Призрак Безымянного переулка Татьяна Юрьевна Степанова
        Следствие ведет профессионал
        В московском Безымянном переулке, в подвале бывшей мыловаренной фабрики, найдено захоронение вековой давности. Останки принадлежат семерым, двое из них дети, причем все застрелены из «маузера» в затылок. Это давнее убийство-казнь повлекло за собой кровную месть и череду новых преступлений, не менее страшных и загадочных. Жуткая семейная история мыловаров Астаховых, передающих свое дело и свою тайну по женской линии: от Аннет к Авроре, Александре, Алисе,  — чрезвычайно заинтересовала старшего лейтенанта полиции Дмитрия Лужкова, а также Екатерину Петровскую, криминального обозревателя пресс-центра ГУВД, и ее старинного друга Сергея Мещерского. Втроем они и берутся за расследование мрачного преступления, срок давности которого давно миновал…
        Татьяна Степанова
        Призрак Безымянного переулка
        О закрой свои бледные ноги
    Валерий Брюсов
              
        Глава 1
        Щелок, лаванда и жир
        Вся эта полифония ночи…
        Если это не музыка, то что это? Сон?
        О кошмарах пока говорить рано.
        От кошмаров порой помогают таблетки.
        Но порой и не помогают, увы…
        Самый глухой темный час, но Москва не спит. Москва вся в рекламных огнях, фонарях, осеннем дожде, облаках, разорванных ветром в клочья, звездах, которых не видно.
        Словно огромный оркестр настраивает инструменты — шум машин с Андроньевской площади, грохот и звон трамвая, натужно поднимающегося в горку Андроньевского проезда. Музыка по телевизору, включенному где-то на нижнем этаже кирпичного дома, где не спят старики, мучаясь бессонницей.
        Крики ворон, угнездившихся в кронах старых, словно нечесаных, лохматых тополей в саду церкви.
        Ворон будит по ночам яркий свет рекламного панно, и они хрипло каркают, словно надсадно кашляют.
        А может, это кашель за стеной…
        И звон. Легкий, тонкий, как звук челесты, звон хрусталя.
        Хрустальные подвески на люстре? Да, и они — звучат, еле заметно подрагивая. Это от того, что трамвай, лязгая и стуча колесами, опять поднимается в горку от Волочаевской улицы к монастырю.
        Волочаевская улица — вся в серых многоквартирных домах, дворы закрыты шлагбаумами. Переулки в этот час тихие, словно мертвые. И свет горит лишь в редких окнах.
        А подвески люстры под высоким лепным потолком звенят, зовут в ночь.
        И не только они. Изящные старинные хрустальные флаконы из-под духов, собранные, выставленные на полках французского шкафа-витрины, подают свой голос — звон каждый раз, когда по Андроньевскому проезду грохочет трамвай.
        Когда в этой комнате, на паркете, покрытом лаком, прыгали, плясали, играли в догонялки дети, флаконы за стеклом шкафа-витрины тоже пускались в пляс.
        Разноцветное стекло — розовое, синее, золотистое, прозрачное. Но это всего лишь пустая тара. Эти флаконы никогда не были заполнены настоящими духами.
        Потому что ФАБРИКА свои духи так и не создала.
        На фабрике варили мыло и делали крем. Производили лечебную косметику.
        А потом много чего другого, потому что время шло, все менялось, в том числе спрос и конъюнктура.
        На полках шкафа-витрины и сейчас можно увидеть прелестные жестяные коробочки для мыла, украшенные пухлыми херувимами, пленительными пышнотелыми дамами с букетами роз и просто цветами — каскадом, водопадом цветов, намалеванных прямо на жести.
        Хризантемы… Это мыло «Гейша».
        Розы… Это мыло «Шираз».
        Сирень… Ох, это конкуренты — мыло «Персидская сирень», фабрика Брокара.
        Брокару в этих стенах всегда желали удавиться в намыленной петле. Только вот чтобы мыло для веревки было своим, фабричным. Потом это, правда, стало неактуально, потому что Брокар сгинул сам по себе.
        Фиалки… Это мыло «Парма».
        Полынь… Да, да, полынь, такая проза, трава… Но это знаменитое мыло «Луговое», самое демократичное и популярное после «мыла от перхоти». Его покупали когда-то все: и гимназисты, и офицеры, и барышни, и сановники, и купцы, и мещане, и актеры Больших и Малых Императорских театров — и даже на Хитровку его привозили в целях благотворительности, и в простонародные бани.
        Там такая зеленая жестяная коробочка и на ней трава — полынь. А для бедных его вообще заворачивали в грубую бумагу.
        Гвоздика… Мыло для господ «Осман-паша».
        Мак… Мыло «Лауданум».
        Его потом хотели со скандалом изъять из производства, потому что опий есть опий, даже в мыле.
        Лаванда… Мыло «Прованс».
        И оно, это мыло…
        О, не надо, не надо, не надо, нет больше сил, когда это снится!
        О, пожалуйста, не надо, я вас прошу, я вас умоляю! Это же так страшно.
        Эти кошмары… Вот опять…
        Звон хрусталя.
        Грохот трамвая.
        Темная ночь.
        Стон.
        Женщина в широкой, как море, двуспальной кровати заворочалась, заметалась на подушках. Она стонала, почти кричала во сне. Кричала от страха и боли.
        Электронные часы-будильник на широком мраморном подоконнике показывали 3.33.
        Колдовское время, когда открывают глаза все ночные чудовища, все страхи, все наши самые тайные кошмары и фобии. Жуткие, желтые, горящие во тьме глаза… И пялятся, пялятся из тьмы, скалясь окровавленными клыкастыми ртами.
        Эти твари…
        Кошмары…
        Женщина в кровати повернулась на бок, подтягивая колени, корчась, сжимаясь в позе эмбриона, словно пытаясь спрятаться, зарыться в подушки и матрас. Одеяло свесилось до пола.
        Пустая темная спальня. Незашторенное окно. На ковре, на самой середине, сброшенные лодочки «Шанель». Сумка «Шанель», открытая, словно в ней лихорадочно что-то искали перед сном… Что? Конечно же, таблетки, чертовы пилюли…
        Голубое платье из тонкого кашемира, кружевной лифчик, трусики — все комом на полу. Тут же у кровати — пустая бутылка белого вина «Шабли».
        Все это — самая обычная картина для этой спальни. Как и бутылка, как и рассыпанные по паркету таблетки.
        Но эти средства давно уже не помогают. Ни черта вообще не помогает, когда вот так кричишь, стонешь и корчишься во сне, потому что…
        Сон…
        Кошмар…
        Он такой вкрадчивый…
        Он такой реальный, такой осязаемый.
        Такой горячий, горячий, как вар.
        Вар и пар. Щелок и жир. И еще лаванда, эта чертова лаванда, ей так пахнет, так воняет!
        Так воняет этой душистой лавандой — гордостью Прованса, что глаза слезятся и в горле першит.
        И вроде как ничего не видно поначалу в этом ночном кошмаре. Потому что пар… Едкий пар наполнил фабричный цех.
        Но дальше все же можно разглядеть главные детали.
        Железные балки под высоким потолком цеха, еще не тронутые ржавчиной. И на них — стальные цепи с крюками, чтобы цеплять формовочные емкости и отправлять по балкам, как по рельсам, в формовочный цех.
        Пол, выложенный крепкой каменной плиткой. Плитка вся мокрая. Потому что чаны полны, в них все кипит и бурлит и выплескивается наружу, словно из ведьминового котла.
        Три огромных чана. Щелок, жир…
        Жир, щелок…
        Брикеты лаванды тут же в железной тачке, но лаванду в чаны пока еще не добавляли. Это позже.
        Нечем дышать от всепроникающей вони. Как бы описать эту вонь поточнее? Ведь кошмар — он весь соткан не только из зрительных образов, но и из запахов. И это самое страшное. Когда женщина просыпается с воплем ужаса, она все еще чувствует этот запах, словно вкус на языке.
        Щелок — запах золы, разведенной в кипятке.
        Жир…
        А вот тут сложнее. Потому что вонь такая, словно варят крепкий бульон. Варят какое-то мясо в одном из клокочущих чанов.
        Во сне она всегда видит то, что там плавает.
        Мутная жижа. Но так всегда на первых этапах, когда варят мыло.
        В чане что-то булькает, с глухим треском лопается. Это лопаются бедренные кости или ребра.
        Или лопается череп, и кожа и плоть сходят с голой кости клоками.
        Из кипящей клокочущей воды показывается рука — чудовищного вида, багровая, вываренная, со скрюченными пальцами.
        Багровая пятка, колено, плечо.
        Голова.
        И тут же откуда-то со дна выныривает еще одна голова в ореоле спутанных темных волос.
        Пустые глазницы. Сваренная заживо плоть.
        Женщина в кровати кричит во сне так громко, что ее, наверное, слышно на улице. Кричит так, словно ее пропороли штыком.
        Но Безымянный переулок в этот ночной час пуст.
        Безымянный переулок хранит свои тайны.
        И любит кошмары.
        И тайн и кошмаров у Безымянного переулка немало.
        Глава 2
        Рецепт парфюмера и белые голуби
        19 декабря 1907 года
        Яков Костомаров проснулся в своей спальне от шума — внизу в детской громко плакал ребенок. Это сын покойного брата Иннокентия Костомарова — крошка двух с половиной лет.
        В детской уже вовсю суетились няньки, ими командовала вдова брата. Россыпь быстрых шагов по лестнице вниз — это семилетняя дочка брата, не слушая свою гувернантку-француженку, выскочила из классной и ринулась в детскую. Она не терпела, когда малыш плакал, и всегда принимала самое активное участие во всей этой чисто женской домашней суете.
        По булыжной мостовой Андроньевского проезда, спускаясь под горку, громыхали пролетки.
        Яков Костомаров сел в постели, спустил ноги в шелковых кальсонах на персидский ковер и почесал всклокоченную потную голову. Потом лениво потянулся к золотым часам — брегету, свисавшему из кармана жилета, небрежно брошенного на спинку кресла.
        Одиннадцать часов.
        Когда был жив отец, когда был жив старший брат Иннокентий, Яков никогда не вставал так поздно. Шесть утра — они все уже были на ногах. Фабрика диктовала свой рабочий график. Купцы первой гильдии Костомаровы поднимались с первыми петухами. Яков и теперь так поступал, сделавшись после смерти отца и брата единоличным владельцем фабрики.
        Но в это утро проспал. Тому имелась причина. Даже две. Вчерашний поздний банкет в Купеческом клубе и… сегодняшний длинный многотрудный день, который потребует много сил. Да, немало сил. Поэтому купец Яков Костомаров запретил себя будить в это утро.
        Суббота. Фабрика работала и по субботам. По воскресеньям рабочие отдыхали. А по субботам Яков Костомаров установил восьмичасовой рабочий день вместо десятичасовой смены в будни.
        Он поднялся, наступил на жемчужную запонку, выпавшую из крахмальной сорочки, брошенной там же, где и жилет, и брюки английского сукна в полоску. Он не обратил на запонку никакого внимания — горничная положит на камин, когда станет делать уборку в спальне. И прошел в туалетную комнату. Уборную по английскому принципу — «дерни и смой»  — оборудовал в их доме в Безымянном переулке еще покойный отец.
        В туалетной имелось окно. Оно выходило в сад, на задний двор. За голыми деревьями были видны крыши цехов фабрики — отсюда и до самой железной дороги. А там уже начинались цеха и бараки завода Гужона.
        Налив в фаянсовый таз воды из кувшина и ополоснув руки и лицо, Яков Костомаров взял в руки кусок мыла, лежавшего рядом с тазом в фарфоровой мыльнице.
        Мраморное мыло. Без всяких цветочных отдушек. Собственного производства. Его любимое. Почти такая же гордость их костомаровской мыловаренной фабрики, как и мыло от перхоти, сделавшее его отца богатым и знаменитым промышленником. На базе этого мыла брат Иннокентий придумал минеральную пудру. И они начали продавать специальные косметические наборы в одной коробке — мыло и пудра. Потом к этому добавились еще крем и румяна.
        Брат Иннокентий тоже весьма прославился — этими вот наборами. Они заработали на них два миллиона. Но брат скоропостижно умер от инфаркта в самый разгар московского восстания, когда на Красной Пресне палили из пушек. И теперь его черед, Якова, продвигать новые продукты костомаровской парфюмерии. Мыло — это отец, пудра и наборы — брат. А он должен прибавить к этому духи. Неповторимый аромат. Недаром же он учился во Франции на парфюмера. А до того почти пять лет изучал химию в Кембридже и Марбурге.
        Он вышел из туалетной, на ходу надевая домашний, расшитый золотом бухарский халат и подпоясываясь. Глянул в окно.
        Безымянный переулок. На той стороне — новый дом из красного кирпича. Они специально построили его для инженерно-технического персонала фабрики. Просторные пятикомнатные и шестикомнатные квартиры занимали целые этажи. А всего этажей — шесть. Высокий дом для Безымянного переулка. В этом доме жили инженеры-немцы. Яков Костомаров им хорошо платил. Они знали свое дело, следили за производством, оборудованием. И в прочие дела фабрики не влезали.
        Если глянуть из окна налево, то можно было увидеть стену Андроньевского монастыря, а рядом по берегу ручья Золотой Рожок — дощатые бараки, там жили рабочие. Никакой скученности, никаких грязных нар, помещений трущобного вида, которые имелись в бараках соседнего завода Гужона. В бараках жили по две-три семьи. Всего двадцать девять человек — рабочие фабрики вместе с женами, кто до сих пор был женат.
        Они и составляли Корабль. Что-то вроде общины, куда чужих не допускали.
        Яков Костомаров причесался перед зеркалом. Несмотря на свои тридцать лет, он уже начал лысеть. И борода почти не росла. Он ощущал сухость и першение в горле. Делами Корабля он займется поздним вечером. После смены рабочие сначала пойдут в баню — он еще накануне распорядился, чтобы туда привезли в достатке «Лугового» и «Дегтярного» мыла.
        А у него на два часа назначена встреча с Семеном Брошевым, которому он в принципе ничего плохого не желает. Нет, нет, исключительно хорошие пожелания…
        Семен Брошев почти закончил свои метания, духовные искания, вылез наконец-то, выпростался, как младенец из последа, из своей долгой тяжкой депрессии и решил обрести новый духовный путь.
        Решил убелиться.
        То есть примкнуть к Кораблю уже не на словах, не в пустой болтовне, а по-настоящему. Плотски.
        Ну что ж, Яков Костомаров был этому рад.
        Но в горле…
        В сердце…
        Ах нет, все же в горле и ниже, там, за грудиной, что-то саднило и свербило, замирало и даже испуганно екало.
        Нет, это не от трусости и малодушия, а всего лишь от выпитого вчера на банкете в Купеческом клубе вина. Вино было превосходное, но он вообще очень редко пил в силу своей приверженности Кораблю. Только в целях маскировки, чтобы не заподозрили. Нет, и из удовольствия тоже, потому что вино было превосходное. И банкет вчерашний, который Купеческое собрание давало в клубе на Большой Дмитровке в честь бывшего генерал-губернатора Москвы адмирала Федора Дубасова, тоже, как говорится, удался на славу.
        Если бы не один инцидент в курительной.
        Он и испортил все впечатление от торжества.
        Яков Костомаров опустился в кресло у окна. Глядел на Безымянный переулок. Завтракать ему не хотелось, да его и так ждет поздний завтрак с Сеней Брошевым, единственным сыном и последним в роду наследником купцов Брошевых-Шелапутиных, владельцев фармацевтической фабрики на Вороньей улице и двух медных рудников на Урале.
        Выпитое вчера на банкете вино отзывалось кислым вкусом во рту. Яков Костомаров вспомнил, как они все сидели за длинным столом в банкетном зале — цветы в хрустальных вазах, огни хрустальных люстр, богемское стекло, серебро и…
        Этот скрипучий звук, когда лакей вкатил деревянное инвалидное кресло с бывшим генерал-губернатором Москвы Федором Дубасовым.
        И они увидели не бравого адмирала, железной рукой подавившего московский бунт, а тощего старика с жалко трясущейся головой и скрюченными, изуродованными ногами.
        Вспомнил, как они встали все, приветствуя Дубасова. Вспомнил громкий тост, подхваченный вроде бы с единым всеобщим воодушевлением: «Здоровье его превосходительства!»
        Вкус вина…
        И шепот, тихий и ехидный, соседей справа, наследников клана Боткиных и Солдатенковых:
        «Полная развалина… А он думал, ему так все с рук сойдет, что он тут в Москве натворил. Сколько народа расстрелял! Бог — он все видит. И с палачами не церемонится. Держу пари, двух лет не протянет, откинет копыта».
        Полной развалиной в инвалидном кресле бывший генерал-губернатор столицы Федор Дубасов стал после двух покушений эсеров. Его изрешетили пулями, как мишень в Таврическом саду, и еще бросили бомбу, осколки повредили позвоночник и ноги. При нем постоянно дежурил лакей и носил его на руках, как дитя, с инвалидного кресла в уборную на горшок.
        Дубасова, конечно, мыли и меняли ему белье, но этот запах застарелой мочи — результат недержания — Яков Костомаров чувствовал его, как и все в этом зале Купеческого клуба. Его бы воля, он намылил бы трясущегося генерала мылом собственной фабрики прямо там, за столом. Чтобы от него не воняло.
        — Спасибо, спасибо!  — Растроганный Дубасов кивал трясущейся головой.  — Спасибо, Москва. Спасибо, что не забываете меня!
        На глазах его выступили слезы. Официанты начали обносить гостей за столом закусками и вином.
        Все ели и пили и как ни в чем не бывало провозглашали тосты.
        А в конце — уже в курительной клуба — случился громкий инцидент.
        Этот штабс-ротмистр Саблин из жандармского управления — в парадном мундире, красавец-брюнет с родинкой на правой щеке и пудовыми кулаками…
        Наверное, выпил лишнего, оттого и позволил себе… Может, нервы подвели, а то с чего бы он вдруг выкинул вот такой финт на глазах гостей Купеческого клуба?
        Яков Костомаров не видел начала этой громкой ссоры в курительной. Его привлек шум, и он вместе с другими оказался там уже постфактум.
        Красавец ротмистр Саблин с искаженным лицом и сверкающими гневом глазами схватил за грудки какого-то лысого господина в золотом пенсне и возил его туда-сюда, как тряпичную куклу, выкрикивая:
        — Думская моррррррррда! Ссссссссволочь! Вы закон приняли, чтобы в толпу стрелять! В толпу, где женщины и дети,  — стрелять без ограничений! А мы, жандармы, полиция, это делай, расхлебывай!  — Дальше он кричал уже матом, возя господина в пенсне спиной по подставке с курительными трубками.  — Думская сволочь! Вы такие законы принимаете, а нам, полиции, их исполнять! Я два года не сплю, слышишь, ты, гадина, я два года не сплю — слышу их крики там, в типографии на Валовой! Когда мы стрелять по ним стали по вашему иудиному закону, по вашему приказу!
        — Это не мы! Отпустите меня!  — визжал, извиваясь в железных руках ротмистра, господин в очках.  — Мы дали гражданские свободы, мы хотели…
        — Гадина проклятая!  — Ротмистр Саблин его не слушал, он занес свой пудовый кулак, готовясь размозжить изуродованное страхом лицо думского депутата.  — Я два года с тех пор, с декабря пятого, не сплю! Они мне в уши кричат от боли, от ран! Мы их там по вашему указу расстреляли, а там барышни были, дети в этой типографии! Слышишь ты, у меня руки по локоть в их крови! Я проклят навеки! Мне что, пулю в лоб из-за этого? А ты, думская моррррда, чистеньким хочешь быть?! Чистоплюем? Убью! Слышишь ты, гадина, я тебя сначала убью за это за все!
        Яков Костомаров понял, о чем он так кричит. О самом страшном и кровавом эпизоде — о штурме полицией и войсками типографии Сытина на Валовой улице. Там была такая каша! И рабочие стреляли в полицию, и она не церемонилась. Здание типографии начало гореть. И потом осталось столько трупов… Их развозили по всем больницам в анатомички — в Первую Градскую, в Четвертую Градскую. А еще было среди расстрелянных много женщин: барышни-агитаторши, юные революционерки — курсистки. И дети… Дети как из семей восставших рабочих, так и маленькие уличные разносчики газет, работавшие в типографии.
        Их всех тогда расстреляли.
        Без разбора. И старых и малых. И женщин и детей.
        А теперь этот жандарм, пьяный, кричит, что он не может спать, слышит их крики. Их кровь на его руках.
        Ротмистр Саблин с силой ударил думского депутата по лицу, и тот завизжал, как заяц. А из дверей раздался возглас бывшего генерал-губернатора Москвы Федора Дубасова:
        — Вольдемар! Что ты творишь! Прекрати, ты пьян!!!
        Вроде как Саблин был какой-то его дальний родственник. А вот нате же — попер против, причем прилюдно.
        — А что они со мной сделали!  — кричал из своего инвалидного кресла Дубасов.  — Ты посмотри, что они со мной сделали! Я калека! Они ведь и в тебя тоже стреляли там, на улицах Москвы!
        Члены Купеческого клуба, вначале опешившие, малость приободрились. Кинулись разнимать схватившихся, кликнули лакеев. Но со здоровяком Саблиным не так легко было справиться. Он бил думского депутата под дых и по сопатке. А тот все визжал, что они без высочайшего соизволения в Государственной думе пикнуть не смеют. Не то чтобы закон принять, разрешающий палить в толпу и в женщин.
        Наконец их разняли.
        Саблина куда-то увели. Возможно, на гауптвахту. Полицию и жандармов вообще сажают на гауптвахту? Яков Костомаров таких подробностей не знал.
        Но от происшедшего у него в душе остался тяжкий осадок. Его брат Иннокентий… он схлопотал разрыв сердца как раз тогда, в пятом году, в разгар этих трагических событий, потому что был…
        Брат был чувствителен, сентиментален и добр и ненавидел насилие. И всех жалел. И свой бизнес, фабрику, собственное дело, и наше бедное Отечество, и полицию, и непокорный народ, и… В общем, всех без исключения. У него осталось двое маленьких детей-сирот.
        Вот так.
        В курительной сначала воцарилось неловкое молчание, потом все громко заговорили, заспорили, как это и бывает. Начали что-то друг другу доказывать:
        — А вы что предлагаете?
        — А как надо было поступить тогда, в декабре пятого? Миндальничать с бунтовщиками?
        — Но не расстреливать же детей! Бог такого не простит.
        И все спорили, галдели, забыв о виновнике всей этой пресненской трагедии — генерал-губернаторе Дубасове, скорчившемся в своем инвалидном кресле, одетом в парадный мундир с эполетами и регалиями, пропахший мочой инвалидного недержания.
        Якову Костомарову запомнилась реплика чернобородого красавца демонической внешности — сына промотавшегося на скачках купца Брюсова. Парня звали Валерий, и он издавал на отцовские деньги литературный журнал и писал недурные стишки.
        Так вот он изрек печально:
        Какая тоска настала в России…
        Сказал, вроде никому не адресуя, но многие запомнили и согласились.
        Какая же тоска настала в России… Господи ты боже мой…
        Около полудня Яков Костомаров наконец выпил крепкого кофе и начал неторопливо одеваться, чтобы ехать завтракать в ресторан «Славянский базар», где у него была назначена встреча с Семеном Брошевым.
        В «Славянский базар» приезжали часам к двум обычно именно завтракать. Обеды и ужины были не популярны. А вот завтраки затягивались порой допоздна.
        Яков Костомаров облачился в новую суконную пару из черной шерсти, надел английское коричневое пальто, котелок. В Безымянном переулке его уже ждала пролетка.
        В эту зиму снег сначала выпал обильно, но затем наступила оттепель и все растаяло. И теперь — везде лишь обледенелая булыжная мостовая и дощатые тротуары. И ни одного сугроба.
        И вороны орут как больные, кружась над ручьем Золотой Рожок, над старыми липами и ветлами Вороньей улицы. Вороны тут испокон веков. А когда появилась фабрика и на Яузе возвели бараки, куда свозили падаль и туши скота, чтобы варить из них мыло, то и ворон расплодилось еще больше. Они гадили на деревьях и церковных куполах. И никто не мог ничего с этим поделать.
        Яков Костомаров ехал через Таганку, через улицы, где жили староверы, мимо деревянных и каменных домов, церквей, лавок и магазинов. Тут все знакомое и родное с детства. Мясники с Таганки пудами поставляли для фабрики бараний и говяжий жир. А также кости, копыта и прочее, все, что шло потом в варочный котел, в щелок, в мыльное производство.
        Пролетка подскакивала на булыжной мостовой, лошадь бежала резво. Яков Костомаров из экономии не держал собственный выезд и рысаков. Это все понты, ненужные расходы. В Москве достаточно пролетки, извозчики на каждом шагу, в центре трамваи.
        Он вдыхал стылый холодный воздух полной грудью. Эх, Москва, болтай — разговаривай… Звучи, пахни…
        Придумать бы такой универсальный аромат для этого шумного, многоликого, изменчивого как мираж города! Абсолютно универсальный аромат — и для дам, и для господ, и для дома, чтобы выпускать не только духи, но и саше душистые для шкафов, сундуков, постельного белья. Чтобы озонировать воздух. Чтобы удалить разом все неприятные раздражающие запахи — канализации, ее отсутствия, вонь дощатых уборных на задних дворах московских мещанских домов, вонь кабацкого перегара, вонь жженного угля, немытых мужицких тел, вонь дегтя, вонь прелых портянок, вонь ила на заболоченных берегах Яузы, вонь чада домен завода Гужона.
        Ведь недаром же он учился во Франции на парфюмера, а до этого столько лет химии! Ведь он дипломированный парфюмер! Он хозяин фабрики, гордо именуемой «Товарищество провизора Костомарова». Его отец был действительно провизором, пока не разбогател на мыле от перхоти. Его брат был химиком и энтузиастом промышленного производства. А он — Яков Костомаров — парфюмер по образованию. И у него свои рецепты парфюмерии. Для всего. И для фабрики, и для жизни.
        Придумать бы такой аромат… божественный, совершенный, уникальный! И назвать его… ну, типа, как у конкурентов было, у Брокара,  — «Букет Плевны», или как агенты-осведомители доносят, что у Ралле колдуют над созданием какого-то там «Любимого букета императрицы». Опередить их всех и сделать свое, костомаровское. Духи «Букет Москвы»!
        Вот именно — «Букет Москвы».
        И чтобы включал он все самое прекрасное, что он так любит с детства — аромат зимнего утра, свежего и чистого, аромат антоновских яблок по осени, аромат подмосковных ландышей, аромат взрезанного арбуза, аромат шоколада, и ванили, и корицы, и…
        Они совершенно не сочетаются, как это совместить?
        Основа должна быть лавандовой. Только тогда духи будут иметь успех. И мыло, и крем, и пудра, и все остальное. Полный косметический набор от фабрики Костомарова.
        Пролетка взбиралась на горки горбатых таганских переулков, копыта лошади скользили по обледенелой мостовой.
        Яков Костомаров грезил о своем изобретении, об аромате «Букет Москвы».
        А на улице Солянке, которой они достигли, пахло конским навозом и дымом из печных труб.
        В ресторан «Славянский базар» он опоздал. Стол в приватном кабинете уже накрыли по его заказу на двоих. Но Семена Брошева в кабинете не было. Яков разделся, глянул на часы-брегет. Что же это Сеня-то?.. Еще раздумает… Нет, это невозможно, они столько раз уже говорили, он твердо решил. Но ведь может испугаться. Это все же не так просто — это кровь и боль. И стыд. Дать от себя отрезать кусок.
        Это же такая адская боль. Яков Костомаров заказал у официанта графин коньяка — полный, тот самый знаменитый графин «с журавлями». На хрустале выгравированы летящие журавли и залиты позолотой. По таким графинам в «Славянском базаре» отсчитывали счастливые часы. Если что, он потом добавит Семену Брошеву в коньяк настойку лауданума-опия. А уже после всего накачает его до самых глаз морфием. Это умерит боль.
        По длинному коридору, разделяющему приватные кабинеты, сновали официанты в черных фраках и белых манишках. Из банкетного зала доносился шум-гам. Там гудели голоса.
        Яков Костомаров вышел в коридор и увидел, что белые двери большого банкетного зала, словно вылепленного из снежного бисквита, распахнуты настежь.
        За большим банкетным столом — уйма народа. В «Славянском базаре» гуляли черносотенцы. Яков Костомаров сразу это понял — некоторых он узнал. Кого-то прежде видел лично, других — в газетах на снимках.
        «Союз русского народа» и «Союз Михаила Архангела», забыв распри, давали завтрак-банкет в честь освобождения из тюрьмы мещанина Михалина — убийцы Николая Баумана.
        Все это было еще так свежо в памяти из газет, освещавших и само громкое убийство, и процесс. Яков Костомаров увидел Михалина — щуплый, с сальными волосами, одетый в новую поддевку, косоворотку и бархатную жилетку, он сидел во главе стола, на почетном месте рядом с протоиереем Иоанном Восторговым.
        Вот он встал с рюмкой водки в руке, явно робея, ободряемый союзниками и архангеловцами. То была разношерстная компания, надо заметить, вполне приличные господа, хорошо одетые, в тройках английского сукна, и рядом какие-то звероподобного вида «якобы казаки»  — в алых черкесках с газырями, с обвислыми усами, краснорожие. Другие явно из мещанского сословия, что побогаче — в поддевках, в смазных сапогах. Эти истово ели, ели так жадно, что было понятно: банкет в роскошном ресторане для них — невидаль великая. И они благодарны только за то, что их сюда пригласили пожрать.
        — Я… это… я весь полон чувств-с! Я благодарствую,  — возвестил, взмахивая рюмкой, Михалин-убийца.  — Благодарствую вам, господа хорошие, что не бросили меня гнить в тюрьме, выручили! А я ведь это… с полным почтением… то есть с полным воодушевлением тогда, из лучших чувств, из патриотических побуждений. Он же, этот Бауман… смутьян проклятый, на бунт народ подбивал тогда! Я как увидел его там, в пролетке, со знаменем-то красным, он что-то кричит, агитирует. И народ к нему льнет, слушает его антигосударственные речи. Так я взял трубу железную… И вот вам крест святой,  — он воздел над сальной головой рюмку,  — не колебался я тогда и не страшился! А каа-ааак звезданул его по башке!
        В банкетном зале, полном гостей, повисла мгновенная тишина. Даже вилки стучать перестали о фарфор.
        — Вдарил с отттягом!  — воскликнул Михалин вдохновенно.  — Хрясь его по башке-то! Кровищи, кровищи! А он навзничь с пролетки-то. А я его еще раз, и еще, и еще, и еще.  — Он рубил воздух ладонью, словно убивал Николая Баумана снова, здесь, за столом.  — Так и брызнули его мозги на мостовую-то. И такая радость во мне взыграла в тот миг, такая радость светлая! Словно ангелы вострубили на небесах…
        — И поделом бунтовщику!  — заревел один из казаков.
        — Урррряяа!  — фальцетом подхватил кто-то из одетых в поддевки и смазные сапоги.
        — Ммммммммля!
        Словно бык промычал. Но это подал глас свой блаженненький Митенька Козельский, тоже приглашенный, но сидящий на отшибе, на самом дальнем конце стола, у открытых дверей.
        Потому и двери в банкетный зал ресторана не закрывали официанты — Митенька Козельский, весь в репьях и засаленном тряпье, вонял немилосердно. Но его терпели в надежде — а вдруг пророчествовать начнет? Если же калом станет кидаться, как на паперти, то сразу же выведут!
        — Здоровье господина Михалина! Побольше бы нам таких в наши ряды!  — возгласил с энтузиазмом представитель «Союза русского народа».
        — Он, между прочим, в нашей организации состоит!  — тут же парировал некто из «Союза Михаила Архангела».  — Вы своих героев имейте, не черта к нам примазываться!
        — А никто и не примазывается!  — обидчиво вскипели на противоположном конце стола.  — Вы вообще… вы с тратами лучше разберитесь и с воровством!
        — Каким таким воровством?
        — А таким, о котором вопрос на заседании Думы поднимался нашим председателем Дубровиным!
        — Да ваш Дубровин никто, выскочка, самозванец!
        — Это ваш засраный Пуришкевич самозванец! Он деньги присвоил — это все знают. Департаментом деньги были выделены на борьбу с революцией, с либерализмом. Кинулись считать, а в кассе нет ни копейки. Пуришкевич все по карманам своим рассовал!
        — Это Дубровин ваш вор, ворюга! Казнокрад!
        — Господа, вы слышали? Этот хам нас оскорбляет!
        — В морду за оскорбление!
        — Хххххххамы!  — заревел кто-то в алой черкеске, вскакивая из-за стола.
        — Сами такие!
        — Да я сейчас твою морду!.. твою мать…
        — Господа! Господа!  — надрывался протоиерей Иоанн Восторгов, похожий на ослепленную светом бородатую сову — тучный, в черной рясе, покрытой жирными пятнами от жаркого.  — Держите себя в руках! Прекратите свару!
        — Ххххххамы!
        — В морррррду!
        — Господа, гимн, гимн!  — Протоиерей Иоанн Восторгов вскочил на ноги.  — Как в Думе, как в едином порыве — гимн, господа! Бооооооже, царяяяяя храниииии…
        — Бооооооже, царяяяяя хранииии…
        — Ххххххамы!
        — Сиииииильный держааавный… цаааарствууууй над наааами…
        — Слова перевираете!
        — Бооооооже, царяяяяя храниииии…
        Спели гимн хором.
        — Здоровье его императорского величества!
        Выпили обоюдно.
        — А я хряяясь по башке!  — снова пьяно-ликующе возгласил убийца Михалин.  — А он брык с пролетки-то, кровищи… И такая радость во мне…
        — А вы рот нам все равно не заткнете, воры, предатели! И Пуришкевич ваш — жидомасон!
        — Сам ты предатель! Сам ты жидомасон!
        — В морду за такие слова!
        — Стреляться! Я вас вызываю — тут же через платок!
        — Да я тебя сейчас расплющу!
        Звон хрусталя. Грохот тарелок, падающих на пол. Сначала двое, вскочив из-за стола, схватились за грудки. И вот уже четверо, шестеро — союзники против архангеловцев, и пошло-поехало!
        В банкетном зале началась безобразная драка. Официанты метались по коридору, уклоняясь от летевшей из дверей зала посуды, и орали, чтобы немедленно вызвали полицию.
        — Ужас… Что тут происходит?! И тут насилие?
        В коридоре, точно фантом, возник давно ожидаемый Семен Брошев — в клетчатом костюме, в легкой, не по московской зиме накидке, чем-то неуловимо смахивающий на юродивого и одновременно на князя Мышкина. Белесый, невзрачный и такой светлоглазый, такой тихий.
        — Яша… я всю ночь думал, не спал… Я что-то боюсь. И я не знаю, как сказать обо всем об этом Серафиме… Ой, а почему они тут все дерутся?
        Черносотенцы сворачивали друг другу скулы, по залу летала посуда, стулья. Протоиерей Иоанн Восторгов кричал, чтобы прекратили, его никто не слушал. Митенька Козельский, уписывая пироги, восторженно мычал и пускал слюни, любуясь баталией.
        — Почему они дерутся?  — спросил Семен Брошев Якова Костомарова.
        Тот сначала не ответил. А что тут скажешь? Вспомнил, как однажды, примерно в таких же вот обстоятельствах гражданской свары, спросил его купец Третьяков, мрачно попыхивая гаванской сигарой:
        — Что делать нам, предпринимателям, купечеству в этом бедламе?
        Тут дверь приватного кабинета напротив распахнулась, и они увидели своих соседей — тоже накрытый стол, на нем тоже два графина с коньяком и с «журавлями», но уже пустых, и один полный.
        Два господина — настоящих красавца, раскинув широко руки, стояли посреди кабинета. Яков Костомаров их узнал моментально, потому что встречал в этом ресторане частенько.
        Оба корифеи Московского Художественного театра. И не просто корифеи, но основатели. Один — отпрыск купцов Алексеевых, взявший себе звучную сценическую фамилию,  — высокий пышноволосый красавец в пенсне на шелковой ленте.
        Другой — красавец в английской тройке, кудрявый ухарь с аккуратной бородкой.
        Видимо, уже напившись вдрызг, они играли в «журавлей», вперяясь взглядами в пустые хрустальные графины.
        — Курлы, курлы, полетели! Ах, белые березки… Хочу туда, где березки!  — восклицал корифей в пенсне.  — Володенька, полетели?
        — Костенька, айда, мы же энергичные люди! Курлы, курлы!
        Они маленьким сплоченным клином кружили по кабинету, норовя выскочить в коридор, полный бушующей кабацкой стихии.
        Но как раз в этот момент к ним самим заскочил некто в алой черкеске с газырями — лысый, потный, расхристанный в драке, пьяный.
        Секунду он пялился мутным взором на корифеев Художественного театра, изображавших «журавлей», а потом рявкнул:
        — А по сусалам?!
        Корифеи замерли. Тот, что в пенсне, гордо вскинул голову, явно желая ответить черносотенцу, но товарищ ухватил его за пиджак:
        — Костя, Константин Сергеевич, я тебя умоляю, не связывайся! Оставь.
        На улице Никольской уже свистели городовые. И вот передовой отряд полиции ворвался в ресторан и кинулся разнимать дерущихся.
        Яков Костомаров с минуту созерцал и это поучительное зрелище. Черносотенцы пытались бить и полицию тоже, но она им этого не позволила. И вскоре вместо матерного рева зазвучали негодующие голоса:
        — Да как вы смеете?! Я патриот, а вы — рукоприкладство… Ой, за что меня-то, я вообще ничего, это меня били, я потерпевший! Вы полиция или кто? Мы истинные патриоты, а вы нас в кутузку? Это полицейский произвол! Сатрапы!
        — Полицейские сатрапы! Охранка!  — завизжал кто-то из «Союза Михаила Архангела».
        — Совсем распоясались! Жандармы!  — это кричали уже в «Союзе русского народа», те, которых городовые волокли в участок.
        — И революционеры то же самое полиции на митингах кричат,  — наивно заметил Семен Брошев.  — Так в чем же разница? Где во всем этом смысл?
        Яков Костомаров закрыл дверь кабинета, отсекая от себя с Брошевым драку, черносотенцев, городовых, корифеев Московского Художественного.
        Они сели за накрытый стол.
        — Тебе лучше выпить коньяка, Сеня,  — сказал Яков Костомаров.  — У нас впереди многотрудная ночь. И лучше тебе выпить, расслабиться.
        Они сидели в «Славянском базаре» долго, завтрак затянулся до самых сумерек. В белом бисквитном зале давно все утихло, полиция навела порядок, черносотенцы подались восвояси, лакеи собрали осколки посуды с паркетного пола, вымели сор, унесли остатки еды на кухню. Украдкой от метрдотеля допивали вино из бутылок и бокалов.
        Белый зал закрыли, жизнь ресторана вошла в обычную колею. А Яков Костомаров все вел задушевную беседу с Семеном Брошевым, подталкивая, подводя его, как сазана подводят уточкой под сачок, к последнему решающему шагу.
        Корабль…
        Они оба говорили о нем.
        И еще о белых голубях.
        — Я хочу, я решил, я сделаю,  — твердил Семен Брошев дрожащими губами.  — Вот так разом освободиться от всего — от вожделения, от страстей, от этого внутреннего жара, что беспокоит меня и не дает достичь полного совершенства, идеала, к которому я стремлюсь. Я жажду чистоты и покоя. Но я не знаю, как сказать об этом Серафиме. И как вообще с ней быть после того, как все произойдет. Она и так уже догадывается. И она меня пугает. Она такая решительная, непримиримая. И Адель… Адель на нее влияет, я говорил тебе.
        Серафима Козлова — невеста Брошева из богатых купцов с Полянки — рано потеряла и мать, и отца. В приданое ей по завещанию доставался миллион с условием, что она выйдет замуж за Семена Брошева. Их еще в отрочестве «сговорили» родители. Серафима вкусила все прелести богатой самостоятельной жизни — ездила в Париж и Женеву. В Париже простаивала ночами у театра, надеясь узреть своего кумира Сару Бернар. А в Женеве училась на курсах при университете. Там она познакомилась с Аделью Астаховой — барышней еще более решительной, ярой феминисткой. И по возвращении в Москву они были неразлучны.
        Семена Брошева Серафима опекала, относилась к нему не как к жениху, а как к малому ребенку. Она была нежна с ним и снисходительна. А он то впадал в тяжелую депрессию, то вновь и вновь искал духовный путь. Они вот уже два года откладывали свадьбу.
        Яков Костомаров подозревал, что все Сенины сентенции насчет воздержания и чистоты — плод его импотенции, в которой он стыдился признаться не только невесте, но и самому себе.
        Тогда какая разница ему? Стать «белым голубем» в такой ситуации даже предпочтительно. Ну, возможно, это слишком радикальный путь, однако…
        У Брошева рудники, фабрика, за ним банк, и это такое подспорье Кораблю в нынешние непростые времена! Если он примкнет к «белым голубям» плотски, эту связь уже будет не разорвать. И община воспользуется его капиталом. Ради расширения производства фабрика «Товарищество провизора Костомарова», не задумываясь, запустит жадные руки в брошевские деньги.
        На один проект нового аромата «Букет Москвы» уйдет уйма средств. Потому что любое совершенство — дело недешевое, и сначала деньги надо вложить, чтобы потом иметь прибыль.
        Это и господин Маркс говорил. Яков Костомаров в свое время почитывал «Капитал» на немецком. И почерпнул там для себя немало экономически полезных советов относительно прибавочной стоимости.
        Но в одном он с Марксом категорически расходился. В вопросах социального мироустройства.
        Впрочем, с правительством он в этих вопросах расходился не менее кардинально. После событий пятого года в патологическом страхе перед революцией правительство занялось пропагандой и кастрацией мозгов населения через прессу, газеты, путем вдалбливания набивших оскомину истин типа «самодержавия, православия, народности». Все это была такая чепуха! Народ поначалу слушал, потом тупел, а потом начинал озлобляться. И эта злоба клокотала глубоко внутри, в самой толще и гуще масс, куда не достигали истерические филиппики журналистов-пропагандистов.
        Яков Костомаров — купец и потомок мещанина-провизора — видел это и понимал. Сам он наблюдал народ на своей фабрике и на соседнем заводе — Гужона. Там можно было многое увидеть и понять.
        Эта злоба, эта отчаянная жажда справедливости, это вожделение и зависть, эта ярость — все это плотские страсти. И никакая пропаганда с ними ничего поделать не могла. У мужиков кипела кровь, чесались, распухали яйца. И они начинали меряться друг перед другом, у кого эти яйца круче.
        А вот «белые голуби» яйца себе отрезали. И делались такие тихие, кроткие, послушные, покорные. Обожали копить деньги, работали как заводные.
        Вот Антипушка — кормчий Корабля — всегда приводил притчу насчет животного мира, как оно в природе-то — быки, мол, бодаются, бараны тоже, петухи дерутся. А лиши их мужского естества, и получаются волы, валухи покорные, что влекут себе рабочее ярмо и не ропщут. Живут лишь для себя, не обременяясь ни потомством, ни долгами, ни страстями, ни скандалами.
        Аки голуби безгрешные…
        Антипушка Кормчий появился на фабрике еще при жизни старшего брата — просто захаживал, проповедовал свое. Брат Иннокентий ничего ему не позволял, вообще считал изувером.
        А вот Яков после восстания на Красной Пресне, после всех этих трупов и расстрелов, после бунта и тупой апатии, окутавшей Москву, словно серая вата, решил дать Антипушке-кормчему сыграть на фабрике свою роль.
        Антипушка привел своих единоверцев — здорового как медведь Онуфрия из сибирского Корабля и умного и сведущего в технике Федосея Суслова. Суслова Яков Костомаров сделал старшим приказчиком. Несколько месяцев наблюдал его — сгорбленный, безбородый, улыбчивый, кроткий, он начал увольнять рабочих и набирать кое-кого из своих.
        И вот спустя два года на фабрике из двадцати девяти человек рабочего персонала — одиннадцать «белых голубей», убеленных. Двенадцать — все еще живущих в браке, но чутко внимающих проповеди кормчего и участвующих в радениях. Остальные, как всегда, колеблются. С одной стороны, привлекает соблазн денег, которые сулят за вступление в Корабль. С другой стороны, стыд и боязнь боли.
        И есть еще молоденький дурачок из формовочного цеха, не убеленный по-настоящему, но перетянувший себе половые органы просмоленной бечевкой и похваляющийся этим, словно подвигом умерщвления плоти.
        И тишь да гладь на фабрике все эти два года. Никаких там петиций, стачек, требований повысить заработок. Вот что значит — секта, вот что значит община.
        Скопцы — это сила. И сила эта в самой их слабости и фанатизме, с которым они работают и живут. А живут лишь для того, чтобы работать и копить деньги, а еще сладко, вкусно есть, не позволяя себе при этом тонуть в пучине пьянства. Потому что отрезанные яйца и член, видно, и на это тоже мужское пристрастие влияют. Среди «белых голубей»  — скопцов горьких пьяниц не водится. И это факт.
        К концу застолья Семен Брошев совсем размяк. Он пил коньяк, и Яков этому не препятствовал, подливал незаметно еще и настойку опия. Лицо Брошева побледнело, покрылось капельками пота. Светлые глаза казались темными как ночь от расширенных зрачков.
        Он все еще что-то с жаром молол про «чистоту и свое решение остаться чистым, незапятнанным, как в физическом плане, так и духовном».
        А Яков Костомаров все больше убеждался, что перед ним импотент, боящийся не только физической близости с решительной и красивой невестой, не только супружества, но и жизни вообще — борьбы, насилия, лжи, правды, счастья, беды, удовольствий и потерь. Всего того, что он именовал «страстями».
        Лучше убелиться и стать чистым.
        Нет, кротким, апатичным, как вол в ярме.
        Нет, как белый голубь.
        Скопцы никогда не требовали у Якова Костомарова, чтобы он сам примкнул к ним, убелился. Они понимали границы дозволенного. Он бы и Сеню Брошева на это сам не стал подбивать, однако тот высказал определенные намерения. Грех было этими намерениями не воспользоваться ради того, чтобы Корабль-фабрика получил брошевские деньги и рудники, а также фармацевтические разработки.
        — Но как же быть с Серафимой?  — ныл Брошев.  — Она же все равно узнает, этого же не скроешь. А свадьба?.. Она не получит наследства, если не выйдет за меня. И я думаю, она выйдет, и я… Я не в силах ей отказать. Мы поженимся.
        — И станете жить как брат с сестрой. Без греха. Помнишь, что Антип-Кормчий тебе говорил? Это счастье, это радость, это духовное единение. Дух, ты же дух освобождаешь этим актом, Сеня, а плоть — плоть — она заживет.
        — А это очень больно?  — тревожно спросил Брошев.
        — Это больно какой-то миг. Потом они тебя перевяжут, а я сделаю укол. И мы станем тебя выхаживать. Заботиться о тебе. Столько любви ты испытаешь!
        — Правда?  — Брошев осоловело моргал.  — Я хочу любви, я так одинок. А Серафима — она холодная, насмешливая. Они такие передовые с Аделью! Постоянно какие-то собрания, кружки, благотворительность. Вся эта суета, пустота… Я так устал…
        — Тебе сразу станет легче.  — Тут Яков Костомаров лгал.  — Ну что ж, надо ехать. Пора. Там все уже готовят.
        — Ехать? Уже? Ох, я что-то боюсь.
        — Ничего не бойся. Я с тобой.
        — У меня странное предчувствие…
        — Это естественно. Быть человеком, а стать «белым голубем», свободным для полета.
        — Да, это так, это полет души туда.  — Брошев махнул вяло рукой в сторону белой стены ресторана.  — Но ты знаешь, мне кажется, Серафима о чем-то догадывается. Она следит за мной.
        В ресторане Яков Костомаров не придал значения этим его словам. Просто подлил ему еще опия в кофе.
        В пролетке, когда они ехали в Безымянный переулок, Семен Брошев под воздействием коньяка и наркотика уже был никакой.
        Он не замечал ничего: ни сырых сумерек, ни света газовых фонарей, ни ярких витрин на Солянке. Не слышал граммофона из открытых дверей трактира: «Паццалуем дай забвенье»…
        Не ощущал холодного пронизывающего ветра. Он вперялся в пустоту остекленевшим от опия взглядом и лишь плотнее прижимался к Якову Костомарову, обнимавшему его в пролетке за талию.
        В Безымянном переулке их уже ждали. Здоровенный Онуфрий в ливрее, стоявший на страже у подъезда костомаровского особняка, подхватил Брошева под мышки из пролетки и по знаку Якова Костомарова повел в дом — готовить к таинству.
        Радение «белых голубей» в эту ночь обещало быть зрелищем не для слабонервных.
        Семена Брошева сначала устроили в кабинете. Затем повели в специальную комнату при конторе фабрики. Там уже был застелен чистыми простынями диван, стояли ширмы. За ширмами на столе Яков Костомаров подготовил саквояж провизора. Там хранились морфий, шприцы, спиртовка и много перевязочных средств.
        Во время убеления все должно было произойти по традиции — как принято у скопцов и при этом не слишком стерильно. Но затем Яков Костомаров планировал оказать Семену Брошеву полноценную медицинскую помощь. Имелся наготове и знакомый врач, которому он щедро платил. Естественно, ни о какой поездке в больницу и речи не было.
        Брошев остался на попечении Онуфрия и приказчика Федосея Суслова. А Яков Костомаров вернулся в дом.
        Хотелось покоя и музыки хотя бы на час. Вдова брата перед тем, как уложить детей спать, всегда музицировала в гостиной на рояле. Она хорошо играла, и дети при этом всегда присутствовали — девочку приводила гувернантка, а малыша приносила нянька Маревна, и они сидели в креслах. Двухлетка-мальчуган таращился на рояль, на яркие лампы, однако сидел на руках няньки тихо и никогда не плакал.
        Яков Костомаров устроился в кресле и тоже слушал — вдова брата играла Шуберта.
        Яков закрыл глаза, весь отдаваясь мелодии. Скоро, скоро их Корабль, обагренный кровью нового убеленного, поплывет в землю обетованную. Мужики в это верят. Кормчий Антипушка умеет уговаривать — ласково, проникновенно. Мол, все несчастья на свете от «лепости злой», от страстей, от тела греховного, от жара в чреслах — похоть рождает вожделение, а вожделение — зависть и жажду перемен, и жадность, и ревность. А кто убелился — тот очистился и стал свободен от плоти своей.
        Это одна проповедь. Тем, кто не очень в это верил, предлагалась кормчим проповедь другая — вот мы не женимся, оттого и богаты. Живем для себя, деньги у нас водятся. Пусть смеются над нами, обзывают скопцами. А за деньгами-то к кому идут, если банк в ссуде отказал? К нам, к скопцам, к ростовщикам. Сделаетесь как мы, и у вас деньги заведутся. Перестанете на фабрике, как простые, горб ломать, будете ссужать народ деньгами, купоны стричь. Спать на мягкой перине, вкусно есть. В Евангелии от Матфея-то не зря сказано, что есть скопцы, которые сами себя сделали скопцами для Царствия небесного. А что евангелист одобрял, то, значит, хорошее дело, а?
        Яков Костомаров слушал Шуберта и твердил себе: я так поступаю потому, что хочу сохранить фабрику и улучшить, расширить свое дело. Сердце брата не выдержало социальных потрясений, и я их тоже не хочу. После того, что мы видели и пережили, что нам делать? Что делать мне, оставшемуся одному как перст в этом мире, с фабрикой — нашим детищем на руках? Что мне делать? Возненавидеть царя и Думу, как жандармский ротмистр Саблин, ставший убийцей? Или примкнуть к обезьянам в их обезьяньих черносотенных союзах? Уехать за границу, эмигрировать? Но фабрика здесь, все мое здесь. Я хочу не так уж много, поверьте! Я хочу, чтобы на моей фабрике не было волнений и стачек. Чтобы мужики трудились и не кипели злобой на меня и мою семью, а были довольны. Сколько бы ни поднимал я им зарплату, они все равно не станут жить так, как я. Это невозможно. Значит, рецепт должен быть другим. И мой рецепт таков: община на фабрике, сплоченная секта скопцов.
        И пусть Корабль плывет по своему пути.
        И пусть вдова брата играет Шуберта каждый вечер.
        И дети-племянники пусть смеются и растут в довольстве и счастье.
        И пусть фабрика работает и процветает.
        И я создам, непременно создам аромат «Букет Москвы» и вмещу в него все.
        И это тоже.
        И сладость, и горечь. И счастье, и боль.
        После музыки он поцеловал вдову брата в щеку, поблагодарил и пожелал ей спокойной ночи.
        Немножко еще посидел в кабинете при выключенном свете, наблюдая из окна, как по темному двору темными тенями проскальзывают в здание склада «белые голуби».
        Затем спустился вниз и через черный ход, через сад, через калитку, через фабричный двор — окольным длинным путем, чтобы его не видели рабочие,  — сам направился в сторону склада.
        Он вошел в пристройку и остановился перед закрытой деревянной дверью. В дверь был вделан «глазок»  — чудо немецкой оптики. И Яков Костомаров прильнул к нему.
        Помещение склада тускло освещали керосиновые лампы. Каменный пол был устлан свежей соломой. На этом складе хранились природные компоненты для мыла и кремов, поступавшие в контейнерах по железной дороге из-за границы. В контейнерах и брикетах хранились розовые лепестки, сухие травы и цветы из Грасса, лавр, мирт, душица, масло из олив и виноградных косточек, апельсиновая цедра, сандал, благовония и много чего еще.
        На складе витал тонкий аромат и атмосфера была особой, поэтому Яков разрешил проводить радения именно в этом месте. А еще здесь была дверь с потайным глазком, дававшим ему возможность видеть все тайком, не присутствуя на борту своего Корабля.
        На радение собрались около двадцати человек. Женщин среди них — всего шесть. Все в белых рубахах из льна с широкими свободными рукавами. «Белые голуби», они сначала окружили кормчего Антипушку. Он стоял просто, опершись на клюку, и что-то тихо говорил. Потом все громче, громче.
        Чудо чудесное… Готовимся принять нового брата. Но сначала надо очистить мысли и сердца.
        Голос у него — ласковый и дребезжащий. Таким говорят очень старые мудрые люди. Но у Якова Костомарова отчего-то всегда ползли по спине мурашки, когда он слышал кормчего Антипушку.
        «Белые голуби» негромко запели — ходили за три моря, летали за три моря… искали, искали… Голуби божьи, голуби святые…
        Они словно пели колыбельную самим себе. И в этот момент кто-то — кажется, придурковатый паренек с перетянутыми веревкой чреслами — зажег в углу склада небольшую жаровню и начал накаливать на ней некие предметы.
        Бритву и нож, очищая их огнем.
        «Белые голуби» встали друг за другом и, тихонько топоча босыми ногами, двинулись по кругу. Как корифеи Московского Художественного, спьяну изображавшие журавлей.
        Летали за три моря… кружили над землею… смотрели, постигали, знали, учили, радели на славу…
        Их голоса звучали все громче, а кружится они начинали все быстрее.
        Тут двое из них внесли в склад ворох чистых тряпок, бутылку с оливковым маслом. И потом, пропав на мгновение в сумраке и снова возникнув, они втащили железное корыто, полное свежего навоза.
        Запах дерьма примешивался к ароматам сухих трав и цветов. Яков Костомаров чувствовал его сквозь щели в двери, в стенах склада. И у него снова запершило в горле. Он ощутил, как у него разом взмокла спина и вспотели ладони.
        Белые голуби, пух голубиный… пух безгрешный… страсти людские, моря житейского лодка наша, крепкий корабль…
        Фигуры в белом кружились волчком — круг распался, и теперь каждый вертелся сам по себе, по заданному бешеному ритму. Просторные рубахи надувались парусами. Скопцы воздевали руки к потолку и пели, а потом просто хрипели, кричали в радостном возбуждении. Кто-то, не выдержав ритма, упал на солому и забился в судорогах. Другие понемногу сбавляли темп. И вот почти все остановились — потные, дышащие, как запаленные лошади. Их лица были бледны, но они улыбались, потому что верчение изгнало из них, как им казалось, «злую лепость», и они были чисты и готовы принять в свою стаю нового «голубя».
        И он должен был впорхнуть вот-вот…
        И он «впорхнул».
        Онуфрий и приказчик Суслов — оба в белых рубахах, босые — ввели в центр круга Семена Брошева. Он еле плелся на подгибающихся ногах. И они поддерживали его с великой заботой. От коньяка и опия он мало что соображал, взгляд его был стеклянным.
        И на миг у Якова Костомарова сжалось сердце. Это походило на жертвоприношение. Но он помнил о рудниках, капитале и банке, стоявшем за Брошевым, и… Это же миг один! Вот сейчас он закричит страшно, а потом обмякнет. И они станут его лечить.
        С Брошева бережно сняли белую рубаху, и он стоял теперь голый, безвольно опустив тонкие руки. Его худое тело отливало желтизной. Костлявые плечи, впалый живот. Кормчий Антипушка доковылял до него и ласково погладил сначала по голове, потом по плечам. И начал что-то шептать, делая рукой округлые приглашающие жесты.
        Брошев стоял безучастный. Но внезапно встрепенулся, окинул склад осмысленным диким взглядом, попятился, хрипло вскрикнул. И тут же его сзади крепко схватил за локти здоровый Онуфрий.
        Придурковатый парнишка, взвизгнув от восторга, быстро извлек из горячей жаровни бритву и нож и бегом ринулся к приказчику Суслову. Тот взял у него бритву.
        Сделал шаг, другой, пал на колени перед Брошевым. «Белые голуби» протянули свои руки вперед, словно прося подарить им кусок плоти, что вот-вот будет отсечена, и…
        Суслов полоснул бритвой.
        Склад потряс дикий, нечеловеческий вопль.
        А потом еще какие-то звуки — их Яков Костомаров услышал со стороны фабричных ворот, выходящих к складам завода Гужона. Словно глухие удары, голоса, топот сапог.
        Семен Брошев отчаянно кричал, пока Суслов орудовал ножом и бритвой, кастрируя его.
        Кровь хлынула потоком, обагряя их ноги и солому. «Белые голуби» подтащили корыто с навозом и буквально толкнули оскопленного Брошева туда, в теплую жижу — по старой традиции и старому рецепту.
        Яков Костомаров чувствовал, как его наполняет тошнота. Сколько крови… Они там тряпки суют, пропитанные маслом, но сколько же крови!
        Снова раздался грохот, а потом топот. И вот где-то во дворе у складов зазвенела трель полицейского свистка.
        Брошев дико визжал и бился в железном корыте. В стену, в двери склада уже стучали.
        «Белые голуби» сгрудились вокруг Кормчего, они не понимали, что происходит.
        Понимал Яков Костомаров: нагрянула полиция. Полицейские сломали ворота со стороны завода Гужона и теперь рыщут по складам. Но как они узнали о радении? Кто донес? Кто навел?
        — Откройте, полиция! Сопротивление бессмысленно! Откройте, или мы дверь сейчас выломаем!
        — Именем закона!
        — Они его там убивают, слышите?!  — истеричный женский крик.  — Да делайте же что-нибудь, они его там убьют!
        Яков Костомаров застыл в подсобке у глазка деревянной двери. Он ощутил, как сердце его… Он узнал этот женский голос.
        — Ломайте дверь! Я умоляю вас, господа, ломайте дверь!  — это кричала уже другая женщина.
        Полицейские начали высаживать дверь склада, и она с треском распахнулась.
        Они ринулись внутрь, подстегиваемые криками Семена Брошева. У них были фонари. Яков Костомаров из своего укрытия увидел их всех: городовых, офицера полиции и двух женщин в бархатных шубках, отделанных горностаем, с непокрытыми головами — рыжую и брюнетку.
        Он узнал их моментально, потому что встречал и в театрах, и на балах. Серафима Козлова, невеста Брошева, и ее неразлучная подруга Адель Астахова. Это они привели полицию к «белым голубям».
        Серафима бросилась к жениху, бившемуся в корыте с навозом.
        — Изуверы!  — кричала она.  — Арестуйте их! Они его убили! Сеня… Боже, он умирает!
        Полицейские схватили кормчего Антипушку и приказчика Суслова, тот успел бросить на пол окровавленную бритву.
        — Они его кастрировали, варвары!  — потрясенно ахнула Адель Астахова.  — Доктора! Надо пролетку. Его в больницу надо, не мешкая, он столько крови потерял.
        — Ищите Якова!  — бешено крикнула Серафима Козлова.  — Костомарова ищите, он тут быть должен! Это он его подбил, я знаю. Он у них в этой секте главный. Я их разговоры слышала. Я думала — это вздор, шутка, я сначала так думала. А потом поняла — дело серьезное.
        Полиция обшаривала склад.
        Яков Костомаров тихо вышел из пристройки и через темный двор побежал что есть духу в сторону железной дороги. Там его не будут искать. Там он и отсидится. А потом, утром, вернется в особняк, вызовет поверенного в делах, юристов и начнет думать, как быть.
        — Яков, слышишь меня?!  — исступленно кричала Серафима.  — Я знаю, ты где-то здесь, прячешься, трус! Изувер! Я все равно тебя достану! Я тебя достану, мерзавец! Слышишь меня, я отомщу!
        — Сима, мы его засудим, мы его разорим. Он на каторгу у нас загремит,  — твердила ей Адель Астахова.  — А сейчас о твоем женихе надо позаботиться. Везти его в больницу, а иначе он умрет, ты его потеряешь.
        Яков Костомаров бежал, не чувствуя холода. Нырнул в отстойник для вагонов. Затаился. Сердце его бешено колотилось в груди.
        Вспугнутые криками и светом фонарей, над ветлами ручья Золотой Рожок летали вороны, орали дурными голосами.
        По всему Безымянному переулку хлопали двери, калитки, кричали люди и далеко в ночи разносились трели полицейских свистков.
        Глава 3
        Между Андроньевским монастырем и «Серпом и молотом»
        Наши дни
        Люди способны на многое. На такое, о чем они даже помыслить не могут. Никому бы в самом страшном сне не привиделось, что уважаемый отец семейства, член правящей партии, муж и отец, владелец строительных фирм, разбросанных по всему Подмосковью, в один прекрасный день вдруг слетит с катушек и в городской администрации Краснопрудска расстреляет из пистолета своих добрых знакомых из числа местных чиновников.
        Чего-то там не поделили. И — трах-тарарах! Нет большей трагедии, чем когда вот так происходит, когда человек вроде бы нормальный вдруг начинает вести себя как мясник, а потом проявляет чудеса ловкости, уходя от погони по горячим следам, устраивая на федеральной трассе полоумные гонки, разбивая машины, пересаживаясь из одной в другую и снова удирая. Пересекает МКАД и, сопровождаемый воем полицейских сирен, на разбитой машине несется дальше, минуя спальные микрорайоны Москвы, парки, проспекты, дорожные развязки, везде создавая аварийные ситуации. Затем упирается в железную дорогу и, бросив машину, бежит, задыхаясь и обливаясь п?том, в сторону старой промзоны.
        А там сигает по ржавым крышам, ныряет из одного заброшенного цеха в другой, скачет козлом, рискуя вот-вот схлопотать инфаркт, но не схлопатывает его, а уходит все дальше и дальше, держа своих преследователей из числа областных полицейских на хвосте. И они тоже — неуклюжие и потные, в тяжелых бронежилетах — скачут за ним козлами, преследуют, чертыхаются, одновременно надеясь догнать и страшась потерять его в этом хаотичном нагромождении ржавого индустриального старья.
        И совсем не обращая внимания на место, куда завела их лихая погоня.
        Если и были у этого места злые гении, а они были…
        Если имелись у этого места демоны и темные тайны, а их накопилось в избытке…
        То именно они притянули сюда как магнитом краснопрудского убийцу. И это они помогали ему, учетверяя силы, а потом внезапно, словно по мановению волшебной палки, оставили его там, где и началась уже совсем другая история.
        Катя — Екатерина Петровская — криминальный обозреватель Пресс-центра ГУВД Московской области, впоследствии не раз думала об этой погоне, как о прелюдии.
        Естественно, ЧП в Краснопрудске поставило на уши весь Главк. Местных краснопрудских сыщиков, кроме группы преследования по горячим следам, и областное начальство как-то сразу оттерли от эпицентра событий. В Краснопрудск, точно стервятники на свежий труп, слетелись все — и спецы из Министерства, и, конечно, суровые Конторы.
        По инструкции и по своим обязанностям Катя должна была выезжать в Краснопрудск и готовить комментарии для прессы от лица Главка. Но суровые Конторы сразу подмяли под себя все, выслав окормлять розыск полукрупного начальника, слывшего в профессиональных полицейских кругах причудливым оригиналом и неутомимым затейником, готовым звездить по любому поводу от рассвета до заката. То он с натужным сарказмом комментировал в Твиттере мировые политические новости, обращаясь неизвестно к какой аудитории. То снимался в третьесортных фильмах. А то вдруг начинал петь и плясать на эстраде, выписывая кренделя, словно уж совсем некому стало выступать на концертах, кроме как безголосым косоротым старым грибам за пятьдесят с генеральскими погонами правоохранительных ведомств.
        Катя в Краснопрудск не поехала, а когда стало известно, что стрелка все еще не поймали, все еще гонят его, преследуя по столичным дорогам, она решила подождать развития событий и присоединиться к группе перехвата, выезжавшей из Главка на Никитском.
        Следуя в служебной машине вместе с телевизионщиками, Катя не особенно смотрела по сторонам. Все в центре пока, вот проехали Таганку. Группа перехвата то вдруг резво устремлялась вперед, лавируя в пробках, то медлила, тормозила, прислушиваясь к заполошной перекличке по рации: вот стрелок бросил тачку и побежал на своих двоих, преследуемый сыщиками и гаишниками. Вот он бежит вдоль Курской железной дороги, минуя станцию Серп и Молот, вот ныряет в заброшенную промзону завода, вот выныривает. Его преследуют, он убегает, прячется в пакгаузах. Пистолет давно потерял, сам красный от натуги, но все еще бежит, взбирается по пожарной лестнице. Прыгает по крышам, ловко и целеустремленно приближаясь…
        К чему?
        Куда?
        Да, Катя впоследствии часто думала, что в тот день краснопрудского стрелка вел если не рок, то уж точно призраки ЭТОГО МЕСТА.
        Этот уголок Москвы, этот маленький треугольник на столичной карте… Она прежде не бывала тут никогда.
        Это место между Андроньевским монастырем и «Серпом и Молотом»…
        Злые гении — они не дремали. Они почувствовали, что их час пробил. И совсем скоро тут, как портал, откроется черная дыра, откуда полезут старые кошмары, похороненные в сердцах и в памяти, но не забытые и не прощенные.
        Но поначалу все выглядело просто полицейской погоней за преступником.
        Стрелок сиганул с крыши на крышу, спрыгнул, ударился коленями о разбитый асфальт и оказался на территории какого-то строительства — явно остановленного до лучших времен. Побежал в сторону кирпичного здания старой постройки, окруженного ямами, выбоинами, пустыми вагончиками для рабочих, нырнул внутрь…
        Группа преследования с проклятиями скакала по крышам. А группа захвата вместе с телевизионщиками и впавшей в охотничий азарт Катей как раз заруливала со стороны переулков — сначала в один, потом во второй и…
        Полицейские из группы преследования потом говорили — они услышали скрежет, а затем грохот, словно что-то обвалилось, а потом вопль.
        От группы перехвата и Кати их отделяло еще приличное расстояние. Заработала рация.
        — Он в старом заброшенном цехе. Вроде куда-то провалился.
        — То есть как провалился? Куда?
        — Как сквозь землю. Ищем. Вон, слышите, орет! Это там, в цехе, внутри. Вы где?
        — В каком-то переулке. Сейчас глянем по навигатору. Это Безымянный переулок. Тут к вам дальше не проедешь. Паркуемся здесь и идем.
        — Мы нашли его! Он и правда провалился. Тут какая-то дыра в кирпичах.
        Катя вылезла из машины. Финита, погоня закончена. Вот что значит для члена правящей партии, владельца фирм, мужа и отца, примерного семьянина корчить из себя урку-отморозка в припадке мгновенного умопомешательства! Сколь веревочка ни вейся, а конец один.
        Тут она впервые огляделась по сторонам.
        Это уже потом, когда начались все эти невероятные, страшные, кровавые события, Катя стала определять для себя это место «между Андроньевским монастырем и «Серпом и Молотом».
        А пока она видела обычный московский переулок. Ну, может, не совсем обычный.
        Потом, когда все началось, она вообще стала считать его уникальным. А пока видела перед собой лишь узкую улочку, тротуар и дома. Кирпичный шестиэтажный дом, бывший доходный или вроде того, хорошо отреставрированный. И еще здания явно заводского типа — одни старые, чуть ли не начала прошлого века или даже конца девятнадцатого, а другие — явно семидесятых годов. Кирпичный дом определенно жилой, здание семидесятых переоборудовано под офисы, а вот кирпичные заводские строения выглядели по-разному: одни уже хорошо отреставрированы, другие сильно запущены.
        Над низкими крышами высились серые многоэтажки соседней улицы. Где-то проскрежетал трамвай. Но в этом Безымянном переулке трамвайных путей не наблюдалось. Зато тут теперь было полно полицейских машин. И не только полицейских, но и дорогих иномарок тоже.
        Переулок мгновенно наполнился народом. Из окон кирпичного дома выглядывали жильцы. Сразу же образовалась группка неизвестно откуда взявшихся пенсионерок, были тут и мамы с детьми. Из офисного здания выходили хорошо одетые клерки.
        — Что случилось? Почему столько полиции?
        Всем, конечно, любопытно.
        — Граждане, тут проводится полицейская операция по задержанию преступника!  — объясняли Катины коллеги.  — В целях вашей безопасности оставайтесь на месте!
        — По задержанию? Он кого-то убил? Это тот, про кого по телевизору говорят?
        Новости летят со скоростью света.
        Часть группы перехвата осталась на месте, чтобы ограничить доступ любопытным. А Катя вместе с телевизионщиками, ведомая звуками рации, двинулась в проход между невысокими кирпичными зданиями.
        Она сначала поняла лишь одно: здесь, в этом переулке и дальше, туда, куда они сейчас идут, раньше была территория какой-то фабрики. А сейчас тут что? Все готовят на слом или на реставрацию?
        Она достала планшет и обратилась к навигатору. Где они? Это район Таганки… Нет, уже ближе к Рогожской Заставе и… Вот река Яуза, Андроньевский монастырь, завод «Серп и Молот», Золоторожский Вал. А они вот тут, в переплетении, в крестополосице переулков — Безымянного, Гжельского, Хлебникова и Андроньевского проезда.
        Катя снова огляделась — теперь они идут по территории стройки. Вон еще одно старое кирпичное здание, заброшенное, с выбитыми окнами и ржавой крышей. В дверном проеме стоит оперативник в бронежилете и машет им рукой — сюда.
        — Он в дыру в полу провалился, слышите, как орет? Отыгрался. Кажется, ноги сломал,  — объявил он жизнерадостно и бессердечно.  — Теперь доставай его. А он — боров на центнер весом!
        Катя услышала придушенные вопли. Краснопрудский стрелок уже кричал: «Ой-ееее!» и «Помогите, не бросайте меня!».
        А потом… она услышала его вопль уже совсем другого тембра. В нем сквозил ужас:
        — Вытащите меня отсюда! Вытащите скорее! Тут такое… тут костей полно! Вытащите меняяяяааааааа!
        Катя вошла в старый цех. Дохнуло сыростью, плесенью и холодом от этих искрошившихся под воздействием непогоды стен. Ржавые балки под потолком, груды мусора под ногами.
        В центре, у пролома в полу, толпились полицейские. Двое уже спустились к «стрелку».
        Но вот один, подтянувшись на мускулистых руках, появился в проломе — одна голова. Выражение лица растерянное.
        — Подозреваемый там. У него травма ноги,  — сообщил он.  — Но там не только он.
        — А что там?  — Катя с поспешностью репортера криминальной хроники тут же задала вопрос и толкнула в бок оператора главковской киностудии — снимай, мол, рот не разевай!
        — Там это… я прямо остолбенел.
        — Да что там такое, лейтенант?  — повысил голос начальник группы преследования.
        — Черепа,  — ответил полицейский и, скрывшись в дыре, спрыгнул вниз.
        Глава 4
        Черепа
        Безымянный переулок запрудили полицейские машины с мигалками, что, в свою очередь, еще добавило зевак. Привлеченные шумом, сюда направили стопы свои жители окрестных домов в районе Волочаевской улицы, заспешили офисные клерки из Хлебникова переулка и улицы Прямикова.
        Сломавшего ноги краснопрудского стрелка с помощью специальных лямок и носилок бригады МЧС извлекли из дыры, погрузили на носилки и под усиленным конвоем полицейских повезли для начала в больницу.
        А вот с тем, что оставалось внизу, в проломе, еще предстояло разбираться.
        — Вызывайте экспертов-криминалистов,  — распорядился начальник группы захвата.  — Наша работа тут закончена, теперь их черед. Не наше дело со всем этим разбираться.
        Катя с диктофоном, все время норовившая подобраться поближе к дыре и заглянуть туда, но постоянно отгоняемая окриками «Пресса, не мешайте!», поняла: ее коллеги из областного Главка тут умывают руки, спихивая все заботы на столичную полицию, точнее, на местных, из этого округа. Но их пока что-то не было видно, они сюда не торопились.
        — Что все же там такое внизу?  — спросила она сыщика, участвовавшего в эвакуации стрелка.
        — Я же сказал — черепа,  — ответил он неохотно.  — Кости. Еще какая-то дрянь.
        — Старое захоронение?
        — Не похоже. Скорее, склеп или подвал. Да, наверное, подвал. Они там на полу лежат — скелеты.
        — И сколько их?  — Катя ощутила внутри противный холодок.
        — Много, я не считал. Мы там на эти кости все не наступить старались.
        — Сюда должна приехать бригада экспертов,  — внушал кому-то по мобильному начальник группы.  — Это территория Москвы, они должны заниматься. Нет, это не свежие трупы. Это останки. Какой давности? Я не знаю, это пусть эксперты установят, я не специалист. Да, сюда нужны патрульные для оцепления места. Здесь уже народу как на базаре. Все смотреть рвутся. Мы тут останемся только до приезда патрульной службы. Передадим место с рук на руки.
        Примерно через полчаса прибыли патрульные, а еще минут через пятнадцать — машина криминалистической лаборатории. Эксперты в защитных костюмах направились на территорию стройки. Всех лишних попросили пока удалиться.
        Катя решила, что она это событие застолбит за собой. Пусть краснопрудским стрелком занимаются суровые Конторы, там дело уже ясное и нудное. А вот тут — не пойми что.
        Сплошные загадки. И неважно, что это территория московской полиции. Она все равно наберет тут кучу материала и напишет для интернет-версии «Криминального вестника Подмосковья».
        Но пока ее выставили с места происшествия вон. И она решила понаблюдать за происходящим издали — из народной гущи.
        — Что это вообще за место?  — спрашивал начальник группы у патрульных.  — Кто строительство ведет? Как связаться с владельцами здания?
        — Что тут происходит?  — это спрашивал высокий темноволосый мужчина лет тридцати пяти, с решительным видом пробиравшийся сквозь зевак к полиции.
        За ним следовала очень полная, скорее даже сверх меры тучная блондинка в деловом костюме и расстегнутом светлом тренче. Все сидело на ней скверно, однако вещи выглядели дорогими.
        — Они кого-то поймали,  — на ходу объясняла она мужчине, горячо жестикулируя.  — И хотят видеть владельца домовладения. Саша, что мне-то делать?
        — Позвони Алисе, пусть едет сюда.  — Темноволосый мужчина пытался найти среди полицейских начальство.  — В чем дело? Кто-нибудь может объяснить нам, в чем, собственно, дело?!
        К нему подошел старший группы, затем патрульные и сразу отвели его в сторону.
        — Света, позвони Алисе,  — обернувшись, попросил, точнее, приказал темноволосый мужчина толстой блондинке.
        И тут Катю кто-то довольно сильно дернул за рукав плаща.
        Она обернулась.
        Позади нее стояла женщина — почти такого же роста, как сама Катя, высокая. И, как блондинка Света, чрезвычайно тучная. Даже еще толще. Одета она была нелепо — в растянутые серые спортивные штаны и расстегнутую розовую куртку, казавшуюся на ее массивной фигуре почти детской.
        Катя поклясться была готова, что именно эта женщина дернула ее за рукав, но выражение лица у незнакомки было странным — каким-то сонным. Она словно спала на ходу с открытыми глазами. Эти глаза смотрели на происходящее мутно и одновременно словно не замечали ничего вокруг и фиксировали происходящее, как объектив видеокамеры.
        Возраст женщины не угадывался — около сорока, а может, и больше. На ногах у нее были кроссовки на липучках. В руке — полиэтиленовая сумка. От женщины исходил резкий кисловатый запах аммиака и немытого тела, но на бомжиху она не походила. Лицо бледное, однако стрижка аккуратная, очень короткая, и в ушах — золотые сережки-гвоздики.
        — Простите, вы что-то хотели у меня спросить?  — Катя посмотрела на нее в упор.
        Женщина словно смутилась, тут же потупилась и начала переминаться с ноги на ногу, как делают дети у школьной доски.
        — Лиза, Лиза, иди домой!  — раздался женский окрик.  — Я тебя жду, иди домой. Нечего там смотреть, иди скорее домой, моя хорошая!
        У единственного подъезда шестиэтажного кирпичного дома стояла старушка — согбенная, седенькая, в длинной коричневой кофте и домашних тапочках. Она махала женщине рукой, маня ее.
        — Тамара Николаевна, вот именно! Вы Лизу лучше уведите домой,  — крикнул кто-то из толпы собравшихся на тротуаре.
        — А что там такое-то? Чего полиции-то столько?  — спросила старушка, продолжая манить толстую женщину пальцем.
        — Там, на территории фабрики, могилу нашли!
        «Вот кто им сказал? Откуда они уже все знают?  — подумала Катя.  — Наши только что из дыры вылезли. Эксперты только что приехали. Из местного ОВД пока никого нет. Вот откуда все сразу всё узнали? Молва стоустая…»
        О городской молве Катя впоследствии в этом деле слышала не раз и не два. Но тот первый случай мгновенного распространения новостей в этом месте между Андроньевским монастырем и «Серпом и Молотом» путем сарафанного радио поразил ее несказанно.
        — Вы из полиции?
        Кто-то снова подошел сзади и спрашивал Катю — негромко, но очень настойчиво. Она в этот миг наблюдала за толстухой Лизой — та послушно шла к старушке в коричневой кофте по имени Тамара Николаевна. И вот уже обе зашли в подъезд кирпичного дома.
        Катя снова круто обернулась. Еще одна женщина перед ней. И тоже пожилая. И тоже явно вышедшая во двор из этого вот дома, привлеченная шумом и воем полицейских сирен. На вид за семьдесят, вся седая, но волосы тщательно завиты. Одета тоже в спортивные брюки и шерстяной кардиган. На плечи небрежно и очень элегантно накинута светло-серая куртка.
        — Вы из полиции?  — повторила она.
        — Да, тут произошло задержание опасного преступника,  — ответила Катя.
        — Я видела — его увезли уже. А до этого по телевизору передали, что он в Краснопрудске расстрелял городскую администрацию.
        — Не совсем точно, но…
        — Это правда, что там, на нашей фабрике, нашли могилу?  — спросила пожилая женщина.
        — Я не в курсе. Там действительно что-то нашли под полом в старом здании. Будут работать эксперты.
        — Там у вас все мужики.  — Пожилая женщина поморщилась.  — Мужики — идиоты. Вы девушка молодая, у вас живой взгляд. Пойдите, скажите им.
        — Что сказать?
        — Пусть не трогают. Пусть все там закроют и замуруют.
        — Это невозможно. А вы знаете, что там такое?
        — Я всегда знала.  — Пожилая женщина как-то странно глянула на Катю, искоса, и вдруг усмехнулась:  — Я всегда знала и ждала чего-то подобного. Что вы стоите столбом, ступайте, скажите им — путь не трогают, пусть замуруют все опять!
        — По любому факту обнаружения захоронений и человеческих останков полиция вынуждена работать и разбираться,  — сухо, казенно ответила Катя.
        — Я же говорю, мужики — идиоты, полиция.  — Пожилая женщина покачала головой.  — Не выпускайте их…
        — Кого не выпускать?
        — Их.
        — Да кого их-то?
        — Чертей, духов… этих. Оставьте там, где лежат, так будет всем нам лучше.  — Женщина секунду смотрела на Катю, потом махнула рукой.  — Да что там! Что проку с вами говорить, вы все равно не понимаете.
        — А вы очень странно выражаете свои мысли,  — заметила Катя.  — Вы тут живете? В этом переулке? Я запишу ваш адрес и фамилию.
        Пожилая женщина повернулась к ней спиной и начала пробираться сквозь толпу зевак с быстротой, удивительной для ее преклонного возраста.
        Катя лишь пожала плечами. Городские сумасшедшие в своем репертуаре. И тут в Безымянный переулок въехала машина местного ОВД «Таганский» и еще одна машина — экспертов-криминалистов с Петровки.
        Глава 5
        День города и порка всех желающих
        За всей этой суетой и неразберихой и день пролетел совершенно незаметно. Катя глянула на дисплей мобильного — начало шестого. Сколько времени она тут торчит, в этом Безымянном переулке!
        Коллеги из группы преследования и группы перехвата уехали — их всех ждали оперативно-следственные мероприятия по делу краснопрудского стрелка.
        Катя осталась, но быстро поняла, что работа экспертов-криминалистов только начинается.
        — Здесь работы на всю ночь и завтрашний день,  — хмуро объяснил ей один из экспертов, заглянувший в дыру в подвале,  — фактически это эксгумация.
        — А когда возможны первые результаты?
        — Вечером. Но ничего обещать не могу.
        И Катя подумала — надо взять паузу, а вечером, попозже, вернуться сюда, в Безымянный.
        Переулок постепенно принимал свой обычный вид. Проход между зданиями перегородили полицейской лентой и поставили патрульного. Любопытные постепенно рассосались. В офисном здании подходил к концу рабочий день. Местные жители тоже отправились по домам.
        Катя сунула диктофон и мобильный, на который снимала, в карман и пошла по переулку в надежде выйти на какую-то более оживленную улицу и поймать такси.
        Она снова оглядела место пугающей находки: дома, дома в ряд. И все разные. Тот самый кирпичный дом, явно старинный. Напротив — офисное здание, переделанное из какой-то промышленной постройки семидесятых. Вот уже сумерки, а свет горит лишь в немногих офисах. Пятый и шестой этаж вообще темны. Освещен лишь первый этаж и некоторые окна на втором и третьем. Рядом — здания старинного промышленного дизайна, из красного кирпича, и напротив них — купеческий особняк в три этажа, на углу, у въезда в переулок, от которого она как раз сейчас удаляется. Крыша у особняка новая, из металлочерепицы, но во всем остальном вид запущенный. Окна темные, фасад не отреставрирован.
        То же самое можно сказать и о зданиях фабричного типа, но лишь о некоторых. В двух, например, выкрашенных в цвет темного кармина, сделан ремонт. Расширены окна. Дома явно приспособлены под лофты. Но тоже пусты. А вот соседнее здание полно жизни. Это уже ближе к… Катя снова достала мобильный и по навигатору справилась, куда, собственно, движется — ага, в сторону Золоторожского Вала. И это здание, угловое, как раз представляет собой пример этакой джентрификации — тут открыт салон-студия красоты, магазин «Винил», кафе и рядом маленький паб с выставленной на улице черной доской, где мелом написано меню.
        Она прошла мимо и оказалась на Золоторожском Валу. И тут же поймала такси и назвала адрес.
        Ехать Катя собралась не домой, а в гости. Решив сделать паузу, она вдруг вспомнила, что следовала сюда, в Безымянный, с группой перехвата по Яузской набережной. Яуза, значит, недалеко, а раз так, то…
        В доме на Яузе жил-был, как в сказке, Сережка Мещерский. Не то чтобы далеко жил, но и не близко, зато на Яузе-реке. И в гостях у Мещерского Катя не бывала бог знает сколько времени, целые века-столетья.
        Сергей Мещерский — закадычный друг детства Катиного мужа Вадима Кравченко, с которым она не живет вместе, но все никак не разведется. Потому что Кравченко сказал однажды, как отрезал: развода я тебе не дам. Катя, конечно, и сама могла бы этот развод оформить, тем более что Кравченко вместе со своим работодателем стариком-богатеем Чугуновым жил за границей. Однако не оформляла и не добивалась. Каждый месяц муж отправлял на ее кредитку солидный денежный перевод. Но не в этом была причина того, что Катя не добивалась развода. Не в этом, черт побери!
        Мещерский с Вадимом Кравченко общался больше, чем с Катей, хотя с Катей они были друзья, настоящие друзья.
        Но вот не виделись сто лет.
        Катя не стала звонить, просто приехала к знакомому дому на Яузе. Набрала код подъезда, поднялась по лестнице на нужный этаж и позвонила в квартиру. Сердце-вещун подсказывало, что Мещерский дома.
        И не ошиблось.
        Дверь открыли без лишних вопросов, и она увидела Сережку Мещерского. Маленький, он едва доходил высокой Кате до плеча. Небритый, лохматый. В старых джинсах, линялой футболке и фартуке, с дырявой ложкой-поварешкой в руке. Мещерский был похож на актера Джека Леммона, и с годами это сходство усилилось. И вся сцена сейчас напоминала эпизод из чудесного фильма The apartment.
        — Ты?
        — Я, Сережечка.
        — Ой.
        Мещерский уронил поварешку. Она стукнула Катю по ноге.
        — Я подниму.
        — Я сам, сам! Ты проходи.
        Он сделал шаг назад, широко распахивая дверь и пожирая Катю круглыми глазами.
        — Ты прости, что я не позвонила. У нас было задержание тут недалеко, на Таганке. И там сейчас все заняты. А мне надо ночью туда вернуться. И я решила…
        — Ночью куда вернуться?  — спросил Мещерский.
        — Потом расскажу.  — Катя хотела наклониться и чмокнуть его по старой привычке в небритую щеку, но что-то ее удержало.
        Давно они не виделись с Сережкой Мещерским, это правда…
        Она вошла в квартиру. Все как прежде и не так. Стены, как обычно, вместо обоев заклеены географическими картами. Но вот местами это не настоящие карты, а все же голландские обои «под старинные карты». Мебели в двух комнатах мало — это как всегда, и она разномастная. Шкафы, набитые книгами и дисками. Пузатый диван. А вот телевизора нет. Вместо него напротив дивана плакат: «Выбрось свой телевизор!»
        Зато на столе два ноутбука, гаджеты. И в углу, как всегда, куча туристского снаряжения, хоть на Эверест прямо сейчас отправляйся.
        Но нет, и тут перемены.
        Экономический кризис больно ударил по туристическому бизнесу. И турфирма Мещерского «Столичный географический клуб», специализирующаяся на экстремальном экотуризме, попала в жестокий шторм. Само то, что в сентябре Мещерский сидит дома на Яузе, а не слоняется где-то с клиентами по Непалу или не ползает с тургруппой по джунглям Папуа, красноречиво говорило: финансы поют романсы.
        Но кроме кризиса в бизнесе имелся еще какой-то кризис, и Катя это моментально прочла по осунувшемуся и похудевшему лицу Мещерского. Да она вообще читала Сережку как книгу. Только вот сейчас страницы в этой книге не вызывали веселья.
        — Ужин готовишь?  — спросила она.
        — Я… да… Катя…
        — Что?  — она смотрела на него.
        — Это сон.  — Мещерский покачал головой.  — Я вот только сейчас подумал — хоть бы кто-то позвонил или пришел.
        — Сереж, я…
        — И ты пришла.
        На кухне что-то противно запищало.
        — Что там у тебя?  — спросила Катя.
        — Мультиварка. Я пасту варю.
        — Макароны в мультиварке?
        — Ага. У меня томатный соус.
        Катя прошла на кухню. Мебель новая, но вид холостяцкий. Сплошной хаос. А на столе — бутылка красного вина, наполовину початая.
        Еще не хватало, чтобы Сережка Мещерский пил в одиночку.
        Мещерский отключил мультиварку и открыл крышку, оттуда повалил пар. Он выбросил пасту на дуршлаг. И тут же забыл о ней, потому что снова уставился на Катю.
        — Мы давно не виделись,  — заметила она.
        — Много чего произошло.
        — Но я так рада.
        — И я рад.
        Катя села за стол. Впервые, разговаривая с Сережкой Мещерским, она не находила нужных слов. Да, много времени утекло, и не надо делать вид, что они оба не изменились. Много чего произошло, и это отразилось на них.
        — Я думала, ты уехал куда-нибудь на День города, а потом вспомнила, что сегодня понедельник.  — Катя и сама понимала, что мелет чушь.
        Да, сегодня понедельник. А вчера был День города, и лило как из ведра все выходные. Поэтому так сыро.
        — Я никуда не ездил.  — Мещерский оперся на кухонную стойку.  — На Тверской на День города поставили козлы и пороли всех желающих.
        Катя молчала.
        — Инсталяция такая историческая, перформанс.  — Мещерский говорил на полном серьезе.  — Поставили козлы и показывали, как раньше пороли. Я вот только не в курсе, чем — розгами, или батогами, или нагайками казачьими. И там каждый желающий мог лечь на эти самые козлы и попробовать себя в качестве поротого гражданина.
        Катя молчала.
        — Ведь это же надо до такого Москве докатиться!  — Мещерский криво усмехнулся.  — Перформанс как плод коллективного бессознательного из чрева Министерства культуры — порка всех желающих. Это прелесть, это просто чудо. На следующий День города они сделают другой перформанс — покажут, наверное, как вешали декабристов. А что? Не хило. Виселицу поставят на Тверской и разыграют инсталляцию. Как декабристов вешали, а они падали, веревки обрывались, а некто в золотых эполетах махал белой перчаткой — вешайте, вешайте. Смеху-то будет, радости на День города! Потешат народ в киверах и кокошниках новой забавой.
        — Сереженька…
        — Катя, я просто не могу, я задыхаюсь… Я тут задыхаюсь!
        Он отвернулся. Катя встала, подошла к нему, обняла за плечи.
        — Тебе вина налить?  — спросил Мещерский.
        — Налей.
        Красное вино.
        Мещерский после бокала смотрел так, словно хотел прожечь в ней дыру.
        — Что скажешь?
        — Сережа, я…
        — Или мы совсем уже долбаные идиоты? Что с нами со всеми стало?!
        — Мы не идиоты. Ты-то уж точно не идиот.
        Мещерский не отрывал от нее горящего взора.
        — Я вас любил,  — сказал он.
        Катя умолкла.
        — Я вас любил… Любовь еще, быть может, в душе моей угасла не совсем, но…
        — Сереж, мы сейчас поедим твою пасту, может, даже еще выпьем. И я тебе расскажу о деле, которое там, на Таганке.
        Он умолк. Отвернулся.
        Потом обернулся. Вроде бы снова прежний Сережка Мещерский.
        — И что там на Таганке?
        — Это ближе к Рогожской. Безымянный переулок.
        — Не бывал там.
        — И я тоже.
        — И что там, в этом Безымянном переулке, стряслось?
        — Там наши проводили задержание. А этот тип ударился в бега по крышам и вдруг провалился как сквозь землю. И в результате там наши нашли… могилу.
        — Могилу?
        — Старую могилу.
        — Снова здорово!  — Мещерский вылил соус из банки на пасту и разложил все это по тарелкам.
        — Полную тайн,  — подытожила Катя.
        Она не могла видеть его таким… Как бы это слово лучше подобрать… отчаявшимся, что ли… замкнувшимся в своей скорлупе. Она пыталась разбить эту скорлупу. Ну хоть как-то, хоть чем-то!
        — Я туда опять поеду, вечером попозже,  — сказала она.  — Там эксперты. Может, что-то прояснится.
        — Тебя, как всегда, гложет профессиональное любопытство?
        — Да, Сереженька. Этим только я и спасаюсь, чтобы не задохнуться.
        Он заботливо посыпал ей пасту сыром. Потер небритый подбородок.
        — На чем ты поедешь?
        — Такси вызову.  — Катя беспечно тряхнула волосами.
        — У меня машина на стоянке, на набережной.
        — Ты хочешь поехать со мной?
        — Я не могу допустить, чтобы ты ночью ехала одна смотреть какую-то могилу.
        Катя подумала — рыцарство у Мещерского в крови. В этом его стержень — он рыцарь.
        Но Мещерский тут же добавил:
        — Вадька с меня шкуру спустит, если узнает, что я отпустил тебя куда-то ночью, одну, искать каких-то могильных приключений.
        Муж — Вадим Кравченко, по домашнему прозвищу Драгоценный,  — далеко. А тень его все тут! Рядышком!
        Катя не стала спрашивать: он тебе звонит? О чем вы там с ним беседуете?
        — Я тебе сейчас расскажу все по порядку.  — Она завела свою прежнюю шарманку.  — Чтобы ты был в курсе, как и я.
        Мещерский пожал плечами. Сначала вяло и равнодушно. Но Катя начала рассказывать про погоню. И как патрульный крикнул из той дыры: тут черепа!
        И мало-помалу черный сплин начал развеиваться, как пепел по ветру. Взгляд Мещерского оживился. В глазах снова засверкали знакомые зарницы.
        Но Катя знала: с очередной порцией «Я вас любил, любовь еще быть может» она справится.
        И сделает все возможное, чтобы ее верный друг не проваливался все глубже в собственную черную дыру отчаяния, одиночества, печали и разочарований. Она ему поможет. Она сделает все, чтобы хоть как-то его излечить.
        Глава 6
        Подсознательное
        Александр Мельников закончил разговаривать по мобильному и убрал его в карман пиджака. Он смотрел в окно офиса на Безымянный переулок.
        Звонила Лола — восемнадцатилетняя кокетка из танцевального клуба, спрашивала, ждать ли его сегодня. Мельников ответил, что не приедет. И чтобы она больше к нему не приставала. Девочка лишь хрипло засмеялась прокуренным тенорком, а потом начала всхлипывать. Он дал отбой.
        А до Лолы звонил Виктор Ларионов. Он сказал, что полиция в старом цехе установила прожектор и начала работу в подвале. С ним разговаривал здешний участковый и просил подготовить для рапорта все документы на домовладение. Мельников раздраженно ответил, что пусть Ларионов об этом скажет его секретарше Светлане, а не теребит его по пустякам. На что Ларионов возразил: полиция — это не пустяки. Там эксгумация тел идет. Вот интересно только, как эти трупы очутились в замурованном подвале?
        Мельников промолчал. Надеялся, что Ларионов оставит наконец его в покое. Но тот спросил, в офисе ли он. Надо потолковать. И тут Мельников просто нажал на кнопку отбоя. Да пошел ты, Витя!
        И вот теперь стоял, смотрел на освещенный фонарями Безымянный переулок.
        Этого еще только не хватало…
        И так забот и неприятностей полно.
        Так, пожалуйста, старая могила в фабричном цехе.
        Это место — он почти ненавидел его. А ведь в этом старом районе Москвы прошло все его детство. И квартира его родителей недалеко. И в школу он ходил на Библиотечной улице, до которой рукой подать.
        Они все ходили в эту школу. Школа славилась тем, что отлично преподавала математику и языки.
        Он смотрел на свое отражение в стекле — сколько лет прошло с тех пор! Годы отделяют его такого, какой он сейчас,  — тридцатипятилетнего мужчину, уверенного в себе, с хорошим образованием, с деньгами, не урода (Катя узнала бы в Мельникове того самого симпатичного высокого брюнета в плаще, которого она отметила в толпе). Да, годы отделяют его от того нескладного порывистого подростка, каким он, наверное, и запомнился Безымянному переулку и всем окрестным местам.
        Тогда еще жизнь тут по инерции вращалась вокруг фабрики. Но ее не стало, а память о ней жива.
        И вот через столько лет это место фактически принадлежит ему. И фактически, и практически — небольшой кусочек Москвы, вся эта недвижимость.
        Это Алиса его уговорила вложить сюда деньги. У нее имелся собственный интерес, одна бы она все это не осилила.
        Поэтому по старой памяти обратилась к нему.
        А он по старой памяти не смог ей отказать.
        Он никогда ни в чем ей не отказывал.
        Александр Мельников вспомнил Лолу: юная, горячая как огонь, тело роскошное, и при всем этом она плебейка.
        Алиса в два раза старше ее. Дважды была замужем, первый раз развелась, второго мужа похоронила. Годы наложили на нее отпечаток — она слегка раздобрела, обрюзгла, хотя и тщательно следит за собой. Она курит. Она пьет вино, даже порой злоупотребляет. Но все равно — поставь ее на одну доску с плебейкой Лолой и — дистанция огромного размера.
        Вот что значит порода и стиль!
        Алиса — королева.
        Царица его жизни. И в один момент она почти сломала эту его жизнь пополам.
        Но он тогда вырвался из ее прекрасных рук. И оправился, и повзрослел, достиг многого.
        И вот теперь они с Алисой на равных.
        Ну, почти на равных…
        Факт в том, что он по-прежнему не может ей ни в чем отказать.
        И порой страшится этого в себе. И боится Алисы.
        Хотя, если взглянуть на все трезво, он имеет над ней власть. Но она тоже имеет над ним власть. Это связывает их больше, чем…
        Нет, об этом лучше не вспоминать.
        Александр Мельников достал телефон и хотел набрать номер Алисы. Она же обещала приехать — тут два шага от бизнес-центра на Золоторожском Валу! У нее там какая-то встреча после презентации. Она владеет в этом бизнес-центре небольшой частью акций и даже выступала в роли консультанта по дизайну, хотя никакого художественного образования не имеет. Эти витражи в бизнес-центре, так украсившие здание девятнадцатого века из числа бывших контор завода Гужона, ставшего позже заводом «Серп и Молот»,  — она горячо поддержала эту идею.
        Там работали классные специалисты и художники.
        Но здание на Золоторожском Валу для Алисы — лишь первый шаг в нужном направлении. Ее всегда интересовал Безымянный переулок, потому что…
        Потому что тут она родилась — вон в том кирпичном доме.
        Потому что здесь ей знаком каждый камень, каждая травинка, пробивающаяся сквозь асфальт.
        Потому что здесь была фабрика. А вокруг фабрики вращалась жизнь всей семьи Алисы в нескольких поколениях.
        Интересно, как Алиса отреагировала, когда Света — его секретарша и их бывшая одноклассница — сообщила ей, что в заброшенном цехе нашли старую могилу?
        Александр Мельников пожалел, что не сам сообщил ей эту новость. По голосу можно многое понять. Но его тогда, днем, прямо рвали на части полицейские, поэтому он спихнул это на Светку-секретаршу.
        В общем, Алиса уже в курсе. И рано или поздно она сюда доедет с Золоторожского Вала, тут пешком можно дойти за пять минут, но Алиса всегда на машине. И он дождется ее. И они вместе сходят туда, за ограждение полицейской ленты, и посмотрят, что же все-таки там такое на самом деле.
        А потом… Ну, все зависит от реакции Алисы. Может, она под влиянием момента крепко возьмет его за руку и сожмет до боли, как в детстве. И он покорно зайдет вслед за ней в подъезд кирпичного дома, что напротив.
        Не в ту квартиру они с Алисой пойдут, которую он помнит с детства. А этажом выше — огромную, пустую, перестроенную из коммуналки в пять комнат. И там она обовьет его шею руками, как в юности, и он ощутит сладость ее губ и…
        Мельников ощутил сильнейшее, острейшее желание. Эрекция была настолько сильной и неожиданной, что он не удержался и начал мастурбировать.
        И тут же устыдился, что ведет себя как тот самый глупый, возбужденный пацан с потными руками и прыщами на шее, каким он был много лет назад. Но желание не отпускало, разгоралось все жарче.
        Телефон в кармане пиджака снова зазвонил, но Мельников уже не обращал на него внимания.
        В Безымянный переулок въехала машина. Катя и Мещерский вышли.
        На фоне ярко освещенного окна на втором этаже офисного здания, на фоне опущенных жалюзи странно дергался в рваном ритме темный силуэт. И вот — исчез.
        Александр Мельников повалился в кожаное офисное кресло. Он дышал ртом, как рыба, выброшенная на лед.
        Вот… вот оно… одно воспоминание о ней… это чисто подсознательное…
        Никогда ни с кем так, как с ней, или при воспоминании о ней. Куда там плебейке Лоле! Куда там Светке-секретарше, влюбленной в него, как мартовская кошка!
        Это чисто подсознательное.
        При одной мысли о ней он испытал сейчас сильнейший оргазм, почти боль.
        Если она, Алиса, узнает, догадается, прочтет по его лицу, то что она сделает с ним?
        Это чисто подсознательное. Об этом ни одному чертову психоаналитику не расскажешь. Потому что это тайна.
        После наслаждения наступила опустошенность. Затем все вроде бы вернулось на круги своя.
        Но где-то глубоко внутри занозой засело желание все повторить. И уже по-настоящему.
        А рядом с желанием гнездился страх.
        Так было всегда, когда он думал об Алисе. С самых ранних лет юности.
        Глава 7
        Семейные заботы
        Звонок мужа Виктора застал Елену Ларионову в магазине «ИКЕА» в Теплом Стане. Нет, не для дома она поехала туда выбирать светильники, мебель и постельные принадлежности. А для хостела, который они с мужем планировали открыть в помещениях старой фабрики в Безымянном переулке.
        Идея о запрете хостелов в жилых квартирах и жилых домах витала в воздухе, а это означало одно: хостелы переместятся в другие помещения. Так вот, супругам Ларионовым и пришла в голову такая идея, но проект пока оставался лишь на уровне бизнес-плана, потому что Виктор Ларионов — компаньон Александра Мельникова — в кризис потерял две трети своего состояния и теперь испытывал серьезные финансовые затруднения.
        Однако Елена Ларионова — Леночка, как звали ее те, кто знал давно,  — женщина энергичная и деловая, решила не опускать руки, а действовать. Вот хотя бы прошвырнуться на такси до магазина «ИКЕА» и взглянуть, и прицениться-прикинуть, посчитать, во что обойдется меблировка хостела. Благо день такой в Безымянном переулке тихий выдался — Алисы нет на месте, она проводит встречи и презентации.
        Однако насчет «тихого дня» Леночка Ларионова ошиблась. Ее разом отрезвил звонок мужа:
        — Леночка, ты где?
        — То есть как это где? В магазине. Я же тебе сказала.
        — Я не смогу отвезти Егора в Битцу, ты сама забери его из школы и отвези.
        Егор — восьмилетний сын Ларионовых — посещал в Битцевском парке школу верховой езды. Тогда как пятилетняя дочь Ксения коротала время дома вместе с няней.
        — У него уроки через час закончатся, а я в «ИКЕЕ», это Теплый Стан, тут пробка стоит по всей Профсоюзной!  — возмутилась Леночка Ларионова.  — Витя, ты там в двух шагах, забирай и вези сам!
        Егор ходил в школу на Библиотечной улице — ту самую, которую в свое время окончила Леночка. Она родилась и выросла недалеко от Безымянного переулка — в Большом Факельном переулке. Родители работали на фабрике, отец инженером-технологом, а мать вообще заведовала отделом кадров. Но все это в прошлом, как и сама фабрика. Родители умерли, от них осталась просторная трехкомнатная квартира в Факельном. Еще одну квартиру, четырехкомнатную, в новом жилом комплексе в Новогирееве в середине нулевых приобрел Виктор — муж и тогда еще очень успешный бизнесмен. Они и жили в Новогирееве. А когда началась вся эта эпопея с кластером в Безымянном переулке, где Виктор Ларионов имел свою долю акций и собственности, решили вернуться в Большой Факельный, потому что до офиса оттуда рукой подать. В квартире родителей шел большой ремонт.
        Но затея с кластером обернулась в кризис крахом. Это Леночка понимала сейчас умом и сердцем. Ей вот только не хотелось совсем опускать руки. Она надеялась на мужа. Виктор придумает что-нибудь, они выкрутятся. Выкручивались же они и до этого, хотя и теряли деньги!
        И за сыном должен ехать сейчас тоже он! Не ей же рваться через пробки из Теплого Стана до Библиотечной! Однако Виктор на этот раз был категоричен, хотя чаще жене уступал:
        — Леночка, забрать Егора придется тебе, я не могу отлучиться. Тут такое — ты не поверишь!
        — Да что там такое?  — встревожилась Леночка.  — Архнадзор? Комиссия опять?
        — Нет. Тут была полицейская погоня. Ну прямо как в фильмах. Зарулили в переулок авто с мигалками. А там, на фабрике, они за ним гнались.
        — За кем?
        — Вроде какой-то убийца, говорят — по телевизору передавали в новостях, но я не слышал. Так они его и не смогли поймать.
        — А ты тут при чем? Пусть ловят, им за это деньги платят. При чем тут поездка Егора в конный клуб?
        — Он провалился в подвал в старом цехе. В том, где мы ремонт законсервировали, пока… Ну, в общем, пока все там не обследуем.
        — Там что-то нашли?  — резко спросила Леночка.
        — Да… То есть нет, не то, что мы думали.
        — А что?
        — Могилу.
        — Могилу?
        — Что-то вроде склепа, и там скелеты. Мне полицейский сказал. Их тут полно. Эксперты приехали. Они требуют владельцев зданий и территории. Я тут с документами. Мельников все это мне поручил, точнее, спихнул. Они сказали, я должен присутствовать. Так что я никак не могу отлучиться. Забери Егора из школы сама.
        — А что за могила?  — Леночка, казалось, забыла о сыне.
        — Я не знаю. Это все под полом старого цеха. Меня туда не пускают. Но и уйти пока не получится.
        — Надо же… И там что, трупы?
        — Вроде как скелеты, мне полицейский сказал.
        — Да, невероятно… Просто невероятно…  — голос Леночки как-то осел.  — Слушай, Витя, это просто невероятно!
        — Это дополнительные хлопоты, затраты и неприятности нам.
        — Да, конечно, однако… Нет, это просто невероятно! Алиса об этом знает?
        — Наверное, Мельников ей позвонил или Света. Я не в курсе.
        — Я ей сама сейчас позвоню,  — объявила Леночка.  — Ладно, насчет Егора не парься. Я отсюда никак не доеду, он Битцу сегодня пропустит. А из школы его няня заберет. Я ей тоже сейчас позвоню, они с Ксюшей пусть проедутся на такси до Библиотечной.
        Успокоив мужа, она рухнула на диван-образец в смотровом зале. Позвонила няне и предупредила ее насчет сына.
        А потом сидела довольно долго, словно собираясь с духом, рассеянно разглядывая покупателей «Икеи», проходивших через залы, заставленные мебелью. Она вспоминала. Она размышляла. И все повторяла про себя: надо же, невероятно… Это просто невероятно… Нет, не может быть таких совпадений.
        Леночка набрала номер своей подруги, бывшей одноклассницы и нынешнего компаньона в бизнесе Алисы Астаховой, чтобы сообщить ей удивительную новость. Но номер Алисы был недоступен. Она отключила свой телефон.
        Глава 8
        Про любовь
        Она хотела задержаться, но он сказал: Света, иди домой. Она хотела возразить, но он уже повернулся спиной и захлопнул дверь своего офиса.
        Нет, не возразить она хотела, а попросить.
        Но, собственно, о чем? Саша, можно я с тобой побуду пока…
        Пока что?
        Пока ты будешь ждать ее?
        Светлана Колганова — секретарша Александра Мельникова — плелась по знакомой с детства Волочаевской улице. Вечер, час пик, когда весь усталый народ понуро влачится с работы домой. Но на Волочаевской, почти как в спальном районе, тихо. Лишь изредка прогрохочет трамвай, которого не дождешься. Народ от метро «Римская» шагает пешком — но это с другой стороны. А со стороны Андроньевского проезда — никого. Одна лишь Светлана Колганова — толстая, нескладная, в тесном, но дорогом офисном костюме, в плаще, с сумкой — кожаным мешком на плече — топает: раз-два, раз-два — горе не беда…
        Вон тот дом на углу — серенький, страшненький, в нем полвека не было ремонта. Там она и живет. А когда-то давно, в школьные годы, когда она девчонкой тут гайкала в школу, в булочную, в Дом культуры, дом считался образцовым. Отец Светланы, когда она еще под стол пешком ходила, трудился на фабрике и был передовиком производства. Он получил двухкомнатную квартиру в этом доме — потолки высокие, но вот санузел совмещенный. А потом в девяностых фабрику настиг полный крах. Отец мыкался со случайными заработками, работал в ЧОПе, запил горькую. И однажды сгинул в метро. Через неделю его нашли в морге уже мертвого, всего избитого. И так и не дозналась мать Светланы, кто его прикончил — то ли хулиганы в метро, то ли менты, когда задерживали пьяного и били дубинкой, чтобы не орал матом в переходе. Так и умер бывший передовик соцтруда фабрики, и прах его захоронен в могиле дальних родственников на Рогожском кладбище.
        Отца Светлана скоро забыла, а о больной артритом матери заботилась, как могла, до самой ее кончины. Замуж в свои тридцать пять так и не вышла.
        Детей не име…
        Нет, вот тут не совсем точно.
        Три года назад Саша Мельников — ее бывший одноклассник, а ныне преуспевающий бизнесмен, взявший Светлану к себе в секретарши после ее отчаянного ночного звонка к нему на мобильный,  — сделал ей ребенка.
        Светлану тогда уволили из фирмы, в которой она проработала десять лет. А она выплачивала кредиты — деньги брала в банке на отдых и на дорогие наряды, на сумки, на туфли. Она, конечно, от голода не умирала и побираться на улицу идти не планировала, но давняя страсть заставила ее обратиться за помощью именно к Мельникову.
        Сашу Мельникова она обожала еще в школе. Да и потом, когда они встречались уже взрослыми, чувствовала такой жар в сердце — поднеси спичку, все вспыхнет. И такая любовь захлестнет, что мало не покажется.
        Потеряв работу, она позвонила ему ночью — знала, что не женат, что гуляет направо и налево с молодыми телками, может, и сейчас в постели под боком какая-то вертится голышом, однако…
        Мельников был любезен и добр. Посочувствовал в потере работы. Сказал — я подумаю, набери меня в конце недели.
        В конце недели она снова набрала его номер. И он предложил: хочешь секретаршей ко мне? Зарплату большую, правда, предложить не могу, но если надумаешь…
        Конечно, она согласилась.
        В вопросе зарплаты он обошелся с ней как чистый капиталист. Светлана теперь получала вдвое меньше, чем в прежней фирме. Но она как на крыльях летала рядом с Мельниковым. Ходила за ним хвостом.
        И однажды так получилось. Он находился в меланхолии. Светлана знала причину. Они как раз начали эту эпопею с кластером недвижимости в Безымянном переулке. Это была идея Алисы. И Светлана Колганова, с одной стороны, была ей благодарна за то, что Алиса своей волей собрала и вернула их всех сюда, в родные места, а с другой…
        Слишком много всего. И плохих, ужасных воспоминаний в том числе.
        И еще самое главное. Мельников снова подпал под чары Алисы. Она им вертела, как куклой.
        А он впадал то в эйфорию, как прежде, в юные годы, то в жестокую депрессию.
        И в один из таких депрессивных дней просто попросил Светлану Колганову его по-женски пожалеть.
        Они провели вместе ночь. Светлана об этом всю жизнь мечтала. Она сгорела вся в этой постели, под его ленивыми настойчивыми ласками. Наверное, поэтому и забеременела сразу.
        Ребенка от Мельникова она решила оставить. И поэтому сначала ничего ему не говорила. Второй месяц колебалась — сказать или нет.
        В начале третьего месяца призналась, что беременна. Он сидел в офисе, просматривал на ноутбуке какие-то договоры на приобретение фабричных строений. А она вошла и прямо так брякнула: вот такие пироги, у нас будет ребенок.
        Мельников откинулся на спинку кресла, скользнул оценивающим взглядом по толстой фигуре своей секретарши. А та стояла с пылающими щеками, красная как рак, но ужасно решительная и…
        — Рожай,  — сказал он,  — Свет, давай, рожай, если хочешь. Материально я тебе помогу.
        Вот так — и ни слова о браке. Но Светлана на это и не надеялась. Счастье захлестнуло ее волной. И это ощущение счастья, полета над землей лишь усилилось, когда на следующий день Мельников подарил ей букет красных роз.
        А еще через неделю он взял ее с собой на выходные в подмосквный спа-отель в Дорохове. Они протрахались всю ночь, а потом нежились в джакузи, плавали в бассейне, сидели в баре. И он не разрешал ей пить, да и она сама не хотела спиртного. Живший в ней ребенок подчинял всю ее себе.
        Светлана и сейчас, широко шагая по Волочаевской улице к родному невзрачному дому, вспоминала вкус поцелуев Сашки Мельникова на своих губах в те их недолгие звездные воробьиные ночи близости.
        В следующие выходные она ребенка потеряла.
        Выкидыш случился прямо в туалете в офисе. Мельников тогда ездил по каким-то делам. В офисе были лишь Алиса и Лена Ларионова. Они-то и вызвали «Скорую». И поехали вместе со Светланой в больницу.
        Мельников заявился туда вечером, заплатил деньги, и Светлану перевели в коммерческое отделение. На следующий день ее навестила Алиса. И Светлана поняла: та уже в курсе.
        Возможно, Мельников сам ей сообщил. Не скрыл.
        Впрочем, Алиса тогда ничего ей не сказала, лишь просила не плакать и держаться. Она всегда умела уговаривать и внушать. А в детстве рассказывала им сказки. Страшные безумные сказки.
        Светлана горевала о потере ребенка. Мельников смотрел на нее сочувственно и как-то выжидающе. Но затем все сочувствие пропало. Грянул кризис. Дела в кластере на Безымянном пошли вкривь и вкось. Компаньон Мельникова — муж Лены Виктор Ларионов — прогорел на каких-то махинациях с акциями на стороне и по уши оказался в долгах. С Мельниковым у них начались споры. С Алисой у Мельникова тоже начались споры, порой доходило до крика. И каждый раз он ей уступал. Только ей, потому что она имела над ним великую власть.
        И все это клубилось, ссорилось и мирилось, и порой заканчивалось бурными ночами, страстными свиданиями. А Светлане оставалось лишь наблюдать и глотать непрошеные слезы обиды и ревности, сидя за своим компьютером.
        Она вспоминала их общие школьные годы. Так было всегда. Но неужто весь ее жизненный удел, весь смысл в этом?
        Ревность порой вскипала с такой силой, что ей хотелось убить.
        А потом она сникала и снова превращалась в толстую верную послушную секретаршу, влюбленную в своего босса. Помани он пальцем, и она кинется к нему, раскрыв объятия, и все простит. Ну, точно такая же ситуация, как у него с Алисой. Говорят, весь мир полон такой долбаной симметрии.
        Вот и сегодня вечером было такое настроение: ну скажи мне, чтобы я осталась! Ведь такое ЧП, такое дело небывалое — на старой фабрике нашли могилу…
        Саша, ты помнишь сказки детства? Помнишь все эти страшные сказки, которые мы слышали?
        Вот верь и не верь.
        А могилу-то нашли. И теперь там полно полиции.
        Ты, конечно, помнишь эти сказки детства, Саша. Так же, как и я. И ты специально велел именно мне позвонить Алисе и сообщить ей. Потом ты, естественно, позвонил ей сам и сказал. Но первой твоей реакцией все же был не испуг… Нет, нельзя назвать это испугом… Боялись-то мы в детстве другого, а это была просто сказка… кошмар Безымянного переулка…
        И вот он нашел свое подтверждение.
        Могилу нашли.
        Интересно, что там?
        Если то самое, о чем сказки страшные вещали, то вообще, конечно…
        Хотя это дело столь давних дней.
        Однако вон голос у Алисы как мгновенно охрип, когда она спросила: а что там, в этой могиле?
        А я откуда знаю, дорогуша? Это ведь не мои были сказки, я в детстве была лишь покорным слушателем.
        Но речь-то сейчас не об этом! Самое главное, что Сашка Мельников — отец ребенка — не захотел, чтобы я осталась с ним сегодня, в день такого ЧП. Он предпочел ждать тебя, Алиса, маяться там, в офисе, как горошина в стручке, и ждать. А меня — мать своего нерожденного ребенка — прогнал домой, как надоевшую собаку.
        Светлана Колганова сглотнула непрошеные слезы.
        Вот и дом.
        Мрачный подъезд.
        Отсюда она в давние годы выскакивала пулей и летела в школу, потому что там, в классе, учился с ней Саша Мельников, за которого она готова была тогда умереть.
        А сейчас так хочет его убить.
        Алиса, наверное, уже явилась не запылилась. Они поцелуются при закрытых дверях. А затем пойдут туда, в сторону старого цеха, к полицейским, облепившим там все, как назойливые муравьи.
        И Алиса начнет интересоваться, задавать вопросы.
        Полиции бы самой поинтересоваться, хотя…
        Там ведь все давно умерли…
        Это страшная сказка из прошлого. И там давно обрублены все концы. Остались лишь семейные истории да детские байки.
        Но какие еще страшные сказки могут всплыть — вот это вопрос. Надо будет поинтересоваться завтра утром у Саши Мельникова, а помнит ли он другие страшные сказки? Надо посмотреть, изменится ли у него лицо при этом ее вопросе. Надо испортить ему утром настроение. А то он, возможно, ощутит себя на седьмом небе после того, как они с Алисой удовлетворят законное любопытство у полицейских в цехе и отправятся удовлетворяться телесно в постель. На всю ночь.
        Светлана дернула что есть силы на себя дверь подъезда, забыв, что не набрала код. И дверь распахнулась. То ли она кодовый замок сломала, то ли еще что…
        Светлана вся кипела от ревности. Когда ехал лифт, она размышляла, а не вернуться ли назад. И не прикончить ли их обоих — его и ее.
        Нет, там сейчас полно полиции.
        Что толку вести себя опять как сумасшедшая дура?
        Глава 9
        Московская готика
        Сергей Мещерский вез Катю в Безымянный переулок с Яузской набережной каким-то другим маршрутом, не тем, каким такси доставило Катю к нему домой. Время — половина восьмого, самый час пик, и, зависая в потоке машин, Катя на этот раз внимательно глядела по сторонам. Этот район Москвы еще предстояло изучить для будущей статьи о таинственном захоронении.
        — А где именно в Безымянном нашли могилу?  — спросил Мещерский.
        — Посредине переулка проход между зданиями старой постройки, явно фабричными, из красного кирпича. На территории не сплошь развалины, но все очень старое. Ремонт и реставрация затронули лишь те здания, что у проезжей части, а те, что в глубине, нет. Могилу нашли под одним из старых цехов. Я вот что подумала, может, там старинное кладбище под этим цехом?
        — Андроньевский погост близко, но не совсем рядом,  — ответил Мещерский.  — Это действительно древнее кладбище, на его месте простроили дворец культуры «Серп и Молот». Если только мертвецы ходы под землей прорыли.  — Он усмехнулся.  — А дворец культуры тоже пуст и заброшен. Решетки на окнах, внутри пыль, запустение и темные тени-фантомы. До железной дороги и дальше на территории «Серпа и Молота» много таких вот заброшенных мест. Ночью там не очень приятно. Но я бывал.
        — Я знаю твою слабость к заброшенным промзонам, ко всем этим жутким складам, цехам.
        — Это места силы.  — Мещерский снова усмехнулся.  — У каждого — своя история и тайна.
        — Где мы сейчас едем?  — спросила Катя.
        — Андроньевская площадь, а дальше — улица Сергия Радонежского.
        И Катя увидела странное место — может, ей в тот момент лишь померещилось, но она внезапно подумала: московская готика… Вот именно, московская готика. И это не темные готические фасады, крепостные башни и шпили, а вот это…
        В желтом свете фонарей тополя в церковном сквере — как метлы, торчком воткнутые в землю. На дорожках полно палой, мокрой от прошлых дождей листвы. Мерцает подсветка, и стены церкви отливают в ее лучах собственным светом — мертвенно-зеленым, могильным (кто догадался выбрать такую краску?). На фоне желтых фонарей кружат вороны, и тополя полны черных куч в кронах — вороньих гнезд. А дальше — улица, заполненная транспортом.
        Улица, лишенная симметрии, словно приплюснутая на один бок, где с одной стороны — пустота и простор, а с другой — ряд кривых купеческих домишек, выкрашенных в яркие цвета, с маленькими витринами — что-то вроде кафе или баров, но таких скособоченных, отреставрированных наспех и аляповато. И все это окутано теплым влажным сентябрьским ночным туманом, источающим запах бензина и прели, запах поганок, растущих в церковном сквере на древесных стволах, запах кофе из открытых дверей маленького кафе слева на углу.
        А впереди над улицей словно парит в небесах гигантское современное здание, воздвигнутое как бы в пустоте над этой асимметричной, уродливой, сплющенной улицей. Здание высотное, формой своей напоминающее перевернутую в другую сторону букву «Г» и одновременно «А», сложенное как небрежный конструктор и облицованное серым и черным мрамором.
        И этот полунебоскреб ступает по уродливой улице, как великан в болотных сапогах, и кажется, вот-вот разгонит всех этих докучливых ворон, что кружатся в свете фонарей и орут на бесконечный поток машин, следующий из центра — куда?
        Туда…
        Кате не понравились эта улица и эта площадь до чрезвычайности. Но места еще более странные и мрачные были впереди.
        Они развернулись, въехали в какую-то щель. «Улица Прямикова»,  — сказал Мещерский, снова свернули и въехали в Безымянный переулок через проход между офисным зданием семидесятых и его более старым соседом.
        Мещерский остановился возле офисного здания. Лишь несколько окон на его первых этажах освещены. А вот кирпичный дом выглядел как обычный старый жилой московский дом в тихом переулке.
        Катя вышла из внедорожника Мещерского, потянулась.
        — Нам туда.  — Она показала рукой.
        И они направились к стоявшей у прохода между зданиями полицейской машине. В ней дремал один патрульный. Его напарник, видно, проявлял любознательность в старом цехе.
        Катя предъявила патрульному свое удостоверение, и они пошли через темный двор, то и дело спотыкаясь о кучи мусора.
        По двору тянулись кабели. Катя поняла: это для софитов, которые привезли эксперты и установили внутри.
        Возле разбитой двери цеха курили двое мужчин. Один в деловом костюме и черной куртке нараспашку. По виду — типичный чиновник или средней руки бизнесмен. Полный, лет сорока, уже с залысинами и поэтому коротко стриженный. Он держал в руке папку с бумагами и что-то тихо говорил своему визави.
        А этот визави с сигаретой, небрежно зажатой между пальцами, оказался Катиным коллегой, то есть человеком в полицейской форме. Молодой, маленького роста, как и Мещерский, едва доходящий высокой Кате до плеча.
        Он был блондин, лицо в веснушках. Тело мускулистое, сильное, но посаженное на этакие коротенькие ножки-колышки, крепко попирающие землю. Нижняя челюсть выдавалась вперед, что придавало ему одновременно забавный, дерзкий и угрожающий вид. На подбородке — яркая глубокая ямочка. Глаза голубые — по семь копеек, под светлыми бровками-закорючками — зыркнули и уставились на Катю.
        — Тут проводится полицейское мероприятие. Посторонним вход запрещен.
        Голосок — мальчишеский, басовитый и наглый.
        — Я знаю. Капитан пресс-службы ГУВД Московской области Екатерина Петровская.  — Катя помахала и у него под носом удостоверением.  — Это мы здесь задерживали утром преступника и обнаружили захоронение. С кем имею честь общаться?
        — Участковый, старший лейтенант Лужков. Имеете честь общаться со мной.
        — Это ваша территория?
        — Я только с этого дня прикомандирован в «Таганский». Ну, считайте, что моя теперь,  — Лужков зыркнул на Мещерского.  — А это кто?
        — Это антрополог,  — не моргнув глазом, ответила Катя.  — Консультант Сергей Мещерский. Я его пригласила помочь мне.
        — А что вы делать собираетесь?  — осведомился Лужков.  — Там же эксперты кости сортируют по коробкам.
        — Я пишу обо всех обстоятельствах задержания краснопрудского стрелка. Захоронение — это же факты, не так ли?
        — Факты.  — Маленький Лужков глядел на нее, выпятив свой украшенный ямочкой дерзкий подбородок.  — Ладно, мне-то что. Пишите.
        — А вы уж мне, пожалуйста, помогите, лейтенант.  — Катя светло ему улыбнулась.  — Мы можем с антропологом пройти туда? Но сначала — что это за место такое? Кому цех принадлежит?
        — А это вот у Виктора Андреевича спросите.  — Лужков кивнул на мужчину с залысинами и папкой.
        — Ларионов,  — представился тот.  — Весь этот комплекс зданий принадлежит нам, обществу акционеров фирмы «Мельников и компаньоны». Я один из акционеров и являюсь главным менеджером по программе реконструкции всего комплекса промышленных зданий.
        — Очень приятно.  — Катя закивала, включая в кармане диктофон.  — А что это за здания такие? Бывший завод?
        — Раньше это была фабрика «Театр-грим».
        — «Театр-грим»?  — переспросил Мещерский.
        — Фабрика по производству театральной косметики и парфюмерии, а до этого здесь была мыловаренная фабрика. Но с начала девяностых все производство остановлено. Здания переходили из рук в руки, никто этой территорией не занимался.
        — Но и не ломали?  — спросила Катя.
        — Тут некоторые здания — памятники архитектуры промышленного дизайна девятнадцатого — начала двадцатого века и входят в список федерального наследия. Поэтому все так долго пребывало в полном запустении.  — Виктор Ларионов вздохнул.  — Мы с компаньонами три года назад выкупил этот кластер с обязательствами реставрации исторических зданий и реконструкции. Вот и занимаемся потихоньку.
        — Денег тут прорва нужна,  — констатировал лейтенант Лужков, оглядывая разбитый двор.
        — Мы много сделали здесь в переулке, не все сразу.  — Ларионов пожал плечами.
        — Мы можем пройти внутрь?  — опять спросила Катя.
        Лужков и Ларионов посторонились, давая им с Мещерским проход. Но тут же сами бросили окурки и двинулись следом. Видно, стало любопытно — чего это приехала какая-то девица с удостоверением и консультантом-антропологом.
        Внутри цеха кипела работа, но лишь в том месте, которое ярко освещали два мощных софита на железных треногах. Они освещали примерно одну треть помещения. Все остальное тонуло во мраке. По потолку с ржавыми балками и кирпичным выщербленным стенам скользили гигантские уродливые тени. Под ногами хрустел битый кирпич.
        Катя потянула носом — тленом и разложением не пахнет. Трупами тоже. Воздух в цехе сырой и тяжелый. И вокруг софитов вьется какая-то мошкара в своем последнем осеннем танце перед долгой зимой.
        Бригада экспертов состояла из пяти человек — они все работали в ночную смену.
        Катя громко поздоровалась, сообщила, кто она и откуда. Эксперты — люди интеллигентные и общаются с ведомственной прессой охотно. Кате разрешили задавать любые вопросы, но попросили передвигаться везде осторожно, и она поняла почему.
        Ну, во-первых на ней не было защитного комбинезона, как на всех экспертах, а кругом такая пыль и грязь.
        А во-вторых, здесь все уже было расчерчено мелом и везде в квадратах стояли картонные коробки с номерами, предназначенные для эксгумированных останков.
        — Что там внизу?  — спросила Катя старшего группы экспертов, как спрашивала до этого патрульных и сыщиков группы перехвата.
        — Скелеты в количестве семи.
        — Можно взглянуть?
        Эксперт провел ее к пролому в каменном полу. На пролом были направлены яркие лампы софитов. Катя наклонилась. Нет, придется встать на колени и упереться руками в каменный пол, низко нагнуться, заглядывая туда.
        Мещерский, дыша Кате в шею, последовал ее примеру.
        Их взору открылось что-то вроде сводчатого подвала. Там, на полу, на корточках сидели эксперты в синих комбинезонах и защитных масках. Рядом коробки, а на полу — пластиковые ленты, полосующие пространство на квадраты, и в каждом квадрате — пластиковая бирка с номером.
        Но не только это увидели Катя и Мещерский.
        На полу лежали человеческие кости и черепа.
        Ребра в свете софитов отливали темной желтизной.
        Эксперт в комбинезоне и в резиновых перчатках держал в руках череп и аккуратно укладывал его в коробку.
        — Когда они умерли?  — тихо спросила Катя.
        — Они не сами умерли, их убили,  — ответил старший эксперт-криминалист.
        — Кто?
        — Кто сейчас на этот вопрос может ответить?
        — А когда их убили?
        — Давно. Судебно-медицинская экспертиза даст свой ответ после исследования. На мой взгляд, этим костям не менее ста лет.
        — Сто лет?  — переспросил Мещерский.
        — Или около того. Там пуговицы на полу любопытного вида, фрагменты истлевшей одежды и кожаной обуви. Ничего ценного, впрочем, нет. Никаких дорогих вещей — ни колец золотых, ни часов. А в каждом черепе в области затылка — дырка.
        — Дырка?  — Катя нагнулась так низко, что едва не повалилась в дыру.
        — Пулевое отверстие. И там несколько ржавых гильз. Их всех убили выстрелом в затылок,  — сказал эксперт.  — И сбросили в этот подвал. Всех семерых. Причем двое из них — дети, подростки, судя по останкам.
        Катя отшатнулась — эксперт снизу протягивал ей коробку с уложенным туда в пенопласт черепом. Старший криминалист нагнулся и бережно принял коробку у коллеги.
        — В потолке подвала обнаружены остатки ржавого железного люка,  — продолжил он.  — Но там все было сначала закидано щебнем с кусками угля, затем залито раствором. Замуровано наглухо. А уже позже на все это наложили бетон. В другие времена, когда пол в цехе переделывали. Этот подвал, по сути, никто не вскрывал почти целый век.
        — Страсти какие, надо же!  — произнес Виктор Ларионов.
        Катя подняла голову — он смотрел в провал, в дыру, в склеп. На лице — гримаса отвращения и жалости.
        — Несчастные люди,  — произнес он.  — И двое детей, вы сказали?
        — Я вот одного не понимаю.  — Мещерский подал Кате руку, помогая подняться.  — Как беглый преступник сумел проломить этот пол? Если вы говорите, что столько слоев и цемента, и камня, и щебня? Как его угораздило проделать эту дыру?
        — В цехе по всему полу просверлены шурфы. Там, вон там, и там, и здесь.  — Эксперт-криминалист обвел темное помещение рукой.  — Это первое, что бросилось нам в глаза. В кирпичных стенах то же самое. Видимо, на месте пролома шурфы разрушили несущие перекрытие. И потому возник провал.
        — Мы проводили тут ремонт, мы же делаем реконструкцию здания,  — вмешался в разговор Виктор Ларионов.  — Я не силен в вопросах строительства, но думаю, что реставраторы это сделали, чтобы обнаружить под слоем штукатурки старинную кладку.
        — И под полом тоже?  — усмехнулся эксперт.  — Бросьте. Вы что-то искали?
        — Ничего мы не искали.  — Виктор Ларионов махнул рукой.  — Так, естественное любопытство тешили. Это же в прошлом знаменитая фабрика, историческое место, все эти развалюхи под охраной Архнадзора. Мы с компаньонами вообще археологов, специалистов по историческим памятникам пригласить хотели.
        — И что же не позвали?  — спросил лейтенант Лужков.
        Катя отметила, что он впервые тут, в цехе, подал голос, а до этого лишь молча таращился в дыру.
        — Денег нет. Сами видите — мы здесь все законсервировали до лучших времен.
        — Примите еще один вещдок.  — Эксперт протягивал снизу в пролом следующую пронумерованную коробку.
        А в ней тоже череп. Желтая кость покрыта каменной пылью. Черные провалы пустых глазниц. И зубы…
        Зубы отливали в свете софитов неестественной белизной, резко контрастируя с гнойно-желтым цветом скуловых костей.
        Катя, похолодев, поняла, что этот череп принадлежит ребенку. Темные провалы глазниц сверлили пустоту. Зубы, лишенные десен, хищно скалились.
        Эксперт-криминалист нагнулся, чтобы принять коробку.
        И в эту минуту с улицы донесся вопль.
        Он потряс Безымянный переулок от асфальта до крыш домов. Проник и сюда, за эти старые фабричные стены.
        Вопль, полный боли.
        Вопль, полный животного, первобытного страха.
        Глава 10
        Острые зубы
        Вопль раздался снова, когда они все — лейтенант Лужков, Сергей Мещерский, старший группы криминалистов-экспертов и Катя в арьергарде из-за невозможности быстро бегать на высоких каблуках — выскочили из цеха и ринулись в проход между зданиями.
        Кричала, а точнее, дико визжала женщина, сраженная болью и ужасом.
        Первое, что они увидели в Безымянном переулке, так это патрульную машину — полицейский выскочил из нее и застыл, как-то нелепо размахивая руками, уставившись на другую машину, иномарку, перегородившую переулок у кирпичного дома.
        Дверь в иномарке со стороны водителя распахнута настежь, и рядом — никого. Так, по крайней мере, показалось Кате, когда она еще не миновала проход между домами.
        Но затем она, как и они все, увидела: за багажником машины, на асфальте, в свете тусклого фонаря распростерлась на спине и сучила ногами в туфлях женщина. Рядом валялась ее сумка.
        К женщине припала на четвереньках какая-то смутная массивная фигура. Она странно дергалась из стороны в сторону, вцепившись в женщину, и мотала, возила ее по асфальту, словно тряпичный мешок.
        Женщина визжала, как резаная, и пыталась отбиваться. Лейтенант Лужков заорал: «Эй, что происходит! Отпустите ее!»
        В этот момент существо, напавшее на женщину, видимо, заметило их. Оно отползло на четвереньках за капот, а затем поднялось на ноги и…
        Катя на секунду замерла. Существо, все так же странно дергаясь и размахивая руками, быстро пошло, а затем побежало прочь из Безымянного в сторону Андроньевского проезда.
        «Хромает… Нет, не хромает, это просто такая походка с подскоком… Словно собака на трех лапах, но это же не собака… Это человек… Что-то нескладное, странное в нем… Будто это Франкенштейн…»
        Все эти непрошеные мысли вихрем пронеслись в голове у Кати. Они подбежала к пострадавшей.
        Женщина средних лет с бледным породистым лицом и длинными черными волосами, в стильном дорогом шерстяном платье кремового цвета и туфлях. Рядом валяется черная шерстяная накидка — женщина не успела надеть ее, выходя из машины.
        На левом предплечье по платью и ниже, возле запястья, расползаются большие пятна, отливающие в свете уличного фонаря черным. Глаза женщины вытаращены и перебегают с предмета на предмет. Лицо искажено гримасой боли, отвращения и… чего-то там еще. Чего-то кроме страха. Видно, что она в шоке.
        Женщина что-то прошептала, зажимая правой рукой левое запястье.
        — Что?  — Лейтенант Лужков наклонился к ней.  — Что с вами?
        — Я… Меня укусили. Она… меня укусила… Я думала, загрызет.
        Эксперт-криминалист опустился рядом с пострадавшей на колени, начал осматривать руку.
        — Тут раны и платье порвано. Кто на вас напал?
        — Оно туда побежало,  — объявил Мещерский и ринулся в сторону Андроньевского проезда.
        Катя побежала за ним. Но высокие каблуки… Фиг побегаешь на них…
        Однако лейтенанта Лужкова, замешкавшегося возле пострадавшей, она все же обогнала, вылетела на угол Безымянного и Андроньевского проезда и на секунду замерла.
        То, что открылось ее взору в этом уголке Москвы, впоследствии тревожило ее во снах. Они накатывали тяжелой волной, эти сны, из темноты ночи.
        Странное место. Словно гравюра, выполненная сепией, ожила и отпечаталась в камнях, деревьях и асфальте.
        Тусклый блеск трамвайных рельсов в таком же тусклом уличном освещении. Черное небо. Справа на углу Безымянного и Хлебникова переулка — дом-особняк, заброшенный, с темными окнами и обветшавшим фасадом.
        В этом месте словно время застыло. Место выглядело совершенно обособленным от остального мира и самодостаточным. Мрачным, пустым и безлюдным. Хотя тут сходились концы сразу и Безымянного, и Хлебникова, и Гжельского, и Таможенного переулков, и Андроньевского проезда, пространство казалось замкнутым, словно отсеченным от остального мира. С одного конца его ограничивала темная арка под железнодорожным мостом. Туда, в сторону Волочаевской улицы, уводили трамвайные пути.
        С другого конца пространство перегораживала белая стена Андроньевского монастыря. Пути огибали эту стену, но со стороны Безымянного выглядело так, словно рельсы упираются в старую стену, беленую, но испорченную потеками осенних дождей. В стене зияли черные ворота, все в пятнах ржавчины. Крепко запертые.
        Рядом с воротами, справа,  — темная хилая рощица, а в ней — что-то вроде небольшой часовни. Фонарь освещает только тротуар, дальше все в темноте и палых гнилых листьях тополей и кленов.
        А в целом это пространство казалось горбатым, как кит. Катя, замерев на углу, видела перед собой довольно крутой холм — Андроньевский монастырь стоял на этом холме, а тут была глубокая низина. Трамвайные рельсы в обе стороны взбирались и сбегали по холму, как серые ленты.
        А между этими лентами по проезжей части, лишенной машин в не такой уж и поздний, но темный осенний час, двигалось, бежало, карабкалось на вершину холма то самое существо!
        Вот оно оглянулось через плечо, устремилось в сторону рощи и часовни и скрылось во тьме.
        — Что за хрень?  — Лейтенант Лужков нагнал Катю и едва не сбил с ног.  — Куда эта хрень делась?
        — Туда.  — Катя указала в сторону часовни.
        — У женщины вся рука зубами изорвана! Острые зубы.  — Лужков побежал вперед.  — Пусть этот антрополог ваш туда не суется! Я сам.
        — Я с вами, лейтенант!  — крикнула Катя как-то не очень уверенно.
        Это место подействовало на нее…
        Нет, не испугало, однако…
        — Сережа, не смей туда ходить один!  — крикнула она Мещерскому, но догнала его уже на тротуаре рядом с часовней. Задыхаясь от этого чертового подъема на холм.
        Оглянулась снова, уже стоя здесь, наверху, рядом с черными воротами монастыря, усеянными пятнами ржавчины, как лишаем.
        Картина изменилась с точностью до наоборот. Теперь отсюда, с холма, были видны лишь крыши низеньких купеческих особняков Хлебникова переулка, вход в Безымянный переулок и там, внизу, этот заброшенный дом со слепыми темными окнами. Он, как и стена монастыря, словно преграждал выход с то ли площади, то ли просто низины, которую во время ливней, наверное, затапливало до самых подвалов.
        В кронах тополей в роще каркали вороны. Их кто-то потревожил. Свет уличного фонаря выхватывал из тьмы лишь купол часовни. Деревья и кусты росли довольно густо. И пахло в этих зарослях сыростью и тленом, органикой, грибами, мокрой гнилой листвой.
        Они услышали какой-то звук. Шорох…
        — Эй, есть тут кто?!  — громко крикнул лейтенант Лужков.  — Лучше выходи. Мы полиция!
        Шорох в стороне…
        Вроде как за часовней…
        Они двинулись вперед.
        Шорох…
        Еще какой-то звук — то ли вздох, то ли всхлип.
        У них не было при себе даже карманного фонаря. А сюда не доходил свет фонарей уличных. Но было не совсем уж так темно.
        Вот стены часовни, покрытые желтой краской, разбитые ступени. Потеки сырости на штукатурке и мох. Катя видела все это, пока они огибали часовню.
        Шорох… Словно кто-то прятался от них, уводя все дальше и дальше.
        Но нет. Это неточно — кто-то прятался, но не уводил.
        Прятался там… Впереди, в нише стены.
        Катя увидела перед собой эту нишу, а в ней массивную фигуру. Белые кроссовки, спортивные брюки, темная куртка. Светлые волосы.
        Толстая женщина стояла спиной к ним, вдавившись лицом в сырую штукатурку стены.
        — Полиция…  — Лейтенант Лужков при виде обычной женщины сразу сбавил тон.  — Пожалуйста, повернитесь и поднимите руки.
        Женщина все так же стояла к ним спиной, не реагируя.
        Они подошли ближе.
        — Эй, кто вы? Почему вы убегали?  — спросил Мещерский.
        — Повернитесь лицом!  — приказал лейтенант Лужков.
        Катя тоже хотела что-то сказать… Ведь это та женщина, которая была там, в Безымянном, стояла на четвереньках возле своей жертвы и…
        Женщина медленно обернулась. И Катя поняла: она видела ее раньше, днем, когда в переулке собралась толпа.
        Но не смогла вымолвить ни слова. Увиденное потрясло ее.
        Глаза женщины моргали, в них застыло безжизненное тупое выражение. А рот был густо вымазан кровью. Вот она высунула толстый язык и облизала эту кровь со своих губ.
        Глава 11
        Детский праздник
        Дети носились по саду как угорелые — трясли старые яблони, топтали клумбу с осенними астрами и пускали мыльные пузыри из специального набора. Хохот и гвалт стоял на участке такой, что никто не слышал свиста и грохота проносившегося мимо ближайшей железнодорожной платформы скоростного поезда «Сапсан» Москва — Петербург.
        — Деда, я принесла тебе колбаску.
        — Спасибо, мое золотко.
        Платон Николаевич Изотов всегда вздрагивал, когда внучка Снежанна называла его «деда». В свои пятьдесят восемь он выглядел на десять лет моложе — стройный, поджарый, элегантный, в модных очках в тонкой металлической оправе, с крашенными в светлый тон, зачесанными назад волосами, что нисколько не поредели. Это звонкое и требовательное «деда» пятилетней внучки выводило его из себя, особенно на людях.
        Внучку баловали и жена Изотова, и ее дочь от первого брака — мать Снежанны. Жена была старше его на десять лет, и ее обращение «бабушка» уже не коробило. Она так и сияла, когда Снежанна кричала: «Бабушка Галя, гляди, что я нашла!»  — и тащила ей на ладошке выкопанного из земли розового извивающегося червяка.
        Жена Изотова лишь смеялась этим проделкам. Смеялась и ее дочь — мать Снежанны. Изотов дочь жены от первого брака так и не научился считать своей родной, хотя при женитьбе он, как послушный муж и отец семейства, удочерил девочку.
        Все выходные и этот понедельник они проводили на даче жены, доставшейся ей от родителей. Это был большой дом в подмосковной Фирсановке, который они с годами кардинально перестроили, превратив почти что в особняк, пригодный для жизни и зимой, и осенью.
        Если бы не жена, таких ремонтов и строек Платон Николаевич Изотов никогда бы, конечно, не осилил. Они поженились в конце восьмидесятых. Платон Николаевич тогда работал на московской фабрике «Театр-грим» в должности консультанта-стилиста. Он получил это место по распределению института и держался за него, потому что работа ему нравилась. О зарплате тогда, при Советах, мало кто пекся, все жили в уравниловке, а вот сама работа привлекала своей непыльностью и возможностью общаться с деятелями тогдашней театральной Москвы. Точнее, с околотеатральными деятелями — художниками, гримерами, директорами театров. Они заказывали продукцию на фабрике «Театр-грим», хотя, в общем-то, продукция тогда была уже скудной.
        В начале девяностых на фабрике дела пошли вкривь и вкось, и затем производство рухнуло. Фабрика прекратила свое существование, став скопищем вроде как бесполезных и нелепых промышленных строений в двух шагах от еще модной тогда Таганки.
        Но к этому времени Платон Николаевич уже был весьма удачно женат на единственной дочери директора хореографической студии, благополучно приватизированной и преобразованной в известную в столице школу бальных танцев. На капитале, заработанном на этой школе танцев, уже жена Платона Николаевича построила свое театральное агентство. Туда в нулевые приходили молодые актеры на кастинги для телесериалов. Потом в агентстве вместе с матерью начала работать и дочь, которую Платон все же так и не называл в глубине души своей.
        Дочь вела свободный образ жизни, и в результате на свет появилась внучка Снежанна. И вот ее пятый день рождения семья вместе с друзьями дома, а их у общительной театральной антрепренерши Изотовой сохранилось немало, вместе с детьми и внуками друзей отмечали все выходные на даче в Фирсановке.
        День рождения внучки падал на понедельник. Но гости заглядывали на огонек в Фирсановку уже с субботы.
        В понедельник подруги жены навезли своих отпрысков, и в результате сад превратился в беговую дорожку и велосипедный трек. По дому сновала мелюзга от двух до пяти, оглашая помещения и сад то диким хохотом, то заливистым плачем, если кто-то в суматохе споткнулся и упал, ушибся.
        У Платона Николаевича болела голова от детского визга, но он лишь благосклонно и рассеянно улыбался. И покорно терпел это нескончаемое «деда, деда» своей маленькой внучки.
        Вообще, честно признаться, все, что связано с детьми, вызывало у Платона Николаевича сложные чувства. Но об этом он распространяться не любил. После одного инцидента, о котором, к счастью, не знала его приемная дочь, а жена тактично старалась не упоминать, тема детей вообще была для Платона Николаевича болезненной.
        Но не табуированной. Как наложить на такую тему табу, если живешь в семье, где есть дети — дочь и внучка?
        В саду жарили на гриле куриные крылышки, сосиски и мясо — это для взрослых. На столе на террасе расставляли пластиковую одноразовую посуду, чтобы не мыть. Тут же на столе щедрыми ломтями резали торты и наливали в пластиковые стаканы газировку — это для мелюзги, для детей.
        Как на внучкины именины испекли мы каравай…
        Дети нехотя водили хоровод вокруг стола. Но тут же снова все разбежались, рассредоточились, гоняясь друг за другом, как вольные зверьки.
        В этот понедельник Платон Николаевич предпочел бы оказаться в Москве и закончить, если возможно, одно важное дело.
        Дело касалось продажи принадлежавшей ему комнаты. Комнаты в коммуналке в Безымянном переулке. Он получил ее по ордеру от фабрики «Театр-грим». Там любили поощрить вот так молодых перспективных специалистов. Впоследствии, с женитьбой, Платон Николаевич переехал в квартиру жены. Однако комнату в коммуналке никак не мог сбыть с рук. Жильцы коммуналки не желали расселяться. И вот столько лет эта комната висела на нем. Он то сдавал ее, то она годами пустовала. Продать он ее без согласия соседей не мог. А те — старые и упрямые — словно назло согласия не давали. Потом умерли. И наследники начали избавляться от комнат, преследуя максимальную выгоду. Но тут опять не повезло — грянул кризис. Цены на жилье катастрофически упали.
        Платон Николаевич прикидывал в уме: они с женой достигли пенсионного возраста, жена так и вообще вскоре превратится в старуху. Театральное агентство с кризисом тоже мало-помалу приходило в упадок, доход сократился и здесь. Ждать каких-то перемен и выгод на рынке недвижимости в ближайшие годы не приходилось, а значит, надо соглашаться теперь на любой вариант.
        И такой вариант, кажется, подвернулся. На комнату и коммунальную квартиру в целом нашелся покупатель. Некая фирма, принадлежащая…
        Надо же, а Платон Николаевич помнил этого мальчика, ставшего теперь владельцем фирмы, скупившей почти весь Безымянный переулок.
        Их переулок, где располагалась фабрика.
        Мальчик приходил к девочке — внучке фабричной начальницы и правнучке другой фабричной начальницы, если верить архивам отдела кадров и данным местного музея производства.
        Но все кануло в Лету. И музей, и архив, и фабрика.
        И тот неприятный инцидент, о котором Платон Николаевич не любил вспоминать.
        Он провел тогда целую ночь в ОВД. Его задержали совершенно незаконно. Допрашивали несколько часов, причем оперативники все время менялись, то и дело подключался следователь прокуратуры.
        А утром его отпустили. И оказалось, что его жена, такая энергичная и утонченная, всю ночь провела там же, в ОВД, правда, не под стражей, а возле дежурной части, рядом с вонючим «обезъянником» для задержанных бомжей, дебоширов и пьяниц.
        Жена готовилась тогда нанять лучшего адвоката. Но это не потребовалось. Платона Николаевича отпустили.
        И об этом случае они с женой более не говорили никогда.
        Нет, все же говорили.
        Но жена при этом выдавала какие-то странные фразы: «Помни, Платон, если что, я всегда на твоей стороне, помни!»
        Если что?
        «Ты мне дорог, ты все, что у меня есть в жизни,  — остальное неважно».
        Да неужели?
        Жена ценила в нем то, что он хорош собой и интеллигентен. Что с ним не стыдно показаться на людях. Что, в конце концов, он моложе ее на десять лет.
        А он ценил в ней то, что она в трудный момент не оказалась сукой.
        Поэтому и не бросал. Жил и терпел даже это бесконечное докучливое «деда» нелюбимой внучки.
        Пару раз Платон Николаевич пытался позвонить возможным покупателям комнаты. Этот мальчик, что приходил в гости к своей однокласснице. Саша… А вот сейчас он Александр Мельников, бизнесмен. И та его подружка по имени Алиса. Там и еще были какие-то школьники… Нет, школьницы. Они все приходили к Алисе, он, тогда молодой, видный, порой сталкивался с ними на лестнице и у лифта, и они пожирали его любопытными взглядами, какими девочки-подростки порой оценивающе окидывают взрослых мужчин.
        А теперь эти девочки и мальчики, это новое поколение, которое понимает лишь писатель Пелевин, скупило все здания в Безымянном переулке. Начало переделывать и перестраивать фабрику под разные там бутики, лофты, дорогое жилье. Скупило квартиры в их старом доме, вплоть до коммунальных. Столько лет все гребло под себя и приумножало, приумножало, богатело.
        И вот захлебнулось в собственном ажиотаже, споткнувшись об экономический кризис.
        Надо продать все и развязаться с Безымянным переулком уже окончательно.
        После того инцидента и ночи в ОВД с долгим изматывающим допросом он вообще избегал этого места. Дома…
        Сдачей комнаты внаем случайным жильцам потом всегда занималась жена. Но продажа требует его личного участия, потому что по документам приватизации это он — владелец старой конуры в коммуналке.
        И он уже ездил туда, в Безымянный…
        Этот мальчик, Саша Мельников… Он постарел. Он стал мужчиной. У него дорогой лосьон для бритья. И странный потерянный взгляд, лишь только в его офисе появляется та девочка по имени Алиса. А она превратилась в столичную светскую даму, раздалась в плечах и бедрах, она злоупотребляет косметикой и выглядит на свои тридцать пять. Но она стала весьма интересной женщиной.
        И это немудрено, потому что вся их порода такая.
        Все ее родственницы по женской линии корчили из себя красных королев и хозяек фабрики.
        Но и это все в прошлом.
        Он ведь тоже стареет. Он пытается вычеркнуть из своей памяти некоторые вещи — в том числе и ту пугающую унизительную ночь допросов в местном ОВД. Как давно это было… А все так ясно и четко. Отчего это так — чем больше стараешься забыть, тем чаще вспоминаешь по ночам и таким вот бестолковым дням, когда дети пищат и вертятся, справляя свой пятый день рождения?
        — Деда, хочешь торта?  — подкравшись сзади к Платону Николаевичу, ангельским голоском спрашивала внучка Снежанна. Но когда он обернулся с усталой доброй улыбкой и фразой на устах «конечно, дружок»…
        …то увидел, что вся эта мелюзга от двух до пяти, кривляясь и прыская от смеха, протягивает ему на пластиковой тарелке земляной кулич, вываленный из желтого пластикового ведра. Черная земля с разоренной клумбы, а в земле извиваются и пытаются зарыться обратно червяки…
        Надо же, какие вы все оригинальные, юморные — маленькие, горластые, грязные, проклятые ублюдки!
        Глава 12
        Жильцы-соседи
        Катя впоследствии не раз вспоминала этот вечер — темный, сырой и теплый сентябрьский вечер, обернувшийся фантасмагорией.
        Как светила луна среди рваных ошметков туч, отражаясь серебром в трамвайных рельсах.
        Как они в первые мгновения все боялись, что она, эта женщина, бросится на них, повалит на землю, снова вцепится зубами, как бешеный зверь.
        Но женщина вела себя кротко — стояла, смотрела на них не мигая.
        — Эй!  — лейтенант Лужков окликнул ее.
        — Ее зовут Лиза,  — сказала Катя.  — Я слышала там, в переулке у дома. Ее имя Лиза.
        Лиза, Лиза, пошли, пошли…
        — Лиза, пойдемте,  — сказал Мещерский и протянул к ней руку.  — Пойдемте с нами.
        Она сделала к нему шаг. Двинулась своей чудной и нескладной подпрыгивающей походкой.
        Они окружили ее, все еще опасаясь, что она проявит агрессию. Но Лиза шла тихо — вышагивала и словно не замечала ни их, ни подоспевшего патрульного.
        — Я «Скорую» хотел вызвать, так она не хочет,  — сообщил он лейтенанту Лужкову.  — В смысле потерпевшая. Фамилию я вот записал — Астахова Алиса. Там с ней эксперты, и народ уже собирается.
        Естественно, обитатели Безымянного переулка слышали дикие вопли и шум ночной погони.
        — Лиза, пойдем, пойдем.  — Катя подбадривала странную женщину, как та старушка у дома днем.
        — Она, кажется, ку-ку,  — шепнул ей лейтенант Лужков.  — Это, конечно, все объясняет. И надо проявить понимание ситуации. Но она ведь на ту женщину напала.
        И тут странная Лиза взяла, как малолетний ребенок, сначала Мещерского за руку, а потом и лейтенанта Лужкова. Тот вздрогнул, но руки не отнял.
        Так они и вели ее — с холма вниз, мимо нежилого купеческого особняка, мимо Хлебникова и Гжельского в Безымянный переулок.
        Кровь вокруг рта Лизы успела засохнуть, и зрелище было пугающим.
        Пока они спускались под горку, по Андроньевскому проезду не прошел ни один трамвай и не проехало ни единой машины.
        А в Безымянном вроде никто спать не собирался. Искусанная женщина по имени Алиса Астахова уже поднялась на ноги — точнее, ее подняли. Катя, когда они подошли к дому, увидела, что все так и стоят вокруг иномарки с открытой дверью. Только вот сумка и шерстяная накидка уже не валялись на тротуаре. Их держал в руках Виктор Ларионов и растерянно взирал на то, как двое экспертов, выбравшихся на крик из старого цеха, осматривали раны пострадавшей Алисы Астаховой.
        Шерстяной рукав ее платья они задрали до плеча, уговаривали, что лучше вызвать «Скорую» и поехать в больницу, в травмпункт.
        — Никуда я не поеду, все нормально,  — качала головой Алиса Астахова.  — Я… Мы лучше пойдем домой, правда, Саша?
        Возле Алисы Астаховой Катя увидела того высокого брюнета, которого заметила еще днем. На этот раз он был без секретарши и без плаща. Даже без пиджака — в одной белой рубашке без галстука на сыром ветру, точно выскочил, поспешил на крик в ночи, бросив все дела.
        — Алиса, лучше в больницу,  — повторял он.
        — Нет, нет, все пустяки, надо лишь промыть, обеззаразить и перевязать.
        В кирпичном доме горели окна на всех этажах. Жильцы, оторвавшись от телевизоров, проявляли недреманное любопытство.
        Из подъезда, едва завидев процессию, ведущую Лизу, словно и дожидаясь этого момента, выскочила пожилая женщина в махровом халате, пуховике поверх него, намотанном на голову полотенце и тапочках на босу ногу.
        — Лиза! Ты что? Почему из дома ушла? Я же сказала — я мыться иду. Мне из ванной не слыхать. А ты из дома вон… Ох, в чем рот-то у тебя вымазан? О господи, Лиза, что ты творишь?
        — Она вам кем доводится?  — сухо спросил лейтенант Лужков.
        — Дочь это моя.
        — А ваша фамилия как?
        — Апостолова Тамара Николаевна я, а это дочь моя Елизавета.
        — Нам всем, и вам тоже, надо будет проехать в отдел.
        — Лиза — инвалид детства, у нее справка из психдиспансера, никуда она не поедет.
        — И я никуда не поеду,  — хрипло объявила Алиса Астахова.
        — На вас же нападение совершено.  — Лужков повернулся к ней.
        — Это все пустяки. Не было никакого нападения. Это просто… шутка.
        — Шутка?
        — Это недоразумение… Саша, скажи им, что же ты молчишь?
        Голос Алисы Астаховой звучал нервно, но в нем уже не было тех панических нот, как когда она кричала: «Меня укусили!»
        Но не это в тот момент поразило Катю. А выражение лица брюнета в белой рубашке по имени Саша. Лицо — как гипсовая маска. И при этом он не смотрел ни на кого, в том числе на Алису Астахову. Он глядел себе под ноги, на трещины в асфальте, словно не смел поднять глаз.
        — Лиза, почему вы напали на эту женщину?  — спросил Мещерский.
        Лиза выпустила его руку из своей и подошла к матери. Она не ответила. Глаза ее моргали все так же сонно. Катя подумала, что она в ступоре, но в ступоре люди замирают, зависают в одной позе, а Лиза двигалась — пусть и нескладно, точно на шарнирах, однако…
        — Она не говорит. Она ничего вам не скажет,  — объявила ее мать Тамара Николаевна.  — Лиза, как же ты могла такое сделать, а?
        — Все вышло случайно, я уверена в этом. Это что-то вроде припадка у нее.  — Алиса обернулась к Лужкову:  — У меня нет к ней никаких претензий.
        — А ваша рука?
        — Я ее перевяжу.
        — И вы не станете писать заявление в полицию о нападении?
        — Не было никакого нападения.
        — Мы же не слепые и не идиоты. Мы видели то, что видели. У вас вся рука от плеча до кисти в укусах, а у нее вон на губах кровь, как у вампира.
        — Она больной человек, не в себе. И я… мы тут все соседи. Я ее знаю с детства. Никаких показаний я против нее давать вам не стану. Она больной человек. Я не хочу, чтобы из-за меня ее упекли в дурдом.
        — Ох, простите нас великодушно. Лиза моя и правда не в себе.  — Тамара Николаевна покачала головой.  — Бывает смурное настроение, но чтобы на людей кидаться… Лиза, да ты что? А я вот ремень возьму!
        Сцена отдавала таким сюром — у Кати мурашки ползли по спине, но она едва не прыснула со смеху.
        Чудовище Безымянного переулка…
        Меня укусили! Ай-яй-яй… Где тут местный вампир?
        А кончается все вот чем: я вот возьму ремень!
        Она прикинула возраст этой Лизы — ровесница Алисы или чуть старше. У психически больных возраст трудно определяется.
        — Ладно, отведите дочь домой,  — приказал Тамаре Николаевне Апостоловой лейтенант Лужков.  — Я к вам позже зайду. Я здешний участковый, только назначен. Это теперь мой участок. А с вами я хотел бы переговорить сейчас.  — Он обернулся к Алисе Астаховой.  — Только сначала вам надо оказать медпомощь.
        — Я могу помочь,  — подал голос Виктор Ларионов.  — Алиса, ты зря от больницы отказалась. Это может быть заразно, инфекция и… Ну, я не знаю, как хочешь. Я бы на твоем месте…
        — Виктор, вон ключи от машины валяются у колеса, я уронила.  — Алиса кивком указала на тротуар.  — Закрой, пожалуйста, дверь и на сигнализацию тоже поставь. Я сама не могу, вся в крови перемажусь.
        Виктор Ларионов с ее сумкой и накидкой в руках нагнулся за ключами. Он замешкался у машины.
        — А ты что застыл как соляной столб?  — резко бросила Алиса брюнету в рубашке.
        Тот словно очнулся от грез.
        — Значит, вы здесь тоже живете?  — спросил Алису лейтенант Лужков, кивая на кирпичный дом.
        — Да.
        — В какой квартире?
        — У меня их две. Наша фамильная, то есть нашей семьи. И вторая — моя, я ее приобрела для себя.
        — И куда вас сопроводить?
        — На третий этаж. Дома моя тетя.
        Они все вместе вошли в подъезд. Катя отметила высоту потолков. И то, что в этом старом доме начала двадцатого века такие толстые стены, такие широкие лестничные пролеты и такой новый современный лифт — железная коробка с антивандальным покрытием серых стен.
        На лифте первыми отбыли наверх Лиза и Тамара Николаевна Апостоловы. Катя поняла, что они обитают на втором этаже, но пользуются лифтом.
        Лужков, эксперт-криминалист и Алиса Астахова вошли в лифт втроем. А Катя, Мещерский и брюнет в рубашке по имени Саша начали подниматься по лестнице на третий.
        Катя отметила, что у брюнета на руке дорогие швейцарские часы. Но выглядел он, словно его пыльным мешком ударили.
        — Что вообще происходит?  — спросила его Катя.  — Кто эта Алиса Астахова? Ваша знакомая?
        — Она мой бизнес-партнер.
        — А вы — тот самый владелец цеха, где могилу нашли, и всех окрестных зданий? Как это ваш компаньон сказал: «Мельников и»…
        — «Мельников и». Да. Вы не могли бы прекратить болтать?
        — Что?  — Катя опешила.
        — Закрыть рот.  — Он смотрел на нее — они были почти одного роста.
        — Катя, уймись,  — попросил и Мещерский.
        И она обидчиво подчинилась. Такие события, а они не позволяют ей задавать вопросы, ей, криминальному репортеру!
        Они очутились на третьем этаже почти одновременно с медленно ползущим лифтом.
        На площадке — всего две двери напротив друг друга. Одна из них распахнута настежь. Яркий свет из прихожей.
        А на пороге — силуэт. Женщина, прижавшая руки к груди в странном, почти умоляющем, испуганном жесте.
        Катя поняла, что это седовласая благообразная дама, утром так странно вещавшая о том, что найденную старую могилу в цехе надо закрыть и запечатать.
        — Тетя Шура, успокойтесь,  — властно сказала ей Алиса Астахова.  — Меня никто не стал убивать. Я жива.
        Она отстранила молчавшую, потрясенную тетку с дороги.
        — Нам куда сначала — в ванную?  — спросила Алиса эксперта.  — Или мне лучше сначала снять платье?
        — Платье снимите, на себя что-нибудь накиньте, руку я обработаю и осмотрю. Но вам все равно придется ехать в больницу,  — ответил тот.
        — Зачем?  — в голосе Алисы послышались истерические нотки.
        — Вам давно делали прививку от столбняка?
        Она направилась в глубь квартиры раздеваться.
        — Я услышала крики,  — сказала ее тетка лейтенанту Лужкову.  — То есть сначала шум машины. Я знала, что это Алиса. А потом эти крики. Такой кошмар! Ее ограбить пытались?
        — На нее напала ваша соседка,  — быстро ввернула Катя.
        Дама по имени тетя Шура обернулась к ней. Узнала или нет — непонятно.
        — Кто?
        — Некая Лиза Апостолова.
        — Наша бедная Лиза? Быть не может!
        — Да как не может — мы все свидетели!  — Лейтенант Лужков махнул рукой.  — А ваша племянница наотрез отказывается подавать заявление в полицию.
        — Я потрясена! Чтобы наша Лиза… Она наша соседка… Бедное несчастное создание. Нет, это невозможно. Да, конечно, у нее проблемы большие с психикой, но она такая тихая, смирная.
        — Мы осматривали могилу там, в цехе,  — Катя гнула свое.  — Помните, вы мне утром про эту могилу говорили? И услышали крики и увидели, как они обе на асфальте, и Лиза повалила вашу племянницу и вцепилась…
        — Может, я что и говорила, я сейчас не помню. Но это совершенно невероятно, чтобы Лиза проявляла агрессию. Она никогда прежде…
        — Вот именно!  — из глубин квартиры в прихожую вернулась Алиса Астахова.  — Это припадок. Болезнь. За болезнь не судят и не казнят.
        Она стояла перед ними. На плечи накинут белый купальный халат, косо завязанный, превращенный в этакую тогу, чтобы плечо и рука остались голыми.
        Катя не могла отвести взгляда от ран — странно и страшно видеть на коже следы зубов.
        И знать, что это зубы не животного, а человека.
        Следы отпечатались на молочной коже во многих местах предплечья — багровые оттиски там, где зубы не прокусили кожу. И два кровавых отпечатка, две прокушенные раны — одна на мякоти плеча, а вторая на тыльной стороне запястья.
        — У вас найдется в аптечке спирт, йод, бинты и борная кислота?  — спросил эксперт-криминалист тетку Астаховой.
        — Я посмотрю сейчас, да, что-то найдем.
        — Пройдите в комнату, сядьте, я займусь вашей рукой,  — приказал эксперт Алисе.
        Она проследовала мимо них в гостиную.
        Катя, оглядевшись, успела отметить, что квартира большая — не менее четырех комнат, и комнаты просторные. Мебели тоже очень много, и она из разных эпох и времен, словно тут собирали все и ничего никогда не выбрасывали.
        Антикварная хрустальная люстра в гостиной, на лепном потолке, черный рояль с поцарапанной крышкой, пластиковый светильник из семидесятых в форме «дождя» в прихожей, угловой бархатный диван с обивкой из зеленого велюра — привет из восьмидесятых. При этом новые виниловые обои светлых цветов и отличный евроремонт. Темная картина над диваном — не пойми что нарисовано, но рама богатая, в тусклой позолоте.
        Справа от прихожей — дверь в одну из жилых комнат. И там — белый стеллаж с книгами, клетчатый диван-раскладушка, а по новому паласу разбросано много-много фотографий из упавшего на пол альбома с кожаной обложкой. Словно кто-то сидел на этом диване и рассматривал снимки под уютной настольной лампой, а потом был поднят на ноги безумным воплем за окном, так что фотографии разлетелись веером.
        — Вы тут вдвоем живете?  — спросил лейтенант Лужков, наблюдая, как эксперт-криминалист обрабатывает Алисе раны.
        — Я живу в своей квартире, это на пятом этаже. А это квартира нашей семьи, здесь живет моя тетя Александра Мироновна,  — ответила Алиса, морщась.
        Эксперт как раз протирал ей укусы спиртом, затем залил йодом. В дверь позвонили. Александра Мироновна — тетя Шура — засеменила в прихожую открывать. Это явился Виктор Ларионов, положил ключи от машины на зеркало, передал тетке сумку и накидку Алисы.
        — Леночка звонила, она беспокоится,  — сообщил он.
        — Скажи ей — ничего страшного, пустяки.
        — Как это ничего страшного? Сумасшедшая на людей бросается, пытается загрызть.  — Ларионов развел руками.
        — Ну, вы точно не хотите писать заявление?  — еще раз осведомился лейтенант Лужков.
        — Никаких заявлений. Если вы сами начнете бедную Лизу уголовно преследовать, я вообще скажу, что ничего не было,  — резко ответила Алиса.
        — Мол, вы сами себя укусили за руку?
        — Вот именно.
        — Ладно, тогда не станем вас больше беспокоить, всего хорошего.  — Лейтенант нахмурил светлые брови и направился к двери.
        Катя и Мещерский двинулись за ним. А что еще можно сделать в такой ситуации? Ничего.
        В квартире с Алисой, кроме тетки и эксперта, взявшего на себя роль доктора, остались Виктор Ларионов и Александр Мельников.
        Дверь квартиры клацнула, закрылась.
        — Вы навестите Апостоловых?  — Катя кивнула на нижний этаж.
        — А какой смысл?  — Лужков все еще хмурился.  — Жалобы соседей на нападение нет. Женщина эта, Елизавета, явно психически больная. С ней беседовать надо при помощи психиатра, осторожно, и уж точно не тащить ее в ОВД. «Психиатричку» вызывать? Это я мог бы. Но, опять же, у меня нет жалобы потерпевшей.
        — Вообще необычно,  — подал голос Мещерский.
        — Что необычно, Сережечка?  — спросила Катя.
        Они не стали вызывать лифт, а спускались пешком по широкой лестнице.
        — Соседи в подобных случаях категоричны и редко проявляют милосердие,  — ответил Мещерский.  — И заявление пишут, и в психиатричку звонят, лишь бы сплавить сумасшедшую, что на людей бросается, в больницу. От себя подальше, как потенциальную опасность. А тут столько крови, укусы — и все отказываются вмешивать полицию и врачей в единодушном порыве благородства.
        — Шума не хотят, свары.  — Лейтенант Лужков открыл перед Катей дверь подъезда, нажав на внутреннюю кнопку домофона.  — Они соседи, друг друга знают, не хотят собачиться. Интеллигентные люди. Только вот одно меня смущает…
        — Что?  — спросила Катя.
        — Сутки еще не кончились, а у нас семь неустановленных покойников в старом склепе на фабрике и одна укушенная. Многовато для Безымянного.
        — Да уж, и я как-то такого не ожидал,  — согласился с ним Мещерский.
        — Что-то тут не так во всем этом.  — Лейтенант Лужков озирал темный, будто снова впавший в летаргию переулок.
        Маленькая тень вынырнула из прохода между зданиями, перегороженного полицейской лентой.
        Кошка шмыгнула под днище припаркованной машины.
        Глава 13
        Золоторожье Ильича
        Лейтенант Дмитрий Лужков сел в машину к патрульному, они проводили взглядом внедорожник «антрополога»  — на нем уехала Катя вместе с Мещерским. Лейтенант Лужков уже не помнил ее фамилию — какая-то делопутка из областного Главка с хорошенькой мордашкой. Скатертью дорога.
        — У тебя смена в одиннадцать кончается?  — спросил он патрульного.
        — В полночь.
        — Тогда давай объедем кругом территорию и в отдел.
        Патрульная машина, сияя мигалкой, тронулась и поплыла, как призрак в тумане из Безымянного к Андроньевскому проезду — мимо Хлебникова переулка в сторону Волочаевской улицы.
        Ни зги, ни души. Как мертвая зона. Лейтенант Лужков обернулся, глядя в сторону далекой стены монастыря на холме и рощи, где ховалась часовня. В Безымянном на ночь осталась лишь бригада экспертов. Но у них работы непочатый край с мертвыми костями, получившими статус вещдоков.
        — Чего ты тогда запаниковал?  — спросил Лужков патрульного.
        — Не паниковал я. Просто неожиданно все вышло.
        — Заснул, что ли, в машине?
        — Не без этого. А тут такой крик. Я гляжу, а она как собака в нее вцепилась зубами. Я просто обалдел.
        — Хорошо, что обалдел,  — похвалил патрульного Лужков.  — Если бы пушку достал и выпалил, только хуже. Нападавшая — больная психически.
        — Это я уже понял, все равно как-то не по себе. И место то жуть наводит.
        Патрульный изрек «то место», потому что их машина уже медленно ехала по Волочаевской улице. А здесь — все в норме, все в пределах реальности. Светофор мигает — красный, зеленый. Серые дома разных времен. Окна в сиянии огней, застекленные лоджии. Аккуратные трамвайные остановки, зеленая бархатная трава на газонах. Дворы возвели шлагбаумы, чтобы чужие не мотались. И то тут, то там мигнет желтый огонек, когда местный волочаевский абориген нажимает на дистанционный пульт и въезжает на машине в родной двор.
        Волочаевская улица и перекресток Андроньевского — Безымянного — словно две разные планеты.
        В этом лейтенант Лужков соглашался с Катей абсолютно, мысленно, хотя она и не делилась с ним своими впечатлениями об этом уголке Москвы.
        И патрульный, и Лужков устали до крайности. Двое предшествующих суток — День города и воскресенье — они дежурили от зари до зари, как и вся полиция. То сидели ранним утром на бесконечном инструктаже, превращавшемся в тупую долбежку. То таскали на себе тяжеленные стальные турникеты, чтобы все там перегораживать. И все перегораживали, перегораживали центр города. А народ особо не шел, потому что с утра лило как из ведра.
        После бодрого митинга под грохот динамиков хмурый народ-электорат спешил скорее к метро, волоча за собой по лужам новенькие транспаранты, пахнувшие свежей краской. Полицейские мокли под дождем, как цуцики. И в мокрой форме желали лишь одного: чтобы все это поскорее закончилось.
        И вот после двухсуточного дежурства Лужкову и патрульному выпали еще сутки в Безымянном. И какие сутки!
        Они свернули на Золоторожский Вал и поехали в направлении метро «Площадь Ильича». Улица здесь намного более оживленная. По Золоторожскому Валу едет поток машин. Они притормозили у метро, оценивая обстановку.
        Путан нет. Их в этом районе вечером не бывает. Пьяной молодежи тоже — понедельник, будний день. Все же один забулдыга нарушал вечернее спокойствие.
        С ручным громкоговорителем в руках, обвешанный рекламными щитами, пьяный в дым, он оглашал площадь перед метро «Площадь Ильича» призывами: «Посетите нашу кулинарию! Отведайте кулинарных шедевров наших поваров. Запеканки, пельмени, котлеты, хинкали!»
        Кулинария давно уже закрылась до утра. Но нанятый зазывала, хватив водки, словно и не замечал этого — мотался, как лист хреновый на ветру, и все выкрикивал хрипло в ручной громкоговоритель: «Пироги со шпинатом и творогом! Зайдите, купите!»
        Редкие прохожие, выскакивающие из метро, шарахались от него в этот поздний час. Впрочем, они и днем шарахались тоже, бежали мимо по делам, страшась истратить лишнюю копейку.
        — Урезонить его?  — спросил патрульной.
        — Пусть орет.  — Лужков слышал надрывное «Пироги с капустой!»  — Никому он тут не мешает.
        — А я в следующем месяце увольняюсь,  — сообщил патрульный.
        Они словно по команде вышли из машины и нырнули в маленький продуктовый магазинчик, торгующий допоздна. Купили по банке пива. Таких магазинчиков стало пруд пруди. А еще крохотных хинкальных, парикмахерских-эконом и аптек, гнездящихся в углах прежних магазинов, поделенных на три части. В районе «Золоторожья Ильича», как окрестил Лужков этот кусок своей подведомственной территории, этого добра тоже немало. Вестники нищеты и экономического кризиса, они возникли в прежних местах, где раньше располагались магазины цветов, подарков, кондитерские и нотариальные конторы. А сейчас куда ни плюнь — везде хинкальная, парикмахерская-эконом, аптека.
        — Я вот не пойму, что это за район такой,  — заметил Лужков.  — Все тут как-то сикось-накось.
        — А я увольняюсь,  — повторил патрульный.  — Мы с ребятами в отделе поговорили и пришли к выводу: это уже не для нас. Лучше быть богатым и здоровым, чем больным и ментом.
        — Это точно,  — согласился лейтенант Лужков.
        Он достал из кармана куртки пузырек таблеток, высыпал себе на ладонь три штуки и запил пивом. Они с патрульным чокнулись банками.
        Доехали до угла Безымянного и Золоторожского Вала, проявили бдительность, а затем отправились в отдел, где сдали дежурство.
        После таблеток и пива лейтенант Лужков ощутил некоторый физический подъем, достаточный для того, чтобы переодеться в гражданское и рвануть на метро домой.
        Ох, домой, домой, домой!
        Его дом на Валовой улице — фактически на Садовом кольце — располагался совсем недалеко от знаменитой типографии Сытина, что так пострадала в начале прошлого века во время восстания пятого года.
        Дом высился многоэтажным монолитом напротив громадного здания «Сити-банка». Лейтенант Лужков набрал код домофона, открывая дверь родимого подъезда.
        От таблеток его уже слегка вело. А в доме этом, где он родился и вырос, обитали, как в гнезде-берлоге, и в прошлые времена, и в нынешние, разные там генералы — дяди Степы и дяди Вовы, вылупившиеся из окостеневших яиц силовых органов.
        В лифте Лужков размышлял о том, что все, чему он стал свидетелем за эти сутки в Безымянном,  — дело мутное. И что, пожалуй, такого он еще не видал, хотя навидался достаточно и считал, что его уже ничто не удивит в подлунном мире. И еще он думал о том, что это место обладает своим собственным биополем, а может, другим каким полем — наподобие электромагнитного или там астрального. И ни к чему хорошему это не приведет. А приведет лишь к плохому и страшному.
        Но он решил пока выкинуть это из головы, потому что Тахирсултан уже открывал ему дверь, обитую старым коричневым дерматином. Тахирсултан жил у них уже полгода, круглосуточно исполняя обязанности санитара и сиделки при отце лейтенанта Лужкова.
        Тахирсултан был всего на пару лет старше Лужкова и имел врожденное, как все таджики, глубокое и доброе уважение к немощным старикам.
        Лужков разделся в прихожей, отметил, что из кухни вкусно пахнет тушеным мясом — Тахирсултан, ко всему прочему, еще отлично готовил. И прошел в комнату к отцу. Тот сидел в инвалидном кресле.
        Без мундира, золотых погон и наград, он все равно до боли напоминал внешне того самого генерала-адмирала Федора Дубасова, которого в начале прошлого века в зале Купеческого клуба возил на инвалидном кресле лакей. Про Дубасова — палача Москвы — Лужков ничего не знал, он мало интересовался историей.
        Он подошел к отцу, наклонился, убрал волосы с его лба, изуродованного шрамами операции, когда из черепа доставали пулю. И поцеловал в покрытую седой щетиной щеку.
        Отец, как всегда, не узнал его, но обрадовался, как радовался любой ласке. Серые глаза смотрели перед собой и видели лишь пустоту.
        Мать той странной женщины с острыми зубами, бедной Лизы Апостоловой, и не подозревала, что в лице лейтенанта Лужкова она обрела надежного союзника. Что бы там ни случилось, Лужков хорошо понимал, что такое жить с психически больным человеком. Сколько надо иметь терпения, даже тогда, когда это самое терпение, кажется, вот-вот лопнет как мыльный пузырь.
        Глава 14
        Обаяние винила
        Катя планировала написать короткий отчет о задержании краснопрудского стрелка и обнаруженном в результате погони зловещем склепе. Пока утром шла по коридору Главка в кабинет начальника пресс-службы, подбирала заголовок позабористей. Она так и объявила: интернет-очерк подготовлю как можно быстрее, прямо вот сейчас сажусь за ноутбук и…
        — Можно уже не торопиться,  — заметил начальник пресс-службы.  — Краснопрудский стрелок покончил жизнь самоубийством.
        Катя оценила новость — да уж, что тут скажешь…
        — Тогда я напишу репортаж о работе экспертов и процессе идентификации останков.
        — Этим Москва занимается, это их дело.
        Однако Катя не собиралась так просто сдаваться. Во-первых, все события Безымянного, в том числе и «укус», подействовали на нее чрезвычайно. Страшный склеп и его жертвы — кто они, кто их убил? Когда? За что?
        А во-вторых, Катя знала: если она сейчас отступится, то не сможет вытащить Сережку Мещерского из его черной меланхолии. Он опять запрется дома, впадет в депрессию. Эта початая бутылка красного вина — плохой знак. Мещерский никогда такими вещами не злоупотреблял. Надо помочь ему выкарабкаться, справиться с собой. Она должна это сделать.
        — Ладно, понятно. Тогда я бы хотела попросить у вас десять дней отпуска,  — решительно заявила она начальнику.  — У меня дни остались, я хочу их использовать сейчас.
        Начальник пресс-службы — человек умный — только пожал плечами. Он сек Катю на лету, как радар.
        — Хорошо, пишите рапорт. С завтрашнего дня вы в отпуске.
        — Спасибо.
        — Только учтите, это дело о неустановленных жертвах, оно так и останется делом о неустановленных жертвах. Насколько я владею информацией. Слишком большая давность. Так что не стоит тратить свой отпуск на этот случай. Москва отработает все чисто формально и сдаст в архив. Через неделю все забудут.
        — Я не ставлю перед собой великих задач. Я просто опишу кропотливую работу экспертов. Скромненько, но со вкусом.
        И начальник пресс-службы, человек умный, и Катя, горевшая желанием не столько породить новую сенсацию, сколько помочь другу Сережке Мещерскому, заинтересовать его хотя бы вот этим Безымянным переулком, ошибались.
        Потому что злые гении — демоны места и хищные призраки — уже вылезли, вырвались из своих склепов и щелей. Катя и не подозревала, что это дело станет одним из самых таинственных, запутанных и страшных, станет почти мифом, почти городской легендой.
        Пока же она торжествовала, что получила отпуск и обрела свободу на целых десять дней.
        Она тут же позвонила Мещерскому, подняла его с постели (заспался что-то, друг дорогой) и почти приказным тоном (с нервными личностями в депрессухе — только так!) объявила, что в обед они встречаются в кафе и потом едут в Безымянный узнавать новости у экспертов.
        Мещерский не стал ныть и отказываться. Кротко сказал: хорошо, поинтересовался, какое кафе. Катя назвала «Кофеманию» рядом с Консерваторией на Никитской улице — как раз напротив Главка, жди меня там.
        Она скоренько подтянула все хвосты перед отпуском, настрочила пару маленьких злых репортажей в интернет-версию «Криминального вестника Подмосковья». Позвонила своим информаторам, потом знакомым журналистам. Проглядела новости на планшете — нет никаких упоминаний о таинственной могиле. А вот репортажей о поимке и самоубийстве краснопрудского стрелка полно. Про искусанную женщиной другую женщину нигде никаких сообщений, никто ничего не слил в отдел происшествий.
        Катя вспомнила, как они бежали в гору по Андроньевскому проезду, как светила луна над часовней. Как женщина обернулась, оскаливая зубы, демонстрируя окровавленный рот, и противный такой холодок снова дал о себе знать где-то внутри, рядом с желудком.
        Чертовщина какая-то…
        А кончилось ничем.
        Психически больная. И ни у кого из соседей к ней никаких претензий. Словно и не было тех жутких укусов на руке.
        В обеденный перерыв Катя вышла из Главка, пересекла улицу Никитскую и дошла до «Кофемании». Она любила это кафе. Там все знакомо: уютные столики, деревянные венские стулья, шум. Народа, как всегда, полно, несмотря на то, что цены кусаются.
        Мещерский сидел в углу, на диванчике, за маленьким столиком. Увидел Катю в тренче и брюках в дверях — и тут же позвал официантку.
        Они оба заказали кофе, Катя — капучино, Мещерский — эспрессо. Катя отметила, что после вчерашних ночных приключений Мещерский выглядит лучше. Он посвежел, побрился. Однако взгляд все равно какой-то рассеянный, уплывающий в печальные дали.
        — Криминалисты, возможно, сегодня закончат работу в цехе,  — объявила ему Катя.  — Экспертиза займет несколько дней. Кое-что, конечно, по старым костям установят. Но это капля в море.
        — Я пока тебя ждал, посмотрел в Интернете.  — Мещерский достал айфон.  — Мало информации. Фабрика «Театр-грим» прекратила свое существование в начале девяностых. До шестидесятых она носила название «Вторая мыловаренная». А до революции называлась «Товарищество провизора Костомарова». Вот, собственно, и все в Интернете по поводу самой фабрики. Я так понимаю, что с девяностых она представляла собой уже просто комплекс разрушающихся зданий, часть которых — архитектурные памятники. Дважды эта территория выставлялась на аукционы. Но ломать там подчистую нельзя, это исторический центр Москвы. А с точечной застройкой под жилые кварталы никто не хотел связываться, потому что там рядом огромная промзона «Серпа и Молота». С ней тоже никак вопрос не решается. Элитное жилье рядом с железной дорогой и сталелитейным заводом, превращенным в помойку, не построишь.
        — Теперь, как видишь, у фабрики и всех этих зданий есть хозяева.  — Катя вспомнила брюнета в белой рубашке по имени Александр Мельников и его компаньона Виктора Ларионова.  — Только о замурованном склепе они ничего не знают. Это очевидно.
        — Эксперты ваши обратили внимание на шурфы в полу и стенах,  — Мещерский пил кофе.  — Это дело рук нынешних владельцев. Они рабочих сверлить нанимали. А для чего — от этого вопроса тот тип с бумагами…
        — Ларионов.
        — Ну да, уклонился. Когда про клад в шутку сказали, лишь посмеялся.
        — В старых зданиях всегда ищут клады,  — заметила Катя.  — Это такой общечеловеческий инстинкт. Уж точно они не склеп этот там искали.
        — Не склеп, а что-то другое. И это тайна. Как ты вчера сказала — место, полное тайн?
        — Я вчера очень испугалась там, когда это создание… эта Лиза…
        — Я тоже себя не в своей тарелке почувствовал.  — Мещерский вздохнул.  — Меня ее дикая выходка тоже испугала, но больше поразила реакция жильцов.
        — Что никто ничего? И нас, полицию, все потихоньку спровадили? А что мы могли в той ситуации сделать? Участковый этот, Лужков, и тот растерялся.
        — Он не растерялся,  — возразил Мещерский.  — Я за ним наблюдал. Он насторожился. Я думаю, все это его заинтриговало не меньше, чем нас. И спорить готов, что мы еще его там, в этом Безымянном, увидим.
        — Это же его участок,  — кивнула Катя.
        Они допили кофе, Мещерский расплатился, и они направились во двор Музея Востока, где Мещерский — мал да удал — держал свою машину на бесплатной музейной стоянке для сотрудников, хотя таковым не являлся. Эти маленькие хитрости москвичи начали применять в связи с платными парковками. У каждого имелся свой метод и свои тайные места, где можно было приткнуть машину, не опасаясь штрафа.
        А затем поехали в Безымянный. И добрались до него очень быстро, без обычных пробок.
        Патрульная полицейская машина возле прохода между зданиями, перегороженного лентой, на месте. В ней двое сотрудников ППС, участкового Лужкова нет. Катя отметила это для себя — наверное, Мещерский все же ошибся насчет повышенного интереса лейтенанта к происшествиям в Безымянном. Участковый, кажется, решил забить на все, раз нет официальной жалобы потерпевшей.
        Эксперты-криминалисты в старом цехе трудились весьма энергично. Старший группы известил Катю о том, что к вечеру всю работу в подвале они закончат и «вот мой сотовый, если интересуют результаты, звоните уже в криминалистическую лабораторию».
        Катя и Мещерский минут пять созерцали дыру, провал — все останки оттуда уже были убраны и запакованы, и теперь эксперты отрабатывали пол и стены склепа, искали с металлодетектором все, что могло сойти за улики.
        Затем Катя и Мещерский вернулись в Безымянный. Небо хмурилось, все выглядело серым — и асфальт, и стены домов, словно в их кирпичи впитался туман.
        Они прошли по переулку в сторону Золоторожского Вала, откуда въезжали и где Мещерский припарковался. И Катя в который раз подивилась, насколько этот конец переулка не похож на противоположный, упиравшийся в Андроньевский проезд.
        В небольших двухэтажных особнячках, отреставрированных и покрашенных, угнездились магазин «Спорттовары», булочная с витриной, украшенной корзинками с багетами, магазинчик «Блошиный рынок» со стильной темной витриной, забитой старыми куклами, сидящими в кресле-качалке, на барабане и тайских столиках в форме раскрашенных деревянных слонов. А напротив, в доме, выкрашенном кармином, располагались паб с деревянными решетчатыми дверями ярко-алого цвета, кафе «Бисквит» и магазин «Винил». Он имел общую с кафе витрину. На тротуаре рядом с ней красовались шарики зеленого самшита в керамических вазах. Тут же на углу была оборудована стойка для велосипедов, где стояли три велосипеда и дорогой скутер.
        Цивилизация и урбанизация заползала в переулок с этого конца. И все выглядело приветливым и современным, даже в хмурый осенний день. Но это была иллюзия.
        Катя убедилась в этом, как только они открыли двери кафе. Все вроде бы прекрасно: аромат свежего кофе, ванили и сдобного теста. И за столиками — молодежь и офисные клерки из Золоторожского бизнес-центра, заглянувшие сюда перекусить. Но все такое маленькое, тесное.
        Кафе буквально ютилось в загроможденном столиками пространстве, создавая ощущение, что прежде все было рассчитано на больший простор и большее количество гостей. А теперь кафе имело проход в стене, соединяющий его с магазином «Винил».
        Магазин имел стильный минималистический дизайн. Отделка из светлого дерева. Книги «нон-фикшн», дорогие альбомы по искусству на стойках, журналы на иностранных языках и большая коллекция виниловых пластинок на стенде во всю стену. И при этом — никого, ни одного покупателя.
        В углу скучал коричневый рояль. На полу из стильных досок «беленый дуб»  — нераспакованные картонные контейнеры с книгами. За стойкой, обложенной, как в магазинах «Республика», всякой всячиной — от дорогих лакомств в пакетиках и коробочках до блокнотов и тетрадей арт-дизайна,  — маялся ошалевший от безделья продавец. Он просветлел лицом, узрев Катю и Мещерского, входящих из кафе. И тут же поставил на старый проигрыватель времен семидесятых с прозрачной крышкой пластинку.
        Луи Армстронг…
        Катя не знала, чего им здесь искать, в этом «Виниле». А Мещерский тут же направился к стенду с пластинками. И Катя порадовалась — чем бы ни тешился, расследованием или музоном в стиле Курта Кобейна,  — пускай. Это все в плюс. Это пилюля против меланхолии, окутавшей и это чудесное место.
        Ее внимание привлекла полка с яркими коробочками, а над ней — фотографии. Им в этом магазине выделили специальную нишу. Коробочки старинного вида из раскрашенной жести, антикварные, что ли? Катя наклонилась: «мыло «хризантемы». На коробочке, поцарапанной и потрепанной временем, нарисована гейша в красно-черном кимоно. А на другой коробочке «мыло «Шираз», и там пухлая дама ангельского вида и розы, розы. Еще одну коробочку из жести украшал алый мак. Катя прочла стершуюся надпись «Мыло «Лауданум». И ниже, совсем мелким шрифтом, с «ятями»: «Товарищество пр… ра Костома…»
        Она перевела взор на фотографии — явно увеличенные с обычных и вставленные в рамки из светлого дерева. На одной артист изображал мавра Отелло в гриме: лицо густо намазано черным, губы неестественной толщины выкрашены алой помадой. На плечах — золотой плащ, позади декорации. Катя решила, что это оперная постановка. Два других снимка были черно-белые, дореволюционные.
        На том, что слева, в объектив нежно улыбалась женщина поразительной красоты и изящества в широкополой светлой шляпе, держащая в руках большую жестяную коробку с надписью, опять же с «ятями»: «Косметический набор. Фабрика «Товарищество провизора Костомарова».
        Катя подумала — где-то она видела эту женщину, ее образ знаком.
        — Это балерина Тамара Карсавина. Дягилевские сезоны в Париже.  — Продавец понял ее интерес к снимку.  — Она в десятых годах снялась для фабричной рекламы. А на том снимке — певец Большого театра Атлантов, это снимок семидесятых. Опера «Отелло», и он в гриме — продукции той же самой фабрики.
        — А это что за барышни?  — Катя указала на третий снимок.
        На фото — две молодые дамы в темных платьях с отделкой начала прошлого века — брюнетка и светленькая. Светленькая сидит в кресле, а брюнетка стоит, положив руку ей на плечо. Обе тоненькие, затянутые в корсеты. У обеих весьма решительный и независимый вид. Обеих нельзя назвать красавицами, но барышни симпатичные. Светленькая круглолицая и курносая, а брюнетка большеглазая, с этакой пикантной «цыганщиной» в облике.
        — Это родственница хозяйки с подругой,  — сообщил продавец.  — Предки, одним словом.
        — Какой хозяйки?  — спросил Мещерский, отрываясь от винила.
        — Нашей. Владелицы кафе и магазинов.  — Продавец кивнул на улицу.
        Катя внимательно пригляделась к снимку. Мещерский тоже подошел. В облике брюнетки очень смутно угадывались черты одной из участниц вчерашней драмы с укусом.
        — Стильные фотки, мне нравятся.  — Молодой продавец улыбался, он не прочь был поболтать, явно от скуки.  — Две знаменитости. А третий снимок тоже примечательный.
        — Чем же он примечателен?  — спросил Мещерский.
        — Вроде какая-то старая история с загадочной смертью. Вы знаете, что тут в переулке на бывшей фабрике скелеты нашли?  — Он вышел из-за стойки.  — Говорят, там уйма народа, и все убитые. Вот так — не знаем, по каким костям ходим. Мы туда с барменом из паба ходили, хотели глянуть, так менты нас в цех не пустили.
        — Эксперты там сегодня все закончат. Сможете потом, позже сходить место посмотреть,  — просветил его Мещерский.  — Сейчас у полиции просто много работы. А завтра станет в вашем переулке опять тихо-спокойно.
        Как же он ошибался в своем утверждении!
        Глава 15
        Тайны множатся
        Относительно участкового Катя тоже ошиблась — лейтенант Дмитрий Лужков отнюдь не забил на ночное происшествие в Безымянном переулке.
        Утром он отправился в Таганский ОВД и там, в кабинете охраны общественного порядка, нашел компьютер, подключенный к локальной информационной сети, объединяющей банки данных МВД. Ему хотелось узнать, не случались ли в Безымянном раньше подобные случаи нападения на людей с укусами.
        Он ввел пароль, получил доступ к системе. И затем набрал поисковый ввод: имя Елизавета Апостолова, еще одно имя Тамара Николаевна Апостолова и адрес — Безымянный переулок, номер дома. Все это еще вчера он записал для себя как исходную информацию.
        Компьютер обработал запрос и выдал результат — номер оперативно-поискового и уголовного дела. Больше никакой информации в банке данных на эти имена и адрес не существовало, и не было никакого краткого дайджеста, о чем идет речь.
        Участковый Лужков посмотрел на дату возбуждения уголовного дела — ого, более чем двадцатилетняя давность! В электронной версии банка данных сведений о делах такой давности нет, надо обращаться в архив и поднимать материалы ОРД и уголовного дела уже там.
        Он глянул, кто возбуждал дело — прокуратура Таганского района, а оперативно-розыскное дело вела Петровка.
        Лужков досадовал, что ему не к кому обратиться за устной информацией — как новичок никого из старых работников здешнего ОВД он не знал. В домовой книге он также не нашел никаких записей.
        Лужков уже было хотел выйти из программы и отключить компьютер, как вдруг его внимание привлекла строка наверху экрана.
        Это было название файла, куда он вошел по своему поисковому запросу с именем и адресом Елизаветы Апостоловой.
        Логично было бы предположить, что файл носит название «Причинение телесных повреждений». Именно эту категорию подразумевал Лужков, когда обращался с запросом.
        Но нет, файл банка данных звучал по-иному: «Дела о пропаже детей».
        Лейтенант записал для себя в блокнот и это. О чем вообще идет речь?
        Он вышел из системы, отключил компьютер, достал свой собственный ноутбук. И начал писать запрос в архив Петровки, чтобы просмотреть материалы дел, давно положенных на полку.
        Глава 16
        Компаньоны
        — В этом месяце у меня платежи в трех банках. В одном я уже просрочил. Знаешь, какие там суммы? Нет, вы знаете, какие там суммы?
        Виктор Ларионов старался говорить спокойно и тихо, но это у него получалось скверно. Он боялся сорваться на крик. А кричать здесь, перед ней, он считал ниже своего достоинства.
        Алиса Астахова — та самая брюнетка, укушенная в руку — невежливо стояла к нему спиной, глядя в окно. Она наблюдала, как из прохода между зданиями появляются эксперты-криминалисты и помогающие им патрульные — тащат тяжелые металлические софиты, мотки кабеля, картонные коробки, чемоданы с оборудованием и укладывают все это в два синих фургона с надписью «Экспертно-криминалистическая служба».
        Закончив работы по осмотру места и эксгумации останков, полиция покидала фабрику и Безымянный переулок. И Алиса Астахова наблюдала за этим процессом с повышенным и даже каким-то болезненным вниманием.
        Виктор Ларионов пришел к ней домой, в ее квартиру — ту, что она купила для себя в этом доме, знакомом ей с самого детства. После ночного происшествия Алиса не вышла на работу, отменила назначенную встречу с арендаторами магазина «Спорттовары». Она позвонила жене Ларионова Елене — Леночке — утром и сказала, что останется дома, потому что ей нездоровится.
        Выглядела она и правда неважно: непричесанная, лицо бледное, ни кровинки, ни какой-либо косметики на нем. Рука от плеча до запястья в бинтах. Алиса куталась в шерстяной кардиган. Ее лихорадило. Когда она открыла дверь Виктору Ларионову, тот увидел, что она не в лучшей форме: взгляд темных глаз неподвижен и словно сосредоточен на одной точке. И точка эта где-то глубоко-глубоко внутри, на самом дне.
        Ларионов в тот же миг раздул ноздри, стремясь учуять, не пахнет ли от его компаньона вином (порой бывало), но на этот раз алкоголя он не обнаружил.
        Для приличия Ларионов все же спросил: «Алиса, как ты чувствуешь себя? Может, я не вовремя?»
        Но она молча пропустила его в свою огромную квартиру, перепланированную из старой фабричной коммуналки и до сих пор еще почти совсем лишенную мебели.
        И вот он начал излагать ей дело, по которому явился, несмотря на ее нездоровье. Излагал больше четверти часа. Но она его не слушала. Все пялилась в окно, как неживая, туда, где находился старый фабричный цех, заслоненный домами.
        — По кредитам я обязан платить. Ты же это понимаешь, Алиса. И Мельников тоже должен это понять. А вместо того, чтобы войти в мое положение, он тоже требует с меня платеж к погашению!
        Алиса не отвечала. Подняла руку и провела кончиками пальцев по своим бинтам под шерстью кардигана. Легонько так, словно ощупала, как слепая.
        — Это разбой среди бела дня!  — Виктор Ларионов побагровел.  — Это рэкет вместе с бандитизмом! Он чего добивается? Я не понимаю, чего Мельников сейчас от меня добивается? Чтобы я по миру пошел, разорился к чертям? А что будет тогда с компанией? С нашей фирмой? Со всем этим.  — Он кивнул в сторону окна, домов Безымянного.  — Мы же все вместе тут начинали и делали. Мы строили совместные планы. Мы совладельцы и компаньоны.
        — Это Мельников и я совладельцы,  — возразила Алиса.
        — Ладно, пусть так. Но я сюда тоже свои деньги вложил.
        — То, что мы все вложили, сейчас не приносит дохода.
        — Вот именно.  — Ларионов шагнул к ней.  — И в такое время убытков и потерь Мельников затевает эту внутреннюю свару!
        — Он давал тебе… вам в долг, настало время возвращать.
        — Да я что, отказываюсь? Я лишь прошу отсрочки на три месяца. Я должен сейчас банкам, много должен. Если я сейчас им не заплачу, то лишусь всего. А если заплачу Мельникову, то уже не смогу заплатить банкам и опять же лишусь всего. И это все, все наши инвестиции в фабрику тоже пострадают!
        — Знаете, Виктор,  — Алиса обернулась,  — у меня сейчас нет сил спорить с вами.
        Она с «ты» перешла на «вы», и это что-то означало.
        — Да я ничего не прошу, кроме того, чтобы вы поговорили с Мельниковым. Он вас послушает. Вы можете на него повлиять, уговорить его, чтобы он не вел со мной себя как рэкетир, чтобы дал отсрочку платежа.
        — Это ваши с ним дела. Я никогда в это не вникала.
        — Да тут разорится все к чертям!  — повысил голос Ларионов.  — Мы и так разоряемся. С каждым днем, с каждым месяцем мы разоряемся! Они разоряют нас — бизнес, всех подчистую, торговцев, туроператоров, банковский сектор. Алиса, очнитесь, посмотрите, что творится кругом. Как Москва стала жить. Они разоряют нас, эти приблудные хамы, явившиеся неизвестно откуда, со своей вонючей периферии! Я все тот фильм вспоминаю — «Левиафан». Он не только правдивый, но и пророческий. Вот именно — провидческий, потому они тогда все так и окрысились на него, начали писать пасквили и доносы. Они давят и разоряют нас, изничтожают на корню. И скоро мы все, как тот несчастный мужик, будем сидеть даже не у разбитого корыта, а у кучи обглоданных костей, у остова нашего Левиафана, и драться между собой за эти кости!
        — Мне нет дела до какого-то фильма.
        — И мне не было дела, пока меня вот так не приперло!  — Виктор Ларионов черкнул ребром ладони по горлу.  — Вот так, Алиса! И вместо того, чтобы поддержать друг друга в такой час, мы, компаньоны, люди одного круга, потомственные москвичи, начинаем сводить друг с другом счеты, начинаем требовать какие-то деньги, платежи! Начинаем грызться между собой и требовать невозможного!
        — Я сейчас ничего не могу.  — Алиса говорила совсем тихо.  — Мне сейчас плохо… Мне не до вас и…
        — Поговорите с Мельниковым, пусть отсрочит мой платеж.
        — Разбирайтесь сами.
        — Я умоляю вас, велите Мельникову дать мне отсрочку, только вас он слушает!
        — Я… Ну, хорошо, я позвоню Лене, мы поговорим. Потом.
        — Почему жене позвоните, а не хотите решить все со мной?  — Ларионов спросил это вежливо, но было видно, что вежливость дается ему с трудом.  — Почему с женой станете говорить, а не со мной? О таких важных вещах, как деньги, финансы? Я что, никто?
        — Виктор, вам надо успокоиться.
        — Я что, никто?!
        — Я позвоню Лене.
        — Я что, пустое место?! Я для вас — пустое место?!
        — Да оставьте вы меня в покое!  — истерически выкрикнула Алиса Астахова.  — Что вы ко мне привязались! Я сказала: мне не до ваших финансовых проблем сейчас! Вы там что-то напортачили, нахватали долгов, так и выкручивайтесь сами!
        Виктор Ларионов несколько секунд созерцал ее бледное, искаженное гримасой лицо. Затем молча взял с кресла папку с документами. И пошел в прихожую.
        Он уже закрывал за собой массивную дверь, когда услышал голос Алисы:
        — Я позвоню вашей жене.
        Глава 17
        Трамвай «двадцатка»
        Водитель трамвая двадцатого маршрута Эльвира Печенкина открыла двери на выход под бубнеж робота: «Остановка «Андроньевская площадь». Граждане пассажиры, своевременно оплачивайте свой проезд. Напоминаем вам, что штраф за безбилетный проезд составляет…»
        Трамвай «двадцатка»  — старый, потрепанный, сине-голубой — медлил на остановке. За окнами лил сильный дождь. Он начался около семи вечера, когда уже совсем стемнело. А сейчас половина двенадцатого, а дождь как лил, так и льет.
        Эльвира Печенкина работала водителем трамвая всего три года. До этого она водила автобус в родной Тверской области. Но там сократили автопарк, оставили в основном шоферюг-мужиков, а женщин уволили. И Эльвира по совету троюродной тетки, давно перебравшейся в Москву, тоже отправилась в столицу и сначала устроилась в трамвайно-ремонтные мастерские. Там работала эта самая тетка. После года вкалывания в ремонтном цехе Эльвира пошла на стажировку для водителей трамваев.
        Москва ей не нравилась — то ли дело родная Тверь! Леса, грибы, зимой снега полно. Тишина. А Москва — это пробки и суета. И надутые все, слова доброго ни от кого не дождешься. Тетка вот, например, сразу заявила: «Насчет того, чтобы жить у меня на квартире, даже не надейся». Пришлось угол снимать в квартире на шестерых.
        Трамвай тоже не пришелся Эльвире по душе. Тупая механика. Идет только по рельсам. То ли дело автобус или тачка! Тачки в Москве богатые, прямо загляденье. Но водилы наглые. Иной бросит свой внедорожник прямо на трамвайных путях, включит аварийку и завьется часа на два. А трамвай стоит. А за ним и другие трамваи стоят. Пассажиры орут, нервничают. А что водитель трамвая может сделать?
        «Двадцатка» как маршрут — так себе. Вроде и ничего. Но есть одно место, и оно как раз недалече… Так вот его опытные водители трамваев, кто давно в Москве, не любят.
        Эльвира Печенкина закрыла задние двери, оставила открытой лишь переднюю, у турникета, и медлила пускаться дальше в путь. Трамвай стоял на остановке «Андроньевская площадь».
        Шел трамвай двадцатый номер, на площадке кто-то помер. Тянут, тянут мертвеца. Опа!
        Чего только ни поют, ни болтают, насосавшись дешевой водки и деревенского самогона на родственно-производственных посиделках, таких, как устраивает у себя дома ее тетя Маня! Она мужа схоронила, сына женила, живет с девяностолетним отцом и как вдова не любит скучать. Заглядывают к ней на огонек и подруги из мастерских, и ребята из трамвайного депо. Гуляют шумно и весело, несмотря на кризис. Такими вот прибаутками сыплют: шел трамвай двадцатый номер…
        Приняв на грудь, начинают вспоминать разные случаи: и про аварии, и про дебоширов-пассажиров, и про нехорошие маршруты.
        И когда речь заходит об этом, как раз вспоминают двадцатый маршрут. Рассказывают всегда одно и то же:
        «Не дай бог ночью свет отключат на линии, когда ты ведешь трамвай по Андроньевскому проезду! И трамвай твой встанет! Там такое ночью можно увидеть…
        Была такая Клава Пересудова. Работала в трамвайном депо и от мэрии даже, от столичного Департамента транспорта благодарность имела за отличную работу вагоновожатой. А потом в одночасье угодила в сумасшедший дом.
        Прямо оттуда ее, беднягу, увезла «Скорая психиатрическая», из Андроньевского проезда, по звонку аварийной службы. Те приехали, да поздно уж было. Клава Пересудова со страху помешалась».
        Вот что болтали досужие языки, развязанные водкой на домашних посиделках тети Мани. Эльвира Печенкина слушала. Как не слушать, когда каждый день ты сама эту чертову «двадцатку» водишь!
        Россказни сводились к одному: то был обычный зимний вечер, когда темнеет рано. День выходной. А в эти дни на отрезке между Андроньевской площадью и Лефортово пассажиров мало. Ночью же трамваи идут совсем пустые. И Клава Пересудова вела свой трамвай от Андроньевской площади к Волочаевской улице. И так вышло, что на электроподстанции возникли неполадки, выбило все. Ток пропал.
        И трамвай Клавы Пересудовой встал посреди Андроньевского проезда, не доезжая Гжельского переулка. Встал рядом с домом на углу Безымянного переулка.
        А дом пустой, нежилой, старый.
        А тьма кромешная в этой «кишке», как называли водители трамваев Андроньевский проезд, когда все фонари отключаются.
        И вот, говорят, Клава Пересудова, глянув в сторону темных окон нежилого дома, узрела огонек. Утлый, мерцающий, гнилой какой-то огонек. Он плыл в сторону окна из глубины дома.
        Клава Пересудова вроде как и глаз не могла от него отвести — пялилась через стекло водительской кабины. А огонек все мерцал, мерцал, словно гипнотизировал.
        А потом потух.
        Она очутилась в кромешной тьме.
        Потеряла счет времени.
        И вдруг…
        Огонек вспыхнул снова, словно там, в доме, к окну поднесли свечу или фонарь. И на фоне этого мертвого света Клава Пересудова увидела лицо.
        Словно маска из белой бумаги… Нет, это белая кожа…
        Вот кожа лопнула и брызнул гной. Земля посыпалась. И наружу полезли черви.
        Пустые глазницы налились желтым голодным светом.
        Лицо прилипло к стеклу. Тварь… Эта мертвая тварь ощерила пасть…
        И стекло покрылось сетью трещин, как паутиной,  — вот-вот вылетит, и тогда…
        На посиделках рассказывали, что приехавшие рабочие аварийки нашли водителя трамвая Клаву Пересудову в состоянии умоисступления. Она плакала, кричала и наотрез отказывалась открыть дверь водительской кабины. И только доктору в сумасшедшем доме она якобы рассказала о том, что увидела в ту ночь в этом чертовом месте.
        Девяностолетний отец тети Мани на таких посиделках обычно к этой истории про маршрут двадцатого трамвая добавлял свое.
        Мол, он еще пацаном в тридцатых на кухне в коммуналке слыхал, что дом тот принадлежал купцу, замешанному в темных делах. Купец, мол, владел мыловаренной фабрикой — ну, той, что в Безымянном. А хотел он сделать духи-одеколон и за это продал душу дьяволу. Но духи-одеколон так и не вышли у него. А вот дьявол с него получил все сполна.
        Об этом шушукались староверы, жившие в окрестных переулках в мещанских деревянных домах. Дома те в тридцатых, когда строили дом культуры завода «Серп и Молот», все сломали, а староверов сослали на Соловки.
        Эльвира Печенкина, девушка современная, любившая слушать Земфиру и группу «Сплин», таким разговорам, конечно, не верила.
        Но перспектива оказаться в том месте, у того дома ночью, да еще когда вырубится электроэнергия и трамвай встанет, ее пугала.
        И вот — как назло. Ее смена. Ночь — половина двенадцатого. Дождь как из ведра. Фонари, правда, горят.
        Она закрыла двери и тронула трамвай с места. Следующая остановка — Андроньевский монастырь, музей.
        В зеркало заднего вида она наблюдала пустой салон. Ни единого пассажира. В музей-монастырь по ночам никто не ездит. Дальше — мертвые места, Андронье, эти переулки, где ничего нет, кроме заброшенных цехов промзоны. Затем пустой, как мертвые соты, дворец культуры «Серпа», обнесенный забором, заброшенный, разрушающийся. Спальный анклав Волочаевской улицы — вот там сердце отдохнет и успокоится. Там обычный кусок городского пейзажа: дома, светофоры, там кладут этот чертов новый бордюр для тротуара, а значит, и ночью работают люди.
        Трамвай медленно полз к Андроньевскому монастырю. Подсвеченный с разных сторон, тот походил на малоаппетитного вида белый расписной пряник. Дождь барабанил по стеклу. По мостовой струились потоки воды.
        Остановка — монастырь. Следующая остановка — Андроньевский проезд. По требованию.
        Да уж, по требованию. Но пассажиров нет, и она это место просто проскочит на большой скорости.
        Там спуск с горы и вираж в сторону моста с железнодорожными путями. Эльвира закрыла двери. И повела свой трамвай двадцатый номер вперед.
        Шел трамвай…
        На площадке кто-то помер…
        Тянут мертвеца…
        Опа! Дрица-оп-цаца!
        Трамвай полз в горку, постепенно набирая скорость. Мимо проплывала белая монастырская стена. Потеки дождя оставляли на ней уродливые разводы, словно стригущий лишай разъедал беленый пряник.
        Вот в свете фонаря появились черные железные ворота в язвах ржавчины, мокрые кусты, фасад часовни, крашенной облезлой охрой, но тут же всю эту картину заслонили деревья, и трамвай оказался на вершине холма.
        Эльвире Печенкиной на миг показалось, что трамвай, ее «двадцатка», набрал в свои стальные легкие мокрого влажного воздуха, а затем ринулся по спуску вниз, потому что она убрала все ограничения скорости. Машины тоже любят свободу. Трамваи спят и грезят в своих отстойниках о том, как они превращаются в самолеты.
        Вон тот старый дом там, в низине, где рельсы делают поворот в сторону мрачной арки железнодорожного моста. Там темно, потому что уличные фонари направлены на эту арку. А дом как стоял пустой и заброшенный, так и стоит. Крышу только на нем обновили. И все стекла в окнах целы, нет ни одного ни выбитого, ни треснувшего.
        И, конечно же, все это — неправда. Не существовало на свете никакой Клавы Пересудовой, угодившей в одну ночь в сумасшедший дом от пережитого страха. А если и существовала, то она просто закосячила спайса в ту ночь, когда ток на линии вырубили, и видела глюки в наркоте.
        Трамвай дрожал, его слегка мотало, колеса стучали по рельсам. Трамвай мчался вниз, вниз, вниз — вот сейчас вираж, и он нырнет под арку моста.
        Но в этот миг Эльвира Печенкина узрела в свете трамвайных фар прямо по курсу на путях какую-то бесформенную кучу среди потоков дождевой воды.
        Темная масса…
        Что-то белое…
        Лицо…
        И нет никаких треснувших стекол, темных слепых окон, никаких преград, никакой защиты…
        Все уже здесь — страшное, освободившееся из тлена заклятий.
        Эльвира Печенкина, не помня себя, завизжала и налегла на тормоз.
        Но было уже поздно. Трамвай «двадцатка» всем своим многотонным весом и силой инерции движения под уклон, скрежеща колесами, несся с горы, подминая под себя то, что лежало на рельсах.
        Он протащил это по лужам, по выбоинам мостовой. А затем передние колеса выскочили из колеи, и трамвай остановился, стеная, дребезжа, кренясь набок.
        Глава 18
        Труп
        Звонок дежурного ОВД «Таганский» застал лейтенанта Лужкова в постели. Он засыпал, проваливаясь в сон, как в теплый пух.
        Около одиннадцати они с Тахирсултаном помыли отца в ванне, переодели в пижамную куртку. Лужков сам облачил отца в ночные памперсы и укрыл одеялом. Слащавая картинка получилась, благостная, семейная. Только вот лейтенант Лужков все никак не мог отвести глаз от шрамов на лбу старика — хирурги в госпитале у него в мозгах поковырялись на славу, извлекая пулю от наградного пистолета. Сколько времени он созерцал шрамы, а все никак свыкнуться с ними не мог. Не мог смириться с тем, что его отец стал таким.
        Звонок по мобильному разбудил Лужкова в начале первого. Дежурный по отделу произнес: «Ваш участок Андроньевский проезд? Там дорожная авария с жертвой. ГИБДД уже на месте, эксперт тоже, следователь выезжает, и вы как участковый обязаны прибыть.
        Лужков спросонья глянул в окно — дождь. Начал одеваться: джинсы, свитер, куртка, старые кроссовки. Тахирсултан тоже проснулся, спросил, что случилось. Лужков ответил — вызов, спи давай.
        Он выпил на кухне холодного чаю, глотнул пару таблеток для поднятия тонуса. И вышел из дома на Валовую улицу, на Садовое кольцо, залитое огнями. Как хочешь, так и добирайся до Андронья. Он стал ловить частника, поймал, и они поехали по ночной Москве.
        В этот момент лейтенант Лужков ничего такого не предполагал насчет этого вызова. Ну, авария… Хотя какая, к черту, авария там, в этом глухом месте, где транспорт ходит в час по чайной ложке? И что-то вообще многовато событий на этот утлый пятачок.
        Они приблизились к месту происшествия со стороны Андроньевской площади. И первое, что увидел Лужков, так это скособоченный, явно сошедший с рельсов трамвай. На электронном табло его горел номер «двадцать». Тут же, перегораживая проезд, стояли две полицейские машины — ГИБДД и патрульная, на которой из ОВД приехал дежурный эксперт.
        Двери трамвая были открыты настежь, и там кто-то взахлеб рыдал. Женский голос истерически повторял: «Я не видела… Остановка по требованию… Я как увидела, на тормоз сразу… Я думала, это оно, а это не оно вовсе…»
        Лужков обогнул трамвай и подошел к полицейским. Двое из них вместе с экспертом осторожно вытаскивали из-под трамвая тело. Вокруг было по щиколотку воды.
        Лужков увидел сначала ноги в темных мокрых облипших брюках и щегольские дорогие ботинки. Затем руку — манжет, рукав пиджака. Все мокрое и испачканное грязью.
        — Под трамвай попал? Авария?  — спросил он эксперта.
        — Попасть-то попал. Только это не авария.  — Эксперт вместе с гаишниками тянул тело.
        Они, как муравьи под жука, ныряли под трамвай, пытаясь высвободить труп.
        — Как это не авария?  — Лужков смотрел на ботинки погибшего. Где-то он уже видел эти щегольские ботинки.
        — Крови нет.  — Эксперт пыхтел.  — Сами посмотрите. Тут лужа крови должна быть по идее. А есть просто дождевая вода.
        Они общими усилиями вытащили тело и уложили на парапет тротуара, где вода не скапливалась так, как на проезжей части.
        — Смыло кровь,  — предположил один из гаишников.
        — А где вы видите тут водосток?  — спросил эксперт.  — Водостока нет. И крови нет. А у потерпевшего повреждена грудная клетка. Такие повреждения от колес трамвая и нет крови? Это возможно лишь в одном случае.
        — В каком?  — спросил Лужков, хотя знал ответ.
        — Если он уже мертвый попал под трамвай. Причем был мертв уже некоторое время.
        Лужков достал из кармана куртки фонарик и посветил в лицо мертвеца.
        Этого человека он видел накануне. Он прибежал из офиса на крик той женщины, Алисы Астаховой. И тогда был одет не по погоде. Сейчас же на нем был пиджак в тон темным брюкам. Стильный, дорогой костюм. Лужков глядел на дорогие часы на запястье мертвеца. На его восковое лицо.
        Об этом человеке еще до происшествия с укусом ему говорил представитель той фирмы, что владела цехом, где нашли старую могилу. По словам этого типа, Ларионов его фамилия, сама фирма принадлежала вот ему, этому покойнику.
        — Пока будет проходить у нас как неопознанный,  — подытожил сотрудник ГИБДД.  — Сейчас его не обыщешь при таких повреждениях грудной клетки. Оставим обыск патологоанатомам и следователю.
        — Я его знаю. Это Мельников Александр.  — Лужков вспомнил фамилию, которую слышал от Ларионова.  — У его фирмы офис тут и домовладения в Безымянном переулке.
        — Не трамвай его задавил,  — уверенно сказал эксперт, осматривая труп.  — Понятно, что окончательный вывод за судебно-медицинской экспертизой, однако я уже сейчас уверен. Это не простое ДТП.
        Он наклонился, приподнял голову трупа.
        — Черепно-мозговая травма. Весь затылок разбит.
        — Мог поскользнуться,  — предположил Лужков.
        — Мог и оступиться.  — Эксперт ощупывал раны на голове Мельникова.  — Дождемся результатов вскрытия.
        Лейтенант Лужков оставил его у тела — в Андроньевский проезд, завывая, въезжала «Скорая»,  — а сам забрался в трамвай.
        Эльвира Печенкина, водитель, сидела не в кабине, а возле турникета, на переднем пассажирском месте. Она всхлипывала, размазывала слезы, катившиеся из ее сильно накрашенных глаз. Лужков окинул девушку взглядом.
        — Я здешний участковый. Что случилось?
        — Я его не видела… Я не хотела. Тут остановка по требованию, а никто не… И там спуск крутой.
        — Я знаю, что тут спуск. Что вы видели?
        — Ничего. А потом я увидела его — фары осветили, когда уже я не могла… Я на тормоз, а трамвай… трамвай сам по себе. И я наехала. Кости захрустели — я слышала.
        — Так тело на мостовой лежало?
        — Ну да, и я не видела, тут такое место — спуск и поворот к мосту.
        — Тело лежало на путях?
        — Ну да.  — Эльвира Печенкина снова всхлипнула.  — Я на дом смотрела.
        — На какой еще дом?
        — На этот.  — Она кивнула в окно в сторону старого заброшенного особняка на углу Безымянного.  — А потом это самое — темное и белое на дороге в свете фар. Лицо… Я думала, это оно из дома выбралось.
        — Кто оно?  — Лужков ничего не понимал.
        — Жуть.  — Эльвира заплакала.  — Купец…
        — Какой еще купец?
        — Тот, что в этом доме жил и с дьяволом якшался. Мне тетка рассказывала и дед ее. У нас в трамвайном парке это место — Андронье — гиблое. Я так и знала… Я боялась, что свет выключат и ток пропадет. И поэтому трамвай погнала вниз, хотела как можно скорее на Волочаевскую выехать, а это место проскочить.
        — Я ничего не понимаю, что вы там бормочете про какого-то купца?
        — Мертвяк он, призрак. Я не то чтобы боялась… А неприятно. Кто же знал, что это там, на путях?
        — Кажется, это не вы его задавили.  — Лужков смотрел в окно, как эксперт и врачи «Скорой» укладывают тело на носилки.
        — Не я?  — Эльвира встрепенулась.
        — В любом случае вам надо успокоиться и взять себя в руки. Это вы в полицию позвонили?
        — Я. Сразу. По сотовому.
        — А из трамвая вы выходили?
        — Да, я думала — чем помочь. А он там, этот мужчина, под колесами…
        — Крови много было?  — спросил Лужков.  — Ее ведь дождь смыл?
        — Крови не было совсем,  — сказала Эльвира.  — Если бы кровь была, я бы… Я вида крови не выношу, в обморок падаю, даже когда у меня анализы из вены берут.
        — А что еще за купец такой?
        — Это сказка… Ну, в смысле, байка, ужастик — у нас болтают в парке и в мастерских насчет этого места. Но все равно жуть, вы не представляете, какая это жуть!  — Эльвира снова залилась слезами.  — Я на тормоз, а трамвай… Как в этой песне чертовой — тянут, тянут мертвеца… И кости захрустели!
        Глава 19
        Вскрытие
        Несмотря на свой спонтанный отпуск, Катя проснулась в это утро рано — по привычке. Повертелась на подушках, подтянула одеяло до подбородка, глазея в потолок.
        Люстру надо протирать. Все эти разноцветные висюльки из итальянского стекла. Пыль на финтифлюшках.
        Она решала про себя, чем занять Сережку Мещерского сегодня, когда в деле о таинственной могиле наступила пауза. Потащить его в кино или погнать в театр? А чего там смотреть? Она решила прошерстить «Афишу» по Интернету и поглядеть на сайтах, на какие хорошие спектакли на сегодня есть билеты.
        Вот так у нас — не он меня в театр, а я его! Катя грустно улыбалась, вспоминая, как Мещерский произносил: я вас любил, любовь еще, быть может…
        В этот момент он чертовски походил на Джека Леммона, признающегося Ширли Маклейн: я вас обожаю!
        А Сережечка все прежний… И вместе с тем он изменился.
        Катя к половине девятого остановилась на походе вечером в театр, а потом в какой-нибудь бар. Мещерскому решила позвонить позже, когда выберет спектакль и закажет билеты.
        Поставит его перед фактом, и он — рыцарь — смирится, не откажет.
        После душа она зарядила кофеварку, сделала себе кофе и решила позвонить старшему группы экспертов по тому телефону, что он ей черкнул на визитке. Мол, когда ждать первых результатов исследования семи скелетов, поднятых из склепа? Хоть какие-то первичные данные, а надо узнать.
        Она пила кофе и набирала на мобильном номер. Старший группы экспертов ответил — он что-то с аппетитом жевал. Видно, завтракал в этот час, как и Катя.
        — А, это вы!  — узнал он ее.  — Останки в лаборатории. Образцы мы направили на анализ.
        — А когда первые результаты?  — поинтересовалась Катя деловито.
        — Дня через два, но это лишь самое общее. Я пока все это отложил. Слышали новость? Там ведь еще один труп.
        — Где?  — не поняла Катя.  — В подвале?
        — Недалеко от фабричного цеха — в Андроньевском проезде. Ночью труп обнаружили.
        — Труп кого?  — Катя насторожилась. Сразу в памяти всплыла картина возле иномарки: на мостовой — две фигуры, и одна терзает другую, как дикий зверь.
        — Мужчины. У меня там фамилия в сопроводительных документах записана. Вскрытие сегодня проведу.
        — А что случилось?
        — Вроде авария, так это происшествие ГИБДД обозначила. Но как криминалист, делавший осмотр на месте, мне успел по телефону сказать, там обстоятельства подозрительные. Короче, буду смотреть по результатам вскрытия тела.
        — На какой час вы назначили вскрытие?
        — А вот прямо сейчас, как доем.  — Старший группы экспертов усмехнулся.  — А что вы так разволновались, коллега? Значит, до скорой встречи, да?
        Ироничный эксперт просек ее с лету, как до этого и начальник Пресс-центра. Катя уже металась по квартире как угорелая, собираясь, одеваясь, кидая в сумку многочисленные гаджеты. Она глянула на адрес на визитке эксперта — а, знакомое место, Москва вскрывает.
        Про Мещерского и театр она в горячке тут же забыла, вспомнила, лишь когда ловила частника на родной Фрунзенской набережной. Ладно, пусть спит рыцарь. Потом свяжемся.
        Что же там случилось ночью, в этом месте?
        Удивительно, но точно такая же мысль — и сформулированная теми же самыми словами — не давала покоя и лейтенанту Лужкову. После бессонной ночи он позвонил домой Тахирсултану — не жди меня, с отцом сам управься, я на работе. Он приехал в Таганский ОВД, написал подробный рапорт о происшествии в Андроньевском проезде со сходом трамвая с рельсов и наездом на пешехода, перечислив «подозрительные обстоятельства» ДТП, на которые указал криминалист.
        Рапорт пошел по инстанции дежурному следователю. Но крутилось пока что все медленно. И участковый Лужков, помня, как и Катя, о зловещем происшествии в Безымянном переулке накануне, с психически больной, кусающей людей, о чем он не поставил в известность начальство, решил самолично поприсутствовать на вскрытии. Надо подождать, что скажет патологоанатом. Может, это все же просто ДТП.
        Но что-то подсказывало Лужкову — нет, не жди простого решения.
        Катя входила в лабораторию криминалистического управления, спрашивала у дежурного номер прозекторской, где проводится вскрытие. А лейтенант Лужков в этот самый миг уже стоял у стеклянной перегородки, отделявшей прозекторский зал от коридора, и смотрел, как эксперт облачается в защитный биокомбинезон и надевает перчатки и маску.
        Но перед его глазами плавала, как мираж, совершенно иная картина. Ночь. Тело Мельникова врачи и гаишники уже уложили на каталку, но «молния» черного пластикового мешка еще открыта.
        Лужков вспомнил, как он топтался у каталки, чувствуя, что ноги его в кроссовках — по щиколотку в дождевой воде. Однако дождь в этот момент перестал лить и обернулся этакой мелкой моросью. И тучи над Андроньем разошлись.
        Он глянул вверх и увидел в разрыве туч луну. Блеклый диск, словно измазанный негашеной известью, нехотя блестел. Лужков снова, в который раз, оглядел это место, которое стало волей судьбы его участком. И в который раз подивился уединенности и отрезанности этого места от остального мира, от города, от всего. Вверху, на холме — белесая стена монастыря со страшными черными воротами, растрепанные деревья, полуобморочная какая-то часовня. А тут, в низине — дождевая вода, скособоченный трамвай, заброшенный дом мифического купца, так напугавший водительницу трамвая. И если глянуть вбок — Безымянный переулок. Вроде точно такой же тихий, как и его соседи Гжельский и Хлебников. И одновременно другой. Свет — как в тоннеле — только в конце, там, где отреставрированные дома, превращенные в магазины и кафе. Офисное здание темно. И жилой кирпичный дом темен — все спят, что ли, там уже?
        И еще громада старой фабрики «Театр-грим»  — все это нагромождение промышленных руин тоже во тьме.
        А потом он глянул на труп. Мельников лежал на спине — восковое лицо, глаза открыты. И в этот момент лунный свет отразился в его мертвых остекленевших глазах.
        Лужков сам закрыл «молнию» на черном пластиковом мешке. А сейчас вон два помощника патологоанатома возятся с ней, открывая, чтобы подготовить труп Мельникова для судебно-медицинской экспертизы.
        — Коллега, сюда зайти не хотите?  — Патологоанатом ехидничал через громкую связь.  — Милости просим.
        — Я лучше отсюда. Вы же говорить станете, что делаете, под запись.  — Лужков сунул руки в карманы мокрой куртки.
        И в этот момент узрел летящую по коридору лаборатории Катю. Делопутка из области явилась! Откуда, интересно, прознала? Кто информацию слил?
        — Доброе утро, лейтенант,  — светло поздоровалась Катя.  — Что же это такое творится на вашем участке?
        — Мертвец,  — буркнул Лужков. Он очень хотел, чтобы эта длинноногая делопутка провалилась сейчас ко всем чертям. Ее только не хватало!
        — Я от эксперта новости узнала. Что все же произошло, а? Мне что-то все это совсем не нравится. Как-то уж слишком много всего в такой короткий срок. А это всегда внушает подозрения, правда?
        Лужков хотел бы, конечно, ее вежливо послать. Но вот удивительно — она мыслила теми же самыми фразами и категориями, что и ему на ум приходили. Еле ворочая языком, он кое-как, нехотя рассказал Кате о ночном вызове в Андроньевский проезд.
        Она молча, с великим вниманием и любопытством, слушала, не перебивая. И это тоже Лужкову понравилось. Не треплется делопутка, как репортерское трепло. И все же он ни на минуту не забывал, что, во-первых, Катя из областного Главка, а, во-вторых, что она сотрудник Пресс-центра.
        — Так это Александр Мельников там?  — Она кивнула на прозекторскую.  — Вы его опознали?
        Лужков кивнул. Помощники патологоанатома уже успели раздеть погибшего и обыскать, и документы его на имя Александра Мельникова — водительское удостоверение и магнитная карта-пропуск — уже были оформлены как вещдоки.
        Катя села на стул. Она вспоминала минувший день и ночь. Александр Мельников… Вот он днем пробирается сквозь толпу зевак в Безымянном и разговаривает со своей секретаршей, что-то там ей приказывает. А вот он уже ночью выскочил из офисного здания в одной рубашке, без пиджака, на холод. И разговаривает с укушенной Алисой Астаховой. Катя пыталась припомнить выражение его лица. И потом тоже… Странное выражение, когда он словно глаз не смел поднять, глядел все время вниз, себе на ноги.
        — Я начинаю вскрытие. Итак, время… дата.  — Патологоанатом за стеклом начал стандартную процедуру, примериваясь и двигаясь вдоль стола, на котором лежал труп, как краб, бочком.
        Катя не смотрела туда за стекло. Сидела на банкетке, слушала громкую связь. А вот лейтенант Лужков глядел внимательно.
        — Вас как зовут, лейтенант?  — спросила Катя.
        — Дмитрий.
        — А меня Екатерина. Чего он там с ним делает?
        — Пилит.
        Катя прикусила язык. Нет, лучше молчать. Процесс вскрытия отслеживать не надо, иначе стошнит. Нужен лишь результат. Выводы.
        Прошел час.
        Патологоанатом монотонно комментировал ход экспертизы. Лужков все стоял столбом. Затем полез в карман, достал пузырек и вытряхнул на ладонь две таблетки. Проглотил.
        — От чего лечитесь, Дима?  — спросила Катя тускло (эксперт в этот миг описывал состояние внутренних органов трупа).
        — От несовершенства окружающего мира.
        — А, вот даже как. Антидепрессант?
        — Энергетик.
        Прошло еще сорок минут.
        — Итак, первые выводы,  — жизнерадостно объявил патологоанатом.  — Травмы, нанесенные колесами трамвая в области грудной клетки и левого предплечья с рассечением кожных покровов и переломами костей, без всяких сомнений, имеют уже посмертный характер.
        Катя при этих словах поднялась и встала рядом с Лужковым.
        — Судя по состоянию внутренних органов, сердца и селезенки, а также кожных покровов в области спины и ягодиц, можно предположить, что потерпевший был уже мертв не менее получаса — сорока минут, когда на него наехал трамвай. Вывод: не авария стала причиной смерти.
        — А что?  — хрипло спросил Лужков, упорно таращась на то, во что после работы эксперта превратилось тело в прозекторской.
        — Причина смерти — однозначно — это черепно-мозговая травма в затылочной и лево-височной области с переломом костей черепа и повреждением мозговой оболочки. Потерпевшему нанесли несколько ударов по голове тяжелым предметом.
        — А если он сам поскользнулся на мокрой мостовой и ударился головой о бордюр?  — Лужков достал из кармана блокнот.
        — Была бы одна рана в месте удара о камень,  — парировал патологоанатом.  — А налицо несколько ран — в области затылка и левого виска. Если только он сам бился головой об асфальт… Вы, коллега, можете представить себе такую картину?
        Лужков молчал. Катя тоже не вмешивалась, слушала.
        — Именно эти повреждения привели к смерти потерпевшего. Однако на теле помимо этих повреждений, и ран, и переломов, нанесенных колесами трамвая, есть еще кое-что.
        — Что там еще?  — спросил Лужков с заминкой.  — Укусы? Там у него укусы, да?
        Катя вся обратилась в слух.
        — Нет. Почему вы об укусах говорите?  — Эксперт удивился, а затем покачал головой:  — А, вот вы о чем подумали, коллега.
        Катя поняла: он же тоже находился в ту ночь в Безымянном, этот старший группы экспертов, и, хотя он не выходил в переулок, а продолжал работать в склепе, в цехе, его подчиненные-эксперты, перевязывавшие Алису Астахову, наверняка рассказали о нападении психически больной.
        — Тут иное: тупая травма половых органов потерпевшего.  — Эксперт указал на тело.  — Множественные гематомы в области мошонки и паха. Ему и сюда нанесли несколько ударов.
        — А трамвай не мог его там помять?  — Лужков делал пометки в блокноте.
        — Это механическая, но не автотранспортная травма,  — ответил эксперт.  — Я отправлю на анализ кровь, желудок и образцы тканей. Поглядим, нет ли в крови следов алкоголя или наркотических средств. Заключение экспертизы направлю следователю.
        — Сделайте, пожалуйста, копию и для меня,  — попросил Лужков.
        Патологоанатом вернулся к работе, начиная забор образцов для анализов, а Катя вслед за Лужковым покинула лабораторию.
        Они вышли во двор, отгороженный от улицы изящной кованой решеткой в стиле барокко — лаборатория располагалась в особняке восемнадцатого века.
        — Слишком уж много событий для одного переулка,  — повторила Катя, роясь в сумочке.  — Дима, ваше мнение?
        — Следователь спустит в розыск и мне поручения по первоначальным оперативно-розыскным мероприятиям, а сам уцепится за пункт в экспертизе насчет того, что «потерпевший, возможно, сам бился головой об асфальт».  — Лужков хмыкнул.  — А то я их не знаю.
        — Вы не сообщили начальству о происшествии с укусом? Не написали в рапорте о Елизавете Апостоловой?
        — Я архив по ней запросил.
        — А что, есть основания?
        Лужков не ответил.
        — Послушайте, Дима.  — Катя доверчиво коснулась рукава его куртки.  — Я собралась писать очерк о зловещей могиле в цехе. Без упоминания краснопрудского стрелка, потому что он покончил с собой. С этой стороны, как видите, все концы обрублены. Но это дело неожиданно приобрело привкус такой тайны, что я… Я ведь криминальный репортер, вы понимаете?
        — Это не мои проблемы.
        — Я знаю. Это ваш участок. И вы сюрпризов на нем не хотите, поэтому желаете самостоятельно разобраться, независимо от того, какие там поручения вам спустит следователь. Все это очень хорошо, Дима. Но послушайте меня.
        — В части чего?
        — В части того, что вы в Таганском ОВД, насколько я поняла, человек новый, пришлый. И это у вас тут первое дело. По нему о вас коллеги таганские станут судить-рядить. И не надо, чтобы дело вышло комом, правда? А помощи и совета вам ждать особо не от кого, потому что вы новичок. А новичкам сейчас не помогают. Их топят. Так вот, между мной и вами никаких карьерных интересов. Я из другой службы, из другого ведомства. Не отвергайте мою помощь.
        — А чего вам в этом деле?
        — Я люблю тайны, из них выходят отличные статьи. Может, и книга получится со временем.  — Катя улыбалась.  — Но проблема не только в этом. Мой друг Сергей Мещерский…
        — Антрополог?
        — Он разбирается в антропологии, но он в основном путешественник. Экзотический экстремальный туризм, сейчас все на мели.
        — Бойфренд?  — коротышка Лужков в упор разглядывал Катю.
        — Он мой друг детства. И сейчас он в беде. Вы вот таблетки глотаете от несовершенства окружающего мира. А он это несовершенство, то, что сейчас нас окружает, тоже принять не может.
        — Весь нынешний маразм?
        — Весь нынешний маразм. Мой друг ранен в самое сердце, и я хочу ему помочь. Он таблетки не пьет, но стал пить дома. Он в депрессии, он разочарован в этом самом мироустройстве. Я хочу его отвлечь. Я отпуск взяла для этой цели. Пыталась вовлечь его в раскрытие тайны старой могилы. А тут видите, какие дела начались? Если он заинтересуется расследованием, он оживет. Я хочу, чтобы он ожил.
        Лужков не отвечал.
        — Дима, вы ведь даже без машины. Участковый на своих двоих. А у моего друга Мещерского есть авто. Разве это нам с вами не подспорье?
        — Нам с вами?
        — Нам, коллегам. Я не знаю, как вам объяснить, но я это чувствую. В этом деле что-то нечисто. И с этим убийством Мельникова тоже нечисто. И вообще этот ваш участок… У меня от него порой мороз по коже. Там уже много чего произошло, в этом месте, но это лишь верхушка айсберга. Вы… То есть мы там черт знает с чем можем столкнуться. Я это чувствую.
        — И я.  — Дмитрий Лужков кивнул.  — Ну ладно. А вы по званию-то кто?
        — Капитан. Только не надо с этими званиями.  — Катя отмахнулась.  — Официально я в отпуске. Мой начальник знает лишь о старой могиле в цехе. Всю остальную информацию знаете только вы. И вы будете нашим командиром, Дима. Это ваш участок, вам и решать.
        — Ладно, я решил.  — Дмитрий Лужков улыбнулся.  — Я прямо сейчас еду в Безымянный. Сначала в офис Мельникова. Вы со мной.
        — Я позвоню Сереже…
        — Антропологу?  — Лужков засмеялся.  — А что именно в нынешнем маразме так сильно его ранило?
        — То, что во время Дня города на Тверской разыграли исторический перформанс с козлами и поркой всех желающих на этих козлах.
        — А, я видел, мы дежурили на Тверской. Это называется пьеса «На дне». Какая-то сука ведь это придумала…
        Катя достала мобильный и начала набирать номер Мещерского. Ей не терпелось сообщить ему об убийстве.
        Глава 20
        Обморок секретарши
        Елена Ларионова, Леночка, находилась в офисе в тот момент, когда позвонили из ГИБДД и сообщили о гибели Александра Мельникова. Леночка не могла даже поговорить с мужем, потому что Виктор Ларионов был занят с проверяющими из комиссии по застройке и благоустройству территории. А сама Леночка в этот момент вела переговоры с потенциальным арендатором, собиравшимся открыть рядом с магазином «Винил» и пабом косметический салон с правом продажи косметических средств и мыла ручного производства.
        Это была идея Алисы Астаховой, и по ее поручению Леночка-Елена активно продвигала дело: нашла фирму, начала договариваться об условиях аренды. Они были уже в двух шагах от подписания договора, и вдруг…
        Весть о смерти Александра Мельникова шарахнула их всех как молния, как гром, грянувший среди ясного неба.
        Почти одновременно со звонком из ГИБДД в офисе появились двое полицейских: молодой участковый по фамилии Лужков и высокая девица, то ли его напарница, то ли следователь. Елена Ларионова этого не поняла.
        Ее муж Виктор Ларионов вышел к полицейским, оставив комиссию по застройке. Впрочем, чиновники тут же просочились в приемную и начали очень внимательно слушать, о чем спрашивают полицейские.
        Слушал, навострив уши, и потенциальный инвестор-арендатор-косметолог.
        Участковый Лужков на глазах Елены достал из кармана куртки блокнот и начал задавать вопросы. Первой, к кому он обратился, была Светка… Светлана Колганова.
        Она сидела за своим компьютером в приемной офиса и, услышав новость, застыла как в ступоре. А когда участковый обратился к ней с вопросами, что происходило вчера в офисе и когда Александр Мельников его покинул, встала, прижала руки к груди и вдруг начала медленно оседать на пол.
        Виктор Ларионов едва успел ее подхватить.
        Через минуту возле Светки, хлопнувшейся в обморок, уже хлопотала она, Леночка-Елена. Приводила ее в чувство. И одновременно косила глазом в сторону полицейских и слушала, что говорит им муж Виктор.
        Участковый Лужков задал ему тот же самый вопрос, внимательно созерцая раскинувшуюся в кресле секретаршу.
        — Что вчера происходило в офисе, в фирме у вас?
        — Ничего особенного. Был обычный рабочий день,  — Виктор Ларионов оглядел многозначительно притихшую комиссию из мэрии.
        — Александр Мельников был на работе?
        — Естественно.  — Виктор Ларионов поглядел на секретаршу и хлопотавшую возле нее жену.  — Все как обычно. Боже мой, что произошло? Нам только что из ГИБДД позвонили, сказали — он попал под трамвай в Андроньевском. Как такое возможно?
        — Вот и мы думаем, как такое возможно,  — согласился участковый Лужков.  — Мы проверяем информацию о ДТП, и у нас возникли серьезные сомнения.
        — Так это не ДТП?  — спросила Елена Ларионова.
        — Мы проверяем все версии и факты.  — Лужков снова обратился к Виктору Ларионову:  — Так вы видели вчера Александра Мельникова?
        — Конечно. Мы все видели. Он приехал утром, около десяти. Сразу вызвал меня и попросил оказать содействие вашим сотрудникам, экспертам. Я и так все время оказывал, рассказал ему. Эксперты к четырем часам там, в цехе, все уже закончили. Я беседовал с начальником. Он настоятельно попросил пока закрыть доступ в цех. Но там ворота не запираются, это же разрушающееся здание. И я созванивался, искал рабочих. Надо все там поправить и установить замок или цепь.
        — Мельников весь день находился в офисе?
        — Нет, он уехал около полудня на прием к директору банка. Вернулся уже после шести. Вот Света в курсе.  — Виктор снова глянул на бесчувственную Светлану Колганову, она слабо пошевелилась и моргнула, приходя в себя.  — Я тоже ездил по разным делам. Тоже по банкам. Мы с Мельниковым пересеклись позже, где-то после восьми,  — зашли в наш паб, тот, в конце переулка.
        — Вы пили с ним в пабе?
        — Мы выпили по бокалу пива. Потом я поехал домой.
        — Во сколько конкретно вы с Мельниковым расстались?
        — Я не смотрел на часы, может, около девяти.
        — Как вы добирались до дома?
        — На своей машине, как иначе?
        — А Мельников? При нем обнаружены водительские права, мы ищем его машину.
        — А чего ее искать?  — подала голос Елена Ларионова.
        — Минуту, Леночка… Это моя жена Елена… Я сейчас объясню. Свою машину «Форд Эксплорер» Саша… Мельников оставлял всегда в одном месте. Во дворе дома на Волочаевской улице. Я не знаю номер дома, прямо первая по счету многоэтажка после арки моста, как раз за Андроньевским проездом. Понимаете, он договорился с одним из уборщиков офисного здания — тот как раз живет в этом доме. Они закрыли двор на шлагбаум. Чтобы чужие не ставили машины. Так вот, Саша… он договорился с ним, платил ему. А уборщик купил запасной пульт и дал его Мельникову. Я сам хотел в следующем месяце сделать точно так же. Сейчас ведь все ищут лазейки, какие возможно, с этой платной парковкой.
        — По-вашему, Мельников из паба отправился по Андроньевскому проезду к месту, где он парковался?
        — Я не знаю. Я ушел, а он остался в пабе.
        — Он что, любил выпить?
        — Нет, в этих вопросах он всегда был аккуратен. Тем более он за рулем.
        Елена Ларионова поняла, что муж не хочет дурно говорить о покойнике. Ибо Сашка Мельников порой напивался до положения риз. И они все это в фирме знали. Иногда Мельников напивался на пару с Алисой. И это она была застрельщица.
        Вот интересно, где она?
        Где Алиса?
        Они все тут, а ее снова нет в офисе среди них.
        И вчера она не появилась, сославшись на плохое самочувствие.
        Елена осторожно потрепала по щеке Светлану Колганову. Та бессмысленно заморгала. Елене все это показалось чересчур нарочитым. Светлана открыла глаза.
        — Ну вот,  — шепнула ей Елена,  — все хорошо.
        Секретарша заворочалась в офисном кресле всем своим толстым, тяжелым телом, как тюлень.
        — А вы видели вчера Мельникова?  — обратился участковый к Елене.
        — Конечно. Я приехала в офис утром. И мы разговаривали. Потом он уехал по делам. Я работала до обеда. Потом отправилась за детьми,  — отчиталась она.
        А про себя отметила: он один расспрашивает их. А его высокая напарница помалкивает. Разглядывает рассеянно обстановку офиса, белые стены, мебель, абстрактную репродукцию над столом секретарши.
        — Вы, как и ваш муж, работаете в фирме Александра Мельникова?
        — Можно и так сказать. Но у меня свой проект по кластеру. Мы заняты в этом проекте вместе с Алисой Астаховой. Она моя старая подруга.
        — Каким вам вчера показался Мельников? Может, он был чем-то озабочен, расстроен?
        — Мне муж рассказал о ночном происшествии, когда эта несчастная больная женщина… Ну, она живет в доме Алисы, соседка ее… Выкинула такой жуткий, странный фокус. Естественно, я утром начала расспрашивать об этом Сашу, он же тоже все видел. Мы с ним говорили в основном об этом. На него это произвело неприятное впечатление. Сами понимаете, кому такое понравится? Но в остальном все было как обычно.
        — А вы давно знаете Мельникова?  — спросил участковый Лужков.
        — Мы с ним учились в одной школе тут, на Таганке, на Библиотечной. В одном классе, а еще с Алисой и со Светой.  — Леночка-Елена положила руку на плечо секретарши.  — Боже, я никак не могу свыкнуться с мыслью, что Саши больше нет! Это такая потеря… вы не представляете — для всех нас, для нашей компании, для дела,  — на глаза у нее навернулись слезы, голос осип.  — Я как-то растерялась, простите. Как он мог попасть под трамвай?
        — Не факт, что он под него попал,  — ответил участковый Лужков.  — А где же госпожа Астахова?
        — Алиса дома,  — ответил Виктор Ларионов.  — Она уже знает, я ей сообщил, как только нам позвонили из ГИБДД. Она в шоке, как и все мы.
        Глава 21
        Прабабушка Аннет и творческий кластер
        — Это Петров-Водкин. Без подписи, правда, но это точно Петров-Водкин. Портрет его кисти моей прабабушки Аннет. Она была первым красным директором здешней фабрики. Фабрика при ней называлась «Вторая мыловаренная».
        Катя впоследствии часто вспоминала эту фразу. А в тот миг она показалась ей совершенно неуместной, фальшивой, словно разговор и общее действие пытались увести совершенно в непонятную сторону. У этой фразы имелось много смыслов. Но на тот момент Катя себе этого даже не представляла. Смыслы эти им лишь предстояло постичь.
        Про прабабушку Аннет обмолвилась Алиса Астахова.
        Но к ней в квартиру они попали не сразу.
        Когда Дмитрий Лужков закончил беседовать с Виктором Ларионовым и его женой Еленой, так и не сумев разговорить еле опомнившуюся после обморока секретаршу Светлану Колганову (она начала громко рыдать), они покинули офисное здание. И сразу же Катя увидела припаркованный в дальнем конце переулка старенький внедорожник Сергея Мещерского.
        Она позвала Сережку, сообщив по телефону новости,  — и вот он тут как тут. И снова выглядит вроде ничего, не раскисшим от депрессии.
        — Ну, здравствуйте, антрополог,  — поздоровался с ним участковый Лужков.
        — Дима, называйте его Сережа,  — попросила Катя.  — Сереженька, это Дима.
        — Привет.  — Мещерский протянул руку.
        Лужков крепко ее пожал. Он теперь поглядывал на Мещерского с интересом.
        — Убили бизнесмена Мельникова, главу здешней фирмы, которая всем тут в переулке владеет, а в его офисе все квохчут, как куры в курятнике,  — кратко сообщил Мещерскому Лужков.
        — Вы, как я понимаю, уже иной версии, кроме как убийство, не рассматриваете?  — спросила Катя.
        — После того, что патологоанатом сообщил? Нет. И мне очень не понравилось, что эта толстуха-секретарь упала без чувств. Как в театре — хлоп перед нами. Слишком уж ненатурально, напоказ.
        — Женщины порой лишаются чувств от сильных чувств,  — скаламбурил Мещерский и тут же поправился:  — От эмоций, от горя. От любви.
        — Навестим компаньона Мельникова Алису Астахову, она дома,  — объявил ему Лужков, давая понять, кто тут, на участке, главный.  — Но сначала… Пошли посмотрим, на месте ли его тачка.
        И они снова через пару минут очутились в Андроньевском проезде, выйдя из Безымянного. Ничто тут уже не напоминало о ночной трагедии. Сошедший с рельсов трамвай «двадцатку» утащила на буксире аварийная служба. Лужи наполовину просохли, палых листьев на асфальте возле чахлой рощицы, где пряталась часовня, вроде стало больше.
        — Ни одной машины,  — констатировала Катя, пока они шли в направлении Волочаевской улицы, нырнули под арку моста.  — И трамваев нет.
        — Говорю же — мертвая зона какая-то. Это, наверное, единственное место в городе.  — Лужков оглянулся назад, на монастырскую стену.  — Мельников мог сколько угодно на путях лежать, никто бы его не заметил.
        — Вы думаете, его убили, размозжив голову, а затем бросили на пути, чтобы все выглядело как авария?  — спросила Катя.
        — Возможно. Ему, кроме того, все яйца отбили.  — Лужков глянул на Мещерского.  — Однако на драку это не похоже. Анализ на частицы и ДНК пролетает из-за дождя полностью. Поэтому мы из экспертиз не узнаем больше ничего. Кажется, пришли. Вот первая от моста многоэтажка, вон шлагбаум.
        Серый многоквартирный дом имел узкий, как кишка, двор. И в нем Лужков почти сразу нашел машину Мельникова — он записал ее приметы со слов Ларионова.
        Серебристый «Форд Эксплорер», тюнингованный. И первые цифры номера те же, что Ларионов назвал, он их только и помнит. Лужков оглядел машину, подергал двери.
        «Форд» Мельникова стоял во дворе напротив подъезда.
        — Вот сюда он по идее и шел ночью, к машине,  — сказал Лужков.  — Вопрос в том, где он был. В пабе все это время зависал? Виктор Ларионов, по его словам, расстался с ним около девяти. Трамвай на труп наехал в половине двенадцатого. При этом, по заключению эксперта, Мельников был на это время уже мертв минимум минут тридцать-сорок. Остается узнать, как он провел полтора часа до своей смерти.
        Они тем же путем вернулись в Безымянный переулок. И опять Катя не увидела в Андроньевском проезде проезжающих машин. Трамвай, правда, проскрипел, взбираясь на холм.
        Возле кирпичного дома в переулке Лужков сверился с блокнотом, затем дернул ручку двери подъезда, но она была заперта. Он набрал код.
        — Полезно читать домовые паспорта и записки сумасшедшего на полях,  — хмыкнул он.  — Предшественник мой — участковый Титов — знал все коды всех подъездов на участке. Солидный оперативный багаж. Прошу.
        Когда они входили в лифт, Катя решила, что Лужков для начала ведет их не в квартиру Алисы Астаховой, а туда, где проживает ее тетка…
        — Тетка Алисы требовала, чтобы мы замуровали склеп в цехе и не трогали тех, кто там лежит,  — сказала она машинально.  — Пророчила беду. И вот — пожалуйста, красавца-мужчину бизнесмена убили. Да еще и, как вы выразились, разбили ему яйца. Смерть не заставила себя ждать.
        — Это к чему ты говоришь?  — спросил Мещерский.
        — Так, заметки на полях, как у неведомого нам участкового Титова. Оперативный багаж.
        Лифт остановился на втором этаже. И Лужков уверенно направился к дверям квартиры. Позвонил.
        — Кто там?  — раздался старческий голос.
        И Катя поняла, что они снова пришли не к Алисе Астаховой, а к…
        — Тамара Николаевна, это лейтенант Лужков, ваш участковый, откройте, пожалуйста.
        Дверь приоткрылась на цепочку. Затем закрылась. Что-то там проскрежетало. Их увидели, признали. И, возможно, испугались.
        Но нет, дверь открылась. На пороге — мать Елизаветы Апостоловой в фартуке, с мокрыми руками. Из квартиры — тяжелый дух, и чего там только не намешано: средство для ароматизации туалетов, подгорелые котлеты, пыль.
        — Ваша Лиза дома?  — спросил Лужков.
        — Дома, а где же ей быть?
        — А вчера ночью?
        — Что ночью?
        — Ночью она из дома не сбегала?
        — Нет, что вы!
        — Точно?
        — Мы рано легли спать. Я ей столько лекарств дала — сами понимаете, после того случая. Это все осень,  — затараторила старушка.  — Я слежу за ней. Она поздно сегодня проснулась.
        — Позовите ее,  — попросил Лужков.
        — Лиза, Лизочек!
        Лиза бесшумно появилась в коридоре. Катя поразилась, как эта толстая массивная женщина так бесшумно передвигается — точно призрак. Она загородила всем своим толстым телом узкий коридор. И снова глядела на них без всякого выражения.
        — Лиза, добрый день,  — поздоровался Лужков.
        Никакой реакции.
        — Ладно, возможно, позже у меня к вам появятся вопросы,  — сказал Лужков.  — Мы еще зайдем.
        Мать Лизы закрыла за ними дверь. Лужков снова сверился с блокнотом, и они на лифте поднялись на пятый этаж. Дверь квартиры справа — новая, белого цвета, стильная и явно хорошо укрепленная от воров.
        Участковый позвонил. И эту массивную бронированную дверь сразу открыли, без всяких вопросов «Кто там?», словно ждали — не их, конечно. Но кого-то ждали с великим нетерпением.
        Катя увидела Алису Астахову: белый вязаный кардиган, под ним на руке и плече угадываются бинты. Глаза — как два темных провала на бледном лице. Синие круги под глазами.
        — Что?  — спросила она хрипло.  — Что вам надо? Я все знаю… Саша… Мне с работы позвонили.
        — Мы ведем расследование гибели Александра Мельникова,  — сказал Лужков, тесня ее в квартиру.
        — И мы узнали, что он не только ваш компаньон и коллега, но и давний друг еще со школьных времен,  — тут же подключилась к допросу Катя.
        — Мы хотели бы с вами поговорить, Алиса… как вас по отчеству?  — мягко и вежливо встрял Мещерский.
        — Робертовна… Друзья называют меня Алиса. Я никак не могу опомниться. Проходите. А, я вас знаю, вы позавчера… Кто же знал позавчера, что сегодня…
        Она бормотала все это и шла, цепляясь за белые стены, за белый шкаф-купе, за белый комод антикварного вида на гнутых ножках.
        Квартира была огромная, еще просторнее, чем та, что внизу, где обитала тетка.
        В двух комнатах — никакой мебели, только стремянка у большого белого окна. Третья — явно спальня с огромной кроватью. В нише возле нее — еще один комод антикварного вида, и там что-то на полочках — хрустальные флаконы и множество изящных расписных коробочек, как для леденцов. Нет, для мыла — подумала Катя. Такие же, как в магазине «Винил».
        В четвертой комнате — фальшивый мраморный камин, большой диван, ковер на полу. А над камином — портрет женщины. Яркий, угловатый, совершенно не гармонирующий с лепным потолком, мрамором и хрустальными флаконами.
        Женщина на портрете была облачена в полосатую футболку — белую с синим, со шнуровкой на груди. На черных коротко стриженных волосах — красная косынка. Такими в двадцатых годах прошлого века изображали комсомолок и партработниц. Женщина стояла в полный рост — черная юбка до колен, на ногах белые парусиновые туфли. В энергичном темноглазом чернобровом лице с острыми скулами угадывались фамильные черты Алисы Астаховой…
        Катя вспомнила большой портрет-фотографию в «Виниле». Там ведь тоже одна из женщин была брюнетка. Но нет, это разные женщины — та и эта, на портрете. Черты, правда, похожие. Но дело не в одежде и прическе, не в разности эпох, просто это два разных человека.
        — Что случилось?  — спросила Алиса.  — Мне так никто толком по телефону и не объяснил. Сказали — Саша умер. Его сбил трамвай.
        — Его убили до этого, а потом бросили на пути,  — ответил участковый Лужков.  — Вы присядьте.
        Она опустилась на диван. Они стояли, потому что сесть в этой большой, похожей на зал комнате было больше негде.
        — Убили? Кто?
        — Это мы и устанавливаем.  — Лужков достал блокнот.  — Вы видели Мельникова вчера?
        — Нет.  — Алиса покачала головой.  — Мы с ним разговаривали днем по телефону. Я плохо себя чувствовала, и он… добрая душа, позвонил мне. Это невозможно, это невероятно, что он… Кто его убил, за что?!
        Она выкрикнула это хриплым фальцетом. Но в глазах ее Катя не заметила слез. Ни единой слезинки.
        — А о чем, кроме вашего здоровья, еще шел разговор у вас с Мельниковым?  — спросил Лужков.
        — Ни о чем. Мы говорили минут десять. Он торопился на встречу с представителями банков. Я пожелала ему удачи. Мы очень нуждаемся сейчас в финансировании. Он планировал как-то уговорить инвесторов и… Ох, теперь и там все потеряно. Что мы, весь наш кластер, будем делать без него? Без его головы, без его ума, без его связей?
        — Расскажите нам немного о вашей фирме. Вы, насколько я понимаю, с Мельниковым компаньоны?
        И в этот момент убитая горем Алиса Астахова, перехватив взгляд Кати, обращенный на портрет над камином, и произнесла ту самую фразу:
        «Это Петров-Водкин… Прабабушка Аннет… Красный директор фабрики… Вторая мыловаренная…»
        Это прозвучало так странно, таким диссонансом к сложившейся ситуации, что Алиса, видно, и сама это поняла. Разве сейчас время говорить об этом?
        В самой ее фразе не было ни гордости, ни похвальбы. Но там было что-то такое…
        Катя впоследствии часто вспоминала этот момент.
        Вот, не знаешь порой, как расставить приоритеты.
        Смыслы… Они как фантомы. Появляются, исчезают.
        — Это не фирма и не предприятие, а в большей степени мечта была,  — сказала Алиса.  — Видите ли, мы потомственные москвичи. Мы отсюда. Мы тут родились. Это все наше по праву. Наши родители… В свое время их жизни, их судьбы были связаны с фабрикой, которая тут была, в Безымянном, и которой больше нет. Остались лишь здания, жалкие развалюхи. И я всегда хотела… То есть мы с Сашей решили — а почему бы и нет? Вот люди собрались, вложились, создали компанию и организовали «Винзавод». А другие тоже скооперировались и создали «Красный Октябрь», а третьи создали завод «Флакон». Новые идеи на старом месте. Новые центры притяжения. Творческие кластеры для тех, кто умеет и хочет жить по-новому, по-современному. Кто умеет зарабатывать деньги, кто по-новому организует пространство. Мы решили создать тут, в Безымянном переулке, творческий и одновременно деловой кластер подобно тому, что на заводе «Флакон». У нас были такие планы по реконструкции, строительству, реставрации! Лофты, жилье, офисы, и тут же творческая зона — кафе, бары, магазины, арт-галереи. Но кризис убил это все на корню. Мы по уши в долгах —
наша компания. Все строительство и реставрация законсервированы на неопределенный срок. Все, что мы имеем,  — это несколько отремонтированных зданий, и там аренда не окупается. Вообще мало что окупается. Наша мечта… Она не приносит денег. Но от этого она не стала для нас менее привлекательной. Возможно, уже несбыточной, но… Саша умер… Что же теперь будет?
        Алиса закрыла лицо руками. Но когда отняла, глаза ее снова были сухи.
        — У Мельникова имелись враги?  — спросила Катя.
        — Он был деловой человек. Всегда есть недоброжелатели, но чтобы открытые враги — нет. Про таких я не знаю.
        — Вы могли бы составить полный список деловых контактов Александра Мельникова — фамилии людей, адреса фирм, с которыми ваша компания имела контакты в последние месяцы?  — Лужков открыл блокнот.
        — Я скажу Ларионову, он больше в курсе, чем я. Он сделает. Надо поднять бизнес-планы и расписание встреч в компьютере.
        — Простите за прямой вопрос, в каких отношениях лично вы были с Мельниковым?
        — Мы друзья детства.  — Алиса запахнула кардиган.  — Мы учились в одной школе и жили тут по соседству. Потом жизнь нас разбросала в разные стороны. А позже снова свела. У нас были хорошие отношения с Сашей.
        — А его семья? У меня пока нет никаких сведений о его близких. Где он живет сейчас?
        — Родители его умерли. Он холост,  — ответила Алиса коротко.  — Он построил загородный дом в Одинцове. Но часто оставался в Москве — ночевал в бывшей квартире родителей на Библиотечной. Время от времени у него появлялись женщины. Так, ничего серьезного.
        — А вы тоже не замужем?  — спросил Сергей Мещерский.
        — Дважды была. С первым развелась, мой второй муж умер. Я унаследовала капитал и компанию.  — Алиса обернулась к нему:  — Вы хотите узнать, откуда у нас деньги на творческий кластер?
        — Вообще-то хотелось бы знать,  — кивнул Лужков.
        — Я свои унаследовала от мужа. Саша Мельников свои заработал. Зарабатывать начали еще его родители. Его мать и отец работали в юридическом отделе фабрики. Но быстро сориентировались в ситуации и в девяностых открыли нотариальную контору, сколотили капитал. Саша пошел не по юридической части, а по коммерческой. Он капитал родительский утроил. Биржа, он был брокером до того, как стать владельцем компании. Ради того, чтобы приобрести недвижимость фабрики на аукционе, он продал акции, я продала доставшийся мне от мужа особняк в Коста-дель-Соль в Испании и кое-какой бизнес. Понимаете, мы вложились в нашу старую фабрику по полной. А теперь я не знаю, что делать.
        — Я так понимаю, это место — фабрика, она вам дорога, раз вы назвали все это мечтой,  — осторожно заметила Катя и кивнула на портрет.  — И ваша родственница когда-то была там директором.
        — И прабабушка Аннет, и бабушка Аврора — она возглавила фабрику в конце шестидесятых. При ней она стала называться не мыловаренная, а «Театр-грим». Моя тетя Александра — она там тоже работала, инженером-технологом. Только мама моя покойная выбрала другое занятие. Она окончила консерваторию.
        Катя вспомнила рояль в квартире тетки Алисы и фотопортрет в «Виниле».
        — Я в бутике, что возле кафе, видела большую фотографию начала прошлого века,  — сказала она.  — Там две молодые дамы, и одна из них…
        — Это старшая сестра прабабушки Аннет — Адель. Она там с подругой Серафимой Козловой.  — Алиса уперлась ладонями в колени.  — Мы оформляли стены. Я хотела, чтобы в каждом нашем новом бутике или в галерее было что-то из истории этого места, из истории Безымянного, из истории фабрики.
        — История — это, конечно, прекрасно,  — кашлянул Лужков, он явно не понимал, куда завело Катю.  — Но мы тут сейчас говорим об убийстве. Алиса Робертовна, вы кого-нибудь подозреваете?
        — Нет. Кого я могу подозревать?
        — Как ваши раны?  — Лужков кивнул на повязки под шерстью кардигана.
        — Ничего, заживают. А вы думаете, что… это она?  — Алиса вскинула голову.  — Она? Что вы, это невозможно. Лиза, она бедняга… Нет, нет, это просто невозможно.
        — Мы будем все версии проверять. И следователь тоже,  — проговорил Лужков.  — Не удивляйтесь, если следователь вас вызовет.
        — Я понимаю. Найдите убийцу. Я прошу вас!
        — Вы в курсе, что в старом цехе, в подвале фабрики, нашли семь замурованных скелетов?  — внезапно спросил Мещерский.
        — Конечно, мы все знаем про это. Мы все были потрясены. И Саша тоже. Только это ведь очень старая могила. Мне Ларионов сказал, он разговаривал с полицейскими.
        — Давность могилы — около ста лет,  — заметил Мещерский.  — И подвал там был сначала наглухо закрыт, засыпан щебнем, а потом забетонирован. Ваша прабабушка Аннет — первый красный директор, она…
        — Моя прабабушка Аннет стала директором мыловаренной фабрики в двадцать четвертом году.  — Алиса глянула на портрет.  — Вы извините меня, мне надо одеваться. Я должна пойти в офис, к нашим. Там куча дел. Надо теперь разбираться со всем этим.
        — Возможно, у нас появятся еще вопросы,  — сказал Лужков.  — И поторопитесь со списком деловых контактов Мельникова. Это важно.
        — Всегда буду рада помочь. Мы все готовы оказать полное содействие следствию. Я скажу Ларионову, он отошлет вам список по электронной почте.
        Глава 22
        Дело о пропаже ребенка
        Когда они покидали старый дом из красного кирпича, Лужкову позвонил патологоанатом и сообщил результаты анализов: в крови у Александра Мельникова — наличие алкоголя, соответствующее средней степени опьянения.
        — Под мухой был. Под средней мухой,  — констатировал Лужков.  — Не противоречит показаниям Ларионова о том, что они в пабе сидели.
        — Виктор Ларионов упоминал лишь о бокале пива,  — заметила Катя.
        — Сейчас проверим.  — Лужков кивком указал на дальний конец Безымянного переулка, где располагалось начало кластера.  — Сейчас мы их проверим, сейчас мы их сравним.
        — А не мог это быть все же несчастный случай, раз он был под этой самой мухой?  — спросил Мещерский, пока они шли к пабу.  — И что же он, выпил, а потом хотел за руль сесть?
        — А то это редкость,  — съязвила Катя.  — Сереженька, ты меня просто удивляешь!
        И тут Дмитрий Лужков вдруг остановился и ударил кулаком по своей ладони.
        — Черт!
        — Что случилось?  — спросила Катя.
        — Ключи!  — воскликнул Лужков.  — Ключи от его тюнингованной тачки! Их ведь нет. При нем ключей от машины не обнаружено. И мобильного телефона тоже. А все это у него имелось. И где же это все?
        — Ограбление?  — кисло спросил Мещерский.  — У такого человека, как Мельников, телефон дорогой. Могли на него позариться.
        — Но бумажник не взяли,  — осадил его Лужков.  — А там кредитки и наличные. Часы у него на руке швейцарские. Чего их тогда не сняли, если это ограбление?
        В пабе, куда они зашли, ничего тоже не прояснилось. Катя с любопытством оглядывала этот паб — темный, уютный, с деревянными панелями на стенах, тяжелой дубовой мебелью, кожаными креслами в кабинках, стильной стойкой, сложенной из грубых камней и покрытой столешницей из тика, с хрусталем на полках, внушительной батареей бутылок — осколок докризисных сытых времен.
        Она вдруг вспомнила его вывеску, на которую сначала и внимания не обратила — «Адель».
        Паб назывался «Адель»…
        Старшая сестра прабабушки Аннет — красного директора фабрики.
        Темноволосая барышня с фотографии, затянутая в корсет и платье с черным французским боа.
        В пабе — ни одного посетителя. А ночная смена — бармен и официантки — выходные. Работают по графику «сутки-двое», так что придется ждать, чтобы допросить их о вчерашнем вечере.
        — Ладно, не будем унывать, раз тут облом.  — Дмитрий Лужков оглядел свою притихшую команду волонтеров.  — Вы, я вижу, устали. Пока это все здесь на сегодня. Можем проститься до завтра. У меня еще одно дело запланировано.
        — Нет, не все.  — Катя не собиралась прощаться до завтра.  — Что еще за дело такое у вас, Дима?
        — Я хочу съездить в архив, поднять кое-какие материалы. Тут пока, на месте, все зависло, никаких зацепок. И без поручений следователя розыскные мероприятия с места не двинутся, розыск задницу не оторвет от стула.
        — А в архиве какая-то зацепка?  — спросил Мещерский.
        — Не знаю,  — ответил Лужков и рассказал, как он запрашивал базу данных на Елизавету Апостолову и ее мать Тамару Апостолову и получил результат, что есть дело более чем двадцатилетней давности.  — Эти материалы в файле «пропажа детей». Я хочу выяснить, что там такое. Может, и раньше Апостолова вытворяла какие-то фокусы со своей больной головой и ее подозревали в преступлении в отношении несовершеннолетних?
        — А сколько ей лет, по-вашему, сейчас?  — спросил Мещерский.  — И сколько было двадцать лет назад?
        — Тогда ее мать, эта старуха. Она нам, между прочим, врет. Я ложь за километр чувствую. А она нам врет.
        — Мы с вами, Дима, в архив,  — безапелляционно заявила Катя.
        Ей нравилось, что Мещерский снова в теме. Оживился мой рыцарь!
        — Ну, вы-то можете со мной, а вот Сергей…  — Лужков глянул на Мещерского.  — Не пропустят его в архив.
        — Пропустят.  — Катя порылась в сумочке и выдала Мещерскому свой пропуск в ГУВД через электронный КПП.
        — Это не сработает,  — усмехнулся Лужков.
        — Посмотрим.  — Катя не могла упустить сведений из архива и не собиралась отправлять Мещерского восвояси.  — Только сначала нам надо пообедать. Дима, у вас глаза голодом сверкают, как у степного волка.
        — И я голодный,  — сознался Мещерский.
        Они тут же порешили, что в пабе не останутся, потому что это соблазн, а пить перед архивом нельзя. В кафе рядом тоже не пойдут — это участок Лужкова, и он тут морального права не имеет есть и пить как простой, потому что он лицо официальное.
        В результате доехали до ближайшего «Макдоналдса», набрали кофе, чизбургеров, картошки, всего самого вредного и вкусного. Ели не в зале — там битком народа, а в машине Мещерского. Катя с набитым ртом втолковывала ему, как он должен вести себя у КПП архива, чтобы его пропустили по электронному пропуску, а не по удостоверению, которого нет.
        — Видели вывеску паба?  — спросила она, когда, сытые и слегка осоловевшие, они ехали в архив.  — Адель… Интересно, что все это значит? Такая вот любовь к предкам по женской линии?
        Мещерский, крутя руль своего старенького внедорожника, лишь пожал плечами.
        В проходной архива, пока Лужков показывал свое удостоверение и запрос, подписанный по всем правилам, Мещерский с подачи Кати разыграл сценку-ситком. Они подошли вдвоем, громко обсуждая: прокурор требует ему двенадцать, но там будут поднимать по запросу суда старые материалы, потому что адвокаты — звери… И прочую ересь они несли, не глядя суя полусонному патрульному Катя — удостоверение, а Мещерский — пластиковый пропуск. Патрульный постучал по пропуску пальцем. Мещерский начал бойко хлопать себя по карманам замшевой куртки: черт, братишка, ксиву в машине оставил… Ох, неужели заставишь возвращаться на парковку?
        Патрульный махнул рукой: а, проходите, обсуждайте дальше своих прокуроров и адвокатов.
        — Вы, Катя, авантюристка,  — заметил Дмитрий Лужков, когда они поднимались по лестнице.
        — На том стоим. Вы знаете, что я в пресс-службе работаю. Нас свои же часто в шею гонят. А мне надо быть там, где я хочу и должна.
        — С авантюристами приятно работать, правда, господин антрополог?  — Лужков уже ухмылялся.
        — У вас замечательная фамилия, Дима,  — заметил на это Мещерский.
        — Ага. Только я вот, дурак, так и не успел ей воспользоваться по полной. Созвучием козырнуть. Времена меняются.
        — А вы где раньше работали?  — спросил Мещерский.
        — Не на земле. В дурдоме.
        — Что, в психбольнице?  — на полном серьезе удивился Мещерский.
        — В министерстве на Житной.
        Катя отвернулась, чтобы они не видели ее улыбки. Несолидно, коллеги!
        — Ох, а я подумал — правда, в спецбольнице.  — Мещерский неловко взмахнул рукой.  — Потому что вы умеете с ними обращаться, с этими беднягами. Я это там заметил, у часовни, когда мы Лизу… И потом вы с ней и с ее матерью разговаривали очень тактично.
        — У меня опыт, домашняя практика.  — Лужков вдруг разом помрачнел.  — Как-нибудь расскажу вам, Сережа, если захотите послушать.
        Они вошли в архивный зал. Лужков тут же отправился с запросом искать дело. Катя и Мещерский сели за стол. Мещерский включил галогенную лампу. В архиве малолюдно. Лишь за дальними столами кто-то корпит над томами.
        Лужков вернулся с тоненькой корочкой в руке. Они сдвинули стулья так, чтобы всем было видно, и, голова к голове, как второклассники в библиотеке, начали изучать.
        Странные и мрачные факты открылись им.
        — Вот заявление и рапорт,  — по ходу комментировал документы Дмитрий Лужков.  — Май месяц, двенадцатого числа, все началось двадцать три года назад. Заявление от ее матери Тамары Апостоловой. И рапорт дежурного, а вот рапорты о начале розыскных мероприятий.
        — Лизе Апостоловой было двенадцать лет.  — Катя читала заявление.  — Она пропала двенадцатого мая. Вот тут написано — она ходила в коррекционную школу на Библиотечной улице во вторую вспомогательную группу. Девочка не вернулась днем из школы.
        — Тут объяснительная от ее матери Тамары и от какой-то Валентины Семеновны… Няня? Нет, это ее бабушка семидесяти пяти лет. Вот она пишет: задержалась в тот день в поликлинике. И за Лизой в школу опоздала на полчаса. Не обнаружила ее ни на детской площадке, ни на спортивной площадке соседней общеобразовательной школы, ни в вестибюле, ни на улице. Подумала, что Лиза пошла домой сама, одна.
        — Таганский ОВД сразу розыск начал. Девочка состояла на учете у врачей. Вот тут справки. Синдром Дауна. Рапорты осмотра прилегающей к школе территории. Вот версии: возможна склонность к бродяжничеству или похищение.  — Лужков перелистывал подшитые в папку страницы.  — А тут допросы пошли… В основном соседи по дому и в основном старухи, это как водится.
        — Александра Астахова.  — Катя зацепилась взглядом за один из протоколов.  — Смотрите, среди опрошенных соседей тогда была тетка Алисы.
        — А вот опрос охранников территории фабрики «Театр-грим».  — Лужков снова листал.  — Вот еще опрос соседа по дому… Некий Платон Изотов, в прошлом сотрудник фабрики. А вот еще один, Грималев Олег.
        — И никаких сведений о девочке.  — Мещерский умел читать быстро, наискосок.  — Никто ее не видел в тот день.
        Лужков медленно пролистывал дело дальше. Рапорты, рапорты — патрульные, уголовный розыск, участковые. Двенадцатилетнюю Лизу Апостолову с синдромом Дауна искали по всей Таганке, на Рогожской, на приходящих в упадок территориях фабрики «Театр-грим» и завода «Серп и Молот». Искали на железной дороге, в отстойниках для вагонов, в подвалах, в канализационных колодцах. Водолазы осматривали дно реки Яузы.
        — Стоп, а вот это поворот!  — Лужков положил руку на один из рапортов, не давая делу самому закрыться.
        Они внимательно читали этот рапорт снова и снова.
        — Выходит, что она объявилась сама?  — с удивлением спросил Мещерский.
        — Вот тут сказано: 21 мая — это спустя девять дней после исчезновения — две женщины-уборщицы, шедшие на работу в НИИ, расположенный в Гжельском переулке, в семь часов утра увидели на пересечении Андроньевского проезда и Гжельского переулка лежащую на асфальте девочку. Они сразу позвонили с проходной НИИ в милицию.
        — А вот тут — первоначальный осмотр и потом осмотр врачей. Ой, надо же.  — Катя даже осипла.  — На руках ребенка — засохшая кровь, множественные синяки, а также следы от ожогов на кистях рук, на груди и животе. Из одежды — хлопчатобумажные брюки и майка. Все в грязи и пыли, от майки — лохмотья. На запястьях — следы веревок. Вокруг пояса обмотана бельевая веревка с концом в сорок сантиметров. Конец перетерт или перегрызен.
        — И тут врачи ее осматривали.  — Лужков указал на новый документ.  — Глядите, порезы от бритвенного лезвия, ссадины на шее, за ушами… Повреждение слизистой рта. Анализы установили наличие следов спермы на одежде в области груди и в области подбородка. Указания на оральный секс. И в довершение всего — крайняя степень истощения и обезвоживания. Девочка в течение многих дней не получала ни еды, ни воды.
        — Лиза была похищена. Ее где-то держали связанную — в гараже, в подвале. Пытали, подвергали сексуальному насилию. А затем через девять дней… Что же, похититель ее отпустил?  — спросила Катя.
        — Или сама вырвалась — перетерла, перегрызла веревку.  — Лужков пролистывал дело дальше.  — Вот они с ней пытались говорить — тут психолог детский, врач-психиатр. Все без толку. Она не произнесла ни слова. Врач дает пояснение: у нее и прежде с речью были огромные трудности, а пережитый ужас и шок превратили ее в немую. Сперма у нее на подбородке и на майке, конечно, они за это тогда уцепились. Педофил на Таганке.  — Лужков нашел, что искал.  — Вот снова допрос Грималева Олега. Ничего тут нет — он на своем стоит: девочку не видел. Вот акт об изъятии у него образцов крови для биологической экспертизы. Ага, заключение: группа совпадает. И что они делают? Ничего. Допрашивают еще одного — Платона Изотова, соседа по дому. Он тоже все отрицает. И тут протокол изъятия образцов крови. Экспертиза, экспресс-анализ — тут тоже группа совпала. Первая группа у них обоих — и у извращенца, который над девочкой надругался. Эх, не было тогда еще у нас ДНК-экспертиз! Обходились только группой крови по сперме и слюне. Вот, кажется, они этого Платона Изотова зацепили. Один допрос, повторный допрос — все это происходит
какого числа? Двадцать четвертого мая. Постановление о предварительном задержании. Еще один допрос.
        Они все втроем внимательно читали документы. Платон Изотов на все вопросы оперативников отвечал: «Нет, не знаю, не видел, я буду жаловаться на вас!»
        — Вот постановление об освобождении из-под стражи, ходатайство его адвоката.  — Лужков оторвался от бумаг.  — Доказательств его вины они так и не собрали никаких. Лиза Апостолова им была не помощник ввиду состояния ее ума. Все, больше ничего интересного, дальше идут отдельные поручения и постановление о приостановке дела о похищении ребенка.
        — Девять дней Лиза Апостолова провела в аду,  — заметил Мещерский.  — И потом вернулась из ада. Интересно, что она помнит о тех днях?
        — Ей сейчас тридцать пять, а выглядит она на десять лет старше,  — сказала Катя.  — Тогда дело о ее похищении так и не раскрыли. Педофила не нашли.
        — Теперь ясно, отчего соседи по дому — Алиса и ее тетка — относятся к Апостоловой с таким снисхождением,  — заметил Мещерский.  — Это происшествие тогда затронуло их всех, испугало, поразило. Они жалели больную девочку, ставшую жертвой маньяка. Жалеют они ее и сейчас, потому что помнят о ее страданиях. Оттого и вас, полицию, вмешивать не стали, когда Лиза повела себя неадекватно.
        — Неадекватность ее тоже понять можно,  — согласилась и Катя.  — Такие вещи, как девять дней в аду, в лапах маньяка, бесследно не проходят и для здорового человека, а уж для психически больного тем более. Агрессия рождает агрессию. И неизвестно, когда и на кого эта агрессия выплеснется.
        — Нет, не все тут понять можно,  — не согласился с Катей Дмитрий Лужков.  — И в протоколах этого не прочтешь. Я думал, на сегодня с Безымянным закончено. А придется вернуться. Прояснить кое-какие обстоятельства из прошлого у ее матери.
        Он еще примерно полчаса возился с делом, выписывая для себя адреса и фамилии двадцатитрехлетней давности.
        За окнами архивного зала тем временем начало смеркаться.
        Глава 23
        Сумерки, сумерки
        Виктор Ларионов не ждал телефонных звонков от участкового Лужкова. Но тот позвонил вечером и попросил осмотреть офис и кабинет Мельникова — нет ли где на столе или в ящике ключей от его машины и мобильного телефона.
        Ларионов вместе с секретаршей Светланой Колгановой тщательно все осмотрели. Светлана при прикосновении к каждой вещи, имевшей отношение к Александру Мельникову — его кожаному креслу в кабинете, папкам с документами, ноутбуку,  — вздрагивала и прижимала ладонь к губам, словно удерживая внутри себя плач.
        За поисками молча наблюдали Леночка-Елена, жена Ларионова, и Алиса Астахова. Алиса пришла в офис сразу после посещения ее участковым Лужковым и его командой. Алиса в основном молчала, лишь отвечала на телефонные звонки арендаторов и партнеров по бизнесу, обеспокоенных молчанием Мельникова.
        Умер… Он умер. Похороны, да… Мы все организуем и сообщим…
        Ее голос звучал как погребальный колокол.
        Ключей от внедорожника Мельникова и его мобильного в офисе они так и не нашли. И Виктор Ларионов тут же перезвонил участковому и сообщил — нет, здесь этих вещей нет. Участковый Лужков попросил его пройти во двор на Волочаевской улице, где Мельников парковал машину: посмотрите сами, возможно, потребуется ваша помощь по ее буксировке оттуда.
        Оставив женщин в офисе, Виктор Ларионов вышел на улицу. Он знал короткий путь до Волочаевской, минуя Андроньевский проезд — напрямик через территорию фабрики. Мимо старых цехов, мимо того здания, где нашли семь скелетов.
        Безымянный переулок окутали сырые промозглые сумерки. Виктор Ларионов окунулся в них, словно в воду, миновал проход между зданиями, некогда перегороженный полицейской лентой. Сейчас ленту убрали. Но цех все еще был не заперт. Ларионов обещал экспертам найти рабочих и повесить замок, чтобы оградить доступ в склеп, но трагические ночные события поставили все с ног на голову.
        И сейчас он медленно шел мимо этого цеха, стараясь не споткнуться в наступающей темноте о битый кирпич.
        Мельников мертв… Остались только они: его жена Леночка и ее школьные подруги.
        И фабрика, эта чертова фабрика.
        Виктор Ларионов огляделся. Со всех сторон его окружали старые выщербленные стены, мусор, ржавое железо. Работы здесь был непочатый край, и он всегда знал это. Надо горы своротить, чтобы эта помойка превратилась в современный кластер с новым жильем, магазинами и галереями. Со всей этой чушью, о которой грезила Алиса, да и Сашка Мельников тоже, бывший вечно у нее под каблуком.
        Они все были под каблуком Алисы. И его жена Леночка, и секретарша Света. С давних, еще школьных времен. Их что-то крепко объединяло. И Виктор Ларионов думал, что это фабрика.
        Но вот понять он этого никак не мог — ни умом, ни сердцем. Ну да, это место их детства. Тут трудились, вкалывали их родители. У его жены Леночки — мать с отцом, у Мельникова, у Светланы Колгановой тоже. У Алисы вон и бабка, и прабабка даже директорствовали на этой фабрике.
        Но что такое была эта фабрика? Ну, варили на ней мыло много лет. Потом кое-как дотумкали, что можно еще и разные штуки для театра выпускать — помаду там, румяна, краску. Потом все пришло в упадок и развалилось. Когда он познакомился со своей женой Леночкой — оба они тогда учились в Плехановском,  — фабрики как производства уже не существовало. Был лишь хаотичный набор старых и очень старых коробов-цехов, складов, пакгаузов.
        Как, например, вот этот склад — одни стены от него, крыша давно провалилась. Когда-то тут держали ингредиенты для мыловарения, затем готовую продукцию.
        А вот этот цех построили в семидесятых, и он тоже давно в руинах. Даже в худшем состоянии, чем кирпичный сосед. Этот цех построила на месте старого мыловаренного цеха бабка Алисы Аврора, директор номер два. А старый цех приказала снести. Алиса этого не видела, потому что тогда еще и на свет не родилась. Но бабка рассказывала ей об этом мыловаренном цехе тысячи раз. А она рассказывала о нем школьным подругам — Леночке, Светке. И они слушали всю эту дребедень…
        Они и сейчас слушают все это. И какое-то отрешенное, нервное выражение возникает на их лицах. И они не любят об этом говорить. Например, его жена Леночка всегда уклоняется, когда он спрашивает ее об этом напрямик: что ты, Витя, это все сказки из детства, я их уже и не помню толком.
        Они все — и Сашка Мельников тоже — как бы представляли одно целое, когда речь заходила о фабрике. А он, Виктор Ларионов, чувствовал себя отщепенцем.
        Но вот Мельников мертв. Остались лишь они…
        Виктор Ларионов опять оглянулся. Нет, он не заблудился в этом фабричном дворе, он знал всю территорию как свои пять пальцев. Он лишь всей кожей своей ощутил, как сумерки словно бы уплотнились вокруг него. И кожа покрылась испариной.
        Темные щербатые стены наступали со всех сторон, в провалах окон гнездилась тьма. И тени…
        Тут не было электрического света. Сумеречные тени правили бал, сливаясь, распадаясь, снова свиваясь, как змеи, на грудах мусора и кирпича.
        Те безымянные мертвецы из подполья. Кто они? Но все это такая чушь, а он, Виктор Ларионов, никогда не страдал суеверностью и мнительностью. Он хорошо знал свое дело — финансы и аудит. Он порой рисковал по-крупному на бирже, брал кредиты и прогорал. Но затем пытался как-то выправить ситуацию, и это всегда у него получалось. Эта фабрика — просто груда развалин, убыточный проект, и сейчас, в разгар кризиса, это ясно как день…
        Как ночь…
        Сумерки…
        Виктор Ларионов внезапно остановился. Он был словно в каменном мешке, заполненном белесым сырым туманом. Над ржавыми крышами — клочок тускнеющего неба. Туман опять как будто уплотнился, превращаясь в упругую невидимую паутину. Или это лишь показалось?
        Шорох…
        — Кто здесь?  — хрипло вопросил Ларионов.
        Ему никто не ответил. Но сзади словно что-то надвинулось… Тень — одинокая, жаждущая, незаметная глазу.
        — Кто здесь?  — Ларионов быстро оглянулся.
        Никого.
        Конечно, никого. Тут и не может быть никого, потому что…
        Это все нервы. Так не пойдет, надо успокоиться. Ему надо вновь стать самим собой.
        Но он ничего не мог с собой поделать — весь остальной путь до дворов Волочаевской улицы он шел, оглядываясь через плечо.
        Однако тень не оставляла за собой следов, она будто слилась с окружающими сумерками.
        А впрочем, не было ничего — никакой тени, всего лишь минутная слабость, возможно, галлюцинация или воспоминание.
        Виктор Ларионов запретил себе об этом думать. Во дворах серых многоэтажек Волочаевской улицы над подъездами уже горели фонари. Ларионов сразу же узнал внедорожник Мельникова. И подумал: где же ключи? И как без ключей его буксировать? И куда? Машину заберет полиция? Или родственники Мельникова? Но у него их нет. Судя по всему, самым близким человеком для него в последнее время, да и всегда была Алиса. Надо посоветоваться с ней.
        И в этом тоже — надо посоветоваться с ней.
        Глава 24
        Заступник
        — Тамара Николаевна, вы нам не все рассказали в прошлый раз. Не всю правду.
        Катя, Мещерский и Дмитрий Лужков вновь стояли в тесной темной прихожей квартиры Апостоловых, где пахло пригорелыми котлетами и бедностью.
        Давно стемнело, когда они вернулись из архива в Безымянный переулок. Старый кирпичный дом встретил их светом окон на всех этажах. Лужков вновь ловко открыл домофон, не звоня в квартиру. И вот они у Апостоловых. Лиза в застиранном спортивном костюме смотрела в комнате телевизор — мультики.
        — Как не всю правду?  — встревожилась ее мать Тамара Николаевна.
        — Насчет Лизы. О событиях двадцатилетней давности,  — подсказала Катя.  — Мы в архиве дело подняли. Лизу в двенадцатилетнем возрасте маньяк похитил и держал где-то девять дней.
        — Так не нашли ведь его тогда, подонка.  — Старуха Апостолова покачала головой.  — Я все помню как сейчас. Девять дней… Мы с моей матерью, бабушкой Лизы, тогда думали — нет в живых нашей девочки. А потом ее нашли на улице чуть живую. Подонок-то ведь ее на привязи держал, издевался, ни есть ни пить не давал. Она у нас в коррекционную школу тогда ходила. Во вторую группу, они уж буквы учили по азбуке. У Лизы тогда с речью трудности были огромные, но хоть как-то она объяснялась. А после того, как ее нашли всю истерзанную, у нее там, в голове, словно совсем все отказало. Говорить полностью перестала. И из школы мне ее пришлось забрать. Целый год по больницам, потом все время по врачам. И так вот уже больше двадцати лет.
        — Нам теперь ясно, отчего ваши соседи по дому так снисходительны к Лизе,  — заметила Катя.  — Я имею в виду, когда она укусила…
        — Алису-то?  — Старушка вздохнула.  — И я Астаховым благодарна. Помнят они наше горе. Они ж все Лизины ровесники были. И Алиса, и девочки, ее подружки. И мальчик этот.
        — Какой мальчик?  — спросил Лужков.
        — Парень, уже не мальчик. Саша Мельников. Я ведь знаю, что в Андроньевском ночью произошло. Мне Наташа из Хлебникова позвонила, а ей свекровь. То ли трамвай его зарезал, то ли забили его, а потом под трамвай кинули…  — Старуха всхлипнула.  — А такой весь из себя стал — богатый, красивый. А я его помню с малых лет. Он к Алисе приходил, и девочки к ней приходили. Они в одной школе учились. И за Лизу мою он заступался.
        — Заступался?  — переспросила Катя.
        — Школы-то рядом. А там пацанье. И просто негодяи. Дразнили, измывались над больной. А Саша Мельников за Лизу один раз заступился так, что негодяй-то его всего в кровь избил. Там родителей вызывали. Оказалось, что негодяй-то не из школы, а с «Серпа-Молота». Лиза потом за Сашей как нитка за иголкой, благодарна ему была сердцем, она у меня добрая была девочка, хоть и богом обиженная.
        — Сейчас Мельников владеет… то есть владел многими зданиями здесь, в Безымянном,  — сказала Катя.
        — Что ж, сейчас молодые — они богатые. Это мы вот в нищете. А кому-то фортуна с деньгами,  — заметила старуха.  — Они, эти девочки — Алиса и ее подружки,  — замуж повыскакивали, долго их тут не было, годы, а потом объявились, и Мельников тоже. Скупать все подряд начали. На углу Золорожского магазин был продуктовый, так они его закрыли. Мы, жители, собрались, шуметь стали — у нас ни одного тут магазина продуктового в шаговой доступности. За каждой мелочью в Рогожку топать надо, в супермаркет, или к Ильичу. Открыли вон кафе и какой-то там «Винил». А на кой нам, старухам, этот самый «Винил»? Депутат приехал и Мельникова с собой привез. Мы его — старожилы — сразу узнали. Он нам обещал — не волнуйтесь, откроем магазин, еще лучше прежнего. А теперь кто ж его нам откроет?
        — Позавчера вечером, когда Лиза напала на Алису Астахову, там находился и Мельников,  — сообщила Катя.  — Но я не заметила, чтобы Лиза на него среагировала, узнала.
        — Она ни на кого не реагирует. С тех самых пор, с тех девяти дней. Меня-то с трудом признает.  — Старуха Апостолова махнула рукой.
        — Так, понятно, с этим старым делом. С вами ведь беседовали тогда оперативники?  — спросил Лужков.
        — Конечно, много раз. Все искали того извращенца. Только как я могла им помочь?
        — Вам фамилия Изотов Платон знакома?
        — Изотов-то… А, это был тут в доме такой, в коммунальной квартире жил. Только давно я его не видела. Коммуналки у нас все скуплены, расселены, жильцы разъехались кто куда.
        — А Грималев Олег?
        — Так это тот самый негодяй и есть.
        — Какой негодяй?
        — Тот, кто над Лизой издевался, дразнил и кто Сашу Мельникова в кровь избил, когда тот за нее заступился у школы. Он на «Серпе» работал, в учениках ходил. Про него меня участковый все расспрашивал — про тот случай с дракой.
        — Они подозревали, что он мог Лизу похитить,  — пояснила Катя.  — А где сейчас этот Грималев, не знаете?
        — Понятия не имею. Двадцать лет прошло. Тогда-то он старше был и Лизы, и Мельникова — эти-то дети были, по двенадцать-тринадцать лет, а ему уж семнадцать или даже больше было.
        — Оказывается, Мельников рыцарь был,  — сказала Катя, когда они спустились по лестнице и вышли из подъезда.  — Заступник слабых и больных детей.
        — Сам еще пацан,  — ответил Мещерский. Он смотрел на окна второго этажа.
        — Ладно, пока это все.  — Лужков устало поник.  — Езжайте по домам.
        — Я вас тоже довезу,  — сказал Мещерский.  — Вы где живете, Дима?
        — На Валовой, на Садовом.
        — Тогда сначала вас.
        — Нет, сначала даму.  — Лужков обернулся к Кате:  — Завтра я в ОВД буду по кабинетам шастать, отчитываться и люлей получать с ЦУ, так что стройте свой день сами пока что.
        Тут Мещерский тронул его за плечо и глазами указал на окно второго этажа — соседней квартиры с Апостоловыми. Любопытная картина открылась их взору.
        С той стороны освещенного окна к стеклу буквально прилип кто-то сморщенный, как печеное яблоко. Он тихонько стучал пальцем в окно. Потом поманил их. Они шагнули на тротуар, подошли к самому окну. Второй этаж из-за фундамента и подвального этажа был высоковат, но все равно они разглядели лысого старичка. Внезапно он щелкнул шпингалетом и приоткрыл окно, высунулся, словно хорек из норы.
        — Вы наш участковый?  — спросил он хитро.
        — Так точно. Участковый, лейтенант Дмитрий Лужков.
        — Я Рубильников. Я вас узнал. Позавчера, когда эта психическая тут волчицу из себя представляла, на людей бросалась как бешеная.
        — Вы про Елизавету Апостолову?
        — Про кого ж еще? Вы акт составьте и в психушку ее. Мы люди старые, одинокие, а у нее в голове тараканы. Она напасть может, убить. Вы ведь от Апостоловых сейчас? Я на лестничной клетке слышал.
        — Да, мы от них.
        — Небось мамаша ее Тамарка уверяла, что вчера полоумная дома была вечером?  — Старичок недобро сощурился.  — Так не верьте ей. Я все слышал. И видел ее.
        — Кого?  — спросил Лужков.
        — Тамарку. Она на лестничной клетке была. Небось девка ее опять сбежала, а она ее по всему дому от чердака до подвала искала. Вы обязаны акт составить и вызвать санитаров. Пусть ее в психбольницу заберут. А то она на людей кидается, как зверь. Что я, не видел, что ли? Как она той женщине с верхнего этажа, Астаховой-младшей, горло перегрызть пыталась? Это что? Это дело? Ваша прямая обязанность, как нашего участкового…
        — Хорошо, я приму к сведению вашу жалобу и приму меры.
        Старичок воровато закрыл створку окна. И задернул кружевную шторку.
        — Вот так. Нет идиллии,  — констатировал Мещерский.  — Не все бедной Лизе сочувствуют.
        — Кляузник.  — Лужков оглядел дом.  — А бабулька-то нам снова соврала.
        — Что, двинем опять туда уличать старушку?  — спросил Мещерский.  — Дожимать?
        — Нет. Пока оставим все как есть. Надо переварить информацию.
        Когда они сели в машину Мещерского, Лужков достал из кармана баночку с таблетками и погремел ею возле уха.
        — Спи, моя радость, усни. Да, господин орнитолог?
        — Антрополог,  — Мещерский усмехнулся, трогая машину с места.
        И они действительно сначала отвезли Катю к ее дому на Фрунзенской набережной через пробки Садового кольца. А затем, уже вдвоем, поехали по Садовому в сторону Павелецкого вокзала и Валовой.
        — Это дело мутное,  — сказал Лужков. От таблеток голубые глаза его блестели. Он снова достал баночку и закинул в рот еще пару таблеток.
        — Мы вместе во всем разберемся.  — Мещерский обернулся к нему.  — Дима, вы бы полегче с этим.
        — С этим?  — Лужков снова погремел баночкой.  — «Мы все грешны, и я не меньше всех. Грешу в любой из этих горьких строк. Сравненьями оправдываю грех, прощая беззаконно свой порок. Защитником я прихожу на суд, чтобы служить враждебной стороне. Моя любовь и ненависть ведут войну междоусобную во мне». Шекспир все сказал за меня.
        — Не все. Вы другой его сонет олицетворяете: «Зову я смерть, мне видеть невтерпеж достоинство, что просит подаянье. Над простотой глумящуюся ложь, ничтожество в роскошном одеянье».
        — Ну, вроде того,  — глаза Лужкова заблестели еще ярче, словно аквамарины на солнце, хотя было темно.  — А вы быстро все схватываете, господин археолог.
        — Антрополог.
        — Мы приехали.  — Лужков кивком указал на громаду гранитного дома на Валовой напротив «Сити-банка».  — Зайти в гости не желаете? Вы насчет моего опыта обращения с больными интересовались. Могу продемонстрировать. Покажу вам своего старика.
        Они вошли в подъезд и поднялись на новом лифте, скользящем в шахте-кишке в утробе этого дома-монолита.
        Квартира поразила Мещерского простором, холостяцкой запущенностью и спартанской простотой. Здесь пахло болезнью.
        Им открыл темноволосый смуглый паренек восточной наружности в кухонном переднике. Они с Лужковым стукнули друг друга в приветствии кулаком по кулаку.
        — Салям алейкум, Тахирсултан. Это Сергей, мой коллега. Как отец?
        — Дремлет, но, наверное, уже проснулся.
        В комнате с больничной кроватью Мещерский увидел в инвалидном кресле худого, как щепка, седого мужчину. Он поднял голову на звук шагов и улыбался бессмысленно и кротко светлой младенческой улыбкой.
        — Привет, папа.  — Лужков погладил его по руке.  — Я дома. Это мой товарищ Сергей.
        — Здравствуйте,  — поздоровался Мещерский.
        Худой старик в кресле продолжал улыбаться, как дитя.
        Они прошли на кухню. Лужков достал из холодильника банки с пивом.
        — Инсульт?  — спросил Мещерский.
        — Не-а.  — Лужков покачал головой.  — Другое. Но надо начать от печки. Время есть послушать?
        — Время есть,  — Мещерский сел за кухонный стол.
        — Это квартира деда. И тут я появился на свет.  — Лужков обвел рукой пространство вокруг себя.  — Дед мой был вертухаем. Самым настоящим, кондовым — начальствовал в системе Главного управления лагерей, того самого ГУЛАГа, что так точно описал писатель Солженицын. Дед мой пережил все — и чистки, и Сталина, и разоблачение культа личности, и дослужился до генерал-полковника. Дожил до девяноста трех лет, каждый день последних пяти лет — нет, вы представьте себе это, братан антрополог,  — каждый день выпивал по шкалику водки, а без нее страдал аритмией. Работу свою в лагерях вспоминал с трепетной теплотой. Рассказывал бессчетное количество раз, как в сорок девятом допрашивал Гумилева-младшего, это который Лев, писавший про евразийство и поворот на Восток. И как без пощады отбивал ему на допросах почки. Батя мой профессиональную линию продолжил. Дослужился до генерал-майора. Сидел в министерстве в большом кабинете. И меня туда пристроил после школы полиции. Чтобы я с младых лет делал большую карьеру по охране общественного порядка. Потом министр сменился и начал выметать всех прежних своих замов. Это
как водится у нас в системе — на кого бочку катят, на кого дело шьют, освобождая вакансии. На батю моего и то и другое. И батя мой в сердечной смуте не придумал ничего другого, как достать из сейфа наградной и бабахнуть себе в висок — прямо в кабинете. Пулю откосило чуток. Повезли его в госпиталь, врачи поковырялись в мозгах. И вот теперь он такой — меня не узнает, всем улыбается и ходит под себя.
        Мещерский молчал.
        — Помогает мне за ним ухаживать Тахирсултан. Живет у нас как птичка божия. Птичка божия не знает ни прописки, ни мента… Я вот немного осмотрюсь на новом месте, в Таганском, и оформлю ему регистрацию. После того как батя залепил себе в мозг, меня хотели из органов вышибить. Открытым текстом над отцом изгалялись — мол, вот придурок генерал, и застрелиться-то даже не мог честь по чести! Из полиции меня не выкинули, выбросили из синекуры на землю, понизили в звании до лейтенанта. Была у меня невеста. Такая же длинноногая красотка, как наша… то есть ваша Катя. Она через месяц от меня слиняла — в квартире пахнет, отец под себя по-большому ходит. Я памперсы ему меняю, в квартире — вонь. Она и ушла.
        Мещерский молчал.
        — Я внук вертухая и сын неудавшегося самоубийцы. Это у нас в органах называется семейная династия. Таковы наши профессиональные традиции.
        Лужков вскрыл обе банки и протянул одну Мещерскому. Затем достал пузырек с таблетками и поставил на стол.
        В кухню зашел Тахирсултан.
        Лужков и Мещерский, чокнувшись, раздавили по банке.
        — Чаю бы лучше выпили,  — сказал Тахирсултан.  — Я вам обоим зеленый заварю.
        — У бедной музы красок больше нет. А что за слава открывалась ей! Но, видно, лучше голый мой сюжет без добавленья похвалы моей.
        Вода в электрическом чайнике, закипая, била как гейзер.
        От ледяного пива щипало гланды.
        Глава 25
        Кости
        Катя знала, что они напьются. Как только Лужков изрек «сначала даму», она поняла, что они с Мещерским намерены «присмотреться и приговориться друг к другу» за рюмкой.
        Это пусть, думала она. Это нужно, и это хорошо.
        И наутро она не стала звонить Мещерскому, скорее всего пребывавшему в похмелье после вчерашнего мальчишника.
        Позавтракав, она позвонила старшему группы экспертов, чтобы узнать, есть ли новости по исследованию старых костей из склепа. И эксперт сказал — приезжайте ко мне в лабораторию, тут все и обсудим.
        В лаборатории «Полимеразных цепных реакций» Катя бывала до этого всего один раз. И все увиденное показалось ей и тогда и сейчас весьма интересным. Лаборатория располагала двумя амплификаторами для проведения полимеразных цепных реакций. Как ей объясняли специалисты в прошлый раз, для проведения такой реакции исследуемых образцов необходимо сорок термоциклов, по три минуты каждый. Все происходит автоматически, а затем образцам проводят гелевый электрофорез, чтобы идентифицировать ДНК.
        Когда Катя приехала в лабораторию, эксперты как раз обрабатывали на компьютерах результаты электрофореза. Кате пришлось подождать полчаса. Ее угостили крепким кофе.
        Но вот эксперт наконец получил распечатку анализов. Однако начал он не с ДНК.
        — Значит, что мы имеем,  — сказал он Кате.  — Семь скелетов. Два из них принадлежат детям-подросткам — мальчику примерно 11 —12 и девушке 16 —17 лет. Два других скелета принадлежат женщинам — одной около 35 лет, другая пожилая, 65 —70 лет. Три оставшихся скелета принадлежат мужчинам. Один примерно 40 лет, второй 50 —55 лет, и третий тоже принадлежит мужчине среднего возраста, лет 40 —45, настоящему великану. У всех семерых погибших пулевые ранения в затылочную область. Мы нашли пули и стрелянные гильзы — это все от пистолета системы «маузер». Кроме того, на двух скелетах имеются дополнительные повреждения: у мужчины 50 лет и мужчины-великана это продольный след от острого режущего предмета на костях ребер с правой стороны. Эти повреждения у обоих были прижизненными, и на момент смерти шрамы уже зарубцевались. У мужчины-великана кроме этого есть и другие повреждения: отсеченные и оторванные фаланги пальцев на правой руке. На мизинце, безымянном и указательном пальцах. Кроме того, кости пальцев и кисти левой руки раздроблены в результате ударов тяжелым предметом… Возможно, молотком или прикладом.
Это тоже прижизненные повреждения, но нанесены они были непосредственно перед убийством. И я расцениваю их как следы пыток, которым подвергался этот человек.
        — Пыток?  — переспросила Катя.
        — Мужчине отрубали, отрывали фаланги пальцев по одной. А левую руку просто раздробили. Все указывает на пытки. А вот следы на ребрах — это другое, это заживший шрам. Что-то он мне напоминает… Надо будет почитать, посмотреть.  — Эксперт потер переносицу.  — Что-то мне уже попадалось в криминалистической литературе по поводу таких следов на костях.
        — А давность какая?  — спросила Катя.
        — Почти вековая,  — ответил эксперт.  — Судя по гильзам, пулям, а также остаткам одежды, обуви, пуговицам… Я бы определил как 1917 —1918. Теперь что дал нам анализ ДНК. Можно определенно сказать, что четверо из убитых — кровные родственники. Это относится к подросткам — они брат и сестра — и женщине сорока лет. Это, судя по всему, их мать. Митохондриальные ДНК матери и детей всегда идентичны. Мужчина сорока лет, не великан с изуродованными руками, а другой, состоит в кровном родстве с детьми, но не с их матерью. И, судя по анализу ДНК, он не является отцом детей, скорее, какой-то кровный родственник — возможно, дядя или двоюродный брат. Остальные трое — пожилая женщина и двое мужчин — ни в каком родстве друг с другом не состоят. Никаких ценных вещей — обручальных колец, запонок, часов — мы при погибших не обнаружили. Они были застрелены из пистолета «маузер» в затылок, обобраны и сброшены в подвал, который впоследствии кто-то тщательно закрыл и замаскировал. А затем и забетонировал. А одного из погибших перед убийством жестоко пытали.
        Все документы по исследованию останков эксперты направили следователю. Катя попросила сделать копии для участкового Лужкова, на что эксперт ответил согласием. Сама она всю беседу с экспертом тайком записала на диктофон, спрятанный в кармане.
        Глава 26
        Визит секретарши
        Банка за банку, слово за слово — Мещерский помнил эту ночь в квартире на Валовой смутно. Проснулся он, когда над Садовым кольцом едва брезжил серый рассвет, и с удивлением обнаружил себя на жесткой кушетке в комнате, похожей на кабинет с высоким потолком. Как он добрался до этой кушетки, он не помнил. Голова раскалывалась.
        В квартире участкового Лужкова по-прежнему пахло болезнью, но с кухни доносились оживленные хриплые голоса. И еще что-то аппетитно шкворчало и булькало там.
        — Салям,  — приветствовал Мещерского, шествующего в ванну, Тахирсултан.
        — Здорово, братан антрополог, как спалось?  — осведомился Лужков, доставая из буфета чистые тарелки и большую кружку.  — Просьба такая у меня к вам: вернитесь в Безымянный и сами поговорите со старухой Апостоловой. Надо узнать, чего она нам там или соврала, или недосказала про вечер убийства. У вас, Сережа, может, и нет моего навыка общения с больными, но находчивости и вежливости не занимать.
        «Значит, мы все еще на «вы» с братаном участковым»,  — подумал Мещерский. Это ему даже нравилось — такие вот несовременные, церемонные отношения. И он с готовностью кивнул.
        Откушав, они покинули квартиру на Валовой, оставив Тахирсултана кормить и обрабатывать больного Лужкова-старшего. Мещерский довез участкового до Таганского отдела полиции. А сам поехал в Безымянный.
        И вот чудо — он сразу увидел ту, которая была ему так нужна!
        Мать Лизы Тамара Николаевна Апостолова в дутом пальто по случаю прохладного утра и разбитых кроссовках как раз выходила из подъезда кирпичного дома, волоча за собой пустую сумку на колесиках. То ли в «Рогожку»-супермаркет собралась старуха, то ли на ближайший рынок на трамвае.
        — Тамара Николаевна!  — окликнул ее Мещерский.
        Старуха как-то сгорбилась и подозрительно зыркнула по сторонам.
        — Я помощник здешнего участкового, мы к вам домой приходили. Вы куда? Хотите я вас подвезу?
        — В «Рогожку» я, за молоком и творогом. Опять про Лизу станете допытываться? Дома она, на ключ заперта. И ночью той дома сидела.  — Старуха смотрела на него выжидательно.
        — А вы что делали вне квартиры в ту ночь?  — в лоб спросил Мещерский.  — Только не говорите, что мусор выносили.
        — О чем это вы?
        — Вас соседи видели, Тамара Николаевна. Поздно вечером на лестничной клетке. Кое-кто в доме вашем уверен, что Лиза опять от вас сбежала и вы ее искали. И еще кое-кто в вашем доме уверен, что Лиза опасна, и просит принять меры для ее принудительной госпитализации в…
        — В психичку у нас госпитализация добровольная, а я дочку туда не отдам!  — Старуха Апостолова топнула ногой.  — Я знаю, кто это у нас ядовитой слюной брызжет. Старый хрыч… Жену в гроб вогнал и на весь мир теперь обижен. Так вот, чтобы не было никаких пересудов. Я скажу. Я курила.
        — Вы курили?
        — С тех самых пор курю, как Лизу маньяк схватил. И за все годы не бросила. А Лиза дыма не переносит, ей как-то сразу тревожно, она сама не своя. Он ведь, этот подонок, тогда ей руки сигаретами прижигал, пытал ее. А я курю, ничего не могу с собой поделать. Так вот, я в тот вечер тоже курила на площадке, специально, чтоб не дома, и тоже кое-кого видела!
        — Кого же?
        — Я-то дверь открыла квартиры, а она тихо так поднимается — и пешком, без лифта. Словно на цыпочках.
        — Кто?
        — Я ее, когда Сашу Мельникова депутат к нам привозил и представлял — мол, вот они, застройщики,  — тогда-то я ее не узнала, а она с ним приезжала. А потом мне наши с фабрики — кто тут живет, в Хлебниковом,  — сказали: да это же дочка Колганова из мыловаренного цеха, того, кто хитростью через наш бывший профком квартиру неподалеку на Волочаевской отхватил! Я-то ее не сразу признала — она так вширь раздалась, была девочка-школьница, а стала такая бабища.
        — О ком вы говорите?  — не понял Мещерский.
        — Об однокласснице Мельникова, дочке нашего бывшего фабричного прохиндея Колганова. Она сейчас у Мельникова в секретаршах. То есть была.
        — Вы в тот вечер видели тут, в доме, секретаршу Мельникова?  — переспросил Мещерский.
        — Как кошка нашкодившая она по лестнице кралась. Я-то вышла, а она поднимается выше этажом. Вы уж сами узнавайте, к кому она и зачем тут у нас в ту ночь шастала.
        — А который был час?
        — После десяти уже. Я на часы не смотрела. И вот еще что: я там, на лестнице, пока стояла на площадке, так и не слышала, чтобы где-то на верхнем этаже дверь открывалась и замки звенели, одним словом, что ее, эту Колганову, кто-то в квартиру впускал.
        — Так зачем же она, по-вашему, приходила?
        Старуха развела руками. От предложения подвезти она отказалась. Мол, еще не решила — на Рогожку ли поеду за творогом или на Сергия Радонежского. Да и с Валентиной с Прямикова мы встречаемся.
        Она поплелась, волоча за собой сумку на колесиках, как сотни и тысячи пенсионеров по городам и весям нашей страны.
        Мещерский не знал, как отнестись к ее словам. Александра Мельникова убили не в доме, а в Андроньевском проезде. И произошло это позже. Но факт странного вечернего визита его секретарши, вроде бы без каких-то очевидных целей, да и неизвестно к кому, следовало бы занести в общую копилку тайн.
        Мещерский глянул на офисное здание напротив. Но самовольно идти туда допрашивать секретаршу Светлану Колганову так и не решился.
        А тут и Катя ему позвонила из лаборатории управления криминалистических экспертиз.
        Глава 27
        Список контактов
        Все утро Дмитрий Лужков ходил в ОВД по кабинетам — начальственным и справочным. Данные о результатах судебно-медицинской экспертизы трупа Александра Мельникова легли на стол к следователю, и тот принял решение о возбуждении уголовного дела. Пошли отдельные поручения для сотрудников розыска и для участкового уполномоченного. В розыске на Лужкова, когда он туда обратился за помощью, смотрели, как на новичка, настороженно. Мол, а ты кто такой? Недавно назначен на участок? Ну и паши там, ройся сам в местном дерьме. Как водится, каждый собирался делать ровно столько, сколько поручил следователь, и не больше.
        Ничего другого Лужков и не ожидал. Поэтому он предпринял кое-что сам. Запросил через локальную сеть банк данных на Грималева Олега, которого допрашивали и проверяли когда-то как обидчика Лизы Апостоловой. Запросил он банк данных также и по Платону Изотову.
        Ответы компьютер выдал быстро. По Платону Изотову была лишь информация о предварительном задержании на сутки — об этом Дмитрий Лужков и так знал. А на Грималева Олега пришел ответ о том, что спустя два года после событий с похищением Лизы Апостоловой произошел угон автомашины «Мерседес», переквалифицированный впоследствии в кражу, где Грималев проходил главным подозреваемым.
        Однако другой информации не было — ни о ходе расследования, ни о направлении дела в суд, ни об отбытии Грималевым наказания. Следовало снова запросить центральный архив. Что Лужков на своем ноутбуке через локальную сеть и сделал.
        Но тут произошла неожиданная вещь. Проверив свою электронную почту, он обнаружил мейл от Виктора Ларионова — тот прислал ему список деловых контактов Александра Мельникова за последние две недели. Как раз об этом Лужков и просил Алису Астахову, и вот они там, в фирме, выполнили его просьбу.
        Открыв письмо, он начал просматривать список контактов — и замер.
        Платон Изотов — это имя стояло в списке пятым. Там же имелся номер сотового Изотова, его адрес, и рядом пояснялась цель встречи: приобретение Александром Мельниковым как главой фирмы от лица фирмы недвижимости — комнаты в коммунальной квартире.
        Лужков моментально перезвонил Ларионову. Тот сам Изотова вспомнить не мог, справился у секретарши Светланы Колгановой и через пять минут перезвонил сам — мол, да, это пожилой человек, пенсионер. С ним вели переговоры через риелторскую фирму о приобретении принадлежащей ему комнаты в квартире в кирпичном доме, где фирма «Мельников и партнеры» скупала и расселяла коммуналки. Тут Лужков сразу вспомнил вторую квартиру Алисы Астаховой — видно, из таких она, расселенных.
        Со слов секретарши Ларионов сообщил, что Изотов приходил в офис вместе с представителем риелторской фирмы за три дня до гибели Мельникова, и тот принял его сам, но поговорил всего десять минут, поручив секретарше Светлане оформить документы для заключения сделки купли-продажи. Пенсионер Изотов не был важным клиентом, обычный продавец квартиры, с такими фирма имела дело постоянно.
        Пока Лужков раздумывал над словами Ларионова, позвонила Катя из лаборатории ЭКУ. Сказала, что минуту назад говорила с Мещерским — у них, мол, для Лужкова новости. Он ответил: и у меня.
        Но провел в отделе полиции еще час, дожидаясь ответа по локальной сети из архива насчет Грималева. И ответ пришел — дело о кражи «Мерседеса» не дошло до суда по одной простой причине: Олег Грималев — обидчик Лизы — во время угона разбил этот самый «мерс» и попал в аварию. Сильно покалечился. Пока он лежал в «Склифосовском», уголовное дело, скрипя, началось. Но закончилось через три недели, потому что Олег Грималев скончался от черепно-мозговой травмы, так и не придя в себя после аварии.
        «Значит, из тех подозреваемых у нас только Изотов»,  — подумал Лужков. Сел на автобус и поехал в Безымянный, где они все договорились встретиться.
        И встретились.
        Зашли в кафе рядом с «Винилом», взяли «кофе с собой» в картонных стаканчиках. И сели в машине Мещерского делиться новостями.
        Катя рассказала о костях, о потерпевших, о ранах в затылок и пулях от «маузера», оторванных фалангах пальцев, пытках. Убийстве 17-го или 18 года.
        Мещерский поведал о странном вечернем визите секретарши Мельникова Светланы Колгановой в кирпичный дом — вроде бы ни к кому.
        Лужков сообщил о результатах своих запросов. О смерти Грималева и о том, что через двадцать лет в Безымянном из небытия, как тень, вновь возник Платон Изотов, ныне пенсионер.
        — Эксперты определили, что тогда в фабричном цехе убили фактически семью: мать, ее двоих детей и какого-то их родича — то ли дядю, то ли двоюродного брата,  — сказала Катя.  — Остальные трое убитых — двое взрослых мужчин и пожилая женщина — в родстве с ними и между собой не состоят.
        — Могли быть слуги,  — предположил Мещерский.
        — Но это давняя история. Мы ее пока в сторону,  — энергичным жестом отмел это все Дмитрий Лужков.  — Я вот что подумал, братан антрополог, вы получили, сами не ведая того, крайне интересную информацию от старухи Апостоловой.
        — Мы много времени с вами потеряем, Дима,  — мягко сказал Мещерский.  — Я вас стану называть «братан участковый уполномоченный», и при этом мы уйму времени потратим на одно именование-титулование друг друга. Надо экономить.
        — А, ну да,  — Лужков согласно кивнул,  — вы правы брата… Сережа. Так вот…
        Катя присматривалась к ним обоим. Подружились. Подкалывают друг друга. И, кажется, взаимно лечат друг другу душевные раны, нанесенные несовершенством окружающей реальности.
        Участковый Дмитрий Лужков ей нравился все больше. Сначала-то показался простачком. А он умница, интеллигентный, хорошо воспитан, только все это прячется, словно у рака-отшельника, в тесной полицейской раковине. С Мещерским они поладили. На душе от этого у Кати потеплело. Сейчас друзья нужны как никогда, тем более близкие по духу. Лужков поможет ей лечить Мещерского от депрессии. Да и сам духом воспрянет.
        Она не знала, что глубокой ночью Лужков, неизвестно уже после какой по счету банки с пивом, глотнув таблеток, читал размякшему грустному Мещерскому сонет за сонетом Шекспира — типа «Когда в раздоре с миром и судьбой…», «Уж если нет на свете новизны, а есть лишь повторение былого…», «Ты погрусти, когда умрет поэт…».
        — Так вот,  — продолжил Лужков,  — Изотов встречался с Александром Мельниковым за три дня до его смерти. Встреча случайная, через риелтора. Но там, в офисе, они столкнулись лицом к лицу. А двадцать три года назад Изотова подозревали и проверяли как маньяка-педофила, похитившего больную девочку. И девочку эту, Лизу, Мельников знал.
        — Они почти ровесники,  — заметил Мещерский.  — Мельникову тогда было тринадцать лет.
        — И Лизу, как мы от матери ее узнали, Мельников пытался защищать, даже от Грималева-старшего, от которого и пострадал в драке. Тогда, двадцать три года назад, кто знает, что видел и что узнал мальчик Саша Мельников. Может, он что-то знал и про Изотова, тем более тот жил тогда в этом вот доме, был соседом Апостоловых.
        — А чего же Мельников тогда не сказал ничего — ни сотрудникам по делам несовершеннолетних, ни матери Лизы, ни своим родителям?  — спросила Катя.
        — Мог испугаться, мало ли. Дети со взрослыми редко откровенны. По себе знаю,  — ответил Лужков.  — Он мог что-то знать про Изотова в связи с похищением Лизы и промолчать тогда. И вот, спустя двадцать три года, уже взрослым, он этого Изотова снова встречает. Мог вспомнить все. И теперь он — мужик, и старого развратника уже не боится. Мог намекнуть. А тот ударился в панику. Подстерег и убил. И секретарша Мельникова Светлана… Мы же ее так и не допросили тогда из-за ее обморока. А она ведь тоже его одноклассница. История с похищением и ей знакома. И она с Изотовым в офисе, как и Мельников, столкнулась. Могла что-то заподозрить, услышать в их беседе, что ее встревожило. Комната Изотова в этом вот доме.  — Лужков кивнул подбородком на кирпичный дом.  — Светлана туда отправилась вечером одна. Старуха Апостолова ее засекла на лестнице. И утверждает, что никто Светлане дверь не открыл. Она могла к Алисе прийти, к своей школьной подруге и боссу. Но та бы ее впустила.
        — Если бы дома оказалась,  — уточнила Катя.
        — Нам она сказала, что была дома. И она бы Светлану впустила. А вот Изотов, окажись он у себя в коммуналке… Там соседей сейчас нет, его комната — последняя готовая к продаже. Светлана могла пойти туда, проверить какие-то возникшие у нее сомнения, подозрения.
        — Так пойдемте к ней прямо сейчас и спросим все!  — Мещерский уже был готов отправиться в офис.
        — Нет, сначала мы потрясем подозреваемого маньяка.  — Лужков достал мобильный, вынул свой блокнот.  — Надо на этого типа взглянуть. Я не доверяю старым змеям, которые выскальзывали из рук правосудия в деле о педофилии. Алло, это гражданин Изотов Платон Николаевич? С вами говорят из Таганского ОВД, участковый уполномоченный Лужков. Что? Тут вопросы я задаю. Вы дома сейчас? Хорошо, оставайтесь на месте, через полтора часа мы с сотрудниками будем у вас. И не вздумайте никуда отлучиться. Иначе я вам гарантирую принудительный привод на допрос. Что? По какому делу? Скоро узнаете.
        Лужков оглядел свою притихшую команду.
        — Ну, вы даете, Дима,  — усмехнулся Мещерский.  — Куда едем-то?
        — Далеко. Советую посетить заправку. Старый змей живет в Фирсановке. За город перебрался. Там вроде как сплошные особняки и замки.
        Глава 28
        Змей или не змей?
        «Пенсионера» Платона Изотова по дороге в Фирсановку Катя представляла себе седым старичком в замызганной дачной куртке и резиновых сапогах посреди своего сада-огорода.
        Реальность же оказалась далекой от стереотипа. Платон Изотов смахивал на Джоржа Клуни, и на вид ему нельзя было дать больше пятидесяти, хотя по паспорту, затребованному участковым Лужковым, едва лишь они попали на участок загородного дома, он приближался к шестому десятку.
        Этот поджарый красавец с внешностью киноартиста — с седыми висками, дорогими очками на переносице, в потертых джинсах,  — однако, откликался на прозвище «деда»  — послушно и безропотно. Это слово выкрикивала носившаяся на самокате по садовой дорожке девочка лет пяти.
        Оказалось, это внучка Изотова. Дома к тому же была и его жена — представительная дама в очках. Явно намного его старше.
        И Лужков сразу украдкой указал Кате глазами на нее — берите ее в оборот, а мы его. Шепнул: «Если они не успели договориться… Спросите, где он был тем вечером, когда в Москве убили Мельникова».
        И Катя поняла: тут надо разделиться. Она осталась с женой Изотова на террасе, а Лужков с Мещерским увели Изотова поглубже в сад, где среди яблонь стояла новенькая беседка из липы, продуваемая всеми осенними ветрами.
        — Вы что, сейчас постоянно на даче живете?  — в лоб спросила Катя жену Изотова.
        — Да, мы с лета… Скажите, а что случилось? Зачем вы из полиции — и к моему мужу?
        — В связи с расследованием уголовного дела.
        — Какого дела?
        — Убийства.
        — Убийства?
        — И, возможно, другого дела. Двадцатилетней давности. О похищении ребенка.
        Лицо жены Изотова изменилось в момент, на щеках выступили ярко-алые пятна.
        — Я не понимаю, о чем идет речь.
        — Вам и не надо понимать.  — Катя оглядела веранду.  — Вы просто отвечайте на мои вопросы максимально правдиво. Вопрос такой: где находился ваш муж…  — она назвала дату посещения Изотовым офиса Мельникова.
        — Я сейчас не вспомню точно. Нет, припоминаю, он ездил в Москву.
        — В связи с чем?
        — Мы продаем кое-какую недвижимость, он встречался с покупателем и риелтором для оформления сделки.
        — А где он был…  — Катя назвала дату убийства Мельникова.
        — Дома… Хотя нет, это был вторник. Он после обеда поехал в автосервис. И там застрял надолго. Сейчас такие пробки на Ленинградке в связи с платой за новую дорогу.
        — И когда он вернулся?
        — Поздно, я же сказала вам. У нас автосервис на Калужском шоссе. Там сколько проторчал, потом обратно на МКАД, и на Ленинградке пробка до глубокой ночи стояла.
        «Правду говорит,  — подумала Катя.  — Или так оно все и было, или просто не успели договориться. Он мог ей соврать насчет сервиса и пробок. Приехать в Москву и убить Мельникова».
        Но больше пока с женой Изотова говорить было не о чем. Надо сначала послушать, что скажет он сам. Поэтому Катя вежливо поблагодарила женщину и направилась к беседке, где разговаривали уже на повышенных тонах.
        Мещерский для себя в начале этой беседы отметил, что Изотов нервничает, хотя очень хочет казаться спокойным. Эмоции проявлялись лишь в том, что он слишком часто моргал и облизывал тонкие сухие губы.
        Лужков, впрочем, начал разговор совершенно нейтрально.
        — Красивый у вас дом, Платон Николаевич.
        — Спасибо. Это все жена. Для дочери старается, для внучки.
        — Внучка с вами, значит, тут, на даче?
        — Жена против детского сада.
        — А комната ваша в Москве?
        — Что? Какая комната?  — Изотов опешил от неожиданного поворота.
        — Ну, в коммуналке в Безымянном переулке. Вы ведь продаете ее? Безымянный переулок — это мой участок, я тамошний участковый.
        — А, понятно.  — Изотов тут же расслабился.  — А вы что, жилплощадью московской для себя интересуетесь?
        — Я интересуюсь расследованием убийства покупателя вашей комнаты Александра Мельникова.
        — Мельникова? Его убили?
        — Вот именно.
        — Кто? За что?
        — Я так понимаю по вашей реакции, что Мельников — не просто покупатель вашей недвижимости, но и хорошо знакомый вам человек.
        — Нет… то есть да… Я и не думал, что он… Я его встречал много лет назад, когда он сам был еще мальчик, школьник. Он приходил к нашим соседям по дому. Я его видел — соседские дети, вы понимаете.
        — Такая встреча через двадцать три года…  — Лужков покивал головой.  — Приобрел он вашу комнату?
        — У них фирма по недвижимости, застройке и реконструкции. Они скупают там все окрест. Да, мы подписали договор купли-продажи. Но теперь… Там же оформление, документы… Кто его убил?
        — А это мы у вас хотели спросить,  — ввернул Мещерский.
        — У меня?  — Глаза Изотова за стеклами очков округлились.
        — Некие данные всплыли из вашего прошлого, Платон Николаевич.  — Лужков смотрел на него искоса, словно примеривался.
        — Вы о чем?
        — А вы подумайте хорошенько и догадаетесь.
        — Я… Вы не можете, не имеете права! Это была нелепая ошибка!
        — Ваше задержание двадцать три года назад по делу пропавшей Лизы Апостоловой — вашей соседки по дому?
        — Девочка нашлась цела-невредима.
        — Только вот со следами пыток и сексуального надругательства.
        — Мне никто никаких обвинений не предъявлял! Наоборот, по настоянию моего адвоката передо мной извинились тогда!
        — А с какой стати вас тогда вообще задержали?
        — Я не знаю. Может, кто-то из соседей… Девочка Апостоловых умственно отсталая. Я встречал ее в подъезде, как и все другие соседи. Да, порой я разговаривал с ней — из жалости, проявлял сочувствие, угощал шоколадом. Это был больной убогий ребенок из бедной семьи — отец-алкаш их бросил, едва понял, что Лиза родилась больная. Я просто проявлял сочувствие. И меня же за это потащили на допрос и заперли в камере! Это произвол!
        — Наверняка были основания,  — безжалостно парировал Лужков.
        — Вы не имеете права! И вообще, там все давно закрыто и забыто.
        — Не забыто. Мельников умер, убит. А он в детстве дружил с этой больной девочкой, заступался за нее. И вот жил себе припеваючи, бизнесом ворочал, недвижимость скупал. А столкнулся с вами как с продавцом комнаты, и через три дня — на тот свет.
        — Что вы этим хотите сказать?
        — Ровно то, что сказал.  — Лужков рассматривал его как этакую невидаль.
        — Да я понятия не имел, что риелторы мне в качестве покупателя предложат фирму Мельникова!
        — Вот именно. Встретились вы совершенно случайно. Через много лет после тех событий.
        — Да этот мальчишка… Они все тогда, вся их компания, были такие расторможенные! Те девчонки, Алиса — внучка директрисы нашей фабрики. Они вели себя вызывающе, нагло!
        — Двенадцатилетние школьники.
        — Я не улавливаю предмета нашего разговора,  — повысил голос Изотов.  — Вы что, приехали обвинять меня в убийстве?
        — Я вас просто допрашиваю как свидетеля по делу.
        — А, ясно. Но у меня есть опыт такого вот общения с правоохранительными органами. Я сейчас позвоню в адвокатскую контору. И слова вам больше не скажу без моего адвоката.
        Подошедшая к беседке Катя по их лицам поняла: разговор на повышенных тонах уже закончен.
        И вся эта дорога в такую даль, похоже, проделана зря.
        Или не зря? Учитывая спонтанные показания жены Изотова о том, что ее муж в тот самый вечер вернулся домой поздней ночью.
        Глава 29
        Шрамы
        — Изотов, конечно, тертый калач,  — сказал Лужков в машине на обратном пути,  — и наш приезд его встревожил. Но у нас ничего против него нет. Двадцать три года назад тоже ничего против него не было. Мы никогда не узнаем, почему именно его задержали в связи с делом Апостоловой. С Грималевым понятно, там был конфликт и даже подростковая драка. А вот с этим типом не ясно. И спросить не у кого, давно все уволились, и я никого в ОВД не знаю.
        — Соседей всегда проверяют по делам о пропаже несовершеннолетних, соседей-мужчин,  — заметила Катя.  — Жильцы могли рассказать, что он заговаривал с Лизой, угощал ее сладостями. Он и сам этого не отрицает.
        — Однако удерживать девочку и пытать в комнате в коммунальной квартире он не мог,  — заметил Мещерский.  — Лизу держали в другом месте. Где?
        — Если бы Апостолова тогда могла что-то рассказать или кого-то опознать — одно.  — Лужков вздохнул.  — А так это была просто отработка подозреваемых. Задержали, взяли мазки на анализы для биологической экспертизы. Изотов все отрицал, как и сейчас. И его выпустили. И вот прошло столько лет, он снова появляется в Безымянном, сталкивается с Мельниковым, и тот мертв.
        — Изотов наверняка за все эти годы не раз бывал в Безымянном, за комнату надо платить, он общался с жильцами,  — сказал Мещерский.
        — Да, но Александр Мельников тогда еще не занимался в Безымянном скупкой недвижимости. Я вот не люблю такие совпадения.  — Лужков нахмурил светлые брови.
        Тут у Кати зазвонил мобильный. Это оказался старший группы экспертов-криминалистов.
        — Помните шрамы у двух убитых?  — спросил он, поздоровавшись.
        — Шрамы?
        — Следы на ребрах с правой стороны у двоих мужчин — великана и того, другого, возрастом пятидесяти лет? Шрамы странные, в форме треугольника, и нанесены при жизни с последующим заживлением. Так вот, я тут проглядел справочную литературу. Такие повреждения в правом боку в конце девятнадцатого века и начале двадцатого наносили себе члены секты скопцов.
        — Секты скопцов?  — Катя нажала кнопку громкой связи, чтобы ее спутники слышали.
        — Скопцы, или, как они себя называли, «белые голуби»,  — объявил старший группы экспертов.  — Подобные раны, по их поверьям, связаны с раной от копья в бок, полученной Христом. Можно предположить, что эти двое из семи убитых принадлежали к этой секте.
        Мещерский достал айфон и открыл «Википедию» на слове «скопцы». Крутя одной рукой руль, протянул айфон Лужкову. Катя и участковый начали читать.
        — Блин.  — Лужков покачал головой.  — Ну, слышал я, конечно, про них. Они себя кастрировали.
        — Этого по трупам мужчин из склепа уже не установить,  — сказала Катя.
        — У Мельникова — повреждение половых органов. Яйца разбиты в результате ударов.  — Лужков вчитывался в текст «Википедии».
        Катя не знала, что сказать на это его замечание.
        — Да это было сто лет назад! Вот только у Мельникова… Ну, если рассматривать это как факт символической кастрации… Ну, не знаю, я просто не знаю. Скопцы?  — Лужков умолк.
        — Я завтра поеду в Историческую библиотеку,  — нарушил молчание Мещерский, тормозя на светофоре и забирая айфон.  — Кажется, настало время кое-что почитать.
        — Тогда я с тобой,  — подхватила Катя.
        А сама подумала про совпадения. Вот и тут тоже. Как и в случае с Изотовым. Но когда начались все эти совпадения? Нет, не с момента убийства. Не тогда, когда тело Мельникова разрезало трамваем.
        А раньше, когда из провала в полу старого фабричного цеха на мир глянули кости и черепа.
        А ведь та пожилая дама, тетка Алисы Астаховой, ее предупреждала.
        Интересно, а что ей известно про все это?
        — У меня завтра приемный день для населения участка,  — сообщил Лужков с досадой.  — Освобожусь не раньше пяти. Вы езжайте в свою Историческую библиотеку, раз ничего лучше не придумали. А я постараюсь переговорить с секретаршей Мельникова и зайду в паб, там как раз смена бармена, который работал в ту ночь. Допрошу этих свидетелей.
        Глава 30
        Процесс
        Мещерский на следующее утро забрал Катю из дома и отвез в Историческую библиотеку.
        Место показалось Кате приятным. Переулок в центре Москвы, где располагается Историчка, тесен и узок для массивного особняка и пристроенных новых зданий. На желтом фасаде — грязные потеки дождя. Подъезд старинный, но неказистый. Зато внутри деловитость и уют.
        У Сережки имелась читательская карточка. Катя оформила себе разовое посещение зала периодики — так подсказал Мещерский. Он взял в библиотеку свой ноутбук и, пока Кате оформляли пропуск, уже сделал какие-то запросы онлайн по электронному каталогу.
        В старых публичных библиотеках особая атмосфера. Катя окунулась в тишину, в скрип натертых воском паркетных полов, глотнула книжной пыли, присутствующей в воздухе, несмотря на современные кондиционеры. Сев за стол, включила зеленую лампу на мраморной подставке. И поняла, что ей тут нравится.
        В библиотеке не хотелось суетиться. Но Мещерский сразу развил кипучую деятельность.
        Катя и этому радовалась. Хандра и сплин покинули его — надолго ли? Но пусть хоть на время. Он увлекся расследованием.
        Вот только она не знала, какие сведения, какую информацию, полезную для раскрытия убийства Александра Мельникова, Сережка надеется откопать в Исторической библиотеке.
        Он показал ей список своих запросов в каталоге онлайн. Предметный каталог, каталог периодики дореволюционных изданий, алфавитный каталог.
        Везде одно: «скопцы», «скопческие секты России», затем уголовные дела и судебные процессы, связанные со скопческими сектами. И еще — мыловаренная промышленность начала двадцатого века, фабрика «Товарищество провизора Костомарова», промышленники Костомаровы, Вторая мыловаренная фабрика Москвы, фабрика «Театр-грим», Безымянный переулок — история, городское административное деление и благоустройство в начале двадцатого века.
        Первым пришел ответ по поводу «скопцов», «скопческих сект» и «судебных процессов», связанных с ними.
        Электронный библиотекарь посоветовал обратиться к старому карточному каталогу на букву «С».
        Катя и Мещерский пошли вдоль рядов картотечных шкафов из темного дуба. И вот Мещерский выволок наружу два ящичка с пожелтевшими карточками.
        Они сели рядком и начали шелестеть ими, перебирая.
        На «скопцов» много чего нашлось. Но все в основном касалось основателя секты Селиванова и его взаимоотношений с императором Александром Первым. А дальше — исторические труды Мельникова-Печерского, материалы исторических исследований о сектах Сибири и Кавказа, материалы судебного процесса середины двадцатых годов.
        Но тут Мещерский открыл еще одну карточку.
        На ней значилось: реферат по материалам судебного процесса 1908 —1910 гг. об убийстве купца Семена Брошева, владельца и наследника фармацевтического производства, его освещение в столичной и российской прессе и процесс 1911 —1912 года — так называемое «Дело Козлова против Костомарова».
        Мещерский и Катя прочли на обороте карточки список изданий, используемых для реферата.
        «Биржевые ведомости»;
        «Русское слово»;
        «Женское дело»;
        «Жизнь»;
        «Русский курьер».
        Катя поразилась, что названия некоторых газет начала прошлого века созвучны современным. Мещерский заказал подшивки. Но заказ следовало ждать сорок минут. И они пошли в буфет выпить кофе.
        — Повезло, что наткнулись на такой реферат,  — сказала Катя.  — А то бы искали целый день.
        — Ну, скопцы — тема, эпатирующая воображение,  — усмехнулся Мещерский.  — Я так и знал, что работы на тему этой секты будут. И вот подумал: фамилия Костомарова в судебном процессе — это, скорее всего, и есть владелец фабрики купец А. Козлов…
        — Козлова,  — поправила Катя,  — Серафима Козлова, подруга Адель Астаховой. Помнишь фотопортрет в магазине «Винил»? Адель Астахова — старшая сестра прабабушки Алисы Астаховой. Прабабушки Аннет, директрисы фабрики.
        — А кто такой Семен Брошев?  — Мещерский глотнул кофе.  — Ладно, ждать газеты-журналы недолго. Возможно, скоро узнаем.
        Подшивки, которые они получили, были неполными. Наиболее укомплектованными оказались газеты «Русское слово» и «Биржевые ведомости». Мещерский попросил подшивки за 1908, 1910 и 1912 годы, «Русский курьер»  — несколько экземпляров за 1908 и 1913 годы, то же самое — журнал «Женское дело».
        Его подшивку начала пролистывать Катя. Журнал имел иллюстрации. Она просмотрела февральский номер, а в мартовском ей почти сразу попалась статья о женской эмансипации в России. Автор — дама под псевдонимом Минерва — ратовала за расширение деловой занятости и активности женщин, а также популярности женского образования. Приводила примеры, когда женщины не только участвовали в благотворительности и любительском театре, но также, как она выражалась, «вторгались в деловой мир мужчин». Автор статьи называла в качестве примера госпожу Лесникову — владелицу крупного волжского пароходства, доставшегося ей после смерти мужа, госпожу Суворову — хозяйку нескольких гостиниц в Москве и Петербурге и двух других дам — Козлову и Астахову, одну в качестве крупнейшего московского оптового поставщика зерна и сахара для бакалейной торговли, а вторую — в качестве успешного управляющего всей этой торговлей. Кроме того, госпожи Козлова и Астахова, по словам публицистки «Женского дела», «привлекли внимание всей прогрессивной общественности своей бескомпромиссной борьбой с варварством и религиозным мракобесием, став
инициаторами судебного процесса, всколыхнувшего всю Россию».
        Катя показала статью Мещерскому и начала делать выписки. Сергей же пока листал и листал подшивки. Но вот и он наткнулся на полезный материал.
        Катя заглянула ему через плечо: реклама — галоши, шины. А вот реклама мыла… «Товарищество провизора Костомарова»… Дальше статейка «Борьба с пьянством. Секреты средств от алкоголизма». И на картинке городовой с шашкой тащит за шкирку пьяного мужичка. Еще статейка, с портретом: усатый господин в визитке — и текст: «Шлю в газету свою карточку в знак своего спасения от онанизма, коим я страдал восемнадцать лет».
        Мещерский указал на статейку внизу, в разделе «Судебная хроника». Катя начала читать: текст с «ятями», но стиль бойкий, почти современный.
        Новости из зала суда, типа того. Она вникла в ухарский репортаж и затем подытожила для себя: да, это интересно и полезно. Присяжные разделились во мнении о причастности обвиняемых к убийству купца Семена Брошева, происшедшему 19 декабря прошлого года… То есть это 1907 год, потому что газета «Русский курьер» в подшивке за 1908-й. Фамилии обвиняемых — Федосей Суслов и Притыкин Онуфрий. В их виновности в преднамеренном убийстве купца Семена Брошева присяжные имели сомнения. Но они не сомневались — и это было ясно из статьи — в виновности двух других лиц: Глиноедова Антипа и Бракова Алексея. На Глиноедова Антипа как на кормчего корабля «белых голубей» дали показания опрошенные полицией рабочие фабрики купца Якова Костомарова, что на Яузе, в Безымянном переулке. Предварительный осмотр перечисленных обвиняемых перед заключением под стражу, произведенный полицией с участием докторов Четвертой Градской больницы, выявил недвусмысленные признаки того, что все вышеназванные лица мещанского сословия принадлежали к секте «белых голубей» и подвергли себя изуверской процедуре оскопления, принятой в скопческих
сектах в различных формах.
        Мещерский тем временем взял «Русское слово» и «Биржевые ведомости» за тот же период. За 1908 год попалась лишь короткая информация: «Купец Яков Костомаров — владелец московской мыловаренной фабрики — отрицает все связи с сектой скопцов, орудовавших в Безымянном переулке. Как он заявил нашему корреспонденту, он напрочь отметает все лживые обвинения, выдвинутые в его адрес Серафимой Козловой — невестой его товарища и делового компаньона Семена Брошева».
        В «Биржевых ведомостях», в номере за 12 марта 1910 года,  — снова краткая информация: «Процесс «белых голубей», в котором оказались замешаны представители не только мещанского сословия, но и московского купечества, подходит к концу и, по информации наших хорошо осведомленных источников, близких к полицейскому ведомству, завершится обвинительным приговором для лиц, принимавших участие в зверском убийстве купца Семена Брошева. Однако по данным того же источника на суде не будет оглашаться фамилия фабриканта Якова Костомарова, что надо поставить в заслугу нанятым им для этого процесса известным юристам. По нашим сведениям, они и весь затянувшийся на три года судебный процесс обошелся Якову Костомарову весьма недешево, став причиной потери им значительной части капитала. Дело дошло до того, что, по информации осведомленного источника, фабрика Костомарова распродает активы и фабричные помещения вдоль всего берега Яузы в районе Золоторожского Камер-Коллежского Вала. В роли покупателя выступают представители управляющего соседнего завода Гужона».
        Сообщение за 22 марта гласило: «Вердикт присяжных по делу о скопческой секте «белых голубей» из Безымянного переулка многих удивил. К каторжным работам приговорены двое из четырех обвиняемых. Вина двух остальных так и осталась в суде недоказанной».
        Мещерский начал пролистывать подшивку «Биржевых ведомостей». Небольшая статья за март, но уже 1912 года: «Газете «Русское слово» и лично ее редактору Власу Дорошевичу грозит судом за публикацию порочащих сведений герой другого длительного судебного процесса, за которым наша газета все эти годы следила со столь пристальным вниманием. Речь идет о фабриканте Якове Костомарове, владельце мыловаренно-косметической фабрики, замешанном в скандальном и кровавом уголовном происшествии, связанном с убийством его компаньона Семена Брошева при прохождении им обряда посвящения в секту «белых голубей» путем кастрации — оскопления. Несмотря на то что процесс завершен, тучи над головой господина Костомарова продолжают сгущаться. Бывшая невеста Семена Брошева госпожа Серафима Козлова устами управляющей своей бакалейной империей Адели Астаховой прямо заявила корреспонденту «Русского слова», что они обе считают Якова Костомарова виновным в убийстве Брошева и не оставят этого дела, вскоре начав против Костомарова новый судебный процесс. Газета поместила подробный отчет и комментарий на эту тему, и по нашим сведениям
именно эта публикация вызвала гнев господина Костомарова и угрозы в адрес редактора «Русского слова» господина Дорошевича. Это прямые нападки и угрозы в адрес свободной прессы со стороны человека, чья репутация в глазах общественности сильно подорвана совсем не беспочвенными обвинениями. И в этом вопросе наша газета, безусловно, выражает солидарность с коллегам из «Русского слова».
        Тут настало время получать новый заказ, и Катя с Мещерским вернули уже просмотренные подшивки библиотекарям, отложили у них же с просьбой сохранить подшивки еще не просмотренные и отправились к столу выдачи заказов. Пожилая библиотекарша сказала, что заказ подготовлен не в печатной форме, а в микрофильмах.
        И Мещерский повел Катю в смотровой зал. Им по старинке заправили микрофильм. Это оказался опять-таки исторический реферат на тему «Парфюмерия и косметология в России конца XIX — начала XX века».
        Реферат весьма объемный и подробный, поэтому Катя порадовалась, что они получили его, так сказать, в ужатом виде, на экране. Большая часть документа была посвящена промышленному производству в дореволюционной России средств гигиены и косметологии, технике мыловарения в губерниях, а также масштабному фабричному производству таких знаменитых парфюмерно-косметологических фирм, как «Брокар», «Рале» и «Косметическая фабрика Остроумова». Фамилия Якова Костомарова появилась лишь на шестидесятой странице реферата. Небольшой абзац рассказывал о том, что в восьмидесятых годах девятнадцатого века конкуренцию этим фирмам составил провизор Костомаров, который сумел изобрести весьма эффективное мыло от перхоти и, разбогатев на его продаже, построил мыловаренную фабрику в районе Яузы и Таганки. Его дело в начале двадцатого века продолжили его сыновья Иннокентий и Яков Костомаровы. Иннокентий рано умер, но успел прославиться среди русских парфюмеров тем, что изобрел несколько кремов и начал продавать так называемые косметические наборы для дам и господ в красивой упаковке, куда входили, кроме мыла разных сортов,
кольдкремы и лосьоны на спирту. Яков Костомаров, по сведениям историка, пытался создать в дополнение к этой продукции еще и духи, свой фирменный аромат. Якобы им должен был стать аромат «Букет Москвы»  — прямой конкурент брокаровскому «Любимому букету императрицы». Однако из-за финансовых трудностей и уголовного преследования это сделано не было. К 1913 году Яков Костомаров почти разорился, утратил все свои прежние позиции, свернул оптовую торговлю продукцией фабрики, сконцентрировавшись только на производстве мыла. Историк отмечал, что название задуманного им аромата «Букет Москвы» явно сыграло впоследствии весомую роль в переименовании «Любимого букета императрицы» в духи «Красная Москва».
        Другие микрофильмы посвящались рекламе двадцатых годов, и там то и дело встречалось уже знакомое новое название костомаровской фабрики — «Вторая мыловаренная». Броская реклама гласила: «Мыло от вшей в каждую семью!», «Идешь в баню — бери мыло Второй мыловаренной фабрики!», «Мыло — это революционная гигиена!».
        Катя и Мещерский прокрутили микрофильмы до конца, но больше ничего интересного для себя не нашли. И решили вернуться в читальный зал, к оставленным на хранение подшивкам старых газет.
        В «Биржевых ведомостях» за февраль 1913 года обнаружилось краткое сообщение: «Против фабриканта Якова Костомарова вчинены новые судебные иски. На этот раз иск подан от лица французской оптовой компании из Грасса. Но как стало известно нашему хорошо осведомленному источнику в кругах, близких к деловым, за этим иском, как и за всеми прежними, стоят госпожа Серафима Козлова и управляющая ее делами юрист-дама Адель Астахова. Эта давняя история, эта вендетта хорошо знакома нашим читателям и длится уже много лет. Но на этот раз стараниями истиц в дело втянута и зарубежная торговая фирма. По нашим сведениям, это может в самом ближайшем будущем привести к окончательному банкротству Товарищества провизора Костомарова, которое уже рассталось с двумя фирменными магазинами мыла — на Большой Дмитровке и на Тверской, а сейчас продает лавки по торговле мылом на Вороньей улице и в Замоскворечье».
        У Кати начало ломить спину: так долго они читали, согнувшись над подшивками газет. В глазах рябило от непривычного шрифта.
        И тут Мещерский открыл подшивку «Русского курьера».
        На первой странице сразу бросился в глаза аршинный заголовок:
        «В деле таинственного и зловещего исчезновения дам — никаких подвижек! Полиция продолжает поиски!»
        У Кати внезапно вспотели ладони. Она глянула на дату — 10 августа 1913 года.
        Текст гласил: «Как уже известно нашим читателям, дело о таинственном исчезновении небезызвестных по нашим прошлым подробным отчетам Серафимы Козловой и управляющей ее делами Адели Астаховой всколыхнуло общественность и продолжает обрастать новыми тайнами. Автомобиль госпожи Козловой был обнаружен полицией на лесной просеке у деревни Стромынино. Автомобиль со следами механических повреждений найден пустым в кювете. Именно на нем госпожа Козлова вместе с госпожой Аделью Астаховой утром 3 августа отправились на автопрогулку из своего подмосковного имения Светлое на Яузе. К обеденному часу дамы не вернулись. Однако горничная Козловой подняла тревогу и заявила о пропаже хозяйки и ее управляющей только вечером. Утром в имение прибыла полиция. Полицейские организовали поиски на местности, в результате коих на лесной дороге был обнаружен пустой поврежденный автомобиль. И никаких следов пропавших женщин. Полиция начала допросы старост окрестных деревень. Как стало известно нашему корреспонденту, селяне были до крайности недовольны ограничениями на вырубку леса, введенными управляющей Аделью Астаховой, и
дважды являлись в имение, грозя бунтом и поджогом. У полиции есть серьезные основания подозревать, что дамы попали в руки именно таких бунтовщиков. В имение Светлое и в соседний уезд для наведения порядка посланы казаки. Однако прошло уже восемь дней с момента исчезновения женщин, а полиции все никак не удается напасть на след похитителей и выяснить судьбу несчастных жертв, что внушает все большие и большие опасения за их жизнь».
        Катя начала быстро что-то записывать себе в блокнот. Мещерский достал айфон и крупным планом сфотографировал текст заметки.
        Оба пока хранили молчание. Но обоих посетило чувство, что они наткнулись на нечто очень важное.
        Глава 31
        Пятнышко на карте
        Катя предложила сначала пообедать в каком-нибудь кафе, а потом позвонить участковому Лужкову. Мещерский согласился. Катя заметила: он во всем со мной соглашается. И это не признак того, что он действительно согласен, это признак усталости: плыву по течению — и ладно.
        Кафе нашлось на углу недалеко от библиотеки. Симпатичное — здесь варили хороший кофе и подавали свежие булочки с изюмом и корицей, яблочный штрудель с мороженым и морковный пирог.
        Катя вполне могла этим пообедать. А может ли этим пообедать молодой мужчина? Но Мещерский и тут не стал жаловаться и просить, чтобы нашли паб с бургерами и пивом.
        Так же, как Катя, он заказал кофе и булочки. Информацию газет и рефератов Исторической библиотеки они пока не обсуждали. Ели молча.
        Катя подумала: Сережечка стал много молчать. Прежде он был такой живой, часто шутил, так и искрился юмором, комментировал события, спорил. А сейчас в основном молчит. Как и многие. Люди вообще стали очень мало говорить друг с другом — даже с хорошими знакомыми и близкими друзьями. В соцсетях — споры, свары, собачий лай, угрозы. А в повседневной жизни — этакое вот повальное молчание. Отрешенность, безразличие. Только все это напускное. Маска, которую люди стали вынуждены носить не по своей воле.
        Она посмотрела на Мещерского: морщинки в уголках глаз. Она разглядывала эти морщинки с нежностью Такой родной… Такой родной мне человек! Друг, товарищ… И это чувство больше, чем любовь. Это чувство богаче, ярче, это чувство с тысячью оттенками.
        Как хочется ему помочь! Все бы отдала… Ну, все, честное слово!
        Эй, мой хороший, мой милый, мой товарищ, улыбнись мне…
        Не улыбается.
        Катя вздохнула. Ком подкатил к горлу нежданно-негаданно. Ну чего ты, чего? Не раскисай! Он в печали, ты раскиснешь. И Лужков, участковый, тоже не оптимист. Ну и команда у нас!
        А нам ведь надо раскрыть это дело.
        И еще она подумала: нет, зря она надеялась, что это дело станет своеобразной целебной пилюлей, противоядием против депрессии и тоски. Может так сложиться, что все это расследование, которое она предприняла целиком из-за Сережки Мещерского, лишь умножит печаль.
        Столько событий, и все они увязаны с крохотным пятнышком на карте Москвы! Это утлое пятнышко — переулок Безымянный, Андроньевский проезд, берега Яузы.
        А сколько тут всего намешано! И сколько прибавится еще. Она это всей кожей ощущает — да, прибавится. И много чего.
        Это место, где стояла мыловаренная фабрика. Где купец Яков Костомаров мечтал создать аромат новых духов «Букет Москвы», но так и не создал. Где секта «белых голубей» убила во время оскопления некоего Семена Брошева. А его невеста Серафима, чей портрет висит в нынешнем магазине «Винил», в отместку разорила Костомарова исками и судебными процессами. И помогала ей в этом ее управляющая Адель, имевшая младшую сестру Аннет. И обе эти женщины самым таинственным образом бесследно пропали. Аннет же стала красным директором фабрики. А куда делся купец Костомаров? Эмигрировал во время революции за границу? И чьи кости были найдены в замурованном подвале в цехе? Кто эти люди? Кто их убил? Кто пытал сто лет назад беспощадно и страшно, отрезая, отрывая пальцы по фалангам?
        Кто спустя столетие держал на привязи девять дней и пытал так же безжалостно психически больного ребенка? И кто и почему убил дождливым вечером преуспевающего бизнесмена Александра Мельникова, который когда-то в детстве за этого больного ребенка заступался?
        Что видели эти стены, эти переулки, эти деревья? Что видело, что знает о прошлом и настоящем это маленькое пятнышко на карте Москвы? Какие тайны оно хранит? Смогут ли они разгадать все загадки?
        И если смогут, что ждет их в конце?
        Многие знания — многие печали?
        Еще больше печали?
        — Катя, ты что?  — спросил Мещерский.
        — Так, в глаз что-то попало. Соринка.  — Она вытерла в уголке глаза слезу.
        Что-то глаза стали на мокром месте. По любому поводу и без повода. Уже из-за тайн и загадок начинают рюмить. Совсем, что ли, уже?..
        — Это дело намного сложнее, чем нам кажется,  — заметил Мещерский.  — Оно как некий архетип.
        — Архетип чего?  — спросила Катя, цепляясь за свое хроническое любопытство, как за соломинку.
        — Как у Юнга: начинаешь современное здание ремонтировать — и открываешь под ним старую постройку, под ней — церковный фундамент, под ним — остатки языческого храма, а под ним видишь темный провал — древнее капище первобытных времен.
        — У нас не капище — подвал с мертвецами,  — сказала Катя.  — Я тут подумала про этих женщин… Серафиму и Адель, которые пропали на автомобильной прогулке. Это же тринадцатый год, а у нас с останками из подвала — семнадцатый-восемнадцатый. И там одна мать двоих детей, вторая старуха. Так что это точно не они. Как я поняла, они были очень эмансипированы, замуж обе после убийства Брошева так и не вышли. Ни у одной из них не было детей — мальчика и девочки, тех, что из подвала. У Адели Астаховой — только младшая сестра Аннет.
        — Дима Лужков на все это скажет, что это дела давно минувших дней,  — заметил Мещерский.
        Он достал мобильный и позвонил участковому. Катя заметила: и точно, они подружились. Вот уже и она, как посредник в общении, им не нужна.
        Глава 32
        Ссора
        Участковый Дмитрий Лужков закончил прием населения без четверти шесть. Он маялся в опорном пункте с самого утра. И с самого утра — ноль посетителей. Он просматривал старые домовые книги, находя в них адреса давно сломанных зданий.
        Кляузники поползли на прием после трех. Их оказалось не так много — все же район наполовину жилой, наполовину — бывшая промзона. Но каждый умело, с особым садизмом, выматывал душу участковому. Лужков всех терпеливо выслушивал, записывал, обещал принять меры. В глубине души он надеялся услышать что-то полезное о происшествии в Андроньевском проезде. А вдруг? Но о смерти Мельникова никто из посетителей не говорил. Если и знали, слышали что-то, всем было по барабану, все стремились решить только свои проблемы. А на приеме посетителей Лужков не был уполномочен законом открывать дознание и допрашивать тех, кто явился со своими кляузами.
        Наконец, выпроводив последнего, Лужков переоделся из формы в гражданку. Натянул куртку, залепил липучку на старых кроссовках и вышел на улицу.
        На Андроньевскую площадь — опорный пункт размещался как раз на углу. Лужков огляделся по сторонам и в который раз поразился, насколько эта площадь уродлива и убога.
        И пуста. По проезжей части в сгущающихся сумерках двигались машины, а вот по тротуарам никто не бродил и не гулял. Горожане словно избегали этого места, предпочитая более веселые и живые уголки Москвы. А тут словно время остановилось и повисло на ветках корявых тополей яичницей с картины Сальвадора Дали.
        Андроньевская площадь прела в сыром вечернем тумане, точно вспотевшая плешь. И Лужков ощущал себя маленькой букашкой, кандехающей по этой столичной лысине.
        Он направился в сторону Андроньевского проезда. Шел мимо монастырской стены, вдоль трамвайных путей. От грязных черных ворот на задах монастыря несло железом и мокрой ржавчиной.
        Лужков остановился. Ну, вот оно, место убийства. И я снова один тут как перст.
        Из кустов несло прелью, грибами и раскисшей от дождей землей. Из-за этих кустов выглядывал облупленный бок часовни, камень и штукатурку как проказа изъела. Сзади заскрежетало — со стороны площади показался трамвай. Снова «двадцатка». Трамвай походил на желто-коричневую гусеницу, отравленную диклофосом. Ехал натужно, но вдруг быстро покатил под горку.
        Лужков прибавил шагу. Немногочисленные пассажиры не смотрели по сторонам, сидели прямо, точно будды. Трамвай завернул на Волочаевскую, под арку. Лужков спустился с холма к заброшенному особняку на углу переулка.
        Что там болтала вагоновожатая? Про этот дом, про какого-то купца-вампира, или упыря, или дьяволопоклонника?
        Дом в сумерках выглядел зловеще. И вдруг — Лужков подумал, что ему это померещилось,  — но нет! В глубине тусклого окна возник белый огонек. Вот он полыхнул ярче, приблизившись к стеклу, словно чья-то невидимая рука поднесла его и…
        По трамвайным путям проехало желтое такси. На его крыше горела белая неоновая планка. Именно ее свет отразился в немытом стекле старого окна.
        Лужков подумал: это первая машина, за исключением полицейских, которую я тут вижу.
        Он зашел в Безымянный переулок, глянул на освещенные окна офисного здания. Допросить сначала секретаршу Светлану Колганову? Но время — четверть седьмого, она могла уже сделать из офиса ноги. А впереди, в конце переулка, весело подмигивала в сумерках иллюминация паба.
        Лучше сначала туда. Там бармен — тот, что работал в ночь убийства. И он — независимый свидетель, не замешанный в эту историю. Так что начинать надо с него.
        В пабе было пусто. Бармен скучал за стойкой на фоне хрусталя и разноцветных бутылок. Лужков подумал: днем тут людно. Сейчас во многих пабах и кафе днем сидят и обделывают разные дела, чтобы не снимать офис в центре и не платить аренду. Приезжают, встречаются с партнерами и клиентами именно в пабах и ресторанах. Но это в дневное время. Вечером после семи стекаются те, кто решил промочить горло после трудового дня. А сейчас шесть двадцать, час затишья.
        Бармен оживился, увидев посетителя, спросил, чего налить. Лужков сразу показал ему удостоверение, сообщил, что он здешний участковый и расследует убийство Александра Мельникова, владельца окрестных зданий. Слышали про такого?
        Бармен погрустнел: не только слышал… Александр Викторович фактически был нашим работодателем. Зданием, в котором помещается паб, владел совместно с нашей хозяйкой Алисой Робертовной Астаховой. Это такое горе, такое несчастье, что он убит! И что теперь будет? Теперь и паб может закрыться, все вон в округе закрывается, потому что нищета, бедность грядет.
        — Я знаю, вы работали как раз в тот вечер.  — Лужков аккуратно записал в блокнот фамилию бармена — Мизульников.  — И я знаю, что Александр Мельников в тот вечер паб посещал.
        — Был, был, сидел во-он там, в левой кабинке, в глубине зала.  — Бармен печально зачмокал губами.
        — Один?
        — С Ларионовым. Это…
        — Я знаю, кто это,  — кивнул Лужков.  — Значит, они вместе пришли? Во сколько?
        — Где-то после восьми уже. Они порой заходили сюда оба. И Мельников с Алисой Робертовной и со своей секретаршей. А Ларионов раз с женой зашел. А тут они вдвоем. Ларионов заказал темного нефильтрованного. Я подумал, он приглашал — он и угощает. Вот только…
        — Что?
        — Я вмешиваться ни во что не желаю. Но и скрывать тоже ничего не хочу. Мельникова, вы говорите, убили. И я прям не знаю, что теперь с нами будет, уволят к черту всех, потому что на нем тут все держалось. И поэтому скрывать я тоже ничего не хочу.
        — А есть что скрывать?
        — Они ссорились в тот вечер.
        — Мельников и Ларионов?
        — Да. Сначала-то все было тихо. Сели вон туда. У нас тут посетители, все вокруг стойки, я занят был, так что не очень слушал. Потом все рассосалось. А там, в кабинке, эти в крик. Начали на повышенных тонах права качать. Ларионов покраснел как рак: «Как вы можете? Как вы можете со мной так поступать после того, что я столько для вас сделал?!» Это я слышал, он так Мельникову. Я вышел из-за стойки, хотел спросить у них — не принести ли еще пива. Они хозяева, я их сам всегда обслуживал. Ларионов глянул на меня и так махнул — мол, неси еще, повторить.
        — И что было потом?
        — Они там что-то бубнили. Я пиво наливал в бокалы. Понес им. И слышу — Мельников ему: «Не прибедняйтесь, я знаю, что вы в состоянии заплатить. И я не меньше вашего в деньгах нуждаюсь. Сейчас каждый сам за себя. Остальное туфта». Я поставил пиво на стол. Они замолчали. А потом я за стойкой опять услышал, что они лаются. Ларионов уже матом: мол, как бандит ты, такой-разэтакий! А Мельников ему тоже матом: чтоб завтра платеж прошел, и пошел ты на… В общем, Ларионов тут вскочил красный как свекла. И к двери. По пути швырнул мне на стойку две тысячи. И был таков.
        — А Мельников остался?
        — Мельников остался.
        — Который был час, когда Ларионов ушел из паба?
        — Ну, собачились они минут тридцать. Я думаю, без четверти девять.
        — И долго Мельников сидел?
        — Еще с полчаса. И он пить начал.
        — Пить?
        — Ну, они ж вдвоем пива выпили. А он мне виски заказал двойной. А потом, уже когда уходил, у стойки попросил «щорт»  — тоже виски односолодовый, и залпом его. Хмурый был как туча, видно, ссора эта с приятелем на него здорово подействовала.
        — Значит, паб он во сколько покинул?
        — Около половины десятого или чуть позже. Я, конечно, против Ларионова ничего не имею. Но сказал вам так, как оно было. Они ссорились. И ссорились всерьез. И раз такое дело — убийство,  — молчать я об этом тоже не стану.
        Глава 33
        Алиса
        Алиса Астахова на машине свернула с Золоторожского Вала в Безымянный переулок и увидела их.
        Эти трое, что являлись к ней домой и до этого так неожиданно появились в Безымянном, когда на нее напала сумасшедшая.
        Два парня невысокого роста и непримечательной внешности и высокая длинноногая девица весьма самоуверенного вида. Все трое вроде как из полиции. Они вышли из ее паба. Точнее, из их с Сашей Мельниковым паба…
        Сашка, бедный дурак, где ты сейчас?
        Мне плохо без тебя… мне так плохо без тебя…
        Может, впервые за все эти годы я поняла, что…
        Ты бы понял — вот это самое, что я поняла, а девчонки нет.
        Девчонки на это не способны.
        Алиса Астахова остановила машину на углу. Она видела, как участковый Лужков, Мещерский и Катя вышли из паба. И остановились вроде бы в замешательстве. Они о чем-то тихо спорили.
        Затем направились в противоположный конец переулка. И Алисе показалось, что они вот сейчас войдут в подъезд ее родного дома, поднимутся на лифте и начнут звонить в дверь ее квартиры.
        А сил разговаривать с ними, отвечать на их беспардонные вопросы у нее просто не осталось. День… этот день после Саши… Он такой трудный, он неподъемный, как камень.
        Ей пришлось ездить по многим адресам, встречаться с людьми, с которыми их фирма вела бизнес, но с ними прежде встречался исключительно Мельников. И вот все это обрушилось на ее плечи.
        После его смерти.
        Убийства.
        И у нее просто нет сил.
        Алиса тихонько дала заднюю скорость. И ее машина воровски выползла назад из переулка на угол Золоторожского Вала. Она сейчас не поедет домой. Она поедет…
        Надо переждать.
        Пусть они убираются прочь из ее дома, из ее переулка.
        Она вцепилась в руль. И ощутила, как под рукавом черного делового костюма и шелковой блузки отозвались болью и жаром рваные шрамы укусов. Бинты она в это утро сняла и заклеила раны пластырем. И вот они саднили опять так, словно кто-то приложил к руке каленое железо.
        Алиса тронула машину с места и поехала по Золоторожскому Валу куда глаза глядят.
        А в Безымянном переулке в это время Лужков, Катя и Мещерский прошли мимо кирпичного дома, не зайдя в подъезд. И двинулись в сторону Андроньевского проезда и Волочаевской улицы. Там их ждало дело, не терпящее отлагательств.
        Глава 34
        Двенадцать фотографий
        Катя и Мещерский нашли участкового Лужкова в пабе Безымянного переулка. После звонка Мещерского он ждал их там.
        Сидел не за стойкой, а в углу, на кожаном диване. На столике — стакан и бутылка с минералкой. Но по румянцу на щеках и блеску в голубых глазах видно, что минералка нужна была для «запива витаминов». Впрочем, баночка с таблетками пряталась где-то в карманах куртки. А в руках Лужков держал маленький томик в истертой обложке in quarto — такой тоже бы поместился в кармане куртки.
        Лужков читал сонет из шекспировской поэмы «Венера и Адонис». Поймав Катин взгляд, он совершенно серьезным тоном продекламировал: «Он выражает радость в звонком ржанье, отзывный голос подает она. Но Женщина! В ответ на обожанье она лукавит, гордости полна. И отвечает страсти столь открытой упрямыми ударами копыта».
        В голубых глазах — чертики.
        — Дима, мы узнали много нового в Исторической библиотеке. День наш прошел не зря,  — изрек Мещерский непередаваемым тоном.
        — Братан антрополог… то есть Сережа, мой день тоже прошел с пользой.
        — Два клоуна. Весь вечер на манеже,  — вздохнула Катя, усаживаясь за столик и бесцеремонно наливая себе минералки в стакан участкового. Ей пить хотелось, в горле пересохло.
        Лужков спрятал томик сонетов в карман. И они снова зашептались между собой, словно заговорщики, делясь последними новостями, которые накопали каждый на своей оперативной делянке.
        Впрочем, Лужков слушал информацию о мыловаренной фабрике купца Костомарова, «белых голубях», убийстве во время ритуала оскопления Семена Брошева и судебном процессе вроде как вполуха. Однако переспросил: купец? Выходит, все же водился тут, на этих московских просторах, какой-то купец, оставивший след в истории? Катя спросила: в какой еще истории? И Лужков поведал ей рассказ вагоновожатой двадцатого трамвая. И про особняк на углу упомянул.
        — Городской фольклор,  — прокомментировал Мещерский.
        Катя дополнила рассказ сведениями о пропаже в 1913 году Серафимы Козловой и Адели Астаховой.
        — Восемь дней их искали и не нашли?  — спросил Лужков.  — Так это трупы. Если на третий день не находят — однозначно, что жертвы мертвы.
        — Лизу Апостолову девять дней искали и тоже считали уже мертвой, жертвой маньяка. А она объявилась,  — возразил Мещерский.
        — Если бы те дамы объявились, про это бы написали все газеты,  — парировал Лужков.  — Нет, это трупы. Только, знаете, дорогие мои друзья, мы сильно уклонились от нашей цели. Не стоит запудривать себе мозги.  — И он с властностью командира перевел разговор в другое русло. Пересказал то, что узнал в пабе «Адель» от бармена.
        — Выходит, Виктор Ларионов нам тоже соврал,  — сказала Катя.  — Не насчет времени, когда они с Мельниковым расстались, а по поводу беседы. Совсем не мирно все это протекало у них в тот вечер.
        — Ссорились из-за денег,  — кивнул Лужков.  — И я этот момент для нас у Ларионова проясню. А то он таким агнцем прикинулся, горем убитым. А у них с Мельниковым был конфликт за полтора часа до того, как Мельникова отправили на тот свет. И мотив у Ларионова налицо — корыстный. И он нам солгал.
        — Но Ларионов первым отсюда, из паба, ушел, бармен это подтверждает, а Мельников напился. И его еще час где-то носило,  — сказал Мещерский.  — В общем, ничего пока не понятно с вечером убийства.
        — Я вот все думаю про ключи от машины Мельникова.  — Лужков вертел в руках стакан.  — Если он шел через Андроньевский проезд на Волочаевскую, к месту парковки, то ключи должны были быть при нем. А их у него не нашли. Мобильного тоже. Убийца забрал ключи и мобильный? Насчет мобильного — мог, чтобы мы не отследили звонки. А ключи ему на кой? Машина не угнана, на месте. И это не ограбление, потому что ни часы дорогие, ни бумажник не тронуты. Что-то тут не сходится во всем этом, какая-то странная нестыковка.
        — Что будем делать?  — прямо спросила Катя.  — Вот мы все собрались опять в Безымянном. Дима, что вы предлагаете? Какие наши дальнейшие шаги?
        — Потолкуем со свидетельницей, которая раньше от допроса уклонилась.  — Лужков достал мобильный.  — Я звоню секретарше Мельникова Светлане Колгановой. Наш новый подозреваемый Виктор Ларионов, добрая душа, и ее внес в список контактов Мельникова с адресом и домашним телефоном и номером мобильного, так что… Алло, это Светлана Колганова? С вами говорит участковый Дмитрий Лужков. По делу об убийстве вашего шефа Александра Мельникова. Вы где сейчас находитесь? У нас к вам неотложные вопросы. Что? Вы еще в офисе? Нет? А где? Уже дома? Домой с работы пришили? Ладно, ждите, мы идем к вам.
        Он дал отбой. Глянул победно.
        — Дамочка уже дома. Я так и думал. Она, между прочим, живет тут рядом. На той самой Волочаевской улице, где Мельников оставлял на парковке машину. Правда, в другом доме, здесь у меня ее адрес. Так возникает вопрос: на парковку ли в ту ночь шел Мельников? Может, к ней домой?
        Они вышли из паба. Остановились.
        — А сама она в тот вечер заходила вот сюда.  — Мещерский кивнул на кирпичный дом, его окна светились в накатившей на переулок тьме.
        — Сейчас мы все узнаем. Душу из нее вытрясем!  — Лужков сделал страшные глаза.  — Айда, тут недалеко.
        — Мы же на машине,  — напомнила ему Катя.  — После дня в библиотеке у меня шаг по рублю.
        И они миновали фасад кирпичного дома и направились к машине Мещерского.
        Спустя пять минут троица уже подъехала к дому, где жила Светлана Колганова. Серый, старый, нависший над трамвайными путями, точно гнилой зуб. На фоне далеких новостроек Лефортова — современных жилых комплексов — он выглядел как призрак. А во времена, когда в Безымянном функционировала мыловаренная фабрика, ведь считался «образцово-показательным» домом, где получали квартиры передовики мыловаренного производства.
        Внутри, в подъезде, однако, было чисто. И у старого лифта даже стояли цветы — пыльные и страшные, в глиняных горшках.
        Звонить в квартиру секретарши пришлось долго-долго. Наконец дверь открыла тучная блондинка в банном халате, с полотенцем на голове. В ванной гудит и вода, и стиральная машина.
        Катя подумала: так ли уж обязательно затевать баню и стирку после звонка полицейского? Или это тоже уловка?
        Но затем она взглянула в лицо секретарши и прикусила язык.
        Лицо Светланы Колгановой распухло от слез.
        — Нашли?  — спросила она с порога.
        — Кого?
        — Убийцу Саши моего?
        Саши моего… Эти слова сразу сказали многое. А потом Катя, пройдя в комнату, заставленную старой мебелью и заваленную разным барахлом в коробках, бросила взгляд на ореховый комод.
        На комоде в ряд выстроились двенадцать фотографий в розовых и белых рамочках с сердечками. На всех Светлана Колганова была запечатлена с Мельниковым. Но, рассмотрев снимки, Катя поняла: это не разные эпизоды, не разные события. Это одно событие: поездка куда-то вдвоем — в отель на природе или в загородный клуб. На всех фотографиях и Светлана, и Мельников — в одной одежде: джинсах, куртках, кроссовках, везде она так и лучится счастьем, не может оторвать от него глаз, а он обнимает ее — на одном снимке за талию, на другом за плечи, на третьем снова за талию. Вид у него добрый и покровительственный. Нет, скорее снисходительный.
        — Светлана, у вас были отношения с Мельниковым?  — в лоб спросила Катя.
        — Да… ну да… я… мы… да.
        — Я так и поняла, когда вы в обморок упали в офисе.
        Катя лукавила: в офисе, когда секретарша брякнулась в обморок, она подумала: фальшивка это или нет? Участковый Лужков счел, что фальшивка, уловка. Но если обморок настоящий, то в чем его причина — в том, что секретарша узнала об убийстве своего босса, или же в том, что в офис нагрянула полиция?
        — Можно я сяду?  — спросила Светлана Колганова.  — И вы садитесь, раз пришли.
        Катя села в кресло напротив нее, плюхнувшейся на диван. Мещерский сел на стул рядом с дверью. Лужков остался стоять. Катя поняла — они делегировали ее вести «женскую молвь».
        — И давно у вас эти отношения?  — спросила она.
        — Мы учились с Сашей в одной школе.
        — Я это знаю.
        — Он всегда мне нравился. Потом мы долго не виделись. И когда я попала в трудную ситуацию, меня с работы уволили, он мне помог. Взял на работу к себе. И… спустя какое-то время мы начали встречаться.
        — У вас были планы пожениться?
        — Нет… Я, конечно, хотела, очень… А он. Он был такой… Вы видите, какой он был.  — Секретарша кивнула на снимки.  — Птица высокого полета, богат и… Но я любила его, я его так любила, просто ужасно!  — Она всхлипнула.  — Найдите его убийцу, пожалуйста!
        — Мы этим и занимаемся,  — сказала Катя.  — Скажите, фамилия Изотов вам что-нибудь говорит?
        — Это один их продавцов недвижимости через риелтора. Пенсионер, он комнату в доме продавал, фирма наша купила. Приходил в офис вместе с риелтором.
        — И встречался с Мельниковым?
        — Да, они разговаривали.
        — Светлана, а вы помните старое дело о похищении Лизы Апостоловой, психически больной девочки?
        — Я знаю, конечно, мы все знаем. А при чем тут это?  — Светлана Колганова глянула на Катю.
        — Вы в курсе, что Изотова тогда подозревали в педофилии и похищении девочки?
        — Нет, я этого не знала.
        — Так, значит, вы не к Изотову домой ходили в тот вечер?  — спросила Катя.
        — В какой вечер? Куда я ходила? При чем тут вообще эта психованная Лиза?  — На щеках секретарши выступили алые пятна.
        Она вытерла слезы.
        — В тот вечер, когда убили Мельникова, вы ходили в дом, где живет Апостолова и где в коммунальной квартире имеет комнату Изотов.
        — Никуда я не ходила.
        — Вас видели соседи. Нам устроить очную ставку?
        Пятна на толстых щеках секретарши разгорались все ярче.
        — Я не к Апостоловым ходила,  — сказала она.  — Какого черта я бы пошла к ним?!
        — Значит, вы хотели проверить, дома ли Изотов? Вы ведь в квартиру не входили, вам дверь не открыли.
        — Я… ну, хорошо, я вам расскажу. Это не то, что вы думаете. Совсем не то. В тот вечер Саша… он обещал вернуться в офис. Они с Ларионовым пошли пива выпить, какие-то дела обговорить наедине. А мне Саша сказал — посиди, подожди меня. Там еще надо финансовый отчет проверить и по электронке отослать и документы в налоговую. Я не пошла домой, сидела, ждала его. Как дура ждала. А потом уже стемнело, и я глянула в окно. Вижу, а он возле подъезда кирпичного дома. И дверь открывает. Он код домофона, небось, наизусть выучил!
        — Чьего домофона?  — спросила Катя.
        — Да конечно же, ее! Алисы!  — Секретарша сказала это так, как будто плюнула.  — Он мне велел ждать. И я в офисе, как дура, допоздна торчала. А он напился и пошел к ней. Он опять пошел к ней! И я этого не стерпела.
        — А что, у Мельникова были отношения и с Алисой Астаховой?
        — Были.
        — Близкие?
        — Она им вертела как хотела.
        — И как долго?
        — Всю жизнь. Всю нашу жизнь! Как собака на сене. Видели кино? Так вот, точная модель их отношений. Он… он не мог ей противостоять, еще со школы. Всегда подчинялся.
        — Мельников любил Алису?
        — Не надо мне тут говорить про любовь!  — Толстая секретарша резво вскочила с дивана, и глаза ее сверкнули огнем.  — Вот только не надо мне про любовь… Потому что это не любовь, а… Любовь такая не бывает. Любовь другая.
        — Ну, хорошо, хорошо,  — быстро согласилась Катя.  — Вы увидели его у подъезда, и что произошло дальше?
        — Я подождала, пока он войдет, я была сама не своя. Я обиделась на него, ревновала и… Даже заплакала, хотела пойти домой, такое настроение — жить не хочется. Но потом я решила… В общем, схватила сумку, плащ и выскочила из офиса. Дверь заперла, потому что больше в тот вечер на работу возвращаться не собиралась. Выбежала на улицу, зашла в подъезд. Саша… он уже зашел к ней. Но я не хотела ехать на лифте, они могли лифт услышать. Я стала пешком подниматься.
        — Вы хотели пойти к Алисе и устроить скандал, сцену ревности?
        — Не знаю, я была как в тумане. Я хотела сначала послушать.
        — Подслушать у двери?  — удивленно спросила Катя.
        — Ну да… Я и раньше так делала. У Алисы теперь отдельная квартира. Саша порой у нее оставался.
        — А вы маячили под их дверью?
        — Я не маячила! Вам этого не понять,  — глаза секретарши снова недобро блеснули.  — Я просто не могла оттуда вот так уйти. Как побитая собака. И я стала слушать. И… они там ругались. Я почувствовала такое облечение в тот миг!
        — Они ругались? Алиса и Мельников?
        — Она орала на него как сумасшедшая.
        — Вы слушали под дверью квартиры?
        — Ну да. А она орала на него: «Не веди себя как последний идиот! Я думала, ты повзрослел, а ты все прежний — слюнтяй и тряпка!»
        — И что же, по-вашему, вызвало эту ссору? Этот взрыв со стороны Алисы?
        — Я не знаю… Наверное, деньги… Да, я так и подумала: они скандалят из-за денег.
        На щеках Светланы Колгановой пятна слились в багровый воспаленный румянец.
        — Финансовые проблемы вашей фирмы?
        — Да, много проблем. Вот она и стала орать на него, как на пацана, как в школе и…
        Секретарша умолкла и сглотнула слюну.
        Пауза. Она не продолжала.
        — И что было потом?  — спросила Катя.
        — Она орала на него. Они ссорились. Не трахались, а ссорились. И я… Я испытала облегчение. Повернулась и пошла оттуда прочь.
        — Вы ушли?
        — Да, я спустилась по лестнице и пошла домой.
        — И который был час?
        — Я пришла домой в половине одиннадцатого. У нас тут недалеко от Безымянного.
        — Мы предполагаем, что Мельников в тот вечер мог направляться к вам.
        — Вы мне больно сделать хотите?
        — Нет, просто это одна из версий. Путь к вам лежит через Андроньевский проезд. И сейчас вы меня укрепили в этом предположении. Раз ваш шеф поскандалил с Алисой, он мог попытаться найти утешение у вас, раз у вас тоже были с ним близкие отношения.
        — Вы хотите сказать, что если бы я не ушла оттуда, а подождала бы, то… То он бы остался жив? Вы это хотите сказать?
        — Нет, не это,  — вмешался в разговор участковый Лужков.
        — Я и так реву целыми днями. Я любовь свою похоронила. Саша — любовь всей моей жизни!
        И тут она заплакала навзрыд, громко, по-бабьи, как плачут на похоронах. Катя начала ее успокаивать. Но секретарша не унималась.
        Странное, очень странное ощущение осталось у Кати после этого допроса.
        И когда во дворе у машины они обменялись впечатлениями, оказалось, что у молчавших во время беседы Лужкова и Мещерского, наблюдавших секретаршу со стороны, ощущение точно такое же.
        Смазанное, расплывчатое, странное…
        — Она нам сказала лишь часть правды,  — заметил Лужков.  — Она врет.
        — О том, что вот так просто отправилась в тот вечер домой?  — спросила Катя.
        — Нет. В общем, не знаю. Она могла дождаться Мельникова, пойти за ним. Ревнивая баба. Шарахнула его по голове, и эти травмы в паху — они тоже вписываются в версию женской ревности. Символичная кастрация любовника.
        — Она как-то странно реагирует,  — сказал Мещерский.  — И я никак не могу понять, с чем связана эта ее реакция. Может, она нам и правду сказала, не соврала, но да, точно не всю. Я с Димой в этом вполне согласен. Подо всем этим — ревностью, ее словами — есть что-то еще. Что-то еще подо всем этим кроется! Что не связано с изменой Мельникова и обманутой любовью. Это, скорее, похоже на страх, очень далеко запрятанный страх.
        — Страх?  — переспросила Катя.
        — Мне так показалось.
        — Братан, считаете, это страх убийцы?  — спросил Лужков.  — Все одной ниточкой повязано — тот ее обморок и… Это она убила Мельникова?
        — Я не знаю, я только ощутил это — как дуновение. Подо всеми этими ее словами кроется что-то еще. Что не связано с ее романом и ее ревностью.
        Катя глянула на черное ночное небо в желтых потеках фонарей. Сережка вот так всегда — дуновение… Этим все сказано. Хотя интуиция у него развита.
        Мне ведь тоже почудилось — что-то не так…
        — Ладно, оставили дамочку в слезах,  — подвел итог Лужков.  — Сами в сомнениях. Теперь пора проявить твердость характера. И дожать ситуацию до конца. Мы возвращаемся в Безымянный. Допросим Алису Астахову. Она ведь тоже нам соврала. Сказала, что вообще в тот день с Мельниковым не встречалась. А теперь оказывается, они виделись, а через полчаса с небольшим Мельникова прикончили. И у них тоже была ссора, как и у Мельникова с Ларионовым. Я хочу услышать, что скажет сама Астахова.
        — Да что она скажет.  — Катя покачала головой.  — У нас нет доказательств ни против кого из них.
        — Пока,  — заметил Мещерский.  — Если мы поймем, что под всем этим кроется, то, может, и с доказательствами повезет.
        Глава 35
        Коренная москвичка
        Катя подумала: мы двигаемся как челноки, туда-сюда. Из Безымянного на Волочаевскую к секретарше, а теперь обратно в Безымянный. На машине — две минуты. Опять подъезд кирпичного дома, лифт. И участковый Лужков настойчиво звонит в квартиру Алисы Астаховой — ту самую, с белой дверью.
        Нет ответа.
        Никого нет дома.
        Катя разглядывала белую дверь и пыталась представить, как Светлана Колганова в тот вечер ошивалась здесь и слушала, слушала… Дверь красивая, но вроде стандартная. Она, наверное, ухо к ней прикладывала. Сцена та еще. Особенно если представить, что после всего этого она подкараулила Мельникова на улице, а может, дождалась и пошла с ним, и они тоже начали ругаться, и в порыве ревности она ударила его по голове. Чем только? Камень нашла по дороге? А потом, когда он упал, начала наносить ему удары в пах. Символическая кастрация изменившего любовника…
        Все же странно она вела себя на допросе. И эта странность проскальзывала не тогда, когда ей задавали вопросы про Мельникова… А когда? На что она реагировала?
        — Алисы тут нет. Пошли к ее тетке, может, она у нее.  — Лужков направился к лестнице.
        Мещерский глянул на часы. Поздновато для допросов свидетелей.
        Они спустились и начали звонить в дверь Александры Астаховой. Сюда они тоже заходили в тот вечер, когда на Алису напала бедная Лиза.
        — Кто там?
        — Участковый Дмитрий Лужков. Откройте, пожалуйста. Есть разговор.
        Дверь приоткрыли на цепочку, изучили в щелку. Потом дверь распахнулась.
        Катя увидела тетку Алисы Александру. В вельветовых брюках цвета горчицы и в таком же шерстяном свитере, седые волосы не накручены, а зачесаны со лба назад. На пальцах — старинные кольца с крупными камнями.
        — Извините за вторжение,  — сказал Мещерский.  — Мы ищем вашу племянницу. Алиса у вас?
        — Она на работе. А что, дома у себя ее еще нет? Так она, значит, задержалась. Она часто задерживается. Много работает.
        — Тогда мы побеседуем с вами.  — Лужков попер в гостиную, туда, где стоял рояль.  — В каких отношениях ваша племянница была с Александром Мельниковым?
        — С Сашей? Они одноклассники.
        — Это мы уже слышали много раз. Я про сегодняшний день, то есть про день вчерашний.
        — Алиса и Саша дружили.
        — Он часто на ночь у нее оставался?
        — Это не мое дело. Алиса — взрослая женщина. Она разведена, Мельников был холост. Они сами строили свои отношения.
        — А вот секретарша Мельникова Светлана Колганова утверждает, что…
        — Света?  — Александра Астахова холодно улыбнулась.  — Она с детства немыслимая фантазерка. Я ее помню, она же подружкой Алисы была. Такое вечно напридумает… Кстати, вы в курсе, что она забеременела от Мельникова, залетела по глупости, но так и не сумела сохранить ребенка? Выкидыш. Мне Алиса об этом рассказывала. Они с Леночкой — это другая школьная подруга Алисы — старались в тот момент окружить Свету заботой. Однако с тех пор Света так и не сумела привести свою голову в порядок, так что особо ей не верьте.
        — А где мать Алисы?  — спросил Мещерский, разглядывая фотографии на стене.
        — Моя старшая сестра Амалия умерла молодой, они вместе с отцом Алисы разбились на мотоцикле. Алису воспитала я, тогда еще была жива моя мать, бабушка Алисы Аврора.
        — Второй директор мыловаренной фабрики, ставшей при ее директорстве фабрикой «Театр-грим»?
        — Да.
        — У вас в семье все женские имена начинаются на букву «А»: Адель, Аннет, Аврора, Александра, Амалия, Алиса.
        — Это традиция. Наша семейная традиция. Мы старая московская семья. Потомственные москвичи. Не аристократы, но соль этого города. Мы имеем право на причуды. И на традиции. Все женские имена на одну букву. И для всех женщин нашей семьи было совсем не важно мнение и присутствие в доме мужчин.
        — Это я заметил,  — сказал Мещерский.
        — Простите, я спрошу вас — а вы москвичи?  — Тон Александры Астаховой вежливый, королевский.
        — Мы все трое — потомственные москвичи.
        — Я рада. В противном случае нам было бы трудно понять друг друга.
        — Вы прямо московский националист,  — хмыкнул Лужков.
        — Москвичам пора вспомнить, кто они такие и что такое Москва.  — Александра Астахова сжала губы.  — В Москву стеклось много разной швали, и эта шваль лезет нами командовать. Устанавливают свои порядки, навязывают нам свое, забывая о том, что в наших глазах они все приезжие, лимита. Для москвичей даже Питер со всеми его амбициями — лимита с фанаберией. Таких в галошах «Скороход» на нашу фабрику по лимиту десятками набирали.
        — Вы помните, в тот самый первый день, когда обнаружили могилу и останки в цехе фабрики, с которой так тесно связана ваша семья, вы сказали мне, что этот склеп надо закрыть и мертвецов нельзя тревожить?  — спросила Катя.
        — Да? Я так сказала? Что-то не помню.
        Вот и она лжет…
        — Мы заинтересовались историей фабрики. Она ведь в начале прошлого века принадлежала купцу Якову Костомарову. И ваша прабабушка Адель вместе с подругой Серафимой Козловой долго вела против Костомарова судебную тяжбу в связи с убийством некоего Семена Брошева.
        — Это старая, очень старая история.
        — Мы узнали, что Адель и Серафима пропали без вести в тринадцатом году. Их так и не нашли?
        — Нет.
        — А что, по-вашему мнению, с ними стало?
        — Их убили.
        — А кто?
        Александра Астахова не ответила.
        — Их, по-вашему, убили мужики из их имения, разозленные тем, что им не давали там рубить лес, как об этом писали тогдашние газеты?
        — Это лишь предположение. Простите, а какое отношение имеет все это к делу, по которому вы явились так поздно вечером?
        — Да вроде никакого и… Нам просто интересно. Это место — фабрика, Безымянный переулок — тут столько всего намешано…
        — А это Москва, дорогая моя!  — Александра Астахова за все время разговора впервые улыбнулась Кате.  — Это Москва. Тут всегда так. Знаете, есть вещи, о которых не прочтешь ни в учебниках истории, ни в старых газетах, ни в научных исторических трудах. Эти вещи в памяти таких семей, как наша. Вот здесь и здесь.  — Она дотронулась до лба и потом до сердца.  — И легендами это нельзя назвать, потому что это было, происходило на самом деле. И в семьях это передается от поколения к поколению. И порой… порой это влияет, накладывает отпечаток…
        — На что?  — спросила Катя.
        — На все. На взаимоотношения. На то, как мы живем, как воспринимаем мир. И это нельзя отнять. Это неотъемлемая часть родовой семейной памяти. Знаете, я пример вам приведу с названиями и переименованиями здешних улиц. Вот наша старая добрая Воронья улица. Теперь она Сергия Радонежского. Но для нас она была и есть Воронья. Посмотрите на нее. Она — Воронья! И вот окрестные переулки. Были Вокзальные. А потом кому-то моча в голову ударила, и они стали Факельные — Большой и Малый. Так вот, их иначе как Фекальные никто из потомственных москвичей не звал. Можете делать что угодно, можете переименовывать по сто раз. Поставьте на площади хоть черта лысого на пролетарском броневике, хоть бородатого чебурашку с крестом — это ничего не изменит.
        — Дело двадцатилетней давности о похищении вашей соседки, двенадцатилетней Лизы Апостоловой,  — сказал Лужков,  — той самой Лизы, которая укусила вашу племянницу. Вы помните его?
        — Мы все помним.
        — Ее ведь, наверное, тоже считали погибшей. Но девочка объявилась — со следами пыток и издевательств, на грани истощения, но живая. Что, по-вашему, могло произойти?
        — Мы все сочувствовали Тамаре, ее матери. Она работала когда-то на фабрике. Мы и правда считали, что маньяк убил Лизу. А потом… Я думаю, девочка как-то от него сбежала. Мы так радовались, честное слово, что Лиза жива! Но она ничего не могла рассказать ни о том негодяе, ни о тех днях.
        — По делу проходил некий Платон Изотов, тоже ваш сосед и тоже работник фабрики.
        — Я слышала, что его задержали, а потом отпустили. Я беседовала с участковым, рассказала ему, что на моих глазах этот Изотов однажды угощал девочку шоколадом. Потом он съехал из комнаты в коммуналке к жене.
        — По какой причине могли убить Александра Мельникова?  — спросила Катя.
        — Вы это у меня спрашиваете? Вы, полиция?
        — Вы же его знали с детства.
        — Я оплакиваю его смерть.
        — А ваша племянница…
        — Алиса? А при чем тут она?
        Александра Астахова спросила это громко и раздраженно. И в этот момент в прихожей в двери повернулся ключ, и голос Алисы — хриплый и усталый — произнес:
        — Тетя, это я. Я сегодня у тебя переночую.
        И тут из прихожей она увидела их. И сделала шаг назад, к двери.
        Глава 36
        Бутылки в пакете
        Алиса прижимала к груди сумку из «Ароматного мира», в ней звякали бутылки.
        — Не знала, что у тебя, тетя, посетители,  — произнесла Алиса хрипло.
        — Вообще-то мы искали вас,  — сказал участковый Лужков.
        — Меня? Мы же с вами вроде как уже говорили.  — Она наклонилась, пряча от них лицо.
        Положила сумку на пол, неловко, как-то боком, и из нее на паркет выкатилась бутылка белого марочного вина.
        Алиса подтолкнула ее носком туфли назад к пакету, выпрямилась. Темные глаза на бледном лице.
        — Почему вы не сказали нам, что в тот вечер Александр Мельников приходил к вам домой?  — спросила Катя.
        — Саша? Ко мне? Вы ошибаетесь, мы не виделись.
        — У нас есть свидетель.
        — Соседи вечно врут. В этом доме — сплошные сплетники и идиоты.
        — Свидетель — это ваша школьная подруга Светлана Колганова. Она подтвердит, что в тот вечер Мельников находился в вашей квартире. Не здесь, в той, другой.
        — Алиса,  — тихо произнесла Александра Астахова,  — послушай меня, детка…
        — Ну, хорошо, хорошо. Я просто разнервничалась, испугалась. Не захотела впутываться в эту историю. Хорошо, я скажу, как было дело. Да, он пришел ко мне поздно вечером. Пьяный. Он был совсем пьяный. С ним и раньше это случалось. Я просто не хотела плохо о нем говорить, дурно говорить о мертвом. Но раз вы настаиваете — скажу: он явился ко мне пьяный.
        — И что произошло?  — спросила Катя.
        — Вы поссорились с Мельниковым?  — вступил в разговор Лужков, давая понять, что им известны некоторые подробности.
        — Мы поссорились. Я на него рассердилась и наорала.
        — Предмет ссоры?  — спросил Лужков.
        — Он там дико напортачил с финансовым отчетом. Я улаживала все это в банке, выслушивала претензии. И была ужасно зла… Поймите, я и так паршиво себя чувствовала, я испугалась, когда она напала… укусила меня… Лиза, я не ожидала такого, и никто не ожидал. И эта лихорадка моя… Я ждала от него понимания и сочувствия, а столкнулась с тем, что он напортачил с деньгами. Мы и так по уши в долгах. У нас могут все отобрать, все здания, которые мы отстроили, всю нашу фабрику. Нас могут объявить банкротами. А он вместо того, чтобы работать — он напился и явился ко мне распускать нюни. И я не выдержала, наговорила ему резкостей, накричала. Он хотел остаться у меня. Что теперь скрывать? Мы были с ним близки. И он хотел остаться у меня, а я не позволила. Прогнала его.
        — Вы его прогнали?  — веско повторил Лужков.
        — Ну да. Думаете, мне сейчас легко? Да я места себе не нахожу! Я плачу по ночам. Если бы я оставила его у себя, он был бы жив. Ох, ну кто же знал!
        Алиса говорила очень быстро, страстно. Хриплый голос ее звенел. Она так и сыпала словами, словно предвосхищая все вопросы.
        — И во сколько Мельников ушел от вас?
        — Я кричала, он повернулся и хлопнул дверью. Я не знаю… Кажется, было уже одиннадцать или около того.
        — Получается, вы последняя, кто видел Мельникова живым,  — заметил Мещерский.
        — Последним был его убийца.  — Она глянула на него и, перешагнув через пакет с бутылками, направилась в гостиную.
        — В каком-то смысле да.  — Мещерский смотрел на нее.
        — Вы что хотите сказать? Вы меня подозреваете? Что это я убила Сашу?
        — Мы никого пока не подозреваем. Мы выясняем все обстоятельства дела,  — ответил Лужков.  — Вообще было бы проще, если бы вы сразу сказали нам правду, а не солгали.
        — Я не хотела врать. Я просто… я растерялась. Поймите, я растерялась. Саша был для меня больше, чем друг.
        — Мы вам в прошлый раз этот вопрос задавали и зададим снова: вы кого-нибудь сами подозреваете в убийстве вашего любовника?
        — Нет. Я никого не подозреваю.
        — Алиса, вы нам сейчас говорили про фабрику.  — Мещерский подошел к ней и встал возле окна.  — И вы обмолвились: наша фабрика. Но ведь никакой фабрики мыла давно нет.
        — Это образное выражение. Мы так привыкли.
        — В вашей семье? Мы с вашей тетей на эту тему сейчас беседовали и сами в истории покопались. История вашей семьи тесно связана с фабрикой.
        — Да, вы же тогда говорили, что видели фото в магазине и портрет у меня в комнате.
        — История вашей семьи связана и с прежним владельцем фабрики Яковом Костомаровым, сектой скопцов, судебным процессом, последовавшим за убийством Семена Брошева.
        — Ого, вы здорово продвинулись.  — Алиса смерила Мещерского взглядом.  — Только какое отношение…
        — Я вот подумал. Эксперты, когда склеп в фабричном цехе осматривали и сам цех, отметили профессиональные поисковые работы, проведенные вашей фирмой в цехе: шурфы, просверленные в стенах. Словно вы искали там ниши или пустоты. Мы насчет клада у вашего компаньона поинтересовались — у Ларионова, так он просто отшутился. Так я вас хочу спросить. Вы искали клад купца Костомарова в фабричных зданиях? Не в связи ли с этим мог быть убит Александр Мельников, а?
        — Вот вы до чего додумались.  — Алиса вздохнула.  — Ладно, не стану скрывать и это. Мы этот вопрос обсуждали. Вам ведь, как я поняла, известна эта старая история. Процесс судебный… Фабрикант Костомаров не стал обвиняемым по делу о секте скопцов и убийстве своего компаньона. Но там долго все это было в подвешенном состоянии: суд, присяжные, адвокаты, новые иски, новые обвинения. Он боялся ареста и каторги. И мы предположили, что он забрал из банков львиную долю своего капитала. Ему ведь тоже грозило банкротство. И припрятал золото и ювелирные изделия. Если хотите, это и предположение, и легенда. Но кое-что говорит за нее. И поэтому во всех зданиях, которые мы реставрировали, мы проводили такие вот поисковые работы.
        — И клада не нашли?  — уточнил Лужков с интересом.
        — Нет. Мы ничего не нашли ценного.
        — И даже в особняке купца на углу?
        — Вы про дом на углу Хлебникова переулка и Андроньевского проезда?  — Алиса подняла брови.  — Яков Костомаров там никогда не жил. Его особняк стоял вот здесь, на этом месте.  — Она указала на офисное здание напротив.  — В семидесятом году моя бабушка Аврора — тогдашний директор фабрики — распорядилась снести особняк и построить этот административный фабричный корпус. Она также приказала снести и старый мыловаренный цех. Я его уже не застала, а вот тетя помнит. Да, тетя? Там были такие огромные чугунные чаны для варки мыла. И железные цепи с крюками на балках под потолком, чтобы емкости формовочные поднимать-опускать. Правда, тетя? Помнишь, как бабушка Аврора рассказывала?
        — Алиса, сейчас не время это вспоминать,  — заметила Александра Астахова.  — Прекрати. Тебя спрашивают совсем о других вещах.
        — Но там же были эти чаны, где варили мыло! Бабушка Аврора их видела, и ты тоже, девочкой. И бабушка Аврора не могла выносить, чтобы они существовали и дальше.
        — Алиса, перестань! Успокойся.
        Алиса отвернулась от окна. Глаза ее странно, лихорадочно блестели.
        Катя, Мещерский и Лужков молчали.
        Вот что это? Вот сейчас — к чему это? О чем она говорит?
        — Ваша прабабушка Аннет передала эстафету директорства на фабрике своей дочери Авроре?  — спросил Мещерский.
        — Прабабушка Аннет ушла на пенсию в пятьдесят втором году. Бабушка Аврора пришла работать на нашу фабрику в этом же году после института. Она была инженером-технологом, начальником производства. А в шестьдесят четвертом стала директором. Она расширила ассортимент, и при ней фабрику переименовали в «Театр-грим».
        — Как вы думаете, Александра Мельникова могли убить из-за старого дела о похищении Лизы Апостоловой?  — резко спросил Лужков, которому явно надоели непонятные экскурсы в историю.
        — Сашу? Из-за бедной Лизы? Почему вы так решили?
        — Потому что накануне гибели он встретился — случайно столкнулся — с человеком, которого в этом похищении тогда всерьез подозревали. С неким Платоном Изотовым.
        — Изотов? Он продавал нашей фирме комнату… Он когда-то тут жил, в нашем доме. Я его помню. И вы серьезно думаете, что он убил Сашу?
        — Мельников в детстве ведь защищал Лизу от нападок и насмешек. Он мог что-то знать о ее похитителе. Он ничего вам об этом не говорил?
        — Нет.  — Алиса покачала головой.  — Мы все тогда были детьми, школьниками. Конечно, это происшествие оставило такой след. Здесь, в этом доме, и в нас тоже. Это было так страшно! Но нет, мы никогда с ним об этом не говорили.
        — И все же не стоило вам врать нам, Алиса Робертовна.  — Лужков покачал головой.  — Если вы сейчас говорите правду, что Мельников ушел от вас…
        — Он ушел от меня. И я никогда не прощу себе, что выгнала его.
        — Он ушел, а через четверть часа или двадцать минут уже был мертв.
        Глава 37
        Чаны
        — Дамочка выпивает,  — констатировал участковый Лужков, когда они покинули квартиру Астаховых и вышли на улицу.  — И боится оставаться одна в квартире, бежит к тетке. И что-то я ей тоже не верю. И чего она вдруг про эти чаны? У нее аж лицо изменилось, словно судорога. Мы ее про Мельникова, про убийство. А она вдруг про чаны для варки мыла в фабричном цехе, которые сорок лет назад велела сломать ее бабка Аврора. И так про это говорит, что тетка ее успокаивает — умолкни, мол.
        Катя не знала, что на это сказать. Мещерский тоже помалкивал. Потом спросил:
        — Дима, а вы обедали сегодня?
        — Не успел.  — Лужков глянул на часы.  — Сейчас и для ужина уже поздно.
        — Вам надо поесть,  — отеческим тоном констатировал Мещерский.  — Я живу здесь, на Яузе, не очень далеко. У меня соус томатный и банка тунца, сделаю нам спагетти с тунцом. За ужином все и обсудим.
        — Мне к отцу надо, братан антрополог… Сережа, вы же знаете.
        — Там вы погрязнете в заботах, а вам надо отдохнуть. Мы у меня покормимся и обсудим это дело.
        Катя с интересом слушала этот диалог. Чем-то он напоминал ей то, как Мещерский когда-то разговаривал с ее мужем, своим другом детства Вадимом Кравченко. Драгоценным. Они понимали друг друга с полуслова и вот так друг друга подкалывали.
        Эти упорно держатся на «вы»  — видно, им так ловчее, стебнее и забавнее, нет, просто это такая манера. Но они сходятся все ближе и ближе.
        Пусть, пусть, пусть это будет лекарством для обоих!
        — Поедемте, Дима, он не отстанет.  — Она кивнула на машину Мещерского.
        И они доехали до дома на Яузе за четверть часа.
        Пока Мещерский на кухне грохотал, как маленький гром, какими-то железками, доставал пачку длинных макарон, включал мультиварку, Лужков разглядывал коридор и стены квартиры, обклеенные голландскими обоями под старинные географические карты. Подошел к нише, где висела огромная карта мира, вся испещренная разноцветными флажками.
        — Это страны, где Сережа бывал,  — пояснила Катя.
        — Весь мир?
        — Кроме Антарктиды и тихоокеанских островов. Но на острове Пасхи я был.  — Мещерский включил мультиварку.
        — В Антарктиде на станции работал его приятель,  — пояснила Катя.  — А потом ввязался в одну историю, это такое было дело! Просто невероятное. Как-нибудь вам расскажем, Дима.
        — Круче, чем это наше?
        — Нет, не круче.  — Катя покачала головой.  — Дело Безымянного переулка очень странное. Непохожее ни на что, с чем мы сталкивались раньше.
        — А чего теперь с вашими путешествиями, братан?  — спросил Лужков.
        — Турфирма лежит на боку, как выброшенный штормом на берег галеон.
        — А хотелось бы куда-то смотаться. Далеко.  — Лужков вздохнул.  — Я вот порой думаю: бросить все к черту и уехать в Непал или Тибет. Сесть там на скалу в позе лотоса под горным водопадом и смотреть на Анапурну.
        — Может, мы все вместе уедем.  — Мещерский расставлял на большом кухонном столе тарелки и клал приборы, достал бутылку красного вина.  — Катя сколько лет в Индию хочет.
        — Сикким… Бутан… Синие глаза — холмы серебрятся лунным светом. И дрожит индийским летом вальс, манящий в гущу тьмы… Офицеры… Мейбл… нет, Кейт… Кейт, когда? Колдовство. Вино. Молчанье… Эта искренность признанья…
        — Киплинг?  — Мещерский вышел из кухни, вручил Лужкову бутылку вина и штопор.
        Тот открыл профессионально, штопор почти не ввинчивая. Несмотря на небольшой рост, силы участковому было не занимать.
        — Катя, вы ведь замужем, да?  — спросил он.
        — Да, только мы с мужем живем раздельно. И не разводимся.
        — Я почему спрашиваю — у вас такой вид, что вы накрепко замужем.
        — Ее муж — мой друг детства,  — оповестил Мещерский четко и внятно.  — Мой товарищ.
        — Я понял… Догадался путем дедуктивных логических выкладок.  — Лужков разлил вино по бокалам.  — Не подумайте ничего такого. Я ведь тоже жениться собирался. Очень хотел, любил ее… Но не вышло у нас. И мое сердце до сих пор… Я вроде фактически свободен, а в сердце, в душе этой свободы пока не чувствую.
        — Дима, нам всем сейчас больше нужны друзья, чем…  — Тут Катя запнулась, споткнувшись о воспоминания о — нет, не о Драгоценном, совсем о другом человеке.  — Уж поверьте мне, нам всем сейчас как воздух нужны друзья.
        — Я рад, что с вами познакомился,  — просто сказал Лужков.
        — У меня нет тертого сыра. Вообще никакого сыра нет, забыл купить,  — снова громко оповестил всех Мещерский, заглядывая в холодильник.
        В этот поздний час они ели с таким аппетитом, что Катя лишь диву давалась. И пили! Мещерский открыл вторую бутылку красного вина. Потом принес бутылку вина белого.
        Вот пьянствую теперь… Катя пила и чувствовала, что внутри все теплеет и словно отпускает. Спагетти с тунцом казались безумно вкусными, хоть и недоваренными.
        — Чего она про эти чаны-то?  — вдруг снова встревожился Лужков. От вина он раскраснелся как, маков цвет. Но Катя радовалась, что злополучные таблетки так пока и прячутся где-то в недрах его карманов.
        — Вот вы тоже это заметили.  — Мещерский взмахнул вилкой с намотанными макаронами.  — В разговоре с секретаршей — странная реакция. И у Алисы Астаховой то же самое. И это неуловимо, неконкретно, но мы все это заметили. Подо всем этим что-то кроется!
        — Мы только нужный конец ухватить не можем,  — кивнул Лужков.  — Вроде всех опросили — и словно прошли по замкнутому кругу. Вроде ни одной нитки, чтобы тянуть дело об убийстве дальше…
        — Дела об убийствах,  — уточнил Мещерский.  — Не только убийство Мельникова, но и…
        — Что, и те, старинные тоже?
        — А мы все время на них натыкаемся опять и опять, снова и снова.
        — Нам бы с убийством Мельникова разобраться.
        — Не разберемся, пока не поймем.
        — Что вы собрались понимать, братан антрополог?
        — Все в совокупности, в полноте, в неразрывности связей.
        — Это не розыск, а какая-то метафизика.
        «Напились «братаны»,  — подумала Катя.
        — Мне кажется, вы оба правы,  — заметила она.  — В том, что пока это дело все больше и больше запутывается.
        — Вот я завтра обязан в ОВД докладывать по рапортам следователю о результатах первичных разыскных действий. И на такие мои рапорты, на такую информацию следователь знаете, что мне скажет? Убийство Мельникова — криминальная бытовуха. У него что взяли — мобильный, ключи от машины? Так вот, это ночное нападение с целью ограбления. Проще пареной репы, и не надо тут особо заморачиваться. И по-своему следователь будет в чем-то прав.
        — Это уже не метафизика, а отмазка,  — усмехнулся Мещерский.  — Вы, Дима, вряд ли с этой отмазкой согласитесь.
        — Ну да, только помощи от розыска мы при таком раскладе не дождемся.
        — Но мы же все-таки далеко продвинулись в этом деле!  — снова попыталась всех взбодрить Катя.  — Просто тут надо подумать и поразмышлять.
        — С какой стороны откусить от ядовитого пирога, чтобы и самим не пропасть и чтобы еще кто-то коньки не отбросил,  — хмыкнул Лужков.
        — Дима, а вам кажется, что еще кого-то убьют или попытаются?  — спросил Мещерский.
        Лужков не ответил.
        А потом они выпили еще вина.
        Глава 38
        Шоколадка
        В час ночи для Кати вызвали на Яузу такси. Она так им сказала: сама доеду домой, а вы сидите, а лучше — оправляйтесь-ка спать.
        Четыре бутылки хорошего вина — не повод садиться за руль и развозить всех по домам, усек, Сереженька?
        Усек.
        Дмитрий Лужков позвонил домой Тахирсултану и сообщил, что заночует у друга. Катя и Мещерский уговорили его: выпили, расслабились, куда вы поедете, братан участковый? Завтра у вас доклад по рапортам следователю, надо подумать, как расследованию с этой стороны помочь. Вот вместе и подумаете. Ум хорошо — два лучше.
        Они оба спустились во двор проводить Катю до такси. Бухтели чего-то там, размахивая руками. Лужков все никак не мог успокоиться насчет чанов для варки мыла. Мещерский пылко восклицал: метафизика, говорите? Нет, тут нужна логика и еще раз логика!
        А где ее взять, эту логику?
        Катя, завалившись домой, бухнулась в постель, даже душа не приняв. Кое-как разделась. Вот пьянчужка! Она корила сама себя и тут же махала рукой — а, ладно, один раз живем.
        Прежде чем провалиться в глубокий сон, она все думала, все пыталась выстроить для себя этот ряд, эту цепочку — логика, логика, лица, лица.
        Подозреваемые. И жертвы.
        Она опять вспомнила лицо Александра Мельникова там, в Безымянном, днем, когда обнаружили склеп, и ночью, когда укусили Алису. В первом случае — встревожен, но деловит, заинтересован. Во втором — тоже встревожен и растерян, нет, как-то весь потерян. Он глаз не подымал.
        Вспомнила выражение лиц всех, кого они допросили. И лица тех, давних, на фотографиях и портрете над камином.
        Пожалела, что, наверное, не придется увидеть лицо купца Якова Костомарова — каким он был.
        Пожалела и о том, что причины задержания на целые сутки Платона Изотова по подозрению в педофилии в отношении Лизы Апостоловой так, похоже, и останутся непроясненными.
        Тетка Алисы упомянула, что сообщила тогда участковому, что видела, как Изотов угощал больную девочку шоколадом. Но это не повод для подозрений, ареста и многочасового допроса. Там было что-то еще. Что-то кроме этого. И об этом они, увы, никогда не узнают.
        Платон Изотов промолчит. А Лиза Апостолова — она молчит уже больше двадцати лет.
        Она лишь кусается…
        Вот набросилась на Алису и укусила ее, чем повергла весь Безымянный в шок.
        Алиса же была последней, кто видел Мельникова живым в тот вечер. Нет, она сказала — не я, а убийца. Правильно… Какой у нее был мотив убивать своего любовника? Ну да, они ссорились, она его прогнала и… И что потом — выскочила и помчалась за ним следом? Приревновала к тому, что он пойдет ночевать к секретарше? Но Алиса Мельникова не ревновала. Это ясно по ее виду. Вот Светлана-секретарша — да, и скрыть этого не может. Алису же больше волновали чаны фабрики, которой нет. Секретарша под дверью слышала их ссору и сказала, что они ругались из-за денег. И ее это странным образом успокоило, так что она перестала подслушивать и якобы пошла домой.
        Нет, тут что-то не то…
        Во всем этом вообще нет никакой логики…
        А еще — пропавшие сто лет назад без вести, убитые кем-то дамы. И убитые выстрелом из «маузера» в затылок семь человек — из них двое подростков, их мать и близкий родственник. И тот, другой мужчина, которого зверски пытали перед убийством, отрывая живому фаланги пальцев.
        Как все это совместить? И связано ли это между собой?
        Невозможно представить, что все это связано. Но Сережка Мещерский вон все твердит: мы натыкаемся на это опять и опять, снова и снова. А значит — что? Связь есть?
        А в это самое время — глубокой ночью, так и не сомкнув глаз, Платон Изотов лежал в своей постели рядом с женой в спальне загородного дома в Фирсановке.
        Жена тихо похрапывала, уткнувшись в подушку. В спальне пахло п?том и ее кремом для рук, для увядающей старческой кожи.
        Платон Изотов тоже думал о связи событий. А еще о том, что некоторые события как бумеранг возвращаются обратно даже спустя двадцать с лишним лет.
        Эта ненормальная девчонка, соседка по дому, дочка Тамары Апостоловой, вечно таскавшейся на фабрике с путевками из профкома и вечно что-то клянчившей. А потом, когда фабрика обанкротилась, продававшей мыло со склада по «бартеру». Эта девчонка Лиза — толстая, безмозглая, вся налитая жиром, как откормленная индюшка. Она выглядела гораздо старше своих двенадцати лет. Мозг ее был тогда подобен мозгу пятилетней, а тело рано сформировалось, округлилось. И он часто провожал ее взглядом. Как и всех прочих, тех, что были до…
        И в тот день на площадке у лифта, когда он зазвал ее в подъезд, подманив, как зверушку, шоколадкой… У него тогда все плыло перед глазами и руки тряслись.
        Девчонка жевала шоколадку — жадно и ни на что больше не реагировала. Он погладил ее толстые ляжки. Рука потянулась к ее груди — он расстегнул ей молнию на куртке. Буфера почти как у взрослой бабы, в толстых и безмозглых есть своя прелесть, и эта прелесть в их полной податливости, покорности и любви к сладкому.
        Он лапал ее, возбуждаясь все больше от ее покорности, тупости, от ее запаха и запаха шоколада, который она жевала, и не заметил, как они тихо спустились по лестнице с верхнего этажа — эти чертовы подростки, мальчишка и девочка. Внучка бывшей директрисы Авроры Алиса, тоже соседка по дому. И пацан, что за ней вечно таскался как хвост и носил ее школьный рюкзак.
        Они спускались пешком. Что они видели? Что успели заметить? Он тут же убрал руки от Лизы и отпрянул. Но что они видели? Следом за ними спускалась тетка Алисы — она до банкротства фабрики работала там, в отделе кадров. Она знала его как соседа и бывшего сотрудника фабрики. Она ничего не сказала ему тогда, увидев рядом с больным ребенком. Только окинула внимательным взглядом. Подростки тоже тогда ничего не сказали. Они просто прошли мимо. А тетка сказала: Лиза, иди домой, тебя мама ждет.
        Это случилось в марте, сразу после Женского дня. А в середине мая его вызвали на допрос в ОВД. А еще спустя десять дней к его жене в квартиру, где он тогда проживал, вломились оперативники и повезли его снова на допрос.
        И вот сейчас он лежал без сна и думал о связи событий. И о том, кто на него донес и что они там написали о нем в этих своих протоколах допросов и файлах полицейских картотек.
        Они ведь снова явились к нему. Не поленились доехать до самой Фирсановки, когда тот мальчишка, тот пацан — поклонник хорошенькой своевольной тринадцатилетней стервы Алисы, у которой тоже была весьма аппетитная для ее юного возраста фигурка,  — этот мальчишка, ставший взрослым и богатым, настоящим делягой, сыграл в ящик.
        Глава 39
        Как участковый Лужков устрашил подозреваемых и что из этого вышло
        В этот день Катя чувствовала себя квелой, как распустившийся в горячей воде вареник.
        Впоследствии она часто вспоминала этот день — возможно, если бы они накануне напились менее капитально, радикальные идеи, неожиданно посетившие светлую голову участкового Лужкова, так бы и остались туманом, а не приобрели столь четких и конкретных очертаний. И они бы все втроем еще долго толклись на одном месте, строя версии и разгадывая многочисленные тайны Безымянного переулка.
        Но две бутылки красного и две белого за тем памятным ужином явно сыграли не последнюю роль в столь спонтанном решении Лужкова насчет изменения методов организации дознания и розыска. Утренний отчет и рапорты следователю, видно, тоже сыграли свою роль.
        А в результате день этот стал событием ярким и надолго, очень надолго запомнившимся. Всем.
        Всем без исключения.
        А то!
        Однако половина этого дня прошла для Кати тихо. Она обоспалась — другим словом это и назвать было нельзя. Спала и спала, не в силах разлепить веки навстречу серенькому, осклизлому осеннему утру. Затем почти час мокла в горячей ванне, в пене, напевая себе под нос что-то нечленораздельное и сентиментальное.
        Из хрупкого равновесия ее вывел звонок Мещерского.
        — Катюша, привет! Я уже еду, собирайся. Дима только что звонил, хочет, чтобы мы подхватили его у ОВД. Сказал, у него созрел план.
        — Вы вчера-то там у тебя долго созревали?  — полюбопытствовала Катя.
        — Нет… То есть да. Обсуждали, спорили. Он таблетки свои не принимал. Мы выпили. У меня вино кончилось. У Димы оригинальный ум. Только знаешь, он что-то там такое затеял. Не совсем адекватное.
        — Как это неадекватное?
        — Он мне сейчас по телефону сказал: пора устрашать.
        То же самое Лужков изрек, когда они «подхватили» его у здания ОВД. Катя обомлела, узрев Лужкова в новом облике.
        Вместо привычной формы участкового или гражданки он был упакован в черный спецназовский «футон»  — бронежилет охватывал всю его фигуру, как латы, пластиковые наколенники и щитки на локтевых суставах скрипели. К поясу были приторочены две пары наручников, резиновая дубинка и планшет. Ноги — в зашнурованных, тяжелых, подбитых гвоздями берцах явно не форменного образца.
        Для полного прикида не хватало лишь смехотворного черного шлема с антиударным забралом, но Лужков его не надел. Его светлые волосы трепал холодный ветер, врывающийся в открытое окно внедорожника.
        Всем своим видом в бронежилете он напоминал жука-бомбардира. Однако голос его, севший от ночного пьянства и похмелья, мужественно-брутально хрипел.
        — В ОВД сейчас на складе позаимствовал.  — Лужков продемонстрировал себя Кате, вытянув руку в пластиковых щитках и кожаной перчатке.  — Под расписку.
        — Дима, к чему столько лишней одежды?  — Катя с похмелья тоже решила не церемониться и постучала костяшками пальцев по его бронированной груди.
        — А к тому, что настало время действовать жестко.  — Лужков погрозил пальцем в перчатке.  — Мы вот с Сережей вчера и так и этак наше дело обсуждали. Логика, метафизика, презумпция невиновности… А следователь мне сейчас на совещании — выволочку: чего медлите, дело очевидное, бытовой криминал, неудавшееся ограбление. Мол, вон на Рогожской группу гастарбайтеров задержали, они на прохожих припозднившихся нападали с битами. Их это почерк — удар по голове сзади. Так что с его подачи розыск навесит и смерть Мельникова на этих проходимцев. У меня это дело отберут, и все так и закончится пшиком. Вывод простой: времени ждать и ходить вокруг да около больше у нас нет.
        — И что вы нам предлагаете?  — спросила Катя.
        — А вот сейчас приедем туда, в этот их офис. И я вам покажу альтернативный метод работы с населением.  — Лужков глянул на Мещерского, управляющего машиной.  — С такой стороны неожиданной узнаете меня, братан антрополог. Вы-то думали, я либерал либералом, а я вот таким оборотнем в погонах, таким сатрапом полицейским сейчас обернусь — ахнете! Это дедуля во мне — вертухай и фанат ГУЛАГа — сейчас взбрыкнет, гены аукнутся наши семейные!  — Он позвенел наручниками.  — Сейчас, сейчас… А то что, в самом деле? Мы с этими подозреваемыми по-хорошему, со всем нашим терпением. Все насчет дедукции. С единственной просьбой ко всем заинтересованным лицам, к народу: говорить нам, как представителям правоохранительных органов, правду. А никто никакой правды нам говорить не собирается. Все только лгут и изворачиваются. Народ форменным образом ссыт на голову полиции! Окопались там, в этом Безымянном переулке! Уклоняются от правдивой дачи показаний и помощи расследованию в убийстве! Ну, значит, по-хорошему не хотят. Значит, будем по-плохому. Значит, будем устрашать.
        — Дима, вы так только все испортите,  — сказала Катя.
        — А там портить нечего. Мы в тупике. А, братан антрополог, Сережа? Сами же вы мне вчера втолковывали: мы в логическом тупике. И про этот, про гордиев узел.
        — Но я образно, Дима. Нельзя же все буквально…
        — А я реалист, практик.  — Лужков заулыбался.  — Дедуля-генерал-вертухай во мне сейчас воскресает, как старый вампир из гроба встает. Иэххххх! Разззудись плечо, размахнись рука!  — Он взвесил на ладони тяжелую резиновую дубинку.
        — Дима, я вас прошу!  — Катя уже встревожилась.
        — Полиция многолика и загадочна, как сфинкс.  — Лужков неожиданно взял ее за руку и поцеловал с великой галантностью.  — Вам ли, Катя, этого не знать?
        — Кого вы намерены устрашать?!
        — А у нас выбор с гулькин нос. Для начала того, кто первым соврамши. Ларионова.
        — Виктора Ларионова?
        — Ну, он же не сказал, что в пабе поссорился с Мельниковым до мата и оскорблений! Это я от стороннего свидетеля узнал. А он это от нас скрыл. Дурачком наивным прикинулся.
        — Но он же первым покинул паб, и после него Мельникова видели живым и секретарша, и Алиса! Мы же это установили!
        — Сначала устрашим его. Не будет результатов, я устрашу весь их бабий курятник.
        — И женщин тоже?  — спросил Мещерский.
        — Может, устрашать дам возьметесь вы? Типа крутые легавые?  — спросил его Лужков.
        — Уже приехали.  — Катя кивнула на возникшую словно из небытия прямо перед ними улицу Прямикова, ведущую в Гжельский и Безымянный.
        — Вы держитесь строго за мной. И сейчас там все вопросы задаю я,  — объявил Лужков.  — Это мое условие. Иначе кантуетесь на воздухе.
        — Вы делаете большую ошибку, Дима,  — сказала Катя.
        — А вы ее делаете вместе со мной.  — Лужков широко улыбнулся.
        А может быть, созвездья, что ведут меня вперед неведомой дорогой, нежданный блеск и славу придадут моей судьбе безвестной и убогой!
        Он шел к офису на негнущихся, скованных щитками и берцами ногах-колышках, скрипя суставами, звякая наручниками. Но некому было в этот час подивиться на все его грозное великолепие — Безымянный переулок словно вымер.
        Катя, поспешающая следом, отметила: наверное, впервые за все время офисное здание не имеет на входе охранника. Стеклянная будка пуста. Видно, кризис и в этом сказал свое слово. Они поднялись на третий этаж.
        Тишина, безлюдье. Лишь в офисе Мельникова голоса.
        Лужков шарахнул в дверь кулаком в перчатке.
        Она открылась, как Сезам.
        В офисе находились трое. В приемной Виктор Ларионов что-то диктовал секретарше Светлане Колгановой, и та быстро печатала на ноутбуке. В офисе Мельникова, за его столом, в кожаном кресле сидела Елена Ларионова и тоже что-то сосредоточенно печатала в своем ноутбуке, без устали уточняя у мужа какие-то цифры.
        Все, кроме Алисы Астаховой. Она снова отсутствовала.
        Деловая, но слегка нервная обстановка офиса.
        И, конечно, все сразу уставились на возникшего на пороге участкового в черном «футоне».
        Катя и Мещерский маячили сзади. Мещерский закрыл глаза.
        — Добрый день!  — рявкнул Лужков.  — Господин Ларионов, почему вы на телефонные звонки не отвечаете?
        — Здравствуйте… То есть как не отвечаю? Не было звонков, вы разве мне звонили? Я…
        — Я вам все утро названиваю! Вы звонки игнорируете!
        «Ложь,  — подумала Катя.  — Это он специально поднимает градус. Ой, ой…»
        — Извините, может, связь мобильная… А в чем дело? Что случилось?
        — Какая на хрен связь?  — Лужков в три шага пересек приемную и встал вплотную к Ларионову, выпятив подбородок и сурово таращась.  — Вы специально уклоняетесь от разговора с представителями следствия!
        — Но я…
        — Витя, в чем дело?  — Его жена Елена перестала печатать на ноутбуке и поднялась из-за стола.
        — Я не знаю, Леночка.
        — Он не знает! Видали оригинала?  — Лужков надвинулся на него темной тучкой, хотя едва доходил Ларионову до подбородка.  — Он еще и прикидывается Незнайкой в Солнечном городе!
        — По какому праву вы так со мной разговариваете?!  — Ларионов казался испуганным и ошарашенным.  — Что случилось?
        — А то случилось, что мы вывели вас на чистую воду!
        — То есть… Вы что? Я не… Лена, я…
        — Да что такое случилось?!  — истерически воскликнула Елена Ларионова.
        — А то случилось, что ваш муж — лгун!  — Лужков картинно отстегнул от пояса наручники.  — У меня вот требование от следователя — доставить его в ОВД на допрос по вновь открывшимся обстоятельствам.
        — Лена, я ничего не понимаю! Какие вновь открывшиеся обстоятельства?
        — А такие, что в пабе стали известны подробности вашей встречи с покойным Мельниковым.
        — Но я же не отрицаю! Мы с Мельниковым там были, но я ушел, а он остался.
        — Да он выпер вас оттуда!  — рявкнул Лужков.  — Он говорить с вами не захотел, а до этого вы там лаялись на весь кабак, как два пса. Что, неправда, скажете?
        — Нет, то есть да, конечно, мы поспорили…
        — Вы поругались по-серьезному! И расстались в конфликте. И вы об этом на нашей прошлой беседе специально умолчали.
        — Я не специально, я думал, что так лучше.
        — Конечно, лучше, для вас!  — гремел Лужков, махая наручниками перед гладко выбритым бледным лицом Ларионова.  — Скрыли от следствия важные факты! То, что у вас был конфликт с убитым. То, что вы крупно повздорили за час до убийства. То, что конфликт у вас был из-за денег.
        — Да, мы поругались с Мельниковым, но это ничего не значит.
        — Из-за чего? Правду! Я и так все знаю, хочу проверить.
        — Из-за платежей. Из-за моего долга ему по кредиту. Я брал в долг. И просил его три месяца повременить. У меня другие платежи. Я много потерял на бирже, на курсе рубля. Сейчас кризис. Я просил его отсрочить платеж.
        — А он?
        — Он мне отказал.
        — Он вам отказал и вас послал! У нас есть свидетель вашего разговора.  — Лужков поставил ногу в берце на офисный стул.  — А у вас — конкретный мотив для убийства Мельникова. Корыстный. Этот мотив перетянет все. Поняли меня, Ларионов, нет? Все перетянет. Вы выиграли от смерти Мельникова — разве нет?
        — Нет!
        — Да! Он велел вам заплатить немедленно. Вот он мертв — вы что, заплатили по долгу? Отвечайте! Иначе я всю эту вашу чертову бухгалтерию, всю финансовую отчетность подниму и проверю!
        — Нет, я пока не платил.
        — Ну вот, что и требовалось доказать!  — Лужков победно обернулся к притихшей Кате и Мещерскому.  — Вот так. У вас, Ларионов, конкретный и веский мотив для убийства вашего компаньона.
        — Но я не убивал Мельникова!  — вскричал Ларионов.  — Да, я не заплатил, и мы с ним поссорились, но я его не трогал. Я уехал из паба домой. Вот, Лена, моя жена, это подтвердит.
        — Витя, Витенька… Да что же это такое?!  — Елена подскочила к мужу, но обращалась она при этом к застывшей как изваяние Светлане Колгановой.  — Света, да скажи же им!
        — Молчать!  — рявкнул Лужков.  — Прекратить базар! Вы,  — он наставил палец в черной кожаной перчатке на женщин,  — закройте рот. А вы,  — палец указал на бледного Ларионова,  — сейчас расскажете мне всю правду и о ссоре с Мельниковым, и о вашем долге, и о неплатеже, и вообще обо всем, что произошло в тот вечер. Иначе, клянусь, я надену на вас наручники и задержу как главного подозреваемого в убийстве по корыстному мотиву!
        — Не смейте орать на моего мужа!  — закричала Елена Ларионова.  — Оставьте его в покое! Он никого не убивал. Он ни в чем не виноват. Да что же это такое творится!!! Света, что ты сидишь как воды в рот набрала? Мы же обе знаем, кто убил Сашу! Мы же сразу догадались, кто и почему его убил! Ты же сама со мной поделилась, как с другом. Что же ты сейчас-то молчишь? Ты же его любила без памяти! А теперь его нет. А у меня мужа вот-вот в тюрьму заберут, засудят. Что мы, и дальше должны молчать? Покрывать убийцу?
        — А вы знаете, кто убил Александра Мельникова?  — Мещерский спросил это, и Елена Ларионова перестала кричать.
        В офисе воцарилась тишина.
        — Вы правда знаете, кто убийца?  — спросила и Катя.
        — Я знаю точно, что это не мой муж.  — Елена Ларионова всхлипнула.  — Светка, ну что же ты… Ну скажи же ты им!
        — Это она,  — едва слышно прошептала Светлана Колганова.
        — Что? Кто?  — рявкнул на нее Лужков, но не грозно, скорее ошеломленно.
        — Это она, Алиса!  — громко повторила за подругу Елена Ларионова.  — Я все расскажу. Вы поймете. Почему и за что она его убила. Мы тоже все виноваты. Но вы должны нас понять. Света, не молчи!
        — Я не могу,  — голос Светланы Колгановой еле шелестел.  — Нас ведь тоже тогда…
        — Да там срок давности давно прошел!  — воскликнула Елена.  — Это когда было-то! Но все это не кончено. Вы должны нас выслушать. Надо с самого начала. С того, с чего все началось. Весь этот наш ад.
        Глава 40
        Старый шрам
        То, что Катя, Мещерский и Лужков услышали за час с небольшим в офисе покойного Александра Мельникова от двух женщин, когда-то бывших его одноклассницами, повлекло за собой длинную цепочку различных событий.
        Так случается всегда, когда розыск и следствие достигают зенита.
        Говорила в основном Елена Ларионова.
        Ее муж Виктор, сидевший на стуле, лишь молча, изумленно и горестно взирал на нее.
        Секретарша Светлана Колганова говорила мало. Но все ее показания полностью подтверждали слова Ларионовой.
        Да, да… Все так и было… Это правда…
        Порой Светлана испуганно умолкала, словно пытаясь сохранить недосказанной хотя бы часть, хоть малую толику. Но в этот момент Елена гневно и требовательно одергивала ее:
        Вспомни, ведь ты любила его!
        Ты же всегда любила его, сохла по нем со школы!
        Вспомни, Светка! Вспомни, дорогая подруга, как мы тогда с тобой вдвоем вытащили его из петли. Нам было по тринадцать лет. И, несмотря на то что он был пацан, а мы девчонки, именно он не выдержал весь этот ад, именно он сломался первым. Вспомни, мы же вытащили его из петли! Он хотел повеситься там же, в этом заброшенном цехе!
        Мы спасли его — ты и я. А ее, Алисы, с нами не было. Мы же были глупыми, жестокими, эгоистичными детьми. Но если бы не она, то ничего не было бы. Если бы не ее влияние, ее безумие, ее порочность, ее безграничная власть над нами через эти жуткие истории, ее кошмарные семейные сказки, которыми она постоянно нас кормила. Травила ими, как ядом, нас, своих школьных друзей, своих покорных рабов!
        В том, что мы сделали тогда, целиком ее вина. И то, что мы сотворили, аукнулось вот сейчас смертью Сашки Мельникова. Он испугался.
        Светка, подруга, ты же сама сказала мне, ты все слышала, ты все поняла: он опять смертельно испугался, что все через столько лет откроется!
        Он был готов сам во всем признаться. Он так и сказал ей.
        Именно поэтому она, Алиса, его и убила.
        Чтобы утаить, чтобы скрыть все это, весь этот ужас, весь этот наш общий позор уже навсегда.
        Катя, Мещерский, Лужков и Виктор Ларионов молча слушали эту речь, эту пламенную обвинительную речь.
        В конце Елена Ларионова, не стесняясь никого в офисе, на глазах у мужа стянула через голову кашемировый черный свитер и, оставшись в одном бюстгальтере, продемонстрировала им всем старый зарубцевавшийся шрам на тыльной стороне предплечья.
        Шрам от укуса.
        Небольшой.
        Чьи-то зубы когда-то давно впились сюда, в нежную плоть у подмышки.
        Маленький шрам. Маленькие зубы.
        Детские.
        — Витя, ты все спрашивал, откуда это у меня,  — обратилась Елена к мужу.  — Я отвечала — с детства. Так вот, теперь ты знаешь, как я получила этот шрам. Так же, как и она, Алиса. Только это было в том мае, двадцать три года назад.
        Когда женские речи стихли, участковый Лужков приказал Виктору Ларионову звонить Алисе Астаховой.
        — Где она сейчас может быть?
        — Она собиралась в банк насчет аудита…
        — Звоните, скажите, чтобы ехала сейчас же сюда. Скажите, что тут налоговая, что ее присутствие необходимо немедленно!
        Ларионов позвонил Алисе на мобильный. И старательно выполнил задание. Голос его дрожал.
        Тем временем Лужков позвонил следователю. Он вышел из офиса в коридор, и Катя юркнула следом, потому что не хотела упустить ни слова из этой важной беседы.
        У нас новые обстоятельства. Только что открывшиеся… Две свидетельницы… да, обе дают показания против Алисы Астаховой… Обвиняют… Обвинения не только не беспочвенны, но и весьма убедительны, впечатляющи… Да, и все связано со старым нераскрытым делом. Мотив убийства Мельникова связан… Нужна группа сотрудников розыска, нужен обыск на квартире.
        Алиса Астахова приехала через сорок минут. Вошла и увидела их всех — в офисе, в ожидании ее.
        Увидела их лица.
        Участковый коротко уведомил ее: так и так, что вы имеете на это сказать, Алиса Робертовна?
        — Да вы с ума сошли!  — хрипло воскликнула она.  — Вы все тут лишились рассудка! Вы что?! Вы в чем меня обвиняете?!
        В Безымянный переулок, воя сиреной, прибыли две патрульные машины. Оперативники приехали с ордером на обыск квартиры Алисы Астаховой — той, с белой дверью.
        Старый кирпичный дом впал в ступор. Затаился у окон и дверей, приоткрытых на цепочки.
        Обыск в квартире начался — и закончился через пять минут, потому что прямо на бюро у зеркала в прихожей оперативники обнаружили мобильный Александра Мельникова с разряженной батареей и ключи от его внедорожника…
        Глава 41
        Сказки детства
        — Он пришел ко мне вечером. Я это сразу вам сказала. Саша пришел вечером. Я же не отрицаю этого. Пьяный. А потом ушел.
        После обыска квартиру Алисы Астаховой закрыли и опечатали. Все снова собрались в офисе Мельникова. Участковый Лужков выложил на стол его телефон и ключи от машины. Никого из фигурантов дела он не попросил «подождать за дверью». Все находились в офисе. А за дверями в коридоре дежурили двое оперативников.
        — Он ушел, я выгнала его,  — повторила Алиса.
        Я же не отрицаю… Катя отметила, что фраза в ее устах прозвучала так же, как до этого в показаниях Виктора Ларионова.
        — Эти вещи его, я даже не видела их. Он, когда пришел, снял пиджак. Наверное, выложил телефон и ключи из кармана. А потом, когда мы поругались, схватил пиджак и выскочил, забыв про ключи и… Я же не отрицаю! Я даже не знала, что его ключи так и лежат у меня в коридоре! Это он сам их выложил. Я и внимания не обратила. Мне было не до этого, поверьте.
        Алиса сцепила пальцы рук. Она смотрела на своих одноклассниц — на Светлану и Елену.
        — Это ты его убила!  — сказала Елена, глядя на нее в упор.
        — Что ты мелешь?! Ты дура! Дрянь!  — Голос Алисы сорвался.
        — Это ты дрянь! Маньячка, сумасшедшая, как и вся ваша семейка! Все эти твои бабки и прабабки Аннет и Аврора.  — Елена обернулась к Кате, к Мещерскому, к Лужкову:  — То, что я вам рассказала, что мы сделали все вместе, вчетвером,  — ужасно. У меня сейчас у самой дети. Думаете, я по ночам от кошмаров не вою, представляя, что кто-то может такое и с моими детьми сотворить? Но у нас — единственное оправдание: мы были оболванены, зачарованы. Мы были отравлены этими россказнями, которыми она нас пичкала! Детям вон про ведьм-людоедок рассказывают из пряничных домов. Знаете, что для нас было пряничным домиком? Эта вот чертова наша мыловаренная фабрика! А ведьмой — сумасшедшая старуха, пьяница, ее бабка Аврора, бывший директор фабрики. Она после выхода на пенсию совсем опустилась, пила как полковая лошадь. Ее мать Аннет Астахова рассказала ей всю эту историю, эту кошмарную сказку, когда она уже была взрослой, студенткой. Хватило ума! А уж Аврора-карга поведала это ей, своей внучке,  — Елена ткнула пальцем в Алису,  — когда ей стукнуло всего девять лет. Девять лет девчонке! И она, конечно, не удержалась,
рассказала нам, своим подружкам. И домой к Авроре привела, а та повторила свой рассказ, налакавшись водки. И потом мы слышали это на протяжении месяцев, на протяжении лет! Это стало нашей легендой, игрой. Понимаете, игрой! Мы играли в это, как дети играют в казаки-разбойники. Никаких моральных ограничений, только игра и жестокость и дикие кровавые подробности, как в фильмах ужасов…
        — Ты все лжешь, сука!  — хрипло выкрикнула Алиса.  — Это было на самом деле, это не сказка!
        — Конечно, не сказка. Раз на фабрике трупы нашли. Как раз, как в нашей сказке детства, семь человек сброшены в подвал, убиты из «маузера» в затылок. Мальчишка-гимназит, девчонка-барышня, их мать, их дядя, их старая нянька и двое слуг, кастратов-скопцов. Ну же, Алиса, расскажи нам эту сказку с самого начала! Чтобы вот они,  — Елена кивнула на участкового Лужкова, Катю и Мещерского,  — тоже все поняли наконец!
        — Пошла к черту!
        — Давай, Алиса, рассказывай,  — тихо попросила Светлана Колганова.  — Я же слышала, что ты Саше кричала там, в квартире: слюнтяй, недоумок, тряпка, трус! Только он был не слюнтяй. Он и тогда, мальчишкой, не мог этого вынести — хотел с собой покончить. А теперь, взрослым, он все это пережил заново, и, если бы только она заговорила, он бы во всем признался. Он так тебе и кричал: я больше не могу, я устал бояться и каяться всю жизнь! ОНА все вспомнила!
        Если бы только она заговорила…
        Она все вспомнила…
        — Единственное оправдание того, что мы сделали это, что мы были такими тварями в детстве,  — твердо, безжалостно повторила Елена,  — это то, что мы находились под негативным влиянием, наслушавшись россказней твоей бабки Авроры, бабки-алкоголички, свихнувшейся на ваших семейных мерзостях. Это и на взрослых воздействует, а уж на тринадцатилетних подростков — ого-го! Мне ли не знать, у меня двое детей. Это ты, Алиса, бесплодная смоква. Червивое чрево. Ну же, рассказывай, подруга, с самого начала! У твоей прабабки-суки Аннет, по словам Авроры, ведь тоже имелось свое оправдание.
        Елена обернулась к Кате, словно ища у нее поддержки. Но Катя, как и они все, пока еще ничего не понимала.
        Алиса Астахова глядела в окно — в надвигающиеся на Безымянный переулок сумерки.
        Темные глаза — провалы на бледном лице.
        Лицо — как гипсовая посмертная маска.
        Из сумерек, запечатленное на стекле, на нее смотрело сквозь время и расстояние другое лицо, другие глаза.
        Тоже темные, с расширенными зрачками, когда-то прекрасные, бездонные очи, а ныне полубезумные, покрасневшие от дыма, усталости, злости и слез.
        Глава 42
        Пальцы врастопырку
        26 декабря 1917 года
        Аннет Астаховой исполнилось двадцать пять лет. Свои первые четверть века она отмечала в нетопленной спальне особняка, доставшегося ей от старшей сестры Адели, на кровати, заваленной шелковыми пуховыми одеялами и матросскими бушлатами.
        В ночной сорочке и панталонах она подошла к окну, стала вглядываться в сизый зимний день. По заплеванным семечками, облитым мочой улицам среди сугробов ездили грузовики. На стылых площадях Москвы до хрипоты и ора митинговали. Осатаневший от митингов и пьянства народ с гиканьем и улюлюканьем ловил не успевших сбежать городовых и полицейских приставов и швырял их в полной выкладке с мостов в ледяную воду Москва-реки, набив карманы полицейских шинелей камнями. Тем, кто пытался выплыть, стреляли в голову из винтовок и «маузеров».
        Аннет Астахова приобрела и себе «маузер». Он оттягивал ее тонкую руку, но стреляла она прилично.
        Таких времен она ждала давно. В такие времена можно было заставить платить по всем долгам. И она собиралась это сделать.
        Она закурила сигарету в мундштуке. Начала одеваться — очень скромно. Платье и пальто она позаимствовала у своей горничной. Но грубое сукно не могло скрыть ее природного фамильного изящества.
        Аннет была похожа и не похожа на свою старшую сестру Адель. Та заменила ей мать, стала первой наставницей, подругой. Аннет восхищалась Аделью — ее деловой хваткой, ее энергичным характером, ее бесстрашием, бескомпромиссностью и передовыми взглядами. Адель управляла бакалейными предприятиями своей закадычной подруги Серафимы Козловой. И Серафиму Аннет тоже обожала. Две эти женщины были ее путеводными звездами с самого детства, потому что родители умерли рано, и сестра и ее богатая подруга взяли на себя воспитание и образование Аннет.
        Аннет училась в лучшей гимназии Москвы. Затем в лучших пансионах Швейцарии. Она слушала лекции в Сорбонне и весело и с пользой проводила время в Париже. Она хотела посвятить себя юриспруденции, потому что с пятнадцати лет все ее воображение занимал долгий судебный процесс, который вела Серафима Козлова с помощью Адели против изуверов сектантов-скопцов, прятавшихся под крылом мыльного фабриканта Якова Костомарова.
        Но мечтам стать первой в России блестящей юрист-девицей не суждено было исполниться. Летом тринадцатого года Адель Астахова и Серафима Козлова, отправившиеся на автомобильную прогулку из подмосковного имения на Яузе Светлое, бесследно пропали. Их искали три месяца, но так и не нашли. Ни следов, ни тел. Ничего.
        Аннет приехала в имение, когда там кишела полиция, а вызванные из города казаки нагайками жестоко пороли мужиков, добиваясь от них признания в том, что это они убили хозяйку имения и ее управляющую.
        У молоденькой Аннет имелась другая версия, и она высказала ее полицейскому приставу. Тот внимательно выслушал, но предпринимать ничего не стал. Позже Аннет советовалась с юристами Серафимы Козловой, но те отвечали: это лишь ваше предположение, милая, доказательств полиция не нашла.
        Вообще все сразу изменилось со смертью Серафимы и Адели. На состояние Серафимы нашлись наследники из числа дальних родственников из Самары. На воспитанницу Аннет они откровенно косились. Аннет получила наследство от сестры Адели. Но оказалось, что та многое жертвовала благотворительным фондам, а также кружкам движения за женскую эмансипацию и равноправие и негласно — организациям, поддерживавшим разного толка революционеров.
        Деньги утекали быстро. С революционерами Аннет познакомилась и сошлась. Октябрь семнадцатого она встретила в Москве. И поняла, что час пробил.
        Для оплаты по всем долгам, даже тайным.
        Для мести.
        Для сведения счетов, не опасаясь возмездия.
        Она жаждала отомстить. Она ведь точно знала, кто причастен к смерти Адели и Серафимы. Но все эти годы у нее, молоденькой барышни, были связаны руки. И вот путы спали. А сердце Аннет давно окаменело от горя.
        Дымя сигаретой в длинном мундштуке, застегивая пуговицы дрянного пальто, напяливая на себя портупею с «маузером», Аннет прикидывала в уме, к кому обратиться за помощью в таком деле.
        К анархистам в Дом анархии или же к деятелям из совсем недавно созданной Чрезвычайной комиссии? И тех и других она знала — встречалась с ними на митингах и собраниях. Красивая образованная барышня-товарищ — о, она научилась это использовать! Жизнь всему научит, господа!
        Анархисты… Но там, в этом Доме анархии, все говоруны-ораторы в матросских бушлатах и чеховских пенсне. И все сплошь охальники. А это значит, что придется многим давать под портретом князя Кропоткина, прежде чем ей окажут помощь.
        Чекисты из чрезвычайки… От них мурашки по коже. Но они все — страшные ханжи и моралисты. А это значит, давать придется только одному — тому, кто подписывает ордера на обыск и арест.
        Взвесив все, Аннет решила обратиться в Чрезвычайку к товарищу Мандрыкину-Перетятько. Мосластый, здоровенный, он смотрел на нее несытыми глазами. Когда они здоровались, у него потели ладони и краснели уши.
        И вот спустя два часа она уже стояла в кабинете в маленьком особнячке в окрестностях Лубянки. Тут во всех ближайших особнячках, как тараканы, ползали по лестницам разные личности, воняющие махоркой. А кабинеты запирались на ключ.
        Мандрыкин-Перетятько был немногословен. Он снова адски вспотел. По его осоловелому виду Аннет поняла, что она и правда ему сильно нравится. Пока на старом кожаном диване, из всех щелей которого пахло клопами, Аннет раздевалась, подтыкала юбку и спускала панталоны до щиколоток, Мандрыкин-Перетятько повернул в замке ключ.
        Он навалился на нее, как камень, притиснул к дивану. От его кожаной тужурки несло скотобойней. И он неуклюже возился, прилаживаясь то так, то этак, но все никак не попадая в нужное искомое место. Складывалось впечатление, что при крупном сложении и благородной седине на висках он либо вообще делал все это впервые, либо совсем забыл в угаре революции, как это совершается у обычных людей.
        Наконец он задвигался, сопя ей в ухо. Он боялся стонать от наслаждения громко, потому что по коридору за дверью его кабинета сновали деятели Чрезвычайки, громогласно призывая «немедленно отбить в Питер, на Гороховую, по телеграфу депешу товарищу Менжинскому, товарищу Дзержинскому, товарищу Урицкому, товарищу Блюмкину, товарищу Петерсу» и еще хрен столовый знает кому.
        Но вот наконец Мандрыкин-Перетятько достиг пика. Он забился и запищал тоненько, как комар, Аннет в ухо: ииииииииииииии, слааааасть!
        Пока она натягивала панталоны, оправляла юбку, напяливала пальто, он, все еще дрожа, подписывал ордер.
        Аннет попросила у него в помощь людей. Он вышел в коридор и отобрал из слонявшихся там без дела двух молодых парней, угрюмых, в грязных папахах, и одного бесстрастного, как будда, в кожаных галифе.
        В шарабане с верхом, конфискованном у извозчика, они все вчетвером приехали к Андронью, и Аннет велела выйти, затаиться и ждать.
        Они мерзли на морозе около часа. А потом появился тот, кого они ждали.
        Онуфрий Притыкин, безбородый великан с голым скопческим лицом в морщинах. Аннет знала о нем, как и обо всех прочих участниках уголовного процесса, с пятнадцати лет, с 1907 года, когда Серафима и Адель после убийства на фабрике жениха Серафимы Семена Брошева с головой погрузились в судебную тяжбу.
        Онуфрий Притыкин проходил на процессе обвиняемым. Именно он, по показаниям свидетелей, удерживал Семена Брошева, когда того кастрировали члены скопческой секты. Но усилиями юристов Якова Костомарова Онуфрия — верного слугу — от ответственности отмазали. Присяжные посчитали недостаточными улики против него и против Федосея Суслова.
        Аннет все эти месяцы держала дом купца Костомарова в Безымянном переулке под наблюдением: платила нищим, просила последить знакомых студентов, анархистов. Она знала: рабочие мыловаренной фабрики давно разбежались. Но семейство никуда не делось. И Костомаров, и его домочадцы, и Онуфрий, и Суслов жили в этом доме. И это все, что осталось от скопческого Корабля.
        Аннет планировала начать свое дознание со слуг — с Онуфрия или Суслова. Прежде всего допросить их и все узнать про тот летний день тринадцатого года, изменивший ее жизнь.
        И вот им повезло: великан Онуфрий шел к дому из керосиновой лавки. Он отстоял там длиннющую очередь с самого утра.
        Аннет кивнула своим: взять его.
        И они набросились на скопца с разных сторон, сунули «маузер» под ребра, заломили руки, поволокли к шарабану.
        Онуфрий пробовал отбиваться, но парень в папахе ударил его прикладом по затылку, и тот обмяк.
        Пришел в себя он лишь в доме Аннет.
        Они усадили его в деревянное конторское кресло с подлокотниками, принесенное из кабинета сестры Адели. Комнату выбрали проходную — без окон, с полом, который потом легко отмыть от крови.
        Как раз то, что нужно.
        Великана Онуфрия привязали к спинке толстой веревкой. Прикрутили ноги к ножкам кресла, а руки к подлокотникам.
        Свободными оставались только кисти.
        — Господа… Господа хорошие… Да что же это? Да что же вы делаете?!  — придя в себя от удара по голове, Онуфрий испуганно моргал.
        — Знаешь, кто я, любезный?  — светским тоном спросила Аннет.
        — Нет… То есть да… Барышня… Вы Астахова-младшая. Видел вас, помню.
        — Должен помнить. Товарищи, а вы изучали медицину или естественные науки?  — самым светским тоном обратилась Аннет к своим помощникам.  — Это любопытный экземпляр, уверяю вас. Разденьте его. Увидите много для себя интересного. И я тоже. Давно хотела посмотреть на них. Что же они собой представляют, эти скопцы.
        Невозмутимый товарищ в галифе расстегнул на Онуфрии жилетку и разорвал ситцевую рубаху. На боку Онуфрия открылся глубокий уродливый треугольный шрам. Аннет пальчиком указала: снимите штаны с него.
        И они проделали и это.
        Штаны и шерстяные егерские кальсоны спустили до икр.
        Аннет молча, с любопытством созерцала обнажившийся лобок великана. К лобку словно был прилеплен маленький бесформенный кусок мяса. Вокруг жуткие шрамы.
        — Сами с собой такое делают?  — спросил парень в папахе.
        — Евнухи,  — пояснила Аннет.  — Скопцы.
        Онуфрий залился малиновой краской. Он был в полной их власти.
        Это походило на игру. Аннет начинало все это нравиться. Она почти забыла цель…
        Но нет, конечно же, нет. Цель, ее главная цель вела ее.
        — Что вы с Костомаровым сделали с моей сестрой Аделью и Серафимой Козловой?  — тихо, мягко спросила Аннет.
        — Ничего я не знаю.
        — Я знаю, что ты знаешь, любезный. И я знаю, что это вы и Яков Костомаров.
        — Ничего мы с ними не делали. Ничего я не знаю.
        — Если скажешь правду, мы тебя быстро убьем,  — пообещала Аннет.  — Я хочу знать.
        — Ничего я не знаю, ничего мы с ними не делали, Богом клянусь!
        — Ах, Богом, ты же все-таки христианин!  — Аннет покивала изящной головкой.  — Убеленный белый голубь, да? Ну тогда ответь мне, покайся по-христиански, что вы сделали с моей сестрой Аделью и Серафимой? Как убили? Где тела?
        — Не убивали мы их!
        — Я не хочу делать тебе больно, любезный,  — сказала Аннет.  — А видно, придется. Раз ты не говоришь правды, раз ты мне лжешь в глаза, кастрат вонючий!
        Она принесла из кабинета сестры кожаный саквояж. Раскрыла его. Ее подручные с любопытством заглянули внутрь: слесарный инструмент. Молоток, гвозди, клещи и прочее.
        — Ладони на подлокотник,  — приказала она Онуфрию.
        — Да вы что это? Вы что удумали?  — тот сжал огромные кулаки.
        — Ладони на подлокотник. Пальцы врастопырку!
        — Это зачем? Вы что, барышня?!
        — Я сказала — пальцы врастопорку, сволочь!  — У нее в руках оказался молоток и большой гвоздь.
        — Да что вы делаете? Бога побойтесь! Ничего я не знаю! Не убивали мы никого!
        Аннет кивнула парню в папахе: заткни его.
        И тот с размаху нанес удар по левому кулаку Онуфрия прикладом винтовки с такой силой, что раздробил кости.
        Онуфрий взвыл как волк. Правая рука его разжалась, растопырив пальцы. И в этот момент Аннет ловким ударом вогнала молотком гвоздь в кожу между большим и указательным пальцами, прибив руку к подлокотнику кресла.
        Брызнула кровь, Онуфрий орал от боли.
        Аннет извлекла из саквояжа слесарные клещи — тяжелые, заточенные на концах. Она стиснула клещами фалангу указательного пальца.
        — Говори, что вы сделали с моей сестрой и Серафимой?!
        Онуфрий дергался в своих путах на стуле, пытаясь оторвать прибитую гвоздем руку от подлокотника. А она сжала клещи обеими руками и дернула с силой, отрывая кость и плоть.
        Онуфрий кричал. А она с хрустом оторвала ему клещами обе фаланги мизинца. Схватила клещами безымянный палец, начала нажимать, выкручивая кость.
        — Говори, говори! Ты мне все скажешь… Как вы их с Костомаровым убили? Где тела? Куда вы дели тела?!
        — Не убивали мы… Клянусь… Оооооооооооо! Аааааааааааааа!
        Фаланга безымянного пальца полетела на пол. Аннет продвинула клещи дальше по искалеченному пальцу. Пол под креслом покраснел от крови. Она стиснула клещи, примериваясь, готовая рвать, рвать и рвать.
        — Говори, говори, как убили, где тела!
        — На фабрику! На фабрику мы их привезли с Сусловым!  — закричал Онуфрий. Его голос, и так высокий, сорвался на визг.  — Костомаров приказал — мы исполнили! Они вдвоем на авто ехали, мы их выследили. Поставили телегу поперек на просеке. А потом обеих по голове и до вечера держали в сарае в поле, а ночью привезли в закрытой коляске на фабрику. В мыловаренный цех. Костомаров велел им тряпки в глотки забить, чтобы не кричали. Мы делали, а он распоряжался и…
        — И что?  — Аннет стиснула клещи сильнее.
        — Ооооооооооо! Не надааааааааа! Богом прошу, не надо больше! Я все, все скажу, без утайки! Мы делали, а он сначала смотрел, а потом сам стал нам помогать.
        Глава 43
        «Маузер»
        Алиса Астахова на мгновение умолкла. Все, собравшиеся в офисе, молчали. А потом она продолжила в повествовательной манере. Хрипловатый голос ее дребезжал.
        — Онуфрий Притыкин рассказал Аннет, что они с Федосеем Сусловым ночью привезли Адель и Серафиму на фабрику. Яков Костомаров их ждал в мыловаренном цехе. Фабрика к тому времени из-за судебного процесса и долгов почти совсем разорилась. Рабочих практически не осталось, а тем, кто был, Костомаров дал выходной. Так что в мыловаренном цехе им никто помешать не мог. Женщинам забили в горло тряпки-кляп, чтобы они не кричали. В чанах для варки мыла уже кипела вода, там был разведен щелок. Адель и Серафиму бросили в мыловаренный котел живыми. Они сделали это втроем: Онуфрий, Суслов и Яков Костомаров. Он помогал своим скопцам. А потом они смотрели на клокочущий вар, на кипяток, где плавали тела, вываривались, как вывариваются туши животных для дешевого мыла. Чтобы вонь не была такой сильной, Костомаров добавил в чан брикеты лаванды. Щелок, лаванда и жир… Лавандовое мыло.
        Алиса отвернулась к окну. И продолжала:
        — Узнав все это, Аннет решила той же ночью ехать в Безымянный переулок.
        В шарабан вместе с собой они посадили Онуфрия Притыкина. Искалеченные руки его обмотали полотенцами, но это помогало мало — кровь текла и текла.
        Ночью после Рождества фонари в Безымянном переулке не горели. Аннет, выскакивая из шарабана на снег, обратила внимание, что кирпичный дом «инженеров» тоже темен. Все квартиры в нем опустели.
        Фабрика, цеха, склады и пакгаузы представляли собой тихое темное скопище зданий. И лишь в особняке Костомарова напротив кирпичного дома на первом этаже горел свет.
        Подручный Аннет начал громко стучать прикладом в дверь парадного подъезда. Открыл Федосей Суслов. Увидев, кто перед ним, заметив позади чекистов Онуфрия, он попытался дверь захлопнуть, но подручный Аннет ударил его в грудь прикладом. И они ворвались в дом.
        Яков Костомаров, вдова его брата и дети-подростки сидели в гостиной. Рождественской елки в этот год не было. Девушка читала книгу, мальчик-гимназист — учебник. Книги упали на пол.
        — В чем дело, господа?!  — изумленно воскликнул Яков Костомаров.
        Но тут он увидел Аннет Астахову и Онуфрия с обмотанными полотенцами руками. Великан еле стоял на ногах. Его тащил подручный Аннет в галифе.
        — Обыщите их, и пусть все пока сидят тут,  — сказала Аннет подручному в галифе.  — В доме еще есть кто?
        — Яша, что случилось?  — Вдова брата испуганно прижала к себе дочь.
        — В доме еще есть кто?
        — Няня. Старая. Она уже легла.
        — Ведите ее сюда.
        Парень в папахе привел в комнату старуху в ночном чепце и накинутой поверх ночной сорочки и юбки теплой шали.
        — Маревна, голубушка, у нас тут обыск. Это ведь обыск, да? Да, господа?  — Вдова брата Якова Костомарова дрожащим голосом пыталась узнать это у парня в папахе. Тот клацнул затвором винтовки, и она сдернула с пальца кольцо и вытащила из ушей серьги. Протянула ему.
        Пока их обыскивали, Аннет вместе с подручным в галифе вышли на фабричный двор.
        Аннет ни разу не была на фабрике Костомарова. Однако она сразу нашла тот самый мыловаренный цех. Он был не заперт. Огромные чаны для варки мыла пусты. Печи для растопки холодные. Дров нет. Воды нет. Она оглядела стены и потолок с железными балками, к которым крепились цепи с крюками.
        Здесь их убили. Сварили заживо в этих котлах.
        Она закрыла глаза. На секунду ощутила тошноту и слабость. Но лишь на секунду.
        Нет, в мыловаренном цехе ничего не выйдет. Чаны пусты, воды нет, дров нет.
        — В складском цехе есть подвал,  — сказал подручный в галифе.  — Мне этот Онуфрий все выложил. Они сначала хотели там трупы спрятать.
        Они прошли к складскому цеху, сбили с ворот замок. Осмотрели цех, нашли люк подвала. Открыли. Внизу — темная яма, сводчатый потолок, кирпичные стены.
        Идеальная могила.
        В доме парни в папахах шуровали в гостиной — потрошили комоды, выворачивали ящики. Аннет подождала, пока они найдут что-то ценное и возьмут себе в качестве награды. Затем приказала: ведите всех в складской цех.
        Семейство Костомаровых и слуг погнали прикладами на улицу, не дав накинуть верхнюю одежду.
        Аннет следила за Яковом, за выражением его лица, когда они вошли в цех и он увидел открытой крышку подвала. Он молчал, но лицо его покрыла восковая бледность.
        — Яша, Яша, что же это?  — лепетала вдова его брата.  — За что? А дети? А как же мои дети?
        На гимназиста и барышню Аннет старалась не смотреть. Отворачивалась, когда встречала их испуганные взгляды.
        — Яков, не хотите ли рассказать своей семье, что вы сделали с моей сестрой Аделью и Серафимой Козловой?  — спросила она.
        Яков Костомаров молчал.
        — Яша, да что же это такое?!  — зарыдала вдова его брата, цепляясь за детей.
        Первым на край дыры поставили Онуфрия. Ему уже было все равно. Он терял сознание от боли и кровопотери. Аннет подошла к нему вплотную и выстрелила из «маузера» в затылок. Он рухнул вниз.
        Потом настала очередь Федосея Суслова. Он беззвучно жевал губами — вроде бы молился. Она выстрелила ему в затылок. Он мешком свалился вниз.
        Аннет оглядела оставшихся: дети, баба…
        Баба…
        По ее знаку подручные схватили под мышки вдову брата, оторвали от детей, поставили на край дыры. Она упала на колени. Она выла, как волчица, в голос. Дети рыдали, но, видно, оба были в шоке, чтобы кричать и просить. Аннет смотрела на Костомарова — вот, вот тебе, получай!
        Она выстрелила женщине в затылок. Труп сполз вниз. Затем на край подвала поставили детей. Она застрелила и их.
        Яков Костомаров рухнул на колени. Он по-прежнему не произносил ни слова. Его потащили к дыре.
        И Аннет выстрелила в него.
        Убийца сестры…
        Сваривший ее и Серафиму заживо — убийца, убийца…
        Она жалела лишь о том, что все так быстро закончилось. Эта месть, эта казнь. И тут взгляд ее упал на старуху-няньку, упавшую в обморок, когда она увидела, как убивают мальчика, племянника Костомарова.
        Старуха лежала на полу цеха как куль. Можно было бросить ее, но…
        Аннет протянула руку, и подручный вложил ей в ладонь патроны для «маузера». Она выстрелила так и не пришедшей в чувства старой няньке в затылок. И тело ее сбросили к остальным.
        Потом они почти до утра таскали с заводского двора щебень и заваливали закрытый люк подвала, замуровывая склеп, глухо и тщательно, насколько это было возможно.
        Уже светало, когда они закончили. С Вороньей улицы над фабрикой в сторону домен завода Гужона летело сонное воронье…
        Алиса Астахова снова замолчала. А потом сухо закончила:
        — Моя прабабушка Аннет в двадцать четвертом году стала первым красным директором мыловаренной фабрики. Она приложила усилия, нашла партийные связи. В двадцать седьмом у нее родилась дочь Аврора. Кто был отцом, мы не знаем, опять же, связь случайная. Прабабушка Аннет проработала директором до ухода на пенсию в пятьдесят третьем. В этом же году, сильно заболев, она рассказала нашу семейную историю — без утайки, со всеми подробностями — дочери Авроре, моей бабушке. Аврора работала на мыловаренной фабрике инженером-технологом. И в шестьдесят четвертом сама стала директором. При ней фабрика начала выпускать много новой продукции, в том числе для театральных гримеров, и стала называться «Театр-грим». Бабушка Аврора распорядилась сломать старый мыловаренный цех с чанами. И снести дом купца Якова Костомарова, что и было сделано в семидесятых годах. Потом бабушку Аврору отправили на пенсию. Она это сильно переживала. Когда мне было девять лет, бабушка Аврора рассказала мне нашу семейную историю — опять же, во всех подробностях и без утайки. Цеха с чанами, в которых он… этот Яков Костомаров, сварил… да,
сварил мою прабабку Адель и ее подругу Серафиму…
        Тут голос Алисы как-то странно пресекся. Стал похож на детский, девчачий, и она глупо, сдавленно хихикнула — хи-хи…
        — Ха-ха… Сварил… Он их сварил там, в этих чанах. Но я ни цеха, ни чанов уже не застала. Вот тетя моя их видела, а я нет. Но это ничего не значит. Мне часто, с самого детства, снились сны. И снятся до сих пор. И с этим ничего поделать нельзя. Это наше семейное.
        Глава 44
        Детская игра
        — Тебе и в детстве снились кошмары, Алиса,  — сказала Елена Ларионова.  — Ты их на нас проецировала. Эта ваша жуткая семейная история, она ведь стала для нас чем-то вроде игры.
        — Игры?  — тихо, тускло спросил участковый Лужков.
        — Алиса, не дай мне соврать, я же всю правду! Да, игры, детской игры. Мы тут вечно околачивались, в Безымянном переулке. Фабрика у нас перед глазами. Тогда производство уже все остановилось, цеха стояли пустые, на территорию — заходи кто хочешь. Остатки продукции на бартер предлагали. И мы — девчонки, и Саша Мельников вместе с нами… С тобой, Алиса. Он ведь тоже тут постоянно бывал. И мы все это обсасывали, обсуждали бесконечно: вот бабушку-бабульку сварили в котле вместе с ее подругой, как курицу. А другая бабулька за это отомстила: перебила их всех своей собственной рукой. Мы ведь хихикали, обсуждая это,  — мы, девчонки! И жутко, мороз по коже, и круто… Круто было, да, Алиса? Жесть! И тебя это не пугало, не ужасало, и нас тоже, дурех. А потом подвернулась эта бедная полоумная дурочка. Ну же, Алиса, рассказывай дальше, теперь сказка не про бабушек твоих, а про нас четверых!
        Но Алиса не разжимала губ.
        — Тогда я скажу,  — неожиданно произнесла Светлана Колганова.  — Мы были жестокими детьми. А Саша… Ты ему нравилась, очень нравилась, Алиса. Он тебе во втором классе носил портфель. В четвертом-шестом классах мальчишки к девочкам обычно интерес теряют, а он — нет. Он таскался за тобой, как твой раб, как паж. Думаешь, я не видела, как вы целовались на дне рождения на балконе? Ты висла на нем и поощряла его. А потом гнала от себя. Он и в драку полез против того подонка, который к Лизе-дурочке пристал, чтобы в твоих глазах отличиться. А Лиза с тех пор не давала ему прохода. Как увидит его — к нему, улыбается, мычит и идет следом. И отвязаться от нее он не мог. А ты начала на Лизу злиться. Помнишь, все дразнила его: вон твоя невеста-шиза, иди к ней? И он тоже стал на Лизу злиться. Поэтому и согласился тогда, сделал все, как ты хотела.
        — Нам было по тринадцать лет!  — воскликнула Алиса.  — Мы… Я…
        — Помнишь, мы шли вчетвером, искали место, где на фабрике можно в старом цеху у путей покурить и пива выпить? А Лиза нам навстречу. И сразу к Саше, хвать его за руку, как маленькая,  — продолжала Елена Ларионова.  — А ты его на смех: а, невеста-дурочка объявилась, так Саша с нами не пойдет, он теперь с ней тусуется. А Саша истерить стал — мол, она достала меня, эта ненормальная! А ты ему: тогда подари нам свою невесту. А он: да берите, я что? Мы и взяли Лизу.
        — Это начиналось как игра. Мы ее привели в старый цех у железной дороги. Там было много помещений.  — Светлана Колганова смотрела в пол.  — Мы там курили и Лизе дали курить, а она кашляла. И пива мы ей тоже дали. А ты пошла домой и вернулась с крепкими веревками, помнишь? Мы сначала не поняли, для чего, а ты: она, мол, дура безмозглая, мы с ней делать можем все, что захотим, разве не круто? И мы связали ей руки, а потом привязали на веревку, как собаку. И она не понимала, сначала смеялась, ползала, пьяная от пива, по щебню, а мы ржали. А потом ты вспомнила, как всегда, про бабушку Аннет и Адель. И мы стали обсуждать, как это, варить заживо. И что, если ванну или корыто притащить и воды натаскать и бросить туда Лизку-дурочку. Мы курили и пили, обсуждая это. А потом ты стащила с Лизы спортивные брюки и трусы и сказала Саше: вот писька твоей невесты, полюбуйся. И начала хохотать. А он возбудился ужасно. И мы все стали как безумные, пьяные. Ты Саше сказала: пусть она тебе отсосет. И он… Он тебе подчинился, попытался с Лизкой это проделать. Но она мычала и головой мотала. Так что у него ничего не
получилось, и он кончил ей прямо на подбородок, на куртку. А мы впали в такой раж, что ничего уже не соображали. Стащили с нее куртку. Я… я ее сигаретой прижгла, и вон Ленка тоже… Мы прижигали ее сигаретами и резали бритвой. Договаривались, что найдем корыто, и натаскаем воды, и сварим дурочку, посмотрим, как это было, когда варили бабулек, и…
        Светлана закрыла лицо руками.
        — Я тыкала в Лизу сигаретой, а она вдруг вцепилась мне в руку зубами,  — сказала Елена Ларионова.  — Я стала ее бить, и ты тоже, мы были как звери. Избили ее. Но у меня кровь шла из руки, и ты, Алиса, сказала, что надо домой, перевязать и промыть, может, у нее слюна заразная. Мы ушли оттуда, из цеха, а Лизу так и оставили там избитой и на привязи. Ты сказала, что мы вернемся на следующий день. Но мы туда больше так и не вернулись.
        — Потому что вечером ты мне позвонила, Алиса,  — подхватила Светлана,  — и предупредила, что в доме вашем все всполошились и ищут Лизу. И что вечером уже приходили менты. И на следующий день мы все встретились — и Саша тоже. И ты сказала, что мы в цех больше ни ногой. Потому что нас могут заметить и посадить в тюрьму. И пусть она там так и останется на привязи. Ты сказала, что она скоро сама умрет без воды и пищи. И мы согласились. Мы все это обсуждали: сколько может человек без воды продержаться. Мы трусили отчаянно. Но еще больше мы испугались, когда Лизу нашли прохожие на улице. Через девять дней. Боже мой, мы все эти девять дней ждали, когда она там умрет!
        — А когда ее нашли, с нами просто истерика случилась,  — сказала Елена.  — Мы боялись, что она все расскажет, ну, что сможет про нас рассказать всем — и матери своей, и ментам. Мы ждали этого каждый день. И Саша… Он… Он до такой степени испугался, что… Мы со Светкой увидели его на улице. Увидели, что он пошел на территорию фабрики. Не знаю, что нас толкнуло тогда, но мы последовали за ним. Старались, чтобы он нас не заметил. Мы не знали, что он задумал. А потом вошли в тот цех… А он там, и веревка с петлей уже на балке, и он петлю на себя напяливает. И мы бросились к нему. Он весь трясся как осиновый лист. А мы ревели от страха и… В общем, он не повесился тогда. Мы ему не дали. А Лиза так ничего и не смогла сказать про нас — она вообще перестала разговаривать. Но мы долгие годы, пока учились в школе, жили в страхе. А потом все это как-то ушло. Жизнь нас развела в разные стороны. И вдруг опять собрала всех вместе. Алиса, ты же поняла в тот вечер, когда Лиза на тебя напала, что все снова всплыло? Она тебя вспомнила. И ты это поняла. И мы. И Саша. И он опять испугался, потому что он слабый… Он слабый
был. И не такой жестокий, как ты, как мы — девчонки.
        — Я его не убивала!  — хрипло сказала Алиса.  — Не обвиняйте меня в том, чего я не делала!
        — А кто же его убил, если не ты?  — спросила Светлана Колганова.  — Кто? Я своими ушами слышала, как ты на него орала: идиот, слабак, трус, тряпка! Возьми себя в руки, не распускайся! Не смей распускаться, трусить, иначе… Что иначе, подруга? Ты угрожала ему. Я это слышала, только я не подумала тогда, что ты и правда можешь… А ты можешь, Алиса. Я знаю, что ты способна, как и твоя бабка Аннет-убийца. И это ты, ты убила Сашу! Я простить себе не могу, что ушла тогда, вечером, от твоей двери, с площадки, ушла домой! Если бы я подождала еще четверть часа, то… Я бы Сашу защитила от тебя!
        — Ты? Корова.  — Алиса презрительно хмыкнула.
        — Да, я. Я любила его. А ты мучила его всю жизнь, с самого того дня в мае, когда мы… Когда ты нас заставила…
        — Да он спал со мной! Возвращался ко мне всегда, снова и снова! И даже когда ты от него залетела, как дура…
        — Он бы любил нашего ребенка!  — воскликнула Светлана пылко.  — А я потеряла его потому, что совершила то зло с Лизой, и нет мне прощения, и вот наказание. Но и ты наказана тоже — ты убийца! Это ты убила Сашу! Он психанул, ты побоялась, что он все расскажет. И догнала его там, в Андроньевском проезде, и ударила, и убила! Чтобы он молчал.
        — Ты, дура набитая! Он бы и так молчал — он рта раскрыть не смел без моего разрешения!  — заорала вне себя Алиса.  — Никто бы ничего не узнал про нас и Лизку, если бы вы не стали трепать языком!
        — Я хочу, чтобы тебя посадили,  — решительно сказала Светлана.  — За Сашу, за его смерть. Я буду свидетельствовать против тебя в суде, если понадобится.
        — И я,  — подхватила Елена Ларионова.  — И я тоже.
        — Мы все сейчас поедем в Таганский отдел,  — объявил участковый Дмитрий Лужков.  — Теперь это дело следователя.
        Глава 45
        «Вот оденешься как омоновское чучело…»
        Ночью Катя спала плохо. То и дело просыпалась, а когда опять проваливалась в сон, все гремели толстые ржавые цепи под потолком на балках, все бурлил кипяток в огромных чугунных чанах. И женские лица на фотопортрете в магазине «Винил» превращались в мыльные пузыри и сползали клочьями мыльной пены в щелочной раствор.
        Слесарные клещи делали свое дело, и мужик, прикрученный к конторскому креслу, заходился в крике. А по цементному полу фабричного цеха ползала привязанная больная девочка — грязная, истерзанная, обессилевшая от жажды и голода, и все пыталась перегрызть, перетереть проклятую веревку. В старом мыловаренном цехе грохотали выстрелы из «маузера», и в темную дыру подвала падали, как снопы, мертвые тела. Испуганный насмерть тринадцатилетний мальчишка закидывал на ржавую балку свою веревку, сооружая петлю. А потом он же, только взрослый, в дождь и ненастье шагал по пустой темной улице, затерявшейся во времени, и оглядывался, оглядывался… А может, так и не успел оглянуться в последний раз.
        Катя просыпалась с бешено бьющимся сердцем.
        Порой ей казалось, что она что-то пропустила…
        А потом казалось, что о таком деле она никогда не напишет ни строчки, а ведь планировала подробный очерк-сенсацию.
        И еще она чувствовала, что уже никогда не сможет смотреть на Безымянный переулок, на этот уголок Москвы, как прежде.
        И на мыло она тоже смотрела так, словно видела его впервые. В собственной ванной, утром, под горячим душем — взяла кусок лимонного мыла из дорогого магазина ручной косметики, которую так любила, и начала, как слепая, ощупывать пальцами его ребристую поверхность, все эти янтарные цитрусовые вкрапления…
        От мыла шел тонкий изысканный аромат.
        В этот день она позвонила Сергею Мещерскому только вечером. И застала в его туристической фирме — он возился с отчетом для налоговой и документами от зарубежных партнеров.
        Он сказал, что Лужкову не звонил — там следствие началось, пусть пока идет своим чередом. А что мы можем, кроме того, что уже сделали?
        На следующий день он позвонил Кате в обед и сообщил, что участковый Лужков только что дал о себе знать — позвонил и просит их в половине шестого подхватить его, как в прошлый раз, у Таганского отдела полиции.
        Мещерский забрал Катю из дома, и они поехали на Таганку. А когда подхватили Дмитрия Лужкова, Катя поняла, что и он все эти дни находился под сильнейшим, почти шоковым впечатлением от услышанного на допросах.
        Не чувствовалось никакого азарта, который обычно возникает, когда дело — многотрудное и сложное — наконец-то распутано и убийца пойман.
        Нет, участковый Лужков пребывал в меланхолии. Чем и поспешил поделиться с Катей и Мещерским. Они нашли на Таганке маленькое кафе. Есть никому не хотелось, кусок в горло не лез. Пили крепкий кофе. Потом Лужков проглотил таблетку и сказал:
        — Вот почему так, а? Пытаешься с людьми по-хорошему, насчет правды и правосудия. И истины тоже. И — ничего, ноль отдачи. А вот оденешься как омоновское чучело, наорешь — и они тут же на попятную. Начинают выдавливать друг на друга собственный гной.
        — Это вы так о показаниях наших свидетелей, Дима?  — спросила Катя.
        — Мы услышали чудовищную историю. Чудовищную семейную историю,  — сказал Мещерский.  — Вы пока не можете это принять — никак.
        — А вы, братан антрополог, можете?  — Лужков усмехнулся.
        Мещерский не ответил, он словно подыскивал нужные слова.
        А Катя вспомнила слова тетки Алисы Астаховой: есть вещи, о которых не прочтешь ни в учебниках истории, ни в старых газетах, ни в научных исторических трудах. Эти вещи — в памяти семей, таких, как наша.
        — Это ваша защитная реакция.  — Мещерский наконец-то нашел нужное определение.
        — При всей чудовищности истории, я Алису Астахову, как никто, понимаю,  — сказал Лужков.  — Она с девяти лет от своей бабки-пьяницы Авроры, бывшего директора фабричного, семейную сагу слышала и отравилась ею, как стрихнином, на всю жизнь. А я лет с восьми от своего деда-генерала, алкаша, вертухая лагерного, слыхал такие вот истории. Ну, может, в них только в котлах не варили на мыло. А про расстрелы-то заключенных мой дед со смаком рассказывал. И все там в одну кучу, в одну могилу валилось: беляки, кулаки, враги народа, космополиты… Алиса психопаткой стала, подругам своим жизнь и психику покалечила. А дед так моего отца воспитал на этих рассказах своих, что тот пулю себе в мозги в конце концов засадил. А я, внучок, таблетки вон горстями жру. Скажете — токсикоман? Алиса — психопатка, в детстве — садистка. А я токсикоман.
        — Чудовищная семейная история в подростковом сознании интерпретировалась в детскую игру, в которой не было места жалости,  — сказал Мещерский.  — Это стало причиной одного преступления — против Лизы Апостоловой, и оттуда ниточка тянется и к убийству Мельникова. Тут все как раз по законам логики.
        — Да, почти все вроде логично,  — согласился Лужков печально.
        — Почти?  — спросила Катя.  — Как там, кстати, у следователя?
        — Эти двое, Елена Ларионова и Светлана, полностью подтвердили свои показания на протокол. Дело о похищении Апостоловой Лизаветы подняли из архива. Ее с матерью сегодня утром к следователю привозили. Мать в шоке. Лизавета молчит. Алису Астахову задержали на несколько суток.
        — А что насчет почти?
        — Кое-что никак не сходится. Хотя логика вроде и торжествует.
        — Алиса в убийстве Мельникова не признается,  — догадался Мещерский.  — Напрочь все отрицает.
        — Вот именно.  — Лужков кивнул.
        — Так это все убийцы. Ничего нового.
        — Показания Елены и Светланы — ее подруг — подтверждены материалами дела о похищении двадцатилетней давности. Но нет никаких прямых улик, подтверждающих виновность Алисы в убийстве Мельникова. Все, что подруги рассказали, это… Это впечатляет, это ужас вселяет. Но с точки зрения уголовного процесса это ведь все косвенное. Да, у Астаховой в квартире нашли телефон Мельникова и его ключи. А она не отрицает, что он был у нее. Был и ушел после ссоры. Поди докажи обратное — никто не видел, как Алиса догнала его там, в Андроньевском проезде, и ударила по голове, убила. Она уперлась и твердит: нет, нет, нет. С Лизой Апостоловой — да, было. Это мы сотворили. Признаю. Но там по любому обвинению — похищение несовершеннолетней, развратные действия, оставление в беспомощном состоянии, истязание — там они все вчетвером на тот момент даже не достигли возраста уголовной ответственности. Девчонки и пацан двенадцати и тринадцати лет. И срок давности прошел. Так что на этом дело и обвинение не построишь. Алиса же утверждает, что Мельникова она не убивала.
        — Я ей не верю,  — сказал Мещерский.  — После всего того, что мы знаем об истории ее семьи, об истории всех этих женщин их рода. Я ей не верю.
        — Есть и еще одна нестыковка помимо ее непризнания,  — сказал Лужков.
        — Какая?  — тихо спросила Катя.
        — Повреждение половых органов Мельникова.
        — Столько же говорили о скопцах, о секте!
        — Скопцы и раны Мельникова — разные вещи,  — заметил Лужков.  — И если твердо отстаивать версию о том, что его убила именно Алиса — из страха, что он может проговориться о страшной истории их детства,  — то как раз этот факт — повреждение половых органов — не вписывается в общую картину. Символическая кастрация? А зачем было Алисе проделывать это со своим любовником, а? Для чего? Вот у секретарши, которой Мельников изменял, имелся психологический мотив на такой поступок. У Алисы — нет, ни малейшего. А вот у других…
        — У кого конкретно?  — спросила Катя, понимая, что услышит сейчас нечто неожиданное.
        — Нет, подождите, мы насчет Алисы не закончили,  — вмешался Мещерский.  — Меня никто не убедит сейчас в ее невиновности. При чем тут эти повреждения, когда именно у нее имелся самый веский мотив? Мельников видел, как Лиза Апостолова напала на Алису. И он, как и она, решил, что Апостолова вспомнила, кто издевался над ней двадцать лет назад. Он испугался того, что Апостолова начнет вспоминать дальше, что к ней вернется память и она вспомнит и его роль. Они все — даже секретарша, его любовница,  — называют его слабым. Видимо, он таким и был. И Алиса знала: в слабости своей он может предать огласке их детскую тайну. Я согласен, уголовного преследования эта тайна сейчас не повлекла бы. Но огласка была все равно немыслима для Алисы. Вы только посмотрите: этот Безымянный переулок и фабрика для нее и ее семьи — некий страшный магнит, место темной силы. Там все ужасы, все страхи, все их жертвы, все преступления, все кости. Я вот думал: как ее прабабка Аннет после всего того, что она узнала про мыловаренную фабрику, про жуткую смерть своей сестры Адели в мыловаренном цехе, после казни семьи купца
Костомарова,  — как Аннет смогла сюда вернуться, стать директором и долгие годы работать? А ее правнучка Алиса? То же самое: в детстве она и ее приятели многие годы жили под страхом того, что их детская жестокость в отношении Лизы откроется. На ее месте я бы, став взрослым, и близко к Безымянному переулку не подошел. Всячески избегал бы этого места. А что делает она? Возвращается. Мало того, снова привлекает сюда, в свою орбиту, своих подруг и Мельникова. Организует фирму, затевает эпопею с этим кластером, реконструкцией фабрики. Приобретает вторую квартиру в том самом доме, где жила столько лет ее семья. А окна выходят на здания, на территорию, где когда-то так страшно убили Адель и Аннет убила семь человек! Это как, а? Это что для Алисы? Это место силы такое, какое нам не дано, к нашему счастью, понять. И утратить это место силы для Алисы немыслимо. А это бы случилось непременно, начни Мельников болтать об истории их детства. Если бы он все предал огласке, остаться в Безымянном Алиса уже не смогла бы. Поэтому именно у нее был самый веский и реальный мотив для убийства Мельникова. Я в этом уверен
сейчас, как никогда. На Алисе все сходится.
        — Кроме повреждения половых органов Мельникова,  — снова повторил Лужков. Он слушал Мещерского очень внимательно.  — Все так, как вы говорите, Сережа, согласен. Все, кроме этого.
        — У кого же, по-вашему, Дима, имелся мотив для таких действий?  — снова повторила свой вопрос Катя.
        — Во-первых, у той, которая, возможно, вспомнила подробности кошмара своего детства.
        — У Лизы Апостоловой? А вы правда верите, что она что-то вспомнила?
        — Она напала на Алису и укусила ее. Как когда-то, защищаясь, укусила другую свою мучительницу — Елену Ларионову.
        — Это могло быть не четкое воспоминание, а просто… Ну, как вспышка, спровоцировавшая припадок,  — сказала Катя.
        — Согласен.
        — Я вот только все думаю знаете о чем?  — Катя на секунду умолкла.  — История с укусом — она ведь произошла сразу после того, как в фабричном подвале были найдены останки семьи Якова Костомарова…
        — Злые духи, что ли, в Лизу Апостолову вселились после того, как склеп вскрыли?  — Лужков печально усмехнулся.
        — Как мы убедились, злых духов в Безымянном предостаточно.  — Катя вздохнула.  — Мы, конечно, можем считать это совпадением, но… Наверное, вся эта жуткая история просто ждала своего часа. Тетка Алисы тогда сказала, что подвал надо замуровать, а кости не трогать.
        — Так она же, так же как Алиса, от матери своей Авроры прекрасно знала семейную историю. И знала, кем были те семеро, которых расстреляли из «маузера». Когда кости нашли, она поняла, что все это правда. Так оно и было.
        — А у кого еще был мотив нанести Мельникову те повреждения?  — спросил Мещерский.  — Говорите, Дима, а то мы и сами догадаемся.
        — Конечно, у матери Лизы — Тамары Апостоловой,  — ответил Лужков.  — Я за ней наблюдал в отделе. На первый взгляд старуха в шоке, а на второй… Она ведь нападение дочери на Алису, тот укус могла истолковать так же, как мы. И связать с той старой историей. Мол, вот дочка что-то вспомнила и по-своему отреагировала. Она могла по-своему истолковать и категорическое нежелание Алисы в тот вечер вмешивать в дело нас, полицию. Помните, как Алиса от заявления отказывалась? Мы-то решили, что она Лизу полоумную жалеет. А она просто не хотела, чтобы в связи с именем Лизы всплыла та история о похищении. Мать Лизы и это могла заметить и по-своему истолковать: ага, не хотят, боятся. Чего? Хоть и были детьми тогда, а… Когда в том мае Лизу обнаружили, у нее на одежде имелись застарелые пятна спермы. Все тогда на маньяка грешили. А сейчас, после укуса, что? Мать Лизы могла вспомнить, кто входил в компанию Алисы в детстве. Единственный мальчишка — ее ухажер. Саша Мельников. Вот старуха и сложила дважды два в уме. В тот вечер сосед видел ее на лестнице и предположил, что она снова по дому ищет сбежавшую Лизу. Мне она
сказала, что курила у мусорпровода. И что, мол, видела секретаршу Светлану. Тут она не солгала. А солгать могла в другом. Она могла тоже слышать ссору Алисы и Мельникова. Подойти к двери их квартиры уже после ухода секретарши. И услышать достаточно, чтобы понять, кто двадцать лет назад похитил ее больную дочь, кто издевался над ней и кто бросил без помощи умирать на привязи. Для матери нет срока давности, понимаете? У нее свой суд и своя расправа. Мать Лизы могла видеть, как Мельников ушел от Алисы. Она могла пойти за ним и в безлюдном Андроньевском проезде ударить по голове. А потом разбить ему яйца за то, что он издевался над ее дочерью.
        — Так же, как против Алисы, у нас нет против Тамары Апостоловой прямых доказательств,  — заметила Катя.
        — Я хочу с ними поговорить,  — сказал Лужков.  — С ними обеими. С дочерью — насколько это возможно в ее состоянии. И с матерью.
        — В духе омоновского чучела?  — спросил Мещерский.  — С криком и наездом?
        Лужков лишь глянул на него. А Катя подумала: вот сейчас они отстаивают каждый свою точку зрения на это дело.
        А у нее до сих пор нет никакой четкой точки зрения.
        Возникает на мгновение — и пропадает.
        Лопается мыльным пузырем, осыпается хлопьями мыльной пены.
        Есть лишь ощущение иррациональности происходящего. И еще того, что все это — страсти… Страсти по Безымянному переулку.
        Глава 46
        «Что прочтешь в ее глазах»
        — Надеюсь, Апостоловы дома,  — сказал участковый Лужков, когда они все втроем приехали в Безымянный. Мещерский припарковал внедорожник прямо возле подъезда кирпичного дома.
        Они вышли, сразу с головой окунувшись в серые вечерние сумерки, пахнувшие сыростью и осенью. И тут Мещерский сказал, обернувшись к Кате:
        — Тебе лучше остаться и подождать нас в машине.
        — Это почему?  — удивилась она.  — Я тоже хочу слышать, что скажет мать Лизы и как Лиза отреагирует.
        — Разговаривать с ними, особенно с Лизой, будет только Дима. Я иду с ним просто потому, что хочу быть уверен, что все пройдет нормально. Он ведь их в убийстве человека станет обвинять. А Лиза неадекватная, и она уже один раз напала. И мы не знаем, как старуха на такое обвинение отреагирует.
        — Ты рисуешь себе Тамару Апостолову с кухонным ножом в руке?
        — Извини, Катя, но ты нам там только помешаешь,  — неожиданно категорично заявил Мещерский.  — Трое — это много для такой деликатной ситуации. Я бы вообще предоставил все это Диме, но хочу быть уверен, что он там в безопасности.
        Катя глянула на Дмитрия Лужкова. Тот дипломатично молчал.
        Сговорились без слов, вот как это называется. И она лишняя для них. Это при таком-то важном разговоре!
        Она хотела горячо возразить, но Лужков вдруг направился мимо нее к офисному зданию, прочь от кирпичного дома. Катя увидела, что со стороны Золоторожского Вала по переулку к офису идут Елена Ларионова и Светлана Колганова.
        Катя не видела их все эти дни и тоже подошла.
        — Вы от следователя?  — поздоровавшись, спросил женщин Лужков.
        Они хмуро кивнули.
        — Потом еще со Светой по делам в бизнес-центр заезжали,  — добавила Елена.  — Проблем полно с бывшими нашими инвесторами. Все в прострации — дела-то вели в основном с Мельниковым и Алисой. Его нет, она арестована. Там такие теперь проблемы! Но это ничто по сравнению с тем, как в этом нашем деле, будь оно неладно.
        — Это ужасно,  — тихо сказала Светлана.  — Это так тяжело!
        — Ты хоть одна, Свет. А на меня муж вот такими глазами смотрит после нашего признания.  — Елена вздохнула.  — Думаешь, легко ему принять тот мой поступок? У нас ведь дети, двое.
        — Ваше признание чрезвычайно важно,  — сказал Лужков.  — Оно многое ставит на свои места. Благодаря вам обеим мы знаем правду о том, что произошло в мае двадцать три года назад. Да и события столетней давности ваш рассказ во многом прояснил.
        — Ну и что, легче вам теперь от того, что вы все узнали?
        Резкий женский голос за спиной. Они все обернулись и увидели тетку Алисы Александру Астахову. Откуда она появилась, Катя так и не поняла — то ли прошла по переулку, то ли выскочила из подъезда дома. Словно из-под земли выросла.
        — Что, награду вам дадут или в звании повысят?  — спросила она с плохо скрываемой неприязнью.  — Или, может, счастливее вы стали, услышав все о нас, о нашей семье? Посадив мою Алису в тюрьму?
        — Счастливее мы не стали,  — ответил Лужков.  — Правда — она не для счастья.
        — Правда ради правды.  — Тетка Алисы хмыкнула.  — Тогда вы скажите мне правду, молодой человек. Что вам сегодня в полиции заявил адвокат моей племянницы? Я была у следователя, а потом видела, как наш адвокат с вами разговаривает.
        — Это вы спросите у вашего адвоката.
        — Нет уж, я у вас спрашиваю, причем публично. Вы наш здешний участковый, представитель власти. Мы тут живем.  — Тетка Алисы обвела рукой Безымянный переулок.  — И будем жить всегда. Тут и соседи, и бывшие работники фабрики, и вот Алисины подруги, ставшие свидетельницами обвинения. Я вот спрашиваю вас как участкового, намеренно в их присутствии: что наш адвокат сказал вам и что вы ему ответили?
        — Адвокат сказал, что прямых улик против вашей племянницы в убийстве Мельникова нет,  — ответил Лужков.  — И если они не будут представлены в течение трех дней, он уверен, что судья согласится с его ходатайством и выпустит Алису из-под стражи. А я сказал, что я попытаюсь добыть прямые улики виновности убийцы.
        «Прямые улики виновности убийцы… Он не сказал «Алисы», а сказал «убийцы»,  — подумала Катя.  — Вот почему он идет к Апостоловым».
        — Алису отпустят?  — спросила Светлана Колганова.  — А как же то, что мы рассказали?
        Тетка Алисы глянула на нее — что было в ее взгляде? Что прочтешь в старческих глазах, видевших так много?
        Тетка Алисы шаркающей походкой двинулась к дому и вошла в подъезд.
        — Ладно, пойдем документы в офис отнесем и по домам,  — устало сказала Елена Ларионова Светлане.  — Я по пути домой в наш «Винил» загляну, они звонили — у них какие-то проблемы с налоговой. Все в одночасье навалилось, столько проблем!
        Они обе скрылись в офисном здании. Мещерский открыл машину, и Катя села на переднее пассажирское место — ждать у моря погоды. А Мещерский с Лужковым, чуть повременив, пока тетка Алисы поднимется к себе на лифте, тоже вошли в подъезд.
        Через минуту Лужков уже звонил в дверь квартиры Апостоловых — в который уж раз.
        И дверь эта на третьем звонке тихо, бесшумно открылась.
        Глава 47
        Дочь и мать
        Тамара Апостолова — мать Лизы — возникла на пороге на фоне темной прихожей. Она словно еще больше сгорбилась, плечи ее поникли. Глаза впились в Мещерского и Лужкова.
        В руке старуха держала большую тяжелую скалку.
        — Ох, это вы,  — пробормотала она.  — А я думала — она.
        — Кто она?  — спросил Лужков.
        — Александра. Я ее из окна увидела, она домой пришла из полиции. А там у вас, в вашей полиции, она сказала мне, что нам с ней надо разобраться, поговорить с глазу на глаз.
        — Можно скалку?  — Лужков протянул руку.
        Тамара Апостолова отдала ему свое оружие.
        — Так вы тетку Алисы с этой вот палкой хотели встретить?  — Участковый шагнул в прихожую, нашел выключатель и зажег свет.
        Мещерский вошел следом, и они закрыли за собой дверь. Лужков при свете внимательно оглядел скалку.
        «Следы крови Мельникова ищешь,  — подумал Мещерский.  — Все чисто вымыто, если кровь даже была».
        — Солидная вещь.  — Лужков взвесил скалку на ладони.
        — Я с нею лапшу домашнюю делаю. Лиза любит лапшу домашнюю на яйцах.
        Старуха произнесла «яйца» и уставилась на них. Глаза — как серая слюда. Мещерский подумал то же, что Катя: что прочтешь в этих глазах?
        — Так вы что, ее убить, что ли, собирались — тетку Алисы?  — спросил Лужков.
        — Зачем убить? Я не такая тварь, как ее племянница. Просто хотела… Чтобы она не очень тут. А то они привыкли: дети директора фабрики, внуки директора фабрики. Они — белая кость. А мы — фабричные, горбатились там в цехах.
        — Фабрики давно нет,  — заметил Мещерский.
        — Для вас,  — отрезала Тамара Апостолова.  — А я там полжизни провела. С мужем вот там познакомилась. Лизу родила. Квартиру эту нам от фабрики дали. Муж меня бросил, а квартира-то осталась нам с Лизой.
        — Мне надо с Лизой поговорить. Где она?  — спросил Лужков.
        — У себя в комнате.  — Старуха кивнула на дверь.
        Лужков отдал скалку Мещерскому. И тот остался в прихожей с этой палкой, чувствуя себя круглым дураком.
        Лужков открыл дверь. Лиза Апостолова сидела на своем диване, служившем ей постелью. Тучное тело ее занимало половину дивана. Колени закрывал шерстяной плед. Ноги тонули в огромных пушистых тапочках. Она посмотрела на участкового Лужкова как на стену и тут же снова уставилась в одну точку перед собой.
        Лужков взял стул, стоявший у стены, и сел напротив Лизы.
        — Привет, Лиза.
        Никакой реакции. Глаза — как у матери: серая слюда. Только совсем мутная, непроницаемая.
        — Лиза, я хочу с тобой поговорить.
        Нет ответа.
        — Я знаю, почему ты укусила Алису. Ты ведь вспомнила ее, да?
        Нет ответа.
        — Ты вспомнила те дни в мае, когда Алиса и другие девочки и мальчик Саша Мельников привели тебя в заброшенный фабричный цех.
        Нет ответа.
        — Ты вспомнила, как это было. Как было страшно и больно. И как долго это длилось — целых девять дней, пока ты не освободилась.
        Нет ответа. Лиза смотрела мимо Лужкова.
        — Ты же сама тогда сумела освободиться! Ты сделала это и спаслась. Да, Лиза? Ты сделал это сама. Ты сумела. Ты молодец.
        При слове «молодец» Лиза посмотрела на участкового. Лужков протянул к ней руки ладонями вверх. И она послушно и доверчиво, как ребенок, вложила свои пухлые крупные руки в его.
        Лужков сжал ее ладони.
        — Ты ведь вспомнила, как все было с тобой, да, Лиза?
        Он надеялся, что хотя бы не выражением лица, а руками — каким-то их движением, пожатием — больная отреагирует, даст понять, что она понимает, о чем речь. Так участковый Лужков пытался общаться со своим отцом. И ему порой казалось, что отец реагирует.
        Но ладони Лизы Апостоловой — пухлые, безвольные, теплые — так и остались в его руках.
        — Чего вы к ней пристали?  — тихо спросила Тамара Апостолова, входя в комнату.  — Думаете, с вами она заговорит? Никогда она уже не заговорит. Она и прежде не говорила. А теперь нет никакой надежды. Думаете, я не пыталась? Я сколько раз пыталась, надеялась, что будет отклик. Я же мать ей, не кто-нибудь. Нет, ничего не вышло у меня. А я мать ей, а вы — чужой человек.
        — Знаете, Тамара Николаевна, матери на многое способны ради своих детей.
        — Это вы к чему?
        Лужков выпустил руки Лизы, и они безвольно упали. Он встал со стула.
        — Пойдемте на кухню, есть разговор.  — Он пропустил мать Лизы перед собой.
        — Какой еще разговор? Я и так уж в вашей полиции… Такое дело, такое дело! Я до сих пор опомниться не могу.
        Они прошли мимо зависшего в передней со скалкой Мещерского на кухню.
        — Я вот подумал: а вдруг вы не только мирно курили у мусоропровода в тот вечер, когда убили Александра Мельникова?  — Участковый Лужков прислонился к стене.
        — Я вам все сказала как на духу. И Светку эту Колганову я видела.
        — И любопытство ваше взяло верх,  — продолжал Лужков.  — Вы дали секретарше Мельникова время подняться по лестнице и сами последовали за ней. И поняли, что она подслушивает у дверей новой квартиры Алисы. А потом вы дождались ухода Колгановой и сами поднялись туда, на этаж. И услышали то, о чем смутно начали догадываться еще накануне.
        — О чем это я смутно начала догадываться?
        — Когда Лиза укусила Алису, вы могли подумать: а за что это она с ней так? Может, что-то вспомнила из своего детства, наконец, старые обиды? А может, и те страшные девять дней?
        — Вы что, белены объелись, молодой человек? Да Лиза — она не в своем уме!
        — И вы услышали из-за двери голоса — спор, ругань. Алиса кричала на Мельникова, и из их ссоры вы узнали, что речь как раз идет о тех девяти днях, когда пропала Лиза. И что это вовсе не безумный маньяк похитил вашу дочь и издевался над ней, а эти вот молодые успешные люди, бывшие тогда подростками. А затем Мельников покинул квартиру Алисы — она выгнала его. И он пошел в сторону дворов на Волочаевской, где оставил машину. А вы последовали за ним, пылая местью. Догнали в Андроньевском проезде, ударили по голове — вот хотя бы вашей тяжелой скалкой, а затем нанесли ему увечье в пах, помня о том, что Лиза по его вине подверглась сексуальному надругательству.
        — Вы… Да вы просто больной, как моя дочь!  — выпалила старуха.  — Только Лиза молчит, а вы болтаете невесть что. Посмотрите на меня — кого я могу догнать? Я еле хожу. Спросите у врача моего в нашей поликлинике — у меня сердце, как решето, разве по силам мне играть в догонялки с таким бугаем, каким был Сашка Мельников?
        — Он был пьян в ту ночь, расстроен, подавлен. Он ослаб от страха, что история с вашей дочерью откроется.
        — Да не видела я его в ту ночь! И ссоры никакой не слышала, и наверх не подымалась. Я покурила себе и пошла домой. И Лиза моя тоже дома была, что бы вам там соседи про нее ни врали.  — Старуха Апостолова придвинулась к участковому ближе.  — Вам что, молодой человек, делать нечего — обвинять меня, старуху-пенсионерку, в убийстве? Или Алису отмазать хотите от этого дела? Посулили они вам денег, да? Они богатые, эти Астаховы. И я вам вот что скажу, снова как на духу. Если бы я даже что и узнала про них и Лизу, если бы что и услышала тогда вечером — нет, не стала бы я Мельникова убивать. Это дело прошлое. Двадцать лет минуло с тех пор. А нам с Лизой жить сейчас надо. А у меня пенсия грошовая, да и у Лизы по инвалидности тоже. На кой ляд мне Мельников мертвым сдался?  — Апостолова произнесла это тем же презрительным тоном, каким прежде произносила «на кой ляд нам магазин «Винил»?».  — Нет, если бы я что про них, про него узнала, я бы денег с него потребовала больших. Вот так. И пусть он жил бы дальше, капиталы свои наживал, строил здесь у нас, в Безымянном, перестраивал. А я бы ему пригрозила: всем,
мол, расскажу, кто ты был и что ты сделал со своими одноклассницами. В документе, мол, все описала и адвокату отдала, так что не избавишься от меня, даже если прикончить задумаешь. Плати, откупайся, компенсируй нам с Лизой вред, что вы причинили тогда. Вот бы я как поступила. Мне и Алиска-то в тюрьме не нужна. Мне она тут нужна, в Безымянном, чтобы и она платила мне под страхом того, что я в любой час, в любом месте — в мэрии, в префектуре — могу скандал затеять, рассказать о том, что она сделала с моей Лизой. Вы говорите, мать на многое способна? Вот именно я на это как раз и способна. Деньги, деньги нам с дочерью нужны, а с мертвого какой спрос, какая нам выгода?
        Какая выгода…
        Лужков хотел что-то возразить ей, но старуха властно подняла руку.
        — Алиска-то, если выкрутиться, я только рада буду,  — сказала она жестко.  — А вы хоть и участковый, но все же юрист какой-никакой. Так раз вы снова ко мне заявились, то вместо обвинений лучше совет дайте бесплатный: как мне с Алисы и подруг ее денег в компенсацию потребовать — сразу всей суммой или частями помесячно, в виде ренты, а?
        Она еще что-то бубнила про деньги. А Сергей Мещерский, аккуратно положив тяжелую скалку на ящик для обуви в прихожей, подумал: тут мы тоже ничего не добились. Надо же, как странно: мы узнали, что произошло в Безымянном сто лет назад и что случилось двадцать лет назад. Но все никак не можем связать концы и понять, как развивались события дождливой ночью всего неделю назад.
        Неужели потребуется еще двадцать, а может, и сто лет, чтобы эта очередная тайна Безымянного переулка была разгадана?
        Глава 48
        Жесть
        Катя сидела в машине Мещерского. Начал накрапывать мелкий дождик. В Безымянном переулке зажглись фонари, и сумрак из серого стал фиолетовым.
        Катя думала о том, что происходит сейчас в квартире Апостоловых. Когда нет прямых доказательств, шансы равны для всех. Но все было тихо. Старый кирпичный дом мирно подмигивал освещенными окнами.
        Катя смотрела на проход между домами, некогда перегороженный полицейской лентой. Там, в глубине двора, фабричный цех, а в его полу дыра, ведущая в склеп — последнее прибежище купца Якова Костомарова, его семьи и домочадцев.
        Из офисного здания вышли Светлана Колганова и Елена Ларионова — видно, закончили все дела в офисе и теперь собирались по домам. Женщины пару минут поговорили, а затем разошлись в разные стороны. Секретарша Светлана Колганова, сгорбившись и обхватив руками сумку, болтающуюся на плече, поплелась мимо машины Мещерского в сторону Андроньевского проезда и Волочаевской улицы. А Елена Ларионова устало зашагала в сторону Золоторожского Вала и магазина «Винил».
        Секретарша на машину и сидевшую в ней Катю не обратила никакого внимания. Катя проводила ее взглядом в зеркале заднего вида.
        Мещерский и Лужков все не появлялись. И Катя грустно прикидывала, стоит ли обидеться на них за то, что они не взяли ее с собой. Надо же, какие стали самодостаточные! Уж и советов ее начали сторониться!
        Елена Ларионова возвращалась назад, так и не дойдя до магазина «Винил». Катя видела ее через лобовое стекло машины. Наверное, забыла что-то в офисе.
        Но до офисного здания Елена Ларионова так и не дошла. Она остановилась на углу дома рядом с проходом, некогда затянутым полицейской лентой. Возле него была припаркована машина «Ауди» серебристого цвета. Елена Ларионова достала из кармана светлого плаща ключи. Пикнула и мигнула сигнализация.
        Катя поняла, что это машина Ларионовых. Скорее всего, мужа Виктора Ларионова, но жена тоже пользуется ею и имеет свои ключи. На авто до дома быстрее, конечно.
        Но Елена не спешила садиться за руль. Она все стояла возле машины. И ее поза показалась Кате странной: беспредельная усталость во всем облике и какое-то отчаяние. Руки безвольно опущены, плечи, голова, словно непосильный груз давит на нее сверху. И эта женщина средних лет никак не может сбросить с себя этот груз.
        Затем Елена обошла машину и открыла багажник. Несколько секунд созерцала его содержимое, все так же устало и обреченно.
        Машина стояла под фонарем, и Катя отчетливо видела подробности происходящего. Вот Елена наклонилась и начала рыться в багажнике, словно ища там что-то очень нужное.
        С усилием вытащила домкрат. Взяла его обеими руками, слегка подняла, словно взвешивая,  — нет, тяжелый. И вернула назад.
        Поискала еще, но так ничего больше и не вытащила. Затем коснулась рукой пуговиц светлого плаща. Руки скользнули вниз и коснулись пояса, которым модный дорогой плащ-тренч был перетянут.
        Катя увидела, как Елена вдруг резким жестом развязала пояс и буквально выдернула его. Резко дернула за концы в разные стороны, словно проверяя его прочность. А затем таким же резким, рваным жестом быстро намотала концы пояса на кулаки и снова рванула, опять проверяя на прочность.
        Кате внезапно стало жарко. Она откинулась на спинку сиденья. Этот жест… Этот пояс… На что это было похоже?
        Елена захлопнула багажник. А пояс от плаща скомкала и сунула себе в карман так, чтобы при необходимости быстро и легко извлечь наружу. А затем открыла дверь «Ауди» и села за руль.
        Катя замерла. Сердце ее наполнила тревога, словно она подсмотрела нечто запретное.
        На что был похож этот пояс — крепкий, длинный, намотанный на кулаки и растянутый в длину?
        На удавку.
        Взгляд Кати упал на приборную панель. Мещерский оставил ключи в замке зажигания. Ну конечно, она ведь в машине. А они там, в доме. Бежать к ним, в квартиру Апостоловых? Но Елена сейчас уедет. Вон мотор завела. Куда она отправляется с поясом в кармане?
        И внезапно Катю снова бросило в жар. Секретарша Светлана Колганова! Она ведь сейчас как раз идет к себе домой на Волочаевскую улицу через пустой и безлюдный Андроньевский проезд! И хотя сейчас не ночь, а всего без малого семь вечера, но все равно там и днем ведь никого!
        А что если…
        Но почему?
        Какой может быть мотив?!
        «Ауди» Елены Ларионовой не стала разворачиваться, а тихонько, не привлекая внимания, тронулась вперед, в сторону Золоторожского Вала. И Катя решилась. Она с усилием переползла с пассажирского сиденья на водительское и включила зажигание. Старенький внедорожник Мещерского заурчал. Такую громоздкую машину Катя не водила никогда. Привыкла к своему малышу «Смарту», а этот похож на сундук на колесах. Но времени бежать за его хозяином нет. Машина Елены Ларионовой уже выворачивает из Безымянного переулка.
        И Катя осторожно, примериваясь к внедорожнику и его силе, двинулась следом.
        Она была уверена на сто процентов, что Елена едет пусть и окружным путем, но в сторону Андроньевского проезда, чтобы встретить там свою бывшую одноклассницу.
        Серебристая «Ауди» впереди встала на светофоре, затем свернула. Катя, вцепившись в руль, не глядела по сторонам, где они там кружат по этому треугольнику между Андроньевским монастырем и «Серпом и Молотом».
        «Ауди» снова свернула, потом опять и опять — многие окрестные переулки и улицы имели одностороннее движение и были забиты машинами, так что ехали они медленно. И Катя все время старалась держать безопасную дистанцию.
        Вот сейчас они въедут в Андроньевский проезд и догонят Светлану Колганову!
        Но «Ауди» опять свернула, проехала по какой-то совершенно незнакомой Кате улице и остановилась на углу.
        Катя глянула на синюю табличку: «Большой Факельный переулок».
        Что это за место такое?
        Зачем Елена сюда приехала?
        Никакой секретарши тут нет. Переулок тихий, солидный. Вон здание Сбербанка. А через два здания от него — старый серый дом-монолит, внушительного вида, хорошо отреставрированный. Таких домов много на Патриках. Он явно жилой.
        Катя заметила, что машина Елены встала так, чтобы не попасть в поле зрения камер наблюдения над входом в «Сбербанк».
        Елена из машины не выходила. Явно ждала. Но кого?
        Катя достала планшет и открыла карту. Большой Факельный не так далеко от Безымянного, но совсем в стороне от Андроньевского проезда и Волочаевской улицы.
        Что Елене тут надо?
        Прошло четверть часа. Катя все порывалась позвонить Мещерскому, но каждый раз что-то ее останавливало. А позвонить надо, а то они выйдут сейчас на улицу и увидят, что ни Кати, ни машины. Она ведь фактически угнала внедорожник. У нее на него никаких документов, хорошо еще, что права в сумке.
        Прошло еще минут пять. А затем из единственного подъезда дома показалась пожилая женщина в потертом пальто серого сукна и вязаном розовом берете. На вид лет семьдесят. Небольшого роста. С клетчатой хозяйственной сумкой в руках, явно полупустой.
        Она спустилась по ступенькам, не обращая внимания на припаркованные машины, и двинулась по Большому Факельному… Куда?
        Когда она дошла почти до угла, мотор «Ауди» завелся, и Елена Ларионова тихо поехала следом за старухой.
        Катя поняла, что именно ее Елена тут тайком поджидала. Но сама была готова поклясться, что старуха ей незнакома. Она видит ее впервые в жизни. Кто она такая?
        Катя поехала за ними — очень осторожно, боясь привлечь к себе внимание. Но вот — новая неожиданность. Старуха в розовом берете вошла в расположенный на углу магазин «Пятерочка». «Ауди» Елены Ларионовой снова замерла в ожидании, не приближаясь к дверям.
        Магазин был ярко освещен, из него то и дело выходили бедно одетые покупатели, волоча кто полиэтиленовые сумки, кто кошелки типа той клетчатой сумки либо сумки на колесиках. Типичная картина. Много пенсионеров.
        Прошло еще четверть часа. У Кати неожиданно запищал телефон. Мещерский! Ну конечно, весь в тревоге.
        Она хотела ответить, но не получилось, потому что из магазина появилась старуха в розовом берете с клетчатой сумкой, уже оттягивавшей ей руку, и двинулась в сторону трамвайной остановки.
        «Ауди» поехала за ней. А к остановке в этот момент подошел трамвай, открыл двери, и старуха засеменила быстрее, стараясь на него успеть. Успела, села в переднюю дверь, прошла через турникет по освещенному полупустому салону и села у окна.
        Трамвай тронулся. «Ауди» последовала за ним. Катя в отдалении, стараясь не упустить их из виду, тоже.
        Вечер. Вечерняя Москва. Самый час пик. Трамвай свернул. Катя никак не могла разглядеть его номер. Через две остановки — «Ауди» Елены каждый раз аккуратно останавливалась, пропуская пассажиров и стараясь не упустить старуху,  — поняла, что они едут по Абельмановской улице в сторону метро «Пролетарская». Этот район был ей более знаком, и она приободрилась.
        Вот они миновали кинотеатр, проехали мимо Крестьянского сквера, и на следующей остановке старуха в розовом берете сошла с трамвая.
        Она пересекла дорогу по пешеходному переходу. И Катя увидела, что «Ауди» Елены паркуется впереди. Катя тоже нашла место, где приткнуть внедорожник.
        Елена вышла. Катя тоже. Итак, этот отрезок пути они пройдут пешком.
        Что за путь?
        Куда?
        И кто эта старуха?
        Мещерский мог снова в любой момент позвонить, и звонок привлек бы внимание. Елена заметила бы ее. Поэтому Катя выключила мобильный.
        Она тоже перешла дорогу. И теперь они все трое, держа дистанцию, углублялись в квартал домов пятидесятых годов, тесно скучившихся вперемешку с хрущевками из силикатного кирпича. Тут оказались тихие дворы, заросшие тополями, кустами, засыпанные палой листвой. Уличных фонарей было не так много, но подъезды освещались.
        Старуха в розовом берете шаркала впереди, волокла сумку с продуктами.
        Елена Ларионова медленно шла за ней.
        Старуха свернула на боковую дорожку, обсаженную лохматыми нестрижеными кустами — к восьмиэтажному дому с балконами такого вида, словно их сколачивали из подручных средств.
        Когда она углубилась в эти кусты, Елена Ларионова прибавила шагу, а потом перешла на бег. Бежала она неумело. И было странно видеть эту, в общем-то, элегантную молодую женщину, подскакивающую и спотыкающуюся на каблуках. Вот она на бегу достала из кармана пояс и начала разматывать его, а затем крепко ухватила обеими руками за концы, растягивая, готовясь напасть сзади.
        Катя до такой степени была потрясена этой нелепой и вместе с тем устрашающей картиной, что на миг остановилась, а потом побежала вперед, что есть сил стараясь сократить разделявшее их приличное расстояние.
        Елена Ларионова налетела на старуху сзади, ударила плечом в сгорбленную спину и набросила пояс-удавку на шею, однако от неловкости зацепила сразу и берет, и воротник старухиного пальто. Старуха от неожиданности хрипло вскрикнула, вцепилась в свою сумку, нелепо взмахнула свободной рукой, пытаясь обернуться.
        Елена все тем же резким рваным жестом закрутила пояс вокруг ее шеи, сделав петлю, и начала тянуть за концы. Старуха захрипела, уронила свою сумку и теперь обеими руками пыталась ослабить удавку и все вертелась, чтобы обернуться и увидеть нападавшего.
        — Отпусти ее!  — крикнула на бегу Катя.
        Но Елена даже не оглянулась — она отчаянно боролась со старухой, пытаясь одновременно все туже затянуть свою удавку и повалить ее на асфальт. Задушить человека не так просто. Даже старого и немощного. Катя видела это собственными глазами. Особенно когда душитель — женщина, а жертва отчаянно сопротивляется. Но сил старухе не хватило. Вот она рухнула боком на асфальт, сильно ударившись и, видимо, потеряв сознание сразу и от боли, и от удушья.
        Елена Ларионова навалилась на нее сверху, все туже затягивая пояс на старческой шее. И тут Катя подбежала и на бегу ударила Елену ногой по спине.
        На миг, всего на миг, в свете фонарей сверкнули глаза убийцы — как у гиены. Елена не отпускала старуху. Катя схватила ее за плечи: «Пусссти, пусссти ее!» Елена развернулась и с силой ударила Катю кулаком в лицо, разбила нос. Катя по-женски взвизгнула от боли и начала бить противницу по голове и спине, пытаясь оттащить от старухи.
        Та уже хрипела, полузадушенная. Катя дернула Елену за волосы, но та в пароксизме ярости и схватки и не думала отступать или убегать. Она снова ударила Катю кулаком в лицо — на этот раз перстень на ее руке рассек кожу на скуле.
        Но Кате все же удалось сбить, стащить ее с распростертого тела на асфальт. Она схватила Елену за волосы и начала дубасить головой об асфальт, уже не помня себя. Из разбитого носа кровь лилась рекой. Они дрались, как животные, на этом асфальте, в этих кустах, среди палой листвы.
        Головой, головой об асфальт… Как гнилой орех эта женская голова и…
        Тело Елены внезапно обмякло, руки разжались. Она уже бесчувственно лежала на асфальте.
        Но дышала.
        Катя сама едва дышала. Она поползла к старухе — та, очнувшись, корчилась и надсадно кашляла, пытаясь ослабить петлю на горле. Глаза ее вылезали из орбит. Катя просунула пальцы под удавку и начала медленно тянуть, ослабляя петлю — вот так, вот так, ничего… Жива… Она жива…
        А потом она подняла голову — двое прохожих, видно, супружеская пара, потрясенно застыли в самом начале дорожки, среди кустов.
        Они не произносили ни слова, только испуганно пялились на трех женщин, одна из которых валялась на спине, полуживая, другая лежала, скорчившись на боку, с петлей на шее, тоже едва живая, и третья, с разбитым в кровь лицом, сморкалась и кашляла, выплевывая изо рта кровь.
        — Я из полиции. Тут было нападение,  — прохрипела Катя.  — Звоните в полицию!
        Она наклонилась над старухой. Та вся дрожала и судорожно хватала ртом воздух. Лицо ее было синюшным.
        — Кто вы?  — спросила Катя шепотом — при каждом слове лицо отзывалось болью.
        Старуха все глотала воздух, никак не могла снова надышаться.
        — Кто вы? Вы в доме на Факельном живете?
        — Конс… консьержка… Я там консьержкой…
        — Вы работаете в том доме консьержкой?
        Старуха потрясенно глянула на застонавшую от боли Елену Ларионову.
        — Я там у лифта сижу,  — прошептала она.  — А живу тут. А она там.
        — Она?  — Катя тоже глянула на Елену.
        — С мужем они… То есть не живут, квартира в ремонте, наезжают… На прошлой неделе ночью он пришел… Поздно… А потом и она, уже под утро. Я еще все удивлялась.
        — На прошлой неделе ночью? Когда шел дождь?  — спросила Катя.
        Где-то на той самой улице, где они бросили свои машины, запела полицейская сирена. Она звучала все громче и ближе.
        Глава 49
        О нищете
        Люди способны на многое — Катя опять думала об этом, как и в начале всей истории.
        Она сидела в Таганском отделе полиции — ее сюда привезли патрульные. Сидела в кабинете, держалась за распухший разбитый нос. В соседнем кабинете под охраной сидела Елена Ларионова, держалась за разбитый затылок. Рядом с Катей угнездился Сергей Мещерский — держал ее за руку и все как-то охал и кудахтал: «Да как же это? Да что же это?»
        Патрульных вызвали одновременно и та супружеская пара у дома на Пролетарской, и участковый Лужков, когда они с Мещерским покинули квартиру Апостоловых и обнаружили, что ни Кати, ни машины в Безымянном нет и, более того, Катя не отвечает по телефону.
        Патрульные Таганского ОВД приехали, и по их рации Лужков и Мещерский узнали о происшествии возле метро «Пролетарская». Туда устремился местный патруль, но дело передали в «Таганский». И всех собрали в одну коробочку.
        Следователь оказался человеком адекватным и смышленым, что Катю весьма порадовало. Но вся эта уголовно-процессуальная полицейская суета отдавалась в голове тупой болью.
        Участковый Лужков сновал, как челнок, по кабинетам и коридорам.
        Но вот он остановился перед Катей и показал большой палец — во!
        — Что — во?  — прошлепала она распухшими губами.
        — Никогда еще вы не выглядели столь великолепно.
        — Убивают и за меньшие дерзости, братан участковый.
        — Это не дерзость.  — Лужков был серьезен.  — Я хочу вам сказать: я восхищен!
        Мещерский тоже попытался что-то вякнуть. Больше всего Кате хотелось сказать: убирайтесь вы оба с моих глаз! Точнее, ей самой хотелось убраться, чтобы в укромном уголке скорбеть и оплакивать свалившееся на нее уродство расквашенного носа.
        Но тут в ОВД привезли Виктора Ларионова. И, конечно, стало не до пряток, скорбей и уединения.
        Сначала следователь и участковый Лужков допрашивали старуху-консьержку, предварительно послав в домоуправление на Факельный сотрудников розыска, чтобы детально свериться с графиком ее работы. Все совпало: старуха-консьержка по фамилии Желткова работала в ночь убийства Александра Мельникова.
        Она сама все и пояснила Лужкову и следователю. В ходе допроса консьержка тоже, как и все участники битвы, держалась за больное место — за горло. После удавки ей все еще было больно глотать.
        — Моя смена обычно с восьми утра и до семи вечера,  — рассказывала консъержка.  — По ночам-то у нас дворник дежурит. А на той неделе он два дня болел, так что одну ночь я сидела, а вторую из домоуправления техничку прислали. Ну а в ту ночь я дежурила. Сидела у себя в комнате консьержей у лифта, смотрела телевизор. Слышу — домофон пикает, словно там снаружи кто-то набрать код не может. Я спросила: кто там? А это муж Ларионовой Елены Васильевны.  — Тут старуха сглотнула, закашлялась.  — О господи… Муж ейный, Виктором его зовут, солидный всегда такой. Квартира-то им от родителей досталась, там ремонт, рабочие по утрам приходят. А тут ночь была!
        — В котором часу Виктор Ларионов пришел?  — уточнил следователь.
        — Время без малого час ночи было. Я фильм смотрела по телевизору. Я дверь подъезда ему открыла — он к лифту мимо меня, мимо будки. И весь мокрый с головы до ног. На улице-то дождик хлестал. Так он, видно, без машины, так пришел, ну и промок до нитки. И мне — ни словечка. Ни здрасте, ничего, а обычно-то вежливый такой.
        — А потом что?
        — А потом я уж спать на раскладушке улеглась. Слышу — опять домофон пикает. А время — половина третьего ночи. Я привстала — кого это там из жильцов несет? Гляжу, Елена Васильевна к лифту поднимается. И снова мне — ни привета, ничего. Села в лифт, поехала в квартиру. А минут через десять они с мужем вместе спустились. Вышли из подъезда, слышу, мотор завелся. Я в окно глянула — их машина, так они на ней среди ночи и уехали вдвоем.
        Эти свои показания старуха-консьержка повторила на очной ставке с Виктором Ларионовым.
        Катя вспомнила его лицо, когда он слушал рассказ своей жены Елены-Леночки — там, в офисе их фирмы, о происшествии из ее детства. Тогда он выглядел потрясенным.
        Потрясенным он выглядел и сейчас. Но по-другому. И Катя поняла: есть разные степени, градусы потрясения.
        — Ваша жена совершила покушение на убийство свидетельницы, чтобы скрыть следы вашего преступления — убийства Александра Мельникова,  — сказал участковый Лужков.
        — У нас дети. Двое,  — хрипло проговорил Виктор Ларионов.  — Они сейчас дома с няней. Я очень волнуюсь. Что теперь будет с детьми?
        Что теперь будет с детьми?
        Катя думала об этом. Думала она и о том, что попытка убийства случайной свидетельницы консьержки чем-то похожа на то жестокое убийство старой няньки детей купца Якова Костомарова, совершенное Аннет Астаховой.
        В обоих случаях — посторонние люди, опасные свидетели.
        Безвинные жертвы.
        — Бессмысленно отпираться, Виктор,  — сказал Лужков.  — Лучше рассказать правду. И для вас это лучше, и для вашей жены. И для ваших детей. Суд учтет правдивые показания и чистосердечное раскаяние.
        Виктор Ларионов молчал. Он был весь серый, погасший.
        — Ничего бы не случилось, если бы я в тот вечер сразу поехал из паба домой,  — произнес он тихо.  — Но я не поехал сразу. Я бы взбешен, был в ярости. Мы с Мельниковым поссорились из-за моего долга. Это истинная правда. Он оскорбил меня там, в пабе. Не просто объявил мне, что я должен ему денег и должен платить — он оскорбил меня. Унизил мое мужское достоинство. И я был вне себя. К тому же выпил. И когда сел в машину, почувствовал мушки в глазах. У меня здорово подскочило давление. И я решил немного подождать. Посидеть в машине, пока давление не придет в норму и сердцебиение не успокоится. Я не знал, что делать, где взять эти чертовы деньги. И все думал и… Все навалилось сразу: гнев, обида, усталость, давление. Я не помню, как заснул в машине.
        — Вы заснули?
        — Заснул. И не знаю, сколько проспал. Было уже темно, когда я очнулся. Переулок наш — такая дыра! Такая там тоска смертная.  — Виктор Ларионов покачал головой.  — В машине было душно, хоть топор вешай, и я вышел. Решил пройти туда, на то место.
        — На какое место?
        — К цеху, который полиция осматривала, где трупы нашли. Поверьте, я не знал тогда всю эту историю семьи Астаховых, про сваренных заживо и про купца, не знал и про смерть его семьи. И про эту бедняжку-девочку, которую мучила Алиса и… и моя жена тоже. Я ничего этого не знал еще. Но что-то давило на меня там, в Безымянном. Я был настолько в подавленном состоянии, что захотел увидеть опять это место, где умерли семь человек. И пошел туда. Вошел в цех. У меня не было фонаря, и я использовал свой мобильный: включил, осветил, заглянул в этот жуткий провал. Опять же я не знаю, сколько времени там провел, в старом цехе. У меня волосы на голове шевелились. А когда шел назад к машине, вдруг увидел его.
        — Кого?  — спросил Лужков, хотя знал ответ.
        — Мельникова. Александра Мельникова. Он как ошпаренный выскочил из подъезда. И я отчего-то сразу понял, что это Алиса его в тот вечер выгнала. Не оставила у себя ночевать, как оставляла частенько. И еще я понял, что Мельников пьян — по его походке. Я подумал тогда, что это ссора с Алисой его так расстроила. Он не видел меня, я стоял на углу. Он двинулся по переулку в сторону Андроньевского проезда. Я знал, что у него во дворе машина припаркована. Он шел, размахивал руками, один, под дождем. Вокруг не было ни души. И я подумал: надо же… Вот шанс. Кругом — никого. Нас никто не увидит. Он один. Он в полной моей власти. И не надо ничего платить — никаких денег, никаких долгов. Это все решит. И дождь…
        — Что дождь?
        — Дождь все равно смоет все следы,  — произнес Ларионов хрипло.
        — И вы пошли за Мельниковым?
        — Я пошел за ним. А в проходе между зданиями, у старого цеха, там же полно битых кирпичей. Я поднял один, тяжелый. Держал его в руке. Мы вышли в Андроньевский проезд — Мельников, а я за ним. Дождь все лил. И тут я… Я догнал его и ударил по голове сзади. Он упал и даже не вскрикнул. Он валялся в луже у моих ног. И я точно ослеп от ярости — там, в пабе, я умолял его чуть ли не на коленях пожалеть меня и отсрочить выплату долга. А он послал меня, унизил, сказал, это бизнес, а в бизнесе без яиц делать нечего. Что у меня нет не только деловой хватки, но и яиц. Так он сказал мне в лицо. А теперь валялся в луже в полной моей власти, и я ударил его ногой в пах. Несколько раз. И потом каблуком. Он не кричал, не стонал. И тут до меня дошло, что он мертв. Что я убил его. Сделал то, что хотел,  — убил его. И я,  — Виктор Ларионов закрыл лицо руками,  — я испугался. Я так испугался! И бросился прочь. Я боялся, что меня кто-нибудь увидит. Я бросился прочь без оглядки. Даже позабыл, что у меня машина в Безымянном оставлена. И вспомнил лишь позже, а дождь все лил. Я шел по какой-то улице, почти бежал. Увидел
табличку и понял, что я в двух шагах от нашего Факельного переулка, где квартира Лены, ее родителей. И побежал туда, чтобы укрыться. Я не помню, как добрался до дома на Факельном. Не помню эту чертову старуху-консьержку, я ничего не помню. Я даже не помню, как открыл дверь в нашу квартиру. Меня бил озноб. Я помнил лишь одно: я убил Мельникова, и он теперь там валяется в луже мертвый. Поверьте. Я не собирался специально бросать его под трамвай. Я даже не видел эти рельсы, не обратил на них внимания. Не знаю, сколько времени я провел в квартире. Она пустует, там ремонт. Была уже глубокая ночь, я позвонил жене — увидел на мобильном несколько звонков от нее, она тревожилась, где я. Но я и звонков этих не слышал, я был как в тумане, в забытьи. Я позвонил Лене, она не спала, дико тревожилась. Я сказал, что у меня проблемы. Попросил ее взять такси и приехать в Безымянный, забрать нашу машину и на ней приехать за мной на Факельный. Она так и сделала. Приехала. Увидела, в каком я состоянии. И я не смог ей солгать. Я признался ей, что убил Мельникова. Я не забуду ее взгляд, глаза ее, моей жены… Но она повела
себя как жена. Забрала меня с Факельного. Привезла домой. И все эти дни боролась за меня. Она хотела мне помочь, она не виновата. Я один виноват во всем. Я приму все, что присудит мне суд. Потому что я только сейчас понял, что это такое — убить человека. Быть убийцей. Это страшная вещь. Вы скажете, я убил Мельникова из-за денег, из-за своих долгов. Да, но это лишь половина правды. Я боюсь нищеты больше всего на свете. Я жил в нищете в юности. Считал копейки. И знаю, что это такое, и не хочу этого. Мы что-то делали все, работали не покладая рук, вкладывали не только свои деньги, но и наше здоровье, наши мечты, наши силы. Старались что-то улучшить, изменить, даже там, в нашем Безымянном переулке, на этой фабрике мыла. Питали надежды на лучшее. Что вот дети наши будут жить в достатке и комфорте. И что мы получили? Что мы получили сейчас? Новую нищету. Все загибается, бизнес разоряется, все разоряется, мы разоряемся. Мы снова у разбитого корыта.
        Катя не стала присутствовать на очных ставках между Ларионовым и консьержкой, между ним и его женой Еленой. Между Еленой и консьержкой.
        Когда Елену вели на эту очную ставку, она обернулась к Кате и сказала вполне спокойно:
        — Что вы наделали! Лучше бы я убила ее. Лучше бы вы позволили мне это. У нас ведь дети. Как теперь они без нас?
        Катя потом все думала над этой фразой, чудовищной в своей простоте, логике и противоречии.
        Впрочем, в Безымянном переулке и вокруг него все чудовищно и противоречиво.
        Следователь допрашивал и Катю — очень обстоятельно, и она еле шевелила разбитыми губами. Лицо ее заплывало багровыми синяками. Нос распух так, что походил на картошку.
        После допроса Мещерский и Лужков повезли ее в ближайшую частную клинику — на Таганке, у театра,  — и терпеливо ждали, когда врач-травматолог осмотрит ее и сделает рентген лицевых костей. Перелома носа, к счастью, не оказалось. А насчет синяков и ссадин врач сказал: терпите, заживут. И прописал мазь и примочки.
        Мещерский и Лужков повезли Катю домой, на Фрунзенскую набережную. Оба все никак не могли прийти в себя. Но потом оклемались и начали с жаром обсуждать и комментировать случившееся.
        — Травмы половых органов Мельникова, оказывается, объясняются просто,  — заметил Лужков.  — Мы столько версий накидали, а это было как в обычной мужской драке. Только это была не драка. А убийство. Хотя и не спланированное заранее и не хладнокровное. Спонтанное, совершенное одновременно из корыстных побуждений и в порыве гнева. И с элементами символической кастрации, как расплатой за нанесенную Ларионову обиду.
        — А его жена Елена знала, что ее муж убийца, и делала все, чтобы его спасти,  — сказал Мещерский.  — Когда вы, Дима, начали на него наседать, прямо обвиняя в преступлении, Елена испугалась, что он не выдержит и во всем признается. И она пошла на беспрецедентный шаг — решила рассказать о темной тайне их детства, о похищении Лизы Апостоловой, о подростковой жестокости, спровоцированной рассказами об ужасных событиях, происшедших на мыловаренной фабрике, в которых участвовала семья Алисы Астаховой. Елена таким образом пыталась пустить следствие по ложному пути и показать, что самый веский мотив для убийства Мельникова — из-за старого преступления, совершенного в детстве,  — был именно у Алисы. Елена знала, что секретарша Мельникова Светлана поддержит ее из любви к Мельникову и желания отомстить Алисе. Тем более, она по секрету рассказала Елене, что Мельников в тот вечер приходил к Алисе, и она крупно поссорилась с ним именно из-за боязни, что он по слабости характера предаст огласке историю с похищением и издевательствами над больной девочкой. Стремясь выгородить мужа и как можно сильнее запутать
Алису в наших подозрениях, Елена Ларионова не пощадила и себя — рассказала и о своей роли в похищении Лизы, даже шрам от ее старого укуса нам показала.
        — И следователю тоже показывала,  — подтвердил Лужков.  — И показания дала весьма подробные. Думала, это сработает. Но сегодня она вдруг поняла после нашего разговора, что Алису все равно без прямых улик могут отпустить. А раз отпустят, начнут снова копать. И рано или поздно заинтересуются опять ее мужем. И могут прийти в Факельный переулок и допросить консьержку Желткову, которая точно знает, что ту ночь Виктор Ларионов провел вовсе не дома в Новогирееве с семьей и детьми, как клялся нам. А весь мокрый, пешком, под дождем, спустя час после того, как был убит Мельников, явился в квартиру в Факельном, почти невменяемый. А еще через час с небольшим туда за ним на машине приехала она, Елена, и они покинули Факельный вместе. Понимаете, Виктор Ларионов говорит правду, что убийства своего компаньона Мельникова он не планировал — все произошло в гневе, спонтанно, по стечению обстоятельств. И дальше это стечение обстоятельств работало против него. Эта старуха-консьержка — невольный свидетель. Когда Елена поняла, что ее задумка с Алисой не удалась, она так же спонтанно, на одном вдохе, решила: надо
немедленно устранить консьержку, пока на нее не вышла полиция. И она не придумала ничего лучше, как сделать из пояса своего плаща удавку. Оба раза — подручные средства: ее муж поднял камень у старого цеха, она использовала пояс. И если бы не вы, Катя, то…
        Катя ничего не ответила. Лицо болело — какие разговоры? Они подъехали к ее дому. И повели ее чуть ли не под руки в квартиру. А она мечтала, чтобы они поскорее отчалили со своей болтовней, оставили ее в покое.
        И можно было бы горько поплакать.
        Не только от боли и синяков.
        А еще и обо всем, что случилось.
        Обо всех.
        О Безымянном переулке.
        Плакать одной, зализывая раны, забившись в нору.
        Глава 50
        Дождь
        Но слезами делу не поможешь.
        Прошла неделя. Отпуск Кати закончился, и она взяла больничный, синяки на лице заживали медленно.
        Время своего добровольного уединения она решила посвятить тому, чтобы описать все события Безымянного переулка. И знала, что это не будет очерк для охочей до сенсаций газетенки, как она думала сначала. Но когда она садилась за ноутбук, ей каждый раз казалось, что она еще не осмыслила все происшедшее целиком. Что надо еще подумать.
        Оплакивать и горевать легче, чем сочинять. Но Катя знала: рано или поздно она напишет историю Безымянного переулка, сотканную из множества историй. Может быть, потом, зимой, когда кончатся осенние дожди.
        И дождь смоет все следы…
        Нет, не прав он был, этот человек.
        След всегда остается.
        Сергей Мещерский приезжал через день, привозил продукты, много сладостей. Сама Катя с таким лицом по магазинам не ходила. Часто с ним наведывался и Дмитрий Лужков. Однако каждый раз оставался в машине во дворе, пока Мещерский поднимался с пакетами и сумками в Катину квартиру. Катя спрашивала: что за чушь? Почему он не идет с тобой?
        Мещерский отвечал: я каждый раз приглашаю его, Дима, пойдемте, она будет так рада вас видеть. А он мне: нет, не хочу мешать вам… То есть мне… То есть нам с тобой.
        Тут Мещерский умолкал, щеки его розовели, и он пристально взирал на Катю. А она трогала заживающую ссадину на скуле и багровый фингал.
        Мещерский вздыхал и добавлял:
        — Но он просил тебе передать…
        — Да? Что?
        — Все то же. Что он восхищен. Безмерно. Беспредельно.
        Катя трогала распухший нос, который очень медленно приобретал свои обычные размеры.
        Она видела: их дружба, возникшая в Безымянном, крепла. Вечерами Мещерский приезжал в дом на Валовой, когда Дмитрий Лужков возвращался с работы. Мещерский и туда являлся с сумками, с продуктами — чтобы не готовить одному холостяцкий ужин и есть не в одиночестве, а вот так, в компании друзей.
        Пока Лужков и Тахирсултан обихаживали больного отца — мыли в ванной, меняли постельное белье, перестилали постель,  — он орудовал на кухне. Затем к нему подключался Тахирсултан.
        Потом они ели, разговаривали, Лужков часто просил Мещерского рассказать о путешествиях, особенно в Гималаи и Тибет. Тот рассказывал, подвирал, как водится, как все путешественники и любители приключений. Затем они открывали на планшете карту Тибета и начинали обсуждать маршрут, поездку. Считали на калькуляторе, во сколько обойдется по нынешнему курсу. Услышав сумму, Лужков плевался.
        В общем, Мещерский теперь был не одинок, как и «братан участковый», и Катя считала, что хоть в этом Безымянный им всем помог.
        Не знала она, что помог Безымянный и еще кое-кому.
        Алису Астахову выпустили из-под стражи. И по ее просьбе ее тетка Александра однажды дождливым осенним вечером пришла в квартиру своих соседей Апостоловых.
        Лиза безмятежно спала в своей комнате, и старухи уединились на кухне. Александра принесла с собой сумку — новую, дорогую, из коллекции Алисы, однако удивительно похожую на тот саквояж, из которого Аннет доставала свои пыточные клещи.
        Александра открыла саквояж и начала вытаскивать из него толстые пачки денег, перетянутые банковскими резинками.
        Выкладывала пачки на стол. Мать Лизы молча наблюдала за ней, следя, чтобы ни одна толстая пачка не осталась на дне сумки.
        Они откупались.
        Они вот так хотели закончить историю двадцатилетней давности — здесь, в Безымянном. По-соседски, тихо и выгодно для всех.
        Мать Лизы долго и тщательно пересчитывала деньги в каждой пачке. Это она настояла, чтобы Астаховы заплатили наличными — без банковских карт или перевода денег на счет.
        Закончив с деньгами, мать Лизы достала из старого буфета графин с водкой, настоянной по-домашнему на лимонных корках, и налила две полные рюмки.
        Старухи выпили, молча, не чокаясь, подводя черту.
        Лиза во сне беспокойно ворочалась. Ей снились сны.
        А вот Алиса Астахова практически утратила способность спать. И не изолятор временного содержания, где она провела несколько суток, был тому виной.
        Просто сон бежал от Алисы. В чем-то она была этому сначала даже рада. Но потом поняла: кошмары могут являться и без сна.
        Возникать из ничего — из дождливой, слезливой, осклизлой мглы там, за окном квартиры, где крыши, крыши, крыши, крыши, крыши… Ничего, кроме крыш старых домов. Чердаков и слуховых окон, смотрящих на мир, как чьи-то темные глаза.
        Крыши, крыши, крыши Москвы.
        Крыши, крыши, крыши Безымянного переулка.
        Таблетки от бессонницы Алиса выбросила в мусорное ведро. На полу пустой комнаты с камином и портретом над ним валялись пустые бутылки из-под белого вина дорогих марок. Алиса сидела на подоконнике в обнимку с початой бутылкой и прихлебывала вино прямо из горлышка. И грозила наманикюренным пальчиком этим бесконечным крышам Безымянного.
        Под крышами — кирпичные стены в трещинах и пятнах сырости от дождя, набухшие от дождевой влаги цементные полы фабричных цехов, а под полами — ямы, ямы, подвалы, подвалы. И сырость на полу не только от ливня — это кипяток все еще выплескивается из чугунных призрачных чанов для варки мыла. Бурлит, кипит, клокочет. Из щелей полюбоваться на это зрелище выползают демоны Безымянного переулка, словно многоножки и пауки с ядовитыми жалами. Они оборачивают к Алисе, смотрящей в окно, свои лица, и она узнает их всех. Она знает и помнит их имена.
        Алиса, запрокинув голову, снова пьет свое вино и качает головой. Она сожалеет лишь об одном. Что Мельников… Сашка Мельников, ушедший туда, к ним, к этим призракам Безымянного, вслед за всеми, кто ушел раньше, за всю историю их неровных отношений, где была и юношеская страсть, и страх, и нежность, и отвращение, и покорность, так и не сделал ей ребенка. Не сделал ей девочку — Адель, Аннет, Аврору, Амалию, чтобы она, как мать, однажды поведала ей всю историю Безымянного — без купюр, без утайки, со всеми подробностями, чтобы девочка жила с ней. И знала. И это не жестокость — так Алиса искренне считает. Это такой взгляд на наш мир.
        Пьяная Алиса прижимается щекой к мокрому холодному стеклу.
        Щелок, лаванда и жир…
        Каждый варит свое мыло сам.