Библиотека / Детская Литература / Бианки Виталий : " Фомка Разбойник Cборник " - читать онлайн

Сохранить .

        Фомка-разбойник (cборник) Виталий Валентинович Бианки
        В книгу вошли рассказы и повести замечательного писателя-натуралиста Виталия Валентиновича Бианки (1894 -1959). Мир дикой природы, противостояние и дружба человека и зверя, животные на службе у человека - вот темы произведений, вошедших в данный сборник.
        Для детей среднего и старшего школьного возраста.
        Виталий Валентинович Бианки
        Фомка-разбойник. Повести и рассказы
        Задумчивые рассказы
        Розовое и оливковое
        Я пришел домой с прогулки, вынул из кармана коробку с ватой и осторожно открыл ее.
        В вате лежало маленькое яичко - такое хрупкое на вид, что я сразу не решился взять его огрубевшими пальцами. Выкатил его из коробки себе на ладонь.
        Яичко было прекрасно, как жемчужина, вытянутой, удлиненной, совершенной формы.
        Сияющая, оливкового цвета живая жемчужина! Цвета свежих ивовых листьев. Без пятнышка, без малейших крапинок.
        Внутри нее теплилась маленькая жизнь - неведомая, таинственная, еще не готовая родиться на свет. Просвечивала и мерцала сквозь тонкую хрупкую оболочку нежно-нежно-розовой теплотой.
        Нет красок, чтобы передать на бумаге или полотне живую прелесть сочетания этих цветов. На картине розовое смешивается с оливковым - получится муть, грязь. Здесь розовое и оливковое составляют одно целое, но чудесным образом не сливаются, существуют сами по себе: розовое - чтобы в свой срок превратиться в крылатое, поющее живое существо; оливковое - чтобы исчезнуть, рассыпаться в прах после его рождения.
        У меня на ладони покоилось соловьиное яичко.
        В моей коллекции уже были соловьиные яйца, но все шоколадного цвета. Только сегодня мне удалось, наконец, найти под кустом в заросли и в и кудрявых ольх гнездо с оливковыми яйцами.
        Их было пять в гнезде. Я взял только одно, чтобы самочка не покинула гнезда и вывела остальных четырех птенцов. А мне достаточно и одного яйца. Осенью я повезу свою коллекцию в город. Горожане редко вспоминают о птицах. Пусть-ка полюбуются на такую красоту.
        Так я думаю, бережно держа на ладони оливковое с розовым яичко.
        Свободной рукой я достаю из стола заостренные с одного конца стеклянные трубочки. Выбираю самую тонкую из них, придвигаю к себе блюдечко, достаю булавку.
        Остается только сделать одну маленькую дырочку в яйце и выдуть его, выпустить его жидкое содержимое на блюдечко. Но тогда исчезнет розовое! Одним соловьем станет меньше.
        Правда, соловьев много вокруг деревни, где я живу. Как наступили долгие дни и теплые белые ночи, воздух наполнился ивовой белой пушицей, - принялись они щелкать круглые сутки.
        Вчера днем ко мне в окно доносился свист соловьев.
        - Когда же они спят-то? - удивленно спросил меня Смирька, восьмилетний соседский парнишка.
        А вечером, когда в одиночестве меня тоска взяла и я уселся на крылечке - покурить, подумать, как-нибудь разобраться в себе, - как они свистели, как щелкали!
        Гляжу, и Смирька ко мне подсаживается: и ему не спится, не знает, куда себя деть.
        Ну, пусть сидит, думаю, он не мешает.
        Сидим, думаем каждый про свое. И соловьи свое поют.
        Вдруг резкий крик дергача резнул слух.
        - Грязь-грязь! Грязь-грязь! - тужится, скрипит сквозь туман дергач на сыром лугу.
        - Сало! Сало! Пек, пек, пек! - легко, бархатисто выводят в кустах соловьи. - Сало!
        - Грязь! Грязь! - орет дергач.
        Так они долго, без устали спорят друг с другом, и мы со Смирькой невольно вслушиваемся.
        Сперва кажется: все соловьи поют одинаково, и им ужасно мешает скрип дергача. Но стоит только немножко вслушаться, и вот дергач - сам по себе и соловьи - сами по себе. Сразу и вместе они, и отдельно. Как розовое и оливковое в яичке.
        Соловьиные песни тоже разные. Один поет совсем близко - в лядинке через дорогу от нас - в сыром лиственном леску. Его голос слаб и высок. Некоторые ноты выходят у него резковато; он даже срывается иногда с голоса: совсем еще молод, видно.
        Голос другого ниже и сильней, песни дольше. Он уверенно берет трудные низкие ноты и не срывается на верхах. Он дальше: под горкой, за банями. А кажется - тут же в лядинке поет. Хороший музыкант.
        Но когда запел третий, - душа всколыхнулась!
        Ничего, что он всех дальше от нас - через поле, в зарослях ив и ольх; каждая нотка его песни слышна отчетливо. Его густой, мощный свист легко покрывает натужный скрип дергача. Какой певец!
        Его клокочущие трели великолепны. И как смело он переходит от томных, за душу берущих низких нот к дерзкой «дешевой дудке»![1 - Одно из колен соловьиной песни: сильный, резкий свист.]
        Замер на низких и вдруг - фиулит! - вырвал свистом, да с каким росчерком! И замолк.
        - Здорово? - в восхищении спрашиваю Смирьку.
        - Дивья! - притворно пренебрежительно говорит Смирька. Но и он доволен. И вспоминает из басни: —А верно, что «петь великий мастерище».
        Какая уж тут тоска: самому хочется петь и жить, жить - радоваться!
        Очнулся я от дум. На ладони оливковое яичко. Нет, не стану я выдувать его! В нем - птенчик нашего замечательного певца. И кто знает: не заключен ли в этой тонкой скорлупке такой же чудесный дар песен?
        Отнесу яичко обратно в гнездо, в заросль.
        В заросли крики Смирьки и звонкий визг его сестренки.
        И скрипучий, неприятный птичий голос.
        Спешу напролом через кусты и хворост. Но я опоздал.
        - Гляди, как я в нее! - кричит мне Смирька. - Прямо в лоб шмякнул!
        Его сестренка смеется и грязными пальцами размазывает по своему розовому лицу крошечный желток.
        Знакомое гнездо под кустом выворочено, в нем пусто.
        - Смиреха! Смиреха! - говорю я с тоской. - Что ты наделал! Ведь это гнездо того самого соловья, которого мы вчера слушали.
        - Не! - весело откликается Смирька. - Это вон какой птюшки, вон скрипит в кусту!
        Серая птичка перепрыгивает невдалеке с ветки на ветку, дергает хвостом и скрипит, скрипит…
        Откуда бы знать Смирьке, что прославленный соловей - «петь великий мастеринге» - в тревоге за свое гнездо стонет неприятным, скрипучим голосом? И что могло помешать ему разорить гнездо этой невзрачной «пташки», когда кругом все ребята, да и отцы их при случае, походя, разоряют все попавшиеся на глаза птичьи гнезда?
        Больше мы со Смирькой не слышали нашего замечательного певца: соловей покинул заросли.
        Оливковое яичко я выдул.
        Никогда из него не родится крылатое существо с чудесным даром песен.
        Розовое перестало существовать, но оливковое не рассыпалось в прах. Об этом позаботился я, поместив его в свою коллекцию.
        Теперь я думал: не повезу своей коллекции в город, отдам ее в сельскую школу, в ту самую, куда пойдет этой осенью Смирька со своими товарищами.
        Может быть, хоть соловьиные гнезда они перестанут разорять?
        Дочери.
        15/VI 1940 г.
        Черноголовка
        В саду совхоза - там, где упал давно сгнивший забор и старинный помещичий сад соединился с диким лесом, - в густых елушках пела тоненькая черноголовая птичка.
        Старик любил послушать ее песню.
        Он жил в заново отремонтированном и выкрашенном в ярко-красный цвет домике, в самом отдаленном углу сада.
        Вечерами садился старик на крыльце, задумчиво посасывая трубку, - и закрывал глаза. Из дому выходил кот - упитанный черный мурлыка - и садился рядом с хозяином. Так сидели они молча, - и в елушках начинала петь веселая маленькая Черноголовка.
        Вернее, - кончала. Начинала петь Черноголовка с самого раннего утра, едва стряхнув с себя ночную дрему. И пела весь день до захода. Пела, весело разыскивая маленьких червячков-гусениц для подруги: подруга ее сидела в гнезде, терпеливо высиживала птенцов. Пела, деловито перепархивая с дерева на дерево. Пела, прыгая по земле или усевшись отдохнуть на минутку на ветке.
        Но днем старик ее песен не слышал: ведь утром и днем так много разных голосов, криков и шумов в саду и в лесу, а у Черноголовки не такая уж сильная песня. Да и думал старик о другом с утра. Каждое утро он брал плоский ящик, шел на берег озера и садился писать акварельные этюды. Старик был художник. Он постигал мир глазами. И, погруженный в свою работу, переставал слышать звуки.
        А вечером работа кончалась. Надо было дать отдых натруженным глазам. Старик закрывал их - и ему тогда становилась слышна песня веселой Черноголовки.
        У Черноголовки всего и была одна песенка. Но пела она ее часто, иногда меняя в ней некоторые ноты. Голос Черноголовки был чистый, звучный и напоминал маленькую флейту. Он то выводил нежную, замирающую к концу мелодию, то прищелкивал и трещал по-дроздиному, то шаловливо передразнивал голоса других птиц.
        От этой песенки старику становилось хорошо на душе, немножко грустно и как-то особенно уютно.
        Старик всю жизнь прожил один, и уюта ему больше всего не хватало в жизни.
        Раз, когда он сидел так, вслушиваясь в звуки невидимой маленькой флейты, товарищ его - старый черный кот - бесшумно соскочил с крыльца, перебежал дворик и исчез в кустах.
        Старик ничего не заметил. Закрыв глаза, он тихонько посапывал трубкой. Он думал, что его черный друг, как всегда, сидит с ним рядом.
        Вдруг песня оборвалась жалким писком.
        Старик открыл глаза, вынул трубку изо рта, с тревогой повернул ухо к елушкам.
        Прошла минута, другая, третья. Нет, Черноголовка не пела больше.
        Начинало темнеть. Ни шороха не доносилось из сада.
        Вдруг черная хвостатая тень скачками бесшумно пронеслась от кустов к избе. Старик успел различить кота и в зубах у него - маленькую растерзанную птичку.
        Старик сердито засопел трубкой. Он вдруг почувствовал себя совсем одиноким в диком, заброшенном саду.
        До полной темноты сидел он на крылечке, молчаливый и расстроенный.
        И ночью, когда лег в постель и кот, по обыкновению, вспрыгнул к нему на кровать, старик спихнул его ногой на пол и сказал:
        - Ты зверь. У тебя нет сердца.
        Потом подумал, вылез кряхтя из постели и привязал кота на веревку к ножке кровати.

* * *
        Утром, как всегда, старик взял ящик с красками и побрел на берег озера.
        Но не спешил приступать к работе. Раскурил трубку. Поглядывал, щурясь на оранжевый песок берега, на зеленую воду, на трепетно отраженные в зеркале воды серебристо-голубые стволы больших осин на острове.
        Блаженное спокойствие, так грубо нарушенное вчера смертью любимой птички, возвращалось медленно. Хотелось, чтобы хоть тут все было без изменений, привычно.
        Из-за острова плавно выдвинулась узкая лодочка. На корме ее высилась тонкая девичья фигура с веслом в руках.
        «Вот и Гондольер Молодой», - удовлетворенно подумал старик.
        Так он мысленно назвал незнакомку, каждое утро проплывавшую мимо него в лодке. Он знал только, что она из партии не то геологов, не то зоологов, стоявшей лагерем по другую сторону озера.
        В нескольких местах среди воды на ровных расстояниях друг от друга возвышались группы кустов. Как клумбы. Незнакомка по очереди подъезжала к каждой из них и раздвигала ветви тонкими руками. Потом отъезжала от «клумбы», записывала что-то в книжечку, все стоя на корме, - и направляла лодку к следующей.
        Проезжая мимо художника, она всегда приветливо, но односложно здоровалась с ним. Старик молча кивал в ответ, - и видение беззвучно скользило мимо.
        Ему нравилось такое уважение к его труду, обычно вызывающему назойливое любопытство случайных свидетелей. Нравилась серая клетчатая блузка и юбка, узко перехваченная в талии красным кушаком. Нравилась ладная фигурка, худое личико, гладко причесанные на прямой пробор невьющиеся черные волосы.
        Даже влюбленный затруднился бы сразу ответить, красива ли она. В ней не было ничего бросающегося в глаза. Но опытным глазом художника старик с первой же встречи понял в ней безошибочную соразмерность всех частей тела и черт лица, как раз то, что делает человека спокойно прекрасным в полной гармонии со всем окружающим его в природе.
        Недаром эта ладная фигурка вне плана и заданий сама собой вошла во многие последние его этюды.
        Вне плана и заданий и даже вопреки им, - потому что художник писал этюды для задуманной им большой картины: «Без человека».
        Картина первозданной природы: томный полдень склоняющегося к осени лета, величавый покой матери-земли, покой воды, покой плодоносящих деревьев и высоких, сильных трав. Полуденное перемирие в извечной войне животных: птицы со сложенными крыльями, сонно греющийся на солнцепеке чуткий речной зверь - выдра.
        Ни нервов, ни суеты сумасшедшей лихорадки машины времени, пущенной человеком на предельные скорости.
        Лодка подплывала. Незнакомка, бесшумно погружая весло в воду, упругими толчками двигала вперед легкое суденышко.
        Почти поравнявшись с художником, встретила его внимательный взгляд, молча и серьезно улыбнулась и негромко сказала:
        - Здравствуйте.
        - Здравствуйте, - произнес и старик, забыв кивнуть головой в знак приветствия. - Зачем это вы каждый день объезжаете кусты?
        Точно кистью мазнул: лицо незнакомки мгновенно вспыхнуло. («Почти один цвет с кушаком», - отметил про себя художник.)
        Упершись веслом в близкое дно, незнакомка резко остановила плавный бег лодки.
        - Мы расставили на озере искусственные дупла. Я проверяю, как в них несутся нырковые утки.
        Старик удивленно распустил бесчисленные складочки вокруг глаз.
        - Дикие утки?
        - Да: крохаля, гоголя, хохлатые чернети. Две кладки мы берем, третью оставляем.
        - Значит, диких птиц заставляете нестись для себя, как этих… кур?
        - Как домашних. Делаем опыт. Пока удачно.
        Она улыбнулась, как показалось художнику, неприятно-самонадеянно, почти хищно.
        Он пожал плечами.
        - Странное занятие!
        Она уже насмелилась было что-то в свою очередь спросить, но вдруг осеклась. Старик не желал скрывать своего презрения.
        Сказала только:
        - Доброй работы! - и опять вся вспыхнула.
        И, только отъехав уже довольно далеко, прокричала рывками:
        - Очень! Люблю! Ваши! Картины! - и поспешно заработала веслом.
        - Много ты в них понимаешь! - сердито проворчал старик. - Ленинградская, видно. Откуда меня знает?
        Он отложил кисти. Сидел прямой и строгий, устремив невидящий взгляд поверх воды.
        - Доярка! Луну - и ту выдоить хотели бы. И жалости никакой.
        Легкая стайка пестрых куличков-камнешарок промелькнула над водой и рассыпалась по берегу. Глаза художника осветились радостью: он знал этих птиц и любил.
        Кулички разбежались, и каждый, покланявшись всем тельцем на тоненьких ножках, стал суетливо осматривать каждую щепочку, каждый камешек на песке. Шарили носом, что-то выхватывали оттуда и быстро, незаметно проглатывали.
        Один подбежал совсем близко, - старик не двигался, чтобы не спугнуть робких птичек. Куличок сунул голову под слегка приподнятый серый пласт высохшей тины. Протиснулся под него весь. Видимо, старался приподнять край.
        Но пласт был велик и тяжел для него.
        Куличок вынырнул наружу, отряхнулся и несколько раз тоненько свистнул.
        Сейчас же со всех сторон к нему подбежали, мелко семеня ножками, товарищи; дальние подлетели.
        Куличок опять нырнул под пласт - и все его товарищи за ним.
        Поддавшись их дружному напору, пласт поднялся. Край его обломился, и кусок зеленой сысподу тины опрокинулся на песок.
        Кулички сейчас же осыпали его и быстро-быстро заработали носами: тыкались ими в сырую, мягкую подушку тины, собирая обильную поживу.
        Широко улыбнулся старик.
        - Ах вы молодцы! Ах вы… смешные человечки!
        Когда камнешарки улетели, он с жаром принялся за работу.

* * *
        Вечером вышел на крылечко с томиком давно знакомых стихов.
        Сел, закрыл глаза.
        Но чего-то не хватало.
        - Котофей где же? Ах, да!..
        Вспомнил, что днем сам просил унести кота.
        Тишина была неприятна: маленькая песня Черноголовки не наполняла ее уютом.
        Попробовал думать о другом, - нет, мысли возвращались к погибшей птичке. От нее вели к думам о себе.
        - Странно все-таки. Ведь лет поди с четырнадцати не слыхал Черноголовки, а сразу узнал ее песню. Впадаю в детство: близкое забывается, давнее свежеет в памяти.
        Одна за другой вставали картины прожитого.
        Глухой провинциальный городок, кудрявые яблочные сады за деревянными заборами. А кругом - темной стеной таинственный лес. Старики говорили: «семь верст до небес и все лесом». А вширь он «до края света».
        Лес, населенный страшными зверями, легкокрылыми птицами.
        Зеленое царство Бабы-яги, леших, водяных, кикимор, шишиг - всякой нечисти. Страшный, но непреодолимо манящий.
        Гимназистиком в серой блузе, в штанах из чертовой кожи, опоясанный ремнем с прямоугольной желтой пряжкой, увлекся собиранием птичьих яиц. Сколько даром загубил прекрасных жизней!
        Жадные детские глаза пленились маленькими живописными чудами - яичками певчих птиц. Хрупкие живые самоцветы, совершенные по форме, теплейших цветов и оттенков.
        Старался сохранить для себя эту красоту: «остановись, мгновенье, - ты прекрасно!»
        Глупая затея: чтобы сохранить яйца, приходилось их выдувать, а от этого они теряли свою неуловимую живую прелесть. Оставались скорлупки - холодные, мертвые.
        Зимой часто открывал заветные коробки - полюбоваться своим тонким богатством. И всегда щемило сердце: не то! Нет, не то!
        Неужели, чтобы сохранить прекрасное, надо убить в нем душу - жизнь?
        Собирал, сушил цветы. Мертвый гербарий раздражал еще хуже.
        Живопись разрешала мучительный вопрос: не убивая, переносила живую душу в краски, создавала образы красоты.
        Академия художеств. Величаво-прекрасный, но холодный, запертый на все свои бесчисленные замки и запоры, двери и ворота царский город.
        Калейдоскоп заграничных впечатлений. Рим, синее море Неаполя, гондолы и дворцы Венеции.
        Париж. Чердачная жизнь Латинского квартала, богема, кабачки Монмартра - все как страницы переведенной с чужого языка, давно прочитанной книги.
        Но везде и всюду одно: безумная охота за неуловимым. И везде перед глазами - дикий родной лес, так не похожий на леса и парки Европы. И населяющие его таинственные существа без души, без обличья - родные братья тех, что в парках дивно воплощены в прекрасных статуях.
        Пришел отказ от кабаков и богемы, настала жизнь отшельника-аскета. Росло искусство. Но все то же разочарование повторялось: пока пишешь картину, видишь как бы живое яйцо - краски, согретые душой и страстью. Кончен труд - и померкли краски: не удалось им передать самого главного, всегда неуловимого. Осталась холодная, мертвая скорлупа.
        Куда же девается священный пыл творческого порыва? Вытекает, умирает, как живое содержимое яйца?
        Нет, так не может быть! И растущий мастер понял: теперь он пьет содержимое яйца, - питательный источник жизни не пропадает, не всасывается в бесплодную землю. Пусть его картины - только мертвые скорлупки. От картины к картине он становится искусней, краски начинают оживать - скорлупа наполняется таинственной жизнью.
        И вдруг опять все исчезало.
        Пришел день: изнеможенный голодом и непосильным трудом, он швырнул кисть в угол и бросился на кровать. А утром взглянул на картину холодными глазами отрекшегося, сам поражен был тем, что сделал: краски жили, неуловимое воплотилось.
        Признание пришло скоро. Писал он все то же: таинственные недра уходящего «до края света» родного леса, лесную сказочную нечисть родного народа, - мечту свою. И его детства мечта вдруг оказалась необходимой чужим людям европейских городов - людям, никогда не видавшим таких лесов.
        Пришла слава.
        Пожар войны и встречный огонь революции - там, на далекой родине. Но блестящие парижские салоны держали крепко. Туманилась голова.
        Вернулся, когда жизнь на родине была перемолота. Стариком. На готовое.
        Приняли. Устроили выставки. Называли непревзойденным мастером. Но ждали от него еще чего-то.
        Большие годы сказались: устал. Покоя хотелось, покоя прежде всего.
        Поехал в родной городишко: отдохнуть, подумать, может быть, начать сначала.
        По-прежнему, привычно работать не удавалось и здесь.
        Давно истлела коллекция птичьих яиц на пыльном чердаке. Врос в землю родной домишко.
        Загородный совхоз заново отремонтировал и выкрасил по указаниям почетного гостя домик в запущенном саду.
        Но казавшееся таким желанным одиночество мешает работать. И как это не успел обзавестись семьей за всю долгую жизнь? Могли бы уж быть внуки. Или хоть маленькая дочь: нежный мостик в новую жизнь. Теплая забота о ней.
        Теперь уже поздно.
        Что же черноголовка-то сегодня молчит?
        Ах, да!..

* * *
        Выходя из дому на следующее утро, старик в первый раз не взял своего ящика.
        Он направился в темный угол сада, прямо к частым густым елушкам, и стал осторожно раздвигать их руками.
        Скоро он нашел то, что искал: легкое гнездышко, сплетенное из тонких еловых веточек, скрепленных липкими серыми комочками паутины. Паутинки были верный признак, что это - гнездо славки-черноголовки; другие птицы не терпят в своем гнезде паутины, а эта нарочно кладет.
        Птенцы уже вывелись. Они были одни и лежали беспомощно голыми комочками, плотно прижавшись друг к другу.
        Старик отошел от гнезда, спрятался за темную ель и стал ждать.
        Неожиданно из елушек вынырнула черноголовка-мать. Услышав ее приближение, сейчас же встрепенулись птенчики. Их толстые слепые головы поднялись на красных, как червячки, шейках, раскрылись большие желтые рты - и послышался слабый писк.
        Черноголовка торопливо сунула мягкую гусеничку в первый попавшийся рот и сейчас же полетела искать другую.
        Долго стоял старик за елкой и смотрел на гнездо. Черноголовка прилетала несколько раз и каждый раз - с кормом. И всякий раз при ее приближении из гнезда поднимались толстые слепые головки, разевали жадные рты - и слышался голодный писк. Скормив гусеницу, чистоплотная птичка подхватывала жидковатый белый комочек, выпущенный одним из птенцов, торопливо уносила его прочь от гнезда.
        - Трудно же тебе одной, мать, - задумчиво сказал старик. - Всех накорми, за каждым прибери.

* * *
        У старика в привычку вошло ежедневно утром и вечером наведываться к гнезду.
        Он хорошо заметил, что Черноголовка никогда не может досыта накормить своих птенцов. Каждый раз они встречали ее голодным писком и успокаивались только вечером, когда мать садилась в гнездо сама, обнимала приспущенными крыльями, теплым своим тельцем. Конечно, они засыпали голодными.
        В гнезде их было пятеро, - четыре сильных и один слабенький. Сильные выше тянули головки, они первыми встречали подлетающую с кормом мать, оттирали от нее слабого.
        Они быстро росли и крепли, им доставалось больше пищи, потому что Черноголовка в спешке всегда совала корм в первый подвернувшийся клювик.
        А слабый птенчик хирел с каждым днем. Он шевелился все меньше и слабее, пищал все тише - и однажды на глазах у старика уронил голову, затих совсем.
        Стоя за елью, старик смотрел, что будет делать мать.
        Подлетев к гнезду, Черноголовка сразу заметила, что один из ее птенчиков не поднимает навстречу ей головку, не пищит, не просит есть. Тут в первый раз она забыла сунуть гусеничку детям: сама проглотила ее. Потом быстро схватила мертвого птенца в лапки, полетела с ним в кусты и там бросила.
        И сейчас же снова помчалась искать корм для других, для живых своих птенчиков.

* * *
        Старик совсем забросил краски. Целый вечер он потратил на шитье мешка из тряпки, прилаживал его к палке. И весь следующий день ходил, махал этим сачком по траве и кустам, что-то вынимал из него и складывал в большую картонную коробку.
        Утром - еще солнце не взошло - старик неуклюже подкрался с тряпочным своим сачком к елушкам - и накрыл им гнездо вместе с птенцами и их матерью. Так в сачке и понес домой.
        Выпущенная в комнате Черноголовка в первую минуту испуганно метнулась в самый темный уголок. Потом вдруг стремительно кинулась оттуда в окошко, стукнулась о стекло и, ошеломленная ударом, упала на подоконник.
        Старик, между тем, осторожно выпростал из мешка гнездо с птенцами, положил его на стол. И птенцы, молчавшие в темном и тряском мешке, запищали, полезли из гнезда - вот-вот выпадут.
        Услыхав их, Черноголовка сразу встрепенулась. Вспорхнула, залетала по комнате: скорей найти корм и заткнуть им голодные рты детей.
        Старик глядел на нее и улыбался: он приготовил птице-матери хороший сюрприз.
        Черноголовка без труда нашла то, что ей было надо: рядом с гнездом на столе стояла большая картонная коробка, полная зеленых, коричневых, серых гусениц.
        - Получай, мать, - сказал старик. - Теперь сыты будут.
        Он взял ящик с красками, вышел и плотно притворил за собой дверь.

* * *
        Но не работалось старику и в этот день: мешали мысли. И писать хотелось уж не пейзажи, а тоненькую, теплую, подвижную птичку, всю серую, с черно-бурой головкой. Все думал о том, как осчастливил он ее и четырех ее беспомощных птенчиков, наверно, без него обреченных на голодную смерть. И с умилением почувствовал, как ширится, стучит в груди его сердце - доброе, любвеобильное человеческое сердце.
        Не терпелось поделиться с кем-нибудь своей радостью.
        И когда подплыла незнакомка, он первый ее приветствовал и сказал:
        - А я, знаете, взял себе на воспитание птенцов.
        Незнакомка остановила лодку.
        - Каких?
        - Славки-черноголовки.
        - О, это нежная птичка. Большой уход нужен. Есть ли у вас все необходимое? Муравьиные куколки, деревянный пинцетик? Я сегодня же все привезу вам сюда, можно?
        Старик видел, что ей хочется сделать ему приятное, и подумал: «Отзывчивая все-таки».
        - Благодарю, - сказал он. - У меня птенчиков их мать кормит. Никаких пинцетов не надо.
        - Мать? Как же это вы… - начала незнакомка, но, спохватившись, что вопрос может показаться назойливым, перебила сама себя: - Впрочем, муравьиные-то куколки все равно нужны. Не добывать же их вам самому. Я привезу.
        - Ну, спасибо. Привезите. Пока корм у меня есть.
        - Сейчас привезу. У нас много.
        Тепло на этот раз простился с незнакомкой художник. После полудня сложил свой ящик и, торопливо шагая, направился к дому.

* * *
        Он подошел к окошку и стал глядеть через стекло.
        В гнезде был один только птенчик. Черноголовка сидела на краю гнезда с гусеничкой в клюве, но птенчик не тянулся к ней, не разевал желтого рта, не пищал. Из клюва у него торчал кончик недоеденной гусеницы. Птенчик спал.
        И черноголовка-мать, сидя около него, вдруг проглотила принесенную ему гусеницу. Как тогда, в елушках, когда затих первый птенчик.
        Старик взошел на крыльцо и открыл дверь.
        Мимо него, весело цвирикнув, пролетела из избы Черноголовка, скрылась за деревьями. Старик поспешно вошел в дом.
        Там он увидел пустое гнездо и всех четверых птенчиков - на полу. У каждого из них торчал из клюва кончик недоеденной гусеницы.
        Старик схватился за сердце.

* * *
        В дверь постучали.
        - Войдите, - сказал он тихо.
        С коробкой в руках вошла незнакомка.
        Старик молча показал ей на птенцов. Она подошла, собрала их всех - маленьких, мертвых, с выпяченными голыми животиками - к себе на ладонь. Подержала и задумчиво положила в гнездо.
        - Все понятно, - сказала она, помолчав. - Черноголовка перекормила птенцов. Они были так сыты, что и не шевелились. А какой же это птенчик, если он не тянется навстречу матери, не пищит, не просит есть? Птичка и приняла их за мертвых.
        Старик растерянно слушал.
        - С этими чудаками строго надо. По расписанию. - Незнакомка сдвинула черные брови. Но вдруг не выдержала, вся осветилась доброй улыбкой. - Как с грудными.
        «Она знает, - думал художник. - Она вошла в их жизнь, понимает их. Это не то, что… писать их красками».
        Он чувствовал себя побежденным и даже в чем-то виноватым перед ней. А она продолжала:
        - Я с ними много возилась, умею с ними. А знаете - почему? - спросила с какой-то детской резвостью, вскинув голову и устремив на художника сияющий взгляд. - Потому что вы научили меня любить их. С детства знаю ваши картины. Такой у вас всегда лес замечательный: таинственный, одухотворенный. И птицы, и звери, и чертенятки разные. Я еще маленькой оторваться не могла. А потом мечтаю: «Вырасту большая, буду в лесу жить, буду всем им, смешным, мать». Вот и пошла на биофак. - И неожиданно робко попросила: - Покажите мне, что вы там на озере писали?
        Ожил вдруг старик. Засуетился.
        - Я сейчас… Я с большим удовольствием вам.
        И они подружились.

* * *
        Так вместо картины «Без человека» написал старый прославленный мастер-пейзажист свой первый замечательный портрет.
        Ночной зверь
        Ночную тайну разрушит слово.
    А. Блок
        Мы возвращались с охоты. Солнце уже зашло, в лесу быстро темнело, но на открытом месте еще можно было стрелять. И когда мы вышли в поле, я спустил Заливая со сворки.
        Чем черт не шутит! Зайцы все сейчас в поле, - может быть, успеем взять еще одного по дороге.
        И действительно: не успели мы с Василием Алексеевичем пройти и ста шагов, как чутьистая гончая натекла на след, дала голос и погнала.
        Мы разошлись занимать места. Василий Алексеевич отошел вправо - к опушке леса, а я взобрался на жальник - небольшой, кругом ровный холмик слева при дороге. Тут был верный лаз: откуда бы заяц ни пошел, ему не миновать этого узкого места между двумя мысками.
        Поместившись у небольшого кустика, я снял ружье с плеча и осмотрелся.
        Небо было чисто, полная луна «щитом краснеющим героя» только еще вставала над лесом. Под ней блестели от росы зеленя. Начало октябрьской ночи было торжественно и прекрасно.
        Гон между тем ушел далеко - километра за два в поля, к самой дороге.
        Там лаял пес, но где сейчас русак?
        В том, что это русак, у меня сомнений не было: беляк не дал бы такого большого круга, он сразу норовит уйти в лес.
        Русак сгоряча мог далеко опередить гончую и быть уже поблизости.
        Наспех затянувшись еще два раза, я бросил папиросу, придавил ее ногой и передвинул предохранитель ружья на «огонь».
        Страстный баритон Заливая взбудоражил деревенских шавок. Они залились визгливым лаем. За ними дряхлым басом забрехал старый колхозный пес Сингал.
        Сумерки наполнились неистовым многоголосым лаем. Но ненадолго. Неожиданно Заливай смолк. Не слыша его, замолчали понемногу шавки и Сингал. Наступила полная тишина.
        Особенность охоты с гончей та, что здесь человек стоит на месте и, прислушиваясь к голосу собаки, силой своего воображения участвует во всех страстных перипетиях смертной погони одного зверя за другим. Самый момент участия человека в охоте короток и часто неинтересен: если лаз выбран правильно, уходящий от погони зверь наткнется на стрелка почти вплотную, и прекратить навсегда его бег нетрудно.
        Заливай смолк - значит, скололся: потерял на бегу след. Делает сейчас круг, чтобы опять схватить чутьем запах, оставленный потными от страха и быстрого бега лапами зайца.
        А заяц в это время продолжает бег. Он не доверяет внезапно наступившей тишине. До сих пор преследователь выдавал себя кровожадным лаем. Молчащий теперь, он может внезапно появиться рядом.
        Заяц делает широкую дугу по ему лишь одному известному кругу. Внутри этого круга он родился, тут он жирует ночами и дремлет днем, тут он любит, дерется с соперниками, спасается от врагов. Только смерть может заставить его выйти из этого круга.
        А может быть и так: далеко опередив гончую, заяц сел. Пошевелил над головой ушами.
        Тишина.
        Тогда заяц поднялся, пробежал вперед до опушки и дальше в лес. Потом вернулся по своему следу, вдруг скинулся с него широким прыжком в сторону и залег на опушке - головой в поле. Прижался к земле.
        Тогда я напрасно жду его сейчас сюда: он дождется, пока гончая опять даст голос и промчится мимо него по его собственному следу в лес. Тут он вскочит и махнет в поля.
        Передышка, значит, и мне. Можно не напрягаться.
        И сознание мое раздвоилось: дежурная часть мозга оставалась начеку, глаза сторожили, - не мелькнет ли где быстрая качающаяся тень? И в то же время я мог думать о другом и чутко, всей душой отзываться на очарование все ближе надвигающейся ночи; взбудораженная охотничьей страстью душа была напряжена до звона.
        Волшебная картина была у меня перед глазами: мрачно темнел уже весь облетевший лес, а рядом свежо и радостно блестели молодые всходы. Какая сказочная встреча весны с глубокой осенью!
        Да и все кругом, казалось, жило в сказке: все кусты и деревья, и древние - со дна ледникового моря - камни, кой-где угрюмо сутулившиеся в поле. Колдовской свет луны наполнял светлую ночь тайнами, ворожил, тревожил - вызывал призраки.
        Я вдруг вспомнил, что стою на жальнике. И одного этого мысленно произнесенного слова было достаточно, чтобы призраки ночи воплотились у меня перед глазами.
        Жальник - ведь это от слова «жаль», «жалиться». «От жали не плакать стать», - говорили древние новгородцы, насыпали на буйвищах, над могилами погибших своих воинов, земляные холмы и называли их «жальниками».
        И, вглядываясь в лунные сумерки, я уже различал в их переменчивых, неверных тенях воинов в шишаках с мечами, копьями и щитами. Беззвучно совершалась предо мною лютая рукопашная битва, сверкало немое оружие, падали богатыри.
        Да, было время… Умели наши предки хоронить своих прославленных воинов.
        Но легкое облачко скользнуло по светлому лику луны. И когда сошло, предо мной снова были только веселые зеленя, подо мной - небольшой, кругом ровный холмик.
        Я сразу вспомнил про Заливая и подумал: что-то очень уж долго длится перемолчка!
        Интересно, что испытывает сейчас русак?
        Но сказочная ночь властно требовала необычайного, и мысль моя легко перескочила с русака на меня самого: а вдруг и меня разыскивает по следу какой-нибудь страшный зверь с горящими глазами и выбегающими из кровавой пасти клыками?
        Какой-нибудь там вроде ископаемого громадного пещерного медведя.
        Будь я мальчиком, я бы, наверно, вздрогнул от такой мысли и мне захотелось бы очень быстро обернуться. Но я только грустно улыбнулся.
        За полями зажегся огонек: там собиралась ложиться спать мирная, давно забывшая ночные страхи колхозная деревня.
        Самый большой и страшный хищный зверь, на встречу с которым я мог рассчитывать здесь, была лисичка.
        Последний маленький медведь-овсяник был убит здесь пять лет тому назад, а о волках уже десятки лет и помину нет.
        Даже смешно стало.
        Вот стоим мы с Василием Алексеевичем, опытные охотники, напрягаем слух и зрение: ждем на лазу зверя.
        А зверь этот - зайчик.
        А ведь нам с Василием Алексеевичем вместе-то, пожалуй, сотня лет. Он - известный охотовед, старый зверятник. Да и я на своем веку побывал и в тайге, и в тундре - повидал зверя.
        Мы оба изучали зоологию, для нас больше уже не может быть удивительных неожиданностей в этих исследованных, давно обжитых человеком местах. Как далеки мы от дней нашего детства, когда любой лесок за околицей был населен для нас всевозможными чудами: зверями, которых мы не умели назвать, и - на равных с ними правах - лешими, русалками, кикиморами и другой нежитью. Сказка потеряла всю свою силу над нами, потеряла обаяние тайны: каждое животное здесь мы знаем по имени, отчеству, фамилии, а с именем - и всю его жизнь - «биологию».
        Я вздрогнул: из лесу слева от меня донесся короткий, глухой и хриплый крик. Так мог бы вскрикнуть древний, вросший в землю и весь покрытый мхом камень, если бы вдруг обрел голос. И вместе с тем я не сомневался, что это крик зверя. Только вот этого зверя я не мог назвать по имени.
        Я с любопытством вслушивался в тишину: сейчас, наверно, крик повторится, и тогда я пойму, узнаю, чей он.
        Но вместо звериного крика раздался вдруг там же - недалеко, слева от меня - неистовый лай Заливая.
        Пес лаял часто, заливисто, то и дело сдваивая голос.
        По зайцу гончая так никогда не вопит, по зайцу она брешет.
        В сумке у меня были две разрывные пули: старая таежная привычка - на всякий случай всегда иметь пули с собой на охоте. Но было ясно, что я не успею достать их, вынуть из ружья дробовые патроны и заложить в стволы пули: так близко от меня был Заливай, а зверь должен был находиться еще ближе.
        Приподняв двустволку, я не отрывал глаз от темной стены леса.
        Вдруг из опушки выметнулся зверь ростом с волка.
        Я приложился… И опустил ружье.
        Это был Заливай.
        Он смолк, метнулся по полю в одну сторону, потом в другую. Подбежал под самый жальник, поднял голову и на миг уставился на меня. Но сейчас же тявкнул, уверенно взял след и помчался вправо от меня - через дорогу.
        Еще минутку мелькали в сутеми его белые чулки и - исчезли.
        Он пошел прямо на опушку, где стоял Василий Алексеевич, и я невольно задержал дыхание: вот раздастся выстрел.
        Но лай Заливая удалялся, а выстрела не было.
        Я выпустил распиравший грудь воздух.
        Признаюсь: чувствовал я себя не совсем уютно.
        Поведение гончей было совершенно недвусмысленно: Заливай шел по следу; он прошел под самым жальником - у меня под ногами; значит, до него прошел у меня под ногами и зверь.
        Тот зверь, которого я не мог назвать.
        Прошел, как привидение: беззвучно, невидимо.
        Но если я его не видел и не слышал, то он-то не мог меня не видеть: ведь я стоял на холме и снизу был, конечно, очень заметен на ясном небе. Да и чутье должно было его предупредить о присутствии человека: ночной ветерок тянул как раз справа от меня к той опушке, откуда он вышел.
        Какой зверь мог пройти в двадцати шагах от меня, оставшись незамеченным? И даже не зашуршать когтями по опавшей листве на опушке!
        Василий Алексеевич тоже не выстрелил, - значит, зверь и у него прошел невидимкой.
        Голос Заливая потерялся уже в глубине леса.
        Я вдруг почувствовал, что ночь холодная, а мне очень жарко.
        Так или иначе, дело было кончено: зверь прошел и уж, конечно, сюда не вернется.
        Я опустил предохранитель и повесил ружье на плечо. Закуривая на ходу, спустился с жальника.
        С Василием Алексеевичем мы сошлись на дороге.
        - Видели? - спросил он.
        - В том-то и дело, что нет.
        - Я видел. Крупный зверь. Как из-под земли вырос. На широких махах подошел к опушке и стал за кустами. Близко. Голову держит высоко.
        - Да кто же?
        - Не знаю. Невозможно было разглядеть.
        - Осечка?
        - Нет; просто не стрелял.
        - Вот тоже!..
        - А вы попробуйте в такого - заячьей-то дробью!
        - Ну и что же?
        - Ну, потом сдвинулся и разом пропал за деревьями. Как сгинул. Шорох, правда, был. И два раза хрустнуло в лесу. Похоже, не он, а от него кто-нибудь бежал в разные стороны.
        Василий Алексеевич замолчал. Тут только я сообразил, что оба мы все время зачем-то говорили шепотом.
        Шагая по дороге, я совсем другими глазами всматривался в ночь, чем тогда, вначале, на жальнике. Нет, черт возьми, годы тут ни при чем. Луна свое взяла.
        Подмораживало. Лунная мгла опустилась и остекленела. Заливая не было слышно.
        Великое бессловесное - земля, лес, небо - давило меня своей непонятной немотой. Наверно, и Василия Алексеевича тоже. Но мы молчали: может быть, оба не решались начать разговора, в котором не хватало у нас главного слова.
        Я думал про одно: как это я не увидел, а Василий Алексеевич видел, да не знает - кого?
        К деревне мы подходили уже в полной ночной темноте: луну заволокло большой тучей.
        Тут нас догнал Заливай.
        Он подошел ко мне, остановился и как-то по-особенному, натужно тявкнул.
        Уж не силился ли он вымолвить слово? Он-то ведь видел и знал.
        Я положил ему руку на спину и почувствовал, как тяжело вздымаются его бока.
        Спина была мокрая.
        Заподозрив неладное, я достал спичку, осветил свою руку.
        Она была в крови.
        Василий Алексеевич осмотрел, ощупал Заливая.
        - Радуйтесь, что собаку не потеряли, - сказал он хмуро. - Пустяками отделался - царапина.
        Я подумал: «У нашего невидимки совсем не призрачные когти и зубы!»
        За гумном горел костер. Я с удивлением увидел около него лохматого Сингала и колхозного пастуха - старика Митрея.
        Сверху на костер надвинулась тьма. Старик сидел, как в шалаше.
        - Что ты тут делаешь, дед?
        - Да, вишь, овечку свежевать дали. Зверь утресь задрал, туды его когти! От силы прогнали.
        Мы с Василием Алексеевичем переглянулись.
        - Медведь?
        - Волк?
        - Да нет, какие тут волки-медведи!
        И вот дед сказал слово, которого нам так недоставало:
        - Рысь.
        Как свет включил: мгновенно объяснил все наши переживания этой ночи.
        Заливай бросил след русака, напав на рысий след.
        Рысь царапнула его в схватке. Потом, спрятав страшные свои когти в бархатные лапы, бесшумно и незаметно проползла мимо меня под жальником. Так бесшумно и незаметно, как могут красться одни только кошки.
        Василий Алексеевич не мог признать ее за кустами в лунной мгле: рысь в этих местах - зверь проходной, совершенно случайный; нам и в голову не приходило, что можем с ней встретиться.
        Я переживал сказку, думая о происхождении слова «жальник». Но если б я вспомнил короткое слово «рысь», это заставило бы меня иначе смотреть перед собой. Я бы искал глазами не качающуюся тень скачущего зайца, а стелющуюся, переливающуюся тень ползущей, крадущейся кошки.
        И это коротко рычащее слово очень легко тогда могло бы превратиться в пушистую рыжую шкуру.
        Чайки на взморье
        Когда станешь взрослым,
        не презирай мечты твоей юности.
    Испанская поговорка
        Рано утром, когда в дачном поселке все еще спали, на берег моря вышел человек с седеющими висками, с глубокими, но сияющими, как у ребенка, глазами. Широкополая шляпа едва ли могла бы удержаться на его непокорных волосах, если бы дул хоть небольшой ветер. Но был штиль.
        Когда-то в детстве этот человек провел одно лето здесь - на взморье. Теперь он приехал издалека: ему пришла фантазия вновь посетить это памятное ему место.
        Все изменилось тут. Где были сосны да жалкие лачуги рыбаков, теперь рядами стояли нарядные дачи горожан, цвели сады. Лишь руководствуясь очертаниями берега, мог он узнать места, где купался, ловил пескарей, колюшек, играл с товарищами.
        Да и его вся жизнь изменилась с тех пор до неузнаваемости. Чем он был тогда? Одиноким, обиженным судьбой мальчиком. А теперь?..
        Но море - море осталось тем же. Лишь отмели на нем несколько переместились. И так же над ним летали белые чайки.
        Чайки кричали.
        Человек прислонился спиной к столбу, сложил на груди руки, закрыл глаза.
        Чайки кричали.
        Призрачный сон воспоминаний охватил человека…
        Недалеко от берега на песчаной отмели стояли чайки. Белоперые свои тела держали горизонтально, - точно плыли, но шеи вытянули вверх, клювы повернули все в одну сторону: туда, где, расширяясь, исчезают берега залива, где открывается безбрежное море.
        На них, не отрываясь, смотрел мальчик. Он лежал на берегу под сосной, у небольшого обрывчика. Вихрастую голову положил на руку. Его задумчивые глаза были глубоки, темны - и казалось, удивляются всему, что видят перед собой.
        Когда лежишь так и смотришь вдаль, мир кажется разрезанным пополам на плоское и выпуклое; и все в нем становится как-то необыкновенно и удивительно.
        Мальчик сам не знал, почему его взгляд притянули чайки. Потому ли, что пятно их блестящего белого оперения на золоте отмели было очень ярко и красиво? Потому ли, что эти красивые птицы всегда будили в нем неясные мечты, неопределенные желания?
        Чайки стояли неподвижно, безмолвно, и в этой неподвижности, в безмолвии и в высоко поднятых тугих шеях птиц была большая серьезность, почти торжественность. Был час полуденной тишины, передышки, и ни одна из птиц не слетала покружиться над зеленой волной, высмотреть в ней рыбку.
        Полдень был знойный. Расплавленный воздух струился над берегом, заставляя дрожать все очертания, и утомлял глаза. Маленькие плоские волны мелодично шипели, набегая на песок. Пахло тиной, морской пеной, сырыми пухлыми камышинами, которые выкинуло и оставило на берегу море.
        Мальчик оторвал утомленный взгляд от чаек. Глаза его бесцельно стали блуждать по зеленой глади моря.
        Шли три серокрылые лайбы. Далеко за ними - на фарватере, - густо дымя, медленно-медленно тащил три продолговатые баржи черный, как водяной жук, буксир. Навстречу ему стремительно несся плоский серый миноносец. Он далеко за собой повесил длинную полосу дыма.
        Глаза мальчика разгорелись. С минуту он жадно следил за миноносцем. Потом горько вздохнул и отвел от него взгляд.
        Вдруг одна из чаек подняла над спиной узкие с черными концами крылья. Держа их так, сделала два неловких шага к краю отмели и, ударив крыльями по воздуху, поднялась над водой…
        Сейчас же все ее подруги повернули к ней головы и закричали резкими, хриплыми голосами - сначала протяжно, под конец - отрывисто, крутыми вскриками.
        Никогда не мог мальчик спокойно слышать их громких, пронзительных криков.
        Один раз ему все-таки удалось побывать на настоящем морском судне. Да еще на каком - на военном! Волна перехлестывала через катер, на котором подъезжал мальчик, била в высокий стальной борт броненосца, а броненосец даже не покачивался. И низко над волнами и высоко над пушками и мачтами броненосца летали чайки. Уже вернувшись на берег, мальчик все еще слышал их пронзительные крики.
        Их крик иногда чудился ему даже в далеком от моря городке. От их крика сосало под ложечкой, хотелось куда-то бежать, хотелось чего-то необыкновенного.
        Чайка сделала круг над отмелью и, выправив полет, направилась к чему-то темному, что покачивалось на пологих волнах между отмелью и берегом.
        Мальчик вдруг сел. Глаза его расширились от изумления.
        Темный предмет то исчезал, то снова показывался, поблескивая углами на солнце.
        Мальчик хорошо разглядел его: это был медью по углам окованный сундучок - точь-в-точь такой, в каком рылся на броненосце матрос в кубрике.
        Чайка снизилась и, вытянув ноги, аккуратно стала на край сундучка. И сложила крылья.
        Опять раздался резкий, нестройный крик с отмели.
        Но мальчик уже не слышал его.
        Ночной океан в гигантских волнах качает отраженные звезды черных небес.
        Океанский пароход от трюма до верхней палубы весь залит ярким светом. Но черное и грозное, с потушенными огнями подходит к нему пиратское судно.
        - На абордаж! На абордаж!!.
        Перебиты матросы, капитан связан и лежит на полу в своей каюте. Пассажиры поднимают руки под дулами пиратских ружей и револьверов.
        По узкому трапу, перекинутому с борта на борт, пираты таскают награбленное добро. Трап скрипит, качается, уходит из-под ног.
        Один из грабителей оступился. Вместе со своей тяжелой ношей - обитым медью сундучком - он летит в черный провал между пароходами. Отчаянный крик погибающего. Но в ответ ему гремят лишь проклятья пиратов: им некогда спасать товарища - еще много добра и золота осталось у пассажиров.
        Пиратское судно скрылось во тьме.
        Капитан развязан. Пассажиры притихли, подавленные страхом и несчастьем. Только один из них все еще бушует.
        Это - американский миллиардер. В простом матросском сундучке, чтобы никто не заподозрил, вез он половину своего огромного богатства.
        Далеко позади плывет его сундучок.
        Он поднимается на хребты гигантских волн, скользит в пропасти между ними. Его не замечают с проходящих вдали судов. Только чайки да альбатросы присаживаются на него отдохнуть, да раз об его медный угол разбилась падавшая обратно в море летучая рыба.
        Из океана в океан, из моря в море, - и вот доплыл сундучок. Сейчас его прибьет к берегу.
        В нем шуршащие кредитные билеты с бизонами - сто миллионов долларов. В нем алмазы, рубины, легкие жемчужные ожерелья и другие драгоценности.
        О находке мальчика напечатают во всех газетах. На эти деньги родина построит много новых первоклассных военных судов. А в награду ему дадут чудную быстроходную яхту с командой - для кругосветного путешествия. На ней будет и скорострельная пушка, канониры и фейерверкер: на случай встречи с пиратами.
        Другая чайка, покружив над сундучком, опустилась на него рядом с первой.
        __
        Вконец истощенный человек с тяжелым сундучком на спине, шатаясь, пробирался к берегу цветущей страны.
        Вокруг него качались на длинных стеблях цветы невиданной красоты. Над ними кружились крошечные птички; их радужное оперение сверкало и переливалось на солнце, в воздухе звенели их нежные песни. Странные звери с задумчивыми и добрыми глазами, прыгая, как лягушки, приближались к человеку и разглядывали со спокойным любопытством.
        Человек сорвал один из высоких цветков. Удлиненная чашечка цветка была до краев наполнена сладким цветочным соком. Человек жадно опрокинул его себе в рот. Проглотив влагу, отбросил цветок. Звери подхватили цветок на лету лапками с тонкими, как у детей, пальчиками. Принялись играть цветком.
        Солнце стояло над самым горизонтом. Но прошел час, другой, а оно не заходило.
        Теперь человек был на горе. Он полз, таща за собой сундучок.
        Подполз к самому обрыву - заглянул вниз.
        Прямо под ним было море. Но в стороне тянулся узкий берег и на нем виднелись люди.
        Они стояли длинным рядом у воды. Все были одинаково одеты в белые малицы до пят. Все одинаково держали по швам руки в длинных рукавах. Все смотрели в море. Над ними летали чайки.
        Люди - это спасенье, жизнь!
        Человек приподнялся на скале и, собрав все силы, крикнул:
        - Йо-го-го-о-о!
        Весь длинный ряд людей повернул к нему головы. Но все остались стоять неподвижно.
        Человек уронил голову на руки и заплакал. Он понял, что это не люди: птицы - пингвины, пингвины!..
        Долго лежал лицом вниз. Потом поднялся на колени, с большим трудом подтянул тяжелый сундучок к самому краю обрыва и столкнул его в море.
        Сундучок ушел в воду, всплыл. Отливом его потянуло в море. Чайки полетели провожать его в далекое странствие.
        Лихорадочный взор человека следил за ним, пока сундучок не исчез вдали за волнами.
        В сундучке - дневник человека и подробное описание, как найти эту вечно цветущую страну. Страну, где птицы живут в ароматных цветах и звери с прекрасными ласковыми глазами подходят к человеку, чтобы пригласить его поиграть с ними в прятки или пятнашки.
        Тот, кто сейчас выловит сундучок, отыщет эту никому не известную страну. Он переселит туда всех мальчишек из всех стран. Там будут они играть со зверями, петь с птицами, спать в цветах. А потом построят себе целый флот и будут иногда ездить к своим родителям.
        А знаменитый путешественник, который один спасся от кораблекрушения и нашел эту страну, - путешественник как-нибудь прокормится пока цветами и кореньями, а потом может вернуться к себе на родину.
        И третья чайка подлетела к сундучку.
        Но ей не было места для посадки, и она стала медленно кружить над сундучком.
        Сундучок был уже совсем близко от берега. Мальчик ясно видел один из его помятых медных углов, почему-то выше других торчащий из воды.
        Мальчика уже била лихорадка нетерпения. Он больше не мог дожидаться, пока медлительные волны выкинут ему чудесный подарок моря. Он уже не мог мечтать: он должен был знать, что несет ему сундучок!
        Мальчик прыгнул с обрыва и, обгоняя осыпающийся под ногами песок, побежал вниз, к воде. Встревоженные его бурным появлением обе сидевшие на сундучке чайки поспешно снялись и вместе с третьей полетели в море. Всполошились и их товарки на отмели. Поднялись без крика, всей стаей. И, широко разлетевшись в воздухе, потянули туда, где море теряло берега.
        Мальчик вбежал по пояс в воду, дрожащими руками ухватил сундучок за два угла и потащил его к берегу.
        На берегу оказалось, что сундучок не заперт.
        Сердце больно било в виски мальчика, когда он откинул забухшую крышку. Сундучок был пуст.
        - О, какая злая насмешка!
        Но на внутренней стороне крышки мальчик увидел самого себя: там было вделано карманное зеркальце, и в холодном стекле живо отразились глубокие, страстные, удивленные глаза - глаза мечтателя, и все его розовое лицо, и обидные мальчишеские вихры на голове.
        Издалека - со стороны открытого моря - донесся до него крик белых птиц, птиц широких водных просторов.
        Издали крик чаек похож на насмешливый хохот.
        __
        Человек открыл глаза.
        Да, это было то самое место, где он мальчиком получил в подарок от моря матросский сундучок.
        Подарок этот он бережно хранит до сих пор.
        Каждое новое издание своих стихов - одну книжку - он кладет в заветный сундучок. Теперь сундучок полон почти доверху.
        Он сумел наполнить простор мира своими мечтами, своими увлекательными стихами о тайнах жизни.
        И когда открывает теперь крышку сундучка, - по-прежнему в зеркальце отражается то же лицо, те же удивленные, сияющие глаза, хоть они и постарели лет на сорок.
        Но еще он видит и другое: множество человеческих лиц, которые смотрят на него с любовью, с благодарностью, с дружбой. Это те, с кем делил он горе и радости на долгом пути своей жизни, о ком рассказывал в своих книгах и к кому обращал свои слова - самые заветные, самые дорогие сердцу слова. Люди - знакомые и незнакомые, - он отдал им себя целиком, все лучшее в себе, лишь для того, чтобы для них сделать жизнь богаче и лучше. Пытать, разведывать жизнь, разгадывать ее удивительные тайны - это только половина дела. Другая в том, чтобы опыт свой, свои открытия - большие и маленькие - передать людям-братьям. Не в этом ли высшее на земле наслаждение?
        «В конце концов, - думает поэт, вспоминая подаренный ему морем сундучок, - это было совсем не так глупо и зло. Лучшего подарка я никогда в жизни не получал».
        Чайки хохочут вдали.
        Поэт вслушивается в их крик и, сияя удивленными глазами, говорит вслух самому себе и всему миру:
        - Но это ведь совсем не хохот! Это - фанфары, пронзительный и могучий зов. И он наполняет собою глухие без него просторы морей и поднебесья.
        Двойная весна
        Зимой в Ленинграде моим глазам и ушам работы мало. Но вот замечаю: на крыше подрались воробьи. И сразу удваивается мое внимание ко всему окружающему: ведь первая потасовка воробьев - это первый намек на весну. Вот будут еще и еще сигналы. Каждый новый птичий голос весной - подарок. И какое наслаждение отмечать эти новые голоса, пока они не слились в огромный общий хор - апофеоз природе и солнцу!
        Положено и человеку радоваться весне. Но часто при этом думаешь: много ли еще таких радостных встреч предстоит тебе в жизни?
        И раз мне пришла в голову лукавая мысль:
        «А почему бы не вырвать у жизни хотя бы одну лишнюю весну? Ведь родина моя так велика. Ежегодно в разных концах ее бывает много разных весен.
        Съезжу-ка на Кавказ. Конец февраля. Там как раз начинается весна. Южная весна коротка. Успею встретить ее и вернуться. Тут встречу вторую в году - нашу неторопливую северную весну».
        Даже краска прилила к лицу, - точно задумал обмануть судьбу.
        Как раз у меня и возможность была съездить куда-нибудь - отдохнуть между двумя работами.
        Беру билет на поезд до Туапсе и через три дня, проснувшись утром, вижу: весна!
        В Туапсе на улицах припекало, кой-где была уже пыль, хотя горы кругом сверкали снегом. В садах громко пинькали лиловогрудые красавцы зяблики.
        Сразу видно, что они только что прибыли сюда: ни одной самочки в их холостяцких стаях. Более сильные самцы удрали вперед. Самочки прибудут позже.
        Еще только первое марта, но я опаздываю. Скорей, скорей, вперед!
        И вот прекрасный теплоход «Абхазия» уже развертывает передо мной неторопливо-величественную панораму Кавказского побережья и бесконечный простор моря.
        Последняя ниточка, связывающая меня с родным севером, рвется. Я в другой стороне - прекрасной, желанной, но не родной.
        На молу сидят, наподобие прусских орлов, подняв и растопырив крылья, большие черные птицы. Невиданные у нас птицы - бакланы. Смешные звери выскакивают из волн и падают назад в море. Таких не увидишь даже в ленинградском и московском зоопарках: дельфины. И даже чайки, белорозовой стаей провожающие теплоход, - не наши чайки: розовогрудые с красными носами и лапками - морские голубки.
        Идет, идет теплоход, винтом отсчитывая время и пространство.
        Вот уже Гагры.
        Внушительная картина! Огромные горы. В расщелинах - завалы тяжелых мутных туч. На вершине - дикие, засыпанные снегом леса, пихтач - словно настоящая сибирская тайга. А на узкой полоске берега игрушечные красивые домики-ульи и перед ними - пальмы, кипарисы, эвкалипты.
        Бесшумно течет вода, течет время.
        Сухуми.
        Стоит однажды побывать в этом милом городке - и уж будет, непременно будет тянуть побывать в нем еще раз.
        Когда-то осенью я был в Сухуми. И, конечно, у меня, как и у всякого, кто здесь хоть немного пожил, остались друзья среди приветливого и гостеприимного местного населения.
        Меня потянуло к ним. Я сошел в Сухуми.
        Какая же может быть весна, когда не было зимы?
        На улицах жарко. Пальто ни к чему.
        Съездил в Алексеевское ущелье, побывал в саду ВИРа[2 - Всесоюзный институт растениеводства.]. Всюду поют черные дрозды. Только вообразить себе эту блестяще-черную с золотым носом птицу в нашем северном лесу на белой березе!
        И уже совсем ряженым кажется изумрудно-коричнево-голубой зимородок, сидячий на кусте над горным ручьем.
        Каждый день прибывают стаи новых птиц и устраиваются здесь хозяйственно: они уже дома.
        Зябличихи тоже тут. Вот-вот мужские и женские стайки распадутся, разобьются на парочки.
        И вдруг - неожиданно - снег.
        Самый настоящий северный снег. И холод. И вьюга.
        Классическое «старожилы не запомнят»! Такой вдруг снег, такой неожиданный здесь холод в марте!
        Снег не тает и на другой день. И вот в ресторане «Рица» появляется новое блюдо: жареные вальдшнепы.
        И на третий день - снег и вальдшнепы.
        Не узнаю города: слоновые ноги пальм стоят прямо в снегу. Отягощенные снегом, никнут к самой земле громадные листья бананов. На ободранных ветвях эвкалиптов - это австралийское дерево, как змея, ежегодно меняет кожу, - на австралийских деревьях сидят мокрые от снега вороны и простуженно каркают.
        Ватага ребятишек, вооруженная палками, направляется в гору. Иду за ними.
        Нам встречаются охотники, обвешанные вязанками битых вальдшнепов.
        Вот поди же! А ведь у нас на севере эта чудесная сумеречная птица с большими трагическими глазами - желанная и всегда очень немногочисленная добыча охотников. Она улетает от нас с первой порошей.
        Здесь она живет зимой на склонах гор в буковых и других широколиственных лесах. Ей нужно глубоко в мягкую землю втыкать свой длинный клюв, чтобы нащупать им съедобную живность. Снег для нее - смерть.
        Горы засыпал глубокий снег. Вальдшнепы спустились вниз, прямо на улицы. Они истощены, обессилены.
        Мальчишки бьют их палками.
        Мне удалось спасти только одного вальдшнепа. Он не мог взлететь. Я схватил его руками. Рассматривая его, заметил, что на левой ноге вместо среднего, самого длинного пальца, у него культяпочка. Это тронуло меня.
        Принес к себе. Пустил в садик. Тут снег уж почти весь сошел.
        Вальдшнеп прожил в садике три дня. Потом - ночью - улетел.
        Только сошел снег - и в Сухуми сразу настало лето.
        Здешние зяблики уже разбились на пары и свили гнезда. Весна кончилась.
        Пора мне назад домой.
        __
        В Ленинграде еще бушевала волчья вьюга.
        В деревню я выбрался только в конце апреля. Пригласил с собой приятеля-южанина, охотника: в наших лесах весной хороша тяга вальдшнепов, есть чем похвастать.
        Попав в родной лес, я почувствовал себя так, будто обежал земной шар с такой быстротой, что встретил самого себя лицом к лицу.
        Опять на деревьях пинькали стаи зябликов. Они здесь еще не разбились на пары. Вспыхнув рыжим надхвостьем, поднялся в кустах вальдшнеп. Повторялось все то, что я видел недавно на другом конце страны.
        Я стал у одной опушки, приятель мой - у другой, шагах в двухстах от меня.
        Солнце зашло, и птицы примолкли.
        Теперь должен протянуть первый вальдшнеп.
        Но он не тянул.
        «Еще слишком светло, - утешет я себя. - Небо чистое. Сегодня тяга начнется поздно».
        Глубокий душевный трепет объемлет душу весной в лесу в эти часы. Нагая ночь севера - белая ночь - гонит сон от глаз. Таинственно оживают в ней белые тела берез, серебристые стволы осин. Сухопарые колючие сосны протягивают к ним свои колючие руки. И таинственно темнеют в глубине неодетого леса дремучие ели. Призрак неутоленной любви поднимается тогда от черной душной земли к мерцающему бледными звездами небу.
        Птицы не спят в эти ночи. Молчанием проводив уходящее на покой солнце, они скоро не выдерживают и снова заливаются песнями. Взлетев на тонкие вершины елок, поют наши серенькие дрозды-белобровки и певчие. Цвирикает в кустах черноокая зарянка. И хриплым от страсти голосом неожиданно начинает кричать в ночи только что прилетевшая на родину кукушка.
        Напрасно, замолкнув, ждет она ответа на свой призыв: веселого, звонкого хохота самочки. Не прилетели еще кукушки-самки. Они прибудут, когда лес оденется листвой.
        Колдуя, чуффыкает, звонко бормочет где-то тетерев-косач.
        Среди всех этих чудесных звуков слух мой ищет одного - самого желанного: негромкого, хрипловатого «хорканья» и «цирканья» тянущего вальдшнепа. Переждав с четверть часа после захода солнца, вальдшнепы-самцы поднимаются с земли, беспокойно снуют над лесом. Они разыскивают, высматривают своих самок. Это и называется «тягой».
        Я весь напрягся в ожидании первого хорканья. Вспоминалось, как в прошлые весны простаивал белые вечера на этом же месте и над головой у меня пролетало десять - пятнадцать красивых долгоносиков, десять - пятнадцать раз вскидывал я к плечу ружье и стрелял, волнуясь, боясь упустить короткий миг возможного попадания.
        Но в сердце уже закрадывалась тревога: что-то случилось этой весной. Не будет нынче той обильной тяги. Что-то уж слишком долго она не начинается.
        И тут вдруг - как всегда, когда стоишь на тяге, - неожиданно, хотя все мысли заняты ожиданием этого звука, - донеслось откуда-то легкое «ципит, ципит, хорр, хорр!».
        Я резко повернулся в ту сторону. И увидел: над опушкой, где стоял мой приятель, на фоне зеленоватой зари, толчками двигаясь в воздухе, неслась птица.
        Странным образам она летела - вперед длинным опущенным хвостом. И у нее не было головы.
        Мгновенная иллюзия рассеялась: то, что представлялось мне хвостом птицы, был длинный, внимательно опущенный книзу клюв вальдшнепа.
        И я увидел, как внезапно вальдшнеп собрался в комочек - уже нельзя было различить, где у него хвост, где голова, - и безжизненно упал вниз.
        Тут сразу донесся до меня и звук выстрела.
        - Ну, - я вздохнул с облегчением, - один есть! Теперь начнется.
        Я радовался, что приятель уж не вернется домой «попом» - без дичи.
        Но ничего не «началось». Лес потемнел, в нем слились очертания отдельных деревьев. Прошел час. А вальдшнепы все не тянули.
        Дальше ждать не имело смысла. Я крикнул приятелю. Он подошел.
        - Хороша же ваша хваленая тяга, - сказал он сердито. - Один только и протянул. Вот он. На Кавказе зимой я бил их десятками.
        Приятель передал мне убитого вальдшнепа.
        Разглядывая птицу, я заметил, что на левой ноге у нее вместо среднего, самого длинного пальца, - культяпочка.
        Меня как током кольнуло.
        Я, конечно, не могу утверждать, что это тот самый вальдшнеп, которому я недавно спас жизнь за тысячи километров отсюда - в Сухуми. Но только я вспомнил, что наши северные вальдшнепы летят зимовать на Кавказ и смешиваются там с кавказскими.
        Я вспомнил сухумских охотников, обвешанных вязанками вальдшнепов.
        Быть может, именно из моего северного леса вальдшнепы - эти птицы с большими трагическими глазами, - собравшись в стаю, зимовали в широколиственных бесснежных лесах над городом Сухуми. Возможно. Очень возможно.
        И я стал думать какое огромное у нас слово - Родина! Какую часть земного шара она обнимает! И все же юг и север, восток и запад - одно хозяйство.
        Вот птицы: уничтожь стаю их зимой на юге - весной останешься без охоты на севере.
        О Аулей, Аулей, Аулей!
        К середине апреля лед потемнел, побурел, кой-где отошел от берегов, и в самой середине озера образовалась полынья.
        Как огромный синий-синий самоцвет, засияла на солнце освобожденная вода. И утром, и днем, и вечером - когда ни взглянешь, - тут сидят, спускаются или поднимаются стаи пролетных уток, а ночью слышится с полыньи их неумолчный гортанный гомон.
        В сильный полевой бинокль я хорошо различал их с берега. Все это были нырки: гоголя, чёрнети и спешащие на далекий север морянки-аулейки - черно-белые, с острыми, как стрелы, хвостами.
        Впрочем, морянок-то я различал и ночью по их крику, совсем не похожему на кряканье, гогот, свист других уток. Звонким, напористым голосом они как бы зовут, призывают издалека-далека кого-то, чье имя - Аулей:
        - О Аулей, Аулей, Аулей!
        Кряквы, шилохвосты, свиязи и другие мелководные утки полыньи не посещали. Им тут нечего делать: середина озера очень глубока, а они ведь достают себе еду со дна, не ныряют, а только опрокидывают в воду переднюю половину своего тела. Нырки же могут доставать себе еду даже подо льдом.
        Последние дни в поднебесье, над озером, шли лебеди. Их могучие ликующие голоса покрывали собой все другие весенние звуки, песни и крики. Волновали они меня необычайно своей неописанной красотой.
        Я читал в книжках: крик лебедя сравнивают с серебряной трубой. В жизни не слыхал труб, сделанных из чистого серебра. Но трубы - какие-то большие, неведомые, сказочные трубы - клики лебедей действительно напоминают, хоть не слыхал я и сказочных труб.
        Три дня назад, утром, эти победные трубы ворвались в мой сон и властно прервали его. Мне показалось, они прогремели совсем низко, над самой крышей моей избушки.
        Я спал не раздеваясь и сейчас же выскочил с биноклем на берег.
        Двенадцать великолепных птиц, величаво поднимая и опуская широкие крылья, косым углом плыли уже над противоположным берегом озера. В ярком свете солнца, поднимающегося из темного леса, их белоснежные тела и крылья отливали ослепительным серебром.
        «Вот отсюда и взялось сравнение с серебряными трубами», - подумал я.
        И еще подумал, что косяк дает круг, снижается, - верно, хочет сесть на озере.
        В этот миг над тем берегом, на стене темного леса, блеснул быстрый злой огонек и вспыхнуло белое облачко дыма.
        Я не поверил своим глазам - быстро навел бинокль на это место. Тут донесся до меня звук выстрела, и я увидел на том берегу маленькую фигуру охотника.
        Сомнений быть не могло, стрелок бил по лебедям и бил метко: косяк расстроился, лебеди сбились и пошли вверх, а один из них отстал и как-то боком, загребая одним крылом, снижался по кругу к середине озера.
        «Дорого тебе станет этот выстрел!» - в гневе подумал я про охотника. Но он уже повернулся и поспешно скрылся в лесу.
        Наш охотничий закон запрещает бить лебедей. За убийство этой прекрасной птицы суд присуждает виновного к большому штрафу.
        Уже мало остается на земле таких глухих мест, обширных озерных крепей, где, таясь от человеческого глаза, в огромных гнездах из камыша и вырванного из собственной груди пуха выводят эти сказочные птицы своих розовоногих пушистых птенцов. Редки становятся лебеди даже на наших просторах.
        Подбитый лебедь уже сидел на полынье, раскинув по воде правое, видно раненое, крыло и высоко подняв прямую шею. Это был кликун - самый крупный из наших лебедей: его сразу можно отличить по прямой, немного дикой осанке от чрезмерно красивых шипунов - живого украшения городских парков всего мира. Сидя на воде, шипун держит крылья горкой над спиной, шею - всегда плавно изогнутой. Кликун гордо поднимает голову, держа шею во всю ее высоту, плотно прижимает крылья к телу.
        Отыскав глазами его товарищей, я увидел их над дальним концом озера.
        Они опять выстроились косяком и, медленно, мерно взмахивая тяжелыми крыльями, на большой высоте спокойно уходили от опасного места.
        И тут сидевший на полынье кликун начал кричать.
        - Кринг-клю-у! - кричал покинутый лебедь звенящим, хрипловатым голосом.
        В певучем его крике слышалась боль, слышалось отчаяние, слышался тоскливый зов. Да, отчаянный зов.
        - Кринг-клинг-кланг-клю-у! - издалека отозвалась ему стая.
        - Кринг-клю-у! - отчаянно звал раненый.
        И стая повернула. Косяк сделал широкий круг, перестроился в одну линию, снизился и, перестав шевелить крыльями, пошел на посадку. Раненый замолчал.
        Я видел в бинокль, как лебеди один за другим спускались на воду, поднимали две стены брызг и некоторое время с разгона двигались по воде.
        Потом стая сплылась, и я перестал различать между ними раненого.
        Не хочется рассказывать, что было дальше. Все и так понятно: ведь лебеди, как и мелководные утки, не могут кормиться на глубине. Они достают себе еду, как утки, погружая длинную шею в воду, - со дна, мелкого дна.
        Через два часа стая, тяжело поднявшись с воды, стала на крыло и, снова выстроившись косым углом, продолжала свой путь на север, к своим гнездовьям.
        Раненый опять закричал. Как он кричал! Пусть другие думают, что хотят, а я уверен, что он знал свою судьбу. Он был обречен на голодную смерть.
        Существует легенда, что лебедь поет перед смертью. Да, этот певучий крик можно было назвать песней. Мне она казалась звуком неведомой трубы.
        Я пытался спасти раненого лебедя. Но это было невозможно.
        Рыбаки только головами качали на мои просьбы помочь мне: не только лодки нельзя было дотащить до полыньи, но уже и ступить на трещавший, крошащийся под ногами лед было рискованно.
        Лебедь плавал в самой середине быстро увеличивающейся полыньи и не приближался к ее ледяным берегам. Не в силах больше выносить его крика, я ушел из дома - из избушки на высоком берегу озера.
        Но долго еще в дороге преследовал меня могучий, тоскливый трубный крик.
        Я вернулся домой через два дня утром.
        Лебедь больше не кричал. Его не было видно на полынье.
        В бинокль я разглядел на закрайке льда большое алое пятно и по всему льду озера от леса до полыньи - легкие цепочки лисьих следов.
        Может быть, ночью лебедь вышел на лед - хотел идти к берегу, к мелкому месту, и тут достался хищникам, - не знаю.
        Лебедя не стало. С полыньи доносился опять только звонкий зов морянок:
        - О Аулей, Аулей, Аулей!
        Стаи снимались с озера, летели на север - к своим гнездовьям.
        С удовлетворением я узнал в деревне, что охотник, стрелявший в лебедя, был остановлен лесной стражей и отдан под суд.
        Морской чертенок
        1. В борьбе со стихиями
        Сам теперь не пойму, как я отважился на эту отчаянную поездку. Один!
        Море было грозно, вдали по нему ходили злые барашки. Едва только я отшвартовался, снял конец с прикола, - волны кинули лодку и, ударив ее бортом о пристань, погнали к берегу. С большим трудом я успел поставить в уключины весла и направить лодку носом в море. И тут началась борьба.
        Две стихии - море и ветер, - казалось, сговорились, чтобы не дать мне достигнуть цели и погубить меня. Я изо всех сил наваливался на весла, волны рвали их у меня из рук, а ветер, накидываясь то с одной, то с другой стороны, старался повернуть лодку назад к берегу и, поставив бортом к волне, опрокинуть ее. Очень скоро мои ладони покрылись мозолями. Но я почти не чувствовал боли: все мое внимание было поглощено тем, чтобы держать правильный курс.
        Как я жалел теперь, что не подговорил с собой кого-нибудь из товарищей! Будь у меня рулевой, он мог бы, сидя на корме, держать руль по курсу, и мне оставалось бы только справляться с веслами. А одному приходилось каждую минуту оборачиваться то через одно, то через другое плечо - смотреть, прямо ли к цели идет моя лодка.
        Целью моего плавания были запретные Пять Братьев. Так назывались пять скал, дружной грудой возвышавшиеся над волнами невдалеке от берега.
        Я сказал - «невдалеке». Но все на свете относительно. Преодолеть это расстояние при тихой погоде было бы не трудно, а сейчас оно казалось огромным.
        Несмотря на ветер, пот лил с меня градом. И вдруг я почувствовал облегчение: лодка подошла под прикрытие Пяти Братьев, и тут - в заветёрках - сразу перестало рвать ее из стороны в сторону.
        Однако пристать к скалам с береговой стороны не было никакой возможности. Надо обогнуть их с запада: войти в проход между двумя старшими Братьями - самыми большими из камней. Это я знал, потому что мне уже дважды пришлось побывать на Пяти Братьях. Я знал, что ворота - очень опасное место: прибой там бьет с удесятеренной силой и может в щепки разбить лодку, бросив ее на камни.
        Придержав лодку на месте, я немного отдохнул: надо было набраться сил для последнего, самого рискованного перехода.
        Я оглядел берег. На нем никого не было. Да и кто будет выходить в море в такую рань и в такой ветер?
        Наконец я собрался с духом и направил лодку в каменные ворота. Сильное течение разом загородило мне путь. Мне показалось даже, что лодку тащит назад.
        Оборачиваться уже не было времени, но, скосив глаза, я по камню увидал, что потихоньку ползу вперед.
        Это придало мне силы. Я налег на весла - и как-то совсем неожиданно легко очутился по другую сторону каменных ворот.
        Резко повернув лодку, я без приключений ввел ее в узкую гавань между двумя Братьями - одним из старших и младшим.
        Тут было тихо. Я кинул весла на дно лодки, перешел на нос, взял кошку - четырехлапый якорь - и забросил ее на старшего Брата. Подергал - зацепилась крепко.
        Опасный переход кончен.
        Теперь можно собраться с мыслями и приниматься за дело.
        2. Из темной пучины
        Отдохнув, я разложил в лодке все свои запасы и нацепил на крючок целый клубок червей. Мелкая добыча, что берет на одного червя, меня не интересовала: не за тем я ехал сюда, рискуя жизнью.
        Я забросил удочку. Поплавок из сухой камышины вынырнул и лег спокойно. Тогда все исчезло - берег, небо, лодка; осталась только эта камышинка да кусочек моря, на котором она покоилась. Я смотрел на нее не отрывая глаз.
        Смотрел и думал о том, что сегодня ожидает меня необыкновенная добыча. Ведь не на простую ловлю я выехал, не с берега, в мелкую воду, закинул удочку. Я - в море, на скалах. Кто знает, какая тут глубина? И что таит в себе пучина, какие живут в ней огромные, невиданные рыбы? Может быть, сегодня ждет меня счастье, и я вытащу какую-нибудь рыбину, у которой даже названия нет, потому что никто еще не ловил таких. Может быть, тут, под скалами, стоит сейчас целая стая таких рыб, и как начнут они клевать одна за другой - только поспевай вытаскивать! Я полную лодку набью добычей.
        Поплавок по-прежнему спокойно лежал на воде.
        Следуя мысленно за лесой, ушедшей в темную воду, я думал, какой невообразимой глубины бывают моря и океаны! Целые километры воды под тобой. Неизведанная глубина!
        И мне представился крошечный-крошечный человечек на скорлупке-лодочке. Под ним бездна - пучина морская. И над ним бездна - воздушный океан, межзвездные неизмеримые пространства…
        Оторвав на минутку глаза от поплавка, я взглянул вверх и между разорванными ветром тучами увидел бездонное синее небо. «Ведь будет такое время, - подумалось мне, - когда человек научится спускаться в глубь океанов, до самого дна, и подниматься ввысь - до луны, до планет, может быть, до самых далеких звезд».
        Я опять перевел глаза на поплавок и не мог дать себе ясного отчета: действительно он дрогнул или это мне только показалось?
        Мгновенно исчезли бездны - вверху и внизу: глаза мои впились в поплавок.
        Он спокойно лежал на воде.
        Я выждал несколько минут. Потом повел его удочкой - подальше от скалы: может быть, там клюнет?
        Вдруг поплавок встал - и вмиг исчез под водой.
        Какая-то неведомая сила увлекла его в темную бездну, натянула лесу, согнула конец моего удилища.
        Но другой конец я крепко держал в руках. Вскочив на ноги, я порывистым движением дернул удочку.
        Руки мои почувствовали сопротивление: кто-то там, в глубине, упирался.
        Я потянул сильнее. Руки у меня дрожали.
        Тот - внизу - немножко поддался.
        Я тянул и тянул.
        Из воды показалась камышинка-поплавок.
        Поплавок стоймя стал подвигаться ко мне.
        Но вдруг тот, под водой, стал - и ни с места.
        Я рванул. Он поддался, но сейчас же утянул лесу назад. Я рванул изо всей силы.
        На конце лесы вылетела из моря рыба не рыба - настоящее чудовище: все в колючках; голая голова с разинутой зубастой пастью, за ней растопыренные когтистые крылья; спины нет, а сразу хвост, тоже весь в шипах.
        Блеснув на солнце темными пятнами, чудовище вместе с лесой опустилось на дно лодки.
        Я с торжеством посмотрел на берег: моя взяла!
        И хорошо сделал, что посмотрел: оттуда, с берега, грозила мне такая опасность, что я разом забыл даже о своей необычайной добыче.
        На берегу стеной стоял сосновый лес. В полкилометре справа он кончался. За ним виднелась дача. От дачи к лесу шел человек в костюме из желтовато-коричневой шерсти, с ружьем за плечами.
        Сейчас он войдет в лес. Оттуда ему не будет видно меня. Но если он выйдет из лесу против Пяти Братьев раньше, чем я окажусь на берегу, он сразу заметит меня в море. Тогда я пропал.
        Каждая минутах была дорога. Не обращая внимания на чудовище, отчаянно бившееся на дне лодки, я прыгнул с борта на камень, отцепил кошку, махнул с ней назад в лодку и сел за весла. Грести к берегу было легко: ветер дул в спину, волны сами несли меня к цели.
        В несколько минут я достиг пристани и поставил лодку на прикол.
        Схватив удочку, не успев даже отцепить болтающуюся на конце ее добычу, я бегом по мосткам кинулся к берегу.
        3. Мечты и действительность
        Только я соскочил с мостков на песок, из лесу вышел человек с ружьем в верблюжьем костюме. Это был мой отец.
        Мой отец был строгий человек. Узнай он, что я ездил на Пять Братьев, да еще в такой ветер, не бывать бы мне больше в лодке до следующего года.
        Ведь мне было всего десять лет, и отец строго запретил мне одному, без взрослых, брать лодку.
        Но я был на берегу. Отец, наверно, подумал, что я удил с мостков. В этот день мне везло. Солгать отцу я не мог бы. Но, действуя по вдохновению, я избежал прямого вопроса и, можно сказать, выскочил сухим из воды.
        - Папа! - закричал я вместо приветствия. - Я поймал морского черта!
        - Ну, что за пустяки! - отозвался отец, с любопытством, однако, взглянув на мою добычу, все еще бившуюся на конце удочки. Он был большой знаток природы и с великой страстью изучал ее.
        - А любопытно, - прибавил он, перехватив у меня лесу. - Это бычок-подкаменщик. Удивительная мелководная рыбка. Прячется под камнями, а проплывет кто-нибудь мимо - рыбка ли, водяная мокрица, жучья личинка, - стрелой вылетит и - в пасть. Обжора страшный!
        Я слушал и ликовал: гроза миновала, отец не видел меня на Пяти Братьях! Когда-нибудь, когда я буду большой, я сознаюсь ему в своем проступке. А пока - я герой.
        И что ж такого, что это не морской черт, а всего чертенок, бычок какой-то, рыбка, умещающаяся на моей ладони? Сам отец говорит, что это удивительная рыба.
        И что ж такого, что Пять Братьев совсем не скалы, а просто пять камней в каких-нибудь ста метрах от берега? И что там не пучина морская, а совсем мелко?
        Ведь я-то вправду рисковал жизнью, поехав туда в лодке один, в такой ветер.
        И я вправду поймал там замечательное маленькое чудовище - все из колючих крыльев-плавников да из хвоста с шипами.
        Отец пойдет сейчас дальше - он вышел на охоту, а я побегу домой и буду хвастать своей необычайной добычей матери и всем своим товарищам. И все будут ахать и удивляться. А кой-кому из товарищей я даже шепну на ушко, как я этого морского черта добыл с риском для жизни.
        И все равно, над морем - бездонное небо, а под ним - бездонные моря и океаны, и весь огромный мир кругом меня, надо мной и подо мной полон неизведанных тайн. И я их буду открывать всю жизнь, потому что это самое интересное, самое увлекательное занятие в мире!
        Сумасшедшая птица
        Когда мне было десять лет, я прожил целую зиму в деревне.
        Я бегал по лесу, выслеживал птиц и узнавал разные интересные подробности их жизни. Это было моим любимым занятием, и я очень скучал, когда что-нибудь мешало моим прогулкам.
        Но вот ударили крещенские морозы. Поднялась сильная метель.
        Отец долго не выпускал меня из дому. Время тянулось ужасно медленно.
        Наконец, через несколько дней я, проснувшись утром, увидел в окошко ясное голубое небо. Я сейчас же отпросился у отца, оделся и выскочил во двор.
        На дворе было морозно, но тихо. Ярко светило солнце. Глазам было больно от белого снега.
        В лес нечего было и думать пробраться. Там намело такие сугробы рыхлого снега, что я на каждом шагу проваливался по пояс. Пришлось направиться вдоль по реке. С нее, наоборот, ветром смело почти весь снег, так что местами был виден голубоватый лед.
        Птиц не было нигде.
        Передо мной тянулась длинная белая полоса реки. Справа и слева на ее крутых берегах молчаливо стоял засыпанный снегом лес. Даже писка синиц не было в нем слышно.
        Я подумал: «Верно, птицы плохо чувствуют себя после такой долгой метели».
        Скоро я увидел перед собой на снегу черное пятно.
        Оказалось, что это мертвая ворона. Она лежала, уткнувшись головой в сугроб, распластав крылья.
        Я поднял ее, осмотрел со всех сторон. Она уже окоченела. Нигде на всем теле ее не было ни следа раны или ушиба.
        Я понял, что ворону убил мороз.
        Мне было очень жалко эту большую крепкую птицу, замерзшую тут, посреди сугробов. Я утешал себя мыслью, что не все птицы погибли в эти дни. Наверное, мне удастся еще сегодня поймать какую-нибудь полумертвую птичку. Я снесу ее домой обогрею, накормлю и буду держать до весны.
        Словно в ответ на мои мысли, невдалеке послышалось тихое щебетанье.
        Я поднял глаза. Впереди была прорубь. По краю ее, у самой воды, прыгала белогрудая птичка. Она дергала коротким хвостом и заливалась на все лады самой веселой песней.
        «Вот сумасшедшая, - подумал я. - Как она может радоваться в такой мороз?»
        Белогрудая птичка не обращала на меня никакого внимания. Мне захотелось ближе посмотреть ее. Но едва я сделал несколько шагов к ней, как птица с размаху бросилась в прорубь вниз головой. Одно мгновенье я еще видел, как она быстро двигала крыльями, словно летела в воде. Потом она исчезла подо льдом.
        Я так и остался стоять с выпученными глазами и открытым ртом.
        «Утопилась!» - мелькнула вдруг у меня страшная мысль. Я бросился к проруби. Мелкая вода текла здесь очень быстро.
        Утопленницы нигде не было видно.
        Слезы навернулись мне на глаза.
        Я прибежал домой, к отцу, с мертвой вороной в руках и с удивительным рассказом про белогрудую птицу-утопленницу.
        Ворону отец велел мне сейчас же выкинуть, а над моим рассказом долго смеялся. Я не понимал, что тут смешного, и очень сердился на отца.
        - Дурачок! - сказал он. - Ведь это была оляпка. Она вовсе не утонула, а прыгает теперь снова по льду и радуется, что обманула тебя.
        - Неправда! - горячился я. - Она сошла с ума и утопилась. Я сам видел, как ее утянуло под лед. Течение там такое быстрое…
        - Ну, вот что, - остановил меня отец, - беги-ка опять на то место, где ты ее видел. Она будет там. А если там нет, значит, неподалеку от первой проруби оляпка выскочила во вторую, нырнув от тебя под лед.
        Я опять побежал на реку. Отец мой любил и хорошо знал птиц. Если он говорит, что оляпка бросилась в прорубь нарочно, - значит, есть надежда, что моя белогрудая птичка жива.
        У проруби оляпки не было. Но дальше на реке я увидел вторую прорубь, пошел к ней - и вдруг заметил мою утопленницу на обрывистом берегу реки. Она была жива и здорова, бегала по снегу и распевала свою негромкую песенку, похожую на плеск и журчанье ручья.
        Я побежал к ней. Она слетела к проруби, закачалась на высоких ножках, словно кланялась мне, а когда я приблизился, бухнула в воду, словно лягушка в болото.
        Стоя над прорубью, я видел, как она гребла под водой крыльями, словно пловец руками. Потом она побежала по дну, цепляясь изогнутыми коготками за все его неровности. В одном месте она даже задержалась немножко и на моих глазах перевернула клювом камешек и вытащила из-под него водяного жука.
        А через полминуты она уже выскочила из другой проруби.
        Я с трудом верил своим глазам. Мне все хотелось еще поближе рассмотреть ее. Несколько раз подряд я заставлял ее кидаться в воду.
        Меня очень удивляло, что под водой она блестит, как серебряная рыбка. Я не знал еще тогда, что перья оляпки смазаны тонким слоем жира. Когда птица погружается в воду, воздух пузырится на ее жирных перьях и блестит.
        Наконец ей надоело нырять. Она поднялась на воздух, полетела над рекой прямо, как по ниточке, и в одну минуту скрылась у меня из глаз.

* * *
        Прошло почти два месяца со дня моей первой встречи с оляпкой. За это время я очень полюбил ее. В хорошую погоду я отправлялся на реку, следить за ней. Она всегда успевала юркнуть от меня в прорубь. И всегда при этом вид был такой веселый, словно мы играли в «кошки-мышки».
        Вся деревня знала эту забавную маленькую птицу. Крестьяне звали ее водяным воробьем.

* * *
        В конце зимы снова затрещали морозы, еще крепче крещенских. В эти дни моя оляпка уже не пела больше.
        Теперь мне приходилось долго разыскивать ее, прежде чем я находил ее где-нибудь под ледяным навесом берега. Тут она сидела нахохлившись. Вид у нее был грустный и недовольный. Когда я подходил к ней, она молча снималась и улетала куда-то далеко, всегда в одну и ту же сторону. И вот, наконец, настал день, когда она улетела с этого места: проруби замерзли. Лед мешал оляпке нырять в воду за жуками. Я очень тревожился о моей белогрудой приятельнице.
        «Может быть, - думал я, - она лежит теперь где-нибудь в снегу, как та ворона, что я нашел на реке после метели».
        Дома отец сказал мне:
        - Возможно, твоя оляпка попала в когти какому-нибудь хищнику. А всего верней, она просто отправилась искать себе другое место на реке, где вода не замерзает в самые крутые морозы.
        На следующее утро опять выглянуло солнце, и я отправился на розыски оляпки. Миновав знакомые проруби, я взобрался на обрывистый берег и пошел вдоль реки.
        Скоро путь мне преградила маленькая речка. Она быстро неслась с горки и круто обрывалась с берега, по которому я шел, в большую реку.
        Это был настоящий водопад. Речка широкой струей хлестала с обрыва и пенилась внизу, крутясь в бурном водовороте. В этом месте на большой реке была широкая полынья.
        Я никогда прежде не видал водопада. С восторгом и страхом смотрел я на бешеный поток, готовый смять под собой всякого, кто неосторожно к нему приблизится.
        Вдруг я заметил двух птиц, летевших прямо к водопаду.
        Впереди неслась, сверкая белой грудью, моя оляпка. Сзади быстро настигал ее огромный серый ястреб.
        Не успел я опомниться, как сумасшедшая птичка исчезла в стремительной струе водопада.
        Ястреб круто взмыл кверху перед падающей стеной воды, на одно мгновенье повис в воздухе, повернулся и медленно полетел прочь. Добыча ускользнула из его когтей.
        Ястреб не знал, что сталось с оляпкой. Но я видел, как она стремглав пронеслась сквозь стену водопада, сделала небольшой полукруг и как ни в чем не бывало уселась на камне под обрывом, с которого падала вода.
        Сквозь шум водопада не было слышно ее голоса. Но по ее движениям я понял, что она поет свою веселую песенку.
        Домой я возвращался с прогулки вприпрыжку. Теперь я был уверен, что моей смелой маленькой приятельнице не страшны ни когти ястреба, ни холод, ни голод зимы.
        Да зиме уж недолго оставалось мучить птиц. День был по-весеннему теплый.
        Солнце припекало, и вокруг меня с легким звоном рушился снег. Скоро должны были кончиться морозы.
        С такими веселыми мыслями бежал я домой. У знакомой проруби мне пришло в голову: «Хорошо бы попробовать, очень ли холодная вода, в которой так любит купаться оляпка?»
        Недолго думая, я подбежал к проруби и сильно топнул ногой по тонкому льду.
        Я хотел только сломать лед, чтобы потом попробовать воду рукой. Но тонкий ледок, затянувший прорубь, уже подтаял. Он легко проломился под моим ударом. Я с размаху влетел в прорубь, сначала одной ногой, а потом, не удержав равновесие, и всем телом.
        К счастью, воды в этом месте было мне всего по колено.
        Как ошпаренный, выскочил я на лед и, стуча зубами от холода, сломя голову помчался домой. Вода, в которой так любила купаться оляпка, оказалась очень холодной.
        В тот же день я слег в постель в сильном жару и проболел целых два месяца. А когда выздоровел, мне еще досталось от отца за то, что я искупался в проруби.
        - Только сумасшедшие, - говорил отец, - нарочно лезут в воду зимой.
        - А оляпка? - перебил я.
        Отец рассмеялся и больше не стал бранить меня.
        Фомка-разбойник
        Широко ходит океанская волна. От гребня до гребня - двести метров. А внизу вода темная, непроглядная.
        Много рыбы в Ледовитом океане, только ловить ее трудно.
        Над волнами стаей летают белые чайки: рыбачат.
        Часами на крыльях, присесть некогда. Глазами впились в воду: следят, не мелькнет ли где темная спинка рыбы.
        Большая рыба - в глубине. Малек - тот самым верхом ходит, табунами.
        Заметила чайка табун. Скользнула вниз. Окунулась, схватила рыбешку поперек тела - и опять на воздух.
        Увидели другие чайки. Слетелись. Кувыркаются в воду. Хватают. Дерутся, кричат.
        Только зря ссорятся: густо малек идет. На всю артель хватит.
        А волна катит в берег.
        В последний раз встала обрывом, лопнула - и гребнем вниз.
        Громыхнула галькой, вскинулась пеной - и назад в море.
        А на грядке - на песке, на гальке - рыбешка дохлая осталась, ракушка, морской еж, черви. Тут только не зевай, хватай, а то шальной волной прочь смоет. Легкая пожива!
        Фомка-разбойник уж тут как тут.
        Посмотреть на него - чайка как чайка. И ростом тот же, и лапы с перепонками. Только темный весь. А рыбачить не любит, как другие чайки.
        Стыдно прямо: пешком по берегу бродит, пробавляется дохлятиной, как ворона какая-нибудь.
        А сам то на море, то на берег глянет: не летит ли кто? Любит подраться. Зато и прозвали его разбойником.
        Увидал - кулики-сороки на берегу собрались, морские желуди с мокрых камней выбирают.
        Сейчас туда.
        В один миг распугал всех, разогнал: мое здесь все, - прочь.
        В траве мышка-пеструшка мелькнула. Фомка на крылья - и туда. Крылья у него острые, быстрые.
        Пеструшка - бежать. Катится шариком, спешит к норке.
        Не успела! Фомка догнал, стукнул клювом. У пеструшки дух вон.
        Уселся, разделал пеструшку. И опять на берег, бродит, дохлятину подбирает, в море поглядывает - на белых чаек.
        Вот отделилась одна от стаи, летит к берегу. В клюве - рыбка. Детям несет в гнездо. Изголодались, поди, маленькие, пока мать рыбачила.
        Чайка ближе и ближе. Фомка на крылья - и к ней.
        Чайка заметила, чаще крыльями замахала, стороной, стороной забирает. Клюв у нее занят - нечем защищаться от разбойника.
        Фомка за ней.
        Чайка ходу - и Фомка ходу.
        Чайка выше - и Фомка выше.
        Нагнал! Сверху, как ястреб, ударил.
        Взвизгнула чайка, однако рыбку не выпускает.
        Фомка опять вверх забирает.
        Чайка туда, сюда - и мчится изо всех сил.
        Да от Фомки не уйдешь! Он быстрый и верткий, как стриж. Опять сверху повис - вот-вот ударит!..
        Не выдержала чайка. Закричала от страха - выпустила рыбку.
        Фомке только того и надо. Не дал рыбешке и в воду упасть - подхватил в воздухе и проглотил на лету.
        Вкусна рыбка!
        Чайка кричит, стонет от обиды. А Фомке что! Знает, что чайке его не догнать. А и догонит - ей же хуже.
        Глядит, - не летит ли где другая чайка с добычей?
        Ждать недолго: одна за другой потянули чайки домой - к берегу.
        Фомка им спуску не дает. Загоняет, замучит птицу, подхватит у нее рыбешку - и был таков!
        Из сил выбились чайки. Опять рыбу высматривай, лови!
        Наконец наловили. Кругом, кругом - подальше от разбойника - летят вдоль берега домой.
        А уж дело к вечеру. Пора и Фомке к дому.
        Поднялся, полетел в тундру. Там у него гнездо между кочек. Жена детей высиживает.
        Прилетел на место, глядит: ни жены, ни гнезда! Кругом только пух летает и скорлупки от яиц валяются.
        Глянул вверх, а там вдали чуть маячит на облаке черная точка: орлан-белохвост парит.
        Понял тут Фомка, кто его жену съел и гнездо разорил. Бросился вверх. Гнался, гнался - не догнать орла.
        Фомка уж задыхаться стал, а тот кругами все выше, выше поднимается, того и гляди, еще схватит сверху.
        Вернулся Фомка на землю.
        Ночевал ту ночь один в тундре, на кочке.

* * *
        Никто не знает, где у чаек дом. Уж такие птицы. Только и видишь: носятся в воздухе, как хлопья снега, или присядут отдохнуть прямо на волны, качаются на них, как хлопья пены. Так и живут между небом и зыбкими волнами, а дома им точно и не полагается.
        Для всех секрет, где они своих детей выводят, только не для Фомки.
        На другое утро - чуть проснулся - летит к тому месту, где в океан большая река впадает.
        Тут против самого устья реки словно бы громадная белая льдина в океане. Только откуда же летом льдине взяться?
        У Фомки глаз зоркий: видит, что это не льдина, а остров; и сидят на нем белые чайки. Сотни их, тысячи на острове.
        Остров песчаный - намела река желтого песку, а издали весь белый от птицы.
        Над островом крик и шум. Чайки поднимаются белым облаком, разлетаются в разные стороны на рыбный промысел. Стая за стаей летит вдоль берега, артель за артелью принимается ловить рыбу.
        Видит Фомка: совсем мало чаек осталось на острове, и те сбились все на один край. Видно, к тому краю рыба подошла.
        Фомка сторонкой, сторонкой, над самой водой - к острову. Подлетел и сел на песок.
        Чайки его не заметили.
        Разгорелись глаза у Фомки. Подскочил к одной луночке. Там яйца.
        Клювом кок - одно, кок - другое, кок - третье! И все выпил. Подскочил к другой лунке. Там два яйца и птенец.
        Не пожалел и маленького. Схватил в клюв, хотел глотнуть. А чайчонок как пискнет!
        В один миг чайки примчались. Откуда взялись - целая стая! Закричали, кинулись на разбойника.
        Фомка чайчонка бросил - и драла!
        Отчаянный был, а тут струсил: знал, что несдобровать. За своих птенцов чайки постоять сумеют.
        Мчится к берегу, а наперерез ему - другая стая чаек.
        Попал тут Фомка в переплет! Лихо дрался, а все же два длинных острых пера выщипали ему чайки из хвоста. Еле вырвался.
        Ну, да не привыкать драчуну к колотушкам.

* * *
        Ночь в тундре провел, а утром опять на берег потянуло. Чего голодать, когда там обед под ногами валяется!
        Только прилетел, видит: неладное что-то творится на острове. Вьются над ним чайки, кричат пронзительно. Прилететь не успел, а уж какой галдеж подняли!
        Хотел уж было назад повернуть, глядь - летит к острову громадный орлан-белохвост. Широкие крылья простер, не шевельнет ими. Скользит с высоты прямо к чайкам.
        Загорелся Фомка от злости: узнал врага. Взлетел - и к острову.
        Чайки стонут от страха, взвиваются выше, все выше, чтобы в когти не попасть.
        А внизу, в песчаных луночках, - маленькие чайчата. Прижались к земле, дохнуть боятся: слышат - тревога, и дух замер.
        Увидел их орлан. Наметил троих в одной луночке и когти разжал. Когти длинные, закорючками, сразу всех троих схватят.
        Только раз шевельнул орлан крыльями - и понесся круто вниз, прямо на птенцов.
        Рассыпались перед ним чайки во все стороны.
        Только вдруг мелькнула в их белой стае темная тень.
        Сверху стрелой упал Фомка на орлана и что есть силы ударил его клювом в спину.
        Быстро обернулся орлан. Но еще быстрее увернулся, взмыл Фомка. Еще раз упал, ударил клювом в широкое крыло.
        Заклекал орлан от боли. Забыл чайчат - уж не до них ему! Обернулся в погоню за Фомкой. Взмахнул тяжелыми крыльями раз и другой, понесся за дерзким забиякой.
        А Фомка уж дал круг в воздухе и мчится к берегу.
        Чайки снова сбились в кучу, кричали, пронзительно хохотали.
        Они видели, как белохвост, не тронув их птенцов, погнался за Фомкой.
        Через минуту обе птицы - большая и маленькая - исчезли у них с глаз.

* * *
        А утром на следующий день чайки снова увидели Фомку: цел и невредим, он пролетел мимо их острова - вдогонку за перепуганной вороной.
        По следам
        Скучно Егорке целый день в избе. Глянет в окошко: бело кругом. Замело лесникову избушку снегом.
        Белый стоит лес.
        Знает Егорка полянку одну в лесу. Эх, и местечко! Как ни придешь - стадо куропачей из-под ног. Фррр! Фррр! - во все стороны. Только стреляй!
        Да что куропатки! Зайцы там здоровые! А намедни видал Егорка на поляне еще след - неизвестно чей. С лисий будет, а когтищи прямые, длинные.
        Вот бы самому выследить по следу диковинного зверя! Это тебе не заяц! Это и тятька похвалит.
        Загорелось Егорке - сейчас в лес бежать!
        Отец у окошка сапоги валяные подшивает.
        - Тять, а тять!
        - Чего тебе?
        - Дозволь в лес: куропачей пострелять!
        - Ишь чего вздумал, на ночь глядя-то!
        - Пусти-и, тять! - жалобно тянет Егорка.
        Молчит отец; у Егорки дух заняло - ой, не пустит!
        Не любил лесник, чтоб парнишка без дела валандался. А и то сказать: охота пуще неволи. Почему мальчонке не промяться? Все в избе да в избе…
        - Ступай уж! Да гляди, чтоб до сумерек назад. А то у меня расправа коротка: отберу фузею и ремнем еще настегаю.
        Фузея - это ружье. У Егорки свое, даром что парнишке четырнадцатый год. Отец из города привез. Одноствольное, бердана называется. И птицу и зверя из него бить можно. Хорошее ружье.
        Отец знает: бердана для Егорки - первая вещь на свете. Пригрози отнять - все сделает.
        - Мигом обернусь, - обещает Егорка. Сам уже полушубок напялил и берданку с гвоздя сдернул.
        - То-то, обернусь! - ворчит отец. - Вишь, по ночам волки кругом воют. Смотри у меня!
        А Егорки уже нет в избе. Выскочил на двор, стал на лыжи - и в лес.
        Отложил лесник сапоги. Взял топор, пошел в сарай сани починять.
        Смеркаться стало. Кончил старик топором стучать.
        Время ужинать, а парнишки нет.
        Слышно было: пальнуло раза три. А с тех пор ничего.
        Еще время прошло. Лесник зашел в избу, поправил фитиль в лампе, зажег ее. Вынул каши горшок из печи.
        Егорки все нет. И где запропастился, поганец?
        Поел. Вышел на крыльцо. Темень непроглядная.
        Прислушался - ничего не слыхать.
        Стоит лес черный, суком не треснет. Тихо, а кто его знает, что в нем?
        - Вуу-вооу-уу!..
        Вздрогнул лесник. Или показалось?
        Из лесу опять:
        - Воуу-уу!..
        Так и есть, волк! Другой подхватил, третий… целая стая! Екнуло в груди: не иначе, на Егоркин след напали звери!
        - Воуу-воуу-уу!..
        Лесник заскочил в избу, выбежал - в руках двустволка. Вскинул к плечу, из дул полыхнул огонь, грохнули выстрелы. Волки пуще. Слушает лесник: не отзовется ли где Егорка?
        И вот из лесу, из темноты, слабо-слабо: «бумм!»
        Лесник сорвался с места, ружье за спину, подвязал лыжи - и в темноту, туда, откуда донесся Егоркин выстрел.
        Темь в лесу - хоть плачь! Еловые лапы хватают за одежду, колют лицо. Деревья плотной стеной - не продерешься.
        А впереди волки. В голос тянут:
        - Вуу-ооуууу!..
        Лесник остановился, выстрелил еще.
        Нет ответа. Только волки. Плохое дело!
        Опять стал продираться сквозь чащу. Шел на волчий голос.
        Только успел подумать: «Воют, - пока, значит, еще не добретись…» Тут разом вой оборвался. Тихо стало.
        Прошел лесник еще вперед и стал.
        Выстрелил. Потом еще. Слушал долго.
        Тишь такая - прямо ушам больно.
        Куда пойдешь? Темно. А идти надо.
        Двинулся наугад. Что ни шаг, то гуще.
        Стрелял, кричал. Никто не отвечает. И опять, уж сам не зная куда, шагал, продирался по лесу.
        Наконец совсем из сил выбился, осип от крика. Стал - и не знает, куда идти: давно потерял, в какой стороне дом.
        Пригляделся: будто огонек из-за деревьев? Или это волчьи глаза блестят?
        Пошел прямо на свет. Вышел из лесу, - чистое место, посреди него изба. В окошке свет.
        Глядит лесник, глазам не верит: своя изба стоит!
        Круг, значит, дал в темноте по лесу.
        На дворе еще раз выстрелил. Нет ответа. И волки молчат, не воют. Видно, добычу делят.
        Пропал парнишка!
        Скинул лесник лыжи, зашел в избу. В избе тулупа не снял, сел на лавку. Голову на руки уронил, да так и замер.
        Лампа на столе зачадила, мигнула и погасла. Не заметил лесник.
        Мутный забелел свет за окошком.
        Лесник поднялся. Страшный стал: в одну ночь постарел и сгорбился.
        Сунул за пазуху хлеба краюху, патроны взял, ружье.
        Вышел на двор - светло. Снег блестит.
        Из ворот тянутся по снегу две борозды от Егоркиных лыж. Лесник поглядел, махнул рукой. Подумал: «Если б луна ночью, может, и отыскал бы парнишку по бело-тропу. Пойти хоть косточки собрать! А то - бывает же такое! - может, и жив еще?..»
        Приладил лыжи и побежал по следу.
        Борозды свернули влево, повели вдоль опушки.
        Бежит по ним лесник, сам глазами по снегу шарит. Не пропускает ни следа, ни царапины. Читает по снегу, как по книге.
        А в книге той записано все, что с Егоркой приключилось за ночь. Глядит лесник на снег и все понимает: где Егорка шел и что делал.
        Вот бежал парнишка опушкой. В стороне на снегу крестики тонких птичьих пальцев и острых перьев.
        Сорок, значит, спугнул Егорка. Мышковали тут сороки: кругом мышиные петли-дорожки.
        Тут зверька с земли поднял.
        Белка по насту прыгала. Ее след. Задние ноги у нее длинные - следок от них тоже длинный. Задние ноги белка вперед за передние закидывает, когда по земле прыгает. А передние ноги короткие, маленькие - следок от них точечками.
        Видит лесник: Егорка белку на дерево загнал, там ее и стукнул. Свалил в снег с ветки.
        «Меткий парнишка!» - думает лесник.
        Глядит: здесь вот Егорка подобрал добычу и дальше пошел в лес. Покружили, покружили следы по лесу и вывели на большую поляну.
        На поляне Егорка, видать, разглядывал заячьи следы - малики.
        Густо натропили зайцы: тут у них и петли и сметки - прыжки. Только Егорка не стал распутывать заячьи хитрости: лыжные борозды прямо через малики идут.
        Вон дальше снег в стороне взрыхлен, птичьи следы и обгорелый пыж на снегу.
        Куропатки это белые. Целая стая спала тут, в снег зарывшись.
        Услышали птицы Егорку, вспорхнули. А он выпалил. Все улетели; одна шмякнулась. Видно, как билась на снегу.
        Эх, лихой рос охотник: птицу на лету валил! Такой и от волков отбиваться может, даром им в зубы не дастся.
        Заторопился лесник дальше, сами ноги бегут, поспевают.
        Привел след к кусту - и стоп!
        Что за леший?
        Остановился Егорка за кустом, толчется лыжами на месте, нагнулся - и рукой в снег. И в сторону побежал.
        Метров сорок прямо тянется след, а дальше колесить стал. Э, да тут звериные следы! Величиной с лисьи и с когтями…
        Что за диковина? Сроду такого следа не видано: невелика лапа, а когтищи с вершок длиной, прямые, как гвозди!
        Кровь на снегу: пошел дальше зверь на трех. Правую, переднюю Егорка ему зарядом перешиб.
        Колесит по кустам, гонит зверя.
        Где уж тут было парнишке домой ворочаться: подранка разве охотник бросит?
        Только вот что за зверь? Больно здоровые когтищи! Тяпнет такими по животу из-за куста… Парнишке много ли надо!
        Глубже и глубже в лес лыжный след - сквозь кусты, мимо пней, вокруг поваленных ветром деревьев. Еще на корягу налетишь, лыжу поломаешь!
        Эх, желторотый! Заряд, что ли, бережет? Вот это место - за вывороченными корнями - и добить бы зверя. Некуда ему тут податься.
        А руками разве скоро возьмешь? Сунься к нему, к раненому! Обозленный-то и хомячишко в руки не дастся, а этот зверь, видать, тяжелый: дырья от него в снегу глубокие.
        Да что же это: никак снег падает? Беда теперь: занесет след, тогда как быть?
        - Ходу! Ходу!
        Кружит, колесит по лесу звериный след, за ним лыжный. Конца не видно.
        А снег гуще, гуще.
        Впереди просвет. Лес пошел редкий, широкоствольный. Тут скорей еще следы засыпает, все хуже их видать, трудней разбирать.
        Вот, наконец, догнал тут Егорка зверя! Снег примят, кровь на нем, серая жесткая шерсть.
        Поглядеть надо по шерсти-то, - что за зверь такой? Только неладно тут как-то наслежено… На оба колена парнишка в снег упал.
        А что там впереди торчит?
        Лыжа! Другая! Узкие глубокие ямы в снегу: бежал Егорка, провалился…
        И вдруг - спереди, справа, слева, наперерез - машистые, словно собачьи, следы.
        Волки! Настигли, проклятые!
        Остановился лесник: на что-то твердое наткнулась его правая лыжа. Глянул: берданка лежит Егоркина.
        Так вот оно что! Мертвой хваткой хватил вожак за горло, выронил парнишка ружье из рук, - тут и вся стая подоспела…
        Конец! Взглянул лесник вперед: хоть бы одежи клок подобрать!
        Будто серая тень мелькнула за деревьями. И сейчас же оттуда глухое рычание и тявк, точно псы сцепились. Выпрямился лесник, сдернул ружье с плеча, рванул вперед.
        За деревьями над кучей окровавленных костей, оскалив зубы и подняв шерсть, стояли два волка. Кругом валялись, сидели еще несколько…
        Страшно вскрикнул лесник и, не целясь, выстрелил сразу из обоих стволов.
        Ружье крепко отдало ему в плечо. Он покачнулся и упал в снег на колени.
        Когда разошелся пороховой дым, волков уже не было.
        В ушах звенело от выстрела. И сквозь звон ему чудился жалобный Егоркин голос: «Тять!»
        Лесник зачем-то снял шапку. Хлопья снега падали на ресницы, мешали глядеть.
        - Тять!.. - так внятно опять почудился тихий Егоркин голос.
        - Егорушка! - простонал лесник.
        - Сними, тять!
        Лесник испуганно вскочил, обернулся…
        На суку большого дерева, обхватив руками толстый ствол, сидел живой Егорка.
        - Сынок! - вскрикнул лесник и без памяти кинулся к дереву. Окоченевший Егорка мешком свалился на руки отцу.
        Духом домчался лесник до дому с Егоркой на спине. Только раз пришлось ему остановиться - Егорка пристал, лепечет одно: - Тять, бердану мою подбери, бердану…
        В печи жарко пылал огонь. Егорка лежал на лавке под тяжелой овчиной. Глаза его блестели, тело горело. Лесник сидел у него в ногах, поил его горячим чаем с блюдечка.
        - Слышу, волки близко, - рассказывал Егорка. - Сдрейфил я! Ружье выронил, лыжи в снегу завязли, бросил. На первое дерево влез, - они уж тут. Скачут, окаянные, зубами щелкают, меня достать хотят. Ух, и страшно, тятя!
        - Молчи, сынок, молчи, родимый! А скажи-ка, стрелок, что за зверя ты подшиб?
        - А барсука, тятя! Здоровый барсучище, что твоя свинья. Видал когти-то?
        - Барсук, говоришь? А мне и невдомек. И верно: лапа-то у него когтистая. Ишь вылез в оттепель, засоня! Спит он в мороз, редкую зиму вылезает. Погоди вот - весна придет, я тебе нору его покажу. Знатная нора! Лисе нипочем такой не вырыть.
        Но Егорка уже не слышал. Голова его свалилась набок, глаза сами закрылись. Он спал.
        Лесник взял у него из рук блюдце, плотней прикрыл сына овчиной и глянул в окно.
        За окном расходилась метель. Сыпала, сыпала и кружила в воздухе белые легкие хлопья - засыпала путаные лесные следы.
        В гостях у челябинцев
        Рябчик
        С профессором Виктором Степановичем - знаменитым охотником на рябчиков - познакомился я в Свердловске. Мы вместе отправились на охоту. С нами был еще племянник профессора - Арсений, юноша лет двадцати.
        Дичи нашли много. Нам захотелось прожить в лесу несколько суток. Вопрос был в ночевке: палатки с собой у нас не было.
        Виктор Степанович сказал:
        - Есть тут невдалеке охотничья избушка. На Студеном ключе. Чего лучше?
        Мы запрягли лошадь. На Студеный ключ приехали уже в полной темноте.
        Избушку отыскали с трудом: она была мала, мала до смешного. Ее крыша еле доходила мне до плеч. Окон и трубы совсем не было. Дверь была ростом с окно.
        Пока Арсений возился с лошадью, ходил за водой, мы с Виктором Степановичем собрали дров и разложили огонь в чувале. Чувал похож был на первобытный камин: камни навалены без особого порядка: над ними в крыше зияла дыра.
        Дым сейчас же наполнил избушку. Запершило в горле, защипало глаза. Пришлось лечь плашмя на нары. Всего и было в избушке - чувал да нары от стенки к стенке, над самой землей.
        Прошло минут десять, и огонь прогрел камни. Дым потянуло вверх.
        Через час, плотно поужинав похлебкой из дичи и напившись чаю, мы легли спать. Уютно потрескивал огонь в чувале, за стенкой спокойно позвякивал колоколец стреноженной лошади. В избушке было тепло, даже жарко.
        __
        Я проснулся от тишины. Мороз. Темнота. И какое-то смутное беспокойство: слишком уж тихо.
        Огонь потух. Сквозь черную дыру в крыше с черного неба пристально смотрят звезды. Холодные звезды. Была глубокая осень. Последние листья опадали с деревьев.
        Что же такое? Отчего так необычайно тихо? Чего не хватает?
        Ах, да: лошадь, колоколец! Надо разжечь дрова в чувале, пойти взглянуть.
        Рядом Виктор Степанович быстро поднялся и зашуршал одеждой.
        В это время неожиданно раздалось громкое фырканье, потом тревожное ржанье, потом тяжелый поспешный топот стреноженной лошади.
        Ясно было: животное чего-то напугалось. Ржанье и топот быстро приближались.
        - Арсений, вставай! - крикнул Виктор Степанович.
        Через полминуты мы все трое с ружьями выскочили из избушки. Лошадь стояла у самых дверей. Ее большое тело чернело в темноте. Лошадь дрожала мелкой дрожью. Испуганно фыркала.
        - Давайте разожжем огонь, - предложил я, - выясним, что ее напугало.
        Арсений уже нырнул в избушку, разжег там огонь и скоро принес горящую головню.
        Освещая землю, мы пошли по следам лошади. Следы подвели нас к самому берегу Студеного ключа и остановились. Тут было много натоптано.
        Кругом - ни звука. Высокой горой чернел лес на том берегу ущельица.
        Мы вернулись.
        Решено было привязать лошадь вожжами у двери, а самим сидеть в избушке и поддерживать большой огонь - на страх врагам.
        Так и сделали.
        Не знаю, спал ли в эту ночь Виктор Степанович. Нас с Арсением он разбудил, когда солнце поднималось уже над деревьями.
        - Ну? - спросили мы, вспомнив ночную тревогу. Виктор Степанович посмотрел на нас уничтожающим взглядом и мрачно изрек:
        - Босоногий старик!
        Скоро мы своими глазами убедились, что он не ошибся: на том берегу ущельица виднелись следы босоногого старика, как зовут в Сибири Михаила Иваныча. Судя по размерам следов, это был старый, большой медведь.
        Я предложил дойти его по следу.
        - Ну уж нет, увольте, пожалуйста, - горячо запротестовал Виктор Степанович. - Стрелок я, сами знаете, - того… И ружье у меня… этого. Да и велика ли честь попасть в такую тушу? Я уж лучше на вчерашнее место - за рябчиками.
        Тут волей-неволей придется мне выдать тайну охотничьей жизни милейшего профессора. Да простит он мне это вынужденное разоблачение: раз уж начал я рассказывать быль, то рассказ велит мне там, где надо, говорить горькую правду.
        Итак, среди охотничьих подвигов Виктора Степановича был один, о котором лучше было бы умолчать. Знали о нем только те, кто сами охотились с профессором.
        Дело в том, что этот страстный и неутомимый охотник, этот безжалостный, бесчеловечный убийца рябчиков… в жизни своей еще ни одного рябчика не убил.
        Спешу оговориться: Виктор Степанович убивал дичь, иногда помногу убивал. Бил и тетеревов, и глухарей, и куропаток, и уток. Раз при мне сильно ушиб даже небольшого оленя, которого неправильно называют у нас «дикой козой».
        Не давались ему рябчики, одни только рябчики.
        Придется уж мне досказать правду до конца, иначе читатели не охотники не поймут, почему рябчик был для профессора заколдованной птицей.
        Рябчик - самая маленькая из наших лесных кур. А шумит он, взлетая с земли, больше здорового тетерева, почти как громадный глухарь. Стойки собаки рябчик не держит. С треском внезапно срывается у вас из-под ног выводок серых птиц, стремительно разлетается в разные стороны и исчезает мгновенно из глаз, словно никого и не было. Притаившегося на ветке рябчика различит только очень наметанный глаз.
        Есть простая и легкая охота на рябчика: охота с пищиком.
        Поднятый выводок рассеялся по ветвям, исчез у вас из глаз. Тогда вы спокойно садитесь на ближайший пенек и вынимаете из кармана пищик. У коварной свистульки тоненький голос рябушки-матери, сзывающей своих детей. Рябчата бегут на этот голос по земле, и их ничего не стоит застрелить.
        Виктор Степанович такой способ охоты считал бесчестным. Пищика с собой никогда не носил.
        Охотился Виктор Степанович так.
        Бежит по лесу и ждет: вот вырвется из-под ног выводок рябчиков…
        Вот вырвался. Виктор Степанович вздрогнул: как раз в эту-то минуту он немножко зазевался на волшебную красоту темно-зеленой ели среди золотистых берез.
        «Бамм! Бамм!» - несутся выстрелы посередине между двумя разлетающимися рябчиками.
        Влёт рябчика бить - не глухаря. Маленький рябчик летит, как оперенная стрела.
        Промазал Виктор Степанович.
        Рябчики расселись по ветвям, - надели шапки-невидимки. Ни одного не видать.
        И опять бежит профессор по лесу, любуется на бегу яростным пиром осенних красок, ждёт рябчиков из-под ног.
        И вдруг, как фонтан золотой, бьет из толпы темных елушек листва высокой пожелтевшей березы. И от восторга, от переполнившей душу радости громко затянул счастливый профессор на весь лес старую некрасовскую песню:
        - «В полном разгаре страда деревенская…»
        И как дошел до слов: «Многострадальная мать», - тут-то и взорвался выводок сереньких птиц. И, конечно, все уходят целы и невредимы под грохот профессорского самопала. Ружье у профессора и в самом деле «этого»: не из лучших.
        Так с зари до зари бегает Виктор Степанович по лесу. Запоздалый вальдшнеп, неосмотрительный глухарь изредка попадают в охотничью сумку профессора, но стремительные рябчики, рябчики-невидимки - никогда.
        Сразить на лету рябчика - заветная его мечта. Теперь читателю понятно, почему Виктор Степанович предпочел снова погнаться за рябчиками, чем идти за медведем.
        Арсению пришлось остаться близ избушки: у него не было пуль на медведя, да и лошадь опасно было оставлять без призора: медведь мог вернуться.
        Пошел за медведем я один.
        След повел меня в темную глубину леса, вернулся к Студеному ключу и опять углубился в чащу.
        Долго шел след лесом, то пробираясь сквозь чащу, то перебегая поляны: босоногий старик, увидев огонь, бежал, как трусишка-заяц. Промчался километра полтора и перешел на шаг. Прилег в густом ельнике под кокорой - вывороченной вихрем сосной. Выспался, наверно, как и мы с Арсением: земля была здорово примята.
        А выспавшись, начал шататься в поисках пищи. След стал заметно свежей.
        На сырой, размякшей от дождей земле голые пятки его и большие когти отпечатались отлично. Я был уверен, что никуда ему от меня не деться, и уже потирал руки.
        Однако задача оказалась не такой простой.
        День уже клонился к вечеру, когда я стал настигать зверя. В свежие его следы рядом с большой кучей бурелома на глазах у меня струйками набегала вода. Несомненно, зверь прошел тут только что. Я взвел курки и стал продвигаться вперед осторожнее.
        В обоих стволах моего ружья были вложены страшные пули «жакан». Они свинцовым цветком на четыре части разворачиваются в теле жертвы.
        Я останавливался, слушал. Нет, будто ничего. Только ветер шумит. Раз или два мне показалось, что я слышу треск в чаще. Я весь «влез» в глаза и уши: все зависело теперь от того, кто первый увидит врага. Если зверь на меня кинется из засады, я могу не успеть даже выстрелить.
        Нервы мои напряглись до крайности, когда неожиданно след завернул назад.
        Пристально вглядываясь в чащу, я шел вперед, медленно передвигая ноги.
        Вдруг я остановился: мне показалось, что я уже был на этом месте.
        В самом деле это было так: я стоял у большой кучи бурелома, где только что видел, как вода струйками наполняла свежий след медведя. Но теперь я стоял по другую сторону этой кучи.
        Лежка зверя была под кучей. Упругие кустики тихонько поднимались, расправляли ветви после отпустившего их, наконец, тяжелого тела. Зверь лежал здесь, когда я проходил по ту сторону кучи по его следу. Сомнений не могло быть: он увидел меня, пропустил и пошел прочь. Я действительно слышал треск от его шагов.
        Я кинулся напролом через чащу.
        Выскочил из лесу к невысокому обрыву и остановился запыхавшись.
        Осмотрелся.
        По дну оврага текла меленькая речка. На прибрежной грязи - на этом и том берегу - явственно виднелись следы тяжелых звериных лап. И на том берегу высоко в гору поднималась хмурая темная тайга.
        Зверь ушел от меня. Преследовать его не имело никакого смысла: он уже далеко. И не скоро теперь остановится. У меня едва оставалось время вернуться к своим до темноты.
        Передохнув, я пошел назад, стараясь, где можно, сокращать свой путь.
        __
        Этой ночью в избушке у нас было много разговоров о медведях.
        Я коротко рассказал о своей неудаче… После этого вспомнился мне разговор с одним моим ленинградским знакомым, человеком лысым, щуплым и очень книжным.
        - Что вы чушь говорите о медведях! - набросился он раз на меня. - Человек с ружьем - и трусит идти на медведя! Да я ни в грош не ставлю такую безмозглую тушу. Дайте мне вот эту пукку - финский нож, и я выйду против самого страшного вашего медведя.
        Я улыбнулся.
        Он пришел в ярость.
        - Человек! - кричал он, брызгая слюной. - Поймите вы: человек! Что перед ним зверь? Червяк, безмозглый пень. Я в тысячу раз умней его. Он ничего не может соображать, а я в любую минуту могу сообразить все. И пусть я во сто раз слабей вашего хваленого медведя, я со своим соображением, с разумом всегда успею смекнуть, как его одурачить, в какой момент, и куда ему всадить смертельный нож.
        Я рассказал этот разговор товарищам.
        - Хм! - произнес Арсений. - Вообще, конечно…
        А Виктор Степанович, задумчиво вороша суком в чувале, мягко сказал:
        - Хорошо бы, знаете, с этим вашим знакомым здесь поговорить, в уральской тайге. Я-то лично больше насчет рябчиков, я - не медвежатник.
        Расспрашивать Виктора Степановича про его сегодняшние успехи на охоте я не стал: в связке дичи, висевшей на стенке, ни одного рябчика не было заметно.
        Чтобы подальше увести его мысли от злополучных рябчиков, я постарался удержать разговор на медведях.
        - Мой лысый знакомый, конечно, ерунда, перочинная душа. А вот знаете, какие люди живут на Алтае? Они выходят на медведя действительно с одним ножом. Правда, если не считать деревянного шара со стальными крючьями. Но ведь это не оружие.
        Такой человек смело подходит к медведю и, когда зверь становится на дыбы, чтобы обрушиться на охотника, кидает ему свой деревянный шар со стальными крючьями.
        Медведь - мастер ловить, Обеими передними лапами он схватывает летящий шар. И с такой силой, что стальные острия крючьев врезаются ему в ладони, как ножи. На стали - зазубрины, вроде как на крючке для ловли рыбы. Крючья назад из лапы не идут. Обе передние лапы зверя связаны, крепко соединены, и медведь, взревев от боли, падает на спину, чтобы помочь себе задними лапами.
        Но едва лапа ударит по шару - и он на крюке. Последнюю, четвертую, лапу постигает та же участь.
        Тогда медведь связан «по рукам и ногам». Охотник подходит к нему - и прирезает ножом.
        - Так-то так, - спокойно заметил Виктор Степанович. - Да только бывает и не так. Я вот знаю случай с нашим же уральским охотником, и отличным охотником.
        Жил он тем летом в деревне Коноваловой, под Билимбаем. Пошел на речку Паламиху за глухарями. Еще парнишку деревенского с собой прихватил.
        С берега поднялся глухарь. Охотник ударил. Не знаю, убил ли он глухаря, только дробь-то обсыпала кусты на обрыве. А в кустах сидел медведь. Дробь и угодила ему в зад.
        Медведь пришел в ярость, скатился с обрыва - и на охотника. Тот не растерялся - и второй заряд послал в зверя, с расчетом, чтобы глаза ему вышибить. И вышиб оба глаза, да немножко высоко взял: носа-то не задел.
        Как полагается, взревел медведь, упал. Катается и глаза себе лапами протирает.
        Охотник крикнул мальчишке, чтобы спасался. А тот давно уже на дереве сидит.
        Полез и охотник на другое дерево. Ружье ему мешало. Он бросил ружье.
        Медведь тем временем поднялся и вслепую - одним чутьем - пошел по следу. Учуял охотника на дереве, стащил его и задавил.
        - Медведь редко бросается на людей, - вставил Арсений. - Даже раненый. Вот медведицу с медвежатами я не очень желал бы встретить.
        Тут мне припомнился случай, рассказанный мне моим покойным другом.
        Друг мой - революционер, погибший в гражданскую войну от рук белогвардейцев, - был человек железного характера, железной воли. Как-то я восторженно похвалил эту черту в нем.
        Он усмехнулся.
        - Брось, - сказал, махнув рукой. - Такая ли воля бывает.
        В девятьсот тринадцатом пришлось мне бежать от царских шпиков в уральские леса. Грозила виселица.
        Товарищ со мной был, тоже нелегальный.
        Жили мы в пещере, как звери, питались ягодой и чем придется.
        Раз пошел мой товарищ - звали его Викентий - в лес по малину, а я остался в пещере, сапоги починять.
        Смотрю, что-то долго нет Викентия.
        Вышел я, стал кликать. Не отвечает.
        Встревожился я: мало ли что может быть в лесу, без оружия он ушел. Зверь может подмять, урядник мог на след наш напасть, захватить.
        Хотел уж идти разыскивать. А он тут и идет. Бледный, вижу, как мертвец, и еле передвигает ноги. Руки свои перед собой несет, как вещь.
        И вижу: на руках голое мясо, кожа спущена, свисает с пальцев клочьями.
        Кинулся я к нему, спрашиваю: «Что, что с тобой?»
        Он ничего не сказал, упал мне на руки в обмороке.
        Уложил я его, кожу натянул на руки, перевязал, как умел.
        Через час очнулся он. Рассказал, как было дело.
        Близ малинника наткнулся он на медведицу с медвежатами. Медвежатки глупые, несмышленыши: подбежали к нему, давай играть. А медведица поднялась на дыбы, рявкнула, а ударить боится: своих же детей зашибет.
        Викентий стоит, не шелохнется. Медвежата ему руки лижут. Наверно, думали - материнскую грудь сосут. И не маленькие уж: месяцев пяти. На языке наждак будто. Больно рукам. А оттолкнуть нельзя. Так рассудил: пусть лучше больно, чем закричать или бежать - разом медведица кончит. А медвежата, может, и отстанут.
        Стоит Викентий. Не пикнет.
        И спустили ему медвежата кожу с обеих рук, как перчатки стянули.
        И убежали, увела их мать. Викентий жив остался.
        Так вот это - воля, характер. Я бы не стерпел, думаю, закричал бы.
        - Да уж, - позевнув, сказал Виктор Степанович, - хуже нет - медведицу с медвежатами повстречать. Я бы убежал. А вот рябчика я завтра непременно убью: способ такой придумал. Как поднимется выводок, я за одним следить буду. И уж я его, шельму, угляжу, куда он сядет.
        На этом мы и заснули.
        В тот раз больше ничего особенного не случилось на Студеном ключе. Я не нашел медведя. Виктору Степановичу так и не удалось добыть рябчика. Вернулись мы в Свердловск и скоро расстались: я уехал домой в Ленинград.
        И вот вчера, через год после описанных событий, получаю вдруг письмо с Урала.
        И не раз кровью обливалось мое сердце при чтении этого письма. Вот что я из него узнал.
        Этой осенью профессор снова решил попытать счастья в лесах на Студеном ключе.
        С ним поехал Арсений, а меня заменил брат Виктора Степановича, доктор и тоже охотник.
        Ночевали в той же лесной избушке, что и мы.
        Виктору Степановичу долго не везло: все не мог поднять ни одного выводка рябчиков, бегал по лесу без выстрела.
        В одном месте заметил медвежий след, и не очень старый. На всякий случай вложил в левый ствол разрывную пулю «жакан», а в правом оставил мелкую дробь - на рябчиков. И, конечно, через минуту забыл про медведя: рябчики увлекали его куда больше.
        Забрался в чащу, выбрался из нее и увидел перед собой громадный ствол лежащего на земле дерева.
        Подумал: «Под ним, наверно, сидят рябчики. Вот непременно сидят».
        И осторожно, стараясь не шуметь, взобрался на колодину.
        Первое, что он увидел, был медвежонок. Рядом поднялся другой. Оба встали на дыбашки.
        «Медведица?» - успел только подумать Виктор Степанович и тут же ее увидел: она мирно спала на разрытом муравейнике под колодой - лохматая, бурая.
        Виктор Степанович сообразил, что отступление для него невозможно: сзади чаща.
        Один из медвежат тоненько рявкнул.
        Медведица мгновенно поднялась, повернулась…
        Виктор Степанович, ничего больше не соображая, выстрелил ей в грудь почти в упор сразу из правого и левого ствола.
        Что-то громадное, жаркое, громко ревущее ударило его в грудь - и все.
        Доктор, брат Виктора Степановича, услышав оглушительное близкое «тара-рах!» - крикнул брата раз и два. В другой стороне откликнулся Арсений. А Виктор Степанович не отозвался.
        Доктор встревожился, кинулся через ельник туда, где были выстрелы.
        Страшная картина внезапно открылась ему: в двух шагах - громадная колодина и на ней - повисший во весь рост медведь.
        В один миг доктор прикинул в мыслях: «Виктор под ним… стрелять невозможно».
        Он выхватил охотничий нож, прыгнул на медведя и всадил ему нож под лопатку.
        Медведь не шевельнулся.
        Доктор отпрянул, обезумевшими глазами уставился на зверя.
        У медведя были вышиблены оба глаза и напрочь снесен нос. В груди, рядом с застрявшим в ране ножом, зияла черная от крови рана.
        Доктор понял, что он вонзил свой нож в мертвого уже зверя.
        «Где же Виктор?»
        Виктора Степановича не было.
        Вдруг острые когти резнули ногу доктора сквозь толстые брюки. Он обернулся.
        Порядочного роста медвежонок опирался об его ногу. Доктор выхватил нож из мертвой медведицы и с размаху ударил им медвежонка.
        Медвежонок упал.
        - Виктор!.. Витя! - закричал доктор.
        В ответ ему прогремел выстрел, потом другой.
        - Сюда, сюда! - крикнул доктор.
        Из-за деревьев выскочил Арсений с дымящимся ружьем. Юноша волок за собой убитого медвежонка.
        - Виктор убит… Пропал! - в неистовстве закричал доктор и бросился через колодину к племяннику.
        Подошвы скользнули по гладкому стволу, и доктор ухнул в яму.
        Падение не оглушило его: в яме была мягкая гниль и густой папоротник. Доктор нащупал под рукой что-то твердое, теплое.
        Кость… нога!
        Он быстро раздвинул папоротник: на дне ямы лежал Виктор Степанович. Все лицо и вся грудь его были залиты кровью.
        Доктор приник ухом к сердцу.
        - Жив! Арсений, сюда!
        Вдвоем они с трудом выволокли из ямы отяжелевшее тело Виктора Степановича.
        Арсений сбегал на Студеный ключ. В кожаной шапке принес воды.
        Наконец Виктор Степанович глубоко вздохнул и открыл глаза.
        - Долго же я спал, - сказал он, - совсем как в сказке. - И, вдруг забеспокоившись, спросил: - Который час? Пора, а то здесь ночевать придется.
        Он ничего не помнил: ни как увидел медвежат и медведицу, ни как выстрелил, ни что потом было.
        Доктор отер кровь с лица брата, распахнул одежду на груди и с удивлением увидел, что Виктор Степанович нигде не ранен: кровь на нем была кровью убитых над ним медведей.
        Пока Арсений поил дядю студеной ключевой водой, доктор осмотрел медведицу. Ее глаза и нос были разбиты зарядом мелкой дроби. Пуля вошла в грудь и разорвалась в сердце.
        И с этими-то ужасными ранами зверь успел взлететь на высокую колодину и ударить врага с такой силой, что тот грохнул в яму, как легкая чурка, - и все забыл.
        «Теперь я припомнил все, - кончает свое письмо Виктор Степанович, - вплоть до момента, когда стрелял. Дальше - пустота, пока не очнулся в объятиях брата.
        Пишу вам, сидя на пне у избушки, прильнувшей к косогору Студеного ключа. Кругом мало что изменилось: тот же суровый и темный лес, да луга, да ширь поднебесья; рябчики в желтой листве березы, глухари на черных в золоте лиственницах.
        Странно мне, что я убил такого громадного и страшного… рябчика. Я же не за ним шел. И мне кажется, что это не я, а кто-то другой.
        Меня по-прежнему влекут рябчики, одни только рябчики. Признаться вам, я до сих пор ни одного не добыл. Но я не теряю надежды: не всегда же мне бить медведей.
        Когда-нибудь убью и рябчика».
        Ласковое озеро Сарыкуль
        Чуть обозначились в степи темные купола стогов, когда мы с Виктором Степановичем подошли к берегу большого озера Сарыкуль.
        - Значит, вот восток, - сказал профессор, указывая на оранжевую полоску зари. - Мы на южном берегу озера, идти будем прямо на север. Солнце на восходе с правой руки. Впрочем, я буду следить по компасу, - у меня с собой.
        Двустволка в руках. Патронташ полон, и все карманы набиты патронами: стрельба предстоит немалая. Приятно бодрит осенний холодок.
        Кажется, прямо с берега начинаются камыши: воды чуть-чуть. Темно, но в темноте чувствуешь вокруг себя многообразную жизнь. То зашуршит камыш, то всплеснет вода, то с громким кряканьем подымется невидимая утка, и со всех сторон ответят ей встревоженные товарки.
        Особенно горячит охотника вот это предрассветное время. Видишь блеск воды, различаешь темные острова камыша, знаешь, слышишь, что кругом тебя кишит дичь, а стрелять не в кого: за пятнадцать шагов не видно в сумерках птицы.
        Ну, отойти подальше от берега, пока темно: глубже в озеро - больше и больше дичи. Главное, риска никакого, смело шагай вперед и вперед. Можешь часами идти от берега: все будет вода по колено, чуть выше, чуть ниже. Нигде не ухнешь в предательскую яму, нигде не оступится нога, и только разве по собственной неосторожности зачерпнешь теплой водицы в широкие раструбы охотничьих сапог. Такое уж ласковое озеро Большой Сарыкуль. Как огромная плоская тарелка, врытая в степь. От берега все камыши, камыши, а посредине плес - десятки километров в длину, десятки километров в ширину - целое море.
        И безбурное море: слишком мелко, чтобы самый сильный ветер мог поднять высокую волну. А и вздынет вал - не прогонит его сквозь частые заросли камышей: волна запутается в них, как рыба в сети, разобьется на ручейки, разбежится вся мелкими струйками, затихнет, замрет.
        Одним словом, такое море, что, кажется, сам не захочешь - ни за что не утонешь в нем.
        Однако что-то уж очень медленно светает. Уж час идем вперед, а все стрелять нельзя.
        - Виктор Степаныч?
        - Хоу!
        - Давайте постоим, покурим.
        - Да, надо подождать.
        От вспышки спички еще гуще сумерки. Виктор Степанович рядом попыхивает папироской, видно, как что-то перекладывает из кармана в карман.
        «Бульк!»
        - Что у вас упало, Виктор Степанович?
        - Тсс!.. Слышите, слышите?
        Вдали, но с каждым мгновением слышней и слышней: «Конг, гонг, конг!» - налетают дикие гуси - казарки. Папиросы летят в воду.
        - Сюда, правей, правей! - Виктор Степанович, с плеском разбрызгивая воду, бежит наперерез невидимой стае.
        Нет, высоко пролетели, не углядишь в мутном небе.
        - Виктор Степанович, у вас ведь что-то упало в воду. Надо пошарить тут на дне.
        Он подходит. Но вдруг почти из-под ног у него с отчаянным криком захлопала крыльями утка. Вижу два быстрых, длинных огня, слышу два оглушительных выстрела и торжествующий голос профессора:
        - Ага, попалась, каналья!
        - Подобрали?
        - Готово дело!
        - Так идите, поищем вашу вещь.
        - Шут с ней! Это, наверное, перочинный ножик. Видите, уже стрелять можно. Идемте.
        Чудак! Такой всегда спокойный и рассудительный дома, профессор совсем перерождается на охоте. Горячится, как мальчик. Готов все бросить и десять километров пробежать за одной уткой.
        Идем вперед. В самом деле, на близком расстоянии стрелять уже можно. Взвожу курки. Сейчас начнут подниматься утки, и сам не заметишь, как рука вскинет ружье к плечу, глаз поймает на мушку темный силуэт птицы - и смертоносная струя дроби вылетит из ствола. А в ожидании этой минуты волнуешься, все думаешь, как бы не прозевать взлета, да ловко ли ляжет приклад в плечо, да не забыть бы взять переда, не обзадить по стремительному чиренку. И как ни ждешь, всегда все-таки неожиданно утка вырывается не спереди, а где-нибудь справа, слева или даже сзади.
        И вот - началось. Каждую минуту то тут, то там слышатся взлеты. Утки вырываются из-под ног. Утки стадами носятся над озером. Сколько их тут!
        Прохладный туман кутает камыши в сырость и сумерки. Внезапно чуть не вплотную на тебя направляется ошалелый от пальбы табунок быстрокрылых чирят, нырков или грузных крикушек. Рука и глаз без спроса делают свое дело. Стреляешь раньше, чем успеешь сообразить расстояние, быстроту полета. Торопливо подбираешь убитых уток, перезаряжаешь ружье, достреливаешь ныряющего подранка.
        Забылось время, не думаешь, куда идешь. Отмечаю только, где Виктор Степанович, в какую сторону подвигается, чтобы не выстрелить туда, не задеть его дробью.
        Кругом заросли камыша - как рощи, озеринки чистой воды - как лужайки. От рощи к роще, от лужайки к лужайке - и всюду ждут тебя новые неожиданности.
        Притаился в камыше - и жду. Вижу: крутя головой во все стороны, осторожно выплывает из камыша черная птица - кашкалдак. Ростом с утку, на голове лысина, клюв острый.
        За ней показывается другая, третья, четвертая.
        А над камышами, как бабочка, закидывая крылья высоко над спиной, медленно и бесшумно летит большой коричневый болотный лунь.
        Вот он заметил лысую и сразу пошел книзу, стелет над самыми камышами и уже почти не двигает крыльями.
        Но и кашкалдак-лысуха заметила его. Со стоном и хныканьем она кидается в спасительные заросли камыша. За ней сейчас же исчезают товарки.
        Лунь дал круг над озеринкой и чуть не наткнулся на спокойно стоящую по колено в воде, большую, горбатую серую цаплю.
        Цапля только повернула к нему острый, как штык, нос, - и лунь сразу взмыл, пошел выше и как раз в мою сторону. Не по его когтям добыча.
        А цапля опять как будто заснула. Длинная шея вопросительным знаком повалена на спину и грудь, клюв снова глядит в воду.
        Миг - и быстрей мысли развернулась шея, клюв, как копье, вонзился в воду. Миг - и клюв уже высоко в воздухе, раскрылся, и в нем блеснула и пропала серебристая рыбка.
        Лунь налетел на меня совсем близко. Рука и глаз помимо сознания делают выстрел.
        И цапля тяжело поднимается над камышами. Летит, вытянув назад прямые ноги, медленно махая точно из тряпок сшитыми, смешными крыльями.
        Рука и глаз.
        Я не хотел стрелять цаплю: зачем она мне? Но рука и глаз сделали свое дело: вот она лежит на воде, распластав широкие круглые крылья и грозно направив штык-клюв в мою сторону.
        Что-то уж очень я разгорячился с этой сумасшедшей пальбой по уткам. Довольно мне дичи, все равно больше и не унесешь. Надо в себя прийти. Вон и профессор бахает и бахает, тоже вошел в раж.
        - Хоу, Виктор Степанович!
        - Здесь.
        - Пора шабашить. Давайте закусим.
        - Можно.
        Он подходит, весь всклокоченный, без шапки.
        - Шапка-то где?
        - Шапка? Хм… наверное, я ее куда-нибудь в карман… Да нет, нету… А я и не заметил.
        Что шапка, когда в сумке добрый десяток уток и карманы еще полны патронов!
        Профессор весело смеется над своей потерей.
        Теперь хорошо бы присесть, дать отдых усталым ногам, сбросить с плеч тяжелые сумки с добычей. Но мы по колено в воде, и на озере нет островов.
        - Кончать надо охоту, - беспомощно озираясь, говорит Виктор Степанович. - Где у нас солнце-то?
        Странное дело: солнца на небе не оказалось. Только тут мы припомнили, что все утро оно и не показывалось. Светлая полоска зари давно исчезла, и все небо было освещено, как толстый матовый колпак, где-то внутри себя утаивший невидимый источник света.
        Это не были облака. Какая-то мутная мгла покрывала весь небесный свод: то ли где-то далеко, может быть в Уральских горах, горели леса. Невозможно было определить, в какой стороне неба находилось солнце.
        - Надо по компасу, - слегка встревоженным голосом говорит Виктор Степанович.
        Он принимается шарить по карманам. Карманов в профессорском пиджаке немало, и поиски заняли минут пять.
        Потом профессор во второй раз тщательно обыскал себя.
        Потом я держал перед ним свою шапку, и он складывал в нее по очереди каждую вынутую из кармана вещь.
        В карманах профессора нашлось что угодно, начиная от часов, перочинного ножа, карандашей и кончая неизвестно как попавшим сюда крошечным кукольным башмачком, баночкой с клеем, камешками, ракушками, птичьими перьями.
        Но компаса там не оказалось.
        Профессор оторопело уставился на меня.
        - Бульк! - сказал я и показал на воду. - Помните, еще в темноте?
        - Хм… Возможно. А я думал, это перочинный ножик.
        Он еще раз безнадежно огляделся и вдруг внимательно посмотрел на меня.
        - Скажите, вам ничего не припомнилось?
        - Бухгалтер, - ответил я.
        Коротенькую, но очень сильную историю про бухгалтера рассказывали нам в Еманжелинке, на берегу ласкового озера Сары-куль.
        В свободное время бухгалтер любил пройтись по озеру - пострелять уток.
        Раз, после выходного дня, он не явился на работу. Его не оказалось и дома.
        Видели, как он прошел вчера с ружьем в сторону озера.
        Через две недели на него случайно наткнулись рыбаки. Они заметили белую бумажку, привязанную к камышам. Вокруг плавали наполовину разложившиеся утки. Под ними, на дне, чуть прикрытый мелкой водой, лежал мертвый человек с ружьем.
        На бумажке аккуратным бухгалтерским почерком было нацарапано:
        «Блуждаю восемь дней. Пробовал и на юг и на север - везде только камыши. Ел сырых уток. Патроны все вышли. Я очень устал. Больше не могу».
        - Везде только камыши, - тихо, задумчиво произнес Виктор Степанович, - и вода.
        Вода ласково лижет черную кожу сапог. В воде весело всплескивают рыбки. Вода блестит среди желтых камышей, куда ни взглянешь.
        Если бы мы были в лесу! Там по замшенным с одной стороны деревьям, по муравейникам, по птичьим гнездам так привычно и просто находить север и юг.
        - Надо идти, - говорю я. - Если не ошибаюсь, мы пришли вот с этой стороны.
        - А если ошибаетесь, - спокойно возражает профессор, - то с нами будет то же, что с уставшим бухгалтером. Постоим и подумаем.
        Что думать? Часов пять-шесть мы шагали от берега. Берег далеко. Если даже мы сразу пойдем правильно, мы только затемно будем дома.
        Или, правда, стоять на месте? Может быть, хоть под вечер выглянет солнце. Ночью небо может очиститься, высыплют звезды. В хвосте созвездия Малой Медведицы загорится Полярная звезда. А как мы обрадуемся солнцу утром! А питаться можно и сырыми утками.
        - Согласен, - говорю я. - Чтобы не зайти еще дальше от дома, будем ждать здесь солнца или звезд.
        Профессор не слышит меня. Он стоит и неподвижно смотрит в воду. Сейчас он удивительно похож на маленькую большеголовую птичку - зимородка. Направив острый клюв вниз, зимородок так же вот глубокомысленно уставится в воду и молчит.
        Вдруг встрепенулся.
        - Эврика! - говорит профессор, ударяя себя ладонью по лбу. - Нашел! Только это будет ваше дело - спасти нас от смерти. Если бы мы были в горах, то должен был бы вас вывести я. Ископаемые богатства - моя специальность - дали бы мне руководящую нить. Человек должен уметь использовать свою специальность во всех случаях жизни. Во всех затруднениях. Используйте здесь вашу - и мы спасены.
        - Интересная лекция, - говорю я довольно грубо. - Откровенно говоря, я охотнее послушал бы ее на сухом берегу, у костерка, за кружкой горячего чаю. Что вы имеете в виду, какая моя специальность?
        - Птицы, - просто отвечает профессор.
        - Птицы?
        Как нам могут помочь птицы? Что он хочет сказать?..
        А впрочем… это же так ясно!
        - Потрясающая идея! - говорю я весело. - Теперь слушайте мою лекцию. Только на ходу: я поведу вас на юг, прямо к дому.
        Я присмотрелся к пролетающим над нами стаям, выбрал направление и пошел вперед. На ходу я с важным видом, профессорским голосом излагал Виктору Степановичу всем известные истины: что осенью многие виды птиц собираются в стаи; что стаи перелетных птиц тянут осенью с мест гнездовий на зимовки - с севера на юг.
        Высоко над нами с гоготом пролетали табуны диких гусей, большие стада уток. Раз даже вдали медленно проплыл серый треугольник журавлей. Нам уже не хотелось стрелять птиц, мы благодарными глазами следили за их полетом.
        __
        Четыре часа мы без отдыха шлепали по воде. Солнце не показывалось, и нигде не было видно никаких признаков близкого берега.
        Последние часа полтора мы с Виктором Степановичем не обменялись ни словом.
        Есть в дневном и вечернем полете некоторых птиц разница.
        Сокола и вороны, замечал я не раз, почему-то мелко-мелко семенят крыльями на вечерней и утренней заре.
        Перелетный сокол сапсан пролетел невдалеке от нас. И я видел, что он летит по-вечернему.
        По каким-то своим признакам и Виктор Степанович узнал, что приближается ночь. Он остановился и хмуро сказал:
        - Скоро начнет темнеть. Я отказываюсь идти дальше.
        - Сил нет?
        - Не сил, а веры. Ваши птицы надули. Сейчас скажу, где наша ошибка.
        Он раскурил папиросу и продолжал:
        - Конечно, общее направление перелета многих птиц - с севера на юг. Но вам отлично известно, что стаи летят не по прямой. Часто делают углы, зигзаги, повороты. И над этим громадным озером они могут лететь по разным направлениям. Так оно и есть на самом деле. Утки, казарки кормятся здесь. Я давно слежу, прямо мы идем или нет. И, по-моему, мы кружим.
        По-моему, мы теперь дальше от берега, чем были час назад.
        Сказать правду, и мне в голову не раз приходила эта страшная мысль. Все-таки я пробовал защищаться.
        - Журавлям нечем кормиться здесь, они ни за что не опустятся в воду. Они идут здесь напроход - прямо с севера на юг.
        - А почему до сих пор не видно даже стогов на берегу?
        На этот вопрос я не мог ответить. Если бы мы действительно шли прямо на юг, то уже давно должны были очутиться на берегу.
        Я с отчаянием посмотрел вокруг.
        Вода и камыш, камыш и вода. Табуны уток снуют над камышом по всем направлениям. И еще стайка каких-то птиц, часто-часто махая крыльями, летит прямо на нас. И никак я не пойму, что же это за птицы такие?
        Они близко. Я снимаю ружье с плеча. Рука и глаз делают свое дело. Но на этот раз им помогает и разум: я тщательно выцеливаю, рассчитав расстояние до птиц и быстроту их полета.
        Смертоносная струйка свинца, с огнем и громом вылетев из ружья, пересекает их полет. Одна из птиц растрепанным комочком падает в воду.
        Я поднимаю ее и показываю Виктору Степановичу.
        - Это кукша, - говорит профессор. - Зачем вы ее загубили, зверь-человек?
        Он прав. Так называется эта рыхлая птичка ростом с дрозда, вся в кофейном и ржавом пере и с хохолком.
        Но я говорю:
        - Нет, дорогой профессор, вы ошибаетесь. Это не кукша, это попугай. И хоть у нас на севере не бывает попугаев, для нас с вами это все-таки настоящий попугай.
        - Вы обалдели от усталости и страха, - не совсем вежливо говорит Виктор Степанович, - у вас мысли путаются.
        - Нет, профессор, не путаются. Я вам докажу это, если вы согласитесь еще немножко пройти со мной. Чуть-чуть - ровно столько, чтобы выслушать маленькую подробность о том, как была открыта Америка Христофором Колумбом.
        - Чепуху вы порете, - сердито бурчит профессор. Но все же идет за мной.
        - Христофор Колумб, - начинаю я новую лекцию, уверенно шагая по воде, - обманул королеву Изабеллу Испанскую. Уверил ее, что он откроет для нее Антилью - легендарную страну, где золота больше, чем грязи. Королева ему поверила. А он сам не знал, куда плывет.
        Он завел корабли в неведомую часть океана. Замучил экипаж.
        Матросы начали бунтовать. Колумб вышел на палубу, чтобы отдать приказ повернуть назад в Испанию.
        Вдруг он увидел стайку птиц, летящих мимо корабля. Это были попугаи.
        Колумб сразу переменил свое решение и велел держать курс по направлению полета стайки.
        Через час дозорный крикнул с вышки:
        - Земля!
        И все увидели берег. Это и была Америка.
        - Вполне понятно, - сердито говорит Виктор Степанович. - Попугай - настоящая лесная птица. В океане ей делать нечего. Стая попугаев, занесенная в море, должна была лететь к суше, это всякий знает.
        - И наша маленькая лесная ворона - кукша, - говорю я, - совершенно сухопутная птица. В большом озере, в ласковом Сарыкуле, ей делать решительно нечего. Стайка просто пересекала какой-нибудь заливчик. Кукши летели к берегу. В этом вы можете убедиться сами, если внимательно посмотрите вперед, в том направлении, куда летела стайка и куда мы с вами теперь шагаем.
        Профессор посмотрел и вдруг полным голосом затянул:
        Так слава моряку-у
        Колумбу Христофору:
        Открыл Америку-у
        Как раз, выходит, впору!
        Впереди за камышами в быстро надвигающихся сумерках показались темные купола стогов.
        Под землей
        Сказать правду, неохота мне было лезть под землю. Я с тоской глянул кругом.
        Полдневное солнце стоит над степью. Ковыль до земли клонит свои пушистые султаны. И под синим-синим куполом, борясь с ветром, летят три медленные стрелы: три длиннохвостые сороки. Эх, хорошо!
        - Виктор Степаныч, - говорю я своему спутнику, - и куда вы меня тащите? Птиц я люблю и зверей. Когда их нет кругом, мне скука смертная, гроб.
        - Ну-с, - весело отвечает профессор, - покажу вам там такое зверье, какое вам и не снилось. Нечего трусить! Идем!
        Впереди перед нами двое рабочих поднимали короткие толстые бревна и опускали их в небольшую яму. Кругом степь, как всюду под Челябинском, - вперемежку с колками: березовыми рощицами.
        - Одну минуту, - обратился Виктор Степанович к рабочим. - Дайте спуститься.
        И ногами вперед полез в черную яму. Его пестрая рябчикового цвета кепка исчезла под землей. Рабочие вопросительно смотрели на меня.
        Медлить было неловко: могли подумать, что я в самом деле со страху.
        Я стал на четвереньки задом к яме, нащупал ногой деревянную перекладину и стал осторожно спускаться вниз.
        Яма оказалась как труба. Шатучие перекладины висячей лесенки вздрагивали и качались надо мной. Я лез и думал:
        «А ну, сорвусь? Сколько времени лететь вниз? Может, тут до самого центра Земли дыра».
        Но под ногами уже твердое - грунт. Площадочка. На ней в беспорядке - стоймя и лежа - короткие толстые бревна.
        Глаза уже привыкли к полутьме. И вижу: в углу опять дыра и лесенка. Голос Виктора Степановича оттуда, из черноты, говорит:
        - Это называется «дудка». Сейчас колено - и опять дудка. Давайте проворней.
        - Дудки! - говорю я сердито. - Обезьяна я вам, что ли, карабкаться по таким лестницам? Лезем назад, вверх, и ведите меня к лифту.
        Но тут сверху кричит рабочий:
        - Спускать, что ли?
        - Стой, стой! - кричу я поспешно. - Мы еще тут, обождите.
        Быстро запихиваю себя в дыру, спускаюсь, спускаюсь - и вот, наконец, грунт.
        Оказывается: черный коридор, низкий, узкий. Горит в потолке электрическая лампочка, дальше еще и еще.
        - Штрек, - объясняет Виктор Степанович. - Мы в верхней, уже до конца выработанной лаве.
        Глухо, как в бочке, отдают черные стены его слова и топот наших сапог по каменному полу. Нора и нора. Сбоку в стене отнорок - куда-то вниз.
        - Сюда, - говорит Виктор Степанович.
        По узкой, сырой, скользкой норе сползаем вниз на собственных «салазках». Уклон большой. Тьма кромешная. Снизу доносятся глухие удары, все нарастающий гул.
        Вдруг мне так захотелось выпрямиться! Приподнялся на руках - и бац головой о камень!
        Тоска охватила меня. Отталкивался, полулежа, руками, скользил куда-то дальше и дальше вниз. Но уже не верил, что выберусь: внизу грохочущая тьма, как бездна.
        Не знал уж, минуты ползем или часы. Наконец под ногами забрезжил свет.
        Вслед за Виктором Степановичем я вывалился из норы в какую-то небольшую глухую комнатенку, или, просто сказать, расширение норы.
        Под низким - рукой достать - потолком горит единственная лампочка, в стене сбоку - ниша: забой. В забое лежит на спине чумазый человек, равномерно бьет обушком[3 - О б у ш о к - особого вида молоток на длинной ручке.] над собой в потолок. Время от времени куски черного угля падают к его вытянутым ногам.
        Другой рабочий стоит в углу «комнаты», сгребает лопатой уголь, сталкивает его вниз: там продолжение норы. На нас никакого внимания.
        Снизу - грохот и тьма.
        «Куда же мы дальше?» - думаю я.
        - Такое вот расширение, - поучительно говорит Виктор Степанович, - называется печью. Шахта не вся еще механизирована. Это один из забоев, где уголь добывается простой мускульной силой. Отсюда начинается конвейер для спуска угля к вагонеткам. Дальше мы по нему полезем.
        Человек с лопатой предупреждает:
        - Гляди, за провода не задень. Вдарит.
        - А где они? Сверху, с боков?
        - А разно…
        Веселое дело! Того и гляди, хватит током в руку или в голову.
        Мы опять в забое. Чувствую себя еще хуже: выпрямиться по-прежнему нельзя, а тут еще пол под тобой ерзает, качается. Это желобья конвейера, железные такие корыта, заходящие одно на другое. Желобья не сильно, но беспрерывно движутся: взад-вперед, взад-вперед. Угольный щебень стряхивается с одного желоба на другой, быстро ползет под уклон.
        И еще эти провода. Где они? Не видно их в полутьме.
        Перебираюсь с желоба на желоб. Это как беспрерывная цепь санок с горы донизу. С санок на санки - все ниже и ниже - да так, что спины не выпрямить и локтя не отставить: провода ведь.
        Вдруг внизу - издалека - голос Виктора Степановича:
        - Осторожно, смотрите! Самое опасное место.
        И сейчас же стукаюсь лбом обо что-то деревянное. Кусочек угля падает мне на живот.
        Бессознательно хватаю этот кусочек и зачем-то пихаю в карман.
        Но провода-то где же, провода?
        Светлее. Видны бревенчатые рамы - крепи, подпирающие потолок. Как ребра на скелете змеи. Несколько обломков торчат с потолка. Об один из них я и стукнулся лбом.
        А проводов все не видно.
        Да черт с ними: не убьет же током.
        Ну, вот и следующая печь. Встаю на ноги рядом с Виктором Степановичем.
        Тут же двое рабочих, и Виктор Степанович озабоченно им говорит:
        - Да там же у вас шесть крепей проломилось. Немедленно дайте знать.
        Один из рабочих молча поворачивается и, согнувшись, исчезает в норе.
        Я достаю из кармана кусок угля, упавший на меня в том месте, где надломлены крепи. Так вот откуда мне грозила опасность! Если бы от толчка головой лопнула крепь, не этот жалкий кусочек угля, а тысячи, тысячи тонн земли сплюснули бы меня с такой же легкостью, как гора, рухнувшая на таракана.
        Виктор Степанович бесцеремонно выхватывает уголь из моих рук.
        - Это вы откуда взяли? Смотрите, это же водоросль, настоящая ископаемая водоросль!
        И правда: на тусклой поверхности угля виден отпечаток растения: стебелек, листья по бокам.
        И в увлечении Виктор Степанович переносится за миллионы лет назад - в юрский период истории земли. И бородатый забойщик, опустив обушок, с удивлением слушает страстный рассказ профессора.
        Мгновенно, как в кино, слетает прочь потолок над нашими головами: толща в десятки метров угля, горных пород, почвы.
        Вдали, на западе, встает каменная стена Урала. Кругом вырастает лес невиданных деревьев. Вот хвощ - колено в колено - толщиной в несколько обхватов, высотой в многоэтажный дом. Вот папоротник, как пальма, веером в высоте раскинул свои кудрявые, пышные листья.
        А сами мы погружаемся на дно озера. Водоросли кругом - точь-в-точь такие, как та, что отпечаталась на моем кусочке угля.
        Водоросли растут и умирают, на их месте вырастают новые и в свой срок умирают, падают на дно, истлевают. И превращаются в ил.
        Ила все больше и больше. Он доходит нам до колен, до груди, до плеч и покрывает с головой.
        Тысячелетиями метр за метром растет на дне озера толща сгнивающих водорослей - ил.
        А с севера медленно-медленно на нас надвигается море. В сотни ли тысяч лет, в миллионы ли, но оно прокатывается над нашими головами, и на западе берег его - Урал.
        Гигантские хищные ящеры плавают в этом страшном море и зубастые акулы. Трупы их падают на дно, тела истлевают в илу.
        Всей страшной тяжестью своей море давит на дно, прессует ил.
        Но море не вечно. Море отходит и сохнет.
        Миллионы лет.
        И вот над нашими головами выходит наружу ил. Равнодушный ветер заносит его песком. Урал, разрушаясь, заливает его своими каменными отбросами.
        Миллионы лет. Суша кругом.
        И над нашими головами вырастает другая трава, другой лес - все больше и больше похожий на наш теперешний. Бродят звероподобные люди. Бродят клыкастые мамонты, мохнатые носороги.
        Проносится каменный век, век бронзовый и железный. Но десятки тысяч лет еще люди не знают, что здесь в глубине, под ногами у них.
        Не подозревают, что там давно готовы залежи веками спрессованных сухих и твердых трупов древних растений. В чудесной лаборатории земли и времени произошла эта переработка когда-то живых тел в сухое и твердое топливо, в руках человека - богатейший источник огня и жизни.
        И вот мы стоим в шахте, вырытой машинами, и держим в руке кусочек каменного угля - почерневшего, окаменевшего в веках ила, - случайно сохранивший на себе отпечаток водоросли, росшей миллионы лет назад в страшных водах юрского озера.
        - А если выпадет счастье, - заканчивает Виктор Степанович, - можно найти и зубы акулы: бывает, попадаются они здесь, в буром челябинском угле… Ну, пошли дальше.
        Забойщик поднимает свой обушок, а мы ныряем в грохочущую нору.
        Долго спускаемся, и мне уже кажется - не на конвейере, а на «машине времени», и не в глубь земли, а темную толщу тысячелетий. И когда впереди меня расширилась нора, стало светлей, - я увидал перед собой странное чудовище: блеснула длинная зубастая голова пилы-рыбы, а за ней тело, только не рыбье тело: холодный плоский панцирь большой черепахи.
        Виктор Степанович стал на него обеими ногами, деловито пояснил:
        - Это тяжелая врубовая машина. Действует электричеством или сжатым воздухом. Вот этими самыми зубьями она врубается в породу, в уголь.
        Он показал на узкую голову пилы-рыбы, приставленную сбоку к черепахе.
        - У нее режущие зубы укреплены на бесконечной цепи, а цепь надета на шестерни, как у велосипеда. Стальные зубы, врезаясь в уголь, тащат за собой всю машину.
        Виктор Степанович соскочил с панциря железной черепахи и любовно похлопал ее по спине.
        - Я особенно люблю это животное. И не только потому, что оно заменяет десятки рабочих с обушками, а потому, главное, что оно спасает этих рабочих от большого риска. Видели, как лежат шахтеры в забоях? Того и гляди, подрубленный уголь всей массой рухнет на них и погребет под собой. Врубовая машина, въедаясь в стену, идет впереди человека. Она принимает удар на себя. Это хорошее животное.
        Мы отправились дальше и скоро попали на поперечный штрек. Сюда конвейер ссыпает свой уголь. Куча черной блестящей щебенки растет на глазах.
        Виктор Степанович остановился. Я хочу пройти дальше, но он схватывает меня за рукав, тянет назад. И вдруг вижу: слева из темноты по поперечному штреку лезет мимо меня железная морда с открытой беззубой пастью.
        Она скользит вверх по куче угольного щебня, с нее вниз. Остановилась, перевернулась - и вдруг с лязгом бросается на кучу, опрокидывает ее в себя, в свою широко разинутую пасть.
        И, срезав кучу, с грохотом тащится назад, мимо меня.
        - Скрепер, - говорит Виктор Степанович. - По-английски - скребок. Спереди и сзади у него прикреплены стальные канаты. Приводится в движение электрической лебедкой. Тащит угля сразу на целую вагонетку. Теперь проходите скорей, пока он не вернулся за новой порцией.
        Мы продолжаем спускаться.
        И вот, наконец, выходим в просторный квершлаг. Это - горизонтальная выработка, проведенная по пустой породе «вкрест» простирания пласта от рудничного двора, где подъемная машина.
        Это - уже не слепая нора, по которой мы лезли, и не коридор. Это - подземная улица.
        По одну сторону ее тянутся рельсы, железная дорога.
        По другую - место для пешеходов, тротуар.
        Правда, он не залит асфальтом и не мощен мостками. Три-четыре человека могут идти по нему рядом.
        Электрические бледные лампочки крошечными уличными фонарями уходят вдаль, может быть на полкилометра, может быть на километр. И черный потолок над ними навис низко - всего каких-нибудь три метра от «земли», и кажется ночной тьмой, навалившейся на улицу.
        Здесь много людей. Каталя возятся над опрокинутой вагонеткой. Проходит бригада забойщиков. Они похожи на рыбаков, на них поблескивает непромокаемая одежда, резиновые сапоги, круглополые кожаные зюйдвестки. У каждого в руке шахтерская лампочка-фонарик.
        Проходит инженер с двумя рабочими, проходят работницы с лопатами. Они пересмеиваются, и одна из них весело и бойко затягивает песню.
        Мы идем все дальше и дальше по квершлагу, встречаем все новых людей. И глядя на прохожих, то веселых, то озабоченных, я совсем забываю, что над нами добрых семьдесят метров тяжелой земли. Мне начинает казаться, что я в каком-то фантастическом городе, где вечная тьма и слепые стены домов по краям улиц. И меня безмерно удивляет, что люди тут такие же, как везде.
        Они спокойно делают свое дело. И совсем, кажется, не думают о солнечном свете, о просторе полей, о высоте поднебесья.
        Но еще больше я удивлен тем, что сам уже не страдаю от этой тьмы, чуть раздвинутой крошечными фонариками, от замогильной сырости.
        Мы идем по ночной улице - и вот начинается дождь. Он льет перед нами с низких-низких черных небес, и мы входим под него, как под душ. Крупные капли беспрестанно барабанят по нашим кепкам, блестят лужи под ногами, в лужах отражаются огоньки.
        - Вечный дождь тут, - говорит Виктор Степанович. - Пусть там, наверху, светит солнце или пусть вьюга, сорокоградусный мороз, все замерзло - тут льет дождь. Подпочвенные воды сочатся. Вообра…
        Вдруг мгновенно потухли все лампочки-фонари. Мгновенно настала тьма.
        В жизни своей никогда я не испытывал такой тьмы. Не может на земле быть такая тьма. В ней сразу утонули все звуки, вся жизнь, весь мир.
        Что это: катастрофа, конец, смерть? Мы заживо погребены?

* * *
        Я открыл глаза.
        Свет. Фонарики горят, поблескивают лужи, капают капли, грохочет железо. Навстречу нам с обушками на плечах идут спокойные забойщики. И Виктор Степанович говорит, как будто продолжая начатый разговор:
        - … дается световой сигнал. Смена рабочих.
        Неужели тьма длилась одно мгновение? Неужели всего один миг?
        Мне кажется - прошла жизнь.
        Квершлаг перешел в коренной штрек[4 - Коренной штрек - главный, основной откаточный штрек.], начались забои.
        - Как вам нравится эта змея? - спрашивает Виктор Степанович.
        По полу, по лужам ползает, изгибаясь и подпрыгивая, бесконечно длинная серая змея - резиновый шланг.
        Толстую железную голову ее держит за уши забойщик.
        В яростной злобе железная голова змеи с молниеносной быстротой выбрасывает, прячет и опять выбрасывает прямое стальное жало: «гвоздит» им в черную стену. Брызгами летит из-под него уголь.
        - Отбойный молоток. Действует сжатым воздухом. Резиновый шланг - воздухопровод к нему.
        - Все это очень интересно, - говорю я. - Но ведь вы обещали показать мне и живых зверей?
        - Покажу, покажу, все покажу. Да вот они и сами.
        Он показал вперед по штреку.
        Оттуда приближался маленький поезд. Впереди шла лошадь, таща за собой пять вагонеток, полных угля. За ней еще лошадь с вагонетками и еще. На передних вагонетках лежали коногоны.
        Лошади шли медленной поступью, низко-низко опустив голову. Трудно было сказать, какой они масти: угольная пыль превратила рыжий цвет в бурый, серый - в черный, белый - в грязно-серый.
        Когда они приблизились к нам, я хотел отвернуться.
        Я знал, что в шахтах, годами без солнца, лошади слепнут, и не хотел глядеть в ужасные немые глаза этих животных.
        Но первая из лошадей встряхнула головой и глянула на меня.
        - Зрячая! - удивился я.
        - Ну да, - сказал Виктор Степанович. - У нас они не теряют зрения, потому что работают в три смены, по восемь часов. Остальные шестнадцать они проводят наверху, на «дневной поверхности». Вообще лошадь в шахте - это пережиток старины. Мы всюду сейчас, как в Губахе и в Кизиле, вводим под землей электровозы.
        - Смотрите, - сказал я. - Как та вот, гривастая, идет: видно, еле тянет.
        - Это Манька-то? - встрепенулся коногон и повернулся к нам лицом. - Она нарочно надувается. Хитрющая зверюга! Попробуй ей лишнюю вагонетку прицепи. Полагается пять, она знает. Повернет голову, смотрит и считает. Как начнешь прицеплять шестую, сейчас зауросит, головой замотает, копытами бьет. Она счет знает, право слово, знает. В обиду себя не даст, вре-ешь!
        Поезд прошел, и мы направились дальше.
        - Вот еще тут по вашей части, - сказал Виктор Степанович.
        На стене, немного выше моих колен, висела клетка с канарейкой.
        Другая клетка стояла на полу. В ней копошились две розовохвостые белые мыши. Рядом горела на земле шахтерская лампа.
        - Свинство! - рассердился я. - Что это еще здесь за любители канареек и белых мышей? За что лишили животных солнечного тепла и света? Да еще и повесили так низко.
        - Вы ошибаетесь, - возразил Виктор Степанович. - Канарейка и мыши здесь на государственной службе. О, самая ответственная, самая тонкая и опасная служба! - продолжал он, поймав мой недоуменный взгляд.
        - Дело в том, что здешние бурые угли опасны самовозгоранием. Никакого эффекта, никаких громоподобных взрывов от неосторожно зажженной спички, как в тех шахтах, где скопляется гремучий газ. Но это не менее страшная вещь. При самовозгорании уголь выделяет смертоносные газы: окись углерода, углекислоту, метан. Первым делом - окись углерода, угар.
        Это ужасный и самый коварный газ, газ-невидимка: без запаха, без вкуса, без цвета. Как его обнаружить? А обнаружить надо сразу же, а то будет поздно: он задушит шахтеров, вспыхнет пожар.
        Из всех животных канарейка оказалась наиболее чувствительной к окиси углерода.
        Едва в воздух начинает проникать этот газ, канарейка дает знать об опасности поднятием лапок вверх. Попросту сказать - дохнет.
        За ней неотступно следят. Только она упадет, сейчас бьют тревогу.
        Окись углерода течет на небольшой высоте: так от колен до пояса. Поэтому и клетка с канарейкой висит так низко.
        А еще ниже, у самого пола, идет тяжелый углекислый газ. И вот подите ж: кошка малочувствительна к нему, а мыши чуют сразу. Начинают метаться и дохнут. И лампа, поставленная на пол, тухнет.
        Ну, налюбовались? Идем дальше.
        Но я не сразу оторвал глаза от этой нахохленной грязно-желтой птички, от невеселых белых мышат.
        Эти живые инструменты человеческой хитрой техники поразили меня больше всех виденных в шахте машин.
        Виктор Степанович показал мне еще машинную камеру. Там у электрической лебедки сидит женщина - молодая работница. Ежеминутно звонит телефон, она слушает. И сама в телефон дает распоряжения по лавам.
        Были мы и в приемном покое. За толстой, плотной дверью небольшая чистая комната. Дощатый пол. Тепло и сухо. Койка у стены, носилки. В углу лекпом - тоже молодая женщина.
        Удивляюсь я подземным работницам. Мысль о том, что у них над головами каменная кровля в миллионы тонн весом нисколько их не беспокоит. Они работают спокойно, удивительно спокойно. И ни одна из них не запачкает в угле светлых волос или лица.
        Побывали мы и в подземной столовой. Это большое помещение, целый зал. Посредине длинные деревянные столы. Груды хлеба на тарелках.
        - Ну вот, - говорит Виктор Степанович, - теперь нам осталось побывать только в нижней лаве. Там самые трудные и опасные забои: сколько раз уж начинался пожар. Пошли!
        Я иду за ним по столовой. И вдруг два, три, четыре быстрых зверька выкатываются из темного угла, прошмыгнули по нашим ногам.
        - Чертовы крысы! - ругается Виктор Степанович. - И здесь от них нет спасенья.
        А я обрадовался им, как родным: вот, наконец, первый зверек, сам, по своей воле, забравшийся сюда. Канарейку, белых мышей в клетках притащил человек, покорных лошадей спустил сюда человек. А эти сами. Они ничего не боятся, и куда проникает человек, проникают за ним и крысы.
        - Полноте вы с вашими крысами, - говорит Виктор Степанович. - Гляньте-ка лучше, кто идет нам навстречу.
        Мы идем по штреку гуськом: обочина для пешеходов тут очень узка. Рядом грохочет конвейер.
        Поднимаю глаза и вижу: навстречу идет собака.
        Собака на полторы сотни метров под землей, - что за нелепость. Уж не кажется ли мне?
        Да нет, правильно - собака. Довольно крупный пес, дворняга и, видимо, с примесью английского сеттера. Масти невообразимой: как мокрица. Идет с деловым видом, не смотрит по сторонам.
        Я останавливаюсь: нам не разойтись на узкой обочине для пешеходов, или псу или мне надо стать на конвейер.
        Пес предупреждает меня. Он шагает на движущиеся желобья, осторожно укрепляется на них всеми четырьмя лапами и трясется на месте, пока мы проходим мимо. Потом опять вылезает на «тротуар» и шагает дальше.
        От удивленья я все стою на месте и гляжу ему вслед.
        - Это что же такое?
        - Это, - отвечает Виктор Степанович, - это собака. А вы думали - крыса?
        А если хотите, так даже не собака, а бригадир Джек. Идемте за ним.
        Джек сворачивает в боковой ход, осторожно переступает через подпрыгивающие на земле шланги-змеи.
        Мы за ним.
        - Здорово, здорово, товарищ командир! - весело здоровается с собакой молодой забойщик. - Так что все в порядке и прогульщиков нет.
        Джек снисходительно помахивает хвостом. Он внимательно поглядывает на каждого из рабочих. Потом три раза оборачивается вокруг себя и ложится.
        Я накинулся с вопросами: откуда взялся этот пес? Как попал сюда? Давно ли здесь? Кто его обучил? Где хозяин?
        И молодой забойщик рассказал нам историю про бригадира Джека.
        Года три назад работал в этой шахте один старый забойщик. Его сделали бригадиром над двумя бригадами.
        У него был пес, этот вот самый Джек. Ходил с ним на охоту в часы отдыха.
        Старик и под землю в помощники стал брать его с собой.
        Только один молодой парень невзлюбил собаку и решил ее убить.
        Он взял с собой под землю кусок вареного мяса. И когда бригадир ушел в другой забой, парень стал звать пса, манить за собой.
        Хотел стукнуть его обушком по голове и завалить углем. Потом позвать хозяина и сказать, что собаку убил неожиданно обвалившийся уголь.
        А Джек присел вдруг, поднял морду кверху и заскулил. Сидит и воет, как над покойником.
        Парень зовет его, мясо сует. Джек не идет. Прибежал бригадир.
        Он сразу понял, в чем дело.
        Поставил свою лампочку на пол. Огонь сейчас же потух.
        - Смирно! - закричал бригадир. - Слушай меня - и спокойно.
        Забойщики почувствовали, что дело серьезно, и замолкли.
        - Видали? - продолжал старик. - Лампа потухла. Джек воет, потому что пошел газ. Газ всех задушит насмерть, если не будете меня слушать. Бери инструмент - и за мной! Джек не выдаст.
        Пес уже пошел вправо по штреку - в другую сторону от квершлага и рудничного двора. Бригадир побежал за ним. Забойщики колебались одно мгновенье: всем хотелось бежать прямо к рудничному двору, к подъемной машине: скорей умчаться наверх от смертоносного газа.
        Но бригадиру подчинялись. Все бросились за ним. Все, кроме одного: того парня, что взялся пристукнуть Джека. Этот побежал в противоположную сторону - прямо к лифту.
        Боковым и параллельным штреком Джек вывел бригаду к лифту. Дали сигнал тревоги. Благополучно поднялись наверх, на дневную поверхность, все, кто был в шахте.
        А тот парень погиб.
        Дело объяснилось просто. Джек инстинктом нашел правильное направление: от газа можно успеть спастись, только идя против тока воздуха.
        В шахте работают вентиляторы. Они гонят по штрекам струю воздуха в определенном направлении. Вытягивают воздух наверх.
        Все, бежавшие за Джеком, выскочили из струи газа. Парень, побежавший в обратную сторону, двигался по направлению течения газа - и задохся.
        Джек стал общим любимцем. Хозяин-бригадир давно перевелся из этой шахты в другую. А Джек остался.
        - Хороший человек собака, - любовно закончил забойщик свой рассказ. - Сурьезный.
        Виктор Степанович вынул часы.
        - Ну-с, нам пора, иначе сегодня не попадем на охоту.
        - Да подождите, - отмахиваюсь я. - Надо же как следует поглядеть на это чудо.
        Виктор Степанович рассмеялся.
        - Ага, задело за живое! Даже охотой не сманить стало из-под земли. Значит, не так-то уж скучно здесь?
        - Да подождите вы, - отмахиваюсь я.
        - Пошли, пошли! - торопит Виктор Степанович. - На самом деле пропустим зорьку.
        А я и забыл, что там, на земле, горит солнце, что время близится к вечеру.
        Виктор Степанович повел меня квершлагом прямо к рудничному двору, к «шахтному вокзалу».
        К лифту с лязгом и грохотом подходил конный поезд. Коногон соскочил с передней вагонетки. Перед самым лифтом ловко скинул крюк сбруи с кольца на передней стенке вагонетки.
        Лошадь без команды свернула в проход между лифтом и стеной.
        Раскатившиеся вагонетки с углем по рельсам въехали в клеть, вытолкнули стоявшие там две порожние вагонетки - и остановились.
        Дежурная у лифта работница задвинула дверцу клетки и дала два звонка на эстакаду, наверх.
        Клеть дрогнула, покачнулась и плавно пошла вверх, в темную дыру.
        Дежурная сняла трубку телефона.
        - Эстакада? Примите уголь, спустите клеть для подъема двух товарищей. Да-да. Живей давай!
        Прошло несколько минут, пока вернулась клеть. Лязгнула дверца.
        Мы вошли в клеть.
        Дежурная дала пять звонков подряд и через короткий промежуток еще три.
        Пол закачался у меня под ногами. Точно кто-то схватил меня за пятки и начет тихонько поднимать от земли.
        Конечно, мне не раз приходилось в городах подниматься в лифте на верхние этажи. Там мгновенная тьма сменяется светом, мелькают этажи, но тут другое.
        Поскрипывают тросы - стальные канаты. Клеть качается и трещит. Стен не видно, не видно лица соседа, не видно, с какой быстротой поднимаемся. Да и поднимаемся ли вообще? Может быть, давно неподвижно висим в темном колодце над пропастью.
        И только растет, все усиливается странный, густой певучий звук.
        Что это? Звук не похож на грохот железных шин, не похож ни на один из глухих шумов там, внизу.
        Точно кто-то поет, нечеловечески огромная глотка.
        Светает. Все стало видно. Вот чьи-то ноги на уровне моих глаз. Пояс. Лицо.
        А непонятный звук все гремит, как песня, как гимн.
        Стоп! Мы вышли из клети. Мы под крышей. Выходим в степь.
        Какая масса света! А этот звук, - я не узнал его. Ведь это же ветер! Как чудно он поет!
        Шагаешь по веселой траве - и не веришь, что там, на сотню метров под ногами, - улицы, железные дороги, гремят машины, работают люди. Что я шагаю высоко над их головами.
        Цветная ночь
        Мы возвращались на автомобиле с охоты.
        Дорога лежала через степь, ровная и прямая, как поваленный телеграфный столб.
        Быстро темнело. Но мы уже отмахали километров пятьдесят, до города оставалось пустяки, каких-нибудь полчаса езды. Шофер Петя Носик все прибавлял ходу.
        Виктор Степанович ерзал на сиденье, что-то искал в своих бесконечных карманах. Потом сполз вниз, стал перебирать убитую дичь - нашу добычу.
        - Что вы ищете?
        - Портсигара моего не видали?
        - Видел, когда вы брали из него папиросу, на привале. Помните, за канавой сидели, курили, перед тем как сесть в автомобиль?
        - Да-да-да!.. Верно. Значит, там я его и оставил. Надо вернуться.
        - Полноте! Папиросы у меня есть, хватит до дому. Шут с ним, портсигаром: он же у вас грошовый.
        - Нет, нет, непременно вернемся, он мне до зарезу нужен.
        При этом у профессора был ужасно растерянный вид. Волосы на голове взлохматились, даже всегда аккуратная козлиная бородка как-то смешно растопырилась. Он продолжал похлопывать себя по бокам, по бедрам, по груди - всюду, где у него были карманы. Раз пять перекладывал с места на место свою кепку рябчикового цвета: нет ли под ней портсигара?
        - Говорю же: хватит у меня папирос. Нате, закуривайте.
        Виктор Степанович закурил, но сказал настойчиво:
        - Петя, дорогой, давай поворачивай, поворачивай!
        - Ну ты! Не знал, что вы такой скопидом: паршивой деревяшки жаль.
        - Да ведь в ней - пропуск.
        - Что?
        - Пропуск свой я в портсигар засунул. Завтра мне на завод идти, в лабораторию, а меня не пустят.
        Я расхохотался.
        - Ну, знаете, вы точь-в-точь как один мой очень юный и беспойный сосед в поезде. У меня нижняя полка была, у него - верхняя. Вот ночью просыпаюсь от крика и стонов. Он стоит на полу, на своем пальто почему-то, и плачет.
        - Вы что? - спрашиваю.
        - Пальто упало! - отвечает, хныкая.
        - Эка, подумаешь, важность - упало. Ну, поднимите, почистите ваше пальто, всего и дела.
        - Да… А в пальто я лежал.
        Мой анекдот не рассмешил Виктора Степановича: профессор слишком был озабочен.
        Петя Носик молча заворотил машину, дал скорость и включил свет.
        Сразу утонула в темноте степь. Черная ночь придвинулась к целлулоидным боковым окошечкам автомобиля. Но впереди, в ярком свете фар, открылась волшебная картина: там ночь была цветная.
        Первый раз в жизни я мчался по дикой уральской степи ночью. И совсем по-новому открылась мне эта - казалось, такая знакомая - степь.
        Широкая дорога убегала куда-то под ноги, вращалась, как бесконечная лента конвейера. Белого, серого, бурого, желтого цвета.
        Придорожная полынь казалась лесом, каждый кустик травы - деревом.
        Маленький лес этот точно откуда-то издалека бежал к нам навстречу, но вдруг исчезал, так и не добежав.
        Деревья казались гигантскими. Вершинами они уперлись в черное небо. Яркая желто-зеленая листва их блестела, как стекло.
        Виктор Степанович все шарил по своим карманам и что-то озабоченно бормотал себе под нос.
        - Да посмотрите, какие чудеса впереди! Бросьте думать о портсигаре, найдем.
        - Найдешь его…
        В эту минуту впереди из-под колес веером брызнули большие белые хлопья и исчезли справа и слева.
        Из темноты раздался резкий лающий голос белых куропаток. Тут даже Виктор Степанович не выдержал.
        - Ишь ругаются! Слышите, кричат: «Будь ты проклят, будь ты проклят, будь ты проклят: напугал, напугал, напугал!» Эта они тебя, Петя.
        Петя рассмеялся. Скороговоркой произнесенные проклятия были в самом деле очень похожи на крик испуганных куропаток.
        - Носик, наддай ходу! - попросил Виктор Степанович.
        - Гляньте! - закричал вдруг Петя.
        Впереди прыгал на дороге ушастый зайчишка. Ослепленный неожиданным светом, он смешно и неуклюже подпрыгивал на одном месте, точно у него спустились штанишки и мешают бежать.
        Петя Носик направил машину прямо на него.
        Перепуганный заяц скакнул влево, но сейчас же повернулся и запрыгал назад.
        Добежал до канавы и опять, чего-то испугавшись, отскочил на середину широкой дороги.
        Петя, ловко играя баранкой руля, гонялся за зайцем из стороны в сторону.
        «Жжип!» - машина чуть-чуть было не задела его колесом.
        Но заяц сделал отчаянный, какой-то нелепый прыжок боком - и сразу пропал в темноте.
        Петя Носик хохотал.
        Виктор Степанович бормотал себе под нос:
        - Тоже ночной гуляка! И чего их носит ночью на дорогу?
        Километров тридцать мы проехали очень быстро. Проскочили две деревеньки.
        Там уже спали; даже собаки не приветствовали нас лаем. До места нашего привала осталось недалеко.
        Вдруг я увидел: впереди на дороге блеснула узкая полоска ярко-ярко-зеленого пламени, исчезла, опять зажглась.
        Что-то зловещее было в этом фосфорическом огоньке. И еще страшней он стал, когда вдруг распался на два круглых кружка, два пристальных фонарика-глаза.
        - Зверь! - крикнул я.
        Но его уже заметили Петя и Виктор Степанович. Петя разом схватился за рычаг: прибавить скорости. Виктор Степанович выхватил ружье из чехла.
        Да, это был зверь, и недобрый зверь. Мы увидели его всего, когда он повернулся к нам боком, сверкнул в последний раз зелеными глазами. Оба огонька при этом быстром его движении слились в одну полоску.
        Это был матерый волк. В ярком свете фар, возвышаясь над лесом полыни, он казался настоящим чудовищем.
        Темно-бурая шерсть горбом встала у него на спине и груди. Морда блеснула белым оскалом зубов. Тяжелый толстый хвост поднялся на уровень спины, и зверь точно сразу вырос вдвое.
        Все это длилось одно мгновенье: волк быстро повернул и помчался от нас прямо по дороге.
        Мы с Виктором Степановичем переглянулись и без слов поняли друг друга: стрелять, распахнув дверцу закрытого автомобиля, было невозможно. Вся надежда была на Петю.
        Петя это и сам знал. Он только отрывисто бросил нам:
        - Держись!
        И мы понеслись.
        Это было состязание между живыми мышцами дикого зверя и силой человеческой техники. Ставки были приблизительно равные: волк, проиграв, рисковал жизнью. Жизнью рисковали и мы: какая-нибудь яма на дороге, случайно попавший под колеса камень - и мы разбились бы вместе с машиной.
        По совершенно ровной дороге мы могли развить чудовищную скорость. И еще было у нас преимущество: мы не могли устать. Горючего было достаточно.
        Но и у волка был свой козырь.
        Дорога была не совсем гладкой, местами попадалась щебенка, местами неровности. Волку это не мешало, а машину задерживало.
        Мы с Виктором Степановичем впились пальцами в спинку переднего сиденья. Перебегали глазами с волчьего хвоста на белый круг спидометра, где черная стрелка показывала скорость нашего движения. Мы ведь были только зрителями, хотя и мчались вместе с гонщиком и рисковали вместе с ним сломать себе шею.
        Все зависело от искусства Пети Носика - шофера.
        Волк трусил от нас рысцой, и, казалось, небыстрой. Но это только казалось: стрелка спидометра прыгнула с цифры 20 к цифре 40, стала против нее.
        Значит, мы мчались уже с быстротой сорока километров в час, - с быстротой лучших лошадей на бегах.
        Волк продолжал уходить трусцой. Но расстояние между нами не уменьшалось.
        - Гони! Гони! - сквозь плотно сжатые зубы страшным голосом хрипел Виктор Степанович.
        Он был бледен. Петя еще наддал.
        Волк и тут не перешел в галоп.
        Ни разу он не обернулся. Да и не мог обернуться: так устроена его шея, позвоночный столб. Но, видно, хорошо знал, где мы: еще прибавил ходу, шел все на том же расстоянии от машины.
        Машина гудела и подскакивала. Нас трясло в ней, как от лихорадки.
        - И-эх! - вырвалось у Виктора Степановича.
        Петя замедлил ход. Пошли ухабы.
        Волк уходил от нас.
        Но не прошло и минуты - дорога стала ровной, мы опять помчались с прежней скоростью.
        - Жарь, жарь, жарь! - как в бреду твердил Виктор Степанович.
        Расстояние между волчьим хвостом и нами стало заметно уменьшаться.
        Машина подозрительно скрипела. Но Петя не сбавлял ходу.
        Уже ясно можно было различить свалянную шерсть на толстом полене[5 - «Поленом» у охотников называется волчий хвост.].
        Виктор Степанович вдруг откинулся на сиденье.
        - Брось, Носик! - сказал он совсем другим голосом. - Ясно же, не может живое тело тягаться с машиной.
        Казалось, у него пропал всякий интерес к состязанию. Даже нотка сожаления к зверю зазвучала в его словах.
        Я его понимал. Мне тоже жалковато было зверя. Но Петя не философствовал. Он еще прибавил скорости.
        Мы с Виктором Степановичем крепче вцепились в сиденье, уперлись ногами: сейчас мы налетим на волка, будет толчок, хрустнут под колесами кости.
        Волк был от нас в каких-нибудь двадцати шагах.
        Вдруг Петя повернул рулевое колесо: дорога круто сворачивала в сторону. На мгновенье полоса света упала в степь. Волк мчался по ней. Мы повернули. Свет опять лег вдоль дороги. Но волка на ней уже не было.
        - Ушел! - с досадой крикнул Петя.
        Так - неожиданно - состязание окончилось вничью, горячий спор прервался навсегда.
        Петя умерил ход и рукавом вытер пот со лба.
        Все молчали.
        Мы присмотрелись к местности и скоро остановили машину: мы были у того места, куда ехали.
        Когда мы вылезли из автомобиля, Петя поставил машину так, чтобы свет фар освещал то место, где мы после охоты отдыхали.
        Все трое тщательно осмотрели траву, канаву. Но портсигара не нашли.
        Мрачный сел Виктор Степанович в автомобиль. Мы поехали.
        - Однако не понимаю, - произнес профессор, - кой черт он раньше не нашелся?
        - Кто? Портсигар?
        - Какой портсигар? Ведь стоило ему только свернуть с дороги - и он ушел бы от нас. Значит, для него не линия дороги определяет направление бега. Значит, он прямо, все прямо бежит, как по ниточке.
        - Виктор Степаныч! - вдруг перебил Петя Носик. - А откуда вы папиросу взяли?
        - А? Какую папиросу? Эту? Да из кепки. Кепка на пол упала, из нее папироса и вывешилась.
        - Так взгляните-ка, - наверно, и портсигар там?
        Виктор Степанович схватил кепку.
        - Совершенно правильно: вот же он… Я его, значит, в шапку… И пропуск тут.
        Вот удивительно! Зачем же мы столько времени и бензина потратили, а?
        Я сказал:
        - Виктор Степанович, вы - волк.
        Профессор подскочил.
        - Я?.. Как так волк?
        - А так. Вам стоило только протянуть руку, чтобы взять пропуск. А вы всю ночь мчались за ним по степи. Вот так и волк. Пропуск был у него в кармане: стоило ему только свернуть с дороги - и он спасен.
        Не могли же мы за ним прыгать на машине через канаву.
        Но зверь бежит по дороге, освещенной фарами.
        Бежит по ней, как по коридору. Резкие границы тьмы кажутся ему сплошными, неприступными стенами, стенами до самого неба.
        Ему и невдомек, что препятствие это - мнимое, призрачное препятствие. Стоит только взять вбок…
        - Понимаю! - вскричал Виктор Степанович. - Вы правы: я - волк.
        Над землей
        Автомобиль мчал нас за город - на аэродром. Покачиваясь на мягком сиденье, мы молчали. И мне и моему спутнику первый раз в жизни предстояло подняться на воздух, - и каждый из нас был погружен в свои мысли.
        Я думал: «…Мчаться по воздуху, чтобы дух захватило! Чтобы небо крутилось и земля убегала назад. Чтобы все неподвижное ожило, леса сорвались и горы сдвинулись с мест. Какое высокое наслаждение - летать! И видеть с высоты как на ладошке все, что бегает, ползает, копошится на земле… Все сразу видеть…»
        Торжественное настроение охватило меня. И я, обращаясь к своему спутнику - к человеку, который сейчас разделит со мной радость первого полета над родной землей, - проникновенным голосом сказал:
        - Профессор, дорогой Виктор Степанович, о чем вы думаете в эти минуты?
        Профессор мотнул бородкой, поднял на меня задумчивые глаза.
        - Я думаю, - сказал он медленно, - о песьей масти.
        - Как? - переспросил я, ничего не поняв от неожиданности.
        - О собачьей масти, - повторил Виктор Степанович. - Здесь, в Челябинской области, великолепная охота на уток и гусей. Вот я и думаю: какая собачья масть лучше всего подойдет для этой охоты? Вы как считаете? А?
        - Зеленая! - буркнул я сердито. Вся торжественность минуты мигом испарилась от такого вопроса.
        Профессор даже не улыбнулся.
        - Зеленая, конечно, была бы идеальной, - согласился он все так же задумчиво. - «Защитный» цвет - под траву, камыши. Вот и горе, что до сих пор не вывели зеленых собак.
        - Так возьмите да выкрасьте, - злился я.
        - Постойте, вы серьезно мне скажите. Я думаю, бурая или кофейная. Под цвет земли. А? Как вы полагаете?
        Я вздохнул: раз уж профессор всерьез задался каким-нибудь вопросом, ни о чем другом с ним не поговоришь.
        - Кофейной масти мой Джим, - уныло ответил я. - А теперь я завел себе Боя в пегой рубашке: большие черные заплаты на белом да еще желтые пятна на морде и лапах. И могу вас заверить. Кофейного Джима утка издали замечает, а пегого Боя - нет.
        - Ну, ну, ну! - замахал рукой профессор. - Простите, но ведь это же абсурд! Белые пятна на черном! На фоне зеленой, желтой травы и листвы, на бурой земле - всюду белый цвет самый броский. Не станете же вы на утиные засидки надевать белый балахон?
        - Это другое дело.
        - Нет, позвольте: почему же другое? Речь идет о наиболее незаметной окраске. Посмотрите, птицы: гуси - серые, утки - серые.
        - А нырок-гоголь? Он черный с белым. А сорока-белобока?
        - Что ж, исключения только подтверждают правило. Давайте рассуждать логически. Мое положение: чтобы собака не была издали заметна птице, надо, чтобы ее масть подходила под цвет окружающей обстановки. Белый и черный цвет всего заметней на фоне зелени и земли. Теперь ваши доказательства. Ну-с?
        Я был приперт к стене. На основании опыта я был уверен в своей правоте, но доказательств у меня не было никаких. Почему, правда, птицы издали не замечают моего Боя?
        И я очень обрадовался, что как раз тут шофер остановил машину и объявил: «Приехали!»
        «Ну, теперь будет не до спора, - облегченно подумал я, - забудется».
        Мы вышли из автомобиля.
        Среди грязноватого от осенних дождей поля - маяк: простой деревянный барак с флагом. Невдалеке от него стоят три маленьких самолета в чехлах.
        Летчик встретил нас у крыльца барака. Он еще совсем молодой, высокий, красивый. И с такими спокойно-внимательными глазами, что - скинь он форму, - я, наверно, бы принял его за врача.
        - Полуянов, - отрекомендовался он, по очереди подавая нам свою громадную руку. - В первый раз летите?
        И он объяснил нам правила поведения воздушных пассажиров.
        Механик с рабочим возились около среднего самолета, сняли с него чехол, проверили работу мотора.
        Я подошел к аппарату.
        Небольшая деревянная рыбина с крыльями непрочностью своей напомнила мне змея, что клеили мы в детстве из лучины, перетягивали тонкими веревочками. Казалось, сядешь в эту легкую построечку, - она затрещит по всем швам.
        На теле деревянной рыбины чернели крупные буквы:
        СССР А-534.
        И ближе к хвосту, помельче:
        Вес конструкции 687 -703 кг.
        Вес в полете - 1034 кг.
        «Вот именно - конструкция, - думал я, глядя на непрочную построечку воздушной машины. - На «конструкции» и полетим».
        Это был маленький двухместный открытый биплан со стосильным мотором. В теле «рыбины» между местами пилота и задним прилажено еще одно сиденье - для второго пассажира.
        Подошел Полуянов с Виктором Степановичем - оба в шлемах и очках. Летчик дал мне ваты, предложил заложить в уши. Надел на меня автомобильные очки и шлем.
        Вслед за Виктором Степановичем я взошел по крылу и, перекинув ноги через борт, опустился на мягкое сиденье. Механик застегнул у меня на животе широкий пояс - привязал к сиденью.
        Над бортом теперь осталась только моя голова да плечи. Перед носом торчал круглый затылок Виктора Степановича в шлеме. На переднем сиденье усаживался Полуянов. Он повернул к нам свое большое улыбающееся лицо, и я услыхал сквозь шлем и вату:
        - Тут у меня зеркальце, я буду вас видеть. Если вам станет нехорошо…
        Он спустился на свое сиденье. Механик, стоя сбоку, взялся рукой за неподвижный пропеллер.
        - Внимание!
        - Есть внимание! - неторопливо отозвался голос летчика.
        - Контакт!
        - Есть контакт!
        И механик крутнул пропеллер; мотор загудел. Сердце екнуло… Вот он, торжественный момент: сейчас самолет оторвется от земного шара - и я помчусь по воздуху.
        Легкая «конструкция» поскакала по полю, потряхивая нас на каждой кочке. Побежали мимо бараки, березовая рощица.
        «Вот неудача! Еще опрокинется…» - и я глянул вдоль крыла.
        Там, глубоко под нами, виднелся крошечный барак и смешно торчали голыми прутиками березы облетевшей рощицы: самолет, оказывается, давно уже снялся с земли и, разворачиваясь на левое крыло, набирал высоту.
        Летчик предупреждал: «Когда самолет развертывается, не смотрите в сторону опустившегося крыла: может закружиться голова».
        Но я смотрел - и не мог оторвать глаз от быстро убегавшей земли. Удаляясь, земля крутилась, крутилась, в поле зрения вместо степи подворачивался широко раскинувший свои постройки город. Сладко замирало сердце. Но голова ничуть не кружилась.
        Всем телом я чувствовал наклон на левую сторону. Хотелось вытянуть правую руку, выправить крен. Но ветер ревел сбоку, между мной и его стихийной силой не было ничего, никакой перегородки, кроме непрочной стенки «конструкции». Я скорей почувствовал, чем подумал: сунешь руку за борт, - ее переломит в локте, как спичку, и умчит ветром…
        Я поглядел вправо. Правое крыло уходило прямо в голубое небо. Небо было безоблачно и неподвижно.
        Крыло опустилось: самолет выровнялся и стал прямо.
        Гудел ветер, ровно стучал мотор.
        Меня охватило чувство горделивого восторга: вот я сижу в мягком кресле высоко в воздухе, смотрю на мир и ничего не боюсь.
        …Ой - из-под меня будто выдернули сиденье, сердце ухнуло; всем телом я почувствовал, что подо мной пустота. Недоуменный страх.
        Но в следующий миг все прошло: упругое сиденье опять подвернулось под меня.
        В зеркальце с доброй улыбкой глядело на меня внимательное лицо летчика. По движению его губ - голоса не было слышно за ревом ветра и мотора - я понял: воздушная яма.
        Самолет провалился в нее, но сейчас же опять выровнялся.
        Я глянул вниз и с удивлением заметил, что мы уже над городом.
        Летчик простым, но, кажется, таким величественным жестом показал вниз. Я кивнул головой: дескать, вижу и понимаю.
        Потом оказалось, что ничего-то я не понял: думал, он на город показывает, а он указывал нам крышу дома, где мы жили. Но все равно мне бы ее не увидеть: непривычный глаз терялся в этой массе серых квадратиков на карте незнакомого города. С трудом я разбирался в нем и только в самых общих чертах. Вот река, спичечка-мост через нее. Вот уйма деревянных домишек в середке и большие железокаменные новые постройки на окраинах: громадный тракторный завод.
        Мы летели над Челябинском - городом заводов.
        Я сказал «летели». Но это было только знание: ощущение было другое. Если б я не знал, ни за что бы не подумал, что лечу. Казалось, легкая «конструкция» висит между небом и землей, «свободно взвешенная в воздухе», как принято выражаться в физике. Я нисколько не чувствовал быстроты ее движения.
        Когда мчишься на лошади, в поезде, в автомобиле, навстречу тебе летят деревья, телеграфные столбы, постройки, подворачивается под ноги земля. Быстротой передвижения окружающих предметов и измеряешь скорость своего движения.
        Здесь ничего не летело навстречу. Пустая вселенная, казалось, навеки застыла в неподвижности, прикрытая голубым колпаком. Плоским блином лежит внизу земля. Громадный горизонт (потом я узнал, что мы находились на высоте полутора тысяч метров). Земля кажется дном высохшего моря. Кой-где на ней поблескивают лужицы - это озера. На западе виден берег: длинная узкая полоса - Уральский хребет. И только если внимательно присмотреться, замечаешь, что медленно движется, поворачивается под тобой эта живая карта земли.
        Тоненький серебряный прутик лежит через город, - я не сразу понял, что это рельсы железной дороги. А та длинная, плюющая дымом коробочка на нем - поезд. И как странно: он медленно, медленно движется назад от города к Уралу.
        Это был скорый Москва - Иркутск! Он мчится со скоростью сорока километров в час - от Урала к городу! (Я потом узнал, что наш самолет летел со скоростью ста десяти километров в час.)
        Смотрю, - а мы уже висим не над городом, - над круглыми и продолговатыми лужами.
        Это знакомые озера: не раз я ездил на них из Челябинска - охотиться на уток. Какими же крохотными они кажутся отсюда! И самое удивительное: блестящая вода в них как будто навеки застыла - бороздками, как грязь. Это волны. Но их движения не видно. А ведь сегодня сильный ветер, и если б я плыл по озеру в лодке, меня бы качали, толкали и гнали эти самые волны.
        «Как странно, как странно! - думалось мне. - Только скорость, только страшная скорость «конструкции» держит нас в воздухе. Стань на мгновенье самолет - и мы скользнули бы вниз, нас разом притянула бы Земля. И вот я мчусь по воздуху, а быстроты этой, скорости передвижения в пространстве, совсем, совсем не чувствую…»
        И я стал вслушиваться в стук мотора: ведь от него, от этой машины в сотню лошадиных сил, зависит сейчас наша жизнь. Откажет мотор, тогда…
        И в тот же миг послышались перебои, стук стал реже, реже, раздались громкие выхлопы, как выстрелы. И мотор замолчал. Я почувствовал: мы падаем вниз. Конец?..
        Я взглянул в зеркальце летчика. Серьезные, внимательные глаза глядели на меня оттуда. Я услышал сквозь вой ветра:
        - Вам не холодно?
        Ух, черт! А я-то думал…
        Мотор опять застучал. Летчик выключал его, чтобы задать нам свой заботливый вопрос.
        Опять прыгнул подо мной самолет, но это было знакомое ощущение: воздушная яма.
        Левое крыло накренилось: поворот. Восторженная радость не оставляла меня, и я не соображал времени. Я все ждал встречи с птицами, но птиц не было.
        Впрочем, вот там над озером, - что это? Чуть видно: извилистая серая полоска.
        Конечно это гуси! Как низко над землей они летят! И очень смешно: вытянули вперед длинные шеи, машут крыльями, - а сами ни с места!
        Вот медленно-медленно проплыли назад озера, город. И опять мы висим над степью.
        Вот светлая узкая полоска дороги - видней и видней. Можно уже различить на ней стадо коров. Наверно, их гонят в город; головами все к нам.
        Я глянул на Виктора Степановича. Его нос торчал из шлема, как птичий клюв, и был направлен вниз. «Тоже, верно, на дорогу смотрит», - подумал я.
        Самолет снизился, шел на посадку. Теперь я видел совсем ясно: стадо идет по дороге разреженно, и коровы все на подбор темные: коричневые, черные, красные. Гуртовщики идут по обочинам дороги, сбивают стадо бичами, а коровы почему-то не желают сгрудиться.
        Самолет еще круче наклонился на одно крыло - и земля понеслась на меня, штопором ввинчиваясь в глаза. Наконец-то, вот оно: дух прихватило!
        Летчик не велел глядеть вниз при посадке. Но я опять не послушал совета. Да и не к чему было: уже явилось доверие к этой летучей «конструкции», и, как ни быстро летели мы к земле, ощущения катастрофы падения не было. Движение по кругу успокаивало нервы.
        На последнем кругу земля вдруг подскочила, с бешеной быстротой кинулась ко мне. Завихрились березы, барак с флагом, - и вот уже «конструкция» неуклюже бежит по полю, подскакивая на всех неровностях, и навстречу нам бежит от барака рабочий. И вот мотор замолк.
        Подкатываем к тому месту, откуда поехали, и - стоп!
        Хочу подняться - и не могу. Ах, да: ремень ведь! (Я о нем ни разу и не вспомнил.)
        Отцепил, выскочил, снял шлем, вату из ушей вытянул, - а в ушах все еще шум и кровь стучит.
        Вот на крыльце; летчик протягивает большую руку и говорит без улыбки, торжественно:
        - Поздравляю с первым воздушным полетом.
        И вот опять мы мчимся в автомобиле с Виктором Степановичем - назад в город. Я все еще полон волшебных ощущений полета. Но спутник мой хладнокровно начинает разговор с того места, где кончил его до полета:
        - Ну-с, так какие же у вас доказательства, что черная с белым масть хуже видна?
        Шофер дудит, дудит: мы огибаем большое стадо коров, - то самое, что видели сверху. Гуртовщики кричат и щелкают бичами. А мы с Виктором Степановичем глядим удивленно на стадо: коровы идут тесно сгрудившись, и они разной масти - сколько угодно и пегих среди них.
        - А мне казалось сверху… - говорит Виктор Степанович.
        - Вот в том-то и дело! - кричу я, торжествуя. - С высоты птичьего полета мы видели бурых, черных, кофейных коров, а вот пегих не видели. Пегие спины не складывались для нас в знакомые фигуры, черные и белые пятна разбивали рисунок спины, - и мы принимали их сверху просто за пустые места, за промежутки между животными.
        - Да, так, пожалуй, так… - задумчиво соглашается мой спутник. - Мир кажется иным с высоты птичьего полета… Заведу себе пегую собачку.
        Заяц-всезнаец
        Пришли ко мне из соседнего колхоза два охотника. Завернули табачку, поговорили о том о сем, потом старик и говорит:
        - А мы до тебя с делом. Как есть ты человек ученый, каждую животную по имени знаешь, верно, и нам пособить можешь.
        - А что такое? - спрашиваю.
        Молодой усмехнулся, говорит:
        - Сказать стыдно. Заяц нас забижает. Каждый день в колхозном огороде одной капусты сколько потравил. Здоровый русачина.
        - Так застрелите его.
        - То-то вот и есть, что не дается никак. Уж мы его и с собаками имали, и самострел ладили - нет на него погибели! Видеть - видим, а взять - вот поди ты: как сквозь землю уходит! Уж девки над нами смеются - срам и срам.
        - Искушение!.. - забормотал старик. - Хоть попа с кадилом зови. Намедни шли мы с поля, а он как порскнет из-под ног! Я в его топором, сам поскользнулся да в яму - ух! Весь в грязи вылез, ребята зубы скалят. А он сгинул, как не бывало.
        - Чепуха какая! - сказал я. - Заяц как заяц. Чем топором швыряться, вы бы его из ружья ахнули: никуда бы не ушел!
        - Пробовали и с ружья, - сказал молодой. - Видали ведь мы зайцев, сами охотники. Уж как хотите, а этот русак не простой. И ловушки знает, и ружье знает, и собаку со своего следу сбить знает. Прямо сказать - заяц-всезнаец. Поди сам спытай, коли не веришь.
        - Приходи, сделай милость, - сказал старик. - Может, и повезет тебе счастье. За тем и пришли до тебя.
        - Конечно, завтра же буду у вас. Только одно: я убью вашего русака, а вы скажете - не тот.
        - Не-е, - протянул молодой и поглядел на старика, - этому не бывать. Скажи-ка им, дядя.
        - Что еще? - удивился я.
        - А то… - начал старик и запнулся. - Того… Ты, может, за глупых нас посчитаешь. Да уж все одно: придешь, своими глазами увидишь. У того русака на спине деревянная ручка приделана.
        Я чуть не прыснул со смеху.
        - Ну, дядя, хватил! Уж если ручка приделана, так остается, как говорится, выкрасить да выбросить вашего русака, и дело с концом.
        Старик ничего не сказал, даже не улыбнулся. Молодой осклабился и проговорил как бы с извинением:
        - Самим не верко, да вот приходи давай, поглядишь. Может, по-вашему, по-ученому, оно и просто объяснить.
        Завернули еще по цигарке, простились и ушли.
        Задумался я. Вижу, дело серьезное, и взяться за него надо немедленно. И не в том беда, что заяц немножко капусты колхозной попортит, а в том, что вокруг него тайна: «ручка» какая-то на спине и эта непонятная способность уходить от ружей, собак и ловушек. Где темная тайна, там быстро растут шепотки да слухи и вырастают глупые суеверия. В памяти деревни пробуждается старый мир, леса и болота, населенные животными-оборотнями, лешие, водяные и всякая нежить. И вон уж - про попа с кадилом поминал старик.
        Я решил зайца этого во что бы то ни стало добыть и все его тайны распутать от начала до конца.
        Принялся за дело утром на следующий день. Крикнул свою охотничью собаку, взял ружье и отправился в соседний колхоз.
        Молодой охотник повел меня на огород невдалеке от деревни, куда, по его словам, каждую ночь приходит таинственный русак. Показал мне дыру в частом осеке[6 - О с е к - ограда из кольев и жердей.] и настороженный здесь лук-самострел. Ловушка была так налажена, что и крыса не могла бы проскочить в огород: стрела бы непременно ее поразила. Дыра в осеке перетянута крест-накрест совершенно незаметным даже вблизи конским волосом. Стоит коснуться волоска - самострел разрядится, и стрела полетит прямо в дыру.
        Я и стрелу осмотрел: длинное древко и на конце трехзубая железная острога, какой бьют крупную рыбу с лодки, только маленькая.
        - Сам в кузнице делал, - сказал охотник с гордостью. - Глянь, зубья-то какие: уж не сорвется.
        На железных зубьях были большие зазубрины, язычки, как на рыболовном крючке.
        Я спросил:
        - Попадался кто-нибудь в эту ловушку?
        - Как не попадаться! Четверых зайчат да двух матерых русаков взял за лето. А весной - тогда еще всезнаец-то заяц не приходил - я иду раз утром, гляжу: тетива спущена, а никого нет. И стрелы нет. Так ее и не нашел, пришлось новую сделать.
        Пока мы стояли, разговаривали, моя собака тут же у самострела подхватила след, затявкала и пошла скакать через гряды картофеля. Я скинул ружье с плеча, приготовился стрелять.
        - Пошел, пошел! - закричал охотник. - Вон стегает.
        Здоровый русачина дул через грядки, и я различил на рыжей его спине белую деревяшку величиной с обыкновенную дверную ручку.
        До зайца было шагов шестьдесят, ни секунды нельзя было медлить. Я выстрелил как раз в тот момент, когда русачина широким прыжком легко, как кузнечик, поднялся на воздух - перемахнуть осек.
        То ли я промазал с непривычки стрелять «влет» по зайцам, то ли еще что, только дробь моя никакого вреда русаку не причинила. Он с невероятной быстротой понесся по полю, а вслед за ним перескочила осек и помчалась собака.
        - Видел? - коротко спросил молодой охотник.
        - Ничего не доказывает. Собака завернет его, а я возьму дробь покрупней.
        - Идемте, - согласился охотник. - Только наперед скажу: уйдет он и от собаки.
        - Посмотрим.
        К большой моей досаде, охотник оказался прав. Мы видели, как заяц, далеко опередив собаку, пересек поле и направился прямо к железнодорожному валу. Как раз в это время с грохотом и лязгом мчался по насыпи скорый пассажирский. Заяц исчез в кустах под насыпью, и вагоны прогромыхали у него над головой.
        - И машину знает, - сказал охотник. - Не боится ее ни вот столько. Говорю: заяц-всезнаец. А теперь нам его сегодня больше не видать. Он как дойдет до тех кустов, так здесь и сгинет.
        И опять парень оказался прав.
        Напрасно с лаем носилась моя собака по кустам, напрасно я прыгал с кочки на кочку в этом болотистом кустарнике. Заяц исчез.
        - Каждый раз вот эдак сквозь землю уходит, и все на этом месте, - говорил молодой охотник.
        Целый день я отыскивал зайца. К ночи вернулся домой усталый и, надо правду сказать, сильно обескураженный. Орешек оказался крепче, чем я рассчитывал.
        Скоро проклятый русак изменил всю мою жизнь. Я забросил работу, вставал с восходом и уже хорошо знакомой дорогой отправлялся на колхозный огород. Почти каждый день я заставал там зайца-всезнайца, но выстрелить по нему больше ни разу не удалось. И каждый раз я терял его из виду в кустах у полотна железной дороги.
        В колхозе уже посмеивались надо мной:
        - Что, паря, заяц-то, выходит, умней тебя?
        И когда я, наконец, явился без ружья и без собаки, старик охотник презрительно улыбнулся и как бы про себя сказал:
        - Видать, нечистая-то сила шибче твоей учености.
        Я промолчал: у меня был свой план.
        На холме за полотном железной дороги стояла дозорная вышка. Я попросил молодого охотника через полчаса прийти с его собаками в огород, а сам прямо отправился к этой вышке и залез на самый верх. Как только я заметил, что охотник приближается к огороду, я поднял бинокль - и уж не отнимал его от глаз, пока первая тайна зайца-всезнайца не была разгадана.
        Я видел, как на ладошке: русак перемахнул осек, пересек поле и скрылся в кустах у железнодорожной насыпи. Я стал водить биноклем по рельсам в одну и в другую сторону: у меня была догадка, что заяц, может быть, взбегает на насыпь и удирает по ней.
        По рельсам проходил длинный товарный поезд, но русака ни впереди, ни позади него не было.
        Кусты были по правую сторону полотна. Я посмотрел на поле с левой стороны полотна и вдруг увидел там как из-под земли выскочившего зайца. Это был заяц-всезнаец: в бинокль ясно различил я белую деревянную ручку у него на спине.
        Он тихонько приблизился к маленькому островку деревьев - к рощице посреди поля - и скрылся в ней.
        Еще минут пять я не отнимал бинокля от глаз: следил, не выйдет ли заяц из рощицы. Он не вышел. Значит, лежка его была там, в роще.
        Не слезая с вышки, я окликнул охотника. Он поднялся на вал.
        Я крикнул ему:
        - Возьми собак и ступай вон в ту рощицу. Ружье приготовьте: заяц там.
        А сам опять приложил бинокль к глазам.
        Добрые гончаки живо прихватили след, залились и полным холод помчались к рощице. Я боялся только, что охотник не сумеет занять настоящего лаза, чтобы застрелить русака, когда тот выскочит из рощи.
        Случилось другое.
        Охотник занял хорошую позицию в поле за кусточком. Собаки с лаем дали несколько кругов по роще и вдруг выскочили в поле.
        А заяц так и не показался.
        После тщетных розысков охотника, самолично обшарившего всю рощу, мне стало ясно, что тут мы наткнулись уже на вторую тайну зайца-всезнайца. Я ведь знал наверно, что он сидит в этой рощице: кругом было чистое, ровное поле, и я бы непременно увидел зайца, если б он выскочил.
        Я слез с вышки. И в этот день мне удалось разгадать только первую тайну зайца-всезнайца: как он сбивает собак со следа в кустах у насыпи.
        Неожиданно правы оказались именно охотники-колхозники: русак здесь действительно сквозь землю проходил.
        В железнодорожной насыпи была труба, какие прокладывают, чтобы пропустить ручеек, размывающий вал. Местность была болотистая. В кустарнике у насыпи скапливалась вода, а прежде, вероятно, когда строили дорогу, тут и ручеек бежал. Заложили трубу. С тех пор низкое место под насыпью заросло кустами, вход в трубу стал незаметен.
        Русак знал его и свободно проходил сквозь трубу. Собаки тут пролезть не могли. А он неожиданно появлялся в поле.
        Я попросил молодого охотника никому не говорить про мое открытие, пока я не добуду зайца: ведь вместо одной загадки передо мной встала другая. Я ума не мог приложить, - куда он девался из рощи? Не на воздух же поднялся!
        Взять зайца-всезнайца теперь уже было просто: надо было мне только стать с ружьем по ту сторону насыпи у трубы, а охотника попросить шугнуть русака из огорода. И косой, проскочив трубу, дался бы прямо мне в руки.
        Но загадка его исчезновения в роще оставалась неразрешенной, и я дал себе слово взять хитрого русачину только на его лежке. Уж очень интересно было распутать все его хитрости!
        Но и эта задача оказалась трудней, чем думалось.
        Напрасно ходил я четыре дня подряд с ружьем и собакой, напрасно изучал каждый метр земли в роще. На земле были заячьи следы.
        Они кружили и переплетались чуть не под каждым деревом. И каждый раз были свежие следы: собака волновалась и лаяла. Но распутать их не было никакой возможности и нигде не было ни признака лежки.
        Лежка русака - это обычно простая ямка, вмятина где-нибудь под кустиком, или под камнем, или под кучей хвороста. Я уж готов был допустить, что тот удивительный русак - заяц-всезнаец - делает себе нору, зарывается и землю, как кролик. Но и норы нигде не было, рощица была без подроста, все видно в ней, каждый следок на земле и большая черная лужа посредине.
        Спрятаться здесь заяц никак не мог. И сколько я ни ходил в рощу, я ни разу его тут не видел.
        Тогда я опять взялся за бинокль. Только в этот раз полез не на вышку, а на кудрявую иву, с которой хорошо просматривалась роща. Ждать пришлось недолго: ведь теперь уже я точно знал, в какие часы заяц-всезнаец закусывает на огороде и когда приходит вздремнуть в рощице.
        Скоро я увидел, как он появился из трубы под насыпью. Он спокойно пересек открытое поле и прошел прямо под тем деревом, где я сидел.
        Конечно, ему и в голову не пришло посмотреть вверх. Он даже и не подозревал о моем присутствии, а я разглядел в бинокль чуть не каждый его волосок. И таинственную деревянную ручку у него на спине.
        В ту ночь первый раз со дня знакомства с зайцем-всезнайцем выспался я крепко. Утром встал поздно, поработал и только после обеда отправился в соседний колхоз - с ружьем, без собаки.
        Я пригласил с собой старого охотника, молодого и еще несколько стариков и парней. Я объявил им, что у них на глазах убью всем им известного зайца-всезнайца, которого они принимают за нечистую силу.
        Мой уверенный тон сбил с толку насмешников. Перешептываясь между собой, они двинулись за мной.
        Все шло как по-писаному.
        Гончаки молодого охотника подняли зайца с огорода.
        Заяц перемахнул осек, пересек поле и пропал в кустах. Собаки потеряли его след и вернулись к хозяевам.
        Я повел колхозников к насыпи и показал им трубу. Все ахнули, а старик охотник пробормотал что-то насчет того, что ни один заяц в трубу не полезет, не кошка-де.
        За полотном железной дороги собаки опять взяли след. Они обегали всю рощу и опять, смущенно поджав хвосты, вышли в поле.
        Старик охотник презрительно посмотрел на меня и хмыкнул.
        Молодой, наоборот, глядел на меня с доверчивым ожиданием. Я попросил его взять собак на сворку, сказал, что больше они нам не понадобятся. Он охотно повиновался.
        Я привел компанию в середину рощицы, к большой черной луже, и снял ружье с плеча. Я сказал:
        - Ваш заяц-всезнаец хитер, как лисица. Он нашел себе удивительно безопасное местечко для лежки. Вы стойте в двадцати шагах от него. Можете разговаривать, шуметь, - заяц не выскочит и не побежит. Он уверен, что ни человек, ни собака не найдет его в этом убежище.
        Кто-то из колхозников недоверчиво спросил:
        - Что ж, по-твоему, в эту лужу, что ли, он нырнул?
        - Нырнуть не нырнул, а след свой в ней потопил.
        - Полно морочить нас! - сердито вдруг заговорил старик охотник. - Поди, не на дереве сидит, - он показал на дряхлую пузатую приземистую иву посреди лужи. - Не птичка, поди, чтобы по ветвям порхать. Ты, парень…
        Я прервал его.
        - Как раз на этом-то дереве он и сидит. Смотрите.
        Я поднял двустволку, прицелился в иву на метр от воды - и выстрелил.
        В ту же минуту сбоку из дерева с плеском стеганул в воду русачина с белой палочкой на спине.
        Все были так удивлены неожиданным появлением зайца из дерева, что молча стояли с разинутыми ртами. Никто даже и не подумал выстрелить.
        - Разглядели? - спросил я. - Айда за мной!
        Я вошел в лужу, и все пошлепали за мной.
        Сбоку от того места, где мы только что стояли, в толстом стволе дряхлой ивы зияла большая дыра - дупло над самой водой. В нем на трухе была вмятина. Там были ясно видны волоски заячьей шерсти.
        - Скажи ты… Лежка! - ахнул молодой охотник.
        Старик только сплюнул и зашлепал назад по луже. Но вдруг он остановился, повернулся к нам и насмешливо проговорил:
        - А ручку-то кто ему на спину приделал? Сам себе, что ли?
        Но у меня и на этот вопрос был готов ответ. Когда я сидел на дереве и заяц-всезнаец проходил подо мной, я хорошо разглядел в бинокль эту «ручку».
        - Сам, - сказал я, - конечно сам, при ближайшем участии вот этого молодого человека, - и я указал на молодого охотника. - Узнал?
        - Моей работы! - рассмеялся молодой охотник. - Сам в кузнице ковал. Уж назад не выйдет!
        «Ручка» на спине зайца - это был обломок стрелы самострела, установленного молодым охотником в дыре осека на огороде.
        Здоровый русачина унес стрелу на себе, обломал ее где-то, а кусок древка с железным трезубцем, застрявшим в теле, так и носит у себя на спине.
        Джульбарс (Рассказ ворошиловского стрелка)
        Прошлого года осенью я был в командировке в Таджикистане.
        Сижу как-то в столовке, обеда жду. Вдруг вваливается компания бойцов - всё молодые офицеры. Все очень возбуждены, громко разговаривают, смеются.
        Один подходит ко мне, здоровается.
        Оказалось, по Ленинграду знакомый. Представил товарищей, рассказал, как мы с ним на ворошиловского стрелка сдавали.
        Обедали вместе, и тут узнаю, что вся компания сейчас едет на облаву: какого-то джульбарса стрелять, который много скотины загубил в окрестных кишлаках[7 - Кишлак (узбекск.) - деревня.]. Какие-то там вырыты окопчики по числу стрелков, и только в одном не хватает стрелка: кто-то из офицеров заболел. И вот они меня с собой приглашают, непременно чтобы ехал с ними, и коня дадут и винтовку.
        Я подумал, что джульбарс - местная какая-нибудь порода барса, зверь не такой уж страшный. Здоровая кошка - вот и все. Да и так на меня насели - не было никакой возможности отказаться. Подвиг, знаете, все-таки: население освободить от вредного зверя.
        Отправились. Всего каких-нибудь километра два по степи от городка отъехали и остановились.
        Дали мне заряженную трехлинейку и подвели к окопчику. Я спустился в него, а они дальше поехали - рассаживаться по таким же окопчикам. Очень скоро все с глаз скрылись, и красноармейцы поспешно ускакали назад с нашими конями.
        Мне сказали: зверя надо ждать примерно через час. Времени приготовиться хватит.
        Окопчик этот - простая яма, по грудь глубиной. Голова и плечи наружу, стрелять очень удобно. А в углу еще дыра, узенький ход вниз, весь в него влезешь, с головой.
        Я подумал: «Значит, зверь все-таки опасный. В случае чего - в эту дыру надо нырять, отсиживаться от него. И зачем это я ввязался в эту музыку? Сидел бы сейчас под крышей и никаких зверей, кроме комаров, не боялся».
        Правду сказать, всякие мысли в голову лезли: «Ну, барс, джульбарс - или как его там? - конечно, не лев. А все-таки с непривычки жутковато: зверь такой, что не только козла, а и здорового кабана берет. А кабан и сам даст на ходу клыком - у человека нога пополам».
        Винтовку осмотрел тщательно. В порядке вся.
        Кругом огляделся. Ровная-ровная степь. Трава совсем низенькая. Только шагах в двухстах впереди - тугай. Это кустарники такие непроходимые, джунгли. Слева и справа от меня головы соседних стрелков из земли высовываются, поблескивают ружейные стволы. Да очень далеко; зверь набросится - помощи не жди.
        Время чем дальше, тем скорее летело. Я все на часы поглядывал.
        И вот ровно через час слышу выстрел далеко впереди. Это, я знал, условный знак, что цепь загонщиков двинулась.
        И опять полная тишина. Только высоко в небе противным голосом какая-то хищная птица кричит, летает кругами, да часы в моем кармане тикают.
        Винтовка у меня давно наготове. И смотрю я, зорко всматриваюсь в тугаи. И все мне кажется: вон-вон высунулась из кустов звериная голова, поглядела и скрылась…
        Сто раз успел передумать, как этот барс выскочит из тугаёв, - серый весь и черные круги по всей шкуре, ростом с гончую собаку, хвостом в ярости по бокам будет бить. Присядет на ногах, как кошка, и бросится вперед.
        Вот перед прыжком и буду стрелять. В голову. Нет, лучше в левый бок ему - в правый, значит, от меня. В сердце. А то по черепу может пуля соскользнуть.
        Весь напрягся в ожидании и о времени забыл.
        Потом, чувствую, устал стоять, устал вглядываться и вслушиваться. А глаза оторвать от тугаёв боюсь: вдруг он тут и выскочит?
        Выхватил часы из кармана, глянул: уж полтора часа прошло после выстрела. Сразу сердце отлегло: сейчас не зверь, сейчас загонщики-красноармейцы покажутся из ту-гаёв. Пора уж им тут быть.
        И уже веселыми глазами стал на тугаи смотреть: зверя уже не боялся.
        …А он ползет. Уже почти половину расстояния от тугаёв до меня прополз. И как я его раньше не приметил, прямо не пойму!
        Да и совсем не тот зверь, которого я ждал, - не барс.
        Оранжево-красный весь, с черными полосами, а длиной, поверите ли, ну прямо с громадную тропическую змею, с удава!
        Сознаюсь, сердце у меня так и сжалось. И весь я точно куда-то в пропасть ухнул.
        Он не полз, а весь как-то переливался. Брюхо к земле прижато, ног не видно, только широкие круглые лопатки над спиной тихонько шевелятся. А голова - с бычью. И прямо-прямо на меня ползет. Да быстро ведь, как змея!
        Опомнился я, схватился за винтовку. И вот сила привычки: как почувствовал в руках знакомый предмет, прижал приклад к плечу - сразу успокоился.
        Локти упер в землю. Выцелил аккуратно в левый бок. Головой-то он ко мне был, так что рядом с его щекой пришлось целиться в плечо.
        Вторым суставом указательного пальца, как полагается по правилам, плотно нажал курок. И, кажется, не успел еще замереть звук выстрела, как я оторвал приклад от плеча и щелкнул затвором: послал вторую пулю в ствол - и опять был готов стрелять.
        Я ждал страшного рева, громадного прыжка, или что зверь разом упадет набок и в конвульсиях захрипит, задрыгает тяжелыми лапами. Словом, всего чего хотите, ждал, но только не того, что случилось. Гляжу и глазам не верю: зверь хоть бы дрогнул - ползет, как полз. Так же молча, так же быстро, так же прямо на меня.
        Я - ворошиловский стрелок, почти снайпер. Я на расстоянии ста метров из пяти выстрелов не даю промаха в чуть видное черное яблочко мишени. Как я мог промазать?
        Одной секунды не было на размышление. От верности прицела и быстроты выстрела зависела моя жизнь. Я это чувствовал всем телом. Я давно уже понял, что это за зверь передо мной - тигр.
        Тигр всегда казался мне страшней льва. Ползучая груда мышц и страшная способность одним прыжком, мгновенно, бросать свое многопудовое тело на десяток метров…
        Во второй раз я прицелился в голову: рассчитал, что если и соскользнет пуля по гладкой кости черепа и зверь кинется на меня, я все же успею еще раз или два выстрелить в него, пока он очутится рядом.
        Рука не дрогнула. И после выстрела я опять мгновенно перезарядил винтовку.
        Та же картина: зверь молча, быстро ползет на меня. Теперь и семидесяти пяти шагов не было до него, и я уже видел его растопыренные усы.
        Что это: мираж, обман зрения? С таким же успехом можно стрелять в легкое облачко тумана.
        Когда я выстрелил в третий раз, тигр был в пятидесяти шагах от меня. Я видел его сверкающие глаза. Они не моргнули и после выстрела.
        Вдруг меня обожгла страшная догадка: я стреляю холостыми патронами! Ужас моего положения ясно представился мне: остается два выстрела, я не успею вставить другую обойму. И эти последние патроны - тоже лишь безвредные хлопушки.
        Четвертый выстрел я сделал, когда зверь был в каких-нибудь тридцати пяти шагах от меня.
        Тигр - ни звука. Только гибкий хвост, который я до того принимал за продолжение его неимоверно длинной спины, заходил по земле, как у кошки, подбирающейся к воробью.
        Зверь готовился к прыжку.
        Не помню, куда и как я выпустил пятую, последнюю мою пулю. В момент выстрела громадное огненное тело зверя беззвучно, с непостижимой легкостью отделилось от земли и метнулось ко мне.
        Я выпустил пустую винтовку из рук, отскочил назад и ногами вниз скользнул в узкую нору на дне окопа.
        В тот же миг надо мной нависла страшная пасть зверя. В лицо мне пахнуло горячим зловонным дыханием. Кроваво-красный язык и белые громадные клыки были над самыми моими глазами. Сумасшедший рев совсем оглушил меня.
        Я заорал, кажется, еще громче зверя. И потерял сознание.
        Очнулся я в постели. У изголовья стоял доктор в белом халате. Вся комната была полна молодых офицеров. У всех были испуганные лица, во всех глазах - напряженное ожидание.
        - Как себя чувствуете? - обыкновенным голосом спросил доктор.
        Мне все припомнилось сразу.
        - А тигр? - спросил я.
        Все наперебой закричали:
        - Тигр убит!
        - Сдох над вами!
        - Небывалой величины зверь!
        - Блестящая стрельба!
        - Все пять пуль в нем!
        - Две в левой щеке!
        - Две в левом легком!
        - Одна в левом плече!
        - Если бы чуть пониже, - торопливо вставил мой знакомый, - угодила бы как раз в сердце. А так все пять пуль прошили зверя насквозь, без задержки.
        Шкуру убитого мною тигра, или - по-тамошнему - джульбарса, я увидел только через два месяца, уже в Ленинграде. Товарищи по охоте дали из нее сделать ковер. Ковер вышел замечательный, такой большой, что покрывает весь пол в моей комнате.
        Но когда я его в первый раз увидел, я вздрогнул: очень уж ярко припомнилось, как эта страшная туша на меня ползла, такая же безмолвная и такая же равнодушная к пулям, как этот ковер.
        Роковой зверь
        Говорят: сороковой медведь - роковой.
        Киприян был темный человек и этому суеверию верил. Убив по счету тридцать девятого медведя, он положил себе этих зверей больше не трогать и стал избегать с ними встреч. На охоту стал ходить только высоко в горы.
        В горах Алтая, где жил Киприян, каждый зверь соблюдает свое место. Медведь живет внизу, в черни-черневой, то есть в лиственной тайге. Выше в горы, где пошел пихтач, и еще выше, где чистый кедр, медведя встретишь реже.
        Ближе к снежным вершинам - белкам - даже кедр не выдерживает, припадает к земле, ползучим кустарником стелется по холодным скалам. Тут уж если и увидишь медведя, то можно вовсе его не бояться; здесь не его владения, и он сам бежит от человека. Изредка только, в летний зной, вскарабкается косматый на площадку повыше, где рядом с веселой изумрудной травой лежит, ослепительно блистая на солнце, чистый горный снег: любит поваляться, покататься в холодной снежной перине, повыгнать блох из косматой шубы. И если тут услышит человеческий дух, стрельнет, как заяц, вниз, в родную тайгу, - только и всего.
        Зато на холодных этих высотах всегда найдешь большого горного козла с острыми, загнутыми назад ребристыми рогами длиной с локоть. Здесь же пасется и крошечный безрогий оленок с торчащими из-под верхней губы клыками - кабарга.
        За кабаргой да горным козлом и стал ходить Киприян, опасаясь, как бы его не заломал роковой сороковой медведь. А когда подошел июнь - время медвежьих свадеб, - старый охотник отправился на белки не тайгой, а скалистой крутой тропой, что ниточкой сбегала с горы к самой избушке Киприяна.
        В эту пору медведи становятся беспокойны и встречаться с ними особенно опасно.
        Охота была удачной. Киприян застрелил крупного горного козла, взвалил его себе на спину и той же тропой стал осторожно спускаться с вершины. Одностволка его была заряжена пулей. И еще две пули оставались про запас.
        Тропа вела карнизом, таким узким, что разойтись на нем не могли бы и два человека.
        Над тропой нависла голая, гладкая скала, а под ногами Киприяна развернулась глубокая пропасть.
        Тут-то, на повороте этой опасной тропы, против всякого ожидания, охотник и столкнулся нос к носу со своим сороковым медведем.
        За спиной у Киприяна был большой мешок с убитым козлом.
        Ремни врезались в плечи - не стряхнешь. Повернуться, отступать было невозможно.
        Оставалось одно: стрелять.
        Но старый охотник не мог сразу осилить своего страха перед «сороковым».
        Черная лохматая башка глядела из-за камня спереди. Медведь, видно, был удивлен неожиданной встречей не меньше, чем Киприян. Медведь разом остановился. Его подслеповатые глазки беспокойно забегали, нос зашевелился, из горла вырвалось низкое, скорее испуганное, чем угрожающее, рычание.
        Медведь тоже не мог повернуться.
        Или человек, или зверь должен был быть сброшен в пропасть, чтобы дорога освободилась для оставшегося в живых.
        И все же Киприян медлил стрелять: оставалась еще надежда, что медведь попятится и задом уйдет по тропе.
        Но и эта надежда пропала: медведь зарычал громче. Вслед за башкой показалась его косматая шея. Зверь наступал.
        Киприян быстро поднял ружье, уперся твердо ногами в камень - и выстрелил медведю между глаз.
        Дым на миг закрыл камень впереди.
        Когда дым отлетел, медвежьей башки уже не было.
        Киприян повернул ухо к пропасти. Но звука падения тяжелого тела он не услышал. Это его, впрочем, не смутило: внизу ревела, прыгая через камни, стремительная горная речка.
        Киприян вздохнул полной грудью: путь был свободен. И роковой сороковой медведь «обошелся».
        Прежде чем двинуться дальше, Киприян снова зарядил пулей свою одностволку.
        А когда он поднял глаза от ружья, лохматая медвежья башка опять глядела на него из-за поворота тропы.
        Киприян себе не верил: его пуля не причинила никакого вреда зверю. Так же торчала во все стороны жесткая шерсть на лбу. Даже легкой царапины не было заметно. И только маленькие глазки налились злою кровью.
        Уж не рассуждая, Киприян приложился и спустил курок как раз в тот момент, когда зверь раскрыл пасть и двинулся вперед.
        Ужасающий рев, такой рев, какого старый медвежатник в жизнь свою не слыхал, прогремел из белого облака дыма.
        Звериная башка исчезла.
        Пот выступил на ладонях, и ноги дрожали у Киприяна.
        Все-таки он заставил себя опять перезарядить ружье.
        При этом он не спускал глаз с поворота тропы и с ужасом видел, как из-за камня медленно выступает черный ноздреватый нос, за ним блестящие красные глазки и широкий лоб зверя - без капли крови на лохматой шерсти.
        Роковой медведь был неуязвим для метких пуль старого охотника.
        Зверь - Киприяну казалось - только вырастал, башка становилась все больше после каждого выстрела. И если в первый раз она высунулась на высоте сапог охотника, теперь она была на высоте его груди.
        И в третий раз выстрелил Киприян - прямо в разинутую пасть зверя.
        Это была последняя пуля: больше патронов не оставалось.
        Страшный рев повторился.
        Охотник обезумел.
        Не думая, что он делает, с пустым ружьем в руках, он двинулся вперед по тропе: сразу уж столкнуться с ужасным зверем - и конец.
        Шагнув за поворот, он очутился лицом к лицу с медведем. И тут произошло такое, чего Киприян никак не ожидал: громадный зверь как-то испуганно хрюкнул, подался назад и задом, задом стал быстро пятиться по тропе.
        Киприян наступал, не решаясь, однако, подойти слишком близко к оскаленным зубам медведя.
        Тело зверя изгибалось, следуя каждому повороту тропинки. Киприян напирал и напирал.
        Вдруг карниз стал шире. Медведь ловко извернулся, мелькнул куцым хвостиком и с необыкновенной быстротой пустился удирать, уже головой вперед.
        Когда Киприян дошел до конца карниза, зверь уже исчез в темном кедраче. Шатаясь после пережитого страха, как пьяный, охотник спустился к подножию горы.
        Там, на каменистом берегу речки, протекающей глубоко под карнизом, нашел он растерзанных, с пробитыми пулей башками своих трех медведей: рокового сорокового, и сорок первого, и сорок второго сразу.
        Первой по карнизу шла медведица. За ней - три медведя.
        Только последний из них мог уйти пятясь, потому что сзади на него больше уж никто не напирал.
        Емуранки (Рассказ счетовода)
        Одно лето мы с нашим бухгалтером Ван Ванычем провели в Хакасской автономной области в Западной Сибири.
        Поселились мы в избе у тетки Марьюшки, среди степи, на берегу большой реки Абакан, сбегающей с гор.
        Приехали мы сюда, надо прямо сказать, время провести и поохотиться. Однако охота начинается в августе, а мы приехали в середине мая. Ван Ваныч и говорит:
        - Не сидеть же сложа руки, паразитами. Надо местному населению помочь. Будем вредителей истреблять.
        - Вот дело! - подхватила Марьюшка. - Самые заглавные вредители наши - емуранки. Прямо хоть хлеб не сей - все потравят. Думаем, думаем, как извести емуранок, а толку нет.
        Емуранки - суслики, по-здешнему.
        - Ну, - говорим, - Марьюшка, уж коли мы возьмемся, так от емуранок и следа не останется. Математически.
        И стали мы с Ван Ванычем придумывать, как бы нам ловчей взяться за дело.
        Я говорю:
        - Очень даже просто: стрелять будем. Станем против норки и, как только эта самая емуранка выглянет, так - бац по носу, и дело с концом. Потом к другой норке. Нас двое. За день каждый из нас, наверное, уж штук по двадцати ухлопает.
        До начала охоты два с половиной месяца, или семьдесят пять дней. Сорок на семьдесят пять - три тысячи. Это уж как на арифмометре. Три тысячи емуранок истребим, так километров на десять, наверное, ни одной этой емуранки и в помине не останется. Колхоз нам благодарственный адрес поднесет.
        Тут хакаска вынула трубку изо рта и сказала какое-то короткое сердитое слово.
        Ах, да! Я про нее и забыл сказать. Оно и понятно: сидит и молчит.
        Она частенько к Марьюшке наезжала. Слезет с коня - они тут все женщины верхом ездят - и в избу. В избе на лавку сядет, сидит и молчит, трубку сосет. Марьюшка ее чаем поит. Чай с маслом: так ей вкусней кажется.
        Целый самовар хакаска выпивает - и ничего. Сидит - даже серьги в ушах не шелохнутся. А серьги у нее замечательные: сперва веревочка, потом из проволоки кольцо, потом бомбошка какая-то, потом полтинник серебряный. Чуть колыхнись - звякнет.
        Марьюшка-то перед ней разливается и о том и о сем, про нас все выложила: зачем приехали, да откуда, да что делать задумали.
        Хакаска трубочку свою потягивает, глядит на нас, а сама - как памятник. Лицо неподвижное, узкие глаза прищурены, как от дыма, в уголках - морщинки.
        Марьюшка все ее хвалила: умная, говорит, женщина, справедливая.
        Так вот: сказала хакаска Марьюшке свое непонятное слово и вышла из избы.
        - Чего это она? - спрашиваю у Марьюшки.
        - Да так… Еще, поди, обидитесь…
        - Ну, говори, говори!
        - Да, по-нашему сказать, дурак, говорит, дурака высидел.
        Плюнул тут я с досады. Да ну, думаю, стоит внимание обращать! Надо за дело приниматься.
        В тот день набили мы с Ван Ванычем маленьких патрончиков, чтобы пороху да дроби много не тратить: емуранку-то пустяк убить - трех дробинок хватит. А утром отправились в степь. Ван Ваныч к одной норке стал, я - к другой.
        Надо сказать, издали видели мы, как эти емуранки у своих норок столбиками стоят, а как стали подходить, засвистели они - и все как сквозь землю провалились. Ну, да ведь голод не тетка: выйдут, как есть захочется.
        Но и пятнадцать минут прошло, и полчаса, и час, а нам с Ван Ванычем ни одного даже выстрела сделать не удалось. Мелькнет в норке головка и исчезнет. Ружья поднять не успеешь - где уж тут выстрелить!
        Потом еще хуже стало. Вдруг свистнет где-то сзади. Обернешься быстро-быстро - только хвостик увидишь, как он в норке исчезнет. Так со всех сторон - норки ведь кругом - то тут свистнет, то там. Вертишься, как пугало огородное на ветру, а толку нет. Разыгрывают нас емуранки, прямо разыгрывают!
        Часа три промаялись. Ван Ваныч и говорит:
        - А ну вас, с вашим арифмометром! Ясно, просчет у вас получился. У меня лысина от солнца разболелась, я домой пойду.
        Я остался. Очень уж хотелось доказать, что я прав.
        Сел. Ружье на колени приладил: на весу-то держать тяжело. Навел дуло прямо на норку. «Мелькнет, - думаю, - в норке, я его и…»
        Мелькнуло. Я - бац! Пыль столбом. Подбежал к норке - ничего нет.
        Стрелял я так, стрелял, - все патроны кончил. Одну емуранку убил. А назад шел рекой - уже смеркалось. Вижу, хакаска Марьюшкина на коне неподвижной тенью чернеет над берегом Абакан-реки, вниз уставилась - на воду, в берег ли, не знаю.
        С крыльца я обернулся - она передвинулась, в другом месте над берегом стоит. И все, как цапля, в воду глядит.
        На другой день Ван Ваныч говорит мне:
        - Ясно, ваш способ никуда не годится. Кустарный способ.
        В таком деле надо в технике быть хорошо подкованным, современные достижения знать.
        - Пожалуйста, - говорю, - поищите достижения техники, Ван Ваныч. А я постараюсь пока заснять этих самых емуранок.
        Каждое утро стал я в степь выходить, емуранок караулить. И тут у меня ничего не выходило. Уж я аппарат на треножник прилаживал, сам в сторонку отходил. Сколько пластинок испортил. Нет, не даются зверюшки заснять, хоть ты плачь!
        Хакаска-председательница что-то к Марьюшке бросила ездить. Зато каждый день с утра до ночи можно было ее видеть на берегу Абакан-реки. С ней теперь была целая артель хакасов, мужчин и женщин с лопатами. И чего-то они все рылись там на берегу.
        Потом они бросили приходить, и я пошел посмотреть на их работу.
        Берег разрыт был, но к чему - непонятно. До воды оставалось еще очень далеко, несколько метров. Наверно, хотели воду куда-нибудь отвести, да убедились, что не так-то просто, и бросили.
        Дни стояли ясные, и я все со своим аппаратом за емуранками охотился.
        Наконец, как-то ночью гроза разразилась. Да не над нами, а в горах где-то. Гром, молния, шум далекий, а у нас - ни дождинки.
        Утром встаем - все гремит, тучи клубятся над горами. А над нами - чистое небо.
        Я скорей аппарат под мышку и, без всякого чая, шасть в степь.
        Дело в том, что в норке у емуранок народились малыши и стали уже носы на свет выставлять. Малыши, известно, не так сторожки, как взрослый зверек. И я рассчитывал сегодня непременно хоть два-три удачных снимка сделать с них.
        На берегу Абакан-реки чернела в седле хакаска. Увидев меня, она вынула трубку изо рта и что-то мне закричала. Но мне было не до нее. Я отмахнулся рукой и побежал от реки к одному местечку в степи, где еще вчерашний день наметил себе норку с емуранчиками. Я очень спешил, потому что в горах все еще гремел гром и я боялся, что тучи надвинутся к нам, польет дождь, и уж тогда, конечно, нечего и думать снимать.
        Емуранка-мамаша стояла столбиком у норки. Когда я подошел, она резко свистнула и провалилась под землю.
        Я установил аппарат в полутора метрах от норки.
        И вот наконец-то мне повезло: через несколько минут из норки высунулась словно бы мышка. Черный глазок, черное ушко.
        Я - щелк!
        Зверюшка мгновенно исчезла в темной норке. Но было поздно: моментальный снимок был готов.
        Не прошло и пяти минут, как снова из норки показалась тупенькая мордочка и сейчас же за ней другая, такая же. Братишки застыли, глядя на меня, как птицы, одним глазом. Ждали, когда я уйду, чтобы выскочить из норки.
        Чик! - оба они попали ко мне на пластинку.
        В это время я услышал позади себя какой-то странный шелест, шипение какое-то и тревожные свистки емуранок. Оглянулся… и чуть было не опрокинул аппарат на землю.
        По степи прямо на меня широким ровным потоком шла вода.
        Быстро и бесшумно она разливалась вправо и влево.
        Я даже не успел сообразить, откуда вдруг взялась тут вода. Я подхватил аппарат и побежал вправо, к дому.
        Поток быстро настиг меня, и через минуту я бежал уже, как по мелкому морю, по колено в воде. Со всех сторон вокруг меня выскакивали из воды емуранки. Завидев меня, с писком кидались назад, в норки; я видел темные отверстия их норок сквозь совершенно прозрачную воду. И емуранки сейчас же снова выскакивали из затопленных норок.
        Вокруг меня барахтались в воде мыши, что-то черное проплыло мимо фыркая. Кажется, это был крот.
        Как я потом жалел, что не заснял эту замечательную картину! Но в те минуты мне было не до того.
        Вода прибывала с изумительной быстротой. Уже вся долина Абакан-реки - долина в три километра ширины - была под водой. Это был настоящий потоп. И я не знал, остановится ли, наконец, вода, или мне суждено так и погибнуть в ней.
        К счастью, до избы было недалеко. Ван Ваныч и Марьюшка стояли на крыльце. Марьюшка ахала, всплескивала руками и жалобно причитала. Вода доходила мне уже до пояса.
        Когда я вошел в избу, первое, что я увидел, была хакаска-председательница. Она сидела на лавке, ее лицо было так же неподвижно, как всегда, и, как всегда, она одной рукой придерживала трубку, спокойно глядела узкими прищуренными глазами и молчала.
        - Вода схлынет через несколько часов, - сказал Ван Ваныч, - но во всей долине Абакан-реки не останется ни одной емуранки, ни одного вредителя-грызуна, даже мыши. Я сдаюсь. Вот эта гражданка, - Ван Ваныч указал на хакаску, - оставила нас обоих с носом. Ясно?
        Я перевел глаза на нее.
        Все та же неподвижность. Легкий дымок из трубки. Прищуренные бесстрастные глаза.
        - Но откуда она могла знать… - начал я.
        Ван Ваныч меня перебил.
        - Ясно, она знала, что уровень воды в Абакан-реке разом поднимется на несколько метров, когда в горах выпадет большой дождь. Она приготовилась к этому дню: прорыла берег настолько, чтобы большая вода хлынула в степь. Серьезными бедствиями человеческому населению мелкое наводнение не грозит, не грозит и скоту. Но грызуны потонут. И уж вода не пропустит ни одной норки, как мы с вами могли бы пропустить. Сознайтесь же и вы, что побеждены и вам стыдно за свой кустарный проект!
        Я опустил глаза и в самом деле почувствовал, что стыдно.
        Когда вода схлынула, мы вышли в степь. Там по всей земле валялись мертвые емуранки - лапки кверху. Нам осталось только закапывать их, и дело с концом.
        В горах на Кубани
        Дождь и слякоть. Ленинградское грязное небо ползет низко над побуревшими крышами. На черной ветке ободранной липы судорожно дрожит последний жалкий листок.
        На двери - сквозь дырочки плоского ящика - что-то белое. Газета? Нет, письмо. На конверте штемпель: «Микоян-Шахар».
        От знакомого. С Северного Кавказа.
        «…у нас неожиданно разрешили охоту на фазанов: до трех штук на ружье. Приезжайте».
        Я как раз собирался поехать куда-нибудь отдохнуть, побродить с ружьем.
        Фазан - великолепная птица. Но ехать ради трех штук за тысячу километров…
        Хотя там ведь не одни фазаны. Там горы, солнце. «Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей…»
        Тот не охотник, кто не жаждет приключений, неожиданных встреч с опасными зверями. И красавцы фазаны!
        Будет потом что рассказать ребятам.
        Еду!

* * *
        Три дня в поезде - и вот солнце, глубокое синее небо! Стражами при дорогах стоят стройные пирамидальные тополя; упругая листва фруктовых деревьев роняет легкую кружевную тень на лица прохожих.
        Над степью трепещет жаворонок, напевают скворцы у скворешен. А ведь сегодня - первое октября.
        Вверх по Кубани железной дороги еще нет. Ходят автобусы. Для защиты пассажиров от пыли машина покрыта тентом. В нем - целлулоидные окошки.
        Вижу сквозь них крутой обрыв. Внизу бежит быстрая Кубань. Справа и слева встают на глазах горы.
        Так я въезжаю в счастливую долину. Она славится своим прекрасным климатом и тем, что люди здесь живут больше ста лет.
        Я тоже согласен жить тут сто лет. Короткая теплая зима, не очень жаркое лето и такое множество безоблачных дней в году.
        Все есть в этом счастливом крае: плодородные пашни, тучные пастбища, бахчи, фрукты, в горах кругом - каменный уголь, свинцовая руда с серебром, цинковые и медные руды, алебастр, мрамор. Там бьют родники нарзана, шумят широколиственные рощи - дуб, бук, дикая груша, чинара.
        Там сколько хочешь дичи и зверья, а в быстрых реках и ручьях - голубая с красными крапинками красотка-форель.
        Километров тридцать от железной дороги отмахал уже автобус. Остановка: станица Красногорская.
        Пассажиры выходят размять затекшие ноги, подкрепиться в буфете.
        А меня, как зачарованного, притягивает забор из больших каменных плит: на нем лежит очень большая бурая птица с белой головой и шеей - сип белоголовый. Он грозно поднимается мне навстречу, подбирает огромные крылья и втягивает в плечи длинную шею, голову с тяжелым горбатым клювом.
        Я остановился. Он успокаивается, вытягивает шею, покрытую густой короткой шерстью, оглядывает ширь долины, цепь запирающих ее гор.
        Царь поднебесья, птица великих просторов - гриф! Как ты попал сюда? Смелый ли горец нашел твое гнездо на скале над пропастью и взял тебя беспомощным пушистым птенцом? Меткий ли охотник, повредив тебе пулей крыло, заставил спланировать к своим ногам из-под облаков?
        Величавый пленник, переступая с ноги на ногу, гремит цепью.
        Но шофер уже гудит, сзывая пассажиров.
        Усаживаться в машину помогает нам красивый пожилой казак. С прямыми спокойными чертами его лица никак не вяжется удивительная гибкость его спины. Что-то ужиное в его движениях.
        - Задаром, Омеля, стараешься, - говорит ему шофер. - Без билета не пущу.
        - Дорога, дорога, товарищ начальник! Мне ведь недалеко.
        Шофер с треском захлопнул у него перед носом дверцу. Казак крякнул, подхватил с земли узелок, перекинул его через плечо:
        - Свисти, машина: я пошел!
        И крупно зашагал вперед по дороге.
        Автобус зарычал, заскрипел, вздрогнул и медленно покатился по пыльной дороге.
        Опять мелькают белые, вымазанные известкой камни, расставленные вдоль дороги по кромке обрыва.
        Пасущиеся у дороги лошади уносятся вскачь от машины, не ждут и гудка.
        Но вот поперек нашего пути стоит серенький длинноухий осел.
        Шофер гудит, гудит, гудит, машина подкатывает к ослу вплотную. Осел стоит как вкопанный, даже ухом не ведет.
        - Н-нет, не поможет! - убежденно говорит словоохотливый пассажир. - Ишак - животное с ба-альшим характером. Я давно примечаю, что ишаки против всяких нововведений. Они против машин. Ишак скорее даст себя пополам перерезать, чем уступит дорогу машине.
        Шофер, ругаясь, вылезает, подходит к ослу и непочтительно хватает его за хвост. Осел задом отъезжает с дороги и покорно остается стоять там, где его отпустили. На машину он не глядит, точно ее и нет.
        Мы едем дальше.
        Утром я просыпаюсь счастливым в чистой комнате беленького домика. Солнце слепит глаза. Я жмурюсь - хочется доспать. Но все равно горячие лучи слепят даже через веки. Засыпаешь - видишь золотистые сны, слышишь громкое пенье петухов.
        Но пора на охоту - попытать счастья добыть трех фазанов. Я прицепляю на спину рюкзак, беру свою двустволку и прощаюсь с гостеприимным белым городком.
        Идти жарко. Цель моего путешествия далеко: ниже станицы Красногорской. Мне шагать туда целый день. Там по низким берегам Кубани густые кустарниковые заросли, и в них живут фазаны.
        Я узнал, почему здесь разрешили охоту на них.
        Кубань решено перегородить близ выхода ее из гор плотиной. Здесь построят электростанцию, а воду будут регулировать и направлять по сети арыков в сухие ставропольские степи.
        Как только закроют шлюзы, вода над плотиной начнет прибывать, выйдет из берегов и зальет низину с густым кустарником над станицей Красногорской. Новые пашни раскинутся в бесплодных ныне степях, а фазаны найдут себе для житья другие места.
        Передо мной поднималась гора тремя ярусами: она казалась не очень высокой. И в самом деле - на первый ярус я взобрался в какие-нибудь полчаса.
        Тут была широкая терраса с кукурузными полями, с рощами. В тени кустов тек спокойный ручей. Я стал перед ним на колени и протянул руку, чтобы зачерпнуть воды и напиться.
        Вдруг из-под самой руки у меня выскользнула небольшая серебристая змея, извиваясь, поплыла через ручей.
        Ах, чтоб тебя! Гадюки здесь ведь страшно ядовиты. Хорош бы я был, если б нечаянно задел ее рукой. Тут, значит, надо быть осторожным, если хочешь прожить сто лет.
        Снизу донесся выстрел, потом еще. По склону от террасы шел охотник, впереди него карабкался в гору желто-пегий пойнтер. Стая - или, как тут говорят, «гурт» - голубых птиц мелькнула над кустами и с тревожным криком рассеялась по каменной россыпи. Птицы казались мне сверху не больше скворцов. Их было штук тридцать.
        Мне знаком был их крик, я знал, что это горные куропатки-кеклики. Знал и то, что эти птицы ни за что не полетят вниз от охотника, пока есть возможность лететь вверх по горе. Я выбрал самую широкую расселину в каменной стене, забрался в нее и стал дожидаться здесь кекликов, уверенный, что охотник нагонит их на меня. Скоро из-под карниза опять раздалось два выстрела и сейчас же показался гурт. Кеклики налетели прямо на меня, и мне удалось свалить двух из них, прежде чем они опустились в камни. Я подобрал добычу и долго не мог налюбоваться ею.
        Кеклик побольше нашей серой полевой куропатки и много ярче ее.
        Охотник с пойнтером взобрался на карниз. Я вышел к нему, и мы познакомились. Он оказался счетоводом из станицы Красногорской. Он охотно взялся помочь мне добыть трех дозволенных фазанов. Ночевал я в ту ночь у него в станице.
        Утром счетовод кликнул своего соседа - красивого пожилого казака. Сосед оказался Омелей, тем самым казаком, что просился без билета в автобус. Узнав, что мы за фазанами, он охотно согласился пойти с нами.
        Мы - два охотника - направились низом, где заросли кустарников; Омеля - горой. Он был без ружья - «горовой».
        Попасть в летящего фазана не так уж трудно. Трудно поднять его на крыло из заросли. При подходе человека он затаивается и лежит очень крепко.
        Напрасно счетовод посылал свою собаку в кусты. Пойнтер долго не хотел идти туда, а когда, наконец, пошел - разом скрылся с глаз.
        Прошло пять минут, десять минут, - пес не показывался.
        - Значит, стойку сделал, - решил счетовод. - А то давно бы выскочил. Пойду искать его.
        Скрылся и счетовод в кустах. Я остановился, стал ждать.
        Не скоро раздались выстрелы. Но очень скоро после выстрелов выскочил из кустов пес, а за ним и хозяин. У обоих был жалкий, истерзанный вид.
        - Черт их возьмет здесь! - ругался счетовод. - Стойки не держат, бегут от собаки; вырываются невесть где.
        Рубаха его была в нескольких местах порвана. Пойнтер, изогнувшись, слизывал алую кровь с короткой шерсти своего тела.
        Кусты, где прячутся фазаны, колючие: это заросли дерезы и ожины, как здесь зовут ежевику - ягоду вкусную, но умеющую за себя постоять. В кровь исцарапаешь руки, собирая ее.
        - Пойду берегом Кубани, - решил счетовод. - Утром фазаны выходят из зарослей, жируют в траве. А вы дождитесь горового: без него фазанов все равно не увидишь.
        Омеля, наконец, показался над обрывом. Мы потихоньку пошли вперед: я - внизу, между обрывом горы и зарослью, он - по краю обрыва. Я то и дело взглядывал на него: перекликаться на фазаньей охоте нельзя, горовой знаками должен показать, где затаилась дичь, откуда заходить охотнику.
        Не прошли мы и ста шагов, Омеля остановился. Как милиционер - регулировщик уличного движения, он поднял одну руку над головой, другой на уровне своих плеч показал влево. Я понял: дичь в чаще прямо передо мной, мне нужно обойти ее слева.
        Я быстро обежал небольшую куртинку[8 - Куртинка - клумба, цветочная грядка в саду; здесь в смысле: островок невысокой поросли.] дерезы и оглянулся на горового.
        Омеля, не опуская занесенной над головой руки, другой теперь показал вправо.
        Я пошел прямо в кусты, но не успел сделать и десяти шагов, как с шумом и треском ракетой взвилась из кустов длиннохвостая круглокрылая серенькая фазанка. Я выждал, когда она, резко меняя вертикальное направление полета на горизонтальное, на миг остановилась в воздухе, - и выстрелил.
        Перевернувшись головой вниз, фазанка упала в кусты.
        Омеля захлопал в ладоши.
        Я подобрал мертвую фазанку и пошел дальше вдоль кустов.
        «Больше фазанок не буду стрелять, - решил я, - только петухов».
        Время от времени Омеля останавливался и показывал руками, куда мне идти. Он направлял меня прямо на фазанов, но удача покинула меня: птицы или незаметно убегали от меня низом, или взлетали на таком расстоянии, что я зря только посылал им вслед дробь.
        «И счетовод не настреляет. Верно, не вышли в траву фазаны».
        Только я успел это подумать, с берега раздались выстрелы.
        За высокой зарослью я не мог видеть охотника, не знал, в кого он стреляет и удачно ли. Но горовой с высоты видел все. Энергичным жестом он показал мне: летят сюда! И присел: дескать, спрячься.
        Я отступил за кусты и почти тотчас же увидел летевших ко мне над зарослью птиц.
        Птицы летели под самым солнцем. Еще невысоко поднявшееся солнце слепило меня, я не мог различить даже, какие птицы летят на меня; видел только блеск и мельканье их крыльев. И наугад выстрелил в одну из них.
        Аплодисменты горового сказали мне, что я не промазал.
        Я был очень доволен своим выстрелом, пока не разыскал добычи: это снова оказалась курочка фазана.
        Тогда я решил подойти поближе к горовому и просить его направлять меня только к самцам фазана.
        Я стал подниматься по некрутому здесь и каменистому обрыву; вдруг слышу над головой отчаянный крик Омели:
        - Берегись! Гад!
        Я не сразу заметил змею, а когда увидел - придется уж сознаться - струхнул…
        Сверху между камнями двигалось ко мне гладкое коричневое пресмыкающееся. Я не видел его всего, но не сомневался, что оно в несколько метров длиной. Об этом говорила и необычайная толщина чудовища: круглое тело его было с мою руку.
        - Бей, бей! - кричал Омеля.
        Хвост чудовища извивался вверху, когда его голова неожиданно поднялась над ближним ко мне камнем. Я выстрелил.
        Длинное, гибкое тело змеи с разможженной головой сползло к моим ногам, хлеща по камням хвостом, как плетью.
        Тут только я понял, какого дурака свалял, напуганный истошным криком горового: ведь я совсем забыл, что я не в Индии, не в Америке и что во всей нашей огромной стране нет гигантских удавов.
        Я убил невиннейшее существо. - желтопузика. Не змея он даже, а просто безногая ящерица, нисколько не ядовит и никакого вреда человеку причинить, конечно, не может.
        Вот и хвастай теперь ребятам, вернувшись домой, какое страшное приключение пережил, какой смертельной опасности подвергался и как, не растерявшись, от нее избавился.
        А желтопузик попался действительно крупный: когда я поднял его за кончик хвоста и выпрямил вверх руку, его разбитая голова еще касалась земли. А это значит, что было в нем около двух метров.
        Омеля не пожелал даже приблизиться к нему: казак испытывал суеверный страх ко всякому «гаду ползучему» и, хоть не раз, конечно, видал желтопузиков, живых и мертвых, не потрудился убедиться, что ядовитых зубов у них нет. Не пришлось и мне доказать ему это… по причине почти полного отсутствия у желтопузика головы, снесенной моим выстрелом.
        Мы продолжали охоту.
        Там, где гора ближе подошла к Кубани, Омеля увидел, наконец, самца-фазана. Направляемый ручной сигнализацией, я долго пробирался сквозь колючую заросль. Фазан взлетел только на ее краю, у самого берега.
        И что же это был за великолепный петух!
        Жарко брызнули мне в глаза блестящие краски его оперения: золотисто-зеленая голова, фиолетовая шея, оранжевая спина, медно-красный хвост.
        Весь блеск южного солнца, всю роскошную пестроту неба, воды, цветов и бабочек счастливого Кавказа щедро подарила природа одной этой великолепной птице.
        Такое это было чудное зрелище, что я на несколько мгновений забыл о ружье.
        Фазан с треском помчался над берегом.
        Я спохватился и выстрелил ему вслед, когда он был уже над рекой.
        Радугой сверкнув на солнце, фазан перевернулся хвостом вверх и упал в воду.
        Напрасно, не щадя рук и одежды, бросился я через колючие кусты к реке. Быстрые волны Кубани подхватили мертвого фазана, закружили его в неистовой своей пляске и унесли на середину потока. Немного ниже по течению был перекат. Мокрого петуха у меня на глазах ударило два раза о камни, - и от всего его великолепия не осталось и следа.
        Омеля ужом спустился с горы и побежал, пересекая мыс, на поворот реки - перехватить фазана ниже по течению. Но скоро и он вернулся. Подходя ко мне, развел руками: пустой, дескать!
        Это был третий дозволенный фазан, и мне пришлось прекратить охоту.
        Омеля проводил меня до автобусной станции на том берегу.
        Подошел автобус.
        Я простился с Омелей, сел в машину. Он ловко устроил мой рюкзак на коленях у озадаченного пассажира - моего соседа, захлопнул дверцу, кинул шоферу, как кучеру: «Погоняй!» - и помахал мне шапкой.
        Автобус зарычал, заскрипел, вздрогнул и медленно покатился по пыльной дороге.
        Омеля надел шапку, вытащил из-за пазухи моего мокрого фазана и, подняв его за ножки, крикнул мне вдогонку:
        - Бывайте еще! Придете - самоварчик поставим, уйдете - чайку попьем!
        Мне было не жалко оставить ему на обед потерявшего всю свою красоту петуха. Я подумал только:
        «Нет, проживу хоть до ста лет, а не устану восхищаться фазаньими чудными красками!»
        Солнечные зайчики прыгали в листве фруктовых деревьев и весело подмигивали мне.
        Задерихвост
        Хищник должен прятаться, если хочет подтаиться к добыче.
        Большой медведь бесшумно крался по лесу, осторожно переступал голыми подошвами сухие сучки.
        Впереди на опушке была куча хвороста.
        За ней - луг.
        Там паслись кони. Они часто поднимали головы, нюхали ветер. Но ветер дул от них на кучу.
        Кони поворачивали головы против ветра и ни чуять, ни видеть хищника не могли.
        Вдруг в лесу из хвороста, как пузырек из лужи, выскочил крошечный задери-хвост - птичка ростом в сосновую шишку; носик востренький, тельце орешком, хвостик торчком.
        И шныряет всегда понизу, как мышь.
        Как от него спрячешься, когда у тебя ноги и ступают они по земле?
        Медведь пал на брюхо, вжался в мох. Да уж поздно: уже заметил его задерихвост.
        Да как затрещит!
        И откуда у крохи такой голос: за тысячу шагов вздрогнешь.
        Кони заржали, умчались.
        В ярости вскочил медведь, кинулся ловить нахального малыша.
        Вмиг раскидал всю кучу.
        А задерихвост мышонком проскользнул у него между ног и вспорхнул на дерево.
        Поди поймай его там!
        Всю охоту испортил медведю. С головой его выдал.
        И хвостик торчком!
        Бесстрашный барс и кабаны
        На одной горе на Кавказе поселился барс[9 - На Кавказе местные охотники леопарда называют барсом.]. С той поры не стало житья зверям - ни горным козлам, ни горным баранам, ни лесным оленям. Все трепетали перед ним.
        А барс был так могуч, так хитер, ловок и быстр, что совсем не знал страха.
        Вершина горы быстро пустела, и барсу приходилось все ниже и ниже спускаться к долине, чтобы добывать себе мясо.
        И вот раз пришел он в дубовый лес на нижнем склоне горы и увидел там стадо черных зверей.
        Это были дикие свиньи. Они подбирали под дубами желуди.
        Один большой черный кабан копался в земле в стороне от стада. Барс вобрал свои страшные когти и бесшумно, на согнутых бархатных лапах стал подкрадываться к нему, хоронясь за деревьями.
        Кабан не видел и не чуял опасности. Это был грозный зверь - секач. Изо рта у него торчали в стороны прямые граненые клыки. Он рвал клыками корни, и крепкие корни дуба лопались, как гнилые нитки.
        Барс уже близко подобрался к секачу. Когда кабан приподнимал голову, барс видел его грозные клыки. Но страха перед ним не чувствовал. И готовился прыгнуть кабану на спину.
        Вдруг секач перестал рыть землю. Задвигал своим запачканным в земле пятачком. Барс замер, где стоял.
        Секач неожиданно повернулся и с отчаянным хрюканьем сломя голову бросился через кусты. Он мчал напролом через чащу, ломая кусты и ветви. Если на пути ему попадалось деревцо, он ссекал его на бегу клыками.
        Секач зачуял барса.
        Барс выпустил когти и глубоко царапнул ими землю. Он злился: добыча ушла у него из-под носа.
        Но в лесу еще было много кабанов. Барс двинулся дальше. Скоро он увидел в кустах шесть маленьких полосатых поросят. За ними стоял и тревожно оглядывался по сторонам испуганный секач.
        Барс припал к земле и вдруг одним сильным прыжком махнул через кусты на спину ближайшему поросенку.
        Поросенок даже не пискнул. В тот же миг секач кинулся на барса. Теперь ему было не до страха: он защищал свое стадо.
        Но барс проворно отскочил в сторону, и тяжелый, неуклюжий кабан пронесся мимо. Пока он останавливался и поворачивался, барс подскочил к нему сзади и одним ударом тяжелой лапы свалил на землю.
        Кабанятина очень пришлась по вкусу барсу, и с этого дня он неотступно следил за кабаньим стадом.
        Но стали осторожны кабаны. Куда бы ни направлялось стадо, впереди, с боков и сзади шли сильные секачи, а маленькие поросята - в середине. Тут уж к ним нельзя было подступиться. Против целого стада кабанов не выстоять даже барсу.
        И случилось раз, что барс зазевался.
        Он шел за кабанами. Вдруг позади него с треском сорвался фазан. Барс обернулся и проводил глазами птицу. Он не заметил, что один из кабанов тоже обернулся и увидел его. Кабан хрюкнул, - все стадо разом повернулось и с шумом помчалось на врага. Барс и тут не струсил. Он в три прыжка достиг ближайшего дерева и мигом взобрался на него. Спокойно разлегся на толстом суку.
        Кабаны окружили дерево. Но они ничего не могли сделать ненавистному своему врагу: ведь свиньи не умеют лазать на деревья. Даже головы не могут задрать вверх. Кабаны кружили под деревом и хрюкали от злости.
        Солнце жестоко палило. Кабанам было невыносимо жарко. Скоро они сняли осаду и всем стадом отправились купаться. А барс спустился с дерева и опять пошел за ними следом.
        Кабаны нашли большую лужу и залегли в нее по горло. Поросята в мутной жижице дрязгаются, роются розовыми пятачками. А барс из лесу с них глаз не сводит.
        Вылезли кабаны из лужи - чушки чушками - и пошли на широкий луг - сохнуть.
        Посреди луга стоял большой стог сена, а невдалеке от него - дерево. Кабаны давай тереться о стог: сеном вытираться.

* * *
        А барс уже ползет к ним из-за дерева. Дополз, выглянул, - исчезли кабаны. Никого не видно. Один только поросеночек вертится у стога.
        Прыгнул барс - и хвать его зубами за шиворот! Поросенок как взвизгнет! Даже птички с дерева взвились. И вот штука: стог вскочил!
        Вскочил на ножки - и к барсу.
        Никогда барс не видел, чтобы стога бегали. Никогда страха не знал. А тут испугался. Выпустил поросенка, на дерево хотел вскочить… Да ведь стог-то высокий: пожалуй, и на дереве достанет.
        Повернулся барс - и со всех ног прыжками пустился наутек по лугу.
        А стог за ним мчится. Мчится и рассыпается: из-под него кабаны выскакивают, поросята, свиньи. Они после купанья забились глубоко в сено. А как вскочили - и стог на себе подняли, понесли на спинах.
        Рассыпался стог. Пятнистого барса настигли, окружили черные кабаны и полосатые поросята.
        Сшибло барса и промчалось по нему кабанье стадо. А там, где промчится кабанье стадо, земля как трактором вспахана, и все, что было на ней, острыми их копытами разорвано в клочья.
        Поди собери, что от барса осталось.
        Черный
        Смирьке недосуг
        С вечера потеплело и выпала пороша.
        Наутро ребята весело побежали в школу. По дороге перекидывались в снежки.
        Один Смирька отставал, плелся сзади.
        В лесу ребята свернули тропкой. А Смирька дальше идет дорогой: шарит глазами по снегу.
        Ребята ему:
        - Айда скорей! Опоздаешь.
        А он им:
        - Мне недосуг.
        Вот чудак: тропкой-то ведь ближе!
        Смирькина сестренка крикнула дурашливо:
        - Недосуг! Недосуг! Его повесили на сук!
        Все засмеялись и больше не стали звать Смирьку.
        Над самой тропкой сосны и ели протянули свои ветви. А на ветвях снег. Ребята давай снег друг дружке за шиворот стряхивать. Визг, хохот!
        Так незаметно и добежали до школы.
        Смирьки, конечно, еще нет. Да о нем и забыли: в школе случилась беда.
        Пропал сторожихин Шарик.
        Шарика все любили. Он был маленький, кудлатый, старенький. Утром всех встречал добродушным лаем и махал хвостом. После уроков всегда кого-нибудь провожал. Доведет до конца леса - и назад.
        И вот Шарик пропал. Сторожиха говорила: еще в полночь брехал, а утром звала - как в воду канул.
        Кто говорит, - увели Шарика. Кто говорит, - куда такого старого, кудлатого! Ему, верно, время помирать пришло, он и забился куда-нибудь под сарай.
        Пока спорили, и Смирька подошел. Тут звонок зазвонил. Все разбежались по классам.
        На переменках ребята облазали сараи, залезали под все школьные постройки.
        Шарика нигде не было.
        Кончились уроки. Наши ребята вышли на дорогу, глядят: знакомые колхозники едут. Сани порожние.
        Ребята попросились:
        - Подвезите, дяденьки!
        - А садитесь.
        Ребята по саням. Кричат Смирьке:
        - С нами садись!
        А Смирька им:
        - Мне недосуг. Я тропкой.
        Ну, не чудак ли! Ведь на санях-то, хоть и дорогой, все равно скорей!
        Приехали ребята домой. И уж пообедать успели. Глядь, Смирька бежит. И прямо к охотнику - к Сысой Сысоичу. Раскраснелся весь, пальтушку распахнул.
        Ребята спрашивают:
        - Ты чего? Ты откуда?
        Молчит.
        Сысой Сысоич у крыльца дрова рубил.
        Смирька к нему и говорит:
        - Школьного Шарика зверь-от заел.
        Ребята прыснули: заяц, что ли? Страшней зайца да лисы кругом на сто километров зверей нет.
        А Смирька руку в карман - и вытащил черную лохматую собачью лапку.
        Все так и ахнули: Шарикова лапка-то!
        А Сысой Сысоич топор за пояс заткнул, шапку от снега оббил - снег уж с полчаса как опять повалил - и говорит:
        - Все может быть. Идем в избу, - доложишь, как про то дознался.
        За Смирькой полная изба ребят набилась.
        Как страх зародился
        Смирька потому не свернул тропкой, что приметил звериный след.
        По теплой пороше следы печатные. Разбирать их Смирьку научил Сысой Сысоич, - какие собачьи, какие заячьи, хоря, горностая. Сысой Сысоич хоть недавно в деревне - первую зиму здесь белку промышляет, - но Смирька все воскресенья с ним неотлучно.
        Смирька сразу приметил: совсем особенный след идет вдоль дороги в лесу. Когтистый, лапистый.
        Скачками зверь шел: две лапы рядом - промежуток, опять две лапы.
        След скоро свернул в чащу, и Смирька поспешил в школу.
        Пока ребята на переменках искали Шарика под сараями, Смирька обошел школу полем и приметил на снегу Шариков след. Шариков след шел в лес, к тропке.
        Вот Смирька после уроков и пошел Шариковым следом.
        Кто его знает, - зачем Шарик ночью в лес побежал? Может, зайца приметил; может, за мышкой; может, еще по каким своим делам.
        Скоро Шариков след вышел на тропку и тут пропал: ребята его затоптали.
        Смирька шел да шел тропкой, вдруг видит: тот, звериный след поперек, и Шариков - рядом.
        Первый, верно, зверь прошел, а Шарик - по его следу.
        Смирька свернул с тропки. Валенки в снегу увязают, но ничего - идти можно.
        Следы ушли в ельничек, вышли из него, подошли к большой корявой сосне и тут… Тут, под самой сосной, Смирька это и увидел: снег примят, на нем кровь, клочья кудлатой шерсти. И откушенная Шарикова лапка.
        В сторону шел один след зверя.
        По носу Смирьку мазнуло мокрым. Он поднял голову.
        Кружась, падали между веток снежинки.
        Но Смирька увидел и другое: невысоко, прямо над тем местом, где лежала Шарикова лапка, торчала большая толстая ветка сосны. С нее свисали клочья свежеободранной кожуры.
        И Смирька сразу все понял: зверь забрался на сосну. Шарик пришел по его следу; зверь бросился на него сверху и растерзал на месте.
        Смирьке стало не по себе: ведь он не знал, какой это зверь. Может, такой, что и на человека бросится. Притаился где-нибудь тут и следит за Смирькой.
        Смирька подхватил Шарикову лапку - и скорей назад. Бежал по тропке, все оглядывался: не догоняет ли кто сзади?

* * *
        Ребята слушали Смирьку - даже рты разинули. А когда он кончил, перевели глаза на Сысой Сысоича.
        Сысой Сысоич задумчиво теребил бороду пальцами и смотрел в окно пустыми глазами.
        Все ждали: сейчас он сообразит и объявит всем, какой это зверь.
        - Все может быть, - растерянно проговорил наконец Сысой Сысоич. - Что за зверь, - в толк не возьму. Медведь спит, волк - он по деревьям не лазает. Рысь лазает, да ведь ты говоришь - когти на следу?
        - Во какие! - сказал Смирька и показал: в полпальца.
        - Рысь - кошка. Кошка - та на ходу когти убирает, след у ней вовсе круглый.
        Еще подумал Сысой Сысоич и тихо, будто про себя, сказал:
        - Мало ли какой зверь в лесу заведется! Может, и названия его не слыхал. А он тебя караулит из чащи, все видит, по пятам за тобой крадется, - почем знать?
        И вот, как сказал он это, ребятам сразу стало страшно.
        Сказал бы - волк, медведь, все ничего: звери хоть лютые, да по рассказам известные. Сам же Сысой Сысоич рассказывал, как их бил.
        А тут - не известно, какой зверь. Какой хочешь: может, с крыльями и по деревьям не лазает, а летает. Пойдешь домой, а он у тебя на крыше, на коньке сидит.
        Смирькина сестренка тихонько сказала:
        - Ой, девоньки, страшно как!
        И все молча гурьбой повалили из избы.
        Сысой Сысоич даже не заметил этого.
        Он опять уставился в окно и шептал про себя:
        - Кабы вот следов не замело… Ах ты ну!.. Ума не приложу: что за зверь такой?
        За окном в сумерках густо валил снег.
        Страх растет
        Утром Смирька водил Сысой Сысоича показывать место, где зверь растерзал Шарика.
        Клочья сосновой кожуры все так же свисали с ветки. И клочья Шариковой шерсти нашли, разрыв снег. А от следов и помину не осталось: всю ночь был снегопад.
        Зорька - лайка Сысой Сысоича - и та ничего не учуяла. Потыкалась носом в снег, фыркнула и равнодушно зевнула.
        С тем и вернулись.
        Весь день у ребят только и было разговору, что о таинственном звере. А на следующее утро - в понедельник - всполошилась вся школа.
        Случилось вот что.
        Накануне ночью школьной сторожихе зачем-то понадобилось в чулан. Чулан в школе - пристроечка к дому.
        Старушка тихонько повернула ключ, открыла дверь - да так и села на землю: кто-то чёрный взметнулся в чулане и вылетел через крышу!
        В крыше две доски были отодраны, лунный свет лил в щель. Черный исчез, как сгинул. А старуха как закричит - все учителя и учительницы в соседних домиках проснулись.
        Прибежали полуодетые, видят: старуха без ума от страха, в крыше дыра, а в чулане целый окорок пропал. Веревочка на гвозде и осколки раздробленной кости окорока валяются на полу.
        После этого никто уж не решался идти тропкой. Дорогой и то боялись в одиночку, кучками собирались.
        Все дружно ругали Сысой Сысоича: тоже охотником называется, а зверя найти не может! Заглазно ругали: весь тот день Сысой Сысоич пропадал где-то в лесу с лайкой своей Зорькой.
        Вечером собрались ребята в Смирькину избу. Смирькин отец в отъезде был, один дед дома, да тот спит на печи. Можно потолковать на свободе.
        Толковали, конечно, все о Черном.
        Вспоминали, какие на свете есть страшные звери.
        Смирькин дед зашуршал вдруг, спустил ноги с печи. Стал рассказывать, какие звери в здешних местах водились на его памяти. На том месте, где теперь школу построили, самый глухой лес был. Там волки выли. Зимой они забегали в деревни.
        А в лесу дед сам не раз медведей видел. Тоже от лося раз на дерево забрался; еле дождался, когда уйдет…
        И вдруг все услышали легкий шум за окном. Прислушались: чьи-то шаги. Тихие.
        Потом зашуршало под другим окном.
        Потом заскрипели ступеньки крыльца.
        Зашебуршило в сенях.
        Затаив дыхание, все повернулись к двери.
        Дверь сильно дернуло снаружи.
        Смирькина сестренка пронзительно взвизгнула и кошкой стрельнула под лавку.
        Клуб белого морозного воздуха вкатился в избу, и вошел Сысой Сысоич.
        - Никак у вас тут сходка? - сказал он, закрывая за собой дверь. - Поди, все о Черном толкуете? Ладно, завтра мы со Смирькой представим его вам, глядите да удивляйтесь.
        Тут на Сысой Сысоича горохом посыпались вопросы:
        - Нашел? Видал? Как звать? Большой?
        - А очень страшный? - спросила Смирькина сестренка, вылезая из-под лавки.
        - Не страшней страха, - засмеялся Сысой Сысоич. - Сам еще ничего не знаю. Придется уж вам подождать до завтра.
        Потом сказал серьезно:
        - Одному мне не справиться. Пособишь, Смиря?
        Все повернулись к Смирьке.
        Смирька поглядел по сторонам, уставился в пол.
        - Пойду, - сказал он чуть слышно.
        По следам, как по косточкам
        Плохо спал Смирька в ту ночь. То любопытство разбирало: какой такой зверь окажется? То страх одолевал: а ну, как не положит зверя Сысой Сысоич с первой пули? Или неожиданно кинется зверь с дерева, как на Шарика?

* * *
        Чуть свет забрезжил в окне, постучал Сысой Сысоич.
        На дворе был мороз. К Смирьке подбежала Зорька, вскинулась ему на грудь, лизнула в нос.
        Сысой Сысоич держал на сворке незнакомого большого гончего пса.
        Стали на лыжи, пошли по дороге в школу.
        - Боишься? - спросил Сысой Сысоич. - А ты приглядывайся да смекай - вот страх и пройдет. К следам ты приметлив, замечаю. Вон как про Шарика все верно рассказал. По следам ведь все, как по косточкам, разобрать можно.
        По следу можно многое про зверя узнать. Про ту же лисицу: поглядишь зорко на след и уж знаешь, самец или самка, молодая или старая, хороша на ней шуба или плоха. Потому, если шуба на лисице хороша, - значит, лисица сыта ходит. А сытая она и ступает не так, как голодная: легко себя носит. Ты следы Черного видел. Вот и смекай про себя: велик ли зверь? Не больше собачьего следа, так ведь?
        - Верно, - подтвердил Смирька.
        - Значит, ростом и сам зверь не больше собаки. Не такой уж, значит, страшный он, чтобы человеку его бояться. Гляди теперь: тут я следы приметил и вчера с вечера весь этот остров флажками обнес.
        Впереди перед ними - на задах у школы - был большой остров леса. Кромкой его шел обрыв: там речка. Низко на деревьях вдоль всей стены леса тянулась бечевка. С нее свисали красные тряпочные языки, друг от друга не больше метра.
        - Не знаю, что за черный зверь, - сказал Сысой Сысоич. - А волки и лисицы флажков боятся, не выйдут из круга. Думается, и этот сразу-то на нас не осмелится. Я кругом весь лес флажками обнес. А теперь вот что.
        И он рассказал Смирьке свой план.
        Сам Сысой Сысоич зайдет справа в лес. Черный, верно, набродил ночью-то в кругу. По свежему следу Зорька разом его найдет.
        Черный по деревьям лазает. А тот зверь, что может лазать, ходом от собаки уходить не станет. Зорька живо его посадит на дерево. Тут уж дело Сысой Сысоича с дерева его снять.
        А Смирьке взять гончего и пройти слева, вдоль кромки леса. Стать посреди, примерно у обрыва над речкой. Если Сысой Сысоичу понадобится гончий, он крикнет. Тогда спустить пса со сворки.
        Смирьке не очень-то понравилось, что он будет один: вдруг да не дождется зверь охотника и выскочит на него, на Смирьку? Лучше бы позади Сысой Сысоича тихонько идти. Однако попроситься не решился.
        Сысой Сысоич зарядил ружье. Разошлись.
        Смирька прошел до середины стены леса и выбрал себе место, где ждать: стал у большой сосны, что наклонно росла у обрыва.
        Все-таки не у самого леса… в случае чего.
        Гончий вел себя смирно. Сел в снег и уставился на лес.
        Схватка
        Смирьке казалось, он простоял целый час, пока наконец услышал в глубине острова тонкий Зорькин лай.
        И еще чуть не час прошел, пока раздался выстрел. Гончий так рванул поводок, что Смирька полетел в снег. Но поводка не выпустил.
        «Готов! - подумал Смирька поднимаясь. - Идти, что ли, или тут ждать?»
        Но Зорька опять залилась. И гончий вскинулся.
        Смирька еле удерживал сильного пса.
        Вдруг из лесу донесся крик:
        - Го-го-гооо!.. кай!., баку!..
        Смирька понял: «Пускай собаку!»
        Он перехватил гончего за ошейник, замерзшими пальцами с трудом отцепил поводок. Пес ринулся в лес.
        Стоя с пустым поводком в руках, Смирька соображал:
        «Видно, одной Зорьке не справиться. Уходит зверь».
        Тоненький лай Зорьки подвигался влево.
        Вот там же тяжко, гулко забрехал гончий.
        Теперь лай обеих собак слышался все с одного места.
        «Опять посадили зверя на дерево, - сообразил Смирька. - Сейчас Сысой Сысоич еще выстрелит».
        Тянулось время.
        Вдруг лай стал злее, И громче.
        Он приближается.
        Смирька обернулся: за сосной такая круча, наверняка шею свернешь.
        А лай все ближе и ближе.
        Смирька поспешно стряхнул с ног лыжи и полез на отлогий ствол сосны. Долез до первого сука, уселся на нем; крепко охватил ствол руками и впился глазами в лес. Собаки лаяли уже совсем близко.
        Из-за деревьев вывалилось что-то черное, ростом с овцу.
        «Он!» - подумал Смирька и похолодел.
        Черный скачками прыгал в глубоком снегу - прямо к сосне.
        Смирька хотел крикнуть что есть мочи. Но горло перехватило.
        С громким лаем вынесся из лесу гончий. За ним Зорька. Они быстро настигали зверя.
        Но Черный был уже под сосной.
        «Полезет - я долой спрыгну!» - успел только подумать Смирька.
        Но Черный с разбегу свернулся в клубок - и полетел с обрыва.
        Смирьке видно было, как его подбросило на одном выступе, потом на другом.
        «Вдребезги!» - решил Смирька. Охватил ствол ногами и съехал на землю.
        Зорька и гончий метались под сосной и злобно скулили: они боялись кинуться с кручи.
        Потом разом повернули в одну сторону, побежали по краю обрыва туда, где был пологий спуск.
        Смирька был уверен, что Черный разбился и лежит теперь под кручей. Взглянул вниз и глазам не поверил: Черный все так же, скачками, махал посередине реки.
        Но и собаки уже опять настигали его.
        Черный остановился. Упал на спину.
        Гончий первый ринулся на него. Но с воем отскочил назад, свалился. Забарахтался в снегу с визгом.
        Черный уже бежал дальше. Сзади осторожно наседала на него Зорька. Как только зверь оборачивался, она проворно отскакивала в сторону.
        Черный неуклюже взобрался на небольшой обрыв того берега.
        «Уйдет!» - подумал Смирька и, тут только вспомнив про Сысой Сысоича, заорал во весь голос:
        - Сюда! Сюда!
        - Чего орешь? - послышался сзади голос Сысой Сысоича. - Раньше-то что молчал?
        Охотник свернул в сторону от сосны и побежал, ловко скользя лыжами по снегу, к спуску. Зорька лаяла за рекой. Смирька нацепил лыжи и тоже побежал к спуску.
        Когда он взобрался на тот берег, в роще перед ним грохнул выстрел. И как бы в ответ ему раздался такой страшный рев, что Смирька стал на месте, как вкопанный.
        Второй выстрел - и рев оборвался.
        Теперь прикончил!
        Смирька побежал в рощу.
        Смерть страха
        Черный неподвижно лежал в снегу. Сысой Сысоич удерживал за ошейник Зорьку: она рвалась вцепиться в зверя.
        - Подержи-ка, - сказал Сысой Сысоич, когда Смирька подкатил к нему.
        Смирька взял Зорьку, стал ее оглаживать, не спуская глаз с Черного.
        Мертвый зверь был весь покрыт длинной жесткой шерстью. Своей лобастой башкой, толстыми лапами он напоминал медведя, но ростом был не больше полугодовалого медвежонка.
        Сысой Сысоич поднял его за заднюю лапу.
        - Тяжелый, черт! - удивленно пробормотал охотник. Теперь Смирька увидел, что зверь не весь был черный: по бокам шли широкие желтые полосы, как оглобли.
        - Так! - сказал Сысой Сысоич, оглядев зверя. И бросил его в снег. - Впервые довелось такого встретить, А слыхать слыхал. Говорят, сродни он и хорьку и медведю. Росомаха зовется.
        Смирька поспешил рассказать, как зверь с обрыва кинулся и не разбился.
        - Говорят, самый крепкий зверь, - сказал Сысой Сысоич. - Крепче медведя. Три заряда съел. И гляди, что с гончаром сделал.
        Гончий подходил к ним на трех лапах. На щеке его и от плеча до колена зияла глубокая рваная рана.
        - Ну, - заключил Сысой Сысоич, - отплатили за Шарика. Теперь потащим зверя в школу, тут недалеко. Пускай там посмотрят, велик ли зверь и так ли страшен.

* * *
        Опять ребята стали бегать в школу тропкой. И Смирька с ними.
        Поганки
        Становилось голодно, надо было подумать о мясе. Я взял ружье и пошел на маленькое лесное озеро. Оно густо поросло у берегов травой. На ночь сюда собирались утки.
        Пока дошел - стемнело. В тростнике закрякало, с шумом поднялись утки. Но я их не видел, стрелять не мог.
        «Ладно, - подумал я. - Дождусь утра. Майская ночь совсем короткая. А до света они, может, вернутся».
        Я выбрал место, где тростник расступался и открывал полянку чистой воды. Сделал себе шалашик в кустах и забрался в него.
        Сперва сидеть было хорошо. Безлунное небо слабо сияло, звезды поблескивали сквозь ветви. И пел-шептал свою приглушенную, несмолкаемую, как ручеек, песню козодой-полуночник.
        Но набежал ветерок. Звезды исчезли, козодой умолк. Сразу посвежело, посыпал мелкий дождик. За шиворот мне потекли холодные струйки, сидеть стало холодно и неуютно. И уток не слышно было.
        Наконец запела зарянка. Ее цвирикающая переливчатая песенка задумчиво-грустно звучит вечерами. А под утро кажется радостной, почти веселой. Но мне она не обещала ничего хорошего. Я проголодался, продрог и знал, что теперь утки не прилетят. Не уходил уж только из упрямства.
        Дождик перестал. Начало прибывать свету. Пел уже целый птичий хор.
        Вдруг вижу: в траве, в заводинке, движутся две птичьи головки.
        Вот они, утки! Как незаметно сели…
        Я стал прилаживать ружье, чтобы удобно было стрелять, когда выплывут на чистое.
        Выплыли. Смотрю: острые носики, от самых щек на прямые шеи опускается пышный воротник. Да совсем и не утки: поганки!
        Вот уж не по душе охотникам эти птицы!
        Не то чтобы мясо их на самом деле было поганое, вредное для здоровья. Оно просто невкусное. Одним словом, поганки - не дичь.
        А живут там же, где утки, и тоже водоплавающие. Охотник обманется и с досады хлопнет ни в чем не повинную птицу. Застрелит и бросит.
        Так грибник, приняв в траве рыжую головку какой-нибудь сыроежки за красный гриб, со злости пнет ее ногой и раздавит.
        Разозлился и я: стоило целую ночь мерзнуть! Подождите же!
        А они плывут рядом, плечо к плечу. Точь-в-точь солдатики. И воротники распушили.
        Вдруг - раз! - как по команде «разомкнись!» - одна направо, другая налево. Расплылись.
        Не тратить же на них два заряда!
        Расплылись немного, повернулись лицом друг к дружке и кланяются. Как в танце.
        Интересно смотреть.
        Сплылись - и нос к носику: целуются.
        Потом шеи выпрямили, головы назад откинули и рты приоткрыли: будто торжественные речи произносят.
        Мне уж смешно: птицы ведь, - какие они речи держать могут!
        Но вместо речей они быстро опустили головы, сунули носы в воду и разом ушли под воду. Даже и не булькнуло.
        Такая досада: посмотреть бы еще на их игры!
        Стал собираться уходить.
        Вдруг смотрю: одна, потом другая выскакивают из воды. Стали на воду, как на паркет, во весь свой длинненький рост, ножки у них совсем сзади. Грудь выпятили, воротники медью на солнце зажглись - до чего красиво! - так и полыхают.
        А в клюве у каждой платочек зеленой тины: со дна достали. И протягивают друг дружке подарок. Примите, дескать, от чистого сердца ради вашей красоты и прекрасного майского утра!
        Сам-то я тут только и заметил, как хорошо утро. Вода блещет. Солнышко поднялось над лесом и так ласково припекает. Золотые от его света комарики толкутся в воздухе. На ветвях молодые листочки раскрывают свои зеленые ладошки.
        Чудесно кругом.
        Сзади сорока налетела, как затрещит! Я невольно обернулся. А когда опять посмотрел на воду, поганок там уже не было: увидели меня и скрылись.
        Они скрылись, а радость со мной осталась. Та радость, которую они мне дали. Теперь ни за что я этих птиц стрелять не буду. И поганками их называть не буду. Ведь у них есть и другое имя, настоящее: нырец или чомга.
        Очень они полюбились мне в то утро, хоть я и остался без мяса.
        Кувырк
        Вот послушайте, что натворил Игнатка со страху.
        Он караулил с отцом колхозную пасеку. Отцу понадобилось уйти в деревню, и Игнатка остался один.
        Пасека была в горах, на скале. Скала висела над пропастью. Другая скала козырьком нависла над этой, так что на лугу, где стояли ульи, был один узкий проход. И кругом на горе чернела тайга - дремучая, с осинами в несколько Игнаткиных обхватов, с лиственницами и кедрами. Это было на Алтае.
        Караулить пасеку приходилось от большого медведя. Один раз он уже пробрался на луг и разломал пять ульев. И с тех пор частенько наведывался заглянуть, нельзя ли еще позаимствовать у колхозников меду?
        Игнатка совсем не собирался трусить, когда остался один. Был жаркий солнечный день. Над лугом золотыми пульками проносились пчелы, порхали разноцветные бабочки.
        Игнатке было весело. Он знал, что медведь не полезет разорять ульи среди бела дня. А главное, отец оставил Игнатке свое ружье. В случае чего можно выпалить из него - хоть в воздух. В горах эхо. Такой грохот пойдет по скалам, что зверь сломя голову кинется назад в тайгу.
        Игнатка сварил себе в казанке похлебку и так плотно наелся, что тут же у костра и заснул. Когда проснулся, солнце было уже за горой.
        Игнатка подумал:
        «Вот и славно, что поспал. Ночь-то ведь придется сидеть».
        Он встал, размялся и пошел в шалаш - за ружьем.
        Среди шалаша лежала колодина - вместо стола. Отец всегда клал на нее патроны: чтобы не отсырели на земле.
        На коло дине лежали отцово огниво, трут, складной нож, ложки, плошки. А патронов не было. Игнатка обыскал весь шалаш. Патронов нигде не было. И ружье было не заряжено.
        Значит, отец выложил из своей сумки огниво, нож, всякие другие вещи, а патроны забыл.
        Вот тут-то Игнатка и затрясся: медведь придет, а пугнуть его нечем.
        Игнатка хотел сейчас же бежать вниз, в деревню. Но где там: уж вечер, до темноты не поспеешь.
        Да и ребята узнают. Девчонки засмеют. На всю жизнь прослывешь трусом.
        Лучше и не жить тогда. Лучше пусть медведь задавит.
        «А может быть, и не задавит, - подумал Игнатка. - Может быть, выдумаю что-нибудь».
        Тут он немножко успокоился. Взял длинную толстую веревку. Весной, когда отец ульи привозил, они были обвязаны этой веревкой; с тех пор она и валялась в шалаше без дела. Взял веревку и побежал с ней в тайгу, на опушку. Собрал кучу сушняка, обвязал веревкой и поволок к шалашу. Целую груду дров натаскал: всю ночь надо костер жечь. У огня зверь не нападет.
        А ульи? Разорит медведь ульи, - отец в ответе будет.
        Игнатка с тревогой взглянул на гору. Там, над тайгой, вились три ворона.
        Игнатка знал, что это значит.
        Воронам бы сейчас уже спать надо, а они вьются. И молча! Значит, за медведем следят, медведь на охоту вышел.
        Вороны приближались: медведь спускался с горы.
        Игнатка опять схватил веревку и побежал к проходу. У самого прохода лежал сутунок - короткое, толстое бревно. Игнатка подложил под него конец веревки, обошел сутунок и что было силы навалился на него плечом.
        Сутунок был так тяжел, так вдавился в землю, что парнишке с трудом удалось раскачать его и сдвинуть с места. Когда конец веревки показался с другой стороны, Игнатка перекинул ее через сутунок и завязал на нем крепким узлом.
        Потом на другом конце сделал большую «мертвую» петлю и положил ее на землю как раз в проходе. С одного бока подставил сучок - приподнял петлю.
        Теперь кто бы ни сунулся в проход, непременно должен попасть ногой в петлю. Проход был узкий, с одной его стороны отвесно поднимался камень, с другой - обрывалась пропасть.
        Быстро темнело, воронов уж не было видно. Игнатка побежал разжигать костер.
        И вот началась ночь - страшная ночь.

* * *
        Игнатка сидел у огня и трусил. Весь мир погрузился в ночь - огромную, черную. Даже звезд не было видно. Месяц взойдет - и зайдет где-то за горой.
        Игнатка вздрагивал каждый раз, как из невидимой тайги доносился какой-нибудь треск. И каждую минуту ждал, что раздастся ужасный рев. Медведь попадет в петлю и придет в ярость.
        Веревка толстая, прочная. Сразу ее не оборвать. Тогда Игнатка начнет кидать в зверя горящие головни.
        В конце концов медведь сорвется и удерет.
        Или кинется на Игнатку. Ничего не известно.
        Не так долга летняя ночь, но Игнатка не чаял уже дожить до утра. Наконец он заметил, что огонь костра понемногу стал бледнеть. Занималась заря.
        Когда совсем рассвело, Игнатка потушил бесполезный теперь костер: днем его свет не отпугнет зверя.
        Игнатка устал ужасно. Но лечь вздремнуть нечего было и думать: медведь может прийти и утром.
        От шалаша был хорошо виден проход. Игнатка не спускал с него глаз. Время было уже и отцу возвращаться.
        Вдруг из-за камня выдвинулась большая, лобастая башка зверя.
        Медведь повел носом, блеснул на Игнат-ку чуть видными в густой шерсти глазками и двинулся вперед, Огромный, мохнатый - страшилище…
        Игнатка помертвел со страху. Бежать ему было некуда.
        Медведь развалистым шагом спокойно подвигался вперед.
        Вдруг он сразу остановился и как-то странно подкинул задом.
        «Петля!» - вспомнил Игнатка.
        Медведь повернулся боком, и теперь было видно, как на приподнятой его правой задней ноге натянулась веревка.
        Игнатка вскочил. Страх мигом отпустил его; теперь медведь ничего не мог ему сделать: он был на привязи.
        Но Игнатка плохо знал чудовищную силу зверя: медведь напрягся и медленно двинулся вперед.
        Тяжелый сутунок покатился за ним.
        Зверь яростно дрыгал ногой, чтобы освободиться от непрошеного груза.
        Но толстая веревка выдержала.
        Поняв бесполезность усилий, медведь сел. Посидел, покрутил толстой башкой, беспокойно нюхая воздух. И вдруг, точно внезапно что-то сообразив, вскочил, повернулся и со всех ног бросился назад - в проход.
        И опять веревка натянулась и сильно дернула его за лапу. Медведь растянулся на земле.
        Игнатка прыснул со смеху.
        Но зверь уже встал. Обернулся и начал обнюхивать веревку.
        «Что ему стоит перегрызть ее? - опять со страхом подумал Игнатка. - Он теперь так разозлился, что…»
        Но медведь даже и не глядел в его сторону. Обнюхивая веревку, он дошел до сутунка. Вот он - враг, что схватил его за ногу и не дает идти.
        Медведь молча, яростно облапил сутунок. И поднялся с ним на дыбы так легко, точно это был сноп соломы.
        Разинув рот, Игнатка смотрел, как медведь стоймя пошел, крепко держа в объятиях тяжелый сутунок. Веревка опутывала ему ноги.
        До края пропасти было всего несколько шагов. Медведь сделал их, неуклюже ворочая толстое свое туловище.
        Дошел до края обрыва и бросил в пропасть свою тяжелую ношу.
        Медведь успел еще опуститься на все четыре лапы и с любопытством заглянуть вниз: наверно, хотел полюбоваться, как его ненавистный враг разобьется на дне о камни.
        В тот же миг веревка, натянувшись, дернула его за обе задние ноги, повернула кругом - и мохнатое чудовище задом наперед стремглав унеслось с обрыва и исчезло в пропасти.
        Когда минут через пять в проходе показался отец, Игнатка все еще стоял с выпученными глазами и разинутым ртом.
        - Ты что? - испугался отец. - Медведь?
        Игнатка кивнул головой.
        - Где, где?
        Игнатка показал пальцем в пропасть и с трудом выдавил из себя только одно слово:
        - Кувырк!
        Меткий расчет
        Зимой волки так обнаглели, что почти каждую ночь то козу зарежут, то собаку. И мы с Васькой решили объявить войну им.
        Штаб наш помещался на печке у деда Сергуни. Дед сказал нам:
        - Голова - моя, ноги - ваши. И по-солдатски: приказано - сделано! Слушай моей команды!
        Первым делом он послал нас в разведку. Мы побежали на лыжах вдоль волчьих следов и вечером доложили деду: волки приходят из-за реки. В густом кустарнике на берегу - два лаза. Но волчьи следы только в одном. Если минировать этот проход - поставить тут капкан, - наверняка попадут.
        - Поставьте капкан, - сказал дед.
        Он давно обучил нас, как ставить капканы шито-крыто. Мы и рукавиц не снимали, чтобы запаха не осталось от рук. По всем строгим правилам поставили.
        Ту ночь мы с Васькой плохо спеши и вскочили до света. В школу решили не ходить. Взяли ружье - дострелить волка в капкане, и салазки - везти его.
        А дед на нас с печки:
        - Вы что? Не было такого приказа, чтобы в школу не ходить. Без надобности вам салазки.
        Мы думали, он забыл, что у нас капкан поставлен. Толкуем ему, а он и слушать не хочет.
        Расстроились мы.
        Отсидели уроки - и сразу на лыжи да к реке.
        Прибежали, - нет волка в капкане!
        Вернулись, доложили деду.
        Он говорит:
        - А вы - салазки! Волк - он хитрый зверь. Видишь, за три метра железо чует, даром что оно под снегом.
        И велел нам еще два капкана взять. Один поставить рядом с первым, а другой - на втором лазу. Пошли мы: приказ ведь. По дороге Васька и говорит:
        - Из ума выжил дед Сергуня. Раз от волков одного капкана под снегом не спрячешь, так два капкана они еще лучше учуют.
        Однако приказ. Поставили.
        Наутро дед сам нас будит до школы.
        - Ступайте проверьте. Да ружье и салазки прихватите: небось нынче не с пустыми руками вернетесь.
        Вышли мы. Темь. Мороз. Васька ругается.
        Подходим ко второму лазу - ничего. Подходим к первому - слышим: цепь гремит!
        Тут уж светать стало. Глядим: здоровый волчище на цепи мечется. Капканы-то ведь у нас на железной цепи, и цепь к дереву привязана, чтобы зверь капкана не уволок.
        Сейчас - бах! - застрелили.
        Так с капканом мы его на салазки и навалили. Домой везли, - нарочно три квартала кругу дали, чтобы побольше народу видело.
        - Порядок! - сказал дед. - Так оно и должно было выйти. Сунулись волки первым лазом - чуют: железо! Вернулись на старый, на привычный свой лаз: перемахнем, думают. Передний махнул - второго-то капкана им не слышно, один ли капкан, два ли, - одинако железом пахнет. Аккурат во второй капкан и угодил.
        - Капканы-то все сняли? - спрашивает. - Так и так, больше уж этими лазами ни один зверь не пойдет. Теперь ученые!
        Мы с Васькой и забыли про другие два капкана. Вернулись за ними, заодно следы посмотрели.
        По следам выходит все точно, как дед Сергуня нам объяснял.
        Вот какой у нас начальник штаба: все наперед рассчитал. Даром что третий год с печи не слезает.
        Как дяденька волов искал волков (Рассказ деревенского школьника)
        Постойте, когда это было? Да как раз в конце четвертой четверти, перед летними каникулами. Меня учительница послала в сельсовет: какие-то сведения отнести председателю.
        Я отнес и уже хотел назад идти - вдруг входит в сельсовет старичок в темных очках. Несуразный какой-то: все у него шиворот-навыворот. На плече двуствольное ружье. Только я никогда такого не видел: комолое, без курков. И повешено не так, как наши охотники носят: дулом вверх, прикладом вниз, а кверху ногами - вниз дулом. Заместо охотницких сапог - дырявые сандалии. Мешок заплечный у дяденьки почему-то на животе болтается. И кепка на голове задом наперед, козырек на затылке.
        Дяденька поздоровался с председателем и полез в свой мешок. Удобно так у него приспособлено на груди: и снимать не требуется - развяжи и доставай что надо.
        Вытащил из мешка книжечку, из книжечки бумажечку и тянет ее председателю.
        Председатель прочел вслух: «Областной охотинструктор по борьбе с волками товарищ Тит Волов».
        - Вы сигнализировали в облисполком насчет волков? - спрашивает дяденька.
        Председатель говорит:
        - Было такое дело. И откуда, понимаешь, взялись, уже сколько годов не было. И все больше по речке Быстрянке. Леса у нас большие, крепи да чащобы. Как их там, понимаешь, взять?
        - Умеючи надо, - дяденька говорит. - Сейчас самое время волчат брать. Волчицу застрелить. Большая премия от государства. Где последние дни волки на скот нападение делали?
        - Да все, понимаешь, по Быстрянке. У деревни Устьрека три дня назад овцу зарезали. Вчера в Истоке собаку утащили.
        Дяденька подошел к стене: там план всей нашей земли висит, всех колхозов - где поля, где лес, где деревни.
        Я думал, у него очки, чтобы лучше видеть. А он их на кончик носа сдвинул, сам прищурился и носом по карте водит.
        - Вот, - говорит, - Исток и вот Устьрека. А в «Красном пахаре» не видали волков?
        - В колхозе «Красный пахарь» их нет.
        - Добре, - обрадовался дяденька. - Так я оттуда и начну. Вот с деревни Луговой.
        - Луговая, понимаешь, как раз Красно-пахарьского района. На что тебе туда?
        - Как на что? - рассердился дяденька. - Ясно, кажется, сказано: «Борьба с волками». Не на дачу к вам приехал. Мне время дорого. Не в одном вашем районе волки появились. Война была. Волки войну любят, - вон их сколько развелось всюду.
        - Это все, понимаешь, понятно. Я к тому только, что не туда идешь, где их найдешь, а туда, где их нет.
        - Плохо вы, видно, мое имя прочли и фамилию. Потрудитесь еще раз прочесть.
        Председатель взглянул в бумажку, говорит:
        - Тит Волов. Так и есть.
        - А теперь наоборот прочтите, сзаду наперед.
        - Обратно, понимаешь, Тит Волов получается, - удивился председатель.
        - То-то вот, - загадочно говорит дяденька. - Наоборот-то часто даже лучше выходит.
        - Ну, дело твое, товарищ Волов. Вон иди с Ванюшкой, - председатель на меня кивнул. - С Луговой парнишка.
        Старичок попрощался с ним, и мы пошли.
        Я перво боялся его: думал, он сердитый. Молчу иду. И он молчит.
        Прошли околицу. Дяденька на небо посмотрел. Небо все в тучах. Он очки снял и на ходу в мешок их убрал.
        - Очки, - говорит, - у меня от солнца: глаза берегу.
        Гляжу на него: враз лицо доброе-доброе сделалось. И начал тут дяденька всякие истории рассказывать.
        Первое все про волков. Какой они ужасный вред приносят колхозам и государству. Что ни год, говорит, в нашей стране миллион голов скота через них недосчитают - на двадцать миллионов рублей убытка. А что на людей волки бросаются, - это, говорит, больше бешеные. Ну, раненый волк если, тоже может кинуться. А так - нет. Здоровый волк человека боится. Со страху про него и люди сказки рассказывают. Куда, говорит, ни приедешь, всюду один рассказ:
        - У нас в колхозе, правда, случаев не было. А вот из дальней деревни шла зимой учительница в город, в район, так ее - это уж верно! - волки съели. Утром едут колхозники, - глядь - на дороге одни каблучки лежат да косыночка.
        Смешно мне стало: ведь и у нас в деревне точка в точку такие страхи рассказывали!
        А старичок дальше да дальше: про всяких разных зверей, про охоту на них. Как охотники врут, - такие историйки рассказал - животики надорвешь!
        Я и не заметил, как мы к нашей Луговой подошли.
        - Ну, хозяин, - говорит старичок, - пустишь к себе ночевать?
        Я скорей к мамке, все ей про него рассказал. Пустила она - и крынку молока поставила.
        __
        Утром дяденька говорит:
        - Веди, - говорит, - меня, Ванюша, к вашим пастухам. Пастухи всегда все про волков знают.
        Я повел его вдоль Быстрянки, потом по ручью в лес: там у нас весной пастьба.
        Дед Макар, пастух наш, на пеньке сидел, грелся на солнышке. Федька, подпасок, за коровами, которые от стада отбились, бегал с кнутом, а как нас приметил, - сейчас пришел.
        Дед Макар - он тугой на ухо - долго не мог в толк взять, про чего это у него дяденька-охотник спрашивает. А как разобрал, только головой затряс.
        - И-и, милый, - говорит, - какие те волки! Волки у нас еще с той ерьманской войны совсем повывелись, бог миловал. Ты в Исток иди, иди в Устьреку: там, бают, объявились.
        А Федька-подпасок говорит:
        - А я два раза видел. Один раз утром, другой раз вечером, как стадо домой гнать. Эвон там, эвон за ручьем-то, на горушке. Только это не волк был - собака. Паршивая такая - шерсть клочьями лезет. Я на нее как щелкнул кнутом, она - порск! Сме-хи! Я сам перво думал - волк. А она, вишь, собака какая трусливая; от хозяина, верно, убежала.
        Дяденька засмеялся.
        - А скажи, герой, - говорит, - уши у нее торчком, хвост крюком?
        - Уши торчком, - Федька говорит, - а хвост поленом: между ног со страху поджала.
        - Утром куда же эта собачка шла?
        - Туды вон, - Федька махнул кнутовищем по ручью в лес. - А вечером оттуда.
        - Ну, значит, тут по ручью и надо искать ее. Тут у нее и щенята.
        - Дак это никак твоя собачка, дяденька? - догадался Федька. - Щениться, значит, ушла. Однако, чай, там нипочем ее не найти: болото здесь в лесу, чаща такая - все равно как стена.
        А дяденька все посмеивается:
        - Ошибся, милок: не моя это собачка. Собачка эта вовсе бесхозная. А вот скоро, надеюсь, будет моя. Пойду ее искать.
        Сам мешок с себя снял, на спину перевесил, штаны закатал выше колен, взял ружье в руки и прямо в ручей да в лес.
        Я только спросить у него успел:
        - А что же, дяденька, охотницкие сапоги себе не заведете? В сапогах способнее.
        - А на что они летом-то! - ответил. - Вода теплая. А в сапоги-заколенники попадет вода, потом мучайся с ними. Летом, брат, охотнику обувь нужна, как решето: войдет вода и выйдет. Беги, Ванюша, в школу - опоздаешь. Вечером тебе щеночка принесу.
        Целый день я все про этого щеночка думал: неужто волчонка принесет?
        Долгий тот день показался мне. Уж солнце зашло, смеркаться стало; тут только пришел дяденька.
        - Обманул, - говорит, - я тебя, Ваня: нет щеночка.
        И замолчал. Так, молча, поужинал и спать лег.
        Я вижу: расстроенный - и уж спрашивать у него ни о чем не стал.
        На другое утро он ушел до света, я еще спал. И к ночи вернулся - пустой опять. И уж о щеночке ни слова.
        Задумчивый. Что-то под нос себе бормочет. Некоторые слова я разобрал:
        - Ошибка, ошибка… Все может быть… Экая хитрая бестия!
        Стали спать укладываться. Вдруг он говорит:
        - Ванюшка! Никак завтра воскресенье?
        - Воскресенье и есть, - говорю.
        - И в школу тебе не идти?
        - А как же: выходной ведь.
        - Так слушай, милок! Помоги мне. Пойдем со мной завтра с утра. А то там, понимаешь, такой чертов переплет в ивняке-то - никак мне не пробиться. А ты ростом невелик - пролезешь.
        Хорошо - мамки в избе не было. Сейчас бы заругалась:
        «Что, - мол, - ребятенка на какое дело подбиваете! Разорвут его волки, не пущу!»
        Мы с ней ведь догадывались, что Федькина-то собачка волк была.
        Я и говорю ему:
        - Только мамке не сказывайте. Я будто за пёстышами пойду с ребятами.
        - А что это - пёстыши? - спрашивает.
        - Хвощ по-ученому. На ржаном поле его много. Головки больно вкусные.
        - Ладно, - говорит, - помолчу. Только ты не бойся: опасности никакой и ружье у меня.
        - Я не девчонка.
        Утром я нарочно первый ушел. Круг дал - и к пастухам. Туда и дяденька подошел. Федька, хоть ему и невдомек, кого по правде мы разыскиваем, тоже с нами увязался.
        Совсем немного мы отошли по ручью, - покрыл нас с боков и сверху густой ивняк. Как в нору попали.
        - Ну вот, - говорит дяденька. - Отсюда начнем. Лезь, Ванюшка, на правый берег. А ты, Федя, на левый. Ищите щенят. Найдете - меня крикните. Я вперед пройду, там не так крепко. Близко буду, услышу. А не найдем ничего - опять здесь в полдень сойдемся.
        Полезли мы с Федькой: он в одну сторону, я - в другую. Лист на кустах еще небольшой: видно все-таки впереди, особенно понизу. Только ничего такого не приметно, никаких волчьих следов или еще там чего.
        Ну, трудно лазать: кочки, между ними вода, как чай густой, коричневая. Ветки по лицу то и дело хлещут. Где тут волкам жить! Утку одну видел да маленьких каких-то птюшек болотных. Трещат: верно, гнезда у них тут на кустах.
        Дальше суше стало. Тут, слышу, сороки стрекочут. Увидели меня - еще пуще закричали. Да таково их много - не меньше десятка собралось. И такая у них тут вонь - тошно даже. Ну вас, думаю. Совсем оглушили!
        Устал я шибко. Хотел присесть - отдохнуть. Гляжу: солнце уже прямо над головой стоит - полдень.
        Я скорей назад.
        На ручье уже дяденька и Федька меня ждут. Уж кричать меня хотели. Дяденька говорит:
        - Мы с Федей ничего не нашли. Не приметил ли ты чего-нибудь?
        - Никаких следов, - говорю. - И искать в этой стороне не стоит: там одни сороки, целая куча их, и запах там тоже нехороший - вонько пахнет.
        А дяденька-то обрадовался.
        - Да ну, - говорит, - неужели сороки? И дух тяжелый? Веди меня скорей туда!
        Трубку он курил - и трубки не докурил: выбил ее о приклад ружья, огонь в воду посыпался. А мне неохота опять в эту гущину лезть: весь обдерешься и устал как собака.
        И что, думаю, он все шиворот-навыворот делает. Придумали волков искать, где их никто и не видел! А теперь сорокам обрадовался. Сорока - птица осторожная: человек ли, зверь ли - сейчас затрещит и улетит.
        Ну уж, думаю, все равно. Представлю его сорокам, а там недалеко пробраться по кустам до бора. Скажу - мне недосуг, сам бором - и домой.
        Повел его. Федька не пошел: говорит, дед заругается, коровы разбредутся, - надо иттить.
        Сороки на том же месте оказались. Как затрещат!
        И вот поди же ты: всего мне было шагов с полсотни еще податься - и сам бы я нашел волчье логово!
        Горушка там дальше, и в ней нора - совсем неглубокая, под корнями сосны. А по склонам все кости белеют: птичьи, заячьи, овечьи, собачьи. От них и дух такой тяжелый.
        Волчата лежали в норке клубком.
        Дяденька развязал мешок и начал хватать щенят одного за другим за шиворот. Шесть штук их оказалось, шесть штук он поклал в мешок. Серенькие они, хвостик веревочкой, глаза еще только прорезались.
        А я все больше по сторонам поглядывал: вдруг да вернутся волк и волчица? Жутко все-таки…
        - Ну! - весело так дяденька говорит. - Тут нам делать больше нечего.
        - А волчицу хотели убить?
        - Ни волка, ни волчицы мы с тобой не увидим, хоть они и рядом тут оба, в кустах сидят и нас слышат. Волчицу взять - это особое дело. Идем, идем скорей, Ванюша.
        За горушкой опять были кусты, но уже не так много. Скоро мы поднялись в гору, а там - чистый бор.
        Тут дяденька остановился. Покрутил головой и говорит:
        - Ну, нам с тобой сюда. Вот этой тропкой пойдем.
        - Что вы, дяденька, - говорю. - Совсем наоборот: нам вон куда надо. Тут до деревни рукой подать.
        А он так сердито на меня поглядел. Брови сдвинул.
        - Ты, - говорит, - меня не учи, мальчик. Ученого учить - что мертвого лечить. Делай, что я тебе говорю, и помалкивай. Не все против ветра ходить: иной раз и по ветру надо.
        Зло меня взяло: опять он наоборот делает! Ведь этой тропой, что он хочет, половину бора обогнем, а потом назад полями шлепай - по жаре-то!
        Все-таки ослушаться его не посмел.
        Иду вперед. Он - следом.
        Скоро вышли мы тропкой на поляну, перешли ее. Тут он сзади тихо так говорит мне:
        - Иди, не оборачивайся, не останавливайся. И вот тебе это, не тяжело будет?
        Сам кладет мне на плечо мешок с волчатами. Перекинул мне ремни на грудь.
        - Иди, - шепчет, - иди потихоньку. Не останавливайся. Да смотри не оборачивайся, а то худо будет!
        Здорово я тут струхнул. Ясно же: полоумный старик! Зачем он шепчет? На что меня вперед посылает и оборачиваться не велит? Сейчас как даст из обоих стволов в спину!..
        Похолодел я весь. Иду, оглянуться не смею. И его за собой не слышу.
        А тропка, как нарочно, прямая-прямая! Хоть бы какой поворот. Я бы завернул - и со всех ног!
        Прямо ноги у меня заплетаются со страху. В голове мутится.
        Не знаю, сколько и прошел так…
        Вдруг - ббах! - сзади.
        Я как подпрыгнул! Мешок бросил - и деру!
        Слышу, кричит сзади: «Куда ты, куда! Стой!»
        Я обернулся. Смотрю: он далеко, у той поляны. И что-то с земли поднимает.
        Поднял - волк!
        Тут я и страх забыл. Побежал скорей назад. Мешок подобрал - и к нему.
        А он уже идет навстречу - мертвый волк на плече. Передние лапы дяденька на грудь себе перекинул: волчий хвост по земле волочится.
        - Что ты, дурашка! - говорит. - Чего напугался? Это волчица. Я уж знал: она за нами следом крадется. Смотрит, куда ее волчат несем.
        Потом ночью пришла бы к избе: нельзя ли детей выручить? А я, видишь, тебя с мешком вперед и послал, а сам - раз! - и за деревья. Минуты не прошло, - она бежит - нос к земле. Следы чует, а меня - нет; я потому этой тропкой пошел, что как раз нам тут ветер в спину: ей нашего запаха не слышно. Она и набежала на меня.
        Вот, значит, до чего дяденька хитрый: все рассчитал. Потом и говорит мне:
        - Запомни: умнейший зверь - волк. Его прямо понимать никак нельзя. Так и знай: где он весной скотинку режет, собак таскает, - там он не живет. Там его логова не ищи. Это самец. Волчица от малых волчат не отойдет.
        А волк широко ходит, охотится, добычу носит волчице и детям. У логова они себя не обнаруживают, шито-крыто живут. Рядом будет стадо ходить - не тронут. Тебе будут говорить: «Тут ищи!» А ты наоборот делай - и найдешь.
        Потом говорит:
        - Ты думал, сороки зверя боятся: где сороки, там волка нет. Как раз наоборот. От волчьих обедов остатки остаются - мяса кусочки на костях. Вот сороки и собираются. Они первые волка выдадут. В лесу, брат, каждый след надо уметь читать, как мою фамилию: и спереди назад, и сзади наперед. Так-то, брат Ванюшка!
        Хотел он мне волчонка оставить на воспитание, - говорит, как собака будет, - да мамка не позволила. Такая меня досада взяла!
        А Федьке-подпаску еще досадней было, когда он увидел волчат и убитую волчицу и узнал, какие звери рядом с ним жили.
        Выходит, у нас с ним тоже немножко шиворот-навыворот получилось. Да только не так ладно, как у дяденьки Тита Волова.
        Повести
        Мурзук
        Глава первая На просеке
        Из чащи осторожно высунулась голова зверя с густыми бакенбардами и черными кисточками на ушах. Раскосые желтые глаза глянули в одну, потом в другую сторону просеки - и зверь замер, насторожив уши.
        Старик Андреич с одного взгляда признал бы прятавшуюся в чаще рысь. Но он в эту минуту продирался сквозь частый подлесок метров за сто от просеки.
        Андреичу давно хотелось курить. Он остановился и потянул из-за пазухи кисет.
        Рядом с ним в ельнике кто-то громко кашлянул.
        Кисет полетел на землю. Андреич сдернул ружье с плеча и быстро взвел курки.
        Между деревьями мелькнула рыже-бурая шерсть и голова косули с острыми ветвистыми рожками.
        Андреич сейчас же опустил ружье и наклонился за кисетом: старик никогда не бил дичи в недозволенное время.
        Между тем рысь, не заметив поблизости ничего подозрительного, скрылась в чащу.
        Через минуту она снова вышла на просеку. Теперь она несла в зубах, бережно держа за шиворот, маленького рыжего рысенка.
        Перейдя просеку, рысь сунула детеныша в мягкий мох под кустом и сейчас же пошла назад.
        Через две минуты второй рысенок барахтался рядом с первым, и старая рысь отправилась за третьим, и последним.
        В лесу послышался легкий хруст сучьев.
        В один миг рысь вскарабкалась на ближайшее дерево и скрылась в его ветвях.
        В это время Андреич разглядывал следы вспугнутой им косули. В тени густого ельника лежал еще снег. На нем виднелись глубокие отпечатки четырех пар узких копыт.
        «Да тут их две было, - соображал охотник. - Вторая, верно, самка. Дальше просеки не уйдут. Пойти разве поглядеть?»
        Он выбрался из чащи и, стараясь не шуметь, напрямик зашагал к просеке.
        Андреич хорошо знал повадку зверей. Как он и думал, пробежав несколько десятков метров, косули почувствовали себя в безопасности и сразу перешли на шаг.
        Первым вышел на просеку козел. Он поднял украшенную рожками голову и потянул в себя воздух.
        Ветер дул прямо от него вдоль просеки, - поэтому козел не мог учуять рыси.
        Он нетерпеливо топнул ногой.
        Из кустов выбежала безрогая самка и остановилась рядом с ним.
        Через минуту косули спокойно щипали у себя под ногами молодую зелень, изредка поднимая головы и осматриваясь.
        Рысь хорошо видела их сквозь ветви.
        Она выждала, когда обе косули одновременно опустили головы, и бесшумно скользнула на нижний сук дерева. Сук этот торчал над самой просекой, метрах в четырех от земли.
        Густые ветви теперь не скрывали зверя от глаз косуль.
        Но рысь так плотно прижалась к дереву, что ее неподвижное тело казалось просто наростом на толстом суку.
        Косули не обращали на него внимания.
        Они медленно подвигались вдоль просеки к ожидавшему их в засаде хищнику.
        Андреич выглянул на просеку шагах в пятидесяти дальше ели, на которой сидела рысь. Он сразу заметил обеих косуль и, спрятавшись в кустах, стал следить за ними.
        Старик никогда не пропускал случая поближе взглянуть на пугливых лесных зверей.
        Косуля-самка шла впереди. Козел на несколько шагов отстал от нее.
        Вдруг что-то темное камнем сорвалось с дерева на спину косули.
        Косуля упала с переломленным хребтом.
        Козел сделал отчаянный прыжок с места и мгновенно исчез в чаще.
        - Рысь! - ахнул Андреич.
        Раздумывать было некогда.
        «Бах! Бах!» - один за другим грянули выстрелы двустволки.
        Зверь высоко подскочил и с воем упал на землю.
        Андреич выскочил из кустов и изо всей силы побежал по просеке. Страх упустить редкую добычу заставил его забыть осторожность.
        Не успел старик добежать до рыси, как зверь неожиданно вскочил на ноги.
        Андреич остановился в трех шагах от него.
        Внезапно зверь прыгнул.
        Сильный удар в грудь опрокинул старика навзничь.
        Ружье далеко отлетело в сторону. Андреич прикрыл горло левой рукой.
        В то же мгновение зубы зверя вонзились в нее до самой кости.
        Старик выхватил из-за голенища нож и с размаху всадил в бок рыси.
        Удар был смертельный. Зубы рыси разжались, и зверь свалился на землю.
        Еще раз, для верности, ударил Андреич ножом и проворно вскочил на ноги.
        Но зверь уже не дышал.
        Андреич снял шапку и вытер со лба пот.
        - Ух! - произнес он, тяжело переводя ДУХ.
        Страшная слабость внезапно охватила Андреича. Мышцы, напряженные в смертельной схватке, сразу обмякли. Ноги дрожали. Чтобы не упасть, он должен был присесть на пенек.
        Прошло несколько минут, пока, наконец, старик пришел в себя.
        Прежде всего он свернул цигарку измазанными кровью руками и глубоко затянулся.
        Накурившись, Андреич промыл у ручейка раны, перевязал их тряпкой и принялся свежевать добычу.
        Глава вторая Мурзук получает имя и помилование
        Маленький бурый рысенок лежал один в логове под корнями вывороченного дерева. Мать давно утащила обоих его рыжих братьев. Он не знал, куда и зачем. У него на днях только прорезались глаза, и он еще ничего не понимал. Он не чуял, как опасно оставаться в родном логове.
        Прошлой ночью буря сильно накренила соседнее дерево. Огромный ствол ежеминутно грозил рухнуть и похоронить под собой рысенят. Вот почему старая рысь решила перетащить своих детенышей в другое место.
        Маленький рысенок долго ждал матери. Но она не возвращалась.
        Часа через два он почувствовал сильный голод и стал мяукать. С каждой минутой мяуканье становилось громче.
        Мать все не приходила.
        Наконец голод стал невыносим, и рысенок сам отправился разыскивать мать. Он вылез из логова и, больно тыкаясь подслеповатой мордочкой то в корни, то в землю, пополз вперед.
        Андреич стоял на просеке и разглядывал шкуры убитых зверей. Туша рыси была уже зарыта в землю, а туша косули тщательно убрана в мешок.
        - Должно, целковых двадцать дадут, - говорил старик, разглаживая густой мех рыси. - Ежели б не раны от ножа, - все бы тридцать дали. Фартовый мех!
        Шкура была действительно на редкость велика и красива. Темно-серый мех, почти без примеси рыжего цвета, был сверху густо усажен круглыми бурыми пятнами.
        - А что мне с этой делать? - соображал Андреич, поднимая с земли шкуру косули. - Вишь ведь как изрешетил!
        Картечь, направленная в рысь, попала и в косулю. Тонкая кожа животного была насквозь пробита в нескольких местах.
        - Увидит кто-нибудь, подумает: «Старик маток бьет». Ну, не бросать же добро; стану под голову себе стелить.
        Андреич бережно скатал обе шкуры мехом внутрь, обвязал ремнем и перекинул за спину.
        - До темени надо домой поспевать! - И старик уже тронулся было вдоль просеки. Вдруг в чаще послышалось тихое жалобное мяуканье.
        Андреич прислушался.
        Писк повторился.
        Андреич скинул ношу на землю и пошел в чащу.
        Через минуту он вернулся на просеку, держа в каждой руке по рыжему рысенку.
        Зверьки старались освободиться и пискливо мяукали.
        Один из них сильно царапнул державшую его руку.
        - Ишь ведьменыш! - озлобился Андреич. - Уже когти в ход пускаешь! Весь в мать. Не на семя же вас оставлять! - кончив их, проворчал Андреич и, подняв с земли крепкий сук, стал копать для рысенят яму.
        От долгого крика бурый рысенок совсем охрип и все только полз и полз вперед, сам не зная куда.
        Чаща кончилась, и он очутился на открытом месте: логово рыси было в нескольких шагах от просеки.
        Что-то шевелилось впереди. Но глаза рысенка, привыкшие к сумраку чащи, не видели Андреича, рывшего суком землю.
        Смутное чувство страха заставило рысенка прижаться к земле. Однако через минуту голод пересилил, и зверек побрел дальше - прямо на стоявшего к нему спиной Андреича.
        Старик обернулся как раз в ту минуту, когда рысенок подполз к его ногам.
        Андреич протянул руку за трупами рысенят и неожиданно увидал рядом с ними живого зверька.
        - Ты откуда? - опешил старик.
        Рысенок осел на задние лапки и слабо мяукнул, открыв розовый ротик.
        - Совсем котенок! - сказал Андреич, с любопытством разглядывая зверька.
        Рысенок опять пополз, неловко перевалился через корень и кубарем скатился в яму.
        - Сам в могилу пожаловал! Глупыш ты! - засмеялся Андреич, наклонился и вытащил рысенка из ямы.
        - Ишь усищи растопорщил! А глаза-то раскосые - настоящий Мурзук Батыевич!
        Тут голодный рысенок лизнул шершавым язычком подставленный ему палец.
        - Проголодался? - участливо спросил Андреич. - Как же теперь быть с тобой? Надо бы пристукнуть да закопать вместе с теми…
        - А ведь не убить мне тебя, сироту! - вдруг весело рассмеялся старик. - Ладно уж, живи! В избе у меня будешь расти, мышей пугать. Полезай, Мурзук, за пазуху!
        Андреич быстро закидал землей убитых рысенят, вскинул мешок за спину и торопливо зашагал домой.
        Глава третья Детство и воспитание
        Андреич был лесной сторож.
        Он жил в избушке в самой середине своего участка. С трех сторон избушку обступил лес. С четвертой тянулся большой луг. По лугу пробегала дорога в ближнее село.
        Старик был одинок. Хозяйство его состояло из коровы, лошади, десятка кур и дряхлого гончего кобеля.
        Кобеля звали Кунак. Хозяин оставлял его сторожить избу, когда надолго уходил в лес. Так случилось и в этот день, когда старик убил рысь.
        До дому Андреич добрался уже в сумерки. Кунак приветливым лаем встретил хозяина.
        - Гляди-ка, - говорил старик, сваливая с плеч добычу, - во, какую я дичину добыл!
        Почуяв запах рыси, Кунак поднял шерсть дыбом и заворчал.
        - Что, брат, не любишь? Лютый зверь. Чуть не загрыз меня, проклятый!
        - А вот, гляди: котенок махонький. Мурзук прозывается.
        - Цыц! Не трогай! Вместе жить будем, - привыкай.
        Войдя в избу, Андреич достал из-под кровати плетенку и положил в нее зверька. Потом принес полную кринку, обмакнул в молоко палец и поднес его рысенку.
        Голодный зверек сейчас же слизал молоко.
        - Пьет! - радовался Андреич. - Обожди, соску тебе сделаю.
        Свернув трубочку из плотной тряпки, Андреич налил в нее молока и сунул рысенку в рот.
        Сперва Мурзук захлебывался, потом дело пошло на лад.
        Через десять минут, сытый и довольный, рысенок крепко спал, свернувшись клубком, в своей новой постели.
        Спустя неделю Мурзук выучился лакать молоко из плошки. К этому времени он окреп на ногах и целыми днями весело играл на полу, точно домашний котенок.
        Андреич часто забавлялся с ним. Кунак еще подозрительно приглядывался к маленькому хищнику.
        Но скоро и он был побежден.
        Раз как-то, когда старый пес сладко дремал под лавкой, Мурзук подкрался к нему и угнездился у него на груди. Кунаку это было приятно, и он сделал вид, что не замечает дерзкого малыша.
        С тех пор Мурзук взял за правило спать вместе с Кунаком и не обращал никакого внимания на его притворное ворчанье.
        Скоро они так подружились, что даже ели из одной плошки.
        «Вот это дело! - думал, глядя на них, Андреич. - Пес добру научит рысенка».
        И верно: дикий котенок заметно перенимал привычки своего старшего друга. Он так же доверчиво относился к хозяину, так же слушался каждого его приказания.
        Случалось Мурзуку разбить и вылакать кринку молока, погнаться за курами или еще как-нибудь напроказить, но довольно было сердитого окрика хозяина, чтобы умный зверь понял свою вину. Он сейчас же ложился на землю и подползал к Андреичу, виновато извиваясь всем телом.
        Ни разу старик не пустил в ход палки.
        У Андреича никогда не было семьи, и весь богатый запас своей доброты он отдавал домашним животным. Он много на своем веку держал и диких зверей. Для всех он умел найти дело и терпеливо обучить ему.
        И все звери, каких только ему не приходилось держать, становились его добровольными слугами и верными друзьями.
        Когда Мурзук подрос, нашлось и для него дело в хозяйстве Андреича.
        На деньги, вырученные за шкуру старой рыси, Андреич купил себе козла с козой. У бородатого, сердитого козла был дурной характер. Старику стоило больших трудов загонять упрямца в хлев.
        Он обучил это делать Кунака.
        Мурзук не отставал от своего друга ни на шаг и каждый вечер помогал ему отыскивать коз, далеко забредавших в лес.
        При виде молодой рыси козы в страхе бросались бежать, и загонщикам оставалось только направлять их к дому.
        Осенью околел дряхлый Кунак.
        С этих пор Мурзук занял в лесной сторожке место собаки. На него перешли все ее обязанности.
        Андреич брал Мурзука с собой в лес, обучал загонять дичь на охоте, оставлял сторожить избу, когда сам уезжал в деревню. И Мурзук весело подчинялся всем приказаниям хозяина.
        Слух о ручной рыси старика Андреича прошел по всем окрестным деревням. Люди приходили издалека поглядеть на диковинного зверя.
        Одинокий старик был рад гостям. Чтобы их потешить, он заставлял Мурзука проделывать разные фокусы. Гости удивлялись силе, ловкости и замечательному послушанию зверя.
        На глазах у всех Мурзук одним ударом лапы перешибал толстые сучья, рвал зубами сыромятные ремни, отыскивал в траве жаворонка, схватывал его на лету и выпускал по первому слову хозяина.
        Многие предлагали Андреичу большие деньги за Мурзука. Но старик только головой качал. Он крепко любил зверя и ни за что не хотел с ним расстаться.
        Глава четвертая Незваный гость
        Прошло три года.
        Душный летний день уже клонился к вечеру.
        На дороге к сторожке Андреича показалась большая телега, запряженная парой. Впереди сидели возница в поддевке и человек в пальто и шляпе. Позади них к телеге была привязана большая железная клетка.
        У ветхого плетня возница придержал лошадей и хотел слезть отворить ворота.
        В эту минуту с крыши избы бесшумно соскочила крупная рысь.
        В три прыжка зверь очутился у плетня. Четвертым он легко перемахнул высокий плетень - и внезапно появился перед испуганным возницей.
        Лошади шарахнулись в сторону, подхватили и понесли.
        Человек в шляпе что-то громко крикнул и замахал руками, Андреич вышел из избы.
        Он увидел, как седок выхватил вожжи из рук возницы и заставил лошадей дать широкий круг по лугу.
        - Мурзук! - крикнул Андреич. - Ступай, друг, назад. Нечего тебе гостей пугать.
        Гляди, уж не новое ли начальство пожаловало?
        Мурзук вернулся, лизнул хозяину руку и улегся у его ног.
        - Уберите вашего дьявола, - кричал седок. - Лошади разнесут!
        - Айда на крышу! - тихонько приказал Андреич. Рысь ловко вскарабкалась вверх по бревнам.
        Андреич отворил ворота. Лошади, косясь и вздрагивая, вошли во двор. Седок соскочил и подошел к Андреичу.
        - Моя фамилия, - сказал он резким голосом, - мистер Джекобс. Я командирован частным зоологическим садом. Вашу рысь я уже видел. Действительно, великолепный экземпляр. Сколько вы желаете за нее получить?
        Андреич стоял оглушенный потоком незнакомых слов.
        - Я спрашиваю вас, - нетерпеливо повторил Джекобс, - какую сумму вы желаете получить за рысь?
        - Да она не продажная, - испуганно пролепетал старик, - вам это зря сказали.
        - Напротив, меня предупреждали, что вы не захотите продать ее. Но это вздор! Я вам даю сорок рублей.
        Андреич растерялся. Необходимые слова не шли на память, и он не знал, как отказать этому барину.
        - Пятьдесят рублей? - предложил Джекобс.
        Андреич молча покачал головой, переминаясь с ноги на ногу.
        - Иван! - Джекобс обернулся к вознице. - Распряги лошадей и задай им овса. Мы здесь ночуем.
        - Милости прошу! - обрадовался Андреич. - Пожалуйте в избу. Сейчас самоварчик поставлю!
        Про себя старик подумал: «Ишь скорый какой! Отдай ему Мурзука! Ну, теперь ладно: за чайком объясню все толком».
        Джекобс несколько минут разглядывал спокойно раскинувшуюся на крыше рысь, повернулся и решительно взошел на крыльцо.
        Самовар вскипел быстро.
        Андреич кликнул с крыльца возницу:
        - Ступай, сынок, в избу, чай поспел.
        Но кучер не решался двинуться с места:
        Мурзук снова соскочил с крыши и стоял рядом с хозяином.
        За три года он сильно вырос. Теперь от кончика носа до хвоста в нем было больше метра. Он перерос даже свою мать. Он был высок на ногах, плотно сложен, а пышные бакенбарды, грозно растопыренные усы и пучки черных волос на ушах придавали его лицу особенно свирепое выражение. На сером мехе с темными пятнами не было и следа рыжих волос.
        - Он смирный! - улыбнулся Андреич, ласково трепля Мурзука по щеке. - Ступай, Мурзук, ступай в лес! Пора тебе на охоту. А понадобишься, - позову.
        Мурзук неохотно пошел в лес.
        Он не любил оставлять хозяина одного, когда приезжали гости. А у этих был еще такой странный вид! Мурзук в первый раз видел людей в городском платье.
        Но слова хозяина - закон.
        Мурзук перескочил через плетень и исчез в лесу.
        За чаем Андреич первый заговорил с гостем.
        - Не обижайтесь, господин мистер, на старика. Сами рассудите: человек я старый, больной. Без Мурзука никак мне с хозяйством не управиться. Зарез мне теперь без него.
        Старик говорил правду: за последние годы он весь поседел и выглядел совсем дряхлым. Ревматизм его мучил.
        Но Джекобсу не было решительно никакого дела до хозяина; ему нужен был зверь.
        Битый час убеждал он старика продать рысь, просил, угрожал и повышал цену.
        Ничего не помогало.
        - Так вы решительно отказываетесь? - спросил наконец Джекобс, сдвинув брови.
        - Не могу, хоть убейте! - твердо сказал Андреич. - Друг он мне, сын родной, а не зверь.
        Джекобс с грохотом отодвинул стул и коротко спросил:
        - Где спать?
        - А вот сюда пожалуйте! - засуетился Андреич, показывая на лежанку. - Туточ-ка почище. Овчинный тулуп вам постелю и под голову чего-нибудь разыщу.
        Старику было очень неприятно, что пришлось отказать гостю. Он всеми силами старался угодить Джекобсу чем мог.
        В куче старого тряпья попалась ему шкура косули, убитой старой рысью - матерью Мурзука. Шкура была мягка и приятна на ощупь.
        Андреич сложил ее вдвое, мехом вверх, и положил гостю в изголовье.
        Глава пятая Джекобс выигрывает пари
        Джекобса постигла крупная неудача: он проиграл пари. Самолюбие его было жестоко задето, и он не мог спать.
        Джекобс полжизни прожил в России. Но в глубине души он оставался истым американцем. Он любил упражнять свою волю, заключая трудные пари, и выигрывал их, несмотря на все препятствия.
        Служил Джекобс в зверинце, при котором был увеселительный сад. Учреждение это громко называлось Зоологическим садом.
        Два дня тому назад хозяин зверинца передал Джекобсу дошедшие до города слухи о ручной рыси лесного сторожа.
        - Хорошо бы нам, - прибавил хозяин, - заполучить этого зверя. Рысь, говорят, необычайно красива и велика. Она привлечет публику в сад. Я было хотел послать вас за рысью, да боюсь, - вам не удастся выполнить поручение. Лесник, говорят, ни за что не расстанется со зверем.
        - Пошлите, - сказал Джекобс, пыхнув дымом из коротенькой трубочки.
        - Да ведь даром съездите? - равнодушно произнес хозяин.
        Про себя он твердо решил получить рысь. Надо было только хорошенько раззадорить Джекобса, - и тот достанет зверя хоть из-под семи замков.
        - Пари? - предложил американец.
        «Клюнуло!» - подумал хозяин. Вслух он сказал:
        - Напрасно горячитесь, мистер. Дело все равно не выгорит.
        - Пари, - настойчиво повторил Джекобс.
        - Идет, - пожимая плечами, согласился хозяин.
        Пари было тут же заключено, и на следующий день американец отправился в путь.
        Джекобс беспокойно ворочался на лежанке. Он думал о том, какой насмешливой улыбкой встретит его завтра хозяин сада.
        - Ту пигс доге! - выругался американец, стремительно вскакивая на ноги. - К чертям собачьим! Невозможно спать в такой духоте! Пойду лучше на воздухе лягу.
        Он схватил тулуп, сунул под мышку шкуру косули и вышел на крыльцо.
        На небе уже занималась заря.
        «Увезти насильно зверя? - тоскливо соображал Джекобс, расстилая тулуп. - Возьмешь его голыми руками!» - издевался он сам над собой.
        Тут Джекобс расправил шкуру косули, чтобы снова аккуратно сложить ее себе под голову. При этом взгляд его упал на продырявленную картечью кожу животного.
        «Здоровый заряд влепил!» - подумал Джекобс.
        Он сам был охотник и сразу заинтересовался удачным выстрелом.
        «Фью! - свистнул вдруг американец: в том месте шкуры, где у козла должны быть рога, дырок для них не оказалось. - Самка! Вот так фунт! Старик-то, видно, маток бьет!»
        Еще с минуту вертел Джекобс в руках шкуру косули, что-то усиленно про себя обдумывая. Потом хлопнул себя по лбу и громко сказал:
        - О’кей! Пари выиграно!
        Затем Джекобс лег и крепко заснул.
        Утром американец подошел к Андреичу со шкурой косули в руках и строго сказал:
        - Послушайте, это как называется?
        - Чего? - не понял старик.
        - Шкура косули-самки. Вы застрелили матку. Вот следы дроби.
        «Не было печали!» - ахнул про себя Андреич.
        Сбиваясь от волнения, он стал рассказывать гостю, как старая рысь при нем прыгнула косуле на спину и как он застрелил хищника на его жертве.
        - Толкуйте! - оборвал его американец. - Меня баснями не проведешь. Я представлю шкуру вашему начальству. Вы уплатите штраф в двадцать пять рублей и будете лишены места. Я позабочусь об этом.
        Ноги подкосились у старика. Он хорошо знал, как строго карает суд лесных сторожей за нарушение охотничьих правил. Чем может он доказать, что дробь попала в животное после того, как оно было убито рысью?
        Старый лесничий на слово поверил бы Андреичу: он знал его безупречную службу в течение тридцати лет. Но, как назло, прежний лесничий недавно был сменен молодым. Этот еще и в глаза не видал Андреича.
        - Иван! - крикнул Джекобс. - Закладывай лошадей! Мы уезжаем.
        Андреич опустился на лавку.
        Американец хладнокровно раскуривал короткую трубку.
        - Вот что! - внезапно обернулся он к Андреичу. - Даю вам две минуты на размышление: или вы мне отдадите рысь, - тогда я верну вам шкуру косули, - или вас выгонят со службы. Тогда вам придется расстаться со зверем, потому что с ним ни в одну деревню не пустят. Выбирайте.
        Удар был метко рассчитан. Мысли вихрем понеслись в голове Андреича.
        Отдать Мурзука? Ни за что! Лучше лишиться места.
        Но если дойдет до этого, придется и с Мурзуком проститься. И пойдет старик один-одинешенек скитаться по белу свету, без угла, без пристанища.
        Чуял Андреич: недолго ему остается жить. Трудно было старику бросить избу, которую он считал своей.
        Однако нечего было делать.
        Ни слова не сказал Андреич американцу. Сходил в избу за ружьем и выстрелил в воздух.
        - Готово! - объявил возница, подводя лошадей к крыльцу.
        - Ну, хозяин, - обратился Джекобс к Андреичу. - Вот расписка. Я не хочу брать у вас зверя даром. Получите тридцать рублей. Подпишитесь вот здесь.
        - Не надо мне ваших денег, - мрачно сказал старик.
        В эту минуту стайка дроздов с тревожным криком поднялась с опушки леса.
        Почти сейчас же из кустов выскочил Мурзук.
        Он был далеко в лесу, когда услышал выстрел Андреича, и быстро примчался на зов хозяина.
        Подбежав к старику, зверь вскинулся ему на грудь.
        Старик прижал к себе голову рыси и ласково погладил. Потом подошел к клетке и показал на нее Мурзуку.
        - Иди, сынок, сюда!
        Рысь весело вскочила на телегу и протиснулась в узкую дверцу клетки. Андреич захлопнул за ней дверцу и отвернулся.
        - Берегите зверя, - тихо попросил он американца. - О, можете быть спокойны! - решительно заявил Джекобс. - Он будет нашим любимцем. Сами можете прийти посмотреть.
        И он сказал Андреичу адрес зверинца.
        Старик проводил телегу за ворота, еще раз простился с Мурзуком и, приказав ему лежать смирно, побрел в избу.
        Дома Андреич бросил в огонь шкуру косули, сел перед печкой и горько задумался.
        Глава шестая В тюрьме
        Мурзук спокойно дремал в клетке. Хозяин велел ему лежать здесь. В этом не было ничего странного: Мурзук привык подолгу дожидаться Андреича там, где ему приказано. В конце концов хозяин приходил, и тогда Мурзук снова бежал куда вздумается.
        Странно было только, что его куда-то везли незнакомые люди. Но и это не беспокоило Мурзука: разве не мог он в любую минуту толкнуть дверцу лапой, соскочить с телеги и убежать в лес?
        До станции доехали скоро. Джекобс немилосердно гнал лошадей: он боялся, как бы зверь не наделал ему в дороге хлопот.
        Первые признаки беспокойства Мурзук обнаружил, когда с грохотом подкатил поезд. Зверь вскочил на ноги и стал зорко вглядываться в толпу, обступившую клетку. Глаза его искали хозяина.
        Хозяина не было.
        Джекобс успел добыть разрешение на провоз зверя в багажном вагоне и с большими предосторожностями перенес клетку в поезд.
        Поезд тронулся. Лязгнуло под полом железо, застучали колеса.
        Тут Мурзук почуял, что дело неладно.
        Он ударил лапой дверцу клетки.
        Дверца не поддалась.
        Мурзук стал бешено метаться из угла в угол, бил лапами направо и налево, грыз прутья клетки зубами.
        Все напрасно. Кругом мерно позвякивало железо.
        Внезапно Мурзук понял: он попал в ловушку.
        Это сразу изменило его поведение. Зверь прижался к задней глухой стенке клетки и застыл.
        Только глаза его горели в темноте вагона.
        Через шестнадцать часов поезд пришел в город. Шум, грохот, крики не могли нарушить оцепенения зверя.
        Американец нанял подводу и благополучно доставил рысь в зверинец.
        Мурзука выпустили в новую, более просторную клетку. Он сейчас же попробовал, нельзя ли отсюда бежать.
        Слепая ярость отчаяния удесятерила его силы. Но люди хорошо рассчитали прочность постройки: рысь не могла вырваться из тюрьмы.
        И пока обезумевший зверь метался по клетке, хозяин зверинца любовался им, восхищался его силой, необычайной величиной и красотой.
        Потом они пошли вместе с Джекобсом. В воротах сада оба приостановились. До них донесся долгий, жуткий крик рыси. Он начался с очень высокой ноты, перешел в дикий плач и рев и кончился низким глухим стоном.
        - Оплакивает потерянную свободу! - улыбаясь, сказал хозяин и взял Джекобса под руку.
        Оба спокойно зашагали к выходу.
        Эти люди давно привыкли к бесконечно тоскливому крику диких зверей, обреченных на медленную смерть в неволе.
        Весь день Мурзук неподвижно пролежал на толстом суке, вбитом в стену его клетки на высоте двух метров от пола.
        Был понедельник, и сад был закрыт для публики.
        Между клетками зверей ходили сторожа. Они убирали сад после большого воскресного гулянья, чистили клетки, кормили зверей.
        Мурзуку в клетку просунули на длинной палке кусок конины.
        Мурзук не двинулся: тоска убила в нем голод.
        Кругом ревели, дрались и топтались в тесных клетках звери. Дальше, в местах, отгороженных частой проволочной сеткой, хлопали крыльями и кричали птицы.
        Глава седьмая Ночью
        С наступлением темноты сторожа ушли.
        Мало-помалу угомонились звери и птицы.
        Когда совсем стемнело, Мурзук поднялся.
        Теперь человеческие глаза не следили за ним. Он знал это потому, что хорошо видел в темноте, и потому еще, что его уши ловили и понимали каждый шорох.
        Приступ тупого отчаяния прошел. С новой силой проснулось желание бежать. С ним вместе проснулся голод.
        Мясо все еще лежало на полу у самой решетки. Прежде чем приняться за него, Мурзук осторожно огляделся.
        В соседней клетке слева были волки. Четверо из них спокойно спали, свернувшись как собаки. Пятый сидел, упершись передними лапами в землю. Глазами он равнодушно уставился прямо перед собой.
        Мурзук видел, что волки не обращают на него внимания. Значит, можно схватить мясо и вскочить с ним на сук.
        Но справа раздался шорох.
        Мурзук увидал в соседней клетке большую пятнистую кошку с длинным пушистым хвостом.
        Кошка кралась к решетке, за которой лежало мясо. Она могла достать его своей длинной лапой.
        Мурзук почувствовал внезапный прилив ярости.
        Хищник не терпит близко от себя другого хищника родственной ему породы. Между кошками эта родственная ненависть особенно сильна.
        Пятнистый зверь осторожно просунул лапу между прутьями. Взгляд его впился в неподвижную фигуру рыси.
        Мурзук не шелохнулся.
        Глаза зверя перебежали с него на мясо. Лапа просунулась дальше. Когти вонзились в мясо.
        Мурзук прыгнул.
        Движение было так быстро, что пятнистая кошка не успела отдернуть лапы.
        Громкий вой оглушил Мурзука. Вор отпрянул.
        Мурзук быстро схватил мясо в зубы и вскочил на сук.
        Раненый зверь с яростным воем бросился на решетку, но упал, ударившись о железные прутья.
        Мурзук чувствовал, что в середине своей клетки он в полной безопасности.
        Не обращая больше внимания на бесновавшегося противника, он принялся за мясо.
        Чутье у Мурзука было неважное. Сразу он не разобрал, что мясо плохое.
        Это сказали ему теперь его длинные, чувствительные усы. Он ощупал ими конину и с отвращением бросил на пол. Никогда еще Мурзук не ел падали.
        Голод страшно его мучил. Он тщательно осмотрел всю клетку, но не нашел больше ничего съедобного.
        Тогда Мурзук испустил тихое, тонкое, тоскливое мяуканье.
        Словно в ответ ему, из темноты раздался ужасный хохот и вой.
        Шерсть дыбом встала на всем теле Мурзука. Спина его выгнулась.
        Отвратительный вопль гиены был словно сигнал для других зверей.
        Сейчас же рядом с Мурзуком поднялись, завыли волки.
        Подальше заплакал шакал.
        В другом ряду клеток - напротив - один за другим заревели медведи; их было много в зверинце.
        Издали донеслось жуткое уханье филина. А в промежутках между ревом и криками слышался тяжелый, мерный топот чудовищных ног слона.
        Внезапно все другие звуки покрыло раскатистое рычание льва.
        Мурзук задрожал всем телом. Ему не надо было и видеть зверя. Он чувствовал, что этот голос принадлежит огромному коту, что он гораздо сильней и больше его самого.
        Крик зверей кончился так же внезапно, как начался.
        Понемногу улеглось и возбуждение Мурзука.
        Голод жег его внутренности.
        Легкий шум под полом сразу привлек внимание Мурзука. Он соскочил с дерева. Глаза его впились в небольшую черную дырку в полу.
        Прошла минута напряженного ожидания.
        В темном отверстии блеснули глазки маленького зверька. Еще через минуту из-под пола выскочила крыса и помчалась к мясу.
        Мурзук проворно прихлопнул ее лапой.
        Голод не заставил его сразу растерзать добычу.
        Мурзук снова насторожился и терпеливо ждал.
        Скоро опять послышался шорох под полом. Вторая крыса высунулась из подполья - и была мгновенно подхвачена когтистой лапой.
        Охота продолжалась больше часа. Уже восемь мертвых крыс лежало вокруг Мурзука.
        Девятая заметила хищника из подполья. Она скрылась. Под полом раздался топот целой армии крыс - и все смолкло.
        Мурзук понял, что крысы ушли из подполья, - и принялся за обед.
        Первые лучи зари застали Мурзука за работой. Он схватывал зубами прутья решетки и тряс их.
        Один из прутьев слегка зашатался.
        Мурзук стал неистово трясти его. Прут заметно поддавался, раскачиваясь все сильней и сильней.
        Вдруг послышались шаги по песчаной дорожке между клетками, Мурзук отскочил от решетки и вспрыгнул на сук.
        Сторож первым делом подошел к клетке рыси.
        Зверь спокойно лежал на толстом суку. Он выглядел сытым и довольным.
        Сторож почесал в затылке.
        - Мясо не тронуто, а зверь будто сыт… Другие, как сюда попадут, места себе не находят, а этот и в ус не дует. Должно, привык взаперти сидеть.
        Глава восьмая Бунт
        Публика рано начала собираться в сад.
        Когда первые посетители вошли в ворота, Джекобс кончал свой утренний обход зверинца. Он остановился перед клеткой рыси и подозвал сторожа.
        - Рысь не съела вчерашнего мяса. Оставить в клетке. Нового не давать, пока это не будет съедено.
        - Мясо-то и сейчас того… - робко возразил сторож, - с душком. Зверь, должно, к свежему привык.
        - Делайте, что вам говорят! - вспылил американец. - Если зверей кормить свежим, сад через месяц в трубу вылетит.
        Сторож молчал. Ослушаться Джекобса он не смел: американец был помощником хозяина.
        В это время к клетке Мурзука подошла группа школьников.
        Толстенький учитель, в пенсне и с соломенной шляпой в руках, вежливо обратился к Джекобсу:
        - Скажите, пожалуйста, этого зверя, верно, только что поймали?
        - Да. Он только вчера привезен.
        - Это сразу видно! Смотрите, дети, какой у него злобный и дикий вид. Он прямо съесть готов нас глазами.
        Это была правда: Мурзук насторожился и злыми глазами следил за каждым движением людей.
        В последние два дня в нем произошла большая перемена. Пока Мурзук жил у Андреича, он не чувствовал вражды к людям. Теперь же в клетке зверинца сидел хищный зверь - из тех, что вечно прячутся в темной чаще леса.
        - Это рысь, - продолжал учитель, - пантера наших северных лесов. Водится в Европейской России и в сибирской тайге. В культурных странах Западной Европы давно уже истребили этих опасных хищников. В Германии, например, последняя рысь была убита в середине прошлого столетия.
        - Их убивают за то, что они нападают на людей? - спросила маленькая девочка.
        - Ну, на человека-то разве только раненая рысь бросится.
        - А это кто? - спросил один из мальчиков, показывая на крупную пятнистую кошку в соседней клетке.
        - Это пантера, или леопард, - сказал учитель. - Водится в Африке и в Южной Азии.
        - А кто сильней - рысь или леопард? - спросил другой мальчик.
        Учитель не успел ответить.
        - Смотрите, - закричала девочка, показывая на леопарда, - у него лапа в крови!
        Джекобс быстро подошел к клетке.
        - Вы невнимательно смотрите за зверями! - строго сказал он сторожу. - Надо почаще ночью обходить клетки. Нет сомнения, что это рысь подралась ночью с леопардом. Давайте ей поменьше мяса, пока она не перебесится.
        Подошли новые посетители, разглядывали рысь, старались вывести ее из терпения. Мальчики кидали в нее песком.
        Мурзук весь день сидел как на иголках.
        А ночью снова принялся расшатывать железный прут.
        Тянулись дни. Железный прут все еще держался нижним концом в каменном полу клетки.
        Мурзук жестоко страдал.
        Осторожные крысы ни разу больше не показывались из подполья. Долгий голод заставил Мурзука есть тухлую конину. Но и этой пищи не хватало. Под густой шерстью рыси отчетливо выступили ребра.
        Днем Мурзук казался ко всему равнодушным. Никакие приставанья публики не могли его вывести из себя. Что бы ни делали люди, он неподвижно лежал на своем дереве.
        Только по ночам он оживлялся.
        Быстро съедал мясо и сейчас же принимался за решетку. Целыми часами раскачивал все тот же шатающийся прут.
        Сторожа не замечали его работы: шатающийся прут был в темном углу клетки.
        И вот, через два месяца после того как он попал в клетку, Мурзук почувствовал, что скоро вырвется на свободу.
        Прут совсем раскачался. Еще несколько сильных ударов - и он выскочит из своего гнезда в полу.
        Это было под утро. Показались люди.
        Мурзук давно научился терпенью. Он опять залез на свой сук.
        В этот день было особенно много публики в саду.
        Уже давно хозяин печатал объявления в газетах, что со дня на день ожидается прибытие из Африки человекообразной обезьяны. Наконец ее привезли.
        Это была самка шимпанзе.
        В родном лесу у нее остался детеныш, которого она кормила своим молоком.
        Всю дорогу ее держали связанной. Теперь выпустили в просторную клетку и развязали путы.
        Увидев, что из клетки вырваться нельзя, обезьяна пришла в бешенство. Она яростно бросалась на стены, кусала и дергала прутья, выла и била себя кулаками в грудь.
        Когда и это не помогло, обезьяна впала в ужасное отчаяние. Она села на землю, схватила себя руками за волосы и стала раскачиваться. Хриплый вой перешел в беспомощный плач.
        Люди отворачивались от клетки.
        А звери начали кричать.
        Заплакали шакалы, всхлипывая, как дети. Завыла, захохотала гиена. Медведи и волки заметались в своих клетках.
        Раскатистое рычанье льва утонуло в общем крике зверей.
        Публика в страхе бросилась к выходу.
        Джекобс, почуяв недоброе, послал одного из сторожей за винтовкой, другому велел вызвать пожарную команду. Звери еще ни разу не приходили в такое возбуждение.
        Пронзительно кричали птицы.
        Высоко задрав хобот, неистово трубил слон.
        Всегда спокойная рысь кидалась на решетку своей клетки.
        Джекобс заметил, что один из прутьев дрожит и качается при каждом ударе.
        Подбежал запыхавшийся сторож и подал американцу винтовку.
        Джекобс поспешно направился к Мурзуку. Со всех сторон из клеток сверкали налитые кровью глаза.
        В эту минуту сзади раздался испуганный крик сторожа.
        Американец быстро обернулся. Он увидел, как белый медведь с треском распахнул сломанную дверцу своей клетки.
        Огромное тело зверя грузно вывалилось наружу.
        Но через мгновенье медведь с ревом вскинулся на задние лапы и шагнул к американцу.
        Американец понял, что сейчас рассвирепевшее чудовище сомнет его под собой.
        Он вскинул винтовку.
        Мушка плясала у него перед глазами, никак не попадая в разрез прицела.
        Джекобс выпустил наугад все пять пуль своей винтовки. Зверь вдруг перестал реветь, закачался и рухнул на землю. Одна из пуль попала ему в глаз, другая в ухо.
        Джекобс, не глядя, вставил в ружье новую обойму.
        - Рысь! - закричал он сторожу. - Прут качается.
        Сторож подбежал к клетке Мурзука.
        Мурзук изо всей силы бросился на решетку.
        Прут погнулся и выскочил из гнезда в полу.
        Сторож испуганно вскрикнул.
        Голова зверя просунулась наружу.
        - Стреляйте! - закричал сторож и побежал назад.
        В это мгновение сильная струя воды ударила в глаза Мурзуку. Ослепленный, испуганный, зверь отскочил от решетки.
        Вода из брандспойта валила его с ног.
        Пожарные быстро подставили к сломанной решетке переносную клетку. Выход был закрыт.
        Струю брандспойта направили на других зверей. Все клетки были залиты водой.
        Перепуганные звери забились в углы.
        Глава девятая Свидание
        Тяжело жилось Андреичу без верного друга. Здоровье стало совсем плохое. Старик с трудом передвигал ноги.
        С тех пор как американец увез Мурзука, прошло уже три месяца. Надвигалась суровая северная зима.
        «Пора, видно, пришла мне помирать, - подумал Андреич. - Перед концом хоть друга повидаю в последний раз. А там и на покой можно».
        Старик подал прошение об отпуске и отправился в путь-дорогу.
        За тридцать лет житья в сторожке Андреич крепко свыкся с лесом. Трудно пришлось ему в городе. Насилу разыскал зверинец.
        Старик купил у входа билет и пошел искать Мурзука.
        Первыми шли клетки с птицами.
        В углу, отгороженном высокой проволочной сеткой, Андреич увидал большую, незнакомую ему птицу.
        Она сидела на сухом дереве, вся скорчившись и сутуло вобрав в плечи крючконосую голову на длинной голой шее. Птица подняла оба огромных темных крыла над головой, словно хотела ими закрыться от всего, что видела кругом.
        «Гриф», - прочел Андреич надпись на дощечке. И подумал: «Тошно, поди, тебе здесь. Привык в поднебесье летать».
        Дальше плавали в бассейне разных пород утки, гуси, лебеди, чайки. По краю водоема важно расхаживал длинноногий журавль и сновали мелкие кулички.
        Андреич сразу приметил, что над бассейном не было сетки.
        «Должно, ручные, - подумал он. - Только что же они больно невеселые?»
        Одна из чаек приподнялась с воды и замахала в воздухе обрубками крыльев.
        Старик торопливо отвернулся. Он стал глядеть на просторную клетку с целой стаей чижей, снегирей, щеглят и других певчих птиц.
        Они напевали и чирикали, неугомонно перепархивая с ветки на ветку.
        Только один красногрудый снегирь сидел нахохлившись внизу, на кормушке с конопляным семенем.
        Андреич внимательно поглядел на него и покачал головой.
        - Слышь, сынок, - обратился он к стоявшему рядом с клеткой сторожу, - эту птаху, что на кормушке сидит, хохлится, отсадить бы надо. Больная. Гляди, глаза закрыла. Пропадет к утру.
        - Сами знаем! - грубо сказал сторож. - Не наша печешь больных подбирать. Там у них, - сторож кивнул на клетку, - санитары есть. Небось подберут.
        Андреич в недоумении посмотрел на клетку. О каких санитарах говорил ему сторож?
        Вдруг из дырки в дальнем углу выскочила крыса, стремглав пронеслась по клетке и скрылась в другую норку. Сейчас же за ней высунулась вторая, понюхала воздух и юркнула назад, мелькнув длинным голым хвостом.
        Старик вздрогнул и поспешно пошел дальше.
        Перед ним потянулся длинный ряд клеток с белками, зайцами, лисами.
        Старик не узнавал знакомых зверей. Он привык их видеть живыми, быстрыми, мелькающими в траве и ветвях. А тут, в клетках, сидели словно чучела их, с тусклыми, мертвыми глазами и вялыми движениями, ко всему равнодушные.
        Толпа народа стояла у клеток с бурыми медведями.
        Один из зверей сидел на краю своей клетки. Ноги он свесил вниз и передними лапами держался за прутья загородки.
        В глазах медведя Андреичу почудилась такая тоска, что он поскорей отвел от них взгляд.
        Он с тревогой искал глазами Мурзука.
        До него донеслись слова какой-то женщины, указывавшей детям на толстоголового быка с облезлой шерстью на дряблой морщинистой коже.
        - Этот зубр так стар, - говорила женщина, - что никогда не ложится. Он боится больше уж не встать. А спит, прислонившись боком к стене. Устанет один бок, он приткнется другим - и дремлет.
        Жалость и тревога росли в груди Андреича. За все тридцать лет жизни в лесу он ни разу не видал дряхлого зверя. Там, среди животных, существовал закон смерти на ходу. Здесь звери и птицы не жили - прозябали взаперти, когда были полны сил и здоровья, - и долго мучились, одряхлев, дожидаясь запоздалой смерти. Старик со страхом думал о Мурзуке. Признает ли он хозяина? Теперь ему все люди должны казаться врагами.
        Публика запрудила проход у клетки леопарда.
        Над шапками и шляпами Андреич увидал знакомую голову зверя с бакенбардами и черными кисточками на ушах.
        Старик заволновался. Он попробовал пройти сквозь толпу, но его оттеснили.
        Тогда, не соображая, что делает, он полез через невысокую деревянную загородку, отделявшую клетки от публики. Кто-то испуганно крикнул ему:
        - Дедушка, берегись!
        Но было уже поздно: старик приник лицом к решетке. Публика ахнула: рысь широким прыжком кинулась на старика. Тут произошло то, чего никто не ожидал: рысь лизнула старика прямо в губы и радостно заурчала.
        - Узнал, сынок, - бормотал Андреич, забыв обо всем кругом себя, - узнал, родимый!
        Он просунул руки за загородку и гладил костлявую спину зверя. Публика пришла в неистовый восторг.
        - Ай, дедушка! Ну, молодчина! Видно, прежде его был зверь. Зверь-то - вот умный, как собака! Признал хозяина!
        - Прошу разойтись! - раздался вдруг резкий голос за спиной зрителей. - Гражданин, потрудитесь сейчас же выйти за барьер.
        Мурзук грозно зарычал. Андреич обернулся.
        Перед ним стоял Джекобс, сердито нахмурив брови.
        - Дозвольте, мистер, с сынком проститься? - робко попросил старик.
        - Выходите, я вам говорю! - закричал американец. - За барьер ходить строго воспрещается.
        - Да зверь его не тронет, - заступился кто-то из публики.
        - Сторож! - позвал Джекобс. - Как вы смеете допускать такое безобразие! Сейчас же выведите старика.
        - Уйду, уйду! - заторопился Андреич, еще раз погладил тощие бока Мурзука и кряхтя полез через загородку.
        Публика бросилась помогать ему. По адресу Джекобса посыпались ругательства.
        Андреич испугался скандала. Он старался поскорей отойти дальше от клетки.
        Мурзук рычал и рвался ему вслед.
        Не так просто было Андреичу избежать расспросов публики. Его обступили, просили рассказать, где он поймал рысь, долго ли держал, почему зверь так любит его.
        Только через полчаса Андреичу удалось скрыться от любопытных в какой-то узкий, зловонный проход между задами клеток.
        Андреич устало прислонился к стене. В голове у него стоял шум.
        Старик припомнил все, что видел в зверинце. Он много бы отдал, чтобы выкупить отсюда любимого зверя. Но Андреич отлично понимал, что новые хозяева ни за что не выпустят свою жертву.
        Отчаяние брало старика: оставить Мурзука на таком мученье!
        В проходе было темно и тихо. Андреич невольно прислушивался, - не услышит ли еще раз голос Мурзука?
        Понемногу он стал различать тонкое, жалобное мяуканье рыси. Оно слышалось где-то совсем близко, точно Мурзук был рядом.
        Андреич взглянул на стену. Его глаза различили в ней железную дверь и железный засов на ней.
        «Это его клетка! - сообразил старик. - Он здесь, рядом».
        Неожиданная догадка мелькнула у него в голове: вытащить вот этот засов - и Мурзук выйдет на волю!
        Сейчас же в груди захолонуло от страха.
        «А как поймают? Тогда пропали оба!»
        Опять за стеной послышалось тоскливое мяуканье.
        «А будь что будет! - решился Андреич. - Тот не человек, кто об звере не сочувствует и за себя трусит».
        Старик дернул засов. Железо громко звякнуло, и тяжелый болт упал на землю.
        Андреич испуганно оглянулся.
        Мимо прохода быстро прошагал Джекобс.
        Андреич проворно выбрался через другой конец прохода.
        В саду было светло. Громко играл духовой оркестр, визжала публика на «американских горах».
        Андреич торопливо шагал к выходу. Ему казалось, что сзади его догоняет Джекобс, и он не смел оглянуться.
        Мысли путались.
        «Догадаются, кто засов отодвинул? А что, если Мурзук меня сейчас здесь нагонит? Вырвется - застрелят! Либо сторож прежде зверя заметит, что болт вынут?»
        Эта последняя мысль больше всего напугала старика: вдруг не удастся побег Мурзука? И опять Андреич вспомнил торчащие ребра рыси, тоскливые глазки медведя, птиц с подрезанными крыльями, больного снегиря.
        Жалость с новой силой охватила старика.
        «Там будь что будет, лишь бы Мурзук вырвался!»
        И долго еще, уже подходя к вокзалу, старик упрямо твердил:
        - Тот не человек, кто об звере не сочувствует!
        Глава десятая Мистер Джекобс тренируется
        Наутро после появления Андреича мистер Джекобс поднялся очень рано.
        У него была привычка перед отправлением на службу упражняться в стрельбе из малокалиберки.
        Жил он рядом со зверинцем. Задней стеной его дом выходил на пустырь.
        На пустыре была большая лужа и свалка разного мусора и отбросов. Сюда собирались голуби, галки, вороны; Джекобс стрелял их с чердака.
        - Меткая стрельба пулей, - говорил он, - требует ежедневной тренировки. И непременно по живой цели.
        После случая в зверинце Джекобс хотел быть уверенным в своем выстреле. Он хорошо знал, что только счастливая случайность помогла ему светить двумя пулями вырвавшегося из клетки медведя.
        И в это утро, быстро одевшись, Джекобс схватил винтовку и поднялся на чердак.
        На чердаке было темно. Только через отверстия в крыше падал узкими полосами мутный свет.
        Мистер Джекобс подошел к одному из этих отверстий и выглянул наружу.
        Внизу на куче мусора, около лужи, сидела стая голубей. Птицы не замечали стрелка.
        Джекобс тщательно, с упора выцелил одну из них, выстрелил.
        Раненный в крыло голубь судорожно забился и покатился с крутой кучи. Стая взлетела, но снова опустилась на землю: кругом никого не было видно.
        Джекобс прицелился в другого голубя.
        В это время сзади него что-то зашуршало.
        Он обернулся.
        Ему почудилось, будто два блестящих глаза смотрели ему в спину и мгновенно потухли, как только он повернулся к ним лицом.
        «Кошка!» - подумал Джекобс.
        Он снова стал прицеливаться в голубя.
        Но неприятное ощущение устремленных в спину глаз не покидало его. Он никак не мог сосредоточить внимания на своей цели.
        - Брысь! - громко крикнул он в темноту. В углу опять послышался легкий шорох.
        На мгновенье Джекобс увидал под черным сводом крыши два горящих глаза. И снова ничего не стало.
        - Что за черт! - выругался американец. - Погоди же, я тебя живо сниму оттуда!
        Он нервничал и злился на себя за это.
        Теперь он успел уже немного привыкнуть к темноте. В том месте, где минуту тому назад зажглись таинственные глаза, он различил нагроможденные друг на друга пустые ящики.
        Джекобс поднял винтовку и наугад выпалил в один из них.
        Пустой ящик с грохотом слетел на пол.
        В полосе света мелькнула голова и белая грудь рыси.
        Джекобс успел выпустить еще два заряда.
        Одна из пуль как ножом срезала конец короткого хвоста зверя.
        Потом тяжелое тело рыси со всего маху ударило стрелка в грудь. Он упал.
        Винтовка с треском ударилась об пол - и все смолкло.
        А через полминуты крупная рысь выскочила через узкое отверстие и исчезла за поворотом крыши.
        Мурзук оглянулся.
        Сзади лежал большой пустырь. С трех других сторон тянулись бесконечные крыши и глубокие провалы улиц между ними.
        Выбора не было: он должен был избегать открытых мест.
        Мурзук добежал до конца крыши, слез на землю, перескочил на другой дом, там на третий - и так направился к центру города.
        На улицах уже показались прохожие.
        Шли на завод рабочие. Один из них случайно поднял голову вверх и удивленно крикнул:
        - Гляди, какая кошка громадная!
        Но Мурзук уже скрылся за трубу.
        А в зверинце в это время сторож заметил исчезновение рыси и поднял тревогу. Он клялся, что ночью дважды обходил клетки и все звери были на местах.
        Он не мог знать, что уже под утро Мурзук случайно прислонился к задней дверце и неожиданно очутился в узком проходе между клетками.
        И никто не видал, как зверь осторожно прокрался через весь сад, перелез через высокую ограду и взобрался на первый попавшийся дом; как он спрятался в пустых ящиках на чердаке и встретил там своего врага.
        Глава одиннадцатая Страх
        Было три часа дня, когда толстенький учитель вышел из школы и сел в трамвай.
        Он только что рассказывал детям о диких кровожадных зверях, которые рыщут в дремучих лесах. Он так увлекательно описал охоту на них, что несколько мальчиков решили бежать в тайгу, когда кончат школу.
        Теперь учитель ехал домой и думал, что он и сам бы не прочь поохотиться на медведя или тигра.
        На первой же остановке в вагон ворвется маленький газетчик. Он размахивал сложенным листком и кричал:
        - Вечерний выпуск? Страшное убийство человека зверем! Зверь бродит по городу. Остерегайтесь ходить на чердак!
        - Господин! - обратился он вдруг к учителю. - Купите газету: ваша жизнь в опасности!
        - Что такое? Что ты выдумываешь? - подскочил толстенький учитель. - Давай сюда газету!
        На первой странице было напечатано крупными буквами:
        «Сегодня ночью из клетки Зоологического сада вырвалась рысь. На чердаке соседнего с садом дома в луже крови обнаружен труп служителя из зверинца. Зверь-убийца еще на свободе».
        Дальше, в большой, наспех составленной заметке сообщалось, что рано утром рысь замечена прохожими на крыше одного из домов за три квартала от зверинца.
        Днем в центре города трубочист чуть не был сброшен с крыши пятиэтажного дома.
        Тут же было помещено подробное описание рыси, ее образа жизни, необычайной кровожадности, ловкости и силы.
        Судя по этой статье, выходило, что рысь гораздо опаснее тигра, льва и вообще всех хищных зверей.
        Статья кончалась словами:
        «Всякий хищный зверь, хоть раз отведавший человеческой крови, теряет страх перед людьми и становится людоедом.
        Не желая способствовать панике в городе, мы все же не можем не посоветовать всем обывателям нашего города тщательно остерегаться встречи с рысью, в особенности избегать темных чердаков.
        Приняты все меры, и мы не сомневаемся, что зверь будет пойман или застрелен в ближайшие же часы, несмотря на свою замечательную способность прятаться и ускользать невредимым даже от опытных охотников».
        Толстенький учитель опустил газету, снял пенсне и вытер холодный пот со лба. Ему уже не хотелось охотиться на диких зверей.
        Он вспомнил, как месяц тому назад разглядывал рысь в зверинце.
        Даже в клетке она производила такое жуткое впечатление! Что, если ему придется теперь встретить ее на улице?
        Мурашки забегали по спине учителя.
        Он уже решил никуда не выходить из дому, пока не узнает, что зверь пойман. Дома у него висело охотничье ружье, из которого он стрелял летом рябчиков и перепелок. Он может его зарядить пулей и защищаться, если рысь вздумает забраться к нему в квартиру.
        Через десять минут вагон подошел к остановке, где учителю надо было слезать.
        Всю дорогу до дому учитель поглядывал вверх, на крыши.
        На углу городского сквера против его окон стояла кучка народу. Какой-то оборванец, коротенький и толстый, хвастливо уверял, что его рысь не тронет, потому что дикие звери бросаются только на длинных и тощих.
        У толстенького учителя немножко отлегло от сердца.
        Войдя в свой дом, учитель долго осматривал снизу лестницу, прежде чем по ней подняться. Его квартира была в третьем этаже, под самой крышей.
        Никогда еще он с такой быстротой не отпирал ключом двери, как в этот раз.
        Наконец-то он был дома! Обедать он сел только после того, как тщательно осмотрел все задвижки на окнах.
        После обеда учитель протер пенсне и уселся в кресло против окна. Заряженный пулей дробовик стоял рядом с ним.
        Теперь толстенький человек чувствовал себя храбрым. Он открыл форточку и стал прислушиваться к доносившимся с улицы голосам.
        - Экстренный выпуск! - звонко крикнул газетчик, вывернувшись из-за угла. - Зверь все еще на свободе!
        Публики на улице было мало.
        Торопливо проехал извозчик, погоняя худую клячу. Седок беспокойно поглядывал вверх.
        На минуту улица совсем опустела.
        Вдруг белая кошка галопом промчалась через улицу в сквер. За ней широкими скачками пронесся большой серый зверь.
        Оба исчезли из глаз раньше, чем учитель пришел в себя.
        Он вскочил с кресла, бросился к телефону и бешено забарабанил пальцами по кнопкам.
        - Алло! Дежурный? Квартальный? Алло, алло! Дежурный? Рысь! В сквере! За кошкой! Сейчас! Стойте, стойте! Запишите: сообщил учитель Трусиков. Да, да, кончили!
        Учитель повесил трубку и снова бросился к окну.
        Через пять минут примчался отряд вооруженных людей. Они цепью окружили сад.
        Учитель видел, как цепь по сигналу медленно двинулась между деревьями.
        Люди держали ружья на изготовку.
        Трусиков был доволен: рысь окружена.
        Она будет убита, и все узнают из газет, что это он, учитель Трусиков, освободил город от страшного людоеда.
        Глава двенадцатая На реке
        Ночью этого позднеосеннего дня двое бродяг сидели на каменной набережной широкой реки.
        Яркая луна освещала их рваные платья и бросала густую тень на лица, скрытые круглыми козырьками кепок.
        Они коротали длинную ночь, изредка перебрасываясь фразами.
        - Ты чего ржешь? - спросил один, поджимая под себя длинные, тонкие, как палки, ноги.
        - А вспомнил, как вчера зверя травили, а я напугался, - ответил другой, короткий и толстый.
        И, не дожидаясь приглашения, стал рассказывать.
        - Захожу это я днем в городской сквер - публику поглядеть. Забрался, где потемней, сел на лавочку, да и вздремнул малость.
        Просыпаюсь, - что такое делается! Гляжу - цепь; все с винтовками наперевес, идут нога за ногу, а сами все вверх глядят, по деревам.
        Глянул я вверх - язви тя! - прямо надо мной сидит на суку огромадный серый зверь. Тут я разом смекнул: рысь это, что из клетки вырвалась. Портрет я ейный только перед тем в газетке видал.
        «Эге, - думаю, - это тебя, дружище, накрыть хотят!»
        Тут как раз один подошел. Спрашивает: «Не видал зверя?»
        Я и говорю: «Никак нет, - говорю, - не случилось видеть».
        Он и пошел. На дерево, под которым я сидел, даже и не глянул. Я голову поднял: сидит зверь на суку, не шелохнется и глаза потушил.
        Подмигнул я ему: ну, говорю, товарищ дорогой, ловко мы с тобой их провели! Счастливо, говорю, оставаться! И айда из сада.
        Теперь, пишут, расследуют, кто его из клетки выпустил. Дознались, что третьева дня к нему приходил старик один деревенский. Адрес его ищут.
        Бродяги замолчали.
        Где-то в пустой улице залаяла, залилась собака.
        - Ишь надсаждается! - сказал длинноногий. - Словно бы лису гонит.
        Лай продолжался.
        Теперь уже ясно слышали бродяги переливчатый, со взвизгом голос гончей, бегущей по свежему следу.
        - А ведь вправду - гонит! - изумленно сказал короткий. Он обернулся, поглядел на улицу и вдруг схватил товарища за руку.
        - Летит - не поймать! Никак рысь!
        Оба увидали беззвучно скачущего по темной стороне улицы зверя. Гораздо дальше, в конце длинной улицы, внезапно выскочила из-за угла собака.
        Бродяги не успели сообразить, что им делать.
        Рысь промчалась в ста шагах от них и шумно кинулась в воду.
        - Лодку! - спохватился длинноногий. - Вон у баржи. Поймаем, - награду дадут.
        Оба разом бросились к барже.
        Собака подбежала к реке и заметалась на берегу. Через минуту бродяги были в лодке.
        - Режь конец! - скомандовал длинноногий, вытаскивая из-под банки весло.
        Коротконогий полоснул ножом по веревке, лодка оторвалась и поплыла по течению.
        - Грести как же? - растерянно спросил коротконогий. Вместо второго весла в лодке лежал багор.
        - Жарь багром! Догоним!
        На берегу, потеряв след, досадливо выла собака, мечась по набережной.
        Впереди чуть заметно мелькала голова рыси в залитых луной волнах.
        Бродяги гребли изо всех сил.
        Минут через пять коротконогий обернулся к товарищу.
        - Близко! - зачем-то шепотом сказал он.
        Рысь громко фыркала перед самым носом лодки.
        - Заворачивай нос! - скомандовал длинноногий. - Я ее веслом по кумполу.
        Коротконогий не послушал: ему самому хотелось убить зверя. Он ударил багром в ныряющую голову, но промахнулся.
        Длинноногий перескочил с кормы на нос, оттолкнул товарища и замахнулся веслом.
        Зверь плыл у самой лодки.
        Длинноногий со всего маху опустил весло ему на голову.
        Зверь увернулся.
        Весло плеснуло по воде и выскользнуло у бродяги из рук.
        - Багор! - завопил длинноногий.
        Коротконогий нацелил в шею животного и метнул багор, как копье.
        В то же мгновение рысь выскочила из воды всей передней частью тела.
        Багор пролетел мимо. Передние лапы зверя коснулись борта.
        Скачок - и Мурзук очутился в лодке, готовый к новому прыжку.
        - Скакай! - отчаянно закричал длинноногий и махнул за борт. Но коротконогий был уже в воде.
        Вода была страшно холодная. Все же бродяги чувствовали себя в ней лучше, чем в лодке, с глазу на глаз с разъяренным зверем.
        К счастью, до берега было недалеко.
        Через несколько минут бродяги, отчаянно ругаясь и отплевываясь, вылезли на набережную. Вода ручьями текла с них.
        Лодка с Мурзуком плыла далеко по течению.
        Глава тринадцатая Компас и телеграф
        Лодка быстро вынесла Мурзука за черту города. Зверю не хотелось снова лезть в холодную воду. Он терпеть не мог воды, как все кошки, и попал в реку не по своей воле.
        Светало.
        Перед глазами Мурзука проплывали деревни, рощи, поля.
        Дальше река делала крутой поворот.
        Лодка понеслась у самого берега.
        Здесь, на песчаном обрыве, тянулся сосновый бор.
        Мурзук спрыгнул в воду и через минуту взобрался на кручу.
        Бор был редкий и без подлеска. Спрятаться в нем было трудно.
        Все же это был настоящий лес, и Мурзук в первый раз с тех пор, как покинул сторожку Андреича, почувствовал себя хорошо. Глаза его блестели.
        Мурзук быстрой кошачьей рысью побежал вперед. Ему хотелось есть, и он сильно устал, но сейчас было не до отдыха. Он не обращал внимания на маленьких птиц, поднимавшихся с земли при его приближении. Охота за ними требовала задержки, а он спешил добраться до густого леса.
        Только когда дорогу ему перебежала мышь, Мурзук быстро схватил ее и съел на ходу.
        Лес опускался под гору. Стали попадаться ели и березы. Деревья росли чаще. Под ногами был мягкий сырой мох.
        Мурзук бежал вперед, все по одному и тому же направлению.
        Сам зверь не отдавал себе отчета, куда он бежит. Но в груди его был словно компас, который направлял его бег.
        Невидимая стрелка этого несуществующего компаса указывала на северо-восток. Там, за сто километров от места, где находился зверь, стояла избушка старика Андреича и темнел родной лес Мурзука. Леса и реки, поля и деревни раскинулись между зверем и далекой целью его путешествия.
        Солнце уже высоко стояло над деревьями. Мурзук пробирался теперь по густой чаще.
        Наконец он выбрал сухое местечко под ветвями большой ели, примял брюхом мох и опавшую хвою и лег, свернувшись клубком. Через минуту он уже крепко спал.
        Прошло часа два. В воздухе закружились снежинки.
        В лесу было тихо. Только на макушке большой ели пищали крошечные корольки да цыкали в ветвях синицы.
        Зверь все еще спал.
        Двое охотников осторожно пробирались через лес. С ними не было собаки, которая предупредила бы их о близости дичи. Они тихо раздвигали перед собой ветви, каждую минуту ожидая, что из чащи неожиданно выскочит заяц или с шумом поднимется глухарь.
        Глубокий сон не помешал Мурзуку услышать издали приближение людей. Его уши даже во время сна чутко ловили малейший звук, как радиоантенна ловит легчайшие колебания электрических волн.
        Уши Мурзука повернулись в ту сторону, откуда шли охотники. Глаза открылись.
        Мурзук знал, что идут два человека, один справа, другой слева от него. Надо было или побежать прямо вперед или прятаться на месте.
        Если бежать, люди могут заметить.
        Мурзук вжался всем телом в мох.
        Охотники поравнялись с ним. Они шли на расстоянии тридцати шагов друг от друга, не подозревая, что между ними лежит зверь.
        Один из охотников остановился.
        - Иди сюда, - негромко крикнул он другому, - и давай перекурим. В этой чаще все равно ни черта нет.
        Мурзук привстал.
        Под кожей у него комками вздулись мышцы: он слышал, как охотники остановились, и ждал, что они направятся в его сторону.
        - Погоди! - ответил другой охотник. - Дойдем до опушки, там закурим. В этакой чащобе никогда не знаешь, что тебя ждет через шаг.
        - Ну, ладно.
        И оба пошли вперед.
        Комки под кожей Мурзука разгладились. Он прислушивался, пока шаги охотников затихли. Потом опустился на землю и опять погрузился в сон.
        С вершины соседнего дерева на елку перепрыгнула белка. С ветки на ветку она все ниже и ниже опускалась к земле, пока вдруг не заметила под самым стволом рысь.
        Зверек замер на месте, боясь неосторожным движением выдать себя хищнику. Пушистый рыжий хвост совсем прикрыл спину, а глаза впились в страшного зверя.
        Но зверь не двигался.
        Прошла минута, другая, третья.
        Белка устала сидеть все в той же позе. Испуг ее прошел.
        Она прыгнула и быстро побежала по стволу вверх. На большой высоте она почувствовала себя в полной безопасности и с любопытством стала разглядывать невиданного зверя.
        Он лежал по-прежнему без движения.
        Любопытство разбирало белку все сильней.
        Она снова спустилась книзу и уселась на нижней ветке ели.
        Никак нельзя было понять: спит зверь или он мертв?
        А может быть, он только притворяется?
        Белка сердито зацокала и замахала пушистым хвостом. Дрогни хоть ус на морде зверя, она мгновенно очутилась бы опять на вершине дерева.
        Но рысь не шевельнулась.
        Ясно, что она мертва.
        Любопытный зверек осторожно спустился по стволу на землю, все еще стараясь держаться подальше от мертвого врага.
        Он увидал, что глаза рыси плотно закрыты.
        Маленькими, неловкими прыжками белка приблизилась по земле к трупу. Она опустилась на короткие передние лапки и потянулась усатой мордочкой к зверю, осторожно обнюхивая его. Как молния, сверкнули зубы рыси - и кости белки хрустнули в ее пасти.
        Слуховой телеграф Мурзука работал исправно и при закрытых глазах зверя.
        Позавтракав, Мурзук снова тронулся в путь по прежнему направлению.
        Глава четырнадцатая Страшный всадник
        Три дня Мурзук почти безостановочно подвигался вперед.
        Часто по пути ему встречались села и поля. Он делал большие круги, чтобы на открытых местах не попасться на глаза людям.
        Питался Мурзук в дороге впроголодь, чем придется. И когда к ночи третьего дня добрался до большого дремучего леса, почувствовал, что силы изменяют ему.
        В темноте Мурзук набрел на звериную тропу. Тропа пролегала чащей и вела к болоту, куда летом косули и другие лесные звери ходили пить.
        Тут можно было поохотиться за крупной дичью.
        В одном месте наполовину вывороченное из земли дерево склонилось над самой тропой.
        Мурзук взобрался на него, улегся ждать добычу.
        Ночь была темная и холодная. Изморозь покрыла землю. Проходил час за часом, но ни одно животное не показывалось на тропе: в холода звери лижут иней на траве и деревьях и не ходят на водопой.
        Но вот уши Мурзука уловили отдаленный хруст шагов. Кто-то шел по траве.
        Мурзук собрал свое сильное тело в ком и уставился в темноту расширившимися глазами.
        Шаги медленно приближались.
        Это не могла быть косуля: слишком тяжела была поступь. Слышно было, как под ногами животного трещат толстые сучья. Еще не зная, кто приближается, Мурзук чувствовал, что ему лучше отказаться от нападения на этого великана.
        Но голод разжигал его кровожадность. Все его тело было напряжено, как тетива натянутого лука. Толчок - и трехпудовая стрела сорвется с дрогнувшего дерева.
        Сучья трещали все ближе.
        И вот острые глаза Мурзука различили в темноте фигуру молодого лося. Животное медленно шло по тропе.
        Мурзук почувствовал страх: противник был слишком велик и силен.
        Вот рога молодого лося чуть не коснулись склоненного над тропой ствола. Прямо под собой Мурзук увидал незащищенную спину животного.
        И прыгнул.
        Задние лапы рыси впились в хребет и в бок лося; передние мертвой хваткой обхватили могучую шею.
        Лось бешено рванулся вперед и побежал по тропе, мотая головой, брыкаясь и кидаясь из стороны в сторону.
        Ветви хлестали Мурзука по бокам и голове, грозя вырвать глаза. Спину в кровь рвали закинутые назад рога лося.
        Мурзук ничего не замечал: все его внимание сосредоточилось на том, чтобы как-нибудь удержаться на спине обезумевшего от боли животного. Сорвись он на землю - и конец: страшный удар рогами, за ним целый град ударов крепкими, острыми копытами в голову, в грудь, в живот. И через минуту красивое тело хищника превратилось бы в бесформенную окровавленную груду мяса.
        Лось несся по тропе с невероятной для такого огромного животного быстротой. Страшный всадник ежеминутно мог вцепиться зубами ему в загривок и перегрызть становую жилу.
        Только открытое место могло спасти лося: на узкой тропе, между двумя стенами чащи могучее животное не могло развернуться и сбросить со спины рысь.
        Бешеная скачка продолжалась, и никто не мог бы сказать, кто осилит: всадник или конь.
        Вдруг перед налившимися кровью глазами лося мелькнул просвет: чаща кончилась.
        За ней начиналась большая поляна.
        Лось вылетел на нее со всего маху - и сразу погрузился по брюхо в топкое лесное болото.
        Напрасно он напрягал всю свою огромную силу, стараясь вытянуть увязшие передние ноги.
        Его тяжелое тело все глубже погружалось в топь.
        Мурзук скользнул на шею животному и впился в загривок. Через минуту лось страшно захрипел и повалился на бок.
        Мурзук победил.
        Глава пятнадцатая Оборотень
        Деревенский староста был очень удивлен, неожиданно получив бумажку с приказанием немедленно арестовать и препроводить в город лесного сторожа Андреича.
        Староста давно знал Андреича и никак не мог взять в толк, чем мог старик провиниться перед начальством.
        Однако долго рассуждать не приходилось: в бумажке было ясно сказано, что надо делать.
        Староста вызвал двух объездчиков и передал им приказание начальства. Объездчики уже пошли было снаряжаться, но тут случилось такое, что их помощь немедленно потребовалась здесь же, в селе.
        В избу к старосте с криком и плачем ворвалась целая толпа баб. Бабы были страшно напуганы и так галдели, что долго ничего нельзя было разобрать.
        Кричали, что в селе появился оборотень.
        Староста велел вытолкать всех их из избы. Оставил только одну, поспокойней, и велел рассказывать все толком.
        Оказалось, накануне вечером бабы от нечего делать - мужчины все были на станции, на работе - собрались на посидки. Как водится, песни играли и рассказывали сказки. Одна рассказала очень страшное - про оборотней.
        А утром - с полчаса тому - старуха Митревна этого самого оборотня и увидала.
        Дело было так.
        Пошла Митревна выпускать овец из хлева. Глядит, дверь распахнута, овец нет, а одна лежит на земле наполовину съедена.
        Митревна за сарай, а там овцы. Забились к забору, стоят в куче, дрожат и от каждого стука шарахаются. Тут уж ей сразу в голову взбрело, что нечистой силой пахнет.
        Только хотела соседку крикнуть, глядит, - соседкин черный кот с плетня - и к ней через двор.
        Дошел до сарая, да как фыркнет, хвост трубой и назад бегом!
        Тут-то оборотень и вывернулся - как из-под земли вырос!
        Сам с собаку, лицо кошачье, да с бородой, хвост куцый, а шерсть белая, как мука.
        Прыг на кота, разорвал зубами и махнул через забор, как через грядку, - словно у него крылья выросли.
        Грохнулась Митревна оземь с испугу, завопила. Бабы сбежались…
        Узнали, в чем дело, - и к старосте. «Не пойдем, - говорят, - в избы, пока оборотня не убьете и мы собственноручно ему кол осиновый в спину не загоним».
        Староста распорядился: объездчикам немедленно к Митревне отправиться при винтовках и револьверах. И сам с ними пошел.
        Нашли в хлеву овцу наполовину съеденную, нашли и разорванного черного кота. Обошли плетень и увидали на снегу большие круглые следы неизвестного зверя.
        Сейчас же староста всех парней на ноги поставил. Взяли собак и пошли по следу.
        Это было днем, а что было до того ночью, - так никогда и не узнали в деревне.
        Все еще спали, когда Мурзук подкрался по лесу к самой околице. С тех пор как он убил и съел лося, прошло уже несколько дней. В эти дни он опять мало ел и, наконец, сильно проголодался. Он услышал из лесу блеяние овец - и смело пробрался в деревню. По крыше сарая добрался до хлева.
        Овцы всполошились, но Мурзук ударом лапы свалил одну из них. Другие распахнули дверь и вырвались на двор.
        Мурзук спокойно принялся за еду.
        Он успел съесть половину овцы, когда Митревна вышла выпускать скот.
        Завидев ее, Мурзук спрятался в сарай.
        Там стояли мешки с мукой, и он весь выпачкался в мучной пыли.
        Через приотворенную дверь сарая Мурзук разглядывал, что творилось на дворе.
        Один вид черного кота привел его в ярость. Забыв всякую осторожность, Мурзук выскочил из сарая и, на глазах у женщины, тут же растерзал кота.
        Следы больших круглых лап рыси ясно отпечатались на рыхлом снегу. Собаки быстро побежали по ним к лесу.
        Сзади спешил целый отряд стрелков.
        Мурзук в это время уже спал, забравшись в чащу.
        Глава шестнадцатая Травля
        Впереди бежала матерая гончая, вся черная с рыжими подпалинами. Она уверенно и быстро вела всю стаю в глубь чащи.
        Собак было больше десятка. Они визжали и тявкали.
        Мурзук услышал их издали.
        Он сразу понял, в чем дело. Не теряя ни минуты, вскочил на ноги и, скользя меж кустами, побежал в глубину леса.
        Хорошая собака легко может догнать рысь.
        Мурзук знал, что ему несдобровать, если он как-нибудь не обманет своих преследователей. И он пустился на хитрость, чтобы сбить их со следу.
        Он повернулся и побежал назад, прямо навстречу собакам, старательно ступая по старому следу.
        Пробежав так немного, вдруг круто прыгнул в сторону - сделал скидку - и пошел петлять, все больше и больше запутывая след.
        Собаки живо разыскали лёжку зверя.
        По их неистовому лаю люди поняли, что собаки подняли зверя и гонят по теплому следу. Стрелки полукругом рассыпались по лесу, чтобы не упустить зверя, когда свора завернет его обратно.
        А собаки уже добежали до «двойки», где Мурзук шел назад по своему следу. Сгоряча они проскочили вперед - и неожиданно потеряли след.
        Напрасно они растерянно бегали кругом, обнюхивая землю: зверь точно на крыльях поднялся.
        Только опытная гончая сразу поняла хитрую уловку.
        Она вернулась до конца двойного следа и тут дала большой круг.
        Скидка рыси оказалась в кустах за три метра от следа.
        Гончая подала голос, и вся свора сейчас же бросилась за ней.
        Собаки быстро распутывали петлю за петлей.
        Гончая первая заметила, что след обрывается у корней толстого, сильно накрененного к земле дерева. Она обнюхала ствол, и ей стало ясно, что рысь взобралась по нему вверх.
        Собаки бешено запрыгали вокруг дерева.
        Скоро подоспели стрелки.
        Теперь зверь был у них в руках. Собаки сделали свое дело: загнали его на дерево. Стрелкам оставалось только светить рысь оттуда меткой пулей.
        Дерево было густое, и зверя не было видно в ветвях.
        Один из стрелков стал сильно стучать прикладом по стволу, чтобы выпугнуть зверя. Другие приготовились стрелять.
        Зверь не показывался.
        Тогда стрелок выпалил, целясь вдоль ствола.
        Опять неудача.
        Стало ясно, что на дереве рыси нет.
        В это время гончая снова затявкала в чаще. Там опять начинался след рыси.
        Оказалось, зверь пробежал вдоль всего склоненного к земле ствола - и сильным прыжком перенесся далеко в чащу.
        Снова начался гон.
        Мурзук в эту минуту бежал уже далеко впереди. Последняя хитрость помогла ему выиграть время. Но вот опять по его пятам понеслись собаки.
        Положение было безвыходное. Если просто бежать вперед, - догонят собаки. Спрятаться на дерево, - охотники застрелят.
        Зверь начинал уставать. Собаки наседали.
        Травля близилась к концу.
        Неожиданно Мурзуку пересек дорогу быстрый лесной ручей. Вода еще не замерзла в нем.
        Мурзук соскочил в воду и бежал по дну, пока ручей не вышел из лесу на большую вырубку.
        На опушке Мурзук забрался в кустарник и лег.
        Теперь, наконец, он мог отдохнуть: собаки не скоро найдут след, пропавший в воде.
        Но старая гончая знала и эту уловку.
        Потеряв след в ручье, она пустилась вдоль берега и через несколько минут привела свору к густому кустарнику на краю большой вырубки.
        Гончая залилась «по-зрячему».
        На открытой вырубке собаки быстро догоняли утомленную рысь. Если они сами не сумеют задушить зверя, они удержат его, пока прибегут охотники.
        Спасенья не было.
        Мурзук отчаянными прыжками старался уйти от своры, чтобы первым достигнуть леса.
        Но старая гончая и с ней три самых быстрых собаки были уже близко.
        Сзади за деревьями поспевали люди.
        Вдруг Мурзук, как скошенный, кувырнулся в снег.
        Падая, он опрокинулся на спину, мелькнув в воздухе лапами.
        Стрелки видели, как четыре собаки сразу накинулись на зверя.
        Стрелки опустили ружья: собаки разорвут зверя в клочья.
        Но что такое случилось с ними?
        Ударом лапы зверь размозжил голову старой гончей.
        Три других собаки, раненые, с воем осели в снег: Мурзук работал сразу всеми четырьмя лапами.
        Раньше чем подоспела отставшая стая, он снова уже был на ногах и огромными прыжками скрылся в лесу.
        Вокруг него защелкали по деревьям пули растерявшихся стрелков.
        Но Мурзук хладнокровно бежал вперед, не забывая время от времени делать скидки.
        Оставшиеся без опытного вожака собаки скоро совсем потеряли след зверя.
        Напрасно охотники до самого вечера бродили по лесу.
        Они вернулись домой с пустыми руками.
        Глава семнадцатая Друг
        Андреич сидел на крыльце своей избы, опустив на руку седую голову.
        Он недавно вернулся из лесу. Козы с утра ушли со двора. Старик долго старался загнать их домой, но упрямые животные никак его не слушались.
        Уже месяц, как сдохла старая корова Андреича, и старик питался с тех пор одним козьим молоком.
        Сегодня он еще ничего не ел и совсем ослаб. Сил не было подняться и снова брести в лес загонять коз.
        Старик вспомнил, как ловко делал это его верный Мурзук, и тяжело вздохнул. Ему сильно захотелось узнать, что сталось с его любимцем. Бежал ли он из зверинца и бродит теперь где-нибудь по лесам? Или медленно умирает в клетке?
        Быстрый стук копыт по мерзлой земле заставил старика поднять голову.
        Он с удивлением увидал, что козы бешеным галопом мчатся по лугу прямо к нему в ограду.
        «Уж не медведь ли?» - тревожно подумал Андреич.
        Козы пронеслись по двору и в испуге забились в хлев.
        В ту же минуту в воротах показалась рысь и широкими прыжками кинулась на грудь старику.
        - Сынок?! - только и мог выговорить Андреич, обнимая лохматую голову зверя.
        Только через час вспомнил Андреич, что голоден. Он подоил козу и поделился молоком с другом.
        - Это тебе гостинец, - сказал он Мурзуку. - А теперь ступай-ка в лес, промысли себе дичинки на обед. К ночи только назад ворочайся: вместе-то все веселей.
        Мурзук послушал хозяина, лизнул ему руку, повернулся и пошел в лес.
        Только тут старик заметил, что хвост зверя словно обрублен.
        «Где же это его так обкорнали?» - подумал старик.
        Но раздумывать об этом было неприятно.
        «Теперь злое миновалось», - радостно подумал Андреич и закрыл глаза.
        Осеннее солнце ласково грело его больное тело.
        Старик задремал на крылечке.
        Его разбудил грубый окрик:
        - Эй, старина, подымайся! Арестовать тебя приехали. Собирай монатки - и айда за нами!
        Сперва Андреич ничего не мог сообразить.
        Перед ним стояли двое объездчиков с винтовками за плечами. Они держали за собой лошадей в поводу.
        - Что вы, родные! Али подшутить вздумали над стариком?
        - Шутки тебе в городе покажут! - сурово сказал один из объездчиков. - Велено тебя на станцию доставить.
        - Наше дело сторона, - миролюбиво добавил другой, помладше. - За что, про что - нам неведомо. Сам-то ты, поди, лучше нашего знаешь.
        Слово «город» сразу все объяснило Андреичу.
        «Добрались-таки! - подумал он. - Ну, что же: мне так и так помирать. Навряд и до города довезут. Зато хоть Мурзук на воле».
        Старик не чувствовал никакой вражды к тем, кто хотел привлечь его к суду за его поступок.
        - Видно, уж так тому и быть, - спокойно сказал он. - А вина за мной есть. Пожалел я, родные, зверя одного. Из клетки выпустил в городе. Зверь этот воспитанник мне был и первый друг.
        - Это какой зверь? - полюбопытствовал младший из объездчиков.
        - А рысь.
        Объездчики переглянулись.
        - Рысь? - переспросил старший. - Куцая?
        - Куцая. Должно, в зверинце это ее обкорнали.
        - Так и есть! - сказал старший. - Да тебя за этого воспитанника расстрелять мало. Он у нас вчера лучшую на селе собаку убил. Обожди, мы еще с него шкуру спустим.
        - Ну, чего стал! - набросился вдруг он на Андреича. - Некогда нам с тобой тут лясы точить! Сматывайся живей!
        - Да я весь тут, - сказал Андреич. - Обожди только - шапку возьму.
        Он сообразил, что надо скорей отправляться со двора. А то вернется Мурзук, и обозленные объездчики тут же пристрелят его.
        Спустя две минуты Андреич вышел из ворот. По бокам его была стража.
        Старик обернулся, в последний раз взглянул на свою избу - и вздрогнул: сзади его догонял Мурзук.
        Старший объездчик тоже оглянулся и увидел рысь.
        Он быстро сдернул с плеча винтовку, приложился и выстрелил.
        Пуля щелкнула в избу, отхватив узкую щепку.
        Одним прыжком Мурзук бросился на круп лошади, но сорвался. Кони рванули. Что-то крикнул Андреич.
        Но рядом с ним уже никого не было.
        Перепуганные кони мчались по лугу. Седоки могли думать только о том, чтобы как-нибудь удержаться в седле.
        Мурзук гнался за ними.
        Седокам удалось остановить понесших коней только за километр от лесной сторожки.
        Нельзя было и думать вернуться назад верхами.
        Они решили доложить о происшедшем старосте и назавтра потребовать себе подкрепление для охоты за зверем и для ареста старика.
        Мурзук не сразу вернулся домой. Он опять скрылся в лес и занялся там охотой.
        Ему посчастливилось набрести на тетеревов.
        Беззвучно подкрался зверь из-за куста и схватил старого косача в то мгновение, когда тот поднялся с земли.
        Однако есть добычу Мурзук не стал. Он придушил птицу и с нею в зубах вернулся к хозяину.
        Андреич сидел на земле, прислонившись спиной к ступенькам крыльца. Глаза его были закрыты.
        Мурзук положил дичь к его ногам и легонько ткнул старика носом.
        Андреич медленно повалился на землю.
        Мурзук прильнул к нему лохматой мордой, поднял голову и тихо, тоскливо завыл.
        Заключение
        Когда на следующий день отряд объездчиков окружил лесную сторожку, труп Андреича еще лежал на ступеньках крыльца. Но все поиски рыси не привели ни к чему. Мурзук исчез.
        Проходил месяц за месяцем.
        В избушке Андреича поселился новый лесной сторож.
        Скоро в окрестных деревнях забыли одинокого старика. Забыли и его ручного зверя.
        Однако в разных провинциальных газетах стали появляться заметки о необычайно крупной и дерзкой рыси.
        Писали, что зверь то тут, то там делает набеги на деревни, режет скот и разрывает домашних кошек. Попытки застрелить его неизменно кончаются неудачей.
        По короткому обрубку хвоста и замечательному знанию людских привычек в этом бесстрашном звере легко было признать Мурзука.
        Последнее известие о нем промелькнуло в одной из газет северной окраины нашей страны.
        Спасаясь от преследования, Мурзук забрался в глубину леса, где следы его затерялись в густой чаще.
        Там, на Севере, Мурзук нашел себе надежное убежище.
        Аскыр. Повесть о саянском соболе
        Степан и Аскыр
        Вершины Саянских гор обозначились на ночном небе. Казалось, что они стали еще черней от забелевшего за ними света.
        Ровный белый свет стал быстро опускаться в ущелье. На черном дне заблестела ломаная полоска реки. Красный огонь костра на скале побледнел, стал почти невидим.
        У костра сидел ярославец. Один сидел Степан, без товарищей. В глухой тайге, в безлюдных Саянских горах. Бывает же, что не посчастливится… Не повезло дома, пошел искать себе счастья. Говорили люди, что в Сибири земли много, по ручьям золото копают, по рекам лес сплавляют. Всю реку, говорили, лесом запруживают. Да вон он - лес - кругом стоит; лесу - что травы, а какой в нем толк! Лес не распашешь! Рвал его Степан, корчевал, думал очистить место для запашки. Да разве вдвоем с бабой одолеешь проклятые пни да коренья. А к соседям не приступись: одно слово - кержаки.
        Зло глянул Степан на тайгу. Из черноты все зеленее и зеленее вставала тайга кругом, обступила и молчит: насупилась, пихты да ели.
        - Кержаки те же! - сказал Степан и плюнул в костер.
        Где-то из лесу в ущелье глухо заукала немая таежная кукушка.
        - Подавилась! Кто ее за глотку держит?.. И птица тут нескладная. К черту б все - да домой.
        И таким приветливым родное село вспомнилось. И солнце не то, и елки по-другому смотрят. А улица - все дома улыбаются. Да ведь пять тысяч верст пешком не отмеришь. А на поезд где деньги взять? Говорят, золота, золота в Сибири сколько, в ручьях ведь люди моют, - чего зевать? И пристал Степан к «старателям», кустарям-золотомоям.
        Опять незадача, - как ни бился Степан, только на харчи и вырабатывал. Вспомнил, что жена на заимке одна осталась. Показали Степану тропу, и махнул Степан тайгой на перевал к своей заимке.
        Перевалил хребет - и вот сидит у костра, - дожидается света, бросает хвойные лапы в огонь.
        Пискнула в траве мышь и серым клубочком покатилась прямо Степану под ноги. За ней метнулся из травы головастый темный зверек, не больше котенка. Он в два прыжка придавил мышь у самых колен человека.
        Степан быстро прихлопнул зверька ладонью и зажал в руке. Он сам не знал, зачем это сделал, - просто так, сама рука упала. Зверек выпустил из пастишки мертвую мышь и забился, завертелся. Держит его Степан, а он вот-вот шею вывихнет - норовит вцепиться Степану в руку.
        - Хорьчонок! - сказал Степан и стал с любопытством разглядывать пушистую шкурку зверька. - Нет, куничка скорей - рыльце востренькое и шерсть черна.
        Степан сызмала любил баловаться с ружьем, был неплохой охотник и каждую птицу, каждого зверя у себя в лесах знал с виду и по имени.
        Повертел, повертел зверька, оглядел со всех сторон.
        - Нет, и не куничка, больно шуба богатая! Кто же ты таков?
        И вдруг во весь голос крикнул:
        - Соболь!
        Зверь с перепугу сильнее рванулся в руке.
        - Ага, признался! - сказал Степан. - Вишь, гладкий какой! Даром, что маленький еще. Да ты меченый, рукавичку надел!
        Левая передняя лапка зверька до сгиба была белая.
        - Ну, франт, ну и франт! Ай шуба! Как я тебя сразу-то не признал. Аскыр[10 - А с к ы р - самец соболя. Слово, вошедшее в употребление у русских промышленников.] и есть.
        Соболенок, изловчась, тяпнул-таки его за палец, и Степан поневоле разжал руку.
        Зверек упал наземь, мячиком подскочил и пропал в траве.
        Степан бросился за ним.
        - Стой, стой, шельма!
        Да куда там! Зверька и след простыл.
        Из-за гор вырезался огненный край солнца.
        На минуту Степан ослеп: в глазах пошли красные, синие, желтые пятна.
        Степан потер глаза и весело глянул на тайгу.
        - Вот они где, деньги-то! - сказал он вслух. - Так по тайге и бегают.
        Обвел Степан взглядом всю тайгу, что было видно, и подумал: «Сколько тут этого соболя насажено! Ружьишко б справить, собачонку какую ни есть да пристать к кержакам. Клад из этого места можно выволочь. Сидел я тут дураком, счастья своего не видел!»
        Кинул Степан узелок на спину и быстро зашагал в гору.
        А маленький Аскыр сидел в это время под кедром, мелко дышал и дрожал всей шкуркой от страха.
        В родной тайге
        Степан ошибся в расчете. Кержаки не захотели принять его в артель. У него не было ни ружья, ни собаки, ни капканов. Он был новичком в тайге. Что ж из того, что он умел метко стрелять! Кержаки - народ расчетливый и хозяйственный, - голый новосел им не товарищ.
        Степан попробовал счастья в других деревнях. Но тамошние артели совсем его не знали. Глухое было место тогда - Саяны. Никто не решался жить в немой, как могила, тайге с чужим человеком. Кто его знает, что у него на уме?
        Подошла осень, кержаки ушли в горы соболевать.
        Скрепя сердце Степан остался в заимке перебиваться с хлеба на квас.
        А в тайге в это время рос и нагуливал шерсть молодой Аскыр.
        В то утро, когда он попался Степану, он был еще совсем неразумный детеныш. Тогда он только-только покинул соболюшку-мать и двух маленьких братьев. Первый раз пошел он на охоту без матери, хотел поймать мышь и сам чуть не остался в руках у Степана. Горячий, задорный зверек в то время так рвался за всякой дичью, что мог угодить прямо в горящий костер.
        Но молодые звери в тайге растут не по дням, а по часам. Чему научились его предки - все уже было у него в крови отроду. Лапы сами делали прыжки, чутье неудержимо тянуло туда, где пахло дичью, тело сплющивалось и изгибалось, когда грозила беда.
        Схватят зубы ядовитую жабу, но рот сам с отвращением выплюнет вредную пищу. Язык его говорил ему: «Этого соболь не ест!» И он с отвращением тряс острой мордочкой.
        Весь его соболиный род был хищники. И сам он с первых дней знал, как ему быть при встречах. Если зверь слабей тебя, - поймай и съешь. Если он с тобой одной силы, - дерись с ним, прогони или убей. А если сильней тебя, - уноси ноги.
        Так же, не раздумывая, молодой зверек выучился пользоваться шубкой-невидимкой. Подкрадывался ли он, нападая, или прятался, убегая, - он безошибочно выбирал места, где самый острый глаз не мог разглядеть его темного меха среди бурых комьев земли, стволов и скал.
        И вот к осени, к тому дню, когда Степан проводил завистливым глазом уходящих в тайгу охотников, Аскыр уже стал взрослым соболем. Не всякий ястреб днем и не всякая сова ночью решились бы теперь напасть на него. Он уже умел постоять за себя. Он был и смел и осторожен.
        Теперь под длинным блестящим волосом его легкой летней шубки отросла густая и теплая ость. Шкурка вошла в полную цену.
        Не прошло и двух недель, как Аскыру пришлось спасать ее от охотника.
        Случилось это вот как.
        Раз утром, возвращаясь с ночной охоты, Аскыр напал на след другого соболя. След был свежий. Аскыр сейчас же побежал по нему.
        Скоро он нашел место, где чужой поймал и растерзал рябчика; от птицы остались только кровавые перья. Такого дела Аскыр не мог стерпеть. Если у него под носом переедят всех рябчиков, то что же ему останется? Аскыр считал, что все рябчики в тайге - для него. Вора нужно поймать и истребить. И он пошел искать. След привел его к дереву и шел выше, вдоль ствола. В дереве было дупло. В дупле отдыхал чужой соболь после сытного обеда.
        Аскыр стал быстро взбираться по дереву.
        Другой соболь выскочил из дупла, ловко перескочил через голову Аскыра, винтом по стволу сбежал на землю.
        Аскыр приостановился. Он услышал слишком еще памятный ему запах - запах матери. Еще недавно он тыкался мордой в ее пушистый живот, отыскивая соски.
        Жалеть и раздумывать Аскыр не умел. Он был хищник. Кто одной силы с тобой, - прогони того или убей.
        Аскыр кинулся вслед за соболюшкой и скоро настиг ее на ровном месте под темными пихтами.
        Начался бой.
        Соболюшка-мать была рослей и опытнее. Но она была стара; зубы ее притупились, она стала задыхаться.
        Аскыр был ростом меньше, но ловчей, а главное, - он был молод. В нем была еще свежая ярость.
        Соболюшка стала сдавать. Клочья шерсти так и летели из нее во все стороны.
        Бойцы то отскакивали, то свивались в клубок и катались по земле. Аскыр все старался ухватить соболюшку за горло.
        Вдруг оба зверька отскочили в разные стороны и проворно вскарабкались на деревья. В ближних кустах раздалось шумное дыханье, и на площадку перед пихтами выскочил большой зверь. Уши на голове у него стояли торчком, язык вывалился из пасти, круглые глаза следили за соболюшкой.
        Соболюшка вскарабкалась на толстый сук и, почувствовав себя в безопасности, стала уркать и сердито пырскать на зверя. Зверь поднял морду и громко, отрывисто залаял.
        Аскыр прижался к суку другой пихты, за несколько метров от соболюшки. Он в первый раз видел собаку и очень боялся ее.
        Время проходило, а собака все сидела под деревом и, не спуская глаз с соболюшки, отрывисто лаяла. Аскыр подумал: «Улизнуть бы! Что, если тихонько сползти по стволу и незаметно юркнуть в кусты?»
        Вдруг он услыхал сзади чьи-то осторожные, но тяжелые шаги. Аскыр повернул голову и совсем близко от себя увидел человека. Охотник поднял ружье и прицелился в соболюшку. Короткий хлесткий удар стегнул Аскыра по ушам. Перепуганный Аскыр мгновенно соскочил с дерева, шмыгнул в кусты и стремглав помчался по тайге. Он не останавливался до тех пор, пока не выбежал к реке. Тут он забился в узкую щель между двумя острыми скалами.
        В щели он сидел до самой ночи… Никто его не заметил.
        Нередко потом Аскыр слышал в тайге громкий лай собаки и короткий гром выстрелов. Но ни разу больше ему не пришлось встретить соболюшку-мать.
        Наступила зима. Исчезли змеи, лягушки, скрылись бурундуки - маленькие земляные белки с пятью черными полосками на спине, улетели перелетные птицы. Аскыру становилось голодно, - дичи оставалось мало в тайге. Рябчики все больше держались по высоким деревьям. Там за ними Аскыру было не угнаться. Правда, глухари часто опускались в снег, но он не смел еще нападать на этих больших и очень сильных птиц.
        Аскыр поднялся вверх по склону горы, туда, где низенькие деревья росли редкими кучками. Там он нашел спустившихся с вершин белых куропаток и скоро научился ловить их в снегу. Он выслеживал, где они зарывались в снег, и сам, нырнув в пушистый сугроб, бежал под снегом, как крот в земле. Добежав до места, выскакивал и кидался на спину ошеломленной птице.
        Наконец и куропатки куда-то исчезли. Аскыру опять пришлось спуститься в тайгу. Он подстерегал белок на земле, ловил на снегу мышей и мелких птиц. Чем дальше в зиму, тем голодней становилось соболю.
        А в конце зимы Аскыру пришлось идти на небывалое еще дело.
        Он жил теперь под востряками - голыми, острыми скалами над рекой. Тут, после неудачной ночной охоты, он увидел крупного старого беляка. Заяц сидел под кустом дикой смородины и аккуратно обгладывал кору.
        Аскыр легкими, волнистыми прыжками стал приближаться из-за камней к зайцу. Изредка он останавливался, поднимался передними лапами на камень и осторожно выглядывал.
        Беляк не чуял беды и спокойно жевал кору.
        Но вот камни кончились. Аскыр нырнул под снег и вынырнул за спиной у зайца. Секунду он потоптался на месте, убил под ногами снег и прыгнул с твердой опоры.
        Почти в тот же миг прыгнул и заяц. Передние лапы Аскыра задели его по ляжке, но соскользнули. Громадными прыжками заяц помчался к камням.
        Аскыр кувырнулся в снег, поднялся и жадными глазами проводил уходившего беляка. Где же его догнать!
        Встревоженные зайцем, вскочили отдыхавшие на востряках кабарги, маленькие - с козленка ростом - безрогие олени. Они пугливо озирались, ожидая увидеть внизу крупного хищника. Но там никого не было. Аскыр был от них за кустом, они не могли его заметить.
        Кабарги скоро успокоились и разбрелись по скалам. Одна из них спустилась и подошла к кусту, за которым прятался маленький хищник. Аскыр видел, как ловко она разгребает тонкими, точеными ногами снег, вырывает корешки копытцами и хрустит острыми зубками.
        Кабарга подошла к нему совсем близко.
        Аскыр не раздумывал. Высокая спина кабарги была от него на расстоянии прыжка.
        Он прыгнул.
        Кабарга прянула. Аскыр всеми когтями вонзился в шерсть, в кожу, а зубы сами впились кабарге в затылок. Аскыр учуял кровь. Кабарга пошла чесать со скалы на скалу брыком, скоком. Соболя бросало из стороны в сторону. Он повисал на зубах и снова цеплялся лапами, наспех грыз живое мясо, - натолкнулся на тугую крепкую жилу.
        Аскыр рванул ее зубами в тот миг, когда кабарга оттолкнулась от скалы и прыгнула на чуть заметный выступ обросшего мхом угловатого утеса. Это был последний прыжок горного скакуна.
        Кабарга не допрыгнула до утеса. Ее голова сникла, и она, кувыркаясь, полетела в пропасть.
        Когда оглушенный Аскыр вылез из-под нее на дне ущелья, кабарга уже не дышала.
        Десять дней пировал Аскыр. Он понаделал себе нор в снегу под камнями, каждую ночь выходил и до отвала наедался мясом.
        А днем, когда, сытый и довольный, он крепко спал в своем теплом логове, на труп кабарги слетались таежные птицы. Рыжие сойки с ярко-голубыми перышками на крыльях дрались на падали с крапчатыми кедровками. Кругами спускался с высоты ворон и, разогнав пернатую мелкоту, важно усаживался на добычу. Но и он поспешно взлетал, когда из-под камня показывалась усатая мордочка Аскыра. Все боялись маленького смелого хищника.
        Так встретил Аскыр первую весну своей жизни. Пришла пора искать себе подругу. Он целыми днями рыскал по тайге, бился со всеми встречными соболями и бегал за всеми молодыми соболюшками. С первым теплом повылезло из-под снега спавшее зимой зверье, начали возвращаться птицы. Тайга с каждым днем оживлялась, дичи попадалось вволю. Теперь не слышно стало выстрелов. Аскыр был сыт и счастлив.
        А Степан с семьей к весне дожевал последний свой кусок хлеба. Ему ничего не оставалось больше, как поступить в работники к богатому кержаку.
        Так он и сделал.
        В дорогу
        Чернее дегтя густая темь сентябрьской ночи. Хоть глаз коли, не разглядишь близких гор, темной тайги на склонах, маленькой кержацкой деревушки в сырой низине.
        Спят ночью кержаки, наглухо «закутав» окна ставнями, задвинув крепкие засовы на дверях. Тайга кругом, в тайге - зверя сила. Смелеет ночью зверь, вылезает из тайги, к самому подходит пряслу и глядит: все ли спят; нельзя ли, просунув в дыру косматую лапу, когтями рвануть чего-нибудь?
        Все убрались по домам, все спят. В одной только избе сквозь щели ставен - свет.
        В просторной и чистой избе собралось пять кержаков.
        Один в домотканой рубахе без пояса. Он старший здесь. У него седая борода и темные, клочьями шерсти нависшие брови. Он сидит, обеими руками грузно опершись на лавку, широкий и коренастый, как пень столетней пихты.
        Остальные четверо в грубых шабурах[11 - Ш а б у р - армяк из холста.], подпоясанных узкими ремнями. На ногах бродни[12 - Бродни - охотничьи сапоги.] с голяшками выше колен. Все они вооружены: на ремнях - длинные ножи в прямых деревянных ножнах, в руках - ружья. Они стоят и молча ждут.
        Старик приподнялся с лавки, повернулся лицом к образам, прочитал молитву. С темных образов угрюмо глядели на него черноликие кержацкие боги.
        - Ну, с Богом! - молвил старик, тяжело опускаясь на лавку, - Ступайте, женщин покричите - припасы донести поможут.
        И пока в горнице бабы собирали мужей в путь, он подозвал молодого охотника и начал строго:
        - Ты, паря Стёпша, гляди ж, не выдай! Отдал я тебе и Пестрю и винтовку. Так и спросится с тебя. Смотри! У старших ума набирайся.
        Степан покорно слушал старика. Он не мог еще опомниться от привалившего ему счастья: наконец кержаки взяли его в свою артель!
        Вышло это неожиданно. Весной Степан нанялся работником к старшему артели, к старику. Чтоб взяли его в артель, нечего было и речь заводить.
        Но под осень со стариком случился припадок. Руки и ноги совсем было отнялись. Напрасно его парили в бане и окатывали студеной водой: ему становилось все хуже.
        Старик совсем собрался было помирать, но оправился. Силы опять вернулись к нему. Но об охоте нечего было уж думать. Поддалось здоровье. Старик с трудом двигался, в груди у него что-то будто лопнуло, дыхание вырывалось с хрипом и свистом.
        Сыновей у него не было, некого было поставить вместо себя в артель. А дохода упускать старику не хотелось.
        За лето он пригляделся к Степану.
        У Степана золотые руки. Степан здоров и вынослив, хвастает, что меткий стрелок. Поставить бы вместо себя, да вот беда - Степан не кержак.
        Старик недолго раздумывал. Сказал Степану: «Хочешь в артель - молись по-кержацкому, из трех добытых соболей двух отдавай хозяину. За это дам тебе ружье свое, капканы, собаку и место в артели. А семья пусть живет в боковушке на хозяйском дворе, на хозяйских харчах».
        Степан в Бога плохо верил. Раздумывать долго не стал и вошел от хозяина в артель.
        Сборы были кончены. Охотники простились со стариком. Степан отодвинул засов и распахнул дверь на двор.
        Шарахнулся зверь от прясла, полез, косматый, прятаться в тайгу. Смутно чуя врага, ворчали, сбегаясь к крыльцу, остроухие лайки. Но, поняв, что хозяева собрались на охоту, забыли о враге, запрыгали и завизжали.
        Взвалив на плечи груз, охотники и их бабы, крадучись задами, потянулись к реке.
        Груз был тяжелый. Артель отправлялась в дальнюю тайгу месяца на полтора-два, на осеновку. Запасу брали на каждого: сухарей по три пуда, крупы, масла, чаю полкирпича, сахару, соли, спичек. Белья смену, штаны, шапку, полотенце, портянки. Да провианту: свинцу фунтов по шесть, пороху фунт, пистонов. Всего на каждого брали пудов больше шести.
        Ноги вязли в грязи. Степан поскользнулся, шумно ввалился в яму.
        Все разом остановились. Слушали: не разбудил ли кого из деревенских.
        Кержаки боялись «сглазу». Все приготовления к отъезду и день его держали в тайне. Дрожали, как бы в последнюю минуту не сплошать.
        В избах спали крепко, ничего не слышали.
        Дошли до реки, склали все в две лодки, на дощатые настилы, и прикрыли пологами, чтоб водой не замочило.
        Степан весело простился с женой:
        - Прощай, Матрена! Жди к зиме!
        Он лихо вскочил в закачавшуюся лодку.
        Артель тронулась вверх по реке.
        По шиверам [Ш?вера - речной порог.]
        Стремительная горная река, круто обогнув скалы, гнала свои мутные волны по широкому плёсу. В середине его вода вдруг, словно взбесившись, принималась плескать и кружиться, волны с ревом кидались в берега, плевали в них грязной пеной и, крутясь, отскакивали назад.
        Так бурлили они метров тридцать, а дальше разом утихали и с полкилометра - до нового загиба - опять быстро мчались вперед, унося на себе легкие комья пены.
        Из-за скалы вышли две лодки. Они шли против воды бечевой. Каждую тянул один человек, идя по берегу: другой, сидя в лодке, управлял шестом.
        В первой паре тянул низкорослый, весь широкий, рябой Маркелл; в лодке сидел его брат, старший артели, бородатый Ипат.
        Во второй управлялся шестом Степан, тянул рыжий Лука.
        Лодки приблизились к ревущему порогу и остановились. Люди переменились местами: кто тянул - перешел в лодку, кто сидел - взялся за бечеву. И без передышки двинулись вперед.
        Бечева сильно резала Степану плечо и грудь. За три дня пути он исхудал, кости проступили, глаза ввалились. Болело все тело.
        Передняя лодка заплясала на бешеных волнах. Согнутая спина Ипата бурым пятном маячила перед глазами.
        Через минуту бечева резко дернула плечо Степана и напряглась. Он всем корпусом подался вперед, выбросил руки и медленно, упорно шагал, пружинисто сгибая ноги. Бечева все глубже впивалась в тело.
        - А-а-а! - донеслось до Степана сквозь гул воды. Кричал Лука из лодки, но что - невозможно было разобрать.
        - Чего?! - гаркнул Степан, сколько мог из сдавленной веревкой груди. В голове у него помутнело от натуги.
        - Смаривай! - донесся голос снизу.
        Лука давал знать, чтобы Степан ослабил бечеву: лодка шла прямо на камень.
        Степан не сообразил сразу. Его рвануло, сбило с ног и поволокло по каменистому берегу к воде. Над самым обрывом он успел упереться обеими руками в большой камень и повис над бурлящей рекой.
        На одно мгновение он увидел под собою неистовую пляску волн. Волны, подскакивая, обнажали острые камни на дне.
        Степан успел только подумать: «Смерть!»
        И сейчас же бечева, захлестнув его голову, повернула его лицом к берегу.
        Он увидел теперь над собой утес. С голого камня - совсем близко от Степана - свесилась человеческая голова. Голова была вытянута огурцом и вся почти обросла шерстью. Левый глаз вытек, и на его месте была кровавая круглая болячка. Единственным своим глазом голова неподвижно смотрела на Степана. Черный рот улыбался.
        Все это Степан успел заметить в один миг.
        Резким движением он высвободился из-под бечевы.
        На помощь ему бежал уже Ипат. Он перехватил бечеву, помог Степану и сам повел лодку через порог.
        Степан взглянул на скалу. Там торчал только одинокий куст можжевельника. Головы не было.
        Кержаки ругали его за неловкость, а он все еще никак не мог очухаться.
        «Померещится же такое! - раздумывал он. - Три дня в тайге, живого человека слыхом не слыхать, а тут этакая харя!»
        Он решил ничего не говорить кержакам о своем видении: подумают - рехнулся.
        К полудню сделали привал. Сеткой наспех наловили рыбы, сделали «опал»: прямо в костер покидали рыбу, опалили и спекли. Содрав кожу с чешуей, солили и ели.
        - Ты слушай крику-то, - наставительно говорил Степану Ипат. - К самой Горелой подходить станем, так разве такие шиверы пойдут? Кипяток! Еще хлебнем морцовки-то.
        Скоро у кержаков разговор перешел на другое.
        - К дружку бы завернуть, - обратился Ипат к брату. - Не видать его нонче на берегу-то.
        - Небось сам заявится, - отвечал Рябой.
        - Про Горелую попытать.
        - Сами увидим, занята аль нет. Нечего нам с ним разговоры разговаривать! - ворчал Рябой.
        В это время близко от охотников за кустами яростно залаяла собака.
        - Гляди вот, - закончил Рябой, - наверняк твой одноглазый дружок пожаловал. Гони ты его!
        - Твоя напала! - сказал Ипат Степану. - Запрети собаку.
        Степан крикнул в кусты:
        - Цыц, Пестря! Подь сюды!
        Из кустов выскочил пестрый кобель. За ним показался приземистый человек с большим суком в руке, которым он отбивался от собаки.
        Степан вздрогнул так сильно, что горячий чай плеснул ему из кружки на руку: он мгновенно узнал вытянутую огурцом голову, одноглазое лицо в шерсти.
        - Чай да сахар! - неожиданно тонким голосом пропищал черный волосатый рот. - Опять в наши края, дорогие гости? Сейчас только дымок ваш заприметил. Дай, думаю, дойду спрошу, не надо ль чего: провианту там, аль спирту? Надолго, поди, в тайгу-то? На осеновку, аль за одним и на зимовку?
        - Беседуй, Нефёдыч, - прервал Ипат словоохотливого пришельца. - Провианту не потребуется, - сполишком брали. А вот поведай нам, соболь нонче доспел ли и какие артели вперед нас прошли?
        - Можно и про соболя и про артели. Нам для хороших людей не жалко, - вкрадчиво говорил Одноглазый. Степан со страхом смотрел, как глаз его, масляно поблескивая, перебегая с охотника на охотника, остановился на нем.
        - Зверь весь уже, слыхать, выкунел: и белка, и горносталь, и соболь. А промышленного люда тоже дивно прошло на белки[14 - Б е л к ? - снежные вершины гор.]. И на лодках заходят и на конях, слышь, заезды делают.
        Охотники переглянулись. Рябой сердито сплюнул в костер.
        Ипат будто равнодушно спросил:
        - Которые и на Горелую забралися?
        - На Горелую? Запамятовал я чего-то…
        Степан видел, что Одноглазый хитрил, может быть, ждал еще вопроса.
        Кержаки молчали.
        Степан старался угадать: откуда взялся этот одноглазый, заросший шерстью, как зверь? Кругом на сотню верст безлюдная тайга. Что он делал там, на утесе? Отчего он все знает в тайге? Почему он скрывает про Горелую, куда Ипат ведет свою артель?
        Ответов на эти вопросы не было.
        - Емельян Федосеич что же нынче не с вами? - расспрашивал Одноглазый. - Уж не вы ли, человек молодой, от него будете? - уставился он на Степана.
        - От него в артель вступил, - ответил за Степана Ипат. - Занемог Емельян.
        Одноглазый стал расспрашивать о деревенских делах. Отвечал ему Ипат.
        Только когда охотники допили чай и собрались продолжать путь, Ипат сказал:
        - Так ежели какая артель на Горелую станет пробираться, ты, Нефёдыч, скажи им, что-де мы там отаборились.
        - От дурной! - притворно спохватился Одноглазый. - Совсем было из головы вон! Ведь на Горелую-то еще вчерась минусинские ребята прошли.
        - Ястри тя! - прорвало вдруг рыжего Луку. - Чего же ты, дьявол одноглазый, в прятки-то прикидываешься? Сам же ты туда их послал!
        - Зачем посылать, - степенно отвечал Одноглазый. - Сами пошли. «Нынче, - говорят, - зверь у нас кругом обловился, а у вас тут, наслышаны мы, на Горелой рясно[15 - Р я с н о - обильно.] соболя родится».
        - Асмодей ты! - ругался Рыжий, сталкивая лодку в воду. - Своих на наше место поставил!
        Одноглазый, словно не слыша, как его честят, ласково зазывал:
        - Назад будете, нас не забудьте! Добрым людям всегда рады… Соболей продать или там спиртишка понадобится, - на всем ответ держим!
        - Ладно, - сказал Ипат и стал спихивать лодку.
        За первой лодкой спустили и вторую. Теперь берег был ниже, тянуть было ловчей, и лодки плавно шли вдоль пологого берега.
        - Скажи ты на милость, Лука Фомич, - спросил Степан Рыжего, - и откуда это пугало в тайге взялось?
        Во все время пути кержаки почти не разговаривали со Степаном. Они считали его ниже себя: он ведь был новичок в тайге, к тому же от хозяина в артели и, значит, им не ровня.
        Но в этот раз Луке самому, видно, не терпелось поговорить.
        - С царской каторги беглый. На воле, слышно, харчевню держал, проезжих купцов чистил.
        - Откуда он про тайгу-то все знает?
        - Зимовщик он здесь, «дружок», по-нашему. Место такое выбрал, - татарин ли, русский - всяк мимо него в тайгу заходит. Провиянт держит, самосядку. Одно слово - паук таежный.
        Лука сердито налег на бечеву и продолжал, точно сам с собою, говорить:
        - Нет, врешь, нас не опутаешь! Мы себе место в тайге найдем. Зубы поломаешь, волк!
        - А на Горелой разве уж и места не хватит с минусинскими-то? - спросил Степан. Он слышал про Горелую, - на этой большой горе несколько лет уже как промышляла артель старика Емельяна.
        - Сунься к им! - опять, словно про себя, сказал Рыжий. - Сурьезные ребята.
        - Поглядывай! - крикнул впереди Ипат.
        Лодки подходили к новой шивере. Река грозно гудела на перекате.
        Степан вспомнил, как его давеча чуть не утянуло в бурлящий поток, и крепче перехватил шест. Разговор сам собою оборвется.
        Уже стемнело, когда артель, натягиваясь из последних сил, дотащилась до удобного для ночевки места. Но и тут до смерти уставшим охотникам было не до разговоров. Кержаки только наспех обсудили, куда им теперь направиться, раз Горелая уже занята.
        Решили идти протокой и стать на Кабарочьих Востряках.
        Кабарочьи Востряки были те самые острые скалы, где Аскыр одолел кабаргу. Больше года назад Степан впервые встретился там с Аскыром.
        На кабарочьих востряках
        Лето Аскыр провел спокойно.
        Ни разу больше ему не случилось встретиться с человеком. Выстрелов тоже не было слышно. Тайга, как дикий зверь, зализывала свои раны.
        На место убитых зверей и птиц народились новые звери и птицы. Черные плешины кострищ затянуло травой. Над пустыми местами, где люди срубили лесины, соседние деревья протянули свои густые ветви. В тени под ними пробился из земли жесткий мох. Мхом обросли еще свежие пни, мох скрыл под собою следы человеческих ног.
        Все лето Аскыр наедался до ответа. Он научился разыскивать хитро спрятанные в траве и в листве птичьи гнезда. Птенцы и яйца были для него лакомством.
        Он забирался в густые крепи и разыскивал там беспомощную подлинь - линяющих рябчиков и других птиц. Крылья с поредевшими перьями не спасали их теперь от быстрого хищника. Неопытные молодые зверьки и только еще подлётывающие птицы до самой осени то и дело попадались ему в зубы.
        Осенью на Аскыре снова отрос теплый густой подшерсток. Его темная шубка стала еще пышнее и роскошнее, чем в прошлом году. Под ней ровным слоем лежал жирок. Голод и холод зимы не были теперь страшны ему: жирок и греет и кормит в черный день. Ночью Аскыр рыскал по тайге. Днем спал в валежнике, в дуплах, под камнями и в других укромных местах, которых так много в тайге.
        Уже вершины невысоких гор присыпало снегом и стая за стаей проносились над ними перелетные гуси, когда Аскыр снова почуял близость людей. Стук топора донесся до него как-то на вечерней заре.
        В ту же ночь Аскыр ушел выше по склону горы, подальше от опасного места.
        Артель добралась по реке под самые Кабарочьи Востряки. Охотники вытащили лодки на берег и принялись за устройство стана.
        Степан только диву давался, с какой быстротой разбили кержаки палатку «по-амбарному», заготовили дров, сколотили на деревьях крытый лабаз для запасов и провианта.
        Когда жилье было готово, кержаки оставили Степана сторожить и все трое ушли в тайгу добыть побольше мяса впрок.
        Два дня только и было Степану дела, что кормить привязанных к деревьям собак да готовить себе нехитрый таежный обед.
        На третий день под вечер охотники вернулись. Они приволокли на себе тяжелые мешки, набитые мясом двух крупных самцов изюбрей.
        Степану сильно хотелось узнать, где успели добыть его товарищи этих таежных оленей. Степан знал, что это зверь сторожкий и пугливый.
        Но на все расспросы Степана ответил только рыжий Лука: «зюбрей» подманили на голос, на трубу.
        Без лишних слов и проволочек мясо было нарезано, высушено, посолено и сложено в лабаз. Теперь можно было приниматься за соболёвку.
        На следующий день все четверо охотников чуть свет разошлись от стана в разные стороны.
        Степан один медленно брел по тайге. Пестря давно куда-то исчез.
        Ночью был дождь. И без того темные стволы пихт и елей стояли совсем черные. С земли несло сырым перегноем. С ветвей капало за ворот. Ноги путались в густой, полегшей на землю траве.
        Степан шел с ружьем наготове. На каждом шагу можно спугнуть зверя или поднять птицу. Вглядываясь и вслушиваясь, Степан осторожно подвигался вперед.
        Время проходило, а ему не повстречалось ни одно живое существо.
        «И куда они все подевались, - думал Степан, - хоть бы на смех ворона каркнула!»
        Серенький осенний денек нагонял тоску. Неподвижно кругом стояли темные сырые деревья.
        Сзади раздался треск сучьев. Степан быстро обернулся и взвел курок.
        Слышно было, как по чаще кто-то пробирается.
        «Большой зверь прет! - успел подумать Степан. - Уж не медведь ли?»
        Густой еловый молодняк раздвинулся, из него выскочил Пестря.
        Пес молча глянул умными глазами в глаза Степану, как спросил: «Ну что, идешь?»
        И сейчас же, одобрительно вильнув хвостом, опять юркнул в чащу: «Иди, иди, - я своим делом занят!»
        Степан опять остался один.
        Налетела легкая стайка синиц. Черноголовые птички рассыпались по веткам, зашмыгали в хвое, поцыркали, полазали - исчезли.
        Тайга поднималась в гору. Чаще стали попадаться кедры. На одном из них неожиданно блеснула пара чьих-то быстрых глаз, закачалась ветка.
        Степан разом встал, вскинул ружье к плечу. Ждал, когда зверек покажется. Может, соболь?
        Время шло, ружье начало дрожать в руках. Ветка давно перестала качаться.
        Никто не показывался.
        Степан обломил сучок, швырнул им в кедровую ветку.
        Никого!
        «Почудилось», - решил Степан. Пошел дальше.
        Черная с красным головка птицы высунулась из-за ствола, белесый глаз слепо уставился в лицо. Дурным голосом закричала желна - черный большой дятел.
        С резким криком сорвались над головой крапчатые кедровки.
        - Тьфу ты, леший! - вздрогнув, выругался Степан. - Молчат - тоска берет, заорут - мороз по коже. Экая жуть таежная!
        Вдруг тявкнув раз и два, залаял Пестря.
        «Напал! - радостно подумал Степан и заспешил напрямик через чащу на голос. - На кого бы только: на соболя, на векшу или еще?..»
        Лай прекратился, слышалось только редкое, с правильными промежутками тявканье.
        «Ну, значит, посадил. Только б маху не дать теперь!»
        За деревьями мелькнула белая грудь собаки. Прячась за стволами Степан бесшумно подошел к ней и остановился поодаль.
        Пестря сидел и, подняв морду, пристально глядел вверх, на сучья. Время от времени он делал движение, точно собираясь подскочить, и каждый раз при этом тявкал.
        Степан увидал на суку над ним темное тело зверька. Приглядевшись, различил пышный хвост, острое рыльце.
        Ёкнуло в груди: «Соболь!»
        Зверек сердито урчал и пырскал всякий раз, как Пестря делал попытку подскочить.
        Степан поднял ружье, но сейчас же снова опустил его: «Далеко!.. Надо наверняка. Он теперь только на Пестрю глядит, все равно не заметит…»
        Тщательно выбирая место, куда ступить ногой, затаив дыхание, Степан сделал еще шагов десяток.
        Пестря на мгновение оторвал взгляд от соболя и метнул глазами на хозяина, будто приказывал: «Куда прешь? Бей!»
        Степан положил ружье на сучок, прицелился в голову зверьку и нажал спуск.
        Сквозь дым видно было, как Пестря кинулся вперед. Перескакивая через пни и валежник, сам Степан уже мчался к упавшему зверьку, что-то дико кричал и размахивал ружьем.
        Но Пестря был хорошо обучен прежним хозяином. Он только раз давнул горло соболю и отскочил в сторону.
        Минут десять прошло, и Пестря давно уже снова рыскал по тайге, а Степан все еще гладил и разглядывал мягкую шерстку зверька. Вблизи он не казался таким темным, как на дереве. Сверху на нем мех был желтовато-бурый, а если дунуть на него, - он раздастся, и ясно виден светлый серожелтый подшерсток.
        «Лиха беда начало! - говорил себе Степан. - Теперь как пойдет, - только шкурки считай!»
        И правда, пошло. Не успел он бережно завернуть убитого зверька в тряпицу и спрятать за пазухой, как невдалеке опять затявкал Пестря.
        В этот раз он сторожил белку. Степан и ее убрал к себе за пазуху.
        А к вечеру, когда он, голодный и усталый, вернулся на стан, у него была богатая добыча: два соболя, шесть белок, колонок - рыжий таежный хорек - и на ужин два рябчика.
        Оказалось, он принес больше всех.
        - Фартит тебе, паря, - говорил рыжий Лука, - мне вот только белки встретились. В охоте первое дело - фарт. Дайко-ся взглянуть, каких добыл.
        - Этот «меховой», - сказал он, рассмотрев первого из убитых Степаном соболей. - Рублев сорок за него возьмешь, а не дурак будешь - и все полсотни. А этот вот - «хвост», за этого от силы рублев двадцать дадут.
        Второй Степанов соболь был бусенький с рыженькой мастью, куда желтее первого.
        Степан только тут узнал, что соболя делятся на сорта по пышности меха и темноте его окраски. Дороже всего ценят темные шкурки - «головка».
        Очень редко - как большое счастье для охотника - попадается еще высший сорт «головки» - вороной соболь. За него скупщики дают вдвое больше, чем за простую «головку», - рублей до трехсот.
        «Попался б один такой вороной, - думал Степан, засыпая в ту ночь в палатке, - и дело с концом: до Москвы с лихвою хватит».
        Во сне он видел в ту ночь Москву.
        Неожиданная встреча
        Скоро Степан понял, как много значит для охотника «фарт».
        Проходили дни за днями. Он с утра до ночи рыскал с Пестрей по тайге, то взбираясь на кручу, то спускаясь в долину. Но ему не удалось больше поднять ни одного соболя. Даже белки стали попадаться редко. С каждым днем Степану не везло все больше и больше. Если дело и дальше пойдет так, он вернется в деревню таким же голышом, каким вышел из нее.
        Быстро подходила зима. По ночам стали выпадать «переновы» - пороши. По утрам, выходя из палатки, Степан слеп от блестящего снега. Если день выдавался теплый, снег в тайге стаивал к полудню. В холодные дни он так и оставался лежать на земле и на деревьях.
        Когда снег «углубеет», - осеновка кончится и артель вернется в деревню.
        Степан брал с собой запас сухарей и пропадал со стану до самой ночи. Он поднимется каждый раз все выше по склону горы, - Лука говорил, что «головка» чаще встречается на вершинах.
        Один раз он задержался в тайге до темноты. День был хмурый, ветреный. То и дело моросил дождь или принимался падать мокрый снег. Белую голову горы заволокло тучами. К вечеру налетела буря. Сумерки быстро сгущались в ночь.
        Степан выбрал место для ночевки в заветёрках под скалой. Костра развести не удалось, - дрова разбрасывало бурей.
        Буря перешла в ураган. Небо точно лопнуло: потоки ледяной воды обрушились на голову. В темноте Степан слышал, как мимо него неслись вниз по круче целые реки, слышал, сквозь гул воды, как с треском падали громадные деревья и стонала, металась невидимая тайга. Ураган над ним ревел, как тысяча разъяренных быков, и всю ночь, едва на минуту затихал его рев, где-то вверху жалобно вперебой гоготала стая запоздалых гусей.
        Степан сел рядом с собакой и крепко прижался к ней, чтобы хоть немножко согреться. Собака тоже дрожала всем телом. Еще с вечера они оба промокли насквозь. Через скалу над их головами хлестали потоки воды, и их то и дело обдавало холодными брызгами. Изредка в скалу ударяли тяжелые камни, и тогда скала вся содрогалась, и казалось, вот-вот рухнет им на голову.
        Только к утру наконец утих ураган. Когда рассвело, Степан не узнал тайги вокруг себя. Потоки воды унесли с собой весь валежник, бурелом и мусор. Поредевший кедрач походил на расчищенный сад.
        По небу бежали клочья разорванных туч. Белок почернел. Снег остался только на самой его вершине. Степан вылез из-под скалы и, стуча зубами, стал ломать кедровые ветви. У него был с собой коробок серных спичек. Всю ночь Степан держал его под мышкой. В коробке нашлось несколько неотсыревших спичек. Только бы удалось осушить и запалить мокрую хвою кедровых веток! Тогда можно будет обогреться у костра.
        Плохо пришлось в эту ночь и Аскыру. Он жил в том же кедровнике, только еще гораздо выше по склону горы. Ночью он отсиделся в дупле. Он не вымок и не так закоченел, как Степан. Зато его сильно мучил голод. Только с рассветом решился он покинуть дупло и отправиться на поиски пищи.
        Долго и напрасно рыскал он по кедровнику. Ливень будто вымел и всю дичь вместе с валежником и буреломом. Запах сырости убил все другие запахи.
        Наконец нос его уловил дух мокрого птичьего пера. Аскыр все время тянул носом воздух, чтобы не потерять след. Чутье вело его к поваленному бурей кедру. Птица была по ту сторону лежащего дерева.
        Бесшумно, как кошка, Аскыр вскочил на толстый ствол кедра. Сквозь ветви он увидал на земле большого черно-бурого глухаря. Глухарь ощипывал хвою с ветки.
        Как ни голоден был Аскыр, он не сразу решился напасть на крепкого петуха. Он приник к стволу и с минуту оставался неподвижен, словно решая, - не убраться ли ему отсюда подобру-поздорову?
        Голод пересилил страх. Тесно прижимаясь брюхом к шершавой коре, Аскыр пополз по стволу. Тело его вытянулось и сузилось. Движения стали гибкие, волнистые, как у змеи.
        Когда глухарь очутился прямо под ним, Аскыр остановился. Его спина выгнулась горбом, задние лапы подобрались к передним. Он не видел глухаря и не смел выглянуть, - если птица увидит его раньше, чем он прыгнет, она успеет приготовиться к защите. Прыгать приходилось вслепую - на дух и на шорох. Передние и задние лапы Аскыра разом оторвались от ствола, и сейчас же навстречу ему снизу поднялась, гремя крыльями, широкая черная спина птицы. Аскыр вцепился в нее зубами и когтями передних лап. Задние лапы скользнули по тугому перу, и длинное тело зверька беспомощно закачалось в воздухе.
        Перед глазами Аскыра мелькнули ветви, потом макушки кедров и свободный воздух.
        Глухарь поднялся над лесом и стремительно понесся вниз под гору. Аскыр висел на нем.
        Степан нашел под камнем пучок сухой травы. Сунул его под собранные в кучу ветви и зажег. Трава занялась, но мокрая хвоя только дымила.
        - Плохое наше дело, Пестря! - вслух сказал Степан, трясясь от холода. - Не горит костер.
        Он обернулся, но Пестри уже не было сзади него. Пес проголодался и отправился добывать себе хоть мышонка на завтрак.
        Степан опустился на корточки и принялся раздувать затухающий огонек.
        Шумное хлопанье крыльев над головой заставило его быстро взглянуть вверх.
        С горы, задевая крыльями макушки деревьев, прямо на него несся громадный глухарь. Над самой скалой птица ткнулась в одинокий кедр, перекувырнулась через голову и грохнулась оземь шагах в трех от охотника.
        Оторопевший Степан увидал, как, треснувшись о крепкий корень, черный ком раздвоился. Один кусок забил судорожно крыльями по земле; другой, откатившись, остался лежать неподвижным клубком.
        Прошло несколько секунд, прежде чем Степан разглядел на этом клубке густую черную шерсть, вытянутые вперед лапки и острую мордочку соболя.
        Соболь был весь вороной, и только на кончике левой передней лапы сияло узкое, белое пятно.
        - Мать родная! - вскрикнул Степан. - Аскыр!
        Он хотел встать. Но закоченевшие ноги не разогнулись. Степан ткнулся коленями в землю и упал на бок.
        В то же мгновение Аскыр вскочил и понесся в кедрач. Отчаянный крик Степана только гнал его.
        Степан понял: одному ему не разыскать так глупо упущенной добычи. Он стал звать Пестрю. Но пес сам напал на чей-то след и лаем звал к себе хозяина. Теперь никакими силами не заставишь упрямого кобеля сойти с места.
        Степан плюнул в сердцах, схватил ружье и побежал на лай.
        Пестря караулил белку. Степан выстрелил в нее, но второпях промахнулся. Поспешно зарядил ружье, выстрелил во второй раз и с досадой подобрал дешевую добычу. Только тогда удалось взять Пестрю на привязь, отвести к скале и ткнуть носом в след Аскыра.
        Пестря разом понял, что от него требуется. Он быстро побежал по следу, весело махая хвостом. Степан едва поспевал за ним.
        Пробежав тайгой с полверсты, Аскыр почувствовал себя в безопасности. Только тогда вспомнил он, что голоден.
        Разыскал мышиную норку под корнями и стал быстро разгребать землю носом и лапами.
        Перепуганная мышь выскочила через другой вход и кинулась в траву. Но Аскыр заметил ее, в несколько прыжков настиг и схватил. Кругом было еще несколько норок. Аскыр стал переходить от одной к другой и скоро так ушел в слежку, что совсем забыл про недавнюю встречу с человеком.
        Он опомнился только, когда сзади него послышалось шумное дыхание. Обернувшись, он увидал совсем близко от себя пеструю собачью морду.
        Бежать было поздно. Аскыр сделал несколько длинных прыжков, вскочил на первое попавшееся дерево и живо вскарабкался на нижний его сук. Пестря был уже под ним и громко тявкал, давая знать хозяину, что зверь посажен на дерево.
        Степан был близко. Он забыл о всякой осторожности, - в двадцати шагах от Пестри он высунулся из-за дерева, высматривая притаившегося зверька.
        Аскыр сейчас же заметил охотника и сделал отчаянный прыжок. Он пронесся над головой Пестри, упал на согнутые лапы и широкими скачками помчался к чаще молодняка.
        Пуля Степана, не задев его, шлепнула в землю. Сзади наседал Пестря.
        Но до чащи было недалеко.
        Аскыр прыгнул на молодое деревцо, перескочил на другое и стал быстро уходить от собаки. Молодняк был так густ, что Пестря едва пробивался в чаще за маленьким, узкотелым зверьком.
        Скоро собака потеряла след.
        Некоторое время еще она слепо плутала по чаще, стараясь снова где-нибудь перехватить след. Но в конце концов ей пришлось вернуться к хозяину с виновато опущенным хвостом.
        Не могла же она остановить зверя, если тот уходил верхом. За что же хозяин вытянул ее по спине прутом?
        Раздосадованный неудачей, Степан только через два часа повернул назад к стану. Его била лихорадка. Необходимо было хорошенько согреться у жаркой печурки и переодеться во все сухое.
        По дороге досада улеглась. Ведь счастье улыбнулось ему: драгоценный вороной соболь был найден. Нужно будет каждый день приходить на это место. В конце концов Аскыр непременно попадется опять ему на глаза. Тут ему поможет верный друг Пестря.
        Друг пестря
        Первая неудача только сильнее распалила Степана. Не в том дело, что шкурка Аскыpa - это деньги, а на деньги можно махнуть в Москву. Нет, Степана разожгла неудача, и ему нужно было во что бы то ни стало добыть ловкого зверька. Два раза Степан оставался в дураках, нельзя же так и бросить!
        Каждое утро он отправлялся к знакомой скале и спускал Пестрю разыскивать Аскыра. Он знал, что соболя без крайней надобности не уходят из тех участков тайги, где привыкли охотиться и прятаться от врагов.
        Однако прошла неделя. Кержаки стали уже поговаривать о возвращении в деревню, а Пестря все еще не мог напасть на след Аскыра.
        Наконец Степану пришла в голову простая мысль: может быть, он не там ищет, где надо? Ведь Аскыр прилетел к скале на спине глухаря!
        Глухарь прилетел сверху.
        Значит, участок Аскыра где-то выше скалы. Там и надо его искать.
        И это была верная мысль. Аскыр действительно вернулся в свой участок, высоко над скалой. Тут его никто не тревожил, и он спокойно прожил целую неделю.
        Утром на восьмой день Аскыр услышал под горой знакомый лай. Время стояло голодное, соболь и днем выходил на охоту. Но, рыская по тайге, Аскыр то и дело поднимался передними лапами на пень, озирался, прислушивался и нюхал воздух.
        К вечеру он почуял неладное: по его следам бежала собака. Аскыр не стал дожидаться, когда она покажется, и ударился в бегство.
        Пестря уверенно бежал по следу. Он остановился только два раза. В первый раз там, где Аскыр поймал и растерзал неосторожно спустившуюся на снег белку. Тут Пестря живо размолол зубами недоеденные соболем крупные косточки.
        Второй раз там, где Аскыр приостановился и оставил желтый след на снегу. Пестря тут задержался за тем же делом - таков уж собачий обычай.
        Дальше след кружил по тайге и вдруг исчез в ломах - громадной куче палого леса.
        Беспрерывно махая толстым хвостом, Пестря сунулся под лежащие лесины в одном, другом и третьем месте, но подлезть под них оказалось невозможно. Тогда он два раза обежал лома кругом, - не выходит ли где-нибудь след? След нигде не выходил.
        С большим трудом Пестря взобрался на кучу сучковатых стволов, стал совать между ними нос, принюхиваться.
        Конечно, соболь был здесь. Но попробуй-ка достать его оттуда!
        Пестря залаял. На этот раз лай его был совсем особенный - с визгом и подвываньем. Так лают собаки от обиды и нетерпенья.
        «Чего это он скулит?» - подумал Степан, идя на голос друга.
        Подойдя к ломам на выстрел, он долго не мог взять в толк, куда же посадил пес зверя? Только когда Пестря несколько раз ткнул морду в кучу стволов, Степану стало наконец ясно, что соболь под ними.
        Куча была громадная. Охотнику ничего не оставалось, как только ждать, когда Аскыр выйдет из своего убежища.
        Был уже вечер. Степан решил не ходить на стан и просидеть тут хоть целую ночь.
        - Ладно, - утешал он Пестрю. - Жрать захочет, так сам выйдет. Утром по следу его опять разыщешь.
        Степан отошел от ломов, подозвал кобеля и уселся на пенек.
        Прошел час.
        Вечер был холодный и тихий. Начинало уже темнеть. Высоко над кедрами черной точкой кружил ворон и глухо каркал. Становилось жутко в тайге.
        Степан еще раз, на всякий случай, обошел с Пестрей лома, - не вышел ли соболь? На снегу нигде не было заметно следов.
        Тогда Степан выбрал местечко подальше от ломов и развел костер под широким кедром.
        - Ладно уж, спи до утра, - сказал он Пестре. - Утром наверняка его накроем с тобой, - некуда ему от нас податься.
        Самому лечь не удалось, - снег кругом, замерзнешь в одном шабуре. Степан подремывал, прислонившись спиной к кедру. Как только костер потухал, Степана начинало знобить. Он просыпался и подбрасывал хворосту.
        К полуночи пошел снег.
        «Беда, если скоро не пройдет, - сквозь сон подумал Степан. - Занесет следы, потом ищи-свищи!..»
        … Вдруг Степан проснулся. Смутно почуял опасность, схватил ружье.
        Костер чуть только дымился. Густо падал над ним мягкий снег. Кругом было темно, как в погребе.
        Степан пялил глаза в темноту. Легкий мороз шевелился в спине.
        «Ббых!» - явственно послышалось из темноты. «Бых! бых!» - доносились мягкие звуки с других сторон, словно чьи-то тяжелые лапы с размаху ступали в снег.
        И вдруг отчетливо и сухо треснул сучок.
        Шапка зашевелилась на голове у Степана.
        Вспомнились рассказы кержаков про лешего.
        «Хозяин ходит, - с ужасом подумал Степан. - Выйдет - помру…»
        «Бых!» - опять глухо и мягко послышалось вблизи, а далеко где-то слабо треснул сучок.
        «А может, медведь?..»
        Тут Степан вспомнил, как кружил и каркал над тайгой ворон.
        «Так и есть, медведь, - решил Степан. - Где ворон кружит, там и медведь. Один без другого в тайге не живет. Кержаки говорили, они знают».
        Степан быстро стал кидать хворост в костер. Огонь затрещал разгораясь.
        Шомпольное ружье Степана было заряжено маленькой пулькой - на соболя. Да и ружьишко-то малокалиберное. Пальнешь - только раздразнишь зверюгу.
        Нож надежнее. Это уж в последнюю минуту, если не побоится огня, нагрянет.
        - Пестря!.. Пестря, ишь дрыхнет! Вставай.
        Степан ткнул кобеля ногой, - слушай, знай!
        Пестря вскочил, сел на задние лапы, виновато вильнул хвостом. Он внимательно поглядел в темноту.
        «Ббых!» - донеслось оттуда.
        Острые уши Пестри задвигались. Он втянул в себя воздух носом. Опять послушал, склонив голову набок. И вдруг, высунув розовой стружкой язык, сладко зевнул.
        Степан шумно перевел дыхание.
        - Никого? - спросил он.
        Пес весело ударил несколько раз хвостом по земле.
        «Бых!»
        В это время рыхлый ком снега сорвался с ветки кедра и упал к самым ногам Степана с тупым мягким звуком. «Бых!»
        - Тьфу ты пропасть!
        Все же остаток ночи Степан не решался задремать. То и дело подбрасывал хворост и следил, как падают легкие хлопья снега и, не долетев до огня, пропадают в воздухе.
        Когда наконец рассвело, Степан увидел, что лома густо засыпаны снегом. Пестря равнодушно обошел их с хозяином.
        Ночью Аскыр ушел из ломов. Куда он направился, нельзя было сказать. Снег продолжал падать и заносил следы. В снегопад Пестря ничего не мог поделать.
        Степан кликнул собаку и вернулся на стан.
        Кержаки все были в сборе. Степан узнал от них, что на камнях в реке стало уже намерзать. Через день решено было тронуться к дому.
        На поимку Аскыра Степану остался один день. А снег падал и падал, и казалось - конца ему не будет.
        До света Степан был уже на ногах.
        Ночью снег перестал, но за целые сутки его нападало столько, что без лыж с трудом можно было подвигаться по тайге. Поэтому Степан пришел на место уже за полдень.
        - Ну, брат, - сказал он Пестре, - теперь выручай! - И спустил кобеля с привязи.
        Пестря исчез за деревьями.
        Чтобы не утомить себя лишней ходьбой, Степан сел на пенек и стал ждать, когда пес подаст голос.
        Прошло с полчаса.
        От нечего делать Степан стал глядеть между вершинами деревьев на небо. Небо было серое. Прямо над Степаном, между макушками двух кедров, мутно, без блеску, горел желтый круг солнца.
        Степан посмотрел в сторону. Там, между двумя другими вершинами, горело такое же мутное солнце.
        «Откуда их два? - удивился Степан. - Надо поглядеть…» Он выбрал место, где деревья не закрывали от него небо. И тут увидал сразу три тусклых солнечных круга, на небольшом расстоянии один от другого. Нельзя было понять, какое из них - настоящее солнышко, которое - п?солнца.
        «К чему бы такое? - подумал Степан. В этом диком краю он то и дело натыкался на небывальщину и становился суеверен. - Верно, дурная примета. Не будет удачи в охоте».
        Далеко вверх по склону горы затявкал Пестря. Степан сейчас же забыл о солнцах и быстро, как только позволял снег, пошел на голос.
        Пестря сидел под старым высохшим кедром. Степан сразу заметил большое черное дупло в стволе дерева.
        «Ну, теперь - мой! - радостно подумал он. - В два счета оттуда выживу».
        Он живо проковырял ножом небольшую дырку в гнилом стволе, запихал в нее несколько свежих веток, сунул туда же смолья и зажег его. Дым потянуло вверх по стволу, как в трубу.
        Степан с ружьем наготове стоял под деревом так, чтобы ему было видно, как Аскыр покажется из дупла.
        Немного ниже дупла к сухому кедру прислонилось другое, сломленное бурей дерево. Степан рассчитал, что соболь непременно захочет сбежать, когда дым выгонит его из дерева. Тут-то и надо поспеть всадить в него пулю.
        Из дупла показался легкий дымок. Аскыр не выскакивал.
        Дым повалил из дупла кругами.
        «Как бы не опалился, - тревожно подумал Степан, - сгорит заживо - и прибыли никакой».
        Аскыр не показывался.
        Случайно скользнув глазами по стволу прислонившегося дерева, Степан неожиданно заметил узкую двойную дорожку на покрывавшем ствол снегу. Степан всмотрелся.
        Это была соболиная сбежка-следок. Она вела сверху вниз. Ясно было, что Аскыр удрал из дупла еще до прихода охотника. Из дупла высунулся красный язык пламени. Но Степану было уже все равно, - сгори хоть весь кедр! - Он и не подумал тушить огонь.
        - Дурак ты, Пестря! - выругал он кобеля. - Проморгал зверя. Иди, чухай здесь!
        Пестря рванул с места и, уткнув нос в землю, быстро повел по следу. Степан, увязая в снегу, поспешил за ним.
        Пестря вел в гору. Кедрач кругом становился все ниже и ниже.
        Когда Степан совсем выбрался из тайги, он увидел вдали на склоне горы Пестрю. Пес с лаем гнал перед собой черного зверька. Оба скачками поднимались вверх по крутому склону - Аскыр далеко впереди Пестри. Грузному кобелю было не угнаться по рыхлому снегу за легким зверьком. Стрелять тоже нельзя было - далеко.
        Степан видел, как зверек юркнул в одно из бесчисленных темных отверстий громадной каменной россыпи. Через минуту под ней заметался Пестря, прыгнул на один из камней, сорвался в снег, поднялся, поглядел вниз на хозяина и жалобно заскулил.
        Добравшись до него, Степан оглядел россыпь.
        Над ним по крутому склону горы широко раскинулись камни разного вида и величины. Камни и обломки скал, в диком беспорядке громоздясь друг на друга, острыми черными углами торчали из-под снега.
        Казалось, тяжелый каменный поток вдруг задержался тут, падая с вершины.
        Высоко над россыпью сиял навсегда покрытый блестящим снегом белок.
        Степан безнадежно махнул рукой.
        - Чего уж скулить! - зло сказал он Пестре. - Табак дело!
        Он поднял камень и кинул его в каменную кучу.
        - Теперь его оттуда не выкуришь!
        Степан взял собаку на привязь и зашагал вниз, к стану.
        Сон и явь
        Он застал кержаков на стане, хоть вернулся задолго до потемков. Все трое были заметно встревожены и торопливо готовились к отплытию.
        - Чего больно заспешили? - спросил Степан Рыжего.
        - Неприметлив же ты, паря, - досадливо оторвался кержак, - утресь солнышко в рукавицах вышло!
        - Ну? - добивался Степан, вспомнив, что и в самом деле видал на небе пасолнца.
        - Вот те и ну! К морозу это.
        «А хоть бы и так, - подумал Степан про себя, - чего же горячку-то пороть?»
        Но спорить с кержаками не стал. Теперь ему было все равно, теперь хоть ночью в путь.
        Ни свет ни заря спустили лодки на воду, снесли в них поклажу, посадили собак и тронулись.
        Вниз по течению лодки неслись быстро. Стремглав убегали назад скалы, берега, уже затянутые тонким ледком, тайга. Охотники подгребали еще для скорости широкими веслами - лопашнями.
        Степан вспоминал знакомые места, - только теперь они мчались мимо него как во сне.
        Кержаки не хотели даже остановиться полдничать.
        «Им что? - сердито думал про себя Степан, сидя на корме и управляя лопашней. - У каждого по пятку соболей добыто». И он снова вспоминал вороного Аскыра и скрывшую его каменную россыпь.
        - Поглядывай! - предостерег Рыжий, сидевший впереди.
        Лодка заплясала на коротких волнах переката.
        Степан, очнувшись, сделал разом слишком сильное движение. Лопашня выскочила из воды, он потерял опору и полетел грудью на дно лодки.
        Быстрые удары волны посыпались в борта, корму и нос, лодка щепкой закружилась в водовороте. Рыжий со всей силой налег на лопашни.
        - Имайся! - крикнул он.
        Степан успел уже подняться на ноги. Он увидал, что лодку мчит прямо на каменистую косу кормой вперед. Дно затарахтело по дресве - мелким камешкам.
        Степан спрыгнул в ледяную воду и, обеими руками схватившись за борт, не дал лодке разбиться о камни.
        Кержаки заругались во все голоса.
        Когда лодку вытащили на косу, оказалось, что дресвой распороло ей дно. Пришлось заделывать течь. Это заняло много времени. Артель тут на косе и заночевала.
        А утром Степан с трудом узнал реку. Все ямы в ней забило мелким льдом - шугой. Лед вырос от берегов, оставив свободной только узкую полосу посредине.
        - Теперь намнем горбяжку! - сердито сказал Ипат.
        И правда, несмотря на сильный мороз, охотники попотели, пока им удалось оттащить лодку берегом до места, где можно было столкнуть ее в воду. Опять замелькали, убегая назад, скалы и камни, ледяные берега, темные стены тайги.
        К вечеру на второй день артель благополучно добралась до своей деревни.
        После двух месяцев в безлюдной тайге маленькая кержацкая деревушка показалась Степану бойким городом. Да и шум в ней стоял необычайный.
        Началось с того, что к Ипату пришел уже поджидавший охотников скупщик. За ним в просторную Ипатову избу набилось полно народу. Скупщик приехал из города, и каждому хотелось его послушать.
        Пришел и Степан. Хозяин объявил ему, что рассчитаются они с ним весною, когда кончится охота, а пока отдал ему на руки обоих соболей. Степан решил сейчас же продать их скупщику. Скупщик был мастер рассказывать. Человек бывалый. Упершись глазами в его бритое лицо, таежный люд слушал про чудеса больших городов. Скупщик врал, привирал и даже говорил правду. Только все у него шло гладко, - так что не знаешь, чему верить, чему нет. И будто люди по воздуху летают, и под водой ездят. И будто есть машина, что сама за тебя Богу молится.
        А промежду прочим нынче мехов никто в городе не носит. Все на вате ходят, а уж на соболя и совсем спроса нет, дешевле собаки. А вот пороху и свинцу и вовсе не достать, - война, весь повыстреляли. Потому цена на них, как на золото, и то из-под полы. А покупает он шкурки больше для баловства, по привычке. Пусть лежат до времени. Вороного соболя еще, пожалуй, с рук спихнуть можно, с горем пополам.
        Степан слушал его развесив уши.
        «Я не я буду, - клялся он самому себе, если в зимовку же не добуду Аскыра. А там - в Москву».
        К вечеру народ разошелся по домам. В Ипатовой избе остались только охотники и скупщик. Теперь кержакам пришла очередь туман наводить.
        Говорил больше Ипат. Он жаловался, что соболя нынче мало стало, об ловился весь, хорошего так и совсем не осталось.
        Скупщик то и дело гонял мальчонка к себе за водкой. Говорили, будто у скупщика с собой привезены целые тюки товара - мануфактуры, провианту охотничьего, крепкого вина.
        Сидели, выпивали, говорили о том о сем, когда Ипат, словно нехотя, принес из потайного места самую плохую из шкурок.
        Начался торг.
        Десятки раз брали шкурку, отхлопывали, легонько растягивали ее, повертывали так и сяк, - расценивали доброту пышного меха.
        Степан сидел и только глазами хлопал. Он никак не мог взять в толк, кто кого хитрее. Говорил Ипат, выходило - цены этой бусенькой шкурке нет. Скупщик начинал говорить, - тоже веришь, что и брать-то эту дешевку не стоит: провоза не оправдаешь.
        Рюмка за рюмкой, слово за слово; притащили Рыжий с Рябым по шкурке. Осмелел и Степан, - тоже принес своего «хвоста».
        Скупщик и тут уперся, - это, мол, все заваль, а нет ли получше чего? Охотники клялись, что весь товар налицо представили.
        Долго спорили, выпивали, опять спорили. Наконец сошлись в цене, за все четыре шкурки. Ударили по рукам. Еще выпили; тут вдруг Ипат еще соболей тащит. И опять начался торг: спор, ругань. Стали назначать новые цены.
        Напоследки Ипат вынес темную «головку», и вот тут-то и началось самое дело.
        Только под утро шкурки были рассмотрены, расценены и проданы. У Степана в голове гудело от выпитого вина. Скупщик что-то записывал в пузатенькую книжку, давал охотникам подписывать. Кержаки куражились, хвастали - какие, дескать, они лихие промышленники, лезли целоваться со скупщиком. А Степан все твердил заплетающимся языком:
        - Меня, братцы, увольте, я счетов-расчетов ваших ничего не понимаю. Я, братцы, в Москву уеду.
        Он получил от скупщика три затертых, сложенных вдвое бумажки, грузную плитку свинцу и какую-то пеструю материю. Помнит только Степан, что был очень доволен выручкой.
        А на следующий день пошла гульба по всей деревне.
        Три дня гуляли удалые охотники, гоняли на тройках с ширкунцами[16 - Ширкунцы - колокольчики.], горланили песни. На четвертый день проспались и взялись за работу.
        Степан работал на хозяина. Молотил хлеб, запасал дров на зиму. Возил скотине сено. Денег после гульбы у него не осталось. Да он и не тужил о них: лишь бы Аскыра добыть, Аскыр все покроет.
        В работе Степан и не заметил, как пролетел месяц. И вот - снова тайга.
        Артель заходила в тайгу на лыжах. Груз охотники тащили за собой на длинных с узкими полозьями санях - нартах. Трудный заход по бурной, порожистой горной реке на лодке показался теперь Степану пустяком после нартового захода.
        Стоял тридцатиградусный мороз. Дыхание застывало на усах, смораживало бороду, вязало рот. Лыжи царапали твердый наст и звонко визжали.
        Первые часы, пока артель подвигалась по ровной дороге, Степан шел легко. Пятнадцатипудовые нарты не казались ему тяжелыми. Потяг, привязанный к крошням - кожаному вьючному седлу, - не резал плеч.
        Но когда артель свернула с наезженной дороги и пошла целиной, Степан стал сдавать. То и дело на пути попадались ухабы, и надо было умело управлять оглобелькой, чтобы нарты не налетели на торчащий из-под снега пень или сук.
        - Однако, паря, спотыклив ты! - смеялись над Степаном кержаки.
        А он, раскрыв рот, как рыба, выброшенная из воды, с трудом поднимался с земли и принимался поднимать перевернувшуюся нарту.
        Тяжелей всего было идти передовым. Приходилось ощупывать ненадежные места тычком - узким веслом, и проминать в снегу дорогу для нарт.
        К концу первого дня Степан почувствовал, что совсем выбился из сил. Еще час хода - и он упадет, как загнанная лошадь. Но тут кержаки, уж и сами выдохшиеся, сделали привал. Степан заснул у костра, как в воду канул. Это был первый день, что он ни разу не вспомнил о Москве.
        Не вспомнил о ней Степан и следующие пять дней, пока измученные охотники не подошли к Кабарочьим Вострякам.
        Тут они снова разбили стан и целые сутки отдыхали, греясь у печурки в палатке.
        Стальные челюсти
        Больше месяца Аскыр не замечал в тайге следов человека. Он осмелел понемногу и стал все дальше и дальше отходить от россыпи.
        Случилось так, что в это время в его владениях, на склоне горы, появился рыжий таежный хорек - колонок. Верно, он за-гнездился здесь в те дни, когда хозяин дрожал от страха в каменной россыпи и не решался отойти от своей крепости. Когда Аскыр впервые встретился с колонком, хорек не признал его за хозяина, не подумал даже бежать, а смело вступил с ним в драку.
        Колонок был серьезный противник. Ростом и силой он был даже покрепче Аскыра. Оба зверька то и дело сталкивались в тайге и дрались насмерть. Кому-нибудь надо было одолеть.
        В одну из лунных морозных ночей Аскыр нашел свежий след колонка и крадучись побежал по нему. Нужно было напасть на на врага врасплох, - тогда он побежит, и останется только гнать и гнать его дальше.
        Аскыр мелкими прыжками бежал по следу. Дважды пришлось ему пересечь две рядом лежащие полосы, непрерывные и широкие, как следы двух громадных змей. Аскыр не знал, что это за полосы. От них шел терпкий запах шкуры незнакомого ему животного.
        В другое время Аскыр непременно постарался бы узнать, чей это след. Но сейчас ему было не до того, - нужно было покончить с колонком. А когда он проследил след хорька до конца, он натолкнулся на такое, что сразу у него из головы выбило всякую память о двух таинственных полосах.
        След колонка обрывался на чистом месте, и вот тут-то чуткий нос Аскыра разобрал сразу два отдельных запаха: запах колонка, верней, его крови, и душный запах большой таежной кошки - рыси. От этих запахов длинная шерсть поднялась на спине Аскыра. Он глянул выпученными глазами и вот что увидел: две стальные челюсти торчали из снега и острыми зубами держали задние ноги колонка. А колонка не было - одни ноги. Где сам колонок, - Аскыр сразу понял. Недаром пахло рысью. Рысь была хорошо известна Аскыру. Не один раз за свою короткую жизнь ему пришлось бросать пойманную добычу и спасаться бегством от этого большого хищника.
        Одного удара тяжелой лапы таежной кошки довольно, чтоб вышибить дух из Аскыра. Рысь была в тайге для соболя опасней волка, опаснее медведя. От нее не было спасенья ни на земле, ни на дереве. Одно только: забиться в лазейку, куда не пролезть ни толстой морде, ни широкой лапе с когтями.
        Аскыр знал, что теперь она сидит где-нибудь поблизости, - и не стал медлить. Он юркнул в снег, прокопался под ним до деревьев и под их защитой пустился наутек. С этой ночи снова началась тревожная пора для Аскыра.
        Куда бы он ни шел теперь, он всюду натыкался то на свежие следы рыси, то опять на две странные полосы с терпким запахом незнакомой шкуры. В разных местах тайги, а иногда и в самой россыпи его нос ловил запах человека. И этот же запах Аскыр поймал и над двумя полосами в снегу.
        Теперь он еще больше напрягся.
        Он насторожил чутье и слух. Он постоянно натыкался на опасный запах, и тревога его росла.
        А Степан никак не мог взять в толк, отчего это Аскыр не идет в его капканы, что, как стальные челюсти, оскаливались из снега. Он ставил их больше всего под россыпью и в тайге, где рыскал Аскыр. Здесь он расставил десять из своих пятнадцати капканов. В нижней тайге четыре меховых соболя уже попались в его капкан, а ведь только пять капканов ставил Степан внизу, а вверху стояло десять, - и никак не взять было хитрого зверька.
        Степан один бродил теперь по тайге. Пестри с ним не было. На зимовку артель не взяла с собой собак: они не могут преследовать добычу по глубокому снегу, чуть солнце распустит твердый поверхностный наст, - да и сами они могут угодить в капкан.
        Зимой капканы были самым верным средством добыть соболя. Много времени и труда стоило устанавливать их так, чтобы чуткий зверь не почуял запаха человека. Зато уж умело прилаженный капкан редко оставался пустым.
        Степан не сразу научился ставить капканы на следу. Но осторожный Аскыр научил его терпению и вниманию.
        Теперь Степан стал тщательно выбирать места под россыпью, где скорее всего может пробежать Аскыр. Он пригляделся к сбежкам зверька так хорошо, что стал различать «одночетку» - где соболь шел шагом, «двучетку» - где он скакал галопом, «трехчетку» и «четырехчетку» - где он менял ногу и аллюр. Степан выбирал самые тесные места, где сходились десятки сбежек зверька.
        Шага три не доходя до «тесного» места, Степан вырезал тычком кусок снега на тропке и осторожно откладывал его в сторону. Тычком же, чтобы не касаться снега руками, он углублял ямку и ставил в нее настороженный капкан. Потом сажал вынутый кусок на старое место и засыпал его рыхлым, пушистым снегом. Казалось, нельзя было обнаружить так ловко скрытую под снегом ловушку. Однако Аскыра не просто было обмануть.
        Каждое утро Степан приходил осматривать расставленные капканы и по следам на снегу читал как по писаному все, что случилось около них за ночь.
        Вот глупый заяц осторожно пробирался по тайге, поглядывая по сторонам косыми глазами. Тихо ночью в тайге. Вот он подпрыгнул, помчался широкими пугливыми скачками, не разбирая пути. Видать, треснул сук, вспугнул косого. Гоп! Метнулся заяц, утонули с размаху передние лапы в пушистом снегу - и прямо угодили в стальной рот. Долго бился заяц, весь снег кругом примял, пока не затих без сил.
        Вот веселая белка беспечно спустилась с дерева на снег, чтобы живо перебежать по нему до другого дерева. Скачок - и щелк! Стальные тиски схватили темное тельце.
        Вот осторожный колонок почуял на двойной полосе в снегу терпкий запах лошадиной шкуры, которой подбивают лыжи, чтобы не скользили с гор. Колонок пошел вдоль полосы, нашел конец ее, хотел перебежать по ровному, взрыхленному снегу - и щелк! Стальные челюсти, неожиданно выскочив из-под снега, сомкнулись у него на горле.
        Не раз Степан находил захлопнувшийся капкан, а рядом с ним круглые следы крупного хищного зверя. Смелая рысь таскала у него из-под носа добычу, съедала ее тут же, где-нибудь рядышком на дереве.
        А то раз нашел Степан в капкане соболя среди целого семейства жадных до падали воронов. Шкурку его пришлось бросить - от нее остались только жалкие клочья. Много добычи потратили мыши.
        Один из капканов совсем исчез из снега, и Степан долго не мог обнаружить вора. Только забравшись глубоко в тайгу по следам рыси, он увидел свой капкан в снегу под кедрами. Тут он понял, что сильная кошка, попав лапой в капкан, потащила его с собой в чащу и там зубами и когтями оторвала его от своей окровавленной, искалеченной лапы.
        Только Аскыр далеко обходил все подозрительные места, и капканы Степана, расставленные под каменной россыпью, по-прежнему оставались пусты.
        Тогда охотник пустился на новую хитрость: он решил взять зверька лакомой приманкой. Авось польстится.
        Аскыр выходил теперь из россыпи только с темнотой. Он осторожно пробирался в кедрач и там охотился. Но едва до него доносился запах человека, он, не раздумывая, скакал прочь и так каждый раз счастливо избегал опасности.
        Все шло благополучно, пока однажды ночью он не нашел в тайге мертвого рябчика. Рябчик лежал на нижней половине расколотого пополам обрубка дерева. Верхняя половина обрубка одним концом была приподнята над рябчиком легким колышком. Рябчик лежал как бы в деревянной пасти.
        Аскыр, конечно, не подумал сразу броситься на добычу. Ведь птица была мертвая, улететь она не могла.
        Аскыр потянул носом воздух. Человеком не пахло. Был, правда, запах незнакомой шкуры, где-то рядом, но такой слабый, что на него можно было не обращать внимания, - человек прошел здесь очень давно.
        Все же Аскыр не решился прыгнуть сразу. Он подкрался к рябчику, тихонько дернул его за крыло и отпрыгнул назад.
        С треском хлопнула деревянная пасть, колышек отскочил, и тяжелая верхняя половина обрубка с размаху рухнула на нижнюю. Рябчик был сплюснут в лепешку.
        А соболя давно уже и след простыл.
        С этих пор Аскыр перестал доверять всему, чего хоть раз коснулся человек. Он обегал пни срубленных топором деревьев, длинным прыжком перескакивал лыжницу, обходил места, где охотникам случалось отдыхать на снегу. Теперь даже голод не мог пересилить его подозрительности.
        Степан все перепробовал. Расставлял свои лучшие капканы на сбежках под самой россыпью. Напрасно рубил плашки и ставил их с соблазнительной приманкой в тайге на соболиных поедах - в местах, где соболь кормится. Сколько он ни метал снастей, на какие хитрости ни изощрялся, чтобы обмануть зверька, - Аскыр не шел в ловушку.
        Оставалось последнее средство: выпросить у кержаков обмёт - звероловную сеть. Обметом можно обтянуть всю россыпь кругом. Тут уж соболю некуда деваться: куда он ни бросится, - всюду попадет в сеть.
        Артель уже подъедала свои съестные припасы. Обмет кержаки Степану уступили, но только на три дня: через три дня решено было двинуться из тайги. Назад в деревню на этот раз кержаки не собирались.
        Зачем терять время, если можно закупить все необходимое на полдороге у Одноглазого? Пушнину в деревню пусть отвезет кто-нибудь один, - незачем всей артели тратить зря время.
        Запасутся «провиантом» у Одноглазого и вернутся в тайгу до весны.
        Сети
        Ночью Аскыр сделал вылазку из россыпи в тайгу за кормом. Он сейчас же почувствовал слабый запах человека. Аскыр повернул голову и опять понюхал. Тот же запах.
        Аскыр обошел россыпь. Со всех сторон ее окружал опасный запах человека. Аскыр осторожно стал пробираться прочь от россыпи и наткнулся на веревки - сеть! Соболь бегал по всем направлениям, но сеть всюду преграждала ему путь. Недаром весь день перед тем где-то стучали и скрипели по снегу лыжи.
        Назад в россыпь!
        Всю ночь боролся Аскыр с голодом, а утром снова услышал шаги человека: сначала внизу, потом сбоку, потом наверху и с другой стороны. Человек обходил сеть.
        Аскыр еще глубже забился под камни.
        На следующую ночь голод стал невыносим. Он выгнал соболя из безопасного убежища и погнал за пищей.
        На блестящем от луны снегу лежала пугающая клетчатая тень. В морозном воздухе стоял жуткий запах человека. Где-то на голом склоне соседней горы выли чикалки - красные горные волки. Если они спустятся сюда, то уже будет не до охоты, придется думать, как спасти свою шкуру. Надо скорей в тайгу.
        Осторожно переступая лапками по клетчатой тени на снегу, Аскыр подошел к обмету. Верхняя тетива сети туго натянулась на вбитых в снег тычках. Тычки были наклонены на Аскыра. Обмет возвышался над снегом на полтора аршина. Соболь не мог перепрыгнуть через него, не мог и пробраться сквозь эту легкую натянутую стену, как не пробиться мухе сквозь тонкую паутину.
        От верхней тетивы донизу сеть свисала свободно, на снегу ветерок вздувал ее пузом.
        Что, если подрыться под нее?
        Аскыр быстро стал работать лапами. Но твердый, плотно утоптанный человеческими ногами снег смерзся и не поддавался.
        Аскыр побежал вдоль обмета. Обежал кругом россыпи. Снег всюду был так же утоптан.
        Аскыр пробовал подбежать под обмет - ничего не выходило.
        Вдруг Аскыр повернулся и побежал назад по кругу. Он вспомнил дерево у самого обмета.
        Дерево стояло неподвижно, черное и громадное в свете полной луны. Только у корня его ствол был белый и блестел.
        Аскыр подбежал к дереву и увидел: кора с него на целую сажень от земли была начисто ободрана.
        По скользкому обнаженному стволу Аскыру было не взобраться. Когти его скользили по гладкому и крепкому дереву. Он срывался и падал в снег.
        Налетел легкий ветерок. Черная тень дерева бесшумно задвигалась на снегу. С разлапистой ветки сорвался белый ком и грузно упал на обмет. Два ближних тычка качнулись, резким звоном загремели на них колокольчики.
        Аскыр галопом помчался назад в россыпь и забился в первую попавшуюся дыру под камнем. В черной глубине под ним что-то зашуршало. Мимо Аскыра метнулся желтой полоской длинный и быстрый зверек и пропал в россыпи. Только по запаху соболь узнал маленького каменного хорька - желтотелого сусленика.
        Аскыр не стал за ним гнаться. В глубине ямы он увидел добычу, брошенную струсившим суслеником. Аскыр скользнул вниз по покатому камню, упал в мягкое душистое сено и с остервенением стал рвать зубами еще теплое мясо.
        Но не успел он покончить с едой, как услышал скрипучие шаги. Шел человек. Шаги остановились там, где стояло дерево близ обмета.
        Аскыр услышал громкий вскрик. Он бросил еду и скользнул в сено.
        Шаги опять заскрипели по снегу. Человек удалялся.
        Аскыр спокойно кончил обед, отдохнул и только тогда внимательно обнюхался, чтобы узнать, куда попал.
        Это была нора шадака - сеноставца. Отсюда шел ход еще глубже под землю, в спальню хозяина. Сам круглухий куцехвостый хозяин был задушен суслеником, но съел его Аскыр.
        Прежде Аскыр не забирался в эту часть россыпи. Тут были только крупные камни. Между ними широкие дыры. Аскыр стал лазать из дыры в дыру и нашел еще несколько сеновалов, что устроили круглухие шадаки. Сами зверьки - толстые грызуны величиной с крысу - сидели в норках. Летом они натаскали в свои сеновалы целые копны сена, зимой просыпались и ели его.
        Аскыр в одну ночь научился раскапывать их норки и доставать сонных шадаков. Теперь никакая осада не была ему страшна: в россыпи была целая колония шадаков, и пищи ему хватило бы надолго.
        Через двое суток Аскыр прислушался: шума снаружи не было. Он вышел и осмотрелся.
        Обмета нет. Путь в тайгу снова свободен. Осада снята.
        Охотники спустились на реку и шли по льду. С пустыми почти нартами идти было легко. На исходе второго дня, уже в сумерках, путники свернули в тайгу и сейчас же заметили огонек между темными стволами деревьев.
        Залаяли собаки, замычала корова, и в морозном воздухе повеяло теплым человеческим жильем. Из большой пятистенной избы выскочил Одноглазый с длинным ружьем в руках. Но, опознав охотников, опустил ружье и с поклонами встретил гостей.
        Еще с крыльца Степан услышал шум и громкую ругань в избе. В горнице сквозь ворвавшийся морозный пар он увидал широкоплечего человека необыкновенно высокого роста. Верзила размахивал длинными руками и сыпал крепкой таежной руганью.
        - Кровь нашу сосешь, язви тя в душу! - кричал он, не обращая внимания на новоприбывших. - И где это виданы такие цены?
        - Ступай, ступай отселева! Сказано, не дам ни порошинки! - визгливо гнал его хозяин. Видно, у них заканчивался долгий спор.
        - Кругом у меня в долгу, - объяснил он охотникам. - Принес два «хвоста», так и долг ему спиши, и пороху еще продай. Ты сперва должок, должок покрой, а там и разговор другой будет.
        - Да коли зверя бить нечем стало! - гремел верзила. - Где же я напасусь на тебя, волчья твоя пасть ненасытная!
        - По мне хоть пропади, хоть ограбь кого, а денежки подай!
        Верзила поднял громадный кулачище и двинулся на хозяина.
        - Держите его! - взвизгнул Одноглазый и отскочил за лавку. Два дюжих работника, хлебавших за столом горячие щи, спокойно встали. Один из них мирно сказал:
        - Ступай, паря, драться не дадим.
        Верзила яростно плюнул в хозяина, подхватил стоящее в углу ружье и распахнул дверь.
        - Соболятник тоже называется, тьфу! - плюнул хозяин. - Другому, верите ли, даром рад отдать, три года ждать буду, а с этого как с козла молока.
        - Чем служить могу? - обратился он вдруг совсем другим тоном к охотникам. - Беседуйте. Поелозьте, милы гости, за горяченьким и балакать способнее! Угощайте, девки!
        Только теперь Степан приметил в горнице еще трех женщин.
        Пожилая, видно хозяйка, только кланялась, а девки заерзали по избе, застучали деревянными ложками и плошками, захихикали, зашептались.
        Ипат степенно объяснил хозяину, что от него требуется охотникам.
        - Отпущу, отпущу, всего отпущу! - масленым голосом завилял Одноглазый. - Уж будьте благонадежны, все для вас найдется.
        Работники кончили ужин и ушли в боковушку спать. Кержаки похлебали щей и сразу же приступили к делу. Ипат рассказал хозяину, сколько и какого запасу и провианту требуется.
        - Однако спешить-то, милые гости, некуда, - уговаривал Одноглазый. - С недельку погостите, а там и сговоримся.
        - Некогда нам валандаться, Нефёдыч, - настаивал Ипат. - И то в деревню не пошли, к тебе завернули. Тащи-ка запас. Сторгуемся - и дело с концом. А утром в дорогу.
        Еще поспорили, потом Одноглазый пошел будить работников. Принесли муки, сухарей, соли, принесли пороху. Одноглазый назначал цены, кержаки торговались, усовещивали, - очень несуразные деньги заламывал купец за товар.
        - На запись ведь, - оправдывался Одноглазый. - На запись оно всегда дороже.
        - Зачем на запись, - поправил Ипат. - Соболя у нас с собой, сейчас тут и расплатимся. Доставай-ка, Лука, крошни.
        На шерстистом лице хозяина заблестел единственный глаз, когда рыжий Лука развязал крошни и достал собольи шкурки.
        Хозяин сразу стал сговорчивее. Он стал горячо убеждать охотников продать ему всех соболей.
        - Не могим, Нефёдыч, - твердо отрезал Ипат. - Скупщик у нас свой, сам знаешь. Однако уж на деревне поджидает нас. Брательник снесет ему, - кивнул он на Рябого.
        Долго бился Одноглазый, уговаривал, но Ипата сломать не мог. Стали, наконец, запас торговать, - и за одного мехового соболя сторговали все. Цена выходила громадная, но кержаки знали, на что идут, решив закупить у Одноглазого.
        Утром на третий день тронулись: трое - назад, в тайгу, а Рябой - вниз по реке, в деревню. С ним Ипат уговорился так, что через десять дней он придет на стан.
        Еще у самой избы нарта Степана наткнулась оголовкой на пенек и навалилась. Подымая ее, он увидал, что и Одноглазый вышел за ними из избы. На плече у него было длинноствольное ружье.
        Вспомнил Степан, как рассказывали кержаки, что Одноглазый без промаху бьет белку в голову.
        «А промыслом небось не занимается, - подумал Степан, - видать, скупщиком куда способнее деньгу зашибать!»
        Одноглазый пропал за деревьями.
        Степан заторопился догонять товарищей.
        В тайге
        Степан привык к тайге.
        Теперь он знал, что в тихой и будто пустой тайге птицы и зверя больше, чем людей в большом городе, только не всякий приметит, где рыщет, где прячется таежный зверь.
        Следы на снегу, как длинные строчки букв на белой бумаге, многое разъяснили ему. Не раз приходилось возвращаться ему по собственному следу, находить на мягком снегу отпечатки круглых лап рыси или узкие следы красных горных волков. Он знал, что за каждым шагом человека неотступно следят из темной тайги десятки пар жадных и робких, злых и пугливых глаз. Он вспоминал непонятное ему прежде напутствие старика хозяина: «В тайге ухо востро держи!»
        И жуть приступала к Степану, когда он входил в тайгу.
        «Держи ухо востро!» - думал Степан, когда тянул за товарищами свою тяжелую нарту по широкой белой глади замерзшей реки. На высоких скалистых берегах темнели крутые стены тайги. И как знать, чьи глаза глядят оттуда на путника?
        Когда на второй день пути в сумерках артель дошла до Кабарочьих Востряков и свернула к стану, жуть еще усилилась. Степан вспомнил, как он любил посмеяться в родной деревне над теми, кто верил в чертей и домовых. А в этой проклятой тайге он сам начинал всего бояться, как только спускалась ночь.
        На стане разожгли большой костер и при свете его разбили палатку. Обложенная камнями железная печурка давала ровное тепло. Степан разогрелся, обмяк и быстро заснул.
        А утром Степану смешно было вспоминать свои ночные страхи. Солнце светило по-весеннему: было уже начало февраля. Степан весело шагал по тайге на лыжах, приглядывался к сбежкам, намечал места, где поставить капканы, и думал о том, что теперь, наконец, ему должен попасться заклятый Аскыр. По свежим взбежкам Степан убедился, что Аскыр не ушел, все живет в россыпи и ходит в тайгу жировать. Степан спокойно вернулся на стан.
        Весь следующий день он налаживал капканы. Он воронил их заржавевшую сталь, вываривал в кипящем котле с пихтовыми щепками и корой, все для того, чтобы отшибить от них запах человеческого пота.
        На третий день он расставлял капканы в тайге под россыпью. Он решил не ловить соболей в других местах, пока Аскыр не будет у него в руках.
        Капканы он ставил так тщательно, что провозился в тайге до вечера и на стан попал только с темнотой.
        Тут опять его охватил страх.
        Стоял сорокаградусный мороз. То и дело в тайге раздавался сухой треск лопающихся стволов.
        Ночью мороз еще усилился.
        Степан варил в печурке ужин, кержаки «оснимывали» шкурки добытых ими еще накануне соболей. Сухие выстрелы деревьев теперь то и дело раздавались кругом, напоминая редкую ружейную перестрелку.
        Кержаки толковали между собою о качестве меха добытых соболей.
        Степан невольно все время прислушивался к громкому треску и думал, что от страшной тайги их отделяет только тонкое полотно палатки, а кержаки сидели так спокойно, точно были за каменными стенами городского дома.
        Перестрелка замолкла.
        Раздавались только ровные голоса охотников и плеск бурлящей воды в котелке.
        - Сымай котел, - сказал Ипат Степану. - Хлебать станем.
        За похлебкой кержаки припоминали таежные случаи.
        - Мальчишкой я был, - рассказывал Рыжий, - еще вторую осень за соболями с отцом ходил, припас ему носил, годов двенадцать, однако, мне-ко было. На Туманче-те в те поры дивно соболей водилось, а отец ловок был их добывать.
        Вот и заночевали раз, шалашку из веток поставили, огонь внутри-то, две собаки, старая да молодая, рядом лежат. Старая, как стемнело, все на сторону бросалась, да таково зло лаяла, - аккурат на человека.
        Я все уськал да уськал, а отец сидит у огня, не пошевелится, и мне запретил голос подавать. А молодая лежит, голову не подымает. Старая-то полаяла да тоже легла на край шалаша, на виду вся…
        «Вот был бы Пестря, - подумал Степан. - С ним не так жутко. Он бы учуял, ежели что. Главное дело - знатьё».
        Рыжий отправил в рот последнюю ложку похлебки и продолжал, ни на кого не глядя:
        - Вдруг кто-то как пустит сук!!
        По боку старой собаке пришелся - она и не визгнула, - так тут и дух вон. Половина-то сука обломилась, да в самый шалаш к огню залетела, а молодая в ноги нам забилась - не выходит.
        Степан незаметно покосился на вход и подумал, что вот обогати его сейчас, - нипочем из палатки носу не высунет!
        Груда углей в печурке догорала. Тихо-тихо было в палатке.
        - Кто ж это ее? - спросил Степан.
        - А поди знай. В тайге всякое бывает, - ответил Ипат.
        Конец охоты
        Долгая таежная зима кончилась.
        Солнце с каждым днем раньше всходило по утрам и все неохотнее скрывалось по вечерам. Уже начинались весенние распары[17 - Распары - оттепели.]. Снег рыхлел и таял сверху. Лед на реках заливали зеркальные наледи-лывы[18 - Н а л е д и-л ы в ы - лужи на льду.]. По ночам еще крепкий мороз застеклит лывы тонким звонким ледком, накроет рыхлый снег хрусткой корочкой наста. Но сам уж мороз не тот, что зимой; нет уже в нем той жесткой сухости, от которой колются в тайге лесины, как сахарные головы. По утрам серым пушком инея обрастают густохвойные ветви, и первые солнечные лучи легко проламывают тонкий ледок и хрупкий наст. Тайга просыпается, оживает.
        Она не спешит. Еще пройдут месяцы, пока сойдет весь снег, потечет в деревьях живая кровь - их соки, пробьется из земли трава, прилетят из-за гор птицы. И все же праздник уже наступает.
        Солнечным утром налаживает свою нехитрую песенку веселая белощекая синица, пустит звонкую дробь по тайге лесной барабанщик-дятел, тонким свистом ответят ему из длинной хвои крошечные, как мухи, птички корольки.
        А ночью носятся по снегу зайцы, шмыгают мелкие пушные зверьки, - им уже настало время гулять.
        Аскыр весело встречал весну.
        Он покинул холодную каменную россыпь, осторожно пробрался сквозь цепь спрятанных под снегом капканов и ушел в тайгу. Тут он скитался, ночуя где придется. По горам и падям рыскал в поисках добычи, никогда не пропуская случая подраться со встречным соболем.
        Зверье в тайге точно взбесилось. Все обычные законы были забыты, все границы нарушены, каждый бегал где захочет, все беспрестанно меняли место. И стоило только соболю найти узкую тропинку, протоптанную в снегу другим соболем, как он забывал и охоту и драки и бежал по следам, пока не настигал соперника.
        Так случилось и с Аскыром.
        Он крался как-то за зайцем, и вдруг путь ему пересек следок другого соболя. Аскыр сразу забыл голод, забыл зайца и кинулся по следу.
        Соболь пробегал тут много часов тому назад. Теперь он должен быть далеко отсюда. Но что для молодого, сильного Аскыра несколько часов гоньбы!
        Легкими широкими скачками он мчался вперед и вперед. Тропка, колеся по тайге, поднималась все выше в гору.
        Хорошо знакомые места замелькали перед Аскыром, - чистый кедрач, где он не раз охотился, спускаясь из россыпи. Тут он знал все укромные уголки и мог разыскать соболюшку, куда бы она ни спряталась.
        Но нет, - след вышел из кедрача, узкая тропка вилась, вилась по снежной равнине вверх. Солнце уже давно взошло над белком.
        С каждым прыжком следок соболя пахнул все крепче и крепче, - он близко.
        «Дзенн!» - звякнули, выскакивая из-под снега, стальные челюсти. Высоко подскочило гибкое тело Аскыра и забилось, заметалось, захлестало по рыхлому снегу.
        Кости обеих передних лап Аскыра были раздроблены на мелкие кусочки. Белая рукавичка на левой стала красной от крови. Он извивался от боли и силился вырвать лапы, бешено грызя холодную сталь зубами.
        Все напрасно: стальные тиски держали крепко. Он и не слышал, как сзади к нему подошел человек.
        Рука в толстой варежке схватила его, сдавила грудь. Аскыр рванулся, зубы разжались, длинная судорога волнисто пробежала по густому меху, от головы к хвосту. Глаза погасли.
        Аскыр затих.
        - Готовый! - вслух сказал Степан.
        Он еще не мог поверить, что Аскыр - драгоценный вороной соболь - был у него в руках.
        Не везло ему последнее время. Четыре соболя попались к нему в капканы. Одного из них подрал ворон, другого изгрызли мыши, прежде чем нашел их Степан.
        Ипат последнее время придирался к Степану. Он был не в духе: прошло уже три недели с тех пор, как вернулись от Одноглазого, а Рябой еще не пришел из деревни. Досаду свою Ипат срывал на Степане, заставляя его за Рябого расставлять и проверять его капканы, оставлял сторожить стан. У Степана все меньше времени было для своей охоты, - а значит, и меньше надежды поймать Аскыра.
        И вот Аскыр у него в руках.
        Теперь Степан богат, он может, наконец, вырваться из глубокого колодца ненавистных Саян и ехать в Москву. Хозяину он отдаст четырех соболей, добытых на зимовке, и двух теперь - на весновке - и будет в расчете с ним.
        Он собрал все свои капканы и вернулся на стан.
        Весна уже осилила зиму. Река взломала лед. Вода заиграла, пошла в яры, загудели шиверы. На быстрых перекатах неведомо откуда появились нырцовые утки - пестрые гоголи, узконосые крохоли.
        В тайге над не стаявшими еще снегами засвистели дрозды. Вылезли медведи из берлог, полосатые бурундучки зашныряли под деревьями. Пушные звери «подтерлись» - сменили пышные зимние шубки на жидкий летний мех.
        На Кабарочьих Востряках застучали топоры - это охотники делали себе лодки. Весновка кончилась.
        Охота была удачна. Разгоряченный весной, зверь слепо шел в ловушки. Одно только тревожило охотников: Рябой так и не вернулся из деревни.
        Просмолили лодки, погрузились и тронулись.
        Знакомый путь опять замелькал перед глазами Степана. Шестой раз за полгода развертывалась перед ним все та же дорога, то играющая зыбью, то затянутая льдом и занесенная вязким снегом.
        «Ну, хоть не даром попила моего поту, - думал Степан. - Будет чем вспомнить ее в Москве».
        Бежали назад скалы, тайга, горы. А ему казалось, что он летит, летит вверх - вон из глубокого темного колодца.
        На ночевку остановились засветло перед той шиверой, где он первый раз увидал Одноглазого. Степан нарочно отошел от стана, чтобы поглядеть на те места, где его чуть не утащило в бурлящий поток.
        У берега, под черной скалой, лежал еще глубокий снег. В одном месте его распалило, и что-то темное торчало из белой ямы.
        Степан подошел ближе и увидал высунувшуюся из снега человеческую руку. Рука была оледенелая, и пальцы на ней скрючились.
        Степан крикнул. Подошли Ипат с Рыжим. Втроем охотники живо раскопали руками и ногами снег - и вытащили труп.
        Перед ними лежал мертвый Рябой. Затылок ему пробила пуля. Русые волосы побурели. Крошни, где лежали собольи шкурки, исчезли у него со спины.
        - Вот оно что… - прошептал Ипат и нахмурился.
        Когда подняли труп, чтобы отнести в лодку, Степан в последний раз обернулся на скалу. Ведь труп лежал лицом к реке. Значит, только со скалы могла его ударить в затылок пуля.
        На черной скале никого не было. Торчал только куст можжевельника.
        Страшная догадка мелькнула в голове у Степана: частенько, поди, следил тут с ружьем в руках Одноглазый. Много соболятников, нагруженных дорогими мехами, проходило торопливо под ним по этой дороге. Меткий глаз целился им в спину.
        Степан рассказал Ипату, как привиделась ему осенью голова Одноглазого на скале.
        Ипат молча выслушал и молча всю ночь просидел у костра. А утром поднялся на скалу и целый час там пропадал.
        Когда он вернулся, они о чем-то долго шептались с Рыжим.
        Потом охотники снова расселись по лодкам и к закату прибыли в свою деревню. Скоро в деревне узнали, что Одноглазый убит.
        Тем же летом Степан продал вороного Аскыра и уехал с женой в Москву.
        Одинец
        Часть I
        - Лося делает Хииси:
        Голову из пня гнилого
        И рога из сучьев ивы;
        Вместо ног - тростник
        прибрежный,
        Из болотных трав - колена, —
        Из жердей - спина у лося,
        Из сухой соломы жилы,
        А глаза - цветок болотный,
        Из цветов озерных - уши,
        Из коры сосновой - кожа,
        Из бревна гнилого - мясо.

    КАЛЕВАЛА
        Глава I Один против четырех
        Лось низко опустил голову, грозя поднять на рога каждого, кто приблизится к нему спереди. Задом он прижался к двум сросшимся у корня деревьям - и был надежно защищен с тыла.
        Собаки обступили его полукругом. Их было три, и любая из них могла схватиться один на один с волком.
        Ощетинив шерсть, захлебываясь от злобы лаем, они когтями рвали под собой землю. Они ждали только удобного момента, чтобы, подскочив, вцепиться зверю в горло, в спину, повиснуть на нем, зубами рвать живое мясо.
        Ни одна из них, однако, не отваживалась переступить невидимую черту, за которой - они знали - встретят их страшные рога лося. Что их волчьи зубы против неимоверной силы этого лесного богатыря!
        Жутко поблескивающие глаза лося ловили каждое их движение. Тяжело вооруженная голова делала чуть заметный поворот, как только одна из них подскакивала на шаг ближе.
        Исступленным лаем собаки старались скрыть свой страх. Все три были умны и опытны, ни одна не хотела лезть на верную смерть. В конце концов, их дело ведь только задержать зверя, не дать ему ходу, не пустить в чащу. Они вовсе не обязаны хватать его за горло, пока он не ранен. Пусть расправляется со зверем тот, кто идет за ними.
        Но лось хорошо понимал, где таится главная опасность. Едва между деревьями мелькнул человек, он разом подался вперед.
        Три разъяренных собаки одновременно кинулись на него: две спереди, одна сзади - вцепиться и удержать.
        Но это был только ловкий прием: зверь быстро отпрянул, а распаленные его мнимым испугом собаки неудержимо ринулись вперед. И на одно мгновенье очутились ближе к нему, чем позволяла мудрая осторожность.
        Лось двинул рогами - и первая собака высоко взметнулась в воздух. Ударил ногами - и вторая, как распоротый мешок, свалилась на землю, обливаясь кровью.
        Тогда лось опрокинул рога на спину, взял с места широкой, размашистой иноходью и, не глядя на уцелевшую собаку, двинулся в чащу.
        Свое громадное тридцатипудовое тело он нес на бегу легко и плавно. Его бег был стремителен и прям, как бег стального паровоза по рельсам.
        В последний миг выскочил из-за деревьев охотник. Перед ним мелькнули высокие белые ноги, горбатый загривок, сухой опущенный крестец, - и зверь врезался в плотную заросль, легко раздвигая грудью тугие ветви, ломая деревца. Собака метнулась за ним, но упругие руки чащи отбросили ее назад.
        Охотник опустил бесполезное ружье: громадный лесной зверь исчез в чаще так же бесследно, как исчезает в темной глубине моря выскользнувшая из рук рыба. Не догонять же его в непроходимой заросли.
        Охотник подошел к лежавшим на земле собакам. У одной был проломлен череп. У другой из широко распоротого живота вывалились на траву все внутренности. Обе уже не дышали.
        У охотника помутнело в глазах.
        Он прислонился к дереву. Отчаяние его охватило.
        Глава II Тайна лесного великана
        Вот опять, вот опять - уже который раз - зверь уходит у него из-под носу!
        Семьдесят верст - поездом и лошадьми - охотник ехал за ним из города. Десять дней уже рыщет по лесу, караулит, выслеживает, скрадывает - и все зря!
        До этого случая охота для него была только удовольствием. Охотник он был не настоящий - городской житель, студент. От отца ему достались два ружья - дробовик и винтовка - да старый гончий пес. Из винтовки он стрелял в тире. Стрелял хорошо, брал призы. Из дробовика бил голубей. И только летом, когда случалось выезжать в деревню, стрелял зайцев и раз убил лисицу из-под гончей.
        При такой охоте требовалось только удачно выбрать место, где стать, да терпеливо ждать, пока пес нагонит на тебя дичь.
        Но это была совсем другая охота - охота по крупному зверю.
        Еще в городе он получил предупреждение, что взять лося будет трудно. Лось, который только что на его глазах бесследно исчез в чаще, был не простой зверь. Так, по крайней мере, уверял студента знакомый крестьянин Ларивон.
        Кто знает, что было на уме у хитрого мужичка? Может быть, своим рассказом о тайне неуловимого зверя он просто хотел разжечь любопытство городского жителя. Может быть, зазывая неопытного охотника к себе в деревню, он лукаво рассчитал, что и ему, Ларивону, перепадет деньжат за постой, и зверь останется невредим.
        - Податься ему некуда, - рассказывал Ларивон. - Потому эдак вот море легло, - крестьянин корявым ногтем большого пальца провел на письменном столе студента длинную прямую царапину.
        Студент знал, что Ларивонова деревня на южном берегу Финского залива.
        - А так - деревни с полями прошли сквозной веревочкой через все леса.
        Ноготь рассказчика начертил от прямой широкий неровный полукруг.
        - Через поля зверь нипочем нейдет. Так и сидит в нашем лесу, как в мешке.
        - Почему же его до сих пор не взяли? - удивился студент.
        - Хитер, проклятый, - с какой-то даже гордостью объяснил крестьянин, - вот как хитер! Не простой это зверь. Видимость в нем звериная, а ум человечий. Один такой лось и ходит в «наших лесах, а то молодняк всё - телята безмозглые. Есть еще мошн?к у нас. Ну, тоже сказать, колдовская тварь, чисто что оборотень. Да ведь то - птица!
        Про птицу-оборотня студент тогда не стал слушать: очень его заинтересовал старый лось.
        Ларивон охотно сообщил подробности.
        Студент узнал, что лось этот - Одинец: старый бык, живущий отдельно от стада. Великан ростом, характером он тяжел: угрюм и необщителен. Силы неимоверной, в ярости прямо ужасен. В лесу есть медведи, но даже они не решаются напасть на Одинца. Деревенские охотники тоже не трогают его: ружья у них ненадежны. Сам же зверь избегает встреч с людьми.
        Ларивон рассказывал, что случайно на Одинца натыкаются всюду: и в казенном лесу, куда бабы ходят клюкву-ягоду брать, и в крестьянских наделах, и в речке, куда лось заходит в жару, спасаясь от надоедливых оводов. Но где его лежка, где то надежное убежище, куда он скрывается при первой тревоге, - этого не знает никто.
        Впрочем, у рассказчика на этот счет были свои соображения. Ларивон полагал, что Одинец прячется под землю.
        - Это как же так? - изумился студент.
        - А так, - нисколько не смутившись, продолжал крестьянин. - Место такое знает. Топнет ногой, - земля перед ним расступится. Войдет, - а она за ним закроется. Был да нет!
        - Ну, уж это ты заливаешь! - смеясь, прервал студент. - Это ты, дядя, из сказки.
        Ларивон не обиделся. Спрятав лукавую улыбку в бороду, он смиренно сказал:
        - Знамо дело, мы народ темный, книгами не начитаны. Смекалкой до всего доходим. По-нашему, так: зверь тяжелый, крыл у него нет. По воздуху, выходит, летать ему не полагается.
        - Кто же говорит, что полагается? - удивился студент.
        - Ну, значит, и ты говоришь, что летать он не может. А по трясине, где и кошке не ступить, с копытами-то пройти, - как скажешь, - пройдет?
        - Нет, конечно, не пройдет.
        - Теперь вот и прикинь: идет Одинцов след по лесу, дошел до болота - тут и пропал. На ясном месте пропал! Назад следа нету, впереди такая трясина, что упаси господи! Болота, конешно, они разные бывают. Которые и безопасные. А вот ты наше погляди. Не только что летом, зимой скот и людей засасывает. В прошедшем годе случилось: лесной объездчик на коне ехал, в самый что ни на есть мороз. Попал в темноте на то болото, - его с конем и втащило под снег-то. Куда, скажешь, зверь-то на таком месте девается?
        - Не знаю, - задумчиво сказал студент. - Только уж, конечно, не под землю.
        - Хошь верь, хошь нет, а, по-нашему, оно так. Зверь, говорю, не простой. Такое знает, что и человек не удумает. Да вот приезжай, сам увидишь. На месте-то способней будет разобраться.
        - Нет, дядя Ларивон, спасибо, не выбраться мне, - решительно отказался студент. - У меня занятия скоро.
        - Как знаешь. А надумаешь, отпиши заране: мы лошадей вышлем.
        Ларивон ушел, а в мозгу студента крепкой занозой засела тайна внезапных исчезновений лесного зверя. Мысль то и дело возвращалась к загадке, но ответа не находила.
        Глава III Улыбка
        Студент и в самом деле не думал тогда ехать на охоту за лосем. Решенье пришло позже, внезапно. Стоя у дерева с закрытыми глазами, он вспомнил, как это случилось.
        Через несколько дней после посещения Ларивона он отправился на вечеринку к товарищу. У товарища, как всегда по субботам, собралось с десяток знакомых - студентов. Шумно спорили, пели.
        Из девушек только одна была студенту-охотнику незнакома. Она держалась в стороне и почти не принимала участия в общих разговорах.
        Ему понравились ее светло-русые волосы, голубые глаза, золотистые прямые брови и тонкие строгие черты лица. Свежий загар крепких щек и настороженная неуверенность движений выдавали в ней человека нового в большом городе. И только легкая насмешливая улыбка, не сходившая с ее губ, как-то не вязалась с образом робкой провинциалки, впервые попавшей в столицу.
        - Кто такая? - кивнув в ее сторону, тихонько спросил студент у хозяина.
        - С севера приехала на курсы. Дикая какая-то, молчит все. Попробуй-ка разговорить.
        - А чего она улыбается?
        - Кто ее знает! Презирает, верно, нас, городских.
        «Ого!» - подумал студент.
        Он подсел к молчаливой гостье и завязал с ней разговор. Девушка на вопросы отвечала скупо. Сказала только, что выросла в лесу и никак еще не может привыкнуть к городу.
        - Что же вам не нравится у нас? - спросил студент.
        - Не знаю… Вчера мне пришлось одной возвращаться ночью. Мертво кругом: ни деревца, ни травки, - камень один. Жутко как-то.
        Он смотрел прямо в ее голубые глаза. И чем больше он в них вглядывался, тем больше они ему нравились. В их глубине мерцала грусть.
        Ему захотелось подбодрить ее, дать ей почувствовать, что в нем она найдет надежного друга.
        Скоро он узнал, что она собирается на естественно-исторические курсы, и весело сказал:
        - Ну, вот, будем с вами коллегами: я ведь тоже по этой части.
        Тут его собеседница сразу оживилась.
        - Вы, значит, хорошо знаете лес? - радостно сказала она. - Расскажите что-нибудь о лесных зверях. Я готова слушать о них часами.
        На мгновение студент смутился. Что интересного мог рассказать о животных он, изучавший их только по костям да по книгам, человеку, выросшему в лесу?
        Но тут вспомнился ему рассказ Ларивона, и он с увлечением начал рассказывать об Одинце.
        Оттого ли, что был он в тот день «в ударе», оттого ли, что с наивным любопытством и восторгом смотрели на него голубые глаза, - только неожиданно он почувствовал в себе необычайный дар красноречия.
        Гости бросили споры и окружили рассказчика. А он красивыми и сильными словами живописал перед ними дикую и прекрасную жизнь старого лося.
        Он особенно подчеркнул громадный рост, угрюмый нрав и чудовищную силу зверя. На хитрой догадке крестьянина о тайном убежище Одинца он построил целую запутанную легенду. Зверь получился в его рассказе чем-то вроде сказочного великана, живущего в неприступном заклятом убежище.
        - Это последний старый бык в нашем краю, так близко от города, - заключил рассказчик. - Теперь лосей бьют, не дав им войти в полную силу и стать действительно опасными. Со смертью Одинца из наших лесов исчезнет последний лесной великан. Славный трофей для охотника. Крестьяне ничего не могут поделать с ним. Приезжали звать меня.
        - Вы поедете его убивать? - быстро спросила девушка. - Вы уже много лосей убили?
        Весь пыл студента мигом остыл.
        «Влип!» - с ужасом подумал он.
        Хотел соврать, но вовремя вспомнил, что товарищи знают, какой он охотник, и, конечно, выдадут его с головой.
        - Мне, собственно, - промямлил он, не поднимая глаз на собеседницу, - не приходилось пока по крупному зверю.
        - На зайчиков-то безопасней! - съехидничал кто-то из товарищей. Кровь бросилась студенту в голову. И так же внезапно отхлынула, когда он взглянул на девушку.
        Он заметил только ее улыбку, презрительную и жесткую.
        «Она думает, что я трус», - подумал студент. И он громко сказал:
        - Но этого лося я убью. Завтра еду.
        Кто-то сострил:
        - Насморка, гляди, не получи. Пожалуй, ночевать-то в лесу придется!
        Кто-то крикнул:
        - Выпьем за нашего Тартарена![19 - «Тартарен из Тараскона» - насмешливое произведение Альфонса Додэ. Тартарен - добродушный, толстенький буржуа, вообразивший себя свирепым охотником на львов. Обвешанный оружием, он отправляется в Африку и там, после многих комических приключений, убивает ручного льва.]
        Зазвенели стаканы; хозяин кинулся к роялю и забарабанил марш.
        Но студент сдержал себя и не стал вступать в пререкания с товарищами. Презрительно пожав плечами, он отошел в сторону и, как только разговор перескочил на другое, незаметно скользнул в прихожую.
        По дороге он вспоминал то ироническую улыбку, то добрые глаза своей новой знакомой. Грусть ясных ее глаз никак у него не мирилась со злой насмешкой и строго сдвинутыми золотистыми бровями.
        Он злился на себя, на весь мир и бормотал, сжимая кулаки:
        - Уж смеяться-то над собой я никому не позволю!
        И вот он в лесу. Он десять дней выслеживает, караулит, скрадывает, у него действительно сильный насморк, потому что он два раза уже промочил ноги. Но он еще не сделал ни одного выстрела по лосю.
        А сейчас проклятый зверь убил еще двух собак, за которых охотнику придется теперь платить Ларивону: только одна из собак - та, что уцелела, - была его собственная.
        Убить зверя оказалось делом неожиданно трудным. Одинец решительно не желал встречаться с охотником и не принимал боя.
        Теперь одна надежда оставалась у охотника: найти лежку и около нее подкараулить осторожного зверя. Но где оно, это таинственное убежище зверя?
        Охотник широко открыл глаза.
        Ну, конечно: опять то же место! Именно здесь всегда исчезает Одинец.
        За этой чащей - большая гарь, за гарью - перелесок, за перелеском - там, где сейчас тявкает давно убежавшая собака, - непроходимое болото. Там обрываются следы.
        Охотник вскинул ружье на плечо и пошел вперед, огибая чащу.
        Он твердо решил немедленно разгадать тайну исчезновения Одинца.
        Глава IV Рогдай
        Горелое место густо поросло дикой травой и лиственным молодняком. Было уже седьмое сентября, и зелень по-осеннему никла к земле[20 - По старому охотничьему закону охота на самцов лосей начиналась с 15 августа старого стиля, то есть с 28 августа нового стиля. (Прим. автора.)].
        Ноги охотника путались в цепких травах, но он шел напрямик через гарь - прямо на голос тявкающей все на одном месте собаки.
        Несмотря на пышную растительность, гарь казалась безжизненной, птиц совсем не было слышно. Из высокой травы мертвыми головешками торчали черные обгорелые пни.
        Один из них - прямо впереди - привлек внимание охотника своей странной формой. Его закрывала листва низеньких березок и мешала разглядеть.
        «Что за чертовщина! - досадливо подумал охотник. - Мне положительно начинает казаться, что у него - глаз и он глядит на меня. В этой глуши скоро черти начнут мерещиться!»
        Черная головешка, глядящая маленьким живым глазом, вызывала жуткое чувство.
        «Подойду и стукну его прикладом, чтоб рассыпался», - думал охотник, шагая прямо к пню.
        Но вдруг черный пень исчез. Охотник вздрогнул и остановился.
        Ему пришло в голову снять с плеча винтовку и приготовиться стрелять. Но сейчас же стало стыдно своей суеверной трусости.
        Он решительно сделал шаг вперед к тому месту, где только что был пень, а теперь не видно было ничего, кроме березок и травы.
        Он не успел еще опустить ногу на землю, как черный пень появился опять. Он с треском и грохотом взорвался из травы и стремительно помчался прочь, забирая все выше над гарью.
        Охотник, растерявшись, слишком поздно сорвал ружье и выпалил в воздух, не успев даже донести приклада до плеча.
        - Дурак набитый! - громко выругал он себя, едва устояв на ногах от сильной отдачи в грудь. - Глухаря испугался! На десять шагов подпустил, - тут бы его и пулей можно, сидячего!
        Он выбросил пустую гильзу из ружья, вложил новую и снова двинулся на лай.
        Собака тявкала теперь близко - за перелеском, - но охотник думал о своем.
        «И что за место такое дикое! Подумать только, что я в каких-то семидесяти верстах от города с его каменными домами, трамваями, автомобилями… Точно в сибирскую тайгу попал. Лоси и этот громадный глухарина… Как я его все-таки за пень принял? «Чисто что оборотень», - вдруг вспомнились слова Ларивона. - Так вот он, колдунский-то мошн?к. Действительно, ловкая птичка! С лосем покончу, надо будет и ее добить: тоже ведь, пожалуй, больше таких громадин не увидишь».
        Охотник пересек уже перелесок и вышел к болоту. Собака сидела у самых кочек.
        Он подошел к ней и стал внимательно разглядывать землю.
        Следы лося вели прямо в воду. И на ближней кочке был ясный отпечаток круглого вырезанного спереди копыта.
        «Ага, голубчик! - весело подумал охотник. - Не так уж ты хитер, как думают. Просто по кочкам прыгать мастер. Это, конечно, легче, чем исчезать под землю с такой тушей!»
        И, не раздумывая долго, он прыгнул на ближнюю кочку.
        След копыта был и на следующей кочке. Охотник перебрался на нее.
        Но высокая кочка закачалась под ним, накренилась - и стала погружаться в воду. Охотник еле успел перескочить назад на твердую землю.
        «Странно! - подумал он, глядя на грязные пузыри, выскакивающие на ржавой воде. - Ясно же, что он ступал по кочкам! Вот и остров недалеко».
        Болото шло широким полукругом. С середины его поднимался остров с высоким темным лесом.
        «Отлично! - сообразил вдруг охотник. - Значит, надо сначала послать пса. Он-то уж пройдет получше лося».
        - Рогдай, сюда!
        Пес поднялся и подошел к хозяину.
        Это был старый, рыжий, с черным чепраком, гончак, с широкой грудью и крепкими ногами. Он внимательно глядел в глаза хозяину, не позволяя себе никакой фамильярности вроде виляния хвостом или собачьей улыбки.
        - Вперед! - приказал хозяин, показывая на кочки.
        Пес опустил голову и не тронулся с места, точно и не слышал приказания.
        - Трусишь, бестий! - разозлился охотник. - Нет, врешь, пойдешь у меня.
        Он поднял валявшийся на земле сук и замахнулся им.
        - Вперед, ну!
        Пес поджал хвост, нерешительно помялся на месте - и все-таки прыгнул на первую кочку.
        - Иди, иди! - приказывал охотник, подталкивая его сзади суком. - Ну?!.
        Пес прыгнул на вторую кочку, потом на третью и остановился, беспомощно озираясь на хозяина. Видно было, как кочка под ним медленно погружается в воду.
        Но охотник был неумолим. Он принялся швырять в пса сучьями.
        Тогда Рогдай, протяжно и жалобно, как над покойником, завыл.
        - Что за черт! - ругнулся охотник. - Быть этого не может! В собаке и двух пудов нет, а в Одинце тридцать.
        И вдруг, остервенев, гаркнул:
        - Вперед, Рогдай!
        Грозный окрик хозяина подействовал. Рогдай прыгнул.
        Четвертая кочка разом пошла под ним в воду. Рогдай успел только повернуться мордой к хозяину.
        - Сюда, сюда! - крикнул охотник, поняв, что верный пес в беде.
        Но где там! Ноги уже завязли в топкой тине. Напрасно сильное животное билось, стараясь вытянуть их и добраться до ближней кочки. Рогдай погружался.
        Охотник бросил к самой морде собаки большой сук, в расчете, что она сумеет на него опереться.
        Рогдай схватил сук зубами и глядел на хозяина. В глазах у него была такая мольба, что охотник не выдержал - и прыгнул к нему.
        Но расхлябанная уже кочка сразу пошла под воду. Пришлось вернуться.
        Охотник стоял опять на твердой земле и с отчаянием смотрел в глаза погибающему другу.
        Рогдай молчал. Он только пристально уставился влажными, все понимающими глазами в лицо хозяину.
        Охотник схватил ружье и, стараясь не встретиться взглядом с глазами Рогдая, раз за разом выпустил три пули в то место, где должно было находиться под водой тело собаки.
        Когда через минуту он решился взглянуть на болото, - глаз Рогдая над ним уже не было.
        Только медленно поднималась из ржавой воды окровавленная кочка.
        Глава V Там, куда не заглядывают люди
        В тайное убежище Одинца еще никогда не заглядывали ни люди, ни собаки. Он знал это и был спокоен.
        Одинец стоял над глубоко вросшим в землю камнем и равнодушно слушал, как заливается напавшая на его след собака.
        Круглый приземистый камень под ним напоминал широкий пень и весь, как пень, оброс ржаво-желтыми лишаями. За камнем, под густыми ветвями столетней ели, трава и мох были примяты, обнажили черные проплешины земли. Тут, в небольшом углублении, и была лежка старого лося.
        Одинец был дома.
        Солнце стояло над вершиной ели, возвещая полдень - час дневной дремы зверей. Но лось не ложился: он ждал друга.
        Как удивились бы окрестные крестьяне, узнав, что у Одинца есть друг!
        Угрюмый и необщительный характер зверя был хорошо известен всем. Ни одного из своих родичей Одинец не подпускал близко даже к местам своей кормежки.
        Но вот он стоит и в нетерпении бьет землю копытом, как лошадь, - всякий, взглянув на него, поймет, что он соскучился по кому-то. Он то и дело поднимает горбоносую, длинную, как у лошади, морду и, храпя, поглядывает вверх, точно друг его должен спуститься к нему с неба.
        Собачий лай давно уже раздается близко, но все на одном месте, - не приближаясь больше и не отдаляясь.
        Вдруг издали донесся сухой стук винтовочного выстрела.
        Быстрая судорога пробежала по телу зверя.
        Он перестал бить копытом землю. Его уши повернулись в сторону звука. Но тело осталось неподвижным.
        Через минуту легкое дрожание воздуха и чуть уловимый свист сказали ему, что друг близко. И почти сейчас же два-три гулких хлопка крыльями - и на толстый сук ели брякнулся большой черный глухарь.
        Он вытянул шею и взглянул одним глазом на лося внизу, словно желая убедиться, что друг его цел и невредим. Потом сделал по суку четыре шага от ствола, четыре назад к стволу - и замер, плотно подобрав тупые крылья.
        Внизу под ним с фырканьем и сопеньем примащивался на жесткой лежке Одинец.
        Теперь оба могли спокойно вздремнуть, пока голод их не разбудит и не погонит на жировку.
        Собака совсем перестала тявкать.
        …Одинец уже дремал, когда снова раз за разом отчетливо простукали три винтовочных выстрела.
        Лось открыл глаза, прислушался. Глухарь у него над головой не подавал признаков жизни.
        Больше ничто не тревожило друзей. Прошло еще немного времени, и лося снова охватила дремота.
        Одинец опустил веки. По всему его телу под кожей прошла длинная, медленная судорога. Зверь спал.
        Через минуту он шумно вздохнул - и вдруг порывисто задергал, забрыкал ногами, - совсем как теленок, выскочивший на веселый луг.
        Чутко спал на своем суку глухарь.
        Эти два бородатых старика - зверь и птица - как нельзя лучше подходили друг к другу, - оба осколки древних-древних родов животных, существовавших еще в то отдаленное время, когда по нашей земле бродили мамонты.
        Старому лосю снился сон.
        Кто знает, какие сны снятся зверям? Быть может, они видят во сне веселые дни своего детства?
        …Лосиха-мать вывела своих телят на лесную поляну. Тут было где размять молодые ноги.
        Оба лосенка поскакали по ровной весенней траве, дали круг, встретились, разминулись и пошли кружить по зеленой поляне, каждый со своими выкрутасами.
        Когда это им надоело, они принялись играть в перевертыши.
        Игра состояла в том, чтобы ловко подскочить к противнику сбоку, сунуть ему под пузо морду и, мотнув головой снизу вверх, неожиданно опрокинуть на землю.
        Доставалось, конечно, больше младшему. Он был почти на сутки моложе брата, а это большая разница в том возрасте, когда вам всего неделя от роду.
        Старший то и дело кувыркал его на землю, и малыш, барахтаясь в траве, смешно дрыгал в воздухе тонкими, как сучочки, ногами. Не успевал он встать, как опять уже кубарем летел в траву.
        Лосята готовы были часами без передышки играть в перевертыши. Лосиха-мать спокойно глядит на их забавы.
        Она нежно любила своих сыновей. Она совсем не замечала, какие оба они смешные - тупоморденькие телята-губошлепы с большими головами, точно по ошибке приставленными к куцым тельцам на высочайших тонких ногах. Тельца их были покрыты мягким рыжеватым пухом.
        Лосиха подошла к младшему и шершавым ласковым языком стала нежно облизывать его с головы до пят.
        Но малыш был против таких нежностей. Он шмыгнул у матери между ног и принялся жадно сосать, тыкаясь губастой мордочкой в ее теплый живот.
        Старший сейчас же присоединился к нему.
        Вдруг лосиха громко фыркнула, рванулась и быстро пошла в лес. Коротким, тревожным мычанием она звала за собой детей.
        Лосята кинулись за ней. Вбежав в лес, старший ловко перескочил через толстый ствол поваленного бурей дерева и очутился рядом с матерью. Младший прыгнул вслед за ним, но копытцами передних ног он задел за дерево, больно ударился об него - и скатился на землю.
        Лосиха сейчас же вернулась к нему.
        Сзади страшно щелкнули волчьи зубы, но волк не решался напасть на теленка при матери.
        Серый враг хорошо знал, как опасно приближаться к старой лосихе: у нее хоть нет рогов, зато копыта острей, чем у лося-быка.
        Лосята росли быстро. Через месяц они совсем окрепли и научились уже глодать таловые и осиновые веточки, хоть и продолжали еще сосать мать.
        В конце лета мать привела их в стадо.
        Они живо перезнакомились с двумя другими маленькими лосятами и валюном - перегодовалым молодым лосем.
        Младший лосенок отличался особенно веселым и бойким нравом. Он сейчас же кувырнул одного за другим обоих чужих лосят и непременно стал бы у них предводителем, если б не его старший брат. Пока лосята ходили с лосихами, его старший брат был у них коноводом во всех играх, потому что он был самый сильный.
        Осенью обе лосихи куда-то вдруг исчезли. Водить и стеречь маленьких лосят остался старший валюн.
        Он не умел так хорошо беречь малышей, и однажды большая серая рысь, неожиданно спрыгнув с дерева, переломала хребет одному из чужих лосят.
        Лосихи вернулись через месяц, а скоро к ним присоединился и старый лось-бык.
        И тогда опять все пошло на лад. Лось был строгий, слушаться его надо было сразу, с первого знака. Зато при нем никто не смел тронуть стада. И он не мешал играм веселых лосят.
        Стадо переходило с места на место, все дальше подвигаясь на восход. Только когда выпадали глубокие снега и ходить становилось трудно, оно неделями простаивало в высоких осинниках.
        Но и здесь пищи хватало: лоси грызли вкусную горьковатую кору деревьев и обламывали ветви.
        За спиной у старших младшему лосенку жилось беспечно. Только и было дела у него, что есть, да расти, да играть, да слушаться лося-быка.
        Через год его уже было не узнать. Он стал крупным зверем. Морда его сильно удлинилась, вся фигура стала стройной. Из опупков-шишечек на лбу выросли острые, загнутые вперед и кверху рожки-спицы.
        Следующей осенью он стал сам предводителем маленького стада прибылых лосят, на то время, пока пропадали куда-то лосихи. Он ведь был уже валюном.
        Детство кончилось.
        Захлопал крыльями глухарь, срываясь с ветки. Одинец проснулся.
        Солнце уже клонилось к вечеру. В животе урчало: пора на жировку.
        Одинец поднялся с лежки.
        Глава VI Один в лесу
        - Выкинь ты из головы Одинца убить, - сказал Ларивон, выслушав рассказ о злоключениях охотника. - Упреждал ведь тебя, каков зверь. Не то что псам, - и человеку не спустит. Есть тут у нас еще лосенок - один ходит. Не та стать, слов нет, а все ж таки отростков о трех рога будут. Я тебе и место покажу.
        - Ты отговаривать меня брось, дядя! - сердито краснея, сказал охотник. - Скажи лучше, как мне его теперь без собак найти?
        - Наше дело - сторона, - равнодушно согласился крестьянин. - Только ты трудное задумал. Не сдогадаюсь, что тебе и присоветовать теперь.
        Ларивон задумался, попыхивая короткой носогрейкой.
        - Разве вот чего еще попытать? Удача будет, - вплотную зверь подойдет. Караулить только терпенье надо.
        - Терпенья хватит у меня, не беспокойся, - быстро отозвался охотник. - Что надумал?
        - Место есть одно в помещичьем лесу, - летом ребята в шалаше там жили. Одинца они солью к себе приманивали. Он, слышь, по сю пору на то место ходит - привычен стал.
        - А что же они его не убили? - удивился охотник.
        - Уж такие были ребята. Даром, что с городу, - всякую даже насекомую уважали. Птицу, зверя тоже с разбором стреляли, которых и вовсе не трогали.
        Охотник почувствовал скрытый упрек себе в словах крестьянина. Это задело его.
        - Просто, значит, струсили, - презрительно сказал он, передернув плечами.
        Об охоте на искусственных солончаках охотнику приходилось слышать и раньше. В Сибири так бьют маралов. Падкие до соли, олени выгрызают в земле ямы, и туда снова и снова охотники наливают густой раствор поваренной соли.
        «Великолепный случай подкараулить Одинца, - думал охотник. - Главное, и собаки не понадобятся».
        В тот же день Ларивон привел его в очень живописный уголок леса.
        Громадные вековые ели, гладкие осины подошли здесь вплотную к невысокому, но крутому обрыву. Внизу под ним бесшумно бежала гибкая лесная речка. За ней широко простерлась большая казенная вырубка с одиноким, на равном расстоянии друг от друга, стройными соснами.
        Под елями у пня была узкая ямка, густо истоптанная кругом круглыми лосиными и острыми косульими следами. Охотник высыпал в нее два фунта поваренной соли.
        Ларивон рассказал, что Одинец приходит обычно с казенной вырубки, и показал, где сделать шалашку, чтобы зверь не учуял спрятавшегося человека.
        Теперь надо было только подождать несколько дней, чтобы Одинец пришел «отведать гостинца», как выразился крестьянин. Почувствовав доверие к шалашке, лось перестанет к ней подозрительно приглядываться и принюхиваться.
        Придя к ямке вечером на четвертый день, охотник легко убедился, что зверь пошел на приманку: в траве осталась свежая куча лосиных, напоминающих овечий помет, только гораздо крупней, продолговатых «орешков».
        Охотник засел в шалашку из густых еловых лап, прислонился спиной к шершавому стволу ели - и приготовился терпеливо ждать. Вечер выдался погожий. Лес по-осеннему молчал, только теплый ветерок шелестел листвой.
        Скоро и он улегся. Стало совсем тихо в лесу. Охотник сидел, напряженно вслушиваясь в тишину.
        Он ждал треска сучьев, который должен предупредить его, что зверь подходит. Готовая к выстрелу винтовка лежала у него на коленях.
        Понемногу томительное чувство одиночества стало его охватывать. Он в первый раз собирался ночевать в лесу один и никогда еще не испытывал той легкой жути, той странной неуверенности в себе, которая в сумерках охватывает человека в незнакомом месте. Смутное предчувствие неожиданных встреч настораживало зрение и слух. «Хоть бы собака рядом, - тоскливо думал он. - До чего тут все какое-то… чужое».
        Он не доверял лесу. В каждом дереве ему начинало мерещиться что-то подозрительное, что-то враждебно насторожившееся. Всюду чудились незаметно следящие за ним глаза. Он не верил тишине: в ней что-то притаилось, ждало.
        Вдруг сильный шум листвы, треск и тяжелый удар по суку! Охотник вздрогнул так, что винтовка сама подскочила с колен и попала ему в руки.
        Стрелять, - но куда, в кого? Снова было тихо, так тихо, что слышно было мелодичное журчание речушки под обрывом. Остановившееся было сердце вдруг громко затукало в груди охотника. Теперь он знал, что кто-то есть рядом.
        «Как зашумит опять, - решил он, - сразу вскину ружье и буду стрелять».
        Тянулись минуты, но шум не повторялся.
        «Знать бы только, где он притаился», - думал охотник, не пробуя даже догадаться, кто этот «он». И все пристальней всматривался в темнеющие деревья.
        Но вот, вместо ожидаемого треска и шума, раздался четкий звук. Звук этот напоминал щелк крупных дождевых капель, падающих с высоких веток. Он доносился откуда-то сверху, с деревьев над обрывом.
        На розовеющем небе высокими черными крестами резко выступали громадные ели. В их темной хвое ничего нельзя было разобрать. Квелая листва осин просвечивала тысячью розовых скважинок.
        Чуть заметное движение на ветке одной из осин остановило взгляд охотника. Он всмотрелся, - и жуткий холодок побежал у него по всему телу.
        Кто-то черный сидел на ветке осины, высоко над землей. Листва мешала разглядеть фигуру. Головы совсем не было видно. Но, чем дальше охотник смотрел, тем ясней различал черное туловище, черную свесившуюся с толстой ветви ногу.
        Черная фигура не шевелилась. Боясь дохнуть, без движения сидел и охотник.
        Вдруг он увидал: плавным движением поднялась в листве гибкая черная рука - легкая листва вздрогнула и затрепетала. Раздался короткий щелк обрываемого с черенком листа.
        У охотника застучали зубы. Судорожные мысли проносились в голове:
        «Стрелять?.. Человек!.. Как спускаться начнет, тогда!..»
        Опять протянулась рука - и послышался четкий щелк.
        Охотник всеми силами старался взять себя в руки.
        «Чушь какая, что я! Чушь какая! Нервы! Чепуха же, какой там человек на дереве!.. Нельзя же так сразу стрелять!»
        Минуты ползли. Небо темнело, темнела и осина, черная фигура на ней сливалась со стволом, с ветвями. Звук обрываемых листьев, через длинные, ровные промежутки, все громче отдавался в ушах охотника.
        «Будет совсем темно, он незаметно спустится, подкрадется и…»
        Стало так страшно, что охотник невольно оглянулся.
        Увидел широкий ствол ели, позади него - темную глубину леса, где с трудом различишь отдельные стволы деревьев. «Оттуда и тяпнет!»
        Ни крикнуть, ни выстрелить охотник не решался.
        А ночь, темная, осенняя ночь, уже настала. Луны не было, не было и звезд. Черной фигуры на осине тоже больше не было видно. Только равномерный щелк черенков показывал, что таинственная рука обрывает листья все на том же месте.
        Охотник плотней прижался спиной к дереву и приготовился ко всему.
        Глава VII Ужас
        В густой темноте ночи Одинец двигался так же уверенно, как при ярком свете солнца. Осенняя ночь ему не казалась черной, как человеку. Он различал деревья, кусты, даже траву под ногами.
        Он шел на жировку. Не раздумывая, уверенно поворачивал там, где надо было повернуть, брал напрямик там, где хотел сократить путь. Слышал белку, спросонья закопошившуюся в ветвях у него над головой. Чуял лисий след на земле, видел белый хвостик шарахнувшегося от него зайчонка. Знал все, что происходит кругом, - и не боялся леса.
        Лес этот был им давно исхожен по всем направлениям. Старый зверь знал, что на север пойдешь - выйдешь к морю, пойдешь на полдень, на восход, на закат - все равно уткнешься в поля и деревни. Только исключительный случай мог бы заставить его покинуть лес и попытаться вырваться через открытые поля из этого кольца. Только слепой ужас и мог заставить его пройти через них в это кольцо. Случай этот был пять лет тому назад, зимой.
        Из веселого лосенка давно вырос тяжелый, сильный зверь. Голову его украшали широкие рога, о семи отростках каждый. Но зимой в те времена он всегда присоединялся к стаду: в обществе других лосей кочевать было безопасней.
        В тот год предводителем стада был громадный старый бык. Он ввел у себя образцовую дисциплину.
        Лоси делали большие переходы. В походном строю старый бык шел всегда последним. Никто не мог даже обернуться безнаказанно. Лучше было идти до полного изнеможения и пасть, выбившись из последних сил, чем повернуть и встретить тяжелый удар рогов.
        Весь отряд состоял исключительно из самцов. Это было большое переселение. Лосихи с лосятами двигались сзади небольшими стадами.
        Когда выпали глубокие снега и ударили сильные морозы, лосям пришлось на время остановиться. Даже крепкий наст не выдерживал тяжести громадных животных. Их ноги проваливались, и твердый, как стекло, ледок точно бритвой обсекал на них прямую ломкую шерсть.
        Старый бык остановил свой отряд в редколесье, на слуху, чтобы издали увидеть, если враги сделают нападение.
        Еды тут было достаточно: можно было обламывать веточки, острыми, как стамески, зубами срезать осиновую кору, долго не сходя с места. Больше недели прошло спокойно. Ни один из лосей не заметил ничего подозрительного.
        А потом неожиданно, как первый гром, стряслось такое, что привело в ужас не знавших страха зверей.
        Занялось морозное безветренное утро. Ничего не подозревавшие лоси мирно жевали кору, когда внезапно вдали раздался короткий гром выстрела, неистовый шум и крики людей.
        Отряд лосей быстро построился в боевом порядке - старый бык впереди. Одинец - тогда молодой зверь с рогами о семи отростках - за ним.
        Люди наступали широким полукругом. Старый бык сразу учел, где еще можно прорваться, и повел стадо широкой рысью.
        Шум и крик стали затихать: лоси подвигались вперед значительно быстрей людей, хотя и проваливались в снег с каждым шагом.
        Вдруг спереди блеснул огонь, грохнул выстрел.
        Старый бык со всего маху, как подкошенный, ткнулся в снег. Стадо мгновенно разбилось, все бросились в разные стороны.
        Обезумев от страха, Одинец помчался между деревьями. Жесткий наст в кровь рассек ему ноги, но он не слышал боли.
        Он выскочил прямо на цепь кричан, но люди подняли такой страшный шум, что зверь без памяти кинулся назад - на стрелков.
        Вокруг него заполыхали быстрые огни, загрохали выстрелы. Он упал, вскочил, помчался напрямик, перепрыгивая пни и канавы, ничего не разбирая впереди.
        Он не остановился даже тогда, когда выбежал в поля, пронесся мимо двух деревень. За ним кинулись собаки - и не могли его догнать.
        Долго он бежал полями, пока наконец впереди не показался лес. Одинец наддал ходу и скоро очутился в чаще, забился в нее поглубже и повалился в снег, совершенно обессиленный.
        С тех пор прошло пять лет. Одинец исходил новые места вдоль и поперек, но ни разу не выходил в поля.
        В новых местах он часто натыкался на людей. Но люди его не трогали, и он приучился не бегать от них сломя голову.
        А в прошлом году он нашел на земле близ одной опушки соль. Около этого места он почти всегда встречал людей. Они не делали резких движений, не нападали на него и не бежали. В конце концов он так привык к ним, что почти не обращал на них внимания.
        На днях Одинец зашел проведать давно опустевшую солевую яму.
        Там снова оказалась соль.
        Теперь он шел полакомиться редким угощением.
        Ночь убывала.
        Глава VIII Глаза
        Что-то шумно завозилось в листве.
        Охотник вздрогнул.
        «Это тот… на осине!» - со страхом подумал он.
        И опять все было тихо - ни шелеста, ни шороха.
        «А ведь если сейчас станет подходить Одинец, - пришло ему в голову, - помру со страху!»
        В первый раз он вспомнил о лосе с тех пор, как начало темнеть и тот, черный, зашумел на осине.
        А ночи прошло уже много.
        Откуда-то издалека сквозь сырую темень донесся чуть слышный собачий лай.
        Знакомый звук показался охотнику чудесной музыкой. Он мгновенно напомнил деревню, огоньки в избах.
        Собака, верно, забрехала на запоздалого прохожего. Охотник сейчас же представил себя в деревне, вот этим прохожим, всполошившим дворового пса.
        Эти мысли гнали страх. Если попробовать закрыть глаза - там будь что будет! - и заставить себя думать, что сидишь в избе или, еще лучше, в своей комнате, в городе? Может, нервы и успокоятся?
        Все равно ведь ничего не разглядишь в темноте. А если шум, - можно моментально вскочить.
        Охотник плотно закрыл веки.
        Так было лучше. Он заставил себя думать, что сидит у себя в комнате на стуле с высокой спинкой. Если открыть глаза, увидишь большой письменный стол с книгами, темные стены, кровать. Над кроватью - крест-накрест - два ружья: винтовка и дробовик.
        В другой стене - высокое окно. Занавесок на нем нет. Можно подойти к нему и заглянуть, - увидишь глубокий квадратный колодец каменного двора. В одном из шести этажей, наверно, горит огонь, хоть и поздно, - совсем не слышно звонков трамвая.
        Как глупо было бояться каких-то несуществующих опасностей! Все эти таинственные ужасы только в книгах.
        Но это не трусость вовсе, это все дурацкие нервы! Теперь он взял себя в руки и может сидеть с открытыми глазами. Вот, пожалуйста!
        Он поднял веки.
        Ужас, как молнией, пронизал его с ног до головы: два глаза пристально глядели на него из черной пустоты.
        Большие, круглые, горящие жутким зелено-желтым пламенем глаза без всякого признака лица или головы. Они зорко, неподвижно уставились в самую душу.
        Он не мог ни вскрикнуть, ни вздохнуть. Язык, грудь - все тело отнялось, исчезло. Без мысли он знал, что это - смерть.
        Сколько времени это длилось? Должно быть, недолго: долго не выдержало бы сердце.
        Глаза исчезли.
        Онемелое лицо охотника ощутило внезапно легчайшее движение воздуха. Сознание медленно стало возвращаться к нему.
        Подыскать объяснение тому, что видел, он не мог. Таких глаз не было ни у одного из ему известных зверей.
        Вслед за тем странное равнодушие охватило его. Страшнее этого уже ничего не могло с ним случиться, он чувствовал себя совершенно беспомощным, ему было все равно, что будет с ним дальше.
        Он долго сидел, ни о чем не думая, потеряв всякое представление о времени.
        Черная темнота серела, раздвигалась. Черные стволы деревьев понемногу вступали в нее.
        Охотнику казалось, что он бесшумно скользит в лодке по гладкому морю и перед ним из тумана встает долгожданный берег. На берегу - высокий лес.
        Еще немного - и туман разлетится, пловец ступит ногами на крепкий берег.
        Страх совсем отпустил его. Он вдруг почувствовал, что всю ночь просидел без движения в одной позе, крепко сжимая в руках винтовку. Вспомнил и то, зачем пришел сюда.
        Лось мог еще прийти. Надо было соблюдать осторожность. Не выходя из шалашки, охотник размялся, растер пальцами жестоко зудевшие икры и уселся поудобней: решил ждать, пока совсем рассветет.
        Он внимательно оглядел осину, где вчера видел таинственную черную фигуру.
        Каждый листок уже можно было разглядеть на дереве. В ветвях не было никого.
        «Со страху привиделось, - решил охотник. - Ерунда какая-нибудь».
        Утро вставало ясное, бодрый холодок пощипывал пальцы и освежал лицо. Телу в теплой меховой куртке было тепло, по нему разливалась сладкая истома.
        «А глаза?» - подумал охотник.
        Он постарался сесть в точности так же, как сидел ночью, и взглянул в широкую скважину между двумя ветвями шалаша.
        Прямо против его глаз торчал сук соседнего дерева. На суку - что-то темное, что он сначала принял за нарост на дереве.
        «Как раз ведь отсюда глядели», - подумал он, разглядывая нарост.
        Странная штука…
        Неподвижный нарост что-то напоминал ему своей формой. Охотник все смотрел на него, пока вдруг его не осенило: «Да это же сова сидит!»
        Он вспомнил ночь и с удивлением подумал: «Неужели это я так струсил? Ведь совершенно такой ужас должен испытывать мышонок, когда из темноты глядит на него смерть глазами этой чертовой бабушки».
        Солнце уже взошло. Охотник понял, что дальше ждать Одинца не имеет смысла.
        Он вышел из шалашки, блаженно потянулся, зевнул, подумал: «Эх, и дрыхнуть буду сегодня!»
        Перекинул погон винтовки на плечо и пошел.
        Большая серая сова на суку даже не шевельнулась.
        - Спи, чертова перечница! Больше - уж - дудки! - не напугаешь меня глазищами!
        Он двинулся к обрыву.
        Гремя крыльями, сорвался с осины черный глухарь.
        Охотник только свистнул ему вслед.
        - Ишь леший! А ведь здорово твоя шея похожа на тонкую руку! Мастер морочить: чисто что оборотень!
        Охотнику было удивительно весело. Так просто один за другим объяснялись его глупые ночные страхи.
        Он прошел уже шагов полсотни от шалашки, когда услышал у себя за спиной лошадиный топот.
        Топот сопровождало странное пощелкиванье, точно при каждом шаге нога ударялась об ногу или спадали плохо прикрепленные подковы; странный костяной звук раздавался уже близко.
        «Как могла попасть сюда лошадь?» - подумал охотник, на всякий случай стаскивая с плеча ружье.
        Между деревьями мелькнула серая шерсть зверя.
        Прямо на охотника бежал лось. Трясущимися от волнения руками охотник вскинул винтовку и торопливо выстрелил два раза.
        Что произошло потом, он позже с трудом мог восстановить в памяти.
        Очевидно, одна из пуль скользнула по телу зверя, содрав шерсть. Рана обожгла Одинца внезапной болью - и он в ярости кинулся на человека.
        Как бросил винтовку, как подскочив, ухватился за сук и повис на нем, - ничего этого охотник не мог вспомнить.
        Остался в памяти только страшный удар в левую ногу, высоко подкинувший тело в воздух, потом - неудобная поза: животом на суку, лицом книзу.
        И в этот миг глаза лося встретились с глазами человека.
        Мутный взгляд разъяренного зверя был так ужасен, что охотник, не успев почувствовать боль в разбитой ноге, с обезьяньей ловкостью вскарабкался вверх по сучьям.
        Только с большой высоты он решился взглянуть вниз.
        Зверь, яростно фыркая, бил ногою землю. Охотник увидел: каменное копыто с неимоверной силой опустилось на лежащее в траве ружье, - крепкое ореховое ложе треснуло и переломилось, как щепка. Стальной ствол, попав концом на корень, согнулся и отскочил в куст.
        Охотник охватил руками дерево. Его так трясло, что он боялся свалиться с сука, на котором сидел. Из разорванного рогом сапога сочилась кровь. В ноге поднималась нестерпимая боль.
        Глава IX Когда гремят боевые рога
        Осень быстро вступала в свои права. Лист на деревьях побурел, стал дряблым. Ветер срывал его с веток и устилал землю мягким сырым ковром.
        Одинец все чаще теперь покидал свое тайное убежище и без всякой цели бродил по лесу. Он то и дело спускался к речке, пил воду - и все не мог напиться.
        Что-то странное делалось с ним. Какая-то жуткая болезнь быстро одолевала его.
        С каждым днем он ел меньше и меньше, с каждым днем спадал с тела. Только и без того толстая шея его прибывала в ширину. Тугие мышцы на ней вздувались, прямой волос густой гривы вставал торчком.
        Тоска гнала зверя с места на место. Он беспокойно рыскал по лесу, забыв все правила мудрой осторожности. Переходил с места на место, заложив уши, опустив храп к земле, точно разнюхивая чей-то забытый след. Но он плохо стал чуять, плохо видел, плохо слышал: сухой огонь палил его изнутри.
        Не раз в эти дни крестьянские собаки замечали его близко от деревень. Но, напав на душный след обезумевшего зверя, они трусливо поджимали хвосты и поспешно убирались из лесу.
        Раз он лицом к лицу встретился с медведем. Бесстрашный «хозяин леса» уже поднялся было на дыбы, чтобы ударом тяжелой лапы свалить неосторожного лося.
        Но, заметив темное пламя в глазах лесного великана, его вздутую шею и низко склоненные рога, могучий хищник счел благоразумным отложить бой до следующей встречи. Ворча, он попятился в чащу - и дал Одинцу дорогу.
        Не разбирая дороги, забыв часы жировки и отдыха, Одинец беспокойно скитался по лесу. И когда в небе зажигалась заря, он совсем терял над собой власть. Одинец вскидывал голову, украшенную широкими, тяжелыми рогами. И тогда в лесу гремел его короткий, глухой и отрывистый, страшный рев.
        Голос зверя напоминал тупой жуткий звук удара обухом топора по стволу вековой сосны, когда железо с размаху бьет в живое, крепкое тело дерева. В коротком реве чудилась смертельная кому-то угроза, слышался вызов на битву.
        Но когда из темной чащи доносился не ответный рев противника, а нежный голос подруги, - мгновенно изменялся и голос угрюмого Одинца. И тот же короткий рев звучал жалобно-призывно.
        Охотник в эти дни не выходил из избы. Больная нога приковала его к кровати.
        Заботливая хозяйка - жена Ларивона - по многу раз в день меняла ему горячие припарки, прикладывала к ноге какие-то травы, и опухоль наконец стала быстро спадать. Боль проходила, и хорошее настроение понемногу возвращалось к охотнику. Все его неудачи стали ему теперь казаться смешными.
        В эти дни он отослал в город письмо такого содержания:
        «Друзья! Лесной великан еще бродит и наводит ужас на местное население. Внезапные его исчезновения до сих пор остаются тайной.
        Первые три раза я видел его только издали. В третий раз он убил двух псов моего хозяина, раньше чем я мог послать в него пулю. Третьего пса - моего верного Рогдая - я пристрелил своими руками: он завяз в болоте, честно выполнив свой долг.
        В четвертый, и пока последний, раз я встретил лесного великана лицом к лицу. Я караулил его целую ночь и в эту ночь дважды видел страшные «глаза» леса.
        Зверь появился неожиданно. Я успел выстрелить два раза, но только легко ранил его.
        Он отомстил мне тем, что в щепки искрошил приклад моей винтовки, смял ее стальной ствол и разбил мне левую ногу.
        Вы там в городе никогда не представите себе дикую мощь его гнева.
        Теперь нога моя заживает.
        У меня есть еще запасное ружье. На днях снова отправляюсь в лес. Я достал рог - боевой рог, такой, каким средневековые рыцари вызывали на битву противников под неприступными стенами их гордых замков.
        Великан примет, конечно, мой вызов. Будет бой. Один из нас должен пасть в этом бою.
        Во всяком случае, я не вернусь к вам без головы Одинца. А насморк у меня прошел».
        В письме не было подробностей последней встречи охотника с Одинцом. Ничего не было сказано про то, как охотник попал на дерево, как терпеливо просидел на нем три часа, пока зверю не заблагорассудилось снять осаду и уйти в лес; не было и про то, как охотник слез с дерева и, корчась от боли, проклиная все на свете, дотащился до деревни и дал себе слово оставить сердитого зверя в покое.
        Каждый вечер теперь Одинец приходил на ровную площадку среди глухого леса и отсюда бросал свой громкий боевой вызов невидимым противникам.
        Площадка эта была ему памятна: три года назад на ней он принял роковой бой с самым сильным из своих соперников. В то время он вошел в полную мощь. В новых местах было немного лосей и среди них не было равных ему по боевой силе и опытности, кроме одного.
        Это был его родной брат, тот самый, что в раннем детстве всегда верховодил над ним. Брат его тоже случайно попал в эти места.
        В его толстой шее сидела еще свинцовая пуля, оставшаяся ему на память о том дне, когда переселенческий отряд старого быка был окружен людьми.
        Разница в возрасте между братьями - меньше суток - теперь не имела никакого значения: обоим им было уже по многу лет. Но старший брат первый стал предводителем маленького стада и сумел удержать за собой этот почетный пост.
        Младший не мог выносить дольше, чтобы над ним командовали, и не захотел оставаться в стаде. Он ушел из стада уже зимой. В это время грозды на лбу - те места, откуда растут рога, - сильно зудели у него. Он все терся лбом о твердые стволы деревьев, ударял по ним рогами. И вот - сначала один рог, а через несколько дней и другой - отвалились.
        Отваливались они у него каждый год об эту пору, и он знал, что скоро на месте их быстро вырастут другие - еще больше и тяжелей. Он только не учел, что в это время, пока он ходил комолый, как лосиха, ему нужно беречься. И раз он слишком близко подошел к деревне, так близко, что столкнулся в лесу с собакой.
        Большой пес, увидев, что у лося нет его грозного оружия - рогов, - сразу перешел в нападение и с лаем кинулся ему на грудь.
        Но неопытный пес не знал, с кем имеет дело. Одинец не испугался. Он ударил пса головой, свалил его на землю и так отделал копытами, что пес больше уже не встал.
        Однако на выручку ему бежали из деревни десяток других собак. Лось бросился бежать от них.
        Началась бешеная погоня. Зверь, стремительно огибая деревья, мчался по вырубкам, со всего ходу врезался в густой чапыжник.
        Собаки неутомимо неслись за ним. Лось принялся кружить по лесу. Его ноги вязли в снегу, он быстро выбивался из сил.
        Собаки то и дело срезали путь и целой оравой неожиданно встречали его на кругу.
        Зверь видел, что ему не уйти от них. На одном из кругов он вынесся из чащи на ровную площадку и увидал перед собой лосиное стадо. Стадо стояло в боевом строю - хвостами вместе, головами вперед; старший был - его брат - впереди. Он отодвинулся и пропустил беглеца под защиту стада.
        Собаки не осмелились напасть на целый отряд сильных зверей. Они отступили.
        Беглец был спасен.
        Долго после этого Одинец не ссорился с братом. Но пришла осень, и старые счеты припомнились.
        Напрасно Одинец рыскал по лесу и звал подруг: лосихи скрылись. Хоронясь в чаще, они ждали: пусть теперь быки спорят друг с другом. Кто сильней, тот лучше сумеет защитить их маленьких лосят от всех опасностей.
        Они пойдут за самым сильным.
        Одинец метался по лесу, разыскивал соперников. Он ревел, - и на его вызов вышел молодой бык.
        Схватка длилась недолго: бычок не мог выдержать ударов Одинца, был ранен и ударился в бегство.
        Победитель не стал его преследовать.
        Наконец он услышал грозный рев брата. Старый бык звал на свою площадку - ту самую, где он спас брата от собак.
        Старший брат всегда побеждал младшего.
        Но разве мог Одинец потерпеть, чтобы лосихи опять пошли за братом, признав его своим защитником - сильнейшим из быков?
        Одинец принял вызов брата.
        Они встретились на утоптанной площадке и в слепой ярости бросились друг на друга. Стук их рогов раздался на целую версту в округе - точно скала ударилась о скалу.
        Ударили и рванули назад, - но рога не расцепились. Обдавая друг друга горячим дыханием, бойцы ворочали головами, силясь высвободиться или свернуть противнику шею. Их толстые копыта ушли в землю, глаза налились кровью, могучие шеи раздулись.
        Старший был тяжелее. Он крепко стоял на ногах. Но в его шее сидел кусок свинца, пущенный человеческою рукой. В одном месте он перервал толстые мускулы зверя. Это сравняло силы борцов.
        Шумно и жарко дыша, громадные звери ворочались на площадке в страшном усилии - напряжением одной шеи свернуть многопудовое тело противника.
        Ясная луна стояла высоко в небе, и черные тени бесшумно двигались по земле при каждом движении их тел. Дрожали на черной земле уродливые тени их словно в стальные тиски зажатых голов и сцепленных рогов.
        Старший одолевал, медленно-медленно поворачивая голову противника в одну сторону - ниже и ниже - к самой земле.
        Младший напрягся, жал вперед и вбок - застыл так. Он чувствовал: если дохнёт, - выдохнет из себя последний остаток силы.
        Черные тени на земле перестали дрожать, будто застыли. Глухо каркнул спросонья ворон - где-то далеко. Старший лось тоже перестал дышать.
        Вдруг из его горла с хрипом хлынула кровь. Голова его дрогнула и разом пошла вбок. Тяжелая туша медленно рухнула наземь, увлекая за собой Одинца.
        Одинец пал на колени. В тот миг, когда голова его ударилась об землю, рога расцепились.
        Почуяв кровь, он рванулся, вскочил и, фыркая, опрометью кинулся прочь от страшного места.
        Месяц безумия прошел. Улеглась звериная страсть. Медведь-стервятник доел труп павшего на лесной площадке лося. Лосихи привыкли к новому быку-предводителю, спокойно встречали зиму, собрав своих лосят под его надежную защиту. Но неожиданно он ушел от них и не вернулся к стаду.
        Он стал одинцом-отшельником, которому нет равного по силе, который не нуждается ни в чьей защите и сам не желает никого защищать.
        Когда настанет его час, он уйдет в темную чащу, ляжет и умрет, как умирают все одряхлевшие лесные звери: в одиночестве, молча, под тихий шепот деревьев, среди которых провел всю свою дикую жизнь.
        А пока он хочет мира и покоя. Хочет спать, зная, что никто не потревожит его отдыха. Он во сне видит веселые дни своего детства и смешно, как малый лосенок, дрыгает во сне ногами.
        Он мудр, покоен и миролюбив одиннадцать месяцев в году. И только когда настает месяц безумия и гремят в лесу боевые рога, - он теряет власть над собой. Он забывает осторожность, рыщет всюду, ревет и нетерпеливо прислушивается: не отыщется ли смельчак, кто решится вступить в бой с ним, первым богатырем леса?
        Глава X Из-за угла
        Ларивон рассматривал запасное ружье охотника. В его больших корявых руках изящная и легкая бескурковка казалась безделушкой.
        Заглянув одним глазом в дула и зачем-то погладив шершавой ладонью гладкую сталь стволов, он передал ружье охотнику, заметив пренебрежительно:
        - Бескурошное… С этих переломок только воробьев пугать!
        - Погляди раньше, как бьет, - сказал охотник.
        Он переломил ружье и вложил в один из стволов бумажный патрон, заряженный пулей «жакан»[21 - Особого образца разрывная пуля. Задним концом она вделана в войлочный пыж; имеет нарезки. Употребляется специально для гладкоствольных дробных ружей. (Прим. автора.)].
        Поставив на землю большое полено, но отсчитал от него пятьдесят шагов, стал на колено, прицелился и выстрелил. Полено упало.
        - Поди погляди!
        Ларивон подошел не спеша к полену, нагнулся, поколупал дерево пальцем, встал и раздумчиво заскреб пятерней в затылке.
        - Ты, дружок, - сказал он подошедшему охотнику, - мне такую пулю дай. С моей шомполовки да такой - страсть!
        - Бери хоть пяток. Только ведь калибр не тот; в твоей пушке они болтаться будут.
        - Это нам ништо: тряпицей обвернем.
        Охотник взглянул на мишень. Пуля, ударив в полено, развернулась крестом на четыре части и раскрошила его. Из широкой, дыры в крепком суковатом дереве во все стороны торчали острые щепки.
        - Кость вдребезги крошит, - сказал он крестьянину. - Не из винтовки, конечно, - далеко, нельзя, - а шагов на сотню прямо хоть на слона выходи.
        В тот же вечер охотник отправился в лес.
        Бесшумно ступая по сырому ковру гниющих на земле листьев, он долго бродил, отыскивая подходящее место. В конце концов выбрал большой куст и стал около него.
        Деревья тут росли достаточно редко, и стрелять было удобно во все стороны. Коричневая куртка охотника в сумерках совсем сольется с кустом. Ослепленный боевым пылом, зверь, наверно, примет его за высокий пень.
        Ларивон предупреждал, что лось в это время года чрезвычайно опасен и, бывает, сам бросается на человека, не дожидаясь выстрела. Да охотник и сам хорошо запомнил последний урок Одинца. Поэтому он стал так, чтобы, в случае чего, успеть вскарабкаться на рядом стоящее суковатое дерево.
        Тут ему припомнилась насмешливая улыбка девушки. Стало немножко стыдно.
        «Не совсем это по-рыцарски! - подумал он. - Тяпнуть из-за угла - и драла!»
        Но сейчас же перед ним мелькнули другие глаза - ужасные глаза разъяренного зверя, - и он поспешно встал так, чтобы до спасительных сучьев можно было достать рукой.
        Проверив ружье - в обоих стволах были пули «жакан», - он переставил предохранитель со значка S (sur - безопасно) на F (feu - огонь) и посмотрел на лес.
        Лес уже темнел. Широкие тени ложились от неподвижных деревьев.
        Знакомая жуть одиночества слегка сдавила охотнику горло. Он выпрямился.
        - Пора!
        Вынул из кармана короткую и широкую берестяную трубу и дунул в нее, как учил Ларивон.
        Короткий рев отрывисто прогремел в вечерней тишине - и жутко отдался где-то за лесом, где должна была быть речка.
        Охотник прислушался.
        Ответа не было.
        Задрожавший в руке вабик дробно застучал по стиснутым зубам.
        Обождав несколько минут, охотник снова поднял вабик и протрубил звериный боевой клич.
        И вот далеко-далеко в тишине прогремел ответный рев.
        Одинец проревел боевой клич.
        Он стоял на площадке, где три года тому назад убил своего брата.
        За эти три года ни один соперник не осмелился принять его вызов. А сегодня кто-то сразу ответил ему.
        Широкие ноздри Одинца раздулись от гнева и шумно выпустили пылкое дыхание. Он по голосу слышал, что ревел молодой лось.
        Смерть смельчаку!
        Старый зверь повторил свой вызов и в яростном нетерпении стал рвать землю копытами.
        И опять прозвучал ответный рев - все так же далеко, где-то за рекой.
        ______
        Что же медлит противник? Отчего он не идет сюда?
        Снова и снова Одинец повторял свой вызов с такой силой, что обросшая густым волосом серьга - нарост под нижней челюстью - тряслась, как борода. Голос его разносился по лесу на добрых два километра.
        Противник отвечал, но не приближался.
        Значит, он трусит подойти! Тогда Одинец сам пойдет к нему и даст ему бой на его площадке.
        И, опрокинув рога на спину, старый зверь двинулся в темный лес.
        Смеркалось.
        Охотник в страхе смотрел, как тускнеет небо и в густой тени тают дальние деревья.
        Он то и дело подавал голос. Лось отвечал, но не приближался.
        Неужели самому придется подходить к зверю, скрадывать его, прячась за деревьями? В нужный момент может не случиться рядом спасительных сучьев, и тогда…
        Но вот зверь пошел: рев ближе.
        Охотник вздрогнул. Сердце оглушительно стучало.
        Теперь еще раз протрубить - и будет: на близком расстоянии лось разберет чуть фальшивую ноту и уйдет.
        Охотник бросил шапку, вытер пот со лба, поднял вабик и дунул в него.
        Тишина.
        Потом сзади - неожиданно близко - хруст переломленного копытом сучка. Что-то уж больно быстро!..
        Охотник повернулся, как на пружинах.
        Лось подходил молча. Охотник увидал его метров за сто. Быстрая тень мелькнула между деревьями, скрылась, показалась опять, опять скрылась.
        …Стрелять? Нет, еще далеко!
        Зверь шел наискосок от охотника, справа.
        «Левый бок!.. - пронеслось в голове. - В сердце… Пора!»
        Охотник вскинул ружье, установил его стволы в промежутке между деревьями, взяв вперед по направлению бега зверя. Руки застыли.
        Темная туша закрыла мушку.
        Грохнул выстрел.
        Одно мгновение было видно: туша стремительно сунулась в землю.
        В страшном возбуждении охотник ждал, что будет, не отнимая ружья от плеча.
        Низкий, протяжный, почти человеческий стон донесся из-за деревьев.
        Не выдержав, дико заорал охотник.
        В ту же минуту зверь поднялся - и темная тень опять замелькала в лесу, быстро удаляясь.
        Охотник, не целясь, выпалил из второго ствола.
        Лось ушел.
        Охотника била лихорадка. На глазах навернулись слезы. Торопливо перезарядив ружье, он кинулся к тому месту, где зверь упал.
        В сумерках еще были видны примятые тяжелым телом кусточки.
        Охотник опустился на колени и стал шарить руками по земле.
        Вдруг он поднял руки к глазам; руки были в темной крови.
        Он хотел вскочить и бежать за раненым зверем. Но сейчас же сообразил, что в темноте не разобрать следов.
        «Надо скорей за Ларивоном! - подумал он. - Все равно без лошади не обойдешься».
        И побежал из лесу.
        Глава XI Кровавый след
        Старому глухарю приходилось теперь ночевать одному в тайном убежище друзей.
        Лось уходил с вечера, всю ночь бродил по лесу и возвращался, только когда солнце поднималось над деревьями.
        Глухарь уже привык к долгим отлучкам своего друга.
        Но сегодня ночью его разбудили гулкие выстрелы. Ночь прошла тревожно. И, когда рассвело, глухарь не полетел на жировку, а остался ждать друга.
        Тревожное выдалось и утро: невдалеке слышались громкие голоса людей.
        Солнце встало уже над вершинами деревьев, а Одинец все еще не шел.
        Глухарь не мог больше ждать: он жестоко проголодался. Он снялся с ели и полетел клевать жухлую, уже тронутую утренником, жесткокожую бруснику.
        Охотник не заснул всю ночь. Ларивон убедил его, что в темноте найти зверя невозможно и что лучше даже подождать подольше, дать ему изойти кровью, а то опять поднимется и уйдет далеко.
        Чуть свет Ларивон запряг лошадь. Ежась от холода, они покатили через поля.
        Охотник был как во сне. Смотрел на землю, на лес, на весь мир - и не узнавал его. Земля подернулась серебристой изморозью, лес разубрался пышными цветами осени, в небе розовели легкие облачка.
        Одно раздражало охотника: он не мог понять, почему крестьянин так равнодушно, почти враждебно принял известие о его победе над страшным зверем?
        Услышав, что Одинец тяжело ранен, может быть, уже мертв, Ларивон ни слова похвалы не сказал охотнику, молча улегся и через пять минут уже храпел.
        Они въехали в лес. Впереди, по неширокой лесной дороге шел человек с топором за поясом. Когда телега поравнялась с ним, он внимательно оглядел охотника и, не снимая с головы шапки, спокойно молвил:
        - Здорово, дядя Ларивон! Ай на охоту барчука повез?
        - Да вот, вишь ты, за раненым лосем собрались.
        - Одинца я убил, - не выдержал охотник.
        Путник разом оживился. Глаза блеснули из-под густых бровей, бородатое лицо передернулось.
        - Одинца? - быстро спросил он. - Подсади-ка, дядя Ларивон, больно поглядеть охота!
        - А садись! - разрешил Ларивон. - Может, пособить случится.
        Охотник обрадовался новому спутнику и стал ему рассказывать, как подкараулил и свалил старого лося.
        Бородатый крестьянин смотрел на него с нескрываемым почтением, долго разглядывал ружье, совсем по-детски удивлялся рассказу о страшном ударе пули «жакан».
        - А Одинцову лежку нашел?
        Охотник сознался, что лежки найти не мог, как ни искал. Тогда бородач заметил:
        - Гляди, он и раненый под землю не ушел бы: дошлый зверь.
        - Никуда не уйдет! - сказал охотник. - Я его разрывной пулей стрелял.
        Они уже подъехали к тому месту, где надо было сворачивать с дороги.
        Седоки слезли. Ларивон повел лошадь в поводу, следя, чтобы телега не задела осью за дерево.
        Охотник быстро разыскал куст, у которого вчера стоял. Его шапка и вабик так и провалялись тут всю ночь.
        Потом все трое внимательно осмотрели следы, начав с того места, где лось упал.
        Бородач уверенно сказал:
        - В брюхо садануло, в левый бок. Рана тяжелая: горлом кровь хлещет. Далеко зверю не уйти.
        Охотник с интересом взглянул на следопыта.
        - Почему вы знаете, что в левый бок и что кровь эта из горла, а не из раны?
        - А то нет: вишь, по следу с левой руки текет? А что посередь следу - это из горла.
        «До чего просто! - подумал охотник. - Как это мне самому не пришло в голову?»
        Бородач пошел впереди, за ним - охотник; Ларивон с лошадью сзади. Шли медленно, поминутно заглядывая вперед: даже тяжело раненный лось опасен и может напасть на преследователей.
        Крови на следу было много: видно, лилась струей. Местами она лежала на земле черными запекшимися сгустками. Зверь, однако, шел и шел вперед.
        Редколесье кончилось. Вышли к речке.
        Тут Ларивон привязал лошадь к дереву: надо было сперва узнать, где зверь пал, - может, в чаще, куда и не продерешься с телегой.
        Бородач в это время стал на колени у четко отпечатавшихся в глинистом берегу следов и зачем-то смерил их четвертью. Когда он после этого взглянул на охотника, охотнику не понравился его взгляд: в нем не было и следа прежней почтительности. Бородач глядел на него, прищурившись, подозрительно, почти насмешливо.
        - Ну что еще? - сердито спросил охотник, чувствуя, что краснеет от этого взгляда, и злясь на себя за это.
        Но бородач ничего ему не ответил и опять пошел вперед, на этот раз быстро и уверенно.
        Они еще добрую версту петляли по лесу. Нашли березу, где раненый зверь терся раненым боком о ствол: белый ствол дерева аршина на два от земли был весь замызган темной кровью.
        Потом - как-то совсем неожиданно - охотник узнал место, где они находились: они шли прямо к болоту, где всегда исчезал Одинец.
        Сердце тревожно екнуло в груди: неужели опять ускользнул проклятый зверь?
        Молча прошли еще немного - и вдруг бородач обернулся и сказал шепотом:
        - Эвона, в чапыжнике залег. Иди. А подниматься станет - бей проворней: уйдет!
        Не показывая вида, что волнуется, охотник двинулся вперед с ружьем наготове.
        Густой остров лиственного молодняка, на который показал бородач, был невелик. Деревца потеряли уже всю листву, - они не могли скрыть громадного тела зверя, если б он вскочил.
        Охотник подвигался по кромке, беспокойно шаря глазами впереди.
        Он обошел уже почти весь островок, а лось все еще не показывался.
        Впереди - еще мысок низкорослой заросли.
        «Тут!» - почувствовал охотник.
        Подняв ружье, сделал скачок - и чуть не споткнулся о распростертое звериное тело.
        Зверь не шелохнулся. Он лежал на правом боку, неестественно подогнув под себя голову, высоко подняв застывшую заднюю ногу.
        Охотник опустил ружье.
        - Готов! - крикнул он дрогнувшим голосом. - Смотрите!
        Он замолчал: к горлу подкатил жесткий ком.
        Он не слышал, что говорили теперь уже громкими голосами крестьяне.
        Бородач подошел к убитому лосю и, взявшись за рог, выпростал голову зверя из-под тяжелой туши.
        - Гляди на свово Одинца! - сказал он охотнику и презрительно сплюнул.
        Вместо широких рогов-лопат на голове лося торчали какие-то жалкие спички.
        Охотник глядел и не понимал.
        Бородач обернулся к Ларивону.
        - Я еще по следу приметил, что лосек молодой: Одинцов след - во! Одинец разве такому дастся?
        И опять, обращаясь к охотнику, поддразнил:
        - Хотелося лося, да не удалося!
        Как сквозь туман, донеслись до охотника слова Ларивона:
        - Толковал ему, каков из себя Одинец-то. Известно, городскому человеку ни к чему, - что старый бычина, что теленок.
        Охотник растерянно пролепетал:
        - Не может быть: я же Одинца стрелял!
        Бородач весело подмигнул Ларивону:
        - Не зря молвится: лося бьют в осень, а дурака завсегда. Мало каши ел, парень!
        ______
        Когда к полудню старый глухарь вернулся с жировки, Одинец ждал его уже под елью.
        Через пять минут оба спокойно дремали, каждый на своем месте.
        Часть II
        Опустил главу печально,
        Осмотрел свои все вещи,
        Говорит слова такие:
        - Пусть никто в теченье жизни,
        Пусть никто из всех на свете
        Не стремится в лес упрямо,
        Чтоб ловить Хииси-лося,
        Как стремился я, несчастный.
        Я совсем испортил лыжи,
        Разломал в лесу я палку
        И согнул в лесу свой дротик.

    КАЛЕВАЛА
        Глава I Неожиданное открытие
        «К черту Одинца! Еду в город».
        Так решил охотник, свежуя на задворках убитого им зверя.
        Содрать шкуру с тощего молодого лося оказалось кропотливым и трудным делом. Шкура крепко пристала мездрой[22 - М е з д р а - нижний слой шкуры.] к жесткому мясу, и каждый вершок ее приходилось отдирать ножом.
        «Будет, побаловался. Пора и в город, а то так и будешь гоняться за этим старым лешим до скончания века. На первый раз довольно с меня и этого трофея.
        Все-таки о двух отростках рога».
        Но как охотник ни старался убедить себя в том, что в сдаче его нет ничего позорного, - в голову лезли и лезли обидные мысли.
        Его больно задели насмешки бородача.
        Он теперь ясно понимал, что крестьяне смеются над ним, потому что Одинец им - свой, а он - городской человек, барчук - им чужой. Сами лесные жители, они любят этого лесного великана. Он им не причиняет вреда, и они не хотят его смерти. Они гордятся им и злорадствуют над выскочкой, посягнувшим на их любимца. Они заодно с Одинцом, заодно со всем этим диким, полным неожиданных страхов лесом.
        Охотник потерпел жестокое поражение, стал посмешищем в глазах крестьян, и это терзало его самолюбие.
        Теперь он и сам начинал сознавать, что недостоин такого трофея, как голова Одинца.
        «Мало каши ел!» - сердито дразнил он себя словами бородача. - Поживи-ка здесь с Одинцово, так, пожалуй, будешь в лесу как у себя в городе. Тогда и охоться».
        На следующее утро, когда он кончил сдирать шкуру с лося, к нему подошел Ларивон.
        - Глянь-ка, тебе, надо быть, почтарь письмо подал. С городу, видать.
        И крестьянин протянул узкий голубой конверт, надписанный легким женским почерком.
        Охотник почувствовал, как яркая краска залила ему лицо, и сердито буркнул:
        - От сестры! Сунь вон в куртку: потом прочту.
        Ларивон положил конверт в карман куртки и присел поболтать о разных разностях.
        Охотник спешно кончил работу, вымыл руки, схватил ружье и заявил, что уходит в лес.
        Ноги сами привели его на знакомое место: к болоту. Он сел на пенек, прислонил ружье к дереву и крепко задумался.
        Нераспечатанное письмо хрустело во внутреннем кармане куртки. Но он не спешил его прочесть, нарочно медлил, как медлит человек перед прыжком в холодную воду.
        «Ну, что ж, - думал он, - пусть смеется! Не могу же я, в самом деле, бросить университет и тысячу раз подвергать себя смертельной опасности. Она небось никогда не ночевала одна в лесу. Пусть-ка попробует. Или пусть с Одинцом встретится. С меня довольно!»
        Выходило не очень убедительно - он это сам чувствовал, - но еще хуже было признаться себе, что страшно вскрыть письмо и прочесть насмешливые фразы.
        Охотник стал смотреть на болото.
        На бесчисленных желтых кочках бессильно поникла трава. Кой-где под ней просвечивала холодная ржавая вода. Недалеко от берега, как древний замок, высилась темная, круто закругленная стена леса: остров на болоте.
        Охотник подумал, что видит эти места в последний раз, - и почувствовал грусть. Унылый и дикий простор лесного болота впервые показался ему красивым. А сколько жутких, никем не изведанных тайн хранили его молчаливые кочки! Это место можно возненавидеть, но забыть его скоро нельзя.
        Охотник стряхнул с себя раздумье, торопливо вытащил письмо и вскрыл его.
        В письме не было обращения.
        «Вчера читали Ваше письмо вслух, - сразу начиналось оно. - Много спорили, кто-то предлагал даже пари, что Вам не убить Одинца.
        Но я-то знаю, что, как бы ни был силен и осторожен зверь, человек всегда одолеет его. И я, кажется, начинаю ненавидеть Вас».
        - Что такое? - изумился охотник. - За что?
        «Я говорила Вам, что выросла в лесу и люблю лес со всеми его жителями. Для меня ненавистны вы, городские охотники. Вы распоряжаетесь деревьями и животными так, будто они существуют исключительно для вашего удовольствия.
        В первый момент нашего знакомства я подумала, что нашла в Вас друга. Все в городе только и думают, что о городских своих делах и развлечениях. И уж если кто вспомнит про лес, или поле, или солнечный восход, так только - «ах!» да «ох!», «красота, прелесть!». Будто редкость какая.
        А Вы так чудесно рассказывали про Одинца! Я видела его перед собой, как живого, во всем его диком, зверином великолепии.
        И вдруг Вы заявляете, что едете убивать его! И заявили-то это только потому, что боялись показаться трусом.
        Но я подумала: «Поживет в лесу, полюбит лесную жизнь, - и у него рука не поднимется на старого лося».
        Ваше письмо отняло у меня эту надежду. Вы ничему, ничему не научились, и так вам и надо, что Одинец разбил Вам ногу; он ведь никого не трогает, если на него не нападают. Какое право имеете Вы отнимать у него жизнь? Чем он Вам-то помешал?»
        «Новое дело! - совсем ошарашенный, подумал охотник. - Сама же так презрительно улыбнулась, когда я сказал, что еще не убивал лосей, а теперь…»
        Он стал читать дальше.
        «И лучше нам не встречаться больше, если Вы убьете Одинца: я никогда не прощу Вам этого…»
        Охотник скомкал письмо и бросил его наземь.
        «А я-то, осел, старался! - думал он. - Вот положение!»
        Растерянный взгляд его упал на знакомые кочки. Без всякой связи со своими мыслями он вспомнил вдруг: «Там я убил Рогдая…
        Вот кто умел идти до конца!»
        Вспыхнула злость. Все мысли в голове разом перестроились.
        «Что же, значит, зря погиб Рогдай! Одинца защищать - нашла кого! И я хорош, - хотел уж отказаться! Ну, и пусть, а я тоже пойду до конца!»
        Он перебежал глазами с кочек на берег болота - и вдруг замер, не смея дохнуть: великолепный и неподвижный, как статуя, на берегу стоял громадный лось.
        По исполинскому росту - добрая сажень от земли до крутого загривка, - по гордо поднятой голове с тяжелыми, широкими рогами охотник сразу признал Одинца. Зверь стоял на открытом месте у самой кромки болота, против кочек, где погиб Рогдай. Охотник не видел, откуда он появился. Казалось, зверь мгновенно возник из земли и застыл как камень.
        «Топнет - и уйдет под землю, - вспомнил охотник и теперь сам верил, что это так и бывает. - Меня он не видит, - быстро работала мысль, - потому что я сижу неподвижно. И не чует: ветер от него ко мне. Стрелять нельзя: далеко. Буду ждать».
        Медленно, как оживающее изваяние, лось поднял ногу и ступил на кочку.
        Кочка медленно пошла под воду.
        Тогда грузный зверь сел, как собака, на задние ноги. Передние он выдернул из воды, вытянул перед собой и, цепляясь ими за кочки, заскользил брюхом по топкой трясине.
        «Так! - подумал охотник. - Вот она - тайна лесного великана. Сегодня у леса нет от меня тайн».
        Широко раскрытыми глазами он следил, как громадное тело зверя быстро подвигается по непроходимому болоту.
        «Остров!» - вспомнил охотник.
        Добравшись до твердой почвы, лось подогнул колени и поднялся в два приема, как встающая корова. Через минуту он исчез за деревьями.
        - Простое чудо! - рассмеялся охотник. - Ясно, с таким широким брюхом не засосет.
        Он взял ружье и пошел к тому месту, где Одинец вошел в болото. Ближние кочки медленно выдвигались из воды. На них ясно были видны отпечатки круглых копыт зверя.
        Дальше след исчезал: следующие кочки с головой окунались под воду. Примятая трава на них расправлялась. Вода смывала следы.
        - Так, - еще раз сказал охотник. - Теперь понятно, почему след обрывается.
        И, сняв шапку, отвесил в сторону островка глубокий поклон:
        - Ваши гости!
        Глава II На острове
        Никто не знал, что тайна лесного великана открыта: охотник не сказал об этом даже Ларивону.
        Не подозревал этого и Одинец, когда на следующее утро покинул остров и ушел в лес.
        А днем пришел охотник, надел на ноги широкие лесные лыжи, взял в руки длинный шест и медленно стал подвигаться по болоту.
        Лыжи он достал в деревне у крестьян. Они были настолько широки, что не погружались в топкое болото под тяжестью человека. Вода смывала его следы.
        Достигнув острова, охотник положил ружье на кочку, счистил ржавый ил с лыж и, связав, перекинул их за спину.
        Остров был невелик. Охотник сразу нашел в густой заросли узкий коридор - тропу зверя - и стал осторожно подвигаться по ней.
        «Беда, если столкнемся на тропе! - думал он, опасливо поглядывая вперед. - Податься некуда, сотрет в порошок!»
        Тропа была проложена в частом еловом и сосновом подросте. Заросль справа и слева стояла плотной стеной. Не было никакой надежды продраться сквозь сомкнутый строй частых стволов.
        Но узкий коридор скоро кончился. Лес поредел. Тропа повела сырой и темной глушью, извиваясь в колоннаде высокоствольных столетних деревьев.
        А еще дальше начались светлинки с отдельными громадными елями и соснами, у ног которых кой-где жались такие жалкие осенью прутики лиственного молодняка.
        Кое-где на открытых местах торчали из земли обросшие лишаями камни.
        «Что я! - вспомнил вдруг охотник. - Ведь он почует мои следы!»
        Он остановился и, стараясь не шуметь - зверь мог быть рядом, - развязал и надел лыжи. Шагать в них было трудно: приходилось высоко поднимать ноги и выбирать гладкую землю, чтобы не споткнуться.
        «Как в колодках, - думал охотник. - Зато подойду к лежке, точно по воздуху: от лыж на земле останется только запах болота».
        Он подошел к большому камню, вокруг которого земля была взрыта копытами лося. За камнем - под елью - заметил небольшое углубление, черные проплешины земли, помятую траву и много волосков лосиной шерсти.
        «Валялся тут, - подумал охотник. - А может быть… Да чего «может быть»: вот же она - лежка!»
        Он огляделся.
        Шагах в сорока от ели стояла большая сосна. Ветви донизу; как раз то, что надо.
        Прошлепав к ней на лыжах, он взобрался по ветвям и, развесив на обломках сучьев ружье, лыжи, мешок с едой, вытащил топорик из-за пояса и стал устраивать себе лабаз. Через пять минут настил из сучьев между двух ветвей был готов.
        «Теперь хозяин может пожаловать!» - весело подумал охотник, поудобней примащиваясь на своем воздушном сиденье. Ружье с предохранителем на F (огонь) лежало рядом. Лежка Одинца была как на ладони. Оставалось только запастись терпеньем и ждать до вечера, всю ночь, до нового утра, - пока зверю заблагорассудится прийти. Еды охотник захватил с собой на целые сутки.
        Время проходило, день уже клонился к вечеру, а Одинец все не шел.
        Первые часы ожидания пролетели незаметно для охотника. Он был уверен, что на этот раз одолеет осторожного зверя.
        Он представил себе, как в назначенный день снова соберутся его товарищи и будут его ждать. Он запоздает.
        Наконец дверь откроется, и он войдет, держа огромную голову лесного великана за рога. Все ахнут. А он скажет, глядя на покрасневшую девушку:
        - Я охотник, я не член общества покровительства животным!
        Или что-нибудь в этом роде - красивое и злое.
        …Громкое хлопанье крыльев заставило охотника вздрогнуть и раскрыть глаза.
        Черный глухарь с треском уселся на ели над лежкой зверя.
        «А, приятель! - подумал охотник. - И ты, оказывается, здесь? Ну врешь: теперь уж меня не напугаешь!»
        Он вспомнил первую ночевку в лесу, свой дикий страх в сумерках - и улыбнулся.
        Темнело. Хмурое небо низко нависло над лесом: ночь обещала быть ненастной.
        Охотник думал о том, что вот теперь он забрался в самое сердце леса, в самый его сокровенный уголок, но прежнего страха не чувствует. Знал, что если случится с ним несчастье здесь, то ни один человек не догадается даже, где его искать, - но был спокоен за себя.
        «Это я так привык к лесу, - думал он. - Как дома. А она говорит, что я ничему не научился здесь. И с лесными жителями познакомился».
        Глухарь то и дело поглядывал вниз, на лежку. Его гибкая шея уже не казалась охотнику так удивительно похожей на черную руку, как тогда - на осине.
        Скоро совсем стемнело. Охотник решил не спать ночь: еще проспишь зверя.
        Старался представить себе, как живет здесь старый лесной великан.
        Тут его дом. Часами лежит он в сырой яме под темной столетней елью. Брюхо его мокнет, от него несет козлом. Но он ничего не замечает: думает свои дремучие думы.
        Громадный, такой неуклюжий с виду, несуразный зверь! Он могуч и смел, его все боятся в лесу. Он в этом краю последний из великанов-лосей.
        …И мысли охотника унеслись в глубь времен. Не семьдесят коротких верст отделяли его теперь от родного города, а долгие темные века. И, вспомнив о камнях, разбросанных по всему лесу, он думал о том, что было время, когда не было здесь ни людей, ни лосей, а было древнее море. Потом с холодного севера надвинулись мертвые белые ледники. Они камни растирали в порошок, двигали скалы, гнали все живое на своем пути.
        Прошли века. Ледниковое море опять отступило далеко на север. На дне древнего моря выросли густые леса, в лесах поселились птицы и звери. Они были хозяевами здесь, пока не пришел человек. Прошло так мало времени - и человек овладел всем…
        Охотник крепко спал, охватив руками толстый сук, щекой прижавшись к жесткой, шершавой коре дерева.
        _____
        А Одинец тем временем подошел к болоту, опустился на задние ноги и заскользил по трясине.
        Вечером никто не откликнулся на его рев, и зверь успокоился. Холодная вода, вымочив ему брюхо, совсем охладила его боевой пыл. Чутье его обострилось, привычная осторожность вернулась к нему.
        Он вышел на берег острова, потянул в себя воздух - и разом почувствовал тревогу.
        Он опустил храп к земле, - и земля сказала ему, что по ней прошел человек.
        Шевеля ушами, Одинец шагнул по следу. Чем дальше, тем след сильнее пахнул.
        Сомнений быть не могло: то был тревожный дух человека с железом. Дух этот был ему хорошо знаком: человек с ружьем вот уже сколько времени не дает ему покоя, то и дело становится ему поперек пути.
        Старый лось без труда запоминал запахи, видеть ему не было нужды. Он ступил еще - и на кочке почуял холодный запах железа (к этой кочке охотник прислонил ружье, когда уселся снимать лыжи). Запах железа - запах смерти. И этот запах в тайном убежище Одинца!
        Ярость заклокотала в груди зверя. Он двинулся вперед, все мускулы его напряглись, тело стало как камень.
        Но, дойдя до узкого коридора в чаще, вдруг круто повернул, быстро пошел назад и с размаху опустился в болото, шумно расплескав ржавую воду.
        Непонятный сквозь сон шум заставил охотника открыть глаза.
        Было светло. Вершины деревьев уперлись в низкое небо. Прямо в лицо моросил теплый дождичек.
        Охотник быстро вспомнил, где он. Глянул на лежку: зверя там не было.
        «Все ладно! - подумал он. - Если б Одинец пришел, я бы, конечно, проснулся. Эдак, однако, можно и загреметь с насеста! - Тут он заметил, что и глухаря не было на ели. Подумал: - Он меня и разбудил, срываясь».
        Сон освежил охотника. Хотелось есть.
        Он достал мешок с едой и живо прикончил все, что осталось со вчерашнего дня.
        Больше нечего было делать, и он опять принялся ждать.
        _____
        К полудню терпение охотника истощилось.
        Напрасно он старался убедить себя, что теперь уже осталось недолго ждать. Напрасно заставлял себя радоваться дождю: дождь ведь смоет все следы, и зверь смело подойдет к самой лежке.
        Скучный осенний дождь не мог поднять настроения. Все тело ныло, размяться хорошенько, сидя на дереве, нельзя было.
        И снова уже хотелось есть, а в мешке не осталось ни крошки.
        Опять прилетел глухарь. Вытягивая черную шею, внимательно разглядывал замершего на дереве охотника.
        Пришлось минут пять сидеть совсем без движения. Это было очень мучительно. Терпение лопнуло.
        «Подожди же, проклятый!» - злобно подумал охотник и начал медленно, плавно, - чтобы не спугнуть сторожкую птицу, - поднимать ружье.
        И уже когда мушка заблестела на черной груди громадной птицы, решил: «Уйду. Сегодня все равно уж не придет», - и нажал гашетку.
        Когда дым рассеялся, глухаря на ветке не было. Не было его, впрочем, и под деревом.
        Только тут охотник вспомнил: «Ведь я его разрывной!»
        Когда слез с дерева, он нашел только клочья глухариного тела. На камне у самой лежки валялась окровавленная черная голова с куском шеи.
        «Не тебе эта пуля, - виновато подумал он. - Попал под сердитую руку».
        В эту минуту он был сам себе противен. Мучила совесть: ведь это было совершенно бессмысленное убийство ради убийства.
        Обратный путь через болото сошел благополучно.
        Глава III Роковой поворот
        Целые сутки пробродив по лесу, Одинец опять пришел к болоту.
        Не переставая сыпал дождь. Рассвело. Запаха человека не было слышно на берегу. Одинец переправился на остров. Следов и тут не было. Зверь смело пошел к лежке.
        Когда через короткое время он снова вышел на берег острова, он был страшен. Копыта, ступая, судорожно рвали землю.
        Одинец видел растерзанное тело птицы и почуял кровь. Он обезумел.
        …В этот день в лесу произошло необычайное происшествие, всполошившее всех окрестных крестьян.
        Пастух той деревни, где жил у Ларивона охотник, по обыкновению выгнал в то утро стадо на лесной луг. В стаде был породистый бык - свирепое животное, много хлопот доставлявшее пастуху. Бык этот ни с того ни с сего приходил в ярость и бросался на людей.
        Он решительно не признавал над собой ничьей власти, и даже пастуху не раз случалось спасаться от него за деревьями.
        Стадо разбрелось по лугу, а пастух спрятался от дождя под деревом.
        Услышав шум у себя за спиной в лесу, он подумал, что одна из его коров пробирается чащей. Он даже не обернулся и был поражен, когда из лесу около него вышел громадный лось.
        Пастух клялся потом, что зверь шел через лес, ни на кого не обращая внимания.
        Коровы тревожно замычали. Бык, который в это время находился на другом конце луга, обернулся, увидел лося и первый кинулся ему навстречу.
        Пастух слишком хорошо знал силу племенного животного, чтобы усомниться в исходе битвы. Прямые и острые, как два кинжала, рога быка были направлены прямо в грудь высокого противника.
        Лось, однако, и не подумал увернуться от страшного удара. Он тоже наклонил голову и смело - на полном ходу - встретил нападающего.
        Бойцы сшиблись на средине луга. Пастух уверял потом, что от удара быка из рогов лося выскочил целый сноп искр. Но как бы там ни было, свирепый бык мгновенно слетел с копыт.
        Удар Одинца был страшен. Ударил не он, - ударили с размаху все тридцать пудов его огромного тела. Толстая кость бычьего черепа треснула, как арбуз. Бык рухнул; каменные копыта Одинца неистово забарабанили по распростертому телу, рассекая кожу и мясо, дробя кости.
        И через минуту на том месте, где пало красивое и гордое животное, осталось от него только ужасное кровавое месиво.
        Тогда Одинец запрокинул рога на спину и ушел в лес, ни разу не оглянувшись на обезумевшее от страха стадо. Коровы разбежались по всему лесу. Пастух и не пробовал их собрать: прямо побежал в деревню и поднял всех на ноги.
        На летучий деревенский сход пришел и студент-охотник. Крестьяне были необычайно возбуждены, громко кричали все зараз, не давая никому сказать толком.
        Охотник был удивлен, главным образом, тем, что ни у одного из спорщиков не нашлось ни одного доброго слова в защиту недавнего их любимца - могучего лесного великана. Спор шел только о том, как верней и скорей с ним покончить.
        Сам охотник не чувствовал большой жалости к быку. Наоборот: он в этот раз был решительно на стороне смелого дикого зверя. Он втайне был восхищен лосем, так быстро расправившимся с тучным быком.
        Впрочем, это чувство восхищения не помешало охотнику решить принять участие в облаве на Одинца, которая была решена тут же на сходе.
        Крестьяне поднялись всей деревней. У кого были ружья, - пошли в стрелки; все остальные - кричанами, загонщиками.
        Расчет был на то, что лось не успел уйти далеко от места схватки с быком: надо было немедленно захватить его в кольцо и не пустить в казенный лес, где крестьяне не имели права охотиться.
        _____
        Одинец действительно недалеко ушел от места битвы.
        Он рано услышал гомон заглушенных человеческих голосов - раньше, чем загонщики успели обойти лес, а стрелки стать в цепь.
        Старый зверь разом почуял беду, но с минутку простоял неподвижно, словно раздумывая, в какую сторону ему бежать.
        Люди, разбившись на кучки, подходили спереди и сзади. Бежать можно было только вправо или влево. Справа был лес, и в конце его - Одинец знал - море. Слева были болото и остров - испытанное убежище.
        Но там, в его сокровенном убежище, побывал человек. Он больше не доверял этому месту.
        Одинец повернул вправо.
        Глава IV Лось пошел
        - Пошел! Пошел! - закричали по цепи.
        Загонщики, сойдясь широким полукругом, двинулись к морю. Руководил облавой знакомый охотнику бородач. Он поставил стрелков в цепь. По его расчету, еще до моря, встретив препятствия, лось должен будет повернуть вспять. Тогда его встретят пули.
        Короткий осенний день подходил к концу. Надо было спешить загнать зверя.
        …Одинец уверенно шел вперед. Последний раз он был в этих местах несколько лет назад, но дорогу помнил хорошо.
        И вот перед ним выросло препятствие: высокое прясло загородило ему путь.
        Прежде тут прясла не было. Крестьяне обнесли им лес только этим летом. Городили высоко: чтобы скотина не могла перескочить жердей и уйти к морю.
        Прясло высотой доходило Одинцу до головы. Препятствие казалось неодолимым.
        Но когда лось пошел, что может его остановить?
        Одинец не остановился и не повернул назад.
        Ровной иноходью подошел он к пряслу и вдруг как на крыльях поднялся в воздух, пронесся на сажень от земли, не задев жердей ни одним копытом.
        Пока загонщики подходили к пряслу и перелезали через него, Одинец все шел и шел вперед.
        Через несколько времени новое препятствие встретилось ему на пути. Густой сосновый молодняк стал перед ним непроницаемой стеной.
        Деревца росли так тесно, что разве зайчонок сумел бы протиснуться между их стволами.
        Огибать заросль значило потерять время.
        Одинец пошел напролом.
        Как снаряд из тяжелого орудия, врезалась его широкая грудь в густую заросль сосенок.
        Крепкие деревца падали вправо и влево, образуя широкую брешь. Они не в силах были остановить стремительный ход тяжелого зверя.
        Прорезав чащу, Одинец очутился перед третьим препятствием: дорогу ему пересекало каменное шоссе с глубокими канавами по обеим сторонам. По шоссе тарахтели телеги. В телегах сидели люди.
        И тут Одинец не остановился.
        Не замедляя хода, он подошел к первой канаве и одним широким прыжком перемахнул на шоссе - перед самыми мордами лошадей.
        Испуганные внезапным появлением громадного зверя, лошаденки шарахнулись в сторону. Дремавшие в телегах люди затпрукали и схватились за вожжи. Две телеги скатились под откос в канаву. Одна лошадь понесла назад по шоссе.
        Не обращая внимания на грохот и крики, Одинец так же плавно махнул через другую канаву - и исчез в лесу.
        Много времени спустя, когда загонщики дошли до шоссе, проезжие крестьяне еще обсуждали на месте неожиданное приключение. Телеги они уже вытащили из канавы.
        Загонщики узнали от них, что лось у них на глазах скрылся в лес по ту сторону шоссе. Тогда бородач скомандовал цепи остановиться.
        Лес, куда скрылся Одинец, был невелик: верста в длину, верста в ширину. За ним было море - широкий Финский залив.
        Бородач послал людей в обе стороны окружить лес. Дал строгий наказ: не заходить внутрь, не шуметь и не разговаривать, чтобы не спугнуть зверя.
        Становилось уже темно.
        План у бородача был такой: взять Одинца в кольцо, дождаться рассвета, а там загнать зверя в море и прикончить.
        Через полчаса, разложив костры по опушкам, загонщики спокойно стали располагаться на ночлег. Они хорошо знали, что Одинцу теперь от них не уйти.
        Охотник был с ними. Он понял, что последнему лесному великану этого края пришел конец. Смертельный час его пробил.
        Охотник думал только об одном: как бы сделать так, чтобы ему первому досталось выстрелить по загнанному зверю.
        Рога старого лося должны достаться ему.
        Глава V Последняя ночь
        Сырая осенняя ночь заглушает звуки. Но чуткие уши Одинца слышали все, что делается у него за спиной.
        Там слышался говор и смех, люди ломали сучья, резко потрескивали костры. И Одинец знал, что сзади окружило его кольцо огня, спереди - вода.
        Он стоял в чаще у самого берега моря. Дальше идти было некуда.
        Берег некрутым обрывом сбегал к воде. Легкие волны спокойно плескали в песок; ветра не было. Далеко впереди в темноте то зажигался, то погасал золотой огонек Толбухина маяка. В небе не было огоньков, небо было черное.
        Одинец повернул голову, пригнул ею соседнюю рябинку, как стамеской, срезал зубами горькую кору и стал медленно жевать ее.
        Он ждал.
        Бородач - распорядитель облавы - вспомнил, что у городского охотника хорошее ружье. С таким ружьем надо стоять в середине цепи. Концы станут заходить, - зверь, скорее всего, посередине захочет прорваться.
        Бородач пошел по всей линии - искать у костра охотника.
        Крестьяне спеши у костров, оставляя одного сторожем - стеречь огонь.
        Охотника не было нигде. Вечером его видали. Потом он исчез, никто не знал - куда.
        Бородач подумал: «Дрыхнет где-нибудь под кустом!»
        Сам примостился у огня, пригрелся.
        Думал, засыпая: «До свету десять раз успеешь выспаться».
        Сырая осенняя ночь тянулась медленно.
        Становилось холодно. Утро обещало быть ясным.
        Охотник не спал.
        Он в темноте пробрался к самому берегу и залег в кустах.
        Думал: «Зашумят, - Одинец сюда подастся. Тут я его и встречу».
        Смотрел, как далеко в темном море зажигается и гаснет золотой огонек; это на круглой башне Толбухина маяка вращалась яркая электрическая лампа, мигая кораблям. Слушал мелодичный плеск волн. Вспоминая Одинца, жалел его: не виноват же зверь, что бык на него набросился.
        Но про себя думал: «Уж лучше я… Все равно ведь убьют».
        _____
        Светало.
        Люди у костров расталкивали спящих, торопливо доедали принесенную ребятами еще с вечера еду.
        Бородач обходил линию, отдавая последние приказания.
        Трогаться назначил с восходом, всем сразу по сигналу.
        Охотник видел, как блестящий краешек солнца показался из моря.
        К берегу побежала золотая узкая дорожка. Так аккуратница-хозяйка стелет-раскатывает по чистому полу веселый половичок.
        Охотник видел, как золотая дорожка солнца добежала до берега, заиграла искрами на песке.
        Он слышал, как за лесом протрубила труба и раздались голоса загонщиков.
        Он заметил, как что-то темное зашевелилось перед ним в чаще, увидел громадную фигуру зверя, внезапно вставшую над обрывом, - и поднял ружье.
        Поджав задние ноги и вытянув передние, Одинец скользнул с обрыва - там, где золотая дорожка через все море соединила берег с солнцем.
        Лось неторопливо дожевывал горькую ветку рябины. Дожевав, одним могучим движением вскинул голову с тяжелыми рогами, - и гладкая кость широких рогов засияла теплым золотом солнечных лучей.
        Вдали стучали, шумели загонщики.
        Зверь не обернулся.
        - Как красив, ведь до чего красив! - бессвязно бормотал про себя охотник. Он положил ружье на сучок и шарил мушкой по телу зверя, нащупывая убойное место. - Он мой, мой теперь!.. - торжествовал охотник. - И как красив! Прямо хоть статую лепи!..
        Вдруг Одинец шумно вздохнул и пошел в воду.
        Сердце упало:
        - Уйдет!..
        Охотник поймал на мушку переднюю лопатку зверя и плавно, по всем правилам стрельбы, нажал гашетку.
        Выстрела не было.
        Совершенно растерявшись, охотник взглянул на лося.
        Лось шел по золотой дорожке, медленно погружался в мелкое у берега море.
        Сзади сильно шумели загонщики.
        Охотник перевел глаза на ружье.
        Предохранитель бескурковки стоял на «S» (безопасно). Одним движением пальца охотник отодвинул предохранитель на «F» (огонь) - и посмотрел на лося.
        - Как красив! Вот если б она сейчас его видела…
        Еще можно было стрелять. Но охотник опустил ружье.
        - Беги!
        Через минуту все тело зверя погрузилось в воду. Видна была одна голова с позолоченными солнцем рогами.
        - Милый, скорей же, скорей! - шептал охотник, бестолково размахивая ружьем.
        Вдали на фарватере вереницей бежали серокрылые легкие лайбы. Черной полосой расстелив за собой дым, шел быстрый миноносец.
        Загонщики подходили.
        Одинец был уже вне выстрела.
        Охотник скользнул глазами по берегу.
        Нигде на берегу не было видно лодок.
        - Ну, слава тебе, последний лесной великан! - громко произнес охотник и рассмеялся счастливым смехом.
        Протянув руку, он показал подошедшим крестьянам далеко в море сверкающую точку.
        Золотая дорожка солнца быстро свертывалась, убегала от берега, обнажая холодную гладь моря.
        Глава VI В городе
        Прошла неделя.
        Охотник снова превратился в студента, бегал в университет, торопливо ел, спал и развлекался. Быстрая городская жизнь закрутила его в своем безостановочном колесе.
        В тот день он вышел из университета поздно и побежал домой по набережной.
        Где-то за мостом заходило солнце. На той стороне реки корабельные доки сверкали бесчисленными стеклами.
        «Как тут редко замечаешь солнце, - подумал студент. - А там только и глядишь на него».
        Там - это в лесу. Студент частенько теперь ловил себя на мысли о лесе.
        Он пробежал уже и мост, а солнце отодвинулось куда-то за колонны большого здания.
        «Вот так и Одинец, - думал студент. - Плыл, плыл, - а солнце от него все дальше. Захлебнулся - и пошел ко дну».
        Впереди над серым камнем набережной резко выделился черный подъемный кран, хищно выгнутая стальная спина.
        «…Или с миноносца какого-нибудь его застрелили», - уныло закончил свою мысль студент.
        В это время он заметил идущую прямо на него знакомую женскую фигуру.
        - Вы? - удивленно спросил он. - Разве вы уже вернулись?
        Окинув одним взглядом всю его растерянную фигуру, девушка спокойно сообщила:
        - Я была у вас, искала вас.
        - Меня? - удивился студент. - Вы же писали, что ненавидите меня!
        Не отвечая, она спросила:
        - Убили Одинца?
        Студент почувствовал облегчение.
        - Нет, не удалось, - ответил он быстро.
        Но сейчас же поправился:
        - Собственно, даже не не удалось, а я даже спас его. То есть не совсем спас, а так… не стал стрелять, хотя совсем уже…
        Он совсем запутался в словах и, внезапно разозлившись на свою растерянность, отрезал:
        - Одинца крестьяне загнали в море. Я видел, как он поплыл, - и не стал стрелять. Вот и все.
        Глаза девушки заблестели.
        - Я так и знала! Так и должно было кончиться. Говорите скорей, в какой день он уплыл?
        - В четверг на прошлой неделе. А что?
        - А то, что Одинец ваш цел и невредим, - с торжеством объявила девушка.
        - Его поймали в море? Откуда вы знаете?
        - Лучше, гораздо лучше! Вот слушайте: в пятницу на той неделе, - я нарочно запомнила день, - по всему нашему берегу разнесся слух, что накануне вечером рыбаки видели громадного лося, плывущего с моря к берегу. Они было погнались за ним на лодках, но он успел достичь мелкого места и благополучно ушел в лес. Я отыскала этих рыбаков и все проверила.
        - Да что вы! - вскрикнул студент. - Вот молодец! А я-то был уверен, что он потонет. Ведь двадцать восемь верст воды! Вот здорово!
        - Ага! - торжествовала девушка. - Теперь сами за него рады. А то «убью да убью!»
        - А знаете, - улыбаясь, сказал студент. - Если б не вы, так я бы, пожалуй, того… двинул бы его в последний момент.
        Ружье у меня на предохранителе оказалось, не выстрелило. Тут я вас вспомнил и одумался.
        Девушка, краснея, протянула ему руку.
        Карабаш
        Часть первая
        Глава I Подкидыш
        Избушка, где жила с матерью Тайка, стояла на самом краю города, на крутом яру. Под яром бежала река, а за рекой начиналась степь.
        Тайка боялась степи: там было безлюдно, жили дикие звери - волки, корсаки[23 - Корсак - степная лисица.], злые маленькие карбыши[24 - К а р б ы ш - хомяк.].
        Раз ночью - снег еще не стаял на дворе - Тайку разбудил странный шум за окном: кто-то сильно, настойчиво скребся в дверь.
        «Волк!» - подумала Тайка. Она так испугалась, что не смела даже голос подать - окликнуть мать.
        Скрестись перестали. В избе стало тихо-тихо, слышно было, как в дальнем углу тараканы шуршат бумагой.
        Вдруг со двора раздался плач - тонкий, жалобный. Страх мигом пропал.
        «Ребенок! - сообразила Тайка. - Он замерзнет».
        Тайка соскочила с лежанки, кинулась будить мать.
        - Мам! Да мам же! Вставай! Ребеночек плачет!
        - Какой ночью ребенок! Попритчилось… Спи, доченька, спи, - сквозь сон бормотала мать. Но вдруг быстро приподнялась: надрывный, с визгом детский плач слышался теперь совсем ясно.
        - Никак подкинули? Чего стоишь? Свет зажги!
        И раньше, чем Тайка нащупала в темноте спички, мать уже накинула на себя шубу и выскочила за дверь.
        Несколько минут со двора слышался только недовольный голос матери. Потом дверь открылась. Мать вошла, одной рукой прижимая к груди что-то темное.
        - Мальчик? - не утерпела Тайка.
        - Мальчик, мальчик! - неожиданно весело отозвалась мать. - Получай! - И сбросила темный клубок на пол.
        - Ай! - вскрикнула Тайка: на полу копошилось что-то мохнатое, совсем непохожее на розовое тельце ребенка.
        - Ладно, хоть не ребенка подкинули, - довольным голосом говорила мать. - Завтра спровадим.
        Тайка разглядела наконец щенка.
        - Какой волосатенький! - удивилась она. - И ножек не видно. Откуда он взялся ночью?
        - Откуда! - опять вдруг рассердилась мать. - Люди подкинули, - откуда же! Топить совестятся. Развели собак невесть сколько, теперь куда с ними!
        Но Тайке щенок понравился. Когда мать успокоилась, Тайка залезла к ней на печь и стала просить оставить подкидыша.
        - Он мне вместо братишки будет, - уверяла девочка.
        Мать поворчала, потом сдалась.

* * *
        Щенок стал жить у Тайки. Это было самое лучшее время в его жизни. Маленькая хозяйка заменяла ему мать и братьев - товарищей детских игр.
        Щенок рос быстро; видно было, что будет из него крупный пес. Красотой не отличался: был неповоротлив, лохмат, весь светлосерый с большой, очень темной головой. Зато характера был веселого и незлобивого. Когда больно наступали ему на толстые лапы, визжал, но ни разу не подумал огрызнуться.
        У Тайки была большая тряпичная кукла с размалеванным лицом; ночевала она обычно на дворе.
        Утром, как только Тайка показывалась в дверях, щенок схватывал куклу за руку, за ногу, за что попало, и приглашал хозяйку поиграть с ним. Игра состояла в том, что он, притворно-сердито ворча и мотая головой, убегал с куклой в зубах, а Тайка должна была ее отнимать у него. Кукле при этом доставалось сильно, но слабый еще щенок не мог разорвать туго сверченных тряпок.
        Когда это наскучило, Тайка вздумала обучать щенка разным фокусам. Она клала ему на нос кусочек хлеба и строго приказывала: не смей! И щенок терпеливо сидел, глотая слюнки, пока хозяйка не приказывала ему: бери! Тогда кусочек взлетал в воздух и попадал прямо в раскрытый рот щенка.
        Ученик оказался смышленым. Он быстро научился понимать, что от него требуется, и охотно слушался. Ученье было для него игрой, а играть он был готов с утра до ночи.
        В короткое время он выучил давать лапу, «служить» и даже делать несколько шагов, поднявшись на задние лапы.
        За Тайку он готов был в драку с кем угодно - с большим псом и с человеком.
        А когда вечерами девочка сиживала с ним за плетнем на яру, ей казалось, что он понимает все далекие звуки и всегда настороже.
        Маленький пес шевелил ушами и носом, прислушивался и принюхивался ко всякому запаху и шуму, доносившемуся из вечереющей степи. При этом он то колотил по земле хвостом с довольным видом, то принимался глухо ворчать. И с ним рядом Тайка уже не боялась безлюдной степи, где бродят дикие звери.
        В середине лета случилось большое несчастье: пала у Тайкиной матери корова - единственная их кормилица и поилица.
        Матери пришлось теперь стирать на людей. Но сил у нее было мало: она была больна, очень больна.
        Заработка ее не хватало на еду.
        Скоро щенок повадился с голодухи лазать по чужим дворам. Чутье у него было хорошее. Он легко отыскивал потайные местечки кур - и таскал у них яйца.
        Однажды соседи поймали его на этом и пригрозили Тайкиной матери подать на нее в суд. Мать побоялась штрафа и ночью унесла сонного щенка в город, ничего не сказав дочери.
        Утром, узнав об этом, Тайка так горько плакала, что мать и сама была бы рада вернуть щенка. Но она не могла вспомнить, на какой двор его подкинула, и, сколько ни искала, вернулась из города ни с чем.
        Пустым и скучным показался родной двор Тайке после потери друга. Каждый вечер выходила она за плетень, громко звала своего щенка. Из города доносился до нее разноголосый собачий лай, булькало в небе отрывистое щенячье тявканье. И долго она прислушивалась к незнакомым голосам, пока наконец мать, бранясь и кашляя, не загоняла ее домой.
        Глава II В стае
        Первые горячие детские привязанности не забываются всю жизнь. И щенок не мог забыть Тайку, как и она его не могла забыть.
        Во дворе, куда подкинула его Тайкина мать, были свои собаки. Он был не нужен хозяевам, и в ту же ночь они перекинули его своим соседям. Соседям их он тоже оказался не нужен - и так началось его долгое путешествие по городу, со двора на двор, из улицы в улицу.
        Родись он на год, на два раньше, с ним этого не случилось бы: собаки тогда были в цене, и соседи выпрашивали себе друг у друга щенков. Лет пять тому назад в тех местах случился большой голод. Люди перебили всю скотину, переловили всех голубей. В то время волки из степи делали набеги на город. Они стаями переходили реку по льду, взбирались на яр, врывались в улицы. Собачий лай не предупреждал об их появлении: собак тогда не было в городе. Вслед за голубями настал их черед: всех их съели голодающие. И осмелевшие волки набрасывались на людей у их домов.
        Потом, когда голод кончился и город снова обзавелся скотом и запасами, каждый хозяин поскорей стремился завести себе сторожевого пса. И теперь, хоть собак снова стало много и волки ушли далеко в степь, жители все еще не уничтожали щенков: жалели. Помнили еще, как плохо пришлось им без овчарок. Совестились топить, но и кормить всех щенят никому расчета не было. Стали подкидывать соседям: авось да и возьмет кто на выкорм?
        Голодных, а часто и битых щенков перекидывали со двора на двор, пока они не гибли с голоду или под колесами телег, или счастливо не попадали на базар. На городском базаре их никто не трогал. Там они жили отбросами съестных лавочек и были даже полезны: без них пришлось бы тратиться на вывоз гниющих костей, кусков мяса и рыбы.
        Тайкиному щенку посчастливилось: в конце концов какая-то сердобольная старушка посадила его в корзинку, отнесла на базар и там выпустила.

* * *
        Базар оглушил щенка. Посреди широкой площади в два ряда стояли деревянные построечки - лавки. Между ними густо двигался, гудел народ. Торговцы крикливо зазывали покупателей. Рядом, в железных рядах, оглушительно грохотали молотками по жести. На пыльной площади скакали верхами бородатые казаки, темнолицые казахи.
        Щенок шмыгнул с перепугу под какой-то опрокинутый ящик и просидел под ним до тех пор, пока не кончилось торговое время и народ не схлынул с площади. С темнотой базар совсем опустел, купцы заперли свои лавочки и ушли домой; остались только собаки.
        Тогда Тайкин щенок вылез из-под своего ящика. Множество разнообразных запахов ударило ему в нос. Холодный запах железа смешивался с запахами недавно бывших здесь людей, от запаха свежевыделанных кож шерсть становилась на щенке дыбом, от запаха мяса и рыбы глаза разгорались и щемило в животе.
        Но напрасно щенок перебегал от лавки к лавке: нигде не попадалось ему ни кусочка съедобного. Он опоздал: по всем углам и закоулкам собаки грызли остатки своей дневной добычи или дремали, свернувшись калачиком на земле. Когда он приближался, они вскакивали, но разобрав, что это щенок, только провожали его сердитым рычаньем.
        За углом одной лавочки он напал на рыбину, кое-как зарытую в земле. Он принялся было ее откапывать лапами, но откуда-то выскочила шавка и с пронзительным лаем накинулась на него.
        Он был больше ее ростом и, вероятно, сильней, однако сейчас же бросил добычу и не стал драться: почувствовал, что эта рыбина принадлежит злой шавке.
        Потом он увидел большую собаку с коротко обстриженной шерстью. Она бежала к нему через площадь, из города.
        Он испугался было, но стриженая подошла к нему и дружелюбно лизнула в нос. Они пошли вместе. Вид у нее был настороженный, вороватый. Щенок понял, что и она здесь чужая, как и он.
        Неожиданно сзади на них набросились два тощих пса. Но стриженая оказалась не из трусливых и дала им быстрый отпор.
        На шум драки сбежалось еще несколько собак. Все они дружно напали на стриженую и загнали ее в угол. На щенка они не обращали внимания, хоть он и пытался помочь своей храброй подруге.
        Вдруг он услышал странный звук: железо лязгало о железо. Лязг быстро приближался.
        Стриженая неожиданно сделала отчаянный прыжок, пронеслась над головами нападающих и стрелой помчалась через площадь.
        Едва успела она скрыться, из-за угла показался кудлатый черный пес, такой громадный, каких щенок еще не видал. Вся морда пса заросла густыми жесткими клочьями шерсти, глаза были еле видны, а на шее блестело что-то железное, что ржаво лязгало при каждом его шаге.
        Часть собак кинулась преследовать стриженую, а громадный черный пес прямо подошел к щенку. У щенка ноги отнялись от страха; он припал к земле и ждал, что кудлатое чудовище сейчас разорвет его. Но черный пес только рассеянно обнюхал его - и равнодушно перешагнул. Лязг железа стал удаляться, и, когда щенок поднялся, он снова был один.
        Голод гнал его от лавки к лавке. Но до самого утра только и удалось ему пожевать сырую картофельную кожуру да сгрызть кусок вывалянного в грязи хлеба.
        Две собаки из тех, что нападали на стриженую, видели, как он подобрал кусок, но не тронули его. Сам того не подозревая, он стал в эту ночь равноправным членом базарной стаи.

* * *
        Немного дней потребовалось щенку, чтобы привыкнуть к дневной толчее и сутолоке. Надо было только каждую минуту быть начеку, чтобы не попасть под ноги людям или лошадям.
        Немного времени понадобилось ему, и чтобы понять законы стаи. У стаи беспризорных базарных псов всего-то и было три крепких закона.
        Первый закон был: подчиняйся вожаку. Все собаки без сопротивления отдавали ему лучшие куски съестного, по первому его зову шли в драку с другими псами и не трогали тех из чужих, кого оставлял в покое вожак.
        Вожаком стаи и был тот громадный черный пес, который так напугал стриженую. Торговцы и кучками сновавшие по базару мальчишки хорошо знали его историю. За его разбойный нрав они ему дали кличку Бандит.
        Прежде у Бандита был хозяин. Он посадил пса на цепь еще щенком и часто спьяну ни за что ни про что жестоко бил его. Бандит смолоду стал злобен и пользовался каждым удобным случаем, чтобы на ком попало выместить незаслуженно достававшиеся ему побои. За четыре года жизни у хозяина он растерзал немало забегавших во двор собак и кошек. И вот раз, когда пьяный хозяин вздумал в шутку потрепать его по спине, Бандит разом отхватил ему три пальца на правой руке.
        Выздоровев, хозяин решил жестоко отомстить псу. Он облил конуру керосином и поджег. Он не рассчитал только звериной силы пса.
        Охваченный огнем, Бандит так рванул цепь, что железные звенья лопнули. Пес навзничь опрокинул хозяина и умчался на улицу.
        Беглец поселился на базаре и благодаря своей силе и необычайной удаче в драках сразу стал ее вожаком. Хозяин не пытался его вернуть и скоро умер.
        Короткий обрывок цепи так и остался у Бандита на шее. Бандит был угрюм и злобен, жил грабежом - отнимал добычу не только у чужих, но и у собак своей стаи. Он никогда не давал пощады тем, кто осмеливался вступать с ним в драку. Это хорошо знали прибегавшие из города собаки - и пускались наутек, едва издали заслышав лязг его цепи. Среди них были псы и посильней Бандита, но и они всегда оказывались побежденными.
        Первый закон стаи - подчиняйся вожаку - ни разу не подумал нарушить ни один из базарных псов.
        За соблюдением второго закона смотрели все собаки стаи вместе и каждая в отдельности. Второй закон стаи был: кто первый схватил кусок и утащил его к себе, тот его и съест, - конечно, если не отберет вожак.
        Каждый базарный пес сам себе выбирал жилище, где ему нравилось. Одни устраивались под пустыми ящиками, другие в узких закоулках между лавочками, третьи, когда уходили люди, располагались на прилавках. Некоторые копали себе настоящие норы, а были и такие, что каждую ночь спали на новом месте.
        С утра, однако, все кучками собирались у съестных лавок и ждали подачек. Как только с прилавка летел кусок, все сразу бросались на него и кусок доставался тому, кто посильней или половчей других. Тайкин щенок был сметлив и ловок, поэтому и бывал всегда сыт. Схватив кусок, он отбегал в сторону - и тут уж никто не отнимет у него добычи.
        А третий закон стаи был: помогай своим против чужих.
        Городские псы, не принадлежавшие к стае, часто появлялись на базаре: приходили с хозяевами-покупателями, или делали набеги на площадь, как стриженая. Базарная стая была велика, и ей только-только хватало отбросов. Базарные псы сражались с городскими, чтобы самим не помереть с голоду.
        Не прошло и месяца, как щенок снова увидал знакомую стриженую собаку. В сумраке летней ночи она воровато пробиралась задами лавочек, как пробирались они вместе при первой встрече. Но в этот раз он сам первый на нее тявкнул: ведь теперь она была для него чужая собака, враг. И на его лай сейчас же со всех сторон сбежались тощие базарные псы и пришел Бандит - прогонять непрошеную гостью.
        Бандит был первым бойцом в стае. Он брал себе лучшие куски, но и защищал свою стаю от набегов бродячих и дворовых собак.
        Тайкиному щенку ладно жилось в стае. Собак своей стаи, - если не считать безжалостного Бандита, - он не боялся. Он быстро вырастал, и многим слабым псам уже мог дать хороший отпор. Псы посильней, бывало, трепали его в драке. Но он отлично понимал, что делают это они больше для острастки. Достаточно бывало ему выкинуть сигнал - сдаюсь! - то есть опрокинуться на спину и поднять кверху все четыре лапы, - чтобы самый сердитый пес, постояв над ним минутку, мирно от него отошел.
        Другое дело - люди: они не признавали над собой никаких законов и не знали жалости. Чем больше сталкивался с ними щенок, тем непонятней они для него становились. То какой-нибудь прохожий ни с того ни с сего больно пнет его ногой, то мальчишки начнут швырять камнями.
        Ни разу не встретил он Тайки, и образ ласковой маленькой хозяйки мало-помалу стал стираться в его памяти.
        Он больше не доверял людям, стал бояться и ненавидеть их.
        Глава III Схватка
        Прошел год. У собак рождались щенки. Базарная стая росла. Вожаком ее по-прежнему оставался Бандит.
        Городские псы все чаще делали набеги на базар, все дружней и лютей отбивала их нападения стая. Больше всех лютовал Бандит: если чужой пес не сразу пускался в бегство, Бандит опрокидывал его и загрызал насмерть.
        Беспризорники, сновавшие по базару, видели эти драки. Бандит, ни разу не потерпевший поражения, стал у них героем. Не любил его один Садрейка, татарчонок. Когда затевалась драка, он всегда ставил против Бандита. И всегда проигрывал.
        - Нечисто дело, - говорил он товарищам. - Бандит не силой берет, не ловкостью. Ему такой фарт, будто у него талисман.
        И вправду, из города приходили бывало псы еще здоровей Бандита. Случалось даже, они опрокидывали базарного вожака на землю и уж хватали его за горло, чтобы совсем прикончить. Но каким-то чудом Бандит, весь израненный и окровавленный, вскакивал на ноги и так злобно накидывался на противника, что тот отступал.
        Товарищи смеялись над Садрейкой.
        - Талисманов нынче нет, - говорили они. - Бандит первый боец в городе. Любого пса уберет, хоть сам приведи ему на потеху.
        - И приведу! - сердито отворачивался Садрейка.
        Крепко, как заноза, застряла у него в голове мысль стравить с Бандитом такого пса, что справился бы с непобедимым вожаком. Зорко стал присматриваться Садрейка к встречным псам. В конце концов, его выбор пал на одного из молодых псов базарной стаи - серого волкодава[25 - Волкодавами называют крупных овчарок.].
        Лучше трудно было найти противника Бандиту во всем городе. Кончики лохматых ушей пса свисали вниз, выдавая в нем породистую степную овчарку. Совсем еще молодой, он ростом уже не уступал Бандиту, а грудью был даже пошире. Его страшным клыкам мог бы позавидовать матерый волк.
        Длинная шерсть, курчавясь на груди и боках, не скрывала буграми вздымавшихся под кожей мускулов.
        У светло-серого волкодава голова была черна, как в саже вымазанная. За нее Садрейка и дал волкодаву прозвище Карабаш[26 - Кара-баш - по-татарски - черная голова.]. Только разве по этой голове, словно приставленной псу от другой собаки, Тайка и могла бы теперь признать своего дружка: так вырос когда-то вскормленный ею щенок-подкидыш.
        Трудная задача встала перед Садрейкой: ведь Карабаш был пес из стаи и ему в голову не приходило ощерить клыки на своего вожака. Однако и страха большого молодой волкодав перед Бандитом не выказывал. Это давало Садрейке надежду.
        Он стал прикармливать Карабаша: каждый день на площади делился с ним своим скудным завтраком маленького нищего. Подходили другие псы, Садрейка их отгонял.
        И скоро Карабаш стал считать своим правом получать ежедневно в полдень кусок хлеба или мяса из рук мальчика.
        Тогда Садрейка велел своим товарищам помоложе привести Бандита на площадь в назначенный час. Мальчишки нашли вожака и приманили его кусочками хлеба. Это было в полдень - Карабаш как раз ждал своего завтрака.
        Садрейка кинул ему большой мосол на глазах у Бандита. Карабаш поймал подачку на лету и стал грызть. Бандит подошел, оттолкнул его и завладел куском.
        Карабаш заворчал, но кинуться на вожака не посмел. На помощь ему пришли мальчишки.
        - Вззы! Вззы! - науськивали они, показывая на Бандита.
        Этот звук возбуждал Карабаша. Его рычанье становилось все громче, мускулы сами собой напряглись, шерсть на спине поднималась.
        - Рррр! Вззы! - подзадоривали мальчишки, подражая клокотавшему в его горле рычанью.
        - Айда! - громко вскрикнул вдруг Садрейка, и возглас этот хлестнул Карабаша как плетью. Пес прыгнул и вцепился в волосатый загривок вожака.
        То было неслыханным нарушением закона стаи. Бандит мгновенно пришел в ярость, рванулся и стряхнул с себя Кара-баша.
        Карабаш отскочил, но не побежал, а грудью и зубами встретил врага. Мальчишки свистели и улюлюкали.
        Карабаш был снова отброшен в сторону, но его зубы в кровь рассекли губу и щеку Бандита.
        - Кончай его, кончай! - кричал Садрейка.
        Кудлатая морда Бандита покрылась кровью. Бандит осатанел. Он ринулся с такой силой, что сам не удержался на ногах и вместе с Карабашем покатился по земле. Псы сплелись в один большой рычащий ком черно-серой шерсти.
        Несколько мгновений невозможно было уследить, кто наверху, кто внизу. Потом Карабаш - весь окровавленный - вскочил на ноги. На левом плече его чернела большая рана. Это, однако, не помешало ему еще раз прыгнуть: Бандит, поднимаясь, открыл горло.
        - Готов! - крикнул Садрейка. Он видел, как челюсти Карабаша сомкнулись на горле Бандита. Но в тот же миг Карабаш с болезненным воем отскочил в сторону, повернулся и словно слепой помчался прямо на толпу перепуганных мальчишек. Бандит был уже на ногах и кинулся за ним.
        Толпа рассыпалась: псы, вздымая пыль, пронеслись через широкую площадь и исчезли за домами.
        Бандит вернулся на базар через час. Язык вывалился из его окровавленной пасти. Дыша тяжело и хрипло, он прошел мимо притихших мальчишек и устало опустился на землю, Карабаш с этого дня больше на базаре не показывался. Садрейка опять проиграл.
        Карабаш счастливо спасся от разъяренного вожака. У Бандита было плохое чутье и, потеряв быстроногого беглеца из виду за углом улицы, он скоро сбился со следа.
        Теперь Карабаш не мог вернуться в стаю: раненого и ослабевшего, Бандит сейчас же прикончил бы его. Карабаш стал бездомным бродягой.
        Таких бездомных псов-одиночек много бродило по улицам. Они не собирались в стаи, не признавали никаких законов, кроме закона силы, жили воровством и грызлись друг с другом и с дворовыми собаками.
        В первые же дни Карабаш испытал на себе все трудности такого житья. Прячась и оглядываясь, он пробирался на задворки, рассчитывая там на помойках утолить голод. Но в каждом дворе были свои собаки, и они охраняли даже хозяйские отбросы. Неписаный закон - твое и мое - силен среди собак, хозяйские псы не подпускали чужих к своим дворам.
        Людям и в голову не приходило бросить кусок бездомному псу.
        С каждым днем Карабаш терял силы от голода. Он теперь жил у городской свалки, куда подводами свозили со дворов всякий мусор. Тут удавалось иногда раскопать обсосанные рыбьи кости, куски перепрелой кожи, иссохшие мослы, кое-как еще пригодные в пищу. Но каждый кусок приходилось брать с бою, на все стороны отбиваясь от собиравшихся на свалку псов-бродяг. К счастью для Карабаша, все это были такие же, как он, обессиленные голодом и болезнями псы, и ни один из них не мог сравняться с ним ни ростом, ни смелостью. Не раз он ловил на себе их жадные, нетерпеливые взгляды, когда где-нибудь в укромном уголке зализывал свою рану. В рану попала грязь, плечо распухло и болело. Псы-бродяги видели, что Карабаш болен, и ждали только часа, когда он совсем обессилит, чтобы наброситься на него и разорвать.
        Раз на свалку пришел, громыхая цепью, Бандит. Карабаш увидал его первый, скользнул за кучу мусора и побежал. Ему показалось, что Бандит кинулся за ним.
        Никогда еще Карабаш не испытывал такого страха. Ни разу не оглянувшись, он добежал до ближайшего дома, свернул в улицу - и стал кружить по городу, стараясь запутать свои следы. Он хорошо знал, что не справится с Бандитом. Он знал теперь то, о чем смутно догадывался Садрейка: знал, какой талисман защищал Бандита от смерти. Бандиту можно было искусать все тело, но это - не смертельные раны. Смертельную рану противнику собаки наносят в горло. А горло-то и было защищено у Бандита его талисманом - обрывком толстой железной цепи, против которой бессильны самые крепкие зубы.
        Карабаш бежал и бежал, пока не выбился из сил.
        Он провел эту ночь на краю города.
        Утром он принялся разыскивать себе пищу. Скоро он увидел высокий плетень на яру, одинокую избушку за ним - и смело вошел в калитку, отогнав залаявшую на него собачонку. На дворе он сразу почувствовал себя как дома.
        Хозяева спали еще. Он нашел под крыльцом плошку с остатками чьей-то еды, съел их и спокойно разлегся на крыльце.
        Хозяйская собачонка прыгала кругом него и заливалась возмущенным лаем: как смел этот чужой пес ворваться в ее владения и съесть ее обед! Послышалась возня в избе. Дверь открылась, - и Карабаш с радостным визгом кинулся на грудь показавшейся на пороге женщины.
        Женщина взвизгнула, и дверь захлопнулась. Пес был оглушен и перепуган не меньше хозяйки: ведь это была совсем не та женщина, которую он ждал увидеть. Та была худая и бледная, эта - краснощекая, толстая, и от нее не пахло сырым запахом стирки.
        Но Карабаш не ушел. Он остался ждать, когда выйдут настоящие хозяева дома. Он бегал по двору, обнюхивал землю и постройки, - искал запах маленьких детских следов, пока не открылось окно и рука толстухи не плеснула в него кипятком. Как огнем ожгло ему задние ноги, и он закружился на месте, стараясь лизнуть их языком.
        - Завертелся! Не любишь! - кричала толстуха из окна. - Другой раз не придешь!
        Но Карабаш и не отходил далеко от знакомой избушки. Какая-то сила притягивала его сюда и преодолевала в нем страх. Как только ему удавалось немного утолить голод, он бежал к высокому плетню на яру и все нюхал, нюхал землю.
        Тех следов, что искал, он не находил. Только раз он почуял в заросшей бурьяном канаве памятный ему запах. Он кинулся в траву - и вытащил тряпичную куклу. Скуля и подвывая, пес долго лизал ее и легонько, ласково теребил зубами, пока ветхие, истлевшие от сырости тряпки не расползлись по ниточкам.
        Гонимый тоской и голодом, он снова пробрался к знакомой избе. Хозяйская собачонка не выдала его своим противным лаем: она куда-то отлучилась со двора.
        На открытом окне стояла тарелка. От нее шел пар, и валил такой вкусный запах, что у голодного пса свело кишки. Хозяйка гремела чем-то у плиты.
        Карабаш подкрался к окну, одной здоровой передней лапой оттолкнулся от земли - и зубами схватил кусок жареного мяса. Треск опрокинутой тарелки слился с криком хозяйки. Пес отпрянул. Но раньше чем он успел доковылять до калитки, на ходу заглатывая добычу, толстая женщина выскочила и погналась за ним, размахивая ухватом.
        Карабаш выбежал на улицу, но не успел пробежать и десяти шагов, как разом остановился: погромыхивая цепью, шел ему навстречу Бандит.
        Псы заметили друг друга одновременно. Бандит кинулся вперед. Карабаш повернул - и ткнулся прямо в ноги настигавшей его женщине. Толстуха взвизгнула и во весь рост растянулась на земле, чуть не задавив собой пса. Карабаш метнулся во двор.
        Бандит показался в раскрытой настежь калитке. Тогда Карабаш разбежался и прыгнул через плетень.
        Плетень стоял на самом краю яра. Яр был высок и крут. Внизу бежала река.
        Карабаш ударился боком обо что-то твердое, подскочил - и пошел чесать по круче спиной, грудью, боками, пока не докатился до самого низу.
        Вода всплеснула у него над головой, и он не слышал, как лаял наверху Бандит.
        Глава IV Встреча
        Шел месяц за месяцем. На базаре давно забыли Карабаша. Садрейка видел еще две драки Бандита и разгадал наконец тайну его побед. Он собрал товарищей и сообщил им, что завтра доставит такого зверя, который в два счета уложит Бандита.
        Ночью выпал снег - уже не первый в тот год.
        Утром Садрейка явился с большим мешком за спиной. В мешке что-то ворочалось и сердито урчало. Мальчишки старались разгадать, кого принес Садрейка, но тот отмалчивался.
        Пошли за Бандитом. Как только пес показался, Садрейка развязал мешок на середине площади и вытряс из него зверя прямо в снег.
        Зверем оказался большой сибирский кот с широкими лапами, густой бурой шерстью и злыми зелеными глазами. Упав в снег, он сейчас же вскочил на лапы, отряхнулся, зажмурился - снег ослепительно искрился на солнце - и поднял хвост трубой.
        Мальчишки смеялись: хоть и велик кот, но куда ему до Бандита! Садрейка молчал: у него был свой расчет. Только бы стравить пса с котом - кот не станет кидаться врагу на горло, а выцарапает ему глаза.
        Но стравливать Бандита с котом не пришлось: Бандит сам кинулся на него. Кот широкими прыжками пустился от него через площадь. Успей он достичь ближней лавки - и псу не достать его.
        Бандит помчался наперерез. Услыхав, что пес догоняет его, кот остановился, повернулся и выгнул спину.
        И вдруг пес на всем бегу свернул. Через мгновение кот и Бандит мчались в разные стороны.
        Там, куда несся Бандит, одна за другой вышли из-за лавочек две крупные серые овчарки. Бандит бросил кота, чтобы расправиться с ними.
        Передняя овчарка остановилась и спокойно оглянулась на свою подругу, словно не замечая, какое чудовище на них мчится.
        - Карабаш! - пронзительно крикнул Садрейка.
        Ошибки быть не могло: у передней овчарки голова была точно в саже вымазанная.
        Бандит был уже близко. Карабаш сморщил верхнюю губу и молча показал зубы. Густая шерсть у него на загривке поднялась, и он весь сразу точно вырос.
        Бандит ринулся на него - грудью сшибить с ног. Но Карабаш легко отскочил, и Бандит скользнул мимо него по снегу на вытянутых лапах.
        Бандит был дворнягой и дрался как дворняга: вернувшись, он вскинулся и пал врагу на спину передними ногами. Карабаш неожиданно припал к земле - передние ноги противника скользнули ему по спине, - и снова выпрямился. Бандит кубарем полетел в снег, все четыре ноги его мелькнули в воздухе.
        В тот же миг Карабаш быстро и точно полоснул его зубами по левой задней. Мальчишки вздрогнули от страшного воя Бандита.
        Когда Бандиту удалось подняться, он не мог уже продолжать драку: сухожилия на его ноге были перерезаны, как ножом.
        Карабаш не стал его преследовать.
        Садрейка от восторга орал во весь голос. Скоро к нему присоединилась вся толпа мальчишек: теперь Карабаш стал их общим любимцем.
        Вторая овчарка, не принимавшая участия в драке, подошла к Карабашу и ласково положила свою острую морду ему на спину. Шерсть на загривке волкодава опустилась.

* * *
        Кто победил вожака, тот сам занимает его место. Так исстари повелось у волков, так водится и у сбившихся в стаи собак.
        После победы над Бандитом Карабаш по праву стал вожаком базарной стаи.
        Бандит не показывался больше на базаре. Он стал псом-бродягой. Хоть и хромой, он был еще так страшен, что от него разбегался весь собачий сброд, промышлявший на помойках и свалках. Во всем городе он боялся одного Карабаша.
        Карабаша боялись все, даже люди. Самый отчаянный из беспризорников - Садрейка, и тот не решался подходить к нему близко. Карабаш не лаял, не ворчал, только молча показывал зубы - и от него отскакивали все.
        Он одичал за те несколько месяцев, что его не было в городе. Вот что случилось с ним после падения с яра.
        Вынырнув, он заработал ногами и поплыл. Ему удалось переплыть широкую реку.
        Нарыв на его плече лопнул еще во время прыжка через плетень. Чистые волны реки омыли рану. На той стороне реки он скоро нашел себе пищу: мышей, карбышей, зайцев, птичьи гнезда.
        Он остался жить в степи. Тут быстро проснулись все врожденные его способности, дремавшие в городе. У него оказалось прекрасное чутье. Он очень скоро научился находить норки мышей и карбышей, скрадывать дичь против ветра, неслышно подкрадываться, распутывать хитрые петли зайцев.
        В степи ему не раз пришлось драться с овчарками, охранявшими стада. Это у них он перенял прием, который помог ему победить Бандита: защищая свое горло, припасть мордой к земле и снова вскочить на лапы, когда противник этого меньше всего ожидает.
        Охота отучила его лаять зря и без толку, колотить хвостом по траве и кустам: это только распугивало дичь. Заряд дроби, полученный им от случайно встреченного охотника, окончательно убедил его, что люди ему - враги. И уж он не задумался бы теперь перервать глотку тому, кто протянул бы руку к нему или к его добыче.
        Не боялся он теперь и серого врага - волка: с двумя пришлось ему встретиться в разное время в степи, и обоих он одолел. Одичалый, он сам теперь стал похож на матерого волка и страшен стал людям как волк.
        Любил он теперь на всем свете одну только свою серую подругу - овчарку.
        Однажды, когда он только что догнал и задушил зайца, она выползла из кустов тощая, вся исполосованная плетьми. Голодными глазами она впилась в убитого зайца и униженно виляла хвостом. Карабаш бросился было на нее, но она опрокинулась на спину, выкинула сигнал - «сдаюсь!»
        Он не был голоден и скоро подпустил ее к зайцу. Поев, она пошла за Карабашем, и больше уже они не расставались: вдвоем охотиться оказалось удобней.
        Потом подошла зима. Птиц стало мало, мыши скрылись под землю, трава полегла и покрылась снегом. Добывать пищу охотой стало трудно. Вместе с подругой Карабаш перешел реку по льду и вернулся на базар.
        Тут они вырыли себе нору, жилось им сытно. И непонятно с какой тоски, в лунные зимние ночи Карабаш выходил на площадь, поднимал к небу черную морду и выл протяжно и жалобно. Чем-то отличался его вой от жуткого волчьего воя. Была ли в нем тоска по снежным просторам степей? Или тоскливое воспоминание о человеке-хозяине, о нежных детских ручках, когда-то гладивших его лохматую голову, когда сам он был еще веселым маленьким щенком?

* * *
        Уже началась весна, когда новое событие опять на новый лад повернуло спокойную жизнь Карабаша.
        У серой подруги его родились щенята. Их было пятеро. Мать грела их в норе, почти из нее не вылезая, и никого, даже Карабаша, не подпускала к детям. Карабашу приходилось теперь доставать пищу и для себя и для нее. Первое, что ему удавалось добыть, он всегда приносил ей, клал у входа в нору и тогда только бежал промыслить что-нибудь и себе на обед.
        Воровать он не воровал, но когда однажды тучный торговец попробовал палкой отбить у него упавший с прилавка крендель, Карабаш зубами вырвал у него палку из рук и так рявкнул на торговца, что тот от страха едва ноги унес.
        Скоро после этого на глазах того же торговца случилось неожиданное происшествие.
        К лавке его подошла девчонка-нищенка. Она протянула руку и сказала:
        - Толстый, дай хлебца?
        Торговцу не понравилось, как она просила: он привык, чтобы ему кланялись и вымаливали униженно.
        - Развелось тут вас! - крикнул он зычно. - Пшла вон, воровка!
        - Я у тебя воровала? - задиристо огрызнулась девочка. - Жалко кусочка? Вон у тебя сколько калача.
        - Есть, да не про твою честь! Проходи, проходи, рвань! Я вот тебе!..
        - Обожди, толстопузый! - отскакивая, пригрозила девчонка. - Умрешь - черви тебя съедят!
        - Ах, ты!.. - начал было разозленный торговец, но осекся: заметил пробегавшего мимо Карабаша. В голове торговца мелькнула злая мысль. Он схватил со стойки кусок калача и кинул его псу.
        - На вот! Видала: псу дам, а ты слюни глотай!
        Калач упал перед носом Карабаша.
        Одним прыжком девочка была рядом и как крикнет:
        - Не смей!
        Волкодав, уже разинувший было пасть, так и сел на задние ноги. Страшные зубы его щелкнули в пустом воздухе. Девочка протянула руку и подняла калач.
        - А ты видал, жадюга: пес-то добрей тебя! - крикнула она оторопевшему от удивления торговцу. Он никак не мог понять, почему грозный волкодав не оторвет у девчонки свою добычу вместе с пальцами. Наклонив голову набок, по-щенячьи опустив одно ухо, пес всем своим видом выражал растерянность и смущение.
        Девочка внимательно на него посмотрела, оторвала от калача кусочек, кинула псу и крикнула:
        - Бери!
        Карабаш сорвался с места и схватил кусочек.
        - Ты - мой щенуша! - уверенно сказала нищенка и смело положила ему руку на голову.
        Громадный пес вдруг поднялся на задние лапы, передними пал ей на плечи и, взвизгнув, лизнул в лицо.
        Так нечаянно Карабаш нашел свою хозяйку.
        Часть вторая
        Глава I Тревога
        Лунной летней ночью все население степного городка было взбудоражено неистовым многоголосым лаем. Злые сторожевые псы рвались с цепей. Шавки-пустобрёшки, визжа, высовывались из подворотень, готовые, в случае чего, сейчас же нырнуть назад во двор.
        Собаки точно обезумели. С улицы в улицу, из квартала в квартал перелетало это безумие, широкой волной мчалось от одной окраины к другой. В несколько минут им был охвачен весь город.
        От собак оно передалось другим животным. Ржали лошади, бились в стойлах, копытами в щепки кроша доски. Скрипуче ревели верблюды. Деревянными голосами кричали ишаки, мычали коровы, куры с кудахтаньем хлопали крыльями. Даже кошки в домах задирали хвосты, воинственно выгибали спины, готовясь ринуться на невидимого врага.
        Люди вскакивали с постелей, в чем были бежали на двор. Их оглушал неистовый рев и крик. Хозяева кидались к своим животным. Но даже всегда спокойные коровы никого не подпускали к себе. Они бесновались и бились, охваченные ужасом перед ведомой им опасностью. Люди были бессильны помочь им.
        Многие из горожан говорили потом, что сами испытали в эти минуты необычайно жуткое чувство. Страх носился в темноте. Невозможно было понять, откуда грозит опасность, какая она? Но что опасность была близко, в этом не сомневался никто: слишком велик был ужас животных.
        Вдруг в центре города раздались торопливые револьверные выстрелы. Там волной вскинулся остервенелый собачий лай - и стремительно покатился по главной улице. А через несколько минут в конце ее кто-то гулко ухнул из большого охотничьего ружья.
        Вскоре после этого дикий хаос лая, рева, мычанья стал заметно утихать. Первыми успокоились коровы и верблюды, за ними - ишаки и лошади. Одни шавки-пустобрёшки, отважно теперь выскочив на улицу, долго еще брехали в пустую лунную мглу.
        Люди до самого рассвета не расходились по домам. Кучками собирались они у ворот, полуодетые, взволнованно обсуждали странное ночное происшествие. В том захолустном городке жизнь протекала мирно, сонно, и всякое неожиданное событие было праздником.
        Вести передавались из уст в уста, как по телефону. Через пять минут после выстрелов все уже знали, что так всполошило животных.
        В город забежал волк.
        В степи вокруг города волки совсем не были редкостью. У дальних хуторян и казахов они круглый год резали скотину.
        Зимой стаями приближались к окраинам. Но с самого того времени, когда после голода горожане снова обзавелись овчарками, ни разу не было, чтобы волк летом, да еще в одиночку, осмелился ворваться в город.
        На городских улицах волка ждала верная смерть. Горожане недоумевали: что могло заставить осторожного зверя покинуть степь? Причиной тому - это всем было ясно - не мог быть голод: летом в степи много добычи всякому зверю.
        Еще больше поразило воображение жителей, что волк остался невредим. Он отбился от всех собак. Трое милиционеров и один охотник стреляли в него, но безуспешно. По прямой, как стрела, главной улице зверь пересек весь город и ушел в степь.
        Наконец совсем ошеломили граждан подробности встречи с волком самого вожака базарной стаи - Карабаша. Об этой встрече в один голос рассказывали двое очевидцев - ночные сторожа. Волк пробежал мимо них, но они, вооруженные одними колотушками, не решились его остановить.
        «За волком, - рассказывали сторожа, - целой оравой гнались собаки. То одна, то другая из них нагоняла его и набрасывалась. Но зверь оборачивался, быстро - куда попало - наносил собаке удар зубами - и прибавлял ходу. А раненая собака с воем отставала и больше уж не кидалась на него».
        Сторожа видели, как впереди волка выметнулся из-за угла Карабаш, и решили, что теперь-то уж зверю пришел конец: громадный волкодав ринулся ему навстречу и загородил путь. Однако волк и не думал сворачивать - бежал прямо. И когда он был уже в нескольких шагах от пса, Карабаш вдруг круто повернул и отскочил в сторону. Он пропустил мимо себя зверя, даже не сделав попытки его остановить.
        Ночь была очень светлая, сторожа действительно могли видеть все эти подробности. Не доверять их вполне согласным рассказам нельзя было. И вот, едва только весть о странном поступке Карабаша докатилась до окраин, оттуда пополз нелепый, жуткий слух.
        Темные жители окраин шептали друг другу на ухо, что пес отступил не зря: волк-де был не простой. А одна древняя старуха-знахарка - бабка Секлетея - так прямо во всеуслышание заявила, что совсем это не волк был, а нечистая сила. И тут же, хрипя и кашляя, старуха изрекла темное пророчество: - Быть над городом беде!
        В центре города люди образованные встретили суеверный бред старухи смехом и шутками, да так посмеявшись, скоро и забыли ту тревожную ночь и волка.
        Жизнь города вошла в привычную колею, опять потекла спокойно, однообразно и скучно.

* * *
        Во всем городе одна только Тайка долго не могла забыть странного поступка Карабаша.
        Случайная встреча с лохматым другом на базаре была для нее большой радостью. Теперь девочка почти не расставалась с ним.
        Скоро после того, как Тайка потеряла своего щенка, на нее с матерью посыпались несчастья. Избу пришлось продать. Денег хватило не надолго. Потом пошли по миру: матери становилось все хуже, она уже не могла работать. Весной мать свалилась на улице и больше не встала.
        Тайку из милости взяли к себе дальние родственники. Они плохо обращались с сиротой. Ей часто доставались тумаки, пощечины и попреки, что она даром ест чужой хлеб.
        Тайка была непокорная и смелая девочка.
        Она убежала от родственников и стала жить одна.
        По дворам подавали плохо. Нередко приходилось ей засыпать голодной, притулившись где-нибудь в развалинах старых домов. На базаре беспризорникам жилось сытней. Но там хозяйничала артель Садрейки. Садрейка девчонок не любил за то, что ревут и воровать не хотят, в артель свою их не принимал и с базара гнал. Тайке удавалось пробираться на базар тайком от мальчишек.
        Так было, пока Тайка не встретилась с Карабашем. С этого дня разом все изменилось. При нем никто не смел ее пальцем тронуть: волкодава мальчишки боялись как огня. На задах у лавочек Тайка устроила себе домик из пустых ящиков и поселилась на базаре. Она быстро обучила Карабаша тем фокусам, которые он знал щенком: «служить», держать кусочек хлеба на носу, ходить на задних лапах. Она заставляла его проделывать эти фокусы перед базарной толпой - и люди охотно кидали ей медяки: им нравилось, что громадный и страшный пес так послушен маленькой девочке.
        Тайка всегда теперь была сыта сама и досыта кормила Карабаша и его подругу - серую овчарку. Овчарка скоро тоже привыкла к ней и даже подпускала ее к слепым еще своим щенятам.
        Щенков было пять. Один из них больше всего нравился Тайке: у него была такая же большая темная голова на сером теле, как у Карабаша. Чуть у него прорезались глаза, он стал уже играть, и Тайка часами возилась с ним.
        Лето стояло жаркое, дожди выпадали редко. В домишке из ящиков хорошо было бы жить Тайке, если б не страх: она боялась милиции.
        Беспризорникам часто приходилось удирать от милиционеров. Тайка им ни разу еще не попадалась, но от мальчишек слышала, что взрослых они запирают в тюрьму, а ребят - в детдома. Что такое детдом, она хорошенько не знала. Мальчишки рассказывали, что оттуда не вырвешься. Там, говорили, заставляют вставать, ложиться, есть по звонку, мести и мыть полы, мыться самим. Не дают ни драться, ни курить, ни купаться, когда захочется, и велят работать.
        Больше милиционеров Тайка боялась только бесов. Бесов она никогда не видала, но много слышала о них от других беспризорников. Теперь, когда кормильцем и защитником ее стал Карабаш, Садрейка принял ее в свою артель. Каждый вечер беспризорники собирались под крышей у больших базарных весов.
        Садрейка был мастер рассказывать про страшное. Он был грамотный, выменивал у одной базарной тетки книжки на ворованные вещи и пересказывал их ребятам.
        У тетки все книжки были про нечистую силу, колдунов, талисманы и клады.
        Садрейка знался и с бабкой Секлетеей, знахаркой: она давала ему иногда какие-то таинственные поручения. От него Тайка и услыхала зловещее предсказанье старухи, что над городом стрясется беда. Садрейка толковал ребятам, что бес, прибегавший в волчьей шкуре, еще вернется в город и тогда начнется. Что начнется - Садрейка не говорил, но от этого было только еще страшней.
        И часто, засыпая в домике из ящиков, Тайка прислушивалась к ночным звукам: не началось ли уже в городе?
        Глава II Началось
        Лето перевалило уже за половину, когда над городом действительно стряслась беда.
        Началось с базара.
        Раз вечером беспризорники по привычке собирались у весов. Пришла и Тайка. Долго ждали Садрейку. Взошла уже луна, а его все не было. Наконец из мглистой тьмы показалась его сухая, перехваченная ремнем фигура. Он шел через площадь шатаясь. Лицо у него было совсем белое. Садрейка подошел к весам и молча опустился на землю. На вопросы он не отвечал и скоро заснул.
        Ребята сбились в тесный кружок и начали свои рассказы под Садрейкин храп. Вдруг храп оборвался, Садрейка вскрикнул и вскочил на ноги. Глаза его горели. Отбиваясь руками и ногами, он кому-то кричал:
        - Джок! Джок![27 - Д ж о к - по-казахски - нет.] Сгинь! - хотя никого рядом с ним не было.
        Припадок длился несколько минут, и ребята порядком струхнули.
        Наконец Садрейка снова повалился на землю. Он очнулся и тихим голосом стал жаловаться, что ему снятся страшные сны, что кто-то и сейчас давит ему на грудь. Он глубоко и трудно вбирал в себя воздух и порывисто, толчками выпускал его из себя и вдруг вскрикивал раз, и два, и три. Ребята не решались подойти к нему; боялись и расходиться по своим логовам.
        Через час Садрейка попросил пить. Тайка сбегала на речку с кружкой. Садрейка набрал полный рот воды и хотел глотнуть, но судорога пробежала у него по лицу, глаза выкатились. Он поспешно выплюнул воду и оттолкнул от себя кружку. У него опять начался припадок. Придя в себя, Садрейка горько расплакался и стал просить сходить за бабкой Секлетеей.
        Побежали за бабкой. Она пришла, ругаясь.
        Тайка видела ее в первый раз. Бабка Секлетея оказалась низенькой, сгорбленной старухой. На ней был черный платок, покрывавший ее с головы до ног. Все лицо избороздили морщины, толстый, бурый нос качался на нем, как курдюк[28 - К у р д ю к - толстый, жирный хвост особой породы овец.], и блестели пьяные глазки.
        Знахарка присела у голых до колен, исцарапанных и грязных ног Садрейки и велела принести ей ковш воды. Когда Тайка протянула ковш, старуха схватила ее за руку и начала бормотать. Тайка стояла ни жива ни мертва. Она слышала каждое слово колдуньи. Слова эти были ей непонятны и страшны.
        - На море, на окияне, на острове на Буяне, - бормотала старуха, - стоит крута гора Сион-Матушка, на крутой горе растет дуб-стародуб, под тем дубом-стародубом лежит цепь железная, обвита вокруг дуба, к этой цепи привязан старый бес, собака. Ой ты, собака, старый бес, унимай свой лютый гнев, свою ярость, свой кусачий зуб! Если кусишь раба божия Садрейку в белое тело, пустишь свою черную слинь в горячую кровь, то сам и уймешь, всякую болезнь выгонишь, а ежели не уймешь своего кусачего зуба, то приду к тебе я, раба божия Секлетея, с жезлом стальным, с билом железным изгоню…
        Старуха не успела докончить: Садрейка ногой вышиб у ней из рук ковш, закричал и забился в судорогах.
        Бабка проворно отскочила.
        - Силён бес, силён! - заговорила она, сама, видно, жестоко перетрусив, и, крестясь и отплевываясь, стала пятиться в темноту.
        Никто не решился ее остановить, спросить, как быть с больным. Под утро ребята, больше всего боявшиеся, что Садрейку увидят милиционеры, решили спрятать его с глаз. Они перетащили больного в избу с провалившейся крышей. Дверь снаружи приперли колом. По двое и по трое дежурили около избы и поглядывали в щелки.
        Весь следующий день Садрейка был в диком возбуждении. Он без умолку говорил о чертях, колдуньях, волках и собаках, поминутно просил пить, но с ужасом отталкивал от себя кружку, задыхался и вскрикивал. Тайке казалось, что уж там, в избе, теперь не человек, а зверь или бес. К вечеру речь его стала совсем бессвязной, отрывистой, голос хриплым. Он кидался на стены, падал, скреб землю ногтями, рвал на себе рубаху и царапал тело. Кровавая слюна бежала у него изо рта, глаза стали неподвижны, он выл и щелкал зубами.
        Наконец Садрейка свалился на пол и остался лежать без движения, изредка лишь вздрагивая, бормоча и вскрикивая. Еще через полчаса он затих совсем.
        Ночью Тайка видела, как люди в белых халатах вынесли его из развалившейся избушки, положили на телегу и куда-то увезли.

* * *
        Не прошло и месяца со дня гибели Садрейки, как вся жизнь вокруг Тайки изменилась.
        Мирный городок стал неузнаваем. Двери во всех домах закрылись, улицы опустели. Детей совсем не было видно. Взрослые ходили с палками, поминутно оглядываясь.
        Базар превратился в пустыню, лавки стояли заколоченные.
        Карабаш неожиданно куда-то исчез вместе с овчаркой и ее щенками.
        Снова голодная, Тайка бродила по городу, выпрашивая милостыню. Часто теперь ей приходилось помогать забивать дыры в заборах, заваливать собачьи лазейки. За это давали ей кусочки хлеба.
        Странные разговоры слышала Тайка в эти дни, странные видела картины.
        Приезжие крестьяне прямо на улицах продавали с телег овощи, мясо, крупу. Около телег кучками собирались хозяйки. Но стоило только поблизости тявкнуть собачонке, как женщины с криком разбегались по домам.
        - Ну, как? - с тревогой спрашивал сосед у соседа через плетень. - Ничего не чувствуете?
        - Ничего будто. Доктор говорит: вовремя захватили. Свинья вот у меня чего-то…
        - Убейте, сейчас же убейте!
        - Да может, обойдется. Нельзя же так, не разобравши.
        - Не желаете? Сегодня же заявлю на вас!
        - Ах, так! Тогда я на вашу корову заявлю!
        И соседи, всю жизнь прожившие в мире, ссорились.
        С утра до ночи по улицам разъезжали телеги с большими железными клетками. В клетках бились, выли, грызлись друг с другом всевозможных пород собаки. Каждую такую телегу сопровождало двое здоровых парней, вооруженных длинными железными щипцами и палками.
        Бродячие собаки при виде их разбегались. Собачары, оставив клетку посреди дороги, бросались за ними. Загнав пса в тупик, они хватали его щипцами за горло, за ногу, за что попало, волокли к телеге и кидали в клетку. Когда клетка наполнялась, собак везли за город - и там убивали.
        Собак в городе было множество, и им была объявлена беспощадная война.
        Тайке чудилось: нечистая сила носилась по городу, превращает дома в крепости, улицы и площади в поле битвы, сеет страх и вражду среди людей. Тайке всюду мерещились бесы.
        Кругом только и говорили о бешенстве. Все в городе знали теперь, что пробежавший по главной улице волк был бешеным. Он искусал много собак. От его ядовитой слюны, попавшей в кровь, заболевали собаки. Они кидались на людей, на собак, кошек и других животных и заражали их страшным ядом бешенства.
        Врачи проглядели опасность, не приняли вовремя мер. Уже взбесилось и умерло несколько человек. Взбесилось много собак, несколько свиней, кошек, коров и лошадей.
        Были изданы строгие приказы: всем укушенным людям являться на прививку; всех подозрительных животных доставлять в лечебницы. Врачи исследовали там кровь животных и, если находили болезнь, сейчас же убивали их. А из центра пришло распоряжение немедленно уничтожить всех бродячих собак в городе.
        Жить на улице в такое время было страшно. Сколько раз уж Тайка хотела сама подойти к милиционеру, чтобы он отвел ее в детдом. «Лучше сидеть в дет доме, - рассуждала она, - чем каждую минуту рисковать встретиться с бешеным животным».
        Но каждый раз Тайку удерживала мысль о Карабаше. Тайка была уверена, что он не дался в руки собачарам. Их чуяли издали даже собаки с неважным чутьем. Карабаш, верно, потому и бежал с базара, что там устраивали облавы на собак. Он, верно, бродит теперь где-нибудь на окраине. Попадешь в детдом - и уже никогда больше не увидишь его и маленького черноголового щенка.
        И Тайка решила во что бы то ни стало разыскать своих пропавших друзей.
        Глава III Беглецы
        Тайка жила теперь на чердаке заброшенного дома. Спать на улице было опасно: по ночам, когда собачары переставали ездить со своими щипцами и клетками, из всех углов и закоулков вылезали на улицу собаки.
        Тайка подумала, что и Карабаш, верно, прячется где-нибудь днем, а ночью ищет себе еду. Она решила не спать ночь и поискать его по городу.
        Как только смерклось, она спустилась со своего чердака.
        Ночные улицы были пустынны. Кой-где только стояли на постах милиционеры.
        Тайка, крадучись, обходила их.
        Чем темнее становилось, тем чаще ей попадались собаки.
        Они появлялись из тьмы неожиданно и быстро исчезали, заметив человека.
        На перекрестках Тайка останавливалась и звала:
        - Карабаш! Карабаш!
        Ее голос разносился далеко по безмолвным улицам и замирал в темноте.
        Ей становилось жутко: вдруг из темной пустоты появится не Карабаш, а бешеный пес - бросится на нее. Тайка кидалась к забору, к высокому крыльцу, - прислушивалась. Но нигде не было слышно ничьих шагов, - и она шла дальше.
        С трудом добралась она до окраины: страх утомил ее хуже тяжелой работы.
        В темноте перед ней вызначилась большая мусорная куча - городская свалка. Слышно было: на куче кто-то возился и хрипло дышал.
        - Карабаш! - тихонько позвала Тайка.
        Послышался торопливый шорох множества разбегающихся в разные стороны ног. Потом все смолкло. Потом недалеко от Тайки раздался отрывистый хриплый лай. Судорожный лай перешел в тонкий, визгливый вой - такой жуткий, что Тайка повернулась и понеслась назад в город.
        Она бежала, пока ноги не стали подгибаться под ней. Она почувствовала, что сейчас упадет - и остановилась. В голове стучало, но сквозь этот стук она услышала позади чьи-то быстрые шаги.
        Рядом был забор. Тайка увидела в нем черную дырку, на четвереньках проскользнула в нее - и упала в траву.
        Шаги пронеслись мимо. Тайка не могла бы даже сказать, был это человек или пес.
        Отдышавшись, она осмотрелась и скоро поняла, что попала на пустырь.
        «Куда бы взобраться повыше, - подумала она. - Отдохну маленько и пойду».
        Ей было мягко в траве. Она раскинула руки и закрыла глаза.
        Быстро и незаметно ее одолел сон.

* * *
        Тайка проснулась от легкого толчка. Что-то мягкое и мокрое ткнуло ее в ладонь. Тайка разом открыла глаза.
        Было темно. Чье-то горячее, шумное дыханье обдало ей лицо. Тайка вскрикнула и вскочила на ноги.
        Две сильные лапы ударили ее в грудь - и Тайка навзничь опрокинулась на траву. Чей-то горячий, ласковый язык лизнул ее по щеке.
        - Карабашинька! - Тайка рукой охватила большую лохматую голову друга. Пес радостно взлаял.
        Через пять минут они вылезли с пустыря на улицу. Луна вышла из-за облаков и осветила дома.
        - Куда же мы пойдем, Карабашка? - спрашивала Тайка. - Ведь мне не втащить тебя на чердак.
        Пес подскочил, лизнул ее в подбородок и побежал вперед.
        - Не туда, не туда! - смеялась Тайка. - За мной иди.
        Она сделала несколько шагов в сторону. Пес тявкнул. Он уселся на задние лапы и всем своим видом показывал, что не хочет идти за ней.
        - Иди же, иди сюда! - звала Тайка.
        Но пес вскочил, отбежал еще немного и опять сел.
        - Ишь какой! - удивилась Тайка. - Хочешь, чтобы я за тобой шла?
        Карабаш нетерпеливо тявкал.
        Но когда Тайка подошла к нему, он вскочил и побежал вперед, весело махая хвостом.
        Скоро Тайка с удивлением заметила, что они подходят к реке. Показался мост. Тайка остановилась.
        - Куда же ты? Я боюсь в степь!
        Карабаш затявкал, подбежал к ней, опять пустился вперед, поминутно оглядываясь. Он был уже на мосту.
        «И правда, в степь! - подумала она. - Он хочет мне показать что-то».
        Тайка решилась.
        Они перешли длинный, кое-как укрепленный на сваях мост, свернули в кусты и стали по ним удаляться от берега.
        Шагали долго: прошли, верно, целую версту. Начинало уже светать.
        Кусты кончились. И вдруг впереди, точно из-под земли выскочила собака, за ней другая, третья - целый десяток. С громким и звонким лаем они кинулись на Тайку.
        Карабаш стал перед ней и заворчал, скаля зубы. Собаки остановились, уселись вокруг, не решаясь напасть.
        Тайка боялась пошевельнуться. Она знала, что если пуститься бежать, собаки бросятся за ней и накинутся.
        Наконец одна из собак встала и пошла к Тайке, виляя хвостом. Тайка узнала ее, когда та подошла к ней совсем близко: это была серая овчарка, подруга Карабаша. Другие собаки перестали лаять.
        Тайка погладила овчарку, и все втроем - Карабаш и овчарка по бокам, девочка посредине - тихонько двинулись вперед. Оказалось, через несколько шагов начиналась балка - крутой песчаный овражек.
        На той стороне его Тайка различила круглые темные пятна - норы. Она смело спустилась вниз. Под ноги ей подкатился мягкий шерстистый клубок. Тайка подняла его и принялась целовать: это был черноголовый щенок Карабаша - ее любимец.

* * *
        Уже давно, как только пришел приказ об уничтожении всех бродячих собак в городе, на базаре была сделана облава. Из всей базарной стаи уцелело всего с десяток псов. Среди них был и Карабаш.
        Он увел остатки своей стаи в степь. Беглецы отыскали песчаный овражек, вырыли себе норы и поселились в них.
        Люди не тревожили их здесь. Кругом были кусты, тут не пасли скот и не косили. Прежде сюда приходили горожанки - собирать ежевику и вороняшку. Но в тот тревожный год забыли о ягодах.
        А ягод как раз был урожай. Тайке пришло в голову собирать и продавать их в городе.
        Она руками выкопала себе глубокую яму в песке и решила поселиться в ней, чтобы больше уже не расставаться с Карабашем. Другие собаки стаи живо привыкли к ней.
        Ягоды в городе брали охотно, и Тайке жилось сытно. Уже начиналась осень, но дни стояли сухие, теплые, и спать в песчаной норе было ничуть не хуже, чем на чердаке под дырявой крышей.
        Скоро Тайка пригляделась к собакам-беглецам. Стая жила дружно. Псы почти не грызлись друг с другом. Днем они охотились в степи; по ночам иногда бегали в город. Всякий жил сам по себе, но все слушались вожака.
        Карабаш любил сидеть на краю оврага. Щенята возились у нор, взрослые псы отдыхали, развалившись на солнышке, а он сидел наверху как часовой, насторожив уши, носом всегда к ветру. Так же вот сидел он с Тайкой на яру, когда был еще щенком. Неясные звуки и запахи доносились из степи. Он прислушивался и принюхивался к ним, и Тайка верила, что он понимает каждый легкий шорох, и Тайка не боялась степи, когда он был рядом.
        Карабаш действительно был хороший сторож. Едва далеко где-нибудь в степи показывался всадник или раздавалась песня пешехода, пес тихонько тявкал, - и все собаки стаи сейчас же скрывались в норы. Если же он замечал в кустах зайца, он тявкал другим голосом, собаки вскакивали на ноги - и вся стая мчалась к нему - загонять добычу.
        Один раз Карабаш у Тайки на глазах спас стаю от большой опасности.
        В тот день Тайка не пошла в город: у нее был запас еды. Все взрослые псы разбежались по кустам, осталась только небольшая рыжая дворняжка. Тайка играла с черноголовым щенком и не замечала ее, пока собачонка не вылезла из своей норы.
        С собачонкой творилось что-то странное. Она то ложилась, то вскакивала на ноги, щелкала зубами в воздухе, точно ловила невидимых мух, и без толку лаяла. Ее все что-то беспокоило, нигде она не находила себе места.
        К полудню в овраг собралась вся стая. Пришел и Карабаш. Он сразу почуял, что с рыжей собачонкой что-то неладно, и зарычал на нее. К нему присоединились еще несколько больших псов. Они выстроились в ряд и, оскалив зубы, стали на нее наступать.
        Тайке показалось, что они сейчас набросятся на маленькую дворняжку и разорвут ее. Схватив хворостину, девочка с криком бросилась между ними, но Карабаш так на нее тявкнул, что девочка отскочила в сторону.
        Псы наступали на рыжую собачонку, но ни один из них не подходил к ней близко.
        Они теснили ее от нор к склону оврага. Собачонка медленно отступала задом, все время щелкая зубами.
        Наконец она повернулась и быстро взобралась на склон. Псы кинулись за ней с лаем, прогнали в кусты.
        В овраг рыжая собачонка больше не возвращалась. А через два дня Тайка, собирая ягоды, наткнулась в кустах далеко от оврага на ее скорченный труп. Собачонка умерла от бешенства.
        Карабаш будто понимал, что и Тайке на каждом шагу грозит опасность. Он всюду ходил за ней: сопровождал ее, когда она бродила по кустам, провожал до самого моста, когда она отправлялась в город.
        И Тайка с облегчением вздыхала, когда, распродав ягоды, она подходила наконец к мосту: верный друг всегда ждал ее возвращения в кустах на той стороне реки.
        Глава IV Подвиг
        Был ясный осенний вечер.
        С корзинкой, полной хлеба, Тайка возвращалась в степь. В тот день она натерпелась страху в городе.
        Она переходила базарную площадь, когда за ней погнался милиционер. Среди широкой площади ей некуда было шмыгнуть и спрятаться. Она побежала, но длинноногий милиционер быстро ее настигал. Прохожие останавливались и глядели, смеялись, как ее ловят.
        Вдруг один из них крикнул:
        - Бешеная! Бешеная! - и все побежали в разные стороны.
        Тайка даже не поняла сначала: думала, что это ее приняли за бешеную и от нее бегут. Но сзади раздался выстрел.
        Оглянувшись, она увидала, что милиционер с револьвером в руке бежит совсем в другую сторону, а впереди него мчится, припадая на заднюю ногу, громадный черный пес с обрывком цепи на шее.
        Тайка сообразила, в чем тут дело, и постаралась скорее скрыться в улицу. Она слышала еще несколько выстрелов, но милиционера больше уж не видала: погнавшись за бешеным псом, он, верно, забыл о ней.
        Хоть она и счастливо избегала опасности, но чувствовала себя разбитой усталостью и страхом. Она очень радовалась, добравшись наконец до моста. На мосту никого не было.
        Но только она ступила на мост, как сзади себя услышала мерный лязг железа. Оглянулась: за ней бежал тот самый черный пес, в которого стрелял милиционер на площади. Тайка вскрикнула и бросилась бежать по мосту.
        Она неслась как ветер. Ей оставалось уже меньше половины до берега, и вдруг она споткнулась. Падая, она попала ногой в щель между бревнами. Нога застряла в щели, как в капкане.
        - Карабаш! - крикнула Тайка таким пронзительным голосом, что стая грачей, летевшая над мостом, шарахнулась в сторону.
        Черный пес был уже близко. Голова его была низко опущена, на шее болтался, лязгая, обрывок ржавой цепи. Кудлатая морда была вся в крови и в пене.
        Но Карабаш уже мчался на выручку. Он весь распластался в беге и вихрем пронесся мимо беспомощно барахтавшейся Тайки.
        Псы сшиблись в каких-нибудь пяти шагах от нее. Тяжелое тело Карабаша с разгона откинуло черного пса к самому краю бревен. Яростная грызня длилась недолго: черный пес оступился - и полетел в реку.
        Тайка освободила наконец ногу из щели, и собрала уж рассыпавшийся хлеб в корзину, а Карабаш все еще бегал по краю бревен и лаял на реку. Он видел, как голова Бандита скрылась под водой, показалась на миг, и опять скрылась - теперь уж совсем, - но все еще не мог успокоиться.
        Уже темнело, когда Тайке удалось наконец оттащить его. Обе ноги ее были разбиты в кровь, и она еле дошла до оврага, опираясь на крепкую спину друга.
        Карабаш спас Тайке жизнь. Этот подвиг не даром ему дался: Тайка видела кровь на его израненном плече. Черный пес отомстил за себя.
        Тайка потеряла покой. Каждое утро она с тревогой вглядывалась в Карабаша: не начинает ли он беситься. Она с опаской прислушивалась к его лаю, приглядывалась ко всем его движениям: нет ли каких перемен?
        Но дни проходили. Раны Карабаша зажили, а перемен в нем никаких не замечалось: пес был по-прежнему ласков и весел.
        Прошла неделя, другая, - и Тайка совсем успокоилась. Другие заботы одолели ее.
        Осень уже давала себя знать: начались дожди и холодные ветра. В степи стало плохо жить. К тому же ягод становилось все меньше, и Тайке с трудом удавалось набрать их в день по корзиночке. Тайка старалась теперь продавать ягоды подороже, чтобы хватало денег на еду. Она стала даже ходить на главные улицы, где жил народ побогаче, хотя на этих улицах чаще встречались милиционеры.
        Раз она шла по совсем не знакомой ей улице и кричала, как всегда:
        - Ежевики спелой, ежевики!
        Впереди в двухэтажном каменном доме распахнулось окно. Из него выглянула молодая женщина в белой косынке и крикнула Тайке:
        - Зайди в ворота, девочка! Сейчас выйду.
        Ворота оказались отперты. Тайка вошла в них и увидела во дворе целую толпу ребят. Все они были одинаково одеты и все стриженые - мальчики и девочки.
        Ребята гонялись друг за другом, кричали и хохотали. Тайка решила, что это школа.
        Две девочки подбежали к ней, принялись ее расспрашивать, перебивая друг друга:
        - Ты откуда? К нам? Ягоды принесла? Дай мне ягодку? А играть с нами будешь? В пятнашки?
        В тех домах, где Тайке приходилось до сих пор продавать ягоды, дети никогда не звали ее поиграть с ними. Ей сразу понравились эти девочки. Но она не решалась пойти побегать с ними и ответила:
        - Куды тут с вами хороводиться! Вишь, ягоду принесла. Тетка велела.
        - В белом платке? - заинтересовались девочки. - Это тетя Гера. Учительница наша. Она добрая! Ты поставь корзинку: она ничего не скажет.
        - Поставишь! - отрезала Тайка. - Мальчишки враз стырят.
        Девочки обиделись:
        - Наши мальчики не воры, у нас все честные, даже которые прежде воровали.
        Вышла учительница.
        - Ну, сколько за все? - спросила она, улыбаясь. - Видишь, сколько нас? Нам много надо.
        Только было Тайка открыла рот ответить ей, как увидала в воротах такое, что от страху у ней и язык отнялся.
        Постукивая клюкой, шла во двор бабка Секлетея, а за ней шагал милиционер с большим револьвером.
        - Стой! - скомандовал милиционер бабке и обратился к учительнице: - Бумажку вам закинуть, потом чтоб не вертаться.
        Передал белый конверт, кивнул на бабку и добавил:
        - Колдунью вот веду. Людей морочит: бесов наговорами изгоняет, докторам верить не велит.
        Тайка опомнилась только, когда милиционер и старуха исчезли за воротами. Ребята обступили учительницу, пристали с расспросами. Молодая женщина объяснила им, что старуха пугает народ бесами, которых и на свете-то нет, берет с больных деньги, а лечить не лечит. Рассказала, что бешенство - это болезнь, и как зараза передается в слюне больного, попавшей в кровь здорового, и как научились доктора лечить людей от бешенства, делая им прививки.
        Тайка слушала, раскрыв рот. Учительница говорила просто и спокойно, Тайка верила каждому ее слову. И страх ее перед нечистой силой как-то сам собой исчезал.
        Потом учительница уплатила ей деньги и наказала заходить с ягодами почаще, хоть каждый день.
        Тайка долго еще оставалась на дворе и смотрела на игры ребят.
        В этот день, забравшись в свою песчаную нору, Тайка горько всплакнула: холодно и бесприютно показалось ей в степи одной среди собак.
        Глава V Последние дни
        Тайка заскучала по людям. То и дело ей вспоминался двор, полный веселых ребят, и приветливая их учительница. Голод уж не казался ей таким страшным.
        Еще два раза носила она ягоды учительнице и успела подружиться с девочками. Она не говорила им, где живет, рассказала только, что дома у нее есть громадный лохматый волкодав и маленький щенок. Девочки ей завидовали, просили привести щенка; Тайка важно им отказывала, говорила: «Нельзя, тут у вас в городе его убьют». Учительница была с ней ласкова и расспрашивала про ее житье. Но Тайка отмалчивалась.
        На Карабаша она мало теперь обращала внимания и очень удивилась, когда однажды утром он не пошел провожать ее в город.
        Она вылезла из оврага и долго звала его, но он не откликался. Только случайно обернувшись, заметила кончик его морды, торчащей из норы.
        - Ору, ору, а ты вон где! - рассердилась Тайка. - Вылазь!
        Карабаш неохотно вылез. Он смотрел на Тайку.
        Его остекляневшие глаза неподвижно уставились в одну какую-то точку. Хвост висел тяжелым поленом.
        - Что с тобой? - испугалась Тайка.
        Пес даже не взглянул на нее.
        Тайка побежала в город одна. Весь день ее мучила тревога. Вечером друг не встретил ее в кустах у моста.
        Долго не могла она заснуть в ту ночь. Ее одолел страх. Лежа в своей норе с открытыми глазами, она смотрела, как над кустами поднималась полная луна. Ни звука не доносилось из степи. Взрослые собаки все куда-то разбежались - должно быть, в город; щенки спали. Только Карабаш по временам ворочался и глухо ворчал у себя в норе.
        Тайкины глаза стеши уже слипаться, когда она вдруг почувствовала, что кто-то крадется по дну оврага. Она осторожно взглянула.
        Это был Карабаш.
        Он не дошел до ее норы, остановился, насторожил уши, беспокойно оглядываясь. Потом сделал еще несколько шагов, повернул голову - и уставился прямо в глаза Тайке.
        У Тайки захолонуло в груди. Стеклянные глаза волкодава смотрели сквозь нее. Они не видели. В них не было никакого выражения, они словно онемели.
        Губы Карабаша медленно раздвигались, обнажая страшные волчьи зубы. Уши прижимались назад. Все тело пригнулось к земле, собралось, сжалось в ком.
        Тайка прижалась к стене и с ужасом ждала прыжка.
        Карабаш шагнул. Одна из передних ног его ступила на длинный сучок. Сучок взвился в воздух. Пес на лету перехватил его, переломил, кинулся на обломки, в щепки искрошил их зубами. На него напал припадок неистовой ярости. Ему подвернулся Тайкин выпавший из норы башмак - пес и его разорвал в мелкие клочья, и все это молча, не издавая ни звука.
        И когда ничего уже не оставалось перед ним на песке, Карабаш впился зубами себе в ногу у самого плеча, рванул свое мясо, пошатнулся и рухнул на землю.
        С минуту он лежал неподвижно, тяжело и часто дыша. Снова поднялся, уставился на Тайку слепым, мутным взглядом, стоял, весь одеревянев.
        Наконец повернулся и побежал по дну оврага.
        Тайка выскочила из норы и кинулась в кусты. Оглядевшись, она заметила Карабаша: он показался из кустов по другую сторону оврага и бежал теперь по открытой степи, залитой лунным светом.
        Карабаш бежал прямо, как по нитке, как никогда не бегает ни один зверь, пока его не поразит слепое безумие бешенства. Прямо, все прямо перед собой бежит безумный зверь. Переплывает реки, пересекает степь, пробегает по городу и, сам не чувствуя ни ударов, ни ран, поражает на своем пути все живое, как смертоносная отравленная стрела. Бежит иногда десятки километров, пока меткая пуля человека не сразит его на бегу, или сам он не упадет, наконец, в судорогах на землю, чтобы уже больше не встать.
        Тайка не знала этого и до самой зари, дрожа от холода и страха, просидела в кустах. Одна за другой возвращались в овраг собаки стаи, а ей все чудилось, что бежит Карабаш.
        Солнце уже взошло высоко, когда она решилась спуститься в овраг. Она схватила свою корзину и хотела было бежать, когда к ней подскочил, ласкаясь, черноголовый щенок. Ей жалко стало его покинуть. Недолго думая, она подхватила его, посадила в пустую корзинку и побежала прочь от страшного места.
        В городе Тайка направилась к знакомому двухэтажному дому. Она знала теперь, что ей делать. Она отыскала учительницу и сказала ей:
        - Возьми моего щенка. Ты добрая, купишь ему ошейник и спрячешь, чтобы его не убили собачары. У него черная голова, и его тоже можно назвать Карабаш.
        И раньше, чем учительница ей ответила, Тайка шмыгнула в ворота.
        Она сама пришла в милицию и сказала, что она беспризорная и что ей негде жить.
        Вечером того же дня милиционер отвел Тайку в тот самый двухэтажный каменный дом, который она принимала за школу.
        Это был детский дом.
        Через год никто бы не узнал в ней дикую маленькую нищенку, а в черноголовом волкодаве с желтым ошейником - молодого Карабаша.
        Конец земли
        Борису Степановичу Житкову
        Путевые впечатления 1930 года
        Глава первая
        22 июля 1930 года, Ленинград, вокзал. - Лицо времени. - Чаёк. - Соседи. - Поезд тасует часы. - Вологда, Буй, станция Свеча. - Котельнич. - Сутки в Вятке. - Чай, чай, пельмени, цирк. - Надгробные надписи. - Снова в поезде. - Билимбай, Хромпик, Хрустальная - и Свердловск.
        Люди, люди, люди, люди - идут, бегут, снуют. Тревожно вскидывают глаза вверх: там - над суматошной толпой людей - мертвое, белое, совершенно круглое лицо. Лицо без глаз - циферблат.
        Черная стрелка прыгнула - стала: показала 12 часов 14 минут пополудни. Стоит, прямая, точная, готовая к новому - последнему - прыжку.
        Толпа задвигалась еще быстрей, судорожно прильнула к вагонам.
        Сквозь окна, сквозь тончайшую нитяную занавесь дождя - лица, лица, лица, испуганные торопливые глаза.
        Стрелка прыгнула, на лету сглотнула минуту, ткнула вагон.
        Лица поплыли, замелькали белые платочки. Ветер колыхнул нитяную занавесь дождя, полыхнул серебром. Открылись пути, пути, пути. Назад поползли железные, обмызганные пространствами вагоны. Плоские крыши блестят.
        Водокачка.
        - Мамаша, утритесь! - говорит у меня за спиной Валентин. - Теперь можно и за чаёк.
        Чаёк! Едем на край света, на океан, к дикарям, - мало ли что может с нами случиться, может, Ленинград в последний раз видим, а он - чаёк!
        Влезаю наверх. Постели стелим на средних полках. На верхних - для багажа - располагаемся пить чай.
        Публика в вагоне все простая, непритязательная. Только под нами на нижней полке все вертится, устраивается лысенький гражданин с саквояжиком, с портпледом, с письменным прибором.
        - Чистоплюйчик, - определяет Валентин.
        Все ему, чистенькому, нехорошо, все шипит, всем замечания делает: и почему мусор в окно выбросили, а за дверями ящик имеется специальный, и зачем детей столько в вагоне, и двери закройте, за вами швейцары не приставлены!
        И все к нам за сочувствием тянется, голову просовывает.
        Пришлось случайно уронить ему на лысину небольшую буханку хлеба. Больше не лез.

* * *
        Званка.
        Проводник прошел:
        - Закройте окна.
        Нашего Ленинграда электромамка - Волховстрой.
        В первый раз его увидел. Хорош. И величав, и легок, и строг. Река, запруженная плотиной, широка и гладка, - так и тянет бежать на коньках по льду.
        Теперь - спать. Ночью ведь не до того было: укладывались.
        Самое ценное - ружья - под себя. Остальные вещи - авось ничего: не так важно.

* * *
        Просыпаюсь.
        На часах - два.
        Солнца нет, темноты нет, - ночи нет. Поезд летит, тасует версты, тасует часы. Едем ведь прямо навстречу времени: прямо на восток.
        Впрочем, у нас свое, условное, железнодорожное время.
        Поезд - минутная стрелка. Станции - цифры на циферблате.
        Из Вологды посылаем телеграммы в Вятку, в Свердловск: едем, ждите.
        И опять засыпаем.

* * *
        Город Буй.
        Неподвижно стоят длинные товарные составы. На крышах красных теплушек хозяйственно расселись черные галки. Чумазые, с белыми глазами, они смахивают на кочегаров.
        Валентин - неумытый, заспанный - хватает карандаши - и к окну.
        Поезд трогается.
        Валентин на ходу делает быстрые наброски карандашом. Это у нас называется: фотомомент.
        Я заношу в дневник разные несущественные мелочи.
        Вагон - коммунальная квартира на колесах. Пассажиры ругаются в очередях к уборным, перезнакомились все, чаи гоняют. Только мы с Валентином не слезаем со своих полок. Нам ничего не надо. Мы мечтаем.
        Шутка ли: решили забраться за Полярный круг, туда, где Земля кончается, начинается ее омывающий океан, начинается холод межпланетных пространств.
        И этот Конец Земли представляется нам как в детстве: мы свесили головы с края земного шара, всматриваемся вниз, а там ничего.
        Страшно. И манит.
        За окнами мелькают знакомые места: не раз ездили по Северной дороге. Свой, ближний, домашний Север: не грозный, давно освоенный человеком, совсем ручной.
        За крутоярым Галичем дождичек начинается - сенокосный, ласковый. Всё краше кругом места. Мелькнул в лесу дикий голубь - вяхирь. Над полями рыженькие соколики-пустельги висят, трепещут, нисколько не боятся дождя. С луга брызнул выводок серых куропаток, пронесся шагов с сотню и упал в траву, - как горсть горошин рассыпали. И опять солнце - солнышко-колоколнышко. Места дичные начались. Не то, что у нас под Ленинградом: вороны да грачи, и даже носа не повернут к поезду - привыкли.
        - Я бы тут пострелял, - говорю Валентину и выдумываю блестящие выстрелы по воображаемой дичи.
        Вот поди ж ты: врет как настоящий охотник, а сам еще и десятка выстрелов из дробовика не сделал.

* * *
        Ночь. Небо в тучах. Дождь.
        Станция Свеча, а темно.
        Неясные люди с узелками поднимаются на подножки вагонов, нерешительно спрашивают:
        - Яиц нада? Табаку нит? Папирос нит?
        За осминку махорки - десяток яиц.
        Табаком пассажиры не богаты.

* * *
        Поезд - минутная стрелка. Станции - цифры на циферблате.

* * *
        Котельнич.
        В вагон вваливается бородатый дядя в лаптях, за плечами - целый дом в мешке. Лезет на верхнюю полку.
        Через минуту сверху начинают сыпаться разные вещи: деревянная ложка, кусок ржаного хлеба, лукошко.
        Внизу поднимается всклоченная голова, шипит грозно:
        - Деревеншшина. Тебе дома на печке сидеть, не на машине ездить. Стащу вот за ноги и выкину в окошко.
        Дядя наверху кротко сопит - и роняет на всклоченную голову лапоть.
        - Ат, чертова борода! Враз видать, что с Котельнича. «В Котельниче три мельничи: ветрянича, водянича, паровича».
        - Ан и врешь! - неожиданно загудело сверху. - В Котельниче четыре мельничи: ветрянича, водянича, паровича и электрича - и все вертятча!
        - Ишь ты? - удивилась всклоченная голова. - Электрича, говоришь?
        И перестала ругаться.

* * *
        В три часа - ночи, утра ли? - Вятка.
        Врывается в вагон наш друг - художник. Штаны - воздушный шар, глаза как у сыча.
        Бурные объятья.
        Хватает наши вещи, выкидывает из вагона. Попробуй с ним поспорь!
        Через весь город на сонном извозчике - трюх-трюх-трюх-трюх. Смешно после поезда.
        В Вятке спешить некуда.
        Светло, но спит город. Деревянные домишки прикрылись тополями. Собаки дремлют. Покой.
        В одном только доме - большое кирпичное здание с широкими окнами - огни, стук, работа.
        - Фабрика?
        - Не. Мастерская учебных пособий.
        А дальше - дряхлая деревянная старушка стоит в тенистом саду - театр.
        Возница жалуется:
        - Сколько раз принимался - никак сгореть не может. Обещают каменный.
        Наконец и обиталище друга: на окраине покойный низенький домик, весь желтый. Собственной искусной рукой художника наведен простенький русский орнамент.
        Рассказывает друг: красил ночами, чтоб не глазели соседи. Одолеют советами, делать-то ведь нечего им.
        Чистый дворик с курами и кошкой, крошечный садик, густой, как дедова борода.
        Флигелек, на нем палка, на палке - бодрый петушок из жести вертится туда и сюда.
        - «Сама садик я садила, сама буду поливать!» - подмигивает Валентин.
        Потом становится серьезным:
        - Подзакусить бы? Целую ведь ночь не ели.
        Вот желудок! Не желудок - трест точной механики.
        Пьем чай со всякими домашними благами: тут и коржики, и пирожки, и грибки в сметане, и румяная клубничка.
        Отправляемся к другому приятелю, тоже художнику.
        Дом с белыми колоннами, дремучий сад. В деревянном флигельке за крепкими ставнями спит наш приятель. На двери - здоровенный замок.
        Долго стучим в ставни. Наконец вылезает в окно.
        Лобзания. И снова - никак не откажешься - пьем чай с многочисленными благами.
        Назад возвращаемся, - на столе уже дымятся тяжелые пельмени.
        - Извините уж: из баранины. Говядины не выдавали.
        А к пельменям уксус черный и уксус белый - на вкус.
        Мы едим весь день. Валентин - в прекрасном настроении. Я все высчитываю про себя, на сколько лет теперь мы от Ленинграда? Но расчет так и остается неоконченным: чудовищная лень охватывает мозг, и голову клонит сон.
        Как очутились мы вечером в цирке? Пахнет мокрыми опилками, лошадьми, брезентом. Женщина-вентролог - чревовещательница - в гусарском костюме разговаривает с куклой-беспризорником.
        Испытываю мучительное чувство: все хочется подтужить свой ремень, обдернуть курточку, а их нет, и за два дня в поезде отросла густая колкая борода.
        Ночью опять трюх-трюх, трюх-трюх на вокзал. Не спеша благоухают цветы в садах. И сквозь дрёму вспоминается - рассказывали за чаем в доме с белыми колоннами - вспоминается строчка за строчкой надгробная надпись на одном из вятских кладбищ:
        Здесь Яков Банников лежит,
        Не вздумал дольше он пожить,
        До тридцати шести лет дожил
        И умер, здесь себя положил.
        Прохожий, сделай праху честь.
        В тебе коль здравый разум есть,
        Ты будешь тем же награжден,
        Коль смертью будешь побежден.
        И уже утром, на рассвете, когда сели наконец в поезд, я еще раз взглянул на мирно дремлющую Вятку и простился с ней.
        Проснулись, - а поезд отходит уж от станции Пермь. Опять поля, деревни.
        На следующее утро - третьи сутки от Ленинграда, если не считать потраченного в Вятке дня, - Урал.
        Пошли холмы, холмы, холмы. Частый четкий ельник. Сухопарые сосны. Станции со странными названьями: Билимбай, Хромпик, Хрустальная. Запахло заводами.
        Свердловск.
        Центр и мозг всей огромной - по эту и по ту сторону Каменного Пояса - Уральской области.
        Глава вторая
        Проснись, поэт, и суй свой пропуск.
        Здесь не в обычае зевать.

    Б. Пастернак
        Екатеринбург. - Свердловск, - Город темпов. - Комитет Севера. - Луна в Свердловске вятская. - Валентин грозится взорвать Ленинград. - Фотографы. - Сухой закон. - Разговор в почтамте. - Опять в вагоне. - Тюмень.
        В городе - жилкризис. Все гостиницы до отказа набиты, а народ все прибывает и прибывает. Спешно строится новая гостиница в восемь этажей, уступами. Но уже известно: и ее не хватит.
        Хорошо - Валентин тут свой. Приткнулись.
        Побежали по делам.
        Я был когда-то в Екатеринбурге. Свердловск - это не только другое название: другой город.
        Екатеринбург был чистенький, с самодовольным брюшком. Чистенькие, самодовольные были особнячки: дескать, всяк за себя, всяк для себя. Магнаты жили - тузы уральской горной промышленности.
        Я глядел на знакомые улицы - и не узнавал их. Было: камень и дерево. Стало: сталь и стекло.
        Целые кварталы снесены. На их месте встали громады - коммунальные дома.
        Новые здания растут на глазах, этаж наслаивается на этаж.
        Стенки непривычно тонки.
        - Прочны ли они?
        - Достаточно прочны. Через две-три пятилетки эти дома устареют. Мы снесем их и построим новые.
        Город темпов. Он перестраивается на ходу. Кажется, все камни его в движении.
        Вагончики новорожденного трамвая едва появились на свет, а бегают резвей ленинградских. И останавливаются реже.
        Тут не зевай: разрежет.
        В день нашего отъезда из Ленинграда издательство обещало телеграфом перевести сюда деньги Валентину. Мы справились в почтамте. Перевода не оказалось.
        Мы направились в Комитет Севера при облисполкоме.
        Здание облисполкома все в лесах: перестраивается. Широкие деревянные лестницы в этажи по лесам, до крыши. Известка, кирпич, пыль. Вверх, вниз непрерывно движутся люди с носилками.
        Сверху летит известка. Мы выждали момент - и нырнули в подъезд.
        Вошли. Чисто, бело, стол справок, во всю стену указатель номеров комнат. Внутри без перебоя идет работа. Из всех комнат - быстрый, сухой стукоток пишущих машинок, как треск бесчисленных пропеллеров. Бухают двери, как бомбы. Носятся по лестницам люди.
        Мы отыскали Комитет Севера. Обширная комната. Мебели - стол и три стула. Стол закрыла широченная карта, конец свесился на пол. По однообразно синей пустыне - белые, мертвые прожилки рек.
        Худощавый человек склонился над картой. Прядь русых волос упала на лоб, прикрыла острые глаза. Карандаш прыгает по синему полю, наносит быстрые черные кружочки.
        - Василий Николаевич?..
        - Я. Из Ленинграда? Получил ваше письмо. Побывайте, побывайте на наших северах, масса интересного. Маршрут какой наметили?
        - Об этом хотим с вами посоветоваться.
        Через минуту мы ползали локтями по обширной синеве, сели на большой пароход, очутились у самоедов[29 - Ненцы.], поохотились в тундре, забрались в урман к остякам[30 - Селькупы.], к вогулам[31 - Манси.]. Так пленительно звучали незнакомые названья: Ванзеват, Полноват, Сарынь-пауль, Мужи, Пуйко.
        - Что же я! - вдруг спохватился Василий Николаевич. - Надо же вам бумажки.
        Он ринулся в соседнюю комнату, и мы остались одни над картой, теперь живой для нас. По синему полю ее проносились на оленях самоеды, крались песцы, на всех парусах шли рыбницы, мелькали пристальные лица туземцев.
        Комната быстро наполнялась людьми. Они не тратили времени на взаимные приветствия, прямо приступали к деловым спорам, спорили стремительно, горячо.
        - Новый Великий Северный путь пересечет Малую Сосьву, и тогда… - тыкал пальцем в карту старик в измятой фуражке, когда-то, наверно, форменной.
        - К постройке этого пути приступят только еще во второй пятилетке, - перебивал его безусый парень с кимовским значком на обтрёпанном пиджачишке.
        - Прошлогодний колоссальный выход песца…
        - А неуспех путины на салмах Обской губы?.. - одновременно говорили два кооператора в одинаковых картузах.
        Невозможно было постороннему человеку разобраться во всех перекрестных спорах сразу. Я стал прислушиваться к полному человеку в куртке из нерпы. Он что-то обстоятельно объяснял спецу иностранного вида, солидному и недоверчивому.
        - Я же вам говорю, - продолжал человек в нерпичьей куртке, - что ближайшая задача Советской власти - это именно охват тундры медицинскими и культурно-просветительными учреждениями. Для этого должны быть использованы все пункты торговой работы, туземные советы и передвижные отряды.
        - Самоеды имеют уже свой абеце? - осведомился немец.
        - Азбука составляется. Просветительное и хозяйственное воздействие Советской власти приведет к освобождению бедноты от кулацкой зависимости, к пробуждению классового сознания бедноты и сплочению ее вокруг туземных советов. Объединение распыленных бедняцких и середняцких хозяйств в крупные коллективы лучше защитит их от невзгод природы, вооружит в борьбе со стихиями.
        - Зо, - подтвердил немец. - Конешна.
        - Вторая задача - создание крупного государственного хозяйства на базе туземных богатств, и в первую очередь - на оленеводстве. Во втором пятилетнем плане предусмотрено три совхоза с общим стадом в двести тысяч голов. Один уже создается в тундре на реке Надыме.
        - Колоссаль! - удивился немец.
        - Одновременно с этим в Обдорске открывается крупный замшевый завод с производительностью в шестьдесят тысяч штук хорошей, дорогостоящей замши. Это даст возможность оленеводам получать более высокую цену за свое сырье, больше покупать продовольствия и меньше убивать оленей себе в пищу.
        Третья задача - разработка нетронутых еще богатств Севера. Здесь в первую голову мы обратили внимание на зверобойные промыслы в Карском море. Дело приходится ставить сразу на должную высоту. Сейчас пошла уже зверобойная экспедиция к самому выходу Обской губы в Карское море. На основании разнообразных исследований здесь можно ожидать больших запасов морского зверя. Они могут дать значительные доходы местному бедняцко-середняцкому населению, а через него - и государству.
        Ряд других мероприятий будет способствовать хозяйственному развитию тундры, развитию классового сознания бедноты и социалистической перестройки ее хозяйства. Сюда относится развитие пушного звероводства, изучение борьбы с болезнями оленей, изменение неправильного ведения оленеводства туземцами и многое другое.
        - Я ошень, ошень интересант, - оживился вдруг немец. - Я что-нибудь читаль о ваш Север в газете, но не всегда понималь.
        - Все это изложено в моей книжке - недавно вышла - «В тундрах Ямала». Вы можете…
        В эту минуту подошел Василий Николаевич с листками в руках.
        - Вот, - сказал он, - на всякий случай в двух экземплярах. Задержал немножко. Машинистки нет, самому пришлось… Вечером председатель подпишет, я вам закину. Вы где остановились?
        Василий Николаевич продолжал:
        - Так. Смотрите не опоздайте! Из Тюмени пароход выходит послезавтра. А теперь я вас познакомлю с представителями интегральной кооперации, Госторга, Рыбтреста. Они вам тоже выдадут бумажки. Могут вам на местах пригодиться. Как раз у нас сегодня совместное заседание.
        Представители дали записочки, направили нас в свои учреждения.
        Весь день мы бегали по учреждениям, из учреждений - на склады. Нам без задержки выдали сухие овощи, папиросы, сахар, даже банку моссельпромовского какао.
        Свердловск не задерживал ни на минуту.
        - Поезжайте. Смотрите. Расскажите всем, что увидите. Обо всех недостатках нам сообщите.
        К концу служебного дня мы кончили все наши дела и вернулись домой.
        Василий Николаевич был уже и занес бумажки.
        Теперь задерживал только Ленинград: перевода еще не было.
        Валентин ругался.

* * *
        Вечером бродил по городу.
        Необычайно быстро для гуляющей публики движутся по тротуарам густые толпы рабочих, работниц, служащих, шумной смехотливой молодежи. Трещат клубы, кино, театр, сады. Горят высокие электрические фонари. Голосом простуженного бронтозавра ревет радио.
        Столица. Столица громадной, богатой, живой страны.
        Четкими силуэтами, математически точные, неизбежные стоят дома. Между ними белые стволы берез кажутся привидениями из детской сказки, кажутся выбеленными известкой. Вдали над прудом - реки в городе нет - на холмах темный зубчатый лес. Я видел, как медленно поднялась из него наивная вятская луна. Она казалась ненужным забытым привеском.
        Если случится: однажды вечером луна не решится вылезти на небо, - свердловчане не вспомнят о ней.

* * *
        Ночью в комнате было открыто окно. Сон прерывали настойчивые гудки.
        На железной дороге, на заводах работа не стоит никогда.

* * *
        Второй день сидим в Свердловске.
        Если до вечера деньги из Ленинграда не придут, на пароход из Тюмени мы опоздали.
        С утра отправили в издательство телеграмму, чтобы выслали телеграммой-молнией.

* * *
        He могу понять, чего не хватает на свердловских улицах? А чего-то очень привычного для глаз…

* * *
        Вчера деньги так и не пришли. Валентин грозится взорвать Ленинград.
        Сегодня раздобыл где-то половик и шьет себе из него штаны. Для тайги, говорит, лучше нет.
        Следующий пароход из Тюмени - только через четыре-пять дней.

* * *
        Четвертый день в Свердловске. Послали яростную телеграмму в Ленинград.
        Вечером Валентин примерял новые штаны. Они серо-черно-красного цвета и с бахромой. Каждая штанина - что чурбан. Валентин похож в них на помесь пугала с ковбоем.
        Если послезавтра не выедем, наверняка пропустим еще пароход. Тогда придется отказаться от мысли попасть на Конец Земли.

* * *
        Попалось в руки «Полное географическое описание нашего отечества» - «настольная и дорожная книга для русских людей». Выписывали из нее сведения о тех местах, что придется нам проезжать, к себе в записную книжку.

* * *
        Пятый день. Семь раз бегали в почтамт.
        Я наконец понял, чего привычного для глаз недостает свердловским улицам: на них нет пьяных.
        Тут сухой закон: все пивнушки закрыты.
        Решили завтра выезжать без денег. Потом напишем книжку: «На конец света с гривенником в кармане».
        В справочном на почте новая служащая.
        - Из Ленинграда? Есть.
        Валентин вздрогнул и переменился в лице.
        Вдруг новая служащая тоже переменилась в лице.
        - Ах, что я наделала! Я не должна была говорить вам. Ленинград перепутал шифр. Деньги не могут быть выданы, пока не придет справка. Это тайна.
        Тайна не остановила нас. Мы разыскали самого главного заведующего и пробились к нему в кабинет. Мы предъявили наши документы, объяснили положение и просили немедленно выдать деньги.
        Самый главный заведующий отказал нам: ответственность, тайна.
        Валентин предложил:
        - Посмотрите нам внимательно в глаза.
        Самый главный заведующий посмотрел, улыбнулся - и выдал деньги под расписку.

* * *
        Вечером мы уселись в вагон на Тюмень.
        Только перевалили Урал, в вагоне повисло сочное сибирское «язви».
        Утром степь началась и болотца в ней, и рощицы - колки. Увалень-парень, сибиряк - сосед наш - на каждой станции выскакивает и что-нибудь покупает.
        На одной купил круглый, здоровенный огурец.
        - Яблок нашенский!
        На другой - длинную бутылку фруктовой воды.
        Высосал всю, рот ладошкой утер.
        - Ну, как?
        Сплюнул только.
        - Дрянь! совсем слабая.
        На третьей подошел к газетчику.
        - Журналы есть?
        - Есть: «Борьбамиров», «Вокругсвета»…
        - Ерунда! Фантастика!
        Взял «Безбожник» и больше уже не выскакивал на остановках: читал взасос, вслух, по складам.

* * *
        Ночью - Тюмень.
        Получили багаж - и на ломовике на пристань. На пристани узнали, что пароход пойдет только завтра в ночь. Еще сутки пропадают зря!
        Устроились в гостинице.
        Глава третья
        По Туре и по Тоболу живут Татара, ездят в лодках и на конях.
    Летопись
        Тюмень. - Кулички, вокзал и пристань. - Река Тура. - Долгая остановка. - Бойся! - Музыкальное состязание. - Тобол. - Тобольск. - Управление переехало в горы. - Счастливый музей. - Беседа с Госпаром. - Плахи. - Парикмахеры и охотники-любите ли. - На борту парохода «Москва».
        «Тюмень - первый сибирский город… Основан в 1586 году… расположен на правом берегу реки Туры… разбросан на неровной местности.
        В центре есть две-три прямые улицы».
        Я поднял глаза от записной книжки.
        Да, улицы здешние нельзя назвать прямыми.
        Окно нашего номера выходит на перекресток.
        Одна улица скачком бежит вниз, в овраг. Другая, как пьяная, выписывает какие-то дикие вавилоны и скатывается в большую лужу. По берегу лужи бегают-посвистывают кулички. Напротив - деревянный дом с мезонином. Ничем не возмущенная пыль на немощеной дороге. Парочка на лавочке у ворот. Сибирский разговор - кедровые орешки.
        Тихонько тренькает балалайка.
        День, а тянет подремать. Вдруг громкая с присвистом песня:
        Эй, комвзвод,
        Даешь пулемет,
        Даешь батарею,
        Чтоб было веселее!
        Стучат окна, высовываются встревоженные лица. Испуганно кидается пыль из-под ног крепко шагающих призывников в штатском. Сзади - шумная ватага ребятишек, бузливой молодежи.
        И кажется: в город вошли красные…
        Громкая песня стряхнула дрему. Опять хватаю записную книжку.
        «…Тюмень… самый оживленный торговый и промышленный пункт во всём Тобольском округе… Пункт железного пути и начало великого водного пути, прорезывающего всю Западную Сибирь».
        Разом вспомнились свистки паровозов, грохот пролеток, какие-то бородачи с мешками, какие-то экспедиции с рюкзаками за спиной. Что твой Свердловск! Это - вокзал Тюмени.
        И пристань: весь в электричестве, белый, как салфетка, пароход. На том берегу Туры - огни, гремит железо, мелькают тени - даром что ночь. Там - судостроительные верфи, механические, машиностроительные заводы, железная жизнь. Свердловск!
        А посередке, в центре города - тихий дом с мезонином, болотные кулички.
        На пароход забрались с вечера.
        Машина-то, она прытко идет, а сидеть неудобно.
        - Обожди, ветер будет, как начнет пароход швыркать, как начнет! Будет тебе удобство.
        Сквозь сон слышу разговор за окном. Мерно хлопают колеса.
        Поднимаю жалюзи, - солнце бьет в глаза, блеск воды.
        Весь день торчим на палубе. Валентин забросил карандаши, пишет акварель за акварелью. Часы текут плавно, неспешно: речное, пароходное время.
        Отрадна, тиха гладь неширокой Туры. Отлогие берега - песок да глина, тальник, частый осинник, толстоголовые ветлы.
        Долго идет - и ни одной деревни, ни одного человека. Стайки уток взлетают с заводинок, кулички семенят по грязи. Белые крачки - маленькие, востренькие чайки - трепыхаются в воздухе и вдруг стремглав вонзаются в воду.
        Их не пугает неповоротливый наш пароход.
        Вот наконец первые лодки. Необычайной формы лодки: с очень высоким носом, с высокой кормой, узкие. Напоминают пироги индейцев.
        В них люди с раскосыми глазами, без усов и бороды.
        Лодки легко скользят по глади и скоро исчезают в зелени берегов.
        Видны только головы да плечи людей. Они медленно летят, летят над травой, скрываются за кустами: лодки ушли протоками.
        Берег поднимается и опускается, и вдали на нем видны крыши, над ними минарет, легкий полумесяц блестит на солнце.
        И кажется: мы - в древнем Сибирском царстве.
        «Жорес» - пароход наш - дает гудок. Колеса хлопают реже. Мы медленно подходим к берегу.
        Никакого признака пристани: на сибирских реках пароход обходится и так. Мы даже не заворачиваем, как полагается, носом к течению: «Жорес» останавливается, как шел, и отдает якорь с кормы.
        Над невысоким обрывом возникают лошадиные морды. Над ними - головы в бараньих шапках, лица с азиатскими глазами.
        С парохода в синих, красных, коричневых, дикого цвета рубахах неторопливо сходят на берег широкоплечие парни. У каждого на плече - ходуля.
        Скрываются за обрывом.
        Через десять минут они показываются снова. Идут гуськом, попарно. Из двух ходуль у каждой пары носилки. На них - дрова.
        Грузчики сбрасывают дрова в машинное и лениво шагают опять на обрыв.
        Здесь пароходы не перешли еще на уголь.
        В сутки «Жорес» пожирает девяносто кубометров дров. А сколько за лето?
        Широкую просеку в тайге прокладывает за лето каждый сибирский пароход.
        Проходит час. Всадники легли грудью на шею лошадям, калякают с пароходскими.
        На обрыве пестрой гирляндой висят ребятишки.
        Татарки устроили на берегу настоящий базар. Продают петухов, масло, яйца, ягоды. Берут нарасхват: на пароходе нет буфета.
        «Жорес» дает долгий гудок и один короткий.
        Никто не торопится.
        Молодежь в трусиках лихо скачет с обрыва в воду, ныряет, плавает.
        Пароход стоит еще час. Второй гудок.
        Пассажиры с берега подтягиваются на борт. Веселей пошли грузчики:
        - Бойся!
        Шарахает от них народ, дает дорогу.
        Молодайке в овчинном тулупе понадобилось вот: проскочила вперед по сходням.
        Высокий грузчик в рубахе дикого цвета двинул, будто невзначай, плечом.
        - Бойся!
        Куда там - бойся! Молодайка давно уж брык с мостков и плавает по грудь в воде. Тулуп раздулся пузырем, не дает потонуть. Хохот.
        Достали баграми.
        Третий гудок. Пошли.

* * *
        Через полчаса молодайка - во всем сухом на баке у развешанного полушубка.
        Высокий в дикой рубахе тут же вьется.
        - Гражданочка, смени гнев на милость, выстирай рубашечку. Самим недосуг.
        - В воду пхать досуг был?
        - По случайности…
        Не отстает парень. Молодайка ему:
        - Да поди привяжи к колесу, к плице-то. До другой остановки так выполощет - и стирать не надо.
        - Вот спасибочко, надоумила! На первой же привяжу к плице. Скоро «Жорес» опять подходит к берегу. Стоит недолго.
        Вечереет. Речная мягкая тишина, простор, праздность располагают к мечтам.
        - Уток тут, видать, будет здорово, - говорит Валентин. - Высадимся - пощелкаем. Нашим Ленинградским за всю жизнь столько не набить.
        - Еще бы, - соглашаюсь я. - И потом что-нибудь мне непременно попадется очень интересное. Может быть, какой-нибудь совсем новый вид птиц.
        - Для пользы науки, - бормочет Валентин.

* * *
        Речная мягкая тишина, простор располагают к музыке.
        На юте бренчат гусли. Седые бородачи уставились тяжелыми глазами в воду, глядят, как убегает из-под кормы пена - назад, в прошлое. Тянут вполголоса:
        Горносталь к сосне подбегает,
        Под корень сосну подъедает…
        Запевают в салоне первого класса.
        Запевают на баке.
        - «О баядера, я пленен красотой!» - поют в салоне. На юте тянет бородатый хор:
        Ты-ы скажи-ка мне, това-арищ,
        Бес-сшабашна голо-голова…
        - «Эх, эх, да герой!» - кроют с бака молодые голоса. На юте дотягивают:
        И-и пошел, пошел бродя-а-га,
        У Бе-еспашпортный чело-человек…
        А уж на баке новую грянули под гармошку:
        Уральская стрелковая
        Дивизия, вперед!
        И только в салоне под аккомпанемент вконец раздрызганного пианино все тот же сладенький стон о красоте танцовщицы-баядерки.
        Громкий рев «Жореса» прерывает музыкальные упражнения пассажиров.

* * *
        После остановки у высокого грузчика с молодайкой происходит короткий разговор:
        - Ладно выстирало?
        - Тьфу! На вот, получай в подарок.
        И он швыряет на палубу два жалких лоскутка дикого цвета.
        - Говорила тебе: стирать не придется.

* * *
        Проснулись на следующее утро, - «Жорес» топает по Тоболу. Те же берега, но река пошире. На остановках пароход заворачивает уже носом к течению.
        Луга по берегам. На высоких куполах стогов сидят орлы. Надменно поглядывают по сторонам.
        У нашего окна - кучка оживленных парней в пиджаках. Быстрый, непонятный мне татарский разговор. Но выхлестывают из него знакомые слова:
        - …развитие политическое йок…
        - …заем индустриализации бар…
        - …партейная ячейка бар…
        В половине второго вдали показался высокий берег, белый кремль на нем, белая высокая колокольня.
        В два подошли к Тобольску.

* * *
        В «Настольной и дорожной книге» сказано:
        «Тобольск расположен на двух террасах правого, нагорного берега р. Иртыша, близ впадения в него р. Тобола.
        …Вблизи город не представляет ничего привлекательного, особенно в своей подгорной части: здесь сосредоточивается беднейшая часть населения… Все губернские учреждения находятся на горе, куда ведут два подъема: один - для экипажей, другой - для пешеходов, с лестницей до 906 ступеней.
        …В 1708 году Тобольск назначен был губернским городом Сибирской губернии, в которую входила вся Сибирь… С перенесением управления Западной Сибири в Омск было изменено направление главного почтового Сибирского тракта, от которого Тобольск остался в стороне. Это весьма чувствительно отразилось на экономическом состоянии города».
        Но давно заглохший было захолустный город встретил нас необычайным оживлением.
        Толпа на пристани - ошеломляющая смесь всех времен, племен и профессий. В костюме с иголочки джентльменистые моряки Карской экспедиции и рядом - в долгополом кафтане - татарский мулла. Густобородый казак, потомок Ермака, и москвич в черепаховых очках. Самоед в малице и кооператор-еврей в пиджаке. Горячеглазый монгол и чудь белоглазая.
        Тобольск - центр округа Уральской области. Центр округа, богатого лесом, пушниной, дичью, рыбой. Центр края, в глухих углах которого туземцы еще только начинают просыпаться от тысячелетнего сна, еще приносят жертвы деревянным идолам, мажут им губы кровью растерзанных в их честь животных. Центр заново после революции открытой страны.
        И летом по рекам, снизу и сверху, на великолепных американских пароходах, зимой на санях по терпкому снегу, из глубины дикой земли Югорской и из Свердловска, из Москвы и с полуночного Конца Земли съезжаются сюда люди всевозможных племен, обычаев и специальностей - исследовать, докладывать, налаживать, просить помощи.
        Движение, шум, разговор на всех языках.
        По вечерам в городском саду верещит кинематограф, и шумно радуются жизни бритые парни в кепках. А под горой сидят на лавочках у ворот седенькие потомки Ермака и потомки Кучума. И тихо тут, как в музее.
        Впрочем, в музее здешнем бывает тихо только по ночам. Богатейший краевой музей без отдыха принимает посетителей.
        Я увлекся разглядыванием интереснейших коллекций птичьих шкурок, доступных обозрению и понятных только специалистам.
        От выставочной части, которую осмотрел я наспех, у меня осталось странное впечатление, наверно, перевитое прежними впечатлениями от ленинградских и свердловского музеев.
        За стеклами витрин в шалаше, вокруг красной грудки из материи сделанных углей, сидят неподвижные, неживые люди в шкурах.
        Они точно выхвачены из тьмы времен, из времен человеческой предыстории, и застыли, как мумии. Нелепая мысль приходит в голову: если убрать, потушить эти матерчатые уголья, невсамделишный этот огонь, - исчезнут и люди, вызванные из небытия. И конечно, сейчас же спохватываешься: группа-то ведь эта не археологическая, а краеведческая, здесь куклами представлены одновременно с нами живущие люди. Надпись на витрине подтверждает: «Самоедский чум».
        Групп в Тобольском музее немного, но всюду развешаны прекрасные фотографии из быта остяков, вогулов, самоедов, стоят плоские витрины-столы, висят картонные щиты с луками, стрелами, ножами и всевозможными предметами обихода туземцев.
        Музей помещается на горе. Из его окон как на ладони Иртыш и мыс Подчувашный, где бился когда-то Ермак с Кучумом.
        - А там вон, где деревня, - объясняет музейный работник школьникам, - прежде впадал в Иртыш Тобол. В тысяча семьсот шестнадцатом году русло Тобола было искусственно отведено на три версты выше города, чтобы река не подмывала городской берег. Работали пленные шведы.
        В счастливом этом музее есть что показать не только за стеклом шкафов, но и за стеклами окон.

* * *
        Первые два дня мы с Валентином чувствовали себя в Тобольске прекрасно. В городе говорили, что вот-вот снизу должны прийти два больших парохода - «Москва» и «Гусихин». Здесь они разгрузятся и сейчас же опять пойдут на низ.
        На третий день дорожный зуд охватил нас, мы побежали на пристань за справками.
        На пристани было безлюдно. На дверях с надписью «Справочное» висел замок.
        После долгих поисков мы нашли дяденьку типа «человек произошел от обезьяны», как мы потом узнали - сторож. Он сидел на борту пристани и торжественно плевал в воду.
        - Скажите, - обратились мы к нему, - не знаете, есть тут кто-нибудь из служащих госпароходства?
        Он медленно поднял на нас свои пещерные глаза и заявил хладнокровно:
        - Я и есть Госпар.
        Потом вытащил из кармана большие, прежде называвшиеся «кондукторскими» часы и приложил их к уху. Часы не тикали. «Госпар» равнодушно отправил их обратно в карман.
        Дальше между нами произошел такой разговор:
        - Скоро придет «Москва» снизу?
        - А кто ее знат.
        - А «Гусихин»?
        - А кто его знат.
        - Нет еще сведений с ближайшей пристани о их прибытии?
        - Не знам.
        - Скажите, а пока не пришел пароход, нельзя на него билеты забронировать?
        - Бронь? Не знам.
        - Черт побери! Правила-то у вас есть или нет?
        - Правила? Не знам.
        - Гм… Ну, так скажите хоть, сколько суток отсюда идет пароход до Обдорска?
        - А кто его знат? Какой пароход.
        - «Москва», скажем?
        - Не знам.
        - А «Гусихин»?
        - А кто его знат? Какой груз.
        - С полным грузом?
        - А кто его знат? Кака погода.
        - Тысяча чертей и одна гидра! К кому же нам обратиться?
        - Кто его знат?
        - Дяденька, миленький, и кто тебя выдумал?
        - А не знам.
        - Ух, да!.. Это самое… Ну, спасибо за разъяснение. Пойдем. Не зимовать же тут с вами.
        - А кто его знат? Очень просто, и зазимуете. Случатся.
        После этого разговора город показался нам совсем не таким привлекательным, как раньше.
        Удивительное дело: теперь только мы обнаружили, что улицы его с совершенно непонятной целью сплошь вымощены плахами. В этом может убедиться всякий, кому не лень выкопать в уличной грязи яму около метра глубины. Там, где случайно грязи нет, в этом еще проще убедиться: споткнешься и тут же сложишь свою голову на плаху.

* * *
        Еще два дня мы ходили за справками на пристань. И каждый раз повторялся, с небольшими разве изменениями, наш разговор с пещерным Госпаром.
        Наконец мы догадались обратиться прямо в окрисполком. Там не только дали нам все необходимые справки, но и заранее выдали «бронь» на каюту до самого Обдорска.
        В ту же ночь пришли долгожданные пароходы.
        Первой тронулась вниз «Москва».
        На её борту мы покинули город Тобольск.
        Глава четвертая
        И бурная Обь, где бога секут
        И ставят в угол глазами.

    Велемир Хлебников
        Иртыш. - Грандманжа. - Астраханские ловцы. - Самарово. - Волнующая встреча. - Буря. - Малый Атлым и Большой Атлым. - Ружья начинают стрелять сами. - Джигетай и кулан.
        Иртыш суров, угрюм. За Тобольском быстро снижается берег, густые таловые джунгли подходят к самой воде. Цвета ржавого железа, вода холодная и неживая, как желатин.
        Никто уже не шутит на пароходе. И не поют.
        Куличье царство.
        С берега на берег перелетают маленькие перевозчики, черныши, фифишки. Кричат травники, мелькают пестрые кулики-сороки. То тут, то там поднимаются с воды утки.
        Валентин хватает меня за рукав.
        - Гляди, гляди: сейчас разрежет!
        Перед самым носом парохода бежит по воде черная с белым на крыльях утка. Она машет крыльями, как руками, улепетывает изо всех сил.
        - Раскрошит! - волнуется Валентин. - Будь я гад, раскрошит колесом!
        - Уйдет как хочет.
        - Не видишь: она же летать еще не умеет!
        - Давай на спор? На две грандманжи?
        - Смешно прямо!.. Ну, давай. Ставь четыре чая.
        - Пошла!
        Как раз в эту минуту утка исчезла в воде - и сейчас же широкий нос парохода скрывает от нас то место на воде, где только что была птица.
        - Готово! - говорит Валентин. - Тащи чай.
        - Идем-ка на левый борт.
        Только мы подошли к перилам, черная головка выскочила из воды недалеко от борта.
        - Видал?
        Но уж головка опять исчезла.
        - Обождать! - говорит Валентин. - Еще ничего не доказано. Проходит минута. Черная утка внезапно появляется на гребне поднятой пароходом волны, поворачивает к нам голову и спокойно плывет к берегу.
        - Черт!.. Твои две грандманжи!
        Я предпочел не объяснять ему, что играл наверняка. Хохлатая чернеть - великолепный пловец и ныряльщик. Она могла взлететь, но предпочла уйти под водой.
        Я просто сказал:
        - Тащи-ка обед!
        На «Москве» есть буфет. Мы распределили между собой обязанности: Валентин должен заботиться о чае, таскать кипяток, а я - обед и ужин.
        В средней части парохода, против машинного отделения, каютки с надписями: «Кухня», «Посудная», «Буфет», «Гранд-манжа».
        У грандманжи надо стать в хвост - тут всегда очередь - и получить обед, а вечером ужин.
        Сегодня этим делом вместо меня придется заняться Валентину.

* * *
        Через сутки останавливаемся в Демьян-ском.
        Глинистый берег, березовые рощицы.
        Где-то дальше по реке Демьянке год назад выпустили американских крыс - ондатр. Они уже расплодились, разбрелись по всей округе. Скоро будет новый промысел у демьянских охотников.

* * *
        Валентин пишет этюд в каюте. В открытое окно просовывается голова, другая, третья, четвертая…
        - Отходи, ребята, - сердится Валентин. - Свет закрыли.
        Отстраняются, но скоро опять заглядывают.
        Молодые все парни, обветренные лица, рубахи на груди открыты. Их встречаешь на всем пароходе - внизу, наверху, во всех классах. Так табунком и ходят.
        Разглядывают этюд.
        - Наверху - это форма облаков, - говорит один.
        - Правильно нарисовал: облака сейчас перистые и кучевые, - замечает другой.
        Мы разговорились. Парни оказались из Астрахани.
        - Как вас сюда закинуло?
        - Артель мы, ловцы. В Москве контракт подписали: три месяца рыбу ловить за Обдорском. Рыбы, вишь, у них тут полно, а взяться настояще не умеют. Ловят, как при царе Горохе ловили. А мы, вишь, сызмальства по красной рыбе, у нас культура по этой части, лучшие ловцы в СССР считаемся. В артели семеро нас из одной деревни. Старшой - татарин. Хороший мужик, мы его - в случае чего - не выдадим, не бросим. Нас ведь как: где - пожалуйте! пожалуйте! - а где и на кулачки встречают, пострели их зараза. Наших тут много работает, на Обе. Уж не первый год. Рыбницы завели моторные, плавучие садки живорыбные, сбрую всю рыболовную - все по-нашему.
        Татарских селений больше нет: мы уже в Земле Югорской - в стране вогулов и остяков. Но не видно и юрт туземцев. Ни одного человека на берегу, ни лодочки на реке.
        Принялся ветер, вода почернела. Берег пошел скалами, на скалах - тайга. Мощные кедры над ней покачивают большими головами.
        Под скалами на узкой полосе берега - поселок. Уходит вглубь, в падь Самарово[32 - В 1931 году село Самарово, расположенное близ впадения Иртыша в Обь, стало центром вновь образовавшегося Остяко-Вогульского района.].
        Где я? Что напомнил этот дикий пейзаж?
        Ах, да: картина из рассказов Джека Лондона - Клондайк.
        Те же безжалостные скалы, черный лес, свирепая река. Край, где нет места неясному выкормышу городов. И люди тут простые, крепкие, как сутунки. Их инструменты - топор да ружье.
        Пристань.
        Битва у сходней. Волосатые, с громадными узлами, с коваными сундуками за спиной. Прут как на приступ: посадка. В толпе нет ни одного туземца.
        Русские - переселенцы.
        За пристанью - мокрый луг, огромные круглые стога на низких срубах. Формой напоминают жилища африканских негров. Какие-то люди подходят, сгибаются, лезут под стог, в низенькие двери срубов.
        Неужели живут там?
        Посадка окончена, движение прекратилось. Я схожу по пустым сходням, опускаю письма в ящик на пристани.
        На ящике бумажка:
        «Следующая выемка - в четверг».
        Узнаю, какой сегодня день. Воскресенье.
        «Москва» дает свисток.
        Пристань, стога, дома плывут назад.
        Никто не машет платком.
        «Москва» потянула за собой громадную баржу.

* * *
        Ветер ревет. Идем вдоль скалистого черного берега. Сумерки.
        Через час из всех кают выползают пассажиры, зябко кутаются кто во что. Все возбуждены. Все скучиваются на спардеке. Чувствуется близость какого-то события.
        Ветер ревет. Чернеет вода. Сумерки сгущаются.
        Сейчас, вот сейчас… То, что должно совершиться, кажется необычайным, почти страшным. Будет встреча. И она неизбежна.
        Сейчас Иртыш сольется с одной из величайших рек мира - с Обью.
        Могучая, темная, широкая вода. Прямо из воды поднимаются кучи деревьев. Голые островки. Протоки.
        Пролетает стадо диких гусей, потом еще, потом один гусь медленно перерезает путь корабля и тяжело, задом оседает на воду.
        Идем прямо в берег. В темной тайге светлеют обнаженные скалы. За Северной горой - так называется берег впереди - разрывает облака холодная заря луны.
        Под Северной горой - Обь. Рукава рек спутались среди островов. Железная грудь парохода врезается в великую реку. В чёрной воде крутятся пенные змеи.
        Справа впереди чуть мелькает на воде огонек: мигалка, фонарь на буйке.
        Оставляем его справа. Мы - под черным высоким берегом. Мы - в бурной Оби.
        Тут все - одна неразделенная стихия, хаос: вода, камень, небо, тайга. Все одинаково ощутимо - твердо, жестко, грубо. Все перемешано, нагромождено, как на складе железного лома.
        Искры летят из трубы парохода, обгоняют его, красно-золотыми тонкими стрелками вонзаются в воду - и пропадают. Таким крошечным, игрушечным кажется пароход.
        Ловец молодой из Астрахани, тоскуя, говорит:
        - Нам, вишь, ни к чему это. Нам море здешнее поглядеть. Море и у нас опасное, каждый год в нем ловцы устраиваются.
        А тут, говорят, еще, вишь, круче, пострели его в единый час.
        Зевает.
        - Спать пойду.
        Темно: уж не различишь на берегу деревьев.
        Идём и мы с Валентином в каюту.
        В каюте светло, тепло. Сажусь за дневник.
        Валентин спит.
        Тушу свет.
        Качает.

* * *
        Качает, как в гамаке. Только отчего же от головы к ногам, от ног к голове? За дверьми в коридоре - дробный топот шагов. Топот по крыше. Гулкие удары в борт. Хриплые крики.
        Тревога.
        Быстро нащупываю выключатель. Свет.
        Каюту валяет с боку на бок. Бортовая качка.
        Ветер ревет.
        Бужу Валентина. Выходим в коридор. Мимо шмыгнула официантка Маруся. Руками на ходу зажала рот, качнулась вперед всем телом, вся зеленая - и юркнула в свою каюту.
        Из всех дверей высовываются белые, испуганные лица. Какая-то женщина дрожащими руками завязывает на животе пробковый пояс.
        - Да помогите же!
        Придерживаемся за качающиеся стены, проходим на палубу.
        Темь. Буря. В черном небе - неожиданные звезды.
        Обдает паром с борта.
        Перед носом парохода вода бурлит, кипит, плюется.
        Мы - на якоре. Но якорь тащится по дну. Ветер напирает. Нас тащит вбок - прямо на высокий черный берег - на Северную гору. С другого бока к носу парохода наползает огромная баржа.
        Белое лезвие прожектора беспокойно, бестолково рассекает тьму по всем направлениям. Гибель кажется неотвратимой: еще немного - баржа тысячепудовым тараном двинет в пароход, и волны выкинут на берег только щепки.
        Молодые ловцы всей артелью у перил.
        Разглядывают ползущее на нас темное чудовище - баржу. Обмениваются спокойными словами.
        - Гожохонько! Двинет - расшибет ведь.
        - А то нет? Погода, вишь, разом сбоку зашла. Очень просто, что и на берег посадит.
        Надсадно кричит что-то в рупор командир.
        Кажется - с неба: он на мостике.
        Громыхает, скрипит, гремит железо.
        - Вишь, якорь выхаживают.
        - Не поспеть.
        - Поспеют.
        Ржавый, острый железный коготь показался из воды: вылезает стопудовый якорь.
        Лезвие прожектора упирается в баржу - и ломается.
        Баржа уже впереди, перед самым носом парохода.
        Корма совсем близко.
        Чей-то истошный, сумасшедший крик вырывается из общего шума:
        - Ка-на-а-ат!
        Якорь, уже поднятый над водой, задел протянутый от баржи канат, закачался в воздухе. Черные люди бросились к борту баржи. Ржавый коготь поддел за одно из бревен громадного руля баржи. Лопнуло бревно, как спичка. Взлетело.
        - Полундра!
        На барже метнулись черные люди от борта, закричали.
        Командир сверху:
        - Трави якорь, трави!
        - Стой! Вира якорь, вира!
        И снизу - сквозь лязг и хрип:
        - Сила не берет!
        Астраханцы:
        - Мочи их мокрым дождем! Айда, брат-цыньки, на подмогу!
        И в мгновенье один за другим через перила, на руках повисли, перехватились - соскочили вниз, где ворот якорный.
        Черной тучей в полнеба налезает высокий берег.
        Успеем ли? Нет, не успеть!
        Пышет паром с борта. Обдало белым облаком - и нет ничего, только скрип да лязг, да крики. Все кончено…
        Слетело облако: канат уже натянулся, якоря не видно. Якорь уже у борта.
        Удалось! Расцепились!
        - До полного! - кричит командир в машинное.
        Забухали колеса.
        На барже поспешно выхаживают якорь.
        Идем грудью в ветер. Сзади черный берег сползает ниже и ниже.
        - Отдать якоря!
        Обошлось.
        Мерно качает.
        Пассажиры вешают спасательные пояса по местам, расходятся, запираются в каютах.
        Всю ночь пережидали бурю. Машина все время работала. Стояли под деревней Белогорье.

* * *
        А наутро Обь не узнать. Она совсем другая: спокойная, равнодушная. Стена веселой зелени на берегу - береза, осина, ель. Вода отливает малиновым. Река не кажется даже такой уж широкой: ну, две Невы, не шире. Но это - обман. С левого борта тянется низкий берег - луга, тальник - и вдруг кончается. То был остров. За ним открывается широкое водяное пространство. Вдали длинная полоса тумана. Белая полоса разрывается, и чуть виден лес на том берегу Оби.
        За весь день «Москва» делает три остановки: утром - против деревни Сушкиной берет дрова, днем - в Малом Атлыме.
        Необычайно живописно это селение. Раскинулось в горах. На склонах - разностенные избы, амбарчики.
        Вдруг домик городского вида с белыми кокетливыми окнами, с железной крышей.
        Почти нет встречающих пароход - только здешние служащие Госторга. Потом несколько крестьянок выходят с ведрами и плетеными большими корзинами: продать пассажирам черницы. Черника тут два рубля ведро.
        - А куры на продажу есть?
        - Нету-ка, нету-ка, каки у нас куры. Одна есть - и та с цыплятами ходит.

* * *
        Большой Атлым. На берегу склады, пара домишек.
        Деревня за горой.
        Долго стоим: матросы выгружают муку, крупу. Удивительно, сколько в брюхе парохода может поместиться больших, тяжелых мешков.
        Пассажиры полезли на кедры, сбивают шишки.
        Всходит луна. Ночная птица-сирин кричит в лесу. Отваливаем. Идем под берегом. Рядом, по гребню горы, идет, идет несметное черное войско тайги.
        Блещет призрачная лунная дорога. На ней, как сон, как воспоминание, появляется узкая лодчонка, человек в ней поблескивает украшениями в черных волосах. Поднимает из воды остроконечное весло - и все исчезает.
        С удивлением вспоминаю: мы же в Земле Югорской! Этот туземец, что сейчас промелькнул в полосе лунного света и так показался похож на индейца, - остяк или вогул. А днем их совсем не видно. Наверно, все в лесах, в глубине страны…

* * *
        Большие села Кондинское и Шеркалы проходим ночью.

* * *
        - Это невозможно стерпеть, - наутро говорит Валентин, - сколько здесь уток. Матросы говорят, через час остановка: дрова будем брать. Махнем на охоту?
        Мы натягиваем болотные сапоги, набиваем карманы патронами.
        За долгую дорогу сколько у нас было разговоров о предстоящей охоте. Уток набили - без счету. Промахов у нас, конечно, не было.
        «Москва» дает гудок.
        Охота начнется сейчас.
        И обоих нас охватывает тайное смущение. По правде сказать, ни один из нас не уверен в своем выстреле. Я - потому, что ружье у меня новое, я не привык к нему, не ходил еще с ним на охоту. Валентин - потому, что он вообще еще не охотился с дробовиком.
        «Москва» остановилась, сходни поперек пути. Мы спускаемся. Стараемся спрятать свои ружья: еще увяжутся любопытные.
        Залитый водой луг. На пригорке - землянка. Мальчик вылезает из нее и прямо направляется к нам.
        - Айдате-ка сюда: тут кроншпилей черно садится.
        Что ж, кроншнеп - крупнейший из куликов - прекрасная дичь. Мы идем за мальчиком.
        Я незаметно оглядываюсь. Палуба полна народа. Показывают на нас пальцами. Кричат:
        - Влево идите, влево: сейчас там утки сели!
        Я делаю вид, что не слышу. Валентин - тоже.
        Из травы шагов за полсотни взлетают два долгоносых кулика.
        Ружье само вскидывается к плечу.
        «Не буду стрелять, ни за что не буду! - твержу про себя. - Куда, к черту, на такое расстояние!»
        Птицы удаляются. Неожиданно вслед им гремят четыре выстрела.
        Кроншнепы спокойно продолжают лететь.
        - Умирать полетели! - весело кричат с палубы.
        - Зачем стрелял? - шиплю я на Валентина.
        - Ты первый начал!
        Черт его знает, кто первый. Ружья начали. А уж если они начали, разве заткнешь им глотку?

* * *
        Трава растет прямо из воды. Добро, что сапоги у меня выше колен.
        Валентин бахает где-то далеко: он пошел берегом. Наверно, напал на дичь. Обстреляет - засмеет!
        Мне стрелять не по чему: стайки уток проносятся вне выстрела, над головой только чайки. Целый час уже прошел.
        И тут замечаю одинокую утку: несется прямо на меня.
        - Спокойствие! - говорю сам себе, отодвигаю предохранитель.
        Утка резко изменяет направление. Бью навскидку… и гром выстрела сливается с басистым гудком парохода.
        Мертвая утка с разлету падает в воду шагов за сотню.
        Сунулся - зачерпнул воды в сапог.
        Оглянулся - до берега целый километр.
        Пропала добыча: надо бежать скорей! «Москва» не станет дожидаться.
        Пытаюсь бежать - вода хлещет в оба сапога, ноги становятся как чурбаны. А кругом мокрая, вязкая пустыня, я в ней как муха в киселе.
        Пароход выплевывает облачко пара, дает второй гудок.
        Дальше все происходит как в дурном сне.
        Бегу. Но страшно медленно подвигаюсь. Вижу Валентина. Он стоит у сходен, машет мне: скорей, скорей!
        Сейчас третий гудок - и я останусь один, а двухэтажный белый дом - кусочек города - равнодушно уйдет вдаль. Останется великая, залитая водой пустыня и я в ней, затерянный, забытый.
        Третий гудок - последний!
        Нажимаю изо всех сил. Сердце бешено дубасит в виски, в грудь и в ноги.
        - Подождите!
        Вот он наконец, твердый берег. Но уж еле передвигаю ноги. А еще верных четверть километра.
        Матросы спускаются - убирать сходни. Валентин что-то говорит им. Все смотрят на меня…
        Ждут!
        Матросы сели на сходни и ждут. Командир в рубке ждет. Пассажиры ждут. Весь громадный, двухэтажный кусок города ждет.
        Меня ждет - одного.
        Доплелся. Чуть влез на палубу: ноги подгибаются, я весь в поту.
        Какой-то толстый папаша рассудительно замечает мне в спину:
        - Сухой рыбак и мокрый охотник являют зрелище печальное. Кругом улыбочки.
        Выливаю за борт по ведру воды из каждого сапога.
        Наконец-то можно улизнуть в каюту!
        - Чтобы я еще когда-нибудь!..
        - Безусловно, - соглашается Валентин. - Если не умеешь стрелять…
        Вот ехидный еж! Прошелся по сухому бережку, хлопал, хлопал - и позволяет себе…
        И это мне - старому охотнику! О, где моя срезанная на лету утка.
        - Я-то все-таки убил одну.
        - Покажи.
        - Достать не мог: глубоко, и первый гудок как раз.
        - Ну безусловно: как раз! Беда каждого охотника в том, что все другие охотники уже тысячу раз до него рассказывали о своих необычайных неудачах - и, конечно, врали. Ну как докажешь, что ты-то не врешь?
        Лучше я сам на него.
        - Ты свою добычу предъяви, старый джигетай.
        - Обождать! Это что такое - джигетай?
        - Запомни: джигетай значит дикий осел. Старый джигетай значит - старый дикий осел.
        - Еще бранится, зоология! На, гляди, как настоящие-то стрелки бьют.
        И он с торжествующим видом запускает руку под подушку.
        Неужели уток набил?
        Вытаскивает из-под подушки руку, разжимает кулак, - на широкой ладони покоится крошечная пестрая птичка.
        - Куличок-воробей! - ласково говорю я. - Прелестная пташка, достойный трофей. Поздравляю.
        - Обождать!
        Валентин кладет птичку на стол и лезет опять под подушку. Вытягивает за ноги серого куличка ростом со скворца. Длинный тоненький носик довольно нахально загнут кверху.
        - Мородунка, интересно…
        - Обождать!
        Валентин тащит следующего кулика. Этот побольше, с дрозда величиной, с предлинными ногами.
        - Улит большой. Знаешь, когда мне было восемь лет, я бил их пулькой из монтекристо.
        - Обождать!
        Рука Валентина опять уже тянется к подушке.
        «Сколько же он набил? - со страхом думаю я. - Вытащит кроншнепа или утку - скандал, скандал! - совсем пристыдит меня».
        Подушка неожиданно летит мне в голову.
        Больше под ней ничего нет.
        - Не понимаешь, - кричит Валентин, трудней в нее попасть, старый ты кулан!
        Вот черт, откуда он знает это слово?
        Кулан - это ведь тоже - дикий осел.

* * *
        Город Берёзов мы проспали.
        Глава пятая
        В какую сторону мы ни посмотрим, мы заметим на границе между небом и землею линию, которая со всех сторон окружает видимое нами пространство земли; эта линия называется горизонтом.
    Начальный курс географии
        Земля начинает сдавать. - Мужи. - Плач на горизонте. - Тень великого ученого. - Обдорск по книжке. - Горизонт удаляется. - Зверобой. - Кок и Пузатых. - Команда отказывается отдать концы. - Пропеллер.
        Еще сутки ходу до Обдорска.
        Все шире разливается Обь. Большую силу берет вода, земля начинает сдавать. Она разорвана в клочья островов, острова намокли, грузнут беспомощно в топь. Волны победно перекатываются через них.
        Все чаще по низким берегам остроконечные берестяные шалаши, люди в малицах около них.
        Люди в малицах издали похожи на тюленей.
        Часто пролетают гуси, еще чаще - большие стаи уток.
        Остановка: зырянский поселок Мужи.
        Серебрятся ивы, дорожка в гору. Там густо стоят строения - избы, сараи. Час очень ранний, но зырянки вышли с расшитыми оленьей шерстью туфлями, с длинноухими шапками из пыжиков. Пассажиры, команда в несколько минут расхватали эти красивые вещи. Дешевка: туфли по пяти-шести рублей, шапки-ушанки - семь-восемь. И только за одну спросили семнадцать, но эта - как пушинка, не носить - любоваться.
        Мужи шьют шапки, кисы, туфли, малицы чуть не на все русское население Тобольского Севера.

* * *
        Весь день дождь. Мутно небо, Обь мутна.
        Земля мелеет, тончает, земля ускользает из глаз.
        Невыносимо скучно целый день взаперти.
        Валентин уже с час не отрываясь смотрит в окно. Ни улыбки на губах, ни задумчивых складок на лбу - на лице никакого выражения. Затих, точно его и нет. И только глаза: распахнутые, оцепенелые, как глаза филина на свету. Впрочем, нет - не филина. От ресниц, что ли, сетчатая тень на них и дробит зрачок и белок на тысячу мельчайших глазков. Скорей как у мухи под микроскопом глаз Валентина: тысяча глаз в глазу.
        - Ну, воззрился! - бормочу я сердито.
        Я уже знаю, что теперь с ним не поговоришь: хоть ори ему в самые уши - он будет мычать в ответ. Хоть сапогом бей - не достучишься.
        И так он может - с одними глазами - просидеть еще хоть пять часов. Потом схватится за краски. Знаю уж…
        …И все-таки вздрагиваю, когда вдруг он срывается с места и ныряет под диван за кистями, красками, бумагой. Теперь его бьет лихорадка, он нагибает чайник над кружкой - и плещет воду на стол. Он судорожно макает кисточку в кружку, сам пристально щурит глаза в окно. Затем разом перекидывает глаза на белый лист бумаги и решительно проводит по ней кистью: отделяет небо от земли.
        В каюту вползают какие-то тени, блики, блески.
        - Валентин! что там такое за окном?
        - М-м-м!
        Я нехотя поднимаюсь с дивана и взглядываю поверх головы Валентина.
        Зрелище необычайной силы оглушает меня, как гром.
        Небо взорвано. Еще высокое солнце льет истекающий кровью свет сквозь голубую брешь. Черный, тяжелый пласт громадной тучи обвалился в воду. Окровавленная вода из бурой на глазах превращается в ясно-голубую, сверкает, искрится: дугой из воды прянула в небо широкая радуга.
        Дымятся пожарища пустынных приплюснутых островов. И только погибшие в далеком урмане лиственницы-корабли вздымают кресты обугленных мачт. Там будто гудят краски: и синь, и прозелень, и ржа.
        В волнении я кидаюсь за тетрадью: записываю с натуры этот редкостный под Полярным кругом, яростный праздник света.
        Анилиновый карандаш тверд и выцарапывает на плохой бумаге бледные подобия слов. Я вдруг решаю, что описать такое зрелище можно только чернилами. В походной аптечке есть пробирка с какими-то таблетками. Вытряхивая таблетки на стол, крошу в пробирку анилин карандаша и кипятком из чайника развожу чернила.
        Перо помогает находить точные слова, но - все уже кончилось, пока я возился с чернилами… Тучи сдвинулись, солнца нет, потухла радуга - все умерло. Серый дождь. Еще несколько времени пишу по воспоминаниям.
        А Валентин все работает.
        - Чего ты все в окно-то пялишься! Ведь все равно там теперь совсем не то, что ты мажешь на бумаге!
        - М-м-м!
        Поговоришь с ним!
        Морда как у теленка, жует все время что-то, жвачное!
        А то вдруг начнет щуриться, жмуриться, башку набок и глядит по-птичьи одним глазом на перепачканную красками бумагу.
        Живописец, подумаешь, аква-ре-лист!
        А сам про кружку с водой совершенно забыл: сует кисть в рот, обсосет и правит ею то в одном месте этюда, то в другом.
        - Свинтус ты, вот что! Стыдно на тебя глядеть.
        - М-м! Да, да…
        С досады, что не удалось полностью записать редкую картину, бросаю перо.
        Хочу убрать таблетки в аптечку, - их нет на столе. Нет их и на полу.
        - Куда, к черту, могло лекарство деться? Валентин? Ты не видал?
        Он уже кончает этюд и, кажется, приходит в себя.
        - Таблетки?
        - Да, да, таблетки!
        - Таблетки, кажется, я съел.
        - С ума сошел! Ведь их же там штук шесть было. Может быть, яд в них. Лошадиная порция.
        - Неважно! Меня не проймет.
        А сам побледнел.
        Я схватил пробирку с чернилами. На этикетке значилось:
        Bismuth, subnitr. 0,5.
        Salol 0,3.
        Extr. Opii 0,01.
        - Чего там? - не вытерпел Валентин.
        Он латыни не знает.
        «Пусть-ка помучится», - подумал я, тревожно нахмурился и покачал головой.
        - Плохо, брат, очень плохо.
        - Что ты говоришь?.. Яд? Да говори же ты!
        - Обождать! Подействует, тогда узнаешь.
        Так я ему и не сказал, что лекарство было самое невинное: крепительное.
        Впрочем, оно никак и не подействовало на здоровяка.
        Под вечер пароход незаметно вошел в реку Полуй. Непривычному глазу не отличить реки от проток.
        Серый туман.
        В восемь часов гудки: остановка. Ничего не видно из окон. Говорят, прибыли в 06-дорск.
        Дальше «Москва» не пойдет.
        Вместе с астраханцами сходим на берег. По скользким ступеням круто лезем в небо.
        С горы открылся нам невозможный вид.
        Неба не было, земля исчезла. Вернее - земля и небо слились, линия их соединения проходила как раз через нас: мы стояли на горизонте.
        - В самый, вишь, закрой уперлись, - определил один из ловцов. - По самое некуда.
        Что-то страшное творилось вокруг нас.
        Тучи клубились, их пучило. Тучи налегали брюхом на что-то мутное, жидкое, волочились по какой-то темной слизи, что, может быть, когда-то было землей. Небозем этот растворился в воде, превратился в живое месиво.
        Ловцы отошли от нас, их обволокло, вобрало в себя мутное месиво, - и больше мы их не видали.
        Я поглядел на Валентина. Он меланхолически что-то жевал. Лицо его было мокро.
        - Плачь, плачь, бедный друг мой! - обратился я к нему голосом прочувствованным, насколько только позволяла сырость. - Плачь, ибо суждено тебе здесь горькое одиночество. Сердце мое уже пухнет от слез, и вот потечет, и тебе не удастся даже развести огня, чтобы сжечь мокрые мои останки.
        Валентин утер рукавом лицо и сунул мне в руку кусок ржаного хлеба.
        - Накося, заткнись, рыдалец. Довольно любоваться красотами: не ночевать же в этой плевальнице, под открытым, как говорится, небом.
        Мы двинулись по скользкой грязи в невидимый город.

* * *
        Удивительное дело: даже этот городишко, городишко на самом горизонте, оказался набит до отказа.
        У каждых ворот нас встречали лайки. Все улицы кишели собаками.
        В домах толпились люди.
        Перед нами открылись гостеприимные двери: нам позволили переночевать в пустой школе.
        Школа оказалась имени великого французского ученого Пастера, который дал людям средство от бешенства. Так, в список спасенных от этой ужасной болезни должны быть занесены и наши скромные имена.
        Нам рассказали, что в Обдорске есть и станция пастеровская.
        Бешенство - бич здешних мест. По тундре бродят огромные полярные волки. Они заболевают первыми. Взбесившийся волк бежит и бежит - все по прямому направлению, как не бегает ни одно здоровое животное, - и кусает всех, кого встретит. Впадают в бешенство укушенные им олени и лайки. Взбесившиеся лайки набрасываются на людей.
        Спасти укушенных, предупредить ужасный конец болезни не было никаких средств: царское правительство не заботилось об окраинах. Ближайшая пастеровская станция была от Обдорска за 1541 километр - в Тобольске.
        В Обдорске пастеровскую станцию открыла Советская власть.

* * *
        Перед сном я прочел в своей записной книжке:
        «…Обдорск находится под самым Северным Полярным кругом.
        …Это - последний русский населенный пункт на севере в Приобском крае, последний здесь шаг русской колонизации.
        …С половины XVIII века сюда стали приезжать купцы на ярмарку. Только с 1820-х годов стали селиться русские на постоянное жительство, а с 1850-х годов сюда стали проникать и зыряне, составляющие в настоящее время половину населения Обдорска».
        Про то, что Обдорск стоит на горизонте, в книжке ничего не было сказано.
        «Во всяком случае, - подумал я, - мы достигли горизонта колонизации».

* * *
        Утром мы встали рано, очень рано. В восемь вышли из дому: на фуражировку и осмотреть город.
        Туман окутал всю вселенную. Ни земли, ни солнца, ни города. Тепло и сыро, как в выеденном огурце. Простуженными голосами поют петухи.
        Через полчаса туман отрывается от земли, начинает подниматься, открывает деревянные домишки до окон. Но раздумывает, останавливается, сонно повисает в воздухе.
        Никого на улицах. Все закрыто. Все спят.
        Прошли по улице сапоги, за ними - низкая волосатенькая лайка.
        Туман нехотя приподнялся еще, скрипнула калитка. Выглянуло заспанное лицо зырянки.
        - Молока не продадите?
        - Молоко? Наши коровы еще спят.
        Город нехотя вылезает из-под теплого, сырого своего одеяла.
        На каланче бьет восемь. По солнечному времени. А во всем Союзе часы переставлены на час вперед. Обдорск живет позади.
        Повсюду бродят волосатые лайки.
        Появляются медлительные прохожие. Выходят из ворот коровы. Останавливаются. Протяжно мычат в туман.
        В тумане проявляется срезанный конус вышки метеорологической станции, ведро дождемера, будочки самописцев. В другой стороне - радиомачты. В противоположном от реки конце города - деревянные корпуса больницы. За ними короткие улички выходят прямо в тундру.
        Мы направляемся к реке: надо устраиваться на какое-нибудь судно до Пуйко. Там, говорили в Свердловске, увидим самоедов.
        Под обрывом - целая флотилия рыбацких судов. Между парусных рыбниц одна побольше, моторная, нос обит цинком.
        - Ого! - говорит Валентин. - Подходяще. Гляди-ка, какое название.
        На носу под фальшбортом черными буквами: «Зверобой». Проходят рыбаки с веслами на плечах.
        - Не знаете, куда идет эта рыбница моторная - «Зверобой»?
        - В океан курс держит за зверем. За дельфином, за моржом, че ли.
        - В Пуйко остановится?
        - А как же.
        - Летим! - говорит Валентин.
        Внизу, под обрывом, на узкой полоске песка пристанские склады на высоких бревенчатых лапах. Узкий деревянный помост, на нем сторожа в вывороченных мехом наружу шубах, с громоздкими ружьями. К стене прибита доска с надписью от руки:
        «БОЙСЯ! ЛЕДОРЕЗА! БОЙСЯ!»
        По дощечке взбираемся на борт ближайшей рыбницы и с борта на борт, с борта на борт перебираемся на «Зверобой».
        Молодые ребята - матросы - глядят вопросительно.
        - Хотим с вами до Пуйко. Капитана можно видеть?
        - Командира? На правом борту первая каюта.
        Их всего-то - кают - две на правом борту суденышка.
        Пожилой командир поднимает голову от морской карты.
        У командира глаза под крышей крылечка: до половины закрыты складкой свисающей кожи, а внизу морщинки. Но оттуда, из глубины, - как острые два клюва.
        Мы показываем свои документы, просим взять на борт.
        - Ну, что же, приходите, - просто говорит командир. - Часов в двенадцать отправимся. Только отдельных кают у нас нет, не взыщите!
        Мы готовы ночевать и на палубе.

* * *
        Слетать за вещами в пастеровскую школу долго ли нам? Но когда пришли, узнали, что отъезд отложен: командир пошел в город добывать новые котлы для варки пищи. Сообщил нам об этом молодой радист. Он не смотрел в глаза, когда рассказывал: сразу почувствовалось, что неладное что-то произошло на судне, пока мы ходили.
        Моряки рады новым людям на борту.
        Мы быстро перезнакомились с командой. Судно оказалось экспедиции Рыбтреста. Отстало от двух других судов экспедиции: мотор испортился. Те ждут в Пуйко.
        Экспедиция направляется в обход Ямала с зимовкой на берегу Карского моря. Это та самая экспедиция, о которой мы слышали в Свердловске. Цель - обследование рыбных и зверовых богатств Обской губы и Карского побережья Ямала. Научные работники сейчас уже работают в Пуйко. С особенной гордостью сообщили нам, что на борту есть женщина, ученый-зверовед.
        - Землячка ваша - из Ленинграда. Боевая. Триста пятьдесят получает.
        Спешить было некуда. Мы с Валентином пошли в город просить Интегралсоюз отпустить нам продуктов на дорогу. Охотно и быстро снабдило нас всем необходимым «Потребительское общество приполярного круга».
        На обратном пути мы встретили кока со «Зверобоя» и с ним матроса по фамилии Пузатых. Друзья остановили нас и слезно принялись жаловаться.
        Кок - разваренный дядя с унылым и красным носом - горько плакался, что нет у него научности и он вынужден был наняться на такое паршивое судно, как «Зверобой», где даже готовить приходится под открытым небом. Он уже простыл, у товарища Пузатых тоже голова болит и кружение. Оба идут в больницу получить порошки - как его, пирамидон, что ли? - и попросить бумажку, чтобы отпустили их отсюда назад в Тобольск. А на таком судне да с зимовкой ехать - это же верная смерть. Да вот товарищ Пузатых сам скажет.
        И начал товарищ Пузатых - мужчина в годах и гладкий, как облупленное яичко. Начал и остановиться не мог, пока не выболтал всю свою жизнь и все свои обиды.
        Отец-то у него был сам с образованием второго разряда, а его учить не захотел. И как был он, Пузатых, на Алдане, муку покупал по двадцать два лотика чистого золота. И возил он, Пузатых, то золото в Монголию. И падали дорогой все верблюды. И много у него, у Пузатых, в те времена водилось этого золота. И как он, Пузатых, четырех жен переменил и опять думает жениться. И попал на проклятый тот «Зверобой» спьяну, все по той же причине отсутствия научности. Выгоды с ней, со службы этой, никакой. Да как бы еще в беду не влететь: моторишко-то на «Зверобое» - никуда. И вся надежда у него, у Пузатых, теперь только на больницу. А уж если и тут не пройдет, так дальше и вовсе крышка, потому что дальше на берегу и начальства никакого не будет, тюлени одни да моржи в море.
        - Истинная правда, - подтвердил кок и закивал унылым носом. - Истинная правда, золотые ваши речи, товарищ Пузатых.
        Они попросили ничего не говорить капитану и побрели в больницу. Мы вернулись на судно.
        Часа через полтора пришел командир. Котлов еще достать не удалось, он приказал готовиться к отходу.
        Матросы нехотя повиновались.
        Тут подошли Пузатых с коком. Мы еще издали поняли, что их постигла неудача. Красный нос кока побагровел и свесился до самого подбородка. Мелкие глазки Пузатых растерянно бегали по полу.
        Приятели, как крысы, проскользнули мимо каюты командира на ют. Пузатых поманил за собой пальцем матросов.
        Я прошел на ют послушать, о чем у них будет разговор.
        - Не достал - шипящим голосом говорил Пузатых. - Что он - отравить нас хочет? В таких котлах обед варить! Яд это.
        - Он говорит, - сказал радист, - в Аксакове котлы возьмем.
        - Нарошно, нарошно говорит, - шипел Пузатых, - заманить! Откуда там котлы? Нет там никаких котлов. Это чтобы только отсюда убраться скорей, чтобы возврату нам не было. На верную смерть ведет.
        - Он говорит, - сказал молодой матрос, - если что не в исправности будет, мы зимовать не остаемся. Назад вернемся.
        - А вы верьте, верьте, бараны! Заведут во льды, тогда возвращайся как хошь.
        Матросы молчали, понурившись.
        - А кок больной! Помрет, ей-богу, помрет, - кто нам тогда готовить будет? Да в таких котлах!
        - Нет, ребятушки, нельзя дальше, нужно всем сразу - и чтобы назад в Тобольск.
        - Пошли к командиру! - встряхнулся вдруг юный радист. - Что на самом деле!..
        Все гурьбой повалили на бак. Позвали командира.
        - Все собрались? - безмятежно спросил командир. - Ну, заводи мотор.
        - Иван Иваныч, - поднялся радист, - команда не хочет концы отдавать. С такими котлами на смерть идти не согласны.
        Командир медленно из-под крылечка оглядел всю команду. И спокойно уселся на якорь.
        - Так. Ну, я же уж говорил вам, что тут котлов нету, получим в Аксакове.
        - Это вы говорите, чтоб только отсюда нас увезти, чтобы возврата нам не было, - зашумели матросы.
        Крылечко приподнялось - выглянули удивленные глаза.
        - Почему же из Обдорска возврат есть, а из Аксакова или Пуйко нет возврата?
        - И кок болен! - крикнул радист. - Помрет, куда денемся?
        Командир отыскал глазами кока.
        - Ну как, Степа, что в больнице-то сказали?
        Кок зашмыгал багровым носом.
        - Оно… вообще… говорят, насморк, говорят, если что, говорят, так вообще, говорят, ничего пока…
        - А товарищ Пузатых где же? Тоже, поди, здоров?
        Пузатых исчез. Вся команда обернулась. Радист вскочил, побежал на ют. Оттуда раздался его звонкий голос:
        - Пузатых картошку чистит.
        - Отдать концы! - приказал командир.
        Матросы кинулись к канатам.
        «Зверобой» медленно отделился от соседнего судна, повернулся, пополз вперед. Канат, прикрепленный на юте, вздрогнул, плеснул по воде, натянулся. Две парусные рыбницы и белый ботик послушно выстроились и потянулись за ним.
        Мотор ровно отстукивал, выбрасывал клубочки дыма.
        - Запыхтел Максимка!
        Матросы улыбались.
        - А тебе, Пузатых, набьем мы пару обручей с большой бочки, чтоб не лопнул до возвращения!
        - Ему по Тихому океану плавать!
        - Пропеллер тебе, Пузатых, и лети ты, дружок…
        Глава шестая
        …А Обь-река пала в море двема устьи.
    Летопись
        Призрак гор. - За шахматами с командиром. - В мире светло. - Аксакове. - Последний отряд тайги. - Максимкины фокусы. - Авария.
        Спокойной гладью Полуя вошла в широкую Обь. Туман совсем рассеялся. Необозримая, лежала перед глазами тундра.
        - Смотрите, - сказал Иван Иваныч, командир, - Урал.
        С запада на горизонте громоздились облака. Я взял бинокль. Белые, почти неотличимые от гряды облаков, поднимались высокие призраки гор.
        «Зверобой» шел медленно. Впереди проплывали утки. Носились чайки. С берега поднялась крошечная трясогузка, волнистым полетом пронеслась над водой, села на борт. Попрыгала, попиликала - и улетела назад на берег. В командирской каюте, на койке (койка да столик, вот и вся каюта) я играл с Иван Иванычем в шахматы.
        - Скажите, - спросил я, - дисциплинка-то у вас не слишком того? Шах! Как вы решаетесь на серьезное дело с такой командой: с этим коком и Пузатых? Карское море - не шутка.
        - Команда? - переспросил Иван Иваныч. Он обдумывал свой ход. - Команда у меня - отличные ребята. Беру вашего слона.
        - Концы-то отказывались отдать. Ладью за слона? Что ж, у меня качество. Что вы будете делать, если в море такая шутка?
        - В море? Никогда! Пузатых - отчаянный трус, вредитель и классовый враг. Ребята отлично это понимают. В море дело серьезное, и он сам знает, что там его в два счета выкинут за борт эти же самые ребята, ежели что. На суше он куда вреднее. Держу: дело знает - использую как спеца. Здесь он весь наяву. Ферзю вашему шах.
        Ровно тукает мотор.
        - Аах-ха-хаа! Аах-ха-ха! - смеются большие белые чайки, сибирские хохотуньи.
        Мы кончаем партию, садимся на полубаке.
        Плоские берега: земля кончается. Вода огромна. В мире просторно и светло.
        Иван Иваныч рассказывает:
        - В девятьсот девятом получил шкипера дальнего плаванья, в южных морях плавал. Там все до точки известно. Тут - ни черта. Двенадцать лет плаваем, а ничего еще не знаем. Трудное море.
        Мне понравилось, что старик ведет лето-исчисление от революции.
        - Но обождите - найдем путь. Нашли же девять веков назад новгородцы. В этом году пошла экспедиция на лодках по их пути: через весь Ямал из Байдарацкой в Обскую губу. Почему, думаете, самоеды волосы стригут «под горшок»? От новгородцев это у них осталось. Дети. И хорошие, честные дети. Пришлось мне раз оставить муку на Ямале. У самоедских чумов оставил. Сотни мешков муки. И только брезентом прикрыты. На другой год вернулся - и хоть бы один мешок тронули. А жили - известно, как живут: впроголодь.

* * *
        Светло в мире.
        Мы уже перевалили Полярный круг: он проходит чуть северней Обдорска. Здесь один раз в году солнце круглые сутки остается на небе. Здесь один раз в году круглые сутки ночь.
        Идем под правым берегом. Берег буграми, на нем густая, но низкая тундряная растительность: лазуны. Местами еще деревья стоят в рост: ели, лиственницы. Не хочет сдаваться тайга: где можно - за горкой, за ветром - вскакивает, делает перебежки.
        А уж где никак нельзя, где выпрямишься - иссечет Север, северный смертельный ветер, - там уж хоть как-нибудь, хоть ползком.

* * *
        Валентин, как выехали, схватил кисти, бешено мажет этюд за этюдом.
        Бросил кисти. Сидит на сложенном бочкой канате. Подобрал руки под коленки, глядит и глядит.
        Потом опять схватит кисти, бросит на бумагу все, что вобрал в глаза.
        Летят гуси. То длинной, волнистой цепочкой, то кучкой тянут и тянут к югу.

* * *
        Солнце зашло. Светло в мире. Простор.
        И от этой ли просветленной дали, оттого ли, что привычно делятся сутки на день и ночь, кажется: просторно и время, медлит оно, течет без сроков, как сон, без берегов, как вода кругом.
        Качаются чайки вдали. Поскрипывает такелаж. Палуба пахнет смолой и мокрой веревкой.
        На полубаке дуется Иван Иваныч в домино с матросами. Валентин недвижим и безмолвен.
        Все это скорей похоже на воспоминание, чем на жизнь. И только Максимка-мотор отстукивает секунды ровно, четко, как часы. С каждым ударом вылетает из борта колечко дыма. Колечки одно за другим быстро-быстро вылетают из борта, несутся по воздуху - и плашмя ложатся на воду. И мгновенно тают.
        Это похоже на игру в серсо.
        Настает тишина. Ветер стих. И не летят гуси.
        Впереди громадная, золотисто-жемчужная поднимается луна.
        Снова начинается ветер - теперь с другого борта. Он подхватывает дымные кольца мотора, кидает их вверх. Они взлетают и тают в воздухе.
        Снова летят гуси. Легкие сумерки.
        - Дать электросвет! - командует Иван Иваныч.
        Высоко на мачте зажигается маленькая электрическая лампочка.
        Надобности в огне никакой. Мы понимаем: это - для шику.
        Подходим к Аксакову. Отошли уже семьдесят километров от Обдорска.
        Тут пристань. Вот тебе и «последний на севере пункт колонизации - Обдорск!»
        Устарела, совсем устарела «дорожная и настольная книга для русских людей».
        Меж горок несколько строений: дома, бараки, склады, консервный завод. Он выстроен совсем недавно, но работает уже полным ходом. Отсюда отправляют рыбные консервы на север - в Новый порт на Ямале, на юг - по Оби до Тюмени; здесь снабжают консервами проходящие экспедиции.
        Иван Иваныч посылает двух матросов на берег: за котлами, за консервами. Максимка, наш мотор, недоволен остановкой. Он пыхтит и плюется дымом - на холостом ходу.
        Удивительно видеть завод в этих диких, безлюдных местах. Черная труба дымит, мелькают фигуры рабочих, тарахтят бочки. Два парохода у пристани - «Инденбаум» и «Уралобком». С одного сгружают, другой грузят, кипит работа. А рядом на горках - последний кусочек леса вступил в неравную борьбу с севером: страшный и жалкий вид!
        Несметная сила тайги послала батальон смельчаков воевать холодные земли. Здесь на холмах был бой - долгий, упорный, жестокий бой. Бойцы состарились в беспрерывных битвах.
        Они удержали холмы за собой.
        Сколько их пало! Строгий строй разбит. Ряды разрежены. Сражённые падают на руки рядом стоящим, те их поддерживают - мертвых - сами полуживые, искалеченные - и гнутся под тяжестью трупов.
        Деревья - призраки. Ели с отрубленными лапами, исковерканными стволами, напрочь снесенными головами. Корявые лиственницы с судорожно скрюченными руками. Растрепанные березы со свернутыми на сторону головами. Вечный предел положен тут тайге. Дальше продвигаться деревья могут только на коленях, ползком, прижавшись к земле.
        А человек?
        А рабочий человек спокойно и деловито строит тут свой завод. Поставил ногу - и шагает дальше.
        - Вира якорь! - приказывает Иван Иваныч.
        Матросы уже вернулись с берега. Они привезли котлы и бочки консервов.
        Максимка-мотор от скуки устроил настоящую дымовую завесу. В дыму исчезают «Инденбаум», «Уралобком», пристань, завод.
        Но вот пошли. Максимка сразу успокоился, пускает свои воздушные колечки. Уходит берег.
        Кругом опять вода, вода и прозрачная кристальная ночь. Ветер.
        - Поднять паруса! - командует Иван Иваныч.
        Бьют склянки. Вахта сменяется. Командир не уходит в каюту.
        «Зверобой» вошел в Обскую губу.
        Опасное место: могучая река выносит сюда ил и песок, громоздит под водой горы. Сносит подводные горы и воздвигает их в других местах, перекатывает с места на место.
        Нет постоянного фарватера. Не угадаешь пути - посадишь судно.
        Мы с Валентином спускаемся в кубрик: три часа можно поспать на свободных койках вахты.
        Койки по стенам в два ряда - под самый потолок. Посредине стол. На нем матросы с азартом дуются в домино.
        - Одиночек - азы!
        - Дупель!
        - Врешь, Пузатых, плешь у тебя! Поплыл, товарищ Пузатых!
        Сквозь сон - что-то неладно, неясное какое-то беспокойство. Прислушиваюсь: сердце, что ли, шалит, не так стукает, дает перебои?
        Нет, сердце в порядке - как часы. Так что же?
        Ах, да: Максимка! Опять, верно, дурит, дым пускает, точно маленький с папиросой.
        Не мешай спать, Максимка, не дури! Так мало ведь осталось спать.

* * *
        Просыпаюсь - уже утро! Никого в кубрике.
        Максимка молчит: мы стоим.
        Выхожу. Теплое солнце уже вылупилось из блестящей, холодной, как скорлупа, воды. Вода, кругом вода, нигде не видно берега. Матросы маются на баке без дела. Иван Иваныч среди них - глаза совсем ушли под крыльцо.
        Поломался мотор. И нас нанесло, посадило на мель.
        - Аах-ха! Аах-хаа! - смеются чайки, кружат над нами.
        Говорят, флагманское судно экспедиции замечено в бинокль.
        Послана лодка.
        Проходит час, проходит другой. Летят гуси, проносятся стайки куликов. Утки ныряют со всех сторон.
        Чайки хохочут.
        Наконец показывается судно: такая же моторная рыбница, как и наша. Она останавливается в пятидесяти метрах от нас - ближе рискованно. Командиры переговариваются в рупоры. Кругом мели - можно так посадить судно, что и не сдерешь.
        Подходит шлюпка. Матросы забирают и везут легость - тонкую веревку, - к ней привязан канат.
        Мы - на буксире. Пошло флагманское. Тихонько качнулся, дрогнул - и сдвинулся «Зверобой».
        Слезли! Теперь только бы не налететь на другую салму.
        Матрос на борту с длинным, в разноцветных кольцах шестом. Он мерно опускает шест в воду и вытягивает его, опускает и вытягивает, и каждый раз, как опустит, выкликает глубину.
        - Три!
        - Сейчас сядем, сядем! - шипит Пузатых.
        - Три! Четыре!
        Все молча слушают выкрики: удастся попасть в зерло, или опять ткнемся в мель?
        - Четыре с половиной! Три! Два с половиной!
        У всех вытягиваются лица.
        - Я говорил, говорил! - шепчет Пузатых.
        - Три! Два с половиной! Четыре! Семь! Семь с половиной!
        Все улыбаются.
        - Восемь! Еще такую надо! - кричит матрос и с грохотом кидает разноцветную пешку на палубу.
        Вдали показалась узкая полоска земли. Вот она - последняя земля, долгожданный Ямал - Конец Земли!
        Жалкое зрелище! Где осталась бескрайная мощь земли, ее гордые горы, высокие густые леса?
        Океаном сомкнула землю вода, утопила в себе, иссякла земля, истончилась - и концы в воду.
        Чуть хватает еще сил выставить из волн свою плоскую спину. Ни бугорка, ни деревца, - кочки да травка, да мох.
        Гуляют волны на просторе.
        То тут, то там поднимается из воды острая головка на тонкой шее, точно нас окружают десятки невидимых подводных лодок.
        Мелькает серо-стальная спинка.
        Тонкая шея сгибается, змей уходит в воду. Незаметно уходит в воду серая спинка - и нет ничего над волнами.
        Гагары.
        Некоторые так близко выныривают от борта, что на белом их горле ясно виден резкий черный четырехугольник.
        Привольно тут этим древним морским птицам.
        Но как же, как же тут жить человеку?
        И вот мы подходим к Пуйко.
        Нам рассказывали в Свердловске: Пуйко - это название дано месту по имени одного из ямальских самоедских родов. Здесь - летняя стоянка самоедов-рыбаков. Оленей мы и тут не увидим: олени сейчас далеко в тундре, на ягельниках.
        Но не олень нас интересует. Волнует встреча с настоящими полярными людьми.
        Еще раз - как в детстве - удивленно и остро переживаю непонятное имя:
        Самоеды, самоед ь, самоядь.
        «Зверобой» идет протокой меж низких зеленых берегов.
        Еще поворот - и мы у самоедов.
        Поворот - и Иван Иваныч, командир, говорит:
        - Ну, вот и добрались.
        - Позвольте, что же это? - изумляюсь я. Так было раз со мной в Ленинграде.
        Я долго собирался на фильм из быта русской деревни - «Бабы рязанские». И все как-то не удавалось попасть.
        Раз иду по улице, большая афиша на стене у входа в кино:
        БАБЫ РЯЗАНСКИЕ
        Я и зашел: как раз было свободное время.
        Сеанс уже начался. В кассе быстро выдали билет, и гражданка с карманным электрическим фонариком указала мне мое место в темном, набитом невидимыми людьми зале.
        Я сел.
        «Часть вторая», - подрожали на белом полотне буквы и исчезли.
        Появилась картина.
        Короткая улочка, дощатые дома по краям, бараки.
        Вдруг замелькали ружья, револьверы. Какие-то люди в лохматых штанах, в широкополых шляпах-сомбреро выскочили из-за угла, кинулись к привязанным у крыльца лошадям, вскочили в седла.
        Совсем это не было похоже на то, что я ожидал увидеть.
        Совсем не было похоже Пуйко на то, что я ждал увидеть.
        Короткая улочка, десятка два деревянных домишек, бараки. Какие-то люди в сапогах, в штанах, завязанных под мышками, выскочили из-за угла, кинулись к привязанным у берега лодкам, вскочили в них.
        - Позвольте, что же идет? - недоуменно спросил я соседа в кино.
        - Американский фильм. - И он сказал название.
        - Позвольте, что же это? - спросил я Иван Иваныча, командира, и был почти уверен, что он сейчас тоже ответит мне: «американский фильм».
        Но он удивленно взглянул на меня из-под своего крылечка и сказал:
        - Пуйко.
        Там, в Ленинграде, я поверил старой афише и попал впросак. Видно, и тут тоже.
        - И это - самоеды?
        - Зачем? Русские. Рыбачий поселок тут. Пески кругом замечательные - тысячи пудов красной рыбы дают на консерный завод в Аксаково.
        - Вот тебе так! А где же самоеды?
        - Откочевали. Хотите самоедов поглядеть, поезжайте в Хэ.
        - «Зверобой» пойдет в Хэ?
        - Загляните завтра, сейчас чиниться будем. Там посмотрим.
        «Зверобой» подошел к пристани.
        Мы собрали несложный свой багаж и сошли на берег.
        Глава седьмая
        Там они нашли много такого, что могло привести их в восторг, но ничего достойного удивления.
    Марк Твен, «Том Сойер»
        Пуйко. - Вывески. - Маленький осетр. - Душегубка. - Неведомая золотая птица. - Что такое тундра. - Кулики. - Железный глаз. - Песок-Страданье. - «Зверобой» ушел. - Лярус ауреус.
        Удивительно на краю света, среди воды и хлипкой тундры, в безлюдной пустыне наткнуться вдруг на вывески: «Фельдшер». «Прием телеграмм производится…» «Общественная столовая». «Штаб».
        Здесь утвердился боевой ловецкий отряд.
        С десяток изб, склады. И все это - на небольшой площадке, отвоеванной у низкого, но упрямого кустарника.
        От каждой избушки в болото, в тундру - долгие мосточки, и в конце их - две-три кабинки: уборные. В крошечном ловецком поселке на Конце Земли общественных уборных больше, чем было их до революции во всех городах России.
        В штабе нас приняли радушно. Но в ловецкой столовой не оказалось лишних порций для всех приезжих.
        Высокий остроплечий астраханец, начальник промысла, подозвал мальчика лет восьми.
        - Сведи-ка товарищей на склад, отбери им маленького осетра.
        Я пошел за мальчонком в обширный сарай. Там на нарах грудами лежали саженные, распластанные, золотые от жира осетры. И к потолку рядами были привешены такие же соленые рыбы. Мальчонок выбрал из самых мелких осетров одного пожирней.
        - Бери, дяденька. Этот хорош будет.
        Острая морда рыбины была взнуздана веревкой. Я потащил подарок за эту веревку, держа на отлете - чтобы не запачкать жиром одежды. Я держал руку с веревкой на высоте своего подбородка, а хвост маленького осетра волочился по земле. Полтораста шагов до штаба достались мне трудно: рука затекла.
        Мы недолго оставались в штабе: тут люди стремительно проворачивали свои ловецкие дела, и нам не хотелось путаться у них под ногами. Мы собрались в тундру на охоту.
        - Хотите, проедем на остров, - предложил молодой ловец Гриша. - Я нынче выходной, могу показать места. Может, и гусей найдем.
        - Замечательно! Едем, мы готовы.
        - А где же ваши сетки? Накомарники?
        Сеток у нас не оказалось с собой.
        - Наплевать. Не загрызут же комары.
        - Как сказать? Я-то привычный, а вам советую.
        Гриша достал у товарищей накомарник - один на двоих. Другие все были заняты.
        Мы отправились.
        Комары взяли нас в работу сразу же.
        Валентин великодушно предоставил накомарник мне первому. Я натянул марлю на голову, насадил сверху кепку и почувствовал себя как лошадь, которой надели на морду мешок.
        Дошли до протоки. Здесь на берегу лежали три узкие лодочки-долбленки. Валентин легко столкнул одну, смело вскочил в нее - и вдруг, как стоял с ружьем через плечо, так и лег в воду - исчез из глаз.
        Это произошло так быстро и неожиданно, что на миг я опешил. В следующий миг Валентин уже выскочил из воды и шагнул на берег. Весь в тине и траве, он был похож на водяного. Меня душил хохот.
        Валентин ругался, пока не обсох.
        Вычистили и вытерли его ружье, спустили на воду другую лодчонку - чуть побольше - и осторожно уселись: Валентин с Гришей - в греби, я - на рулевое.
        Узкая душегубка шатка и валка, - сиди, не ерзни, - и летит по воде как по воздуху.
        Протокой быстро выскочили в широкий, сильный рукав Оби - на самое быстро.
        Как ни нагребаюсь остроконечным веслом, стремительно сносит течением, большие волны мягко, но мощно ударяют в борт, грозят перевернуть проклятую посудинку.
        «Выкупаться-то не беда, - думаю про себя. - А вот как за ружьем потом нырять на такой стремнине?»
        - Кстати, Гриша, не знаете, какая тут глубина?
        - Как раз тут недавно мерили: сорок четыре метра.
        - Ух ты!
        Нырнешь, пожалуй.
        Быстро несет на нас плоский зеленый остров. На кромке песчаного берега сидит большая птица. При первом же взгляде на нее забываю глубину и ненадежную лодчонку. Резким движением схватываю ружье, срываю накомарник.
        Лодчонка качнулась, но выпрямилась.
        Совершенно непонятная птица!
        - Гриша, не знаете, что это?
        Ловец продолжает грести, но оборачивается.
        - Филин вроде.
        Филин! Филина я бы за версту узнал: сидит столбиком и уши. Тело-то держит, как чайка!
        - Халей, может? - недоумевает ловец. - Цвет только.
        - В том-то и дело - цвет!
        Халеем зовут здесь сибирскую хохотунью - большую чайку. Молодой халей белый с серым, старый - весь белый. А эта удивительная птица вся желто-бурая, спина совсем темная, и какое-то удивительное золотистое сияние над ней.
        Повернулась грудью - грудь такого же цвета, и золотистое сияние еще сильней.
        Быстро перебираю в уме другие породы крупных чаек. Клуша? Бургомистр? Громадная морская чайка? Нет, ни к одной не подходит цветом.
        Значит, это что-то необычайное, может быть, еще неизвестное даже науке.
        Теперь только бы подпустила на выстрел!
        Вдруг резкий толчок, лодка накренилась на борт - и стала. Мы все трое чуть не вылетели в воду.
        - Сели!
        Я вскочил на ноги.
        Птица сейчас же разняла длинные крылья и поднялась на воздух.
        - Уйдет!
        Стрелять было далековато, а бить приходилось наверняка. Ну, «Шольберг», друг, не выдай!
        Я вскинул ружье и выстрелил.
        Птица качнулась, вздрогнула крыльями, но сейчас же выпрямилась.
        Я выстрелил из другого ствола.
        Птица перевернулась и упала на воду с распластанными крыльями.
        В порыве благодарности я прижал к груди ружье, верного своего «Шольберга».
        - Гляди, гляди! - крикнул Валентин и выскочил из лодки вслед за ловцом.
        Было на что поглядеть: точно взорванный выстрелами, плоский берег весь поднялся на воздух. Сразу даже не сообразить было, что это вылетели из травы и носились над островом бесчисленные стаи куликов и уток.
        Но мне было не до них.
        Я кинулся к своей необычайной добыче.
        Гриша с Валентином поспешно поволокли лодку по песчаной мели к берегу.
        Передо мной качалась на мели невиданная птица. Это была чайка, но чайка невероятного цвета. Вблизи она вся отливала золотом, нигде не было ни перышка белого. Только красное кольцо вокруг глаз да красное пятно на нижней половине клюва. Я сразу решил:
        - Конечно, новый вид! Назову ее лярус ауреус - золотая чайка.
        - Гуси, гуси! - раздался сзади крик.
        Я схватил драгоценную добычу и побежал к лодке. Там положил убитую птицу на сухую дощечку и тщательно прикрыл сверху веслом: чтобы не утащил ненароком пролетающий хищник.
        Уже вдали где-то звучал звонкий гусиный гогот. Я узнал по голосу большую белолобую казарку, и сразу вспомнилось самоедское меткое ее названье; сенгрыянту - колокольчик-гусь.
        Я кинулся догонять товарищей.
        Тундра, низкая тундра.
        Тундра - это комары и мошки, очень низкая растительность и комары, комары и очень много сырости, тучи куликов, уток и тучи комаров.
        Тучи уток быстро унеслись за реку, строгие гуси удалились при первом нашем появлении. Тучи куликов рассеялись и быстрыми хлопьями носились над травой. Но тучи комаров с каждой минутой росли и сгущались.
        Каждого из нас окружило жадное поющее облако и двигалось вместе с нами. Комары и мошки танцевали перед глазами, лезли в глаза, набивались в рот, в нос, в уши, в рукава, и жгли, жгли, жгли, - тысяча уколов в минуту!
        На мне не было накомарника: его надел Валентин. Но разве может спасти тонкая, прилипающая к лицу, к шее сеточка от бесчисленных, мельчайших этих убийц? Против них бессильны даже сплошные стальные латы.
        Валентин сорвал с себя накомарник и сунул за пазуху.
        Ненасытное охотничье любопытство гнало нас вперед и вперед, сквозь тучи комарья. Мы разбрелись в разные стороны. Валентин сейчас же открыл бешеную канонаду.
        Я шел по залитой водой траве, в одной руке держал ружье, другой то и дело стирал с лица пот вместе с сотнями комариных трупов.
        Стаи куликов поминутно проносились перед самым ружьем. Я не стрелял их: всё это были простые турухтаны; петушки - зовут их ловцы, нгай-вояр - «голова в коросте» - зовут ямальские самоеды.
        В небольших грязных лужицах, по пояс в воде, бродили нежные, доверчивые кулички-плавунчики и тёдасармик.
        Вдруг что-то с шумом разрезало воздух у меня за спиной.
        Как ни быстро я обернулся, я не мог разглядеть уже далеко умчавшуюся птицу.
        Через несколько шагов такой же шум послышался сбоку.
        В этот раз я вовремя повернул голову - и узнал пронесшуюся мимо меня птицу.
        Это был мертемпа-и-ерти - «делающий ветер», сукалень-кулик.
        Так без выстрела я добрался до тихого сора - залива.
        Здесь вода вся в волдырях, хоть и прозрачна, под ней золотится песчаное дно. Повсюду из дна бьют крошечные гейзеры, серебряными фонтанчиками выскакивают, взлетают над ровной поверхностью воды. Беспрерывно бурлят, все куда-то торопятся.
        Я думал сначала - газ. Оказалось - роднички чистейшей холодной воды.
        Легкими зонтичками поднимаются из воды хвощи, трава - густыми шапками.
        Мне показалось: в одной из таких шапок-островков что-то возится.
        Я тихонько подошел и уже поднял ружье, когда неожиданно заметил в траве маленький желтый, совершенно круглый глаз.
        Глаз неподвижно смотрел на меня, холодный и плоский, как из жести.
        Я не знал, кто это - зверь, птица, змея?
        В траве ничего не шевелилось. Не шевелился и я. Так прошло с минуту. Глаз не сморгнул. Я тихонько шагнул вперед. Глаз исчез.
        Я остановился: если это птица, она сейчас вырвется из травы. Ничего не вырвалось. Я сделал еще шаг - опять ничего.
        Тут я заметил легкую бороздку волны по ту сторону островка: что-то плыло там за травой.
        Я приложился - и в это самое мгновение из-за травы выплыл темный пароходик, побежали за ним лодочки, лодочки, лодочки.
        Я поскорей опустил ружье: ведь это был «железный глаз» - ёзе-сёу, это была утка, крупный нырок - морская чернеть - со своими утятами.
        Теперь, когда трава не скрывала их больше от меня, они помчались по воде со всей быстротой, на какую были способны. Мать держала голову прямо - труба у пароходика. Птенцы - еще не оперенные, в пуху - вытянули шеи вперед и как веслами гребли коротенькими культяпочками-крыльями, удирали изо всех своих маленьких сил. Невозможно было стрелять в них.
        Я подивился, как поздно тут выводятся утки: ведь было уже пятнадцатое августа.
        Краем сора я поспешил к берегу Оби. Там уже сошлись мои товарищи. Они стояли по колена в воде и дышали, как загнанные лошади. Я присоединился к ним.
        На Оби был ветерок. Он сдувал комаров.
        Тут можно было отдохнуть.
        Валентин потрясал в воздухе целой вязанкой турухтанов.
        Мы закурили.
        - Глядите, - сказал ловец и показал рукой туда, где за островком плясали мелкие волны. - Там салма, мель. Мы зовем эту салму Песок-Страданье. Там рыбу тянем - сотни пудов. Зато и мучимся, пострел и тя в самую душу! Руки заняты, дыхнуть некогда, а гнуса, комарья этого, мошки - живьем грызут. Чистая смерть. Утро поработал - два дня потом больной лежишь.
        Я посмотрел на свои вздувшиеся от укусов руки и подумал, что название салме дано самое подходящее.
        Не легкий труд рыбарей на Оби.
        Когда начало смеркаться, мы опять разбрелись по острову.
        Теперь кулики куда-то исчезли, попрятались, стало очень тихо, только звенел, пел, жужжал воздух от комариных полчищ.
        Начали появляться утки. Стремительными тенями, странно беззвучно они проносились в сумерках и с шумом валились в траву.
        Подойдешь - всплеск, и вырвалась с кряканьем где-нибудь сбоку, даже сзади, - где меньше всего ожидал. На ночь на жировку сюда прилетали только настоящие утки, не нырки, - только шилохвосты да чирки. Больше тут на Ямале и нет никаких пород настоящих уток. Даже кряковая утка сюда не доходит.
        Охота была удачна: все вернулись к лодке с утками-острохвостами.
        Валентин светил одну с большой высоты, прямо с неба, уверял он. Первая его утка.
        В темноте, вконец измученные, вернулись в штаб.
        - Батеньки, да на вас лица нет! - закричали ловцы, когда мы приблизились к стоявшей на столе большой керосиновой лампе.
        Нельзя было выбрать более неудачное выражение: лица на нас было даже слишком много. Щеки и подбородок стали вдвое против своей обычной величины, лоб покрылся бесчисленными буграми и рогами, веки распухли с кулак каждое.
        Я всем показал удивительную мою чайку.
        - Халей, - говорили ловцы.
        - А цвет, цвет! Видали вы когда-нибудь чайку такого цвета?
        - Цвет действительно непонятный. Не видали таких.
        Я торжествовал.

* * *
        Утром поздно проснулись - и узнали, что «Зверобой» с другими судами экспедиции Рыбтреста ушел на север.
        Для нас это был большой удар. Времени у нас оставалось меньше недели, а мы еще не добрались до самоедов.
        И тоскливое чувство сиротливости закралось в душу. А вдруг не выберемся отсюда никогда?
        - Поживете у нас, - утешали ловцы. - Со дня на день должен прийти снизу, из Тобольска, большой пароход. Он пойдет до Хэ. Выбора у нас не было.
        Послали телеграммы друзьям в Ленинград:
        «Привет с Конца Земли».
        - Сколько же отсюда пройдёт телеграмма до Ленинграда? - спросил я у телеграфистки.
        - А уж как повезет вам. Вот придет пароход, заберет почту и телеграммы, пойдет в Хэ. Вернется в Обдорск, там и сдаст на телеграф.

* * *
        Я вытащил определитель птиц и все приспособления для снимания шкурок.
        Но сколько ни бился с определением, выходило - халей.
        Об этом говорили размеры птицы, ее крыльев и хвоста, красное кольцо вокруг глаз.
        Против говорил цвет.
        Вывод мог быть один: порода чайки, очень близкая к сибирской хохотунье, халею, но резко отличающаяся от нее цветом. Мною открыт новый вид - лярус ауреус.
        Очень довольный, я закрыл определитель.
        При этом я заметил, что от моих пальцев на белых листах книги остались золотистые масляные пятна.
        «Кой черт! - выругался я про себя. - Где я вымазал их маслом?»
        Я понюхал свои руки.
        Они пахли дегтем.
        Я посмотрел на чайку - и мне все стало ясно.
        Тихонько, чтобы никто не заметил, я завернул золотую птицу в бумажку, вышел из барака и швырнул ее в помойку.
        Никогда в науке не будет описана новая порода чаек необычайной красоты - золотая чайка, лярус ауреус!
        Но где, язви ее хвост, могла она угодить в бочку с дегтем?
        Об этом я не решился спросить у ловцов, чтобы не напомнить им о халее несказанного цвета.
        Глава восьмая
        На восточной стороне, за Югорскою Землею, над морем, живут люди Самоедь.
    «О человецах незнаемых на восточной стране и о языцах розных»
        «Гусихин». - Вести с ловецкой родины. - Моряк из Нового порта. - Оказия. - Радисты, самоеды, цинга. - На мели. - Два неба. - Хэ. - Человек-пингвин. - Терпит - не терпит.
        Отправились с Валентином шататься по тундре. Но сколько ни шли, - все та же картина: кустики да трава, да прозрачные тучи комаров. И нигде ни намека на человека.
        Неожиданно со стороны Оби раздался низкий, сильный гудок. Мы поспешили к берегу.
        По реке мимо нас величественно прошел большой белый пароход.
        «Гусихин», - прочли мы на борту.
        У ловцов был выходной день. В одном из бараков налаживали кино к вечернему сеансу.
        Но все бросили свои занятия и побежали на пристань.
        «Гусихин» привез новости.
        «Гусихин» привез почту. Ловцы густо набились в штаб. У всех в руках были газеты, у многих письма.
        С волнением рассказывали друг другу ловцы свежевычитанные вести с родины. С жаром обсуждали газетные новости.
        Газетные новости были трехнедельной давности.
        Вести с родины были трехмесячной давности.
        «Гусихин» дал первый гудок.
        Мы перебрались на борт.

* * *
        Пуйко скрылось за поворотом. Пароход быстро удалялся от берега.
        В мелких волнах у берега солнце заиграло радужными красками, вода в той стороне сияла и переливалась, как перламутр.
        Большой, рыхлый человек оторвался от перил, повернулся ко мне. Разговорились. Оказалось - моряк. Четыре года безвыездно жил на Ямале, в Новом порту, уехал подыскать себе другое место. Поездил, поглядел - и вот возвращается.
        - Неужели лучше не нашли?
        - Привычка, знаете… Потянуло назад.
        Украдкой, с удивлением оглядываю его большое распаренное тело, благодушное сырое лицо с тюленьими усами. Тюленьи усы. А я-то думал: ледяные живут люди на севере, без чувств, без нервов.
        Правда, подбородок у него тяжелый, таким можно дробить серьезные препятствия. Но эти мягкие глаза?
        - Летом даже очень интересно, - охотно рассказывает моряк. - Карской экспедиции приходят суда в порт, иностранные суда подходят. Работы - только поворачивайся.
        - Но ведь это каких-нибудь три месяца. А остальные девять?
        - Ну что же? Вот считайте сами: октябрь - охотничий месяц. Это по-самоедски. Они еще здесь, наведываются частенько: то помочь надо, то так просто - гостят. Ноябрь - первый темный называется. Самоеды все еще здесь, чум за чумом проходят с севера. Большой темный - декабрь, - тут уж все пройдут, и мы действительно оторваны месяца на три с половиной. Темно. Радио только да письма - за всю зиму одна-две оказии случится. Да и то нельзя рассчитывать, что дойдут.
        Раз я отправил зимой служебный пакет с самоед ином. Ответ надо было получить к весне, не позже как через полтора месяца. Взял у самоедина бирку - палочку такую, сорок пять зарубок на ней сделал. Календарь здешний: каждые сутки самоедин ножом одну зарубку заравнивает. Только так и могут сосчитать время.
        - Отвезешь? - говорю. - Терпит?
        - Терпит, - говорит.
        Знаю: положиться можно, честный народ. А что в пути не пропадет, это уж верное дело. Они ведь как: прямиком напроход дуют по снегу; черт его знает, как только путь узнают: кругом бело да ровно. Приметы какие-то свои, на удивленье они приметливы, нам даже непонятно. А если в дороге метель, пурга - это им тоже нипочем - сковырнулся с нарты в снег и лежит, как песец, зарывшись, два, три, четыре дня, пока пурга не пройдет.
        - А что за услугу возьмешь? - спрашиваю.
        Пустяк, бисерную безделушку какую-то спросил, я даже удивился. Ну, думаю, раз больно хочется, пусть за это едет, а там что-нибудь дельное дам в придачу. Поехал он. К сроку возвращается - день в день. И мой пакет назад отдает.
        - Ты что ж, не попал в Обдорск?
        - Как не попал? Попал.
        - Что ж ты пакет-то не отдал?
        - Не терпит: мало спросил с тебя, давай еще чаю кирпич в придачу, - ответ привезу.
        Зимой действительно туговато бывает. Летом птиц всяких полно, дельфины играют, морские зайцы - тюлени такие. Прямо с крыльца бьем. А зимой только сова белая да заяц, да еще вот часто подъезжаешь к кусту, глядишь - куфья на нем, шапки снежные. Ближе подъедешь - фррр! - рассыпался куст, полетело белое во все стороны. Куропатки полярные, их у нас дивно много. А хуже нет - волк. К самым зданиям зимой подходит. Олени у нас…
        - Дикие?
        - Нет, ездовые. Дикие на самом севере Ямала да на Белом острове. Самоеды волка никогда не трогают. Боятся: он, говорят, все мысли человека знает, - отомстит. Полярный волк хитрый - действительно как черт. Мерзавец, с закрытыми глазами к стаду подходит. Против ветра всегда. Он и видом другой: вытянутый, низкий на ногах - ползать приходится много - и белый весь. В капкан и думать брось - ни за что не полезет. Один у нас двадцать оленей в одну ночь прирезал. Самоеды говорят, до пятидесяти голов, бывает, режет волк.
        - А как с самоедами живете?
        - Дети. Жить можно, по-хорошему живем. Трудно только, когда работы много или спешка: канитель с ними. Придет, каждую вещь осмотрит, перевернет, пощупает. Потом чаем его пои. Чай страсть любят. Сколько в себя вливают - так прямо на удивленье. Подарить еще что-нибудь надо, а то обижаются.
        Было у меня с ними серьезное дело. На западном берегу Ямала поставили радиостанцию. Штат в пять человек. Зимовать. И вот, передают, цинга.
        - Плохо снабжены были?
        - Какой там, - отлично! Проще дело: спаечки товарищеской не было. У нас без этого нельзя: верная гибель… Расстроились. Потом аппетит потеряли. Ну и зацинжали.
        Мне от начальства приказ: соорудить экспедицию, снять их оттуда.
        А станция та от нас через весь Ямал, километров за шестьсот. Вызвал я самоединов. Через старших их, через родоначальников. Шестьдесят нарт съехались к нам в Новый порт. Два дня чай пили, разговаривать о деле нельзя было: не полагается.
        На третий рядиться принялись. Сорок нарт надо было, чтобы станцию поднять. За сорок нарт столько-то муки, столько-то соли, масла, табаку. Я через толмача так только, для формы, торговался. Уступал сразу. Они не запрашивают, а у меня инструкция - во что бы то ни стало сорганизовать помощь. Мне каждый час дорог. Шесть часов разговаривали. Уговорились.
        - Собирайтесь, - говорю. - Поезжайте.
        - Как, - говорят, - мы поедем? К сорока нартам оленей надо.
        Опять торг - за оленей плати.
        Торговались, торговались, - кончили.
        - Теперь, - говорят, - к оленям людей надо, ямщиков.
        Опять сначала торг.
        Ямщикам чум нужен. Сговорились, сколько за чум. К чуму прислуга нужна. Опять сначала.
        Два дня разговаривали. Совсем мы с толмачом замаялись.
        Наконец - все. Вышли самоедины, стали у нарт. Еще с полчаса о чем-то между собой толковали. Приходят:
        - Не едем.
        Что ты с ними будешь делать! Пришлось к крайнему средству прибегнуть. Вызвал я двух мотористов: «Заводи моторы». Сам с толмачом к самоедам.
        - Вот что, - говорю, - граждане. Мы вам помогаем в беде? Когда голод у вас или на оленей мор?
        - Помогаете, - говорят.
        - А вы нам в беде помочь не хотите. Так и буду говорить большевикам в Москву.
        Тут как раз и моторы затрещали.
        - Едем, - говорят.
        Поехали. Через несколько дней привозят. Из пятерых один на месте помер, один - в пути. В пути помер, на глазах - самоедины и поняли: цинга. Довезти довезли, не бросили, а выгружать отказываются. Отошли метров на двадцать, лица руками закрыли, молчат. Цинги они страшно боятся, бросают все, уходят. Издали увидят больных - сейчас себя и оленей дымом обкуривают.
        Упакованы люди на нартах - хоть машиной снимай! Чуть живы лежат. Каждая минута дорога. «Ну, - думаю, - не для таких случаев законы писаны. Была не была…» И пошел за спиртом. Поднес чарку больному. Он выпил, глаза заблестели. Я опять чарку наполнил. Предлагаю самоедину. Отказывается. Тогда я сам выпиваю.
        Они видят: здоровый человек после больного пьет - и ничего. Стали подходить один за другим.
        Перенесли все-таки больных.

* * *
        Опять в каюте…
        «Гусихин» велик и надежен - еще больше и надежней «Москвы». Но сон у нас беспокойный: говорят, салмы тут кругом и, бывает, сядет пароход - и не слезть, пока другой не выручит.
        Матросы беспрерывно меряют глубину наметками с бортов. Так я и заснул под крики:
        - Шесть! Шесть с половиной! Восемь!
        Восемь, шесть аршин или даже метров - разве - это много для такой громадины, как «Гусихин»?
        «Зверобой» - тот мелко сидел…

* * *
        …Тряхнуло так, что я чуть не слетел с дивана. Казалось, корпус парохода разом стал, и вся палуба с каютами сорвалась и пошла вперед.
        Конечно, сели на мель.
        Колеса перестали работать. Гремели команды. Опять заработала машина: задний ход.
        Долго стояли. Слегка покачивало.
        Потом с обоих бортов сразу раздались крики:
        - Три с половиной! Четыре!
        - Четыре. Четыре!
        Слезли, нащупываем зерло.
        - Шесть с половиной! Семь.
        - Восемь! По-од табак!
        - Под табак!
        - До полного! - командует командир.
        Разом уверенно затопали колеса.
        Опять погружаюсь в сон.

* * *
        Я проснулся под те же крики с обоих бортов:
        - Семь! Восемь! Под табак!
        Вышел на палубу - вот чудеса! Вверху и внизу - небо. Только чуть голубее вверху, чуть зеленее внизу. И нигде ни следа земли, нет горизонта.
        Внизу впереди на нижнем небе - облако.
        Оно растет, медленно приближается. И вдруг поднимается, вплывает в пустоту между нижним и верхним небом - распадается на куски.
        Теперь понятно: это - халеи.
        Вспомнил: Обь, так сказать, уже превратилась в море, Обская губа тут километров шестьдесят шириной. Ямал давно исчез из глаз. Мы шли теперь к восточному берегу губы.
        Наконец вдали показалась тонкая, твердая линия: горизонт. Тогда все сразу стало на место: вода, земля, небо.
        Некоторое время мы шли прямо на темную полосу. Потом повернули, пошли вдоль.
        Еще раз повернули, в другую сторону, пошли наискосок к земле.
        Стал виден плоский высокий берег. Под ним выросла точка. Она разрослась, превратилась в кучку маленьких домиков - поселок.
        Мы то приближаемся к нему, то направляемся мимо, то начинаем удаляться, - и опять поворачиваем. Штопором подходим к берегу.
        С бортов беспрерывно выкрикивают глубину.
        Уже видны рыбницы у берега, с десяток чёрных лодок кругом них. Видны отдельные домишки.
        Но вот что это справа от них - пестрые треугольники?
        Чумы! Это же самоедские чумы!
        Для меня неожиданно, что они - пестрые: черными, желтыми, серыми, коричневыми шашечками.
        Тоненько лают собаки. Черные фигурки людей суетятся у берега, входят в воду. Идут по воде, приближаются к нам по воде.
        - Хэ-хэ! - бормочет кто-то у меня за спиной.
        Оборачиваюсь - Валентин.
        - Ты чего?
        - Хэ, говорю, добрались-таки до Хэ, увидали самоедов.
        «Гусихин» остановился метров за триста от берега. К нему сейчас же прилипли лодки. И через минуту на палубе появились люди без шеи, с тюленьими маленькими гладкими головами и бескрылые, как пингвины.
        Раз! - человек-пингвин откидывает оболочку головы на спину - и настоящая человеческая голова поворачивает ко мне свое настоящее человеческое лицо.
        Что за любопытные глаза! Они прошивают насквозь, быстро и многократно, как игла швейной машины.
        Пингвинье крылышко поднимается, и человеческая рука доверчиво тянется к моей.
        - Здрастуй?
        - Здравствуй.
        Крепкое рукопожатие.
        Он щупает материю моей охотничьей куртки.
        - Терпит?
        Я не совсем понял, но улыбаюсь, отвечаю:
        - Терпит!
        Мы стоим друг против друга - совсем разные люди, - с любопытством и удивлением глядим друг на друга, и вдруг оба смущаемся.
        Он что-то быстро заговорил на своем языке.
        Я не понял.
        Я сказал ему несколько фраз по-русски.
        Он не понял.
        Засмеялся - как дверь распахнул на солнце, потоптался на месте, чисто сказал:
        - Понимать не терпит!
        И отошел.
        - Торопись! - крикнул мне Валентин из каюты. - Лодка сейчас отваливает.
        Мы запаслись патронами, взяли ружья и сели в большую лодку.
        Лодка не дошла до берега метров сто - и стала.
        Вместе с другими мы побрели по воде до сухого песка. Женщины и те из пассажиров, на ком не было высоких сапог, ехали на берег на наших спинах.
        Глава девятая
        Люди Самоедь ездят на оленях и питаются рыбами.
    Летопись
        Брунгилъда и Зигфрид. - Швейные машинки Зингера. - За невидимой стеной. - Кормлёнки. - В чуме. - Олени и жизнь Юро. - Стовосьмидесятилетний человек. - Чернолапенький. - Пятилетний охотник. - Гости из тундры. - Собачий вопрос. - Салмы и стукалки. - Кочетов философствует.
        Неприступный замок стеной огня отделен от мира.
        В замке - Брунгильда, валькирия[33 - Валькирии - полубожественные девы-воительницы в германской мифологии.]. Она ни жива ни мертва: закованная в холодные латы, она спит долгим сном Спящей красавицы, сном тысячелетий.
        Кто - смелый - пройдет сквозь огненную стену? Кто вернет миру оцепенелую жизнь?
        Зигфрид, жизнерадостный золотоволосый герой Нибелунгов, отважно ринулся в огонь.

* * *
        В чистой и теплой избе при неверном свете ночника неожиданно встали передо мной эти два образа народной фантазии далекого народа: Брунгильда, Зигфрид.
        Я удивился: откуда они здесь, на Конце Земли? Чем напомнило прекрасную и пламенную сказку все то, на что я здесь нагляделся за день? Здесь, за Полярным кругом?
        Я не понял тогда.
        Принялся за дневник.

* * *
        Утром мы вышли из воды на плоский песчаный берег и сразу почувствовали необычайное. Огромная пустота вокруг казалась значительнее всего, на чем останавливался глаз. Нас обдавал холодный ветер, невидимо мчался куда-то, а небо было совершенно неподвижно, ни одно облако не проходило по нему.
        - Идемте, - приветливо говорит легкий сухолицый человек. Он приехал с нами в лодке. - У меня тут родственник. Оставим вещички и пройдем в чумы.
        - Знакомься, - говорит Валентин, - Якимыч, заведующий факторией Госторга, охотник.
        Перед нами под увалом раскинулся не маленький поселок. Вместительные, крепкие сибирские избы.
        Два-три строения, крытые красным железом, напоминают о городе.
        С десяток мужчин в суконных гусях[34 - Г у с ь - верхняя одежда северян, сшитая как малица. Меховые гуси шьются волосом наружу.] на берегу. Ни одной женщины.
        Редкие нелюбопытные прохожие на коротеньких улицах едва взглядывают на нас.
        - Зырянский поселок, - говорит Якимыч. - Русские тут только летом, к зиме почти все съезжают.
        Он ведет нас в чистую просторную избу. Приветливая пожилая хозяйка, суетливый, с володимирским говорком хозяин, две швейных машинки Зингера в горнице: Кочетов - хозяин - портной.
        Сразу позабылся Конец Земли, пропала простота.
        - Беседуйте, - приглашает хозяйка так просто, точно мы вчера только здесь были. - Я сейчас самоварчик…

* * *
        А в нескольких шагах - самоедское становище.
        Чумы возвышаются пестрыми конусами. Они по-летнему крыты нюгами - большими кусками бересты, где почти белой, где желтой, коричневой или совсем черной от копоти. Над срезанной верхушкой - колючий венчик из тонких кончиков шестов.
        Позади каждого чума, как клеть при избе, - нагруженная нарта, крытая шкурами, увязанная ремнями.
        Там - кладовая кочевников: оленьи шкуры - крыть чумы зимой, меховая зимняя одежда.
        Мы вошли в становище, как в заколдованное царство: нигде ни человека, все неподвижно, собаки свернулись, спят в заветерках. Рядом ступаешь, а они даже головы не поднимут.
        - Осторожней!.. - говорит Якимыч. - Человека раздавите.
        Он показывает на пушистый клубок у меня под ногами, смеется.
        Смотрю: собаки. Одна - поменьше - притулилась к другой - большой, очень лохматой. Спят.
        Вдруг дунул ветер - резкий, порывистый. На маленькой собачке приподнялась шерсть вместе со шкурой, выглянул розовый голый животик: спящий ребенок?
        Только у третьего и у четвертого чума увидели наконец живое и подвижное: под пустой деревянный ящик стрельнули от нас два серых зверька. Посредине песчаной ямы, где ящик, вбит кол, на колу - две цепочки.
        Зверьки недолго прятались: из-под ящика выглянула одна острая мордочка, за ней другая. Быстрые глазки забегали, с любопытством разглядывали нас. Наконец два пушистых комочка выкатились в яму, засеменили вокруг кола на цепочках: норники, песцы-щенята.
        Около других чумов - такие же колы, только привязаны к ним не песцы, а черно-лапенькие лисята.
        Якимыч рассказывал:
        - Кормленков разрешают иметь не больше трех-четырех на чум, и то только беднякам. Это дело теперь думают коллективным сделать, артельные питомники создать и так положить начало пушному звероводству самоедов.
        - Самоедов нам подай, самоедов!
        - Сейчас мужчины все на ловле да на пароходе, а женщины - по чумам. Впрочем, вон в тот пройдем, там, кажется, вся семья.
        Вслед за Якимычем мы нырнули в открытое входное отверстие чума.
        В первое мгновение мне показалось, что я в музее забрался внутрь витрины с надписью:
        САМОЕДСКИЙ ЧУМ
        Груда красных углей посредине, котел над ними и вокруг - совершенно неподвижные фигуры сидящих людей с темными, как горшки, обожженные в печи, лицами. Пристально смотрят на нас немые, остановившиеся глаза…
        Молчание, оцепенелая неподвижность.
        Мы постояли так, и вдруг Якимыч говорит:
        - Юро! Здравствуй, юро! Узнаешь?
        И все задвигались.
        Голый по пояс низкоплечий мужчина весело засмеялся, протянул Якимычу руку. Одна из женщин налила из котла чаю в круглую чашу, поставила перед Якимычем. Девочка лет четырех подняла в руке нож и быстрым, точным движением у самых губ резнула по сырой рыбине, зажатой в зубах. Казалось случайностью, что при этом она не отхватила себе кончик носа или кусок черной лоснящейся от рыбьей крови щеки.
        Остались неподвижными только два древних старика. Они сидели в самой глубине чума, один - по одну, другой - по другую сторону очага.
        У Якимыча с низкоплечим пожилым самоедом начался длинный разговор про всех знакомых - кто жив, кто помер. Якимыч не был в этих краях три года, и самоеду нашлось о чем рассказать ему за чашкой чая отрывистыми, с трудом сплетенными словами.
        Мы слушали.
        Простая, как палка, в коротком его рассказе нам предстала судьба полярного бедняка.
        Я не запомнил его имени, да и не нужно его имя, пусть будет просто Юро, что по-самоедски значит: друг.
        Юро, когда знал его Якимыч, был небогатый, но справный хозяин: оленей до двухсот было у него. Чум его был полная чаша: жена, ребятишки, старый отец - все одеты и не голодны. Весной на пятнадцати нартах семья начинала кочевку, подвигалась к северу Ямала.
        Во время кочевки телились важенки[35 - Важенка - самка северного оленя.].
        Длинноногие пешки[36 - П е ш к а - новорожденный олененок.], неплюи[37 - Н е п л ю й - подросший теленок.] давали свои мягкие, теплые шкурки на пошивку новой одежды. С десяток взрослых оленей шло на мясо. Остальное стадо спокойно паслось все лето.
        Летом Юро ловил рыбу, промышлял ленную птицу - гусей, уток - и тюленей. Тюлени давали жир и на редкость прочную кожу.
        В начале зимы доходил песец: из крестоватика и синяка становился весь белый. Юро расставлял ловушки, обирал пушистый урожай и откочевывал к югу, где лес и не так страшна зима.
        Жить было сносно.
        Но три года назад напала на его оленей ужасная болезнь - сибирка. Олени один за другим кидались из стада, хрипели и грохались оземь. В один день пала половина стада.
        Юро без оглядки бежал от того места. Но беды догоняли его.
        Раз ночью подошел к стаду сармик - волк, десять оленей зарезал, разогнал остальных. Еле собрал их в тундре Юро.
        Весной, как важенки отелились, задул север, сумасшедшие начались бураны. И заметались важенки: замерзли их нежные пешки.
        Кочевал Юро в этот год на восьми только нартах. Сам уж не ехал; шел с женой пешком рядом с оленями.
        Была у Юро своя вотчина: земля, где пас оленей и промышлял его род из поколения в поколение. Но в тот год сосед-окатэтта[38 - Окатэтта в буквальном переводе с самоедского значит - многооленный. Здесь это слово употреблено именно в таком смысле. Кроме того, окатэтта - общеродовое имя многих ямальских самоедов, среди которых были и безоленные бедняки.] - многооленный богач - пригнал свое двухтысячное стадо к самой границе его вотчины.
        Юро отодвинулся: маленькое стадо оленей бежит к большому, теряется в нем, как ручей в море.
        Окатэтта пошел за ним.
        Юро еще отодвинулся.
        Окатэтта - за ним.
        Юро бежал из дедовской вотчины: спасал последних своих оленей.
        Без оленей в тундре - смерть.
        Окатэтта звал Юро:
        - Будешь мне помогать - через год оленей дам.
        Юро сказал:
        - Нет. Большевики собирают чумы. Поеду на собрание.
        Окатэтта сказал:
        - Поедешь на собрание - ко мне не приходи. Будешь помощи просить - не дам.
        Испугался Юро: откажется помочь окатэтта - куда денешься? Не поехал на собрание.
        Стал просить окатэтту:
        - Дай на выпас тридцать оленей. Год пройдет - пригоню тридцать же оленей да песцов дам пятнадцать.
        - Тридцать, - сказал окатэтта.
        Совсем отощали, замучились у Юро олени. Не поможет богач - и на зимовку не откочевать. Тут зимовать - не терпит.
        Обещал Юро окатэтте тридцать песцов.
        Дал окатэтта тридцать сытых оленей.
        А летом копытка объявилась - оленья болезнь. Поредело стадо вконец.
        Совсем бы пропал Юро, да год выдался песцовый.
        Пошел и пошел песец, как заяц. Было бы у Юро оленей побольше - деревянные пасти ставить пошире, - сколько бы Юро собрал белых шкурок! Каждая шкурка - олень.
        Через год отдал Юро тридцать песцов окатэтте. А оленей - только десять. В долгу теперь.
        Четырнадцать себе оставил. На четырнадцати куда откочуешь? Как оденешься, обуешься?
        Уж не один с семьей живет Юро в чуме - с братом. У брата - своя семья, отец-старик.
        Был Юро и у большевиков на собрании. Учили бедняков на собрании не слушать богатых, в артель сбиваться.
        Юро в артель пошел - рыболовную.
        - Гану-грютти, - смеется Якимыч, - лодочный житель?
        - Гану-грютти, - соглашается весело Юро.
        - Как теперь живешь? - спрашивает Якимыч.
        - Терпит, - говорит Юро. - Моя туземный совет выбирал, сын Берёзов ехать - грамота учиться.
        Тут все в чуме оживились. Залопотали ребята, даже бессловесная пожилая женщина с красной лентой в связанных концами косах.
        Она потихоньку, но быстро что-то заговорила по-самоедски.
        Юро строго на нее глянул: женщина должна молчать, когда мужчины разговаривают.
        Но ничего не сказал Юро, и жена его продолжала говорить про свое.
        Одни только древние старики в глубине сидели молчаливые и неподвижные, как деревянные идолы. Их коричневая кожа скореженным лубом висела на черепах.
        - Сколько им лет? - спросил я.
        Якимыч спросил Юро по-самоедски, ткнул пальцем в одну и в другую сторону, сказал:
        - Этому - сто шестьдесят. Этому - сто восемьдесят.
        - Что?
        - Сто восемьдесят, - повторил Якимыч задумчиво, посмотрел на меня - и вдруг расхохотался.
        - Ну да же: сто восемьдесят самоедских - наших, значит, девяносто. Они же один год за два считают.
        Мы вышли.
        Чернолапенький лисенок безостановочно кружил, и кружил, и кружил вокруг прикола. Мне подумалось: совсем как рассказ Юро вокруг оленей.
        - Чего он так? - спросил Валентин.
        Якимыч скучно ответил:
        - Есть хочет, замерзнуть не хочет - вот и кружит.
        Я остался поговорить с лисенком, отстал от своих.
        - Бегаешь? - спросил я чернолапенького зверька. - И как тебе только не надоест все кругом да кругом?
        Лисенок ничего не ответил, даже не повернул ко мне головы.
        Тут мое внимание привлекла ватага мохнатеньких самоедских ребятишек.
        Они выскочили откуда-то из-за чумов. Они увидели меня и остановились было. Но сейчас же один из них что-то строго крикнул, и все скрылись в кустах. Через минуту они появились далеко на берегу. Я успел только разглядеть лук в руках у одного - парнишки лет так пяти-шести. Лук был выше охотника в два раза.
        Над берегом летали хал ей, порывистыми взмахами носились крачки.
        Я видел, как маленький охотник натянул свой лук, прицелился, пустил стрелу - и легкая белая крачка, кувыркаясь, упала на землю.
        Через несколько минут ватага окружила меня и лисенка. Меткий стрелок бросил лисенку мертвую крачку.
        Зверек лапками на лету подхватил птицу, в один миг отгрыз ей голову, хрустнул и проглотил.
        Ребятишки деловито побежали за новой добычей.
        К берегу приближались лодки, из них выходили люди-пингвины, шли по воде, выходили на песок.
        Я пошел бродить.
        За чумами начинался подъем «в гору» - на увал.
        Я взобрался наверх - и бесконечная серая тундра развернулась перед моими глазами: равнина, мох, трава, кой-где озерки.
        Вдали показалось быстро движущееся темное пятно. Не сразу я понял, что это - олени.
        С поразительной быстротой они мчались гуськом - штук семь друг за другом, сзади еще пять, - мчались прямо, как по рельсам. И когда им на пути встретился широкий куст, животные только рога откинули назад и - пролетели над кустом, как птицы. Я только тут заметил, что сзади них были нарты и на нартах сидели люди. Люди на нартах тоже перелетели через куст, и стремительный бег оленей не задержался ни на мгновенье. Их бег не задержался, даже когда они промчались мимо меня и с маху кинулись вниз по отлогому спуску.
        Только внизу, перед самыми чумами самоед на передней нарте что-то дико закричал, взмахнул длинной палкой-правилом, передовой олень кинулся в сторону, дал круг, задние налетели на него, сшиблись - нарта разом остановилась.
        Самоед соскочил, схватил переднего оленя за рога. Остановилась и другая нарта.
        Уже из всех чумов бежали к ним мужчины, женщины, дети. Кто кинулся к оленям, кто к людям, все были очень возбуждены, кричали, и мужчины все по очереди долго, сильно, высоко трясли руки приехавшим.
        Когда я спустился вниз, обоих гостей увели уже в чумы. Женщины разбирали привязанную к нартам кладь, дети и подростки держали оленей, любовно оглаживали их спины, рога.
        Олени, как собаки, вывалили языки, дышали крупно-порывисто, бурно. Их великолепные рога в мягких пушистых чехликах напоминали прихотливо разросшиеся ветви лиственниц, ветви, покрытые пушистым серым инеем. Старые животные спокойно позволяли себя гладить, молодые дичились, опрокидывали головы: глаза их выкатывались, наливались кровью. Привязанный за рога к нарте теленок-неплюй в испуге рвался всем телом, дрожал на тоненьких ногах. И у него, как у больших, рожки были в теплом сером инее - куржаке. Невозможно было удержаться - не погладить его теплую спинку. Я погладил.
        Олененок подскочил на всех четырех ножках, забился на привязи.
        Я поскорей отошел от него.
        «Август, - вспомнил я с грустью, - месяц малиц. Шкура оленей августовского убоя идет на выделку одежды».
        Два крупных крутобоких быка были привязаны позади одной из нарт. Они точно знали, что их ожидает: покорно опустили головы, стояли смирно. И только глаза их ворочались, беспокойно следили за людьми.
        В конце месяца малиц сойдет с рогов пушистая кожица - живое оружие освободится от мягких ножен. Следующий месяц - месяц любви оленей - месяц жарких поединков между самцами.
        Эти быки больше уже не будут участвовать в битвах, не услышат яростного стука окрепших рогов.
        Неожиданное событие - прибытие оленей - взбудоражило всех самоедских собак. Ни одна уже больше не спала. Сгоряча сбежались, полаяли, но, узнав своих, замолчали, радостно замахали хвостами. Опять занялись своими делами: одни завалились спать, другие бродили, разыскивали, чем заморить червячка. Прибежавших из поселка прогнали назад.
        Я думал, встречу здесь крепкую, «классную» породу красивых самоедских лаек. Какой там! Собаки тут каких угодно статей и мастей. Есть крупные, широкогрудые зверовые собаки - на лося, на медведя; есть остроухие, всех цветов и хвост крючком - соболиные, беличьи лайки. Есть просто уроды-ублюдки.
        Одна только порода резко отличалась от пестрой стаи: маленькие, очень вытянутые, очень низкие на ногах и необыкновенно пушистые собачки. Издали такую легко, наверно, принять за песца: она и ростом, и статью, и цветом походит на этого зверька.
        Маленькие эти собаки - знаменитые оленьи лайки, можно сказать - управляющие самоедским скотом. В кочевке у такой собаки почетное место: на нарте хозяина. По указке хозяина она любого быка, любую важенку выбьет из стада, доставит куда надо. Ее - маленькую - безропотно слушает целое стадо здоровых рогачей, боится ее.
        С нескрываемым уважением я разглядывал одного из этих пушистых управляющих, когда снова разразился неистовый собачий лай - теперь в поселке. Управляющий только ушки поднял и остался на месте, а мимо нас торопливо, деловито, как на пожар, бежали большие собаки в поселок.
        Пошел и я за ними.
        Все собаки собрались у лавки Госторга. Там у крыльца стоял плотный кружок самоедов и зырян. Все с удивлением разглядывали невиданного зверя, только что доставленного с «Гусихина».
        Удивился и я: зачем привезли сюда этого породистого густопсового русского борзого кобеля? Мне сказали: на племя.
        Борзая собака в тундре! Это примерно то же, что земляника на Северном полюсе.
        В прежнее время любимая была потеха у богатых помещиков: травить зайцев, лисиц и волков борзыми. Охотник верхом на лошади, без ружья, с одним кинжалом сломя голову мчит по ровному полю за борзыми. Борзые добирают зверя - бывали и такие, что один на один брали матерого волка. Охотник долой с седла - и сострунивает загнанного зверя, кончает его кинжалом.
        Борзые и сейчас в цене у охотников-киргизов - в сухих и твердых степях. Но борзая в бесконечном болоте тундры - какая нелепость!
        Местный служащий Госторга - зырянин с волосами цвета рязанской ржи - терпеливо вводит меня в историю местного собачьего вопроса.
        Он говорит:
        - Конечно, этой борзой тут не справиться. Однако промышленная собака тундре необходима: на песца. Ловушки - пасти, капканы - тем плохи, что много добычи тратится. Придавит песца, он и лежит неделю, две и больше, пока самоед не объедет весь свой район. А пока объезжает, звери и потравят добычу. Росомаха вон как далеко в тундру заходит. В капкане она песца не тронет: боится железа. А в деревянной пасти ни одного не оставит. Ошкуй - тому все равно. Сойдет со льдины на берег, пойдет шататься по тундре, - все капканы разворотит, все пасти. А тут еще и волк, и сами песцы дохлым братом не брезгают. А собак таких, чтоб сама песца скрадывала и давила, - таких собак на всем Ямале четыре-пять наперечет имеется. Вот и придумали мы новую породу вывести: песцовую ямальскую лайку с борзой помешать. Чтоб и чутьистая, и быстрая, и болот наших не боялась. Травит же борзая красную лисицу, почему ей белую лисицу не научиться травить? В конце концов добьемся.
        И он так дерзко тряхнул ржаными своими кудрями, что я подумал:
        «Такие… пожалуй, и вправду добьются».
        Он повел меня в лавку, усадил на пустой ящик из-под консервов, запер двери и стал рассказывать. Прежде - при царе - ссыльный «за красный бантик», потом рабочий в тюменских верфях, теперь - простой работник прилавка, он говорил простыми словами, но рассказ его ложился, как мостки через зыбкую тундру.
        - Олень - раз, рыба - два, песец - три. На этих трех китах здесь вся жизнь держится. Вот взялись мы за китов в первую голову. Оленеводческий совхоз устраиваем, бедняков в колхозы сбиваем, борьбу с попыткой да с сибиркой ведем: пропаганда идей и помощь ветеринаров. В пятилетку положено до двухсот тысяч оленей довести в совхозах, и всю бедноту в оленеводческие колхозы объединить. В Обдорске назначено завод строить: замшу будет вырабатывать из оленьих шкур.
        Песец - тоже дело надо поставить. Сила ведь - заграница с руками рвет. Прошлый год песцовый был, как заяц песец шел. Шестнадцать тысяч песца собрали с одного нашего тобольского севера, - шутка ли? Товар нехитрый, а тоже - поди его возьми! Богачи препятствие делают. Прежде, бывало, богатая самоедка идет - вся в пуху и колокольчики на руках: дескать, вот она - я, подходи поближе да кланяйся пониже. Теперь - наоборот: прячут всё, самыми бедняками прикидываются. Приедет такой - у него два-три песца. А может это быть? Не может, потому у него оленей тыщи, пастей у него, капканов по всей тундре раскинуто, все орудия производства в его руках. Так он чего делает: он в этой фактории три песца продаст, в другой - три: это чтоб не знали, какой он богатый есть. А десятка два шкур с подручными бедняками в Уральские горы пошлет. Там у них тайные скупщики, частники берут, - шут их знает, как еще уцелели!
        А государству, социалистическому хозяйству - убыток.
        Песцовый промысел тоже на рельсы ставим. Собачку вот придумали новую - не знаю, что выйдет, а так думаю: добьемся же своего. Песцовому звероводству фундамент закладаем: видали кормленков? Тоже образцовую государственную песцовую ферму устроить проектец есть: для примеру. Ловушки надо придумать такие, чтобы никакой зверь добычи травить не мог. Капканы свои теперь, не заграничные, - должно на всех хватить. Вот только не наладились еще настоящие делать: не держит ничего пружина. Вы там об этом доложите, в центрах-то. Пускай проверят да покрепше сталь дают.
        Еще скажу: рыбная ловля. Спору нет: по этой части последние годы толково взялись. Такую культуру астраханцы показали - тут и не снилось никому. Однако есть возражение. Тоже вы в центре, в Свердловском, к примеру, Комитете Севера поговорите насчет этого. Дело такое: мели тут кругом. Есть, конечно, зерла, да их не больше десяти процентов, а то всё салмы. Юг как начнет дуть - вся вода уйдет, на семь верст ходит народ от берега.
        А рыбницы у нас теперь моторные. Стук от них по воде идет далеко, рыбу распугивает. И еще - нефть пускают. Была бы глубь - ничего, а с мелкого места вся рыба уходит. Раньше я так полагал: оппортунизм это, оппортунисты про вред моторок выдумали, чтоб, значит, по старому способу рыбу ловить. Однако сам теперь задумываюсь: может, и так.
        Самоеды - у них свои приметы. Они знают, в каком году здесь рыбе не быть, в каком - быть. Рыба, говорят, бывает здесь три года подряд. Потом два года отдыхает. В прошлом годе, как сюда приехал, я и подумал: оттого и нет второе лето рыбы, что время ей отдыхать. А самоеды мне говорят: гляди, будущий год придет, рыба опять уйдет. Она, говорят, стукалок этих никак не терпит. По-ихнему и вышло: весной пришла рыба, и вот как вымело. Тут меня сомненье и взяло: а может, в самом деле местные такие условия. Надо бы поверку сделать, опыты, как говорится, поставить. Ясно, сразу нельзя, чтоб все хорошо. Но добьемся, не может быть, чтоб не добились.

* * *
        Когда выходил я из лавки, был уже вечер. Собеседник мой выскочил на крыльцо и еще крикнул мне вдогонку:
        - А оснастка рыбницам нужна не астраханская, непременно норвежская. Потому ветров постоянных здесь нет, переменные здесь ветра. Вы в Комитете Севера об этом тоже поговорите.
        И я опять подумал:
        «Таких побольше - добьются».

* * *
        Я застал Валентина за чаем с хозяином.
        Кочетов, как все портные, склонен к философии и цветистым выражениям. Безостановочную речь свою он то и дело перемежал двумя никчемными и каждый раз неожиданными словечками: «вообще напежить».
        - Я двадцать три года, - говорил Кочетов, - двадцать три года, вообще напежить, служил у крупного эксплуататора, у американского капиталиста Зингера. Делец был - куда там нашим купцам: размах. Ну, однако, таких делов, вообще напежить, как нынешние, не мог. Подумать надо: ведь целину подымать. А какую, позвольте вас спросить, целину? Целину жизни, больших, вообще напежить, тысячелетий пласты. А целина та вечной мерзлотой скована, и в той вечной, вообще напежить, мерзлоте люди со всей своей жизнью вмерзли, подобно как ископаемый допотопный зверь мамонт.
        В старинных книгах чего только не брехали на самоедцев. Не интересовались? Прежде ндравилось мне, я и на память затвердил. Писалось: «летние месяцы живут в море, а на сухо не живут того для: того же месяца понеже тело от них, вообще напежить, трескается и они тот месяц в воде лежат, а на берег не могут вылезти». Слыхали такое, а? Да ни один самоедец и плавать-то не умеет, купаться их палками не загонишь. Моется самоедец один-единственный раз в жизни: когда на свет родится, мать его водицей али снегом ополоснет - вот тебе и все, вообще напежить, купанье. Мыло в интегральной лавочке берут, покупают мыло, и очень даже любят. А зачем, думаете? Глаза лечить! Глаза у них у всех больные: дым в чумах и грязища. Так они глаза мылом трут: щиплет, вообще напежить, он и доволен, самоедец-то. Малые дети, а чтоб сказать - несознательные, этого нет. Вполне к развитию способный народ, все работники про это вам подтвердят.
        Я спросил у Кочетова о госторговском работнике с ржаными волосами.
        - Дельный человек, ничего не скажешь, и честный, о копеечку не споткнется. 06-думчивый, вообще напежить, человек: все про жизнь думает, как здесь ее лучше устроить. Партейный.
        Глава десятая
        - Злись, ветер, дуй, пока не лопнут щеки.

    Шекспир, «Король Лир»
        И хаос опять выползает на свет,
        Как во времена ископаемых.

    В. Пастернак
        Простая серая ворона. - Тропочкой подле гору. Тальниковые куры. - Ягоды. - Водяной сармик. - Жалкая старушка цепляется за ноги. - Священный ханновей. - Индусская сказка про жабу и тысяченожку. - Гроб с колокольчиком. - Тревога. - Север. - Сила не берет. - Священная лиственница.
        Первый раз в жизни очутился я в таком месте, где нет ни воробья, ни галки. О кукушке здесь и слыхом не слыхивали.
        «Одна ласточка не делает весны», - говорит старинная поговорка.
        Тут ласточек совсем нет. Нет даже грача. Того самого грача, что у нас в Ленинграде прилетает первый и делает весну. Тут первая из перелетных прилетает ворона, обыкновенная серая ворона.
        Зимой самоеды живут на месте. Зима - тяжелое время. Им только бы дотянуть до весны.
        И вот прилетает ворона. Этот день - большой день, единственный в году праздник.
        Уорнга-яле, ворона-яле - вороний день.
        День самоедского Нового года.
        С этого дня самоеды начинают кочевку, чум за чумом уходит на север.
        Следующий Новый год - Покроуяяле - 14 октября. С этого дня последние чумы снимаются с севера Ямала и уходят к югу на зимовку.
        - А что у вас тут петухи не поют? - спросил я хозяйку за утренним чаем.
        - А нет их. Пытали курочек держать, да всех собаки порвали.
        - И голубей нет?
        - Летось прилетели, жили, да зимой всех холодом побило.
        - А где у вас тут поблизости птицы побольше, мелкой и всякой?
        Хозяйка кинула рукой вдоль берега.
        - Тропочкой, все тропкой подле гору пойдете, пока не ляжет вам поперек Хэнская речка. Как будет вам Хэнская речка, тут сор большой начнется. На том сору всегда утка, а в гору пойдете - по левую руку все гора будет, - там озера и на озерах разная птица.

* * *
        Разная птица началась куда раньше Хэнской речки - сразу за чумами. В кустах то и дело перепархивали, мелькали красными головками чечетки, потрескивали дрозды. На открытых дюнах перебегал рюм - рогатый полярный жаворонок. Сиденице «дважды кладущий яйца» - называют его самоеды; в короткое полярное лето эта расторопная птичка два раза успевает вывести птенцов. И по всему берегу провожала нас садобе - пыесаркаптам - «чёрту нос затыкающая» - белая трясогузка, а впереди бежал и кланялся, кланялся хоэд-сармик - «святой зверь» - зуек. Зверь ли, птица ли - у самоедов все одно слово - сармик. Просто сармик значит зверь. Просто зверем, как и у нас во многих местах в народе, у них зовется волк.
        Чуть заметная в песке тропка отошла от воды, зарылась в кустарник, и тут вдруг у самых наших ног - ко-ко-ко! ко-ко-ко! - и как ветром взметнуло бумажки - взлетели крупные белые птицы.
        С детства привычным движением, движением бессознательным и более быстрым, чем мысль, я сорвал с плеча ружье и раз за разом выстрелил в улетающую стаю.
        - Оглаушил, черт, на оба уха! - выругался Валентин. - Стебает, сам не знает куда…
        Но такая быстрая стрельба, без прицела, как камнем швыряешь, редко бывает неудачной у привычного к дробовику человека. За кустами мы нашли одну убитую птицу, немножко подальше - другую.
        Это были тальниковые куры - неро-хонде - тундряные белые куропатки.
        Скоро мы дошли до маленькой Хэнской речки.
        Я вышел по речке к обширному сору. Здесь на песок медленно и полого выкатывались длинные волны. Птиц нигде не было видно.
        Неподалеку на берегу лицом к воде стоял самоедин и от времени до времени принимался кричать дико и пронзительно. Наверно, он и распугал всю утку. Слов я не понимал, но явно было, что он кого-то звал.
        А в руках он держал длинное ружье.
        Напрасно я всматривался в широкий водяной простор: он был пуст. Нигде ни лодочки, ни даже утки или халея.
        Самоедин опять закричал. Теперь похоже было, что он обкладывает кого-то нехорошими словами, русскими словами.
        «Кого это он? - недоумевал я. - Воду, что ли? Или ветер?»
        Я тихонько приблизился к нему.
        Вдруг далеко на воде мелькнуло что-то темное, круглое: мне показалось - мокрая человеческая голова. Но она скрылась так быстро, что я не поручился бы за свои глаза: может, и привиделось.
        Самоедин опять закричал, еще громче прежнего, и поднял ружье.
        Я подошел к нему вплотную.
        Ок обернулся, и приветливая улыбка замаслилась на его темном лице.
        - Кого это ты?
        - Сало нада, ремень нада.
        Я ничего не понимал: из утопленника, что ли, решил он добыть себе сало и ремень?
        Тут опять мокрая черная голова высунулась из воды, еще дальше от берега, и самоедин закричал.
        На этот раз я успел разглядеть, что это была за голова, и расхохотался.
        - Такой охота, - весело объяснил самоедин. - Человек на берегу кричать, - водяной сармик не терпит. Приходит близко глядеть. Тогда стрелять.
        - Морской заяц?
        - Морской заяц большой. Этот маленький. Нерпа, нерпа.
        Он еще покричал несколько раз. Но зверь не показывался больше.
        Потом я узнал, что это здесь обычный способ охоты на тюленей.
        Нерпа до смешного любопытна. Она не может удержаться, чтобы не подплыть, не посмотреть, кто это стоит на берегу и кричит. Тут ее и бьют.
        В Обской губе два тюленя - нерпа и крупный морской заяц.
        Шкура их идет на ремни для постромок и на пошивку непромокаемых сапог. Жир самоеды едят сами и кладут в песцовые ловушки для привады.
        Зимой промышляют тюленей на припае[39 - Припай - ледяные закраины у берегов.] у продухов. Это очень опасная охота: большие куски льда часто отрывает от припая и вместе с охотниками уносит в океан.

* * *
        На горе открылась нам безотрадная мокрая степь - тундра. Она холмилась, кой-где на склонах стояли невысокие корявые деревья, распластались кустарники - лазуны. В низинах и падях поблескивали озерки.
        - Смотри: княженика, сморода! - крикнул из кустов Валентин.
        Удивительным кажется, что эта вымокшая насквозь земля, такая хлипкая и беспомощная, может еще родить плоды.
        Но ягод мы тут нашли много. Кроме княженики и очень кислой и мелкой красной смородины нашли множество рясной морошки - золотистой, распаренной, сладкой, - нашли много брусники.
        Еще удивительней было найти на корявой низкой сосенке большое беличье гайно из сучьев, с сухим мохом внутри. Оно было заметно издалека, и его можно было достать рукой.
        Я прямо глазам своим не верил: что делать здесь, в тундре, лесному зверьку? Как белка живет здесь, на низеньких, редких деревьях, среди этих мокрых пространств?
        Хозяйки дома не оказалось. Мы пошли дальше.
        Начался мох, олений мох - ягель. Сухой - он ломкий и хрустит под ногами, как жухлый осенний лист. Но тут в нем столько влаги, что идти по нему - наказанье.
        Сапоги невыносимо увязали в мох, почва под ногами качалась.
        Тело исходило потом, к нему липла одежда, а лицо и руки полосовал, жег холодный ветер.
        Мы спустились в низинку. Ветер перестал мучить, но облепили, беспрерывно кололи мошки.
        Перед нами лежало небольшое озерко, все затянутое травой. Его окружал низкий кустарничек.
        Мне некогда было разглядывать, что это за растения. Валентин уже грохал в озерко.
        Я торопливо пробирался через кустарник. Цепкие ветки охлестывали сапоги, хватали за ноги, не давали идти, не пускали к озеру.
        Это сопротивление раздражало, выводило из себя. Казалось, густая, жадная растительность нарочно цепляется, нарочно держит.
        Наконец ноги совсем увязли в каких-то не то корнях, не то ветвях, ползущих по земле.
        Я должен был остановиться, помочь ногам руками, - и тут внимательней взглянул на державший меня кустик. Что за дикая нелепость? - Береза!
        Коричневатой кожицей покрытый ствол, крошечные с зубчиками листья - ошибиться было невозможно: этот жалкий кустик, это пресмыкающееся растеньице - взрослая, даже престарелая береза. Я, как великан выше леса стоячего, запутался ногами в березовой роще!
        Стало смешно и горько: во что превратился тут лес! Север бросил его на колени. Север превратил его в жалкого ползучего гада.
        Старушка крепко обняла мои ноги. Я осторожно высвободился и пошел дальше.
        Мы смело вошли в неглубокую воду озерка: ведь, тут не провалишься, не ухнешь в окно: под водой всюду твердая почва - вечная мерзлота.
        Здесь не нужна охотнику собака: утки снимаются из-под самых ног или спасаются вплавь. Я стрелял взлетающих, Валентин - уплывающих.
        Что-то просвистело в воздухе у меня за спиной. Я обернулся.
        Священный ханновей!
        Мы охотились в его участке. Он не мог потерпеть этого, это было нарушение его прав.
        Он тем и славен у самоедов, за то и считается священным, что охраняет живущих вокруг его гнезда птиц; никому не позволяет их трогать.
        В тундре постоянно находят гнезда священного ханновея среди гнезд гусей и казарок. Сильный и смелый хищник, он не только сам не трогает мирных своих соседей, но и защищает их от других хищников. К его владениям не смеет приблизиться ни коварный песец, ни лютая полярная сова, ни сам могучий орлан-белохвост. Священный ханновей кидается на них с высоты, и с позором от него бежит и песец, и сова, и громадный орлан. В тундре нет птицы отважней и быстрей священного ханновея.
        Мы невольно залюбовались его полетом. Косые острые крылья стригли воздух как ножницами. Он легко взносился вверх и кидался оттуда на нас с такой быстротой, что глаз успевал схватить только мгновенно тающую в воздухе серую полоску. Он падал к самым нашим головам и в последний миг с непостижимой ловкостью круто бросался в сторону, делал дугу и взмывал в высоту.
        - Теперь понимаю, - сказал Валентин, - почему в песнях поется о соколиной отваге. Как русское-то его имечко?
        - Сапсан, перелетный сокол. Тронутся гуси и утки на юг - и он полетит за ними. Тогда для них пощады не жди от него.

* * *
        - Пошли, - говорит Валентин. - Солнце уже низко, а мы не ближе как верст за десять от Хэ.
        - Куда же ты пошел?
        - Домой.
        - Стой! Хэ не в ту сторону от нас. Вот в эту.
        - Смеешься? Мы же отсюда пришли. Ветер все время был нам в затылок.
        - Значит, ветер переменился. Хэ в этой стороне.
        Я показывал прямо. Валентин - влево. Никто из нас не был до конца уверен в своем направлении. Кругом простиралась однообразная тундра, она холмилась, и каждый холм был похож на другой, как в море похожа волна на волну.
        Мы колесили по тундре с утра, компаса у нас не было с собой, мы полагались только на свой инстинкт охотников и бродяг: идешь по совершенно незнакомой местности, не думаешь о возвращении, а сам бессознательно примечаешь направление.
        Если б не заспорил Валентин, я бы так бессознательно и повел его в ту сторону, куда, казалось мне, надо было идти.
        - А чем ты докажешь, что сюда надо? - спросил Валентин.
        Это был жабий вопрос. Такая ехидная жаба была в старой индусской сказке про тысяченожку.
        Тысяченожка чудесно танцевала на большом пне, освещенном солнцем. Весь лесной народ собрался смотреть ее танцы.
        Приплелась и жаба. Жаба завидовала тысяченожкиной славе.
        И вот, когда тысяченожка взошла на пень и хотела уж начать свой дивный танец, жаба выползла вперед и спросила:
        - Скажи, прелестная, когда ты, танцуя, поднимаешь свою пятую ножку, что делает твоя четыреста сорок четвертая ножка? А когда ты опускаешь на землю семьсот двадцать первую свою ножку, что делаешь ты своей девятьсот третьей ножкой?
        Тысяченожка стала думать про свои ножки, - что каждая делает во время танца, - и все это кончилось ужасно печально: тысяченожка не знала больше, как быть со своими ножками, какую поднять, какую опустить. И чудесный танец не состоялся: она не могла сдвинуться с места.
        Мы стали думать, какое направление правильное, и каждый разуверился в своем направлении и не двигался с места.
        Конечно, мы заблудились, закружались, как тут говорят. Солнца давно не было: оно скрылось за тучами.
        Мы подумали и сделали так: разделили угол между моим и его направлением пополам и пошли по этой средней линии. Надежды, что это и есть правильный путь, ни у кого не было. Зато оба в равной мере отвечали за свою половину ошибки.
        Это было неверно, но здорово справедливо!
        Мы пошли, и священный ханновей полетел за нами.
        Ветер стал еще холоднее.
        Мы то взбирались на холмы, то сбегали в сырые низины. В низинах росла благодатная золотая морошка, на склонах ютились кусты кислейшей красной смородины и редкие невысокие лиственницы. На вершине холмов ничего не росло, кроме травы.
        Холодный ветер тут сек лицо, как саблей.
        - Тут ни зверь, ни птица не выдержит, - решил я вслух. - Самая пусты…
        Перед нами, будто кто перину распорол, пустил пух по ветру: брызнула из-под ног громадная стая белых куропаток.

* * *
        Нагруженные дичью, мы шли уже час, шли другой, священный ханновей давным-давно отстал от нас, вернулся в свои владения, - а Хэ все еще не было видно.
        Кругом ничего не было, кроме все той же холмистой серой тундры да серого - в тучах - неба.
        От времени до времени мы замечали на кустах белые кости, белые голые головы с черной дыркой вместо носа: рога и черепа оленей. Местами рога нагромождены были высокой кучей - жертвенные места самоедов. Все, так сказать, полезнейшее утильсырье, драгоценная кость.
        На одном из холмов мы наткнулись на сколоченный из белых досок гроб. Над ним стояли шесты с перекладиной, как маленькая виселица. Рядом валялась полозьями вверх полуистлевшая нарта.
        На перекладине маленькой виселицы висел колокольчик.
        Самоеды - родственники похороненного в гробу - приезжают к нему в гости, звонят в колокольчик: «Здравствуй!» Рассказывают ему про свою жизнь.
        Ни черепа на кустах, ни гроб с колокольчиком не развеселили нас. Мы молча и мрачно шагали по вязкому мху, шли и шли, и надежда увидеть широкую воду, ночевать в тепле, под крышей, таяла с каждым шагом.
        Опять мы опустились в падь, опять полезли на склоны. И то ли склон был круче, то ли холм выше, то ли сами мы начали выбиваться из сил, только этот взъем показался нам куда тяжелей других.
        Мы с трудом взобрались на него - и тут неожиданно внизу открылось нам море-Обь.
        Страшное оно стало: потемнело, все в сердитых белых баранах.
        Ветер дул с севера.
        Мелкие птицы все попрятались. Затаенная какая-то тревога чувствовалась вокруг.
        Мы вышли за Хэнской речкой. До дому оставалось два-три километра. Мы отыскали тропку подле гору, быстро по ней зашагали.
        Впереди показалась стая черных лодок. Как лебедь среди уток, возвышался среди них белый пароход. Лодки направили носы в одну сторону и молча плясали на месте странный, зловещий танец.
        Показались чумы. В сумерках они тоже были черными. Уже доносился до нас густой, тяжкий запах. Ни одного человека не было видно. И молчали собаки.
        Халеи, качаясь, белыми, бесшумными тенями проносились в воздухе, таяли в сумерках.
        Облака быстро, точно в бешеном бегстве, в беспорядке летели низко над головой.
        - Стой! Что это?
        Мы разом остановились, прислушались.
        Странный шум: будто стук костей о кости, будто сотни скелетов собрались там, за кустами, и пляшут, побрякивают костями. Совершенно непонятный звук и потому жуткий.
        Чтобы скорей покончить с неизвестностью, мы напрямик двинули через кусты.
        Сети! Они висели на жердях. Ветер шевелил их, подымал, швырял. Еловые наплывы, прикрепленные к верху сетей, стукались окибасы - кирпичи в берёсте, прикрепленные снизу.
        Вода заметно прибыла.
        Собак - ни одной.
        И на улицах поселка - никого.
        Якимыч встретил нас на крыльце.
        - Вы? Ну, слава те тетереву!
        - А что?
        - Как что? Уж думал, в тундре закружались или на беду в лодке по уткам отправились. Север же!
        Слово это - север - он произнес так выразительно, точно хотел сказать: дьявол.
        Только тут мне вспомнилось, что у самоедов север - сердитый бог, что-то вроде дьявола. Живет где-то во льдах полуночного моря, никто не видел - где. Как дунет оттуда - вся жизнь замирает, время останавливается, все живое ложится на землю, прижимается к земле: переждать, потерпеть, пережить.
        Мы порядком застыли и были голодны: с утра ведь, кроме ягод, ничего во рту не было. Заботливая хозяйка уже давно ждала нас, подогревала самовар. Из печи появилась уха из моксуна, пирог с осетриной, вкусная жирная варка - местное блюдо: истолченный в порошок сушеный осетр в масле.
        Пир окончился морошкой и чаем. Мы ожили и решили ехать ночевать на пароход.
        Хозяин замахал на нас руками.
        - Что вы, что вы! С легкой силой ли против эдакого ветра? Тут мотор, вообще напежить, и тот не выстоит. Три дня теперь на берегу жить будете, три дня будет север дуть.
        - Почему же три? - улыбнулся я.
        - Север, он, вообще напежить, как примется, так три дня подряд дует, а то шесть. На шестой день к вечеру если не уляжется - еще три дня прибавь. А летошний год было - двенадцать суток дул.
        - Значит, нам во что бы то ни стало необходимо сейчас на пароход.
        - Едешь, Якимыч? - спросил Валентин.
        - Попытаем, если хотите.

* * *
        Огромная пустота гудела. В полутьме бурлила, грохотала вода, шипели на песке волны. Пароход, казалось, вдвое дальше от берега, чем был.
        Но он стоял на старом месте: так прибыла вода.
        Мы надели ружья на спину, наметили лодку поближе, пошли к ней по воде.
        Пологие волны упруго толкали, сбивали с ног, обдавали брызгами.
        Все-таки нам удалось дойти и вскочить в лодку.
        Мы насадили весла на тычки. Весла тут длинные, скорей морского, чем речного типа, но с нелепой лопатой на конце. Уключина тычком торчит из борта, на весле - железный ободок для нее.
        Якимыч сел на рулевое.
        Пока Валентин тащил якорь, мы нагребались изо всех сил, но нас легко отшвырнуло к берегу.
        Валентин бросился к своему веслу, и лодка - хоть медленно - пошла вперед.
        Главное было: когда подкатывал под нас вал, поднимал, - не дать ему увлечь лодку с собой, вырваться, перекатиться через него.
        Мы вырывались и летели вниз. И сейчас же снова нас подхватывал упругий вал, поднимал вверх.
        Было такое ощущение, будто передвигаемся по спинам каких-то горбатых чудовищ, стадом бегущих к берегу. Со спины на спину, со спины на спину, - и каждая новая спина все выше и выше.
        Вздынутая на хребет лодка почти вылезала из воды и сильно парусила. Север как руками упирался нам в спины.
        Якимыч что-то подбодряющее кричал с кормы.
        Так одолели мы половину расстояния до парохода.
        Вдруг треск. Валентин с размаху полетел на дно лодки ногами вверх.
        Прежде чем мы успели сообразить, что случилось, лодку подхватило, повернуло, нас обдало водой раз и два - и вышвырнуло вместе с лодкой на берег.
        Оказалось, Валентин сломал весло и часть борта с ним. К счастью, он не сломал себе шеи при падении.
        - Довольно? - спросил Якимыч.
        - К чертям лешачим! - злился Валентин. - Мы доехали бы, если б не эта гнилая деревяшка. Лодку надо взять побольше, тяжелую, чтобы не швыряло, как спичку.
        Мы взяли одну из лодок, лежащих на берегу, скатили ее в воду. Вода долго не хотела принимать ее, как капризный больной лекарство, - выплевывала назад.
        Наконец поехали.
        Ветер усиливался с каждой минутой. Он стал твердым. Мы точно сквозь тяжелый резиновый занавес старались пробиться.
        Лодка была тяжелей прежней, весла рвали руки в кровь.
        Якимыч орал что-то с кормы, клочки слов чуть долетали до меня.
        - …ще! Нава…лись!… Ддай!… Ддай!
        Якимыч то взлетал куда-то в высоту, то проваливался ниже моих ног.
        Чудовища под нами росли и росли, бежали к берегу.
        Я уже почти не мог двигать руками, работал одним телом - легко вперед и с мукой, со стоном - назад. Кругом ревели чудовища.
        - Наддай!…Ддай! Близко! - орал Якимыч.
        Я повернул голову, скосил глаза.
        Темная железная корма парохода была в каких-нибудь тридцати метрах от нас, встала высоко над головой, ушла куда-то книзу. В припадке яростной надежды я с новой силой налег на весло.
        - …ддай!…Ддай!
        Прошло время - не знаю сколько: мне казалось, очень долго.
        Я опять скосил глаза.
        Железная корма парохода была на том же месте.
        Еще прошло время. Я уж не греб, не слышал рук, весла в них. Спина страшно ныла, тело не сгибалось.
        «Как он может один?» - подумал я про Валентина.
        Он сидел у меня за спиной, на носу. Видеть его я не мог.
        Теперь я слышал только грохот железа, смотрел только на краешек парохода.
        Он медленно-медленно отдалялся.
        - Сил……рет! - донеслось у меня из-за спины.
        - А? - выдавил я у себя из горла.
        - Сила не…
        - …ддай…ддай! - неслось с кормы.
        - Идиотство! - прогремел вдруг у меня над самым ухом голос Валентина. - Говорю же: сила не берет!
        И сейчас же меня сшибло с места, кинуло на дно, больно столкнуло с Валентином. В лицо ударило водой.
        Я ухватился за ружье: не потерять, сейчас выбросит из лодки!
        Но в воду нас не выбросило.
        Лодка вылетела на песок и повалилась на борт. Нас выбросило на песок.

* * *
        На следующий день север еще усилился.
        Наверно, чтобы отвлечь нас от мысли опять попытаться попасть на пароход, Якимыч повел нас показывать священное дерево самоедов.
        Он долго крутил нас по оврагам, остановился наконец, сказал:
        - Вот это место.
        Но посреди кустов мы нашли только толстый пень.
        - Наши спилили, - решил Якимыч, и повел нас дальше. - Подальше тут еще было. Вот на этой лиственнице было…
        Было! Мало ли что было. Теперь ничего нет на этой лиственнице. Напуганные слишком ретивыми антирелигиозными пропагандистами, самоеды только на словах отрекаются от своих древних богов и поклоняются им тайно.
        Все-таки мы его нашли - священное дерево дикарей - в скрытом от глаз месте, на склоне оврага, среди густого кустарника.
        Это была красивая сильная лиственница. На ее крепких ветвях висели: оленья шкура с черепом и рогами, цветные тряпки, ярко-синяя полоска грубой материи с двойной цепочкой из тонких железных колец. На таких цепочках некоторые из самоедов носят свои ножи.
        Шкура и тряпки истлели, заметно было, что жертвы принесены давно.
        - Теперь уж редко ходят. А раньше, бывало, соберутся всем скопом, оленя заколют, кровь выпьют, мясо тут же съедят, а шкуру богу повесят.

* * *
        На ветру мы здорово померзли. Пришлось опять забираться в избу.
        Кочетов занимал разговорами.
        - Это разве север? Так - летний, вообще напежить, ветерок. Вот осенью попоздней двинет - это север!
        Тому назад два года, вообще напежить, случай был: «Инденбаум» - пароход, тогда «Иван Самарцев» назывался - попал в север у берега. Оба якоря бросил, машина, вообще напежить, на полный ход работала. - Так что вы скажете: сорвал и с якорей, да как швыркнет - за пятьдесят сажен на песок! Эдакую махину закинул…
        А вот как уляжется, вообще напежить, вода сойдет, самоедцы сейчас берегом бегут, подле гору. Север-то волны кидает в берег, обламывает его водой. Бывает, так пластом и отколется берег. А там тебе чистый лед сияет - стена. В той ледяной стене самоедцы допотопные кости находят: клыки мамонта-зверя и даже, вообще напежить, целые, бывает, шкелеты. И вот поди ж ты, вообще напежить: кругом лед, по льду круглый год ходим - а ледников местное население совсем, вообще напежить, не знает. Икра, к примеру сказать: ведь только самую свежую и едим. А долго ли ее без ледника свежей продержишь? Почитай девяносто процентов пропадает, вообще напежить, зазря.

* * *
        И еще день прошел, а север все дул. Мы вылезали только в тундру - по низинкам - за дичью.
        И только к вечеру - как солнцу садиться - ослабел ветер чуть-чуть. Мы воспользовались этими минутами, чтобы проскочить на лодке к «Гусихину».
        Однако через полчаса после захода север принялся, казалось, с удвоенной лютостью.
        Только к ночи третьего дня он заметно стал терять силу, волны не так уж громыхали в железные бока «Гусихина».
        Кочетов предсказал верно: север дул полных трое суток.
        Глава одиннадцатая
        А из-за моря, моря да моря синего,
        А из того же раздольица великого,
        Ай выбегает суденышко малешенько.

    О. Э. Озаровская. «Пятиречие»
        Север улегся. - Кочегар. - Пасть Вселенной. - Прощальная песенка Валентина. - Шаланда уходит на север. - Зигфрид освободит Брунгильду. - Вперед.
        Утром проснулись в каюте - светло, не качает. Покойствует широкая гладина воды: север кончился.
        «Гусихин» давал свистки, делал последние приготовления к отходу.
        Я пошел за кипятком, стал в очередь против кочегарки.
        В четырехугольном черном провале за загородкой работал молодой кочегар. Размеренным размахом рук он метал в жерло печи тяжелые длинные поленья, в глубине печи взметывался огонь - и светлые волосы кочегара вспыхивали неистовым золотом. Кочегар работал весело, в чистой белой рубахе, в золоте волос.
        Накидав дров, он поднял длиннейшую кочергу из чистого серебра и спокойно стал шуровать ею в глубине огненной пасти.

* * *
        Потом мы с Валентином поднялись на палубу - бросить последний взгляд на Хэ.
        Там, на горе около голой рощицы деревянных крестов вились дымки, копошились люди.
        Тут начало владений полуночного льдистого океана. Последняя утлая полоска земли, а дальше - только небо да вода. Пустота между ними - разинутая пасть Вселенной. Дунет из нее север - как смертью дыхнет из межпланетных пространств.
        Нелегкое, ох нелегкое дело - завоевать Север! Сколько уж смелых человеческих жизней сглотнула эта жадная пасть. И сколько еще сглотнет.
        Валентин оперся о перила, меланхолически напевает себе под нос:
        Иногда бывает
        Так больно и обидно:
        Плывешь, плывешь —
        А берега не видно.
        Одна из моторно-парусных шаланд среди черных лодок распустила паруса, затукала и плавно двинулась в море - прямо на север.
        Кто-то маленький на ней замахал нам шапкой.
        Мы помахали в ответ.
        - Якимыч, - сказал Валентин, - в Ныду поехал.
        «Ныда, - подумал я. - Ведь это еще дальше на север. И все-таки там фактория Госторга. И там опять - «берега не видно».
        Еще дальше на север, на Ямале, против Тазовской губы - Новый порт. И там люди живут.
        Вспомнился моряк, с которым разговорились по дороге сюда. Ведь вот влечет же его чем-то эта жизнь, вернулся назад.
        На самом севере Ямала будет эту зиму экспедиция Рыбтреста зимовать: командир с глазами под крылечком, юный радист, кок, Пузатых.
        Дальше - необитаемый остров Белый, ледовитое Карское море - и Новая Земля.
        На Новой Земле - опять самоеды, две радиостанции.
        За Новой Землей снова океан, льды - и Земля Франца-Иосифа. И там уже высадился, укрепился человек: там новая советская радиостанция, самая северная в мире. Планомерно и неотступно человек все дальше проникает на север.
        Мне стало вдруг весело:
        - Какой же тут Конец Земли?
        И разве есть вообще Конец Земли?
        Или конец стремлений человека?
        Мелькнули опять перед глазами знакомые лица - моряк из Нового порта, капитан Иван Иванович, работник Госторга с ржаными волосами. Вспомнился Комитет Севера в далеком Свердловске и склоненное над синей картой острое лицо Василия Николаевича, и лица астраханцев-ловцов. Все эти лица слились в одно лицо - лицо молодого кочегара в золоте озаренных пламенем волос. И, как песня, встал жизнерадостный образ Зигфрида - теперь такой понятный и близкий образ.
        И так сразу спокойно и ясно стало: нет человеку конца, одолеет новый человек Север, освободит закованную в холодные латы Брунгильду от тысячелетнего сна. Он под самым полюсом пшеницу посеет, пустит там ребят ползать и сладкую выведет для них землянику.
        Разинутая пасть Вселенной - только ворота в неизведанное.
        Оторвется новый человек от родной Земли, полетит в ракете Циолковского в эфир, через межпланетную пустыню - открывать новые небесные земли.
        Весело проводил я глазами на всех парусах уходящую в открытое море черную шаланду.
        Она стала величиной с лодочку, потом с орех, потом со шляпку гвоздя - и ушла - как гвоздь вколотили - в прямую тонкую линию, разделившую воду и небо.
        В рубку прошел командир.
        Он открыл деревянный ящик и взглянул на хронометр. Я видел, как черная тонкая стрелка прыгнула по белому лицу циферблата - точь-в-точь как на больших вокзальных часах в Ленинграде.
        Командир быстро занес что-то в судовой журнал и наклонился к трубке в машинное.
        - Вперед, - сказал командир.
        Железный «Гусихин» вздрогнул, послушно повернулся и медленно пошел от берега.
        Страна зверей
        Без человека
        Поднимается, встает волна-небоскреб и падает, дальше встает и дальше падает. Идет дни, идет недели, месяцы: от южных полярных вод через горячий пояс тропиков в ледяные широты севера. Тысячи, тысячи километров воды, нигде ни краю, ни конца - Великий океан.
        И вдруг впереди торчит из пучины черная спина камня. Волна не замедляет и не прибавляет ходу. Тяжкой водяной грудью спокойно нацелилась в черную спину: смахнуть и двинуться дальше, дальше, дальше.
        Пала, ударила в камень и разбилась. И бегут потоки, бегут струи, огибают неподвижную каменную спину.
        Другая, новая волна бьет в черный камень и разбивается.
        Волна за волной бьет в камень. Его без устали грызут бешеные буруны.
        Камень стоит.
        Проходят лета и зимы. Проходят столетия.
        Проходят сотни тысяч лет.
        А камень стоит.
        Медленно-медленно выпирают его из глубины океана подземные силы. Иногда толчками. Тогда по камню пробегает судорога, он вздрагивает, как живой.
        На нем целая страна - горы и долины. Зимой их заваливает снегом. Летом низкая тундра долин обрастает, как шерстью, травой. Трава выше леса: деревья тут чуть поднимаются над землей.
        Летом в речки и озера из океана идет рыба. Она так густо набивается в реки, что вода выходит из берегов.
        Миллиарды морских птиц покрывают прибрежные скалы.
        Но главное в этой стране - звери.
        Сухопутный зверек - голубой, остромордый, пушистый. С лису ростом. Он роет норы в сухой тундре, многотысячными стаями шатается по берегам.
        Длинный, узкий, как обрывок громадной змеи, ныряет в волнах толстомордый зверек. Стадами играет в воде. Карабкается на скалы короткими перепончатыми лапками, к груди прижимает детеныша.
        Летом выползают из воды бурые звери ростом с человека, с ушами, свернутыми трубочкой, с плоскими культяпочками вместо ног. Ковыляют по суше с трудом. Их миллионы. Они необозримыми стадами лежат на прибрежном песке и камнях, выводят гладких черных детенышей. Осенью с ними уходят в воду - исчезают до весны.
        Иногда в воде замелькают вдруг косые черные плавники, черные спины зверей, похожих на громадных акул, и тогда все другие морские звери спешат выбраться на берег.
        А в мелкой воде под берегами, в подводных лугах спокойно пасутся стада огромных неповоротливых животных беловатого цвета. Их безногие тучные детеныши лениво сосут под водой молоко матерей.
        Днем и ночью, зимой и летом гремит океан. И на радость голубым сухопутным зверькам волны с разбегу вываливают на берег богатую поживу: трупы огромных морских чудовищ, груды рыб, всякую мелкую подводную живность и съедобные водоросли.
        Давно уже кипит людская жизнь по берегам океана. Воды его по всем направлениям бороздят лодки и корабли. Мореплаватели составляют карту океана; каждой части его, каждому месту на нем, каждому животному в нем дают свои имена.
        Но долго еще они не подозревают об одиноком зверином камне.
        Он скрыт зимой снежными вьюгами, летом - дождями и туманами. Редко-редко выглянет солнце, осветит неподвижную черную спину среди сверкающей воды.
        У камня нет имени.
        Нет имени и у его зверей.
        И звери живут хорошо.
        Встреча
        В 1741 году судно командора Беринга заблудилось в Великом океане, потеряло в тумане другое судно и сослепу наткнулось на неизвестный остров.
        Командор Витус Беринг - в России звали его попросту Иван Иваныч - вел экспедицию, задуманную еще Петром Первым. Задача была - выяснить, отделена ли проливом на севере Азия от Америки. Выполнить эту задачу командору Берингу не пришлось.
        Страшная буря долго валяла корабль по волнам. Больные моряки совсем выбились из сил. Когда увидели черный камень впереди, решили, что погибли.
        Волна-небоскреб подняла беспомощный корабль и швырнула его через подводные скалы в спокойную заводь. Люди перебрались на берег. Они были рады даже этой дикой земле.
        А звери были удивлены. Они никогда не видали людей и не умели бояться их.
        Ленивые беловатые животные, что паслись на подводных лугах, позволяли трогать себя руками.
        Толстомордые звери, похожие на обрывки змей, подплывали к самому берегу, короткими перепончатыми лапками поднимали детенышей.
        С командором Берингом был зоолог Стеллер. Он определил всех зверей острова, назвал их всех по имени.
        Сухопутные пушистые зверьки, близкие родственники лисицы - голубые песцы. Перепончатолапые толстомордые зверьки, похожие на бобров, - морские выдры. Стадами выходившие на берег бурые звери с ушами трубочкой - родственники морских львов, морские коты. А огромные беловатые подводные животные, еще никогда не виданные людьми, оказались родственниками слонов. Они получили от Стеллера имя морских коров.
        Тяжело пришлось мореплавателям в стране зверей. Корабль их скоро разбило о скалы. Пришлось зимовать на острове.
        Убивали зверей. Питались мясом тучных морских коров, огромных китов, выброшенных на берег, морскими ужами, морской капустой - водорослью. Отбивались от голубых песцов; это была серьезная опасность: песцы нападали тысячами. Их пушистыми шкурками моряки крыли крыши ям, где жили. Болели и мерзли.
        Умер командор Беринг. Умирали матросы.
        К весне из семидесяти семи человек команды осталось сорок шесть.
        Оставшиеся в живых из обломков корабля сбили небольшое судно и на нем добрались до материка. Попали на Камчатку.
        Черный камень был нанесен на карту и получил имя несчастного командора Беринга.
        Грабители
        Слух об открытом острове, о дикой стране, набитой зверями, побежал по берегам океана. Смелые охотники, богатые купцы снаряжают корабли в опасный путь за легкой наживой.
        Скоро они открывают неподалеку от первого второй остров, поменьше. На нем такие же звери и такое же множество. В скалах выломали несколько кусков меди.
        Новый остров назвали Медным, а оба вместе - Командорскими островами.
        Человек хозяйничает в стране зверей жестоко, как волк, ворвавшийся в овечью закуту. Безрассудно, без счету и толку избивает зверей.
        До прихода людей в стране зверей не было ни одной мыши. Рыжие куцехвостые мыши прибыли в трюмах кораблей и быстро расплодились на островах.
        Ни один хищник не может погубить столько песцов, сколько их губят мыши. Песцы едят мышей, заражаются от них страшной кишечной звериной болезнью и мрут.
        Каждый корабль, побывав на островах, увозит с них тысячи шкур морских котиков, бобров и песцов. Бьют без разбору молодых и старых зверей, самцов и самок. Морских коров бьют на мясо и кожу.
        Нет, не хозяевами пришли люди, а ворами.
        Что же сталось?
        Через двадцать лет после появления первых людей зимовавшие на острове Беринга промышленники уже не видели на нем ни одного бобра.
        Исчезли и морские котики. Промышленники совсем перестали туда ездить.
        Но как только люди прекращают свои набеги, звери опять возвращаются на острова, и с удивительной быстротой разрастается там звериное население.
        В 1786 году охотники снова посетили острова и вывезли оттуда восемнадцать тысяч котиковых шкурок.
        В этом же году была убита последняя морская корова. С ней навсегда исчезла с лица земли целая порода этих беззащитных подводных животных. Нигде больше на земном шаре они не водились.
        В 1799 году русское правительство сдало промысел на островах Российско-американской компании. Уже через четыре года в руках компании скопилось семьсот тысяч котиковых шкур. Компании невыгодно выкинуть на рынок такую массу шкур: это надолго обесценит котика. Компания выбрасывает в море все семьсот тысяч шкур…
        В 1826 году американцы с Алеутских островов перевозят на Командорские острова охотников. Алеуты поселяются здесь и становятся замечательными промышленниками. Они знают жизнь зверей, как свою. Теперь уже их руками торговцы продолжают истреблять зверей.
        В 1871 году русское правительство сдало промысел на островах американскому торговому дому «Гутчинсон, Кооль и К?».
        Американцы дали зверям свободно размножаться, промышляли с расчетом.
        И через двадцать лет стадо котиков на островах выросло до миллиона голов.
        Но американские торговцы старались только для себя. Когда срок их хозяйничания на островах окончился и Россия отказалась сдать им промысел на новый срок, они перебили половину всего звериного населения.
        С этого времени американские, английские, японские, даже гавайские шхуны делали налеты на острова. Русские сторожевые суда не могли угнаться за легкими, крылатыми шхунами хищников.
        Больше всего досталось зверям во время японской войны. Японские суда захватили русские сторожевые и отдали острова на разгром хищникам.
        Совершенно отрезанное от мира население островов Беринга и Медного вооружилось до последнего человека и защищалось, как могло. Дрались алеуты хорошо и не раз отбивали нападения шхун.
        Но хищники, чтобы отвадить котиков от островов, выливали на воду смолу и керосин. Котики не терпят их резкого запаха и уходят.
        И война кончилась, а хищничество все продолжалось.
        В эти годы впервые основательно были обследованы русским ученым жизнь зверей и промысел их на Командорах. Ученый - его фамилия Суворов - прожил на островах два года и написал о них большой труд.
        В 1911 году в американском городе Вашингтоне Россия, Англия, Америка и Япония согласились на пятнадцать лет прекратить морское хищничество.
        Это помогло, и звери снова понемногу начали возвращаться в свою страну.
        1917 год. В России начались революция и гражданская война. Четыре года - с 1917 по 1922 - власть на Дальнем Востоке переходила из рук в руки. Хищники не дремали. И когда наконец пришла Советская власть на Командоры, на обоих островах осталось всего пятнадцать тысяч котиков и тысячи две песцов, а бобров было так мало, что за год их добывали не больше двадцати штук.
        Новые хозяева
        Новые люди по-своему взялись за дело, и новая жизнь началась в стране зверей.
        Новые хозяева наладили правильный промысел и приставили к диким зверям пастуха. Пасти диких зверей хитро, не то что домашнюю скотину. Простой пастух пересчитал, сколько голов у него в стаде, выгнал стадо на травку, смотрит, чтобы вволю ел скот, и его охраняет. То же делает и звериный пастух, только скотина-то у него похитрей.
        Ученый пастух у диких зверей - профессор Иогансен. Называется он помощником начальника Командор по промыслу.
        1 октября 1931 года профессор Иогансен делал свой отчетный доклад на заседании дирекции АКО, АКО - это Акционерное камчатское общество, руководитель хозяйства Командорских островов.
        Профессору Иогансену - звериному пастуху - пришлось отвечать на множество разнообразных вопросов. Некоторые из них совсем не касались зверей.
        - Много ли меди на острове Медном? - спрашивали профессора.
        - Нет, меди немного. Геологическая разведка показала, что медь залегает там тонкими прожилками в очень твердых горных породах.
        И вопрос о меди сразу перестает интересовать собрание: нет расчета добывать медь там, где ее так мало и на разработку ее потребуется много сил.
        Но вот профессор поминает водоросль морскую капусту, и собрание сразу настораживается.
        Много ли там морской капусты?
        Много. Особенно на восточном берегу острова Беринга. Там, бывает, штормами ее выбрасывает на берега бухт целые валы толщиною в метр, даже полтора, длиной в пятьдесят метров и больше.
        Такое количество водорослей - это богатство.
        Мало того, что от морской капусты отлично жиреют свиньи. Морская капуста еще содержит в себе йод. Прежде Россия ввозила йод из-за границы. Теперь СССР добывает его у себя из морских водорослей.
        Профессор Иогансен предлагает на месте сжигать кучи водорослей: йод добывается из их золы. Легкую золу будут увозить с собой пароходы.
        Собрание принимает это предложение.
        И вот из отбросов моря, из куч водорослей, прежде без всякой пользы сгнивавших на островах, новые хозяева создают новую полезную статью хозяйства.
        А как обстоят дела с жильем?
        Жилища были плохие на островах. Люди жили в плохоньких «фаршированных» домишках из досок. Юрташки промышленников были маленькие, темные, неудобные.
        За последние годы отстроены новые юрташки - просторные, светлые, теплые, крепкие. Совсем иначе чувствуют себя в них промышленники.
        Перестраиваются и дома в селениях.
        Но вот беда: своего леса на островах нет. Выкидняка мало бывает. Значит, и стройматериал и топливо - все надо возить на пароходе.
        Найти бы на месте такое, из чего можно дома строить…
        - Позвольте, профессор. Говоря о геологическом строении островов, вы, кажется, помянули туфы[40 - Т у ф ы - вулканические породы, образовавшиеся из грязевых потоков лавы; служат строительным материалом.].
        - Да, туфов много на островах.
        - Так вот нам и замена леса.
        И следует постановление: использовать местные туфы для стройки.
        Теперь вопрос о стройке будет разрешен. Надо разрешить вопрос и о топливе.
        - Однако вы сказали, профессор, что на острове Беринга есть торф. Нельзя ли разрабатывать его кустарным способом и обеспечить острова своим топливом?
        - Нет, кустарным способом тут ничего не сделаешь. Тундра у нас молодая: сравнительно недавно заросшие травой озера. Во многих местах торф еще не успел образоваться. В некоторых местах он лежит незначительным слоем - в тридцать - сорок сантиметров. Надо послать на остров специалиста по торфу. Он произведет розыски при помощи бурения. Может быть, найдет толстый слой торфа под песком. И травяные болота придется осушить, чтобы начать настоящую разработку торфа.
        Что ж, возьмемся и за торф.
        Новые хозяева не отступают перед трудностями.
        Трудностей много впереди.
        Защищенные бухты имеются на западном и на восточном берегах острова.
        Надо построить там пристани. Тогда в любой шторм пароходы будут останавливаться в безопасном месте и могут не прерывать погрузки и выгрузки.
        Гавани с селением надо соединить дорогами. Дорог нет на острове. Но их можно провести, если доставить на остров тракторы.
        Тракторы будут привезены, решает собрание, дороги будут проложены.
        Надо лучше обеспечить население молоком, свежим мясом, свежими овощами. На островах родится картофель, репа, редька, редиска, салат. Огурцы, лук, горох не успевают созревать. Значит, надо произвести опыты: ведь за последние годы мы научились подбирать такие семена овощей, что вырастают даже за Полярным кругом.
        На Командорах трава в рост человека. А сушить сено трудно: очень сыро. Без запасов корма нельзя увеличивать количество скота.
        А если применить силосование?
        И на острове Беринга уже вырастают силосные башни, знакомые каждому колхознику в наших краях.
        Стадо свиней уже в 1931 году было на Медном в сто голов, на острове Беринга - в полтораста.
        Стадо оленей выросло за пять лет в три раза.
        Культурное обслуживание населения улучшается с каждым годом.
        На каждом острове имеется по школе-трехлетке и параллельные классы для переростков.
        На острове Беринга только что отстроена больница. Вся молодежь на этом острове - комсомольцы.
        Есть на островах радио. Есть и кинопередвижки. Острова меняются друг с другом картинами, и раз в год пароход привозит им новые фильмы.
        Все лучше становится жить человеку в стране зверей.
        А как обстоит дело со зверями?
        Из записок профессора видно, как внимательно, расчетливо и дальнозорко поставлено Советской властью дикое звериное хозяйство. И вот результаты.
        Морской бобер, чуть-чуть было совсем не стертый с лица земли, взят под охрану и спасен. Стадо каланов на острове Медном увеличивается с каждым годом. В 1929 году в один день их насчитывали до ста пятидесяти голов. Через два года - уже до двухсот пятидесяти. Общее количество их в стаде в 1931 году считалось уже восемьсот голов. А ведь в 1922 году было их не больше двухсот!
        Командорское стадо голубых песцов к моменту прихода Советской власти насчитывало всего около двух тысяч голов. Промысел песцов все эти годы продолжался. И все-таки стадо росло и к 1931 году выросло до трех тысяч двухсот голов.
        Стадо котиков выросло с 15 тысяч голов в 1922 году до 24 тысяч голов в 1931 году. Промысел продолжается, но не мешает стаду расти. Ежегодно на каждую тысячу котиков прибывает сто. По приблизительным подсчетам ученых к 1946 году у нас будет около ста тысяч котиков, а еще через двадцать пять лет стадо достигнет миллиона голов.
        К тому времени воздушное сообщение будет так хорошо налажено, что поездка с крайнего запада нашего Союза на крайний восток будет считаться пустяком. И мы тогда - или наши дети - сядем где-нибудь в Ленинграде в аэроплан или дирижабль, пересечем всю страну и опустимся на Командорских островах.
        Цветущая это будет страна, и жить в ней будет человеку так же хорошо и удобно, как сейчас в лучших европейских центрах. И все же она останется страной зверей.
        Сотни тысяч морских котиков на лежбище будут спокойно разглядывать приезжих, и ни одна пугливая матка не подумает бежать от них в воду.
        Морские бобры будут играть в волнах со своими детенышами, не обращая на нас никакого внимания.
        Любопытные песцы стадами будут бегать за нами и умильно, как собачонки, вилять пышными голубыми хвостами, выпрашивая вкусный кусочек.
        Звериные острова превратятся в парк. Звери забудут страх перед человеком, как забывают они его всюду, где человек их не тревожит зря, не пугает выстрелами.
        Только косой черный плавник косатки, мелькнув далеко в волнах, напомнит нам, что мирное житье зверей на островах не отгорожено от мира высокой железной решеткой, как в парке.
        Мы своими глазами увидим ту картину, какую видели участники экспедиции командора Беринга, выкинутые штормом на неизвестный остров.
        Не придется уж нам только потрогать своими руками стеллерову морскую корову.
        Зато, наверно, увидим мы на островах зверей новых, человеком выведенных пород: каких-нибудь необычайных, серебряных или золотистых, песцов, потомков теперешних.
        Но много труда надо положить, чтобы из страны зверей, страны прошлого, сделать страну будущего.
        Ученый пастух Иогансен в течение круглого года записывал все, что происходило у зверей и людей на Командорских островах.
        Вот его записки.
        Записки помначкомпрома
        21 марта - 27 апреля
        ОСТРОВ БЕРИНГА
        Вот когда для нас наступил новый год. Промысел кончился. Усталые охотники один за другим возвращаются из пустынных ухожей (охотничьих участков) в селение. Два дня дается на полный отдых. Праздник растягивается на неделю. Последними прибывают промышленники с дальних ухожей на южном берегу острова.
        Селение у нас одно, и сейчас собрались в нем все 45 алеутов-промышленников и 115 человек - их жен и детей. Если к этому прибавить два десятка нас, русских, то вот и все население острова. Куда меньше, чем в среднем столичном доме! А остров громадный - километров 90 длиной, площадью в 1665 квадратных километров - целая маленькая страна. Всю зиму мы были отрезаны от мира. Зимой были такие штормы, что ни один пароход не решился зайти в наши воды. Всю зиму мы не видались даже с нашими соседями - медновцами. Океан ревел страшно.
        Ревет и сейчас. Только что прибежал к нам в селение первый гость с Медного. Говорят, шлюпка высадила его в бухте Перегребной и пошла в обход, а он побежал через горы и тундру сообщить: едут, везут. Везут они драгоценный груз: за целый год наблюдения над жизнью медновских зверей.
        Смелые люди! В легкой парусной шлюпчонке пройти 26 миль по громадным волнам океана и без передышки - опять в путь! 26 морских миль - это самое короткое расстояние между островами: от северной оконечности Медного до бухты Перегребной. Перегребная находится на юго-восточном берегу острова Беринга, а наше село Никольское - на северо-западном его берегу. Шлюпке еще идти миль шестьдесят в обход острова. Ветер сейчас - норд-ост (северовосточный). Шлюпка пошла прямо на юг. Ей нужно обогнуть южную оконечность нашего острова - мыс Манати - и подняться за ветром вдоль западного берега.
        Тяжелые буруны беспрерывно бьют в борт, кидают шлюпку на скалы. Дошла ли она до мыса Манати? Миновала ли его каменистый риф? Укрылась ли от сильного ветра за высокими горами нашего острова?
        Это мы узнаем скоро - через сутки, если все благополучно.
        Но долго-долго будем ждать пловцов, если что-нибудь с ними случилось. И никогда не узнаем, где и как они погибли.
        Сутки тоже немалое время, когда знаешь, что жизнь людей в опасности. Сейчас небо темное, в сердитых тучах. Каждую минуту на нем может показаться страшное белое облачко, похожее на тряпку с рваными краями. Шторм грянет - и шлюпки нет.
        Вот почему я поминутно хожу смотреть на барометр. Барометр стоит низко. На хорошую погоду надежды нет.
        Стучат в дверь. Это Петр Березин, старшина промысла, по-здешнему - старшинка. Я показываю ему на барометр, делюсь своей тревогой. Но старшинка нисколько не верит барометру - машинке для предугадывания погоды.
        Старшинка спокоен. Он улыбается.
        Прошло два часа.
        Барометр падает. Ветер заметно усиливается.
        Мне это очень, очень не нравится.
        Вечер.
        С барометром что-то невероятное. В жизни своей не видал, чтобы так низко падало давление. Каждую секунду может разразиться ураган неслыханной силы. Конечно, шлюпка погибла.
        Старшинке не втолкуешь. Он по-прежнему спокоен. Говорит: «Порга ничего не будет: рога луны устрые».
        Алеуты во многих русских словах выговаривают «о» вместо «у» и наоборот.
        К ночи барометр еще упал. Будет что-то невообразимое.
        Мы со старшинкой пили чай. Вдруг стаканы зазвенели на столе. Я подумал: «Вот оно! Начинается».
        Но это был просто подземный толчок, легкое землетрясение. Они тут частенько бывают; алеуты на них не обращают внимания.
        Прилягу пока.
        Под утро старшинка меня разбудил. Я был уверен, что кругом тихо и в окно спокойно глядит луна. Погода прекрасная.
        А он говорит:
        - Плохо. Порга будет.
        Я посмотрел на барометр. Он значительно поднялся. Опасность, видимо, миновала.
        Я спросил старшинку, почему он ждет пурги.
        Он серьезно ответил:
        - Луна крен дала.
        Вот в такие приметы он верит всерьез, и его не разубедишь.
        Поговорили о том, где теперь наши пловцы. Решили, что, наверное, уже половину расстояния до нас прошли. Миновали самые опасные места; они у нас на юге острова. И я лег совсем успокоенный.
        А через два часа старшинка снова меня поднял и молча показал в окно.
        Было уже светло, но ничего нельзя было разглядеть за окном: пурга, снег крутит, крутит… В стены дома глухо ударяет ветер.
        Барометр стоял высоко.
        Алеуты правы. В этой удивительной стране понимать барометр нужно не по-нашему. Здесь сталкиваются и переплетаются все воздушные течения океана. Здесь место, где зарождаются циклоны. И никогда не знаешь, что выкинет погода через час. О медновцах никто из нас ни слова. К чему?
        Вот уже вторые сутки никто из нас не выходил из дому: шторм. За стенами дома невероятный грохот и гром. Дом качается. Такое ощущение, что его сорвало с земли и мчит куда-то по воздуху.
        От шлюпки теперь не соберешь и щепочек. Больно думать о погибших.
        В шлюпке их было человек пять. Все алеуты. Были среди них старики, очень опытные мореходы. Они не раз уже совершали такие весенние поездки с острова на остров и за это пользовались почетом и уважением. Здесь особенно чтят людей отважных и вместе осторожных. Только таким и удается проскочить весной с острова между двумя штормами.

* * *
        Четвертые сутки. Вчера шторм кончился. Мы с Андрианом снаряжаемся в объезд ухожей. Моя обязанность - проверить, все ли юрташки в порядке. Юрташка - это домик промышленника.
        Андриан - по-настоящему Андриан Пафнутьевич Невзоров - промышленник первой руки. Он, как все алеуты, лицом смугл, волосами черен, одет в робу - синюю американскую спецодежду. Чертами похож не то на эскимоса, не то на индейца. Он самый сильный человек на острове и один из первых промышленников. Дружба у нас с ним большая, испытанная в разных трудностях. Мне все хочется поговорить с ним о медновцах, но он молчалив.
        Все население опять за работой. Чинят шлюпки и рыболовные снасти. Сегодня с утра несколько шлюпок вышло в море за треской.
        Трески тут так густо, что таскают ее из воды голыми крючьями, без всякой наживы. Крючья привязываются к поводку с грузилом. Поводок кидают за борт и дергают. Бывает, сразу садится на крючья по две, по три рыбины, каждая весом в несколько килограммов. Вдвоем-втроем за два часа можно накидать полную шлюпку рыбы.
        Впрочем, алеуты треску и за рыбу не признают; ловят и едят ее только весной, когда выходят все их запасы более вкусной рыбы.
        Что-то кричат с берега. Надо пойти посмотреть.
        Медновцы прибыли, те самые; оказывается, шлюпка цела, и никто не погиб. Они тоже заметили в ту ночь, что луна крен дала. Сейчас же зашли в бухту, вытащили лодку на берег и сами спрятались в пещере. В этой пещере они и переждали шторм. Трое суток сидели почти без пищи, и все-таки хватило сил столкнуть лодку в море и добраться до нас.
        На следующий день мы с Андрианом выехали в ухожи.
        Поездка по острову в это время года почти что удовольствие. Тундра еще мерзлая. Сидишь верхом на узких санках - нартах, и быстро мчат тебя без дороги по твердому ровному насту лихие рысаки: если нет гор по пути, километров двадцать в час делают.
        Рысаки у нас известно какие: клыкастые, в лохматой шерсти и лают. Пять пар здоровых псов в упряжке, одиннадцатый - самый главный передовой - ведет всю упряжку.
        Нашего передового зовут Тулупах: тулуп - значит пес, и вправду шерстью похож на бараний тулуп.
        Андриан каюром - кучером. Я сижу позади него и совершенно спокоен: с таким каюром - как дома на печке. Собаки слушаются его замечательно, особенно Тулупах. Андриан не то что не ударит, никогда даже не прикрикнет на него.
        Едем. Я держусь за нарту, поглядываю по сторонам. Андриан посвистывает собакам, командует.
        - Ака! - скажет тихо, и Тулупах поворачивает вправо, и вся упряжка за ним.
        - Хуге! - Тулупах идет налево.
        - Прямо! - Тулупах прямо.
        Впереди поднимается тундра, надо разогнать нарту. Андриан тихонько, таинственно шепчет:
        - Ванька… Пшечь, пшечь! - Песец, значит.
        Псы ушки поставят и - ух! - рванут, залают, понесут со всех ног.
        А песца никакого и нет впереди.
        Песец - ванька по-нашему - от собаки без оглядки бежит. Собаки, конечно, за ним. Вот каюр и обманывает псов, чтобы дружней взялись.
        Ехали так, ехали - и заехали в скалы. Андриан слез: пошел поглядеть пасущееся стадо наших полудиких оленей.
        Сначала все шло хорошо: я посвистывал, командовал, собаки слушались. Но, на мою беду, попался нам ванька. Сидит в стороне на высокой скале и глядит на нас спокойно.
        Только я это подумал - ванька как тявкнет! Собаки увидали его и понеслись прямо на скалу.
        Кричу им, ору - куда там! Никакого внимания.
        Ну, думаю, сами всмятку, и от меня ничего не останется.
        Сам уж только за нарту держусь крепче. И голос перехватило.
        Ванька, видно, бывалый: и не думает бежать, сидит себе, тявкает, собак дразнит. Отлично знает, хитряга, что им не взлететь к нему по воздуху.
        Ух, несемся! Вижу, средство спастись одно: надо валиться с нарт. Все-таки меньше расшибешься.
        И как раз тут Тулупах стал заворачивать. Упряжные псы в свою было сторону - к песцу. Тулупах на них как рявкнет! Забыли и ваньку. Здорово его боятся и слушаются.
        Благополучно обогнули скалу, и Тулупах сам, без команды, опять взял прежнее направление: дорогу знает не хуже каюра.
        Андриана дожидались, где уговорились.
        Скоро и до юрташки добрались.
        Андриан крикнул по-морскому:
        - Майна!
        Собаки встали.
        - Вира.
        Тулупах подошел к нарте, остальные псы за ним, образовали полукруг и легли.
        Мы слезли с нарт.
        Юрташки промышленников стоят теперь занесенные снегом, пустые до осени.
        Кончив промысел, каждый промышленник обязан привести в порядок свое жилище: печурку смазать жиром, чтобы не ржавело железо, трубу снять и спрятать, отверстие в крыше заложить дощечкой.
        Вся посуда моется и тоже смазывается жиром от сырости. Алеуты-промышленники - народ аккуратный. Я объехал все девятнадцать юрташек и везде нашел образцовый порядок. В одной только юр-ташке полный разгром; разбросана вся посуда, жир с нее слизан, от свечек остались только крохи. Бесстыдники воры съели свечи.
        Это все ваньки. И как только они сумели пробраться в юрташку?
        Еще в каждом ухоже я проверял ванек: как живут, не надо ли им какой помощи.
        Смешно смотреть, во что превратились пушистые наши лисички, красавцы наши голубые.
        Линяют: шерсть подтерлась, побурела, пожелтела, свалялась вся в комья. Грязные ходят. Стыд и срам.
        Парочками ходят сейчас: самец и самка. Каждая пара выбирает себе участок, где будет выводить детенышей.
        Лучшие участки берутся с бою. Дерутся не только самцы с самцами, а и самки с самками - только шерсть летит.
        Уже начали норы устраивать. Кто старую подновляет, кто новую роет.
        Ничего живут ваньки, в порядке.
        Погода как раз простояла тихая, снежных вьюг не было. Весь остров мы с Андрианом объехали в шесть дней.

* * *
        Сегодня утром вышел на берег. Что такое? Вся лайда[41 - Л а й д а - пологий песчаный или каменистый берег, заливаемый прибоем.] завалена дохлой рыбой. И странные рыбины: круглые и надутые, как футбольный мяч, на груди присоска, как резиновое блюдечко: присасывается к плоским камням.
        Зовут рыбу эту здесь - мяконькая. Сейчас она стадами приходит к нашим берегам метать икру. Вымечет, обессилеет, и ее выхлестывает буруном на песок. Другая рыба как-нибудь справилась бы, ушла бы назад в море, а эта нет: наглотается воздуху - ее и вспучит. Выпустить воздух она не может - и дохнет.
        Иду по лайде, дивлюсь невиданной рыбе. В некоторых местах как возами ее навалено. И тут ваньки. Со всего острова собрались пировать.
        А бурун ходит здоровый.
        Вдруг мелькнуло что-то темное. Я успел заметить: голова. Здоровенная, круглая, как бочонок, звериная башка.
        Она исчезла, мелькнула широкая серобурая спина, ушла под воду, опять показалась. Похоже было, что там ныряет здоровый бычина.
        Я живо скинул с плеча ружье. Тут я никогда не расстаюсь со своей сильной американской винтовкой саведж.
        Я принялся корчиться и приседать; мычать и реветь, как бык. Если бы кто-нибудь увидел меня в эту минуту, наверно, подумал бы, что я с ума сошел.
        Зверь вынырнул близко от берега и сразу заметил меня. Он выставил из воды только голову и уставился на меня круглыми подслеповатыми глазами. Наверное, он услышал мое мычанье и принял меня за своего родственника.
        Зевать нельзя было: в один миг он мог скрыться и вынырнуть очень далеко.
        Я быстро прицелился ему позади глаза и выстрелил.
        Чудовище исчезло мгновенно. Вода взбурлила над ним и порозовела.
        Попал!
        До селения было недалеко. Я побежал за алеутами. Общими силами мы с трудом нащупали зверя баграми, накинули петлю из поводка и выволокли из воды.
        Этого морского зверя называют сивучом. Он похож на тюленя и на моржа. Мой - старый самец, секач - вытянул 640 килограммов - 40 пудов. Это еще не самый большой: бывают в 50 пудов и больше.
        Последние дни сивучи часто показываются близ острова. Они преследуют мяконькую и подвигаются за ней вдоль берегов.
        Алеуты бьют их из винтовок на мясо, из кожи делают подошвы, а из кишок - камлеек - непромокаемые рубашки.
        Сейчас получено радио: 10 апреля к нам вышел пароход из Владивостока.
        Писать больше некогда: к приходу парохода надо составить отчет за весь минувший год.
        27 апреля - 2 мая
        ОСТРОВ БЕРИНГА
        Скоро и апрелю конец, а у нас все зима, глубокий снег. Но тише вьюги и штормы, тише гудит океан.
        Починили и спустили на воду катер, единственное наше моторное суденышко.
        Парохода еще нет.
        Каждый день океан выбрасывает на берег возы мяконькой. Но сивучей стало меньше: они уходят от нас на запад, к берегам Камчатки. Там их лежбище, там они будут выводить детенышей.
        Ваньки бродят по лайде, поедают выброшенную рыбу. Удивительно, до чего они осмелели: нисколько не боятся людей. Лежит себе прямо на дороге и ждет, чтобы человек его обошел. Шугнешь его - он нехотя поднимется, отойдет несколько шагов и опять ляжет.
        Точно знают, что время не промысловое и трогать их нельзя.
        В начале мая в норах у них закопошатся первые щенята.
        Вот и май.
        На лайдах уже другая рыба, не мяконькая, а мойва: мелкая, длиной до 18 сантиметров, из лососевых.
        Рабочие, алеуты и алеутки, человек десять, перебрались из Никольского в летнее село Саранное, в глубь страны.
        Из большого озера Сарайного вытекает в океан речка. Скоро из океана пойдет по ней в озеро метать икру нерка. У нас ее зовут красной рыбой. Видом, величиной и вкусом она походит на кету и семгу. Только мясо у нее красней - как кумач. Алеуты готовятся к ловле ее, перегораживают речку Саранную каменным забором.
        10 мая у северной оконечности острова замечены первые морские котики.
        Как в далеком Ленинграде ждут прилета первого грача, так мы на острове Беринга ждем котиков. Они зимуют на юге за тысячи километров от нас и своим появлением возвещают начало весны.
        Первыми прибыли старики самцы - секачи. Им лет по 8 —12. Это крупные, пудов на 8 —10, бурые звери с гривой на спине.
        Прибыв из далекого путешествия, они выходят на берег и влезают на камни. Лежат, величественно поглядывая по сторонам.
        Тут их лежбище.
        Каждый день прибывают новые и без ошибок выбирают себе те же камни, на которых лежали в прошлом году.
        Пришел наконец долгожданный пароход.
        Едва показался вдали его дымок, как всем народом мы высыпали на берег. Дали знать в Саранное, прибежали и оттуда.
        В двух километрах от берега пароход остановился и бросил якорь. Алеуты кинулись к шлюпкам.
        Но раньше чем мы успели добраться до борта, пароход выбрал якоря и повернул в море.
        Шлюпки вернулись на берег.
        Семь долгих, тяжелых месяцев вдали от мира, двести дней надежд, тоски, пять тысяч часов ожидания. Наконец вот он здесь, пароход, и… нет его.
        А ничего не поделаешь: ветер начал менять направление, начал загибать в берег. Того и гляди, перейдет в шторм.
        Нельзя пароходу в шторм у берега оставаться: с любых якорей сорвет и шваркнет о скалы.
        Пароход не уйдет, будет выжидать невдалеке.
        Но нам-то каково! Ведь бывает и так: угонит его шторм далеко от острова; запас угля в трюме ограниченный; если на много дней завернет шторм, уходит пароход совсем, так и не побывав у нас.
        Скверную провели мы ночь.
        К счастью, наутро ветер улегся. Пароход приблизился, шлюпки подошли к нему.
        Закипела работа: живей выгружать. Никто не знает, какая погода будет через час. С утра до ночи и с ночи до утра катер таскает кунгасы - маленькие баржи. Пароход привез строительные материалы, уголь, охотничьи припасы, продукты: муку, жиры, консервы, овощи, привез журналы, газеты, письма за десять месяцев. Кунгасы его разгружают, разгружают, разгружают…
        Чуть ветер - и стоп. Работа стала. Пароход отошел в море. Шлюпка на берегу.
        Ждут сутки, другие, третьи…
        Улегся ветер. Опять подходит пароход, мчится к нему катер. Разгружают, грузят, разгружают и грузят.
        Грузят мешки с драгоценной жатвой обоих островов - пушистые шкурки голубых песцов.
        Вот уже полмесяца, как подошел пароход, а погрузка и выгрузка все еще не кончена. Кипит работа.
        Писать некогда. Кончаю.
        21 мая - 20 июня
        ОСТРОВ МЕДНЫЙ
        Как я попал сюда, на Медный, - это целая история. Расскажу все по порядку.
        Погрузку наконец кончили. Пароход ушел. Вздохнули мы ему вслед и опять принялись за свои дела.
        В речку Саранную пошла из океана нерка. Пошла, пошла, гуще и гуще - успевай только выгребать ее из воды неводом.
        Я опять побывал в тундре - ванек проведать. В каждой норе родились, где только пара, где пяток, а где и десяток маленьких, голых, слепых щенят. Мать греет их и кормит, и лижет. Отец стережет нору и бегает на охоту.
        Ходил я еще на северное лежбище котиков. Там у нас устроена высокая наблюдательная вышка. В домике за берегом живет наблюдатель, в другом - караул.
        Наблюдатель каждый день в бинокль подсчитывает с вышки всех котиков, записывает все, что у них происходит. Они его и не видят, и не чуют. У нас дело поставлено так, чтобы зря ничем не потревожить котиков. Бывает, ветер задует от домиков к лежбищу. Тогда караульные и наблюдатель не топят печей, не варят, не жарят - запах дыма беспокоит зверей.
        Я тоже влез на вышку. На лежбище уже заметное оживление. Среди секачей появились полусекачи - четырех - и пятилетние самцы. Начинают прибывать и холостяки - самцы до трех лет. Они гораздо меньше секачей, и гривы у них нет.
        Вернувшись в селение, я сел на катер, чтобы ехать на Медный. Небольшое суденышко было сильно загружено, да и народу нас собралось порядочно: команда катера, две семьи с ребятами, трое караульных, русский старик один - всего человек пятнадцать. Весь переход по океану до Медного длится часов четырнадцать, и провизии мы с собой взяли на полсуток.
        Из Никольского мы вышли утром, обогнули наш остров с севера и пошли в океан. Машина работала исправно, и старшина катера, пожилой алеут, рассчитывал быть на Медном еще до темноты.
        Часа два уже шли мы по открытому океану. Легкое мокрое облачко мазнуло меня по лицу и сейчас же пронеслось, растаяло вдали. Я стоял на палубе, спокойно наблюдал, как начинается туман. В рубке старшины есть компас, и туман катеру не страшен. Что ни случись, стрелка компаса неизменно будет указывать север и юг.
        Мутные облачка налетали все чаще, сбегались со всех сторон. Через какие-нибудь пять минут мы точно сквозь простоквашу продирались: белесый туман уже окружал нас.
        Туман густел и густел.
        Час проходил за часом. Старшина ежеминутно справлялся по компасу и уверенно вел катер вперед. Туман стал еще гуще. Казалось, катер с трудом разламывает его своими деревянными боками.
        Начало темнеть. Никаких признаков Медного не появлялось. Старшина недоуменно пожимал плечами. Женщины уложили детей, сидели молча, не смыкая глаз.
        Полночь настала. Никто и не думал о сне.
        Старшина дал малый ход, и всю ночь качались мы на громадных волнах. Медный должен быть где-то близко. Идти вперед нельзя: того и гляди, разобьешься о подводные скалы.
        Ночь длилась необыкновенно долго. Наконец темнота начала желтеть. Солнца мы не увидали: нас окружал плотный туман.
        Старшина повел катер вперед, но без прежней уверенности в себе.
        К полудню неожиданно подул ветер и быстро разогнал туман. Ждали увидеть Медный, но во все стороны открылся океан.
        И нигде ни полоски, ни точечки. В какой стороне от нас Медный, никто не знал, даже старшина.
        Катер хлестко трепало ветром. Он скрипел и трещал - того гляди, развалится. Дети давно проснулись и требовали еды. Но вся провизия была съедена еще вчера. Женщины безутешно плакали.
        Старик уговаривал их, как мог. Я пошел в рубку переговорить со старшиной.
        Старшина-алеут только недоуменно крутил головой. По его расчету выходило, что катер давно пересек Медный.
        Я взглянул на компас. Все в порядке, только… только к компасу прислонены винтовки.
        Выяснилось, что караульные поставили сюда свои винтовки еще вчера днем, когда мы вышли в открытый океан, и магнитная стрелка компаса отклонилась. Мы целые сутки шли по неизвестному направлению и не могли уже определить, где находится сейчас наш катер. Мы заблудились в океане, как заблудился в нем когда-то несчастный командор Беринг. Мы не знали, куда держим курс: в Америку, в Японию, к Чукотскому Носу?
        Выяснилось, что на катере нет никакого запаса провианта, запас горючего для мотора на исходе и все машинное масло израсходовано.
        Кругом на тысячи верст качается океан. Без запаса еды и горючего мы не могли его переплыть даже при тихой погоде. А ветер креп. Спасения ждать было не от кого: в эту часть океана почти не заходят суда.
        Я убрал винтовки. Стрелка компаса прыгнула и показала настоящий север. После короткого совещания старшина повернул катер и повел его почти в обратном направлении.
        Ветер креп, грозил перейти в шторм. Волны перед нами вырастали до неба. Ветхий корпус суденышка трещал и стонал отчаянно.
        Вахтенные стали к машине и поминутно плескали на подшипники воду из ведер.
        Старшина уже не смотрел на компас - только на воду и на облака - и все проверял ветер.
        Старик стоял у борта лицом к морю. Он еще не знал, как отчаянно наше положение. Я подошел к нему. Старик обернулся. По лицу его бежали слезы.
        - Они пришли за нашими трупами, - сказал он дрожащим голосом. - Мы погибли. Они никогда не ошибаются.
        - Кто?
        Старик молча махнул рукой в океан, за корму катера.
        Я увидел: там прорезал волну косой черный треугольник, исчезал и опять показывался. Он быстро нагонял нас. Справа и слева от него показались такие же изогнутые черные треугольники. Я считал: пять, шесть, семь.
        Иногда под косым плавником показывалась гладкая черная спина.
        Страшные животные шутя догнали катер, пронеслись далеко вперед, вернулись, плыли за нами, играя. Откуда-то к ним присоединились еще четыре таких же.
        За нами гнались самые страшные из океанских зверей - зубатые киты - косатки.
        Появление косаток привело старика в ужас. Косатки - признак скорой гибели. Косатки чуют кровь, думал суеверный человек.
        Сколько я ни толковал старику, что косатки не могли ни видеть, ни чуять нашей беды, он твердил свое: косатки-де знают, что настал наш смертный час.
        А катер шел и шел. Косатки не отставали. Надежды на спасение не оставалось никакой.
        Я отошел от старика.
        - Земля! - крикнул вдруг штурман.
        Я поднял бинокль и стал смотреть, куда он показал.
        Не сразу отыскал узенькую зубчатую полоску.
        Невероятное зрение у алеутов. Какими-то неуловимыми, им одним известными приметами на воде и на небе руководствуются эти люди океана, отыскивают верный путь среди волн.
        Все сразу повеселели. Смеялись над стариком и его верой в непогрешимость косаток. Старик уже и сам улыбался сквозь слезы.
        Мы вышли прямо назад на остров Беринг.
        Косатки отстали от нас за несколько километров до берега. Топлива хватило как раз.
        Через день мы все опять собрались на катере и совершили путешествие на Медный быстро и без всяких приключений. Косатки опять носились, играя, вокруг нас. Теперь даже старик их не боялся.

* * *
        Остров Медный гораздо меньше острова Беринга: всего пятьдесят километров длиной, от трех до шести километров шириной. Населения здесь 150 человек, из них 35 промышленников. Здесь песцы голубей наших беринговских и больше котиковых лежбищ. И еще живет морской зверь, какого нигде не увидишь. Он-то меня больше всего и привлекал.
        Зверь этот держится у северо-западной оконечности острова, и увидеть его можно только при северо-западном ветре - норд-весте.
        Я дожидался норд-веста, сел с алеутами в шлюпку и поехал вдоль берега.
        Берега Медного - в недоступных, грозных скалах. Из глубоких падей между горами вечно дуют сильнейшие ветры. Его мысы опоясаны далеко уходящими в море рифами, и на них, ни на минуту не смолкая, ревут гривастые буруны.
        На протяжении многих километров берег непроходим: каменные кручи обрываются прямо в море. Алеуты, как кошки, карабкаются по ним, но непривычный человек пусть лучше и не пробует: сейчас же закружится голова - и гибель.
        Мы долго в шлюпке подымались на север от селения Преображенского вдоль восточного берега острова. Я не мог оторвать глаз от причудливых очертаний изгрызенных водой скал. Алеуты рассказывали, что к югу от селения берег еще интересней.
        Там вечно падающая высокая скала - Тизиков камень. Буруны выбили в нем большое углубление, и когда проезжаешь там в шлюпке, кажется: вот-вот на тебя рухнет громадный камень.
        Там в скалах большая Говорушечья пещера. В ней человека оглушает хор тысячи крикливых чаек-говорушек. А рядом в скале щель - Говорящая пещера. Нахлынет волна, сожмет в пещере воздух, отхлынет, и из щели с выстрелом вырывается воздух. В шторм не подходи близко - беспрерывно грохочет гром.
        У северо-западной оконечности острова шлюпка причалила к берегу. Я прошел вперед, взобрался на скалу и в подзорную трубу стал внимательно осматривать море.
        Остров кончается высоким разорванным мысом - тремя громадными острыми камнями. Поблизости от камня в волнах я заметил первого зверя.
        Из воды высунулась толстомордая голова, похожая на тюленя, поглядела во все стороны, понюхала воздух.
        Ветер дул с моря на берег, и зверь не мог меня зачуять. Показалась длинная гибкая спина. Зверь высунулся из воды по пояс. Стоял по-человечьи на задних лапах. Ростом он был с большого тюленя, но вытянутым телом напоминал резиновую кишку.
        В коротеньких передних лапах он держал детеныша, бережно прижимая его к груди. Мать с ребенком. Поплавала взад и вперед, положила ребенка на волну, как на постель, и скрылась. Лежит маленький на воде, трепыхается, барахтается. Верно, боится, не умеет еще плавать.
        Гоп! - мать вынырнула рядом и легла на спину. Малыш сейчас же поймал ее за шею и уселся у нее на животе. Покачивается на волнах, как в лодке.
        Мать лежит на спине. В лапах у нее охапка каких-то шариков, вроде серых яблок. Чуть разглядел в трубу - репка - ежи морские. Мать выбрала одну, попробовала на зуб - и швырк в воду. Видно, плох, не понравился: без икры. Попробовала вторую репку - и ее туда же.
        Третья хорошая оказалась, икряная. Мать раскусила и дала детенышу. Тот взял лапками, как обезьяна, сунул в рот и быстро-быстро с ней расправился. А мать уж новую ему дает.
        Когда все репки вышли и малыш наелся, мать принялась играть с ним.
        Гоп! - как руками подкинула его передними лапами. Малыш перевернулся в воздухе и упал к ней на грудь.
        Гоп! - подбросила опять. Так и кажется, заливаются оба смехом, шалят, как люди.
        Подальше еще такой же зверь вынырнул, дальше еще и еще.
        Мне повезло. Мало кто из ученых своими глазами видел живой редкостную морскую выдру - камчатского бобра. Я видел их полсотни сразу и долго любовался их играми с детенышами.
        Недаром алеуты считают морского бобра человеком. Очень уж, говорят, детей своих любит. Плачет тоже слезами. С палкой к нему не подходи: лапами ухватится за нее и не даст ударить…
        С 1925 года на морских бобров объявлен запуск - полный запрет охоты. До 1935 года они будут жить под охраной закона, и никто не смеет их тревожить.
        Когда-то их были тысячи здесь, на Медном и на острове Беринга. Их всех перебили поголовно. Еще немножко, и они исчезли бы с лица земли, как исчезла морская корова.
        На острове Беринга так до сих пор и нет ни одного. Сюда, на Медный, они приплыли с мыса Лопатка на Камчатке: там как-то случайно сохранилось их голов триста. Но здесь, на Медном, по нашим тщательным подсчетам, их штук семьсот. Это значит: семьсот штук во всем свете. Я пожил на Медном с неделю. Проверил котиковые лежбища, посмотрел, как ваньки тут живут. Все то же, что и у нас, только ванек здесь всего голов восемьсот, а котиков богато: тысяч двенадцать.
        Завтра отправляюсь назад на остров Беринга.
        21 июня - 20 июля
        ОСТРОВ БЕРИНГА
        Вот когда настало трудное время для ванек. В каждой норе полно детей. Мать от них ни шагу, и, значит, корми ее, да посытней, чтобы молока хватило сосункам. А через три недели после рождения щенятам мало становится материнского молока, надо их всех мясом подкармливать.
        Вот и бегает ванька на охоту, с ног сбился.
        Штормов, как назло, нет, бурун не сильный, и мало выносит поживы на лайду. Где напастись мяса на всю ораву? Здорово приходится ловчиться ваньке, чтобы заткнуть голодные рты: где птенцов переловить, где яйца у чаек украсть, а то и к котикам на лежбище забежать.
        А на лежбище сейчас страшновато: на камнях лежат сильные, сердитые секачи и зорко сторожат, чтобы никто не заходил в их владения. Сунется сосед - хозяин сразу в драку.
        Дело в том, что вот уже несколько дней, как появились матки. Вокруг каждого секача их где одна, где две, где десять, а где и семьдесят, и у каждой по маленькому, беспомощному черному котику.
        Новорожденные котики плавать не умеют, да и на суше без ног не больно ловко ползать. Матери не очень-то о них заботятся: покормят и уж глядят, как бы улизнуть в воду. Потихоньку от секача удирают: увидит - беда. Цап зубами и швырнет через себя, как щенка, - лежи смирно! Строгие очень папаши. Зато уж если матка доберется незаметно до воды - прощай суток на двое, на трое. Махнет за треской в океан километров за триста, там и кормится.
        Секачи никуда не уходят и совсем ничего не едят, пока малыши не научатся плавать. Секачи охраняют малышей и маток. И тут к ним небезопасно приближаться даже человеку: зверь подвернет задние ласты под себя, да как взметнется - метра два пролетит по воздуху тяжелое тело и так ударит, что не встанешь. Ведь весу в секаче - пудов восемь, а то и десять.
        А зубами рванет - здоровый кусок мяса вырвет.
        Среди самих секачей закон «не лезь на чужую площадь» соблюдается строго. Достанется тому, кто вздумает его нарушить. На слишком задиристого соседа набрасываются вдруг все секачи сразу, и тогда задира должен быть счастлив, если ему удастся чуть живым уползти в воду: страшные клыки у секачей.
        Маленький ванька это хорошо знает. Но голод не тетка, а новорожденный черный котик - богатая добыча.
        И вот ванька тихонько крадется по лежбищу, прячется за камнями.
        Секач на такого мелкого воришку и внимания не обращает. Черные котики еще ничего не понимают, лежат смирно. Матки сердито фыркают на ваньку: «Куда лезешь? Пшел!»
        Ванька не то чтобы так уж смел, скорей нахален. Он отлично знает, что на плоских культяпочках вместо ног никак его не догнать, и преспокойно подбирается к черному котику.
        Но черный котик, будь ему всего три дня от рождения, не так прост - зубастый. Ванька к нему с хвоста, а он мордой; ванька с другой стороны, а котик опять к нему мордой, и зубы наготове.
        Ванька и пляшет вокруг него: как бы подступиться половчей.
        Глядишь кругом, все матки заволновались, и та, что поближе к секачу, уже тычет его мордой в бок: дескать, смотри же, что нахальный ванька делает. Ведь прозеваешь родного малыша, сторож нерадивый! Обернется секач, поглядит спокойно, как ванька старается, да как фыркнет!
        Ванька с перепугу через голову да по камням, как по воздуху, - только бы ноги унести.
        Это все можно видеть с высокой вышки над северным лежбищем. Вышку мы построили, чтобы, не беспокоя зверя, наблюдать с нее за жизнью котиков и подсчитывать как можно точней, сколько на лежбище секачей, сколько маток и сколько народилось черных котиков.
        Холостяков на лежбище нет ни одного. Секачи прогнали всех прочь, как только начали появляться матки. Они теперь лежат в другом месте, дальше по берегу, на так называемой холостяковой площадке.
        Легко подсчитать секачей и маток. Секач гораздо крупнее, у него грива; матка перед ним маленькая, тоненькая, и на груди у нее желтоватое пятно. Особенно заметны взрослые звери в сухую погоду. Они привыкли жить в воде. На берегу жарко, душно. Изогнув спину, они, как веером, опахивают себе лицо широкими задними ластами.
        Но очень трудно даже в трубу с вышки найти лежащего между черными камнями черного, маленького и почти неподвижного новорожденного котика. И, увы, в рождении первого котика мы убедились не с вышки, а около ванькиной квартиры: у входа в его нору нашли свежеобглоданные косточки черного котика и его маленькие плоские культяпочки-ножки, такие жесткие, что они не поддались даже острым ванькиным зубам.

* * *
        Для алеутов сейчас время трудное: в речку Саранную из океана валит и валит красная рыба. Тут каждый день год кормит: сразу в одной тоне вытягивают от тысячи до трех тысяч рыбин.
        Мужчины вываливают тоню, женщины пластают рыбу. На вешала подымать крупную рыбу тяжело, - это опять дело мужчин.
        Надо спешить: красная рыба - это главная пища алеутов, красная рыба - это круглый год единственная пища их лохматых рысаков, красная рыба - это спасение для ванек в голодные зимние месяцы.
        Надо очень спешить: в половине июля внезапно тучами появится мясная муха, и тогда прощай не успевший высохнуть запас. Мухи отложат в сырую рыбу свои яички, и через несколько дней от рыбины останется одна чешуя, кишащая тысячами червей.
        Найдется дело и нашему катеру. На нем развозят в эти дни уголь по ухожам. К началу промысла в каждой юрташке должен быть полный запас угля на всю осень и зиму.
        21 июля - 20 августа
        ОСТРОВ БЕРИНГА
        Ванькам полегчало: малыши-норники подросли и ходят уже с родителями на лайду, обучаются охоте на птенцов.
        А мы ловим их. Прямо руками. Малыши не очень-то боятся нас. Подпускают близко. Кинешься за одним, он, конечно, наутек, да такой шустрый - не догонишь.
        Только слабенький еще, устает скоро. Тогда схитрить норовит: припадет к земле, голову за камушек. Сам весь наружу торчит, а глаза зажмурил - спрятался. Тут подходишь и хочешь взять его руками.
        Ой, нет! Ведь он серенький, мышастой масти. А камушек серый. Очень трудно его заметить, когда он так припадет и лежит неподвижно.
        Маленьких ванек мы ловим для питомников, отправляем потом на материк, чтобы и там разводились красивые голубые лисички.
        Если большой заказ с материка, ставим на лайде коричневые, незаметные крепкие сети и загоняем в них сразу по нескольку ванек.
        Черные котики уже все родились, больше не будет. Теперь надо сделать поголовный подсчет, сколько их народилось в этом году на каждом лежбище.
        Мы окружили главное лежбище.
        Матки-то, конечно, сразу ускользнули в море - они робкие.
        Мы их не задерживали и старались не пугать. Было три молодых сивуча ростом с кота-секача. Эти тоже бежали без боя: они ведь без малышей.
        А вот секачи-коты - с этими пришлось повоевать. Фыркают грозно, рюхают хрипатым голосом - не подходи. Мы, разумеется, не обращаем внимания на их угрозы, потихоньку их оттесняем от берега. Очень-то близко не подходим - все-таки опасно.
        Они ведь глупые, увальни: прыгнет и как раз шмякнется на своего же малыша, черного котика. И, конечно, раздавит в лепешку. Поэтому необходимо их удалить. Сейчас-то они не такие уже страшные, как были: ведь уже два месяца без еды сидят, да еще линяют как раз, истощились, ослабли.
        Пока с ними возились, часть черных котиков тоже удрала в море: это те, что постарше и уже плавать научились. Плавать они учатся в лужах на лежбище.
        Первым делом этих плавунов пересчитали. От берега они далеко не отходят, тут все вертятся. Их немного: сотни две. Остальные все в куче в самой середине лежбища. Их кольцом обступили промышленники и не дают разбредаться.
        Два счетчика с карандашами и книжками стали с одной стороны, два - с другой. И котиков стали пропускать в обе стороны между счетчиками, как в ворота.
        Заторопились малыши, заковыляли к выходам. Некоторые валятся на бок, другие через них вверх тормашками, задние напирают, переваливаются. Счетчики считают и записывают. Насчитали 2800 голов. А в кольце еще больше двухсот осталось, на глаз, конечно.
        Тогда - стоп! Ворота закрываются. Счетчики входят в круг, кольцо за ними замыкается.
        Теперь действуем так: двое ловят котика и держат его, чтобы не мог кусаться. Счетчик записывает и вставляет малышу в ухо серебряную пластинку с буквой и цифрой. На одном конце пластинки шипик, на другом - вдавлинка.
        Шипиком прокалывается ухо, и концы пластинки соединяются плоскогубцами в кольцо. Малышу при этом не очень больно: не больней, чем сережку вставить в ухо.
        Раньше черных котиков клеймили каленым железом - это было очень больно. Чтобы не мучить их, я и завел серебряные колечки. Они и в воде не ржавеют и держатся в ухе очень прочно.
        Буква на колечке обозначает, на каком острове котик родился. Потом, когда он вырастет и попадется нам в руки, мы будем знать, откуда он родом.
        У нас, на острове Беринга, колечки с буквой «Б», на Медном - с «М».
        На Медном серьга вставляется в левое ухо, а у нас - в правое.
        Цифра обозначает год рождения котика, например: 0 - это 1930 год, 3 - 1933 год.
        Потом будем точно знать, сколько коту лет, можем ловить его каждый год и следить, как он растет из года в год.
        Нас было много, мы работали быстро.
        Прошло часа два с нашего прихода на лежбище; мы окольцевали уже 138 самцов, 60 самок и так увлеклись делом, что не сразу заметили, какая тревога поднялась за нашими спинами.
        Тысячи, тысячи черных голов почти сплошной массой колыхались в воде. Их стало втрое, вчетверо больше, чем было, когда мы согнали котиков с лежбища.
        Малыши, секачи, даже робкие матки кучками поспешно вылезали на песок, и вся эта черная живая волна двигалась на нас.
        Казалось, что всем скопом хотят броситься на нас.
        Но это один только миг. Сейчас же кто-то из алеутов крикнул:
        - Косатки!
        Это страшное слово объяснило мне все. Я взглянул на море.
        Далеко на волнах сверкали косые черные треугольники. То появляясь над водой, то исчезая, они приближались с быстротой миноносок.
        Многотысячное стадо котиков в панике бежало от них.
        Косаток было несколько десятков. Они шли широко развернутым фронтом. Окружали стадо. Это была настоящая, по всем правилам, атака миноносцев.
        Перед этой новой опасностью котики потеряли всякий страх к нам, людям. Все, сколько их было в округе, молодые и старые, бросились к лежбищу.
        Против косатки - громадного зверя в несколько тонн весом - котики беззащитны. Даже старый сильный секач перед ней - как легкая весельная шлюпка перед подводной лодкой. Что же говорить о малышах? В брюхе одной убитой косатки ученые нашли двадцать четыре черных котика.
        Перепуганные котики выбрасывались на берег. Чтобы не мешать им, мы поспешно убрались с лежбища.
        С высокого берега я стал наблюдать, как развертываются военные действия.
        На лежбище все смешалось. Старые секачи сбились в кучу с холостяками, матками и малышами.
        Тут же теснились четыре рыжеватых сивуча.
        На воде все еще мелькали тысячи гладких черных голов.
        Я с удивлением и тревогой заметил, что они колышутся на месте, не приближаются к берегу. Не видят, не понимают опасности?
        Хотелось крикнуть им с берега: «Спасайтесь! Бегите!»
        Косатки были совсем близко.
        «Котикам уже не спастись», - подумал я.
        И тут неожиданно случилось что-то странное: косатки разом остановились, их фронт смешался. Черные треугольники пошли сновать вправо и влево, точно перед ними неожиданно выросла невидимая стеклянная стена, и они заметались перед ней, тыкаясь носом, как рыбки в аквариуме.
        Котики спокойно плавали у берега.
        Я вопросительно посмотрел на алеутов. Они улыбались.
        - Мель, - сказал старшинка Петр Березин. - Косатки не могут.
        Прошло несколько часов.
        Косатки по-прежнему держались в море, не приближаясь и не отдаляясь от острова.
        Котики лежали на лежбище, плавали у берега.
        - Так будет долго, - говорили алеуты. - Косатки не уйдут, будут караулить несколько дней.
        Я спокойный человек, но такое положение дел меня возмутило.
        Что же, в самом деле, хищники обложили стадо, наши котики должны отсиживаться на лежбище, как в крепости, и будут голодать, пока враг не вздумает снять блокаду? А мы-то на что? Разве не первая наша обязанность охранять стадо от всяких бед и напастей, заботиться о нем?
        И я придумал: надо перестрелять из винтовок косаток. С берега далеко - не попадешь, да и котикам беспокойно. Надо с лодки.
        - Идем, - сказал я алеутам, - возьмем лодку. У караула есть винтовки, у меня - мой саведж. Мы им покажем.
        Алеуты только переглянулись и не тронулись с места.
        Как ни убеждал я их, они не соглашались на мой план. Говорили, что с лодки они в косатку стрелять не станут, говорили, если ранишь, разъяришь косатку, крепкое, как ядро, двухсотпудовое тело с разгону с быстротой летящего с высоты камня ударит в борт. Какая лодка выдержит?
        Не знаю, станет ли раненая косатка таранить лодку, но знаю, что алеуты не трусы, и никто лучше их, островитян, извечных жителей океана, не знает его опасностей.
        Мне пришлось отказаться от моего плана, но в своем докладе правлению я указал на необходимость иметь на Командорах мореходный сильный катер с доброй гарпунной пушкой против косаток.
        Бригады алеутов отправились по ухожам для ремонта юрташек. Катер развозит запасы вяленой рыбы по дальним ухожам.
        В этом году мы заготовили красной рыбы 40 тысяч штук для себя и 10 тысяч для Медного.
        Своей рыбы на Медном мало. Там алеуты заготовляли для себя только мясо упромы-шленных котиков.

* * *
        Сейчас катер привез плохую весть с дальнего ухожа Бобрового: кто-то чужой побывал в юрташке.
        Дверь найдена открытой. В печурке обгорелые поленья, посуда в беспорядке. Это уж не ваньки, а люди, и не наши.
        Алеут честен и никогда не трогает чужого. С хозяйством юрташки он хорошо знаком, а эти люди не нашли дымовой трубы, спрятанной, как обычно, между печкой и стеной, пытались так разжечь дрова. Они не догадались вымыть чисто смазанной жиром посуды. Наверно, потому и бросили ее, что на огне от нее пошел ужасный чад, вонь.
        Кто эти неизвестные люди? Откуда? Зачем высадились на нашем безлюдном острове?
        Ответить нетрудно: ведь в этом месяце молодых песцов-норников можно ловить голыми руками.
        Пушистое золото приманивает охотников до легкой наживы.
        Ухож Бобровый лежит на южном конце острова. Там легко незаметно высадиться, можно жить много времени и остаться никем не замеченным.
        Назначил туда постоянный караул с винтовками.
        С Северного лежбища дали знать, что косатки сняли осаду и скрылись с глаз.
        Осада длилась пять дней.
        21 августа - 20 сентября
        ОСТРОВ БЕРИНГА
        Недели две я не был на лежбище. Пришел вчера и еле узнал его.
        Там нет уже разделения на главное лежбище и площадку холостяков: секачи, холостяки, матки - все смешалось в одно мирное стадо. А черных котиков не узнать: они выросли, превратились в серых и плавают вместе со взрослыми.
        Старики и молодые все дальше отплывают от берега. Частенько бывает, наши отправляются в гости на Медный, а медновские гостят у нас. Скоро всем им трогаться в далекий путь. Перед отвалом медновские и наши собьются в одно стадо.
        Я долго стоял на вышке и разглядывал котиков в сильный бинокль. Глаза устали. Я положил бинокль и стал глядеть на море. Гладкие черные головы зверей то появлялись, то исчезали в воде.
        Вдруг странное зрелище привлекло мое внимание: вдали от берега мчалось что-то длинное, темное. Оно змеей извивалось на поверхности моря и, как иглой, прошивало волны.
        Издали это «что-то» очень напоминало спину какого-то быстроходного морского животного, но гигантских размеров: в длину оно было метров тридцать.
        Я опять взял бинокль.
        Разгадка оказалась проста. То, что невооруженному глазу казалось гигантской спиной, было - как бы это сказать? - было чем-то вроде чехарды или пятнашек.
        Молодые котики играли. Длинной вереницей они гнались друг за другом, то выбрасываясь из воды, то ныряя. Их было много, и их спины образовали почти сплошную, быстро двигающуюся ленту.
        На обратном пути с лежбища я видал молодых ванек.
        Теперь уж их не догонишь: здорово научились бегать.
        В селении ждут парохода. Он должен был прийти в августе, но вот уже скоро половина сентября, а парохода нет и нет.
        Разом пропала надоедливая мясная муха. Алеуты заканчивают заготовку юколы (вяленой рыбы). Прекратился ход нерки в реке. Но без перерыва пошла другая рыба - кижуч. Он тоже из лососевых, но крупнее, не такой красный, как нерка, и - на мой вкус - гораздо вкуснее ее.
        Кижуча заготовляем только для себя, собак им не кормим и песцов не подкармливаем.
        У алеутов главная забота сейчас - сенокос.
        На острове штук до сорока коров, две козы и одна лошадь, и всем им надо заготовить на зиму сена. Вот свиньи, с теми просто: посадил в шлюпку, отвез в закрытую скалами бухту и пустил гулять на воле. Через скалы им не удрать, а съедобных морских водорослей, морских огурцов, ежей на лайде хватит на целое стадо. Быстро жиреют свиньи на берегу, во всякое время года там для них корм.
        А сена накосить да высушить тут - дело трудное.
        Хорошей травы мало. Есть заросли трав - пучки, лабазника - выше человеческого роста. Но эти травы не годятся в корм. Добрая трава растет только в долинах рек. Тут алеуты и косят. Верней сказать, рубят траву сплеча: косы у них - не русские литовки, а особенные, американские. Но накосить не так трудно, трудно высушить. Редко, очень редко выдается у нас солнечный денек. Все туманы, туманы и бус - мелкий дождичек, водяная пыль с неба. Как тут сушить сено? Нужно перейти на силос.
        Пока мужчины косят да сушат, женщины собирают ягоды. Ягода у нас разная: морошка, княженика, рябина, шикша. Шикша - ягода черная, растет вроде вереска. Сухими ее кустиками хорошо разжигать костры и топить печи; на вкус она ни сладкая, ни горькая, ни кислая.
        Самая вкусная у нас ягода - рябина. Можно из нее варенье варить, можно и так есть: здесь она без горечи. А деревья - смотреть жалко: по колено рябина.
        Катер закончил развозку юколы по ухожам. Возит теперь бригады плотников-алеутов, идет ремонт и чинка юрташек.
        А парохода все нет. Придет ли в этом году?
        21 сентября - 2 октября
        ОСТРОВ БЕРИНГА
        Показался наконец пароход! Шлюпки полетели ему навстречу.
        Опять разгружают кунгасы муку, сухие овощи, консервы, чай, сахар, конфеты, мануфактуру, уголь. Разгрузка идет медленно: чуть ветер, пароход снимается с якорей и отходит в море.
        Наконец выгрузка закончена. Но тут ударил шторм. Пароход скрылся из глаз.
        Три дня гремел ветер. Три дня мы жили между надеждой и отчаянием: вернется пароход или уйдет совсем?
        На четвертый день ветер спал. Пароход вернулся.
        Началась погрузка. Кунгасы повезли бочки.
        В этом году отправляем тридцать бочек с засоленными котиковыми шкурками, даем государству четыреста драгоценных шкурок с одного нашего острова да с Медного пятьсот.
        Есть у нас груз и похитрей: живые ваньки.
        Хлопотно с ними и трудно.
        Давно уже алеутки наготовили им подорожничков - галет. Галеты для ванек делаются так: третья часть муки простой, третья часть тука - муки из сушеной рыбы - и третья часть риса и сушеных овощей.
        Еще выдается на каждого ваньку юкола из расчета полрыбины в день на все долгое путешествие. А путешествие может продлиться очень долго, смотря какая погода. Ехать ванькам на пароходе до самого Владивостока. Даем для них сена на подстилки да песку - чистить клетки.
        Клетки стоят в трюме. Их привез пароход с собой. Привез он еще и пищу для ванек, кроме той, что полагается от нас: компот, молоко консервированное.
        Словом, поедут наши ваньки барами.
        Теперь надо их на борт доставить. Схватишь такого барина за шиворот - и в мешок. Завяжешь. Потом другого, третьего, мешков десять надо на шлюпку.
        А не лежат на полу мешки, скачут! Четвертый, пятый мешок завязал, а первый уж пустой лежит: ванька в нем дырку прогрыз и - поминай как звали! Пока за ним гоняешься, другой удерет.
        Наконец все десять веселых мешков погрузили в шлюпку, отчалили. И тут покою нет: то из одного мешка, то из другого высунется острая мордочка и глядит с любопытством: «Куда это меня везут?»
        Того и гляди, выскочит - и в воду.
        На денек отлучился я проведать котиков.
        По дороге видал ванек. Молодые уже ушли от родителей, живут сами по себе. У стариков незаметно отрастает голубоватый, пушистый, густой зимний волос.
        Пошли грибы. Леса у нас нет, а грибов много. Множество красных, или, как зовут их в русских деревнях, подосиновиков. Здесь их так не назовешь - осины здесь и в глаза не видали. Много и березовиков; березки же крошечные, выше четверти от земли не поднимаются; от травы их с первого взгляда и не отличишь.
        И вот замечательная особенность: грибы у нас без порчи, ни червя в них не найдешь, ни улитки. Любой годится в пищу. Алеутки много их набирают и сушат.
        На котиковом лежбище ничего нового. Только секачей почти не видно. Они впервые отправляются в путешествие.

* * *
        Пароход простоял у наших берегов две недели и ушел.
        Теперь до весны не увидим. Девять долгих зимних месяцев будем одни. Идет снег. И сразу тает. Стая за стаей отлетают от нас ары, розовые чайки-говорушки, бакланы-урилы.
        Стая за стаей прибывают к нам зимние гости: утки-морянки, с острыми, как шило, хвостами и пестрые каменушки.
        21 октября - 20 ноября
        ОСТРОВ БЕРИНГА
        Исчезли с лежбища холостяки. Скоро начнется отвал и маток с молодыми.
        Наши и медновские котики собираются в большие стада, уходят к югу. Зимовать они будут за тысячу километров - около японского острова Хондо. Много опасностей ждет их в пути: хищные шхуны, страшные косатки.
        Люди-хищники бьют котиков издали картечью. От быстроходных косаток котикам не спастись в открытом море.
        Только бы добраться до зимовки. У острова Хондо есть мели - спасение от косаток. Там наши котики зимуют вместе с японскими.
        А весной тот же опасный путь назад.
        Сколько-то наших котиков вернется к нам на будущий год?

* * *
        А у южных берегов нашего острова появляются уже другие звери: громадные сивучи прибывают к нам на зимовку от берегов Камчатки.

* * *
        Катер развез по всем ухожам алеутов заведующих ловушками-кормушками - начинается песцовый сезон. До промысла еще далеко, но надо заранее к нему приготовиться.

* * *
        Вечер. Пусто в тундре. Торчит только одинокая юрташка - домик зава ловушкой-кормушкой.
        Выходит зав из юрташки. Через плечо у него веревка, на веревке болтается пучок юколы: пять-шесть больших рыбин. Зав направляется на лайду. Там сбрасывает свою ношу на землю, волочит ее за веревку по камням и песку. Пахучий след оставляет за собой юкола.
        Пройдя по лайде, зав сворачивает в тундру. Юкола, подпрыгивая, тащится за ним.
        Странная постройка стоит в тундре. Похожа на городскую купальню: маленький красный домик и крытый дворик с низеньким выходом. Только крыша и стены дворика как решето: столбы обтянуты проволочной сеткой.
        Проволочная дверка поднята: вход свободен. Но зав не входит. Он поворачивает и опять идет на лайду, направляется теперь по ней в другую сторону. Пучок юколы тащится за ним, оставляет пахучий след на земле. Темнеет. Зав вскидывает юколу на спину и поспешно через тундру и горы напрямик возвращается домой - в юрташку. И ложится спать.

* * *
        Ночь настает. Снег блестит под луной. Голубые тени движутся по снегу, крадутся по тундре, пробираются на лайду: ваньки вышли на промысел.
        Ванька идет по лайде, каждый камушек осматривает, обнюхивает. Вот лежит маленький морской ежик - репка. Ванька его на зуб - и нет ежа. Вот выбежал из-под камня крабик. Ванька прыг - и на зуб. Вот целая дохлая рыбина.
        Только хотел ее ванька схватить, да не тут-то было: откуда ни возьмись, набежали другие ваньки, разорвали рыбину - по маленькому кусочку досталось каждому. Отбежал ванька в сторону, дальше идет. Вдруг вкусным запахло. Ванька нос по ветру. Ага, вон откуда! Дорожка по снегу - чудно пахнет! Ванька нос в землю - и пошел, пошел, побежал по дорожке. Долго бежал, вдруг впереди дом. Ванька - стоп!
        Надо бы сразу назад, да уж очень вкусно пахнет.
        На крыше дома висит юкола, и ветер далеко разносит ее запах. Ничего не шевелится ни в доме, ни во дворе. Зачем же бежать? Можно даже подвинуться ближе немножко. Чуть-чуть, и очень осторожно…
        Пахучая дорожка ведет прямо во двор.
        Прямо посреди двора на снегу куча юколы. Вот удача!
        Ванька первый попавшийся кусок цоп в зубы и скорей за ворота.
        Нет, никто не гонится. Значит, можно присесть и уничтожить добычу.
        Съел. Все спокойно. Еще раз попробовать?
        И ванька опять крадется во двор.

* * *
        Луна высоко взошла. Светло.
        Зав ловушкой-кормушкой проснулся у себя в юрташке. Оделся, пошел прямо к красному домику.
        Сзади в домике двери. Зав открыл их и вошел в небольшую комнатку. Из этой комнатки слева дверь, в другую, справа - в третью. В третьей комнатке крошечное окошечко, прямо на двор.
        Зав стал у окошечка и смотрит. Натоптано во дворе здорово. Юкола вся разбросана, и заметно ее поубавилось. А песцов ни одного.
        Ну, дело простое: заслышали человеческие шаги, разбежались. Зав ждет у окошечка.
        Вот голубая тень мелькнула за решеткой. Замерла. Метнулась в дверцу.
        Ванька!
        Через пять минут пожаловал второй. Потом еще два. Пять ванек побывало за ночь в сетном дворе ловушки-кормушки. Зав доволен: для первого раза очень хорошо.
        Потихоньку выходит из красного домика, идет в юрташку сон досыпать.
        Так каждый вечер ловушкой-кормушкой делает подтаску к сетному дворику: волочит по лайде и тундре через ванькины тропы пахучую юколу. Еще разбрасывает за собой кусочки юколы. Кусочки тоже ведут к сетному дворику. Через каждые двадцать - тридцать шагов - кусочек. Следит, чтобы ветром не сорвало юколу с крыши красного домика.
        Это все делается, чтобы привлечь ванек к ловушке-кормушке. Только в красный цвет домики у нас выкрашены случайно: просто не было другой краски.
        В сетном дворике каждую ночь свежий запас юколы. И скоро ваньки со всей округи привыкнут посещать ловушку-кормушку. Настолько привыкнут, что перестанут даже бояться зава.
        Зав все записывает в свой журнал. Сколько кусочков юколы разбросал для прикормки, сколько съедено, сколько осталось.
        Он должен подсчитать, сколько ванек живет в его ухоже, сколько приходит в ловушку-кормушку, и послать эти сведения мне, заведующему промыслом. И подкормку должен производить с расчетом: по пол-юколы полагается в сутки на каждого ваньку.
        Совсем не просто подсчитать, сколько ванек живет в ухоже. Сегодня их тут сотня, а завтра десяток. Сегодня ветер с моря - все ваньки здесь, на лайде. Завтра ветер с берега - все ваньки перебежали на другой берег острова; там волны выкидывают пищу, тут волны приходят пустыми.
        Три недели прошло с начала прикормки ванек. Страха перед ловушкой-кормушкой у них и в помине нет.
        Ранним вечером они собираются у сетного дворика и с нетерпением ждут зава. Если он задерживается, идут к его юрташке, усаживаются против двери и вызывают хозяина лаем и тявканьем.
        Зав выходит с юколой и топором. Рыбины большие, сухие. Каждую надо разрубить на восемь частей.
        Ваньки сидят кругом, ждут.
        Отскочит из-под топора мерзлый кусочек, ванька подпрыгнет и - цоп! - словит его на лету.
        Отрубленные куски зав зажимает под мышку: положишь на снег - ваньки сейчас же утащат.
        Далее из-под мышки у зава утащить умудряются: подкрадутся сзади и тихонько вытянут.
        Смелей всех старые ваньки. Те, что живут поблизости от юрташки и ловушки-кормушки.
        Эти считают себя хозяевами сетного дворика и гонят прочь от него молодых и дальних.
        Бывает такой, что всех разгонит и сам один так налопается юколы, что больше в него никак не лезет.
        Тогда жадный ванька хватает оставшуюся юколу в зубы и бежит прятать ее себе про запас - зарывает ее в снег.
        Только редко достаются ваньке эти запасы: черный враг сумеет разыскать их и уничтожить. Черный враг ваньки - это ворон. Он днем по следам находит запрятанную ванькой юколу, откапывает ее и съедает.
        Есть у ваньки и белый враг - большая снежная сова.
        Обе эти птицы сильно досаждают песцам и промышленникам. Летом они таскают глупых маленьких щенят-норников. Зимой ворон растаскивает юколу, разбросанную для приманки песцов. Снежная сова, кроме того, поедает множество белых куропаток, а куропатки - пища песцов.
        И все-таки снежная сова полезная птица в нашем песцовом хозяйстве. Главная ее добыча - рыжая полевка, этот яд для песцов: от полевок ваньки заражаются смертельной кишечной болезнью.
        Прежде алеутам выдавали премию за каждого убитого ворона и каждую сову. Я отменил премию за сову.
        Пусть этот сильный и ловкий ночной вор утащит несколько десятков белых куропаток, пусть унесет несколько слабых, неосторожных норников. Зато он уничтожит целую гору песцового яда - тысячи и тысячи вредных маленьких грызунов.
        С Северного лежбища отвалили последние матки с молодыми.
        Сивучи большими стадами собрались у южных берегов острова. Катер вытащен на берег, машина разобрана. Мы отрезаны даже от Медного.
        Штормы по нескольку дней не дают выйти из дому.
        Алеуты обшивают лыжи скользкой кожей небольшого тюленя - нерпы. Шьют торбаза (высокие непромокаемые и мягкие сапоги из нерпы), подбивают подошвами из сивучьей колеи. Готовятся к зимнему промыслу.
        21 ноября —20 декабря
        ОСТРОВ БЕРИНГА
        Из всех юрташек ко мне летят жалобы на обнаглевших ванек. Сильные песцы, живущие поблизости от ловушек-кормушек, становятся полными хозяевами сетных двориков. Никак не подпускают к юколе молодых и дальних.
        Молодые и дальние ваньки голодают, тощают, а старики пухнут с жиру.
        Плохо, если ванька тощий: шерсть у него слабая, жидкая.
        Ожиревший ванька еще хуже: шерсть на нем сваливается, становится вялой и мягкой, как вата. Такой мех ничего не стоит.
        Надо что-то спешно придумать против стариков, а то какой же будет промысел: одни бракованные шкурки.
        Я отправился по ухожам посмотреть, чем можно помочь беде. Остановился в юрташке моего друга Андриана Невзорова, в ухоже Толстый мыс.
        Первая же ночь выпала ясная, лунная. Забрался в красный домик и стал у окошечка наблюдательной комнаты.
        Вот подоспел толстый-претолстый ванька. Он сразу кинулся к кормушке и начал торопливо рвать юколу.
        Скоро один за другим вошли во двор еще пять ванек, тоже довольно толстые. Первый на них огрызался, но они не очень-то испугались, и все пятеро подошли к кормушке.
        Пришли еще трое. Упитанные.
        Эти с трудом добились места у кормушки. За ними скользнули во двор четверо тощих. Тут началась драка.
        Самый толстый ванька бросился на них, другие помогли, и тощих живо выперли со двора.
        Они расселись за решеткой и голодными глазами смотрели, как пируют толстые.
        Еще и еще подходили ваньки, все с подтянутыми животами и провалившимися боками. Толстые их не пускали во двор.
        Девять тощих собрались за решеткой. И все щелкали зубами, дожидались, пока наедятся толстые.
        Один только молоденький ванька, из тощих, никак не мог успокоиться. Он то и дело заскакивал во двор, подкрадывался к кормушке и старался незаметно затесаться между толстяками. Но толстяки не зевали, и ему здорово каждый раз доставалось от них.
        Наконец после хорошей трепки он уселся за решеткой, зализал свои раны и стал внимательно смотреть на толстяков, слегка наклонив голову.
        Я с нетерпением ждал, что будет дальше.
        Вдруг он залаял, коротко, отрывисто.
        Что тут сделалось с толстяками! Вмиг они очутились у решетки, друг через друга поскакали в дверцы и так быстро скрылись с глаз, точно у них выросли крылья.
        Исчезли куда-то и восемь тощих.
        А девятый, тот, что тявкнул, шмыгнул во двор, подошел к кормушке и принялся спокойно уплетать юколу.
        Я чуть было громко не расхохотался в своей засаде. Ведь этот короткий отрывистый лай у песцов - сигнал: тревога.
        И конечно, все ваньки сломя голову бросились врассыпную. А хитрецу только того и надо было.
        Прошло с полчаса, пока вернулись перепуганные толстяки. Тощий хитрец успел за это время плотно набить брюшко и убрался от них подобру-поздорову за решетку.
        Я просидел в засаде всю ночь. Тощий ванька еще два раза повторил свою хитрость. И каждый раз толстяки пулей вылетали из сетного дворика. Ловкий прием действовал без промаха. Как только раздавался тревожный сигнал, безотчетное чувство заставляло ванек бежать.
        Назавтра я стал думать, как помочь тощим. Ведь если один из них и сумел надуть толстяков, то это еще не выход. Он станет жирным, а десять тощих по-прежнему будут сидеть за решеткой и щелкать зубами.
        Надо придумать такое, чтобы все тощие были сыты, а все толстые похудели.
        Не раз мне приходилось примечать, что ожиревший ванька не может подпрыгнуть так высоко, как худенький. Худенький легко прыгает на целый метр от земли. Толстый тяжел для такого прыжка.
        Я придумал вот что: надо юколу класть не на землю, надо ее подвешивать на метр от земли, чтобы толстым не допрыгнуть.
        Андриан смастерил деревянную раму, натянул на нее проволочную сетку и рассовал по ячейкам сетки куски юколы. Решетку с юколой подвесили на веревке к потолку на метр от земли.

* * *
        Ночью я опять пошел дежурить в наблюдательный.
        Ночь была темная. Ветер раскачивал решетку с юколой, проволока поскрипывала.
        За дверцами несколько раз показывались ваньки.
        Но ни один не решился войти во двор.
        Эта неудача меня не обескуражила - привыкнут.
        На вторую ночь самый толстый ванька пошел во двор. Но сколько он ни скакал, не мог вскочить на решетку. Пришло еще несколько толстяков. Попрыгали, и тоже напрасно.
        Первый же тощий, может быть, тот, что поднимал ложную тревогу, легко вспрыгнул на решетку. Он сейчас же принялся за обед.
        Толстяки в ярости плясали и прыгали под ним на снегу. Он раскачивался у них над головами и спокойно уплетал рыбку.
        Другие тощие тоже скоро привыкли к решетке и наелись досыта.
        Я уже считал свою задачу выполненной. Оставалось только во всех ухожах ввести такие кормовые решетки. Но никогда нельзя знать наперед, как схитрит ванька.
        К счастью, я остался у Андриана еще на одну ночь и опять пошел в наблюдательную.
        И в эту ночь первым пришел самый толстый ванька. Попрыгал у решетки - ничего не вышло. Подошел к сетчатой стене дворика и задрал голову вверх.
        Тут я сразу понял, что мой расчет все-таки неверен: прыгать высоко жирный ванька не может, но лазает он отлично.
        И правда: толстяк ловко вскарабкался по сетке на проволочную крышу дворика и в один миг перегрыз одну из четырех веревок, на которых висела кормовая решетка. Решетка накренилась.
        Толстяк перегрыз вторую веревку.
        Решетка упала одним концом на землю, куски юколы посыпались на снег.
        Надо было видеть, с какой быстротой толстяк очутился внизу.
        В эту ночь тощим ванькам опять пришлось сидеть за воротами и щелкать зубами.
        На этот раз исправить ошибку в расчете было нетрудно: просто мы стали подвешивать решетку с юколой на толстой проволоке. Против толстой проволоки ванькины зубы бессильны.
        Теперь такие решетки заведены у нас по всем ухожам, и ваньки не жиреют чрезмерно.
        Тощие легко вскакивают на решетку и досыта наедаются на ней. Толстые сидят внизу. Им достаются только крохи со стола тощих.
        Толстые скоро становятся тощими и получают возможность хорошо пообедать. А тощие, если жиреют, остаются без обеда.
        От времени до времени заведующие ловушками-кормушками ловят по нескольку ванек и сейчас же выпускают: надо только посмотреть, как идет у них линька.
        С каждым разом волос все полней, длинней и гуще. Скоро мех дойдет. Тогда начнем промысел.
        Разосланы уже по ухожам ящичные ловушки. Каюры развозят их по четыре штуки на нарте.
        И вот наконец отправились по ухожам алеуты-промышленники - по одному в помощь каждому заведующему ловушкой-кормушкой.
        Каждый промышленник получает от меня стандартный пакет: еда и мыло на полтора месяца. Охотничьи припасы - полкило пороху и два кило дроби на ружье - развезены уже по юрташкам.
        Все алеуты - хорошие стрелки. Как никто из материковых охотников-промышленников, они бьют птицу даже влет.
        Морской птицы на острове зимой много. К нам на зиму прилетают громадные стаи пестрых морских уток - каменушек. Каменушки и чайки - любимая дичь алеутов.
        21 декабря
        ОСТРОВ БЕРИНГА
        Все промышленники на местах. Промысел начался.
        Летят простые и спешные письма из ухожей в штаб, из штаба в ухожи. Простые письма доставляются заведующими ловушками-кормушками пешей эстафетой - от юрташки к юрташке и от ближней юрташки в селение.
        Спешные письма - бегом. В письмах заведующих - всевозможные сведения: сколько старых, сколько молодых приходит в ловушку-кормушку, дошла ли шерсть, сколько поймано, сколько выпущено, сколько упромышлено песцов.
        Штаб у меня.
        Мчатся по всему острову гонцы-каюры.
        Каждый заведующий ловушкой-кормушкой получает пакет из штаба. В пакете - приказ. В приказе сказано, сколько песцов должно быть упромышлено в сезон в каждом ухоже.
        Каюров четверо. У каждого - нарта и добрая упряжка лихих лохматых рысаков.
        Самый интересный из каюров - Дотра. Его настоящая фамилия Мякишев. Дотра - это прозвище, значит - доктор.
        В дальний путь Дотра никогда не берет с собой еды; привяжет на нарту полмешка табаку - и понес. За щекой у него всегда с кулак табаку. Мчится Дотра по снежной тундре.
        Вот впереди показалась юрташка.
        Заведующий уже давно ждет его. Скорей вытаскивает приготовленную золу, ставит на печку ведро воды.
        Дотру надо угостить на славу: без угощения от Дотры не добьешься интересных новостей.
        Дотра подкатил, вошел в юрташку. Тут ему первым делом надо золы предложить. Дотра табак размочит и смешает его с золой - приготовит себе жвачку. Золу зав загодя нажег из выкидняка: из тех громадных, иногда в несколько обхватов толщиной, деревьев, что выкидывает волнами на лайду. Эти деревья приносит к нам от берегов Америки и Камчатки.
        Потом обед. Самые вкусные блюда: суп из пареных чаек, жареное нерпичье мясо, свежее нерпичье сало. Потом чай. Чаю Дотра выпивает целое ведро. Хозяин томится, ждет.
        Наконец Дотра кончил. Он достает приказ и отдает его хозяину. Сам опять принимается за угощение.
        Хорошо угостится и тут вдруг вспомнит, что в сумке у него еще письмо есть от жены хозяина. Вытащит и долго вертит в руках, сверяется с адресом: дескать, как бы не перепутать писем, дело это важное, не всякий может понимать.
        Но вот адрес точно сверен, и письмо передано хозяину.
        И что же оказывается: никакого адреса на конверте нет, только одна цифра ухожа.
        Это маленькая тайна письмоносца: он неграмотный. Он знает только цифры.
        За первым письмом появляется второе. И снова неграмотный письмоносец долго разбирает несуществующий адрес на конверте. И опять томится, угощает хозяин.
        Когда все письма вручены, Дотра начинает выкладывать свежие новости. Так от юр-ташки к юрташке переезжает каюр Дотра только с запасом табаку и с сумкой письмоносца. И всегда бывает сыт.
        Каюры - это самый быстрый способ сообщения с разбросанными по всему острову промышленниками, наша телеграмма-молния.
        Но вот по всем юрташкам развезены приказы.
        Теперь держись ваньки! Они давно привыкли каждую ночь приходить в сетный дворик за юколой. Штук по двадцать набивается их в ловушку-кормушку.
        Зав поглядывает за ними из окошечка наблюдательной.
        В одну прекрасную ночь зав дергает за веревочку. Дверца дворика падает, и все ваньки попались. Теперь им предстоит экзамен. Зав выходит во двор и загоняет их в первую комнату домика - в темную приемную, или ожидалку.
        Промышленник ждет в задней комнате - экзаменационной. Когда все ваньки загнаны в приемную, он идет туда, а зав проходит в экзаменационную и зажигает в ней свечку.
        Промышленник схватывает первого попавшегося ваньку за хвост, другой рукой перехватывает его за шею и подает заву через окошечко в экзаменационную.
        Брать ваньку в руки надо умеючи. Он вьется в руках, как змея. А вцепится в руку - не отпустит. Разжать ему зубы можно только топором.
        Зав учиняет ваньке экзамен: подносит к свету и разглядывает шерсть.
        Полноволосый. Нигде ни плешинки, шерсть ровная, вся серо-голубого цвета. Нигде не покалечен.
        Зав разжимает ваньке рот. Возраст средний: три-четыре года. Возраст ваньки узнается по зубам, как у лошади.
        Зав ловко накидывает на ванькин хвост тряпичную петлю и взвешивает его на весах-безмене.
        Вес - четыре с половиной килограмма. Полный вес для взрослого самца. Годен.
        Зав вырезает колечком шерсть у самого конца пушистого хвоста. Если бы это была самка, он вырезал бы колечко подальше от конца.
        И это еще не все: зав клеймит ваньку щипцами в оба уха. В левое ухо клеймо «Б», то есть остров Беринга, и «33», то есть 1933 год.
        В правое ухо клеймо: литер (латинская буква) ухожа и текущий номер.
        Ваньке немножко больно - он злится.
        Ему опять разжимают рот, суют за язык большой капсюль с лекарством и заставляют проглотить.
        Это против страшных эхинококков, которыми ваньки заражаются от рыжих полевок.
        Наконец напуганного, сбитого с толку ваньку суют в темную деревянную трубу.
        Ванька в ужасе мчится вперед и… вылетает на волю.
        Теперь он меченый, и если попадется в другой раз, его только взвесят и опять выпустят.
        Во второй раз он не испугается, только удивится.
        А если и попадется в третий раз, он будет держать себя нагло. И как только выпустят его в трубу, он - верть хвостом и скорей к дверцам сетного дворика: ждет, когда опять впустят.
        Зав и промышленники продолжают работу. Один за другим поступают ваньки из приемной в экзаменационную. Каждого внимательно осматривают, взвешивают и записывают в промысловый журнал: производитель номер такой-то.
        Молодых ванек не клеймят. Их только запишут в журнал, завяжут на хвосте петельку из шнура, дадут две маленькие пилюльки с лекарством и отпустят.
        Петельку привязывают, чтобы узнать молодого, если еще раз попадется, не отметить во второй раз в журнале одного и того же. К лету шнур на хвосте истлеет и сам собой спадет.
        В промысел берутся в первую очередь больные песцы, калеки, у кого шерсть плохого окраса и престарелые, которым все равно недолго осталось жить. Лучших всегда оставляют на племя.
        Не все ваньки ходят в ловушки-кормушки. Есть такие, что живут в отдаленных углах ухожей и не попадают в сетный дворик.
        Для них промышленники расставляют ящичные ловушки.
        Ящичные ловушки похожи на мышеловки, только, конечно, гораздо больше. Это ящик, с боков и сверху обтянутый проволочной сеткой. Приманка - кусок юколы - нацепляется на крючок в самой глубине ящика. От крючка тонкая проволочка к дверце. Чуть тронь приманку - поднятая дверца падает, и ловушка захлопывается.
        Как ни плотно захлопывается дверца, а все-таки ванька умудряется поднять ее и ускользнуть из западни. Пришлось приделывать наверху железный болт. Когда дверца падает, болт скользит по пазу и наглухо запирает дверцу. Болта ванька, казалось бы, уж никак не может выцарапать. Но попадаются и такие, что удирают даже из ловушки с болтом.
        Много хлопот промышленнику с ящичными ловушками: надо расставить их по всей лайде, другой раз верст на пятнадцать, надо каждое утро обойти их все, вытащить попавшихся ванек.
        А ваньки хитры.
        В первый раз попадет ванька в ловушку, он бьется в ней, как птица в клетке.
        Но вот его вынули, записали, заклеймили и выпустили.
        Ванька сразу смекает, в чем дело: ящик с юколой ему не страшен - это только угощенье.
        И вот только промышленник выпустит его, нацепит новый кусочек юколы и насторожит ловушку, ванька уж тут как тут. Не успеет человек отойти - ванька уже в ловушке и хвать за юколу. И даже не обернется на стук дверцы. Съест юколу и ляжет отдыхать. Свернется калачиком, спит себе.
        Попробуй пройти мимо ловушки, где спит такой ванька. Он так на тебя затявкает, что поневоле обернешься: ты что, мол, не знаешь, что обязан меня выпустить отсюда?
        Беда промышленникам с такими ваньками. Нет средств их отвадить, и ловушка пропадает без пользы, превращается в кормушку для ваньки.
        Еще есть у нас на острове три самолова. Это хитрое сооружение. В землю врыт большой ящик с покатой крышей. На крыше дощатая труба крестом. Вход в трубу снизу. В верхней, глухой части кладется приманка. Ванька чует запах юколы и лезет в трубу. Съедает угощенье и благополучно выходит назад.
        Пожалуйста! Ведь это его только прикармливают, приучают не бояться ловушки.
        Через некоторое время ванька привычной дорогой шагает к приманке: вдруг пол под ним проваливается, и ванька вверх тормашками летит в темный погреб.
        В полу ловушки, посредине входной трубы, - опрокидывающийся люк. До сих пор он был закреплен, и ванька свободно проходил по нему. Теперь задвижку отодвинули. Ванька ступил на люк и провалился. Люк захлопнулся над ним. Ванька погребен в темном погребе до прихода промышленника.
        Отсюда уж никак не выберешься, как ни хитри.
        Зато уж ванька, раз побывав в таком погребе, в другой раз без спросу не сунется в самолов. Встанет у начала трубы и пробует лапкой, крепок ли пол. Не выкинет ли опять такой штуки, как в прошлый раз?
        Промышленнику это и на руку: один и тот же ванька два раза не пойдет в самолов, не станет надоедать, как с ящичной ловушкой.
        Много надо хитрости, чтобы переловить всех ванек на острове. На каждую нашу выдумку они отвечают своей.
        Недаром ванька сродни лисе патрикеевне.
        21 января - 20 февраля
        ОСТРОВ БЕРИНГА
        Помначкомпром обязан сам проверять промысел.
        21 января выехал я с одноруким каюром Григорьевым в объезд по ухожам.
        В это время года путешествие по нашему острову совсем не так приятно, как весной. Много опасностей ждет в пути, и часто даже не знаешь, как близко был от смерти.
        Пришлось и мне попасть в такое положение.
        Вот выписка из моего походного дневника.
        29 января
        Погода неважная, с утра ветер ост (восточный), и несет мелкий снег.
        Сижу в юрташке на ухоже Лисенково. Надо мне скорей на Бобровый, а идти невозможно: путь туда очень опасный.
        Каюр уверяет, что к обеду будет пурга.
        Чтобы не задержаться долго, решили на собаках вернуться к Андриану, в Толстый мыс, где мы уже были вчера, и сегодня же выйти оттуда на лыжах в Перегребную.
        Выехали в половине десятого при среднем ветре и малом снеге. Около часа поднимались благополучно в гору. Временами я слезал с нарт и шел пешком.
        Наконец взобрались на перевал.
        Намотали цепи на полозья нарт, как на колеса телеги, и все-таки понеслись с большой скоростью вниз.
        Через десять минут достигли пологого места. Сняли цепи и косогором вдоль левого берега долины быстро, в один час, спустились до юрташки Толстый мыс.
        Андриан нас встретил.
        Как с утра предсказал каюр, после обеда разыгралась пурга. Мы поели, отдохнули и решили с Андрианом попытаться все-таки сходить в Перегребную. Надеялись, что в перерыве между шквалами сумеем выбрать правильное направление.
        Предстояло идти через горы.
        Мы вышли в два часа дня с лыжами и сумкой.
        Благополучно прошли берегом первую бухту. Из второй взяли на юг. Начали подниматься в гору.
        Все шло хорошо. Добрались до вершины первой горы, немного скатились, поднялись на вторую, повыше. Опять скатились, опять полезли вверх.
        Пурга все сильнее, и - самое неприятное - все кругом заволокло густым туманом, ничего не видно.
        Сначала Андриан шел уверенно. Потом начал часто останавливаться, проклинал туман.
        Туман не рассеивался.
        Брели уже наугад, по ветру, хотя оба знали, что поблизости есть опасные снежные навесы. Ступишь - и рухнет в пропасть висящая в воздухе глыба снега.
        Я шел осторожно, то и дело тыкал лыжами вперед: нет ли провала.
        Попали на ровное место. Андриан и говорит:
        - Теперь я знаю, куда идти. Это озеро.
        Пошел вперед.
        Направление показалось мне подозрительным. Ветер дул теперь сзади и немножко справа. Значит, мы повернули в глубь острова.
        От тумана и пурги стало совсем темно.
        Разом пошло круто вниз.
        Выдвигались из темноты снежные завесы, тяжелели над головой.
        Спустились осторожно в узкую долинку, но она уходила круто куда-то совсем не по нашему направлению.
        Поднялись опять на гору.
        Шли долго. Все гора. Выше и выше.
        Пошли косогором.
        Вдруг Андриан разом остановился.
        Обернулся - глаза черные, большие. Смуглое лицо посерело.
        Я различил впереди глубокое ущелье. На другой стороне смутно виднелся крутой подъем и громадный навес.
        Точно запомнились мне очертания страшного ущелья. Ступи Андриан еще шаг - и он сорвался бы в пропасть, а за ним и я.
        Мы быстро повернули и пошли назад.
        Отошли несколько шагов и стали. Андриан сознался, что запутался безнадежно.
        Сняли лыжи.
        Пошли в обратную сторону, против ветра.
        Шли долго и утомительно, глубоко проваливались в снег. То и дело возникали впереди белые навесы, черные щели, дыры, и мы поспешно сворачивали в сторону.
        Мокрый снег давно промочил нашу одежду; брюки, насквозь мокрые, пристали к телу. Силы выходят. Оба шатаемся, держимся друг за друга.
        Вьюга в лицо, слепит и запирает дыхание. Лыжи в руках, как паруса, не дают идти. Бросить нельзя: только на них удержаться, если провалишься в щель.
        Сил нет передвигать ноги.
        Предлагаю Андриану выкопать лыжами яму и как-нибудь переночевать, пересидеть ночь в снегу.
        Андриан не соглашается: одежды мало. Я - в одном дождевике, он - в фуфайке и робе. В сумке только тонкое одеяло.
        - Маленько, - говорит Андриан, - еще попробуем.
        Дальше бредем.
        На миг вдруг прорвало туман, и сквозь пургу в темноте встали: слева гора, справа гора и что-то черное в ней. Должно быть, долина к морю.
        Опять все скрылось. Но мы твердо запомнили направление по ветру.
        Пошли. Вдруг круча вниз.
        Осторожно пробуем лыжами: спуск и дно.
        Спускаемся. Андриан впереди, я сзади.
        Неожиданно Андриан исчезает.
        Не успев понять, что случилось, и сам стремглав лечу вниз, пролетаю метра четыре и падаю прямо на Андриана. Больно треснуло лыжиной.
        Поднимаемся, кости как будто бы целы. Все на месте.
        Находимся в узком ущелье речки.
        Пошли по нему. Вдруг впереди снежная стена. Речка падает в черную дыру под ней.
        Пробовали царапаться по левому крутому берегу - не влезть.
        Андриан вырубает ступеньки лыжей, я - своими крепкими солдатскими сапогами. На счастье, надел их утром вместо мягких торбасов.
        Вылезаем на пологое место. Шарим дальше в темноте - уступ. Такая крутизна вверх, что опять приходится спускаться.
        Бредем по дну ущелья.
        Андриан опять проваливается, к счастью, неглубоко.
        Оказывается, проломил лед и попал в воду.
        Опять пробуем подняться. Ползем по стене. Выше и выше.
        У Андриана из рук выскальзывает лыжина, со свистом укатывается вниз.
        Нет сил вернуться за ней. Пусть пропадает.
        Наконец вылезли на берег. Впереди гремит море.
        Сразу как будто и сил прибавилось.
        Через полчаса спустились на лайду. Здесь туман меньше. Светлее. Огляделись: мы в замкнутой скалами бухте. В одну и в другую сторону - скалы. Мы в каменном колодце.
        Пошли наугад в правую сторону.
        Гора обрывается в море. Бурун с бешеной силой бьет в нее. Ударит - и откатится. Ударит - и назад. И нам надо проскользнуть по узенькой кромке каменного карниза, точно рассчитав время между двумя ударами буруна.
        Мы с Андрианом посмотрели друг другу в глаза. Все равно замерзнем здесь в бухте.
        Я подошел к узкому карнизу вплотную.
        Бурун ударил в скалу, взвился к небу и с шипением пошел назад.
        Я ступил на карниз, распластал руки, чтобы плотней прижаться грудью к скале.
        Так, с повернутой вбок головой, быстро стал переставлять ноги. Левую отставил, правую к ней придвинул, и опять, и опять, чтобы не думать о другом, считал про себя шаги:
        - Четыре, пять… восемь, девять…
        На десятом услышал за собой рев набегающего буруна, всей спиной почувствовал его тяжелую силу: шваркнет о скалу и слизнет, как спичку. Меня ударило в спину, обдало с головы до ног холодной водой и повалило лицом в песок, но я уже был по ту сторону скалы.
        Холодный водяной язык тянул в море. Я ухватился за первый попавшийся камень.
        Камень выдержал. Бурун схлынул. Я вскочил на ноги.
        Теперь Андриан.
        Он подхватил брошенные мною лыжи и ловко, как кошка, проскочил опасное место. Бурун не успел слизнуть его.
        Мы стояли в той самой бухте, откуда начали свой подъем в горы.
        Легко и радостно стало. Присели отдохнуть.
        Километра три еще пришлось тащиться по лайде, по сыпучему песку против пурги. Мокрая одежда обмерзла, стала как железные латы.
        Добрались до юрташки мокрые от пота, без сил; руки и ноги дрожат.
        Достал заветные - на самый крайний случай - полбутылки спирту. Ожили.
        Хорошо, что не остались ночевать в снегу, - пропали бы.
        30 января
        С утра - норд-ост.
        Пурга все сильней, гор даже не видать. Идти - и думать нечего.
        Взялись за чистку песцовых шкурок. Андриан наточил мне нож, как бритву.
        Начинается чистка с хвоста. Потом задние лапы, потом кругом по туловищу.
        Навык нужен большой. Я через четыре с половиной часа дошел только до передних лап, сделал два пореза больших и несколько маленьких.
        А каюр Григорьев привязал нож к обрубку своей правой руки и так ловко им орудует, что очистил уже всю шкурку, далее ушки и лапки кармашками кончил, и ни одного пореза.
        Обедали в два часа. Суп из нерпы с макаронами и рисом, к нему пироги с рисом, на второе - чайки пареные.
        Все очень вкусно.
        Пурга, кажется, никогда не кончится.
        31 января
        Ветер переменился - вест (западный). В девять утра стало проясняться.
        Выехали с каюром Григорьевым на собаках в Перегребную.
        Ехали тем же путем, что проделали третьего дня с Андрианом.
        Только теперь я понял, как счастливо мы с ним избегли тогда погибели.
        От второй бухты начинается ряд некрутых гор. Справа остается долина речки, по которой мы вернулись к морю.
        С горы мы с каюром спустились к озеру, где Андриан сказал, что знает дорогу. Пересекли его. Тут перевал и длинный пологий спуск. Опять перевал, и скоро начались крутые обрывы в долину бухты Перегребной. Удивительно, как мы с Андрианом не сорвались с них в темноте.
        Осторожно подошли к крутому спуску в пропасть.
        Напротив совершенно отвесная стена метров в пятьдесят высоты. От верхушки стены простерт в воздухе громадный снежный навес. И на навесе ясные следы двух пар ног. Один след резкий - от солдатских ботинок. Другой мягкий, округленный - от Андриановых торбасов.
        Четко встали в памяти очертания страшного ущелья и та минута, когда Андриан вдруг остановился и обернул ко мне посеревшее лицо с громадными черными глазами.
        Я различил впереди очертания глубокого ущелья.
        Мы быстро отошли на несколько шагов. Но мы и не подозревали тогда, что стоим в пустоте над пропастью.
        Как не обрушилась под нашей тяжестью висящая в воздухе глыба снега, до сих пор для меня загадка.
        Мы впрягли собак и обмотали полозья цепью.
        Сначала осторожно спустили нарту. Нарта укатила далеко в бухту.
        Собак спустили так: спереди их держал каюр, а я сзади тянул за веревку вместо якоря. Шипами сапог я изо всей силы упирался в твердый снег, и все-таки меня быстро волокло вниз. Ущельем мы с Григорьевым быстро домчались до юрташки Перегребной.
        До половины февраля продолжался промысел песцов.
        К этому времени мы уже собрали положенное число голубых шкурок.
        21 февраля - 20 марта
        ОСТРОВ БЕРИНГА
        Февраль у нас тоже бурный месяц. Штормы такие, что по три, по четыре дня не высунешь носа из дому.
        Голубые ваньки начали желтеть, буреть. Промысел кончен. Промышленники вернулись в селение. Но заведующие ловушками-кормушками продолжают еще подкармливать ванек, ловить их и отмечать производителей.
        Снегом заносит юрташки по самую крышу. Долго потом хозяин разгребает снег, чтобы выбиться наружу. Выползает, как ванька из норы! А что творится на берегу! Рев и вой. И чего-чего только не выкидывается штормом на лайду!
        В последние дни, одного за другим, выкинуло двух китов.
        Первый - пловун, длиной около восьми метров, больше двух слонов, поставленных один за другим. Но перед вторым - синим полосатиком - он кажется малышом.
        Выкинуло синего полосатика двадцати метров длиной.
        Во рту у него свободно разляжется человек большого роста. Череп два метра длины, метр высоты.
        У обоих китов распороты животы и внутренности выедены.
        Это работа страшных косаток. Что перед ними самые крупные акулы! Одна акула не может вспороть брюхо киту, а нападая целой стаей, они справляются и с этим гигантом.
        Как гора мяса, лежит громадный труп кита на лайде. К нему со всего острова собираются сотни ванек, слетаются тысячи птиц: чайки, вороны. Людям с трудом удается отбить у них дневную добычу.
        Алеуты большими кусками режут китовый жир и увозят в селение - себе про запас. Китовым мясом кормятся ваньки зимой: оно здесь не портится.

* * *
        Главная наша работа в этом месяце - дома, в селении. Работа ответственная: приемка песцовых шкур.
        Надо видеть, с каким усердием готовятся к сдаче промышленники и заведующие ухожами. Расправляют каждую шкурку, подчищают последние остатки жира на мездре, замывают каждое пятнышко на меху, расчесывают шкурку гребешком волосок к волоску. Приемка шкур - это экзамен для промышленников и заведующих ухожами. Лучшие работники получают премии деньгами и такими ценными вещами, как ружья, будильники, одеяла.
        Председателем приемочной комиссии - я, помначкомпром. Но едва ли не главный член ее - старшинка Петр Березин.
        Вся комиссия тщательно осматривает каждую шкурку: нет ли порезов, подрезов, хорошо ли обезжирена мездра, хороша ли правка или посадка - не растянута ли шкурка, не осажена ли она. Измеряем каждую шкурку, определяем окрас меха: темный, темно-голубой, голубой, светло-голубой, светлый.
        И вот надо определить сорт меха. Это уж дело опытного глаза старшинки.
        Все затихают, когда старшинка бережно берет шкурку в обе руки, поднимает ее против света на уровень своих глаз. Вот он встряхнул шкурку раз и два, прищурился, нахмурился, встряхнул еще. Голубой блеск волной пробежал по длинной ости.
        Но старшинка хмурится, качает головой: наверно, не очень густ подшерсток, или пух, или, может быть, недостаточно пышен мех.
        Старшинка снова смотрит шкурку против света и вдруг пренебрежительно швыряет ее на стол перед нами.
        - Третьим сортом, - говорит он тоном судьи, выносящего обвинительный приговор преступнику.
        И, не глядя больше на провинившуюся шкурку, берет другую, опять теми же жестами поднимает к глазам, встряхивает, поворачивает к свету. Вдруг суровое лицо его распускается в улыбку, он удовлетворенно кивает головой. Еще и еще раз так и этак поворачивает шкурку к свету, опускает ее, любовно оглаживает пышный мех и осторожно, как тончайший хрусталь, опускает шкурку на стол.
        - Первым сортом! - объявляет старшинка торжественным голосом.
        И все мы - вся комиссия и промышленники - тоже невольно улыбаемся, довольные и гордые.
        После приемки шкурка записывается под очередным номером, штампуется, к ней привязывается полотняный ярлык. Потом шкурки связываются попарно и вешаются на крючки в складе. Время от времени их проветривают. Затем их связывают по пяти штук в пачки, опять проветривают и в конце концов увязывают в большие мешки, шкурок по сто в каждом. Теперь наше пушистое золото готово для сдачи на пароход. И время: последние заведующие ловушками-кормушками возвращаются с дальних ухожей.
        Океан ревет и ревет, но мы уже начинаем поджидать первую лодку с Медного. Удастся ли ей проскочить в этот раз между двумя штормами?
        Промысловый год кончился.
        Скоро весна.
        Скоро, может быть, покажется на далеком горизонте дымок приближающегося парохода.
        notes
        Примечания
        1
        Одно из колен соловьиной песни: сильный, резкий свист.
        2
        Всесоюзный институт растениеводства.
        3
        О б у ш о к - особого вида молоток на длинной ручке.
        4
        Коренной штрек - главный, основной откаточный штрек.
        5
        «Поленом» у охотников называется волчий хвост.
        6
        О с е к - ограда из кольев и жердей.
        7
        Кишлак (узбекск.) - деревня.
        8
        Куртинка - клумба, цветочная грядка в саду; здесь в смысле: островок невысокой поросли.
        9
        На Кавказе местные охотники леопарда называют барсом.
        10
        А с к ы р - самец соболя. Слово, вошедшее в употребление у русских промышленников.
        11
        Ш а б у р - армяк из холста.
        12
        Бродни - охотничьи сапоги.
        13
        Ш?вера - речной порог.
        14
        Б е л к ? - снежные вершины гор.
        15
        Р я с н о - обильно.
        16
        Ширкунцы - колокольчики.
        17
        Распары - оттепели.
        18
        Н а л е д и-л ы в ы - лужи на льду.
        19
        «Тартарен из Тараскона» - насмешливое произведение Альфонса Додэ. Тартарен - добродушный, толстенький буржуа, вообразивший себя свирепым охотником на львов. Обвешанный оружием, он отправляется в Африку и там, после многих комических приключений, убивает ручного льва.
        20
        По старому охотничьему закону охота на самцов лосей начиналась с 15 августа старого стиля, то есть с 28 августа нового стиля. (Прим. автора.)
        21
        Особого образца разрывная пуля. Задним концом она вделана в войлочный пыж; имеет нарезки. Употребляется специально для гладкоствольных дробных ружей. (Прим. автора.)
        22
        М е з д р а - нижний слой шкуры.
        23
        Корсак - степная лисица.
        24
        К а р б ы ш - хомяк.
        25
        Волкодавами называют крупных овчарок.
        26
        Кара-баш - по-татарски - черная голова.
        27
        Д ж о к - по-казахски - нет.
        28
        К у р д ю к - толстый, жирный хвост особой породы овец.
        29
        Ненцы.
        30
        Селькупы.
        31
        Манси.
        32
        В 1931 году село Самарово, расположенное близ впадения Иртыша в Обь, стало центром вновь образовавшегося Остяко-Вогульского района.
        33
        Валькирии - полубожественные девы-воительницы в германской мифологии.
        34
        Г у с ь - верхняя одежда северян, сшитая как малица. Меховые гуси шьются волосом наружу.
        35
        Важенка - самка северного оленя.
        36
        П е ш к а - новорожденный олененок.
        37
        Н е п л ю й - подросший теленок.
        38
        Окатэтта в буквальном переводе с самоедского значит - многооленный. Здесь это слово употреблено именно в таком смысле. Кроме того, окатэтта - общеродовое имя многих ямальских самоедов, среди которых были и безоленные бедняки.
        39
        Припай - ледяные закраины у берегов.
        40
        Т у ф ы - вулканические породы, образовавшиеся из грязевых потоков лавы; служат строительным материалом.
        41
        Л а й д а - пологий песчаный или каменистый берег, заливаемый прибоем.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к