Татьяна Устинова
Не оглядывающийся никогда
Первым делом, едва продрав глаза и вспомнив про Рождество, он включил телевизор.
Показывали новости - много Рождества, во всем мире одно сплошное Рождество. О неприятностях говорили неохотно и как-то вскользь. Пожар на заводе, кажется, в Словакии, забастовка, кажется, на Гаити, самолет сел на вынужденную, вроде в Чили. В Москве установились морозы и еще ограблен банк. Про Москву он не стал смотреть.
И мобильный телефон выключил. Даже не проверил, сколько там звонков - должно быть, десятка полтора, и должно быть, все безотлагательные.
За окном было серо, маятно, сумерки с самого утра. Он очень любил такую погоду.
Хорошо бы еще домашний телефон тоже выключить!.. Впрочем, там автоответчик, пусть себе бормочет какую-то давным-давно записанную ахинею в том смысле, что "оставьте сообщение, я свяжусь с вами, как только смогу".
Все вранье, говорила Маня. И автоответчик твой вранье! Никогда ты не перезваниваешь!
Он так злился на ее безапелляционную определенность!
Ну, да, да!.. Я не перезваниваю. Вернее, перезваниваю, но не всем и не всегда, а только когда знаю, что не перезвонить нельзя, то есть когда дело касается работы! И что в этом такого?..
Вот тебе я тоже всегда перезваниваю. Этого мало?
Маня пожимала плечами: нет, а всем остальным ты зачем обещаешь?.. Чтобы потом не выполнить и чувствовать себя свиньей?..
Именно так он себя и чувствовал.
Нынешним утром от одной мысли про Рождество у него начинала дергаться жилка. Эту судорогу под глазом он ненавидел. Ему казалось, все понимают, что он тряпка и неврастеник. Впрочем, сегодня его никто не увидит, вместе с его глазом!.. Пусть дергается, сколько хочет.
Он перевернулся на живот, сунул голову в развал подушек, а одну еще пристроил сверху - просто так, чтобы что-нибудь сделать, и именно в постели. Одному в ней было просторно и холодно, как в космосе.
Дождь, сумерки с самого утра, и космос в постели - что может быть лучше в канун Рождества?!
- Так, - громко сказал он в подушку, и собственный голос показался ему отвратительным. - Все. Хватит.
Ванна, очень много горячей воды, пожалуй, кофе и газета, которую консьержка наверняка уже сунула за ручку входной двери. Все вполне буржуазно и очень по-французски.
Кофе он не любил и пил только потому, что "по-французски", а от парижских газет у него всегда начинала болеть голова, и он читал только потому, что "буржуазно".
И "правильно".
Черт побери, когда ему стало важно, что "правильно", а что "неправильно"?!
Нет. Сегодня канун Рождества, и он не станет заниматься самоедством. И отвечать на звонки не станет тоже. И думать о Мане - хотя куда ее денешь?.. И ждать гостей - все равно никто не придет! И наваливать на голову подушки не будет тоже - все равно не поможет.
Впрочем, подушки на голову он уже навалил.
Лучше ванна - очень много горячей воды! - кофе и... что там еще?.. Да. Еще немного парижских газет, засунутых консьержкой в дверную ручку.
Еще, пожалуй, он сегодня пойдет в тренажерный зал - еще одна придурь, знак нынешней "взрослой" жизни, и наплевать на то, что там как раз все увидят его дергающийся глаз.
...Главное, у него даже елки нет!..
Весь Париж, пустынный и ветреный, был уставлен елками, даже под аркадами Пале-Рояля стояли елки, выстроенные ровнехонько, как по линейке, и дети, проносясь мимо на велосипедах и самокатах, то и дело задевали зеленые пружинящие ветви.
Вчера он даже подержал одну из елок за лапу. Она была холодной и совсем не кололась. Это показалось ему странным.
Или елки больше не бывают колючими? Или просто он разлюбил Рождество?..
Когда же он успел?..
Может, когда они поссорились с Маней? Они поссорились, и он разлюбил - не то чтобы просто Рождество! Он как-то моментально разлюбил жизнь, хотя всегда был уверен, что так не бывает.
Тогда он вдруг в первый раз подумал, что не умеет жить в состоянии... счастья. То есть, с одной стороны, он этого счастья вроде бы всей душой и страстно желает, а с другой - решительно не понимает, что с ним делать. Со счастьем-то.
Ну, счастье. Ну, вот оно. Он совершенно точно знает, что это именно счастье и есть. Им нужно как-то наслаждаться, а не получается ничего, и выходит одно сплошное несчастье - как в насмешку.
Или командировка виновата?.. Он так мечтал о Париже, так хотел в нем жить, представлял себя французом - непременно элегантное пальтишко, непременно шарф, непременно перчатки, ветер развевает кудри - так долго этого добивался, как кавалер капризную барышню, что совершенно не учел главного. Нет, он этого, главного, и предположить не мог, вот как!
Он и предположить не мог, что так быстро соскучится в Париже, который вроде бы "всегда праздник" и вроде бы "всегда с тобой", о чем всем вроде бы с детства известно, так одичает, так промерзнет - до самых глухих уголков души!
В Москве зима - он видел ее, московскую ненавистную зиму в "Новостях" и так в нее хотел!.. Он не мог никому в этом признаться, даже Мане, особенно Мане!.. А себе - мог.
Ему казалось, что только там, в морозном московском мареве, он снова станет... живым. Состоящим из плоти и крови, а не из пальтишка и шарфика. И сразу появится о чем писать, да так, чтоб за душу брало, и слова найдутся, и мысли определятся.
Почему-то в Париже у него не возникло никаких мыслей, кроме этой самой, глупейшей, о том, чтоб никто не увидел его дергающийся глаз!.. Кому какое дело до его глаза, кроме Мани?.. А Маня уж точно не увидит!
В этой московской зиме из "Новостей" было все то, что он не любил когда-то - морозный пар от машин, пробки, гололед, темень.
Зато он любил другое - сугробы на даче, и собачью морду в снегу, и холодные лапы. Теплый свитер, пахнущий Маниными духами. Стук дизельного двигателя, работающего на морозе. Горячее красное вино в каменной кружке с плавающими апельсиновыми корками. Почему-то это необыкновенное питье называлось "глинтвейн". Рождественская киношка в телевизоре, песнопения в духе "it"s the most wonderful time of the year", свечи в ванной - зачем они там?.. - а в кресле теплые носки с кисточками и ворох женских журналов с "самыми достоверными гороскопами на год" - "в январе вас ждет романтическое приключение и повышение по службе" - и предложением нарядов "для рождественской вечеринки" - "это платье сделает вас сексуальной и немного опасной". Журналы "с гороскопами" всегда его раздражали, и он даже не подозревал о том, что раздражают они его именно потому, что он очень любит жизнь, изо всех сил любит!..
А теперь - нет, не раздражают.
Да у него и журналов-то никаких нет. И елки тоже!..
Еще ему очень нравилось работать, именно за компьютером, именно с текстом и именно под Рождество. Он строчил на компьютере, за окном начинались сумерки, Маня притаскивала горячий смородиновый сок с черным бальзамом, купленным в крохотном магазинчике в Старой Риге и тоже под Рождество. Строгая пожилая дама, продававшая бальзам, смотрела на них с неодобрением - они хохотали, и обнимались, и говорили очень громко, но тем не менее добавила к бальзаму "небольшой презент", крохотную коробочку шоколада, который они немедленно съели. Потом долго бродили по узким мощеным улицам с табличками на странном языке, заглядывали в окна, где за легкими шторами мигали огоньками елки, и казалось, что там, за шторами, очень уютно и нарядно. С низкого темного неба летел мокрый снег, который тут же таял на Маниной шубейке, и, помнится, в конце концов он сказал ей, что она похожа на мокрую кошку!.. Маня нисколько не обиделась, а потом выяснилось, что она промочила ноги, и они лечились как раз бальзамом со смородиновым соком!.. И, прихлебывая это воспоминание, он работал легко и весело. Журналистская работа всегда
давалась ему легко, он и работой-то это не считал - сочинять тексты казалось ему делом необременительным и приятным, и только в Париже он понял, что такое "не пишется".
Ну вот, не пишется, и все тут!.. Нечем писать. Писать словами не получается - слова кончились еще в Москве. Когда он поссорился с Маней.
Сначала он думал, что просто ее разлюбил. Как будто разлюбить - это на самом деле просто!.. Но она оказалась чертовски живучей, их с Маней любовь, и убить ее с первого раза не получилось.
Он сидел в Париже - вроде бы работал, вымучивал скучнейшие обязательные материалы в свой журнал, смотрел французские новости, читал французские книжки, носил перчатки и шарф и обрастал равнодушием, как снеговик ледяной коркой.
Каждый вечер он звонил Мане.
- Как твои дела?
- Хороши, а как твои?
- Прекрасно.
И что-нибудь про погоду. Или про новости.
Ты знаешь, в Москве ужасные пробки. В Париже тоже пробки, и я хожу на работу пешком.
Разлюбить Маню у него не получалось, зато он, кажется, и вправду разлюбил жизнь!..
На улице было ветрено, и ни души, а тренажерный зал оказался закрыт - на двери замок, и опущены гофрированные железные шторы. Ну, конечно. У алжирца Али, бритого смуглого качка, хозяина зала, должно быть, тоже Рождество!..
Он послонялся по улицам, надеясь как-то внушить себе, что печалиться не из-за чего. Рождество, провались все пропадом, - это просто день в году, и ничего больше. В конце концов, у русских свое Рождество, и Новый год впереди, и можно даже придумать что-нибудь невозможное, но сию секунду утешительное, например, что он плюнет на все их с Маней ссоры и прилетит на Новый год в Москву.
Внушить не получилось.
Париж как будто вымер, и только елки качали холодными тяжелыми лапами на ветру, и ему казалось, что в городе никого нет, только он один и множество елок - зачем одному столько?!
Он продрог, устал, наступил в лужу, вспомнил прошлогоднюю Старую Ригу и мокрые Манины носки, и ему стало так жалко себя, что он чуть не заплакал. Впрочем, если бы и заплакал, никто бы не заметил!..
Некому замечать.
Он нашел какое-то кафе, единственное открытое в квартале. Там было шумно и неуютно, и синтетическая елка в углу как будто изнемогала от множества навешанных на нее гирлянд. Он просидел в нем очень долго, поначалу пил скверный кофе, а потом перешел на виски, не менее скверный, и в конце концов все это стало так похоже на читанного в отрочестве Хемингуэя, что он засмеялся громким тоскливым ишачьим смехом, и какие-то парни в расхристанных куртках оглянулись на него от игровых автоматов.
В сумерках он притащился домой, очень несчастный и очень замерзший.
Консьержки не оказалось на месте - должно быть, она ставила в духовку шоколадное рождественское печенье или прилаживала на лысую голову супруга красный рождественский колпак.
Он почти доплелся до своего третьего этажа, когда Маня вдруг спросила бодрым голосом:
- Холодно на улице?
- Ужасно, - ответил он и воззрился вверх.
Маня мыкалась возле его квартиры, и вид у нее был растерянный, но решительный, как будто она собиралась совершить ограбление и не знала, как приняться за дело.
Он хотел потрясти головой, чтоб вытрясти из нее видение Мани возле своей собственной двери, а потом забыл.
- Это ты?!
Ничего невозможно было придумать глупее этого вопроса, но он все же придумал следующий:
- Как ты сюда попала?!
- Это я, - все так же бодро и решительно объявила Маня, - и меня пустила твоя консьержка. А вообще-то я прилетела на самолете. Так сказать, в глобальном смысле.
Он взялся рукой за перила, чтобы пойти наверх, к ней, но никуда не пошел и опять спросил:
- Это ты?!
Маня сбежала по ступенькам, взяла его за руку и втащила на площадку.
- Прости меня, а?
- За что?
- Ну, за то, что я так долго не прилетала! Ты же меня ждал? Ждал изо всех сил?
- Ждал, - признался он. - Ждал изо всех сил.
- Прости меня. Мне трудно было... решиться. Я думала, ты меня разлюбил.
- Я собирался. - Он помолчал. - Но ничего не получилось. Тебя не так-то просто разлюбить.
- Открой, - попросила Маня. - Мне надоело сидеть у тебя под дверью!
Он спохватился и открыл.
Он соображал как-то медленно и с трудом, хотя виски было выпито всего ничего.
Маня втащила свой чемодан - он почему-то совсем не помогал ей, только смотрел, как она тащит, - зажгла свет, стянула куртку и робко на него посмотрела.
И тут они с размаху обнялись и прижались друг к другу так, что чуть не упали, и куда-то пошли, но остановились, и обнялись еще крепче, и он спросил:
- Это ты?..
Она покивала, рассматривая его лицо, а потом сказала:
- Я хочу пригласить тебя на свидание. Давай у нас будет свидание в нашем собственном доме, на нашем собственном участке с нашей собственной собакой. Под нашей собственной елкой!.. В нашей собственной Москве. Давай, а?..
- Давай, - согласился он быстро. Ему трудно было дышать, и он мельком подумал, что еще утром не любил жизнь, и Рождество не любил тоже.
Теперь ему так хотелось Рождества, и жизни, и Мани, что внутри было больно и горячо. Так горячо, что равнодушие немедленно стало таять, как лед под весенним солнцем.
Даже не сопротивлялось, растаяло, и все! Впрочем, куда ему сопротивляться, равнодушию-то, когда Маня прилетела к нему в Париж, и обнимала, и прижималась, и терлась горячей щекой об его ухо!..
В телевизоре, который он позабыл выключить, все шли какие-то рождественские сюжеты, и Маня вдруг сказала:
- Ты знаешь, что я утром узнала из новостей?
Ему не было никакого дела до новостей.
- Что?..
- Министерство обороны США выпустило ежегодный приказ для военных летчиков и береговой охраны. С сегодняшнего дня и до самого Нового года приказом министра обороны им запрещается атаковать неопознанные летающие объекты. И знаешь почему?..
Он перевел дыхание. Сердце у него стучало.
- Почему?..
- Потому что среди них может оказаться упряжка Санты!
|
