Машина страха Антон Чиж
        Исторические детективы Антона ЧижаРодион Ванзаров #15
        В центре ретродетектива Антона Чижа вновь петербургский сыщик Родион Ванзаров. На этот раз он не просто раскрывает преступления, но и лавирует между прекрасной дамой – женой очень влиятельного человека – и спиритическим кружком. А его друг, гениальный криминалист Аполлон Лебедев, оказывается вовлечен в борьбу науки и лженауки и, выступая под знаменами истины, противостоит шарлатанам и мошенникам. Дело, которым занимаются Ванзаров и Лебедев, простое, но запутанное, и только благодаря выработанной сыщиком «психологике» удается вывести преступника на чистую воду.
        Антон Чиж
        Машина страха
        Роман

* * *
        Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.
        
        1898 год
        17 октября – 27 октября
        Сеанс первый
        Если в кружке есть признанный медиум, его должны посадить лицом к югу или к северу. По обеим сторонам его садятся отрицательные пассивные личности, а положительные, деятельные натуры – на противоположном конце стола. Заметьте раз и навсегда, что если кто остается в комнате вне кружка, он никак не должен сидеть позади медиума, чтобы не отвлекать к себе токов. Не должны садиться за стол больные, это вредно для них и для опыта.
        Прибытков В. И.
        Легенда старинного замка. Не быль и не сказка.
        СПб.: Типография Димакова, 1883.
        Издание редакции журнала «Ребус»
        26 июня 1897 года[Все даты даны по старому стилю.]
        1
        Жара, всему виной жара проклятая. Такая уж атмосферная несуразность случилась нынешним летом, что мозги кипят, вот и чудят люди. Нет чтобы съехать на дачу в прохладу и тенек, где самовар в саду и малинка в кустах, прелесть и благодать, так ведь сидят в городе. Столица – гранитный мешок. Не жизнь, а печка.
        Пристав Вильчевский оттянул воротник мундира, стараясь подпустить к разгоряченной груди легкий ветерок, что шевельнул тюль распахнутого окна. Даже в час вечерний, когда сползли сумерки белой ночи, дышать в помещении тяжко. А исполнять служебный долг тем более. Хотя исполнять, собственно, нечего. Проторчал час в духоте. Ради чего, спрашивается…
        – Что ж, господа, обстоятельства очевидны, прошу простить за беспокойство… Служба такая… Примите мои соболезнования…
        Вильчевский сильно жалел, что проявил усердие. Чем нарушил неписаный закон полицейской службы: не торопись и не старайся – в дураки не попадешь. Отправил бы Можейко, помощник бумагу бы составил, и делу конец. Так ведь смутил городовой. Прибежал, доложил: произошло убийство. Обстоятельств не знает, послан товарищем с ближайшего поста. Господина пристава просили явиться лично. А не явиться нельзя: беда стряслась не где-нибудь, в «Версале».
        Дом, заслуживший звонкую кличку, на участке пристава был один из значительных. Громада на берегу Екатерининского канала, красавец в пять этажей с колоннами, римские статуи по фронтону, атланты, просторные эркеры, на углах круглые башни, увенчанные покатыми луковками крыш. Не уступает дворцу или королевской резиденции. Господа, снимавшие здесь квартиры, были исключительно состоятельными. Не то что в муравейнике доходного дома, в котором каморку снимет и студент, и рабочий, и коллежский регистратор[2 - Нижний, XIV чин для чиновников в Табели о рангах Российской империи.]. Происшествие в «Версале» нельзя оставить без личного внимания пристава. Мало ли что…
        Дом роскошный от дома полицейского располагался поблизости. Добравшись быстрым шагом за десять минут, Вильчевский поднялся по широкой лестнице и вошел в квартиру, занимавшую половину третьего этажа. Появление его не вызвало переполох или панику у господ, собравшихся в гостиной. А вызвало удивление. Если не сказать: брезгливое недоумение.
        В свой черед Вильчевскому было чему удивиться.
        Середину просторной гостиной занимал круглый стол. Вместо скатерти, тарелок, закусок, бутылок и блюд, какими должно радовать гостеприимство, на голой столешнице лежал лист с алфавитом, написанным в правильный круг, над которым торчал огарок свечи. Множество стульев – Вильчевский машинально сосчитал десяток – в беспорядке располагались вокруг стола. Как будто гости встали в большой спешке. Только на одном восседала дама. Руки ее безвольно болтались, шея опиралась на резной подголовник так, что лицо развернулось к потолку. Открытые глаза были спокойны и пусты. Стрелки седин выдавали возраст. Хотя и не старуха.
        Господа собрались около высокого сухопарого мужчины, который прикрыл лицо ладонью, не замечая утешений. Взгляды обратились на полицейского. Пристав испытал давно забытое чувство неловкости, будто ненароком заглянул в дамскую комнату. Кашлянув, чтобы согнать смущение, принял официальный вид.
        – Прошу простить, господа. В участок донесли о… – Вильчевский запнулся, не желая произносить «убийство», – происшествии. Что случилось?
        К нему направился невысокий господин с аккуратной седой бородкой и мягким, домашним лицом. Несмотря на флотский мундир и погоны капитана первого ранга.
        – В чем дело, подполковник? – обратился он, глянув на плечи пристава. – Каким образом вы здесь оказались?
        – Господин капитан, пришло известие об убийстве, – ответил пристав, выпрямив спину, чем выказал почтение старшему по званию. Хоть и в отставке. Причем давненько. Вильчевский понял по манере разговора, в которой командные нотки подернулись паутиной штатской жизни.
        – Убийство? Да что вы такое говорите… Произошло несчастье… Серафима Павловна скончалась… Горничную послали за санитарной каретой, а она в полицию побежала… Какая глупость… Полиции здесь нечего делать.
        Следовательно, личность дамы, застывшей на стуле, установлена.
        – С кем имею честь? – спросил пристав, прикидывая, годится капитан во вдовцы или не очень.
        – Виктор Иванович Прибытков, вышел в отставку десять лет назад.
        – Это ваша квартира?
        Прибытков указал на печального господина в окружении друзей.
        – Здесь проживает наш дорогой глубокоуважаемый Иона Денисович Иртемьев, – сказал он с таким почтением, будто речь шла о лице королевской крови.
        Фамилия была знакома приставу по списку проживающих в участке. Чем занимается господин Иртемьев, Вильчевскому не было известно. Судя по квартире, господин состоятельный. Наверняка из чиновников, успешно вышел в отставку с капитальцем. На купца или фабриканта не похож. Хотя, может, и банкир…
        – Иона Денисович потерял супругу, нашу милую Серафиму Павловну, – продолжил Прибытков. – Как беспощадна смерть. Забирает без предупреждения… Я, как никто, понимаю и разделяю его горе… Три года назад у меня…
        – Значит, мадам Иртемьева – жертва убийства, – перебил Вильчевский, не желая слушать излияния.
        Прибытков печально улыбнулся.
        – Подполковник, о чем вы говорите, ну при чем тут убийство?
        – А что же?
        – Неизбежный финал долгой болезни. – Прибытков обернулся. – Мессель Викентьевич, будьте добры, присоединяйтесь к нам…
        Господин среднего роста, с круглым лицом, окаймленным короткой бородкой, и крупными, навыкате глазами, казался слишком энергичным. Будто в жилах у него бурлит электрический ток. Прибытков представил его доктором Погорельским.
        – Друг мой, поясните приставу, что случилось. А то ему привиделось убийство…
        Доктор только плечами пожал.
        – Тривиальный сердечный приступ. У Серафимы Павловны больное сердце… К сожалению, поздно заметили, помочь было нельзя.
        Вильчевский слабо разбирался в подробностях врачебной науки. Все, что не касалось боевых ранений, было для него туманным. Даже его скудных знаний хватило, чтобы задаться вопросом: когда сердечный приступ, человек просит о помощи. Как можно не заметить среди такого сборища, что мадам Иртемьевой стало плохо?
        Мучиться сомнениями пристав не умел, рубанул напрямик:
        – Чем тут занимались, что не заметили, как дама умерла?
        Прибытков с Погорельским переглянулись, будто сообщники.
        – Господин Иртемьев на днях вернулся из Парижа, где два года изучал различные дисциплины, связанные с важнейшими научными вопросами современности, – ответил Прибытков. – Собрал нас, чтобы рассказать об удивительных опытах, свидетелем и участником которых был…
        Устраивать просветительские чтения на частных квартирах полиция не запрещала. Если просвещали насчет физики, химии, стихов и прочей ботаники. Не касаясь политических вопросов, социального неравенства или того хуже – марксизма. Все равно Вильчевский не понимал, как могла Иртемьева незаметно умереть. И проявил в этом настойчивость:
        – Мадам стало плохо, никто не заметил. Вот, значит, как… Что за научная лекция такая интересная?
        – Несчастье случилось после лекции, – ответил Прибытков.
        Приставу не нравились уклончивые ответы. Полиция их вообще не терпит.
        – Прошу держаться фактов.
        – Виктор Иванович, не таитесь, – потребовал Погорельский. – Пристав чего доброго решит, что у нас тут заговор…
        Замечание было верным. Господа, конечно, благородные и состоятельные, но убивать никому не позволено. Как утверждал Закон, а пристав с ним соглашался. Недомолвки только укрепляли желание разобраться до конца.
        – У нашего кружка проходил спиритический сеанс, – сказал Прибытков с таким значением, будто признался в главном, а подробности – пустяк.
        Вильчевский слышал о моде, которая вернулась в Петербург: вертеть столы и задавать вопросы духу Пушкина. С армейской прямотой он считал, что подобная дурь пристала незамужним барышням, которые пугают друг дружку по ночам загробным воем. С замужеством мистическая дурь слетала как пыль. Но ведь тут собрались не только барышни и дамы, что утешали Иртемьева, а солидные с виду господа: доктор и капитан в отставке. Чем только у людей голова забита… Все от жары…
        – Собрание, значит, устроили… А позволение имеется?
        – К вашему сведению, господин пристав, четыре года назад, в 1894 году, при журнале «Ребус» был образован наш кружок, который тогда же получил официальное утверждение своего устава министерством внутренних дел. Можете проверить… Мы не тайное общество, а кружок расширения научных знаний. Собраний не проводим, только сеансы…
        – Допустим, что ничем не дозволенным не занимаетесь. А что тут происходило?
        Погорельский изобразил руками бурный фейерверк.
        – Феноменально! Да поясните же приставу, как проводят сеанс! Он же, чего доброго, нас в участок потащит! Охота вам ночь за решеткой сидеть?
        Такая мысль в самом деле мелькнула у Вильчевского. Возглас доктора умерил праведный порыв.
        – Раз это так важно… – Прибытков еще не мог решиться. – Мы садимся за столом, который перед вами, господин пристав. Дамы чередуются с мужчинами. Во главе стола медиум…
        – Какой медиум? Откуда взялся?
        По детским книжкам пристав помнил, что факиры и медиумы водятся в Индии. Заговаривают змей, играют на дудочках, залезают к облакам по веревке, а сами ходят исключительно в набедренной повязке и чалме. В таком виде медиум успел бы прогуляться в Петербурге до первого городового. А не то что войти в «Версаль».
        – Медиум тот, кто ведет сеанс, – терпеливо пояснил Прибытков. – Для этого ему нужно впасть в транс…
        – Опьянение?
        – Нет, особое бессознательное состояние. Как сон…
        – Кто играл в медиума?
        Прибытков обменялся с доктором взглядом, прощавшим безнадежную тупость полиции.
        – Играть невозможно, медиумом надо быть, это дар свыше. Или проклятие, как вам будет угодно, – ответил он. – Сегодня трудную и почетную миссию взял на себя наш уважаемый Иона Денисович…
        Господин Иртемьев, вдовец, окруженный заботой, не проявлял интереса к общению с полицией. Хоть пристав поглядывал на него выразительно. Видимо, общество трех дам и вдобавок трех мужчин, утешавших его, было предпочтительней.
        – Значит, медиум, – повторил Вильчевский. – Что же дальше?
        – Проведение сеансов требует тишины и темноты, – продолжил Прибытков.
        – Зачем?
        – Чтобы манифестации были сильнее…
        Страшное слово, за которым маячили красные флаги, толпа демонстрантов, призывы к свержению царизма и прочие радости. Тяжкая головная боль полиции.
        – Что еще за манифестацию устроили? – строжайшим тоном спросил пристав. И мог спросить еще строже.
        – Господин пристав, манифестация в спиритическом сеансе – самопроисходящие явления! – чуть не выкрикнул Погорельский. – А вас, Виктор Иванович, прошу использовать более простые слова…
        Вильчевский ощутил, как у него на лбу вспыхнула надпись «глупец». Во всяком случае, видимая этим господам.
        – Проявление различных необъяснимых эффектов, – пояснил Прибытков.
        – Каких именно?
        – Различных… Звуковых, световых, тактильных, иногда вплоть до частичной или полной материализации…
        Капитан первого ранга в отставке нес всю эту чушь с глубокой убежденностью. Вот до чего гражданская жизнь офицера может довести.
        – Окна закрывали? – спросил пристав, жалея спятившего бедолагу.
        – Непременно… Шум улицы – существенная помеха…
        – Что же дальше, господин капитан первого ранга?
        – Начался сеанс… В темноте, разумеется…
        – В полной темноте?
        – Почти… Свеча горела на столе.
        – Свеча горела? Для какой надобности?
        – Чтобы видеть, на какую букву алфавита указывают… силы, – ответил Прибытков, старательно сдерживая раздражение. – Таким образом на сеансе происходит общение с… непознанным.
        – А потом?
        Терпение доктора Погорельского лопнуло. Не дав Прибыткову рта раскрыть, он стал рассказывать, что сеанс проходил как обычно. Участники задавали вопросы и получали на них ответы. Сеанс длился минут сорок, после чего явления стали ослабевать, медиуму нужен был отдых. Включили электрический свет. Участники поднимались из-за стола, чтобы перекусить, чай был накрыт на ломберном столике в углу гостиной. Вскоре заметили, что Серафима Павловна осталась на месте. Сначала подумали: заснула. Но она не отзывалась. Погорельский первым догадался, что случилось, подбежал к ней, не нашел ни пульса, ни дыхания, зрачки не реагировали. Конечности похолодели. Мадам Иртемьева была мертва не менее получаса, любая помощь бесполезна. Тело трогать не стали до приезда санитарной кареты. Все внимание и забота достались Иртемьеву, который впал в отчаяние.
        Объяснения казались правдивыми. Придраться не к чему.
        – Какова причина смерти, господин доктор? – только спросил Вильчевский.
        – Жара и духота… Для сердечного больного самое опасное сочетание, – ответил Погорельский. – Нынешнее лето уже собрало печальный урожай, поверьте мне, я знаю статистику… Серафиму Павловну отговаривали, просили остаться в малой гостиной у окна, в прохладе. Она настояла на участии в сеансе…
        Опыт подсказывал приставу, что на этом дело закончено. Не доверять заключению доктора оснований нет. Расследовать нечего. Еще и явился незваным. Глупейшее положение…
        Но просто так уйти Вильчевский не мог. Чтобы не уронить честь полицейского мундира. Подойдя к столу, взглянул на несчастную, для порядка осмотрелся. После чего примостился у стола и, страдая от жары, составил протокол, занеся всех участников сеанса, добавив к известным лицам двух юных барышень, жгучую брюнетку, общительного господина, широкого в плечах, не забыв кратко опросить каждого. Включая нотариуса семьи Иртемьевых, который тоже оказался любителем спиритизма.
        Пристав выразил хозяину дома полагающееся сочувствие, обещал прислать санитарную карету, отдал честь и отбыл в участок.
        Возвращаясь по ночному Екатерининскому каналу и наслаждаясь прохладой, Вильчевский вспомнил, что в гостиной мелькнула какая-то мелочь. Он еще подумал: что за странность. К чему это здесь… Но теперь никак не мог вспомнить, что именно привлекло его внимание. Ему взбрело на ум сообщить утром о происшествии в сыскную. Но шальную мысль прогнал. Не хватало в глазах сыска выглядеть простофилей, который не может отличить сердечный приступ от злодейства. Не стоит добрым соседям по полицейскому дому лишний раз голову морочить.
        Да и то сказать: по такой жаре чего только не случается…
        16 октября 1898 года
        2
        Ветер швырял в лицо колючую морось. Сырые листья вертелись под ногами прохожих, взлетали над бесполезными зонтиками, шныряли мимо поднятых воротников. Сверху смотрели спелые тучи, набухшие свинцовой серостью. Обычная осень в Петербурге. Те, кто попал в столицу в один из самых хмурых месяцев, то есть практически в любой, утешали себя мыслью, что скоро уедут, и невольно сочувствовали жителям, которые не знали, что такое хорошая погода. Вернее, думали, что ледяной или жаркий кошмар – это нормальный климат. Ну не мог же Петр Великий ошибиться, выбирая болото под столицу.
        Глаз горожанина, слезящийся от ветра, отличал приезжего вмиг. По тому, как тот пугливо ежился под бурей и дождем. Парочка, что стояла у афишной тумбы на углу Невского проспекта и Екатерининской улицы[3 - Теперь Малая Садовая улица.], наверняка были приезжими. Они жались потерянными овечками, стараясь укрыться женским зонтиком. Кружева его безнадежно погибли под дождем.
        Господин был застегнут в черное до пят пальто, отсыревшее, как и легкая шляпа. За него держалась барышня ростом как раз ему по плечо. Бедняжке крепко досталось. Юбка из довольно приличной английской материи, вместо того чтобы стоять колоколом, скрутилась у ног. Жакетик тонкой шерсти с меховой опушкой украшал, но не грел. Девушку била мелкая дрожь. Мучить так ребенка (на вид ей не дашь больше десяти лет) довольно жестоко. Но господин упрямо рассматривал афишу.
        – Герман, может быть, не надо? – проговорила она, стуча зубками. – Мне не нравится затея…
        – Пустяки… Это такой шанс.
        – Нет никакого шанса… Я же говорила, что видела…
        – Пустяки, ты тоже иногда ошибаешься. – Он нежно похлопал по крохотной ручке, вцепившейся в его рукав. – Все будет хорошо…
        – Не будет, Герман… Поверь мне… Я чувствую… Давай не пойдем…
        – Нельзя, нас ждут… Да что за глупости? Столько усилий, чтобы получить согласие. И вот наконец, когда нас ожидают, сбежать? Нет, так Герман Калиосто не поступает!
        Барышня чихнула, словно пискнул котенок.
        – Вот видишь, я прав! – сказал Герман, мужественно сжимая зонтик. – Пойдем, не будем терять времени.
        – Это плохо кончится…
        – Пустые страхи, моя милая…
        – Но зачем? – проговорила она в нос. – У нас все есть… Выступления, афиша, первый отзыв в газетах… К чему нам этот риск?
        – Никакого риска, я силен и уверен в себе, как никогда, – отвечал Герман, поглядывая на дом, что возвышался за афишной тумбой. – Если в ближайшем выпуске «Ребуса» выйдет материал о нас, это будет огромный шаг нашей карьеры… «Ребус» – непререкаемый авторитет… Нас будут приглашать в такие дома, в которые просто так не попасть… Это не только слава, но и значительные гонорары… Тревога излишняя, моя милая Люция…
        Девушка потянула назад, прочь от афишной тумбы.
        – Умоляю, уйдем… Уйдем скорее… – Люция прилагала все силы, но Герман не шелохнулся. – Не будет ни статьи, ни приглашений… Я вижу… Верь мне…
        Упорство, с каким она просила, проняло. Герман ощутил сомнения, но было поздно. Господин под черным зонтом приветливо помахал им. Стряхнув руку Люции, Герман вежливо снял шляпу, ощутив, как на затылок капает. Они обменялись рукопожатиями.
        – Да вы совсем промокли, месье Калиосто, а мадемуазель Люция и вовсе дрожит! Скорее согреваться! – И господин с надежным зонтом пригласил следовать за ним.
        Окна редакции знаменитого в определенных кругах журнала «Ребус» выходили на Екатерининскую. Кроме кабинета главного редактора и помещения коммерческой части здесь имелся небольшой, но уютный зал, где довольно часто проводились опыты по изучению непознанных явлений природы. Которые официальная наука категорически отвергала. А «Ребус» изучал и пропагандировал вот уже восемнадцать лет.
        Темы, которые рассматривались в журнале, позволяли раздвинуть границы традиционных представлений о мире. «Ребус» так старательно их раздвигал, что снискал славу безнадежной помойки, рупора лженауки. В глазах замшелых ученых, разумеется. Что было неправдой. Журнал старательно держался научного метода. В своем понимании, конечно.
        Зато читающей публике нравились статьи, которые нельзя было прочесть ни в одном другом русском журнале. Вероятно, цензура «дозволяла» подобные вольности потому, что цензорам самим было любопытно прочесть про всякое разное загадочное.
        В самом деле, ну в каком еще журнале найдешь подробный обзор медиумизма, спиритизма, животного магнетизма, гипнотизма, ясновидения, двойного зрения, изучения привидений, астрологии, оккультизма, видения призраков прижизненных, присмертных, посмертных и прочих не менее занимательных и полезных историй. Расскажешь барышне нечто подобное – считай, произвел впечатление. Ну когда она очнется от обморока…
        Журнал был популярен, подписчиков прибавлялось. Попасть на его страницы значило получить знак важнее печати государственного банка. Это означало, что редакция уверена: имярек обладает непознанным даром, он не обманщик или фокусник, умеющий выиграть в баккару или стукалку[4 - Чрезвычайно азартные карточные игры.].
        Прежде чем познакомить с редакционным кружком, испытуемых отвели в буфетную. Герман с наслаждением выпил стакан горячего чая, но отказался от коньяка. Перед выступлением нельзя спиртное. Чувства должны быть чисты и отточены, как лезвия. Люция не притронулась к чашке.
        – Милая, ты не заболела?
        Она подняла глаза. Герман в новом фраке подтягивал манжеты сорочки. Готовясь к выступлению, он переставал замечать происходящее, сосредотачивая свою силу. Наверняка не заметил, что она промолчала. Он был хорош, и в любом другом месте его ждал успех. Только не здесь. Люция не могла ни помочь, ни остановить. То, что должно свершиться, свершится.
        Герман обернулся с улыбкой.
        – Ну, пойдем знакомиться…
        – Я останусь здесь. – Люция отвернулась.
        – Что за новости? Ты непременно должна выступить. Это было условие. Они должны оценить твой талант… Твой редчайший дар…
        – Мое выступление отменяется… Иди, ничего нельзя уже изменить. Побуду здесь.
        Капризы были неуместны. Особенно в такой момент, перед таким выступлением. Герман нахмурился, но списал на усталость промокшей барышни…
        – Как хочешь…
        Поправив бабочку, Герман решительно пошел туда, где уже собралась публика. Выждав, Люция пошла следом, но осталась за дверью, посматривая в щель. В зале собралось около десяти человек: мужчины и женщины. Господин, который встретил их у афишной тумбы, представлял Германа. В какой-то момент Люция потеряла его из виду. Последним в зал вышел главный редактор журнала господин Прибытков. Он пожал Герману руку и предложил садиться. Зашаркали венские стулья, зрители сели полукругом. Никого из них Люция не знала.
        – Дамы и господа, друзья! – начал редактор приятным и мягким голосом. – В традициях нашего журнала искать новые доказательства того, что человек способен управлять силами, о которых мы мало что знаем. «Человек – труднейший и главнейший из ребусов» – вот девиз нашего журнала. И сегодня, надеюсь, мы раскроем еще одну маленькую загадку, которая ведет нас по бесконечному пути познания… Господин Калиосто продемонстрирует нам свои способности, о которых расскажет сам. Надеюсь, все помнят, что мы присутствуем при научном опыте. Прошу воздержаться от аплодисментов и прочих неуместных проявлений… Господин Калиосто, прошу вас, приступайте…
        Прибытков сел на оставленный для него стул в самом центре и закинул ногу на ногу. Герман вышел вперед, поклонился.
        – Благодарю вас, господин редактор, и уважаемый журнал за возможность показать мои скромные возможности… Итак, начнем…
        Люция зажмурилась. Не могла наблюдать за тем, что приближалось неизбежно. Как только Герман сделал первую попытку, она затворила дверь и вернулась в буфетную. Оставалось только ждать. Люция села перед чайным столиком и не смогла сделать глотка. Если бы можно было чем-то помочь…
        Маятник тикал, отмеряя то, что вершилось в зале научных опытов.
        …Герман вернулся через полчаса. Тяжело дышал, лицо в пунцовых пятнах. Он рухнул на стул, уткнул лицо в ладони. Слова не нужны. Люция коснулась и ощутила, как холодны его пальцы. Ледышки. Герман отдал всю силу без остатка. И все напрасно…
        – Не надо, не утешай… Страшный провал, – проговорил он глухо. – Хуже провала… Это катастрофа…
        – Я знаю…
        Герман поднял голову.
        – Ты не знаешь… Редактор Прибытков сказал, что цирковые фокусы не занимают их журнал. Особенно неудачные… Сказал при всех… Позор… Конец…
        – У тебя ничего не получилось. – Она не спрашивала, а утверждала.
        Отшвырнув стул, он вскочил.
        – Не получилось? Нет, тут другое… Я не мог ничего! Понимаешь, ничего! – повторил Герман по слогам. – Как будто пелена перед глазами… Как наваждение… Этого просто не может быть… Скажи, ты это предвидела?
        Люция не могла ничего ответить. Она знала, чтo произойдет, но как именно, было сокрыто. Хотя какая разница.
        – Пойдем отсюда… Тебе надо успокоиться и готовиться к завтрашнему выступлению… Все кончилось…
        Схватив крохотную девушку в объятия, Герман прижал ее к груди так, что она не могла вздохнуть.
        – Прости, прости меня… Надо было послушать тебя… – и разжал захват.
        Люция скользнула вниз, ощутила под ногами пол и смогла глубоко вздохнуть.
        – Что это было, скажи мне? – Герман не мог успокоиться.
        Она догадывалась о причине. Но никогда бы не сказала правды. Рану, которую могло нанести знание, Герману не исцелить никогда. Не знать иногда милосерднее.
        17 октября 1898 года
        3
        В начале Литейного проспекта располагается здание в классическом стиле, которое добрый человек старается обходить стороной. А злодей и подавно. Слава его гремит на всех этапах, пересылках, каторгах и тюрьмах. Поминает его недобрым словом мир воровской, остерегается и не желает никому попасть туда. Впрочем, некоторые выходят из него оправданными. Если, конечно, присяжный поверенный окажется ловким, а присяжные заседатели поверят его байкам. Как снаружи, так и внутри здание Окружного суда Санкт-Петербурга внушало мысль о незыблемости правосудия. Которое в России частенько бывает без повязки на глазах. К чему беспристрастный суд, когда и так ясно, кто виноват. Только время зря терять.
        Кроме залов заседаний, в которых вершился суд, в здании находились кабинеты судебных следователей, чья роль в процессах была решающей. Полиция только собирает факты, а уж оформляет их, как положено, в обвинение не кто иной как судебный следователь. Можно сказать: острие разящего меча правосудия. Или чем там правосудие разит куда попало.
        Статский советник Александр Васильевич Бурцов был не просто судебным следователем, а одним из трех в столице судебных следователей по особо важным делам. То есть таким, которые требуют самого умелого и тщательного рассмотрения. В основном – политические. Какие же еще. Тут нужно особое старание проявить, охраняя устои и самодержавие. Впрочем, нередко попадались дела по уголовным преступлениям. Например, не так давно он расследовал дело о подделке кредитных билетов в Лифляндской губернии.
        Бурцов был занят новым делом, вернее, подготовкой к первому судебному заседанию. Раскрыв на столе папку, он читал показания свидетелей и находил, что дело князя Гиоргадзе будет завершено приговором. Князь, конечно, получит минимальное наказание, но урок полезный: нечего потакать в столице империи нравам горцев, которые, чуть что, за кинжал хватаются или палят куда ни попадя.
        В дверь постучали. Бурцов разрешил войти.
        На пороге показался Сверчков, недавний выпускник Императорского училища правоведения, которого следователь взял к себе в помощники. Юноша закончил с отличием, толковый, послушный, исполнительный. К тому же почерк аккуратный. Что для ведения дел главнейшее достоинство. В общем, молодой человек со способностями, у которого впереди отличная карьера. Если Бурцов позаботится.
        – Вам чего? – ласково спросил он.
        Сверчков, всегда опрятно одетый и причесанный, выглядел немного странно. Взгляд его блуждал, как будто юноша ослеп и не понимает, что перед ним. Нельзя было подумать, что помощник пьян или с похмелья. Сверчков к спиртному не прикасался даже в студенческие годы. Образ для подражания, по-иному не сказать.
        – Простите… Александр Васильевич… Я… Нет, – проговорил он, будто потеряв дар речи. И захлопнул за собой дверь. Излишне громко.
        Бурцов только головой покачал. Влюбился, что ли, юный помощник? Ох уж эти барышни, так и сворачивают головы. Не говоря уже о разбитых сердцах. Жаль, дела неподсудные. Он занялся показаниями мещанки Рыдалевской, но снова раздался стук.
        – Войдите! – крикнул Бурцов в некотором раздражении.
        В двери опять торчал Сверчков. Юноша как будто не знал, что делать, пребывая в растерянности.
        – Что же это? – пробормотал он.
        Следователь, конечно, покровительствовал молодому дарованию, но всему есть границы. Окружной суд не место для забав. А для глупых розыгрышей – тем более.
        – Что вы себе позволяете? – прокурорским тоном спросил он. Чтобы мальчишку страх пробрал как следует. А дурь испарилась. – Это как понимать, Сверчков? Ведете себя как полоумный. Напился, что ли? А ну-ка, прийти в чувство… Смотри у меня…
        Бурцов постучал пальцем о край стола. Как стучит строгий родитель, угрожая гимназисту взяться за ремень, если тот не возьмется за ум.
        Пробормотав извинения, Сверчков выбежал вон. Дверь хлопнула так, что звякнуло в стеклах. Что было уж совсем невероятно.
        – Да что с ним, в самом деле? – пробормотал Бурцов, подумывая, не послать ли за доктором. Парнишка казался малость свихнувшимся. Чего раньше за ним не водилось. Даже в лихие студенческие годы. Неужто примерным поведением повредил мозги?
        Загадку следователю по особо важным делам разрешить было не суждено.
        Дверь кабинета снова распахнулась. Вошел Сверчков с каменным лицом. Бурцов не успел и рта раскрыть, ни пригрозить, ни успокоить. Юноша вскинул руку. В которой сжимал револьвер. Держал неумело, ствол танцевал, как балерина императорского театра.
        – Ты… Ты… что удумал… – только успел пробормотать Бурцов, который еще не бывал на расстреле. Хотя многие революционеры отдали бы бороду Карла Маркса до последнего волоска, чтобы всадить ему пулю промеж глаз.
        Сверчков нажал на курок. Хрустнул выстрел, за ним другой. Помощник стрелял в своего благодетеля до последнего патрона. И щелкал пустым барабаном, пока не вбежал судебный пристав, повалив его. Такого скандала в Окружном суде еще не случалось.
        19 октября 1898 года
        4
        В здании Департамента полиции на Фонтанке имелось подлинное сокровище. О котором многие в столице слышали, но мало кто знал, что находится оно именно тут. Сокровище не было ни слитком золота, ни сейфом, набитым ассигнациями, ни брильянтовым колье. От этого ценность его увеличивалась многократно.
        Надо сказать, что сокровище было не предметом, который можно продать, потерять, передать по наследству или проиграть в карты. То есть сделать то, что проделывают обычно с сокровищем. Каждый, кто имел счастье или несчастье с ним столкнуться, сразу понимал, с чем, а вернее, с кем имеет дело.
        Сокровище сочетало в себе удивительный набор качеств: мощный, если не сказать гениальный, ум, глубочайшие познания в естественных науках, внешность, от которой столбенели дамы и барышни, при этом жуткий, вздорный, скандальный, отвратительный характер, от которого не было спасения. Несчастный, которому судьба уготовила попасть под горячую руку или ядовитый язык сокровища, еще долго приходил в себя и внукам рассказывал, какой чести удостоился. Впрочем, говорить об этом сокровище можно так долго, что наскучит.
        Кто же был этим самым живым сокровищем?
        Нет, не директор Департамента действительный статский советник Зволянский. Ну что директор – сегодня есть, а завтра наградили орденом и помер. Никто не вспомнит, что был такой директор. Мелочь и пустяк. Нет, и не чиновники канцелярии, которые старательно плодили бумаги, отношения и письма. И даже не швейцар при дверях Департамента, отставной унтер Филимонов, сверкавший пуговицами на холмистом пузе. Сокровище занимало несколько комнат на третьем этаже, почти под крышей, где располагалась картотека почти всех известных преступников империи и криминалистическая лаборатория.
        Надо сказать, что хозяин картотеки и лаборатории был всей криминалистикой России в единственном числе и лице. Лицо это украшали шелковистые усы. За ними тщательно ухаживали, подстригали и холили. Но что стоили эти усы без взгляда, который мог привести в оторопь участкового пристава. Во взгляде этом светились такой ум и природная сила, что слабые натуры, встретившись с ним, предпочитали или подчиниться, или сбежать.
        В общем, Аполлон Григорьевич Лебедев был настоящий уникум. То есть сокровище. Ну, или, как привык, чтобы называли его за глаза и в глаза, – великий криминалист. Что было чистой правдой. Трудом и талантом Лебедев достиг такого положения, что мог относиться к славе снисходительно, а себе позволить что угодно. Мало кто рисковал перечить ему или давать указания. Пожалуй, на такое не сразу бы решился и министр внутренних дел, если бы случилась нужда. Аполлон Григорьевич так старательно создал себе славу «ужасного гения», что под ее сенью мог заниматься наукой сколько душе угодно. Не отвлекаясь на всякую мелочь вроде убийства в уличной драке.
        Сегодня он ожидал посетителя. Директор Зволянский упрашивал принять гостя так смиренно и кротко, что Лебедев поддался. Кроме множества слабостей, которым криминалист потакал, у него было доброе сердце. Хотя пряталось оно так глубоко, что о нем знали немногие. Уговаривая, Зволянский забыл упомянуть, с какой целью явится визитер. Уточнять Лебедев не стал: какая разница, кого проучить, если дураком окажется. Дураков и подлецов Аполлон Григорьевич душил, как тараканов. То есть безжалостно указывал, кто они есть на самом деле.
        Залетные гости в лаборатории были редки. Сказать по правде, соваться сюда решался мало кто. Чиновники Департамента обходили зловещее место стороной. А вольных посетителей, включая репортеров газет, дальше швейцара не пускали.
        К приему гостя Лебедев подготовился. Вытащил из архива самые ужасные фотографии, снятые на местах преступлений, и расставил так, чтобы попадались на глаза. Куда бы несчастный ни бросил взгляд, везде его ожидали разрубленные, порезанные, изувеченные тела. Предельная живописность человеческой жестокости.
        Ровно в десять часов утра, как было условлено, в дверь постучали. Без ропота и почтения вошел господин среднего роста, довольно энергичный, как будто за завтраком опустошил целый кофейник. Он резко поклонился, назвался и выразил восхищение. Аполлон Григорьевич так и стоял, сложив на груди руки, ответил ленивым кивком подбородка, наблюдая, что будет дальше. Гость огляделся и стал рассматривать фотографии с нескрываемым интересом, хмыкая и покачивая головой, будто одобрял зверства.
        – Чудесная у вас коллекция, – сказал он, причем в голосе мелькнула нотка зависти. – Куда сильнее снимков у Гофмана[5 - Знаменитый учебник судебной медицины немецкого профессора Гофмана. Выдержал шесть изданий.]. Феноменально!
        Подобного комплимента Лебедев не ожидал. Он тем более был приятен, что попал в потаенный уголок сердца: Аполлон Григорьевич мечтал написать учебник криминалистики – всеобъемлющий, который потеснит все прочие работы, и Гофмана в том числе. Лучший в мире учебник по русской криминалистике. Только его все время отвлекали на разные глупости: то убийство, то отравление, а то и кража со взломом.
        – Вы кто будете? – спросил Лебедев с интересом, в котором мелькнуло дружелюбие. Еле заметно, но мелькнуло.
        – У меня частная врачебная практика, принимаю на Литейном проспекте.
        И тут Лебедев вспомнил, что ему попадались книги, которые доктор Погорельский издал: про случай исцеления паралича всех конечностей при помощи гипнотизма, наблюдения во время эпидемии оспы в Елисаветграде в 1887–1888 годах и что-то еще об изучении имен из Библии. Подробно не штудировал, но выглядело вполне достойно. В общем, расправа над гостем откладывалась. Да и человек с виду забавный. Только излишне нервный. Погорельский не мог стоять на месте, раскачивался и подпрыгивал.
        – Чем могу помочь? – спросил Лебедев чуть ли не ласково.
        Погорельский повторно выразил бурный восторг, что ему оказана честь… Ну и тому подобное. Похвалам Лебедев внимал благосклонно. От умного человека и похвала приятна.
        – Привела меня к вам не нужда, а желание помочь, – сказал Погорельский, вдруг оборвав комплименты.
        Аполлон Григорьевич только хмыкнул:
        – Помочь? Мне? Вот не ожидал… И в чем же?
        – Слышали о парижском докторе Ипполите Барадюке? – Погорельский произнес фамилию трепетно.
        – Приходилось, – ответил Лебедев уклончиво, чтобы не испугать гостя раньше времени. Тема не слишком радовала: по мнению криминалиста, месье Baraduc был обыкновенным шарлатаном. Или ловким жуликом.
        – Два года назад, в июне 1896-го, доктор Барадюк представил на заседании Парижской академии медицины отчет об экспериментах, – продолжил Погорельский. – Используя магнитометр аббата Фортена, который он усовершенствовал и назвал биометром, доктор Барадюк наглядно показал, что в человеческом теле существует таинственная, неосязаемая и неведомая сила, которая истекает из него. Он назвал эту энергию force vitale – «сила жизни». И доказал: она существует!
        Погорельский был взволнован до крайности. Лебедев подумал, не предложить ли доктору успокоительного.
        Вот уж сюрприз… Не зря Зволянский не стал вдаваться в подробности. Доктора следовало выставить вон немедленно, но Аполлоном Григорьевичем овладела не столько жалость к свихнувшемуся доктору, сколько интерес экспериментатора: что же дальше будет?
        – Очень хорошо, сила жизни. Истекает из нас, – согласился он. – И что с того? Мало ли что из нас вытекает.
        Доктор многозначительно потряс пальцем.
        – Это открытие не только велико само по себе, но имеет практическое значение!
        – Электрические лампочки зажигать?
        – Вы почти правы! – вскричал Погорельский, захваченный чувствами. – Эманации этой энергии, приливы и отливы, могут быть зафиксированы на фотографической бумаге!
        Тут доктор схватил фотографии убийств и потряс ими, будто билетом, выигравшим в лотерею.
        – Они могут стать видимыми!
        – Вы меня прямо растрогали, – сказал Лебедев, стараясь на глаз оценить, сколько в Погорельском осталось здравого разума. А ведь кто-то приходит к нему лечиться. Несчастные пациенты. – При случае займусь этим вопросом. Это все?
        Погорельский швырнул снимки не глядя.
        – Дорогой Аполлон Григорьевич, только представьте, какие перспективы открываются для криминалистики!
        – Это какие же?
        – Мысль человека – та же энергия! А если так, мы можем фотографировать мысли! Это не фантастика! Доктор Барадюк представил на упомянутом мною докладе более двухсот снимков мыслей!
        – И его не выгнали?
        – Наоборот! Доклад имел громадный успех! Парижские академики аплодировали доктору стоя!
        – Чего еще ждать от французов, – сказал Лебедев, невольно подумав, что бы сделал он, окажись на том заседании. Надолго бы запомнили…
        – Я знаю, как фотографировать мысли! – Доктор сиял, будто ему вручили приз на скачках. – Я передам вам эти знания! Только представьте: ни один преступник, ни один подозреваемый теперь не сможет скрыть свои мысли! Они будут сфотографированы! Это переворот в науке! С преступностью будет покончено! Не останется ни одного злодея, чьи мысли были скрыты! И все это – в ваших руках! Могу предоставить доказательства! Немедленно! Сейчас!
        Сумасшедшие бывают убедительны. Аполлон Григорьевич понял, как Погорельскому удалось пробиться к директору Департамента. В безумных словах мелькало нечто, что раздразнило его любопытство. Наверняка все это полная чепуха. На девяносто девять процентов. Но оставался один процент, оставалось великое «а вдруг?». Соблазн был велик. И Лебедев ему поддался.
        – Ну, удивите меня фотографиями мыслей… Надеюсь, приличных, – сказал он.
        Доктор вскинул руки.
        – За мной, мой друг, за мной! Вас ждут открытие и потрясение! Я отведу вас в мир непознанного!
        – Далеко ли? – спросил Лебедев, погладив ус. – Пролетка до мира непознанного довезет?
        – Зачем пролетка? – Погорельский подбежал к двери и распахнул. – Тут совсем рядом!
        Все-таки сумасшедшие начисто лишены чувства юмора. Слишком серьезны, бедолаги. Лебедеву оставалось надеть пальто и шляпу. Он убедил себя, что поддается из милосердия к больному.
        5
        По широкой мраморной лестнице все того же Департамента полиции неспешно поднимался моложавый господин. Плотной фигуре было тесно в осеннем пальто. Крепкая, как у борца, шея вылезала из воротника. Лицо его, не слишком широкое и не слишком узкое, было непримечательным. Довольно обыкновенное лицо. Но, случайно заглянув в него, барышни забывали о скромной мужской красоте этого господина, сраженные и околдованные. Навсегда запоминали они роскошные усы вороненого отлива (не путать с вороным), непокорный соломенный вихор и особенно глаза. В глазах этих барышни замечали нечто коварное, циничное и при этом трогательное, что нежным уколом ранило их сердечко. С перепугу они решали, что это милая беззащитность, которая так притягательна в мужчине. В чем жестоко ошибались. Путая смазливость с умом. Барышням простительно. Но если подобную ошибку совершал человек недобрых намерений, ему приходилось сильно пожалеть. Обычно на каторге или за решеткой. Как суд и присяжные решали.
        Господин служил в сыскной полиции немногим больше трех лет. За такой срок иной ловкий чиновник обзаводится нужными знакомствами и покровительством, чтобы делать карьеру. Он же меньше всего думал о чинах и наградах. При этом заработал определенную славу. Нельзя сказать, что его встречали с цветами и фанфарами в полицейских участках. Нельзя сказать, что чиновники сыска, товарищи его, приносили по утрам чай с медом в знак уважения. Нельзя сказать, что начальство было к нему благосклонно. Совсем наоборот. Многие считали его невозможным, дерзким, наглым и даже циничным. Кое-кто поговаривал о неблагонадежности. Но змеиный шепот коллег улетал дымом. Господин с усами вороненого отлива продолжал служить. Причем так успешно, что заслужил уважение в воровском мире столицы. Вор скорее отдаст должное толковому сыщику, чем бездарный чиновник. И ничего с этим не поделать.
        К злословию и скрытой зависти он относился так же равнодушно, как к пробегавшим мимо чиновникам.
        Господин вошел в приемную директора Департамента, назвал себя и сказал, что ему назначено. Случайно или нет, как раз в тот час, когда доктор Погорельский уже проник в лабораторию Лебедева. Секретарь живенько юркнул из-за стола, показывая расположение (не свое, а директора), принял пальто и проводил в кабинет.
        Хозяин кабинета в свой черед обрадовался вошедшему.
        – А, Ванзаров! – благодушно воскликнул он. – Мы уж вас заждались… Проходите, проходите прямо сюда…
        Зволянский указал на приставной стол для совещаний. На другой стороне стола сидел господин в строгом черном костюме. Встать не счел нужным.
        – Знакомы? – спросил Зволянский.
        Ванзаров знал этого человека, показавшего превосходство перед младшим чиновником. Некоторые дела, по которым он занимался розыском, попадали в суд через следователя по особо важным делам.
        – Не имею чести, – ответил он.
        Ему представили Бурцова. Что было необязательно. Его слава, а точнее беспощадность, доходящая до жестокости, гремела на всю столицу. И разносилась по уголкам империи. Особенно по сибирским и уральским каторгам. Господин был слишком серьезным, чтобы позволять с ним вольности. Ванзаров не позволил: сел на указанный стул, ожидая дальнейшего.
        Директор не знал, как подступиться, путаясь в пространных предисловиях. Как послушный чиновник, Ванзаров молчал и ждал. Для чего вызвали его на личную встречу, тем самым обойдя, глубоко обидев и взволновав господина Шереметьевского, начальника сыска, было неясно.
        – Эраст Сергеевич, позвольте мне, – сказал Бурцов, уставший от потока бесполезных слов.
        Зволянский с облегчением предоставил ему слово.
        Следователь привык к фактам и точности. Излагал кратко, сухо и ясно. Дело было простейшим: его помощник Сверчков, юноша примерного поведения, закончивший с отличием Училище правоведения, два дня назад ни с того ни с сего разрядил в него обойму револьвера прямо в здании суда. Следовало выяснить причины этого поступка.
        Повисла тишина. Зволянский не знал, что еще добавить, Ванзаров неподвижно рассматривал что-то невидимое на столешнице.
        – Ваш протеже под надзором родителей, дело не заведено, – наконец сказал он.
        В каменном лице Бурцова мышца не дрогнула.
        – Откуда узнали, что Сверчков мой… протеже?
        – Меня бы вызвали к арестованному в участок или тюрьму. Если стрелявший не арестован, случай не предан огласке. К тому же его не было в сводке происшествий. Обычного преступника вы бы не отпустили. Но своего человека пощадили. Простая логика.
        Прямота была чрезмерной, на грани вызова. Зволянский тихонько крякнул. Но Бурцову понравилось.
        – Слышал о вас, Ванзаров, много интересного, – сказал он. – Думаю, выбор Эраста Сергеевича верный. – При этом директор сделал вид: дескать, какие пустяки, как можно не знать лучшего сыщика, то есть чиновника сыска. – Используйте проницательность до конца, угадайте причину происшедшего.
        К похвале Ванзаров остался равнодушен.
        – Я не умею угадывать, – невежливо ответил он.
        – Чем же пользуетесь?
        – Ничего лучше логики Сократа для сыска не придумано, – сказал Ванзаров, умолчав о некоторых методах, знать о которых не полагалось никому. Ну, почти никому…
        Бурцов одобрительно кивнул.
        – Вот как… Неожиданно… Как-нибудь просветите, а то в голове от Сократа после гимназии остались смутные тени… Так чем же удивит ваша логика?
        – Позвольте вопрос?
        – Не стесняйтесь.
        – Сверчков прошел медицинское освидетельствование?
        – Бехтерев уверен, что юноша психически здоров.
        Ванзаров задумался на краткий миг.
        – Сверчков занимался расследованием некоего дела по вашему поручению. Занимался негласно.
        Следователь владел чувствами, как каменная статуя.
        – Доводы?
        – Юноша стреляет в здании суда. Если исключить сумасшествие, причины могут быть две. Первая: несчастная любовь, в которой вы играли роль… двусмысленную. – Ванзаров пожалел уши Зволянского и не сказал «обольстителя». – В таком случае вам, господин Бурцов, мои услуги не потребовались бы. Справились бы с бедой самостоятельно. Вторая: Сверчков попал под влияние революционеров-боевиков. Но тогда с ним бы беседовали не здесь, а на Гороховой[6 - На улице Гороховой, 2, в доме градоначальства, располагалась также политическая полиция: Отделение по охранению общественной безопасности и порядка, в просторечии – охранка.]. Мое участие опять излишне. Исходя из двух предыдущих тез, делаем вывод: Сверчков не ревнует и не заразился марксизмом-бомбизмом. Значит, ему было поручено изучить нечто, представляющее интерес для вас. Но закончилось неожиданно. Буду рад, если укажете на ошибку…
        Зволянский сидел тихо как мышка. Втайне радуясь, что такие орлы служат в его Департаменте, а не в Министерстве юстиции, к которому относились судебные следователи. Бурцов испытывал противоположные чувства: все-таки сам занимается расследованием преступлений, хоть и раскрытых. И вдруг – такая прыть. Кто бы мог подумать…
        – Хороший урок, господин Ванзаров, – сказал он. – Пожалуй, пора браться за Сократа. Есть что добавить?
        – Сверчков стрелял из вашего револьвера.
        – А это как узнали?
        – Судя по вашему рассказу, у юноши случился внезапный порыв, – ответил Ванзаров. – В оружейный магазин не побежал. Так как он ваш помощник, вероятно, вы дали ему почистить свой револьвер. Сверчков почистил и оставил в столе. Откуда и достал…
        – Ого! – вырвалось у Зволянского.
        – Может, скажете, куда я его послал? – спросил Бурцов не слишком радушно.
        – Нет, не скажу, – ответил Ванзаров, чтобы совсем не расстроить следователя, который наверняка будет принимать у него дело для суда.
        Предел возможностей логики внес некоторое успокоение в душу Бурцова.
        – Хоть на этом спасибо, – сказал он. – В таком случае кратко опишу ситуацию…
        Последнее время в столице снова появились кружки спиритизма. Чем они занимались на самом деле, было не ясно. По некоторым признакам спиритизм мог оказаться небесполезным при раскрытии уголовных дел. Для выяснения этого и был направлен Сверчков. Негласно, разумеется. Нечто подобное Ванзаров ожидал.
        – В какой кружок направили Сверчкова?
        – Самый авторитетный: при журнале «Ребус», – ответил Бурцов.
        В младших классах гимназии юный Ванзаров беззаветно увлекался «Ребусом». И не было журнала лучше. В нем печатали загадки, шарады, анаграммы и занимательные ребусы, за разгадкой которых были проведены многие часы скучных уроков. Но постепенно в журнале становилось все меньше умного развлечения, а все больше ерунды. Пока спиритизм не вытеснил ребусы окончательно. Ванзаров перестал покупать по воскресеньям свежие выпуски, посчитав смену редакционного направления предательством разума. А много лет спустя в рассказе Чехова он прочел, как черт, явившийся пьяному, сообщает, что некоторые черти поступили на службу в журнал «Ребус»[7 - «Разговор пьяного с трезвым чертом».], и немного взгрустнул: какой журнал загубили. В общем, у Ванзарова к «Ребусу» был личный неоплаченный счет. Но чем оплатишь разбитую детскую мечту?..
        – Кто ввел его в кружок? – не вдаваясь в личные подробности, спросил он.
        – Доктор Погорельский, – поспешно ответил Зволянский. – Достойный человек, оказывает нам услуги…
        – Господин Бурцов, что именно поручили Сверчкову?
        – Выяснить, может спиритизм указывать на виновного или нет.
        – А вы как полагаете? – спросил Ванзаров, не удержав язык за зубами. Что случалось с ним в самый неподходящий момент. Язык Ванзарова вел себя как ему вздумается. Чем навлекал на хозяина порой ненужные хлопоты.
        Бурцов нахмурился. Хоть статуе нахмуриться трудновато.
        – Интерес практический: на сеансе можно узнать имя убийцы или причину смерти жертвы. Никакой мистики.
        Не надо было спрашивать, каким образом добытые сведения судебный следователь представит в суде. Ванзаров и так позволил себе лишнего. Но похвалить идею со спиритизмом не мог. Хорошо хоть Лебедев не слышит…
        – Что требуется от меня?
        – Мне нужно знать причину поступка Сверчкова, – ответил Бурцов. – Настоящую причину. Прошу заняться срочно. Приложить все усилия… Включая вашу логику… Делайте что хотите, но разберитесь с этим…
        – Господин Шереметьевский согласился не утруждать вас ничем иным, пока не закончите дело, – сообщил Зволянский с таким пафосом, будто повысил жалованье. Неужели не понимает, что этим разозлил начальника сыска, и так не слишком жалующего сыскной талант.
        – Надеюсь, вы понимаете, что дело сугубо конфиденциальное, – добавил Бурцов.
        Ванзаров понимал. Он спросил адрес Сверчкова и обещал сделать все, что сможет.
        Когда дверь кабинета за ним закрылась, Зволянский спрятал начальственное радушие и глянул на Бурцова. Он не скрывал, что недоволен происшедшим.
        – Только искреннее уважение к вам, Александр Васильевич, заставило меня пойти на это, – сказал он, делая ясный намек.
        Бурцов понял на лету.
        – Не забуду вашей помощи, Эраст Сергеевич… Дело такое тонкое, поручать надо осмотрительно. Сами понимаете…
        Зволянский понимал.
        – Почему не раскрыли главных обстоятельств?
        – Пусть копает, как сумеет, – ответил Бурцов. – Вдруг найдет, чего не ожидаем… Молодой и резвый. Чрезвычайно резвый. Скачет без удил и шпор. Куда только прискачет.
        Пообщавшись с Ванзаровым, следователь по особо важным делам убедился: этот нагловатый господин без почтения и подобострастия к начальству сможет многое. Надо быть готовым ко всему…
        6
        Иногда в Лебедеве просыпалось человеколюбие. С этим пороком он старательно боролся, но бывало, порок побеждал. Тогда он прощал приставам любую глупость или вручал актриске лишнюю десятку после приятного вечера. Нечто подобное пробудилось в нем сейчас. Вместо того чтобы отделаться, Аполлон Григорьевич покорно следовал за ненормальным доктором. Погорельский, не замечая человеколюбия, которому бывает предел, болтал о прорывах в знаниях, которые современная наука игнорирует. Лебедев терпеливо сносил околесицу. Сумасшедший, что возьмешь…
        Доктор перебежал через Пантелеймоновскую улицу, упиравшуюся в Фонтанку, и потащил в Соляной городок. Складов соли там лет сто как не бывало, а вот выставки и лекции проводились регулярно. Лебедев с тоской подумал, что криминалистика – ревнивая девица: отнимает у него все время, кроме того, что достается актрискам. Давненько не испытывал он простого счастья: купить билет в лекторий, усесться на хлипкий венский стул и послушать о милых пустяках вроде выращивания комнатных растений или философии Гегеля. Он успел заметить на входе афишу, которая сообщала о V Фотографической выставке, проводимой Императорским Русским техническим обществом.
        Залы с фотографиями Палестины Погорельский миновал так быстро, будто спасался от палящего солнца, и затащил в самый конец экспозиции, где на стене было развешено нечто несуразное. Лебедев даже не сразу понял, что именно сфотографировано. Приглядевшись, узнал кисти руки, ладони, отдельные пальцы и даже ступни. Выглядели они белыми отпечатками на глубоком черном фоне. Нечто отдаленно похожее на фотографии, сделанные при помощи X-лучей, открытых Рентгеном. Но это было другое. Снимки Рентгена Лебедев видел много раз: на них кости просвечивали в туманной оболочке кожи. На фотографиях, которые гордо демонстрировал Погорельский, костей не было, а рука или нога выглядели так, будто ими макнули в краску и приложились к черному листу. Контур был четкий, но от него исходило многое множество пушистых иголочек, похожих на морозный рисунок.
        – Что вы на это скажете, господин Лебедев?! – победоносно спросил доктор.
        – Мысли из пальцев выходят. Свежо и дерзко, да…
        На него отчаянно замахали.
        – Имеете возможность наблюдать полное и окончательное доказательство животного магнетизма, которым обладает каждый человек! Его истечение, истечение силы жизни, зафиксировано на этих снимках! Хотите узнать, кто их сделал?
        Не успел Лебедев отказаться от подобной чести, как на него обрушилась лавина. Не давая слово вставить, Погорельский доложил, что на выставке представлены электрофотограммы великого отечественного электролога и электрографа Якова Оттоновича Наркевича-Иодко. Он первый осознал возможность фиксации невидимых токов человека при помощи электрического разряда. У себя в поместье под Минском начал опыты на растениях, затем перешел на людей. После чего отправился в Париж, где вместе с доктором Барадюком достиг фантастических результатов, малая часть из которых представлена на выставке.
        – Экий оригинал: крестьян током бьет, – сказал Лебедев, утомленный обилием слов с приставкой «электро». – Соскучился по крепостному праву?
        – Неправильно поняли! – вскричал Погорельский. – Метод прост и совершенен. Для электрофотографии нужна индукционная катушка Румкорфа и источник постоянного тока, например батарея Грене. Катод катушки соединяется с изолированным металлическим стержнем, обязательно с заостренным концом, и направляется в атмосферу. Анод опускают в пробирку с подкисленной водой. После чего субъект…
        – То есть крестьянин? – уточнил Лебедев.
        – Да кто угодно! Так вот, данный субъект должен встать на каучуковый или резиновый коврик для изоляции…
        – А если калоши надеть?
        – Можно и калоши, – раздраженно ответил доктор. – Далее испытуемый кладет одну руку на фотографическую или желатиновую пластинку, а в другой сжимает пробирку с анодом. Проходит несколько мгновений, и снимок силы отпечатывается! Остается только сделать вираж, фиксаж и печать фотографии!
        Если бы не выставочный зал, Лебедев извлек бы беспощадное оружие: никарагуанские сигарильи, от запаха которых лошади теряли разум, а женщины рыдали безутешно. Нет, он, конечно, слышал об открытии знаменитым профессором Тархановым поверхностного электричества на коже человека. Но чтобы такое нагородить…
        – Вы знакомы с открытием Тарханова, – не унимался Погорельский, будто проникнув в мысли криминалиста. – Но это совсем, совсем иное! Это шаг вперед, шаг в будущее!
        Лебедеву хотелось не в будущее, а в лабораторию. С него было достаточно.
        – Потрясающе интересно, – сказал он, разминая в кармане пальто сигарилью. – Этот день будет выжжен в моем сердце. Просто открыли мне глаза…
        – Так вы поняли?! – искренно и наивно обрадовался доктор.
        – Все понял, уважаемый Мессель Викентьевич…
        – Так вы заметили?!
        – Больше, чем хотел… Чрезвычайно познавательно… Прошу простить, ждут дела…
        Погорельский раскинул руки, будто хотел сжать криминалиста в объятиях.
        – Господин Лебедев! Да посмотрите: они же все разные!
        В призыве было столько боли и надежды, что Аполлон Григорьевич не удержался и взглянул. Действительно, рисунки иголочек, исходивших из рук, выглядели особенно. У кого-то похожи на пушинки одуванчика, у других – как язычки пламени.
        – У сухого и свежего листа, у здорового и больного человека, у мужчины и женщины энергия дает разный рисунок! Если их изучить и систематизировать – можно ставить верный диагноз и лечить скрытую болезнь верно!
        В этом порыве мелькнула искра разума. На любое проявление разума Лебедев реагировал как гончая на лису. Нельзя было не согласиться: отличия есть.
        – Ну и что это дает? – спросил он, разглядывая фотографии.
        – Смотрите: у мужчин всегда особый тип проявления силы, я назвал его энергиты. У женщин совсем другой: это динамиды. А вот эти шарики, – доктор указывал на еле заметные светлые круги, витавшие вокруг отпечатков, – получили название булеты… Уже начал классификацию. Впереди так много работы…
        – Допустим, для медицины будет прок. А для криминалистики?
        – Путь к фотографированию мыслей открыт! – сообщил Погорельский. – Безграничные возможности!
        Как видно, сам он обладал неисчерпаемым запасом животного магнетизма. Или жизненной силы. В чем Лебедев видел тонкое проявление безумия.
        – Вы сказали, что тот француз научился их фотографировать? – спросил он.
        – Доктор Барадюк держит в секрете свой метод. Даже Наркевичу-Иодко не раскрыл! А ведь они вместе проводили опыты…
        – Какой жадный и мерзкий этот Барадюк: открыл и ни с кем не делится. Так в науке не поступают. Ну, попадись он мне…
        – Не важно! Я понял, как делать снимки мыслей на основе электрофотографии!
        На всякий случай Лебедев оглянулся: ничего похожего на мысли в экспозиции не нашлось.
        – Приглашаю вас к себе в кабинет! – сказал доктор, протягивая ему руку. – Там вы все узнаете. Поверьте, не пожалеете!
        Аполлон Григорьевич хотел сказать веское и решительно «нет» наглой манипуляции великим криминалистом. Но почему-то согласился. В самом деле, кабинет доктора неподалеку. А вдруг великое открытие? Лебедев уже прикинул, чьи мысли сфотографирует в первую очередь. Был у него на примете отличный кандидат…
        7
        Титулярный советник Сверчков вышел в отставку не слишком состоятельным. За долгие годы беспорочной службы его наградили пенсионом. Крохотным, но все лучше, чем ничего. Иного состояния, кроме остатков приданого супруги и домика в Шувалове, который сдавался дачникам на лето, у него не имелось. Что объяснялось не слишком хлебным местом службы и брезгливостью к взяткам. Редкое достоинство для чиновника.
        Тем не менее господин Сверчков снимал небольшую, но приличную квартирку на Захарьевской улице. Поближе к Окружному суду и службе драгоценного сыночка. Это была мельчайшая из жертв, какие Сверчков-старший совершал ради единственного чада. Так, напрягая все силы, обеспечил ему обучение в училище правоведения (на казенный кошт сынок не попал), что раскрывало перед юношей перспективы карьеры. Одевал у лучших портных столицы и выдавал на карманные расходы сколько нужно. Сам же вместе с супругой часто пивал пустой чай, радуясь, что милый Евгений угощает приятелей у Палкина или в «Дононе»[8 - Одни из самых дорогих ресторанов Петербурга.]. Ведь связи надо поддерживать с юности.
        Незнакомцу Сверчков обрадовался как родному, окунув в волны добродушия. Когда же узнал, что господин Ванзаров прибыл по поручению самого господина Бурцова, переполошился, стал звать супругу, чтобы накрывала на стол, и выражать восторги такой чести, оказанной их семейству. Ванзаров просил ни о чем не беспокоиться, ему нужно обсудить важное дело с Евгением. По поручению Бурцова, разумеется. Такое обстоятельство привело Сверчкова в повиновение. Он вообразил, что сыночку светит продвижение и прочие блага. Которые господин Ванзаров может принести с собой. В распоряжение гостя была предоставлена гостиная, любящий отец с супругой удалились на кухню.
        Трудно сомневаться, что любящий родитель до сих пор ничего не знал о поступке сына. Неужели Бурцов поберег старика?
        Среди методов Ванзарова имелся один совершенно секретный, который он назвал психологикой. Лебедев категорически отказывался признавать его, называя лженаукой. Тем не менее метод работал. Потому что был прост. Стоило определить черты характера человека, чтобы понять, какие поступки он может совершить, а какие нет. Исходя из условий ситуации. В психологике, конечно, многое держалось на опыте Ванзарова и больше относилось к искусству, чем строго к науке. Но какое это имеет значение, если результат был.
        С точки зрения психологики такого не могло быть. Нельзя представить, чтобы Бурцов не намекнул Сверчкову-старшему о том, что натворил его сынок. Тут ведь не то что места лишиться – на каторгу не загреметь бы. Тем не менее в доме царили покой и благодать. Как будто ничего не случилось.
        Между тем Сверчков тихонько постучался в дверь и попросил Женюшечку выйти: к нему пришли. Из комнаты раздался капризный голос:
        – Ну кто там еще?
        Батюшка доложил, что прибыл господин Ванзаров от самого Александра Васильевича. Что подействовало. Сверчков-младший обещал явиться в считаные минуты, только приведет себя в порядок.
        Пока юноша наводил красоту, Ванзаров огляделся. Гостиная была обставлена потертой мебелью, доставшейся вместе с квартирой. Зато на стенах помещалась выставка фотографий, не уступавшая Соляному городку. Во всяком случае, в количестве. Каждый шаг Женечки Сверчкова, от карапуза на коленях матери до лощеного студента-правоведа, был зафиксирован, помещен в рамочку и вывешен для обозрения. Сердца родителей переполняла любовь к чаду.
        Сверчков оделся на удивление быстро. И тщательно: аккуратная сорочка, скромный галстук, вычищенный сюртук. Волосы уложены, усики приглажены. Гладко выбрит, ногти подстрижены. Модный, чистенький, свежий, хорошо воспитанный юноша. Не подал руки старшему, а вежливо поклонился. Молниеносный портрет, который Ванзаров научился составлять в первые секунды, когда лицезрел незнакомого человека, говорил: юноша прямолинеен, умен, сообразителен, не без хитрости, желает выслужиться. Ничего преступного или порочного. Судя по спокойствию и радушию, с каким встретил Ванзарова, неприятностей не ожидал. Как будто их не было вовсе. Неужели так уверен в своем покровителе?
        – С кем имею честь? – спросил он подчеркнуто официально.
        Ванзаров сказал, что служит в Департаменте полиции. Без лишних подробностей. Сверчков ответил многозначительным поклоном.
        – Рад знакомству, Родион Георгиевич… Прошу вас садиться… Желаете чаю, кофе или приказать коньяку? – Юноша играл радушного хозяина. – Чем могу помочь?
        – Господин Бурцов попросил меня разобраться в происшествии, – сказал Ванзаров, садясь в продавленное кресло и чувствуя под собой пружину.
        Сверчков почтительно сел вслед за гостем.
        – В каком именно происшествии? Из тех, что мы готовим к процессу? – спросил он, готовый отвечать на любой вопрос, как послушный гимназист.
        Юноша не врал. Для этого у него недостает способностей. Он действительно не понимал, о чем идет речь. Искренне не понимал.
        – Почему вы дома, а не на службе? – спросил Ванзаров.
        – Александр Васильевич был так любезен, что предоставил мне несколько выходных дней. Такое блаженство, трудно описать. Можно только в ножки поклониться моему благодетелю…
        – Бурцов дал вам отпуск после того, как отвез к Бехтереву?
        На лице Сверчкова отразилось беспокойство. Нет, ничего не умеет скрывать.
        – Откуда вам известно? – тихо спросил он. – Александр Васильевич просил меня даже родителям ничего не сообщать…
        – А почему поехали на консультацию?
        Сверчков замялся, как будто стеснялся.
        – Два дня назад со мной произошла неприятность: упал в обморок в кабинете Александра Васильевича… Так стыдно…
        – Опишите подробно.
        Юноша смутился окончательно.
        – Не могу вспомнить… Даже как оказался в кабинете. Пришел в себя, когда меня поднимал с пола судебный надзиратель… Упал в обморок.
        – Обморок и все?
        – Так неприятно… Господин Бурцов сразу предложил поехать на консультацию…
        Нет сомнений: Сверчков ничего не помнит о выстрелах.
        – Бурцов поручает вам чистить свой револьвер? – спросил Ванзаров.
        – Ну конечно… Такой пустяк, и говорить не стоит. Отчего бы в свободную минуту не оказать услугу. Так устаешь от бумаг, что хочется что-то поделать руками…
        На Ванзарова был устремлен открытый взгляд, без вызова, без хитрости.
        – Господин Бурцов сообщил, что направил вас в спиритический кружок для негласного изучения, – сказал он. – Расскажите, что вам удалось узнать.
        Сверчков явно насторожился.
        – Он вам рассказал? – проговорил он. – Хотя что за глупость, иначе как бы вы узнали… Да, я посещаю спиритические сеансы.
        – Какова цель?
        – Выяснить, насколько спиритизм может быть применим к раскрытию преступлений.
        Юноша говорил как по заученному. Сомнений нет: врать не умеет, но скрытничает. Неумело и коряво. С таким характером за карты лучше не садиться – продуется. Хотя и карты в руки не берет, пожалуй.
        – Можете быть со мной откровенны, как с Бурцовым.
        – И не думал скрывать. С чего мне? – опять соврал Сверчков. – Меня представили в кружке журнала «Ребус». Милейшие люди… Хожу на сеансы спиритизма… Довольно любопытно. Но пока выводы делать рано.
        – Ведете дневник посещений? – спросил Ванзаров.
        Спросил не наугад: недавний студент еще не избавился от учебных привычек все записывать в тетрадку. Так подсказывала психологика. И не ошибся. Сверчков сразу сознался, что дневник есть. Вернувшись из спальни, вручил тетрадку в кожаном переплете. Почерк у него был отменный, таким только наградные грамоты писать. Судя по записям, Сверчков посещал кружок три недели, начиная с конца сентября. Сеансы проходили два или три раза в неделю. Почти все были обозначены: «квартира Иртемьева». Только 16 октября их было два. Первый обозначен: «Редакция Ребуса». Далее шел довольно странный комментарий.
        – Что значит: «провал Калиосто»? – спросил Ванзаров. – Вызвали дух великого авантюриста, а он оказался пиковой дамой?
        – Нет, это другой, – улыбнулся Сверчков. – Некий Герман Калиосто… Заявлял о себе, что умеет угадывать мысли. Напросился на показ в журнале и провалился.
        – Не смог угадать мысли?
        – Не то слово. Полный конфуз: пыжился, краснел – и ничего… На что рассчитывал? Непонятно… С ним еще должна выступать некая девица Люция, ей, кажется, десять лет, почти ребенок. Она якобы умеет предсказывать будущее… До нее не дошло, господин Прибытков, главный редактор, прекратил этот цирк…
        – Каковы впечатления о сеансах? Поверили в спиритизм?
        Сверчков старался быть сдержанным, поэтому и выдавал себя целиком:
        – Много странного и труднообъяснимого.
        – Стол поднимался? – спросил Ванзаров.
        – Возможно… Сеансы происходили в темноте…
        – Явления призраков наблюдали?
        – Пока не слишком опытен, чтобы так продвинуться в чувственном восприятии, – смущенно ответил юноша.
        Наверняка не мог понять, это у него в темноте перед глазами круги пляшут или спиритическое явление.
        – Что же видели непосредственно? – не отставал Ванзаров.
        – Нечто отвечало на вопросы, – сказал Сверчков куда более уверенно.
        – Каким образом?
        – Задается вопрос… Кто-то из участников ведет по алфавитному кругу карандашом… Три стука означает «да», верная буква, один стук – «нет». Таким образом составляется слово, ответ…
        – Сами спрашивали?
        – Да, мне было позволено…
        – Ответ был полезным?
        Сверчков помедлил, словно не хотел сболтнуть лишнего.
        – Спиритизм редко дает точные ответы. Скорее двусмысленные.
        – О чем спрашивали? – невежливо поинтересовался Ванзаров.
        – Прошу простить, Родион Георгиевич, вопрос касался моей личной жизни…
        – Вам не предсказали, что совершите большую глупость? Например, будете стрелять в Бурцова?
        Как ни старался Сверчков быть опытным светским человеком, но тут его пробрало. Он возмутился искренне, как обиженный мальчишка.
        – Да что вы такое говорите! И в помине не было… Даю вам слово!
        Ванзаров полистал страницы дневника. Между третьим и четвертым сеансом Сверчков выписал в столбик фамилии постоянных участников:
        Г-н Прибытков В. И.
        Иртемьев И. Д.
        Афина И.
        М-ль Волант
        Г-н Мурфи А. Д.
        М. Хованский
        Г-н Клокоцкий С. С.
        В. Ланд
        Док. Погорельский
        Рядом с каждой были сделаны пометки, означавшие наблюдения Сверчкова. Понятные, как детский ребус: хороший – плохой, веселый – печальный, говорил – молчал. И так далее… Больше всего значков собрал хозяин квартиры, где проходили сеансы. Судя по значкам, он находился под подозрением. Как минимум – проявлений дурного характера. Что наверняка означали зигзаги в виде молний.
        – Кто такой Иртемьев? – спросил Ванзаров. – Что из себя представляет?
        Отвечать Сверчкову явно не хотелось.
        – Иона Денисович – выдающийся магнетизер, – проговорил он с почтением. – Большой талант. Занимается изучением спиритизма…
        – «Афина И.» – его супруга?
        Юноша только кивнул.
        – Молода и симпатична…
        В лице Сверчкова мелькнуло удивление.
        – Откуда вам известно?
        Нельзя было раскрыть тайну психологики, чтобы не обидеть юношу: только супруга Иртемьева записана по имени, а ее фамилия обозначена буквой. Так делают мальчики, которым нравится хорошенькая сверстница, особенно если она уже замужем. Фамилия мужа для них неприятна, вот и сокращают до буквы. Сверчков проявил в дневнике свое отношение. Вот и вся тайна.
        – Это второй брак Иртемьева?
        – Да…
        – Его первая жена умерла года два назад?
        – Вероятно…
        Сверчков явно не желал об этом говорить. Только не мог сказать напрямик. Ванзаров не стал настаивать.
        – Опишите остальных…
        – Мадемуазель Волант… Редкая красавица, черные вьющиеся волосы, гордый профиль, электрическая женщина…
        – Искрами сыплет?
        – Нет, у нее природные неконтролируемые способности… Истечение животного магнетизма… И тому подобное…
        Ванзаров подумал, что юноша по младости лет еще не знает, как бывают опасны и непредсказуемы «электрические» женщины. И лучше, чтобы не узнал.
        – Господин Мурфи? – спросил он.
        – Ученый химик, – ответил Сверчков подчеркнуто уважительно. – Хованский – просто веселый человек, кажется, родственник Иртемьева, вроде ничем не занят. Клокоцкий – это нотариус Иртемьева. Верочка Ланд – компаньонка Афины, ну а доктор Погорельский широко известен. Родион Георгиевич, прошу простить, а в чем причина вашего интереса?
        Ванзаров пропустил мимо ушей.
        – Сами как к спиритизму относитесь? – вместо ответа спросил он, возвращая дневник. – Может он быть полезен для розыска преступников?
        Сверчков, прижимая тетрадку к груди, явно подбирал слова. Что было так же очевидно, как его неумение врать.
        – Слишком мало знаком… Видел и слышал нечто такое, чему трудно найти объяснение…
        – Когда следующий сеанс?
        – Намечен на сегодня… У Иртемьева…
        – В кружке знают, кто вы?
        – Господин Погорельский представил меня как недавнего выпускника Императорского училища правоведения, – старательно ответил Сверчков.
        Ничего более не объясняя, Ванзаров потребовал оставаться дома. До вечера. Или пока он за ним сам не придет. Для верности сослался на распоряжение Бурцова. Чтобы у юноши не было соблазна ослушаться.
        Сверчков обещал быть исключительно послушным.
        8
        Виктор Иванович проверял гранки воскресного выпуска «Ребуса». В номере печаталось продолжение обширного исследования доктора Погорельского «Животный магнетизм», была статья о случаях явления призраков, материал о богах древних скандинавов, несколько новостей спиритического движения в Европе и очередная глава романа «Легенда старинного баронского замка». Номер получался, как всегда, познавательным и полезным. Чего ждала читающая публика.
        Еще оставалось место под короткую статью. Прибытков решил сделать заметку, изобличавшую шарлатанов, которые притворяются медиумами и позорят спиритизм. В качестве примера был избран «так называемый г-н Калиосто, гастролирующий фокусник». Пустые обвинения публиковать и не думал: факты и ничего, кроме фактов. Раз сам напросился.
        В кабинет заглянул секретарь, сообщив, что редактора спрашивает какая-то дама. Наверное, восторженная читательница. Подобные личности часто заглядывали в журнал, чтобы рассказать о видениях, пророческих снах и прочей чепухе, к научному спиритизму не имеющей отношения. Прибытков не избегал ни одного читателя. Раз платят деньги – имеют право высказаться. Он разрешил барышне войти.
        С первого взгляда ему показалось, что гостья – ребенок, одетый как взрослая женщина. Что вызывало некоторое смущение.
        – Что вам угодно? – довольно строго спросил Прибытков, не предложив сесть и желая поскорее выпроводить ее.
        – Прошу выслушать меня, господин редактор…
        Женщина-ребенок говорила тихим голосом, всем видом являя смирение и покорность. Совсем не так, как ведут себя подружки привидений.
        – Желаете сообщить нечто интересное для журнала? – смягчившись, спросил он.
        – У меня к вам просьба, господин редактор…
        На просительницу, какие иногда заглядывали, чтобы выудить деньги под жалостливую историю, эта не похожа. Подобных обманщиц Прибытков насмотрелся.
        – Какого рода просьба?
        – Вы надумали разместить в ближайшем выпуске короткую статью о позорном провале Германа Калиосто…
        О том, что Прибытков хочет написать статью, знал только он. Мысль эта пришла недавно, когда после верстки остался пустой подвал. Который нечем было занять.
        – Откуда вам это известно… мадемуазель? – назвать ребенка дамой было выше его сил.
        – Я это видела, – так же тихо ответила она.
        – Видели? Где? – раздражаясь, спросил Прибытков. Тумана в разговорах он не терпел. Все-таки капитан, хоть и в отставке.
        – В том, что должно случиться… Может случиться…
        Несмотря на мягкий характер, иногда Виктор Иванович бывал несдержан.
        – Да что вы такое лепечете, барышня! – возмутился он.
        – В воскресенье выйдет «Ребус», в котором вы поместите статью… Герман Калиосто прочтет и в отчаянии наложит на себя руки… Не совершайте ошибки, господин Прибытков… Пожалейте его, он ни в чем не виноват…
        Не выдержав, Прибытков выскочил из-за стола. Со своего не слишком высокого роста он смотрел на барышню сверху вниз.
        – Кто вы такая? Почему указываете, что мне делать или не делать в своем журнале? Цензурного комитета достаточно!
        – Меня зовут Люция, – ответила мадемуазель, подняв глаза. Под ее взглядом Виктор Иванович отчего-то смутился. – Я должна была выступить перед вами после Германа. Случилось несчастье, и вы отменили выступление.
        – Несчастье? Ваш… – Прибытков запнулся, не зная, какое слово применить: муж, отец, брат, дядя или партнер, – ваш Калиосто обыкновенный жулик. Мы таких повидали множество. Будет ему уроком…
        – Герман не жулик. У него дар видеть мысли. Это правда…
        – Хорош дар: пыжился, как индюк, и никакого толку!
        – Ему помешали, – сказала Люция.
        – Помешали? Кто? Не говорите глупостей, мадемуазель…
        – Случилась беда… Я знала, что ему не нужно выступать, отговаривала, но Герман меня не послушал.
        – Вы знали, что будет провал? – переспросил Прибытков.
        – Знала и не могла помешать. Он так хотел произвести на вас впечатление своими способностями… Это было неизбежно.
        Виктор Иванович не знал, что и подумать. Эта девушка или женщина, шут ее разберет, говорила так убедительно, что нельзя было не поверить.
        – Но почему… – только проговорил он.
        – Потому что здесь, у вас, было зло… Слишком сильное, слишком уверенное, слишком мощное… Герман с ним не справился.
        – Какое зло? – в растерянности проговорил Прибытков, сбитый с толку.
        Приподнявшись на цыпочки, Люция стала шептать ему на ухо. Чем больше узнавал редактор «Ребуса», тем глубже погружался в сомнения. О том, чтобы печатать статью, он уже не думал. Тут такое может случиться…
        9
        Лебедеву уже стало интересно, насколько хватит его терпения. Как глубоко его исчерпал энергичный доктор. И сколько еще осталось. Начать с того, что в приемном кабинете Погорельского не оказалось никаких фотографий мыслей. Доктор выразился, что только догадался о методе съемки, но не решился испытать его без «серьезной поддержки». Аполлон Григорьевич стерпел и даже не вынул опасную сигарилью. А дальше начался спектакль, в котором ему была уготована главная роль.
        Погорельский с гордостью показал фотопластинку, какими пользуются фотографы в салонах. Пластинка была обернута в черную бумагу. Как оказалось, это контрольный опыт перед фотографированием мыслей. Опыт состоял в том, что Лебедев должен был зайти в темную комнату, завешенную тяжелыми шторами, плотно прижать пластинку ко лбу и настойчиво думать, думать, думать о чем-то одном. Минут пять думать, не больше.
        – Это немного устаревший метод идеопластики, или доркографии, или психофотография, то есть получение на фотопластинке изображений без посредства камеры, света или аппарата для производства токов X-лучей, одной силой мысли, – сверкая энтузиазмом и знаниями, сообщил доктор. – Метод был разработан Траиль Тейлором и проверен Глендиннингом. Вам, конечно, это известно…
        Бесполезными знаниями Лебедев голову не замусоривал. Мало того, что Ванзаров придумал психологику и балуется ей, так еще и психофотография. Только еще одной лженауки не хватало! Перспектива держать у лба пластинку, да еще в полной темноте, не слишком бодрила.
        – Может, ну ее, эту доркографию, – предложил он. – Сами говорите: метод устарел.
        – Мы, как ученые, должны руководствоваться бескомпромиссным принципом ultima ratio[9 - Здесь: окончательный аргумент.], чтобы не осталось никаких сомнений в правдивости результата. Этого требовал Гартман при изучении спиритизма, этому будем следовать мы!
        Аполлону Григорьевичу осталось только вслед за принципом проследовать в темную комнату. У него тоже есть научная жилка, и, раз вляпался в немыслимую глупость, надо терпеть. Он честно держал у лба пластинку. Вот только думать о чем-то одном не мог. Мысли его были слишком обширны.
        Наконец пластинка с мыслями Лебедева была наполнена до краев. Погорельский притащил фонарь, каким освещают фотолабораторию, и сам сиял счастьем, как электрическая лампочка. Комната осветилась пугающе-красными бликами, будто в адском подземелье забыли запереть люк. После чего доктор представил свое изобретение. Аполлон Григорьевич без труда узнал самую обычную катушку Румкорфа, которая позволяет получить электрическую искру за счет накопленного магнитного поля и пробоя воздуха. Один вывод вторичной обмотки катушки Погорельский присоединил к металлическому штырю, явно переделанному из больничной вешалки. Второй вывод он прикрутил к изолированной проволоке, изогнутой знаком вопроса. После чего, используя бинт, прикрутил загогулину к фотопластинке.
        – И что мне с этим делать? – с явным опасением спросил Лебедев.
        Ему протянули толстые резиновые перчатки.
        – Одну подложите на голову для изоляции, другую наденьте и плотно прижмите пластину к виску.
        – А вы что будете делать в это время?
        – Пущу ток!
        В оптимизме доктора слышалось нечто кровожадное. Аполлон Григорьевич мог прямо сейчас послать его, куда электрический ток не проникал. Но терпение все еще оставалось. Ему стало любопытно, чем закончится опыт. Заряд машинка вырабатывала не слишком значительный, убить великого криминалиста не удастся. И Лебедев согласился. Надел перчатку, другой прикрыл висок и приложил пластинку. Погорельский прикрутил к машинке концы гальванического элемента.
        – Готовы, Аполлон Григорьевич?
        – Не тяните!
        – Даю разряд!
        Что-то загудело, раздался щелчок. Лебедев ощутил, как волосы у него встали дыбом. Трудно сказать, что случилось с его мыслями в этот момент.
        – Снято! – крикнул доктор. – Опыт окончен! Осталось получить снимок!
        Лебедев не отдал пластинку. Еще и забрал пробную, с доркографией. Не хватало, чтобы его мысли проявлял какой-то фотограф с Невского. Он обещал сделать сам: все необходимое для проявки и печати у него имелось. Уговоры Погорельского были отвергнуты безжалостно.
        Очень вовремя раздался звонок. Доктор извинился и побежал открывать пациенту. За фотографированием мыслей, конечно, будущее, но людям хочется лечиться сегодня.
        Спрятав пластинки под мышкой, откуда их можно было вынуть, только выиграв смертный бой, Лебедев вышел в приемную. И чуть не испортил дело. Хоть удивление его было простительно. Трудно – нет, невозможно ожидать, что к Погорельскому заглянет Ванзаров. Аполлон Григорьевич быстро сообразил: друг его бесценный никогда не лечился, а если и болел, то простудой, которую пользовал водкой и медом. Лучшее лекарство от всех хворей. Значит, тут что-то другое. Тем более криминалисту был послан выразительный взгляд: «Держите рот на замке, дорогой друг».
        – Прошу простить за вторжение, я без записи, не смог пройти мимо, – сказал Ванзаров, протягивая журнал «Ребус». – Буду счастлив получить ваш автограф, доктор. Публикация «Животного магнетизма» – лучшее, что я читал по этой теме.
        – Пожалуй, пойду, – заторопился Лебедев. – Жду вас сегодня к вечеру у себя на Фонтанке, Мессель Викентьевич. Посмотрим, что получилось…
        С Ванзаровым они раскланялись, как вежливые люди, совершенно незнакомые.
        Между тем Погорельский раскрыл журнал на своей публикации и обмакнул ручку в чернильницу.
        – Кому подписать? – спросил он, пряча авторское тщеславие. Гадкое и сладостное чувство, доложу я вам, драгоценный читатель… Ну да речь не об этом…
        – Напишите: Ванзарову. Родиону Ванзарову…
        Доктор изобразил вместо слов закорючки, как это принято у докторов, размашисто расписался и протянул журнал.
        – Интересуетесь магнетизмом?
        – И не только, – сказал Ванзаров, пряча «Ребус» во внутренний карман. – Читал Перти, Карла дю Преля, Цёльнера, Серджента, Юма…[10 - Знаменитые теоретики и практики современного спиритизма.]
        – О, так вы знаток теоретических трудов по спиритизму? – обрадовался Погорельский. – Чем полагаете спиритические явления?
        – Из области психологических феноменов, – ответил Ванзаров.
        Уклончивость тем хороша, что каждый понимает ее по-своему. Доктор увидел схожесть со своими идеями животного магнетизма. Чему не мог не обрадоваться.
        – Часто сеансировали? – дружелюбно спросил он.
        – Принимал участие…
        – У кого же?
        – Был в Лондоне на сеансах великого Крукса[11 - Уильям Крукс – знаменитый физик и химик, активный сторонник и исследователь спиритизма.].
        – Феноменально! – вскричал Погорельский и с горячностью схватил руки Ванзарова. – Когда? Как это было? Расскажите…
        – Примерно полтора года назад… Просто повезло… После того, что видел, трудно сомневаться в спиритизме.
        – А в Париж, к великому Ипполиту Барадюку заезжали?
        – Не пришлось, – с тяжким вздохом ответил Ванзаров. – Доктор Погорельский, позвольте вопрос?
        – Сколько угодно, дорогой друг!
        Вероятно, любовь к спиритизму делает людей друзьями быстрее электрической искры. Со всей скромностью Ванзаров поведал, что недавно получил небольшой свободный капитал, удачно продал акции и теперь желает вложить их в изучение спиритизма. И вообще мечтает познакомиться с кружком обожаемого журнала «Ребус». Особенно с господином Иртемьевым, о способностях которого много наслышан. Нельзя ли устроить в ближайшее время.
        – Так зачем же откладывать! – вскричал Погорельский, боясь отпускать из рук уникума, который хочет финансировать спиритизм. Да о таком можно только мечтать. – Прямо сейчас и отправимся!
        У Ванзарова оказались неотложные дела. Но он обещал прибыть на Екатерининский канал в условленное время. То есть через два часа…
        – Прошу прощения за любопытство, – сказал Ванзаров уже в прихожей. – А кто этот больной господин, что был у вас на приеме?
        Погорельский выразил все удивление, на какое был способен.
        – Это же сам Лебедев! Аполлон Григорьевич! Знаменитость! Гений российской криминалистики! Его имя гремит на всю империю!
        – От чего лечите его?
        – Что вы! Он пышет здоровьем! У нас с ним общий научный интерес.
        – Какого же рода?
        – Это секрет! – Погорельский даже подмигнул. – Пока секрет. Но вскоре открытие прогремит по всему миру! Так разве вы не слыхали о Лебедеве?
        – Нет, никогда, – сказал Ванзаров. Поклонился и вышел.
        10
        Господин Квицинский не любил проводить встречи в людных местах. А предпочитал парки или сады, где кусты и деревья создают естественную защиту от посторонних глаз. Хуже всего кофейные. Кругом публика, не поймешь, кто сидит за соседним столиком, у кого уши работают, как у летучей мыши. Но дама захотела кофейную. Точнее сказать, придумала угоститься за счет Квицинского. И выбрала не какой-нибудь тихий уголок, а «Балле» на Невском проспекте.
        Квицинский смог занять самый дальний от окна столик. Мадемуазель появилась с опозданием в четверть часа. Сколько он ни бранился, что опоздания недопустимы, она извинялась, обещала больше не опаздывать и опаздывала снова. Втайне считая, что красивой барышне многое позволено.
        Она была хороша. И не скрывала этого, а, наоборот, подчеркивала. Квицинский старательно не замечал шаловливых взглядов, которыми в него стреляли. Игривость кудрявой брюнетки не знала границ. И порой выходила за пределы того, что позволительно на людях. Особенно в кофейной, где на них то и дело посматривали. Будто на любовников. Такое положение злило, но исправить его Квицинский не мог. Потому что мадемуазель при внешнем легкомыслии была толковой и наблюдательной. Не говоря о том, что умела выведывать важные сведения.
        – Как ваши успехи? – спросил он, отпустив официанта, которому был заказан кофе с миндальным пирожным.
        – Отвратительная погода. Ненавижу осень в Петербурге, – ответила она с такой улыбкой, будто он делал неприличный намек.
        Между тем за окном было сухо и даже солнечно. Редкий день.
        – Что нового?
        Пояснений не требовалось. Новости ожидались вполне конкретные. Мадемуазель кратко, но толково перечислила все, что узнала.
        – Что это за новый мальчик?
        Мадемуазель подарила официанту, подавшему заказ, улыбку и облизала чайную ложечку.
        – Полное ничто… Наивный и пустой. Хоть окончил училище правоведения. Кажется, с отличием.
        – А подопечный?
        – Старательно трудится.
        – Сильно продвинулся?
        – Насколько мне известно, результат ожидается в ближайшее время, – сказала она, тронув верхней губкой кофейную чашку.
        – Не пропустите момент…
        – Можете быть покойны, Леонид Антонович, не упущу. – Мадемуазель показала белые зубки, похожие на беличьи. За что и получила свою кличку в отчетах. А не за вертлявость, которая так раздражала.
        – Прошу держать под неусыпным вниманием, – сказал Квицинский. – Дело может оказаться чрезвычайно важным. Слишком важным…
        – Не извольте беспокоиться, от меня не ускользнет, – ответила она игриво. – Как только появится что-то стоящее, вы узнаете первым… Обещаю…
        На том встречу можно было считать оконченной.
        Квицинский просидел еще полчаса: в кофейной нельзя было встать и уйти, не привлекая лишнего внимания. Он сидел и слушал ее болтовню, с тоской глядя в окно. Оплатив счет, Квицинский получил долгожданную свободу. И вышел на Невский.
        – Любую новость сообщайте сразу, телефонируйте, у вас есть возможность. Конец девятнадцатого века на пороге, а вы записочки посылаете… Привыкайте к прогрессу. – И Квицинский приподнял шляпу на прощание.
        Мадемуазель помахала ему ручкой. Так трогательно, что никакому прогрессу и не снилось…
        11
        Засада оказалась там, где должна была быть. Зная характер великого криминалиста, нельзя было и подумать, что он отправится в лабораторию. Пари на такое событие было бы заранее проиграно. Любопытство было третьим, нет, четвертым пороком Лебедева после любви к науке, любви к актрискам, любви к сигарильям и вздорного характера. Выходит – пятым. Но по важности – одно из первых. Если бы Аполлон Григорьевич немедленно не выяснил подробности, он, пожалуй, лопнул бы от нетерпения и догадок. А такого позволить себе он не мог.
        Ванзаров завернул с Литейного проспекта на Симеоновскую улицу и тут же был пойман. Дорогу преградила величественная фигура Лебедева. Он был чуть выше чиновника сыска. Незначительно.
        – И как же это понимать, друг мой? – с ледяной строгостью спросил Аполлон Григорьевич. При этом в глазах у него бегали хитрые искорки. Наверное, электричество из головы не выветрилось.
        – О, это вы… Думал, ушли к себе фотографии проявлять, – с невинным выражением лица ответил Ванзаров. – Чрезвычайно рад видеть.
        Обсуждать, как он фотографировал свои мысли, Лебедев не собирался. Дать Ванзарову разрушительное и непобедимое оружие для их споров, не говоря уже о насмешках? Да ни за что! Упираться и молчать, как закоренелый каторжник.
        – Какие фотографии? С чего вы взяли?
        – Те, что у вас под мышкой. Из-под пальто выпирает плоский прямой уголок. Наверняка фотографическая пластинка. Для одной толстовато, вероятно, две…
        Лебедев отдавал должное умению друга видеть и замечать мелкие детали, из которых тот делал большие выводы. Но сейчас талант играл против него.
        – Да, фотографии… Они у меня с собой были… При себе, – отвечал Лебедев не слишком умело. – Они вообще не имеют отношения к Погорельскому.
        – Разве я спрашивал вас об этом?
        Тут Аполлон Григорьевич понял, что почти проболтался. Еще слово, и ему придется исповедаться и про пластинку у лба, и про доркографию. Из него буквально вытащат признание. А все эта проклятая ванзаровская логика. Или сократовская, пес их побери обоих…
        – Да что вы привязались! – возмутился он. – Мои фотопластинки… Отстаньте!
        – Директор Зволянский попросил вас сфотографировать доктора на память? – спросил Ванзаров, соединив в логическую цепочку разрозненные факты, какие знал. Эффект превзошел ожидания: Лебедев растерялся. Великий криминалист был сражен нечеловеческой проницательностью. Или волшебством. Одно из двух.
        – Это вы как… Откуда… Что еще такое… – растерянно проговорил он.
        Логика бесцеремонно указывала: Зволянский «расплатился» с Погорельским за то, что тот ввел в кружок спиритов юношу Сверчкова. Расплатился по-крупному, если пошел на поклон к Лебедеву. Как видно, дело Сверчкова того стоило. Что вызывало неожиданные вопросы…
        – Аполлон Григорьевич, простите за шутку, – сказал Ванзаров, склоняя голову. – Болтаю что ни попадя…
        Испытав облегчение и злясь на себя, Лебедев постарался задать жару:
        – А вы-то что делали у этого безумца? Приходит, журнальчик подает, автограф просит, глазками мне знаки подает! Что это за цирк устроили? Тоже небось Зволянский приказал?
        – Да, приказал, – кротко ответил Ванзаров.
        Буря стихла. Долго злиться на друга Лебедев не умел. Тем более сам виноват. А тут еще мелькнул новый интерес.
        – Это по какому делу? – спросил он без всякого раздражения, подхватывая Ванзарова под руку. – Почему я ничего не знаю?
        – Рад бы, но не могу…
        Аполлон Григорьевич хотел было обидеться, но не смог. Он знал, что, если Ванзаров помалкивает, тому есть веские причины. И давить на него бесполезно. Он не пристав, не поддастся…
        – Зато прошу вас о помощи, – продолжил Ванзаров.
        Что для Лебедева прозвучало лучшим из комплиментов.
        – Уж не знаю, смогу ли… Куда мне до вас… И логика у вас, и майевтика, и даже глупейшая психологика… А что у меня? Так, микроскоп да реактивы…
        – Без вас, Аполлон Григорьевич, без вашего опыта и знаний, логика слепа и беспомощна… Как котенок…
        – Ладно уж, чего там… – криминалист расцвел, как осенний цветок. Да, слаб великий человек к похвале, тщеславен, что поделать…
        – Представьте ситуацию: юноша примерно двадцати двух лет, хорошо образован, не бедствует, в начале блестящей карьеры вдруг без видимой причины стреляет в своего покровителя и благодетеля. Причем вообще не помнит о поступке.
        – Врет, – сразу ответил Лебедев.
        – Не умеет, – ответил Ванзаров. – Я проверил.
        – Значит, был пьян.
        – Не пьет, примерного поведения.
        – Ревность, – сказал Лебедев и тут же мотнул головой. – Нет, это же сразу ясно… Тогда революционер. Они умеют мозги выворачивать.
        – Не годится.
        – Почему?
        Ванзаров не мог помянуть психологику и Бурцова ни вместе, ни по отдельности. Над психологикой Лебедев издевался, считая лженаукой, а судебного следователя на дух не переносил. Были у них неприятные стычки.
        – В таком случае им бы занимались другие господа.
        Прозрачный намек Аполлон Григорьевич понял, ответ счел достойным.
        – Остаются опий, морфий и подобные радости, – сказал он. – Могут давать эффект потери памяти. Хотя если мальчишка не пьет, то куда ему с этим… Лучше предоставьте его мне, сделаем анализы, проверим…
        Детскую ловушку Ванзаров не счел нужным замечать.
        – Больше идей нет?
        – Только колдовство, – сказал Лебедев. – Читал брошюру о народных знахарях, автор уверяет, что в глухих деревнях у нас водятся старухи, которые умеют заворожить. Нашепчут что-то на ухо – и человек сам не свой становится. Это, конечно, ересь и басни этнографов…
        – А как же гипнотизм? – аккуратно спросил Ванзаров.
        Аполлон Григорьевич недовольно хмыкнул.
        – Ах, вот вы о чем… Сказали бы сразу, зачем было кругами ходить… Я лично с гипнотизмом не сталкивался, один раз побывал на сеансе на кафедре медицины. Что это такое, сказать не могу, так как техникой гипноза не владею. Изучать желания нет… Что вы меня мучаете, спросили бы у Погорельского.
        – Он лечит гипнозом?
        – Насколько лечит, не знаю, а вот брошюрку про гипноз издал…
        – Может, припомните преступления, связанные с гипнозом?
        Лебедев выразительно поморщился:
        – Если и случалось нечто подобное, то мы никогда не узнаем: гипнотизм ни один пристав в дело не запишет. Сами понимаете, кому охота со службы вылететь.
        Ванзаров понимал.
        – А в Европе?
        – Недавно прочел про случай в Лондоне 17 сентября. Некая мисс Рейнар, гувернантка, вышла из дома и пропала. Хозяева обратились в полицию: девушка примерного поведения, не могла просто так исчезнуть. Тем более из дома ничего не пропало. Начались поиски. Через день ее нашли. Знаете где? В больнице для престарелых актеров. На допросе в полиции Рейнар показала, что ехала, как обычно, в поезде из Лемингтона. В купе к ней подсели двое незнакомцев, стали делать над ней пассы. После чего она уже ничего не помнила. Пришла в себя в больнице без сумочки, денег и вещей. Описать этих мужчин не смогла. Скотленд-Ярд дело закрыл. За невозможностью поимки преступников…
        – Это все?
        Лебедев заметил, что оболочка его друга стоит на Симеоновской, а остальное нырнуло в мыслительные глубины. Ванзаров впал в особую прострацию.
        – Краффт-Эбинг[12 - Рихард фон Краффт-Эбинг – знаменитый австрийский психиатр и криминалист, один из основателей сексологии.] описывает пациентку, которая была уверена: муж хочет довести ее до самоубийства, гипнотизируя. Но это скорее вопрос психиатрии. Женская истерия, что возьмешь…
        Ванзаров незаметно вздрогнул, будто очнулся от сна с открытыми глазами.
        – Благодарю, Аполлон Григорьевич, ваша помощь бесценна… Как всегда.
        Он быстро попрощался и пошел в сторону Фонтанки и цирка Чинизелли.
        А Лебедев не мог решить, благодарность это или ирония. С Ванзаровым ни в чем нельзя быть уверенным.
        12
        Посетителей у Палкина было не много. Время такое несуразное. Публика собиралась к вечеру. Тогда на сцену выходил оркестр пожарной команды под управлением брандмайора, а на кухне готовили знаменитые блюда, ради которых знатоки посещали ресторан. Завтрак был скромнее, всего-то пятьдесят блюд, не считая горячих и холодных закусок. В огромном зале, с высокого потолка которого спускались люстры, похожие на хрустальные пирамиды, было тихо. Тенью шуршали официанты с подносами, звенели вилки, гости беседовали вполголоса.
        – Может, он совсем не придет? – спросил нервный желчный господин. К закускам он не притронулся.
        Его спутник, напротив, ел много и с аппетитом, что не скрывала его комплекция.
        – Не волнуйся, просто малость задерживается, – ответил он, не переставая жевать.
        – Малость? Полчаса! Это как понимать…
        – Выпей, Яков, и успокойся. – Плотный господин поднял бокал с коньяком. – Дело стоит того, чтобы подождать… А вот и он. Я же говорил…
        В зале стоял элегантно одетый мужчина и что-то выспрашивал у официанта. По его холеному добродушному лицу трудно было определить возраст: далеко не юноша, но и не старик. Завидное качество для мужчины.
        Плотный господин посигналил ему вилкой. Тот заметил призыв, оставил официанта, подошел к столу и изящно поклонился.
        – Господа, приношу извинения, дела не отпускали. – И он без церемоний плюхнулся на стул.
        – Вот, Яков, позволь тебе представить Михаила Павловича Хованского… Человек замечательный и полезный…
        Хованский дружелюбно кивнул и налил в бокал из графинчика. Он не слишком утруждал себя манерами и церемониями, считая, что его извиняет дружелюбие и легкий нрав. Который так нравится людям. Буквально очаровывает.
        – Рад знакомству! – сказал он, поднимая бокал, но не узнав, как зовут нового знакомого. – Я привык запросто, без отчества, Миша… Зачем язык ломать…
        Чем ухудшил первое впечатление: Яков не выносил легкомыслия. Особенно в мужчинах. Особенно в деловых.
        – А это мой товарищ и компаньон Гренцталь, – продолжил плотный господин. – Для начала отведайте с нашего стола.
        – Благодарю, господин Обромпальский, я не голоден, – сказал Хованский, накладывая на тарелку и закидывая в рот соленые грибы.
        Гренцталь выразительно взглянул на компаньона: «Ты уверен?» На что Обромпальский так же ответил: «Не беспокойся!»
        – Ну, раз так, может, обсудим дела наши? – предложил он.
        – Обсудим! – ответил Хованский, энергично жуя. – Дело простое: вам большая выгода, мне процент.
        – Откуда возьмется выгода? – сухо спросил Гренцталь. Новый знакомый не вызвал у него ничего, кроме неприязни. – Акции не дорожают по нашему желанию.
        Хованский налил еще и подмигнул.
        – Увидите, как взлетят…
        – Молодой человек… – Гренцталь удержал порыв. – Вам знакомы механизмы, которые управляют биржевой торговлей?
        – Ага, – ответил Хованский с набитым ртом. – Проще некуда: покупай и продавай. Только момент знать надо.
        – И вы угадаете? – вскрикнул Гренцталь, обратив на себя внимание. Обромпальский попросил его говорить потише.
        Хованский тщательно вытер салфеткой рот и отбросил ее, попав в мясную нарезку.
        – Мне не надо угадывать, – сказал он, ковыряя в зубах. – Ваши акции будут хватать как горячие пирожки. Цена вырастет многократно. Причем когда захотите.
        – То есть вы сможете управлять торгами? – Интонация Гренцталя не предвещала ничего хорошего.
        Обромпальский понял, что пора вмешаться.
        – Не горячись, Яков… Дай Михаилу Павловичу изложить…
        Оттолкнувшись на стуле, Гренцталь демонстративно сложил руки на груди.
        – Извольте, готов слушать…
        – Ну, объясните как есть. Яков нервничает, простите его, – примирительно сказал Обромпальский.
        – Это можно, – сразу согласился Хованский. Легкий нрав – это счастье. – Чтобы какие-то акции начали расти, их должны начать скупать несколько биржевиков, на которых всегда ориентируются. А дальше лавина покатится, только подставляй карман. Не так ли?
        – Возможно, – ответил Обромпальский. – Почему они будут покупать наши акции?
        Хованский улыбнулся.
        – Они захотят.
        – Вот так просто?
        – Проще некуда, господин Обромпальский.
        – Что же вам для этого понадобится?
        – Соберите всех нужных биржевиков в одном укромном месте… Да хоть в отдельном зале «Донона». У них там довольно мило. Предлог сами найдите – дружеский обед или что-то такое… Полагаю, достаточно пять-шесть биржевиков…
        – И что же дальше?
        – После обеда у них явится желание скупать ваши акции.
        – Каким образом?
        – А уж это мое дело! – Хованский поднял бокал. – За наш общий успех.
        Никто с ним не чокнулся. Обромпальский обратился к компаньону:
        – Что скажешь, Яков?
        Гренцталь пребывал в раздумьях. Развязный господин ему не нравился, не вызывал доверия, но желание сразу сорвать большой куш было сильнее.
        – Пригласить нужных людей на обед в «Дононе» – невелика хитрость и расход небольшой, – проговорил он. – Только где гарантия, что дело выгорит?
        – Мое слово, – ответил Хованский с исключительной важностью.
        – Почему мы должны вам верить?
        – Потому что я хочу получить с роста ваших акций десять процентов…
        Компаньоны переглянулись.
        – Не слишком ли жирный кусок, Михаил Павлович? – спросил Обромпальский.
        – В самый раз. Можете отказаться, не получите ничего…
        Аргумент был слишком веский. Сделка была скреплена рукопожатием. Гренцталь брезгливо поморщился, когда пожимал ладонь Хованскому. Тот ничего не замечал в радушном настрое.
        – Когда приглашать на обед, Михаил Павлович?
        – Через два дня устроит, господин Обромпальский?
        Срок был приемлемый.
        – Ну, господа, раз обо всем договорились, предлагаю заняться завтраком…
        Хованский многозначительно поднял палец.
        – Один момент, господин Обромпальский… Для подтверждения серьезности ваших намерений прошу аванс вперед…
        – Какой аванс, Михаил Павлович?
        – Небольшой. Тысяча рублей меня устроит. – Хованский сиял дружелюбием. – Всего лишь малая часть той выгоды, что вы получите. Не так ли?
        13
        Голуби вспорхнули и унеслись ввысь. Ванзаров не разбирался в птицах, но эти были не похожи на серых уличных попрошаек: холеные красавцы, смотрят на людей с важностью. Где-то поблизости голубятня.
        Гостиная была обставлена добротной мебелью, не слишком новой, но еще не вышедшей из моды. Мягкие кресла, диванчик, столик ломберный, столик, который использовали для игры и закусок, пейзажи с видами Франции, как видно, купленные у художников на Монмартре. Большой складной стол с круглой столешницей прислонен к дальней стене. Вдоль других расставлены гостевые стулья. У самого входа на тонкой классической консоли красовался бюст Вольтера. Присутствие гения эпохи Просвещения в обществе спиритизма было забавным. Как белая ворона среди галок. Вольтер в самом деле был вырезан из светлого мрамора.
        Вышел хозяин. Погорельский витиевато и восторженно представил его. Иртемьев сдержанно поклонился. Мгновенный портрет говорил, что господину этому около пятидесяти. Не слишком приятный, не слишком разговорчивый, не слишком вежливый. Судя по резким чертам лица, характер тяжелый, вспыльчивый. Не считается ни с чьим мнением, своевольный, привык главенствовать. Женат вторым браком. О чем говорит след от кольца. С детьми в ссоре.
        – Приятно познакомиться, господин Ванзаров. – Он говорил тихим напряженным голосом. – Присядьте, зачем стоять…
        Ванзаров оказался в твердом и не слишком удобном кресле. Погорельский сел, но тут же вскочил:
        – Иона, представь себе: Родион Георгиевич бывал на сеансах Крукса!
        – Похвально. Когда имели честь?
        Начинать с этого совсем не хотелось. Но отступать было поздно.
        – Полтора года назад, – ответил он.
        – Вот как… Интересно… Чем занимаетесь?
        – Родион Георгиевич глубоко ознакомился с теоретической базой спиритизма. Желает материально поддержать научные исследования в этом направлении! – не мог успокоиться доктор.
        – Похвальное желание, – сказал Иртемьев. Он смотрел тяжелым, немигающим взглядом. – Так в чем ваш интерес?
        – Наслышан о ваших способностях медиума. Был бы счастлив наблюдать за ними лично, – ответил Ванзаров.
        – Это нетрудно. Приходите сегодня, у нас сеанс… Но я не о том спросил. В чем ваш интерес?
        Не только для удовольствия Ванзаров занимался вольной борьбой. Иногда – чтобы размять мышцы, иногда – чтобы спасти чью-то жизнь. Сейчас пришло знакомое чувство, как перед началом состязания: борцы приняли стойку, изготовились, но еще не сцепились, примериваются, выискивая у соперника слабые точки. Вот-вот сойдутся в захвате. Поединок будет серьезный. Настоящий бой.
        – Больше всего меня интересует гипнотизм, – ответил он, удерживая взгляд Иртемьева. – И в теоретическом, и практическом плане…
        – Какая жалость! – вскрикнул Погорельский. – Что ж вы сразу не сказали! Я бы вам помог!
        Иртемьев бровью не повел. Вцепился в соперника и не отпускал.
        – Мессель Викентьевич прав: в нашем кружке, кроме него, гипнотизмом никто не интересуется, – ответил он и наконец опустил глаза. За кем остался борцовский ковер, было не ясно обоим борцам. – Так что, наверное, вам не по адресу… Поищите кого-нибудь другого… Шарлатанов много развелось… Много говорят, но мало что могут…
        – О, ты прав, Иона! – воскликнул Погорельский. – Наверное, вспомнил об этом новом Калиосто? Посмешище, просто позор…
        – И о нем тоже, – не слишком ласково ответил Иртемьев. – Так что, оставить вам место за столом, господин Ванзаров? Или передумали?
        Прозвучало как новый вызов, а точнее: «Уже испугались?» Вот как прозвучало.
        – Буду рад, если приглашение в силе, – ответил Ванзаров.
        – Ну, как знаете… У нас на сеансах всякое случается… Готовы?
        – Я всегда готов, – ответил Ванзаров.
        Кажется, доктор не понимал всей глубины того, что происходило между этими милыми с виду людьми. Он растерянно помотал головой.
        – Иона, да что с тобой… Что у нас на сеансах происходит? Зачем ты пугаешь Родиона Георгиевича…
        – Не пугаю, предупредил. На всякий случай. – Иртемьев откинулся в кресле, показывая, что бой окончен.
        Но только не для Ванзарова.
        – А чем занимаетесь вы, Иона Денисович? – спросил он.
        – Вам какой интерес?
        – Иона! Что за тон! Не узнаю тебя! – возмутился Погорельский. – Простите его, Родион Георгиевич, это он к сеансу готовится… Сосредоточивает силы…
        Ванзаров был сама любезность.
        – И все-таки: каков круг ваших научных интересов? «Ребус» читаю регулярно, но статей за вашей подписью не встречал…
        Не желая еще раз мериться силами, Иртемьев расслабленно закинул ногу на ногу.
        – Продолжаю дело моего великого учителя, доктора Ипполита Барадюка. Бывали у него?
        – Нет, не бывал, – ответил Ванзаров. – Фотографируете проявление силы жизни?
        – В каком-то смысле… Готовлю некое изобретение, но говорить о нем пока рано…
        – О, Иона, темнишь! – Погорельский шутливо погрозил ему. – Не забудь показать мне его в действии первым…
        – Не забуду, Мессель Викентьевич, не сомневайся.
        – Что за изобретение? – спросил Ванзаров. – Если не секрет, конечно…
        – Секрет, – ответил Иртемьев так, чтобы не возникало сомнений: он не шутит.
        – Не переживайте, Родион Георгиевич, Иона Денисович и от нас скрывает, – доложил доктор. – Тайна на тайне!
        Хозяин всем видом показывал, что гость малость задержался. Пора бы ему честь знать. Ванзаров встал, чтобы проститься. До вечера. Но тут из прихожей раздался звонок. Иртемьев ушел открыть. Ни жены, ни горничной в доме не было. Он вернулся с пожилым господином, который косолапил, как моряк. Погорельский тут же представил дорогого Виктора Ивановича Прибыткова, но редактор не был расположен к дружелюбию. И явно желал, чтобы посторонний удалился. Что Ванзаров и сделал.
        Выйдя на Екатерининский канал, он взглянул наверх. На далеком скате крыши высокого дома виднелись светлые комочки голубей. Заходящее солнце зажгло светом их перья. Что-то блеснуло.
        Ванзаров зажмурился. Звездочка вспышки погасла в окне дома на другой стороне канала. Как солнечный луч отразился от зеркала. Или от полированного стекла.
        Куда больше Ванзарова занимало, что за предмет прятал Иртемьев под глухим черным платком. По виду – небольшой колокол или стеклянный колпак, каким накрывают каминные часы. Но что именно?
        Логика помалкивала.
        14
        Классической науке был брошен вызов. Вызов был принят. Аполлон Григорьевич шел на дуэль как в последний бой. Он должен был защищать не только систему собственных академических знаний, которая отрицала спиритизм, доркографию, электрофотографию, ведьм, духов и случайный выигрыш в «двадцать одно». Он готов был биться за сами устои науки, которые хотели разрушить, не предложив ничего взамен. Да, наука многого еще не знает, еще многое предстоит открыть. Но это не значит, что кому-то позволено фотографировать мысли. Лебедев пожалел, что нравы смягчились и колдунов теперь не принято жарить на костре, а принято печатать в журналах. Ну ничего, бой только начат.
        В общем, берясь за фотографии своих мыслей, Лебедев ощущал незримую поддержку Ньютона, Декарта и Менделеева. С последним был знаком лично и помнил, как двадцать три года назад комиссия Физического общества при Петербургском университете во главе с Дмитрием Ивановичем наголову разгромила спиритизм. И вот змей снова поднял голову. Ну ничего, он им покажет…
        Между тем Лебедев исключительно честно, без жульничества произвел вираж и фиксаж пластинок, после чего появилось негативное изображение. Оставалось только напечатать фотографию. Чтобы все вопросы отпали. Что он и сделал. Выйдя из темного закутка, где он оборудовал фотолабораторию, чтобы всякий раз не просить об услуге фотографа полицейского резерва, Лебедев встряхнул мокрые снимки. На том, что был получен устаревшим методом доркографии, виднелось несколько крохотных черных точек. Слишком жалких и ничтожных для мыслей великого криминалиста. Оскорбление, а не мысли, честное слово. На самом деле – мельчайшие дефекты фотографического слоя. И ничего другого.
        А вот на снимке по методу Погорельского хоть было на что посмотреть. Электрический разряд оставил на пластинке красивый след, похожий на корень растения, фантастическую многоножку или молнию. Только к мыслям Лебедева это не имело никакого отношения. На этом идею, в которую так верил ненормальный доктор, можно было считать развенчанной: это полная ерунда. Дуэль выиграна, лженаука убита наповал.
        Аполлон Григорьевич скомкал снимки и отправил под лабораторный стол. Где им самое место. Он уже придумал, как потешится над Погорельским. Но тут ему пришла блестящая мысль. Пришла и не боялась быть сфотографированной. Лебедев подумал, что имеет полное право немного отыграться на Зволянском. За то, что втянул его в эту аферу. Отыграться так, что комар носу не подточит. Великий криминалист потирал руки в предвкушении. И даже позволил себе выкурить сигарилью.
        Запах будущей победы был ужасен и сладок одновременно.
        15
        Сыскная полиция располагалась в большом полицейском доме на углу Офицерской улицы и Львиного переулка. На первом этаже размещался 3-й полицейский участок Казанской части.
        Когда Ванзаров зашел в приемное отделение, то повстречал там частого гостя – пристава Вильчевского. Попав в полицию из армейской пехоты, он навел на участке армейские порядки, городовые несли службу как швейцарские часы. Что же до умственных способностей, которые пристав обязан проявлять сам, без помощи сыска, то Ванзаров оценивал их ничуть не хуже, чем у многих приставов столицы. Лебедев, конечно, стал бы спорить, но Вильчевский в самом деле был честным служакой, который делает, что может и умеет. Другие и того меньше.
        – А, Родион, ты-то мне и нужен, – сказал пристав, пользуясь не только расположением Ванзарова, но и существенной разницей лет. Наверняка другие чиновники сыска нашли предлог от него отделаться. Это они умеют.
        – Что-то срочное, Петр Людвигович? Простите, я спешу…
        Что было правдой. Ванзаров вернулся от дома Иртемьева только с одной целью: выяснить, где остановился месье Калиосто. Артисты, гастролирующие в столице, обычно выбирали одну из четырех-пяти гостиниц в центре. Подчеркивая собственный статус. Хотя и переплачивали за номер.
        – Дело такое, долго не задержу…
        Ванзаров листал городской справочник, ища графу «Гостиницы».
        – Я вас слушаю…
        – Понимаешь, странность такая: горничные куда-то делись…
        – Куда делись? – машинально переспросил Ванзаров, выписывая на обрывок листа телефонные номера гостиницы.
        – Так кто же их знает… Ушли, и нету их…
        – Давно?
        – Одна третьего дня, другая вчера…
        Время поджимало, Ванзарову хотелось как можно скорее повидать Калиосто. Пусть и современного.
        – Хозяева обидели, они собрали узелок и отправились служить к другим… Что-то прихватили?
        – Вроде не было жалоб. Да и вещи их на месте…
        – Тогда любовь, что же еще, – сказал Ванзаров, отправляясь к ящику телефонного аппарата, висевшему на стене. – Петр Людвигович, рад бы помочь, да совсем времени нет… Найдутся ваши барышни… Отгуляют и придут…
        Пристав тяжко вздохнул.
        – Не похоже, чтоб загуляли… Ума не приложу, куда делись… Ну, извини, Родион, вижу, тебе не до меня…
        Ванзаров благодарно кивнул и назвал телефонистке номер гостиницы «Россия», что выходила на Мойку. Его соединили с портье.
        16
        Церемонии Виктор Иванович любил больше моря. Они вносили в суетность жизни порядок и правильность, как на палубе. Друзья, редакция и контора «Ребуса» знали, что Прибытков самое простое дело может превратить в сложную церемонию. Правила, которые он придумывал сам, но соблюдать их требовал от других.
        Даже сейчас, находясь в сильном волнении и в чужом доме, он потребовал, чтобы кресла были сдвинуты по диагоналям к простенку, у которого он занял главенствующее место. Иртемьеву было указано сесть справа, а Погорельскому слева. Ради исполнения прихоти господа покорно поменялись местами.
        Но и этого было мало. Прибытков выдержал паузу, чтобы стрелки часов встали в начало часа, не раньше, не позже. И только тогда он приподнял руку, как у статуи какого-то римского императора. В целом было величественно и торжественно. Если не считать, что совершенно не нужно. Погорельский с Иртемьевым привыкли играть в послушных зрителей.
        – Друзья мои и соратники! – торжественно начал Прибытков. – Вы все знаете, какие великие дела нам предстоят. Да, я не оговорился – они великие!
        Иртемьев грубо откашлялся и затих.
        – Одно из них – совсем скоро, другое потребует много трудов наших, – продолжил Прибытков, все более вдохновляясь. – Вам известно, что знаменитая Евзапия Паладино дала согласие провести сеанс в редакции нашего журнала. Вы знаете, как трудно уговорить европейскую знаменитость даже приехать в Петербург. Ее календарь расписан на много месяцев вперед. В первый визит ее весной этого года подумать было нельзя заполучить Евзапию к нам. Тем более что она давала сеанс сами знаете где… И только счастливое стечение обстоятельств, новое приглашение Евзапии на частный сеанс от одного влиятельного лица, о котором мы не смеем говорить вслух, открыло перед нами двери удачи… Евзапия Паладино прибудет в «Ребус». Это веха в истории нашего журнала, можно считать – европейское признание наших скромных трудов…
        – Виктор Иванович, для чего все это повторять? – спросил Иртемьев раздраженно.
        Его приструнили добрым и мягким взглядом.
        – Но другое событие, куда более значительное, к которому мы шли все эти годы, вот-вот осуществится, – продолжил всеми уважаемый редактор. – Событие гигантского масштаба. Да, мы имеем веские надежды, что в обозримом будущем сможем провести Первый конгресс спиритуалистов в России…
        – Феноменально! – вскрикнул Погорельский. Он не мог так долго сидеть на одном месте, животный магнетизм накопился и требовал выхода. К тому же доктор был слишком увлекающейся личностью. – Это будет грандиозно! Мы впишем конгресс золотыми буквами в историю спиритизма…
        – Мессель Викентьевич, помолчи, – оборвал его Иртемьев. – Мне еще надо отдохнуть перед сеансом… Так для чего мы это все выслушали, Виктор Иванович?
        Прибытков спрятал обиду и собрал в кулак душевные силы.
        – Ради этого, ради столь важных событий мы готовы пойти на любые жертвы, – продолжил он. – Все, что угодно, чтобы они состоялись. Не так ли, друзья мои!
        Иртемьев не разделял приподнятого настроения, которое овладело Погорельским, и не позволил тому рта открыть.
        – Позвольте, Виктор Иванович, о каких жертвах вы говорите?
        Редактор вздохнул столь глубоко, будто готовился принести тяжелую весть.
        – Ради наших высоких целей мы должны принести крохотную жертву: отменить сегодняшний сеанс. И лишь до того момента, когда будем принимать в редакции Евзапию Паладино…
        Даже Погорельский, готовый поддержать все что угодно ради прогресса науки, пребывал в глубоком непонимании. Иртемьев же не скрывал недовольства.
        – Что за глупости? – проговорил он. – Я готовлюсь, все знают, что будет… У нас наблюдаются интересные явления. И все отменить? Ради чего?
        – Да-да, странно, – пробормотал Погорельский.
        Обиженный тем, что речь его была принята недостаточно серьезно, Прибытков скрестил руки на груди.
        – Друзья мои, есть обстоятельства, которые этому препятствуют.
        – Да какие еще обстоятельства? О чем вы? – Иртемьев оставил кресло и отошел к окну, опершись о подоконник. – Давайте напрямик, без намеков.
        Именно этого редактору не хотелось. Он надеялся, что сможет убедить, не оглашая факты.
        – Желаете напрямик, Иона Денисович? Очень хорошо, – сказал он мягко, но уже с командирской ноткой в голосе. – Так вот, у меня есть сведения, что сегодня на сеансе может случиться… нечто очень плохое. Настолько плохое, что бросит тень на журнал, а более того – перечеркнет визит Паладино, а конгресс отодвинет в неизвестность. Вам достаточно?
        – Нет, – ответил Иртемьев. – Что за сведения? Что значит «плохое»?
        – Нечто такое, что раз уже случилось…
        Намек был прямой, но настолько неожиданный, что Иртемьев не сразу понял, о чем идет речь. Доктор оказался догадливей. И присмирел.
        – Так вы… Вот о чем… – наконец догадался Иртемьев. – Но послушайте, что за глупость! Как можно сравнивать… Серафима была больна… Насколько знаю, у нас все здоровы. Не так ли, Мессель Викентьевич?
        Погорельский отделался невнятным бормотанием.
        – Сведения верные, – сказал Прибытков.
        Иртемьев не думал уступать или соглашаться.
        – То есть вы хотите сказать, что сегодня на сеансе кто-то умрет? Тогда скажите кто. Не надо его звать, вот и все. Зачем сеанс отменять?
        – Иона Денисович, я не знаю, с кем случится несчастье. Но это случится…
        – Да откуда вы взяли? – вскричал Иртемьев. – Ясновидением вы раньше не отличались!
        – Прошу мне верить… Больше ничего объяснить не могу…
        – Возможно… – начал Погорельский и запнулся. К нему обратились взгляды. – Возможно, не следует приглашать новенького, этого Ванзарова… На всякий случай…
        – Да, отличная идея! – только пуще разошелся Иртемьев. – Этот человек не тот, за кого себя выдает! Где только ты их находишь? То мальчишка малахольный, то новый лгун…
        – Почему лгун? – расстроенно спросил Погорельский, вспомнив об автографе, который дал так опрометчиво, мало ли что.
        – Потому, что полтора года назад у Крукса на сеансах был я! И его там не видел… Он врет…
        – Ну, знаешь, Иона… Обвинять во лжи… Может, он просто что-то напутал и был у Крукса раньше… или позже…
        От такой наивности Иртемьев рассерженно отмахнулся.
        – Не болтай глупости, Мессель Викентьевич…
        В перепалке позабыли о редакторе. Но он помнил, ради чего оказался здесь.
        – Друзья мои, – примирительно начал Прибытков. – Прошу проявить сдержанность и рассудительность.
        Сеанс надо отменить…
        Чем окончательно разозлил Иртемьева.
        – Нет, не надо! Если не желаете или боитесь, можете не участвовать. А мы будем проводить… Погорельский, ты трусишь или нет?
        – Я… да… Наверное… – пробормотал тот.
        – Вот! – Иртемьев погрозил рукой. – Доктор с нами. Случись что, окажет помощь… Да ничего и не будет…
        – Иона Денисович, я вас прошу, не надо, – тихо проговорил Прибытков. – Откажитесь… Прошу вас…
        Разъяренным тигром Иртемьев прошелся по гостиной.
        – Отказаться? Хорошо, Виктор Иванович… Я откажусь. Но при одном условии: вы признаетесь, что вас так напугало…
        Деваться было некуда. Редактора приперли к стенке. Хоть он и так стоял у нее. Наконец Прибытков решился.
        – Среди нас… появилось зло… Чрезвычайно сильное… и опасное…
        Иртемьеву показалось, что он ослышался.
        – Зло? Вы говорите, зло? – переспросил он. – Кто-то из наших занялся черной магией? Вы серьезно? Не шутите? И это говорит редактор «Ребуса»?
        Теперь Виктор Иванович и сам слышал, как глупо прозвучало его признание. А когда девица Люция шептала ему на ухо, так не казалось. Околдовала, что ли… Прибытков пожалел о том, что было сказано. Но сказанного не воротишь. И время назад не отмотаешь. Во всяком случае, пока…
        – Есть основания полагать, – не слишком уверенно сказал он.
        Почуяв слабину, Иртемьев вцепился мертвой хваткой.
        – Кто, назовите, кто стал прислужником зла? Мы изгоним его… Даже если это моя жена… Даю вам слово! Кто это?
        Прибытков видел, что Иона Денисович вошел в такой раж, что того гляди выгонит несчастную Афину… Ах, зря затеял, зря доверился девчонке…
        – Я не знаю, – чуть слышно проговорил редактор.
        Иртемьев мог торжествовать. Но пощадил несчастного.
        – Вот для этого и проведем сеанс, – заявил он. – Спросим: кто таков… Верно, Мессель Викентьевич?
        Доктор понял, что Прибытков повержен, сеанс состоится, а остальное не так уж и важно. Как-нибудь обойдется. Он вспомнил, что опаздывает на встречу, простился до вечера и поспешно выскочил из квартиры.
        17
        Небольшая, но уютная гостиница первого разряда «Виктория» занимала угловой дом между Казанской улицей и Демидовым переулком. Господин Калиосто «со спутницей», как специфически намекнул портье, снимали один из лучших номеров на втором этаже.
        Дверь приоткрылась. Ванзаров сначала увидел щель, а потом прическу на высоте, где у барышень находится талия. Рост мадемуазель Люции немного смущал. Впрочем, неизвестно, кто больше смутился. Она пряталась за створкой, будто опасалась, что незваный гость ворвется.
        – Что вам угодно? – прозвучало не столько тихо, сколько испуганно.
        Ванзаров не стал поминать сыскную полицию, а выразил желание обсудить с господином Калиосто выступление в частном доме. Поколебавшись, Люция впустила его.
        Крикливая пышность обстановки номера была освоена множеством постояльцев. Среди цветочных бутончиков, усеявших обивку мебели, обоев и гардин господин с орлиным носом и рыжими кудрями выглядел как орел в огороде. Горделивую позу слегка портили заплаканные глаза. Мгновенный портрет указал: натура нервная, истеричная, нетвердая. Новый Калиосто отличался от своего великого предшественника не в лучшую сторону. Как провинциальный трагик отличается от звезды императорского театра. Даже в его позе с неудобно скрещенными руками было что-то искусственное. Словно не по мерке натянутая одежда. Прямо сказать – маг средней руки.
        Люция отошла в дальний угол гостиной, держась незаметно.
        – С кем имею честь? – спросил Калиосто. Голос простуженный, а не магический, как требовало имя.
        – Я чиновник сыскной полиции, – как можно мягче сказал Ванзаров.
        Но и этого хватило. Калиосто сжал крючковатыми пальцами виски и рухнул в кресло. Будто подстрелили.
        – Какая подлость… Уже в полицию пожаловались, – трагическим тоном сказал он потертому ковру под ногами. – Теперь нас выставят из столицы… Все пропало… Мы погибли, Люция…
        Мадемуазель не подала голоса. Ванзаров понимал, что ей давно уже не десять лет, но поверить было трудно.
        – Господин Калиосто, прошу успокоиться, – сказал он. – Ваши выступления никто не отменяет. Афиши чудесны, отзывы слышал восторженные…
        Еще не веря, что трагическая развязка, к которой он так готовился, откладывается, Калиосто поднял глаза.
        – Это правда?
        – У меня мало времени, давайте потратим его с толком…
        Сообразив, что гость так и стоит посреди гостиной, Калиосто торопливо предложил ему сесть.
        – Что же привело вас? – спросил он, вытирая слезящиеся глаза. От простуды в петербургском климате никакая магия не спасет.
        – Расскажите, что случилось на выступлении в «Ребусе», – сказал Ванзаров, балансируя на краешке кресла, чтобы не съехать в промятину.
        Калиосто щупал лоб, костяшки пальцев пробивались из-под желтоватой кожи.
        – Мне тяжело об этом вспоминать…
        – Вынужден настаивать.
        – Это было ужасно… Катастрофа… Полный провал… Трагедия, которая должна была свершиться… И она разразилась.
        Сведений было много, и все бесполезные. Как принято у магов.
        – Мне нужны факты, а не ваши переживания. – Ванзаров был строг, как полагается полицейскому.
        – Какие тут факты, – без всякого пафоса сказал Калиосто и откинулся на спинку дивана. – Вспоминать не хочется… Попросту ничего не мог… Стена… Пустота… Как будто превратился в безмозглый пень… Вот и весь рассказ…
        – Опишите, в чем ваш талант. Но прошу быть откровенным.
        Маг и чародей печально вздохнул.
        – Угадываю мысли…
        – Каким образом?
        – В вашем вопросе я слышу хорошо знакомое недоверие…
        Что было правдой. Логика Сократа отвергала фокус, когда один человек мог заглянуть в голову другого, как в зеркало. Ну разве только при помощи X-лучей Рентгена.
        – Привык оценивать факты.
        Калиосто глянул куда-то за спину Ванзарова, где находилась Люция. И получил согласие. Выходит, маленькая мадемуазель управляла большим магом. Хотя чему удивляться: любая женщина проделывает такой фокус над своим мужем. И никто не удивляется.
        – Я могу видеть те мысли, какие заставляю подумать подопытного…
        Признание было интересным, но не полным.
        – Гипнотизируете человека и заставляете его соглашаться с тем, что произносите вслух, – внес Ванзаров финальный штрих. Это, конечно, не жульничество и не фокус, талант нужно иметь, но все-таки далеко от настоящего мыслевидения, или телевидения[13 - Tele (греч.) – вдаль, далеко.], или как оно правильно называется.
        Калиосто смущенно улыбнулся:
        – «Гипнотизер» на афише не соберет столько публики… Надеюсь на вашу тактичность.
        На это можно было надеяться, Ванзаров не отличался болтливостью.
        – В «Ребусе» ваш талант дал осечку, – напомнил он.
        – Не мог совершенно ничего… Как стена… Хотя перед выступлением ощущал огромный подъем… Всю силу вложил в пассы… И ничего…
        Маг говорил как простой смертный на допросе в сыске. То есть искренне.
        – Кого первым выбрали из зала?
        – Всегда начинаю с… барышень… С ними легче, как тренировка… Там было три дамы, выбрал одну…
        – Ее зовут мадам Иртемьева или мадам Волант?
        – Нет… Не помню… Она вышла без обычных кривляний… Пока ставил ее перед собой, начал гипнотизировать без пассов, как всегда… И тут чувствую: ничего не выходит…
        – Не поддавалась гипнозу?
        – Именно так… Я не мог понять отчего… Все, как обычно… Но мне что-то мешало… Боролось со мной и держало крепко…
        – Что именно?
        – Зло…
        Ванзаров обернулся на голос.
        – О каком зле вы говорите, мадемуазель Люция?
        Девушка потупилась, как от застенчивости.
        – Вы человек рационального склада, господин Ванзаров, я вижу. Вам трудно принять правду такой, какая она есть…
        – Готов к любой правде, – сказал Ванзаров.
        – Там было зло, – ответила Люция, прямо глядя на него. – Оно было чрезвычайно сильно. Злая сила… Она помешала Герману…
        – В ком-то конкретно или злом весь кружок «Ребуса» пропитан?
        – Как часто люди не верят, когда их предупреждают… А потом горько сожалеют… Скоро случится нечто совсем плохое.
        В таких вопросах сыскная полиция любила точность.
        – Когда и с кем?
        Люция помолчала:
        – Я не знаю… Не вижу… Зло сильно…
        Даже в таком омуте мистики Ванзаров нашел спасительную соломинку.
        – Зло в той девушке, что вышла к Герману первой?
        – Нет, не в ней… Она тут ни при чем… Зло больше, – ответила Люция. – Оно поглотило «Ребус» и всех, кто причастен к нему…
        Ванзарову требовалась минута тишины, чтобы собрать разорванные звенья логики.
        – Сколько зрителей вызвали еще? – спросил он.
        Калиосто не хотелось заново переживать позор.
        – Еще остальных женщин… От полного отчаяния и еще одного мужчину…
        – Модно одетого юношу?
        – Нет, взрослого господина… Смотрел на меня с откровенной издевкой…
        Ванзаров встал.
        – Господин Калиосто, желаете взять реванш?
        Ничего подобного маг не ожидал.
        – Как это возможно? – спросил он.
        – Для сыска нет ничего невозможного, – ответил Ванзаров. – Готовьте вашу силу…
        18
        – Вот эта получена доркографией. – Лебедев сунул только высохший и закрутившийся лист фотобумаги. – А эта по вашему методу.
        Погорельский стал разглядывать фотографии с интересом настоящего ученого. И посмотреть было на что. На одной обнаженная девица пышных форм беззастенчиво поставила ножку на стул, изогнувшись так, чтобы красовалась грудь. На другой все та же мадам, так и не найдя времени одеться, приподнялась на цыпочки, красиво отведя руку, с которой свешивалось покрывало. Как будто вздумала купаться, но забыла нырнуть. Одним словом, чудовищная порнография.
        – Ну как?
        Месть Аполлона Григорьевича была сладка.
        В его безграничных архивах завалялись карточки определенного содержания. Не надо думать, что великий криминалист был любитель подобного «искусства». Ему и живых актрисок хватало. Как-то раз при обыске очередной воровской могилы[14 - Квартира (воровской жаргон).] полицией было изъято, да так и осталось. И вот как пригодилось. Лебедеву оставалось только намочить и подсушить снимки для правдоподобия. Карточки были мятые и рваные, но какое это имело значение.
        Между тем доктор не мог оторваться.
        – Феноменально! – заявил он в глубоком волнении. – Вы – великий сенситив, господин Лебедев!
        Любая похвала приятна. Аполлон Григорьевич только не понял, в чем он еще оказался великим.
        – У вас редчайшая способность чувствовать энергетические токи! Чрезвычайная сила! Феноменально! С первого раза – и полное изображение мыслей! Возможно, вы сильнейший медиум!
        Открыть доктору глаза было жестоко. Как обидеть невинного ребенка. А детей Лебедев любил, хотя своих не имел. Насколько он знал. Потому что слишком любил актрисок…
        – Можно, я оставлю их у себя? Первое доказательство успешности моего метода!
        Наивность Погорельского была столь искренней, что Лебедеву стало стыдно. Чего доброго, поместит в книжку или на следующую выставку. Что скажет воровской мир! Позору не оберешься… Аполлон Григорьевич мягко вынул снимки из пальцев, которые никак не желали расставаться с ними.
        – Мессель Викентьевич, давайте считать первый блин комом, – сказал он.
        – Но как же… – окончательно сник Погорельский. – Такой несомненный успех.
        – У вас будут другие… Обещаю. И для этого предоставлю вам возможность испытывать ваш метод сколько угодно…
        От горя к надежде доктор переходил мгновенно.
        – Неужели это возможно? На ком же испытывать?
        – На живых людях, – ответил Лебедев. – Хотите, можем прогуляться по мертвецким полицейских участков.
        – Давайте пока на живых… Когда же начнем?
        Не умея ничего откладывать в долгий ящик, Лебедев предложил начать прямо завтра. Вот здесь, в Департаменте полиции, и начать. Погорельский был на седьмом небе от счастья. Или куда там взлетают при помощи животного магнетизма.
        19
        На стене висели обязательные для присутственного места портреты царствующей четы. Под ними размещались фотографии с министром юстиции и парадные снимки судебных следователей Окружного суда в полном составе. Также имелись памятные фотографии при получении наград. Под ними располагалось массивное кресло с прямой спинкой в раме резного дерева. Далее находился обширный письменный стол с электрической лампой и бронзовым подсвечником на пять свечей. Все было на месте, включая хозяина кабинета. Не хватало главного.
        – Что вы ищете? – спросил Бурцов.
        Ванзаров действительно искал и не находил. Судебный следователь стоял перед ним без малейшей царапины. В него не влетело ни одной пули. Значит, должны быть свежие отметины. Их не было.
        – Где следы от выстрелов?
        Бурцов указал на потолок.
        Побелка требовала ремонта. После того как в ней проделали пяток свежих дыр, не следовало откладывать. Шестую отметину Ванзаров нашел там, где и подумать было нельзя: на противоположной стене. Юноша был не просто плохим стрелком. Слепой по сравнению с ним сумел бы выстрелить точнее. А Сверчков праздничный салют устроил. Необычное покушение. Можно сказать, уникальное. Лебедев наверняка ничего подобного не видел. Если только Бурцов окончательно не перепутал. Или тут нечто другое.
        Ванзаров стоял на огневой позиции еще недавно образцового юноши.
        – Сверчков стрелял отсюда?
        – Именно…
        Спросить судебного следователя: «Вы ничего не путаете?» – даже Ванзаров не смог. Это как спросить: «Вы идиот, господин Бурцов, или показалось?»
        – Стрелял не целясь?
        – Рука трясется, на курок давит… Глаза безумные… К счастью, Сверчков раньше оружие в руки не брал… Повезло мне опять… Надеюсь, вы увидели достаточно? – Бурцов явно указывал: не для того отдано поручение, чтобы отнимали его время. – Что-то еще?
        Ванзарову не оставили выбора.
        – Мне необходимо знать истинные цели, ради которых Сверчков был направлен в кружок спиритов, – сказал он.
        К такому тону и подобным вопросам Бурцов не привык. Потому что сам задавал их. Но выражать начальственный гнев было глупо. Имея дело с таким умным чиновником сыска.
        – Полагаете, у него была еще цель? – спросил он.
        – Непременно, – твердо ответил Ванзаров. Чем похоронил надежду Бурцова на нечто важное.
        – На чем держится ваша уверенность?
        – Сверчков ведет дневник наблюдений, в котором скупо отмечены сеансы, почти без комментариев о спиритизме, зато напротив участников множество пометок. Почему так странно? Да потому что ему дела нет до спиритических явлений. Он пытается разузнать как можно больше о членах кружка.
        – И только?
        – Сверчков смутился, когда я спросил про первую жену Иртемьева.
        – Откуда вы узнали про нее?
        – Из того же дневника…
        – Безмозглый идиот! – Бурцов добавил крепкое словцо. – Ничего поручить нельзя…
        – Ваш подопечный ничего не записал, – сказал Ванзаров. – Делал все, что умел.
        Бурцов подумал, что его нагло провели. Он слышал, что Ванзаров мастер на подобные фокусы.
        – Тогда как это понимать? – строго спросил он.
        – Сверчков записал жену Иртемьева как «Афина И.».
        Как ни пытался, следователь не мог понять, каким образом из такой мелочи можно сделать вывод, разрушивший секрет. Спросить было выше его достоинства. А Ванзаров не счел нужным раскрыть. Каждый остался при своем.
        – Допустим. И что?
        – У Иртемьева след от обручального кольца, которое он носил много лет, не снимая.
        – Вы и до Иртемьева уже добрались? – спросил Бурцов, невольно поражаясь лихости чиновника сыска.
        – Необходимо для розыска, – сказал Ванзаров, как о простейшем деле. – Мне продолжать?
        Бурцов кивнул.
        – Точно не скажу, но, скорее всего, мадам Иртемьева умерла около двух лет назад. Вы отправили Сверчкова негласно выяснить причины ее смерти…
        Господин Ванзаров не спрашивал, а утверждал. И ошибся всего лишь на полгода. С одной стороны, Бурцова злило, что тайна раскрыта. Но с другой – именно этого он ожидал. Только такой проныра сможет докопаться до истинных причин. Он предложил Ванзарову садиться, прочие дела теперь подождут, – и подробно описал обстоятельства смерти на спиритическом сеансе.
        Ванзаров выслушал с таким лицом, будто уже знал ответ. Как показалось Бурцову.
        – Не помню такого дела по Третьему Казанскому участку, – сказал он, чем снял камень с души следователя.
        – Была оформлена смерть от естественной причины. Там доктор присутствовал.
        – Погорельский?
        – Именно… Никакого дела нет.
        – Что вас заставило взяться за него?
        Вопрос был высказан таким образом, что не оставил лазейки. Бурцову оставалось раскрыть последнюю карту.
        – Единственная дочь Иртемьева и Серафимы Павловны, красавица Авдотья, чрезвычайно удачно вышла замуж. Так удачно, что сменила имя на Адель. В кругах, к которым она теперь принадлежала, такое предпочтительно. Ее муж…
        Понизив голос, Бурцов назвал фамилию, которую не следовало произносить по пустякам. Ванзаров понял причину секретности: один из высших чиновников империи, слишком близко стоящий ко двору. С обширными связями и властью. На подобное указывала логика: ради чего бы так старались директор Департамента полиции и судебный следователь. Что называется, дружеская услуга в высших сферах. Правда, руками Ванзарова. Чиновнику сыска предстояло таскать из огня чужие угольки…
        – Причина, по которой дело вновь открыто, – второй брак Иртемьева?
        Бурцов подумал, что проницательность этого гения все же имеет границы. Тонкие и шаткие, но имеет. Потому что логически дойти до истинной причины невозможно.
        – Отчасти вы правы. Отчасти, – повторил он. – Дело в том, что на спиритическом сеансе, в котором участвовала Адель Ионовна, ей было сказано, что ее мать убита… Сеанс проходил весной этого года. Если бы Иртемьев не женился вновь, она бы скрывала мучительные сомнения в своем сердце…
        Бурцов и не думал шутить. Все слишком серьезно.
        – Кто проводил сеанс?
        – Некая Евзапия Паладино, европейская звезда спиритизма… Прибыла тайно по частному приглашению в марте этого года. Сеанс проводился в узком кругу высокопоставленных лиц… Не спрашивайте у кого.
        Бесполезные сведения Ванзарова не интересовали.
        – Мадам Паладино указала на убийцу?
        – Медиумы ничего не говорят, за них говорят неведомые сущности… А сущности отвечают слишком двусмысленно.
        Таких свидетелей Ванзаров допросить не мог. И не желал. Как можно допрашивать то, что не поддается логике?
        – Полагаю, теперь моя главная задача – не выстрелы Сверчкова, а смерть Серафимы Иртемьевой.
        Подобная прямота Бурцову нравилась: никакого желания польстить начальству. Рубит сплеча. А про Сверчкова можно забыть. Куда ему, пусть бумаги переписывает.
        – Именно так, – согласился Бурцов и тут же добавил: – Но про выходку Сверчкова не забудьте…
        – Не получится, – ответил Ванзаров.
        – Почему?
        – Полагаю, эти происшествия могут быть связаны.
        Нечто подобное приходило на ум судебному следователю. Только он не знал, что с этим делать. Как соединить несоединимое. Вот пусть дерзкий чиновник попробует…
        – Для розыска мне необходимо привлечь господина Лебедева и посвятить его во все обстоятельства, – сказал Ванзаров.
        С великим криминалистом у Бурцова сложились не лучшие отношения. Честно сказать – совсем отвратительные. Но деваться было некуда. Бурцов согласился, но потребовал взять с Лебедева слово о сохранении полной конфиденциальности. Что было излишне.
        – Очень рассчитываю на вас, Родион Георгиевич, – закончил он. Как будто теперь мог не отдавать распоряжения, а только просить дружески.
        20
        Господин Мурфи никогда не торопился. Научившись подчинять себя дисциплине, он действовал по заранее намеченному плану. Для чего прогулялся по набережной Екатерининского канала. И хорошо сделал. Он видел, как сначала из дома вышел Погорельский, как всегда торопящийся. А через некоторое время появился и сам редактор «Ребуса». Издалека Прибытков казался опечаленным, шел глядя себе под ноги. Встреча со знакомыми в планы Мурфи не входила. Можно было надеяться, что других гостей в доме не осталось.
        Так и оказалось. Иртемьев был один. Но впускать Мурфи не желал. Дескать, перед сеансом хочет набраться сил. Пришлось обещать, что визит не займет более пяти минут. Ему разрешили пройти в гостиную. Иртемьев упал в кресло и вытянул ноги.
        – Ну, говорите быстрей, что у вас. – Великий медиум пребывал в раздражении. Не лучшее настроение для предстоящего разговора. Но выбирать не приходилось.
        – Вам, Иона Денисович, известно, что я неплохой химик, – начал Мурфи. – А химики в спиритизме многое значат. Взять хотя бы академика Бутлерова, который столько сделал для развития спиритизма в России. Ну, Менделеева поминать не будем, паршивая овца…
        – Короче, прошу вас…
        Стоять Мурфи было неудобно, сесть хозяин не предложил. А Мурфи был воспитанный человек. Поэтому топтался на месте.
        – У меня есть знания, которые могут быть полезны… Может быть мелкий штрих, деталь, подсказка, глядишь – и готово дело!
        Иртемьев потер лицо ладонями.
        – Или говорите, что надо, или уходите… Я устал от бесконечной болтовни… Скоро сеанс, а я еще не собран…
        – Отниму пару секунд! – Мурфи постарался улыбнуться, вышло плохо. – Так вот, если нужна моя помощь, только намекните.
        – Какая помощь? Да о чем вы?
        – В том изобретении, которым вы занимаетесь… Ни на что не претендую, мое участие можно сохранить в тайне. Предлагаю, так сказать, из чистого чувства дружбы. И научного интереса… Используйте меня, как сочтете нужным…
        Иртемьев издал звук, которым можно было спугнуть лошадь. Мурфи невольно вздрогнул. Но не побежал. Ему помог Иона Денисович. Встав с кресла, указал на дверь и предложил «проваливать, пока кости целы». И лучше совсем не появляться в его доме.
        Эту грубость Мурфи спустил и даже не заметил. Какие пустяки, чего не бывает между товарищами по спиритизму. Зато заметил подозрительный предмет: под черным платком пряталось нечто интересное. Быть может, Иртемьев уже изобрел, проверяет и скрытничает? Именно такого поворота Мурфи боялся больше всего. Подозрения были сильны, но проверить их он не мог.
        Трудно что-то выведать, когда тебя выставляют толчком в спину. Грубо и окончательно.
        21
        Говорят, что древние спартанцы испытывали мальчиков на мужество, а если те проявляли трусость, их бросали со скалы. К счастью, времена стали мягче. Иначе Сверчков не прошел бы экзамен и отправился бы в пропасть. Несмотря на лощеный вид, свежестриженные усики и напомаженный проборчик, он трусил. Трусил отчаянно. Трусил позорно. Как гимназист, не выучивший урок.
        Без лишних пояснений Ванзаров привез его в «Викторию». Как только Сверчков увидел мрачного Калиосто среди цветочков на обоях, совершил попытку побега. Но был пойман за рукав. Ему напомнили, что господин Бурцов не обрадуется такому поведению. Угроза подействовала, Сверчков смирился.
        – Что от меня требуется? – спросил он, с опаской поглядывая на мага. Как будто боялся, что его превратят в мышонка. Трусливого мелкого мышонка.
        Ванзаров был предупрежден, как ему следует вести себя. Он незаметно отошел к двери, чтобы не мешать. Люция заранее ушла в спальню.
        Калиосто мягко взял руку Сверчкова и подержал чуть дольше, чем нужно для приветствия. Он говорил почти обычным, чуть более тихим и тягучим голосом. Только смотрел прямо в глаза, немного наклонив голову. Сверчков успокоился, напряженные плечи расслабились. Калиосто придержал его за локоть, подвел к стулу и усадил. Что-то пошептал на ухо и еле уловимо щелкнул пальцами перед носом Сверчкова. Юный правовед сидел прямо, глядя перед собой, взгляд отсутствующий.
        Калиосто поманил Ванзарова.
        – Вопросы задавайте через меня, – прошептал он. – Молодой человек спит. Но не слишком глубоко. Может очнуться.
        Как-то раз Ванзаров был свидетелем гипноза. Дородный господин демонического вида размахивал руками, вещал гробовым голосом и бегал вокруг испытуемого. Результат был, но слишком сомнительный с точки зрения здравого ума и меткого глаза. Ванзаров был уверен, что произошел примитивный сговор и обман. Как в эстрадном фокусе, когда «случайного» зрителя приглашают на сцену и распиливают на глазах изумленной публики. А здесь – ни магических пассов, ни качания часами на цепочке, ни монотонного усыпления. Сверчков был введен в транс быстро и незаметно. Калиосто доказал свой талант.
        – Родион Георгиевич, начните с самых простых… Вопросы должны быть простыми и однозначными…
        Именно так Ванзаров планировал.
        – Спросите: где он служит…
        Калиосто повторил вопрос медленнее, чем в обычной речи.
        – В Окружном суде Петербурга, – ответил Сверчков.
        – Сколько вам лет?
        – Двадцать три…
        – Где вы учились?
        – Училище правоведения…
        – Кто ваш начальник?
        – Статский советник Бурцов…
        – Он добрый начальник?
        – Нет…
        – Вы уважаете его?
        – Нет…
        – Мечтаете занять его место?
        – Да…
        – Хотите его убить?
        – Нет…
        – Стреляли в него?
        – Нет…
        Сверчков стал ерзать на стуле, будто ему что-то мешает, душит, а он не может отделаться. Калиосто попросил подождать, подошел к нему, пошептал на ухо и провел ладонью перед лицом. Сверчков успокоился.
        – Можно продолжать.
        – Кто послал вас в «Ребус»? – спросил Ванзаров.
        – Бурцов, – ответил Сверчков.
        – Что вы там делали?
        – Искал…
        – Что искали?
        – Правду…
        – Какую правду?
        – Важную…
        – Нашли ее?
        – Еще нет… Она скрыта…
        – Кто убил Серафиму Иртемьеву?
        На лице Калиосто скользнуло изумление, но Ванзаров кивнул: дескать, спрашивайте, так надо.
        – Я не узнал, – ответил Сверчков.
        – Вы пытались?
        – Пытался…
        – Что делали?
        – Спрашивал…
        – Кого спрашивали?
        – Духов…
        – Что сказали духи?
        – Ничего не было…
        – Кого еще спрашивали?
        – Всех…
        – Кто гипнотизировал вас?
        – Не знаю… Никто…
        – Кто поручил убить Бурцова?
        Калиосто взглядом спросил: «Опять то же самое?» – и получил подтверждение.
        – Никто, – кротко ответил Сверчков.
        – Когда стреляли в него?
        – Я не стрелял…
        – Почему хотели убить Бурцова?
        – Я не хотел убивать…
        – Вас просили напугать Бурцова?
        – Нет…
        – Бурцов просил стрелять в кабинете?
        – Нет…
        – Кто просил стрелять?
        – Никто…
        Сверчков начал подрагивать, будто хотел освободиться от пут.
        – Пора заканчивать, – прошептал Калиосто. – Сейчас разбужу… Он ничего не будет помнить. Не беспокойтесь…
        Никогда у Ванзарова не было такого допроса – успешного и вместе с тем бесполезного. Вытаскивать из людей то, что они тщательно скрывали, он умел превосходно. Но Сверчков ничего не скрывал. А вытаскивать было нечего. Почти нечего…
        Калиосто склонился и легонько щелкнул пальцами. Звук трескучий, как ломают сухую ветку. Сверчков повел головой, будто не понял, как очутился на стуле.
        – Что вам нужно? – сказал он, отстраняясь от гипнотизера.
        – Всего лишь предложил вам сесть, месье, – ответил с поклоном Калиосто.
        Сверчков не мог вспомнить, вообще зачем здесь находится.
        – Так вот, господин Сверчков, на чем мы остановились, – сказал Ванзаров тоном, будто его прервали в середине разговора. – У вас отличная память. Не так ли?
        – Благодарю… Не жалуюсь… – Юный правовед еще сомневался, в какую же реальность попал.
        – Помните господина Калиосто?
        – Отлично помню, – последовал точный ответ.
        – Он вызвал первой угадывать мысли мадам Иртемьеву?
        – Нет, конечно, нет. Афина Петровна отказалась.
        Попросили Веру Ланд…
        – На второе приглашение она согласилась?
        – Снова нет… Вышла мадемуазель Волант…
        – Последним оказался господин Погорельский?
        – Михаил Хованский вызвался… Сам…
        Показания свидетеля заставили Калиосто снова пережить трагедию. Нельзя платить неблагодарностью за услугу. Ванзаров простился и вышел вместе со Сверчковым на Казанскую улицу. Юноша был в сомнениях.
        – Родион Георгиевич, зачем вы притащили меня к этому… странному господину?
        – Хотел проверить, насколько он врет, – ответил Ванзаров.
        – Проверка удалась?
        – С вашей помощью…
        Сверчкову ужасно хотелось узнать, что именно разнюхал чиновник сыска, но он был слишком хорошо воспитан, чтобы задавать неудобные вопросы. Для блестящей карьеры – отменное качество.
        – Рад был помочь…
        – Хотите совет, Евгений Иванович? – сказал Ванзаров в качестве ответной любезности.
        – Буду счастлив…
        – Если станете судебным следователем, никогда не задавайте вопрос, если не знаете на него ответ.
        – Благодарю, – пробормотал Сверчков, не зная, что делать с таким «богатством».
        – И еще. Прошу вас отказаться от визита на сегодняшний спиритический сеанс…
        Только воспитанность и редкая выдержка, как он сам считал, удержали Сверчкова от бурного возмущения.
        – Простите, Родион Георгиевич, но об этом не может быть и речи.
        – Это небезопасно для вас, Сверчков…
        – Но почему?
        – В кружке знают: вы интересуетесь не спиритизмом, а смертью Серафимы Иртемьевой. Вам там нечего делать…
        Достоинства чиновника иногда бывают бесполезны. Сверчков так искренне растерялся, что не мог подобрать подходящих слов. Их у него попросту не было.
        – Ну… Это… Решительно… Невозможно, – наконец выдавил он. – Господин Бурцов мне поручил…
        – Он отменил поручение, – сказал Ванзаров, чтобы прервать ненужный спор. – Проведите вечер с родителями. Или пригласите друзей в ресторан. Но не смейте соваться в дом Иртемьева. Считайте это приказом…
        Сверчков молча кивнул. И пошел прочь по Казанской улице. Вся фигура его говорила, нет – вопила: «Мне нанесли смертельную обиду». Ванзарову было жаль мальчишку. Но лучше пусть обижается.
        Мертвый правовед бесполезнее живого.
        22
        В фешенебельный дом на Таврической улице Бурцов шел с некоторой робостью. Судебный следователь по особо важным делам мало кого боялся. Он обладал такой властью, что мог ломать человеческие судьбы, как спички. Однако предел его возможностей находился в парадной этого дома. Здесь жили те, кто мог сломать его судьбу и карьеру легким движением пальчика. Для этого не надо убивать. Достаточно отправить Бурцова судебным следователем в какую-нибудь глухую губернию. Отказаться нельзя, уйти в отставку нельзя – и катись, дорогой Александр Васильевич, куда подальше. Не посмотрят, что статский советник. Был Бурцов в столице, и нет его…
        Он прибыл сразу, как только получил записку, пахнущую духами.
        Горничная проводила в гостиную и просила ожидать. Адель Ионовна вышла в домашнем, то есть скромном платье, которое стоило трех бальных. Материал дорогой, пошив явно парижский. Что Бурцов отметил опытным взглядом. Оплачивая наряды жены, он знал, что почем у модисток. Он принял строго официальную позу и поклонился. Ему протянули тонкие пальцы. Бурцов не посмел коснуться их губами, только показал уважение.
        – Благодарю, что приехали, – сказала Адель Ионовна, садясь в кресло и указывая Бурцову место. – Не слишком затруднила?
        – Никакого беспокойства, – ответил он, стараясь не думать, сколько дел отложил.
        – У меня важная новость, Александр Васильевич…
        – Слушаю вас…
        – Сегодня в Петербург из Варшавы прибыла Евзапия Паладино… Все ожидают ее только завтра. Это сделано нарочно, чтобы без назойливого внимания репортеров провести приватный сеанс на Николаевской улице в доме… – Тут Адель Ионовна назвала фамилию, которую Бурцов предпочитал бы не слышать. – Мы с мужем приглашены…
        – Превосходно.
        – На этом сеансе я задам вопрос об убийце матери… Хотя мне и так все понятно, – добавила она.
        Следовало очень тщательно выбирать слова. Что Бурцов и сделал.
        – Полагаете, в этот раз ответ будет определенным?
        – Не сомневаюсь… Евзапия обещала, что в этот раз сможет получить ответ.
        – Каким образом?
        – Ответ даст сама мама… Окончательный ответ. Который изобличит убийцу.
        Бурцов уже знал, что будет дальше. Слишком очевидно направление. Он не испугался, а стал искать выход из тупика. В который его вот-вот загонят.
        – Таким образом, имя убийцы будет названо жертвой, – продолжила она. – Лучшего доказательства найти невозможно. Вам останется только привлечь убийцу к ответу…
        – Насколько можно доверять мадам Паладино? Слышал, у нее бывали неудачные сеансы. – Бурцов не стал уточнять, что великого медиума несколько раз ловили на откровенном жульничестве с нитками и фальшивой рукой. Что, впрочем, никак не повлияло на ее популярность.
        – Это наветы завистников, – ответила Адель Ионовна. – Способности Евзапии уникальны. Перед ней открываются все тайны невидимого мира… Она говорит с духами. На сеансах происходят немыслимые вещи… Ей будет сказано имя… Хотя вам оно прекрасно известно.
        – Тогда остается подождать.
        – Мы не будем ждать. Как только убийцу назовут при помощи Евзапии, следует действовать немедленно.
        – Приложим все усилия.
        – Утром я пришлю вам депешу с открытым именем.
        – Буду ждать с нетерпением.
        – А затем – арестовать и судить, – последовал приказ.
        Именно этого Бурцов ожидал. Бесполезно напоминать, что в России нынче времена изменились. Судят присяжные, и вообще о тирании забыто. Ну, почти забыто. Арестовать, а тем более судить только потому, что имя было названо на спиритическом сеансе, невозможно. Даже если названо верно. Вот только Адель Ионовна слышать об этом не пожелает.
        – Конечно, когда будет известен предполагаемый виновный… – начал он.
        – Несомненный виновник!
        – Это значительно ускорит сбор доказательств.
        Адель Ионовна встала, за ней Бурцов.
        – Какие еще доказательства, если мама назовет убийцу?
        – Нужно время, чтобы подготовить дело для суда…
        – Так готовьте! – раздраженно вскрикнула она.
        – Именно этим заняты лучшие люди, – сказал Бурцов. – Требуется время.
        Он не сказал: «нужны настоящие доказательства».
        Дипломатичность сильно не понравилась. Адель Ионовна притопнула ножкой.
        – Сколько вам еще требуется времени?
        – Учитывая, что круг подозреваемых будет ограничен одним человеком…
        – Три дня, – сказала Адель Ионовна так, что у Бурцова нехорошо заныло под сердцем. – После нынешнего сеанса даю вам три дня, чтобы схватить уже известного убийцу. Или…
        Адель Ионовна не стала описывать, что произойдет, если судебный следователь не справится. «Или» было слишком красноречивым. Бурцов мог не сомневаться: для подобной услуги найдутся проворные господа.
        Только пальчиком махни…
        23
        Аполлон Григорьевич изучил повадки друга, как пасечник изучает поведение пчел. Стоит зазеваться, как покусают, и медом не угостят. Язык Ванзарова был хуже пчелиного жала: ранил в самый мозг. Такой уж скверный характер. Но Лебедев привык. И уже не мог обходиться без него.
        Хотя по лицу Ванзарова ничего нельзя было понять, Лебедев догадался: дело серьезное. Не до шуточек сейчас. Потому предложил для поднятия духа пропустить по рюмочке «Слезы жандарма» – изумительного вещества, изобретенного криминалистом. Действовала «слеза» безотказно, точный рецепт хранился в тайне. Ванзаров отказался.
        – Помните юношу, который стрелял в своего покровителя и забыл об этом? – спросил он, устраиваясь на лабораторном столе. По-свойски и бесцеремонно. Что позволялось только ему.
        – Ну, поразите, – ответил Лебедев, привычно ожидая чуда. Он так и не разучился искренне поражаться фокусам, которые порой демонстрировал Ванзаров. Но психологику беспощадно отрицал.
        – Стрелял некий Сверчков. Училище правоведения окончил с отличием, а стрелял бездарно. Зато в помещении Окружного суда покушался на господина Бурцова…
        Услышав, что в неприятеля стреляли, Лебедев не обрадовался.
        – Зачем мне это знать? – сухо спросил он.
        – Около часа назад я подверг Сверчкова сеансу гипноза, чтобы выяснить, кто так основательно вывернул ему мозги…
        – Погорельский постарался?
        – Обратиться к нему я не мог, – ответил Ванзаров.
        – Понимаю: доктор немного сумасшедший. Но ему простительно… Кто согласился?
        – Герман Калиосто.
        Как и следовало ожидать, Аполлон Григорьевич реагировал бурно. Заявил:
        – А почему бы не спросить у самого Месмера или бога сна Гипноса?[15 - Древние греки считали Гипноса сыном Никты, богини ночи, и братом-близнецом Танатоса, бога смерти. Ванзарову это известно, но вот осведомлен ли Аполлон Григорьевич? Большой вопрос…]
        – Месье Калиосто провалился на показательном выступлении в журнале «Ребус», – ответил Ванзаров. – А в номере гостиницы явил исключительные способности к гипнозу…
        Лебедев достаточно хорошо знал своего друга, чтобы не заметить мелкую ловушку: его буквально тыкали в очевидный парадокс.
        – Чем же Калиосто вас так поразил? – не без зависти спросил он.
        – Сверчков был введен в транс вот так… – Ванзаров щелкнул пальцами. – Рассказал все: что не любит Бурцова, мечтает занять его место и тому подобное…
        – Хороший мальчик, он мне нравится…
        – Ответил на все вопросы, кроме одного…
        – Ну не томите, что за манера!
        – Кто надоумил его стрелять. Даже под гипнозом Сверчков уверен, что не стрелял.
        – Умный юноша, далеко пойдет, – сказал Лебедев и опомнился: – Так чем же вы хвастаетесь?
        Ванзаров покрутил реторту, на стенках которой осел нагар.
        – С забывчивостью не все просто, – сказал он.
        – Полагаете?
        – Бурцов послал Сверчкова в кружок спиритов, чтобы негласно выяснить обстоятельства смерти Серафимы Иртемьевой, случившейся полтора года назад…
        Хватило нескольких секунд, чтобы картотека преступлений в голове Лебедева выдала результат:
        – Не было такого убийства.
        – Ваш друг доктор Погорельский поставил смерть от естественной причины, а пристав Вильчевский дело не завел.
        – Ну, это известный… – тут Лебедев использовал выражение не для дамских ушек.
        – Хотите знать причину, по которой Бурцов начал негласное расследование? – спросил Ванзаров, не ожидая согласия. – Дочь Иртемьева на спиритическом сеансе узнала, что мать не умерла, а ее убили. Только невидимые доносители не пожелали указать убийцу…
        Аполлон Григорьевич просто не мог поверить. Как бы ни относился он к судебному следователю, нельзя было отрицать, что Бурцов отличный чиновник. И дело свое знает.
        – Бурцов клюнул на эту глупость?
        – У него не было выбора. Дочь Иртемьева вышла замуж за… – Тут Ванзаров произнес фамилию, какую следовало произносить шепотом.
        Великий криминалист даже присвистнул.
        – Ну, попал следователь, – без всякой злобы вынес он вердикт и тут же сообразил: – И вас втянул? Как же вы-то согласились, друг мой? Вы же на три шага вперед видите – и так вляпались! Ну и ну…
        Отвечать Ванзарову было нечем. Но он все равно ответил:
        – Полагаю, смерть Иртемьевой и поступок Сверчкова связаны…
        – Бурцов воду мутит?
        Ванзаров не выразил согласия.
        – На это вроде бы указывают следы: пули ушли в потолок кабинета, – ответил он.
        – Так и знал! – И Лебедев легонько двинул кулаком по лабораторной столешнице. Колбы и пробирки жалобно звякнули. – Не может без подлости. Устроил провокацию, а мальчишка ловко врет…
        – Вашему аргументу недостает логического звена, – сказал Ванзаров, глядя в окно, за которым плескалась речка Фонтанка и темнел Инженерный замок.
        Спрашивать не следовало «какого еще звена?». Лебедев знал, что у Ванзарова сейчас куда лучший собеседник – он сам. И не ошибся.
        – Сверчков наивен: на спиритическом сеансе спрашивал, кто убил мадам Иртемьеву. Согласится на что угодно. Но зачем Бурцову провокация? Чего он добивается? При этом Сверчков не умеет врать совсем, а про выстрелы у него получается великолепно.
        – Да, задачка, – ответил Аполлон Григорьевич, чувствуя, что организм требует «Слезу жандарма». – Что нам скажет на это психологика?
        Ванзаров соскочил со стола и отряхнул сюртук.
        – Человеческие поступки всегда направлены на удовлетворение желаний, – ответил он. – Такая простая истина, что ее тяжело разглядеть.
        Лебедеву не хотелось разглядывать свои поступки. Ничего интересного. А про поездки к актрисам и так понятно.
        – И что вы будете делать, друг мой?
        – Остается запросить невидимые силы, кого они считают убийцей мадам Иртемьевой. Ну, или ее саму. Как повезет…
        Опять Лебедев не мог разобрать – над ним изящно подтрунивают или в самом деле Ванзаров сошел с ума.
        – Может, лучше эксгумация? – предложил он.
        – Разрешение господин Иртемьев не даст.
        – Почему?
        – Он может спросить свою жену на спиритическом сеансе, кто ее убил. Но ведь не спрашивает…
        Аполлон Григорьев хмыкнул и полез за «Слезой жандарма». Чтобы смыть привкус спиритизма из души. Ванзаров нехотя отказался. Входить в общение с неведомыми силами лучше с ясной головой.
        24
        Гостиная преобразилась. Мягкую мебель сдвинули к стенам, середину занял раздвижной стол, на котором лежал бумажный лист с алфавитом, а над ним торчал подсвечник на одну свечу. Одиннадцать стульев расставили вокруг. В углу комнаты на чайном столике красовался самовар с пузатым чайником, горкой чашек, печеньем, розетками с вареньем и шербетом. Шторы плотно задернули. Бюст Вольтера возвышался на своем шатком пьедестале.
        Погорельский не отпускал Ванзарова от себя с того момента, как принял у него в прихожей пальто. Его любезность не имела границ и чрезвычайно мешала. В первую очередь доктор подвел вновь прибывшего к хозяйке дома. Афина Иртемьева оказалась стройной, хрупкой, невысокой барышней, довольно застенчивой. На Ванзарова бросила тревожный взгляд, как будто от него исходила опасность, и старательно поправляла очки, чтобы не дать руку для поцелуя. Сказав дежурные слова, что рада знакомству, извинилась: ей надо на кухню.
        Жгучая брюнетка с цыганскими кудрями заглянула в глаза Ванзарова без страха. Заглянула с вызовом. Пока Погорельский представлял «нашу дорогую мадемуазель Волант, сильного медиума», она испытывала свою женскую силу, что порой бывает пострашнее гипноза. Испытание закончилось тем, что мадемуазель снисходительно улыбнулась: мужчина оказался крепким орешком.
        – Вы верите в спиритизм? – спросил она сильным грудным голосом, от которого должны побежать мурашки по спине. Словно от разряда электричества.
        – Верую во все, что имеет доказательства, – ответил Ванзаров.
        Мадемуазель была хороша, даже слишком. И потому привыкла пользоваться красотой как кнутом, которым погоняет, куда ей вздумается.
        – Мы еще познакомимся с вами поближе, – пообещала Волант, отходя и чуть касаясь его рукава, словно оставляя магическую зарубку.
        Господин Хованский сжал руку Ванзарова, словно проверял силу, но, получив достойный отпор, сразу отступил. Дружелюбно похлопал нового знакомого по плечу и предложил обращаться к нему запросто – Миша. Для спирита он казался слишком легкомысленным.
        – Родственник Иртемьева, – сказал доктор, будто извиняясь.
        – Кузен?
        – Нет, шурин… Брат первой жены, Серафимы Павловны…
        – Давно она умерла?
        – Полтора года назад. – Погорельский загрустил, будто что-то вспомнил, но сразу встрепенулся: – Хочу познакомить вас с Артуром Дмитриевичем! Вы найдете много общего!
        Он подвел Ванзарова к невысокому господину с грубоватыми чертами лица и представил. Мурфи осматривал Ванзарова с недоверием, каким не всякий пристав похвастается. Процедив сквозь зубы «очень приятно», отошел к чайному столику. Ничего общего, вероятно, не заметил.
        Неловкость Прибытков скрасил изрядным добродушием.
        – Не обращайте внимания, он всегда такой! Химик, что поделать. Они все странные и мрачные.
        Судя по Лебедеву, химикаты далеко не всегда оставляли глубокий след в характере. Скорее, наоборот… Ванзаров увидел то, что хотел.
        Доктор не оставлял его, а подвел к господину, занятому чашкой чая. Нотариус Клокоцкий кивнул и отвернулся к окну. Как будто потерял всякий интерес. Или не имел его вовсе.
        Новичка не слишком жаловали.
        В гостиную вошел редактор Прибытков, поклонился всем сразу и никому в отдельности. И тут же вышел.
        – Волнуется Виктор Иванович, – пояснил Погорельский. – Перед сеансом всегда пребывает в смятении чувств…
        – А ему что переживать?
        – Хочет, чтобы сеанс удался… Болеет за спиритизм.
        – Не вижу господина Иртемьева. На кухне супруге помогает?
        – Иона Денисович у себя в кабинете, готовится. Выйдет к началу сеанса…
        Ванзаров только хотел спросить, весь ли кружок в сборе, как в гостиной появилась девушка в простом платье, поверх которого был надет передник. Она вынесла поднос с бутербродами.
        – А, вот и Верочка Ланд. – Погорельский улыбнулся ей с поклоном.
        – Горничная? – из вежливости спросил Ванзаров.
        – Компаньонка Афины Петровны… Кажется… Потом познакомлю…
        Девушка приветливо ответила доктору, с некоторым интересом взглянула на незнакомого господина и пошла устраивать поднос на чайном столике. Доктор достал часы на цепочке.
        – Ну, сейчас начнем. – Он огляделся. – А где же наш скромный юноша? Опять прячется… Сейчас найдут…
        Погорельский отправился в малую гостиную. Ванзаров наконец был свободен. Издалека на него посматривала Волант. Мадемуазель сидела в вольной позе, приложив указательный палец ко лбу, словно в размышлениях. Хованский тихо и весело что-то обсуждал с Клокоцким. Мурфи прогуливался по гостиной, поглядывая на предмет, прикрытый черным платком, словно его притягивала магнетическая сила.
        Прибытков вернулся с Афиной под руку.
        – Господа, прошу занимать места, – сказал он, не взглянув на Ванзарова.
        Помогая даме сесть, редактор отодвинул стул. Сам же ушел за противоположный конец стола. В гостиной появилась Вера Ланд без фартука, села рядом с Клокоцким, который оказался между ней и Афиной. Мурфи уселся по правую руку от мадам Иртемьевой, Хованский разместился рядом с ним. Но прежде усадил по соседству мадемуазель Волант, рядом с которой оставался незанятый стул. Ванзаров ждал, когда для него найдется местечко. Прибытков милостиво указал сесть по левую руку от себя.
        Оставалось три стула.
        Погорельский вернулся с господином, которого не успел представить Ванзарову. Момент был уже не слишком подходящий: все за столом. Да и юноша не слишком горел желанием знакомиться. К сожалению, ему пришлось сесть слева от Ванзарова. Сверчков сдержанно поклонился и старательно отвернулся. Всем видом показывая независимость и решимость довести порученное дело до конца. Как настоящий правовед.
        Доктор занял предпоследний стул, по правую руку от Ланд. Остался только один свободный, между ним и Прибытковым. Как бы во главе заседания.
        – Начнем, господа, – сказал редактор.
        Ванзаров не сразу понял, откуда появился звук. Члены кружка пели тихую мелодию, почти не разжимая губ. Пели слаженно, как давно выученную. Мелодия была знакома, но какая именно, понять трудно. В музыке Ванзаров разбирался не слишком. Хорошо помнил лишь каватину из «Нормы».
        Пение длилось минут пять, когда в гостиную медленно вошел Иртемьев. Он был в сорочке, ворот расстегнут, сам сосредоточен, глаза закрыты. Сел на свое место и откинулся на спинку стула. Зашипела серная спичка, Прибытков зажег свечу. Неслышно отодвинув стул, мягкими шажками добрался до стены и выключил электрический свет.
        Тьма упала. Огонек свечи ослеплял. Разобрать что-то почти невозможно: между участниками сеанса расстояние было не менее вытянутой руки. Мелодия все еще звучала.
        – Ш-ш-ш… Начинается, – послышался голос Прибыткова. – Иона Денисович вошел в транс…
        Настала тишина.
        Дрогнул язычок пламени.
        Служа в сыскной полиции, Ванзаров повидал всякое. Кроме спиритического сеанса. Свежий взгляд и новые впечатления были гарантированы. Он помнил основные правила поведения сеансеров, не зря же столько читал «Ребус». Следовало обострить чувства, не говорить лишнего и внимательно наблюдать. Когда явления произойдут, не бояться и не выражать бурных эмоций. Стараться держаться ровно и контролировать происходящее. Может случиться что угодно. Пронесется порыв ветра, или кто-то дотронется в темноте, или возникнут таинственные звуки, или вещи сами собой сдвинутся с места, или проявится чья-то белая рука. Да мало ли что. Главное, верить и ждать. Тогда обязательно что-то произойдет.
        – Вот! Свет!
        – Я тоже вижу!
        – Что-то вроде молнии проскользнуло…
        – Тише, господа, спокойней…
        – Сегодня так быстро началось…
        – Иона Денисович силен…
        – Видите, видите, точечный свет…
        – И вспышки…
        Со всех сторон раздавались голоса. Ванзаров не видел ничего. Он старался не смотреть на свечу, чтобы глаза привыкли к темноте. В ней не было ничего, кроме темноты и смутных силуэтов сеансеров. Быть может, рациональное сознание, как пугало ворон, гнало от Ванзарова неопознанные явления. А ему так хотелось увидеть хоть что-то. Чтобы рассказать Лебедеву. Явления показывались кому угодно, только не ему.
        – Говорить…
        Голос Иртемьева, слишком глухой и натянутый.
        – Алфавит, господа, подайте лист, – попросил Прибытков.
        Под свечкой проявился Клокоцкий и сдвинул лист. Редактор поставил на него карандаш вертикально, упираясь пальцем в тупой конец и уткнув грифель в букву «А».
        – Спрашивайте, господа! – Ванзаров узнал голос доктора.
        – Кто говорит с нами?
        Прибытков начал медленно двигать карандашом мимо букв. На «Л» раздалось три щелчка. Звук был сухой и неживой, так пальцами не щелкнуть. Он тут же перевел на «И», затем на «З» и на «А».
        – Это Лиза… Лизонька Прибыткова. – Голос редактора заметно дрогнул. – Ты здесь, Лиза?
        Раздалось три щелчка. Затем еле слышный хлопок и сразу металлический стук.
        – Какая сильная манифестация! – кажется, проговорил доктор.
        – Несомненно она, – сказал Прибытков. – Лиза снова помогает нам… Ее талант теперь проявляется в новом качестве… Спрашивайте, спрашивайте, господа…
        В темноте можно было различить мужские и женские голоса. Но и только. Ванзаров ждал, когда Сверчков задаст свой вопрос, но юноша помалкивал. Духу хватило лишь на то, чтобы пойти наперекор запрету.
        Вопросы сеансеров были на удивление примитивные: где потерянная вещь, когда вернут долг, что будет с погодой. И тому подобное. Никто не спросил про куда более любопытное: есть ли жизнь после смерти и вообще, как там, за гранью нашей реальности. Вероятно, спрашивать о таком не разрешалось. Да и сами ответы были обтекаемы и бесполезны. Ванзарова подмывало спросить, как там дела у Сократа. Или передать старику привет.
        – Лиза, ответь: среди нас есть зло? – напряженным голосом спросил Прибытков.
        Ответ, который был прочитан по стукам, гласил: «зло с тобой».
        – Лиза, ответь: зло рядом со мной?
        Вопрос прозвучал остро: рядом с Прибытковым сидел Ванзаров. И хозяин дома, медиум. Вдруг кто-то из них окажется злом… За себя Ванзаров ручался…
        Три стука. Пауза, один стук на неверной букве.
        Три стука.
        – З-л-о-в-е-з-д-е, – прочел Прибытков законченный ответ. Что было и без сеанса известно. Редактор не хотел отступать: – Лиза, ответь: из нас кто-то умрет?
        Прозвучало три щелчка. Ответ однозначный: «да».
        – Скажи, кто среди нас умрет?
        – В-с-е, – собрал вслух буквы Прибытков.
        Тут логика не могла не согласиться: действительно, умрут все. Рано или поздно. Такая новость вряд ли заслуживала сидения в темноте и общения с неведомыми силами. У Ванзарова буквально сняли вопрос с языка.
        Ради чего пришел.
        – Кто будет первым?
        Было тихо. Только медиум тяжело застонал. Подождав, Прибытков повторил вопрос. Ответ не пришел. Зато Иртемьев что-то пробормотал.
        – Пора делать перерыв… Иона Денисович устал…
        Когда вспыхнул свет, Ванзаров зажмурился. И чуть-чуть приоткрыл глаза. Участники сеанса вставали, потягивались и переговаривались. Сам медиум довольно бодро встал, Прибытков пожимал ему руку и выражал восторг. Сеанс удался как нельзя лучше. Ванзаров глянул на соседа слева.
        Сверчков привалился на спинку стула. Голова его лежала на плече, а из уголка рта стекала красная полоска.
        – Доктор! Сюда! – закричал Ванзаров и первым оказался рядом.
        Погорельский подбежал, опустился на колено, потрогал пульс, проверил зрачки.
        – Простите… Он… Он… мертв…
        Ванзаров развернулся к тем, кто добрался до чайного столика, и прочим, кто еще направлялся к нему.
        – Господа, прошу всех оставаться на местах. Из гостиной выходить запрещено…
        – Кто вы такой, чтобы тут командовать? – раздраженно спросил Прибытков.
        – Сыскная полиция…
        25
        Пристав подумал, что его разыгрывают. Около десяти вечера прибежал городовой и сообщил, что в «Версале» опять кого-то убили. Вильчевский потребовал, чтобы ему не морочили голову. Но узнав, что вызывает сыскная в лице Ванзарова, не смог остаться в участке.
        Когда пристав вошел в квартиру, то испытал острое чувство дежавю. Хотя подполковники армейской пехоты таким глупостям не подвержены и даже не знают, как они называются. Но куда деться от сравнений: та же гостиная, тот же стол со свечкой и листом, и господа все те же. Хозяин квартиры снова в расстроенных чувствах, а вокруг него держатся друзья.
        Знакомой картине новизну придавал Ванзаров. Мало того, назвал жертву и обещал приставу дать кое-какие дополнительные разъяснения. Вильчевский наклонился над сидящим телом.
        – Глупый юнец, что натворил, – с искренней жалостью проговорил он. – Стоило себя жизни лишать в таком возрасте… Года двадцать два, не больше…
        – Двадцать три…
        – Служит?
        – Помощник судебного следователя по особо важным делам Бурцова.
        Новость была не из приятных. Замучают участок и пристава. Хотя чего тут расследовать: дело очевидное. В правом виске пулевое отверстие, под правой рукой на полу уменьшенная модель браунинга[16 - Калибр 6,35 мм.]. Тут и городовой скажет: застрелился мальчишка, типичное самоубийство. А что выбрал такое общество – наверняка от несчастной любви. Наверняка не обошлось без чернявой красотки, что из кресла зыркает. Вильчевский приметил ее с того раза. Явно стерва. Но показания со всех надо снять тщательно. Чтобы потом господин судебный следователь не придирался. Пристав не сомневался, что Бурцов лично будет проверять смерть помощника. Как же иначе.
        – Родион, запомнил, кто от него по правую руку сидел?
        – Я, – коротко ответил Ванзаров.
        Повезло так повезло. Дело, считай, закрыто, раз сыскная полиция в собственном лице засвидетельствует самоубийство. Пристав сурово прочистил горло.
        – Нехорошо… Что ж, выстрела не слышал?
        – Слышал… И удар браунинга об пол… Все слышали.
        – И что же?
        – Принял за звуки спиритического сеанса.
        Приставу хотелось сказать нечто утешающее и разумное, но, как назло, в голову ничего не приходило.
        – Уж такая проклятая квартира, – тихо проговорил он, поглядывая на Иртемьева, которому подносила чай девица. Имени ее пристав не помнил.
        А Ванзаров сделал нечто совсем странное, на взгляд пристава: постучал по столу и по ножке стула, на котором сидел погибший, указательным пальцем. Будто искал пустые полости. Вильчевский хотел было спросить, для чего такая хитрость, но Ванзаров подхватил его под руку и отвел подальше от стола. Чтобы случайное слово не улетело куда не надо.
        – Петр Людвигович, полтора года назад в этой квартире вы осматривали тело умершей от сердечного приступа Серафимы Иртемьевой…
        Такой оборот Вильчевскому совсем не понравился. Не хватало, чтобы обвинили в небрежении служебными обязанностями.
        – А тебе что до того?
        – Нужна ваша помощь, – сказал Ванзаров столь искренне, что у пристава отлегло от сердца. – У вас глаз наметан и большой опыт. Вспомните: то, что видите сейчас, похоже на тот случай?
        Для солидности пристав выдержал паузу. Многозначительную паузу. И поманил, чтоб доложить на ушко.
        – Положим, не полтора года, а год и пять месяцев, – сказал он, предпочитая точность. – Про остальное так скажу, Родион: как назад вернулся. Даже стул, на котором бедняжка преставилась, там же стоял… Только было их десять, а нынче на один больше…
        – Такой же спиритический сеанс?
        – Как не расходились… Мальчишка этот новенький… – Тут до пристава дошло, что он упустил важный момент: – А тебя каким ветром надуло? В спиритизм ударился? Так ведь твой начальник не одобрит… Смотри, Родион…
        Меньше всего Ванзарова сейчас беспокоило мнение начальника сыска. Были трудности куда существенней.
        – Кто живет в доме на той стороне канала, тоже на третьем этаже? – спросил он.
        Вильчевский хитро подмигнул.
        – Что за нужда?
        – Мне показалось, кто-то в бинокль рассматривал квартиру Иртемьева…
        – Верно, высматривает… Моя боль головная и вечные неприятности. Сидит у окна, старая ведьма, и целыми днями в бинокль зыркает… Твое счастье, что не познакомился. Мадам Пират… Слышал о такой?
        Так подробно жизнью 3-го Казанского участка Ванзаров не интересовался. Он попросил пристава взять на себя опрос свидетелей, тело вместе с оружием отправить в участок и дождаться господина Лебедева, который приедет провести осмотр. То, что такая величина прилетит посреди ночи ради какого-то самоубийцы, говорило о многом. Но Вильчевский предпочел не углубляться в подробности. Даже в собственных мыслях. И занялся тем, что должен делать полицейский пристав на месте происшествия.
        В прихожей Ванзарова остановил Прибытков.
        – Родион Георгиевич, прошу простить, не знал, кто вы, – сказал он, отдавая поклон.
        Такую ошибку можно и простить. Куда хуже было бы, если бы редактор догадался.
        – Осмелюсь спросить: ваш интерес к спиритизму искренний или… – Прибытков подбирал слова, – вы преследуете служебные цели?
        Ванзаров привык вопросы задавать, а не отвечать на них.
        – Боитесь за репутацию журнала, – сказал он. – Вторая смерть на спиритическом сеансе… В том же самом кружке…
        Прибытков скривился, будто его цапнула акула.
        – Смерть Серафимы Павловны была несчастным случаем…
        – Сверчков выстрелил себе в голову. Тоже несчастный случай. Через два совпадения можно провести логическую линию…
        Прибытков схватил Ванзарова под руку.
        – Прошу вас… Умоляю… Не делайте поспешных выводов… Чтобы не разрушить наши многолетние труды… Спиритизм в России как росток, который требует заботы и бережного отношения… Если от меня что-то требуется, любая услуга, готов помочь сыскной полиции, чем только могу…
        – Ваша услуга потребуется в ближайшие дни, – сказал Ванзаров, влезая в тесноватое пальто. – Для начала дайте показания приставу Вильчевскому.
        Ему захотелось попросить, чтобы в «Ребусе» снова начали печатать ребусы, прямо с ближайшего номера. Но Ванзаров сдержался. В детстве он узнал, чем кончаются неуместные требования к Золотой рыбке: землянкой и разбитым корытом.
        Так и проживешь всю жизнь без ребусов. Разгадывая преступления.
        26
        С Кокушкина моста на дом открывался отличный вид. Ванзаров перешел по нему Екатерининский канал и занял позицию для наблюдения. Он ждал Лебедева, но великий криминалист запаздывал. Что имело одно объяснение: Аполлон Григорьевич проводит вечер, потакая своим слабостям. То есть актрискам.
        Ванзаров видел, как по одному выходили участники спиритического сеанса. По ним можно было узнать, в каком порядке пристав снимал показания. Сначала освободилась мадемуазель Волант. Вслед за ней выбежал Хованский – так шустро, будто захотел скрыться. После него вышел Мурфи и неторопливо двинулся к Сенной площади. Нотариус Клокоцкий закурил на свежем вечернем воздухе и отправился в сторону Вознесенского проспекта. Прибытков и доктор Погорельский вышли и вместе направились, беседуя, вдоль канала. В квартире Иртемьева остались хозяин, его жена с компаньонкой и пристав.
        Прошло еще минут десять, как дверь парадной отворилась. Появилась мадам Иртемьева, а за ней мадемуазель Ланд. В неверном свете фонарей трудно было не заметить, что Афина несет саквояж. Ланд держала не слишком большой чемодан. Барышни на темной улице всегда теряются. Кажется, они высматривали извозчика. Но откуда взяться извозчику, когда он нужен. Бедняжки нуждались в помощи, и она пришла откуда не ждали.
        Ванзаров появился так внезапно, что Афина вздрогнула, а Вера отпрянула за нее. Он вежливо приподнял шляпу.
        – Что случилось, мадам Иртемьева?
        Девушки даже во тьме сумели обменяться взглядами, какими умеют обмениваться только девушки.
        – Благодарю, господин Ванзаров, у нас все хорошо…
        Судя по дрогнувшему голосу, в жизни Афины Петровны случилось нечто не совсем хорошее. В таких случаях Ванзаров предпочитал отрезать сразу, чем долго ковыряться в сомнениях. Как говаривал Лебедев, орудую в мертвецкой пилой.
        – Господин Иртемьев выгнал вас из дому?
        Губки задрожали, и дрожь закончилась тем, что мадам Иртемьева разрыдалась. В платок, который успела сунуть ей Вера.
        – Он… сказал… что… все… зло… от нас… с Верой, – проговорила она в промежутках между всхлипываниями. – В присутствии пристава… Я не могла больше оставаться в его доме… Собрали, что попало под руку, и ушли… Теперь для меня все кончено…
        Человеческое страдание поднимало в душе Ванзарова неодолимое желание помочь. Особенно когда помощь требовалась хорошенькой юной особе. Пусть и замужней.
        – Позвольте я отвезу вас к вашим родственникам, мадам Иртемьева, – сказал Ванзаров. Когда надо, он мог быть чрезвычайно любезным. Редко, но мог.
        – Нам некуда ехать, – ответил Афина, промокнув носик. – У нас с Верой нет родных…
        Компаньонка, которая держалась за хозяйкой, оказалась ее сестрой. Что объясняло некоторое сходство. А заодно и то, почему мадам Иртемьева позволила находиться в своем доме молодой девушке, не менее симпатичной, чем она. Только немного прихрамывающей. В некоторых обстоятельствах хромота не имеет существенного значения.
        – У вас есть средства? – спросил Ванзаров, как настоящий джентльмен.
        – Иона швырнул несколько купюр, – ответила Афина. – Ненадолго хватит.
        Видимо, купюры были крупными. Или барышня не представляла, как дорого жить в столице. Что говорить: простой бутерброд с колбасой – десять копеек! Чистый грабеж. Хотя не так далеко, на Никольском рынке, сколько угодно мест, где наесться можно за копейку. Вот только чистеньким барышням там делать нечего. Да и кормят таким, что лучше не знать: там кишки третьей варки – деликатес.
        Бросать девушек на темной улице не в правилах сыскной полиции. Отобрав саквояж с чемоданом, Ванзаров приказал следовать за ним. До гостиницы «Виктория» было так близко, что дольше извозчика искать.
        Отойдя достаточно далеко, Ванзаров обернулся на грохот подъезжавшей пролетки. Судя по величественной фигуре, что соскочила с подножки, а более по запаху сигарильи, который ни с чем не спутаешь, явился Лебедев. Приставу Вильчевскому следовало набраться мужества.
        Разместив дам в гостинице и обещав заглянуть завтра, Ванзаров вернулся на Екатерининский канал. Около дома уже стояла санитарная карета, городовые топтались у парадной. Окна квартиры светились, кроме гостиной, где шторы остались задернуты. Приставу наверняка было нелегко. Когда Аполлон Григорьевич был занят осмотром тела, он не стеснялся показывать самые дурные свойства своего характера. Особенно в такой поздний час. Ванзаров подумал, что будет там лишним.
        Он вышел на Садовую и почти сразу оказался у дома, где снимал квартиру на служебное жалованье. Можно считать, по соседству с Иртемьевым и гнездом спиритизма. Развязав галстук, скинув жилетку и сюртук, Ванзаров распахнул окно, выходившее в сад князей Юсуповых. Холодный воздух влетел лавиной и сник. Придвинув стул, Ванзаров устроил на подоконнике ступни вытянутых ног и посмотрел в ночное небо. Небо было сумрачно, без звезд. Сад шуршал голыми ветвями. Улица затихла, снизу долетал перестук редкой пролетки. Пора отправляться в мысленные дебри. Там Ванзаров бродил в одиночестве.
        Служа в сыскной полиции, меньше всего он представлял, что сражается со злом. Зла было слишком много, а проявления его разнообразны. За каждым преступлением не станешь искать философскую первопричину. Поневоле привыкаешь видеть мелочь человеческих пороков и умыслов. В сегодняшнем происшествии зло явило новую грань.
        Иногда мальчики стреляются. От любви или отчаяния. Вот только у Сверчкова не было ни одной веской причины пускать пулю в висок. Как не было причин устроить покушение на Бурцова и напрочь забыть про него. Причин, которые имеют веское основание. Нельзя считать причиной зло, что поселилось в кружке спиритов и выбрало легкую жертву. Такие объяснения годятся для мадемуазель Люции, но не для чиновника сыскной полиции. Раз причины неясны, то Сверчкова надо было уберечь от сеанса. Чтобы юный правовед не наделал глупостей.
        Если случилось то, что случилось, юношеской глупостью или несчастным стечением обстоятельств это уже не объяснить. Но и проделки зла – слабое утешение. Логика складывала осколки, но мозаика рассыпалась. Одно несомненно: в кружке происходит нечто, что может иметь непредсказуемые последствия. Для многих. Неужто спириты разбудили силу, которая выходит за границы человеческого разума? Неужели вышли за предел, который человеку нельзя пересекать безнаказанно? Тогда почему жертвой стал Сверчков? Или его жизнь – плата за нечто, что не поддается логическому пониманию?
        Тропинки мысленных дебрей петляли и уводили далеко. Одни были зыбкими, как болото, другие каменистыми – того и гляди свалишься в пропасть. Легких среди них не было. Ванзаров видел перед собой опасные или гибельные пути. Он пошел. И плутал до утра, когда разбудил серый рассвет. Ночь ушла, зло улетело вслед.
        Ванзаров знал, что в этом происшествии истина может оказаться так близко, что разглядеть ее почти невозможно. Попытаться придется. Иного выхода нет.
        21 октября 1898 года
        27
        Петербург любит поспать. В суетном европейском городке хлебопеки уже в пять утра отпирают лавки. В нашей столице булочные раньше семи не ждут покупателей. Да их и нет. Кухарка или горничная отправлялась в лавку за свежим хлебом, чтобы успеть с завтраком к пробуждению хозяев. А они вставать ни свет ни заря не привыкли. Главе семейства на службу в присутственное место следует быть к десяти, супруге его спешить вовсе некуда. Высшим неприличием было заявиться с визитом раньше полудня. Даже почтальоны старались не беспокоить до одиннадцати.
        Однако некоторым неписаный закон был не писан. Стрелки часов только успели встать на девять утра, когда Ванзаров поднялся на третий этаж, определил нужную квартиру и так крутанул механический рычажок, что звонок уцелел чудом. Из-за двери донесся трезвон наподобие пароходного гудка. Или хозяин глухой, или любит, чтобы соседи вздрагивали от неожиданности.
        Открыли гостю так быстро, будто только и ждали. На пороге оказалась стройная барышня в белом фартучке. В отличие от обычных горничных ее скромное платье не заканчивалось глухим воротничком. В первый момент Ванзарову показалось, что мадемуазель надела «матроску», какие носят мальчики до десяти лет. Спутала просторная блуза, у которой вместо выреза красовались голубые полосы тельняшки.
        Горничная одним броском глаз от носков ботинок до усов оценила незнакомого господина. И улыбнулась. Барышни нравов не слишком твердых, а скорее веселых улыбаются именно так. Как они умудряются, ничего не сказав, сделать откровенный намек, остается загадкой. И где их этому учат? В женской гимназии такого предмета точно нет, Ванзаров проверял. Частенько его баловали такими взглядами. Иногда даже воспитанные дамы. Он так привык, что перестал замечать. Как и особую интонацию, когда спросили, что ему угодно. Ему было угодно видеть мадам Рейсторм. Наверняка старушка еще нежится в кровати, попросят обождать. К чему Ванзаров был готов. Однако горничная, не спросив, как его представить, пригласила войти. Как давнего знакомого. Приняла пальто и предложила пройти в гостиную. Одаривая, и одаривая, и одаривая улыбками. От которых другому бы стало неуютно. Но Ванзаров смущаться давно разучился.
        Он вошел.
        Ничего подобного ему видеть не приходилось. Да и мало кому приходилось. Стены гостиной были увешаны корабельными предметами и фотографиями кораблей, военных моряков и портов, в которые заходили. С люстры свисали плетеные канаты и веревочные лестницы, расходясь над комнатой куполом. А перед окнами был капитанский мостик с подвешенной на крюке рындой. Посреди него стояли вольтеровское кресло и узкая конторка, которая выбивалась из военно-морского духа. В самом кресле восседала хозяйка. К гостю она обернулась как императрица, которую потревожила мышь.
        Не каждому чиновнику сыска везло повстречать столь колоритную фигуру. Мадам Рейсторм была не слишком высокой, но чрезвычайно широкого сложения. Как корабельная пушка. Поверх платья была надета безразмерная тельняшка, на плечи накинут капитанский китель. Лицо дамы, раз увидев, невозможно было забыть. Резкие, обветренные черты, нос клювом и роскошная шевелюра, изредка прореженная сединой. Правый глаз закрывала черная повязка. Ванзарова пробуравил взглядом единственный глаз. На шее у дамы висел мощный цейсовский бинокль. Ну что тут скажешь: прав был пристав… Мадам Пират… Того гляди вскочит на подоконник, выхватит шпагу и закричит на весь Екатерининский: «На абордаж, висельники!»
        Обстановка требовала от штатского чиновника дерзкого поступка: сказать даме «Честь имею!» и отдать официальный поклон. Что он и сделал.
        – Ну наконец-то явился, – проговорила она баском простуженного боцмана, явно польщенная. – Заждалась…
        Не спрашивая, с чего вдруг его ждали, Ванзаров представился.
        – Ваш супруг служил вместе с капитаном 1-го ранга Прибытковым, – добавил он, успев заметить на снимке морских офицеров знакомое лицо.
        – Служил, – мадам вдохнула. – Пока с ума не сошел.
        Этот печальный факт, вероятно, имел отношение к спиритизму или журналу «Ребус». Одно из двух.
        – Мадам Рейсторм, позвольте… – только начал Ванзаров и был одернут.
        – Да что ты, юнга, мадамкаешь… Обращайся просто, как положено: Елизавета Марковна.
        Среди разнообразных и не всегда ласковых прозвищ Ванзарова появилось новенькое: юнгой его не называли даже в гимназии. Даже дома, когда заставляли надевать ненавистную матроску и детскую бескозырку. Нельзя описать, как ему было приятно.
        – Благодарю, Елизавета Марковна… Позвольте узнать, как часто вы наблюдаете за каналом…
        На него махнули рукой, жилистой и крепкой.
        – Не хитри, юнга… Скажи прямо: по душу Иошки пришел?
        Осведомленность дамы была чрезмерной. Даже для свидетеля с сильным биноклем.
        – Вы в чем-то обвиняете господина Иртемьева? – аккуратно спросил он.
        Мадам Рейсторм погрозила кулаком.
        – Обвиняю!
        – Позвольте узнать, в чем именно?
        – Загубил, подлец, мою дорогую Серафимушку, – ответила она, дрогнув слезой. – Мою племянницу милую. Все через нее получил: и деньги, и положение, и даже квартиру эту. По заграницам катался, ни в чем себе не отказывал. На всякие глупости деньгами сорил. Мысли он в Париже фотографировал! Экая дурь… Серафимушка все терпела… И как отплатил? Заморил до смерти! Год траура для приличия вытерпел и женился на молоденькой дуре… Ну ничего, поплатится за все… Авдотья, внучка моя двоюродная, тоже, бедняжка, натерпелась от него… Грядет час расплаты… У нее теперь сила значительная… Она тебя прислала?
        Было соблазнительно заработать кредит доверия. Но Ванзаров предпочитал не жульничать, когда в этом не было большой необходимости.
        – Полагаете, Серафима Павловна была убита?
        Старуха прорычала морским львом. Оказалось, горло прочистила.
        – Что тут полагать… У Симушки сердце было слабое, только дунь – и нет ее… Много ли надо.
        – Тем вечером, когда умерла мадам Иртемьева, вы видели что-то подозрительное?
        – Видела… Все видела, – проговорила Рейсторм и направила бинокль в окно. – Все как на ладони…
        – Мне крайне важно узнать… подробности, – сказал Ванзаров, пытаясь вспомнить, нет ли в морском языке специального выражения для фактов. Узлы, что ли? Нет, не узлы. И не кабельтовые…
        – Окна наглухо заперли, шторы задернули, свет выключили… Сеанс спиритический устроили! Прошлым летом такая жара стояла, вот и задохнулась Симушка моя бедная… Задушил ее Иошка, негодяй, у всех на виду… А деньги ее, состояние, которое в приданое получил, теперь его безвозвратно…
        Как часто бывает, факты оказались не слишком полезными. Несмотря на уверенность мадам Рейсторм. Ванзарову были нужны более точные сведения.
        – Не могли бы вы описать, что видели в квартире Иртемьева вчера? – спросил он.
        Ударила рында. Ванзаров невольно вздрогнул.
        – Нюська! – рявкнула старушка, хотя горничная уже влетела в гостиную. – Капли! Чего зеваешь!
        Девушка извинилась и юркнула обратно, успев взглянуть на Ванзарова.
        – Все видела… Все здесь, – сказала мадам Рейсторм, вынимая из конторки корабельный журнал. – Занесено, как полагается… На, читай…
        Ванзаров раскрыл журнал. У пожилой дамы был быстрый и легкий почерк, как у молодой. Записи вела, как ведет капитан корабля. В разграфленных строчках были сухо отмечены события и время. Подробность записей говорила, что мадам Рейсторм живет с биноклем у окна. Без перерывов на обед.
        Вчерашний день, как и предыдущие, был зафиксирован подробно. Ванзаров нашел запись о себе с указанием точного времени и комментарием: «С Погорельским новый увалень». Был зафиксирован визит Прибыткова и Мурфи посреди дня. Отмечен вечерний сбор гостей. Сверчков, названный Сверчком, оказывается, прибыл одним из первых. Спешил, чтобы не опоздать на собственную смерть. И новая запись про Увальня, который второй раз за день пришел в гости. Следующая запись была уже о визите пристава. Вильчевский был дружелюбно назван «Дураком в погонах». Лебедев удостоился имени «Дылда с саквояжем». Последние записи о санитарной карете и уходе пристава. Сведения точные, лучший филер позавидует. Жаль, что бесполезные.
        – Настоящая флотская точность, – сказал Ванзаров, отдавая журнал. – Что делали гости до начала сеанса?
        Похвала оказалась приятна мадам Рейсторм. Старуха погладила потертую обложку.
        – Все у меня как на ладони… Ходили туда-сюда по комнатам, пока шторы не задернули.
        – Кто задергивал шторы?
        – Как у них заведено: доктор их полоумный… Еще до твоего прихода, юнга…
        – С кем до сеанса разговаривал Сверчок? – Ванзаров нарочно назвал Сверчкова кличкой, чтобы сделать приятное даме.
        Но вышло наоборот. Она поморщилась:
        – Что мне за каким-то мальчишкой следить… Двигались разными курсами… Ты лучше доложи, юнга, что там стряслось?
        – Сверчков застрелился, – ответил Ванзаров. Скрывать не имело смысла.
        Вошла горничная с подносом и каплями. Мадам броском опустошила рюмку и крякнула. Как пират, осушивший бутылку рома. Горничная была отправлена вон повелительным жестом.
        – И его Иошка доконал, – сказала мадам, не слишком огорчившись и не жалея, что юноша погиб. – Ну ничего, за все заплатит сразу…
        – Елизавета Марковна, вы ведете наблюдение за Иртемьевым каждый день… Чем он занимается? Что за исследования проводит?
        – Исследования! Тоже сказать – исследования… Девиц фотографирует, негодник! – с вызовом ответила она. – Как его дура жена за порог, так глядь – фотоаппарат наставит и молоденьких щелкает. Кто ему теперь помешает? Деньги Симушки по ветру пускает, негодяй…
        – Ему помогает Вера Ланд?
        – Сам, все сам… В полном одиночестве. Думает, никто не знает… От бинокля не спрячешься! – И мадам погрозила в окно цейсовскими стеклами.
        Оставался еще один вопрос, который следовало прояснить.
        – Господин Хованский часто вас навещает? – спросил Ванзаров.
        Мадам Рейсторм усмехнулась. Отчего могли бы побежать мурашки по спине. У менее стойкой натуры.
        – Миша? Частенько. Как деньги кончатся, сразу бежит к тетке… А ты, Родион, уж постарайся: отправь Иошку на каторгу… Раз в полиции служишь… А уж за мной благодарность не станет…
        Такой чести Ванзаров мог только поклониться.
        – Сделаю, что смогу, – сказал он. – Но мне потребуется ваша помощь, Елизавета Марковна…
        – Проси, что хочешь, ради такого дела…
        Слишком многого Ванзарову было не надо. Он лишь хотел быть уверен: если в квартире Иртемьева случится нечто странное или неприятное, сразу сообщать ему. Мадам Рейсторм обещала, что не позволит Иошке в этот раз отвертеться. Будто дала честное пиратское слово.
        Рында ударила набатом. В соседней квартире нервная дама уронила чашку.
        – Нюська! Проводи гостя!
        Когда в прихожей Ванзаров надевал пальто, горничная улыбнулась ему слишком невинно.
        – И на мою помощь можете рассчитывать, господин Ванзаров, – сказала она, облизнув губку кончиком языка. – Все, что угодно… Зовите меня Нинель…
        Ванзаров ничего не мог обещать столь ласковой и милой мадемуазель.
        28
        Неизбежное откладывалось. Изучив характер Адели Ионовны, Бурцов ждал депешу с раннего утра. Но ее не было. Это могло означать: Евзапия Паладино не назвала точного имени. Что было не так уж плохо. Зато пристав 3-го Казанского участка сообщил новость, которая привела следователя по особо важным делам в глухое отчаяние. Сверчков не был его родственником, но мальчика было жаль. Что сказать его отцу, который вложил все силы без остатка в чадо? И как он мог застрелиться? Что за причина? Долгие размышления не требовались: Бурцов знал виновника. И готов был разорвать его собственными руками.
        Когда Ванзаров зашел в его кабинет, Бурцов не подал ему руки и кивком указал на стул.
        – Как это произошло? – сухо спросил он.
        – Сверчков грубо нарушил мое распоряжение, – ответил Ванзаров, готовый к тяжелому объяснению. – Ему было точно и однозначно сказано: не сметь являться на квартиру Иртемьева. Он ослушался.
        Тяжелее всего, что чиновник не врал и говорил как есть. Если бы увиливал и оправдывался, Бурцов растерзал бы его. Словесно, разумеется. Но он говорил напрямик. Кого теперь винить?
        – Какая разница, где пустить пулю в лоб…
        Не следовало сейчас уточнять, куда вошла пуля. Потом узнает из протокола.
        – Если решил свести счеты с жизнью, застрелился бы дома, – продолжил Бурцов. – Вы грубо отстранили его от дела?
        Иногда лишние знания приводят к лишним печалям. Ванзаров не мог рассказать о сеансе гипноза: Бурцов неправильно понял бы и наверняка нашел бы причину в этом. Поминать предчувствия мадемуазель Люции тоже было неуместно.
        – Я просил Сверчкова не появляться на спиритическом сеансе. Сомневаюсь, что ваш помощник, – Ванзаров сделал особое ударение на слове «ваш», – был столь раним, чтобы впасть в отчаяние от подобной мелочи. Сверчков был честен, не умел врать, немного наивен, у него было мало практического опыта. Он не был глуп. И совсем не истерическая барышня…
        Бурцов не мог не согласиться. Если он взял в помощники, в будущем – правую руку, который стреляется от какой-то ерунды, то самому следователю грош цена. Не умеет выбирать людей. Слеп или наивен.
        – Бедный мальчик… Мой бедный мальчик, – проговорил он, будто прощаясь.
        Ванзарову показалось, что в уголке глаза Бурцова мелькнула слеза. Или глаз зачесался.
        – Пристав сообщил, что смерть наступила во время спиритического сеанса, – примирительным тоном продолжил следователь.
        – Совершенно верно. Я сидел от него на таком расстоянии… – Ванзаров вытянул левую руку.
        – Как же не заметили и не остановили?
        – В гостиной была полная темнота…
        – Но звук выстрела вы не могли не слышать!
        – Слышал… Все слышали. Выстрел и падение браунинга сочли за… звуковые спиритические явления.
        Бурцов проверил, не посмел ли дерзкий чиновник шутить с ним. Ванзаров был крайне серьезен. И спокоен. Как сама истина. Следователь понимал, что должен что-то спрашивать, только не мог сообразить что. Он представил, как его помощник сидел мертвый в темноте минут сорок. Или сколько там длится сеанс… И никто не заметил…
        – Откуда у Сверчкова браунинг?
        – Предположительно купил перед сеансом… Установим сегодня.
        Не в силах оставаться на месте, Бурцов прошелся по кабинету.
        – Что вы об этом думаете? – наконец спросил он.
        – Разрешите говорить напрямик, Александр Васильевич?
        Бурцов сделал жест: дескать, и так говорите напрямик без всякого дозволения.
        – Сверчкову помогли совершить самоубийство, – сказал Ванзаров, глядя на следователя не менее прямо, чем говорил.
        – Какие основания?
        – Он не помнил, что стрелял в этом кабинете. – Ванзаров довольно выразительно посмотрел на потолок.
        – Не понимаю, какое это имеет отношение…
        – Сверчков погиб при таких же обстоятельствах, как Серафима Иртемьева…
        Бурцов ждал продолжения:
        – Объяснитесь, Родион Георгиевич.
        – Господин Лебедев непременно проверит, но я уверен: Сверчкова не поили каким-то специфическим веществом…
        – Тогда что же?
        – Когда мне было поручено это дело, вы сообщили, что Сверчков изучает возможности спиритизма для раскрытия преступлений. Затем выяснилось, что его цель – найти предполагаемого убийцу Серафимы Иртемьевой. После случившегося мне необходимо знать… – Ванзаров нарочно сделал паузу, чтобы Бурцов приготовился. – Что узнал Сверчков про опыты Иртемьева?
        – Ничего, – поспешил ответить Бурцов. Но было поздно. То, что не должно было прозвучать, прозвучало безгласно. Как электрическая искра. Оба были слишком опытны, чтобы понять: один попал в точку, другой невольно выдал себя. Оставалось решить, что с этим теперь делать.
        – Мне продолжать расследование? – спросил Ванзаров. Тем самая помогая следователю сохранить лицо и выпутаться из ловушки.
        – Убийца должен быть найден, – ответил Бурцов и жестко отстучал пальцем по столу. Ответил, как опытный чиновник. – Но если найдете нечто, что покажется странным, не спешите вносить в протокол. Лучше не ведите их совсем… За это я вас извиню. Но любая странная информация не должна пройти мимо меня. А тем более утечь на сторону… Я достаточно ясно выразился, Родион Георгиевич?
        Яснее и быть не могло: Ванзаровым хотели пользоваться вслепую. Требуют верности и усердия. Из мелкой беды история раздувалась в большие неприятности. Про которые не полагалось говорить вслух. Или задавать прямые вопросы. Ванзарову предстояло разбираться самому. При этом постараться не сломать шею.
        Зазвонил колокольчик телефонного ящика. Бурцов снял телефонный рожок, прислонил ухо к амбушюру и сказал: «У аппарата». Он выслушал речь, которая доносилась отрывистыми щелчками, сказал: «Передам непременно» – и повесил рожок.
        – Телефонировали из канцелярии директора Департамента полиции. Господин Зволянский вас разыскивает и требует к себе. Требует немедленно… Прошу помнить о нашем уговоре.
        Ванзаров помнил. Во всяком случае о том, что не договаривался ни о чем. Но какое это уже имело значение.
        29
        Ехать домой в Царское Село Прибытков не захотел. Последний поезд ушел, а извозчик сдерет, как уличный грабитель. Виктор Иванович принял приглашение доктора Погорельского заночевать у него на Литейном.
        Ночь пролетела за разговорами. Обсуждали спиритизм, несчастье с юношей, Ванзарова и прочий вздор. Редактор раскрыл страшную тайну: оказывается, накануне к нему пришла то ли девушка, то ли женщина, мадемуазель Люция, и предупредила, что с кем-то из членов кружка произойдет несчастье. Точно указать не могла, но была уверена, что кто-то умрет. Причем на сеансе. Самоубийство Сверчкова подтвердило ее правоту. Быть может, она в самом деле сильный медиум, который заглядывает в будущее?
        Прибытков был так впечатлен, что стал обсуждать, не сделать ли с ней материал в следующем номере. Погорельский не соглашался, считая это чистым совпадением. Он напомнил о провале Германа Калиосто. Что уж говорить про мадемуазель. К его удивлению, Прибытков стал защищать неудачливого мага, доказывая, что у Калиосто есть способности, но ему помешали. Кто именно, сказать не мог, чем заронил зерно сомнения в душу доктора.
        Когда ложиться было окончательно поздно, Погорельский поставил самовар и выставил все, что имелось из закусок. Какой может быть чай без коньяка у настоящих спиритов? Или у капитана первого ранга в отставке.
        Под утро оба незаметно задремали, сидя за столом. Первым очнулся Погорельский, взглянул на часы и всполошился: он опаздывал к Лебедеву. Посматривая за сборами, Прибытков мучился болью в затекшей шее и дурным настроением.
        – Не хочу каркать, Мессель Викентьевич, но у меня дурные предчувствия, – сказал он.
        Доктор не стал напоминать, что иногда так бывает утром после коньяка.
        – Переживаете смерть юноши, Виктор Иванович?
        – Нет… Вернее, конечно, чрезвычайно жаль Евгения. У него были слабые способности даже для сенситива, но горячее желание изучить спиритизм. Но я не об этом… Не понимаю, почему Лизонька на сеансе не указала точно… Ведь Сверчков был уже мертв…
        – Нам не дано знать все тайны…
        Прибытков проверил, не осталось ли в рюмке капельки коньяку. Рюмка была суха и невинна.
        – Не могу с вами поспорить, дорогой друг, – сказал он в печали. – Только странный был сеанс… Вы не находите?
        Похожие сомнения царапали Погорельского. Говорить о них он считал неприличным, чтобы не обидеть уважаемого редактора. Но раз тот завел разговор первым…
        – Признаюсь, и мне показалось. – Доктор перестал запихивать в саквояж свое изобретение, которым хотел поразить Лебедева.
        – Тогда начистоту: что смущало?
        – Только между нами! – пригрозил Погорельский.
        Прибытков не зря носил погоны: что такое слово чести, знал прекрасно. Тем более любые факты в спиритизме считал необходимым или подтвердить, или опровергнуть.
        – Отриньте сомнения, Мессель Викентьевич, – заявил он. – Так что же? Докладывайте.
        Доктора покоробила «армейщина», а вернее, «флотщина», которая иной раз прорывалась у редактора.
        – Не знаю, как вам, а мне было странно наблюдать… Иртемьев был на таком подъеме… Так старался… Столько сил прилагал, а результат… – Погорельский не договорил.
        Редактор понял и согласно кивнул.
        – Насколько я могу судить, это все отметили: усилия приложены гигантские, а результат – незначительный…
        – Смехотворный результат! – загорелся доктор. – Ничего существенного! Если не сказать: совсем ничего… Ответы странные… Хорошо хоть, с алфавитом поговорили…
        – И каков вывод?
        – Сдал наш Иона Денисович, вот что! Сам это чувствует, а потому злится и на всех бросается! Ушла от него медиумическая сила! – выкрикнул Погорельский и сам испугался собственной смелости.
        Виктор Иванович, кажется, разделял это мнение.
        – Полагаете, причина в его опытах?
        – А в чем же еще! Природа стремится к равновесию… В одном месте вкладывает, в другом забирает… В наших тонких материях это неизбежно!
        – Он рассказывал, что именно изобретает?
        Доктор с таким звуком захлопнул саквояж, будто раздавил орех.
        – Секретничает! – вскрикнул он с обидой на товарища по спиритизму. – Умалчивает! Дескать, «развиваю идеи доктора Барадюка» – и все тут! А сколько можно мысли фотографировать? У него их полный сундук…
        Но не столько упрямство Иртемьева и нежелание делиться с друзьями раздражало Прибыткова. Хуже, что в кружке передавались самые странные слухи о каком-то аппарате, который открывает новые возможности. Что именно изобретает Иртемьев, не знал никто. Даже Афина и Вера Ланд, которых аккуратно и незаметно выспрашивали. Что порождало новые слухи и домыслы.
        После самоубийства Сверчкова Прибытков решил: тянуть больше нельзя. Или Иртемьев расскажет все как есть, или… Что делать в случае другого «или», Виктор Иванович не знал. Не изгонять же великого медиума из кружка? С кем останется «Ребус»? Тем более грядут великие события… Однако странная мысль, что смерть юноши и опыты Иртемьева могут быть связаны, явилась и колола занозой.
        В тяжких размышлениях они вышли на Литейный проспект. Доктор, простившись, побежал в другую сторону.
        30
        Директор Зволянский умел выкручиваться из любых ситуаций, но иногда его удерживала совесть. Не мог он напрямик приказать Ванзарову, что был должен. Не то чтобы действительный статский советник смущался перед подчиненным, обычным чиновником сыска. Он знал, что если сейчас обидит Ванзарова, то в следующий раз, когда без его таланта будет не обойтись, на него может не рассчитывать. Конечно, Ванзаров будет исполнять приказания. Но каждый начальник знает: между исполнением и достижением результата дистанция огромного размера, как любил говаривать Скалозуб. Пока задача представлялась Зволянскому трудноразрешимой.
        Он так и эдак намекал на «возникшие обстоятельства», но обычно сообразительный Ванзаров ничего не понимал. И не желал прекратить его мучения.
        – Дался же вам этот кружок спиритов, – наконец не удержался Эраст Сергеевич. – Оставьте его в покое!
        – Прошу простить, распоряжение мною получено от господина статского советника Бурцова, – сказал Ванзаров, так некстати демонстрируя служебное рвение. – Сегодня утром докладывал ему о ходе розыска и получил ясные инструкции продолжать. Как мне поступить?
        С досады Зволянский чуть не принялся кусать карандаш: привычка, от которой тщательно избавлялся. Как поступить, он сам не знал.
        – Вы отменяете распоряжение судебного следователя по особо важным делам Бурцова? – продолжал Ванзаров, как завзятый служака.
        Получалось у него неплохо. Замечательно получалось. Зволянскому оставалось только карандаш укусить: припер к стенке так, что не шелохнешься.
        – Да что вы заладили! – с досадой проговорил он. – Неужели по-простому нельзя?
        Надо сказать, что Ванзаров отличался милосердием не только к жертвам преступлений и хорошеньким девушкам, попавшим в беду, но и к начальникам. Когда тем приходилось несладко.
        – Эраст Сергеевич, что от меня требуется? – совсем другим тоном сказал он. Чтобы не раскрыть самому очевидную тайну.
        – Родион Георгиевич, дорогой… Оставьте вы в покое этого Иртемьева… Пусть себе…
        – Вас полковник Пирамидов попросил?
        Даже дерзости должен быть предел. Имя начальника Охранного отделения, произнесенное вот так запросто, произвело неожиданный эффект. Зволянский оцепенел и не мог выдавить из себя слова.
        – Как вы узнали? – наконец пробормотал он.
        В столице только считаные господа могли напугать директора Департамента полиции. А именно: министр внутренних дел Горемыкин, командир жандармского дивизиона барон Медем, прокурор города Дейтрих, ну и шеф политической полиции. Первые трое, скорее всего, ничего не знали о кружке спиритов. А вот Пирамидов наверняка мог проявить интерес… Только вот к чему? Неужели собирается ловить революционеров при помощи невидимых сущностей? Хотя лучше агентов придумать нельзя: видят и знают все, от них не скроешься. Найдут и бомбы, и листовки, и карты. Безграничные возможности задушить заразу на корню… Кто знает, что они там напридумывали. Пирамидов в подробности не вдавался. Однако когда утром телефонировал и мягко попросил не совать нос, это означало строгий приказ не лезть в чужой огород. Без лишних подробностей.
        – Простите, сказал первое, что пришло на ум, – ответил Ванзаров.
        Зволянский испытал облегчение:
        – Рад, что вы меня понимаете.
        Ванзаров понимал. Охранное отделение могло взять в оборот кого угодно. Ну, почти любого. Невзирая на чины и титулы. Так что вставать поперек желаний охранки в здравом уме никто бы не рискнул.
        – Так точно… Только я не занимаюсь кружком спиритов…
        Эраст Сергеевич прекрасно понял намек. И показал всем видом, что готов слушать с большим интересом.
        – Вчера вечером помощник господина Бурцова Сверчков пустил пулю себе в висок.
        – Какая жалость!
        – Совершенно согласен… Произошло это в квартире Иртемьева при подозрительных обстоятельствах. Пристав 3-го Казанского участка Вильчевский открыл дело. Ну а я всего лишь помогаю общей полиции, как должно…
        Решение было найдено. И решение блестящее. Теперь Зволянский с чистой совестью мог утереть нос полковнику Пирамидову: пристав занимается смертью мальчишки и ничем не побеспокоит спиритов. Эраст Сергеевич удовлетворенно кивнул собственным мыслям.
        – Ну а если получится, также будет выяснена причина смерти Серафимы Иртемьевой. Исключительно случайно…
        Вид Ванзарова был столь чист, невинен и спокоен, что Зволянский только диву давался: каким же беспощадным мозгом обладает этот красавчик, гроза женских сердец. Он выразил полное согласие такому порядку и просил только быть аккуратнее.
        Ванзаров обещал непременно быть аккуратным. Нельзя было понять, в самом деле послушен или умело прячет своеволие. Непредсказуемая личность. Но Зволянский был доволен.
        31
        Когда люди знают друг друга достаточно давно, то обходятся без лишних слов. Лебедев обошелся без вопросов. Когда Ванзаров зашел к нему в лабораторию, криминалист был мрачен. Опасная сигарилья разминалась в его руке. Не заглядывая в протокол, он доложил то, что мог. На виске у Сверчкова пороховой след. Порох идентичен тому, что был найден в патроне из обоймы браунинга. Пуля, извлеченная из головы, соответствует калибру оружия. Вошла в мозги по прямой. Сам браунинг новый, еще в смазке. Куплен в оружейном магазине Вишневского на Казанской, 6, за несколько часов до самоубийства. В кармане Сверчкова найдена квитанция на пятнадцать рублей из магазина. Остается только подтвердить у приказчика, что товар и покупатель их. Вскрытие показало, что Сверчков незадолго до смерти ел печенье, хлеб, копчености, а также часа за два до этого пообедал домашней пищей. Следов ядовитых веществ в крови или органах найти не удалось.
        – Особо проверил на опий и алкалоиды, – добавил он.
        Не нужно было спрашивать: результат отрицательный. Аполлон Григорьевич сделал все, что мог, и потому был недоволен. Его работа не могла помочь чиновнику сыска.
        – Благодарю вас, вы очень помогли, – сказал Ванзаров.
        Лебедев только рукой махнул.
        – Не умеете врать, друг мой… Я не девица, лишенная невинности, чтобы меня утешать… Вам куда хуже…
        Что было отчасти правдой.
        – Ничего особенного…
        – Да, конечно… Бурцов небось свирепствовал…
        – Переживал смерть помощника, как мог…
        – Пристав сказал, что вы на сеансе рядом с мальчишкой сидели… Так я его проучил, чтобы глупости не болтал.
        Ванзарову в третий раз пришлось сознаваться: да, сидел, да, слышал выстрел, да, было темно, да, можно было принять за спиритические звуки… Объяснение Лебедева не слишком впечатлило. Он явно ждал чего-то большего.
        – Ну и как впечатления от спиритизма вообще? – спросил он.
        – Сеансеры…
        – Кто-кто?
        – Участники сеанса что-то видели.
        – А вам, друг мой, явилось привидение? – Лебедев был чрезвычайно серьезен. – Сократ или Пушкин, на худой конец?
        – Слышал звуки, – ответил Ванзаров, зная, что дальше будет. И не ошибся.
        Аполлон Григорьевич всплеснул руками не хуже кумушки и покачал головой.
        – Что вы говорите: звуки! Ну надо же! Кто бы мог подумать! Для меня лучший звук, когда из шампанского пробка вылетает… А вам что же прислышалось?
        – Щелчки.
        Лебедев звонко щелкнул пальцами. Как официанта подзывал.
        – Нет, сущие. Больше похоже на стук обо что-то твердое. Как стуки.
        Аполлон Григорьевич отстучал морзянку по ножке лабораторного стола:
        – Надо же, и у меня спиритические стуки!
        – Стола не касались, я ладонь держал, – ответил Ванзаров. – Звук шел из-под стола.
        – Еще проще: по ножке стула тарабанили.
        – Другой звук. Я проверял. Стуков было много, чтобы не заметить источник.
        – И что это означало?
        – Выбор букв алфавита. Три стука – «да», один – «нет».
        Исключительная серьезность Ванзарова остановила. Лебедев только хмыкнул:
        – Ну, вам видней… То есть слышней… Не думали, что мальчонку все-таки ловко подстрелили? – спросил он, видя, что у друга нет ясного ответа о природе стуков и щелчков.
        Хорошо, что вопрос прозвучал, а не остался витать среди мыслительных дебрей.
        – Вы видели, как лежал браунинг, – сказал Ванзаров.
        – Видел… В темноте могли подложить…
        – Тогда будем отвечать на простые вопросы…
        Лебедев понял, что вляпался в майевтику – логическую игру Сократа. Быть игрушкой в руках даже лучшего друга не хотелось, но и деваться было некуда.
        – Ну, задавайте, – обреченно сказал он.
        Для начала Ванзаров нарисовал схему рассадки участников сеанса.
        Сверчков был помечен крестиком.
        – Предположим, в Сверчкова выстрелили и положили оружие ему под руку…
        – Предположим, – согласился Лебедев.
        – Кому проще всего это сделать?
        – Вам, – не без удовольствия заметил Аполлон Григорьевич. – Протянул руку и выстрелил в висок. Даже в темноте не промахнетесь. А квитанцию сунули в карман.
        – Кто еще?
        – Вот эта, Волант, – Лебедев указал на стул слева. – Кто такая?
        – По правилам вопросы задаю я, – напомнил Ванзаров, чтобы не соблазнять без нужды «электрической» женщиной. – Могла Волант встать и незаметно подойти к Сверчкову?
        – Могла…
        – Приставила пистолет к виску и выстрелила?
        – Почему нет. Только действовать нужно быстро.
        – Куда бы вошла пуля при стрельбе из-за спины?
        – Или в горло, или в глаз…
        – А пуля вошла точно по прямой. Следовательно, Волант должна была находиться за спиной Сверчкова, но при этом выставить руку для прямой линии огня.
        Лебедев попробовал изогнуть локоть, получалось крайне неудобно:
        – Ну, если она уже проделывала нечто подобное…
        – Допустим… Допустим также, что я не заметил в темноте движение. Например, она двигалась очень осторожно.
        – Они это умеют…
        – Вопрос: женщина удержит отдачу выстрела?
        – Трудноват браунинг для женских ручек… Даже этот, уменьшенный…
        – Куда при отдаче дернется ее локоть?
        – Вам в ухо, – обрадовался Лебедев.
        – Какой вывод?
        – Она не могла…
        – Идем дальше, – сказал Ванзаров, указывая на надпись «Хованский». – Это крупный, сильный мужчина. Для него браунинг – игрушка. Мог он подойти незаметно?
        Лебедев задумался.
        – Пришлось бы идти мимо вашей Волант, да и соседка его Мурфи…
        – Это мужчина…
        – Тем более… Заметил бы, что Хованский встал… Кто-то из двоих заметил бы…
        – На спиритическом сеансе нельзя вставать… Это грубое нарушение. Допустим, Хованский встал. Его никто не одернул. Что это значит?
        – В сговоре… Волант или Мурфи. Они обе… Оба…
        – Кто еще мог быть в сговоре?
        – Кто угодно… Кроме вас и Сверчкова…
        – В заговоре могли участвовать все?
        – Со спиритов станется…
        – Рассмотрим, – сказал Ванзаров, глядя перед собой. – Восемь человек хотят покончить со Сверчковым. Тут появляется ненужный свидетель…
        – Опасный свидетель, – подчеркнул Лебедев. – Хотя они же не знали, что вы из сыска…
        – Не имеет значения: я посторонний. Зачем убивать при постороннем?
        Поискав, Аполлон Григорьевич разумного ответа не нашел. Внезапное массовое безумие он в расчет не брал.
        – Странно… Могли бы на следующий день… Или когда угодно…
        – Отсюда вывод: убийца один. Возможен соучастник, максимум – два…
        – Очень похоже…
        – Спириты кружка садятся за столом строго на свои места. Что это значит?
        Ответ был почти мгновенный:
        – Он знал, куда сядет Сверчков!
        – Что это дает?
        – Мог прикинуть… – Тут Лебедев запнулся. Действительно: ну известно, куда сядет мальчишка. И что из того? Не бомбу же к ножке стула прикрутил…
        – Как видим, преимуществ нет, – сказал Ванзаров. – Отсюда вопрос: зачем убийца рисковал быть пойманным за руку?
        – Азартная натура, не иначе, – сказал Лебедев.
        – Если убийца рисковал, значит, причина была слишком важной.
        – Наверняка…
        – Какая это причина?
        Аполлон Григорьевич только руками развел:
        – Да мне откуда знать…
        – Должны знать, были в квартире Иртемьева… Видели…
        – Что я видел? – с некоторой угрозой спросил криминалист. – Трупом занимался, пристава вашего приструнил… Лез с помощью бестолковой…
        – На столе что лежало?
        – Лист с алфавитом, – рассерженно ответил он.
        – Вот вам и причина, – сказал Ванзаров.
        Криминалисту ничего не оставалось, как задуматься.
        – Хотите сказать, убийца боялся ответов невидимых существ?
        Ванзаров кивнул:
        – А что мог спросить Сверчков?
        – Извините, друг мой, не знаю…
        – Да то же самое, что уже спрашивал: кто убил Серафиму Иртемьеву. И ничего другого. Потому что ничего другого не узнал.
        – И на какой же ответ Чижик-пыжик[17 - Лебедев использует городское прозвище студентов училища правоведения.] рассчитывал? – спросил Лебедев, разрушая строгость майевтики. Где-то там, в неведомом далеко, загрустил Сократ: такую полезную вещь испортил…
        – Рассмотрим подробно… Хованский, Мурфи и вообще все, кто собрался на сеанс, опытные спириты?
        – Ну пусть так…
        – Возможности своего медиума знают?
        – Конечно, – насторожился Лебедев, не понимая, куда уводит логическая дорожка.
        – Мог убийца бояться, что невидимые свидетели в этот раз прямо укажут на него?
        – Никак прониклись этой мерзостью? – спросил Аполлон Григорьевич. – Мало нам психологики, теперь спирити-сыщика получили?
        – Вопрос сугубо логический.
        Лебедев признался: не слишком убийца боялся…
        – То есть рисковать не из чего, – подвел итог Ванзаров. – Срочно затыкать Сверчкову рот нет смысла: ну, спросит еще раз и ответ получит такой же…
        – Что же выходит…
        Ванзаров размял плечи, будто выиграл поединок на борцовском ковре.
        – Аполлон Григорьевич, мы прошли по логической параболе и вернулись в исходную точку: никто не мог застрелить Сверчкова, потому что на это не было причины. Даже если бы я настолько ослеп, что не увидел движения тела в темноте. Никто не двигался… Я головой крутил…
        – Так что же вы мне майевтикой мозги полоскали! – вскричал Лебедев. – Жулик вы натуральный!
        – Чтобы найти истину, надо совершать ошибки, – ответил Ванзаров.
        – Значит, Сверчков застрелился сам…
        – Ему помогли… Тут новый простой вопрос: зачем?
        – Мне куда любопытней – как? Как его околдовали?
        – Узнав, зачем, узнаем, как.
        Тут великий криминалист почесал в затылке, что означало: на ум ему забрела блестящая мысль. Или нечто подобное, не менее опасное. Ванзаров на всякий случай приготовился.
        – Вспомнился мне один случай, – начал он. – Профессор Бернад д’Иова из Сан-Франциско загипнотизировал себя сам. После чего лег на хирургический стол. Ассистенты пришили ему правое ухо к щеке, верхнюю губу к носу, а вдобавок прокололи язык острой булавкой. Профессор проснулся и заявил, что не чувствовал боли. Так вот, я подумал…
        О чем подумал Аполлон Григорьевич, Ванзарову узнать было не суждено. В дверь постучали, и в лабораторию вошел Погорельский. Извинился за опоздание, но обещал искупить вину, показав сюрприз. Доктор был как нельзя кстати. Будто покорился магическому приказанию Ванзарова.
        32
        Обычный филер отличается тем, что выглядит как обычный прохожий, мастеровой, фабричный, калека, нищий, пьяница, извозчик, лоточник и прочие городские персонажи. Старший филер Курочкин отличался невидимостью. Как это ему удавалось, доподлинно не известно. Тайну он не выдавал, смутно объясняя, что умеет очутиться в «мертвой зоне»: находится у человека под носом, а тот его не замечает. Ни один другой филер подобному фокусу не научился. Наверняка в роду Афанасия была деревенская колдунья, что умела отводить глаза.
        Получив срочный вызов, Курочкин прибыл к дому на Екатерининском канале еще засветло. Ванзаров был на месте. Детально описал личности, которые могли появиться в зоне наблюдения. В первую очередь – господин Иртемьев. Если он выйдет из дома, надлежало вести его, куда бы ни последовал. Прочих отмечать и наблюдать. Курочкин тщательно занес сведения в филерский блокнот, заодно давая объектам наблюдения клички. В общем, задача была несложной. Афанасий справлялся с куда более трудными. Например, на просторе Дворцовой площади следить за графом, который ударился в революцию. Но ведь справился же…
        Курочкин не мог взять под наблюдение сразу и главную, и черную лестницы. На это даже у него сил не хватило. Он занял пост на канале так, чтобы присматривать за всем. Не нужно было проверять, в какую квартиру поднялся тот или иной вошедший. Объекты наблюдения были обозначены четко.
        Вскоре в его блокноте появилась первая запись.
        Объект наблюдения Гном прибыл в 11.30, а убыл в 11.40. Гость сбежал стремительно, вслед ему неслись крики, слышные даже на канале.
        В 12.23 прибыла Цыганка. Она задержалась подольше, четверть часа. Но вышла в дурном настроении и даже пнула ботинком приблудную собачонку.
        Ровно в 12.30 в дом зашел объект наблюдения Веселый.
        Курочкин записал время и стал ждать, на сколько хватит этого гостя.
        Прошло двадцать минут, а он так и не появился.
        33
        Радушный хозяин старается сделать гостю что-нибудь приятное: усадить в лучшее кресло, угостить водкой или умной беседой. Аполлон Григорьевич был так любезен, что без лишних слов оставил лабораторию Ванзарову, сам же удалился. Предупредив доктора, что пойдет ловить кроликов для его опытов.
        Насильно усаженный в кресло между стеллажом с заспиртованными органами и этажеркой с орудиями убийств, Погорельский ерзал и часто кряхтел, как будто энергия, закупоренная в нем, рвалась наружу и не могла найти выход. Доктор то клал ногу на ногу, то садился ровно, то тер колени, то оправлял пиджак. Хуже всего, что обманчивый господин с роскошными усами возвышался над ним, как власть возвышается над подчиненными. Ванзаров удобно оперся спиной о край лабораторного стола, вытянув ноги и скрестив руки. Вид его говорил о вседозволенности и безжалостности. Именно то, чего следует ожидать от полиции. Он ждал, когда бурлящий характер доктора доведет себя до кипения. И дождался.
        Погорельский вскочил, топнул ногой, совершил руками неописуемый жест, как будто отгонял демонов, и тут же рухнул в кресло.
        – Что ж вы сразу не сказали, что из полиции? – жалобно проговорил он, не понимая, чего от него ждет этот господин. Или в чем нужно покаяться. – Я бы и так вас представил в кружке…
        – Почему вы сразу не сказали, что занимаетесь гипнозом? – спросил Ванзаров, не меняя позы.
        – Я? Гипнозом? Какой же тут секрет… Это всем известно… Брошюру издал, в «Ребусе» публикации делал… Всем известно, – повторил он, как будто об этом напечатано на первой полосе «Ведомостей Санкт-Петербургского градоначальства и столичной полиции».
        Сняв пиджак и положив его на следы химических опытов, Ванзаров остался в жилетке и сорочке. Узел галстука заметно ослабил.
        – Приступайте, доктор.
        – К чему приступать?
        – Загипнотизируйте меня…
        – Вас? Зачем?
        – Хочу испытать на себе, каково это, – ответил Ванзаров. На всякий случай он спрятал в руке пробирку: если окажется в бессознательном состоянии, разожмет пальцы. Чтобы знать наверняка.
        Погорельский окончательно растерялся. Стал доказывать, что это никак не возможно, он не готов, да и обстановка не соответствует. Уговоры были бесполезны. Чиновник сыска стоял на своем: гипноз. Наконец доктор сдался. Подтянув рукава пиджака и сорочки так, что обнажил кисти рук, он начал совершать рукой плавные пассы и говорить медленным, ровным голосом:
        – Смотрите на меня… Смотрите на меня… Слушайте мой голос…
        Ванзаров честно делал то, что просили: следил глазами за движением ладошки доктора, слушал его голос, дышал ровнее. При этом фиксировал все, что происходит вокруг: стук маятника, звуки улицы, дальний шум из коридоров департамента. Никакого магического эффекта он не испытал. Ему стало жаль Погорельского, который старался вовсю: правой рукой будто разгонял невидимые волны перед носом Ванзарова, а левой изображал что-то вроде змейки. Доктор походил на фокусника или карманника, который отвлекает внимание, чтобы вытянуть кошелек.
        Минут через десять Ванзарову стало скучно. Пробирка была на месте. Он вежливо кашлянул.
        – Долго ожидать результат?
        Доктор уронил руки, стряхнув с них нечто невидимое.
        – Вы не поддаетесь гипнозу… Слишком сильная воля… Простите, я бессилен… Не знаю, кто сможет вас одолеть…
        Ванзарову тоже было интересно узнать.
        – Часто попадаются трудные пациенты?
        Усевшись в кресло, Погорельский тяжело переживал конфуз, не умея скрывать ни бурную радость, ни глухую печаль.
        – Со мной первый раз такое… Не встречал подобных личностей…
        Если бы опыт был повторен на Лебедеве, доктор навсегда отказался бы от гипноза. Двух поражений подряд он бы не вынес.
        – Как быстро пациенты поддаются вашим пассам? – спросил Ванзаров.
        – Минуту… Три… Пять… В редких случаях – шесть… Такой беспомощности со мной не бывало…
        – Долго они потом ходят загипнотизированными?
        – Нельзя ходить под гипнозом! – вскричал Погорельский. – С окончанием сеанса завершается действие внушения. Но наступает исцеление!
        – Как часто?
        – Зависит от желания индивидуума, – сухо ответил доктор.
        – Можно заставить человека совершить под гипнозом поступок?
        Доктор взглянул на возвышавшегося господина настороженно:
        – Какой поступок?
        – Например, ударить ножом. Или выстрелить, – ответил Ванзаров как о самом обычном деле. – Потом человек не может вспомнить, что совершил…
        – Это невозможно! – В голосе Погорельского было столько убежденности и пафоса, что не поверил бы ему только самый циничный и беззастенчивый субъект.
        Ванзаров не поверил.
        – Почему? – спросил он. – На сеансах гипноза чего только не вытворяют: и петухом поют, и на веслах гребут, и козленком скачут. Отчего бы не стать стрелком?
        Погорельский вдруг улыбнулся.
        – Ах, вот вы о чем! Как же я сразу не понял! Так вот, Родион Георгиевич, все перечисленное вами относится к сеансам гипноза в театральном зале! Понимаете разницу? Не могу утверждать наверняка, что концертирующие гипнотизеры выставляют подсадки… Не могу, хотя это известно… Дело в другом: да, на публичном сеансе можно заставить человека хоть руками махать, да только на этом и кончится…
        – То есть, выйдя с сеанса, ваш пациент изображал бы орла до тех пор, пока городовой под арест не увел?
        – Именно так! – Погорельский вскочил, торжествуя. Настроение его менялось стремительно. – Ну дал бы я на гипнозе приказ: «Убей его!» И что дальше? А дальше пациенту надо дать револьвер или нож и прямиком направить к цели. Он бы так и шел по городу с револьвером, как…
        – Сомнамбула, – закончил Ванзаров. Он давно уже опередил доктора на тропинке логики. Оба оказались у одной развилки.
        Погорельский победно вскинул руки.
        – О, вы прозрели!
        Зря он радовался. Испытания только начинались. Ванзаров предложил вернуться в кресло. Не подозревая дурного, доктор устроился вольготно.
        – Мессель Викентьевич, опишите вечер, когда умерла Серафима Иртемьева.
        Погорельский издал звук, будто в горле у него скопился комок электричества.
        – Да что описывать? Обычный вечер… Жарко было… Задернули шторы, выключили свет… Все были на своих местах… Обычный сеанс… Когда включили свет, Серафима Павловна была мертва, наверное, с полчаса…
        – У нее было больное сердце. Как же вы разрешили ей сидеть в духоте?
        – Я запрещал, – в глубокой печали проговорил доктор. – Умолял подождать в малой гостиной под открытым окном… Или хотя бы принять лекарство… Она и слушать не хотела… Рвалась на сеанс…
        – Как будто совершила самоубийство, – сказал Ванзаров, незаметно уйдя по тропинке мыслей.
        Погорельский хотел решительно возразить, но почему-то не нашел подходящих слов.
        – Нет-нет… Это невозможно… Серафима Павловна любила жизнь, дочь… – сказал он не слишком уверенно.
        – Сверчков застрелился на том же месте. – Ванзаров тряхнул головой, чтобы всякое не путалось перед глазами. – Стул несчастливый?
        Встав, доктор одернул пиджак и стоял с таким видом, будто приготовился ко всему: вот сейчас явится полицейский надзиратель, закует в кандалы и отправит в тюрьму. Невинную душу.
        – Что от меня требуется? – спросил он.
        Ванзаров хотел не слишком много:
        – Расскажите честно, чем занимается Иртемьев.
        Исполнить желание было по силам Погорельского.
        – Точно не известно… Иона Денисович секретничает… По отдельным намекам могу сделать вывод: развивает идеи доктора Барадюка. Сильно развивает. Вот только в какую сторону – неизвестно. Что-то чрезвычайно любопытное…
        – Мысли будут видны целиком?
        – Простите, не знаю… Фантазировать не умею.
        Аполлону Григорьевичу окончательно надоело подслушивать под дверью. Он вошел и потребовал, чтобы ему вернули доктора целиком. Или то, что от него осталось.
        – Хватит, господин Ванзаров, мучить Месселя Викентьевича, – сказал он, обнимая Погорельского могучей рукой. – Цирк построен, ждут дрессировщика… Пора, дорогой доктор, фотографировать мысли подопытных зверюшек.
        С тем и уволок из лаборатории. Погорельский только саквояж успел прихватить. А Ванзаров поставил на место уцелевшую пробирку.
        34
        Третьего гостя Иона Денисович не мог выгнать сразу. Миша Хованский не только отличался легким нравом, но и числился в родственниках. Всегда готов был оказать услугу. И никогда не отдавал взятые в долг суммы. Обещая, что найдет невесту с богатым приданым и вернет все сполна. Иртемьев хотел отделаться от него, но как-то так вышло, что Миша уже с полчаса сидел в малой гостиной, потягивая коньяк. Болтал без умолку, часто шутил, стараясь развеять мрачное настроение хозяина дома. Тот разговор не поддерживал, отвечал односложно, чаще отмалчивался.
        Хованский оглядел гостиную, будто забыл что-то.
        – А где Афина и Верочка?
        – Выгнал, – ответил Иртемьев.
        Миша решил было улыбнуться, но шуткой и не пахло.
        – Как выгнал? – спросил он, забыв о рюмке.
        – Как выгоняют паршивую собаку…
        – Да за что же?
        – Есть за что… Михаил, я устал смертельно, отложим разговор на потом…
        Чтобы коньяк не пропал, Хованский опустошил рюмку залпом.
        – Понимаю, Иона, друг мой… Не буду утомлять… У меня к тебе дело…
        – Денег не дам, – сказал Иртемьев, зная, что других дел у шурина не бывает.
        На него отчаянно замахали.
        – Не нужно мне в долг! Располагаю свободной суммой, почти тысяча рублей, – сказал Миша и понял, что сболтнул лишнего. Не про сумму, от которой осталось меньше восьмисот рублей, а вообще. – Ты не подумай, все помню, каждый взятый у тебя рубль. И вот хочу вернуть…
        – Очень хорошо, изволь… – Иртемьев жестом указал, куда можно положить деньги.
        Мишу это ничуть не смутило.
        – Дело только предстоит… Но такое выгодное, что вообразить трудно!
        – Опять на верную карту ставить будешь? Не надоело?
        – Нет, тут хитрость в другом. – Миша торопливо, но довольно разумно изложил деловое предложение.
        Иртемьев выслушал, не перебивая.
        – Чудесно, только мне какое до этого дело?
        – Долг верну! – засиял Хованский. – И еще останется!
        – Жду с нетерпением и желаю удачи… Все, Михаил, сил больше нет…
        Хованский улыбался и ничего не замечал.
        – Чудак ты, Иона! Без тебя ничего не выйдет…
        – В акциях я ничего не смыслю.
        – Да при чем тут акции! – Миша отбросил рюмку на кресло. – Твоя помощь и участие в другом нужны…
        – Прости, я тебя не понимаю, – устало сказал Иртемьев.
        Оглянувшись, будто их могли подслушивать, Хованский подошел и обнял его за плечи.
        – Помнишь, ты рассказывал, что опыт проводил…
        Иртемьев смотрел на шурина с плохо скрываемым раздражением.
        – Нет, Михаил, не помню…
        – Да как же так? Точно помню, рассказывал…
        – Наверно, пошутил… Извини, не до тебя…
        – Э, брат, знаю я тебя! Ты шутить не умеешь… Одолжи вещицу. Только на завтра, один разочек… И готово дело. Весь долг верну… С процентами…
        Лицо Миши сияло простодушием и честностью. Как у опытных жуликов. Когда смысл просьбы прояснился, Иртемьев скинул его руку с плеча.
        – Вон отсюда. – Он указал пальцем на дверь.
        – Что ты, Иона, это же я… Для общего дела…
        – Вон!
        Хованский пошатнулся, будто получил удар под дых.
        – Ты меня без ножа режешь… Пойми…
        – Немедленно вон…
        – Я ведь никому, ни полслова… Иона, помоги… Иначе я погиб окончательно…
        – Пошел вон! – сдерживаясь на последнем пределе, закричал Иртемьев.
        – Иона, пощади…
        – Вон отсюда, негодяй! Мерзавец! Не смей больше являться в мой дом!
        Схватив первое, что попало в руку, Иртемьев метнул это в шурина. Миша заслонился от диванной подушки. Он еще надеялся…
        Иона Денисович уже не владел собой… Извергая ругательства и брызжа слюной, погнал шурина пинками в прихожую. Пока Хованский не развернулся и легонько не толкнул. Иртемьев упал на спину. Вскочив, замахнулся зонтиком.
        – Подлец! – ревел он. – Гаденыш! Ненавижу!
        Уже в дверях Миша обернулся.
        – Чтоб ты удавился от своей жадности… Сдохнешь, как крыса, Иона…
        В него полетели зонтик, калоши и женские ботиночки. Под жуткую ругань, какой позавидует торговка с Сенного рынка.
        35
        Нельзя знать заранее, оказался Курочкин невидимым для бинокля мадам Пират или его способность не простирается так далеко. На всякий случай Ванзаров дал знак, чтобы филер подошел к Кокушкину мосту. Где их встречу не могли заметить из дома на той стороне Екатерининского канала.
        Судя по докладу Курочкина, утро у господина Иртемьева выдалось бурным. Визиты Мурфи, мадемуазель Волант и Хованского. Зачастили нынче гости. По записям мадам Пират, раньше такого паломничества не бывало. Обычно гости заглядывали ближе к обеду, да и то поодиночке. Если не считать спиритических сеансов, когда собирался весь кружок. Сухую информацию Курочкин раскрасил описанием скандалов, которые закатил господин Иртемьев.
        – Объект Веселый выскочил как ошпаренный, – сообщил он. – Лицо красное и взволнован до крайности…
        Следы последнего скандала ждали на лестничной площадке. Ванзаров поднял черный зонтик и калошу. С тем и позвонил в квартиру.
        – Кто еще? – долетел из-за двери злобный окрик.
        Гостей Иртемьев возненавидел.
        – Сыскная полиция, чиновник Ванзаров…
        В прихожей было тихо. Он постучал уверенно и строго:
        – Господин Иртемьев, прошу открыть.
        – Мне нечего сказать… Все известно… Добавить нечего… Я болен… Нездоровится… Прошу оставить меня в покое, – отвечал Иона Денисович глухо, но куда спокойней. Наверное, весь пыл выгорел…
        – В таком случае буду вынужден вернуться с городовым и доставить вас в участок под конвоем…
        – Я уже все вчера сказал приставу… Не имеете права…
        – Имею, – сказал Ванзаров, надеясь не на закон, который был на стороне Иртемьева, а на упорство. Которое, как известно, берет любую крепость. И даже сердца барышень.
        Замок сдался и щелкнул. Перед Ванзаровым распахнули дверь, предоставив делать что вздумается. Он вернул калошу с зонтиком и прошел в малую гостиную, переступив через женский ботиночек.
        Иртемьев выглядел не слишком бодрым. Лицо посерело, обозначились морщины, под глазами легли глубокие тени. Так выглядит больной в середине тяжкой болезни. Ну хоть в гриппе или вокруг него. Начинать общение первым он не желал. Забился в кресло, сунув ладони под мышки. На столике перед ним сверкал хрустальный графинчик с жидкостью, подозрительно похожей на коньяк. Коньяку Ванзаров предпочитал водку. И не жалел об этом. Он заметил рюмку на другом кресле, от которой сырело темное пятно. Как несмываемый след разговора с Хованским. Новый должен быть не менее трудным. Уже для Ванзарова.
        – Господин Иртемьев, вы умный человек и сильный медиум… Мне бы хотелось найти с вами общий язык…
        – Говорите, что надо, – губа презрительно дернулась, – господин полицейский. Только не вздумайте со мной хитрить, молодой человек. Я сразу понял, что вы фальшивка. Прибытков и Погорельский мне не поверили. И вот, извольте… Что вынюхиваете в моем доме?
        – В вашем доме вынюхиваю не я, а охранное отделение, – сказал Ванзаров. Как отрезал.
        Иона Денисович выдержал новый удар. Только плечи его сникли.
        – Как это понимать?
        – Спиритический кружок и вы лично находитесь под негласным наблюдением. Причины, вероятно, вам известны…
        – Кто шпионит?
        – Не знаю. А если бы знал – никогда бы не сказал…
        Иногда честность бывает лучшим аргументом. Иртемьев только тяжко вздохнул.
        – А вам-то что от меня нужно?
        – Вам известны основные принципы логики?
        Ему ответили молчаливым кивком.
        – В таком случае будет проще. – Ванзаров заложил руки за спину и сделал несколько шагов по гостиной под недобрым взглядом хозяина. – Полтора года назад на сеансе спиритизма умирает ваша супруга. От сердечного приступа. Три дня назад Герман Калиосто теряет способности гипнотизера и проваливается в редакции «Ребуса». Вчера юноша Сверчков на сеансе пускает себе пулю в лоб. Замечу, он был направлен судебным следователем, чтобы негласно выяснить обстоятельства смерти мадам Иртемьевой. Вам не кажется, что три логические посылки указывают на неизбежность еще одной… неприятности?
        Иногда искусство допроса заключается в том, чтобы дать возможность подумать и сказать правду. Как самый выгодный выход. Ванзаров терпеливо ждал. Пока Иона Денисович в душе боролся с самим собой.
        – Что может случиться? – наконец проговорил он.
        – Вам должно быть виднее. Могу сделать предположение…
        – Делайте…
        – Ваша жена умерла не случайно. Герман Калиосто потерял силу не случайно. Сверчков застрелился не от безнадежной любви…
        – Каков ваш вывод?
        – Около вас происходит нечто, что несет большую опасность.
        – Вот оно что. – Иртемьев задумался. – Говорите прямо, что вы хотите…
        Именно этого нельзя было делать.
        – Покажите снимки ваших опытов фотографирования мысли, – сказал Ванзаров. – Все, какие возможно.
        – Не могу, – последовал быстрый ответ.
        – Они пропали?
        – Нет, на месте. Показать не могу.
        – По какой причине?
        – Не позволю полиции совать нос в мою научную работу, – сказал Иртемьев с улыбочкой. – Хотели напугать меня чистейшей белибердой? Опасность, значит, вокруг меня бродит. Ох, испугался… Да мне дела нет до мальчишки, что застрелился. И жены не жалко. Освободился от хомута… А Калиосто просто дурак. Достаточная причина?
        – Благодарю вас, вполне.
        Иртемьев уже не мог остановиться. Ровный тон Ванзарова разозлил его окончательно.
        – Охранкой меня стращать будешь? Прокурором? Кем еще? Судебным следователем? Или старой дурой Рейсторм с биноклем у слепого глаза? А вот тебе, это видел? – Он выставил крепко сбитую фигу. – На, получи! Ты, Ванзаров, наглец и глупец! Думал провести меня? Да я тебя насквозь вижу! Твои хитрости и ловушки вот так…
        Иона Денисович разжал фигу и дунул на ладонь, будто сдувая пыль.
        – Не знаешь, с кем связался, юноша… И лучше тебе не знать… Чтоб ноги твоей в моем доме не было!
        За окном вспорхнула парочка белых голубей.
        Ванзарову осталось только поклониться и оставить поле боя.
        Иногда бывает полезно проигрывать.
        36
        Чиновники Департамента полиции, столпы закона, надежа порядка, краса и гордость господина Зволянского, жались к стене пойманными мышами. Сам директор счастливо избежал этой участи, вовремя разгадав козни Лебедева. А потому срочно укатил в министерство внутренних дел, бросив подчиненных на произвол судьбы. Или на заклание, уж как придется.
        Между тем Аполлон Григорьевич только входил во вкус. Прогуливаясь мимо шеренги форменных сюртуков, он говорил вдохновляющую речь, от которой один из чиновников чуть не грохнулся в обморок. Товарищи вовремя удержали. И ведь ничего страшного Лебедев не сказал: наука дошла до таких высот, что научилась фотографировать мысли. Поэтому сейчас будут сфотографированы мысли каждого, после чего занесены в картотеку для дальнейшего изучения. Упираться и жульничать не стоит: фотографии выдадут любые мысли. Ну чего тут бояться?
        Однако чиновники испытывали иные чувства. И принялись старательно думать только о хорошем и благородном, а именно о господине Зволянском. О чем же еще думать чиновникам, как не о начальстве.
        Из саквояжа Погорельский извлек странный предмет, который состоял из запаянных воском пробирок, в которых плескалась прозрачная жидкость. Из каждой пробирки выходил крученый медный провод, какие используют в электрических звонках. Концы всех проводов соединялись пучком в главной пробирке.
        – Это что за осьминог? – спросил Лебедев, подергивая провод.
        Действительно, прибор был похож на морского гада. Доктор стал взволнованно объяснять, что имеет честь представить свое изобретение: прибор под названием фотосфенофор. Пробирки – это динамоды, которые призваны принимать от человека животную магнетическую энергию, преобразовывая в световую. Динамоды будут накапливать энергофоры и по проводам передавать в главный динамод, в который сходятся провода. Через 15–20 минут опыта основной динамод должен отдать накопленные энергофоры, то есть засветиться особым фосфорическим светом. Правда, не все способны его увидеть. А только сенситивы.
        Лебедев прикинул, что через двадцать минут опыта и держания пробирок можно недосчитаться нескольких чиновников. Особо взволнованных. Околеют от страха и света неэнергофорного не увидят. Он отказался от эксперимента. К большому огорчению Погорельского. Зато с большим рвением криминалист занялся подготовкой к фотографированию мыслей.
        По его приказу из чулана уборщика были вынесены ведра и швабры, а вместо них поставлен столик, на котором разместились магнитная машинка и батарея. Для чистоты эксперимента Лебедев предложил не прикрывать голову чиновника резиновой перчаткой: пусть мысли получатся яснее. Погорельский обеспокоился, что может быть ощутим легкий удар тока. На что Аполлон Григорьевич заметил:
        – И не такие удары сносили орлы наши!
        Услышав, с чем именно предстоит иметь дело, орлы приуныли. А мелкорослый чиновник запросил помиловать: у него жена и детки малолетние. Лебедев не знал жалости, когда занимался наукой. Машинка была соединена с гальваническим элементом, второй провод лег на фотографическую пластинку. Можно было начинать.
        Лебедев обратился к шеренге затихших чиновников:
        – Добровольцы?
        Таких не нашлось.
        Тогда он выдернул ближайшего. Чиновник упирался, отнекивался, молил о пощаде, но это не помогло. Лебедев затолкал его в чулан, натянул на руку резиновую перчатку, в нее сунул пластинку, обернутую черной бумагой, приложил к виску. И захлопнул дверь.
        – Начинайте, доктор!
        – Прошу не шевелиться, – раздался из чулана голос Погорельского.
        Тихо загудела машинка. Чиновники боялись вздохнуть.
        Что-то щелкнуло. Раздался крик, как будто беднягу проткнули иглой.
        – Готов! – радостно сообщил Аполлон Григорьевич. – Кто следующий?
        Чиновники бросились врассыпную, как крысы не бегут с корабля. Лебедев кричал им вслед: «Стой!», «Держи!», «Хватай!» – но пальцем не шевельнул, чтобы поймать. Хотя мог бы отловить парочку.
        Из чулана вышла жертва эксперимента. Чиновник пошатывался, взгляд блуждал, волосы торчали иголками.
        – Ничего, брат, – сказал Лебедев, легонько похлопав его по загривку и отпуская с миром. – Мыслишь – значит, существуешь…
        Погорельский выглянул в опустевший коридор:
        – А где же остальные?
        – Да ну их. – Аполлон Григорьевич добродушно махнул рукой. – У чиновников мысли сходятся. Хватит нам одной фотографии…
        Доктору оставалось только натянуто улыбнуться. Кто бы мог знать, каким разочарованием бурлил его животный магнетизм.
        37
        Владелец «Виктории» господин Ланге изо всех сил держал уровень первоклассной гостиницы. В довольно просторных номерах было проведено электрическое освещение. Для удобства постояльцев подавались омнибусы к подъездам, а для их развлечения имелись русский и даже французский бильярды. Ресторан старательно копировал французскую кухню, а портье были вышколены к услугам гостей. То есть зарабатывали чаевые относительно честно.
        Портье Осьмушкин был любезен, но непреклонен. Ни уговоры, ни купюра не действовали. Все попытки он пресекал одной и той же фразой: «Прошу простить, сведения о постояльцах не предоставляем-с». Строгость портье была подкреплена сторублевкой и просьбой никому более не сообщать номер. Господин, который пытался выяснить у него, в каком номере остановился месье Калиосто, об этом не догадывался. Или не понимал, что предлагать портье первоклассного отеля пятерку довольно наивно. За пятерку Осьмушкин был категорически неподкупен. И даже за червонец.
        Повторив безуспешную попытку, господин отошел к креслам не слишком обширного холла. Развернув свежий «Листок», он то и дело поглядывал на лестницу, не скрывая намерений поймать месье Калиосто, раз ему не назвали номер. Выгнать его Осьмушкин не имел права, отчего раздражался. Бывают же такие упрямые и неприятные личности: глядишь, проторчит в кресле до вечера. И никак его не прогнать.
        Страдания портье закончились самым легким образом. Не прошло и четверти часа, как сверху спустился месье Калиосто. Он был сумрачен, будто впитал настроение петербургских небес. Когда перед ним возникла невысокая фигура, Калиосто отпрянул от неожиданности. Узнав того, кто ему поклонился, он не выразил радости от встречи:
        – Что вам угодно?
        – Позвольте отнять у вас немного времени, – сказал Мурфи, старательно улыбаясь. Чего ему делать не стоило. Некоторые лица имеют странное свойство: улыбка разоблачает, натянутое движение губ раскрывает истинную сущность характера. Как волшебное зеркальце, в котором красавец-принц оказывается злобным карликом.
        – Что вам угодно? – повторил Калиосто, не желая общаться с этим господином хотя бы потому, что тот был свидетелем его позора. Не говоря о прочем…
        – Вопрос столь деликатного свойства, что требует некоторого уединения. – Мурфи жестом указал на портье, который был чрезвычайно занят конторской книгой. – Обещаю, дело исключительной важности…
        – У меня нет и не может быть с вами никаких дел.
        Мурфи согласно поклонился.
        – Понимаю вашу досаду… Позвольте заметить, что я был крайне опечален произошедшим и выражал вам сочувствие.
        Калиосто не мог вспомнить ни одного зрителя в «Ребусе», который бы выражал нечто похожее на сочувствие. Только презрительные ухмылки и смешки.
        – Пришли, чтобы напомнить и сделать мне больно? – спросил он.
        – Ни в коем случае! – Мурфи был сама доброжелательность. – Могу раскрыть причину постигшей вас неудачи.
        – В чем ваш интерес?
        – Давайте обсудим это у вас в номере…
        Выбор между неприятным гостем и мучением неизвестности делать не пришлось. Калиосто повернулся и пошел по лестнице. Предоставляя Мурфи следовать за ним. Он постучал в номер и нарочно громко предупредил Люцию, что возвращается не один. Девушка открыла и, увидев гостя, задала немой вопрос: «Зачем?» Калиосто ответил еле заметным движением глаз. Она отошла к дивану, не считая нужным показывать доброжелательность.
        Мурфи вошел, огляделся и одобрительно хмыкнул.
        – Прошу вас сообщить, что желали. – Калиосто не предложил ему сесть.
        – А как же наш уговор, месье маг?
        Интонация, в которой слышались издевка и превосходство, заставила проявить выдержку. Калиосто ничем не выразил своих чувств.
        – Какой уговор, господин Мурфи?
        – Я назову вам виновника, а вы поможете мне в одном небольшом дельце…
        – Я не занимаюсь «дeльцами», – ответил Калиосто.
        – Простите, месье, я имел виду ваши выдающиеся способности по угадыванию мыслей, так сказать…
        Люция осторожно кашлянула. И без ее намека господин этот, каждая сказанная им фраза, каждая интонация вызывали нестерпимое желание пристукнуть его диванной подушкой или раздавить каблуком, как жабу. Калиосто поборол это желание.
        – Очень хорошо, господин Мурфи, – проговорил он медленно, чуть наклонив голову, чтобы завладеть его взглядом. – Будьте добры, подойдите поближе…
        Мурфи послушно приблизился.
        – Очень хорошо… Еще… Еще… Очень хорошо… А теперь слушайте меня… – И Калиосто щелкнул пальцами…
        …Щелчок.
        Мотнув головой, Мурфи потер виски.
        – Да, простите… Задумался… Так о чем я?
        Калиосто сидел на диване рядом с Люцией. Он был спокоен, просветлел лицом, как будто настроение его переменилось в лучшую сторону. Как иногда бывает с петербургскими ветрами.
        – Вы хотели сообщить причину того, что случилось в «Ребусе».
        – Конечно… – Мурфи принял независимую позу, раз уж сесть не предложили. – Вас заманили в ловушку с определенными целями. Сейчас еще рано о них говорить, но мне точно известно, кто виной всему…
        – Назовите его имя, господин Мурфи…
        – Не кто иной, как Иона Денисович Иртемьев, – последовал ответ. – Это он подстроил грязную игру с далеко идущими целями…
        – Печально слышать, – сказал Калиосто.
        Равнодушный тон совсем не годился. Вместо того чтобы гореть мщением, маг казался ленивым и равнодушным. Что не входило в планы Мурфи.
        – Разве вам не хочется достойно отомстить? – спросил он.
        – Наш долг прощать…
        Христианское смирение было неуместно. Тем более химик верил только в таблицу Менделеева.
        – Вы хотите простить Иртемьева? – Мурфи не заметил, как повысил голос. – Этого негодяя, который обманул вас, заставил пережить стыд и может наделать еще больших гадостей?
        – Нас это не касается, – тихо сказала Люция. – Наши гастроли в столице заканчиваются через неделю.
        – Желаете торжества справедливости – обратитесь в полицию, господин Мурфи. – Калиосто вынул из кармашка жилета часы. – Вы просили четверть часа, прошло полчаса. Не смею задерживать…
        Весь план рушился на глазах. Маг не желал делать то, что от него требовалось, и это было так логично. И время куда-то делось… Мурфи вынул свои часы и убедился, что время его обмануло.
        – Как я не заметил, – пробормотал он.
        – Время иногда исчезает, – сказал Калиосто, взяв руку Люции в свою. – А теперь прошу вас покинуть наш номер…
        Так просто сдаться Мурфи не желал.
        – Позвольте! А наш уговор?
        – Нет и не было никакого уговора, господин Мурфи. С людьми вашего сорта нам разговаривать не о чем. Всего вам доброго.
        Его выставляли вон. Как прислугу. Как дворовую шавку. Его, выпускника Петербургского университета, химика-естественника. И кто посмел? Какой-то заезжий шарлатан. Подобное оскорбление нельзя так оставить. Мурфи медленно надел шляпу, выразив презрение к этому дому.
        – Ты еще пожалеешь, шут цирковой, – с холодной злобой проговорил он, погрозил кулаком, неторопливо вышел и со всего размаху шарахнул дверью. Зазвенели подвески люстры.
        Люция закрыла лицо ладонями.
        – Какой страшный человек…
        Герман обнял ее и погладил по плечику.
        – Не бойся, ты же все слышала: ему толком ничего не известно…
        – Да, это не он помешал тебе, теперь очевидно, – сказала Люция. – Этот человек переполнен злом… Но зачем ему надо было узнать мысли Иртемьева?
        – Ты же все слышала, милая…
        – Ужасно… Ужасно. – Люция отстранилась и посмотрела ему в лицо.
        – Может быть, сообщить этому полицейскому, Ванзарову?
        Люция покачала головой.
        – Верить словам этого господина может только сумасшедший… Герман, я видела…
        Когда она говорила так, возникала тревога, с которой Калиосто не научился справляться.
        – Что, милая, что ты увидела?
        Люция зажмурилась и сжала губки.
        – Большие неприятности… Слишком много знал… – Она резко открыла веки. – Герман, нам надо уехать… Срочно… Бросить все и уехать… Верь мне…
        Калиосто не нашел что ответить. Только постарался успокоить. Люция вырвалась и ушла в угол комнаты. Она была напугана не на шутку.
        38
        Капитан первого ранга даже в отставке превосходил штатского чиновника Ванзарова на два чина. Только в сыскной полиции чины не имели значения. Виктор Иванович являл образец дружелюбия и покладистости. Сидя на стуле в приемном отделении сыска, он дожидался, как самый скромный проситель. Когда Ванзаров вошел, встал, поклонился первым и протянул руку. Этот гость был кстати. А приемное отделение удачно пустовало, чиновники разошлись по делам.
        Ванзаров указал ему на стул, что жался к его столу.
        – Готов выслушать признание, господин Прибытков, – сказал он, пододвинув чистый лист и основательно макнув в чернильницу ручку.
        К такому повороту редактор был не готов. Он смущенно прокашлялся.
        – Прошу простить, в чем мне надо признаться?
        – В том, чем вы решили пожертвовать.
        Прибытков не мог поверить, что человек может обладать такой нечеловеческой, иначе не скажешь, прозорливостью. Не мог поверить, хоть и печатал статьи о чтении мыслей и тому подобных науках. А потому не захотел сдаваться сразу.
        – Простите, Родион Георгиевич, не понимаю, – с достоинством ответил он.
        – Это очевидно. – Ванзаров нарисовал на листе круг и стал писать по периметру фамилии. – После вчерашнего события вы думали всю ночь. Поняли, что ситуация складывается не лучшим образом. Чтобы спасти честь «Ребуса» и спиритизма, решили бросить мне кусок мяса, принести жертву, или как угодно. Чтобы я насытился и оставил вас в покое. Готов принять вашу жертву.
        Все это было сказано столь будничным тоном, будто чиновник сыска был медиум высшего класса, перед которым раскрываются все тайны мироздания. Прибытков окончательно растерялся. Он заготовил речь, в которой подходил к главному постепенно. А теперь надо менять на ходу. Чего он не хотел и не умел делать.
        – Позвольте, я кое-что поясню, – сказал он, приняв строгий вид, за которым удачно скрывал растерянность.
        Ванзаров не возражал, вписывая новые имена.
        – В нынешнем году мировое спиритическое движение отмечает юбилей: пятьдесят лет рочестерским стукам[18 - В 1848 году в городке Рочестер (США) семья фермера Джона Фокса, переехав в новый дом, при помощи стуков вошла в контакт с невидимой сущностью, которой оказался некий Чарльз М. Боем, убитый и закопанный в подвале этого дома. Тело было найдено, после чего стуки прекратились.], – начал Прибытков. – Событию, с которого, собственно, и началось возрождение современного спиритизма. Сегодня в мире это значительное движение. Так, в этом году в июне в Мюнхене прошел III конгресс союзов немецких оккультистов, а в Лондоне состоялся Международный конгресс спиритуалистов, интересующихся психическими знаниями. В этом же месяце в Рочестере был широко отмечен международный юбилей современного спиритуализма. В Европе выходят журналы по спиритизму и магнетизму, взять хотя бы немецкий «Zeitschrift fur Spiritismus»[19 - «Журнал спиритизма».] и французский «La table parlante»[20 - «Говорящий стол».]. Значение спиритизма уже невозможно отрицать. И у нас, в России, спиритизм растет и ширится. Начиная с 70-х годов
стараниями Александра Николаевича Аксакова, профессора Петербургского университета Николая Вагнера и самого великого Бутлерова наш спиритизм расправил крылья. Конечно, у него были и есть враги, клеветники и недоброжелатели. Не будем вспоминать комиссию Менделеева, которая хотела втоптать спиритизм в грязь. Не будем поминать пасквиль графа Толстого «Плоды просвещения». Все это не нанесло русскому спиритизму никакого ущерба. Быть может, благодаря нашим скромным усилиям и журналу «Ребус». Сегодня мы стоим на пороге будущего. В России появились сильнейшие медиумы: в Киеве – Стефан Фомич Самбор, в Варшаве – Янек Гузик. Оба уже приезжали с сеансами в Петербург. И показали исключительные результаты! К сожалению, Елизавета Дмитриевна Прибыткова, моя дорогая супруга и величайший из русских медиумов, не дожила до нынешних дней…
        – С ней говорили на сеансе? – спросил Ванзаров.
        Прибытков печально кивнул.
        – Ее нет уже четыре года, но мы часто говорим с ней на сеансах…
        – Сверчков у нее спрашивал, отчего умерла Серафима Иртемьева?
        Прямота полиции была чрезвычайно неприятна. Тем более сбивала с речи. Виктор Иванович вынужден был подтвердить: юноша задавал неуместный вопрос именно Елизавете Дмитриевне. Не так давно, на сеансе 16 октября. О чем можно только сожалеть.
        – Что она ответила? – безжалостно спросил чиновник сыска.
        – Ответы на сеансе не имеют точного смысла. – Прибытков натянуто улыбнулся. – Позвольте я продолжу.
        Ему позволили.
        – Я не случайно назвал нынешнее время шагом в будущее… Общественное мнение, и научное в том числе, склоняется в сторону спиритизма. Многие выдающиеся ученые признают его существование. Я не говорю о Ломброзо, сам Крукс прочно занял позиции спиритизма. Кстати, пьеса Сарду «Спиритизм» поставлена на сцене Павловского театра «Товариществом русских драматических артистов». Это ответ графу Толстому! Спектакли идут с большим успехом, – Прибытков вынужден был перевести дух. – Но не это главное. Сама великая Евзапия Паладино в нынешний приезд согласилась посетить редакцию нашего журнала, что можно считать и признанием, и сенсацией. Но самая потрясающая новость: нами почти получено разрешение на проведение в будущем году первого конгресса спиритов в России! То, о чем мы не могли и мечтать, может стать явью…
        Ванзаров закончил писать фамилии вокруг «стола». Он ждал, чем же пожертвует Прибытков ради светлого будущего спиритизма. Виктор Иванович помедлил и решился.
        – Понимаю, что две смерти, произошедшие в одном месте при схожих обстоятельствах, выглядят подозрительно, – сказал он. – Особенно если это будет раздуто репортерами. В данной ситуации вынужден сделать признание: вероятнее всего, вина целиком и полностью лежит на одном человеке…
        Признание давалось с большим трудом. Ванзаров помогал ему молчанием. Никакое другое средство сейчас не годилось.
        – Я давно предупреждал и даже молил, но Иона Денисович остался глух к моим советам. – На лице Прибыткова была такая печаль, будто он сдал весь русский флот туркам.
        – Таким образом, вы обвиняете господина Иртемьева в смерти его жены и Сверчкова, – сказал Ванзаров.
        Виктор Иванович поежился, будто его пробрал штормовой ветер.
        – Нет, не обвиняю… Но не могу более скрывать беспокойство.
        – Чтобы не скрывать, объясните, чем на самом деле занимается Иртемьев, – сказал Ванзаров и добавил: – И что за аппарат изобрел?
        – Иона Денисович всегда интересовался… – Прибытков запнулся, – самыми темными аспектами спиритизма…
        – Неужто практиковал черную магию? – не удержался Ванзаров.
        – Научный спиритизм отрицает колдовство. Но есть вещи, которые не следует переходить человеку…
        – Будьте добры, конкретные факты.
        Каждое следующее слово давалось Виктору Ивановичу с большим трудом. Но деваться было некуда.
        – Иртемьев пытался говорить с душами только что умерших…
        – В мертвецких время проводил?
        – Договорился с доктором Максимилиановской лечебницы, тот пускал его к скончавшемуся пациенту… Иртемьев делал то, чего ни один спирит себе не позволит: проводил сеанс над телом… И, кажется, пытался вернуть душу назад…
        – Насколько успешно?
        Цинизм или равнодушие чиновника сыска к таким чувствительным предметам не имели границ. Прибытков испытывал ни с чем не сравнимые муки. Но цель была великая.
        – Не могу знать, – ответил он. – Иона Денисович мне не докладывал… Но это все в прошлом. Нечто новое началось полтора года назад после его возвращения из Парижа.
        – Только точные факты, – сказал Ванзаров.
        – Факты в том, что Иртемьев начал разрабатывать некий прибор, смысл которого хранил в глубокой тайне. Ни его жена, ни шурин Хованский, ни тем более мы с доктором Погорельским так ничего и не узнали… Точно известно, что он развивал идею доктора Барадюка о фиксации мыслей. Но что именно – тайна.
        Виктор Иванович выговорился до дна. Это было очевидно.
        – Логично предположить, что результатом испытания этого прибора стало самоубийство Сверчкова? – спросил Ванзаров.
        Ему ответили пожиманием плеч.
        – Все, что знал, изложил вам… Прошу вас, Родион Георгиевич, не рушить труды стольких лет из-за одной… – Прибытков хотел сказать «паршивой овцы», но сдержался. – Остальное вам может раскрыть только Иртемьев…
        Ванзаров развернул к нему лист.
        – Это план рассадки участников сеанса, – сказал он. – Где мог находиться прибор, чтобы попасть в Сверчкова?
        – Я не знаю, – печально ответил Виктор Иванович. Он обдумывал свой поступок, и переживания грызли его.
        – Почему на ваших сеансах соблюдается один и тот же порядок?
        – Правило треугольника… Медиум во главе. – Прибытков указал на фамилию Иртемьева и переместил по линии палец на Клокоцкого: – Сенситив в этом углу, напротив него – магнетизер, то есть очень сильный сенситив.
        Мадемуазель Волант, к прочим достоинствам, оказалась магнетизером.
        – На сеансе всегда раздаются такие щелчки?
        – Звуки, какими общаются с нами, чрезвычайно различны… Здесь нет и не может быть правильного и неправильного. Всегда по-разному… Родион Георгиевич, так я могу надеяться?
        Что мог сказать чиновник сыска опечаленному редактору «Ребуса»? Ну не просить же возродить ребусы на страницах журнала. Ванзаров сказал, что надеяться можно. Но на что именно, не стал уточнять.
        Он слишком спешил.
        39
        Электрический разряд оставил на фотобумаге неизгладимый след. Погорельский рассматривал белый контур с иголками, похожий на корень волшебного растения, с интересом папуаса, впервые увидевшего зеркало.
        – Феноменально! – пробормотал он, держа еще сырую бумагу кончиками пальцев. – Такие невероятные различия! При фиксации ваших мыслей и этого господина ничего общего… Как же это понимать? В чем тут загадка?
        Аполлону Григорьевичу стало стыдно. Как ученому, который вздумал пошутить над другим ученым, а шутка обернулась глупостью. Философский камень оказался куском канифоли.
        – Не стоит сравнивать, Мессель Викентьевич, – сказал он. – Мой результат – скорее случайность.
        Погорельский бережно положил снимок на лабораторный стол.
        – В этом вся трагедия. Если метод дает столь различные результаты, значит, он неверен… В нем какая-то ошибка…
        Обычное сострадание не было чуждо криминалисту. Шутка затянулась и теперь несла откровенный вред. Но признаться Лебедев не мог. Да и как признаться, что подменил снимки на фривольных девиц? Он знал, как загладить вину.
        – А давайте завтра попробуем повторить по методике Наркевича-Иодко? – сказал он. – Обещаю исключительно интересных персонажей. Мысли оставим в покое, займемся электрическими отпечатками рук. Согласны?
        Уговаривать доктора не пришлось. Он выразил полный восторг по поводу такого научного эксперимента.
        – Чьи же руки будем электрофотографировать?
        – Завтра узнаете, будет сюрприз.
        – Чиновники Департамента полиции – это так любопытно! – Погорельский уже пребывал в мечтах.
        Лебедев не стал раскрывать, что эти руки умеют куда больше, чем составлять записки и делать отчеты. Руки что надо…
        – Лучше поясните: как вы не заметили, что мальчишка в себя выстрелил? – спросил он.
        Погорельский трагически схватился за лоб.
        – Ужасно! Глупо! Зачем? Такой милый юноша… И вдруг такое… Но ведь как уследить, когда на сеансе все чувства устремлены к неведомому? Когда ты всматриваешься во тьму и не знаешь, что явится в следующий миг. Не уследить за теми, кто за столом. Да и зачем?
        – А кто у вас там стучал? – Аполлон Григорьевич постарался скопировать безмятежную и хитрую интонацию Ванзарова, но остался недоволен: совсем не тот результат.
        – Силы, что пожелали войти в общение! – энергично ответил доктор. – Мы мало что знаем о них. Самая большая тайна нашей эпохи! Они говорят при помощи стуков…
        – Что за стуки? Опишите…
        Возникло некоторое затруднение. Погорельский так часто слышал их на сеансах, что не мог точно описать.
        – Нечто вроде щелчков, но не так… – он щелкнул пальцами, – и не обычный звук, какой бывает при ударе о твердую поверхность… Это надо слышать… Нечто нечеловеческое…
        – Можно понять, где находится источник звука?
        – Чаще всего перемещается по комнате… Звучит отовсюду… Вчера, например, снизу, из-под стола.
        – Под столом, значит, щелкунчик сидел?
        Как настоящий ученый-спирит, доктор предпочитал не шутить на подобные темы. Он сделал вид, что не заметил иронии.
        – На сеансе человеческие чувства ведут себя иначе… Нельзя сказать, происходит это на самом деле или видится только тебе. Способности сенситива различны, каждый может воспринимать явление по-своему… Но если говорить о звуках, то мне казалось, что они блуждают по поверхности столешницы…
        И Погорельский помахал над лабораторным столом магическим жестом.
        Аполлону Григорьевичу было достаточно. Претендовать на умения чиновника сыска, а тем более пользоваться его логическим оружием он не умел и не хотел. Пусть Ванзаров сам разбирается со спиритами и их стуками, раз влез в такую историю. Другая мысль показалась ему забавной. Лебедев сходил в дальнюю часть лаборатории и вернулся с аптечной склянкой объемом в полгарнца[21 - Чуть больше 1,5 литра.] с плотно притертой стеклянной крышкой. Внутри плескалась совершенно прозрачная жидкость. Без запаха. Доктору была предоставлена возможность тщательно понюхать.
        – Что это такое? – с научно-познавательным интересом спросил он.
        – Секретное полицейское средство для приведения мыслей в порядок, – ответил Лебедев, наливая из склянки в граненую рюмку. – Принимайте как лекарство. То есть одним глотком.
        Погорельского взяли некоторые сомнения. Приподняв рюмку, он рассмотрел жидкость на свету.
        – На какое действие рассчитано это средство?
        Чтобы отпали последние сомнения, Аполлон Григорьевич налил и себе.
        – Проведем эксперимент, Мессель Викентьевич, там и узнаем, – сказал он. – Только сразу и одним глотком.
        Отказываться было невежливо. А доктор был чрезвычайно воспитанным человеком. Даже слишком. Он согласно кивнул и сделал так, как ему предложили. Ведь советовал не какой-нибудь участковый докторишка, а сам великий криминалист всея Руси.
        Какие могут быть сомнения!
        40
        На другой стороне Казанской улицы Ванзаров заметил господина Мурфи. Но останавливать не стал. Химик шел так быстро и в таком расстройстве чувств, будто ему сообщили: химия – ложь, правда в колдовстве. Задержавшись, Ванзаров отметил, что Мурфи стремительно удаляется по Екатерининскому каналу в сторону полицейского дома. Неужто захотел дать приставу новые показания? Возвращаться Ванзаров не стал.
        В «Виктории» кивнул знакомому портье и поднялся на третий этаж. Открыла Вера, приложив палец к губам.
        – Афина не спала ночь, только заснула, – шепотом сказала она.
        – Позвольте попросить вас в коридор, – таким же образом ответил Ванзаров.
        Прикрыв дверь, Вера прижалась к ней спиной. Все в том же платье.
        – Как случилось, что Иртемьев выгнал Афину Петровну и вас?
        – Это было неизбежно, – ответила Вера довольно тихо. – К этому все шло…
        – Протокол я не веду, и у нас не допрос, – подбодрил ее Ванзаров. – Говорите как есть…
        В отличие от многих барышень Вера не умела ломаться. Она была пряма, как стержень карандаша.
        – Сразу после свадьбы Иона Денисович сильно изменился. Он и раньше был не слишком любезен, а теперь совершенно потерял границы… Стал злым, кричал, ругался из-за любой мелочи. Афина плакала, я, как могла, утешала… Но что я могу? Спасибо, что не выгнал из дома. Живу на правах компаньонки…
        – Что случилось вчера? – напомнил Ванзаров. Иногда барышни умели заблудиться в своих историях. Ищи их потом по тропинкам…
        – Иона Денисович сидел в кресле и слушал показания кружковцев, – не повышая голос, сказала Вера. – Потом очередь дошла до нас. Афина ничего не могла сказать, ну и я тоже… Вдруг он вскочил и принялся буквально орать: вон, пошла вон… Обе вон… От вас все зло… Пригрел змею… Вон отсюда… Ну и тому подобное.
        Говорила она так спокойно, будто не ее и сестру выгнали из дома без средств. Редкая для барышни стойкость. Что Ванзаров уважал не только в мужчинах. И невольно вспомнил слова матушки: «Запомни, Родион, лучшие жены получаются из сироток, что хлебнули горя». Мудрость была не слишком приятна, но настоящая мудрость редко гладит по головке. А все больше обухом по затылку.
        – А что пристав? – спросил Ванзаров, сочувствуя беде. Что было совсем не вовремя.
        – Взывал к разуму… Иона Денисович потребовал не вмешиваться в его семейное дело… Тут пристав и отстал…
        – Чем занимался господин Иртемьев?
        Вера пожала плечами.
        – Он не рассказывал… Делал много снимков девушек. Меня и Афину никогда не фотографировал…
        – Слышал, он изобрел какой-то аппарат.
        – Возможно… Но об этом никто из нас не смел заикнуться…
        – Зачем же Афина Петровна вышла за него замуж?
        Иногда даже чиновник сыска позволяет неуместный вопрос. Вера не выразила недовольства.
        – Куда было деваться? Деньги, оставленные родителем, быстро кончились… Идти зарабатывать модисткой или гувернанткой? – говорила она, как от себя. – Афина понадеялась на счастливый случай… Вышло дурно…
        Такой открытости Ванзаров давно не встречал. Вера не хотела понравиться и не боялась называть вещи своими именами. Никакого кокетства или жеманства.
        – Вера Петровна, – обратился он по имени-отчеству, не желая назвать ее «мадемуазель Ланд». – Во время сеанса вы сидели напротив Сверчкова. Что вы видели?
        На ее лице улыбка казалось чужой.
        – Во время сеанса я закрываю глаза, чтобы ничего не слышать, – ответила она.
        Все очевидно: Вера боится и не верит в спиритизм. Терпит ради сестры.
        – Сверчков заглядывал к вам на кухню?
        – Что ему там делать?
        – Сами готовите или в доме приходящая кухарка? – спросил Ванзаров.
        – Я не умею готовить, Афина тем более. Зашла на кухню, чтобы положить бутерброды на тарелки, – ответила Вера, не пряча глаз. – Была кухарка, но Иона Денисович прогнал неделю назад. Теперь обеды приносят из кухмистерской.
        – Даже бутерброды не режете?
        – Зачем? Все же готовое…
        Ванзаров был так любезен, что обещал проведать изгнанниц завтра. Если, конечно, Иртемьев не сменит гнев на милость. И просил сразу дать знать, если им понадобится какая-то помощь. Вера поблагодарила и протянула руку. Переборов себя, Ванзаров пожал ее ладошку. Пальцы Веры были твердыми и горячими.
        Спустившись по лестнице, Ванзаров чуть не столкнулся с высоким господином. Миша Хованский не испугался и даже был рад встрече. Обнял, как старого друга, и предложил отправиться в ресторан гостиницы. Немедленно! Кухня отменная и бильярд рядом. Что еще нужно, чтобы приятно провести время двум приятелям.
        41
        Погорельский проглотил жидкость. И прислушался к своему организму.
        – А какой результат ожидается? – еще успел спросить он.
        После чего ноги его сами собой обмякли, тело превратилось в вату, и доктор наверняка рухнул бы на пол, если бы Аполлон Григорьевич его вовремя не поймал. Результат был таким, как и рассчитывал Лебедев. Первый раз «Слеза жандарма» оказывала изумительное действие. Не слишком крепкие натуры впадали в забытье. Более крепкие держались за стену или за что придется. И только Ванзаров, попробовав, дернул ус, хмыкнул и сказал:
        – Крепкий напиток, мудренее водки.
        И попросил добавки.
        Сам Лебедев, изобретя убийственную жидкость, приучал себя по маленькой рюмочке. Пока не достиг совершенства. Как тот император, что выпивал каждый день по капле яда.
        В бессознательном состоянии доктор оказался довольно грузным. Придерживая его одной рукой, Лебедев расчистил место на лабораторном столе и положил тело так, будто собирался вскрывать. Погорельский лежал тихо, как младенец. Аполлон Григорьевич даже проверил дыхание: жив ли, в самом деле? Опасения были излишни. «Слеза жандарма» уложила глубоко и основательно.
        Можно было приступать.
        Лебедев поставил рядом с головой доктора его саквояж и вынул все содержимое. Для начала тщательно обнюхал внутренности. Не так легавая идет носом по следу зверя, как криминалист искал запах. Который мог быть. Чтобы не осталось сомнений, изучил подкладку с лупой. Свежих пятен не было.
        Оставалось не самое приятное.
        – Прости, доктор, – сказал Аполлон Григорьевич и полез в карманы его брюк. В одном нашелся платок, в другом портмоне. В карманах пиджака оказалась мелочь и записная книжка. Которую Лебедев тщательно просмотрел. Но даты приема пациентов были интересны только самим пациентам. Каждый опустошенный карман был вывернут наизнанку. Некоторые оказались не слишком чистые. В одном забились хлебные крошки, в другом скатанный шарик шерстинок. Того, что искал Лебедев, не было. Ни одного свежего пятнышка оружейного масла. Хоть самое маленькое и незаметное. Криминалист бы увидел. Но их не было.
        Что было к лучшему.
        Он тщательно ликвидировал все следы тайного обыска. Когда Погорельский проснется, ничего не обнаружит.
        Аполлону Григорьевичу вовсе не было стыдно за то, что он проделал. Наоборот, он мог гордиться, что все так провернул. Эти гипнотизеры такие скрытные. Как еще проверить, не купил ли Погорельский браунинг, запудрив мозги приказчику оружейного магазина, а потом заставил взять пистолет Сверчкова. Чтобы он пустил себе пулю в висок. Идея была красивая, но безрезультатная. Спасибо «Слеза жандарма» помогла. Вот только рассказывать Ванзарову о проведенном эксперименте не стоило. Вдруг он еще не догадался. Будет хоть какой-то сюрприз.
        Погорельский уютно всхрапнул. До его пробуждения оставалось еще пятнадцать минут. Судя по предыдущим опытам.
        42
        Дружелюбие хлестало через край. Хованский не только сам выбрал и заказал обед, но сразу предложил перейти на «ты». Несмотря на двукратную разницу в возрасте. Ванзаров не возражал. Хотя на «ты» был только с другом детства Тухлей и старшиной воровской артели по кличке Обух. Чем не пожертвуешь, чтобы пробиться к истине.
        Вытягивать из Хованского не понадобилось. Миша тут же доложил, что Афина утром прислала записку, просила навестить, а как он может отказать в просьбе, раз «отъявленный негодяй», как он назвал Иртемьева, так поступил с собственной женой. И вообще Ванзаров большой молодец, раз так ловко обманул всех.
        – Представь, Родион, историю: это я ведь Иону с Афиной познакомил! – говорил Миша, поглощая закуски с такой жадностью, будто не собирался за них платить.
        – Неужели? Расскажи, пожалуйста…
        – История такая, что и в романах не придумать. – Хованский опрокинул рюмку. – Был у меня друг бесценный, Петя Ланд, много мы вместе с ним веселились… Да только помер он. И остались у него две дочки… Ну, что поделать? Опекуном быть не мог, а присматривать обязан, пока обе учились… Папенька им совсем немного в наследство оставил, одной-то на приданое не хватит… В общем, сиротки-бесприданницы, хуже не придумать для нашей столицы…
        Ванзаров согласно кивнул. Хотя вопрос выбора жены без приданого для него по важности находился сразу за вопросом, есть ли жизнь на Луне.
        – И вот представь себе, – продолжал Миша, сытно развалясь на стуле. – Заглянул к ним как-то в гости – и что ты думаешь? Оказывается, у Афины проявились спиритические способности! Чуть ли не медиум, а уж магнетизер – наверняка. Ну, раз такое чудо, зачем таланту пропадать. Привожу их в наш кружок, представляю… Тут как раз шурин мой драгоценный сеанс назначает. Витя Прибытков не возражал… И стали они, голубушки мои, спиритками…
        – Невероятно, – сказал Ванзаров, довольствуясь остатками красной рыбы. – Как же Афина стала женой твоего шурина?
        Хованский подмигнул и шутливо погрозил пальцем.
        – Это такая, брат, история… Никому не расскажешь?
        – Никому, – честно ответил Ванзаров.
        – Так вот, слушай… Значит, было это на третий или четвертый сеанс… Афина с Верой совсем освоились… Точно, в прошлом июне… Идет сеанс, как полагается, и вдруг в темноте, у нас всегда темные сеансы, кто-то спрашивает: «Что будет в жизни хозяина дома?» Уж не помню кто… И тут получаем ответ: «Новая невеста». Вообрази себе, каково? Тут я не выдержал и спрашиваю: «Кто она?» И знаешь, какой ответ вышел?
        – Даже не могу представить…
        – Ответ: «Мудрость»! Понимаешь? Ну, понятно, силы всегда так путано говорят: дескать, Ионе предстоит жениться на мудрости. Поумнеть то есть… Включаем свет – и что видим? Сестрица моя, Симка, мертвая сидит! – Миша не совсем к месту хохотнул.
        Все-таки исключительного дружелюбия господин.
        – Гляжу, ты не слишком опечален смертью сестры? – спросил Ванзаров.
        – Я? – Тут Миша фыркнул так, что обдал слюной тарелку. – С чего мне жалеть? Батюшка мой замечательный все состояние Симке в приданое отписал. А мне вот это…
        Над столом повисла жирная фига.
        Наверняка Хованский-старший был мудрый и дальновидный человек. Не то что сынок. Но эти наблюдения Ванзаров оставил при себе.
        – Так что же там дальше с пророчеством? – напомнил он.
        Миша взмахнул рукой, чуть не отправив в полет бокалы.
        – Как говорится, от судьбы не уйдешь! Шурин мой сам вопросы задавать не может, он в трансе пребывает… Нарочно нас просил: дескать, спросите про новую невесту. Так сколько раз спрашивали, столько на Афину указывали… Вообрази себе такое!
        – Прямым текстом: «Твоя невеста Афина Ланд»?
        – Что ты, Родион, друг мой! Сразу видно – в спиритизме новичок… Ответы такие: «мудрость рядом», «твоя мудрость», ну и тому подобное. Куда деваться, раз спиритические силы так желают? Прошел срок траура, Иона сделал предложение, через неделю и повенчались… Только не пошла ему мудрость на пользу…
        – Отчего же?
        – Иона после Парижа окончательно разум потерял. Все ищет… – Тут добродушный Миша поймал себя за язык и основательно приложился к бокалу с вином.
        – Что же он ищет?
        – Пытается разгадать загадку спиритических явлений.
        Ложь – особое искусство, которым надо владеть, как ядом: умело и осторожно. А ложь Хованского кричала в каждой черточке его лица, в забегавших глазах, в изменившемся голосе. Даже сел он чуть по-иному. Психологика тут же дала сигнал: он знает, но будет молчать как мертвый.
        – Жаль юношу Сверчкова, – только сказал Ванзаров.
        – Да, полез, куда не следует…
        Настроение Хованского внезапно потухло. Он вдруг вспомнил, что Афина его заждалась, вынул золотые часы на простой цепочке, обнаружил, что прошел час, и заторопился. Вскочил, бурно выразил удовольствие приятному знакомству и стремительно исчез из ресторана. Предоставив Ванзарову платить за обед, на который пригласил его новый друг.
        Что и говорить, широкой души человек.
        43
        Дело складывалось как нельзя лучше. Листки легли в должном порядке. Показания свидетелей были краткими, простыми и не противоречили друг другу. Нет неизвестностей, не нужно никого разыскивать, писать запросы по участкам, устраивать облавы, требовать от городовых, чтобы посматривали. Все улики собраны и очевидны. Оставалось получить заключение криминалиста и подпись чиновника сыска, чтобы закрыть дело. Всегда бы так. Расследование приставу нравилось. Одно смущало: повышенный интерес важных персон.
        С утра телефонировал судебный следователь по особо важным делам. К этому разговору Вильчевский был готов. На все въедливые вопросы Бурцова отвечал точно и строго. Так, чтобы у статского советника не осталось сомнений: пристав изучил обстоятельства досконально. Телефонный рожок пристав повесил, довольный сам собой. Но затем последовал звонок неожиданный.
        Телефонировал коллежский секретарь Квицинский. Вот тут пристав насторожился. С чего бы вдруг к пустейшему случаю проявило интерес Охранное отделение? Помощник самого Пирамидова, начальника охранки, был любезен. Вильчевский неплохо знал цену этой любезности. Квицинский хотел знать, действительно ли 3-й участок Казанской части расследует самоубийство Сверчкова и принимает ли в нем участие чиновник сыскной полиции Ванзаров. Вопросы казались простыми, а потому опасными. Не зная, как быть, пристав подтвердил все. На чем интерес господина Квицинского иссяк. Коллежский секретарь даже не спросил про допросы свидетелей и собранные доказательства. Как будто такие пустяки его мало интересовали.
        На этом странности не закончились. Звоночки телефонного ящика затрепетали, и в амбушюр телефонного аппарата пристав услышал голос самого директора Департамента полиции. На всякий случай Вильчевский принял стойку «смирно». Раз уже все равно стоял. Господин Зволянский был чрезвычайно мил. Он хотел послушать – именно так и сказал, – что случилось в квартире некоего Иртемьева. Пристав, конечно, начал докладывать про допросы и факты, но Зволянский остановил: ему хотелось послушать неслужебный рассказ. Чтобы произошедшее описывали не полицейским, а разумным языком.
        Как это сделать, Вильчевский не имел ни малейшего понятия. А потому пересказал события вчерашнего вечера, начиная с того, как вошел в квартиру и увидел юношу на стуле, сбившихся у стены свидетелей и Ванзарова, который описывал по гостиной круги не хуже коршуна. Зволянский выслушал, поблагодарил и напоследок спросил, как пристав оценивает господина Ванзарова. На что Вильчевский ответил как на духу: если бы в сыске все чиновники были таковы, преступности в столице пришлось бы нелегко. Директор снова выразил благодарность, но просил никому не сообщать об их разговоре. Под «никому» надо было понимать Ванзарова.
        После всей этой суеты и телефонирований пристав захотел закрыть дело как можно скорее. Что там вокруг него вертят, какие интриги плетут, у кого и по какой причине проснулся жгучий интерес, его не касается. Не хватало угодить в непонятную трясину. Так что появление в его кабинете Ванзарова Вильчевский счел большой удачей. Чиновник сыска сам пришел в руки.
        – Родион, – строго, но мягко, как полагается старшему по годам и чину, сказал пристав, – будь любезен, поставь свою подпись от сыска. Меня Бурцов донимает, требует срочно предоставить оформленное дело. Господина Лебедева самолично побеспокою. Полагаю, заключение у него готово…
        Ради того чтобы сбросить дело с плеч, Вильчевский готов был сунуться к дракону в пасть. И не вспоминать вчерашнее, когда криминалист одернул его как мальчишку.
        – Петр Людвигович, предлагаю честную игру, – сказал Ванзаров, садясь на стул, на котором обычно сиживают околоточные.
        – Не до игр сейчас, Родион, – ответил пристав, понимая, что легко подпись не получит. – Что тебе вздумалось?
        – Сравним два факта. – Ванзаров вытянул из бронзовой стопки один из карандашей и положил перед собой, направив грифелем на Вильчевского. – На вчерашнем сеансе был задан вопрос: не случится ли несчастье с кем-то из сеансеров…
        – А это кто такие?
        – Участники сеанса… Ответ был, что один из них должен умереть. Не буквально Сверчков, но смысл таков…
        Тревожное предчувствие кольнуло сердце пристава.
        – Мне об этом ничего не говорили…
        – Во-первых, вы не спрашивали. Главное, участники спиритического сеанса рассказывают далеко не все о том, что там происходит… Этот ответ был получен при мне.
        – И кто же говорил из темноты?
        – Господин Прибытков уверен, что его покойная жена, – ответил Ванзаров.
        Вильчевский подумал, что такое свидетельство в протокол не поставишь. И лучше бы он ничего о нем не знал.
        – Какой это факт. Не годится… Сам же говоришь: спиритизм – дело темное…
        Ничего подобного Ванзаров не говорил. Он вытянул другой карандаш и пока держал его в руке.
        – Вам известно, что полтора года назад во время сеанса произошло нечто похожее: неведомые силы сообщили Иртемьеву, что у него будет новая невеста? Причем воплощающая мудрость.
        Пристав не знал. И теперь уж точно не желал знать: не хватало еще пришить к почти закрытому делу забытое происшествие.
        – Прости, Родион, не понимаю, куда ты клонишь…
        – Два факта: как только на спиритическом сеансе у Иртемьева предрекают смерть, кто-то умирает. – И оба карандаша нацелились на Вильчевского. Как пики атакующей конницы.
        И куда теперь деваться? Пристав мог заявить, что такую глупость нельзя и фактами назвать. Проще объяснить случайностью. Но полицейское чутье – или нацеленные на него карандаши, кто знает, – не позволило сказать то, что Петру Людвиговичу так хотелось. Поборовшись с собой, он проиграл.
        – И как прикажешь с этим быть? – В расстроенных чувствах пристав захлопнул тоненькую папку и отшвырнул на край стола. – Родион, брось ты эту затею… Откажись… Видишь же: дело темное… Мутное… Засосет тебя в трясину. Утонешь… Сам же понимаешь…
        – Рад бы, да не могу.
        Вильчевский с досады стукнул кулаком по столу.
        – Все принципы… Гордость… Эх, Родион, не понимаешь до сих пор, что служба наша полицейская в том, чтобы начальство было довольно. А все прочее – дым. Для красного словца и репортеров… Подумай над советом моим…
        Ванзаров об этом уже подумал. Крепко подумал. Но назвать истинные причины своего упрямства не мог. Кроме очевидной:
        – Истина должна быть найдена…
        – Эх, Родион, – пристав с досады покачал головой, – ну какая истина в полиции? Мало ли кто и что на спиритическом сеансе напутали. Слышал про случай на Никольской улице?
        Ванзаров о нем знал. Над квартирой инженера Орловского жил генерал Р. С-кий. Было известно, что он занимался медиумизмом. После его кончины семья Орловского стала слышать по ночам из пустой квартиры характерные шаркающие шаги генерала, его кашель, хлопанье дверей. Напуганные жильцы пожаловались в полицию. Пристав с городовыми открыли квартиру. Оказалось, никакого призрака: сквозняк, незакрытые форточки, рассыхающаяся мебель и паркет. После визита полиции явления прекратились.
        – Вы задали очень важный вопрос, Петр Людвигович…
        Вильчевский откровенно не знал, когда он так отличился.
        – Это какой же?
        – Кто и зачем, – ответил Ванзаров. Немного подправив под себя.
        Но приставу все равно было приятно.
        – И что будешь с этим делать? – спросил он, окончательно убедившись, что подписи чиновника сыска не дождется.
        – Мне нужна ваша помощь…
        – А мне – твоя, – поторопился Вильчевский. – Горничные так и не вернулись. Придумай, голова толковая, где их искать?
        – Непременно помогу, – сказал Ванзаров. Сейчас он бы согласился на что угодно. Жаль, пристав об этом не догадывался. – Припомните: когда вы осматривали гостиную в ночь смерти Серафимы Иртемьевой, может, была какая-то мелочь? Может, что-то попалось на глаза, но вы не придали этому значения?
        Пристав изобразил на лице большие сомнения.
        – Вот тебе мелочь: до тебя забегал господин Мурфи… Хотел подать жалобу.
        – На Иртемьева?
        – Не угадал! – обрадовался Вильчевский. – На некоего Калиосто, фокусника, что проживает в гостинице «Виктория». Дескать, тот околдовал Сверчкова, после чего юноша застрелился.
        Новость была несколько неожиданной. Для логических тропинок.
        – Какие аргументы приводит? – спросил Ванзаров.
        Ему протянули лист, густо исписанный.
        В своем заявлении Мурфи обвинял и не приводил ни одного конкретного факта. Зато просил арестовать фокусника или выставить вон из столицы. И таким образом восстановить справедливость. Бумажка была настолько бесполезной, что пристав даже не приобщил ее к делу. Подобных жалоб в полиции – полный ящик.
        – Нужны настоящие факты, – сказал Ванзаров, возвращая жалобу.
        Вильчевский скомкал и бросил ее в корзину.
        – Не мучь меня, Родион, столько всего с тех пор случилось. Не помню…
        – Вчера вы сразу узнали обстановку и прочее.
        – Узнал, – согласился пристав.
        – Всего лишь подумайте… Это просто.
        – А с горничными точно поможешь?
        Обещание Ванзаров дал. За это взял у Вильчевского адрес мадемуазель Волант.
        44
        Доктор обнаружил себя в кресле. Похлопал глазами и повертел головой, словно проверяя, в каком именно мире очутился из всех возможных. Мир показался вполне сносным.
        – Простите, – пробормотал он, трогая виски. – Кажется, я немного… растерялся…
        Над ним склонился Лебедев.
        – Как вы себя чувствуете, Мессель Викентьевич?
        Вопрос был, конечно, любопытный. Погорельский ощутил во всем теле легкость, в мышцах силу, а в голове ясность. Как будто десяток лет долой. Ничего подобного он давно не испытывал. Все-таки климат и большой город сказываются не лучшим образом даже на докторах. А тут – ни капли усталости. Бодрость, только бодрость.
        Он вскочил с сияющим лицом. Еще немного – и счастье посыплется искрами.
        – Феноменально! – вскрикнул доктор. – Ничего подобного не испытывал! Здоров и силен, как младенец! Что за вещество?
        – Мое изобретение, – скромно ответил Аполлон Григорьевич. Он был доволен, что открыл новое свойство «Слезы жандарма»: спириты после него исцеляются. Ненадолго, но все же. Наверное, их животный магнетизм прочищается.
        Погорельский схватил его руку и принялся трясти.
        – Великолепно! Какая сила жизни! Какой целебный эффект! Надо прописывать пациентам!
        Как ни приятны были похвалы, но выпускать «Слезу жандарма» из своих рук Лебедев не собирался. Вещество секретное и недостаточно изученное. Недалеко до беды. Судя по доктору, некоторым противопоказано. Действительно, энергия Погорельского удвоилась. Он уже не мог стоять на одном месте, обошел лабораторный стол и говорил не умолкая. В основном о том, как было бы интересно применить это вещество во время спиритического сеанса. Какие бы силы открылись. Как вдруг замер и звонко стукнул себя по лбу.
        – Я вспомнил! – проговорил он.
        На подобный эффект Лебедев тоже рассчитывал. И вежливо уточнил, что же именно посетило извилины доктора.
        – Смерти Серафимы Иртемьевой и юноши Сверчкова были нам предсказаны! – ответил Погорельский, как будто прозрел.
        Брать на себя обязанности чиновника сыска криминалист не любил. Но повод был слишком важный.
        – Кем и когда? – спросил он.
        – На сеансах, конечно! Вчера было сказано обтекаемо, но с явным намеком! – сказал Погорельский. – И знаете, то же самое случилось перед кончиной Серафимы Павловны! Только представьте!
        – Какой же вывод можно сделать? – Лебедев не заметил, как опять копирует Ванзарова.
        – Непознанные сущности на самом деле знают будущее! И могут его предсказывать! Считаю это доказанным!
        На этот счет криминалист был совсем другого мнения. Однако портить эффект «Слезы жандарма» не стал. Пусть минуты счастья еще продлятся. И сумасшедший доктор этого достоин. Аполлон Григорьевич не стал развивать опасную тему, а напомнил, что завтра предстоит много трудов. От доктора требуется захватить все для проведения электрофотографирования, включая новые пластинки. Дюжину, не меньше. Которые Погорельский должен приобрести самостоятельно. В полиции на такие траты средств нет.
        Доктор, переполненный энтузиазмом, обещал купить хоть десять дюжин сразу. Чтобы точно хватило.
        – И все-таки раскройте тайну, Аполлон Григорьевич! Где завтра будем проводить эксперимент?
        – А вот прибудете и сразу поймете.
        – Куда мне прибыть завтра? – воскликнул Погорельский.
        – Прибывайте сюда к одиннадцати. Отправимся вместе на угол Офицерской улицы и Тюремного переулка…
        – А что находится на этом замечательном месте?
        – Тюрьма, – ответил Лебедев, наблюдая, как смысл медленно, но верно сжирает восторженное настроение. Действие «Слезы жандарма» закончилось. Доктор оказался в настоящем мире. В этом мире есть зло, боль, смерть и тюрьмы. Не самый устроенный мир, что и говорить. Но другого нет.
        Во всяком случае, пока…
        45
        Пески начинались сразу за Николаевским вокзалом. Район заработал такую славу, что отмыться нелегко. Каждый в столице знал, что там располагается множество публичных домов. Выбор имелся на любой вкус и возможности: от девочки-малолетки до постаревшей шалавы, от полтинника до четвертного. Любому клиенту тут были рады. Рядом теснились доходные дома с дешевыми квартирами. В которых можно было снять комнату, полкомнаты, угол и подселение, то есть кровать, чтобы высыпаться ночью. Так что жильцов набивалось, как сельдей в бочке. Полиция знала далеко не всех жителей. Тут обитали и беспаспортные, и даже беглые. Пескам далеко было до бескрайнего ада московской Сухаревки. Но заглядывать сюда без нужды не следовало. А проживать – тем более.
        Мадемуазель Волант жила на третьем этаже. Звонка на двери не было. Как и электричества. Ванзаров постучал не слишком вызывающе и прислонил ухо к двери. Судя по звукам, в квартире были гости. Двигались стулья, кто-то не слишком удачно топал сапогами. И все затихло.
        – Кто там? – спросила мадемуазель, не слишком близко подойдя к двери.
        – Ванзаров, – ответил он. И прислушался.
        Где-то в глубинах квартиры, не слишком отдаленных, хлопнула дверь черной лестницы. Гость явно не хотел ни с кем встречаться. Ванзаров шагнул к окну лестничной площадки и выглянул во внутренний двор. Мужчина среднего роста, одетый как фабричный, в фуражке-московке, низко натянутой на голову, закрылся воротом пиджачка и юркнул в подворотню.
        Ванзаров успел вернуться, когда дверь раскрылась. Мадемуазель была в глухом черном платье, украшенном ниткой жемчуга. Волосы собраны сзади, но не слишком аккуратно. Черные локоны выбивались.
        – А я рада вас видеть, – сказала она голосом, от которого многие мужчины могли потерять разум. – Проходите, не бойтесь…
        По меркам Песков, это была роскошная квартира. Со спальней и кухней. Ванзаров успел рассмотреть помещения, пока хозяйка не прикрыла двери. Гостиная ничем не напоминала, что мадемуазель занимается спиритизмом. Самая обычная обстановка дамы, ограниченной в средствах. Только на обеденном столе под скатертью пряталось нечто, сильно напоминающее револьвер. Не слишком удачно укрытый газетой.
        По отдельным деталям можно было узнать, что Волант так быстро прятала что-то в буфет, что ящик немного переклинило, а нижние дверцы отходили. В остальном порядок не был нарушен.
        – Простите, я не вовремя, – сказал Ванзаров.
        – Глупости… Я была одна. – Волант жестом указала, куда гость должен сесть. – Только вас увидела, сразу поняла: вы не так просты, как кажетесь… Простачка Прибыткова обмануть не сложно.
        – А вы пробовали? – спросил он.
        Мадемуазель ответила спиритической улыбкой.
        – А вы дерзкий… Люблю таких мужчин… – Она накрутила длинный локон на пальчик.
        – Пристав уже снял с вас показания…
        – К сказанному мне добавить нечего, – опередила Волант.
        – Поэтому наш разговор не носит официальный характер…
        В него стрельнули глазками из-под чуть прикрытых ресниц. Обычно прямое попадание приводит к тяжелым последствиям.
        – Как чудесно, – проговорила она, как будто испытала ни с чем не сравнимое удовольствие. Что барышни обычно скрывают. Или стесняются. – Люблю все тайное и неясное…
        – Насколько я понимаю, ваша роль в кружке «Ребуса» – магнетизер, – сказал Ванзаров, не чувствуя ни ран, ни увечий от выразительного взгляда. Буквально непробиваем.
        – Это не является преступлением?
        – В зависимости от того, что именно вы делаете на сеансе.
        Вопрос будто повис в воздухе.
        Волант оставила в покое локон и подставила руку к подбородку. Как будто изучая гостя.
        – Что бы вы хотели узнать, Ванзаров?
        – Что именно вы делаете на сеансе, мадемуазель Волант?
        – Это трудно, а порой невозможно объяснить…
        – Постараюсь понять.
        Она запрокинула голову, изогнув красивую шею.
        – Я должна отдать магнетическую силу… Собрать всю, до капли, целиком, до полного истощения, без остатка… И передать медиуму… – говорила она медленно и завораживающе. – Чтобы волей медиума в наш мир явились иные сущности и силы… Иногда получается, иногда что-то мешает… Но я всегда честна… На сеансе нельзя врать… За это можно жестоко поплатиться…
        – Вы видели, как Сверчков выстрелил в лоб? – скучно и буднично спросил Ванзаров.
        Мадемуазель устала держать шею в неудобном положении. Она снова испытала силу своего взгляда.
        – Порой на сеансе не могу понять, где нахожусь, не то что замечать происходящее… Это невозможно объяснить тому, кто не прошел через такой опыт. В нас гнездится таинственная сила, о которой мы ничего не знаем. Именно она создает спиритические явления… А вы знаете, почему у меня получается лучше других? Меня называют электрической женщиной… Знаете, что это такое? Я расскажу… Так вот, лучшие и самые сильные явления на сеансе случаются тогда, когда в магнетизере накоплен максимум сексуальной потенции…
        Кажется, Ванзарова пытались смутить. Какая настойчивая барышня.
        – А стуки? – только спросил он.
        Срезанная в такой волнующий момент, обещавший, быть может, многое, Волант несколько растерялась.
        – Стуки? – спросила она без чарующих оттенков в голосе. – Какие стуки?
        Ванзаров отстучал пальцем три раза и один.
        – Способ общения с невидимыми силами.
        Магнетизерша явно была разочарована:
        – Ах это… Ну и что в них такого?
        – Откуда они берутся?
        Она засмеялась, немного натянуто, но зато громко.
        – Ванзаров, ну как можно быть таким наивным! Мы не знаем, кто говорит с нами на спиритических сеансах, мы не знаем, что за явления наблюдаем. Как мы можем знать, откуда берутся звуковые манифестации? Спросите у тех, кто отзывается… Посмотрим, что вам ответят…
        – Позвольте один вывод?
        Как все-таки скучны и бесчувственны эти чиновники полиции. Ему позволили выводить все что угодно взмахом ручки.
        – На сеансе вы отдаете медиуму всю свою электрическую, магнетическую и сексуальную энергию…
        – Это одно и то же!
        – Логично… Иначе можно лопнуть от избытка энергии. Вы отдаете энергию господину Иртемьеву. Что вы получаете взамен?
        Волант не сразу нашлась.
        – Что я могу получать? – воскликнула она. – Ни с чем не сравнимое счастье быть причастной к величайшим тайнам мира… Погружаться в них… Видеть то, что дано немногим… Разве этого мало?
        – Иртемьев раскрыл, над чем работает? – спросил Ванзаров.
        – Нет, – ответила она излишне резко.
        Иногда молчание бывает лучше долгих объяснений. Ванзаров узнал почти все, что хотел. А мадемуазель Волант оставила попытки применить свое электричество. В прихожей она коснулась его локтя.
        – Вы мне нравитесь, Ванзаров, и я этого не скрываю… Но берегитесь сил, которых не знаете… Не пытайтесь их обмануть… Есть многое, что неподвластно человеку… Будьте осторожны…
        После знакомства с воровским старшиной Обухом Ванзарову не осталось, чего бояться. Неведомых сил – тем более.
        – Приму к сведению, мадемуазель, – сказал он и отдал короткий поклон.
        46
        Около своего дома Ванзаров оказался в поздних сумерках. Идя пешком по Невскому и Садовой улице, он блуждал в мыслительных дебрях. Дорожки разбегались и прятались. Никак не желая угомониться.
        Придержав калитку уже запертых ворот – дворник опять поторопился, – Ванзаров пропустил парочку кухарок. Крепкие вологодские девахи несли пустые корзины, наверняка отправлены за провизией.
        – У нас-то ледок совсем изошел, – говорила одна, мягко окая. – Моя-то вот послала, проси, говорит, в лавке, должно у них быть…
        – Что ты, у меня-то не осталось, сливки поставить негде…
        Заметив вежливого соседа, они засмущались, поклонились, расхихикались и убежали.
        Ванзаров остался стоять у раскрытой калитки. Тропинка внезапно кончилась, выведя к обрыву. Мысль была настолько проста, насколько абсурдна. Поверить в нее было невозможно. Логика сама с трудом верила. Любой здравомыслящий чиновник полиции на это сказал бы: полная чушь. А заботящийся о своей карьере и слышать не пожелал. Трезвый расчет говорил: вероятность того, что это возможно, – не более пяти процентов. Но каждый процент был на вес золота. Если окажутся верными. А если нет… Идея могла подождать с проверкой до утра. Ванзаров не мог. И не надо спрашивать почему. Тут и психологика не поможет. Что поделать…
        …Пристав уже разгонял дневные заботы чаем, когда в кабинет ворвался чиновник сыска. Будто его пчела укусила. От неожиданности Вильчевский дрогнул рукой, облив стол.
        – Родион, да ты что такой угорелый! – с досады проговорил он.
        – Ваши пропавшие горничные служат в «Версале»?
        Хорошо, конечно, что Ванзаров выполняет обещание, но с чего вдруг такой переполох?
        – Само собой… Говорил же тебе.
        Плохо не то, что пристав этого не говорил. Плохо, что Ванзаров не уточнил такой простой вопрос. Все же было на виду…
        – Берите всех, кто на месте, и прошу немедленно за мной, – последовал приказ.
        – Что? Куда? Зачем? – кричал Вильчевский вслед убегавшему чиновнику сыска. Тем не менее последовал за ним. И городовых поднял. О чем сильно пожалел.
        Все дальнейшее показалось ему дурным сном с похмелья.
        Примчавшись к дому так, что чуть не загнал городовых, Ванзаров потребовал отправить на черную лестницу двоих. Сам же растолкал невзрачного мужчину, который дремал, опираясь на гранитную тумбу ограждения канала. Вильчевский с удивлением признал в нем Курочкина, знаменитость в своем роде. Не меньше удивился: как это старший филер умудрился заснуть на посту. Неслыханное дело… Курочкин был растерян, тихо оправдывался. Но недолго. Ванзаров оставил филера, распорядился следовать за ним и взбежал на третий этаж. У пристава не было таких резвых ног. Когда он поднялся, чиновник сыска уже вовсю колошматил в дверь знакомой квартиры.
        Пристав не знал, что подумать. Поступок Ванзарова казался ему откровенной дурью: неужели горничных похитил Иртемьев? Экая странность… Однако решил посмотреть до конца, чем закончится, и только попросил унять пыл – все-таки не подпольную типографию берут. Когда же Ванзаров потребовал вскрыть дверь, терпение лопнуло. Глупость извиняет молодой задор, но вломиться в квартиру уважаемого господина, толкать на скандал и преступление… Да что это Родион, с ума спятил?
        Пристав категорически отказался и Ванзарову запретил. Тогда тот попросил подождать двадцать минут, прямо здесь, на лестничной площадке. Не успел Вильчевский возразить, как Ванзаров сбежал, словно ему стреляли в спину. Городовые перемигивались и тихонько посмеивались в усы. Что было делать?
        Пристав вытащил карманные часы и засек время. Он решил, что не задержится дольше ни секунды.
        Когда до отмеренного срока оставалось меньше минуты, а Вильчевский под взглядами городовых держал часы так, чтобы всем было видно, снизу лестницы раздались торопливые шаги. Вскоре появился Ванзаров. За собой он волок барышню, которая задохнулась так, что повисла на его руке. Пристав подумал, что с удальца сталось бы донести ее на руках. Он узнал мадам Иртемьеву. Но виду не подал.
        – Хозяйка квартиры, госпожа Иртемьева Афина Петровна, забыла ключи и просит вас, господин пристав, вскрыть дверь, – сообщил Ванзаров, при этом легонько встряхнул замученную барышню. – Я прав, мадам?
        – Да… да… – чуть дыша, проговорила она.
        – Господин пристав, вы все слышали…
        Не хватало, чтобы мальчишка ему указания давал! Да еще в присутствии городовых, которые будут потом полоскать своего начальника. Эти бравые ребята не лучше баб на скамейке – только дай повод языки почесать. Пристав не на шутку рассердился:
        – Вам надо, господин Ванзаров, сами и ломайте…
        – Как прикажете…
        Ванзаров передал мадам Иртемьеву подоспевшей компаньонке. Вильчевский и мадемуазель Ланд узнал. Помнил, какой семейной сценой закончился вчерашний вечер. Ну так нынче будет похлеще, только держись… Вернется господин Иртемьев, найдет раскуроченную дверь, а дальше… А дальше отвечать чиновнику сыска.
        Между тем Ванзаров, окончательно потеряв чувство меры, пристроился бочком к дверной створке, уперся и поднажал. Замок тихонько хрустнул. Пристав подумал, что этот умник обладает недюжинной силой. Сломал дубовую дверь, будто форточку распахнул. И не утомился. Вильчевскому стало любопытно: что же дальше-то будет?
        – Мадам Иртемьева, вы даете добровольное согласие войти в вашу квартиру мне и полиции для проведения внешнего осмотра без проведения обыска? – спросил Ванзаров.
        Пристав отметил, что хоть чиновник сыска явно свихнулся, пошел на нарушение, за которое может вылететь со службы, но видимость законности соблюдает.
        Афина, тяжело дыша, опиралась на Веру.
        – Разумеется… Пожалуйста… Входите…
        Вильчевский еще подумал: и эта красавица недалекого ума. Вчера ее муж выгнал, а сегодня она полицию в дом пускает. Ох и достанется бедняжке, когда Иртемьев вернется. Узнает, что такое мужнина власть. Безграничная и справедливая.
        Ну почти как полицейская.
        Городовых оставили у двери. Чтоб не затоптали сапогами ковры. Вильчевский в третий раз оказался в спиритической квартире. И сильно понадеялся, что в последний. Сильно ему спиритизм досадил.
        Вместо того чтобы залезать под диваны, открывать платяные шкафы или хотя бы рыскать по комнатам, Ванзаров преспокойно ждал в гостиной. Хоть бы под ковер заглянул, может, там какая горничная завалялась.
        Вошла мадам Иртемьева. Вера держалась позади сестры, будто оберегая от падения. Афина шляпку не сняла, показывая тем самым, что в этом доме чужая. В суматохе запачкала плечико серой жакетки о побелку. Указывать барышне на оплошность было неловко.
        – Афина Петровна, в вашем доме имеется ледник? – спросил Ванзаров.
        Пристав подумал, что от большого ума бывают большие неприятности. Что поделать, сам, бедолага, напросился.
        – Кажется, в кладовой? – спросила Афина, обернувшись к Вере, та согласно кивнула. – Об этом лучше спросить Лукерью, нашу кухарку… Только Иона Денисович выгнал ее дня три или четыре назад…
        – Кладовая рядом с кухней?
        Афина снова оглянулась назад к сестре.
        – В кухне крашеная дверь, – ответила Вера. – Закрыта навесным замком.
        – Господин Иртемьев боится, что украдут лед?
        – Нам было запрещено туда заглядывать, – ответила Афина.
        – Где ваша кухарка держала припасы?
        Мадам Иртемьева пожала плечами:
        – Откуда мне знать, я на кухню не заглядывала…
        С тем же немым вопросом Ванзаров обратился к Вере.
        – Лукерья жаловалась, что хозяин отругал, когда просила открыть, – ответила она.
        – Позволите нам с приставом заглянуть?
        Хозяина, который мог бы запретить и отругать, дома не было.
        Кухня напоминала вытянутый коридор, посреди которого стояла кухарская плита, покрытая стальным листом, на котором должны были вариться и жариться обеды и ужины семейства. Полки и кухонный шкаф были заставлены посудой. Сковороды с сотейниками свешивались с крючков. Запаха еды или готовки не ощущалось. Около плиты сложена поленница березовых дров. Запас дня на три, а то и четыре. Рядом пристроился кованый деревенский сундук с лежанкой, на которой спала кухарка. В дальнем конце кухни – белый прямоугольник двери.
        Замок, каким запирают конторские ящики, держался в дверных кольцах. Ванзаров сжал его в кулаке.
        – Родион, что ты делаешь? – прошептал Вильчевский. – Остановись, пока не поздно… Жалеть потом будешь… Остановись и подумай…
        Пристав увещевал из самых добрых побуждений. Внезапно проснувшихся в нем.
        – Подумал, Петр Людвигович, жалеть не буду, – ответил Ванзаров и крутанул замок.
        Петли застонали, слабейшая вылезла под действием крутящей силы. Замок жалобно повис, как серьга в ухе. Ванзаров толкнул дверь.
        Открылся черный проем. Пахнуло холодом и ледяной сыростью. Приставу невольно подумалось про могилу.
        – И что теперь? – спросил он.
        Ванзаров отошел к буфету, вернулся с подсвечником на две свечи.
        – У вас спички имеются?
        Пристав нашарил в кармане коробок «Невской спичечной фабрики», чиркнул серной головкой, поднес огонек к фитилям. Оказал последнюю милость приговоренному, так сказать.
        Язычки пламени вспыхнули и прижались, словно испугались холода, но окрепли и разгорелись. Подняв подсвечник над головой, Ванзаров шагнул во тьму кладовки. Бруски невского льда заиграли искрами. Шар света углубился, вырывая из темноты серые стены и поленницы льда.
        – Господин пристав, взгляните, – сказал Ванзаров, рассматривая что-то внизу.
        Еще не зная, что его ждет, Вильчевский захотел закрыть глаза и проснуться, оказавшись у себя в участке. И чтоб никогда не знать этой проклятой квартиры. Волшебство, как известно, случается только в сказках. В полиции – довольно редко.
        47
        Живя в северных широтах, жители Петербурга обожают лед. Начиная с декабря, когда на Неве встает ледяной наст, каждая хозяйка считает своим долгом запасаться льдом сверх всякой меры. Берут много, с жадным запасом, чтобы пережить весну, лето и осень до нового льда. Ледяные бруски – «кабанчики», которые артельщики выпиливают прямо из реки и развозят по покупателям, складывают в ледниках, кладовых, подвалах и сильно переживают, что запас может кончиться. Расходуют бережно, отрубая от бруска экономные куски.
        Лед в домашнем хозяйстве наиглавнейшая вещь после муки и соли. Начать с того, что ледяная крошка идет на охлаждающие компрессы от мигрени у незамужних барышень и давно замужних дам. Льдом унимают желудочные боли и синяки на коленках. Лед идет в домашние крюшоны, лимонады и охлаждает шампанское. Без льда не закрутить мороженое, на нем хранят рыбу, чухонское масло и куски мяса. И даже оставляют назавтра недоеденные супы с жарким. Хотя подобное безобразие позволительно семьям, сильно ограниченным в средствах.
        Ледяного запаса семейству Иртемьевых наверняка хватит до первых морозов. Бруски были выложены так, чтобы было удобно брать. Ближний ряд пристроен вдоль стены, чтобы не заходить далеко в холод. Низкая кладка состояла из четырех слоев «кабанчиков», высотой чуть выше колен. Основная кладка прилегала к задней стене кладовой, возвышаясь над плечами Ванзарова.
        – С вами приятно иметь дело, друг мой, никогда не знаешь, какой сюрприз преподнесете… Экий занятный ребус приготовили…
        Повидав тысячи вариантов смертей, Лебедев всегда радовался новому, что расширяло опыт и могло войти в будущий учебник криминалистики. Когда он его наконец сядет писать.
        – Однако какая трогательная картинка, хоть открытку печатай…
        В самом деле, картина была бы мирной, если бы мрак кладовой не осветили. На ближних брусках льда, свернувшись клубочком, поджав ноги и подложив ладошки под щеку, спала полноватая женщина. Округлое лицо, темные, с проседью волосы, крепкие рабочие плечи. На вид – не старше тридцати. Простое застиранное платье, ноги босые, привыкшие ходить без обувки. Глаза закрыты, лицо выражает покой и умиротворенность, какие бывают у спящего ребенка или человека, уставшего от трудов. Когда Ванзаров скинул с нее дерюжку, укрывшую с головы до пят, она не проснулась.
        – Предположительно когда? – только спросил он.
        – Если смерть наступила от переохлаждения, то дня три, не меньше… Девушка должна оттаять, тогда мы с ней познакомимся поближе, – сказал Аполлон Григорьевич, присев и разглядывая лицо. – Познакомимся со всем старанием, ничего не упустим, да… Кто эта спящая красавица?
        Комплимент был излишним. Смутиться девушка все равно не могла.
        – Кухарка Лукерья, – ответил Ванзаров. – Полагаю, Афина Петровна подтвердит опознанием. Иртемьев выгнал ее из дома четыре дня назад.
        – Каков молодец любитель спиритизма. – Лебедев поднялся. – Суп сварила невкусный – так сиди в леднике, пока не околеешь… Строгий господин. Он мне еще вчера сильно пришелся по душе…
        Не надо гадать, как могли сойтись характеры Иртемьева и криминалиста. Если бы не пристав, одного из них наверняка пришлось бы отправить в больницу. И очень известно кого.
        – Ну а теперь главное обещанное блюдо, друг мой…
        Протиснувшись между Лебедевым и ложем кухарки, Ванзаров нагнулся и снял мешковину, уложенную под высокой стеной ледяных брусков.
        Аполлон Григорьевич одобрительно хмыкнул.
        – Зрелище не слишком приятное, но поучительное. – Он глянул на вершину ледяной кладки, где в последнем ряду имелась дыра размером с брусок. – Высота падения умножается на вес «кабанчика» и выделяет энергию, достаточную для нанесения тупого удара в области височной доли головы. Вытащи их отсюда и положи в подворотне, голову сломаешь, чем нанесен удар… Милая парочка…
        На сыром цементном полу, прижавшись друг к дружке, лежали две девушки в платьях горничных. Они не уснули на льду, как Лукерья. Ледяная глыба, свалившись, проломила им головы и раскололась на обломки. Кровь замерзла в ледяных осколках. Только криминалист мог относиться к подобному зрелищу с научным интересом. А вот нервишки пристава оказались слабоваты: ему стало дурно, чуть в обморок не упал.
        – Полагаю, друг мой, вы тут уже все обшарили, – сказал Лебедев, раскрывая походный саквояж. – Не мешайтесь, и так тесно…
        Вильчевский держался у двери кухни, не в силах заставить себя подойти ближе к кладовке.
        – Я этого негодяя из-под земли достану! – Пристав погрозил Ванзарову армейским кулаком. – Наверняка прячется у кого-то из своих дружков-спиритов… Всех найдем…
        Вильчевский уже забыл, что час назад считал поступок чиновника сыска откровенной глупостью. Ну зачем поминать неприятное…
        – Обещаю тебе, Родион, лично займусь и разыщу подлеца…
        В этих способностях пристава Ванзаров не сомневался.
        – Мы с вами совершили большую ошибку, Петр Людвигович, – сказал он, чтобы пристав не чувствовал себя одиноким.
        – Так кто ж знал, что он на такое способен!
        – Мы его спугнули…
        Вильчевский не понял, когда он успел.
        – Иртемьев вышел из дома, уверенный, что никому не придет в голову искать горничных в его кладовке, – продолжил Ванзаров. – Хотя наш уважаемый Курочкин не заметил, когда объект наблюдения вышел, полагаю, что прошло не менее трех часов с его ухода… Общаться с друзьями он сегодня не будет…
        – Почему?
        – Не то настроение, – ответил Ванзаров, чтобы не усложнять логическими подробностями или историями про утренние скандалы. – Заглядывать к родственнице первой жены тоже не собирался: мадам Рейсторм его терпеть не может…
        – Та еще ведьма, мадам Пират! – согласился Вильчевский.
        – Значит, вышел прогуляться или…
        Пристав помрачнел.
        – Еще кого-то убить?
        – Спрятать в более надежное место то, что хранил в кладовой…
        – Сундук с деньгами и драгоценностями?
        – Нечто ценное для него, – уклончиво сказал Ванзаров.
        – А чего это он так вдруг испугался? Сам же говоришь: был уверен, что про горничных не догадаются…
        Нельзя было не признать, что причиной, скорее всего, стал визит сыскной полиции.
        – Иртемьев умный и осторожный волк, – сказал Ванзаров, чтобы приставу стало яснее. – Только почуяв опасность, решил принять меры.
        Вильчевский покачал головой: дескать, вот теперь все прояснилось окончательно.
        – А как же его спугнули?
        – Думаю, возвращаясь, он заметил у дома городового… Заподозрил неладное. Перешел на другую сторону канала, увидел в окнах свет и все понял. Теперь надо узнать, где он может скрываться… По всем участникам спиритического кружка проехаться нужно… Прямо сейчас…
        Пристав обещал, что дождется помощника Можейко, чтобы тот оформлял протокол, а сам отправится в поход.
        Ванзаров вышел в гостиную.
        Афина сидела на диванчике, Вера держала ее руки в своих.
        – Что там случилось? – тихо спросила она.
        У него не хватило духу, чтобы отвести мадам Иртемьеву в кладовую опознать кухарку, спящую на льду. Опознание подождет до участка. Милосердие – важное качество в чиновнике полиции.
        – Открылись новые обстоятельства, – сказал он. – Афина Петровна, вам известны все друзья вашего супруга?
        – Разумеется, – ответила она, переглянувшись с Верой. – А в чем дело?
        – Исключив членов спиритического кружка, к кому господин Иртемьев мог отправиться сейчас?
        Афина покачала головой.
        – Насколько мне известно, иных друзей у Ионы Денисовича нет.
        – Проведать дочь?
        – Они в ссоре… Очень сильной ссоре. Адель не может простить, что… – Афина не договорила. Но и без того ясно: появление молодой мачехи вызвало у дочери Иртемьева ненависть. И только ненависть. К ним обеим.
        – Где находится ваша дача?
        Афина выразила удивление.
        – Иона Денисович не снимает дачу…
        – Загородный дом?
        – Отошел в приданое дочери… Он там не бывает.
        – Прошу проверить, чего из вещей вашего супруга нет на месте, – сказал Ванзаров.
        Опираясь на руку Веры, Афина встала. Она сходила в кабинет и прихожую и вернулась с известием, что Иона Денисович ушел в осеннем пальто и шляпе. Прочие вещи на своих местах. Включая его портфель. Нет только дорожного саквояжа.
        – Сколько ваш муж обычно имеет при себе денег? – спросил Ванзаров.
        – Точно не знаю… Немного, рублей двести-триста…
        Мадам Иртемьева совсем не разбиралась в деньгах. Или считала небольшой сумму, в два раза большую месячного жалованья чиновника полиции.
        – Господин Ванзаров, позвольте нам с Верой вернуться в гостиницу, не хочу, чтобы Иона Денисович застал нас здесь, – сказала Афина. – Будет новый скандал… Пожалейте мои нервы…
        Страх перед мужем был столь велик, что мадам Иртемьеву не интересовала судьба оставляемой квартиры и не беспокоил вопрос, что в ней делает полиция. Ей было все равно, как будто она приняла для себя важное решение и теперь готова идти до конца. Он только спросил, нужно ли проводить их городовому. Дамы не нуждались в провожатых.
        Они простились.
        Квартира осталась в полном распоряжении Ванзарова. Нельзя было побороть искушение.
        Первым делом он проверил, что скрывает черный платок, который так интересовал господина Мурфи. Под ним оказался стеклянный колокол, под каким обычно держат дорогие каминные часы. Вместо часового механизма на невысоком мраморном постаменте стояла вытянутая стеклянная емкость, закрытая резиновой пробкой. Внутри нее, как в Кощеевом яйце, пряталась катушка, обмотанная медным проводом. В резиновую пробку был вделан тонкий металлический стержень, в нижней части которого крепилась тонкая стрелка от большого компаса. Стрелка висела точно над расчерченным кругом, закрепленным над катушкой. Постамент прибора украшала медная табличка с гравировкой: «dr. H. Baraduc».
        Ванзаров тихонько постучал по стеклу. Стрелка вздрогнула и замерла. Иных чудес прибор не явил. Оставалось накрыть его платком, как говорливого попугая.
        В кабинет Иртемьева Ванзаров вошел, как в пещеру сокровищ. Было чему позавидовать. Огромный письменный стол с чернильным прибором и двумя лампами, шкаф под потолок, заставленный книгами на нескольких языках. В углу на стативе полированного черного дерева – плоская камера Эрнемана под пластинку 13?18. Вещь изумительная: черный кожаный мех, двойное растяжение с кремальерой[22 - Механизм перемещения объектива вперед и назад для изменения фокусного расстояния.], патентованный спуск «Боб» на ^1^/^100^ секунды, второй видоискатель «Ньютон» для съемки на высоте глаз, объектив «Carl Zeiss». Давняя мечта: взять такое чудо и уехать в отпуск в Грецию, чтобы снимать исторические развалины. Только мечта не по карману: одна камера без штатива обойдется в сто сорок рублей, месячное жалованье. Сколько стоит домашняя фотографическая лаборатория в другом углу, не стоит и считать. Недостижимое удовольствие для чиновника сыска.
        Заниматься обыском, а тем более лезть в ящики письменного стола Ванзаров не имел никакого права. Но риск того стоил.
        И он рискнул.
        Прикрыв дверь, чтобы не смущать пристава, Ванзаров проверил содержимое стола. Вместо бумаг, дневников или писем ящики были наполнены медными проводами, винтиками, заклепками, железками и прочим мусором, каким забита любая слесарная мастерская. Как будто Иртемьев не вращался в спиритических кругах, а служил инженером электрической компании.
        В нижней секции книжного шкафа обнаружился железный ящик. Внутри хранились фотографии. В отличие от семейного альбома они были собраны аккуратными стопками и перетянуты резинкой. В каждой – по пять-шесть портретов. Иртемьев был не слишком хорошим фотографом. Снимки или темные, или пересвеченные, со следами некачественной проявки и печати. Зато портреты любопытные. Иртемьев снимал одного героя в нескольких состояниях. Первый снимок всегда был обычный и спокойный. Зато на следующих эмоции отчетливо проявлялись. Чаще всего выражение лица было довольно мрачным или испуганным. Как будто Иртемьев старательно портил людям настроение. Некоторые барышни утирали слезы. Пересмотрев все стопки, Ванзаров не мог забрать с собой даже несколько снимков. Во всяком случае сейчас. Зато узнал вкусы Иртемьева-фотографа.
        Тщательно удалив следы обыска, Ванзаров зашел на кухню. Лебедев как раз выбрался из кладовой, стягивал кожаный фартук и резиновые перчатки, в которых осматривал тела.
        – Ну, друг мой, расскажите: за что ваш спирит так невзлюбил горничных и кухарок? – спросил он.
        – Вопрос в другом: зачем он доводил женщин до слез.
        Аполлон Григорьевич даже поморщился: он ожидал нечто большее.
        – Супруга вам нажаловалась?
        Если сейчас рассказать о коллекции фотографий, Аполлон Григорьевич душу вынет, пока не ознакомится. И пристав его не удержит.
        – Логический вывод, – ответил Ванзаров.
        Ему погрозили пальцем.
        – Опять жульничество? Ну-ка признавайтесь: что скрываете?
        – На такую возможность указывает психологика…
        Ответ был единственно возможный. Лебедев в очередной раз выразил все, что думает о лженауке и ее последствиях для мозгов чиновника сыска. На том и успокоился.
        В квартиру прибыл Можейко. Пристав дал ему указание оформлять протокол и оставить городового на ночь на лестничной площадке.
        – Городовой не нужен, – сказал Ванзаров.
        Вильчевский не понимал, в чем тут хитрость.
        – Но как же, Родион… Замок сломан, мадам Иртемьевой нет, нельзя так оставить…
        – Я проведу ночь здесь. Столяра пришлите часам к восьми…
        Пристав, конечно, в привидения не верил, но такой героизм был выше его понимания: остаться ночью в квартире, где неизвестно что может произойти… Нет уж, ни за какие надбавки к пенсии… Аполлон Григорьевич тоже вежливо выразил сомнения: к чему такое мальчишество? Пусть вон Можейко с городовыми сядут в засаде, если уж так надо. Отговорить Ванзарова не удалось, он упрямо стоял на своем. И сдвинуть его было невозможно. Такой уж упертый характер. А Вильчевский невольно подумал: неужто чиновник сыска ничего не боится?
        Что за странная натура?
        22 октября 1898 года
        48
        Утренняя тишина дома разбилась в осколки. Грохот стоял такой, что жильцы со второго и четвертого этажей послали узнать, что случилось. А соседи по третьему отправили выглянуть кухарку Матрену. Она первой и увидела, как с дверью квартиры господина Иртемьева производят отъявленное насилие. Какой-то господин среднего роста, прилично одетый, со всей силы приколачивал железную скобу. Сила у него была такая, что дверь вздрагивала, а эхо ударов разносилось по дому. Каждый удар молотка – как молотом по наковальне. Зеваки только сунулись с вопросом, как тут же были изгнаны прочь. А кухарка Матрена захлопнула дверь и побежала сообщать хозяйке новость: сыскная полиция дверь заколачивает, видать, господин Иртемьев арестован.
        Последним гвоздем Ванзаров вколотил всю досаду, что накопилась за ночь. Он не злился на плотника, который так и не явился. И не злился на пристава, который не проверил, как исполнено его распоряжение. Он сердился на логику, которая отчаянно подвела. То есть на самого себя. Расчет, казавшийся верным, лопнул мыльным пузырем. Ванзаров приказал убрать городового от Кокушкина моста, где у того был пост. Парадную дверь опечатать двумя бумажными ленточками с печатью участка. Дверь черной лестницы не трогать, как будто забыли про нее. Ловушка была готова. Но Иртемьев не пришел.
        Психологика говорила, что Иона Денисович захочет перехитрить полицию. А это значит, выждет до трех-четырех часов ночи и постарается проникнуть в дом. Увидит опечатанную парадную дверь и зайдет с черной лестницы. Ничего другого ему не оставалось. Тогда почему логика не сработала?
        Куда он мог деться ночью?
        Вор найдет себе убежище в воровском притоне, в ночлежке, в подвалах Никольского рынка, на чердаке, забьется на ночлег в товарный вагон, да где угодно. А что делать приличному господину, который пустился в бега? У Иртемьева есть деньги, и он не будет скрываться в ночлежке. Обнаружив, что в его доме полиция, как он поступит? Скорее всего, отправится в ресторан обдумать положение. Обдумав, поймет, что снимать номер в гостинице нельзя – полиция первым делом проверит. Остается квартира в доходном доме, в тех же Песках. А если поступить совсем умно, можно переночевать у девицы в публичном доме. Там ни паспорта, ни имени не спросят, только плати.
        В любом случае Иртемьеву нужно попасть в свою квартиру. Чтобы забрать паспорт, который лежит в ящике письменного стола, и пачку ассигнаций рядом с ним. Не говоря уже о вещах и сменной сорочке. После чего он постарается исчезнуть из столицы. Бежать ему необходимо. Не только чтобы спастись от каторги, но и, вероятно, чтобы найти применение той вещи, что забрал с собой.
        Что Иртемьев предпримет?
        Самое простое – отправиться на вокзал, чтобы уехать на первом поезде. Ванзаров сразу просил Вильчевского, чтобы тот срочно оповестил жандармские отделы на Николаевском, Царскосельском и Варшавском вокзалах. На пригородные, Ириновский, Финский и Стародеревенский, Иртемьев вряд ли сунется. Но из столицы можно выбраться не только на поезде. К примеру, можно нанять извозчика, который хоть до Киева довезет. Не важно, какой план мог избрать медиум: все равно без визита домой ни один не осуществить. Однако Иртемьев не пришел. Это могло означать: или Иона Денисович не так умен, как кажется, и отсыпается в номере гостиницы, или хочет выждать наверняка и заявиться следующей ночью. Прийти днем – слишком дерзко для его характера.
        Когда часы пробили семь, Ванзаров понял, что ловушка останется пустой. За всю ночь в дурной квартире не явилось даже хилого привидения. Не говоря уже о живом хозяине. Найдя в письменном столе Иртемьева железку, гвозди и молоток, чиновник сыска выместил на двери черного хода всю скопившуюся обиду. Зато приколотил так, что ломом не оторвать.
        Выйдя на канал, Ванзаров подозвал городового, приказал глядеть в оба: если вдруг господин Иртемьев явится, хватать сразу и звать на помощь товарища с ближнего поста. На жалобы и угрозы внимания не обращать, вести в участок, следить, чтобы по дороге ничего не выбросил. Городовой, знавший о случившемся, обещал глаз не спускать. В качестве награды за усердие ему был вручен молоток. На хранение.
        Перейдя мост, Ванзаров отправился в ранние гости.
        Его одарили таким ласковым взглядом, что Ванзаров забыл и про неудачу, и про бессонную ночь.
        – Я рада вас видеть, – сказала мадемуазель Нинель нежнее дуновения ветерка. Или как там принято изъясняться в дамских романах. – Могу чем-нибудь помочь?
        Предложение было столь заманчивым, что Ванзаров обещал им воспользоваться. Чуть позже. Сейчас ему нужна была дама преклонного возраста.
        Госпожа Рейсторм восседала на капитанском мостике. Она оглянулась на звук шагов. Значит, со слухом у нее все в порядке.
        – О, наконец-то пожаловал! – сказала ворчливо. – Заждалась… Салют, юнга…
        – Честь имею, мадам, – ответил Ванзаров, соблюдая условия игры. Он хотел аккуратно подойти к важному вопросу, но ему не оставили шанса.
        – А ну рассказывай, что там Иошка натворил? Кого убил?
        – Почему вы решили, что случилось нечто плохое?
        – Ты мне туману напускать не смей! – Мадам погрозила биноклем. – Зря, что ли, ты по квартире разгуливал, да еще дурак-пристав объявился и жена его глупейшая со своей безмозглой подружкой… А потом санитарная карета у подъезда поздно ночью, и кого-то на носилках под простынями выносят… Так что не вздумай врать, что гости супом отравились…
        Мадам Пират обладала не только отличной оптикой, но и ясным разумом. Приятно иметь дело с такой женщиной.
        – Обещаю рассказать подробности, Елизавета Марковна, – сказал Ванзаров. – Только прежде мне нужно знать, в котором часу вышел из дома Иртемьев.
        Дама изобразила на лице гримасу пострашней любого привидения.
        – С чего ты взял, что Иошка из дома выбирался? Не было такого, не выдумывай.
        – Позвольте ваши записи.
        В него ткнули корабельным журналом. Четким почерком мадам Рейсторм зафиксировала приходы Волант, Мурфи и Хованского. Дневной визит Ванзарова тоже был отмечен. После чего с большим интервалом по времени была запись про дурака-пристава, «юнга привел Афину с подружкой» и прочие неинтересные детали. Никаких сведений про уход Иртемьева не было. Что означало неизбежный вывод: господин медиум покинул дом через черную лестницу. Как раз рядом с кладовой. Положил нечто в саквояж и был таков. Значит, опасался серьезно. А может, и не думал возвращаться?
        – Эй, на корме, заснул, что ли!
        Ванзаров повел головой, усмиряя мысли, что отправились бродить по тропинкам. Он вернул журнал.
        – Прошу простить.
        – Прощаю. – Мадам улыбнулась, но лучше бы этого не видеть. – Докладывай, служивый…
        – В кладовой обнаружено три тела: кухарки и двух пропавших горничных, – ответил Ванзаров, опуская подробности.
        Мадам Рейсторм выразила сожаление, раскачивая головой, как при качке.
        – Ах, что наделал, стервец… Так и знала, что этим кончится… Говорила же Авдотье: он это, он Серафимушку погубил… Не поверила, глупая, старухе… Взяли подлеца?
        – Господин Иртемьев исчез. Вся полиция брошена на его поиски…
        Нельзя сказать, что Ванзаров сильно кривил душой. Он отчаянно фантазировал. Ради успокоения почтенной дамы. А то ведь в расстроенных чувствах помрет, и не будет столь ценного свидетеля с биноклем.
        – Поймай его, Родион, поймай, – сказал Елизавета Марковна с глубоким чувством. – А уж благодарность не замедлит…
        Ванзаров обязан был поклониться. Хотя сыскная полиция подарков и подношений не брала и не принимала. В его лице – наверняка не принимала. Ему и скромного жалованья было достаточно. Ну и обнаружения истины, конечно…
        Чтобы найти истину, нужно было сильно постараться. Например, провести еще одну ночь, наблюдая за квартирой Иртемьева. Окна кабинета просматриваются, а перехватить ночного гостя на выходе из дома Ванзаров успеет. Мысли не терпелось стать действием.
        – Могу я рассчитывать на ваше гостеприимство сегодня вечером?
        Ради того чтобы изловить и наказать Иошку, мадам Рейсторм была согласна на что угодно. Как и мадемуазель Нинель. О чем она сообщила в прихожей, нежно коснувшись его пальто.
        – До вечера, – сказала Нинель так, что у Ванзарова заныл голодный желудок.
        Не зря он нарочито громко говорил с почтенной дамой. Горничная подслушала.
        49
        Судебный следователь по особо важным делам так много общался с фактами, что привык доверять внутреннему чутью. Оно не то что говорило, а кричало: происходит нечто непредвиденное. Начать с того, что до сих пор не было никаких известий от мадам, которая заварила всю кашу. То ли итальянская ведьма Паладино не смогла назвать убийц мадам Иртемьевой, то ли сеанса попросту не было. Оба варианта не сулили ничего хорошего. Но это было далеко не все. После объяснений с отцом Сверчкова Бурцов не удержался и завернул в трактир с крепкими напитками[23 - Трактир, в котором разрешалась продажа водки в розлив.] Михайлова на Кирочной, потребовал рюмку, а за ней и другую. Чего давно себе не позволял. А вчера еще и выяснилось, что к делу проявляет интерес охранное отделение. Что было совсем странно.
        Когда в кабинет вошел нежданный Ванзаров, внутреннее чутье послало тревожный сигнал. И не ошиблось. Узнав о трех мертвых девушках во всех подробностях, Бурцов несколько растерялся. Хотя виду не показал.
        Дело, которое казалось странным, засасывало, как гнилое болото. Утонуть ни за что Бурцову совсем не хотелось.
        – Иртемьев уже дал показания? – спросил он.
        – Господин Иртемьев вчера вышел из квартиры и исчез, – ответил Ванзаров.
        Ожидать можно было чего угодно, но только не подобного сюрприза.
        – Как исчез? – спросил Бурцов глупейшим образом.
        Ванзаров не заметил досадную оплошность.
        – Пристав Вильчевский обещал лично объехать всех членов спиритического кружка… Полагаю, усилия будут потрачены зря…
        – Почему? – машинально спросил следователь, стараясь разобраться в новой ситуации.
        – Иртемьев фактически сбежал. При нем был только саквояж, в который могла поместиться некая вещь, которую он хранил в кладовой под замком.
        Бурцов чуть было не брякнул: «Какая вещь?», но вовремя сдержался.
        – Вам удалось установить ее назначение? – спросил он.
        – Фактов недостаточно, – ответил Ванзаров.
        – Но что-то узнали?
        – Иртемьев делал серии фотографических снимков. В частности, есть снимки кухарки и обеих горничных.
        – Да, знаю, Иона Денисович занимался портретной фотографией…
        – Он повторял опыты своего учителя доктора Барадюка по фотографированию мыслей. Полагаю, дефекты, которые возникают на снимках, Иртемьев считал отпечатком мыслей…
        Это Бурцов знал и без чиновника полиции.
        – Осознал ошибку, выместил неудачи на горничных и кухарке? – спросил он.
        Ванзаров взглянул на потолок, где виднелись следы от пуль.
        – Судя по снимкам, господин Иртемьев старательно пугал тех, кого фотографировал… Это не все. В Максимилиановской лечебнице он проводил опыты над недавно умершими. Вероятно, пытался зафиксировать выход души из тела…
        – Простите, Родион Георгиевич, не понимаю, – сказал Бурцов, испытав некоторое облегчение. Уж лучше быть честным глупцом, чем корчить умного.
        – Александр Васильевич, вы позволите личный вопрос?
        Скрывать следователю было что, но только не в личном плане. Он позволил.
        – Насколько хорошо вам известны привычки Сверчкова? – спросил Ванзаров, оглянувшись на дырку от пули, что была у него за спиной.
        После объяснения с отцом Сверчкова, который изливал ему душу, Бурцов с чистой совестью мог ответить:
        – Достаточно…
        – Он боялся оружия?
        Деваться было некуда. Бурцов признался, что бедный юноша Евгений, оказывается, панически страшился револьвера. Жаловался отцу, что благодетель заставляет его чистить, отказаться не может, стесняется, и каждый раз дрожь пробирает от одного прикосновения к металлу.
        – Почему вас это интересует?
        – Чтобы дать точный ответ, требуется некоторое время…
        Такая манера – недоговорки и умолчания – больше всего раздражала. Только сейчас Бурцов ничего поделать не мог. Это ему чутье однозначно сообщило.
        – Как вам угодно, – резко сказал он. – Иртемьева нужно найти. Как можно скорее.
        – Прикажете объявить облаву по городу?
        В обычном случае так и следовало поступить. Но учитывая, что охранка уже сунула свой нос, да и с вершин власти могли косо посмотреть, такой возможности не было. Бурцов это понимал так же ясно, как если бы перед ним разложили карты.
        – Пусть пристав поторопится, – сказал он.
        – Можем ему помочь.
        – Каким образом?
        Ванзаров объяснил. Идея была настолько возмутительной, что Бурцов отказался. Но как только были предъявлены аргументы, следователю ничего не осталось, как согласиться. Перед аргументами он был бессилен. Бурцов только выторговал лишних два часа. Чтобы успеть отправить депешу. А самому собраться с душевными силами, которые нынче потребуются все, без остатка.
        50
        Криминалист работы не боялся. Работа боялась Лебедева. Для него не составляло труда ночь напролет проводить опыты, занимаясь поиском ответов. Обычно к восходу солнца ответы были готовы. Как свежие булочки. Эту ночь он провел в женском обществе. Барышни, не в пример актрискам, были холодны, зато не сердились на запах сигарильи и позволяли копаться в своих внутренностях сколько угодно. Чем Аполлон Григорьевич занимался с большим старанием.
        Вернувшись в лабораторию около семи утра, он не стал ложиться, ощущая в каждой клеточке мощного тела подъем силы. Как всегда, когда работа дала ощутимый результат. Укрепив дух мензуркой «Слезы жандарма», Лебедев поджидал того, кто обязан был прийти. Потому что пожелает узнать факты как можно скорее. Ожидание приятно скрашивал сюрприз, который был заготовлен.
        Ванзаров что-то запаздывал. По расчетам Лебедева, после ночной засады у Иртемьева он должен был нагрянуть не позже девяти. Тянуть дольше у него терпения не хватит. Но вот уже почти одиннадцать, а его все нет. Лебедев немного обеспокоился: уж не случилось ли чего? Может, привидения одолели чиновника полиции? Он прикинул, не съездить ли на Екатерининский канал. Но тут объявился долгожданный друг.
        Судя по настроению, которое Аполлон Григорьевич умел угадывать у Ванзарова без всякой психологики, засада оказалась тщетной.
        – Не явился ваш спирит? – заботливо спросил он.
        Ванзаров налил себе холодного чаю и выпил большой глоток.
        – И призраки не беспокоили?
        – Они были слишком заняты, – ответил Ванзаров, прикончив чашку и налив новую.
        – Чем же, позвольте узнать?
        – Пребывали в растерянности.
        Это означало, что Ванзаров уже что-то знает, но пока не нашел подтверждение логическим догадкам. Чего доброго, испортит весь сюрприз. Лебедев понял, что пора брать инициативу на себя.
        – Ваши барышни изучены вдоль и поперек, – сказал он, убирая с глаз долой склянку со «Слезой жандарма». На всякий случай…
        – Жду с нетерпением сюрприз, который вы приготовили.
        Аполлону Григорьевичу оставалось только удержать улыбку: дескать, ничего-то вы не знаете, друг мой. И у него получилось.
        – С кого желаете начать? – невозмутимо спросил он.
        Чиновник сыска пожелал кухарку.
        – Женщина, около тридцати лет, хорошо развита мускулатура, на пальцах мозоли и следы заживших ожогов, подошвы ног загрубелые, привыкшие ходить босиком, – начал Лебедев, не заглядывая в протоколы. – Что однозначно указывает на род занятий: крестьянка, которая давно живет в столице… Внешних повреждений на теле не выявлено. Следов удушения нет. Внутренние органы не нарушены, в желудке остатки пищи, что-то вроде ячменной каши, признаков основных ядов, снотворного или алкоголя не выявлено. Причиной смерти ничего, кроме переохлаждения, назвать не могу… Уснула и умерла.
        – Как долго она умирала во сне?
        Лебедев только хмыкнул: совершенно бесчувственная личность. Ничего, кроме фактов и логики, не интересует.
        – В кладовой температура примерно минус три-четыре градуса по Цельсию. Кухарка в легком ситцевом платье с голыми ногами ложится на лед. Организм, конечно, крепкий, взращенный молоком и дикой природой Вологодской губернии, но…
        – Сколько часов?
        – Полагаю, что полное прекращение жизнедеятельности наступило через четыре-пять часов… Беспробудный сон.
        – Мертвый сон, – поправил Ванзаров. – В прямом смысле. А ее подруги-горничные?
        Криминалист насторожился.
        – Откуда знаете, что они были подругами?
        Поминать психологику нельзя, пока дело не дошло до заготовленного сюрприза, Лебедев может обидеться.
        – Девушки примерно одного возраста служат в одном доме. Горничные бывали и у Иртемьева… – сказал Ванзаров и опередил опасный вопрос: – Он всего лишь их фотографировал… Трудно представить, чтобы Иртемьев сам приглашал. Попросил Лукерью. Наверняка обещан был рубль за услуги. Или два. Она и привела своих…
        Выводы были столь просты, что Аполлон Григорьевич забыл о том, чем хотел поразить.
        – Экий затейник: пригласил девушек в гости, одарил рублем, сфотографировал, а потом убил, – сказал он. – А затем кухарку уложил спать на лед. Чтобы не проболталась. А жене сказал, что прогнал ленивую дуру…
        Ванзаров медлил с ответом.
        – В общих чертах верно, но в деталях – нет.
        – Это почему же?
        – Хотя бы потому, что после фотографирования Иртемьев их не убивал…
        Этот вывод Лебедев счел вызовом: знать такое невозможно! О чем и заявил со всей прямотой. На всякий случай вынул сигарилью из портсигара. Чиновник сыска запаха не боится, так пусть хоть остережется переходить черту.
        – На фотографиях у горничных кружевные воротнички, – сказал Ванзаров. – Принарядились. Съемка – важное событие в жизни каждой девушки. А мы нашли их в кладовке с простыми крахмальными… Кстати, Лукерья на снимках тоже в парадном ситцевом платье с коралловыми бусами…
        Тут Лебедев сообразил, что разговор излишне уклонился от главного.
        – Может, тогда и прочее про горничных доложите? – с некоторой обидой спросил он.
        – Без вас это невозможно, – ответил Ванзаров, отдавая должное гению криминалистики. – Представить не могу, как они добровольно легли под ледяную плаху…
        – Вот! Наконец-то признали, что старик Лебедев еще на что-то сгодится! – сказал полный сил Лебедев, а вовсе не старик. – Что касается содержимого желудка и крови, тут никаких странностей. Не отравлены, не пьяны… А вот на висках нечто любопытное. Удар глыбой закончил дело, а начато было другим: на виске у обеих заметен кровоподтек. Получен до того, как на них «кабанчик» свалили… Били чем-то тяжелым и тупым…
        – Сковородой или сотейником, – продолжил Ванзаров. – Что под руку попало…
        Намек Лебедев понял.
        – Полагаете, Иртемьев их в кухне прихлопнул?
        – Это удобно… Во-первых, близко к кладовой, не надо волочь тело. И выпускать горничных не будешь через парадную дверь. Для них – черная лестница… Правила приличий известны…
        Криминалист опять выразил непонимание.
        – Допустим, жены его и компаньонки дома не было…
        – Вы абсолютно правы, – согласился Ванзаров, чем сделал приятное другу. – Иртемьев занимался фотографированием, только когда они уходили из дома. Секретный научный эксперимент…
        – Это откуда знать можете?
        – Есть свидетель. Пожилая дама с биноклем на другой стороне канала… Похожа на старого пирата, но ум ясный. Ведет корабельный журнал.
        Аполлон Григорьевич убедился, что над ним не шутят.
        – Допустим. Но кухарка-то никуда не делась! Или Иртемьев околдовал ее, а потом горничных прикончил?
        Ванзаров одобрительно покивал.
        – Вывод почти незыблемый…
        – Вот именно!
        – Есть одна мелочь: разные воротнички у горничных и платье кухарки. Фотографии и убийства были в разные дни.
        – Но зачем же горничные вернулись? – вскричал Лебедев, не в силах видеть, как его торжество обернулось в ничто.
        – Самое простое: решили шантажировать Иртемьева, – ответил Ванзаров. – Дескать, расскажем, что вы нам неприличные намеки делали и фотографировали, пожалуемся в полицию. Поэтому платите, господин Иртемьев, еще. Что было большой ошибкой. Предположу, что один раз он заплатил. Но когда барышни пожаловали снова, схватил половник и пришиб обеих… Там, где вошли: в кухне у черной лестницы. У него взрывной характер, действовал в бешенстве. Потом отволок в кладовую и сбросил брусок льда. Кстати, это объясняет, почему их две…
        – Почему? – только и мог спросить криминалист.
        – Поодиночке им было страшно, а вместе нет… Признались друг дружке, что их господин Иртемьев фотографировал, обсудили и поняли: могут еще заработать… Только идти надо вдвоем… Так надежнее…
        Обдумав, Аполлон Григорьевич не нашел зацепки, за которую мог бы уцепиться. Кроме одной.
        – А где Лукерья была в это время? Разве Иртемьев побежит открывать дверь черной лестницы?
        К радости криминалиста, вопрос оказался столь сложным, что Ванзаров вынужден был прогуляться вокруг лабораторного стола.
        – Это самое странное, – наконец сказал он. – Предположим, Иртемьев жену заставил умереть без следов, вывернул мозги Сверчкову, усыпил кухарку. Но почему с горничными обошелся, как извозчик?
        Чтобы окончательно привести друга в замешательство, Лебедев положил на стол козырь и сюрприз: скромный платочек с вышивкой.
        – Был зажат в кулачке горничной, – сказал он. – Как вам такой ребус?
        Ванзаров развернул тряпицу. По краю платка лежал печатный орнамент из трав и цветочков в народном вкусе. Один из уголков пересекала вышивка красной нитью: «Лукеше, подруге сердечной, от любящего сердца. Твой К.». Не было сомнений, что платок принадлежал кухарке. Подарок непростой, ценимый, за которым виднелись сладкие девичьи мечты: свой домик в деревне, муж, землица, детишки и коровы. Вот только деньжат в столице поднакопят. Платок для Лукерьи был бесценным. Ни за что бы не рассталась и подруге не отдала.
        Видя, что Ванзаров не может оправиться от удара, Аполлон Григорьевич решил, что сюрприз удался и теперь надо помочь другу.
        – Девица, уж не знаю, как зовут, так в кулачке сжимала, еле пальцы разжал.
        – Фартук кухарки проверили? – вместо благодарности спросил Ванзаров.
        – Была бы охота по карманам шарить…
        – Что нашли?
        – Мусор… Щепы для розжига печки… Захотите убедиться, у меня отложено, – сказал Лебедев обиженным тоном. – А горничная наверняка платок украла.
        – Невозможно, – ответил Ванзаров.
        Аполлон Григорьевич хотел возмутиться эдакой самоуверенности, но в дверь вежливо постучали. На пороге объявился Погорельский. В пылу спора Лебедев совсем забыл, что сам назначил доктору.
        – Прошу простить за беспокойство…
        Вместо радушного хозяина гостя в оборот взял Ванзаров. Накинулся не хуже коршуна. Доктор был усажен в кресло, в котором пережил прошлый допрос. Воспоминания были свежи, Погорельский съежился, прижимая саквояж.
        – Что происходит, господин Ванзаров? – пробормотал он. – Вчера поздно вечером ко мне заявился участковый пристав… Разыскивал Иону Денисовича… Как это понимать?
        – У кого может найти убежище господин Иртемьев? – последовал встречный вопрос.
        Погорельский обратил немую мольбу о помощи к Лебедеву. Но криминалист был бессилен. Тут властвовал сыск.
        – Зачем ему убежище? Что случилось?
        Судя по всему, доктор ничего не знал. Хорошо, что пристав Вильчевский умеет держать язык за зубами.
        – Ничего существенного, – ответил Ванзаров. – Мессель Викентьевич, я изображу вам нечто, а вы мне скажите, что это такое…
        На клочке бумаги чиновник сыска довольно похоже нарисовал предмет, который был накрыт черным платком в доме Иртемьева. Взглянув на рисунок, Погорельский подскочил, как будто его прошил электрический разряд.
        – Это же знаменитый прибор доктора Барадюка! – вскричал он. – Тот самый, что регистрирует истечение жизненной силы из человека! Феноменально! Потрясающее изобретение!
        – С его помощью доктор Барадюк фотографировал мысли?
        Погорельский восторженно вскинул руки.
        – Ну конечно! Это же биометр! Изобретение аббата Фортена, которое усовершенствовал Барадюк! Какое чудо! Где вы его видели? Хоть бы глазком взглянуть!
        – Разве господин Иртемьев не привез его из Парижа?
        Доктор погрузился в такую печаль, будто потерял близкого человека или весь животный магнетизм из него вышел.
        – Я предполагал, что биометр у него… И Прибытков тоже… Все об этом шептались… Но Иона Денисович все отрицал… Неужели он скрывал такой прибор от нас, своих друзей? От нашего кружка? Как это жестоко…
        Аполлон Григорьевич показал знаками: хватит вам мучить больного человека. Лучше оставьте его мне. Ванзаров не мог отказать другу. Тем более Лебедев еще не догадывался, какие на него построены планы. Уже на этот вечер.
        51
        В домашнем платье, с ниткой жемчуга на шее Адель Ионовна была так хороша, что у Ванзарова заныло сердце. Идеальная фигура, строгие римские черты лица, а в глазах мягкость и беззащитность – чрезмерное испытание. Вообще он был отзывчив к женской красоте, как женщины отзывались на его усы. Но у молодой жены правительственного сановника красота была оглушающей. И ослепляющей. Такую невесту надо брать не то что без приданого, а еще заплатить, сколько запросят. Если бы дело случилось не в столице империи, а в Кавказских горах, конечно. Ванзарову оставалось только мужественно отводить глаза.
        Бурцов представил его как чиновника сыска, который оказывает неоценимые услуги. Перед тем как войти в дом, предупредил: никаких опасных и необдуманных вопросов. Дипломатизм высшего уровня. Визит – на четверть часа, не дольше.
        Как только им предложили сесть, судебный следователь выразил благодарность, что для них нашлось время. Хозяйка гостиной благосклонно кивнула.
        – Я понимаю, дело слишком важное… Что у вас, господа?
        Ванзаров ощутил незаметный толчок в бок.
        – Адель Ионовна, вы верите в спиритизм? – спросил он, как шагнул в прорубь. А Бурцов просто похолодел.
        Ресницы дрогнули, но дама отменно управляла эмоциями.
        – Разумеется. Какие могут быть сомнения…
        – Ответы, которые получены на сеансах, можно считать верными?
        – Все так полагают, – ответила она с улыбкой.
        – Вам известно, что смерть вашей матушки и новая невеста вашего отца были оглашены на сеансе в тот злополучный вечер?
        Новостью это стало только для Бурцова. Он дернул головой, но Ванзаров сделал вид, что ничего не заметил.
        – Мне сообщали об этом, – ответила Адель Ионовна.
        – А на последующих сеансах несколько раз господину Иртемьеву была предсказана Афина…
        – Вы правы… Хотя не знаю, каким образом вы смогли узнать…
        – Иногда я задаю вопросы, на которые приходится отвечать, – сказал Ванзаров, мужественно глядя в римский профиль. – Что вы думаете об этих… пророчествах?
        Ей было трудно. Ванзаров готов был откусить себе язык и бросить к ее ногам. Если бы это помогло. Но рядом зло сопел Бурцов.
        – Еще не так давно я готова была смириться, – наконец ответила она. – Судьбе противостоять невозможно… Если мой добрый дядюшка Миша Хованский привел в дом эту… эту женщину, мама вскоре умерла, а отец женился на Афине, то… то я готова была принять все… Я прервала общение с отцом… Если бы не весть из другого мира, которую получили внезапно, все оставалось бы по-прежнему… Но я больше не могла терпеть…
        Адель Ионовна встала, мужчины тут же поднялись, но им указали вернуться в кресла. Ей нужно движение…
        – Вчера мне обещали окончательные ответы… Но мадам Паладино не смогла получить ничего определенного… Снова туман и неизвестность… Так мучительно… На ваш вопрос, Родион Георгиевич, скажу: те, кто отвечает на спиритических сеансах, не умеют врать. Они знают прошлое и будущее… Но чаще всего это знание дается нам двусмысленно… Почему? Кто знает… Человеческий разум слишком слаб… Но убийца мамы должен понести наказание…
        Взгляд ее, слишком прямой и дерзкий для светской женщины, задел чиновника сыска накрепко. И безнадежно. Хорошо, что Бурцов ничего не замечал.
        – Сделаю все возможное, – сказал Ванзаров. – Не могу полагаться на откровения неведомых сил. Логика полезнее… Она очерчивает круг лиц, которым смерть вашей матушки была выгодна…
        Дама оценила деликатность господина с роскошными усами.
        – Продолжайте, прошу вас.
        – Их трое, они вам известны… Вы готовы указать вероятного виновника?
        Она была не только красивой, но и умной женщиной. Как редкая бабочка, единственная в своем роде. Адель Ионовна ничем не показывала, какая борьба идет в ее мыслях. Только Ванзаров это видел. И мучился, что стал тому причиной. Да еще Бурцов ерзал рядом.
        – Если спиритические силы ничего не открыли, – проговорила она после долгого молчания. – Как бы я ни относилась к отцу… Обвинить его в убийстве мамы не могу… И дядю… И даже ее… Для этого надо знать наверняка…
        – Какой ответ дала мадам Паладино?
        Полицейской наивности Адель Ионовна улыбнулась:
        – Медиум не говорит… Он открывает общение с сущностями…
        – Прошу простить, слаб в спиритизме. Какой вам был дан ответ?
        – Когда я спросила, Евзапия Паладино вскрикнула, внезапно окончила сеанс и удалилась… Как будто чего-то испугалась…
        Бурцов многозначительно хмыкнул: вот и доверяй после этого итальянским шарлатанам. Он строго глянул, давая понять: время вышло, испытываете терпение дамы. Ванзаров упрямо ничего не заметил.
        – Адель Ионовна, позвольте задать несколько неприятных вопросов.
        Судебный следователь хотел помешать, но его остановили властным жестом.
        – Родион Георгиевич не сплетни разносит, – сказала она. – Прошу вас, нет ничего, на что я не готова ответить… Ради мамы…
        – Благодарю. – Ванзаров поклонился. – Ваш отец может найти убежище в вашем загородном доме?
        – Исключено. Управляющему даны самые строгие распоряжения: не впускать его никогда.
        – А в этом доме?
        Смелость, переходящую в дерзость, Адель Ионовна милостиво простила.
        – Желаете проверить? Разрешаю заглянуть на кухню, в кладовую, в кабинет мужа и ко мне в будуар… Ванная и туалетная комната в вашем распоряжении…
        На судебного следователя напал такой кашель, будто ему в лицо сам Лебедев пыхнул сигарильей. Сигнал не был услышан. Ванзаров привык идти до конца, не совершая бесполезных глупостей. А только полезные.
        – В случае смерти вашего отца кому отходит наследство? – спросил он.
        – Я дала согласие на его новый брак только при одном условии: по завещанию мамино приданое, все, что он получил, должно вернуться в мою семью…
        Не следовало удивляться, что дочь дает согласие на женитьбу отца. При таком муже Адель Ионовна могла и вовсе это запретить. И ничего бы Иртемьев поделать не смог: ни один священник в столице не рискнул бы его обвенчать. Разве ехать в Москву или провинцию…
        – Завещание оформлено духовной?
        – Нет, у нотариуса…
        – Полагаю, это господин Клокоцкий…
        Ему утвердительно кивнули.
        – Я должен посетить господина Клокоцкого для разъяснения важных обстоятельств.
        – Поступайте как считаете необходимым.
        Ванзаров узнал все, что было нужно. А что хотел бы спросить – о том не полагалось знать никому. Аудиенция длилась намного дольше четверти часа. Он встал и поклонился.
        – Благодарю, Адель Ионовна, ваша помощь бесценна.
        Она протянула руку для поцелуя.
        Испытание было излишним и ненужным. Все-таки Ванзаров наклонился, чуть коснулся губами бархатной кожи и отпрянул. Как будто получил удар природного магнетизма.
        – Александр Васильевич, я рада, что вы избрали для столь деликатного дела господина Ванзарова, – сказала Адель Ионовна. – Доверяю ему полностью. Как и вы… Не так ли?
        Что оставалось Бурцову? Только благодарно поклониться. А заодно отменить изрядную взбучку, которую готовил для головы чиновника сыска. Опять наглец вышел сухим из воды. Просто талант какой-то…
        52
        Исправительное арестантское отделение Петербурга в народе именовалось Литовским замком. Действительно, по виду оно напоминало приграничную крепость. Вид тюрьмы был тяжелым, как судьба арестантов. Тут содержались не только уголовники, но и политические. Которые отправлялись отсюда в ссылку, кто в Сибирь, а кто в Швейцарию. Порядки в Литовском замке царили суровые, если не сказать жестокие. Хозяин арестантского отделения, коллежский советник Никтополион[24 - Греческое имя: от ????? «ночь» + ????? «много».] Александрович Матеевский, именем своим как нельзя лучше подходил к тюремной службе. Арестанты его боялись, тюремные надзиратели слушались беспрекословно.
        Необъяснимое уважение начальника тюрьмы к персоне Лебедева заставило его нарушить установленные порядки. Хорошо хоть тюремные стены уцелели. До поры до времени[25 - Тюрьма будет сожжена во время Февральской революции 1917 года, а потом разобрана до фундамента.]. Матеевский распорядился, чтобы в его кабинет по одному приводились заключенные, которые заранее были отобраны в две группы: воры и убийцы. Политических трогать не стали.
        С приведенным арестантом поступали без лишних уговоров: приказывали сесть на стул, положить руку на пластинку, обмотанную черной бумагой, растопырить пальцы и замереть. Сам Лебедев всей своей могучей силой держал подопытного, не давая шелохнуться. После чего доктор включал странную машинку. Раздавался электрический щелчок.
        Новость о каком-то жутком издевательстве мгновенно разлетелась по камерам. Передавали весточку, что начальник тюрьмы привел каких-то колдунов, которые пытают электричеством: то ли воровать отучают, то ли от водки отваживают. Одним словом, сатрапы и палачи. Губят души честных воров почем зря… И сладу с ними нет. Уже третий подопытный знал, что в кабинете начальника творятся дела жуткие. Матерый вор по кличке Зюга трясся от страха, умолял пощадить или отправить в карцер, но только не жечь заживо. Следующие, кто похрабрее, орали песни каторги, как перед расстрелом. Самые хлипкие рыдали и обещали жаловаться прокурору. Тем не менее очередь шла быстро, готовеньких уводили, свежих доставляли. Чуть не возгоревшийся бунт и отказ сидельцев выходить из камеры на пытку тюремные надзиратели пресекли на корню. То есть съездили упрямцам по рожам – не сильно, а так, чтобы в чувство пришли.
        Всего в жертву науке было принесено дюжина заключенных. Что, по мнению криминалиста, давало достаточный материал для исследования.
        Погорельский вел себя на удивление тихо. Помалкивал, менял фотографические пластинки и запускал машинку. Как видно, стены тюрьмы имеют свойство заглушать силу жизни. Сколько бы ее в человеке ни было. Втайне доктор сильно переживал, что совершенно невинные люди, судя по их крикам и божбе, посажены в тюрьму, так из-за него еще и подвергнуты испытанию.
        Когда последний заключенный был вынесен тюремными надзирателями под руки, а странный аппарат убран в саквояж, Матеевский не утерпел и спросил, что же это был за эксперимент.
        – Слышали про дактилоскопию? – спросил Лебедев.
        Начальник тюрьмы что-то такое слышал про отпечатки подушечек пальцев. Но толком не знал.
        – Как не знать, журналы почитываем, – сообщил он.
        – Так вот мы с доктором Погорельским хотим найти метод куда более точный: электрофотографический отпечаток.
        – Это что же такое?
        – Представьте: совершил человек злодейство, убил или украл. От людей и полиции укрыться сумеет. Но от себя-то не скроешь. Мысли в голове бродят, электрический ток на поверхности кожи, внутри организма природный магнетизм шалит… В общем, выдает себя сам…
        Матеевский окончательно перестал понимать, на что согласился.
        – И каким же образом?
        – Мессель Викентьевич, поясните, – разрешил криминалист.
        Погорельскому хотелось как можно скорее покинуть тюрьму, а не читать популярную лекцию.
        – Дело в том, что есть теория… Быть может, спорная, но вполне разумная… – не слишком уверенно начал он. – Идея в том, что совершенное преступление отражается на рисунке электрического поля, которое исходит из руки человека… Если запечатлеть его на электрофотографии…
        – На чем? – в глубоком сомнении спросил Матеевский.
        Аполлон Григорьевич показал пластинку в черной бумаге.
        – Фотография, которая делается не светом, а при помощи электричества, – сказал он.
        – А, вот в чем дело… Так бы сразу и сказали… Читал о таком методе… И что же?
        – Если собрать снимки рук тех, кто совершил одинаковые преступления, – не слишком решительно продолжил доктор, – и разгадать ребус электрических искр, то есть найти типологически схожие элементы…
        Лебедев не мог утерпеть:
        – Снял с подозреваемого электрофотографию – и сразу убедился: убивал, крал или невинен. Вот и весь ребус.
        – Понимаю… Как с шишками Ломброзо, – задумчиво изрек Матеевский. – Полезная задумка…
        – Глупец ваш Ломброзо, хоть и профессор. И шишки у него дурацкие, – ответил Лебедев, пресекая желание Погорельского влезть с разъяснением ошибочных взглядов начальника тюрьмы[26 - Чезаре Ломброзо разработал теорию прирожденного преступника, которого можно определить по внешним признакам, строению головы и лица. Матеевский путает теорию Ломброзо и френологию.]. – Электрофотография – вот что изобличит преступников. Это – будущее криминалистки! Вот только найдем закономерности, и готово дело. Я прав, доктор?
        И он заговорщицки подмигнул.
        Погорельский предпочел отмолчаться.
        Когда любимая идея вдруг получила практическое воплощение, да еще такое, о каком и мечтать нельзя, его взяли сомнения и страх: а вдруг опять неудача, как с мыслями? И что тогда? Снова мировая наука попятится назад, вместо того чтобы шагнуть вперед. Ужасная ситуация.
        Иногда лучше мечтать, чем знать наверняка.
        53
        Жители столицы имеют странную привычку: не любят, когда к ним в дом стучится полиция. К подобным гостям они испытывают странную неприязнь. Нет чтобы встречать хлебом-солью или рюмкой с икоркой. Так ведь не спешат дверь отпирать, да еще и сердятся: дескать, по какому праву обеспокоили. Нелюбовь эта царит не только в домах всякого незначительного народца – солидные господа тоже не желают явить гражданскую сознательность. Напротив, обещают жаловаться и грозят «неприятными последствиями». Всякий полицейский испытал на себе подобную дерзость.
        Так что пристав не зря гордился, что быстро и ладно справился с объездом. Проявил выдержку, ни разу не опустился до угроз или криков, настоял, чтобы пропустили дальше порога, и тщательно осмотрел помещение. Даже не поленился съездить в Царское Село проверить особняк Прибыткова. Чем крайне разозлил редактора «Ребуса».
        Слушая его доклад, Ванзаров благосклонно кивал. Исполнительность пристава могла быть примером того, как надо всегда, а не только в редчайших случаях, по крайней необходимости, исполнять полицейский долг. Вильчевский заслуживал самых высоких похвал. Надо было отдать ему должное, не сказав главного: старания его были заранее обречены. К тому же мысли Ванзарова были далеки от осмотра квартир спиритов.
        Он думал о странностях человеческой судьбы, которая не знает ни логики, ни милосердия. Если дает счастье, то скоротечное или недостижимое. Которое не отличить от боли. Еще древние греки заметили ее переменчивый характер. Обманчивый и лживый. Помашет счастьем, как перышком, пощекочет по усам и оставит на душе тоску. Пустоту и безнадежность. Поздно было жалеть, что сунулся и увидел Адель. Лучше бы она осталась безликой женой сановника высокого ранга. Лучше бы ее моментальный портрет не засел так глубоко в голову. Привычка доводить все до конца и проверять самому поставила подножку. Теперь жалеть поздно. Ванзаров не пропускал хорошенькие глазки, которые были к нему благосклонны. Раз или два он влюблялся слишком опасно. Но в этот раз удар оказался слишком сильным даже для его крепкой натуры. Хуже всего обреченность любых надежд. Проще достать до шпиля Петропавловской крепости, чем рискнуть мечтать об Адели. Мечтать бесполезно и вредно. Вычеркнуть и забыть. Как никогда и не было. Ванзаров боролся с собой изо всех сил, но пока проигрывал.
        А еще он не мог не заметить, как изменилось к нему отношение Бурцова. Исчезли командные нотки и повелительность тона. Судебный следователь стал проще, как будто разглядел в Ванзарове равного. Не по чину, разумеется, а по неписаным, но понятным им обоим правилам, по которым младший вдруг взлетает и садится рядышком на шесток старшего. И тому хочешь не хочешь, а приходится потесниться перед счастливчиком. Иногда такое случается в сложном мире чиновничьего птичника. Только Ванзаров в эти игры никогда не играл.
        – Ох и хитрая, доложу тебе, Родион, эта мадемуазель Волант… Нюхом чую: что-то скрывает… Глаз у нее черный, цыганский… Улыбка коварная, недобрая… Настоящая ведьма… Не могу понять, где же я видел ее раньше…
        Пора было возвращаться из облаков в кабинет пристава.
        – Прекрасно потрудились, Петр Людвигович, – сказал Ванзаров.
        Вильчевскому хотелось не похвал, а поскорее отловить Иртемьева и засадить за тройное убийство.
        – Без толку труды пропали, – сказал он, опершись щекой о кулак под грузом тягостных раздумий. – Где его только носит? Может, участки поднять… Дело-то вон какое выходит…
        – Облава – не лучший выход, – ответил Ванзаров, окончательно прогнав ненужные мысли.
        – Конечно, горничные и кухарка невелики птицы, чтобы ради них столицу поднимать, но ведь и их нельзя жизни лишать…
        – Проверьте все гостиницы, вернее будет.
        Вильчевский не стал говорить, что его помощник Можейко уже телефонирует и требует от портье проверить книги регистрации гостей. Хотя понимал, что Иртемьеву обойдется в лишнюю десятку записаться под вымышленным именем.
        – А если и здесь не выгорит?
        – Обойти меблированные комнаты по участку и двум соседним… Полагаю, дальше он не станет прятаться.
        – Почему?
        – Иртемьеву нужно, чтобы квартира была в пешей досягаемости, без извозчика…
        – Недалекого ума, видать…
        – Ему надо вернуться в квартиру… Кстати, плотник ваш про замок забыл. Пришлось скобой дверь прибить.
        Пристав лично готов был прибить плотника.
        – Ничего этому народу поручить нельзя! – в сердцах вырвалось у него. Хотя давно знал, что ни страх, ни доброе слово не помогают, а остается только смириться. – Ну что ты будешь делать… Прикажу Акиму. Он дворник, но рукастый. Справится.
        – Присылайте Акима часа через три, буду у квартиры…
        – Тут уж не сомневайся… Лучше скажи, Родион, по правде, как думаешь, без хитростей твоих: где Иртемьева искать будем?
        – Для начала будем думать…
        Этому полезному для каждого полицейского занятию помешали. В кабинет заглянул господин чрезвычайно мрачного вида, весь в черном. Пристав изобразил сурово-официальное лицо. Не хватало, чтобы кабинет его стал проходным двором.
        – Вам чего? – спросил он тоном недовольного полицейского.
        – Прошу простить, где я могу видеть чиновника сыскной полиции Ванзарова?
        Вошедшего Ванзаров увидел прежде в отражении стекол книжного шкафа, в котором пристав хранил свод законов и прочие бесполезные книги. Он повернулся всем корпусом.
        – Что-то случилось, господин Калиосто?
        Мрак, что царил на лице гипнотизера и мага, не рассеялся.
        – Позвольте вас тет-а-тет, – сказал он, не поклонившись.
        Ванзаров собрался вести гостя наверх, но тут пристав решил стать гостеприимным хозяином. То есть подслушать за дверью. Он вспомнил, что у него срочное дело, и только изобразил бровями намек: дескать, на этого субъекта Мурфи указывал как на подозреваемого. Будь начеку, Родион… Ну и тому подобное. После чего кабинет был оставлен в распоряжение Ванзарова. Редкое удобство, надо сказать. В приемном отделении сыска чиновники сидели друг у друга на головах. И допросы снимались в общем шуме.
        Не дожидаясь приглашения, Калиосто уселся, сосредоточенно разглядывая приставной столик, отполированный локтями околоточных, городовых и дворников.
        – Люция отговаривала, но я посчитал своим долгом прийти к вам…
        Исповедь нельзя торопить. Ванзаров умел ждать.
        – Вчера к нам в гостиницу приходил некий Мурфи. Член кружка «Ребуса»…
        Ванзаров знал, кто это.
        – Он назвал виновника моего провала в редакции журнала. Предлагал мне отомстить ему…
        Новость была слишком важной, чтобы о ней спрашивать. Ванзаров терпеливо слушал.
        – Мурфи назвал… Иртемьева, – переборов себя, сказал Калиосто.
        – Каким образом господину Иртемьеву это удалось? – спросил Ванзаров.
        – Это полная глупость. Или нечто другое…
        – Не желаете его подозревать?
        – Дело в том, что наше выступление в «Ребусе» устроил именно Иона Денисович.
        – Зачем?
        – Дней десять назад подошел к нам после выступления, выразил восторг моему таланту угадывать мысли, предложил провести сеанс в «Ребусе». С избранной публикой из знатоков. Если мои способности найдут подтверждение, Иона Денисович обещал публикацию в ближайшем выпуске журнала… А это слишком многое значит… Для меня и Люции… Ей тоже было сделано предложение продемонстрировать способность угадывать будущее… О гонораре речь не шла, разумеется… Я принял предложение с радостью, хотя Люция была категорически против…
        Значит, Иртемьев был последний в списке, кому был выгоден провал мага: пострадала его репутация.
        – Иона Денисович знал, каким образом вы угадываете мысли?
        Будто в раздумьях, Калиосто покачал головой.
        – Вчера, когда он ворвался к нам в номер, требовал ответить: кто испортил мое выступление. Он был так взволнован, что кричал, кажется, на всю гостиницу. Люция очень испугалась…
        – В котором часу Иртемьев заходил к вам? – спросил Ванзаров исключительно равнодушно.
        – Ближе к вечеру, уже стемнело… Наверно, после шести или позже… Я не замечал времени…
        – Иртемьев попросил оставить свой саквояж у вас в номере?
        Калиосто взглянул с еле заметным удивлением.
        – При нем не было саквояжа… Иона Денисович был слишком взволнован… Размахивал руками…
        – Мадемуазель Люция не предсказала ему нечто дурное?
        – Она не гадалка… Люция действительно может видеть будущее… Это отнимает у нее много сил, но она говорит, что таков ее долг… Последнее время Люция видит только дурное… Просит, чтобы мы срочно уехали…
        Ванзаров не стал уточнять, что именно ожидает Иртемьева. Порой чиновник сыска может угадывать не хуже прорицателя. Конечно, приговор назначат присяжные, но судебный следователь Бурцов постарается, чтоб участь Ионы Денисовича была максимально ужасной…
        – Чем закончился его визит?
        – Ничем… Покричал, выбежал, хлопнув дверью… Слышали его крики в коридоре… Я был занят Люцией, она разрыдалась…
        – Что же так напугало мадемуазель?
        Калиосто явно не хотелось отвечать.
        – Она видит, что вокруг кружка слишком много зла… Особенно после визита Мурфи…
        – Вам удалось узнать его мысли?
        Проницательность чиновника полиции не слишком радовала. Калиосто вынужден был признаться.
        – Господин Мурфи легко поддался гипнозу и ничего не заметил… Зато рассказал все, что думает. Мысли его чрезвычайно дурны. – Он замолчал, не решаясь на последний шаг.
        – Протокол не ведется, о нашем разговоре не узнает никто, – сказал Ванзаров, не проверяя, насколько отчетливо слышно за дверью. Судя по скрипам и сопению, пристав ушел недалеко. Буквально до замочной скважины.
        – Он желает уничтожить всех, кто занимается спиритизмом…
        – Каким именно образом?
        – Мурфи повторял: раздавить гадину, стереть в порошок, вымести как сор… Он переполнен злобой и ненавистью… Такой человек способен на многое… К тому же он хитер и умеет притворяться…
        – В чем должна была заключаться ваша месть?
        Калиосто смел со стола нечто невидимое, быть может, остатки видений.
        – После того что узнал, я не стал его слушать… Попросил удалиться…
        Иногда порядочные поступки только вредят розыску. Нет чтобы выяснить намерения Мурфи… Но гипнотизер решить поиграть в благородство.
        – Благодарю за ценные сведения, господин Калиосто… Для чего вы все это рассказали? В чем ваша выгода?
        Вопрос мог показаться оскорблением: вот и ходи в полицию с честными намерениями. Но месье маг, кажется, не думал обижаться.
        – Люция видит много смертей, – ответил он. – Не может сказать точно, кто погибнет… Она не сомневается, что зло слишком сильно…
        Со злом Ванзаров не раз имел возможность помериться силами. Не сказать, что соперник уходил с борцовского ковра победителем. Чаще – наоборот. Только бы ухватиться, сделать бросок и положить на лопатки. Только бы ухватиться…
        – Господин Калиосто, насколько сильно вы боялись провала?
        – Признаюсь: никогда не испытывал перед выступлением такого страха, – искренно ответил маг.
        – И все-таки решились: выигрыш выше страха.
        – Вы правы, господин Ванзаров…
        – Больше страха нет?
        Калиосто развел руками.
        – Чего мне еще бояться? Худшее случилось… К счастью, ругательной статьи в «Ребусе» не будет…
        – В таком случае сегодня вечером я могу рассчитывать на вашу помощь? На вашу и мадемуазель Люции?
        Предложение было столь неожиданным, что гипнотизер не смог отказаться сразу. А раз сразу не смог, то и отступать поздно.
        – Что мы можем? – только спросил он.
        – Вам интересен спиритизм? – последовал встречный вопрос.
        – Бывал на сеансах… Действительно, много необычного и необъяснимого…
        – Желаете испытать себя?
        – Любопытно, конечно… А кто будет участвовать в сеансе?
        – Тогда договорились, – сказал Ванзаров, насильно пожимая ему руку. – Благодарю вас… Обещаю, что не пожалеете… Спиритический кружок «Ребуса» к вашим услугам…
        Калиосто не мог понять, как с ним проделали фокус: не пугали, не пытали, а он взял и добровольно согласился сунуть голову в петлю.
        И что теперь скажет Люция?
        54
        Контора нотариуса Клокоцкого располагалась на бойком месте: на углу Вознесенского проспекта и Казанской улицы. Клиенты сами шли, только успевай печать доставать. Однако со вчерашнего вечера нотариусом овладело беспокойство. Было оно смутным, причина не вполне ясна. Когда вчера вечером внезапно объявился пристав и стал задавать вопросы про Иртемьева, беспокойство разрослось снежным комом.
        Клокоцкий повесил на двери табличку «Неприемный день» и наблюдал из глубины конторы, как желающие заверить документы с досадой уходили прочь. Унося свои денежки. Вот только один господин не самого приятного вида уходить не желал. Стучал так, что дверное стекло дребезжало, будто оплакивало свою участь.
        Нотариус убедился, что еще немного – и придется вызывать стекольщика, вышел из убежища, отпер дверь, закрыв собой проем, чтобы не было сомнений: визит чиновника сыска неуместен.
        – Что вам угодно? – спросил он. – Господин пристав снял с меня показания. Вчера я сообщил ему, что не имею никаких сведений о нахождении Ионы Денисовича.
        В отличие от многих подданных империи Клокоцкий прекрасно знал, что имеет право делать полиция, а что позволяет себе по общему незнанию законов. Легонько толкнуть дверь, чтобы нотариус отлетел, или пугнуть приводом в участок было бесполезно. Зато грозило настоящими жалобами. Составлять их Станислав Станиславович умел неплохо. За что ему и платили.
        – У меня поручение от Адели Ионовны, – сказал Ванзаров.
        – От кого? – спросил Клокоцкий, ожидая чего угодно, но только не этого.
        Ванзаров назвал фамилию, которую не следовало лишний раз произносить вслух.
        Дверь немедленно распахнулась. Клокоцкий отогнал не в меру ретивого купца, которому умереть как надо было попасть в контору.
        Нежеланный гость вел себя довольно бесцеремонно, сел, куда не приглашали.
        – Мне не нужно разъяснять, что есть вопросы, на которые нотариус имеет право не отвечать, – сказал Ванзаров, окинув взглядом кабинет.
        Следов увлечения спиритизмом его хозяина заметно не было. Зато в рамках висели выпускной лист училища правоведения двадцатилетней давности и групповые снимки нотариусов Петербурга в парадных фраках по торжественным случаям. Мебель, не слишком модная, подчеркивала традиционные вкусы нотариуса. Чернильный прибор матового серебра тонкой французской работы с музами, возлежащими в прозрачных туниках, указывал на прочное финансовое положение. Обстановка всячески подчеркивала надежность и солидность.
        – Тогда нам обоим будет проще. – Усевшийся в кресло за рабочим столом, Клокоцкий плотно вжался в его спинку. Так было надежней.
        – Что получил Иртемьев после смерти жены?
        Нотариус только плечами пожал.
        – Почти ничего. Все и так принадлежало ему по приданому, которое внесла Серафима Павловна… Она отписала дочери несколько фамильных драгоценностей и нитку старинного жемчуга… Вы знаете: жемчуг надо носить, иначе темнеет…
        – А кому Иртемьев указал наследовать?
        – Иона Денисович написал простое духовное, я его не заверял… Насколько мне известно, в случае его смерти все отходило жене…
        – Перед свадьбой было составлено новое завещание?
        Клокоцкий старательно промолчал. Чтобы было понятно: они подошли к границе дозволенного.
        – Мне известно, что по этому завещанию состояние отходит Адели, – сказал Ванзаров. – Мадам Иртемьева не получает ничего. Ей известно это обстоятельство?
        – Это меня не касается.
        – Кто выступили свидетелями подписания?
        – Господин Ванзаров…
        – Я не спрашиваю о содержании завещания. Назвать имена свидетелей не является нарушением нотариальной тайны. Полагаю, один из них – господин Хованский… Кто второй и третий свидетели?
        Больше всего Клокоцкому хотелось схватить этого наглеца за шиворот и выставить вон. Но рисковать он не стал. Сжал кулаки.
        – Только из уважения к Адели Ионовне отвечу вам, – сказал он. – Но это последнее, чего вы от меня добьетесь…
        – Полагаю, господа Погорельский и Прибытков, – сказал Ванзаров, чтобы проверить, насколько логика не ошибается.
        – Вы правы, поздравляю… Надеюсь, на этом наша приятная беседа окончена?
        Обычно беседа заканчивалась, когда чиновник сыска ее заканчивал. Жаль, нотариус об этом не догадывался…
        – Господин Клокоцкий, за последние дни с вами не случалось ничего странного? Например, вы не могли вспомнить что-то…
        Клокоцкий ощутил неприятное чувство, будто нашлась причина его беспокойства. Еще смутная, еще в тумане, но уже очерченная. Вот-вот появится…
        – Нет, ничего такого, – ответил он.
        – Вы сенситив, вместе с магнетизером мадемуазель Волант помогаете Иртемьеву вызвать спиритические силы…
        – И что с того?
        – Вас что-то беспокоит, не так ли?
        – С чего взяли? – слишком резко возразил Клокоцкий. – В угадки играете?
        – Простой факт: в присутственное время контора закрыта, вы прячетесь от клиентов… Почему? Чего-то боитесь?
        – Прошу вас, господин Ванзаров, избавьте меня от ваших домыслов…
        – В таком случае извольте показать конверт, в котором хранится завещание Иртемьева.
        Трудно было понять: это наивность, прикрытая наглостью, или чиновник сыска держит его за дурака. Разбираться Клокоцкий не собирался. Он указал на сейф, который удобно вписался в угол кабинета так, чтобы, не вставая от стола, руку протянуть.
        – Можете насладиться стальной дверцей, за которой скрыто завещание.
        – Откройте дверцу и покажите, что конверт на месте, – сказал Ванзаров.
        Не желая заниматься подобными глупостями, нотариус отказался. Категорически. Закон был на его стороне. Защищал прочнее несгораемого шкафа из германской стали. Вдвоем они одолели Ванзарова.
        Освободившись от неприятного гостя, Станислав Станиславович забился в кресло. Теперь он точно знал, что его так тревожило. Тревожило с того момента, когда вчера он прятал в сейфе папку нового дела. Причина беспокойства прояснилась. Легче ему не стало. Оставалось совсем немного, чтобы прогнать страх, пустой и напрасный. Странная игра нервов на фоне последних неприятных событий, да и только. Чтобы прогнать страх, надо всего лишь открыть дверцу сейфа. Чего уж проще…
        Вот только Клокоцкий никак не мог заставить себя вынуть из кармашка жилетки ключ, который всегда и везде носил при себе. Не отпуская ни на миг.
        55
        В номере пахло яичницей. Барышни не спустились завтракать в ресторан «Виктории», приказали доставить к себе. Гостиница высшего класса, во всем старается для удобства постояльцев.
        Афина забилась в уголок дивана, закутав ноги пледом и накинув коричневый жакет с меховой опушкой. Вера стояла позади нее, положив руки ей на плечи. Обе смотрели на Ванзарова с такой надеждой, будто он умел совершать чудеса. Или нечто подобное. Вопрос, который был задан, требовал осмотрительности.
        – Господин Иртемьев пока не вернулся, – ответил он.
        Афина сделала движение, будто хотела встать, но Вера удержала ее.
        – Родион Георгиевич, вчера вы сообщили Афине, что ей кого-то надо опознать в участке, – сказала она. – Говорите открыто: полиция нашла тело Ионы Денисовича?
        – Разумеется, нет.
        – Это правда? – спросила Афина тихо. – Вы ничего не скрываете от нас?
        – В ином случае, Афина Петровна, мы бы сейчас направлялись в участок.
        – Тогда где же мой муж? Он уехал? Что нам делать?
        На первый вопрос Ванзаров сам хотел бы знать ответ. Со вторым и третьим было немного проще.
        – Иона Денисович вчера был в гостинице… Заходил к вам?
        – Видишь, я была права. – Афина подняла глаза на сестру. – Нам вчера послышался его голос… Мы подумали, что он пришел устроить скандал, закрылись в номере… Потом, когда все стихло, Вера выглянула, но его не было…
        – Вера Петровна, вы его не видели?
        Барышня покачала головой.
        – Избежала встречи, – сказал она. – Но вы не ответили: кого Афине надо опознать?
        Ванзаров не мог допустить, чтобы его вели, как бычка на привязи.
        – Об этом позже, – сказал он, как мог, строго. – Сундук, что стоит на кухне, принадлежит Лукерье?
        – Появился еще до нас, – ответила Афина.
        – Когда господин Иртемьев ее выгнал, кухарка забрала вещи с собой?
        Афина снова глянула на Веру, не могла помочь.
        – Мы вернулись с прогулки, Иона Денисович объявил: у нас нет кухарки, будем пока заказывать обеды в кухмистерской…
        – Это случилось дня три назад?
        Мадам Иртемьева закатила глаза, как будто считая листы невидимого календаря.
        – Нет, восемнадцатого… Да, точно, было же воскресенье… Мы отправились на прогулку…
        – Расскажите про Лукерью, – попросил Ванзаров.
        – Но я… почти с ней не общалась, – ответила Афина. – Вера, может, ты поможешь?
        – Лукерья говорила, что приехала на заработки из Вологодской губернии…
        – Про жениха рассказывала?
        Ванзаров давно заметил, что слово «жених» на любую барышню действует как шампанское: глазки загораются, щечки вспыхивают, беседа заметно оживляется. Вера не была исключением. Она заулыбалась.
        – Говорила про какого-то Николая… Лукерья все мечтала, что выйдет за него замуж. Вот только денег накопят…
        – Она боялась замерзнуть?
        Простой логический вывод иногда кажется фокусом. Особенно барышням.
        – Как вы догадались? – спросила Афина.
        Ванзаров предпочел не раскрывать фокус. Но спросил подробности.
        Оказывается, много лет назад, еще девчонкой, Лукерья в январскую стужу заблудилась в лесу. Ее нашли чудом, полуживую отогрели. С тех пор она не выходила зимой на улицу, не накрутив на себя несколько теплых платков. Зимы и мороза терпеть не могла.
        – Как же она в кладовую заходила, чтобы лед наколоть?
        – С Ионой Денисовичем не поспоришь, – ответила Вера. – Попала под горячую руку и поплатилась…
        – Афина Петровна, в гостиной стоит странная вещь, прикрытая черным платком. Знаете, что это такое? – спросил Ванзаров и по обмену взглядами между сестрами уже знал ответ.
        – Нам не разрешалось смотреть, – ответила Афина, потупившись.
        Как известно, чем больше запрещать женщине, тем сильнее ей этого хочется. Наверняка хоть чуточку заглядывала. Предположение оказалось верным: мадам Иртемьева созналась в преступлении, то есть нарушении запрета. Но искренне не знала, зачем и для чего муж держал странный агрегат в доме. А спросить было нельзя. Как будто нарочно испытывал силу воли Афины и крепость данного слова. И не понимал, что подобный эксперимент с молодыми женами заранее обречен. Впрочем, как и со старыми.
        – Неужели такие строгие порядки? – спросил Ванзаров.
        – Иона Денисович никогда не оставлял нас дома одних, – ответила Вера. – Кроме прочего, нам было запрещено заходить в его кабинет.
        Как видно, дом Иртемьев держал на запретах. Домострой какой-то. Стоило ради этого жениться на молоденькой девушке… Или для медиума-спирита все оправдывалось высокой целью?
        – Часа через два дворник Аким поменяет замок на двери, – сказал Ванзаров.
        Афина выразила бурное возмущение, сбросила плед и решительно встала.
        – Ноги моей не будет в этом доме! – заявила она, топнув этой ножкой по ковру. – Лучше умереть с голоду, чем терпеть издевательства…
        Судя по Вере, сестра ее не была настроена так решительно. Ванзаров надавил на слабое звено.
        – Тогда попрошу вас, Вера Петровна… Это необходимо.
        – Хорошо… Если так… Но зачем? – Она все еще сомневалась.
        – Неизвестно, кода вернется господин Иртемьев, жить в гостинице не слишком удобно. А сегодня вечером необходимо провести спиритический сеанс…
        – Сеанс провести? – с изумлением спросила Афина. – Зачем?
        – Прошу передать господину Прибыткову просьбу собрать весь кружок, – не просил, а приказывал чиновник сыска. – Стульев потребуется одиннадцать… Время начала сеанса – обычное.
        Мадам Иртемьевой оставалось только согласиться.
        56
        Аполлон Григорьевич считал, что день прожит не зря. Проведен эксперимент, который, быть может, откроет новую страницу криминалистики. Погорельскому позволено проявить фотографические пластинки и сделать с них отпечатки. После чего счастливый доктор отправлен изучать электрофотографии и находить закономерности. Дубликаты снимков, еще сырые, разложены на лабораторном столе. Лебедев показывал их не без гордости. Как отец новорожденное дитя.
        – Где-то здесь скрыта искра преступления, – говорил он, указывая в белые иголочки, источаемые силуэтом ладони. – Изловить эту искру, получить подтверждение и – будьте любезны: неоспоримый метод обнаружения преступников.
        – Какое пламя вы хотите разжечь из этой искры? – спросил Ванзаров, разглядывая странные снимки, больше похожие на черно-белый морозный рисунок.
        Наверняка великий ум недостаточно проникся блестящим сумасшествием Погорельского, в которое Лебедев невольно поверил. И незаметно влюбился в идею электрофотографии. Как обычно происходит с безумными идеями.
        – Галилею тоже не верили! Вот такие же инквизиторы, как вы, – заявил он, собирая снимки. – Вам бы только логикой душить и психологикой мучить… Ничего святого… Один голый цинизм… Иртемьев ваш пропавший объявился?
        Ванзаров показал головой.
        – Аполлон Григорьевич, позвольте задать странный вопрос?
        Когда его друг говорит такое, уже не знаешь, к чему готовиться. Лебедев приготовился к худшему. И вытащил из нижней секции лабораторного стола склянку «Слезы жандарма». На всякий случай…
        – Ну, сразите меня…
        – Чего вы боитесь?
        Вопрос оказался настолько неожиданным, насколько и простым.
        – Боюсь дожить до старости, когда буду сидеть немощный, пускать слюни, а хорошенькая актриска станет кормить меня с ложечки кашкой… А вы чего боитесь, бесстрашный друг мой?
        – Я боюсь ошибиться, – ответил Ванзаров. – И сломать чью-то жизнь…
        Лебедев не заметил тени иронии или шалости. Друг его был непривычно серьезен.
        – Полагаю, страх напрасный, – как можно мягче сказал он. – Это вам не грозит, да…
        – В нынешнем деле я впервые боюсь ошибиться… Сильно ошибиться.
        Аполлон Григорьевич прикинул: не пора ли разливать из склянки? И понял: время «Слезы жандарма» еще не пришло.
        – Не узнаю вас, друг мой. Откуда робость? Уж не влюбились ли вы?
        Сжав склянку, Ванзаров покрутил ее. Бесценную жидкость прорезал водоворот.
        – Очевидное выглядит невероятным, а невероятное – очевидным, – сказал он, возвращая на место емкость.
        – Не знаете, как пришить двух горничных с кухаркой к самоубийству Сверчкова? – спросил Лебедев, отодвигая склянку от греха подальше.
        – Вот вам логическая цепочка. – Ванзаров открыл спичечный коробок и принялся выкладывать спички в ряд. – Серафима Иртемьева боялась сердечного приступа и умерла от него… Месье Калиосто боялся провала и провалился с треском… Сверчков боялся оружия и застрелился… Кухарка Лукерья боялась замерзнуть и легла спать на льду… Курочкин, который всегда боялся заснуть на посту, дремлет и ничего не видит… Нотариус Клокоцкий боится, только не признается…
        – Каждый из нас чего-то боится в этом бренном мире, – изрек Лебедев и остался доволен собой.
        – Иртемьев фотографировал страх на лицах девушек, включая горничную и кухарку, – слабо замечая окружающее, продолжил Ванзаров. – До этого ходил в мертвецкую Максимилиановской лечебницы, чтобы что-то делать над телами недавно умерших…
        Вот тут криминалист насторожился.
        – Что именно он делал?
        – Полагаю, фотографировал последний и самый сильный страх… Страх смерти. Нам с вами предстоит когда-нибудь его узнать. Умирающий, вероятно, боится смерти…
        Аполлон Григорьевич, хоть и не был суеверен, на всякий случай плюнул через левое плечо. Благо Ванзаров ничего не замечал, а лабораторный стол и не такое сносил.
        – А горничные просто боялись Иртемьева и потому требовали с него денег, – сказал он.
        Ванзаров взглянул уже осмысленным взглядом. Мыслительные тропинки закончились.
        – Чем кончился опыт Погорельского по фотографированию мыслей?
        Лебедев только рукой махнул.
        – Полная чушь… А вот электрофотография руки кажется перспективной идеей…
        – Иртемьев, как верный ученик доктора Барадюка, на этот счет был иного мнения… Он хотел идти вперед. Говорят, изобрел некий прибор, который нужно было испытывать… Понимаете, Аполлон Григорьевич?
        Понимал криминалист только то, что можно потрогать, вскрыть, пощупать или получить в виде осадка химической реакции. В чем он честно признался. И потребовал разъяснений. Ванзаров отмалчивался, разглядывая фотографии.
        – Вы правы, электрофотография очень перспективный метод, – вдруг сказал он. – Искры преступления… Искры страха…
        – Друг мой, вы прозрели? Предлагаю это отметить! – И Лебедев потянулся за «Слезой жандарма».
        Но его остановили. Ванзаров попросил показать щепы, которые были найдены в фартуке Лукерьи. Зная, что спорить бесполезно, а легче отделаться, Аполлон Григорьевич пошарил в столе и добыл конверт, в котором хранилась находка. Ванзаров высыпал на ладонь четыре гладко оструганных обломка деревянных палочек.
        – Разве это щепа?
        – Ну, кухонный мусор, – ответил Лебедев, которому не терпелось заняться «Слезой». – Мало ли что в карман фартука попадет…
        Ванзаров не мог поверить, что гений криминалистики проявил подобную легкомысленность. Да он и сам хорош: не проверил.
        – Аполлон Григорьевич, это палочки для игры в бирюльки…[27 - Игра в бирюльки: на стол высыпают кучку перемешанных игровых палочек и плоских фигурок. Задача игры: специальными крючками подцепить и вытащить как можно больше палочек и фигурок так, чтобы не сдвинуть с места другие. За ошибку снимаются очки. Каждая вынутая фигурка имеет игровую стоимость: король – 20 очков, дама – 10, служка – 5. Палочки считаются по одному очку. Побеждает тот, кто наберет больше очков. Можно играть на конфеты, орехи или монетки.]
        Угадывая, что совершил ошибку, Аполлон Григорьевич занял глухую оборону:
        – Дело ясное: кухарка резалась в бирюльки с горничными. Иртемьеву не понравился игорный притон, он всех укокошил… Чего тут размышлять…
        – Возможно, вы правы, – согласился Ванзаров, лишая друга возможности поспорить и засовывая обломки в конверт. – У вас найдется сильный оптический прибор?
        – Телескоп годится? – спросил Лебедев.
        – Насколько велик?
        – Луна – как на ладони.
        – На извозчике довезете?
        – Рановато еще кормить меня с ложечки… Так донесу. – И криминалист хлопнул себя по плечу. На котором, бывало, сиживала парочка актрисок. – На что смотрим?
        – Сегодня вечером в доме Иртемьева будет спиритический сеанс. Шторы оставлю открытыми. Вам оставлено место в партере с чудесным видом. – И Ванзаров подмигнул.
        Лебедев не мог понять: над ним изящно шутят или на самом деле не смогут без него обойтись? Без «Слезы жандарма» было не разобраться.
        57
        Дворник оказался рукастым. Ловко справился со старым замком, вставил новый, заделал следы взлома и подработал, чтобы мягко открывался. За честные труды Ванзаров не пожалел трешку, хотя и последнюю. Аким готов был починить, что требуется, но Ванзаров пока не планировал ломать двери. В этом доме, во всяком случае.
        Отпустив дворника, он зашел на кухню и проверил содержимое сундука. В хозяйском доме Лукерья не боялась воровства, сундук не запирала. В нем нашелся нехитрый скарб девушки, экономящей копейку и собирающей на приданое: пара неношеных платьев, новая скатерть, постельное белье с кружевами и плетеный поясок с яркими узорами, какой крестьянки надевают по большим праздникам. Тут же хранилась фотокарточка ненаглядного Николая, завернутая в чистую тряпицу. Из ценностей сундук прятал коралловые бусы и плошку с бирюльками. Палочек в игровом наборе было много.
        Заперев новый замок, Ванзаров спустился на набережную. Вера запаздывала. Зато у парадной он столкнулся с приятным господином неяркой наружности. Глупо было делать вид, что они не понимают, кто есть кто. Хотя лично и не знакомы.
        Первым шляпу приподнял пришедший.
        – Полагаю, имею честь повидаться с самим господином Ванзаровым? – спросил он со служебной улыбкой.
        – Какая приятная встреча, господин Квицинский, – проявил ответную любезность чиновник сыска.
        Официальную часть на этом можно было считать оконченной.
        – Нет смысла говорить, что я оказался здесь случайно, – сказал Квицинский.
        – Было бы глупо и недостойно вас, – ответил Ванзаров. – Агент должен был сообщить вам новости.
        – Агент? Какой агент?
        – Тот, кто присматривает за кружком спиритов.
        Квицинский скроил задумчивое выражение лица.
        – Любопытно… Неужели у нас есть агент? Кто же он?
        Ванзаров назвал имя. В лице чиновника охранки не дрогнул ни единый мускул.
        – Остается надеяться, что агента смогли раскусить только вы, – без тени шутки проговорил он. – Неприятный сюрприз. Как вы догадались? Где допущена ошибка?
        – Психологика подсказала.
        – А что это такое?
        – Современная наука о границах человеческого поведения в определенных обстоятельствах, – ответил Ванзаров. – Чрезвычайно популярна в Европе.
        – Надо же… Надо будет почитать, – Квицинский уважительно кивнул. – Тогда дипломатия бесполезна, откроем карты. Спрошу напрямик: в чем ваш интерес, господин Ванзаров?
        Ударение было сделано на слове «ваш», чтобы не осталось сомнений.
        – Моя цель – найти убийцу Сверчкова, кухарки и двух горничных, – в меру честно ответил он. Большего знать не полагалось. Даже при открытых картах не все надо открывать. Кое-что оставить в рукаве. Особенно когда играешь с охранкой.
        Судя по тому, что Квицинский не уточнил, о каких кухарке и горничных идет речь, он был осведомлен о последних событиях.
        – Думаю, наш интерес вам известен, – сказал он.
        – Предположительно…
        Улыбаясь, Квицинский насторожился.
        – Что именно вы предполагаете?
        – Вам нужно изобретение, которым, вероятно, занимался Иртемьев, – ответил Ванзаров. Вдалеке на канале он заметил фигуру Веры. Мадемуазель Ланд не слишком торопилась.
        – Почему «вероятно»?
        – Нет доказательств, что оно существует. А если существует, то неизвестно, было ли испытано…
        Квицинский задумался на несколько лишних мгновений.
        – У вас репутация умного и проницательного человека, господин Ванзаров… Только что вы ее подтвердили. Умный человек всегда понимает свою выгоду. Предлагаю честную сделку и не потребую подписать кровью, как какой-нибудь Мефистофель… Мы более не вмешиваемся в ваши розыски, а за это вы укажете на… изобретение. Когда найдете его. Согласны?
        Ванзаров протянул руку. Сделка была такого сорта, что отказаться было нельзя. Но и выполнить почти невозможно. А потому Ванзаров согласился. Квицинский исчез буквально за мгновения до того, как подошла Вера. Как будто растаял в воздухе. Наверняка тоже заметил ее приближение.
        Вера сумрачно взглянула, когда Ванзаров передал ей ключ.
        – Не думаю, что Прибытков и наши согласятся, – сказала она. – Завтра сеанс у Евзапии Паладино, все берегут силы…
        – Спиритизм – дело темное, никогда не знаешь, чем закончится, – ответил Ванзаров. – Готовьте стол и прочее. Как обычно…
        58
        Господин Гер не знал, что и подумать. С таким казусом фотограф столкнулся впервые. За двадцать лет, что держал салон фотографии на Екатерининском канале.
        Заведение Исаака Пинхасовича было скромным, не чета роскошным салонам на солнечной стороне Невского проспекта или на Кадетской линии. У него не имелось выбора расписных задников, от райских кущ до видов Неаполя, какие предлагают напористые конкуренты. Не держал он гардероб исторических костюмов для ублажения фантазий клиентов. Мебель у него была такая, чтобы на ней сидеть, а не красоваться. То есть обычный венский стул и кресло для массивных особ. Гер считал, что мастерство фотографа не в красивостях заднего фона или роскошных декорациях, а в умении передать душу человека. Чтобы через века потомки смотрели на фотографии своих бабушек и дедушек и гордились. На меньшее фотограф не соглашался.
        Клиенты его любили и возвращались снова. Не только потому, что господин Гер светился добродушием и умел находить со всеми общий язык. Цены он запрашивал самые умеренные, а фотографии получались чудесные. Даже самая капризная барышня, взглянув на готовый портрет, с тайной радостью убеждалась: как же она хороша и бесконечно прелестна! Ставь в рамочку и любуйся! Или пошли жениху, чтобы глаз отвести не мог, а тем более – передумать.
        Гер был ласков и снисходителен к страхам клиенток. Терпеливо выслушивал про все недостатки их лица и с какой стороны их нельзя снимать ни в коем случае, успокаивал, уводил разговор на приятные мелочи и, когда барышня забывала про гримасу, делал снимок. В отличие от натянутых масок знаменитых салонов его снимки дышали жизнью. Впрочем, редкие клиенты выражали недовольство: не хватало им официальности. Но такие ошибки Исаак Пинхасович прощал.
        Вторая половина октября, как всегда, была затишьем. Семейства, что желали запечатлеть отрока-гимназиста перед учебным годом, удовлетворились, зимний сезон свадеб еще не начался, а офицеров и чиновников еще не жаловали чинами и наградами. В салоне было пусто, заглядывали редкие мамаши с малыми дитятками. Ну и горничные, что удачно поступили в услужение.
        С утра к Геру заглянула единственная клиентка, которая желала получить портрет с дочерью на ее двухлетие. Имея запас времени, Исаак Пинхасович постарался и сам был доволен, портрет должен был выйти чудесным. Он оставил пластинку в темной комнате и занялся наведением порядка, то есть погонял пыль веником.
        Зайдя в проявочную, включил старый красный фонарь, произвел вираж и фиксаж пластинки и, немного подсушив, поставил печатать. Когда начало проявляться изображение, Гер подумал, что ему померещилось и такого быть не может, глаза подводят. Что для фотографа хуже смерти. Дождавшись окончательной проявки, Исаак Пинхасович сунул лист в закрепитель, сполоснул и вынес на свет. Глаза ему не врали. Вместо умилительного портрета матери с дочкой на снимке оказался неизвестный господин. Взгляд его был отрешенный и пустой, как у куклы.
        Чтобы убедиться, что он не сошел с ума, Гер вернулся в проявочную и напечатал еще дубль. Результат был прежний. Тогда Исаак Пинхасович вынес на свет негатив. Последние сомнения отпали: каким-то странным образом на фотографию попал мужчина. А куда делась мать с дочкой? Как вообще такое возможно? И что он завтра скажет клиентке? Сомнения были тяжкими, а ответа не находилось вовсе.
        Господин Гер был не только хорошим фотографом, но и законопослушным обывателем. В любой непонятной ситуации он считал своим долгом обращаться в полицию. Сложив еще сырые отпечатки и негатив в папку прейскуранта, Исаак Пинхасович направился в полицейский участок, что располагался буквально под боком.
        59
        Катастрофа налетела, как шторм среди ясного моря. Надев парадный мундир с погонами капитана 1-го ранга, Виктор Иванович отправился в «Эрмитаж» засвидетельствовать свое почтение и обсудить детали завтрашнего сеанса в редакции журнала. Однако великая Евзапия Паладино отказалась его принять. Хуже того: не пустила в номер и передала через помощника, что сеанс в «Ребусе» отменяется. Никакие уговоры не принимаются. Решение окончательное. После чего перед носом Прибыткова грубейшим образом захлопнули дверь.
        Оглушенный, раздавленный и униженный, он приехал в редакцию. Там ждало новое испытание: мадам Иртемьева передала требование сыскной полиции устроить сегодня сеанс. Подобную наглость Прибытков не намерен был сносить. Но ясно понял, кто приложил руку к тому, чтобы Паладино одним махом перечеркнула договоренность. Она, конечно, великая и вздорная, но ведь обещала твердо и непременно. С чего бы такая перемена курса.
        Не сменив парадный мундир, Виктор Иванович поймал извозчика и приказал везти на Офицерскую улицу. Он вознамерился хорошенько проучить прохвоста. Мало того, что разрушил труды стольких лет, так еще приказания отдавать вздумал! Не бывать этому.
        В приемное отделение сыска Прибытков вошел, как крейсер во вражескую бухту, изготовив орудия к залпу. Между тем противник преспокойно восседал за столом, пристроенным в углу около окна. Он перелистывал розыскной альбом Департамента полиции за прошлый год, который со стороны выглядел книжкой с фотографиями.
        – А, вот и вы, – сказал Ванзаров с отменным равнодушием, как будто поджидал редактора. – Паладино отказала в сеансе?
        Чаша терпения переполнилась. Последние сомнения отпали: вот кто виновен в постигшей неудаче. Не сдерживаясь, Прибытков закатил обвинительную речь, в которой излил всю свою горечь. Он обвинял чиновника сыска в том, что тот не сдержал слово и нанес русскому спиритизму удар, от которого еще долго не оправиться. Другой удар все тот же чиновник, оказывается, нанес по журналу «Ребус», репутация которого смята и уничтожена. И еще больше провинился опять же чиновник сыска, что смеет отдавать приказы о сеансах. Что полиции уж никак не касается, а является свободным изъявлением воли тех, кто любит русский спиритизм и дорожит им. А не режет его на корню. Ну и тому подобное…
        Трагическую речь Ванзаров выслушал с полным спокойствием. Когда Виктор Иванович выдохся окончательно, предложил ему воды. Тот отказался и без сил рухнул на стул для посетителей.
        – Как вы могли так поступить, Родион Георгиевич? – проговорил он, тяжело дыша.
        Ванзаров вложил в альбом бумажный обрывок и закрыл его.
        – Ваше предположение ошибочно.
        Прибытков держался за грудную клетку, ходившую ходуном.
        – За дурака меня держите? Я не понимаю вашей игры: ради собственной надобности напугали мадам Паладино… Вы не понимаете, что натворили своим эгоистичным поступком…
        – У меня не было ни желания, ни нужды пугать Евзапию Паладино, – ответил Ванзаров. – Решение она приняла сама.
        – Откуда вы можете знать?
        – Позавчера мадам Паладино проводила сеанс в частном доме. Она должна была получить ответ на некий важный вопрос. Что-то напугало ее настолько, что Евзапия прервала сеанс.
        История походила на правду. Тем более до Прибыткова доходили слухи, что на том сеансе случилось нечто неприятное.
        – Какое отношение это имеет к нам?
        – Мадам Паладино должна была указать убийцу Серафимы Иртемьевой, – сказал Ванзаров так, будто припечатал. – У нее случилась паника. Сюда следует добавить уверенность мадемуазель Люции, что в вашем кружке поселилось зло. Чрезвычайно сильное… С точки зрения логики и сыскной полиции есть несколько фактов, на которые пока нет окончательных ответов. Дамы, как существа более чувствительные, что-то ощущают. Только сказать не могут… Вы, Виктор Иванович, занимаетесь спиритизмом. Такие аргументы для вас должны быть существенны…
        Боевой дух покинул капитана 1-го ранга в отставке. Прибытков обмяк, плечи его поникли. Еще немного – и пойдет ко дну. Ванзарову стало жалко этого увлекающегося человека.
        – О вашем визите к Паладино я узнал по парадному мундиру, – утешил он, как мог. – Надевать его в такой ранний час иной причины нет…
        Виктор Иванович оперся локтем о край стола и прихватил бородку в кулак.
        – Что же теперь делать? – проговорил он в тоске и печали. Из которой не находил выхода. Окончательно застряв на мели.
        – Три месяца назад вы, Погорельский и Хованский подписали как свидетели завещание Иртемьева. Кто еще был при этом?
        Такому всеведению сыска Прибытков не удивился.
        – Нотариус с помощником и сам Иона Денисович, – ответил он.
        – Содержание завещания вам известно?
        – Конечно, нет… Мы только подтвердили, что Иона Денисович составил его собственноручно… В текст заглядывать не положено. Почему вас это интересует?
        Как обычно, Ванзаров пропустил мимо ушей то, что ему было не нужно.
        – Почему Иртемьев всегда проводил сеансы у себя дома?
        – Любому медиуму нужна комфортная, знакомая обстановка, чтобы войти в транс…
        – Вы уверены в его честности как спирита?
        Есть темы, которые могут, как искра, взорвать пороховую бочку.
        – Да что же вы такое говорите! – чуть не со слезой в голосе воскликнул Прибытков. – Что бы вы ни думали, Иона Денисович – один из сильнейших медиумов России. Мало кто может с ним сравниться… Откуда у вас такие сомнения? Сами же были на сеансе, все видели… И это не самый удачный сеанс…
        Если самоубийство Сверчкова не самая большая удача спиритизма, что же тогда большой успех? Ванзаров не стал испытывать логическую тезу на живом человеке. Прибыткову и так было нелегко.
        – В кухне находится отверстие воздушного канала. Такое же – в гостиной, где проходит сеанс, – сказал он. – В гостиной можно услышать, что происходит на кухне. Я проверял… Если кухарка будет стучать на кухне, источник звука покажется рассеянным… Так неведомые сущности поведут беседу…
        Как не был подавлен Виктор Иванович, но спиритизм готов был защищать до конца. Он выразился, что о таком и подумать невозможно: обман в спиритизме легко обнаружить. Тем более они занимаются научным изучением непознанных явлений. И кухарки тут ни при чем.
        – Ну почему вы с таким упорством ищете вину Иртемьева? – с грустью закончил Виктор Иванович.
        Настал момент, когда потребовалось оживить допрос.
        – Прошу дать слово офицера, что факты, которые я сообщу вам, не будут разглашены никому, – понизив голос, сказал Ванзаров.
        Прибытков был заинтригован и слово дал. Еще не зная, что его ждет…
        Ванзаров рассказал о трех телах, которые были найдены в ледяной кладовой. Опустив странные и кровавые подробности. Но и этого было достаточно. Редактор все еще не мог поверить.
        – Иртемьев исчез. Со вчерашнего дня его не могут найти, – закончил Ванзаров.
        – Ах, вот откуда странные вопросы пристава, – проговорил Прибытков, согласно качая головой. – А я-то думал… Но ведь это ужасно… Как Иона Денисович мог на такое решиться… Он же медиум… Ему нельзя убивать, иначе потеряет силу… С убийцей сущности не будут выходить на контакт… Это всем известно…
        Такие подробности спиритизма сыскной полиции не были известны. Ванзаров не стал в этом признаваться.
        – Есть основания полагать, что Иртемьев причастен к смерти жены и юного Сверчкова, – только сказал он и вызвал бурный протест. Виктор Иванович решительно махнул рукой, как разрубил канат.
        – Невозможно! – заявил он. – Бессмысленно и невероятно!
        Странно, что для редактора «Ребуса» еще осталось что-то невероятное.
        – Господин Иртемьев держал в доме биометр – кажется, так называется этот прибор…
        Ванзаров не рассчитывал, что новость вызовет бурную реакцию: Прибытков вскочил, схватился за голову и рухнул на стул.
        – Так вы его нашли! – проговорил он. – А ведь Иона мне клялся, что доктор Барадюк не отдал ему биометр после совместных опытов… Зачем же врать… Где он хранился?
        – В гостиной. На самом видном месте. Был прикрыт черным платком… Господин Мурфи ходил вокруг него, как кот у сметаны…
        Прибыткову оставалось только сокрушенно покачать головой.
        – Ну конечно, теперь все ясно…
        – Не могу поверить, что вас так расстроила ложь друга…
        – При чем тут ложь! Иртемьев крал нашу жизненную силу! – вскричал Виктор Иванович. – Теперь все ясно! Биометр не только указывает на исходящую силу, но и может концентрировать ее… Иона занимался тихим воровством… Вот почему я испытывал в его доме недомогания…
        – Кажется, при помощи биометра доктор Барадюк получал фотографии мыслей. Как еще можно его использовать?
        Более странного допроса у Ванзарова еще не было за всю службу в сыске. Невольно вспомнились предшественники-инквизиторы, которые выясняли у ведьм методы и приемы колдовства. Выясняли довольно болезненно. Почему ведьмы и перевелись. Или вышли замуж.
        – Биометр, как конденсатор и излучатель… Накапливает или отдает, – ответил Прибытков.
        Ничего странного он не находил. И, кажется, глубоко верил, что катушка под колпаком с подвешенной стрелкой от магнита может служить таким фантастическим образом. Главное, чтобы Лебедев после общения с доктором Погорельским не поверил в неведомые силы.
        – Прибор может заставлять человека совершать поступок? – спросил Ванзаров и на всякий случай добавил: – Теоретически…
        – Мне об этом неизвестно… Может быть, Иона Денисович ставил эксперименты… На нас, как на подопытных мышах…
        Печаль Прибыткова была глубока, как великий океан. Неизвестно, до каких глубин она бы опустилась, если бы в приемное отделение не явился пристав. Вильчевский казался бодрым и деятельным.
        – Нашелся пропащий, Родион! – заявил он с ходу.
        За спиной пристава держался господин почтенного возраста, который старательно мял шляпу в руках. Как видно, от застенчивости.
        60
        В зеркальном зале ресторана «Донон» устраивались банкеты высшей марки. Считалось хорошим тоном отмечать здесь юбилей, повышение по службе, новый орден или годовщину основания Общества любителей псовой охоты. Самые крупные и жадные биржевые игроки не могли отказаться от такого приглашения. И хоть повод был ничтожный: год основания конторы «Обромпальский и Гренцталь» – явились все. Не для того, чтобы выразить уважение молодым игрокам, а чтобы вкусно поесть и сытно выпить. Чем «Донон» славился.
        Дорогие гости расселись за столом, вытянутым вдоль зеркальных стен, и развлекались в свое удовольствие. Для них играл приглашенный оркестр румынских цыган. Меню праздника было составлено с размахом и аппетитом. Вина и шампанские разливались лучшие. Для пущего веселья не хватало только актрис. Но их не обещали. Компания исключительно мужская, а вечер – деловой.
        Подняв тост за процветание биржевого рынка и рост акций, чокнувшись с гостями, Гренцталь отозвал компаньона в сторону.
        – Ну и где твой мелкий шулер? – спросил он, улыбаясь так приятно, что со стороны могло показаться: беседуют о самых приятных вещах.
        – Яков, успокойся, будет с минуты на минуту, – отвечал Обромпальский.
        – Мы заплатили ему тысячу аванса, банкет обойдется еще в три… И ради чего? Из-за черной икры наши акции расти не будут…
        – Яков, прошу тебя, все будет хорошо…
        Обромпальский сохранял оптимизм, но уже понял: их провели, как глупцов. Обманули на пустом месте. Господин Хованский попросту не явился. Теперь ясно: не было у него волшебного аппарата, который может заставить скупать акции… Грубое и беспощадное надувательство.
        – Нет, мой друг, уже не будет хорошо, – ответил Яков, оглядываясь на жрущих за его счет дельцов. – Мы потеряли четыре тысячи…
        Компаньон еще мог бы добавить «из-за тебя» или напомнить, что он решительно возражал и не соглашался. Ничего подобного Гренцталь себе не позволил. От ругани толку нет. Надо думать, что делать. О чем и сказал Обромпальскому с прежней улыбкой.
        – Даром ему не пройдет, уж будь спокоен, – ответил компаньон, еле удерживая на лице маску веселья. – Завтра лично пойду в сыскную. Пусть отловят мерзавца и три шкуры с него спустят.
        Несмотря на грохот оркестра, разговор их был отчетливо слышен тому, кто прятался за тонкой перегородкой, отделявшей зал от коридорчика официантов. Там на правах гостя, щедрого на чаевые, сидел Хованский.
        До последнего мгновения Миша надеялся на чудо, как ребенок верит, что фея принесет подарок и положит под подушку. Чуда не случилось. Биржевые игроки пили и закусывали от души, не думая скупать акции общества «Обромпальский и Гренцталь». Хованский использовал последнее средство: посылал им мысленные приказы. Но только зря пыжился. Сила его мысли никого не вдохновила.
        Надо было выйти и просить прощения. Все равно большую часть денег он умудрился растратить. От выданного аванса осталось рублей сто или меньше… Непонятно, куда утекли…
        Как ни хотел, Хованский не смог заставить себя поступить героически. Когда же услышал про полицию, испугался так, что вовсе сбежал. Даже рубля официантам не оставил. Чем навсегда вычеркнул свое имя из списка почетных гостей «Донона».
        61
        С фотографии смотрел Иртемьев. В этом не было никаких сомнений. Взгляд его был несколько тревожным, как будто что-то беспокоило Иону Денисовича или терзало его душу. Портрет был снят довольно крупно, на уровне груди. Поза немного странная, будто его спросили, а он не расслышал и наклонился вперед. Прибыткову позволили взглянуть в качестве опознания. Он молча кивнул и отошел, чтобы не мешать. Как воспитанный человек.
        А пристав заставил фотографа повторить рассказ. Исаак Пинхасович, польщенный таким вниманием к его скромной персоне, рассказывал не без удовольствия. Как сегодня утром пришла матушка с двухлетним ребенком, как он сделал отличный снимок, которым семья будет умиляться, когда дочурка вырастет и заведет своих детишек. Как отложил пластинку и занялся приборкой, как напечатал один оттиск, а затем второй. И вот что из этого вышло.
        Снимки были идентичны. Гер уверял, что оба вышли из его кюветы. Подменить их никто не мог. Как и пластинку негатива. Да и зачем? Что за глупые шутки… За такие надо отвести в полицию и хорошенько проучить! А он еще из ума не выжил: в салоне никого не было.
        – Что я скажу завтра мадам? – горестно вопрошал Гер. – Такое расстройство! Какой портрет пропал!
        – Вы знакомы с господином Иртемьевым? – спросил Ванзаров, стараясь сравнить негатив и отпечаток. Что было нетрудно: даже негативный Иртемьев не походил на мать с ребенком.
        – Какая жалость! Не имею такого клиента! – ответил Гер. – Наверное, почтенный господин, разве нет?
        – Мадам Иртемьева заказывала вам портрет?
        – Что вы говорите? Уважаемая дама и не была у меня!
        – Вера Ланд вам известна?
        – Рвете мне сердце, господин полицейский! Не мои клиенты! Какая жалость…
        Господин Гер не знал ни Клокоцкого, ни Мурфи, ни мадемуазель Волант, ни даже Погорельского. Про знакомство с Прибытковым Ванзаров спрашивать не стал. Редактор и без того был слишком тих. Зато пристав выразился, что шалость господина Иртемьева переходит границы. Как будто издевается. Дескать, ищете меня, а я вот в салон заглянул.
        – Господин уважаемый пристав, так что мне делать с пропавшим портретом? – спросил Гер, уважительно склонившись перед властью. – Мадам из меня завтра все слезы выжмет…
        Ванзаров попросил оставить отпечатки и негатив. И обещал вернуть при первой возможности.
        – На что мне этот глупый мусор? – Гер выразительно пожал плечами. – Пропал роскошный портрет…
        – Пусть господин фотограф подробно опишет происшествие, – обратился Ванзаров к приставу. – У вас в участке…
        Намек Вильчевский понял, подхватил Гера под локоток и увел из приемного отделения. А Ванзаров вернулся за стол, разложив снимки и пластинку негатива.
        – Полагаю, Виктор Иванович, у вас есть свое мнение, – сказал он, не поднимая головы. – Буду благодарен, если поделитесь.
        Прибытков тихо подошел и остался стоять.
        – Такие случаи известны, они не редкость, – сказал он. – В «Ребусе» мы о них пишем…
        – Подмена фотографии входит в сферу спиритизма?
        – Не было подмены, Родион Георгиевич… Вы, как умный человек, это понимаете. Только не можете признать очевидное. Мешает рациональный ум…
        – Что я должен признать? – спросил Ванзаров.
        – Перед нами материальное воплощение того, что называется фиксацией призрака… Посмертного призрака…
        – Хотите сказать, что Иртемьев мертв, а душа его отпечаталась на фотографии?
        Виктор Иванович поморщился.
        – Мы коснулись слишком тонких материй, чтобы подходить к ним с обычной меркой… Искренно обрадуюсь своей ошибке… Появление фотографии подобным образом оставляет мало надежды… Но надо верить в лучшее…
        Бесполезно выяснять, как с физической точки зрения призрак может занять на фотографии место матери и ребенка. И зачем это ему понадобилось. Ответа тут нет и не может быть.
        – Я верю в законы человеческого поведения, – сказал Ванзаров. – Они надежнее… С этой точки зрения появление мистического портрета Иртемьева говорит о многом.
        – О чем же? Просветите…
        – Лучше ответьте честно, Виктор Иванович: чего вы боитесь больше всего?
        С ответом Прибытков медлил, собирался с мыслями.
        – После смерти моей дорогой Елизаветы Дмитриевны бояться мне нечего, – наконец сказал он. – Разве того, что «Ребус» закроется… И от трудов моих ничего не останется. Чего доброго, выкинут подшивки из библиотек и сожгут на костре…
        – Тогда выбора нет: собирайте сеанс сегодня вечером…
        – Собрать несложно, но кто будет медиумом?
        – Новый и очень сильный спирит.
        Прибытков не скрывал сомнений:
        – Он мне знаком? Столичный или приезжий? Он справится?
        – Не сомневайтесь, – ответил Ванзаров. – Мадемуазель Волант и господин Клокоцкий его поддержат. Только не забудьте: одиннадцать участников.
        Виктор Иванович умел быстро считать:
        – Наши, а еще кто?
        – Гости, – коротко ответил Ванзаров.
        Спорить с сыскной полицией у Прибыткова сил не осталось. Взглянув на снимок, он понял, что его долг провести сеанс. Хотя бы ради Иртемьева.
        Живого или мертвого.
        62
        Давно замечено, что первое знакомство с Лебедевым оставляет неизгладимое впечатление. Или незаживающую рану. Уж как выйдет. Появление Аполлона Григорьевича во всей красе да с телескопом на плече лишило Нинель речи. Бедняжка от изумления моргала ресничками, лицо ее расплылось в беззащитной улыбке обожания. Как ветрены сердца некоторых горничных. И не горничных тоже. Ванзарову стало немного досадно. Как будто друг затмил его. Впрочем, и мадам Рейсторм не устояла.
        Только войдя в ее владения, Лебедев выразил бурный восторг флотскому антуражу, заявил, что с детства мечтал быть моряком, чему помешал проклятый университет, но душа у него морская, открытая всем ветрам. После чего упал на колено и нежно поцеловал шершавую старческую ручку. В общем, он умел быть душкой, когда хотел.
        Про Ванзарова окончательно забыли. Что было не так уж плохо. Не надо просить разрешения, чтобы великий криминалист с телескопом остался в гостях.
        Ощутив власть над горничной и мадам Пират, Лебедев стал распоряжаться. Чтобы установить телескоп, ему потребовалось сдвинуть капитанский мостик. На что мадам Рейсторм согласилась без возражений. И даже сошла с капитанского кресла. Телескоп был установлен на статив, Аполлон Григорьевич навел резкость и пригласил Ванзарова взглянуть. Даже через два оконных стекла гостиная была как на ладони. Темнота сеанса не могла помешать отличному зрению криминалиста. Тем более он собирался распахнуть створку окна.
        – Мерзавца Иошку поймал? – спросила мадам, не повернув головы к Ванзарову, зато с умилением наблюдая, как Лебедев наводит свои порядки.
        – Пристав усиленно занимается розыском, – ответил Ванзаров.
        – Ну, этот дурень у себя под носом кита не заметит… А ты, юнга, помни: Иошка хитрый, обведет кого хочешь вокруг пальца…
        – Вот-вот, будьте бдительны… юнга, – сказал Лебедев, смакуя новый чин чиновника сыска.
        Ванзарову оставалось не обращать внимания. Он попросил криминалиста оторваться от телескопа и вынырнуть из волн любви мадам Рейсторм. Аполлон Григорьевич подошел с физиономией, отравленной ехидством.
        – Подарю вам на Рождество матросочку, будете в ней на приемах в Департаменте полиции щеголять, произведете фурор, мой милый юнга…
        – Вы будете просматривать практически весь стол, – ответил Ванзаров мужественно.
        – Есть шанс, что кто-то еще пустит пулю в висок?
        – Шансы невелики.
        – И на том спасибо. – Лебедев приобнял Ванзарова за плечи. – А то я уж подумал, что вечер обещает быть скучным: опять новый труп.
        Судя по тому, какие взгляды бросала мадемуазель Нинель, скучать криминалисту не придется. Чего Ванзаров немного не учел.
        – Ваша задача: наблюдать, – сказал он, – пока не дам сигнал…
        Аполлон Григорьевич коснулся виска сжатой ладонью.
        – Не извольте беспокоиться, ваше благородие… Исполним в лучшем виде… Вот только поясните, друг мой: если, поперек вашим расчетам, господин Иртемьев возьмет и заявится домой?
        – Курочкин перехватит. А на черной лестнице – его филер.
        – О! Афанасий прощен и помилован? – обрадовался Лебедев. – Обещает более не спать на посту? И все же: если снова упустит? Представьте: посреди сеанса эдакая материализация хозяина дома. Что делать будете?
        – Арестую и отведу в участок, – ответил Ванзаров.
        – А если он бесплотный, то есть дух?
        – Тем хуже для него…
        Решимость, с какой это было заявлено, пробила брешь в игривом настроении криминалиста. Он незаметно, но крепко пожал Ванзарову руку.
        – Ни о чем не беспокойтесь… Делайте, что задумали…
        Это Ванзарову и надо было услышать.
        Мадемуазель Нинель, которая вышла проводить его в прихожую, расцвела, как будто собралась замуж. Щечки раскраснелись, в глазках бегали шаловливые искры.
        – Какой приятный человек господин Лебедев, – с томным вздохом сказала она.
        – Вы еще не знаете какой, – ответил Ванзаров.
        – Как чудесно! Ваш друг может рассчитывать на любую помощь, какая только потребуется. – И горничная облизнула губку.
        Оставалось надеяться, что Аполлон Григорьевич не потеряет интерес к длительной слежке ради более приятных дел.
        63
        Знаменитый электролог Наркевич-Иодко наверняка пополнил бы свою коллекцию замечательными электрофотографиями, окажись он в этот час в гостиной Иртемьева. Электричество было разлито в воздухе. Оно скапливалось невидимыми тучами, в которых мелькали искры и первые зарницы близкой грозы. Молнии только ждали, в кого бы ударить. Громоотвод находился тут же. Ванзаров старательно не замечал, какую смесь страха и неприязни он возбуждает.
        Кружок собрался. Каждый уже знал, что долгожданный сеанс с Евзапией Паладино отменен. Прибытков, как мог, старался подсластить пилюлю, давая разъяснение, что мадам медиум не рискнула прийти в редакцию журнала после фиаско, постигшего ее на последнем сеансе. И вообще их встреча всего лишь перенесена на лучшие времена, когда мадам снова обретет должную силу.
        Как ни старался Виктор Иванович, первым делом его спрашивали: полиция отменила? Тут уж приходилось использовать весь немалый запас красноречия. Кружковцы соглашались с большой неохотой. К примеру, Клокоцкий категорически отказался. Прибыткову стоило больших усилий уговорить столь необходимого сенситива. Мадемуазель Волант сослалась на слабость и головную боль. Но без магнетизера и думать нечего о сеансе. Мурфи не желал приходить в дом Иртемьева. Даже Погорельский, от которого нельзя было ожидать капризов, выразил недоумение по поводу столь частых сеансов. Что, как известно, ослабляет проявление спиритизма. Только Хованский согласился с легкостью, зато опаздывал.
        Стол с алфавитным кругом и свечой был на месте. Одиннадцать стульев расставлено. Не было ни чая с самоваром, ни бутербродов, ни печенья. Дом не топился, было холодно и зябко по-осеннему. Волант куталась в шаль. Вера и Афина отчужденно сидели на диване. Прочие гости разбрелись по углам. Мурфи держался поближе к предмету, накрытому черным платком.
        Не было центра, вокруг которого все привыкли собираться. Никто не спрашивал: «Где же наш дорогой Иона Денисович? Почему его нет? Как же мы проведем сеанс без медиума?» Пояснения уже были даны, но обошлись Прибыткову недешево. Так много врать ему не приходилось никогда. Даже на аудиенциях в министерстве внутренних дел, когда он убеждал в необходимости провести в России спиритический конгресс. Собственно, ради этой великой цели он умолял кружковцев согласиться. И теперь старательно избегал общества.
        Никто не разговаривал. В гостиной царила недобрая тишина. Электрические токи бурлили и поднимались волнами. Время сеанса неумолимо приближалось. Погорельский хотел было задернуть портьеру, но Ванзаров попросил оставить как есть. Доктор выразил удивление, но возражать не стал. Звякнул дверной замок. Вера ушла открывать и вернулась с Хованским. Миша растерял привычную веселость, затравленно глянул на Ванзарова, кивнул и отошел подальше.
        На часах было без трех минут девять. Неслышной тенью вошел Прибытков, спросил, не пора ли начинать и где обещанный медиум. Ванзаров уверил, что тот появится с минуты на минуту. Можно занимать места.
        – Господа, прошу садиться, – пригласил Виктор Иванович. Голос его не внушал ни бодрости, ни оптимизма.
        Никто не шевельнулся. Вера встала, помогла Афине и отвела к столу. Барышни заняли привычные места, оставив межу собой пустой стул для Клокоцкого.
        – Мадемуазель Волант, прошу вас! – Прибытков словно умолял не мучить ни себя, ни его.
        Магнетизер бросила на Ванзарова недобрый взгляд, не спеша подошла и села напротив Веры и Афины.
        Хованский без лишних приглашений устроился слева от нее.
        – Мессель Викентьевич, господа… Ну, прошу вас… Окажите милость… – Прибытков даже ладони сложил молитвенно.
        На такой призыв нельзя было не откликнуться. Доктор с нотариусом и Мурфи уселись, где положено. Место медиума и два стула пустовали.
        Раздался звонок. Ванзаров отказался принять услуги Веры и сам направился в прихожую.
        – Что за цирк здесь устроен? – тихим и злым шепотом проговорил Клокоцкий. – Что этот полицейский себе позволяет?
        Прибытков сложил руки на груди.
        – Станислав Станиславович, друзья мои… Умоляю: ведите себя разумно… Это крайне необходимо для дальнейшей судьбы нашего журнала и кружка…
        – Может, сей субъект сам в медиумы метит?
        Волант презрительно засмеялась, а Виктор Иванович сжал виски:
        – Всех призываю к сдержанности…
        Клокоцкий пробурчал что-то, но попытки к бунту не повторял.
        – Добром не кончится, помяните мое слово, – сказал Мурфи, оглядываясь на соседей. Афина не ответила, опустив глаза, а Хованский будто не расслышал.
        – Чрезвычайно неловкая и неуютная ситуация, как в такой атмосфере можно проводить сеанс? – высказался Погорельский. Чем выразил общее мнение. Разлитое электричество прокатилось одобрительной волной.
        – Мессель Викентьевич! Извольте держаться в рамках! – прошипел Прибытков, который испытывал неописуемые муки. От всего происходящего, а больше оттого, что не мог ни сказать правду, ни прервать пытку. Не пристало капитану бежать с тонущего корабля. Даже капитану в отставке.
        – Тише, господа, возвращается…
        Ванзаров вошел первым и развернулся в манере отменного дворецкого.
        – Господа, позвольте представить медиума, месье Германа Калиосто, и его спутницу, мадемуазель Люцию…
        Прошелестел звук, как от смятой газеты. Все глаза были обращены к вошедшим. Калиосто выглядел чрезвычайно эффектно: блестящий концертный фрак с искрой, сорочка черного шелка с широким воротом, затянутым красным бантом, в котором сверкала брильянтовая брошь. Кудрявая шевелюра раздувалась черным облаком. Зато Люция была в самом скромном сером платье без кружев и украшений, волосы просто зачесаны и стянуты на затылке.
        Калиосто отдал общий глубокий поклон. И как будто впитал большую часть электричества. Атмосфера заметно разрядилась. Волант игриво сощурила глазки, Погорельский удивленно поднял брови, Клокоцкий презрительно скривил губы, Вера с Афиной доброжелательно ответили на поклон, а Хованский даже помахал рукой. Мурфи ничем не выразил удивления. Прибытков встал и лично приветствовал гостя рукопожатием. Чтобы ни у кого не осталось сомнений: редактор «Ребуса» исключительно рад новой встрече, прошлое поминать не стоит, а жалеть можно о том, что месье сразу не признался, каким спиритическим талантом обладает.
        – Что вам потребуется для сеанса? – заботливо спросил он.
        Калиосто окинул взглядом стол.
        – Лучшего нельзя и желать…
        – Приятно слышать… Что ж, в таком случае можем начинать?
        – Господин Прибытков, позволите выразить мое почтение каждому члену кружка?
        Виктор Иванович только плечами пожал.
        – Что за вопрос! Вы тут фактически хозяин…
        Начав с Погорельского, Калиосто поздоровался с ним за руку, высказав глубокое удовольствие от новой встречи. Доктор в ответ заулыбался и ответил комплиментом. Обходя стол против часовой стрелки, Калиосто каждому говорил что-то ласковое и приятное, дамам целовал ручку. От таких манер Клокоцкий смягчился, а Мурфи был так добр, будто вчера не жаловался на мага в полицию. И вовсе не помнил дурного.
        – Господа, для меня большая честь провести сеанс с вашим кружком. Надеюсь на помощь сильного сенситива господина Клокоцкого и удивительного магнетизера мадемуазель Волант…
        Незаметно Калиосто овладел доверием собравшихся.
        – Прошу занять ваше место. – Прибытков подвинул стул межу собой и Погорельским. – Господин Ванзаров, будет лучше, если мадемуазель Люция сядет слева от меня. Так сохранится чередование…
        Ванзаров не возражал сохранить чередование мужчин и женщин, насколько возможно. Ничего, что ему достался стул, на котором умерла Серафима Иртемьева, а Сверчков застрелился.
        – Господин Прибытков, позвольте начать как для меня привычнее? – спросил Калиосто, откинувшись на спинку стула.
        – Конечно! Мы все к вашим услугам…
        Действительно, кружковцы следили за магом с искренним интересом.
        Повел он себя непривычно. Медленно сбросил фрак так, что рукава повисли со стула, дернул за бант, который сверкнул красной молнией и, увлекаемый брошью, свалился на пол. Ворот сорочки раскрылся, обнажая горло. Калиосто высоко подтянул рукава и поднял руки, словно жрец, приветствующий восходящее солнце. Появился звук, сначала тихий, затем все более нарастающий, на одной несменяемой ноте, как гудок далекого парохода. Участники переглянулись, не понимая, откуда это появилось. Пока звук не усилился настолько, что можно было заметить: Калиосто извлекал мелодию, не разжимая губ.
        Звук оборвался резко. Глаза Калиосто были открыты, зрачки закатились, голова поникла на плечо, сам он обмяк, заметно покосившись на стуле, и только руки остались лежать на столе с раскрытыми ладонями. Пальцы его вздрагивали.
        – Медиум вошел в транс, – прошептал Прибытков, дал знак доктору выключить электрическое освещение, сам зажег свечу.
        Гостиная погрузилась во тьму. Слабый отсвет падал на лица. С открытыми портьерами были заметны силуэты спиритов. Волант медленно вращала головой, а Клокоцкий, вцепившись в стол, чуть раскачивался. Магнетизер и сенситив помогали медиуму изо всех сил.
        – Господа, началось…
        – Видите-видите…
        – Первые свечения…
        – Кажется, достаточно сильные…
        – Доктор, вы не туда смотрите…
        – Не мешайте, Виктор Иванович…
        – Меня что-то коснулось…
        – Чувствую холодный порыв, господа…
        – Как сильны проявления…
        Спириты видели и слышали то, что хотели. Ванзаров не вмешивался. Он посматривал на Люцию, которая, опустив голову, как будто не интересовалась происходившим.
        Калиосто издал звук, словно во рту у него забулькал источник.
        – Господа, с нами хотят говорить… – шепотом проговорил Прибытков. – Подвиньте алфавит…
        Мурфи сдвинул лист по руке медиума. Его указательный палец оказался над буквой «К».
        – Мы можем говорить? – напряженно спросил Виктор Иванович.
        Три раза стукнуло. Откуда-то снизу.
        – Кто здесь?
        Палец медиума медленно двинулся. На букве «Л» стуки заставили остановиться.
        – Лукерья… – произнес Прибытков, когда все буквы были названы. – Это кто такая?
        – Боюсь, что наша кухарка, – проговорила Афина, оглядываясь на Веру. Та еле заметно кивнула. – Спросите ее…
        – Вы кухарка господина Иртемьева?
        Ответом было три стука. Да.
        Прибыткову не слишком хотелось тратить сеанс на общение с деревенской бабой. Но выбирать он не мог. Значит, такая особенность медиума: вызывать не слишком интересных собеседников.
        – Когда вы умерли? – спросил он, глядя в темноту.
        – Н-е-д-а-в-н-о, – последовал ответ.
        – Лукерья, от чего вы погибли? – спросил Ванзаров.
        Виктор Иванович поморщился примитивной трате спиритической силы. Но возражать не стал.
        – М-е-н-я-с-г-у-б-и-л-и-н-а-с-и-л-н-о…
        – Надо понимать, что ее убили? – тихо спросил Погорельский.
        Афина ничего не ответила, зажмурилась, как будто боялась увидеть призрак.
        – Сейчас выясним, – ответил Ванзаров доктору и обратился в черноту: – Вас убили?
        Раздалось три стука.
        64
        Несмотря на попытки горничной обратить на себя его внимание, Аполлон Григорьевич смотрел в окуляр телескопа. Нинель не замечал вовсе. Он собирался точно выполнить поручение: наблюдать за реакциями спиритов.
        При электрическом свете следить было одно удовольствие: как будто сам оказался в гостиной. Только в плаще-невидимке. Лебедев видел, как Вера с Афиной выдвинули стол на середину гостиной, как расставляли стулья, как собирались гости. Он наблюдал, как одиноко бродил Ванзаров, и искренне переживал за друга. Он видел, что его знакомому доктору не позволили задернуть портьеры. Перед его глазами спириты расселись, появился Калиосто с девочкой-подростком. Филерить вот так – невидимым, из безопасного укрытия – было чрезвычайно любопытно. Совершенно новые впечатления. Лебедеву все больше нравилась затея.
        Не слыша голосов, он понимал происходящее: вот, например, господин маг разводит лишние церемонии, здоровается с каждым из присутствующих. Оставалось дождаться, когда же начнется главное представление.
        Свет погас. Ванзаров просил, чтобы с этого момента велся точный график наблюдений. Чтобы потом сравнить с тем, что происходило за столом. Аполлон Григорьевич заготовил перед собой часы и лист с карандашом.
        Сеанс начался. Одинокая свечка бросала на лица уродливые тени. Как будто не люди, а пришельцы из иного мира. Но криминалист не любоваться собирался. Ему предстояло замечать поведение спиритов. Пока что жгучая брюнетка, сидевшая к телескопу спиной, крутила головой, будто хотела забросить ее подальше. Господин нотариус покачивался, словно фарфоровый болванчик.
        – Аполлон Григорьевич…
        Голосок был столь нежен, что нельзя было не отвлечься. Нинель держала серебряный поднос с двумя бокалами шампанского. Лебедев невольно отметил, что старуха храпит в своем кресле. Так увлекся, что не заметил, когда старую даму склонило в сон. Дама более молодая и симпатичная улыбалась ему.
        – Вы до сих пор ничего не ели, – проворковала она. – В нашем доме так не принято. Елизавета Марковна как узнает, бранить начнет… Пожалейте бедную девушку… Я шампанское достала отличное, настоящее французское, не из дрянной лавки… Давайте выпьем за приятное знакомство. Я и закуски принесу… Очень прошу вас, сделайте милость…
        Пузырьки соблазнительно взлетали. Нинель была так мила. Лебедев ощутил сухость во рту и потребность чуток отвлечься. Сеанс долгий, только начался, ничего пока не случится. Он только потянулся к бокалу, как Нинель юркнула к нему на колени и присела. Аполлон Григорьевич ощутил на себе упругую мягкость.
        – Шалите, мадемуазель, – сказал он, невольно обнимая ее за талию.
        – Ага! – ответила она и прижалась к его крепкому телу.
        – Ну, тогда за знакомство…
        Бокалы чокнулись, издав хрустальный звон. На вкус шампанское было отличным. Просто изумительным. Можно и по второму бокалу. Невелика беда. Для организма Лебедева этот напиток все равно что компот. Вот только Нинель не спешила на кухню, а обняла своей ручкой шею криминалиста.
        – Вы фантастический, невероятный, изумительный мужчина…
        Аполлон Григорьевич отчего-то закрыл глаза и ощутил на губах вкус куда сильнее шампанского.
        65
        Огонек свечи треснул и приник, будто испугался.
        Прибытков показал жестом, что чиновник сыска может продолжать использовать силу медиума как ему вздумается. Раз ничего не понимает в спиритизме.
        – Кто вас убил?
        Наступила тишина. Калиосто водил пальцем по алфавиту, но диалога не происходило. Когда второй раз указал на букву «О», раздался подтверждающий стук.
        – О-н-р-я-д-о-м, – сложил ответ Прибытков. – Что же это, господа, убийца кухарки где-то рядом? Ну и ну, какой сеанс…
        – Кто он? Укажите его, – попросил Ванзаров.
        – Родион Георгиевич, так нельзя… Так не принято…
        Ванзаров молча принес извинения: его вина, не знает правил. Ведет себя как на допросе. Лукерью это не смутило. Ответ был получен.
        – С-р-е-д-и-ж-и-в-ы-х…
        – Здесь? В этой комнате?
        – Господин Ванзаров, прошу прекратить! Такие вопросы задавать недопустимо… Вы наносите вред медиуму… С этим нельзя шутить!
        – Простите, Виктор Иванович, привычка узнавать все до конца…
        Лукерья выждала, когда закончится спор, и дала ответ:
        – В-о-з-м-о-ж-н-о…
        Предупреждая дальнейшее, Прибытков замотал головой столь решительно, что важный вопрос остался незаданным.
        – Тогда сами спросите о снимке, чтобы я не нанес вред медиуму, – предложил Ванзаров.
        На это Виктор Иванович был согласен.
        – Лукерья, ответьте: вы сердитесь на господина Иртемьева?
        – Н-е-т…
        – Вы простили ему обиду?
        Три стука…
        – Вам известно, где Иона Денисович?
        – П-о-б-л-и-з-о-с-т-и…
        – Он среди живых?
        Ответа не последовало. Прибытков тихонько пояснил, что на подобные прямые вопросы ответов не бывает. Чаще всего…
        – Лукерья, как тебе там? – вдруг спросила Вера.
        – Т-я-ж-е-л-о… – последовал ответ.
        – Лукерья, прости нас! – проговорила Афина, всхлипывая и утирая глаза. Чем вызвала откровенное возмущение Прибыткова: спириту, тем более опытному, непозволительно проявлять чувства на сеансе.
        – П-р-о-щ-а-ю…
        – Что передать твоему жениху, если придет?
        – П-у-с-т-ь-в-с-п-о-м-и-н-а-е-т-д-о-б-р-о-м…
        Закрыв лицо ладонями, мадам Иртемьева разрыдалась.
        Калиосто издал протяжный звук и повалился лицом на стол. Прибытков заботливо коснулся его плеча.
        – Господа, достаточно! Включите свет! Дайте воды!
        Ничего ужасного не случилось. Калиосто быстро пришел в себя, улыбался и пил принесенную воду. Он извинялся, что не слишком оправдал ожидания, но Виктор Иванович и Погорельский выражали ему восхищение: так быстро вошел в транс, так долго держал общение. Успех тем более важный, что случился на территории другого медиума. Клокоцкий с Волант тоже благодарили. Они остались довольны гостем. Что бывает не так уж часто. Про вызывающее поведение Ванзарова забыли. Его старательно игнорировали. И тут Хованский поманил в уголок.
        – Родион, приглашаю завтракать в «Викторию»… Запросто, без церемоний, по-приятельски, – сказал он не слишком громко, как будто их могли подслушать.
        – Отчего бы тебе, Миша, не зайти к нам на Офицерскую? Завтраков у нас не имеется, но чаем угощу.
        Хованский кисло улыбнулся.
        – Как-то сторонюсь угощений в полицейских домах… Прошу тебя, загляни… У них там и коньяк отличный… Угощение – с меня…
        – Такой важный разговор?
        – Очень важный…
        – Зачем откладывать… Давай сейчас…
        Хованский отстранился, будто его могли заковать в ручные кандалы.
        – Сейчас несподручно… Завтра в самый раз… Так сговорились?
        Ванзаров обещал быть. Он заметил, как внимательно наблюдает за их разговором Мурфи. А мадемуазель Волант не забывает поглядывать.
        Вера и Афина незаметно оказались в прихожей. Мадам Иртемьева уже надела жакетку с меховой опушкой. Вера тоже готова. Ванзаров выразил удивление, что дамы уходят из собственного дома.
        – Могу я просить вас, Родион Георгиевич, запереть квартиру? – спросила Афина.
        – Вам незачем возвращаться в гостиницу, – сказал Ванзаров.
        – Но мы не можем остаться здесь! – Она обратилась за поддержкой сестры: – Вера, почему ты молчишь?
        – Это так… Вернется Иона Денисович, будет крупный скандал.
        – Не думаю, что господин Иртемьев вернется нынешней ночью, – сказал Ванзаров. – В дверях новый замок, вам не о чем беспокоиться. Тут у вас свежая одежда, можно растопить печь и даже принять горячую ванну. Зачем мучиться в гостинице, Афина Петровна?
        Соблазнять Ванзаров умел. Немного поколебавшись, мадам Иртемьева изменила решение: так и быть, они остаются. И будь что будет…
        66
        Парочка неторопливо брела под руку по ночному переулку.
        Ванзаров догнал их на углу Казанской улицы, невдалеке от гостиницы.
        – Благодарю, – сказал он, приподнимая шляпу. – Ваш талант гипнотизера заслуживает статьи в «Ребусе». Господин Прибытков безнадежно очарован…
        Калиосто не спешил принимать поздравления, Люция вовсе отвернулась.
        – Так вы угадали или знали заранее? – проговорил он.
        Ванзаров не слишком любил, когда разоблачали его ловушки.
        – Предположил…
        – Неужели управляли мною?
        – Я – нет. Ваш характер управляет вами…
        – Простите, не понимаю.
        – Это психологика. – Ванзаров произнес вслух опасное слово, благо Лебедев не мог слышать. – Способности медиума у вас, вероятно, не слишком развиты, а провалить сеанс невозможно. Что вам оставалось? Вы применили умение гипнотизировать буквально в одно касание… Заодно взяли реванш…
        В знак уважения Калиосто приподнял итальянскую шляпу с большими полями.
        – Ваше умение не меньше моей гипнотической силы…
        Ванзаров был скромен:
        – Всего лишь некоторая тренировка… Позвольте вопрос: был ли среди спиритов тот, кто не поддался вашему влиянию?
        – Прибытков и доктор Погорельский, – ответил Калиосто.
        – Тогда неизбежный вывод: тот, кто пригласил в редакцию «Ребуса», вам и помешал…
        – Но зачем господину Иртемьеву это понадобилось?
        – Два простых ответа, – сказал Ванзаров. – Какой предпочитаете?
        Калиосто обменялся взглядами с Люцией, будто продолжая начатый спор. Так и не законченный.
        – Можно узнать оба?
        Сегодня вечером Ванзаров был щедр, как никогда.
        – Иртемьев мог испытать на вас действие своего изобретения, – ответил он. – Насколько оно сильно…
        – А второй? – спросила Люция, которая внимательно следила за лицом Ванзарова, будто высматривая в нем приметы будущего.
        – Тот, кто помешал господину Калиосто, человек не только сильнейшей воли и способностей. Он не верит ни во что: ни в спиритизм, ни в загробную жизнь, ни в вечное проклятие. Он не знает ни жалости, ни сострадания. Для него важна только воля. Все прочее – мусор. Когда господин Калиосто был опасен, его придушили. Изображать медиума позволили. Потому что никаких спиритических сил, которые укажут на убийцу, он вызвать не мог…
        – Значит, этот человек был за столом?
        – Обе вероятности равны, – сказал Ванзаров.
        Люция смотрела ему прямо в глаза.
        – Вы нарочно устроили шулерство со стуками?
        Скрывать не имело смысла.
        – Нельзя было оставить сеанс на волю случая, – ответил Ванзаров. – Тем более вы сидели рядом. И меня бы не выдали. Потому что разоблачение нанесло бы вред господину Калиосто. А этого допустить не могли… Зато содержательно поговорили с Лукерьей…
        – Теперь я вижу, – сказала Люция, крепко вцепившись в локоть мага. – Вы страшный человек, Ванзаров. Не менее страшный, чем тот, которого вы ищете… Да, это необходимо: ядовитую змею может пожрать только большая змея, зло может победить только большее зло…
        – Благодарю за искренность, мадемуазель, – сказал Ванзаров с поклоном. – Раз будущее для вас прозрачно, скажите, что вы вчера увидели в судьбе Иртемьева?
        – Ничего, – ответил Люция. – Он был слишком переполнен чувствами… Но я знаю, что будет с участниками сеанса…
        – Чрезвычайно интересно.
        – Из восьми завтра останется семь…
        Хотелось надеяться, что мадемуазель заранее вычла не только себя с Калиосто, но и Ванзарова. Предсказание будущего требует точности.
        – Кто должен погибнуть? – спросил он.
        – Не спрашивайте…
        – Люция не видит точные образы, – вступился Калиосто. – Она видела семь размытых фигур за столом в той же гостиной… Без лиц.
        Для сыскной полиции прозрение было бесполезным. Разве только арестовать всех и рассадить по одиночным камерам. Хотя от того, что суждено, тюремные стены не спасут.
        – Постараюсь, чтобы ваше пророчество не сбылось, – сказал Ванзаров.
        В темноте улицы блеснули зубки. Люция улыбалась.
        – Будущее нельзя изменить, – сказала она.
        – Разве не мы сами делаем его?
        – Человек – это щепка, что несется в потоке времени… Все предрешено… Все, что должно случиться, случится…
        Слушать подобную философию от мадемуазель, с виду почти ребенка, было странно. Порой в полиции встречаются вещи куда более странные.
        – Оставьте один шанс, мадемуазель Люция, – попросил Ванзаров.
        – От меня ничего не зависит…
        – Неужели?
        – Слышали о пророчестве кайзера? – спросила она.
        Ванзарова мало волновали германские правители.
        – В 1849 году в Лондоне гадалка предсказала тогда еще принцу Вильгельму его царствование над всеми немцами, когда Германия была раздроблена, – продолжила Люция. – Год восшествия на престол она назвала сложением цифры этого года с каждой составляющей его цифрой. Получился 1871 год. Принц опечалился, ведь это случится через двадцать два года, когда он будет стар. Тогда гадалка предсказала, что он проживет очень долго. Вильгельм захотел узнать, когда умрет. Гадалка велела сложить дату восшествия на престол с каждой цифрой, составляющей 1871 год. Получился 1888-й и семнадцать лет царствования… Надеюсь, вы помните даты новейшей истории Европы…
        Ванзаров помнил. И умел считать. Только красивая легенда не доказывала, что завтра кто-то должен погибнуть.
        – Предскажите что-нибудь мне, – попросил он.
        – Нет, – резко ответила Люция. – Вам не нужно знать. С этим трудно жить… Не важно, дурное или доброе… Прошу вас, господин Ванзаров, оставить нас в покое… Мы уезжаем из столицы… Здесь слишком опасно…
        Маленькая мадемуазель потянула Калиосто с такой силой, что гипнотизера будто ветром сдуло. Даже проститься не успел.
        Ванзаров вернулся на Екатерининский канал.
        В доме напротив окна были закрыты. Аполлон Григорьевич должен был поджидать внизу с телескопом. Но его не было. Вероятно, дела столь важные, что оторваться от них нет никакой возможности. Подождав немного, Ванзаров пошел проверять посты.
        Курочкин и его филер были на местах. Ванзаров хотел остаться, но Афанасий выразил решительный протест: где это видано, чтобы чиновник сыска филерил, да еще ночью? Невозможно представить!
        Осталось отправиться домой.
        По дороге мысли Ванзарова невольно возвращались к предсказанию. Пророчество тревожило и не отпускало. Ванзаров пришел к выводу, что незнание будущего – благо. Тяжело жить, когда знаешь, что ожидать. Напрасно древние греки бегали к Дельфийскому оракулу. Ни к чему это. Пусть случится то, что должно.
        Даже если этому нельзя помешать.
        23 октября 1898 года
        67
        Дворник – существо подневольное. Хуже подкаблучного супруга. Все им помыкают, каждому он обязан услужить. Хозяин дома велит чистоту блюсти и ворота запирать, жильцы ругаются, что ворота запирают, а во дворе мусор, околоточный требует отчет о прописке новых жильцов и подозрительном поведении прежних. Так ведь еще господин пристав вызывает в участок, чтобы раздавать наставления. Столичный дворник только с виду гордый орел: в белом фартуке, с бляхой на груди и метлой во весь рост. А по сути – мелкий винтик полицейской власти. Мелкий-то он мелкий и незаметный, но сломается – и вся машина власти встанет. Потому что на дворнике, как на атланте небо, держится порядок.
        Не в пример некоторым лентяям Аким был дворником старательным. Уважаемым, если не сказать почтенным. Дом такой солидности, что иного бы держать непозволительно. Из крепких напитков Аким употреблял только чай по причине соблюдения заветов магометанской веры. На подарки по праздникам не напрашивался, масленичного разгула избегал, мел чисто, умел и слесарничать, и плотничать. Незаменимый в домашнем хозяйстве человек. Страстью Акима были голуби. Владелец дома разрешил ему завести на чердаке голубятню. Дворник построил птицам просторный домик с гнездами и насестами и приучил улетать и возвращаться через круглое окно в куполе.
        Разводил он белых красавцев с резными манишками. Голуби были ручные, жильцы их знали, а окрестные мальчишки не смели стрелять из рогаток. Потому что знали: у Акима нрав мягкий, а кулак тяжелый. Да и у кого рука поднимется таких обидеть. Голуби Акима – не чета серым оборванцам, что снуют по Сенному рынку или галдят над свежим навозом. Птицы непростые, благородных кровей. Акиму предлагали продать, так он отказался: никакие деньги не стоят чуда, когда в летнем небе кружат и мелькают белые крылышки, разбрызгивая солнечные лучи.
        Дворник за голубями ухаживал каждый день, приносил свежее пшено и воду. Да только вот пристав так голову заморочил, что вчера весь день пробегал. Акима, как и прочих дворников и околоточных, рано поутру собрал в участке пристав и приказал носом землю рыть, но найти сбежавшего господина Иртемьева. Иону Денисовича Аким, конечно, знал. Господин строгий, уважаемый, без глупостей. Лишний раз не улыбнется, но и грубостей не позволяет. Как же он мог сбежать из собственной квартиры? Аким не понимал такой странности, но задавать вопросы не посмел. Пристав не ответит, только облает. Господина Иртемьева Аким, конечно, в лицо знал, а другие дворники стали просить картинку показать, чтобы ознакомиться с физиономией. Тут пристав рассердился и потребовал языками не болтать, а отправляться на поиски. Спрашивать везде: в лавках, на рынке, в доходных домах. Делать, что угодно, но найти. Иначе мало никому не покажется.
        Вдохновленные дворники вышли из участка и стали у Акима допытываться, как выглядит господин пропавший. А как его описать? Обыкновенно выглядит: мужчина солидный, сухощавый, немолодой, одет прилично, взгляд суровый, повелительный, в пьянстве не замечен… В общем, не художник Аким, чтобы портреты составлять.
        Прежде чем в дом вернуться, Аким заглянул в лавки и кухмистерские, в которые кухарка Лукерья захаживала, пока ее не выгнали. Вот тоже чудно: девка трудящая, шустрая, за что на нее господин Иртемьев взъелся? В один день пропала, и нет ее. Сказали, что прогнал в шею. А то бы ведь сразу Лукерья сообразила, куда ее хозяин мог улизнуть.
        Походил Аким, поспрашивал, но никто Иртемьева не видел.
        Только вернулся во двор, надумал к голубям подняться, прибегает дворник из дома на углу Демидовского переулка, просит посмотреть на личность, что нашел в пьяном бессознании у дворового ретирадника. Чтобы без толку господина пристава не беспокоить. Пристава беспокоить страшно, а Акима можно.
        Что тут делать? Пошел Аким проверить. Ознакомился: нет, не господин Иртемьев. Вернулся. Тут другой дворник прибегает: посмотри, сделай милость. Акиму деваться некуда, он один Иртемьева знает. На этом и пришел конец спокойной жизни. До вечера Аким разгуливал по участку, знакомился с пьяницами и другими подозрительными личностями, которых дворники с околоточными разыскали. И откуда столько взялось. Жаль, что пропавшего не нашли. Не с чем к приставу явиться. К вечеру Аким так устал, что забыл про голубей.
        Нынче утром только двор подмел, первым делом к своим голубчикам отправился. Взял мешочек зерна и плошку свежей воды. Поднялся по черной лестнице, вошел на чердак. Голуби его узнали, закурлыкали. Проголодались, бедные, соскучились. У Акима к птахам любовь, как родным детям. Своих-то нет, бобылем живет.
        В голубятне дверца закрыта. Тоже странность: Аким изредка на ночь дверцу запирал, зная, что голуби домой всегда возвращаются. Неужели забыл?
        Аким дверцу открыл, голуби всполошись, воркуют, самые шустрые к нему на плечо спорхнули. А парочка вылетела и понеслась. Не в окошко, на свободу, а в темноту чердака. Что им там понадобилось? Аким оглянулся и увидел, что голубки его недалеко улетели. Сидят на стропиле крыши и курлычут. Будто сказать что-то хотят. Глаза у Акима еще в силе. Сощурился и заметил, что под коготками голубей какой-то мешок висит. Аким еще удивился: кто это на чердаке мешки с провизией вздумал развешивать. Стало ему любопытно. Голубей, что на плече у него, ласкает, подходит не спеша к мешку. Как подошел близко, вгляделся, тут и понял: не мешок это…
        Нервы крепкие, не приучен Аким кричать или в обморок падать, как благородные господа. Побежал, выронив зерно и плошку с водой… А из окошка крыши выпорхнули голуби и понеслись в осеннее небо.
        68
        Пиры и банкеты в ресторане гостиницы «Виктория» Миша Хованский не закатывал, но завтракал часто. Официанты его знали. Придержали столик у окна. Миша заказал не слишком роскошный завтрак, насколько позволяли последние деньги, и приказал коньяку. Когда Ванзаров вошел в зал, стол только и ждал дорогого гостя. Миша приветливо замахал. Настроение его было излишне приподнятым, но глаза бегали. Он крепко тряс руку, хлопал по плечу, предлагал не стесняться в закусках, будет еще горячее. От коньяка Ванзаров отказался, а пить с утра водку было дерзко. Даже для него. Зато Миша опрокинул рюмку и сразу налил другую. Видно, разговор предстоит непростой.
        – Крайне ограничен во времени, – сказал Ванзаров, чтобы избежать лишнего словоблудия. И положил на тарелку русский салат, соленых груздей и пирожок с печенью налима. – Будь добр, сразу к делу.
        Сразу Миша не мог. Потребовалось укрепить дух еще двумя рюмками. Причем не закусывая.
        – Дело плохо, – сказал он, громко втянув воздух ноздрями. – Попал я, Родион, в переплет. Не знаю, как выбраться…
        – Какую аферу устроил? – спросил Ванзаров, хрустнув грибочком.
        Миша виновато усмехнулся.
        – Ну, ты какой… Не афера, деловой проект.
        – Кого собирался обмануть?
        – Что ты… Никакого обмана… Биржевая игра… Всем одна выгода. Должен был заработать честный процент… Отдать долги… А то карта последнее время совсем не шла…
        Ванзаров закусил пирожком, очень недурным.
        – Позволь, угадаю, хоть гадать не люблю, – сказал он, цепляя вилкой салат. – Ты нашел наивных и жадных биржевых игроков, которые боятся упустить выгоду. Предложил владельцам акций: их никому не нужные бумажки ты заставишь вырасти вдвое, а то и втрое. Биржевые дельцы будут рвать их, как горячие пирожки…
        Тут Ванзаров прикончил один пирожок и взялся за другой. Уж больно вкусны…
        Миша тоже выглядел приконченным. Даже забыл наполнить пустую рюмку.
        – Уже жалобу подали? – печально спросил он.
        – Жалобы пока нет. Логический вывод… Только один вопрос: кто предложил испытать изобретение Иртемьева на маклерах: ты или твой шурин?
        Хованский мотнул головой, будто перед ним возник кошмар. Хоть для привидений место и время не слишком удачные. Разве что привидения предпочитают пирожки с налимьей печенкой.
        – Ты… Как… Это… Знал… – бормотал он. Пока не схватил графин, жадно через край налил коньяк и выпил залпом. – Ладно, скрывать нечего…
        История оказалась вот в чем.
        Месяца три назад Иртемьев в приподнятом настроении сообщил, что его опыты дали положительный результат. Изобретение близко к завершению. Суть открытия довольно проста. Иртемьев вернулся из Парижа с идеей: раз мысли можно фотографировать при помощи биометра доктора Барадюка, то должен быть способ помещать чужие мысли в голову человека. Для чего нужно изобрести аппарат на основе биометра, который засаживает в голову посторонние мысли. Для начала надо научиться передавать простейшие мысли, возбуждаемые инстинктами. Самый простой инстинкт – страх. Иртемьев проговорился, что ему удалось довести до состояния страха некоторых испытуемых. Сидели они с Хованским у него дома, Иона Денисович разоткровенничался на хмельную голову. После чего как воды в рот набрал… Миша тоже помалкивал, как родственник и честный человек. Но недавно познакомился с биржевиками. Некий господин Обромпальский рассказал, что крупные игроки больше всего боятся упустить акции, которые ничего не стоят и вырастут в цене. Они как раз выпустили на биржу акции своего предприятия, занимаются поиском нефти в южных губерниях. Акции никому не
нужны, падают в цене. Вот бы они пошли в рост… Хованскому пришла в голову блестящая идея: провести испытание на жадных крысах – биржевых игроках. Внушить им страх, что проглядят выгодное вложение. Один начнет скупать акции, другой. А дальше только успевай продавать. Цена на акции взлетит до небес. Миша попросил аванс в тысячу рублей и десять процентов от барыша. Обромпальский с компаньоном согласились на все условия, согнали на торжественный ужин самых крупных игроков биржи, чтобы внушить им страх. Да только Иртемьев отказался дать аппарат. Сказал, что пошутил.
        – Я посоветовал Ионе удавиться от жадности, – закончил Миша.
        Хованский пришел в веселое расположение, будто скинул камень с души.
        – Раз я покаялся во всех грехах, прошу тебя, Родион, ты жалобе не давай ход, устрой как-нибудь, в дальний ящик или под сукно… А деньги полученные верну все, до копейки… Отыграюсь и верну, – закончил он с видимым облегчением. И налил рюмку, чтобы отпраздновать избавление.
        У чиновника сыска на этот счет было иное мнение.
        – Как выглядел аппарат? – спросил он, промокнув усы и все-таки соблазнившись еще одним пирожком.
        Миша помотал головой.
        – Иона не показывал, – отвечал он, жуя и закладывая в рот еще. – Никогда не видел… Даже не представляю, что это за штука…
        – Работает от гальванической батареи?
        – Чего не знаю, того не знаю… Родион, ради нашей дружбы, помоги с жалобой… А уж с меня причитается… Всегда можешь на мои услуги рассчитывать…
        Столь выгодное предложение оставило Ванзарова равнодушным.
        – Значит, во всех грехах покаялся? – спросил он.
        Миша дружески подмигнул.
        – Ну, всякой мелочи и не вспомнишь…
        – А как же смерть Серафимы Павловны?
        Вилка с ломтем буженины застыла в воздухе.
        – Это как же понимать? – спросил Миша в глубоком изумлении.
        – Раз ты додумался обмануть биржевиков, то тут комбинация еще проще, – сказал Ванзаров, окончательно откладывая вилку. – Тебя лишили наследства, все досталось сестре. Обида живет в сердце. У твоего друга вырастают сестры Вера и Афина. Одна простовата, другая симпатична. Серафима тяжело болеет сердцем. Рождается простой план: сестра умирает от сердечного приступа, а спиритические силы рекомендуют Иртемьеву в невесты Афину. Проходит год траура, Иртемьев женится на Афине. Теперь он должен умереть, а ты вскоре женишься на молодой и красивой вдовушке Афине, получая назад то, чего тебя лишил родитель…
        Отбросив буженину, Миша покивал укоризненно.
        – Хорошего ты обо мне мнения… Нечего сказать… Да только ошибаешься, Родион… Иона Денисович перед свадьбой написал завещание, по которому все наследство отходит Авдотье, то есть племяннице моей Адели Ионовне… А я его засвидетельствовал…
        – Заглядывал в текст?
        – Не положено… Иона рассказал…
        – Мелкая неприятность. Тебе пришлось искать новое решение. Не так ли?
        Хованский скрестил руки на груди и улыбался с победным видом.
        – А вот ты и попался, друг мой! – заявил он. – Имеется у меня некий документик, который предъявляю тебе, чтобы имя мое было очищено. Еще прощение у меня просить будешь… Но я тебе заранее прощаю. И рассчитываю на ответную помощь… А жениться на Афине – что за вздор? Она же дочь моего друга… И не в моем вкусе: холодна слишком… Мне требуется кровь погорячее…
        – Что за документ? – спросил Ванзаров, наблюдая сияние, которое излучал Миша.
        – А вот секрет! Дай слово, что выручишь, – сегодня же представлю…
        – Посмотрю, что можно будет сделать… Кто из вашего кружка любит играть в бирюльки?
        Убедившись, что его новый друг не шутит, Миша стал вспоминать.
        – Да все иногда развлекаются… И Погорельский, и Мурфи, и красотка наша магнетизер… Я сам от скуки фигурки таскаю… Затягивает… Так мы договорились?
        Ванзаров поглядывал на дверь ресторана, ожидая Калиосто и Люцию. Но появился совсем другой гость. Мадемуазель Волант отчего-то решила позавтракать именно в «Виктории». Заметив Хованского вместе с чиновником сыска, она слишком быстро развернулась и исчезла. Догонять не было охоты.
        Миша приказал официанту подавать горячее, но Ванзаров положил салфетку.
        – Ничего не обещаю… Скажи, Миша, а чего ты боишься?
        – Высоты, – ответил тот. – В юности оказался на Кавказе, в горном ущелье, глянул вниз и чуть со страху не помер… Не быть мне звонарем на колокольне… А уж сесть в воздушный шар и думать не могу… Помоги, Родион, сделай такую милость…
        Милость и милосердие порой не чужды сыску. Вот только применять их следует осмотрительно.
        69
        Полицейский опыт говорил: если вляпался в хлопоты – терпи, пока не кончатся. Стоя на чердаке, пристав вспомнил, что про Ванзарова идет слава не только наглеца и умника, друга Лебедева, но и умелого творца неприятностей. Сам Вильчевский в это не верил, считая, что на Родиона наговаривают завистники. Но висящее тело было сильнее любых слухов. Никуда от него не деться. Хоть обстоятельства смерти были столь очевидны, что, как ни копайся, ничего не выдумаешь.
        Пристава раздражало, что он должен расхлебывать чужую кашу. В этот раз он твердо решил передать ложку кому следует. С него достаточно. А еще голуби курлыкали так, будто смеялись над ним. Поотрывать бы им головы… Вместо невинных птичек под руками имелся Аким. Всегда можно найти виноватого дворника.
        – А ты куда смотрел? – рявкнул Вильчевский, зная, что Аким молчалив и неразговорчив, душу на нем отводить в самый раз.
        – Я-то чего, – пробурчал дворник.
        – Как допустил? Куда смотрел?
        – Смотрел, – отозвался Аким.
        – Почему сразу на чердак и в подвал не заглянул? Я же велел каждую щель проверить. Ослушался! И вот что вышло!
        Аким не мог напомнить, что пристав не велел лазить на чердаки и в подвалы. Разве начальству такое напомнишь, только виноватым останешься. Дворник насупился. Не любил он, когда зря кричат. И вообще не мальчик, чтобы на нем глотку драть…
        – Развел тут голубятню! – не унимался пристав, еще не исчерпав досаду до дна. – Пташки у него поют! Крылышками хлопают… Кругом пометом загажено, ступить нельзя! Вот велю пустить твоих голубков на бульон неимущим…
        – Не надо, – проговорил Аким. И так это вышло недобро, что Вильчевский только пальцем погрозил.
        – Смотри у меня… Шалости не потерплю…
        – Что прикажете, веревку резать?
        – Я тебе так отрежу! – прикрикнул пристав. – Иди к своим голубям и не смей тут топтать… И так затоптал…
        Аким преспокойно отступил к голубятне. На его счастье, на чердак добрался Можейко. Помощник был послан в сыскную, чтобы привести Ванзарова, но вернулся ни с чем: чиновник еще не появлялся.
        – Конечно! Как можно! Их благородие в такой час еще изволят почивать! – не унимался Вильчевский. – Это нам чаю попить некогда… Чего вылупился?
        Можейко, которому пришла очередь получать под горячую руку, почесал затылок.
        – Так это… Что теперь делать будем? Обождать господина Ванзарова?
        Ждать этого господина можно до вечера. Кто его знает, когда объявится на службе. У пристава родилась мысль куда более интересная.
        – Отправляйся за господином Лебедевым, – приказал он.
        Помощнику показалось, что ослышался.
        – Как за Лебедевым? – пролепетал он. – Да разве можно…
        Как не понять: боязно скромному чиновнику 3-го Казанского участка вот так запросто отправиться в Департамент полиции на Фонтанку и пригласить великого и ужасного криминалиста. Да и ради чего? Дело-то не только пустяковое, но и очевидное. Сами бы справились. А то, не ровен час, такое может случиться… Это не от родного пристава нагоняй получить… Можейко, конечно, помнил историю, как не слишком умный пристав отправился купаться в Мойку, попав поперек характера господина Лебедева. Купаться в октябре в Екатерининском канале – то еще удовольствие.
        У пристава на этот счет было иное мнение.
        – Марш исполнять! – последовал приказ. – Без Лебедева не вздумай возвращаться. Можешь сказать, что его господин Ванзаров просит…
        Вильчевский был чрезвычайно доволен собой: как ловко выкрутился. Пусть теперь эти умники похлебают из его ложки. А он голубями полюбуется. Так славно курлычут…
        70
        Господин Мурфи не старался улизнуть. Он был застигнут у дверей «Виктории». Наткнувшись на выходившего Ванзарова, замер, приподнял шляпу и поклонился.
        – Не умеете филерить, Артур Дмитриевич… Мадемуазель Волант вас заметит.
        Мурфи вымученно улыбнулся.
        – С чего вы взяли, что я за кем-то слежу?
        – В гостях у месье Калиосто бывали, у господина Хованского другая встреча. Трудно предположить, что вам так нравятся пирожки с печенью налима, что вы завернули в ресторан с утра пораньше.
        Оглянувшись по сторонам, словно опасаясь слежки, Мурфи постарался утащить чиновника сыска прочь от гостиницы. У него ничего не вышло. Ванзаров не шелохнулся. Даже рука не дрогнула. Как в землю вкопанный. Наконец Мурфи оставил безуспешные попытки.
        – Хочу сделать заявление, – сказал он с тяжким вздохом.
        – Извольте.
        – Прямо здесь?
        – Желаете в сыскную полицию, в полицейский участок или сразу в Литовский замок?
        Такого выбора почтенный химик не ожидал. Он надеялся, что его пригласят в какой-нибудь ресторан, трактир или, на худой конец, в кухмистерскую. Желудок, в который залил вчерашний чай, требовал существенно подкрепиться. За чужой счет.
        – Имею желание помочь расследованию! Зачем же меня в полицию? – стараясь держать голодное достоинство, ответил он.
        – В сыске свидетелям всегда рады, – ответил Ванзаров. – Живой свидетель полезнее мертвого. Поверьте мне… Так что делайте заявление.
        Такой оборот был не слишком приятен. Мурфи изобразил недовольство.
        – Как вам будет угодно… Я знаю, кто убил кухарку…
        Молчание Ванзарова предоставило возможность перейти к главному.
        – А также кто повинен в смерти юноши и Серафимы Павловны…
        Про горничных Мурфи не знал или не считал их смерть чем-то заслуживающим внимания.
        – Вам удалось разогреть мой интерес, – сказал Ванзаров. – Теперь можете удивить. Только помните: ложные свидетельства не только не принимаются судом, а привлекают самого свидетеля к ответу.
        Кажется, Мурфи решился идти до конца.
        – С вашей помощью хочу раздавить эту гадину, – заявил он. – Пришла пора возмездия…
        Ванзаров попросил перейти от красивых слов к приземленным фактам.
        – Знаете, кто я? – спросил Мурфи. – Больше двадцати лет назад я, молодой выпускник естественного отделения Петербургского университета, служил ассистентом у великого Менделеева. Дмитрий Иванович тогда как раз организовал комиссию, которая должна была покончить со спиритизмом. Это почти удалось. Но ядовитые ростки остались и проросли вновь. И тогда я понял, что моя миссия – уничтожить спиритизм. Много лет я скрывал от Прибыткова и его приспешников, что проник в их ряды ради великой цели: разоблачить обман. Размозжить голову лженаучной гадюке. Теперь час настал. Хочу заявить: весь кружок «Ребуса» – ядовитое гнездо. Они все замешаны и покрывают друг друга. Включая их нового дружка Калиосто. Они убили и кухарку, и бедного мальчика, и сгубили мадам Иртемьеву. Арестуйте их и допросите с пристрастием. Они во всем признаются…
        Иногда в полицию приходили взволнованные личности, которые признавались, что отравили Пушкина и застрелили Лермонтова. Некоторые обвиняли в этом соседей. Такой тип Ванзарову был известен. Но это не значило, что Мурфи невинен, как ягненок: обвинять других – самая успешная маскировка.
        – Серьезное обвинение, – сказал Ванзаров. – Готовы повторить его под протокол?
        – Готов! – выдохнул Мурфи, как шагнул на подвиг.
        – Благодарю… Но одних заявлений недостаточно. Какие вы можете привести факты?
        – Спиритизм – это ложь! – выкрикнул Мурфи. – Наглый обман! Шулерство! Все звуки на сеансах – искусственного происхождения! Фокус! Фальшивка!
        – Кто их издает?
        – Они все! По очереди! Сидящие за столом! Покрывают и обманывают!
        – С какой целью?
        – Чтобы доверчивые дурачки несли свои денежки и покупали журнал Прибыткова, а он строил дачи под Гатчиной и сдавал дачникам внаем! Сборище лгунов! Этот гениальный медиум Иртемьев! Ученик доктора Барадюка! Фотографирует мысли! Скажите, пожалуйста! Он первый и убил кухарку! Помяните мое слово…
        – Значит, точных фактов у вас нет, – сказал Ванзаров.
        Мурфи только хотел разразиться тирадой, но вспомнил, что они на улице, прохожие оглядываются. И взял себя в руки.
        – Иртемьев, или Волант, или Хованский, или Погорельский – какая разница… Их надо придушить… Чтобы следа не осталось… От спиритизма…
        Трудно было ожидать такую кровожадность от мирного химика. Неужели Люция разглядела в нем нечто большее?
        – Играете в бирюльки?
        Вопрос был столь неожиданный, что Мурфи переспросил. Ванзаров повторил.
        – Играю порой от скуки… А какое это имеет отношение?
        – Слышали такую мелодию? – Ванзаров вынул деревянные брусочки, зажал между пальцами и пощелкал. Звук был тихий, но специфический.
        Мурфи покачал головой.
        – Не понимаю, к чему эти игрушки?
        Спиритические стуки остались неузнанными. Ванзаров спрятал палочки. Того гляди еще пригодятся.
        – Господин Мурфи, если хотите принести пользу розыску, сообщите, что вам известно об изобретении Иртемьева?
        На химика напала задумчивость.
        – Изобретение? Не понимаю, о чем вы…
        – Некий аппарат. О котором кружковцы слышали, но никто не видел. Не тот, что Иона Денисович привез из Парижа в качестве подарка от доктора Барадюка и держал у всех на виду. Только прикрыл черным платком. Чтобы возбуждать ваше любопытство, господин Мурфи…
        Он отступил на шаг.
        – Простите, не понимаю, о чем вы, господин Ванзаров…
        – Любопытно другое: зачем вам, ученому классической школы, некий лженаучный аппарат? Уничтожить хотели? Или попробовать в действии? Управлять чужими страхами?
        В душе Мурфи происходила яростная борьба. Отголоски ее были заметны в шевелении губ.
        – Ложь, все ложь… Обман… – проговорил он, поклонился и пошел прочь слишком быстрым шагом.
        Ванзаров подождал немного, но мадемуазель Волант из гостиницы не появилась.
        71
        Выйдя на Екатерининский канал, Можейко подумал: а не утопиться ли сразу, чтобы прекратить мучения. Или подать в отставку. Что, в общем, одно и то же. Помощник пристава попал меж двух огней: явиться к Лебедеву ему смелости не хватало. А вернуться без Лебедева – Вильчевский голову снимет. Так не лучше в мутные воды…
        Но счастье или судьба не желали того. Еще не вполне веря своим глазам, Можейко заметил на Кокушкином мосту фигуру, которая могла принадлежать только одному человеку: Аполлону Лебедеву.
        Великий криминалист вел себя странно: малость покачивался, тер виски и, кажется, не вполне понимал, где находится. Такой шанс выпадал раз на миллион. Можейко подбежал, с перепугу отдал честь, выразил радость от встречи и спросил, может ли быть чем-то полезен?
        – Можешь, любезный, – ответил Лебедев, стараясь понять, что за человек перед ним возник. – Сбегай в аптеку, купи-ка полгарнца спирта… Без саквояжа я как без рук…
        И Аполлон Григорьевич беспомощно раскинул руки.
        – Непременно сбегаю! Сию минуту! Только позвольте пригласить вас на чердак, – заторопился Можейко.
        – Чердак? Какой чердак… Не хочу я ни на какой чердак… Вези в Департамент полиции на Фонтанку…
        Помощник пристава казался извозчиком. Только без пролетки.
        – Господин статский советник, – с перепугу Можейко вспомнил чин криминалиста, – прошу вас, пойдемте со мной… Меня пристав со свету сживет… А нельзя мне в отставку, семью кормить надо… Пойдемте на чердак… Сделайте милость…
        В ответ Лебедев нежно обнял его за плечи, отчего Можейко охнул: под железной рукой кости заскрипели.
        – Не бойся пристава, сынок, – заявил Аполлон Григорьевич. – Мы этого пристава вот так…
        Над мостом вознесся стальной кулак…
        Можейко попробовал сдвинуть Лебедева с места, но это еще никому не удавалось. Оставалось испробовать последний способ.
        – Умоляю, пойдемте, вас Ванзаров дожидается, – жалобно пробормотал он.
        Лебедев оглянулся по сторонам.
        – Где мой друг? Где Ванзаров? А ну, веди меня к нему…
        Помощник пристава успел выскользнуть из могучих объятий, иначе его несли бы под мышкой, как котенка.
        Вильчевский услышал тяжелые шаги с лестницы. И подумал: кто бы это мог быть? Появление криминалиста было слишком неожиданно. Как будто явилось привидение. Нельзя было ожидать, что Можейко привезет его раньше, чем через часок. А то и более. И вот – пожалуйста. Откуда взялся? В некотором роде Аполлон Григорьевич походил на призрак: шатался и плыл в полутьме чердака.
        – Ванзаров! – позвал он жалобно.
        Пристав подкинул ладонь к фуражке.
        – Честь имею, господин Лебедев… Рад, что смогли прибыть.
        – И я рад… что смог… прибыть… – пробормотал он, с трудом поворачивая голову. – Да где же Ванзаров?
        – Вот, извольте… К телу не приближались, следы не затоптаны…
        Следовало ожидать, что криминалист займется изучением жертвы, раз уж явился. Но Аполлон Григорьевич схватился за голову и взвыл так отчаянно, что у Вильчевского заныло сердце.
        – Дружочек мой! Погубили! Не уберег!
        И Лебедев натурально зарыдал, закрывшись локтями.
        Всякое слышал Вильчевский о подвигах и выходках великого криминалиста. Но чтобы эдакий цирк на чердаке устроить… Изумляться, да и только. Пристав аккуратно принюхался: сивушного духа не ощутил. Выходит, трезв Лебедев. И так чудит…
        – Погиб! Совсем погиб! Теперь уж не спасти! Найду, кто это сделал, – живьем разорву! Какой талант сгубили! Ванзаров! Друг!
        Далее Аполлон Григорьевич перешел к выражениям, каких Вильчевский не слыхал от унтеров армейской пехоты. Даже голуби притихли. Пристав поманил своего помощника.
        – Из какого трактира его вытащил? – тихо спросил он.
        – Никак нет-с… На мосту изволили качаться…
        – Значит, так… Ноги в руки – и бегом в сыскную… Делай, что хочешь, но чтобы господин Ванзаров здесь оказался через четверть часа…
        – Да как же… – пробормотал Можейко, прикинув, что туда-обратно бегом минут десять, не меньше…
        – Исполнять! – И пристав предъявил носу своего помощника веский аргумент. Против которого еще никто не устоял.
        Вильчевскому тоже предстояли не самые легкие четверть час полицейской службы. Дожить бы…
        72
        Господин Обромпальский нашел нужные связи, которые обеспечили ему прием лично у начальника сыскной полиции коллежского советника Шереметьевского. Леонид Алексеевич милостиво выслушал потерпевшего, посочувствовал горю и обещал помочь, чем возможно. А именно, дать лучшего из имеющихся у него чиновников, чтобы быстро закончить дело. Благодарить его не нужно, хотя от обеда у Палкина, конечно, не откажется…
        Лучшими друзьями они вышли из кабинета. Как раз когда Ванзаров только успел сесть за свой стол. Шереметьевский лично представил гостя и просил заняться его вопросом как можно скорее. Кроме добрых чувств к обманутому биржевику, Шереметьевского сильно раздражало, что его подчиненный который день занят непонятно чем, а спросить нельзя. Потому как исполняет поручение директора Департамента полиции. Как видно, негласное. Пора Ванзарова привести в чувство. А то совсем от уздечки отбился.
        Ванзаров предложил Обромпальскому гостевой стул. Шаткий, но какой уж есть. Стул казенный. И выслушал печальную историю, как некий Хованский, негодяй и жулик, обманным путем выудил у него и компаньона, людей кристально честных и наивных, целых пять тысяч рублей. Ванзаров переспросил, верна ли сумма. Обромпальский подтвердил: именно пять. Его компаньон, господин Гренцталь, может под присягой подтвердить. А вот расписки нет, жулик отказался подписать. Так еще надо добавить обед, которым его угощали, это триста рублей. Плюс банкет для биржевых маклеров в «Дононе» на пять тысяч с румынским оркестром. Итого десять тысяч триста рублей ровно, если не считать трех рублей, потраченных на извозчиков.
        – Что вам обещал это жулик за такую немалую сумму? – спросил Ванзаров.
        Обромпальский застенчиво улыбнулся.
        – Дал обещание, что наши акции пойдут в рост…
        – Каким образом?
        Милейший господин только плечами пожал.
        – Мы указания выполнили: собрали биржевиков на ужин, а Хованский не явился.
        – Хотел подливать в шампанское волшебное зелье?
        – Не могу знать… Оставил в секрете…
        – Как же вы согласились на такой примитивный обман?
        – Ума не приложу! – Обромпальский вздохнул. – Как наваждение какое-то… Очень прошу, изловите жулика… А уж мы в долгу не останемся…
        Это Ванзаров слышал уж не раз. Он положил перед жертвой обмана лист писчей бумаги и пододвинул чернильницу с ручкой.
        – Прошу, излагайте…
        Обромпальский охотно взял ручку и потыкал в чернила.
        – Что писать?
        – Жалобу, как полагается, – сказал Ванзаров. – Вначале опишите подробно, как вы намеревались с помощью жульничества Хованского заставить биржу скупать по возрастающей цене акции, которые ничего не стоят. Также прошу указать, какую выгоду намеревались получить на этом деле. К жалобе необходимо приложить счет из ресторанов на триста рублей и пять тысяч… У вас же имеется?
        Милейший господин положил ручку на чернильницу, взгляд его стал задумчивым.
        – Позвольте мне еще разок посоветоваться с компаньоном…
        Ванзаров не возражал и готов был принять его вновь. Обромпальский незаметно исчез из приемного отделения сыска.
        Вошел посыльный, спросил чиновника Ванзарова и передал ему конверт, пахнущий знакомыми духами. Внутри была записка. Адель Ионовна просила при первой возможности прибыть в контору господина Клокоцкого, но оставить ее просьбу между ними. Что означало: не сообщать Бурцову.
        Ванзаров пошел к двери надевать пальто, но тут влетел Можейко. Глаза помощника пристава обещали выскочить из орбит. Или лопнуть от напряжения.
        – Там… – только и выдавил он, прислонясь к дверному косяку.
        Если послан не городовой, а помощник пристава, значит, случилось нечто наихудшее.
        Надо было выбирать. Между просьбой Адели Ионовны и долгом. Для Ванзарова выбора не осталось.
        73
        Аполлон Григорьевич вытер глаза рукавом пальто.
        – Простите, друг мой, я нынче малость не в себе…
        Объятия его были крепки, как смерть. Но Ванзаров привык не поддаваться трудностям. А вот облик господина Лебедева вызывал сомнения. Причина невероятного состояния была не ясна.
        Ванзаров не понаслышке знал, что великий криминалист велик во всем: в империи и окрестностях не найти героя, который способен был помериться с ним в стойкости. Когда на банкетах Департамента полиции приставы из бывших армейских падали лицом в заливную осетрину, Аполлон Григорьевич требовал открывать бутылки. И сидел за столом до тех пор, пока не оставалось никого, кто мог бы встать без помощи официантов. Организм, закаленный «Слезой жандарма», не брали ни водка, ни коньяк, ни ром, ни воровская самогонка. Вино он пил, как прохладительный напиток. Какое же пойло могло сразить его в доме мадам Рейсторм? О чем Ванзаров аккуратно спросил.
        – Не поверите: бокал игристого, а дальше – тишина, – ответил он, тяжко вздыхая. – Нашел себя утром в прихожей… Хитрая девка Нинка увивается, пальто подает, комплименты мне пошлые отвешивает… А я ничего не помню… Словно поленом по голове ударили. Да и полено – пустяк… Простите, друг мой, подвел вас… Ничего не видел, ничего не знаю… Стыдно…
        Слышать такое признание от Лебедева еще никому не доводилось. Что Ванзарова вовсе не радовало.
        – Это моя вина, и только моя, Аполлон Григорьевич. Не предполагал, что мадемуазель будет действовать так резво. Максимум – попытка соблазнения… Но вы бы не поддались?
        – Ни за что! – заявил Лебедев, припоминая вкус поцелуя. – Экая проворная мерзавка!
        Он погрозил пальцем, но в голосе слышалось невольное уважение: редко кому удавалось обвести вокруг пальца великого криминалиста.
        – Что она подмешала в шампанское? – спросил Ванзаров.
        – Даже не могу представить… Что-то посильней опия… Ну, попляшет у меня эта ведьма… Еще вернусь за телескопом, да…
        – Отправляйтесь к себе, вам тут особо делать нечего.
        Лебедев выразил бурный протест:
        – Еще чего! И так вас подвел… Сделаю первый осмотр, как полагается…
        Вильчевскому надоело ждать, когда господа наговорятся. Он напомнил о себе вежливым покашливанием.
        – Не будем испытывать терпение пристава, – сказал Ванзаров. – Желаете осмотреть первым?
        – Уступаю вам, – ответил Лебедев. Он еще не вполне был уверен в собственных силах.
        Ванзаров подошел к балке, на которой держался скат крыши. Тело висело на одной из двух боковых подпорок, отходивших буквой «Y» от основной опоры. Закрепить средство повешения было несложно: перекинуть в расщелину угла и завязать узел. Петля находится невысоко от пола, чуть выше головы стоящего человека. Этого достаточно. Ванзаров видел примеры, когда вешались, стоя на коленях. Здесь расстояние достаточное. Было бы желание. Самоубийца действовал не спеша. Повесил на ржавый гвоздь, торчавший из балки, шляпу, снял ботинки, аккуратно поставив их рядышком, подобрал гнилой бочонок, залез на него, сунул голову в петлю и оттолкнулся. Судя по кончикам пальцев, в последних судорогах за балку не хватался, чтобы спастись. Под его ногами виднелись засохшие пятна того, что организм исторг, борясь за жизнь. Иных следов на кирпичной крошке, которой был засыпан чердак, не оставалось.
        – Ирония судьбы: искали вашего спирита по всему городу, а он на чердаке проветривался, – сказал Лебедев, тяжело сопя. Силы возвращались к нему. Не зря Можейко сбегал в аптеку за целебным средством. Помощник пристава навсегда запомнил, как криминалист опорожнил полсклянки чистого спирта, не поморщился, а вздохнул с облегчением.
        – Проклятие сбылось, – сказал Ванзаров, разглядывая плечо темного пальто, на котором голуби оставили след.
        – Заигрался в спиритизм?
        – Господин Иртемьев не захотел поделиться с шурином своим изобретением. Господин Хованский пожелал ему удавиться… И вот сбылось. Жадность – это грех… Наказуемый…
        Из-за смутности в голове Лебедев не мог уловить смысла. Слишком тонкого для него на сегодня.
        – Полагаете, Иртемьев не сам в петлю полез?
        – Полез сам, – ответил Ванзаров. – Но саквояж, который был при нем, исчез…
        – К телу не приближались, – сообщил пристав, который почтительно держался за спиной чиновника сыска. – Аким, видел на чердаке саквояж?
        – Не было, – пробурчал дворник. С чердака его не отпустили, так он держался поближе к своим, то есть к голубям.
        – Господин Ванзаров, прикажете тело снимать? – Пристав был примерно услужлив.
        Аполлон Григорьевич сощурился:
        – Что за ерунду Иртемьев нашел, чтобы повеситься?
        Ванзаров обошел тело, чтобы взглянуть с другой стороны.
        – Вовсе не ерунда, а важная часть праздничного наряда крестьянской девушки…
        – Откуда такие познания деревенского быта?
        – Похожий поясок лежит в сундуке кухарки Лукерьи… У нее там два платья, но поясок один. Наверняка господин Иртемьев нарочно его вытащил…
        Пристав понимающе кивнул.
        – Значит, на себя руки наложил, чтобы вину искупить, – сказал он. – Считай, дело кухарки раскрыто…
        – Сколько тело висит? – спросил Ванзаров.
        Довольно громко принюхавшись, Лебедев коснулся холодной руки Иртемьева.
        – На глаз точно не скажу, наверняка больше тридцати шести часов…
        – То есть позавчера вечером…
        – Час-другой роли не играет?
        Точность до часа была несущественна. Ванзаров разрешил снять жертву. Пристав приказал Можейко держать тело за ноги, а сам подцепил ножом узел. Когда поясок ослаб, помощник не удержал вес и чуть не свалился. Лебедев вовремя поймал обоих. Живого отпустил, а мертвого положил на кирпичную крошку. Бережно положил. Ванзаров присел и начал осматривать одежду Иртемьева. В левом кармане пальто нашелся ключ от навесного замка.
        – Вот вам несомненное доказательство, – сказал Лебедев с видимым облегчением. – Наверняка ключ от замка, что кладовую запирал. Окончательно дам подтверждение, когда у себя проверю…
        – Да, это ключ от навесного замка, – сказал Ванзаров, рассматривая его, как ювелир алмаз. Чем сильно порадовал пристава: убийства горничных и кухарки наверняка раскрыты. Удача сама идет в руки… За все его страдания…
        В карманах пиджака, брюк и жилета Иртемьев держал не слишком много вещей. Там оказалась связка ключей от дома: входная дверь, от черной лестницы и бронзовый ключик от двери кабинета. Портмоне с ассигнациями, золотые часы на цепочке, носовой платок, мелочь, счет из ресторана гостиницы «Виктория», свернутая кольцом медная проволока и пружинка. Ни записной книжки, ни писем. Обычный набор человека, вышедшего из дома.
        – Пристав, полный осмотр тела в участке сделаю. Вернусь к вам с инструментами, – сказал Лебедев. Чем не слишком обрадовал Вильчевского: принимать у себя в участке великого криминалиста радость небольшая.
        – Тело доставим, – сказал он. – Надо супруге сообщить, опознание провести…
        Ванзаров передал приставу находки.
        – Никто не должен знать, что Иртемьев обнаружен, – сказал и повторил: – Никто. Считайте строжайшим запретом…
        – Но как же так… – проговорил пристав, не понимая, для чего опять нарушать принятый порядок.
        – Дворнику скажите, чтобы держал рот на замке…
        Об этом не следовало беспокоиться: из Акима слова лишнего не вытянешь. Молчалив как голубь… Вильчевский обещал, что санитарную карету поставят подальше от дома, а тело вынесут через двор.
        – Обойдитесь без носилок.
        – А как же…
        – Используйте мешки. Чтобы скрыть тело, двух будет достаточно… Мешки у дворника найдутся?
        Пристав обещал исполнить очередную странность. Лишь бы скорее закрыть все дела одним махом.
        Предоставил Лебедеву осматривать тело, Ванзаров подошел к голубятне. Аким глядел исподлобья, не ожидая ничего хорошего. Голубиный домик был сделан на совесть: просторный, аккуратно сбитый. Даже крыша покатая, как в настоящей избе. Для птиц устроены отдельные насесты и квадратные ячейки, как квартирки. Пол выстлан сеном, кормушка с зерном, большая поилка из старого таза. Чтобы войти внутрь, внизу устроена дверца-лаз: нагнулся и пролез. Для птиц оставлено широкое окошко на уровне груди, чтобы влетать было удобнее.
        – Что там храните? – спросил Ванзаров, указав на две дверцы с облупленной краской внутри голубятни, как от старого буфета. Наверняка найдено на свалке и пристроено к хозяйственным ящикам.
        – Сено свежее, чтобы менять… – буркнул дворник. – Еще щетки, тряпье, веник, чтоб клетку чистить… Изволите взглянуть?
        На глаз оценив размеры отверстия, Ванзаров расхотел пачкать пальто пометом.
        – В голубятне все на месте? – только спросил он.
        Аким совсем смутился.
        – Голуби мои… Чужих не приманиваю, не имею такой привычки…
        – Поилка с кормушкой там, где оставил?
        Дворник подумал, что господин полицейский совсем чудит. Лучше бы отстал поскорей. И он согласился: полный порядок.
        Ванзаров направился к выходу, но пристав поманил его в сторону. Будто при Лебедеве смущался.
        – Помнишь, ты допытывал меня, Родион, про кончину мадам Иртемьевой, – по-свойски обратился он. – Хотел знать, не было ли какой-то странности…
        – Рад, что не забыли…
        – Вспомнил вчера… Такая ерунда, что и говорить смешно. Знаешь, что под столом в гостиной заметил?
        – Палочки для игры в бирюльки, – ответил Ванзаров. Чем привел Вильчевского в полное изумление. И вырос в его глазах невероятно. – Простите, Петр Людвигович, тороплюсь… Оставляю на вас господина Лебедева. Будьте с ним помягче. Ему сегодня нездоровится…
        Хотел бы пристав отказаться от такого подарка, да не мог. Он обещал оказать всё возможное гостеприимство.
        …Около лестницы на чердак поджидали Курочкин и филер.
        Афанасий был печален. Будто он и только он виноват во всем, что случилось. А ведь вечера, как заступили, мимо них ни одна живая душа не проскочила. Филер его отметил, даже когда Аким на чердак поднялся. И такой конфуз. Ванзаров успокоил и отпустил обоих совсем. Нужды в филерах больше не было.
        Тот, кого ждали, обхитрил всех.
        74
        Господин Клокоцкий изо всех сил старался быть светским человеком. Заводил разговоры о спектаклях, европейской политике и прочей ерунде. А вот чаем угостить не мог: самовар развести было некому. Не говоря о том, чтобы бежать в кондитерскую за сладостями. Адель Ионовна была любезна, но сдержанна. На вопросы отвечала односложно, не смеялась шуткам и не замечала, как мельтешит нотариус.
        – Позвольте спросить, для чего вам этот полицейский? – не удержался Клокоцкий. – Чрезвычайно неприятный субъект…
        – По важному делу, – ответила Адель Ионовна, глядя на стеклянную дверь конторы.
        – Ваш визит для меня большая честь, но отчего встреча назначена у меня в конторе?
        – Поверьте, так нужно…
        – Как вам будет угодно… Мне только в радость… Приятно вас видеть… Однако он может совсем не прийти… Будет забавно…
        – Ванзаров придет, – последовал уверенный ответ.
        В доказательство того, что вера имеет материальную силу, под звон колокольчика распахнулась дверь. Ванзаров так спешил, что чуть не вошел через стекло. Вошел бы и не заметил. Адель Ионовна встала, пошла к нему навстречу и протянула руку. Ванзаров поцеловал. На взгляд нотариуса – вульгарно и вызывающе. Сам он гостю руки не подал, небрежно кивнув. И желал бы его совсем не видеть.
        – Что случилось? – спросил Ванзаров, когда дама вернулась на место.
        – Вчера вечером я была на спиритическом сеансе, – ответила она. – Медиум не такой сильный, как Евзапия Паладино, но явления происходили отчетливо… Что-то подсказало мне задать вопрос, и я получила ответ…
        Повисла пауза. Как будто всем присутствующим он был известен.
        – О чем вы спросили?
        – Я захотела узнать, где сейчас находится завещание моего отца, – сказала Адель Ионовна, глядя прямиком в душу Ванзарова.
        – Какой же ответ был получен?
        – Мне было сказано: завещания нет на месте…
        Клокоцкий издал презрительный и возмущенный возглас.
        – Что за странная фантазия!
        – Странно, что член кружка «Ребуса», сильный сенситив, не верит в ответы спиритического сеанса, – обратился к нему Ванзаров. – Как же так?
        – Нет… разумеется… конечно… но какое отношение… почему вдруг… – Нотариус запутался и замолчал.
        Адель Ионовна обратила к нему свой римский профиль, на который Ванзаров готов был смотреть бесконечно.
        – Станислав Станиславович, прошу вас, – проговорила она тихо.
        Клокоцкий отошел к своему креслу.
        – Простите, не понимаю, что вы от меня хотите…
        – Совсем немного: успокойте мое волнение…
        – Какое волнение? О чем тут говорить? – Он забился в кресло, всем видом выражая оскорбленное достоинство.
        – Покажите, что завещание на месте…
        – Это невозможно! – вскрикнул Клокоцкий, дав петуха. – Решительно невозможно!
        – Я не прошу вас вскрывать. Всего лишь покажите, что конверт у вас в сейфе…
        – Присоединяюсь к просьбе Адели Ионовны, – сказал Ванзаров. – Откройте дверцу… Никаких противоправных действий не последует. Даю слово…
        – Нет! Не просите! Невозможно…
        – Что нам делать, Родион Георгиевич?
        Одно короткое слово «нам» доставило столько счастья, сколько трудно вообразить. Ванзаров не мог рассказать Адели Ионовне, что завещание уже обрело полную силу. Об этом рано сообщать. Важно узнать, ошиблась логика или мыслительная тропинка вывела куда надо.
        – Господин Клокоцкий, позвольте вам помочь, – сказал он исключительно спокойно, не делая резких движений, чтобы не напугать нотариуса. – Вы не хотите показать конверт с завещанием Иртемьева потому, что не можете это сделать… Не спешите возражать… После моего ухода вы проверили сейф и обнаружили, что конверта нет. Все прочие есть, а этого нет. И вы не можете понять, как такое могло случиться. Куда пропал конверт. Ключ от сейфа всегда при вас… Вы с ним не расстаетесь. Вероятно, даже когда спать ложитесь, под подушкой держите… Никто не мог вскрыть сейф и выкрасть завещание. Но его там нет. А если оно понадобится, надеюсь, что это произойдет не скоро, – что будете делать? Нотариус, который потерял завещание, перестает быть нотариусом… Не так ли? Случилось то, чего вы больше всего боялись…
        Клокоцкий выслушал с каменным лицом, не моргнув. Так и сидел, не шевельнувшись.
        – Это правда, Станислав Станиславович? – Адель Ионовна была куда сильнее духом, чем уважаемый сенситив. Или уже не столь уважаемый.
        Он зажмурился и до боли сжал пальцами переносицу.
        – Катастрофа… Полная катастрофа… Остается только застрелиться… Я даже не могу просить прощения… Мне нет прощения… Не понимаю, как вообще такое возможно… Никому никогда ключ близко не давал… И вдруг конверт исчез… Как не было… Пытался вспомнить хоть что-то… Ничего… Пустота… Словно опоили…
        Клокоцкий вскочил, выбежал из-за стола и упал перед Аделью Ионовной на колени.
        – Умоляю… Пощадите…
        Она отпрянула и случайно прикоснулась к груди Ванзарова. На долгое мгновение. Ванзаров почувствовал, насколько оно бесконечно.
        – Прекратите! Встаньте немедленно…
        Господин нотариус, кажется, не слышал. Стоя на коленях, он размазывал слезы по лицу. Ванзарову было не до него. Адель Ионовна с надеждой и страхом смотрела в его глаза.
        – Это конец? – спросила она. – Надежды нет?
        – Я сделаю все возможное…
        Ничего другого Ванзаров сказать не мог. К чему пустые пророчества. Они для спиритического сеанса годятся.
        75
        Храп сотрясал гостиную. Сидя в кресле, мадам Рейсторм плыла в глубинах сна. Ее капитанский мостик все еще уступал окно телескопу Лебедева. Мадемуазель Нинель мило улыбалась, но старалась не пропустить Ванзарова, пока не убедилась, что зря тратит силы и хитрость. Ванзаров вошел и увидел все, что хотел.
        – Второпях не рассчитали дозу снотворного для пожилой дамы?
        Нинель невинно похлопала ресницами.
        – Что вы такое говорите, Родион Георгиевич?
        – Рад был бы с вами полюбезничать, да смысла нет, – сказал он.
        Ему ответила совсем уж призывная улыбка.
        – О таком мужчине, как вы, любая девушка может только мечтать…
        – Довожу до вашего сведения, мадемуазель, – Ванзаров сделал паузу, чтобы она ощутила перемену ситуации, – что мы с господином Квицинским заключили джентльменское соглашение…
        – С кем, простите? – спросила она, еще надеясь, что с ней блефуют.
        – С Леонидом Антоновичем, если вам так угодно. Помощником полковника Пирамидова, возглавляющего Охранное отделение. Подробности нашего соглашения не важны. Суть в том, что мы не мешаем друг другу. Поэтому ваше усердие накануне вечером, когда вы отравили доброго и наивного господина Лебедева, – излишне. Хотя, с другой стороны, говорит о вашей сообразительности: вы подумали, что намечаются большие события, которые нельзя пропустить… Тем более в телескоп подглядывать куда удобней, чем в бинокль…
        Оказалось, что снять женское кокетство так же просто, как перчатки. В незримый миг Нинель обратилась в другого человека. Себя настоящую, только платье горничной осталось.
        – Он меня выдал?
        – Агентов сдавать не принято, – ответил Ванзаров. – Ваше поведение указало.
        – Не может быть… Ни полусловом, ни намеком…
        – Выдают не слова.
        – А что же?
        Тайну психологики Ванзарову не хотелось раскрывать без нужды.
        – Выдают дела, – ответил он. – Вы знаете обо всем, что происходит в доме Иртемьева. Каким образом? Конечно, добродушный Миша Хованский заглядывает и выбалтывает все. Ваша красота лучший способ допроса: чего не расскажешь на ложе любви… А чтобы не мешала мадам Рейсторм, вы применяли крепкое снотворное. Но зачем вам эти сведения? Зачем вести дневник наблюдений?
        – Вы не можете этого знать! – заявила Нинель.
        – Корабельный журнал ведется почерком молодой женщины. У мадам немного трясутся руки… Вероятно, от частого снотворного… Разве не так?
        Нинель отошла к телескопу и погладила полированную трубу.
        – Чего вы хотите?
        – Сообщите то, что не попало в записи, – сказал Ванзаров. – И не тратьте усилия на ложь. Не умаляйте свои таланты в моих глазах…
        Мадемуазель сочла это комплиментом. Не слишком приятным, но иногда барышне выбирать не приходится. Она согласно кивнула, не забыв улыбнуться краешком губ.
        – Позавчера вечером, когда Иртемьев пропал, к нему кто-то приходил… Кто это был?
        – Вы не поверите, – ответила она.
        – Не вижу причин.
        – Его зовут Калиосто… – Нинель следила за реакцией, но Ванзаров и бровью не повел. – Миша сказал, что так его зовут… Можете вообразить? Евгений Калиосто – какая глупость! Миша описывал его конфуз в «Ребусе»… Такой чернявый господин, надутый, самовлюбленный, похожий на итальянца… Наверняка армянин…
        Характеристика мага и гипнотизера была излишне точной.
        – Заметили Калиосто в гостиной Иртемьева? – спросил Ванзаров.
        – В квартире свет не зажигали, трудно разглядеть… Предполагаю, что его там не было.
        – Почему?
        – Он зашел в парадную и вскоре вернулся… Еще оперся о решетку канала, запрокинув голову, и смотрел на окна…
        – В котором часу?
        – Около шести… В сумерках… Еле разглядела…
        – Вы настолько же умны, насколько привлекательны, – сказал Ванзаров искренно. И подумал, что господин Квицинский умеет агентов подбирать.
        Горничная присела в скромном книксене.
        – Благодарю, Родион Георгиевич… До вас мне далеко…
        – У вас есть шанс наверстать… Заметили, в котором часу Иртемьев вышел из дома и вернулся?
        – Из парадной он не выходил… Наверное, вышел с черной лестницы. Там выход со двора сразу в переулок. Из наших окон не видно. – Нинель в самом деле умело скрывала ум под белой наколкой горничной. – Нашли его?
        – Пока еще нет.
        – А что вы с приставом делали в доме?
        Наблюдательности Нинель мог позавидовать любой филер.
        – На чердаке нашли повешенного, – как мог, честно ответил Ванзаров. – Опознали жениха кухарки… Удавился от погубленной любви…
        Кажется, ему не слишком поверили. Главное, чтобы барышня не научилась слишком шустро делать логические выводы. Ни к чему это…
        – Какое горе, – сказала она. – Если вас так интересуют подробности, кто и куда пришел, минут за пять до вашего визита к нам забежал господин Хованский, весь взмыленный. Кричал, что знает, где искать Иону Денисовича… И убежал…
        – Куда направился?
        – В известный вам дом, – ответила Нинель. – На той стороне как раз мадемуазель Волант прогуливалась. Как будто его дожидалась… Кстати, она и сейчас там. Не желаете взглянуть?
        От приглашения Ванзаров не отказался. И подошел к окну.
        76
        Сильно обиделся Аким. Так сильно, что и передать нельзя. Обиделся за напраслину. Не крепостной он, чтобы так с ним обращаться. Пристав, конечно, власть, но и ему не все позволено. Сначала обругал за то, что Аким честно исполнил свои обязанности: прибежал в участок и сообщил о повешенном. На чердаке всех собак на него спустил, потом за мешками отправил да еще заставил помогать Можейко тело нести, чтобы санитары во двор не сунулись. А какая благодарность за все труды? Пригрозил, что еще одно происшествие в доме – с места погонит. И голубей потребовал убрать.
        Ему что за дело, когда хозяин разрешил и жильцам птицы нравятся?
        За голубей больше всего Аким обиделся. Птичка мирная, добрая, красавцы писаные. Воркуют так, что сердце радуется. Дворник решил, что своих птиц ни за что не отдаст. Лучше уж место потерять. Да и куда голубей деть? Отвезешь их на другой конец города в чужую голубятню, так ведь домой вернутся. Голуби всегда к гнезду возвращаются. Разве только головы им отрубить и приставу на стол положить.
        От таких мыслей у Акима вскипала темная злоба. Он вернулся к голубятне с зерном и водицей. Накормил, напоил своих деток. И стоял у клети, наблюдая за птичьей жизнью. Душой отдыхал. Так бы и провел весь день.
        Постепенно обида отпускала. Аким так увлекся голубями, что не заметил, откуда на чердаке взялся человек. Был он довольный высокий, крепкий, что-то бормотал и будто не мог найти выход. Наученный горьким опытом, Аким затаился, наблюдая, что будет.
        На вора вроде не похож. На чердаке и красть нечего. Пришлый потыкался и заметил слуховое окно. В которое голуби прилетают. К нему Аким лесенку небольшую приставил. Чтобы вылезать на крышу и смотреть, как его стая кружит.
        Только Аким подумал: «Как бы не полез», как тот стал по ступенькам карабкаться.
        – Эй, куда собрался! – крикнул дворник.
        Человек не услышал. Высунулся в окно по пояс и вот уже ногами перебрался на крышу.
        – Стой! Стой! – закричал Аким и побежал к окну.
        Кровля с виду надежная, а как ступишь неловко, нога соскользнет – и поминай как звали. Акиму лазить по крышам привычно, каждую зиму снег скидывает. А этому чего вздумалось? Аким только в окошко пролез, как человек стал медленно наклоняться вперед. Туда, где скос крыши обрывался.
        – Сорвешься, дурень!
        Дворник изо всех сил тянул руки, чтобы ухватиться за брючины или пальто.
        77
        Мадемуазель Волант прогуливалась по каналу с видом туриста, осматривающего памятники. Ванзаров следил за ней из окна.
        Взлетела стайка голубей. Он поднял глаза и увидел, что на краю крыши стоит…
        Ничего нельзя было сделать. Даже если разбить окна. Даже если неведомая сила перенесла бы его через канал. Все равно – бесполезно.
        Тот, кто стоял у края, плотно прижал руки, как солдат встает в стойку «смирно», наклонился и нырнул. Тело его пронеслось черным росчерком. Раздался глухой хлопок. Нинель закричала с безнадежным отчаянием. От ее крика мадам Рейсторм проснулась и всполошилась:
        – Что… Что такое… Тонем?
        Ванзаров побежал. Он не заметил, как одолел лестницу, Кокушкин мост и несколько пролетов набережной. У тела оказался первым. Раньше городового, который оцепенел на посту. И раньше мадемуазель Волант.
        Хованский лежал лицом в брусчатку, подвернув под себя руки. Ванзаров прикоснулся к шее и уловил затухающий пульс. Любая помощь бесполезна. Нельзя выжить, прыгнув с такой высоты. Оставалось сделать необходимое. Чуть приподняв тело, Ванзаров ощупал правый карман пальто и вынул незапечатанный конверт. В нем оказался лист, на четверть исписанный быстрым почерком, с датой и подписью. Вероятно, его Миша хотел предъявить в качестве доказательства. В некотором смысле ему удалось.
        По привычке завершать любое дело, Ванзаров ощупал другой карман и сюртук. И нашел еще одну бумагу. Такую измятую, будто ее скомкали, но передумали выбрасывать. Содержание бумаги было несколько неожиданным.
        – Как это мило: человек погиб, а полицейский обшаривает карманы…
        Мадемуазель Волант не скрывала презрения.
        Ванзаров поднялся навстречу ее голосу.
        – Нашли, что искали? – спросила она.
        – А вы, мадемуазель, нашли?
        – Я была о вас лучшего мнения. – Волант дернула головой, отчего черные кудри будто зазвенели колокольчиками. Или это звенело в голове Ванзарова.
        Вокруг стали собираться зеваки. Уличное происшествие притягивает, как магнит железную стружку. Подбежал городовой, козырнул, ожидая приказания. Ванзаров просил чем-то прикрыть тело и позвать пристава. Городовой засвистел, вызывая подмогу с ближайших постов.
        – Мадемуазель Волант, что именно предлагал продать вам господин Хованский?
        Она презрительно нахмурила бровки.
        – Как вы мелочны, Ванзаров… Я разочарована…
        – Не пытайтесь обманывать, – продолжил Ванзаров, не замечая воткнутых в него шпилек. – За тысячу рублей или чуть больше он готов был сообщить некий важный секрет.
        – Не имею привычки общаться с мерзавцами… Особенно, если это мерзавец из полиции. – Мадемуазель Волант решительно повернулась и пошла прочь. Как будто электрическая женщина, спирит и магнетизер в этом мире ничего не боялась. А такую ерунду, как сыскную полицию – тем более.
        Ванзаров позволил ей такую вольность. Чего не простишь хорошеньким барышням, источающим животный магнетизм.
        Нинель выбежала на улицу, не накинув платка. Подойдя к телу, она опустилась на колени, закрыла лицо ладонями и заголосила, как рыдают над самым близким человеком. Или как невеста над погибшим женихом. Неужели Миша ей что-то обещал? Нет, не стала Нинель еще настоящим агентом. Проявления чувств агенту непозволительны. Если господин Квицинский узнает, будет очень недоволен…
        78
        Открыла Вера так быстро, будто ждала под дверью. Лицо ее выражало тревогу.
        – Где дядя Миша?
        Ванзаров спросил разрешения пройти в гостиную. В ней царил некоторый беспорядок: валялись стулья, подушки и кресла сброшены на ковер. Афина сидела на диване, забравшись с ногами, как женщина, которую испугала мышь.
        – Родион Георгиевич, что происходит? – спросила она, поглядывая на сестру. – Что все это значит?
        – Поясните мне, что тут случилось, возможно, у меня найдутся ответы, – сказал Ванзаров.
        – Михаил Павлович ворвался к нам в страшном возбуждении, – начала Афина. – Никогда его таким не видела…
        – Подумали было, что он пьян, но от него не пахло, – подхватила Вера.
        – Он говорил, что все понял, ему открылись глаза, и теперь он всем докажет, что был прав, со всеми расплатится…
        – Помянул, что Калиосто обещал разоблачить тайны, и тогда все будет кончено, – добавила сестра.
        – Кричал: «Где это? Куда спрятали?..» Вел себя как полоумный… Обвинял нас в неблагодарности… Дошел до того, что оскорбил меня: якобы я нажилась на его горе… Стал расшвыривать мебель, побежал в кабинет Ионы Денисовича, потом в нашу спальню, в столовую, я слышала, что он выскочил на кухню, хлопнула дверь черной лестницы…
        – Видели, куда Хованский направился? – обратился Ванзаров к Вере.
        – По черной лестнице куда-то на верхние этажи…
        – Пошли за ним?
        – Зачем? – удивилась она. – Дядя Миша дорогу знает…
        – Дверь на кухне заперли?
        – Конечно, нет… Вдруг он пожелает вернуться… Будет еще в дверь колошматить…
        – Господин Хованский обещал вернуться?
        – Не оставаться же ему на лестнице? – спросила Вера в ответ. – Мы слышали крики с улицы… Что-то случилось?
        – Нам показалось, сверху упало нечто большое, – сказала Афина. – Мы с Верой заметили, будто тень мелькнула…
        Умалчивать не так просто, как кажется. Ванзаров не мог сообщить, что мадам Иртемьева уже два дня как стала вдовой. Но держать в неведении о последнем событии смысла не имело.
        – Господин Хованский спрыгнул с крыши, – сказал он.
        Афина переглянулась с сестрой и не поверила.
        – Что за странная шутка…
        – К сожалению, это правда. Разбился насмерть. Тело будет доставлено в 3-й Казанский участок. Боюсь, что вам предстоит не одно опознание.
        Бедная вдова, не знавшая своей судьбы, погрузилась в глубокую печаль.
        – Это какое-то наваждение, – проговорила она. – Вера, почему Михаил Павлович так поступил? Он ведь был таким добрым, веселым…
        Вера присела и обняла сестру, будто защищая от всех напастей.
        – Ничего, все пройдет… Все будет хорошо…
        – Господин Хованский не уточнил, что именно искал? – спросил Ванзаров, сохраняя бесстрастность. Предмет, укрытый черным платком, Миша не заметил. Впрочем, бюст Вольтера тоже оставил его равнодушным.
        – Мне кажется, он плохо понимал, что делает, – ответила Вера.
        – Михаил Павлович как в бреду пребывал, – подтвердила Афина, прижимаясь к ней. – Родион Георгиевич, а что нам теперь делать? Когда Иона Денисович вернется?
        На этот вопрос Ванзаров знал точный ответ. Только сообщить не мог.
        – В течение нескольких часов вы получите от меня известия, – сказал он. – Прошу не выходить из дома… Ради вашей же безопасности.
        – Да что происходит?
        – Прошу простить, тайна следствия. Извольте выполнять распоряжение полиции…
        Кажется, теперь сестры были достаточно напуганы, чтобы носа не высунуть.
        79
        Когда проводится повальный обыск, полицейские не слишком церемонятся. Из шкафов вываливают вещи, скидывают перины, переворачивают вверх дном коробки, чемоданы, ящики буфета вытаскивают, ковры сдергивают с належанных мест. Наступает полный хаос. Нечто подобное представлял собой номер. Чемоданы, раскрыв пасть, лежали на диване, на столе и просто на полу. Мужские и женские вещи вперемешку находились там, где их бросили. Сборами Люция занималась безалаберно. Брала сорочку, укладывала в чемодан, тут же доставала, вешала на спинку стула, забывала про нее и бралась за другую.
        Среди этого разгрома Калиосто сохранял исключительное спокойствие. Впустив гостя, перешагнул через платье, брошенное на ковер, и уселся на свободном уголке дивана. Ванзарову было предоставлено право поступать как ему вздумается. Глянув на него, Люция не оставила свое занятие: ходила из угла в угол, перекладывая вещи. Как будто воду в решете носила.
        – Зовет дальняя дорога? – спросил Ванзаров, стараясь не замечать предметы дамского гардероба, раскиданные без стеснения.
        – Завтра дадим последнее представление, остальные отменим, – ответил Калиосто. Он потирал лоб в печали и задумчивости.
        – Хочу вас поздравить, мадемуазель…
        Люция прервала метания, сжимая в руках крахмальную сорочку мага.
        – Кто погиб? – спросила она чуть слышно.
        – А вы как полагаете?
        – Господин Ванзаров! – вскрикнул Калиосто и осекся. – Предсказания Люции не игры, а тяжелейшее испытание… Ее горе… Или долг, если угодно… От которого она не может избавиться и жить обычной жизнью…
        Ванзаров поклонился.
        – Приношу извинения… Не имел намерения обидеть, – сказал он. – Мне важно знать, насколько точны прогнозы мадемуазель Люции.
        – Кто погиб? – повторила она.
        – Один из ваших сегодняшних гостей.
        Калиосто резко встал и зашел за диван, чтобы быть ближе к Люции.
        – С чего вы взяли, что у нас были гости?
        – Это неизбежно, – ответил Ванзаров. – Господин Хованский не мог не заглянуть, чтобы выразить свое почтение и заодно спросить: нельзя ли узнать, где Иртемьев спрятал свою машинку? После чего вас навестила мадемуазель Волант. Выразила вам восхищение как медиуму и желала, чтобы вы помогли ей в небольшом деле: найти скрытое господином Иртемьевым. После чего прибежал господин Клокоцкий весь в слезах, умолял использовать его силу, чтобы вы заглянули в его мысли и нашли, как он мог потерять завещание. Вы загипнотизировали его, но результат был тот же, что со Сверчковым… Мой талант скромнее: я всего лишь вижу прошлое.
        Люция взяла руки гипнотизера, как мать успокаивает малыша, чтобы тот не разрыдался.
        – Кто погиб? – в третий раз последовал вопрос.
        – Мадемуазель Люция, скрывать не буду. Но прошу вас, ответьте первой…
        Она подняла лицо к Калиосто, маг незаметно кивнул.
        – Хованский, – проговорила она.
        – Почему так решили?
        – Над ним печать смерти…
        – Как выглядит эта печать?
        – Не сметь! – яростно вскрикнул Калиосто и прижал к себе маленькую женщину так, будто янычары забирали ее в турецкий плен.
        Ванзаров еще раз принес извинения.
        – Вы правы, час назад господин Хованский прыгнул с крыши…
        Люция всем телом прижималась к Калиосто. Она дрожала.
        – Это должно было случиться… Надо бежать… Будут еще жертвы…
        – Назовите, кто должен погибнуть, – как можно мягче попросил Ванзаров.
        – Нет… Нельзя… Не спрашивайте… Ничего нельзя изменить… – И она уткнулась лицом в черную рубашку мага.
        – Прошу вас, уйдите, – сказал он, закрывая ее, маленькую, руками.
        – Мне тоже известно, что будут новые жертвы.
        – Откуда вам знать? – с вызовом бросил Калиосто. – Не изображайте из себя провидца…
        – Всего лишь неизбежное развитие событий, – ответил Ванзаров.
        – И вы знаете кто?
        Ванзаров назвал имя. Люция обернулась, глаза ее покраснели, но слезинки не нашлось.
        – Откуда вы можете знать? – спросила она.
        – Мадемуазель, не будем спорить о том, предрешена судьба человека или нет. Древние греки, которых я немного изучал, считали, что рок властвует над человеком. У меня другое мнение: над человеком властвует иная сила…
        – Какая же?
        – Выгода. Ради нее совершаются географические открытия, преступления, войны, мятежи, революции, открытия в науке и разводы в семействах. Она может быть разной, но в основе поступков, великих и малых, чаще всего лежит выгода… Далеко не всегда коммерческая. Вы, мадемуазель, видите этот мир с таких высот, которые мне, простому смертному, недоступны… Я – с позиции человеческой выгоды. Но мы сходимся в одной точке…
        Люция отпустила руки Калиосто и пригладила волосы.
        – Чего вы от нас хотите?
        – Господин Калиосто, я могу сообщить, зачем вы пошли в дом Иртемьева, – сказал Ванзаров. – Как вы убедились, я умею видеть прошедшее… Но я бы хотел услышать от вас…
        Гипнотизеру потребовалось набраться решимости. Люция ему помогла, шепнув: «Теперь можно».
        – Иона Денисович был сильно взволнован, это правда, – начал он. – Причина довольно проста: его изобретение не работало так, как должно… Иногда результат был, но чаще прибор оказывался бесполезен…
        – Аппарат не вызывал страха?
        Калиосто согласно кивнул.
        – Он не понимал, в чем дело, и просил меня, человека постороннего и владеющего некоторыми способностями, проверить на себе… Я согласился… Он просил прибыть через час, ему нужно было подготовиться… Я пришел в условленное время, но он не открыл. Окна в квартире были темные… Следовало понимать, что Иона Денисович передумал…
        – Иртемьев описывал аппарат?
        – Нет, никаких намеков…
        – Когда выходили из номера, вы заметили мадам Иртемьеву?
        – Она тоже живет в гостинице?
        Уточнять Ванзаров не стал.
        – Месье Калиосто и мадемуазель Люция, – сказал он слишком торжественно, – прошу оказать помощь сыскной полиции…
        Маленькая женщина и маг молчали.
        – Предлагаю сразиться с роком, – продолжил он. – Сражаться буду я, от вас требуется некоторое участие.
        – Что вы от нас хотите? – спросила Люция.
        – Месье Калиосто заслужил большой авторитет у спиритов. Этим надо воспользоваться…
        – Для чего?
        – Чтобы сегодня вечером все кончилось, – твердо сказал Ванзаров. – А тот, кому суждено погибнуть, остался жив… Разве попытка не стоит человеческой жизни?
        – Мы согласны, – ответил Калиосто, будто опережая возражения Люции. – Что от нас требуется?
        Ванзаров рассказал, ничего не скрывая.
        Будет опасно. Но иного способа нет.
        80
        Судебный следователь слушал доклад и невольно вспомнил детство. Как-то давно, до гимназии, он проводил лето в имении бабушки. Ему разрешили пойти погулять с деревенскими мальчишками. Ребята зашли в лес и оказались около небольшого болота. Ряска и цветочки напоминали пушистый ковер. Маленькому Саше захотелось поваляться на мягком. Мальчишки отговаривали, он шагнул. Трясина засасывала. Саша быстро погружался и чуть не погиб. Его успели вытащить. Сейчас он снова испытал забытый детский страх.
        Дело, казавшееся поначалу пустяком, возникшее из слухов, женского каприза и желания разгадать тайну, превратилось в болото, что затягивало неудержимо. Бурцов понимал, что тонет, но спасти его некому. Господин Ванзаров только помогал погружаться. Уже по самую шею дошло.
        Новости были хуже некуда. Самоубийство Иртемьева только усложняло дело. Бурцов понимал это отчетливо.
        – Рядом с телом нашли что-нибудь? – спросил он, подразумевая важную вещь.
        – Саквояж исчез, – ответил Ванзаров.
        – Там было… – Бурцов никак не мог произнести вслух, – …это?
        – Возможно.
        – Дворник мог взять?
        – Мог, но не стал бы этого делать.
        – Почему?
        – Весь вчерашний день он не заглядывал на чердак.
        – А что ему там вообще делать?
        – Держит голубятню. Вчера пристав гонял дворников и околоточных в поисках господина Иртемьева… Аким…
        – Кто?
        – Дворник, – пояснил Ванзаров. – Только утром пришел покормить голубей. И наткнулся на тело.
        – Это вам Аким честно сообщил? – с правильным недоверием спросил Бурцов.
        – Рассыпанное зерно и брошенная плошка с водой… Аким увидел повешенного, испугался, выронил корм и плошку с водой. И побежал в участок… А нарочно придумать такие улики ему бы ума не хватило…
        Вывод был не слишком твердым. Бурцов считал, что дворник все-таки мог польститься на дорогую вещь. Народ, он такой – вороватый… Но следующее известие заставило забыть про Акима и голубей. Следователь не мог поверить, что среди дня господин Хованский совершил прыжок с крыши на мостовую.
        – Его столкнули?
        – Дворник дал показания, что Хованский вбежал на чердак и сразу полез в слуховое окно. Он пытался удержать Хованского, но не смог поймать за пальто…
        – Опять Аким? – спросил Бурцов скептически. – Не слишком ли часто ваш дворник оказывается в нужном месте?
        – Вильчевский того же мнения… Аким сидит в участке под арестом.
        – Правильно поступил пристав, – сказал Бурцов и не скрыл сомнений: – А у вас свое мнение на этот счет?
        – Пусть денек посидит, – ответил Ванзаров.
        – Считаете его невиновным?
        – Александр Васильевич, я сам видел, как Хованский прыгнул с крыши… К великому сожалению… Аким пытался его поймать…
        – Откуда видели?
        – Из окна дома напротив… Был в квартире мадам Рейсторм.
        Бурцов издал звук, как паровоз, которому предстоит тащить тяжелый состав.
        – Чего же это он с крыши прыгать надумал?
        Вынув из внутреннего кармана пиджака раскрытый конверт, Ванзаров положил на стол следователя.
        – Отчасти причина в этом.
        Бурцов развернул рукописный лист и быстро ознакомился.
        – Это же духовная Иртемьева…
        – Так точно…
        – Как она оказалась у Хованского?
        Ванзаров немного помедлил.
        – Однозначного ответа пока нет…
        – Не важно. – Бурцов махнул рукой. – Полагаю, это все подарки на сегодня?
        – Почти, – сказал Ванзаров, давая ему возможность спрятать лист в конверт. – Господин Клокоцкий не может найти завещание Иртемьева. Пропало из закрытого сейфа. Не понимает, как это могло случиться.
        Бурцову не надо было пояснять, что это означало.
        – Но это чудовищно, – проговорил он. – Что скажет Адель Ионовна…
        – Клокоцкий при ней открыл сейф. О пропаже ей известно.
        Болото было бездонным. Бурцов захлебывался. Ничего хуже придумать нельзя: Иртемьев мертв, завтра третий день, когда можно оглашать завещание. Но завещания нет. Следовательно, по закону и духовной наследует мадам Иртемьева. Адель Ионовна окончательно теряет наследство матери. Чудовищно – иного слова не подобрать.
        Бурцов помахал конвертом.
        – Вот это попало в протокол осмотра тела?
        – Осмотр был проведен мною, пристав составлял протокол позднее, – ответил Ванзаров.
        Пододвинув подсвечник, следователь неторопливо зажег свечу. Когда язычок разгорелся, поднес край конверта. Бумага вспыхнула и разошлась бойко. Бурцов подержал на весу, пока огонь не пожрал большую часть, остаток бросил догорать в бронзовую плевательницу. Скрученный лепесток пепла растер пальцами. От духовной остался сизый дымок, да и тот растаял. Положение Адели Ионовны как наследницы не слишком улучшилось, но теперь появился крохотный шанс затяжного судебного процесса. Или мировое соглашение сторон.
        – Надеюсь, вы ничего не видели? – спросил Бурцов.
        Ванзаров был слеп. Он был доволен, что поведение следователя рассчитал правильно: не показал смытую бумажку.
        – Какие ваши дальнейшие действия, Родион Георгиевич?
        – Сегодня вечером убийца будет пойман, – ответил он.
        Бурцов не любил, когда обещали невыполнимое. О чем заявил напрямик. И добавил:
        – Вы, конечно, большой умник, но чувство меры терять не следует…
        – В таком случае вам остается подождать до утра, – ответил Ванзаров.
        Чем погрузил судебного следователя в окончательную трясину.
        Сомнения – все тот же страх.
        81
        Около девяти часов вечера в 3-м Казанском участке царило редкое оживление. Городовые привозили на извозчиках дам и господ чистого вида. Не таких, которых обычно доставляют в полицию или приносят в бессознательном состоянии. Некоторые, жившие поблизости, пришли своим ходом. Но под присмотром городовых.
        В приемном отделении участка, где обычно толпится всякая публика, все больше шваль, бродяги, беспаспортные, ссыльные, беглые голодранцы, воры, жулики и дворники, установили массивный стол. На нем Лебедев водрузил гальванический элемент и машинку, которую собрал без посторонней помощи. Рядом лежала стопка фотографических пластинок, завернутых в черную бумагу. Доставленные господа старательно держались в стороне. Наконец городовой привел господина Прибыткова, крайне опечаленного и не выражавшего возмущения.
        С хозяином участка была достигнута договоренность: пристав находится в зале, являя собой суровость полицейской власти, но рта не раскрывает и не вмешивается. Стоит статуей. Или чучелом. Что Вильчевский успешно изображал.
        Ванзаров посмотрел на часы, висевшие под потолком. Он договорился с Вильчевским, что тот будет наблюдать.
        – Господа, полагаю, всем уже известно о трагическом событии, случившемся сегодня днем, – сказал он, наблюдая, как шорох ползет по толпе. – Тянуть далее нельзя. Мы должны установить виновника…
        – Феноменально! – заявил Погорельский. – О каком виновнике может идти речь? Мы все скорбим о Михаиле Павловиче, но ведь он сам совершил необдуманный поступок…
        – В полиции вопросы задает полиция, – ответил Ванзаров. – Есть основания полагать, что за всеми событиями, известными вам, а также за смертью кухарки Лукерьи, двух горничных и исчезновением господина Иртемьева стоит конкретная злая воля… Этот человек находится среди вас, господа…
        – Протестую! – вскричал доктор.
        – Протест отклонен, – осадил Ванзаров. – Так как виновник не признается, мы вынуждены применить особые меры. Господин Лебедев определил, что при помощи электрофотографии, то есть метода профессора Наркевича-Иодко, а также экспериментов, которые были проведены вместе с доктором Погорельским, по электрическому снимку ладони можно определить, совершил человек преступление или нет… Метод новый, но результативный.
        Раздался презрительный смешок мадемуазель Волант.
        – Вы проводили эксперимент? – спросил Прибытков в глубоком возмущении. – И ничего мне не сказали?
        Погорельский пробурчал что-то невнятное.
        – Прошу тишины! – повысил голос Ванзаров. – Испытание несложное и безопасное. Кладете ладонь на фотографическую пластинку, господин Лебедев дает слабый ток, после чего возникает отпечаток электрофотографии. Господин Погорельский может подтвердить: среди двенадцати испытуемых ни одного убитого наповал…
        Всеобщее внимание сильно смутило доктора. Деваться ему было некуда.
        – Это незаконно, – раздался слабый возглас.
        – Вы что-то сказали, господин Клокоцкий? – спросил Ванзаров.
        – Нет-нет… Ничего… Послышалось…
        Новых попыток бунта не случилось. Наверняка стены участка помогли. Ванзаров был готов подавить любые.
        – Предупреждаю, – сказал он и выдержал паузу. – Отказ от прохождения электрофотографии будет означать признание вины. Господин Мурфи, вам ясно?
        Химик злорадно улыбнулся.
        – Сочту за честь.
        – Прекрасно… Господин Калиосто и мадемуазель Люция?
        Возражений не было.
        – Мадам Иртемьева и мадемуазель Ланд?
        – Разумеется, мы согласны, – ответила Вера.
        – Мадемуазель Муртазина?
        Нинель сменила платье горничной на черное, траурное. Глаза выплаканы. Она кивнула молча.
        – Господа Прибытков и Погорельский?
        – Как вам будет угодно – пользуйтесь моим методом!
        Ответ доктора относился к криминалисту. Аполлон Григорьевич держал невозмутимое лицо.
        – Господин нотариус?
        Клокоцкий не имел возражений.
        – Мадемуазель Волант желает отказаться?
        – Делайте скорее, – ответила она, первой подошла к столу и вынула левую руку из муфточки. – Где тут пытают?
        Лебедев подвинул черную пластинку, уже обмотанную проволокой, и положил на нее металлическую цифру «1».
        – Еще минуту внимания, – сказал Ванзаров. – До проведения последней электрофотографии прошу никого не расходиться.
        Машинка загудела. Раздался щелчок. Электрическая женщина отдернула руку и отошла с видом победительницы.
        Аполлон Григорьевич довольно шустро проводил опыт, как будто сам изобрел. Менял пластинки, обматывал проволокой и клал очередную металлическую цифру, – в его запасах нашелся печатный набор подпольной типографии, разгромленной полицией. Господа и дамы самостоятельно клали ладони. Только руку Нинель Лебедев чуть прижал и посмотрел ей в лицо. Она не улыбнулась и не отвела взгляда.
        Не прошло и четверти часа, как все было кончено.
        Ванзаров отдал общий поклон.
        – Благодарю… Электрофотографии будут готовы к утру. Тогда будут сделаны необходимые выводы. До этого никому не разрешается покидать столицу… Это и вас касается, господин Прибытков… Переночуйте у доктора Погорельского. Или можете здесь, в участке. Свободная камера найдется…
        Пристав многозначительно покивал. А господин редактор только заявил:
        – Возмутительно!
        – Все свободны, – сообщил Ванзаров. – Прошу всех быть здесь к полудню…
        Испытуемые двинулись к выходу.
        – Господа, прошу собраться на улице! – послышался голос Калиосто.
        Никто не кивнул Ванзарову на прощание, никто не сказал доброго слова. Даже Нинель.
        – Ну как? – спросил он Лебедева.
        – Вы хоть талант, но жулик, – ответил Аполлон Григорьевич, сворачивая провода от машинки. – Счастье, что служите в полиции, а не промышляете аферами… Лови вас, такого умного…
        – Достаточно убедительно?
        – Чушь надо нести с уверенным видом. Тогда верят.
        – Благодарю…
        – Не за что… У нашего директора Департамента и у вас получается изумительно… Сам чуть в обморок не грохнулся… А бедняга доктор на меня всерьез разобиделся… Придется его «Слезой жандарма» отпаивать… Одна мензурка – и полон сил.
        Трудно было представить, что еще утром Лебедев еле держался на ногах. Просто не узнать великого криминалиста.
        Незаметной тенью в приемном отделении возник Курочкин. Филер был собран.
        – Они пошли все, – кратко доложил он.
        – И мадемуазель в траурном платье? – спросил Ванзаров.
        – Так точно…
        – Выступаем через десять минут…
        – Не рановато? – спросил Лебедев. – Только войдут во вкус.
        – Лучше раньше, чем потом собирать трупы…
        – С вами не поспоришь. – Лебедев снял со стола походный саквояж. – Лично я в полной готовности…
        Курочкин исчез так же незаметно, как появился.
        Лебедев подошел поближе, чтобы пристав мучился и не мог подслушать.
        – Друг мой, откройте секрет: чем их увлек ваш Калиосто?
        – Магия, – ответил Ванзаров, глядя изумительно честными глазами. – И капелька логики… Остается ждать результат.
        82
        Парадная дверь была на замке. Кто-то проявил излишнюю осторожность. Вырывать с корнем еще один замок Ванзаров не стал. Его появление должно остаться незамеченным.
        Из нагрудного кармашка пиджака он вытащил металлический предмет с хитро загнутым концом, смахивающий на воровской инструмент. Отмычка и была. Появилась она у Ванзарова по случаю, а пользоваться учили мастера своего дела из уважения и от скуки, в ожидании назначенного судом срока. Обучили недурно. Курочкин не понял, что случилось: вроде бы только Ванзаров пристроился к двери, шевельнул рукой, замок и сдался.
        Тихонько расширив щель, Ванзаров проник в прихожую. Курочкин остался на лестничной площадке. Остужать порыв Лебедева, которому не терпелось залезть в самое пекло – и испортить дело.
        Ступая неслышно, Ванзаров очутился под прикрытием проема, за которым начиналась гостиная. Все, кто испытал на себе электрофотографию, были вместе. Расселись кто где мог полукругом. Калиосто стоял перед ними. Фрак его валялся в ногах, рукава шелковой рубашки свисали, ворот распахнут. Он широко расставил руки:
        – Чистые и светлые мысли, придите… Придите ко мне… – воззвал он.
        С того места, где он стоял, Ванзарову были видны Прибытков, Клокоцкий, Люция и Волант. Мужчины покачивались с закрытыми глазами, маленькая женщина свесила голову. Только мадемуазель магнетизер смотрела прямо, не мигая.
        – Я вижу вас, мысли…
        Волант вскочила, метнулась к Калиосто и выхватила из муфты руку, в который был зажат револьвер. С коротким замахом она ударила рукояткой в висок гипнотизера. Калиосто повалился как подкошенный. Люция вскрикнула, но мадемуазель Волант наставила оружие.
        – Никому не двигаться, – сказала она ровным голосом. – Надоела мне эта болтовня, пора к делу… Если кто не знает, в обойме шесть патронов… Еще шесть здесь…
        В ее левой руке появился револьвер с коротким стволом.
        – Стреляю метко, хватит на всех. Хочу знать одно: куда уважаемый Иона Денисович спрятал свой аппарат. Условия простые: тот, кто знает – рассказывает и остается в живых. Остальные, увы, нет…
        – Вы не посмеете! – возвысил голос Прибытков.
        Волант нажала на спуск. Грохнул выстрел. Пуля вырвала клок из обоев над головой редактора.
        – Я вас не пожалела, Виктор Иванович. Пока вы нужны живым… Вдруг что-то полезное знаете. – Волант улыбнулась. – Итого, одиннадцать патронов на десять человек… Достаточно… Кто первый желает исповедаться?
        Еще рано. Надо было ждать. Он не мог позволить, чтобы ради успеха розыска начался расстрел. Нельзя сомневаться: у Волант рука не дрогнет. Начнет убивать по одному… Ванзаров вышел в проем и получил наставленный в грудь револьвер.
        – А, господин полицейский пожаловал… И на вас патрон найдется…
        – Все кончено, пани Крашевская, – сказал он, чуть разворачиваясь, чтобы пуля вошла в плечо. Если вдруг…
        – Пронюхал, шпик…
        – Заглянул в розыскной альбом двухлетней давности… Иногда бывает полезно…
        – Так ты давно знал…
        Ванзаров прикинул расстояние: электрическая женщина стояла слишком далеко для броска. Глупо быть подстреленным, когда дело не закончено.
        – Деваться вам некуда, мадемуазель. На парадной и черной лестнице полиция… Как ни печально, но все это время вы находились под надзором. Господин Хованский доносил в охранку. Вас не трогали, чтобы узнать ваши революционные связи. Теперь возьмут всех…
        Лицо ее исказилось ненавистью. Ванзаров следил за указательным пальцем, чтобы успеть поднырнуть на долю секунды раньше. Волант не стала стрелять. Она метнулась к Люции и уткнула дуло ей в лоб.
        – Встать!
        Люция послушно поднялась. Тыкая стволом в спину, ее подогнали к Ванзарову.
        – Ну смотри, господин шпик, как я вышибу мозги девочке-пророчице…
        За спиной Волант шевельнулся Калиосто. Она оглянулась и наставила револьвер, чтобы прикончить его. Ванзаров выбросил левую руку, схватил Вольтера, что дожидался на консоли, и метнул коротким броском. Мраморная голова вонзилась в голову магнетизера. Удар был такой силы, что Волант отбросило через лежавшего Калиосто. Она не шевелилась. Только руки с револьверами раскинуты.
        – Удар Просвещения по спиритизму, – пробормотал Ванзаров.
        Люция смотрела на него расширенными глазами.
        В гостиную первым ворвался Курочкин.
        83
        – Небольшое сотрясение мозга даже полезно, – сказал Лебедев, бинтуя голову мадемуазель Волант. Электрическая женщина лежала в его руках мягкой куклой. – Ничего, выживет… Может, дурь спиритизма выбьет… Забирайте…
        Городовые подхватили ее и унесли. Аполлон Григорьевич занялся раной Калиосто, которая кровоточила.
        К Ванзарову подошел Прибытков, переполненный чувствами, долго тряс руку.
        – Вы наш спаситель! Какое счастье, что все кончено! Мы вам обязаны жизнью… Но какая страшная женщина, какая черная душа, какое коварство и притворство! А еще магнетизер… Позор, позор… Как же не разглядели… Она и есть то самое зло, о котором предупреждала мадемуазель Люция! Но какой урок для меня…
        – Урок не окончен, – сказал Ванзаров, высвобождая ладонь. – Господа, прошу внимания…
        Он подождал, пока разговоры утихнут, а слезы будут вытерты.
        – Печальное происшествие не меняет наших планов… Господин Иртемьев исчез вместе с саквояжем… Обыскали чердак с подвалом этого дома и соседних. Его нигде нет. Мадемуазель Волант не могла иметь к этому отношения. Иначе не угрожала бы оружием…
        – Но как же… – проговорил Прибытков в глубоком изумлении. – После всего, что мы пережили, завтра опять терпеть унижения в участке?
        Он обернулся за поддержкой к своим. Остатки кружка спиритов безмолвствовали. Нинель тоже помалкивала. А Люция не отходила от Калиосто.
        – Господин Прибытков, убийца должен быть обнаружен, и он будет обнаружен…
        Лебедев хоть и был занят исцелением, но отметил: страшен бывает бесценный друг. Натурально страшен…
        Господа расходились в молчании. У Афины случилась истерика, Вера увела ее в спальню. Последними в прихожей оказались Калиосто с Люцией. Гипнотизер старался держаться молодцом, повязка вокруг головы придавала ему вид бравый и героический.
        – Простите, что так вышло, Родион Георгиевич…
        – Примите мои самые искренние извинения, – ответил Ванзаров. – Не сумел предвидеть, что мадемуазель Волант потеряет терпение… К счастью, обошлось…
        – Вы были правы: это не она, – сказала маленькая женщина.
        Ванзаров чуть заметно поклонился.
        – И перед вами, мадемуазель, виноват: испортил ваше пророчество…
        – Будущее неизменно, – ответила она, прижимаясь к руке Калиосто, будто он один мог защитить от невзгод.
        – Что нас ждет в этом будущем? – спросил Ванзаров.
        – Мы все умрем…
        – И на том спасибо…
        24 октября 1898 года
        84
        Глухая и непроглядная ночь разлилась по чердаку, заполнив каждую щелочку. Голуби спали. Так тихо, что каждый звук хорошо слышен. Курочкин лежал на каменной крошке и жалел, что Ванзаров приказал вынуть из барабана патроны. Брать такого зверя с пустым револьвером – лихачество. Железкой много не испугаешь.
        Курочкин прислушался и уловил еле заметный шорох. Кто-то приближался. Ступает осторожно, не спеша. Он выставил ухо. В самом деле: крадется. От чердачной двери донесся скрип крошки. И затих. Курочкин понял: человек сообразительный, ловкий, ступает по деревянным перекрытиям, чтобы звука не было. А у него патронов нет.
        Не слишком высоко вспыхнул шарик света. Наверняка потайной фонарь подняли над головой. Вещь полезная: светит в одну сторону. Сзади совсем не виден.
        Свет начал двигаться к балке, с которой сняли Иртемьева, постоял и переместился к голубятне. Замер, опустился вниз. Скрипнула дверца. Разбуженные птицы заволновались. Настал самый удачный момент: тот, кто залез в голубятню, ползет на карачках, беспомощен.
        Курочкин вскочил, как пружина, и в два прыжка оказался у открытого лаза. Потайной фонарь светил от него, пряча филера в темноте. Он нацелил револьвер:
        – Выходи… Попался…
        Черное пальто и шляпа, глубоко насаженная на голову, укрывала. Курочкин не мог понять, кто это. Человек не спешил сдаваться. Попятился назад, пролез в отверстие, поднялся и стоял спиной.
        – Руки подними, господин хороший…
        Человек послушно развернулся. Курочкин смотрел в глаза и не мог отвернуться. Опустил оружие, потом поднял руку и приставил дуло к виску. Щелкнул спусковой крючок. Еще и еще… Патронов в барабане не было.
        Захватив горсть камешков, Ванзаров швырнул в еле различимое лицо. Раздался крик боли. Лицо нырнуло в ладошки. Раненый попытался скрыться в темноте, но Ванзаров настиг его и заставил упасть лицом в кирпичную крошку.
        – Курочкин, ко мне!
        Из темноты выплыла фигура филера. Афанасий пребывал в глубоком изумлении…
        – Это что же такое было, Родион Георгиевич? – пробормотал он.
        – Приказал же: не смотреть в глаза! – крикнул Ванзаров, прижимая коленом спину лежащего. – Вяжи руки…
        – Слушаюсь… Медуза Горгона, да и только…
        Курочкин защелкнул на запястьях французские цепочки и поднял задержанного. На всякий случай надвинул шляпу на лицо. Чтобы спрятать страшные глаза.
        – А ведь взяли, господин Ванзаров… Какого зверя изловили…
        – Взяли, Афанасий… Взяли…
        – Как говорится, на всякого мудреца довольно простоты…
        – Верно: чем проще ловушка, тем надежнее…
        Ванзаров ощутил такую усталость, будто не спал неделю. Он попросил Курочкина отойти в сторону на всякий случай, сдвинул шляпу на затылок и посмотрел в знакомое лицо.
        – Я не боюсь, – сказал он. – Страх – это глупость. А для меня – непозволительная роскошь…
        Медуза Горгона улыбнулась ему.
        85
        Адель Ионовна слушала. Глаза ее прекрасные полнились слезинками. Ванзаров готов был укусить себя за язык, но продолжал и продолжал рассказывать. Она слушала мужественно. Так подробно, как сама попросила. Как он не описал сегодня утром в докладной записке для Бурцова и Зволянского.
        – Как это ужасно, – проговорила она. – Главное, что все кончено… Теперь окончательно. Я знаю, из-за кого погибла моя маменька… И мой отец… Конечно, мне остается сожалеть, что была с ним несправедлива. Это участь детей: жалеть о поступках, которые не исправить…
        – Знание бывает трудным, – сказал Ванзаров.
        – Нет, Родион Георгиевич, я этого и хотела. Знать и наказать…
        – Наказанием занимается министерство юстиции…
        – Надеюсь, что оно будет заслуженным.
        Чиновник сыска не мог сказать правду: до наказания было далеко. Убийца пойман, но отправить его на каторгу будет непросто. Как бы ни старался судебный следователь по особо важным делам.
        – Первое завещание вашего отца найдено…
        Адель Ионовна печально кивнула.
        – Да, господин Бурцов постарался, чтобы оно исчезло…
        – Сохранился черновик, который имеет равную силу, – сказал Ванзаров, протягивая сильно помятый и разглаженный лист.
        Она приняла с осторожностью, разглядывая быстрый почерк.
        – Обнаружили в кабинете отца?
        – В кармане вашего дяди. Хотел предъявить в качестве доказательства своей невиновности…
        – Благодарю… Только это мало что дает. Предстоит долгий процесс с моей юной мачехой.
        – Процесса не будет, – Ванзаров вынул потертый конверт с засохшими пятнами. – Вероятно, это завещание потерял господин Клокоцкий… Печать его, подписи свидетелей Хованского, Прибыткова и Погорельского. И дата верная… Открывать рекомендую нотариусу. Тем более срок оглашения – завтра. Осталось потерпеть несколько часов, чтобы войти в права наследования…
        Она приняла конверт и прижала к груди.
        – Вы настоящий рыцарь, Родион Георгиевич…
        Таким он себя не считал. Скорее, наоборот. В его поступке был не только неизбежный выбор между двумя молодыми женщинами и наследницами, но и вызов совести. С совестью Ванзаров был в ладах. До сегодняшнего дня. И хотя ничего противоправного не совершил, не сжигал завещание, как Бурцов, все равно ощущал, что, отдав оба завещания, не оставил мадам Иртемьевой малейшей надежды. Теперь ей остается уповать на милость падчерицы. И крохотный пансион, чтобы не отправиться на панель. Шансы стать бланкетной у Афины Петровны были велики. Ванзаров знал, что причиной этого может быть его выбор. Одной доставалось все, другой – ничего…
        – Позвольте не принять ваш комплимент, – сказал он. – Рыцарство и полиция слишком далеки друг от друга…
        – Где нашли конверт?
        – В саквояже вашего отца…
        – Папенькино изобретение тоже нашлось?
        – Исчезло, – ответил Ванзаров. – В саквояже его не было…
        На этом можно было поставить точку. Больше Ванзарову нечего было делать. Ни в этом доме, ни в жизни этой женщины. Что оказалось невероятно трудно принять. Он хотел бы сказать так много, но не мог рта открыть.
        Адель Ионовна торопливо вышла и вернулась без бумаг, стоивших так дорого. Ванзаров дожидался стоя, как полагается простолюдину, случайным ветром занесенному в высший свет.
        – Мне пора…
        Он не хотел, чтобы слова прозвучали как «на этом все кончено». Вышло случайно. Ни о чем ином он думать не мог. Случайно и ненужно встретившись, они расходятся в свои миры, чтобы никогда больше… И как он будет жить, зная, что совсем близко, можно доехать на извозчике, живет она. И так далеко до нее, что в три года не доскачешь. Как будет справляться с тоской, которая навсегда занозит сердце… Может, все это усталость. Пройдет день, месяц, год… И все забудется. Время лечит любые раны. Затянется и эта.
        – Прошу простить… Мне пора, – повторил он, чувствуя, что не вынесет ее молчания.
        – Я бы хотела сделать вам подарок, Родион Георгиевич, – сказала она, не зная, куда деть руки.
        – Благодарю, у меня все есть.
        – Редко встретишь человека, у которого все есть.
        – Довольствуюсь малым. То, что мне нужно, у меня есть. Мечтать о чем-то большем, с точки зрения Сократа, бесполезная трата времени, – сказала Ванзаров.
        – Скажите, о чем вы мечтаете, и, возможно, я смогу исполнить вашу мечту, – ответила Адель Ионовна. – И забудьте про Сократа…
        – Мечте надо оставаться мечтой. Так легче. Жить на обломках – трудное испытание…
        Адель Ионовна тронула жемчужину на ожерелье, как будто та давала советы.
        – Вам совсем не знакома светская обходительность… Вы такой… Прямолинейный.
        Ванзаров поклонился, словно принял награду.
        – Прошу простить, я чиновник сыскной полиции. Когда имеешь дело со злодеями, невольно грубеешь…
        Адель Ионовна смотрела на него слишком долго для светских приличий. И не только светских. Она шагнула, как будто решившись на что-то важное:
        – Так вы отказываетесь от подарка?
        – Беру то, что мне не принадлежит…
        – Надеюсь, я не буду жалеть, – сказала она, подходя к Ванзарову слишком близко. – Это мой подарок вам…
        86
        Аполлон Григорьевич перебирал электрофотографии ладоней с хищным интересом. Как будто высматривал дичь, что скрывалась и петляла в черно-белых зарослях. Наконец выбрал одну под номером «7» и легонько щелкнул по ней пальцем.
        – А ведь отличается, совсем другой рисунок, взгляните…
        Ванзаров взял фотокарточку. В самом деле, белые иголки электрических разрядов исходили из этой ладони куда гуще, чем на прочих фотографиях. Без линейки было заметно, что они длиннее. Как хищные растения тянутся к добыче. Или что-то подобное. Что подсказывает фантазия.
        – Обратите внимание, энергия у нее исходит в виде мужских энергид… Сравните. – Лебедев подсунул другой снимок. На правой фотографии электрические иглы напоминали густой и мягкий пушок. На левой – отросший репейник.
        – Что такое энергиды? – спросил Ванзаров.
        – Типы проявления животного магнетизма… Энергиды всегда проявляются у мужчин как положительно заряженные, динамиды – у женщин, с отрицательными зарядами. Есть еще третий тип, булеты, такие шаровые образования. – Лебедев потыкал в белые точки на черном фоне. – На этом снимке их тоже чрезмерное количество…
        – Стали поклонником доктора Погорельского?
        Тут Аполлон Григорьевич понял, что немного увлекся, забрал снимки и спрятал подальше. Не хватало слушать критику чистой науки от чиновника, который использует психологику!
        – В этом есть рациональное зерно, – сказал он. – Доктор, как только перестанет обижаться, что-нибудь да найдет… Есть у меня надежда, что за искрами преступления – будущее. Только бы научиться их отгадывать… Кстати, ее ладонь показательна. Если бы сразу иметь такой снимок, выбивающийся из нормы, дело бы лихо пошло… И не смейте мне возражать.
        Ванзаров послушно смолчал. Терпения Лебедева хватило ненадолго.
        – Ну и чего вы молчите?
        – Не смею нарушить запрет…
        Аполлон Григорьевич даже руками всплеснул.
        – Скажите, какие нежности! Как обманывать кружок честных спиритов, щелкая под столом палочками для бирюлек, так дерзости хватило…
        Не следовало напоминать, как в это же время обманывали великого криминалиста. Буквально на другой стороне Екатерининского канала.
        – Электрофотография любопытна, но бесполезна, – сказал Ванзаров.
        – Почему же бесполезна? Сразу ясно, кого надо ловить…
        – Предпочитаю более надежную сеть…
        – Только не говорите, что ваша лженаука принесла больше пользы! – Лебедев погрозил пальцем стеллажу с анатомическими препаратами.
        – Как прикажете…
        Ванзаров разгладил ус и с независимым видом уставился в окно. Лебедев понял, что его пытают незаметно, но жестоко: дергают за любопытство, как кота за хвост. Что может быть хуже: оставить друга в неведении, как был распутан ребус. Утаить разгадку.
        – Не стыдно вам?
        В голосе Аполлона Григорьевича было столько искренней обиды, что его мучениям пора было положить конец.
        – Дело не в искрах животного электричества, – сказал Ванзаров.
        – А в чем же? Спиритические силы подсказали?
        – Ключ, лед, платок и завещание, – последовал краткий ответ, продолжая мучения криминалиста.
        Стерпеть было невозможно. Аполлон Григорьевич потребовал разъяснений без утайки и хитростей. Иначе обиду будет не смыть даже ящиком коньяка. Таких денег у чиновника сыска не было.
        – Ключ от кладовой был в кармане пальто Иртемьева, – начал Ванзаров.
        – Догадались, потому что в левом, неудобном кармане? – поспешил Лебедев.
        – Ключ должен был висеть на связке, которую нашли в кармане его брюк. Если он так важен для Иртемьева, почему небрежно лежит в кармане пальто? Зачем вообще отстегнул? Ведь с точки зрения…
        Тут Ванзаров запнулся. Ему милостиво махнули: чего уж там, пусть лженаука, лишь бы добраться до сути.
        – …с точки зрения психологики это невозможно: в кладовке Иртемьев спрятал три тела, никому не позволяет входить. И вдруг – такая небрежность. Почему? Ключ положил кто-то другой. Кто? Тот, кто заставил его полезть в петлю. Тот, кто привел Иртемьева на чердак короткой дорогой: через кухню. Тот, кто нарочно достал из сундука Лукерьи праздничный поясок. Только один человек мог это сделать: тот, кто врал про кладовку, про кухарку и делал только то, что нужно ему…
        – Ей, – поправил Аполлон Григорьевич. – Кто бы мог подумать, что в скромной девушке таится такая сила… И такое зло…
        Ванзаров был задумчив.
        – Самое простое и самое странное дело из тех, что мне попадалось…
        Лебедев тоже об этом думал. Ничего похожего в его практике не нашлось.
        – Лед куда вывел? – спросил он. – На ледяных «кабанчиках» следов не остается.
        – На первом сеансе на чайном столике стоял шербет, – ответил Ванзаров. – А шербет нельзя приготовить без свежеколотого льда. Вывод: мадемуазель Вера должна была заходить в кладовку. Где уже мертвым сном спала Лукерья. Якобы изгнанная хозяином дома. Вероятно, Иртемьеву мадемуазель Вера сказала, что Лукерья сбежала с крадеными деньгами… Разве великий медиум будет обращать внимание на пропажу какой-то кухарки? Заметили подружки Лукерьи – горничные. Пришли и увидели у Веры вышитый платок: бесценный подарок кухаркиного жениха… Стали задавать вопросы, угрожали пойти в полицию. У Веры не осталось выбора: надо было действовать быстро. Она схватила попавшийся под руку ковш, ударила по голове одну, затем другую. Чтобы не убежали и не начали кричать… Оглушенных затащила в кладовую, которую сама запирала, и обрушила им на голову ледяной брусок. Что выдавало физически не слишком сильного человека. Если бы горничные пришли поодиночке, итог был бы тот же. Когда их оказалось две, Вере пришлось спешить.
        – Выходит, горничные не приходили требовать с Иртемьева денег?
        – Они пришли спросить о пропавшей подружке…
        – А Лукерья как догадалась? Подсмотрела на сеансе, как Вера щелкает ответы привидений на ваш манер?
        Мелкий укол Ванзаров простил другу.
        – Обнаружила пропажу палочек для бирюлек… В который раз. Убиралась у Веры в комнате, нашла поломанные, сказала ей. Чем подписала себе смертный приговор: Иртемьев не должен был узнать, что сеансы, где ему напророчили смерть первой жены и Афину, – фальшивка. Впрочем, как и другие. Вера давно поняла, что спиритизм – глупость. Поэтому не испугалась моего сеанса.
        – А я-то подумал, что Лукерья видела, как Вера заколдовала малыша Сверчкова, – сказал Лебедев.
        – Возможно, – согласился Ванзаров. – В любом случае кухарка оказалась прозорливее Иртемьева.
        – Каким образом?
        – Ионе Денисовичу потребовалось немало времени и фотографий, чтобы сделать простое сравнение: его аппарат давал эффект, то есть оказывал воздействие, когда клиентов приводила Вера. Кухарку, горничных и прочих… Как только он понял, закрались сомнения. Стоило провести несколько чистых опытов, как стало ясно: аппарат бесполезен. Машина страха не работает. Вся сила – в Вере… Она управляет волей человека. А страх – обратная сторона воли. Если знать, как ее развернуть… Чтобы убедиться окончательно, Иртемьев пригласил Калиосто провести сеанс в «Ребусе»: он верил, что маг сможет прочесть мысли Веры.
        – Иртемьев такой наивный?
        – Он сам медиум, вызывает спиритические силы. Почему бы Калиосто не видеть мысли? Это одна из постоянных тем «Ребуса»…
        – Но почему Иона решился выгнать жену и компаньонку только после смерти Сверчкова?
        – Юный правовед должен был стать еще одним подопытным. Иртемьев не любил, когда у него что-то отнимали. Или подозрения стали слишком сильны… Машине страха Сверчков не достался на пробу…
        – Эх! – сказал Аполлон Григорьевич, от души шмякнув ладошкой по многострадальному столу. – Хоть бы глазком на нее взглянуть, пощупать, испробовать эту машинку…
        Криминалисту не следовало знать, что он в самом конце длинной очереди желающих испытать изобретение Иртемьева.
        – Если найдется, обещаю предоставить вам первому. На ночь, – сказал Ванзаров.
        – Ключ, лед и платок мы разобрали, – напомнил довольный Лебедев. – А что с завещанием?
        Об этом Ванзарову совсем не хотелось рассказывать. Но увернуться было нельзя.
        – Когда Вера заставила Клокоцкого вынуть из сейфа завещание, она знала, что у Иртемьева в столе хранится духовная, подписанная без нотариуса. По нему все отходило Серафиме Павловне. Но так как Афина была законной женой, то она получала право наследования по духовной. Чтобы духовная появилась, не вызывая подозрений, ей был нужен почтовый ящик – Миша Хованский. Которому в карман была положена бумага, а сам он отправлен на крышу прыгать вниз. Вот только Вера не знала, что в другом кармане пиджака Хованского – смятый черновик духовной, который он подобрал и хранил. На всякий случай… И, вероятно, нес показать мне…
        Аполлон Григорьевич благосклонно кивнул:
        – А Сверчков поплатился за язык?
        – Задал на спиритическом сеансе вопрос о смерти Серафимы Иртемьевой. У Веры, конечно, были палочки, которые дали ответ спиритических сил, но больше рисковать она не хотела. Сверчков был отправлен покончить жизнь самоубийством. Он еще боролся. Первый раз выпустил пули в потолок кабинета Бурцова.
        – Так это было не покушение?
        – Сверчков боролся за свою жизнь… Второй раз приказ был слишком силен. Он и первый раз даже под гипнозом Калиосто ничего не мог вспомнить. Хотя тут моя вина: я не задал правильный вопрос…
        Лебедев достал электрофотографию и вгляделся.
        – Неужели все это здесь? Вся эта чудовищная, безжалостная сила? Как ей удавалось заставлять людей делать то, что она хочет?
        – Вера цепляла страх человека и заставляла идти ему навстречу, – ответил Ванзаров. – У каждого был свой страх. Который губил. А у живых отнимал память, как у фотографа Гера, Клокоцкого и нашего Курочкина, заснувшего на посту. Иных объяснений нет. Действительно, сильный дар. Но ее дар был направлен на голую выгоду.
        – Как это понимать?
        – Попав в дом Иртемьева при помощи Миши Хованского, Вера придумала несложную комбинацию: Серафима умирает на сеансе, а спиритические силы сватают Ионе Денисовичу молодую жену. После свадьбы должно пройти немного времени, чтобы Иртемьев покончил с собой. Завещания, по которому все отходило Адели Ионовне, Вера в расчет не брала: она знала, что заставит нотариуса отдать его. Для начала ей нужно было, чтобы Афина стала мадам Иртемьевой, а она – скромной компаньонкой.
        – Для этого красавица Афина должна быть с ней заодно, – заметил Лебедев.
        – Сестра была полностью под властью Веры. Делала то, что та хотела… А хотела Вера получить все, то есть состояние Иртемьева. После чего Афина должна была погибнуть. После ее смерти Вера получала все, как единственный наследник. Адель Ионовна не могла бы претендовать. С деньгами мадемуазель Ланд получала свободу и безграничные возможности. Вот вам искры преступления…
        – Но почему она убила Иртемьева?
        – Ей не оставили выбора… Сверчков вопросы задает, мое появление насторожило… Иона Денисович их выгнал. Вера поспешила… Подслушала, что Калиосто приглашен опробовать машину, отправилась за Иртемьевым, по дороге усыпила Курочкина и вошла в квартиру. Дальше Иона Денисович находился под ее властью… И покончил с жизнью, якобы раскаиваясь в убийстве Лукерьи. Ну и горничных заодно…
        – Ваш логический вывод, что Вера проводила Иртемьева на чердак?
        – Точный факт, – ответил Ванзаров. – Когда я потащил мадам Иртемьеву из номера, чтобы она разрешила открыть квартиру, плечо серой жакетки было вымазано чем-то белым. Могло показаться – известкой.
        Аполлон Григорьевич явно не понимал, в чем тут фокус.
        – Да мало ли где могла вымазаться…
        – Во-первых, Афина впопыхах надела жакетку Веры. След был не побелки, а голубиного помета… Откуда взялся? Вера залезала на голубятню, чтобы спрятать саквояж с завещанием, и запачкалась. Лаз там низкий, я проверил…
        Фотография была положена лицом вниз. Лебедеву вдруг показалось, что на него оказывают влияние.
        – А зачем Вере понадобилось морочить старика Гера и подсовывать портрет Иртемьева? – просил он. – Откуда вообще взялся снимок?
        – Точный расчет, – сказал Ванзаров. – Прежде чем отвести Иртемьева на чердак, Вера сфотографировала его. На прощание. Ведь она так долго была у него в услужении. Но тело нашли не так быстро, как она рассчитывала, и в тот же вечер была запущена мистическая история: якобы посмертный призрак. Прибытков поверил… Если хотите – еще и намек мне: разгадай-ка этот ребус… Только исчезновение Иртемьева для Веры было неприемлемо: в этом случае Афина не могла войти в права наследования. И все усилия были бы бесполезны…
        – Не человек, а машина какая-то…
        – Трудно поверить, что в молодой девушке может гнездиться такая сила… Хотя я должен был: она вышла к Калиосто первой, после чего гипнотизер растерял свои способности… Факт был настолько же очевидный, как и невероятный… Сильному гипнотизеру нужно касание, какие-то слова, а Вере достаточно было взгляда. Одного взгляда, чтобы возбудить страх, поработить волю и отнять память…
        – Какая-то Медуза Горгона…
        – Так сказал Курочкин, заглянув ей в глазки.
        – К вашим размышлениям, конечно, не придраться, но… – Лебедев благородно подбирал слова, чтобы не задеть друга. – Но как дело передавать в суд? Как доказать? Взгляд, который отнимает волю и насылает смертельный страх… Присяжные признанию не поверят… А если доказывать истинные причины смерти Серафимы Иртемьевой, бедняги Сверчкова, самого Иртемьева, двух горничных с кухаркой и Хованского в придачу – сочтут сумасшествием. Особенно если добавить исчезнувшее завещание и явившуюся фотографию. На заседании Вера взглянет и околдует присяжных… Ее оправдают и отпустят…
        – Пусть об этом болит голова судебного следователя Бурцова, – ответил Ванзаров.
        Любопытство Аполлона Григорьевича насытилось. Криминалист был доволен. Он принял решение изучить электрофотографии досконально. Быть может, доктор Погорельский окажется глубоко прав. А пока настал черед «Слезы жандарма». Ванзаров не отказался.
        …Через час, выйдя из Департамента полиции, он заметил где-то сбоку торопливое движение. По набережной Фонтанки в сторону Соляного городка удалялась женская фигура. Скромно и незаметно одетая, чтобы не выделяться в толпе. Мадмуазель выдал не только рост. У Ванзарова была память на силуэты. К тому же он давно не верил в случайные совпадения. Или встречи. Все совпадения оказывались не случайны. Люция пришла сама, но в последний момент передумала. Или ее что-то спугнуло. Догнать мадемуазель было нетрудно, но бесполезно: теперь она ничего не скажет.
        Неужели ее посетило новое пророчество?
        27 октября 1898 года
        87
        На столе скопилась немалая стопка дел и еще большая – поручений, справок и отношений, которые сыскная полиция обязана каждый день отправлять во множестве по первому требованию. Так что за год набирается ворох из сорока тысяч важнейших документов, о которых тут же забывают при получении. Коллеги проявили исключительную заботу: ничего не взяли из полагаемой доли Ванзарова, а еще добавили. Чтобы сделать сюрприз, какой умеет подкладывать каждый чиновник.
        Ванзаров сидел перед скопищем бездарных бумажек и не мог заставить себя взяться за ручку и чернила. Скрипеть пером, промокать написанное, вкладывать в конверты, отправлять посыльным – что может быть хуже для разума, привыкшего вольно бродить по тропинкам мысленных дебрей. Кто же его отпустит на свободу? Теперь предстоит расплачиваться за несколько вольных дней каторгой будней. Вольности ни господин Шереметьевский, ни коллеги не простят. Надевай хомут, берись за канцелярщину.
        Ванзарову так сильно хотелось сбежать из-за стола, что желание обрело материальную силу. В приемное отделение ворвался взмыленный городовой и потребовал у чиновника сыска следовать за ним. Более никаких объяснений, кроме того, что ожидает высокое начальство. Ванзаров изобразил тяжкий вздох, как будто его лишают любимого дела, попросил чиновника Силина передать господину Шереметьевскому, что вернется сразу, как только будет отпущен, и опередил городового, выскочив на лестницу.
        Быстрым шагом до «Виктории» было семь минут.
        Около гостиницы прогуливался Бурцов. Судебный следователь курил папиросу короткими затяжками. Ванзарова приветствовал быстрым кивком и резким рукопожатием.
        – Опять не удержался, – сказал он, бросая папиросу на тротуар и затаптывая каблуком. – Не могу побороть привычку… Все из-за нервов…
        В самом деле, Бурцову с трудом удавалось сохранять спокойствие. Скорее его видимость. Задавать лишние вопросы Ванзаров не позволил.
        – Направил вам подробный отчет, – только сказал он.
        – Да, читал… Благодарю… Отменно исполнено… Чем наших друзей обрадовали?
        Бумага имеет свойство не только храниться в архивах, но и попадаться на глаза. Не тем, кому полагается. Зная эту особенность, Ванзаров упомянул об изобретении Иртемьева настолько расплывчато, чтобы понял только тот, кто должен. Намек оказался для Бурцова слишком сложным.
        – Господин Квицинский получил биометр…
        – Это что такое?
        – Изобретение доктора Барадюка. Иртемьев привез его из Парижа в качестве награды от учителя. Держал на виду в гостиной, прикрыв черным платком.
        – Для чего применяется? – настороженно спросил Бурцов.
        – По мнению доктора Погорельского и господина Прибыткова, биометр может показывать или концентрировать жизненную энергию человека. При помощи него доктор Барадюк получал фотографии мыслей.
        – И только?
        Ванзаров подтвердил: вещь совершенно безопасная, если не сказать бесполезная. По мнению господина Лебедева.
        – Значит, настоящий аппарат исчез из саквояжа Иртемьева, – сказал Бурцов, хотя узнал об этом несколько дней назад.
        – Александр Васильевич, никакого прибора не было…
        Судебный следователь прикидывал: стоит делать шаг, после которого нельзя вернуться назад?
        – Аппарат бесполезен без таланта Веры Ланд? – наконец спросил он.
        – Иртемьев понял слишком поздно. Открытие стало для него тяжелым ударом, – ответил Ванзаров, не напоминая, что подробно описал об этом в отчете.
        – Твердо уверены?
        – Возможно, на допросе мадемуазель Ланд подтвердит.
        – Допросить не смогу, – ответил Бурцов, притаптывая потухшую папиросу.
        – Позвольте мне…
        – Вы знаете, что она содержалась не в участке, а в Литовском замке?
        Ванзаров знал, что пристав Вильчевский на всякий случай отказался держать у себя опасную арестантку. Веру отправили в Исправительное арестантское отделение. Под надзор господина Матеевского.
        – Сегодня рано утром мадемуазель Ланд была расстреляна тюремным надзирателем, – сказал Бурцов. – Выпустил в нее весь барабан, последний патрон себе в висок. Господин начальник тюрьмы не может найти разумных объяснений. Кроме внезапного сумасшествия охранника…
        Новость была настолько неожиданной, что логика пребывала в растерянности. Ванзаров не мог допустить мысли, что ошибся.
        – Сестра навещала ее? – спросил он. Вопрос был не только глуп, но и бесполезен: подозреваемым в убийстве не разрешают свидания даже в участке. Тем более в тюрьме.
        – Разум мадам Иртемьевой не вынес потрясений и потерю состояния… Вчера ее поместили в лечебницу для душевнобольных… Доктора говорят, что сознание к ней вернется нескоро…
        Ванзарову оставалось только держаться до последнего.
        – Плохие известия не доказывают, что machina terroris[28 - Machina terroris (лат.) – машина страха, машина ужаса, искусный механизм страха.] работает в чьих-то руках…
        Латынь Бурцов изучал, смысл был понятен:
        – Сами придумали название?
        – У Иртемьева было свое. Только мы его не узнаем.
        – Каким образом аппарат мог исчезнуть из саквояжа?
        – Вера могла перепрятать… Но в их номере искать бесполезно.
        – Почему?
        – Она согласилась остаться дома с Афиной. В «Виктории» ей ничего не было нужно…
        – Куда она могла засунуть машину?
        Бурцов не заметил, что увлекся и ведет уже настоящий допрос посреди улицы.
        – Пристав Вильчевский наверняка предложил обыскать чердак, дом и вынести весь лед из ледника, – ответил Ванзаров.
        Догадка была столь точна, что судебный следователь только крякнул. Все-таки нельзя забывать, с кем имеешь дело.
        – А вы где бы искали? – с некоторым вызовом спросил он.
        – В номере господина Калиосто…
        – Какие доводы?
        – Вера была сильнее гипнотизера и могла им управлять. Что и случилось в редакции «Ребуса». – Ванзаров не стал упоминать, что и об этом было написано. – А раз так, то у Калиосто – самое удобное место хранения. Он толком не знает, что это такое, на него никто не подумает. Но есть еще один довод…
        – Не заставляйте себя упрашивать, Родион Георгиевич…
        – Полагаю, вы сами его знаете, раз наша встреча у «Виктории»…
        – Жду с нетерпением.
        – Калиосто мог получить от Иртемьева machine terroris. И скрыть это.
        Бурцов кивнул, как будто его мысли сходились.
        – Зачем гипнотизеру машина страха? У него живая сила…
        – Иртемьев мог попросить сберечь до лучших времен. Вероятно, когда пришел со скандалом, Калиосто его успокоил, выяснил причину огорчений, получил машину и пошел в дом к Иртемьеву, чтобы узнать, как ею пользоваться…
        – Делаем вывод: оба довода указывают на один адрес, – сказал Бурцов и распахнул парадную дверь. – Пойдемте проверим силу вашей логики… А то пристав заждался…
        Они поднялись на второй этаж гостиницы.
        У номера топтались двое городовых, половые с коридорным держались поблизости, шушукались, зыркали на полицию. Пристав заметил и посторонился.
        – Входи, Родион, полюбуйся…
        Ванзаров вошел.
        Калиосто и Люция сидели на диване рядышком, как будто сильно устали. Запрокинутые головы лежат на спинке. Глаза широко раскрыты, челюсти безвольно отвисли.
        – Послать бы за господином Лебедевым, – сказал Вильчевский, обращаясь к Бурцову, как старшему.
        – Успеете, – резко ответил тот. – Так вот, Родион Георгиевич, на телах нет ни огнестрельных, ни колотых ран. Насколько могу судить, нет следов отравления. Гипнотизер и его спутница внезапно умерли, как уснули. По-прежнему полагаете, что… латинская вещица бесполезна?
        В присутствии пристава Бурцов изъяснялся намеками. Ванзарову было не до тонкостей. Он осматривал номер. С последнего визита мало что изменилось. Баулы и чемоданы стояли раскрытыми, одежда лежала где придется, платяной шкаф распахнут. Беспорядок скрывал следы поисков. Если такие были.
        – Кажется, кто-то пришел к тем же выводам, что и вы, – сказал Бурцов, держась у порога.
        – Сколько прошло с момента смерти?
        – Навскидку – больше суток, – ответил Вильчевский.
        – Скорее, Александр Васильевич…
        Ванзаров побежал так быстро, что Бурцов, отвыкший от подобных приключений, сильно отстал. Пристав вышел из гостиницы посмотреть, как они удаляются по Казанской.
        – Вот ведь, не было нам заботы, так нанесло, откуда не ждали, – пробормотал он. И вернулся, чтобы составлять протокол заранее безнадежного дела.
        Адрес Ванзаров помнил. Господин Мурфи жил поблизости, на Гороховой улице. В доме сдавались меблированные комнаты. Химик обитал на последнем этаже. Одолев последний лестничный пролет, Бурцов запыхался так, что не мог охнуть. Только наблюдал, как Ванзаров рванул на себя дверь и исчез в квартире. Хватая ртом воздух, судебный следователь вошел за ним.
        Хозяин тесной квартирки, в которой умывальник и кровать помещались рядом, сидел за столом в халате, как будто собрался завтракать. Перед ним дожидалась тарелка со скудной закуской и недопитый стакан чая. Голые ноги одеты в войлочные тапки. Мурфи привалился на стуле, уронив голову на грудь. Словно вздремнул. Ножа в груди или следов от пуль не заметно.
        – Опоздали? – хрипя, проговорил Бурцов, видя, как чиновник сыска потрогал вену на шее.
        Ванзаров сделал шаг назад.
        – Мертв давно… – сказал он. – Кто-то решил, что Мурфи оказался умнее всех.
        – Теперь вы готовы признать, что machina terroris не так безобидна, как вам хотелось думать?
        – Нет, – ответил Ванзаров.
        Бурцов поморщился: горло саднило, будто глотнул кипятка.
        – Упрямство – прекрасное качество, Родион Георгиевич… Но иногда надо признать очевидное…
        – Вопрос в другом: кому аппарат так понадобился и для чего? – Ванзаров посмотрел, будто Бурцов знал виновника. Скрывать судебному следователю было нечего.
        – Полагаю, наши друзья из охранки заняты мадемуазель Волант, им не до того. Так чисто сработать не умеют, – сказал он. – У вас есть предположения?
        Ванзаров смолчал. В мыслительных дебрях царил мрак. Тропинки не разобрать. Где-то там скрывалась машина страха.
        Конец I сеанса
        notes
        Примечания
        1
        Все даты даны по старому стилю.
        2
        Нижний, XIV чин для чиновников в Табели о рангах Российской империи.
        3
        Теперь Малая Садовая улица.
        4
        Чрезвычайно азартные карточные игры.
        5
        Знаменитый учебник судебной медицины немецкого профессора Гофмана. Выдержал шесть изданий.
        6
        На улице Гороховой, 2, в доме градоначальства, располагалась также политическая полиция: Отделение по охранению общественной безопасности и порядка, в просторечии – охранка.
        7
        «Разговор пьяного с трезвым чертом».
        8
        Одни из самых дорогих ресторанов Петербурга.
        9
        Здесь: окончательный аргумент.
        10
        Знаменитые теоретики и практики современного спиритизма.
        11
        Уильям Крукс – знаменитый физик и химик, активный сторонник и исследователь спиритизма.
        12
        Рихард фон Краффт-Эбинг – знаменитый австрийский психиатр и криминалист, один из основателей сексологии.
        13
        Tele (греч.) – вдаль, далеко.
        14
        Квартира (воровской жаргон).
        15
        Древние греки считали Гипноса сыном Никты, богини ночи, и братом-близнецом Танатоса, бога смерти. Ванзарову это известно, но вот осведомлен ли Аполлон Григорьевич? Большой вопрос…
        16
        Калибр 6,35 мм.
        17
        Лебедев использует городское прозвище студентов училища правоведения.
        18
        В 1848 году в городке Рочестер (США) семья фермера Джона Фокса, переехав в новый дом, при помощи стуков вошла в контакт с невидимой сущностью, которой оказался некий Чарльз М. Боем, убитый и закопанный в подвале этого дома. Тело было найдено, после чего стуки прекратились.
        19
        «Журнал спиритизма».
        20
        «Говорящий стол».
        21
        Чуть больше 1,5 литра.
        22
        Механизм перемещения объектива вперед и назад для изменения фокусного расстояния.
        23
        Трактир, в котором разрешалась продажа водки в розлив.
        24
        Греческое имя: от ????? «ночь» + ????? «много».
        25
        Тюрьма будет сожжена во время Февральской революции 1917 года, а потом разобрана до фундамента.
        26
        Чезаре Ломброзо разработал теорию прирожденного преступника, которого можно определить по внешним признакам, строению головы и лица. Матеевский путает теорию Ломброзо и френологию.
        27
        Игра в бирюльки: на стол высыпают кучку перемешанных игровых палочек и плоских фигурок. Задача игры: специальными крючками подцепить и вытащить как можно больше палочек и фигурок так, чтобы не сдвинуть с места другие. За ошибку снимаются очки. Каждая вынутая фигурка имеет игровую стоимость: король – 20 очков, дама – 10, служка – 5. Палочки считаются по одному очку. Побеждает тот, кто наберет больше очков. Можно играть на конфеты, орехи или монетки.
        28
        Machina terroris (лат.) – машина страха, машина ужаса, искусный механизм страха.