Уезжающие и остающиеся (сборник) Евгения Владимировна Басова
        Книга Евгении Басовой, в которую вошли три повести, - о подростках, об их родителях, о поисках себя и о любви.
        Костика, героя повести «ОТКРЫТЫЕ ОКНА», «затянуло в компьютер по самые ботинки», как говорит его мама. Костик играет в онлайн-игры. А ещё он общается с виртуальными друзьями: с Реттом из Австралии и Ли Джином из Китая. А вот ещё Макар появился, он из Липовки - это рядом с Кувакиным, куда Костик летом ездил в лагерь. Макар умеет находить интересные сайты: например, где можно наблюдать за жизнью космонавтов на орбитальной станции. И когда мама на несколько дней едет по работе в Липовку и решает взять детей с собой, Костик и его сестра Лена радуются возможности познакомиться с Макаром в реальности. Вот только получится ли у них?
        «ТАНЕЦ ВЕТРА СИРОККО» - повесть о любви. «Катя, я люблю тебя», - написано на хозяйственной будке - той, где лопаты и мётлы. Какая-то особая краска, буквы светятся. Они кривые, с разным наклоном, и вся строчка съезжает вниз, к самой земле. А там, где буквы ещё высоко, под «Катя», приписано - «из 7В». У седьмого «В» на эту сторону окна выходят на математике, физике и английском. И всем просто необходимо ещё раз взглянуть в окно, убедиться, что буквы всё ещё там. А три Кати в классе теряются в догадках - кому же из них эта записка адресована. И самое главное - кем?
        Валя, героиня повести «УЕЗЖАЮЩИЕ И ОСТАЮЩИЕСЯ», готова помочь всем и каждому, будь то заблудший котёнок, неприкаянный бомж или состоятельные, но не очень-то счастливые в своём материальном достатке соседи. Но Валю тревожит не отсутствие денег в семье, а непонимание окружающих. Она мечтает скорее вырасти и увезти маму с братом из их небольшого городка.
        ЕВГЕНИЯ БАСОВА - член Союза чувашских писателей, лауреат Национальной детской литературной премии «Заветная мечта» и Международного конкурса детской и юношеской литературы имени А. Н. Толстого (2009), финалист конкурса «Книгуру» (2011 и 2013), финалист премии им. В. П. Крапивина (2010).
        Книги Басовой выходили в издательствах «Самокат», «Речь» (под псевдонимом Илга Понорницкая), рассказы публиковались в журналах «Кукумбер», «Урал», «Октябрь» и в альманахе молодых писателей «Как хорошо» («Детгиз»).
        Евгения Басова
        Уезжающие и остающиеся (сборник)
        Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России» (2012 -2018 годы)
        Любое использование текста и иллюстраций разрешено только с письменного согласия издательства. Интересы издательства «КомпасГид» представляет ООО «Юридическое агентство Копирайт» (www.juragent.ru).
                
        Открытые окна
        1. Разгильдяи
        За ужином мама говорит Косте:
        - Вижу, тебя в компьютер затянуло по самые ботинки. И папа тоже заметил, между прочим…
        Папа молчит, тефтельку жуёт. Но ясно - он с мамой согласен. И оба на меня смотрят, ждут, чтобы я тоже согласилась. Тогда нас уже трое будет, кто всё замечает.
        Я спрашиваю:
        - Как это - по ботинки?
        А мама, с досадой:
        - Не слышала, что ли, никогда, как говорят - что затянуло кого-нибудь с ботинками?
        И снова к Косте - допытываться:
        - Давай-ка разберём твой день, весь по часам, - чем ты сегодня занимался? Во сколько уроки закончились?
        Хочет, чтоб он ответил: «Ну, в час…»
        Или там - «В два».
        И она тогда сможет сказать: «Вот видишь, сколько времени ты зря потратил!»
        Но время-то от этого не вернётся с семи часов к двум, обратно!
        Да и ей самой, может, назад в два часа дня от нас не хочется.
        Сколько я слышала от мамы, что лучшее время - это вечер. К вечеру мы наконец-то собираемся, все четверо. И никуда не надо торопиться. Мы можем обсуждать свои дела, беседовать о том, что всем нам интересно…
        Я думаю: вот это, что ли, интересно?
        Костя так и будет молчать. И тогда мама у меня спросит:
        - Лена, так во сколько вы из школы пришли?
        И я отвечу:
        - Да не помню…
        Ведь правда, правда, я не смотрю на часы, когда вхожу!
        Я сразу ставлю обед разогревать. И пока суп греется - танцую. В гимнастику меня не взяли из-за глаз, и дома я делаю мостик или на голове стою возле стены.
        И вижу Костины ноги - вовсе не в ботинках: он как приходит, сразу в тапки переобувается. Он ходит по комнате задумчиво, я вижу, как на пол крошки падают, - это он булочку жуёт.
        Но вот ноги исчезают из моего поля зрения. А значит, он уже возле компьютера стоит. И наконец я слышу всегдашнее:
        - Лен, это… Я долго не буду. Так только - от школы отдохну…
        Я с головы на ноги встаю, очки беру, чтобы его лицо увидеть. Спрашиваю, как мама:
        - А не затянет тебя?
        Но он уже сам себе разрешил играть - не дожидаясь, пока я разрешу. А значит, надо с него глаз не спускать. Чуть только его затягивать начнёт - я его сразу в бок:
        - Хочешь, чтоб вечером снова - про ботинки?
        Сейчас так и скажу! Ну ладно, пусть ещё немного поиграет, ещё можно… Как раз у него такой момент… Он только на одного монстра отвлёкся, на зелёного, - а сзади фиолетовый щупальце поднял…
        Я кричу:
        - Сзади, сзади!
        А он:
        - Ленка, не лезь ты, нельзя вдвоём!
        С теми, кто по сети за этих монстров играет, - можно, значит, а со мной нельзя?
        Костя шипит:
        - Снова из-за тебя продую. Лучше иди чайник поставь!
        А что, чай - это нормальная еда, что ли? Я вспоминаю про суп, бегу на кухню - и верно, он чуть не выкипел. То, что осталось, я разливаю по тарелкам. Хлеб режу, тороплюсь. И Косте кричу:
        - Готово!
        Хотя он сам не придёт. Ему надо в самое ухо закричать:
        - Обедать! - тогда он, может, оторвётся от игры. Если ещё не поздно отрывать его.
        А сейчас уже всё, поздно! Затянуло его, прижало к монитору. Теперь он сидит сгорбившись, плечи вперёд, будто и впрямь хочет вовнутрь залезть. Весь затаился… И только рука с мышкой мечется по столу!
        А ноги, кажется, живут сами по себе. Он ими отталкивается, подпрыгивает на стуле: быстрей, быстрей! Ах, значит, так - засада? Надо сгруппироваться, чтобы потом как прыгнуть!
        Он группируется на стуле, а потом резко распрямляется. Стул крякает под ним. Булочка, надкушенная и позабытая, падает на ковёр. А Костя уже сидя бежит, пинает кого-то невидимого. Тапочки слетают с него - он не замечает…
        Если сейчас позвать его: «Эй, Костя!» - он огрызнётся:
        - Уйди, сказал!
        А то и стукнет.
        Мама приходит вечером, он поднимает на неё глаза - когда ты, мол, появилась? И нехотя снимает наушники.
        Впрочем, иногда он без наушников играет. Они рядом на столе валяются. И всё равно - кричи ему, не кричи…
        Особенно одну игру он полюбил.
        Там каждый себе выбирает человечка. Они только цветом различаются, а так все одинаковые. Квадратные и с головами в виде тазиков.
        На тазике глазищи - ими ты вращаешь, чтобы засаду не проглядеть. Ножки у всех тонюсенькие, - но прыгают те человечки без разбега, из одного угла монитора в другой.
        И уж дубасят они друг друга по тазообразным головам… Грохот стоит, как будто вокруг тебя и впрямь в медные тазы колотят.
        А пока один из них другого не поймает, сплошной такой звук идёт: «Мммммммм!» Или ещё есть: «Миу-миу-миу!» У всех нас от этого звука уши болят. Одному Косте нравится.
        Он хвастается вечером:
        - Ну, я сегодня отделал Ретта! Всё, Ретт - покойник!
        Я пугаюсь: с ума он сошёл, что ли, - маме докладывать об этом? Хотя мама сколько раз нам говорила: в семье каждый может поделиться своими переживаниями или своей радостью…
        Но только попробуйте сказать: «Мама, у меня за контрольную трояк. Знаешь, я так переживаю!» Увидите, что будет.
        И Косте с его радостью сейчас влетит.
        Но нет. Мама теряется. Она только вздыхает и спрашивает:
        - Ретт-то тебе что сделал?
        А Костя ей:
        - Знаешь, как он огрел меня дубиной по мозгам!
        Ретта Костя никогда не видел - он живёт в Австралии. Можно сказать, на другой стороне Земли. Когда у нас день, у Ретта ночь.
        Мама говорит:
        - Ну, я понимаю, ты: днём время тратишь, вместо того чтобы уроки делать, на улице гулять. А эти бездельники по ночам не спят - и Ретт, и этот второй, как его…
        Я подсказываю:
        - Хью, что ли?
        С этим Хью Костя разговаривает больше, чем со мной. В чате, но какая разница. Можно подумать, что его сестра - это Хью. То есть брат - Хью.
        И мама сразу подхватывает:
        - Да, этот самый Хью!
        Хотя у Хью время не сильно отличается от нашего.
        На игровых сайтах Костя познакомился с массой народа. Это мальчишки в основном. Из Пензы, Питера, из Красноярска, Владивостока… И ещё из разных городов.
        Мама интересуется:
        - А из наших мест есть кто-нибудь?
        И Костя ей сразу двоих находит.
        - Вот, - говорит, - смотри, мам! А тебе зачем?
        И правда - зачем? У Кости своя компания. Чаще всего с ним играет Хью, англичанин, и этот самый Ретт из Австралии. Или ещё Ли Джин, китаец.
        Ещё у них Миша есть, он раньше в России жил, а теперь тоже в Англии, с родителями. В Лондоне, как и Хью. Костя спросил, не виделись ли они там, и оказалось, они только в игре встречаются. Хотя могли бы, если б захотели, встретиться и поболтать.
        Бывает, что они попарно играют, двое на двое. И если кому-то пары не хватает, тот обижается - остался не у дел. Миша как-то написал Косте, что с ним играть больше не будет, - это когда они вместе продули Хью и Ли Джину. Что Костя - это просто какой-то рэм.
        Миша не упускает случая похвастать, как он английский выучил. «Знаешь, - спрашивает у Кости, - кто такой рэм?»
        Костя посмотрел в словаре, а «рэм» - это баран.
        В следующий раз он играл в паре с Реттом - и снова они продули, теперь Ли Джину и Мише. И он тогда Ретта с расстройства рэмом обозвал.
        А тот пишет ему: «У тебя смешная ошибка. Моё имя - Ретт. А рэм - это очень полезное и красивое животное. - И дальше: - П.С. Я держу порядка трёх тысяч овечек и баранов».
        Костя позвал меня, и мы вместе стали искать, как задать вопрос: «Выходит, твои родители - пастухи?»
        Но он вроде и не понял, о чём его спросили.
        Мама удивляется:
        - Ты, Костя, казалось бы, английский мог бы знать в совершенстве! С такими-то друзьями…
        Английский у Кости не идёт. Как был с самого начала трояк, так и сейчас трояк.
        Костя говорит:
        - Мам, почему тебе так важны оценки? Язык учат зачем? Чтобы друг друга понимать… А мы же с ребятами друг друга понимаем!
        Мама теряется - и в самом деле, зачем ещё язык учат? А Костя - дальше ей зубы заговаривать:
        - Главное, - говорит, - у меня теперь есть друзья, просто мировые…
        Мама вздыхает:
        - И точно - мировые! Со всего мира подобрались разгильдяи… С мамами бы их поговорить. Неужто не волнует их, чем дети занимаются вместо учёбы…
        Не знаю, как там мамы Хью, Ретта, Миши и Ли Джина, а наша мама то шнур от компьютера спрячет среди курток, то требует, чтоб папа снова поменял пароль.
        Однажды нам задали ролик в интернете посмотреть, про Африку. Я привела Катю и Наташу. Думала, вместе посмотрим, а потом они сядут делать описание и на вопросы отвечать, а я тем временем в игру сыграю. Хотя бы попробую. Костя пускай думает, что это мы уроки учим - за компьютером. С девчонками-то он болтать не любит. Пока они у нас, он в кухне будет сидеть, тихонько…
        Но папа, оказывается, всё испортил! И ничего мне не сказал. Катя с Наташей теперь будут в классе рассказывать, как я пароли подбирала - так и эдак, а всё равно не так. И как разревелась потом.
        Вечером папе говорю:
        - Почему я должна перед людьми позориться? Это же Костю затянуло - не меня!
        Папа смутился, написал пароль мне на листочке.
        - Спрячь только, - говорит.
        Да только от Кости разве что-то скроешь?
        И не всегда я пароли выдаю. Тот, что сейчас, Косте подсказала мама.
        Папа ей говорит:
        - Ты представляешь, прихожу с работы, а он уже там, внутри.
        И нам сразу понятно, где Костя. Папа удивляется:
        - Не понимаю, как он в этот раз-то пароль узнал…
        Мама тушуется, и папе становится понятно.
        Он сердится:
        - В воспитании что важней всего? Последовательность! Сказали нельзя - значит, нельзя.
        А мама только руками разводит.
        - Жалко мне его стало. Договорились они встретиться в сети. Гляжу - он места себе не находит, его ведь ждут.
        Папа ей отвечает:
        - Ну, жалей, жалей! Дождёшься - у него голова станет, как медный таз. Они вон как дубинками лупят друг друга по мозгам.
        Когда родители спорят, всё становится каким-то ненастоящим. Им положено на нас с Костей вместе наседать. А они выясняют между собой, кто там последовательно себя ведёт, кто нет, кто больше виноват, что Костю затянуло…
        Папа говорит:
        - Мне всё некогда. А ты бы узнала - ведь можно как-то заблокировать именно тот сайт? Ну, где он с этими Реттами встречается…
        А мама:
        - Мне, что ли, есть когда? Я, между прочим, тоже занята, как ты!
        Намекает, что стала, как и папа, начальником отдела. С прошлой пятницы.
        Я вижу: папе не нравится, как она это говорит.
        И мама пугается: чувствует, до чего же ему это не нравится. Спрашивает уже примирительно:
        - Как - совсем, что ли, заблокировать? Должны же быть у него друзья…
        Папа горячится:
        - Какие там друзья? Он их даже не видел! Пусть с одноклассниками больше дружит!
        И запинается. Чувствует - что-то не то сказал.
        2. Не повезло
        Это у меня - класс как класс. С кем-то я дружу, с кем-то не очень. Но у нас не бывает так, чтобы все ополчились против кого-то одного.
        А у Кости, как выпадет свободная минутка, несколько мальчишек только и знают, что донимают Лёшку Юрова. Длинного и Тощего. Прозвища у него такие, сразу два.
        Чем этот Юров отличается от остальных, я не пойму. Тощий - ну ладно, пусть. Но другие упитаннее, что ли?
        А насчёт роста и вообще неясно… В классе у Кости есть уж какие длинные ребята, но их же никто не дразнит. А Юров им до плеча.
        Костя говорит - когда-то Юров самым высоким был. Тогда к нему это «Длинный» и прилипло. Он жутко стеснялся своего роста, сутулился. А всем только и надо было, чтоб его смутить. Только и слышно было: «Лёшка длинный!»
        После, со временем, его полкласса в росте обогнало. Но и теперь ему нет-нет да и бросит кто-нибудь: «Эй, Длинный!» И он тогда весь напряжётся.
        А если ещё выкрикнуть несколько раз, быстро: «Длинный-Тощий! Длинный-Тощий!» - то он побелеет и уже готов кинуться на тебя.
        Но его не боятся, потому что дразнят не в одиночку, а сразу компанией, и Лёша не знает, на кого сперва кидаться. Так и скачет в середине круга, кричит, чтоб отцепились от него.
        На переменах учителя, конечно, разгоняют мальчишек и замечания пишут в дневники. Так Лёшу потом у школы полкласса ждёт.
        Костя рассказывал - на последнем уроке по классу шёпот ползёт: «Расплата, расплата… Отмщенье, отмщенье Тощему!»
        И Лёша-Тощий сидит ни живой ни мёртвый.
        Бить его после уроков не бьют, а так - окружат и снова дразнятся. Не только Длинным-Тощим, а ещё всякими словами. А он там в кругу аж рычит, так хочется ему наподдать кому-нибудь.
        Лёшина мама на собрании жаловалась, что Лёшу обижают. И даже плакала. А наша мама, как пришла домой, Косте устроила допрос.
        - Ты в этих развлечениях участвуешь?
        Костя даже отшатнулся от неё:
        - Мам, ну ты что?
        И в самом деле, вечно мама скажет что-нибудь… Ну, то, что Костю в монитор затянуло, - это хотя ещё ладно. А чтобы он стал кого-то доводить до нервной тряски, за компанию…
        После того разговора на следующий день Костя пришёл с синяком на скуле и очки у него были сломаны.
        Костя-то всегда сторонился одноклассников. Жил сам по себе. Учительница говорила, что в классе его не видно и не слышно.
        Но после того как мама заподозрила, что и он дразнит Лёшу Юрова, он решил за Юрова вступиться.
        У меня в тот день раньше уроки закончились, и я домой убежала. Это после я стала дожидаться Костю, чтобы вместе идти.
        В тот раз он вышел один. И видит: Юрова замкнули в круг и из середины уже несётся привычное, тягучее:
        - Убью! Всех убью!
        И столько ненависти было в Лёшкином голосе, как будто на него и впрямь напали враги, с которыми иначе не справиться - как только всех поубивать.
        Но его никто не боялся. Ответом был громкий хохот.
        В этот момент Костя стал протискиваться в середину, распихивая одноклассников, бросая направо и налево:
        - Что, весело? Тебя бы довести, чтобы ты весь колотился!
        Одноклассники не поняли сперва, что Косте нужно. Думали, что просто поглядеть, как Юров разбушевался.
        А Костя схватил Юрова за локоть, потянул. Юров тоже не понял ничего, с силой отпихнул Костю. Костя отлетел на одноклассников. Но тут же снова схватил Юрова сзади за бока и стал проталкивать перед собой через толпу:
        - Ну, хватит… Устроил всем концерт… В школу зайди, умойся - и домой…
        Тут все опомнились. Они ведь не собирались ещё Юрова отпускать. Они только начали свою игру. Над Юровым только смеются, пальцем его никто не тронул. Что его бить - он и так с ходу заводится.
        А Костику в тот раз досталось, чтоб не вмешивался.
        Правда, Юрова потом до каникул обходили стороной. И уж как он был благодарен Косте, хвостом за ним ходил…
        Думаете, они стали с этого дня лучшими друзьями?
        Да ничего подобного!
        Косте с Юровым оказалось неинтересно.
        Тот всё восхищался, какой Костя храбрый да какой сильный. И мускулы у него!
        Это у Кости, который и нормы-то на физкультуре не сдаёт, из-за того что видит плохо.
        У него освобождение, как и у меня. Врач в поликлинике сказала нам: «Никаких силовых упражнений!» - и выписала две справки, сразу на весь учебный год.
        Но Лёша только и знал хвалить его. Точно не слышал, как физрук Борис Игнатьич спрашивает Костю на уроках: «Ну, как ты? Не устал? А то сядь посиди».
        И Костя тогда не знает, куда деваться.
        А когда все отжимаются или подтягиваются на турнике, ему дают мяч покидать, чтобы скучно не было. Он и тренируется закидывать в корзину мяч, один. Или ещё - кидать об стенку, всяко разно, тоже сам с собой…
        Костя мне рассказывал:
        - Я думал: дразнится, что ли, так Юров - что я сильный? Гляжу на него - нет, серьёзно говорит.
        А то ещё Юров взял моду жаловаться на одноклассников. Хотя и донимать его вроде перестали.
        Но ему так понравилось, что за него Костя вступился!
        И он теперь хотел, чтобы такое случилось ещё раз.
        Или не раз.
        Он так и подзуживал Костю с кем-нибудь подраться. А Костя не драчун, ему бы одному за компьютером сидеть. В сети, если и подерёшься с кем-то, вы всё равно останетесь друзьями. Да хоть в лепёшки друг друга раскатайте, хоть вдребезги разбейте свои медные тазики - всё равно потом будете смеяться: «Здорово я тебя?»
        А если скучно станет, всегда можно на другой сайт перейти.
        А как от Юрова отделаться, Костя совершенно не знал. Юров к нам даже в гости приходил. Два раза.
        Мама на кухне папе говорила:
        - Радоваться надо - у него друзья появились!
        И папа отвечал:
        - Ну наконец-то.
        А Костя не рад был. Но что делать - показал Юрову свою игру. Меня не пускает за компьютер, а с Лёшей они рядом сели и давай мышку друг у друга отнимать. Костя злится:
        - Да не умеешь ты, дай я!
        А Юров ему напоминает:
        - Я к тебе пришёл! Я гость!
        Как будто звали его.
        В конце концов Юров от Костика отстал. Косте девчонки в классе передали, как он с ними откровенничал: мол, раньше он, то есть Костя, был парень как парень, а теперь и дружить с ним не хочется. Костя скучный, и он за Юрова больше не хочет заступаться. И поиграть с ним толком не поиграешь.
        Потом ещё Игорь Орефьев к Косте подошёл, спросил:
        - Что, больше не ходишь с Тощим?
        Костя плечами пожал. Скучно вот так стоять обсуждать одноклассника. Особенно если и так всё ясно. Хотя, может быть, Игорь просто не знал, как завязать разговор. Он тоже особняком держится. Его и за школой со всеми не было, когда Косте сломали очки.
        Орефьев после уроков домой бежит - ему с собакой гулять надо. Со щенком. Счастливый - ему щенка купили.
        А Костя после уроков торопится к Ретту, Хью, Ли Джину и Мише, они его ждут.
        Одной мне спешить некуда. В гимнастику меня не приняли, а дома я смогу потанцевать в любое время, пока мамы нет. Поэтому я дожидаюсь Костю.
        Он первое время ворчал:
        - Ну, что домой не пошла, тебе что, делать нечего?
        Знает же - у меня по средам и пятницам уроки раньше заканчиваются.
        Я отвечала:
        - Ничего я и не ждала! Нас Катьванна оставила на дополнительный классный час.
        Или говорила, что дома оставила ключи.
        А теперь Костя уже ничего не спрашивает, привык. И даже сам меня ждёт, если вдруг нас на самом деле после уроков задержат.
        Это не потому, что он кого-то боится. Он говорит: «Кому я в классе нужен?» Заметили его один раз, когда за Юрова вступился, наподдали ему - а сейчас опять не замечают.
        Но я не хочу, чтобы он шёл один.
        Идём с ним через школьный двор, а впереди Орефьев бежит со всех ног - соскучился по щенку.
        Щенок у Орефьева тонконогий, прыгучий, как оленёнок. Мне кажется, из такого не собака - олень вырастет.
        Мы с Игорем в одном дворе живём. Я разогреваю суп и вижу в окно, как они оба носятся через двор - Игорь и щенок его. Мне бы собаку!
        Вхожу я в комнату, а Костя у компьютера в комок сжался - перед большим броском. Тазоголовые идут!
        Ему сейчас говорить что-то бесполезно.
        И всё же я начинаю:
        - Костя, а давай попросим, чтоб нам собаку купили?
        Костя дёрнулся - чуть не взлетел над стулом. Глянул на меня - глаза мутные. Что с ним разговаривать?
        3. Макар из Липовки
        Мама говорит, что Костя испортит зрение ещё сильнее и ему понадобятся новые очки. Такие толстые, что за ними и глаз не видно будет.
        Пытается его напугать, а Косте всё равно. Носит же он свои очки! Это когда ты ходишь без очков и вдруг тебе говорят, что теперь их носить придётся, - вот тогда переживаешь, думаешь: как это, всю жизнь - очки?
        А если вместо одних очков у тебя другие будут, то что за беда?
        В кухне папа втолковывает маме, что у Кости зависимость. И что его уже словами не убедишь, и если заиграется - надо без лишних слов брать под мышки и тащить со стула.
        Мама не соглашается.
        - Силу применять, - говорит, - это в любом случае не метод. Надо его как-то отвлечь. Другое дело, что ли, предложить.
        Папа сразу и предлагает:
        - Сейчас я его отвлеку. Я как раз на рынок собрался - мяса, картошки купить. Вот пускай со мной едет - увидит, откуда продукты в доме берутся.
        Стал он Костю со стула тащить на рынок, а тот чуть не плачет:
        - Папа, миленький, дай мне доиграть! Там сейчас Макар играет!
        Папа не понимает:
        - Кто-кто?
        Костя волнуется:
        - Макар! Он из деревни Липовка! Мы же там в лагере были!
        Мы - были там? Это что-то новое!
        - Как в Липовке? - говорю. - Он же в Кувакине - наш лагерь!
        А Костя в ответ:
        - Но мы же проезжали через Липовку!
        И в стол двумя руками вцепился, чтобы не оттянули.
        Мама говорит папе:
        - Пускай доиграет, после расспросим его.
        Через полчаса Костя, счастливый, сам пришёл на кухню - рассказывать. Мама как раз картошку чистила. А я рядом чистила морковку для супа. Не знаю, как у кого дома, а у нас всегда кто-то отдувается, пока ещё кое-кто в интернете сидит.
        Костя перед игрой смотрел список участников, а там - новенькие.
        И оказалось, что один мальчик живёт в деревне Липовка.
        А сам он - Макар.
        Костя пишет ему: «Я знаю твою Липовку! Мы летом проезжали через неё!»
        Парень пишет в ответ: «Липовок много, даже по одной нашей области! Набери в поиске - сам удивишься. Ещё вопрос, та у меня Липовка или не та».
        А Костя не открывает поисковик - боится, что парень уйдёт из чата. Костя набирает слова, торопится: «Как же, мы в лагерь ездили! В Кувакине у нас лагерь!»
        И тут же ответ приходит: «Да, это наша Липовка! У нас есть Кувакино. Мы туда в школу ходим. И лагерь там есть».
        И так они с этим Макаром друг другу обрадовались!
        - Мама, ты не понимаешь! - Костя чуть кастрюлю с картошкой на пол не смахнул. - Это же здесь, у нас! Мы проезжали… Мы же ехали мимо - в лагерь… Может, мы и Макара видели из автобуса! Только ещё не знали, что это он…
        Никому больше из наших мест Костя так не радовался. Хотя есть люди, может быть, и с соседней улицы! А Липовка… ну, подумаешь…
        И тут до меня доходит: мы же летом проезжали через неё! В каникулы. Это не то, что встретить одноклассника, с которым на уроках сидишь каждый день…
        Липовку вспоминать приятно. И не одному Косте, оказывается. Мама тоже вдруг заулыбалась.
        - Липовка, - говорит, - и мне знакома. Думаешь, почему вы в лагере были - в тех местах? Это вообще-то наш район. Там всё в комплексе: в Собакине опытное хозяйство от института, а дальше по дороге, в Кувакине, - ваш лагерь… А Липовка - она же от Собакина всего-то в пяти или в шести километрах, это считай что рядом!
        Словом, мама обрадовалась Макару, почти как Костя.
        - Надо же, - говорит, - в такой большой всемирной сети, и вдруг что-то родное.
        Хотя это - кто-то родной.
        Да и не родной он нам вовсе. Тоже мне родня.
        Я думаю, дело в том, что мама теперь начальник. Как папа. И всё, что относится к их институту, ей стало важным и дорогим. Даже деревня Липовка. Потому что от неё всего-то ничего до опытного хозяйства в Собакине. Через Липовку надо проезжать…
        Как будто здесь есть заслуга этого Макара! А мама ещё его имя повторяет, точно на вкус пробует:
        - Макар, Макар…
        - В деревнях, - говорит, - такие хорошие имена детям дают! Помнят там ещё старинные имена…
        4. Та площадь, где народа много
        Костю с тех пор стало от компьютера вообще не оторвать, особенно если Макар тоже в сети. К тому времени, как каникулы начались, их уже было водой не разлить, как папа говорит.
        А летом и вообще можно - как встал с утра, сразу за компьютер. Пока мама с папой придут с работы, наиграешься - голова кругом пойдёт.
        Макару, видать, только что купили компьютер. Он бурно осваивал интернет, зарегистрировался на нескольких игровых сайтах. Правда, поиграть ему удавалось нечасто. В этом плане жизнь у него была куда труднее, чем у Кости. Костю звали дома только лук чистить, или картошку, или посуду мыть, или ещё прибраться в комнате. А другу его надо было и кур, и поросят с телёнком накормить, и ещё в огороде на грядках что-то сделать. А убирать ему приходилось и двор, и тот сарай, где у них скотина, - это не то что в комнате пропылесосить.
        И всё же каждый вечер Макар гулял по сети и чего только там не находил. Скоро он прислал Косте несколько ссылок на сайты про природу. Что-то про муравьёв, как они строят государство, и про глубины моря, где живут слепые рыбы - зрение им в темноте без надобности…
        Костя открывал одну ссылку за другой, компьютер зависал рано или поздно. Он ведь у нас уже старик. Он не выдерживает, если откроешь много окон. Папа говорит, что принципиально не станет новый покупать - мы ведь и старый используем только себе во вред. Хотя почему - мы? Я-то при чём?
        Костя шипит на компьютер и обзывает его металлоломом.
        Я говорю:
        - Ты окна позакрывай лишние…
        А Костя:
        - Здесь ничего лишнего нет…
        Как будто ему жалко с каких-то сайтов уходить. Ему хочется сразу быть и там и здесь…
        Гляжу в монитор - а там у него морское дно. Я думала, что это новая игра такая. Но вот он закрыл всё лишнее - и одна рыба поплыла… И тут же другие стали появляться. А Костя не подгоняет их, не водит мышкой. Смотрит, как они сами двигаются, медленно, крупно извиваясь.
        - Ленка! - говорит. - Сейчас вот эта подводная зверюга ещё какую-то зверюгу проглотила - и нет её! Вот, вот, она уже за этой гонится!
        Я думаю: его же Ретт ждёт и все остальные!
        Раньше он только за игрой время проводил. А теперь обязательно побродит там, где до него уже побывал Макар. А после и Ретту ссылки перешлёт.
        Он и другим своим рассказывал про этих здоровенных рыбин и про муравьёв. Да только и Миша, и Хью оба написали одинаково: «И что?»
        А Ретт, наоборот, заинтересовался. И тоже каких-то ссылок про эту рыбину прислал.
        Теперь Костя в основном с Реттом дружит и с этим новеньким, Макаром. С новеньким даже больше. Ретту ведь по-английски надо сообщения писать. А значит, думать надо, подыскивать слова. А с новеньким - слова уже есть, готовые. И Костя рад проговорить до ночи. Это другу его всё время нужно куда-то. Он обрывает разговор, пишет, как будто извиняясь:
        - Ну что, до завтра?
        И Костя вздыхает тяжело.
        Мальчишки, оказывается, любят поболтать не меньше, чем девчонки. Костя на день рождения знаете что попросил? Микрофон к компьютеру. Надо же, говорит, с людьми мне разговаривать!
        Папа сначала рассердился:
        - Я же сказал, к компьютеру ничего покупать не буду!
        А мама:
        - Это же не к компьютеру, это для выхода из компьютера. Это как окно для него сюда к нам, к живым людям, - в ту же Липовку…
        Как будто те, кто раньше играл с Костей, не живые. Может, всё дело в том, что Австралия и Китай где-то далеко, а Липовку мы проезжали? Поди пойми… Но папа понял, что мама хотела сказать, - купил он Косте микрофон.
        - Пускай болтает, - говорит, - с друзьями. Может, и играть меньше станет.
        Однажды Костя с Макаром сели-таки играть - вдвоём против ещё кого-то. Сразу продули - Макар виноват, он зазевался… Костя в сердцах бросает:
        - Ну ты, макарон!
        А после же в микрофон спрашивает:
        - Слушай, а тебя как друзья зовут, не Макароном?
        Вдруг осенило его, что Макара ещё как-то звать должны. Макар - взрослое имя. А дома, в школе - как?
        Меня смех разбирает: ну не Макарон же! А Макар там у себя теряется. Бормочет:
        - Ёжик солёный…
        И до Кости тут доходит, что он обидел человека. До меня тоже доходит. Макар отвечает с неловким смешком:
        - А меня зовут дома: «Мммм!» А ещё иной раз зовут: «Миу-миу-миу!»
        Сирену изображает из той игры. Похоже. А Костя и рад тему сменить. Просит его:
        - Сыграем ещё в игру? Давай! Один против одного…
        Макар сомневается:
        - А не затянет? Лучше сходить вместе куда-нибудь…
        Костя спрашивает:
        - Куда пойдём? В саванну? Или на океанское дно?
        Макар говорит мечтательно:
        - Что-то охота мне сегодня в большой город! Чтоб там высокие дома и чтоб народа много…
        И Костя предлагает:
        - Что, на ту площадь, в Нью-Йорке? Помнишь - где все толкаются, ещё полицейский в прошлый раз…
        И обязательно же им вместе куда-нибудь идти! Хотя бы и с разных компьютеров. Выходит, Косте и игра не так важна, - важней, чтоб кто-то звал его с собой гулять? Чтобы не одному бродить по интернету?
        Мама говорит, что он за Макаром тянется. Глядишь, в сентябре учиться начнёт как следует. По другу его сразу видно, что он хорошо учится.
        Костя с обидой спрашивает:
        - А это откуда видно?
        Как будто мама не хвалит Макара, а ругает.
        Мама говорит:
        - Он всё хватает на лету. Компьютер у него только появился, а он ориентируется в сети не хуже, чем та рыба в потёмках.
        5. Знакомый космонавт
        После той рыбы и после Нью-Йорка он ещё разные ссылки присылал. Свои находки. Нам больше всего понравилось про космос.
        Я только собралась на улицу, а Костя вдруг как заорёт:
        - Ленка, Ленка, бегом сюда! Глянь, как загребает!
        - Кто загребает? - спрашиваю.
        А Костя:
        - Кто, кто, космонавт… Вот он - плывёт!
        И точно, космонавт как будто плыл под водой. Тоже в глубинах, но в космических.
        Так мы узнали, что на орбитальной станции есть камера. С неё изображение идёт на Землю. Если хочешь, можешь смотреть, как космонавты перемещаются по коридору, плавно загребая перед собой руками.
        Мелких деталей не увидишь, и мне лично не понять, что они делают, когда подкручивают что-то, или присоединяют к чему-то проводки, или разглядывают что-то на экранах своих приборов. И что они говорят друг другу - не разберёшь.
        Костя с Макаром связались, Макар хвастается:
        - Вчера космонавт мне кивнул!
        Костя не верит:
        - Ему что, на орбите делать нечего, как только тебе кивать?
        - Да он, - говорит Макар, - между делами… Подплыл к самой камере, вот так вот улыбнулся мне и кивнул!
        Должно быть, Макар у себя в Липовке показывает, как именно кивнул, только мы не видим. Что-то у него с веб-камерой… Но Костя бы и веб-камере не поверил.
        - Откуда он тебя знает, чтобы тебе на Землю кивать? Это он нам кивнул, всем землянам!
        А Макар ему:
        - Ёжик солёный! Я не пойму - что, все земляне трансляцию смотрели в тот момент?
        Это у него присловье такое - «ёжик солёный». Пока не привыкнешь, кажется, что это он к тебе так обращается. Точнее, к Косте.
        - Ёжик солёный! - рассказывает Макар. - Может, я только один в то время и смотрел. А космонавтам легче, когда за ними следят с Земли, переживают…
        Может, и верно - легче? Однажды космонавт на себя камеру прицепил так, чтобы руки были хорошо видны, и мы смотрели, как они с напарником работают в открытом космосе. Они что-то присоединяли к ракете, то есть, конечно, к станции. Пальцы у них кажутся совершенно непослушными в толстых перчатках, - но нет, справились, всё прошло удачно.
        Вечером в новостях слышим - на станции велись наружные плановые работы.
        В другой раз мы видели, как космонавт вернулся с таких наружных работ. В белом скафандре он наплывал на камеру. Скользил на спине головой вперёд - неуклюжий, неповоротливый. А другой космонавт вёл его, как ведут надувной матрас на реке. Сам плывёшь, загребаешь одной рукой, а другой - матрас держишь.
        Вот так и этот парень вёл своего друга, одетого в скафандр. Сам-то он был в каких-то шортах и в маечке. Ловкий, не уставший. То с этой стороны друга подхватит, то поднырнёт, чтоб вместе в поворот вписаться. Волосы у парня кудрявые, вокруг головы вьются во все стороны, колышутся, как водоросли в аквариуме. Понятно - невесомость. Там среди них ещё девушка есть, так у неё хвостик на макушке не болтается, а держится вертикально, точно какой букет.
        А платье на орбите вовсе не наденешь - не станет оно красиво струиться без силы тяжести и в складочки не соберётся. Торчать на тебе будет как попало.
        Это мама вздыхает - про платье. Как будто в космос собралась.
        Мы уже всей семьёй смотрим, как они живут там, на орбите. И папа не говорит, что мы зря теряем время. Наоборот, спросит иной раз:
        - Что нового у космонавтов?
        Вот такие вечера я люблю.
        Мама напоминает Косте:
        - Ты сказал Макару спасибо, что вывел нас на этот сайт? Что мама просила сказать спасибо?
        А Косте больно-то охота спасибо говорить? Они стали вроде как соперники. Я слышала, как Макар хвастался ему:
        - У меня теперь есть знакомый космонавт! Я его всегда узнаю! У него светлые волосы, лицо такое круглое…
        Костя спрашивает:
        - Наш или американец?
        А Макару откуда знать?
        - Это всё равно, - отвечает. - Главное, он мне кивнул. Я теперь всегда за ним наблюдаю.
        А Косте-то никто из космоса не кивнул. Хотя мы с ним тоже всех сможем узнать. И того, с волосами-водорослями. И девушку с хвостиком-букетом.
        6. Очкарики
        Смотрим мы однажды, как этот кудрявый космонавт вместе с девушкой коробки толкает по воздуху. А ещё кто-то к ним на помощь плывёт. Новенький, наверно.
        И вдруг папа как выдохнет:
        - Ёлки-палки, очкарик!
        А папа и сам в очках, со второго класса. Мы с Костей в него такие - близорукие.
        Папа говорил, что, когда был маленьким, его дразнили очкариком. Он из-за этого даже дрался - снимет очки, чтоб не разбились, и вперёд - хотя бы и один против троих. Уж такая злость его одолевала, оттого что ему напоминали все подряд, что он в очках.
        Я спрашивала:
        - Ну, да, в очках. А ты что, сам не знал?
        И папа отвечал, что мне его не понять. Я из другого поколения. Это, сказал, сейчас ты выбираешь оправу, думаешь - идёт тебе, не идёт. А тогда в любом случае считалось: не идёт. Многие дети, которым очки были нужны, вообще их не носили. Разве что если кто совсем плохо видел - как наш папа. И это тогда вроде как знак был для остальных: вот этого мальчика можно дразнить!
        Костя говорит:
        - Как будто сейчас не дразнят никого! Лёшку Юрова у нас ещё как донимали. Хотя он и без очков…
        Папа теряется:
        - Ну, я не знаю… Может, у Лёши Юрова есть какой-то другой знак, что его дразнить можно?
        Сам папа, когда был мальчишкой, очень старался, чтобы на нём никакого знака не было.
        Кто думал, что очки - это знак, что человека можно звать очкариком, тот убегал потом с разбитым носом. А вечером чьи-то родители к нашим бабушке с дедушкой жаловаться на папу приходили.
        А теперь вдруг он сам обзывает космонавта очкариком.
        Мама спрашивает:
        - А сам ты тогда кто?
        А папа говорит:
        - Я же из-за очков космонавтом не стал!
        Костя даже привстал со стула.
        - Кто, ты - космонавтом?
        А уж как сама я удивилась…
        Папа у себя в институте семенами занимается. Сидит в лаборатории, думает, как сделать, чтобы на них морозы не влияли и разные вредители. У папы с мамой лаборатории в институте - по соседству. Папа ещё нам рассказывал, сколько растений раньше в наших местах не росло. А потом люди научились их выращивать.
        Можно было подумать, что он всегда мечтал работать с семенами. А он, выходит, мечтал в космосе летать?
        Никогда он нам такого не говорил. А в его детстве, оказывается, многие ребята хотели стать космонавтами. И взрослые твердили им, что они станут - если постараются как следует.
        Папа говорит:
        - Нам объясняли, что у космонавта должно быть идеальное здоровье, абсолютно. Что надо, например, всё время закаляться, а ещё тренировать вестибулярный аппарат…
        Я не поняла:
        - Что тренировать?
        Папа отвечает:
        - Чувство равновесия. И мы с ребятами крутились на карусели во дворе, как в центрифуге, до того, что верх и низ отличить не могли. То ли падаешь на землю, то ли взлетаешь - как бы очки не слетели, не разбились. Они у меня на резиночке держались. А после мне друг принёс газету, так в ней один парень вопрос задал: мол, у меня близорукость, минус пять, - а я хочу стать космонавтом…
        - И что ему ответили? - спрашиваю.
        Папа машет рукой.
        - Ответили - не огорчайся, есть много других профессий… А у меня зрение-то было уже минус шесть с половиной… - Папа вздыхает: - Я сразу не сдался. Спрашивал направо и налево у взрослых - ждал, кто бы меня обнадёжил. Мол, ерунда - про зрение. В очках-то всё видно. А они мне в один голос: какой из тебя, Сашка, космонавт!
        7. Дед-бездельник и Грандсон
        Папа с тоской смотрит в монитор, как толстенький человечек в очках, кружась, как жук, тянет за собой какие-то провода.
        Тут мама спрашивает:
        - Что ж ты мне никогда не рассказывал, что хотел стать космонавтом?
        А папа:
        - Когда я с тобой познакомился, мне уже ясно было, что это для меня закрыто. Что зря говорить?
        Мама почему-то губы поджимает - на секунду. Наверно, только я и замечаю. А потом лицо у неё становится таким же, как всегда.
        - Очки - это что! - изрекает Костя невпопад. - Знаешь, пап, у них там на станции вообще один лысый есть!
        Папа в раздумье запускает пальцы в свои кудри. Такие же, как у Кости. Или - у Кости как у папы. Если бы папа с Костей, не подстригшись, полетели в космос, кудри у них тоже бы стояли-колыхались. Не хуже, чем у того, который своего друга буксировал по воздуху.
        - Про лысину нам в детстве ничего не говорили, - вздыхает папа. - А вот если бы я знал, что когда-нибудь и очки не будут помехой…
        Мама утешает его:
        - Может, там какие-то специальные очки?
        Мы все вглядываемся в монитор. Как будто можно разглядеть, что там за линзы - в очках. Куда там…
        Мама говорит:
        - Мне кажется, это не космонавт - учёный. Смотрите, какой он неспортивный. Видно, прилетел к ним опыты ставить, ненадолго…
        Я думала, папа скажет: «И я бы постарался таким учёным стать».
        А что? Папа ведь и так почти учёный. Научный сотрудник. А знал бы, что человечек в очках полетит, так, может, не спал бы и не ел, а только бы учился дальше, чтобы тоже летать, вместе с этим человечком. Профессором стал бы каких-нибудь наук. И мы с мамой и Костей смотрели бы сейчас на него с Земли.
        Но папа не хочет фантазировать про самого себя. Он хочет фантазировать про Костю. Например, как тот прибудет на станцию и скажет: «Привет всем от папы! Мало кто с такой силой хотел космонавтом стать, как мой папа».
        Папа осторожно спрашивает:
        - Ты бы не хотел когда-нибудь работать в космосе?
        А Костя в ответ:
        - Нет, это Макар хочет - стать космонавтом-исследователем. Как этот сайт нашёл - так и всё. «Ах, космонавты, ах, у меня там знакомый!» Уже и в сети не появляется. Исчез. Видать, всё тренируется…
        Мама говорит:
        - Вот молодец!
        А Костя как не слышит её. Он глубоко вздыхает:
        - И Ретт от нашей компании откололся. Написал, что пока не будет играть. Временно. К нему кто-то приехал. Какой-то Грандсон.
        - Кто? - переспрашивает мама.
        Костя отвечает:
        - Грандсон. Наверно, имя такое. А может, это означает - друг-приятель. И что-то он ему так рад…
        Мама говорит:
        - Ну ещё бы! Грандсон - это вообще-то внук.
        - Как - внук? - не понимает Костя.
        Мама отвечает:
        - Внук приехал к твоему другу Ретту.
        Костя обалдело смотрит то на маму, то на папу.
        Это ж подумать только! Ретт написал ему, что приехал Грандсон. Ему шестнадцать лет. (Костя ещё сказал: «Ого!»)
        Грандсон учится в колледже, водит мотоцикл, не боится глубоко нырять и любит лошадей. В общем, классный такой Грандсон, Ретт прямо гордится им.
        - Костя, - соображаю я, - а ведь и правда, мы в школе проходили. «Грандсон» - это по-английски внук.
        Костя кивает:
        - Конечно, проходили. Но мало ли… Как-то я не думал…
        А кто бы подумал? Они же болтали, как два одноклассника! Если не считать, что в чате и только по-английски…
        Ретт как-то спрашивал, есть ли у Кости Грандсон. Костя подумал: вдруг это не имя? Вдруг это значит - друг-приятель? Ответил: ну да, конечно, у меня их много.
        Костя не хочет, чтобы знали, что у него только в компьютере друзья.
        Выходит, сам себя в дедушки записал? А Ретт, приятель его, - он папе с мамой в отцы годится?
        Мама говорит:
        - В возрасте уже человек, а бездельник.
        Костя обижается за Ретта:
        - Он не бездельник, он баранов пасёт. У него порядка трёх тысяч баранов! Я думал, это его родители держат, а оказалось, что он сам!
        Я тут представила огромную равнину, всю занятую стадом овец и баранов. Кажется, я видела что-то похожее в кино. Или на каком-то сайте… Спинки баранов колышутся, как волны моря, и всё стадо течёт туда, куда надо пастуху. А за тем, чтобы море не выходило из берегов, следят большие умные собаки.
        Над волнами возвышаются всадники - старый Ретт, которого Костя обзывал рэмом и чуть не сделал покойником, и его внук Грандсон, шестнадцатилетний, почти взрослый парень, любящий лошадей.
        А что маме представилось, не знаю. Но мама вдруг говорит:
        - Надо бы и вас вывезти на природу. Баранов не обещаю, но свежий воздух, парное молочко…
        Папа перебивает:
        - Мы же им только на август путёвки взяли. Забыла? И потом, в лагере нет парного молока. Это же целое стадо нужно, чтобы всех напоить.
        Мама в ответ:
        - Да я не про лагерь. Мне тут небольшая командировка предстоит, дня на четыре. В Собакино, в опытное хозяйство. Хочу сама проверить автоматическую линию.
        Папа уточняет:
        - Так ты что, едешь в командировку?
        Мама кивает:
        - Ну да… - как виноватая. - Их, - говорит, - наверно, тоже с собой возьму. Сам говоришь, я ими не занимаюсь…
        Папа бы предпочёл, чтобы мама занималась нами дома. И чтобы он тоже нами занимался. Чтобы никто никуда не уезжал.
        Он спрашивает - как будто с надеждой:
        - Кто вас троих там ждёт? Кто их поселит в общежитие с тобой?
        Их - это нас, понятно. Они говорят о нас так, точно нас здесь нет. Так бывает - особенно когда родители сердятся друг на друга.
        Мама доказывает ему:
        - Так мы не в общежитие пойдём! Снимем угол у какой-нибудь бабули в том же Собакине…
        Ясно, что мама поедет в командировку в любом случае. С нами или без нас.
        Она часто говорит, что прежний начальник отдела, тот, который был до неё, работу запустил. И ей теперь приходится самой всё разгребать. На неё всё навалилось. Сколько мы слышали от неё:
        - Думаете, мне интересно - с бумагами? Я лучше бы, как Костя, гуляла по интернету!
        Зачем было становиться начальником, если на тебя при этом всё наваливается?
        Я спрашиваю:
        - Мама, а мы с тобой всё разгребать поедем?
        Мама кивает:
        - Ну да, именно…
        Тут папа улыбается мне.
        И мама тогда - папе:
        - Как думаешь, ведь ничего, если я съезжу вместе с ними?
        Папа снова хмурится. Но говорит:
        - Наверно, ничего. Они ведь ещё не были в деревне.
        Мама радуется, что он согласился. И начинает зачем-то снова доказывать ему, что это и вправду ничего.
        - Всего-то, - говорит, - четыре дня! Я на работе буду, а они станут гулять, воздухом дышать… Может, с ребятишками там познакомятся, увидят, как люди живут в других местах, не в городе…
        И нам кивает:
        - Хватит торчать дома. Июнь, считай, пролетел, а вы ещё нигде не были!
        Мы были не против, только жалко было, что папа с нами не поедет. Его не отправляют в командировки. Он уже давно начальник отдела, и ему ничего не надо разгребать. И отпуск у него ещё не скоро.
        Но он повздыхал, подумал и сказал, что это - хорошая идея.
        - Всё правильно. Хотя бы от компьютера Костя оторвётся, - говорит.
        И верно, наш компьютер ведь не потащишь с собой. Костя бы и готов, да знает - ему не разрешат!
        Молчал, молчал он. Видно, представлял, что станет делать без компьютера четыре дня. И вдруг спрашивает:
        - А почему мы будем жить в Собакине? Давайте лучше в Липовке, где Макар…
        Я подумала: охота же маме будет каждый день ходить в Собакино, за шесть километров!
        А мама вдруг согласилась:
        - Ладно, давайте попробуем устроиться в Липовке.
        8. Кто никогда не спал на сеновале…
        Папа ещё сказал:
        - Как будто это проще простого - устроиться!
        Но оказалось и впрямь - проще простого.
        Мама назавтра приходит и говорит: в институте познакомили её с какой-то тётей Наташей. Так она родом из той самой Липовки! А её мама и сейчас там живёт. Маму зовут Анной Ивановной.
        И наша мама вместе с тётей Наташей уже звонили ей. Спрашивали, не знает ли она, кто может на квартиру нас принять.
        А та ответила, что и сама нас примет с удовольствием. Всё, говорит, будет веселее! И молока парного у неё дома сколько хочешь. А в саду ягода осыпается, руки не доходят до неё. Так что вся наша будет, если приедем.
        Мы обрадовались, что всё так легко решилось. Костя уточняет у мамы:
        - А сеновал есть у неё? У этой Анны Ивановны? А то я хочу ночевать на сеновале!
        Я тоже слышала, как хорошо спать в деревне на сеновале, в душистом сене.
        Даже стихи такие есть:
        Кто никогда не спал на сеновале,
        Вы тра-та та-та что-то потеряли…
        Не помню точно…
        Мама говорит:
        - Насчёт сеновала не знаю, есть ли он там… Но в любом случае - пиши своему другу, что приедешь в Липовку. Вот он удивится!
        В понедельник мы сели в автобус на вокзале. Мама сказала, от её работы в Собакино завтра пойдёт машина. Но в ней вряд ли всем хватит места. И потом, лучше приехать в Липовку заранее, устроиться. Тогда маме спокойней будет работать в опытном хозяйстве.
        Папа, наоборот, предлагал отложить поездку до среды. Тогда он смог бы взять отгул и сам отвезти нас на машине. А раньше никак нельзя: его отдел выполняет важное задание. И если папа, начальник, сейчас оставит всех своих, то это будет неправильно.
        Мама сказала:
        - Ну и работай спокойно! Ездят ведь люди на автобусе. И мы доедем.
        Ездить я люблю.
        Мама рядом со мной сидит, детектив читает.
        Костя - через проход, в наушниках, музыку слушает.
        А я бы только в окно глядела, ждала бы той минуты, когда город кончится. Все новостройки, заборы, вывески останутся позади. И будут только холмы, холмы. Они зелёные, круглые - как на рисунке.
        Где-то на холме увидишь одинокое дерево - вётлы это, чаще всего. Где-то по холму домики разбросаны и коровки ходят. Или неотличимые отсюда, маленькие совсем козы или овцы.
        Картина всё время меняется. А я сижу и думаю: подольше бы вот так ехать!
        Я и в прошлом году, когда мы в лагерь ехали, думала: подольше бы не приезжать, чтоб можно было глядеть в окно. А мы раз - и оказались в этом Кувакине как-то незаметно.
        А Липовка, она ведь гораздо ближе, чем Кувакино. Кто бы сомневался, что я и дорогу-то не успею как следует почувствовать?
        Но я одного не учла. В лагерь нас вёз специальный автобус. А теперь мы ехали в обычном, пассажирском.
        Шофёр остановился на шоссе, крикнул:
        - Кому в Липовку?
        Гляжу, с краю дороги на колышке табличка прибита - «Липовка». А кругом поле, деревья - и никакой Липовки не видать.
        Спрыгнули мы на дорогу вместе с сумками. А самую большую, с колесиками, какой-то дяденька нам вынес. Водитель из кабины высунулся, показывает:
        - Вон по тому просёлку ступайте. А мы поедем дальше.
        Дяденька скорей обратно в автобус полез. И говорит оттуда:
        - Вы всё прямо, прямо идите, до пруда. А у пруда налево повернёте. Это если вам в Липовку. А если в Собакино - направо.
        Костя радуется:
        - Ну, двинули вперёд!
        Мама напоминает:
        - Имейте в виду, в деревне положено здороваться со всеми! Так что, если встретим кого, чтоб сразу - «здравствуйте!». Иначе как выглядеть мы будем?
        Мы с Костей в ответ:
        - Помним, помним!
        Нам это и папа, провожая, на автовокзале говорил!
        Но на дороге нам никто не встретился. Хотя до пруда оказалось идти и идти.
        Сумка с колёсиками прыгала на ухабах, буксовала в пыли, и сами мы покрылись пылью до самых макушек.
        Очки приходилось протирать краем футболки, потому что салфетки были где-то в сумке, глубоко. Но очки снова быстро становились грязными.
        По лицам у нас тёк пот. От него щёки и лоб щипало. Оправы очков натирали нам переносицу и щёки. То и дело Костя снимал очки и начинал тереть лицо кулаками - с силой, размазывая грязь.
        И я, наверно, была не лучше.
        Одна мама не трогала лицо, и на нём от пота оставались ровные узкие дорожки.
        - Макар всё время так ходит, и ничего, - как будто в утешение нам сказал Костя.
        Но мама ответила:
        - Зачем ему всё время здесь ходить? Он там в своём мире живёт… - и рукой махнула неопределённо куда-то вперёд. - Всё у него там есть - и школа, и…
        Мама запнулась. Может, не придумала, что ещё у Макара есть. Я шла и думала: что это за мир такой, до которого так трудно добираться?
        Но ещё хуже стало, когда дорога стала спускаться к пруду. Теперь большая сумка норовила вперёд нас убежать. Мы еле удерживали её.
        А дальше пришлось подниматься наверх. Мама сказала, что уже скоро. Костя промолчал, у меня тоже не было охоты разговаривать.
        Я и глазам не поверила, когда мы наконец-то взобрались на холм и перед нами оказались деревенские домики.
        Мама выдохнула чуть слышно:
        - Нам нужен четвёртый с края. Надеюсь, с этого края, а не с того?
        У четвёртого домика стояла бабушка, уж до чего худенькая и маленькая, в больших толстых очках. Лицо у неё было загорелое. Морщины теснились на нём густо-густо. Оправа была коричневой, и это выглядело тоже как линии морщин. Ещё по одной толстой закруглённой морщине вокруг глаз.
        Мама сказала:
        - Здравствуйте, Анна Ивановна!
        И тогда бабушка заулыбалась, зашевелила все свои морщины.
        - Я, - говорит, - жду, жду! И пироги уже испекла, и комнату вам приготовила…
        Тут Костя говорит:
        - Какую комнату? Я хочу на сеновал!
        Анна Ивановна удивилась:
        - Зачем на сеновал? Дом большой, места всем хватит.
        Но Костя, видать, с самого начала решил определиться: на сеновал, и точка!
        - Когда ещё, - спрашивает, - придётся ночевать на сеновале?
        Во дворе у Анны Ивановны собака оказалась. Здоровенная, чёрная. И она зарычала-зарокотала, когда мы вошли в калитку. Мы трое - скорей назад, на улицу. И Костя, отступая, пробормотал - как будто в укор себе и нам:
        - А она привязанная…
        Маленькая Анна Ивановна подошла к собаке и что-то сказала ей. Мы не слыхали что. Потом она попросила подойти всех нас по очереди. Сначала маму, потом Костю и меня. Собака всех нас по очереди обнюхала. Мне было страшно, когда она трогала меня своей огромной мордой, будто раздумывая: укусить, не укусить?
        - Свои, Пальма, свои, - повторяла Анна Ивановна.
        И мне говорила:
        - Ну, не молчи. Скажи ей: «Пальма». Пусть она твой голос услышит. А то как же вы познакомитесь?
        - Пальма, - сказала я.
        Голос у меня дрожал. Надо же, думаю, а я хотела, чтоб мне щенка купили! Это чтобы он вырос вот в такое чудище?
        Я облегчённо вздохнула, когда Пальма закончила меня обнюхивать - и руки, и лицо, и шорты. Теперь наконец можно было отойти.
        А Костя снова подошёл к Пальме. И она снова принялась нюхать его.
        А он её тоже нюхал и чуть ли не облизывал и всё повторял:
        - Дай лапу! Пальма, дай лапу!
        Хозяйка повела нас с мамой в дом. Костя крикнул вдогонку:
        - Анна Ивановна, а Пальма умеет давать лапу?
        - Да не умеет, видно, - отозвалась с крыльца хозяйка. - Кто же её учил когда - лапу подавать?
        Мы с мамой уже вымыли руки и доставали из сумки гостинцы. Анна Ивановна накрывала на стол и всё суетилась, всё говорила, как вовремя мы приехали. Как раз она скотину закрыла.
        - Скотина-то, - говорит, - рано ложится, с солнышком. А мы с вами можем посидеть попировать. Брата зови за стол…
        Я только встала позвать, и тут раздался Костин крик:
        - Умеет! Анна Ивановна, ваша Пальма умеет давать лапу!
        9. Всё не так
        И тут же он в сени вваливается. Счастливый, что Пальма наконец-то ему лапу подала.
        Сразу стал рассказывать, до чего же она смышлёная собака.
        И до чего большая!
        Как будто мы сами не видели!
        - С такой, - говорит, - никакие враги не страшны.
        Заигрался в своих тазоголовых, вот ему враги и мерещатся.
        И тут же, от дверей, он спрашивает:
        - Анна Ивановна, а где здесь у вас живёт Макар?
        Анна Ивановна удивилась:
        - А зачем тебе Макара?
        Костя растерялся - как зачем? А наша хозяйка уточняет:
        - Это который же Макар тебе нужен?
        А Костя не знает, какая у Макара фамилия.
        Хозяйка раздумывает:
        - Это у Петровых Макар, что ли?
        - Петровы, - говорит, - на том конце живут, у оврага. И Макар у них есть.
        Костя - сразу выяснять:
        - Что, у оврага? Это всё прямо, прямо, как мы шли, только ещё дальше по дороге?
        Он прямо сейчас бежать к Макару готов. Точно и не устал вовсе.
        - Там, там они все живут, - кивает хозяйка. - Дом большой, на дорогу в четыре окна глядит. Но это что, сзади-то хозяин сделал пристрой…
        Нам про пристрой неинтересно, а хозяйке - только бы дорассказать, что начала:
        - Семья-то какая у них, считай четыре колена живут…
        И пальцы загибает:
        - Баб Галя - раз. Дальше Максим с Валюшей. А дальше уже Юрка с Галкой, молодые… Это уже три? - спрашивает она вдруг у меня.
        В растерянности я киваю.
        - А четвёртое колено - это Макар. Макарчик. Он весной родился!
        Тут мы уже не понимаем: как? Что ли, этой весной?
        - Мне мальчик нужен, - говорит Костя. - Примерно такой, как я…
        Мама объясняет:
        - Они по интернету познакомились.
        Хозяйка плечами пожимает.
        - Мальчиков-то у нас больше Макаров нет. Вот Шурик Малинин такой, как ты, да ещё Серёжка Ужов, Лёня Светиков…
        Мама тогда говорит:
        - Ну, может, постарше немного. Серьёзный такой мальчик, умненький…
        А Костя уточняет:
        - В деревне правда все знают друг друга?
        - Правда, - отвечает Анна Ивановна. - С чего бы нам друг друга не знать? Да только нет у нас ни одного Макара, чтобы как ты или чуть-чуть постарше. Есть дед Макар, Малинин, от нас через улицу живёт…
        Мы тут головами помотали - ясно, это не тот Макар.
        А наша хозяйка завздыхала:
        - Макарами сейчас мальчиков не больно-то называют. У Петровых первенец родился - вот его назвали Макаром, да. Сперва хотели Робертом или Модестом. По-иностранному. Так Наталья Светикова ходила к ним, просила, чтоб Макаром.
        И давай нам объяснять:
        - Наталья-то - Валюшкина сестра. Юрке, значит, тёткой она приходится. А сыну Юркиному - двоюродной бабкой, что ли…
        Нам было скучно слушать, кем приходятся друг другу все эти люди. Но Анна Ивановна как будто не догадывалась, что это скучно, - продолжала:
        - Наталья им говорит: не так важно, кем я по родству буду, а по сердцу второй мамкой стану, если назовёте, буду считать за сына. Так ведь и то не сразу согласились - Макаром не модно, говорят. Да уж Наталья умолила их, сначала старших, а те уж Юрку с Галкой: мол, что за имена - Роберт или тот Модест…
        И правда, странно, думаю. Был бы мальчишка - Петров Модест…
        А Косте это всё равно. Он снова съёжился весь. Так бывает, когда мама его ругает. Но мама не собирается его ругать. Она тоже огорчилась за него. Он же своему товарищу на слово поверил, что тот - Макар из Липовки…
        И чего ради мы в эту Липовку приехали? Устроились бы в Собакине, если уж маме так хотелось вывести нас на природу.
        Маме теперь на работу и с работы ходить в один конец шесть километров.
        После ужина хозяйка затопила баню.
        Баней оказался маленький домик на краю двора. В домике было тесно, жарко. Пахло распаренными листьями. Анна Ивановна нам сказала вдогонку:
        - Венички в кадке найдёте, похлещетесь веничками.
        Но нам было не до веничков. Пар стоял тучами, и было трудно дышать. В этом пару я своих рук не видела, и шампунь сразу куда-то провалился. Костя, невидимый мне, ныл, что он уже взрослый и не будет при нас с мамой раздеваться. Мамин голос уговаривал его:
        - Как же ты один? Здесь нет душа. И ванны…
        Мыться надо было в тазах. Смешиваешь воду - кипяток из большого бака и холодную из ведра, пригоршнями берёшь, брызгаешь на тело, а после намыливаешься вся, по мокрому. А потом снова пригоршнями берёшь воду в тазу, мыло смывать… А если у тебя вода кончилась, то снова кипяток разбавляешь холодной. А мыло пока глаза ест…
        После бани на сеновал пошли.
        Сеновал был в сарае - вроде как вторым этажом. На первом этаже хозяйка наша поставила какое-то ведро и сказала:
        - Вот, если кому надо будет, сходите на ведро. Чтобы недалеко ходить.
        Мы поднялись наверх по приставной лестнице. Она качалась подо мной, и я боялась забираться. Анна Ивановна уговаривала меня:
        - Не бойся, не упадёт. Я её держу.
        Я сомневалась:
        - Она сломается…
        Анна Ивановна отвечала:
        - Я поднимаюсь по ней, меня выдерживает.
        Хотя, я думаю, наша хозяйка была не намного тяжелее меня. Должно быть, она весила, как девочка лет тринадцати.
        Наверху тоже всё было хлипко, шатко. Я пожалела, что мы решили спать на сеновале. И Анна Ивановна уже сколько раз предложила пойти в дом. Но Костя стоял на своём:
        - Хотя бы на сеновале посплю… - говорит. - Хоть такой плюс от этой Липовки…
        Сено было колючее, хотя наша хозяйка дала нам и одеяла, и какой-то коврик. Но твёрдые стебли царапались и через коврик. Мама и Костя оба ворочались, устраиваясь поудобнее. Сено шуршало. Я только подумала, что не смогу уснуть, - а дальше уже ничего не помню. Сильно устали мы в этот день - сон и сморил меня.
        Просыпаюсь от какого-то резкого звука. Вроде как будильник. Кругом абсолютная темнота.
        - Костя, выключи, - говорю.
        Костя что-то мычит в ответ.
        Потом слышу мамин голос:
        - Это не будильник, это петух кричит.
        Вот так, что ли, петухи кричат? За первым петухом второй, третий голос подал. И чего они разорались, ночь ведь ещё?
        Но им, оказывается, и по ночам не спится.
        Не поняла я, сколько их прокричало. Но когда каждый подал свой голос, наступила наконец тишина. Я только сказала себе: «Можно спа-а-ать…», как вдруг слышу, Костя говорит:
        - Мама, мне нужно…
        А мама ему отвечает:
        - Анна Ивановна ведро поставила. Сейчас я с тобой спущусь…
        Костя говорит:
        - Да что я, маленький? Ты мне только телефоном посвети.
        Мама взяла телефон как фонарик, светит на лестницу.
        - Осторожнее, - просит. - Сначала нащупай ногой ступеньку, потом…
        Костя перебивает, сердится:
        - Я что, не знаю, как надо спускаться?
        И вдруг как заорёт, и назад, наверх по лестнице! Она под ним так и запрыгала, затряслась.
        Костя только что внизу был, а уже здесь. Дышит тяжко.
        - Там, - говорит, - внизу кто-то есть.
        Мама отвечает:
        - Не может быть.
        И зевает.
        - Мне, - говорит, - через три часа вставать. Так что ты, Костя, давай сходи, куда собирался, и спать будем.
        Костя говорит:
        - Да я, кажется, передумал. Вовсе никуда я не хочу…
        Только я уснула на нашем коврике - опять просыпаюсь. Костя не спит, ёрзает.
        Мама говорит:
        - Давай-ка спустись вниз, я тебе мобильником посвечу.
        Костя в ответ:
        - Да ну, не надо. Утро скоро.
        Мама его толкает:
        - Вставай, вместе спустимся. Давай-давай…
        Слышу сквозь сон - Костя говорит внизу:
        - Во-во, правда, дышит…
        А мама ему:
        - Так это скотина!
        Костя не понимает:
        - Какая скотина?
        Мама говорит:
        - Ты же в деревню попал. Хозяйка скотину держит.
        А Костя снова переспрашивает:
        - Кого она держит?
        Мама говорит:
        - Корову. Или свинью. Не для нас же с тобой сарай строился, чтобы мы спали на сеновале? Хозяйка говорила - скотина у неё…
        Я тоже тогда к ним спустилась, а после мы снова на нашем коврике улеглись. Когда все устроились наконец, как кому удобно, и сено перестало шуршать, я услышала, что под нами как будто вздыхает кто-то. Грустно, сонно…
        И вдруг опять петухи кричать начали!
        Я говорю:
        - Вот ненормальные! Им же на рассвете кричать положено!
        А Костя в ответ, сердито:
        - У тебя не спросились, когда им кричать!
        Хотя я-то при чём? Сам напросился спать на сеновале!
        Когда петухи в третий раз раскричались, мы поняли, что так спать невозможно. Тем более маме пора было вставать на работу.
        На улице стало уже светло, хотя солнца ещё не было видно. Как в пасмурный день.
        Наша хозяйка была уже на ногах.
        В глубине сарая, под сеновалом, оказалась дверца. Анна Ивановна открыла её - оттуда стала выходить корова. Она выходила долго. Тело у неё оказалось длинное. Ноги переступают, идут вперёд, а бок всё тянется и тянется из сарая.
        Вот наконец вся вышла, вместе с хвостом.
        Мы посторонились, пропуская её. Мама на всякий случай обняла нас с Костей, и мы отодвинулись к самой стене. Хозяйка сказала:
        - Ну-ну… Краля мирная…
        Так вот кто ночью громко дышал, думаю.
        После завтрака мама пошла в Собакино.
        Хозяйка ей сказала:
        - Всё прямо, прямо по дороге. Все так ходят…
        А нас с Костей хозяйка повела на пруд.
        - Покажу вам, - говорит, - что хорошего есть в нашей Липовке.
        Пруд мы вчера толком не разглядели - очень устали, пока до него добрались от шоссе. Он оказался большим и лежал точно в чашке среди зелёных холмов. На верхушках холмов всюду были то домики, то лес. А внизу блестела на солнце широко разлитая вода.
        Было очень красиво - если только смотреть, но не подходить близко. Потому что на спуске, ближе к воде, зелень под ногами закончилась - и началась глубокая, липкая грязь.
        Местные дети скользили по этой грязи на задах и плюхались в воду, как с горки в аквапарке. От купания они становились совсем чумазыми, но им было всё равно. Они хохотали, кидаясь друг в друга пригоршнями грязи, и наша хозяйка улыбалась, глядя на них.
        - Купайтесь! - предложила она нам. - Вот как ребятишки.
        И тут мы увидели: на другой стороне берег - загляденье! Чистенький, покрытый жёлтым песком. Там и скамеечки, и лесенки какие-то установлены, и грибки от солнца.
        - Анна Ивановна, - говорю, - пойдёмте скорее туда! Вот там мы будем купаться!
        А хозяйка в ответ:
        - Там - нельзя. Мы туда не пойдём.
        - Почему? - спрашиваем.
        - Там, - говорит Анна Ивановна, - наши, липовские, не купаются. Это собакинский берег. Там собакинские купаются.
        Удивились мы.
        - И что такого, - спрашивает Костя, - если собакинские купаются?
        Тут Анна Ивановна рассердилась.
        - Вы в Липовку, - говорит, - приехали! Что же вы пойдёте на собакинский берег? Да и побьют вас ещё собакинские.
        Мы - чуть ли не оба в один голос:
        - Почему - побьют?
        А она, в раздумье:
        - Со мной-то, может, не побьют… Да только не заведено у нас такого, чтоб туда ходить…
        Мы так и не поняли, в чём дело. А она спрашивает:
        - Ну что, будете купаться? А то я мамке обещала, что пригляжу, когда в воду полезете.
        У нас не было никакой охоты лезть в грязную воду. Так что пошли мы, не искупавшись, домой. Было жарко. С меня ручьями тёк пот. Анна Ивановна говорила, что мы капризные. Что сельские ребятишки в этом пруду купаются - и ничего, здоровенькими растут.
        Костя по пути какую-то железку поднял. Спросил у Анны Ивановны, зачем это нужно, а та и не знает.
        - Видно, от механизма… - говорит.
        А от какого механизма?
        Костя вертел железку так и эдак, хотел сам разобраться.
        Ему хотя бы та железка была интересна. А мне вообще ничего интересно не было.
        10. Скукотища
        После обеда Анна Ивановна говорит:
        - У меня малина в саду осыпается. Идите нарвите себе на варенье.
        Дала нам пластиковое ведро, одно на двоих.
        - Что нарвёте, - сказала, - всё ваше будет. Да смотрите, в середину не лезьте. И колко, и ветки поломаете. С края-то вам хватит ведро наполнить.
        Привела нас к малиннику, учит:
        - Вот такой, зелёной, не рвите. Только самую спелую, мягкую…
        Малины, в самом деле, было видимо-невидимо. Одни ягоды уже переспели, попадали на землю, другие тоже готовы были упасть - вот их-то рвать и полагалось. Да осторожней с ними надо было… Иной раз только за ветку возьмёшься, а они уже сыплются вниз. А те, что неспелые, плотно держались - не стряхнёшь. Некоторые были такие мелкие, что их и не видно. Значит, цветок только что отцвёл, ягода завязалась…
        Мы стали спелые обрывать. Костя сорвал одну - и сразу в рот её. Я тоже сорвала - и в рот. За другой тянусь. Малина - такая странная ягода, сколько ни ешь её, всё не наешься. Костя приспособился ртом обирать её с куста, как зверушка какая-то.
        Я тоже хотела попробовать без рук. И вдруг Костя как выплюнет ягоду и ещё как начнёт плеваться…
        - Фу! - кричит. - Гадость!
        И ничего больше, только:
        - Фу, не могу!
        И снова отплёвывается.
        - Что-то твёрдое, - говорит, - попалось, и до чего вонючее!
        А это он жука чуть не съел.
        Я после увидела таких жуков. Зелёные, плоские, на маленький листочек похожи. А запах-то от них! Ягоду в рот не возьмёшь, если такой поползал.
        Костя говорит:
        - Я этой малины больше не хочу.
        У меня тоже пропала охота есть её.
        - Давай, - говорю, - что ли, в ведро собирать, а то хозяйка рассердится.
        Стали мы кидать малину в ведро. Дно быстро закрылось, а после нам скучно стало. Всё время одно и то же: потянулся, сорвал ягодку, кинул. Потянулся ещё, сорвал, кинул. Это кому угодно надоест.
        Гляжу - на одной ветке сразу целое семейство поспело. Все крупные, яркие. Только уж больно высоко, над всей гущей малинника, выросли - выше всех.
        Полезла я к ним, потянулась вперёд - и не устояла на ногах. Как стояла, так и упала животом на малинник. Колючки и сквозь платье меня достали, а локти, коленки, щёки ведь и вовсе голые были. Слёзы у меня из глаз брызнули, руками лазаю по колючкам, ищу, на что опереться. А колючки дальше в руки впиваются. И там ещё крапива среди малины! Это же надо - одна колет, другая жалит…
        Костя меня за плечи схватил, вытянул из куста.
        - Не реви, - говорит, - хозяйка услышит. Она сказала - с края рвать, а ты полезла…
        Вытер он мне слёзы каким-то листиком. А ещё листиков нарвал, чтобы их к царапинам прикладывать. Подорожника. Одна царапина у меня шла по руке от пальцев чуть ли не до подмышки. Другие хотя и короче были, но из них тоже кровь сочилась. Я стала прилеплять на все ранки подорожник, Костя помогал. Встала я, как ёлка, руки раскинула и стою, чтоб подорожник не осыпался.
        Костя говорит:
        - Долго так стоять будешь?
        Я и не знала, долго, не долго. Я ведь раненая… А он приказывает:
        - Давай дальше ведро наполнять. Велели же нам…
        Схватилась я за одну ветку, а она сломана. Здоровая такая, пышная ветка. А ягоды на ней сколько - и поспевшей, и только завязавшейся!
        - Костя, - говорю, - это же я сломала! Что делать?
        Костя тогда воткнул ветку в гущу малинника.
        - Может, - говорит, - никто и не догадается…
        Покидали мы ещё ягоды в наше ведро. Костя туда заглянул и ахнул:
        - Ой, в ней жуки ползают!
        - Вонючки? - спрашиваю.
        Костя говорит:
        - Нет, гляди: маленькие, чёрные. С оранжевым пятнышком… Давай-ка, - предлагает, - ты будешь дальше малину рвать, а я из неё жуков стану вылавливать!
        Я согласилась. Жуков ловить - тоже работа. Я бы ни одного не смогла в руки взять. А Костя их запросто поперёк спинок берёт, из ведра вынимает. Они лапками двигают, будто бегут в воздухе.
        Назад в малинник Костя не кидает их. Зачем - чтоб они снова в ведро попали? Костя для них лагерь устроил. Принёс какой-то мусор, щепки - обозначил границы на тропинке.
        Да только жуки не понимают, что за территорию выходить нельзя. Он их сперва всех на середину сталкивал, потом решил вырыть ямку - вроде как нулевой этаж.
        Дорожка в саду земляная - ровная, гладкая. Костя из кармана свою железку достал и в два счёта вырыл жукам убежище.
        - На ночь, - говорит, - сделаю им крышу из веток. Пусть здесь живут и нам спасибо говорят. А пока устроим для них стадион.
        Этой железякой он проложил на дне ямы дорожки. Да только жуки не понимают, что надо стремиться к финишу, ползут в разные стороны, карабкаются наверх. Костя поймал двух и говорит:
        - Вот этот, побольше, мой будет, а этот твой.
        Я тоже перестала малину рвать, села на корточки. Костя предлагает:
        - Бегать не хотят - давай проводить жучиные бои?
        Взяла я своего в ладонь, думаю: как же такого драться заставишь? Мелкие, безобидные они. И что я раньше жуков боялась?
        - Давай, - говорю Косте, - лучше жучиный бал? Ты можешь для них замок построить?
        Костя уточняет:
        - Как в какой игре?
        И называет две, на выбор. Там в них обеих какие-то замки были.
        А я и не знаю те игры. Он меня разве пускал играть?
        Я только плечами пожала. Костя говорит:
        - Ладно, попробуем… Сначала фундамент…
        И копнул поглубже своей железкой. Всего только разок. Вдруг Анна Ивановна рядом спрашивает:
        - А кто это мне дорожку испортил?
        Мы и не видели, как она появилась. Не было её, и вдруг уже здесь.
        Вытягивает она из куста мою сломанную ветку с зелёными ягодами. Как только заметила её? А следом ещё сломанные ветки вытаскивает и ещё. Я и не думала, что их так много.
        - Что, - спрашивает, - неинтересно работать?
        Мы оба растерялись от её вопроса. У Кости тут же и вылетело:
        - Неинтересно…
        В самом деле, как это может быть интересно?
        Она говорит:
        - Ну, тогда идите, отдыхайте.
        И тут на меня снова глянула - и запричитала:
        - Я же сказала - с краю, с краю собирать! Ой, городские…
        Царапины мои только сейчас увидела.
        Сразу повела меня в дом.
        - Вот мы их сейчас, - говорит, - перекисью водорода. Не пищи.
        Хотя я и не пищала. Да мне и не больно было. Она прикладывала мокрую ватку туда и сюда, мазала мне руки и ноги. И ворчала:
        - Сразу бы сказали, мол, не хотим малину собирать. Не надо, мол, нам её. Что лезть-то в середину было?
        Наконец отпустила она меня. Вышли мы с Костей за ворота, сидим на лавочке.
        У меня живот чешется. Наверно, там тоже царапины, под платьем.
        Костя говорит:
        - Как я ненавижу эту Липовку. И Макара ненавижу.
        Ещё бы, думаю. Он же оказался ненастоящий.
        Тут мне пришло в голову: а может, и остальные Костины друзья ненастоящие? И Хью, и Ли Джин, и Миша, и Ретт?
        Спросила его об этом. Он говорит:
        - Ретт точно настоящий. Жалко, что в Австралии и пожилой.
        - А почему, - спрашиваю, - он настоящий?
        Костя отвечает:
        - Ну… Подробностей много, которые мы про него знаем.
        Тут я плечами пожала:
        - А что, сочинить ничего нельзя?
        Костя рукой машет нетерпеливо:
        - Да нет, тут не такие подробности, которые сочиняешь. Тут те, которые не специально рассказываешь, а так, между делом. Проговариваешься.
        Да, думаю, так получается… Много чего мы знаем про Ретта. И Грандсон есть у него, и бараны, сразу три тысячи. А что мы про Макара знаем? Что ему всё интересно - в разных местах Земли и в космосе тоже. Что он мальчишка - голос не взрослый. И что дома его зовут «Ммммммм!». А потом ещё «Миу-миу-миу!!!».
        Но это всё он Косте специально говорил. А не проговаривался.
        И ещё он про Липовку говорил, что здесь рядом есть посёлок Кувакино и его школа там. И лагерь. Он знает эти места, наверняка. В Липовке школы и точно нет. Маленькая такая, совсем маленькая деревня…
        11. Катенька
        На улице не было ни души. Пыль смирно лежала на дороге. Но вот я увидела, что за деревней, там, где дорога идёт в овраг, появилось облачко. Оно поднималось к нам из оврага, становилось больше. И вот уже в нём я смогла различить нечёткие, мутные фигуры со скобочками на головах - то ли рожки, то ли короны.
        - Коровы к нам идут, - первым понял Костя.
        Вскоре стадо было уже в деревне и двигалось мимо нас. С одного края коров подгонял старик, с другого - девочка в коротких чёрных шортах и белой маечке.
        Видно было, что девочке нравится гнать коров. Она весело гикала. Коровы шли охотно, быстро, и выходило, что каждая из них знает, где живёт. Каждая подходила к своим воротам и испускала низкий, басовый звук, лишь отдалённо похожий на «му» из книжек.
        Хозяйки выбегали встречать коров.
        А если хозяйки медлили, девочка начинала звонко кричать перед воротами:
        - Тёть Наташа!
        - Тёть Лёля, пришли!
        Только некоторые коровы мешкали, пытались напоследок ухватить пыльной травы или тянулись объедать листья с деревьев. Но у девочки, казалось, глаза были со всех сторон, она тут же оказывалась рядом.
        - Вперёд, Ракета!
        - Идём, Ласточка, на отдых пора.
        У наших ворот девочка остановилась и, не поглядев на нас с Костей, набрала воздуха и как закричит:
        - Баб Аня, иди Кралю встречать!
        У неё получилось «бабаня». А мы-то хозяйку зовём Анной Ивановной.
        «Бабаня» выскочила и, тоже не глянув на нас, заговорила:
        - Спасибо, Катенька, напасла ты Кралю, ай как напасла!
        И к этой своей Крале:
        - С молочком вернулась, с молочком!
        Видно было, что Катенька нравится Анне Ивановне гораздо больше, чем мы с Костей. Да мне и самой она понравилась. Мне тоже захотелось вот такие чёрные шорты в облипку, и так же легко, хозяйкой, шагать по улице, и так же управляться с коровами, и звать их по именам: «Вперёд, Ракета!»
        Я подумала, что сегодня же попрошу маму купить такие шорты. Может, они где-нибудь в деревне продаются.
        Мама согласится. Она говорит: «Девочку должна интересовать одежда».
        А после я подумала: ну, буду я в новых шортах. От этого всё равно не перестанешь бояться коров!
        А если бы у меня и появилась откуда-нибудь Катина храбрость, то всё равно - кто мне позволит вот так же гонять стадо? И кто научит отличать Ракету от Крали и от Ласточки?
        Между тем коров в деревне разобрали. Осталась одна рыжая в пятнышках. Она, видно, принадлежала девочке в чёрных шортах. Девочка гнала её снова к нам, уже с другого конца деревни. Поравнявшись с нами теперь, она остановилась перед нашей скамейкой. Постояла, стесняясь. И спрашивает:
        - Ребята, а вы что, городские?
        Так мы с Катей и познакомились.
        Мы уже поняли, что она Катя, живёт в Липовке, пасёт коров.
        А ей про нас всё надо было знать.
        Откуда мы, сколько нам лет?
        Кем мы приходимся Анне Ивановне?
        А если никем, то почему тогда живём у неё?
        - Мама в командировке в Собакине, - объясняю ей. - И нас привезла с собой, дышать свежим воздухом.
        Катенька говорит:
        - Понятно. И что ж вы у нас разместились, а не в Собакине?
        Косте не хочется вспоминать, как его товарищ по игре обманул. Назвался Макаром из Липовки, а сам откуда - ищи-свищи.
        Костя мнётся:
        - Ну, знаешь, в Собакине не нашлось квартиры…
        И Катенька удивляется:
        - Что, правда? Никто и на квартиру вас не пустил?
        Нам уже надоело на вопросы её отвечать. Надо же быть такой любопытной!
        Мимо по улице женщина шла, в ситцевом платье и спортивных штанах с лампасами. На голове платок, а в руках тяпка.
        Я и не знала, что так по улице можно ходить. Растерялась, забыла даже, что в деревне надо со всеми здороваться.
        А женщине мы, видать, тоже странными показались. Остановилась она и стала рассматривать нас, как каких-то зверушек.
        - Катенька, - спрашивает, - кто же это с тобой?
        И Катенька тут же давай пересказывать всё, что у нас выведала.
        - Представляете, - говорит, - тёть Марина, их в Собакине и на квартиру никто не пустил. Вот, наша баб-Аня только пустила…
        Женщина тут заахала:
        - Надо же, собакинские не пустили! А мамка-то к ним, к собакинским, в командировку приехала!
        И наконец махнула рукой:
        - Ну что ж, и живите у нас, раз баб-Аня вас приняла!
        Как разрешение дала напоследок. И дальше со своей тяпкой пошла.
        Гляжу я на Катю и слова сказать не могу. Она же старше нас! Неужто ей никто не говорил, что чужим людям на улице нельзя всё выкладывать, что пожелают они узнать?
        Костя тоже стоял огорошенный.
        - Ты, - спрашивает, - всегда такая разговорчивая?
        А Катя и не понимает, о чём он. Переспрашивает:
        - Чего?
        Костя в ответ сердито:
        - Я, может, вовсе не хочу, чтобы мои дела все подряд обсуждали.
        Катенька улыбнулась: а, вот он о чём! Успокаивает:
        - Да это не все подряд! Это же тёть-Марина. Она из нашей деревни. Да она вообще-то моей маме двоюродной сестрой приходится!
        И смотрит - не поймёт, чем мы недовольны.
        Сникла, растерялась. Теперь и не скажешь, что это та самая девчонка, которая так ловко управляется с громадными животинами и по деревне шагает хозяйкой. Девочка, которой мы восхищались, на которую я хотела похожей быть!
        Ей, видно, не хочется, чтоб на неё сердились.
        - Пойдёмте, - просит, - ко мне во двор. Гостями будете. Я только с Луной управлюсь.
        Мы думали, что ослышались оба. Костя спрашивает:
        - Как - с Луной?
        А это у неё корова - Луна. Катя объясняет: подоить её нужно.
        Мы с Костей переглянулись. Отчего бы и не пойти в гости? Чем ещё заниматься?
        12. Нежная Луна
        Во дворе у Кати оказалось примерно как у Анны Ивановны. Здесь тоже разбегались глаза. Какие-то сооружения, маленькие домики - баня, видать, сарайчики. Всюду громоздились доски, ящики. А в середине двора стояла миска, из неё цыплята клевали.
        Катя заводила в сарай Луну. Луна шла медленно, переступала ногами - и будто втягивалась вовнутрь.
        Мы с Костиком тем временем огляделись. У самых ворот увидели перекладину. И это было так похоже на турник, что Костя даже рассмеялся. Перекладина тянулась от ворот к столбу, врытому поодаль. Костя подпрыгнул, повис, подтянулся разок-другой. Спросил у Катеньки, точно шутя:
        - Это у тебя что, турник?
        Она кивнула смущённо.
        - Да…
        Костя заинтересовался:
        - А кто на нём занимается?
        Катя застеснялась ещё больше.
        - Мальчишки наши, из деревни. Они вот так делают…
        Она схватилась за перекладину, и вдруг её ноги оказались сверху, промелькнули над моей головой - одна, вторая, как раскрытые ножницы.
        И вот она уже снова на земле стоит - а хвостик на голове ещё продолжает лететь. Ещё какой-то миг он торчит букетом…
        И мне уж до того хочется вот так же уметь на турнике, как она!
        Пожалуй, всё-таки попрошу маму купить чёрные шорты. Буду как Катя. Да если бы я хоть маленько была похожа на неё - ух, и гордилась бы я! А она снова смотрит на нас, будто в чём-то виновата.
        - Вы побудьте, - говорит, - я к Луне пойду.
        Костик остался, а я за Катей в сарай пошла. В сарае на гвоздике висел чулок. Катя взяла его и хвост Луны к задней ноге стала привязывать.
        - Зачем? - спрашиваю.
        Катя говорит:
        - А она бьётся хвостом.
        Я удивилась:
        - Так они дерутся, когда их доят?
        Катя точно оправдывается:
        - Нет, не все. Это наша Луна такая нежная.
        Ничего себе нежная, думаю. Хвостище у неё толще моей руки. Небось, как хлестанёт таким - с ног и собьёт. Не зря его привязывают.
        Под животом у Луны вымя, из него четыре отростка торчат, длинные и толстые.
        Катя принесла тазик с водой (всё-то в деревне тазики!) и стала тряпочкой Луне отростки протирать. А Луна топчется на месте, вихляется из стороны в сторону. Катя её гладит по рыже-белому боку. И этот замшевый бок под её рукой ходит, волнуется - живой. Луна громко дышит.
        Я только решилась тоже её погладить, Катя говорит:
        - Лена, не обижайся на меня. Ты выйди, пожалуйста, с братом во дворе постой. Луна чужих чувствует. Она при тебе не будет доиться. Сама видишь, Луна у нас нежная…
        Ну и подумаешь! Сиди в своём сарае с Луной!
        13. Умный Лёнчик
        Костя во дворе учился подтягиваться на турнике и ноги высоко подкидывать. Пока никто не видел, он тужился изо всех сил, и лицо у него такое делалось, что я чуть не фыркнула.
        Из сарая слышалось, как Катя уговаривает Луну смирно стоять и хвалит:
        - Вот ты какая умница!
        Вскоре Катя вышла из сарая с ведром, понесла его в дом. Возвращается, в обеих руках несёт по кружке:
        - Вам молочко…
        Молоко тёплое оказалось, странное. Густое, травой пахнет. Я закрыла глаза и - раз-раз его быстрыми глотками.
        А Костя глотнул разок и стоит время тянет. Спрашивает:
        - А кто, говоришь, на этом турнике занимается? Твой брат?
        - Ну да! Я же говорю, брат, Шурик, - откликается Катя. - Это Лёнчик сказал, что нам турник нужен. Не только в школе, но и дома, в своей деревне. В школу-то, в Кувакино, каждый раз не побежишь! Вот дедушка и сделал, как он нарисовал…
        - А что же в вашем дворе, а не у того… у Лёнчика?
        Катя плечами пожимает:
        - Так ведь мой дедушка! А Лёнчику кто сделает? У него ни отца, ни деда нет, одна мама, тёть-Наташа.
        Косте вообще-то неинтересно про Лёнчика. Он спрашивает на всякий случай:
        - А Макар у вас есть в Липовке?
        Катя докладывает:
        - А то! Дед у меня Макар - это раз. Дальше - Петровы грудного своего назвали Макаром…
        Костя говорит:
        - Грудной - это не считается. А из больших?
        Катя плечами пожимает.
        - Дед…
        Потом добавляет:
        - Ещё папу у Лёнчика Макаром звали. Макар Михалычем.
        - Нет, это не то, - отмахивается Костя.
        Катя не понимает, о чём он. Да и с чего бы ей понять?
        - Лёнчик, он, - говорит, - знаете какой умный! И сильный. Он из района кубок привёз!
        - Какой кубок? - спрашиваю.
        Катя отвечает:
        - А спортивный!
        Сама вся так и светится. Не иначе, думаю, нравится ей этот Лёнчик. Может, для того и научилась кувыркаться на турнике, чтобы он на неё внимание обратил.
        Она видит моё недоверчивое выражение, горячится:
        - Да он и по математике лучший! И в компьютерах Лёнчик разбирается. Андрей Олегович его одного пускает за компьютер, дома у себя!
        Костя уточняет:
        - Кто его пускает?
        Катя отвечает нетерпеливо:
        - Я же говорю, Андрей Олегович, наш физик! Он говорит, такого мальчика ещё не видел… Другим-то учить надо, зубрить, - а Лёнчик всё понимает с ходу…
        Катя путается в объяснениях:
        - В школе компьютерный класс не работает, каникулы… Я слышала, Андрей Олегович Лёне говорил: «Если что надо, приходи ко мне…» Сам он не в Липовке, в Кувакине живёт. Так Лёнчик к нему, если что, напрямик, полем - чтобы не через Собакино идти. Всего-то за час укладывается…
        Костя спрашивает:
        - А зачем к учителю ходить?
        Катя поглядела с обидой.
        - Как - зачем? Он за компьютером хочет посидеть, в интернет выйти…
        Тут до меня дошло: своего компьютера у Лёнчика-то нет.
        И у Кати, должно быть, нет.
        Костя отпил молока, чтобы так просто не стоять. А после спрашивает:
        - А где сейчас твой Лёнчик?
        Катя сразу вспыхнула:
        - И вовсе он не мой!
        Костя ещё больше растерялся - чего это она?
        Это я вижу, что Катя в этого Лёнчика влюблена. А Костя, хоть и старше меня, ничего не понимает! Думает, что она просто к словам придирается.
        - Ну ладно, - говорит миролюбиво. - Не твой. Он что, сейчас у того учителя, в Кувакине?
        Катя отвечает:
        - Ты что! Учитель в отпуске, нет его в Кувакине с прошлой недели! Поехал, небось… - она сделала значительное лицо. - Поехал, небось, в Санкт-Петербург, он там учился…
        Костя перебивает:
        - Нет, ты скажи, а Лёнчик?
        Катя ему:
        - Лёнчик работает, понятно. Летом все работают…
        Я спрашиваю:
        - Что, тоже коров пасёт?
        - Нет, - отвечает Катя, - он у Михал Григорича в хозяйстве… Михал Григорич на лето всегда берёт ребят: хозяйство-то большое - и на грядках, и за скотиной…
        Костя говорит:
        - Что, так целый день и работает?
        Катя кивает:
        - Ну да… Иной раз только на пруд сбегают мальчишки, окунутся - и опять на грядки. Да и сено заготавливают уже, пора. Они с большими косят - чтобы на зиму сено-то…
        Катя вдохнула воздуха и зачастила снова:
        - Но и платит он хорошо, Михал Григорич. Тёть-Наташа в прошлом году говорила, Лёнчику купили пуховик, кроссовки, в школу его собрали - всё на его же заработанные деньги…
        Она загибала пальцы - что ещё купили Лёнчику. У меня уже голова затрещала от всех вываленных нам сведений.
        Когда мы выходили, вдогонку неслось:
        - Лёнчик - он и на тракторе умеет!
        14. Утро мудренее
        Выскакиваем на улицу, а там как раз мама идёт.
        - Что, - спрашивает, - уже в гостях были?
        И начинает рассказывать: в Собакине, оказывается, такая красота! Собакино с Липовкой не сравнить. Тротуары там вымощены плиткой, и везде клумбы с цветами. А какая гостиница при опытном хозяйстве! Душ есть, горячая вода - как в городе.
        И оказалось, вполне можно было договориться, чтобы нам с Костей тоже в гостинице пожить.
        А можно бы и на квартире.
        Какой там отзывчивый, добрый народ!
        Одна тётенька местная - она в хозяйстве лаборанткой работает - сразу предложила маме перебираться к ней. Вместе с нами, конечно. Где это видано, говорит, чтобы из Липовки пешком шагать на работу и с работы? У нас, что ли, некому на квартиру вас принять?
        Костик спрашивает:
        - Ну что, переселяемся?
        Мама вздыхает:
        - Теперь-то куда нам? Анна Ивановна приняла нас всей душой. Уйти - значит обидеть её. Да и друзья у вас уже появились, как я погляжу. Осваиваетесь понемногу! Так что уж как-нибудь проживём здесь до конца недели.
        Пошли мы в дом к Анне Ивановне. Она точно услыхала, что мама не хочет её обижать. Обрадовалась нам, стала накрывать на стол. Мама выкладывает из сумки, что купила на работе. Котлеты, пирожки. Анна Ивановна, гляжу, миску с малиной несёт.
        - Вот, - говорит маме, - Костя с Леной сами собирали. Уж до того молодцы дети, до того работящие…
        Мы переглянулись. Она что, с ума сошла? Она же нас сама из сада выпроводила из-за того, что мы работать не хотели. А тут угощает маму ягодами и нас нахваливает!
        Я вглядываюсь в её лицо, пытаюсь понять: шутит, может? Но нет, лицо серьёзное.
        Мама поддакивает: уж до чего приятно слышать, что мы молодцы! И думает, что ёрзаем мы на стульях, оттого что стесняемся.
        Наутро просыпаюсь - в комнате светло. На дощатом полу солнечные полоски наискосок, через всю комнату…
        Понятное дело, вчера мы не захотели снова спать на сеновале, и хозяйка нам постелила в комнате.
        Сейчас здесь уже никого. Мама, должно быть, ушла на работу. А Костик? Где Костик? Оделась я, выхожу во двор.
        Там Анна Ивановна цыплят кормит.
        - Тихо, - говорит мне, - в сад не ходи.
        А сама подмигивает.
        Я не понимаю:
        - Почему не ходить?
        А она:
        - Там Костик работает. Утро-то мудренее. Вот он с утра и поправляет вчерашнее. Давай как будто мы не видели ничего?
        Меня, конечно, разобрало любопытство. Я сделала вид, что не собираюсь в сад. Вышла за калитку, прошлась улицей и гляжу через забор: там Костик и впрямь возится, что-то делает на дорожке возле малинника. Я пролезла между перекладинами забора, подхожу, смотрю. А он, видать, на дороге нагрёб мелких камешков и теперь вчерашнюю ямку засыпает, заравнивает. А после ещё топчется сверху, чтобы плотней лежали.
        Я спрашиваю:
        - Это хозяйка заставила тебя зарывать?
        - Нет, - отвечает Костик. - Это я сам. Она и не видела ничего.
        И просит:
        - Не надо, чтоб она видела. Ты тише говори, ещё услышит…
        15. Кто чей крестник
        После завтрака мы решили пойти погулять.
        Анна Ивановна велела нам без старших не купаться.
        Об этом она могла бы и не говорить. Во-первых, дома мы занимались в бассейне. Я - год, а Костя - целых два года. И про то, что в воду можно только под присмотром, нам все уши пожужжали.
        А во-вторых, мы не собирались залезать в их грязный пруд. Потерпим до города, а там можно будет на пляж сходить.
        Мы закивали:
        - Не, мы не будем!
        Она говорит:
        - И не ходите далеко.
        Мы обещаем:
        - Не пойдём!
        Она поглядела на нас в сомнении и говорит:
        - Отправлю-ка я с вами Пальму! И мне спокойней, что вы с провожатым, и Пальме радость. А то сидит на привязи - забыла, когда бегала…
        Но если Пальма и забыла, то теперь сразу вспомнила, как бегают. Она так и летала мимо нас вперёд-назад по улице. То скроется далеко впереди в облаке пыли, то уже мчится нам навстречу, громко дыша. Налетает на тебя со всей скорости, ты так и садишься в пыль. А она тычется в тебя, пасть открывает. Ты жмуришься от страха - и чувствуешь, как Пальма тебя вылизывает. А ты барахтаешься, поднимаешься кое-как, просишь: «Пусти!» - и вдруг видишь: нет её! Только что здесь была, а уже только облако на дороге.
        Моргнёшь - а Пальма навстречу по улице бежит, снова издалека к тебе.
        Улица была длинная, прямая - по такой только и бегать. Мы тоже немного пробежались, но с Пальмой нам было не тягаться.
        Так мы - всё прямо, прямо - дошли до магазина.
        У магазина на скамейке сидели несколько старушек. Они велели нам занимать очередь за ними: скоро свежий хлеб привезут. Но мы сказали, что нам только посмотреть, и вошли вовнутрь. А Пальма ещё побегать осталась.
        В магазине стоял полумрак. Летали мухи. С потолка свисали жёлтые ленты, сплошь обклеенные мухами. Несколько мух сели мне на руки и коленки. Я согнала их, но они сразу же уселись снова. Так что всё время надо было подёргиваться, пока рассматриваешь, что там есть в магазине.
        По левую сторону от входа громоздились консервы, мешки с крупой и бессчётное количество бутылок в ящиках и на стеллажах рядами. По правую сторону прямо на полу стояла коробка с мылом, рядом - деревянный ящик, полный гвоздей. В углу были горой навалены галоши. Висели ситцевые платья, стояли кастрюльки, чашки. На полке под потолком блестели стаканы и графинчики. И к этой самой верхней полке были пришпилены два белых банта, какие носят первоклассницы. Ну, знаете, такие - каждый размером с полголовы?
        На всём этом хозяйстве была одна только продавщица. Худая и в очках (мы с Костей даже переглянулись: совсем как мы!).
        Я хотела спросить чёрные шорты. Вечером мы бы зашли с мамой и купили. Но продавщица всё не замечала и не замечала нас. Она беседовала с какой-то женщиной, как будто никого, кроме них двоих, и не было. Женщина стояла навалившись на прилавок - крупная, целая гора, втиснутая в обрезанные джинсы и в майку.
        От женщины-горы остро пахло потом. Голова её была обвязана платком.
        Я стояла рядом и думала, как не идёт ей платок. Неужто она никогда в зеркало не смотрится?
        - Спрятала бы ты эту красоту, пока её не засидели мухи, - между тем учила крупная женщина продавщицу. - А то обидно будет, если такие банты мухи засидят.
        - Но тогда их никто и не увидит, - возражала худая продавщица. - Кто же их купит, если их не будет видно?
        - А их и так никто не купит, - предсказывала крупная женщина. - Кому их покупать? Детей-то - считай нет! Мой, да ещё Шурик Малинин, да Серёга Ужов. Все мальчики. Катька Малинина - так та невеста уже, ей помаду покупать, а не банты. И всё. Дети-то в деревне не больно родятся. Вырастут наши - кто останется?
        Тут продавщица не согласилась с ней:
        - Как так - детей нет? А Макар? Макарка? Про крестника забыла?
        И гостья в ответ ей расплылась, заулыбалась:
        - Да, как же, Макар, Макарчик, да, крестник мой… Но ведь он мальчик, ему банты незачем!
        И тут же пустилась рассказывать:
        - Знаешь ведь, Настасья, как так вышло, что он Макарка? Это уж я племяшей умолила, Юрку с Галкой, чтоб если мальчик, то назвали бы Макаром. В память моего Макар Михалыча…
        Женщина громко всхлипнула.
        - Да мне рассказывали, Наталья, - поспешно сказала продавщица. - И Валька Петрова у меня была, и баб-Галя рассказывала, как ты к ним ходила…
        Наталье, видно, не понравилось, что её перебивают. Она шумно вздохнула и сменила тему.
        - А банты всё ж таки ты, Настя, убери. Испортишь ведь. Мухи засидят, не отстирается.
        И стала возмущаться:
        - Понавезут вечно, что не нужно! Девочек нет - а банты привезли. Нет чтоб сандалий привезти! У моего Лёньки сандаля порвалась. Он её ленточкой подвязывает. Видала, нет? Так ведь и ходит с ленточкой.
        Настя предложила:
        - А ты бы в Собакине сходила в магазин. Или в Кувакине. Там в универмаге обувной отдел…
        Наталья махнула рукой:
        - Без Лёньки-то не сходишь, обувь мерять надо. А Лёнька что ни день - с утра до ночи на работе. А бывает, там в хозяйстве у Михал Григорича и ночевать останутся, с Шуркой Малининым.
        И тут же сообщила доверительно:
        - Но и платит он хорошо, по совести, Михал Григорич…
        Мы с Костей сами могли бы продолжить - рассказать, что неизвестному нам Лёне купили на заработанные деньги в прошлом году. Мы уже поняли, что это мама того мальчика, про которого Катя вчера так горячо говорила: «Он не мой, не мой!» - и голос у неё прерывался. Всё совпадало. И отца звали Макар Михалычем - а сейчас его больше нет. И… всё остальное.
        Странное дело! В деревне что, положено всё подряд рассказывать - и друг про друга, и про самих себя?
        Нам с Костей надоело ждать, и мы вышли из магазина. Никто так и не поинтересовался, что нам надо было.
        Зато Пальма как нам обрадовалась! Она уже устала дожидаться и теперь прыгала, как олень, на длинных ногах. И я, увидев её, сама не заметила, как тоже стала прыгать и хлопать в ладоши. А Костя закричал, как кричат индейцы:
        - У-ва-ва-ва-ву!
        Когда кричишь громко и хлопаешь ладонью по губам, так получается. Это сигнал индейцев, папа нам показывал. В детстве они играли так, папа с друзьями…
        Тут же за ближним забором показалась женщина. Вышла на сигнал.
        Спрашивает:
        - Это вы, что ли, к нашей баб-Ане приехали? К Анне Ивановне-то? Я слышала, у неё остановились городские…
        И облокотилась о перекладину в предвкушении разговора.
        Мне сразу стало тоскливо.
        Тут Костя ей скороговоркой ответил:
        - Приехали! К Анне Ивановне!
        И, спохватившись, добавил:
        - Здравствуйте!
        Схватил меня за руку - и мы бросились вперёд по улице.
        Пальма - за нами.
        Но, конечно, она сразу нас обогнала.
        16. Счастье
        Деревня быстро кончилась. А мы всё летели вниз по просёлочной дороге, а потом забирались вверх, на холм.
        И с холма там такое открывалось, что это - счастье было.
        Я потом, в городе уже, вспоминала: вот это было счастье! Кажется, что ты летишь, над всеми холмами, в этом воздухе, наполненном запахом трав. Твои волосы и плечи касаются этого особого воздуха, ветер шумит. Ты кружишься на холме, платье раздувается - и не нужны тебе никакие чёрные шорты. А потом, уже совсем закружившись, падаешь в траву - и мир переворачивается, холмы встают там, где было небо. И кажется, ты чувствуешь, как Земля кружится.
        Где-то далеко, на склоне другого холма, паслось стадо. Крошечное отсюда. И совсем маленькими были фигурки пастухов. Я стала отгадывать, кто из них Катя. А потом подумала, что, может, это совсем другое стадо, не липовское. Почему-то вспомнила Ретта с его Грандсоном и представила, что всё под нами занято колышущимся морем - везде, куда ни глянь, сплошь спинки, спинки овец. Над ними возвышаются всадники…
        Почему Катя не пасёт коров верхом на лошади? Она бы смогла - такая спортивная!
        И ещё я подумала: вот если подняться высоко-высоко, то можно ли с ходу различить, где Липовка, а где Австралия или другие места Земли? Если стоит лето, всё зеленеет и не понять издалека, какие в лесу деревья, и домов тоже не видно…
        Я спросила об этом Костю. Он сказал, что всё дело в рельефе. Где-то под тобой будет совершенно ровная площадка, её с нашей местностью не спутаешь… Но можно найти и такие, как у нас, места: чтобы всё время холмы, холмы…
        Пальма лежала на вершине холма рядом с нами. А потом, когда мы решили дойти до леса, она помчалась вперёд и скрылась среди деревьев. И всё - нет её. Как будто она только и ждала момента, чтобы удрать в лес.
        Мы звали, звали её. Потом я спросила:
        - Как ты думаешь, она сможет найти дорогу домой?
        Костя успокоил меня:
        - Она же собака…
        Так мы всё шли, шли, то сбегая вниз, то поднимаясь наверх с разбегу. И вдруг между двух холмов нам открылось…
        Под нами, внизу, был чудесный пруд!
        Его берег был усыпан песком.
        Там и здесь стояли разноцветные грибки от солнца.
        И ни души.
        В стороне виднелись домики - какое-то село.
        - Это Собакино, - сказал Костя. - Собакинский берег. Оказывается, мы сделали крюк!
        Мы обошли пруд, сами того не заметив. На этот берег нас не пустила вчера Анна Ивановна.
        А теперь никто не мог бы нас не пустить!
        Конечно, мы обещали не купаться! Но кто бы устоял, если жаркий день и перед тобой такой уютный, такой чистый пляж? А плавать мы умеем, мы же занимались в бассейне!
        17. Ёжик солёный
        Мы скорее разделись - и в воду. И уж кричали и брызгались как никогда. Никто же не видел нас. Разве что Пальма. Она примчалась откуда-то и носилась теперь по берегу. Мы пытались и её затянуть купаться, но Пальма никак не шла в воду. Мы тащили её вдвоём, а она упёрлась передними лапами и вдруг стала тоненько пищать, точно обиделась. Мы и выпустили её. Пальма тут же умчалась с берега, а мы снова полезли в пруд.
        И только когда мы уже накупались так, что руки-ноги дрожали, оказалось - нас видели!
        Мы лежали, зарывшись в песок. Не хотелось ни разговаривать, ни думать.
        И тут вдруг откуда-то раздалось:
        - Ррр! Гав! Гав! Ррр! Гав!
        И сразу понятно было: это не собака, это человек дразнится.
        И верно, лаял какой-то паренёк.
        Он появился неожиданно. Мы увидели, как он поднялся из ложбинки между холмов, а за ним - ещё двое. И что они хотели от нас, было понятно сразу - по их лицам. Я подумала: вот такие когда-то доводили папу: «Эй, очкарик!»
        - Очкарики собакинские! - сказал один парень.
        Он захватил под ногами у себя пригоршню грязи, тут же слепил комок и кинул Косте в лицо.
        Костя опешил.
        - Ты что…
        Снял очки - у него минус шесть, потянулся за майкой, чтоб протереть стёкла, и тут в него другой комок полетел, и меня тоже стукнуло что-то в грудь, а потом сразу в подбородок. Стало больно, и на зубах заскрипел песок.
        - Попробуйте, собакинские, нашей грязцы, - сказал другой, чернявый, улыбаясь во весть рот.
        Костик вскочил на ноги. Я знаю, каково это, без очков: всё мутное. Но врага, подошедшего к тебе вплотную, ты видишь ясно. Костя поднял руку, защищаясь от одного. Но их уже трое рядом - неясно, на кого смотреть… И тут я закричала, как только могла:
        - Не трогайте его!
        Вцепилась одному в майку - и тут же отлетела в песок. Ногу внутри чем-то кольнуло, сразу от пятки до живота. Я громко вскрикнула.
        Парень, который меня толкнул, глянул сверху. Сказал беззлобно, скорей с удивлением:
        - А ты не лезь. Видишь - мужики говорят между собой!
        Как будто Костя мечтал с ними поговорить!
        Когда я подняла голову - увидела, что он тоже лежит. Нет, он ползёт - туда, где лежат его шорты! И вот уже… У него в руках железка, которую он нашёл вчера. Которой вырыл яму в саду, в малиннике.
        Ею не только рыть землю можно! Костя вскочил на ноги - и держит её перед собой. А двое мальчишек прыгают вокруг него, боясь приблизиться. Я видела: им жутко, и в то же время их охватил весёлый и злой азарт. Как будто это игра такая - «повали Костю». И - не получи при этом железкой по мозгам. Им в удовольствие прыгать вокруг него, пружинить сильными ногами… Каждый старается вытянуть ногу так, чтобы Костикову ногу зацепить, чтобы он снова упал.
        А третий, чернявый, гляжу, поднимается и растирает бедро - Костик, что ли, сбил его с ног? Всё так быстро, что я вижу происходящее только кусками, кадрами… К Костику парень подходит сзади, пока двое отвлекают его…
        Я думала, что с места сдвинуться не смогу, так ногу зашибла. Но нет, оказывается, я прыгнула, и я уже на спине у парня сижу! И тереблю его за уши, он орёт и вертится волчком вместе со мной.
        И тут… Пальма, Пальмочка прыгает на грудь одному из тех двоих, что пытаются Костика свалить. И валит его самого в песок!
        А его дружок отпрыгивает сам, как будто у нас есть ещё одна собака.
        Так, Пальма, так!
        - С ума, что ли, сошли! - кричит нам тот, что лежит под Пальмой.
        Приятели не собираются его выручать.
        Пальма - это не то что мы с Костей. Она упёрлась ему в грудь передними лапами, прижала к земле. Слюна капает ему на лицо. Парень слабо шевелится.
        Я вижу, что одна сандалия у него подвязана синей ленточкой. Ленточка обвивает и ступню, и щиколотку. Спереди перекрещивается.
        Новые сандалии в магазин никак не завезут!
        Он дрыгает ногой в подвязанной сандалии.
        Я смотрю - и не знаю, что делать. Думаю: «На его месте я бы со страху умерла!»
        Но он живой. Он вроде даже постарался успокоиться. Собака не должна видеть, что её боятся…
        Мне показалось - или он в самом деле что-то сказал Пальме, тихо-тихо?..
        Парень видит, что я смотрю на него. И он старается теперь поймать мой взгляд. Он поднимает голову с песка…
        Если глаза встретятся - значит, я стану с ним разговаривать. По-человечески…
        Как будто они по-человечески к нам подошли…
        - Ну что, мир? - спрашивает парень.
        Он уже взял себя в руки. Выровнял дыхание. И говорит так, точно стоит рядом с нами. Точно не под собакой, примятый, на песке лежит.
        Смотрит на нас так, будто мы какие-то правила нарушили.
        Костя щурится; я знаю - без очков чувствуешь себя беспомощным. Он только догадываться может, что вот это пятно - Пальма… И вдруг он жёстко, по-хозяйски говорит:
        - Ладно, Пальма, назад.
        И парень тогда садится и выдыхает:
        - Пальма? Ёжик солёный! А я-то смотрю… Это баб-Анина Пальма.
        И у меня само вырывается:
        - Ёжик солёный!
        Так, что все три наших врага оборачиваются к нам.
        Костик вздрагивает.
        Не зря мы брат и сестра! Я вижу, что он понял!
        Но надо проверить.
        Большая собака подарила мне ощущение странной силы, уверенности, какой я раньше не знала. Никогда мне не приходило в голову командовать кем-то. А теперь - запросто…
        - Ну-ка, - говорю я этому, с ленточкой на ноге, - скажи снова: «Ёжик солёный!»
        Мы же слышали, как он говорил «ёжик солёный» в микрофон!
        А камера у него не работала, и мы ни разу его не видели.
        - Ёжик солёный, - растерянно повторяет парень.
        И Костя выдыхает:
        - Ты Макар из Липовки!
        Тот парень, что хотел ударить его сзади, начинает услужливо объяснять:
        - Он Лёнчик. Лёней его зовут! Но - да, да, он из Липовки.
        - Это бабанина собака, - снова говорит Макар. То есть Лёнчик.
        А третий парень, чернявый, в растерянности кивает на нас:
        - Это же наши, липовские. Я понял - командировочные они, те самые. Их с мамкой в Собакине и на квартиру никто не пустил.
        И тот, что сзади напасть хотел, подтвердил:
        - Ну да, тёть-Марина моей мамке рассказывала. Их одна баб-Аня пустила.
        Костя, сидя на корточках, зачерпывал воду из пруда - умывался. Чернявый держал его очки. Лёнчик, бывший Макар, спрашивал у меня:
        - Что ж вы не сказали, что вы не собакинские?
        18. Недоразумение
        До Лёнчика не сразу дошло, что Костя и есть тот парень, с которым он в тазоголовых играл и кому хвастался, что космонавт помахал ему. Тот Костя был в виртуальном пространстве, а этот - здесь.
        - Я же писал тебе, что приезжаю! - втолковывал ему Костя.
        - Когда писал? - не понимал Лёнчик.
        Костя начинал припоминать.
        - Да утром, перед автобусом. Позавчера, в понедельник…
        И было странно: всего-то позавчера мы были в городе! Мне вдруг показалось, что мы живём в деревне давным-давно.
        - Позавчера! - отозвался Лёнчик. - Да я уже три недели компьютера не вижу. С тех пор, как Андрей Олегович уехал в отпуск. Он мне хотел ключи оставить, да я говорю: куда мне летом? Не до компьютера же, работать надо.
        Он поглядел на свои руки.
        - Пальцы, - говорит, - стали такие, что осенью по кнопочкам не буду попадать.
        Руки у него и впрямь были тёмные, загрубевшие. Под ногтями грязь. Он поднял обе руки, чтобы мы лучше видели. И Пальма, лежавшая спокойно, тихо зарычала на него. Мало ли, с чего это он руки протягивает…
        Видать, Анна Ивановна так чётко объяснила ей, что мы свои, что Пальма и усвоила сразу назубок: нас надо защищать.
        - У, псина, - сказал один из Лёнчиковых товарищей.
        Я тут же съязвила:
        - Да уж, не повезло вам, что мы с собакой!
        Костя погладил её между ушей.
        - Пальма спасла нас.
        Лёнчик кивнул:
        - Она всех спасла. Ты бы нам головы пальцем раскроил. А потом самому пришлось бы отвечать…
        Я, кажется, одна заметила, как он сострил. Совсем не смешно. Как будто Костя такой герой, что одним пальцем их бы победил. Все видели - у него железка…
        Костя сказал:
        - Это - оборона.
        Лёнчик подумал и стал оправдываться:
        - А что обороняться? Не собирались мы вас бить.
        Чернявый ему поддакивает:
        - Так само вышло. Мы ведь только пугнуть хотели, как всегда.
        Лёнчик объясняет:
        - Собакинских пугнёшь, когда их мало, - они и улепётывают…
        - Собакинские - слабаки, - поддерживает его чернявый. - Вот у них пляж, а ты скажи, кто у них плавать-то умеет?
        Как будто Костя знает хоть кого-то из собакинских.
        - Они и на турнике не могут, - злобствует чернявый. - Хотя у них площадка… В школе Максимов повиснет на турнике и ногой делает вот так…
        - Да ладно тебе, Игорь же всё может, - перебил его Лёнчик. - И Андрей Еловых…
        Чернявый нехотя согласился:
        - Ну, только они двое.
        И снова к нам повернулся:
        - А тут гляжу - странные собакинские что-то. Дерзят нам…
        - Ага, - подтвердил и третий их товарищ. - Мы думали, они забыли, с кем говорят. Пора напомнить… Это вышло…
        Он задумался, припоминая слово.
        - Это. Вот. Недоразумение.
        Я уже поняла, что Лёнчик в их троице главный. Того чернявого, что лаял по-собачьи, а после удирал, Шуриком звали. Это оказался Катин брат. А того, что сзади напасть хотел, звали Серёгой Ужовым. У него было тонкое, красивое лицо. Длинные пушистые ресницы - хлопьями вокруг глаз. Такие ресницы - мечта любой девчонки.
        С его лицом только в кино сниматься. Конечно, если бы оно было не такое глупое.
        Серёга поймал мой взгляд, смутился. Буркнул:
        - Сами виноваты. Надо было не молчать, что вы никакие не собакинские…
        Нога у меня болела всё сильнее. Только что я могла на ней стоять и даже прыгать. Прыгнула же на этого… Серёгу… Но теперь до неё стало больно даже дотронуться. У щиколотки она опухла. Я села в траву и не представляла, как стану подниматься от пруда на холм.
        Лёнчик предложил Косте как-то сцепить руки и сделать что-то вроде кресла для меня. Мне велел сесть к ним на руки и обхватить их за шеи. И так они двое, шатаясь, стали подниматься.
        Пальма теперь шла рядом с нами, поглядывала на меня. Её не тянуло больше носиться…
        Лёнчик был выше Кости, и кресло получилось неровное. И поднимался он быстрее. Они никак не могли подладиться в ногу. Лёнчиковы товарищи убежали в хозяйство, где они все работают. Они же только искупаться приходили.
        Шли мы так - вверх и вниз, кто шёл, а кто ехал. Мне всё время казалось, что я сейчас свалюсь.
        Я уже совсем было рот открыла, чтобы сказать:
        - Пустите, сама пойду…
        А после передумала. Если меня не надо будет нести, то Лёнчик, пожалуй, тоже побежит на свою работу. И они с Костей так и не помирятся. И не поговорят толком.
        Хотя им и теперь было не поговорить, они только дышали громко, да Лёнчик иногда бросал Косте:
        - Ты эту руку - ниже… Ты вот так держи…
        И я думала: ещё немного он с нами побудет. Костя ведь так ждал, когда они встретятся.
        На вершине холма остановились передохнуть. Лёнчик мотнул головой.
        - Там - поле у Михал Григорича. Видите, где трактор ездит?
        Костя спрашивает:
        - Там - твоя работа?
        Лёнчик кивает.
        - Ну да, Михал Григорич каждое лето мальчишек нанимает. Дел-то в хозяйстве много, он сам себе целый колхоз…
        - Кто сам себе? - спрашиваю.
        Лёнчик смущается.
        - Ну, это наши говорят, в деревне. У него и лошади есть…
        Костя говорит:
        - Так ты и на лошади можешь ездить?
        А Лёнчик:
        - Не знаю, я только на Рыжем ездил. Рыжий смирный, старик уже. Так мне всегда его и дают, а на других я не пробовал… Михал Григорич, он говорит, хочет спокойным быть за ребят, поэтому только Рыжего можно брать, а Стрелу нельзя. И я не знаю, умею я на коне верхом или на одном только Рыжем…
        Костик только ещё что-то спросить, а Лёнчик сам спрашивает:
        - А вы на сколько приехали?
        Костя говорит:
        - В пятницу - назад.
        И вздыхает тяжко.
        Как будто, если бы мы подольше оставались, он тоже бы с мальчишками стал в поле работать - за компанию.
        Может, его и принял бы тот неизвестный нам Михаил Григорьевич. Костю бы научили грядки полоть и траву косить. А может, и на Рыжем бы дали прокатиться, Рыжий смирный. И Костя бы ездил на нём - только зачем, куда? Я толком не представляю. Люди здесь живут какой-то непонятной нам жизнью.
        А Лёнчик что-то про нас не может понять.
        - Подумать только, - говорит мне, - вы взяли и приехали в Липовку. Просто так - взяли и приехали.
        Понятно же - мы не просто так. Мы с мамой. У мамы командировка. Но Лёне кажется, что мы какие-то особенные люди… Свободные как ветер.
        19. Всё видно-слышно
        Анна Ивановна во дворе была. Увидела нас - руками замахала:
        - Ходите, где не нужно! Вот вас собакинские-то и отделали…
        И смотрит на Лёнчика, чтоб он подтвердил: нечего далеко от дома уходить!
        Лёнчик смешался:
        - Это не собакинские, баб Ань… Мы не же знали…
        Хозяйка поглядела озадаченно. Спрашивает Костю:
        - Так что ж вы не сказали, что вы не собакинские?
        И велела нам с ним в доме сидеть.
        Лёнчик на свою работу пошёл.
        Хозяйка тоже выскочила за калитку. И сразу вернулась с какой-то женщиной. Та прежде всего велела нам звать её «тёть-Светой», а после принялась ногу мою ощупывать.
        Я сморщилась - думала, она сейчас её мять начнёт. Но тетя Света пробежалась по моей ступне и по лодыжке лёгкими пальчиками и сказала:
        - Через день-два снова будешь прыгать.
        И попросила у хозяйки лоскут, чтобы потуже перебинтовать.
        Пока она бинтовала мою ногу, мама вернулась из Собакина. Сразу заахала, стала теребить меня и Костю. Спрашивает у хозяйки:
        - Как думаете, есть смысл сходить к родителям этих хулиганов? Или там родители такие же, как дети?
        Анна Ивановна плечами пожимает.
        - Что родители? У Лёнчика родителя доставили прошлой осенью - в гробу. Макар Михалыча. На стройке, говорят, с лесов упал. В город на стройку наши подряжаются, дума не больно заработаешь…
        Но маму ей так сразу не разжалобить. Она спрашивает:
        - А мать у него есть? У Лёнчика вашего? Кто-то же отвечает за него?
        Хозяйка ей:
        - Да Лёнчик сам и за себя, и за мамку отвечает. Двое их с мамкой-то…
        Наша мама теряется:
        - А остальные, кто их бил… Нельзя ведь, чтобы это осталось безнаказанным!
        Я тогда встреваю:
        - Мама, мы ведь все помирились!
        И Костя за мной:
        - Мы помирились!
        А мама - сердито ему:
        - Ты на сестру погляди! Приехали на отдых! Мало того что исцарапанная вся, так ведь ещё и хромает теперь - какой-то негодяй толкнул…
        Наша хозяйка маме обещает:
        - Без наказания точно не обойдётся. Выпорют кое-кого, уж как пить дать, выпорют. Малинины с дедом живут, Шурка и Катька. У деда характер незлобивый, ласковый. Так, пожурит… А вот Серёге Ужову отец, не сомневайтесь, всыплет по первое число.
        Но маме хочется, чтоб было наверняка. Она волнуется:
        - А кто же его отцу расскажет?
        Тут и хозяйка наша, и тёть-Света - обе усмехаются.
        - В деревне, - говорит хозяйка, - и рассказывать ничего не надо. В деревне и так всё видно-слышно…
        Тёть-Света вторит ей:
        - Так, так! Ужовы в соседях у меня. Ирина у своего Серёги уж выясняла: что ж не спросили - наши, не наши ли? Написано, что ли, на тех ребятах, что они собакинские? На ваших-то… - кивает она маме.
        А мама не понимает:
        - А при чём здесь - собакинские? Тех, что ли, можно бить?
        Анна Ивановна смеётся:
        - Так наши-то с собакинскими всю жизнь воюют. А теперь ещё и какой пруд им сделали! Ваше как раз хозяйство постаралось. Опытное! А нашим ребятишкам, может, тоже хочется - на жёлтый песочек… Вида не подадут, ан хочется, чтобы по-городскому - пляж.
        Тёть-Света добавляет:
        - Да и до пляжа всяко было… Спокон веку. Как вырастают - невест берут: липовские - в Собакине, а собакинские - в Липовке. А пока ребятишки - бьются…
        Мама поморщилась. И гостья стала её утешать:
        - Но вы не волнуйтесь, Ирина уже знает, как вышло у них. Всё выведала у мальчонки. И отец не сегодня-завтра приехать должен, Вадим Петрович. Так тот и всыплет ему, тот разговаривать не будет…
        - Всыплет, всыплет, - обнадёжила её и Анна Ивановна. - Он как приезжает домой из города, так его сразу всей деревне и слыхать. Серёга объявляет.
        Я спрашиваю:
        - А как он объявляет?
        И обе они, наперебой:
        - Так ведь Серёга - сразу и в рёв, да на всю деревню!
        - Отец-то его наездами воспитывает, вот и всем слышно…
        Я вспомнила Серёгу, как он взмахивает огромными ресницами и смотрит глупо-глупо. Как маленький. Он что, знал уже, что ему одному за всех влетит?
        Поздно вечером, когда мы трое спать укладывались, мама вздохнула.
        - Скоро уже домой. А завтра сидите во дворе, на улицу ни шагу.
        20. Катя виновата
        Назавтра нас до вечера не выпускали за ограду.
        Мы нарвали в саду полное ведро малины, а потом долго варили из неё варенье. Что делать, если в деревне все с утра до вечера только и знают, что работают. И Катя, и её брат Шурик, и Лёнчик, и Серёга. И для нас занятие нашлось…
        Анна Ивановна развела костёр прямо во дворе. Поставила по бокам два кирпича, а на них сверху тазик. И велела всё время помешивать, пока закипал сироп и пока в нём варилась ягода.
        Но это не нужно было делать нам вдвоём, и Костя снова принялся играть с Пальмой. Он говорил, что научит её считать - и она станет лаять сколько нужно, по его сигналу.
        А мне было достаточно того, что иногда я могу отойти от тазика с вареньем и обнять огромную собаку, уткнуться лицом в шерсть.
        Пальма громко дышала, лизала мою ногу возле повязки. Наверно, думала, что мне всё ещё больно.
        Костик говорил, что я действую на Пальму расхолаживающе. А здесь как-никак собачья школа, хотя и для одной собаки.
        Анна Ивановна пугала меня:
        - Гляди-ка, Пальмины блохи на тебя и перепрыгнут!
        Но почему-то это мне было всё равно.
        Вечером по одному стали появляться вчерашние мальчишки, заглядывать через забор. Чуть только стадо пришло и всех коров разобрали - Катя уже привела брата, чернявого Шурку. Он молчал и глядел под ноги себе. Зато Катя встала - руки по швам, вдохнула воздуха - и выпалила без остановок:
        - Просим прощеньица у вас! Это одна я виновата! Шурка прошлую ночь ночевал у Михал Григорича, и я не успела сказать ему, что вы наши, липовские!
        Мы с Костей переглянулись и чуть не прыснули.
        Шурка спросил:
        - Ну, мы пойдём? А то пора тренировку начинать…
        Следующим у забора появился парень с пушистыми ресницами. Серёга Ужов. Я только кивнула Косте: мол, гляди, Серёга… А он увидел, что на него смотрят, - и от забора метнулся в куст, спрятался.
        В кусте раздалось властное:
        - Ну?
        Серёга, сникший, снова побрёл к забору и позвал:
        - Костя, Лена…
        И когда мы подошли, сказал:
        - Простите меня, пожалуйста, я больше никогда так не буду делать!
        Мы закивали поспешно:
        - Простили, простили!
        Серёга вздохнул и снова ушёл за куст.
        Сразу же они показались с другой стороны - должно быть, с отцом - и вместе пошли по улице. Было слышно, как Серёга канючит:
        - Меня же простили! Можно я пойду на тренировку?
        При этом он быстро-быстро перебирал ногами, чуть ли не бежал, чтобы успеть за высоким сутулым человеком, который молча уводил его с нашего края улицы. От Катькиного двора, от турника.
        Костя закричал вдогонку:
        - Мы же простили!
        Но Серёгин отец его как будто и не слышал.
        Лёня тоже подходил к нашему забору. Спросил у меня, как нога. Потом зачем-то стал объяснять:
        - Вот, у нас здесь тренировка, у Малининых турник…
        И вопросительно поглядел на Костю: мол, пойдёшь?
        А Костя как будто не понимает, что его зовут. Или в самом деле не понимает?
        Может, сердится ещё? У меня вчера как нога болела - я и то не сержусь.
        Я Костю толкаю локтем: что, мол, стоишь? Иди тоже к Малининым - тренироваться! Мама не рассердится, я ей скажу, что ты здесь, рядом…
        А Костя стоит - и ни с места.
        Лёнчик потоптался ещё, сказал:
        - Ёжик солёный.
        Потом спросил - почему-то у меня:
        - Ну, я пойду?
        Из нашего двора было видно, как чьи-нибудь ноги время от времени взлетают над Катиным забором, через улицу от нас. Это означало, что у кого-то получилось сделать такое упражнение, как Катя нам показывала: подтяжка, кувырок, а дальше - ноги-ножницы… Или какое-то ещё…
        Ноги то застывали вертикально - ступнями к небу, то проскальзывали быстро, обе вместе или одна за другой.
        Чаще всего это были ноги в подвязанных сандалиях. Одну сандалию держала на ноге синяя ленточка, другую - жёлтый шнурок.
        Я подумала: это же Лёнчик летает над турником. Выходит, он и вторую сандалию порвал…
        21. Звезда Енот
        Мама вернулась радостная. Сказала - завтра последний день в хозяйстве, а потом всё, домой!
        И давай нас тормошить:
        - Пойдёмте, прогуляемся напоследок! Сходим в Собакино. Уж такое красивое село! А может, и искупаемся в пруду. Знаете, какой там пляж!
        Мы с Костей переглянулись. Мама заметила, но поняла по-своему.
        - Лена, - спрашивает, - как твоя нога? Не болит?
        Я говорю:
        - Болит. Но вы идите без меня, я не обижусь.
        Костя ушёл с мамой, и это означало, что его никто не тронет, ни липовские, ни собакинские. Вдобавок они и Пальму взяли с собой.
        А мне вовсе не хотелось в Собакино. Мне было стыдно перед этим селом, на которое мы с Костей, сами того не желая, возвели напраслину. Липовские могут теперь упрекать собакинских, что никто из них не пустил в дом нашу маму с двумя детьми, - а ведь она в их же, собакинское, хозяйство и приехала!
        Хозяйка понесла в дом варенье. Я хотела помочь, она сказала:
        - Сиди, отдыхай. Завтра по банкам будем разливать.
        Нагнулась над тазом - маленькая такая. Крякнула, подняла таз и потащила перед собой к ступенькам.
        А я осталась во дворе.
        В деревне было тихо. И эта тишина была густой, уютной. Она точно обволакивала тебя, как одеяло.
        В тишине иногда раздавались голоса (слов было не разобрать), или скрипела калитка, или что-то стучало: тюк, тюк. Должно быть, кололи топором дрова.
        Хозяйка выглянула:
        - Скучаешь? Иди в сад, попасись, пока ещё ягоду видать…
        Я вышла в сад.
        Оттуда хорошо было видно улицу. Скрипнула Катина калитка, на улицу вышел Лёнчик.
        Я видела в сумерках, что у него, точно, порваны обе сандалии. Одна сильно хлопала при каждом шаге. Лёнчик присел на корточки и стал заново привязывать шнурок. Потом потопал ногой и, видно, остался доволен, что так хитро подвязал сандалию.
        Он пересёк дорогу и прошёлся мимо нашего забора, медленно так. Я видела, что ему не хотелось отсюда уходить. Дошёл до куста, постоял - и двинулся мимо забора в другую сторону.
        Он надеялся, что мы увидим его - и позовём.
        Очень ему хотелось, чтоб его позвали. А то ведь получалось несправедливо. Человек, с которым ты столько болтал в сети, вдруг объявляется в твоей деревне. Но встреча получается какой-то дурацкой. Серёга сказал - недоразумение…
        Ни разу я не чувствовала никого так остро - как будто все мысли роятся во мне самой. Костя не в счёт: Костя - мой брат.
        Я стояла за забором и разглядывала Лёнчика. А он меня не видел.
        Лёнчик был совсем некрасивый. Лицо от загара тёмное. Но это не тот загар, каким хвастаются в школе первого сентября. Неровный у него был загар, пятнами. И нос, и щёки, и лоб облупились - кожа везде слезала. Волосы выгорели и стали светлей лица.
        Майка на Лёнчике была грязная. А на майке приколот значок - большой и круглый, целое блюдце.
        На майках не носят значков. А таких значков я и вовсе не видела. На нём был какой-то пушистый зверёк. Вроде из мультфильма. А на лбу у зверька горела звезда.
        Я сразу вспомнила: «Месяц под косой блестит, а во лбу звезда горит».
        И мне стало смешно. Царевна-животное, не пойми какое. В тишине я фыркнула, не сдержавшись.
        Лёнчик вздрогнул и тут заметил меня.
        Я у него спросила:
        - Что это за значок?
        И он так обрадовался, что с ним заговорили!
        - Это, - отвечает, - звезда-енот. Процион.
        Я не поняла:
        - Как это: звезда - и енот?
        Лёнчик говорит:
        - Енот по-научному тоже процион. Вроде - недособака. И Процион - он ведь по небу перед собачьей звездой, перед Сириусом идёт. Процион вышел - значит, и Сириус следом будет…
        - Кто - будет? - я путалась в новых названиях. - Как ты говоришь - собачья звезда?
        Лёнчик смутился:
        - Ну, Сириус - он из созвездья Большого Пса. А Процион - из Малого Пса. Вот тебе и собаки…
        Он отцепил значок от майки.
        - Смотри, - говорит, - он самодельный. Это мне Андрей Олегович дал. У них в институте было научное общество «Процион», и они звали друг друга енотами!
        - А почему, - спрашиваю, - енот - это недособака?
        Лёнчик мнётся в ответ:
        - Это не я, это наши предки придумали…
        Он думал, что я не верю ему.
        - Я бы тебе показал Процион, - говорит, - только его сейчас нет на небе. Он зимний…
        Я спрашиваю:
        - А что есть?
        Лёнчик отвечает, точно оправдываясь:
        - Вега есть… Лебедь есть… такое созвездие.
        Я перелезла через забор, и мы пошли смотреть Лебедя.
        22. Рисунки в небе
        Через пару минут мы были за деревней. Лёнчик потянул меня за какой-то дом, а дальше мы пробежали между чьих-то грядок, перемахнули через забор и вот уже поднимаемся на холм.
        Идти было легко. Земля как будто пружинила под ногами, подталкивая вверх.
        Костя вчера мне объяснял, что у нас рельеф особенный - холмы.
        В городе это не очень заметно. Я даже не знала, что у нас какой-то там рельеф. А теперь думала, что где-то есть гладкие, как стол, равнины, где-то - крутые горы, а здесь у нас - холмы.
        Наши места отличаются от других мест. И отчего-то мне было хорошо, что у нас есть холмы и мы ими отличаемся.
        Быстро темнело. Смотришь на небо - только что не было звезды, и вот она уже есть. Глядишь на неё, любуешься - а тут и другие проявляются в темноте; не знаешь, на которую смотреть.
        И на нас, мне казалось, тоже кто-то смотрит.
        Я чувствовала, что мы не одни.
        То ли из космоса кто-то на нас глядел в свои приборы. То ли само небо смотрело всеми своими звёздами.
        В древности люди думали, что звёзды на небе нарисованы. Точнее, они говорили: «на небесном своде». А свод - это же, получается, купол? Вроде как закруглённый потолок?
        Но небо над нами не казалось потолком. Оно было глубоким, объёмным. Над головой стояла бесконечная перевёрнутая глубина, и ясно было, что от одной звезды к другой, соседней, ещё лететь и лететь - дальше, выше…
        Лебедем оказалось сразу несколько звёзд. Только стемнело - они сразу проявились, и я смогла их рассмотреть. Их можно было соединить прямыми линиями так, чтобы в небе получился крест. Лёнчик сказал, что это туловище и раскинутые крылья. Совсем не трудно добавить ещё линий, чтобы получился лебедь.
        Древние люди были мастера проводить хитрые линии. Это же надо было додуматься, что у Большого и у Малого Ковша есть головы, туловища и лапы. Кто-то первым назвал их Медведицами… И все с ним согласились…
        Лёнчик научил меня по двум Медведицам находить Полярную звезду. А как искать разные другие звёзды, я не запомнила, хотя он тоже объяснял.
        Звёзд было бессчётное число. Все вместе они тихо звенели. Хотя, должно быть, это звенела какая-то мелкая ночная живность. Наши земные насекомые пели свою песню.
        Лёнчик тыкал в вышину пальцем и говорил, сколько до какой звёзды световых лет и сколько это будет в пересчёте на земные километры. Он называл звёзды по именам - Денеб, Альтаир и ещё много-много названий. У меня голова кругом шла. Я снимала очки, протирала подолом платья, чтобы лучше разглядеть, куда он показывает.
        С ума сойти, сколько он всего знал. Сама я только и могла бы сказать, что платье в невесомости не наденешь. А косички стояли бы, как антенны. Да и то это не я первая сказала, это мама…
        «Ой, мама!» - подумала я.
        - Мама с Костиком, - говорю, - уже, наверно, вернулись. А меня нет!
        И мы побежали назад в деревню.
        23. Обида
        Мама у калитки меня ждала, в темноте.
        - Это, - говорит, - что-то новое.
        Я не поняла: где - новое? Что?
        А мама сразу спрашивает:
        - Что же ты не сказала, что хочешь пойти с мальчиком гулять?
        А у самой слёзы из глаз.
        - Ленка, - говорит, - ты же ещё маленькая девчонка! А уже обманывать умеешь.
        Я вконец растерялась:
        - Как - обманывать?
        Мама в ответ:
        - В деревне разве скроешься? Мы с Костей шли по улице - нам человек пять сказали: «Ваша Лена с Лёнчиком в луга пошла!» Что, думаю, за ерунда? Дома Ленка, сейчас я её увижу! Кинулась я во двор, в сад - нет тебя. И Анне Ивановне ничего ты не сказала, молча ушла… С тем Лёнчиком, который бил вас вчера с дружками… Нога у тебя, мол, ещё болит после вчерашнего.
        Мама схватила меня за плечи:
        - Слушай, ну зачем ты сказала, что нога болит? У меня душа не на месте. Думаю: мало ли что эта тётя Света говорит, а в городе обязательно надо будет к хирургу записаться, рентген сделать. А ты обманула меня! Значит, понимаешь, что гулять с этим мальчиком не нужно? Что я не пустила бы тебя, если бы ты сказала правду… Он же вчера приходил - я и не позвала вас. Иди, говорю, к своим товарищам. А от Кости с Леночкой что тебе нужно, спят они уже…
        Костя вскидывается:
        - Когда он заходил?
        Мама в ответ:
        - Да вчера, поздно. Я перед сном вышла на двор - а он стоит у забора. Вас спрашивает. Я ему говорю: а ты сам-то кто будешь? А он: я, мол, Лёня, Светиков. И нос утирает кулаком. Гляжу на него - грязный, нечёсаный…
        И не позвала нас! А мы ведь ещё не спали… Даже не сказала ничего. Пришла со двора - и обниматься с нами. Ах, детки, ах, скоро уже домой…
        Костя говорит:
        - Мама, ведь это Макар! Ты же сама говорила, что познакомиться с ним хочешь…
        А мама в ответ:
        - Что за ерунда! Он мне сказал - Лёня Светиков.
        И шумно вздыхает:
        - Сплошное враньё… Это правда тот Макар… из компьютера?
        - Правда, - оба киваем.
        Мама говорит, точно оправдываясь:
        - А сам и не Макар он оказался, и не товарищ вам. Ещё не известно, что там за семья… Отца нет, а мама… Какая там мама?
        Я вспомнила женщину-гору в магазине и отвечаю:
        - Нормальная там мама.
        А наша мама отмахивается и опять про Лёню начинает:
        - Подумать только - ведь про космос что-то такое рассказывал! Мы с папой думаем: какой мальчик хороший! Вот бы Косте, мол, встретиться с таким мальчиком. А они тут дерутся стенка на стенку, с другой деревней. И вам заодно досталось…
        Мама мотает головой. Всё, она теперь она снова уверена, что нам с Лёней дружить нельзя.
        - Не надо вам, - говорит, - таких друзей.
        И на меня кивает:
        - А эта красотка с ним гулять пошла. Я-то думала, ну ладно у меня сын разгильдяй, а дочка - моя радость, с дочкой никаких проблем я знать не буду. Думала, мы с тобой подружки будем…
        И в её голосе я слёзы слышу.
        Прошу:
        - Мам, послушай меня…
        Но мама не хочет меня слушать.
        Она говорит:
        - Ты так меня обидела, дочка! Я так люблю с вами гулять. И это так редко бывает… Мне хотелось, чтобы и ты, и Костя, вместе пошли… Не думала я, что ты можешь так меня обидеть.
        24. Кто такой нерд?
        Я долго плакала, накрывшись подушкой, и не могла уснуть.
        Назавтра проснулась поздно. Окно было раскрыто настежь, и совсем рядом галдели птицы кто во что горазд. И цыплят слышно было, и кур, и воробьёв.
        Мама давно ушла в Собакино. Анна Ивановна с Костей успели разлить варенье по банкам. Четыре банки стояли в ряд.
        Костя сказал:
        - Из-за тебя, Ленка, мама опять велела сидеть в этой ограде!
        Но для меня главное было - что мама сердится на меня. И всё остальное было безразлично. В ограде так в ограде. Я только жалела, что Костя из-за меня тоже наказан. Мама бы нипочём не разрешила, чтобы мы гуляли поодиночке. Вдруг кто-то ещё надумает Костю поколотить? Мало ли что кроме Лени и Шурки с Серёгой мальчишек здесь нет - крошка Макар не считается… А они трое сейчас работают.
        Но нашей маме, когда она сердится, ничего не докажешь.
        Мы стали думать, чем бы заняться во дворе. Тут вышла Анна Ивановна, сказала:
        - Пойдёмте, я вам что-то покажу.
        И повела нас в сад.
        Я думала: что она нам покажет?
        А она показала нам грядку и велела повыдёргивать из неё все сорняки.
        - Да смотрите, - говорит, - не перепутайте с перцами! Сейчас я вам покажу, как различать…
        Различать было легко. Листья у сорняков и у перцев совсем разные. Костя только два раза ошибся, а я ни разу. Мне кажется, ему просто скучно было разглядывать, где какие листья. И оттого что ему было очень скучно, я ещё больше виноватой себя чувствовала.
        В утешение Косте я сказала:
        - Ничего, скоро уже вернёмся в город!
        Костя ответил неохотно:
        - И что?
        - Как - что? - спрашиваю. - Будешь сколько хочешь играть в тазоголовых. И ещё в разные игры!
        Костя плечами пожимает.
        - А с кем играть? Макара больше нет, вместо него Лёнчик этот, спортсмен. А Миша и Ли Джин оба написали мне, что я какой-то нерд.
        - Кто, нерв? - переспрашиваю.
        Костя говорит:
        - Нерд. Или нёрд. Я точно не знаю, как читается. В общем, это такой человек… Зануда, что ли… Которому только бы учиться, ну и скучно с ним. Представь, они оба, не сговариваясь, мне это написали.
        Я спрашиваю:
        - А Ретт? Он же не думает, что ты зануда?
        Костя говорит:
        - Так он уже старый. Что, забыла?
        Я удивилась:
        - Ну и что? Если б не Грандсон, так ты бы ещё сто лет не догадался, что он старый!
        Костя отмахивается:
        - Так ведь Грандсон у него… И ему стало не до меня.
        Да он ревнует, вот в чём дело!
        Я хотела сказать, что этот Грандсон скоро уедет - снова в колледж. Или уже уехал. Так что Ретт никуда не денется - вспомнит друзей в Сети. И что ещё же Хью остаётся… Хотя, может быть, он вовсе не Хью. И не из Лондона, а, например, из Ливерпуля. Но нам-то какая разница…
        Но тут Костя в третий раз выдернул аккуратное растеньице с широкими ровными листьями, и я сказала:
        - Эй, ты хоть смотри, что дёргаешь.
        А Костя тогда поглядел на меня, подумал и говорит:
        - Ленка, а ты что, влюбилась в Лёнчика?
        - Кто, я? - спрашиваю.
        А он кивает:
        - Ну да.
        Тут я растерялась вконец. Любовь - это когда вот так?
        Нет же!
        В классе девчонки иногда рассказывают мне свои секреты. И почти всегда секрет в том, что в кого-то кто-нибудь влюбился.
        Девчонки влюбляются в одноклассников - чаще всего в Мухина или в Симагина - или ещё в артистов.
        А одна девочка, не скажу кто, влюбилась в портрет, который висит у окна в кабинете биологии.
        Таблички на портрете нет. Какой-нибудь биолог из позапрошлого или позапозапрошлого века. Мы не проходили его ещё, а спросить, кто это, она стесняется…
        На биологии моя одноклассница любуется лицом с портрета и представляет, как она с вот этим длинноволосым человеком едет в старинном экипаже по старинной улице на приём к английской королеве.
        Она сама рассказывала мне по секрету.
        И я привыкла, что любовь - это секрет. Разве о ней можно вот так, прямо, спрашивать?
        Я говорю Косте:
        - Да ты в самом деле нерд!
        А если бы это не надо было держать в секрете, я бы, конечно, рассказала, как мы с Лёнчиком ходили на холмы и до чего же там красиво ночью.
        И уж конечно, про то, что Процион - это звезда-енот и что Лёнчик может стать космонавтом, вполне. И кто бы спросил, отчего я так рада этому? Не я ведь сама смогу полететь в космос! И не Костя даже…
        Когда я думала о Лёнчике, радость переполняла меня. Даже моя вина перед мамой не могла заслонить эту радость.
        А Косте совсем не радостно было. Наоборот, я таким мрачным его раньше не видела. Он говорит:
        - Я что-то про Юрова вспомнил. Про Тощего.
        Тощего-то, думаю, с чего было вспоминать? Хотя когда делаешь всё время одно и то же: обхватил пальцами сорняк, вытянул его из земли, кинул, обхватил, вытянул, кинул - то тебе что только не вспомнится. Да иной раз так остро, будто снова всё переживаешь.
        Костя вздыхает:
        - Знала бы ты, как я жалел, что стал заступаться за него.
        - Ещё бы, - отвечаю. - Тебе же наподдали в тот раз, очки сломали…
        А Костя:
        - Я не про то. Я раньше думал: было бы за кого заступаться. Ладно ещё кто-нибудь, тогда не страшно, если и побьют. А то ведь - наш Юров.
        - Да, помню, - говорю, - как он за тобой ходил. «Если ты друг, ты должен, должен…» Без конца.
        Костя поморщился.
        - Ну да. А теперь я представил, каково ему было - против всех. Он, может, потому таким и стал.
        - Почему - потому? - не понимаю я.
        А Костя:
        - Я подумал… У него, может, раньше друзей не было, ни разу. С детского сада. Вот он и решил надружиться со мной за всё это время. И чтобы за него заступались, заступались…
        Что, думаю, Косте уже нравится Юров? В городе не нравился, а теперь он готов с ним дружить? Да лучше бы он с Лёней подружился! Он же мечтал встретиться с ним! Какая разница, как его зовут на самом деле? В любом случае вечером он здесь появится. Во дворе напротив - у них же тренировка…
        Только бы не уехали мы отсюда слишком рано…
        Я говорю:
        - Тебе всегда чего-то не хватает. Теперь к Юрову, в город хочешь! А Лёнчик тебя вчера звал тренироваться - ты не пошёл…
        А Костя:
        - Я и говорю - влюбилась ты в этого Лёнчика!
        25. Любовь
        Вот и поговори с нердом. Или с нёрдом.
        Тем более Анна Ивановна вышла в огород.
        Она мельком глянула на нас, сказала каким-то своим мыслям «угу» - и принялась полоть соседнюю грядку.
        Дело у неё двигалось быстро. Гораздо быстрее, чем у нас. Ей не надо было смотреть, чту дёргаешь. Пальцы находили сорную траву сами, без помощи глаз. Точно её руки живут сами по себе.
        Тут я подумала, что руки у неё, как ни посмотришь, всегда грязные. Вымоет их иногда - например, чтобы на стол накрыть, - а после обеда бегом снова пачкать в земле.
        Наверно, так будет, пока на землю не ляжет снег. Снег белый, руки от него не грязные…
        Я спросила:
        - Анна Ивановна, а что вы станете делать зимой?
        Думала, она ответит:
        - Зимой я читаю книжки. Вышиваю салфетки. Выпиливаю лобзиком.
        Но она сказала:
        - Это ты угадала. Скучно зимой в деревне.
        И стала жаловаться на своих внуков, что они ни разу не приезжали на зимние каникулы. А ведь какие горки у них здесь и какой чистый снег…
        А после сказала, что их и летом к себе не дозовёшься. Вот мы, спасибо, приехали.
        Так и сказала - спасибо.
        Когда мы сели обедать, залаяла Пальма. Анна Ивановна выскочила во двор, а после вернулась и говорит:
        - Ленка, выйди давай. Только смотри - недолго. Я мамке обещала, что не пущу к Лёнчику, если придёт он…
        Лёнчик топтался у забора. Я подошла - он достал из кармана что-то белое, смятое. Ворох искусственных блестящих кружев. И этот ворох в его руках распался надвое и оказался бантами, какие бывают у первоклассниц. Теми бантами, про которые его мама говорила, что их никто не купит. И их засидят мухи.
        - Это тебе на память, - сказал Лёнчик.
        И больше он не знал, что говорить. И я не знала.
        Мы постояли ещё, потом я спрашиваю:
        - Ну, я пойду? А то мне велели, чтоб недолго…
        Он протянул руку и схватил меня за край футболки. И, запинаясь, стал говорить, что если бы он стал играть в тазоголовых под своим именем, то мы бы смогли сразу его найти.
        - Нет, правда, - доказывает. - Вам любой в деревне сказал бы, где живёт Лёня Светиков.
        Я плечами пожала. Это же здорово, когда можешь назваться, как захочешь! А он стоял и оправдывался.
        - Я ведь однажды чуть не рассказал… Мало ли, ведь друзья. Думаю: возьму вот и скажу - давай уже, мол, настоящими именами друг друга называть!
        - Вот и сказал бы! - отвечаю.
        А Лёнчик:
        - Я подумал, а вдруг он спросит, отчего я сперва Макаром-то назвался. Как объяснишь? А после ещё он говорит: «Ты, Макарон!» И меня тут обида взяла. Это отец, что ли, Макароном был?
        Тут он вздыхает:
        - Я не знал, кем записаться в игре, и у меня само получилось. Я первое время думал, как же странно - что отца теперь нет. Велосипед разобранный остался, мы вместе разбирали… Я его собрал, потом.
        Тут я почувствовала боль.
        Как будто - в руке.
        Откуда?
        Я опустила глаза. А это Лёнчик схватился за перекладину калитки. Сжал тонкую рейку со всей силы. Костяшки пальцев побелели. Это ему, выходит, больно? Или мне?
        Я погладила его руку, и он ослабил хватку. Кисть руки стала мягче, и в ней по жилкам снова потекла кровь.
        И сразу стало легче. Мне? Или ему?
        Он благодарно глянул на меня и говорит:
        - Это потом Петровы своего ребёнка назвали Макаром… Петровы - двоюродные мне. Мамка ходила просила их, в память об отце. Они сперва хотели - Робертом…
        И тут он наконец-то улыбнулся. Видно, представил себе этого Макара.
        Я тоже представила мальчишку, которого мы видели зимой, когда ходили к маминой подруге тёте Юле с погремушкой и каким-то одеяльцем.
        Это называлось - поздравить с новорождённым. Новорождённый кряхтел и пожимался, освобождая ручки из пелёнок, и у него было такое выражение лица, как будто он занят очень трудным и важным делом. От пелёнок и от самого новорождённого шёл мягкий, парной запах.
        И я точно вдохнула его снова.
        И представила, как маленький Макар вылезает из пелёнок. Почему-то я видела, что волосы у него тёмные и густые. А у тёти-Юлиного ребёнка были мягкие, прозрачные кудряшки.
        Потом я поняла, что вижу не только малыша - Лёниного названого братца. Я не поверила бы, сколько можно увидеть в один момент. Вокруг Лёни как будто кружились его звёзды, которые он вчера показывал мне пальцем и называл по именам. Хотя сейчас был день.
        И космонавт, помахавший ему, был тоже где-то рядом. И учитель Андрей Олегович, которого раньше звали «енотом».
        И отец, Макар Михайлович, тоже был где-то здесь. Хотя его уже не было. А имя его теперь было у малыша.
        Разве бывает так, что смотришь только на одного человека, а видишь столько всего?
        И Лёнчик тоже понимал, что я всё это вижу, что мне открылось то, что чувствует он. И тоже, как я, не знал, что с этим делать. Он опустил голову и по инерции закончил, как всё было в тот день:
        - Костя сказал, что я Макарон - а мне что было отвечать? Я и ответил, как в игре. Ведь тоже всё на «м». Сперва там «ммммммм» звучит, а после «миу-миу-миу!».
        Он так похоже изобразил сирену, что я прыснула.
        И тут же испугалась: он обидится! Но нет, он поглядел на меня и тоже рассмеялся!
        И то ли на звук сирены, то ли на громкий смех Костя появился у меня за спиной. Он подошёл к забору и сказал:
        - Ленка, мне Анна Ивановна велела позвать тебя в дом.
        Я тут подумала, что мы уже давно стоим возле забора.
        Большинство взрослых, кого я знаю, сами бы вышли, прикрикнули бы на нас, прогнали от забора Лёнчика, а меня отправили бы в дом. Да и моя мама сделала бы так.
        Анна Ивановна отправила за мной Костю. Он теперь топтался рядом - ждал.
        Лёнчик сказал:
        - Ну, я пойду. У нас тренировка…
        Он, как и вчера, кивнул в сторону дома напротив. Без особой надежды спросил:
        - Вы с нами не хотите?
        И я увидела, как Костя оживился на секунду. Он даже схватился за калитку. Но тут же отпустил руку, и его лицо вновь стало скучным. Как сегодня в огороде.
        И тут меня осенило. В один миг. Ёлки-палки, так вот в чём дело! И как я раньше не догадалась, а ещё сестра! Костя бы, может, ещё вчера подружился и с Лёнчиком, и с Шуркой, и с Серёгой. Если бы не эта тренировка! Не турник…
        У него другого выхода не было, как только делать вид, что он обижен. И забыть не может, что нас встретили как-то не так… Да Костя же чуть нердом не стал! Или нёрдом…
        И я сказала Лёнчику поспешно:
        - У вас всё турник да турник! А вы бы могли сыграть хотя бы в баскетбол? Или в волейбол, например?
        26. Снова Катенька
        Я думала, что, может, он рассердится.
        Может, это у них традиция - турник по вечерам?
        Но Лёнчик обрадовался. И мне показалось, он обрадовался бы, предложи я всё что угодно!
        Когда мы вместе появились в Катином дворе, и Катя с Шуркой, и Серёга уже были там. Лёнчик объявил, что сейчас будет волейбол, - кто-то замычал удивлённо, но сейчас же в сарае отыскался мяч. Правда, резиновый и старый, не тугой.
        Спортивной площадки в Липовке не было, но в волейбол можно было играть прямо на улице. Она была пуста.
        В пыли мальчишки прочертили линии. Но когда игра началась, все то и дело останавливались и выясняли, кто какие правила нарушил. Серёга каждый раз ловил мяч, а потом уже кидал кому-нибудь. Ему кричали, что надо не ловить, а отбивать. Он каждый раз доказывал:
        - Это я отбил, отбил!
        И проще с ним было согласиться - чтобы можно было дальше играть.
        Катин Шурик очень смешно упустил мяч. Казалось, он прямо в руки ему идёт. Но нет - пролетает между протянутыми руками, падает. Шурка запоздало в ладоши хлопает.
        Я не выдержала, прыснула.
        Катенька глянула на меня быстро и сердито.
        Костя первым сказал, что ему неинтересно. Ещё бы - в городе он так натренировался, что ни Шурке, ни Серёге с ним было не сравниться. Лёнчик играл более-менее. Но Костя - лучше. Это вам не турник, это волейбол…
        Я испугалась, что Костя теперь пойдёт домой. Но он как ни в чём не бывало направился в Катин двор, к турнику. Как будто всегда так занимался. В этой компании… И что-то получалось у него, что-то не очень…
        Мы покидали мяч ещё немного. Но скоро уже все по очереди лезли на турник.
        Костя пытался подтянуться и закинуть ногу на перекладину. Никто не смеялся над ним. У Шурки и Серёги у самих это не очень-то получалось.
        Шурка спрашивал у Кости между делом:
        - А ты мне палец дашь?
        Костя не понимал:
        - Что - дам?
        Шурка объяснял:
        - Железку, которой ты возле пруда махался. Зачем тебе в городе палец? А Михал Григорич нам спасибо скажет…
        - Это же от трактора палец! - втолковывал Косте Серёга.
        Но Косте боязно было бежать в дом за пальцем. Вдруг бы его назад не выпустили. Ведь наша хозяйка маме обещала…
        Я вслед за Костей пыталась подтянуться на перекладине. Ладоням было больно.
        Лёнчик подталкивал меня вверх:
        - Ну же, ещё немного!
        Катенька крутилась тут же, показывала, как она умеет. Хотя это и так все давно видели.
        Она теснила всех - и куда только делась её стеснительность! Это была какая-то другая девочка. Она лезла вперёд, толкалась. Ноги её то и дело мелькали у меня над головой, и хвостик то и дело вставал букетом, как у космонавтки. И я думала: «Ну что она здесь, одна, что ли?»
        А потом я и сама не заметила, как мы с ней оказались в стороне от турника. Она взяла меня за руку и потянула со двора в сад. Зачем мы сюда идём, думаю. Мне хотелось быть во дворе, вместе со всеми.
        А Катенька глянула на меня очень странно, в самые глаза, будто через них хотела увидеть, что у меня внутри… Мозг, что ли?
        И спрашивает:
        - Сегодня уезжаете?
        Надо же, как переживает, думаю. А я и забыла уже, что мы уезжаем. В самом деле…
        - Да, - говорю. - Вот, уезжаем…
        Тут Катенька говорит:
        - И уезжайте. Сегодня же.
        С таким нажимом.
        И я вдруг всё поняла. Вовсе она не печалится, что мы уезжаем. И глаза у неё злые-злые.
        И так мне вдруг не захотелось уезжать… Ну, просто спряталась бы, осталась у Анны Ивановны.
        - Может, и не сегодня, - говорю. - Может, мама нас вообще до конца лета оставит.
        И прибавила - уж не знаю, с чего меня так понесло:
        - Её баб-Аня всё уговаривает, чтобы нас оставляла!
        Когда это мы хозяйку звали баб-Аней?
        У Катеньки стало ошеломлённое, растерянное лицо.
        «Так тебе, так!» - подумала я.
        А Катенька вдруг подняла руки - и ткнула грязные, чёрные пальцы прямо мне в очки. Пальцы скользили вниз по линзам, она вцепилась мне в щёки.
        Ногти она, видно, давно не стригла. Они полоснули меня так, что и в животе отозвалось. И будто от моей боли она заорала:
        - А-а-а-а!!! - точно это я её царапала.
        И тогда у меня прошёл ступор, и я тоже заорала, и принялась отбиваться.
        Тут появился откуда-то её дед Макар - первый раз я увидела его.
        Он отрывал Катеньку от меня, тащил прочь, а та повторяла как заведённая:
        - Она знает за что! Она знает!
        И дед Макар, оглядываясь через плечо, говорил мне:
        - Иди уже от греха! Иди отсюда.
        Из бурьяна я подняла очки, протёрла краем футболки. Щёки горели. Когда я дотрагивалась до них, на пальцах оставалась кровь.
        Я стояла и не знала, что делать.
        Потом спохватилась: банты!
        Схватилась за карманы. Здесь банты, у меня…
        Мальчишки во дворе галдели, все четверо, и Костя тоже с ними. У них была какая-то своя игра. Они были так заняты, что даже не думали, куда мы с Катей делись и вдруг со мной что-нибудь случится.
        Вот Костя подошёл к турнику - и взлетел не хуже, чем Катенька… Наверху задержался и вдруг как закричит:
        - Мама, папа, мы здесь!
        27. «Не верится тебе, а ты верь…»
        С улицы в Катин двор вошли наши мама и папа.
        Костя им махал с высоты, счастливый.
        И мама уже бежала к турнику с криком:
        - Тебе нельзя!
        Я машинально подумала: «Ну зачем она так? Зачем - чтобы и эти мальчишки знали, что Костя не такой, как они?»
        Но мама всё повторяла:
        - Доктор сказал… Отслойка сетчатки будет, ты ослепнешь…
        И папе командовала:
        - Сними же его!
        Костя спрыгнул на землю сам, спружинил ногами - всё ловко, быстро, но видно было, что чувствует он себя снова неповоротливым как мешок и не знает, куда деваться.
        Я наблюдала, стоя у распахнутой калитки.
        Мама начала:
        - Вот как вы без старших…
        И тут они все меня увидели.
        Мама сразу оказалась рядом со мной, схватила в охапку, в воздух подняла, потащила с Катькиного двора.
        Я твердила:
        - Это я об ветки, об ветки поцарапалась…
        Папа пытался что-то сказать, пытался отнять меня. Мама, захлёбываясь негодованием, кидала ему, видно повторяя его недавние слова, передразнивая:
        - «Ничего! Они там с ребятишками!»
        И, дёргая Костю за руку, вопрошала:
        - Чего вас опять к этой шпане понесло? Во дворе, что ли, не сиделось?
        У ворот Анны Ивановны я мельком увидела нашу машину. Папа, оказывается, заехал за мамой в Собакино, и они вместе приехали забирать нас.
        В доме хозяйка снова доставала вату, перекись водорода. Говорила:
        - Бывает, бывает всё. Дело молодое…
        И маму учила:
        - Она говорит, ветками снова поцарапалась. Как тот раз в малине. А ты ей и верь…
        Мама возмущалась:
        - Так как же «верь», я сама вижу…
        Хозяйка отвечала миролюбиво:
        - А иногда надо и глаза закрыть. Видишь-то видишь, а сама - как бы и не видишь… Вот мы сейчас ранки-то смажем, и заживёт всё, и следов не останется.
        Костя рядом стоял и молча сочувствовал мне - пока папа не позвал его воду носить. Папа успел пройтись по дому и углядеть, что в кухне бак наполовину пустой.
        Потом мы за столом сидели. Ужинали. Хозяйка робко говорила маме:
        - Хотела просить, чтобы оставались ещё, сколько можете… Или чтоб детей оставили - пожить. Им что за интерес такой - снова на асфальт?
        Будто ждала, что мама ответит:
        - А что? И пусть остаются!
        Но мама сказала вежливо:
        - Спасибо, мы уже отдохнули.
        Папа кашлянул, точно ему было неловко.
        Я поглядела на него и на Костю.
        Они сидели рядом, похожие друг на друга.
        Оба кудрявые и в очках.
        Но так они всегда похожи.
        А сейчас они долго носили воду. Заполнили не только зелёный бак на кухне, но и котёл в бане и бочку во дворе. И видно было, что оба ещё не устали. И если бы у хозяйки были другие баки, и бочки, и котлы, они бы заполнили их тоже.
        Поработав, они умылись во дворе, поливая друг другу из ковшика, а вытираться не захотели. Футболки они надели на мокрые тела, а очки - на мокрые лица. Было заметно, что и папе, и Косте приятно оттого, что у них на лицах капельки.
        Папа сказал нашей хозяйке, будто маленькой:
        - Мы бы остались у вас на выходные, да я ведь и в субботу работаю. Мне завтра на работу.
        Мама посмотрела на него, как будто он говорит что-то не то.
        Папа увидел, что мама недовольна, и захотел сменить тему. Повернулся к Косте:
        - Слушай-ка, сын… А мальчик, который в космонавты собирался… Вы встретились?
        И это тоже получилось невпопад. Потому что мама ответила за Костю:
        - Я же в машине рассказывала тебе про космонавтов!
        Потом поглядела на меня пристально и добавила:
        - И про звездочётов тоже.
        Я поёжилась. Что сейчас будет? Наверно, папа скажет: «Я не хочу разговаривать с девочкой, которая обманывает маму».
        Но папе-то хотелось разговаривать! Наверное, он сильно соскучился по нам.
        Он улыбнулся мне виновато: хотел бы, мол, поболтать, но мама рассердится… И снова к Косте повернулся:
        - Твои друзья, вижу, в городе со щенками бегают…
        Костя нахмурился. Нет у него в городе никаких друзей.
        Сказал неохотно:
        - Да, это у Орефьева щенок…
        Папа обрадовался, что Костя поддержал беседу:
        - Ну да! - отвечает. - И этому щенка купили… К тебе ещё заходил. Вместе они теперь двух собак воспитывают, с утра до ночи, только и слышно во дворе…
        - Юрову - щенка? - насторожилась я.
        Кто ещё к Косте заходил?
        Если, думаю, даже у Юрова собака, то и нам купят.
        Но потом глянула на маму и поняла, что не захочет она покупать собаку. У мамы стало уж совсем обиженное лицо - оттого что мы о собаке заговорили.
        Но сразу же она постаралась улыбнуться. И спрашивает папу:
        - Компьютер-то наш живой?
        А сама на Костика глядит. Я, мол, не против игры, если в каникулы. Я понимаю, что ты любишь…
        И я бы, может, играть любила - если бы Костя мне позволял. Но он позволит, как бы не так… Значит, я буду гулять с девчонками, а после разогревать нам с Костей суп. Вечером мама придёт: «Суп ели? А тарелки за собой вымыли?» А если в доме окажется не прибрано, то она спросит: «Чем вы сегодня занимались?»
        Спрашивать она будет только у меня. В каникулы её не беспокоит, что Костя зря тратит время. И он сможет сколько угодно играть в своих тазоголовых.
        Хотя, может, его затянет ещё какая-то игра. И друзья тоже переключатся на неё. Чтоб не расставаться. И Миша, и Ли Джин, и Хью. А если захочет, он сможет познакомиться ещё с кем угодно.
        А Макара не будет теперь даже в сети. И Лёни там не будет - всё лето. Вот осенью он, может быть, снова начнёт играть… С Костей, - Костя же меня за компьютер не пускает.
        И старый Ретт, проводив в колледж Грандсона, наверно, снова превратится в маленького тазоголового человечка. Про таких никогда не знаешь, сколько им лет.
        Тут мне пришло в голову, что хорошо бы Анне Ивановне познакомиться с Реттом. Чтобы она не скучала зимой. Ретт бы писал ей: «Не горюй, приедут к тебе внуки, дождёшься. Ко мне же приезжал мой Грандсон!»
        Если бы у неё только был компьютер! И если бы она знала хоть немного по-английски… Так только, чтобы друг друга понимать.
        Они бы обсуждали своё сельское житьё. Анна Ивановна могла бы завести себе пару баранов, чтобы у них стало больше общих тем.
        28. Мне - салют…
        Костя с хозяйкой носили в багажник банки с вареньем. С тем, которое мы вчера варили. И с каким-то другим, которое варили не мы. И ещё какие-то банки, вроде с перцами или с кабачками. И ещё с чем-то.
        Пальму хозяйка отвязала, и та ходила за Костиком - из двора к машине и от машины во двор. Стояла, ждала, пока он возьмёт в сенях очередную банку, а потом снова шла за ним.
        Я спросила, чтобы только не молчать:
        - Анна Ивановна, а что в этой банке? Она разве наша?
        А она ответила:
        - Зовите же меня баб-Аней, в конце концов!
        За забором напротив было заметно какое-то шевеление. Там следили за нашими сборами, тихо переговариваясь.
        И Костя всё время поглядывал в сторону забора. Мама не разрешила отнести Шурке палец. Когда мы собирали рюкзаки, Костя хотел выскочить к соседям на минутку.
        - Я, - говорит, - им только палец отнесу!
        Но мама отняла палец и положила на окне в сенях. Сказала:
        - Набегался уже. Уедем - Анна Ивановна сама отдаст им твою железку.
        И Анна Ивановна сказала:
        - Я отдам, отчего же не отдать?
        Но мальчики могли решить, что Костя передумал отдавать им палец.
        То ли его это сильно волновало, то ли он горевал, что расстаётся с Лёнчиком и с Пальмой, да только он был чернее ночи, когда таскал варенья и соленья в машину.
        Над Катькиным забором время от времени появлялись ноги. Иногда ступни в воздухе описывали дугу. Это означало, что кому-то удалось сделать полный круг. Но чаще, только взлетев, ноги падали обратно.
        Это были Серёгины или Шуриковы ноги. Я их двоих не различала по ногам.
        - Ну что, в машину? - нерешительно сказал мне папа.
        Баб-Аня сняла очки-морщины и прижалась ко мне мокрыми щеками - одной, потом другой…
        На заднем сиденье уже сидели Костя и мама. Мама, получалось, в серединке. Она обняла нас и сказала весело:
        - Ну-ка, кто первый дома сегодня - в ванну? С пеной!
        Один папа не садился. Он открыл дверцу, а сам всё глядел, появятся ли ещё ноги над забором. По движению ног он пытался угадать, что за упражнение делают на турнике.
        - Мы тоже, - говорит, - вот так тренировались! Подтяжка, стойка на руках… Интересно, сейчас бы получилось?
        А потом как выдохнет:
        - Какое солнышко! Ну парень молодец…
        Я по сандалиям поняла, что молодец - Лёня.
        Папа ждал, когда над забором снова появятся Лёнины сандалии. И ждал он совершенно зря. Потому что Лёня уже вышел из Катиной калитки. «Солнышко» теперь пытался повторить кто-то другой, а Лёня стоял напротив нас, около забора. Смотрел на меня. Я у окна сидела, и у меня было опущено стекло.
        Тут я подумала, что это совершенно всё равно, будут меня ругать или нет. Открыла дверцу - и бросилась мимо баб-Ани в дом.
        Пальма, удивлённая, рванулась за мной.
        На подоконнике в сенях я взяла железку - и назад. Мама не успела ничего сказать - я перелетела через дорогу, прямо к Лёне.
        - Вот. Палец Михал Григоричу.
        Какое-то время мы стояли, держась за палец с двух концов.
        Лёнчик говорил:
        - Катька, что с неё взять? Глупая она…
        И было странно: он не видит, до чего же она любит его? Но сказать что-то было немыслимо. Я могла только соглашаться, только головой кивать:
        - Да, да…
        Не тому, что он говорил. А тому, что мы стоим здесь вместе, за палец держимся.
        Ещё бы одну минутку…
        Папа вот-вот засигналит мне.
        Тут за спиной у меня раздался шум. В нашей семье снова ссорились!
        Я оглянулась.
        Костя пытался выбраться из машины, мама не пускала его. Он уговаривал её:
        - Мне нужно. Мама, правда…
        Мама отвечала:
        - Что же ты раньше не подумал… Нужно ему… Знал же, что уезжаем!
        Папа спорил с ней:
        - Ну, если и впрямь нужно? Ведь чаю напились…
        И баб-Аня тоже что-то говорила, тихо. Слов её было не разобрать. Только мамины слова долетали от машины:
        - Мне кажется, мы никогда отсюда не уедем!
        Наконец Косте позволено было выйти. И Пальма прыгнула к нему. Чуть не свалила с ног.
        Он тут же обнял собаку, и так, вместе, они двинулись к нам - мне показалось, что в обнимку и Пальма на задних лапах. Хотя могло ли такое быть?
        И сразу же Костя выпустил Пальму. Потому что они с Лёней уже обнимались и хлопали друг друга по плечам.
        В кои-то веки у Кости друг появился! И нас от него сразу же увозят?
        Пальма тыкалась всем нам в коленки. Она тоже лезла обниматься.
        И тут Костя сказал одну очень важную вещь.
        Он сказал:
        - Мы же приедем ещё! Нам взяли путёвки… В лагерь, в Кувакино!
        И до меня вдруг дошло: Кувакино - это всего девять километров отсюда.
        Хотя, конечно, я это и раньше знала. Но получается, что знала как-то не так… Не думая, что здесь же всё - рядом… Или не совсем рядом… Девять километров - это же ещё идти и идти! Через Собакино. Или напрямик, полем. Бегом, как они в школу бегают…
        Тут от машины раздалось мамино:
        - Костя, ты забыл уже, куда просился?
        Костя нехотя направился к баб-Ане в огород, где стояла дощатая будочка.
        Пальма потрусила за ним.
        А мы с Лёней схватились за руки - точно меня мама захочет куда-то отослать. И верно - мама оказалась рядом с нами. Глотнула громко и говорит Лёне, как глупому:
        - Мы уезжаем. До свидания.
        А мне приказывает:
        - Ну-ка давай в машину! И всё, ни шагу из неё.
        А после папе говорит:
        - Иди поторопи Костика. А то ещё застрянет по пути где-нибудь…
        Когда мы все четверо уселись наконец и папа уже включил мотор, у Катьки за забором ещё шла тренировка.
        Лёнчик показывал свои чудеса на турнике.
        Он так и взлетал над перекладиной. Я понимала - он хотел, чтобы его с улицы было видно.
        Мама вздохнула и сказала каким-то сухим голосом:
        - Ленка, это тебе ведь - салют!
        Я глянула на неё. Никогда ещё лицо у неё не было такое… странное.
        Папа оживлённо говорил нам:
        - Вы только гляньте, каков! И ведь совсем мальчишка! Не старше тебя, Костя!
        Как будто самое главное было - в этих упражнениях.
        Костя отозвался неохотно:
        - Нет, старше меня… На год…
        Ноги в подвязанных сандалиях взлетали и взлетали над забором.
        Танец ветра сирокко
        «Катя, я люблю тебя», - написано на хозяйственной будке, той, где лопаты и мётлы. Какая-то особая краска, буквы светятся. Они кривые, с разным наклоном, и вся строчка съезжает вниз, к самой земле. А там, где буквы ещё высоко, под «Катя», приписано - «из 7В».
        Будка стоит как раз напротив крыльца. У седьмого «В» на эту сторону окна выходят на математике, физике и английском. И всем просто необходимо ещё раз взглянуть в окно, убедиться, что буквы всё ещё там, - даже тем, кто не у окна сидит. Катя Ануфриева и Катя Замятина поглядывают на всех чуть смущённо. Ира, Маша, две Насти, Анжелика и другие девочки шепчутся: «Подумаешь… Чтобы расписать будку, большого ума не надо!»
        И третья Катя, Полковникова, им поддакивает:
        - Испортить легко. А люди старались, красили…
        Так классная руководительница сказала, Марина Андреевна. А ей сказала директор, Анна Михайловна.
        - Гостей ждём, - объявила она учителям. - В среду к нам приезжают директора со всего города, знакомиться с нашей школой. И классы будем показывать, и всю территорию. А значит, везде должен быть порядок…
        За порядкам только и глаз… На газонах бумажки, и мало того, кто-то притащил с улицы ящик от бутылок - теперь он валяется на дорожке. А главное - эта надпись.
        Не будь Анна Михайловна директором, она, может, глядела бы на кривые буквы и улыбалась: вон как сияют на солнышке. Когда она училась в этой школе, ей тоже однажды написали: «Аннушка, я тебя люблю!» Но только не на стене - на асфальте мелом. У самого крыльца. И она так и не узнала, кто писал… А толстые буквы постепенно темнели и стирались под ногами, и до чего ей жалко было. Хотя она и виду не показывала…
        - Будку сегодня же отмыть! - скомандовала она учителям. - Вот вам задание: найти, кто это сделал! А потом - тряпку в руки…
        А кому тряпку-то? Классная повторяет:
        - Я в последний раз спрашиваю: кто это писал?
        И снова:
        - Я в последний раз…
        И тут она, видно, тоже что-то вспоминает. Хлопает себя по лбу:
        - Я понимаю, перед всем классом никто не признается! Вы можете подойти ко мне тихонько…
        - А будку потом тоже мыть тихонько? - хихикает кто-то.
        И она не может разобрать кто, и даже не понимает, мальчик или девчонка. А кто-то ещё замечает:
        - Может, это кто-то не наш написал!
        И ей нечего возразить.
        Скоро звонок, а они ещё не обсудили осенний бал, до которого всего одна неделя! Вначале будет маленький концерт, и надо распределить стихи и выбрать, кто покажет танец…
        И о поведении на математике не поговорили. Максимов с Пахомовым пускали самолётики, и ей завуч сказала по слогам: «Вы должны от-реа-ги-ро-вать!» И она думала: ну ладно, о математике совсем чуть-чуть. Неглупые же Максимов с Пахомовым. Может, подзабыли, что надо учиться, - она им быстренько напомнит, а после объявит:
        - Всем внимание! Это будет ваш первый школьный бал, - и дальше расскажет, какие в старые времена были балы у гимназистов, и как готовились к ним, и как она сама готовилась к первому школьному балу.
        Но нет, куда там. Они ещё и про будку ничего не решили. Надо же кому-то было расписать её именно сейчас…
        - Решено, - говорит Марина Андреевна. - Будку моют Замятина и Ануфриева!
        - А чего это… - встаёт Катя Замятина и слышит со всех сторон шёпот:
        - Вы же Кати! Вам написали…
        Ануфриева оглядывается на одноклассниц. Она и слова не может вымолвить от возмущения.
        - А кто же ещё? - как будто извиняется Марина Андреевна. - Кого ещё я могу отправить мыть эту будку…
        И тут Замятина ей кивает:
        - А правда, кого ещё?
        И улыбается:
        - Вымоем мы её, эту вашу будку! Легко! Ведь правда, Катька?
        Ануфриева ещё больше теряется:
        - Катька, ты что, серьёзно?
        И тут Замятина говорит как бы ей, а на самом деле так, чтобы все слышали:
        - Ну понимаешь, за радость надо платить!
        - Чего? - переспрашивает Ануфриева, да и Марина Андреевна теряется:
        - Катя, ты что?
        А Катька Замятина, гордая, оглядывает всех:
        - Никому больше не признаются в любви! Да ещё чтобы потратили столько краски!
        - Что она сказала? - переспрашивает Настя Иванова у Насти Васильевой.
        А Замятина уже на Марину Андреевну смотрит и улыбается:
        - И вам никто на будке не писал!
        - Откуда ты знаешь? - смущается Марина Андреевна. И тут же захлёбывается от возмущения:
        - Как - не писали?.. Катя, выйди…
        Ануфриева тоже вся в негодовании:
        - Замятина пускай моет, если ей радость! Что это она будет решать за меня?
        - Я, я за вас решила, - перебивает Марина Андреевна.
        Нет, не успеют они сегодня поговорить о предстоящем бале!
        - Тряпки возьмите у технички и можете прямо сейчас начинать, - командует классная.
        Ануфриева поджимает губки:
        - А что, мы одни Кати в классе, что ли?
        - А кто ещё? - теряется Марина Андреевна.
        И все глядят по сторонам.
        - Полковникова тоже Катя! - объявляет Ануфриева.
        И тут все видят Полковникову. Она сидит низко пригнувшись к парте, как будто её ругают и ей очень стыдно.
        - Полковникову-то вы что не отправляете будку мыть? - спрашивает Ануфриева.
        Несколько мальчишек смеются. И девочки тоже.
        - Катя, ну как не стыдно, - начинает Марина Андреевна.
        И тут Полковникова вскакивает на ноги:
        - А что? Я Катя! За радость надо платить.
        Три девочки водят тряпками по стене будки.
        - Трите сильнее! - кричит, проходя мимо, Андрей Прокопьев.
        Ира и Настя хихикают:
        - Это надолго! Позвоните, чтобы вас дома не ждали!
        А сами домой идут, значит, уже поговорили про школьный бал. И выбрали, кто будет показывать танец. А какие танцы без Кати Замятиной? На День учителя у седьмого «В» было выступление ни на что не похожее. Сначала все выстроились в ряд и ведущая объявила звонко, налегая на «р»:
        - Танец ветррра сирррокко!
        И шестерых девчонок точно ветром вдруг понесло! Какие коленца выделывали они под бой барабана! А на переднем плане Замятина высоко вскидывала тонкие ножки, взлетала и переворачивалась в воздухе. А потом приземляется - и обратно идёт по сцене колесом…
        Кажется, Катя умеет складываться во все стороны. И сейчас она тоже ловко сложилась и стенку трёт у самой земли. Тряпочкой водит быстро, ловко. Намочит в ведре - и раз-раз. Вот-вот уже воскликнет: «Готово!» - и поднимется резко, прыжком. Оглянется: «Кому помогать?»
        Ануфриева повыше трёт, чуть нагнувшись. Стала бы она приседать и наклоняться к земле, как эта Замятина! У Кати Ануфриевой все движения плавные. Руки грязные, но она то и дело ребром ладони отводит чёлку.
        Ануфриева догадывается, кто мог написать на будке. С чего только Замятина решила, что это ей? Тоже ещё - «За радость надо платить»! У Кати Ануфриевой каждый день радость, достаточно портфель открыть или ящик в и-нете. Витька и Юрка уже надоели своими посланиями. «Катя, идём вечером в парк?» Или «в кино»…
        И это ещё что, вторую неделю на неё один девятиклассник поглядывает. И вот - осмелел. «Ишь ты, как решил в любви объясниться, - возмущается Катя. - Мне такой радости не надо. Ещё захочу я с тобой дружить или не захочу, а уже будку мыть?» В Кате закипает обида. Она думает: «Ладно-ладно, завтра же до уроков тебе подадут записку: „А не слабо просто так подойти?“ И подпись: „От кого - знаешь“».
        А Катя Полковникова стоит во весь рост. Тряпкой водит на уровне глаз, «Катю» стирает. Такая разве присядет на корточки? Брюки и без того вот-вот треснут.
        Полковникова толстая, неповоротливая. Она уже давно выше всех в классе. Говорит басом, учится на пятёрки.
        - Катя, - говорит ей Замятина, - ты иди домой. Мы с Катей сами, а то будет несправедливо…
        - А чего это несправедливо? - протестует Ануфриева. - Мы с тобой, значит, работай…
        - Должна быть справедливость! - заявляет и Катя Полковникова. Наклоняется к ведру с водой - прополоскать тряпку. Пиджак ей тесен и короток, он ползёт вверх. Рубашка выползает из брюк и открывает голую спину. Над краем брюк видны синие трусики.
        - Вы, Марина Андреевна, извините меня, но вы ничего умнее не придумали? - спрашивает Анна Михайловна.
        Классная и директор стоят в раздевалке возле окна.
        - Я думала… вы же сказали - срочно стереть, - оправдывается классная. - А кто признается?
        - Хм, - говорит директриса. - Ну, а Полковникова-то здесь зачем?
        Классная разводит руками:
        - Полковникова тоже Катя… Кому-то из Кать написали…
        - Но не Полковниковой же! - отвечает Анна Михайловна. - Вы что, хотите снова беседовать с её папой? Катя, мол, умница у него, только об учёбе думает. Я лично уже устала от него…
        - Как, - спрашивает Марина Андреевна, - он и к вам приходил? Он мне всё грозит, что жаловаться к вам пойдёт!
        - Ходит он, ходит, - кивает Анна Михайловна, - и регулярно жалуется на вас. Класс, говорит, недружный, Катя обижается на детей, плачет. Все её пытаются поддеть. И учителя к ней несправедливы, физкультурник упёрся, чтобы сдавала прыжки в длину… А вы будто не видите - нет чтобы договориться, помочь девочке. Папа требует сменить классную…
        - А как же я… - не понимает Марина Андреевна. - Какие я могу ей делать поблажки? Её и так в классе не любят… А папа не хочет этого понимать.
        Анна Михайловна кивает:
        - И не захочет! Идёмте скорее! - И выбегает во двор.
        Классная - следом за ней.
        - Послушай, Катя! - говорит директриса, и все три Кати поворачиваются к ней. - Ты, ты, Катя Полковникова.
        - Да, - вскидывается Полковникова.
        - Иди домой! - тоном, не допускающим возражений, говорит Анна Михайловна. - Мы с Мариной Андреевной отпускаем тебя. И Кати. - Она смотрит на девочек. - И Кати отпускают. Ведь правда, Кати?
        - А я ей сразу сказала: «Иди домой», - кивает Катя Замятина.
        А Катя Ануфриева только стоит-улыбается - и ни словечка о том, что Полковникова тоже Катя.
        - Вам уже немного осталось, - утешает Ануфриеву и Замятину директриса. - Завтра у нас в школе гости, приходится наводить порядок.
        И напоследок спрашивает у Замятиной:
        - Ты как, готовишься к осеннему балу?
        Замятина расцветает. Она-то думала - неужто не позовут её танцевать в этот раз?
        Может быть, классная в отместку уже всех назначила, кто выступает, - пока они здесь работали? Катя пристально смотрит на Марину Андреевну. А та улыбается как ни в чём не бывало. Видать, и не пожаловалась, что Катя сказала: «Вам никто не пишет на стене!»
        - Мы все удивлялись, что это за танец такой - сирокко, - говорит Анна Михайловна. - Где танцуют его?
        - Это… Я забыла… - теряется Катя Замятина.
        Кто бы знал, есть танец с таким названием или нет? На географии Кате понравилось слово - лёгкое, прыгающее, как если переворачиваешься через голову: «Си-рок-ко!» Она и подумала: «Если все сначала пойдут вот так, а потом так, а я в это время - колесом, сначала туда, а потом вот сюда…» Может, так делают в какой-то стране?
        Кто-то смотрит с высоты на смущённую Катю.
        Мишу Сергеева техничка уже выгнала из кабинета биологии. Сказала: «Кончились уроки - значит марш домой!» Он ткнулся в соседний кабинет, а там заперто. Наконец нашёл открытый пустой класс, юркнул туда - и дальше глядеть, как девчонки работают.
        И Полковникова почему-то здесь… Да, она тоже Катя, вспоминает Мишка.
        Полковникову кто не знает - её фотография висит на школьной доске почёта! И третья, вон та воображала, которая ходит плавно, как будто хочет, чтобы успели её разглядеть, - выходит, она тоже Катя. Уж ей-то Мишка ничего бы писать не стал…
        Вот директриса вышла и Полковникову отослала домой. Поверила, видать, что не ей написали на стенке - и, значит, Полковникову наказали неправильно. Может, их классной теперь влетит: все знают, папа Полковниковой чуть что ходит жаловаться.
        Мишке с высоты не видно лиц, он видит только, что Замятина крутнулась на каблуках, присела как-то хитро и тут же вскочила на ноги, нагнулась тряпку помыть в ведре - и снова из травы только коленки торчат…
        Какой длины у Замятиной ноги? В художественной школе скоро выставка. Миша хотел нарисовать ночной город и салют над крышами. Но после того концерта на День учителя взял и нарисовал танец девчонок из седьмого «В». Впереди всех - Катя Замятина, похожая на кузнечика или на тонкий прутик, но только живой. Такой прутик может согнуться во все стороны, как будто переломиться в любом месте. Но нет, он не переломится! Катя, только что делавшая шпагат, уже подпрыгивает и идёт над сценой колесом.
        - Миша, ты огорчаешь меня, - сказала в художественной школе Наталья Ивановна. - Ты совершенно забыл пропорции. Мы же ещё в прошлом году говорили о том, сколько раз длина головы укладывается в длине туловища.
        Тогда Мишка попробовал нарисовать всё снова - так, чтобы правильно было, по пропорциям. И Катя получилась не настоящая - застывшая, как кукла в витрине… Он тогда снова начал рисовать, чтоб и пропорции были, и Катькин танец. Движение изобразил идущими во все стороны линиями - и вышла вообще мазня. Он взялся в четвёртый раз - и вконец измучился. Ему даже приснилось, что он опять нарисовал Катю и она в самом деле танцует, кружится на бумаге, разбрызгивая ещё не засохшие краски. А Наталья Ивановна смотрит и говорит: «Ты огорчаешь меня, Миша, разве это по правилам?»
        И настоящая Наталья Ивановна сказала в тот день:
        - Не получается у тебя пока танец, значит, давай возьмём другую тему. Ты же хотел праздничный город?
        А Мишке про город уже расхотелось. Шёл он из художественной школы, и город вокруг был скучным, унылым. Осенний дождик накрапывал. И вдруг Мишка увидел под ногами белые буквы. «Светик, я люблю тебя!» - тянулось вдоль тротуара у кого-то под окнами. «И так можно», - вдруг сказал себе Мишка. И удивился. Конечно, он видел и раньше написанные кем-то кому-то признания. Взрослые парни писали своим взрослым девчонкам. Мишка из них никого не знал, а если и знал бы - какая разница. Но сегодня у него точно песенка зазвенела внутри: «И так можно, тир-лир-лим, и так можно, тир-лир-лим». Как будто какой-то груз сбросил…
        Назавтра он встал раньше всех. В потёмках, когда никто не видел, пришёл к школе. На асфальте стояли лужи, но совсем рядом была стена хозяйственной будки - удобная, как классная доска. У Мишки с собой были не только мелки, он выбрал самые лучшие краски. И надпись получилась яркая, как выложенная красными лампочками. Кривая, но что поделаешь.
        И вот теперь по стенке текут красные разводы, местами она стала розовой, а девочки трут её и трут, чтобы сделать опять одноцветной, чтобы все буквы смыть без следа. И работать им ещё и работать!
        Классная седьмого «В» домой убежала, директор вернулась в школу, а Мишка на девчонок глядит из окна. И снова стало ему невмоготу, как тогда, когда мучился над картиной «Танец».
        Спустился Мишка во двор, сам себя не помня, замирая от ужаса, подошёл к девчонкам.
        - Идите домой… Я сам вымою. Это я написал.
        Ануфриева и Замятина так и замерли:
        - Ты-ы-ы?
        Оглядывают его, а Мишка маленький, даже для своего пятого класса. В Ануфриевой возмущение закипает:
        - Ты что, недомерок, совсем того? Правда ты, что ли? А мы, значит, мыть?
        Она идёт на него, и ему страшно становится. Сейчас стукнет.
        Замятина хватает Ануфриеву за руки:
        - С ума сошла! Он же маленький!
        Хватка у Замятиной та ещё. Не зря же Катя и на руках может, и колесом. Ануфриева рвётся и так и сяк, пинается - а не вырваться.
        - Я думала, что человек мне писал - а это ты, мелкий!
        Замятиной уже трудно её держать.
        - Удирай, - бросает она Мише.
        А он стоит.
        - Я подержу её, - сбивчиво говорит Замятина. - Мы домоем, ничего… Ты беги домой…
        - Пулей! - добавляет Ануфриева, отчаявшись освободиться. - И чтобы я тебя больше не видела! Не позорь нас.
        Мишка ссутулившись идёт к школе. Он бы, наоборот, к калитке пошёл и домой. Но он чувствует - слёзы вот-вот потекут, а на улице плакать стыдно. Лучше в тот класс зайти, который ещё открытый, - чтоб слёзы вылились, а потом домой. Но класс уже закрыли. И все другие двери вдоль коридора уборщица уже заперла. Мишка спускается по лестнице. А навстречу поднимается директриса.
        У пятых классов уроки давно закончились, а он в школе. Она видит его - хлюпающего, с мокрыми глазами. А на куртке следы… уж не той ли краски - ярко-красной, сверкающей… Мишка утром разве смотрел, чтоб куртку не замарать?
        Да и потом, ящик же, ящик! - понимает Анна Михайловна. Ящик от бутылок… На него залезали - вначале! Но оказалось неловко, шатко. И дальше писали стоя на земле. Сразу можно было понять, что это был кто-то маленький!
        В первый миг Анна Михайловна не знает, что и сказать. Мишка сам говорит:
        - Я же сознался. Я сказал им, что давайте я вымою…
        Девчонки домывают будку в молчании. На самом деле не так много осталось. И наконец они бегут по домам.
        Ануфриева никак не отделается от чувства, что её обманули. Неужто и в самом деле писал этот малявка? А она уж совсем решила, что это девятиклассник не знает, как предложить дружбу. Она ведь придумала уже, какую напишет записку! Да она, пока мыла будку, уже представляла, как они с тем парнем вместе из школы идут, а в спину ей одноклассницы смотрят. Ира, Маша, две Насти, Анжелика… И эта, Катька Замятина, тоже смотрит - завидует…
        «Пожалуй, я всё-таки напишу ему, - решает Катя. - Пусть докажет, что это не он мне на будке написал. Никто же не знает, что это тот маленький… Лишь бы он никому сам не сказал…»
        Кате Замятиной некогда раздумывать - ей в секцию скоро. «Интересно, что это за мальчик? - думает она о Мишке. Раньше она его никогда не замечала. Старшие разве замечают маленьких? А теперь любопытство разбирает её. - В каком он классе и как его зовут? И неужто он в самом деле кому-то из нас написал? Интересно кому?»
        Кате Замятиной кажется почему-то, что именно ей, а не злюке Ануфриевой. Но ей самой смешно от своей догадки. Такого не может быть, он, конечно, писал Ануфриевой! В неё все мальчишки влюбляются. «Но он же маленький, - думает Катя. - Это же как младший братишка…»
        Мишка с Анной Михайловной чай пьёт. Сколько людей учатся в школе и сколько уже закончили, а много ли таких, кто пил чай с директрисой у неё в кабинете? Анне Михайловне всё боязно отпускать Мишку, всё кажется, что он ещё не успокоился. И она расспрашивает его о пропорциях и о том, что вот, бывает, смотришь на рисунок - а на нём всё застывшее. А на другой рисунок посмотришь - а там всё движется. Отчего так?
        Мишка о рисунках может говорить сколько угодно. Анну Михайловну ждёт целая стопка бумаг. Все их читать надо и на каких-то расписываться, а на каких-то что-то подчёркивать и что-то писать на полях… А они всё говорят и говорят.
        Катя Полковникова по проспекту идёт, смотрит на витрины. Брючки ей тесны, пиджак короток. Но вот такое платье папа ей ни за что не купит. И такое не купит. Скажет: «Это не школьное». Хотя у Ануфриевой примерно такое есть… А ещё Ануфриевой сегодня написали на будке, что её любят. А может, Замятиной. Замятина с Ануфриевой вместе мыли будку, а ей, Кате, не разрешили…
        - Девочка, почему ты плачешь? - спрашивает какой-то человек, но Катя Полковникова твёрдо знает, что с незнакомыми на улице говорить нельзя.
        - А почему ты плачешь? - спрашивает какая-то уж совсем малявка, ей по плечо. Такая-то что тебе сделает? А Кате до невозможности хочется рассказать о своём горе, и она сквозь слёзы говорит так, что и слов не разберёшь:
        - Мне не разрешили будку вымыть!
        И мама девочкина тут как тут:
        - Леночка, что случилось?
        А Леночка к ней:
        - Мама, давай возьмём девочку с собой! Ей не разрешили будку вымыть.
        Катя Полковникова тоже пьёт чай. Как и Мишка из её школы, о котором она понятия не имеет. Но только не у директрисы в кабинете, а в маленьком кафе недалеко от школы. Мама Леночки всем купила пирожных.
        - Так какую будку не разрешили тебе помыть? - спрашивает она у Кати.
        Та хлюпает:
        - У школы… Директорша сказала, Замятиной и Ануфриевой мыть можно, а я чтоб шла домой…
        Ничего-то она объяснить не может, хотя и отличница.
        Странное дело, думает девушка за соседним столиком, повернув голову от ноутбука. Дети могут быть похожи на родителей или совсем не похожи. Но когда дети и родители вместе, всегда можно понять, кто чей ребёнок и кто чья мама. А кто - не их, просто знакомый.
        Леночка с мамой обе узколицые, угловатые. В креслах сидят развалясь, локти в стороны, и в круглых глазах блаженство. Ещё бы, думает девушка, им, таким, сколько пирожных ни съешь, не растолстеешь.
        Рядом с мамой и дочкой черноглазая девочка - пухлявая, выросшая из своего костюмчика, и ножкам под столом тесно.
        Как ни сядь - всё тебе неудобно, и мысли в голове об одном - что дома сказать, почему припозднилась из школы? Пирожных дома ей не дают, мама говорит - вредно ей. А папа всё повторяет: «Кто хочет вкусного, должен сначала заслужить».
        Катя, как может, старается быть интересной девочке с мамой - чтоб они видели, что не зря позвали её в кафе.
        - Я стихи пишу, - сбиваясь, рассказывает она, - хотите послушать? Я пишу, когда идёт дождь. В хорошую погоду не получается. А ещё я фокусы показываю. Дома пока только, маме и папе. И бабушке. А ещё на флейте играю…
        Ей очень хочется быть не собой, а кем-то другим, кто понятия не имеет обо всех её горестях:
        - А учусь я так себе, не очень, - сообщает она чужой маме. Хотя та вовсе не спрашивает, как она учится. - Но дома меня ни капельки не ругают!
        Ей очень хочется, чтобы именно так и было: учишься хоть как, а всё равно тебя все любят.
        Сколько она ещё будет пищать? И пересесть некуда. Девушка, похоже, пришла в кафе поработать. Но она уже не пытается смотреть в ноутбук - соседей разглядывает.
        Вот мама и дочь поднялись, и Катя чувствует себя глубоко несчастной. Она ещё не успела почувствовать, как ей хорошо с этими людьми, которые не знают, как нелегко ей живётся, и, значит, можно сделать вид, что и сама про то не знаешь! Но сейчас всё вернётся к обычной жизни. Надо идти домой, и там бабушка скажет: «У тебя два часа назад уроки закончились!»
        Девушка привстаёт из-за столика:
        - Поди-ка сюда.
        Катя уже забыла, что с незнакомыми дети не говорят. Покорно подходит.
        - Слушай меня, - говорит девушка, точно гипнотизируя её. - У тебя всё должно быть хорошо. Ты сама из себя кое-что представляешь. Ты человек. И нечего здесь лебезить.
        Катя смотрит не понимая.
        - Я волшебница, - с нажимом говорит девушка. - И я точно знаю, что у тебя всё будет хорошо. Вот представь, чего ты больше всего хочешь?
        Какой сегодня странный день! Сначала надпись на стенке, которую её отправили отмывать с хулиганками Замятиной и Ануфриевой, потом пирожные, купленные чужими людьми…
        Катя закрывает глаза и видит надпись на белой будке: «Полковникова, я тебя люблю».
        Но это что ещё. Только начался первый урок, как её вызывает директор. Входит она в кабинет - а там сидят странные мужчина и женщина, очень красивые и в необыкновенных костюмах. Они говорят: «Мы забираем у вас Катю. Такие девочки очень нужны на нашей планете. Катя учится лучше всех. И потом, она просто очень хорошая. Никто не знает об этом, а мы - знаем».
        За школой, на стадионе, стоит, переливается на солнце ракета. И на ступеньках Катю встречает высокий красивый мальчик. Он говорит: «Привет! Это я написал на будке…»
        Кто-то кладёт руку ей на плечо, а это девушка с ноутбуком.
        - Представила? - улыбается. - В общем, знай, всё так и выйдет.
        На дорожку она покупает Кате ещё одно пирожное и утыкается наконец в свой ноутбук.
        - Хоть увольняйся! - говорит Марина Андреевна, переворачивая котлету на сковородке. - Что ни сделаешь, всё не так будет.
        Она уже рассказала мужу и сыну про надпись на будке, а про папу Кати Полковниковой они давно знают. Но её так и тянет возвращаться к сегодняшнему происшествию снова и снова.
        - Полковниковой, и я сама понимаю, никто бы не написал. Но как не позволишь ей будку мыть? Это же всё равно что сказать: мол, тебе никто не напишет… А папа её - как узнаешь, когда ему угодишь? Вот Катя сегодня нажалуется, что отослали её, - он придёт, будет кричать: «Моей дочке дали понять, что она недостойна, чтоб ей писали…»
        Муж хмыкает, насыпая заварку в чайник:
        - Знаешь, иногда руки чешутся пойти с этим Генераловым по-мужски поговорить.
        - С Полковниковым, - поправляет Марина Андреевна. - Даже не вздумай, с ума сошёл!
        Она глубоко вздыхает.
        - И он же в своём праве, он может быть недоволен учителем…
        А как сделать, чтобы тобой все довольны были? Она опять начинает:
        - А эта-то танцорка, Замятина! Вам, говорит, никто не писал на будке. Перед всем классом. Я и не знала, что ей отвечать…
        Саша, четвероклассник, за стеной доделывает математику. Скоро ужинать. Из кухни доносятся голоса родителей.
        - Ну хочешь, я напишу на будке: «Марина, я тебя люблю!», - растерянно говорит маме папа. - Пусть твой седьмой «В» увидит, что и ты не хуже.
        - Ой, ты что, не надо! - ахает мама.
        В кухне гремят тарелки, свистит чайник. Марина Андреевна вздыхает и тихо говорит мужу:
        - Во всяком случае, завтра не надо. Завтра к нам какая-то комиссия приходит и все директора школ. Будут и на уроках сидеть, и всю территорию осматривать. Аннушка так волнуется, что на себя непохожа стала.
        Назавтра пятиклассник Миша Сергеев тащит в школу огромную папку с рисунками. Вчера Анна Михайловна сказала за чаем, чтобы принёс, показал. Правда, она добавила: «Только не завтра, завтра у меня такой трудный день, приезжают директора всех школ, о нас сложится мнение…» - но это Мишка счастливо пропустил мимо ушей.
        Полковникова на ходу вспоминает о вчерашней встрече в кафе.
        «Она сказала, у меня всё будет хорошо», - озадаченно думает Катя.
        Вчера бабушка, только открыв ей дверь, воскликнула: «У тебя уже два часа, как уроки закончились!»
        А папа вечером допытывался:
        - Я хочу знать, почему ты не пошла сразу домой после уроков?
        А что она могла ответить?
        «Но эта вчера в кафе… Она сказала ещё, что она волшебница! И что у меня всё будет, как я хочу…» - растерянно думает Катя.
        Она вбегает во двор и останавливается как вкопанная.
        Буквы чёрные, снова неровные, и совсем низко от земли. Как будто писал кто-то маленький.
        «Мне? - ахает Катя. - Или не мне…»
        На будке написано: «Марина, я тебя люблю».
        И под «Марина», у самого асфальта, добавлено: «Из 7В».
        «Кто у нас Марина?» - думает Катя Полковникова. И никак вспомнить не может.
        - Кто у нас Марина? - недоумевают девчонки седьмого «В». - Разве что классная…
        Наташа и Анжелика смеются. А Катя Замятина ахает:
        - Точно ведь, классная!
        Анна Михайловна тоже ахает: надо же было кому-то это сделать сегодня! И надпись ещё кривее, ещё безобразнее, чем вчера!
        Но ей некогда думать о надписи на будке. Надо встречать гостей… Шутка ли - тридцать пять директоров …
        И как раз сегодня в школу привезли оборудование для площадки. Обещали его уже давно. Игорь Макаров, бывший выпускник, сказал: «Не волнуйся, Анечка, сделаем космический городок. С ракетами, с горками…»
        И вот рабочие выгружают ракеты из кузова. А рядом крутится мальчик - ни дать ни взять Игорь Макаров в седьмом или восьмом классе. Почему-то он не пошёл в школу… В какую-то свою школу. А Игорь кивает на школьное здание и на двор, рассказывает сыну:
        - Я здесь учился. Только у нас всё не так было. Турник стоял вон там… Анна Михайловна училась на три класса старше.
        Большим человеком стал Игорь Макаров. Анне Михайловне благодарить бы его за ракеты, но вот непонятно - то ли с директорами по школе ходи, то ли рабочим показывай, где ставить горки и турники. Она совсем забыла попросить Игоря, чтоб не сегодня!
        На задней парте сидит директор какой-то чужой школы. Смотрит, как седьмой «В» отвечает на географии. И всё равно по классу идёт шепоток: «Марина-то наша, классная…»
        Никому спокойно не сидится. Хотя и окна выходят совсем в другую сторону - на стадион.
        Только Полковникова слушает Павла Ивановича и руку тянет, когда он спрашивает. Папа вчера в очередной раз беседовал с ней о том, как важно всё делать вовремя. На уроках не отвлекаться, слушать учителя. А после уроков - сразу домой. Пообедать, помочь бабушке по хозяйству, немного погулять во дворе…
        «С кем там гулять?» - с тоской думает Катя.
        Она бросает взгляд в окно. И громко ахает: в школьном дворе стоит ослепительная, сияющая на осеннем солнце ракета. А из неё на землю ведёт лесенка…
        Не сразу Катя замечает человека в синей куртке. И ещё одного в такой же… Он что-то делает нагнувшись, пока его товарищ придерживает ракету. А рядом - директриса, Анна Михайловна, руками водит - что-то показывает…
        И вдруг прямо из ракеты на лесенку выходит мальчик… Полковникова ясно видит, что он не взрослый, он, наверно, в седьмом классе, как она. Или в восьмом.
        Анна Михайловна что-то спрашивает у него. Может быть, почему он не на уроке?
        Катя не отрываясь следит за ними. И вдруг слышит свою фамилию.
        - Полковникова, - повторяет географ.
        И, когда Катя встаёт из-за парты, объявляет:
        - Полковникова расскажет нам о ветре сирокко.
        На следующий день Анна Михайловна подходит к школе, как обычно, раньше всех, и от калитки до крыльца ей хочется бежать вприпрыжку, точно первокласснице. На будке всё ещё чернеет надпись - и её вчера никто как будто не заметил! Всё прошло удачно, и директрису похвалили. Районный начальник над всеми школами сказал: «Мы знаем, что Анна Михайловна может служить примером…»
        Но даже не это главное. А то, что все хлопоты в ожидании гостей, вся нервотрёпка остались позади. Анне Михайловне кажется, что вся школа вместе с ней выдохнула: «Уфф!» - и задышала размеренней, спокойней.
        После уроков Катя Замятина бежит в актовый зал. Надо обсудить танец с учительницей музыки. Договориться о музыкальном сопровождении… В актовом зале малыши вешают рисунки: море, корабли, городские улицы, освещённые салютом, и какие-то непонятные танцующие люди. Или не люди - кузнечики? Вот этот - точно большой кузнечик!
        Все рисунки между собой похожи, отмечает Катя. И вдруг понимает почему. Их рисовал один и тот же человек! Рисунки из папки вытаскивает мальчик - тот самый, которому вчера чуть не попало от Ануфриевой. А другой мальчик, видно одноклассник, спрашивает у него:
        - Ты что, всё это сам?
        Тот кивает в ответ испуганно. Он не думал, что его рисунки - это что-то необычное, то, что заинтересует других людей. Но Анна Михайловна вчера сказала: «Ребята должны видеть, как ты умеешь. Может, кто-то ещё захочет рисовать…»
        Катя говорит мальчику:
        - Привет!
        И спрашивает:
        - Я высокая, можно я вам помогу?
        Катя Полковникова, понурая, идёт по вестибюлю на первом этаже, и тут на неё налетает вчерашний мальчик, который вышел из ракеты. Это точно он, Катя не верит своим глазам.
        - Привет! - говорит ей мальчик. - Покажешь, где у вас директор?
        И улыбается:
        - Вчера такая спешка была, что папа перепутал сертификаты.
        Катя смотрит на него не понимая. Он вытягивает из сумки какой-то лист бумаги:
        - Ну, документы на детский городок! На горки и на лесенки…
        Катя не знала, что у горок и лесенок бывают документы. Но разве это сейчас важно?
        Она ведёт мальчика по коридору и всё готовится сказать: «Я тебя видела вчера».
        «Сейчас, сейчас скажу!» - думает она.
        И тут мальчик говорит:
        - А ты ведь Катя? Полковникова? Я видел тебя вчера!
        Она вконец теряется:
        - Ты - видел?
        Мальчик смеётся:
        - Чья фотография висит на доске почёта?
        И спрашивает:
        - Ты правда отличница? А какой урок у тебя любимый?
        - Физика, - почему-то виновато отвечает Катя.
        И добавляет, точно оправдываясь:
        - Мне интересно, как всё движется, как падает и почему летает… Вот мы в физическом кружке говорили, что…
        - Спасибо! - перебивает мальчик. Потому что они уже дошли до кабинета Анны Михайловны.
        Он скрывается за дверью, а Катя какое-то время не двигается с места. Ей надо понять: неужто это было в самом деле? Мальчик подошёл к ней, и они разговаривали…
        Ануфриева топчется на школьном крыльце. Уже и Витька, и Юрка убежали домой. Она сказала им обоим, по очереди: «Нечего ходить за мной хвостом!»
        Катя всё ждёт девятиклассника. Она узнала - его зовут Серёжей. Странный, он так и не подошёл к ней ни вчера, ни сегодня.
        Вчера на математике он в парте нашёл записку: «А не слабо просто так подойти?» Катя Ануфриева под большим секретом просила одного парня передать, а тот ещё кого-то попросил.
        Но девятиклассник Сергей не знал о такой сложной цепочке. Он решил, что это Люда Петрова сама ему в парту кинула записку. По школе Петрова ходила медленно, как будто специально чтобы все успели разглядеть, какая она красивая. И некоторые маленькие девчонки пытались ходить точно как она. И чёлку точно так же укладывали - набок и наверх. Как-то Сергей увидел Катю Ануфриеву и удивился: «До чего же она хочет быть как наша Петрова!»
        Заговорить с Петровой он действительно боялся. Но сегодня решился наконец. Хотя чту скажет - так и не придумал.
        Поэтому так и сказал:
        - Ну что? Я подошёл.
        Секунду Люда смотрела на него в недоумении - и вдруг рассмеялась, как только она умела:
        - Да? Ой, как мы все рады!
        И огляделась, приглашая и других девчонок с ней посмеяться.
        Говорили, что она дома отрабатывает смех. Перед зеркалом тренируется, точно артистка.
        Озадаченный, Серёжа выходит на крыльцо - а там почему-то стоит та самая девчонка, которая подражает их Петровой.
        - Привет! - кокетливо говорит она Сергею.
        Он нехотя кивает:
        - Привет…
        И она в изумлении смотрит, как он идёт мимо неё к калитке. Может, он так и не прочитал записку?
        Тётя Зоя, техничка, оттирает надпись на будке «Марина из 7В, я тебя люблю». Буквы большие, жирные - Саша постарался на совесть.
        Марина Андреевна смотрит в окно и думает:
        «Надо бы выйти помочь, а то неудобно. Вот только подожду, пока все разойдутся. Чтобы никто не видел, что это было мне».
        Но всем и так известно, что писали ей.
        Уезжающие и остающиеся
        Ладе Алексеевне Басовой
        Молоточки танцуют на моей макушке, отстукивают ритмические звуки, и они сыплются на пол и застревают в тапках, катятся под шкаф и под диван. Теперь их уже не соберёшь, так и будут греметь. Кто придумал ставить такие рассыпчатые мелодии на будильник? У мамы на телефоне эта - только одна. Мне кажется, если сменить музыку, нам будет не так тяжело вставать. У меня можно записать на телефон любую мелодию. Я предложила маме несколько на выбор. Но она сказала:
        - Эту дурацкую музыку я всё равно уже ненавижу. А если я начну ненавидеть что-то хорошее, то это будет жалко.
        Поэтому по утрам нас будят настырные разухабистые звуки. Мама, не открывая глаз, нащупывает свой телефон и нажимает кнопочку - не ту, где «стоп», а где «отложить». Корявая музыка стихает ровно на девять минут, и ещё девять минут мы будем спа-а-ать! Мама не любит круглые цифры. Ей кажется, что если поставить будильник не на шесть тридцать, а на шесть тридцать две, то будет легче вставать. А если и в шесть тридцать две мы не встанем, тогда повторный звонок должен раздаться никак не через десять и не через пять минут, а через восемь или через девять.
        Но толку-то нам от такой передышки! Как только стихают бравурные звуки, сверху что-то тяжело плюхается мне на ноги, я поджимаю их к животу, и тут раздаётся мамино:
        - А-а!
        И сразу:
        - Вон! Пошёл вон!
        Мама садится, стягивая на себя всё одеяло. Одной рукой она держит за шкирку нашего кота Копа. Видать, куснул её под одеялом - и тут же попался. В воздухе он весь обвис и только беспомощно шевелит лапками. Такому ему уже не сгруппироваться.
        Помню, когда Коп ещё был котёнком, мой брат Миша поднимал его за кожу на загривке, и эта кожа растягивалась не так сильно, как теперь, и вырваться он не пытался. У Копа делалось отрешённо-сосредоточенное лицо. А кто мне скажет, что у котов не лицо, а морда, - тот просто нашего Копа не видел.
        Миша тыкал нам всем затихшего Копа:
        - Глядите, как он поджимает лапки! Это его мама так носит, он знает, что надо сгруппироваться, чтоб маме было удобнее. Это - безусловный рефлекс!
        Но теперь Коп не группируется - куда ему? И моя мама так, не сгруппированного, кидает его на пол - пшёл!
        Ей же ещё минут семь можно спать…
        Куда там, Коп снова прыгает к нам на кровать, теперь уже меня кусает за палец на ноге, за самый маленький - мизинчик - хватает зубками.
        Не зря же его так назвали - Коп. Вообще-то мы не знали, что это американский полицейский. Просто, когда он был котёнком, он так быстро бегал, что его заносило на поворотах. И тогда, чтобы не улететь кубарем, он прыгал, прыгал - надо было сделать несколько таких прыжков, боком, чтоб удержаться на ногах… На лапах… И, прыгая так, он громко фыркал. Получалось:
        - Коп! Коп! Коп!
        Сейчас он уже не прыгает - отяжелел. Он теперь иначе оправдывает своё имя. Например, он следит за всеми нами - во сколько мы встаём. Будильник прозвенел - нечего валяться в кровати!
        Всё правильно, пора вставать. Он умный. Было время, он прыгал под одеяло к нам в любое время ночи, возился там, начинал покусывать нас за что ни попадя. Может, хотел есть или просил, чтоб с ним немножко поиграли. Но мама говорила:
        - К вам по ночам вставала, а теперь что, к коту вставать? Я не пойму, кот для нас или мы для кота?
        Мама всегда хочет спать. Люди бывают жаворонками и совами - кто-то любит рано ложиться и рано вставать, а кто-то наоборот. Мама говорит: «А я бурый мишка. Мне бы и ложиться пораньше, и вставать, когда сама проснусь».
        Мама и у плиты стоит ещё не проснувшись. Откроет один глаз, перевернёт на сковороде омлет - и тут звонок в дверь раздаётся. И мама говорит спросонок каждый раз одно и то же:
        - А вот и Сашка!
        Сашка заходит за моим братом Толиком, и они вместе бегут в школу. У Толика с ним взаимовыручка. Толик объясняет Сашке задачи или почему где-то нужна запятая, а где-то нет, а чаще просто даёт ему списывать, потому что Сашке лень слушать про запятые и в задачи вникать. А Сашка помогает Толику вовремя успевать в школу. Сашка организованный. Мама говорит, что он умеет ценить своё время и никогда не станет заниматься какой-нибудь ерундой. И верно, уж сколько раз я слышала - Толик предлагает Сашке объяснить, почему здесь такой ответ, а Сашка отмахивается:
        - Ты ведь уже эти задачи решил? Они уже сделанные… Я, что ли, глупый совсем - двойную работу делать?
        При этом никто не скажет, что Сашка ленивый. Считается, что он помогает Толику гораздо больше, чем Толик - ему. Сашка делает, чтобы над Толиком в классе не смеялись. Потому что таких ребят, которые не умеют решать задачки и не в ладах с запятыми, в каждом классе сколько угодно, и это никого не удивляет.
        А вот когда ты вваливаешься в середине урока, то будь ты хоть сто раз отличник, учитель молча поводит рукой в твою сторону, в классе повисает тишина - и вот она уже лопается от общего смеха. Когда ещё учителя разрешают смеяться сколько угодно? А все и рады паузе…
        Сколько надо мной так смеялись. Ладно ещё, я поступила в гимназию, у нас уроки начинаются с девяти. А у Толика появился друг Сашка, он над ним шефство взял.
        Пока мы завтракаем, Коп лезет на стол - вдруг ему что перепадёт. Для Копа покупается самая дешёвая колбаса, её называют «собачья радость», а он хочет докторской. Верно говорят: что у тебя есть - не ценишь. Наши бездомные, дворовые коты радовались бы дешёвой колбасе больше любой собаки! Они же и чёрствый хлеб едят. Мама выносит в подъезд пару кусочков хлеба, если не действует на автопилоте. Но чаще она как раз на автопилоте и действует. А это значит - не думая, ещё во сне, поднялась, надела свою робу… Роба - это джинсы, свитер, курточка… Наверно, робой это всё называется потому, что мы с утра и сами себя роботами чувствуем. Моя роба - это гимназическая форма.
        И вот я застёгиваю жакет, и только раздаётся звонок в дверь, как Коп уже у двери. А только дверь откроется, как он у Сашки под ногами - шмыг в подъезд! Хотя и сам не знает, что станет делать на свободе. В подъезде Коп сразу теряется. У лифта он замирает - ложится на площадке, поджимает лапки. Вот он, мол, я, берите! И я его беру поперёк спинки и тащу в дом.
        Сколько котов пытались к нам проникнуть из подъезда. Только дверь приоткроешь, а они сразу - шмыг! Да только всех-то не заберёшь, их же вон сколько. Они прячутся где-то, если идёт дождь. Зато чуть солнышко пригреет - и начинается… Коты у подъезда то рыдают взахлёб, то разрываются пожарной сиреной. Как же, весна у них, радость! Хотя ещё и зима толком не начиналась.
        Я выпроваживаю в утреннюю темь Толика и Сашку, потом закрываю дверь за мамой - ей к восьми тридцати. И странно - мне больше не хочется спать. Я даже не понимаю, как можно просыпаться так тяжело. Я снова ставлю чайник: одно дело ты наспех глотаешь кипяток со вчерашней заваркой, а другое - завариваешь свежий, дымящийся чай. Наливаешь - и нос твой сам по себе опускается к самой чашке, а потом следует за поднимающимся к потолку ароматом. Ммм… Кажется, он готов улететь вместе с невесомым душистым облачком. Да я и сама сейчас улечу кверху носом!
        Пусть только капельку остынет… А пока можно потанцевать. Я беру наушники. Обычно мы танцуем вместе с Копом. Я насвистываю ту мелодию, которая у меня в наушниках, чтоб Коп её тоже слышал. Но сегодня он не выходит танцевать. Может, забрался в диван и уже спит, хитрюга!
        - Коп! - кричу я на весь дом. - Коп!
        Нет, притаился. А что ему выходить? Нас разбудил - дело сделано. Спасибо, Коп! И что я сердилась на тебя? Всё правильно! Вот так, вот так надо подниматься по утрам!
        Пожалуй, я закачаю эту мелодию на будильник. Мама обрадуется, когда с утра раздастся вот такая музыка! Прямо сейчас возьму и закачаю! Где телефон? Я хватаю ранец. Ни в одном кармане телефона нет. В конце концов я вытряхиваю все учебники, тетрадки - нет телефона! Неужто потеряла? Ах да, можно позвонить на него. Я с третьей попытки набираю номер на домашнем телефоне, цифру за цифрой - ну же! Нет - «Абонент выключен или находится вне зоны доступа»! А я разве включала его с утра? Я его как положила вчера на тумбочку… Ну конечно! Я кидаюсь в комнату и нахожу телефон на полу. Коп, должно быть, смахнул его.
        Я включаю свой телефон - сейчас надо закачать мелодию. Но нет, часы на телефоне показывают уже восемь двадцать. Я уже пять минут как должна быть на остановке. Тьфу ты - и чай уже без спешки не выпьешь, а в спешке-то он зачем? Я бухаю по лестнице вниз - лифта ждать некогда, у подъезда поворачиваю напра-а-а-аво! - и мчусь параллельно дому, вдоль кустов.
        И за кустами слышу:
        - Мняу-ау-у-у-у!
        Ноги мои сами бегут назад. Нельзя не поглядеть, кто там орёт.
        Я всех котов во дворе наперечёт знаю. А этот оказался какой-то незнакомый. С виду - точь-в-точь наш Коп. Сидит на ступеньках - беленький, чистый, пушистый. А голос не кошачий, а скорей как сирена воет. Сразу понятно - подраться хочет. Нет, это не Коп, наш-то трусливый. Но я всё-таки подошла, на всякий случай.
        - Коп, - говорю, - Коп!
        А странный кот не реагирует. Смотрит на кусты и воет. Ну, думаю, где-то здесь и второй должен быть. Может, в кустах. И точно. Его-то я знаю - старый бродяга, любимец дворника, Прошак. А правильнее - Попрошайка. Когда он был маленьким котёнком, он всюду за нами бегал. Увидит, что ты что-нибудь жуёшь, - и бегом к тебе. Всё выклянчивал - и сухари ел, и конфеты, и жвачки. Их он целиком глотал. Наш Мишка боялся, что он от этого умрёт. Но ему всё было нипочём. И теперь он стал огромный, толстый. Шерсть у него длинная, густая - до земли. И лап не видно.
        И вот гляжу - Прошак не реагирует на призывы крикуна. Сидит не двинется, и длинная шерсть разлетелась вокруг, как мантия. Ну, думаю, всё равно подерутся. Должны же они выяснить, кто сильнее? Оба красавцы, один серый, другой белый. И тот и другой могли бы стать королями во дворе. А двух королей сразу не бывает. Значит, не выдержит Прошак, сцепится с новичком. И тогда - это ведь какой кадр можно сделать! А у меня ни камеры, ни фотоаппарата. Достала я из ранца мобильник и держу наготове, чтобы хоть так заснять. Деритесь, что ли, скорее…
        Тут и дворник наш подошёл - и тоже стал ждать. Сам радуется, что сейчас можно будет посмеяться. Лицо уже заранее расплылось. А оно и так у него круглое. Кудри со всех сторон торчат - и сверху, надо лбом, и борода кудрявая. Когда дворник улыбается, он становится похож на сильно загоревшее солнышко.
        И Николаша, гляжу, вышел. Николаша в подвале живёт. Лицо у него отёкшее, с синевой. Сколько ему лет, никто не скажет: может, двадцать пять, а может, пятьдесят или ещё больше. Но он обожает смотреть, как играют дети или как коты выясняют отношения. Чем ещё ему целыми днями заниматься? Николаша всегда наблюдает издали, близко не подходит. От него запах идёт, и он стесняется.
        Итак, стоим мы, наблюдаем. Белый орёт, Попрошайка смотрит, а мы ждём. Дворник первый не выдержал, схватил Попрошайку и толкает к тому, белому:
        - Ну, что ты! Иди же, поддай ему!
        Белый как увидел, что дворник против него, так ещё громче взревел - и в кусты! А Прошак интеллигентно отряхнулся и сел у ног дворника - ты что, мол, подстрекатель? Мы с тобой друзья, забыл?
        А у меня съёмка сорвалась. И получилось, что зря я опоздала в гимназию.
        Вбегаю, конечно, после звонка. Вежливо говорю:
        - Здравствуйте. Можно?
        Марина Ивановна замолкает на полуслове и медленно, всем напоказ, поводит рукой в мою сторону. И так застывает, ждёт, когда наш класс просто разорвёт от смеха. И класс не заставляет себя ждать - он разрывается! Что тут смешного, я не понимаю. Ну, пришёл человек после звонка - пусть бы сел тихонько, чтобы других не отвлекать. Не получилось, значит, прийти пораньше. Клоун, что ли, пришёл?
        Наши все надрываются, одна Марина Ивановна не смеётся.
        - Вот она! - говорит сквозь общий смех. - Смотрите все на неё!
        Как будто до сих пор не смотрели.
        А после ей никак не удаётся утихомирить класс. Она запустила смех и не может его остановить. И она стучит ручкой о стол:
        - Тишина! Тишина!
        Я знаю, что она дальше скажет. Что я и к девяти на уроки не успеваю. И что если кто живёт далеко, тому нечего было поступать в гимназию. Учились бы в простых школах. Тем более что и успехи у меня не ахти. Можно хоть завтра приходить с мамой забирать документы.
        Поговорить наша физичка любит.
        - Всё, замолчали! - бросает она моим одноклассникам.
        Понятно, её очередь. Они и затихают, только Мухин никак не остановится. Видно, что ему не смешно, но он делает горлом такие усилия, что получается надсадный, искусственный смех. Тоже мне артист!
        - Ой, не могу! - выдавливает из себя Мухин. - Пудякина вошла в класс после звонка… Это же так смешно, так смешно…
        Не то что мне - и Марине Ивановне слушать противно. Она говорит, что, если кто любит посмеяться на уроках, тот мог бы и дальше учиться в простой школе. Нечего было поступать в гимназию. И это она так - на лучшего ученика в классе, которому хоть прямо сейчас езжай и сдавай экзамены в МГУ! Она требует у Мухина дневник и выставляет его из класса, а мне устало выдыхает:
        - Сядь на своё место, Пудякина…
        Я запоздало думаю: «Он что, выручал так меня?» Да или нет? Ведь его не спросишь! Ни с кем в своём новом классе я не могу так запросто поговорить…
        В три я поднимаюсь по лестнице. Над головой кто-то с кем-то ссорится. Скоро я поступлю в университет в каком-нибудь большом городе. Лучше всего в Москве. Не зря же я так мучаюсь в гимназии! А потом и маму с Толиком отсюда заберу.
        Утром не смотришь, какой грязный у нас подъезд, - не до того. А когда возвращаешься, видишь целые россыпи битых стёкол. Кто-то пивную бутылку хлопнул о стену. Да, вот и пятно на побелке. Ступеньки залиты пивом. Кто-то был явно высокого роста. Побелка - только в самом верху, а снизу стены покрашены в ярко-синий цвет.
        По синему сплошь идут надписи:
        «Ольховка - сила!» (это посёлок, где мы живём, - Ольховка); «Валера урод» (это с девятого этажа Валера) и вот - «Наташа - любовь моя».
        Это старая надпись, а рядом новая. В синей краске выковыряно чем-то острым кривое сердце, под ним накорябано чёрным маркером: «Наташа, я люблю вас безумно».
        А вот и сама Наташа, на площадке. Скукоженная, сутулая, в чёрной курточке. Глазки у неё узкие, нос широкий. И этим носом она вечно хлюпает.
        Рядом с Наташей, вижу, наш дворник-гном. Он не выше меня, но для Наташи он должен казаться великаном. Наташка почти на год меня старше. Но ростом она даже меньше Толика.
        - Кто это делала так нехорошо? - спрашивает у Наташи дворник. Вообще, по-русски он говорит нормально. Но если его рассердить, он начинает путать и род существительных, и формы глаголов. Да мало того, мне кажется, он забывает и свой родной язык. Стоит сейчас перед Наташей и ищет, что ещё сказать.
        Наташа пожимает плечами.
        - Я же говорю, я не знаю. Он мне не говорит…
        - Кто не говорит? - не понимает дворник.
        Наташка, глядя в пол, отвечает:
        - Я не видела, кто это сделал. Он не признавался в любви. Я не знаю, кто это меня любит.
        - Я знай, - отвечает дворник. - Тебя любит плохой человек. Хороший человек не пачкать стены. Хороший человек знает: хороший люди свой труд тратить, стену делать. Шпатлёвка, покраска - всё трудно…
        Наташе и самой теперь тратить свой труд. Когда появляется свежее объяснение в любви, она волей-неволей выходит с ведром и тряпкой. А из квартиры несётся голос её отца, дяди Гены:
        - Приваживаешь ухажёров, дрянь? - конечно, если он дома, а не на заработках.
        Наташа налегает на тряпку всем своим воробьиным весом, как пахарь налегает на плуг. Да только силёнок у неё не как у пахаря.
        Я оцениваю размер новой надписи - с ней же до ночи не справишься.
        - Хочешь, - говорю, - помогу тебе?
        Наташа сверкнула на меня исподлобья недобрым глазом.
        - Нет уж, - ревниво говорит. - Это мне написали, я и стирать должна.
        Мне-то что, пусть стирает.
        Вхожу в квартиру - и что-то не встречает меня Коп. Он же только услышит скрежет ключа - и уже здесь, у порога. Он что, удрал от нас? Утром проскочил в дверь, когда кто-то выходил впопыхах? И это его, Копа, я видела? Но он меня на улице и знать не захотел.
        Спрашиваю у Толика:
        - Где Коп?
        А Толика будто не касается, что Копа нет. Толик тетрадку мне суёт:
        - Смотри, правильно здесь? Нам в школе сказали, кто эти задачи все решит, того отправят на городскую олимпиаду. А кто победит в олимпиаде, тому уже можно будет поступить в гимназию…
        - Дурень ты, - говорю. - В гимназии трудно учиться.
        - И что? - как взрослый, отвечает Толик. - Ты учишься, и Мишка учился. Если хочешь что-то сделать, сначала всегда бывает трудно. А после простой школы разве можно без денег куда-то поступить?
        Оказывается, Толик на меня смотрит. Я для него пример, как Мишка. А я-то иногда готова всё бросить, назад в простую школу попроситься. И пусть надо мной смеются сколько хотят - «не потянула»…
        И что-то мне так стыдно стало этих мыслей.
        - Ладно, - говорю Толику. - Потом посмотрим твои задачки. А сейчас одевайся, Копа пойдём искать.
        Дворник подметает у мусорных контейнеров.
        - Так это ты, - говорит, - своего, что ли, утром не признала?
        Копа с утра он не видел. Как тот сиганул через кусты, так и с концами. Пошли мы вместе за угол, там Косачиха бродячих котов кормит дважды в день. Стелет на асфальте чистые листы бумаги - как тарелки, и на каждый из большой кастрюли выкладывает комкастую кашу. Она её варит специально. Наш Коп бы оскорбился, если бы его попытались такой кашей накормить. Коп избалованный. Здесь его нет.
        Бездомные коты уже заранее собрались у глухой стены. Выставка: Прошак, Бандит, Черныш и вся прочая компания. По Косачихе часы проверять можно.
        Косачиха смотрит, чтобы каждый ел из своей «тарелки» и чтоб они не дрались. Дворник хотел ей помочь, взял одного проныру за загривок, ткнул мордой в свободный лист:
        - Здесь твоя порция, кушай!
        И тут Косачиха давай на дворника кричать, что котов бес-че-ло-вечно хватать за шкирку, им же больно.
        Толик говорит:
        - Ну почему? Мой братик говорит, что это мама их так переносит. Вот посмотрите, он может сгруппироваться… - и тянется к здоровому облезлому коту, чтоб показать. Хватает за загривок его, тянет. Кот огрызается.
        А Косачиха смотрит на Толика, думает о чём-то своём. Губами шевелит.
        - А что, - спрашивает ласково, - у вас ещё один братик появился?
        Глазки у самой так и блестят.
        Дворнику на нас кивает:
        - Папки-то у них нет. Папка давно пропал.
        Толик говорит:
        - У меня давно братик появился.
        Косачиха вся напряглась.
        - Сколько ж ему сейчас? - спрашивает.
        Толик отвечает:
        - Ему семнадцать лет. Он в Москве учится…
        - А, Мишка, - сразу как-то сдувается Косачиха. Мишку-то она знает.
        И тут же начинается:
        - Это, выходит, Мишка у вас кота за шкирку таскает? Ладно бы маленький мальчик, а то - семнадцать лет. Тебе-то, школьнику, стыдно уже, а тоже, видать, мучил котёнка, глядя на старшего-то брата. Я думала, у нас в подъезде только Валерка нелюдь; оказывается, и вы не лучше будете. Не зря же, не зря ваш котик убежал. А теперь, верно, Николаша уже съел его.
        - Как это - съел? - спрашиваю.
        - Скушал, - объясняет Косачиха. - Или ещё скушает. Ваш котик домашний, доверчивый. Вот Николаша подманит его… Что кушает он, как ты думаешь?
        Она сделала зверское лицо, рукой махнула:
        - Во-о-он там через дорогу, в лесопарке, разведёт костёр и сготовит себе вашего котика…
        Толик набычился, а дворник и говорит Косачихе:
        - Ты бы людей так любила, как любишь котов.
        Косачиха и рот открывает.
        - Каких людей?
        - Николаша иной день и корки чёрствой не видит. Ему бы твоей каши. Или щец ещё… - точно поддразнивает дворник Косачиху.
        А та и ведётся. Становится в угрожающую позу.
        - Щец, значит?
        - Ну да, - не моргнув глазом отвечает дворник. - А ты всё котам да котам…
        - А надо - тому Николаше? - выдыхает Косачиха, а больше ничего выдохнуть не может.
        Мы уходим, а в спины нам несётся:
        - Кто работает, у того есть своя чёрствая корка!
        Вечером раздаётся звонок.
        Мама говорит:
        - А вот и тётя Анжела с Наташей к нам.
        И верно, это Наташка с тётей Анжелой. Наташа прижимает к себе подушку, у тёти Анжелы целый ворох тряпок - ночные рубашки, одеяло. Дядя Гена приехал из Москвы. Он туда ездит строить что-то, месяцами его не бывает дома. А когда он возвращается - начинает наводить дома порядок, и тогда тётя Анжела и Наташа ночуют у нас. Дяде Гене кажется, что без него здесь порядка не было. Он, дядя Гена, вообще непредсказуемый. Сегодня он может подарить Наташе супердорогой мобильник - мне такого с маминых заработков не видать, - а назавтра швырнёт этот мобильник в окно, и он разлетится вдребезги, дворнику и подметать ничего с асфальта не придётся. Но Наташка не сильно огорчается - знает, что в скором времени папа купит ей новый мобильник, ещё лучше прежнего.
        А то как-то у них на кухне в сердцах дядя Гена въехал в окно кулаком. Стёкла брызнули - и всё семейство потянулось в травмпункт накладывать швы. Тётя Анжела попросила меня сходить вместе с Наташей - им же с дядей Геной нужен взрослый травмпункт.
        Наташка там, в травмпункте, даже не пикнула. А на все вопросы, как ей удалось раскроить руку, она отвечала как обычно - не поднимая глаз, чуть слышно:
        - Ну, стёклышки были. Красивые. Я играла со стёклышками…
        Сейчас те порезы уже зажили, и шрамы от них стали почти незаметными. А сегодня из нового у неё только синяки - на плече от пальцев и на щеке большой - видать, дядя Гена ей залепил пощёчину за ту надпись в подъезде. Она что, виновата, что ей пишут?
        Мы трое - Толик и я с Наташей - укладываемся на диване. Взрослые ещё сидят на кухне. Обычно, когда соседи ночуют с нами, тётя Анжела плачет, а мама утешает её. Но сегодня всё наоборот. Наташка и Толик спят, а мне не уснуть, потому что за стеной я слышу совершенно непонятные, невозможные глухие всплачи. Не всхлипы - всплачи. Это совсем другое. И сквозь эти всплачи, захлёбываясь, мама говорит тёте Анжеле:
        - Куда он пошёл, такой дурень? Пропадёт…
        Я знаю, это про Копа. Тётя Анжела отвечает что-то вроде того, что погуляет и вернётся, мама рыдает:
        - А вдруг нет? Я не могу представить, что он умрёт…
        И тут же сквозь слёзы начинает оправдываться:
        - Веришь ли, первый раз так плачу… Даже когда Коля пропал - не так плакала…
        - А что тебе плакать-то по нему было? - отвечает тётя Анжела. - Он же у тебя не враз пропал, он постепенно. Ты и привыкла…
        Папа в самом деле пропадал постепенно. Есть фотография, сделанная ещё на плёнку: мы провожаем его в Москву. Мне там четыре года, Мишка - второклассник, а Толик - гусеничка у мамы на руках. Мама не похожа на себя - лицо другое, детское. Чёлочка до глаз. И папа рядом с мамой - ну, человек и человек. Оказывается, вот как он выглядел, я же его не помню. Да и потом, снимок-то сделан был давно. И мы там уже не мы, и он, значит, уже не он. Все мы какие-то другие люди. Не знающие, как всё обернётся.
        Папин завод закрыли, и дядя Гена по-соседски предложил вместе подработать. Но в Москве что-то не заладилось, работа была, но им за неё не заплатили. Дядя Гена объяснял папе, что так бывает, на стройке всегда есть вероятность, что уйдёшь ни с чем, но папа хотел непременно вернуться домой с чем-то, и он поехал с какими-то парнями, которые набирали бригаду строить что-то на юге, дядя Гена не помешал ему уехать. Так дядя Гена рассказывал нам потом.
        Папа вроде звонил домой, пока они там строили что-то в Москве, мама могла говорить ему: «Я по тебе скучаю. Мне трудно. Дети забывают тебя», и получалось, что папа исчезал из нашей жизни постепенно. Сначала-то звонки были, а потом не стало их. Мама заявляла в милицию и писала по вечерам в какие-то журналы и на телевидение. Я уже в школу ходила, а мама всё ещё рассылала эти письма…
        Мне кажется, что это время сейчас вернулось, и утром мне снова в первый класс, а свет в кухне горит потому, что это мама с тётей Анжелой сидят гадают: где папка сейчас, что с ним.
        Потом Наташа начинает плакать во сне, я обнимаю её:
        - Тихо, тихо…
        Взрослые, оказывается, уже спят, теснятся на кушетке. Второй раз я просыпаюсь оттого, что лежу на мокром. У Наташки мокрая рубашка, и от всей постели идёт парной запах, а она спит сном младенца и ничего не чует. И Толику моему хоть бы что. Это что-то новое, Наташка раньше не писалась. Я вытягиваю из-под них простынь - сейчас же весь диван пропитается, - стягиваю с сонной Наташи рубашку… Надо бы найти что-то чистое, но я просто с ног валюсь.
        Наутро мы все дружно просыпаем. Видать, на будильнике кто-то нажал спросонок на «стоп». А Копа нет. Некому кусать нас под одеялом.
        Сквозь сон я слышу, как кто-то жмёт и жмёт на звонок и мама в полусне говорит:
        - Наверно, Гена пришёл.
        Тётя Анжела шлёпает в маминых тапках к двери - там на лестнице и впрямь дядя Гена стоит, качается.
        - Простите меня, - говорит, - мои девочки. В жизни такого больше не повторится.
        Тётя Анжела хмыкает. Наташка смотрит на отца исподлобья, хлюпает толстым носом.
        - Спроси хоть у Валюшки, Наташа, - дядя Гена кивает на меня, - хорошо без папки-то жить?
        Теперь уже я хмыкаю. А он и не глядит на меня.
        - Это же ради вас я в Москве убиваюсь, - говорит он своим, - чтобы вы ни в чём нужды не знали.
        Я закрываю дверь за тётей Анжелой и Наташей, и тут снова раздаётся звонок. Мама, натягивая джинсы, говорит:
        - А вот и Сашка.
        В гимназию я снова опаздываю. Первый урок - «Общество». Обществознание.
        Я вежливо говорю:
        - Здравствуйте. Можно войти?
        Пончик замолкает на полуслове, поводит в мою сторону рукой… Но он не собирается дирижировать общим смехом, я нужна ему для другого сценария.
        - Вот к нашему разговору! - объявляет Пончик, он же Порфирий Олегович. - Пудякину личностью считать можно?
        - А почему бы нет? - раздаётся в классе.
        - Пудякина поступила в крутую гимназию, прошла конкурс…
        - Без денег, заметьте, - откуда у них деньги…
        - А ты за деньги поступал? - спрашивает у кого-то кто-то. - Ну-ка, скажи…
        - Это за взятку, что ли?
        - Пудякина! - перекрикивая класс, обращается ко мне Порфирий Олегович. - На прошлом уроке мы говорили о том, что значит «личность». Ну-ка расскажи нам, как надо понимать, что это - «личность»…
        Такого я не ожидала. Дал бы мне хотя бы сесть, отдышаться…
        - Личность - это… э… - говорю.
        - Ну, что это за зверь такой? - издевается Пончик. - А может, личность - это дерево? Или картошка?
        - Личность - это… система… - выдавливаю из себя я.
        - Так, уже хорошо. А точнее?
        Но я никак не могу вспомнить, что там написано в учебнике.
        - Система этих… полезных…
        - Социально значимых черт, - поправляет Пончик. - Таких черт, которые - что делают?
        - Что? - наконец сдаюсь я.
        - Характеризуют! - подсказывает с места Мухин.
        - Характеризуют, - соглашается и Пончик. - Которые характеризуют нас как членов общества.
        Он глубоко вздыхает.
        - И вот если человек не уважает окружающих и позволяет себе опаздывать в гимназию, его мы можем назвать личностью?
        Мои одноклассники рассматривают меня так, точно никогда не видели.
        - А что такого? - оценивает меня Юрка Уфимцев. - Ну, опоздала. Всё равно ведь человек…
        - Мы говорили о том, что не всякий человек - личность, - напоминает Порфирий Олегович. - Личность - это тот, кто приносит пользу обществу.
        - И считается с его нормами, - вставляет Зина Шульдяшова. - А Пудякина с нормами не считается.
        Кто-то с задней парты ей возражает:
        - А может, она в другом месте пользу приносит?
        И всем от этих слов делается смешно.
        - Пудякина! - кричат мне. - Где ты приносишь пользу?
        - Принеси мне пользу, Пудякина!
        - Гимназия для вас - главное место, - говорит Порфирий Олегович. - Вы поступили в элитарную гимназию, вас выбрали из многих желающих. И тот, кто не может соответствовать нормам гимназии, тот должен подумать, не занимает ли он чужое место.
        Следующим уроком - английский.
        Кира Ильинична с ходу говорит, что у неё для нас очень хорошая новость. Весной наш класс едет стажироваться в Англию! Конечно, к поездке нужно заранее подготовиться. Скажите родителям, говорит Кира Ильинична, в прошлом году поездка стоила… Она называет сумму - на эти деньги мы дома живём полгода, и дальше уже я пропускаю её слова мимо ушей. Эта поездка очень важна, втолковывает нам Кира Ильинична. Мы будем не только слышать язык, но и видеть его вокруг, на уличных вывесках, мы погрузимся в него целиком…
        Я машинально рисую в тетради кота Копа, когда он был маленьким и прыгал. Он прыгает у меня на фоне Биг-Бена. Красавец, всей Англии на зависть. Cat Cop. Cat cop-cop-cop-cop.
        Уфимцев заглядывает в мою тетрадь.
        - Дурочка! - шепчет. - Копы - они в Америке. В Англии как-то по-другому…
        Я отвечаю:
        - А всё равно!
        Кира Ильинична тут же велит мне встать. Хотя ведь это не я начала, это Уфимцев.
        - Пудякина, - спрашивает Кира Ильинична, - тебе неинтересно?
        Сколько угодно людей учили язык и без поездок в Англию. Настанет время - и я уеду отсюда насовсем. Может, в Англию - ещё подумаю. В любом случае я постараюсь в совершенстве выучить английский. Я что, против?
        Но Кира Ильинична говорит:
        - В нашей гимназии давно стали традицией совместные поездки в страну носителей языка. Об этом мы говорили вашим родителям заранее. Стоило подумать, прежде чем поступать в гимназию. Поднимите руки, кто ещё, кроме Пудякиной, не сможет поехать в Англию?
        Уфимцев зачем-то поднимает руку. Он широко, обезоруживающе улыбается. Кира Ильинична тоже улыбается ему.
        - Юра, я сказала - кто не сможет.
        Она оглядывает класс. Я тоже. Мухин поднимает руку. А вслед за ним ещё три-четыре человека. Я не верю, что все остальные едут. Но это их дело - сколько ещё времени они смогут пускать пыль в глаза.
        На большой перемене нас ведут в столовую. Мы, здоровые лбы, выстраиваемся парами. Завуч нам говорила, что в старые времена гимназисты - и особенно гимназистки! - не бегали на переменах, а чинно, попарно прогуливались по вестибюлю. Это было очень красиво.
        Кира Ильинична пошикивает на нас, и мы чинно проходим через первый этаж. Там перед входом, в вестибюле, художники ещё заканчивают панно. Оно будет символизировать связь нашего поколения со старыми традициями, с православием и с нашей русской природой.
        Один парень на приставной лестнице работает под самым потолком. Длинный хвост, перетянутый шнурком, болтается по спине, по чёрному свитеру. Чуткая кисточка - продолжение чутких пальцев, и ею он лучи у солнышка дорисовывает так, чтобы казалось, что они вьются на сквозняке, пульсируют. Я гляжу, как они под руками у него делаются живыми. И у меня сердце сжимается. Хорошая моя. Как ты со спины на мальчика похожа, хотя и с хвостом этим. Мамочка, отчего у меня слёзы на глазах выступают?
        Зина Шульдяшова сзади налетает на меня:
        - Спишь на ходу?
        Мухин видит у меня слёзы и думает, что это Шульдяшова меня так больно толкнула.
        - Смотри, - говорит ей, - куда прёшь!
        А Шульдяшова ему в ответ:
        - Гимназист! Элита общества. Прямо как Пудякина…
        В вестибюле холодно. Мама, у тебя не мёрзнут пальцы? Я не могу окликнуть тебя - ты можешь резко обернуться и не удержаться там наверху.
        Мама, я увидела тебя, и ты принесла мне радость. Следующим уроком у нас предмет с красивым названием «словесность». Это примерно то, что в простой школе русский и литература, но только не совсем. В простой школе учитель не обращается к вам, как наша Ольга Петровна:
        - Итак, други мои…
        Ольга Петровна меня любит. Она не думает, что мне надо забирать документы из гимназии. Наверно, потому, что по её предмету не надо ехать ни в какую Англию. Русскую словесность можно изучать и дома. К тому же её нам никогда не ставят первым уроком, и Ольга Петровна не знает, что я всегда опаздываю. Я смотрю на тени под её глазами, и мне кажется, что ей, как и моей маме, трудно по утрам вставать.
        Ольга Петровна протягивает слова нам на ладошке. Она говорит какое-нибудь слово, подставив ко рту ладонь, и мы видим, как на ладони у неё дышит, поворачивается слово, и так легко понять, из чего оно состоит и как все эти части соединялись вместе, как медленно рождалось слово в его сегодняшнем значении.
        - Сокровище, - произносит Ольга Петровна, и все замирают, точно на ладони у неё и впрямь лежит сокровище. - По современным нормам в этом слове мы выделяем только корень и окончание. Какой здесь корень?
        - Сокровищ! - бойко отвечает Шульдяшова.
        - Да, верно, - говорит Ольга Петровна. - А давайте посмотрим на это слово повнимательнее. Сокровище - это то, что сокрыто, скрыто. Так ведь?
        - Так, - откликаемся вразнобой мы.
        - Где скрыто? - спрашивает Ольга Петровна. - Смотрите, слово само подсказывает нам. Какое слово мы можем увидеть внутри «сокровища»?
        - Кров, - отвечает она сама, потому что мы все молчим. Сокровище, оно с вами, под вашим кровом. И заметьте, что слово «кров» очень похоже на «кровь». Кто может предположить почему?
        Никто ничего не предполагает, и Ольга Петровна рассуждает сама:
        - Кровь неотделима от нас. Пока человек жив, в нём течёт его кровь. Так и кров неотделим. Нельзя порывать со своими родными местами, со своим кровом. Наши предки были мудры. Они понимали: сокровище там, где ваш дом.
        Наши предки были мудры, Ольга Петровна! И всё-таки я уеду отсюда. И маму с Толиком заберу.
        Мишка уже в Москве. И ведь как всё вышло? Случайно. Московский институт проводил выездную олимпиаду. Кто победит, того берут учиться, без всяких там экзаменов. Ещё в феврале была эта олимпиада, и получалось, что в марте, когда проверят результаты, ты можешь стать студентом. Все в твоём классе ещё пашут, готовятся - и весна им не весна. Чем больше солнышко пригревает, тем выпускнику горячей. А ты, получалось, уже поступил, причём в хороший институт в Москве.
        И вышло так, что поступил наш Мишка. А ведь он просто так пошёл, за компанию с ребятами - узнать, какие там в Москве требования. Мишка учился тогда в гимназии, где теперь я учусь, и все говорят, что он - это гордость нашей гимназии.
        И его слава немножко и меня здесь защищает, а то ведь мне бы ещё тяжелее было. Мишке, небось, тоже намекали, чтобы забирал документы, раз в Англию не может поехать. Он таким с нами не делился. Он вообще никогда не жалуется.
        Мишка думал, что он не то что в Англию - он и в Москву не поедет. Поэтому и поступлению не очень радовался. Его поздравляют - а он тушуется. Откуда у мамы деньги, чтобы посылать ему в Москву? Мама тоже ходила хмурая, озадаченная. Ведь это надо, на наши головы - он поступил! Тётя Анжела зашла нас поздравить с таким событием. Она горячо говорила маме в кухне:
        - Ты сейчас должна королевой ходить - с таким-то сыном. Мечта! Вы всем показали, какие вы умные! Так что не огорчайся даже, что учиться он не сможет!
        Мама перепугалась:
        - А почему не сможет?
        Тётя Анжела успокаивает её:
        - Понятно почему - по деньгам. Как говорится, по одёжке протягивают ножки.
        И тогда мама решилась. Тётя Анжела ушла, а мама сказала Мишке:
        - Тебе надо ехать. Если поступил - то, значит, это судьба. С деньгами как-нибудь выкрутимся.
        И верно, Мишка и сам то контрольную за кого-то напишет, то сделает каким-нибудь людям сайт в интернете. Сайты он ещё в школе делал - сам научился. Он всё сидел за компьютером, и мама ругалась, что он играет в ущерб урокам, пока не разобралась, что это не игры у него - это программы.
        По вечерам он звонит маме с общежитской кухни, и оба они включают громкую связь. Нам слышно, как гремит у Мишки там посуда и как изумляются чему-то ребята рядом с ним. Мишка говорит, что они вместе варят рис. И риса стало неожиданно много, он так и лезет из кастрюльки. Мама втолковывает ему, что рис разбухает в воде, его надо сыпать меньше, чем ты собираешься съесть. Мне становится смешно: ага, попал! На кухне у нас Мишка был редкий гость, он говорил, что это всё женские дела. Я хмыкаю в мамино плечо, и Мишка слышит меня. Он спрашивает тревожно:
        - Это Валя кашляет? Она не заболела? Мам, как вы там?
        И мне становится стыдно. Мишка, потерпи. Ты нам проложил дорожку, скоро я приеду вслед за тобой. И маму с Толиком отсюда вытащу. А когда мы закончим учиться, мы уедем в какую-нибудь тёплую страну. И там никто не станет определять, какая у нас должна быть одёжка и как нам по ней ножки протягивать. А наш город и даже наш посёлок Ольховку я забуду как страшный сон. Пусть они все здесь остаются. А мы уедем. Ещё только немножко потерпеть… И Копа бы отыскать. Ведь его можно будет забрать с собой?
        Мы с дворником идём в подвал - искать Копа. Мама придёт - и вот радость! - Коп дома. Толику страшно, он цепко держит за руки меня и дворника. Хотя дворника он тоже побаивается. Дворник лохматый, себе на уме. Никто во дворе даже не знает, как его зовут.
        - Дворник, дворник, а как тебя зовут? - нетвёрдым голоском спрашивает Толик.
        - Вам трудно запомнить. Зовите Аликом, - отрывисто отвечает дворник.
        - Дворник Алик, а у тебя детки есть?
        Дворник не успевает ответить. Внизу у всех спирает дыхание. Тепло, сыро. Под какими-то трубами мы пролезаем с фонариком. Свет не доходит до всех закоулков, и мы не можем их рассмотреть.
        - Коп! Коп!
        Он что, дурень - сидеть здесь?
        На груде тряпок сидит Николаша и со сна улыбается.
        - Ходить отсюда, - говорит Николаше дворник, вдруг снова позабыв русский. - Комиссия приходить, всё смотреть. На меня ругать, кричать будут. С работы погнать, скажут, плохо работал - человека у тебя в подвале живёт. Мне работа нет - буду как ты подвала жить.
        Дворник суетится, волнуется, точно он виноват перед Николашей. А Николаша благостно смотрит на нас и улыбается.
        По словесности мы проходим памятники. Они бывают не только на городской площади. Слово тоже может быть памятником - но только не какому-нибудь одному человеку. А памятником тому, как люди жили много веков назад и что было важно для них. Об этом может рассказать какая-нибудь древняя история.
        Мы проходим историю про Алексея, человека Божьего.
        Этот Алексей жил то ли в четвёртом, то ли в пятом веке. Его родители были богатые люди. Но он отказался от их богатства и стал служить Богу. Алексей странствовал и молился, он никому не делал зла, и Бог стал слышать его. Так Алексей научился делать всякие чудеса, например лечить людей. Через семнадцать лет он вернулся в родной дом. Но родители не узнали его - так он изменился. А он не сказал им, что он их сын. Из жалости его взяли в дом, но он жил как последний человек, и слуги обижали его.
        Только когда он умер, родители узнали, кто он был, - и горько, горько заплакали. Я тоже чуть не заплакала, когда Ольга Петровна читала:
        И тут Ефимьян-князь прослезился:
        Пошто ты мне в животе не сказался?
        Построил бы я келью золотую.
        Проведала его матушка,
        Бежит она скоро со слезами,
        Святые мощи слезами обливает:
        Пошто ты мне в животе не сказался?
        Я бы тебя поила-кормила.
        У меня слёзы выступили на глазах, я вдохнула воздуха и не выдыхала - будто с воздухом и слёзы вытечь могли наружу и тогда в классе станут меня дразнить. Я представила, как его родители вечерами за ужином гадают, жив ли он сейчас. И его мама, как моя, говорит:
        - Может, мается где-то, как тот Николаша - без денег, без документов…
        А он совсем рядом, за стенкой был. И тоже грязный, оборванный - как Николаша.
        - «В животе не сказался»! - передразнивают Ольгу Петровну девчонки.
        Точно не помнят, что «живот» раньше означало «жизнь». Может, оттого, что в старые времена люди много воевали, а медицина тогда какая была? Если кого ранило в живот, тому уже спасения не было. Пока цел живот - ты живёшь.
        Но я не могу сказать девчонкам, чтобы они замолчали. Мне надо воздух в себе удерживать…
        На следующем уроке - на биологии - я всё же сдаюсь. Перестаю удерживать в себе воздух. Надежда Ивановна говорит:
        - Я проверила ваши работы об условных и безусловных рефлексах. Больше всего мне понравилась работа Вали Пудякиной. Валя рассказывает о своём котёнке Копе, который помогает ей не опаздывать на уроки. Коп знает: если раздался звук будильника, хозяева должны встать и покормить его… И знаете что, - добавляет Надежда Ивановна. - Не по всякому тексту видишь отношение автора. А Валя написала о своём Копе так, что, читая, я поняла, что она очень любит его…
        А я ведь писала это ещё до того, как наш Коп исчез. Выходит, я любила его. Но сама про это не знала.
        Я вылетаю из класса и там, в вестибюле, реву.
        В три, как всегда, подхожу к подъезду - а там на крыльце наш Толик маячит. У него-то уроки раньше кончаются.
        - Что здесь стоишь? - спрашиваю. - Ключи забыл?
        - Нет, - отвечает. - В подъезде - там Николаша. Я боюсь заходить.
        Дворник Алик на подвал повесил замок, и Николаша теперь в подъезде расположился. Чёрный матрас перетащил на площадку к мусоропроводу. Сам стоит у стены, читает, что на ней написано. Читать там не перечитать…
        Николаша поворачивается к нам и виновато улыбается: вот он, мол, я, некуда мне себя деть. Простите меня, что я живу. И если мне придётся вашего Копа в лесопарке съесть - тоже простите. И не хочу я убивать его - а само всё к тому идёт.
        И кто меня за язык дёрнул?
        - Николаша, - говорю, - давай я тебе щец вынесу.
        С тех пор он, что ни день, ждёт, когда я приду из гимназии. Торопясь, не снимая гимназической клетчатой жилетки, я тащу в подъезд миску щей. Щи дымящиеся, мясные, жирные. Мама говорит - как удобно, сваришь большую кастрюлю и на балкон, на холод её. Всю неделю потом о еде не беспокоишься.
        Мы, конечно, с Толиком хотели бы, чтобы у нас на обед были котлетки с картошкой, и лучше всего с жареной. Но мама говорит, щи - это самая здоровая еда. Это наша, исконно русская еда - что может быть лучше?
        Мама всегда огорчалась, что щи убывают медленно. Мы с Толиком после школы так, разогреем себе, похлебаем… Зато теперь они стали убывать очень быстро. Мама говорит: дело к холодам, у детей аппетит повысился. И мне страшно, что она узнает. Небось, обидится, что её вкусные щи - и Николаше.
        Николаша улететь готов кверху носом. От щей поднимается ароматный дымок, летит к потолку вдоль трубы мусоропровода. У Николаши на лице написано такое счастье, точно ему больше ничего в жизни не нужно. Точно он уже стал святым, как тот Алексей, человек Божий.
        - Николаша, - спрашиваю я у него на всякий случай, - а ты умеешь лечить людей?
        Он туманно смотрит на меня. Потом говорит:
        - Нет, я на врача не учился. Я мастером работал, на заводе.
        Сашка заходит за Толиком и ждёт, когда Толик завяжет шнурки. А они всё развязываются. Сашка говорит:
        - Я скоро за тобой не буду заходить. Если захочешь, буду тебе за списывание деньгами отдавать. Мне, - хвастается, - теперь вся ваша математика - только чтоб деньги считать и ещё чтобы учительница не донимала почём зря.
        Сашка хвастается: он взрослый человек! Уже работает. Какому-то Сергею на базаре по мелочи подносит, когда что ему нужно, а бывает, ящики выгружает из машины…
        Мама ахает. Но потом, верно, думает, что Сашка сочиняет. Как может такой малыш ящики грузить?
        - И этот ваш работает, - рассказывает Сашка. - В подъезде у вас живёт… Ну, дядя Коля…
        И мы не сразу понимаем, что речь - о Николаше.
        Вскоре Николаша исчезает куда-то из подъезда. Может, на базаре, в каком-то закутке, ему нашлось убежище. Мы с мамой поднимаемся по лестнице, дворник нам попадается навстречу - тащит из подъезда чёрный матрас.
        - Не нужен стал, - виновато говорит он нам. Как будто мы станем ругать его за то, что Николаша, надумай он вернуться, не найдёт на прежнем месте своего лежбища.
        А после как-то утром Сашка сообщает, что Николаша на рынке больше не работает. И мама, сонная, кивает ему:
        - Ну да, ну да… Когда человек уже отвык работать, ему трудно начать опять…
        А маме трудно утром начать что-то говорить. У неё редко получаются такие длинные фразы. Я даже удивляюсь. Мама же по утрам на автопилоте - странно, что Сашка этого не замечает.
        - А то не трудно! - как равный, кивает моей маме он. - Позавчера-то дядя Коля поднял мешок дынь - и надорвался. Лежит теперь животом мается… Хозяин говорит: ну, дурень, кто так берётся за мешок?
        И тут я вижу, как с мамы на глазах слетает сон. И она глядит на маленького Сашку, рассуждающего про то, что тяжесть надо равномерно распределять сзади, по спине. Тебе на спину кладут мешок, и ты не бежишь с ним; ты как бы падаешь вперёд, но падаешь не сразу, а медленно - за это время ты таки успеваешь добежать, куда бежал, и сваливаешь мешок в нужное место…
        - Так это правда, что ли, Сашка, ты работаешь? - запоздало спрашивает мама.
        - Я не таскаю мешки, - успокаивает нашу маму Сашка, - вы что, тёть-Света…
        - Саша, послушай… - мама не знает, что сказать. Она поднимает руки, чтобы обнять Сашку, но тот подныривает под её руками и оказывается нос к носу перед Толиком - на четвереньках, точно какая-то зверушка. А Толик, сидя на пуфике, завязывает ещё шнурки.
        - Ну ты, копуша! - бросает ему Сашка.
        И с этого дня он за моим братом больше не заходит.
        Толик сразу же начинает отчаянно опаздывать. И маму вызывает его учительница. Толик записку от неё приносит. Мама кипятится:
        - Хотела бы я знать, она подумала, как я с работы выскочу? Мы, между прочим, делаем заказ… панно в городской администрации. Это же далеко - туда-сюда за час не обернёшься!
        Толику теперь - стой и отдувайся, что учительница об этом не подумала.
        - И что я стану говорить? - спрашивает мама, как будто он знать должен. - Что - ах! - больше такого не повторится, для верности я дома тебя выпорю? Да я, между прочим, и сама опаздываю, - сообщает она нам, точно мы не знаем.
        - Я утром, - говорит, - всегда спать хочу. Да и вообще, с тех пор как папка ваш пропал, мне, кажется, всегда охота спать. Никак я отоспаться не могу…
        Я спрашиваю:
        - А когда папка был, ты легко вставала?
        Мама говорит:
        - Да тогда всё другое было. И я тогда вставала только к вам. Только агукнете - и я сразу к кроватке. Мишка, ты, Толик - вы же все рождались друг за дружкой, и один только подрастёт - а другой уже тут как тут.
        Мама улыбается чему-то.
        - Нет, это не сравнишь с тем, как на работу вставать. Мне кажется, я счастливая тогда была…
        И у меня сжимается сердечко. Мамочка моя, с тех пор как папка пропал, выходит, ты и не была счастливой! Ты продираешь по утрам глаза, натягиваешь свою робу. А после ты целые дни проводишь с тонкой кисточкой на тонкой лестнице на верхотуре. Был бы папа - разве пришлось бы тебе рисовать на сквозняке?
        Но папа с нами был - точно в каком-то другом мире. Не то что мы - и мама, верно, стала забывать его. И фотография не помогает надолго память сохранить. На тех рисунках, набросках карандашом, что мама делала по памяти, наш папа каждый раз другой. То он мальчишка вроде Мишки, то пожилой мужчина, старше дворника. У него длинные вертикальные морщины на щеках. Только выражение глаз одно и то же - уж до того грустное, что не могу я долго в эти глаза смотреть.
        В гимназии нам говорили: художник, когда портрет рисует, всегда рисует как бы самого себя. Что-то от себя он обязательно портрету добавляет. Вот и ты, мамочка, рисуешь свои грустные глаза, свою усталость. Я слышала, как ты говорила тёте Анжеле: если бы ты не умела рисовать лучше всех там у вас, хозяин мастерской давно бы тебя выгнал. Ведь ты опаздываешь на свою работу.
        А тут ещё кто хочет может выговорить тебе, что ты что-то делаешь не так. Например, Толикова учительница может за здорово живёшь тебя позвать и накричать на тебя за то, что наш Толик опаздывает.
        И я решаю пойти к ней вместе с мамой. Мало ли что? Постою за дверью. А если учительница и впрямь начнёт кричать на маму, доводить до слёз - тогда уж я вмешаюсь. Распахну дверь - сразу же скажу: пусть на себя посмотрит. Только и умеет, что твердить о какой-то дисциплине. Нет чтоб учить получше! Ну почему, ну почему во всех школах не учат одинаково? И детям приходится переходить в гимназию и мучиться, как я сейчас? Кстати, и Толик собирается уйти…
        Мы идём, а все летят навстречу, к раздевалке. Мне пару раз бросают мимолётом:
        - Предательница!
        Это ещё я с мамой иду, а то досталось бы мне от бывших одноклассников!
        Завуч с англичанкой тормозят нас в коридоре, и завуч начинает маму упрекать, что они здесь меня учили, пестовали. А я - фрр! - и улетела из гнезда. Гимназия по городу сливки собирает - детей, которых подготовили другие. А после занимает в олимпиадах первые места. А простой школе и выставить-то некого.
        Она укоризненно смотрит на нас. Как будто мы должны ей что-то отвечать. Но мы не представляем, что ответить.
        - А потом, - сердито продолжает завуч, - эти дети поступают учиться в Москве. И всё! Сюда они уже больше не вернутся.
        Она кивает мне:
        - Ведь, небось, тоже в Москву хочешь? Ясно, хочешь. Москва со всей провинции сливки собирает. Ваш Миша уже там?
        Все знают, что он там. Про него писали в городской газете, когда он победил в олимпиаде.
        Ольга Петровна, словесница в гимназии, нам объясняла, что такое риторический вопрос. Это вопрос, который не требует ответа. Но завуч без ответа никак не успокоится.
        - Вам даже сказать нечего! - бросает она маме.
        И мама начинает оправдываться, как ученица:
        - Мы просто не думали так… в государственных масштабах…
        - А надо думать! - говорит нам завуч. - Никто не хочет думать в государственных масштабах! - И наконец-то оставляет нас, уходит наводить порядок в раздевалке. А то там в дверях образовалась пробка. Здесь, в школе, ей не дают думать в государственных масштабах.
        И англичанка, наклонившись к маме, говорит свистящим шепотом:
        - Я, между нами, скажу: вы поступили правильно. Что вам престиж школы - вы думаете о будущем своих детей. В гимназии они получат образование совсем другого уровня. У них же такой сильный английский! Там есть даже возможность поехать в Англию.
        Далась им эта Англия!
        Интересно, в Англии учителя на родителей кричат? Нам-то сейчас достанется! Скажут - можете забирать документы, если Толик не успевает к первому уроку. Понятно, мы их не заберём, да и в канцелярии так за здорово живёшь не отдадут. Справка нужна, что тебя берут в другую школу. Я уходила в гимназию, я знаю. Да и кто захочет с отличником расстаться! Толик - отличник. Но маме всё равно всё это скажут - так только, чтоб она начала оправдываться.
        Но нет. Толикова учительница совсем молодая. Она теряется, когда видит маму. Говорит:
        - Ой! Здравствуйте!
        Хватает маму за руки. Замечает в дверях меня и говорит снова:
        - Ой! Как хорошо, что вы вдвоём! Спасибо, что пришли… А то я больше не знаю, кого позвать…
        И начинает уговаривать нас простить её.
        Оказывается, она позвала нас не из-за Толика, а из-за Сашки. Она видела, что Сашка с Толиком друзья.
        Сашка перестал в школу приходить. Жил он всегда у бабушки, учительница уже ходила к ней. Бабушка сказала ей, что этот разбойник, наверное, у мамы. А дальше стала жаловаться на своё здоровье. Сашкина бабушка всем жалуется в нашем дворе: «Ах, там болит, здесь ноет, там стреляет». С ней рядом вообще останавливаться нельзя. С ней - «здравствуйте!» и мимо. Иначе загрузит тебя своими болячками по самую макушку. Но учительнице-то было откуда это знать? И она чувствовала себя совсем разбитой и больной, когда отыскала на другом конце города Сашкину маму. А вышло, что совершенно зря. Мама сказала, что не видела Сашку уже четыре месяца, с самой своей свадьбы.
        Сашкина мама недавно вышла замуж, и у неё родились двойнята. Учительница их не видела, Сашкина мама держала её в дверях. В комнате дуэтом пищали малыши. Сашкина мама разводила руками и говорила:
        - Вы видите, я вам фи-зи-чес-ки ничем помочь не могу. Я фи-зи-чес-ки не успеваю.
        Ещё у Сашки есть отец, но он…
        - Пропал, - подсказывает мама.
        - Я разыскала его, - успокаивает её учительница. - Разве бесследно люди пропадают? Есть адрес…
        Она читает по бумажке: город, а дальше какие-то буквы, номера. Всё это вместе означает - исправительно-трудовая колония номер два, отряд восьмой. Моряков Игорь Андреевич - Сашкин отец. Статья 158, кража. Сидеть осталось полтора года.
        - В общем, считай, что нет его, - сочувственно говорит мама.
        - Ну почему же? - возражает учительница. - А письма? Он мог бы влиять на Сашку… в письмах! Наставлять его, как-то контролировать. Но этого нет…
        - Понятно, - кивает мама. - Начнёт учить, Сашка скажет: а сам-то? На себя погляди!
        - Что вы, не скажет, - говорит учительница. - Они же ещё маленькие!
        Учительница волнуется, что её не понимают. Одёргивает на себе пиджак. Мне кажется, её стесняют строгий пиджак и юбка. Она ждёт не дождётся, когда сбросит их, как я - гимназическую форму. А я-то думала, что она станет кричать на нас. Мне делается стыдно за свои предположения.
        - «А сам-то?» - так дети могут говорить… - учительница смотрит на меня, - ну, может, с седьмого класса. А маленьким всегда нужен папа, они рады любому… И ведь Сашка тоже мог бы поддерживать его - своими письмами. Я бы заботилась, чтоб Сашка отвечал… Я столько раз писала об этом и Игорю Андреевичу, и в администрацию колонии…
        - Но вам не отвечают, - догадывается мама.
        - Отвечают, - машет рукой учительница. - Но только так, чтоб что-нибудь ответить. Как будто им всё равно…
        Мы обещаем ей, что, как только встретим Сашку, мы обязательно уговорим его вернуться в школу. По пути домой я думаю, как это она сказала: детям нужен папа, какой бы он ни был. Я спрашиваю:
        - Мама, а наш папа какой был?
        Мама отвечает:
        - Хороший был, я же говорила.
        - Нет, а работал он кем? - спрашиваю.
        Мама говорит:
        - Пока завод не закрыли - мастером работал на заводе.
        Вечером тётя Анжела заходит к нам. Сразу понятно - у неё всё в порядке. Она как будто в белой шапочке. Блондинистые волосы уложены крупными кудрями, как будто тёте Анжеле наклеили на голову парик Деда Мороза. Тётя Анжела не ходит на работу, она может хоть каждый день с утра пораньше отправляться в парикмахерскую. А мама каждое утро хвост завяжет - и вперёд. И нет ничего красивее длинного хвоста, болтающегося по маминой спине.
        Тётя Анжела смотрит снисходительно, как всегда, когда побывает в парикмахерской.
        - Мы с Косачихой решили, - говорит, - надо поставить в подъезде домофон.
        Мама спать хочет.
        - Зачем? - спрашивает, зевая. Рот прикрывает ладошкой, на ладошке голубая краска. Не отмывается.
        Тётя Анжела пожимает плечами:
        - Зачем ставят домофон? Чтобы подъезд, конечно, был закрыт. А то повадился к нам ночевать этот… Николаша.
        - Но его вроде сейчас нет… - возражает мама, а тётя Анжела, не слыша её, продолжает:
        - И Косачиха говорит - в своём хозяйстве уже троих котов недосчиталась. Или четырёх. Ругается всё.
        Мама спрашивает:
        - Так что, подъезд закроем, чтобы её коты не разбежались?
        Тётя Анжела понимает, что сказала глупость. За Косачихой вообще глупо повторять. Но отступать не хочется.
        - И дочери моей на стенке пишут всякую ерунду, - неохотно говорит тётя Анжела. - Ведь кто-то ходит сюда, а?
        И она глядит на маму так, точно мама скажет сейчас, кто сюда ходит.
        Мама молчит, тётя Анжела жалуется на свою Наташу:
        - Совсем неуправляемая стала. Как же - появился неизвестный воздыхатель! Спрашиваешь, почему полы не вымыты, - дерзит…
        Она машет рукой.
        - В общем, с тебя… Вот, здесь написано… - она протягивает маме листочек в клетку. - Мы с Косачихой подсчитали. Уже во всех квартирах были, собираем деньги…
        Мама отодвигает листок:
        - Я не смогу…
        - Не сразу! - убеждает её тётя Анжела. - А пока денег нет, я за тебя внесу. Расплатишься с получки. Мой не против, чтобы за тебя внести.
        «Мой» - это она про дядю Гену.
        Мама говорит:
        - Анжела, нет, ты не поняла. Я не смогу с получки расплатиться. У меня денег всегда в обрез. Получила - значит, за квартиру, за гимназию надо заплатить…
        - Светка, я правда не понимаю тебя, - говорит тётя Анжела. - Вы нищие, и всё же у тебя дети учатся в гимназии. Среди богатеньких сынков, которые по заграницам разъезжают. У меня только одна Наташка, и мужик мой зарабатывает нормально, а я ведь её туда не поведу. Сколько ты в месяц платишь, а?
        Мама говорит:
        - А это уже, Анжела, тебя не касается.
        В гимназии Кира Ильинична, наша англичанка, теперь только об Англии и говорит. Мы с Мухиным и ещё тройка-четвёрка одноклассников не понимаем, что мы-то здесь делаем. Всем остальным втолковывают, что в Англии надо ходить по струнке. Как гимназисты в старые времена.
        - А то ведь прошлая группа ездила, - негодует Кира Ильинична, - так они всю Трафальгарскую площадь семечками заплевали! Тоже ещё - элита…
        Волей-неволей, а посочувствуешь одноклассникам. Ну что она кричит? Они, что ли, плевались семечками?
        - Не слушай её, - говорит мне Мухин на перемене, - на самом деле элита - это не они, а мы.
        - Как это - мы? - спрашиваю.
        Мухин объясняет:
        - Меня взяли сюда, потому что я умный.
        Он так спокойно, просто говорит: «Я умный». Никакого хвастовства. Летом трава зелёная. Но скоро уже зима. Сейчас под ногами хлябь. Небо вверху, а не внизу. А он - умный. Всё это - факты.
        - И ты умная, - говорит Мухин. - А ещё брат у тебя… Это… Составил славу гимназии. Я стенд видел.
        - Миша? - киваю я.
        - Ну, да. Значит, у вас это семейное. У тебя гены. Я-то про свои гены не знаю. Мамка у меня продавщица, на хозяина работает. А про отца она молчит. Но сам я умный, видно же. Не были бы мы умные, разве нас приняли бы сюда?
        Тоже ещё спросил!
        - Конечно, нет, - говорю.
        - Так что это не они, это мы - элита, - объявляет Мухин. - Не думай, мы ещё будем с тобой в Англии.
        Он так и говорит: «Мы с тобой».
        А я про Англию и не думаю. Я на уроке английского думаю про словесность. Про то, как мы читали про Алексея, человека Божьего.
        Семнадцать лет он прожил в родном доме, а никто и не узнал его. Как было его узнать, когда он был вроде Николаши. Может, Николаша уже умер? Сашка ведь говорил - он мается животом.
        Я мотаю головой, но мысли не отгоняются. Им хоть бы что. Зато Кира Ильинична окликает меня:
        - Пудякина!
        И потом снова:
        - Пудякина, к тебе же обращаюсь!
        Я Пудякина Валентина Николаевна. Мой папа, пока не пропал, работал на заводе. Он был мастером. «Не может, не может быть», - уговариваю я себя. Но уже поздно себя уговаривать. Николаша может быть моим отцом - всё совпадает.
        В классе горит яркий свет, он делается всё ярче. Головы моих соучеников отбрасывают тёмные тени. От Киры Ильиничны тоже падает чёрная тень, она взмахивает руками, и тени начинают кружиться - быстрей, быстрей, быстрей. И сквозь эту пляску пытается прорваться металлический голос Киры Ильиничны:
        - Проверим, как дела у наших аутсайдеров. Они не едут - им тем более важно заниматься дома! Пудякина совсем завяла…
        И сразу же я слышу, как она говорит:
        - Совсем, совсем завяла. Это голодный обморок…
        - Они что, впроголодь живут? - спрашивает наш гимназический врач, а ещё кто-то в расстановку ей отвечает:
        - Не наш, конечно, контингент, но почему так сразу - впроголодь?
        А дальше всё сливается в один клубок, и я не различаю, где чей голос.
        - Вы что - про контингент? Это сестра Миши Пудякина! Он же на стенде у нас висит, на первом этаже.
        - Висит-то он висит, а здесь у меня тоже ходил прозрачный…
        - От напряжения! Им же тянуться надо! Им же не как остальным, им не на «пять» - на «шесть», на «десять» учиться надо… Вот вам и обмороки…
        - Сейчас ведь все хотят пробиться в люди… Как же, здесь ведь элитная гимназия!
        - А что там за семья?
        - Мама одна. Художница.
        - Ну, как художница… Не то чтобы известная художница… Вот помните, у нас на входе делали панно? Там тоже одна Пудякина была…
        - Да, женщина была - на мальчика похожа…
        - На мальчика с длинным хвостом…
        - Ну да… Ещё наверху всё время, под потолком… Там вроде она одна только рисовала - на лестнице, туда мужики не лезли…
        - А кто бы удержался из них? Я говорю, она такая худенькая…
        - Что, тоже худенькая, как дочь? Небось, работает на одну плату за гимназию.
        - А в доме есть нечего…
        - Подумать только, голодный обморок случился. И прямо на моём уроке.
        - Тоже мне элитная гимназия…
        - Нет, что вы! Я дома у них была. Они не голодают… Миша учился в моём классе…
        - А что вы пошли к нему?
        - Я всех решила посетить… Знакомилась. Так легче с ними потом… Мне, кстати, у Пудякиных больше всех понравилось…
        Кто-то хихикает.
        - Нет, дело не в том, что в однокомнатной живут. Как-то у них спокойно себя чувствуешь…
        Я соображаю: это говорит Мишкина классная, Галина Васильевна. Больше к нам никто из гимназии не приходил.
        - Чистенько у них, и дома, по крайней мере, всегда есть щи…
        «Щи!» - спохватываюсь я. И сразу вспоминаю дымящиеся щи в нашем подъезде. «М-м-м», - мычит от счастья Николаша. Это мой отец. Капуста с луком оседают в бороде, он не замечает. Гимназический врач хлопает меня по щекам - не увернёшься. Слёзы выбивает из глаз. И я реву от души, беззвучно - точно краник открыла. Два краника в глазах. «Ой, мамочка!»
        Мама гладит меня по щеке. За мамой сбегали. Гимназия совсем рядом с городской администрацией. Мы с мамой едем домой, она укладывает меня в кровать. Толик уже дома. Я слышу, как мама им командует. Вместе они что-то разогревают и жарят котлетки. Толик приносит тарелку в комнату - надо кормить меня. Он серьёзен - мама дала задание, надо его выполнить. Он не понимает, как это я не хочу котлетку. Мама убежала обратно в администрацию. Они там сдают панно. Толик говорит:
        - Мама просила глядеть, чтоб ты не вставала.
        Когда ещё можно спа-а-ать? Мне спится сладко, я сладко плачу во сне. Мне очень тепло. Я точно освобождаюсь от тяжёлой болезни… Потом, потом подумаю, что с этим со всем делать…
        «С чем?» - спохватываюсь я и сажусь на кровати. И уже не понять, как я могла спать спокойно, если Николаша - мой отец. И Толику он тоже отец, и Мише. Что будет, когда они узнают? Что будет, когда узнает мама?
        А может, ещё нет? Мне хочется срочно узнать наверняка. В кухне позвякивает посуда - Толик хозяйничает. Он умеет варить макароны. Мама придёт - а стол накрыт. Мне не лежится. С тумбочки я беру фотографию: мама, папа, Мишка, я и Толик-гусеничка. Надо найти Николашу и поглядеть: похож, не похож?
        Одеваюсь, беру с вешалки куртку… Тихо-тихо-тихо проскальзываю в коридор, открываю дверь…
        Наташа отшатывается от стены. В руках у неё чёрный маркер, на стене свежая надпись: «Наташа моя короле».
        - Это ты сама? - изумляюсь я. И, видя Наташкин испуг, понимаю: - Ты всё - сама?
        Все объяснения в любви, обезобразившие наш подъезд, написаны ею собственноручно.
        Ей в это время никто не мешает. Я в гимназии, Толик один не выходит. Взрослые, кто работает, - те на работе. Тётя Анжела учится готовить по телевизору, сидит перед экраном. Дядя Гена, если он дома, лежит на диване, отдыхает. Они оба думают, что Наташа выходит гулять во двор.
        Наташины глаза делаются больше, шире. Она не может ни слова сказать, ни с места сдвинуться от испуга.
        - Наташа, зачем ты? Ну, скажи!
        Наташа хочет на месте исчезнуть. Она сутулится ещё больше, хлюпает толстым носом и вытирает его рукой, в которой зажат чёрный маркер. На щеке остаётся след. Как раньше никто не догадывался, что она пишет сама?
        Я обнимаю её, она плачет, как я сегодня в гимназии. Какой сегодня… день плача. Я обещаю Наташке, что никому ни слова не скажу. Тащу её к нам - как её отпустишь?
        Вечером мама возвращается с работы и приносит ту самую фотографию: она, папа, Миша, я, Толик-гусеничка. Видать, я выронила в подъезде и от неожиданности не вспомнила про неё.
        - Я нашла это у нашей двери, - говорит мама. - У нас только одна такая фотография, где мы все пятеро вместе.
        Но выяснять, кто бросил фотографию на пол в подъезде, мама не берётся. Она устала, ей хочется спать.
        Назавтра в гимназию я иду с опаской. Нам говорят: «Кто собирается болеть, тот может отправляться в простую школу. Вас предупреждали, какие у нас здесь нагрузки».
        Хотя бы на уроки успею вовремя. Мы с Толиком выходим заранее. Он в школу побежит, а я на остановку.
        Воздух холодный, под ногами ледок. Дворник долбит этот ледок ломом.
        - Здравствуй, дворник Алик! - говорит ему Толик. - Дай мне, пожалуйста, немножко поработать.
        Толику трудно удержать лом. Он корябает лёд и так и эдак. Дворник рад случаю передохнуть.
        - Нет деток, - говорит он, точно мы только что его об этом спросили. - Один Алик остался.
        Он забирает у Толика лом, но, перед тем как начать долбить, смотрит ещё на чистое, ясное небо.
        - Скоро зима, - говорит нам дворник. - Русская зима - тяжело. Я никак не привыкну. Сильно холодно. Нельзя - чтобы так холодно. Но и домой ехать нельзя.
        - Почему - нельзя? - спрашиваю.
        - Дома больно жить, - говорит дворник. - Жена была, детки были. Дом был хороший. Бомба упала - всё, ничего нет…
        - У вас была война? А где ты жил? В Чечне? - тормошит его Толик.
        А я от неожиданности вспоминаю Мухина, как он вот так же спокойно сказал мне: «Я умный». Это само собой. Небо над головой, а под ногами лёд. Мухин умный. А у дворника всех убили.
        Мне трудно сосредоточиться на английском. Дворник Алик выучил русский, и теперь он говорит на двух языках. И я выучу английский. Но сейчас у меня каша в голове. Николаша - мой отец. Наташа сама себе признаётся в любви - расписывает весь подъезд чёрным маркером. У дворника Алика, оказывается, бомбой убило семью. А я вчера потеряла сознание прямо на уроке. Кира Ильинична решила, что это был голодный обморок. И она думает теперь, что мы живём впроголодь и мне не место в элитной гимназии.
        Кира Ильинична загадочно смотрит на меня. И в глазах что-то мелькает… доброе. Наверно, мне кажется. Она так на меня ни разу не смотрела. Она просит зайти к ней после уроков.
        - Девочка, - она сдержанно улыбается и вдруг неловко обнимает меня. - Девочка, спонсор нашёлся. Ты едешь в Англию.
        - Какой спонсор? - не понимаю я.
        Она машет рукой.
        - Тебе не надо знать. Люди, которые занимаются благотворительностью, часто хотят остаться неизвестными. И нам с тобой не важно, откуда эти деньги, как они были заработаны. Главное, что есть люди, готовые помогать одарённым детям.
        Мне не верится, что это наша чопорная англичанка. Она тормошит меня:
        - Зря ты страдала! Ведь надо же, какие у нас были переживания, до обморока!
        Она, оказывается, думает теперь, что я упала в обморок, потому что очень хочу поехать в Англию. Вот стыдно-то! Поддразнивала она меня этой своей Англией и думает, что я повелась. И как повелась!
        И Мухин тоже думал, что я переживаю… Как он сказал - «Мы ещё будем с тобой в Англии».
        - А Мухин едет? - спрашиваю.
        - Нет, может поехать кто-нибудь один. По уровню вы идёте где-то наравне. И я решила: если уж ты так переживала…
        - Я? Я не переживала, - говорю. - Я вовсе не из-за Англии упала в обморок.
        И она спрашивает:
        - А из-за чего?
        И что-то становится другим. Меня охватывает паника. Попробуй только узнай Кира Ильинична, что Николаша - мой отец. Тут не обойдётся одними восклицаниями: «Ах, в нашей элитной гимназии!» - как вчера, когда она думала, что я голодаю. Тут будет что-то такое страшное, что я себе и представить не могу. Я с опаской гляжу на Киру Ильиничну. Она пытается дознаться:
        - Ты ведь не голодаешь дома? Значит, у тебя слабое здоровье? У тебя часто бывают обмороки? Да? Не знаю, можно ли тебе поехать с нами в Англию…
        Сидеть и отвечать на её вопросы становится невыносимо.
        - Нельзя мне в Англию, - говорю. - Пусть Мухин едет.
        После уроков, уже в Ольховке, я не иду домой, а от остановки сворачиваю к базару. Он занимает чуть ли не половину посёлка. Я не люблю базар - у меня здесь сразу начинает болеть голова. На базаре всегда толпы народа. Сюда приезжают на машинах затариваться на всю неделю, а то и на месяц. По левую руку продуктовые ряды, по правую - промтоварные. Они проходят как улицы, и на каждой тебя сто раз окликнут:
        - Колготки, колготки, девочка, берём!
        - А вот помаду покупаем!
        - Спрашивайте, девочка, что вам интересно!
        Я спрашиваю:
        - Мне бы Сергея…
        Торговка кривит губы.
        - Там, в конце прохода павильон…
        Мама нам говорила, чтобы мы никогда не ели в этом павильоне. Того и гляди отравишься. Не исключено, что мясные блюда готовят из кошек и собак. Но в павильоне полно народа. Сердитая женщина ходит с ведром воды от стола к столу, вытирает тряпкой поверхность - раз, раз! Народ только успевает тарелки поднимать.
        Сергей вельможный, как сказала бы наша словесница Ольга Петровна. Проще сказать, его распирает от сознания своей важности. С такими, как он, не говорят - с такими лепечут:
        - Здравствуйте, я бы хотела…
        - Молодая ещё, - говорит Сергей. - Сколько лет тебе?
        - Тринадцать. Я хотела… У вас мальчик работает.
        - Не знаю мальчика. Сказал - молодая. Года через два-три приходи, возьму официанткой.
        Приду, жди!
        Назавтра я выпроваживаю Толика и маму, а сама бегу не на остановку, чтобы ехать в гимназию, а снова на базар. С утра пораньше он ещё пустой. Ряды просматриваются насквозь. Несколько человек в ярко-зелёных жилетках подметают там и здесь. Кто-то копается в мусорных контейнерах. Может быть, здесь я увижу Николашу и Сашку?
        Но нет, они сидят на пустом прилавке под навесом, пьют чай из пластиковых стаканчиков. Нитки от заварочных пакетиков торчат. Чай дымится, на лицах у Николаши с Сашкой написано удовольствие. М-м-м…
        Сашкиных круглых щёк как не было. Можно было бы сказать, что его стало не узнать. Хотя, конечно, я сразу узнаю его, и только по нему я узнаю и Николашу. Живой! Ведь он же это - подстриженный, без бороды, лицо только в короткой щетине. Одет он теперь иначе. Тоже бедно, плохо. И всё же людей в такой поношенной, ветхой одежде не так уж редко встретишь на улице. С ними разговаривают, и они ходят в магазин и ездят в троллейбусе - никто не шарахается от них, как прежде шарахались от Николаши. Размытые Николашины черты проявились и стали чётче. Пятна сошли. Лицо приобрело осмысленное печальное выражение.
        Я подхожу, думая, что стану им говорить, но Сашка опережает меня - издалека ещё он спрашивает:
        - Чего пришла сюда, гимназистка?
        И я теряюсь: он никогда со мной так не разговаривал. Как маленькая перед взрослым, я начинаю объяснять:
        - Учительница меня просила, чтобы ты снова в школу приходил…
        - А ты что, - перебивает Сашка, - на побегушках у неё?
        Тут Николаша осаждает его:
        - Полегче, сынок. Ты барышню эту не обижай. Барышня мне щей наливала. М-м-м - щи!
        Лицо Николаши принимает мечтательное выражение.
        - Наши щи, - говорит, - и покойника к жизни вернут. Кто варил-то?
        - Мама, - отвечаю. - Пудякина Светлана Ивановна.
        А Николаша и бровью не ведёт.
        - Я ведь, - говорит, - и был покойник. А твои щи меня подняли. Нутро согрели, да и не одно только нутро, а самую душу согрели. Видишь, живу.
        И я вижу: он больше не извиняется за то, что живёт. Просто рассказывает.
        - На той неделе едва не помер, да вышло - рано ещё мне на отдых. Мне дальше трудиться-маяться… - Он огляделся, кивнул на Сашку: - И не один я теперь. Парнишка ко мне прибился.
        И Сашке на меня пальцем тычет:
        - Вот, чистая душа меня щами кормила, как в сказке. Если принцесса полюбит чудище да пожалеет - оно станет принцем…
        И тут же по голове себя хлопает:
        - А это мысль! Если меня поцелует хорошая девочка, то я, может, и вовсе человеком стану.
        И тянется ко мне, щёку подставляет:
        - Не поцелуешь, барышня?
        Щека вся заросла грязным волосом.
        - Что, противно? - спрашивает Николаша.
        Тогда я говорю:
        - Дурень ты, Николаша. Ведь ты мой отец.
        И чувствую - обмерла вся. Сколько я думала, как я ему это скажу. А тут само вылетело.
        Он глядит, не понимает:
        - Это - в отцы я тебе гожусь?
        - Это, - говорю, - ты мой отец! Он пропал восемь лет назад. Он мастером на заводе работал.
        И достаю фотографию, тычу ему в лицо. Он тупо спрашивает:
        - Кто это?
        - Вот мама, - говорю. - А вот я. А вот это ты…
        - Я? - спрашивает Николаша. - Я, - говорит, - сюда из Пензы приехал. У меня жену Катей звали. А у тебя мамка - Светлана… Как там? Ивановна?
        И Сашка говорит мне, как маленькой:
        - Вот выдумала. Мало ли кто мастером на заводе работал.
        Я зачем-то оправдываюсь:
        - Его Николаем звали… - хотя уже знаю, что делать мне здесь больше нечего.
        В гимназию я прихожу только ко второму уроку. Классной, конечно, доложат. А что сказать - где я была?
        Кира Ильинична ловит меня в коридоре. Первый у нас был английский. Я не успеваю ничего придумать - она мне говорит:
        - Серёжа Мухин сразу сказал, что поедет с нами в Англию. У него даже мысли не было спросить: а едет ли Пудякина?
        Кира Ильинична вздыхает отчего-то:
        - Дурочки же мы, женщины…
        Не знает она, что придёт время - и я смогу сколько угодно ездить в Англию. Да хоть совсем оттуда не вылезать.
        Мои одноклассники учат на уроках, как будут обращаться к экскурсоводу и как станут благодарить его:
        - This was a great excursion! I dreamed of watching the Tower…[1 - Это была отличная экскурсия. Я мечтал увидеть Тауэр.]
        Мухин тянет руку. Кира Ильинична спрашивает его, он оттарабанивает:
        - I can tell about myself! I’m a regular boy. My mama’s a sales associate, she works in a shop. I’m a student. I am studying in the best school in my town. I have many friends in my class…[2 - Я могу рассказать о себе! Я обыкновенный мальчик. Моя мама продавец, она работает в магазине. Я ученик. Я учусь в лучшей школе моего города. В классе у меня много друзей.]
        Всем сразу видно, что он едет в Англию. Счастье играет в нём, заставляет подпрыгивать на стуле, так что Кире Ильиничне приходится осаживать его:
        - Keep according to your status of gymnist![3 - Здесь: Веди себя достойно гимназиста!]
        Я буду keep according, Кира Ильинична. По мне сразу будет видно, что я училась не в какой-нибудь, а в лучшей в городе гимназии. Вам, Кира Ильинична, не будет за меня стыдно. Из Англии я вам напишу письмо.
        Я открываю тетрадь с конца и начинаю набрасывать черновик письма.
        «Dear my teacher Кира Ильинична! How are you? I’m fine. I live with my mama, brothers & Cop here in England. I like England very much»[4 - Дорогая моя учительница Кира Ильинична! Как у вас дела? У меня всё прекрасно. Я живу с мамой, братьями и Копом здесь в Англии. Англия мне очень нравится.].
        Придёт время, и я напишу ещё: «My mama became a great artist. Her paints are on big exhibitions»[5 - Моя мама стала очень хорошей художницей. Её картины - на больших выставках.].
        Но это будет потом, со временем. Мама сама говорит, что ей надо ещё многому учиться. «My mama is studying in a very good art school, - тороплюсь я сообщить Кире Ильиничне. - We live altogether in a wonderful house just near the sea. I have many pets except of Cop…»[6 - Моя мама учится в очень хорошей художественной школе. Мы живём все вместе в прекрасном доме у моря. Кроме Копа, у меня ещё много домашних животных…]
        Мне представляется почему-то, что и Прошак живёт где-то в нашем английском дворе. Я любуюсь им всякий раз, когда иду через наш двор в Ольховке. Шерсть длинная, на животе - бахромой. Таких, как Прошак, моют специальным шампунем, а потом ополаскивают и в воду добавляют синьку, чтобы шерсть приняла благородный стальной оттенок.
        Об этом нам рассказывали на кошачьей выставке. Мы туда ходили с мамой и Толиком.
        Мама сразу забилась в угол между клетками и стала в блокноте рисовать. Там на стене висело «Съёмка запрещена». Мама спросила:
        - А рисовать можно?
        Служащий, парень с бейджиком, удивился и ответил:
        - Рисуйте, пожалуйста.
        И тут раздался Толиков рёв. Оказывается, он отстал и ему было не пробиться к нам. И тут оказалось, что на этой выставке кто-то глядел за нами. Народ-то на котов собрался посмотреть, вся толпа. Но нас таки выделили в этой толпе. Там надо было двигаться по часовой стрелке мимо клеток, чтобы не допустить давки. Я продвигалась против стрелки, наступая на чьи-то ноги. Толик ревел, а в ухо мне шипели:
        - Мать-то пристроилась рисовать. За детьми надо глядеть, если нарожала. А если рисовать хочешь - не рожай.
        Тоже ещё советчицы.
        Я выговаривала Толику:
        - Сашка-то всюду ходит один и не боится!
        Хотя на выставке и Сашка, может, испугался бы. Кругом куда ни глянь - коты, собратья Прошака, дичились, вид у всех был затравленный. Страх так и висел в зале облаками. Хотя могло бы ведь и что-нибудь другое висеть. Гордость, например, хозяев - за то, что у них есть редкие породы. Или уж наше любопытство - на выставку, наверно, полгорода пришло. Но нет, кошачий животный страх тогда всё пересилил.
        А в Прошаке нет никакого страха. Царственно идёт он по двору. Он вырос здесь. А мог бы и не вырасти. Маленьким котёнком он у нас клянчил всё подряд. Он не умел добывать себе еду, прятаться от дождя и холода. Но теперь всё позади, и вольный Прошак здесь хозяин. Кажется, и другие коты, и люди признают это.
        И только однажды, когда я выхожу в гимназию, наперерез мне из-за мусорных баков вылетает камень. Я не успеваю ничего сообразить, а камень метко попадает в Прошака, сбивает с лап. Прошак, король двора, испускает униженный, позорный писк. Он хочет ретироваться, спрятаться, но лапы не держат его. Он неловко ползёт по газону, а я со всех ног бегу к мусорным бакам. И Валера с девятого этажа попадает прямо ко мне в руки. Он этого не ждал. Он меня не видел. Я хватаю его за воротник, он вырывается:
        - Ну, чо? Пусти…
        Валера на два года младше меня, он щуплый и со мной ему не сладить. Он храбрый только с теми, кто слабей его.
        Что делать с ним?
        Я оглядываю его, не выпуская. Валера дрожит - знает: нашкодил, теперь попадёт ему. Как - попадёт? Что-то я должна сделать сейчас. Конечно, наподдать ему. Но делать это надо было сразу, пока не ощутила в своих ладонях эту крупную чужую дрожь, пока не разглядела покрасневший затылок - сквозь мягкий белый ёжик видно розовую кожу. И нежные пульсирующие уши…
        «За ухо надо!» - подсказываю я себе. Осторожно беру его за неожиданно мягкое тёплое ухо, тяну, тяну… Валера вырывается и убегает, и я вместе с досадой чувствую вдруг облегчение. Хотя и стыдно перед Прошаком.
        Прошак жмётся к стене. Я хватаю его и бегу с ним назад, домой. Миленький, куда мне ещё спрятать тебя, чтобы ты был в безопасности?
        Видно, Прошак линяет. Вся гимназическая юбка у меня в пуху. Казалось бы, кому какое дело? Но Зинке Шульдяшовой дело есть.
        - Пудякина, - спрашивает она, - откуда пух? Ты что, в курятнике живёшь?
        Мухин улыбается Зинкиным словам. Он больше не говорит ей, что она дурочка. Он смотрит мимо меня, точно меня и нет.
        За день Прошак успевает и кучку сделать, и лужу напрудить. Но я готова убирать за ним сколько угодно. А потом он освоится - он же умный. Но осваиваться Прошак не хочет. Он не отходит от входной двери, сидит на коврике и хрипло орёт. Мама приходит и выпускает его в подъезд.
        Мама говорит:
        - Мы не можем его держать, у него вся улица дом.
        Я бурчу:
        - Но в Англию-то, надеюсь, мы его возьмём?
        И мама спрашивает:
        - Доча, ты что? В какую Англию?
        Тут раздаётся звонок, и мама спрашивает неясно у кого:
        - Кто это может быть? Анжела с Наташей, что ли?
        Но это Сашка.
        - Дядя Коля сказал мне идти к вам, - с порога объявляет он.
        - Зачем? - пугаюсь я.
        Сашка объясняет:
        - А он сказал: иди, там не дадут пропасть. Там барышня щей мне наливала.
        Мама вопросительно смотрит на меня. Я делаю Сашке пугающие знаки, морщу лицо и так и эдак. А он продолжает как ни в чём не бывало:
        - Дядя Коля сказал, что Валька его вернула к жизни. Что у него две дочки есть. Он к ним сейчас поехал. В Пензу, что ли…
        - Так что ж он раньше-то… - начинает мама.
        - Раньше он был не человек, - серьёзно объясняет Сашка. - А после ему совестно стало. Он сказал: может, его дочки тоже папу ищут, как Валька?
        Мама снова в недоумении смотрит на меня. Сашка, не теряя времени, ей сообщает:
        - Дядя Коля сказал - вы обязательно что-нибудь для меня придумаете.
        - Что? - спрашивает мама.
        И беспомощно кивает на телефон:
        - Ты хоть бабушке, что ли, позвони…
        Сашка сразу набычивается и говорит:
        - Не буду.
        Мама звонит сама. Сашка пока отмывается в ванне, а после я наливаю ему щей. Мы-то с Толиком не едим щи по вечерам. Мы любим на ужин макароны с луком и чай. А Сашка первую тарелку съедает сразу, как не заметив, что ел. Зато потом он нюхает каждую ложку и повторяет, как Николаша:
        - М-м-м… щи…
        Я жду, чтобы помыть тарелку, а мама всё ещё сидит и периодически кивает в трубку:
        - Да, да, я понимаю вас… Да, да…
        Видать, Сашкина бабушка снова жалуется на здоровье.
        - Нет, мне не трудно, - говорит ей мама. - Что вы… Да, да…
        Тут снова раздаётся звонок в дверь, и у мамы наконец-то хватает духу сказать:
        - Простите, там кто-то пришёл…
        И я тогда говорю:
        - А вот и тётя Анжела с Наташей!
        Но это дворник Алик.
        В руках он держит охапку свалявшейся грязно-белой шерсти. Секунду я не понимаю, что это. Дворник Алик точно оправдывается:
        - Не похож на того, что с Прошаком спорил, когда ещё листья на деревьях были. Да только я подумал: вдруг это ваш так поизносился…
        Наш, наш! Когда он был чистенький, только что из дома, я его не узнала. А теперь сразу узнаю! Он прыгает на пол и виновато трётся о мои ноги:
        - Мрмяв!
        - Ждёте ещё? Слышу - пищать подвала, - снова начинает путаться в русском Алик. - Думал, мне кажется. Третьего дня кажется, вчера кажется… Сегодня - дай, думаю, посмотрю…
        Оказывается, Алик запер подвал и успокоился. Окошки-то там узкие - только руку просунешь в них. А в подвал вела ещё одна дверь - под балконом первого этажа. Её почти доверху заложили кирпичом, осталось довольно узкое отверстие. Но Валерка мог в него пролезть, и пойманных котов проталкивал туда. В каких-то коробках, чтоб они не разбежались по подвалу. Они так и сидели у него в коробках, ждали своего часа. И час наступал. Из одного конца подвала шла вонь, Валерка туда мёртвых выбрасывал. А как он их убивал, про то Алик не стал рассказывать.
        Алик выпустил из подвала котов на улицу, они и кинулись врассыпную. А наш Коп стал к его ногам жаться. Было уже довольно темно, но Алик почему-то подумал: «А вдруг - Коп?»
        - Валерку бы как поймать? - горячится Алик. - Бегает быстро, не могу поймать!
        И мне снова делается стыдно: Валерка - никчёмный, злой. Бегающее по двору маленькое абсолютное зло. Сколько народу хотело бы его поймать. И это зло было сегодня у меня в руках. У зла оказались мягкие живые уши. И у меня не хватило духу сегодня эти уши надрать.
        Тётя Анжела с Наташей приходят совсем поздно. Наташа прижимает к себе подушку, у тёти Анжелы в руках целый ворох тряпок. Ночные сорочки, одеяло. Дядя Гена завтра уезжает в Москву. А перед отъездом он всегда учит своих, что дома должен быть порядок.
        Я расстилаю постель, и скоро Толик, Наташа и Сашка уже крепко спят. Я уложила их поперёк дивана. Они маленькие, и им почти не приходится поджимать ноги. Взрослые будут спать на Мишкиной кушетке. А сама я улеглась на Толиковой кровати и почему-то не могу уснуть. В кухне мама устало говорит тёте Анжеле:
        - Где его носило? Где этот Валерка-нелюдь поймал его? Мы-то везде искали, а нелюдям везёт… Чуть не пропал Коп…
        - Но ведь вам тоже повезло, - отвечает ей тётя Анжела.
        - Ну да, - тут же соглашается мама. - Алик прямо домой принёс.
        - Какой Алик? - не понимает тётя Анжела.
        - Да я же говорила тебе - дворник.
        - Он Алик?
        Копа мама всё ещё держит на руках. Она искупала его и завернула в свою тёплую юбку. Мама совсем не носит юбок. С утра надела джинсы - и вперёд. Я представляю, как она прижимает к себе Копа. И слышу - за стеной тётя Анжела говорит ей, точно упрекая:
        - Светка, да тебе вообще везёт.
        - Мне? - спрашивает мама.
        - Рисуешь ты, - объясняет ей тётя Анжела. - А мне, если мой Генка бросит меня, только на рынок и дорога…
        - Зачем на рынок? - не сразу понимает мама.
        Наверно, ей уже охота спать. А тёте Анжеле что - ей спозаранку вставать не надо. Она бойко откликается:
        - На рынке стоять придётся. А куда меня возьмут ещё?
        Тут в ней просыпается надежда. Она спрашивает:
        - Послушай, а может, это когда ты одна осталась, в тебе дар проснулся?
        Мама переспрашивает:
        - А какой дар?
        - Рисуешь ты…
        - А… это, - слышно, как мама зевает. - Это уже давно. Я ведь в художественную школу ходила…
        И тётя Анжела победно говорит ей:
        - Вот видишь, тебе везёт!
        И дальше расписывает ей её счастье:
        - Дети у тебя умные. И трое. Весело вам. А мой-то, - жалуется она на дядю Гену, - мой больше детей не хочет. С одной Наташкой, говорит, плохо справляешься, растёт никчемная…
        Как мы живём, вот это называется - везёт?
        Что скажет тётя Анжела, когда мы наконец уедем отсюда - с Копом и Прошаком? А мы уедем, пусть не сомневается. Зря я, что ли, в гимназии учусь? Про меня рассказывали по гимназическому радио. У меня оказались лучшие работы по словесности и по зоологии. И может, завтра Пончик не станет намекать, чтобы я забирала документы из гимназии. Потому что завтра я как пить дать опоздаю на обществознание. С утра мне надо будет сначала в школу с Толиком и Сашкой. Сашка боится появляться там без взрослых - ведь сколько пропустил. А наша мама с ним пойти не сможет.
        Когда-нибудь мама станет известной художницей и не должна будет ходить на службу. Но завтра она как миленькая должна к восьми явиться в горадминистрацию. Её бригада никак не сдаст панно. Мне проще вырваться… А Сашку сейчас не оставишь одного. Наташку, впрочем, тоже. Её не надо сопровождать в школу. С ней надо просто вместе пить чай по вечерам и слушать, где продаётся дешёвая помада и как она закрылась в ванной, когда дядя Гена пытался отхлестать её ремнём. И вот она сидела там. А ванна с туалетом у них вместе, и дяде Гене в конце концов понадобилось. И уж как он просил её, и на колени вставал за дверью.
        - Что же он дверь-то не сломал? - не верю Наташке я.
        Она не моргнув глазом отвечает:
        - А он трезвый был. Он трезвый ничего дома не ломает. «Доча, - говорит, - я тут на колени встал». Она его спрашивает: «А ты мне золотые серьги купишь? А сапоги на шпильках?» А он знай: «Куплю! Куплю!»
        Вышла она тогда, он пулей - и дверь на крючок! А она от греха подальше - поскорей на улицу.
        Вечером возвращается, думает: «Может, уже забыл?»
        Куда там - ждёт, чтобы отстегать.
        Наташке весело рассказывать об этом.
        - Вот! - приспускает она джинсы.
        По-моему, ей было бы весело рассказывать о чём угодно - только бы слушали её. У неё нет подруг, кроме меня. Дома ей только и твердят, что она никчёмная, а она знает: у никчёмных подруг не бывает. А я дружу с ней - потому что я такая странная.
        Пусть думает, что хочет. Главное, что сейчас она не одна. Правда, я уеду. Но это будет ещё не скоро. Это - только через несколько лет. А пока я здесь…
        Молоточки танцуют на моей макушке, отстукивают ритмические звуки.
        notes
        Примечания
        1
        Это была отличная экскурсия. Я мечтал увидеть Тауэр.
        2
        Я могу рассказать о себе! Я обыкновенный мальчик. Моя мама продавец, она работает в магазине. Я ученик. Я учусь в лучшей школе моего города. В классе у меня много друзей.
        3
        Здесь: Веди себя достойно гимназиста!
        4
        Дорогая моя учительница Кира Ильинична! Как у вас дела? У меня всё прекрасно. Я живу с мамой, братьями и Копом здесь в Англии. Англия мне очень нравится.
        5
        Моя мама стала очень хорошей художницей. Её картины - на больших выставках.
        6
          Моя мама учится в очень хорошей художественной школе. Мы живём все вместе в прекрасном доме у моря. Кроме Копа, у меня ещё много домашних животных…