Юмористические рассказы Аркадий Тимофеевич Аверченко
        Надежда Тэффи
        Саша Чёрный
        Школьная библиотека
        В книгу вошли лучшие юмористические рассказы крупнейших писателей-эмигрантов начала XX века. Их роднит вера в жизнь и любовь к России.
        Для старшего школьного возраста.
        Аркадий Тимофеевич Аверченко, Надежда Александровна Тэффи, Саша Черный
        Юмористические рассказы
        «Юмор - это дар богов…»
        Писателей, рассказы которых собраны в этой книге, называют сатириконцами. Все они сотрудничали в популярном еженедельнике «Сатирикон», который выходил в Петербурге с 1908 по 1918 год (с 1913 года он стал называться «Новым Сатириконом»). Это был не просто сатирический журнал, а издание, которое сыграло в русском обществе начала XX века немаловажную роль. Его цитировали с трибуны депутаты Государственной думы, министры и сенаторы в Государственном совете, а царь Николай II хранил в своей личной библиотеке книги многих сатириконских авторов.
        Толстый и добродушный сатир, нарисованный талантливым художником Ре-Ми (Н. В. Ремизовым), украшал обложки сотен книг, издававшихся «Сатириконом». В столице ежегодно проходили выставки художников, сотрудничавших в журнале, славились и костюмированные балы «Сатирикона». Один из авторов журнала впоследствии заметил, что сатириконец - это титул, который давался только очень талантливым и веселым людям.
        Среди них выделялся сатириконский «батька» - редактор и главный автор журнала - Аркадий Тимофеевич Аверченко. Он родился 15 марта 1881 года в Севастополе и всерьез уверял, что факт его появления на свет был отмечен звоном колоколов и всеобщим ликованием. День рождения писателя совпал с празднествами по случаю коронации Александра III, но Аверченко считал, что Россия приветствовала будущего «короля смеха» - так его называли современники. Впрочем, в шутке Аверченко была немалая доля истины. Он действительно затмил популярных в те годы «короля остроумия» И. Василевского и «короля фельетона» В. Дорошевича, и веселый перезвон колоколов зазвучал в громких раскатах его смеха, неудержимого, радостного, праздничного.
        Полный, широкоплечий человек в пенсне, с открытым лицом и энергичными движениями, добродушный и неисчерпаемо остроумный, он приехал в Петербург из Харькова и очень быстро прославился. В 1910 году вышли сразу три книги его юмористических рассказов, которые полюбились читателям за их неподдельную веселость и яркую фантазию. В предисловии («Автобиография») к сборнику «Веселые устрицы» Аверченко так изображает свою первую встречу с отцом: «Когда акушерка преподнесла меня отцу, он с видом знатока осмотрел то, что я из себя представлял, и воскликнул: „Держу пари на золотой, что это мальчишка!“
        „Старая лисица! - подумал я, внутренне усмехнувшись. - Ты играешь наверняка“.
        С этого разговора и началось наше знакомство, а потом и дружба».
        В своих произведениях Аверченко часто рассказывает о себе, о родителях и пяти сестрах, друзьях детства, о юности, прошедшей на Украине; о службе в Брянской транспортной конторе и на станции Алмазная, жизни в Петербурге и в эмиграции. Однако факты биографии писателя причудливо смешаны в них с вымыслом. Даже его «Автобиография» явно стилизована под рассказы Марка Твена и О. Генри. Такие выражения, как «держу пари на золотой» или «играешь наверняка», уместнее в устах героев книг «Сердце Запада» или «Благородный жулик», чем в речи отца Аверченко, севастопольского купца. Даже Брянский рудник на станции Алмазная в его рассказах напоминает прииск где-то в Америке.
        Дело в том, что Аверченко был первым писателем, который попробовал культивировать в русской литературе американский юмор с его нарочитой простотой, жизнерадостностью и буффонадностью. Его идеал - любовь к обыденной жизни во всех ее проявлениях, простой здравый смысл, а положительный герой - смех, с помощью которого он пытается вылечить людей, задавленных беспросветной действительностью. Одна из его книг называется «Зайчики на стене» (1910), потому что веселые сюжеты, которые рождаются у писателя, как солнечные зайчики, вызывают у людей беспричинную радость.
        О глупцах говорят: покажи ему палец - и он засмеется. Смех Аверченко не рассчитан на глупца, он не так прост, как кажется на первый взгляд. Автор не просто смеется над чем попало. Разоблачая обывателя, погрязшего в рутине быта, он хочет показать, что жизнь может быть не такой скучной, если расцветить ее веселой шуткой. Книга Аверченко «Круги по воде» (1911) - это попытка помочь читателю, утопающему в пессимизме и безверии, разочаровавшемуся в жизни или просто чем-то расстроенному. Именно ему Аверченко протягивает «спасательный круг» веселого, беззаботного смеха.
        Еще одна книга писателя называется «Рассказы для выздоравливающих» (1912), потому что, по мысли автора, Россия, которая была больна после революции 1905 года, должна непременно выздороветь с помощью «смехотерапии». Любимый псевдоним писателя - Ave, то есть латинское приветствие, означающее «Будь здоров!»
        Герои Аверченко - обыкновенные люди, российские обыватели, которые живут в стране, пережившей две революции и Первую мировую войну. Их интересы сосредоточены на спальне, детской, столовой, ресторане, дружеской пирушке и немного на политике. Посмеиваясь над ними, Аверченко именует их веселыми устрицами, спрятавшимися от жизненных бурь и потрясений в свою раковину - маленький домашний мирок. Они напоминают тех устриц из книги О. Генри «Короли и капуста», которые зарылись в песок или тихо сидели в воде, но все равно были съедены Моржом. А страна, в которой они живут, похожа на нелепую республику Анчурию или фантастическую Страну Чудес Льюиса Кэрролла, по которой гуляет Алиса. Ведь даже самые добрые намерения часто оборачиваются в России непредсказуемой бедой.
        В рассказе «Слепцы» Аверченко выступает под маской писателя Ave. Поменявшись местами с королем, он на какое-то время становится правителем страны и издает закон, который кажется ему необходимым, - «об охране слепцов», переходящих улицу. Согласно этому закону полицейский обязан взять слепца за руку и провести через дорогу, чтобы его не сшибли машины. Вскоре Ave просыпается от крика слепца, которого зверски избивает полицейский. Оказывается, он делает это в соответствии с новым законом, который, пройдя путь от правителя до городового, стал звучать так: «Всякого замеченного на улице слепца хватать за шиворот и тащить в участок, награждая по дороге пинками и колотушками». Поистине вечная российская беда: хотели как лучше, а получилось как всегда. При полицейских порядках, господствующих в стране, любая реформа, по мысли писателя, превратится в свинство.
        Повествование от первого лица - излюбленный прием Аверченко, придающий убедительность рассказанному. Его легко узнать в рассказах «Грабитель», «Страшный мальчик», «Три желудя», «Продувной мальчишка». Это он гуляет с друзьями по берегу Хрустальной бухты в Севастополе, прячется под столом в доме № 2 по Ремесленной улице, где жил в детстве; он подслушивает разговоры взрослых за ширмой, беседует с женихом своей сестры, который морочит ему голову, выдавая себя за грабителя. Но одновременно он создает миф о стране детства, которая так непохожа на жизнь взрослых. И ему очень грустно при мысли, что три маленьких мальчика, крепко дружившие в школе, потом превратятся в далеких друг от друга, совершенно чужих людей. Вслед за Н. Гоголем, который был его любимым писателем, Аверченко советует детям не терять добрых чувств и намерений по дороге во взрослую жизнь, забирать с собой из детства все лучшее, что встретилось им на пути.
        Книги Аверченко «Шалуны и ротозеи» (1914) и «О маленьких для больших» (1916) принадлежат к лучшим образцам детской литературы. В них «краснощекий юмор» соединяется с неподдельным лиризмом и тонким проникновением в мир маленького человека, которому так неуютно и скучно жить на белом свете. Герои Аверченко совсем не похожи на благовоспитанных дворянских детей, знакомых читателю по произведениям Л. Толстого и других классиков XIX века. Это продувной мальчишка, одержимый страстью меняться, «человек за ширмой», подглядывающий за взрослыми, фантазер Костя, который врет с утра до вечера. Излюбленный образ писателя - ребенок-шалун и выдумщик, похожий на него самого в детстве. Он способен обмануть и соврать, мечтает разбогатеть и стать миллионером. Даже маленькая Ниночка - деловой человек, старающийся во что бы то ни стало найти себе взрослую работу. Кажется, что этот герой живет не в начале, а в конце XX века.
        Свежесть восприятия, трогательную чистоту и бесхитростность детей Аверченко противопоставляет корыстному лживому миру взрослых, где обесценились все ценности - любовь, дружба, семья, порядочность, - где все можно купить и продать. «Моя была бы воля, я бы только детей и признавал за людей», - доверительно сообщает писатель. Он уверяет, что только дети выламываются из опостылевшего быта, из размеренной и нудной обывательской жизни, а взрослый человек - «почти сплошь мерзавец». Впрочем, иногда даже мерзавец способен проявить человеческие чувства, когда он сталкивается с детьми.
        Вор Мишка Саматоха, забравшийся в сад, а потом и в дом, неожиданно для себя начинает играть с девочкой Верой. Как взрослая хозяйка, она угощает Мишку, не замечая, что тот прячет в карман серебряные вилку и ложку. Наевшись и напившись, забрав часы, брошку, кольцо и чье-то пальто, Мишка уходит, не испытывая никаких угрызений совести. Но через несколько дней он решает подарить Вере новую куклу взамен старой, растрепанной Марфушки, которой они играли, и даже извиняется, что забыл вернуть ложку.
        В рассказах о детях голос Аверченко окрашивается доброй, иногда даже возвышенно-романтической интонацией, за которой почти не слышна свойственная ему ирония. В детском мире нет главного врага писателя - «ее королевского величества Матери-Пошлости», о которой он писал с ненавистью, замечая ее проявления всюду: в быту, в политике, в общественной жизни и в литературе.
        С годами смех Аверченко менялся: «краснощекий юмор» превращался в «смех ради смеха», а после Октября 1917 года политическая сатира полностью вытеснила его со страниц «Нового Сатирикона». Писатель высмеивает большевиков, оплакивает Россию, которую губят «ради чистоты партийной программы», сожалеет о «раздетых людях» и «раздеваемой государственности». Гибель старого быта, разрушение вековых национальных устоев он воспринимает трагически и сравнивает все происходящее с «дьявольской интернациональной кухней, которая чадит на весь мир». Дружбу, любовь, остроумную шутку, хорошую книгу, вкусную еду и прочие земные радости - все, что было так дорого Аверченко, - смел октябрьский ураган. И писатель, который восторженно приветствовал Февральскую революцию, стал ожесточенным врагом советской власти. В 1918 году в одном из последних номеров «Нового Сатирикона» был напечатан памфлет Аверченко, адресованный В. И. Ленину, в котором он демонстративно отстаивал свое право судить о людях и событиях с беспартийной, общечеловеческой точки зрения.
        После того как журнал был закрыт по распоряжению советского правительства, Аверченко уехал на юг, а оттуда - вместе с отступающими врангелевцами - в Константинополь. В 1921 году в Париже вышла написанная им еще на родине книга «Дюжина ножей в спину революции». Революция в его изображении - это «чертово колесо», которое расшвыривает со своей полированной поверхности всех, кто на него взберется, желая управлять Россией, будь то А. Керенский, В. Ленин или Л. Троцкий. Писатель хотел бы прокрутить историю, как кинематографическую ленту, в обратную сторону, чтобы вновь замелькали перед его глазами кадры сытой и спокойной жизни.
        Все окружающее: голод, холод, разруха, отсутствие света - кажется ему историческим парадоксом, отбросившим Россию к первобытному строю, к темноте и бескультурью. Оглядываясь вокруг, он замечает лишь осколки разбитого вдребезги старого быта. А новое, которое строят большевики на разрушенном «до основания», вызывает у Аверченко едкую насмешку.
        Среди осколков разбитого вдребезги писатель находит ставшую ненужной книгу и возвышенную любовь, дружеское застолье в «Вене» и милый его сердцу ресторан «Донон». Разбиты и поруганы православные святыни, разрушены все государственные устои. А русский человек, как посетитель аттракциона «Веселая кухня», все еще крушит деревянными шарами суд и финансы, народное просвещение и Церковь, торговлю и искусство. Аверченко пророчески предсказывает, что потом, когда пройдет революционное похмелье, народ будет горько плакать и жалеть о случившемся. В его рассказах громко звучит одна тема: «За что они Россию так?»
        В книге «Дюжина ножей в спину революции» двенадцать рассказов, и каждый их них - как острый нож в спину советской власти. Но особенно больно читать рассказ «Трава, примятая сапогом», о судьбах детей искалеченных кровавыми событиями революционных лет, рано повзрослевших, забывших об игрушках. Они безошибочно различают по звуку выстрелов калибр орудий, прекрасно разбираются в системах разного рода оружия. Писатель задается вопросом: какой же вырастет восьмилетняя девочка, с которой он беседует о фугасах и бризантных снарядах, о малокровии у мамы и реакции Ватикана на эксцессы большевиков? Отогреются ли души детей под теплым солнышком, распрямится ли молодая травка, примятая тяжелым сапогом, подбитым гвоздями?
        Прочитав книгу Аверченко, В. Ленин написал на нее рецензию под названием «Талантливая книжка», особенно выделив рассказ «о психологии детей, переживших и переживающих Гражданскую войну». Он писал: «Так, именно так должна казаться революция представителям командующих классов». В. Ленин упрекнул Аверченко в озлоблении, доходящем почти до умопомрачения, и назвал его представителем «старой, помещичьей и фабрикантской, богатой, объевшейся и объедавшейся России». В книге и вправду много говорится о том, как ели и пили в старом Петербурге, сколько стоил обед в дорогом ресторане «Кюба», более дешевой «Вене» или в трактире у Федорова. Но для Аверченко это лишь повод, чтобы сопоставить старое и новое: Россию, которая копила, наживала и позволяла себе хорошо пожить, и советскую власть, проповедующую лозунг: «Грабь награбленное!» А главное, за всем этим стоит неподдельная боль за родину, превратившуюся в убогую нищенку, робко ожидающую представителей мировых держав на конференции по вопросам политики. Россия интересует их лишь как страна, из которой за бесценок можно выкачивать сырье и получать дешевый хлеб.
        В эмиграции Аверченко написал еще несколько книг: «Записки простодушного» (1921, второе издание - 1923), «Кипящий котел» (1922), «Дети» (1922), «Смешное в страшном» (1923), «Двенадцать портретов знаменитых людей в России» (1923), «Шутка мецената» (1924), «Отдых на крапиве» (1924), «Рассказы циника» (1925) и др. Их названия говорят сами за себя. Писатель изображает «кипящий котел» Крыма в 1920 году, «константинопольский зверинец», где прожил почти два года, высмеивает советских вождей и их жен, вспоминает свою жизнь в Петербурге и пытается отдохнуть от едкой и злой сатиры в юмористических рассказах о детях, но отдых получается «на крапиве».
        В автобиографическом рассказе «Трагедия русского писателя» Аверченко выступает под маской Простодушного, который живет в Константинополе и не уезжает в Париж, так как все еще верит в возможность вернуться на родину. Он безмерно тоскует по России и боится потерять связь с родным языком. Писатель иронизирует, что эмигранты вскоре будут писать так: «Он заходишь на конюшню, сесть на медведь и поехать в ресторан, где скажишь: „Гарсон, рюмку Рабинович и одна застегайчик и тарелошка с ухами“. Конечно, писатель еще помнил, как спросить рябиновую водку и уху с расстегаем, которой славился ресторан „Медведь“ на Конюшенной, но все это безвозвратно кануло в прошлое вместе со старым бытом.
        С весны 1922 года Аверченко поселился в Праге. Он ездил на гастроли в Прибалтику, Германию, Болгарию, Сербию, Румынию, выступал в спектаклях созданного им эстрадного театра „Гнездо перелетных птиц“, играл роль „Аркадия Аверченко“ на многочисленных литературных вечерах. Его произведения печатались на немецком, чешском, сербском, хорватском, болгарском и других языках, первые тома собрания сочинений начали выходить в Харбине и Праге. Но все это не приносило удовлетворения. Он наконец осознал, что никогда не увидит России. В Европе он так и не почувствовал себя как дома. Меняя гостиничные номера, собирая и разбирая чемоданы, Аверченко все больше тосковал по родине.
        Один из его друзей вспоминал: „Он болел смертельной тоской по России. В последний раз, когда мы виделись - полтора года тому назад, - он жаловался мне: „Тяжело как-то стало писать… Не пишется. Как будто не на настоящем стою… И вот разъезжаю… Актерствую… Чему нужда не научит?“ Ему не писалось и не смеялось. Все глуше и глуше становился его смех“.
        В эмиграции Аверченко не хватало свободного дыхания, той легкости и жизнерадостности, которые были ему присущи до революции. Писатель по природе радостный и светлый, он мог быть таким только на родине. Ненависть и злоба, поселившиеся в его душе, погубили веселый гений смеха. Последняя книга Аверченко написана от имени Циника, ни во что не верящего, во всем сомневающегося человека. Сама история кажется ему циничной пройдохой, сыгравшей с ним дурную шутку. Писатель совершил эволюцию от „смехотерапии“ и доброго юмора к злой и желчной политической сатире, остроумный Ave, наивный и добрый Простодушный превратились в разочарованного Циника.
        От его имени написаны „Исторические нравоучительные рассказы“, которые при всем их остроумии окрашены немалой долей скептицизма. Описания известных исторических событий (возникновение Карфагена, походы Александра Македонского, подвиг Муция Сцеволы, война Помпея и Юлия Цезаря и др.) Аверченко сопровождает сатирическим комментарием и поучениями, обращенными к детям. В общем ироническом контексте даже такие фразы, как „Будьте благопристойны!“, „Будьте практичны!“, „Никогда не поручайте другим тех дел, которые возложены на вас“, звучат как едкая насмешка над всем человеческим родом. „Исторические нравоучительные рассказы“ - это не пародия на известную всем „Всеобщую историю“ или на учебники для школ и гимназий, а горестное признание автора, что история - это всемирная комедия, состоящая из ошибок и недоразумений.
        Не случайно в сборнике „Рассказы Циника“ (1925) Аверченко перепечатал свой ранний рассказ „Роковой выигрыш“, где говорится: „Странные шутки шутит над нами жизнь, а мы все - ее слепые, покорные рабы“. Убеждая читателя в фатальности, предопределенности всего происходящего в мире, Аверченко вновь и вновь прокручивает „неуклюжую, громоздкую машину воспоминаний“. При этом даже анекдот становится для него лишь одной из многочисленных шуточек злодейки судьбы, с которой ничего не поделаешь.
        Судьба и вправду оказалась немилостивой к Аверченко. Он умер в 1925 году на железной койке в Пражской городской больнице, немного не дожив до сорока четырех лет. Его похоронили в русской части Ольшанского кладбища, неподалеку от православной церкви, и посадили на могиле березку. Тело было заключено в металлический футляр, чтобы, согласно завещанию, со временем его можно было перевезти на родину.
        Вспоминая о писателе много лет спустя, Н. Тэффи писала: „Многие считали Аверченко русским Твеном, некоторые в свое время предсказывали ему путь Чехова. Но он не Твен и не Чехов. Он русский чистокровный юморист, без надрывов и смеха сквозь слезы. Место его в русской литературе свое собственное, я бы сказала - единственного русского юмориста“.
        Сама Тэффи прожила долгую жизнь. Под этим псевдонимом скрывалась талантливая писательница Надежда Александровна Лохвицкая (по мужу Бучинская). Она родилась 27 апреля 1872 года в родовитой дворянской семье, детство провела в имении на Волыни. От прадеда и матери-француженки ей передался литературный талант. Впрочем, ее сестры, Елена и Мария, тоже рано стали писать стихи. Чтобы отличаться от старшей сестры - известной поэтессы Мирры Лохвицкой, она придумала себе псевдоним Тэффи. Возможно, это имя заимствовано из рассказа Р. Киплинга „Как было написано первое письмо“, героиня которого - маленькая своевольная девочка с чутким сердцем и мятежной душой.
        Первые стихи, собранные в книге „Семь огней“ (1910), не принесли Тэффи успеха. Гораздо больше нравились читателям ее фельетоны в газетах и рассказы, печатавшиеся в „Сатириконе“. Ее даже называли „королевой фельетона“. Тонкая ирония, скрытый психологизм, поистине чеховское изящество языка выделяли их из огромного потока юмористической литературы, который обрушился на Россию после революции 1905 -1907 годов. В 1910 году вышел первый сборник „Юмористических рассказов“ Тэффи, который принес ей всероссийскую известность. В центре внимания писательницы каждодневная жизнь человека, задавленного кошмаром российской действительности.
        Высмеивая царство всеобъемлющей глупости, она делит все население Земли на людей и человекообразных. Первый из человекообразных, „девятиглазый гад с чуткими усиками и перепончатыми лапами“, когда-то выполз из воды на землю, стал жить с людьми, приспособился к ним и преобразился, но все равно остался человекообразным. Его можно узнать даже в театре на представлении комедии, когда раздается два взрыва смеха: сначала смеются люди, а потом человекообразные. „Они крепнут все более и более и скоро задавят людей, завладеют Землею“, - предсказывает Тэффи.
        Человекообразные символизируют у Тэффи многоликое, вездесущее мещанство, которое кажется ей непобедимым. Его облики могут быть разными: от милой гимназистки Манечки Куксиной, которая срезалась на экзамене из-за собственной глупости, до вице-губернатора, не имеющего своего мнения. Торжество пошлости и глупости ужасает Тэффи, весь мир кажется ей царством всеобъемлющего и непобедимого мещанства. Даже достижения науки и техники, прогресс человечества в XX веке не спасают мир от человекообразных, которые пробираются в самое святое - царство человеческого духа - и там опошляют все.
        В рассказе „Когда рак свистнул“ Тэффи пытается представить себе, что будет, если ученые изобретут средство для исполнения всех человеческих желаний, осуществления самой заветной и тайной мечты. Ведь такая есть у каждого человека, а значит, будет открыто средство сделать людей счастливыми. И вот мальчик, которому хотелось жить лучше, посвящает свою жизнь выведению такого рака, который умеет свистеть. После его смерти работу продолжает сын и наконец делает открытие. Американская акционерная компания, которая сразу же воспользовалась трудами русских ученых, приглашает всех за деньги послушать, как свистнет рак.
        Но, оказывается, великое открытие принесло пользу только маленькой девочке, которая досаждала тетке своим насморком. Пошлость и глупость восторжествовали и тут. Один пожелал жене „чтоб ты сдохла“, другой - „чтоб ты провалилась сквозь землю“, кто-то захотел, чтобы две сплетницы подавились своими языками. И все это исполнилось. Тэффи горестно иронизирует: неизвестно, какие беды обрушились бы на человечество, если бы рак не сдох, ибо жадные до прибыли американцы все время понуждали его свистеть. По мысли писательницы, никакие великие открытия, никакой революционный переворот не спасут человечество от пошлости и глупости, и только смех может одержать победу над человекообразными.
        В своих рассказах Тэффи иронизирует над слабостями человекообразных, отсутствием логики в их поведении, над тщетными усилиями пробраться „в человеки“. Ее юмор окрашивается грустью и печалью, комическое все чаще сближается с трагическим. В отличие от „краснощекого юмора“ Аверченко по своему элегическому тону и глубине психологического подтекста он напоминает смех Чехова. Сравним два рассказа: „Даровой конь“ Тэффи и „Роковой выигрыш“ Аверченко. На первый взгляд они очень похожи: герой Аверченко писец Еня Плинтусов выигрывает в лотерею корову, акцизный чиновник Уткин в рассказе Тэффи - лошадь. Оба они не знают, что делать с „живыми призами“, и эта ситуация становится источником целой цепи смешных и грустных событий, описываемых далее.
        Однако тема „маленького человека“, характерная для русской литературы XIX века, раскрывается в этих рассказах по-разному. Аверченко занимает анекдотический случай с Еней сам по себе. Он не скупится на юмористические детали, рисуя ссору героя с невестой, которая не хочет идти гулять рядом с коровой, реакцию мальчишки на улице („Коровичий сын свою маму спать ведет!“), беспредельное изумление жильца и хозяина дома, увидевших, что Еня привел корову в свою комнату. Понимая, что ни один здравомыслящий человек не сделает так, Аверченко даже оговаривается: „Может быть, весь мир нашел бы этот поступок Ени удивительным, вздорным, ни на что не похожим. Весь мир, кроме самого Ени да, пожалуй, коровы“.
        Веселый смех, который рождается во время чтения рассказа, основан на чувстве читательского превосходства. Сравнивая себя с героем, он думает: „Я бы так не сделал!“, „Я бы поступил умнее: взял бы деньги и пошел гулять с невестой“. Но Аверченко настаивает на своем, ибо неправдоподобный случай для него лишь „ключ к музыкальной пьесе“. Еня никак не может оставить корову, ведь она его собственная, а у „маленького человека“ никогда не было собственности. Обращаясь к читателю, Аверченко поясняет: „Корова - это ключ к музыкальной пьесе. Понятно, что в этом ключе и должна разыграться вся пьеса…“
        Писатель пытается передать музыку жизни, ее блеск и полноту, потому из любого пустяка он делает музыкальную пьесу, то есть юмористический рассказ. При этом ему более важна оркестровка, чем жизненное правдоподобие. В конце рассказа он пишет: „И призадумался Еня над тщетой всего земного: вчера у Ени было все: корова, жилище и любимая девушка, а сегодня все потеряно…“ Корову украли, из дома выгнали, девушка ушла навсегда. Анекдотический случай для Аверченко - одна из многочисленных шуточек злодейки судьбы, с которой ничего не поделаешь. Его смех - это юмор абсурда.
        Тэффи никогда не разговаривает с читателем в открытую, не убеждает его, а подводит к выводам самого. Вся система художественных образов, психологический подтекст, авторская ирония наводят на мысль, лежащую в основе рассказа. В „Даровом коне“ это мысль о суетности жизни, о бессмысленности мелкого честолюбия, о тине мелочей, засасывающей человека. Уткин оказывается в трагикомическом положении: он отказывает себе во всем, чтобы накормить и сберечь лошадь. Обладание ею возвышает его в собственных глазах и в глазах окружающих. Счастливый выигрыш для него, мелкого чиновника, - улыбка судьбы. Поэтому лошадь становится символом честолюбивых мечтаний, надеждой „маленького человека“ на какую-то иную жизнь.
        Смешные поступки Уткина, обусловленные его желанием хоть как-то выделиться из толпы, характерны для мелкого провинциального чиновника, то есть социально обоснованы. Комизм рассказа строится на глубинном обнажении психологии героя. Внутренняя логика событий неумолимо ведет к финалу: Уткин никак не может освободиться от лошади. Его „съела“ не она, а та система общественных отношений, при которой он вынужден изо всех сил тянуться, чтобы быть „на уровне“, соответствовать той роли, которую играет. Тэффи показывает это с помощью психологического подтекста, передающего тончайшие нюансы настроений и чувств героя.
        Иногда в ее рассказах роль катализатора мысли играет последняя фраза. Рассказ „Дураки“ Тэффи начинает с посылки: „Кажется, будто все понимают, что такое дурак и почему дурак чем дурее, тем круглее“, а потом доказывает, что вопрос сложнее, чем кажется. В сатирической лекции о дураках она разбирает все их достоинства и недостатки и приходит к выводу, что есть особая разновидность - дураки набитые. Это те, кто всю жизнь учится, но все, что в них набивают, непременно вываливается обратно. Кажется, что писательница одобряет дурака: он хорошо устраивается в жизни, он удобен и приличен, его даже выбирают в председатели разных обществ и представители чьих-нибудь интересов. Во всех жизненных ситуациях он руководствуется тремя аксиомами: „здоровье дороже всего“, „были бы деньги“, „с какой стати“ и постулатом „так уж надо“.
        Но читатель, даже соглашаясь кое в чем с писательницей, постоянно чувствует ее тонкую иронию: „Вся душа дурака словно облизана широким коровьим языком. Кругло, гладко. Нигде не зацепит“. И словно прозрение - финал рассказа: круг, замкнутый дураком в политике, науке или искусстве время от времени прорывается, если кто-то почувствует: „О, как жутко! О, как кругла стала жизнь! И прорвет круг!“ Последние фразы, звучащие как философское обобщение, высвечивают истинное отношение Тэффи к глупости. Она обыгрывает слово „круглый“ (круглый дурак, круглые мысли, круглая жизнь), чтобы остроумно разоблачить мещанство, которое побеждает в жизни.
        „О, как жутко!“ - подтекст многих произведений Тэффи, внешне забавных, внутренне глубоко трагичных. В сборниках „И стало так“ (1912), „Карусель“ (1913), „Дым без огня“ (1914), „Житье-бытье“ (1916), „Неживой зверь“ (1916) комическое тесно сплетается с трагическим, мягкий добрый юмор сменяется горькой иронией и сарказмом. Раскрывая трагедию тусклого обывательского существования без идеалов и надежд, Тэффи обнажает ложь, пустоту, мелочность, фальшь, скрытые под фасадом благопристойности и внешнего приличия.
        Она создает цикл иронических рассказов о человеческих страстях и пороках. Ложь, по определению Тэффи, - „сокровище земли“, ибо она концентрирует массу напрасно пропадающей вральной энергии, дурак - „зародыш конца мира“, лень - двигатель прогресса. Человеку лень было рыть землю руками, и он придумал лопату, лень ходить пешком, и он изобрел паровоз. Отсюда - сатирическое умозаключение, что лень - лучшее природное качество, „мать всей культуры“. Разумеется, все эти умозаключения нельзя принимать всерьез. Лень, глупость, жадность, подлость, замешанная на лжи, и прочие человеческие пороки заставляют писательницу усомниться в самом человеке и вызывают ее отчаянный возглас: „О, как жутко!“
        Особенно тонко Тэффи чувствует души детей и показывает их маленький мирок с доброй и светлой улыбкой. В ее рассказах, как и у Аверченко, много автобиографических черт. „Мой первый Толстой“ - это ее знакомство с „Войной и миром“, детская влюбленность в Андрея Болконского и даже ревность к Наташе Ростовой. В рассказе „Счастливая“ две Тэффи: маленькая девочка, душа которой разрывается от счастья при виде конки, и взрослая женщина, у которой та же конка вызывает совсем другие чувства. „Любовь и весна“ - рассказ со слов ее дочери Гули Бучинской, а в рассказах „Чертик в баночке“, „Троицын день“, „Брат Сула“, „Валя“, „О нежности“ легко узнается сама Тэффи и ее сестры. Общую тему этих рассказов можно определить как сопоставление светлого детства и суровой взрослой жизни, где умирают все иллюзии и ожесточается душа.
        Лучшая книга дореволюционных рассказов Тэффи „Неживой зверь“ пронизана трагическим ощущением неблагополучия жизни. В предисловии она даже предупредила читателя, что в книге много невеселого, чтобы ее не упрекали за отсутствие беззаботного смеха. Одиноки и беззащитны маленькие герои Тэффи, которым так не хватает внимания взрослых и домашнего тепла. С удивительным проникновением в душу ребенка писательница рисует в рассказе „Неживой зверь“ переживания девочки Кати, у которой постоянно ссорятся мама с папой. Ее единственным другом становится „неживой зверь“, игрушечный баран с мягкой шерсткой и доброй мордочкой. Ласковый зверь противопоставлен живым, но жестоким „лисьим бабам“, матери „с птичьим личиком“, которая давно с Катей не разговаривала, так как занималась только собой и своими романами, учительнице, похожей на старого цепного пса („даже около глаз были у нее какие-то желтые подпалины, а голову поворачивала она быстро и прищелкивала при этом зубами, словно муху ловила“).
        Прием противопоставления звериного мира взрослых игрушечному, иллюзорному, но доброму миру ребенка позволяет писательнице показать пропасть, разделяющую Катю и окружающих людей. Трагедия девочки в том, что она так же беззащитна, как баран, которого терзают крысы. Сопоставление звериного и человеческого, которое мы находим во многих рассказах Тэффи, часто оказывается не в пользу людей. Повествуя о жизни старого льва и львицы в цирке, где их безжалостно мучает злой и грубый дрессировщик, Тэффи называет зверей „стариком и старухой“, а человека - зверем.
        В рассказе „Пар“ легкомысленной и пустой актрисе Арвидовой противопоставлена ее собачка Тяпка, преданное и любящее существо, способное на глубокие, поистине человеческие чувства. Та же мысль в рассказе „О вечной любви“. Герой, хвастающийся, что знал вечную любовь, в итоге убеждает читателя, что его история - лишь свидетельство эгоизма и легкомыслия человека, которому очень быстро надоела его возлюбленная. А вот голубь не смог жить после смерти своей голубки и вел себя так самоотверженно, что человеку можно было бы только поучиться.
        В сборнике „Неживой зверь“ явственно проглядывает положительный идеал Тэффи, общий для большинства сатириконцев: дети - звери - природа - народ. Она рисует колоритные фигуры людей из народа: деревенские бабы, кухарки, прачки, няньки, кучера. Можно только удивляться, как могла писательница, утонченная светская дама, красавица и эстетка, так почувствовать психологию простого человека, вжиться в его образ, мастерски передать его склад ума, народный говор, бытовое просторечие.
        Возьмем хотя бы рассказ „Потаповна“, героиня которого, пожилая кухарка, собирается замуж за человека старше себя. Их брак будет основан не на любви и взаимном уважении, а на простом расчете: кто первым умрет. Тогда второй сможет воспользоваться его имуществом. Писательница не осуждает Потаповну и ее жениха, никак не высказывает своего отношения к ним, она просто высвечивает их души и мысли с помощью доброго и одновременно грустного смеха. Она как бы говорит читателю: „Да, такова жизнь, таковы люди, и мы не вправе судить их“.
        Тэффи не идеализирует своих героев. Они такие, как в жизни: озабоченные каждодневными проблемами, задавленные тяжелой работой, далекие от господ и по уровню культуры и по своим интересам. Но она чувствует кровное родство с ними и старается заметить ту искорку добра и красоты, которая есть в деревенской девке Ганке, в бабе Матрене, пожалевшей подстреленного зайца, или в стариках, живущих в тихой заводи и охраняющих барское добро. Потом, в эмиграции, ей будет так не хватать простого русского человека, что она вспомнит и о деревенских странниках, и о работницах в родном имении, и о няньках, кухарках, прачках, встречавшихся на ее пути. И напишет рассказ „Воля“, где свое, русское, противопоставлено чужому, европейскому, и даже французская „свобода“ не может заменить той воли, которая бывает только на родине и слышится в журавлиных криках. Природа, созвучная настроениям человека, врачующая душу и тело, станет постоянным мотивом ее позднего творчества.
        В 1918 году вместе с Аверченко и группой актеров Тэффи уехала из революционного Петербурга на гастроли. Она не собиралась эмигрировать, но так и не смогла перешагнуть через струйку крови, которую увидела у ворот комиссариата. „Шарманка сатаны“ закрутила ее на юге. Мелькали, как в карусели, города: Гомель, Киев, Одесса, Екатеринодар, Ростов-на-Дону, Кисловодск… В аллегорическом рассказе „На скале Гергесинской“, написанном в Одессе в 1919 году, она призналась, что для нее, как и для многих россиян, невозможно было принять большевистский мир, где „нет религии, нет закона, нет обычая и определенного (хотя бы тюремного, каторжного уклада)“, а люди обращены в „рычаги, ремни, винты, колеса и приводы великой машины“.
        Расставание с родиной оказалось для Тэффи настоящей трагедией. Она писала в своих „Воспоминаниях“: „Дрожит пароход, стелет черный дым. Глазами, до холода в них раскрытыми, смотрю. И не отойду. Нарушила свой запрет и оглянулась. И вот, как жена Лота, застыла, остолбенела навеки и веки видеть буду, как тихо, тихо уходит от меня моя земля“. В Париже, где вскоре оказалась Тэффи, она проживет более тридцати лет, напишет много книг, станет всеобщей любимицей в эмиграции, но все время будет слышать тот „черный бесслезный плач“, который раздавался на набережной в день ее отъезда. На корабле по пути в Константинополь она напишет стихотворение, ставшее широко известным как „Песня о родине“ в исполнении А. Вертинского:
        К мысу радости, к скалам печали ли,
        К островам ли сиреневых птиц —
        Все равно, где бы мы ни причалили,
        Не поднять мне тяжелых ресниц.
        В эмиграции голос Тэффи зазвучал грустно и тревожно, а смех окрасился нотами тоски по родине. Герой рассказа „Ке фер?“ - русский генерал-беженец, в котором узнается Н. А. Лохвицкий, старший брат писательницы, командующий Экспедиционным корпусом во Франции во время Первой мировой войны. Несмотря на то что он давно и хорошо знаком с французской жизнью, эмиграция даже для него - трагедия. Оказавшись на площади Согласия и посмотрев на говорливую парижскую толпу, он произнес: „Все это, конечно, хорошо, господа! Очень даже все хорошо. А вот… ке фер? Фер-то ке?“
        Извечный русский вопрос, мучивший не одно поколение интеллигенции, - „что делать?“, звучит комически во французском переводе, тем более в перевернутом виде: „Делать-то что?“ Оказавшись во Франции, так называемые лерюссы (русские) стали жить странной, ни на что не похожей жизнью. Боевые офицеры работали шоферами, генералы - швейцарами, светские дамы модистками и вышивальщицами. Иногда открывались русские рестораны и трактиры, где брюнеты исполняли цыганские песни и танцы, а блондины - украинские. Они не смешивались с французами, а жили обособленно, либо в квартале Пасси, либо на Ригвоше.
        В своих рассказах Тэффи с блистательным остроумием описывает жизнь эмигрантского „городка“ внутри Парижа и странное племя лерюссов, населяющее его:
        „Через городок протекала речка. В стародавние времена звали речку Секваной, потом Сеной, а когда основался на ней городишко, жители стали называть ее „ихняя Невка“. Но старое название все-таки помнили, на что указывает существовавшая поговорка: „Живем, как собаки на Сене, - худо!“ Горестная ирония сочетается в эмигрантских рассказах писательницы с трогательной жалостью и нежностью. Ей чужда характерная для Аверченко обида белогвардейца на историю. Более того, она порой очень зло высмеивает тех, кто и в Париже „спасает родину от большевиков“ и спекулирует на патриотических чувствах простых людей. Такие рассказы Тэффи, как „Ке фер?“ и „Городок“, понравились В. Ленину и были перепечатаны в 1920 году в газете „Правда“.
        В эмиграции Тэффи написала более десяти книг: „Рысь“ (1923), „Городок“ (1927), „Книга июнь“ (1931), „Ведьма“ (1936), „О нежности“ (1938), „Все о любви“ (1946), „Земная радуга“ (1952) и др. В этих произведениях раскрывается трагедия русской эмиграции, воскресают забытые картины жизни на родине и „типы прошлого“, мир славянских мифов и поверий, нарисованы живые образы детей и животных, поэтические картины природы, но более всего в них откровенных авторских раздумий о жизни и мире, о собственной судьбе. Смех Тэффи окрашен светлой печалью, осложнен философскими размышлениями о коренных проблемах бытия. Из ужаса жизни, по мнению писательницы, ведут пять путей: религия, наука, искусство, любовь и смерть. Она верит в теорию „мировой души“, общей для всего живого, воспевает такие общечеловеческие ценности, как любовь, сострадание, нежность, чуткость к ближним, умение прощать.
        В 1930-1940-х годах Тэффи все дальше уходит от светлого чеховского юмора, характерного для дореволюционных рассказов, и от гоголевского „смеха сквозь слезы“. Подтекст ее рассказов, как правило, грустен, а концовки трагичны: крах всех надежд, взрыв отчаяния, самоубийство, смерть. Раздумья о смерти, иллюзия счастья, жертвенная любовь - вот основные темы ее поздних книг. „Всю жизнь люди вертятся, как собака за хвостом, прежде чем улечься“, - горестно иронизирует она. И пишет в одном из писем другу: „Все мои сверстники умирают, а я все чего-то живу. Словно сижу на приеме у дантиста, а он вызывает пациентов, явно путая очередь, а мне неловко сказать, и сижу, усталая, злая…“ И еще ему же: „Анекдоты смешны, когда их рассказывают. А когда их переживают, это трагедия. И моя жизнь - это сплошной анекдот, т. е. трагедия“.
        Тэффи скончалась 6 октября 1952 года и похоронена в предместье Парижа на русском кладбище Сен Женевьев де Буа неподалеку от И. Бунина. В могилу она просила положить маленький кипарисовый крестик, который когда-то привезла из Соловецкого монастыря. Незадолго до смерти она сказала дочери: „Думаю, что в моих произведениях я правильно поняла детскую психологию и поняла также животных и их переживания“. Рассказы Тэффи о детях и для детей написаны большим мастером слова, поэтому они пережили свое время. Один из критиков писал: „Тэффи-юмористка - культурный, умный, хороший писатель. Серьезная Тэффи - неповторимое явление русской литературы, подлинное чудо, которому через сто лет будут удивляться“.
        Выдержал испытание временем и смех Саши Черного. Под этим псевдонимом выступал в литературе талантливый поэт и прозаик Александр Михайлович Гликберг. Он родился 1 октября 1880 года в Одессе, в семье провизора, детство провел на Украине, учился в Житомире и там же начал печататься в газете „Волынский вестник“. Всероссийская известность пришла к нему после того, как в „Сатириконе“ он стал одним из поэтических лидеров. Из номера в номер в журнале появлялись его хлесткие остроумные сатиры из циклов „Всем нищим духом“ и „Быт“. Их герой - либеральный интеллигент, протрубивший „отбой“ революционным идеям и сменивший яркую одежду на засаленный домашний халат. Рисуя его портрет, Саша Черный предельно ироничен. Интеллигент, храпящий на диване, „страшно и тупо устал“ от того, что похоронил все надежды, он ни во что больше не верит и не хочет ничего читать. Вокруг него „на полу вороха неразрезанных книжек и разбитых скрижалей куски“. Сатирическое разоблачение ренегатствующей интеллигенции усиливается тем, что сатира звучит как лирическая исповедь, интимная жалоба, произносимая от первого лица. Саша Черный как
будто и сам подчиняется обывательской стихии, засосавшей героя:
        И сказал я, краснея, тоскуя и злясь:
        „Брат! Подвинься немножко“.
        Разоблачая „всех нищих духом“, Саша Черный искренен и беспощаден. Обывательский быт, разросшийся до размеров бытия, предстает в его сатирах омерзительным и страшным:
        Семья - ералаш, а знакомые - нытики,
        Сплошной карнавал мелюзги.
        От службы, от дружбы, от прелой политики
        Безмерно устали мозги.
        В Петербурге, который описывает поэт, „по улицам шляется смерть“, выбирая все новые и новые жертвы, а рядом с ней еще более страшная „духовная смерть свирепеет и сослепу косит, пьяна и сильна“. Герой Саши Черного безмерно устал от бессмысленных разговоров о политике, от заседаний бездарной Думы, от скандалов и пустых споров, от поисков истины. Мир кажется ему огромным и грязным домом сумасшедших, а будущее беспросветно-темным.
        Выступив как рыцарь духа в борьбе с безнравственностью, Саша Черный, как и другие сатириконцы, видит главного врага в Пошлости, портрет которой рисует в одноименном стихотворении:
        Она в родстве и дружбе неизменной
        С бездарностью, нахальством, пустяком.
        Знакома с лестью, пафосом, изменой
        И, кажется, в амурах с дураком.
        Ее не знают, к счастью, только… Кто же?
        Конечно, дети, звери и народ.
        Одни - когда со взрослыми не схожи,
        А те - когда подальше от господ.
        В 1910 году вышла первая книга „Сатир“ Саши Черного, а в 1911-м вторая, которая называлась „Сатиры и лирика“. В ней наряду с разоблачением обывателя и резкой критикой пошлости были слышны лирические ноты в изображении природы и русской деревни. В предреволюционные годы писателя все больше занимает детская тема. Мир детских переживаний с его нравственной чистотой, наивностью, свежестью и яркостью восприятия воплощал для Саши Черного идеал прекрасного „естественного“ человека, свободного от пошлости взрослой жизни.
        С 1914 года Саша Черный стал выступать в литературе как детский писатель: писал сказки и рассказы для детских альманахов „Жар-птица“ и „Елка“, стихотворения, впоследствии собранные в книге „Детский остров“ (1921), выпустил художественное пособие для обучения детей грамоте „Детская азбука“. Он как бы спрятался на „детский остров“ от тревог и забот действительности, которая становилась все более суровой. Писатель прекрасно понимал интересы детей, сам жил их маленькими печалями и радостями и всегда ощущал свою принадлежность к иному, не взрослому миру. В стихотворении „Настроение“ он писал:
        Ли-ли. Мне скучно взрослым быть
        Всю жизнь до самой смерти
        И что-то нудное пилить
        В общественном концерте.
        После октября 1917 года Саша Черный с женой уехал в Литву, а в марте 1920 года в Германию. Так начались горестные эмигрантские странствия, в которых его могли утешить лишь три радости: „дети, звери и народ“. Первая книга, вышедшая за рубежом, была сборником „Детский остров“. Задорные и озорные, нежные и лирические стихи повествовали о детях, с которыми дружески беседует автор. Он описывает их игры и заботы: катание на коньках, игру в цирк, суету вокруг замерзшей во дворе снежной бабы. Живые детские голоса звучат в книге, перебивая друг друга. Образы детей раскрываются с помощью монолога, диалога и даже вопросов мальчика-„приставалки“:
        Отчего у мамочки на щеках две ямочки?
        Отчего у кошки вместо ручек ножки?
        Отчего шоколадки не растут на кроватке?
        Автор прекрасно знает детскую психологию, бережно и любовно относится к внутреннему миру детей. В общении с ними наиболее полно раскрывается его душа - душа большого и доброго ребенка. Во втором разделе „Детского острова“ Саша Черный с не меньшей любовью и талантом описал четвероногих друзей ребят: хрюшку и жеребенка, преданного пса Арапку, хитрого лакомку кота и умную грустную мартышку. Детский мирок отразился в этой книге во всем разнообразии и полноте.
        Поселившись в Берлине, потом в Риме и, наконец, в Париже, А. Черный (так теперь стал подписываться автор) не потерял присущей ему детскости. Более того, именно в эмиграции он раскрылся как замечательный детский писатель. Достаточно перечислить книги, которые он написал для русских детей: „Сон профессора Патрашкина“ (1924), „Дневник фокса Микки“ (1927), „Кошачья санатория“ (1928), „Чудесное лето“ (1929), „Серебряная елка“ (1929), „Белка-мореплавательница“ (1933) и др. Воспоминания о собственном детстве, о „самом страшном“, что случилось с ним в гимназии, об учебнике физики, который помог выпутаться из затруднительного положения, соседствовали в этих рассказах с описаниями жизни эмигрантских детей („Патентованная краска“, „Тихая девочка“, „Буйабес“). Тут же рассказы о животных: белке, которая нечаянно оказалась в лодке и уплыла в море от родного дупла, „гениальном осле“, освоившем вместе с детьми катание на гигантских шагах, и др.
        А. Черный всеми силами пытается напомнить детям, растущим в чужой стране, о России, рассказать об ее истории и культуре, о великих людях прошлого. Учась во французских школах, общаясь со сверстниками на другом языке, они неминуемо забывали родную речь. Поэтому А. Черный издает антологию „Радуга“, где собраны лучшие стихи русских поэтов, сборник „Молодая Россия“, альманах „Русская земля“, задумывает детский сборник „Цветень“. Он писал А. Куприну: „Хотелось бы все-таки для русских детей еще что-нибудь состряпать, они тут совсем отвыкают от русского языка, детских книг мало, а для них писать еще можно и нужно…“
        „Состряпал“ он замечательную книгу „Дневник фокса Микки“, в которой рассказал о своей любимой собаке. Он уверяет, что собаки так умны, что могут сами вести дневник.
        Умение вжиться в образ своих героев, будь то дети, звери или простой человек, А. Черный продемонстрировал в последней книге, вышедшей уже после его смерти, - „Солдатские сказки“. Ее герой - человек из народа, русский солдат, которого писатель близко узнал в годы Первой мировой войны. Рядовой из вольноопределяющихся, он служил в санитарной части Пятой армии под Варшавой. В госпиталь, расположенный в здании Варшавского университета, доставляли тяжелораненых, обмороженных, отравленных немецкими газами солдат. В лазарете или в солдатской казарме, часто беседуя с простыми солдатами, писатель оценил их выдержку и находчивость, спокойное мужество и завидную выносливость.
        Через много лет во Франции он вспомнил эти беседы и написал цикл сказок, воскресив реальный мир солдатской жизни в годы Первой мировой войны. Остросюжетные, увлекательные, блистательно остроумные, они написаны в форме сказа и напоминают произведения Н. Лескова, в том числе знаменитый сказ о Левше, подковавшем блоху. Герои А. Черного похожи на бравого солдата из русских народных сказок, который в огне не горит и в воде не тонет. Он находчив и смел, умен и добродушен, легко справляется со всякой нечистью и одолевает любого врага.
        Герой рассказа „Замиритель“ придумывает способ выкрасть немецкого императора Вильгельма и покончить с войной. В сказках „Солдат и русалка“, „Армейский спотыкач“, „Королева - золотые пятки“ он обманывает лукавую русалку, выгоняет леших и прочую погань, спасает королеву, которую заколдовал домовой. Одного он не может: терпеть барские затеи и подчиняться барыниным каблучкам („Катись горошком“). В сказке „Кабы я был царем“ герой никак не может свыкнуться с жизнью во дворце и приказывает самого себя в рядовые „разжаловать да в свою роту тую ж минуту откомандировать“.
        Все „Солдатские сказки“ подчинены замыслу А. Черного - озарить серые эмигрантские будни веселым и беззаботным смехом, увести читателя из тесной парижской квартиры на островок юмора и веселой выдумки. Это не столько сказки, сколько солдатские байки и побрехушки, рассказанные колоритным языком на привале или в лазарете. Их достоинство в непринужденной манере повествования, в передаче живой и бойкой солдатской речи. Все события, о которых повествуется в сказках, пропущены сквозь призму жизненного опыта и личности рассказчика - простого русского человека.
        Вот как он рассуждает о беспечной жизни королевы: „Паек ей шел королевский, полный, что хошь, то и заказывай. Хоть три куска сахару в чай клади“. У лешего из сказки „Армейский спотыкач“ „харч был готовый“, а поганую нечисть в лесу солдат смог одолеть только крепкой настойкой с махоркой и мухоморами. В сказке „Кому за махоркой идти“ оказывается, что самая неправдоподобная история не может сравниться с действительной жизнью солдат и офицеров.
        Народная речь, пересыпанная солеными солдатскими шуточками, слышится в каждой сказке. Повествование, как правило, идущее от первого лица, порой сопровождается репликами рассказчика: „Не перебивайте-ка, братцы!“, „Дале что ж и говорить!“. Рассказ часто дополняется комментарием: „Расписки не давал, ан честь в трубу не сунешь“, „Съел он блин, даже в маслице не омакнувши“, „Как у нас, братцы, говорится, приданое на грядке, а увечье на спине“, „Известно, не бывает поля без ржи, слухов без лжи“, „Вздулся волдырь да и лопнул!“, „Кто их там, чертей, разберет, братцы“…
        В сказках А. Черного солдат-рассказчик и сам автор не сливаются. Рассказчик, бывший крестьянин, живет общей солдатской жизнью, думает и поступает, мучается и радуется вместе со всеми. Образ автора нигде не выступает на первый план. Он мелькает только в сказке „Кавказский черт“, которая является солдатским пересказом поэмы Лермонтова „Демон“. Герой вспоминает „сказку про кавказского черта“, которую читал им на маневрах один вольноопределяющийся, то есть сам автор. А. Черный вспоминал: „Мне было поручено обучать грамоте солдат в учебной команде, что я и делал с большим удовольствием - целые два года“.
        В солдатском пересказе текст „Демона“ превращается в раешник, щедро расцвеченный солдатским юмором и разговорной народной речью. Вот как звучит знаменитый монолог Демона „Клянусь я первым днем творенья“: „Клянусь своим страстным позором и твоим чернооким взором, клянусь Арарат-горой и твоей роскошной чадрой, что от всей своей дикой подлости дочиста отрекаюсь, буду жить честно, в эфирах с тобой купаться будем, и все твои капризы сполнять обещаюсь даже до невозможности“. Мастерство стилизации и эффект подлинности в „Солдатских сказках“ настолько велики, что часто трудно отличить народные пословицы и поговорки от сочиненных писателем: „Солдатское слово - не олово“, „Чей бы бычок ни скакал, а у девки дите!“, „Ждучи лосины, поглодаешь осины“, „За бритого двух небритых дают“, „Около хвоста меду не ищут“, „Чтоб тебе ежа против шерсти родить!“.
        Герои многих сказок А. Черного, как и положено русскому человеку, - правдоискатели. В сказке „Правдивая колбаса“ солдат подсовывает злому фельдфебелю „средствие“, съев которое тот начинает резать правду-матку в лицо начальству. Лукашка из сказки „Мирная война“ внушает королям двух враждующих королевств, что лучше всего правда мирного сосуществования и можно покончить с войной без кровопролития. За сказочными сюжетами часто просматриваются реальные жизненные ситуации. Герой сказки „Сумбур-трава“ Федор Лушников придумывает, как бы сбежать из лазарета в родную деревню хоть на денек.
        Главным достоинством „Солдатских сказок“ является своеобразный язык, передающий особенности психологии простого русского человека, не унывающего даже в самых сложных условиях. Образ солдата, унесенный А. Черным в эмиграцию вместе с томиком Н. Лескова, оказался последней ниточкой, связывающей его с родиной. Одному из друзей он признался: „Все дальше с каждым днем мы от Родины, все туманнее образы, унесенные с собой, - жизнь и время стирают их и скоро совсем сотрут. Духовная смерть страшнее физической“. Писатель спасался от духовной смерти с помощью веселого искреннего смеха и сам не раз признавался в этом:
        И смех, волшебный алкоголь,
        Наперекор земному аду,
        Звеня, укачивает боль,
        Как волны мертвую наяду.
        Но смех не спас писателя от смерти физической. Летом 1932 года А. Черный с женой и фоксом Микки жили на юге Франции в небольшом курортном поселке Ла Фавьер. Август был очень жаркий, и на соседней ферме вспыхнул пожар. А. Черный бросился тушить, а когда помощь была уже не нужна, вернулся домой и скоропостижно скончался от сердечного приступа. Существует свидетельство, что, не пережив его смерти, фокс Микки прыгнул на кровать и тоже умер. И хотя очевидцы уверяют, что фокса отравили фермеры, у которых он воровал утят, хочется верить в легенду о его гибели.
        Александр Михайлович Гликберг похоронен на небольшом сельском кладбище в департаменте Вар. Когда известие о его смерти пришло в Париж, Куприн написал: «И рыжая девчоночка лет одиннадцати, научившаяся читать по его азбуке с картинками, спросила меня под вечер: „Скажите, это правда, что моего Саши Черного больше уже нет?“» И у нее задрожала нижняя губа. «Нет, Катя, - решился я ответить. - Умирает только тело человека, подобно тому, как умирают листья на дереве. Человеческий же дух не умирает никогда. Потому-то и твой Саша Черный жив и переживет всех нас, и наших внуков, и правнуков…»
        Итак, перед вами рассказы трех сатириконских авторов, очень разных и вместе с тем единых в своем понимании роли и значения смеха в жизни человека. Для Аверченко юмор - это лекарство, с помощью которого можно врачевать душу, для Саши Черного - волшебный алкоголь, помогающий забыть о тяжелом и страшном. Тэффи всю жизнь верила, что «противление злу смехом» может изменить самого человека и его жизнь. Именно это сделало сатириконцев любимыми авторами миллионов читателей во всем мире, независимо от возраста и убеждений. Их рассказы нравились и царю Николаю II, и красным комиссарам, и белогвардейским офицерам, и маленьким детям. Популярность писателей до революции была колоссальной! Аверченко получал письма с просьбой помочь в самых затруднительных положениях, научить жить. Портрет Тэффи одна кондитерская фирма поместила на конфетах, которые хорошо раскупались. «Сатиры» Саши Черного за пять лет выдержали семь изданий.
        В годы советской власти о сатириконцах забыли почти на полвека, так как писателям-эмигрантам не было места в нашей литературе. Только в 1960-х годах в СССР появились первые небольшие книжечки Аверченко, Тэффи и Саши Черного, а по-настоящему они пришли к российскому читателю лишь в самом конце XX века. Между тем их место в истории русской литературы весьма значительно: сатириконцы были звеном, связавшим дореволюционную и советскую юмористику.
        М. Зощенко, по собственному признанию, учился у Тэффи умению найти «прекрасно смешные слова». «Веселые устрицы» Аверченко, «человекообразные» Тэффи, «нищие духом» герои Саши Черного ожили в романах Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок», на страницах советских сатирических изданий. Они и сегодня живы и будут жить до тех пор, пока существует и даже побеждает людей обывательская пошлость. Не будем писать ее с большой буквы, как это делал Аверченко, она того не заслуживает. Может быть, смех и вправду победит ее когда-нибудь, ведь юмор, по меткому определению Аверченко, - «это дар богов».
        Л. Спиридонова
        Аркадий Аверченко

        Слепцы
        Посвящается А. Я. Садовской
        Королевский сад в эту пору дня был открыт, и молодой писатель Ave беспрепятственно вошел туда. Побродив немного по песчаным дорожкам, он лениво опустился на скамью, на которой уже сидел пожилой господин с приветливым лицом.
        Пожилой приветливый господин обернулся к Ave и после некоторого колебания спросил:
        - Кто вы такой?
        - Я? Ave. Писатель.
        - Хорошая профессия, - одобрительно улыбнулся незнакомец. - Интересная и почетная.
        - А вы кто? - спросил простодушный Ave.
        - Я-то? Да король.
        - Этой страны?
        - Конечно. А то какой же…
        В свою очередь Ave сказал не менее благожелательно:
        - Тоже хорошая профессия. Интересная и почетная.
        - Ох и не говорите, - вздохнул король. - Почетная-то она почетная, но интересного в ней ничего нет. Нужно вам сказать, молодой человек, королевствование не такой мед, как многие думают.
        Ave всплеснул руками и изумленно вскричал:
        - Это даже удивительно! Я не встречал ни одного человека, который был бы доволен своей судьбой.
        - А вы довольны? - иронически прищурился король.
        - Не совсем. Иногда какой-нибудь критик так выругает, что плакать хочется.
        - Вот видите! Для вас существует не более десятка-другого критиков, а у меня критиков миллионы.
        - Я бы на вашем месте не боялся никакой критики, - возразил задумчиво Ave и, качнув головой, добавил с осанкой видавшего виды опытного короля. - Вся штука в том, чтобы сочинять хорошие законы.
        Король махнул рукой:
        - Ничего не выйдет! Все равно никакого толку.
        - Пробовали?
        - Пробовал.
        - Я бы на вашем месте…
        - Э, на моем месте! - нервно вскричал старый король. - Я знал многих королей, которые были сносными писателями, но я не знаю ни одного писателя, который был хотя бы третьесортным, последнего разряда, королем. На моем месте… Посадил бы я вас на недельку, посмотрел бы, что из вас выйдет…
        - Куда… посадил бы? - осторожно спросил обстоятельный Ave.
        - На свое место!
        - А! На свое место… Разве это возможно?
        - Отчего же! Хотя бы для того это нужно сделать, чтобы нам, королям, поменьше завидовали… чтобы поменьше и потолковее критиковали нас, королей!
        Ave скромно сказал:
        - Ну, что ж… Я, пожалуй, попробую. Только должен предупредить: мне это случается делать впервые, и если я с непривычки покажусь вам немного… гм… смешным - не осуждайте меня.
        - Ничего, - добродушно улыбнулся король. - Не думаю, чтобы за неделю вы наделали особенно много глупостей… Итак, хотите?
        - Попробую. Кстати, у меня есть в голове один небольшой, но очень симпатичный закон. Сегодня бы его можно и обнародовать.
        - С Богом! - кивнул головой король. - Пойдемте во дворец. А для меня, кстати, это будет неделькой отдыха. Какой же это закон? Не секрет?
        - Сегодня, проходя по улице, я видел слепого старика… Он шел, ощупывая руками и палкой дома, и ежеминутно рисковал попасть под колеса экипажей. И никому не было до него дела… Я хотел бы издать закон, по которому в слепых прохожих должна принимать участие городская полиция. Полисмен, заметив идущего слепца, обязан взять его за руку и заботливо проводить до дому, охраняя от экипажей, ям и рытвин. Нравится вам мой закон?
        - Вы добрый парень, - устало улыбнулся король. - Да поможет вам Бог. А я пойду спать.
        И, уходя, загадочно добавил:
        - Бедные слепцы…
        Уже три дня королевствовал скромный писатель Ave. Нужно отдать ему справедливость - он не пользовался своей властью и преимуществом своего положения. Всякий другой человек на его месте засадил бы критиков и других писателей в тюрьму, а народонаселение обязал бы покупать только свои книги - и не менее одной книги в день на каждую душу, вместо утренних булок…
        Ave поборол соблазн издать такой закон. Дебютировал он, как и обещал королю, «Законом о провожании полисменами слепцов и об охранении сих последних от разрушительного действия внешних сил, как-то: экипажи, лошади, ямы и проч.».
        Однажды (это было на четвертый день утром) Ave стоял в своем королевском кабинете у окна и рассеянно смотрел на улицу.
        Неожиданно внимание его было привлечено странным зрелищем: два полисмена тащили за шиворот прохожего, а третий пинками ноги подгонял его сзади.
        С юношеским проворством выбежал Ave из кабинета, слетел с лестницы и через минуту очутился на улице.
        - Куда вы его тащите? За что бьете? Что сделал этот человек? Скольких человек он убил?
        - Ничего он не сделал, - ответил полисмен.
        - За что же вы его и куда гоните?
        - Да ведь он, ваша милость, слепой. Мы его по закону в участок и волокем.
        - По за-ко-ну? Неужели есть такой закон?
        - А как же! Три дня тому назад обнародован и вступил в силу.
        Ave, потрясенный, схватился за голову и взвизгнул:
        - Мой закон?!
        Сзади какой-то солидный прохожий пробормотал проклятие и сказал:
        - Ну и законы нынче издаются! О чем они только думают? Чего хотят?
        - Да уж, - поддержал другой голос, - умный закончик: «Всякого замеченного на улице слепца хватать за шиворот и тащить в участок, награждая по дороге пинками и колотушками». Очень умно! Чрезвычайно добросердечно!! Изумительная заботливость!!
        Как вихрь влетел Ave в свой королевский кабинет и крикнул:
        - Министра сюда! Разыщите его и сейчас же пригласите в кабинет!! Я должен сам расследовать дело!
        По расследовании загадочный случай с законом «Об охране слепцов от внешних сил» разъяснился.
        Дело обстояло так.
        В первый день своего королевствования Ave призвал министра и сказал ему:
        - Нужно издать закон «О заботливом отношении полисменов к прохожим слепцам, о провожании их домой и об охране сих последних от разрушительного действия внешних сил, как-то: экипажи, лошади, ямы и проч.».
        Министр поклонился и вышел. Сейчас же вызвал к себе начальника города и сказал ему:
        - Объявите закон: не допускать слепцов ходить по улицам без провожатых, а если таковых нет, то заменять их полисменами, на обязанности которых должна лежать доставка по месту назначения.
        Выйдя от министра, начальник города пригласил к себе начальника полиции и распорядился:
        - Там слепцы по городу, говорят, ходят без провожатых. Этого не допускать! Пусть ваши полисмены берут одиноких слепцов за руку и ведут куда надо.
        - Слушаю-с.
        Начальник полиции созвал в тот же день начальников частей и сказал им:
        - Вот что, господа. Нам сообщили о новом законе, по которому всякий слепец, замеченный в шатании по улице без провожатого, забирается полицией и доставляется куда следует. Поняли?
        - Так точно, господин начальник!
        Начальники частей разъехались по своим местам и, созвав полицейских сержантов, сказали:
        - Господа! Разъясните полисменам новый закон: «Всякого слепца, который шатается без толку по улицам, мешая экипажному и пешему движению, хватать и тащить куда следует».
        - Что значит «куда следует»? - спрашивали потом сержанты друг у друга.
        - Вероятно, в участок. На высидку… Куда ж еще…
        - Наверно, так.
        - Ребята! - говорили сержанты, обходя полисменов. - Если вами будут замечены слепцы, бродящие по улицам, хватайте этих каналий за шиворот и волоките в участок!!
        - А если они не захотят идти в участок?
        - Как не захотят? Пара хороших подзатыльников, затрещина, крепкий пинок сзади - небось побегут!
        Выяснив дело «об охранении слепцов от внешних влияний», Ave сел за свой роскошный королевский стол и заплакал.
        Чья-то рука ласково легла ему на голову.
        - Ну, что? Не сказал ли я, узнав впервые о законе «охранения слепцов», - «бедные слепцы!»? Видите, во всей этой истории бедные слепцы проиграли, а я выиграл.
        - Что вы выиграли? - спросил Ave, отыскивая свою шапку.
        - Да как же? Одним моим критиком меньше. Прощайте, милый. Если еще вздумаете провести какую-нибудь реформу - заходите.
        «Дожидайся!» - подумал Ave и, перепрыгивая через десять ступенек роскошной королевской лестницы, убежал.
        Роковой выигрыш
        Больше всего меня злит то, что какой-нибудь читатель-брюзга, прочтя нижеизложенное, сделает отталкивающую гримасу на лице и скажет противным безапелляционным тоном:
        - Не может быть такого случая в жизни!
        А я вам говорю, что может быть такой случай в жизни!
        Читатель, конечно, способен спросить:
        - А чем вы это докажете?
        Чем я докажу? Чем я докажу, что такой случай возможен? О, Боже мой! Да очень просто: такой случай возможен потому, что он был в действительности.
        Надеюсь, другого доказательства не потребуется?
        Прямо и честно глядя в читательские глаза, я категорически утверждаю: такой случай был в действительности в августе месяце в одном из маленьких южных городков! Ну-с?
        Да и что здесь такого необычного?… Устраиваются на общедоступных гуляньях в городских садах лотереи? Устраиваются. Разыгрывается в этих лотереях в виде главной приманки живая корова? Разыгрывается. Может любой человек, купивший за четвертак билет, выиграть эту корову? Может!
        Ну, вот и все. Корова - это ключ к музыкальной пьесе. Понятно, что в этом ключе и должна разыграться вся пьеса, или - ни я, ни читатель - ничего не понимаем в музыке.
        В городском саду, раскинувшемся над широкой рекой, было устроено, по случаю престольного праздника, «большое народное гулянье с двумя оркестрами музыки, состязаниями на ловкость (бег в мешках, бег с яйцом и пр.), а также вниманию отзывчивой публики будет предложена лотерея-аллегри с множеством грандиозных призов, среди которых - живая корова, граммофон и мельхиоровый самовар».
        Гулянье имело шумный успех, и лотерея торговала вовсю.
        Писец конторы крахмальной фабрики Еня Плинтусов и мечта его полуголодной убогой жизни Настя Семерых пришли в сад в самый разгар веселья. Уже пробежали мимо них несколько городских дураков, путаясь ногами в мучных мешках, завязанных выше талии, что, в общем, должно было знаменовать собой увлечение отраслью благородного спорта - «бега в мешках». Уже пронеслась мимо них партия других городских дураков, с завязанными глазами, держа на вытянутой руке ложку с сырым яйцом (другая отрасль спорта: «бег с яйцом»); уже был сожжен блестящий фейерверк; уже половина лотерейных билетов была раскуплена…
        И вдруг Настя прижала локоть своего спутника к своему локтю и сказала:
        - А что, Еня, не попробовать ли нам в лотерею… Вдруг да что-нибудь выиграем!
        Рыцарь Еня не прекословил.
        - Настя! - сказал он. - Ваше желание - форменный закон для меня!
        И ринулся к лотерейному колесу.
        С видом Ротшильда бросил предпоследний полтинник, вернулся и, протягивая два билетика, свернутых в трубочку, предложил:
        - Выбирайте. Один из них мой, другой ваш.
        Настя, после долгого раздумья, выбрала один, развернула, пробормотала разочарованно: «Пустой!» - и бросила его на землю, а Еня Плинтусов, наоборот, издал радостный крик: «Выиграл!»
        И тут же шепнул, глядя на Настю влюбленными глазами:
        - Если зеркало или духи - дарю их вам.
        Вслед за тем он обернулся к киоску и спросил:
        - Барышня! Номер четырнадцать - что такое?
        - Четырнадцать? Позвольте… Это корова! Вы корову выиграли.
        И все стали поздравлять счастливого Еню, и почувствовал Еня тут, что действительно бывают в жизни каждого человека моменты, которые не забываются, которые светят потом долго-долго ярким, прекрасным маяком, скрашивая темный, унылый человеческий путь.
        И - таково страшное действие богатства и славы - даже Настя потускнела в глазах Ени, и пришло ему в голову, что другая девушка - не чета Насте - могла бы украсить его пышную жизнь.
        - Скажите, - спросил Еня, когда буря восторгов и всеобщей зависти улеглась. - Я могу сейчас забрать свою корову?
        - Пожалуйста. Может быть, продать ее хотите? Мы бы ее взяли обратно за двадцать пять рублей.
        Бешено засмеялся Еня.
        - Так, так! Сами пишете, что «корова стоимостью свыше ста пятидесяти рублей», а сами предлагаете двадцать пять?… Нет-с, знаете… Позвольте мне мою корову, и больше никаких!
        В одну руку он взял веревку, тянувшуюся от рогов коровы, другой рукой схватил Настю за локоть и, сияя и дрожа от восторга, сказал:
        - Пойдемте, Настенька, домой, больше нам здесь нечего делать…
        Общество задумчивой коровы немного шокировало Настю, и она заметила несмело:
        - Неужели вы с ней будете так… таскаться?
        - А почему же? Животное как животное; да и не на кого ее же здесь оставить!
        Еня Плинтусов даже в слабой степени не обладал чувством юмора. Поэтому он ни на одну минуту не почувствовал всей нелепости вышедшей из ворот городского сада группы: Еня, Настя, корова.
        Наоборот, - широкие, заманчивые перспективы богатства рисовались ему, а образ Насти все тускнел и тускнел…
        Настя, нахмурив брови, пытливо взглянула на Еню, и ее нижняя губа задрожала…
        - Слушайте, Еня… Значит, вы меня домой не проводите?
        - Провожу. Отчего же вас не проводить?
        - А… корова??
        - Чем же корова нам мешает?
        - И вы воображаете, что я через весь город пойду с такой погребальной процессией? Да меня подруги засмеют, мальчишки на нашей улице проходу не дадут!!
        - Ну, хорошо… - после некоторого раздумья сказал Еня, - сядем на извозчика. У меня еще осталось тридцать копеек.
        - А… корова?
        - А корову привяжем сзади.
        Настя вспыхнула.
        - Я совершенно не знаю: за кого вы меня принимаете? Вы бы еще предложили мне сесть верхом на вашу корову!
        - Вы думаете, это очень остроумно? - надменно спросил Еня. - Вообще, меня удивляет: у вашего отца четыре коровы, а вы одной даже боитесь, как черта.
        - А вы не могли ее в саду до завтра оставить, что ли? Украли бы ее, что ли? Сокровище какое, подумаешь…
        - Как угодно, - пожал плечами Еня, втайне чрезвычайно уязвленный. - Если вам моя корова не нравится…
        - Значит, вы меня не провожаете?
        - Куда ж я корову дену? Не в карман же спрятать!..
        - Ах, так? И не надо. И одна дойду. Не смейте завтра к нам приходить.
        - Пожалуйста, - расшаркался обиженный Еня. - И послезавтра к вам не приду, и вообще могу не ходить, если так…
        - Благо, нашли себе подходящее общество!
        И, сразив Еню этим убийственным сарказмом, бедная девушка зашагала по улице, низко опустив голову и чувствуя, что сердце ее разбито навсегда.
        Еня несколько мгновений глядел вслед удаляющейся Насте.
        Потом очнулся…
        - Эй, ты, корова… Ну, пойдем, брат.
        Пока Еня и корова шли по темной, прилегающей к саду улице, все было сносно, но едва они вышли на освещенную многолюдную Дворянскую, как Еня почувствовал некоторую неловкость. Прохожие оглядывали его с некоторым изумлением, а один мальчишка пришел в такой восторг, что дико взвизгнул и провозгласил на всю улицу:
        - Коровичий сын свою маму спать ведет!
        - Вот я тебе дам по морде, так будешь знать, - сурово сказал Еня.
        - А ну, дай! Такой сдачи получишь, что кто тебя от меня отнимать будет?
        Это была чистейшая бравада, но мальчишка ничем не рисковал, ибо Еня не мог выпустить из рук веревки, а корова передвигалась с крайней медленностью.
        На половине Дворянской улицы Еня не мог больше выносить остолбенелого вида прохожих. Он придумал следующее: бросил веревку и, отвесив пинка корове, придал ей этим самым поступательное движение. Корова зашагала сама по себе, а Еня, с рассеянной миной, пошел сбоку, приняв вид обыкновенного прохожего, не имеющего с коровой ничего общего…
        Когда же поступательное движение коровы ослабевало и она мирно застывала у чьих-нибудь окон, Еня снова исподтишка давал ей пинка, и корова покорно брела дальше…
        Вот Енина улица. Вот и домик, в котором Еня снимал у столяра комнату… И вдруг, как молния во тьме, голову Ени осветила мысль: «А куда я сейчас дену корову?»
        Сарая для нее не было. Привязать во дворе - могут украсть, тем более что калитка не запирается.
        - Вот что я сделаю, - решил Еня после долгого и напряженного раздумья. - Я ее потихоньку введу в свою комнату, а завтра все это устроим. Может же она одну ночь простоять в комнате…
        Потихоньку открыл дверь в сени счастливый обладатель коровы и осторожно потянул меланхолическое животное за собой:
        - Эй, ты! Иди сюда, что ли… Да тиш-ше! Ч-черт! Хозяева спят, а она копытами стучит, как лошадь.
        Может быть, весь мир нашел бы этот поступок Ени удивительным, вздорным и ни на что не похожим. Весь мир, кроме самого Ени да, пожалуй, коровы, потому что Еня чувствовал, что другого выхода не представлялось, а корова была совершенно равнодушна к перемене своей судьбы и к своему новому месту жительства.
        Введенная в комнату, она апатично остановилась у Ениной кровати и тотчас же стала жевать угол подушки.
        - Кш! Ишь ты, проклятая, - подушку грызет! Ты что… есть, может, хочешь? или пить?
        Еня налил в тазик воды и подсунул его под самую морду коровы. Потом, крадучись, вышел на двор, обломал несколько веток с деревьев и, вернувшись, заботливо сунул их в тазик же…
        - На, ты! Как тебя… Васька! Ешь! Тубо!
        Корова сунула морду в тазик, лизнула языком ветку и вдруг, подняв голову, замычала довольно густо и громко.
        - Цыц ты, проклятая! - ахнул растерявшийся Еня. - Молчи, чтоб тебя… Вот анафема!..
        За спиной Ени тихо скрипнула дверь. В комнату заглянул раздетый человек, закутанный в одеяло, и, увидев все происходящее в комнате, с тихим криком ужаса отступил назад.
        - Это вы, Иван Назарыч? - шепотом спросил Еня. - Входите, не бойтесь… У меня корова.
        - Еня, с ума вы сошли, что ли? Откуда она у вас?
        - Выиграл в лотерею. Ешь, Васька, ешь!.. Тубо!
        - Да как же можно корову в комнате держать? - недовольно заметил жилец, усаживаясь на кровать. - Узнают хозяева - из квартиры выгонят.
        - Так это до завтра только. Переночует, а потом сделаем что-нибудь с ней.
        «М-м-му-у!» - заревела корова, будто соглашаясь с хозяином.
        - А, нету на тебя угомону, проклятая!! Цыц! Дайте одеяло, Иван Назарыч, я ей голову закутаю. Постой! Ну, ты! Что я с ней сделаю - одеяло жует! У-у, черт!
        Еня отбросил одеяло и хватил из всей силы кулаком корову между глаз.
        «М-мму-у-у!..»
        - Ей-богу, - сказал жилец, - сейчас явится хозяин и прогонит вас вместе с коровой.
        - Так что же мне делать?! - простонал Еня, приходя в некоторое отчаяние. - Ну посоветуйте.
        - Да что ж тут советовать… А вдруг она будет кричать целую ночь. Знаете что? Зарежьте ее.
        - То есть… как это зарезать?
        - Да очень просто. А завтра мясо можно продать мясникам.
        Можно было сказать с уверенностью, что мыслительные способности гостя в лучшем случае стояли на одном уровне с мыслительными способностями хозяина.
        Еня тупо поглядел на жильца и сказал после некоторого колебания:
        - А что же мне за расчет?
        - Ну как же! В ней мяса пудов двадцать… По пяти рублей пуд продадите - и то сто рублей. Да шкура, да то, да се… А за живую вам все равно не больше дадут.
        - Серьезно? А чем же я ее зарежу? Есть столовый нож, и тот тупой. Ножницы еще есть - больше ничего.
        - Что ж, если ножницы вонзить ей в глаз, чтобы дошло до мозга…
        - А вдруг она… станет защищаться… Подымет крик…
        - Положим, это верно. Может, отравить ее, если…
        - Ну, вы тоже скажете… Сонного порошка ей вкатить бы, чтоб заснула, да откуда его сейчас возьмешь?…
        «Му-у-у-у!..» - заревела корова, поглядывая глупыми круглыми глазами на потолок.
        За стеной послышалась возня. Кто-то рычал, ругался, отплевывался от сна. Потом послышалось шарканье босых ног, дверь в Енину комнату распахнулась, и перед смятенным Еней предстал сонный растрепанный хозяин.
        Он взглянул на корову, на Еню, заскрипел зубами и, не вдаваясь ни в какие расспросы, уронил сильное и краткое:
        - Вон!
        - Позвольте вам объяснить, Алексей Фомич…
        - Вон! Чтобы духу твоего сейчас же не было. Я покажу вам, как безобразие заводить!
        - То, что я вам и говорил, - сказал жилец таким тоном, будто все устроилось, как нужно; закутался в свое одеяло и пошел спать.
        Была глухая, темная летняя ночь, когда Еня очутился на улице с коровой, чемоданом и одеялом с подушкой, навьюченными на корову (первая осязательная польза, приносимая Ене этим неудачным выигрышем).
        - Ну, ты, проклятая! - сказал Еня сонным голосом. - Иди, что ли! Не стоять же тут…
        Тихо побрели…
        Маленькие окраинные домики кончились, раскинулась пустынная степь, ограниченная с одной стороны каким-то плетеным забором.
        - Тепло, в сущности, - пробормотал Еня, чувствуя, что он падает от усталости. - Посплю здесь у изгороди, а корову к руке привяжу.
        И заснул Еня - это удивительное игралище замысловатой судьбы.
        - Эй, господин! - раздался над ним чей-то голос.
        Было яркое, солнечное утро.
        Еня открыл глаза и потянулся.
        - Господин! - сказал мужичонка, пошевелив его носком сапога. - Как же это возможно, чтобы руку к дереву привязывать. Это к чему ж такое?
        Вздрогнув, как ужаленный вскочил Еня на ноги и издал болезненный крик: другой конец привязанной к руке веревки был наглухо прикреплен к низкорослому, корявому дереву.
        Суеверный человек предположил бы, что за ночь корова чудесной силой превратилась в дерево, но Еня был просто глупо-практичным юношей.
        Всхлипнул и завопил:
        - Украли!!
        - Постойте, - сказал участковый пристав. - Что вы мне все говорите - украли да украли, корова да корова… А какая корова?
        - Как какая? Обыкновенная.
        - Да какой масти-то?
        - Такая, знаете… коричневая. Но есть, конечно, и белые места.
        - Где?
        - Морда, кажется, белая. Или нет! С боку белое… На спине тоже… Хвост такой тоже… бледный. Вообще, знаете, какие обыкновенно бывают коровы.
        - Нет-с! - решительно сказал пристав, отодвигая бумагу. - По таким спутанным приметам я разыскивать не могу. Мало ли коров на свете!
        И побрел бедный Еня на свой крахмальный завод… Все тело ломило от неудобного ночлега, а впереди предстоял от бухгалтера выговор, так как был уже первый час дня…
        И призадумался Еня над тщетой всего земного: вчера у Ени было все: корова, жилище и любимая девушка, а сегодня все потеряно: и корова, и жилище, и любимая девушка.
        Странные шутки шутит над нами жизнь, а мы все - ее слепые, покорные рабы.
        Грабитель
        С переулка, около садовой калитки, через наш забор на меня смотрело розовое, молодое лицо - черные глаза не мигали, и усики забавно шевелились.
        Я спросил:
        - Чего тебе надо?
        Он ухмыльнулся.
        - Собственно говоря, ничего.
        - Это наш сад, - деликатно намекнул я.
        - Ты, значит, здешний мальчик?
        - Да. А то какой же?
        - Ну, как твое здоровье? Как поживаешь?
        Ничем не мог так польстить мне незнакомец, как этими вопросами. Я сразу почувствовал себя взрослым, с которым ведут серьезные разговоры.
        - Благодарю вас, - солидно сказал я, роя ногой песок садовой дорожки. - Поясницу что-то поламывает. К дождю, что ли!..
        Это вышло шикарно. Совсем как у тетки.
        - Здорово, брат! Теперь ты мне скажи вот что: у тебя, кажется, должна быть сестра?
        - А ты откуда знаешь?
        - Ну, как же… У всякого порядочного мальчика должна быть сестра.
        - А у Мотьки Нароновича нет, - возразил я.
        - Так Мотька разве порядочный мальчик? - ловко отпарировал незнакомец. - Ты гораздо лучше.
        Я не остался в долгу:
        - У тебя красивая шляпа.
        - Ага! Клюнуло!
        - Что ты говоришь?
        - Я говорю: можешь ты представить себе человека, который спрыгнул бы с этой высоченной стены в сад?
        - Ну, это, брат, невозможно.
        - Так знай же, о юноша, что я берусь это сделать. Смотри-ка!
        Если бы незнакомец не перенес вопроса в область чистого спорта, к которому я всегда чувствовал род болезненной страсти, я, может быть, протестовал бы против такого бесцеремонного вторжения в наш сад.
        Но спорт - это святое дело.
        - Гоп! - И молодой человек, вскочив на верхушку стены, как птица, спорхнул ко мне с пятиаршинной высоты.
        Это было так недосягаемо для меня, что я даже не завидовал.
        - Ну, здравствуй, отроче. А что поделывает твоя сестра? Ее, кажется, Лизой зовут?
        - Откуда ты знаешь?
        - По твоим глазам вижу.
        Это меня поразило. Я плотно зажмурил глаза и сказал:
        - А теперь?
        Эксперимент удался, потому что незнакомец, повертевшись бесплодно, сознался:
        - Теперь не вижу. Раз глаза закрыты, сам, брат, понимаешь… Ты во что тут играешь, в саду-то?
        - В саду-то? В домик.
        - Ну? Вот то ловко! Покажи-ка мне твой домик.
        Я доверчиво повел прыткого молодого человека к своему сооружению из нянькиных платков, камышовой палки и нескольких досок, но вдруг какой-то внутренний толчок остановил меня…
        «О Господи, - подумал я. - А вдруг это какой-нибудь вор, который задумал ограбить мой домик, утащить все то, что было скоплено с таким трудом и лишениями: живую черепаху в коробочке, ручку от зонтика в виде собачьей головы, баночку с вареньем, камышовую палку и бумажный складной фонарик?»
        - А зачем тебе? - угрюмо спросил я. - Я лучше пойду спрошу у мамы, можно ли тебе показать.
        Он быстро, с некоторым испугом схватил меня за руку.
        - Ну, не надо, не надо! Не уходи от меня… Лучше не показывай своего домика, только не ходи к маме.
        - Почему?
        - Мне без тебя будет скучно.
        - Ты, значит, ко мне пришел?
        - Конечно! Вот-то чудак! И ты еще сомневался… Сестра Лиза дома сейчас?
        - Дома. А что?
        - Ничего, ничего. Это что за стена? Ваш дом?
        - Да… Вот то окно - папина кабинета.
        - Пойдем-ка подальше, посидим на скамеечке.
        - Да я не хочу. Что мы там будем делать?
        - Я тебе что-нибудь расскажу…
        - Ты загадки умеешь?
        - Сколько угодно! Такие загадки, что ты ахнешь.
        - Трудные?
        - Да уж такие, что даже Лиза не отгадает. У нее сейчас никого нет?
        - Никого. А вот отгадай ты загадку, - предложил я, ведя его за руку в укромный уголок сада. - «В одном бочонке два пива - желтое и белое». Что это такое?
        - Гм! - задумчиво сказал молодой человек. - Вот так штука! Не яйцо ли это будет?
        - Яйцо…
        На моем лице он ясно увидел недовольство разочарования: я не привык, чтобы мои загадки так легко разгадывали.
        - Ну, ничего, - успокоил меня незнакомец. - Загадай-ка мне еще загадку, авось я и не отгадаю.
        - Ну вот, отгадай: «Семьдесят одежек и все без застежек».
        Он наморщил лоб и погрузился в задумчивость.
        - Шуба?
        - Нет-с, не шуба-с!..
        - Собака?
        - Почему собака? - удивился я его бестолковости. - Где же это у собаки семьдесят одежек?
        - Ну, если ее, - смущенно сказал молодой человек, - в семьдесят шкур зашьют.
        - Для чего? - безжалостно улыбаясь, допрашивал я.
        - Ну, ты, брат, не отгадал!
        После этого он понес совершеннейшую чушь, которая доставила мне глубокое удовольствие.
        - Велосипед? Море? Зонтик? Дождик?
        - Эх ты! - снисходительно сказал я. - Это кочан капусты.
        - А ведь и в самом деле! - восторженно крикнул молодой человек. - Это замечательно! И как это я раньше не догадался. А я-то думаю: море? Нет, не море… Зонтик? Нет, не похоже. Вот то продувной братец у Лизы! Кстати, она сейчас в своей комнате, да?
        - В своей комнате.
        - Одна?
        - Одна. Ну что ж ты… Загадку-то?
        - Ага! Загадку? Гм… Какую же, братец, тебе загадку? Разве эту: «Два кольца, два конца, а посредине гвоздик».
        Я с сожалением оглядел моего собеседника: загадка была пошлейшая, элементарнейшая, затасканная и избитая.
        Но внутренняя деликатность подсказывала мне не отгадывать ее сразу.
        - Что же это такое?… - задумчиво промолвил я. - Вешалка?
        - Какая ж вешалка, если посредине гвоздик, - вяло возразил он, думая о чем-то другом.
        - Ну, ее же прибили к стене, чтобы держалась.
        - А два конца? Где они?
        - Костыли? - лукаво спросил я и вдруг крикнул с невыносимой гордостью: - Ножницы!..
        - Вот черт возьми! Догадался-таки! Ну и ловкач же ты! А сестра Лиза отгадала бы эту загадку?
        - Я думаю, отгадала бы. Она очень умная.
        - И красивая, добавь. Кстати, у нее есть какие-нибудь знакомые?
        - Есть. Эльза Либкнехт, Милочка Одинцова, Надя…
        - Нет, а мужчины-то есть?
        - Есть. Один тут к нам ходит.
        - Зачем же он ходит?
        - Он…
        В задумчивости я опустил голову, и взгляд мой упал на щегольские лакированные ботинки незнакомца.
        Я пришел в восхищение.
        - Сколько стоят?
        - Пятнадцать рублей. Зачем же он ходит, а? Что ему нужно?
        - Он, кажется, замуж хочет за Лизу. Ему уже пора, он - старый. А эти банты - завязываются или так уже куплены?
        - Завязываются. Ну, а Лиза хочет за него замуж?
        - Согни-ка ногу… Почему они не скрипят? Значит, они не новые, - критически сказал я. - У кучера Матвея были новые, так небось скрипели. Ты бы их смазал чем-нибудь.
        - Хорошо, смажу. Ты мне скажи, отроче, а Лизе хочется за него замуж?
        Я вздергнул плечами.
        - А то как же! Конечно, хочется.
        Он взял себя за голову и откинулся на спинку скамьи.
        - Ты чего?
        - Голова болит.
        Болезни - была единственная тема, на которую я мог говорить солидно.
        - Ничего… Не с головой жить, а с добрыми людьми.
        Это нянькино изречение пришлось ему, очевидно, по вкусу.
        - Пожалуй, ты прав, глубокомысленный юноша. Так ты утверждаешь, что Лиза хочет за него замуж?
        Я удивился:
        - А как же иначе? Как же тут не хотеть! Ты разве не видал никогда свадьбы?
        - А что?
        - Да ведь, будь я женщиной, я бы каждый день женился: на груди белые цветы, банты, музыка играет, все кричат «ура», на столе икры стоит вот такая коробка, и никто на тебя не кричит, если ты много съел. Я, брат, бывал на этих свадьбах.
        - Так ты полагаешь, - задумчиво произнес незнакомец, - что она именно поэтому хочет за него замуж?
        - А то почему же!.. В церковь едут в карете, да у каждого кучера на руке платок повязан. Подумай-ка! Жду не дождусь, когда эта свадьба начнется.
        - Я знал мальчиков, - небрежно сказал незнакомец, - до того ловких, что они могли до самого дома на одной ноге доскакать…
        Он затронул слабейшую из моих струнок.
        - Я тоже могу!
        - Ну, что ты говоришь! Это неслыханно! Неужели доскачешь?
        - Ей-богу! Хочешь?
        - И по лестнице наверх?
        - И по лестнице.
        - И до комнаты Лизы?
        - Там уже легко. Шагов двадцать.
        - Интересно было бы мне на это посмотреть… Только вдруг ты меня надуешь?… Как я проверю? Разве вот что… Я тебе дам кусочек бумажки, а ты и доскачи с ним до комнаты Лизы. Отдай ей бумажку, а она пусть черкнет на ней карандашом, хорошо ли ты доскакал!
        - Здорово! - восторженно крикнул я. - Вот увидишь - доскачу. Давай бумажку!
        Он написал несколько слов на листке из записной книжки и передал мне.
        - Ну, с Богом. Только если кого-нибудь другого встретишь, бумажки не показывай - все равно тогда не поверю.
        - Учи еще! - презрительно сказал я. - Гляди-ка!
        По дороге к комнате сестры, между двумя гигантскими прыжками на одной ноге, в голову мою забралась предательская мысль: что, если он нарочно придумал этот спор, чтобы отослать меня и, пользуясь случаем, обокрасть мой домик? Но я сейчас же отогнал эту мысль. Был я мал, доверчив и не думал, что люди так подлы. Они кажутся серьезными, добрыми, но чуть где запахнет камышовой тростью, нянькиным платком или сигарной коробкой - эти люди превращаются в бессовестных грабителей.
        Лиза прочла записку, внимательно посмотрела на меня и сказала:
        - Скажи этому господину, что я ничего писать не буду, а сама к нему выйду.
        - А ты скажешь, что я доскакал на одной ноге? И, заметь, все время на левой.
        - Скажу, скажу. Ну, беги, глупыш, обратно.
        Когда я вернулся, незнакомец не особенно спорил насчет отсутствия письменного доказательства.
        - Ну, подождем, - сказал он. - Кстати, как тебя зовут?
        - Илюшей. А тебя?
        - Моя фамилия, братец ты мой, Пронин.
        Я ахнул.
        - Ты… Пронин? Нищий?
        В моей голове сидело весьма прочное представление о наружном виде нищего: под рукой костыль, на единственной ноге обвязанная тряпками галоша и за плечами грязная сумка с бесформенным куском сухого хлеба.
        - Нищий? - изумился Пронин. - Какой нищий?
        - Мама недавно говорила Лизе, что Пронин - нищий.
        - Она это говорила? - усмехнулся Пронин. - Она это, вероятно, о ком-нибудь другом.
        - Конечно! - успокоился я, поглаживая рукой его лакированный ботинок. - У тебя брат-то какой-нибудь есть, нищий?
        - Брат? Вообще, брат есть.
        - То-то мама и говорила: много, говорит, ихнего брата, нищих, тут ходит. У тебя много ихнего брата?…
        Он не успел ответить на этот вопрос… Кусты зашевелились, и между листьями показалось бледное лицо сестры.
        Пронин кивнул ей головой и сказал:
        - Знавал я одного мальчишку - что это был за пролаза, даже удивительно! Он мог, например, в такой темноте, как теперь, отыскивать в сирени пятерки, да как! Штук по десяти. Теперь уж, пожалуй, и нет таких мальчиков…
        - Да я могу тебе найти хоть сейчас сколько угодно. Даже двадцать!
        - Двадцать?! - воскликнул этот простак, широко раскрыв глаза. - Ну, это, милый мой, что-то невероятное.
        - Хочешь, найду?
        - Нет! Я не могу даже поверить. Двадцать пятерок… Ну, - с сомнением покачал он головой, - пойди поищи. Посмотрим, посмотрим. А мы тут с сестрой тебя подождем…
        Не прошло и часа, как я блестяще исполнил свое предприятие. Двадцать пятерок были зажаты в моем потном, грязном кулаке. Отыскав в темноте Пронина, о чем-то горячо рассуждавшего с сестрой, я, сверкая глазами, сказал:
        - Ну! Не двадцать? На-ка, пересчитай!
        Дурак я был, что искал ровно двадцать. Легко мог бы его надуть, потому что он даже не потрудился пересчитать мои пятерки.
        - Ну и ловкач же ты, - сказал он изумленно. - Прямо-таки огонь. Такой мальчишка способен даже отыскать и притащить к стене садовую лестницу.
        - Большая важность! - презрительно заметил я. - Только идти не хочется.
        - Ну, не надо. Тот мальчишка, впрочем, был попрытчей тебя. Пребойкий мальчик. Он таскал лестницу, не держа ее руками, а просто зацепив перекладиной за плечи.
        - Я тоже смогу, - быстро сказал я. - Хочешь?
        - Нет, это невероятно! К самой стене?…
        - Подумаешь - трудность!
        Решительно, в деле с лестницей я поставил рекорд: тот, пронинский, мальчишка только тащил ее грудью, а я при этом, еще в виде премии, прыгал на одной ноге и гудел, как пароход.
        Пронинский мальчишка был посрамлен.
        - Ну, хорошо, - сказал Пронин. - Ты - удивительный мальчик. Однако мне старые люди говорили, что в сирени тройки находить труднее, чем пятерки…
        О, глупец! Он даже и не подозревал, что тройки попадаются в сирени гораздо чаще, чем пятерки! Я благоразумно скрыл от него это обстоятельство и сказал с деланным равнодушием:
        - Конечно, труднее. А только я могу и троек достать двадцать штук. Эх, что там говорить! Тридцать штук достану!
        - Нет, этот мальчик сведет меня в могилу от удивления. Ты это сделаешь, несмотря на темноту?! О, чудо!
        - Хочешь? Вот увидишь!
        Я нырнул в кусты, пробрался к тому месту, где росла сирень, и углубился в благородный спорт.
        Двадцать шесть троек было у меня в руке, несмотря на то что прошло всего четверть часа. Мне пришло в голову, что Пронина легко поднадуть: показать двадцать шесть, а уверить его, что тридцать. Все равно этот простачок считать не будет.
        Простачок… Хороший простачок! Большего негодяя я и не видел. Во-первых, когда я вернулся, он исчез вместе с сестрой. А во-вторых, когда я пришел к своему дому, я сразу раскусил все его хитрости: загадки, пятерки, тройки, похищение сестры и прочие шутки - все это было подстроено для того, чтобы отвлечь мое внимание и обокрасть мой домик… Действительно, не успел я подскакать к лестнице, как сразу увидел, что около нее уже никого не было, а домик мой, находившийся в трех шагах, был начисто ограблен: нянькин большой платок, камышовая палочка и сигарная коробочка - все исчезло. Только черепаха, исторгнутая из коробки, печально и сиротливо ползала возле разбитой банки с вареньем…
        Этот человек обокрал меня еще больше, чем я думал в то время, когда разглядывал остатки домика. Через три дня пропавшая сестра явилась вместе с Прониным и, заплакав, призналась отцу и матери:
        - Простите меня, но я уже вышла замуж.
        - За кого?
        - За Григория Петровича Пронина.
        Это было подло вдвойне: они обманули меня, насмеялись надо мной, как над мальчишкой, да, кроме того, выхватили из-под самого носа музыку, карету, платки на рукавах кучеров и икру, которую можно было бы на свадьбе есть, сколько влезет, - все равно никто не обращает внимания.
        Когда эта самая жгучая обида зажила, я как-то спросил у Пронина:
        - Сознайся, зачем ты приходил: украсть у меня мои вещи?
        - Ей-богу, не за этим, - засмеялся он.
        - А зачем взял платок, палку, коробку и разбил банку с вареньем?
        - Платком укутал Лизу, потому что она вышла в одном платье, в коробку она положила разные свои мелкие вещи, палку я взял на всякий случай, если в переулке кто-нибудь меня заметит, а банку с вареньем разбил нечаянно…
        - Ну, ладно, - сказал я, делая рукой жест отпущения грехов. - Ну, скажи мне хоть какую-нибудь загадку.
        - Загадку? Изволь, братец: «Два кольца, два конца, а посредине…»
        - Говорил уже! Новую скажи…
        Очевидно, этот человек проходил весь свой жизненный путь только с одной этой загадкой в запасе.
        Ничего другого у него не было… Как так живут люди - не понимаю.
        - Неужели больше ты ничего не знаешь?…
        И вдруг - нет! Этот человек был решительно не глуп - он обвел глазами гостиную и разразился великолепной новой, очевидно, только что им придуманной загадкой:
        - «Стоит корова, мычать здорова. Хватишь ее по зубам - вою не оберешься».
        Это был чудеснейший экземпляр загадки, совершенно меня примиривший с хитроумным шурином.
        Оказалось: рояль.
        Страшный мальчик
        Обращая взор свой к тихим розовым долинам моего детства, я до сих пор испытываю подавленный ужас перед Страшным Мальчиком.
        Широким полем расстилается умилительное детство: безмятежное купанье с десятком других мальчишек в Хрустальной бухте, шатанье по Историческому бульвару с целым ворохом наворованной сирени под мышкой, бурная радость по поводу какого-нибудь печального события, которое давало возможность пропустить учебный день, большая перемена в саду под акациями, змеившими золотисто-зеленые пятна по растрепанной книжке «Родное слово» Ушинского, детские тетради, радовавшие взор своей снежной белизной в момент покупки и внушавшие на другой день всем благомыслящим людям отвращение своим грязным пятнистым видом, тетради, в которых по тридцати, сорока раз повторялось с достойным лучшей участи упорством: «Нитка тонка, а Ока широка» - или пропагандировалась несложная проповедь альтруизма: «Не кушай, Маша, кашу, оставь кашу Мише», переснимочные картинки на полях географии Смирнова, особый, сладкий сердцу запах непроветренного класса - запах пыли и прокисших чернил, ощущение сухого мела на пальцах после усердных занятий у черной доски, возвращение домой под ласковым весенним солнышком, по протоптанным среди густой грязи,
полупросохшим, упругим тропинкам, мимо маленьких мирных домиков Ремесленной улицы и, наконец, - среди этой кроткой долины детской жизни, как некий грозный дуб, возвышается крепкий, смахивающий на железный болт кулак, венчающий худую, жилистую, подобно жгуту из проволоки, руку Страшного Мальчика.
        Его христианское имя было Иван Аптекарев, уличная кличка сократила его на Ваньку Аптекаренка, а я в пугливом, кротком сердце моем окрестил его: Страшный Мальчик.
        Действительно, в этом мальчике было что-то страшное: жил он в местах совершенно неисследованных - в нагорной части Цыганской Слободки; носились слухи, что у него были родители, но он, очевидно, держал их в черном теле, не считаясь с ними, запугивая их; говорил хриплым голосом, поминутно сплевывая тонкую, как нитка, слюну сквозь выбитый Хромым Возжонком (легендарная личность!) зуб; одевался же он так шикарно, что никому из нас даже в голову не могло прийти скопировать его туалет: на ногах рыжие, пыльные башмаки с чрезвычайно тупыми носками, голова венчалась фуражкой, измятой, переломленной в неподлежащем месте и с козырьком, треснувшим посредине самым гнусным образом.
        Пространство между фуражкой и башмаками заполнялось совершенно выцветшей форменной блузой, которую охватывал широченный кожаный пояс, спускавшийся на два вершка ниже, чем это полагалось природой, а на ногах красовались штаны, столь вздувшиеся на коленках и затрепанные внизу, что Страшный Мальчик одним видом этих брюк мог навести панику на население.
        Психология Страшного Мальчика была проста, но совершенно нам, обыкновенным мальчикам, непонятна. Когда кто-нибудь из нас собирался подраться, он долго примеривался, вычислял шансы, взвешивал и, даже все взвесив, долго колебался, как Кутузов перед Бородино. А Страшный Мальчик вступал в любую драку просто, без вздохов и приготовлений: увидев не понравившегося ему человека, или двух, или трех, он крякал, сбрасывал пояс и, замахнувшись правой рукой так далеко, что она чуть его самого не хлопала по спине, бросался в битву.
        Знаменитый размах правой руки делал то, что первый противник летел на землю, вздымая облако пыли; удар головой в живот валил второго; третий получал неуловимые, но страшные удары обеими ногами. Если противников было больше, чем три, то четвертый и пятый летели от снова молниеносно закинутой назад правой руки, от методического удара головой в живот - и так далее.
        Если же на него нападали пятнадцать, двадцать человек, то сваленный на землю Страшный Мальчик стоически переносил дождь ударов по мускулистому гибкому телу, стараясь только повертывать голову с тем расчетом, чтобы приметить, кто в какое место и с какой силой бьет, дабы в будущем закончить счеты со своими истязателями.
        Вот что это был за человек - Аптекаренок.
        Ну, не прав ли я был, назвав его в сердце своем Страшным Мальчиком?
        Когда я шел из училища в предвкушении освежительного купания на «Хрусталке», или бродил с товарищем по Историческому бульвару в поисках ягод шелковицы, или просто бежал неведомо куда по неведомым делам - все время налет тайного, неосознанного ужаса теснил мое сердце: сейчас где-то бродит Аптекаренок в поисках своих жертв… Вдруг он поймает меня и изобьет меня вконец - «пустит юшку», по его живописному выражению.
        Причины для расправы у Страшного Мальчика всегда находились…
        Встретив как-то при мне моего друга Сашку Ганнибоцера, Аптекаренок холодным жестом остановил его и спросил сквозь зубы:
        - Ты чего на нашей улице задавался?
        Побледнел бедный Ганнибоцер и прошептал безнадежным тоном:
        - Я… не задавался.
        - А кто у Снурцына шесть солдатских пуговиц отнял?
        - Я не отнял их. Он их проиграл.
        - А кто ему по морде дал?
        - Так он же не хотел отдавать.
        - Мальчиков на нашей улице нельзя бить, - заметил Аптекаренок и, по своему обыкновению, с быстротой молнии перешел к подтверждению высказанного положения: со свистом закинул руку за спину, ударил Ганнибоцера в ухо, другой рукой ткнул «под вздох», отчего Ганнибоцер переломился надвое и потерял всякое дыхание, ударом ноги сбил оглушенного, увенчанного синяком Ганнибоцера на землю и, полюбовавшись на дело рук своих, сказал прехладнокровно:
        - А ты… - Это относилось ко мне, замершему при виде Страшного Мальчика, как птичка перед пастью змеи. - А ты что? Может, тоже хочешь получить?
        - Нет, - пролепетал я, переводя взор с плачущего Ганнибоцера на Аптекаренка. - За что же… Я ничего.
        Загорелый, жилистый, не первой свежести кулак закачался, как маятник, у самого моего глаза.
        - Я до тебя давно добираюсь… Ты мне попадешь под веселую руку. Я тебе покажу, как с баштана незрелые арбузы воровать!
        «Все знает проклятый мальчишка», - подумал я. И спросил, осмелев:
        - А на что они тебе… Ведь это не твои.
        - Ну и дурак. Вы воруете все незрелые, а какие же мне останутся? Если еще раз увижу около баштана - лучше бы тебе и на свет не родиться.
        Он исчез, а я после этого несколько дней ходил по улице с чувством безоружного охотника, бредущего по тигровой тропинке и ожидающего, что вот-вот зашевелится тростник и огромное полосатое тело мягко и тяжело мелькнет в воздухе.
        Страшно жить на свете маленькому человеку.
        Страшнее всего было, когда Аптекаренок приходил купаться на камни в Хрустальную бухту.
        Ходил он всегда один, несмотря на то что все окружающие мальчики ненавидели его и желали ему зла.
        Когда он появлялся на камнях, перепрыгивая со скалы на скалу, как жилистый поджарый волчонок, все невольно притихали и принимали самый невинный вид, чтобы не вызвать каким-нибудь неосторожным жестом или словом его сурового внимания.
        А он в три-четыре методических движения сбрасывал блузу, зацепив на ходу и фуражку, потом штаны, стянув заодно с ними и ботинки, и уже красовался перед нами, четко вырисовываясь смуглым, изящным телом спортсмена на фоне южного неба. Хлопал себя по груди и если был в хорошем настроении, то, оглядев взрослого мужчину, затесавшегося каким-нибудь образом в нашу детскую компанию, говорил тоном приказания:
        - Братцы! А ну, покажем ему «рака».
        В этот момент вся наша ненависть к нему пропадала - так хорошо проклятый Аптекаренок умел делать «рака».
        Столпившиеся, темные, поросшие водорослями скалы образовывали небольшое пространство воды, глубокое, как колодец… И вот вся детвора, сгрудившись у самой высокой скалы, вдруг начинала с интересом глядеть вниз, охая и по-театральному всплескивая руками:
        - Рак! Рак!
        - Смотри, рак! Черт знает, какой огромадный! Ну и штука же!
        - Вот так рачище!.. Гляди, гляди - аршина полтора будет.
        Мужичище - какой-нибудь булочник при пекарне или грузчик в гавани, - конечно, заинтересовывался таким чудом морского дна и неосторожно приближался к краю скалы, заглядывая в таинственную глубь «колодца».
        А Аптекаренок, стоявший на другой, противоположной скале, вдруг отделялся от нее, взлетал аршина на два вверх, сворачивался в воздухе в плотный комок, спрятав голову в колени, обвив плотно руками ноги, и, будто повисев в воздухе полсекунды, обрушивался в самый центр «колодца».
        Целый фонтан - нечто вроде смерча - взвивался кверху, и все скалы сверху донизу заливались кипящими потоками воды.
        Вся штука заключалась в том, что мы, мальчишки, были голые, а мужик - одетый и после «рака» начинал напоминать вытащенного из воды утопленника.
        Как не разбивался Аптекаренок в этом узком скалистом колодце, как он ухитрялся поднырнуть в какие-то подводные ворота и выплыть на широкую гладь бухты - мы совершенно недоумевали. Замечено было только, что после «рака» Аптекаренок становился добрее к нам, не бил нас и не завязывал на мокрых рубашках «сухарей», которые приходилось потом грызть зубами, дрожа голым телом от свежего морского ветерка.
        Пятнадцати лет отроду мы все начали «страдать».
        Это - совершенно своеобразное выражение, почти не поддающееся объяснению. Оно укоренилось среди всех мальчишек нашего города, переходящих от детства к юности, и самой частой фразой при встрече двух «фрайеров» (тоже южное арго) было:
        - Дрястуй, Сережка. За кем ты страдаешь?
        - За Маней Огневой. А ты?
        - А я еще ни за кем.
        - Ври больше. Что же ты, дрюгу боишься сказать, что ли ча?
        - Да мине Катя Капитанаки очень привлекаеть.
        - Врешь?
        - Накарай мине Господь.
        - Ну, значит, ты за ней стрядаешь.
        Уличенный в сердечной слабости, «страдалец за Катей Капитанаки» конфузится и для сокрытия прелестного полудетского смущения загибает трехэтажное ругательство.
        После этого оба друга идут пить бузу за здоровье своих избранниц.
        Это было время, когда Страшный Мальчик превратился в Страшного Юношу. Фуражка его по-прежнему вся пестрела противоестественными изломами, пояс спускался чуть не на бедра (необъяснимый шик), а блуза верблюжьим горбом выбивалась сзади из-под пояса (тот же шик); пахло от Юноши табаком довольно едко.
        Страшный Юноша Аптекаренок, переваливаясь, подошел ко мне на тихой вечерней улице и спросил своим тихим, полным грозного величия голосом:
        - Ты чиво тут делаешь, на нашей улице?
        - Гуляю… - ответил я, почтительно пожав протянутую мне в виде особого благоволения руку.
        - Чиво ж ты гуляешь?
        - Да так себе.
        Он помолчал, подозрительно оглядывая меня.
        - А ты за кем стрядаешь?
        - Да ни за кем.
        - Ври!
        - Накарай меня Госп…
        - Ври больше! Ну? Не будешь же ты здря (тоже словечко) шляться по нашей улице. За кем стрядаешь?
        И тут сердце мое сладко сжалось, когда я выдал свою сладкую тайну:
        - За Кирой Костюковой. Она сейчас после ужина выйдет.
        - Ну, это можно.
        Он помолчал. В этот теплый нежный вечер, напоенный грустным запахом акаций, тайна распирала и его мужественное сердце.
        Помолчав, спросил:
        - А ты знаешь, за кем я стрядаю?
        - Нет, Аптекаренок, - ласково сказал я.
        - Кому Аптекаренок, а тебе дяденька, - полушутливо-полусердито проворчал он. - Я, братец ты мой, стрядаю теперь за Лизой Евангопуло. А раньше я стрядал (произносить «я» вместо «а» - был тоже своего рода шик) за Маруськой Королькевич. Здорово, а? Ну, брат, твое счастье. Если бы ты что-нибудь думал насчет Лизы Евангопуло, то…
        Снова его уже выросший и еще более окрепший жилистый кулак закачался у моего носа.
        - Видал? А так ничего, гуляй. Что ж… всякому стрядать приятно.
        Мудрая фраза в применении к сердечному чувству.
        12 ноября 1914 года меня пригласили в лазарет прочесть несколько моих рассказов раненым, смертельно скучавшим в мирной лазаретной обстановке.
        Только что я вошел в большую, уставленную кроватями палату, как сзади меня с кровати послышался голос:
        - Здравствуй, фрайер. Ты чего задаешься на макароны?
        Родной моему детскому уху тон прозвучал в словах этого бледного, заросшего бородой раненого. Я с недоумением поглядел на него и спросил:
        - Вы это мне?
        - Так-то, не узнавать старых друзей? Погоди, попадешься ты на нашей улице - узнаешь, что такое Ванька Аптекаренок.
        - Аптекарев?!
        Страшный Мальчик лежал передо мной, слабо и ласково улыбаясь мне.
        Детский страх перед ним на секунду вырос во мне и заставил и меня и его (потом, когда я ему признался в этом) рассмеяться.
        - Милый Аптекаренок? Офицер?
        - Да.
        - Ранен?
        - Да. - И в свою очередь: - Писатель?
        - Да.
        - Не ранен?
        - Нет.
        - То-то. А помнишь, как я при тебе Сашку Ганнибоцера вздул?
        - Еще бы. А за что ты тогда «до меня добирался»?
        - А за арбузы с баштана. Вы их воровали, и это было нехорошо.
        - Почему?
        - Потому что мне самому хотелось воровать.
        - Правильно. А страшная у тебя была рука, нечто вроде железного молотка. Воображаю, какая она теперь…
        - Да, брат, - усмехнулся он. - И вообразить не можешь.
        - А что?
        - Да вот, гляди… - И показал из-под одеяла короткий обрубок.
        - Где это тебя так?
        - Батарею брали. Их было человек пятьдесят. А нас, этого… Меньше.
        Я вспомнил, как он с опущенной головой и закинутой назад рукой слепо бросался на пятерых, и промолчал. Бедный Страшный Мальчик!
        Когда я уходил, он, пригнув мою голову к своей, поцеловал меня и шепнул на ухо:
        - За кем теперь стрядаешь?
        И такая жалость по ушедшем сладком детстве, по книжке «Родное слово» Ушинского, по «большой перемене» в саду под акациями, по украденным пучкам сирени, - такая жалость затопила наши души, что мы чуть не заплакали.
        День делового человека
        За все пять лет Ниночкиной жизни сегодня на нее обрушился, пожалуй, самый тяжелый удар: некто, именуемый Колькой, сочинил на нее преядовитый стихотворный памфлет.
        День начался обычно: когда Ниночка встала, то нянька, одев ее и напоив чаем, ворчливо сказала:
        - А теперь ступай на крыльцо - погляди, какова нынче погодка! Да посиди там подольше, с полчасика, - постереги, чтобы дождик не пошел. А потом приди да мне скажи. Интересно, как оно там…
        Нянька врала самым хладнокровным образом. Никакая погода ей не была интересна, а просто она хотела отвязаться на полчаса от Ниночки, чтобы на свободе напиться чаю с сдобными сухариками.
        Но Ниночка слишком доверчива, слишком благородна, чтобы заподозревать в этом случае подвох. Она кротко одернула на животе передничек, сказала: «Ну что ж, пойду погляжу», - и вышла на крыльцо, залитое теплым золотистым солнцем.
        Неподалеку от крыльца, на ящике из-под пианино сидели три маленьких мальчика. Это были совершенно новые мальчики, которых Ниночка никогда не видела.
        Заметив ее, мило усевшуюся на ступеньках крыльца, чтобы исполнить нянькино поручение - «постеречь, не пошел бы дождь», - один из трех мальчиков, пошептавшись с приятелем, слез с ящика и приблизился к Ниночке с самым ехидным видом, под личиной наружного простодушия и общительности.
        - Здравствуй, девочка, - приветствовал он ее.
        - Здравствуй, - робко отвечала Ниночка.
        - Ты здесь и живешь?
        - Здесь и живу. Папа, тетя, сестра Лиза, фрейлейн, няня, кухарка и я.
        - Ого! Нечего сказать, - покривился мальчик. - А как тебя зовут?
        - Меня? Ниночка.
        И вдруг, вытянув все эти сведения, проклятый мальчик с бешеной быстротой завертелся на одной ножке и заорал на весь двор:
        Нинка-Ниненок,
        Серый поросенок,
        С горки скатилась,
        Грязью подавилась…
        Побледнев от ужаса и обиды, с широко раскрытыми глазами и ртом, глядела Ниночка на негодяя, так порочившего ее, а он снова, подмигнув товарищам и взявшись с ними за руки, завертелся в бешеном хороводе, выкрикивая пронзительным голосом:
        Нинка-Ниненок,
        Серый поросенок,
        С горки скатилась,
        Грязью подавилась…
        Страшная тяжесть налегла на Ниночкино сердце. О Боже, Боже! За что? Кому она стала поперек дороги, что ее так унизили, так опозорили?
        Солнце померкло в глазах, и весь мир окрасился в самые мрачные тона. Она - серый поросенок? Она - подавилась грязью? Где? Когда? Сердце болело, как прожженное раскаленным железом, и жить не хотелось.
        Сквозь пальцы, которыми она закрыла лицо, текли обильные слезы. Что больше всего убивало Ниночку - это складность опубликованного мальчишкой памфлета. Так больно сказано, что «Ниненок» прекрасно рифмуется с «поросенком», а «скатилась» и «подавилась», как две одинаково прозвучавшие пощечины, горели на Ниночкином лице несмываемым позором.
        Она встала, повернулась к оскорбителям и, горько рыдая, тихо побрела в комнаты.
        - Пойдем, Колька, - сказал сочинителю памфлета один из его клевретов, - а то эта плакса пожалится еще - нам и влетит.
        Войдя в переднюю и усевшись на сундук, Ниночка с непросохшим от слез лицом призадумалась. Итак, ее оскорбителя зовут Колька… О, если бы ей придумать подобные же стихи, которыми она могла бы опорочить этого Кольку, с каким бы наслаждением она бросила их ему в лицо!.. Больше часа просидела она так в темном углу передней, на сундуке, и сердечко ее кипело обидой и жаждой мести.
        И вдруг бог поэзии, Аполлон, коснулся ее чела перстом своим. Неужели?… Да, конечно! Без сомнения, у нее на Кольку будут тоже стихи. И нисколько не хуже давешних.
        О, первая радость и муки творчества!
        Ниночка несколько раз прорепетировала себе под нос те летучие огненные строки, которые она швырнет Кольке в лицо, и кроткое личико ее озарилось неземной радостью. Теперь Колька узнает, как затрогивать ее.
        Она сползла с сундука и, повеселевшая, с бодрым видом снова вышла на крыльцо.
        Теплая компания мальчишек почти у самого крыльца затеяла крайне незамысловатую, но приводившую всех трех в восторг игру. Именно - каждый по очереди, приложив большой палец к указательному, так, что получалось нечто вроде кольца, плевал в это подобие кольца, держа от губ на четверть аршина. Если плевок пролетал внутри кольца, не задев пальцев, - счастливый игрок радостно улыбался.
        Если же у кого-нибудь слюна попадала на пальцы, то этот неловкий молодой человек награждался оглушительным хохотом и насмешками. Впрочем, он не особенно горевал от такой неудачи, а, вытерев мокрые пальцы о край блузы, с новым азартом погружался в увлекательную игру.
        Ниночка полюбовалась немного на происходившее, потом поманила пальцем своего оскорбителя и, нагнувшись с крыльца к нему, спросила с самым невинным видом:
        - А тебя как зовут?
        - А что? - подозрительно спросил осторожный Колька, чуя во всем этом какой-то подвох.
        - Да ничего, ничего… Ты только скажи: как тебя зовут?
        У нее было такое простодушное, наивное лицо, что Колька поддался на эту удочку.
        - Ну, Колька, - прохрипел он.
        - А-а-а… Колька…
        И быстро, скороговоркой выпалила сияющая Ниночка:
        Колька-Коленок,
        Серый поросенок,
        С горки скатился,
        Подавился… грязью…
        Тут же она бросилась в предусмотрительно оставленную ею открытою дверь, а вслед ей донеслось:
        - Дура собачья!
        Немного успокоенная, побрела она к себе в детскую. Нянька, разложив на столе какую-то матерчатую дрянь, выкраивала из нее рукав.
        - Няня, дождик не идет.
        - Ну и хорошо.
        - Что ты делаешь?
        - Не мешай мне.
        - Можно смотреть?
        - Нет, нет уж, пожалуйста. Поди лучше посмотри, что делает Лиза.
        - А потом что? - покорно спрашивает исполнительная Ниночка.
        - А потом скажи мне.
        - Хорошо…
        При входе Ниночки четырнадцатилетняя Лиза поспешно прячет под стол книгу в розовой обертке, но, разглядев, кто пришел, снова вынимает книгу и недовольно говорит:
        - Тебе что надо?
        - Няня сказала, чтоб я посмотрела, что ты делаешь.
        - Уроки учу. Не видишь, что ли?
        - А можно мне около тебя посидеть?… Я тихо.
        Глаза Лизы горят, да и красные щеки еще не остыли после книги в розовой обертке. Ей не до сестренки.
        - Нельзя, нельзя. Ты мне будешь мешать.
        - А няня говорит, что я ей тоже буду мешать.
        - Ну, так вот что… Пойди посмотри, где Тузик. Что с ним?
        - Да он, наверное, в столовой около стола лежит.
        - Ну вот. Так ты пойди посмотри, там ли он, погладь его и дай ему хлеба.
        Ни одной минуты Ниночке не приходит в голову, что от нее хотят избавиться. Просто ей дается ответственное поручение - вот и все.
        - А когда он в столовой, так прийти к тебе и сказать? - серьезно спрашивает Ниночка.
        - Нет. Ты тогда пойди к папе и скажи, что покормила Тузика. Вообще, посиди там у него, понимаешь?
        - Хорошо…
        С видом домовитой хозяйки-хлопотунки спешит Ниночка в столовую. Гладит Тузика, дает ему хлеба и потом озабоченно мчится к отцу (вторая половина поручения - сообщить о Тузике отцу).
        - Папа!
        Папы в кабинете нет.
        - Папа!
        Папы нет в гостиной.
        - Папа!
        Наконец-то… Папа сидит в комнате фрейлейн, близко наклонившись к этой последней, держа ее руку в своей руке.
        При появлении Ниночки он сконфуженно откидывается назад и говорит с немного преувеличенной радостью и изумлением:
        - А-а! Кого я вижу! Наша многоуважаемая дочь! Ну, как ты себя чувствуешь, свет очей моих?
        - Папа, я уже покормила Тузика хлебом.
        - Ага… И хорошо, брат, сделала; потому они, животные эти, без пищи тово… Ну а теперь иди себе, голубь мой сизокрылый.
        - Куда, папа?
        - Ну… пойди ты вот куда… Пойди ты… гм! Пойди ты к Лизе и узнай, что она там делает.
        - Да я уж только была у нее. Она уроки учит.
        - Вот как… Приятно, приятно.
        Он красноречиво глядит на фрейлейн, потихоньку гладит ее руку и неопределенно мямлит:
        - Ну… в таком разе… пойди ты к этой самой… пойди ты к няньке и погляди ты… чем там занимается вышесказанная нянька…
        - Она что-то шьет там.
        - Ага… Да постой! Ты сколько кусков хлеба дала Тузику?
        - Два кусочка.
        - Эка расщедрилась! Разве такой большой пес может быть сыт двумя кусочками? Ты ему, ангел мой, еще вкати… Кусочка этак четыре. Да посмотри, кстати, не грызет ли он ножку стола.
        - А если грызет, прийти и сказать тебе, да? - глядя на отца светлыми, ласковыми глазами, спрашивает Ниночка.
        - Нет, брат, ты это не мне скажи, а этой, как ее… Лизе скажи. Это уже по ее департаменту. Да, если есть у этой самой Лизы этакая какая-нибудь книжка смешная с картинками, то ты ее, значит, тово… посмотри хорошенько, а потом расскажешь, что ты видела. Поняла?
        - Поняла. Посмотрю и расскажу.
        - Да это, брат, не сегодня. Рассказать можно и завтра. Над нами не каплет. Верно ведь?
        - Хорошо. Завтра.
        - Ну, путешествуй.
        Ниночка путешествует. Сначала в столовую, где добросовестно засовывает Тузику в оскаленную пасть три куска хлеба, потом в комнату Лизы.
        - Лиза! Тузик не грызет ножку стола.
        - С чем тебя и поздравляю, - рассеянно роняет Лиза, впившись глазами в книгу. - Ну, иди себе.
        - Куда идти?
        - Пойди к папе. Спроси, что он делает?
        - Да я уже была. Он сказал, чтобы ты мне книжку с картинками показала. Ему надо завтра рассказать.
        - Ах ты Господи! Что эта за девочка! Ну, на тебе! Только сиди тихо. А то выгоню.
        Покорная Ниночка опускается на скамеечку для ног, разворачивает на коленях данную сестрой иллюстрированную геометрию и долго рассматривает усечения пирамид, конусов и треугольников.
        - Посмотрела, - говорит она через полчаса, облегченно вздыхая. - Теперь что?
        - Теперь? Господи! Вот еще неприкаянный ребенок. Ну, пойди в кухню, спроси у Ариши: что у нас нынче на обед? Ты видела когда-нибудь, как картошку чистят?
        - Нет…
        - Ну, пойди посмотри. Потом мне расскажешь.
        - Что ж… пойду.
        У Ариши гости: соседская горничная и посыльный «красная шапочка».
        - Ариша, скоро будешь картошку чистить? Мне надо смотреть.
        - Где там скоро! И через час не буду.
        - Ну, я посижу подожду.
        - Нашла себе место, нечего сказать!.. Пойди лучше к няньке, скажи, чтоб она тебе чего-нибудь дала.
        - А чего?
        - Ну, там она знает чего.
        - Чтоб сейчас дала?
        - Да, да, сейчас. Иди себе, иди!
        Целый день быстрые ножки Ниночки переносят ее с одного места на другое. Хлопот уйма, поручений по горло. И все самые важные, неотложные.
        Бедная «неприкаянная» Ниночка!
        И только к вечеру, забредя случайно в комнаты тети Веры, Ниночка находит настоящий приветливый прием.
        - А-а, Ниночка! - бурно встречает ее тетя Вера. - Тебя-то мне и надо. Слушай, Ниночка… Ты меня слушаешь?
        - Да, тетя. Слушаю.
        - Вот что, милая… Ко мне сейчас придет Александр Семенович, ты знаешь его?
        - Такой, с усами?
        - Вот именно. И ты, Ниночка… (тетя странно и тяжело дышит, держась одной рукой за сердце) ты, Ниночка… сиди у меня, пока он здесь, и никуда не уходи. Слышишь? Если он будет говорить, что тебе спать пора, ты говори, что не хочешь. Слышишь?
        - Хорошо. Значит, ты меня никуда не пошлешь?
        - Что ты! Куда же я тебя пошлю? Наоборот, сиди тут - и больше никаких. Поняла?
        - Барыня! Ниночку можно взять? Ей уже спать давно пора.
        - Нет, нет, она еще посидит со мной. Правда, Александр Семеныч?
        - Да пусть спать идет, чего там? - говорит этот молодой человек, хмуря брови.
        - Нет, нет, я ее не пущу. Я ее так люблю…
        И судорожно обнимает тетя Вера большими теплыми руками крохотное тельце девочки, как утопающий, который в последней предсмертной борьбе готов ухватиться даже за крохотную соломинку…
        А когда Александр Семенович, сохраняя угрюмое выражение лица, уходит, тетя как-то вся опускается, вянет и говорит совсем другим, не прежним тоном:
        - А теперь ступай спать, детка. Нечего тут рассиживаться. Вредно…
        Стягивая с ноги чулочек, усталая, но довольная, Ниночка думает про себя в связи с той молитвой, которую она только что вознесла к Небу, по настоянию няньки, за покойную мать: «А что, если и я помру? Кто тогда все делать будет?»
        Рождественский день у Киндяковых
        Одиннадцать часов. Утро морозное, но в комнате тепло. Печь весело гудит и шумит, изредка потрескивая и выбрасывая на железный лист, прибитый к полу на этот случай, целый сноп искр. Нервный отблеск огня уютно бегает по голубым обоям.
        Все четверо детей Киндяковых находятся в праздничном, сосредоточенно-торжественном настроении. Всех четверых праздник будто накрахмалил, и они тихонько сидят, боясь пошевелиться, стесненные в новых платьицах и костюмчиках, начисто вымытые и причесанные.
        Восьмилетний Егорка уселся на скамеечке у раскрытой печной дверки и, не мигая, вот уже полчаса смотрит на огонь.
        На душу его сошло тихое умиление: в комнате тепло, новые башмаки скрипят так, что лучше всякой музыки, и к обеду пирог с мясом, поросенок и желе.
        Хорошо жить. Только бы Володька не бил и, вообще, не задевал его. Этот Володька - прямо какое-то мрачное пятно на беспечальном существовании Егорки.
        Но Володьке - двенадцатилетнему ученику городского училища - не до своего кроткого меланхоличного брата. Володя тоже всей душой чувствует праздник, и на душе его светло.
        Он давно уже сидит у окна, стекла которого мороз украсил затейливыми узорами, и читает.
        Книга - в старом, потрепанном, видавшем виды переплете, и называется она: «Дети капитана Гранта». Перелистывая страницы, углубленный в чтение Володя нет-нет да и посмотрит со стесненным сердцем: много ли осталось до конца? Так горький пьяница с сожалением рассматривает на свет остатки живительной влаги в графинчике.
        Проглотив одну главу, Володя обязательно сделает маленький перерыв: потрогает новый лакированный пояс, которым подпоясана свеженькая ученическая блузка, полюбуется на свежий излом в брюках и в сотый раз решит, что нет красивее и изящнее человека на земном шаре, чем он.
        А в углу, за печкой, там, где висит платье мамы, примостились самые младшие Киндяковы… Их двое: Милочка (Людмила) и Карасик (Костя). Они, как тараканы, выглядывают из своего угла и всё о чем-то шепчутся.
        Оба еще со вчерашнего дня уже решили эмансипироваться и зажить своим домком. Именно - накрыли ящичек из-под макарон носовым платком и расставили на этом столе крохотные тарелочки, на которых аккуратно разложены: два кусочка колбасы, кусочек сыру, одна сардинка и несколько карамелек. Даже две бутылочки из-под одеколона украсили этот торжественный стол: в одной - «церковное» вино, в другой - цветочек, - всё как в первых домах.
        Оба сидят у своего стола, поджавши ноги, и не сводят восторженных глаз с этого произведения уюта и роскоши.
        И только одна ужасная мысль грызет их сердца: что, если Володька обратит внимание на устроенный ими стол? Для этого прожорливого дикаря нет ничего святого: сразу налетит, одним движением опрокинет себе в рот колбасу, сыр, сардинку и улетит, как ураган, оставив позади себя мрак и разрушение.
        - Он читает, - шепчет Карасик.
        - Пойди, поцелуй ему руку… Может, тогда не тронет. Пойдешь?
        - Сама пойди, - сипит Карасик. - Ты девочта. Буквы «к» Карасик не может выговорить. Это для него закрытая дверь. Он даже имя свое произносит так:
        - Тарасит.
        Милочка со вздохом встает и идет с видом хлопотливой хозяйки к грозному брату. Одна из его рук лежит на краю подоконника. Милочка тянется к ней, к этой загрубевшей от возни со снежками, покрытой рубцами и царапинами от жестоких битв, страшной руке… Целует свежими розовыми губками.
        И робко глядит на ужасного человека.
        Эта умилостивительная жертва смягчает Володино сердце. Он отрывается от книги:
        - Ты что, красавица? Весело тебе?
        - Весело.
        - То-то. А ты вот такие пояса видала?
        Сестра равнодушна к эффектному виду брата, но, чтобы подмазаться к нему, хвалит:
        - Ах, какой пояс! Прямо прелесть!..
        - То-то и оно. А ты понюхай, чем пахнет.
        - Ах, как пахнет!!! Прямо - кожей.
        - То-то и оно.
        Милочка отходит в свой уголок и снова погружается в немое созерцание стола. Вздыхает… Обращается к Карасику:
        - Поцеловала.
        - Не дерется?
        - Нет. А там окно такое замерзнутое.
        - А Егорта стола не тронет? Пойди и ему поцелуй руту.
        - Ну вот еще! Всякому целовать. Чего недоставало!
        - А если он на стол наплюнет?
        - Пускай, а мы вытирем.
        - А если на толбасу наплюнет?
        - А мы вытирем. Не бойся, я сама съем. Мне не противно.
        В дверь просовывается голова матери.
        - Володенька! К тебе гость пришел, товарищ.
        Боже, какое волшебное изменение тона! В будние дни разговор такой: «Ты что же это, дрянь паршивая, с курями клевал, что ли? Где в чернила убрался? Вот придет отец, скажу ему - он тебе пропишет ижицу. Сын, а хуже босявки!»
        А сегодня мамин голос - как флейта. Вот это праздничек!
        Пришел Коля Чебурахин.
        Оба товарища чувствуют себя немного неловко в этой атмосфере праздничного благочиния и торжественности.
        Странно видеть Володе, как Чебурахин шаркнул ножкой, здороваясь с матерью, и как представился созерцателю - Егорке:
        - Позвольте представиться - Чебурахин. Очень приятно.
        Как все это необычно! Володя привык видеть Чебурахина в другой обстановке, и манеры Чебурахина обыкновенно были иные.
        Чебурахин обыкновенно ловил на улице зазевавшегося гимназистика, грубо толкал его в спину и сурово спрашивал:
        - Ты чего задаешься?
        - А что? - в предсмертной тоске шептал робкий «карандаш». - Я ничего.
        - Вот тебе и ничего! По морде хочешь схватить?
        - Я ведь вас не трогал, я вас даже не знаю.
        - Говори: где я учусь? - мрачно и величественно спрашивал Чебурахин, указывая на потускневший, полуоборванный герб на фуражке.
        - В городском.
        - Ага! В городском! Так почему же ты, мразь несчастная, не снимаешь передо мной шапку? Учить нужно?
        Ловко сбитая Чебурахиным гимназическая фуражка летит в грязь. Оскорбленный, униженный гимназист горько рыдает, а Чебурахин, удовлетворенный, «как тигр (его собственное сравнение), крадется» дальше.
        И вот теперь этот страшный мальчик, еще более страшный, чем Володя, вежливо здоровается с мелкотой, а когда Володина мать спрашивает его фамилию и чем занимаются его родители, яркая горячая краска заливает нежные, смуглые, как персик, чебурахинские щеки.
        Взрослая женщина беседует с ним, как с равным, она приглашает садиться! Поистине это Рождество делает с людьми чудеса!
        Мальчики садятся у окна и, сбитые с толку необычностью обстановки, улыбаясь, поглядывают друг на друга.
        - Ну, вот хорошо, что ты пришел. Как поживаешь?
        - Ничего себе, спасибо. Ты что читаешь?
        - «Дети капитана Гранта». Интересная!
        - Дашь почитать?
        - Дам. А у тебя не порвут?
        - Нет, что ты! (Пауза.) А я вчера одному мальчику по морде дал.
        - Ну?
        - Ей-богу. Накажи меня Бог, дал. Понимаешь, иду я по Слободке, ничего себе не думаю, а он ка-ак мне кирпичиной в ногу двинет! Я уж тут не стерпел. Кэ-эк ахну!
        - После Рождества надо пойти на Слободку бить мальчишек. Верно?
        - Обязательно пойдем. Я резину для рогатки купил. (Пауза.) Ты бизонье мясо ел когда-нибудь?
        Володе смертельно хочется сказать: «ел». Но никак невозможно… Вся жизнь Володи прошла на глазах Чебурахина, и такое событие, как потребление в пищу бизоньего мяса, никак не могло бы пройти незамеченным в их маленьком городке.
        - Нет, не ел. А наверно, вкусное. (Пауза.) Ты бы хотел быть пиратом?
        - Хотел. Мне не стыдно. Все равно пропащий человек…
        - Да и мне не стыдно. Что ж, пират такой же человек, как другие. Только что грабит.
        - Понятно! Зато приключения. (Пауза.) А я одному мальчику тоже по зубам дал. Что это, в самом деле, такое? Наябедничал на меня тетке, что курю. (Пауза.) А австралийские дикари мне не симпатичны, знаешь! Африканские негры лучше.
        - Бушмены. Они привязываются к белым.
        А в углу бушмен Егорка уже, действительно, привязался к белым:
        - Дай конфету, Милка, а то на стол плюну.
        - Пошел, пошел! Я маме скажу.
        - Дай конфету, а то плюну.
        - Ну и плюй. Не дам.
        Егорка исполняет свою угрозу и равнодушно отходит к печке. Милочка стирает передничком с колбасы плевок и снова аккуратно укладывает ее на тарелку. В глазах ее долготерпение и кротость.
        Боже, сколько в доме враждебных элементов… Так и приходится жить - при помощи ласки, подкупа и унижения.
        - Этот Егорка меня смешит, - шепчет она Карасику, чувствуя некоторое смущение.
        - Он дурат. Тат будто это его тонфеты.
        А к обеду приходят гости: служащий в пароходстве Чилибеев с женой и дядя Аким Семеныч. Все сидят, тихо перебрасываясь односложными словами, до тех пор пока не уселись за стол.
        За столом шумно.
        - Ну, кума, и пирог! - кричит Чилибеев. - Всем пирогам пирог.
        - Где уж там! Я думала, что совсем не выйдет. Такие паршивые печи в этом городе, что хоть на трубке пеки.
        - А поросенок! - восторженно кричит Аким, которого все немного презирают за его бедность и восторженность. - Это ж не поросенок, а черт знает что такое.
        - Да и подумайте: такой поросенок, что тут и смотреть нечего, - два рубли!! С ума они посходили там, на базаре! Кура - рубль, а к индюшкам приступу нет! И что оно такое будет дальше, прямо неизвестно.
        В конце обеда произошел инцидент: жена Чилибеева опрокинула стакан с красным вином и залила новую блузку Володи, сидевшего подле.
        Киндяков-отец стал успокаивать гостью, а Киндякова-мать ничего не сказала. Но по лицу ее было видно, что если бы это было не у нее в доме и был бы не праздник, она бы взорвалась от гнева и обиды за испорченное добро, как пороховая мина.
        Как воспитанная женщина, как хозяйка, понимающая, что такое хороший тон, Киндякова-мать предпочла накинуться на Володю:
        - Ты чего тут под рукой расселся! И что это за паршивые такие дети, они готовы мать в могилу заколотить. Поел, кажется, - и ступай. Расселся, как городская голова! До неба скоро вырастешь, а все дураком будешь. Только в книжки свои нос совать мастер!
        И сразу потускнел в глазах Володи весь торжественный праздник, все созерцательно-восторженное настроение… Блуза украсилась зловещим темным пятном, душа оскорблена, втоптана в грязь в присутствии посторонних лиц, и главное - товарища Чебурахина, который тоже сразу потерял весь свой блеск и очарование необычности.
        Хотелось встать, уйти, убежать куда-нибудь.
        Встали, ушли, убежали. Оба. На Слободку.
        И странная вещь: не будь темного пятна на блузке - все кончилось бы мирной прогулкой по тихим рождественским улицам.
        Но теперь, как решил Володя, терять было нечего.
        Действительно, сейчас же встретили трех гимназистов-второклассников.
        - Ты чего задаешься? - грозно спросил Володя одного из них.
        - Дай ему, дай, Володька! - шептал сбоку Чебурахин.
        - Я не задаюсь, - резонно возразил гимназистик. - А вот ты сейчас макарон получишь.
        - Я?
        В голосе Володи сквозило непередаваемое презрение.
        - Я? Кто вас от меня, несчастных, отнимать будет?
        - Сам форсила несчастная!
        - Эх! - крикнул Володя (все равно блуза уже не новая!), лихим движением сбросил с плеч пальто и размахнулся…
        А от угла переулка уже бежали четыре гимназиста на подмогу своим…
        - Что ж они, сволочи паршивые, семь человек на двух! - хрипло говорил Володя, еле шевеля распухшей, будто чужой губой и удовлетворенно поглядывая на друга затекшим глазом. - Нет, ты, брат, попробуй два на два… Верно?
        - Понятно.
        И остатки праздничного настроения сразу исчезли - его сменили обычные, будничные дела и заботы.
        Под столом
        Пасхальный рассказ
        Дети, в общем, выше и чище нас. Крохотная история с еще более крохотным Димкой наглядно, я надеюсь, подтвердит это.
        Какая нелегкая понесла этого мальчишку под пасхальный стол - неизвестно, но факт остается фактом: в то время как взрослые бестолково и безалаберно усаживались за обильно уставленный пасхальными яствами и питиями стол, Димка, искусно лавируя между целым лесом огромных для его роста колоннообразных ног, взял да нырнул под стол, вместе с верблюдом, половинкой деревянного яйца и замусленным краем сдобной бабы…
        Разложил свои припасы, приладил сбоку угрюмого необщительного верблюда и погрузился в наблюдения…
        Под столом - хорошо. Прохладно. От свежевымытого пола, еще не зашарканного ногами, веет приятной влагой.
        А ног сколько! Димка начал считать, досчитал до пяти и сбился. Нелегкая задача!
        Теткины ноги сразу заметны: они в огромных мягких ковровых туфлях - от ревматизма, что ли. Димка поцарапал ногтем крошечного пальчика ковровый цветок на туфле… Нога шевельнулась, Димка испуганно отдернул палец.
        Лениво погрыз край потеплевшей от руки сдобной бабы, дал подкрепиться и верблюду, и вдруг - внимание его приковали очень странные эволюции лаковой мужской туфли с белым замшевым верхом.
        Нога, обутая в эту элегантную штуку, сначала стояла спокойно, потом вдруг дрогнула и поползла вперед, изредка настороженно поднимая носок, как змея, которая поднимает голову и озирается, ища, в которой стороне добыча…
        Димка поглядел налево и сразу увидел, что целью этих змеиных эволюций были две маленьких ножки, очень красиво обутые в туфельки темно-небесного цвета с серебром.
        Скрещенные ножки спокойно вытянулись и, ничего не подозревая, мирно постукивали каблучками. Край темной юбки поднялся, обнаружив восхитительную полную подъемистую ножку в темно-голубом чулке, а у самого круглого колена нескромно виднелся кончик пышной подвязки - черной с золотом.
        Но все эти замечательные - с точки зрения другого, понимающего человека - вещи совершенно не интересовали бесхитростного Димку.
        Наоборот, взгляд его был всецело прикован к таинственным и полным жути зигзагам туфли с замшевым верхом.
        Это животное, скрипя и извиваясь, доползло наконец до кончика голубой ножки, клюнуло носом и испуганно отодвинулось в сторону с явным страхом: не дадут ли за это по шее?
        Голубая ножка, почувствовав прикосновение, нервно, сердито затрепетала и чуть-чуть отодвинулась назад.
        Развязный ботинок повел нахально носом и снова решительно пополз вперед.
        Димка отнюдь не считал себя цензором нравов, но ему просто, безотносительно, нравилась голубая туфелька, так прекрасно вышитая серебром; любуясь туфелькой, он не мог допустить, чтоб ее запачкали или ободрали шитье.
        Поэтому Димка пустил в ход такую стратегию: подсунул, вместо голубенькой ножки, морду своего верблюда и энергично толкнул ею предприимчивый ботинок.
        Надо было видеть разнузданную радость этого беспринципного щеголя! Он заерзал, заюлил около безропотного верблюда, как коршун над падалью. Он кликнул на помощь своего коллегу, спокойно дремавшего под стулом, и они оба стали так жать и тискать невозмутимое животное, что будь на его месте полненькая голубая ножка - несдобровать бы ей.
        Опасаясь за целость своего верного друга, Димка выдернул его из цепких объятий и отложил подальше, а так как верблюжья шея оказалась все-таки помятой - пришлось, в виде возмездия, плюнуть на носок предприимчивого ботинка.
        Этот развратный щеголь еще поюлил немного и уполз наконец восвояси, несолоно хлебавши.
        С левой стороны кто-то подсунул руку под скатерть и тайком выплеснул рюмку на пол.
        Димка лег на живот, подполз к лужице и попробовал: сладковато, но и крепко достаточно. Дал попробовать верблюду. Объяснил ему на ухо:
        - Уже там напились, наверху. Уж вниз выливают - понял?
        Действительно, наверху все уже приходило к концу. Стулья задвигались, и под столом немного посветлело. Сначала уплыли неуклюжие ковровые ноги тетки, потом дрогнули и стали на каблучки голубые ножки. За голубыми ножками дернулись, будто соединенные невидимой веревкой, лакированные туфли, а там застучали, загомозились американские, желтые - всякие.
        Димка доел совсем размокшую сдобу, попил еще из лужицы и принялся укачивать верблюда, прислушиваясь к разговорам.
        - Если устали, - слышал он голос матери, - так прилягте тут на диване - никто беспокоить не будет. Мы переходим в гостиную.
        - Да как-то… этого… Неловко.
        - Чего там неловко - ловко.
        - Ей-богу, как-то не тово…
        - Чего там - не того. Дело праздничное.
        - Я говорил - не надо было мешать мадеру с пивом…
        - Пустое. Поспите, и ничего. Я вам сейчас с Глашей подушку пришлю.
        Топот многочисленных ног затих. Потом послышалось цоканье быстрых каблучков и разговор:
        - Вот вам подушка, барыня прислала.
        - Ну, давай ее сюда.
        - Так вот же она. Я положила.
        - Нет, ты подойди сюда. К дивану.
        - Зачем же к дивану?
        - Я хочу христ… ее… соваться!
        - Уже христосовались. Так нахристосовались, что стоять не можете.
        Неописуемое удивление послышалось в убежденном голосе гостя:
        - Я? Не могу стоять? Чтобы у тебя отец на том свете так не стоял, как… Ну, вот смот… три!..
        - Пустите, что вы делаете?! Войдут!
        Судя по тону Глаши, она была недовольна тем, что происходило. Димке пришло в голову, что самое лучшее - пугнуть хорошенько предприимчивого гостя.
        Он схватил верблюда и брякнул его об пол.
        - Видите?! - взвизгнула Глаша и умчалась, как вихрь.
        Укладываясь, гость ворчал:
        - Ай и дура же! Все женщины, по-моему, дуры. Такую дрянь всюду развели… Напудрит нос и думает, что она королева неаполитанская… Ей-богу, право!.. Взять бы хлыст хороший да так попудрить… Трясогузки!
        Димке сделалось страшно: уже стало темнеть, а тут кто-то бормочет под нос непонятное… Лучше уж уйти.
        Не успел он подумать этого, как гость, пошатываясь, подошел к столу и сказал, будто советуясь сам с собой:
        - Нешто коньячку бутылочку спулить в карман? И коробка сардин целая. Я думаю, это дурачье и не заметит.
        Что-то коснулось его ноги. Он выронил сардины, испуганно отскочил к дивану и, повалившись на него, с ужасом увидел, что из-под стола что-то ползет. Разглядев, успокоился:
        - Тю! Мальчик. Откуда ты, мальчик?
        - С-под стола.
        - А чего ты там не видел?
        - Так, сидел. Отдыхал.
        И тут же, вспомнив правила общежития и праздничные традиции, Дима вежливо заметил:
        - Христос воскресе.
        - Еще чего! Шел бы спать лучше.
        Заметив, что его приветствие не имело никакого успеха, Дима, для смягчения, пустил в ход нейтральную фразу, слышанную еще утром:
        - Я с мужчинами не христосуюсь.
        - Ах, как ты их этим огорчил! Сейчас пойдут и утопятся.
        Разговор явно не налаживался.
        - Где были у заутрени? - уныло спросил Дима.
        - А тебе какое дело?
        Самое лучшее для Димы было бы уйти в детскую, но… между столовой и детской были две неосвещенных комнаты, где всякая нечисть могла схватить за руку. Приходилось оставаться около этого тяжелого человека и поневоле поддерживать с ним разговор:
        - А у нас пасхи сегодня хорошие.
        - И нацепи их себе на нос.
        - Я не боюсь пойти через комнаты, только там темно.
        - А я тоже вот одному мальчишке взял да и голову отрезал.
        - Он был плохой? - холодея от ужаса, спросил Димка.
        - Такая же дрянь, как и ты, - прошипел гость, с вожделением оглядывая облюбованную на столе бутылку.
        Где-то вдали послышался голос мамы.
        - Да… такой же был, как и ты… Хорошенький такой, прямо дуся, такая, право, малая козявочка…
        Голос мамы удалился и затих.
        - Такая козявка, что я бы ее каблуком - хрясь!.. В лепешку дрянь такую. Пошел вон! Иди! Или тут из тебя и дух вон!
        Дима проглотил слезы и опять кротко спросил, озираясь на темную дверь:
        - А у вас пасхи хорошенькие?
        - Чихать мне на пасхи, - я мальчишек ем, таких, как ты. Дай-ка свою лапу, я отгрызу…
        И вдруг - голос мамы, совсем близко:
        - А куда это мамин сын задевался?
        - Мама!! - взвизгнул Димка и зарылся в шуршащую юбку.
        - А мы тут с вашим сынком разговорились. Очаровательный мальчик! Такой бойкенький.
        - Он вам не мешал спать? Разрешите, я только уберу все со стола, а там спите сколько хотите.
        - Да зачем же убирать?…
        - А к вечеру опять накроем.
        Гость уныло опустился на диван и вздохнул, шепнув самому себе под нос:
        - Будь ты проклят, анафемский мальчишка! Из-под самого носа увел бутылку.
        Три желудя
        Нет ничего бескорыстнее детской дружбы… Если проследить начало ее, ее истоки, то в большинстве случаев наткнешься на самую внешнюю, до смешного пустую причину ее возникновения: или родители ваши были «знакомы домами» и таскали вас, маленьких, друг к другу в гости, или нежная дружба между двумя крохотными человечками возникла просто потому, что жили они на одной улице или учились оба в одной школе, сидели на одной скамейке - и первый же разделенный братски пополам и съеденный кусок колбасы с хлебом посеял в юных сердцах семена самой нежнейшей дружбы.
        Фундаментом нашей дружбы - Мотька, Шаша и я - послужили все три обстоятельства: мы жили на одной улице, родители наши были «знакомы домами» (или, как говорят на юге, - «знакомы домамы»); и все трое вкусили горькие корни учения в начальной школе Марьи Антоновны, сидя рядом на длинной скамейке, как желуди на одной дубовой ветке.
        У философов и у детей есть одна благородная черта: они не придают значения никаким различиям между людьми - ни социальным, ни умственным, ни внешним. У моего отца была галантерейная лавка (аристократия), Шашин отец работал в порту (плебс, разночинство), а Мотькина мать просто существовала на проценты с грошового капитала (рантье, буржуазия). Умственно Шаша стоял гораздо выше нас с Мотькой, а физически Мотька почитался среди нас - веснушчатых и худосочных - красавцем. Ничему этому мы не придавали значения… Братски воровали незрелые арбузы на баштанах, братски их пожирали и братски же катались потом по земле от нестерпимой желудочной боли.
        Купались втроем, избивали мальчишек с соседней улицы втроем, и нас били тоже всех трех - единосущно и нераздельно.
        Если в одном из трех наших семейств пеклись пироги - ели все трое, потому что каждый из нас почитал святой обязанностью, с опасностью для собственного фасада и тыла, воровать горячие пироги для всей компании.
        У Шашина отца - рыжебородого пьяницы - была прескверная манера лупить своего отпрыска, где бы он его ни настигал; так как около него всегда маячили и мы, то этот прямолинейный демократ бил и нас на совершенно равных основаниях.
        Нам и в голову не приходило роптать на это, и отводили мы душу только тогда, когда Шашин отец брел обедать, проходя под железнодорожным мостом, а мы трое стояли на мосту и, свесив головы вниз, заунывно тянули:
        Рыжий-красный —
        Человек опасный…
        Я на солнышке лежал…
        Кверху бороду держал…
        - Сволочи! - грозил снизу кулаком Шашин отец.
        - А ну иди сюда, иди, - грозно говорил Мотька. - Сколько вас нужно на одну руку?
        И если рыжий гигант взбирался по левой стороне насыпи, мы, как воробьи, вспархивали и мчались на правую сторону - и наоборот. Что там говорить - дело было беспроигрышное.
        Так счастливо и безмятежно жили мы, росли и развивались до шестнадцати лет.
        А в шестнадцать лет, дружно взявшись за руки, подошли мы к краю воронки, называемой жизнью, опасливо заглянули туда, как щепки попали в водоворот, и водоворот закружил нас.
        Шаша поступил наборщиком в типографию «Электрическое усердие», Мотю мать отправила в Харьков в какую-то хлебную контору, а я остался непристроенным, хотя отец и мечтал «определить меня на умственные занятия», - что это за штука, я и до сих пор не знаю. Признаться, от этого сильно пахло писцом в мещанской управе, но, к моему счастью, не оказывалось вакансии в означенном мрачном и скучном учреждении…
        С Шашей мы встречались ежедневно, а где был Мотька и что с ним - об этом ходили только туманные слухи, сущность которых сводилась к тому, что он «удачно определился на занятия» и что сделался он таким франтом, что не подступись.
        Мотька постепенно сделался объектом нашей товарищеской гордости и лишенных зависти мечтаний возвыситься со временем до него, Мотьки.
        И вдруг получилось сведение, что Мотька должен прибыть в начале апреля из Харькова «в отпуск с сохранением содержания». На последнее усиленно напирала Мотькина мать, и в этом сохранении видела бедная женщина самый пышный лавр в победном венке завоевателя мира Мотьки.
        В этот день не успели закрыть «Электрическое усердие», как ко мне ворвался Шаша и, сверкая глазами, светясь от восторга, как свечка, сообщил, что уже видели Мотьку едущим с вокзала и что на голове у него настоящий цилиндр!..
        - Такой, говорят, франт, - горделиво закончил Шаша, - такой франт, что пусти-вырвусь.
        Эта неопределенная характеристика франтовства разожгла меня так, что я бросил лавку на приказчика, схватил фуражку - и мы помчались к дому блестящего друга нашего.
        Мать его встретила нас несколько важно, даже с примесью надменности, но мы впопыхах не заметили этого и, тяжело дыша, первым долгом потребовали Мотю… Ответ был самый аристократический:
        - Мотя не принимает.
        - Как не принимает? - удивились мы. - Чего не принимает?
        - Вас принять не может. Он сейчас очень устал. Он сообщит вам, когда сможет принять.
        Всякой шикарности, всякой респектабельности должны быть границы. Это уже переходило даже те широчайшие границы, которые мы себе начертили.
        - Может быть, он нездоров?… - попытался смягчить удар деликатный Шаша.
        - Здоров-то он здоров… Только у него, он говорит, нервы не в порядке… У них в конторе перед праздниками было много работы… Ведь он теперь уже помощник старшего конторщика. Очень на хорошей ноге.
        Нога, может быть, была и подлинно хороша, но нас она, признаться, совсем придавила: «нервы, не принимает»…
        Возвращались мы, конечно, молча. О шикарном друге, впредь до выяснения, не хотелось говорить. И чувствовали мы себя такими забитыми, такими униженно-жалкими, провинциальными, что хотелось и расплакаться и умереть или, в крайнем случае, найти на улице сто тысяч, которые дали бы и нам шикарную возможность носить цилиндр и «не принимать» - совсем как в романах.
        - Ты куда? - спросил Шаша.
        - В лавку. Скоро запирать надо. (Боже, какая проза!)
        - А ты?
        - А я домой… Выпью чаю, поиграю на мандолине и завалюсь спать.
        Проза не меньшая! Хе-хе.
        На другое утро - было солнечное воскресенье - Мотькина мать занесла мне записку: «Будьте с Ша-шей в городском саду к 12 часам. Нам надо немного объясниться и пересмотреть наши отношения. Уважаемый вами Матвей Смелков».
        Я надел новый пиджак, вышитую крестиками белую рубашку, зашел за Шашей - и побрели мы со стесненными сердцами на это дружеское свидание, которого мы так жаждали и которого так инстинктивно, панически боялись.
        Пришли, конечно, первые. Долго сидели с опущенными головами, руки в карманах. Даже в голову не пришло обидеться, что великолепный друг наш заставляет ждать так долго.
        Ах! Он был, действительно, великолепен… На нас надвигалось что-то сверкающее, бряцающее многочисленными брелоками и скрипящее лаком желтых ботинок с перламутровыми пуговицами.
        Пришелец из неведомого мира графов, золотой молодежи, карет и дворцов - он был одет в коричневый жакет, белый жилет, какие-то сиреневые брючки, а голова увенчивалась сверкающим на солнце цилиндром, который если и был мал, то размеры его уравновешивались огромным галстуком с таким же огромным бриллиантом…
        Палка с лошадиной головой обременяла правую аристократическую руку. Левая рука была обтянута перчаткой цвета освежеванного быка. Другая перчатка высовывалась из внешнего кармана жакета так, будто грозила нам своим вялым указательным пальцем: «Вот я вас!.. Отнеситесь только без должного уважения к моему носителю».
        Когда Мотя приблизился к нам развинченной походкой пресыщенного денди, добродушный Шаша вскочил и, не могши сдержать порыва, простер руки к сиятельному другу:
        - Мотька! Вот, брат, здорово!..
        - Здравствуйте, здравствуйте, господа, - солидно кивнул головой Мотька и, пожав наши руки, опустился на скамейку…
        Мы оба стояли.
        - Очень рад видеть вас… Родители здоровы? Ну, слава Богу, приятно, я очень рад.
        - Послушай, Мотька… - начал я с робким восторгом в глазах.
        - Прежде всего, дорогие друзья, - внушительно и веско сказал Мотька, - мы уже взрослые, и поэтому «Мотьку» я считаю определенным «кель выражансом»… Хе-хе… Не правда ли? Я уже теперь Матвей Семеныч - так меня и на службе зовут, а сам бухгалтер за ручку здоровкается. Жизнь солидная, оборот предприятия два миллиона. Отделение есть даже в Коканде… Вообще, мне бы хотелось пересмотреть в корне наши отношения.
        - Пожалуйста, пожалуйста, - пробормотал Шаша. Стоял он, согнувшись, будто свалившимся невидимым бревном ему переломило спину…
        Перед тем как положить голову на плаху, я малодушно попытался отодвинуть этот момент.
        - Теперь опять стали носить цилиндры? - спросил я с видом человека, которого научные занятия изредка отвлекают от капризов изменчивой моды.
        - Да, носят, - снисходительно ответил Матвей Семеныч. - Двенадцать рублей.
        - Славные брелочки. Подарки?
        - Это еще не все. Часть дома. Все на кольце не помещаются. Часы на камнях, анкер, завод без ключа. Вообще, в большом городе жизнь - хлопотливая вещь. Воротнички «Монополь» только на три дня хватают, маникюр, пикники разные.
        Я чувствовал, что Матвею Семенычу тоже не по себе…
        Но наконец он решился. Тряхнул головой так, что цилиндр вспрыгнул на макушку, и начал:
        - Вот что, господа… Мы с вами уже не маленькие, и вообще, детство - это одно, а когда молодые люди, так совсем другое. Другой, например, до какого-нибудь там высшего общества, до интеллигенции дошел, а другие есть из низших классов, и если бы вы, скажем, увидели в одной карете графа Кочубея рядом с нашей Миронихой, которая, помните, на углу маковники продавала, так вы бы первые смеялись до безумия. Я, конечно, не Кочубей, но у меня есть известное положение, ну, конечно, и у вас есть известное положение, но не такое, а что мы были маленькими вместе, так это мало ли что… Вы сами понимаете, что мы уже друг другу не пара… и… тут, конечно, обижаться нечего - один достиг, другой не достиг… Гм!.. Но, впрочем, если хотите, мы будем изредка встречаться около железнодорожной будки, когда я буду делать прогулку, - все равно там публики нет, и мы будем как свои. Но, конечно, без особенной фамильярности - я этого не люблю. Я, конечно, вхожу в ваше положение - вы меня любите, вам даже, может быть, обидно, и поверьте… Я со своей стороны… если могу быть чем-нибудь полезен… Гм! Душевно рад.
        В этом месте Матвей Семеныч взглянул на свои часы нового золота и заторопился:
        - О-ля-ля! Как я заболтался… Семья помещика Гузикова ждет меня на пикник, и если я запоздаю, это будет нонсенс. Желаю здравствовать! Желаю здравствовать! Привет родителям!..
        И он ушел, сверкающий и даже немного гнущийся под бременем респектабельности, усталый от повседневного вихря светской жизни.
        В этот день мы с Шашей, заброшенные, будничные, лежа на молодой травке железнодорожной насыпи, в первый раз пили водку и в последний раз плакали.
        Водку мы пьем и теперь, но уже больше не плачем. Это были последние слезы детства. Теперь - засуха.
        И чего мы плакали? Что хоронили? Мотька был напыщенный дурак, жалкий третьестепенный писец в конторе, одетый, как попугай, в жакет с чужого плеча; в крохотном цилиндре на макушке, в сиреневых брюках, обвешанный медными брелоками, - он теперь кажется мне смехотворным и ничтожным, как червяк без сердца и мозга, - почему же мы тогда так убивались, потеряв Мотьку?
        А ведь - вспомнишь - как мы были одинаковы, - как три желудя на дубовой ветке, - когда сидели на одной скамейке у Марьи Антоновны…
        Увы! Желуди-то одинаковы, но когда вырастут из них молодые дубки - из одного дубка делают кафедру для ученого, другой идет на рамку для портрета любимой девушки, а из третьего дубка смастерят такую виселицу, что любо-дорого…
        Душистая гвоздика
        Иду по грязной, слякотной, покрытой разным сором и дрянью улице, иду злой, бешеный, как цепная собака. Сумасшедший петербургский ветер срывает шляпу, приходится придерживать ее рукой. Рука затекает и стынет от ветра; я делаюсь еще злее! За воротник попадают тучи мелких гнилых капель дождя, чтоб их черт побрал!
        Ноги тонут в лужах, образовавшихся в выбоинах дряхлого тротуара, а ботинки тонкие, грязь просачивается внутрь ботинка… так-с! Вот вам уже и насморк.
        Мимо мелькают прохожие - звери! Они норовят задеть плечом меня, я - их.
        Я ловлю взгляды исподлобья, которые ясно говорят:
        - Эх, приложить бы тебя затылком в грязь!
        Что ни мужчина встречный, то Малюта Скуратов, что ни женщина, промелькнувшая мимо, - Марианна Скублинская.
        А меня они, наверное, считают сыном убийцы президента Карно. Ясно вижу.
        Все скудные краски смешались на нищенски бедной петроградской палитре в одно грязное пятно, даже яркие тона вывесок погасли, слились с мокрыми ржавыми стенами сырых угрюмых домов.
        А тротуар! Боже ты мой! Нога скользит среди мокрых грязных бумажек, окурков, огрызков яблок и раздавленных папиросных коробок.
        И вдруг… сердце мое замирает!
        Как нарочно: посреди грязного, зловонного тротуара ярким трехкрасочным пятном сверкнули три оброненные кем-то гвоздики, три девственно-чистых цветка: темно-красный, снежно-белый и желтый. Кудрявые пышные головки совсем не запятнаны грязью, все три цветка счастливо упали верхней частью стеблей на широкую папиросную коробку, брошенную прохожим курильщиком.
        О, будь благословен тот, кто уронил эти цветы, - он сделал меня счастливым.
        Ветер уже не так жесток, дождь потеплел, грязь… ну что ж, грязь когда-нибудь высохнет; и в сердце рождается робкая надежда: ведь увижу я еще голубое жаркое небо, услышу птичье щебетанье, и ласковый майский ветерок донесет до меня сладкий аромат степных трав.
        Три кудрявых гвоздики!
        Надо мне признаться, что из всех цветов я люблю больше всего гвоздику; а из всех человеков милей всего моему сердцу дети.
        Может быть, именно поэтому мои мысли переехали с гвоздики на детей, и на одну минуту я отождествил эти три кудрявых головки: темно-красную, снежно-белую и желтую - с тремя иными головками. Может быть, все может быть.
        Сижу я сейчас за письменным столом, и что же я делаю? Большой взрослый сентиментальный дурак! Поставил в хрустальный бокал три найденные на улице гвоздики, смотрю на них и задумчиво, рассеянно улыбаюсь.
        Сейчас только поймал себя на этом.
        Вспоминаются мне три знакомых девочки… Читатель, наклонись ко мне поближе, я тебе на ухо расскажу об этих маленьких девочках… Громко нельзя, стыдно. Ведь мы с тобой уже большие, и неподходящее дело громко говорить нам с тобой о пустяках.
        А шепотом, на ухо - можно.
        Знавал я одну крохотную девочку Ленку.
        Однажды, когда мы, большие жестоковыйные люди, сидели за обеденным столом, - мама чем-то больно обидела девочку.
        Девочка промолчала, но опустила голову, опустила ресницы и, пошатываясь от горя, вышла из-за стола.
        - Посмотрим, - шепнул я матери, - что она будет делать?
        Горемычная Ленка решилась, оказывается, на огромный шаг: она вздумала уйти из родительского дома.
        Пошла в свою комнатенку и, сопя, принялась за сборы: разостлала на кровати свой темный байковый платок, положила в него две рубашки, панталончики, обломок шоколада, расписной переплет, оторванный от какой-то книжки, и медное колечко с бутылочным изумрудом.
        Все это аккуратно связала в узел, вздохнула тяжко и с горестно опущенной головой вышла из дому.
        Она уже благополучно добралась до калитки и даже вышла за калитку, но тут ее ожидало самое страшное, самое непреодолимое препятствие: в десяти шагах от ворот лежала большая темная собака.
        У девочки достало присутствия духа и самолюбия, чтобы не закричать. Она только оперлась плечом о скамейку, стоявшую у ворот, и принялась равнодушно глядеть совсем в другую сторону с таким видом, будто бы ей нет дела ни до одной собаки в мире, а вышла она за ворота просто подышать свежим воздухом.
        Долго так стояла она, крохотная, с великой обидой в сердце, не знающая - что предпринять…
        Я высунул голову из-за забора и участливо спросил:
        - Ты чего тут стоишь, Леночка?
        - Так себе, стою.
        - Ты, может быть, собаки боишься; не бойся, она не кусается. Иди, куда хотела.
        - Я еще сейчас не пойду, - опустив голову, прошептала девочка. - Я еще постою.
        - Что же, ты думаешь еще долго тут стоять?
        - Я вот еще подожду.
        - Да чего ж ждать-то?
        - Вот вырасту немножко, тогда уж не буду бояться собачки, тогда уж пойду…
        Из-за забора выглянула и мать.
        - Это вы куда собрались, Елена Николаевна?
        Ленка дернула плечом и отвернулась.
        - Недалеко ж ты ушла, - съязвила мать.
        Ленка подняла на нее огромные глаза, наполненные целым озером невылившихся слез, и серьезно сказала:
        - Ты не думай, что я тебя простила. Я еще подожду, а потом пойду.
        - Чего ж ты будешь ждать?
        - Когда мне будет четырнадцать лет.
        Насколько я помню, в тот момент ей было всего б лет. Восьми лет ожидания у калитки она не выдержала. Ее хватило на меньшее - всего на 8 минут.
        Но Боже мой! Разве знаем мы, что пережила она в эти 8 минут?!
        Другая девочка отличалась тем, что превыше всего ставила авторитет старших.
        Что ни делалось старшими, в ее глазах все было свято.
        Однажды ее брат, весьма рассеянный юноша, сидя в кресле, погрузился в чтение какой-то интересной книги так, что забыл все на свете. Курил одну папиросу за другой, бросал окурки куда попало и, лихорадочно разрезая книгу ладонью руки, пребывал всецело во власти колдовских очарований автора.
        Моя пятилетняя приятельница долго бродила вокруг да около брата, испытующе поглядывая на него, и все собиралась о чем-то спросить, и все не решалась.
        Наконец собралась с духом. Начала робко, выставив голову из складок плюшевой скатерти, куда она в силу природной деликатности спряталась:
        - Данила, а Данила?…
        - Отстань, не мешай, - рассеянно пробормотал Данила, пожирая глазами книгу.
        И опять томительное молчание… И опять деликатный ребенок робко закружился вокруг кресла брата.
        - Чего ты тут вертишься? Уходи.
        Девочка кротко вздохнула, подошла бочком к брату и опять начала:
        - Данила, а Данила?
        - Ну, что тебе! Ну, говори!!
        - Данила, а Данила… Это так надо, чтобы кресло горело?
        Умилительное дитя! Сколько уважения к авторитету взрослых должно быть в голове этой крошки, чтобы она, видя горящую паклю в кресле, подожженном рассеянным братом, все еще сомневалась: а вдруг это нужно брату из каких-нибудь высших соображений?…
        О третьей девочке мне рассказывала умиленная нянька:
        - До чего это заковыристый ребенок, и представить себе невозможно… Укладываю я ее с братом спать, а допрежь того поставила на молитву: «Молитесь, мол, ребятенки!» И что ж вы думаете? Братишка молится, а она, Любочка, значит, стоит и ждет чего-то. «А ты, - говорю, - что ж не молишься, чего ждешь?» - «А как же, - говорит, - я буду молиться, когда Боря уже молится? Ведь Бог сейчас его слушает… Не могу же я тоже лезть, когда Бог сейчас Борей занят!»
        Милая благоуханная гвоздика!
        Моя была бы воля, я бы только детей и признавал за людей.
        Как человек перешагнул за детский возраст, так ему камень на шею да в воду.
        Потому взрослый человек почти сплошь - мерзавец…
        Кулич
        - А что, сынок, - спросил меня отец, заложив руки в карманы и покачиваясь на своих длинных ногах. - Не хотел бы ты рубль заработать?
        Это было такое замечательное предложение, что у меня дух захватило.
        - Рубль? Верно? А за что?
        - Пойди сегодня ночью в церковь, посвяти кулич.
        Я сразу осел, обмяк и нахмурился.
        - Тоже вы скажете: святи кулич! Разве я могу? Я маленький.
        - Да ведь не сам же ты, дурной, будешь святить его! Священник освятит. А ты только снеси и постой около него!
        - Не могу, - подумав, сказал я.
        - Новость! Почему не можешь?
        - Мальчики будут меня бить.
        - Подумаешь, какая казанская сирота выискалась, - презрительно скривился отец. - «Мальчики будут его бить». Небось сам их лупцуешь, где только ни попадутся.
        Хотя отец был большой умный человек, но в этом деле он ничего не понимал…
        Вся суть в том, что существовали два разряда мальчиков: одни меньше и слабосильнее меня, и этих бил я. Другие больше и здоровее меня - эти отделывали мою физиономию на обе корки при каждой встрече.
        Как во всякой борьбе за существование - сильные пожирали слабых. Иногда я мирился с некоторыми сильными мальчиками, но другие сильные мальчики вымещали на мне эту дружбу, потому что враждовали между собой.
        Часто приятели передавали мне грозное предупреждение.
        - Вчера я встретил Степку Пангалова, он просил передать, что даст тебе по морде.
        - За что? - ужасался я. - Ведь я его не трогал?
        - Ты вчера гулял на Приморском бульваре с Косым Захаркой?
        - Ну, гулял! Так что ж?
        - А Косой Захарка на той неделе два раза бил Пангалова.
        - За что?
        - За то, что Пангалов сказал, что он берет его на одну руку.
        В конце концов от всей этой вереницы хитросплетений и борьбы самолюбий страдал я один.
        Гулял я с Косым Захаркой - меня бил Пангалов, заключал перемирие с Пангаловым и отправлялся с ним гулять - меня бил Косой Захарка.
        Из этого можно вывести заключение, что дружба моя котировалась на мальчишеском рынке очень высоко, - если из-за меня происходили драки. Только странно было то, что били главным образом меня.
        Однако если я не мог справиться с Пангаловым и Захаркой, то мальчишки помельче их должны были испытывать всю тяжесть моего дурного настроения.
        И когда по нашей улице пробирался какой-нибудь Сема Фишман, беззаботно насвистывая популярную в нашем городе песенку: «На слободке есть ворожка, Барабанщика жена…», я, как из земли, вырастал и, став к Семе вполоборота, задиристо предлагал:
        - Хочешь по морде?
        Отрицательный ответ никогда не смущал меня. Сема получал свою порцию и в слезах убегал, а я бодро шагал по своей Ремесленной улице, выискивая новую жертву, пока какой-нибудь Аптекаренок с Цыганской слободки не ловил меня и не бил - по всякой причине: или за то, что я гулял с Косым Захаркой, или за то, что я с ним не гулял (в зависимости от личных отношений между Аптекаренком и Косым Захаркой).
        К отцовскому предложению я отнесся так кисло именно потому, что вечер Страстной субботы стягивает со всех улиц и переулков уйму мальчиков к оградам церквей нашего города. И хотя я найду там многих мальчиков, которые хватят от меня по морде, но зато во тьме ночной бродят и другие мальчики, которые, в свою очередь, не прочь припаять блямбу (местное арго!) мне.
        А к этому времени как раз у меня испортились отношения почти со всеми: с Кирой Алексомати, с Григулевичем, с Павкой Макопуло и с Рафкой Кефели.
        - Так идешь или нет? - переспросил отец. - Я знаю, конечно, что тебе хотелось бы шататься по всему городу вместо стояния около кулича, но ведь за то - рубль! Поразмысли.
        Я это как раз и делал: размышлял.
        Куда мне пойти? К Владимирскому собору? Там будет Павка со своей компанией… Ради праздничка изобьют, как еще никогда не били… В Петропавловскую? Там будет Ваня Сазончик, которому я только третьего дня дал по морде на Ремесленной канаве. В Морскую церковь - там слишком фешенебельно. Остается Греческая церковь… Туда я и думал пойти, но без всякого кулича и яиц. Во-первых, там свои - Степка Пангалов с компанией: можно носиться по всей ограде, отправляться на базар в экспедицию за бочками, ящиками и лестницами, которые тут же, в ограде, торжественно сжигались греческими патриотами… Во-вторых, в Греческой церкви будет Андриенко, которому надлежит получить свою порцию за то, что наговорил матери, будто я воровал помидоры с воза… Перспективы в Греческой церкви чудесные, а узел из кулича, полудесятка яиц и кольца малороссийской колбасы должен был связать меня по рукам и ногам…
        Можно было бы поручить кому-нибудь из знакомых постоять около кулича, да какой же дурак согласится в такую чудесную ночь?
        - Ну что, решил? - переспросил отец.
        «А надую-ка я старика», - подумал я.
        - Давайте рубль и пасху вашу несчастную.
        За последний эпитет я получил по губам, но в веселой суматохе укладывания в салфетку кулича и яиц это прошло совершенно незамеченным.
        Да и не больно было.
        Так, немного обидно.
        По скрипучему деревянному крыльцу я спустился с узлом в руке во двор, на секунду нырнул под это крыльцо в отверстие, образовавшееся из двух утащенных кем-то досок, вылез обратно с пустыми руками и, как стрела, помчался по темным теплым улицам, сплошь затопленным радостным звоном.
        В ограде Греческой церкви меня встретили ревом восторга. Я поздоровался со всей компанией и тут же узнал, что мой враг Андриенко уже прибыл.
        Немного поспорили о том, что раньше сделать: сначала «насыпать» Андриенке, а потом идти воровать ящики - или наоборот?
        Решили: наворовать ящиков, потом поколотить Андриенку, а потом отправиться опять воровать ящики.
        Так и сделали.
        Поколоченный мною Андриенко давал клятву в вечной ко мне ненависти, а костер, пожирая нашу добычу, поднимал красные дымные языки почти до самого неба… Веселье разгоралось, и дикий рев одобрения встретил Христу Попандопуло, который явился откуда-то с целой деревянной лестницей на голове.
        - Я себе така думаю, - весело кричал он, - сто стоит теперя одна дома, а у нему нету лестницы, что-ба попадити на верхняя этаза.
        - Да неужели ты домовую лестницу унес?
        - Мне сто такая: домовая не домовая - лис бы горела!
        Все весело смеялись, и веселее всех смеялся тот взрослый простак, который, как оказалось потом, вернувшись к себе домой на Четвертую Продольную, не мог попасть во второй этаж, где его с нетерпением ждали жена и дети.
        Все это было очень весело, но, когда я, после окончания церемонии, возвращался домой с пустыми руками, сердце мое защемило: весь город будет разговляться свячеными куличами и яйцами, и только наша семья, как басурмане, будет есть простой, несвятой хлеб.
        Правда, рассуждал я, я, может быть, в Бога не верую, но вдруг все-таки Бог есть и Он припомнит мне все мои гнусности: Андриенку бил в такую святую ночь, кулича не освятил да еще орал на базаре во все горло не совсем приличные татарские песни, чему уж не было буквально никакого прощения.
        Сердце щемило, душа болела, и с каждым шагом к дому эта боль все увеличивалась.
        А когда я подошел к отверстию под крыльцом и из этого отверстия выскочила серая собака, что-то на ходу дожевывая, я совсем пал духом и чуть не заплакал.
        Вынул свой раздерганный собакой узел, осмотрел: яйца были целы, но зато кусок колбасы был съеден и кулич с одного бока изглодан почти до самой середины.
        - Христос воскресе, - сказал я, заискивающе подлезая с поцелуем к щетинистым усам отца.
        - Воистину!.. Что это у тебя с куличом?
        - Да я по дороге… Есть захотелось - отщипнул. И колбасы… тоже.
        - Это уже после свячения, надеюсь? - строго спросил отец.
        - Д-да… гораздо… после.
        Вся семья уселась вокруг стола и принялась за кулич, а я сидел в стороне и с ужасом думал: «Едят! Несвяченый! Пропала вся семья».
        И тут же вознес к Небу наскоро сочиненную молитву: «Отче наш! Прости их всех, не ведают бо, что творят, а накажи лучше меня, только не особенно чтобы крепко… Аминь!»
        Спал я плохо - душили кошмары, - а утром, придя в себя, умылся, взял преступно заработанный рубль и отправился под качели.
        Мысль о качелях немного ободрила меня - увижу там праздничного Пангалова, Мотьку Колесникова… Будем кататься на перекидных, пить бузу и есть татарские чебуреки по две копейки штука.
        Рубль казался богатством, и я, переходя Большую Морскую, с некоторым даже презрением оглядел двух матросов: шли они, пошатываясь, и во все горло распевали популярный в севастопольских морских сферах романс:
        Ой, не плачь, Маруся,
        Ты будешь моя,
        Кончу мореходку —
        Женюсь на тебе.
        И кончали меланхолически:
        Как тебе не стыдно, как тебе не жаль,
        Что мине сменила на такую дрянь!
        Завывание шарманок, пронзительный писк кларнета, сотрясающие все внутренности удары огромного барабана - все это сразу приятно оглушило меня. На одной стороне кто-то плясал, на другой - грязный клоун в рыжем парике кричал: «Месье, мадам - идите, я вам дам по мордам!» А посредине старый татарин устроил из покатой доски игру, вроде китайского бильярда, и его густой голос изредка прорезывал всю какофонию звуков:
        - А второй да бирот, - чем заставлял сильнее зажигаться все спортсменские сердца.
        Цыган с большим кувшином красного лимонада, в котором аппетитно плескались тонко нарезанные лимоны, подошел ко мне:
        - Панич, лимонада холодная! Две копейки одна стакана…
        Было уже жарко.
        - А ну, дай, - сказал я, облизав пересохшие губы. - Бери рубль, дай сдачи.
        Он взял рубль, приветливо поглядел на меня и вдруг, оглянувшись и заорав на всю площадь: «Абдрахман! Наконец я тебя, подлеца, нашел!» - ринулся куда-то в сторону и замешался в толпу.
        Я подождал пять минут, десять. Цыгана с моим рублем не было… Очевидно, радость встречи с загадочным Абдрахманом совершенно изгнала в его цыганском сердце материальные обязательства перед покупателем.
        Я вздохнул и, опустив голову, побрел домой.
        А в сердце проснулся кто-то и громко сказал: «Это за то, что ты Бога думал надуть, несвяченым куличом семью накормил!»
        И в голове проснулся кто-то другой и утешил: «Если Бог наказал тебя, значит, пощадил семью. За одну вину двух наказаний не бывает».
        - Ну и кончено! - облегченно вздохнул я, ухмыляясь. - Расквитался своими боками.
        Был я мал и глуп.
        Продувной мальчишка
        Рождественский рассказ
        В нижеследующем рассказе есть все элементы, из которых слагается обычный сентиментальный рождественский рассказ: есть маленький мальчик, есть его мама и есть елочка, но только рассказ-то получается совсем другого сорта… Сентиментальность в нем, как говорится, и не ночевала.
        Это - рассказ серьезный, немного угрюмый и отчасти жестокий, - как рождественский мороз на Севере, как жестока сама жизнь.
        Первый разговор о елке между Володькой и мамой возник дня за три до Рождества, и возник не преднамеренно, а, скорее, случайно, по дурацкому звуковому совпадению.
        Намазывая за вечерним чаем кусок хлеба маслом, мама откусила кусочек и поморщилась.
        - Масло-то, - проворчала она, - совсем елкое…
        - А у меня елка будет? - осведомился Володька, с шумом схлебывая с ложки чай.
        - Еще что выдумал! Не будет у тебя елки. Не до жиру - быть бы живу. Сама без перчаток хожу.
        - Ловко, - сказал Володька. - У других детей сколько угодно елков, а у меня - будто я и не человек.
        - Попробуй сам устроить - тогда и увидишь.
        - Ну и устрою. Большая важность. Еще почище твоей будет. Где мой картуз?
        - Опять на улицу?! И что это за ребенок такой! Скоро совсем уличным мальчишкой сделаешься!.. Был бы жив отец, он бы тебе…
        Но так и не узнал Володька, что бы сделал с ним отец: мать еще только добиралась до второй половины фразы, а он уже гигантскими прыжками спускался по лестнице, меняя на некоторых поворотах способ передвижения: съезжая на перилах верхом.
        На улице Володька сразу принял важный, серьезный вид, как и полагалось владельцу многотысячного сокровища.
        Дело в том, что в кармане Володьки лежал огромный бриллиант, найденный им вчера на улице, - большой сверкающий камень, величиной с лесной орех.
        На этот бриллиант Володька возлагал очень большие надежды: не только елка, а пожалуй, и мать можно обеспечить.
        «Интересно бы знать, сколько в нем карат?» - думал Володька, солидно натянув огромный картуз на самый носишко и прошмыгивая между ногами прохожих.
        Вообще, нужно сказать, голова Володьки - самый прихотливый склад обрывков разных сведений, знаний, наблюдений, фраз и изречений.
        В некоторых отношениях он грязно невежествен: например, откуда-то подцепил сведение, что бриллианты взвешиваются на караты, и в то же время совершенно не знает, какой губернии их город, сколько будет, если умножить 32 на 18, и почему от электрической лампочки нельзя закурить папироски.
        Практическая же его мудрость вся целиком заключалась в трех поговорках, вставляемых им всюду, сообразно обстоятельствам: «Бедному жениться - ночь коротка», «Была не была - повидаться надо» и «Не до жиру - быть бы живу».
        Последняя поговорка была, конечно, заимствована у матери, а первые две - черт его знает у кого.
        Войдя в ювелирный магазин, Володька засунул руку в карман и спросил:
        - Бриллианты покупаете?
        - Ну и покупаем, а что?
        - Свесьте-ка, сколько каратов в этой штучке?
        - Да это простое стекло, - усмехнувшись, сказал ювелир.
        - Все вы так говорите, - солидно возразил Володя.
        - Ну вот, поразговаривай тут еще. Проваливай! Многокаратный бриллиант весьма непочтительно полетел на пол.
        - Эх, - кряхтя, нагнулся Володя за развенчанным камнем. - Бедному жениться - ночь коротка. Сволочи! Будто не могли потерять настоящий бриллиант. Хи! Ловко, нечего сказать. Ну что ж… Не до жиру - быть бы живу. Пойду, наймусь в театр.
        Эта мысль, надо признаться, была уже давно лелеяна Володькой. Слыхивал он кое от кого, что иногда в театрах для игры требуются мальчики, но как приняться за эту штуку - он совершенно не знал.
        Однако не в характере Володьки было раздумывать: дойдя до театра, он одну секунду запнулся о порог, потом смело шагнул вперед и для собственного оживления и бодрости прошептал себе под нос:
        - Ну, была не была - повидаться надо.
        Подошел к человеку, отрывавшему билеты, и, задрав голову, спросил деловито:
        - Вам мальчики тут нужны, чтоб играть?
        - Пошел, пошел. Не болтайся тут.
        Подождав, пока билетер отвернулся, Володька протиснулся между входящей публикой и сразу очутился перед заветной дверью, за которой гремела музыка.
        - Ваш билет, молодой человек, - остановила его билетерша.
        - Слушайте, - сказал Володька, - тут у вас в театре сидит один господин с черной бородой. У него дома случилось несчастье - жена умерла. Меня прислали за ним. Позовите-ка его!
        - Ну, стану я там твою черную бороду искать - иди сам и ищи!
        Володька, заложив руки в карманы, победоносно вступил в театр и сейчас же, высмотрев свободную ложу, уселся в ней, устремив на сцену свой критический взор.
        Сзади кто-то похлопал по плечу.
        Оглянулся Володька: офицер с дамой.
        - Эта ложа занята, - холодно заметил Володька.
        - Кем?
        - Мною. Рази не видите?
        Дама рассмеялась, офицер направился было к капельдинеру, но дама остановила его:
        - Пусть посидит с нами, хорошо? Он такой маленький и такой важный. Хочешь с нами сидеть?
        - Сидите уж, - разрешил Володька. - Это что у вас? Программка? А ну дайте…
        Так сидели трое до конца первой серии.
        - Уже конец? - грустно удивился Володька, когда занавес опустился. - Бедному жениться - ночь коротка. Эта программка вам уже не нужна?
        - Не нужна. Можешь взять ее на память о такой приятной встрече.
        Володька деловито осведомился:
        - Почем платили?
        - Пять рублей.
        «Продам на вторую серию», - подумал Володька и, подцепив по пути из соседней ложи еще одну брошенную программку, бодро отправился с этим товаром к главному выходу.
        Когда он вернулся домой, голодный, но довольный, у него в кармане вместо фальшивого бриллианта были две настоящие пятирублевки.
        На другое утро Володька, зажав в кулак свой оборотный капитал, долго бродил по улицам, присматриваясь к деловой жизни города и прикидывая глазом - во что бы лучше вложить свои денежки.
        А когда он стоял у огромного зеркального окна кафе - его осенило.
        - Была не была - повидаться надо, - подстегнул он сам себя, нахально входя в кафе.
        - Что тебе, мальчик? - спросила продавщица.
        - Скажите, пожалуйста, тут не приходила дама с серым мехом и с золотой сумочкой?
        - Нет, не было.
        - Ага. Ну, значит, еще не пришла. Я подожду ее.
        И уселся за столик.
        «Главное, - подумал он, - втереться сюда. Попробуй-ка выгони потом: я такой рев подыму!..»
        Он притаился в темном уголку и стал выжидать, шныряя черными глазенками во все стороны.
        Через два столика от него старик дочитал газету, сложил ее и принялся за кофе.
        - Господин, - шепнул Володька, подойдя к нему. - Сколько заплатили за газету?
        - Пять рублей.
        - Продайте за два. Все равно ведь прочитали.
        - А зачем она тебе?
        - Продам. Заработаю.
        - О-о… Да ты, брат, деляга. Ну, на. Вот тебе трешница сдачи. Хочешь сдобного хлеба кусочек?
        - Я не нищий, - с достоинством возразил Володька. - Только вот на елку заработаю - и шабаш. Не до жиру - быть бы живу.
        Через полчаса у Володьки было пять газетных листов, немного измятых, но вполне приличных на вид.
        Дама с серым мехом и с золотой сумочкой так и не пришла. Есть некоторые основания думать, что существовала она только в разгоряченном Володькином воображении.
        Прочитав с превеликим трудом совершенно ему непонятный заголовок: «Новая позиция Ллойд Джорджа», Володька, как безумный, помчался по улице, размахивая своими газетами и вопя во всю мочь:
        - Интер-ресные новости! «Новая позиция Ллойд Джорджа» - цена пять рублей. «Новая позиция» за пять рублей!!
        А перед обедом, после ряда газетных операций, его можно было видеть идущим с маленькой коробочкой конфет и сосредоточенным выражением лица, еле видимого из-под огромной фуражки.
        На скамейке сидел праздный господин, лениво покуривая папиросу.
        - Господин, - подошел к нему Володька. - Можно вас что-то спросить?…
        - Спрашивай, отроче. Валяй!
        - Если полфунта конфет - двадцать семь штук - стоят пятьдесят пять рублей, так сколько стоит штука?
        - Точно, брат, трудно сказать, но около двух рублей штука. А что?
        - Значит, по пяти рублей выгодно продавать?
        Ловко! Может, купите?
        - Я куплю пару с тем, чтобы ты сам их и съел.
        - Нет, не надо, я не нищий. Я только торгую…
        Да купите! Может, знакомому мальчику отдадите.
        - Эхма, уговорил! Ну, давай на керенку, что ли.
        Володькина мать пришла со своей белошвейной работы поздно вечером…
        На столе, за которым, положив голову на руки, сладко спал Володька, стояла крохотная елочка, украшенная парой яблок, одной свечечкой и тремя-четырьмя картонажами, - и все это имело прежалкий вид.
        У основания елки были разложены подарки: чтобы не было сомнения, что кому предназначено, около цветных карандашей была положена бумажка с корявой надписью:
        «Дли Валоди».
        А около пары теплых перчаток другая бумажка с еще более корявым предназначением:
        «Дли мами»…
        Крепко спал продувной мальчишка, и неизвестно, где, в каких сферах витала его хитрая купеческая душонка.
        Разговор в школе
        Посвящаю Ариадне Румановой
        Нельзя сказать, чтобы это были два враждующих лагеря. Нет - это были просто два противоположных лагеря. Два непонимающих друг друга лагеря. Два снисходительно относящихся друг к другу лагеря.
        Один лагерь заключался в высокой бледной учительнице «школы для мальчиков и девочек», другой лагерь был числом побольше. Раскинулся он двумя десятками стриженых или украшенных скудными косичками головок, склоненных над ветхими партами… Все головы, как единообразно вывихнутые, скривились на левую сторону, все языки были прикушены маленькими мышиными зубенками, а у Рюхина Андрея от излишка внимания даже тонкая нитка слюны из угла рта выползла.
        Скрип грифелей, запах полувысохших чернил и вздохи, вздохи - то облегчения, то натуги и напряжения - вот чем наполнялась большая полутемная комната.
        А за открытым окном, вызолоченные до половины солнцем, качаются старые акации, а какая-то задорная суетливая пичуга раскричалась в зелени так, что за нее делается страшно - вдруг разрыв сердца! А издали, с реки, доносятся крики купающихся мальчишек, а лучи солнца, ласковые, теплые, как рука матери, проводящая по головенке своего любимца, лучи солнца льются с синего неба. Хорошо, черт возьми! Завизжать бы что-нибудь, захрюкать и камнем вылететь из пыльной комнаты тихого училища - побежать по сонной от зноя улице, выделывая ногами самые неожиданные курбеты.
        Но нельзя. Нужно учиться.
        Неожиданно среди общей творческой работы Кругликову Капитону приходит в голову сокрушительный вопрос: «А зачем, в сущности, учиться? Действительно ли это нужно?»
        Кругликов Капитон - человек смелый и за словом в карман не лезет.
        - А зачем мы учимся? - спрашивает он, в упор глядя на прохаживающуюся по классу учительницу.
        Глаза его округлились, выпуклились, отчасти от любопытства, отчасти от ужаса, что он осмелился задать такой жуткий вопрос.
        - Чудак, ей-богу, ты человек, - усмехается учительница, проводя мягкой ладонью по его голове против шерсти. - Как зачем? Чтобы быть умными, образованными, чтобы отдавать себе отчет в окружающем.
        - А если не учиться?
        - Тогда и культуры никакой не будет.
        - Это какой еще культуры?
        - Ну… так тебе трудно сказать. Я лучше всего объясню на примере. Если бы кто-нибудь из вас был в Нью-Йорке…
        - Я была, - раздается тонкий писк у самой стены.
        Все изумленно оборачиваются на эту отважную путешественницу. Что такое? Откуда?
        Очевидно, в школах водится особый школьный бесенок, который вертится между партами, толкает под руку и выкидывает вообще всякие кренделя, которые потом сваливает на ни в чем не повинных учеников. Очевидно, это он дернул Наталью Пашкову за жиденькую косичку, подтолкнул в бок, шепнул: «Скажи, что была, скажи!»
        Она и сказала.
        - Стыдно врать, Наталья Пашкова. Ну когда ты была в Нью-Йорке? С кем?
        Наталья рада бы сквозь землю провалиться: действительно - черт ее дернул сказать это, но слово что воробей: вылетит - не поймаешь.
        - Была… Ей-богу, была… Позавчера… с папой.
        Ложь, сплошная ложь: и папы у нее нет, и позавчера она была, как и сегодня, в школе, и до Нью-Йорка три недели езды.
        Наталья Пашкова легко, без усилий, разоблачается всем классом и, плачущая, растерянная, окруженная общим молчаливым презрением, погружается в ничтожество.
        - Так вот, дети, если бы кто-нибудь из вас был в Нью-Йорке, он бы увидел огромные многоэтажные дома, сотни несущихся вагонов трамвая, электричество, подъемные машины, и все это - благодаря культуре. Благодаря тому, что пришли образованные люди. А знаете, сколько лет этому городу? Лет сто - полтораста - не больше!!
        - А что было раньше там? - спросил Рюхин Андрей, выгибая натруженную работой спину так, что она громко затрещала: будто орехи кто-нибудь просыпал.
        - Раньше? А вот вы сравните, что было раньше: раньше был непроходимый лес, перепутанный лианами. В лесу разное дикое зверье, пантеры, волки; лес переходил в дикие луга, по которым бродили огромные олени, бизоны, дикие лошади… А кроме того, в лесах и на лугах бродили индейцы, которые были страшнее диких зверей - убивали друг друга и белых и снимали с них скальп. Вот вы теперь и сравните, что лучше: дикие поля и леса со зверьем, индейцами, без домов и электричества или - широкие улицы, трамваи, электричество и полное отсутствие диких индейцев?!
        Учительница одним духом выпалила эту тираду и победоносно оглядела всю свою команду: что, мол, съели?
        - Вот видите, господа… И разберите сами: что лучше - культура или такое житье? Ну, вот ты, Кругликов Капитон… Скажи ты: когда, значит, лучше жилось: тогда или теперь?
        Кругликов Капитон встал и, после минутного колебания, пробубнил, как майский жук:
        - Догда лучже.
        - Что?! Да ты сам посуди, чудак: раньше было плохо, никаких удобств, всюду звери, индейцы, а теперь дома, трамваи, подъемные машины… Ну? Когда же лучше - тогда или теперь?
        - Догда.
        - Ах ты Господи… Ну, вот ты, Полторацкий, - скажи ты: когда было лучше: раньше или теперь?
        Полторацкий недоверчиво, исподлобья глянул на учительницу (а вдруг единицу вкатит) и уверенно сказал:
        - Раньше лучше было.
        - О Бог мой!! Слизняков Гавриил!
        - Лучшее было. Раньшее.
        - Прежде всего - не раньшее, а раньше. Да что вы, господа, - затмение у вас в голове, что ли? Тут вам и дома, и электричество…
        - А на что дома? - цинично спросил толстый Фитюков.
        - Как на что? А где же спать?
        - А у костра? Завернулся в одеяло и спи сколько влезет. Или в повозку залезь! Повозки такие были. А то подумаешь: дома!
        И он поглядел на учительницу не менее победоносно, чем до этого смотрела она.
        - Но ведь электричества нет, темно, страшно…
        Семен Заволдаев снисходительно поглядел на разгорячившуюся учительницу…
        - Темно? А костер вам на что? Лесу много - жги сколько влезет. А днем и так себе светло.
        - А вдруг зверь подберется.
        - Часового с ружьем нужно выставлять, вот и не подберется. Дело известное.
        - А индейцы подберутся сзади, схватят часового да на вас…
        - С индейцами можно подружиться. Есть хорошие племена, приличные…
        - Делаварское племя есть, - поддержал кто-то сзади. - Они белых любят. В крайнем случае можно на мустанге ускакать.
        Стриженые головы сдвинулись ближе, будто чем-то объединенные, - и голоса затрещали, как сотня воробьев на ветках акации.
        - А у городе у вашем одного швейцара на лифте раздавило… Вот вам и город.
        - А у городе мальчик недавно под трамвай попал!
        - Да просто у городе у вашем скучно - вот и все, - отрубил Слизняков Гавриил.
        - Скверные вы мальчишки - просто вам не приходилось быть в лесу среди диких зверей - вот и все.
        - А я была, - пискнула Наталья Пашкова, которую не оставлял в покое школьный бес.
        - Врет она, - загудели ревнивые голоса. - Что ты все врешь да врешь. Ну, если ты была - почему тебя звери не съели, ну, говори?
        - Станут они всякую заваль лопать, - язвительно пробормотал Кругликов Капитон.
        - Кругликов!
        - А чего же она… Вы же сами говорили, что врать - грех. Врет, ей-богу, все время.
        - Не врать, а лгать. Однако послушайте: вы, очевидно, меня не поняли… Ну, как же можно говорить, что раньше было лучше, когда теперь есть и хлеб, и масло, и сахар, и пирожное, а раньше этого ничего не было.
        - Пирожное!!
        Удар был очень силен и меток, но Кругликов Капитон быстро от него оправился:
        - А плоды разные: финики, бананы - вы не считаете?! И покупать не нужно - ешь, сколько влезет. Хлебное дерево тоже есть - сами же говорили… сахарный тростник. Убил себе бизона, навялил мяса и гуляй себе, как барин.
        - Речки там тоже есть, - поддержал сбоку опытный рыболов. - Загни булавку да лови рыбу сколько твоей душеньке угодно.
        Учительница прижимала обе руки к груди, бегала от одного к другому, кричала, волновалась, описывала все прелести городской безопасной жизни, но все ее слова отбрасывались упруго и ловко, как мячик. Оба лагеря совершенно не понимали друг друга. Культура явно трещала по всем швам, энергично осажденная, атакованная индейцами, кострами, пантерами и баобабами…
        - Просто вы все скверные мальчишки, - пробормотала уничтоженная учительница, лишний раз щегольнув нелогичностью, столь свойственной ее слабому полу. - Просто вам нравятся дикие игры, стреляние из ружья - вот и все. Вот мы спросим девочек… Клавдия Кошкина - что ты нам скажешь? Когда лучше было - тогда или теперь?
        Ответ был ударом грома при ясном небе.
        - Тогда, - качнув огрызком косички, сказала веснушчатая бледнолицая Кошкина.
        - Ну почему? Ну, скажи ты мне - почему, почему?…
        - Травка тогда была… я люблю… Цветы были.
        И обернулась к Кругликову - признанному специалисту по дикой, первобытной жизни:
        - Цветы-то были?
        - Сколько влезет было цветов, - оживился специалист, - огромадные были - тропические. Здоровенные, пахнут тебе - рви сколько влезет.
        - А в городе черта пухлого найдешь ты цветы. Паршивенькая роза рубль стоит.
        Посрамленная, уничтоженная учительница заметалась в последнем предсмертном усилии:
        - Ну, вот пусть нам Катя Иваненко скажет… Катя! Когда было лучше?
        - Тогда.
        - Почему?!!
        - Бизончики были, - нежно проворковала крохотная девочка, умильно склонив светлую головенку набок.
        - Какие бизончики?… Да ты их когда-нибудь видела?
        - Скажи - видела! - шепнула подталкиваемая бесом Пашкова.
        - Я их не видела, - призналась простодушная Катя Иваненко. - А только они, наверное, хорошенькие…
        И, совсем закрыв глаза, простонала:
        - Бизончики такие… Мохнатенькие, с мордочками. Я бы его на руки взяла и в мордочку поцеловала…
        Кругликов - специалист по дикой жизни - дипломатично промолчал насчет неосуществимости такого буколического намерения сентиментальной Иваненко, а учительница нахмурила брови и сказала срывающимся голосом:
        - Ну хорошо же! Если вы такие - не желаю с вами разговаривать. Кончайте решение задачи, а кто не решит - пусть тут сидит хоть до вечера.
        И снова наступила тишина.
        И все решили задачу, кроме бедной, чистой сердцем Катерины Иваненко: бизон все время стоял между ее глазами и грифельной доской…
        Сидела, маленькая, до сумерек.
        Человек за ширмой
        «Небось теперь-то на меня никто не обращает внимания, а когда я к вечеру буду мертвым - тогда небось заплачут. Может быть, если бы они знали, что я задумал, так задержали бы меня, извинились… Но лучше нет! Пусть смерть… Надоели эти вечные попреки, притеснения из-за какого-нибудь лишнего яблока или из-за разбитой чашки. Прощайте! Вспомните когда-нибудь раба Божьего Михаила. Недолго я и прожил на белом свете - всего восемь годочков!»
        План у Мишки был такой: залезть за ширмы около печки в комнате тети Аси и там умереть. Это решение твердо созрело в голове Мишки.
        Жизнь его была не красна. Вчера его оставили без желе за разбитую чашку, а сегодня мать так толкнула его за разлитые духи в золотом флаконе, что он отлетел шагов на пять. Правда, мать толкнула его еле-еле, но так приятно страдать: он уже нарочно, движимый не внешней силой, а внутренними побуждениями, сам по себе полетел к шкафу, упал на спину и, полежав немного, стукнулся головой о низ шкафа.
        Подумал: «Пусть убивают!»
        Эта мысль вызвала жалость к самому себе, жалость вызвала судорогу в горле, а судорога вылилась в резкий хриплый плач, полный предсмертной тоски и страдания.
        - Пожалуйста, не притворяйся, - сердито сказала мать. - Убирайся отсюда!
        Она схватила его за руку и, несмотря на то что он в последней конвульсивной борьбе цеплялся руками и ногами за кресло, стол и дверной косяк, вынесла его в другую комнату.
        Униженный и оскорбленный, он долго лежал на диване, придумывая самые страшные кары своим суровым родителям…
        Вот горит их дом. Мать мечется по улице, размахивая руками, и кричит: «Духи, духи! Спасите мои заграничные духи в золотом флаконе». Мишка знает, как спасти эту драгоценность, но он не делает этого. Наоборот, скрещивает руки и, не двигаясь с места, разражается грубым, оскорбительным смехом: «Духи тебе? А когда я нечаянно разлил полфлакона, ты сейчас же толкаться?…» Или может быть так, что он находит на улице деньги… сто рублей. Все начинают льстить, подмазываться к нему, выпрашивать деньги, а он только скрещивает руки и разражается изредка оскорбительным смехом… Хорошо, если бы у него был какой-нибудь ручной зверь - леопард или пантера… Когда кто-нибудь ударит или толкнет Мишку, пантера бросается на обидчика и терзает его. А Мишка будет смотреть на это, скрестив руки, холодный, как скала… А что, если бы на нем ночью выросли какие-нибудь такие иголки, как у ежа?… Когда его не трогают, чтоб они были незаметны, а как только кто-нибудь замахнется, иголки приподымаются и - трах! Обидчик так и напорется на них. Узнала бы нынче маменька, как драться. И за что? За что? Он всегда был хорошим сыном:
остерегался бегать по детской в одном башмаке, потому что этот поступок, по поверью, распространенному в детской, грозил смертью матери… Никогда не смотрел на лежащую маленькую сестренку со стороны изголовья - чтобы она не была косая. Мало ли что он делал для поддержания благополучия в их доме. И вот теперь…
        Интересно, что скажут все, когда найдут в тетиной комнате за ширмой маленький труп… Подымется визг, оханье и плач. Прибежит мать: «Пустите меня к нему! Это я виновата!» - «Да уж поздно!» - подумает его труп и совсем, навсегда умрет…
        Мишка встал и пошел в темную комнату тети, придерживая рукой сердце, готовое разорваться от тоски и уныния…
        Зашел за ширмы и присел, но сейчас же, решив, что эта поза для покойника не подходяща, улегся на ковре. Были сумерки, от низа ширмы вкусно пахло пылью, и тишину нарушали чьи-то заглушенные двойными рамами далекие крики с улицы:
        - Алексей Иваныч!.. Что ж вы, подлец вы этакий, обе пары уволокли… Алексей Ива-а-аныч! Отдайте, мерзавец паршивый, хучь одну пару!
        «Кричат… - подумал Мишка. - Если бы они знали, что тут человек помирает, так не покричали бы».
        Тут же у него явилась смутная, бесформенная мысль, мимолетный вопрос: «Отчего ж, в сущности, он умирает? Просто так никто не умирает… Умирают от болезней».
        Он нажал себе кулаком живот. Там что-то зловеще заурчало.
        «Вот оно, - подумал Мишка, - чахотка. Ну и пусть! И пусть. Все равно».
        В какой позе его должны найти? Что-нибудь поэффектнее, поживописнее. Ему вспомнилась картинка из «Нивы», изображавшая убитого запорожца в степи. Запорожец лежит навзничь, широко раскинув богатырские руки и разбросав ноги. Голова немного склонена набок, и глаза закрыты.
        Поза была найдена.
        Мишка лег на спину, разбросал руки, ноги и стал понемногу умирать…
        Но ему помешали.
        Послышались шаги, чьи-то голоса и разговор тети Аси с знакомым офицером Кондрат Григорьевичем.
        - Только на одну минутку, - говорила тетя Ася, входя. - А потом я вас сейчас же выгоню.
        - Настасья Петровна! Десять минут… Мы так с вами редко видимся, и то все на людях… Я с ума схожу.
        Мишка, лежа за ширмами, похолодел. Офицер сходит с ума!.. Это должно быть ужасно. Когда сходят с ума, начинают прыгать по комнате, рвать книги, валяться по полу и кусать всех за ноги! Что, если сумасшедший найдет Мишку за ширмами?…
        - Вы говорите вздор, Кондрат Григорьич, - совершенно спокойно, к Мишкиному удивлению, сказала тетя. - Не понимаю, почему вам сходить с ума?
        - Ах, Настасья Петровна… Вы жестокая, злая женщина.
        «Ого! - подумал Мишка. - Это она-то злая? Ты бы мою маму попробовал - она б тебе показала».
        - Почему ж я злая? Вот уж этого я не нахожу.
        - Не находите? А мучить, терзать человека - это вы находите?
        «Как она там его терзает?»
        Мишка не понимал этих слов, потому что в комнате все было спокойно: он не слышал ни возни, ни шума, ни стонов - этих необходимых спутников терзания.
        Он потихоньку заглянул в нижнее отверстие ширмы - ничего подобного. Никого не терзали… Тетя преспокойно сидела на кушетке, а офицер стоял около нее, опустив голову, и крутил рукой какую-то баночку на туалетном столике.
        «Вот уронишь еще баночку - она тебе задаст», - злорадно подумал Мишка, вспомнив сегодняшний случай с флаконом.
        - Я вас терзаю? Чем же я вас терзаю, Кондрат Григорьевич?
        - Чем? И вы не догадываетесь?
        Тетя взяла зеркальце, висевшее у нее на длинной цепочке, и стала ловко крутить, так что и цепочка и зеркальце слились в один сверкающий круг.
        «Вот то здорово! - подумал Мишка. - Надо бы потом попробовать».
        О своей смерти он стал понемногу забывать; другие планы зародились в его голове… Можно взять коробочку от кнопок, привязать ее к веревочке и тоже так вертеть - еще почище теткиного верчения будет.
        К его удивлению, офицер совершенно не обращал внимания на ловкий прием с бешено мелькавшим зеркальцем. Офицер сложил руки на груди и звенящим шепотом произнес:
        - И вы не догадываетесь?!
        - Нет, - сказала тетя, кладя зеркальце на колени.
        - Так знайте же, что я люблю вас больше всего на свете!
        «Вот оно… Уже начал с ума сходить, - подумал со страхом Мишка. - На колени стал. С чего, спрашивается?»
        - Я день и ночь о вас думаю… Ваш образ все время стоит передо мной. Скажите же… А вы… А ты? Любишь меня?
        «Вот еще, - поморщился за ширмой Мишка, - на „ты“ говорит. Что же она ему, горничная, что ли?»
        - Ну, скажи мне! Я буду тебя на руках носить, я не позволю на тебя пылинке сесть…
        «Что-о такое?! - изумленно подумал Мишка. - Что он такое собирается делать?»
        - Ну, скажи - любишь? Одно слово… Да?
        - Да, - прошептала тетя, закрывая лицо руками.
        - Одного меня? - навязчиво сказал офицер, беря ее руки. - Одного меня? Больше никого?
        Мишка, распростертый в темном уголку за ширмами, не верил своим ушам.
        «Только его? Вот тебе раз!.. А его, Мишку? А папу, маму? Хорошо же… Пусть-ка она теперь подойдет к нему с поцелуями - он ее отбреет».
        - А теперь уходите, - сказала тетя, вставая. - Мы и так тут засиделись. Неловко.
        - Настя! - сказал офицер, прикладывая руки к груди. - Сокровище мое! Я за тебя жизнью готов пожертвовать.
        Этот ход Мишке понравился. Он чрезвычайно любил все героическое, пахнущее кровью, а слова офицеpa нарисовали в Мишкином мозгу чрезвычайно яркую, потрясающую картину: у офицера связаны сзади руки, он стоит на площади на коленях, и палач, одетый в красное, ходит с топором. «Настя! - говорит мужественный офицер. - Сейчас я буду жертвовать за тебя жизнью…» Тетя плачет: «Ну, жертвуй, что ж делать». Трах! И голова падает с плеч, а палач, по Мишкиному шаблону, в таких случаях скрещивает руки на груди и хохочет оскорбительным смехом.
        Мишка был честным, прямолинейным мальчиком и иначе дальнейшей судьбы офицера не представлял.
        - Ах, - сказала тетя, - мне так стыдно… Неужели я когда-нибудь буду вашей женой…
        - О, - сказал офицер. - Это такое счастье! Подумай - мы женаты, у нас дети…
        «Гм… - подумал Мишка, - дети… Странно, что у тети до сих пор детей не было».
        Его удивило, что он до сих пор не замечал этого… У мамы есть дети, у полковницы на верхней площадке есть дети, а одна тетя без детей.
        «Наверно, - подумал Мишка, - без мужа их не бывает. Нельзя. Некому кормить».
        - Иди, иди, милый.
        - Иду. О радость моя! Один только поцелуй!..
        - Нет, нет, ни за что…
        - Только один! И я уйду.
        - Нет, нет! Ради Бога…
        «Чего там ломаться, - подумал Мишка. - Поцеловалась бы уж. Будто трудно… Сестренку Труську целый день ведь лижет».
        - Один поцелуй! Умоляю. Я за него полжизни отдам!
        Мишка видел: офицер протянул руки и схватил тетю за затылок, а она запрокинула голову, и оба стали чмокаться.
        Мишке сделалось немного неловко. Черт знает что такое. Целуются, будто маленькие. Разве напугать их для смеху: высунуть голову и прорычать густым голосом, как дворник: «Вы чего тут делаете?!»
        Но тетя уже оторвалась от офицера и убежала.
        Оставшись в одиночестве, обреченный на смерть Мишка встал и прислушался к шуму из соседних комнат.
        «Ложки звякают, чай пьют… Небось меня не позовут. Хоть с голоду подыхай…»
        - Миша! - раздался голос матери. - Мишутка! Где ты? Иди пить чай.
        Мишка вышел в коридор, принял обиженный вид и боком, озираясь, как волчонок, подошел к матери. «Сейчас будет извиняться», - подумал он.
        - Где ты был, Мишутка? Садись чай пить. Тебе с молоком?
        «Эх, - подумал добросердечный Миша. - Ну и бог с ней! Если она забыла, так и я забуду. Все ж таки она меня кормит, обувает».
        Он задумался о чем-то и вдруг неожиданно громко сказал:
        - Мама, поцелуй-ка меня!
        - Ах ты, поцелуйка. Ну, иди сюда.
        Мишка поцеловался и, идя на свое место, в недоумении вздернул плечами:
        «Что тут особенного? Не понимаю… Полжизни… Прямо - умора!»
        Костя
        Все прочие дети не любили его, маленького, хрупкого, с прозрачным личиком и причудливо растрепавшимися каштанового цвета кудрями.
        Не любили. Почему?
        Может быть, по той же самой причине, по которой взрослые не любят взрослых, подобных ему, светлоглазому задумчивому Косте.
        Та и другая сторона меняет только возраст. А нелюбовь остается прежняя.
        У детей нелюбовь к Косте общая, дружная. Стоит только приблизиться ему к пестрой, разноцветной группе мальчишек и девчонок, как со всех сторон поднимается согласный щебет и писк:
        - Пошел! Пошел вон! Убирайся! Мы не хотим!
        Постояв немного, он вздыхал и пробовал начать нерешительно и мягко:
        - А у нас вчера во дворе дворник копал яму для дерева и наткнулся лопатой на что-то твердое. Посмотрели, а там кости, череп и большая железная шкатулка… Открыли ее, а в ней…
        - Убирайся! Проваливай, не надо! Вот еще, ей-богу, лезет тут…
        Снова он покорно вздыхал и отходил в сторону. Садился на нагретую солнцем скамью сквера и погружался в задумчивость.
        Какой-нибудь досужий господин, сидящий подле и тронутый его задумчиво-меланхолическим видом, опускал тяжелую руку на его хрупкое, как скорлупа яйца, темя и общительно спрашивал:
        - Как тебя зовут, мальчик?
        - Джим…
        - А, вот как! Ты разве не русский?
        - Нет, англичанин, сэр.
        - Вот оно что!.. А почему же ты так хорошо говоришь по-русски?
        - Мы бежали из Лондона с отцом, когда я был совсем маленьким.
        - Бежали? Что ты говоришь! С какой радости вам нужно было бежать?
        Задумчивые глаза ребенка поднимались к небу и с минуту следили за плывущим на неизмеримой высоте облаком.
        - О, это тяжелая история, сэр. Дело в том, что мой отец убил человека.
        Господин испуганно вздрагивал и чуть-чуть, так на полвершка, отодвигался от задумчивого мальчика, говорящего простым, ровным тоном столь ужасные вещи.
        - Убил человека? За что?
        - Вы знаете, что такое Сити, сэр?
        - Черт его знает! Ну?!
        - В Сити был банк, да и сейчас он есть, так называемый «Голландский Соединенный». Мой отец сначала служил там клерком, а потом, благодаря своей честности, сделался кассиром. И вот однажды ночью, когда он пришел привести в порядок немного запутанные счета, он увидел фигуру, крадущуюся по коридору по направлению к кладовым, в которых хранилось золото. Отец спрятался и стал следить… И кто же, вы думаете, это оказался? Директор банка! Он вошел в кладовую, набил портфель золотом и банковыми билетами и только вышмыгнул из кладовой, как отец схватил его за горло. Отец понимал, что если тот уйдет, то, конечно, вся вина за произошедшее падет на отца… Отчаяние придало ему силу. Произошла борьба, и отец задушил негодяя!.. В ту же ночь он пробрался домой, захватил меня, мы переплыли в какой-то скорлупе Темзу и бежали в Россию.
        - Бедная твоя головушка, - сочувственно говорил господин, трепля малютку по плечу. - А где же твоя мать?
        - Сгорела, сэр.
        - Как сгорела?!
        - Однажды лондонские мальчишки облили керосином на улице большую крысу и подожгли ее. В это время мимо шла за покупками моя мать. Горящая крыса в ужасе бросилась матери под пальто, и через минуту моя мать представляла собой пылающий факел…
        Ребенок, печально свесив голову, умолкал, а сердобольный господин чуть не рыдал над этим несчастным сиротой, на которого, казалось, был опрокинут целый ящик Пандоры…
        - Бедный крошка… Ну, пойдем, я тебя отведу домой, а то и с тобой случится что-нибудь нехорошее.
        Джим тихо усмехался.
        - О нет, сэр. Со мной ничего не случится. Вы видите этот талисман? Он от всего предохраняет.
        Малютка вынимал из кармана деревянную свистульку и доверчиво показывал ее своему спутнику.
        - Что же это за талисман?
        - Мне его дала одна старая татарка в Крыму. Мы, я помню, стояли с ней на высоком обрыве у самого моря. И что же: только что она мне его передала, как сейчас же оступилась, из-под ног ее выскользнул камень, и она полетела с громадной высоты в море.
        - Чудеса! Прямо-таки чудеса. Так ты вот здесь и живешь? Ну, прощай, Джим, будь счастлив, милый мальчик.
        Джим бодро взбежал по лестнице, а господин долго провожал задумчивым взглядом удивительного ребенка…
        Так долго стоял он, что швейцариха с подтыканной юбкой подходила к нему и спрашивала:
        - Вы к кому?
        - Я не к кому… Скажите, кто этот мальчик, который взбежал сейчас по лестнице?
        - Это сынишка Черепицыных, Костя. А что, разве?
        - Как?! Разве он не англичанин?
        - С какой это радости? Простой себе мальчишка. Нешто опять наврал чего-нибудь?… И сколько это его мать не муштрует, все без толку…
        - У него разве есть мать? Она жива?
        - Чего ей сделается. Живехонька. Только вгонит он ее в гроб своей брехней, помяните мое слово. И что это за врущий такой мальчишка, даже удивительно!.. По всей улице его уж знают за такого, накажи меня Бог.
        На продолжительный Костин звонок дверь открывала горничная Ульяша.
        - Где это вы, Костенька, шатались до сих пор?
        - На улице задержался. Там нашего дворника Степана автомобилем переехало, так я смотрел. Погляди, у меня сзади башмак не в крови?…
        - Как переехало?! Степана?! Совсем?
        - Да. Дело в том, что лошади взбесились и понесли какую-то красивую барыню, а Степан бросился, схватил их под уздцы…
        - Ну что вы, Костенька, врете: то лошадь, то автомобиль… Вечно какую-нибудь юрунду размажете.
        - Нет, не ерунду. Эта графиня сказала, что, если его вылечат, она выйдет за него замуж.
        - Ладно вам. Врите больше. Обед уже совсем застыл. Мама уехала, а старая барыня ждет вас.
        Покачиваясь на тонких ногах. Костя делал таинственное лицо и шел в столовую.
        - Ты чего опаздываешь? - обрушивалась на него бабушка. - Где носило?
        - Да я уж час назад был у самых наших дверей, да пришлось повернуть обратно. Очень интересная история.
        - Что там еще?
        - Понимаете, только что я подхожу к нашим дверям, смотрю: двое каких-то стоят, возятся над замочной скважиной. Один говорит другому: «Воск крепкий, оттиск не выходит», а тот, что пониже, отвечает: «Нажми сильнее, выйдет».
        - Костечка! - со стоном всплескивает руками бабушка. - Да ведь ты врешь? Опять врешь?!
        - Ну, хорошо, ну, пусть вру, - саркастически усмехается Костя. - А вот когда заберутся, да стянут у нас все, да прирежут нас, тогда будете знать, как вру. Мне что: мое дело - сказать…
        Бабушка мечется в безысходном отчаянии:
        - Костечка, да ведь ты врешь! Ведь по глазам вижу, что сейчас только выдумал?
        - Выдумал? - медленно говорит Костя таким тоном, от которого делается жутко. - А если я вам этот кусок воска покажу… тогда тоже выдумал?
        - Как же он к тебе попал?
        - Очень просто: они сели на извозчика, я прицепился сзади, а когда мы приехали на окраину города, я пробежал мимо низенького, будто нечаянно толкнул его и в это время вынул из кармана оттиск. Вот он!..
        Из кармана извлекается та же деревянная свистулька и издали показывается подслеповатой бабушке.
        Сердце бабушки терзает сомнение: конечно, врет, а вдруг - правда?… Бывают же такие случаи, что делают оттиски с замочных скважин, забираются и убивают… Еще вчера она читала о таком случае… Надо на всякий случай сказать Ульяше, чтобы закрывала ночью дверь на цепочку.
        - Позови ко мне Ульяшу!
        Костя послушно мчится в переднюю и испуганно кричит Ульяше, разговаривающей с кем-то по телефону:
        - Ульяша?! Опять забыла завернуть на кухне кран от водопровода! Полная кухня воды, уже все вещи в окно плывут…
        Телефонная трубка со стуком ударяется об стенку, Ульяша, опрокидывая все на своем пути, мчится на кухню.
        Через минуту тяжелая сцена:
        - Костенька!! Вы опять соврали? Опять выдумка? Вот, ей-богу, нынче же расчет возьму, не могу больше служить…
        - Мне показалось, что вода течет, - робко оправдывается Костя, глядя на разъяренную девушку молящими глазами. - Мне шум воды слышался…
        Бог его знает, этого кроткого, безобидного ребенка. Может быть, ему действительно показалось, что два господина, мирно закурившие на их площадке папиросу, на самом деле пытались снять восковые слепки с замков.
        Вечером Костя сидел у письменного стола в кабинете отца и широко открытыми, немигающими глазами глядел на быстро мелькавшие среди бумаг отцовские руки.
        - Ты где был нынче, Костя? - спросил отец.
        - В сквере.
        - Что там видел хорошенького?
        - Видел маму Лидочки Прягиной.
        - Что ты, чудачина! Ведь Лидочкина мама умерла.
        - Вот это-то и удивительно. Я сижу на скамейке, а откуда-то из-за кустов вдруг такое серое облако… Ближе, ближе - смотрю - Лидочкина мама. Печальная такая. Страшно быстро подбежала к Лидочке, положила руку ей на голову, погрозила мне пальцем и тихонько ушла.
        - Та-а-а-к-с, - протянул отец, глядя на сына смеющимися глазами. - Бывает.
        - Что это у тебя за бумага? - осведомился Костя, заглядывая через плечо отца. - Пистолет нарисован.
        - Это? Это, брат, счет из оружейного магазина. Я револьвер покупал для нашего банка.
        - Револь… вер?
        - Да, нашему артельщику, который возит деньги.
        - Револьвер?
        Широко открытыми, немигающими глазами глядел Костя в улыбающееся лицо отца. Его мысли уже где-то далеко. А по лицу мимолетными, неуловимыми тенями скользили какие-то легкие, еле намеченные, как паутина, мысли.
        Он вздрогнул, вскочил с места и поспешно неслышными шагами выскользнул из кабинета. Как вихрь промчался через две комнаты и как вихрь, с растрепанными кудрями влетел в комнату мирно работающей за столом матери.
        - Мама! С папой нехорошо!!
        - Что такое? Что?
        - Я вхожу к нему, а он лежит у стола в кабинете на ковре и около него револьвер валяется… На лбу пятнышко, а в комнате пахнет как-то странно…
        Дикий страшный крик ответом ему.
        - Ну что я с ним буду делать? - плачет мать, глядя почти с ненавистью на Костю, испуганного, робко, как птичка в непогоду, прижавшегося к могучему плечу отца. - Ведь этот мальчишка своей ложью, своими выдумками может целый дом с ума свести. Горничная его ненавидит, а дети его гонят от себя, как паршивую собачонку. Прямо какой-то жуткий ребенок. Ну, ты себе можешь представить, что с ним будет, когда он вырастет!!
        - К сожалению, представляю, - вполголоса говорит отец, прижимая к плечу каштановую растрепанную голову неудачливого своего сына. - Вырастет он, и так же его будут гнать все от себя, не понимать и смеяться над ним.
        - Да что ж он будет делать, когда вырастет?!
        - Милая, - скорбно говорит отец, качая седеющей головой. - Он будет поэтом.
        Нянька
        Будучи принципиальным противником строго обоснованных, хорошо разработанных планов, Мишка Саматоха перелез невысокую решетку дачного сада без всякой определенной цели.
        Если бы что-нибудь подвернулось под руку, он украл бы; если бы обстоятельства располагали к тому, чтобы ограбить, - Мишка Саматоха и от грабежа бы не отказался. Отчего же? Лишь бы после можно было легко удрать, продать «блатокаю» награбленное и напиться так, «чтобы чертям было тошно».
        Последняя фраза служила мерилом всех поступков Саматохи… Пил он, развратничал и дрался всегда с таким расчетом, чтобы «чертям было тошно». Иногда и его били, и опять-таки били так, что «чертям было тошно».
        Поэтическая легенда, циркулирующая во всех благовоспитанных детских, гласит, что у каждого человека есть свой ангел, который радуется, когда человеку хорошо, и плачет, когда человека огорчают.
        Мишка Саматоха сам добровольно отрекся от ангела, пригласил на его место целую партию чертей и поставил себе целью все время держать их в состоянии хронической тошноты.
        И действительно, Мишкиным чертям жилось несладко.
        Так как Саматоха был голоден, то усилие, затраченное на преодоление дачной ограды, утомило его.
        В густых кустах малины стояла зеленая скамейка. Саматоха утер лоб рукавом, уселся на нее и стал, тяжело дыша, глядеть на ослепительную под лучами солнца дорожку, окаймленную свежей зеленью.
        Согревшись и отдохнув, Саматоха откинул голову и замурлыкал популярную среди его друзей песенку:
        Родила меня ты, мама,
        По какой такой причине?
        Ведь меня поглотит яма
        По кончине, по кончине…
        Маленькая девочка лет шести выкатилась откуда-то на сверкающую дорожку и, увидев полускрытого ветками кустов Саматоху, остановилась в глубокой задумчивости.
        Так как ей были видны только Саматохины ноги, она прижала к груди тряпичную куклу, защищая это беспомощное создание от неведомой опасности, и после некоторого колебания бесстрашно спросила:
        - Чии это ноги?
        Отодвинув ветку, Саматоха наклонился вперед и стал в свою очередь рассматривать девочку.
        - Тебе чего нужно? - сурово спросил он, сообразив, что появление девочки и ее громкий голосок могут разрушить все его пиратские планы.
        - Это твои… ножки? - опять спросила девочка, из вежливости смягчив смысл первого вопроса.
        - Мои.
        - А что ты тут делаешь?
        - Кадрель танцую, - придавая своему голосу выражение глубокой иронии, отвечал Саматоха.
        - А чего же ты сидишь?
        Чтобы не напугать зря ребенка, Саматоха проворчал:
        - Не просижу места. Отдохну да и пойду.
        - Устал? - сочувственно сказала девочка, подходя ближе.
        - Здорово устал. Аж чертям тошно.
        Девочка потопталась на месте около Саматохи и, вспомнив светские наставления матери, утверждавшей, что с незнакомыми нельзя разговаривать, вежливо протянула Саматохе руку:
        - Позвольте представиться: Вера.
        Саматоха брезгливо пожал ее крохотную ручонку своей корявой лапой, а девочка, как истый человек общества, поднесла к его носу и тряпичную куклу:
        - Позвольте представить: Марфушка. Она не живая, не бойтесь. Тряпичная.
        - Ну? - с ласковой грубоватостью, неискренно, в угоду девочке удивился Саматоха. - Ишь ты, стерва какая.
        Взгляд его заскользил по девочке, которая озабоченно вправляла в бок кукле высунувшуюся из зияющей раны паклю.
        «Что с нее толку! - скептически думал Саматоха. - Ни сережек, ни медальончика. Платье можно было бы содрать и башмаки, да что за них там дадут? Да и визгу не оберешься».
        - Смотри, какая у нее в боке дырка, - показала Вера.
        - Кто же это ее пришил? - спросил Саматоха на своем родном языке.
        - Не пришил, а сшил, - поправила Вера. - Няня сшила. А ну, поправь-ка ей бок. Я не могу.
        - Эх ты, козявка! - сказал Саматоха, беря в руки куклу.
        Это была его первая работа в области починки человеческого тела. До сих пор он его только портил.
        Издали донеслись чьи-то голоса. Саматоха бросил куклу и тревожно поднял голову. Схватил девочку за руку и прошептал:
        - Кто это?
        - Это не у нас, а на соседней даче. Папа и мама в городе.
        - Ну?! А нянька?
        - Нянька сказала мне, чтобы я не шалила, и она потом убежала. Сказала, что вернется к обеду. Наверно, к своему приказчику побежала.
        - К какому приказчику?
        - Не знаю. У нее есть какой-то приказчик!
        - Любовник, что ли?
        - Нет, приказчик. Слушай.
        - Ну?
        - А как тебя зовут?
        - Михайлой, - ответил Саматоха крайне неохотно.
        - А меня Вера.
        «Пожалуй, тут будет фарт», - подумал Саматоха, смягчаясь. - Эй ты! Хошь, я тебе гаданье покажу, а?
        - А ну покажи! - взвизгнула восторженно девочка.
        - Ну, ладно. Дай-кось руку. Ну вот, видишь - ладошка. Во! Видишь, вон загибинка? Так по этой загибинке можно сказать, когда кто именинник.
        - А ну-ка! Ни за что не угадаешь.
        Саматоха сделал вид, что напряженно рассматривает руку девочки.
        - Гм! Сдается мне по этой загибинке, что ты именинница семнадцатого сентября. Верно?
        - Вер-р-р-но! - завизжала Вера, прыгая около Саматохи в бешеном восторге. - А ну-ка, на еще руку, скажи, когда мама именинница?
        - Эх ты, дядя! Нешто по твоей руке угадаешь? Тут, брат, мамина рука требовается.
        - Да мама сказала: в шесть часов приедет. Ты подождешь?
        - Там видно будет.
        Как это ни странно, но глупейший фокус с гаданьем окончательно, самыми крепкими узами приковал девочку к Саматохе. Вкус ребенка извилист, прихотлив и неожидан.
        - Давайте еще играть. Ты прячь куклу, а я ее буду искать. Ладно?
        - Нет, - возразил рассудительный Саматоха. - Давай лучше играть в другое. Ты будто бы хозяйка, а я гость. И ты будто меня угощаешь. Идет?
        План этот вызвал полное одобрение хозяйки. Взрослый человек, с усами, будет как всамделишный гость, и она будет его угощать!
        - Ну, пойдем, пойдем, пойдем!
        - Слушай ты, клоп. А у вас там никого дома нет?
        - Нет, нет, не бойся вот чудак! Я одна. Знаешь, будем так: ты будто бы кушаешь, а я будто бы угощаю!
        Глазенки ее сверкали, как черные бриллианты.
        Вера поставила перед гостем пустые тарелки, уселась напротив, подперла рукой щеку и затараторила:
        - Кушайте, кушайте! Эти кухарки такие невозможные. Опять, кажется, котлеты пережарены.
        А ты, Миша, скажи: «Благодарю вас, котлеты замечательные».
        - Да ведь котлет нет, - возразил практический Миша.
        - Да это не надо. Это ведь игра такая. Ну, Миша, говори!
        - Нет, брат, я так не могу. Давай лучше я всамделишные кушанья буду есть. Буфет-то открыт? Всамделишно когда, так веселее. Э?
        Такое отсутствие фантазии удивило Веру. Однако она безропотно слезла со стула, пододвинула его к буфету и заглянула в буфет.
        - Видишь ты, тут есть такое, что тебе не понравится: ни торта, ни трубочек, а только холодный пирог с мясом, курица и яйца вареные.
        - Ну что ж делать - тащи. А попить-то нечего?
        - Нечего. Есть тут, да такое горькое, что ужас. Ты небось и пить-то не будешь. Водка.
        - Тащи сюда, поросенок! Мы все это по-настоящему разделаем. Без обману.
        Закутавшись салфеткой (полная имитация зябкой мамы, кутавшейся всегда в пуховый платок), Вера сидела напротив Саматохи и деятельно угощала его:
        - Пожалуйста, кушайте. Не стесняйтесь, будьте как дома. Ах, уж эти кухарки, опять пережарила пирог, чистое наказание.
        Она помолчала, выжидая реплики.
        - Ну?
        - Что ну?
        - Что ж ты не говоришь?
        - А что я буду говорить?
        - Ты говори: «Благодарю вас, пирог замечательный».
        В угоду ей проголодавшийся Саматоха, запихивая огромный кусок пирога в рот, неуклюже пробасил:
        - Благодарю вас… пирог знаменитый!
        - Нет: замечательный!
        - Ну да. Замечательный.
        - Выпейте еще рюмочку, пожалуйста. Без четырех углов изба не строится.
        - Благодарю вас, водка замечательная.
        - Ах, курица опять пережарена. Эти кухарки - чистое наказание.
        - Благодарю вас, курица замечательная, - прогудел Саматоха, подчеркивая этим стереотипным ответом полное отсутствие фантазии.
        - В этом году лето жаркое, - заметила хозяйка.
        - Благодарю вас, лето замечательное. Я еще баночку выпью.
        - Нельзя так, - строго сказала девочка. - Я сама должна предложить… Выпейте, пожалуйста, еще рюмочку… Не стесняйтесь. Ах, водка, кажется, очень горькая. Ах, уж эти кухарки. Позвольте, я вам тарелочку переменю.
        Саматоха не увлекался игрой так, как хозяйка, не старался быть таким кропотливым и точным в деталях, как она. Поэтому, когда маленькая хозяйка отвернулась, он вне всяких правил игры сунул в карман серебряную вилку и ложку.
        - Ну, достаточно, - сказал он. - Сыт.
        - Ах, вы так мало ели!.. Скушайте еще кусочек.
        - Ну, будет там канитель тянуть, довольно. Я так налопался, что чертям тошно.
        - Миша, Миша! - горестно воскликнула девочка, с укоризной глядя на своего друга. - Разве так говорят? Надо сказать: «Нет уж, увольте, премного благодарен. Разрешите закурить?»
        - Ну, ладно, ладно… Увольте, много благодарен. Дай-ка папироску.
        Вера убежала в кабинет и вернулась оттуда с коробкой сигар.
        - Вот эти сигары я покупал в Берлине, - сказала она басом. - Крепковатые, да я других не курю.
        - Мерси вам, - сказал Саматоха, оглядывая следующую комнату, дверь в которую была открыта.
        Глядя на Саматоху снизу вверх и скроив самое лукавое лицо, Вера сказала:
        - Миша! Знаешь, во что давай играть?
        - Во что?
        - В разбойников.
        Это предложение поставило Мишу в некоторое затруднение. Что значит играть в разбойников? Такая игра с шестилетней девочкой казалась глупейшей профанацией его ремесла.
        - Как же мы будем играть?
        - Я тебя научу. Ты будто разбойник и на меня нападаешь, а я будто кричу: ох, забирайте все мои деньги и драгоценности, только не убивайте Марфушку.
        - Какую Марфушку?
        - Да куклу. Только я должна спрятаться, а ты меня ищи.
        - Постой, это, брат, не так. Не пассажир должен сначала прятаться, а разбойник.
        - Какой пассажир?
        - Ну… этот вот… которого грабят. Он не должен сначала прятаться.
        - Да ты ничего не понимаешь! - вскричала хозяйка. - Я должна спрятаться.
        Хотя это было искажение всех разбойничьих приемов и традиций, но Саматоха и не брался быть их блюстителем.
        - Ну ладно, ты прячься. Только нет ли у тебя какого-нибудь кольца или брошки?…
        - Зачем?
        - А чтоб я мог у тебя отнять.
        - Так это можно нарочно… будто отнимаешь.
        - Нет, я так не хочу, - решительно отказался капризный Саматоха.
        - Ах ты Господи! Чистое с тобой наказание! Ну, я возьму мамины часики и брошку, которые в столике у нее лежат.
        - Сережек нет ли? - ласково спросил Саматоха, стремясь, очевидно, обставить игру со сказочной роскошью.
        Игра была превеселая.
        Верочка прыгала вокруг Саматохи и кричала:
        - Пошел вон! Не смей трогать Марфушку! Возьми лучше мои драгоценности, только не убивай ее. Постой, где же у тебя нож?
        Саматоха привычным жестом полез за пазуху, но сейчас же сконфузился и пожал плечами:
        - Можно и без ножа. Нарочно ж…
        - Нет, я тебе лучше принесу из столовой.
        - Только серебряный! - крикнул ей вдогонку Саматоха.
        Игра кончилась тем, что, забрав часы, брошку и кольцо в обмен на драгоценную жизнь Марфушки, Саматоха сказал:
        - А теперь я тебя как будто запру в тюрьму.
        - Что ты, Миша! - возразила на это девочка, хорошо, очевидно, изучившая, кроме светского этикета, и разбойничьи нравы. - Почему же меня в тюрьму? Ведь ты разбойник - тебя и надо в тюрьму.
        Покоренный этой суровой логикой, Миша возразил:
        - Ну так я тебя беру в плен и запираю в башню.
        - Это другое дело. Ванная - будто б башня… Хорошо?
        Когда он поднял ее на руки и понес, она, барахтаясь, зацепилась рукой за карман его брюк.
        - Смотри-ка, Миша, что это у тебя в кармане? Ложка?! Это чья?
        - Это, брат, моя ложка.
        - Нет, это наша. Видишь, вон вензель. Ты, наверное, нечаянно ее положил, да? Думал, платок?
        - Нечаянно, нечаянно! Ну, садись-ка, брат, сюда.
        - Постой! Ты мне и руки свяжи, будто бы чтоб я не убежала.
        - Экая фартовая девчонка, - умилился Саматоха. - Все-то она знает. Ну, давай свои лапки!
        Он повернул ключ в дверях ванной и, надев в передней чье-то летнее пальто, неторопливо вышел.
        По улице шагал с самым рассеянным видом.
        Прошло несколько дней.
        Мишка Саматоха, как волк, пробирался по лужайке парка между нянек, колясочек младенцев, летящих откуда-то резиновых мячей и целой кучи детворы, копошившейся на траве.
        Его волчий взгляд прыгал от одной няньки к другой, от одного ребенка к другому.
        Под громадным деревом сидела бонна, углубившаяся в книгу, а в двух шагах маленькая трехлетняя девочка расставляла какие-то кубики. Тут же на траве раскинулась ее кукла размером больше хозяйки - длинноволосое, розовощекое создание парижской мастерской, одетое в голубое платье с кружевами.
        Увидев куклу, Саматоха нацелился, сделал стойку и вдруг как молния прыгнул, схватил куклу и унесся в глубь парка на глазах изумленных детей и нянек.
        Потом послышались крики и вообще началась невероятная суматоха.
        Минут двадцать без передышки бежал Мишка, стараясь запутать свой след.
        Добежал до какого-то дощатого забора, отдышался и, скрытый деревьями, довольно рассмеялся.
        - Ловко, - сказал он. - Поди-кось догони.
        Потом вынул замасленный огрызок карандаша и стал шарить по карманам обрывок какой-нибудь бумажки.
        - Эко, черт! Когда нужно, так и нет, - озабоченно проворчал он.
        Взгляд его упал на обрывок старой афиши на заборе. Ветер шевелил отклеившимся куском розовой бумаги.
        Саматоха оторвал его, крякнул и, прислонившись к забору, принялся писать что-то.
        Потом уселся на землю и стал затыкать записку кукле за пояс.
        На клочке бумаги были причудливо перемешаны печатные фразы афиши с рукописным творчеством Саматохи.
        Читать можно было так:
        «Многоуважаемая Вера! С дозволения начальства. Очень прошу не обижаться, что я ушел тогда. Было нельзя. Если бы кто-нибудь вернулся - засыпался бы я. А ты девочка знатная, понимаешь, что к чему. И прошу тебя получить… бинокли у капельдинеров.… сию куклу, мною для тебя найденную на улице… Можешь не благодарить… Артисты среди акта на аплодисменты не выходят… Уважаемого тобой Мишу С. А ложку-то я забыл тогда вернуть! Прощ…»
        - Вот он где, ребята! Держи его! Вот ты узнаешь, как кукол воровать, паршивец!.. Стой… не уйдешь!.. Собачье мясо!..
        Саматоха вскочил с земли, с досадой бросил куклу под ноги окружавших его дворников и мальчишек и проворчал с досадой:
        - Свяжись только с бабой - вечно в какую-нибудь историю вляпаешься.
        Трагедия русского писателя
        Меня часто спрашивают:
        - Простодушный! Почему вы торчите в Константинополе? Почему не уезжаете в Париж?
        - Боюсь, - робко шепчу я.
        - Вот чудак… Чего ж вы боитесь?
        - Я писатель. И потому боюсь оторваться от родной территории, боюсь потерять связь с родным языком.
        - Эва! Да какая же это родная территория - Константинополь.
        - Помилуйте - никакой разницы. Проходишь мимо автомобиля - шофер кричит: «Пожалуйте, господин!» Цветы тебе предлагают: «Не купите ли цветочков? Дюже ароматные!» Рядом: «Пончики замечательные!» В ресторан зашел - со швейцаром о Достоевском поговорил, в шантан пойдешь - слышишь:
        Матреха, брось свои замашки,
        Скорей тангу со мной пляши…
        Подлинно черноземная Россия!
        - Так вы думаете, что в Париже разучитесь писать по-русски?
        - Тому есть примеры, - печально улыбнулся я.
        - А именно?…
        Не отнекиваясь, не ломаясь, я тут же рассказал одну известную мне грустную историю.
        О русском писателе
        Русский пароход покидал русские берега, отправляясь за границу.
        Опершись о борт, стоял русский писатель рядом со своей женой и тихо говорил:
        - Прощай, моя бедная, истерзанная родина! Временно я покидаю тебя. Уже на горизонте маячит Эйфелева башня, Нотр-Дам, Итальянский бульвар, но еще не скрылась из глаз моих ты, моя старая, добрая, так любимая мной Россия! И на чужбине я буду помнить твои маленькие церковки и зеленые монастыри, буду помнить тебя, холодный красавец Петербург, твои улицы, дома, буду помнить «Медведя» на Конюшенной, где так хорошо было запить расстегай рюмкой рябиновой! На всю жизнь врежешься ты в мозг мне - моя смешная, нелепая и бесконечно любимая Россия!
        Жена стояла тут же, слушала эти писательские слова и плакала.
        Прошел год.
        У русского писателя была уже квартирка на бульваре Гренель и служба на улице Марбеф, многие шоферы такси уже кивали ему головой, как старому знакомому, уже у него было свое излюбленное кафе на улице Пигаль и кабачок на улице Сен-Мишель, где он облюбовал рагу из кролика и совсем недурное «ординэр»[1 - Дежурное блюдо (фр.).].
        Пришел он однажды домой после кролика, после «ординэра», сел за письменный стол, подумал и, тряхнув головой, решил написать рассказ о своей дорогой родине.
        - Что ты хочешь делать? - спросила жена.
        - Хочу рассказ написать.
        - О чем?
        - О России.
        - О че-ем?!
        - Господи Боже ты мой! Глухая ты, что ли? О Рос-сии!!!
        - Calmez-vous, je vous en prie![2 - Успокойся, пожалуйста! (фр.)] Что же ты можешь писать о России?
        - Мало ли что. Начну так: «Шел унылый, скучный дождь, который только и может идти в Петербурге… Высокий молодой человек быстро шагал по пустынной в это время дня Дерибасовской»…
        - Постой! Разве такая улица есть в Петербурге?
        - А черт его знает. Знакомое словцо. Впрочем, поставлю для верности Невскую улицу. Итак, «… высокий молодой человек шагал по Невской улице, свернул на Конюшенную и вошел, потирая руки, к „Медведю“. „Что, холодно, monsieur?“ - спросил метрдотель, подавая карточку. „Maisoui, - возразил молодой сей господин. - Я есть большой замерзавец на свой хрупкий организм“.»
        - Послушай, - робко перебила жена, - разве есть такое слово «замерзавец»?
        - Ну да! Человек, который быстро замерзает, суть замерзавец. Пишу дальше: «Прошу вас очень, - сказал тот молодой господин. - Подайте мне один застегай с немножечком poisson bien frais[3 - Свежей рыбы (фр.).] и одну рюмку рабиновку».
        - Что такое рабиновка?
        - Это такое… du водка.
        - А по-моему, это еврейская фамилия: Рабиновка - жена Рабиновича.
        - Ты так думаешь?… Гм! Как, однако, трудно писать по-русски!
        И принялся грызть перо.
        Грыз до утра.
        И еще год пронесся над писателем и его женой.
        Писатель пополнел, округлел, завел свой auto[4 - Автомобиль (фр.).], вообще та вечерняя газета, где он вел парижскую хронику, щедро оплачивала его - «се селебр рюсс»[5 - Этого знаменитого русского (фр.).].
        Однажды он возвращался вечером из ресторана, где оркестр ни с того ни с сего сыграл «Боже, царя храни». Знакомая мелодия навеяла целый рой мыслей о России…
        «О, нотр повр Рюси![6 - О, наша бедная Россия! (фр.)] - печально думал он. - Когда я приходить домой, я что-нибудь будить писать о наша славненькая матучка Руссия».
        Пришел. Сел. Написал.
        «Была большая дождика. Погода был то, что называй веритабль петербуржьен[7 - Настоящая петербургская (фр.).]. Один молодой господин ходил по одна улица по имени сен улица Крещатик… Ему очень хотелось manger[8 - Есть (фр.).]. Он заходишь на конюшню, сесть на медведь и поехать в restaurant, где скажишь: garcon, une tasse[9 - Человек, рюмку (фр.).] рабинович и одна застегайчик avec тарелошка с ухами».
        Я кончил.
        Мой собеседник сидел, совсем раздавленный этой тяжелой историей.
        Оборванный господин в красной феске подошел к нам и хрипло сказал:
        - А что, ребятежь, нет ли у кого прикурить цигарки?
        - Да, - ухмыльнулся мой собеседник, - трудно вам уехать из русского города.
        Из книги «Дюжина ножей в спину революции»
        Фокус великого кино
        Отдохнем от жизни.
        Помечтаем. Хотите?
        Садитесь, пожалуйста, в это мягкое кожаное кресло, в котором тонешь чуть не с головой. Я подброшу в камин угля, а вы закурите эту сигару. Недурной «Боливар», не правда ли? Я люблю, когда в полумраке кабинета, как тигровый глаз, светится огонек сигары. Ну, наполним еще раз наши рюмки темно-золотистым хересом - на бутылочке-то пыли сколько наросло - вековая пыль, благородная, - а теперь слушайте…
        Однажды в кинематографе я видел удивительную картину.
        Море. Берег. Высокая этакая отвесная скала, саженей в десять. Вдруг у скалы закипела вода, вынырнула человеческая голова, и вот человек, как гигантский, оттолкнувшийся от земли мяч, взлетел на десять саженей кверху, стал на площадку скалы - совершенно сухой - и сотворил крестное знамение так: сначала пальцы его коснулись левого плеча, потом правого, потом груди и, наконец, лба.
        Он быстро оделся и пошел прочь от моря, задом наперед, пятясь, как рак. Взмахнул рукой, и окурок папиросы, валявшийся на дороге, подскочил и влез ему в пальцы. Человек стал курить, втягивая в себя дым, рождающийся в воздухе. По мере курения папироса делалась все больше и больше и наконец стала совсем свежей, только что закуренной. Человек приложил к ней спичку, вскочившую ему в руку с земли, вынул коробку спичек, чиркнул загоревшуюся спичку о коробочку, отчего спичка погасла, вложил спичку в коробочку; папиросу, торчащую во рту, сунул обратно в портсигар, нагнулся - и плевок с земли вскочил ему прямо в рот. И пошел он дальше также задом наперед, пятясь, как рак. Дома сел перед пустой тарелкой и стаканом, вылил изо рта в стакан несколько глотков красного вина и принялся вилкой таскать изо рта куски цыпленка, кладя их обратно на тарелку, где они под ножом срастались в одно целое. Когда цыпленок вышел целиком из его горла, подошел лакей и, взяв тарелку, понес этого цыпленка на кухню - жарить… Повар положил его на сковородку, потом снял сырого, утыкал перьями, поводил ножом по его горлу, отчего
цыпленок ожил и потом весело побежал по двору.
        Не правда ли, вам понятно, в чем тут дело: это обыкновенная фильма, изображающая обыкновенные человеческие поступки, но пущенные в обратную сторону.
        Ах, если бы наша жизнь была похожа на послушную кинематографическую ленту!..
        Повернул ручку назад - и пошло-поехало…
        Передо мной - бумага, покрытая ровными строками этого фельетона. Вдруг - перо пошло в обратную сторону, будто соскабливая написанное, и когда передо мной - чистая бумага, я беру шляпу, палку и, пятясь, выхожу на улицу…
        Шуршит лента, разматываясь в обратную сторону.
        Вот сентябрь позапрошлого года. Я сажусь в вагон, поезд дает задний ход и мчится в Петербург.
        В Петербурге чудеса: с Невского уходят, забирая свои товары, селедочницы, огуречницы, яблочницы и невоюющие солдаты, торгующие папиросами… Большевистские декреты, как шелуха, облетают со стен, и снова стены домов чисты и нарядны. Вот во весь опор примчался на автомобиле задним ходом Александр Федорович Керенский. Вернулся?!
        Крути, Митька, живей!
        Въехал он в Зимний дворец, а там, глядишь, все новое и новое мелькание ленты: Ленин и Троцкий с компанией вышли, пятясь, из особняка Кшесинской, поехали задом наперед на вокзал, сели в распломбированный вагон, тут же его запломбировали - и укатила вся компания задним ходом в Германию.
        А вот совсем приятное зрелище: Керенский задом наперед вылетает из Зимнего дворца - давно пора, - вскакивает на стол и напыщенно говорит рабочим: «Товарищи! Если я вас покину - вы можете убить меня своими руками! До самой смерти я с вами».
        Соврал, каналья. Как иногда полезно пустить ленту в обратную сторону!
        Быстро промелькнула Февральская революция. Забавно видеть, как пулеметные пули вылетали из тел лежащих людей, как влетали они обратно в дуло пулеметов, как вскакивали мертвые и бежали задом наперед, размахивая руками.
        Крути, Митька, крути!
        Вылетел из царского дворца Распутин и покатил к себе в Тюмень. Лента-то ведь обратная.
        Жизнь все дешевле и дешевле… На рынках масса хлеба, мяса и всякого съестного дрязгу.
        А вот и ужасная война тает, как кусок снега на раскаленной плите; мертвые встают из земли и мирно уносятся на носилках обратно в свои части. Мобилизация быстро превращается в демобилизацию, и вот уже Вильгельм Гогенцоллерн стоит на балконе перед своим народом, но его ужасные слова, слова паука-кровопийцы об объявлении войны, не вылетают из уст, а, наоборот, глотает он их, ловя губами в воздухе. Ах, чтоб ты ими подавился!..
        Митька, крути, крути, голубчик!
        Быстро мелькают поочередно Четвертая дума, Третья, Вторая, Первая, и вот уже на экране четко вырисовываются жуткие подробности октябрьских погромов.
        Но, однако, тут это не страшно. Громилы выдергивают свои ножи из груди убитых, те шевелятся, встают и убегают, летающий в воздухе пух аккуратно сам слетается в еврейские перины, и все принимает прежний вид.
        А что это за ликующая толпа, что за тысячи шапок, летящих кверху, что это за счастливые лица, по которым текут слезы умиления?!
        Почему незнакомые люди целуются, черт возьми! Ах, это Манифест 17 октября, данный Николаем II свободной России…
        Да ведь это, кажется, был самый счастливый момент во всей нашей жизни!
        Митька, замри!! Останови, черт, ленту, не крути дальше! Руки поломаю!..
        Пусть замрет. Пусть застынет.
        - Газетчик! Сколько за газету? Пятачок?
        - Извозчик! Полтинник на Конюшенную, к «Медведю». Пошел живей, гривенник прибавлю. Здравствуйте! Дайте обед, рюмку коньяку и бутылку шампанского. Ну, как не выпить на радостях… С Манифестом вас! Сколько с меня за все? Четырнадцать с полтиной? А почему это у вас шампанское десять целковых за бутылку, когда в «Вене» - восемь? Разве можно так бессовестно грабить публику?
        Митька, не крути дальше! Замри. Хотя бы потому остановись, что мы себя видим на пятнадцать лет моложе, почти юношами. Ах, сколько было надежд, и как мы любили, и как нас любили.
        Отчего же вы не пьете ваш херес? Камин погас, и я не вижу в серой мгле - почему так странно трясутся ваши плечи: смеетесь вы или плачете?
        Трава, примятая сапогом
        - Как ты думаешь, сколько мне лет? - спросила небольшая девочка, перепрыгивая с одной ноги на другую, потряхивая темными кудрями и поглядывая на меня сбоку большим серым глазом…
        - Тебе-то? А так я думаю, что тебе лет пятьдесят.
        - Нет, серьезно. Ну, пожалуйста, скажи.
        - Тебе-то? Лет восемь, что ли?
        - Что ты! Гораздо больше: восемь с половиной.
        - Ну?! Порядочно. Как говорится: старость не радость. Небось и женишка уже припасла?
        - Куда там! (Глубокая поперечная морщина сразу выползла откуда-то на ее безмятежный лоб.) Разве теперь можно обзаводиться семьей? Все так дорого.
        - Господи Боже ты мой, какие солидные разговоры пошли!.. Как здоровье твоей многоуважаемой куклы?
        - Покашливает. Я вчера с ней долго сидела у реки. Кстати, хочешь, на речку пойдем, посидим. Там хорошо: птички поют. Я вчера очень комичную козявку поймала.
        - Поцелуй ее от меня в лапку. Но как же мы пойдем на реку: ведь в той стороне, за рекой, стреляют?
        - Неужели ты боишься? Вот еще глупый. Ведь снаряды не долетают сюда, это ведь далеко. А я тебе зато расскажу стих. Пойдем?
        - Ну, раз стих - это дело десятое. Тогда не лень и пойти.
        По дороге, ведя меня за руку, она сообщила:
        - Знаешь, меня ночью комар как укусит за ногу.
        - Слушаю-с. Если я его встречу, я ему дам по морде.
        - Знаешь, ты ужасно комичный.
        - Еще бы. На том стоим.
        На берегу реки мы преуютно уселись на камушке под развесистым деревцем. Она прижалась к моему плечу, прислушалась к отдаленным выстрелам, и снова та же морщинка озабоченности и вопроса, как гнусный червяк, всползла на чистый лоб.
        Она потерлась порозовевшей от ходьбы щечкой о шершавую материю моего пиджака и, глядя остановившимися глазами на невозмутимую гладь реки, спросила:
        - Скажи, неужели Ватикан никак не реагирует на эксцессы большевиков?…
        Я испуганно отодвинулся от нее и поглядел на этот розовый ротик с будто чуть-чуть припухшей верхней губкой, посмотрел на этот ротик, откуда только что спокойно вылетела эта чудовищная по своей деловитости фраза, и переспросил:
        - Чего, чего?
        Она повторила.
        Я тихо обнял ее за плечи, поцеловал в голову и прошептал на ухо:
        - Не надо, голубчик, об этом говорить, хорошо? Скажи лучше стихи, что обещала.
        - Ах, стихи! Я и забыла. О Максе:
        Максик вечно ноет,
        Максик рук не моет,
        У грязнухи Макса
        Руки точно вакса.
        Волосы как швабра,
        Чешет их не храбро…
        - Правда, комичные стишки? Я их в старом «Задушевном слове» прочитала.
        - Здорово сработано. Ты их маме-то читала?
        - Ну, знаешь, маме не до того. Прихварывает все.
        - Что ж с ней такое?
        - Малокровие. Ты знаешь, она целый год при большевиках в Петербурге прожила. Вот и получила. Жиров не было, потом эти… азотистые вещества тоже в организм не… этого… не входили. Ну, одним словом, - коммунистический рай.
        - Бедный ты мой ребенок, - уныло прошептал я, приглаживая ей волосы.
        - Еще бы же не бедный. Когда бежали из Петербурга, я в вагоне кроватку куклиную потеряла да медведь пищать перестал. Не знаешь, отчего это он мог перестать пищать?
        - Очевидно, азотистых веществ ему не хватило. Или просто саботаж.
        - Ну, ты прямо-таки прекомичный! На мою резиновую собачку похож. А ты можешь нижней губой до носа достать?
        - Где там! Всю жизнь мечтал об этом - не удается.
        - А знаешь, у меня одна знакомая девочка достает; очень комично.
        С противоположного берега дунуло ветерком, и стрельба сразу сделалась слышней.
        - Вишь ты, как пулеметы работают, - сказал я, прислушиваясь.
        - Что ты, братец, - какой же это пулемет? Пулемет чаще тарахтит. Знаешь, совсем как швейная машина щелкает. А это просто пачками стреляют. Вишь ты: очередями жарят.
        Ба-бах!
        - Ого, - вздрогнул я, - шрапнелью ахнули.
        Ее серый лукавый глаз глянул на меня с откровенным сожалением:
        - Знаешь, если ты не понимаешь - так уж молчи. Какая же это шрапнель? Обыкновенную трехдюймовку со шрапнелью спутал. Ты знаешь, между прочим, шрапнель, когда летит, так как-то особенно шуршит. А бризантный снаряд воет, как собака. Очень комичный.
        - Послушай, клоп, - воскликнул я, с суеверным страхом оглядывая ее розовые пухлые щечки, вздернутый носик и крохотные ручонки, которыми она в этот момент заботливо подтягивала спустившиеся к башмачкам носочки. - Откуда ты все это знаешь?!
        - Вот комичный вопрос, ей-богу! Поживи с мое - не то еще узнаешь.
        А когда мы возвращались домой, она, забыв уже о «реагировании Ватикана» и «бризантных снарядах», щебетала, как воробей, задрав кверху задорный носик:
        - Ты знаешь, какого мне достань котеночка? Чтоб у него был розовенький носик и черные глазки. Я ему голубенькую ленточку с малюсеньким таким золотым бубенчиком привяжу, у меня есть. Я люблю маленьких котенков. Что же я, дура! Я и забыла, что мой бубенчик был с маминым золотом в сейфе, и коммунисты его по мандату комфина реквизировали!
        По зеленой молодой травке ходят хамы в огромных тяжелых сапожищах, подбитых гвоздями.
        Пройдут по ней, примнут ее.
        Прошли - полежал, полежал примятый, полураздавленный стебелек, пригрел его луч солнца, и опять он приподнялся и под теплым дыханием дружеского ветерка шелестит о своем, о малом, о вечном.
        «Чертово колесо»
        - Усаживайся, не бойся. Тут очень весело.
        - Чем же весело?
        - Ощущение веселое.
        - Да чем же веселое?
        - А вот как закрутится колесо, да как дернет тебя с колеса, да как швырнет о барьер, так глаза в лоб выскочут! Очень смешно.
        Это - разговор на «Чертовом колесе»…
        Несколько лет тому назад компания ловких предпринимателей устроила в Петербурге луна-парк.
        Я любил хаживать туда по причине несколько пикантной: в луна-парке я находил для своей коллекции дураков такие чудесные махровые экземпляры и в таком изобилии, как нигде в другом месте.
        Вообще, луна-парк - это рай для дураков: все сделано для того, чтобы дураку было весело…
        Подойдет он к выпуклому зеркалу, увидит трехаршинные ноги, будто выходящие прямо из груди, увидит вытянутое в аршин лицо - и засмеется дурак, как ребенок; сядет в «Веселую бочку», да как столкнут его вниз, да как почнет бочка стукаться боками о вертикально воткнутые по дороге бревна, да как станет дурака трясти, как дробинку в детской погремушке, круша ребра и ушибая ноги, - тут-то и поймет дурак, что есть еще беззаботное веселье на свете; и к «Веселой кухне» подойдет дурак, и тут он увидит, что это настоящая его, дуракова, тихая пристань. Впрочем, она не особенно тихая, эта пристань. Потому что «Веселая кухня» заключалась в том, что на расстоянии нескольких аршин от барьера на полках были расставлены бракованные тарелки, блюда, бутылки и стаканы, в которые дурак имеет право метать деревянными шарами, купив это завидное право и привилегию за рубль серебра. И прибыли-то дураку никакой не было - ни приза за разбитие тарелок ему не давали, ни одобрения зрителей он не получал, потому что раскокать блюдо на трехаршинном расстоянии было легче легкого, - а вот поди ж ты - излюбленное это было дурацкое
удовольствие - сокрушать десятки тарелок и бутылок… А из «Веселой кухни», разгорячив свою пылкую кровь, направлялся дурак для охлаждения прямехонько в «Таинственный замок»… Это было помещение, входя в которое вы должны были приготовиться ко всему: бредете ли вы по абсолютно темным узким коридорам, а вам тут и привидения, натертые фосфором, являются, и заушает вас невидимая рука, и скатываетесь вы по какой-то трубе вниз на какие-то мягкие мешки, а главное, когда вы, радостный, выходите наконец в залитый светом воздушный мостик, открытый глазам толпящейся внизу публики, - снизу дунет на вас таким ураганным ветром, что, если вы мужчина, пальто ваше взвивается выше к голове, как два крыла, шляпа бешено взлетает кверху, а если вы дама, то вся гривуазно настроенная публика ознакомится не только с цветом ваших подвязок, но и со многим другим, чему место не в политическом фельетоне, а на самой лучшей, крепкой, круто замешенной эротической странице специалиста по этим делам Михайлы Арцыбашева.
        Вот что такое луна-парк - рай для дураков, ад для среднего, случайно забредшего туда человека и - широкое, необозримое поле научных наблюдений для вдумчивого человека, изучающего русского дурака в его нормальной, привычной и самой удобной обстановке.
        Приглядываюсь я к русской революции, приглядываюсь, и - ой как много разительно схожего в ней с луна-парком - даже жутко от целого ряда поразительно точных аналогий…
        Все новое, революционное, по-большевистски радикальное строительство жизни, все разрушение старого, якобы отжившего, - ведь это же «Веселая кухня»! Вот тебе на полках расставлен старый суд, старые финансы, Церковь, искусство, пресса, театр, народное просвещение - какая пышная выставка!
        И вот подходит к барьеру дурак, выбирает из корзины в левую руку побольше деревянных шаров, берет в правую один шар, вот размахнулся - трах! Вдребезги правосудие. Трах! - в кусочки финансы. Бац! - и уже нет искусства, и только остается на месте какой-то жалкий покосившийся пролеткультский огрызок.
        А дурак уже разгорячился, уже пришел в азарт - благо шаров в руках много, - и вот летит с полки разбитая Церковь, трещит народное просвещение, гудит и стонет торговля. Любо дураку, а кругом собрались, столпились посторонние зрители - французы, англичане, немцы - и только знай посмеиваются над веселым дураком, а немец еще и подзуживает:
        - Ай, ловкий! Ну и голова же! А ну, шваркни еще по университету. А долбани-ка в промышленность!..
        Горяч русский дурак - ох как горяч… Что толку с того, что потом, когда очухается он от веселого азарта, долго и тупо будет плакать свинцовыми слезами и над разбитой Церковью, и над сокрушенными вдребезги финансами, и над мертвой уже наукой, зато теперь все смотрят на дурака! Зато теперь он - центр веселого внимания, этот самый дурак, которого прежде и не замечал никто.
        А кто это там поехал вниз в «Веселой бочке», стукаясь боками о сотни торчащих тумб, теряя шляпу, круша ребра и ломая коленные чашечки? Ба! Это русский человек с семьей путешествует в наше веселое революционное время из Чернигова в Воронеж. Бац о тумбу - из вагона ребенок вылетел, бац о другую - самого петлюровцы выбросили, трах о третью - махновцы чемодан отняли.
        А кто стоит перед кривым зеркалом и корчится не то от смеха, не то от слез, сам себя не узнавая? А это, видите, доверчивый человек подошел к непримиримой чужепартийной газете, и она его «отразила».
        А этот «Таинственный замок» - где вас ведут по темным, как ночь, извилинам, где пугают вас, толкают, калечат и кажут вам разных леденящих душу своим видом чудовищ - не «чрезвычайка» ли это - самое яркое порождение Третьего Интернационала, - потому что все интернационально сгруппировались там: и латыши, и русские, и евреи, и китайцы - палачи всех стран, соединяйтесь!..
        Но самое замечательное, самое одуряюще схожее - это «Чертово колесо»!
        Вот вам Февральская революция - начало ее, когда колесо еще не закрутилось… Посредине его, в самом центре, стоит самый замечательный «дурак» современности - Александр Керенский, и кричит он зычным митинговым голосом:
        - Пожалуйте, товарищи! Делайте игру. Сейчас закрутим. Милюков! Садись, не бойся. Тут весело.
        - Чем же весело?
        - Ощущение веселое… А вот как закружит да как начнет всех швырять к барьеру… Впрочем, ты садись в самый центр, около меня, - тогда удержишься… И ты, Гучков, садись - не бойся… Славно закрутим… Ну… все сели? Давай ход! Поехала!
        Поехала.
        Несколько оборотов «Чертова колеса» - и вот уже ползет, с выпученными глазами, тщетно стараясь удержаться за соседа, - Павел Милюков.
        Взззз! - свистит раскрученное колесо, быстро скользит по отполированной предыдущими «опытами» поверхности Милюков - трах - и больно стукается о барьер бедняга, вышвырнутый из центра непреодолимой центробежной силой.
        А вот и Гучков пополз вслед за ним, уцепясь за рукав Скобелева… Отталкивает его Скобелев, но - поздно… Утеряна мертвая точка, и оба разлетаются, как пушинки от урагана.
        - А! - радостно кричит Церетели, уцепясь за ногу Керенского. - Дэржись крепче, как я. Самые левые и самые правые летят, а мы - центр - удэржимся…
        Куда там! Уже оторвался и скользит Церетели, за ним Чхеидзе - эк их куда выкинуло - к самому барьеру, «на сей погибельный» Кавказ порасшвыривало.
        Радостно посмеивается Керенский, бешено вертясь в самом центре, - кажется, и конца не будет этому сладостному ощущению… Любо молодому главковерху. Но вот у ног его заклубился бесформенный комок из трех голов и шести ног, называемый в просторечии - Гоцлибердан, - уцепился комок за Керенского, обвился вокруг его ноги, жалобно закричал главковерх, сдвинулся на вершок влево - но… для «Чертова колеса» достаточно и этого!..
        Заскрипела полированная поверхность, и летит начальник, или, по-нынешнему, «комиссар „Чертова колеса“», вверх тормашками. Не только к барьеру, а даже за барьер беднягу выкинуло, и грянулся он где-то не то в Лондоне, не то в Париже.
        Расшвыряло, всех расшвыряло по барьеру «Чертово колесо», и постепенно замедляется его ход, и почти останавливается оно, а тут уже - глядь! - налезла на полированный круг новая веселая компания: Троцкий, Ленин, Нахамкис, Луначарский, и кричит новый «комиссар „Чертова колеса“» - Троцкий:
        - К нам, товарищи! Ближе! Те дураки не удержались, но мы-то удержимся! Ходу! Крути, валяй! Поехала!!
        Взззз!..
        А мы сейчас стоим кругом и смотрим: кто первый поползет окорачь по гладкой полированной поверхности, где не за что уцепиться, не на чем удержаться, и кого на какой барьер вышвырнет.
        Ах, поймать бы!
        Новая русская сказка
        Матери!
        Вот уже несколько лет вы бессознательно обманываете ваших детей, рассказывая им старый ложный вариант сказки о Красной Шапочке и Сером Волке.
        Пора наконец открыть вам глаза на истинное положение вещей, пора пролить свет истины на клеветническое измышление о бедном добродушном Сером Волке!.. Вот как было дело.
        Сказка о Красной Шапочке, об одном заграничном мальчике и о Сером Волке
        У одного отца было три сына: до первых двух нам нет дела, а младший был дурак.
        Состояние его умственных способностей видно из того, что, когда у него родилась и подросла дочь, он подарил ей красную шапочку.
        Почему именно красную?
        Именно потому, что дурак красному рад.
        И вот однажды зовет дуракова жена дочку и говорит ей:
        - Нечего зря баклуши бить! Отнеси бабушке горшочек маслица, лепешечку да штоф вина: может, старуха наклюкается, протянет ноги, а мы тогда все ее животишки и достатки заберем.
        - Я, конечно, пойду, - отвечает Красная Шапочка. - Но только чтобы идти не больше восьмичасового рабочего дня. А насчет бабушки - это мысль.
        Перемигнулись; хихикнула Красная Шапочка и, напялив свой дурацкий головной убор, пошла к бабушке.
        Идти пришлось лесом. Идет, «Интернационал» напевает, красную гвоздику рвет. Вдруг из-за куста выходит некий таинственный мальчик и говорит:
        - Позвольте представиться: заграничный мальчик Лев Троцкий. Чего несете? О-о, да тут прекрасные вещи! Дай-ка я их тово… Да ты не плачь - я ведь тебе стаканчик-другой поднесу.
        - А что же я бабушке-то скажу?
        - Скажи - Серый русский Волк слопал. Вали, как на мертвого.
        Пришла, пошатываясь, к бабушке Красная Шапочка. Старуха к ней:
        - Принесла?
        - Да, как же! Держи карман шире. Разве этот грабитель, Серый Волк, пропустит - все слопал!
        Только облизнулась бедная старуха.
        А в это время, как известно, жил-был у бабушки Серенький Козлик. Вздумалось козлику в лес погуляти.
        - Отпусти ты его, буржуя, - советует Красная Шапочка. - Пусть идет в лес. Довольно ему, саботажнику, дома лодырничать. Как говорится: все на фронт.
        Отпустила бабушка Серенького Козлика в сопровождении Красной Шапочки, а той только того и нужно. Едва вошли в лес - из-за куста давешний мальчик:
        - А что, товарищ, не слопать ли нам козла?
        - А что я бабушке скажу?
        Подмигнул мальчик, хихикнул.
        - А Серый русский Волк на что? Вали на него - вывезет. Кстати, старуха-то сама фартовая? Клев есть?
        - Да ежели потрясти - есть чего. Только на мокрое дело я не пойду. Чтобы без убийства.
        - А Серый Волк на что? Свалим на эту скотину. Айда!
        Пошли и «пришили» старушку.
        Зажили в старухином доме припеваючи. Мальчик на старухиной кровати развалился, целый день валяется, а Красная Шапочка по хозяйству хлопочет, сундуки взламывает.
        А в это время по всему лесу пошел нехороший и для добродушного Серого Волка позорный слух: что будто бы он не только людей провизии и продуктов лишает, не только буржуазного козленка зарезал, но и самое бабушку прикончил.
        Обидно стало Серому. Пойду, думает, к старухе, лично все выясню.
        Приходит - те-те-те! Полуштоф пустой на столе стоит, на стене козлиная шкура, а Красная Шапочка уже в бабушкиных нарядах щеголяет.
        «Ловко сработано», - с горечью подумал Серый Волк.
        Подошел к Троцкому, подсел на краешек кровати и спрашивает:
        - Отчего у тебя такой язык длинный?
        - Чтобы на митингах орать.
        - Отчего у тебя такой носик большой?
        - При чем тут национальность?
        - Отчего у тебя большие ручки?
        - Чтобы лучше сейфы вскрывать! Знаешь наш лозунг: грабь награбленное!
        - Отчего у тебя такие ножки большие?
        - Идиотский вопрос! А чем же я буду, когда засыплюсь, в Швейцарию убегать?!
        - Ну, нет, брат! - вскричал Волк и в тот же миг - гам! - и съел заграничного мальчика, сбил лапой с головы глупой девчонки красную шапочку, и вообще навел Серый такой порядок, что снова в лесу стало жить хорошо и привольно.
        Кстати, в прежнюю старую сказку, в самый конец, впутался какой-то охотник.
        В новой сказке - к черту охотника.
        Много вас тут, охотников, найдется к самому концу приходить…
        Хлебушко
        У главного подъезда монументального здания было большое скопление карет и автомобилей.
        Мордастый швейцар то и дело покрикивал на нерасторопных кучеров и тут же низкими поклонами приветствовал господ во фраках и шитых золотом мундирах, солидно выходящих из экипажей и автомобилей.
        Худая деревенская баба в стоптанных лаптях и белом платке, низко надвинутом на загорелый лоб, робко подошла к швейцару.
        Переложила из одной руки в другую узелок и поклонилась в пояс…
        - Тебе чего, убогая?
        - Скажи-ка мне, кормилец, что это за господа такие?
        - Междусоюзная конференция дружественных держав по вопросам мировой политики!
        - Вишь ты, - вздохнула баба в стоптанных лапотках. - Сподобилась видеть.
        - А ты кто будешь? - небрежно спросил швейцар.
        - Россия я, благодетель, Расеюшка. Мне бы тут, за колонкой, постоять да хоть одним глазком поглядеть: каки таки бывают конференции. Может, и на меня, сироту, кто-нибудь глазком зиркнет да обратит свое такое внимание.
        Швейцар подумал и хотя был иностранец, но тут же сказал целую строку из Некрасова:
        - «Наш не любит оборванной черни»… А впрочем, стой - мне что.
        По лестнице всходили разные: и толстые, и тонкие, и ощипанные, во фраках, и дородные, в сверкающих золотом сюртуках с орденами и лентами.
        Деревенская баба всем низко кланялась и смотрела на всех с робким испугом и тоской ожидания в слезящихся глазах.
        Одному - расшитому золотом с ног до головы и обвешанному целой тучей орденов - она поклонилась ниже других.
        - Вишь ты, - тихо заметила она швейцару. - Это, верно, самый главный!
        - Какое! - пренебрежительно махнул рукой швейцар. - Внимания не стоит. Румын.
        - А какой важный. Помню, было время, когда у меня под окошком на скрипочке пиликал, а теперь - ишь ты! И где это он так в орденах вывалялся?…
        И снова на лице ее застыло вековечное выражение тоски и терпеливого ожидания… Даже зависти не было в этом робком сердце.
        Английский дипломат встал из-за зеленого стола, чтобы размяться, подошел к своему коллеге-французу и спросил его:
        - Вы не знаете, что это там за оборванная баба около швейцара в вестибюле стоит?
        - Разве не узнали? Россия это.
        - Ох уж эти мне бедные родственники! И чего ходит, спрашивается? Сказано ведь: будет время - разберем и ее дело. Стоит с узелком в руке и всем кланяется… По-моему, это шокинг.
        - Да… Воображаю, что у нее там в узле… Наверное, полкаравая деревенского хлеба, и больше ничего.
        - Как вы говорите?… Хлеб?
        - Да. А что ж еще?
        - Вы… уверены, что там у нее хлеб?
        - Я думаю.
        - Гм… да. А впрочем, надо бы с ней поговорить, расспросить ее. Все-таки мы должны быть деликатными. Она нам в войну здорово помогла. Я - сейчас!
        И англичанин поспешно зашагал к выходу.
        Вернулся через пять минут, оживленный:
        - Итак… На чем мы остановились?
        - Коллега, у вас на подбородке крошки…
        - Гм… Откуда бы это? А вот мы их платочком.
        Увязывая свой похудевший узелок, баба тут же быстро и благодарно крестилась и шептала швейцару:
        - Ну, слава Богу… Сам-то обещал спомочь. Теперь, поди, недолго и ждать.
        И побрела восвояси, сгорбившись и тяжко ступая усталыми ногами в стоптанных лапотках.
        Русский в европах
        Летом 1921 года, когда все «это» уже кончилось, в курзале одного заграничного курорта собралась за послеобеденным кофе самая разношерстная компания: были тут и греки, и французы, и немцы, были и венгерцы, и англичане, один даже китаец был…
        Разговор шел благодушный, послеобеденный.
        - Вы, кажется, англичанин? - спросил француз высокого бритого господина. - Обожаю я вашу нацию: самый дельный вы, умный народ в свете.
        - После вас, - с чисто галльской любезностью поклонился англичанин. - Французы в минувшую войну делали чудеса… В груди француза сердце льва.
        - Вы, японцы, - говорил немец, попыхивая сигарой, - изумляли и продолжаете изумлять нас, европейцев. Благодаря вам слово «Азия» перестало быть символом дикости, некультурности…
        - Недаром нас называют «немцами Дальнего Востока», - скромно улыбнувшись, ответил японец, и немец вспыхнул от удовольствия, как пук соломы.
        В другом углу грек тужился, тужился и наконец сказал:
        - Замечательный вы народ, венгерцы!
        - Чем? - искренно удивился венгерец.
        - Ну, как же… Венгерку хорошо танцуете. А однажды я купил себе суконную венгерку, расшитую разными этакими штуками. Хорошо носилась! Вино опять же; нарезаться венгерским - самое святое дело.
        - И вы, греки, хорошие.
        - Да что вы говорите?! Чем?
        - Ну… вообще. Приятный такой народ. Классический. Маслины вот тоже. Периклы всякие.
        А сбоку у стола сидел один молчаливый бородатый человек и, опустив буйную голову на ладони рук, сосредоточенно-печально молчал.
        Любезный француз давно уже поглядывал на него. Наконец не выдержал, дотронулся до его широкого плеча:
        - Вы, вероятно, мсье, турок? По-моему - одна из лучших наций в мире!
        - Нет, не турок.
        - А кто же, осмелюсь спросить?
        - Да так, вообще, приезжий. Да вам, собственно, зачем?
        - Чрезвычайно интересно узнать.
        - Русский я!!
        Когда в тихий дремлющий летний день вдруг откуда-то сорвется и налетит порыв ветра, как испуганно и озабоченно закачаются, зашелестят верхушки деревьев, как беспокойно завозятся и защебечут примолкшие от зноя птицы, какой тревожной рябью вдруг подернется зеркально-уснувший пруд!
        Вот так же закачались и озабоченно, удивленно защебетали венгерские, французские, японские головы; так же доселе гладкие зеркально-спокойные лица подернулись рябью тысячи самых различных, взаимно борющихся между собою ощущений.
        - Русский? Да что вы говорите? Настоящий?
        - Детки! Альфред, Мадлена! Вы хотели видеть настоящего русского - смотрите скорее! Вот он, видите, сидит.
        - Бедняга!
        - Бедняга-то бедняга, да я давеча, когда расплачивался, бумажник два раза вынимал. Переложить в карманы брюк, что ли?
        - Смотрите, вон русский сидит.
        - Где, где?! Слушайте, а он бомбу в нас не бросит?
        - Может, он голодный, господа, а вы на него вызверились. Как вы думаете, удобно ему предложить денег?
        - Немца бы от него подальше убрать. А то немцы больно уж ему насолили… как бы он его не тово!
        Француз сочувственно, но с легким оттенком страха жал ему руку, японец ласково, с тайным соболезнованием в узких глазках гладил его по плечу, кое-кто предлагал сигару, кое-кто плотней застегнулся. Заботливая мать, схватив за руки плачущего Альфреда и Мадлену, пыхтя, как буксирный пароход, утащила их домой.
        - Очень вас большевики мучили? - спросил добрый японец.
        - Скажите, а правда, что в Москве собак и крыс ели?
        - Объясните, почему русский народ свергнул Николая и выбрал Ленина и Троцкого? Разве они были лучше?
        - А что такое взятка? Напиток такой или танец?
        - Правда ли, что у вас сейфы вскрывали? Или, я думаю, это одна из тысячи небылиц, распространенных врагами России… А правда, что, если русскому рабочему запеть «Интернационал», он сейчас же начинает вешать на фонаре прохожего человека в крахмальной рубашке и очках?
        - А правда, что некоторые русские покупали фунт сахару за пятьдесят рублей, а продавали за тысячу?
        - Скажите, совнарком и совнархоз - опасные болезни? Правда ли, что разбойнику Разину поставили на главной площади памятник?
        - А вот я слышал, что буржуазные классы имеют тайную ужасную привычку, поймав рабочего, прокусывать ему артерию и пить теплую кровь, пока…
        - Горит!! - крикнул вдруг русский, шваркнув полупудовым кулаком по столу.
        - Что горит? Где? Боже мой… А мы-то сидим…
        - Душа у меня горит! Вина!! Эй, кельнер, камерьере, шестерка - как тебя там?! Волоки вина побольше! Всех угощаю!! Поймете ли вы тоску души моей?! Сумеете ли заглянуть в бездну хаотической первозданной души славянской? Всем давай бокалы. Эхма! «Умру, похоро-о-нят, как не жил на свете»…
        Сгущались темно-синие сумерки.
        Русский, страшный, растрепанный, держа в одной руке бутылку Поммери-сек, а кулаком другой руки грозя заграничному небу, говорил:
        - Сочувствуете, говорите? А мне чихать на ваше такое заграничное сочувствие!! Вы думаете, вы мне все, все, сколько вас есть, мало крови стоили, мало моей жизни отняли? Ты, немецкая морда, ты мне кого из Циммервальда прислал? Разве так воюют? А ты, лягушатник, там… «Мон ами да мон ами, бон да бон», а сам взял да большевикам Крым и Одессу отдал. Разве это боновое дело? Разве это фратерните[10 - Братство (фр. fraternite).]? Разве я могу забыть? А тебе разве я забуду, как ты своих носатых китайских чертей прислал - наш Кремль поганить, нашу дор… доррогую Россию губить, а? А венгерец… тоже и ты хорош: тебе бы мышеловками торговать да венгерку плясать, а ты в социалистические революции полез. Бела Кунов, черт их подери, на престолы сажать… а? Ох, горько мне с вами, ох, тошнехонько… Пить со мной мое вино вы можете сколько угодно, но понять мою душеньку?! Горит внутри, братцы! Закопал я свою молодость, свою радость в землю сырую… «Умру-у, похоронят, как не-е жил на свете!»
        И долго еще в опустевшем курзале, когда все постепенно, на цыпочках, разошлись, - долго еще разносились стоны и рыдания полупьяного одинокого человека, непонятного, униженного в своем настоящем трезвом виде и еще более непонятного в пьяном… И долго лежал он так, неразгаданная мятущаяся душа, лежал, положив голову на ослабевшие руки, пока не подошел метрдотель:
        - Господин… Тут счет.
        - Что? Пожалуйста! Русский человек за всех должен платить! Получите сполна.
        Осколки разбитого вдребезги
        Оба они сходятся у ротонды севастопольского Приморского бульвара перед закатом, когда все так неожиданно меняет краски: море из зеркально-голубого переходит в резко-синее, с подчеркнутым под верхней срезанной половинкой солнца горизонтом; солнце из ослепительно-оранжевого превращается в огромный полукруг, нестерпимо красного цвета; а спокойное голубое небо, весь день томно дрожавшее от ласк пылкого зноя, к концу дня тоже вспыхивает и загорается ярким предвечерним румянцем, - одним словом, когда вся природа перед отходом ко сну с неожиданной энергией вспыхивает новыми красками и хочет поразить пышностью, тогда сходятся они у ротонды, садятся они на скамеечку под нависшими ветвями маслины и начинают говорить…
        У одного красивый старческий профиль чрезвычайно правильного рисунка, маленькая белая, очень чистенькая бородка и черные, еще живые глаза. Он петербуржец, бывший сенатор, на всех торжествах появлялся в шитом золотом мундире и белых панталонах; был богат, щедр, со связями. Теперь на артиллерийском складе поденно разгружает и сортирует снаряды.
        Другой - маленький рыжий старичок, с бесцветным петербургским личиком и медлительными движениями человека, привыкшего повелевать. Он был директором огромного металлургического завода, считавшегося первым на Выборгской стороне. Теперь он - приказчик комиссионного магазина и в последнее время приобрел даже некоторую опытность в оценке поношенных дамских капотов и плюшевых детских медведей, приносимых на комиссию.
        Сойдясь и усевшись друг против друга, они долго молчат, будто раскачиваясь; да и в самом деле раскачивают головами, как два белых медведя во время жары в бассейне зоологического сада.
        Наконец первым раскачивается сенатор:
        - Резкие краски, - говорит он, указывая на горизонт. - Нехорошо.
        - Аляповато, - укоризненно соглашается приказчик комиссионного магазина. - Все краски на палитре не смешаны, все краски грубо подчеркнуты.
        - А помните наши петербургские закаты…
        - Ну!!
        - Небо - розовое с пепельным, вода - кусок розового зеркала, все деревья - темные силуэты, как вырезанные. Темный рисунок Казанского собора на жемчужном фоне…
        - И не говорите! Не говорите! А когда зажгут фонари Троицкого моста…
        - А кусочек канала, где Спас на Крови…
        - А тяжелая арка в конце Морской, где часы…
        - Не говорите!
        - Ну скажите: что мы им сделали? Кому мы мешали?
        - Не говорите!
        Оба старика поникают головами… Потом один из них снова распускает белые паруса сладких воспоминаний и несется в быстрой чудесной лодке, убаюкиваемый - все назад, назад, назад…
        - Помните постановку «Аиды» в Музыкальной драме?
        - Да уж Лапицкий был - ловкая шельма! Умел сделать. Бал у Лариных, например, в «Онегине», а?
        - А второй акт «Кармен»?
        - А оркестр в «Мариинке»? Помните, как вступят скрипки да застонут виолончели, - Господи, думаешь: где же это я - на земле или на небе?
        - Ах, Направник, Направник!..
        Сенаторская голова, седая голова с профилем римского патриция, никнет…
        Рядом два восточных человека, в изумительно выутюженных белых костюмах и безукоризненных воротничках, тоже перебрасываются тихими фразами:
        - С утра только я и успел взять из таможни семь ящиков лимонов и двенадцать - спичек. Понимаешь?
        - А Амбарцун?
        - Амбарцуна мануфактурой завалили.
        - А Вилли Ферреро в Дворянском собрании?! Это Божье чудо, это будто Христос в детстве вторично спустился на землю!.. Половина публики тихо рыдала…
        - А что с какао?
        - Амбарцуна какаом завалили.
        - Чего я никогда уже, вероятно, не услышу - это игры Гофмана…
        - А помните, как Никиш…
        Из ресторана ветерок доносит дразнящий запах жареного мяса.
        - Вчера с меня за отбивную котлету спросили восемь тысяч…
        - А помните «Медведя»?
        - Да. У стойки. Правда, рюмка лимонной водки стоила полтинник, но за этот же полтинник приветливые буфетчики буквально навязывали вам закуску: свежую икру, заливную утку, соус кумберленд, салат оливье, сыр из дичи.
        - А могли закусить и горяченьким: котлетками из рябчика, сосисочками в томате, грибочками в сметане… Да!!! Слушайте - а расстегаи?!
        - Ах, Судаков, Судаков!..
        - Мне больше всего нравилось, что любой капитал давал тебе возможность войти в соответствующее место: есть у тебя пятьдесят рублей - пойди к Кюба, выпей рюмочку Мартеля, проглоти десяток устриц, запей бутылочкой Шабли, заешь котлеткой даньон, запей бутылочкой Поммери, заешь гурьевской кашей, запей кофе с Джинжером… Имеешь десять целковых - иди в «Вену» или в «Малый Ярославец». Обед из пяти блюд с цыпленком в меню - целковый, лучшее шампанское восемь целковых, водка с закуской два целковых… А есть у тебя всего полтинник - иди к Федорову или к Соловьеву: на полтинник и закусишь, и водки выпьешь, и пивцом зальешь…
        - Эх, Федоров, Федоров!.. Кому это мешало?…
        - А летом в «Буфф» поедешь: музыка гремит, на сцене Тамара «Боккаччо» изображает… Помните? Как это она: «Так надо холить по-о-чку»… Ах, Зуппе! Ах, Оффенбах!..
        Восточные человеки наговорились о своих делах, прислушиваются к разговору сенатора и директора завода. Слушают, слушают - и полное непонимание на их лицах, украшенных солидными носами… На каком языке разговор?…
        - А «Маскотта»? «Сядем в почтовую карету скорей»… А джонсовская «Гейша»?… «Глупо, наивно попала в сети я»…
        - Ну!.. А луна-парк!
        - А Айседора!
        - А премьеры в Троицком или в Литейном!
        - А пуант с Фелисьеном и ужинами под румын, у воды!..
        - А аттракционы в Вилла Роде?…
        - А откровения психографолога Моргенштерна! Хе-хе…
        - А разве лезло утром кофе в горло без «Петербургской газеты»?!
        - Да! С романом Брешки внизу! Как это он: «Виконт надел галифе, засунул в карман парабеллум, затянулся „Боливаром“, вскочил на гунтера, дал шенкеля и поскакал к авантюристу Петко Мирковичу»! Слова-то все какие подобраны, хе-хе…
        - А «Сатирикон» по субботам! С утра торопишь Агафью, чтобы сбегала за угол за журналом…
        - А премьеры андреевских пьес… Какое волнующее чувство!
        - А когда художественники приезжали…
        И снова склоненные головы, и снова щемящий душу рефрен:
        - Чем им мешало все это…
        Подходит билетер с книжечкой билетов и девица с огромным денежным ящиком.
        - Возьмите билеты, господа…
        - Мы… это… нам не надо. Почем билеты?
        - По пятьсот…
        - Только за то, чтобы посидеть на бульваре?! Пятьсот?…
        - Помилуйте, у нас музыка…
        - Пойдем, Алексей Валерьяныч…
        Понурившись, уходят.
        У выхода приостанавливаются.
        - А наш Летний сад, помните? Эти дряхлые статуи, скамеечки… Музыка тоже играла…
        - А Канавка у Дворца! «Уж полночь, а Германа все нет»! Какие голоса были!.. Ах, Лиза, Лиза…
        - За что они Россию так?…
        Исторические нравоучительные рассказы
        Как Дидона построила Карфаген
        Когда встречаются мошенник и дурак, то ясно: в этой комбинации всегда проиграет дурак. Сестра жестокого тирского царя Пигмалиона, спасаясь от его преследований, пришла со своими приближенными в Африку. Осмотревшись и познакомившись с жителями, она уговорила их пойти на такую сделку:
        - Я вам плачу вот эти небольшие деньги за то, чтобы вы мне продали земли столько, сколько охватит воловья шкура.
        Африканцы почесали затылки и сказали друг другу:
        - Видно, дура баба. Земли у нас сколько угодно - пусть берет этот клочок. Не обеднеем, чай.
        - Ну, как же? - торопила Дидона.
        - Идет! По рукам.
        - По рукам так по рукам, - пробормотала Дидона.
        Непосредственно затем разрезала воловью шкуру на тонкие ремни и охватила себе такой кусок земли, который можно было охватить воловьим ремнем.
        Снова почесались африканцы - да уж поздно было.
        Отсюда и пошло выражение: «Народ мы темный». Как известно - африканцы черные.
        Так и возник Карфаген.
        Вот, милые дети: если будете совершать земельные сделки, то имейте в кармане воловью шкуру. Если же этот прием не пройдет, то можно смошенничать как-нибудь иначе.
        Преступная лень
        Мидийский царь Астиаг покушал на ночь поросенка с хреном, и ему приснилось, будто из живота его дочери выросло развесистое дерево, которое тенью своею покрыло всю Азию.
        Спрошенные по этому поводу маги объяснили:
        - Дело ясное: Кир родится.
        Понятно, что Астиаг испугался своего будущего тенистого развесистого родственника… Призвал вельможу Гарпага и сказал ему:
        - Голубчик Гарпаг… Там у дочери родился Кир, так ты его тово… Ну, да мне тебя не учить… Понял?
        - Ухлопать прикажете?
        - Натурально.
        Гарпаг откланялся, но по лени передал это поручение пастуху; тот тоже был не из прилежных: попросил жену. А жена, конечно, раскисла и, вместо того чтобы распорядиться с ребенком по-царски, - спрятала его.
        Так и вырос Кир.
        Дети! Никогда не поручайте другим тех дел, которые возложены на вас.
        О, Солон, Солон, Солон!
        Персидский царь Кир победил лидийского царя Креза - богатого, действительно, как Крез.
        Когда Креза взяли в плен, Кир благосклонно сказал:
        - Нынче что-то холодно. Пленник наш мерзнет. Подогрейте его на костре.
        Когда Креза взвалили на костер, он поднял глаза к небу и заплакал, как дитя:
        - О, Солон, Солон, Солон!
        - Солоно тебе приходится? - осведомился понимавший по-лидийски Кир.
        - Не то, коллега, - отвечал Крез. - А я просто вспомнил греческого мудреца Солона, перед которым я однажды расхвастался своими богатствами. «Правда, - спросил я, - что меня можно назвать самым счастливым человеком?» - «Ну, нет, - сказал Солон, - прежде своей кончины никто не может назвать себя счастливым».
        - Ишь ты, - удивился Кир и приказал стащить Креза с костра.
        Эта история, дети, должна научить вас искать беседы с мудрецами, а не с дураками, которые всегда могут, как говорится, подвести под монастырь…
        Перстень Поликрата, или Как ни вертись, от судьбы не уйдешь
        Жил-был тиран Поликрат. Ему так везло, что все удивлялись.
        Чтобы смягчить зависть богов, Поликрат решил подвергнуть себя какому-нибудь лишению: он выехал в открытое море и бросил в воду свой самый дорогой перстень. Дальше все пошло как по маслу: рыбак поймал большую рыбу, подарил (и тут повезло!) ее Поликрату, Поликрат зажарил ее, и когда стал есть, то чуть не сломал зуб (все-таки не сломал; и тут повезло!)… Почему же, спрашивается, он чуть не сломал зуб? Да очень просто: в рыбе был брошенный им в воду перстень (самый редкий случай везения)…
        Нужно ли добавлять, что вскоре после этого Поликрат был пойман персидским сатрапом и повешен, со всем уважением, которое было его сану свойственно.
        Вот тебе и перстень. Вот тебе и везение.
        С тех пор цена на рыбу так поднялась, что нынче фунт осетрины меньше чем за три рубля не купишь.
        Жаль только, что рыба совершенно перестала питаться перстнями.
        Об искусном поэте
        Афинский поэт Фроних написал трагедию «Взятие Милета». Во время ее представления зрители не могли удержаться от рыданий, и поэт был осужден заплатить пеню в 1000 драхм за такое живое напоминание этого печального события.
        О дети! Как мы были бы счастливы, если бы и сейчас тоже применялся этот закон по отношению к авторам военных пьес и рассказов.
        Пусть бы лучше денежки их плакали, а не читатели.
        Высеченное море
        Царь Ксеркс хотел перейти со своим войском море, но поднялась буря и уничтожила наведенные им мосты.
        Тогда Ксеркс приказал высечь море плетьми.
        За этот бесчеловеческий поступок современники прозвали его Кретином.
        Дети! Если на вашем пути встретится непроходимое море - не поступайте с ним по-ксерксовски. Лучше напейтесь вина - тогда море будет вам по колено, и вы легко перейдете его.
        Что может быть хорошего в бочке
        Как известно, Диоген жил в бочке, почему многие доверчивые люди и считали его мудрецом.
        Мы с этим не согласны. Например:
        Однажды его посетил (?) Александр Македонский. Диоген, по обыкновению, как дурак, сидел в своей бочке.
        - Диоген, - сказал Александр. - Хочешь, я окажу тебе какую-нибудь милость?
        - Хочу, - грубо отвечал Диоген.
        - Какую?
        - Отойди, ты закрываешь мне солнце.
        Остроумно ли это, дети? Ничуть. Человек высокопоставленный обращается к тебе как к порядочному, хочет сделать тебе что-нибудь приятное, а ты? Как ты ему отвечаешь? Где тебя учили таким ответам? Мудрец ты? Водовоз ты, а не мудрец.
        За свои грубые ответы Диоген, как известно, и ходил всегда с фонарями…
        Дети! Будьте благопристойны.
        Где у человека должны быть камни
        Оратор Демосфен, в юности заика, начал свою ораторскую деятельность тем, чем многие современные ораторы начинают, продолжают и кончают: его освистали.
        Но он не смутился этим: набил себе рот камнями и произнес такую громовую речь против Филиппа, что эту речь удивленные современники назвали филиппикой.
        Очень жаль, что современные ораторы не похожи на Демосфена: у них не камни, а каша во рту.
        Камни же они обыкновенно держат за пазухой и бросают их безо всякого толку в чужой огород.
        Благородный жест Александра Македонского
        Александр Македонский и все его войско залезли однажды в такую глушь, где не было совсем воды. Однако какой-то расторопный воин нашел небольшую лужицу, зачерпнул шлемом воды и принес ее Александру.
        Александр заглянул в шлем и сказал:
        - Как я буду пить воду в то время, когда мое войско изнывает от жажды.
        И вылил воду на землю.
        Поступок, конечно, красивый, но вот, дети, его объяснение: перед тем как пить, Александр заглянул в шлем - и что же он увидел там? Немного жидкой кашицы из мусора и грязи, в которой плавала дохлая крыса.
        Дети, какой поступок он совершил?
        1. Гигиенический.
        2. Красивый.
        3. Исторический.
        Дети! Помните, что вы тоже можете совершать красивые исторические поступки, в особенности тогда, когда другого выхода нет.
        Жарение Муция а la Сцевола
        Молодой римский человек Муций Сцевола пробрался во вражеский этрусский лагерь с целью ухлопать царя Порсену. Но по близорукости или по чему другому убил постороннего, совершенно незаинтересованного человека.
        Когда его поймали, Порсена сказал:
        - Я сожгу тебя живым.
        Тогда Муций положил руку на огонь, пылавший в жаровне, и сказал:
        - Начихать мне на твои угрозы. Видишь - сам могу жариться сколько угодно.
        Историк говорит, что, изумленный таким героизмом, Порсена помиловал Муция Сцеволу и поспешил (?) заключить мир.
        Дети! Встречали ли вы более практичного молодого человека, чем Сцевола?
        Он сразу сообразил, что пусть лучше сгорит одна рука, чем весь он - с руками, с ногами и головой, если его начнут жечь палачи Порсены.
        А если бы даже его трюк с рукой и не произвел впечатления, то чем он рисковал? Так или иначе - сожгут целиком… А если царь, восхитясь таким поступком, помилует, то руку потом можно залечить: сделать компресс из картофельной муки или помазать обожженное место чернилами. Тоже помогает.
        Дети! Будьте практичны, и вы никогда ни в огне не сгорите, ни в воде не потонете.
        Зря не топай
        Римский военачальник Помпеи вздумал воевать с непослушным воле римского сената Юлием Цезарем.
        Войск у Помпея не было, но он не смущался этим.
        Часто говорил своим друзьям:
        - Лишь топну ногой, и из земли появятся легионы.
        В это время Цезарь перешел Рубикон и обрушился на беззаботного Помпея.
        Помпей вздумал топнуть ногой, чтобы из-под земли явились легионы.
        Топнул раз, топнул два - никто из земли не вылез. Ни одна собака.
        Топал он, топал, пока не пришлось ему сломя голову топать от Цезаря куда глаза глядят.
        И чем же кончилось это топанье? Убили его в Египте (куда человека занесло!), и конец.
        Помните, милые дети, что исторические фразы говорить легко, а исполнять обещанное трудно.
        Так что - зря не топайте.
        Надежда Тэффи

        Выслужился
        У Лешки давно затекла правая нога, но он не смел переменить позу и жадно прислушивался. В коридорчике было совсем темно, и через узкую щель приотворенной двери виднелся только ярко освещенный кусок стены над кухонной плитой. На стене колебался большой темный круг, увенчанный двумя рогами. Лешка догадался, что круг этот не что иное, как тень от головы его тетки, с торчащими вверх концами платка.
        Тетка пришла навестить Лешку, которого только неделю тому назад определила в «мальчики для комнатных услуг», и вела серьезные переговоры с протежировавшей ей кухаркой. Переговоры носили характер неприятно-тревожный, тетка сильно волновалась, и рога на стене круто поднимались и опускались, словно какой-то невиданный зверь бодал своих невидимых противников.
        Разговор велся полным голосом, но на патетических местах падал до шепота, громкого и свистящего.
        Предполагалось, что Лешка моет в передней барынины калоши. Но, как известно, - человек предполагает, а Бог располагает, и Лешка, с тряпкой в руках, подслушивал за дверью.
        - Я с самого начала поняла, что он растяпа, - пела сдобным голосом кухарка. - Сколько раз говорю ему: коли ты, парень, не дурак, держись на глазах. Хушь дела не делай, а на глазах держись. Потому - Дуняшка оттирает. А он и ухом не ведет. Давеча опять барыня кричала - в печке не помешал и с головешкой закрыл.
        Рога на стене волнуются, и тетка стонет, как эолова арфа:
        - Куда же я с ним денусь? Мавра Семеновна! Сапоги ему купила, не пито, не едено, пять рублей отдала. За куртку за переделку портной, не пито, не едено, шесть гривен содрал…
        - Не иначе как домой отослать.
        - Милая! Дорога-то, не пито, не едено, четыре рубля, милая!
        Лешка, забыв всякие предосторожности, вздыхает за дверью. Ему домой не хочется. Отец обещал, что спустит с него семь шкур, а Лешка знает по опыту, как это неприятно.
        - Так ведь выть-то еще рано, - снова поет кухарка. - Пока что никто его не гонит. Барыня только пригрозила… А жилец, Петр Дмитрич-то, очень заступается. Прямо горой за Лешку! Полно вам, говорит, Марья Васильевна, он, говорит, не дурак, Лешка-то. Он, говорит, форменный адеот, его и ругать нечего. Прямо-таки горой за Лешку…
        - Ну, дай ему Бог…
        - А уж у нас, что жилец скажет, то и свято. Потому человек он начитанный, платит аккуратно…
        - А и Дуняшка хороша! - закрутила тетка рогами. - Не пойму я такого народа - на мальчишку ябеду пущать…
        - Истинно, истинно! Давечь говорю ей: «Иди двери отвори, Дуняша», - ласково так, по-доброму. Так она мне как фыркнет в морду: «Я, грит, вам не швейцар, отворяйте сами!» А я ей тут все и выпела. Как двери отворять, так ты, говорю, не швейцар, а как с дворником на лестнице целоваться, так это ты швейцар. Да барыниными духами духариться, так это ты все швейцар…
        - Господи помилуй! С этих лет до всего дошпионивши. Девка молодая, жить бы да жить. Одного жалованья, не пито, не…
        - Мне что? Я ей прямо сказала: как двери открывать, так это ты не швейцар. Она, вишь, не швейцар! А как от дворника подарки принимать, так это она швейцар. Да жильцову помаду…
        Трррр… затрещал электрический звонок.
        - Лешка-а! Лешка-а! - закричала кухарка. - Ах ты, провались ты! Дуняшу услали, а он и ухом не ведет.
        Лешка затаил дыхание, прижался к стене и тихо стоял, пока, сердито гремя крахмальными юбками, не проплыла мимо него разгневанная кухарка.
        «Нет, дудки, - думал Лешка, - в деревню не поеду. Я парень не дурак, я захочу, так живо выслужусь. Меня не затрешь, не таковский!»
        И, выждав возвращения кухарки, он решительными шагами направился в комнаты.
        - Будь, грит, на глазах. А на каких глазах я буду, когда никого никогда дома нет.
        Он прошел в переднюю. Эге! пальто висит - жилец дома.
        Он кинулся в кухню и, вырвав у оторопевшей кухарки кочергу, помчался снова в комнаты, быстро распахнул дверь в помещение жильца и пошел мешать в печке.
        Жилец сидел не один. С ним была молодая дама, в жакетке и под вуалью. Оба вздрогнули и выпрямились, когда вошел Лешка.
        «Я парень не дурак, - думал Лешка, тыча кочергой в горящие дрова. - Я те глаза намозолю. Я те не дармоед - я все при деле, все при деле!..»
        Дрова трещали, кочерга гремела, искры летели во все стороны. Жилец и дама напряженно молчали. Наконец Лешка направился к выходу, но у самой двери остановился и стал озабоченно рассматривать влажное пятно на полу, затем перевел глаза на гостьины ноги и, увидев на них калоши, укоризненно покачал головой.
        - Вот, - сказал он с упреком, - наследили! А потом хозяйка меня ругать будет.
        Гостья вспыхнула и растерянно посмотрела на жильца.
        - Ладно, ладно, иди уж, - смущенно успокаивал тот.
        И Лешка ушел, но ненадолго. Он отыскал тряпку и вернулся вытирать пол.
        Жильца с гостьей он застал молчаливо склоненными над столом и погруженными в созерцание скатерти.
        «Ишь уставились, - подумал Лешка, - должно быть, пятно заметили. Думают, я не понимаю! Нашли дурака. Я все понимаю. Я, как лошадь, работаю!»
        И, подойдя к задумчивой парочке, он старательно вытер скатерть под самым носом у жильца.
        - Ты чего? - испугался тот.
        - Как чего? Мне без своего глазу никак нельзя. Дуняшка, косой черт, только ябеду знает, а за порядком глядеть она не швейцар… Дворника на лестнице…
        - Пошел вон! Идиот!
        Но молоденькая дама испуганно схватила жильца за руку и заговорила что-то шепотом.
        - Поймет… - расслышал Лешка, - прислуга… сплетни…
        У дамы выступили слезы смущения на глазах, и она дрожащим голосом сказала Лешке:
        - Ничего, ничего, мальчик… Вы можете не затворять двери, когда пойдете…
        Жилец презрительно усмехнулся и пожал плечами.
        Лешка ушел, но, дойдя до передней, вспомнил, что дама просила не запирать двери, и, вернувшись, открыл ее.
        Жилец, как пуля, отскочил от своей дамы.
        «Чудак, - думал Лешка, уходя, - в комнате светло, а он пугается!»
        Лешка прошел в переднюю, посмотрел в зеркало, померил жильцову шапку. Потом пришел в темную столовую и поскреб ногтями дверцу буфета.
        Ишь, черт несоленый! Ты тут целый день, как лошадь, работай, а она знай только шкап запирает.
        Решил идти снова помешать в печке. Дверь в комнату жильца оказалась опять закрытой. Лешка удивился, однако вошел.
        Жилец сидел спокойно рядом с дамой, но галстук у него был на боку, и посмотрел он на Лешку таким взглядом, что тот только языком прищелкнул:
        «Что смотришь-то! Сам знаю, что не дармоед, сложа руки не сижу».
        Уголья размешаны, и Лешка уходит, пригрозив, что скоро вернется закрывать печку. Тихий полустон-полувздох был ему ответом.
        Лешка пошел и затосковал: никакой работы больше не придумаешь. Заглянул в барынину спальню. Там было тихо-тихо. Лампадка теплилась перед образом. Пахло духами. Лешка влез на стул, долго рассматривал граненую розовую лампадку, истово перекрестился, затем окунул в нее палец и помаслил надо лбом волосы. Потом подошел к туалетному столу и перенюхал по очереди все флаконы.
        Э, да что тут! Сколько ни работай, коли не на глазах, ни во что не считают. Хоть лоб прошиби.
        Он грустно побрел в переднюю. В полутемной гостиной что-то пискнуло под его ногами, затем колыхнулась снизу портьера, за ней другая…
        «Кошка! - сообразил он. - Ишь-ишь, опять к жильцу в комнату, опять барыня взбесится, как намедни. Шалишь!..»
        Радостный и оживленный вбежал он в заветную комнату.
        - Я те, проклятая! Я те покажу шляться! Я те морду-то на хвост выверну!..
        На жильце лица не было.
        - Ты с ума сошел, идиот несчастный! - закричал он. - Кого ты ругаешь?
        - Ей, подлой, только дай поблажку, так после и не выживешь, - старался Лешка. - Ее в комнаты пускать нельзя! От нее только скандал!..
        Дама дрожащими руками поправила съехавшую на затылок шляпку.
        - Он какой-то сумасшедший, этот мальчик, - испуганно и смущенно шептала она.
        - Брысь, проклятая! - И Лешка наконец к всеобщему успокоению выволок кошку из-под дивана.
        - Господи, - взмолился жилец, - да уйдешь ли ты отсюда, наконец?
        - Ишь, проклятая, царапается! Ее нельзя в комнатах держать. Она вчерась в гостиной под портьерой…
        И Лешка длинно и подробно, не утаивая ни одной мелочи, не жалея огня и красок, описал пораженным слушателям все непорядочное поведение ужасной кошки.
        Рассказ его был выслушан молча. Дама нагнулась и все время искала что-то под столом, а жилец, как-то странно надавливая Лешкино плечо, вытеснил рассказчика из комнаты и притворил дверь.
        - Я парень смышленый, - шептал Лешка, выпуская кошку на черную лестницу. - Смышленый и работяга. Пойду теперь печку закрывать.
        На этот раз жилец не услышал Лешкиных шагов: он стоял перед дамой на коленях и, низко-низко склонив голову к ее ножкам, замер, не двигаясь. А дама закрыла глаза и все лицо съежила, будто на солнце смотрит…
        «Что он там делает? - удивился Лешка. - Словно пуговицу на ейном башмаке жует. Не… видно - обронил что-нибудь. Пойду поищу…»
        Он подошел и так быстро нагнулся, что внезапно воспрянувший жилец пребольно стукнул ему лбом прямо в бровь.
        Дама вскочила, вся растерянная. Лешка полез под стул, обшарил под столом и встал, разводя руками:
        - Ничего там нету.
        - Что ты ищешь? Чего тебе, наконец, от нас нужно? - крикнул жилец неестественно тоненьким голосом и весь покраснел.
        - Я думал, обронили что-нибудь… Опять еще пропадет, как брошка у той барыни, у черненькой, что к вам чай пить ходит… Третьего дня, как уходила, - я, грит, Леша, брошку потеряла, - обратился он прямо к даме, которая вдруг стала слушать его очень внимательно, даже рот открыла, а глаза у нее стали совсем круглые. - Ну, я пошел да за ширмой на столике и нашел. А вчерась опять брошку забыла, да не я убирал, а Дуняшка, - вот и брошке, стало быть, конец…
        - Так это правда?! - странным голосом вскрикнула вдруг дама и схватила жильца за рукав. - Так это правда! Правда!
        - Ей-богу, правда, - успокаивал ее Лешка. - Дуняшка сперла, косой черт. Кабы не я, она бы все покрала. Я, как лошадь, все убираю… ей-богу, как собака…
        Но его не слушали. Дама скоро-скоро побежала в переднюю, жилец за ней, и оба скрылись за входной дверью.
        Лешка пошел в кухню, где, укладываясь спать в старый сундук без верха, с загадочным видом сказал кухарке:
        - Завтра косому черту крышка.
        - Ну-у! - радостно удивилась та. - Рази что говорили?
        - Уж коли я говорю, стало, знаю.
        На другой день Лешку выгнали.
        Даровой конь
        Николай Иваныч Уткин, маленький акцизный чиновник маленького уездного городка, купил рублевый билет в губернаторшину лотерею и выиграл лошадь.
        Ни он сам, ни окружающие не верили такому счастью. Долго проверяли билет, удивлялись, ахали. В конце концов отдали лошадь Уткину.
        Когда первые восторги поулеглись, Уткин призадумался.
        «Куда я ее дену? - думал он. - Квартира у меня казенная, при складе, в одну комнату да кухня. Сарайчик для дров махонький, на три вязанки. Конь же животное нежное, не на улице же его держать».
        Приятели посоветовали попросить у начальства квартирных денег.
        - Откажись от казенной. Найми хоть похуже, да с сарайчиком. А отказывать станут, - скажи, что, мол, семейные обстоятельства, гм… приращение семейства.
        Начальство согласилось. Деньги выдали. Нанял Уткин квартиру и поставил лошадь в сарай. Квартира стоила дорого, лошадь ела много, и Уткин стал наводить экономию: бросил курить.
        - Чудесный у вас конь, Николай Иваныч, - сказал соседний лавочник. - Беспременно у вас этого коня сведут.
        Уткин забеспокоился. Купил особый замок к сараю. Заинтересовалось и высшее начальство Николая Иваныча:
        - Эге, Уткин! Да вы вот какой! У вас теперь и лошадь своя! А кто же у вас кучером? Сами, что ли, хе-хе-хе!
        Уткин смутился:
        - Что вы, помилуйте-с! Ко мне сегодня вечером обещал прийти один парень. Все вот его и дожидался. Знаете, всякому доверить опасно.
        Уткин нанял парня и перестал завтракать.
        Голодный, бежал он на службу, а лавочник здоровался и ласково спрашивал:
        - Не свели еще лошадку-то? Ну, сведут еще, сведут! На все свой час, свое время.
        А начальство продолжало интересоваться:
        - Вы что же, никогда не ездите на вашей лошадке?
        - Она еще не объезжена. Очень дикая.
        - Неужели? А губернаторша на ней, кажется, воду возила. Странно! Только, знаете, голубчик, вы не вздумайте продать ее. Потом, со временем, это, конечно, можно будет. Но теперь ни в коем случае! Губернаторша знает, что она у вас, и очень этим интересуется. Я сам слышал. «Я, - говорит, - от души рада, что осчастливила этого бедного человека, и мне отрадно, что он так полюбил моего Колдуна». Теперь понимаете?
        Уткин понимал и, бросив обедать, ограничивался чаем с ситником.
        Лошадь ела очень много. Уткин боялся ее и в сарай не заглядывал. «Еще лягнет, жирная скотина. С нее не спросишь».
        Но гордился перед всеми по-прежнему:
        - Не понимаю, как может человек, при известном достатке конечно, обходиться без собственных лошадей. Конечно, дорого. Но зато удобство!
        Перестал покупать сахар.
        Как-то зашли во двор два парня в картузах, попросили позволения конька посмотреть, а если продадут, так и купить. Уткин выгнал их и долго кричал вслед, что ему за эту лошадь давно тысячу рублей давали, да он и слышать не хочет.
        Слышал все это соседский лавочник и неодобрительно качал головой.
        - И напрасно, вы их только пуще разжигаете. Сами понимаете, какие это покупатели!
        - А какие?
        - А такие, что воры. Конокрады. Пришли высмотреть, а ночью и слямзют.
        Затревожился Уткин. Пошел на службу, даже ситника не поел. Встретился знакомый телеграфист. Узнал, потужил и обещал помочь.
        - Я, - говорит, - такой аппарат поставлю, что, как, значит, кто в конюшню влезет, так звон-трезвон по всему дому пойдет.
        Пришел телеграфист после обеда, работал весь вечер, приладил все и ушел. Ровно через полчаса затрещали звонки.
        Уткин ринулся во двор. Один идти оробел. Убьют еще. Кинулся в клетушку, растолкал парня Ильюшку. А звонок все трещал да трещал. Подошли к сараю. Смотрят - замок на месте. Осмелели, открыли дверь. Темно. Лошадь жует. Осмотрели пол.
        - Ска-тина! - крикнул Уткин. - Это она ногой наступила на проволоки. Ишь, жует. Хоть бы ночью-то не ела. У нас, у людей, хоть какой будь богатый человек, а уж круглые сутки не позволит себе есть. Свинство. Прямо не лошадь, а свинья какая-то.
        Лег спать. Едва успел задремать - опять треск и звон. Оказалось - кошка. На рассвете опять.
        Совершенно измученный, пошел Уткин на службу. Спал над бумагами.
        Ночью опять треск и звон. Проволоки, как идиотки, соединялись сами собой. Уткин всю ночь пробегал босиком от сарая к дому и под утро захворал. На службу не пошел.
        «Что я теперь? - думал он, уткнувшись в подушку. - Разве я человек? Разве я живу? Так - пресмыкаюсь на чреве своем, а скотина надо мной царит. Не ем и не сплю. Здоровье потерял, со службы выгонят. Пройдет моя молодость за ничто. Лошадь все сожрет!»
        Весь день лежал. А ночью, когда все стихло и лишь слышалась порою трескотня звонка, он тихо встал, осторожно и неслышно открыл ворота, прокрался к конюшне и, отомкнув дверь, быстро юркнул в дом.
        Укрывшись с головой одеялом, он весело усмехался и подмигивал сам себе.
        - Что, объела? А? Недолго ты, матушка, поцарствовала, дромадер окаянный! Сволокут тебя анафемские воры на живодерню, станут из твоей шкуры, чтоб она лопнула, козловые сапоги шить. Губернаторшин блюдолиз! Вот погоди, покажут тебе губернаторшу.
        Заснул сладко. Во сне ел оладьи с медом. Утром крикнул Ильюшку, спросил строгим голосом: все ли благополучно?
        - А все!
        - А лошадь… цела? - почти в ужасе крикнул Уткин.
        - А что ей делается.
        - Врешь ты, мерзавец! Конский холоп!
        - А ей-богу, барин! Вы не пужайтесь, конек ваш целехонек. Усе сено пожрал, теперь овса домогается.
        У Уткина отнялась левая нога и правая рука. Левой рукой написал записку: «Никого не виню, если умру. Лошадь меня съела».
        Экзамен
        На подготовку к экзамену по географии дали три дня. Два из них Маничка потратила на примерку нового корсета с настоящей планшеткой. На третий день вечером села заниматься.
        Открыла книгу, развернула карту и - сразу поняла, что не знает ровно ничего. Ни рек, ни гор, ни городов, ни морей, ни заливов, ни бухт, ни губ, ни перешейков - ровно ничего.
        А их было много, и каждая штука чем-нибудь славилась.
        Индийское море славилось тайфуном, Вязьма - пряниками, Пампасы - лесами, Льяносы - степями, Венеция - каналами, Китай - уважением к предкам.
        Все славилось!
        Хорошая славушка дома сидит, а худая по свету бежит - и даже Пинские болота славились лихорадками.
        Подзубрить названия Маничка еще, может быть, и успела бы, но уж со славой ни за что не справиться.
        - Господи, дай выдержать экзамен по географии рабе твоей Марии!
        И написала на полях карты: «Господи, дай! Господи, дай! Господи, дай!»
        Три раза.
        Потом загадала: напишу двенадцать раз «Господи, дай», тогда выдержу экзамен.
        Написала двенадцать раз, но, уже дописывая последнее слово, сама себя уличила:
        - Ага! Рада, что до конца написала. Нет, матушка! Хочешь выдержать экзамен, так напиши еще двенадцать раз, а лучше и все двадцать.
        Достала тетрадку, так как на полях карты было места мало, и села писать. Писала и приговаривала:
        - Воображаешь, что двадцать раз напишешь, так и экзамен выдержишь? Нет, милая моя, напиши-ка пятьдесят раз! Может быть, тогда что-нибудь и выйдет. Пятьдесят? Обрадовалась, что скоро отделаешься! А? Сто раз, и ни слова меньше…
        Перо трещит и кляксит.
        Маничка отказывается от ужина и чая. Ей некогда. Щеки у нее горят, ее всю трясет от спешной, лихорадочной работы.
        В три часа ночи, исписав две тетради и клякспапир, она уснула над столом.
        Тупая и сонная, она вошла в класс.
        Все уже были в сборе и делились друг с другом своим волнением.
        - У меня каждую минуту сердце останавливается на полчаса! - говорила первая ученица, закатывая глаза.
        На столе уже лежали билеты. Самый неопытный глаз мог мгновенно разделить их на четыре сорта: билеты, согнутые трубочкой, лодочкой, уголками кверху и уголками вниз.
        Но темные личности с последних скамеек, состряпавшие эту хитрую штуку, находили, что все еще мало, и вертелись около стола, поправляя билеты, чтобы было повиднее.
        - Маня Куксина! - закричали они. - Ты какие билеты вызубрила? А? Вот замечай как следует: лодочкой - это пять первых номеров, а трубочкой пять следующих, а с уголками…
        Но Маничка не дослушала. С тоской подумала она, что вся эта ученая техника создана не для нее, не вызубрившей ни одного билета, и сказала гордо:
        - Стыдно так мошенничать! Нужно учиться для себя, а не для отметок.
        Вошел учитель, сел, равнодушно собрал все билеты и, аккуратно расправив, перетасовал их. Тихий стон прошел по классу. Заволновались и заколыхались, как рожь под ветром.
        - Госпожа Куксина! Пожалуйте сюда.
        Маничка взяла билет и прочла. «Климат Германии. Природа Америки. Города Северной Америки»…
        - Пожалуйста, госпожа Куксина. Что вы знаете о климате Германии?
        Маничка посмотрела на него таким взглядом, точно хотела сказать: «За что мучаешь животных?» - и, задыхаясь, пролепетала:
        - Климат Германии славится тем, что в нем нет большой разницы между климатом севера и климатом юга, потому что Германия, чем южнее, тем севернее…
        Учитель приподнял бровь и внимательно посмотрел на Маничкин рот.
        - Так-с!
        Подумал и прибавил:
        - Вы ничего не знаете о климате Германии, госпожа Куксина. Расскажите, что вы знаете о природе Америки?
        Маничка, точно подавленная несправедливым отношением учителя к ее познаниям, опустила голову и кротко ответила:
        - Америка славится пампасами.
        Учитель молчал, и Маничка, выждав минуту, прибавила чуть слышно:
        - А пампасы льяносами.
        Учитель вздохнул шумно, точно проснулся, и сказал с чувством:
        - Садитесь, госпожа Куксина.
        Следующий экзамен был по истории.
        Классная дама предупредила строго:
        - Смотрите, Куксина! Двух переэкзаменовок вам не дадут. Готовьтесь как следует по истории, а то останетесь на второй год! Срам какой!
        Весь следующий день Маничка была подавлена. Хотела развлечься и купила у мороженщика десять порций фисташкового, а вечером уже не по своей воле приняла касторку.
        Зато на другой день - последний перед экзаменами - пролежала на диване, читая «Вторую жену» Марлитта, чтобы дать отдохнуть голове, переутомленной географией.
        Вечером села за Иловайского и робко написала десять раз подряд: «Господи, дай…»
        Усмехнулась горько и сказала:
        - Десять раз! Очень Богу нужно десять раз! Вот написать бы раз полтораста, другое дело было бы!
        В шесть часов утра тетка из соседней комнаты услышала, как Маничка говорила сама с собой на два тона. Один тон стонал:
        - Не могу больше! Ух, не могу!
        Другой ехидничал:
        - Ага! Не можешь! Тысячу шестьсот раз не можешь написать «Господи, дай», а экзамен выдерживать - так это ты хочешь! Так это тебе подавай! За это пиши двести тысяч раз! Нечего! Нечего!
        Испуганная тетка прогнала Маничку спать.
        - Нельзя так. Зубрить тоже в меру нужно. Переутомишься - ничего завтра ответить не сообразишь.
        В классе старая картина.
        Испуганный шепот и волнение, и сердце первой ученицы, останавливающееся каждую минуту на три часа, и билеты, гуляющие по столу на четырех ножках, и равнодушно перетасовывающий их учитель.
        Маничка сидит и, ожидая своей участи, пишет на обложке старой тетради: «Господи, дай».
        Успеть бы только исписать ровно шестьсот раз, и она блестяще выдержит!
        - Госпожа Куксина Мария!
        Нет, не успела!
        Учитель злится, ехидничает, спрашивает всех не по билетам, а вразбивку.
        - Что вы знаете о войнах Анны Иоанновны, госпожа Куксина, и об их последствиях?
        Что-то забрезжило в усталой Маничкиной голове:
        - Жизнь Анны Иоанновны была чревата… Анна Иоанновны чревата… Войны Анны Иоанновны были чреваты…
        Она приостановилась, задохнувшись, и сказала еще, точно вспомнив наконец то, что нужно:
        - Последствия у Анны Иоанновны были чреватые…
        И замолчала.
        Учитель забрал бороду в ладонь и прижал к носу.
        Маничка всей душой следила за этой операцией, и глаза ее говорили: «За что мучаешь животных?»
        - Не расскажите ли теперь, госпожа Куксина, - вкрадчиво спросил учитель, - почему Орлеанская дева была прозвана Орлеанской?
        Маничка чувствовала, что это последний вопрос, влекущий огромные, самые «чреватые последствия». Правильный ответ нес с собой: велосипед, обещанный теткой за переход в следующий класс, и вечную дружбу с Лизой Бекиной, с которой, провалившись, придется разлучиться. Лиза уже выдержала и перейдет благополучно.
        - Ну-с? - торопил учитель, сгоравший, по-видимому, от любопытства услышать Маничкин ответ. - Почему же ее прозвали Орлеанской?
        Маничка мысленно дала обет никогда не есть сладкого и не грубиянить. Посмотрела на икону, откашлялась и ответила твердо, глядя учителю прямо в глаза:
        - Потому что была девица.
        Арабские сказки
        Осень - время грибное.
        Весна - зубное.
        Осенью ходят в лес за грибами.
        Весною - к дантисту за зубами.
        Почему это так - не знаю, но это верно.
        То есть не знаю о зубах, о грибах-то знаю. Но почему каждую весну вы встречаете подвязанные щеки у лиц, совершенно к этому виду не подходящих: у извозчиков, у офицеров, у кафешантанных певиц, у трамвайных кондукторов, у борцов-атлетов, у беговых лошадей, у теноров и у грудных младенцев?
        Не потому ли, что, как метко выразился поэт, «выставляется первая рама» и отовсюду дует?
        Во всяком случае, это не такой пустяк, как кажется, и недавно я убедилась, какое сильное впечатление оставляет в человеке это зубное время и как остро переживается само воспоминание о нем.
        Зашла я как-то к добрым старым знакомым на огонек. Застала всю семью за столом, очевидно, только что позавтракали. (Употребила здесь выражение «огонек», потому что давно поняла, что это значит - просто, без приглашения, «на огонек» можно зайти и в десять часов утра, и ночью, когда все лампы погашены.)
        Все были в сборе. Мать, замужняя дочь, сын с женой, дочь-девица, влюбленный студент, внучкина бонна, гимназист и дачный знакомый.
        Никогда не видала я это спокойное буржуазное семейство в таком странном состоянии. Глаза у всех горели в каком-то болезненном возбуждении, лица пошли пятнами.
        Я сразу поняла, что тут что-то случилось. Иначе почему все были в сборе, почему сын с женой, обыкновенно приезжавшие только на минутку, сидят и волнуются.
        Верно, какой-нибудь семейный скандал, и я не стала расспрашивать.
        Меня усадили, наскоро плеснули чаю, и все глаза устремились на хозяйского сына.
        - Ну-с, я продолжаю, - сказал он.
        Из-за двери выглянуло коричневое лицо с пушистой бородавкой: это старая нянька слушала тоже.
        - Ну, так вот, наложил он щипцы второй раз. Болища адская! Я реву, как белуга, ногами дрыгаю, а он тянет. Словом, все, как следует. Наконец, понимаете, вырвал…
        - После тебя я расскажу, - вдруг перебивает барышня.
        - И я хотел бы… Несколько слов, - говорит влюбленный студент.
        - Подождите, нельзя же всем сразу, - останавливает мать.
        Сын с достоинством выждал минуту и продолжал:
        - Вырвал, взглянул на зуб, расшаркался и говорит: «Pardon, это опять не тот!» И лезет снова в рот за третьим зубом! Нет, вы подумайте! Я говорю: «Милостивый государь! Если вы»…
        - Господи помилуй! - охает нянька за дверью. - Им только дай волю…
        - А мне дантист говорит: «Чего вы боитесь? - сорвался вдруг дачный знакомый. - Есть чего бояться? Я как раз перед вами удалил одному пациенту все сорок восемь зубов!» Но я не растерялся и говорю: «Извините, почему же так много? Это, верно, был не пациент, а корова!» Ха-ха!
        - И у коров не бывает, - сунулся гимназист. - Корова млекопитающая. Теперь я расскажу. В нашем классе…
        - Шш! Шш! - зашипели кругом. - Не перебивай. Твоя очередь потом.
        - Он обиделся, - продолжал рассказчик, - а я теперь так думаю, что он удалил пациенту десять зубов, а пациент ему самому удалил остальные!.. Ха-ха!
        - Теперь я! - закричал гимназист. - Почему же я непременно позже всех?
        - Это прямо бандит зубного дела! - торжествовал дачный знакомый, довольный своим рассказом.
        - А я в прошлом году спросила у дантиста, долго ли его пломба продержится, - заволновалась барышня, - а он говорит: «Лет пять, да нам ведь и не нужно, чтобы зубы нас переживали». Я говорю: «Неужели же я через пять лет умру?» Удивилась ужасно. А он надулся: «Этот вопрос не имеет прямого отношения к моей специальности».
        - Им только волю дай! - раззадоривала нянька за дверью.
        Входит горничная, собирает посуду, но уйти не может. Останавливается как завороженная с подносом в руках. Краснеет и бледнеет. Видно, что и ей много есть чего порассказать, да не смеет.
        - Один мой приятель вырвал себе зуб. Ужасно было больно! - рассказал влюбленный студент.
        - Нашли, что рассказывать! - так и подпрыгнул гимназист. - Очень, подумаешь, интересно! Теперь я! У нас в кла…
        - Мой брат хотел рвать зуб, - начала бонна. - Ему советуют, что напротив, по лестнице, живет дантист. Он пошел, позвонил. Господин дантист сам ему двери открыл. Он видит, что господин очень симпатичный, так что даже не страшно зубы рвать. Говорит господину: «Пожалуйста, прошу вас, вырвите мне зуб». Тот говорит: «Что ж, я бы с удовольствием, да только мне нечем. А очень болит?» Брат говорит: «Очень болит; рвите прямо щипцами». - «Ну, разве что щипцами». Пошел, поискал, принес какие-то щипцы, большие. Брат рот открыл, а щипцы не влезают. Брат и рассердился: «Какой же вы, - говорит, - дантист, когда у вас даже инструментов нет?» А тот так удивился. «Да я, - говорит, - вовсе и не дантист! Я - инженер». - «Так как же вы лезете зуб рвать, если вы инженер?» - «Да я, - говорит, - и не лезу. Вы сами ко мне пришли. Я думал - вы знаете, что я инженер, и просто по-человечески просите помощи. А я добрый, ну и…»
        - А мне фершал рвал, - вдруг вдохновенно воскликнула нянька. - Этакий был подлец! Ухватил щипцом да в одну минуту и вырвал. Я и дыхнуть не успела. «Подавай, - говорит, - старуха, полтинник». Один раз повернул - и полтинник. «Ловко, - говорю. - Я и дыхнуть не успела!» А он мне в ответ: «Что ж вы, - говорит, - хотите, чтоб я за ваш полтинник четыре часа вас по полу за зуб волочил? Жадны вы, - говорит, - все, и довольно стыдно!»
        - Ей-богу, правда! - вдруг взвизгнула горничная, нашедшая, что переход от няньки к ней не слишком для господ оскорбителен. - Ей-богу, все это - сущая правда. Живодеры они! Брат мой пошел зуб рвать, а дохтур ему говорит: «У тебя на этом зубе четыре корня, все переплелись и к глазу приросли. За этот зуб я меньше трех рублей взять не могу». А где нам три рубля платить? Мы люди бедные! Вот брат подумал да и говорит: «Денег таких у меня при себе нету, а вытяни ты мне этого зуба сегодня на полтора рубля. Через месяц расчет от хозяина получу, тогда до конца дотянешь». Так ведь нет! Не согласился. Все ему сразу подавай!
        - Скандал! - вдруг спохватился, взглянув на часы, дачный знакомый. - Три часа! Я на службу опоздал!
        - Три? Боже мой, а нам в Царское! - вскочили сын с женой.
        - Ах! Я Бебичку не накормила! - засуетилась дочка.
        И все разошлись, разгоряченные, приятно усталые.
        Но я шла домой очень недовольная. Дело в том, что мне самой очень хотелось рассказать одну зубную историйку. Да мне и не предложили.
        «Сидят, - думаю, - своим тесным, сплоченным буржуазным кружком, как арабы у костра, рассказывают свои сказки. Разве они о чужом человеке подумают? Конечно, мне, в сущности, все равно, но все-таки я - гостья. Неделикатно с их стороны».
        Конечно, мне все равно. Но тем не менее все-таки хочется рассказать…
        Дело было в глухом провинциальном городишке, где о дантистах и помину не было. У меня болел зуб, и направили меня к частному врачу, который, по слухам, кое-что в зубах понимал.
        Пришла. Врач был унылый, вислоухий и такой худой, что видно его было только в профиль.
        - Зуб? Это ужасно! Ну, покажите!
        Я показала.
        - Неужели болит? Как странно! Такой прекрасный зуб! Так, значит, болит? Ну, это ужасно! Такой зуб! Прямо удивительный!
        Он деловым шагом подошел к столу, разыскал какую-то длинную булавку - верно, от жениной шляпки.
        - Откройте ротик!
        Он быстро нагнулся и ткнул меня булавкой в язык. Затем тщательно вытер булавку и осмотрел ее, как ценный инструмент, который может еще не раз пригодиться, так чтобы не попортился.
        - Извините, мадам, это все, что я могу для вас сделать.
        Я молча смотрела на него и сама чувствовала, какие у меня стали круглые глаза. Он уныло повел бровями.
        - Я, извините, не специалист! Делаю, что могу!..
        Вот я и рассказала!
        Мой первый Толстой
        Я помню.
        Мне девять лет.
        Я читаю «Детство» и «Отрочество» Толстого. Читаю и перечитываю.
        В этой книге все для меня родное.
        Володя, Николенька, Любочка - все они живут вместе со мною, все они так похожи на меня, на моих сестер и братьев. И дом их в Москве у бабушки - это наш московский дом, и когда я читаю о гостиной, диванной или классной комнате, мне и воображать ничего не надо - это все наши комнаты.
        Наталья Саввишна - я ее тоже хорошо знаю - это наша старуха Авдотья Матвеевна, бывшая бабушкина крепостная. У нее тоже сундук с наклеенными на крышке картинками. Только она не такая добрая, как Наталья Саввишна. Она ворчунья. Про нее старший брат даже декламировал: «И ничего во всей природе благословить он не хотел».
        Но все-таки сходство так велико, что, читая строки о Наталье Саввишне, я все время ясно вижу фигуру Авдотьи Матвеевны.
        Все свои, все родные.
        И даже бабушка, смотрящая вопросительно строгими глазами из-под рюша своего чепца, и флакон с одеколоном на столике у ее кресла - это все такое же, все родное.
        Чужой только гувернер St-Jerome, и я ненавижу его вместе с Николенькой. Да как ненавижу! Дольше и сильнее, кажется, чем он сам, потому что он в конце концов помирился и простил, а я так и продолжала всю жизнь. «Детство» и «Отрочество» вошли в мое детство и отрочество и слились с ним органически, точно я не читала, а просто прожила их.
        Но в историю моей души, в первый расцвет ее красной стрелой вонзилось другое произведение Толстого - «Война и мир».
        Я помню.
        Мне тринадцать лет.
        Каждый вечер в ущерб заданным урокам я читаю и перечитываю все одну и ту же книгу - «Война и мир».
        Я влюблена в князя Андрея Болконского. Я ненавижу Наташу, во-первых, оттого, что ревную, во-вторых, оттого, что она ему изменила.
        - Знаешь, - говорю я сестре, - Толстой, по-моему, неправильно про нее написал. Не могла она никому нравиться. Посуди сама - коса у нее была «негустая и недлинная», губы распухшие. Нет, по-моему, она совсем не могла нравиться. А жениться он на ней собрался просто из жалости.
        Потом еще мне не нравилось, зачем князь Андрей визжал, когда сердился. Я считала, что Толстой это тоже неправильно написал. Я знала наверное, что князь не визжал.
        Каждый вечер я читала «Войну и мир».
        Мучительны были те часы, когда я подходила к смерти князя Андрея.
        Мне кажется, что я всегда немножко надеялась на чудо. Должно быть, надеялась, потому что каждый раз то же отчаяние охватывало меня, когда он умирал.
        Ночью, лежа в постели, я спасала его. Я заставляла его броситься на землю вместе с другими, когда разрывалась граната. Отчего ни один солдат не мог догадаться толкнуть его? Я бы догадалась, я бы толкнула.
        Потом посылала к нему всех лучших современных врачей и хирургов.
        Каждую неделю читала я, как он умирает, и надеялась, и верила чуду, что, может быть, на этот раз он не умрет.
        Нет. Умер! Умер!
        Живой человек один раз умирает, а этот вечно, вечно.
        И стонало сердце мое, и не могла я готовить уроков. А утром… Сами знаете, что бывает утром с человеком, который не приготовил урока!
        И вот наконец я додумалась. Решила идти к Толстому, просить, чтобы он спас князя Андрея. Пусть даже женит его на Наташе, даже на это иду, даже на это! - только бы не умирал!
        Спросила гувернантку - может ли автор изменить что-нибудь в уже напечатанном произведении. Та ответила, что как будто может, что авторы иногда для нового издания делают исправления.
        Посоветовалась с сестрой. Та сказала, что к писателю нужно идти непременно с его карточкой и просить подписать, иначе он и разговаривать не станет, да и вообще с несовершеннолетними они не говорят.
        Было очень жутко.
        Исподволь узнавала, где Толстой живет. Говорили разное - то, что в Хамовниках, то, что будто уехал из Москвы, то, что на днях уезжает.
        Купила портрет. Стала обдумывать, что скажу. Боялась - не заплакать бы. От домашних свое намерение скрывала - осмеют.
        Наконец решилась. Приехали какие-то родственники, в доме поднялась суетня - время удобное. Я сказала старой няньке, чтобы она проводила меня «к подруге за уроками», и пошла.
        Толстой был дома. Те несколько минут, которые пришлось прождать в передней, были слишком коротки, чтобы я успела удрать, да и перед нянькой было неловко.
        Помню, мимо меня прошла полная барышня, что-то напевая. Это меня окончательно смутило. Идет так просто, да еще напевает и не боится. Я думала, что в доме Толстого все ходят на цыпочках и говорят шепотом.
        Наконец - он. Он был меньше ростом, чем я ждала. Посмотрел на няньку, на меня. Я протянула карточку и, выговаривая от страха «л» вместо «р», пролепетала:
        - Вот, плосили фотоглафию подписать.
        Он сейчас же взял ее у меня из рук и ушел в другую комнату.
        Тут я поняла, что ни о чем просить не смогу, ничего рассказать не посмею и что так осрамилась, погибла навеки в его глазах, со своим «плосили» и «фотоглафией», что дал бы только Бог убраться подобру-поздорову.
        Он вернулся, отдал карточку. Я сделала реверанс.
        - А вам, старушка, что? - спросил он у няньки.
        - Ничего, я с барышней.
        Вот и все.
        Вспоминала в постели «плосили» и «фотоглафию» и поплакала в подушку.
        В классе у меня была соперница, Юленька Аршева. Она тоже была влюблена в князя Андрея, но так бурно, что об этом знал весь класс. Она тоже ругала Наташу Ростову и тоже не верила, чтобы князь визжал.
        Я свое чувство тщательно скрывала и, когда Аршева начинала буйствовать, старалась держаться подальше и не слушать, чтобы не выдать себя.
        И вот раз за уроком словесности, разбирая какие-то литературные типы, учитель упомянул о князе Болконском. Весь класс, как один человек, повернулся к Аршевой. Она сидела красная, напряженно улыбающаяся, и уши у нее так налились кровью, что даже раздулись.
        Их имена были связаны, их роман отмечен насмешкой, любопытством, осуждением, интересом - всем тем отношением, которым всегда реагирует общество на каждый роман.
        А я, одинокая, с моим тайным «незаконным» чувством, одна не улыбалась, не приветствовала и даже не смела смотреть на Аршеву.
        Вечером села читать о его смерти. Читала и уже не надеялась и не верила в чудо.
        Прочла с тоской и страданием, но не возроптала. Опустила голову покорно, поцеловала книгу и закрыла ее.
        - Была жизнь, изжилась и кончилась.
        Когда рак свистнул
        Рождественский ужас
        Елка догорела, гости разъехались.
        Маленький Петя Жаботыкин старательно выдирал мочальный хвост у новой лошадки и прислушивался к разговору родителей, убиравших бусы и звезды, чтобы припрятать их до будущего года. А разговор был интересный.
        - Последний раз делаю елку, - говорил папа Жаботыкин. - Один расход, и удовольствия никакого.
        - Я думала, твой отец пришлет нам что-нибудь к празднику, - вставила maman Жаботыкина.
        - Да, черта с два! Пришлет, когда рак свистнет.
        - А я думал, что он мне живую лошадку подарит, - поднял голову Петя.
        - Да, черта с два! Когда рак свистнет.
        Папа сидел, широко расставив ноги и опустив голову. Усы у него повисли, словно мокрые, бараньи глаза уныло уставились в одну точку.
        Петя взглянул на отца и решил, что сейчас можно безопасно с ним побеседовать.
        - Папа, отчего рак?
        - Гм?
        - Когда рак свистнет, тогда, значит, все будет?
        - Гм!..
        - А когда он свистит?
        Отец уже собрался было ответить откровенно на вопрос сына, но, вспомнив, что долг отца быть строгим, дал Пете легонький подзатыльник и сказал:
        - Пошел спать, поросенок!
        Петя спать пошел, но думать про рака не перестал. Напротив, мысль эта так засела у него в голове, что вся остальная жизнь утратила всякий интерес. Лошадки стояли с невыдранными хвостами, из заводного солдата пружина осталась невыломанной, в паяце пищалка сидела на своем месте - под ложечкой, - словом, всюду мерзость запустения. Потому что хозяину было не до этой ерунды. Он ходил и раздумывал, как бы так сделать, чтобы рак поскорее свистнул.
        Пошел на кухню, посоветовался с кухаркой Секлетиньей. Она сказала:
        - Не свистит, потому что у него губов нетути. Как губу наростит, так и свистнет.
        Больше ни она, ни кто-либо другой ничего объяснить не могли.
        Стал Петя расти, стал больше задумываться.
        - Почему-нибудь да говорят же, что коли свистнет, так все и исполнится, чего хочешь.
        Если бы рачий свист был только символ невозможности, то почему же не говорят: «когда слон полетит» или «когда корова зачирикает». Нет! Здесь чувствуется глубокая народная мудрость. Этого дела так оставить нельзя. Рак свистнуть не может, потому что у него и легких-то нету. Пусть так! Но неужели же не может наука воздействовать на рачий организм и путем подбора и различных влияний заставить его обзавестись легкими.
        Всю свою жизнь посвятил он этому вопросу. Занимался оккультизмом, чтобы уяснить себе мистическую связь между рачьим свистом и человеческим счастьем. Изучал строение рака, его жизнь, нравы, происхождение и возможности.
        Женился, но счастлив не был. Он ненавидел жену за то, что та дышала легкими, которых у рака не было. Развелся с женой и всю остальную жизнь служил идее.
        Умирая, сказал сыну:
        - Сын мой! Слушайся моего завета. Работай для счастья ближних твоих. Изучай рачье телосложение, следи за раком, заставь его, мерзавца, изменить свою натуру. Оккультные науки открыли мне, что с каждым рачьим свистом будет исполняться одно из самых горячих и искренних человеческих желаний. Можешь ли ты теперь думать о чем-либо, кроме этого свиста, если ты не подлец? Близорукие людишки строят больницы и думают, что облагодетельствовали ближних. Конечно, это легче, чем изменить натуру рака. Но мы, мы - Жаботыкины, из поколения в поколение будем работать и добьемся своего!
        Когда он умер, сын взял на себя продолжение отцовского дела. Над этим же работал и правнук его, а праправнук, находя, что в России трудно заниматься научной работой, переехал в Америку. Американцы не любят длинных имен и скоро перекрестили Жаботыкина в мистера Джеба, и, таким образом, эта славная линия совсем потерялась и скрылась от внимания русских родственников.
        Прошло много, очень много лет. Многое на свете изменилось, но степень счастья человеческого осталась ровно в том же положении, в каком было в тот день, когда Петя Жаботыкин, выдирая у лошадки мочальный хвост, спрашивал:
        - Папа, отчего рак?
        По-прежнему люди желали больше, чем получали, и по-прежнему сгорали в своих несбыточных желаниях и мучились.
        Но вот стало появляться в газетах странное воззвание:
        «Люди! Готовьтесь! Труды многих поколений движутся к концу! Акционерное общество „Мистер Джеб энд компани“ объявляет, что 25 декабря сего года в первый раз свистнет рак, и исполнится самое горячее желание каждого из ста человек (1 %). Готовьтесь!»
        Сначала люди не придавали большого значения этому объявлению. «Вот, - думали, - верно, какое-нибудь мошенничество. Какая-то американская фирма чудеса обещает, а все сведется к тому, чтобы прорекламировать новую ваксу. Знаем мы их!»
        Но чем ближе подступал обещанный срок, тем чаще стали призадумываться над американской затеей, покачивали головой и высказывались надвое.
        А когда новость подхватили газеты и поместили портрет великого изобретателя и снимок его лаборатории во всех разрезах, - никто уже не боялся признаться, что верит в грядущее чудо.
        Вскоре появилось и изображение рака, который обещал свистнуть. Он был скорее похож на станового пристава из Юго-Западного края, чем на животное хладнокровное. Выпученные глаза, лихие усы, выражение лица бравое. Одет он был в какую-то вязаную куртку со шнурками, а хвост не то был спрятан в какую-то вату, не то его и вовсе не было.
        Изображение это пользовалось большой популярностью. Его отпечатывали и на почтовых открытках, раскрашенного в самые фантастические цвета - зеленый с голубыми глазами, лиловый в золотых блестках и т. д. Новая рябиновая водка носила ярлык с его портретом. Новый русский дирижабль имел его форму и пятился назад. Ни одна уважающая себя дама не позволяла себе надеть шляпу без рачьих клешней на гарнировке.
        Осенью компания «Мистер Джеб энд компани» выпустила первые акции, которые так быстро пошли в гору, что самые солидные биржевые «зайцы» стали говорить о них почтительным шепотом.
        Время шло, бежало, летело. В начале октября сорок две граммофонные фирмы выслали в Америку своих представителей, чтобы записать и обнародовать по всему миру рачий свист.
        25 декабря утром никто не заспался. Многие даже не ложились, высчитывая и споря, через сколько секунд может на нашем меридиане воздействовать свист, раздававшийся в Америке. Одни говорили, что для этого пройдет времени не больше, чем для электрической передачи. Другие кричали, что астральный ток быстрее электрического, а так как здесь дело идет, конечно, об астральном токе, а не о каком-нибудь другом, то и так далее.
        С восьми часов утра улицы кишели народом. Конные городовые благодушно наседали на публику лошадиными задами, а публика радостно гудела и ждала.
        Объявлено было, что тотчас по получении первой телеграммы дан будет пушечный выстрел.
        Ждали, волновались. Восторженная молодежь громко ликовала, строя лучезарные планы. Скептики кряхтели и советовали лучше идти домой и позавтракать, потому что, само собой разумеется, ровно ничего не будет и дураков валять довольно глупо.
        Ровно в два часа дня раздался ясный и гулкий пушечный выстрел, и в ответ ему ахнули тысячи радостных вздохов.
        Но тут произошло что-то странное, непредвиденное, необычное, что-то такое, в чем никто не смог и не захотел увидеть звена сковывавшей всех цепи: какой-то высокий толстый полковник вдруг стал как-то странно надуваться, точно нарочно; он весь разбух, слился в продолговатый шар; вот затрещало пальто, треснул шов на спине, и, словно радуясь, что преодолел неприятное препятствие, полковник звонко лопнул и разлетелся брызгами во все стороны.
        Толпа шарахнулась. Многие, взвизгнув, бросились бежать.
        - Что такое? Что же это?
        Бледный солдатик, криво улыбаясь трясущимися губами, почесал за ухом и махнул рукой:
        - Вяжи, ребята! Мой грех! Я ему пожелал: «Чтоб те лопнуть!»
        Но никто не слушал и не трогал его, потому что все в ужасе смотрели на дико визжавшую длинную старуху в лисьей ротонде; она вдруг закружилась и на глазах у всех юркнула в землю.
        - Провалилась, подлая! - напутственно прошамкали чьи-то губы.
        Безумная паника охватила толпу. Бежали, сами не зная куда, опрокидывая и топча друг друга. Слышался предсмертный хрип двух баб, подавившихся собственными языками, а над ними громкий вой старика:
        - Бейте меня, православные! Моя волюшка в энтих бабах дохнет!
        Жуткая ночь сменила кошмарный вечер. Никто не спал. Вспоминали собственные черные желания и ждали исполнения над собою чужих желаний.
        Люди гибли как мухи. В целом свете только одна какая-то девчонка в Северной Гвинее выиграла от рачьего свиста: у нее прошел насморк по желанию тетки, которой она надоела беспрерывным чиханьем. Все остальные добрые желания (если только и были) оказались слишком вялыми и холодными, чтобы рак мог насвистать их исполнение.
        Человечество быстрыми шагами шло к гибели и погибло бы окончательно, если бы не жадность «Мистера Джеба энд компани», которые, желая еще более вздуть свои акции, переутомили рака, понуждая его к непосильному свисту электрическим раздражением и специальными пилюлями.
        Рак сдох.
        На могильном памятнике его (работы знаменитого скульптора по премированной модели) напечатана надпись:
        «Здесь покоится свистнувший экземпляр рака - собственность „Мистера Джеба энд компани“, утоливший души человеческие и насытивший пламеннейшие их желания.
        Не просыпайся!»
        Дураки
        На первый взгляд кажется, будто все понимают, что такое дурак и почему дурак чем дурее, тем круглее.
        Однако, если прислушаешься и приглядишься - поймешь, как часто люди ошибаются, принимая за дурака самого обыкновенного глупого или бестолкового человека.
        - Вот дурак, - говорят люди. - Вечно у него пустяки в голове!
        Они думают, что у дурака бывают когда-нибудь пустяки в голове!
        В том-то и дело, что настоящий круглый дурак распознается, прежде всего, по своей величайшей и непоколебимейшей серьезности. Самый умный человек может быть ветреным и поступать необдуманно, - дурак постоянно все обсуждает; обсудив, поступает соответственно и, поступив, знает, почему он сделал именно так, а не иначе.
        Если вы сочтете дураком человека, поступающего безрассудно, вы сделаете такую ошибку, за которую вам потом всю жизнь будет совестно.
        Дурак всегда рассуждает.
        Простой человек, умный или глупый - безразлично, скажет:
        - Погода сегодня скверная, - ну, да все равно, пойду погуляю.
        А дурак рассудит:
        - Погода скверная, но я пойду погулять. А почему я пойду? А потому, что дома сидеть весь день вредно. А почему вредно? А просто потому, что вредно.
        Дурак не выносит никаких шероховатостей мысли, никаких невыясненных вопросов, никаких нерешенных проблем. Он давно уже все решил, понял и все знает. Он - человек рассудительный и в каждом вопросе сведет концы с концами и каждую мысль закруглит.
        При встрече с настоящим дураком человека охватывает какое-то мистическое отчаяние. Потому что дурак - это зародыш конца мира. Человечество ищет, ставит вопросы, идет вперед, и это во всем: и в науке, и в искусстве, и в жизни, а дурак и вопроса-то никакого не видит.
        - Что такое? Какие там вопросы?
        Сам он давно уже на все ответил и закруглился.
        В рассуждениях и закруглениях дураку служат опорой три аксиомы и один постулат.
        Аксиомы:
        1) Здоровье дороже всего.
        2) Были бы деньги.
        3) С какой стати.
        Постулат:
        Так уж надо.
        Где не помогают первые, там всегда вывезет последний.
        Дураки обыкновенно хорошо устраиваются в жизни. От постоянного рассуждения лицо у них приобретает с годами глубокое и вдумчивое выражение. Они любят отпускать большую бороду, работают усердно, пишут красивым почерком.
        - Солидный человек. Не вертопрах, - говорят о дураке. - Только что-то в нем такое… Слишком серьезен, что ли?
        Убедясь на практике, что вся мудрость земли им постигнута, дурак принимает на себя хлопотливую и неблагодарную обязанность - учить других. Никто так много и усердно не советует, как дурак. И это от всей души, потому что, приходя в соприкосновение с людьми, он все время находится в состоянии тяжелого недоумения.
        - Чего они все путают, мечутся, суетятся, когда все так ясно и кругло? Видно, не понимают; нужно им объяснить.
        - Что такое? О чем вы горюете? Жена застрелилась? Ну, так это же очень глупо с ее стороны. Если бы пуля, не дай Бог, попала ей в глаз, она бы могла повредить себе зрение. Боже упаси! Здоровье дороже всего!
        - Ваш брат помешался от несчастной любви? Он меня прямо удивляет. Я бы ни за что не помешался. С какой стати? Были бы деньги!
        Один лично мне знакомый дурак, самой совершенной, будто по циркулю выведенной, круглой формы, специализировался исключительно в вопросах семейной жизни.
        - Каждый человек должен жениться. А почему? А потому, что нужно оставить после себя потомство. А почему нужно потомство? А так уж нужно. И все должны жениться на немках.
        - Почему же на немках? - спрашивали у него.
        - Да так уж нужно.
        - Да ведь этак, пожалуй, и немок на всех не хватит.
        Тогда дурак обижался:
        - Конечно, все можно обратить в смешную сторону.
        Дурак этот жил постоянно в Петербурге, и жена его решила отдать своих дочек в один из петербургских институтов.
        Дурак воспротивился:
        - Гораздо лучше отдать их в Москву. А почему? А потому, что их там очень удобно будет навещать. Сел вечером в вагон, поехал, утром приехал и навестил. А в Петербурге когда еще соберешься!
        В обществе дураки - народ удобный. Они знают, что барышням нужно делать комплименты, хозяйке нужно сказать: «а вы все хлопочете», и, кроме того, никаких неожиданностей дурак вам не преподнесет.
        - Я люблю Шаляпина, - ведет дурак светский разговор. - А почему? А потому, что он хорошо поет. А почему хорошо поет? Потому, что у него талант. А почему у него талант? Просто потому, что он талантлив.
        Все так кругло, хорошо, удобно. Ни сучка ни задоринки. Подхлестнешь - и покатится.
        Дураки часто делают карьеру, и врагов у них нет. Они признаются всеми за дельных и серьезных людей.
        Иногда дурак и веселится. Но, конечно, в положенное время и в надлежащем месте. Где-нибудь на именинах.
        Веселье его заключается в том, что он деловито расскажет какой-нибудь анекдот и тут же объяснит, почему это смешно.
        Но он не любит веселиться. Это его роняет в собственных глазах.
        Все поведение дурака, как и его наружность, так степенно, серьезно и представительно, что его всюду принимают с почетом. Его охотно выбирают в председатели разных обществ, в представители каких-нибудь интересов. Потому что дурак приличен. Вся душа дурака словно облизана широким коровьим языком. Кругло, гладко. Нигде не зацепит.
        Дурак глубоко презирает то, чего не знает. Искренне презирает.
        - Это чьи стихи сейчас читали?
        - Бальмонта.
        - Бальмонта? Не знаю. Не слыхал такого. Вот Лермонтова читал. А Бальмонта никакого не знаю.
        Чувствуется, что виноват Бальмонт, что дурак его не знает.
        - Ницше? Не знаю. Я Ницше не читал!
        И опять таким тоном, что делается стыдно за Ницше.
        Большинство дураков читает мало. Но есть особая разновидность, которая всю жизнь учится. Это - дураки набитые.
        Название это, впрочем, очень неправильное, потому что в дураке, сколько он себя ни набивает, мало что удерживается. Все, что он всасывает глазами, вываливается у него из затылка.
        Дураки любят считать себя большими оригиналами и говорят:
        - По-моему, музыка иногда очень приятна. Я, вообще, большой чудак!
        Чем культурнее страна, чем спокойнее и обеспеченнее жизнь нации, тем круглее и совершеннее форма ее дураков.
        И часто надолго остается нерушим круг, сомкнутый дураком в философии или в математике, или в политике, или в искусстве. Пока не почувствует кто-нибудь:
        - О, как жутко! О, как кругла стала жизнь!
        И прорвет круг.
        Троицын день
        Кучер Трифон принес с вечера несколько охапок свежесрезанного душистого тростника и разбросал по комнатам.
        Девочки визжали и прыгали, а мальчик Гриша ходил за Трифоном, серьезный и тихий, и уравнивал тростник, чтоб лежал гладко.
        Вечером девочки побежали делать к завтрему букеты: в Троицын день полагается идти в церковь с цветами. Пошел и Гриша за сестрами.
        - Ты чего! - крикнула Варя. - Ты мужчина, тебе никакого букета не надо.
        - Сам-то ты букет! - поддразнила Катя-младшая.
        Она всегда так дразнила. Повторит сказанное слово и прибавит: «сам-то ты». И никогда Гриша не придумал, как на это ответить, и обижался.
        Он был самый маленький, некрасивый и вдобавок сметной, потому что из одного уха у него всегда торчал большой кусок ваты. У него часто болели угли, и тетка, заведовавшая в доме всеми болезнями, строго велела затыкать хоть одно ухо.
        - Чтоб насквозь тебя через голову не продувало.
        Девочки нарвали цветов, связали букеты и спрятали их под большой жасминовый куст, в густую траву, чтоб не завяли до завтра.
        Гриша подойти не смел и приглядывался издали. Когда же они ушли, принялся за дело и сам. Крутил долго, и все ему казалось, что не будет прочно. Каждый стебелек привязывал к другому травинкой и обертывал листком. Вышел букет весь корявый и неладный. Но Гриша, точно того и добивался, осмотрел его деловито и спрятал под тот же куст.
        Дома шли большие приготовления. У каждой двери прикрепили по березке, а мать с теткой говорили о каком-то помещике Катомилове, который завтра в первый раз приедет в гости.
        Непривычная зелень в комнатах и помещик Катомилов, для которого решили заколоть цыплят, страшно встревожили Гришину душу. Ему чувствовалось, что началась какая-то новая, страшная жизнь, с неведомыми опасностями.
        Он осматривался, прислушивался и, вытащив из кармана курок от старого сломанного пистолета, решил припрятать его подальше. Вещица была очень ценная; девочки владели ею с самой Пасхи, ходили с нею в палисадник на охоту, долбили ею гнилые доски на балконе, курили ее как трубку, - да мало ли еще что, - пока не надоела и не перешла к Грише.
        Теперь, в предчувствии тревожных событий, Гриша спрятал драгоценную штучку в передней, под плевальницу.
        Вечером, перед сном, он вдруг забеспокоился о своем букете и побежал его проведать.
        Так поздно, да еще один, он никогда в саду не бывал. Все было не то что страшное, а не такое, как нужно. Белый столб, что на средней клумбе (его тоже удобно было колупать курком), подошел совсем близко к дому и чуть-чуть колыхался. Поперек дороги прыгал на лапках маленький камушек. Под жасминовым кустом было тоже неладно; ночью там росла, вместо зеленой, серая трава, и когда Гриша протянул руку, чтоб пощупать свой букет, что-то в глубине куста зашелестело, а рядом, у самой дорожки, засветилась огоньком маленькая спичечка.
        Гриша подумал: «Ишь, кто-то уж поселился…»
        И на цыпочках пошел домой.
        - Там кто-то поселился, - сказал он сестрам.
        - Сам-то ты поселился! - поддразнила Катя.
        В детской к каждой кроватке нянька Агашка привязала по маленькой березке.
        Гриша долго рассматривал, все ли березки одинаковые.
        «Нет, моя самая маленькая. Значит, я умру».
        Засыпая, вспомнил про свой курок и испугался, что не положил его на ночь под подушку и что мучится теперь курок один под плевальницей.
        Тихонечко поплакал и заснул.
        Утром подняли рано, причесали всех гладко и раскрахмалили вовсю. У Гриши новая рубашка пузырилась и жила сама по себе: Гриша мог бы в ней свободно повернуться, и она бы и не сворохнулась.
        Девочки гремели ситцевыми платьями, твердыми и колкими, как бумага. Оттого что Троица, и нужно, чтоб все было новое и красивое.
        Заглянул Гриша под плевальницу. Курок лежал тихо, но был меньше и тоньше, чем всегда.
        - За одну ночь чужим стал! - упрекнул его Гриша и оставил пока что на том же месте.
        По дороге в церковь мать посмотрела на Гришин букет, шепнула что-то тетке, и обе засмеялись. Гриша всю обедню думал, о чем тут можно смеяться. Рассматривал свой букет и не понимал. Букет был прочный, до конца службы не развалился, и, когда стебли от Гришиной руки сделались совсем теплые и противные, он стал держать свой букет прямо за головку большого тюльпана. Прочный был букет.
        Мать и тетка крестились, подкатывая глаза, и шептались о помещике Катомилове, что нужно ему оставить цыпленка и на ужин, а то засидится - и закусить нечем.
        Еще шептались о том, что деревенские девки накрали цветов из господского сада и надо Трифона прогнать, зачем не смотрит.
        Гриша посмотрел на девок, на их корявые, красные руки, держащие краденые левкои, и думал, как Бог будет их на том свете наказывать.
        «Подлые, скажет, как вы смели воровать?»
        Дома снова разговоры о помещике Катомилове и пышные приготовления к приему.
        Накрыли парадную скатерть, посреди стола поставили вазочку с цветами и коробку сардинок. Тетка начистила земляники и украсила блюдо зелеными листьями.
        Гриша спросил, можно ли вынуть вату из уха. Казалось неприличным, чтобы при помещике Катомилове вата торчала. Но тетка не позволила.
        Наконец гость подъехал к крыльцу. Так тихо и просто, что Гриша даже удивился. Он ждал невесть какого грохоту.
        Повели к столу. Гриша стал в угол и наблюдал за гостем, чтобы вместе с ним пережить радостное удивление от парадной скатерти, цветов и сардинок.
        Но гость был ловкая штука. Он и виду не показал, как на него все это подействовало. Сел, выпил рюмку водки и съел одну сардинку, а больше даже не захотел, хотя мать и упрашивала.
        «Небось меня никогда так не просит».
        На цветы помещик даже и не взглянул.
        Гриша вдруг понял: ясное дело, что помещик притворяется! В гостях все притворяются и играют, что им ничего не хочется.
        Но, в общем, помещик Катомилов был хороший человек. Всех хвалил, смеялся и разговаривал весело даже с теткой. Тетка конфузилась и подгибала пальцы, чтобы не было видно, как ягодный сок въелся около ногтей.
        Во время обеда под окном раздался гнусавый говорок нараспев.
        - Нищий пришел! - сказала нянька Агашка, прислуживавшая за столом.
        - Снеси ему кусок пирога! - велела мать.
        Агашка понесла кусок на тарелке, а помещик Катомилов завернул пятак в бумажку (аккуратный был человек) и дал его Грише:
        - Вот, молодой человек, отдайте нищему.
        Гриша вышел на крыльцо. Там на ступеньках сидел старичок и выгребал пальцем капусту из пирога, корочку отламывал и прятал в мешок.
        Старичок был весь сухенький и грязненький, особой деревенской, земляной грязью, сухенькой и непротивной.
        Ел он языком и деснами, а губы только мешали, залезая туда же в рот.
        Увидя Гришу, старичок стал креститься и шамкал что-то про Бога и благодетелей, и вдов, и сирот.
        Грише показалось, что старик себя называет сиротой. Он немножко покраснел, засопел и сказал басом:
        - Мы тоже сироты. У нас теткин маленький помер.
        Нищий опять зашамкал, заморгал. Сесть бы с ним рядом да и заплакать.
        «Добрые мы! - думал Гриша. - Как хорошо, что мы такие добрые! Всего ему дали! Пирога дали, пять копеек денег!»
        Так хотелось ему заплакать с тихою сладкою мукой. И не знал, как быть. Вся душа расширилась и ждала.
        Он повернулся, пошел в переднюю, оторвал клочок от покрывавшей стол старой газеты, вытащил свой курок, завернул его в бумажку и побежал к нищему.
        - Вот, это тоже вам! - сказал он, весь дрожа и задыхаясь.
        Потом пошел в сад и долго сидел один, бледный, с круглыми, остановившимися глазами.
        Вечером прислуга и дети собрались на обычном месте у погреба, где качели.
        Девочки громко кричали и играли в помещика Катомилова.
        Варя была помещиком, Катя остальным человечеством…
        Помещик ехал на качельной доске, упираясь в землю тонкими ногами в клетчатых чулках, и дико вопил, махая над головой липовой веткой.
        На земле проведена была черта, и, как только помещик переходил ее клетчатыми ногами, человечество бросалось на него и с победным криком отталкивало доску назад.
        Гриша сидел у погреба на скамеечке с кухаркой, Трифоном и нянькой Агашкой. На голове у него, по случаю сырости, был надет чепчик, делавший лицо уютным и печальным.
        Разговор шел про помещика Катомилова.
        - Очень ему нужно! - говорила кухарка. - Очень его нашими ягодами рассыропишь!
        - Шардинки в городу покупала, - вставила Агашка.
        - Очень ему нужно! Поел да и был таков! Бабе за тридцать, а туда же приваживать!
        Агашка нагнулась к Грише.
        - Ну, чего сидишь, старичок? Шел бы с сестрицами поиграл. Сидит, сидит как кукса!
        - Очень ему нужно, - тянула кухарка моток своей мысли, длинный и весь одинаковый. - Он и не подумал…
        - Няня Агаша! - вдруг весь забеспокоился Гриша. - Кто все отдает бедному, несчастному, тот святой? Тот святой?
        - Святой, святой, - скороговоркой ответила Агашка.
        - И не подумал, чтоб вечерок посидеть. Поел, попил, да и прощайте!
        - Помещик Катомилов! - визжит Катя, толкая качель.
        Гриша сидит весь тихий и бледный.
        Одутлые щеки слегка свисают, перетянутые тесемкой чепчика. Круглые глаза напряженно и открыто смотрят прямо в небо.
        Тонкая психология
        Вере Томилиной
        До отхода поезда оставалось еще восемь минут.
        Пан Гуслинский уютно устроился в маленьком купе второго класса, осмотрел свой профиль в карманное зеркальце и выглянул в окно.
        Пан Гуслинский был коммивояжер по профессии, но по призванию донжуан чистейшей воды. Развозя по всем городам Российской империи образцы оптических стекол, он, в сущности, заботился только об одном - как бы сокрушить на своем пути побольше сердец. Для этого святого дела он не щадил ни времени, ни труда, зачастую без всякой для себя выгоды или удовольствия.
        В тех городах, где ему приходилось бывать только от поезда до поезда, часа два-три, он губил женщин, не слезая с извозчика. Чуть-чуть прищурит глаза, подкрутит правый ус, подожмет губы и взглянет.
        И как взглянет! Это трудно объяснить, но… словом, когда он предлагал купцам образцы своих оптических стекол - он глядел совершенно иначе.
        С женщинами, на которых был направлен этот взгляд, делалось что-то странное. Они сначала смотрели изумленно, почти испуганно, затем закрывали рот рукой и начинали хохотать, подталкивая локтем своих спутников.
        А пан Гуслинский даже не оборачивался на свою жертву. Он уже намечал вскользь другую и губил тоже.
        «Ну, эта уже не забудет! - думал он. - И эта имеет себе тоже! Вот я преспокойно проехал мимо, а они там преспокойно сходят с ума».
        При более близком и более долгом знакомстве пан Гуслинский вместе с чарами своих внешних качеств, конечно, пускал в оборот и обаяние своей духовной личности. Результаты получались потрясающие: три раза женился он гражданским браком и был раз двенадцать бит в разных городах и различными предметами.
        В Лодзи машинкой для снимания сапог, в Киеве палкой, в Житомире копченой колбасой, в Конотопе (от поезда до поезда) самоварной трубой, в Чернигове сапогом, в Минске палкой из-под копченого сига, в Вильне футляром для скрипки, в Варшаве бутылкой, в Калише суповой ложкой и, наконец, в Могилеве запросто кулаком.
        Зверь, как известно, бежит на ловца, хотя, следуя природным инстинктам, должен был бы делать как раз противоположное.
        Едва выглянул пан Гуслинский в окошко, как мимо по платформе быстрым шагом прошла молодая дама очень привлекательной наружности, но прошла она так скоро, что даже не заметила томного взора и не успела погибнуть.
        Пан Гуслинский высунул голову.
        «Эге! Да она преспокойно торопится на поезд! Поедем, следовательно, вместе. Ну что ж - пусть себе!»
        Судьба дамы была решена. Когда поезд двинулся, пан Гуслинский осмотрел свой профиль, подкрутил ус и прошелся по вагонам.
        Хорошенькая дама ехала тоже во втором классе с толстощеким двенадцатилетним кадетиком. На Гуслинского она не обратила ни малейшего внимания, несмотря на то что он расшаркался и сказал «пардонк» с чисто парижским шиком.
        На станциях пан Гуслинский выходил на платформу и становился в профиль против окна, у которого сидела дама. Но дама не показывалась. Смотрел на Гуслинского один толстый кадет и жевал яблоки.
        Томные взгляды донжуана гасли на круглых кадетских щеках.
        Пан призадумался.
        «Здесь придется немножко заняться тонкой психологией. Иначе ничего не добьешься! Я лично не люблю материнства в женщине. Это очень животная черта. Но раз женщина так обожает своего ребенка, что все время кормит яблоками, чтоб ему лопнуть, то это дает мне ключ к ее сердцу. Нужно завладевать любовью ребенка, и мать будет поймана».
        И он стал завладевать.
        Купил на полустанке пару яблок и подал в окно кадету.
        - Вы любите плоды, молодой человек? Я уж это себе заметил, хе-хе! Пожалуйста, покушайте, хе-хе! Очень приятно быть полезным молодому путешественнику!
        - Мерси! - мрачно сказал кадет и, вытерев яблоко обшлагом, выкусил добрую половину.
        Поезд двинулся, и Гуслинский еле успел вскочить.
        «Я действую, между прочим, как осел. Что толку, что мальчишка слопал яблоко? С ними должен быть я сам, а не яблоко. Преспокойно пересяду».
        - Пардонк! У меня там такая теснота! Можете себе представить - я пошел на станцию покушать, возвращаюсь, а мое место преспокойно занято. Может быть, разрешите? Я здесь устроюсь, рядом с молодым человеком, хе-хе!
        Дама пожала плечом:
        - Пожалуйста! Мне-то что!
        И, вынув книжку, стала читать.
        - Ну, молодой человек, мы теперь с вами непременно подружимся. Вы далеко едете?
        - В Петраков, - буркнул кадет.
        Гуслинский так и подпрыгнул.
        - Боже ж мой! Да это прямо знаменитое совпадение. Я тоже преспокойно еду в Петраков! Значит, всю ночь мы проведем вместе и еще почти весь день! Нет, видали вы что подобное!
        Кадет отнесся к «знаменитому совпадению» очень сухо и угрюмо молчал.
        - Вы любите приключения, молодой человек? Я обожаю! Со мной всегда необычайные вещи. Вы разрешите поделиться с вами?
        Кадет молчал. Дама читала. Гуслинский задумался.
        «Зачем она его родила? Только мешает! При нем ей преспокойно неловко смотреть на меня. Но погоди! Сердце матери отпирается при помощи сына!»
        Он откашлялся и вдохновенно зафантазировал:
        - Так вот, был со мной такой случай. В Лодзи влюбляется в меня одна дама и преспокойно сходит с ума. Муж ее врывается ко мне с револьвером и преспокойно кричит, что убьет меня из ревности. Ну-с, молодой человек, как вам нравится такое положение? А? Тем более что я был уже почти обручен с девицею из высшей аристократии. Она даже имеет свой магазин. Ну, я как рыцарь не мог никого компроментовать, в ужасе подбежал к окну и преспокойно бросаюсь с первого этажа. А тот убийца смотрит на меня сверху! Понимаете ужас! Лежу на тротуаре, а сверху преспокойно убийца. Выбора никакого! Я убежал и позвал городового.
        Дама подняла голову.
        - Что вы за вздор рассказываете мальчику!
        И опять углубилась в чтение.
        Пан Гуслинский ликовал:
        «Эге! Начинается! Уже заговорила!»
        - Я есть хочу! - сказал кадет. - Скоро ли станция?
        - Есть хотите? Великолепно, молодой человек! Сейчас небольшая остановка, и я сбегаю вам за бутербродами. Вот и отлично! Вы любите вашу мамашу? Мамашу надо любить!
        Кадет мрачно съел восемь бутербродов. Потом Гуслинский бегал для него за водой, а на большой станции повел ужинать и все уговаривал любить мамашу.
        - Ваша мамаша - это нечто замечательное! Если она захочет, то может каждого скокетничать! Уверяю вас!
        Кадет глядел удивленно, бараньими глазами, и ел за четверых.
        - Будем торопиться, молодой человек, а то мамаша, наверное, уже беспокоится, - томился донжуан.
        Когда вернулись в вагон, оказалось, что мамаша уже улеглась спать, закрывшись с головой пледом.
        «Эге! Ну да все равно, завтра еще целый день. Отдала сына в надежные руки, чтоб он себе лопнул, а сама преспокойно спит. Зато завтра будет благодарность. Хотя вот уже этот жирный парень объел меня на три рубля шестьдесят копеек».
        - Ложитесь, молодой человек! Кладите ноги прямо на меня! Ничего, ничего, мне не тяжело. Штаны я потом отчищу бензином. Вот так! Молодцом!
        Кадет спал крепко и только изредка сквозь сон лягал пана Гуслинского под ложечку. Но тот шел на все и задремал только к утру.
        Проснувшись на рассвете, вдруг заметил, что поезд стоит, а мамаша куда-то пропала. Встревоженный Гуслинский высвободился из-под кадетовых ног и высунулся в окно. Что такое? Она стоит на платформе и около нее чемодан… Что такое? Бьет третий звонок.
        - Сударыня! Что вы делаете? Сейчас поезд тронется! Третий звонок! Вы преспокойно останетесь!
        Кондуктор свистнул, стукнули буфера.
        - Да мы уже трогаемся! - надрывался Гуслинский, забыв всякую томность глаз.
        Поезд двинулся. Гуслинский вдруг вспомнил о кадете:
        - Сына забыли! Сына! Сына!
        Дама досадливо махнула рукой и отвернулась.
        Гуслинский схватил кадета за плечо.
        - Мамаша ушла! Мамаша вылезла! Что же это такое! - вопил он.
        Кадет захныкал:
        - Чего вы меня трясете! Какая мамаша? Моя мамаша в Петракове.
        Гуслинский даже сел.
        - А как же… а эта дама? Мы же ее называли мамашей, или я преспокойно сошел с ума! А?
        - Гм… - хныкал кадет. - Я не называл! Я ее не знаю! Это вы называли. Я думал, что она ваша мамаша, что вы ее так называете… Я не виноват… И не надо мне ваших яблок, не на-а-да…
        Пан Гуслинский вытер лоб платком, встал, взял свой чемодан:
        - Паскудный обжора! Вы! Выйдет из вас шулер, когда подрастете. Преспокойно. Св-винья!
        И, хлопнув дверью, вышел на площадку.
        Приготовишка
        Лизу, стриженую приготовишку, взяла к себе на Масленицу из пансиона тетка.
        Тетка была дальняя, малознакомая, но и то слава Богу. Лизины родители уехали на всю зиму за границу, так что очень-то в тетках разбираться не приходилось.
        Жила тетка в старом доме-особняке, давно приговоренном на слом, с большими комнатами, в которых все тряслось и звенело каждый раз, как проезжала по улице телега.
        - Этот дом уже давно дрожит за свое существование! - сказала тетка.
        И Лиза, замирая от страха и жалости, прислушивалась, как он дрожит.
        У тетки жилось скучно. Приходили к ней только старые дамы и говорили все про какого-то Сергея Эрастыча, у которого завелась жена с левой руки.
        Лизу при этом высылали вон из комнаты.
        - Лизочка, душа моя, закрой двери, а сама останься с той стороны.
        А иногда и прямо:
        - Ну-с, молодая девица, вам совершенно незачем слушать, о чем большие говорят.
        «Большие» - магическое и таинственное слово, мука и зависть маленьких. А потом, когда маленькие подрастают, они оглядываются с удивлением:
        - Где эти «большие», эти могущественные и мудрые, знающие и охраняющие какую-то великую тайну? Где они, сговорившиеся и сплотившиеся против маленьких? И где их тайна в этой простой, обычной и ясной жизни?
        У тетки было скучно.
        - Тетя, у вас есть дети?
        - У меня есть сын Коля. Он вечером придет.
        Лиза бродила по комнатам, слушала, как старый дом дрожит за свое существование, и ждала сына Колю.
        Когда дамы засиживались у тетки слишком долго, Лиза подымалась по лесенке в девичью.
        Там властвовала горничная Маша, тихо хандрила швея Клавдия и прыгала канарейка в клетке над геранью, подпертой лучинками.
        Маша не любила, когда Лиза приходила в девичью.
        - Нехорошо барышне с прислугами сидеть. Тетенька обидятся.
        Лицо у Маши отекшее, обрюзгшее, уши оттянуты огромными гранатовыми серьгами, падающими почти до плеч.
        - Какие у вас красивые серьги! - говорила Лиза, чтобы переменить неприятный разговор.
        - Это мне покойный барин подарил.
        Лиза смотрит на серьги с легким отвращением.
        «И как ей не страшно от покойника брать!»
        Ей немножко жутко.
        - Скажите, Маша, это он вам ночью принес?
        Маша вдруг неприятно краснеет и начинает трясти головой.
        - Ночью?
        Швея Клавдия щелкает ногтем по натянутой нитке и говорит, поджимая губы:
        - Стыдно барышням пустяки болтать. Вот Марья Петровна пойдут и тетеньке пожалятся.
        Лиза вся съеживается и отходит к последнему окошку, где живет канарейка.
        Канарейка живет хорошо и проводит время весело. То клюнет конопляные семечки, то брызнет водой, то почешет носик о кусочек извести. Жизнь кипит.
        «И чего они все на меня сердятся?» - думает Лиза, глядя на канарейку.
        Будь она дома, она бы заплакала, а здесь нельзя.
        Поэтому она старается думать о чем-нибудь приятном.
        Самая приятная мысль за все три дня, что она живет у тетки, - это как она будет рассказывать в пансионе Кате Ивановой и Оле Лемерт про ананасное мороженое, которое в воскресенье подавали к обеду.
        «Каждый вечер буду рассказывать. Пусть лопаются от зависти».
        Подумала еще о том, что вечером приедет «сын Коля» и будет с кем поиграть.
        Канарейка уронила из клетки конопляное семечко, Лиза полезла под стул, достала его и съела.
        Семечко оказалось очень вкусным. Тогда она вытащила боковой ящичек в клетке и, взяв щепотку конопли, убежала вниз.
        У тетки опять сидели дамы, но Лизу не прогнали. Верно, уже успели переговорить про левую жену.
        Потом пришел какой-то лысый, бородатый господин и поцеловал у тетки руку.
        - Тетя, - спросила Лиза шепотом, - что это за старая обезьяна пришла?
        Тетка обиженно поджала губы:
        - Это, Лизочка, не старая обезьяна. Это мой сын Коля.
        Лиза сначала подумала, что тетка шутит, и хотя шутка показалась ей не веселой, она все-таки из вежливости засмеялась. Но тетка посмотрела на нее очень строго, и она вся съежилась.
        Пробралась тихонько в девичью, к канарейке.
        Но в девичьей было тихо и сумеречно. Маша ушла. За печкой, сложив руки, вся прямая и плоская, тихо хандрила швея Клавдия.
        В клетке тоже было тихо. Канарейка свернулась комочком, стала серая и невидная.
        В углу, у иконы с розовым куличным цветком, чуть мигала зеленая лампадка.
        Лиза вспомнила о покойнике, который по ночам носит подарки, и тревожно затосковала.
        Швея, не шевелясь, сказала гнусавым голосом:
        - Сумерничать пришли, барышня? А? Сумерничать? А?
        Лиза, не отвечая, вышла из комнаты.
        «Уж не убила ли швея канарейку, что она такая тихая?»
        За обедом сидел «сын Коля», и все было невкусное, а на пирожное подали компот, как в пансионе, так что и подруг подразнить нечем будет.
        После обеда Маша повезла Лизу в пансион.
        Ехали в карете, пахнувшей кожей и теткиными духами. Окошки дребезжали тревожно и печально.
        Лиза забилась в уголок, думала про канарейку, как той хорошо живется днем над кудрявой геранью, подпертой лучинками.
        Думала, что скажет ей классная дама, ведьма Марья Антоновна, думала о том, что не переписала заданного урока, и губы у нее делались горькими от тоски и страха.
        «Может быть, нехорошо, что я взяла у канарейки ее зернышки? Может быть, она без ужина спать легла?»
        Не хотелось об этом думать.
        «Вырасту большая, выйду замуж и скажу мужу: „Пожалуйста, муж, дайте мне много денег“. Муж даст денег, я сейчас же куплю целый воз зернышек и отвезу канарейке, чтоб ей на всю старость хватило».
        Карета завернула в знакомые ворота.
        Лиза тихо захныкала - так тревожно сжалось сердце.
        Приготовишки уже укладывались спать, и Лизу отправили прямо в дортуар.
        Разговаривать в дортуаре было запрещено, и Лиза молча стала раздеваться. Одеяло на соседней кровати тихо зашевелилось, повернулась темная стриженая голова с хохолком на темени.
        - Катя Иванова! - вся встрепенулась радостью Лиза. - Катя Иванова.
        Она даже порозовела, так весело стало. Сейчас Катя Иванова удивится и позавидует.
        - Катя Иванова! У тети было ананасное мороженое! Чудное!
        Катя молчала, только глаза блестели, как две пуговицы.
        - Понимаешь, ананасное. Ты небось никогда не ела! Из настоящего ананаса!
        Стриженая голова приподнялась, блеснули острые зубки и хохолок взъерошился.
        - Все-то ты врешь, дурища!
        И она повернулась к Лизе спиной.
        Лиза тихо разделась, сжалась комочком под одеялом, поцеловала себе руку и тихо заплакала.
        Предпраздничное
        Предрождественское настроение определеннее всего выражается в оживлении Гостиного двора.
        В окнах - заманчивая выставка материй, кружев, лент, и всюду коротенькие, но красноречивые объявления:
        «Специально для подарков».
        Если вы войдете в магазин и спросите какую-нибудь материю, приказчик предупредительно осведомится:
        - Для вас прикажете или для подарков?
        И, узнав, что для подарков, будет предлагать совсем особого качества товар.
        Дело не так просто, как вы, может быть, думаете.
        Товар этот изготовлен на самой тонкой психологии.
        За выработкой материала наблюдают специалисты, знатоки души человеческой.
        Для подарка - значит, нужно, чтобы было красиво и имело вид дорогого, потому что нужно вызвать в «одаряемом» радость и благодарность.
        Для подарка - значит, не для себя, значит, платить хочется подешевле, и забота о доброкачественности покупаемого отсутствует вполне.
        Итак, основой для приготовления рождественских подарков берется основа человеческих отношений: поменьше заплатить - побольше получить.
        «Куплю для бонны этой дряни в крапинках, - думает барыня, ощупывая материю. - С виду оно будто атлас. Все равно не разберет; я скажу, что такой шелк… Она рада будет, поможет Манечке платьице сшить».
        «Для тетеньки куплю этой полосатой, - думает другая. - Господи! Прямо по нитке лезет. Ну, да ничего, она все равно после праздников уедет, при мне шить не станет».
        - Вам для прислуги? - спрашивает приказчик.
        И, получив утвердительный ответ, справляется о подробностях:
        - Они кухарка? Для кухарок предпочтительнее всего коричневое бордо с желтой горошиной. Клетка для кухарки тоже хороша. Особливо с красным. Потому цвет лица у кухарок пылкий и требует оживления в кофтах.
        - Для нянюшки? Для нянюшки солидное с мелким цветком, кардинал-эстрагон, лиловое с мильфлером…
        - Для горнишен веселенькое под шелк, с ажурчиком под брокар…
        - Для гувернянек-с вот это, под мужской жилет, под рытый бархат, под ватерлоо…
        - А вот для вас лично могу рекомендовать последние новости: «аэроплан» в полосочку, «пропеллер» с начесом, «решительный» с ворсом, «вуазен» в клетку, «фарман» с мелкими дырочками, «международная» двуличная, хорошо для стирки… Мальчик! Подай стул барыне - оне на ногах качаются!
        Кроме материй есть еще специальные вещицы для подарков.
        Странные вещицы!
        Продаются они обыкновенно в парфюмерных или писчебумажных магазинах.
        Форма их самая разнообразная.
        Материал тоже.
        Бывают они и из фарфора, и из металла, и из всяких шелковых тряпочек, но что они изображают и для чего предназначаются - никто не знает…
        Скажите, пожалуйста, что это за штучка? - робко спрашиваете вы у продавщицы.
        - Это? - недоумевает она. - Это…
        И она произносит несколько свистящих и шипящих.
        - А-а! - притворяетесь вы, что поняли. - Странно, что я сразу не узнал. А… собственно говоря, для чего она?
        Новое недоумение и ответ:
        - Для подарков.
        - Ах да! А сколько стоит?
        - Четыре с полтиной. А поменьше и без бронзы - три.
        Вас начинает притягивать к загадочной вещице какое-то странное тупое любопытство. Вы покупаете ее и много дней придумываете, кому подарить. Наконец жертва выбрана.
        - Прелестная вещица, - мечтательно благодарит она вас. - Это, верно, для перьев.
        - То есть… гм… Ну да, конечно, для перьев.
        - Странно… А я думал, что это для снимания сапог, - вставляет свое слово старый дядюшка-провинциал.
        - Нет, это скорее всего для штопанья чулок, - говорит тетка. - Видишь, оно вроде гриба…
        - А мне кажется, его нужно вешать на лампу…
        - Нет, это подчашник… Чего вы смеетесь? Ведь бывают же подстаканники, так почему же…
        Барышни шепчут что-то друг другу на ухо и, густо покраснев, смеются до слез.
        - Неплавда! - говорит толстый маленький мальчик. - Я знаю, что это: это наушник для зайца…
        Потом начинают говорить о предполагаемом пикнике, на который вас не приглашают…
        Вопрос о том, как украсить елку и что на нее повесить, решен давно, может быть, целое столетие тому назад.
        Каждый знает, что именно нужно покупать.
        На самую верхушку - звезду. Вешается она специально для дам-писательниц, чтобы дать им сюжет о бедном мальчике, которому бабушка обещала показать звездочку, но надула. Мальчик умрет, а бабушка исправится и перестанет говорить надвое.
        На нижние ветки подвешивается всякая дрянь - там никому, кроме самых маленьких детей, ничего не видно.
        А самые маленькие дети, если и поймут, что под елкой висит дрянь, все равно рассказать об этом не сумеют, потому что их не учили гадким словам.
        Чуть-чуть повыше вешаются маленькие каменные яблоки, рекомендованные торговцами специально для елок.
        - Действительно, - говорят они, - мала штучка, а вот поди-ка раскуси!
        Самый лучший, отборный ряд украшений вешается не ниже двухаршинного расстояния от пола. Здесь маленькие дети не достанут, а большим все хорошо видно.
        Здесь помещаются бонбоньерки подороже и разные вещицы, дающие хозяевам возможность показать свое остроумие.
        - Этот башмачок для Александра Алексеевича, - решает хозяйка. - Я ему подам его и скажу: «Вот под этим предметом желаю вам находиться».
        - А эту скрипочку Осипу Сергеевичу: «Пусть все под нее пляшут».
        - Что-о? Ничего не понимаю, - удивляется муж.
        - Очень просто: желаю, чтобы все плясали под его дудку.
        - Так ведь это же не дудка, а скрипка…
        - Как глупо! Не все ли равно. Лишь бы был инструмент…
        - А эта свинья с золотом для кого?
        - Это для папаши…
        - Гм… А он не обидится?
        - Ты с ума сошел! Это самая счастливая эмблема…
        Повыше вешаются орехи, бусы и вещи, которые жалко дарить чужим детям.
        - Хорошо, милочка, этот зайчик достанется тебе. Ты напомни, когда будешь уезжать. А теперь, видишь, мне не достать…
        Таков порядок, освященный веками…
        И всякая хозяйка дома, получившая приличное воспитание (неприличное, впрочем, кажется, никому и не дается), справится с этим делом без особого труда.
        Гораздо труднее решить вопрос о том, что класть под елку, что выбирать для подарков.
        Прежде всего обращается внимание на так называемые «практичные подарки». Их иногда даже выписывают из Варшавы.
        - Вот, Наденька, - говорит муж, - нужно раздобыть для Мишеля этот приборчик. Называется: «Каждый сам себе позолотчик». Прилагаются разные кисточки, лаки, золотой порошок. Ему понравится. Он ведь любит пачкать все, что под руку попадается.
        - А для Аркадия Веньяминовича вот это. Слушай: «Каждый сам себе сифон». Видишь, вот эту трубочку воткнуть в пробку…
        - А Сереже можно просто подарить твою пепельницу с круглого стола. Скажем, что это новость, что это «Каждый сам себе пепельница».
        Затем подбираются подарки ехидно-мстительного характера.
        Для старой девы - амур с розгой, для домовладельца - заводной трамвайчик, для вегетарианца - картонная котлетка.
        Выбираются вещи все самые обидные, и на совет приглашается старая гувернантка только потому, что у нее скверный характер.
        Наконец доходит очередь и до детей.
        Маленьким мальчикам по настоянию приказчиков приобретаются деревянные ружья, из которых они на другой же день запаливают пробкой в лоб своему грудному братцу, и разные рожки и трубы, в которые им запретят трубить.
        Для детей самого беззащитного возраста (от года до двух) рекомендуются игрушки, которых нельзя брать в руку потому, что они выкрашены ядовитой краской, и конфетки, которых нельзя есть потому, что они изготовлены на салициле, сахарине, глицерине, стрихнине, трихине и прочих растительных и животных ядах.
        Для ребят дошкольного возраста лучше всего покупать книжки с картинками.
        Между ними бывают такие (я говорю о книжках с картинками), которые могли бы не без пользы прочесть и люди солидного возраста.
        Я помню, мне рекомендовал приказчик книжного магазина для девочки семи лет: «Сластолюбивая Соня».
        Глубоко нравственная история начиналась следующими словами: «Маленькая Соня была очень сластолюбива. Однажды она съела все вишневое варенье, которое с трудом и заботами сварила для своих друзей ее добрая мать».
        В конце рассказа маленькая Соня строго наказана за свое сластолюбие, и дети-читатели убеждаются раз навсегда, что сластолюбивыми быть невыгодно.
        В большом ходу также переводные немецкие книжки. На русских детей они действуют несколько двусмысленно.
        Есть, например, рассказ про маленького Фрица, сделавшего тысячи добрых дел, которые были бы не под силу самому всесовершенному Будде. В конце рассказа маленький Фриц идет по улице, и все прохожие, смотря на него, говорят: «Вот идет наш добрый маленький Фриц». Только и всего!
        Прочтя этот рассказ, русские дети убеждаются, что добрые дела вознаграждаются очень плохо, и стараются впредь сдерживать свои сердечные порывы.
        Есть еще очень поучительный рассказ про маленького Генриха, который вел себя очень скверно и был в наказание оставлен без обеда. И «в то время как сестры и братья его ели вкусные говяжьи соусы, он принужден был довольствоваться печеным яблоком и чашкой шоколада»!!
        Книга эта производит на русских детей самое развращающее действие. Я знаю двоих, которые прямо взбесились, добиваясь счастья есть печеные яблоки и пить шоколад вместо скверных говяжьих соусов.
        Безнравственная книга!
        Мы-то, взрослые, давно знаем, что добродетель питается говяжьими соусами в то время, как разные безобразники лакомятся шоколадом, но зачем же открывать глаза детям? Задача педагогики - как можно дольше сохранять в детях их невинную бессмысленность, чтобы из них могли выработаться сознательные люди только к тридцати годам. Иначе, подумайте, что бы было! Кого бы мы тогда эксплуатировали? На ком бы выезжали?
        Нет, господа! Берегитесь вредных книжек, лишающих наших детей их очаровательной беззащитности!
        Катенька
        Дачка была крошечная - две комнатки и кухня.
        Мать ворчала в комнатах, кухарка на кухне, и так как объектом ворчания для обеих служила Катенька, то оставаться дома этой Катеньке не было никакой возможности, и сидела она целый день в саду на скамейке-качалке.
        Мать Катеньки, бедная, но неблагородная вдова, всю зиму шила дамские наряды и даже на входных дверях прибила дощечку «Мадам Параскове, моды и платья». Летом же отдыхала и воспитывала гимназистку-дочь посредством упреков в неблагодарности.
        Кухарка Дарья зазналась уже давно, лет десять тому назад, и во всей природе до сих пор не нашлось существа, которое сумело бы поставить ее на место.
        Катенька сидит на своей качалке и мечтает «о нем». Через год ей будет шестнадцать лет, тогда можно будет венчаться и без разрешения митрополита. Но с кем венчаться-то, вот вопрос?
        Из дома доносится тихое бубнение матери:
        - … И ничего, ни малейшей благодарности! Розовый брокар на платье купила, сорок пять…
        - Девка на выданье, - гудит из кухни, - избаловавши с детства. Нет, коли ты мать, так взяла бы хворостину хорошую…
        - Самих бы вас хворостиной! - кричит Катенька и мечтает дальше.
        Венчаться можно со всяким, это ерунда, - лишь бы была блестящая партия. Вот, например, есть инженеры, которые воруют. Это очень блестящая партия. Потом еще можно выйти за генерала. Да мало ли за кого! Но интересно совсем не это. Интересно, с кем будешь мужу изменять. «Генеральша-графиня Катерина Ивановна дома?» И входит «он» в белом кителе, вроде Середенкина, только, конечно, гораздо красивее, и носом не фыркает. «Извините, я дома, но принять вас не могу, потому что я другому отдана и буду век ему верна». Он побледнел, как мрамор, только глаза его дивно сверкают… Едва дыша, он берет ее за руку и говорит…
        - Катя-а! А Катя-а! Это ты с тарелки черносливину взяла-а?
        Мать высунула голову в окошко, и видно ее сердитое лицо. Из другого окошка, подальше, высовывается голова в повойнике и отвечает:
        - Конешно, она. Я сразу увидела: было для компоту десять черносливин, а как она подошла, так и девять сделалось. И как тебе не стыдно - а?
        - Сами слопали, а на меня валите! - огрызнулась Катенька. - Очень мне нужен ваш чернослив! От него керосином пахнет.
        - Кероси-ином? А почему же ты знаешь, что керосином, коли ты не пробовала, - а?
        - Керосином? - ужасается кухарка. - Эдакие слова произносить! Взять бы что ни на есть да отстегать бы, так небось…
        - Стегайте себя саму! Отвяжитесь!
        Да… значит, он берет за руку и говорит: «Отдайся мне!» Я уже готова уступить его доводам, как вдруг дверь распахивается и входит муж. «Сударыня, я все слышал. Я дарю вам мой титул, чин и все состояние, и мы разведемся…»
        - Катька! Дура полосатая! Кошка носатая! - раздался голос позади скамейки.
        Катенька обернулась.
        Через забор перевесился соседский Мишка и, дрыгая, для равновесия, высоко поднятой ногой, обрывал с росших у скамейки кустов зеленую смородину.
        - Пошел вон, поганый мальчишка! - взвизгнула Катенька.
        - Поган, да не цыган! А ты вроде Володи.
        - Мама! Мама, он смородину рвет!
        - Ах ты Господи помилуй! - высунулись две головы. - Час от часу не легче! Ах ты, дерзостный! Ах ты, мерзостный!
        - Взять бы хворостину хорошую…
        - Мало вас, видно, в школе порют, что вы и на каникулах под розгу проситесь. Вон пошел, чтоб духу твоего!..
        Мальчишка спрятался, предварительно показав для самоудовлетворения, всем по очереди, свой длинный язык, с налипшим к нему листом смородины.
        Катенька уселась поудобнее и попробовала мечтать дальше. Но ничего не выходило. Поганый мальчишка совсем выбил ее из настроения. Почему вдруг «кошка носатая»? Во-первых, у кошек нет носов - они дышат дырками, - а во-вторых, у нее, у Катеньки, совершенно греческий нос, как у древних римлян. И потом, что это значит - «вроде Володи»? Володи разные бывают. Ужасно глупо. Не стоит обращать внимания.
        Но не обращать внимания было трудно. От обиды сами собой опускались углы рта и тоненькая косичка дрожала под затылком.
        Катенька пошла к матери и сказала:
        - Я не понимаю вас! Как можно позволять уличным мальчишкам издеваться над собой. Неужели же только военные должны понимать, что значит честь мундира?
        Потом пошла в свой уголок, достала конвертик, украшенный золотой незабудкой с розовым сиянием вокруг каждого лепестка, и стала изливать душу в письме к Мане Кокиной:
        «Дорогая моя! Я в ужасном состоянии. Все мои нервные окончания расстроились совершенно. Дело в том, что мой роман быстро идет к роковой развязке.
        Наш сосед по имению, молодой граф Михаил, не дает мне покоя. Достаточно мне выйти в сад, чтобы услышать за спиной его страстный шепот. К стыду моему, я его полюбила беззаветно.
        Сегодня утром у нас в имении случилось необычное событие: пропала масса фруктов, черносливов и прочих драгоценностей. Вся прислуга в один голос обвинила шайку соседских разбойников. Я молчала, потому что знала, что их предводитель граф Михаил.
        В тот же вечер он с опасностью для жизни перелез через забор и шепнул страстным шепотом: „Ты должна быть моей“. Разбуженная этим шепотом, я выбежала в сад в капоте из серебряной парчи, закрытая, как плащом, моими распущенными волосами (у меня коса очень отросла за это время, ей богу), и граф заключил меня в свои объятия. Я ничего не сказала, но вся побледнела, как мрамор; только глаза мои дивно сверкали…»
        Катенька вдруг приостановилась и крикнула в соседнюю комнатушку:
        - Мама! Дайте мне, пожалуйста, семикопеечную марку. Я пишу Мане Кокиной.
        - Что-о? Ma-арку? Все только Кокиным да Мокиным письма писать! Нет, милая моя, мать у тебя тоже не лошадь, чтоб на Мокиных работать. Посидят Мокины и без писем!
        - Только и слышно, что марку давай, - загудело из кухни. - Взяла бы хворостину хорошую, да как ни на есть…
        Катенька подождала минутку, прислушалась, и когда стало ясно, что марки не получить, она вздохнула и приписала:
        «Дорогая Манечка! Я очень криво приклеила марку и боюсь, что она отклеится, как на прошлом письме. Целую тебя 100 000 000 раз. Твоя Катя Моткова».
        Чучело
        Увидела недавно в окне зоологического магазина, среди разных роскошных орлов и соколов, чучело толстой пучеглазой совы. Остановилась, пригляделась - что такое она мне напоминает? Что-то очень далекое и забавное связано вот с этим носом-крючком и выпученными глазами.
        И вдруг я вспомнила: напоминает мне это чучело самые мои первые литературные шаги. Жуткие шаги и вполне неудачные.
        Собственно говоря, быть писательницей никогда я не собиралась, несмотря на то что все в нашей семье с детства писали стихи. Занятие это считалось у нас почему-то очень постыдным, и чуть кто поймает брата или сестру с карандашом, тетрадкой и вдохновенным лицом, - немедленно начинает кричать:
        - Пишет! Пишет!
        Пойманный оправдывается, а уличители издеваются над ним и скачут вокруг него на одной ножке:
        - Пишет! Пишет! Писатель!
        У брата кадета нашли обрывок стихотворения:
        Что было бы, если
        К вам в корпус Лесли
        Явилась вдруг?!
        Лесли - мы знали ее - была прехорошенькая институточка.
        И еще стихотворение, очень трагическое, явно связанное с переэкзаменовкой по алгебре:
        О, зачем ты так жарко молилась в ту ночь,
        За молитвой меня забывая!
        Ты могла бы спасти, ты могла бы помочь,
        Ты спасла бы меня, дорогая!
        Вне подозрений был только самый старший брат, существо, полное мрачной иронии. Но однажды, когда после летних каникул он уехал в лицей, в комнате его были найдены обрывки бумаг с какими-то поэтическими возгласами и несколько раз повторенной строчкой:
        О Мирра, бледная луна!
        Увы! И он писал стихи!
        Открытие это произвело на нас сильное впечатление, и, как знать, может быть, старшая сестра моя Маша, став известной поэтессой, взяла себе псевдоним «Мирра Лохвицкая» именно благодаря этому впечатлению.
        Я мечтала быть художницей. И даже по совету одной очень опытной одноклассницы-приготовишки написала это желание на листочке бумаги, листочек сначала пожевала, а потом выбросила из окна вагона. Приготовишка говорила, что средство это «без осечки».
        Когда старшая сестра, окончив институт, стала печатать свои стихотворения, я иногда, по дороге из гимназии, провожала ее в редакцию. Провожала не одна, а с нянюшкой, которая несла мою сумку с книгами.
        И там, пока сестра сидела в кабинете редактора (что это был за журнал - не помню, но помню, что редакторами его были П. Гнедич и Всеволод Соловьев), мы с нянюшкой ждали в приемной.
        Я садилась от нянюшки подальше, чтобы никто но догадался, что она за мной присматривает, делала вдохновенное лицо и думала, что меня, наверное, и рассыльный, и кассирша, и все посетители принимают за писательницу. Вот только стулья в приемной были какие-то неладно-высокие и ноги у меня до полу не хватали. Но этот недостаток, как и короткое платье с гимназическим передником, вполне выкупался и покрывался с лихвою вдохновенным выражением лица.
        В тринадцать лет у меня был уже литературный стаж: стихи на приезд государыни и стихи по случаю юбилея гимназии. В этих последних, написанных стилем пышной оды, была строфа, из-за которой много пришлось пострадать:
        И пусть грядущим поколеньям,
        Как нам, сияет правды свет
        Здесь, в этом храме просвещенья,
        Еще на много-много лет!
        Этим «храмом просвещенья» сестры донимали меня целый год. Притворюсь, что болит голова, не пойду в гимназию, и начинается:
        - Надя, Надя! Что же ты в храм просвещенья? Как же ты допускаешь, что там без тебя сияет правды свет?
        И вот, когда мне было лет шестнадцать-семнадцать, написала я забавную «Песенку Маргариты». Конечно, никому ее не показала и решила потихоньку отнести в «Осколки».
        В «Осколках» редактором был Лейкин, тогда уже старый, хворый. Вскоре он умер.
        Пошла в редакцию.
        Очень было страшно. Страшнее всего на лестнице, когда я протянула руку к звонку. Дверь была маленькая и грязная. Пахло пирогом с капустой, который я терпеть не могу. Позвонила и тут же подумала: «Бежать!»
        Но за дверью что-то заскреблось. Сняли цепочку. В щелку посмотрели - сначала один глаз, потом другой, и дверь открылась.
        - Вам кого?
        Пожилая, очень худая дама в оренбургском платке крест-накрест.
        - Я к… мне к… к Лек…
        - Их еще нет, - сказала дама. - Войдите, присядьте, обождите. Они скоро будут.
        Посадила меня в крошечную комнатку и ушла.
        Из крошечной комнатки видна другая, тоже небольшая, край письменного стола и над ним птичье чучело.
        Смотрю и чувствую, как складываются в уме непочтительные стихи:
        У редактора висело
        Птичье чучело.
        На редактора глядело,
        Глаза пучило…
        Ждала долго.
        Изредка входила худая дама и, поглаживая костлявыми руками свой платок на груди, шептала мне:
        - Потерпите, теперь уж недолго.
        И вот раздался звонок. Топот, кашель, хрип. Я разобрала:
        - Кто?
        - Что?
        - А?
        - Зачем?
        - К кому?
        - Черт!
        Потом хрип смолк, снова вошла худая дама и сказала испуганным шепотом:
        - Они еще обмерзши!
        И ушла.
        А я сидела и думала, какой ужас заниматься литературой…
        Опять вошла дама и опять прошептала, видимо жалея меня и желая ободрить:
        - Они еще не оттаявши!
        Добрая дама! Обнять бы ее и вместе поплакать…
        И снова скрылась.
        Господи! Господи! Уйти бы мне, да и уйти не смею.
        Опять дама:
        - Они отошедши.
        Я как-то не сразу поняла, что значит «отошедши». Первое мгновение подумала, что это значит, будто Лейкин умер, и в ужасе вскочила.
        - Да вы не бойтесь! - успокаивала меня дама. - Они сказали, чтобы вас впустить.
        Я зажмурилась и шагнула вперед. Действительно, ведь не убьет же он меня!
        В кресле, перед птичьим чучелом, сидел кряжистый, кривоплечий и, кажется, косоглазый старик с бородой. Очень мрачный.
        - С чем пожаловали? - спросил он меня, глядя в сторону. - Что вам нужно?
        - Стихи… - прошептала я. - «Песенка Маргариты»…
        - Что-о? У нас, кажется, таких стихов отродясь не бывало. Объясните толковее.
        - Я сочинила… вот…
        Но пока я лепетала, он чихнул и ничего не расслышал. Чихнул он так страшно, что чучело закачалось, кивая вниз клювом.
        - Чего-о? - вновь спросил редактор.
        - Я… мои… я сочинила…
        Он, не глядя на меня, протянул руку. Я ткнула в нее свой листок.
        - Ну? - спросил он.
        - Что? - спросила я.
        - Ну и до свиданья. Ответ прочтете в почтовом ящике.
        Через месяц прочла в почтовом ящике «Осколков»: «Песенка Маргариты» никуда не годится.
        Таков был мой первый литературный шаг.
        Впоследствии эту самую «Песенку Маргариты» я, исключительно для тайного торжества над сердитым редактором (хотя его уже не было в живых), напечатала в разных изданиях не меньше четырех раз.
        Да, редактора я больше не видела, а вот с чучелом нам встретиться довелось и, глядя друг на друга, вспомнить былое…
        Чертик в баночке
        (Вербная сказка)
        Я помню.
        Мне тогда было семь лет.
        Все предметы были тогда большие-большие, дни длинные, а жизнь - бесконечная.
        И радости этой жизни были внесомненные, цельные и яркие.
        Была весна.
        Горело солнце за окном, уходило рано и, уходя, обещало, краснея:
        - Завтра останусь дольше.
        Вот принесли освященные вербы.
        Вербный праздник лучше зеленого. В нем радость весны обещанная, а там - свершившаяся.
        Погладить твердый ласковый пушок и тихонько разломать. В нем зеленая почечка.
        - Будет весна! Будет!
        В Вербное воскресенье принесли мне с базара чертика в баночке.
        Прижимать нужно было тонкую резиновую пленочку, и он танцевал.
        Смешной чертик. Веселый. Сам синий, язык длинный, красный, а на голом животе зеленые пуговицы.
        Ударило солнце в стекло, опрозрачнел чертик, засмеялся, заискрился, глазки выпучены.
        И я смеюсь, и я кружусь, пою песенку, нарочно для черта сочиненную:
        - День-день-дребедень!
        Слова, может быть, и неудачные, но очень подходящие. И солнцу нравятся. Оно тоже поет, звенит, с нами играет.
        И все быстрее кружусь, и все быстрее нажимаю пальцем резинку. Скачет чертик, как бешеный, звякает боками о стеклянные стенки.
        - День-день-дребедень!
        - А-ах!
        Разорвалась тонкая пленочка, капает вода. Прилип черт боком, выпучил глаза.
        Вытрясла черта на ладонь, рассматриваю.
        Некрасивый!
        Худой, а пузатый. Ножки тоненькие, кривенькие. Хвост крючком, словно к боку присох. А глаза выкатил злые, белые, удивленные.
        - Ничего, - говорю, - ничего. Я вас устрою.
        Нельзя было говорить «ты», раз он так недоволен.
        Положила ваты в спичечную коробочку. Устроила черта.
        Прикрыла шелковой тряпочкой. Не держится тряпочка, ползет, с живота слезает.
        А глаза злые, белые, удивляются, что я бестолковая.
        Точно моя вина, что он пузатый.
        Положила черта в свою постельку спать на подушечку. Сама пониже легла, всю ночь на кулаке проспала.
        Утром смотрю - такой же злой и на меня удивляется.
        День был звонкий, солнечный. Все гулять пошли.
        - Не могу, - сказала, - у меня голова болит.
        И осталась с ним нянчиться.
        Смотрю в окошко. Идут дети из церкви, что-то говорят, чему-то радуются, о чем-то заботятся.
        Прыгает солнце с лужи на лужу, со стеклышка на стеклышко. Побежали его зайчики «поймаю - ловлю»! Прыг-скок. Смеются-играют.
        Показала черту. Выпучил глаза, удивился, рассердился, ничего не понял, обиделся.
        Хотела ему спеть про «день-дребедень», да не посмела.
        Стала ему декламировать Пушкина:
        Люблю тебя, Петра творенье,
        Люблю твой строгий, стройный вид,
        Невы державное теченье,
        Береговой ее гранит…
        Стихотворение было серьезное, и я думала, что понравится. И читала я его умно и торжественно.
        Кончила, и взглянуть на него страшно.
        Взглянула: злится - того гляди, глаза лопнут.
        Неужели и это плохо? А уж лучшего я ничего не знаю.
        Не спалось ночью. Чувствую, сердится он: как смею я тоже на постельке лежать. Может быть, тесно ему, - почем я знаю.
        Слезла тихонько.
        - Не сердитесь, черт, я буду в вашей спичечной коробочке спать.
        Разыскала коробочку, легла на пол, коробочку под бок положила.
        - Не сердитесь, черт, мне так очень удобно.
        Утром меня наказали, и горло у меня болело. Я сидела тихо, низала для него бисерное колечко и плакать боялась.
        А он лежал на моей подушке, как раз посередине, чтобы мягче было, блестел носом на солнце и не одобрял моих поступков.
        Я снизала для него колечко из самых ярких и красивых бисеринок, какие только могут быть на свете.
        Сказала смущенно:
        - Это для вас!
        Но колечко вышло ни к чему. Лапы у черта были прилеплены прямо к бокам вплотную, и никакого кольца на них не напялишь.
        - Я люблю вас, черт! - сказала я.
        Но он смотрел с таким злобным удивлением.
        Как я смела?!
        И я сама испугалась, - как я смела! Может быть, он хотел спать или думал о чем-нибудь важном? Или, может быть, «люблю» можно говорить ему только после обеда?
        Я не знала. Я ничего не знала и заплакала.
        А вечером меня уложили в постель, дали лекарства и закрыли тепло, очень тепло, но по спине бегал холодок, и я знала, что, когда уйдут большие, я слезу с кровати, найду чертову баночку, влезу в нее и буду петь песенку про «день-дребедень» и кружиться всю жизнь, всю бесконечную жизнь буду кружиться.
        Может быть, это ему понравится?
        Неживой зверь
        На елке весело было. Наехало много гостей и больших, и маленьких. Был даже один мальчик, про которого нянька шепнула Кате, что его сегодня высекли. Это было так интересно, что Катя почти весь вечер не отходила от него; все ждала, что он что-нибудь особенное скажет, и смотрела на него с уважением и страхом. Но высеченный мальчик вел себя как самый обыкновенный, выпрашивал пряники, трубил в трубу и хлопал хлопушками, так что Кате, как ни горько, пришлось разочароваться и отойти от него.
        Вечер уже подходил к концу, и самых маленьких, громко ревущих ребят стали снаряжать к отъезду, когда Катя получила свой главный подарок - большого шерстяного барана. Он был весь мягкий, с длинной кроткой мордой и человеческими глазами, пах кислой шерсткой и, если оттянуть ему голову вниз, мычал ласково и настойчиво: мэ-э!
        Баран поразил Катю и видом, и запахом, и голосом, так что она даже для очистки совести спросила у матери:
        - Он ведь не живой?
        Мать отвернула свое птичье личико и ничего не ответила; она уже давно ничего Кате не отвечала, ей все было некогда. Катя вздохнула и пошла в столовую поить барана молоком. Сунула ему морду прямо в молочник, так что он намок до самых глаз. Подошла чужая барышня, покачала головой:
        - Ай-ай, что ты делаешь! Разве можно неживого зверя живым молоком поить! Он от этого пропадет. Ему нужно пустышного молока давать. Вот так.
        Она зачерпнула в воздухе пустой чашкой, поднесла чашку к барану и почмокала губами.
        - Поняла?
        - Поняла. А почему кошке настоящее?
        - Так уж надо. Для каждого зверя свой обычай. Для живого - живое, для неживого - пустышное.
        Зажил шерстяной баран в детской, в углу, за нянькиным сундуком. Катя его любила, и от любви этой делался он с каждым днем грязнее и хохлатее и все тише говорил ласковое «мэ-э». И оттого, что он стал грязный, мама не позволяла сажать его с собой за обедом.
        За обедом вообще стало невесело. Папа молчал, мама молчала. Никто даже не оборачивался, когда Катя после пирожного делала реверанс и говорила тоненьким голосом умной девочки:
        - Мерси, папa! Мерси, мамa!
        Как-то раз сели обедать совсем без мамы. Та вернулась домой уже после супа и громко кричала еще из передней, что на катке было очень много народа. А когда она подошла к столу, папа взглянул на нее и вдруг треснул графин об пол.
        - Что с вами? - крикнула мама.
        - А то, что у вас кофточка на спине расстегнута.
        Он закричал еще что-то, но нянька схватила Катю со стула и потащила в детскую.
        После этого много дней не видела Катя ни папы, ни мамы, и вся жизнь пошла какая-то ненастоящая. Приносили из кухни прислугин обед, приходила кухарка, шепталась с няней:
        - А он ей… а она ему… Да ты, говорит… В-вон! А она ему… а он ей…
        Шептали, шуршали.
        Стали приходить из кухни какие-то бабы с лисьими мордами, моргали на Катю, спрашивали у няньки, шептали, шуршали:
        - А он ей… В-вон! А она ему…
        Нянька часто уходила со двора. Тогда лисьи бабы забирались в детскую, шарили по углам и грозили Кате корявым пальцем.
        А без баб было еще хуже. Страшно.
        В большие комнаты ходить было нельзя: пусто, гулко. Портьеры на дверях отдувались, часы на камине тикали строго. И везде было «это»:
        - А он ей… А она ему…
        В детской перед обедом углы делались темнее, точно шевелились. А в углу трещала огневица - печкина дочка, щелкала заслонкой, скалила красные зубы и жрала дрова. Подходить к ней нельзя было: она злющая, укусила раз Катю за палец. Больше не подманит.
        Все было неспокойное, не такое, как прежде.
        Жилось тихо только за сундуком, где поселился шерстяной баран, неживой зверь. Питался он карандашами, старой ленточкой, нянькиными очками - что Бог пошлет, смотрел на Катю кротко и ласково, не перечил ей ни в чем и все понимал.
        Раз как-то расшалилась она, и он туда же - хоть морду отвернул, а видно, что смеется. А когда Катя завязала ему горло тряпкой, он хворал так жалостно, что она сама потихоньку поплакала.
        Ночью бывало очень худо. По всему дому поднималась возня, пискотня. Катя просыпалась, звала няньку.
        - Кыш! Спи! Крысы бегают, вот они тебе ужо нос откусят!
        Катя натягивала одеяло на голову, думала про шерстяного барана и, когда чувствовала его, родного, неживого, близко, засыпала спокойно.
        А раз утром смотрели они с бараном в окошко. Вдруг видят: бежит через двор мелкой трусцой бурый кто-то, облезлый, вроде кота, только хвост длинный.
        - Няня, няня! Смотри, какой кот поганый!
        Нянька подошла, вытянула шею.
        - Крыса это, а не кот! Крыса. Ишь, здоровенная! Этакая любого кота загрызет! Крыса!
        Она так противно выговаривала это слово, растягивая рот, и, как старая кошка, щерила зубы, что у Кати от отвращения и страха заныло под ложечкой.
        А крыса, переваливаясь брюхом, деловито и хозяйственно притрусила к соседнему амбару и, присев, подлезла под ставень подвала.
        Пришла кухарка, рассказала, что крыс столько развелось, что скоро голову отъедят.
        - В кладовке у баринова чемодана все углы отгрызли. Нахальные такие! Я вхожу, а она сидит и не крянется!
        Вечером пришли лисьи бабы, принесли бутылку и вонючую рыбу. Закусили, угостили няньку и потом все чего-то смеялись.
        - А ты все с бараном? - сказала Кате баба потолще. - Пора его на живодерню. Вон нога болтается, и шерсть облезла. Капут ему скоро, твоему барану.
        - Ну, брось дразнить, - остановила нянька. - Чего к сироте приметываешься.
        - Я не дразню, я дело говорю. Мочало из него вылезет, и капут. Живое тело ест и пьет, потому и живет, а тряпку сколько ни сусли, все равно развалится. И вовсе она не сирота, а маменька ейная, может быть, мимо дома едет да в кулак смеется. Хю-хю-хю!
        Бабы от смеха совсем распарились, а нянька, обмакнув в свою рюмку кусочек сахару, дала Кате пососать. У Кати от нянькина сахару в горле зацарапало, в ушах зазвенело, и она дернула барана за голову.
        - Он не простой: он, слышишь, мычит!
        - Хю-хю! Эх ты, глупая! - захюкала опять толстая баба. - Дверь дерни, и та заскрипит. Кабы настоящий был, сам бы пищал.
        Бабы выпили еще и стали говорить шепотом старые слова:
        - А он ей… В-вон… А она ему…
        А Катя ушла с бараном за сундук и стала мучиться.
        Неживуч баран. Погибнет. Мочало вылезет, и капут. Хотя бы как-нибудь немножко бы мог есть!
        Она достала с подоконника сухарь, сунула барану под самую морду, а сама отвернулась, чтобы не смущать. Может, он и откусит немножко… Пождала, обернулась - нет, сухарь нетронутый.
        «А вот я сама надкушу, а то ему, может быть, начинать совестно».
        Откусила кончик, опять к барану подсунула, отвернулась, пождала. И опять баран не притронулся к сухарю.
        - Что? Не можешь? Не живой ты, не можешь!
        А шерстяной баран, неживой зверь, отвечал всей своей мордой, кроткой и печальной:
        «Не могу я! Неживой я зверь, не могу!»
        - Ну, позови меня сам! Скажи: мэ-э! Ну, мэ-э! Не можешь? Не можешь!
        И от жалости и любви к бедному неживому так сладко мучилась и тосковала душа. Уснула Катя на мокрой от слез подушке и сразу пошла гулять по зеленой дорожке, и баран бежал рядом, щипал травку, кричал сам, сам кричал «мэ-э» и смеялся. Ух, какой был здоровый, всех переживет!
        Утро было скучное, темное, беспокойное, и неожиданно объявился папа. Пришел весь серый, сердитый, борода мохнатая, смотрел исподлобья, по-козлиному. Ткнул Кате руку для целованья и велел няньке все прибрать, потому что придет учительница. Ушел.
        На другой день звякнуло на парадной.
        Нянька выбежала, вернулась, засуетилась:
        - Пришла твоя учительница, морда, как у собачищи, будет тебе ужо!
        Учительница застучала каблуками, протянула Кате руку. Она действительно похожа была на старого умного цепного пса, даже около глаз были у нее какие-то желтые подпалины, а голову поворачивала она быстро и прищелкивала при этом зубами, словно муху ловила.
        Осмотрела детскую и сказала няньке:
        - Вы - нянька? Так, пожалуйста, все эти игрушки заберите и вон, куда-нибудь подальше, чтоб ребенок их не видел. Всех этих ослов, баранов - вон! К игрушкам надо приступать последовательно и рационально, иначе - болезненность фантазии и проистекающий отсюда вред. Катя, подойдите ко мне!
        Она вынула из кармана мячик на резине и, щелкнув зубами, стала вертеть мячик и припевать: прыг, скок, туда, сюда, сверху, снизу, сбоку, прямо. Повторяйте за мной: прыг, скок… Ах, какой неразвитой ребенок!
        Катя молчала и жалко улыбалась, чтобы не заплакать. Нянька уносила игрушки, и баран мэкнул в дверях.
        - Обратите внимание на поверхность этого мяча. Что вы видите? Вы видите, что она двуцветна. Одна сторона голубая, другая белая. Укажите мне голубую. Старайтесь сосредоточиться.
        Она ушла, протянув снова Кате руку.
        - Завтра будем плести корзиночки!
        Катя дрожала весь вечер и ничего не могла есть. Все думала про барана, но спросить про него боялась.
        «Худо неживому! Ничего не может. Сказать не может, позвать не может. А она сказала: в-вон!»
        От этого ужасного слова вся душа ныла и холодела.
        Вечером пришли бабы, угощались, шептались:
        - А он ее, а она его…
        И снова:
        «В-вон! В-вон!»
        Проснулась Катя на рассвете от ужасного, небывалого страха и тоски. Точно позвал ее кто-то. Села, прислушалась:
        «Мэ-э! Мэ-э!»
        Так жалобно, настойчиво баран зовет! Неживой зверь кричит.
        Она спрыгнула с постели, вся холодная, кулаки крепко к груди прижала, слушает. Вот опять:
        «Мэ-э! Мэ-э!»
        Откуда-то из коридора. Он, значит, там…
        Открыла дверь.
        «Мэ-э!»
        Из кладовки.
        Толкнулась туда. Не заперто. Рассвет мутный, тусклый, но видно уже все. Какие-то ящики, узлы.
        «Мэ-э! Мэ-э!»
        У самого окна пятна темные копошились, и баран тут. Вот прыгнуло темное, ухватило его за голову, тянет.
        «Мэ-э! Мэ-э!»
        А вот еще две, рвут бока, трещит шкурка.
        «Крысы! Крысы!» - вспомнила Катя нянькины ощеренные зубы. Задрожала вся, крепче кулаки прижала. А он больше не кричал. Его больше уже не было. Бесшумно таскала жирная крыса серые клочья, мягкие куски, трепала мочалку.
        Катя забилась в постель, закрылась с головой, молчала и не плакала. Боялась, что нянька проснется, ощерится по-кошачьи и насмеется с лисьими бабами над шерстяной смертью неживого зверя.
        Затихла вся, сжалась в комочек. Тихо будет жить, тихо, чтоб никто ничего не узнал.
        О нежности
        «А нежность… где ее нет!» - сказала Обломову Ольга.
        Что это за фраза? Как ее следует понимать? Почему такое уничижение нежности? И где она так часто встречается?
        Я думаю, что здесь неточность, что не нежность осуждается пламенной Ольгой, а модная в то время сентиментальность, фальшивое, поверхностное и манерное занятие. Именно занятие, а не чувство.
        Но как можно осудить нежность?
        Нежность - самый кроткий, робкий, божественный лик любви! Сестра нежности - жалость, и они всегда вместе.
        Увидите вы их не часто, но иногда встретите там, где никак не ожидали, и в сочетании самом удивительном.
        Любовь-страсть всегда с оглядкой на себя. Она хочет покорить, обольстить, она хочет нравиться, она охорашивается, подбоченивается, мерит, все время боится упустить потерянное.
        Любовь-нежность (жалость) - все отдает, и нет ей предела. И никогда она на себя не оглянется, потому что «не ищет своего». Только она одна и не ищет.
        Но не надо думать, что чувство нежности принижает человека. Наоборот. Нежность идет сверху, она заботится о любимом, охраняет, опекает его. А ведь заботиться и охранять можно только существо беззащитное, нуждающееся в опеке. Поэтому слова неясности - слова уменьшительные, идущие от сильного к слабому:
        - Деточка! Крошечка!
        Пусть деточке пятьдесят лет, а крошечке семьдесят, нежность идет сверху и видит их маленькими, беззащитными и мучается над ними, боится за них.
        Не может Валькирия, несмотря на всю свою любовь к Зигфриду, назвать его «заинькой». Она покорена силой Зигфрида, в ее любви - уважение к мускулам и к силе духа. Она любит героя. Нежности в такой любви быть не может.
        Если маленькая, хрупкая, по природе нежная женщина полюбит держиморду, она будет искать момента, принижающего это могучее существо, чтобы открыть путь для своей нежности.
        - Он, конечно, человек очень сильный, волевой, даже грубый, но, знаете, иногда, когда он спит, у него лицо делается вдруг таким детским, беспомощным.
        Это нежность слепо, ощупью ищет своего пути.
        Одна молодая датчанка, первый раз попавшая во Францию, рассказывала с большим удивлением, что француженки называют своих детей кроликами и цыплятами. И даже - что совсем уже необъяснимо - одна дама называла своего больного мужа капустой (mon chou) и кокошкой (mon cocotte).
        - И, знаете, - прибавляла она, - я заметила, что и на детей, и на больных это очень хорошо действует.
        - А разве у вас в Дании нет никаких ласкательных слов?
        - Нет, ровно никаких.
        - Ну, а как же вы выражаете свою нежность?
        - Если мы любим кого-нибудь, то мы стараемся сделать для него все, что только в наших силах, но называть почтенного человека курицей никому в голову не придет. Но, странное дело, - прибавила она задумчиво, - я заметила, что такое обращение очень нравится и даже очень хорошо действует на детей и больных.
        Нежность встречается редко и все реже.
        Современная жизнь трудна и сложна. Современный человек и в любви стремится прежде всего утвердить свою личность. Любовь - единоборство.
        - Ага! Любить? Ну ладно же.
        Засучили рукава, расправили плечи - ну-ка, кто кого?
        До нежности ли тут? И кого беречь, кого жалеть - все молодцы и герои.
        Кто познал нежность - тот отмечен. Копье архангела пронзило его душу, и уж не будет душе этой ни покоя, ни меры никогда.
        В нашем представлении рисуется нежность непременно в виде кроткой женщины, склонившейся к изголовью.
        Ах, что мы знаем об этих «кротких женщинах»?! Ничего мы о них не знаем.
        Нет, не там нужно искать нежность. Я видела ее иначе. В обликах совсем не поэтических, в простых, даже забавных.
        В первый раз посетила она мою душу - давно. Душе моей было не более семи лет. Огромные семь лет. Самые полные, насыщенные и значительные эти первые семь лет человеческой жизни.
        Был вечер, была елка. Были и восторг, и зависть, и смех, и ревность, и обида - весь аккорд душевных переживаний.
        И были подарены нам с младшей сестрой картонные слоники, серые, с наклеенной на спине красной бархатной попонкой с золотым галуном. Попонка сбоку поднималась, и внутри, в животе у слоников бренчали конфетки.
        Были подарки и поинтереснее. Слоники ведь просто картонажи с елки.
        Я высыпала из своего картонажа конфетки, живо их сгрызла, а самого слоника сунула под елку - пусть там спит, а за ночь придумаю, кому его подарить.
        Вечером, разбирая игрушки и укладывая спать кукол, заметила, что сестра Лена как-то особенно тихо копошится в своем углу и со страхом на меня посматривает.
        «Что бы это такое могло быть?»
        Я подошла к ней, и она тотчас же схватила куклино одеяло и что-то от меня прикрыла, спрятала.
        - Что у тебя там?
        Она засопела и, придерживая одеяло обеими руками, грозно сказала:
        - Пожалуйста, не смей!
        Тут для меня осталось два выхода - или сказать «хочу» и «буду» - и лезть напролом, или сделать вид, что мне вовсе неинтересно. Я выбрала последнее.
        - Очень мне нужно!
        Повернулась и пошла в свой угол. Но любопытство мучило, и я искоса следила за Леной. Она что-то все поглаживала, шептала. Изредка косила на меня испуганный круглый свой глазок. Я продолжала делать вид, что мне все это ничуть не интересно, и даже стала напевать себе под нос.
        И мне удалось обмануть ее. Она встала, нерешительно шагнула раз, два и, видя, что я сижу спокойно, вышла из комнаты.
        В два прыжка я была уже в ее углу, содрала одеяльце и увидела нечто ужасно смешное. Положив голову на подушечку, лежал спеленутый слоник, безобразный, жалкий, носатый. Вылезающий из сложенной чепчиком тряпки хобот и часть отвислого уха - все было так беззащитно, покорно и кротко и вместе с тем так невыносимо смешно, что семилетняя душа моя растерялась. И еще увидела я под хоботом у слоника огрызок пряника и два ореха. И от всего этого стало мне так больно, так невыносимо, что, чтобы как-нибудь вырваться из этой странной муки, я стала смеяться и кричать:
        - Лена! Глупая Лена! Она слона спеленала! Смотрите! Смотрите!
        И Лена бежит, красная, испуганная, с таким отчаянием в глазах, толкает меня, прячет своего слоника. А я все кричу:
        - Смотрите, смотрите! Она слона спеленала!
        И Лена бьет меня крошечным толстым своим кулаком, мягким, как резинка, и прерывающимся шепотом говорит:
        - Не смей над ним смеяться! Ведь я тебя у-у-убить могу!
        И плачет, очевидно от ужаса, что способна на такое преступление.
        Мне не больно от ее кулака. Он маленький и похож на резинку, но то, что она защищает своего уродца от меня, большой и сильной, умеющей - она это знает - драться ногами, и сам этот уродец, носатый, невинный, в тряпочном чепчике, - все это такой болью, такой невыносимой, беспредельной, безысходной жалостью сжимает мою маленькую, еще слепую душу, что я хватаю Лену за плечи и начинаю плакать и кричать, кричать, кричать… Картонного слоника с красной попонкой - уродца в тряпочном чепчике - забуду ли я когда-нибудь?
        И вот еще история - очень похожая на эту. Тоже история детской души.
        Был у моих знакомых, еще в Петербурге, мальчик Миша, четырех лет от роду.
        Миша был грубый мальчишка, говорил басом, смотрел исподлобья. Когда бывал в хорошем настроении, напевал себе под нос: «бум-бум-бум» и плясал, как медведь, переступая с ноги на ногу. Плясал только, когда был один в комнате. Если кто-нибудь невзначай войдет, Миша от стыда, что ли, приходил в ярость, бросался к вошедшему и бил его кулаками по коленям - выше он достать не мог.
        Мрачный был мальчик. Говорил мало и плохо, развивался туго, любил делать то, что запрещено, и делал явно, назло, потому что при этом поглядывал исподтишка на старших. Лез в печку, брал в рот гвозди и грязные перья, запускал руку в вазочку с вареньем, одним словом, был отпетый малый.
        И вот как-то принесли к нему в детскую, очевидно за ненадобностью, довольно большой старый медный подсвечник.
        Миша потащил его к своим игрушкам, к автомобилю, паяцу, кораблю и барану, поставил на почетное место, а вечером, несмотря на протесты няньки, взял его с собою в кровать. И ночью увидела нянька, что подсвечник лежал посреди постели, положив на подушку верхушку с дыркой, в которую вставляют свечку. Лежал подсвечник, укрытый «до плеч» простыней и одеялом, а сам Миша, голый и холодный, свернулся комком в уголочке и ноги поджал, чтобы не мешать подсвечнику. И несколько раз укладывала его нянька на место, но всегда, просыпаясь, видела подсвечник уложенным и прикрытым, а Мишу голого и холодного - у его ног.
        На другой день решили подсвечник отобрать, но Миша так отчаянно рыдал, что у него даже сделался жар. Подсвечник оставили в детской, но не позволили брать с собою в кровать. Миша спал беспокойно и, просыпаясь, поднимал голову и озабоченно смотрел в сторону подсвечника - тут ли он.
        А когда встал, сейчас же уложил подсвечник на свое место, очевидно, чтобы тот отдохнул от неудобной ночи. И вот как-то после обеда дали Мише шоколадку. Ему вообще сладкого никогда не давали - доктор запретил, - так что это был для него большой праздник. Он даже покраснел. Взял шоколадку и пошел своей звериной походкой в детскую. Потом слышно было, как он запел: «бум-бум-бум» и затопал медвежью пляску.
        А утром нянька, убирая комнату, нашла его шоколадку нетронутой - он ее засунул в свой подсвечник. Он угостил, отдал все, что было в его жизни самого лучшего, и, отдав, плясал и пел от радости.
        Мы жили в санатории под Парижем.
        Санатория принадлежала русскому врачу, и почти все ее население было русское.
        Гуляли, ели, слушали радио, играли в бридж, сплетничали.
        Настоящих больных было только двое - чахоточная девочка, которую никто никогда не видел, и злющий старик, поправлявшийся от тифа.
        Старик часто сидел на террасе в шезлонге, обложенный подушками, укутанный пледами, бледный, бородатый, всегда молчал и, если кто проходил мимо, отворачивался и закрывал глаза.
        Вокруг старика трепетной птицей вилась его жена. Женщина немолодая, сухая, легкая, с лицом увядшим и с такими тревожно-счастливыми глазами, которые точно увидели радость и верить этой радости боятся.
        И никогда она не сидела спокойно. Все что-то поправляла около своего больного. То перевертывала ему газету, то взбивала подушку, то подтыкивала плед, то бежала греть молоко, то капала лекарство. Все эти услуги старик принимал с явным отвращением, а она от страха перед этим отвращением роняла ложку, проливала молоко, задевала его газетой по носу. И все время улыбалась дрожащими губами и рассказывала всякие веселые вещи. Расскажет и засмеется, чтобы показать ему, что это смешно, что это весело. Он делал вид, что не слышит, и отворачивался.
        Когда он засыпал в кресле, она позволяла себе сесть рядом и даже взять книгу. Но книгу она не читала, потому что, напряженно вытянув шею, прислушивалась к его дыханию.
        Завтракал и обедал он у себя в комнате, и она одна спускалась в столовую. И каждое утро с газетой в руках она носилась от столика к столику, приветливо со всеми беседовала и спрашивала:
        - Вот, может быть, вы мне поможете? Вот здесь крестословица. «Что бывает в жилом доме, в четыре буквы». Я думала - «окно», но первая буква «и», потому что вертикально - «женщина, обращенная в корову», значит, «Ио».
        И поясняла:
        - Я записываю на бумажке, чтобы помочь Сергею Сергеевичу. Он всегда решает крестословицы, и, если затрудняется, я ему прихожу на помощь. Ведь это единственное его развлечение. Так что уж мы с ним всегда, после дневного отдыха, предаемся этому занятию. Больные ведь как дети. Я так рада, что хоть это его забавляет. Чтение для него утомительно. Так вы не знаете, что бывает в доме в четыре буквы на «и»? Ну, так я спрошу у той барышни, что сидит на балконе.
        И летит, легкая, сухая, на балкон к среднему столику, от столика еще куда-нибудь и всем приветливо объясняет, что ее мужа развлекают крестословицы и как она ему помогает в трудных случаях.
        - Знаете, больные - они как дети!
        И ласково всем кивала и посмеивалась, точно все мы были в каком-то веселом с ней заговоре и, конечно, тоже радуемся, стараясь угадать трудное слово крестословицы, чтобы быть полезными очаровательному Сергею Сергеевичу.
        Ее жалели и относились к ней с большой симпатией.
        - Умная была женщина, бактериолог. Много научных работ. И вот бросила все и мечется с крестословицами.
        - А что он собою представляет?
        - Он? Да как вам сказать, - нечто неопределенное. Был как будто общественным деятелем, не из видных. Писал в провинциальных газетах. В общем, кажется, просто дурак с фанабериями.
        Эти часа полтора во время завтрака были, кажется, лучшими моментами ее жизни. Это была подготовка к блаженному моменту, когда «ему», может быть, понадобится ее помощь.
        И вот как-то он выполз на террасу раньше обычного, когда кое-кто из пансионеров еще не встал из-за стола.
        Она долго усаживала его, укрывала пледами, подкладывала подушки. Он морщился и сердито отталкивал ее руку, если она не сразу угадывала его желания.
        Наконец он успокоился.
        Она, радостно поеживаясь, схватила газету.
        - Вот, Сереженька, сегодня, кажется, очень интересная крестословица.
        Он вдруг приподнял голову, выкатил злые желтые глаза и весь затрясся.
        - Убирайся ты наконец к черту со своими идиотскими крестословицами! - бешено зашипел он.
        Она побледнела и вся как-то опустилась.
        - Но ведь ты же… - растерянно лепетала она. - Ведь ты же всегда интересовался…
        - Никогда я не интересовался! - все трясся и шипел он, с звериным наслаждением глядя на ее бледное, отчаянное лицо. - Никогда! Это ты лезла с упорством дегенератки, каковая ты и есть! И-ди-отка!
        Она ничего не ответила. Она только с трудом проглотила воздух, крепко прижала руки к груди и огляделась кругом с такой болью и с таким отчаянием, точно искала помощи. Но кто же может отнестись серьезно к такому смешному и глупому горю?
        Только маленький мальчик, сидевший за соседним столиком и видевший эту сцену, вдруг зажмурился и горько-горько заплакал.
        Он жил в одном доме с нами. Он был когда-то другом моего покойного отца, кажется, даже товарищем по университету.
        Но в то время, о котором я сейчас хочу рассказать, он почти никогда у нас не бывал. Видали мы его только рано утром на улице. Он гулял со своей собакой.
        Но слышали мы о нем часто. Он был очень важным сановником, очень нелюбимым и осуждаемым за ретроградство, за «непонимание момента», крутым, злобным человеком, «темной силой, тормозящей молодую Россию на ее светлом пути». Вот как о нем говорили.
        И еще говорили о том, что он тридцать пять лет состоит мужем женщины, выдающейся красотой и умом. Пройти такой стаж было, вероятно, очень тяжело. Быть мужем красавицы трудно. Но красота пропадает, и женщина успокаивается. Но если красавица вдобавок и умна - то покоя уже никогда не настанет. Умная красавица, потеряв красоту, заткнет пустое место благотворительностью, общественной деятельностью, политикой. Тут покоя не будет.
        Жена сановника была умна, писала знаменитым людям письма исторического значения, наполняла свой салон передовыми людьми и о муже отзывалась иронически.
        Впрочем, сейчас я не совсем уверена в том, что эта женщина была умна. В те времена была мода на вдумчивость и серьезность, на кокетничанье отсутствием кокетства, на наигранный интерес к передовым идеям и каким-то «студенческим вопросам». Если женщина при этом была красива и богата, то репутация умницы была за ней обеспечена.
        Может быть, и в данном случае было так.
        Сановник жил на своей половине, отделенной от комнат умной красавицы большой гостиной, всегда полутемной, с дребезжащими хрусталями люстр, с толстыми коврами, о которые испуганно спотыкались пробегавшие с докладами молодые чиновники.
        Утром, гуляя с няней, которая ходила за булками, мы встречали сановника. Он гулял со своей огромной собакой, сенбернаром.
        Сановник был тоже огромный, обрюзгший и очень похожий на свою собаку. Его отвислые щеки оттягивали вниз нижние веки, обнаруживая красную полоску под глазным яблоком. Совершенно как у сенбернара. И так же медленно ступал он тяжелыми мягкими ногами. И шли они рядом.
        - Ишь, собачища! - сказала раз нянька.
        И мы не поняли, о ком она говорит - о сановнике или о его собаке. «Собачища» ему подходило, пожалуй, больше, чем ей. У него лицо было свирепое.
        Нас очень интересовала эта огромная собака. И раз, когда сановник остановился перед окном книжного магазина и собака остановилась рядом и тоже смотрела на книги, младшая сестра моя вдруг расхрабрилась и протянула руку к пушистому толстому уху, которое было на уровне ее лица.
        - Можно погладить собачку? - спросила она.
        Сановник обернулся, весь целиком, всем туловищем.
        - Это… э-это… совершенно лишнее! - резко сказал он, повернулся и пошел.
        Я потом за всю свою жизнь никогда не слыхала, чтобы кто-нибудь говорил таким тоном с трехлетним ребенком.
        Действительно, точно гавкнула собачища.
        Дети страшно остро чувствуют обиду и унижение.
        Я помню до сих пор, как она втянула голову в плечи, стала вся маленьким жалким комочком и заковыляла к няньке.
        Мы еще раза два-три видели их - его и собаку. Потом почему-то перестали их встречать.
        И вот раз вечером, уже лежа в постели, услышала я нечто. Рассказывала горничная нашей няне, и обе смеялись.
        - И злющий был презлющий. Чиновника своего прогнал, и повара рассчитал, и швейцару нагоняй. Трех ветеринаров созвал. Ну, однако, пес евонный околел. Ну, прямо и смех и грех, он его трогать не велел, а положил в зале, в углу, на ковер. Лакей Петро рассказывал: сидит, говорит, злющий, аж весь черный, у себя в кабинете, пишет-пишет, потом встанет да так тихомольно крадучись в залу пройдет, нагнется к собаке-то, лапу ей поцелует - ну, ей-богу, умора! Да опять тихомольно к себе в кабинет. Сядет и пишет. Попишет-попишет, задумается, да опять, да на цыпочках, раскорякой - и идет в залу. Лакей Петро позвал Семена-кучера, да Ариша ихняя - там за дверью в передней все видно - так прямо все животики надорвали.
        - Гос-с-споди, спаси и помилуй! - ахала нянька. - Собачью лапу!
        - Да ведь всю-то ноченьку так и не ложился. Ну и похохотали же мы! Ноги, говорит, внутрь завернет, ровно барсук, брюхом переваливает, думает - никто и не слышит, как он в залу-то. Сущая комедь! Прямо, говорит, театру не надо.
        - Ну-ну!
        Потаповна
        Вере Томилиной
        Вот уже пятая неделя, как на кухне происходит что-то особенное.
        Кастрюли не чистятся, сор лежит в углу за печкой и не выметается. В дверь с черной лестницы часто просовываются бабьи носы, иногда по два и даже по три носа разом, и таинственно шепчутся.
        Не тревожимые мокрой шваброй тараканы собираются густой толпой около крана и озабоченно шевелят усами.
        Старая лиловая собака, видавшая лучшие дни и сосланная на кухню за старость и уродство, печально свесила правое ухо и так и не поднимает его, потому что всем своим собачьим существом предчувствует великие события.
        А события действительно надвигаются.
        Властительница всех этих кастрюль, и сора, и тараканов кухарка Потаповна собралась замуж.
        И об этом ясно свидетельствуют не сходящая со стола наливка и нарезанный ломтиками соленый огурец.
        А вечером приходит «он» - жених.
        Он седой, с плутоватыми глазками и таким красным носом, какой бывает только у человека, хватившего с мороза горячего чаю, и то лишь в первые пять минут.
        Потаповна к приходу жениха не наряжается, потому что свадьба - дело серьезное и кокетство тут не к месту.
        Она человек опытный - знает, что когда нужно. Ей самой давно шестой десяток. Даже видеть стала плохо, так что приходится носить очки, которые она не без шика подвязывает розовой тесемкой от старого барынина корсета.
        Голова у нее круглая, как кочан, а сзади, в самом центре затылка, торчит седая косичка, будто сухой арбузный хвостик.
        Потаповна - девица, но не без воспоминаний. Одно воспоминание живет у сестры в деревне, другое - учится у модистки. А над плитой висит старая солдатская фуражка, лет пять назад украшавшая безбровую солдатскую харю. И еще недавно, глядя на эту фуражку, вдохновлялась Потаповна и рубила котлеты с настоящим темпераментом.
        Теперь не то. Теперь - брак. Венец. Любовь прочная, законная и признанная. До гроба.
        Вечер.
        Посуда убрана кое-как, с грехом пополам; на столе - самовар, наливка и огурец.
        Лиловая собака тихо шевелит опущенным ухом. Предчувствует события.
        Влюбленные воркуют.
        - Я барыне говорю, - рассказывает Потаповна, - подарите вы мне, барыня, к свадьбе-то грипелевое платье. Ладно, говорит, подарю. Барыня-то добрая.
        - Платье? - шевелит жених мохнатыми бровями. - Платье - что! Много ли с платья корысти.
        Лучше бы деньгами дала. А платье тоже, говорят, может из моды выйти.
        - Ну, это тоже какое попадется. Вот была у меня муровая юбка - восемь лет носила, и хоть бы что. Ни моль ее не брала, ни что. Чем больше ношу, тем больше блестит. Маньке отдала донашивать, а она так из моды и не вышла.
        - Капитал лучше. Ежели у хороших господ жить, много можно отложить на книжку. А? Так я говорю, Авдотья Потаповна, али нет?
        - Скопить, конечно, можно. А только что в этом хорошего? Копишь, копишь, выйдешь замуж, помрешь - ан все мужу в лапы. Тоже и об этом подумать надо.
        - Это вы-то помрете? Авдотья Потаповна, грех вам говорить! Да вы всякого быка переживете, не то что мужа. Вон личность-то у вас какая красная - рожа тоись.
        - От печки красная. Жаришь, жаришь, ну и воспалишься. А в нутре у меня никакой нет плотности.
        Жених смотрит на нее несколько минут пристально.
        - А болезни какие у вас были?
        - Болезни? Каких у меня только не бывало, спроси. Под ложечкой - раз. Как поем капусты, так и…
        - Ну, это что за болезнь! Этак кажный может налопаться…
        - Зубы болели, все выболели. Глаза плохи стали, ноги гудут. Нашел тоже здоровую!
        Жених улыбнулся светлой улыбкой, но улыбка быстро погасла, и он вздохнул.
        - Ну, с этим тоже не помирают. Битая посуда два века живет. Вот у меня, можно сказать, здоровье подорвано. Двадцать лет на сукционе служу. Служба тяжелая…
        - Нашел тоже сравнить! У меня здоровье-то женское. Разве может у вас быть такая слабость, как у меня, у девицы. У меня одних ребят пять штук было - вот и считай! Дети здоровью вредят.
        - Эка важность - дети! У меня у самого в прошлом году ребенок был. Помер только скоро. От прачки, от Марьи.
        - Ребенок? - выпучила глаза Потаповна.
        Лиловый пес тоже встрепенулся и вскинул ухо.
        - Нешто в вашем возрасте это полагается?
        Щеки у Потаповны вдруг отвисли и задрожали.
        - Туда же, стариком себя называет! В женихи лезет! Коли у вас в прошлом году дети были, так вы и через десять лет не помрете. Разве я столько протяну? Какая мне от вас польза? Лысому бесу, прости Господи, от вас польза будет - ему и завещание делайте.
        Она вдруг схватила наливку и сунула в шкаф.
        Жених, несколько сконфуженный, чесал бороду крючковатым пальцем.
        - А мне как быдто и собираться пора, не то дворник калитку запрет.
        Потаповна яростно терла стол мочалкой, как бы давая понять, что с поэзией любви на сегодняшний день покончено и суровый разум вступил в свои права.
        - А который же час? Может, взглянете, а?
        Потаповна на минуточку приостановилась и сказала задумчиво:
        - Все-таки же вам седьмой десяток, как ни верти.
        И пошла в комнаты взглянуть на часы.
        Оставшись один, жених пощупал ватное одеяло на постели, потыкал кулаком в подушки.
        Вернулась Потаповна.
        - Длинная-то стрелка на восьми.
        - А короткая?
        - Короткую-то еще не поспела посмотреть. Вот пойду ужо самовар убирать, так и посмотрю. Не все зараз.
        Жених не поспорил.
        - Ну ладно. Счастливо оставаться. Завтра опять зайдем.
        В дверях он обернулся и спросил, глядя в сторону:
        - А постеля у вас своя? Подушки-то перовые или пуховые?
        Потаповна заперла за ним дверь на крюк, села и пригорюнилась.
        - Не помрет он, старый черт, ни за что не помрет! Переживет он меня, окаянный, заберет мою всю худобишку.
        Посмотрела на печального лилового пса, на притихших тараканов, тихо, но сосредоточенно шевеливших длинными усами, и почувствовала, как тоскливо засосало у нее под ложечкой.
        - Быдто от капусты.
        Она горько покачала головой.
        - Ни за что он не помрет! Вот тебе и радость! Вот тебе и свадьба!
        Счастливая
        Да, один раз я была счастлива.
        Я давно определила, что такое счастье, очень давно - в шесть лет. А когда оно пришло ко мне, я его не сразу узнала. Но вспомнила, какое оно должно быть, и тогда поняла, что я счастлива.
        Я помню:
        Мне шесть лет. Моей сестре - четыре.
        Мы долго бегали после обеда вдоль длинного зала, догоняли друг друга, визжали и падали. Теперь мы устали и притихли.
        Стоим рядом, смотрим в окно на мутно-весеннюю сумеречную улицу.
        Сумерки весенние всегда тревожны и всегда печальны.
        И мы молчим. Слушаем, как дрожат хрусталики канделябров от проезжающих по улице телег.
        Если бы мы были большие, мы бы думали о людской злобе, об обидах, о нашей любви, которую оскорбили, и о той любви, которую мы оскорбили сами, и о счастье, которого нет.
        Но мы - дети, и мы ничего не знаем. Мы только молчим. Нам жутко обернуться. Нам кажется, что зал уже совсем потемнел и потемнел весь этот большой, гулкий дом, в котором мы живем. Отчего он такой тихий сейчас? Может быть, все ушли из него и забыли нас, маленьких девочек, прижавшихся к окну в темной огромной комнате?
        Около своего плеча вижу испуганный, круглый глаз сестры. Она смотрит на меня: заплакать ей или нет?
        И тут я вспоминаю мое сегодняшнее дневное впечатление, такое яркое, такое красивое, что забываю сразу и темный дом, и тускло-тоскливую улицу.
        - Лена! - говорю я громко и весело. - Лена! Я сегодня видела конку!
        Я не могу рассказать ей все о том безмерно радостном впечатлении, какое произвела на меня конка.
        Лошади были белые и бежали скоро-скоро; сам вагон был красный или желтый, красивый, народа в нем сидело много, все чужие, так что могли друг с другом познакомиться и даже поиграть в какую-нибудь тихую игру. А сзади, на подножке, стоял кондуктор, весь в золоте, - а может быть, и не весь, а только немножко, на пуговицах, - и трубил в золотую трубу: - ррам-рра-ра!
        Само солнце звенело в этой трубе и вылетало из нее златозвонкими брызгами.
        Как расскажешь это все! Можно сказать только:
        - Лена! Я видела конку!
        Да и не надо ничего больше. По моему голосу, по моему лицу она поняла всю беспредельную красоту этого видения.
        И неужели каждый может вскочить в эту колесницу радости и понестись под звоны солнечной трубы?
        Ррам-рра-ра!
        Нет, не всякий. Фрейлейн говорит, что нужно за это платить. Оттого нас там и не возят. Нас запирают в скучную, затхлую карету с дребезжащим окном, пахнущую сафьяном и пачулями, и не позволяют даже прижимать нос к стеклу.
        Но когда мы будем большими и богатыми, мы будем ездить только на конке. Мы будем, будем, будем счастливыми!
        Я зашла далеко, на окраину города. И дело, по которому я пришла, не выгорело, и жара истомила меня.
        Кругом глухо, ни одного извозчика.
        Но вот, дребезжа всем своим существом, подкатила одноклячная конка. Лошадь, белая, тощая, гремела костями и щелкала болтающимися постромками о свою сухую кожу. Зловеще моталась длинная белая морда.
        «Измывайтесь, измывайтесь, а вот как сдохну на повороте - все равно вылезете на улицу».
        Безнадежно-унылый кондуктор подождал, пока я влезу, и безнадежно протрубил в медный рожок: ррам-рра-ра!
        И больно было в голове от этого резкого медного крика и от палящего солнца, ударявшего злым лучом по завитку трубы.
        Внутри вагона было душно, пахло раскаленным утюгом.
        Какая-то темная личность в фуражке с кокардой долго смотрела на меня мутными глазами и вдруг, словно поняла что-то, осклабилась, подсела и сказала, дыша мне в лицо соленым огурцом:
        - Разрешите мне вам сопутствовать.
        Я встала и вышла на площадку.
        Конка остановилась, подождала встречного вагона и снова задребезжала.
        А на тротуаре стояла маленькая девочка и смотрела нам вслед круглыми голубыми глазами, удивленно и восторженно.
        И вдруг я вспомнила:
        «Мы будем ездить на конке. Мы будем, будем, будем счастливыми!»
        Ведь я, значит, счастливая! Я еду на конке и могу познакомиться со всеми пассажирами, и кондуктор трубит, и горит солнце на его рожке.
        Я счастлива! Я счастлива!
        Но где она, та маленькая девочка в большом темном зале, придумавшая для меня это счастье? Если бы я могла найти ее и рассказать ей, - она бы обрадовалась.
        Как страшно, что никогда не найду ее, что нет ее больше и никогда не будет ее, самой мне родной и близкой, - меня самой.
        А я живу…
        Пар
        В театре было темно. Освещена была только сцена, где шла репетиция.
        В партере маленькими группами темнелись актеры, ожидающие своей очереди.
        Они еле различали друг друга, говорили шепотом и ежились в своих надетых внакидку шубах.
        Гранд-кокет Арвидова щурила сонные глаза, зевала, переспрашивала - «гм?» и забывала отвечать. Она легла в девять часов утра, а в десять ее уже подняли.
        Под рукой Арвидовой, между ее локтем и муфтой, блестели и гасли две близко посаженные круглые пуговицы.
        - Ага, и Тяпка с вами? - спросил актер Мраков и погладил пальцем между круглыми пуговицами.
        Там оказалась мягкая шелковистая шерсть, и холодный, влажный носик ткнул актера в руку.
        - Тяпочка! Тяпочка! Репетировать пришла?
        - Невозможно ее дома оставлять, визжит без меня целый день и не ест ничего.
        - А уж вам жалко! Какое нежное сердце! Столько народу погубило, а собачонку жаль.
        - Боюсь, что околеет.
        - Ну и околеет, - невелика беда. Муки ада для нее не существуют. У нее вместо души пар. Пуфф! - и готово.
        - Лучше я ее продам, - деловито заметила Арвидова. - Это порода дорогая, чего же ей пропадать.
        Собачка забеспокоилась, тихо пискнула и спрятала голову за спиной актрисы.
        - Арвидова! На сцену! - зычно рявкнул помощник режиссера.
        Арвидова вскочила, запахнула шубку и пошла по мосткам, перекинутым через пустой оркестр.
        За ней, у самых ее ног, катился, чуть позвякивая крошечными бубенчиками, темный клубочек.
        - Вы входите, простирая руки к Жозефу. Ну!
        Арвидова вытянула руки и шагнула вперед.
        - Не так, не так! - остановил режиссер. - Ведь вы же умоляете его, - значит, больше движения, рвитесь вперед. Еще раз сначала.
        Арвидова вернулась на прежнее место, снова вытянула руки и сделала вперед два шага.
        Тихо позвякивая, собачка вернулась вместе с нею и вместе снова выбежала.
        - Лицо! Лицо! Оберните же лицо к тому, с кем вы говорите! Нельзя же смотреть в партер, когда вас сейчас любовник резать будет. Ну-с.
        - «Жозеф, я не виновата!» - загудела из суфлерской будки голова в вышитой ермолке.
        - «Жозеф, я не виновата!» - тоном обиженной институтки повторила Арвидова, и в тоске заметалась собачка у ее ног.
        Драма развертывалась.
        Сонная, ленивая героиня медленно поворачивала лицо, похожее на телячью котлету, которой фантазия повара придала форму красивого женского лица.
        - Шевелитесь, Арвидова, шевелитесь! Вы догадываетесь о ловушке. Сердитесь же, черт возьми!
        - «Я знаю, на что вы способны», - гудит суфлер.
        - «Я знаю, на что вы подобны».
        - «Способны».
        - «На что вы способны», - невозмутимо поправляется Арвидова и топает ногой. - «Я ненавижу вас!»
        «Ррр… - поднялась шерсть на спине Тяпки. - Ррр…»
        Она вся насторожилась и следила за каждым шагом своей госпожи.
        - «Что теперь будет со мной!» - воскликнула при помощи суфлера Арвидова и, бросившись в кресло, зарыдала.
        Тяпка вся задрожала и тихо, чуть слышно, повизгивала. Она плакала тоже.
        - Нет, не то! - остановил режиссер. - Разве так рыдают?! Вздрагивайте плечами. Вот так! Вот так! Вот так!
        Арвидова подняла свое сонное лицо, бросилась снова в кресло и снова зарыдала, и тихо, не переставая, визжала собачка.
        - «Довольно этих сцен!» - заорал, перекрикивая суфлера, что было довольно трудно, актер Затаканов и, бросившись к рыдавшей, стал бешено трясти ее за плечи.
        «Ррр!» - зарычала Тяпка.
        - «Ты убьешь меня!» - вскрикнула Арвидова.
        Тяпка, маленькая, всклокоченная, нелепая, как обезумевшая от ужаса коричневая шерстяная рукавица, бросилась с громким отчаянным визгом на Затаканова, подпрыгнула, упала и вдруг вцепилась крошечными своими зубками в башмак актера.
        Вошедший в роль Затаканов не прервал своей реплики и только лягнул ногой.
        Собачка отлетела далеко и, стукнувшись мордой о край суфлерской будки, пролежала несколько мгновений ошеломленная. Поднялась медленно, постояла, опустив голову.
        Между тем Арвидова уже поднялась во весь рост и, упав в объятия актера Затаканова, вопила:
        - «Так ты любишь меня, Жозеф! О счастье! Ты любишь!»
        И она обнимала Затаканова, и целовала его мимо уха, прямо в воздух, и смеялась не удававшимся ей счастливым смехом.
        Тяпка на минутку оторопела и вдруг поняла и, тихо взвизгнув, кинулась к обнимающейся парочке. Она, видимо, отшибла бок, потому что хромала обеими левыми лапами, но тем не менее прыгала вокруг и лаяла коротким счастливым лаем и так сильно виляла хвостом, что даже все тело у нее вихлялось из стороны в сторону.
        Своим безумным энтузиазмом, своей восторженной, бьющей через край радостью она дала все, чего не хватало главной героине, и так как участвовала в картине сама, то общее впечатление получилось то, какого требовал режиссер.
        - Ничего, - сказал он автору. - Можно не отнимать роли у Арвидовой, она с ней, пожалуй, справится. Последнюю сценку она провела даже с огоньком. Удивляюсь, но должен признать, что она может иногда сыграть с душой.
        Арвидова пообедала в ресторане с поручиком Барским.
        Тяпка оставалась дома, прыгала на подоконник, слушала, шевеля ушами, шумы и шорохи, обнюхивала порог и визжала.
        Вернувшись, Арвидова бросила Тяпке шоколадинку, которую Тяпка взяла из вежливости и потихоньку засунула под диван, - она не ела шоколада.
        Арвидова легла отдохнуть до спектакля и быстро заснула.
        Тупое лицо ее с приоткрытым ртом, казалось, внимательно прислушивалось и удивлялось собственному храпу.
        На ковре у дивана свернулась колечком Тяпка.
        Она долго укладывалась, кружилась на месте - у нее болел бок. Потом уснула и вздрагивала во сне и тихо, сдавленно лаяла одним горлом, переживая снова и вечно все муки любви, нечеловеческой, преданной, робкой и самозабвенной.
        Брат Сула
        В полутемной гостиной сидела худенькая дама в бледно-зеленом платье, вышитом перламутровыми блестками, и говорила моей матери:
        - Ваш петербургский климат совершенно невыносим. Сегодня этот туман тяжелый, темный, совсем лондонский. Я должна как можно скорее бросить все и ехать на юг Франции. Муж останется в деревне - он будет в этом году баллотироваться в предводители. Шуру я оставила с ним. Петю отдала в немецкую школу и оставлю здесь у бабушки. Подумайте, сколько мне хлопот! А сама до весны в Ментону. Прямо не представляю себе, как я со всем этим справлюсь. И я так слаба, так слаба после этого шока. Я ведь пятнадцать лет тому назад потеряла прелестного ребенка, моего первенца, красавца, настоящего корреджиевского bambino, к которому я была безумно привязана. Он жил всего два часа, мне его даже не показали. С тех пор я никогда не снимаю черного платья и не улыбаюсь.
        Она на минутку запнулась в прибавила, как бы в пояснение своему туалету:
        - Я прямо от вас к Лили, а оттуда в оперу.
        Тут она заметила меня.
        - А это… это Лиза? - спросила она.
        - Ну, конечно, Лиза. Я ее сразу узнала. Но как она выросла!
        - Это Надя, - сказала мама.
        - Но где же Лиза?
        - У нас Лизы никогда и не было.
        - Неужели? - равнодушно удивилась дама. - Значит, это Надя. Надя, ты меня помнишь? Я тетя Нелли. Шура! - обернулась она в глубь комнаты. - Шура, будь любезен, если тебе не трудно, снять локти со стола. И вообще, подойти сюда. Вот твоя кузина Надя. Можешь за ней ухаживать.
        Из темного угла вышел белобрысый мальчик в гимназической суконной блузе, подпоясанной лакированным ремнем с медной пряжкой.
        - Вот это Петя. Петя, если тебя не затруднит, поздоровайся с кузиной. Это та самая Лиза, о которой я тебе часто рассказывала.
        - Надя, - поправила мама.
        Петя шаркнул ногой. Я, не зная, как быть, сделала реверанс.
        - Она немножко недоразвита, ваша Лиза? - с очаровательной улыбкой осведомилась тетя Нелли. - Это хорошо. Ничто так не старит родителей, как слишком умные дети.
        Тетя Нелли очень мне понравилась. У нее были чудесные голубые глаза, фарфоровое личико и пушистые золотые волосы. И она так быстро и весело говорила, совсем непохоже на других моих теток, строгих и некрасивых.
        И все у нее выходило так приятно. Вот, например, она всю жизнь не снимает черного платья, а оно у нее зеленое. И от этого никому не грустно, а всем приятно. И вот она нашла меня глупой, но сразу доказала, что это очень хорошо. А другие, когда говорят, что я глупа, так непременно подносят это как оскорбление. Нет, тетя Нелли действительно прелесть.
        Я больше ее не видела. Она уехала раньше, чем думала. Должно быть, шок, полученный пятнадцать лет тому назад, давал себя чувствовать. И потом столько хлопот - муж в деревне, сын у бабушки. Словом, она укатила до весны, а в воскресенье явился к нам ее сын Петя, один.
        - Сколько вам лет? - спросила я.
        - Скоро будет тринадцать, - ответил он. - Очень скоро. Через одиннадцать месяцев.
        Он не был похож на свою мать. Он был востроносый, веснушчатый, с небольшими серыми глазами.
        - А моему младшему брату Шуре одиннадцать, - вдруг страшно оживился он. - Мой младший брат Шура, он остался в деревне, чтобы писать роман.
        - А ваша мама говорила, что ему рано в школу.
        Это замечание Пете как будто не понравилось. Он даже немножко покраснел.
        - Да, он… он пока предпочитает заниматься дома. И он очень любит зиму в деревне. И ему будет много хлопот - папа будет баллотироваться.
        Тут я заметила, что мой собеседник был немножко шепеляв, вместо «Шура» у него выходило почти «Сула». Вспомнилось только что пройденное в Иловайском «Марий и Сулла». И вообще он как-то неправильно говорил по-русски. Потом выяснилось, что с детства он говорил по-английски с гувернанткой, по-французски с матерью, а теперь в школе по-немецки. С отцом он никогда не разговаривал - не приходилось, - но считалось, что это происходит по-русски. Молчал по-русски.
        - А вот младший брат Шура - тот отлично говорит. Он так разговаривал с кучером, что тот даже пошел папе жаловаться. Он все может, мой младший брат Шура. Он пишет французский роман. Замечательный. У меня есть начало. Хотите, я вам прочту?
        Он отошел в сторону и стал шарить в кармане. Пошарил, вытащил обломок карандаша, огрызок шоколада, кусок мягкой резинки, которой запрещено было щелкать в классе, вынул копейку с налипшим к ней леденцом и, наконец, сложенный листок разлинованной бумаги, явно выдранный из школьной тетрадки.
        - Вот. Это начало романа. Сочинил мой младший брат Шура, а я записал. Вот.
        Он откашлялся, посмотрел на нас внимательно, по очереди - слушателями были мы с сестрой, - очевидно, проверил, достаточно ли серьезно мы настроены, и начал:
        - «Знаете ли вы, что такое любовь, которая разрывает все ваши внутренности, заставляет вас кататься по полу и проклинать свою судьбу?». Вот все. Это только начало романа. Дальше пойдет еще интереснее. Мой младший брат Шура будет зимой придумывать имена для героини и героя. Это труднее всего.
        Вскоре выяснилось, что Петя сам пишет роман, но уже по-русски. Он в немецкой школе живо постиг тонкости русского языка и даже написал несколько стихотворений, посвященных школьному быту. Сейчас, конечно, мне процитировать их было бы трудно, но некоторые особенно яркие строки я пронесла в памяти своей через всю жизнь:
        Звонит звонок,
        Кончается урок,
        И ученики на радости
        Спускаются на низ.
        Потом, помню, была еще едкая сатира на какого-то учителя Кизерицкого. Стихотворение кончалось строками очень высоких тонов:
        О, несчастный Кизерицкий,
        Вспомни о судьбе своей,
        Как ученики тебя боятся
        И страшатся завсегда.
        Роман Пети еще закончен не был, и он прочел нам только два отрывка. По-моему, роман был написан под сильным влиянием Толстого, отчасти «Войны и мира», отчасти «Анны Карениной».
        Начинался он так:
        « - Няня, соберите скорее Митины пеленки. Завтра мы едем на войну, - сказал князь Ардальон».
        К стыду моему, должна признаться, что совершенно забыла дальнейшее развитие этой главы. Но зато помню содержание другого отрывка.
        Князь Ардальон, оставив на войне няню и Митю с пеленками, неожиданно вернулся домой и застал у жены князя Ипполита.
        « - Ты, негодяй, изменяешь мне! - воскликнул князь Ардальон и направил на него конец своей шпаги.
        Где-то в трубе загремела заслонка».
        Помню, что на меня очень сильное впечатление произвела именно эта последняя загадочная фраза. Почему вдруг в трубе загремела заслонка? Было ли это неким оккультным явлением, отмечавшим кровавую драму? Или князь Ардальон так размахался шпагой, что повредил печку? Ничего не понимаю и не понимала, но чувствовалось веяние таланта и было жутко.
        - А ваш младший брат Шура много пишет?
        - Нет, ему некогда. Он больше обдумывает. И вообще, у него масса планов. А как он обращается с женщинами! У нас гостила одна дама, очень роскошная женщина. Так Шура пригласил ее погулять в лес и завел в болото. Она кричит, зовет на помощь. А он ей говорит: «Хорошо, я вас спасу, но за это вы должны быть моею». Ну, она, конечно, согласилась. Он ее и вытащил. Иначе - смерть. Болото засасывает. В прошлом году туда корова провалилась.
        - А отчего же он корову не вытащил? - спросила моя младшая сестра, смотря на Петю испуганными круглыми глазами. - Ведь он мог бы и корову взять потом себе?
        - Не знаю, - отвечал Петя. - Должно быть, некогда было. Мой брат Шура все может. Он плавает лучше всех на свете. Скорее всякой змеи, а змея может проплыть больше двухсот верст в час, если считать на километры.
        - А прыгать он умеет?
        - Прыгать? - переспросил Петя с таким видом, будто его даже смешит такой вопрос. - Ну конечно! И он такой легкий, что может продержаться несколько минут на воздухе. Прыгнет - и остановится, а потом уже опустится. Конечно, не особенно высоко, а так, приблизительно до моего правого виска. Вот на будущий год он приедет, так он вам все покажет.
        - А он высокого роста? - спросила я, стараясь представить себе этого героя.
        - Очень высокий. Выше меня на три четверти головы и еще на два вершка. А может быть, даже немножко ниже.
        - Да ведь он же младше вас?
        Петя засунул руки за ремень пояса, повернулся и стал молча смотреть в окно.
        Он всегда так отворачивался и уходил к окну, когда у нас срывался какой-нибудь бестактный вопрос.
        - А скажите, Шура тоже будет держать экзамен в вашу гимназию?
        - Ну, ему экзамен не страшен. Он в две минуты сам провалит всех учителей, мой младший брат Шура!
        Все эти рассказы глубоко нас волновали.
        Часто вечером, приготовив уроки, мы с сестрой садились на диванчик в темной гостиной и разговаривали о Шуре. Называли мы его «брат Сула», потому что Петя слегка шепелявил и у него выходило приблизительно так.
        Что это был одиннадцатилетний мальчик, мы как-то совершенно забыли. Помню, увидели в окне магазина огромные охотничьи валенки, обшитые кожей.
        - Вот, - говорим, - наверное, такие штуки носит «брат Сула».
        Конечно, мы немножко посмеивались над тем, что брат Сула может держаться на воздухе, но какой-то трепет в душе от этого рассказа все-таки остался.
        - Факиры, однако, на воздухе держатся.
        Что Сула сразит всех экзаменаторов, тоже подозрительно. Но вот в «Детстве знаменитых людей» сказано же, будто Паскаль в двенадцать лет защищал какую-то диссертацию.
        Вообще все это было очень интересно и даже страшновато.
        И вот узнаем новость - брат Сула приедет на Рождество.
        - Еще захочет ли к нам прийти!
        Стали готовиться к встрече знатного гостя. У меня была голубая лента, которую можно завязать вокруг головы. У сестры ничего такого эффектного-элегантного не было, но так как она будет стоять рядом со мною, то лента будет немножко и ее украшать.
        За столом взрослые слышат наши разговоры о Шуре и удивляются. Они ничего об этом феномене не знают.
        «Ну, - думаю, - мы-то зато все знаем».
        И вот возвращаемся как-то с прогулки.
        - Идите скорее, - говорит мама. - Вас мальчики ждут.
        - Брат Сула! - взволнованно шепчет сестра. - Скорее твою ленту!
        Мы бежим в спальню. Руки дрожат, лента сползает с головы.
        - Что-то будет! Что-то будет!
        В гостиной нас ждет Петя. Он какой-то притихший.
        - А где же… - начинаю я и вижу щупленького маленького мальчика в матросской курточке и в коротких штанишках с пуговками. Он похож на воробыша, у него веснушчатый носик и рыжий хохолок на голове.
        Мальчик подбежал к нам и запищал взволнованно, словно ябедничая, и уже совсем шепеляво:
        - Я Сула, я Петин блат, Сула…
        Мы застыли с открытыми ртами. Мы ничего подобного не ждали. Мы даже испугались. Если бы мы увидели какое-нибудь чудище, Вия, слона с львиной гривой - мы бы меньше растерялись. К чудищу мы внутренно были подготовлены. Но этот рыженький воробьеныш в коротких штанишках… Мы глядели на него в ужасе, как на оборотня.
        Петя молча, засунув руки за ремень пояса, повернулся и пошел смотреть в окно.
        Любовь и весна
        (Рассказ Гули Бучинской)
        Она показывала мне свои альбомы и целые пачки любительских снимков.
        Считается почему-то, что гостям очень весело рассматривать группу незнакомых теток на дачном балконе.
        - А кто этот мальчик?
        - Это не мальчик. Это я.
        - А эта старуха кто?
        - Это тоже я.
        - А это что за собачка?
        - Где? Это? Гм… Да ведь это тоже я.
        - А почему же хвост?
        - Подожди… Это не мой хвост. Хвост это вот от этой дамы. Это одна известная певица.
        - Так почему же если певица, так ей полагается быть с хвостом?
        - Гм… Не совсем удачная фотография. Такое освещение. А вот старые снимки. Довоенные. Эту особу знаешь?
        Особа была лет десяти, с веселыми ямочками, с белокурыми косичками, в форменном платьице с широким белым воротником.
        - Да это как будто ты?
        - Ну конечно, я.
        Она долго смотрела на свой портретик, потом засмеялась и сказала:
        - Этот портрет относится к периоду моего самого интересного романа. Моей первой любви.
        - Да ведь тебе тут лет десять-одиннадцать.
        - Ну да.
        - Как же это я не знала. Расскажи, пожалуйста. Ведь ты тогда была в лицее.
        - Вот, вот. Ужасный роман. У нас, видишь ли, образовался особый клуб. Не в нашем классе, а у больших, там, где были девочки уже лет четырнадцати, пятнадцати. Не помню сейчас, в чем там было дело, но главное, что все члены клуба должны были быть непременно влюблены. Невлюбленных не принимали. А у меня, в этом классе у старших, была приятельница, Зося Яницкая. Она меня очень уважала, несмотря на то что я была маленькая. А уважала она меня за то, что я очень много читала и, главное, за то, что писала стихи. У них в классе никто не умел сочинять стихи.
        Вот она переговорила со своими подругами и рекомендовала меня. Те, узнав про стихи, сразу согласились, но, конечно, спросили: «Влюблена ли эта Зу и в кого?»
        Тут мне пришлось признаться, что я не влюблена.
        Как быть?
        Я бы, конечно, могла наскоро в кого-нибудь влюбиться, но я была в лицее живущей и ни одного мальчика не знала.
        Зося очень огорчилась. Это было серьезное препятствие. А она меня любила и гордилась мной.
        И вот придумала она прямо гениальную штуку. Она предложила мне влюбиться в ее брата. Брат ее гимназист, молодчина, совсем взрослый - ему скоро будет тринадцать.
        - Да ведь я же его никогда не видала!
        - Ничего. Я его тебе покажу в окно.
        Пансион у нас был очень строгий, вроде монастыря. В окошко смотреть было запрещено и считалось даже грехом. Но старшие девочки ухитрялись в четыре часа, когда из соседней гимназии мальчики шли домой, подбегать к окошку, конечно поставив у дверей сигнальщика. Сигнальщик, одна из девочек по очереди, в случае опасности должна была петь «Аве Мария» Гуно.
        И вот на следующий же день прибежала за мной Зося и потащила к окну.
        - Смотри скорей! Вот они идут. Вот и он, Юрек.
        У меня сердце колотилось, так что даже в ушах звенело.
        - Который? Который?
        - Да вон этот, круглый!
        Смотрю - действительно один из мальчиков ужасно какой круглый - ну совсем яблоко.
        Мне как-то в первую минуту больно стало, что нужно любить такого круглого. А Зося говорит:
        - «Ты согласна?»
        Ну что делать? Я говорю:
        - Да.
        А Зося обрадовалась.
        - Я, - говорит, - сегодня же вечером спрошу, согласен ли он в тебя влюбиться, потому что в нашем клубе требуется, чтобы любовь была взаимна.
        На другой день отзывает меня Зося в угол и рассказывает, как она предложила Юреку в меня влюбиться. Он сначала спросил Зосю: «А что я от тебя за это получу?» Но Зося ему объяснила, что это надо сделать совершенно даром, и рассказала ему про клуб. Тогда он спросил: «Это какая же Зу? Это та, что с абажуром на шее?»
        Поломался немножко, но, впрочем, в конце концов согласился влюбиться.
        Мне было очень неприятно, что мой чудесный воротник, которому многие девочки завидовали, он назвал абажуром, но из-за такого пустяка разбивать и свое, и его сердце было бы глупо.
        Итак - начался роман.
        Каждый день в четыре часа я вместе с другими героинями бежала к окну и махала платком. На мое приветствие оборачивалось круглое лицо, и видно было, как оно вздыхает.
        Потом Зося принесла мне открытку, которую Юрек сам для меня нарисовал и раскрасил. Открытка очень взволновала меня, хотя на ней и были изображены просто-напросто гуси. Я даже спросила Зосю - почему именно гуси? Зося ответила, что это оттого, что они ему очень хорошо удаются.
        В ответ на гусей я послала ему стихи. Не совсем свежие - я их уже несколько месяцев писала в альбом подругам. Но они ведь от этого хуже не стали.
        Когда весною ландыши цветут,
        Мне мысли грустные идут,
        И вспоминаю я всегда
        О днях, когда была я молода.
        И вот дня через два передала мне Зося стихи от Юрека. Стихи были длинные. Тогда была мода на декадентов, и он, конечно, просто перекатал их из какого-нибудь журнала. Стихи были непонятные, и слова в них были совсем ужасные. Читала я, спрятавшись в умывалку, Зося стояла на часах. Я, как только прочла, так сейчас же разорвала бумагу на мелкие кусочки, кусочки закрутила катышем и выбросила в форточку.
        От стихов в голове стало совсем худо и даже страшно. Ухватила я только одну фразу, но и того было довольно, чтобы прийти в ужас. Фраза была:
        Я, как больной сатана,
        Влекусь к тебе!
        Больной сатана! Такой круглый и вдруг, оказывается, больной сатана! Это сочетание было такое страшное, что я схватила Зосю за шею и заревела.
        В четыре часа не пошла к окошку. Боялась взглянуть на больного сатану.
        Был у меня маленький медальончик, золотой с голубыми камешками. Вот я пробралась потихоньку в нашу часовенку и повесила этот медальончик Мадонне на руку. За больного сатану. Так и помолилась. «Спаси и помилуй больного сатану».
        Настроение у меня было ужасное. Чувствовала и понимала, что погрязла в грехе. Во-первых, смотрела в окно, что само по себе уже грех, во-вторых, влюбилась, что грех уже серьезный и необычайный, и, наконец, этот ужас с больным сатаной. Такой страшный объект для любви!
        А тут как раз наступил пост и моя первая исповедь.
        У нас девочки всегда записывали на бумажке свои грехи, чтоб чего-нибудь не забыть. Грехи записывались свои, чужие - то есть те, которые знала да не донесла, а покрыла и, так сказать, сделалась как бы соучастницей. Затем грехи обычные и, наконец, тяжкие.
        Я все записала, как другие, а в последний момент записочку-то и потеряла.
        Можете себе представить мое состояние? И без того-то в душе ужас, хаос, отчаяние, а тут еще грехи потеряла.
        А храм у нас был старый, черный, с колоннами. Черные огромные ангелы нагнулись и трубят в трубы. А в узкое узорное окно стучат дождевые капли и текут по стеклу слезами.
        И надо будет сказать старому строгому кюре о моем страшном грехе. И он не простит меня, ни за что не простит, и закачаются колонны, и затрубят черные ангелы, и рухнут своды.
        - Будь проклята, черная грешница!
        И вот я у окошечка. Рассказываю дрожащим голосом о том, как лгала, как украла у Галюси чудную новую резинку, маленькую, круглую. Потом вернула. Как люблю сладкое, как ленюсь. Ах, все это пустяки. Я не ребенок, я отлично понимаю, что сам кюре позавидовал бы такой резинке. Все это вздор и мелочи. Главное впереди.
        - У меня есть страшный грех.
        - Какой, деточка?
        Лечу в пропасть. Закрываю глаза.
        - Я влюблена.
        Он ничего, спокоен.
        - В кого же?
        Шепчу:
        - В Юрека.
        - Что же это за Юрек?
        - Он Зосин брат. Он очень взрослый. Ему скоро тринадцать.
        - Вот как! А где же ты с ним видишься?
        - А я совсем не вижусь. Я в окно.
        Он ничего, только брови поднял.
        - Вот, - говорит, - деточка, как нехорошо. Вам ведь запрещено в окошко смотреть. Надо слушаться.
        Я все жду, когда же он рассердится. А он говорит:
        - Ну вот, больше в окошко не смотри, а помолись Богу, чтобы Юрек был здоров и хорошо учился.
        Только и всего!
        И вдруг весь мой страшный грех показался мне таким пустяком, и вся история с Юреком такой ерундой, а сам Юрек смешным, круглым мальчиком. И вспомнились разные унизительные для героя штуки, которые рассказывала Зося и которые я инстинктивно пропускала мимо ушей. Как Юрек боится темной комнаты, и как ревел, когда был у дантиста, и как съедает по три тарелки макарон со сметаной.
        «Ну, - думаю, - дура я дура! И чего я так мучилась».
        На другой день побежала в четыре часа к окошку. Вижу - ждет.
        Я скорчила самую безобразную рожу, высунула язык, повернулась спиной и ушла.
        - Зося, - говорю. - Я твоему брату дала отставку. Пусть так и знает.
        На другой день приходит Зося в школу страшно расстроенная.
        - Ты, - говорит, - сама не знаешь, что ты наделала! Юрек говорит, что ты его оскорбила и что он, как дворянин, не перенесет позора.
        Я безумно испугалась.
        - Что же он сделает?
        - Не знаю. Но он в ужасном состоянии.
        Как быть? Неужели застрелится?
        Я надену длинное черное платье и всю жизнь буду бледна. А самое лучшее сейчас же пойти в монастырь и сделаться святой.
        Напишу ему прощальное письмо. В стихах. Он тогда стреляться не будет. Со святой взятки гладки.
        Стала сочинять.
        Средь ангелов на небе голубом
        Я помнить буду о тебе одном.
        Не успела я записать эти строки, как вдруг - цоп меня за плечо.
        Мадемуазель!
        Наша строгая классная дама.
        - Что ты там пишешь, дитя мое?
        Я крепко зажала бумажку в кулак.
        - Я тебя спрашиваю, что ты такое пишешь? Покажи мне.
        - Ни за что!
        Она поджала губы, раздула ноздри.
        - Почему?
        - Потому что это моя личная корреспонденция. Очевидно, я где-то слышала такое великолепное официальное выражение, оно у меня и выскочило - к моему собственному удивлению.
        - Ах, вот как!
        Она схватила меня за руку, я руку вырвала. Она поняла, что ей со мной не справиться.
        - Петр!
        Петр был сторож, звонил часы уроков, подметал классные комнаты.
        - Петр! Сюда! Возьмите у барышни записку, которая у нее в кулаке.
        Петр шмыгнул носом и решительно направился ко мне.
        Тут я гордо вскинула голову и швырнула смятую бумажку на пол:
        - С мужиком я драться не стану!
        Повернулась и вышла.
        Девочки разъехались. Меня на праздники не отпустили. Я наказана. И то еще хорошо. Собирались вообще выгнать из лицея за дерзкое поведение и безнравственное стихотворение.
        Я сидела у окна и писала сочинение, которое в наказание задала мне классная дама.
        Сочинение о весне.
        Праздничный благовест лился в окно. Пух цветущих деревьев летел и кружился в воздухе. Щебетали веселые птицы, и пахло водой, и медом, и молодой весенней землей.
        «Весна», - написала я.
        И крупная слеза капнула, и расплылись чернила моей «Весны».
        Я обвела кляксу кружочком и стала разрисовывать сиянием.
        И, не правда ли, она, эта моя весна, заслужила сияние? Ведь она у меня так и осталась в нимбе моей памяти, как видите - на всю жизнь.
        «Весна».
        Валя
        Мне шел двадцать первый год.
        Ей, моей дочери, четвертый.
        Мы не вполне сходились характерами.
        Я была в то время какая-то испуганная, неровная, либо плакала, либо смеялась.
        Она, Валя, очень уравновешенная, спокойная и с утра до вечера занималась коммерцией - выторговывала у меня шоколадки.
        Утром она не желала вставать, пока ей не дадут шоколадку. Не желала идти гулять, не желала возвращаться с прогулки, не желала завтракать, обедать, пить молоко, идти в ванну, вылезать из ванны, спать, причесываться, - за все полагалась плата - шоколадки. Без шоколадки прекращалась всякая жизнь и деятельность, а затем следовал оглушительный систематический рев. И тогда я чувствовала себя извергом и детоубийцей и уступала.
        Она презирала меня за мою бестолочь - это так чувствовалось, но обращалась со мною не очень плохо. Иногда даже ласкала мягкой, теплой, всегда липкой от конфет рукой.
        - Ты моя миленькая, - говорила она, - у тебя, как у слоника, носик.
        В словах этих, конечно, ничего не было лестного, но я знала, что красоту своего резинового слоненка она ставила выше Венеры Милосской. У каждого свои идеалы. И я радовалась, только старалась при посторонних не вызывать ее на нежность.
        Кроме конфет, она мало чем интересовалась. Раз только, пририсовывая усы старым теткам в альбоме, спросила вскользь:
        - А где сейчас Иисус Христос?
        И, не дожидаясь ответа, стала просить шоколадку.
        Насчет приличий была строга и требовала, чтобы все с ней первой здоровались. Раз пришла ко мне очень взволнованная и возмущенная:
        - Кухаркина Мотька вышла на балкон в одной юбке, а там гуси ходят.
        Да, она была строга.
        Рождество в тот год подходило грустное и заботное. Я кое-как смеялась, потому что очень хотела жить на Божьем свете, и еще больше плакала, потому что жить-то и не удавалось.
        Валя со слоненком толковала целые дни про елку. Надо было, значит, непременно елку схлопотать.
        Выписала, по секрету, от Мюра и Мерелиза картонажи. Разбирала ночью.
        Картонажи оказались прямо чудесные: попугаи в золотых клеточках, домики, фонарики, но лучше всего был маленький ангел, с радужными слюдяными крылышками, весь в золотых блестках. Он висел на резинке, крылышки шевелились. Из чего он был - не понять. Вроде воска. Щечки румяные, и в руках роза. Я такого чуда никогда не видала.
        И сразу подумалось - лучше его на елку не вешать. Валя все равно не поймет всей его прелести, а только сломает. Оставлю его себе. Так и решила.
        А утром Валя чихнула, - значит, насморк. Я испугалась.
        «Это ничего, что она на вид такая толстуха, она, может быть, хрупкая. А я не забочусь о ней.
        Я плохая мать. Вот ангела припрятала. Что получше-то, значит, себе. „Она не поймет“!.. Оттого и не поймет, что я не развиваю в ней любви к прекрасному».
        Под сочельник, ночью, убирая елку, достала и ангела. Долго рассматривала. Ну до чего был мил! В коротенькой, толстой ручке - роза. Сам веселый, румяный и вместе нежный. Такого бы ангела спрятать в коробочку, а в дурные дни, когда почтальон приносит злые письма, и лампы горят тускло, и ветер стучит железом на крыше, - вот тогда только позволить себе вынуть его и тихонько подержать за резиночку и полюбоваться, как сверкают золотые блестки и переливаются слюдяные крылышки. Может быть, бедно все это и жалко, но ведь лучше-то ничего нет…
        Я повесила ангела высоко. Он был самый красивый из всех вещиц, значит, и надо его на почетное место. Но была еще одна мысль тайная, подлая: высоко, не так заметно для людей «маленького роста».
        Вечером елку зажгли. Пригласили кухаркину Мотьку и прачкиного Лешеньку. Валя вела себя так мило в ласково, что черствое сердце мое оттаяло. Я подняла ее на руки и сама показала ей ангела.
        - Ангел? - деловито спросила она. - Давай его мне.
        Я дала.
        Она долго рассматривала его, гладила пальцем крылышки.
        Я видела, что он ей нравился, и почувствовала, что горжусь своей дочерью. Вот ведь на идиотского паяца не обратила никакого внимания, а уж на что яркий.
        Валя вдруг, быстро нагнув голову, поцеловала ангела… Милая!..
        Тут как раз явилась соседка Нюшенька с граммофоном, и начались танцы.
        Надо бы все-таки ангела пока что спрятать, а то сломают они его… Где же Валя?
        Валя стояла в углу за книжным шкафом. Рот и обе щеки ее были вымазаны во что-то ярко-малиновое, и вид ее был смущенный.
        - Что это? Валя? Что с тобой? Что у тебя в руке?
        В руке ее были слюдяные крылышки, сломанные и смятые.
        - Он был немножко сладкий.
        Нужно скорее вымыть ее, вытереть ей язык. Может быть, краска ядовитая. Вот о чем надо думать. Это главное. Кажется, слава Богу, все обойдется благополучно. Но отчего же я плачу, выбрасывая в камин сломанные слюдяные крылышки? Ну не глупо ли? Плачу!..
        Валя снисходительно гладит меня по щеке своей мягкой рукой, теплой и липкой, и утешает:
        - Не плачь, глупенькая. Я тебе денег куплю.
        Воля
        Вольно, мальчик, на воле! На воле, мальчик, на своей!
    Новгородская песня
        - Вот и лето настало.
        - Вот и весна. Май. Весна.
        Ничего здесь не разберешь. Весна? Лето? Жара, духота, потом - дождь, снежок, печки топят. Опять духота, жара.
        У нас было не так. У нас - наша северная весна была событие.
        Менялось небо, воздух, земля, деревья.
        Все тайные силы, тайные соки, накопленные за зиму, рвались наружу.
        Ревели животные, рычали звери, воздух шумел крыльями. Высоко, под самыми облаками, треугольником, как взлетевшее над землею сердце, неслись журавли. Река звенела льдинами. Ручьи по оврагам журчали и булькали. Вся земля дрожала в свете, в звоне, в шорохах, шепотах, вскриках.
        И ночи не приносили покоя, не закрывали глаз мирной тьмой. День тускнел, розовел, но не уходил.
        И мотались люди, бледные, томные, блуждали, прислушивались, словно поэты, ищущие рифму к уже возникшему образу.
        Трудно становилось жить обычною жизнью.
        Что делать? Влюбляться? Писать стихи о любви и смерти?
        Мало. Всего мало. Слишком сильная наша весна. И манит она всеми своими шепотами, шорохами, звоном, светом - на простор, на волю. На вольную волю.
        Воля - это совсем не то, что свобода.
        Свобода - liberte, законное состояние гражданина, не нарушившего закона, управляющего страной.
        «Свобода» переводится на все языки и всеми народами понимается.
        «Воля» - непереводима.
        При словах «свободный человек» - что вам представляется? Представляется следующее. Идет по улице господин, сдвинул шляпу слегка на затылок, в зубах папироска, руки в карманах. Проходя мимо часовщика, взглянул на часы, кивнул головой - время еще есть - и пошел куда-нибудь в парк, на городской вал. Побродил, выплюнул папироску, посвистел и спустился вниз, в ресторанчик.
        При словах «человек на воле» - что представляется?
        Безграничный горизонт. Идет некто без пути, без дороги, шагает, под ноги не смотрит. Без шапки. Ветер треплет ему волосы, сдувает на глаза - на глаза потому, что для таких он всегда попутный. Летит мимо птица, широко развела крылья, и он, человек этот, машет ей обеими руками, кричит ей вслед дико, вольно и смеется.
        Свобода законна.
        Воля ни с чем не считается.
        Свобода есть гражданское состояние человека.
        Воля - чувство.
        Мы, русские, дети старой России, рождались с этим чувством воли.
        Крестьянские дети, дети богатых буржуазных семей и интеллигентной среды, независимо от жизни и воспитания, понимали и чувствовали призыв воли.
        На этот голос откликались тысячи бродяг, каких ни в какой другой стране не увидишь. И не потому не увидишь, что, мол, в других странах порядок строже и жизнь обеспеченнее, так что нет ни возможности, ни смысла бросить родное гнездо. У нас к бродягам тоже относились строго, арестовывали, приговаривали к наказанию, водворяли на место жительства. И не всем, покинувшим свой дом, жилось в этом доме плохо. Так что причина лежит не здесь.
        В чем же она?
        Любовь к путешествиям, что ли?
        Купите такому бродяге билет, отправьте его с деньгами и комфортом в чудесное русское место, на Кавказ, в Крым, так он выпрыгнет из вагона где-нибудь в Курске, деньги пропьет и пойдет пешком в Архангельск. Зачем?
        - Да там, говорят, деготь дешево продают.
        - А на что тебе деготь?
        - Да так, к слову пришлось.
        Дело не в дегте, а в том, что надо идти. Идти куда глаза глядят.
        Вот она, цель русской души.
        Куда глаза глядят.
        Как в сказке - пойди туда, не знаю куда.
        И ходят-ходят по всей России, по дорогам, по тропочкам, прямо по целине, вдоль, поперек, старые, молодые.
        Поймают такого, вернут на родину - он опять уйдет. Их у нас на севере называли «Спиридоны-Повороты».
        Шагает такой Спиридон-Поворот по дороге, на голове самая неожиданная шляпа-ермолка, скуфейка, панама без верха, одна тулья, шапокляк. Все, что угодно, вплоть до бабьей косынки. Ноги босые, в опорках, за спиной котомка или узел, на поясе, сбоку, жестяной чайник.
        Идет, словно его наняли, а и сам не знает, куда и зачем.
        И какого только народа нет среди них. И беглые монахи, и купеческие сынки, и поповичи.
        Помню, жил в Новгородской губернии старый исправник. Было у него, как полагается в сказках, три сына. Дальше уже не совсем, как в сказке, - не «старший умный был детина». Все трое были так себе, самыми обыкновенными мальчишками и учились в кадетском корпусе. Старший, веселый, здоровый малый, кончил училище, был произведен в офицеры, приехал на побывку домой, и все заметили, что он стал задумываться. Задумывался недолго. Как-то утром нашли в его комнате мундир с сапогами, а самого его не нашли. Куда ушел, в чем ушел - ничего не известно.
        Через несколько месяцев вернулся. Не совсем. Только заглянул, и в таком виде, что лучше бы и не заглядывал, - пьяный, рваный, веселый и даже восторженный.
        Отец был в отчаянии. Делал все, что мог. Лишал родительского благословения, проклинал, плакал и деньги предлагал, даже запил - ничто не помогло.
        На все убеждения нес в ответ какую-то околесицу про то, что птицы на рассвете Богу молятся и что папоротник понимать надо.
        С тем и ушел.
        А через два года, точно таким же порядком, ушел и второй сын.
        Когда же третьему исполнилось шестнадцать лет, отец не стал ждать, чтобы он начал «задумываться», а кликнул трех городовых и приказал мальчишку выпороть. Средство это - как ни странно - хорошо подействовало на потерпевшего. Он благополучно кончил курс и даже поступил на службу. А может быть, он и не собирался «задумываться» и героическая мера была тут ни при чем. Впрочем, я его потеряла из виду и не знаю, как сложилась его дальнейшая судьба.
        До последнего дня были в России странники. Ходили по монастырям, и не всегда вело их религиозное чувство. Все дело было в том, чтобы идти. Их «тянет», как тянет весной перелетных птиц. Тяга.
        Непонятная сила. Мы, русские, не так оторваны от природы, как европейцы, культура лежит на нас легким слоем, и природе пробиться через этот слой проще и легче. Весной, когда голоса проснувшейся земли звучат громче и зовут громче на волю, - голоса эти уводят. Как дудочка средневекового заклинателя уводила из города мышей.
        Я помню, как мой двоюродный брат, пятнадцатилетний кадет, тихий мальчик, послушный и хороший ученик, два раза убегал из корпуса, пробирался далеко в северные леса, и, когда его разыскивали и возвращали домой, он сам не мог объяснить своего поступка. И каждый раз это было ранней весной.
        - Почему ты ушел? - спрашивали мы.
        Он застенчиво улыбался:
        - Сам не знаю. Так. Потянуло.
        Потом, будучи уже взрослым, он вспоминал об этой полосе своей жизни с каким-то умиленным удивлением. Он не мог объяснить и сам не понимал, что за сила тянула его и уводила.
        Он говорил, что ясно представлял себе отчаяние матери и жалел ее до слез и представлял себе, какой скандал произвело его бегство в корпусе. Но все это было как в тумане. Та, настоящая, жизнь была как сон. А эта, «чудесная», стала жизнью реальной. И даже страшно, как мог столько лет - целых пятнадцать! - жить так неестественно, тяжело и скучно.
        Но думал он мало, больше чувствовал. Чувствовал волю.
        - Бредешь без дороги по глухому лесу. Только сосны да небо - один в целом свете. И вдруг заорешь диким голосом изо всех сил, изойдешь в этом крике такой первобытной радостью, что потом долго только дрожишь и смеешься.
        И еще рассказывал:
        - Удалось видеть, как медведь наслаждался музыкой. Лежал медведь на спине около большущего дерева, сломанного бурей. Дерево было старое, расщепилось и торчало в разломе лучинами. Вот медведь вытянет передние лапы, дернет за эти лучины, они загудят, затрещат, защелкают, и медведь заурчит, занежится, ему, значит, эта музыка нравится. Опять дернет и наслаждается. Никогда я этой картины не забуду. А ночь северная, белая ночь. На севере она, между прочим, не такая бледная, пример, в Петербурге. На севере она розовая, потому что там заря никогда не сходит с неба. Вечерняя догорает, и тут же рядом, прежде чем она потухнет, загорается рассветная. От нее в лесу розовый дым, и в этом розовом дыму - представляете себе картину: медведь музицирует, а из кустов на него смотрит мальчишка и чуть не плачет - а может быть, и плачет - от любви и восторга. Ну разве это забудешь!
        Мальчика этого, между прочим, разыскали с большим трудом, уже на севере Олонецкой губернии. Поймали его совершенно случайно, хотя всюду по полиции были разосланы его приметы. А вышло так: проходил мальчик через деревню и зашел на постоялый двор. Ночь провел в лесу, было холодно, шел дождь, он продрог и захотел поесть горячего. Спросил щей.
        - Каких тебе щей?
        Отвечает:
        - Мясных.
        Хозяин удивился:
        - Каких таких мясных? Седни пятница. Что за человек в пятницу скоромятину жрет? Послать за урядником.
        Пришел урядник, спросил паспорт. Паспорта, конечно, но оказалось. Мальчишку арестовали, стали допрашивать, он разревелся и признался. Тут и вольной воле конец.
        Теперь часто слышишь:
        - Эх, побывать бы в России. Хоть денек. Пойти бы в лес - он ведь тот же остался. Поплутать там, подышать на вольной волюшке.
        И я тоже вспоминаю. Всегда весной. Вспоминаю белую ночь. Самое глухое время - часа два. Светло, розовеет небо.
        Стою на террасе. Там, внизу, за цветником, река. Слышно, как звякает глухой колокольчик и покрикивает мальчишка-погонщик. Это тянут бечевой баржу-беляну далеко, к Волге.
        Усталые, бессонные глаза щурятся от розового света, и томно замирает сердце.
        А там, за рекой, кто-то, захлебываясь от восторга, орет во все горло дикую, бестолковую, счастливую песню:
        Жил мальчик на воле,
        На воле, мальчик, на своей!
        И кажну мелку пташку
        На лету мальчик стрелял,
        И кажну красну девицу
        Навстречу мальчик целовал.
        И потом припев, истошный, надрывно-радостный, с каким-то прямо собачьим визгом, потому что уж слишком из души:
        Вольно, мальчик, на воле,
        На воле, мальчик, на своей!
        И я, сама не зная как, поднимаю руки, и машу заре и дикой песне, и смеюсь, и кричу:
        - Воль-но-о-о!
        «Ке фер?»[От фр. «que faire?» - что делать? - Ред.]
        Рассказывали мне: вышел русский генерал-беженец на Плас де ла Конкорд, посмотрел по сторонам, глянул на небо, на площадь, на дома, на пеструю говорливую толпу, почесал переносицу и сказал с чувством:
        - Все это, конечно, хорошо, господа! Очень даже все хорошо. А вот… ке фер? Фер-то ке?
        Генерал - это присказка.
        Сказка будет впереди.
        Живем мы, так называемые ле рюссы[12 - Русские. - Ред.], самой странной, на другие жизни не похожей жизнью. Держимся вместе не взаимопритяжением, как, например, планетная система, а - вопреки законам физическим - взаимоотталкиванием.
        Каждый ле рюсс ненавидит всех остальных столь же определенно, сколь все остальные ненавидят его.
        Настроение это вызвало некоторые новообразования в русской речи. Так, например, вошла в обиход частица «вор», которую ставят перед именем каждого ле рюсса: вор-Акименко, вор-Петров, вор-Савельев.
        Частица эта давно утратила свое первоначальное значение и носит характер не то французского «Le» для обозначения пола именуемого лица, не то испанской приставки «дон»: дон Диего, дон Хозе.
        Слышатся разговоры:
        - Вчера у вора-Вольского собралось несколько человек. Были вор-Иванов, вор-Гусин, вор-Попов. Играли в бридж. Очень мило.
        Деловые люди беседуют:
        - Советую вам привлечь к нашему делу вора-Парченку. Очень полезный человек.
        - А он не того?… Не злоупотребляет доверием?
        - Господь с вами! Вор-Парченко? Да это честнейшая личность! Кристальной души.
        - А может быть, лучше пригласить вора-Кусаченко?
        - Ну нет, этот гораздо ворее.
        Свежеприезжего эта приставка первое время сильно удивляет, даже пугает:
        - Почему вор? Кто решил? Кто доказал? Где украл?
        И еще больше пугает равнодушный ответ:
        - А кто его знает - почему да где… Говорят - вор, ну и ладно.
        - А вдруг это неправда?
        - Ну вот еще! А почему бы ему и не быть вором!
        И действительно - почему?
        Соединенные взаимным отталкиванием, ле рюссы определенно разделяются на две категории: на продающих Россию и спасающих ее.
        Продающие живут весело. Ездят по театрам, танцуют фокстроты, держат русских поваров, едят русские борщи и угощают ими спасающих Россию. Среди всех этих ерундовых занятий совсем не брезгуют своим главным делом, а если вы захотите у них справиться, почем теперь и на каких условиях продается Россия, вряд ли смогут дать толковый ответ.
        Другую картину представляют из себя спасающие: они хлопочут день и ночь, бьются в тенетах политических интриг, куда-то ездят и разоблачают друг друга.
        К продающим относятся добродушно и берут с них деньги на спасение России. Друг друга ненавидят белокаленой ненавистью.
        - Слышали, вор-Овечкин какой оказался мерзавец! Тамбов продает.
        - Да что вы! Кому?
        - Как кому? Чилийцам!
        - Что?
        - Чилийцам - вот что!
        - А на что чилийцам Тамбов дался?
        - Что за вопрос! Нужен же им опорный пункт в России.
        - Так ведь Тамбов-то не овечкинский, как же он его продает?
        - Я же вам говорю, что он мерзавец. Они с вором-Гавкиным еще и не такую штуку выкинули: можете себе представить, взяли да и переманили к себе нашу барышню с пишущей машинкой как раз в тот момент, когда мы должны были поддержать Усть-Сысольское правительство.
        - А разве такое есть?
        - Было. Положим, недолго. Один подполковник - не помню фамилии - объявил себя правительством. Продержался все-таки полтора дня. Если бы мы его поддержали вовремя, дело было бы выиграно. Но куда же сунешься без пишущей машинки? Вот и проворонили Россию. А все он - вор-Овечкин. А вор-Коробкин - слышали? Тоже хорош. Уполномочил себя послом в Японию.
        - А кто же его назначил?
        - Никому не известно. Уверяет, будто было какое-то Тирасполь-сортировочное правительство. Существовало оно минут пятнадцать - двадцать, так… по недоразумению. Потом само сконфузилось и прекратилось. Ну а Коробкин как раз тут как тут, за эти четверть часа успел все это обделать.
        - Да кто же его признает?
        - А не все ли равно! Ему, главное, нужно было визу получить - для этого он и уполномочился. Ужас!
        - А слышали последние новости? Говорят, Бахмач взят.
        - Кем?
        - Неизвестно!
        - А у кого?
        - Тоже неизвестно. Ужас!
        - Да откуда же вы это узнали?
        - Из радио. Нас обслуживают три радио: советское «Соврадио», украинское «Украдио» и наше собственное первое европейское «Переврадио».
        - А Париж как к этому относится?
        - Что Париж? Париж, известно, как собака на Сене. Ему что!
        - Ну а скажите, кто-нибудь что-нибудь понимает?
        - Вряд ли! Сами знаете, еще Тютчев сказал, что «умом Россию не понять», а так как другого органа для понимания в человеческом организме не находится, то и остается махнуть рукой. Один из здешних общественных деятелей начинал, говорят, животом понимать, да его уволили.
        - Н-да-м…
        - Н-да-м.
        Посмотрел, значит, генерал по сторонам и сказал с чувством:
        - Все это, господа, конечно, хорошо. Очень даже все это хорошо. А вот… ке фер? Фер-то ке?
        Действительно - ке?
        Саша Черный

        Невероятная история
        Знаете ли вы, что такое «приготовишка»? Когда-то до войны так называли в России мальчуганов, обучавшихся в гимназиях в приготовительном классе.
        Мужчина этак лет восьми, румяный, с веселыми торчащими ушами. В гимназию шагал он не прямо по тротуару, как все люди, а как-то зигзагами, словно норвежский конькобежец. За спиной висел чудовищный ранец из волосатой и пегой коровьей шкуры. В ранце тарахтели пенал, горсть грецких орехов, литой черный мяч, арифметика и Закон Божий. В руке - надкусанное яблоко. Полы светло-мышиной шинели, подбитые стеганой ватой, отворачивались на ходу, как свиные уши. Шапка темно-синяя, с белыми кантами, заломлена по бокам пирожком, а герб в подражание второклассникам согнут в трубочку - не как-нибудь! На ногах - «броненосцы»: огромные резиновые ботики, на которые лаяли все встречные собаки.
        Вот, собственно говоря, что такое «приготовишка».
        Учености его я касаться не буду, потому что сам затруднился бы вам теперь ответить, «что делает предмет», какая разница между множимым и множителем и как назывались несимпатичные братья Иосифа, продавшие его в Египет.
        В Москве на Сивцевом Вражке жил у пухленькой баловницы-тетки один такой приготовишка, Васенька Горбачев. И была у него мечта. Не какая-нибудь вычитанная из «Тысячи и одной ночи» мечта, а самая простая и доступная. Васенька видал как-то в цирке у Дурова дрессированного зайца, который зубами, по желанию публики, вытаскивал карту любой части света, катался на маленьком заячьем велосипеде и, скосив глаза вбок, отдавал честь старой лягавой собаке.
        Штуки не бог весть какие… Мальчик решил скопить денег, купить простого деревенского зайца и обучить его тайком в ванной комнате совсем другой вещи: четырем арифметическим действиям и таблице умножения.
        Счет, раз заяц говорить не умеет, можно ведь отбивать лапкой…
        Вот будет сюрприз! Во всех газетах появится Васин портрет с зайцем, директор гимназии объявит ему перед всем классом благодарность и напишет тете письмо, что племянник ее, Василий Горбачев, затмит когда-нибудь самого Ломоносова.
        От каждого завтрака, - а давала ему тетка каждое утро гривенник, - экономил он по три копейки и, когда накопил рубль медью, обменял его в мелочной лавочке на серебряный. Зажал рубль в ладонь и в первый же свободный день пошел в ботиках, весело насвистывая, на Трубную площадь, где продавали в клетках и прямо с рук всякое зверье и птицу.
        Чудесно было на Трубной площади! Небо синенькое, весеннее, под галошами вкусно чмокала, налитая водой, слякоть, у обочины тротуара искрился и лопотал ручей, словно он не по людной Москве бежал, а по деревенской околице. На окне в портерной бутылки играли на солнце ярче аптечных шаров. А народу на площади - муравейник. И все можно достать, чего пожелаешь: конопляное семя, кормушки для птиц, муравьиные яйца в пакетиках - фунтиками.
        В ивовых клетках копошилась живая тварь; дымчато-голубые горлинки, выпятив грудку, ворковали под столами и нежно друг дружку подталкивали клювами; надувались толстые черные куры-испанки в лохматых штаниках; нарядный карликовый петушок со своей белой курочкой, словно игрушечные, смотрели на толпу стеклянными глазками. Иволги, сойки, чижи… Белка свернулась в рыжий пушок и спит - надоело ей вдоль клетки прыгать… Мопсы, маленькие, совсем еще дети, высовывали розовые носы из-за пазухи оборванца… Но зайца - не было. Нигде не было!
        Три раза обошел Васенька площадь, во все лари заглядывал, под все столы: нет зайца.
        - Чего покупаете, купец? - хрипло спросил вдруг у приготовишки опухший босяк и зорко посмотрел на серебряный рубль, торчавший из Васиного кулака.
        - Зайца…
        - Шкурку, что ли?
        - Какую шкурку! - мальчик обиделся. - Живого зайца, как вы не понимаете. Да вот нету. Продали, что ли, всех…
        Босяк задумался.
        - Много ли дашь? Я достану.
        - А что он стоит? - Васенька и сам не знал, как живых зайцев расценивают: на вес, что ли, или в длину по вершкам.
        - Рупь. - Босяк снова покосился на Васин рубль, перевел глаза на пивную лавку и сплюнул.
        - Девяносто пять копеек? - робко спросил Васенька.
        Он знал, что надо торговаться. Да на пятак внизу у них в мелочной сразу можно бы зайцу свежей капусты купить.
        - Рупь, - хрипло повторил опухший субъект. - Через полчаса приходи сюда, видишь, вон где сбитенщик стоит. Будет тебе заяц.
        - Живой?!
        - Дохлыми не торгуем.
        Васенька радостно щелкнул языком и побежал, чтоб убить время, к знакомой табачной лавке через улицу. Там в окне давно уже он заприметил серию марок мыса Доброй Надежды. Надо спросить о цене и выменять на двойники.
        Целых полчаса! И куда это босяк за зайцем отправился? Нырнул в подворотню, фить - и исчез.
        Не прошло и получаса, Васенька уже давно на Трубной площади топтался около указанного места. От нетерпения даже минутную стрелку на своих черных часиках на пять минут вперед перевел.
        Наконец видит: идет босяк, а под мышкой у него какое-то серое чудовище лапами дергает.
        Заяц!..
        Босяк нос об зайца вытер, дух перевел и заторопил:
        - На! Давай рупь! Еле раздобыл… Тащи, тащи живей, чего глаза расстегнул? Под зад поддерживай, башку под локоть зажми, а то даст стрекача - пропал твой рупь ни за копейку…
        Сказал, заржал на ходу, картуз козырьком назад передвинул и скрылся - только дверь в пивной хлопнула.
        Понес мальчик своего драгоценного зайца домой, хоть и не легко нести, сам так весь улыбкой и расцвел. На трамвай денег нет, да и не пустят с зайцем.
        - Сиди смирно! Ишь тяжелый какой, словно утюгов наелся.
        А заяц не унимается, лапами, как пожарный насос, работает, так и рвется прочь из подмышки, точно его казанским мылом намылили.
        И вдруг…
        Тетя Варя в ужас пришла. Приплелся ее любимый Васенька домой, плачет, рыдает, захлебывается, по всей мордашке слезы рукавом размазаны, а в руках дрянная заячья шкурка.
        - Что с тобой, Василек?! Кто тебя обидел?! Что за шкурка такая?…
        - Мо-шен-ник меня обмо-шен-ни-чал! Я у него на Трубной зай-ца купил… Ду-мал тебе сюрприз устроить, обучить зайца таб-ли-це умножения. А босяк, тетечка, взял рубль…
        - Ну?!
        - Сунул мне зайца… Я несу, а он барахтается. И вдруг… он шкурку свою рас-по-рол… и из шкурки живая кошка вылезла… и убежала!
        - Как кошка?!
        - Ну, как ты не понимаешь! Босяк кошку во дворе сцапал, наскоро в заячью шкурку зашил… и мне продал… Народ кругом хохочет! Я сначала испугался, потом растерялся, а потом плакать стал… Досадно ведь, тетечка! Что я теперь делать буду?!
        - Не плачь, Василек…
        Тетка племянника по стриженой головке гладит, а самой и жалко его, и смешно.
        - Не плачь! Я с тобой сама пойду, настоящего живого зайца купим. Обучим его хоть геометрии, ты у меня мальчик ученый, авось выучишь. А плакать не надо. Что это, в самом деле? Мужчина - и плачет.
        - Купишь, тетя?! В самом деле?… Побожись, что купишь!
        - Божиться грешно… Тетке и так верить надо. А вот ты поди умойся, ишь целое озеро по лицу размазал. Да приходи чай пить с малиновым вареньем. Хорошо?
        Побежал Васенька по коридору, ногами взбрыкивает, куда и горе девалось.
        А тетка за спицы свои взялась: Васеньке чулки надвязывать. Вяжет и ворчит:
        - Вот, прости Господи, какие мошенники окаянные по Москве пошли… Кошку в заячий мех среди бела дня зашивают, дитя обманывают. Тьфу!
        Замиритель
        В углу этапного двора, на крыше земляного погреба, густо пробивалась изумрудная весенняя щетина.
        Кирпичные стены казарм цвета побуревшей говядины с четырех сторон обрамляли этапный пункт.
        Возвращавшийся на фронт с побывки ефрейтор Егор Пафнутьев, развалясь у насыпи погреба, поправил свалявшийся под головой вещевой мешок и, пустив в чистое васильковое небо густой клуб махорочного дыма, хлопнул по погону валявшегося рядом однополчанина-земляка.
        - Не спал я, Федор Иванович, цельную ночь. Такое в голову лезет, что и сказать боюсь. Воюем второй год, народу изничтожена прорва, а толку на грош. Конешно, я не герой, человек кроткий, в разведчики и то не гожусь. Но башкой меня Бог не обидел. Котелок работает! Ужели мозг против кулака ничего не может? Не спал, ворочался и надумал, брат, такое, что первым человеком в России буду, да и Европе нос утру. С тобой мы дружки, человек ты молчаливый, в летах, - должон тебе свое дело открыть… Очень я, брат, стревожен, вещь такую задумал, что только Суворову впору.
        Придем мы теперь на позицию. Первым делом - через фельдфебеля ротному докладаю: «Ваше высокоблагородие, хочу способствовать полной победе без пролития крови, представьте меня в штаб армии по секретной важности делу». - «Да что ты, после контузии рехнулся, что ли?» - «Никак нет, в полном сознании. Дозвольте, ваше высокоблагородие, на ухо в полной тайности доложить». И доложу! Ротный аж побелеет!.. «Ай да Егор Пафнутьев! В большие люди выйдешь - меня не забудь!» И сичас меня ходами сообщения из блиндажа в полковой штаб. Автомобиль по полевому телефону вызван: цоп! Еду в штаб, а там уж волнение. Дежурный генерал меня сичас в полевой кабинет. «Ты - Егор Пафнутьев?» - «Так точно, ваше превосходительство! Дозвольте на ухо доложить». Дежурный генерал аж побелеет: «Ну, Егор Пафнутьев! В большие люди выйдешь - меня, старика, не забудь…» Сичас зазвонил в ставку, снесся по особо секретному проводу с кем надо. Оттуда приказ: дать Егору Пафнутьеву что потребует, ни в чем ему не прекословить.
        Вызываю я к себе самолучшего летчика. Хоша я ефрейтор, а он поручик, однако он у меня в полном подчинении. «Ваше благородие, добудьте чем свет немецкий ероплан, веревки английской сажень со сто, бульону французского в бутылочке да германского обмундирования полный комплект на две персоны». - «Слушаю-с! Ероплан, - говорит, - мы русский перекрасим, железный крест с исподу выведем, планки уширим - сойдет…» - «Ну, делайте как знаете… Карта при вас?» - «Так точно, господин ефрейтор!» - «Мертвым петлям, курбетам всяким, спиральному спуску турманом и подъему по прямой линии обучены?» - «Так точно, все могу-с». - «Ну, ладно… Мы, ваше благородие, завтра с вами весь свет замирим и Россию на первое место поставим». - «Рад стараться!..» И портсигар раскрыл: разрешите, мол, предложить папироску? Хлюст!
        А дежурный генерал мне все обсказал: солдатский слушок по окопам не зря прошел - парад точно германский назначен супротив нашего фронта. Сам Вильгельм принимать будет, потому фронт наш сичас самый главный, всем фронтам голова.
        Ладно. Чуть свет в полном секрете садимся с поручиком в ероплан. Начальник штаба нам для теплоты по большой рюмке коньяку вынес, потому сырость, а лететь далеко. Слезу обшлагом старик вытер, платком помахал. Взвились! Мать честная…
        Низко лететь невозможно, потому наши батареи перекрестным шрапнельным огнем сшибут, ероплан с виду-то германский. Я поручику командую: «Ваше благородие! Берите еще повыше, облака пробьем, а там, как за дымовой завесой, валите прямо скрозь немецкий фронт, прямо к фольварку, где их парад нынче. Без пяти восемь ровно, чтоб поспеть, потому Вильгельм - немец аккуратный, ровно в восемь к войскам выйдет».
        Летим, братец, летим. Внизу облака, как студень, колышутся, вверху солнышко… Птички, которые за нами увязались, все к черту поотстали.
        Нагнулся поручик к карте, по барометру перчаткой щелкнул: «Здесь, - говорит, - в самый раз. Спускаться?» - «Вали, ваше благородие…» Мать честная!
        Стал он кольцами, как ястреб-тетеревятник, кружить, да все ниже да ближе. Облака прошли, дыра за нами лохматая, словно сапогом перину продрали. И вся, можно сказать, панорама, как на бильярде. Кавалерия, понтонный батальон, пехота поротно в походной колонне. А на пригорке сам Вильгельм: в дальнобойный бинокль весь, сукин кот, как на ладони виден. Усы штыками кверху закручены, шинель вроде нашей николаевской, каска - пикой, ровно хвост у кобеля. Отдельно от других стоит. В том и вся суть!
        Ну, немцы ничего. Никакого подозрения не обнаруживают. Свой ероплан спускается, может, с каким донесением секретным в собственные руки.
        А я канат в кольца выложил, размотал конец, петлю ружейной смазкой протер, кричу поручику: «Как на пятьдесят сажен подлетим, на самую малость задержись!» Ну, мой поручик знает: котелок работает. В самый раз потрафил, над головой Вильгельма замер… А я - раз! Аркан метнул… Прямо Вильгельма под мышки, зыкнуть он не успел. «Подымай-с!» - кричу… Мать честная!
        Дернули мы в поднебесье, едва из-под заду ероплан не ушел… Ах-ах! Заелозили немцы, суета, стрелять нельзя, потому в своего императора попадешь… А он на веревке, как стерлядь, повис, ветром чуть вбок отнесло, шинель парусом вздуло. До-бы-ча!
        Взнеслись мы за облака, летчик назад направление держит, в наш штаб армии. Я, значит, полегоньку Вильгельма подтянул, портянки ему фланелевые на бечевке спустил: подложите, мол, под мышки, ваше величество, а то веревка натрет, неудобно вам! А он вверх покосился и меня русским словом по-немецки обложил. Ругайся! Это ничего - облегчает! Подвел я под него трапецию: пусть отдохнет, посидит, хрен с ним, а то не смяк бы совсем, тогда и все дело мое к лешему. Бульону ему французского спустил на шнурке. Пусть питается - тоже ведь вроде человека. Поручик мой обернулся: смеется, черт, - как не радоваться! Такую вещь удрали…
        Глянул я вниз. Вижу - Вильгельм изловчился, мундир расстегнул, защитного цвета бумажником нам помахивает, знаки подает, по-своему лопочет.
        «Ваше благородие, чего ему надоть? Я ихнего длинного разговору не понимаю».
        Прислушался мой летчик - вижу, насупился, покраснел.
        «Он, стерва, нам два миллиона жертвует, чтобы мы на немецкую сторону его свезли да к нему бы на службу перешли». - «Ах он гад усатый! Да я ему сам три дам. Чтоб русский человек свою родину продал - сроду этого не бывало…»
        Втянул наверх бутылочку с бульоном. Коли так, сиди голодный, разговор с тобой в штабе будет.
        Подлетаем, стало быть, к штабу. А уж там усмотрели, кто на трапеции сидит. Солдатня выстроилась. Музыка гремит… «Слушай на караул!» Только мы земли коснулись, подхватили нас, ероплан на руках несут… «Егору Пафнутьеву! Ур-р-ра!»
        Сам командующий с коня слез, в губы меня чмокнул, с себя офицерский Георгий снял - да мне на грудь. Хоть и не по уставу - да уж подвиг больно выдающийся.
        Первым долгом я докладаю:
        «Ваше высокопревосходительство, дозвольте с Вильгельмом короткий разговор иметь». - «Говори. Ты его добыл, твой и разговор первый». - «Ваше величество, кряхти не кряхти, дело кончать надо. Сейчас посылай своим телефонограмму: „Долой войну, замирение полное“. Обмен пленными немедленно. Насчет контрибуции тебе в ставке полный счет напишут, будешь доволен».
        Что же ему делать? Рванул ус, сел на барабан приказ писать. Слезы из-под каски так бисером и текут. А из ставки звонок: «По высочайшему повелению Пафнутьева Егора через все ступени в полные генералы произвести, землей наделить по десятине за версту, сколько он туда летал и обратно, и сверх того золотом два подсумка верхом насыпать». Ловко!
        Только отзвонили, по беспроволочному телефону депеша: французский президент шлет на выбор Егору Пафнутьеву портреты двенадцати красавиц. Очень за него замуж желают, потому он и свою страну вызволил, и их отечеству помог, и сам Наполеон перед ним все равно как младший унтер-офицер. Спрашивают только, какой из себя Пафнутьев. насчет цвета волос и протчего.
        Ну я, конешно, против своей нации не пошел: вежливо отвечаю, что, мол, красавиц благодарю и в презент им по серебряному самовару посылаю, а насчет волос не их дело, - у меня своя русская обрученная невеста есть, деревни Васькино, Боровичского уезда, Новгородской губернии, Авдотья Спиридоновна Мякишева. С тем и отъехали.
        Нарядился я, стало быть, в полный генеральский парад, распоряжение дал, чтоб солдат по домам распустили… Подали автомобиль в восемь самолучших лошадиных сил, тебя, друга моего закадычного, впереди с шофером посадил… и покатили мы, брат, в свой уезд… Ух ты!..
        - Все?
        Федор Иванович, бородатый коренастый дядя, больше похожий на степенного лешего, чем на армейского пехотного рядового, кончил свое художество: на холщовом исподе фуражки чернильным карандашом вывел полк, роту, имя-фамилию, а под ними две винтовки накрест, на манер знака «за отличную стрельбу». Надел фуражку на ухо и хлопнул заскорузлой ладонью по траве.
        - Ну и шут ты, Пафнутьев, даром что ефрейтор! Голова у тебя генерального штаба, а мозги телячьи… Да рази ротный твой с тобой на ухо шептаться будет? Сичас тебе руки за спину и на испытание на распределительный пункт с фельдшером: проверить, мол, Егора Пафнутьева, точно ли он человек психический либо так - от фронта отлынивает.
        А ежели бы сдуру тебя ротный до дежурного генерала допустил и генерал бы твоей брехне поверил, ни шиша бы у тебя, милый друг, не вышло. Стал бы ты на ероплане со своим поручиком над Вильгельмом кружить, со всех сторон караульные чепелины, отколь ни возьмись, ероплан твой под микитки и ау - нет больше Егора Пафнутьева!
        И уж если точно такое твое дурацкое счастье - ты б его, Вильгельма, за хлястик либо под мышку зацепил, он сичас шашку вон, по веревке цокнул, а ему б снизу брезент растянули, чтоб невредимо спустился, как пух на репейник. И вдогонку тебе вкатили бы полную порцию… как в галку! Ты что ж, полагаешь, что они с места по подвижной цели палить не умеют?…
        - Доставай, ваше превосходительство, котелок… Вишь, земляки на обед бегут. А то с твоим автомобилем, да с имением, да с французскими красавицами - и без борща останешься.
        Хитрый солдат
        Посмотреть со стороны - ничего не поймешь. Вокруг низкого круглого барьера стоят низкорослые итальянские солдатики и покатываются со смеха. Наклоняются над барьером, хлопают в ладоши и свистят. Что их там так забавляет?
        Подойдешь поближе и сам рассмеешься. Барьер окружает веселое обезьянье царство - дикое, длиннохвостое племя прыгает и носится по крутой горке. То одна, то другая мартышка стремглав скатится в сухой ров, отделяющий их жилье от зоологического сада…
        Ах, как они взволнованы! Когда их дразнят дети, обезьяны не очень на это обижаются. Человеческий ребенок в их глазах тоже вроде обезьянки в шляпе. Погримасничает, попищит, а потом успокоится. И часто что-нибудь вкусное бросит.
        А солдаты дразнят их по команде: обступят со всех сторон барьер, надуют щеки и начнут себя кулаками по щекам щелкать: пуф-пуф-пуф! Невозможно выдержать!..
        Большие серьезные бабуины свергаются с трапеций по обглоданным стволам на горку, потрясают кулаками и кричат солдатам на никому не понятном языке:
        «Цвик! Цим-цири-цвинк!! Цви-ци-ци-силь!..»
        Должно быть, это самые грубые обезьяньи ругательства.
        Мартышки, похожие на маленьких взволнованных чертей, выглядывают из двух игрушечных домиков на горке, один называется «Война», другой «Мир». Пищат, бросают в солдат шелуху от бананов… Лапы слабые, шелуха легкая, напрасный труд, не долетит. Под трапециями у круглого прудка суетится какая-то обезьянка-мама с детенышем, прицепившимся к мохнатому брюшку. Солдаты потешаются, прохожие, степенные римляне, останавливаются и смеются. В самом деле, в каком кинематографе увидишь такую забавную штуку?
        Однако судьба иногда и за обезьян вступается. С солдатика Паоло, самого шумного и надоедливого (толкнул ли его плечом сосед или он сам, перегнувшись над барьером, невзначай дернул головой), слетела в ров фуражка.
        Притаившийся у пруда старый бабуин через головы мартышек в три прыжка слетел вниз и схватил фуражку в зубы… Как ни бранился Паоло, как ни кричали солдаты, четвероногий акробат под дружный хохот собравшихся вокруг зевак влез, радостно попискивая, на вершину сухого ствола, забрался на проволочную трапецию и медленно прошелся до другого ее конца, злорадно тряся в зубах ненавистную фуражку.
        Бедный Паоло! Обезьяны - их много, да на то они и обезьяны, чтоб над ними и смеяться. Но когда на глазах у всех вся рота, все его приятели, и все незнакомые прохожие, и дамы, и дети стали потешаться над Паоло, очень ему это не понравилось. И что досадней всего все обезьянье население с ума от радости посходило: прыгают, смотрят вверх на фуражку, показывают на Паоло, скалят зубы…
        Солдат побледнел, схватил камень, метнул в бабуина - и промахнулся. Нагнулся снова за камнем, но кругом стали кричать:
        - Нельзя, нельзя! А если ты его ранишь или убьешь? Сам виноват, зачем дразнил?
        Вот тебе раз. Подарить казенную фуражку обезьяне?! Все дразнили, разве он один дразнил? Что же, он должен смотреть, как это чучело качается на трапеции и натягивает на свою взъерошенную голову его фуражку?… Ах, дьявол! Вывернул подкладку, вниз полетело все солдатское имущество: лотерейные билеты, почтовые марки, листик почтовой бумаги. А хитрые твари внизу подхватили вертящиеся бумажонки и вмиг разодрали их в клочки.
        Паоло перекинул ногу через барьер, посмотрел на трапецию… Нет! Эдак ничего, кроме пущего сраму, не выйдет. Когда у тебя четыре лапы да пятый хвост - легко быть акробатом… Тут надо умом взять!
        Он вдруг соскочил наземь, кликнул двух своих приятелей и, к великому недоумению обрадовавшихся было веселому представлению зевак, побежал куда-то сквозь кусты, яростно размахивая руками. За ним - его земляки.
        Через несколько минут, тяжело дыша, как загнанные буйволы, вернулись все трое. Один солдат нес под мышкой, весело ухмыляясь, дыню, другой - смотанную кругами веревку, а сам Паоло - большое ведро. Где достали? Не все ли равно… Солдат из-под земли достанет все, что ему нужно.
        Может быть, вы и догадались, зачем эти припасы понадобились, но ни столпившаяся вокруг обезьяньего острова толпа, ни притихшие обезьяны не сразу раскусили, в чем дело.
        Паоло перекинул через барьер ноги, повис на руках и легко спрыгнул в ров. Кувыркавшиеся внизу мартышки кубарем взлетели на горку:
        «Цвик-цик! Солдат спрыгнул в ров! Спасайтесь…»
        Кто забился в «Войну», кто в «Мир», только дрожащие хвосты кое-где наружу торчали. Обезьяна-мама с ребенком на брюшке с жалобным писком полезла на дерево… Какая-то глупая обезьяна влезла головой в бочку, задние лапы и хвост торчали наружу, но ей казалось, что она очень хорошо спряталась.
        Только бабуин вверху на трапеции со спокойным любопытством посматривал на всю эту суматоху, как ни в чем не бывало сбрасывая на голову Паоло кусочки картонного ободка из фуражки. Наплевать ему на солдат! Солдаты внизу, а он почти у самого неба. Достань-ка!
        А Паоло, не теряя времени, мастерил под голым стволом свою снасть. Вынул из ведра камень, привязал его к одному концу веревки, а другой конец прикрепил к ручке ведра и положил в ведро дыню…
        Солдаты и зеваки вокруг барьера зашумели и захлопали в ладоши. Слава Богу, поняли наконец!
        Но Паоло и головы не повернул. Еще раз перетянул камень веревкой, размахнулся… Раз! Камень с веревкой перелетел через проволочную трапецию и стал медленно опускаться прямо в руки солдату. Паоло осторожно стал подтягивать ведро с дыней, задрав кверху круглую голову. Ладно! Посмотрим теперь, кто над кем посмеется!..
        Любопытней обезьяны нет зверя на свете. Да и кто против такой штуки устоит? Когда к вам вверх медленно подбирается ведро, а в ведре… ароматная дыня, разве усидишь спокойно на месте? Шапка в зубах мешает, бросить ее разве? Жаль - ведь не каждый день такую игрушку раздобудешь… Бабуин стал взволнованно приседать, но когда ведро подплыло к его ногам, не выдержал, разжал зубы - фуражка вниз, а он головой в ведро и обеими лапами за дыню. О! Что же это такое?!
        Ведро, толчок за толчком, вдруг стало быстро опускаться. Обезьяна в ужасе высунула голову: внизу солдат, в руках у него веревка, а глаза горят, ух как горят…
        «Цвик-цик!.. Караул!..»
        И дыня не в радость. Мартышки из всех углов в ужасе смотрят, цокают… Заметался бабуин, завизжал на весь сад, словно на горячий сургуч сел, и вдруг над самой головой солдата взвился в воздух вбок из ведра… Не рассчитал прыжка, угодил в прудок, плашмя животом шлепнулся о грязную воду, окатил Паоло с головы до макушки и дернул опять на дерево. Спасся!..
        Вот хохот-то кругом поднялся. Сам Паоло фуражкой с бурых штанов брызги оттирал, зол был, как черт, - и тот не выдержал и рассмеялся.
        Бросил он через барьер конец веревки. Вытащили его солдаты-приятели со всем добром - с ведром и с дыней… И, весело подтрунивая над Паоло, пошла вся компания беглым солдатским шагом к слонам.
        Что ж, обезьяну-то все-таки он перехитрил: фуражку добыл, дыня у него осталась… а грязь на горячем римском солнце просохнет, сама отвалится.
        Патентованная краска
        В тихом отеле на окраине Парижа сидел в своем номере русский мальчуган Дима и скучал. Настоящее его имя было Вадим, но у шестилетнего человека все ведь маленькое: и башмачки, и курточка, и самое имя. В номере отеля не очень-то развлечешься. Дима открывал и закрывал краны с горячей и холодной водой, выдвигал и задвигал ящики комода, понюхал завалявшийся в комоде колбасный хвостик… Неинтересно. Нажал кнопку звонка у дверей. Раз приделана, значит, надо нажать. Но пришла горничная и сказала, что если он еще раз позвонит, то придет пожарный солдат и откусит Диме нос. Странные пожарные в Париже! Подставил он стул к центральному отоплению, сел на него и сразу соскочил. Почему? А вот вы сядьте, так узнаете.
        Тетя Маша все не возвращалась. Ушла после обеда по каким-то своим делам в город. Почему у взрослых всегда «дела»? Да еще дела такие несуразные. Прилетела из Марселя с Димой, чтобы закупить в Париже партию дамских нарядов прошлого сезона. В Марселе в бедных кварталах мода всегда отстает на полгода, и для тети Маши то было почему-то выгодно. Хорошо все-таки быть мужчиной: носи себе свою курточку и пиджачок до бесконечности и никакая мода тебя не касается…
        Вот и сиди, и дожидайся, как скучающий пудель какой-нибудь, которого из Марселя только потому и привезли, что не на кого было там оставить.
        И вдруг за окном… О, это очень интересно! Стали в кружок люди, на цыпочки подымаются, друг другу через плечо куда-то заглядывают, а из середины звонкий голос, веселый такой, что-то рассказывает. Натянул Дима свой берет на голову - швы так и затрещали, - слетел с лестницы леопардовыми прыжками - и на улицу.
        Когда мальчик ростом с табурет, танцевать за спиной взрослых на цыпочках не очень-то весело. Дима нырнул под локоть какой-то полной дамы, наступил ей на туфлю, не успел даже сказать «пардон» и сразу очутился в первом ряду.
        Плотный румяный француз, склонясь над походным столиком, грел на керосинке воду и купал в маленьких жестянках какие-то тряпочки. И все говорил, говорил, говорил, точно его завели на целые сутки, - губами, руками, ногами… Даже чуб помогал, прыгал в такт словам и поддакивал: да, да, да!
        - Мои краски ничуть не похожи на те бесполезные дрянные порошки, которые вы можете купить в любой лавочке! Выбрасывать франки в Сену никому не воспрещается: Сена не станет от этого богаче, но вы обеднеете! Мои краски красят все: шелк, сукно, гипс, дерево, бумагу, волосы, слоновую кость, меха и даже гусиные перья. Кипятить не надо. Вы высыпаете в теплую воду краску - раз! - и окунаете туда вашу вещь - два! - через пять минут вы облегченно вздыхаете. Ваша вещь раз навсегда становится красной, как петушиный гребень, зеленой, как морская волна, лиловой, как фиалка, черной, как внутренности негра… Что кому нравится… Если вы хотите сделать любимому существу сюрприз, вы покупаете пакетик - один стоит франк, два - франк шестьдесят пять - и красите гипсового поросенка, или шелковый платочек, или брезентовые туфли в любой цвет, как я это делаю на ваших глазах, господа! Вы хотите купить? Нет? Ничего, через две минуты вы купите! Вы хотите купить? Благодарю вас. Два пакета?… Один. Еще кто? Торопитесь! Завтра я уезжаю в Мадрид, и это последний случай в вашей жизни, когда вы можете запастись такими
изумительными красками…
        Дима стоял у самого ящика, нос его почти касался дымящейся кастрюльки. Разноцветные бульоны так вкусно и едко пахли… И вдруг одна его рука вытащила из кармана франк, а другая дернула болтающего человека за пальто (иногда ведь руки действуют раньше головы). А язык сказал робко и почтительно:
        - Дайте мне пакетик!..
        - Какого, друг мой, цвета?
        - Лилового…
        - Мерси, до свиданья! Видите, господа, даже дети не могут устоять!
        И только на лестнице своего отеля Дима понял, зачем ему эта краска. «Он же сказал, что можно сделать любимому существу сюрприз… Тетя Маша - мое любимое существо, я ей и сделаю сюрприз!»
        Дима скользнул в свой номер с пакетиком в руке - вот и развлечение нашлось. А за ним пушистый толстяк, белый отельный кот. Утром он от Димы ломтик ветчины получил, - коты такие услуги ценят и помнят. Запер мальчик поплотнее дверь, рукава засучил и за работу. На столе лежала тетина вязаная салфеточка, старенькая и вся в рыжих пятнах, - как же ее не покрасить? Тете Маше такой сюрприз и во сне не приснится!
        Напустил Дима горячей воды в умывальник, литра два. Всыпал в воду тонкой струйкой порошок, и вода стала лиловая-лиловая, лиловей сирени, прозрачней аметиста. И стал купать салфеточку аккуратно и осторожно, чтоб брызги, не дай Бог, паркета не закапали: ведь отель!
        Выкупал, отжал, лиловую воду в трубу сплавил, а чтоб не слышно было, как вода бурчит, стал громко кашлять. Умывальник начисто вымыл. Не салфетка, а фиалковый коврик!.. Разостлал на полу толстую оберточную бумагу, сверху газету, сверху опять бумагу - и разложил, расправил салфеточку - пусть сохнет. А белый кот кругом ходит, о комод трется, о стул трется, о Димины ноги и все ближе к салфетке на пружинных лапках подбирается: любопытно, никогда в отеле он таких штук не видал. Носом кислый воздух потянул и вдруг - не успел мальчик ахнуть - прыгнул кот на салфетку, перевернулся на спину и давай валяться и урчать. У котов всякие ведь фантазии бывают…
        Дима смеется: пусть, пусть поваляется, салфетка скорее просохнет. Но когда кот встал, мальчик чуть со стула не свалился: лиловый кот! Вся спина как темно-сиреневый куст… Да ведь теперь весь отель сбежится, что будет?! Ведь тетя же просила, чтобы он, не дай Бог, чего не натворил. Разве ж это он натворил? Это кот натворил. Что делать, что теперь делать?!
        А в дверь стучат. Это всегда так бывает: чуть несчастье, сейчас тебя тут и накроют…
        - Сейчас, Господи…
        Дима кота под мышку и скорей его в ночной шкафик, кот лапы растопырил, еле удалось втиснуть. Вошла горничная (Дима лиловые руки за спину, салфетку успел под кровать ногой задвинуть) и спрашивает мальчика:
        - Наш кот не у вас?
        - Нет… он на улицу гулять пошел. Сегодня такая хорошая погода!
        Посмотрела она во все углы - и вышла.
        Благородный кот, представьте себе, даже не мяукнул.
        Вытащил его Дима, стал газетой вытирать. Куда там! Еще ярче стал, краска и на живот пошла, и вдоль лап, и по ушам: прямо лиловая зебра. Продавец же ручался, что краска прочная, до самой смерти не сойдет. А кот к нему на колени нацеливается прыгнуть…
        Заметался Дима, но крепко помнит, что дела так нельзя оставить. Завернул кота в бумагу, нос в коридор высунул - никого. Побежал в конец коридора, кота на пол опустил и скорей к себе. У дверей оглянулся - все в порядке: крашеный кот в чью-то полуоткрытую дверь шмыгнул - жилец, очевидно, на минутку вышел.
        Главное сделано. Салфетку с бумагой с черного хода вынес и проезжему молочнику подбросил - пусть себе кашне сделает.
        Вернулся в номер, руки тер-тер и мылом, и тетиным одеколоном, и о каминные кирпичи. Наполовину отмыл. Что ж он врал, что краска не отходит?
        Сел у стола и стал тихо-претихо сам с собой в домино играть.
        Играет и одним ухом прислушивается: когда же в коридоре сражение начнется? И началось! Хозяйка закричала басом, жилец дискантом, потом горничная, потом хозяйская дочка, и потом все жильцы посыпались сверху и снизу.
        Нельзя было Диме оставаться в стороне. Выскочил и видит: все у жильца в комнате столпились, на белом одеяле фиалки расцвели - все в пятнах. Любимый кот в старое полотенце завернут, мяучит, ничего не понимает: он ведь один не знал, что он лиловый.
        - Кто так посмел над ним надругаться? Вы мне, сударь, и за кота и за одеяло ответите!..
        - Я?! - завизжал жилец. - Я?! Он ко мне вошел крашеный, я вам, мадам, не кошачий красильщик… Я у вас третий год живу, ноги моей здесь не будет после ваших слов!..
        Другие жильцы заступились, стали на хозяйку кричать, и хозяйка заплакала. Отельные хозяйки плачут редко, но случай был такой особенный.
        И все стали свои предположения высказывать: выкрасили ли кота в насмешку или он сам по легкомыслию выкрасился.
        А Дима вперед просунулся и вежливо говорит:
        - Вы, мадам, извините. Я - маленький, но кое-что понимаю. Внизу из аптеки в бак на черной лестнице всякую дрянь выбрасывают, может быть, ваш кот там и перемазался…
        - Ах, какой умный мальчик! Конечно, конечно. Ведь это же анилиновая краска… - И побежала хозяйка аптекарю сцену делать.
        Разве Дима соврал? Во-первых, кот сам выкрасился, а во-вторых, мог же он и в баке выкраситься… второй раз.
        Убежал опять к себе - представление было окончено - и сел в домино доигрывать.
        Тетя Маша вернулась поздно. Все в порядке. Носом только потянула:
        - Почему это в комнате воздух такой кислый? Это ты утром лимон резала, - сказал Дима.
        Выпил свою порцию молока и раньше обыкновенного в постель.
        - Ты что же, Дима, нездоров?
        - Нет, тетечка, просто спать хочется.
        - Ну, спи, Бог с тобой!
        Ходит тетя по комнате и все думает, привезла она с собой салфеточку или ей только показалось, что она утром на столе лежала? Не стоит, впрочем, о таких пустяках и думать.
        А Дима лежит в постели и соображает: тетя не раз смеялась, что он во сне разговаривает. Вдруг он ночью все и разболтает?
        И тихонько-тихонько вытянул из курточки носовой платок и завязал себе рот. Ночью и через нос дышать можно.
        «Буйабес»
        Родители поехали вперед. А дядя Петя отважно взялся везти детскую команду: Гришу, Савву, Надю и Катеньку (восьми, девяти, одиннадцати и двенадцати лет).
        Из Парижа до Тулона добрались благополучно. Попутчик по купе третьего класса, толстый негр с седой паклей на голове, так разоспался, что все норовил во сне положить свою ногу Савве на плечо, но Савва не сдался - пять раз сбрасывал негритянскую ногу и наконец победил. Негр спал с широко разинутым ртом; Гриша хотел было заткнуть ему рот алюминиевым яйцом для заварки чая, однако дядя Петя не позволил и заявил, что это «некультурно».
        В Тулоне дядя Петя оплошал. Багаж - уйму пакетов и пакетиков с дачной рухлядью - по русскому обычаю, везли в вагоне, и вот не догадался дядя, переправляясь в Тулоне с большого вокзала на узкоколейный, сесть с детьми в трамвай, а багаж на переднюю площадку впихнуть.
        Вместо того взяли извозчика. Лошади - два прилизанных одра в соломенных шляпах, коляска - загляденье - над головами белый балдахин с висюльками, сиденья вязаными салфеточками покрыты… Сесть даже боязно, как бы такой чистоты пыльными штанами не испачкать.
        Зато и содрал извозчик: пятнадцать франков за десятиминутную черепашью рысь! Дядя Петя раньше не сторговался в суматохе и очень был огорчен. Не так ценой, где уж наше не пропадало, сколько свинством. Город такой симпатичный, на Севастополь даже чуть-чуть похож, а извозчик такой неблагодарный попался.
        Не выдержал дядя и сказал:
        - В Париже, сударь, шофер за такой конец втрое дешевле берет, а у вас в Тулоне простому извозчику столько платить приходится… Надо же и границу знать.
        А извозчик, черноусый морж, обернулся, дерзко дяде подмигнул и ответил:
        - В Париже? Хо! Зато у нас есть «буйабес»!
        Слово приятное, что и говорить… Но что оно значит, даже дядя Петя не знал, даром что когда-то ветеринарный институт окончил и имена всех жуков на свете знал.
        Надюша решила, что «буйабес» - это, вероятно, тулонская наклонная башня… Почему бы и Тулону не иметь такой башни для туристов? За вход по три франка, а упадет - будут развалины осматривать. Старшая, Катенька, самая умная, высказала догадку, что «буйабес», должно быть, тулонское матросское ругательство; кучер был нахал - это ясно, а в приморских городах кучера ругаются по-матросски.
        Гриша и Савва даже поссорились. Гриша уверял всех, что так называется по-провансальски бой быков, - он сам видел на афише, когда извозчик проезжал мимо, - два быка из лошади внутренности выпускают, а сбоку стоит «быкадор» со шпагой, и на груди у него надпись «буйабес».
        Савва клялся, что никакой афиши не было, и в доказательство щелкнул Гришу кодаком по голове, дядя Петя, конечно, рассердился и заявил, что это некультурно…
        Словом, только в провансальском рыбачьем поселке, когда приехали на место, все разъяснилось. У синего залива старик рыбак варил на опушке прибрежной рощицы знаменитую провансальскую похлебку из красной рыбы и прочих морских жителей, заправленную… чем только не заправленную! Дачники похваливали, и называлась эта похлебка «буйабес»…
        Такое кухмистерское открытие сперва разочаровало детей. Французская уха, эка невидаль, нашел чем извозчик хвастать! Если бы еще мороженое какое-либо особенное из кактусов или китовых сливок - это действительно достопримечательность не хуже пирамиды, а суп из рыбы… кушайте сами.
        Однако почему же все едят не наедятся? Американцы приезжали на зеленом автомобиле, заказали к воскресенью восемь порций, знакомый инженер говорил, что это не блюдо, а «Лунная соната»… Может быть, рыбак в этот суп жемчуг кладет для вкуса? Ну нет, разве тогда продашь порцию за четыре франка?
        Надо было попробовать… Может быть действительно не стоит тогда есть ни китайских орешков, ни леденцов-сосулек, ни фисташкового мороженого - только один «буйабес», чтобы потом было о чем в Париже вспоминать… Это тебе не Па-де-Кале с бульоном из прошлогодних костей!
        Но отец сказал: «Ни в коем случае». Во-первых, перец вредно влияет на детский организм, - хотя Гриша и божился, что у него организм «мужественный» и что он в доказательство готов проглотить целую чайную ложечку перца даже без облатки. Во-вторых, сказал отец, в «буйабес» кладут каких-то морских тараканов, ежей и головастиков… Дети пошептались и решили, что головастики туда-сюда, из любопытства отчего бы не съесть. Но морской еж… Проглотить его дело нелегкое, а что с ним потом делать?
        Внук рыбака, маленький, загорелый, словно его в шоколаде выкупали, Пьер, открыл Наде секрет: никаких головастиков, никаких морских ежей… Надя Пьеру очень нравилась - она вышила его дедушке закладку для Библии с надписью на русском языке «рыбак рыбака видит издалека», она остригла по дружбе Пьеру волосы, правда грядками, «вроде виноградника», как говорил дедушка, - но все-таки остригла… Уши остались целы, а ведь это самое главное.
        Пьер открыл Наде секрет, как готовить «буйабес», только взял с нее слово, что когда она вырастет и вздумает стряпать это кушанье для американцев-туристов, то чтоб она не делала этого на их берегу, а то дедушка не выдержит конкуренции и прогорит.
        Надя поклялась, и Пьер, сидя верхом на старой опрокинутой лодке, все ей рассказал, как умел.
        - В «буйабесе» главное - красная рыба… Колючая морда, выпученные глаза, красно-серая чешуя, красные плавники и хвостик. Для навара, чтобы крепче морем пахло, подбавь маленьких крабов, мулей, белых ракушек, креветок, маленьких осьминогов… Дедушка стар, плохо видит, он иногда и морскую звезду в котел бухнет, а раз мне целлулоидного дельфина знакомая девочка подарила, так он и дельфина сварил. Приправа - лавровый лист, шафран, чеснок, перец, лук, соль… Ты девочка, что ж тебе объяснять… Всего восемнадцать специй. Вышей дедушке еще одну закладку, он тебе сам все расскажет. А шафран продают в аптеке, в пакетиках - порошком. На каждого американца - по одному пакетику. Полчаса кипит, полчаса через край бежит, полчаса дедушка трубку прочищает. Поняла?
        Надюша поняла. Позвала сестру и братьев, шептались, шептались и дошептались. Родители все говорят - «будьте самостоятельны». Хорошо! Прекрасно! Вот и приготовят «буйабес» сами и принесут родителям попробовать. Пусть тогда не выдумывают про головастиков, и морских ежей, и свинок… и не бранят знаменитого блюда не попробовавши.
        Ковшик красной рыбы и всякую морскую мелочь дал сосед-рыбак, - дети ему не раз помогали сети в лодку укладывать и рыбу разбирать. Среди красной попалась и «тигровая» рыбка - зеленая с оранжевой ленточкой вдоль боков… Чем зеленая хуже красной? Сойдет.
        Мальчики вырыли под берегом ямку, выложили ее внутри и оградили вокруг от ветра камнями, а поперек вместо плиты приладили два куска ржавого обруча от старой бочки. Очаг всегда строят мальчики, и пока он не был готов, девочки не имели права подходить ближе двадцати шагов, - такое условие поставил Гриша.
        В чем варить? Савва принес было найденную им в водорослях жестянку из-под керосина, но девочки рассердились и посоветовали Савве сделать себе из этой жестянки цилиндр и носить по воскресеньям. К счастью, у сарая для лодок стояло старое ведро, и так как на нем не было написано, кому оно принадлежит, то дети решили, что они нашли это ведро, а найденное старое ведро, как известно, приятнее всякой кастрюли.
        Катя принесла из аптеки пять пакетиков с шафраном: по полпакетика на детскую порцию и по пакетику на родителей и дядю Петю. Чеснок, соль и перец выменяли у соседки рыбака на портрет Лермонтова из хрестоматии, который рыбак немедленно приклеил над койкой между фотографиями своих ближайших родственников.
        Чистили рыбу все вместе, - чешуя, впрочем, только вставала под ножом ежиком и шипела, но почти вся оставалась на своем месте. У каждого была своя манера: Гриша срезал у рыб только хвосты. Савва только головы. Надюша - и головы, и хвосты, а Катя отдала строгое распоряжение насчет рыбьих внутренностей и сама ушла за пресной водой…
        Дети обиделись:
        - Принцесса нидерландская! Мы должны кишки чистить, а она на каблучках вертится… Ни за что!
        Так рыба с кишками в ведро и полетела. А у ракушек и кишок, слава Богу, нет, сполоснули и в воду…
        Пламя лизало ведро, вода забулькала и забурлила по краям буграми. Снимали пену и сторожили ведро все по очереди и, понятно, каждый по очереди подсыпал то перца, то соли, а Гриша, когда остался один, даже горсть китайских орешков подбросил, - пусть и они свой навар дадут…
        Каждую минуту пробовали: на «Лунную сонату» все еще не было похоже, но не варить же целые сутки. Это, наконец, скучно! Сняли ведро с огня и понесли вчетвером свой дымящийся «буйабес» - угощать родителей и дядю Петю.
        Мама оказалась хитрее, чем можно было ожидать:
        - Сами сварили? Настоящий «буйабес»? Вот и чудесно… сегодня, кстати, из-за головной боли и обеда не готовила… Вы ведь еще не ели, а?
        - Нет, мы только пробовали…
        Дети переглянулись: мать налила каждому по полной тарелке, налила и себе. Попробовала, закашлялась и похвалила:
        - Очень, очень вкусно! Что же вы не едите?
        Пришлось есть… Савва потом уверял, что у него в животе точно пороховой склад взорвался… Гриша чуть ракушкой не подавился, а Надя только тем от «буйабеса» и спаслась, что усердно принялась Гришу по спине колотить, - это ведь первое средство, когда кто-нибудь поперхнется.
        А дядя Петя пришел, попробовал и сказал:
        - Амброзия! По настоящему рецепту в «буйабес» для навара еще парочку резиновых каблуков кладут… В следующий раз, когда будете варить, возьмите у меня в ночном столике.
        И трудно было понять, серьезно он это говорил или только так… дразнился.
        Самое страшное
        Конечно, «страшное» разное бывает. Акула за тобой в море погонится, еле успеешь доплыть до лодки, через борт плюхнуться… Или пойдешь в погреб за углем, уронишь совок в ящик, наклонишься за ним, а тебя крыса за палец цапнет. Благодарю покорно!..
        Самое страшное, что со мной в жизни случилось, даже и страшным назвать трудно. Стряслось это среди бела дня, вокруг янтарный иней на кустах пушился, люди улыбались, ни акул, ни крыс не было… Однако до сих пор, - а уж не такой я и трус, - чуть вспомню - по спине ртутная змейка побежит. Ужаснешься… и улыбнешься. Рассказать?
        Был я тогда приготовишкой, маленьким стриженым человеком. До сих пор карточка в столе цела: глаза черносливками, лицо серьезное, словно у обиженой девочки, мундирчик, как на карлике, морщится… Учился в белоцерковской гимназии. Кто же Белую Церковь не помнит:
        Луна спокойно с высоты
        Над Белой Церковью сияет…
        Рядом с мужской гимназией помещалась женская. У мальчиков двор был для игр и прогулок, у девочек - сад. А между ними китайская стена, чтобы друг другу не мешали.
        Помню, перед самыми рождественскими каникулами холод был детский: градусов всего пять-шесть. Выпустили нас, гимназистов, и верзил и маленьких, на большой перемене во двор проветриться. В пальто, конечно, чтобы инфлюэнцы не схватить (тогда грипп инфлюэнцей называли).
        Характер был у меня особенный. У маленьких собачонок нередко такая склонность замечается: ни за что с маленькими собаками играть не хотят, все за большими гоняются. Так и я. Крепость ли снежную шестой-седьмой класс в лоб берет либо в лапту играют - я все с ними. Визжать помогаю, мяч подаю, дела не мало. Привыкли они ко мне, прочь не гнали. И прозвали Колобок, потому что голова у меня была круглая, а шинель очень толстая, стеганая, вроде подушечки для втыкания булавок. Увязался я и на этот раз за взрослыми. Мяч под небеса, я наперерез за мячом. Ловить, само собой, остерегаюсь - литой черный мяч, руки обожжет. А так, если мимо всех рук хлопнется, летишь за ним чертом - галоши на ходу взлетают, - и подаешь кому надо. Опять на свое место станешь и ноги ромбом поставишь. Такая уж позиция была любимая: перед тем как по мячу шестиклассник лопаткой ударит, его подручный мяч кверху подбрасывает. А ты за них волнуешься и на кривых ножницах, словно паяц на нитке, дергаешься.
        И вот, на мою беду, ребром по мячу попало, полетел он низко над головами косой галкой прямо в женский сад, за стенку. Стенка ростом в полтора Созонта Яковлевича (надзиратель у нас такой был, вроде складной лестницы). Что делать?
        На свое горе, я сгоряча и вызвался. Приготовишки очень ведь к героическим поступкам склонны, во сне на тигра один на один с перочинным ножом ходят… А взрослые балбесы обрадовались. Подхватили меня под руки и, как самовар станционный, к стенке поволокли. Один стал внизу, руками и головой в стену уперся, другой на него - вроде римской осадной колонны.
        Подхватили меня, под некоторое место хлопнули - ух! - взлетел я на стенку, на руках по ту сторону повис… Снег мягкий, шинель толстая - ничего! И полетел вниз в полной беспечности легким перышком на ватной подкладке.
        Вылез я из сугроба, снегу наелся, по спине порция мороженого потекла. Руки и ноги целы. По полам себя хлопаю, снег отряхиваю, глаз не подымаю - некогда.
        И вдруг из-за всех кустов, словно стадо поросят кипятком ошпарили, визг невообразимый… Справа девочки, слева девочки, сзади девочки… Тысячи девочек, миллионы девочек… Маленькие, средние, большие, самые большие.
        А впереди краснощекая, толстая, ватрушка воинственная в капоре, надсаживается - кричит:
        - Идите все сюда! Мальчик к нам в сад свалился!
        Съежился я, как мышь в мышеловке. Стена за спиной до неба выросла. Предателей моих не видно, не слышно… Где моя любимая мужская гимназия? Куда удирать? Как я из этого осиного гнезда выдерусь?! Снег на моем затылке горячий-горячий стал. В ушах сердце, как паровая молотилка, бьется.
        А девочки по всем правилам осады круг сомкнули, смолкли и смотрят. Синие глаза, серые глаза, карие глаза, голубые глаза - острые, ехидные, по всей моей восьмилетней душе ползают… Колют, жалят, в один пестрый глаз сливаются. Они, девочки, храбрые, когда мальчик один!
        И все ближе и ближе… Это тебе не тигр во сне. Не акула в море. Не крыса в погребе…
        Тысячи губ раскрываются, перешептываются: шу-шу, шу-шу… Язычки, как жала, высовываются. И вдруг одна фыркнула, другая захлебнулась, третья по коленкам себя хлопнула, и как прыснут все, как покатятся… Воробьи с кустов так и брызнули. А я посередине - один, как мученик на костре.
        Стянули они круг теснее. Еще теснее… Когда к дикарям в плен попадешь, всегда ведь так бывает: прежде чем пленника поджарить, отдают его женщинам - помучить… Господи, до чего мне страшно было! Может быть, они меня подбрасывать станут? Или защекочут, как русалки? Каждая в отдельности ничего, но когда их тысячи - мышей например, - что они с епископом Гаттоном сделали?!
        Но они ничего. Только еще ближе подобрались. Одна постарше наклонилась, фуражку мою подняла, боком на меня надела. Другая со щеки у меня снежок смахнула. Третья по голове погладила… Какая-то ехидна подскочила, еловую лапу над головой дернула - всего меня снегом обкатила. Начинается!
        Стою я пунцовый. И со страху в ярость приходить начинаю. Мускулы под шинелью натянул. Как сталь! Что ж, думаю… погибать - так с треском! Сто девочек на левую руку, сто на правую! Брыкаться-кусаться буду… И не выдержал, в позу стал и головой слегка вперед боднул.
        А они опять как зальются. Словно весь сад битым стеклом посыпали.
        И первая, ватрушка воинственная, вдруг сбоку нацелилась и рукой меня за нос… Чайник я ей с ручкой, что ли?! Обидно мне стало ужасно… Посмотрел вверх на гимназическую стену, фуражку козырьком на свое место передвинул и издал пронзительный крик:
        - Шестой и седьмой класс! На помощь! Девчонки меня му-ча-ют!!!
        Да разве их перекричишь… Такой смех поднялся, такой визг, такое улюлюканье, словно в аду, когда, помните, гоголевский запорожец с ведьмой в дурачки играл… Так бы я, быть может, и погиб…
        Но, на мое счастье, вижу издали, словно облако, седая дама плывет - в серой шубке, на голове серебристая парчовая шапочка. Подошла. Девчонки все сразу ангелами, божьими коровками стали. Расступились, шубки оправили… От реверансов снег задымился…
        А я, маленький, врос в снежную грядку, стою посредине и дышу, как загнанный олень.
        Посмотрела на меня дама в очки с ручкой, которые у нее на шее висели, мягко улыбнулась и спрашивает:
        - Вы как сюда, дружок, попали?
        Представьте себе - тишина кругом, словно на Северном полюсе. Все смотрят, ждут, что я отвечать буду, а я совсем начисто с перепугу забыл, зачем я в сад свалился. Будто я и не приготовишка, а «капитанская дочка», и сама Екатерина Великая со мной разговаривает. И уши до того горят, что и сказать невозможно… Взяла меня седая дама пальцем под подбородок, подняла мою замороченную голову и опять спрашивает:
        - Как вас зовут?
        Ну это я кое-как, слава Богу, вспомнил. Но от робости ни с того ни с сего шепелявить стал:
        - Шаша.
        Опять вокруг ехидные девочки захихикали. Не громко, конечно, но все равно же обидно.
        Дама на них строго оглянулась. Точно холодным ветром смешок сдуло. Только за спиной тихо-тихо (слух у приготовишки острый!) шипение слышу:
        - Шашечка! Промокашечка… Таракашечка…
        А даме, конечно, любопытно. Не аист же меня в женскую гимназию принес.
        - Как же вы, Саша, все-таки в сад к нам попали?
        И вдруг над стенкой шестиклассная голова в фуражке появляется и басит:
        - Извините, пожалуйста, Анна Ивановна! Мяч у нас через стенку перелетел. Мы гимназистика этого в сад и перебросили.
        Но дама его, как классный наставник, очень строго на место поставила:
        - Стыдитесь! Большие - маленького подвели. Да и где он тут, в снегах-сугробах, мяч ваш найдет?
        - Да он сам вызвался.
        - Не возражать. Сейчас же пришлите кого-нибудь к нашей парадной двери, чтобы его в класс отвели. Слышите?
        И шестиклассная голова сконфуженно нырнула за стенку.
        - Вам тоже стыдно, медам! Разве так можно? Точно зайца на охоте обступили… Слава Богу, не все же здесь маленькие… Могли бы и умней поступить.
        Тут уж девчонкина очередь пришла: покраснели многие, как клюковки. А одна гимназисточка, ростом с меня, тихонько мне руку сочувственно пожала.
        Довела меня седая дама до калитки. Руку на плечо положила. Сразу мне легче стало…
        Расшаркаться я даже не догадался, побежал к парадным дверям, да и время было - колокольчик во всю глотку заливался… Кончилась, значит, большая перемена, - кончились и мои мучения…
        На елку в женскую гимназию, как ни уговаривала меня няня, я не пошел.
        - Почему?
        - Не пойду.
        - Да почему же?
        - Не пойду, не пойду!
        Няня только головой покачала:
        - Фу, козел упрямый… Уж попомни мои слова: сошлют тебя когда-нибудь в Симбирск.
        Няня наша в географии плохо разбиралась, и что Сибирь, что Симбирск - для нее было все едино.
        Так я дома и остался.
        А поздно-поздно старшая сестра-гимназистка с елки вернулась, целый ворох игрушек мне на постель вывалила. И сказала таинственно:
        - Они очень раскаиваются. Очень жалели, что ты, козявка, не пришел, и прислали тебе с елки подарки.
        А я головой в подушку зарылся и в ответ только голой пяткой брыкнул.
        Гениальный осел
        Жизнь в усадьбе текла мирно и уютно. Событий почти никаких. Тетя Олимпиада, папина сестра, прислала письмо, что визу она получила и на днях приедет. Садовник первые груши принес с распяленного вдоль огородной стены в виде лиры дерева. Груши как груши…
        Что еще было? Французский теленок на прошлой неделе балетные упражнения у пруда проделывал и с разгону в пруд слетел, подвели под него подпругу, к пристани подтянули, кое-как вытащили. Игорь помогал - «Дубинушку» пел. Еще живой угорь с кухонного стола на пол соскользнул незаметно и в траву уполз. Кухарка французская с полчаса по-французски ворчала. Но ведь это все не события: о таких вещах в газетах даже бисерным шрифтом не печатают…
        Но вот на днях утром Бог послал радость. Пришел кузнец, живший у шоссе в кособоком домишке, и привел не собаку какую-нибудь шелудивую, страдающую глистами, не старого драчуна козла, от которого не знаешь как отделаться, а настоящего живого осла, молодого и пресимпатичного.
        Кузнец объяснил привратнику, что ослик - движимое имущество его любимой сестры, которая торгует в Париже на рынке прованским маслом. Теперь любимая сестра укатила к другой любимой сестре в Нормандию, а ослика с попутным грузовиком прислала на дачу к кузнецу. Вот он и надумал: не в кузнице же осла держать, там и без того тесно, железо из всех углов торчит; у шоссе осла, животное любопытное, тоже держать не приходится, того и гляди, под автомобиль попадет… Пусть поживет в соседней усадьбе - парк большой и лужок не малый. А уж за это кузнец у порога привратникова дома новую скребку приладит, чтобы в осенние дни гости грязь в столовую не заносили. И фонарь перед входом обещал починить бесплатно.
        Так и завелся в усадьбе новый длинноухий квартирант. Игорь с ним, конечно, подружился, водой не разольешь. Мальчик в парк - осел в парк. Мальчик к пруду - и осел за ним, как щенок домашний. Даже смешно: курточку в зубы захватит, чтобы Игорь не удрал, и плетется за ним. Понравились друг другу чрезвычайно, но, между прочим, и закуски у мальчика очень уж были вкусные: то даст ватрушку с творогом, то по-братски разделит булку с земляничным желе. Клещей из ослиной спины не раз вытаскивал, газетой слепней отгонял, зонтик в дождик над ослом раскрывал. Очень услужливый мальчик. Зато ослик, хотя очень он был гордый и своенравный, позволял Игорю (а этого он даже и местному мэру бы не позволил) садиться изредка на себя верхом. Провезет шагов тридцать и через голову сбросит: пора и честь знать.
        Пуделю Цезарю дружба эта не понравилась. Раньше мальчик с ним дружил, по всему парку гоняли, а теперь изменил, ходит по целым дням с этим лошадиным выродком и все ласковые слова, которые раньше говорил собаке: «Пузик, симпатунчик, лягушечка, милашка моя канареечная», - все слова говорит теперь ослу… Сердился пудель, скалил зубы, пытался было сзади куснуть нового «симпатунчика» за ляжку, но тот чуть ему челюсть не свернул набок. Здорово лягается! Пришлось взять себя в руки и примириться. Хорошо еще, что осел мясного не ел: ни котлеток, ни куриной печенки, ни пирожков с мясом. Кое-что из этих вещей по-старому перепадало собаке.
        А потом пудель подумал и поборол свою ревность. Мальчик уж сам знает, с кем дружить. Если с ослом нянчится, значит, осел того стоит. Подошел как-то под вечер к ослиной морде, всмотрелся: симпатичные, темные зрачки, уши на пружинках вверх вскинуты - по-собачьи, из губ теплое, густое дыхание. Ослик наклонил морду к собаке, дохнул на нее… Собака вежливо лизнула осла в нижнюю губу. Мир!
        Стали они с этих пор гулять втроем. Заберутся в парк, в самую глушь, к гроту с повалившейся березой, и разлягутся на траве. Игорь сливами рот набивает, ослик пузом кверху по прошлогодним листьям валяется, небо лягает, а пес надрывается - лает: «Гав - перестань! Гав - перестань! У меня из-за тебя, гав-гав-гав, истерика сделается!..» А потом все вдруг вскочат и побегут напролом сквозь ежевику и бурьян куда глаза глядят.
        Только по треску сучьев да по взлетающим в испуге над головой воронам слышно, куда вся компания поворачивает: к старой мельнице, к неподвижному шлюзу, к лужку за прудом. Уж там вволю погарцевать можно!
        На заросшей конским щавелем старой теннисной площадке большое оживление. Игнатий Савельич приволок бревно, затесал конец, поплевал в ладони и вырыл ямку: гигантские шаги мастерить собрался. Мама Игоря эту затею скрепя сердце разрешила, только столб просила внизу мешком с сеном обвязать, чтоб Игорь с приятелями лбами о столб не стукались.
        Кипит работа. Утрамбовал матрос землю у столба, щебнем укрепил. На верхнем конце приладил смазанную салом железную вертушку с лапками, француз-кузнец сработал ее по матросскому рисунку. Чего эти русские только не повыдумывают!
        Вокруг столба, как на даровом представлении, расселись Игорь, Цезарь, толстый племянник привратника, тощий сынишка соседа-огородника и тихая, ясноглазая Люси, дочка кузнеца. Раскрыли рты и страдают: когда же будет готово? Ослик тут же, кругом бродит, столб понюхал и голову кверху вскинул. Карусель, что ли? В Париже он их немало на ярмарках видал.
        Петли вроде хомутов вышли, хоть куда. Матрос их кожей обшил, старый негодный кожух в сарае от допотопной брички нашелся, привратник пожертвовал: режь! Закачались четыре легких веревочных конца. Занес матрос в хомут ногу, натянул веревку, по земле гоголем пробежал - ничего, столб держит… Даром что матрос весом с мельничный жернов был.
        Усадил он детей в петли. Игоря занес повыше, разбежался с ним, раскрутил - и отскочил в сторону. И завертелись все, поняли нетрудную науку. Только мальчишка, сын огородника, раза три все головой книзу нырял, центр тяжести в себе не сразу нащупал, а потом ничего - выпрямился и взлетал к небу, вскидывая легкие ноги, точно у него сорочьи крылья за спиной выросли. Тихая Люси оказалась ловчей и храбрей всех. Игорь нет-нет да и покосится либо на столб, либо на бурьян под ногами: высоко! А девочка зубки стиснула, кудряшки светлым одуванчиком вскинулись, головой в восторге крутит, в глазах голубое сияние… Взлетает все выше, прямо к липовым верхушкам рвется, за собой остальных тянет… На гигантских шагах только неожиданно и обнаружилось, какая она озорница.
        Бедный пудель совсем растерялся. Что же это за история? Все знакомые дети в птиц превратились… А вдруг взовьются над парком и в разные стороны разлетятся? А вдруг упадут и расшибутся? Как очумелый понесся он по кругу за Игорем… Подпрыгивает, сваливается на песок, ловит мальчика за штанишки, щекотно и больно… «Не смей!» Игорь стал ногой отбрыкиваться, а пудель знай свое - лает и скачет… Пришлось взять его под мышку и так с новым пассажиром и крутиться. Подумайте сами, насколько это удобно. Но Цезарь сразу угомонился, задними лапами в хомут уперся, и, чуть Игорь от земли отделится, он его успокоительно языком в губы: «Не бойся, мол, мальчик, я с тобою…»
        Ослик долго смотрел сбоку на всю эту музыку - на рыбкой кувыркающихся в воздухе детей, на собачьи нежности Цезаря - и заскучал. Загнали его в мышеловку и бросили… То все на шею вешались, и вдруг никакого внимания. А он с детства привык на людях толкаться, в человеческую гущу морду совать… Обошел он вокруг колючего забора теннисную площадку. Калитку матрос захлопнул, колючая проволока кусается. Дети в воздухе, парк за сеткой, веревки вокруг столба мелькают-мелькают. Ведь это вроде лодки на пруду: сядут все, а его на берегу одного бросят, развлекайся как знаешь…
        Топнул он копытцем раз-другой, девочкин шарфик, слетевший наземь, сердито кверху подбросил…
        И вдруг зарыдал на весь парк: «У-а! У-а, у-а! Где выход? У-а! Не хочу смотреть на вашу вертушку, у-а… Хочу в Па-риж… У-а, у-а!»
        Бока заходили ходуном, как мехи гармоники, зубы оскалились, морда горестно вскинулась кверху… Ну совсем такой вид, точно колбасник за стволом нож точит, зарезать его собирается.
        Игорь не выдержал, совесть его под сердце тупой иглой кольнула. Да и голова стала кружиться от быстрого ныряния вокруг столба, словно соус-провансаль головой взбивал. Прошаркал он подошвами по земле, затормозил гигантские шаги. Цезаря на землю сбросил. И все дети, вся четверка, долго сидели, хохоча, на земле, не могли подняться - до того закружились.
        А ослик перестал рыдать, подошел к Игорю и с обиженной миной в плечо его ткнул. Потом подобрался к вяло лежавшим вокруг столба хомутам, перенюхал все, один взял в зубы и потащил его вокруг столба, волоча за собой остальные петли. Дети так и прыснули. Вот тоже катальщик нашелся!
        Ослик только хвостом взмахнул. Смеются? Пусть. Каждый развлекается по-своему. Сунул голову в хомут и затрусил мелкой рысцой вокруг столба, точно его наняли карусель крутить…
        В воскресенье сквозь заросли парка медленно пробиралась компания взрослых. Отец и мать Игоря и с ними городские гости, обрадовавшиеся зеленой чаще, беспечным часам, мелькающей сквозь хвою синеве пруда. Сбоку вприпрыжку описывала петли мамина крестница, веселая юла в оранжевом платьице. Ныряла под все кусты, заглянула даже в старую бочку из-под цемента, валявшуюся под сосной…
        - Где же Игорь? Я к нему в гости приехала, а он куда-то задевался. Игорь!
        Мама Игоря поймала девочку за плечико, притянула к себе и прислушалась.
        - Опять эти гигантские шаги… По целым дням там пропадает, прямо сладу с ним нет.
        - Гигантские шаги? - удивленно протянула девочка. - Разве у него сапоги-скороходы есть?
        Взрослые засмеялись, а мама Игоря взяла маленькую гостью за руку и сказала:
        - Пойдем. Сама увидишь… Он и тебя покатает.
        Еще издали за фруктовой сушилкой зазвенели в воздухе веселые детские голоса. И еще кто-то кричал под отчаянный аккомпанемент лая. Не то гиена, не то носорог. Кричал оглушительно, будто в рог трубил в два тона, захлебываясь и давясь…
        Обогнули густую липовую аллейку, остановились перед распахнутой у теннисной площадки калиткой… и остолбенели.
        На гигантских шагах вместе с детьми взлетал в воздух, распластав ноги, подхваченный под брюшком петлей-хомутом… молодой ослик. И до того были невыразимо комичны вытянувшийся в струнку за спиной хвостик, вскинутые торчком уши и веселая осклабившаяся морда, до того забавно отталкивался он от земли короткими ударами копыт, так победоносно и радостно кричал он, икая на нижней ноте и взвизгивая на верхней, что вся компания, топоча ногами, чуть не изошла смехом… Девочка в новом оранжевом платьице (уж тут не до платьица!) даже через голову перевернулась в восторге, а через нее пулей перелетел одуревший от такого сюрприза Цезарь.
        Сконфузились дети, сконфузился как будто и осел. Медленнее завертелись гигантские шаги, остановились… Игорь недовольно опустил голову, шаркая по земле повисшей ногой.
        - Как же, Игруша, ты научил осла кататься? - спросила его мама, вытирая на глазах веселые слезы. - Ведь это же удивительно!
        - Совсем не учил. Когда кузнецовский мальчик заболел, у нас одно стремя пустое болталось. Осел сам в него головой и сунулся. Я только его передние ноги через хомут перебросил, чтобы он не задавился. А потом все закрутились, и он закрутился… И больше ничего, - обиженно добавил Игорь. - Чего ж тут хохотать?
        - Гениальный осел! - сказал серьезный плотный господин в пенсне, который в первый раз появился в усадьбе.
        Игорь недоверчиво посмотрел на него: не смеется ли? Нет, не похоже.
        - Гениальный…
        И, повертев в пальцах золотой карандашик, господин положил Игорю руку на голову.
        - Знаешь что? Я сейчас одну смешную фильму для детей стряпаю… Так вот, приедем мы сюда с аппаратом и всех с ослом на гигантских шагах снимем. По рукам, что ли? Преуморительная будет штука…
        - О! - Игорь покраснел и смущенно покрутил толкавшего его в спину осла за ухо. - Вы не насмехаетесь?
        - Совершенно, дружок мой, серьезно. Если, конечно, твои родители позволят.
        - Они позволят! - тихо выдавил из себя взволнованный мальчик.
        Взрослые улыбнулись.
        А Игорь выскочил из своего хомутика, дернул приезжую девочку за косичку, взвизгнул, как придавленная дверью кошка, и помчался леопардовыми прыжками напролом вокруг парковой ограды.
        За ним пудель, за пуделем парижская девочка, за девочкой ослик, за осликом остальные катавшиеся на гигантских шагах дети… И так легко и радостно они мчались, так оглушительно верещали, что взрослые только завистливо переглянулись и вздохнули.
        «Кавказский пленник»
        Так весело было в саду! Цвела черемуха, высоко в воздухе вздымая пенистые гроздья цветов. Сережки на березах уже отцвели, но сквозным кружевным шатром зыбилась на ветру молодая, еще изумрудная листва. На старой лиственнице у пристани по всем липам свежо зеленели пучками мягкие иголочки, и между ними алые точки - цвет. На клумбе темными сморчками повылезли из теплой земли еще не развернувшиеся листья пионов. Воробьи стайками перелетали с клена на березу, с березы на крышу сарая: кричали, кувыркались, дрались, - просто так, от избытка жизни, как дерутся школьники, разбегаясь по домам после уроков. Над скворечницей, как приклеенный, сидел на кленовой ветке скворец, смотрел на солнце, на веселую рябь речонки… В такой чудесный день никакие хозяйственные заботы в птичью голову не шли. А вдоль решетчатого забора, отделявшего сад от соседней усадьбы, бешено носились псы: по ту сторону, распластавшись почти до земли, шоколадно-черная такса, по эту - дворняжка Тузик, лохматая серая муфта с хвостом в виде вопросительного знака… Добегали до края ограды, поворачивались и стремительно мчались назад. До тех
пор, пока, высунув языки, в изнеможении не падали наземь. Бока ходили ходуном, глаза весело перемигивались. Мчаться вперед… Большего собачьего удовольствия ведь и на свете нет!
        Внизу, за еще сквозными кустами сирени, покачивалась на Крестовке пристань. Мало кто из петербуржцев знал, что в самой столице выбегает к Елагину мосту такая захолустная речонка, омывая северный край Крестовского острова. А речка была славная… Переливалась солнечной чешуей вода. Микроскопические рыбки оплывали хороводом пестрые сваи перед домами. Посредине во всю длину тянулась узкая, обсаженная черемухой коса. Против середины косы вздымался большой сарай и желтел покатый к воде спуск: английский гребной клуб. Из сарая шестеро тоненьких юношей в белых фуфайках и кепках вынесли длинную-длинную легкую гичку, будто пила-рыба на двенадцати ногах купаться пошла. Спустили лодку на воду, уселись и понеслись к Елагину острову, плавно, в такт гребли, откатываясь на подвижных сиденьях назад для нового взмаха… Сын прачки, помогавший матери на берегу укладывать белье в корзину, посмотрел вслед и сам себя от удовольствия ногой лягнул.
        У пристани, внизу, отчаянно скрипела на цепочке и шлепалась о воду лодка. Да и как ей было не скрипеть и не шлепать, когда тройка озорных мальчишек перелезла по отмели через забор, забралась в лодку и изо всех сил стала ее раскачивать. Вправо - влево, вправо - влево… Вот-вот краем зачерпнет воды до самого борта!
        Плывший на плоскодонном челне старичок в малиновом гарусном шарфе лениво шарил глазами по прибрежным кустам. То там, то сям покачивались прибитые к берегу поленья, чурбашки либо обломки досок. Старичок подтягивал багром добычу, укладывал поперек челна и медленно шлепал по воде дальше. Засмотрелся на далекие старые ветлы вдоль окраинной дороги Елагина острова, послушал, как на мостике справа гудят копыта, скрестил руки и весла и позабыл про свои дрова.
        А в Крестовку с Невы вплыла новая компания: писаря с гармошками, девушки с цветными, похожими на детские воздушные шары зонтиками… Легкая песенка под перебор веселых ладов прокатилась по речушке, легкие волны светлыми горбиками поплыли к берегам. Скворец в саду на кленовой ветке внимательно склонил голову: знакомая песня! В прошлом году он ее здесь слышал, - не та ли самая компания в лодках проплывает?…
        Всем было весело в этот весенний день: воробьям на крыше сарая, таксе и дворняжке, отдыхавшим у ворот после гонки вдоль забора, неизвестным мальчишкам в привязанной лодке, молодым англичанам, выплывавшим на гичке к Стрелке, писарям и девушкам на Крестовке. Даже чья-то старая-старая бабушка, отдыхавшая по ту сторону сада в плетеном кресле на балконе, подставляла легкому ветру ладонь, шевелила пальцами и улыбалась: так мирно блестела сквозь зеленеющие вершины река, так плавно звучали по реке голоса, так бодро, отставив генеральский хвост по ветру, шагал по двору рыжий петух мимо самого носа распластавшейся на теплом бревне кошки…
        В длинном, примыкающем к саду флигеле тоже было радостно и уютно. В кабинете на письменном столе сидел рыжий котенок и, удивленно прислушиваясь, потрагивал лапкой басовую струну мандолины. В шкафу кротко блестели золотыми буквами корешки книг. Они отдыхали… А на стене, над старым, похожим на мягкую гитару диваном, висели портреты тех, кто книги эти когда-то написал: курчавый, благосклонный Пушкин, седые, бородатые Тургенев и Толстой, гусар Лермонтов с вздернутым носиком… В ясный цвет синекубовых обой были выкрашены и двери и рамы. Ветер сквозь форточку вздувал тюлевую занавеску, будто парус надувал. Ему ведь все равно, лишь бы забавляться. Чужеземный фикус подымал свежевымытые листья к окну, заглядывал в сад: «Какая у них тут в Петербурге весна?»
        За отдернутой портьерой виднелась милой терракотовой окраски столовая. На карнизе кафельной печки сидела пучеглазая румяная матрешка: одна нога босая, точно обсосанная, другая - в роскошном бархатном валенке. Сбоку дремал дубовый буфет с верхним этажом на львиных лапах. За гранеными стеклами блестел прабабушкин чайный сервиз, темно-голубой в золотых виноградинах. Вверху бились вдоль окна молодые весенние мухи, волновались, искали выхода в сад. На овальном столе лежала детская книга, раскрытая на картинке. Раскрашивали ее, должно быть, детские руки: кулаки у человеков были синие, лица - зеленые, а курточки и волосы телесного цвета, - иногда ведь так приятно раскрасить совсем не так, как в жизни полагается. С кухни доносился веселый, дробный стук сечки: кухарка рубила мясо для котлет и в такт стуку и тиканью стенных часов мурлыкала какую-то котлетную польку.
        Перед закрытой стеклянной дверью, ведущей из столовой в сад, стояли, прижав к стеклу носы, две девочки, две сестры. Если бы кто из сада на них взглянул, сразу бы увидел, что только им во всем саду и доме в этот солнечный весенний день было грустно. У старшей, Вали, даже слезинка блестела на щеке, вот-вот капнет на передничек. А младшая, Катюша, надутая-пренадутая, сердито смотрела на скворца, сдвинув пухлые брови, - точно скворец ее куклу клюнул или через форточку пышку с маком унес.
        Дело, конечно, не в пышке. Только что прочли они в первый раз в жизни страницу за страницей по очереди «Кавказского пленника» Толстого и разволновались ужасно. Раз написано, - значит, настоящая правда. Это ведь не детская сказка про Бабу Ягу, которую, может быть, взрослые нарочно выдумали, чтобы детей пугать…
        Старших никого не было: мама уехала на Крестовской конке на Петербургскую сторону за покупками, отец в банке - на службе. Кухарка про «Кавказского пленника», разумеется, не знает, няня в гости укатила, кума у нее именинница… Можно было бы няне все своими словами пересказать, у нее ведь сын фельдфебелем на Кавказе служит, письма ей пишет. Может быть, она от него узнает: правда ли? мучают ли так людей? Или когда-то мучили, а теперь запрещено?…
        - Что ж, все-таки удрал он в конце концов благополучно, - сказала со вздохом Катюша.
        Ей уже надоело кукситься: день был такой светлый. И раз окончание хорошее, значит, не стоит особенно и горевать.
        - Может быть, Жилин потом со своими солдатами устроил засаду и поймал в плен тех самых татар, которые его мучили… Правда?
        - И больно-пребольно велел их высечь! - обрадовалась Валя. - Крапивой! Вот вам, вот вам! Чтоб не мучили, чтоб в яму не сажали, чтоб колодок не надевали… Не кричать! Не сметь кричать… А то еще получите.
        Впрочем, Валя сейчас же и передумала:
        - Нет, знаешь, сечь их не надо. Жилин бы только презрительно посмотрел на них и сказал: «Русские офицеры великодушны… Марш! На все четыре стороны. И зарубите себе на вашем кавказском носу… Если вы еще раз посмеете сажать русских в яму, я вас всех отсюда из пушки, как… капусту, порублю! Слышите вы!.. Татарской же девочке Дине, которая меня лепешками кормила, передайте георгиевскую медаль и вот эту русскую азбуку, чтоб она русской грамоте научилась и сама могла бы „Кавказского пленника“ прочесть. А теперь вон с моих глаз!»
        - Вон! - закричала Катюша и топнула каблучком в пол.
        - Постой, не кричи, - сказала Валя. - И вот, когда она научилась читать по-русски, она тихонько удрала к Жилину… И потом крестилась… И потом вышла за него замуж…
        Катюша даже взвизгнула от удовольствия, так ей понравился такой конец. Теперь, когда они расправились с татарами и так хорошо устроили судьбу Дины и Жилина, им стало немного легче… Они надели калошки, вязаные кофточки, еле-еле открыли вдвоем набухшую дверь и вышли на крыльцо.
        Неизменный адъютант Тузик, виляя косматым хвостом, подбежал к девочкам. Сестры спрыгнули с крыльца и пошли по влажным дорожкам вокруг сада. Нечего, в самом деле, разбойникам потакать!
        В углу сада, у старой, заброшенной оранжереи, девочки остановились над ямой. На дне горбом лежали прошлогодние, слежавшиеся листья… Они переглянулись и поняли друг друга без слов.
        - А где ж мы пленных возьмем? - спросила младшая, с наслаждением втискивая в глину каблуком пустой вазон.
        - Мишку посадим…
        - Ну конечно! А кто будет Диной?
        - Я.
        - Нет, я!..
        - Нет, я!..
        Сестры подумали и решили, что спорить не стоит. Конечно, лучше быть Диной, чем свирепым татарином. Но сначала они обе будут татарами и поймают Мишку в плен. А потом Валя станет Диной, а Катюша ее подругой, и обе помогут пленникам бежать. Кто ж будет вторым пленником, Костылиным?
        Тузик угодливо завертел у девочкиных ног хвостом. Чего же и искать больше?
        - Ми-ша!
        - Мишечка!..
        - Мышонок!
        - Чего надо? - звонко отозвался с улицы дворницкий мальчик Миша.
        - Играть иди!
        Через минуту Миша, дожевывая баранку, стоял перед сестрами. Он был совсем еще маленький, мальчик с пальчик, в надвинутом до самого носа картузе, и привык во всем подчиняться девочкам из флигеля.
        - Во что играть будем?
        - В «Кавказского пленника», - объяснила Валя. - Да глотай ты скорей свою баранку! Ты будто Жилин, русский офицер. Ты будто из крепости к своей маме верхом едешь. Она тебе невесту приискала, хорошую и умницу, и имение у нее есть. А мы тебя в плен возьмем и в яму посадим. Понял?
        - Сажайте, что ж.
        - И Тузик с тобой. Вроде товарища. А лошадь под тобой мы застрелим.
        - Стреляй, ладно.
        Мишка сел верхом на прут и поскакал по дорожке, взбивая копытами грязь…
        - Паф! Паф-паф! - закричали девочки с двух сторон. - Что ж ты не падаешь?! Вались с лошади, сию минуту вались…
        - Не попали! - Мишка дерзко фыркнул, брыкнул ногой и помчался вдоль забора.
        - Паф! Паф!
        - Не попали…
        Что с таким непонятливым мальчиком сделаешь? Сестры наперерез бросились к Мишке, стащили его с лошади и, подгоняя шлепками, потащили к яме. Еще упирается! Что это на него сегодня нашло…
        - Постой, постой! - Валя полетела к флигелю и стрелой примчалась назад с постельным ковриком, чтоб Мишке мягче было на дне сидеть.
        Мишка спрыгнул, уселся. Тузик за ним, - он сразу понял, в чем игра заключается.
        - Чего теперь делать? - спросил Мишка из ямы, утирая ватным рукавом нос.
        Катюша задумалась.
        - Выкуп? Но Жилин бедный. И все равно обманет… Что с него взять? А Тузик? Ведь он - Костылин, он богатый…
        Девочки уселись в оранжерее на щербатой ступеньке и на дощечке нацарапали огрызком карандаша за Тузика все, что следовало: «Я попался им в лапы. Пришлите пять тысяч монет. Любящий вас пленник». Дощечку мигом доставили дворнику Семену, который колол во дворе дрова, и, не ожидая ответа, побежали к яме.
        Пленники вели себя очень странно. Хоть бы попытались удрать, что ли… Катались весело по коврику, задрав кверху ноги и лапы, и обдавали друг друга охапками ржавых листьев.
        - Стоп! - закричала Валя. - Вот я вас сейчас рыжему татарину продам…
        - Продавай, ладно, - равнодушно отозвался Мишка. - Как дальше играть-то?
        - Ты куколок будто лепи и наверх нам бросай… Мы теперь татарские девочки… А мы тебе за это лепешки бросать будем.
        - Из чего лепить-то?
        В самом деле. Не из листьев же. Валя опять слетала домой и принесла в корзинке плюшевого слона, резинового верблюда, матрешку, безногого паяца и платяную щетку - все, что на скорую руку в детской собрала. Да у кухарки выпросила три пирожка с капустой (еще вкуснее лепешек!).
        Покидали Мишке игрушки, а он их вихрем все сразу назад выбросил.
        - Не так скоро! Чучело какое…
        - Ладно. Давай лепешки!
        С «лепешками» тоже вышло не совсем хорошо. Первый пирожок поймал на лету Тузик и с быстротой фокусника его проглотил. Угрем из-под Мишкиной подмышки вырвался - проглотил и второй… И только третий удалось передать на палочке кавказскому пленнику.
        Потом девочки, пыхтя и толкая друг дружку, спустили в яму длинный шест, чтобы пленники наконец удрали.
        Но ни Мишка, ни Тузик даже с места не тронулись. Разве плохо в теплой яме? Над головой облака сквозь березки продираются, в кармане у Мишки еще кусок булки нашелся. Тузик стал блох искать, а потом к мальчику примостился - на коврике мягко - и ежом свернулся. Куда там еще бежать!
        Кричали девочки, сердились, приказывали. Кончилось тем, что сами в яму соскочили, уселись с пленниками рядом и тоже стали на облака смотреть. Ведь могло быть и четыре пленника. А бежать днем все равно не полагается. У Толстого так ведь и написано: «Звезды видны, а месяц еще не всходил»… Время еще есть. И колодки надо на всех набить, - в оранжерее целую охапку дощечек нашли.
        Тузик в полусне покорно протянул девочкам лапу: «Набивайте хоть на все четыре… Все равно сами и снимете».
        Часа через два вернулась с Петербургской стороны мама девочек. Обошла все комнаты - нет дочек. Посмотрела в сад: нет! Кликнула было няню, да вспомнила, что няня сегодня к куме в Галерную Гавань отправилась. Кухарка ничего не знает. Дворник показал дощечку: «пять тысяч монет»… Что такое? Да и его Мишка бог весть куда провалился.
        Всполошилась она, вышла на крыльцо…
        - Дети! Ау… Валя! Ка-тю-ша!
        И вдруг с конца сада, точно из-под земли, детские голоса:
        - Мы здесь!
        - Где здесь?!
        - В оранжерее…
        Побежала мать на голоса. И что же! Сидят, прижавшись плечо к плечу, в яме на коврике все четверо: Мишка, Тузик и девочки, и у всех глаза от удовольствия блестят.
        - Что вы здесь делаете?
        - Мы кавказские пленники.
        - Какие там пленники! Ведь сыро же здесь… Сейчас же марш домой!..
        Вскарабкались девочки по шесту, Мишка за ними, а Тузик и без шеста обошелся.
        Идут домой, к матери с двух сторон, как котята, жмутся. Даже непонятно им самим, как это утром их «Кавказский пленник» так расстроил? Ведь превеселая же, право, штука.
        «Физика» Краевича
        Начальница Н-ской мариинской гимназии сидела у себя в кабинете и поправляла немецкие тетрадки. Если считать кабинет рамкой, а начальницу гимназии картинкой, то картинка и рамка чрезвычайно подходили друг к другу. Блеклые обои, блеклая обивка мягких уютных пуфов и диванчика - такое же блеклое, полное лицо начальницы, такая же мягкая уютная фигура, заполнявшая кресло. Кружевные, цвета слоновой кости салфеточки на стареньких столиках с витыми ножками и такая же наколочка на старенькой голове. А пушистые, взбитые седые волосы так похожи были на лежавший между двойной рамой окна пухлый валик ваты. Правда, вата была пересыпана зеленым и алым гарусом, а серебристый ободок волос ничем не был пересыпан…
        Над письменным столом на стене в овальных либо округленных по углам, черного дерева рамочках висела домашняя летопись-иконостас, бесконечная родня. Мужчины, даже отставные военные с поперечными погончиками и в белых штанах, - все почему-то походили кто на Герцена в молодости, кто на Майкова, кто на Гаршина. Хотя никто из них кроме приказов по полку, докладных записок и трафаретных старомодных любовных писем ничего не сочинял. Женщины в длинных юбках пагодами, с лебедиными шеями в детских воротничках, с уложенными на голове короной косами, с мягкими, обращенными в неземное глазами смутно напоминали иллюстрации к ненаписанным тургеневским рассказам. Но, впрочем, все они, и женщины и мужчины, даже плотный и безбородый морской врач с треуголкой под мышкой, даже трехлетний голый философ, сосавший в рамке на подушечке собственный кулачок, - каждый определенно какой-нибудь чертой были похожи на поправлявшую немецкие тетрадки начальницу гимназии. Мягким спокойствием, добротой, округленностью лица и какой-то общей уютностью, что ли, всей фигуры, которая никуда не торопится, с места зря не сорвется и
очень скупа на всякую жестикуляцию.
        В окне сквозь полуспущенную штору еще ясно синел отходящий зимний день, но над столом уже разливала янтарный свет граненая керосиновая лампа на малахитовой в желобках колонке под светло-синим стеклянным полушарием. Высокая, до потолка, кафельная печь, мерцая белой эмалью изразцов, ровно излучала тепло. По карнизу, опоясавшему ее, выстроились детским интернатом вазончики с крошечными кактусами и агавами. Мохнатые зеленые бородавки - они любили тепло, а здесь, на груди кафельной печки, температура была почти итальянская… На подоконнике, прижавшись в угол, тянулось кверху излюбленное всеми начальницами «восковое дерево» - темные, словно клеенчатые листья в гроздьях мелких беловато-восковых звездочек-цветов.
        Недобрая работа - вылавливание ошибок - мало радовала добрую начальницу. Безо всякого злорадства, с огорчением и вздохом она слабой-слабой красной чертой, словно извиняя и оправдывая, подчеркивала искалеченные немецкие слова. Полуошибки снисходительно пропускала… Отметки ставила щедро, и, когда перед ее глазами всплывал порой на странице тетрадки обиженный профиль нерадивой гимназистки, она прибавляла к баллу плюс. Но потом вспоминала о долге воспитательницы и острым тоненьким почерком приписывала сбоку: «Могло быть и лучше».
        За спиной вдруг дрогнула половица. Она повернула голову: старший внук Васенька, стараясь не шуметь, проходил за спиной в гостиную.
        - Добрый вечер, бабушка!
        - Ты что же, Васенька, все дома да дома?
        - Никуда не хочется. Читать буду.
        Скрылся за портьерой. Такой же тихий и неторопливый, как бабушка, бабушкины мягкие серые глаза, крепкий и сильный, в плотно сидящей гимназической курточке с острым верхним углом. Острые манжеты, высокий воротничок, велосипедный брелок-колесико с Меркурьевыми крылышками, брюки на штрипках… Прифрантиться любит, это у него наследственное. И тихоня тоже, должно быть, по семейной традиции: семиклассник, молод, здоров, чем пойти к приятелям, сидит дома, как монашек в келье… Бабушка вытерла замшевой розеткой перо, окунувшееся по ошибке в черные чернила, и придвинула к себе красный пузырек поближе.
        Васенька присел в гостиной на диванчик у дверей, выходящих в рекреационный зал. Пять минут придется для вида высидеть. Сбоку на стене пейзаж из резной пробки. Знакомо-презнакомо: замок, речка вроде гофрированных волос, лодочка с рыцарем и кудрявая пенка прибрежных кустов. На столике под полуприкрученной лампой все тот же забавный кружок «плато» из лакированной ореховой скорлупы, коричневой фасоли и фисташек. Он откинул тяжелый красно-золотой переплет «Живописной России». Мордва-черемисы, очень приятно! Прочитал добросовестно с полстраницы, будто рыбьего жира наглотался, бесшумно привстал, бесшумно описал по ковру восьмерку и артистически бесшумно нажал на ручку двери…
        В зале не было ни души. Сторожа уже закончили уборку; только сизая дымка пыли сквозной пеленой висела в зале. И хотя форточки были открыты в морозную синюю улицу, и хотя брызгали со всех сторон сосновой эссенцией, в воздухе все еще стоял душный запах шерстяных юбок, бутербродов, помады и учебников.
        Гимназист быстро-быстро, подражая движениям конькобежца, заскользил по паркету. Размял ноги. И в ритм плавным раскачиваниям запел под сурдинку баркаролу, завезенную в их губернский город заезжим баритоном. Весь город, даже аптекарский мужик с Соборной площади, высвистывал-распевал ее второй месяц.
        Что же, дева молодая,
        Молви, куда нам плыть?!
        Ветер, парус взвивая,
        Челн мой давно кружит…
        В последнем слове гласная «и» так плавно переливалась на двух нотах, точно и впрямь под ногами челнок качался и ветер дул в грудь, копной взметая над головой волосы…
        И Васенька вспомнил, что внизу сторожа еще убирают учительскую и раздевальную, что через комнату рядом бабушка и… что главное еще не сделано. И стал петь про себя: беззвучная мелодия еще порою горячей гонит румянец к щекам, обдавая семиклассное сердце крутым кипятком. Ни на верхней площадке лестницы, ни в первом коридоре тоже никого не было. Он пересек большой померкший зал с темневшими на полу во весь рост царскими портретами на подставках и скользнул во второй сумрачный, пустынный коридор. По бокам были распахнуты двери в старшие классы. Где-то тикали стенные часы. А может быть, и сердце? Он оглянулся и нырнул в знакомый класс.
        Дубовые парты, как в костеле, четко чернели тремя правильными рядами. Высокая кафедра на платформе, словно строгая классная дама, молча оглядывала класс. У доски висела влажная, издерганная взволнованными пальцами губка. На стене - неясное пятно: не то «Полтавский бой», не то таблица самоцветных камней Урала…
        Васенька склонился над предпоследней партой у окна и пощупал пальцами: есть! На исподе парты кнопкой была приколота записка. Не глядя, сунул ее в карман. Остановился у седьмой парты, потом поискал в среднем ряду. Всюду откалывал добычу и, торопясь, скользил бесшумно дальше. Кое-где вынимал из-за пазухи другие письма, подносил к глазам, щупал (не дай Бог ошибешься!) и прикалывал их к известным ему партам. Причем в парту клал каштан - условный знак: «вам есть письмо, потрудитесь пошарить снизу»…
        Потом он нырнул через коридор в противоположную дверь, в «параллельный» класс. И там так же аккуратно и добросовестно получил и сдал почту, безошибочно ориентируясь, как ковбой в прериях, в одинаковых партах среди быстро сгущающихся сумерек.
        Надо сразу оговориться - поведение Васеньки было совершенно бескорыстно. Письма были не к нему и не от него: среди многочисленных его предков-оптовиков донжуанов не водилось, в этом смысле наследственность его была безупречна. Просто по исключительно удобной топографии бабушкиной квартиры и по дружбе он помогал знакомым гимназисткам и гимназистам в той вечно юной игре, которая, как неизбежная корь, повышает в свое время температуру у каждого (у каждой) из нас.
        Прижимая вздувшуюся у борта куртки пачку писем и напевая все ту же баркаролу (теперь петь можно было громче), семиклассник у верхней площадки лестницы круто остановился и прикусил язык. Нина! Нина Снесарева, синеглазый серафим в коричневой юбке, единственная из гимназисток, к парте которой так подчас тянуло его приколоть свое собственноручное письмо, но, увы, не хватало ни слов, ни смелости… Она здесь, в такой час… Что случилось?
        И в ответ на немой вопрос, чтоб он, чего доброго, не подумал, что она ради него пришла, она тихо сказала:
        - Забыла в парте Краевича. Завтра урок.
        - Сейчас! Подождите меня здесь…
        Через три минуты, тяжело дыша, он стоял перед ней с «Физикой», в позе готового склониться к ногам владыки раба (предпоследняя строфа стихотворения «Анчар»).
        - Вот.
        «Физика», впрочем, не перешла сразу в руки Снесаревой: гимназист нерешительно удерживал учебник в своих руках, гимназистка нерешительно тянула его к себе, - очевидно, оба не торопились расстаться.
        - Нина Васильевна?
        - Да?
        - Мне надо с вами объясниться…
        - Да…
        - Тогда на именинах у Даниловских я вас не пригласил на вальс… не потому, что я скотина… а потому, что вы сами… меня мучали.
        - Не понимаю.
        - Нам надо объясниться. Но я не могу прийти к вам, потому что у вас тысяча и одна тетка.
        - Да…
        - В монастырский сад повадился каждый вечер ходить наш директор… Здесь ужасно неудобно… Никита из швейцарской каждую минуту может подняться - в зале ведь форточки не закрыты. Бабушка каждую минуту может выйти из гостиной. Нина Васильевна! Ради Бога, Ниночка… Я придумал. Пойдемте на пять минут в физический кабинет. Там уютно… и никого нет.
        - Да…
        Не всегда Ева соблазняет Адама. Бывают такие исключительные случаи, когда и Адам соблазняет Еву…
        Что ж, раз уж пришла в гимназию за Краевичем, а тут можно заодно распутать, хотя бы и в физическом кабинете, узел старых размолвок и недомолвок, - глупо, вздернув нос, фыркнуть и уйти. Васенькина гордость, очевидно, лопнула. Значит, можно его временно простить, хотя он ничуть не виноват: ведь она же сама на этих именинах обставила себя, как царица Тамара, двумя пехотными юнкерами, драгунами-вольноопределяющимися и киевским студентом. Нарочно! Чтобы доказать ему, что она не очень в капризных семиклассниках нуждается…
        Под аккомпанемент этих мыслей она, затаив дыхание, как загипнотизированная, прошуршала за ним неземными шагами по паркету до дверей физического кабинета.
        Васенька легче ветра приоткрыл толчком дверь, пропустил вперед Нину и, балансируя на носках, вошел в большую, уставленную шкафами с приборами комнату. Плотно прикрыл за собою дверь. Тишина… Внизу глухо кашлянул Никита, в зале деловитым баском отозвалось эхо.
        Они уселись по-приятельски рядом на широком черном столе - и в то же мгновенье, схватив друг друга за руки, как вспугнутые воробьи, соскочили на пол. Из простенка за шкафом шевельнулись и застыли на фоне морозного окна - два силуэта.
        Господи помилуй! Классная дама Ниночкиного класса, Анна Ивановна, и… учитель пения Дробыш-Збановский… Хризантема с луком!
        Разговор был короткий. Учитель пения крякнул, будто рюмкой перцовки поперхнулся, провел обшлагом вицмундира по толстым усам и, подойдя вокруг стола к Васеньке, обратился к нему с не совсем подходящим по обстоятельствам дела вопросом:
        - Как поживаете, вьюноша?…
        И, не дожидаясь ответа, последовал к дверям. В дверях, чтобы подчеркнуть свою независимость и показать, что в физический кабинет его занесло по совершенно неотложному делу (камертон свой, должно быть, там забыл), он не спеша вынул портсигар, закурил и вразвалку пошел вдоль зала к лестнице, плотно придавливая шашки паркета.
        Но Анна Ивановна своей роли не выдержала. В шкафу, к которому она прикоснулась, нервно задребезжало какое-то стеклянное сооружение. Разливающегося зарева на плотных щеках, углах и шее в полумгле видно не было, но короткое взволнованное дыхание походило на приближающийся самум… Ей бы, конечно, надо было если не закурить, то хоть спросить Ниночку обволакивающим голосом старой подруги:
        - Кстати, Ниночка, у кого ваша мама себе ротонду шила?
        В крайнем случае можно было промолчать и разойтись, как облака расходятся в вечернем небе - каждое своей дорогой. Но вместо того классная дама, словно индюшка на утенка, зашипела, налетела на гимназистку, хотя та и без того в позе умирающего лебеденка беспомощно прислонилась к столу.
        - Вам что здесь нужно, госпожа Снесарева?! В такой час?! В стенах гимназии! Не-слы-ханно!! Что?!
        Гимназист, как опытный стрелочник, перед самым носом летящего на всех парах не на тот путь поезда круто перевел стрелку. Быстро наклонился к Ниночке, взял ее за локоть, встряхнул и слегка подтолкнул к дверям…
        Трепетные шаги смолкли. Обморок в физическом кабинете со всеми своими бездонными последствиями, слава Богу, прошел над головой, не разрядился. Наедине справиться с Анной Ивановной было совсем уже нетрудно.
        - Виновата не госпожа Снесарева, виноват я, милая Анна Ивановна. И то только в том, что был вежлив. Нина Васильевна забыла в физическом кабинете Краевича, - и вот он у меня в руках, видите? А я в зале ловил нашего кота, чтобы он в форточку не выпрыгнул… Вы знаете, как бабушка его любит! И так как у меня были спички, я и предложил вашей ученице проводить ее в физический кабинет и посветить ей… Посветить не успел, а остальное вам и господину Дробыш-Збановскому (подчеркнул он) известно.
        Что скажешь? Гимназист, разумеется, говорил правду. Разве таким тоном лгут? Да и упоминание рядом с ее именем фамилии учителя пения по многим соображениям не было классной даме приятно.
        Васенька, впрочем, это и сам понимал и прибавил, пропуская Анну Ивановну мимо себя в зал:
        - Все это, конечно, останется между нами… У меня, кстати, есть для вас чудесный альбом болгарских народных узоров. Вы ведь интересуетесь рукоделием. Да?
        Дверь из гостиной скрипнула, и мягкий бабушкин голос спросил:
        - С кем это, Васенька, ты там разговариваешь?
        - С Анной Ивановной, бабушка. Она забыла в физическом кабинете Краевича, и я посветил.
        Бабушка поздоровалась.
        - Добрый вечер, Анна Ивановна. А у меня и чай на столе. Не зайдете ли?
        - Добрый вечер… Спасибо… Голова болит ужасно. Простите, пожалуйста, не могу…
        Васенька, не жалея спичек, жег их одну за другой до самой швейцарской, в позе пажа подчеркнуто любезно освещая классной даме дорогу. Простились молча. Оба с трудом сохраняли светское выражение лица: она - потому что буквально задыхалась от злости, он - с трудом сдерживая душивший его смех.
        В столовой клокотал самовар, пузатый заварной чайничек, белый с розаном, окруженный облаками пара, нетерпеливо позвякивал над конфоркой крышечкой: «Неужели дадут перестояться?» Бабушка щедро наполняла хрустальное голубое блюдечко рябиновым вареньем - любимым Васенькиным.
        Гимназист вернулся и, кусая губы, сел в тени, полузаслонясь от бабушки самоваром.
        - Так никуда и не пойдешь?
        - Никуда, бабушка. Мне и с вами хорошо…
        Начальница гимназии ласково покачала головой.
        Вот бы хоть иным юлам-гимназисткам, непоседам, вертушкам, пример с него брать.
        А он за самоваром раскрыл «Физику» Краевича, - так она сегодня и не попала на книжную полку к своей хозяйке. Стал перелистывать, затаив дыхание, - точно часть души Нины Снесаревой в его руках осталась. И в главе о теплоте нечаянно наткнулся на промокашку, вдоль которой синим карандашом отчетливо были выведены буквы:
        «с-х-в-В»
        Вспыхнул до слез! Да и как не вспыхнуть, если в его вдохновенной расшифровке буквы эти совершенно ясно означали:
        «Смертельно хочу видеть Васю»…
        Тихая девочка
        Утром Тосю будить не надо: просыпается она вместе с цикадами и петухами, их ведь тоже никто не будит. Проснется и тихо лежит рядом с матерью, выпростав голые ручки из-под легкого одеяла. В оконце качается мохнатая сосновая ветка. Порой присядет на ветку острохвостая сорока; в самую рань, когда люди еще спят, она всегда вокруг дома хлопочет. Птица старается удержаться на пляшущей ветке, смешно кланяется клювом, боком топорщит крыло и перебирает цепкими лапками. Шух. И слетает за край окна к веранде. Тося слушает: со стола что-то со звоном летит на пол. Вчера исчезла новая алюминиевая ложечка, должно быть, сорока добирается до вилки. А в кустах над домом взволнованно бормочет другая, подает первой сигналы.
        Сквозь успокоившиеся сосновые иглы радостно разливается желто-румяный солнечный леденец. Если закрыть глаза и быстро снова открыть, кажется, что это и не оконце, а подводный коралловый грот, из которого и выплывать не хочется.
        В дверь осторожно скребется соседский бульдожка. Тося его голос знает - умоляет, просит, захлебывается, будто горло борной кислотой полощет. Но впустить его нельзя… Плюхнется на одеяло, разбудит маму, разобьет стакан с водой на столике у изголовья. Он ведь любит от всего сердца, что ж ему со стаканами церемониться.
        - Уйди! - шепчет девочка, беззвучно шевеля губами. - Уйди, Мушка… Я еще не проснулась, а мама спит.
        Беззвучный шепот через дверь доходит до чуткого собачьего уха. Мушка разочарованно опускает нос, подымает переднюю лапу, будто защищаясь от обиды, и, виляя задом, плетется к помойной яме за сосной. Люди спят, можно и не притворяться благоразумным.
        А у Тоси новая забота. Сквозь загнутый ветром уголок кисеи в комнату пробралась зловредная муха, овод, и закружилась над маминым лицом. Девочка боится, но нельзя же позволять мухе безобразничать. Тося схватывает со стула свои мотыльковые штанишки и машет на злую тварь, пока та, задетая пуговкой, не слетает на пол. Сама виновата… Там, на веранде, на клеенке, капли варенья и крошки бисквита, непременно ей надо кусать маму или мула… Вот и ползай теперь раненая по полу, пока не выметут колючим веником в лес.
        Купальный халат в углу, похожий на бедуина из детской книжки, порозовел на солнце. Если посмотреть сквозь пальцы, бедуин превращается в цветущую яблоню. Но только на минуту. Тося по-настоящему не умеет «волшебничать». Только во сне. Но проснешься - и ничего нет, и ничего не помнишь, будто с одной звезды на другую упала.
        Почему никто не встает? Примус сонно блестит на столике, он тоже ждет, чтобы его разбудили, подлили в чашечки спирта, накачали воздух… Зашипит голубенькой коронкой газ, забулькает в чайнике вода, заворчит мама, будет, как всегда, искать мохнатую тряпку, чтобы схватить горячую ручку. Спят. Тося прислонилась к стенке, подобрала под себя ножки и боком, томная, как котенок в теплых стружках, зарылась опять в подушки. Прохлада заструилась сквозь кисейку, коснулась ресниц. Шмель ударился о мамину цитру, и светлый рокот поплыл-поплыл… Смолк или еще звенит? Ни за что не уследишь. Что ж, если никто не хочет вставать, стоит ли растирать глаза и бодриться, второй утренний сон все равно ведь сильнее.
        Ушки холодные, румяные, крепкие, мать только что их вымыла студеной водой из колодца. Ветер забавляется - пушит льняные волоски над бровями сквозным одуванчиком. Глаза, прозрачно-синие кукольные стекляшки, серьезны: кто знает, о чем думает маленькая девочка, когда она утром пьет на веранде какао? Быть может, ни о чем, быть может, над светло-коричневым озером в чашке носится в купальных штанишках лебеденок и мешает Тосе пить…
        - О чем ты думаешь, Тося? - спрашивает ее бородатый гость, отрываясь от газеты.
        Ни за что на свете Тося на такой вопрос не ответит. Да и гость спросил от нечего делать, перевернул страницу и даже не ждет ответа.
        Перед девочкой круглая сдобная булочка, посыпанная сахарными блестками. Совсем как игрушечный детский хлеб, хотя и взрослые очень его любят. Ест Тося по-своему: кусочек себе, кусочек бульдожке под столом, не ошибется до последней крошки. И хотя несправедливые взрослые учат ее каждое утро: «Ешь сама, что ж ты чужую собаку сдобной булкой кормишь?» - девочка, как от овода, отмахнется ложечкой от скучных слов и продолжает свое.
        После какао она свободна до самого обеда. Далеко уходить нельзя, но и вокруг дачи, когда ходишь на ниточке-невидимке, немало забавного. Муравьи подбирают со ступенек сахарные крупинки. У них под пнем подземная лавочка: все уносят туда. Дачники осенью разъедутся, и у мурашей запас на всю зиму. Осы облепили под вереском банку из-под сгущенного сладкого молока. Не только дети, кошки, собаки, ящерицы и всякая мелкая тварь, летающая и ползающая, любит сладкое. Крайняя оса с перехватцем на талии, как у балерины, сосет свою капельку без конца. Как у нее живот не разболится? Вздрогнет, оторвется, отдохнет и опять за свое.
        Ос и пчел девочка не боится. Если их не трогать, не мешать им пить и есть, ходить среди них серьезно и важно, они не обидят. Бульдожка и тот это понимает: стоит перед ульем, серым домиком, вывалив язык, и с любопытством смотрит вместе с Тосей, как копошится пчелиный народ на своем крылечке у темной щелочки. Но по низким шершавым кустам расстилается грязная паутина, и в ней всегда узким втянутым устьем вход. Там живут огромные светлопузые пауки. Пройдешь близко, наступишь на хворостинку, и из норки выскакивает сердитый противный разбойник: сунься-ка ближе! Тося всегда вежливо, стараясь не шуметь, обходит такие кусты. И шершней она боится: когда взрослые гонят залетевшую злюку из комнаты кто лопатой, кто старыми штанами, девочка зарывается в висящее на стене платье и ждет, пока представление кончится.
        Любит она шум. Не тот, что подымают люди, когда спорят на веранде в восемь голосов сразу, или ссорятся, перебрасываясь картами, или поют рыхлыми голосами непонятные песни, а когда шумят на свободе деревья, тростник, море. Сосна гудит на ветру гулко и широко; тряхнет зеленой гривой, залопочет и опять низко-низко зашипит, будто парус по можжевельнику тащат. Тростники внизу, у ручья, посвистывают, словно ласточки на лету, пищат, просят ветер, чтобы не трепал их, не заставлял кланяться до земли. А сквозь зеленые лесные голоса вдруг: бух-бу-бух. Это море шлепнулось о песок, обрушило толстую волну… И отходит назад, волочит шлейф по гравию. Тося слушает. И у старого каштана свой шум: шелестит, будто сквозь сон бормочет. А нижние лапы молча и плавно покачиваются. До них ветру не пробиться.
        Гость злится: ветер унес деловое письмо в лес. Мама злится: ветер «действует ей на нервы»… Нервы - это когда дрожат губы и достается всем… И Тосе, и стакану, который стоит не на месте, и бабочке, влетевшей в комнату. Злится и бабушка: ни один пасьянс не удается, ветер путает все карты… И только Тося спокойна. Прищурив глаза и заложив худые ручки за спину, стоит она на камне и смотрит в чащу. Где ветер? Какой он? Пепельные волосы, толстые щеки… Ходит по вершинам деревьев, трещит и дует во все стороны. Чтобы внизу не болтали, чтоб человеческого белья между стволами не развешивали, чтоб в лодках среди залива не кричали, чтоб рыб крючками не мучили…
        Наслушается Тося лесного скрипа, шуму и шорохов и, как собачка, начинает кружить среди камней и кустов. Ищет тишины. Есть такие складки на скате холма, в русле высохшего ручья, за старыми пнями, куда ветер не добирается. Маленькой девочке немного и нужно, притаится под вереском в ямке из-под вывороченной сосновой пятки - и точно на бесшумном острове поселилась. Вдали перекатывается гул, а вокруг нее безмолвное гнездо: цикады где-то в вышине глухо точат свои ножницы, лохматые ветки не шелохнутся. А если повесить перед глазами на колючем шиповнике синий фартучек и глубже усесться в ямку, вот у тебя и свой лесной домик, и все муравьи застилают вокруг хвоей все тропинки, чтобы никто до тебя не добрался. Такой приказ отдает им маленькая девочка.
        Так тихо сидит Тося, что ящерица доползает с камня на камень до ее оранжевой туфельки и недоуменно поднимает острый носик: живая девочка или цветок какой-нибудь невиданный. Но когда издали позовут козье молоко пить, ясно, что девочка самая настоящая: встряхнется, погладит теплый камень и, раздвинув камыши, пойдет ровными шажками на призывный голос. Молоко теплое и так вкусно пахнет тмином и шерстяным шарфом. Первую половину чашки Тося выпивает как следует, а потом начинает медленно сосать сквозь зубы. Молоко пузырится, Тося мотает головой и пофыркивает: она уже не Тося, она козленок… Так легче и приятней допить вторую половину чашки.
        Взрослые купальщики сидят на пляже в темных очках, все они, и мужчины и женщины, стали немножко похожи на бабу-ягу. Скрестили по-паучьи лапы, пересыпают из горсти в горсть песок. Разговаривают. Но Тосе очков не нужно: чем ярче переливается в воде перламутровая чешуя, тем ей веселее и уютнее. Складывает загоревшие ручки, тихо восхищается и не насмотрится. Вон голубая дорожка протянулась к мысу, чистая и ясная, а по бокам танцуют солнечные пчелки и золотые иглы. Почему дорожка не сливается с пестрой огненной водой? Или под ней лежат полоской лазурные камушки? Или стайки васильковых рыб проплывают пансионом, пара за парой, под водой, просвечивая сквозь прозрачную зыбь?
        Из-за скал выплывает кораблик. Белыми наволочками вздулись паруса. Ни одного человека. На Тосю никто не смотрит, она подымает на камышинке свою оранжевую туфельку. Это - привет. И ясно видит, только она одна и видит, как поваренок, негритянский мальчишка, ей в ответ машет связкой бананов. «Плывем в Корсику. Будь здорова! На обед баранина с рисом и кисель…»
        Как там у них, должно быть, хорошо, на плавучей даче под прохладными парусами… Поваренок молча чистит медную кастрюлю. Тося обмахивает его пальмовым веером, чтобы ему было прохладнее, а корабельный барбос, добродушно посматривая на новую пассажирку, прилежно ищет на животе морскую блоху. Паруса растаяли, затонули в молоке далеких облаков…
        - Тося, купаться! Что ж ты сидишь, как принцесса…
        Разве принцесса станет сидеть одна, без свиты, на старом полотенце, обхватив пальцами острые коленки, и думать о каком-то поваренке? Но Тося не возражает. Слова каждый день меняются: то она дичок, то недотрога, то принцесса… Пусть. Она послушно идет в море. Холодная влага лизнула пятки, студеный поясок подымается выше: до бедер, до края трусиков… Тося ласково гладит воду, обливает себе плечики светлым морским стеклярусом. Становится на коленки и делает вид, будто плавает… Чудесно! Песочного цвета игольчатые рыбки проплывают под водой, им никогда не бывает жарко… Налево под скалой, где вода под прохладной тенью зеленей малахитовой бабушкиной брошки, у них дом. Но в светлые солнечные часы не сидеть же им, рыбьим малышам, там, среди подводных стеблей с большими серьезными рыбами…
        Солнце пропекло насквозь резиновый колпачок, но коленки дрожат. Надо выходить. Маленькая-маленькая, сидит Тося в белом волосатом халатике на песке, под большой соломенной шляпой, словно тихий суслик, и отогревается. Слизнула с губы горько-соленую морскую каплю, вздохнула. О чем? Очень уж хорошо, вот и вздохнула. Надвинула шляпу по самую пуговку-носик и сквозь гнезда плетенья смотрит: в каждой сквозной дырочке крохотная панорама - клочок неба и моря и сбоку сосновая лапа. Будто японская картинка.
        В стороне визжат голоногие французские дети. Тося поворачивает голову. Смешные… Вырыли в песке яму, провели в море канал, наливают в яму из ведерка морскую воду, а вода вся удирает в море, домой… Толкают друг дружку, обливают из ведерка и заливаются. Но Тося к ним не идет. Ей и так весело смотреть на них, а толкаться и визжать она не умеет.
        А вот и старшие мальчишки придумали игру. Посадили лягавого щенка в плоскодонный ботик и столкнули одного в море… Им, глупым, забава, а щенок весь съежился, подобрал лапы, качается на носу, плюхается на дно, наваливается на борт и жалобно оглядывается на берег. Где земля, милая, твердая собачья земля? Тося остро переживает с ним каждый толчок, и, пожалуй, у нее сердце колотится еще сильнее, чем у щенка. Какой неуклюжий! Почему он не прыгнет в море? Поплыл бы, поплыл, и сейчас же и мель… Зачем это они с ним проделали? И взрослые тоже хохочут. Такие большие, сильные, и никто не догадается заступиться… В маленькой Тосиной жизни ее еще никто не учил, что справедливо, что несправедливо. Но, как трава растет, как солнце светит, детская правда и жалость приходит сама. Если приходит…
        Но, слава Богу, ветер добрее мальчишек. Повернул лодку, и щенок мешком в воду. Гребет, гребет боком, подальше от мучителей. Стеклянные брызги во все стороны - и умчался в лес.
        Тося улыбается. Хорошо еще, что они не посадили в лодку кошку или курицу. Она встает из своего халатика, он лепестком оседает на песок, и, смуглая, как орешек, идет в дюны. Вон они рядом, игрушечные сыпучие холмики с сизыми колючками по краям. Сегодня под знакомой сосной должны распуститься морские лилии, француз-фермер называет их морскими нарциссами. Вчера бутоны были совсем пухлые, бледно-зеленые, с белыми продольными каемками. Раскрылись. И опять, как у моря, маленькая девочка складывает ладошки и разнимает: когда она откроет на свете какое-нибудь новое чудо, она всегда так делает, пока она к нему еще не привыкла…
        Лилии, стрельчатые строгие цветы, тише моря, тише неподвижных облаков, вздымаются и благоухают. В игольчатых лепестках - коронка, в коронке - бледно-желтые молоточки… Тося наклоняется. Если лилии видят, понимают, чувствуют, конечно, они с таким же умилением смотрят на незнакомую маленькую девочку, как она на них.
        Тося по глубоким песчаным волнам дюн, мимо ярко-изумрудных побегов гигантской сосны пробирается дальше. Там, за бугром, в море впадает темным рукавом речушка. Вся в камышах, сонная и застывшая. Если стоять тихо, увидишь, как в черной воде, извиваясь серыми жгутами, скользят ужи. Немножко страшно… Там, среди темных корней, шевелится всякая нечисть, со дна всплывают пузырьки, в камышах кто-то шуршит. Жабы или гадюки? Тося морщит лобик. У нее еще нет своих слов, но злое и безобразное ей непонятно; она не знает, зачем оно, почему гадюки всегда злятся, а огромные, серые, сухие жабы так ужасны, что как ни стараешься ласково взглянуть на них - вздрогнешь и отвернешься.
        Она поворачивается к берегу. Дети угомонились, лежат кружком на песке и греют спинки. На сосновой коре горит светлая смолистая капля. Большой черный муравей приклеился и никак не может вытащить из смолы лапки. Хорошо, что его увидела маленькая чужая девочка, а то так бы и пропал…
        - Тося, домой!
        Она слушает: ветер принес ее имя, но она еще не Тося, а так, лесной гномик, что ли… В самом деле, домой, домой. Ведь пора обедать: суп, ложка, полосатые занавески вокруг веранды.
        И снова, проходя мимо молчаливых лилий, кивает она им головой, никто ведь не видит и не будет над ней смеяться. До завтра!
        В стакане из-под горчицы стоит ветка цикория, который кладут в кофе, - сморщенные бурые кусочки, а цветы лазорево-дымчатого цвета, похожие на васильки. Васильки Тося видала только на картинке. После дождя весь луг за холмами, у моря, заголубел цикорием. Тося рассматривает милые, простые цветы и отгоняет сонных мух, которые все примащиваются на ветку спать… Сквозь дремлющие сосны пылает вишневый закат. Крылатое лесное население со всех сторон слетается к веранде: острогрудые гранатовые бабочки, длинноногие жучки и слюдяные блекло-зеленые мотыльки… Зажгут лампу, и все они, глупые, несчастные чудаки, закружатся вокруг керосинового маяка, затрещат и погибнут. И без того такая коротенькая у них жизнь. Ну, лети к звезде, лети к луне, зачем же к лампе?
        Взрослые играют в «ведьму». У кого на руках останется пиковая дама, тот и «ведьма», даже если он мужчина. Тося уже знает: ведьма - это вроде Бабы Яги, только иногда она бывает красивая и всегда делает разные гадости. У девочки сегодня своя забава. Она пристально разглядывает каждого из сидящих за столом, точно впервые их видит, и представляет себе, какими они были маленькими.
        Бородатый гость - инженер, наверно, все строил на полу из спичек мосты, а когда на них наступали, ревел и колотил линейкой по ножке стола. Няня его все причесывала, а он сейчас пальцы в волосы и ходит, как лохматый куст. И так как у него не было бороды, которую он теперь все прикусывает зубами, он прикусывал кончик своего языка… Бабушка была толстенькой, сдобной пышкой, сосала целый день мятные лепешки и все делала своим куклам ленивые замечания. Мама? Говорила-говорила без конца: с котенком, с чайником, сама с собой, с почтальоном и три раза в день меняла бантики. И была такая красивая, что весь Саратов удивлялся. Усиков у нее тогда еще не было. Зачем же девочке усики?… Сосед, старичок-моряк, вырезывал из коры лодочки, никогда не сажал клякс ни в тетрадку, ни на штанишки и был чистенький и аккуратненький, как смазанное маслом пасхальное яичко. Всем тетям целовал ручку, а иногда по рассеянности и плечико.
        - Тося, поди узнай у художника, который час, - говорит бабушка, озабоченно сдвигая пухлые бровки. Должно быть, вытащила у соседа «ведьму»…
        Тося идет на дачу через дорогу. На крылечке сидит чубастый художник и сосет, чтобы отучиться курить, искусственную папироску.
        - Добрый вечер. Бабушка просила у вас узнать, который час.
        Художник тычет пальцем в один карман, в другой, в третий. Посмотрел даже себе за пазуху. Выудил наконец из кармашка на поясе толстые часы, чиркнул спичкой и сказал:
        - Остановились. Теперь, должно быть, около девяти.
        - «Около». Это больше девяти или меньше? - вежливо допытывается Тося.
        - Меньше. - Художник ухмыляется и сипло посасывает свой мундштук.
        - Еще не отучились? - участливо, словно тяжело больного, спрашивает девочка художника.
        Он только махнул рукой. Тося опять на своей табуреточке. Бульдожка тихо-тихо лижет ей коленку. Ему ничего не надо, ни сахару, ни бисквита, просто любить, и больше ничего. Тося перебирает ласковыми пальцами теплое собачье ушко и смотрит на звезды.
        В детской книжке много раз рассматривала она карты звездного неба. Всех карт четыре: звездное небо весной, летом, осенью и зимой. По черному фону все созвездия разлеглись в фигурках, обведенных белой полоской. Над головой забияка Геркулес. На юге похожий на лангусту Скорпион. На севере, немножко справа, толстая Большая Медведица. На востоке - летящий Лебедь. На западе лысый старик Арктур погоняет двух собак. Но без карты, в настоящем небе, ни одного созвездия, кроме Большой Медведицы, не узнать. Звезды искрятся, роятся, сливаются, прищуришь глаза - за большими мигают малые, за ними еще поменьше, как пылинки толченого стекла… Веранда улетела в небо. Тося на ней одна - ни гостей, ни бабушки, ни мамы. Чуть-чуть долетают с земли далекие голоса. Только теплый бульдожка под ногами. Темно-синяя пустыня вся в мохнатых светляках: плывут, словно снежные хлопья, задевают по лицу, но не жгутся, они холодные, как льдинки. Скользят между пальцами, ни одного не поймать… И вдруг с земли знакомый мамин голос:
        - Тосик, спать…
        Девочка очнулась. Прощается, целуется, уходит. Она не знает, что она сегодня увидит во сне, хорошо бы Снежную Королеву, она умная и многое бы Тосе объяснила…
        Девочка старательно полощет зубки и прислушивается: сверчок опять чирикнул за комодом. Значит, поселился совсем, перебрался из леса на дачу. Бабушка говорит, что это к счастью. А счастье - это когда нет болезней, счастье - это когда разыщут папу, счастье - это когда в срок платят за квартиру…
        Никто не знает, никто об этом не думает, что на всем южном лукоморье, где стоит дачка с русскими жильцами, маленькая, тихо спящая девочка Тося - самое совершенное Божье созданье. Даже Тосина мама этого не знает. И только бульдожка, глупенький собачий увалень, смутно догадывается: бродит под оконцем за верандой, смотрит на неподвижную белую кисейку и вздыхает.
        Комариные мощи
        Иван Петрович проводил глазами сверкнувший в зеркале острый профиль жены, посмотрел на ее стрекозиные ноги и вздохнул.
        Дверь в передней хлопнула. Ушла…
        Налил в стакан приехавшему из Нарвы земляку пива и ласково взял его за рукав.
        Ему давно не хватало терпеливого слушателя, старомодного честного провинциала, который бы его до конца понял и посочувствовал.
        Русские парижане, черти, обтрепались, - ты перед ними душу до самой печени обнажишь, а они тебе посоветуют нафталином самого себя пересыпать и в ломбард на хранение сдать…
        Подметки последние донашивают, а туда же, перед модой до земли шапки снимают.
        Самогипноз бараний…
        - Вот вы мою Наташу по Нарве еще помните… Цветок полевой, кровь с кефиром. Прохожие себе по улицам шеи сворачивали, до того у нее линии натуральные были.
        Плечики, щечки и тому подобное. Виолончель…
        Хоть садись да пиши с нее плакат для голландского какао.
        От первозданной Евы до пушкинской, скажем, Ольги традиция эта крепко держалась: мужчина - Онегин ли, Демон, Печорин - весь в мускулах шел, потому что мужчина повелевать должен. А женщина, благодарение Создателю, - плавный лебедь, воздушный пирог, персик наливной, - не то чтобы кость у нее из всех углов выпирала.
        Рубенс, скажем, или наш Кустодиев, либо древнегреческий какой-нибудь нормальный скульптор - все это дело одинаково понимали. Венера так Венера, баба так баба, нечего ее в циркуль вытягивать, шербет на уксус перегонять. Только для одной Дианы исключение и допускалось, потому что ей для охоты одни сухожилия требовались.
        - Или, допустим, как в русской песне - «круглолица-белолица», «яблочко наливное», «разлапушка». Слова-то какие круглые были.
        Народный вкус здоровый: баба жнет, она же и рожает. Кощеев бессмертных в хозяйстве не требовалось.
        И плясали тогда не хуже теперешних, вес не мешал.
        Не то что медведицей, легче одуванчика иная выходку сделает.
        «Перед мальчиками хожу пальчиками, перед старыми людьми хожу белыми грудьми»… Действительный статский советник и тот не выдержит.
        - Или, к примеру, возьмем здоровый старый турецкий вкус.
        В старых гаремах я не бывал, однако по открыткам и по Пьеру Лоти понятие себе составил. Усладу туда со всего света собирали. Туркам вина нельзя, поэтому они на пластику и набрасывались. Купола круглые, лунный серп круглый, ну и женщины соответственно тому. Зря им ходить не дозволялось, чтобы плавность не теряли. Рахат-лукум внутрь, розовое масло снаружи. Красота…
        Разлягутся вокруг фонтана - волна к волне льнет, волной погоняет. Дежурный евнух только нашатырный спирт от волнения нюхает… Аллах тебя задави!
        Опять и царь Соломон, человек вкуса отборного, в Песне песней довольно явственно указывает: «Округления бедер твоих, как ожерелье, сделанное руками художника». Стало быть, против пластики и он не ополчался. А уж на что мудрый был…
        А теперь… Видали, что моя Наташа, на других глядя, над собой сделала? Начала гурией, кончила фурией…
        «Для чего, - спрашиваю я ее, - ты себя так обточила? Смотреть даже неуютно. Трагические глаза в спинной хребет вставила, - думаешь, мир удивишь…»
        «А ты, - говорит, - пещерный человек, и не смотри. Поезжай в Лапландию, женись на тюленихе…»
        Ах ты Господи! Да есть все-таки приятная середина между комариными мощами и тюленихой. Крайности-то зачем?
        И отвечать не хочет. Посмотрит мимо носа, будто ты и не муж, а плевательница облупленная - и точка.
        Подкатился я как-то к ней в добрую минуту: ну скажи, Ната, ниточка ты моя, для кого это ты себя в гвоздь заостряешь? Не для меня же, надеюсь. Вкусы мои тебе с детства известны. А ежели, не дай Бог, для других, - то где же такие козлы противоестественные, чтобы на твое плоскогорье любоваться стали?
        Сузила она только глаза, как пантера перед прыжком… Два часа я потом у нее же, дурак, перед закрытой дверью в коридор прощенья просил. На Шаляпина сто франков дал - простила.
        - А сколько терпит?
        Святой Себастьян не страдал столько. Аппетит у нее старинный, нарвский.
        И что ж… Утром корочку поджаренную пососет, в обед два лимона выжмет, вечером простоквашей с болгарскими бациллами рот прополощет.
        Ночью невзначай проснешься, выключателем щелкнешь: лежит она рядом, в потолок смотрит, губы дрожат, глаза сухие, голодные… Как у вурдалака.
        Даже подвинешься к краю - как бы зубами не впилась.
        А в чем дело? Хлеб толстит, картофель распирает, мясо разносит, молоко развозит…
        Расписание у них на каждый продукт есть.
        Да еще раз в неделю полную голодовку объявляет, для легкости походки. Ну, само собой, чуть голодный день - меня же и грызет с утра до ночи от раздражения.
        А потом - то солнечное сплетение у нее под ложечку подкатывается, то симпатичный нерв перекрутится, то несварение желудка…
        Будет он, дурак, варить, ежели ему, кроме лимонного сока да массажа, никакого удовольствия не доставляют. Опять же малокровие. Красные шарики с голодухи белые жрут, одна пресная сыворотка остается.
        Головокружения пошли. Словом - полный прейскурант. Паркет, говорит, под ней качается. Вполне логично: ежели женщина себя третий год в Тутанхамона превращает, не то что паркет, мостовая под тобой закачается.
        - Врачу говорю, который жену пользует: «Хоть бы вы, ангел мой, повлияли. Тает ведь женщина без всякой надобности, скоро один фитиль останется».
        Пожал плечами, даром что приятель.
        Станет он тебе влиять, ежели с этих несварений да головокружений ему в сберегательную кассу капает…
        У самого небось жена из немок, кругленькая, смотреть даже досадно. Рыбьим жиром ее, поди, откармливает. Жулик паршивый!
        - Дочка даже, тринадцатилетняя килька, туда же. Линию себе выравнивает… Всей провизии в ней на франк, какая там еще линия!
        «Ты, - говорю, - чучело, растешь - тебе питаться во как надо. Я в твоем возрасте даже сырые вареники на кухне крал, до того жадный был».
        Фыркнет, скажет что-нибудь французско-лицейское, чего ни в одном словаре нет, и отвернется.
        «На кого, комариные мощи, фыркаешь? На отца?»
        Мать за нее: не вмешивайтесь, пожалуйста. Я свою дочь не в кормилицы готовлю…
        Кулебякой обломовской меня обзовет, маникюрную коробку возьмет и к окну королевой сядет - под говядину ногти себе разделывать. Нос да ключица - весь силуэт…
        - На что уж тетка, почтенная, сырая женщина, против нас живет, паутинными дамскими принадлежностями в разнос торгует, - и та тоже за ними тянется.
        Если уж наследственность располагающая и женщина в закатный возраст входит, само собой бока выпирают. В сейф их не сдашь. Природа.
        А она - франков лишних на массажистку нет - сама себя рубцами резиновыми тиранит, в эластичные пояса до самого подбородка засупонилась… Монна Ванна из Аккермана.
        А вместо приличной пищи сырую морковную шелуху ест, хлебчики себе какие-то специальные в подагрической лавке покупает: без муки, без дрожжей, вроде облаток на лунном масле.
        Только и слышишь: сантиметра три, слава Богу, за неделю спустила… Это трудовые-то сантиметры, которые в поте лица…
        Складки-то у нее телесные без начинки вокруг шеи и обвисли, подбородок пустой, как у малороссийского вола, болтается, хоть не смотри… Для кого старается? Инвалид столетний и тот отвернется.
        - И все на весы.
        Чуть всей компанией в метро ввалимся, тотчас же в автоматную дырку тетка монетку бросит - и хлоп на весы инвентарь свой проверять. За ней жена, за женой дочка.
        На одно колебание стрелка меньше потянет, так от радости и завьются… Живого тела сбавили. Стоило ради этого границу переходить.
        Через год, поди, у эписьерки на весах взвешиваться будут: кило в полтора останется на каждую - не больше.
        - А главный вопрос - я-то из-за чего страдаю? Доход у меня кое-какой есть: в Саль Друо Людовиков двадцатах скупаю, перепродаю. Кручусь, кручусь, как козел на ярмарке.
        Кулебяку-то я свою насущную заслужил?
        Придешь домой, носом потянешь: прежде хоть обедом пахло, а теперь одной голой пудрой…
        Ради их эгоизма и я, извольте видеть, в факира превращаться должен. Вредно, мол, мне. В моем, мол, возрасте одной магнезией питаться нужно. Устрица я, что ли? Да и какой мой возраст? В сорок восемь лет человек только в аппетит входит, вкус настоящий получает. Древние римляне во как в моем возрасте ели…
        По ночам даже пельмени снятся, гуси с кашей мимо носа летают. Только одного за лапку поймаешь, ан тут и проснешься… Сунешься босой к буфету, а там только граммофонные пластинки да банка с магнезией, чтоб она сдохла!..
        Конечно, я их голодающую женскую психологию понимаю: начни я в тесной квартире колбасу есть - от одного запаха проснутся, душа у них захлебнется.
        Не тиран я, чтобы близких людей мучить.
        Ну, конечно, днем между делом в русской лавочке пирожков холодных захватишь и на мокрой скамейке съешь, как незаконнорожденный. Горько.
        Стал я в рестораны ходить. Порции воробьиные, цены страусовые. Вместо домашнего уюта челюсти посторонние вокруг тебя жуют, торопятся, косточки прошлогодние обсасывают… Чокнуться даже не с кем, до того неприятные профили.
        И на языке потом до самого вечера налет этакий жирный, будто ты лапландскую бабу вдоль спины лизал.
        - Да-с. Мода. Кто и когда ее распубликовал, спроси вдову неизвестного солдата… Я понимаю: ну, сезон, ну, два, но зачем же до бесконечности? На то она и мода, чтобы ее контрмодой перешибить… На длинные платья перешли, почему бы на полновесность не перекинуться?
        И слышать не хочет. Никогда, мол, назад к першеронам возврата не будет. У женщин, говорят, только теперь крылья и выросли… Грации, говорят, своей быстроходной мы теперь ни на какой рубенсовский балык не променяем…
        А я так полагаю: ежели бы завтра шутники какие пропечатали, что модно щипцы для завивки в ноздре носить, - все дамы так оптом носы бы и продырявили. Уж мои-то первые, будьте покойны-с.
        - И опять: почему портные, дураки, ее не отменят? Сговорились бы с фабрикантами - модный манифест опубликовали, и готово.
        Ведь на полную даму и материи не в пример больше идет, и за шитье прикинуть можно: обтянуть кресло или диван - цена разная. Да и фермерам и лавочникам, посудите, какая прибыль, ежели полнаселения, вся женская часть, после голодухи на натуральные продукты набросится!..
        Я уж и то прикидывал: не через женский ли этот недоед и весь мировой кризис колом встал? Как вы полагаете?
        - Вот и подумываю… А не перебраться ли мне со своим домашним табором на Нарву? Парижскую колбасную открою либо эстонский рюстик в Париж экспортировать начну…
        Авось хоть там, в глуши, по-человечески живут, по-старому распустя пояса. Дамы так дамы, на сантиметры себя не разменивают.
        Ухмыляетесь? И до Нарвы, стало быть, докатилось? Нда-с…
        Поди, на Северном полюсе бабы-самоедки теперь сквозь обручальное кольцо туда и обратно пролезают. Мода. Ну, ладно…
        Что же пива не пьете? Будьте здоровы! Как говорится - мертвому ямка, а живому мамка. Разбередил я себя только, лучше не ковырять.
        Из цикла «Солдатские сказки»
        Королева - золотые пятки
        В старовенгерском королевстве жил король, старик седой, три зуба, да и те шатаются. Жена у него была молодая, собой крымское яблочко, румянец насквозь так себя и оказывает. Пройдет по дворцу, взглянет - солдаты на страже аж покачиваются.
        Король все Богу молился альбо в бане сидел, барсуковым салом крестец ему для полировки крови дежурные девушки терли. Пиров не давал, на охоту не ездил. Королеву раз в сутки в белый лоб поцелует, рукой махнет да и прочь пойдет. Короче сказать, никакого удовольствия королеве не было. Одно только оставалось - сладко попить-поесть. Паек ей шел королевский, полный, что хошь, то и заказывай. Хоть три куска сахару в чай клади, отказу нет.
        Надумала королева как-то гурьевской кашки перед сном поесть. Русский посол ей в день ангела полный рецепт предоставил: мед да мигдаль, да манной каши на сливках, да изюму с цукатцем чайную чашечку верхом. До того вкусно, что повар на королевской кухне, пробовавши, наполовину приел. И горничная, по коридору несши, немало хватила. Однако и королеве осталось.
        Ест она тихо-мирно в терему своем, в опочивальне, по-венгерски сказать - в салоне. Сверчок за голландкой поцыкивает, лунный блин в резное оконце глядит. На стене вышитый плат: прекрасная Гобелена ножки моет, сама на себя любуется.
        Глядь-поглядь, вырос перед королевой дымный старичок, личность паутиной обросла, вроде полкового капельмейстера. Глазки с бело-голубым мерцанием, ножки щуплые в валенках пестрых, ростом, как левофланговый в шестнадцатой роте, еле носом до стола дотягивает.
        Королева ничего, не испугалась:
        - Кто ты такой, старичок? Как так скрозь стражу продрались и что вам от моего королевского величества надобно?
        А старичок только носом, как пес на морозе, потягивает:
        - Ну и запах… Знаменито пахнет!
        Топнула королева по хрустальному паркету венгерским каблучком.
        - Ежели ты на мой королевский вопрос ответа не даешь, изволь тотчас выйти вон!
        И к звонку-сонетке королевскую муаровую ручку протянула.
        Тем часом старичок звонок отвел, ножку дерзко отставил и говорит:
        - Что, так сразу и вон? Я существо нужное, и выгнать меня никак нельзя. Я, матушка, домовой, могу тебе впавшую грудь сделать либо, скажем, глаз скосить, - родная мать не узнает…
        - Ах, ах!
        - Вот тебе и ах… Могу и доброе что сделать: королю дней прибавить альбо тебе волос выбелить, с королем посравнять. Дай, матушка, кашки, за мной не пропадет…
        Зло взяло королеву:
        - Ты, швабра с ручкой! Нашел чем прельщать… Не про тебя каша варена! Ступай на помойку, с опаленной курицы перья обсоси.
        Домовой зубом скрипнул, смолчал и сиганул за портьеру, как мышь в подполье в сонную ночь.
        Наглоталась королева кашки, расстегнула аграмантовые пуговки, чтобы шов не треснул, ежели вздохнет. Хлопнула в белые ладоши. Постельные девушки свое дело знают: через ручки-ножки гардероб ейный постянули, ночной гарнитур скрозь голову вздели. Стеганое соболье одеяльце с боков подоткнули, будто пташку в гнезде обуютили. «Спите с Богом, Ваше Королевское Величество! Первый сон - глаз закрывает, второй сон - сердце пеленает!»
        Ладно. Стала она изумрудные глазки заводить. Лампадка в углу двоится. Сверчок поцыкивает. В животе кашка урчит-бурчит, по-ученому сказать, переваривается.
        Тем часом дымный старичок из-за портьерки ухо приклонил: легкий королевский храп услышал. Он, рябой кот, только того и дожидался. На приступочку стал, на другую подтянулся, из-за пазухи кавказского серебра пузырек достал.
        А тут королева во сне как раз приятную сладость увидела, всем своим женским составом потянулась, розовые пятки-пальчики из-под собольей покрышки обнаружила. Тут старичок и нацелился: вспрыснул пятки из фляжечки, дунул сверху, чтобы волшебная смазь ровней растеклась. Тарелку из-под каши облизал наскоро и ходу. Будто и на свете его не было.
        Вздохнула королева в обе королевские груди, ручку к сердцу тяжко притулила, и обволокло ее каменным сном аж до самого полудня.
        Солнце в цветной оконнице павлиньим хвостом полыхает. Караул сменяется, стража у дверей прикладами о пол гремит. Стрепенулась королева, правую щечку заспала - маком горит. Вскинула было легкие ножки, ан врешь, будто утюги железные к пяткам привинчены. Пульсы все бьются, суставы в коленках действуют - однако пятки ни с места. Заело! Села она кое-как, по стенке подтянулась, глянула под одеяльце, так руками и всплеснула: свет оттедова веером, червонным золотом прыщет. Красота, скажем, красотой, а шевеления никакого.
        Прибежали на крик постельные девушки, стража у дверей на изготовку взяла, в кого стрелять - неизвестно. Старик король поспешает, халатной кистью пол метет, за ним кот любимый, муаровой масти, лапкой подрыгивает.
        Вбежал король, сейчас распоряжение сделал:
        - Почему такое? Кто, пес собачий, королеву золотом подковал? Чего стража смотрела? Всех распотрошу, разжалую, на скотный двор сошлю свиньям хвосты подмывать. Чичас королеву на резвые ноги поставить!
        Туда-сюда, взяли королеву под теплые мышки, поставили на самаркандский ковер, а она, как клейстер разваренный, так книзу и оседает. Нипочем не устоять. Всунули ее девушки под одеяльце, сами в ногах встали, пальцами фартушки теребят.
        - Мы, ваше величество, этому делу не причинны. Почему такая перемена - нам неизвестно.
        Опять от короля распоряжение:
        - Цыц, сороки! Позвать ко мне лекарей-фельшерей. Да чтобы беглым маршем, не то я их сам так подлечу, лучше не надо!
        Не успел приказать - гул-топот. В две шеренги построились, старший рапортует:
        - Честь имеем явиться, ваше величество!
        То да се пробовать стали. Свежепросоленные пиявки от золотых пяток отваливаются, лекарский нож золота не берет, припарки не припаривают. Нет никаких средствий! Короче сказать, послал их король, озлясь, туда, куда во время учебной стрельбы фельдфебель роту посылает. Приказал с дворцового довольствия снять: лечить не умеют, пусть перила грызут. Прогнал их с глаз долой, а сам с досады пошел в кабинетную комнату сам с собой на русском бильярде в «пирамидку» играть.
        Той порой по всему королевству, по всем корчмам, постоялым дворам поползли слухи, разговоры, бабьи наговоры, что, мол, такая история с королевой приключилась - вся кругом золотом начисто обросла, одни пятки мясные наружу торчат. Известно, не бывает поля без ржи, слухов без лжи.
        Сидел в одной такой корчме подходящий солдат 18-го пехотного Вологодского полка, первой роты барабанщик. Домой на побывку шел, приустал, каблуки посбил, в корчму зашел винцом поразвлечься.
        Услыхал такое, думает: «Солдат в сказках всегда высоких особ вызволяет, большое награждение ему за то идет. А тут не сказка, случай сурьезный. Неужто я на самом деле сдрейфлю, супротив лекарей способа не сыщу?»
        Поднял его винный хмель винтом, на лавку поставил. Обтер солдат усы, гаркнул:
        - Смирно, черти! Равнение на меня… О чем галдеж-то? Ведите меня сей секунд к коменданту: нам золото с любого места свести - что чирей снять. Фамилия Дундуков. Ведите!
        Взяли солдата под мышки, поволокли. А у него, чем ближе к дворцу, тем грузнее сапоги передвигаются, в себя приходить стал, струсил. Однако идет. Куда ж денешься?
        Доставили его по команде до самого короля.
        - Ты, солдат Дундуков, похвалялся?
        - Был грех, ваше королевское величество!
        - Можешь?
        - Похвальба на лучиновых ножках. Постараюсь, что Бог даст!
        - Смотри! Оправишь королеву, весь свой век будешь двойную говяжью порцию есть. Не потрафишь - разговор короткий. Ступай!
        Солдат глазом не сморгнул, налево-кругом щелкнул. Ать-два! Все равно, погибать - так с треском… Вытребовал себе обмундирование первого срока и подпрапорщицкие сапоги на ранту, чтобы к королеве не холуем являться. В бане яичным мыльцем помылся, волос дорожный сбрил. В опочивальню его свели, а уж вечер в окно хмурится.
        Спит королева, умильно дышит. Вокруг постельные девушки стоят, руками подпершись, жалостливо на солдата смотрят. Понимают, вишь, что зря человек влип.
        Ну, видит солдат, что дело не так плохо. Вся королева в своем виде, одни пятки золотые. Зря в корчме набрехали. Повеселел. Всех девушек отослал, одну Дуню, самую из себя разлапушку, оставил.
        - Что ж, Дуняш, как, по-вашему, такое случилось?
        - Бог знает! Может, она переела? Кровь золотом свернулась, в ножки ей бросилась…
        - Тэк-с. А что они вчера кушать изволили?
        - Гурьевскую кашку. Вон тарелочка ихняя на столике стоит. Ободок бюризовый.
        Повертел солдат тарелочку - чисто. Быдто кот языком облизал. Не королева ж лизала.
        - Кот тут прошедшую ночь околачивался?
        - Что вы, солдатик! Кот королю заместо грелки, всегда с ним спит.
        Посмотрел опять на тарелочку: три волоска седых к ободку прилипли. Вещь не простая… Задумался и говорит Дуне:
        - Принеси-ка с кухни миску гурьевской каши. Да рому трехгодовалого полуштоф нераспечатанный. Покамест все.
        - Что ж вы одну сладкую кашку кушать будете? Может, вам, кавалер, и мясного хочется? У нас все есть.
        - Вот и выходит, Дуняш, что я ошибся. Думал я, что вы умница, а вы, между прочим, такие вопросы задаете. Может, каши, не я кушать буду.
        Закраснелась она. Слетала на кухню. Принесла кашу да рому. Солдат и говорит:
        - А теперь уходите, красавица, я лечить буду.
        - Как же я королеву одну-то оставлю. Король осерчает.
        - Пусть тогда король сам и лечит. Ступай, Дуня. Уж я свое дело и один справлю.
        Вздохнула она, ушла. В дверях обернулась: солдат на нее только глазами зыркнул. Бестия!
        Спит королева. Умильно дышит. Ухнул солдат рому в кашу, ложку из-за голенища достал, помешал, на стол поставил. Сам сел в углу перед печкой по-киргизски да в трубу махорочный дым пускать стал. Нельзя же в таком деле без курева.
        Ждет-пождет. Только двенадцать часов на башне отщелкало, топ-топ, выходит из-за портьеры дымный старичок, носом поверху тянет, к миске направление держит.
        Солдат за печку - нет его, и шабаш.
        Короче сказать, ест старичок, ест, аж давится, деревянную ложку по самый черенок в пасть запихивает, с ромом-то каша еще забористее. Под конец едва ложку до рта доносить стал. Стрескал, стервец, все, да так на кожаном кресле и уснул, головой в миске, бороду седую со стола свесивши…
        Глянул солдат из-за печки: клюнуло. Ах ты, в рот тебе тыква!
        Подобрался он к старичку, потрусил его за плечико - пьян, как штопор, ручки-ножки обвисли. Достал солдат из ранца шило да дратву и пришил крепко-накрепко домового к креслу кругом скрозь штаны двойным арестантским швом. Ни в одной швальне лучше не сделают.
        Сам шинель у королевской кровати разостлал, рукой дух солдатский разгреб, чтобы королеве не мешало, и спать улегся, как в лагерной палатке.
        Просыпается на заре: что за шум такой? Видит, натужился старичок, покраснел, рябой кот, возит кресло по хрустальному паркету, отодраться не в силах. А королева понять ничего не может, с постельки головку румяную свесила, то на старичка, то на солдата смотрит - смех ее разбирает.
        - Не извольте, - говорит солдат, - сомневаться! Мы с ним коммерцию в два счета кончим. Эй, - говорит, - господин золотарь, грузовичок свой остановите, разговаривать способнее будет! Вот!
        Старичок, конечно, шипит:
        - Чем ты меня, пес, с оберточной стороны приклеил?
        - Пришил, а не приклеил. Это, друг, покрепче будет. Ну, милый, белый день занимается, некогда с тобой хороводы водить. Умел золотить, умей и раззолачивать. Давай обратное средствие живо, не то так тут на кресле и иссохнешь.
        Старик умный был, видит, что перышко ему под ребро воткнули. Достал из-за пазушки пузырек перламутровый, насупился и подает солдату:
        - Подавись!
        - А ну-кась, давай сюда и первый золотильный состав.
        Оконце приоткрыл, проходящую кошку из кровельного желоба выудил, снял сапог, сунул ее в голенище. Золотильным составом капнул ей под хвост, так кругом золотой циферблат и обозначился. Капнул из перламутровой скляночки, враз все сошло.
        - Ишь ты… Чтоб тебе ежа против шерсти родить!
        Чуть он, можно сказать, вприсядку не пустился.
        Честно-благородно дратву вокруг стариковых штанов подрезал. Вскочил старичок, встряхнулся, как мокрая крыса, и нырнул за портьеру.
        Подошел солдат к королевской постели, каблуки вместе, во фронт стал. Королева, конечно, запунцовилась, глазки прикрыла, неудобно ей: хоть он, солдат, заместо лекаря, а все ж мужчина. На пятки ему пальчиком показывает.
        Капнул солдат на мизинный палец с исподу, сразу он порозовел, быдто бутон с яблони райской, - теплотой наливается… С полпятки выправил - сердце стучит, нет мочи.
        - Дозвольте, ваше королевское величество, передышку сделать, оправиться. Очень меня в жар бросило с непривычки.
        На эти слова повела она ласково бровью. А бровь, словно колос пшеничный, прости Господи…
        Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Короче сказать, родилось у королевы в положенный срок дите-королевич. Многие давно примечали, что к тому дело шло. Король спервоначалу руками развел, однако потом ничего - обрадовался.
        Пирование было, какого, скажем, и в офицерском собрании не бывает. Пили-ели, аж порасстегнулись некоторые. Костей-пробок полную корзину понакидали. Солдат Дундуков на почетном месте, супротив короля сидел. В холе жил после королевиной поправки. Ароматами дворцовыми заведовал, должность ему такую придумали. Кажный день двойная говяжья порция ему шла, папироски курил, не соврать, шесть копеек десяток - «Пажеские». Раздуло его на сладких харчах, словно бугай племенной стал. Многие из служанок-девушек интересовались, одна Дуня брови сдвигала, никогда на него и не взглянет.
        В полпирование поманил комендант королевский Дундукова пальцем.
        Вышли они в прохладительную комнату, комендант по сторонам глянул и громким шепотом говорит:
        - Лиса курку скубет, лиса и ответ дает. Дело свое ты, Дундуков, своевременно справил, золотые пятки с королевы, как мозоль, свел. Награждение получил, бессрочный отпуск сполна выслужил. Однако, друг любезный, надоть тебе чичас сундучок собирать, в путь-дорогу отправляться. Маршрут на все четыре стороны. Прогонные - коленом ниже спины из секретного фонда получишь. С Богом, друг! Обмундирование свое второго срока прихватить не забудь. Дезинфекция сделана.
        Побагровел солдат, в холодный жар его бросило, однако спросить насмелился:
        - Почему ж такое?
        - Потому такое, что у королевича новорожденного пятно мышастое на правом ухе… Понял?
        - Пятно я свести могу. Должно, опять домовой…
        Сунул ему комендант бессловесно под самые усы светлое походное зеркальце: смотри, мол.
        Что ж сытого потчевать? Глянул солдат на свое правое ухо, серьгой замотал.
        - Так точно, - говорит, - понял!..
        Вышел он на королевский двор, сундучок на ремне через плечо перекинул.
        - Эх ты… С пухом, с духом, нос на вздержках… Не хвастай коноплястый - будешь рябенький!
        Дуня сверху в окне стоит, мимо смотрит.
        Постельные девушки рты ладонями прикрывают, перемигиваются. Вздулся волдырь да и лопнул!..
        Помаршировал солдат по дороге, в сундучке пуговицы перекатываются. Думает: зря это я сразу две пятки свел. Надо бы хоть с полпятки золотой оставить. Разговор бы другой был. А впрочем, что ж: может, еще кого подлечить придется - в другом королевстве.
        Катись горошком
        Укатила барыня, командирова жена, на живолечебные воды, на Кавказ. Остался муж ейный, эскадронный командир, в дому один. Человек уж немолодой, сивый, хоша и крепкий: спотыкачу в один раз рюмок по двадцати охватывал. Только расположился на полной свободе развернуться, от бабьего гомону передохнуть, глядь-поглядь: на двор барынина мамаша на пароконном извозчике вкатывает. Перья на шляпке лопухом, скрозь вуальку глазищами, словно вурдалак, так и лупает. Барыня ей, стало быть, секретный наказ послала: «Приезжай, последи за моим сахарным. А то без меня дисциплину забудет - либо обопьется, либо с арфянками загуляет. В дом наведет, из приданых моих чашек лакать будут». Отдохнул, значит! Высадил он мамашу, грузную старушку, ус прикрутил, глаза вбок отвел и под ручку ее на крыльцо поволок.
        - Прошу покорно, заждались! Эй, Митька, тащи чемоданы, дорогая мамаша приехамши, - крыса ей за пазуху!
        И хошь бы одна заявилась: пса с собой привезла закадычного. Голландской работы, по прозванию мопс Кушка. Личность вроде как у ей самой, только помельче.
        Отвели ей с псом самолучший покой. Расположились, квохчут. Не поймешь, кто с кем разговаривает: барыня ли с собачкой, собачка ли с барыней.
        Ходит ротмистр округ стола, шпорами побрякивает, ус книзу тянет. Кипит. Денщика кликнул:
        - Продышаться пойду… Какие мамашины приказания будут по буфетной части, сполняй. А ежели она начнет под меня подкоп домашний рыть, выспрашивать, смотри у меня, Митрий!
        - Слушаюсь, ваше высокородие! Промеж дверей пальцев не положу.
        Денщик, что ж, - человек казенный. Самовар раздул, мягкие закуски для старой барыни на стол шваркнул. В чашку надышал, утиральником вытер, из варенья муху горсткой выудил, обсосал - дело свое знает.
        Отдохнула старушка. В столовую вкатывается, коленкор ейный гремит, будто кровельщик по крыше ходит. Сзади Кушка хрипит, по сторонам, падаль, озирается, собачью ревизию наводит.
        Заварила она чаю, половину топленых сливок себе в чашку ухнула, половину Кушке. Голландской работы собачка простого молока не трескает. Денщик Митька стоит у окна, мух на стекле подавливает, ждет, чего дальше будет.
        Старушка на блюдечко дует, невинную речь заводит:
        - Что ж ты, друг ананасный, барином своим доволен?
        - Так точно! Командир натуральный. Дай Бог кажному!
        - Гости у вас часто бывают?
        - Батюшка полковой заворачивает. Странники кое-когда, проходящие… Хозяин дома вчерась водопровод проверять приходил. Крантик у нас ослабемши…
        - Так! Выпивает командир с ними, что ли?
        - Не без того, выпивают-с. Клюквенный квас у нас отменный после барыни остался.
        - Квас, говоришь?… Ну а сам он куда отлучается, не примечал ли?
        - Примечал, как же-с. В манеж ездят на занятия. В бане третьего дня парились. В парикмахерскую завсегда ходят. Волос у них жесткий - дома не бреются…
        - Так-так. На словах твоих хоть выспись… Ну а где ж он обедает без барыни? В собрание ходит?
        - Никак нет. Я им кой-чего стряпаю. По средам-пятницам - рыбка. А так - либо каклеты, либо телятина под безшинелью.
        Покинула барынина мамаша глазки: из блохи, мол, шубу кроишь, да мне не по мерке.
        - Вечерами что ж твой барин делает?
        - Псалтирь читают. Другие господа на биллиардах, а они все псалтирь… Либо по тюлю крестиками вышивают.
        Харкнула старушка со злости. Ишь, охальник, - руки по швам, язык штопором.
        - Кушку моего на променад поведешь. Что сливы-то выпучил? Он уличное гуляние обожает… Через улицу, смотри, на руках переноси - извозчики у вас аспиды. Ты мне за него головой отвечаешь!
        - Слушаюсь, сударыня. Собачка первоклассная, отчего ж не ответить… Только для вас спокойнее, чтобы я со двора не отлучался.
        - Патрет я с тебя писать буду, что ли?
        - Никак нет. Не извольте беспокоиться… А только на прошлой неделе жулики тут у соседей шарили. Ваших примерно лет невинной старушке в русской печке пятки прижгли и ограбили. Вам в случае чего помирать - раз плюнуть, а мне и за вас, и за Кушку отвечать… Больно много наваливаете.
        Испужалась она, завякала:
        - Ах, страсти какие! Сиди уж лучше на кухне. Кушку я из окна на веревочке по двору вывожу… Матушки-батюшки, город-то у вас какой окаянный!
        Денщик руками за спиной поиграл. Кто не слукавит, того баба задавит. Ишь ты, мымра, чего придумала! Чтоб все встречные драгуны да горничные задразнили… «С повышеньицем вас, Дмитрий Иванович! В собачьи мамки изволили заделаться»…
        Заварила барынина мамаша кашу - ложка колом встанет. Куды командир, туды и она, самотеком. Новоселье ли у кого, орденок ли вспрыскивают - все ей неймется. Не с тем, мол, приехала, чтобы пальцы на ногах пересчитывать. Мантильку свою черного стекляруса вскинет да так летучей мышью рядом и перепархивает, с мостков на мостки. Резвость двужильную обнаружила, - злость кость движет, подол помелом развевает.
        Сдаст ее командир в гостях хозяевам на руки, сам в дальнюю комнатку продерется - по графинам пройтись, в банчок перекинуться либо дамочку встречную легким словом зарумянить - ан старушка контрольная тут как тут. Карты из рук валятся, водка мимо рта льется. Шершавость у ней в глазах такая была непереносная. Прямо как скаженный он стал. А не брать нельзя, в чулан мамашу не спрячешь. Жалованье командирское известное: на табак да на щи. Способия она ему из пензенского имения выслала - то мундир обновить, то должок заплатить, то копченого-соленого с полвагона. Оттянешь ее за хвост - банку мухоморов пришлет, прощай, зятек, постучи о пенек…
        И денщику тошно. Известно, барину туго - слуга в затылке скребет. Принесешь - криво, унесешь - косо. Хоть на карачках ходи. Да и Кушка-пес одолевать стал. Мебельные ножки с одинокой скуки грызть начал, гад курносый. Денщику взбучка, а пес в углу зубы скалит, смеется - на него и моль не сядет, собачка привилегированная. Ладно, думает Митрий. Попадется быстрая вошка на гребешок. Дай срок!
        Поводил-покрутил командир мамашу, как кобылку на корде, невмоготу ему стало. Стал дома рейтузы просиживать. Придет с манежа, чай пьет, бублик промеж пальцев на пол крошит, приказы прошлогодние с досады читает. А она супротив. Как ячмень на глазу. Лопочет, разливается. Разговорная машинка у нее лихо работала. Хошь не отвечай, хошь на крыльцо выйди на луну сплюнуть, она знай жернов о жернов точит. Почему попадья перестала в баню ходить, да сколько ветеринар лошадиного спирта незаконно вылакал, да к какой гувернантке корнет Пафнутьев на будущей неделе в окно лезть собирается… Командир аж побуреет. «Угу» да «угу» - только и ответов.
        Дошло и до денщика. Раз барин дома сидеть стал, ей не страшно насчет жуликов, которые в печке невинных старушек жгут.
        - Ступай, ступай, - говорит, - Митрий! Кушку моего по улицам выводи. Что ж ты его все по двору таскаешь. Этак ты его до водяного ожирения доведешь…
        Насупился Митрий, стакан, который мыл, в руках у него хрястнул. Ужели от срамоты этакой так и не отвертеться?
        Пошел на кухню, покрутился там, вертается веселый с ремешком энтим кобельковым: «Пожалуйте на променаж, прошу вас покорно!» На сахарок Кушку в переднюю выманил… Однако слышит - рычит Кушка, упирается, аж дверь трясется. Что такое?!
        - Не хотят на улицу. Прямо морду ему чуть оторвал. Изволят упираться.
        Попробовала старушка: может, денщик, черт, нарочно ожерелок потуже затянул? Грех клепать! Все, как следовает. Потянула: за ней идет, похрюкивает, животом пол метет. За Митрием - ни с места! Лапы распялит, башкой мотает, будто его в прорубь водяному на закуску тащат.
        Глянул ротмистр, задумался. Ведь вот денщику судьба послабление какое сделала. А мамаша-то пензенская сидит как приклеенная. Не вырывается…
        Дальше да больше. Дарья-кухарка через забор жила, кой-когда к денщику забегала - часы в темном углу проверить, мало ли дел по соседству. Известно: стар хочет спать, а молодые играть. Уследила барынина мамаша, на дыбы стала. «Ступай, ступай, шлендра! Подол в зубки, кругом марш!.. Нечего чужие сени боками засаливать»… И в сахарнице с той поры куски пересчитывать стала. Денщик только серьгой потряхивает, дюже его забрало. Барин, бывало, придет из собрания через край хлебнувши, сам себя не видит. В карты ему случаем пофартит, червонцы из кармана на стол брякнут - не считано, не мерено. Никогда Митрий дырявой полушкой не попользовался. А тут, накося, - сахар!.. Присыпала перцу к солдатскому сердцу.
        Ладно. Стала она по-иному со скуки выкомаривать, откуль что берется. Сидит она вечером, на блюдечко толстой губой дует, самовар попискивает. Ротмистр из спичек виселицу строит, кому - неизвестно.
        - Чтой-то, - говорит старушка, - двери у нас скрипят нынче. К дождю это беспременно. Смажь, Митрий, маслом - мне завтра в гостиные ряды идти, ужель мокнуть.
        Денщик человек казенный. Смазал. Язык бы ей смазать, авось бы тож прояснило.
        А она наддает:
        - Ты, Митрий, вчерась опять каклетки оставшие с буфета не убрал?
        - Виноват. Тараканов на кухне морил, запамятовал.
        - Виноват… А знаешь ты, что это означает? Если мышь неубранное после ужина поест, у хозяина зубы разболятся.
        Ротмистр под столом шпорами: дзык.
        - Чепуха это, мамаша. На нетовую нитку бабьи вздохи нанизаны.
        Старушка указательной косточкой по столу постучала.
        - Скаль зубы! Конечно, есть приметы сырые: нос чешется - в рюмку глядеть. Другие ротмистры и без этого выпивают… Наши пензенские приметы тонкие, со всех сторон обточены. Не соврут… Скажем - конь ржет, всякий дурак знает - к добру. А вот ежели вороной жеребец в полночь на конюшне заржет - беда! Пожара в этом доме в ту же ночь жди. Хоть в шубе-калошах спать ложись.
        Денщик к стенке отвернулся, сухую ложку мокрым полотенцем трет, плечики у него так и ходят… Старушка серку в ухе поковыряла и опять свой варганчик завела:
        - Либо поп дорогу перейдет - отплеваться завсегда можно. А ежели он, мимо перешедши, остановится, да табачку из табакерки хватит, да, не приведи Господи, чертыхнется - уж тому черной оспы не миновать. Я батюшек знакомых, которые нюхающие, за полверсты завсегда обхожу… Опять же собака воет. Случай серый. В какую сторону воет, вот в чем аллегория. На север - неблагополучные роды; на юг - потолок на тебя завалится; на восток - от грыжи помрешь; а коли на запад - молоко тебе в голову беспременно бросится. Приметы без промаху!
        Командир виселицу свою спичечную раскидал, встал из-за стола, ноги ножницами раззявил. Голос мягкий, а под ним так смола и пробивается:
        - Вы бы, мамаша, Кушку своего отравили, что ли. Больно много от него, стервы, опасностев. Это ж все равно что на ручных гранах польку плясать. Спокойной ночи. Пока молоко в голову не бросилось, пойду пасьянц «Наполеонову могилу» перед сном разложу.
        Смолчала старушка. Драгунский обычай известный: все смешки. Погоди, Изюм Марцыпанович, судьбой шутить - не барьеры брать…
        А Митрий - у буфета он все кружился - этаким сладким кренделем подкатывается:
        - Оно точно-с. Которые благородные, сумлеваются. Мужицкий пустобрех! А я верю-с. У нас тоже свои приметы имеются, орловские. Выдающие…
        - Расскажи, дружок, расскажи. Пирожок, который оставши, можешь себе взять…
        - Покорнейше благодарим, закусимши уже. Ежели, к примеру, пробка в графин не тем концом воткнута, значит, гость в дому загостился, пора ему, значит, на легком катере к себе собираться.
        Глянула она на графин - поперхнулась, аж глаза побелели.
        - Пошел вон, глуздырь! Скажу вот завтра командиру, чтоб тебя на хлеб на воду посадить за приметы твои дурацкие…
        Пробку, как следовает, перевернула, сахарницу в буфет замкнула и поплелась к себе с Кушкой на покой - в сонное царство, перинное государство.
        Ровно в полночь заржал на конюшне вороной жеребец. Прикинулась барынина мамаша, свет вздула да к командировым дверям:
        - Вставай, зять! Пожар!
        - Дед бабу рожал… В чем дело, мамаша?
        - Жеребец твой ржет вороной. Слышишь?
        - Не перекрашивать же из-за вас. Я во сне с городским головой пунш пил, а теперь он без меня все высосет. Беспокойная вы старушка…
        Денщик тут же стоит, свечку держит, будто ружье на караул. Какой там сон! Белая кофта по бокам вьется - чистый саван. Бумажки в волосьях рыбками прыгают. А жеребец так и заливается. Ужасти-то какие!
        - Дом-то у тебя хоть застрахован?
        Вздохнул ротмистр: по ком этот вздох, тот бы в щепку иссох… И пошел к себе досыпать. Авось городской голова не все выпил.
        А мамаша чулки-мантильку надела и до белой зари на сундучке подремала, - либо в эту ночь, либо в будущую беспременно гореть придется. До утра обошлось, ничего.
        А утром еще злее беда накатила. Повела она Кушку на променаж, - с денщиком нипочем не шел, - трах, у самой калитки батюшка в трех шагах поперек прошелестел. Остановился, табачку из табакерки хватил да как чертыхнется:
        - Экий дьявольский ветер, половину табакерки выдул, бес его забодай!..
        Вернулась старушка, гайки у нее развинтились, по перильцам кое-как подтянулась. Взошла в столовую, шатается. Ротмистр к ручке, а она в кресло так студнем и осела.
        - Что еще такое?!
        - Ох, друг… Накликала на свою голову. Поперечный поп, табак нюхавши, чертыхнулся… Кушку моего тебе завещаю. Имение - дочке. Не подходи, не подходи лучше, я теперь вроде как в карантине. Черной воспы не миновать!
        Подивился ротмистр. Жилка у нее на шее бьется, глаза мутные. Одурела, что ли, мамаша?… Да и впрямь чудно. Как по расписанию все выходит. Махнул перчаткой, шашку подтянул - дзык-дзык, на коня сел и в манеж.
        Денщик полоскательной чашкой постукивает, хрустальный стакан в руках пищит. Человек казенный, ему это все без надобности. Мало ли делов?… Часы на стене - время на спине.
        Не пила она, не ела цельный день. Все пронзительную соль с пробки нюхала да капустные листья к головке прикладывала. Сахар-провизию, однако, пересчитала, что следует выдала - и на ключ.
        Вечером сидит командир один: полстакана чаю, пол - рома. Мушки перепархивают. Тишина кругом. Будто старушку огуречным рассолом залило. В задумчивость он пришел, в полсвиста походный марш высвистывает. Таракан через мизинный перстень рысью перебежал - что оно по пензенским приметам означает: чирей на лопатке вскочит альбо денежное письмо получать? Тьфу, до чего мамаша голову задурила!
        И вдруг, братцы мои милые, как взвоет Кушка в старушкиной спальне… Чисто гудок паровозный. Выскочила старушка в чем была, шерсть на ей дыбом, да к командиру:
        - Куда окно-то мое выходит?!
        - На север, мамаша…
        Так она и присела:
        - Да что же это за напасть такая. Неблагополучные роды? Это у меня-то? У вдовой старухи?!
        - Что ж вы ко мне привязамшись? С Кушки вашего и спрашивайте.
        Денщик в дверях стоит, мнется. Почесал в затылке и за дверь.
        Взвыл Кушка еще пуще.
        Кинулась она в спальню.
        - На юг воет!..
        - Это что ж, мамаша, по вашему прискуранту выходит?
        - Потолок завалится… Матушки!.. Выноси, Митрий, вещи; у меня уже с утра уложены. Часу здесь не останусь!
        - Да что же вы, мамаша, в своем ли уме? Потолок дубовый, хоть слонам по ему ходить. Бросили бы…
        - Нет, зятек, я-то в своем уме, а вот ты попрыгай. Жеребец вороной ржал, поп чертыхался, да еще Кушка подбавил… Чичас к ночному поезду коляску подавай. Помирать, так уж на своих пуховиках…
        - Я, мамаша, вашему конфорту не препятствую, а только, может, приметы ваши пензенские в нашей губернии не действуют?
        - Шутить вздумал? Молебен дома отслужу, авось рассосется. Эва, сколько на одну женщину наворочено. Митрий!
        Денщик тут как тут. Человек казенный. На барина смотрит: как, мол, прикажете?
        - Что ж, закладывай. Действительно, странно что-то одно к другому приторочено.
        Митрий за вещи, старушка за Кушку, ротмистр на ходу ее в плечо чмокнул. Катись горошком!
        Гитары бренчат, стаканы звенят, полон дом гостей - праздник у ротмистра. За вороного жеребца пили, за ветер, который у скоропреходящего батюшки табак из табакерки выдул, за голландской работы собачку Кушку. Дивятся некоторые, руками разводят. Как все, мол, ладно вышло: сама себя пензенская мамаша легким одуванчиком вышибла. Головы ломают, случаи разные рассказывают, один другого мудренее.
        У кого петух в усадьбе все головой тряс, пока воры кладовую не взломали. Тогда и прекратил. Цыганке одной мышь попала за пазуху - недели не прошло, струна на гитаре лопнула да ее по глазу. А у свояченицы городского головы родинка была мышастая на том месте, что самой не видно, - к добру это… Вот она пятьдесят тысяч, как одну копеечку, и выиграла на свой внутренний билет. Поди ж…
        Командир только головой вертит: бабьи побрехушки… Глянул он невзначай на денщика - стоит стаканы вытирает, глаза щелками лучатся, рот так к ушам и тянется. Как есть лиса в драгунской форме.
        - Поди-ка, Митька, сюда, поди! Ты что ж это в тряпочку пофыркиваешь? Уж не ты ли, хлюст, тут волшебствами этими жеребячьими занимался?
        Молчит Митрий, глаза пучит.
        - Говори, черт, не бойся. Я сегодня добрый. Почему Кушка с тобой на улицу гулять не шел? Ась?
        - Обидно уж больно, ваше высокоблагородие. Командир полка встренется, во фронт стать надо… А тут мопса у тебя на шпоре сидит. Опять же куфарки задразнят.
        - Ты тут не таранти! Гни так, чтобы гнулось, а не так, чтобы лопнуло…
        - Так точно! Каблуки я нашатырной водкой натер. Чуть энтого Кушку к каблуку на ремешке притянешь, так она на задок и садится, голосом голосит. Ни одна собачка не вытерпит.
        - А жеребец почему ржал? Соли ты ему на хвост посыпал?
        - Потому, ваше скородие, забрало меня дюже. Командир в доме один, а тут они, на нас верхом семши, сахарницу стали запирать!..
        - Ты про сахарницу брось. Говори, да откусывай!
        - Да как же ему не ржать, ежели в полночь вестовой корнета Пафнутьева по уговору кобылу их благородия к нашей конюшне к самой отдушине подвел.
        - Шпингалет ты, я вижу… А батюшку ты как же ей подсунул?
        - Никак нет! Дарья-кухарка отца дьякона подрясник с веревки сняла, - проветривался он. Шляпу ихнюю нахлобучила, бороду мы, извините, из вашей заячьей рукавицы приладили. И того… чертыхнулась Дарья… действительно. Голос у ее толстый!
        Гости кольцом стянулись, смеются. Командир глазами поблескивает. Не нагорит, значит.
        - А с собачкой чего проще. Я округ барыниной спальни над плинтусом внизу по стенкам балалаечную струнку приспособил, коробок от ваксы к ей подвесил. За веревку дернешь, коробок тихим манером и дзыкает, с которой стороны требуется. Цельный день Кушку на конюшне репертил, пока он выть не стал под энтую музыку. Собачка музыкальная. Только, ваше скородие, прошу прощения - промашку я дал спервоначалу: на север, это точно, выть бы не следовало. Неудобно-с вышло.
        Гости аж приседают, до того им понравилось. Налил командир полную стопку рома, поднес Митрию:
        - Пей, бес! На этот раз прощаю. Вот только мамашу огорчил уж очень, сна ее надолго теперь лишил. Шутка ли сказать, приметы какие к ней прикручены…
        - Никак нет! Не извольте беспокоиться: потолок и пожар при нас останутся. А насчет черной оспы я им средствие на вокзале дал: ежели они мозоль с Кушкиной пятки вырежут и в полночь его натощак съедят, никакая их воспа не возьмет…
        Зареготали гости. Командир в ус ухмыльнулся:
        - И что ж, поверила?
        - Так точно! Полтинничек на чай дали-с. Ужли нашему орловскому способу ихней пензенской приметы не перешибить?
        Правдивая колбаса
        Служил в учебной команде купеческий сын Петр Еремеев. Солдат ретивый, нечего сказать. Из роты откомандирован был, чтобы службу как следует произойти, к унтер-офицерскому званию подвинтиться.
        Рядовой солдат, ни одной лычки-нашивки, однако амбиция у него своя: у родителя первая скобяная торговля в Волхове в гостиных рядах была. Само собой, лестно унтер-офицерскому званию галун заслужить, папаше портрет при письме послать - не портянкой, мол, утираемся, присягу исполняю на отличку, над серостью воспарил, взводной вакансии достиг. И по Волхову расплывется: ай да Петрушка, жихарь! Давно ли он на базаре собакам репей на хвосты насаживал, в рюхи без опояски играл, а теперь нако, какой шпингалет! А уж Прасковья Даниловна, любимый предмет, - отчим ее по кожевенной части в Волхове же орудовал, - розаном-мальвой расцветет. Вислозадым Петрушку все ребята на гулянках дразнили. Вот тебе и вислозадый: знак «за отличную стрельбу» выбил, а теперь и до галунов достигает. Воробей сидит на крыше, ан манит его и повыше!
        Все бы ладно, да вишь ты… Ждучи лосины, поглодаешь осины. Невзлюбил Еремеева фельдфебель, хоть второй раз на свет родись. Сверхсрочный, образцового рижского батальона, язва, не приведи Бог!
        Из себя маленький кобелек, жилистый да вострый, на Светлый Христов праздник и то вдоль коек гусиным шагом похаживает, кого бы за непорядок взгреть. Язык во щах ест, - порцию ему особую выделяли, - уж на что сладкая пища. Трескает, а сам из-за перегородки по всей казарме, как волк в капкане, так и зыркает. Одним словом - ярыкала. К команде не снисходит. Во сне и то специальными словами обкладывал - знал себе цену. Только тогда зубки и скалил, когда на рысях к ротному подбегал, папиросу ему серничком зажигал.
        А тут, вишь, купеческий сын завелся. Ручки, гад, резедой-мылом мылит. Часы в три серебряные крышки с картинкой - мужик бабу моет, - у подпрапорщика таких не водилось. Загнешь ему слово, сам тянется, не дрыгнет, а скрозь морду этакое ехидство пробивается. «Лайся, шкура, красная тебе цена до смертного часу четвертной билет в месяц, а я службу кончу, самого ротного на чай-сахар позову - придет!..» С вольноопределяющимися за ручку здоровкался, финиками их, хлюст, угощал. Неразменный рубль и солдатскую шинельку посеребрит. В полковой церкве всех толще свечу ставил, даром что рядовой.
        Начал фельдфебель Еремеева жучить. То без отлучки, то дневальным не в очередь, то с полной выкладкой под ружье поставит - стой на задворках у помойной ямы идолом-верблюдом, проходящим гусям на смех. Все закаблучья ему оттоптал. А потом и сверхуставное наказание придумал. Накрыл как-то Еремеева, что он заместо портянок штатские носочки в воскресный день напялил, - вечером его лягушкой заставил прыгать. С прочими обломами, которые по строевой части отставали, в одну шеренгу, на корточках, с баками над головой - от царского портрета до образа Николая Угодника… «Звание солдата почетно», - кто ж по уставу не долбил, а тут накось: прыгай, зад подобрамши, будто жаба по кочкам. Кот, к примеру, и тот с амбицией, прыгать не стал бы. Да что поделаешь? Жалобу по команде подашь, тебя же потом фельдфебель в дверную щель зажмет, писку твоего родная мать не услышит… Не спит по ночам Еремеев, подушку грызет - амбиция вещь такая: другой ее накалит, а она тебя наскрозь прожигает. Еловая шишка укусом не сладка.
        Прослышал купеческий сын от соседской прачки, будто в слободе за учебной командой древний старичок проживает, по фамилии Хрущ, скорую помощь многим оказывает: бесплодных купчих петушиной шпорой окуривал - даже вдовам и то помогало, - от зубной скорби к пяткам пьявки под заговор ставил. Знахарь не знахарь, а пронзительность в нем была такая: за версту индюка скрадут, а ему уж известно, в чьем животе белое мясо урчит.
        Улучил время Еремеев, с воскресной гулянки свернул к старичку. И точно, откуль такой в слободу свалился: сидит килка на одной жилке, глаза буравчиками, голова огурцом, борода будто мох конопатый… На стене зверобой пучками. По столу черный дрозд марширует, клювом в щели тюкает, тараканью казнь производит.
        Воззрился Хрущ, слова ему солдат не успел сказать, бороду пожевал и явственно спрашивает:
        - Заездил тебя рижский-то образцовый?
        Крякнул Еремеев, языком подавился.
        А тот дальше:
        - На море, на окияне сидит на диване, малых собак грызет, большим честь отдает… Сел ты, друг, в ящик по самый хрящик. Ничего, вызволю! Как звать-то?
        - Петр Еремеев, первого взводу учебной команды, второй гильдии купца сын.
        - Экий ты, братец, вякало… Гильдия мне твоя нужна - как игуменье шпоры. Встань! Чего на дрозда уставился? Он этого не любит… Пособи, Господи,
        Петру Еремееву, первого взвода учебной команды, а впрочем, как знаешь… Скорое средство тебе дать либо с расстановкой?
        Встрепенулся солдат, вскинулся:
        - Да уж нельзя ли как-либо залпом? За нами не пропадет… Пристал он ко мне, как слепой к тесту. Почему, говорит, на казенную фуражку сатиновую подкладку подшил? Я, говорит, тебя рассатиню. Вырвал подкладку, харкнул в нее да меня же по личности…
        - Скрипишь ты, солдат, будто старую бабу за пуп тянут. Не елозь, дай крючок вынуть! Колбасу с водкой фельдфебель твой трескает?
        - Так точно!.. Ах ты ж Господи, как это вы в самую точку. Взводные с вольноопределяющимися им завсегда по праздникам в складчину бутылку с колбасой в шкапчик потаенно ставят. Будто сюрприз. Для укрощения звериного естества, чтобы они по воскресным дням меньше рычали-с.
        - Вот и расчудесно! Дам я тебе, друг, своей колбаски. Особливой. Только ты ее в праздник ему не подсовывай - действует она на короткий срок, пока она в человеке ворочается. А чуть выйдет в наружу - шабаш. Подсунь ее в будни, когда у вас занятия происходят. Понял?
        Переступил Еремеев подковками, дрогнул:
        - А они, то есть фельдфебель, от вашей колбасы, извините, не подохнут? Присягу я принимал, и вообще неудобно.
        Хрущ глаза поднял, нацелился в купеческого второй гильдии сына, неловко тому стало. И дрозд тоже тараканов своих бросил, смотрит на солдата: каждый, мол, день чистые гости ходят, а такого обалдуя еще не бывало. Пососал скоропомощный старичок язык, сплюнул.
        - В унтер-офицеры метишь, а сам дурак, в чужой пазухе блох ищешь! Я, сынок, не убивец и тебе не советую. Потому за самую паршивую душу ответ держать придется. Ступай к свиньям собачьим, ничего тебе, халява, не будет.
        Взмолился Еремеев, еле упросил. Колбаску за рукав шинельный сунул, будто пакет казенный. Поднес знахарю трешницу, а тот рукой в ящик смахнул, даже и не удивился. Старичок был неинтересующийся.
        - Чего же с этой колбасой ожидать-то?
        Хрущ в оконце уставился, будто сам с собой разговор ведет:
        - На море, на окияне сидит баран на аркане, никто его не отвяжет, пока дело себя не окажет… ветер-ветерок, тонкий голосок. Подуй на хату, выдуй солдата, - баба у меня там секретная еще в анбарчике дожидается.
        Повернулся Еремеев на носках, подошвой хлопнул и через выгон - направление на дом с красной крышей - замаршировал в свою учебную команду.
        Подивился фельдфебель. В будний день колбаса в шкапчике оказалась. Должно, вольноопределяющийся Лихачев посылку домашнюю не в очередь получил, с начальником поделился.
        Сгрыз он ее дочиста, до веревочки, скус как скус, чуть-чуть мышиным пометом припахивает. Да ведь даровая, не соловьиным же пахнуть! Вытер усы, в струнку их выправил, выходит, стало быть, на занятия. Рыгнул, как полагается. То да се - «подымание на носки и приседание». Не успел он руки на бедрах проверить, Еремеева за пояс потрясти, ан тут дневальный дверь настежь, кирпич на веревке кверху птичкой: начальник команды пожаловал. Дежурный рапортует, дневальный около шинели, как моль, вьется. Поздоровкался ротный, гаркнули солдаты, аж кот с окна слетел.
        Стоит рота, не шелохнется, а штабс-капитан Бородулин плечики поднял, сапожки в позицию поставил, глянул в бок на фельдфебеля и спрашивает:
        - Ты чего ж это, Игнатыч, ухмыляешься? Попову кобылу во сне доил, что ли?
        Пошутил, значит.
        Фельдфебель ладонь ребром к козырьку, грудь корытом, воздуху забрал да как резанет:
        - Смешно уж больно, ваше высокоблагородие! В команде вы, можно сказать, Суворов, чисто лев персидский. А с бабой совладать не можете. Рожа у вашего высокоблагородия поперек щеки вся поцарапана. Денщик сказывал, будто за картежную недоимку супруга вам вчера здорово поднесла…
        Отчетисто этак выговорил, будто его черт за язык дернул, а сам с перепугу телескопы выпучил, тянется - вот-вот пояс на брюхе лопнет.
        До того опешил ротный, что и перебить не успел. Да как вскинется:
        - Ты что ж, еж тебе в глотку, очумел? Каблуки вместе! Ты что это такое сказал?! Га!
        Рота не дышит, прямо в пол вросла. Фельдфебель еще пуще тянется, дисциплина из него так и прет, а язык свое:
        - Да, почитай, всему городу, ваше высокоблагородие, известно, что супруга вашего высокоблагородия на вашем высокоблагородии верхом ездит.
        Мать честная! Ну тут пошло, действительно…
        - С кем разговариваешь?! Перед кем стоишь?! Да ты, пуп моржовый, ума решился? Под суд хочешь? С утра нализался?…
        - Никак нет! Сроду пьян не был. С утра к мамзели вашего благородия, что за баней живет, сходил. Гитарку у них починял, для своего же начальника старался… Занапрасно обижать изволите…
        А сам весь тянется, аж посинел весь. Хочь язык вырви. Стоит купеческий сын Еремеев на правом фланге, зубами со страху лязгает - ишь чего колбаса-то делает…
        Ну тут у ротного и слов не стало - случай уж больно непредвиденный. Потряс фельдфебеля за грудки, перчатку собачьей кожи в шматки порвал. Полуротный, само собой, подскочил, на голову показывает: спятил, мол, фельдфебель, в мозги вода попала. Как прикажете?
        Нечего сказать, крутая каша, хочь топором руби. Махнул ротный рукой: «Убрать его, лахудру, пока что» - и сам за ворота. Вся рота слыхала, не потушить, надо дело по всей форме разворачивать.
        А фельдфебель стоит осовевши, усы обвисли, пот по скуле змейкой. Взяли его взводные под вялые локти, поперли в канцелярию, посадили на койку. Сопит он, бормочет:
        - Морду-то хочь поперек рта башлыком мне обвяжите, а то и не того еще наговорю!..
        Обвязали - уж в такой крайности пущай носом дышит. Заступил на его место временно первого взвода старший унтер-офицер. Известно, коня куют, жаба лапы подставляет. Кое-как занятия до обеда дотянули.
        Не успели солдаты кашу доскрести, стучит-гремит полковая двуколка. Фершал фельдфебеля легкой рукой обнял, повез в госпиталь на испытание - достались Терешке черствые лепешки.
        Доктор ему чичас трубку в сосок.
        - Дыши, - говорит, - регулярно! Правый глаз закрой, посвисти ухом… Какой у нас теперича месяц-число?
        - Месяц, - отвечает фельдфебель, а сам трясется, - апрель, число третье. Да вы б и сами, ваше-скородие, должны знать, потому у вас завсегда в апреле весенний запой начинается.
        Затопал доктор ногами, плюнул, дальше и спрашивать не стал. Что с полоумного возьмешь?
        Дежурный офицер из каморки вышел, поинтересовался:
        - А, Игнатыч! Что это, братец, с тобою?… Меня знаешь?
        - Так точно. Подпоручик Рундуков, шестой роты. Вас, ваше благородие, по всей окрестности знают: квартирной хозяйке крестиками капот вышивали, все стряпухи смеются… Вам бы, ваше благородие, в кокошнике мамкином ходить, не то что с шашкой…
        Обжегся поручик, крякнул, с тем и отъехал.
        На другой день штабс-капитан Бородулин заявился в госпиталь, сел на койку к фельдфебелю, а у того уже колбасная начинка наскрозь прошла, лежит, мух на потолке мысленно в две шеренги строит, ничего понять не может. Привскочил было с койки, ан ротный его придержал:
        - Лежи, лежи, Игнатыч! Что ж мне с тобой, друг сердечный, делать? Служил, служил, в жилку тянулся, и вдруг этакая осечка… Под суд тебя отдавать жалко. Да и по всему видать, накатило это на тебя с чего-то!..
        - Так точно, ваше высокоблагородие! Под усиленный арест посадите либо морду набейте, только чести не лишайте, дозвольте в команду вернуться.
        - Не могу, друг! Послезавтра комиссия, а там что Бог даст.
        Привстал было штабс-капитан, а фельдфебель его по госпитальной вольности за кителек с почтением придержал, докладывает:
        - Позвольте, ваше высокоблагородие, доложить, запамятовал. Рядовой Еремеев первого взвода, как в город последний раз отлучался, неформенный лакированный пояс надел, - не успел я его наказать. Уж вы его своей властью взгрейте, покорнейше прошу. Нечто ему, хахалю, с писарей пример брать…
        Усмехнулся начальник команды, до чего, мол, фельдфебель старательный - в мозгах вода, а службы не забывает.
        Доктор тут подкатился.
        - Ничего, - говорит, - он сегодня вроде человека стал. По всей форме отвечает, как следовает. Спал, должно быть, при открытом окне, лунный удар его хватил, что ли. В комиссии разберем…
        Лежит фельдфебель на койке, халат верблюжий посасывает. Супчику поглотал. Будто кобылу, овсянкой, черти, кормят. Фершал, пес, совсем вроде псаломщика: доктор обход производит, а тот за ним не в ногу идет, еле пятки отдирает… Дали бы его Игнатычу в команду, сразу бы обе ножки поднял. Что-то там без него делается? Небось рады, мыши, - кота погребают. Ладно, думает. По картинке-то мышам праздник боком вышел… Соснул Игнатыч с горя и во сне Петра Еремеева за ржавчину на винтовке заставил ружейную смазку есть.
        Тем часом, милые вы мои, купеческий сын, который этот кулеш заварил, сбегал к скоропомощному старичку в слободу. Как дальше-то быть?! И фельдфебеля жалко, а себя еще пуще. А вдруг тот, в казарму вернувшись, за свой срам всю команду без господ офицеров на вечерних источит.
        Поймал старичок таракана, лапки оборвал, отпустил - жалостливый был, гадюка.
        - Забота не твоя. Пошли ему перед самой комиссией утречком вторую порцию, а там все, как на салазках, покатится.
        И колбаску ему сует дополнительную. Поскреб Еремеев в затылке, один глаз злой, другой - добрый.
        - А может, не давать? Вишь, его как с нее разворачивает…
        - Эк ты вякало! На море, на окияне стоит дурак на кургане - стоять не стоится, а сойти боится… Передумкой сделанного не воротишь. Письмо-то ты от папаши вчера получил? Ты колбасу письмом и осади. Ах да ох - на том речки не переехать. На половине, брат, одне старые бабы дело застопоривают.
        Подивился Еремеев: откуда он, змей, про письмо дознался. Вздохнул, колбаску за обшлаг - и на улицу.
        А перед самой комиссией принес фершал фельдфебелю пакетец - из учебной команды гостинец, мол, прислан. Схряпал Игнатыч колбасу мало что не с кожей, госпитальное довольствие известно какое. За столом старший доктор сидит, да лекарь помоложе, да адъютант батальонный, да штабс-капитан Бородулин.
        Поиграл доктор перстами, глянул в окно.
        - А ну-кась, Игнатыч. Человек ты трезвый, вумственный. Погляди-ка в палисадник. Какой это куст перед окном растет?
        - Черная смородина, ваше скородие. Вишь, на ней, почитай, все почки общипаны, как не узнать. Вы же завсегда по весне черносмородинную водку четвертями настаиваете.
        Позеленел старший доктор. Комиссия ухмыляется, а батальонный адъютант свой вопрос задает:
        - Два да пять сколько, к примеру, будет?
        Вопрос, можно сказать, самый безопасный.
        - Ничего не будет, ваше благородие.
        - Как так ничего?
        - А очень просто. Потому как вы в приданое две брички да пять коней получили - ничего у вашего благородия и не осталось. Все промеж пальцев спустили.
        Нахмурился адъютант:
        - Ну и стерва ты, Игнатыч, даром что больной!
        Тут, само собой, младший лекарь вступился:
        - Испытаемых по закону ругать не дозволяется, - Скажите, фельдфебель, сколько у меня на ногах пальцев?
        - У настоящих господ десять, а у вашего благородия одиннадцать. Через банщиков всем известно - правая-то нога у вас шестипалая. Потому-то вам дочка протопоповская тыкву и поднесла, даром что рябая…
        Сгорел прямо лекарь: правда глаз колет.
        А уж штабс-капитан и вопросов никаких не задает: видит - опять лунный удар в фельдфебеле разыгрался, лучше уж его и не трогать.
        То да се, порешили коротко. Наказанию не подвергать, потому человек не в себе, по нечетным дням будто белены объевшись. К военной службе не годен - сапоги под мышку, маршируй хоть до Питера.
        Вертается на короткий час фельдфебель в учебную команду сундучок свой сложить-собрать. Солдаты по углам хоронятся, бубнят. Неловко и им: был начальник, кот и тот от его под койку удирал, а теперь вроде заштатной крысы, которой на голову керосином капнули.
        Прибирает Игнатыч за перегородкой свое приданое, пинжачок вольный в гостиных рядах купил, глаза б не глядели, а тут купеческий сын Еремеев вкатывается.
        По-старому каблучки вместе:
        - Здравия желаю, господин фельдфебель!
        - Тебя-то, помадная банка на цыпочках, за коим хреном сюда принесло?
        Ничего, проглотил Еремеев, не подавился. Перешел на другую линию, повольнее:
        - Да вы, Порфирий Игнатыч, занапрасно серчаете. Очинно об вас сожалеем, такого начальника, можно сказать, и днем в погребе не найдешь… В гвардию б вас, и то б не осрамили…
        - Лиса, лиса. Мало я тебя еще причесывал.
        - Действительно, маловато-с. Родную мамашу заменяли. Должон я, следовательно, и вас обдумать. Папаша вот письмо прислал. Старший наш приказчик помер, угрызение грыжи с ним приключилось, царство небесное. Человек был еж, младшим холуям не потакал, первая рука после родителя. Беспокоится папаша, кем бы заменить. Мово совету спрашивает. Человек вы еще жилистый, с перцем. Куда пойдете? На гарнизонное кладбище бурьян на могилах полоть? Не желаете ли вы в Волхов на вакансию заступить старшим? Жалованье правильное, харч с наваром, власть во какая… Не то что лягушкой, кузнечиком прыгать заставите - не откажутся… Папаша одряхлел, после службы я все дело в свои руки принимаю. Как вы об этом полагаете?
        Скочил фельдфебель на резвые ноги, сообразил. А купеческий сын сел - аж сундучок под им хрястнул… Солнце заходит, месяц всходит.
        - Покорнейше благодарим, господин Еремеев. Я что ж, я послужу… Уж будьте благонадежны-с. На правом плечике мундирчик у вас замарамши, дозвольте почистить…
        Еремеев, само собой, дозволяет.
        - Почисть, почисть. Ты, Игнатыч, смотри, дома про меня не ври. Насчет наказаньев, как ты меня под ружье к помойной яме ставил и прочее такое… Невеста там у меня, неудобно.
        Фельдфебель аж ногами застучал:
        - Да помилуйте, Петр Данилыч, - отчество даже, хлюст, вспомнил. - Да что вы-с! Вы ж в команде первейший солдат были, как такого можно наказывать. Да вам бы, ежели на офицерскую линию выйти, и цены не было б. Только что ж вам при капитале за такими пустяками гоняться…
        - То-то!
        Встал это Еремеев, полтора пальца фельдфебелю сунул и пошел к своей койке переобуваться: взамен портянок носки напяливать. Хочь и не видно, а все ж деликатность и внутри оказывает…
        Кряхтит, ногу, как клешню, выше головы задрал, сам про свое думает: правильно это волшебный старичок насчёт письма присоветовал. Ежели этих подчиненных, чертей-сволочей, на короткой цепочке не держать, голову они тебе отгрызут с косточкой… Доволен папаша будет: во всем Волхове такого громобоя, как Игнатыч, не сыскать. Подопрет - не свалишься!
        Сумбур-трава
        Лежит солдат Федор Лушников в выздоравливающей палате псковского военного госпиталя, штукатурку на стене колупает, думку свою думает. Ранение у него плевое: пуля на излете зад ему с краю прошила - курица и та выживет. Подлатали ему шкурку аккуратно, через пять дней на выписку, этапным порядком в свою часть, окопный кисель месить. Гром победы раздавайся, Федор Лушников держись!..
        А у него, Лушникова, под самым Псковом - верст тридцать, не боле, - семейство. Туда-сюда на ладье с земляком, который на базар снеток поставляет, в три дня обернешься. Да без спросу не уедешь: военное дело - не булка с маком. Не тем концом в рот сунешь - подавишься…
        Подкатил он было на обходе к зауряд-подлекарю - человек свежий, личность у него была сожалеющая.
        - Так и так, ваше благородие, тыл у меня теперь в полной справности, в другой раз немец умнее будет, авось с другого конца в самую голову цокнет… А пока жив, явите божескую милость, дозвольте семейство свое повидать, по хозяйству гайки подвинтить. Ранение мое, сам знаю, не геройское, да я ж тому непричинен. По ходу сообщения с котелком шел, вижу укроп дикий над фуражкой, как фазан, мотается. А нам суп энтот голый со снетком и в горло не шел. Как так, думаю, укропцем не попользоваться? Вылез на короткую минутку, только нацелился - цоп! Будто птичка в зад клюнула. Кровь я свою все ж таки, ваше благородие, пролил. Ужели русскому псковскому солдату на три дня снисхождения не сделают?…
        Вздохнул подлекарь, глазки в очки спрятал.
        - Я, - говорит, - голубь, тебя б хочь до самого Рождества отпустил, сиди дома, пополняй население. Да власть у меня воробьиная. Упроси главного врача, он все военные законы произошел, авось смилуется и обходную статью для тебя найдет!
        Добрая душа, известно, - на хромой лошадке да в кустики.
        Сунулся Лушников к главному, ан кремень, тихой просьбой не расколешь. Начальник был формальный, заведение свое содержал в чистоте и строгости: муха на стекло по своей надобности присядет, чичас же палатной сестре разнос по всей линии.
        - Энто, - говорит, - пистолет, ты неладно придумал. У меня тут вас, псковичей, пол-лазарета. Все к своей губернии притулились. Ежели всех на бабий фронт к бабам отпускать, кто ж воевать до победного конца будет? Я, что ли, со старшей сестрой в резерве? У меня, золотой мой, у самого в Питере жена-дети, тоже свое семейство, некупленое… Однако ж терплю, с должности своей не сигаю, а и я ведь не на мякине замешан. Крошки с халата бы лучше сдул, ишь обсыпался, как цыган, махоркой!..
        Утешил солдата, нечего сказать, по ране и пластырь. Лежит Федор на койке, насупился, будто печень каленым железом проткнули. Сравнил тоже, тетерев шалфейный. Жена к ему из Питера туда-сюда в мягком вагоне мотается, сестрами милосердными по самое горло обложился, жалованье золотыми столбиками, харч офицерский. Будто и не война, а ангелы на перине по кисейному озеру волокут…
        Сестрица тут востроглазая у койки затормозилась. Куриный пупок ему из слабосильной порции для утешения сунула да из ароматной трубки вокруг побрыскала. Брыскай не брыскай - ароматы от мук не избавят.
        Вечер пал. Дневальный на стульчике у двери порядок поддерживает, храпит, аж пузырьки в угловом шкапчике трясутся. Сестра вольную шляпку вздела, в город на легких каблучках понеслась, петухов доить, что ли… Тоже и ей не мед солдатское мясо от зари до зари пеленать. Под зеленым колпачком лампочка могильной лампадой горит, вентиляция в фортке жужжит - солдатскую обиду вокруг себя наворачивает. Эх, штык им всем в душу, с правилами ихними!.. Хочь бы в полглаза посмотреть, что там дома… Сердце стучит, за тридцать верст, поди, слышно…
        Отвел Лушников глаза с потолка, так бы зубами все койки и перегрыз. Видит, насупротив мордвин Бураков на койке щуплые ножки скрестил, на пальцы свои растопыренные смотрит, молитву лесную бормочет. Бородка ровно пробочник ржавый. Как ему, пьявке, не молиться. Внутренность у него какая-то блуждающая обнаружилась - печень вокруг сердца бродит, - дали ему чистую отставку. Лежи на печи, мухоморную настойку посасывай. И с блуждающей поживешь, абы дома… Ишь, какое гунявому счастье привалило!
        Отмолился мордвин, грудь заскреб. Смотрит Лушников: на грудке у Буракова какой-то поросячий сушеный хвост на красной нитке болтается.
        - Энто что ж у тебя, землячок, за снасть?
        - Корешок, - говорит, - такой, сумбур-трава.
        - А на какой он тебе ляд, что ты и на войну его прихватил? От шрапнели, что ли, помогает?
        Осклабился Бураков. В ночной час в сонной палате и мордвину поговорить хочется. Пошарил он глазами по койкам - тишина. Солдатики мирно посапывают, хру да хру, известно, палата выздоравливающая. Повернулся к Лушникову мочалкой и заскрипел:
        - Сумбур-трава! На память взял, пензенским болотом пахнет. По домашности первая вещь. Сосед какой тебе не по скусу, хочешь ты ему настоящий вред сделать, чичас корешок водой зальешь и водой энтой самой избу в потаенный час и взбрызнешь. В тую же минуту по всем лавкам-подлавкам черные тараканы зашуршат. Глаза выпьют, уши заклеют, хочь из избы вон беги. Аккуратный корешок!
        Сел Лушников на койку. Не во сне ли с лешим разговаривает? Ан нет, мордвин самый настоящий - подштанники казенные, лазаретное клеймо сбоку, все честь честью.
        - А выводной корешок-то у тебя есть?
        - Какой выводной?… Из воды его ж и вынешь, просуши да на черной свечке подпали - все и сгинут. Таракан не натуральный!
        Взопрел даже Федор с радости, потому толковый солдат сразу определит, что к чему принадлежит. Умоляет, стало быть, Буракова: дай да отдай, зачем тебе, лисья голова, энтое снадобье? Ты, мол, домой вертаешься, у себя на болоте сколько хошь найдешь, а мне на войне, почем знать, во как пригодится.
        Отпихивался мордвин, отпихивался, а потом и сдался:
        - Ладно, Лушник. Ты человек добрый, пять ден за меня блевотное лекарство пил. Подарить не могу, давай меняться. Собачьей кожи браслетку с самосветящимися часами отдашь - корешок твой.
        Принахмурился Лушников. Часики он у немца пленного на табак выменял: ночью проснешься, блоха тебя лазаретная взбудит, ан тебе впотьмах сразу известно, который час. А тут, накось, сопливой редьке часы отдай!
        - Да зачем тебе, лесовику безграмотному, часы? По петухам встаешь, по солнцу ложишься, сосновой шишкой причесываешься. Лучше рубль возьми подавись! Серебряный рубль, чижелый!
        Однако уперся мордвин. Грудку застегнул, корешок спрятал, морду халатом верблюжьим не по правилам лазаретным прикрыл.
        Посидел-посидел Лушников, не выдержал. Что ж, часики дело наживное: авось и на другого пленного наскочит. Свое семейство ближе… Дернул мордвина за пятку, мало ногу с корнем не вырвал.
        - На часы! Лопай! Матери своей на хвост нацепи, чтобы на метле ей летать способнее было. Давай корешок!..
        Завертелась мельница с самого утра. Только это мордвина выписали, койку его освежили-оправили, шасть-верть - влетает сестрица, носик вишенкой разгорелся, ручками всплескивает:
        - Ужасти какие! В подвальной аптеке черные тараканы всю вазелинную смазь съели. По всем столам, чисто как чернослив, блестят… У нас госпиталь образцовый, откуль такая нечисть завелась, бес их знает, Господи, помилуй! За смотрителем побежали…
        Дежурный ординатор по коридору полевым галопом дует, шпорки звякают, ремень перевернут, шашка куцая по голенищам ляскает.
        - Смотритель где? Весь ночной диван в крупных тараканах, в чернильной банке кишмя кишат. Хочь дежурную комнату закрывай!..
        Только прогремел, глядь - дневальный санитар из офицерской палаты ласточкой вылетает да за дежурным ординатором вдогонку:
        - Ваше скородие! Дозвольте доложить, господа офицера перо-бумагу требуют, рапорт писать хочут… В подполковничьем молоке черный таракан захлебнувшись. Ругаются они до того густо, нет возможности вытерпеть…
        И в канцелярии шум-грохот. Стенные часы стали, сволочи, а почему - неизвестно. Полез письмоводитель на стол, в нутро им глянул, так со стола и шваркнулся: весь состав в густых тараканах, будто раки в сачке - вокруг колес цапаются.
        Из ревматической палаты толстая сестра на низком ходу выкатывается, фельдфебельским басом орет, аж царский портрет на стенке трясется:
        - Да это что же?! С какой-такой стати в ночных шкапчиках тараканы?! Да этак они и за пазуху заползут. Я девушка деликатная, у меня дядя акцизный генерал, часу я тут не останусь!
        Матушки мои… Лежит Федор Лушников на коечке своей, будто светлое дите, ручки из-под одеяла выпростал, пальчиками шевелит, словно до него все это не касающее.
        А тут главный врач из живорезной палаты в белокрахмальном халате выплескивается на шум-голдобню. Что такое? Немцы, что ли, госпиталь штурмом берут?…
        Смотритель к нему на рысях подбегает, наливной живот на ходу придерживает, циферблат белый, будто головой тесто месил… Он за все отвечает, как не сробеть. К тому ж со дня на день ревизии они ожидали, писаря из штаб-фронта по знакомству шепнули, что, мол, главный санитарный генерал к ним собирается: госпиталь их уж больно образцовый.
        Заверещал главный врач - солдатики на койках промеж себя тихо удивляются: тыловой начальник, доктор, а такая у него в голосе сила. Смотритель трясется-вякает, толстая сестра наседает, а дневальный из офицерской палаты знай свое лопочет про рапорт да подполковничье молоко.
        Первым делом бросился главный врач в офицерскую палату, голос умаслил, пронзительно умоляет. Да, может, таракана кто ненароком с позиции в чемодане завез, он сдуру в молоко и сунулся. Будьте покойны, ласточка без спросу мимо их окна не пролетит. Что ж зря образцовый госпиталь рапортом губить…
        Шуршание тут пошло, чистка. Окна порасстегнули, койки на двор, тараканов по всем углам шпарят, денатуральным спиртом углы мажут, яичек ихних, однако, не видно… Хрен их знает, откуль они такие годовалые завелись сразу. А их все боле и боле: буру жрут, спирт пьют с полным удовольствием - хочь бы что!..
        А из кухни кашевар с ложкой вскачь:
        - Ваше скородие, весь лук в тараканах! Прямо чистить нет возможности, сами на нож лезут.
        Обробел тут главный, за голову схватился. Не переселение ли тараканов по случаю войны из губернии в губернию началось. Приказал пока что к офицерской палате дневального сверхштатного со шваброй поставить, чтобы какой таракан под дверную щелку не прополз. С остальными прочими время терпит.
        Скребут-чистят. Кое-как пообедали, кажный солдат, прежде чем рот раззявить, в ложку себе смотрит: нет ли в кашке изюмцу тараканьего. Так и день прошел в мороке и топотне. Только в выздоравливающей палате, как в графской квартире, тараканьей пятки нигде не увидишь.
        К закату расправил Федор Лушников русые усы, вышел за дверь по коридорному бульвару прогуляться. Видит, за книжным шкафом притулился к косяку смотритель, пуговку на грудях теребит, румянец на лице желтком обернулся. Подошел к нему на бесшумных подошвах, в рукав покашлял. Смотритель, конечно, без внимания, своя у него думка.
        - Так и так, - докладывает Лушников, - не извольте, мол, ваше благородие, грустить. Бог дал, Бог и взял!
        - Вприсядку мне, что ли, плясать, чудак-человек? Да мне теперь перед ревизией в самую пору буры энтой тараканьей самому поесть, а там пусть уж без меня разбираются.
        - Куды ж спешить! Бура от вашего благородия никуда не уйдет. А допреж того вам всех тараканов в одночасье выведу, за полверсты от госпиталя ни одного не найдете.
        Кинулся к нему смотритель, как к родному племяннику, чуть с копыт не сбил. Да ах ты, да ох ты… Да не жестко ли ему, Лушникову, спать? Да не охочь ли он до приватной водочки?…
        Лушников лисьи эти хвосты отвел, сразу к делу приступает. Угодно, мол, от тараканьей пехоты избавиться, сделайте снисхождение, на три дня увольте - хочь гласно, хочь негласно - семейство свое повидать.
        - Да ты не надуешь ли, яхонт, насчет тараканов? Нахвал денег не стоит. Ослобони, а там и разговор будет.
        Лушникову что ж… В каком, говорит, помещении у вас главный завод?
        Повел его смотритель в продуктовый склад, дверь распахнул, а там - как майские жуки под тополями - так черная сила живым ключом и кипит, смотреть даже смрадно. Солдат огарок черный, который ему мордвин в придачу дал, из рукава выудил, чиркнул спичкой, подымил корешком. Так враз все тараканы, будто сонное наваждение, и сгинули - мордвин не какой-нибудь оказался.
        В тую же минуту у смотрителя на личности желток румянцем так и заиграл.
        - Ах ты, орел! - говорит. - Выведи на скорую руку по всем этажам, а там вали на все три дня. На свой страх тебя увольняю. Глаза у тебя ясные, русские, не подведешь, вернешься!
        Сует на радостях Лушникову сала да чаю. Тот, конечно, деликатно отказывается, да в рукав халатный прячет. Призадумался, однако, смотритель:
        - Ты, братец мой, вижу я, дока: обмозгуй уж, присоветуй, как бы этак отлучки твоей никто не приметил. А то в случае чего жилы из меня главный наш вымотает да на них же и удавит.
        Усмехнулся Лушников:
        - Зачем же этакое злодейство? Жилы кажному человеку нужны. Есть у меня в Острове, рукой подать, миловидный брат. У купца Калашникова по хлебной части служит. Близнецы мы с ним, как два полтинника одного года. Только он глухарь полный, потому в детстве пуговицу в ухо сунул, так по сию пору там и сидит, - должно, предвидел, чтобы на войну не брали. Вы уж, как знаете, его в Псков предоставьте - заместо меня в лучшем виде три дня рыбкой полежит и не стухнет. Чистая работа…
        Взвился смотритель. Пока солдат по ночным палатам в тайности корешком дымил, отрядил он помощника своего на интендантском грузовике в Остров. Версты кланяются, встречные кобылки на дыбки встают. Спешно, секретно, в собственные руки. Ночь знает, никому не скажет!
        Ходит главный врач журавлиным шагом по госпиталю, обход производит. Часовому у денежного ящика ремень подтянул, во все углы носком сапога достигает. Хочь бы один таракан для смеха попался: красота, чистота. Утренний свет на штукатурке поигрывает, на кухне котлы бурлят, кастрюли медью прыщут, хозяйственная сестра каклетки офицерские нюхает, белые полотенца на сквознячке лебедями раздуваются…
        Взошел главный в выздоравливающую палату. Почему халат в ногах конвертом не сложен? Почему татарин у стенки рукавом нос утирает? С какой радости туфли под койкой носками врозь? Голос, однако ж, сдобный, строгости еще настоящей в себя не вобрал, шутка ли, от такой тараканьей язвы госпиталь избавился. Дошел до Лушникова, приостановился…
        - Ты в какое место, сокол, ранен? Запамятовал я.
        Лушников-близнец на койку сел, белыми ресницами хлопает.
        - По хлебной, - говорит, - части…
        - Что такое? Откудова дурак такой мухобойный объявился?
        Сестрица востроглазая тут в разговор врезалась, удобрилась, как мачеха до пасынка:
        - Не извольте, господин доктор, беспокоиться. Он с раннего утра все невпопад отвечает, заговаривается. Надо полагать, по семейству своему скучает.
        - А, энто тот, что на три дня на побывку просился… Заговаривайся, друг, да не очень…
        Глянул он тут в историю болезни, велит палатному надзирателю обернуть солдата дном кверху. Перевернули его, главный очки два раза протер, глазам не верит - ничего нет, прямо как яичко облупленное.
        - Ловко, - говорит, - у меня в госпитале работают… Надо бы тебя, красавца, сею же минуту на выписку, да уж оставляю до ревизии. Пусть санитарный генерал сам поглядит, как чисто у нас в образцовом ранения залечивают.
        Больше и смотреть не стал, с сестрой пошутил, веселой походкой из палаты вышел и пошел в канцелярию требования на крупу-соль подписывать.
        Работа между тем кипит. Смотритель с лица, как подгорелый солод, стал. В команду новые медные чайники из цейгхауза волокут, а то из жестяных заржавленных пили. Санитаров стригут, портрет верховного начальника санитарной части тряпкой протерли, рамку свежим лаком смазали - красота. На кухне блеск, сияние. Кашеварам утром и вечером ногти просматривают, чтоб чернозема энтого не заводилось, дежурного репертят насчет пробы пищи, да как отвечать, да как полотенце на отлете держать.
        Три дня пролетело - нет санитарного генерала: не извозчик псковский - к любому часу не закажешь. Измаялись все: одну чистоту наведут, готовь вторую. Свежих больных-раненых подсыпят, опять скобли да вылизывай - пустой котел блестит, полный коптится.
        Про Лушникова смотритель и не вспомнил, не такая линия. Однако ж он в обещанный срок, как лук из земли, в вечерний час перед смотрителем черным крыльцом вырос. Личико довольное, бабьим коленкором так от него и несет. Вестовой доложил. Вызвали потаенно близнеца-брата, сменились они одеждой, поцеловались троекратно, каждый на свое место: глухой на вокзал, Федор на свою койку. Пирожок с луком исподтишка под подушку сунул, грызет, улыбается. Угрели его, стало быть, домашние по самое темя.
        Только утром он из сонной мглы на белый свет вынырнул, слышит, парадные двери хлоп-хлоп. Махальный, скрозь дверь видать, знак подал. Дежурный ординатор с главным врачом шашками сцепились, чуть с мясом не вырвали. Один рапортует, другой сладким сахаром посыпает. Ведут… А в дальних покоях по всем углам сестры сосновым духом прыскают, чтобы лазаретный настой перешибить.
        Обернулся генерал, выбрал себе точку, в выздоравливающую палату направление держит.
        Ну, главный врач сообразил, конечно, ежели первый блин густо намазать, другие легче в горло пойдут. Подводит санитарного начальника к лушниковской койке, на два шага позади в позицию встал, докладывает:
        - Случай, ваше превосходительство, необыкновенный. Солдат Лушников в сидячее место ранение имел, до того здорово у нас его залечили, что и швов не видать. Будто кумпол гладкий, до того красиво вышло. Муха и та не усидит. Извольте взглянуть.
        Генерал, само собой, интересуется. Перекувырнули Лушникова, оголили ему «нижний Новгород», главный врач так и ахнул. Не крой лаком, завтра строгать… Рубец пунцовый во всю полосу, будто сосиска, вздулся. Опасности никакой, а знак отличия полный, лучше не надо.
        Вот тебе и намаслил… Нахохлился генерал, хмыкнул в перчатку и бессловесно в коридор вышел. Главный за ним, только кулак за спиной Лушникову показал. Сестрица валерьянную пробку нюхает… Подбелил солдат щи дегтем, нечего сказать…
        Что там дальше было - Лушникову неизвестно, а только через малое время крестный ход энтот назад потянулся: генерал кислый, шашку волочит, главный врач за ним халатную тесемку покусывает - сладка, надо быть. Смотритель в самом хвосте, будто два невидимых беса под мышки его в котел волокут…
        Обедать, однако ж, надо - и святые закусывают. Только это выздоравливающие за перловый суп принялись, сестрица впархивает да прямо к Лушникову с сюрпризом:
        - Собирайся, милый человек, на выписку. Главный врач распорядился перышко тебе немедленно вставить - нечего лодырей держать, которые начальство почем зря морочат!
        Встряхнулся солдат, ему что ж! Рыбам море, птицам воздух, а солдату отчизна - своя часть. Не в родильный дом приехал, чтобы на койке живот прохлаждать… Веселый такой, пирожок свой с луком - почитай восьмой - доел, крошки в горсть собрал, в рот бросил и на резвые ноги встал.
        - Спасибо, сестрица, за хлеб, за соль, за суп, за фасоль. Авось Бог не приведет в другой раз белое тело живопырным швом у вас зашивать. Слушок есть, что к Рождеству немцу капут, женщин у них уже будто малокровных в артиллерию брать стали. А с бабами много ли настреляешь…
        Однако сестрица от койки не отходит, вертится. Очень ей по ученой части интересно, как солдат то гладкий был, то вдруг рубец у него наливным алым перцем с исподу опять засиял. Как, мол, такое, Лушников, могло произойти?
        Ему что ж скрывать, не католик какой-нибудь.
        - Ничего, - говорит, - денатурального, сестрица, в том нет. Третьего дня, как меня ваш главный обернул, я по деликатности воздух в себя весь вобрал, вся кровь в меня и втянулась, ни швов, ни рубцов. А сегодня запамятовал, вот ошибочка и вышла. Уж не взыщите, сестрица. Корова быка доила, да все пролила. Всякое на свете бывает!..
        Мирная война
        За синими, братцы, морями, за зелеными горами в стародавние времена лежали два махоньких королевства. Саженью вымерять - не более двух тамбовских уездов.
        Население жило тихо-мирно. Которые пахали, которые торговали, старики-старушки на завалинках толокно хлебали.
        Короли ихние между собой дружбу водили. Дел на пятак: парад на лужке принять да кой-когда, министры ежели промеж собой повздорят, чубуком на них замахнуться. До того благополучно жилось, аж скучно королям стало.
        Был у них на самой границе павильон построен, чтоб далеко друг к дружке в гости не ходить. Одна половина в одном королевстве, другая в суседском.
        Сидят они как-то, дело весной было, каждый на своей половине, в шашки играют, каждый на свою землю поплевывает.
        Стража на полянке гурьбой собрамшись - кто в рюхи играет, кто на поясках борется. Над приграничным столбом жучки вьются, - какой из какого королевства, и сам не знает.
        Вынул старший сивый король батист-платок, отвернулся, утер нос - затрубил протяжно, - спешить некуда. Глянул на шашечную доску, нахмурился:
        - Неладно, ваше королевское величество, выходит. У меня тут с правого боку законная пешка стояла. А теперь гладко, как у бабы на пятке… Ась?
        Младший русые усы расправил, пальцами поиграл.
        - Я твоим шашкам не пастух. Гусь, может, мимо пролетающий, крылом сбил, али сам проиграл… Гони дальше!..
        - Гусь? А энто что?… - И с полу из-под младшего короля табуретки шашку поднял. - Чин на тебе большой, королевский, а играешь, как каптенармус. Шашки рукавом слизываешь.
        - Я каптенармус?
        - Ты самый. Ставь шашку на место.
        - Я каптенармус?! От каптенармуса слышу! - Скочил младший король с табуретки и всю игру полой халата наземь смахнул.
        Побагровел старик, за левый бок хватился, а там заместо меча чубук за пояс заткнут. Жили прохладно, каки там мечи.
        Хлопнул он в ладоши:
        - Эй, стража!
        Русый тоже распетушился, кликнул своих.
        Набежали, туда-сюда смотрят: нигде жуликов не видно. Да и бить нечем - бердышей, пищалей давно не носили, потому очень безопасная жизнь была.
        Постояли друг против друга короли - глаза как у котов в марте - и пошли каждый к себе, подбоченясь. Стража за ими: у кого синие штаны - за сивым королем, у кого желтые - за русым.
        Стучат-гремят по обеим сторонам кузнецы - пики куют, мечи правят. Старички из пушек воробьиные гнезда выпихивают, самоварной мазью медь начищают. Бабы из солдатских запасных штанов моль веничком выбивают, мундиры штопают, слезы по ниткам так и бегут. Мужички на грядках ряды вздваивают, сами себе на лапти наступают.
        Одним малым ребятам лафа. Кто на пике, заднюю губернию заголив, верхом скачет. Иные друг против дружки стеной идут, горохом из дудок пуляют. Кого в плен за волосы волокут, кому фельдшер прутом ногу пилит. Забава!
        Призадумались короли. Однако по ночам не спят, ворочаются - война больших денег стоит. А у них только на мирный обиход в обрез казны хватало. Да и время весеннее, боронить-сеять надо, а тут лошадей всех в кавалерию-артиллерию согнали, вдоль границы укрепления строют, ниток одних на амуницию катушек с сот пять потребовалось. А отступиться никак невозможно: амбицию свою поддержать кажному хочется.
        Докладывает тем часом седому королю любимый его адъютант: так-то и так, ваше величество, солдатишка такой есть у нас завалящий в швальне, солдатские фуражки шьет. Молоканского толку, не пьет, не курит, от говяжьей порции отказывается. Добивается он тайный доклад вашему величеству сделать, как войну бескровно-безденежно провести. Никакого секрета не открывает. Как, мол, прикажете?
        - Гони его сюда. Молокане - они умные бывают.
        Пришел солдатик, смотреть не на что: из себя михрютка, голенища болтаются, фуражка вороньим гнездом - даром что сам мастер. Однако бесстрашный: в тряпочку высморкался, во фронт стал, глаза как у кролика, - ан смотрит весело, не сморгнет.
        - Как звать-то тебя?
        - Лукашкой, ваша милость. Трынчиком тоже в швальне прозывают, да это сверхштатная кличка. Я не обижаюсь.
        - Фуражки шьешь?
        - Так точно. Нескладно, да здорово. А в свободное время лечебницу для живой твари содержу.
        - Какую еще лечебницу?
        - Галчонок, скажем, из гнезда выпадет, ушибется. Я подлечу, подкормлю, а потом выпущу.
        - Скажи, пожалуйста… Добрый какой!
        - Так точно. Веселей жить, ежели боль вокруг тебя утишаешь.
        Повел король бровью:
        - Ишь ты, Чудак Иванович! А каким манером - ты вот похвалялся - бескровно и безденежно войну вести можно?
        - Будьте благонадежны! Только дозвольте до поры-времени секрет мне при себе содержать, а то все засмеют, ничего и не выйдет.
        - Да как быть-то? Ядра льют, пуговицы пришивают. Чего ж ждать-то?
        - Не извольте беспокоиться! Пошлите, ваша милость, суседскому королю с почтовым голубем эстафет: в энтот, мол, вторник в семь часов утречком пусть со всем войском к границе изволят прибыть. Оружия ни холодного, ни горячего чтоб только с собой не брали, - наши, мол, тоже не возьмут. И королевскую большую печать для правильности слова приложите. Да на военный припас три рубля мне пожалуйте, только всего и расходов.
        - Ладно! Однако смотри, Лукашка!.. Ежели на смех меня из-за тебя, галчонка, подымут - лучше бы тебе и на свет не родиться.
        - Не извольте пужать, батюшка. Раз уж родился, об чем тут горевать.
        С тем и вышел, голенища свои на ходу подтягивая.
        Стянулись к приграничной меже войска - кто пешой, кто конный. Оружия, действительно, как условились, не взяли. Построились стеной, строй против строя. Шепот по рядам, как ветер, перекатывается. Не зубами ж друг друга грызть будут… Ждут, чего дальше будет.
        Короли, насупившись, кажный на своем правом фланге на походном барабане сидит, в супротивную сторону и не взглянет.
        Глядь, издалека на обозной двуколке Лукашка катит, под себя чего-то намостил, будто кот на бочке подпрыгивает.
        Осадил коня промеж двух войск, скочил наземь и давай из тележки круг за кругом толстый корабельный канат выгружать. А вдоль каната на аршине дистанции узлы позакручены.
        Стал Лукашка на пень, ладони ложечкой сложил и во все стороны звонким голосом разъяснение сделал:
        - Вот, стало быть, братцы, посередке каната для заметки синий флажок завязан. Пущай кажное войско на своей стороне, в затылок стамши, за канат берется. Флажок, значит, над самой границей придется. И с Богом, понатужьтесь, тяните на перетяжку. Чья сторона осилит, канат к себе перетянет, та, стало быть, и одолела. И амбицию свою соблюдем, и никакого кровопролития в золотой валюте. Скоро и чисто! Полей не перетопчем, детей не осиротим, хаты целы останутся. А уж какое королевство не одолеет, пущай супротивникам на свой кошт полное угощение сделает. Всему то есть населению! Ежели господа короли согласны, нехай кажный со своей стороны батист-платочком взмахнет - и валяйте! А чтобы веселей было тянуть, пущай полковые оркестры вальс «Дунайские волны» играют. Усе!
        Ухмыльнулись короли, улыбнулись полковники, осклабились ротные, у солдат - рот до ушей. Пондравилось! Стали войска по ранжиру гуськом, белые платочки в воздух взвились. Пошла работа! Тужатся, до земли задами достигают, иные, сапогами в песок врывшись, как клюковка стали. А которые старшие, вдоль каната бегают, своих приободряют:
        - Не сдавай, ироды, наяривай! Еще наддай, родненькие, так вас перетак!..
        Лукашка клячу свою отпряг, брюхом перевалился, вдоль каната разъезжает, чтобы обману нигде не было. Увидал, как на супротивной стороне канат было об березу закрутили, чичас же распорядился:
        Отставить! Воюешь, так воюй по правилу!..
        Вспотели кавалеры, дух над шеренгой - будто портянки в воздухе поразвесили, птички так в разные стороны и разлетелись. А народ в азарт вошел. Полковники которые, генералы - все к канату прицепились, старички некоторые, мирное население, из-за кустов повыскакивали, вонзились, кажный в свою сторону наддает-тянет. Только и слышно, как штаны-ремешки с обоих фронтов потрескивают.
        Короли и те не выдержали. Повскакали с барабанов, кажный к своему концу бросился. Музыканты трубы покидали и туда же…
        И вдруг, братцы мои, как лопнет канат на самой середке - так оба войска гуськом наземь и попадали. Пыль винтом! Отдышавшись, озираются. Как быть?
        Кличет седой король Лукашку:
        - Эй, ты, Ерой Иванович! Как же теперь вышло? Кто победил-то?
        А Лукашка громким голосом на всю окрестность, глазом не сморгнувши, объявляет:
        - Ничья взяла! Полное, стало быть, замирение с обеих сторон. Кажный король суседское войско угощает. А назавтра, проспавшись, все, значит, по своим занятиям: кто пахать, кто торговать, кто толокно хлебать.
        Ликование тут пошло, радость. Короли друг дружку за ручку трясут, целуются. Но всей границе козлы расставили, столы ладят, обозных за вином-закусками погнали. А пока обернутся, тем часом короли в павильон за свои шашки сели, честно и благородно.
        Не все, конечно, с земли встали-то. У иных, как канат лопнул, шаровары-брюки по швам разошлись, как тут пировать будешь. Кое-как, рукой подтянувши, до кустов добрались, а там бабы, которые на сражение издали смотрели, швейную амбулаторию открыли. Известно, уж у кажной бабы в подоле нитка-иголка припасена.
        Кликнули к себе короли в павильон Лукашку:
        - Что ж, молодец, дело свое ты справил. Чем тебя наградить, говори, не бойся. На красавице женить альбо дом с точеным крыльцом построить?
        Высморкался Лукашка в тряпочку, во фронт стал, отвечает:
        - Дом у меня везде. Где я нужен, там и мой дом. Красавицы мне не надо, из себя я мизерный, ей будет обидно. Да и мне она, человеку кроткому, не с руки. Соблаговолите лучше, Ваше здоровье, приказ отдать по обоим королевствам, чтоб ребята птичьих гнезд не разоряли. Боле ни о чем не прошу!
        Ухмыльнулись короли, обещали, отпустили его с миром. Блаженного дурака и наградить нечем!..
        Таким манером, землячки, сражение энто на пользу всем и пошло. У других от войны население изничтожается, а здесь прибавка немалая вышла. Потому, когда бабы по густым кустам-буеракам разбрелись - портки полопавшиеся на воинах пострадавших чинить, - мало ли чего бывает. Крестников у Лукашки завелось, можно сказать, несосветимое число!
        Армейский спотыкач
        Обсмотрели солдатика одного в комиссии, дали ему два месяца для легкой поправки: лети, сокол, в свое село. Бедро ему после ранения как следует залатали, однако ж настоящего ходу он не достиг, все на правую ногу припадал. Авось деревенский ветер окончательную разминку крови даст.
        Попал он с лазаретной койки, можно сказать, как к куме за пазуху. На палочке ясеневой винтом кору снял - ходи себе барином да постукивай. Хочешь, на завалинке сиди, табачок покуривай, - полковница вдовая на распределительном пункте два картуза махорки ему пожертвовала. Хочешь, в коноплянике на рогоже валяйся, легкие тучки считай да слушай, как кудрявый лист шипит. Окопы, словно в темном сне, снились, - русский воздух, бадья у колодца звенит. Ручей за плетнем воркочет, петух домашний штаны клювом долбит - тоже, дурак, нашел себе сласть.
        Семейство у солдата было ничего - зажиточное. Картофельными лепешками его ублажали, молоко свое, немереное, в праздник - убоина, каждый день чаек. Известно - воин. Он там за них, вахлаков, в глине сидючи, что ни день со смертью в дурачки играл, как такого не ублажить. Работы, почитай, никакой, нога ему не дозволяла за настоящее приниматься. То ребятам на забаву сестру милосердия из редьки выкроит, то Георгиевский крест на табакерке вырежет - одно удовольствие.
        А вокруг села, братцы мои, леса стеной стояли. Дубы кряжистые - лапы во все концы, глазом не окинешь. По низу гущина: бересклет, да осинник, да лесная малина, - медведь заблудится. На селе светлый день, а в чащу нырнешь, солнце кой-где золотым жуком на прелый лист прыснет да и сгинет, будто зеленым пологом его затянуло. Одним словом - дубрава.
        Сидит так-то солдат под вечер на завалинке. Овцы с лужка через выгон серой волной к своим дворам катятся, которая овца на солдатское голенище уставится, которая ясеневую палочку понюхает. Забава…
        Подсела тут старушка одна знакомая - черный шлык, глазки шильцем, язык мыльцем, голова толкачиком.
        - Что ж, бабушка, - говорит солдат, - внучки твои малинки лесной хучь бы кузовок принесли… С молоком - важная вещь. Уж я бы им пятак на косоплетки выложил. Да и грибов бы собрали. У вас тут этого земляного добра лопатой не оберешь. А я бы насушил да фельдфебелю нашему, с дачи на фронт вернувшись, в презент бы и поднес. Гриб очень солдатским снеткам соответствует.
        Пожевала старушка конец платка, головой покачала:
        - Эх, сынок, ясная кокарда! Стало быть, ты про беду нашу и не слыхал? Какие тут грибы да малина, ежели в лес не то что дите - и сам кузнец шагу теперь не ступит…
        - Вот так клюква! Медведи к вам, что ли, с западного фронта по случаю отступления на постой перешли?
        - Эк, сказал! На медведей бы мы всем селом облавой пошли, нам же прибыль была б. В аптеке, сказывают, нынче за медвежье сало по полтиннику за фунт дают. Какие там медведи! И свои лохматые, какие были, из лесу невесть куда ушли. Не то что человек, зверь лесной и тот не выдержал!
        - Что ж, бабушка, за вещь такая? Лешие у вас тут, что ли, расплодились? Да они ж, милая, бессемейные - сам от себя не расплодишься…
        - А ты говори, да оглядывайся. Дело-то к ночи идет. И впрямь, дружок, лешие. Допрежь того спокон веку мы спокойно жили. В лесу хочь люльку поставь: дятел на сучок сядет, чуб набок, да и прочь отлетит. Только и всего! Да, вишь, ты ненароком правду сказал: не иначе как с прифронтовой полосы на нас накатило. Волостной писарь сказывал, будто германы газ такой в самоварах ихних кипятят, - покойников неотпетых вываривают, на нашу сторону дух по ветру пущают. Рыба в реках пухнет, лист вянет, людей берестой сводит, лошади ли, медведи, вся тварь живая до подземного, скажем, жука, вся как есть мрет. Стало быть, и нежить лесная - тоже и ей дышать надо - смраду этого не стерпела, вся начисто к нам и подалась. Вот и поди в лес теперь по малинку…
        - Да видал ли их кто, бабушка? Може, попритчилось кому с полугару? На сапог сам себе наступил, через портки перескочил да и ходу.
        Обиделась бабка, локтем пыль взбила - натурально, старому человеку хрена в квас не клади.
        - Воевать ты, сынок, воевал, а ум-то свой в лазарете под подушкой забыл. Сорока я, что ли, чтоб зря цокотать? Люди видали. Псаломщик, человек нечисти неприкосновенный - при церкви на должности состоит, - в лес по весне сунулся хворосту собрать, и того захороводили. Средь белого дня лешие с ним в кошки-мышки играть затеяли… Он под куст, а лесовик его за штанцы, он под другой, а там его невесть кто ореховым прутом по сахарнице. Гоняли, гоняли, как крысу по овину. Очумел он совсем, голосу лишился. Только на колокольный звон к вечеру на карачках продрался.
        - А он бы им чего-нибудь на глас шестой спел, они б и отстали…
        - Тебя не спросился! Каки там гласы, когда его в цыганский пот ударило; как шкалик называется, только на третий день вспомнил…
        - Контузия, бабушка, по-военному это будет.
        - Что пузо, что брюхо - мясо-то одно. А кузнеца, свет мой, прикрутили к сосне, стали его на медные шипы подковывать. Да, спасибо, догадался: через левое плечо себя обсвистал да черным словом три раза навыворот выругался - только тем и отшиб. С неделю опосля того на пятку ступить не мог.
        Передвинул солдат фуражку козырьком к стенке, призадумался.
        - Что ж, у вас меры какие принимали?
        Заахала тут старушка, раскудахталась:
        - Принимали. Знахарь наш, Ерофеич, один глаз кривой, другой косой, - чай, сам его знаешь, - уж чего не делал… Первоначально тридцать три вороны поймал, черным воском им задки запечатал да на опушке в полнолунье и вытряс. Крику-то что было! Опосля семи живым зайцам на хвост по жабьей косточке специально привязал да от семи осин, что на Лысой поляне растут, в разные стороны с наговором и спустил. Средствие верное! Собрали мы ему на винцо, на пивцо, а он к лесному озеру, бесстрашный пес, пошел раков на закуску ловить. «Теперь, - говорит, - дело крепко припаяно, ни на полшиша они мне беды не сделают!» Из дыма, вишь, веревку свил: лесовики пришлые - военный крючок им не по мерке пришелся. Только это Ерофеич на бережку под ивой переобуваться стал, глядь - сбоку самые матерые лешаки друг у дружки в шубе лесных клопов ищут. Икнул он тут с перепугу, а лешие к нему да за жабры: «Ага, сват, сто шипов тебе в зад, тебя-то нам и не хватало!» Сунули его головой в дупло да как в два пальца засвистят, так раки к ним со всего озера и выползли. «Эвона, - кричат, - вам закуска! Вон он, знахарь, вороний
скоропечатник, ножницы раскорячив, из дупла торчит… Дня на три вам, поди, хватит!..» Так бы и источили. Однако и знахаря голой клешней за пуп не ухватишь. Вынул он из-за пазухи утоплого пьяницы мозоль - на всякий случай завсегда при себе носил. Добыл серничек, чиркнул, мозоль подпалил: дупло пополам, будто бомбой его разодрало. Самого себя, как свинью, опалил, однако случай такой: на мягкой карете не выедешь. Дополз домой, все село сбежалось, - по всему телу у него синие бобы, будто ситчик турецкий. Вот и сунься! Грибами теперь у нас, хочь сам архиерей прикати, не полакомишься.
        «Неладно, - думает солдат, - выходит! По городам, по этапным дворам, по штабам-лазаретам и слухом о таких делах не слыхать. Порядок твердый, все как есть одно к одному приспособлено. Будь ты хочь распролеший, в казенное место сунешься - шваброй тебя дневальный выметет, и не хрюкнешь. А тут в коренное русское село, в тихую глухомань этакое непотребство вонзилось…»
        - Ну а к батюшке, бабушка, обращались?
        - Обращались, розан мой, обращались. Насчет лесной погани, - говорит, - это дело не мое. Один суевер ветку нагнул, другого по углам хлестнуло, третий караул кричит. Серая брехня! Да и как вы к Ерофеичу обращались, пущай вас тот лекарь и лечит, который пластырь варил.
        Обиделся, значит. Да, вишь, брехня брехней, однако ни попадья, ни ейные ребята тоже в лес и носу не кажут. А небось в былое время одной лесной малины в лето с куль насушивали… Стало быть, третий суевер караул кричит, а четвертый под поповской периной дрожит.
        Видит солдат, что туго завинчено. Чей бы бычок ни скакал, а у девки дите. Посмотрел он, как за колодцем тонкая рябинка мертвым рукавом по темному небу машет, тихим голосом спрашивает:
        - А здесь, в селе, не наблюдалось ли чего? Случаев каких-либо специальных?
        - Наблюдалось! Ох, наблюдалось! Чай, им в лесу, оголтелым, скучно, озоруют и здесь. То коноплю кой-где серый дух, тьфу-тьфу, узлом завяжет, то поросеночка над избой в трубу сунет. То калитку с погоста повивальной бабке на крыльцо приволокут. А намедни у учительши курица петухом запела, срам-то какой. Чай, тоже и у учительши амбиция своя есть. В стародавшие времена леший кой-когда в лесу с девушки платок стащит, а таких подлостей не производили. Видно, и лешие нынче - откуль их нанесло - тоже осатанели. Чистые фулиганы… А вот еще случай был… Да ну тебя, сынок, к Богу, - не путем спрашиваешь, не ко времени отвечаю. Проводи-ка ты меня до избы, а то борону у плетня увижу - не весть что померещится. А все из-за вашей войны, будь она неладна. По небушку летают, солдатские газы пущают. Вот и дождались!
        Доставил солдат божью старушку по принадлежности. К своему крыльцу зашкандыбал, палочкой гремит, старушкины слова так и этак переворачивает. Что ж, ежели всамделе с прифронтовой полосы купоросным газом сволоту эту лесную нагнало, надо обратное средство найти. Ужель свое село так нечисти болотной и предоставить?…
        В пустую кадку постучи, пустота и отзовется, ан солдатская голова не без начинки, братцы. На заре, чуть ободняло, прокрался он задворками к бабке-доказчице. Брякнул в оконце. Высунула она свое печеное яблоко наружу, как мышь из-под лавки.
        - Чего, друг, гремишь? Окном не обознался ли? Ничего у меня, старушки, про вас, солдат, не припасено.
        - А ты, мать, поищи - найдется! Бочоночек самогону, ведра в два, уважь, выкати. За мной не пропадет.
        Всполошилась она, пескариком затряслась - один глаз на церкву, другой вдоль улицы шарит:
        - Да что ты, герой, окстись! Каки у меня самогоны? Окромя толокна да квасу нет у меня и припасу.
        Солдат нос свой в горстку зажал, ухмыляется:
        - Ты, бабка, не рассусоливай. Не урядник я. Для обчества, не для себя стараюсь. Разговор-то наш вчерашний помнишь? Альбо сам пропаду, альбо лес наш по всей форме очищу… Да еще пакли дай, старая. Сруб у тебя новый ставили, авось осталось.
        Засуетилась старушка, видит, дело всурьез пошло. Мырнула в подполье, бочоночек выволокла - жилистая была, лахудра. Вдвинул солдат добро на тачку, сверху паклей да коноплей для прикрытия забросал. Попер тачку по-за плетнями, аж колесо запищало. Час ранний, ни на кого не наскочишь… Правой ногой хромлет, однако ж ему наплевать: суставы-то у него во как действовали…
        Докатил до опушки, одежу с себя долой. Сел под куст в чем мать родила, смазал себя по всем швам картофельным крахмалом да в пакле и вывалялся. Чисто как леший стал - свой ротный командир не признает. Бороду себе из мха веничком приспособил, личность пеплом затер. Одни глаза солдатские, да и те зеленью отливают, потому на голову заместо фуражки цельный куст вереску нахлобучил.
        Вышиб он втулку, стал водку поядренее заправлять: махорки с полкартуза всыпал, да мухоморов намял, туда ж и запихал, да перцу горсть, да волчьих ягод надавил для вкуса. Чистая мадера!
        Покатил он бочонок в чащу, палочкой подпихивает, козлом подпрыгивает, сам пьяную песню поет:
        А кто там идет?
        Леший бородач!
        А что ен везет?
        Чертов спотыкач!
        Слышит: по орешнику будто ползучая плесень шелестит, с дуба на дуб невесть кто сигает, кудрявым дымом отсвечивает.
        Докатил солдат выпивку свою до озера, остановился. Пот по морде ползет, глаза заливает, а утереться нельзя, потому все лесное обличье с себя смажешь. Снял он со спины черпачок, что у самогонной старушки прихватил, бочоночек на попа поставил, застучал в донушко - на весь лес дробь прокатилась.
        С ветки на ветку, с ельника на можжевельник подобралась мутная нежить - животы в космах да в шишках, на хвостах репей, на голове шерсть колтуном. Кольцом вкруг солдата сели, языки под мышкой, глаза лунными светляками. Один из них, попузастее, - старший, должно быть, потому у него светлая подкова на грудях висела, - хвост свой понюхал, словно табачком затянулся, и спрашивает:
        - Ты, милачок, откудова прибыл?
        - Для собственного ремонта с западного фронта, из Беловежской Пущи… У вас здесь погуще.
        - А в бочонке у тебя что за узвар?
        - Армейский спотыкач, ковшик выпил - дуешь вскачь. В городненской корчме подцепил да сюда прикатил.
        Леший рот растянул, а на животе у него, глядь, второй рот распахнулся, да оба враз и зачмокали.
        «Ловко, - думает солдат, - энто у них приспособлено…»
        - А почему от тебя, - спрашивает пузастый, - пехотным солдатом пахнет?
        Лешие, конечно, не потеют, солдатский-то букет ему в нос и бросился.
        - Да я по этапным дворам бродил, по ночам солдатские пятки брил. Вот, извините, и пропах. Да вы не скулите! Вона у пня дохлый крот, вы ноздри натрите - авось отшибет.
        Подобрались лешие поближе, а солдат втулку приоткрыл, нацедил пеннику с полчерпака, стоит, поплескивает, - так они кругом на хвостах и заелозили.
        - Ну что ж, подноси, - говорит старший. - Чего дразнишь? А то мы тебя и в компанию свою не примем…
        Как гаркнет солдат:
        - Встать! Становись в затылок… Да чтоб по два раза не подходить, знаю я вас, сволочей одинаковых…
        Потянулись они к бражке, как старушки к кашке: кто пасть подставляет, кто ухо, а кто и того похуже. Некогда солдату удивляться, знай льет - кому в рот, кому в живот, абы вошло.
        И минуты не прошло, взошел им градус в нутро, забрало их, братцы, аж до копчика. Похохатывать стали, да с перекатцем, да с подвизгом, будто кошка на шомполе над костром надрывается. А потом играть стали: кто на бочке, брюхом навалившись, катается, кто старшего лешего по острым ушам черпаком бьет. Кто, в валежник морду сунувши, сам себе с корнем хвост вырывает. Мухомор с махоркой на фантазию, братцы, действует…
        Назюзились окончательно. В кучку сбились, друг с дружкой, как раки, посцеплялись - шерсть-то у них дремучая, - покорежились раз, другой, и аминь. Будто траву морскую черт бугром взбил, копыта об ее вытер, да и прочь ушел.
        «Запалить их, что ли? - думает солдат. - Спирт внутри, пакля наружу - здорово затрещит!» Однако ж не решился: ветер клочья огненные по всей дубраве разнесет - что от леса останется? Нашел он тут на бережку старый невод, леших накрыл, со всех концов в узел собрал, поволок в озеро. Груз не тяжелый, потому в них, лесных раскаряках, видимость одна, а настоящего веса нет. А там, братцы, в конце озера подземный проток был, куда вода волчком-штопором так и вбуравливалась.
        Подбавил он в невод камней - для прочной загрузки - да всю артель веслом щербатым в самый водоворот и спихнул. Так и захлюпало! Прощай, землячки, пиши с того света, почем там фунт цыганского мяса…
        Обмыл с себя солдатик паклю да крахмальную слизь, морду папоротником вытер, пошел одеваться: нога похрамывает, душа вприсядку скачет. Ловко концы-то сошлись. На войне раненого полуротного из боя вынесешь - Георгия дают, а тут за этакий мирный подвиг и пуговкой не разживешься. А ведь тоже риск: распознай его лешие, по косточкам бы раздергали, кишки по кустам, пальцы по вороньим гнездам…
        Добрел он до села, у колодца обчественного стал, как загремит в звонкую бадью ясеневой палочкой:
        - Сходись, старый да малый! Бог радость послал: грибами-малиной теперь в лесу хочь облопайся…
        Сбежался народ, кто с лепешкой, кто с ложкой - дело-то в самый обед было. Сгрудились вокруг, удивляются: солдат трезвый, а слова пьяные.
        Однако как он про свою победу-одоление рассказал, так все и дрогнули. Солдат достоверный был, сроду он не брехал - не такого покроя.
        - Да как же ты их, легкая твоя душа, обошел-то? Ерофеич, на что мастак, и тот, как колючей проволоки наглотавшись, из лесу задом наперед еле выполз.
        Смеется солдат, глаза, как у сытого кота, к ушам тянутся.
        - Военный секрет, милые! Авось и в соседнем уезде пригодится. Тачку-то бабкину прихватите, когда из лесу вертаться будете, - в ней главная суть.
        Тронулось тут все население беглым маршем в лес - и про обед забыли. Только платки да портки за бугром замелькали. Ребятки лукошки друг у дружки рвут, через головы кувыркаются. В лес нырнули, так эхо вокруг тонкими голосами и заплескалось.
        Сидит солдат на завалинке, прислушивается, ишь гомон какой над дубами висит. Дорвались…
        Покосился он тут вбок: Ерофеич по плетню к нему пробирается, тяжко дышит, будто старшину в гору на закорках везет. Добрался до завалинки, сел мешком, ласково этак спрашивает, а у самого морда такая, словно жабой подавился:
        - Что ж ты, служивый, хлеб у меня перебиваешь?
        - Да я, папаша, не для ради хлеба - ради удовольствия! Хлеба у нас и своего хватит…
        - Как же ты их, милый человек, обчекрыжил? Умственности у тебя никакой нет. Правил ты настоящих не знаешь…
        - Никак нет. Умственности, действительно, за собой я не замечал.
        - Да как же ты все-таки распорядился? - спрашивает Ерофеич, а сам все придвигается, ушми шевелит, вот-вот солдату в рот вскочит.
        - Оченно просто! Я, папаша, без правил действовал. Только они на меня в лесу оравой наскочили: «Кто такой да откудова?» - а я к стволу стал да так им бесстрашно и ляпнул: «Села Кривцова, младший подмастерье знахаря Ерофеича!» Перепужались они насмерть, имя-то твое услыхавши, да как припустят… Поди, верст за сорок теперь к западному фронту пятками траву чешут.
        Насупился Ерофеич, глазом косым повел - нож в сердце!
        - Н-да! Ну, как знаешь! Не плюй, брат, в колодезь, авось он и не высох. На фронт ты вернешься, а, может, я б тебе слово какое наговорное против пули бы вражеской дал.
        - Спасибо, папаша! Да мне оно ни к чему. Я там, в окопах сидючи, так приспособился, что германские пули голой рукой ловлю да им же обратно и посылаю…
        Видит знахарь, что солдат ложку свою крепко держит.
        - А не мог ли бы ты, друг, беде моей пособить, - уж я отслужу, буть покоен. Тело у меня после того случая все синими бобами пошло. Средствия у тебя нет ли какого? Оченно уж обидно!
        Поиграл солдат сапогом, плечом передернул.
        - Средствие и без меня найдется. Слыхал я тут, что ты к солдатке одной не путем, сладкий старичок, подкатываешься. Так вот, как ейному мужу Бог приведет невредимо с фронта воротиться, отполосует он тебя, рябого кота, кнутом, вот весь ты синий и станешь. В ровную, стало быть, краску войдешь.
        Вскочил Ерофеич, горькую слюнку проглотил - аж портки у него затряслись. А солдату что ж? Чурбашку из-за пазухи вынул да и принялся из нее командира полка вырезать. Разве с таким сговоришься?
        Солдат и русалка
        Послал фельдфебель солдата в летнюю лунную ночь раков за лагерем в речке половить - оченно фельдфебель раков под водочку обожал. Засветил солдат лучину, искры так и сигают, тухлое мясцо на палке-кривуле в воду спустил, ждет-пождет добычи. Закопошились раки, из нор полезли, округ палки цапаются, мясцом духовитым не кажную ночь полакомишься…
        Только было солдат приноровился черных квартирантов сачком поддать, на вольный воздух выдрать - шасть! - кто-то его из воды за сапог уцепил. Тащит, стерва, из всей мочи, прямо напрочь ногу с корнем рвет. Уперся солдат растопыркой, иву-матушку за волосья ухапил - нога-то самому надобна. Мясо живое кое-как из сапога выпростал, а сапог, к теткиной матери, в воду рыбкой ушел…
        Вскочил он, полуобутый, глянул вниз. Видит: русалка, мурло лукавое, по мокрую грудь из воды выплеснулась, сапогом его дразнит, хохочет:
        - Счастье твое, кавалер, что нога у тебя склизкая! А то б не ушел… Уж в воде я б с тобою в кошки-мышки наигралась.
        - Да на кой я тебе ляд, дура зеленая? Играй с окунем, а я человек казенный.
        - Пондравился ты мне очень! Морда у тебя в веснушках, глаза синие. Любовь бы с тобой под водой крутила…
        Рассердился солдат, босой ногой топнул:
        - Отдай сапог, рыбья кровь! Лысого беса я там под водой не видал, - у тебя жабры, а я б, как пустая бутылка, водой налился. Да и какая с тобой, слизь речная, любовь? На хвост-то свой погляди.
        Тут ее, милые вы мои, заело. Насчет хвоста-то… Отплыла напрочь, посередь речки на камень присела, сапогом себя, будто веером, от волнения обмахивает.
        Солдат чуть не в плач:
        - Отдай сапог, мымра! На кой он тебе, один-то? А мне, полуразутому, хочь и на глаза взводному не показывайся. Съест без соли.
        Зареготала она, сапог на хвост вздела - и одного ей достаточно - да еще и помахивает. Тоже и у них, братцы, не без кокетства…
        Что тут сделаешь? В воду прыгнешь - залоскочет, просить не упросишь - какое ж у нее, у русалки, сердце…
        А она, с камушка повернувшись, кое-что и надумала:
        - Давай, солдатик, наперегонки гоняться! Я вплавь по воде, а ты по берегу - вон до той ракиты. Кто первый достигнет, того и сапог. Идет?
        Усмехнулся про себя солдат: вот фефела-то! Ужель по сухопутью легкие солдатские ножки нехристь плавучую не одолеют?
        - Идет! - говорит.
        Подплыла она поближе, равнение по солдату сделала, а он второй сапог с ноги долой да под куст и шваркнул. Чтобы бежать способнее было…
        Свистнула русалка. Как припустит солдат - трава под ним надвое, в ушах ветер попискивает, сердце - колотушкой, медяки в кармане позвякивают. Уж и ракита недалече, только впереди, на воде, видит он: вода штопором забурлила и будто рыбья чешуя цыганским монистом на лунной дорожке блестит. Добежал, - штык ей в спину! - плещется русалка супротив ракиты, серебряным голоском измывается:
        - Что ж вы, солдатик, запыхавшись? Серьгу бы из уха вынули, бежать бы легче было. Ну что ж, давай повернем! Солдатское счастье, поди, с изнанки себя обнаруживает…
        Повернулся солдат и отдышаться не успел да как вдругорядь дернет: прямо из кожи рвется, локтем поддает, головой лозу буравит. Врешь, язви твою душу, - в первый раз недолет, во второй перелет, - разницей подавишься!
        Достиг до первоначального места, глянул в воду - так фуражку оземь и шмякнул. Распростерлась рыбья девка под кручей, хвост в кольцо свивает, солдату зеленым зрачком подмигивает:
        - С легким паром! Что ж ты серьгу так и не снял? Экой ты, изумруд мой, непонятливый. Камушек пососи, а то с натуги лопнешь.
        Сидит солдат над кручею, грудь во все мехи дышит. Стало быть, казенному сапогу так и пропадать? Покажет ему теперь фельдфебель, где русалки зимуют. Натянул он второй сапог, что для легкости разгона снял, слышит - под портянкой хрустит чтой-то. Сунул он руку - ах, бес! Да это ж губная гармония - за голенищем она у солдата завсегда болталась. У конопатого венгерца, что мышеловки в разнос торгует, в городе купил.
        Приложился с горя солдат к звонким скважинам, дохнул, слева-направо губами прошелся - русалка так и встрепенулась:
        - Ах, солдатик! Что за штука такая?
        - Не штука, дура, а музыка. Русскую песню играю.
        - Дай мне. Ну-ка, дай! Я в камышах по ночам вашего брата приманивать буду…
        «Ишь, студень холодный, чего выдумала! Чтоб землякам на погибель солдат же ей и способ предоставил…»
        Однако без хитрости и козы не выдоишь. Играет он, на тихие голоски песню выводит, а сам все обдумывает: как бы ее, скользкую бабу, вокруг пальца обвести.
        - Сапог вернешь, тогда, может, и отдам…
        Засмеялась русалка, аж по спине у него холодок ужом прополз.
        - Сойди-ка, сахарный, поближе. Дай гармонь в руках подержать, авось обменяю.
        Так он тебе и сошел. Добыл солдат из кармана леску - не без запасу ходил, - скрозь гармонь продел, издали русалке бросил.
        - На, поиграй… Я тебе, - даром, что чертовка, - полное доверие оказываю. Дуй в мою голову…
        Выхватила она из воды игрушку, в лунной ручке зажала да к губам - глаза так светками и загорелись. Ан вместо песни пузыри с хрипом вдоль гармони бегут. Само собой: инструмент намокши, да и она, шкура, понятия настоящего не имела. Зря в одно место дует, то в себя, то из себя слюнку тянет.
        - В чем, солдат, дело? Почему у тебя ладно, стежок в стежок, а у меня будто жаба на луну квохчет?
        - А потому, красава, что башка у тебя дырява. Соображения у тебя нет! Гармонь в воде набрякла, а я ее завсегда для сухости в голенище ношу. Сунь-ка ее в свой сапог, да поглубже заткни, да на лунный камень поставь. Она и отойдет, соловьем на губах зальется. А играть я тебя в два счета обучу, как инструмент-от подсохнет.
        Подплыла она, дуреха сырая, к камешку, гармонь в сапог, в самый носок честно забила, к бережку вернулась, хвостом, будто пес, умиленно виляет:
        - Так обучишь, солдатик?
        - Обучу, рыбка! Козел у нас полковой дюже к музыке неспособный, а такую красавицу как не обучить. Только что мне за выучку будет?
        - Хочешь, земчугу горстку я тебе со дна добуду?
        - Что ж, вали. В солдатском хозяйстве и земчуг пригодится.
        Мырнула она под кувшинки, круги так и пошли.
        А солдат не дурак - леску-то неприметную в руках дернул. Стал он подтягивать - гармонь поперек в сапоге стала. Плюхнулся сапог в воду да к солдату по леске тихим манером и подвалился.
        Вылил солдат воду, гармонь выудил, в сапог ногу вбил, каблуком прихлопнул. Эх ты, выдра тебя загрызи!.. Ваша сестра хитра, а солдат еще подковыристее…
        Обобрал заодно сачком раков, что вокруг мяса на палке кишмя кишели, да скорее в лозу, чтобы ножки обутые скрыть.
        Вынырнула русалка, в ручку сплюнула - полон рот тины, в другой горсти земчуг белеет…
        Бросил он ей фуражку, не самому ж подходить:
        - Сыпь, милая… Да дуй полным ходом к камешку, гармонь в сапоге-то, чай, на лунном свете давно высохла.
        Поплыла она наперерез, а солдат скорее за фуражку, земчуг в кисет всыпал - вот он и с прибылью…
        Доплыла она, шлендра полоротая, на камешек тюленем взлезла да как завоет, будто чайка подбитая:
        - Ох, ох! А сапог-то мой где? Водяник тебя задави-и!..
        А солдат ей с пригорка фуражечкой машет:
        - Сапог на мне, гармонь при мне, а за земчуг покорнейше благодарю! Танюша у нас сухопутная в городе имеется, как раз ей на ожерелко хватит. Счастливо оставаться, барышня! Раков, ваших подданных, тоже прихватил - фельдфебель за ваше здоровье полускает…
        Сплеснула русалка лунными руками, хотела пронзительное слово загнуть, да какая ж у нее супротив солдата словесность.
        Корнет-лунатик
        Кому что, а нашему батальонному первое дело - тиатры крутить. Как из году в год повелось, благословил полковой командир на Масленую представлять. Прочих солдат завидки берут, а у нас в первом батальоне лафа. Потому батальонный, подполковник Снегирев, начальник был с амбицией: чтоб всех ахтеров-плотников-плясунов только из его первых четырех рот и набирали. А прочие - смотри-любуйся, в чужой котел не суйся.
        Само собой, кто в список попал, послабление занятий. Взводный уж тебя на ружейных приемах не засушит, пальчики коротки. И вопче жизнь свежая, будто вольного духу хлебнешь. Лимонад-фиалка…
        Словом сказать, столовый барак весь в ельнике, лампы-молнии горят, передние скамьи коврами крыты, со всех офицерских квартир понашарпали. Впереди полковые барыни да господа офицеры.
        Бригадный генерал с полковым командиром в малиновых креслах темляки покусывают. А за скамьями - солдатское море, голова к голове, как арбузы на ярмарке. Глаза блестят, носами посапывают - интересно.
        А на помосте - кипит… Вольноопределяющий-подсказчик из собачьей будки шипит-поддает. Да и поддает для проформы, потому рольки назубок раздраконены, аж сам батальонный удивлялся. «Ах, - говорит, - и сволочи у меня, лучше и быть нельзя».
        Все, само собой, в вольном платье: кто барином в крахмале, кто купцом пузастым, кто услужающим половым-шестеркой. Бабьи рольки тоже все свои сполняли. Прямо удивления достойно. Другой обалдуй в роте последний человек, сам себе на копыта наступает, сборку-разборку винтовки год с ним отделенный бьется - ни с места. А тут так райским перышком и летает - ручку в бок, бровь в потолок, откуль взялось…
        А всех чище вестовой батальонного командира, Алешка Гусаков, разделывал. Барыньку представлял, которая сама себя не понимала: то ли ей хрену с медом хочется, то ли в монастырь идти. То к одному, то к другому тулится, мужа своего, надо быть, для поднятия супружеской любви дразнила. Мужчины за ей, конечно, как сибирские коты, так табуном и ходят. Ей что ж?… Пожевать да выплюнуть. Плечиком передернет, слово с поднамеком бросит, аж весь барак от хохота трясется. Бригадный генерал слезы батистом утирает, полковой командир ручкой отмахивается, батальонный уж и смеху лишился - только хрюкает. А адъютант полковой столбом встал и все взад оборачивается, солдатам знак подает:
        - Тише вы, дуботолки, из-за вас никакой словесности не слышно!
        Чистая камедь… Как развязка-то развязалась - барин в густых дураках оказался, на коленки пал. А Алешка Гусаков в бюстах себе рюшку поправляет, сам в публику подмигивает, прямо к полковому командиру рыло поворотил - смелый-то какой, сукин кот… Расхлебали, стало быть, всю кашу, занавеску с обеих сторон стянули, - плеск, грохот, полное удовольствие.
        Ну, тут батальонный по-за сцену продрался, Алешку в свекольную щеку чмокнул, руками развел:
        - Эх, Алешка, был бы ты, как следует, бабой, чичас бы тебя на свой счет в Питербург на императорский тиатр отправил. В червонцах бы купался. Не повезло тебе, ироду, родители подгадили…
        Камедь отваляли, вертисмент пошел. Кажный, как умеет, свое вертит. Солдатик один на балалайке «Коль славен» сыграл до того ладно, будто мотылек по невидимой цитре крылом прошелестел. Барабанщик Бородулин дрессированного первой роты кота показывал: колбаску ему перед носом положил, а кот отворачивается - благородство свое доказывает. А как в барабан Бородулин грянул, кот колбаску под себя и под раскатную дробь всю ее, как есть, с веревочкой слопал. Опосля на игрушечного конька влез, Бородулин перед им церемониальный марш печатает, а кот лапкой по усам себя мажет - парад принимает. Так все и легли…
        Между прочим, и Алешка Гусаков номер свой показал: как сонной барыне за пазуху мышь попала. Полковница наша в первом ряде так киселем и разливается, только грудку рукой придерживает. Кнопки на ней все напрочь отлетели, до того номер завлекательный был. Потом то да се, хором спели с присвистом:
        Отчего у вас, Авдотья,
        Одеяльце в табачке?
        Гусаков за Авдотью невинным фальшцетом отвечает. Хор ему поперек другой вопрос ставит, а он и еще погуще… С припеком!
        Батальонный только за голову хватается, а которые барыни - ничего, в полрукава закрываются, одначе не уходят…
        Кончилось представление. Господа офицеры с барыньками в собрание повзводно тронулись, окончательно вечер пополировать. Гусаков Алешка земляков, которые уж очень руками распространялись, пораспихал: «Не мыльтесь, братцы, бриться не будете!» И, дамской сбруи не сменивши, узелок с военной шкуркой под мышку да и к себе. Батальонный евонный через три квартала жил - дома, не торопясь, из юбок вылезать способней…
        Вылетел Алешка за ворота, подол ковшиком подобрал, дует. Снежок белым дымом глаза пушит, над забором кусты в инее, как купчиха в бане, расселись. Сбил Гусаков с дождевой кадки каблучком сосульку, чтобы жар утолить. Сосет-похрустывает, снег под ним так ласточкой и чирикает.
        Глядь, из-за мутного угла наперерез - разлихой корнет: прибор серебряный, фуражечка синяя с белым, шинелька крыльями вдоль разреза так и взлетает. Откуль такой соболь в городе взялся? Отпускной, что ли? И сладкой водочкой от него по всему переулку полыхает.
        Разлет шагов мухобойный - раскатывает его на крутом ходу, будто черт его оседлал, - а между протчим, и не так уж слизко. Врезался он в Алешку, ручку к бровям поднес, честь отдал.
        - Виноват. Напоролся!.. Куда ж это вы, Хризантема Агафьевна, так поздно? И как это вас мамаша-папаша в такой час одну в невинном виде отпущают?
        Ну, Алешка не сробел, в защитном дамском виде ему что ж…
        - А что, - грит, - мне папаша с мамашей могут воспретить? Я натуральная сирота. А припоздала по случаю тиатра. И насчет тальмы не распространяйтесь, мои пульсы не для вас бьются…
        Корнет, само собой, еще пуще взыграл:
        - Ах, ландыш пунцовый! Да я что же? Сироту всякий военный защищать обязан. Грудью за вас лягу.
        Алешка тут, конечно, поломался:
        - Мне, сударь, ваша грудь ни к чему. У меня и своя неплохая…
        - Ах, Боже ж мой… Да я ж понимаю! А где, например, ваш дом?
        - За дырявым мостом, под Лысой горой, у лешего под пятой.
        - Скажи, пожалуйста… В самый раз по дороге.
        И припустил за Алешкой цесарским петухом, аж шпоры свистят.
        Видит Алешка - дело мат. Обернул он вокруг руки юбку да и деру. До калитки своей добежал, к крыльцу бросился, только ключ повернул, глядь, корнет за плечами… Иного вино с ножек валит, а его, вишь ты, как окрылило.
        Испугался солдат, плечом деликатно дверь придерживает.
        - Уходите, ваше благородие, от греха. Дядя мой в баню ушедши. С минуты на минуту вернется, он с нас головы поснимает.
        - Ничего. Старички - они долго парятся. А насчет головы не извольте тревожиться, она у меня крепко привинчена. Да и вашу придержим.
        И в дверь, как штопор, взвинтился. Шинельку на пол. За Алешку уцепился да к батальонному в кабинетный угол дорогим званым гостем, как галка в квашню, ввалился. Выскользнул у него Алешка из-под руки. Стоит, зубками лязгает. Налетел с мылом на полотенце. А что сделаешь? Хоть и в дамском виде, однако простой солдат - корнета коленом под пуговку в сугроб не выкатишь…
        Сидит корнет на диване, разомлел в тепле, пух на губе щиплет, все мимо попадает. А потом, черт вяленый, разоблакаться стал: сапожки ножкой об ножку снял, мундир на ковер шмякнул…
        Гостиницу себе нашел. Сиротский дом для мимопроходящих… Шпингалет пролетный. И все Алешку ручкой приманивает:
        - Виноват, Хризантема Агафьевна, встать затрудняюсь. А вы б со мной рядом присели. На всякий случай… У меня с вами разговор миловидный будет.
        Пятится Алешка задом к дверям, будто кот от гадюки, за портьерку нырнул - и на куфню. Дверь на крючок застебнул, юбку через голову, будь она неладна. Из лифчика кое-как вылез, рукав с буфером вырвал, с морды женскую прелесть керосиновой тряпочкой смыл, забрался под казенное одеяльце и трясется. «Пронеси, Господи, корнета, а за мной не пропадет! Нипочем дверь не открою, хочь головой бейся!» Да для верности скочил на голый пол и шваброй, как колом, дверь под ручку подпер.
        А корнет покачался на пружинах, телескопы выпучил, муть в ем играет, в голове все потроха перепутались. Сирота-то эта куда подевалась? Курочка в сережках… Поди, плечики пошла надушить, дело женское.
        Глянул он в уголок - видит: на турецком столике чуть початая полбутылка шустовского коньяку… С колокольчиком. Потянулся к ей корнет, как младенец к соске. Вытер слюнку, припал к горлышку. Клю-клю-клю… Тепло в кишки ароматным кипятком вступило - каки уж там девушки! Да и давнешний заряд не малый был.
        Снежок по стеклу шуршит. Барышня, поди, ножки моет - дело женское. Ну и хрен, думает, с ней… И не таких взнуздывали!
        Бурку подполковничью на себя по самое темя натянул, ножками посучил. Будто в коньячной бочке черти перекатывают. Так и заснул под колыбельный ветер, словно мышь в заячьем рукаве. Жернов - камень тяжелый, а пьяный сон и того навалистей.
        На крыльце калошки-ботики скрипят. Ворчит батальонный, ключом в дырку попасть не может. Однако добился. Не любит зря середь ночи денщика будить. Да и без того Алешка сегодня в тиатре упарился.
        Ввалился в дверь, в пальцы подышал. Видит, из кабинет-покоя свет ясной дорожкой стелется: Алешка, стало быть, ангел-хранитель, постель стлал - лампу оставил. И храп этакий оттудова заливистый, должно, ветер в трубе играет.
        Ступил подполковник Снегирев на порог, глаза протер - отшатнулся… Что за дышло! Поперек пола офицерский драгунский мундир, ручки изогнувши, серебряным погоном блещет, сапожки лаковые в шпорках, как пьяные щенки, валяются. А на оттомане, под евонной буркой, живое тело урчит. Кто такой? По какому случаю? Сродников в кавалерии у батальонного отродясь не было. Что за гусь скрозь трубу в полночь ввалился?
        Поднял он тишком край бурки - личико неизвестное. А на корнета свежим духом пахнуло - потянулся он, суставами хрустнул и, глаз не продирая, с сонным удовольствием говорит:
        - Пришли, душечка? Ну что ж, ложитесь рядом, а я еще с полчасика похраплю…
        Но тут батальонный загремел:
        - Какая-такая я вам душечка?! По какому-такому праву вы, корнет, на мой холостой диван с неба упали и почему я с вами рядом спать должен? Потрудитесь встать по службе и короткий ответ дать!
        Да бурку с него на пол.
        Корнет, само собой, от трубного гласа да от ночной прохлады вскочил репкой, зенки вытаращил. Равновесие поймал, ручки по швам, и хриплым голосом в одних носках выражает:
        - Извините, за ради Бога, господин полковник, вы, стало было, ейный дядя?
        - Кому я, псу под хвост, дядя?… Ежели вы, корнет, из сумасшедшей амбулатории сиганули, так я, слава Создателю, подполковник Снегирев, еще по потолку пятками не хожу! Кто вы такой есть и почему я вас под своей буркой, как подброшенного младенца, нашел?
        Зарумянился корнет, однако вылезать-то из невода надо:
        - К племяннице вашей я точно подкатился. Однако будьте без сумления. Все честь честью. Потому как на вокзале по случаю заносов застрял, - сразу, к вам ввалившись, на оттомане и заснул. А насчет намерений ничего у меня не было. Оне девушки хладнокровные, даже до невозможности.
        Рассвирепел тут батальонный, крючок на воротничке сорвал:
        - Да вы что ж это, корнет, со мной в чехарду играете? Отродясь у меня племянницы не было. Я человек вдовый и над собой таких надсмешек не дозволю! Да, может быть, вы и не корнет, а, извините, жулик маскарадный? Да я чичас всю вашу сбрую запру, а вас к воинскому начальнику на рассвете в одних прохладных рейтузах отправлю. Эй, Алешка!..
        Почернел гость залетный в лице, ан тут не взовьешься. Потерял голову - поиграй желвачком. Однако сообразил: из тылового кармана билет свой отпускной вынул. Так, мол, и так, занапрасно позорить изволите. А насчет племянницы, Бог ей судья. Либо я перепил, либо недопил - наваждение такое вышло, что и сам начальник главного штаба карандаш пососет.
        Повертел батальонный офицерскую бумажку в руках, языком поцокал, засовестился:
        - Прошу покорно меня извинить. Я человек полнокровный, да и случай больно уж сверхштатный. Может, Алешка в энтом разе узелок развяжет. Эй, Алешка! Горниста за тобой спосылать, что ли?
        Является, стало быть, Алешка. В темном углу у портьерки стал, шароварки оправил, руки по швам, стрункой.
        Батальонный ему форменный допрос делает:
        - Дома был все время?
        - Так точно. На куфне, вас дожидавшись, у столика всхрапнул.
        - Рожа у тебя почему в саже?
        - Самоварчик для вашего высокородия ставил. В трубу дул, а оттедова от напряжения воздуха сажа в морду летит. Куда ж ей деваться?
        - Ладно, не расписывай. Господина корнета видишь?
        - Так точно.
        - Хорошо видишь? Возьми глаза в зубки.
        - Явственно обозначается. Мундир ихний и сапожки на ковре лежат, а их благородие отдельно стоять изволят. Прикажете подобрать?
        - Не лезь, рукосуй, пока не спрашивают! Как их благородие к нам попал?
        - В гости с вашим высокородием, надо полагать, явились. Чайку с лимоном прикажете на две персоны либо каклетки со сладким горошком разогреть?
        - Погоди греть, как бы я тебя сам не взгрел. А вот я тебе расскажу. Дверь я ключом сам открыл - была на запоре. Понял?
        - Так точно. Сам на два поворота замкнул. Замок у нас знаменитый.
        - Так-с… Взошел в кабинет, ан у меня на оттоманке под буркой теплый корнет храпит. Вот они-с. Что ты на это скажешь? В замочную дырку он пролез, что ли?
        - Никак нет. Замочную дырку я завсегда с унутренней стороны бляшечкой прикрываю…
        Усмехнулся батальонный, да и корнет повеселел - сел на стул сапожки натягивать. Ишь какой, мол, солдат аккуратный.
        - Так-так. Мозговат ты, Алешка, да и я не на глине замешан. Каким же манером, еловая твоя голова, корнет к нам попал? Тут, брат, не замком - чудом здесь пахнет.
        - Не могу знать! Насчет чудес полковой батюшка больше меня понимают. А только дозвольте разъяснение сделать…
        - Говори. Ежели дельное скажешь, полтинник на пропой дам.
        - Весной, ваше скородие, случай был: полковой капельмейстер по случаю полнолуния на крыше у городского головы очутились. Изволите помнить?
        - Ну-с?
        - Сняли их честь честью. Пожарные солдаты трехколенную лестницу привезли. Доктор полковой разъяснение сделал, будто это у них вроде лунного помрачения. Лунный свет в них играл…
        - Ну-с?
        - Может, и их благородию таким же манером паморки забило…
        Посмотрел батальонный на корнета, корнет на батальонного, оба враз рассмеялись.
        - Ну, это ты, ангел, - говорит корнет, - моей гнедой кобыле рассказывай! Какое же теперь полнолуние, луны и на полмизинца нынче нет.
        - Да, может, ваше благородие, в вас это с запрошлой луны действует? Вроде лунного запоя…
        Махнул батальонный рукой:
        - Заткнись, Алешка! Не то что полтинника, гривенника ты не стоишь. Посадил корову на ястреба, а зачем - неизвестно… Тащи-ка сюда каклеты. У меня от ваших чудес аппетит как у новорожденного. Да и гость богоданный от волнения чувств пожует. Прошу покорно!..
        Тронулся Алешка легким жаворонком: пронесло, слава тебе, Господи. А батальонный ему в затылок:
        - Стой! А чего это ты, шут, между прочим, все хрипишь? Голос у тебя в другую личность ударяет…
        - Виноват, ваше скородие. Надо полагать, как в самовар дул, жилку себе от старания надсадил. Папироски на подоконнике, не извольте искать.
        Да поскорее от греха два шага назад и за дверь.
        Сидят, закусывают. Снежок по стеклу шуршит, каклетки на вилках покачиваются. Пожевал батальонный, к коньяковой бутылке руку потянул: гнездо цело, да птичка улетела…
        - Однако… И здоровы энти лунатики пить-то! Чокнуться даже нечем. Да вы будьте без сумления, пехота не без запаса… Эй, Алешка, гони-ка сюда зверобой, в сенях на полке стоит. Сурьезная водочка… А между прочим, корнет, здорово вы, надо быть, дрозда зашибли, допрежь того как в лунном виде под бурку мою попали. Ась?
        - Так точно. По случаю заносов на вокзале флакона два-три пристроил.
        - Конечно! Чего же их жалеть… А за племянницей неизвестного дяди полевым галопом изволили все ж таки дуть? Я по службе вас старше. Сам кобелял в свое время. Валите…
        - Так точно! Был грех.
        - А в чем она, племянница, одевши-то была?
        - В черной тальме. А может, и в белой. Снег в глаза бил, и я, признаться, на раскатах очень заносился… Вот платочек запомнил: в павлиньих узорах, округ головы зеленые махры…
        Затопотал батальонный каблуками, глазки залучились, по коленке корнета хлопнул.
        - Так и есть. Это ж вы за племянницей нашего старшего врача лупили. В театре она на камедь смотрела… Через дом от нас живет. Ах, корнет-пистон, комар тебя забодай! Ну и хват! Ан потом снежком ее занесло, ветром сдуло, а вы в мою калитку от двух бортов с разлета и попали… Ловко!.. Эй, Алешка!.. Что ж зверобой? Протодиакона за тобой спосылать, что ли?
        А Алешка за портьеркой задержался, разговор ихний слушавши. Спервоначалу так весь сосулькой и заледенел, а потом видит, какой натуральный поворот делу даден, взошел бесстрашно, рюмками звякнул. Встал перед ими - душа на ладони - и дополнение светлым голосом сделал:
        - Запамятовал, ваше скородие, виноват. Как за дровами в самую полночь в сарайчик отлучился, черный ход на самую малость у меня был не замкнут. Может, в эту самую дистанцию их благородие к нам в лунном виде и грохнули. Больше неоткуда, потому чердак у нас изнутри замазан. Таракан и тот не пролезет.
        Объяснил чистосердечно, батальонный окончательно повеселел - военный начальник точность любит, а не то чтоб на чудесном помеле корнеты скрозь штукатурный потолок под бурку вваливались. Отпустил он Алешку сны досыпать, а сам по пятой зверобой-рюмке невинный вопрос задает:
        - Ну что ж, сынок, пондравилась тебе докторская племянница? Лимон с гвоздикой!
        - Так точно! Сужет приятный, да с крючка сорвалось. Руку только нацелился поцеловать - чуть зубов не лишился. Огонь девка!
        Батальонный так и покатился.
        - Эх ты, вьюнош скоропалительный! Да она ж горбунья! В градусах да в снежной завирушке ты и не разглядел. Ручку? Ее ж потому одну домой доктор из тиатра отпустил, что все ее в городе знают. Кто ж на такую вилковатую березу, окромя мухобойного залетного корнета, и польстится?
        Насупился корнет, губу щиплет. Досада!.. Да скорей за шестую рюмку. Зверобой конфуз осаживает, известно.
        Поднял тут батальонный голову: ишь как в сенях ветер скворчит. Скрозь портьерку ему невдомек, что не в ветре тут суть, а энто Алешка, гнус, морду себе башлыком затыкает. Смех его разбирает - вот-вот по всем суставам взорвется…
        Кому за махоркой идти
        Послал в летнее время фельдфебель трех солдатиков учебную команду белить.
        - Захватите, ребята, хлебца да сала. До вечера, поди, не управитесь, так чтобы в лагерь зря не трепаться, там и заночуете. А к завтрему в обед и вернитесь!
        Ну что ж! Спешить некуда: свистят да белят да цигарки крутят. К вечеру, почитай, всю работу справили, один потолок да сени на утреннюю закуску остались. Пошабашили они, лампочку засветили. Сенники в уголке разложили - прямо как на даче расположились. Начальства тебе никакого, звезда в окне горит, сало на зубах хрустит, полное удовольствие.
        Подзакусили они, подзаправились. Спать не хочется, соловей над гимнастикой со двора так и заливается, прохлада из сеней волной прет. Порылись они в кисетах-карманах, самое время закурить - ан табаку ни крошки!..
        Вот один солдатик и говорит:
        - Что ж, голуби, обмишулились мы, соломки из тюфяка не покуришь. Без хлеба обойдешься, без табаку - душа горит. Придется нам в город в лавку идти, час еще не поздний.
        Второй ему свой резон выставляет:
        - На кой ляд всем троим две версты туды-сюды драть. Мало ль мы на службе маршируем? Давайте на узелки тянуть - кому выйдет, тот и смотается.
        А третий, рябой, свой план представляет:
        - Время терпит. Узелки, братцы, вещь пустая. Давайте-ка лучше сказки врать. Кто с брехни собьется, на настоящую правду свернет, тому и идти…
        На том и порешили.
        Умостились они на сенниках, сапоги сняли, ножки подвернули, первый солдатик и завел:
        - В некотором полку, в некоторой роте служил солдат Пирожков, из себя бравый, глаз лукавый, румянец - малина со сливками. Служил справно - все приемы так и отхватывал, винтовка в руках пташкой, честь отдавал лихо - аж ротный кряхтел… Однако ж был у него стручок: чуть в город его уволят, так он к бабьей нации и лип, как шмель к патоке. Даже до чрезвычайности!..
        Не перебивайте-ка, братцы, спервоначалу будто и правда обозначается, а сейчас чистая брехня и пойдет… Встретился Пирожков как-то на гулянке в городской роще с девицей одной завлекательной - поведения не то чтобы легкого, не то чтобы тяжелого, середка на половинке. Сели они на травке - цветок сбоку к земле клонится, девушка к цветку, Пирожков к девушке, под мышку ее зажал, аж в нутре у нее хрустнуло. Однако ж не на ангела напал - вывернулась рыбкой да как двинет локтем под жабры - так Пирожков и екнул.
        - Что ж, - говорит солдат, - ужели тебя, девушку, в невинном виде и поцеловать нельзя?
        А она, известно, осерчавши, потому что блузка у нее от солдатского усердия лопнула, сатин по шесть гривен аршин.
        - Тогда, - говорит, - меня поцелуешь, когда командир полка перед тобой во фронт станет!
        Да с тем юбку в зубки, в кусты и улетела…
        Вертается солдат в роту, - дюже его задело. То да се, занятия начались, дошло до отдания чести да как во фронт становиться… Новобранцев отдельно жучат: кто ногу не доносит, кто к козырьку лапу раскорякой тянет - одновременности темпа не достигают. А старослужащие ничего: хлоп-хлоп, один за другим так и щелкают.
        Дошло до Пирожкова - экая срамота. Лихой солдат, а тут, как гусь, ногу везет, ладонь вразнобой заносит, дистанции до начальника не соблюдает, хочь брось. А потом и совсем стал - ни туда ни сюда, как свинья поперек обоза. Взводный рычит, фельдфебель гремит. Ротный на шум из канцелярии вышел: что такое? Понять ничего не может: был Пирожков, да скапутился. Хочь под ружье его ставь, хочь шварки из него топи - ничего не выходит. Прямо как мутный барбос.
        Фельдфебель тут к ротному подскочил, на ухо докладывает:
        - Образцовый солдат был, ваше высокородие… Чистая беда! Придется его, видно, в комиссию послать, видно, у него мозговая косточка заскочила…
        Подумал ротный, в усы подышал:
        - Повременить придется. Авось очухается. Ужель такого солдата лишаться? В город его только нипочем не пущать, а то он, во фронт становясь, начальника дивизии с ног собьет, всю роту испохабит.
        Время бежит. Пирожков ничего, тянется, по всем статьям первый, окромя того, чтобы во фронт становиться. Как занятия - его уж насчет этого и обходили; что ж зря камедь ломать, дурака с ним валять.
        Ан тут-то и вышло. Нежданно-негаданно завернул в роту полковой командир. Ногти солдатские обсмотрел, сборку-разборку винтовки проверил. А потом и отдание чести. Стал сбоку - монумент монументом, солдатики так один за другим перед ним и разворачиваются, знай только перстом знак подавай: «проходи который»… Видит полковник, все прошли, один бравый солдат по-за койкой столбом стоит.
        - А это что за прынц такой? Пятки у него, что ли, стеклянные? А ну-кась, выходи, яхонт!
        Подлетает тут ротный, - так и так, да все насчет солдатской мозговой косточки и выложил. Как загремит командир полка, аж все голуби с каланчи супротив роты послетали:
        - Какая там косточка! Показывать не умеете! Растяпа разине на ухо наступил! Я ему эту косточку в два счета вправлю. Эй, орел, поди-кось сюда! Стань на мое место! Вот я тебе сам покажу.
        Отошел командир полка подальше, да как стал шаг печатать, так по стеклам гулкий ропот и прошел… Ать-два! На положенной дистанции развернулся перед Пирожковым, каблук к каблуку, руку к козырьку. Красота!
        - Понял? - спрашивает.
        - Так точно, ваше высокородие!
        - А ну-ка, сделай сам!
        Ахнул тут и Пирожков: шаг в шаг, плечики в разворот, хлопнул во фронт перед командиром, да так отчетисто, чище и в гвардии не сделаешь.
        - Ну, вот! - говорит командир. - Видали? Показать только надо, как следовает.
        Удобрился он тут до Пирожкова, как мачеха до пасынка, приказал его для разминки в город до вечера отпустить. А тому только того и надо. Пришел скорым шагом в рощу, походил, побродил, разыскал свою кралю…
        Дале что ж и говорить… Пришлось ей белый флаг выкинуть, на полную капитуляцию сдаться, потому условие он честно исполнил, - бабьей их нации сто батогов в спину! Так-то вот, братцы, - а за табачком-то идти не мне…
        Крякнул второй солдат, начал свое плести:
        - Жила у нас на селе бобылка, на носу красная жилка, ноги саблями, руки граблями, губа на губе, как гриб на грибе. Хатка у нее была на отлете, огород на болоте - чем ей, братцы, старенькой, пропитаться? Была у нее коровка, давала - не отказывалась - по ведру в день, куда хошь, туда и день. Носила бабка по дачам молоко, жила ни узко, ни широко - пятак да полушка, толокно да ватрушка.
        Пошла как-то коровка в господские луга - на тихие берега, нажралась сырого клевера по горло, брюхо-то у ей, милые вы мои, и расперло. Завертелась бабка - без коровки-то зябко, кликнула кузнеца, черного молодца. Колол он корову шилом, кормил сырым мылом, лекарь был хоть куда, нашему полковому под кадриль. Да коровка-то, дура, упрямая была - взяла да и померла.
        Куда тут, братцы, деваться - чем ей, старенькой, пропитаться? Наложила она полное решето мышей, надоила с них пять полных ковшей, стала опять разживаться…
        Ан тут, в самые маневры, зашли к ей лихие кавалеры, господа молодые офицеры:
        - Нет ли у тебя, бабушка, молочка, заморить пехотного червячка? Пока полевая кухня подойдет, кишка кишку захлестнет…
        Поскребла бабка загривок, дала им жбан мышиных сливок. Выпили, поплевали, в донышко постучали да и в сарае спать завалились. Только глаза завели, слышат - мыши в головах заскребли, скулят-пищат, горестно голосят:
        - Что ж это за манеры, господа офицеры? Бабка нас дочиста выдоила, молоком нашим вас напоила, а мышата наши голодом сидят, гнилую полову лущат. Благородиями называетесь, а поступаете неблагородно.
        Приклонил тут старший офицер ухо к земле, поймал старшую мышь в золе, посадил на ладонь да и спрашивает:
        - Что ж нам, пискуха, делать? Платили за коровье, выпили за здоровье, ан вышло - мышье. Мы тому не повинны…
        Старшая мышь и говорит:
        - А вы, ваши высокородья, пожалейте наше отродье. Деньги-то у вас военные - пролетные, люди вы молодые - беззаботные. Соберите в фуражку по рублю с головки, старушке на коровку…
        Ну-к что ж… Офицеры - народ веселый, завернули полы, набросали в фуражку с полсотни бумажек, старушке поднесли да и прочь пошли.
        С той поры, братцы, мышей в деревне развелось, хочь брось… Кто всех сочтет, тот за табачком и пойдет.
        Третий, рябой, принахмурился, соломинку из тюфяка перекусил, начал:
        - Не с чего, так с бубен… Прикатил, стало быть, дагестанский прынц в наш полк для парадного знакомства. Подвезли его в тую ж минуту в офицерское собрание господ офицеров представлять. Глянул кругом полковой командир, брови нахохлил, полкового адъютанта потаенным басом спрашивает:
        - С какой такой стати все младшие офицеры тут, а ротных командиров будто пьяный бык языком слизал?
        Полковой адъютант с ножки на ножку переступил и вполголоса рапортует:
        - Все, господин полковник, по неотложным делам отлучившись. Первой роты командир под винтовкой стоит - тетка его за разбитый графин поставила; второй роты - бабушку свою в Москву рожать повез; третьей роты - змея на крыше по случаю ясной погоды пускает; четвертой роты - криком кричит, голосом голосит, зубки у него прорезываются; пятой роты - на индюшечьих яйцах сидит, потому как индюшка у него околевши; шестой роты - отца дьякона колоть чучело учит; седьмой роты - грудное дите кормит, потому супруга его но случаю запоя забастовала…
        - Стой! - закричали земляки. - Вот и проштрафился…
        - Как так проштрафился?
        - А разве ж ты, моржовая твоя голова, не знаешь, что завсегда, как седьмой роты командирова супруга в запой войдет, их высокородие свое дитя самолично из рожка кормит?… Дуй скорей за махоркой, а то из-за брехни твоей и так припоздали!..
        notes
        Примечания
        1
        Дежурное блюдо (фр.).
        2
        Успокойся, пожалуйста! (фр.)
        3
        Свежей рыбы (фр.).
        4
        Автомобиль (фр.).
        5
        Этого знаменитого русского (фр.).
        6
        О, наша бедная Россия! (фр.)
        7
        Настоящая петербургская (фр.).
        8
        Есть (фр.).
        9
        Человек, рюмку (фр.).
        10
        Братство (фр. fraternite).
        11
        От фр. «que faire?» - что делать? - Ред.
        12
        Русские. - Ред.