Верить и помнить Сергей Алексеевич Баруздин
        Сергей Алексеевич Баруздин
        Верить и помнить
        Прошлой зимой я получил телеграмму от Николая Ивановича, старого фронтового товарища. Телеграмма на первый взгляд была полушутливая, полусерьезная: «Приезжай погостить, отдохнуть. Бери больше бумаги, чернил. Расскажу одну историю. О женщине и ее сыне. И не только о них. Не пожалеешь! Жду! Николай».
        Товарищ мой учительствовал в небольшой сельской школе, что находилась в ста километрах от областного российского города.
        Недолго думая я собрался и поехал… И не пожалел. Во всяком случае, недавно я ездил туда опять. То, что я увидел там и узнал, и стало этой небольшой повестью…
        1
        После уроков Тимка задержался в школе. Он кормил рыб и птиц, чистил клетки, менял воду в большом аквариуме. Рыбы там были теперь самые что ни на есть простецкие, из соседнего пруда. А прежде, говорят, интересные водились — хвостатые, будто породистые петухи. Но как-то пустили мальчишки в аквариум двух маленьких усачей. В пруду их поймали, что ли, или в речке. Так эти самые усачи за одну ночь пожрали всех красивых рыб. Усачей за это выбросили школьному коту, а новых хороших рыб так и не достали.
        - Сами виноваты, — сказал директор. — Вы бы еще акулу туда пустили…
        В Ельницах был и пруд и небольшая речка. В теплое время многие занимались здесь рыбалкой.
        И рыба в этих местах именовалась почему-то по-своему. Обычные караси звались пегашками, плотва — блестунами, окунишки — красноперыми, а сомы — усачами.
        Правда, мать не соглашалась.
        - Какая сейчас рыба! — говорила она. — Вот до войны, правда, была… Красивая рыба была!
        До войны. Мать почему-то всегда говорила эти слова: «до войны». И еще, тоже часто, — «в войну». Вроде так получалось, что и до войны, и в войну было что-то настоящее…
        Как-то Тимка даже не выдержал, спросил:
        - А ты что все войну вспоминаешь?
        - Она в душе, Тимок, прошла, — сказала мать. — Не забыть ее потому нам, никак не забыть… Не дай бог тебе такого пережить, Тимок, — войну!
        Сам Тимка рыбалку не очень любил. Но однажды он все же пошел на речку с удочками. Ради матери. Обидно ему стало. Во всех домах, где отцы есть, частенько едят уху из свежей рыбы. А у них — нет.
        «Чем я хуже других?» — решил Тимка и отправился рыбачить. И наловил. Больше десятка. Мать была рада.
        Вроде даже смутилась.
        - Уху на славу сварим, — сказала она. — Как при нашем втором папке.
        Это Тимка и сам помнил. Папка любил рыбалить. Может быть, поэтому Тимка и пошел на рыбалку. И еще потому, что уж очень мать думает много, все вспоминает что-то. То про «до войны». То про первого папку. То про «в войну». То про второго папку. В общем, пошел Тимка ради матери на рыбалку. Только объяснять этого не стал.
        Мария Матвеевна хвалила уху.
        - А говорила, рыбы у нас нет, как прежде, — произнес Тимка.
        - Мне так все кажется, что раньше лучше было, — сказала мать. — Не серчай, Тимок…
        А уха и впрямь получилась тогда хорошая.
        Вот лето придет, Тимка опять наловит матери рыбы! Чтоб не думала, что раньше только все лучше было…
        Тимка влил в аквариум ведро свежей воды и принялся за лягушек. Вычистил банку, где копошились пучеглазые, набросал им еды.
        Предстояло самое сложное — отсадить три штуки в отдельную посуду. Это — для старшеклассников. У них зоология сегодня, так они лягушек режут. Для опыта! Говорят, на опытах девчонки всегда визжат. Чудно! Старшие, а боятся!
        Когда Тимка освободился, в школе уже начались занятия второй смены. В коридоре было пусто. За дверями классов слышались голоса преподавателей.
        Вот ходит по классу Архимед и медленно произносит в такт шагам что-то про равномерное движение.
        Архимед — это Николай Иванович, большой усатый добрый человек, любимец всех ребят. И зовут они его Архимедом любя. Говорят, он даже на войне был и наград у него много. Только почему-то не носит Архимед свои награды.
        Тимка у матери спрашивал почему.
        - Стесняется, Тимок, — говорила мать. — Он ведь скромный у нас, Николай Иваныч… И нервный…
        Николай Иванович, правда, неспокойный. Он никогда ничего не объясняет сидя — ходит между партами, чуть раскачиваясь, заложив руки за спину, и говорит, будто диктует.
        И урок Архимед спрашивает тоже стоя, тоже раскачиваясь, и сопровождает каждую услышанную фразу словами: «так» или «не так».
        В старших классах Николай Иванович преподает физику, а в младших — труд. Но младшие все равно зовут его Архимедом. И Тимка раньше звал.
        Но как-то раз Тимка попался. Вышел из школы и говорит:
        - Мне Архимед наверняка завтра тройку влепит…
        - А что! И влеплю! Только совестно тебе будет. С такой-то матерью, как у тебя, не тройки, а пятерки надо получать.
        Оказалось, что Николай Иванович тут как тут. И все слышал.
        Стыдно стало Тимке. И перед ним, и перед матерью, которую Николай Иванович вспомнил.
        А Николай Иванович идет рядом с Тимкой и спрашивает:
        - Ну, а ты знаешь, кто такой Архимед? Кем был этот человек? Что он сделал полезного?
        - Не знаю, — признался Тимка.
        На самом деле он не знал даже, что Архимед — это человек.
        - Тогда слушай… — предложил Николай Иванович.
        И все про мудрого древнего грека рассказал.
        - Вот видишь, не так уж худо быть Архимедом! — закончил Николай Иванович. — Неплохо бы и нам с тобой столько для людей сделать. А?
        - Да, неплохо бы, — согласился Тимка.
        С того дня он уже не называл Николая Ивановича Архимедом.
        И не потому, что Николай Иванович меньше Архимеда полезного для людей сделал. Может быть, наоборот — больше. И матери он помогал. И на войне воевал. И ребят учил.
        А просто потому, что Архимед, оказалось, древним был. А Николай Иванович — какой же он древний? Он совсем и не старый даже.
        «Очаровательная проза Лермонтова явилась в русской литературе замечательным…» — доносится из соседнего класса певучий голосок Валерии Анатольевны, которую старшие ребята так и зовут: «наша прелестная».
        Тимка улыбается: преподавательница литературы очень любит красивые слова. Она и не на уроках-то говорит будто поет: «нежнейшая», «очаровательная», «бесподобно прекрасная…».
        Года два назад Валерию Анатольевну торжественно провожали на пенсию. Совхоз ей радиоприемник подарил. Был вечер, на котором говорили разные хорошие слова, и старая учительница расплакалась:
        - Если б Верочка моя была тут… Родненькая моя…
        Тимка не знал, кто это — Верочка. Спросил у матери.
        - Всем беды война принесла, — сказала мать. — Вот и у Валерии Анатольевны дочка в войну пропала. Единственная дочка…
        Под конец Валерия Анатольевна сказала, что нежнейшим образом благодарит всех за сверхлюбезное внимание и будет помогать на первых порах новому преподавателю языка и литературы, которого обещали прислать из области.
        Но новый преподаватель ни тогда, ни потом так и не приехал, и Валерия Анатольевна продолжала вести уроки. Как и прежде, приходила она каждый день в школу, вела уроки, и никто уже не вспоминал, что «нашу прелестную» проводили «на заслуженный отдых».
        Рядом шумят пятиклассники. Наверняка у них математика. Пятый класс почему-то считается самым трудным в школе. Так говорят все преподаватели. А Елена Сергеевна совсем отчаялась: ребята не слушаются ее, грубят, на все объяснения отвечают одним: «Непонятно!»
        Вот и сейчас из класса доносится: «Непонятно! Ничего не понятно!» А голоса учительницы и не слышно.
        Тимке жаль Валерию Анатольевну, раз у нее дочка пропала на войне. И Елену Сергеевну жаль, пожалуй, еще больше. Она молодая, только первый год в школе. Вот ребята ее и не слушаются.
        Он вышел из коридора к вешалке. Натянул шубу, перешитую в прошлом году матерью из отцовского пальто, шапку и выбежал на крыльцо.
        На улице хорошо. Не скажешь, что январь. Солнышко светило прямо в широкое лицо Тимки. Он щурился. С крыши капало. Вдоль стен стояли лужи, и только под ногами неплотным слоем лежал сыроватый притоптанный снежок.
        Настоящей зимы в этом году еще не было. К Октябрьским праздникам чуть похолодало, а потом опять пошли дожди. Трава на полянах стала оживать, будто весной. В декабре ребята даже весенние подснежники находили. А на кустах сирени набухли почки.
        - Как бы не погибла теперь сирень, — говорила Тимке Мария Матвеевна. — Прихватит мороз почки — и все! Как в сорок первом!
        Сирень, верно, может погибнуть. Мама знает. Она занималась на агрономических курсах в области.
        Хлюпая большими валенками по мокрым ступенькам крыльца, Тимка направился к калитке.
        «Опять валенки промочу», — подумал он.
        У калитки Тимку встретила Настя — шестилетняя внучка школьной сторожихи.
        - А ребята говорили, что твоя мамка письмо заграничное получила, — сказала она, смотря на Тимку из-под сползшего на лоб платка.
        - Ну и что? — спросил Тимка.
        «Тоже новость! Удивила! — подумал он. — Маме отовсюду пишут. Зря, что ли, ее парники да теплицы — лучшие в совхозе! И орден ей дали в Москве. И на пленум в Кремль ездила. А как делегации заграничные приезжают, так мама обязательно с ними. Подумаешь, письмо!»
        - А я ничего! — сказала Настя. — Просто говорили люди, что какое-то очень интересное письмо и будто мамка твоя плакала…
        2
        …В партии с 1941 года. Взысканий не имела. В Отечественной войне не участвовала. За границей не была. Родственников за границей не имею. Имею награды — медаль «За доблестный труд в Отечественной войне 1941 -1945 гг.» и орден Ленина. Вдовая…
    Из автобиографии Марии Матвеевны Февралевой.
        3
        Школа стояла на горе. Домой надо бежать через овраг, разделяющий село на две части: главную и заовражную. Если быстро идти, минут за двадцать добежишь. Но сегодня Тимке некуда торопиться. Мать на работе, вернется поздно, он и поиграет еще с ребятами, и уроки выучить успеет.
        Тимка пошел вниз по тропке. Здесь было тихо. Снег притаился по краям оврага. Лапы елей и голые ветки осин были в снегу, как настоящей зимой. И только на дне оврага бежал так и не успевший замерзнуть ручеек, напоминая, что все это — еще не зима.
        Тропка шла рядом с ручьем. Можно шагать прямо по ней: как раз выйдешь к пруду. В нем уже давно замерзла вода, и ручей, впадая в пруд, умолкает.
        Тимка знает: лед пока тонок, ребятам до сих пор не разрешают кататься на коньках. И все после прошлогоднего случая, когда Лешка Махотин провалился по горлышко.
        К пруду Тимка не пошел. У кривой березки, чуть ли не единственной на весь овраг, он перемахнул через ручей и стал подниматься по склону.
        «Интересно, что за письмо? — вспомнил он Настины слова. — А может, кто-то там за границей перегнал мамку по урожаю, вот и написал. А она расстроилась. Да только не похоже это на мамку. Не такая она, чтобы из-за этого сердиться. Наоборот, всегда радуется, когда в газетах что хорошее прочтет про заграницу или по радио услышит. И не плачет она никогда. Не маленькая… Ну да ладно! Вечером спрошу…»
        Возле кустов молодого сизого можжевельника прыгали две синицы. Головы и брюшки у них беловатые, и на крыльях — белесые поперечные полосы.
        Вдруг птицы взметнулись на вершинку можжевельника, через секунду — еще выше и — в воздух. Повисли с минуту, будто маленькие вертолетики, и кубарем вниз, на прежнее место.
        «Глупые, — подумал Тимка. — Чего боятся?»
        Он смотрел на деревья, такие необыкновенные в эту пору неустоявшейся зимы и словно притихшие в ее ожидании, на разнопалые кусты, торчащие вкривь и вкось из снежных, чуть подтаявших бугорков, и вспоминал, как когда-то боялся настоящего леса. То ли пугала рассказанная в детстве сказка, то ли слова матери о немцах в лесу в годы войны, но стоило раньше Тимке услышать о лесе, как он ежился, настораживался и робко спрашивал: «А это какой лес, дремучий?»
        Даже когда по радио детские передачи слушал, где про лес говорилось, боялся. А однажды, когда они пошли с папкой в клуб «мульти-пульти» смотреть, Тимка даже разревелся, как только увидел зверей в лесу. «Это — дремучий лес, не хочу смотреть!» — ревел он. Пришлось отцу увести Тимку. «Ну, а как с песнями прикажешь быть? — шутил отец. — Вот грустная есть такая — «В лесу родилась елочка…» — «А в каком лесу, в дремучем?» — сквозь слезы поинтересовался Тимка. «Да, плохи наши дела, брат!» — серьезно сказал отец. И мамка дома смеялась. «Я, — говорит, — в войну к партизанам ходила в леса и то не боялась».
        Правда, все это было очень давно. Лет шесть назад, когда еще был жив папка. Второй папка. Сейчас Тимке и самому смешно вспоминать. И почему именно дремучего леса он боялся — никому не известно. И в округе-то таких нет. А вот боялся.
        Стряхнув на Тимку снег, перемахнула с дерева на дерево крупная, с зеленым отливом в перьях сорока. Потом она будто замерла на ржавой осине и долго смотрела ему вслед круглыми черными глазами.
        Когда Тимка вышел на дорогу, на первом же телеграфном столбе его встретил толстый, не в меру важный снегирь. Он нахохлил перышки на голове, надул грудку и издал звук, похожий на скрип.
        «Снегириху свою предупреждает или впрямь петь собирается?» — подумал Тимка и подбросил в воздух шапку.
        Снегирь слетел со столба. Но не успел Тимка поднять отлетевшую в снег шапку, как снегирь опять появился на столбе, перекладиной ниже, и снова подал голос.
        Тимка свернул с дороги и направился короткой тропкой через молодой сад к деревне.
        «И до чего ж смешно люди дороги прокладывают! — думал он. — Как настоящую дорогу, так в самом неудобном месте ведут, а сами потом по полям да огородам тропки протаптывают. А то и телеги с машинами по этим кратким дорогам пускают! И в городе так…»
        В городе Тимка был дважды с матерью и оба раза замечал: разобьют сквер, дорожки по нему проложат, даже асфальтом или битым кирпичом покроют, а после начинают другие протаптывать. Покороче да поудобнее! А что бы сразу такие проложить!
        Как-то он об этом даже самому Нилу Васильевичу сказал.
        - А пожалуй, ты прав, — согласился Нил Васильевич. — Наблюдательный!
        Тимка подошел к крайнему дому. Возле магазина толпились женщины. Они о чем-то перешептывались, поглядывая на Тимку. Но Тимка не обратил на них особого внимания.
        Посреди улицы стояла новая «Волга» с раскрытыми настежь дверцами. Вокруг нее прыгал молодой шофер в модной кепке, без пальто, в синем свитере с оленями. Он со злостью поочередно захлопывал дверцы машины и как-то весело чертыхался.
        Когда Тимка остановился у машины, шофер будто обрадовался.
        - Ведь это же надо подумать! — сказал он, разводя руками и явно обращаясь к Тимке. — Какую красотищу соорудили, а двери ни к черту. Космос, понимаешь ли, кибернетика всякая, а дверной замок не можем! Куда годится?
        - Их тише надо, — посоветовал Тимка. — Я в городе видел. Там таксисты говорят: спокойно надо, мягко закрывать…
        Шофер уже сел за руль и собрался закрыть последнюю дверцу, как вдруг посмотрел на Тимку и поинтересовался:
        - Ты ведь Матвеевны сынок? Вам, что ль, письмо от папаньки с заграницы пришло?
        Тимка опешил.
        - Не знаю, — неуверенно сказал он.
        - А я слышал, — подтвердил шофер. — Болтают бабы, будто так. Ну, будь здоров! Тебе хорошо, брат! Маленький еще! Никаких забот!
        Он рванул «Волгу» и ринулся по деревенской улице к мосту.
        Тимка посмотрел на удаляющуюся машину, постоял с минуту и решил все же пойти к матери узнать про письмо.
        Про себя подумал: «И этот про письмо говорит. Шофер, а шоферы все знают».
        Задним двором он направился к теплицам. Дороги здесь не было, пришлось пробираться по снежной целине. Хорошо хоть, что снег неглубокий.
        Попав в первую теплицу, Тимка очутился в мире летней зелени, яркого света и парного запаха земли. Здесь буйно росли лук, укроп, зеленела петрушка. Подтянутые к белым палочкам, тянулись к свету огуречные плети, чуть заметные в черноземе, виднелись ростки рассады помидоров. Пройдут считанные недели, и рассаду пересадят в парники, чтобы она росла под настоящим весенним солнцем.
        А огурцы появятся в теплицах и того раньше: уже в начале марта мать обычно приносит Тимке первый свежий огурчик.
        - Твое любимое, Тимок, — говорит. — И папка твой любил. С сольцой — объедение!
        И пусть этот огурчик бывает немного водянистым, покрытым колючими бородавками, все равно — он самый вкусный. Первый!
        Тимка обошел пять теплиц, даже в ту заглянул, где шампиньоны круглый год выращивают, но матери не нашел.
        - Она небось в конторе. С утра еще туда пошла, — объяснила Тимке тетка Матрена. — Беда у нас с удобрениями. Словно из горла чужого выдираем. Будто для себя! А тля да всякая мерзость ползучая не ждет. Мигом все теплицы заселят… А может, мамка твоя к Нилу Васильевичу подалась? Тоже может быть…
        - В райком?
        - А что? И в райком…
        Тимка отправился домой.
        «Поздно, — решил он. — Дров надо наколоть да уроки еще. Гулять и так уже не придется. А про письмо узнаю и вечером. И почему они все говорят, что от папаньки оно? Разве так бывает?»
        Обратно, к дому, Тимка шел ближним путем. За стенами длинного, недавно выстроенного кирпичного скотного двора глухо мычали коровы. Учуяв приятный запах парного молока, Тимка вспомнил, что ничего не ел с утра. На большой перемене с Сашей Водяниным проболтал, а после уроков в живом уголке провозился.
        Возле колодца сидел на снегу соседский малыш Вовка, укутанный с ног до головы так, словно на улице стоял лютый мороз.
        Вовка брал голой левой рукой снег и пихал себе в рот.
        Тимка молча посмотрел на Вовку и сказал по-взрослому:
        - Тебе хорошо, брат! И папка у тебя есть, и мал ты еще! Никаких забот!
        4
        …А посему приказываю: выдать Февралевой М. М., как вдове, потерявшей двух мужей в борьбе за Советскую власть, матери-одиночке, имеющей сына в армии и малолетку при себе, и учитывая ее заслуги в труде, пять стандартных бревен для ремонта избы и поручить этот ремонт бесплатно строительной бригаде совхоза.
    Из приказа директора совхоза.
        5
        У всех ребят в совхозе были отцы. У каждого мальчишки, у каждой девчонки — отец. Один. А вот у Тимки было сразу два отца, но только оба — неживые. Их фотографии висели дома на самом видном месте. Справа — первый папка. Слева — второй. Это мать их так называла. «Вот наш первый папка хорошо учился, круглым отличником был». Или: «А помнишь, что тебе наш второй папка говорил?»
        И Тимка тоже с малых лет привык так говорить: «первый папка», «второй папка».
        Правда, однажды ребята пробовали поспорить с Тимкой:
        - Не бывает двух отцов сразу! Первый и не твой вовсе! Просто он мужем твоей мамки был…
        - Нет! Он — тоже мой! — не согласился Тимка.
        Тимка был искренне убежден в этом.
        Первого папку Тимка никогда не видел живым, но знал его хорошо, будто жил с ним вместе. А на самом деле вместе с ним жил Петя, старший брат Тимки. Целый год жил, как говорит мать. Но сейчас Петя совсем большой, взрослый. В этом году ему двадцать лет будет. Как-никак в армии служит. А служит Петя за тридевять земель, на Севере, в городе с очень трудным названием — Сыктывкар.
        Тимка знает, что в городе Сыктывкаре бывают ночи совсем-совсем светлые, как днем. Они белыми называются. И еще, что там есть улицы, на которых тротуары не каменные, как в их областном городе, а деревянные. И еще, что возле города Сыктывкара есть две большие реки, в которых водится большая рыба, плавают большие пароходы, а буксиры тянут плоты из леса длиной в целый километр.
        Это все мать Тимке рассказывала. Вот только как называются эти реки, Тимка забыл. Когда Петя опять приедет домой в отпуск, Тимка обязательно у него спросит. И тогда уж постарается не забыть. Ведь это и для географии ему пригодится…
        Первый Тимкин папка воевал на войне. Много лет воевал и был жив, а под самый конец войны его убили. Это самое обидное — погибнуть под конец войны. И где похоронен он, никто не знает. Потому что убили его в другой стране, которая называется Чехословакией. Это значит, что папка не только за нашу страну воевал, а и за Чехословакию.
        А второго своего папку Тимка немного помнит. И какой он дома был, помнит, и какой на улице и на работе, и как говорил, и как одевался.
        Второй Тимкин папка был не такой молодой, как первый, а такой, как мама, даже чуть старше. Это и по фотографии видно, если их сравнить. А если бы первый папка был жив, то, может быть, он стал бы таким старым, как второй. И мама говорит, что стал бы.
        Похоронен второй папка рядом с Ельницами, на сельском кладбище. На обычном, российском, мало ухоженном кладбище. Тимка хоть с завязанными глазами покажет, где папкина могила.
        Там стоит небольшой памятник — деревянный столб с красной звездочкой. Только под дождем краска с памятника смывается. И звездочка выгорает на солнце. Весной они с мамой опять покрасят столбик и звездочку.
        Тимка смутно помнит, как хоронили папку. Тогда его увели ночевать в соседний дом, к тетке Евдокии, а на кладбище совсем не пустили. Но в окно Тимка все видел и музыку слышал.
        А на похоронах народу было видимо-невидимо, и даже из района многие приехали на машинах. И Нил Васильевич был.
        А погиб папка как раз через машину. Тогда, лет шесть назад, бандитов много из тюрем повыпускали. Думали, что они перевоспитались и будут жить, как все люди. А они не перевоспитались. И вот однажды ночью бандиты сломали дверь гаража и хотели угнать машину — легковушку. Тогда в совхозе только одна машина была — «Победа». Когда бандиты забрались в гараж и стали заводить машину, как раз папка с мамкой шли из конторы с партсобрания. Папка услышал шум в гараже — и туда. Бандитов всех троих поймали.
        Да только один успел ножом папку пырнуть. Прямо в живот, говорят. Повезли его в больницу, а он — уже мертвый. Тогда завернули машину назад и привезли папку домой — убитого. А в тот день, когда похороны были, папка в клубе лежал. И все ходили туда прощаться. Все, кроме Тимки и тетки Евдокии. Она сказала, что не может на мертвых смотреть, и не пошла. И Тимку не пустила. Это ей мать так наказала, чтобы не пускать!..
        А вот теперь мамка получила письмо заграничное — «от папки». Но от какого — Тимка понять не мог. От первого или от второго? Да и не пишут ведь мертвые писем. А если бы и писали, то почему мамка так огорчилась? Не обрадовалась, а огорчилась. Говорят, плакала. Почему?
        6
        …Несмотря на трудные погодные условия нынешней зимы, успешно работают труженики Ельницкого совхоза. В числе передовых бригада М. М. Февралевой.
    Из районной газеты.
        7
        До вечера Тимка успел и дров наколоть, и печь затопить, и начистить картошки.
        На улице пошел снег. Похолодало. За водокачкой поднялась в небо мутная, будто обернутая марлей, луна и тут же скрылась за серой облачной дымкой. Словно эхо, пронесся над деревней захлебывающийся собачий лай и утих где-то за школой.
        Тимка подошел к окну. Взглянуть, не идет ли мать.
        У клуба толпились ребята в ожидании кинокартины. Билеты еще не продавали, и они ходили группками возле кассы, освещаемые бледной лампочкой, что висела над входом в клуб.
        Выступили из полутьмы освещенные окнами палисадники с кустами и деревьями.
        Длинные полосы света распластались на припорошенной снегом дороге. Вокруг фонарей задрожали желтые круги, и казалось, все снежинки устремились в них, привлекаемые теплом и светом. А избы уже вовсю пускали в предвечернее небо вкусные дымки печей.
        Ветра, хотя бы и самого неприметного, сегодня не было. Потому и вечер наступал молчаливо и мягко. Снежинки висели в воздухе, не то опускаясь на землю, не то поднимаясь от нее. И лишь по следам на дороге можно было понять, что снег все же ложится на деревню, а значит, и вокруг — на поля, огороды и леса.
        Снег был очень нужен в такую пору. И Тимкина мать о снеге мечтала. И сам Тимка знал, что по нынешней несерьезной зиме и малый снегопад — благо.
        Потухли окна в магазине.
        Старуха сторожиха, похожая издали на ржаной сноп, присела на скамейку поболтать о новостях с молодежью.
        Тимка уже лежал, вытянувшись на лавке, с учебником, когда услышал шаги на крыльце. Это была, конечно, мать.
        Вот она смела веником снег с валенок, стряхнула шубу и вошла в дом.
        Увидев мать, Тимка вскочил с лавки и поставил чугунок с картошкой на огонь.
        - Мам! — спросил он. — Что ты за заграничное письмо получила? Говорят, от папки. Разве так может быть?..
        - Подожди, подожди, Тимок, — остановила его мать. — Потом… Устала я сегодня, сил нет, как измаялась. Давай-ка лучше поужинаем.
        Тимка замолк, но, отойдя от печки, опять не выдержал:
        - И ребята мне говорили, и шофер директорский.
        Мать молча накрыла на стол, принесла из сеней огурцы, банку мясных консервов, еще раз заглянула в печь.
        - Ну-ка, открой, — сказала она, протягивая сыну банку. — Не порежься только. Открывалку возьми в столе.
        Потом они ужинали. Вернее, ужинал один Тимка, а мать просто сидела рядом с ним за столом, подперев лицо руками. Сказала, что есть не хочет. Ела, мол, в районе.
        - А почему его не домой принесли, письмо-то? — опять не выдержал Тимка, когда мать налила ему из кринки кружку молока. — Прямо на работе тебе отдали? Да?
        - Да-да, — ответила Мария Матвеевна. — Только подожди сейчас. Понять надо. Чего-то не так! Путаница какая-то!
        Последние слова мать произнесла чуть слышно, Тимка не разобрал. Единственно, что он понял: мать не хочет говорить о письме.
        По вечерам мать часто приходила домой уставшей и грустной, но, пожалуй, никогда он не видел ее такой, как сегодня. Даже и о войне не говорила, как всегда. Ни «до войны», ни «в войну».
        Чтобы как-то развеселить ее, он попробовал рассказать про лягушек, которых боятся девчонки-старшеклассницы, и даже приврал:
        - А сегодня я нарочно им лягушек не отсадил! Пусть сами их достают или мальчишек своих заставят. Вот-то крику будет и смеху! Правда?
        - Да-да, — подтвердила Мария Матвеевна. — Ты бы, Тимок, занялся чем…
        «И до чего ж смешные эти люди, взрослые! — подумал Тимка. — Все скрытничают чего-то, переживают про себя, а сказать боятся. Вот и мамка молчит. Видно, думает, маленький я совсем, ничего не понимаю. А я-то знаю, что она из-за этого письма переживает. Что же там, интересно, в письме?»
        Он пересел к радиоприемнику.
        Тимка почему-то любил не столько слушать радио, сколько крутить рычажок, гонять по шкале стрелку и удивляться тому, как эта стрелка попадает в разные города и страны, где говорят и поют на непонятных языках.
        Обычно мать оговаривала Тимку, когда он слишком долго крутил приемник, но сейчас она не заметила и этого.
        Убрала со стола. Прошлась по комнате. Посмотрела на стену с фотографиями.
        Тимка продолжал сидеть у приемника, хотя сегодня это занятие ему вовсе было не по душе. Он крутил рычажок, и дикораздирающая музыка сливалась с какими-то заграничными словами. Звучали псалмы, и вдруг бодрый русский голос говорил об успехах тружеников сельского хозяйства, о происках западногерманских реваншистов и новом запуске очередного спутника земли…
        Вдруг мать словно вспомнила о чем-то и сказала:
        - Как-то там наш Петя? Хоть приехал бы, навестил.
        - А что Петя? — не понял Тимка. — Ведь писал в письме, что все хорошо.
        - Мал ты еще, сынок, — сказала мать, будто огорчившись. — Какие у тебя заботы!
        Тимка вспомнил, что днем он почти такие же слова сказал маленькому Вовке.
        «Вот и мамка считает меня маленьким, — подумал он. — А разве маленький я?»
        8
        …И вот сообщаю вам грустную весть. Муж ваш И. К. Февралев погиб в боях за город Прагу — столицу Чехословакии. Похоронили мы его в братской могиле наспех, даже прибрать все, как следует, не могли. В Судетах еще немцы орудовали. И убитых было много, раз шли у нас сильные бои.
        Но вы, уважаемая М. М. Февралева (извините, что обращаюсь к вам по инициалам, а не полностью!), вправе гордиться своим мужем, который отдал свою жизнь…
    Из письма командира части М. М. Февралевой.
        9
        Тимкину мать любили в Ельницах. И за работу любили, и просто так. А некоторые еще и жалели:
        - Смотри-ка на Матвеевну. И горя сколько перенесла, а все одно — крепко на ногах стоит! Позавидуешь! Сам Нил Васильевич, как что, с ней советуется.
        - Да, не просто: одного мужа потерять, и второго, и ребят вырастить, в люди вывести…
        - А сама-то как в войну жила. И дом на себе, и плуг таскала, сеяла — одна. И партизанам помогала. А сохранилась Матвеевна, держится!
        Однажды Тимка услышал, будто в детстве матери жилось плохо. Бабушка — материна мать — крутого характера была. Говорили, и била она мамку, и против колхоза выступала, а мужа своего прямо в могилу свела. И еще, что была она очень жадна до денег.
        - Мам, — попросил Тимка, — расскажи, как ты маленькой была, как тогда было?
        - А что? — удивилась мать. — Жила, как все люди жили. В мирное время жили. О войне тогда никто и не помышлял. Хоть и шла она уже по миру, а мы все думали: не коснется нас, стороной обойдет…
        - Ну? — спросил Тимка.
        - Что «ну»? В школу бегала, пионерскими делами занималась, работала…
        - А верно, что дома били тебя? — опять спросил Тимка.
        - Ну что ты, сынок! — возразила мать. — Кто ж это бить меня мог? А если страдала за что, так это за Советскую власть. За что все страдали! И папка наш первый за нее жизнь отдал, и второй. И вот Петя служит…
        Так ничего и не сказала. Да только Тимка все равно слышал. Не зря люди говорили. Это только на тех наговорить могут, кого не любят. А мамку любили.
        Вот и теперь. Тимка смотрел на мать, понимал, что с ней что-то происходит, а узнать ничего не мог.
        Мамка уже старая. Скоро сорок пять будет. Да только красивая она и на лицо и вообще. И еще — серьезная. Поначалу и не поймешь: хорошее у нее настроение или худое. Держится она одинаково. Да только Тимка уже научился отличать. Если беда какая, лицо у нее худее становится и под глазами синяки, будто не выспалась. А так — лицо круглое и синяков никаких. Ну, а морщины на лбу — так это почти у всех взрослых.
        И у Тимки, наверно, будут, когда он вырастет.
        А сегодня у матери и лицо похудело и синяки появились. Пока Тимка у радиоприемника сидел, он все разглядел.
        Мать вымыла посуду, подмела возле печи и стала снимать с сундука коробки и чемоданы.
        В сундуке лежали всякие тряпки, новые сапоги Пети, книги и бумаги.
        - Ты что? — поинтересовался Тимка.
        - Да так, найти нужно, — сказала мать.
        - Ты потеряла что? — опять спросил Тимка.
        - Ложился бы, Тимок, — мягко сказала мать. — Мне бумажку надо одну найти.
        Наконец она нашла на дне одного из чемоданов синюю папку, открыла ее — в ней были какие-то бумаги.
        Тимка молча подошел к матери.
        - Вот, ты большой уже, — сказала она и начала читать Тимке: — «…Младший лейтенант Февралев Иван Константинович погиб смертью храбрых… седьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года…» Похоронная, видишь?
        - Вижу, — сказал Тимка.
        Потом мать достала еще письмо и стала читать про себя.
        - А это? — спросил Тимка.
        - Письмо, — сказала мать и прочла Тимке: — «Похоронили мы его в братской могиле… Мы сохраним в наших сердцах память…»
        - Это про первого папку? — спросил Тимка.
        - Да, — подтвердила Мария Матвеевна.
        Она положила письмо и похоронную на стол, вернулась к двери и достала из кармана шубы конверт. Взяла очки, села ближе к свету. И опять стала читать про себя.
        «Наверно, это и есть то письмо», — решил Тимка.
        Наконец мать бросила бумагу на стол.
        - Ну и пакость! Какая же пакость!
        - Что? — спросил Тимка.
        - Так я, Тимок, — неопределенно сказала мать. — Так… Ничего…
        И отошла от стола, словно хотела посмотреть фотографию на стене.
        Тимка пошел к приемнику, а сам тоже посмотрел на стену. Вот большая фотография первого папки. Лицо молодое, ясное. Волосы чуть ершистые. Прищуренные глаза, левый немного меньше правого. А под нижней губой справа — родинка. Маленькая, с булавочную головку, но заметная. Значок на пиджаке. Тимка знает, это «Ворошиловский стрелок». Раньше были такие значки. Рубашка белая без галстука. Вид словно важный и испуганный…
        А рядом — другой снимок. Это второй папка. У него усы и лицо совсем взрослые. Тимка и помнит его таким. С прищуренными глазами, как будто папка всегда немного улыбается.
        Мать заметила, что Тимка тоже смотрит на фотографии. И подошла к нему:
        - Как же это, Тимок? Ведь и в школе вместе учились, и столько лет рядом были…
        Тимка не очень понял: о ком она? Потом сообразил: раз про школу — значит, о первом папке. Это с ним мать вместе в школе училась.
        - Расскажи! — попросил Тимка.
        Он любил слушать мамкины рассказы. Особенно по вечерам, когда не хотелось спать.
        Мать чуть улыбнулась, сказала будто невзначай:
        - Вот девчонок он, когда маленьким был, задирал, а как-то даже меня столкнул в воду на речке. А я тогда никому не сказала, проревела одна, в кустах. Не хотела домой возвращаться мокрой да зареванной, так и бродила по берегу до темноты…
        А на следующий день очень обрадовалась, что его в пионеры не приняли. Всех приняли, а его — нет. Только не из-за меня. Что-то натворил тогда. Не помню только что. А отец его сам пришел в школу и сказал, чтоб не принимали сына ни в какие пионеры, раз он на такое способен. Тогда Иван из школы убежал: стыдился. Несколько дней не ходил. А когда пришел, мне стало жалко его, и обиды уже никакой не было…
        В старших-то классах он совсем другим стал. Физкультурой увлекся, на соревнованиях всегда первые места занимал. Из семилетки прямо в колхоз пошел. Прицепщиком работал. Хотел трактористом стать, да машин в то время мало было. Я еще пошутила как-то: «Раз трактора не дают, проси лошадь. Тоже пахать можно». А он обиделся и перестал со мной разговаривать…
        Только не думала я тогда, что мы поженимся. Он на меня и внимания не обращал, все стороной обходил. А летом в тридцать девятом вдруг сказал: «Женюсь я на тебе, хочешь не хочешь. Все равно в Красную Армию скоро уходить. Так что женюсь…» А я еще ответила ему: «При чем тут Красная Армия? А если я не хочу! Поинтересовался бы!» И все лето говорила, что не хочу, а на самом деле очень хотела. А он ходил по пятам, ни с кем не гулял, чтоб любовь свою доказать…
        А поженились мы под самые Октябрьские праздники. И жили хорошо. Только мало. Два года всего…
        Петя родился, а там и началась она, война…
        Когда война настала, Пете всего второй годик пошел. Говорить еще не умел, только смеялся. И когда папка наш на войну уходил, тоже смеялся. Не знал, что так и не увидит больше отца. И я не увидела — вот…
        10
        …В годы Великой Отечественной войны (1941 -1945) погибло двадцать миллионов советских граждан — мужчин, женщин, детей…
    Из доклада, услышанного М. М. Февралевой в райкоме КПСС.
        11
        О войне у Тимки были самые неясные представления, как, впрочем, и у многих его товарищей постарше. Тимке не довелось пережить ни одной войны, и, честно говоря, он, как и все мальчишки, жалел об этом.
        Был когда-то Суворов, был Чапаев и был Леня Голиков, были молодогвардейцы и чапаенок — Тимка о них читал. И думал: «Если б я…»
        И все-таки взрослые — а их как не слушать? — не хотели даже знать о войне, так она им опостылела. Почти что каждый в войну родных потерял — мужа, отца, мать, сестру, брата, сына… Так что же это такое — война? Выходит — беда, и самая большая, раз близкие, дорогие люди с нее не возвращаются…
        Потом Тимка слушал мать и уже не вспоминал ни о чем на свете. И мамка, кажется, больше не вспоминала. Только сунула что-то под скатерть.
        А за окном все сыпал снег — мелкая белая пыль. И где-то пели девушки и смеялись ребята. Играл патефон или радио, Тимка не мог разобрать. Наверно, всем людям было хорошо и нехлопотно в эти непоздние вечерние часы.
        «Снег — это хорошо, это — надо, — думал Тимка. — И поют складно. А песня добрая, смешливая».
        Вдруг скрипнула входная дверь, в сени кто-то вошел.
        - Матвеевна, дома ты? Зайди к нам на минутку…
        Это был сосед Егор Иванович, механик совхоза. Жена его, Евдокия Семеновна, — давняя знакомая матери. Они вместе работают в теплично-парниковом хозяйстве.
        - Мы уж спрашивали тебя, — сказал, подходя к столу, Егор Иванович. Он был в одной рубахе, без шапки.
        - Спасибо, а что у вас? — спросила мать. — Не могу я. Вот и Тимке спать надо…
        - Ну зайди, прошу тебя, уважь, хоть поздравь мою Евдокию. Сами, понимаешь, забыли совсем, а у ней нонче как раз рождение. Пятьдесят три годочка — ни дать ни взять. Только к вечеру вспомнили да и собрались на скорую руку посидеть, рюмку поднять. Ты ж знаешь Евдокию. Скромница она. Сама и не напомнила. Хорошо, я с работы шел — вспомнил. Не засохла еще память.
        - Нет, нет! Егор Иванович, не серчайте! Не пойду я! — сказала мать.
        - И слышать не хочу! — сказал Егор Иванович и настойчиво взял мать за руку. — Пойдем! Не стесняйся. И Тимофея бери. У нас никого нет — одни свои. А то будем считать — зазналась ты, дружков своих, подружек гнушаешься.
        Мать посмотрела на Тимку, словно спрашивая его совета.
        - Пойдем! — сказал Тимка. Он был доволен, что можно будет не спать, а пойти в гости.
        - Тогда на минутку, — согласилась мать. — А то Тиме спать…
        Гостей у Евдокии Семеновны, и верно, было немного. Еще одна соседка, двоюродный брат Егора Ивановича с сыном да тетка Матрена, что работает в теплице на грибах.
        Детей у Егора Ивановича и Евдокии Семеновны не осталось: были у них сыновья, да, говорят, погибли в войну. Все трое погибли.
        Мать обнялась с Евдокией Семеновной.
        - Прости, Евдокиюшка, что с пустыми руками…
        - Садись, Маша, садись, милая! И ты, Тимоша, садись! — захлопотала Евдокия Семеновна. — Какие там, милая, подарки! У бабы года летят, что зерно из дырявого мешка сыплется. Не сосчитаешь! Егор, тарелочку-то дай Маше да рюмку достань в шкафе. Вот я вам сейчас холодца подложу. Садись, садись! Вот вилочка с ножом! А рюмку-то, рюмочку налей, Егор, Маше!..
        Тимка сел рядом с мамкой за стол, сел, как взрослый, и навалился на холодец. Пожалуй, холодец — это самое вкусное, и дома у них холодец бывает лишь по самым большим праздникам. Тимка всегда любил холодец, и когда хотел есть, и когда не хотел.
        Егор Иванович налил матери водки.
        - Ой, за твое здоровье, Евдокиюшка! — сказала Мария Матвеевна.
        Пить мамка не умела, а если уж приходилось, то проглатывала водку залпом, как лекарство, зажав нос.
        Еще через рюмку Евдокия Семеновна затянула песню:
        Как у белой у лебедушки
        Было трое деток маленьких,
        Трое малых, трое ласковых,
        Трое близких сердцу матери.
        Да не ведала лебедушка
        Про судьбу свою несчастную
        И про гибель деток родненьких
        От огня-пожара страшного.
        Обгорели белы перышки,
        Но сильней огня-пожарища
        Сердце матери трепещется…
        Тут Евдокия Семеновна всхлипнула и вдруг заревела в голос, вспомнив своих детей.
        Мамка тоже не выдержала.
        - Не надо, Евдокиюшка! — попросила Мария Матвеевна.
        - Говорил, не пой эту песню проклятущую, — бросил жене Егор Иванович. — Сколько раз говорил — так нет! Опять сердце ранишь…
        Вдруг Евдокия Семеновна встала и, бросив отчаянный взгляд на всех, произнесла:
        - А что вы хотите? Бодрое, да? Могу и это:
        Легко на сердце от песни веселой,
        Она скучать не дает никогда —
        И любят песню деревни и села,
        И любят песню большие города.
        - Не кощунствуй! — вскрикнул Егор Иванович.
        - А я и не кощунствую, — тяжело сев, сказала Евдокия Семеновна. — Просто веселое не всегда идет… Чтоб им провалиться, тем, кто опять войны затевает!
        Домой Тимка и Мария Матвеевна вернулись не поздно.
        - Ложись, Тимок, — сказала мать и сама разобрала постель. — Ох, и голова у меня кружится. Давно, видно, не пила…
        Тимка вспомнил про письмо, но только лег и словно провалился куда-то. Ни спрашивать, ни говорить уже не хотелось.
        Он еще, похоже, не спал, когда услышал голос матери.
        - Франкфурт-на-Майне! Вот он, ваш Франкфурт, что людям стоит! Бабам русским! Евдокиюшке и мне! И другим всем! — говорила мать и, кажется, заплакала, но Тимка ничего не понял.
        А потом ему показалось, что мамка присела на краешек его постели и крепко-крепко прижалась к нему.
        Тимке было хорошо, и он тоже прижался к матери.
        А за окнами — Тимка чувствовал это и даже, казалось, видел — продолжал валить снег. Только уже не мелкая пыль, а настоящий, крупный, пушистыми хлопьями. Верно, зима все же будет. Будет!
        12
        …Острая классовая борьба дает знать о себе и в нашей школе. Так, например, пионерку Машу С. жестоко избила собственная мать лишь за то, что та горячо защищала колхоз. Избитая пионерка прибежала в школу и прямо на уроке заявила: «Не слушайте тех, кто выступает против колхоза…»
    Из стенной газеты Ельницкой начальной школы за октябрь 1932 года.
        13
        Тимка проснулся рано. Мать собиралась на работу. Вид у нее был совсем больной. Такой Тимка ее еще не помнил.
        - Тебе плохо? Да? — спросил он.
        - Ничего, Тимок, пройдет. Голова чуток болит.
        Мать ушла на свои парники, а Тимка побежал в школу. Но не успел он подняться на другую сторону оврага, как понял, что о письме знает уже чуть ли не вся деревня. Наверное, если бы по радио об этом сообщили, и то бы меньше людей о письме узнали.
        Ребята, что встретили Тимку по пути в школу, засыпали его вопросами:
        - А про что там в письме написано?
        - А что это — Франкфурт, где? Город? В Западной Германии?
        - От какого отца письмо-то, непонятно?
        - Значит, он шпион? Да?
        Такие вопросы обескуражили Тимку.
        - Не знаю я ничего. И письма никакого не видел! Отстаньте! — сердито сказал он и побежал вперед.
        Тимка не замечал уже ни снега, завалившего за ночь овраг, ни птиц, прыгавших по веткам деревьев, ни преобразившихся елей, что будто украсились белыми шкурками зайцев и песцов. С трудом пробираясь по узкой тропке, только что проложенной ребячьими валенками, он вышел к школе.
        Возле крыльца толпились ребята из разных классов. Еще издали Тимке показалось, что все они ждут его.
        Он замедлил шаг. Но как ни иди медленно, все одно — школы не минуешь.
        Тимка издали выбрал из всех ребят своих, одноклассников, и подошел.
        - Здравствуйте! — сказал он вместо обычного: «Привет!»
        - Здорово! Привет! Здравствуй! — отозвались ребята.
        - Ну, что там в письме? — сразу же спросил Леша Махотин.
        - А я не знаю, — признался Тимка.
        - Так и не знаешь! — ехидно произнес Леша. — Скрываешь небось! А пионер еще! Галстучек-то надел!
        - И надел! И всегда буду носить! А тебе что? — сказал Тимка.
        - Помолчи ты, утопленник! — прикрикнул на Махотина Саша Водянин. — Говорит тебе человек, что не знает, — значит, не знает…
        Тут бы и кончиться разговору, да нет, Лена Нестерова влезла:
        - Раз из Западной Германии письмо, наверно, он власовцем стал или бендеровцем. В войну такие были…
        - Не бендеровцем, а бандеровцем!..
        - Да чего ты болтаешь! — возмутился Миша Решетов. — «Власовцем, власовцем»! Как же он мог, когда он на кладбище у нас лежит? Я и то помню, как его хоронили…
        - Не о нем же речь! — возразил Саша. — От первого мужа Матвеевны письмо… Ведь, говорят, написано там на конверте — от первого…
        - А я, девочки, что-то никак не пойму, — вступила в разговор Зина Рылова, самая что ни на есть спокойная и рассудительная девочка в классе. — Ведь первый муж Марии Матвеевны на войне погиб. В Чехословакии будто, говорили…
        - Мало ли что говорили!
        - Это еще как сказать!
        Ребята опять загалдели, и только Тимка стоял молча, не зная, что делать.
        Наконец громко зазвенел долгожданный звонок.
        - Пошли-ка лучше! — предложил Саша Водянин. — И вообще, какое это имеет отношение к Тимофею? Это ведь не его отец, — добавил Саша, желая, видимо, закончить разговор.
        Тут уже сам Тимка не выдержал.
        - Нет, он мой отец, — сказал он тихо, но упрямо. — Он мой первый папка… Мой! Мой!
        14
        СИЗОВ В. А. 1904 -1956.
        ПОГИБ, ЗАЩИЩАЯ НАРОДНОЕ ДОБРО

    Надпись на могиле.
        Здравствуй, дорогая бывшая жена Мария!
        Представляю, как удивишься ты, получив это мое письмо. Ты считаешь меня погибшим и, наверное, даже получила в свое время официальное уведомление о моей смерти. Но чего только не случается на войне! Меня уже в покойники записали, и в могилу определили, да поторопились — очнулся я от бессознания и попал к хорошим людям. А наши-то, свои, бросили меня, считая скончавшимся. Так я чудом остался живым и вот теперь, через много лет, решил написать тебе.
        От людей, бывавших в России, я узнал, что ты жива и находишься в прежнем месте, в нашей деревне, и будто бы даже стала партийной. Сначала я не поверил этому. Ведь ты — простая деревенская женщина и никогда не рвалась к политике…
        Остаюсь к тебе с большим приветом твой бывший муж Февралев Иван Константинович.
        Передавай от меня поклон всем нашим деревенским мужикам и бабам и прочти им мое письмо.
        Не удивляйся, что это письмо написано незнакомым тебе почерком. На войне я повредил себе правую руку и теперь всегда пишу левой.
        15
        Прежде, когда Тимка еще совсем маленьким был и лесов дремучих боялся, мать не раз называла его трусишкой.
        - И в кого ты такой уродился? — говорила она. — И Петя у нас не из робкого десятка, и мы с папой…
        Тогда она шутила, конечно. Как ей было знать: смелый Тимка или нет?
        А леса дремучие — ведь это только на словах. Может быть, окажись рядом с Ельницами настоящий дремучий лес, Тимка вовсе бы и не боялся в него пойти.
        Зимой Тимка с первого класса один в школу ходил. И не боялся. А зимой, известно, особенно по утрам, темно совсем. А когда через овраг идешь, так что только тебе не померещится. Деревья великанами стоят, тени вокруг пляшут, а тут еще ворона какая-нибудь или сорока шарахнется с испугу в сторону — хошь не хошь, а мурашки со спины не прогонишь.
        А если собака встретится чужая, как тогда, когда Тимка во второй класс пошел? И главное, погода в тот день была страшнющая: буран не буран, а метель мела вовсю. И вдруг в темнотище чей-то глаз блеснул. Тимка сразу его заметил. Поначалу решил: это от снега блеск. А потом понял: волк!
        Другой бы на Тимкином месте наверняка стрекача дал. А Тимка — нет. Во-первых, знал, что бежать от волка или другого зверя — значит определенно в лапы ему попасться. А потом вспомнил, что волки огня боятся. Вот и не растерялся: достал свой фонарик и прямо направил свет туда, где глаз горел. Да еще крикнул что было силы:
        - А ну, кати с дороги! Все одно не боюсь тебя!
        Правда, собака с дороги не ушла, а наоборот — к Тимке подбежала, стала ласкаться, скулить. Наверно, от голода да от холода. То ли бросил ее кто, то ли еще что с ней случилось…
        И все-таки Тимка не испугался. А ведь это могла быть и не собака, а волк…
        Волки, говорят, тоже разные бывают. И смелые, и трусливые. Есть даже такие, что волчат своих бросают, лишь бы ноги унести.
        А зайцы! Вон все их трусами зовут, а говорят, такие среди них встречаются, что смелее смелого. Отец Саши Водянина видел, как однажды зайчиха со змеей сражалась — малышей своих защищала. Вот вам и трусы!
        И люди, наверно, так. Страх-то, может, в каждом человеке сидит. Только одни переборют в себе этот страх — вот и становятся смелыми. А другие не могут. И получается — они трусы.
        Тимка это по себе знал. Разве не бывало ему страшно? Сколько раз бывало. А выдерживал! Зато потом как здорово становится!
        А сейчас-то как же?
        Если решил, значит, надо идти! Только назад ни в коем случае не сворачивать. Хоть и страшно, а все равно надо. Ведь на самом-то деле: что может быть страшного на кладбище? Ну, могилы, кресты, памятники. Сколько раз он и летом и зимой их видел. В любую погоду.
        А то, что люди про кладбище всякие сказки рассказывают, так это же они от страха. Сами боятся и других зазря пугают. И потом, Тимка пионер. А это что-нибудь да значит.
        Тимка вспомнил про Махотина и пожалел, что не ответил ему как следует.
        «Сказать бы ему, что он сам трус, раз других такими считает. У меня и первый папка в бою погиб, и второй… Если бы этих бандитов тогда не словили, они бы неизвестно чего еще наделали! Не только машину совхозную могли угнать!.. А если бы и на это Махотин что-то сказал, стукнуть его, и все. Сам задирается, а драться по-настоящему не умеет. Верно Саша говорит: «Утопленник!» Ну ничего, я ему докажу. Вот схожу на кладбище и докажу…»
        Мысль пойти на кладбище родилась у Тимки перед уроками. Уж очень обидели его ребячьи разговоры.
        Тимка решил сразу же после школы отправиться на кладбище и проверить. Ведь и в самом деле он давно папкиной могилы не видел.
        И пошел.
        Пройдя знакомой дорогой через овраг, Тимка обошел крайние избы и направился в поле.
        Снежок похрустывал под ногами. Его немало подвалило за прошедшие сутки.
        Впереди на бугре одиноко маячили три дерева, а вокруг них, и влево и вправо, косо выглядывали из снега кресты и одинокие памятники. Еще шагов сто пятьдесят — двести.
        «Раз, два, три… пять… восемь… — начал считать про себя Тимка. — Хорошо, что еще светло. Вечером было бы хуже. И не так уж сейчас страшно… Десять, одиннадцать… Зачем это я считаю? Лучше думать о другом. Стоит, например, могила на месте или нет. Или лучше еще о другом!.. А Махотин все равно…»
        Теперь уже никуда не денешься. Кладбище — вот оно.
        Тимка остановился и стал смотреть, как лучше подойти к могилам. Раньше здесь где-то была тропка, но сейчас ее вовсе не видно.
        Он попытался встать на цыпочки, чтобы прямо с дороги разглядеть, стоит ли на месте папкин памятник — столбик со звездочкой? Но в валенках на цыпочки не встанешь. Да если и встать, не увидишь. Папкина могила ближе к другой стороне.
        «Может, пройти чуть дальше и посмотреть между деревьями?» — подумал Тимка.
        Пошел. Остановился через несколько шагов. Нет! Между деревьями не видно. Он поежился и вернулся назад к тому месту, где раньше была тропка. Хоть и не заметна она под снегом, но найти ее нетрудно.
        Тимка шагнул с дороги в снег и попал на тропку. Так и есть — она. Он стал пробираться вперед, оставляя за собой глубокие следы.
        «Была не была, — думал он. — Самое главное — не возвращаться! И по сторонам не смотреть. А почему не смотреть?»
        Он нарочно огляделся по сторонам. Ничего страшного. Вот уже слева первые две могилы. Это — старые. На одной крест совсем покосился, на другой от креста осталась только палка: поперечной перекладины не было.
        Еще несколько шагов между могилами. Здесь уже совсем глубоко.
        Одна нога у Тимки провалилась, пришлось схватиться свободной рукой за ограду.
        Ничего! Вот только портфель мешает. Левая рука занята. А может быть, с портфелем и лучше. Для равновесия.
        Вдруг Тимка почему-то стал подниматься вверх. Неужели на могилу попал? Ну конечно, так и есть. Под снегом ничего не увидишь.
        Заспешил, чтобы сойти с могилы, шагнул в сторону и провалился чуть не по пояс, раскинув по снегу руки. Портфель отлетел в сторону.
        «Это ничего! — решил Тимка. — А вот валенок?»
        Он потянул левую ногу — она выскакивала из валенка. Так и оставишь его под снегом. Надо осторожнее.
        Наконец он вытянул ногу вместе с валенком. В валенке — снег, но этот не беда. За левой вытащил правую. Прополз два шага на коленях — достал портфель.
        Почему-то сейчас ему уже вовсе не было страшно. Только бы добраться до папкиной могилы!
        Тимка опять огляделся. Где ж она? Да вон рядом совсем. И памятник виден. Значит, на месте стоит. Тимка облегченно вздохнул.
        Все же надо подойти поближе.
        Тимка подошел. Могилу совсем замело. Снег глубокий — половина столба под ним. И дощечка. И на звездочке лежит снежок. Ветер его, что ли, прилепил к звездочке.
        Могилу сейчас не отгребешь. Поэтому Тимка только стряхнул снег со звездочки и откопал дощечку. Надпись на ней полиняла, но Тимка все же разобрал: «Сизов…»
        Сизов — это и Тимкина фамилия. А у матери по первому папке — Февралева.
        «Вот если бы теперь могилу первого папки найти! — подумал Тимка. — Тогда бы утер я нос этому Махотину. Да только как ее найдешь! До Чехословакии далеко, и там, где искать, — неизвестно. Но все равно он не шпион! Не может этого быть».
        Тимке стало почему-то холодно. Уж не потому ли, что он испугался? Нет! Это просто от снега. И в валенках снег, и в рукавицах, и шуба вся в снегу.
        Он стал пробираться назад и вдруг почувствовал, что ему хочется как можно скорей выбраться на дорогу. Ноги словно сами несли его по сугробам. В одном месте он опять свалился, но удачно — не глубоко. Быстро встал и под горку на дорогу.
        И все-таки он, наверное, боялся. Иначе чего же так торопился, бежал подальше от этого кладбища? А может, просто чтоб не простудиться? Чтоб быстрей оказаться дома, снять мокрые валенки, мокрую шубу? Может быть…
        А то, что сходил на кладбище, — это хорошо. Это даже здорово. И главное, своими глазами увидел могилу, успокоился, что ничего с ней не случилось. А раз и могила и памятник на месте — не мог его папка письмо из-за границы прислать.
        Дома Тимка сам затопил печку и положил на нее одежду. Мать не очень любит, когда Тимка сам топит печь. Но несколько раз она ему разрешала. Когда на собрании задерживалась или в районе до вечера была. Ну, а сегодня она и подавно не будет ругаться. Тимке нужно согреться и одежду высушить.
        Скоро в комнате стало тепло. Приятно запахло дымком, жареным луком и гречневой кашей. Котелок с кашей мать оставила с утра, и теперь Тимка только поджарил ее на сковородке вместе с луком. Лука он не пожалел. Три луковицы накрошил. Это самое вкусное: гречка с луком.
        Он уже согрелся и ел не торопясь, смакуя каждую ложку. Потом, чтобы не возиться с заваркой, выпил кружку кипятку с сахаром и сел за уроки.
        Но уроки не шли в голову.
        «Раз второй папка на месте лежит, как же это? — думал Тимка. — Не он, а первый, наверно…»
        И тут Тимка вспомнил, как мать доставала письмо, а потом еще разные бумаги. Она говорила: «Похоронная».
        «А куда же письмо это делось? Может, она с похоронной вместе положила?»
        Тимка бросился к сундуку. С трудом снял с него чемоданы — один за другим. Тяжеленные! Потом открыл сундук. Перебрал вещи и наконец нашел знакомые бумаги.
        «Погиб смертью храбрых…» — прочел в одной из них. Решил: «Это не то».
        Потом нашел письмо.
        «В боях за город Прагу — столицу Чехословакии… Похоронили мы его…» «И это не то».
        Еще покопался в сундуке. Того письма, что мать достала из кармана шубы, не было.
        Может, мамка с собой взяла?
        Вдруг Тимка вспомнил:
        «А под скатертью на столе? Что-то она положила…»
        Он вернулся к столу и поднял угол скатерти.
        «Письмо! И конверт не такой, как всегда. Марки — заграничные. Неужто оно?»
        Адрес на конверте написан по-русски и еще как-то: Тимка не понял. Разобрал только: «Франкфурт-на-Майне». И чуть ниже — «Февралев И. К.».
        Тимка вынул из конверта лист бумаги и стал читать:
        Здравствуй, дорогая бывшая жена Мария!
        Представляю, как удивишься ты, получив это мое письмо. Ты считаешь меня погибшим и, наверное, даже получила в свое время официальное уведомление о моей смерти. Но чего только не случается на войне! Меня уже и в покойники записали, и в могилу определили, да поторопились — очнулся я от бессознания и попал к хорошим людям. А наши-то, свои, бросили меня, считая скончавшимся. Так я чудом остался живым и вот теперь, через много лет, решил написать тебе.
        От людей, бывавших в России, я узнал, что ты жива и находишься в прежнем месте, в нашей деревне, и будто бы даже стала партийной. Сначала я не поверил этому. Ведь ты — простая деревенская женщина и никогда не рвалась к политике…
        Дальше Тимка ничего не понял. Читал-читал, а смысла слов понять не мог.
        С трудом разобрал только конец:
        …Остаюсь к тебе с большим приветом твой бывший муж Февралев Иван Константинович.
        Передавай от меня поклон всем нашим деревенским мужикам и бабам и прочти им мое письмо.
        Не удивляйся, что это письмо написано незнакомым тебе почерком. На войне я повредил себе правую руку и теперь всегда пишу левой.
        …Тимка проснулся, услышав сквозь дрему голос матери и еще чей-то — очень знакомый, по-домашнему приятный — и какие-то шаги.
        «Когда же я уснул? Почему лежу на кровати, когда стоял возле стола и читал письмо? — пытался сообразить он. — И с кем же это мамка говорит? Значит, она уже вернулась?»
        Ему не хотелось просыпаться. Но и любопытство не давало покоя.
        Тимка приоткрыл один глаз. У стола сидела мать, а по комнате ходил Архимед — Николай Иванович. Ну конечно, это его голос слышал Тимка.
        - Я и сама сегодня это поняла, — говорила Мария Матвеевна. — Кого ни встретишь, все знают. Одни спросят, другие промолчат, а чувствую — знают…
        - Это все обычное любопытство, — подтвердил Николай Иванович, вышагивая по комнате. — Наверняка многие из самых добрых побуждений говорят, сочувствуют вам, а может, и жалеют. А есть, конечно, и такие, что с радостью понесут это просто как сплетню…
        Тимка теперь уже внимательно прислушивался к разговору, хотя и не совсем понимал, о чем идет речь.
        - Да, а мне-то каково? Жалеют ли, любопытствуют! — сказала мать. — Не легче! Сами понимаете, что в душе творится. И за что? Ведь ничего у меня нет, кроме ребят, все в прошлом. А эти два дня, как в тумане каком… Но откуда Тимок-то узнал? И письмо достал? Ведь спрятала…
        - А от сынишки зря вы скрывали. Не сердитесь, но правильно он сделал, что прочел письмо. В деревне говорят. Ребята допекают… А письмо? Надо отвезти его в райком, — посоветовал Николай Иванович, — пускай там разберутся. Но я убежден, что все прояснится.
        - Да я и сама так думаю, — тяжело вздохнула мать. — Ведь вот они и бумаги все, вы видели, и не такой он человек был…
        Тимка уже понял, о чем разговор. А про райком Николай Иванович говорит для того, чтобы мамка там посоветовалась…
        И, хотя Тимка вовсе не хотел этого, как-то само собой получилось, что он вдруг сказал:
        - А я сегодня на кладбище был…
        - Ну вот, и наследник проснулся! — весело произнес Николай Иванович. — Так как, будем Архимеда догонять?
        - Будем, — согласился Тимка.
        - Зачем же ты на кладбище был? — не поняла мать. Она подошла к кровати. — А мы пришли с Николаем Ивановичем, смотрим — ты за столом дремлешь… Вот и посоветовал Николай Иванович не будить тебя, в кровать перенести.
        - Я после школы прямо туда пошел, — признался Тимка, — посмотреть папкину могилу, на месте ли она… Если бы знал про письмо… Ребята в школе болтают…
        - Ну и глупенький ты еще у меня, — перебила его мать. — Разве об этом папке разговор идет?..
        - А тогда надо и первого папки могилу найти, в Чехословакии которая, — сказал Тимка. — Чтоб узнать.
        - Что ж, прав ваш сын, Мария Матвеевна! — поддержал Тимку Николай Иванович, продолжая ходить вокруг стола, как на уроке. — И здесь не миновать вам Нила Васильича…
        16
        …Вот почему мы убедительно просим вас, дорогие товарищи, содействовать нам в розыске этой могилы. Это очень важно для Марии Февралевой. Заранее благодарен вам. С коммунистическим приветом…
    Из письма секретаря райкома КПСС Н. В. Старшинова в Главное управление Общества чехословацко-советской дружбы.
        17
        Одиннадцать лет Тимка живет на белом свете — а это не так уж мало, — и все эти годы он слышит о Ниле Васильевиче. Когда маленький был, ходить и разговаривать учился, он слышал это имя от матери и отца. А потом и на улице — в разговорах деревенских жителей, знакомых и незнакомых. Называли это имя по-всякому: и весело, и серьезно, и сурово, и с обидой, и спокойно. Но называли всегда так, будто нет для них важнее и главнее человека, чем неизвестный в то время Тимке Нил Васильевич. Еще бы! Он все знает, все понимает, и его уж никак не проведешь на мякине: «Вот приедет Нил Василич…», «Посоветуюсь-ка с Нил Василичем…», «А что Нил Василич скажет?..», «Да что там говорить! Ежели бы Нил Василич…», «Таких секретарей по всему свету поискать…», «Если б все такие, как Нил Василич…»
        Получалось, что неведомый Тимке Нил Васильевич — существо необыкновенное.
        Когда Тимка стал старше, он увидел однажды в районной газете фотографию, на которой была снята мать, еще разные люди и среди них — Нил Васильевич.
        - О-о-о! — разочарованно протянул Тимка. — А я думал, что он вовсе не такой!
        Папка посмеялся, взял у Тимки газету и сказал:
        - А какой же? Такой, как есть! «Ни бог, ни царь и не герой…»
        Но это было давно.
        Тимка еще не вышел из дошкольного возраста. А что в то время он понимал?
        Да и не один Тимка. Папка вон взрослый был, а если бы был жив, тоже понял, что ошибался! Насчет героя ошибался! «Ни бог, ни царь» — это верно! А вот «не герой» — неверно.
        Как раз в прошлом году Нилу Васильевичу звание дали — Герой Социалистического Труда. И еще звездочку золотую и орден Ленина. Орден, как и мамке…
        Поначалу, правда, Тимка не знал этого. Потому что взрослых газет не читал, а радиоприемник у них сломался — в районе, в мастерской был.
        Просто в тот вечер приехал в Ельницы Нил Васильевич — и прямо к ним в дом.
        И такой смешной разговор был. Мамка поздравляет Нила Васильевича, а он ей в ответ: «Стыдно мне перед тобой. Старый партийный бюрократ, а мне Звезду. А тебе, труженице, только орден». А она: «Ну, уж тоже сказал… Тебе спасибо за орден!» А Нил Васильевич: «Это тебе спасибо!» Она ему: «За что?» А он ей: «Ведь это я через тебя получил… И через таких, как ты, — простых русских женщин, что все на своих плечах выносят. Куда бы нам, начальству, без вас?» Мамка: «Что ты! Не смущай!» А Нил Васильевич: «Чего ж тут смущать! За показатели дали, за урожай в районе. Я, что ли, его выращиваю?»
        Может быть, и верно. Ведь урожай в теплицах и парниках мамка выращивает. И ей за это орден Ленина дали.
        Одно Тимке было непонятно. И сейчас непонятно. Почему мамка орден каждый день не носит? И Нил Васильевич тоже не носит. Ни орден, ни звездочку. Только по праздникам или там на разных собраниях. И то не каждый раз.
        У Нила Васильевича Тимка, конечно, не спрашивал.
        А у мамки спрашивал:
        - Почему? А-а?
        - Ну что ты, Тимок! — отвечала Мария Матвеевна. — Не на параде небось, чтоб каждый день носить. Да и перед людьми неловко. Сколько их такого же заслужили, а то и большего… Хвалиться перед ними, что ль?
        Почему перед людьми неловко, Тимка тоже не очень понимал.
        У них в совхозе человек десять с орденами и медалями. И многие носят. Ну, не многие, а некоторые. И мамка могла бы. А может, она пример с Нила Васильевича берет?
        Нила Васильевича Тимка узнал, конечно, раньше того дня, когда он Героя получил. Он и в совхозе у них часто бывал, и в машине они как-то ехали в областной центр на слет. Матери не с кем было оставлять Тимку, и приходилось всюду брать его с собой. Вот и ехали они тогда вместе с Нилом Васильевичем на «козле» в город и потом — обратно. А в городе, пока мать на слете была, Тимка в гостинице сидел, а потом — в скверике. Читал книжку и смотрел на улицу.
        В прошлом году Нил Васильевич в школе у них был, на приеме в пионеры.
        Тимку тоже тогда принимали. Нил Васильевич повязал ему галстук и сказал:
        - В мамку идешь! Хорошо! Поздравляю!
        В школу он, наверное, потому приезжал, что раньше, когда-то очень давно («до войны», как мамка говорит), был учителем в их деревне. А потом его секретарем в Ельницах выбрали. И партизанил он, когда немцы были близко. А теперь-то уж, тоже давно, Нил Васильевич в районе работает.
        И еще такое Тимка слышал. В районе большой неурожай с кукурузой вышел. И вот за это Нила Васильевича вдруг уволили из райкома и отправили учиться. Будто он виноват, что у них кукуруза сроду не росла.
        Теперь Тимка знает, что ученье — не самая сладкая вещь. Вот и Нилу Васильевичу попало с этим ученьем!
        Но только не дали Нила Васильевича в обиду: все люди в районе рассердились и стали письма писать — и в область, и даже в Москву. Подайте нам, мол, назад Нила Васильевича. Ни с кем другим работать не хотим! Целый год, говорят, писали. И добились наконец! Вернули Нила Васильевича в район и секретарем выбрали. Самым первым! Это потому, что все очень любят его и уважают.
        А первый папка, говорят, с Нилом Васильевичем в одной стрелковой команде на соревнованиях выступал. И будто стрелял он не хуже Нила Васильевича, а лучше. Нил Васильевич еще в детстве очки носил, был близоруким. А папка хорошо видел.
        О втором папке и говорить нечего. Они тоже много лет встречались. И на похоронах Нил Васильевич был. Только на поминки не остался: вызвали его куда-то…
        Вот почему Тимка не удивился, когда мать собралась в район, к Нилу Васильевичу. И Архимед — Николай Иванович — вчера ей советовал. А если б и не советовал, она бы все равно поехала.
        Тимка попросил:
        - А меня возьмешь?
        - Зачем, Тимок?
        - Просто так, — сказал Тимка. — Неохота дома одному оставаться после школы…
        Вчера, когда ушел Николай Иванович, мать все рассказала Тимке про письмо. Про то, что пришло оно из-за границы, из немецкого города Франкфурта-на-Майне, где есть недобитые фашисты, и про то, что написал его будто первый папка и что все это не может быть на самом деле. И еще мать добавила:
        - А насчет Чехословакии верно ты, Тимок, сказал. Узнать бы все да и съездить туда, своими глазами посмотреть, где похоронен папка…
        Как только кончились уроки, Тимка заторопился домой. Бросил портфель — и на парники к матери.
        …Скоро они уже подъезжали к зданию райкома.
        В коридоре на втором этаже мать встретила какого-то знакомого и от него узнала, что Нила Васильевича сегодня не будет.
        - Приболел он что-то, доктора в постель загнали. Но вы обязательно домой к нему отправляйтесь. Сам звонил, наказал: «Февралева приедет, пусть домой ко мне приходит!»
        - Неловко как-то, — заколебалась мать. — Болен человек, а я…
        - Да какие же здесь неудобства! Наказал, так идите!
        - Пойдем, — сказал Тимка.
        И они пошли. Встретила их Нина — единственная дочь Нила Васильевича.
        Тимка знает ее давно: Нина работает в районной газете и живет вместе с отцом.
        - Я сейчас чайку горячего организую. Мама на работе.
        Своего жилья Нил Васильевич не имел с той поры, как уехал из Ельниц. Снимал комнаты у старухи Мелентьевой в домике на тихой улице. Хозяйка, говаривали, сильно просчиталась с квартирантом.
        Сначала, когда он пришел, цену заломила высокую, а потом узнала, что секретарь, так чуть у нее рассудок не помутился. Уж сколько лет прошло, а и сейчас кается перед Нилом Васильевичем, цену снижает, а тот не соглашается. «Как платил, — говорит, — так и буду платить».
        Мать долго извинялась, что пришла к больному, да еще домой. От смущения опять напомнила Нилу Васильевичу про квартиру:
        - Уж пора бы своим углом обзавестись. Не век же так, в квартирантах!
        - От нее зависит, — сказал Нил Васильевич, кивнув в сторону дочери. — Сколько лет говорю: замуж пора. Вышла бы на сторону, глядишь, с квартирой муж попадется. Тогда и нас приютите, в уголок какой! А-а?! И еще от Людмилы моей. Занятой народ! Все им некогда… Ну, шучу, шучу!.. А то, что с сыном пришла, хорошо. Вот мы его сейчас конфетами будем угощать. Любишь?
        - Что, конфеты? — спросил Тимка.
        - Что ж еще! Конечно, конфеты! — сказал Нил Васильевич.
        - Конфеты люблю, — признался Тимка.
        - Шутишь все! — сказала Нина, заваривая чай. — Вы ему, Мария Матвеевна, подсказали бы насчет печени его. Не хочет лечиться, и вот — приступ за приступом. Вчера опять. Мы уж с мамой говорим, говорим ему… А он хоть бы что! А то еще и рюмку выпивает…
        - Я с соседкой поговорю, — пообещала Мария Матвеевна. — Она какие-то травы готовит для печени. Очень, говорят, помогают.
        - Знаю я ваши травы-отравы, — посмеялся Нил Васильевич. — Ничего, и так обойдется. А печенка у нашего брата — у кого она не болит!
        - Да уж Советская власть всем хороша, — сказала Мария Матвеевна. — Всем волю, жизнь дала, а на вашего брата, партийных работников, столько взвалила, что до революции небось и не снилось никому. Чего только с вас не спрашивают! Самые несчастные-разнесчастные вы люди, как посмотрю!
        - Счастливые! Самые счастливые! — сказал Нил Васильевич.
        Вот и пойми их разговор!
        Тимка сидел на кухне рядом с матерью и смотрел по сторонам.
        В этой комнате он уже был однажды, когда они с матерью заезжали за Нилом Васильевичем, чтобы ехать в город. Как и в прошлый раз, в комнате было все просто. Стол, кровать железная, шкаф. И еще полка с книжками: одинаковыми, толстыми — красными, серыми и синими. На окне стояли хозяйкины цветы — герани, алоэ, фикусы. Горшки в бумагу обернуты. Бумага выгорела — желтая стала и с рыжими, ржавыми пятнами.
        Нина поставила к отцовской кровати табуретку с тремя стаканами и вазочкой конфет:
        - Согревайтесь, а я на рынок сбегаю да в аптеку.
        - Ну, а теперь давай-ка письмо! — сказал Нил Васильевич, как только дочь вышла в сени. — Ведь с письмом пришла, верно? Я еще позавчера слышал. Потому и наказал в райкоме, чтоб тебя ко мне препроводили. Ну, что там? Кстати, при нем-то как? — спросил он, кивнув на Тимку. — Знает он?
        - Знает, — сказала Мария Матвеевна. — И в школе знают. Дразнят уже.
        - Тем паче пора… — сказал Нил Васильевич.
        Мать протянула Нилу Васильевичу конверт:
        - Вот… Не знаю, что и думать. Извелась совсем… И совестно…
        Нил Васильевич, так и не притронувшись к чаю, стал читать письмо. Пока читал, желтоватое лицо его было серьезно, и, как заметил Тимка, он вроде бы и не удивился. Словно читал вовсе не это письмо, а какую-то обычную бумагу.
        Прочитав письмо, Нил Васильевич положил его на одеяло и еще раз взял конверт. Посмотрел с лица и оборота.
        - Значит, «Февралев И. К.»! — сказал он наконец, взяв стакан. — От Ивана! Ну и что ж, поверила ты?
        - Прямо и не ведаю, верить или нет, — призналась мать. — Сам понимаешь, когда такое…
        - Значит, поверила, Матвеевна! Поверила! Не Ивану, а письму этому! — произнес Нил Васильевич с явным огорчением. — Это самое плохое, что поверила… Ведь времена не те, чтобы такому сегодня верить.
        - Да я…
        - Что там «я»! Ведь по глазам вижу: поверила…
        - А мне говорила — не веришь, — вставил Тимка.
        Нил Васильевич помешал чай, сказал:
        - Пейте-ка, пейте, а то остынет. — И вдруг заговорил громко, почти рассерженно: — Ведь фальшивка же это, подлость! Чистейшей воды фальшивка! Простым глазом видно! Как же поверить в такое? Ну, смотри! — Он отставил стакан и вновь взял письмо. — Давай проанализируем эту писулю по строчкам.
        - Я не поверила совсем, — вставила мать. — Все думала: не мог он такое написать…
        - Ладно, ладно, — продолжал Нил Васильевич. — Вот давай-ка лучше читать. Смотри: «Здравствуй, дорогая бывшая жена Мария…» Начнем с этого. Звал он тебя когда-нибудь так — Марией? Писал с фронта — «дорогая жена»?
        - Нет, — ответила мать. — Он Машуткой звал. И с фронта писал «дорогая моя Машутка»…
        - Вот и я помню, что никогда не звал! — подтвердил Нил Васильевич. — Бывало, задержимся с ним где — на стрельбище или на комсомольском собрании, — он твердит: «Пойду домой скорей. А то там Машутка волнуется…» Это ведь я тогда непутевый, холостой был… А дальше слушай: «Представляю, как удивишься ты» и так далее. Да вот: «…получила в свое время официальное уведомление о моей смерти». Что это? Разве это Ивана слова? Это бюрократ какой-то из казенного департамента мог бы так написать: «официальное уведомление»! Ни один русский человек так бы не сказал. А как говорили? «Похоронную получила». Ведь так?
        - И сейчас так говорят, — подтвердила мать.
        - Верно, и сейчас, — продолжал Нил Васильевич. — Слово-то это — «похоронная» — все знали: и старые, и малые. Теперь дальше пойдем. Смотри-ка, что здесь: «От людей, бывавших в России, я узнал, что ты жива и находишься в прежнем месте, в нашей деревне, и будто бы даже стала партийной». И дальше: «Ведь ты — простая деревенская женщина и никогда не рвалась к политике…» Это бывший-то комсомолец своей жене, бывшей комсомолке, пишет! Чепуха какая! Слова-то все не наши: «От людей, бывавших в России…», «будто бы даже стала партийной»!
        Тимка не очень понимал Нила Васильевича, но чувствовал: Нил Васильевич сердится и в письмо не верит.
        «Значит, не папка написал его, — думал Тимка. — А кто же тогда? Что не папка — точно. Не мог он так писать. А кто же все-таки? И почему от папкиного имени? И в деревне удивляются…»
        - И ведь про Петю ни слова не пишет, — вставила Мария Матвеевна. — Сын ведь…
        Нил Васильевич будто и не расслышал ее.
        - Дальше пойдем, — сказал он. — Вот здесь: «Ну, а ты чего добилась со своей партийностью?» Что скажешь, Ивана это слова? Человек комсомольцем был, и притом — передовым комсомольцем. Жена у него — передовая комсомолка. Помнишь, как на собраниях выступали? Как агитаторами были? Как материалы Восемнадцатого съезда изучали? Что это — не партийность была?.. А дальше: «Я живу очень хорошо. Зарплата, как говорят у вас в России…» «У вас в России»! Да так эмигрант с сорокалетним стажем не скажет: «У вас в России»! Пусть они Россию давно не видел, и на коммунистов зол, и все же Россия для него — Россия. Сколько их таких в Россию после войны вернулось. Хоть умереть на своей земле и то за благо сочли. А здесь фальшиво насквозь! Белые нитки так и выпирают!..
        Тимка слушал эти слова, и ему почему-то было так стыдно, будто он сам совершил непростительную глупость.
        «А Махотин? Послушал бы он, — думал Тимка. — А я еще на кладбище ходил. Вот дурак!»
        - И вот теперь самое главное, — говорил Нил Васильевич. — «За сим остаюсь к тебе с большим приветом…» Очень хорошо! И по имени-отчеству даже, чтоб ты, жена его, значит, не забыла! Да? Это знаешь как называется — камуфляж! Вроде бы подделка под русскую манеру. Но камуфляж — это всегда камуфляж, не более! Подделка! И опять же грубая, потому что смысл письма раскрывается ниже, вот здесь. «Передавай поклон всем нашим деревенским мужикам и бабам и прочти им мое письмо». Вот именно: «Прочти мое письмо». Авось дураки поверят, что на их Западе жизнь сладкая, малиновая, дома и машины грошовые, а нам вроде и есть нечего, кроме этой самой «большевистской пропаганды»… Хитрый, надо сказать, замысел! Допустим, и не пойдешь ты, Матвеевна, с этим письмом по деревне, не станешь его читать, как в нем сказано, всем «мужикам и бабам». Тогда вторая задача у письма есть: тебя скомпрометировать. Вот, мол, человек партийный, на виду, передовой, а муж-то у нее — противник коммунизма. Глядишь, и перестанут этого человека уважать, испугаются. Хитро?
        - Хитро, — согласилась мать. — Только вот я чего понять не могу: на кой же лях я, русская баба, им сдалась, чтоб на мне политику ихнюю строить?
        - А на ком же, как не на тебе, русской бабе, земля наша стоит! И не на таких ли, как ты? Ведь это иным не только хлеба недодали, а колбасы, так они уже на рожон лезут, отменяй им существующую власть. Так-то, Матвеевна! И подожди, еще одно, — сказал Нил Васильевич. — Это, так сказать, уже из области криминалистики. Что здесь в конце письма этого написано, задумывалась: «незнакомый почерк», «правую руку повредил», «пишу левой»? Ложь! Письмо как раз правой рукой написано. Взгляни, Матвеевна, на наклон букв. Видишь? Наклон вправо. А левши, как известно, испокон веков пишут с наклоном влево. Вот и выходит, что это — просто оправдание чужой руки.
        - Ведь и верно, — согласилась Мария Матвеевна. — И как ты, Нил Василич, все ловко объяснил?.. А я, дура…
        - Как не совестно тебе, Матвеевна! А уж если хочешь знать, выскажу: вечно мы такие, русские, дураки. Себя кормим, полмира кормим, а все прикидываемся дурачками-чудачками: мол, политика не для нашего ума-разума и высокие материи тоже… А высокие-то материи трудом человека создаются. Иные нашими плодами пользуются и все русских долбают. Мол, и такие они, и сякие. А посмотри!..
        - Что верно, то верно, — будто обрадовалась мать. — У меня вон Тимок включит там эти всякие порой Би-Би-Си и «Свободы», так ум за разум заходит, что они о нас говорят…
        - И этот разговор, Матвеевна, прямое отношение к тебе имеет, — сказал Нил Васильевич. — Вот письмо это. Объяснить-то я объяснил тебе, как, конечно, мог, да ведь ты сама не разобрала. Как могла не разобрать, как поверить могла, что в письме этом сказано? Пусть хоть на минуту, а поверила? Ты — человек уважаемый, в газетах о тебе пишут, люди на тебя равняются, в Кремле на пленуме о тебе говорили: «Пример, мол, брать надо с Марии Февралевой…» Вот она, будь неладна, русская душа!..
        - И верно, опростоволосилась я, Нил Василич, — призналась мать. — Самой теперь совестно… Одного никак понять не могу, уж не обессудь. Кто же это письмо мог сочинить? Как он знает про Ваню, про все?..
        - Так это проще простого, — сказал Нил Васильевич. — Я неделю назад точь-в-точь такое письмо в обкоме читал. Наш работник КГБ привез. В Старицкий район было прислано, бригадиру их лучшему, у которой муж в Венгрии погиб. Тоже из Западной Германии, только не из Франкфурта…
        - Откуда же они про меня-то узнали?
        - А вспомни-ка, Матвеевна, сколько за эти годы делегаций всяких и туристов у нас побывало. Что ты думаешь, среди них не встречаются люди с нечистой совестью? И не сердись на меня, Матвеевна, но прямо скажу, честно. Не письмо меня это огорчило, а то, что ты в Иване усомниться могла. Жили вместе, одной верой исповедованы были, сил не жалели во имя этой нашей веры. Значит, коли уж так, до конца верить в человека надо. И после его конца!
        «Верно как говорит, — думал Тимка. — Верить надо… И Николай Иванович верил».
        - Вспомни-ка, Матвеевна, как со мною было, — сказал Нил Васильевич матери. — Ведь когда сняли меня, худо мне было, правда? А потому прежде всего худо, что подумал я: «Неужто верить мне перестали?» Да зря подумал. Люди верили. И добились правды! А хорош бы я сегодня был, если бы усомнились во мне…
        - Мы тебе всегда верили, — подтвердила мать.
        - Мне что! Не только мне надо верить! Всем верить. Живым — верить, а мертвых — помнить. За нас с тобой они голову сложили, самое дорогое отдали. А мы, чего греха таить, не всегда хорошо помним их. Вон у нас по району сколько забытых могил разбросано. А кто в том виноват? Не мы разве с тобой?.. Ну, а тебе… Признаюсь, черкнул я уже письмо в Чехословакию. Попросил, чтоб могилу Ивана нашли… Надо это и тебе, и ему, и всем нам надо!..
        18
        …А если говорить проще, то человек это такой, что его не только в братскую страну, а и в любую Америку послать можно… Не подведет…
    Из характеристики на Марию Матвеевну Февралеву, выданной для поездки за границу.
        19
        Кажется, еще недавно люди ожидали хорошей зимы да обильного снега, а вот уж и зима позади, и весна идет навстречу скорому лету. Запоздалые январские и февральские снега сделали свое дело: укрыли землю от таких же запоздалых морозов и спасли озимые. Теперь зимы нет и в помине, а в полях вокруг Ельниц и других совхозных деревень поднимаются и озимые и яровые. И не весна, и даже не лето, а скорей уже урожайная осень царит в парниках и теплицах Марии Матвеевны. Там, что ни неделя, снимают щедрый урожай.
        В праздничные майские дни зазеленели деревья в садах и рощицах, пробилась свежая поросль на лугах и полянах.
        Вернулись в родные места заморские путешественники — грачи и скворцы. Навидались вдоволь разных земель и стран, полетали по просторам чужих небес и опять осели на земле своих предков, чтобы плодить новые пернатые семейства.
        Держались они шумно, возбужденно и вместе с тем деловито и просто, без всякого хвастовства и зазнайства, принесенного из дальних странствий.
        Даже воробьи, которых никак не обвинишь в непостоянстве к насиженным местам, шумели, радовались, кувыркались в лужах, в пыли, в майском воздухе, хотя и не видали никаких заграниц и наверняка никогда не мечтали о них.
        Тимка, как любой ельницкий воробей, не мечтал раньше ни о каких заграницах и, больше того, имел о них самое отдаленное представление. Да и какие заграницы, когда ты не выезжал дальше своего областного центра и не был даже в Москве, где, как известно, побывать каждому хочется!
        И вот:
        - Собирайся-ка, Тимок, в дорогу, и знаешь какую дальнюю — в Чехословакию!
        Тимка тысячи раз слышал о ней — о Чехословакии. И тысячи раз думал о ней. И все же он знал, что Чехословакия — это заграница. Может ли придуматься такое? Может!
        Тимка знал, что такое случится. Догадывался потому, что мечтал. Знал, потому что мечтал. И Нил Васильевич им с мамкой говорил: «Езжайте — и все тут!» И еще добавлял: «Что ты, Матвеевна, смущаешься: к мужу на могилу едешь…»
        Так чего там! Теперь действительно кажется, что всю жизнь только и грезил этой поездкой, ждал ее многие годы и месяцы, и теперь боишься думать, как бы она не сорвалась.
        - На самом деле? Не понарошку?
        - Не понарошку! Я уже с Петей созвонилась. Его командир части отпустил. Будет нас ждать в Москве, чтобы поспешить самолетом…
        - Значит, и в Москве мы будем?
        - И в Москве, Тимок! И в Москве!
        - Вот это да!..
        В эти майские дни последние уроки прошли так, будто они только и посвящались предстоящей их поездке. Даже перевод в пятый класс остался будто незамеченным. Зато в классе воцарился прочный радужный мир и завидное взаимопонимание, позволившее Тимке не только в меру поиздеваться над Лешкой Махотиным, а и принимать его — вместе с другими, конечно! — полезные советы и наставления:
        - Адреса не забудь списать тамошних пионеров!
        - Обязательно!
        - И про нас-то, про нас расскажи им!
        - Обязательно!
        - Смотри записывай все, чтоб рассказать потом!
        - Обязательно!
        - Значки возьми с собой, марки и галстуки. Говорят, в Москве хорошие есть! Вроде подарков им от нас!
        - Обязательно!
        Советы давали все: одноклассники и старшеклассники, учителя и вожатые, сторожиха тетя Пелагея и ее дочь Настя, рабочие совхоза и деревенские старушки, продавщицы магазина и киномеханик клуба.
        И на все следовал твердый Тимкин ответ:
        - Обязательно!
        И только раз Тимка смутился и не знал, что ответить.
        Пришла старая учительница Валерия Анатольевна, пришла прямо домой, когда мамки не было, и сказала:
        - Может быть, там, милый, дочку мою найдешь? Я уж и маме твоей говорила, и вот сейчас к тебе пришла — особо попросить. Вся жизнь моя в ней, сам понимаешь…
        И она заплакала, и Тимка поразился, растерялся: учительница перед ним плачет.
        - А еще советую тебе взять горсть нашей землицы да маленькую березку с корнями, — подсказал Тимке Архимед — Николай Иванович. — Правда, говорят, нельзя через границу землю везти и растения, да только, думаю, в Чехословакию можно: земля-то русская…
        Это был дельный совет: привезти на могилу первого папки горсть родной земли и посадить там молодую березку.
        Наконец все было готово и собрано. Приобретены пионерские значки в несчетном количестве и пять красных галстуков. Три пакета советских марок для обмена и толстая тетрадь в линейку для дневника. В специально сшитый Марией Матвеевной мешочек была насыпана земля из палисадника, а в пустой бутылке из-под кефира в воде зеленела липкими листочками молодая березка. Поправившийся Нил Васильевич примчался в Ельницы, очень огорчился, что они уезжают сегодня, наговорил массу добрых советов и умчался.
        - Не сердитесь, — сказал. — В области пленум обкома…
        Директор совхоза категорически наказал ехать в город на своей «Волге»…
        И вот она уже стоит напротив Тимкиного дома, окруженная толпой, — здесь чуть ли не все жители Ельниц.
        Уложены вещи, усажены пассажиры, и опять шофер в модной кепке тщетно пытается захлопнуть дверцы машины.
        - Их тише надо, — советует Тимка.
        - И верно, — соглашается шофер, когда дверцы наконец закрываются. — Сегодня как раз тихо! Угадал! Что, двинулись?
        - Двинулись! С богом!
        - Счастливой дороги! От нас не забудьте поклониться ихним людям! Народу ихнему поклон передайте!
        И только Валерия Анатольевна молча стоит в стороне. Тихая, старая учительница. И вдруг бросается вперед к машине:
        - Не забудьте моей просьбы, любезные! Не забудьте!..
        Мария Матвеевна молча кивает головой.
        - Обязательно! — обещает Тимка.
        Летят под колесами «Волги» первые километры пути… Летят километры под колесами поезда. Далеко позади остались и Ельницы, и Москва, а впереди купается в утреннем солнце весны зеленая и не стареющая в своей древней красоте Прага.
        Чуть покачиваясь из стороны в сторону, звеня и громыхая на поворотах, бойко катится по пражским улицам уютный трамвай. Он спешит, он торопится на окраину города, будто чувствуя и понимая человеческое нетерпение. И верно, он сделал все, что нужно, — прибежал на конечную остановку, кажется, раньше, чем мог.
        Отсюда рукой подать до Небушиц, и, пожалуйста, не надо никаких машин и автобусов. Только пешком — по узким тропкам мимо цветущих акаций и веселых речек, а потом лесом, где, словно в заповеднике, собрались и дуб, и граб, и клен, и ясень, и сосна, и бук, и липа — всего четыре километра пути.
        И вот уже перед глазами краснеют черепичными крышами в зелени садов домики Небушиц — сестры далеких Ельниц.
        Песчаная дорожка ведет к памятнику. На нем высечены восемь русских фамилий и русских имен.
        Фамилии эти сродни именам русских сел, городов, деревьев, цветов, красок, месяцев… Новоселов, Тулякова, Москвин, Березов, Васильев, Краснова, Желтов, Февралев.
        Имена их просты, как имена их отцов и дедов, — Владимир, Александра, Николай, Павел, Василий, Клавдия, Сергей, Иван. Они были очень молоды в день смерти. И негасимый огонь славы, что горит над их могилой, хранит их молодость и по нынешний день.
        У подножия памятника алеют чешские цветы, и в горстке русской земли растет молодая березка.
        Рядом с теми, кто приехал сюда за тысячи верст, стоят те, кто здесь родился, вырос, постарел. И это они, юные, молодые, старые, это они, вечно благодарные, нанесли на памятник слова: «Мы ждали вас. Мы верили, что вы придете. Мы будем всегда вас помнить».