Ночной мотоциклист. Сети на ловца. Тринадцатый рейс Виктор Васильевич Смирнов
        #
        Виктор Смирнов - признанный мастер остросюжетного жанра. В это издание вошли приключенческие повести «Ночной мотоциклист», «Сети на ловца», «Тринадцатый рейс».
        Виктор Смирнов
        Тринадцатый рейс
        Приключенческие повести
        НОЧНОЙ МОТОЦИКЛИСТ
        Полицейские ворвались в хутор на рассвете. Действовали они на сей раз ловко и храбро: хутор был окружен ротой егерей, снятой с фронта специально для карательных операций, и в случае отступления полицейские сами были бы расстреляны из пулеметов.
        Через час бой с небольшой группой партизан был окончен, и командир полицейского отряда, откозыряв обер-лейтенанту, приступил ко второй части акции. Население затерянного в лесах Гродненщины хуторка было собрано у большого сарая. Обер произнес речь, а командир шуцманов переводил. Как только фашистский офицер пунктуально объяснил, что жители хутора, приютив партизан, «совершили тягчайшее преступление против рейха», солдаты и полицаи загнали людей в сарай и подожгли его.

…Мне было тогда пять лет, я жил в Сибири, но, как и у всех русских, боль войны вошла в мою кровь и мозг, отпечаталась в глубинах сознания: достаточно малейшего толчка, чтобы вызвать в памяти картины, которых я не видел. Надо мной пролетают серо-зеленые длиннотелые «мессершмитты» так низко, что различимы чужие, холодные лица летчиков; я вижу беженцев, угловатые темные танки, мнущие стебли кукурузы, вижу обмерзлые пустые квартиры Ленинграда… Есть страны, где не видели фашизма вблизи, но мы видели, и память о пережитом передается от поколения к поколению.
        Так вот, сарай догорал, и те, кому хотелось, насмотрелись досыта; полицейский начальник допросил четверых партизан, захваченных в хуторе, и, озлобленный молчанием, застрелил одного из них.
        Остальных повели берегом реки к городу. Их не сожгли вместе с теми, в чьих избах они ночевали, их должны были повесить на площади. Партизаны видели, как горел сарай, и, наверно, им тяжело было чувствовать себя живыми. Полицаи шли нестройной толпой, от реки поднимался туман, и в низинке, где он был особенно густ, партизаны, точно сговорившись, бросились бежать. Двое, петляя, помчались в прибрежный кустарник, а третий прыгнул с обрыва в реку.
        Полицейские долго стреляли из автоматов, срезая очередями ветки кустов. Двух партизан вскоре нашли, но третий, тот, что прыгнул в воду, исчез. Командир отряда до самого города оставался мрачным и злобно гонял желваки: он не любил оставлять свидетелей в таких делах. Он боялся, этот фашистский прихвостень. Люди не могли забыть содеянного им, и он предчувствовал время, когда каждый встречный будет казаться ему свидетелем обвинения.

1
        Я просыпаюсь с тяжелой головой и не сразу сознаю, где нахожусь. Лишь когда вижу плюшевую портьеру и репродукцию картины Шишкина в позолоченном багете, вчерашний день смыкается с настоящим, все встает на место. С чего я должен начать? Да, нож… Нож, отмеченный клеймом африканского корпуса Роммеля. Из всех возможных орудий убийца предпочел почему-то этот экзотический клинок.
        Николай Семенович спит на диване, тяжело, с присвистом дыша. Множество листков на столе исписано его неровным почерком. Темно-синий китель с майорскими погонами небрежно брошен на стул.
        Беру патрончик из-под валидола - он пуст. Вчера шеф высыпал на ладонь таблетки, их было не меньше шести. Когда работаешь в угрозыске, привыкаешь замечать такие мелочи.
        Я надеюсь ускользнуть из номера, чтобы позвонить врачу, но шеф предупреждает меня.
        - Присядь, Паша, - говорит он, приподнимаясь.
        Лицо его мне не нравится. Оно сиреневого оттенка, в тон портьерам. Конечно, человек, получивший в войну три ранения и не знающий, что такое нормированный рабочий день, не может рассчитывать на здоровый цвет лица. Но это уже слишком и для Эн Эс.
        - Я вызову врача.
        - Спасибо. Но я вот о чем… Тебе придется поработать сегодня за двоих. Я отлежусь.
        - Работа небольшая. Если выяснится с ножом…
        - Сейчас ты мои глаза, и уши, и руки. Ты часто надеешься на меня. Но если что упустишь сейчас, никто не восполнит пробела.
        - Ясно.
        Мне льстит перспектива самостоятельной работы. И пугает.
        - А я облюбовал диванчик. Мотор отказывает.

«Вчерашний день доконал, - думаю я. - Угораздило загрипповать перед выездом. Сердце. Грипп для него слишком тяжелая нагрузка. Сердце. Черт, мне никогда не приходилось задумываться над тем, что у меня есть сердце, всякие там легкие, селезенка! Все словно в одном слитке».
        - Так я пошел?
        - Давай, - соглашается шеф. - И предоставь действовать Комаровскому.
        Это в характере Эн Эс - не вмешиваться в работу местной милиции, пока нет необходимости. Он только направлял поиск, не давая ему зайти в тупик, и умудрялся делать это так незаметно, что казалось, будто все идет само собой. В управлении часто говорили о стиле майора Комолова и пытались анализировать и «передавать» этот стиль, но так получалось далеко не у каждого. По-моему, никакого продуманного стиля не существовало, а был просто характер Комолова. Он и дома держался точно так же, никому не навязывая себя. «Твой Эн Эс - человек», - говорили ребята в управлении. И этим было все сказано.
        Большой, вялый, Николай Семенович дремлет на диванчике, закрыв глаза. Наверно, молча борется с болью.
        Ну что ж, попробуем. Будем глазами, ушами и руками. Даже головой - по возможности…
        Правление общества охотников занимает рубленый домишко возле рынка. Нижний этаж отдан под магазин. Комаровский решил вызвать местных охотников сюда, а не в отделение, чтобы избежать лишних пересудов и слухов, которые быстро распространяются по такому городку, как Колодин.
        Мальчишкой я любил бегать в этот магазинчик с большой аляповатой вывеской, на которой был изображен краснощекий человек с патронташем. Иногда Дмитрий Иванович, заведующий, давал мне подержать «зауэр три кольца» или еще какую-нибудь редкую штуковину, а в девятом классе я и сам обзавелся одностволкой. У магазина я часто встречал дочь Дмитрия Ивановича - Лену…
        Городок мало изменился с тех пор, как я уехал в «область». Он остался деревянным, и даже тротуары, за исключением главных улиц, были дощатыми. Зато на окраине, ближе к Мольке - гряде невысоких сопок, - вырос новый каменный городок. Там строился химкомбинат. Этот белый поселок со временем должен был поглотить Колодин. Бетон и стекло вели неуклонное наступление на старый таежный городок.
        Сейчас над Молькой громоздятся тучи, пахнет затяжным августовским дождем. Доски тротуара гибко пружинят под ногами… Вот дом Коробьяникова, выглядывающий резными фризами из-за тополей, баня, славящаяся ажурными деревянными кружевами. Тихий Колодин. И вот - на тебе! - расследование загадочного и зверского убийства.
        У охотничьего магазина порывистый ветер треплет афишу: «Первенство области по футболу. «Химстрой» - «Металлург». Футбольные страсти коснулись и моего городка.
        Уже на пороге магазина какой-то внутренний толчок удерживает меня…
        Двухцилиндровая «Ява» мягко подкатывает к крыльцу. С заднего сиденья соскакивает мужчина в кожаной куртке, плотный и широкоплечий. Наклонившись к мотоциклисту, подростку в белом шлеме и очках, он что-то тихо говорит; извинительно-ласкова, даже заискивающа его поза. Рука осторожно и примирительно касается плеча мотоциклиста.
        Вкрадчиво мурлычет двигатель.
        Мотоциклист… Что-то знакомое в его фигуре, повороте головы, в (прямой, изящной посадке. Он сбрасывает руку с плеча, словно прилипший комок снега, и это небрежное и гибкое движение также кажется знакомым мне.
        Видимо, я присутствую при какой-то ссоре.

«Ява» скрывается в пыли. Я останавливаю мужчину, поднимающегося на крыльцо.
        - Простите.
        - Да? - раздраженно спрашивает он.
        Ему лет тридцать пять, лицо довольно красивое, из тех, что принято называть мужественными: тяжелый подбородок, крупные скулы, глубоко сидящие жесткие глаза. Темный, прочно въевшийся в кожу загар. Только морщины белеют.
        - Видите ли, я жил когда-то в этом городе… Этот человек… Эта девушка на мотоцикле Лена Самарина?
        - Самарина!
        Он взбегает по деревянной лесенке. Ступеньки скрипят под тяжелым телом. «Очень энергичный мужичок, - думаю я, глядя на широкую выпуклую спину. - Такие берут жизнь просто, как яичницу со сковородки. Ну, пусть! Ладно».
        В маленькой конторе правления - начальник колодинской милиции капитан Комаровский, его помощник и Дмитрий Иванович, бессменный предводитель здешних охотников.
        Дмитрий Иванович сразу узнает меня.
        - Паша! - говорит он и трясет мою руку. Очки его, сползшие на кончик носа, тоже трясутся. - Наконец-то завернул к нам. Несчастье-то какое! Не думали, не гадали…
        - Как Лена? - спрашиваю я.
        - Лена! - сияет старик. - Сорванец, как прежде. Преподает физкультуру. На мотоцикле гоняет. Хуже парня!
        Это в восьмом классе мы с ней взбудоражили весь город, когда тайком отправились в путешествие по Катице, а лодка перевернулась, и мы очутились на скалистом островке. Нас нашли на пятые сутки.
        - Ты бы хоть писал изредка. Все дела?
        - Дела…
        Сказать бы прямо - забыл, вот и не писал. А тут, приехав в Колодин, вспомнил. Невозможно не вспомнить, потому что Колодин - мое детство, а детство - это Ленка. Да и только ли детство? Там, у дома Коробьяникова, мы впервые поцеловались. «Отец говорит, он был хороший, Коробьяников, - сказала Ленка. - Больницу выстроил и библиотеку». - «Он был купец, буржуй, - ответил я. - А больница - это филантропия». - «Ты дурак. Филантроп знаешь, что значит? Любящий людей». Мы, как всегда, поспорили, а потом… поцеловались. В доме Коробьяникова светилось окно, и тополя шумели под ветром. Городок наш безлесый, и только у этого дома был зеленый оазис. Здесь шелест листвы заглушал шепот.
        Позднее мне пришлось задумываться над этим спором, и, познакомившись с Эн Эс, я понял, что филантропом можно быть, даже если работаешь в милиции. Точнее, особенно если работаешь в милиции. Час считают суровыми людьми. Наверно, так оно и есть. Сотрудникам угрозыска жизнь предоставляет не так уж много поводов для улыбки и радужного настроения. Но я помню, как однажды Николай Семенович вытащил из стола толстую пачку писем и сказал: «Знаешь, самое ценное для меня - это…»
        Ему писали люди, которые, казалось бы, имели основание считать моего шефа врагом. Писали из колоний, из тюрем, из мест высылки. «Вы дали мне понять, что не все потеряно…», «Хочу поскорее вернуться к честному труду и надеюсь на вашу помощь». Он ездил в колонии, устраивал своих подопечных на работу, улаживал какие-то сложные семейные конфликты. Меньше всего Эн Эс был похож на того угрюмого и неподступного сыщика, какими я представлял раньше сотрудников угрозыска.
        - Ну что ж, начнем? - предлагает Комаровский. Долговязый, худой, он возвышается каланчой в полосах табачного дыма. «Дядя Степа» - так мы звали Комаровского, когда он был старшиной и дежурил на колодинском рынке.
        Входит широкоплечий человек в кожаной куртке, тот самый, которого привезла на мотоцикле Ленка Самарина.
        - Жарков, из автошколы ДОСААФ, - шепчет Дмитрий Иванович. - Чемпион области по мотокроссу, мастер спорта.
        В голосе Самарина я улавливаю нотки неприязни. Чемпион спокойно оглядывает нас, глаза его твердо поблескивают.
        - Нас интересует эта штука, - говорит Комаровский, показывая на стол, где лежит злополучный нож. - Дмитрий Иванович как будто видел нож у кого-то из охотников. Вы нам не поможете?
        Жарков внимательно рассматривает нож. Лезвие тускло мерцает. Вот от этого холодного куска стали погиб инженер Осеев.
        Нож заметный. Наборная плексигласовая рукоять, отличной стали лезвие. У самой рукояти отчеканен странный рисунок: лев под пальмой. Эн Эс, взглянув на клеймо, сразу определил: «Золингеновский. В Германии сделали несколько тысяч таких ножей для африканского корпуса Роммеля. Кто-то, наверно, привез с войны как трофей, а потом уже переделал рукоятку и переточил лезвие».
        - Боюсь, что не смогу помочь. - Жарков пожимает плечами. - Не видел…
        - Ну что ж, лиха беда начало, - говорит Комаровский, едва закрывается дверь за чемпионом. - Продолжим.
        Тучи, перевалившие через Мольку, заполонили небо. В окно ударяет дождь - словно горсть песка сыпанули. Комаровский включает свет, и на ноже вспыхивает зайчик.
        Высокий хромой охотник, отставив в сторону ключку, рассматривает нож. Выражение настороженности появляется на его хмуром лице.
        - Анданов. На почте работает, - шепчет Дмитрий Иванович, - на медведей ходит, мастак! Охотник первоклассный.
        Анданов смотрит на нож с опаской, как на существо, готовое взбеситься.
        - Не видел раньше… Нет, не видел!
        Он выходит, постукивая клюкой. Одного за другим представляет Дмитрий Иванович новых охотников. Врач Малевич, тракторист Рубахин, летчик Бутенко. «Не знаю», «не видел»… Слесарь промкомбината Лях, рослый парень, добродушный и улыбчивый, с транзистором на ремне, едва взглянув на нож, заявляет:
        - Видывал это «перышко». У Шабашникова. Факт!
        Лях подписывается под протоколом, улыбаясь: он и не догадывается, какая мрачная трагедия привела нас сюда.
        Комаровский постукивает пальцами по столу.
        - Шабашников? Невероятно… Кстати, его пригласили?
        - Приглашали, - отвечает пожилой сутулый лейтенант, помощник Комаровского. - Он в загуле. Говорит, поминки справляет, Они соседи были с инженером.
        - Пригласите еще раз!..
        - И близко этот Шабашников живет от дома Осеева? - спрашиваю я.
        - Близко. Через огород.
        - Помните, собака метнулась через забор? Это по направлению к дому Шабашникова?
        Тогда собака потеряла след - после такого ливня самая лучшая ищейка была бы беспомощна. Мы с майором Комоловым и экспертом вылетели в Колодин, как только в областном угрозыске получили сообщение об убийства. Пилот мастерски посадил маленький ЯК на раскисшую площадку, усыпанную оспинами луж. Шеф во время полета был мрачен, то и дело кашлял в кулак - я не знал, что он решился вылететь с гриппом, при его-то сердце!
        Возле дома номер девять на улице Ветчинкина собралась толпа. Осеева уже увезли на судебно-медицинскую экспертизу. Комаровский показал только что отпечатанные фотокарточки: Осеев лежал на пороге дома, голова свисала на ступеньки.
        Пока мы осматривали двор, приехал следователь прокуратуры, а вслед за ним врач - Комолов просил его прибыть побыстрее к месту преступления, чтобы потолковать с глазу на глаз. Майор предпочитал беседу любому, даже самому обстоятельному документу. Поэтому когда врач принялся зачитывать пять машинописных страниц, перейдя, наконец, к классическому: «осмотром и судебно-медицинским исследованием трупа установлено, что смерть наступила от…» - майор перебил его:
        - Чем?
        - Нож длиной не менее двенадцати сантиметров. Проникающее, в сердце. Умер сразу, сразу.
        - Следы борьбы?
        - Нет…
        Врач волновался. Видно, недавно окончил институт и к такой работе не привык. Он был заикой, говорил слегка нараспев и часто повторял окончания фраз.
        - Видите ли… Я осмотрел очень тщательно… Никаких следов. Борьбы не было, не было.
        - Ну, а ваши субъективные наблюдения?
        Я знал: майор с большим доверием относился к таким вот застенчивым ученым мальчикам. Он не терпел людей с апломбом.
        Врач оживился, почувствовав уважительное отношение милицейского начальника.
        - Судя по положению трупа, убийца ударил сразу, как только открыли дверь. И - вы знаете? - был нанесен и еще один удар, но уже после фактической смерти.
        Комолов поморщился.
        - Просто зверюга, зверюга, - сказал врач.
        - Когда наступила смерть? - спросил майор.
        - Время мы знаем точно, - заметил Комаровский, - преступник уронил будильник, шаря на столе. В двенадцать ночи. В двенадцать и десять минут.
        Я представил себе эту ночную сцену: тусклый свет лампочки в сенях, фигуру Осеева, возникшую в проеме двери, и черную крутую спину убийцы с головой, убранной в плечи, - как хищник перед прыжком. Преступник знал, как надо действовать. Если бы он замахнулся, Осеев успел бы прихлопнуть дверь. Но удар был коротким и резким.
        Мы вошли в дом. Следы, оставленные грязными сапогами убийцы, вели в глубь коридора. Дом был просторный и пустой. Осеев, сравнительно недавно переехавший в Колодин, в ожидании семьи не обзаводился мебелью. В первых двух комнатах мы увидели голые бревенчатые стены и покрытый легким слоем пыли крашеный стол. Преступник сюда не заходил. Он направился прямо к кабинету - единственной обжитой комнате.
        Эксперт снимал и зарисовывал отпечатки, я непрерывно щелкал фотоаппаратом. Кое-где с сапог осыпалась глина, и я аккуратно собрал ее в конверты.
        Убранство кабинета было нехитрое. Две этажерки с книгами, старая, с прогнувшимся матрасом кровать, грубый, незастекленный буфет с посудой, медвежья шкура на полу, письменный стол в углу, у окна. Следы вели только в этот угол.
        Мы подошли к письменному столу Ящики были выдвинуты, какие-то бумаги валялись на полу. Будильник с разбитым стеклом лежал циферблатом вверх. Убийца, видимо, спешил. В верхнем ящике стола лежала раскрытая сберкнижка. Незадолго до трагической гибели Осеев снял с книжки около пятисот рублей. Денег в столе не было.
        Преступник предусмотрительно надел перчатки. Он оставил несколько жирных отпечатков на бумаге, покрывавшей стол. От пятен исходил едва уловимый запах бензина.
        Мы детально исследовали дом и двор, но больше ничего не удалось найти. Вскоре привезли собаку, толстолапую черную овчарку. Она было взяла след, но дождь уже смыл запахи. Неожиданно собака рванулась через забор, натянув длинный поводок, но дальше, за забором, беспомощно закрутилась и с виноватым видом легла на брюхо.
        - Кто живет в этом направлении? - спросил Комолов.
        Комаровский назвал фамилии соседей: Казырчук, Сажин, Шабашников…
        Поблизости от того места, где крутилась собака, стояла дощатая покосившаяся уборная.
        - Вызывай золотарей, - сказал шеф Комаровскому.
        Через три часа мы нашли в уборной узел. Нож и сапоги были завернуты в махровое голубое полотенце, похищенное в доме убитого. Край полотенца был оторван.

…Комолов, едва дойдя до гостиницы, свалился с ног: «Грипп по сердцу резанул». Тем временем мы получили первые результаты экспертизы: найденные нами сапоги действительно принадлежат человеку, входившему той ночью в дом Осеева. Зазубрина, имевшаяся на ноже, оставила характерный след, задев ребро.
        Через полчаса в контору правления охотничьего общества возвращается сутулый лейтенант. Он переминается с ноги на ногу у двери.
        - Не намерен Шабашников явиться, Борис Михайлович. Говорит: «У меня тоскливое состояние». Выпивши он.
        - Он понял хоть, почему его вызывают?
        - Да нет, где там. Сидит, с собаками разговаривает, как сыч какой-нибудь.
        - Не видел, чтобы сычи разговаривали с собаками, - сердито бормочет капитан.
        - Да он и тверезый с ними толкует с утра до вечера. Полагаю, от одиночества.
        - Что ж, поедем, составим ему компанию для беседы.

2
        В гостиницу я возвращаюсь поздно, на улицах горят фонари, дождь гасит их и без того тусклый свет. Мерцает неоновая реклама, установленная над зданием. «Для Аэрофлота нет расстояний. Москва - через десять часов».
        Да, десять часов полета над таежным морем… Но как бы ни быстры были самолеты, все-таки расстояние остается расстоянием. В такой дождь до Москвы не десять часов, а все десять суток.
        Эн Эс не один, с ним врач - знакомый уже мне молодой человек, который говорит нараспев.
        - Вы зря отказываетесь лечь в больницу, - говорит он, ставя на рецептурном бланке пометку «Cito». - Вам это необходимо, необходимо.
        - Не смотрите на меня так мрачно, доктор, - почтительно отвечает Эн Эс. - На сей раз я пригласил вас не как паталогоанатома, а просто как хорошего врача.
        - Ну уж, ну уж…
        - Мне нужен денек-другой. А потом отдых. Поддержите пока мой мотор, ладно?

…Прежде всего Эн Эс заставляет меня вскипятить чайник и переодеться. Плащ я выжимаю, как половую тряпку.
        - Хватит с нас одного больного.
        Майор не дает мне говорить, пока я не выпиваю две чашки густого чая, заваренного по особому, разработанному Комоловым способу, который у нас в управлении носит название «пришел с февральского дежурства».
        - Теперь давай по порядку. Помни: я ничего не видел.
        - Кажется, мы скоро можем закончить это дело, Николай Семенович.
        - Ишь ты. Veni, vidi, vici[Пришел, увидел, победил (латин.).] .
        Любовь к латыни он сохранил еще с рабфаковских времен, когда собирался податься в фармацевты. «Не язык, а сама логика».
        - Выводы потом. Давай по порядку!
        - Хорошо…
        - И помни: я ничего не видел…
        Домишко Шабашникова стоял за ветхим забором, ворота висели на одной петле, открывая вход во двор. Повсюду были разбросаны какие-то хомуты, поленья, миски с собачьей едой.
        Достаточно было лишь беглого взгляда, чтобы убедиться: здесь живет бобыль.
        За сараем, через два или три двора, виднелась «круглая», на четыре ската, крыша. Это был дом убитого инженера Осеева.
        - Он чем занимается, Шабашников? - спросил я у капитана.
        - Да так… Охотник. Можно сказать, профессионал. Шкурки сдает. Собаки у него знаменитые, щенками торгует. Сейчас увидите Найду - лучшая, говорят, лайка в Сибири, универсал.
        - Один живет?
        - Один.
        Мы вошли в дом после того, как на стук никто не отозвался. В доме было сумрачно. Хозяин сидел на кровати и, держа на коленях фокстерьера, разговаривал с ним. Поджарая лайка настороженно следила из-за шкафа. У ее ног барахтались два щенка. Здесь было собачье царство. Да и сам Шабашников показался мне похожим на служебного пса, получившего отставку по возрасту. Обвислые щеки, слезящиеся глаза, весь пожухлый, мятый.
        Он был не то чтобы сильно пьян, но и трезв тоже не был.
        - Извините, что побеспокоили, - мягко сказал Комаровский. - Нам известно, что у вас имеется охотничий нож…
        - У меня разрешение, - буркнул Шабашников, не поднимая головы. - На карабин и нож.
        - Идет проверка… Оружие у вас? Покажите, пожалуйста.
        Шабашников принес карабин и стал рыться в брезентовой полевой сумке. Комаровский, бегло осмотрев ружье, с интересом следил за поисками. Наступила тишина.
        - Нет ножа, - растерянно пробормотал Шабашников.
        - Поищите хорошенько.
        Ножа, как мы и ожидали, нигде не оказалось.
        Через несколько минут мы уже знали, что у охотника исчезли также старые кирзовые сапоги сорок второго размера, и получили заодно подробное описание ножа: золингеновская сталь, лев и пальма на лезвии, наборная рукоятка.
        - Когда вы в последний раз видели нож?
        Шабашников наморщил лоб.
        - Да вот позавчера…
        - Восьмого августа? - Комаровский бросил взгляд в мою сторону. Преступление было совершено в ночь с восьмого на девятое.
        - Ну да, восьмого… Я ходил к соседям, к Зуенковым, проводку чинить и брал нож для зачистки провода.
        - Может быть, забыли там?
        Комаровский предоставлял ему возможность выкрутиться.
        - Нет, принес, положил в сумку.
        - Ну, а дальше? Вспомните подробности. Вечером и в ночь с восьмого на девятое вы были дома?
        Комаровский задавал короткие вопросы, словно гвозди вбивал. Он толково вел этот разведывательный допрос. Я чувствовал, что еще немного - и Шабашников сам загонит себя в угол.
        - Дома… Вообще-то плохо помню… Под хмелем был.
        И тут я увидел, как в нем шевельнулся страх, выполз из-под спиртной дремы Глаза меняли выражение - словно диафрагма открылась в объективе и реальная жизнь вместе с сумрачным светом дождливого дня хлынула внутрь. Диафрагма открывалась все шире, и чем больше вбирали в себя глаза Шабашникова, тем сильнее росла в них тревога. Он был не так уж стар, это ясно чувствовалось сейчас.
        - Щеночков я продавал в тот день, - сказал охотник. - Щеночков. Жалко мне их всегда, вот и…
        Он вдруг улыбнулся мне. Улыбка была жалкая, заискивающая. Да, вот гак оно и бывает Пьяная дурь, неожиданная вспышка алчности и жестокости. И ничто не остановило его, одурманенный мозг не поставил ни одного барьера.
        - Собаки! - забормотал хозяин, протягивая мне фокстерьера. - Посмотрите: Тюлька, такого «фокстера» нигде не увидите. Любого лиса возьмет! Люблю я собачек…
        Он сказал это так, будто любовь к собакам могла оправдать любой его поступок.
        Тюлькины смешливые глазки-бусинки затерялись в завитушках белой шерсти. Шабашников и впрямь любил собак - фокстерьер был чист и вычесан. А в доме творилось черт знает что.
        - Значит, в ночь с восьмого на девятое вы были дома? - еще раз спросил Комаровский.
        - Где же еще?
        - И выходит, только в тот вечер или ночью ваш нож и сапоги могли быть похищены?
        - Не знаю, - пробормотал Шабашников - Наверно.
        - В таком случае необходимо задержать вора Мы осмотрим место происшествия…
        - Да зачем? - замахал руками Шабашников. - Мелочь какая! Не надо, ни к чему, идите себе занимайтесь делом.
        - Вы понимаете всю важность происшедшего? Украдено оружие. Оно может быть использовано похитителем.
        - Нож - тоже мне оружие!..
        - Все-таки!
        Шабашников нехотя написал заявление в милицию. Привезли розыскную собаку. Проводника предупредили, как вести поиски. Вскоре овчарка, рыскавшая по двору, настороженно принюхиваясь, принялась разрывать лапами груду щебня, сваленного у сарая. Мы извлекли из-под щебня небольшой сверток. В обрывок полотенца, того самого, махрового, голубого, была завернута пачка денег. Десять «четвертных».
        - Это ваши деньги? - спросил Комаровский.
        Шабашников побледнел. Руки его тряслись, и он никак не мог унять эту дрожь.
        - Нет, не мои… Никогда их не видел в глаза!
        - Откуда же они взялись?
        Шабашников молчал. «Возможно, он действительно ничего не помнит, - подумал я. - Бывает ведь… Алкогольное помешательство. Это может пройти так же быстро, как и пришло».
        Я был очень удивлен, когда Комаровский ограничился лишь тем, что попросил Шабашникова далеко не отлучаться. По дороге в отделение я сказал об этом капитану.
        - За Шабашниковым мы посмотрим, - ответил Комаровский. - Но что-то мне не верится в его злодейство
        Я подумал: «не верится» - слабый аргумент против улик.

3
        Николай Семенович слушает меня и делает записи в блокноте Стакан чаю стынет на столе
        - Значит, улики достаточно веские? - спрашивает Эн Эс.
        - По-моему, да.
        - Позвони Комаровскому. Нужны данные о Шабашникове.
        Дождь все идет. За окном крупные капли описывают траектории, словно падающие звезды. Город лежит внизу темной массой, как уснувшее животное. Шевелится, вздыхает. Окна домов плотно прикрыты ставнями… Первый августовский затяжной дождь.
        - Ты как будто спокоен, Паша?
        - Да ведь тупое дело, Николай Семенович. По пьянке. Омерзительно все это.
        Я и впрямь не чувствую того следовательского азарта, который охватывает каждого милицейского работника, разгадывающего загадку сложного, запутанного преступления. Гнев, страсть - при чем здесь они? Это унылое лицо с дряблыми щеками, мутные с похмелья глаза… Какой он, в сущности, убийца? Нелепый случай, нелепая жестокость.
        Надо аккуратно и точно довести это дело до конца. И баста! Он должен получить по заслугам.
        - Так-так.
        Эн Эс недоволен, это я хорошо чувствую.
        - Не появилось ли у тебя ощущение, что ты уже все постиг, что твоя работа ставит тебя как бы над людьми, а? Со временем это может появиться - и нет ничего страшнее для нашего брата.
        - Я не замечаю в себе ничего такого…
        - А это приходит. Незаметно, исподволь. Я так и не понял, что ты думаешь о человеке, которого подозреваешь в убийстве или соучастии. Кто он таков? Ты веришь обстоятельствам, минуя человека.
        - Но улики… Я же не адвокат! Самолюбие заставляет меня сопротивляться.
        - Нет, ты и адвокат. И прокурор… Человек! И ты имеешь дело с человеком.
        Меня задевают слова шефа. Я люблю его, он «мой старик». Мне хотелось бы, чтобы обо мне говорили: у Павла Чернова «комоловский» стиль работы. Я всегда старался быть похожим на него и перенять у него все, даже привычки. Одно время даже покашливал в кулак, точь-в-точь как Николай Семенович.
        Но есть в шефе нечто такое, чего нельзя перенять копированием…
        Комаровский является в номер, держа под мышкой маленький школьный портфельчик. Обычно с такими портфельчиками ходят управдомы или колхозные бухгалтеры. Длинная темно-синяя шинель подчеркивает худобу и нескладность фигуры.
        - Сегодня ты кое-что нащупал, Борис Михайлович? - спрашивает майор.
        Капитан вытирает костлявой рукой лицо, покрытое каплями дождя. Хмыкает. Он застенчив - особенно с высокими чинами. Это у него, видимо, от «старшинского» прошлого.
        - Нащупал? Как сказать…
        Комаровский тоже в чем-то сомневается Чутье - тонкое растение, выросшее на почве, которая называется опытом! В этом они оба превосходят меня.
        - Ну, так что Шабашников? - спрашивает Комолов.
        - Понимаете, он у нас в городе на хорошем счету. Человек отзывчивый. В войну был в армии снайпером. Попал в плен, бежал. Жена погибла на фронте, медсестрой была. Один живет. Ну пьет, факт, это у него периодами. Есть такой минус… С уголовным миром никаких связей.
        - С деньгами у него как?
        - Туговато, раз пьет.
        - В каких отношениях он был с Осеевым?
        - Вроде дружили… Шабашников бывал у Осеева.
        - Он мог знать, что Осеев хранит дома наличными крупную сумму?
        - Думаю, да. Говорят, Осеев советовался с ним насчет покупки мебели.
        - Понятно, - сказал Комолов и открыл свою алую кожаную папку. - А что нам известно об Осееве? Полгода назад в Колодин на строительство химкомбината приезжает инженер Осеев. Вот телеграмма - компрометирующими материалами о нем мы не располагаем. Напротив, характеристика положительная… Приехав в Колодин, Осеев покупает дом и участок на улице Ветчинкина. Очевидно, собирается осесть после выхода на пенсию. У Осеева жена и дочь. Они живут в Иркутске. В июле дочь гости г. у отца. В августе Осеев ожидает приезда семьи Пятого августа берет с книжки пятьсот рублей, чтобы купить кое-что из мебели. А в ночь с восьмого на девятое августа его…
        На втором этаже гостиницы, под нами, начинает играть оркестр. В ресторане веселье. Пол в номере слегка вздрагивает. Комолов морщится и расстегивает воротник рубашки.
        - Открой окно, Паша. Душно.
        В номере холодно, но я распахиваю окно. Плохо шефу.
        - Итак, какие улики против Шабашникова? Доложи, Паша.
        - Ну, во-первых, нож и сапоги! Нож, которым совершено убийство, принадлежит Шабашникову. Следы, оставленные на полу в доме Осеева, - это следы его сапог.
        Комолов утвердительно кивает.
        - Далее. Шабашников знал, что Осеев хранит деньги. Именно деньги интересовали преступника. Ведь он больше ничего не тронул в доме.
        - А в состоянии Шабашников нанести такой сильный и точный удар?
        Тут я могу выказать эрудицию в области, где майор, житель большого города, не очень силен.
        - Он ведь «забойщик», Николай Семенович.
        - «Забойщик»?
        - Ну да. Так у нас говорят - капитан знает. Колодинцы приглашают его на забой скотины. Это тонкая работа. Нужен глаз и крепкая рука, чтобы попасть точно в сердце.
        - Это верно, - соглашается Комаровский.
        - И еще. Осеев вел довольно замкнутый образ жизни. Ночью он мог открыть дверь только хорошо знакомому человеку. Именно таким был для него Шабашников, сосед. Ну и, конечно, деньги, найденные во дворе Шабашникова, - улика неоспоримая. Словом, основная версия: Шабашников либо убийца, либо соучастник.
        - Твое мнение, Комаровский? - спрашивает шеф.
        - Мнение?
        Капитан смущенно кашляет в рукав.
        - Правильно доложено. Но Шабашников!.. Очень сомнительно: человек никогда не ценил деньги, сам раздавал - и вдруг…
        Верный своей дипломатической манере, Комаровский не вступает в открытый спор. Стоит ли перечить товарищу из «центра»? Но, я чувствую, капитан остается при своем мнении.
        - Что ж, Паша, логика штука полезная, - говорит Комолов. - Но у версии, которую ты предлагаешь, несколько неувязок - из-за поспешности они отметены тобой. Первое противоречие. Убийца нанес удар, едва лишь Осеев приоткрыл дверь. Зачем Шабашникову, пользовавшемуся доверием инженера, так спешить? Похоже, преступник опасался, что Осеев, увидев, кто стоит на пороге, тотчас захлопнет дверь. Если так, то Осеев либо вовсе не знал его, либо знал как человека, которого надо бояться.
        Второе. Преступнику были нужны деньги. Очевидно, он знал, что они хранятся в письменном столе - кроме стола, ничего в комнате не тронуто. Но деньги лежали в первом же ящике, на виду. Отчего все ящики перевернуты, а бумаги разбросаны? Более того, следы, оставленные на бумагах, говорят, что убийца интересовался всем содержимым стола уже после того, как были найдены деньги. Что он искал? Может быть, не только деньги.
        Третье. Если Шабашников - преступник или соучастник, опасающийся разоблачения, что мешало ему получше запрятать похищенные деньги? Убийца, проявивший ловкость и сноровку, на редкость неумело распорядился «добычей».
        Четвертое: следы на полу. Преступник позаботился о перчатках, а вот то, что грязные сапоги оставят четкие отпечатки, не учел. Как ты все это объясняешь, Паша?
        - Ну… ведь он был в состоянии опьянения, Николай Семенович! Отсюда странные промахи.
        - А не похоже, что удар нанесен пьяным человеком, Паша! Тебе не кажется? Я бы предположил, что в доме инженера побывал матерый зверь… Он не вышмыгнул из двери, сторонясь трупа, как можно было ожидать от грабителя, пошедшего на «мокрое дело». Он спокойно нанес второй удар. Это хищник. Беспощадный, жестокий, хладнокровный. Почерк его свидетельствует о ясном уме и расчете. Способен ли Шабашников на это, а? Подумай хорошенько.
        Я молчу. Крыть, как говорится, нечем. Слишком уж заманчивой была для меня перспектива легкого, мгновенного раскрытия преступления. Салага!
        - Не спеши, Паша. - Комолов кладет мне на плечо тяжелую ладонь. - Мы только начинаем расследование. И я могу ошибаться. И ты. Но наши ошибки не должны выходить из этой комнаты, чтобы не наделать зла. Для каждого из нас после нескольких лет работы наступает период, когда хочется чувствовать себя асом и каждое дело проводить четко, блестяще и быстро. Это кажется очень важным, а на самом деле не имеет никакого значения. По-настоящему важно лишь одно: действительно ли ты нашел виновного и не пострадал ли при этом безвинный. Только это… Только!
        Холодный ветер врывается в комнату, отдувая занавески. Комолов жадно дышит, его бледное, слегка оплывшее лицо искажено гримасой боли.
        - Прилягте, Николай Семенович.
        - Сделаем так, - продолжает майор. - За Шабашниковым пока посмотрит Комаровский. А ты, Паша… поработай над версиями. Если не Шабашников, то кто? Видимо, тот, кто мог украсть нож и подбросить деньги, чтобы навести на ложный след. Может быть, не так уж нужны были ему деньги, если он отказался от половины суммы ради собственной безопасности?
        - Но если не деньги, то что?
        - Не знаю, не знаю. И аналогичных дел не припомню… Разобраться будет нелегко. Но я буду рядом, Паша, а как только почувствую себя лучше, то включусь полностью. Понял?
        Звонит телефон. Я сразу узнаю голос.
        - Мне Павла Чернова. Павел? Это Лена Самарина. Ты еще помнишь?.. Я тоже помню. Отец сказал, что ты здесь, такой сверхзанятый, почти секретный. А видеться с женщинами тебе разрешают?

«Женщина, - отмечаю я про себя. - Господи, я помню ее совсем цыпленком!»
        - Что там еще? - спрашивает майор.
        - По личному делу, Николай Семенович, - отвечаю я, прикрыв ладонью трубку. - Знакомая… по школе.
        Не вовремя позвонила Ленка. Но Комолов смеется.
        - Ну так что ж смущаешься? Иди, ты свободен.
        Все еще сыплет дождь, и мы с Ленкой договариваемся встретиться в ресторане. Единственный ресторан Колодина находится как раз под нами на втором этаже гостиницы.

4
        В ресторане шумно. Компания геологов празднует окончание полевого сезона. Бородатые парни в ковбойках и вельветовых куртках, рыцари тайги… Девчонки в грубых свитерах, счастливые, с сияющими влажными глазами.
        Наверно, человек моей профессии выглядит рядом с этими парнями страшным анахронизмом. Нож из уборной, похищенные деньги, старые сапоги, оставляющие следы на полу… Жестокость, алчность, алкогольный психоз. Варварство, заглянувшее в наш век из далекого прошлого.
        А кто-то ходит по тайге. Ищет ванадий. Спутники запускает. Строит батискафы.
        - Венька, ты ешь третий бифштекс.
        - Я недобрал за сезон сто одиннадцать бифштексов.
        - Парни, Сиротка Люпус притащил рюкзак с образцами!
        Геологи… Из нашего выпуска трое ребят пошли в геологи. И еще наш класс дал горного инженеру микробиолога, летчика. Я знаю, о моем выборе говорят, пожимая плечами и улыбаясь: «Чернов Пашка, лучший математик, медалист, пошел в милиционеры!» Ну, а кто же должен «идти в милиционеры», хотелось бы знать?
        Через два столика от меня сидит человек со спиной широкой и мощной, как стальной щит скрепера. Спины, если присматриваться, могут быть так же выразительны и неповторимы, как форма уха или отпечаток пальца.
        Этого человека я уже видел.
        Он оборачивается. А… преподаватель из школы ДОСААФ, Ленкин приятель. Он в обществе белокурой дамы с губами, накрашенными слишком ярко для Колодина.
        Геологи едят апельсины, оркестр в бодром танцевальном темпе играет «Бродягу». Мрачная личность в шароварах старателя, заказавшая «Бродягу», горюет у пустых графинов.

«…Презумпция невиновности, Паша. Это не просто термин, это стиль нашей работы.
«Презумпция» - от латинского слова «предварять». Предварительно ты исходишь из положения, что человек, с которым столкнулся при расследовании, невиновен. Не доказав обратного - на все сто процентов! - ты не имеешь права считать его виновным».
        Так говорил ЭнЭс… Но если не Шабашников, то кто? Значит, нам противостоит чрезвычайно хитрый и опасный преступник, справиться с которым будет нелегко.
        В застекленной двери я вижу Ленку. Светлая, коротко стриженная головка. В школе девчонки говорили ей: тебе не придется краситься, ты всегда будешь «в моде». У нее волосы льняного цвета.
        Я иду к выходу, и кажется, что все столики смотрят на меня, даже оркестранты. Застыла кулиса в руке тромбониста. «Вы видите лейтенанта в штатском? С хохолком на затылке?» Я снова превращаюсь в мальчишку. Прошлое ожило.
        - Пашка!
        Мы почти одного роста - так она вытянулась. От нее пахнет дождем и прохладой улицы, этот запах особенно ощутим в теплом табачно-кухонном воздухе ресторана.
        - Пашка, я рада.
        Мальчишки из детства уходят так далеко, что их можно безбоязненно целовать у широкой застекленной двери ресторана. Мальчишки из детства становятся родственниками.
        - Дай я посмотрю на тебя, лейтенант милиции. Какие складочки у рта!..
        Мы идем к столику, продолжая разговаривать, но я уже плохо слышу «Ленку. Что-то изменилось в ресторанной обстановке. Я никак не могу собраться и «настроить фокус». А… мотоциклиста - вот кого нет. Пока я встречал Ленку, он исчез со своей дамой. В ресторане два выхода - один в вестибюль гостиницы, другой на улицу. Он не хотел, чтобы его видела Ленка. Почему?
        - Ты меня слушаешь, Паш?
        - Да-да!
        - Я хотела уехать из Колодина. Все уезжали. Поступила в Ленинграде в Лесгафта. У меня всегда было хорошо с гимнастикой, ты знаешь. Но отец разболелся, пришлось вернуться. Преподаю в школе. Смешно, да? Самарина - «училка».
        - С тройкой за поведение!
        Это когда мы убежали за Катицу, на необитаемый остров, нам закатили в табель по тройке.
        - Мне и сейчас достается за поведение.
        - Я подумал об этом, когда увидел тебя на мотоцикле. Слишком экстравагантно для Колодина.
        - Привыкла. В институте пристрастилась к мотоциклу. Когда вернулась, купила «Яву».
        - Ну, у вас даже чемпион по мотокроссу живет.
        Она становится серьезной - глаза холодные, неулыбчивые. Впервые вижу, что у нее серые глаза. Раньше я знал только, что они красивые. Но смотреть в них было почему-то страшно.
        - Вопрос с подвохом?
        - Что ты, Ленка. Просто я видел у магазина…
        - Ну да, ты должен быть наблюдательным.
        Она крутит пальцами ножку бокала. Ногти у нее покрыты бесцветным лаком. Слишком длинные и аккуратные ногти для мотоциклистки. Вероятно, кто-то помогает ей возиться с машиной. Жарков? Это как болезнь - следить за мелочами, даже близкий человек становится объектом наблюдения.
        Ленка стала взрослой. Наверно, было кое-что в ее жизни за эти годы. И был кое-кто. Неприятно думать об этом. Не мальчишечья ревность, нет. Элементарный мужской эгоизм.
        - Ты не замужем?
        - Сам видишь.
        - Стала бы ты носить кольцо!
        - Стала. Это хорошо - Кольцо. Только надо носить, когда оно радостно, правда?
        Да, она стала взрослой.
        Она постепенно оттаивает после моей неловкой фразы о чемпионе. Надо быть осмотрительнее. Вернувшееся детство - только иллюзия.
        Ох, Ленка, я рад тебе, но мысли мои все время убегают к опустевшему дому на улице Ветчинкина.
        - Паш, да ты не слушаешь меня!
        - Не обижайся, пожалуйста.
        - Я не обижаюсь. Ты и раньше был такой - вдруг уходил куда-то далеко-далеко. Но я знала, как тебя вернуть. А теперь не знаю… Ты так и не подался в физики!
        - Только лейтенант милиции Воюю с нарушителями…
        - Паша, говорят у Шабашникова нашли деньги! Это так странно. Он лес любит, зверей.
        - Не будем говорить о делах, ладно?
        - Не будем. Но он хороший, Шабашников.

…Мы выходим под дождь, когда часы бьют полночь, а оркестр, фальшивя от усталости, играет «До свиданья, москвичи». Женщина в черном платье поет: «Все равно от меня никуда не уйдете». Мы не москвичи, мы уходим. На пустой площади мокрый булыжник отражает алый неоновый свет рекламы. «Для Аэрофлота нет расстояний…» Хорошо Аэрофлоту. Но кем и когда будет изобретено средство, позволяющее преодолевать те расстояния, что пролегают между людьми? Ленка - и та все еще далека от меня, а Шабашников - как житель иной планеты. Ленка, озоруя, шлепает по лужам.
        - Ну, что ты такой насупленный, Паш? Не надо. Утро вечера мудренее - царевна это знала! А хочешь, я покажу тебе одну сцену? Позавчера, знаешь, историк собрал наших педагогов и сказал, что намерен поставить вопрос обо мне.
        Она - руки в боки - выходит под фонарь.
        - «Хочу сказать о преподавательнице физкультуры Самариной Елене Дмитриевне. Я ничего не имею против мотоцикла как средства передвижения. Но хорошо ли, что член нашего коллектива, к тому же девушка, носится по городу? Совместимо ли это с положением…» И пошел!
        - А ты?
        - Я? В ответ прошпарила наизусть Чехова. Помнишь, Ивсеменыч заставлял нас учить
«Человека в футляре»? «Если учитель едет на велосипеде, то что же остается ученикам? Им остается только ходить на головах!..»
        - «И раз это не разрешается циркулярно, то и нельзя… Женщина или девушка на велосипеде - это ужасно».
        - Вот-вот. Все полторы страницы. Учителя рассмеялись, на том и дело кончилось
        Ленка смеется, подставив дождю лицо. Из темноты выходит постовой милиционер.
        - Бежим! - Ленка хохочет и хватает меня за руку.
        Так в детстве мы бегали из чужого сада. Сумасшедшая девчонка!.. Мы топаем по деревянному тротуару. Темный Колодин тонет в холодной августовской мороси.
        - Смотри, какой дождь! Веселый дождь, славный дождь.
        Нет, она осталась прежней Ленкой, которая хочет щедро сеять радость и доброту.

5
        За весельем жди похмелье… Сонная дежурная отпирает дверь гостиницы.
        - Вас искали.
        Взбегаю наверх. Номер пуст, сладко пахнет камфарой. На столе записка. «Николаю Семеновичу стало плохо. Увезли в больницу. Комаровский».
        Звоню в больницу. Дежурный врач отвечает, что у майора Комолова прединфарктное состояние и они настоятельно рекомендуют не беспокоить его.
        - Никаких записок, никаких дел. Полный покой. Ему нельзя было выезжать с гриппом!
        - Что ему принести?
        - Ничего. Майор просил не сообщать родственникам до выздоровления.
        Только сейчас я ощущаю, как важно было для меня присутствие шефа. То, что рядом всегда был старший по возрасту, умный, доброжелательный человек, я воспринимал как должное. Смогу ли я работать без него?
        Впрочем, все это неважно… Лишь бы выздоровел!
        Я решаюсь отправиться к Комаровскому. Начальнику гормилиции не привыкать к ночным визитам.
        Капитан живет на улице Каландарашвили. Очень трудная была фамилия у знаменитого иркутского партизана.
        Дождь льет по-прежнему. Всхлипывают ручьи. Улица Каландарашвили граничит с поселком химкомбината. Здесь стоят стандартные деревянные дома, в два этажа.
        За обшитой войлоком дверью слышатся возбужденные детские голоса. Кажется, я всех разбудил. Мне открывает толстая женщина в халате. Детские головы выглядывают из темной комнаты. Одна, вторая, третья, четвертая… Ну, Комаровский!
        - Бориса Михайловича нет, ушел по делам, - говорит жена капитана. У нее мягкое, добродушное лицо. Руки красны от бесконечных стирок. - Вы посидите. На кухне ничего? Больше негде: детвора…
        Через час приходит Комаровский. Он несколько смущен моим визитом - стесняется, видать, многоголосого семейства, заполнившего, как всплывшая опара, тесную квартирку. Он насквозь продрог и, скинув накидка долго греется у печки, еще хранящей тепло.
        - Майор-то, а? Трудно будет без него. - Комаровский сокрушенно качает головой. - А я у Шабашникова был. Решил поговорить начистоту, с глазу на глаз. Да и майор посоветовал.
        Худой, усталый, без строгого форменного кителя, Комаровский похож сейчас на пожилого рабочего, вернувшегося из цеха после тяжелой смены.
        - Знаете, Павел Иванович, я думаю, Шабашников нас не обманывает… Он, конечно, догадался, в чем его подозревают и почему. Очень переживает, взвинчен до предела. Кстати, мы навели кое-какие справки. Шабашников действительно был восьмого августа у соседей, чинил электропроводку. Он пользовался «роммелевским» ножом и унес его с собой в сумке. Это было в четырнадцать часов.
        - Значит, нож, а заодно сапоги могли быть украдены только восьмого августа с четырнадцати до полуночи?
        - Выходит, так, - подтверждает капитан. - Я узнал у Шабашникова, кто навещал его в тот день. Кроме этих людей, никто не мог проникнуть в дом незамеченным.
        - И мы должны опираться на его показания как на свидетельские?
        - Само собой.
        Комаровский достает из своего потертого бухгалтерского портфельчика листок.
        Что ж, будем считать, Шабашников дал «объективные показания». Однако что за иронический тон? - останавливаю я себя. Доверие - цепочка, тянущаяся от человека к человеку. Разорви одно зверю, и вся цепь уже никуда не годится. Комаровский верит в Шабашникова, и эта вера должна передаться мне.
        - Так вот, пять человек, - продолжает Комаровский. - В тот день, как помните, Шабашников продавал щенков. Ну, и наши охотники заходили к нему. Вы их знаете, наверно: врач Малевич, Анданов с почты, Лях из райпромкомбината, преподаватель автошколы Жарков. Был еще пятый. Но ни фамилии его, ни имени Шабашников не знает. Видел его впервые.
        - А подробности этих визитов известны?
        - Кое-что. Врач пробыл у Шабашникова несколько минут. Он просто зашел посмотреть на потомство знаменитой Найды. Лях тоже пробыл недолго, взял щенка в долг, под зарплату. Анданов выбрал щенка, но с собой не взял и оставил задаток - шесть рублей. Пробыл около получаса. После этого Шабашников отправился в магазин. К приходу Жаркова он был уже изрядно «навеселе». Жарков купил щенка и предложил
«обмыть» покупку. Последнего посетителя Шабашников уже не смог толком разглядеть. Тот говорил, что гостит у родственников, неподалеку от Колодина…
        - А когда ушел этот последний гость?
        - Неизвестно.
        Значит, у нас теперь две задачи: отсеять лиц, имеющих достоверное алиби, и установить личность этого незнакомца.
        Выйдя от Комаровского, я обнаруживаю, что небесное ситечко перестало сеять влагу.
        Я и сам не замечаю, как через полчаса оказываюсь на улице Ветчинкина, возле дома инженера. Видно, меня привела сюда смутная надежда на то, что близость к месту преступления поможет разгадать загадку.
        Дом Осеева пуст и темен, как деревянный склеп. На другой стороне улицы, у забора, я замечаю неподвижную темную фигуру. Кто-то из сотрудников Комаровского. А вот и знакомые ворота на одной петле.
        Бац! От неожиданного толчка чуть не лечу с дощатого тротуара в грязь. Машинально хватаюсь за кобуру.
        - Извините, извините, ради бога!
        Включаю фонарик. Слесарь Лях, улыбаясь, растерянно разводит руками. Засмотревшись на дежурного, я и не заметил, как слесарь выскочил из ворот.
        - Извините, товарищ лейтенант! - Он уже узнал меня - Задумался! Но это хорошо, что случайно встретил вас. Я был у Шабашникова.
        - Догадался.
        - Мне не дает покоя… Я и не знал, когда опознал нож, что дело связано с убийством инженера. Я, таким образом, обвиняю Шабашникова, да?
        - Почему вы так думаете?
        - У нас слухи распространяются быстро. Я тут же помчался к Шабашникову, несмотря на ночь. Хотел расспросить его. Он не виноват, товарищ лейтенант. Десять лет знаю его!
        Похоже, весь Колодин собирается встать на защиту Шабашникова. Странная, однако, эта ночная встреча.
        - Идите лучше спать, товарищ Лях. Приходите завтра в горотдел, выскажете свои соображения.
        Он уходит. Начинает светать. Колодин в этот час кажется таким мирным, уютным, он спит и видит сладкие утренние сны. Кажется невероятным, что в этом городке могла произойти такая трагическая история.
        Произошла ведь! Где-то поблизости коротает тревожную ночь убийца… Один из пяти?

6
        Воздух по-осеннему прозрачен, сопки, на которых просматривается каждое деревце, окружают умытый, прилизанный Колодин как декорации. «Хорошо, что солнце, - первая моя мысль. - На сердечников, говорят, очень действует погода».
        В девять я уже в больнице. Главврач не может сообщить о Комолове ничего утешительного. «Состояние не внушает особых опасений…» Резиновая формулировочка!
        К двенадцати в горотдел собираются сотрудники Комаровского, еще ранним утром отправившиеся по срочному заданию Они сообщают немаловажные для расследования данные о пятерых охотниках, побывавших у Шабашникова накануне убийства.
        Врач Малевич вечером заступил на дежурство в поликлинике. Он отлучался с места дежурства не более чем на пять минут. От поликлиники до дома Осеева - около трех с половиной километров. «Ис^ ключается».
        Анданов, «почтмейстер», в тот же вечер уехал из города, повез в областную клинику больную жену, которая неожиданно почувствовала себя хуже… «Проверить. Что за срочный отъезд?»
        Лях, выйдя от Шабашникова, направился вместе со щенком к приятелю Новикову, который раньше служил в милиции собаководом. Беседа затянулась до часу ночи. Показание Новикова не вызывает сомнений.
        У Жаркова четкого алиби нет. Сторожиха продовольственного магазина, дежурившая неподалеку от дома Жаркова, сообщила, что часов в десять вечера чемпион укатил на своем спортивном ИЖе. Когда вернулся Жарков, сторожиха не знала. В одиннадцать тридцать на улице был выключен свет в результате аварии на электростанции.
«Разобраться». О пятом посетителе ничего не известно, но меры к розыску приняты.
        Что ж, «иксом» мы еще займемся. Пока остаются двое. «Почтмейстер» с его арочным отъездом интересует меня больше, чем Жарков. Не слишком новый способ получить алиби: отправляешься на вокзал, берешь билет и незаметно возвращаешься обратно. Задача в том, чтобы в конце концов оказаться в пункте назначения, Комолов называл этот маневр «заячьим скоком». Бывает, что заяц, уходя от преследования, вдруг делает прыжок в сторону, и охотник натыкается на оборванную строчку следов.
        Надо исключить и возможность «заячьего скока».
        Что касается мотоциклиста…
        - Борис Михайлович, давно Жарков живет в Колодине?
        - Постоянно - с полгода.
        - То есть он приехал в одно время с Осеевым? Что привлекает его в Колодине? Чемпион мог поселиться поближе к «центру».
        - Видимо, личные дела. Но долго не удержится. Летун.
        - Ну, а как Анданов?
        - Этот сменил несколько городов, пока не осел у нас. Он охотник до мозга костей. Ему глушь нужна, тайга. А в наши дни сами знаете: сегодня глушь, а завтра заводские трубы выросли. Строятся сибирячки…
        Как бы в подтверждение слов капитана со стороны химкомбината доносится мощный удар. Дом крякает, дребезжат стекла.
        - Диабаз подрывают, - объясняет Комаровский. Густое облако пыли поднимается над Молькой, тянется к небу.
        - Кстати, сегодня летная погода, - замечает Комаровский как бы невзначай. - Должны прилететь жена и дочь Осеева.
        Похоже, шеф дал указание Комаровскому заботиться об мне - не упустил бы чего по молодости лет.
        - Я звонил на химкомбинат, - продолжает капитан, - чтобы встретили. Несладко им: вместо новоселья на похороны.
        Нет, он заботится не только обо мне, обязательный колодинский «дядя Степа».
        - Машина будет сегодня в вашем распоряжении, Павел Иванович.
        - Отремонтировали?
        - Кое-как. Обещают другую дать, да не спешат. Захолустный городок, обойдемся, мол…
        В его голосе уже звучат просительные интонации: вы-то ближе к центру, посодействовали бы. Старшинские хитрости, капитан…
        Звоню в отделение связи Анданову. «Надо бы побеседовать. Когда вам удобно?»
        - С двух до трех я обедаю дома, - говорит Анданов.
        Дом двухэтажный, старый. Лестница музыкальна, словно ксилофон. У каждой ступеньки свой неповторимый скрип. Ровно в два я у двери. И тут же чьи-то шаги повторяют музыкальную фразу. Стук палки отбивает такт.
        Ступеньки даются Анданову нелегко, на лице появляется гримаса боли, когда он заносит негнущуюся правую ногу. В руке - новенькая, еще не захватанная пальцами клюка.
        Держится он холодно и с достоинством, подчеркивая всем поведением, что пригласил меня не из чувства гостеприимства, а исполняя свой гражданский долг.
        - В моем распоряжении минут двадцать. Я должен еще пообедать. Вам достаточно двадцати минут?
        Он говорит так же, как и движется, - размеренно и четко. Мышцы лица при этом остаются неподвижными: словно маской прикрыт. Что ж, профессия налагает отпечаток. Дотошность, пунктуальность, сосредоточенность, малоподвижный образ жизни - все это отразилось в сидящем передо мной человеке. Наверно, он хороший почтовый работник.
        - Я не знал, что у вас больная нога. Заставил спешить?
        - Пустяки. Ушибся, пройдет.
        Я коротко объясняю: дело об убийстве Осеева требует выяснения кое-каких деталей, и он, Анданов, может нам помочь. Медлительно, заученными движениями Анданов набивает трубку, открыв ярко-желтую коробочку «Золотого руна». У него сильные волосатые пальцы.
        - Не знаю, смогу ли помочь, - говорит Анданов. - Я плохо его знал. Кажется, он не увлекался охотой.
        - Но вы, наверно, знакомы с кем-нибудь из людей, близко знавших Осеева. С Шабашниковым, например.
        - С Шабашниковым я знаком.
        - Когда вы видели его в последний раз?
        - Последний раз? Одну минуточку.
        Анданов затягивается, душистый дым плывет по комнате.
        - Постойте… Это было перед моим отъездом, восьмого августа. Я заходил к нему, хотел купить щенка.
        - Шабашников ничего не говорил вам об Осееве?
        - Ничего. Я слышал, что Шабашников якобы заподозрен… Извините, что вмешиваюсь. Но Шабашников не способен совершить что-либо противозаконное.
        Мельком оглядываю фотографии на стенах. Бесчисленные снимки жены: маленькая полная девочка в кудряшках, с ямочками на щеках, потом маленькая полная девушка с ямочками, потом женщина все с той же не тронутой годами улыбкой и с теми же кудряшками.

«Самого» не видно на фотографиях, только два сравнительно недавних снимка. Бывают люди, которых трудно представить детьми, и Анданов из их числа. У него не было младенчества, он не ползал перед объективом на голом пузе и не ждал птички, которая вот-вот вылетит из круглого стеклышка. Длинное пальто, барашковый воротник, руководящий «пирожок» на затылке. Таким, наверно, он появился на свет и сразу принялся за сортировку писем, телеграмм и другую общественно полезную деятельность.
        - Во сколько вы ушли от Шабашникова?
        - Часов в пять.
        Мягко и деликатно я стараюсь получить от Анданова ответ на вопрос, который не хочу задавать «в лоб». Анданов оказывается гораздо более понятливым, чем я ожидал. Он облегчает мою задачу.
        - В тот же вечер я выехал из Колодина. Жена почувствовала себя хуже, и я решил поместить ее в областную клинику. Здешние врачи, увы… Впрочем, вам это неинтересно. Очевидно, молодой человек, вы хотите установить алиби всех, кто был у Шабашникова? Что ж, пожалуйста.
        Как бы ни раздражал меня этот холодный тон, я начинаю чувствовать нечто вроде благодарности к этому спокойному, сдержанному человеку. С ним не надо финтить.
        - Назвать поезд?
        - Да.
        - Я выехал со станции Коробьяниково в десять тридцать. Вагон шесть. Мягкий. Там были двое проводников-мужчин.
        Он говорит уверенно и спокойно.
        - Когда вы уходили, Шабашников был трезв?
        - Да.
        - Много вы оставили задатку за щенка?
        - Шесть рублей.
        - Зря вы это сделали: Шабашников тут же напился.
        - Я должен был заплатить. Но, к сожалению, расходование суммы от меня не зависело.
        Комната у Анданова большая и сумрачная. Тюлевые накидки на тумбочках, герань и
«слезки» на окне, ракушечные шкатулки - здесь ощутимо недавнее присутствие хозяйки, домовитой и рачительной. Квитанции и жировки аккуратно подколоты на гвоздик. В доме, должно быть, знают цену деньгам. Расписание поездов в рамочке: белый реактивный самолет над красным электровозом. «Почтмейстер» и дома - как на работе.
        - Надеюсь, содержание нашего разговора…
        - Я знаю порядок, - перебивает меня Анданов.
        Скатываюсь по лестнице-ксилофону под дикий вопль ступенек. Интересно, что у него на обед? Мне представляется длиннолицый унылый человек, сосущий сухарь над стаканом бледного чая.

7
        - Не похищены ли у вашего мужа вместе с деньгами какие-либо драгоценности, дорогие вещи?
        - Вещи?
        Женщина в черном шерстяном платке и черном платье смотрит на меня, стараясь сквозь ворох собственных мыслей добраться до смысла вопроса. Вся наша суета так далека от нее, так ничтожна. Если бы мы приходили до. Не после, а до.
        Дочь Осеева сидит чуть поодаль. Похожа на мать, такое же строгое красивое лицо, брови вразлет.
        - Драгоценности?
        Если бы убийца унес с собой хоть что-нибудь еще, кроме денег, мы получили бы в руки нить. Вещи оставляют заметный след.
        - Разве что янтарные запонки, - говорит дочь.
        Она смотрит на меня неподвижными глазами. Зачем все это? Для меня запонки - это запонки. Вещественное доказательство. Для них - ощутимое прикосновение к прошлому. Может быть, день рождения, торжественный вечер, свечи в праздничном пироге. Горе заслоняет им весь мир. А тут еще я со своими вопросами. Но я не могу ждать.
        Я смотрю в опись, составленную при осмотре дома Осеева. Вот - «запонки янтарные, одна пара». На месте.
        - Ваш муж никогда не делился с вами своими опасениями?.. Может быть, вражда, сложные отношения с кем-либо?
        - Нет. Он ладил с людьми.
        - Но вы уже несколько месяцев не видели его.
        - Он регулярно писал. Дочь приезжала. Все было хорошо.
        - Вы гостили в Колодине, - обращаюсь я к дочери. - Кому ваш отец без опасений мог открыть дверь ночью?
        - Трудно сказать. Отец еще не обзавелся друзьями. Разве что Шабашникову.
        У меня еще много вопросов, но Осеевы держатся из последних сил. Если бы мы приходили до…
        - Я только об одном попрошу, - говорит мать. - Верните мне дневник мужа. Он дорог как память.
        - Дневник?
        Мне не надо заглядывать в опись: дневник никак не мог пройти мимо глаз.
        - Вы уверены, что ваш муж вел дневник в последние дни?
        - У него это вошло в привычку. Он много ездил по стройкам, много видел. Хотел составить «маленькую летопись».
        - Да, у отца был дневник, - подтверждает дочь. - Толстая тетрадь, он сам сшивал листы.
        Мне становится как-то зябко. Словно дорожка, по которой я шел, вдруг оборвалась и оттуда, из темноты, из провала, веет холодом. Если дневник похищен преступником, значит подтверждается опасение шефа: деньги только маскировка, ложный след! Но… дневник мог быть утерян Осеевым, сожжен. А что, если в дневнике лежали деньги и убийца прихватил его впопыхах? Десятки вопросов вспыхивают один за другим, как цифры на электронном табло.
        - Ваш отец участвовал в строительстве некоторых предприятий, имеющих оборонное значение… Могли быть в его дневнике какие-либо данные об этих стройках, цифры, расчеты?
        - Не думаю, - отвечает дочь. - Скорее всего это были записи личного характера.
        Я смотрю, как Осеевы садятся в машину. Милицейский шофер предупредительно распахивает дверцу фургончика перед двумя женщинами, одетыми в черное.
        - Дневник скорее всего мог понадобиться человеку, который уже сталкивался с Осеевым, - говорит Комаровский. Он расхаживает по кабинету, долговязый, как цапля, и размахивает руками. - А Шабашников уже двадцать лет безвыездно живет в Колодине. Никаких связей с Осеевым в прошлом.
        - А «наши охотники»?
        - Анданов за последние годы жил в Рассолье, Рубахине, Карске. Обращаю внимание: он в отличие от Осеева не искал строек, а бежал от них. Рассолье, Рубахино и Карск - ныне города индустриальные. Кстати, Осеев там никогда не работал. Жарков несколько раз бывал в Нижнеручьинске и Слюсарке, где жил даженер. Но что тут удивительного? Жарков в недавнем прошлом цирковой артист, гастролер.
        - Но мы еще ничего не знаем о незнакомце.
        - Да! Звонили из областного управления, - спохватывается Комаровский. - Помилуйко намерен прилететь. Заменит Комолова.
        Помилуйко. Как бы неуверенно ни чувствовал я себя, оставшись без Комолова, мне бы не хотелось, чтобы Помилуйко заменил шефа. Помилуйко любит работать в одиночку, превращая остальных сотрудников в простых «подсобников». Он слишком напорист, этот майор, и к тому же у него постоянные нелады с Комоловым.
        - Паша, это ваше первое самостоятельное дело, по крайней мере до приезда Помилуйко. Не волнуйтесь, все будет в порядке.
        Комаровский наклоняется надо мной, такой добрый, усталый и домашний, что милицейский китель, который топорщится на его костлявых плечах, кажется реквизитом, позаимствованным в местном народном театре. И я впервые думаю, что он почти вдвое старше меня. Он уже был «дядей Степой-милиционером», когда я только пошел в первый класс.

«Первое дело»? Нет… Но, кажется, это первое по-настоящему сложное дело. Если мне не удастся найти подтверждение версии о преступнике, похитившем нож и сапоги у старика… Тогда останется один подозреваемый, Шабашников. Выходит, его репутация и судьба в моих руках.
        - Вы не волнуйтесь, Паша… А вот пообедать вам надо бы!
        - Как-нибудь доедем, - уверяет меня шофер. Ему лет девятнадцать, и он большой оптимист.
        Задний мост скрежещет, как будто там, под днищем, работают жернова. Худо у колодинской милиции с транспортом.
        Вокзал находится в четырнадцати километрах от города, это, собственно, самостоятельная станция, и называется она Коробьяниково. Но в Колодине говорят
«наш вокзал». Городу хочется быть значительным.
        B десять тридцать на станцию приходит двадцать второй поезд: тот, в котором ехал Анданов. Сегодня я могу застать ту же бригаду проводников, и мне надо обязательно успеть, иначе бригада сменится и проверка усложнится.
        Ухабистая дорога, присыпанная щебенкой, мотает машину, словно катер на волне.
        - Вот пришлют новую, - бормочет шофер. - Мигалку, поставим на крышу, радиостанцию. Как в Москве!
        - Здорово! - говорю я. - Как бы побыстрее? Опаздываем.
        Шофер, сделав свирепое лицо, разгоняет машину. «Козлик» совершает лихие прыжки, оправдывая свое название. Потом скрежет переходит в поросячий визг. Мы останавливаемся.
        - Теперь, значит, не успеем, - говорит шофер.
        Улица темна и пустынна. Автобус к поезду, вероятно, уже ушел. И ни одной машины. Справа тянется длинный унылый забор. Склад… Но ведь там должен быть телефон!
        Я отыскиваю проходную. Кому звонить? И тут меня осеняет: Ленка - возмутительница тишины. У Самариных есть телефон… Это мне просто повезло, что какой-то местный руководящий деятель воспылал охотничьей страстью и ему потребовалась помощь Дмитрия Ивановича. «Деятеля» давно нет, а телефон остался. В этом великое преимущество механизмов перед должностными лицами: коль их поставили, они всегда на месте.
        - Помнишь, ты обещала научить ездить на мотоцикле?
        - Десять часов вечера - самое удобное время.
        - Но ты должна меня выручить!
        Через несколько минут Ленка лихо тормозит около «газика». На ней белый марсианский шлем.
        - Давай сяду за руль, - говорю я.
        - Ты не умеешь.
        - Посмотрим, чему нас учили в милиции.
        - Не забудь: на нем катушечный акселератор. Приемистость! Стокилометровая скорость через одиннадцать секунд разгона.
        - Да ты заправский мотоциклист!
        - Это моя вторая профессия. Я серьезно, не смейся.
        Черные рукоятки руля согреты Ленкиными ладонями. Мы летим в ночь, неся перед собой узенький коридорчик света. Поднимаемся на сопки и спускаемся в распадки, словно в воду ныряем - холодный сырой воздух бьет в лицо. Километровые столбы возникают как белые привидения.
        Здорово это - скорость! В пути у тебя всегда есть четкая и желанная цель. И все, что мучало недавно, становится простым и понятным. Изобретатель колеса был великим человеком…
        Я чувствую затылком дыхание Ленки. Руки закоченели, и весь я закоченел, но мне удивительно хорошо. Вокзал выплывает, как каравелла времен Колумба. Это неуклюжее бревенчатое строение со множеством надстроек и переходов.
        Кассирша меланхолично щелкает компостером.
        - Как с билетами на тридцать второй?
        - В августе всегда свободно…
        - А в шестой вагон?
        - Тем более. Это мягкий.
        Странно, что Анданов взял мягкий вагон, когда были свободны купированные. Он не похож на человека, который с легким сердцем извлекает из кармана бумажник.
        Глухо гудят рельсы, дальний свет паровоза шарит по сопкам. Вскоре платформу заливает сияние прожектора и фигуры людей становятся просто черными силуэтами. За палисадником я вижу Ленку. Лунно сияет ее шлем. Дурацкая песенка почему-то приходит на память: «И марсианочка с фотон-наю ракетою ко мне летит, летит…»
        Проводник мягкого вагона на редкость словоохотлив. Он фонтанирует, как тюменская скважина. Вид милицейского удостоверения приводит его в восторг. Этот курносый увалень любит приключения.
        Да, он помнит: такой высокий строгий пассажир, а жена его маленькая, и он поддерживал ее за руку, потому что она была больна. Да, это он на фотокарточке, факт. Наверно, научный работник. Почему? Ну, такой серьезный и ехал в мягком. Не остался ли пассажир на перроне? Нет, он ехал до конца. Билет у них был в третье купе, там ехал какой-то инженер, который пил много чая, просто даже подозрительно!
        Значит, пассажир с больной женой вошли в купе, а инженер выскочил оттуда со своим чемоданом и подстаканником. У него был собственный серебряный подстаканник - тяжелый, как гиря. Даже подозрительно… Инженер сказал, что не хочет ехать в одном купе с женщиной, которая больна и громко стонет. Вообще-то можно понять человека. Нынче эти вирусы в моде - страшное дело, так и косят, так и косят, У него, у проводника, у самого первый муж родной тетки… Ладно, он больше не будет отклоняться от темы, он понимает, что время дорого.
        Значит, инженера перевели в другое купе, а строгий пассажир с женой ехали одни. Вагон-то свободный! Выходил ли пассажир из купе? Ну, этого он не знает, потому что вскоре пошел спать, а дежурить заступил напарник.
        На станции бьют в колокол.
        - Да где же напарник?
        - Он за кипятком помчался, Федя!
        Я вижу, как мчится Федя с ведром. Поезд лязгает и трогается. В два прыжка я оказываюсь у палисадника.
        - Ленка! Я поехал. Соскочу на первой станции и завтра вернусь. Спасибо!
        - Выходи в Лихом! - кричит Ленка. - Подожди на станции. Я скоро буду там… Вернусь в Колодин, а оттуда по тропинке.
        - Не надо!
        - Жди!
        В служебном купе напарник Федя косит на меня глазом. Он осторожен, себе на уме и в отличие от приятеля не склонен радоваться приключениям.
        - Значит, я заступил. Зашел в купе: не нужно ли чего? Нет, говорит, не нужно. Жена хворая лежала. В третьем часу он вышел из купе. Спросил бинта. Ногу он поранил, прыгая с полки. Соды спросил для жены.
        - Вы точно видели пассажира в третьем часу?
        - А вот как вас вижу, так и его. На фотоснимке - он, точно.
        Вот и все. Можно возвращаться. Круг сузился. Теперь их остается только двое: Жарков и незнакомец.
        - Вы извините, конечно, - говорит курносый проводник, чрезвычайно довольный происшествием. - Он, что, преступник большой? Замечу где - поймаю! Я такой…
        - Лучше не ловите. И про разговор этот забудьте.
        Пусть «почтмейстер» спокойно охотится на медведей. Сортирует письма. Рассылает телеграммы. Нависшее над ним подозрение в эту минуту рассыпалось прахом.

8
        В Лихом на пустой платформе горит керосиновый фонарь, вокруг - августовская темь. Шумят невидимые деревья, и пахнет сырым лесом.
        Зря я втянул Ленку в эту поездку. Где она блуждает на своей «Яве»? Разъезд Лихое соединяет с Колодином тропка, вьющаяся по тайге, как слабый ручеек. Тридцать пять километров тайги. Уж лучше бы мы договорились встретиться не в Лихом, а в Полунино - там хоть какая-то дорога.
        Еще слышен шум поезда. Он плетется по однопутке, по краю озера, минуя многочисленные разъезды. Часа через три неторопливой езды поезд достигнет станции Полунино. Когда погаснет стук колес, можно будет услышать голос Катицы, той реки, по которой мы с Ленкой когда-то плыли к необитаемому острову.
        В Полунино достали старую лодку. Да, тогда мы чудом избежали опасности. Железная дорога не сразу уходит от Колодина - она описывает дугу. Огромное озеро Лихое прижимает рельсы к самому хребту. Это обстоятельство и выручило нас с Ленкой во время робинзонады: обходчик заметил, как лодка входила в Катицу. Он-то и помог найти нас. Уйди мы не к западу от Колодина, а к востоку, в глухую тайгу, нас не нашли бы после «кораблекрушения».
        Вот поезд подошел к мосту через Катицу, затих - там один из разъездов. Машинист небось отправился в сторожку чайку попить в ожидании отправления. Чудная у нас дорога,
        Ленки все нет. Шальная девчонка, выдумщица! Надо идти навстречу.
        В тайге темно, но меня выручает карманный фонарик. Каменистая тропа уже успела подсохнуть после дождей. Но там, на пути к Колодину, река. Быстрая Черемшанка. Как Ленка перескочит через нее на своем мотоцикле?
        Еще прежде чем услышать стук двигателя, я вижу, как над головой загорается мертвенным светом верхушка ели, потом выступает еще несколько вершин пониже. Потом я слышу стрекот «Явы». Фара в темном лесу кажется ярче солнца.
        - Ленка, сумасшедшая!
        - Устала чертовски… - Голос у нее хриплый. - Разожги костер. Хорошо, что какая-то добрая душа догадалась проложить мостик через Черемшанку. Знаешь, где мы хариусов когда-то ловили… А то бы застряла со своей «Явой» как пить дать!
        Огонь с треском поедает хвою. Ленка сидит, как любят сидеть все девчонки у костра, - подтянув колени к подбородку и неподвижно глядя на огонь, Ее щеку пересекает царапина, брюки в грязи. Решилась на такое путешествие, чтобы на оставлять меня на пустом разъезде в тайге!
        Мы сидим у костра и молчим. Есть самые простые радости на свете, которые чаще всего не замечаешь, настолько они бесхитростны. Но потом - только потом - узнаешь, что они-то и были счастьем С годами начинаешь понимать это. Мы думаем о счастье в будущем времени, но оно всегда в прошлом, потому что как настоящее неощутимо. Этот костер и женщина-девочка, положившая подбородок на колени, такая усталая, и алые сосновые стволы, и короткое, но полное ощущение покоя - все это станет потом счастьем, я знаю.
        - Тебе что-нибудь дала эта поездка? - нарушает молчание Ленка.
        - Да. Есть линии, которые мы называем ложными. Но сначала надо узнать, действительно ли они ложные.
        Глаза у нее сейчас темные-темные.
        - Да, в жизни бывают ложные линии, - говорит она.
        Что-то беспокойное, тяжелое лежит у нее на душе. Я беру ее руку и ощущаю живую прохладу. Как будто коснулся речной быстрой воды, и она ящерицей трепещет в ладони.
        - Я так мало знаю о тебе, Ленка.
        - Профессиональное любопытство?
        Она всегда была такой - мягкая, добрая, своя, и вдруг неожиданный укол.
        - Прости, Паш… Знаешь, у меня такое чувство, будто я вложила в него всю свою жизнь, и мне ничего не осталось.
        Она говорит так, словно мне знаком каждый ее день из этих шести лет. Но я знаю, кого она имеет в виду.
        - Я вернулась из Ленинграда… Нельзя надолго уезжать из маленьких городов, а если уезжаешь, лучше не возвращаться… Весной к нам прибыл аттракцион «Бесстрашный рейс». Знаешь, мотоциклист гоняет внутри деревянного колодца? Никогда не любила балаганов. А тут Леша Лопушок - он теперь завотделом культуры - потащил меня:
«Пойдем, познакомлю с интересным человеком».
        Пошли… Мотоцикл ревел, стена качалась, публика само собой ахала. Но он, Жарков, действительно здорово работал. Потом Леша познакомил меня с ним. Он показал новый трюк и сказал: «Только для вас». Я села на его машину и спросила, как ездят по стене. Он думал, я шучу. А я поехала. Надо было резко набрать скорость и лезть наверх, когда почувствуешь, что инерция плотно прижимает машину к доскам…
        Мы стали встречаться. Он показался мне необыкновенным человеком. Всегда в дороге, новые города, опасность. Он предложил работать вместе, и я научилась ездить как следует. Мы должны были пожениться, но я увидела, что смельчак, ищущий тревожной жизни, давно стал торговцем и фигляром. Каждый виток он переводил в монету. Он любил браваду, видимость успеха, балаганное почитание.
        Его надо было вытащить с «вертикальной стены». Мне удалось сделать это. Он переехал в Колодин. Стал чемпионом области, мастером спорта. Я думала, что все плохое позади. Но он не мог без дурных денег, без восхищенных почитательниц, ресторанного хвастовства. Завертелись темные болельщики, дельцы, девицы…
        - А я - то думал: чего это чемпион живет в Колодине?
        - Он все собирается уехать, но… когда ему трудно, я нужна. Он понимает, что без меня покатится вниз. Он хочет сохранить и меня и свою бездумную «артистическую» жизнь. И я тоже никак не решусь порвать с ним… Отчего мы, женщины, так привязчивы, отчего мы живем только тогда, когда живем для кого-то?
        - Просто ты очень хорошая, Ленка. Добрая. Человек.
        Ну, что я могу сказать ей? Такие клубки распутывает жизнь, время. Ни я, ни кто-либо другой не в силах ей помочь.
        Горит костер, и «Ява», как верный пес, смотрит на нас выпуклым глазом фары.

9
        Слышу, как звонит телефон, но не могу оторвать голову от подушки. На меня с ужасающей скоростью несется узенькая таежная тропинка, мелькают деревья, луч света шарит по лесу.
        Будит меня деликатное покашливанье. Комаровский, подобрав полы шинели, сидит на стуле верхом.
        - Сон - первое благо молодости. Я никак не мог дозвониться.
        Протираю глаза. Телефон на столе как черный укор.
        - Ну, что Анданов? - спрашивает Комаровский.
        - Ехал в поезде. Чистое алиби.
        - Я так и думал. А у меня кое-какие новости.
        - Николай Семенович?
        - Здоровье майора без изменений… Помилуйко собирается прилететь послезавтра! Из области пришел результат анализа. Ну и напали на след «пятого». В тайге его видели, на охоте.
        Торопливо одеваюсь. Через полчаса мы сидим в горотделе.
        Передо мной бланки из лаборатории криминалистики. Анализ отпечатков, оставленных преступником на бумагах Осеева, показал, что перчатки, как мы и предполагали, были смочены в бензине. Причем в бензине содержалась примесь машинного масла типа автола или СУ.
        - Преступник имел дело с двигателем внутреннего сгорания. С любым двигателем, где нет централизованной смазки, - говорит Комаровский.
        - А может, масло было на перчатках? Растворилось в бензине?
        - Не исключено. Но в любом случае подтверждается, что это не Шабашников. С двигателями он не имеет дела. И в доме у него нет смазочных материалов, я осматривал тщательно.
        - Значит, остается предположить самое очевидное: преступник пользовался мотоциклом или велосипедом с моторчиком…
        - У нас сейчас развелось много мотоциклистов, - задумчиво говорит Комаровский. - Особенно, как началась стройка.
        - Но вряд ли найдется много охотников разъезжать глубокой ночью. По здешним-то дорогам! Убийство произошло в ноль часов десять минут. Надо опросить жителей: не слышал ли кто ночью, около двенадцати, шума мотоциклетного или велосипедного движка. Может, нам удастся определить маршрут?
        Комаровский отдергивает занавеску, закрывающую милицейскую карту Колодина. Кружочки на карте обозначают места, где за последнее время были совершены какие-либо преступления. Шесть кружочков, шесть краж. Не много даже для такого городка, как Колодин… Хорошо Комаровскому! У нас в управлении более занятная карта.
        - Выходит, он нездешний? - рассуждает вслух капитан. - Иначе зачем ему подъезжать к дому Осеева с шумом? Пешком прошел бы.
        Он вглядывается в карту, как бы открывая для себя новые, неизвестные районы.
        - Нет ли здесь связи? Смотрите… Комаровский показывает на два кружочка, прилепившихся к окраине городка.
        - Совсем недавно, в конце июля и начале августа, были похищены два мотоцикла. Один найден в лесу под Колодином - неисправный, а другого не нашли. Похититель пока неизвестен. Похоже, это одно и то же лицо. Самое странное, что раньше у нас никогда не уводили мотоциклов. Зачем? Угнать невозможно: тайга. На запчасти? Но мы проверяли - запчасти не появлялись на рынке…
        - Что гадать?.. Давайте пока займемся этим незнакомцем, проживающим вне Колодина.
        - Это уж Кеша нам должен помочь. Жду его с минуты на минуту. Вы знаете Кешу Турханова?
        Кто в Колодине не знает таежника Кешу? Турханов - первый здешний охотник, соболятник, в годы войны на пожертвованные им деньги были построены два истребителя. Я узнал о Кеше задолго до того, как научился читать.
        - Он не раз помогал нам, - с гордостью говорит Комаровский. - Другого такого следопыта не найти.
        Кеша Турханов входит без стука, отстранив секретаршу. У него свои понятия - если нужно, входи. Люди всюду должны встречаться так же просто, как встречаются они в тайге.
        Кеша немолод, могуч и сутул. Спина его привыкла к двухпудовой паняле, а ноги - к тридцативерстным переходам. Узкие глаза смотрят зорко и проникновенно.
        - Здравствуй, следователь. Звал?
        Комаровский рассказывает о новом охотнике, который объявился под Колодином. Кеша сосет трубочку и рассматривает капитана. Он такой, Кеша: если захочет, поможет, нет - и не пытайся добиться ответа. То, что мы «представители власти», для него не имеет никакого значения. Но он знает, что работа у нас справедливая, нужная, а превыше всего Турханов ценит справедливость и закон.
        - Есть такой охотничек, следователь. Городской. Приехал погостить. В деревне живет, однако, у родственников.
        Выезжаем на исполкомовском «газике». День облачный и ветреный. Дорога, по которой мы едем, носит гордое название - Полунинский тракт. Это семьдесят километров проселка, соединяющего Колодин со станцией Полунино. Когда-то тракт имел значение, а сейчас по нему в пору ездить лишь вездеходам.
        - Кеша, ты уверен, что мы его застанем?
        - Охотника-то? Он этой ночью, однако, в засадке сидел. Отдыхает…
        - Откуда ты знаешь, Кеша?
        - В тайге все видно. Не город ведь.
        На двенадцатом километре мы сворачиваем на таежную узкую дорогу и вскоре въезжаем в деревню. Ни одного деревца близ домов. Так уж водится у сибиряков, привыкших враждовать с лесом.
        Останавливаемся у большой избы-пятистенки, рубленной по-старинному, «связью», с охлупнями над крышей. Комаровский стучит в окно. Нам открывают сразу же, без всяких опасений.
        Охотничек вовсе не кажется смущенным неожиданным милицейским наездом. Горбоносый, смуглый, в меховой расшитой безрукавке, он похож на радушного жителя Закарпатья.
        - Дело, говорите, имеется? Милости прошу. Кваску?
        Знакомимся. Сащенко Евгений Петрович, тридцати восьми лет, инженер ОТК в «почтовом ящике» большого сибирского города. Приехал погостить у родственников. Сащенко охотно рассказывает о своей поездке в Колодин, к Шабашникову. Он уже слышал о трагическом событии и готов помочь нам чем может.
        - Собаку себе подыскиваю. У меня была чудесная лайка. Орест. Погибла. Что я могу рассказать об этом визите? Шабашников, понимаете, был под хмельком. Пришлось отложить покупку.
        - Вы впервые в Колодине?
        - Впервые.
        - А долго пробыли у Шабашникова?
        - Минут пятнадцать. Было около девяти, когда я пришел.
        - Вы сразу отправились домой?
        - Сразу.
        - И часам к двенадцати были у себя?
        - Нет. Это целая история… В двенадцать ночи я был на Полунинском тракте.
        - Один?
        - Как перст! Я опоздал на «летучку» и решил дождаться попутной. Как назло ни одной машины. Я не знал, что это такой пустой тракт… Пришлось идти пешком.
        - Ночью? И вы не остались в городе ночевать?
        - У кого? У меня нет знакомых, а гостиница из-за этого строительства забита народом.
        - Вы заходили в гостиницу?
        - Зашел по дороге.
        - А на тракте ночью никого случайно не встретили?
        Наконец-то Сащенко понимает, что наш приезд вызван желанием установить его алиби. В глазах его вспыхивает и тут же гаснет тревожный огонек.
        - Кого встретишь на тракте ночью? Хотя… Вы сможете разыскать его!
        - Кого?
        - Мотоциклиста. В Выселках, в нескольких километрах от Колодина, я присел отдохнуть у будочки. И тут услышал мотоцикл. Проголосовал. Но мотоциклист пронесся мимо как на пожар.
        - Как выглядел этот человек?
        - Козырек кепки закрывал лицо, я не рассмотрел. Мне показалось, он нагнул голову, проезжая мимо… Плащ, перчатки…
        - А марку машины вы можете назвать?
        - Думаю, ИЖ.
        - Вы не можете вспомнить поточнее, когда это было?
        - Я специально посмотрел на часы, когда промчался этот летун. Чем-то он напугал меня, я даже хотел заявить в милицию, но, видите, вы меня опередили. Без восемнадцати час, вот когда это было! Время у меня абсолютно точное.
        - Ну что ж, спасибо за помощь.
        Сащенко, в безрукавке, надев тяжелые охотничьи сапоги, провожает нас к «газику».
        - Я пробуду здесь недельку. Если понадоблюсь, прошу…

«Газик» снова трясется по ухабам. Кеша Турханов меланхолично сосет свою коротенькую трубочку.
        - Этому Сащенко можно доверять, кажется, - говорит Комаровский. - Если он действительно впервые в Колодине… Нетрудно проверить. Такое преступление мог совершить лишь человек, хорошо знающий город и Осеева.

10
        Жарков, развалясь в кресле, насмешливо поглядывает на меня. Я нервничаю, черкаю на бумаге какие-то закорючки. Он, конечно, знает о ночной поездке Лены в Лихое и, кажется, намерен своим поведением подчеркнуть, что к нашей беседе примешаны и личные счеты.
        - Итак, Шабашников пошел за водкой, а вы остались в его доме. Затем вы отправились к себе?
        - Да.
        Он длинной струей выпускает дым - облачко заволакивает мое лицо. Будь терпелив, говорю я себе.
        - Вы были дома весь вечер и всю ночь?
        - Вечером я выезжал к знакомым, а ночью был дома.
        - Выезжали? На чем?
        - Такси в Колодине нет. И трамвай еще не успели пустить. Поэтому, извините, я выехал на мотоцикле.
        Что ж, сторожиха продмага, заметившая отъезд Жаркова, права: он действительно выводил свой ИЖ.
        - Скажите, пожалуйста, когда вы вернулись домой?
        - Двенадцати еще не было.
        До убийства Осеева, отмечаю я. Так ли это? Знает ли он, что в одиннадцать тридцать на улице был выключен свет?

…После рассказа Ленки мне трудно разговаривать с этим человеком. Поэтому я стараюсь быть предельно вежливым.
        - Вы уверены, что до двенадцати вернулись домой?
        - Ну, знаете ли! - возмущается Жарков. - Уж не подозреваете ли вы меня?
        - Мы работаем, - как можно более спокойно отвечаю я. - Нам приходится беседовать не только с вами. Каждый точный ответ - это помощь в нашей работе.
        - Хорошо, - соглашается Жарков. - Я говорю «до двенадцати», потому что, когда приехал, включил приемник, а потом услышал, как объявили время.
        - У вас какой приемник?
        Жарков смеется, показывая два ряда безупречных зубов. «Ну и вопросы задает мальчишка из угрозыска!» - читаю я в его прищуренных глазах. Он очень самоуверен.
        - «Сакта». Радиола. Это важно?
        - Важно. Еще один вопрос. Как долго вы слушали радиолу «Сакта» после двенадцати?
        - Ну, часа полтора.
        Удивительная выдержка у чемпиона. Кажется, права физиономистика, уверяя, что тяжелые подбородки свидетельствуют о незаурядной воле. Таким подбородком, как у чемпиона, орехи только колоть.
        - Прочитайте ваши показания и подпишите.
        Жарков внимательно читает. Ставит лихую закорючку.
        - У вас неплохой слог. Все?
        - Нет. Хотелось бы знать, как вы пользовались сетевым приемником, если с одиннадцати тридцати до четырех в ночь с восьмого на девятое августа, у вас был выключен свет?
        Улыбка сходит с лица Жаркова. Ошибку уже не исправить.
        - На пушку берете?
        - Весь квартал был отключен, на электростанции устраняли аварию. Вспомните, где вы находились той ночью?
        Он выплевывает намокшую сигарету.
        - Хорошо: я не был дома. Но отвечать не собираюсь. Если считаете, что я виноват в чем-то, докажите. Я не обязан обосновывать собственную невиновность. Правильно я понимаю закон?
        - Вы правильно понимаете закон. Жаль только, что не хотите помочь нам. Не знаю, как это расценить!
        - Как хотите. Вам я не отвечу.
        Жарков с ударением произносит «вам». К нему возвращается самоуверенность. Во мне медленно колючим клубком растет раздражение. Провожу кончиком языка по нёбу. Говорят, успокаивает.
        - Очень жаль, - повторяю я.

…Пожалуй, не стоит продолжать. Пусть Жарков успокоится, а мы посмотрим, как он будет вести себя дальше.
        Звонит телефон.
        - Павел Иванович? Комаровский беспокоит. Я из ГАИ. Приходите. Обнаружили кое-что любопытное.
        В сумрачной комнатушке, увешанной схемами, Комаровский вместе с начальником ГАИ, угрюмым молодым человеком, колдует над картой, словно над шахматной доской.
        - Посмотрите, какая получается картина! Красные кружочки лежат на карте, как конфетти.
        - Нам пришлось поднять человек тридцать дружинников, ну, и все ГАИ, разумеется. Опросили жителей этого участка, - капитан обводит ладонью добрую половину города. - Некоторые действительно слышали ночью шум мотоциклетного мотора. Я отметил места.
        Кружочки расположены на карте довольно беспорядочно, но все-таки проследить путь ночного гонщика можно. Правда, возле дома Осеева, в радиусе полу километр а, кружочков нет: очевидно, владелец мотоцикла, если это был преступник, обладал достаточной осмотрительностью и оставил машину подальше от дома. К нему он пробирался скрытно.
        - Видите, кружочки выводят нас на Ямщицкую улицу. А Ямщицкая переходит в Полунинский тракт, - замечает Комаровский. - Помните рассказ Сащенко?
        - Но «наш» ли мотоциклист выезжал на тракт?
        - «Наш»! Один человек даже видел этого «гонщика». Дворник, проживающий в доме сорок шесть по Ямщицкой, заметил мотоциклиста, мчавшегося к тракту.
        - А когда это было?
        - Тут нам повезло. Дворник говорит: «Сразу же после того, как на стройке раздался взрыв. Еще земля не успела успокоиться». Я звонил взрывникам на стройку, узнал время: ноль часов тридцать минут. Через двадцать минут после убийства. Как видите, совпадает… Скорость мотоциклиста, заявляет дворник, была очень большой. Кепка с козырьком, прикрывавшим лицо, темный плащ, перчатки. Показания Сащенко подтверждаются!
        - Дружинники и наши сотрудники опросили всех владельцев мотоциклов, - продолжает Комаровский. - В городе и районе. Никто из них не проезжал в первом часу ночи по Ямщицкой к Полунинскому тракту.
        - Однако показания дворника и Сащенко совпадают. Ну… а если это был сам Сащенко?
        - Подтверждено, что Сащенко ранее никогда не приезжал в Колодин. Он не может знать города. Об этом человеке у нас есть самые лучшие отзывы.
        Что ж, Сащенко можно исключить из «пятерки»? Остается один Жарков. Мы не знаем, где он был в ту ночь, куда выезжал на своем ИЖе.
        - Борис Михайлович, что вы можете рассказать о Жаркове?
        - Он у нас заметная фигура, местная знаменитость, - говорит капитан. - Человек легковесный, любит успех, деньги, ресторанную жизнь. Все это, конечно, не повод для серьезных подозрений, а связей с уголовным миром у него нет. Откровенно говоря, мне жаль Лену Самарину. Ее считают невестой Жаркова. Она девушка открытая, ясная, с чистым сердцем… А он не очень порядочно ведет себя по отношению к ней. Обманывает, обижает, но в трудную минуту всегда ищет у нее помощи. Не знаю, как быстро покатился бы он по наклонной, если бы не Лена. Вот какая петрушка… Я ведь Лену давно знаю, да и вы, Павел Иванович, тоже.
        Капитан, вздохнув, испытующе смотрит на меня. Очевидно, наша встреча с Ленкой в ресторане и ночное путешествие не прошли незамеченными для Колодина… Интересно, действительно ли боязнь потерять Лену удерживает чемпиона в Колодине?
        - А вчера Жаркова видели вместе с дочерью Осеева, - как бы вскользь бросает Комаровский.
        Вот как, чемпион, вы успеваете всюду!
        - Очевидно, они не вчера познакомились, - говорит капитан. - Но об этом мне ничего не известно.
        Дочь инженера Осеева заметно осунулась с тех пор, как я видел ее. Глаза тусклые, обращенные внутрь. Чуть приметная гримаса раздражения на лице.
        Завтра похороны. Будет долгий путь на Мольку, где в защищенном от ветров распадке приютилось кладбище. Старушки в платочках будут бросать с машин еловые ветви, угощать «панафидкой». Для них, старушек, хоть горький, но привычный ритуал, а для Осеевых - ни с чем не сравнимая боль. Я только вношу лишнее беспокойство в эти суетные черные дни, дни прощания.
        Сверстники - физики, летчики, геологи, здоровые, веселые хлопцы, - знаете ли вы подлинную тяжесть грубого милицейского дела?
        - Скажите, вы давно знакомы с Жарковым?
        Она отвечает бесстрастным глухим голосом:
        - Мы познакомились, когда я первый раз приезжала в Колодин.
        Она не спрашивает, почему меня интересует Жарков Ей все равно.
        - Он подошел ко мне как-то… в магазине. Сказал, что знает отца. Помог донести домой покупки.
        Даже сейчас, с лицом, серым от бессонницы и волнений, она очень красива. Словно монашенка с картины Нестерова. Отрешенная, почти бестелесная красота.
        - Жарков бывал у вас дома?
        - Нет. Он провожал меня, случалось.
        - Как вы открывали дверь? Ключом?
        - Я стучала в окно. Отец знал мой стук.
        - Условный?
        - Да, пожалуй. Он ведь был радистом в армии. Ну, а я телеграфистка. Морзянке он меня выучил еще в детстве.
        - Что же вы выстукивали?
        - Да так, глупость… Три точки, три тире, три точки.
        Сигнал «SOS»! Наверно, еще девчонкой она придумала это. Возвращалась со школьного вечера и постучала в окно: три точки, три тире, три точки. Было морозно, она зябла в легких туфельках и подала сигнал о помощи. С тех пор отец всегда ждал, когда раздастся знакомый стук. Ждал и в самые последние дни,.
        - Жарков, наверно, шутил по поводу этого сигнала «SOS»?
        - Да, я объяснила, что значит мой стук, и он рассмеялся: «Остроумно придумано».

«Объяснила»… Вряд ли чемпион нуждался в этом. В его биографии записано черным по белому: в армии был радистом второго класса. Как и убитый инженер Осеев.
        - Жарков знал, что вы должны были снова приехать к отцу?
        - Да. Я писала ему, просила достать машину, чтобы помочь отцу перевезти мебель.
        До Осеевой так и не доходит смысл вопросов. Мы с ней существуем сейчас в разных измерениях времени.

11
        Облачный день стремительно несется над Колодином. Он выплывает из-за Мольки белыми, светящимися на солнце клочками пара и уходит в тайгу, словно падает где-то там, за лесным морем, в хранилище времени.
        Скоро сумерки. Мне хочется, чтобы облака неслись помедленнее и не так спешили стрелки часов… Так мало сделано!
        Просмотренные мною дела об украденных мотоциклах ничего не дали. В конце июля с окраины Колодина исчез БМВ. Спустя два дня БМВ нашли близ тропы, ведущей к Черемшанке. По этой тропе мы с Ленкой возвращались из Лихого. Места там глухие, можно надежно припрятать мотоцикл. Однако поломка машины помешала вору, и он просто бросил ее. Второго августа точно так же неизвестным лицом был уведен ИЖ. На этот раз мотоцикл найти не удалось.
        Возможно, между кражей машин и убийством Осеева есть связь, но приходится заняться главным вопросом - откуда мог взяться таинственный ночной мотоциклист, кто он?
        Стандартный перечень вопросов… Как он выглядел? Неизвестно. Как был одет? Кепка, серый плащ… Вся мужская половина Колодина носит кепки (дань моде) и плащи благородного мышиного цвета (постарались снабженцы). Откуда он держал путь? Неизвестно. Хорошо ли ездил на мотоцикле? Неизвестно.
        Стоп. Это можно определить. Дом сорок шесть на Ямщицкой, где дворник в половине первого заметил мотоциклиста, стоит на окраине. Отсюда до Выселок, места встречи
«гонщика» с Сащенко, девять километров. Сверенные с нашими часы Сащенко показывали сорок две минуты первого. Итак, «гонщик» мчался со средней скоростью около пятидесяти километров в час. Ночью, по плохой дороге! Наверняка такой стремительный бросок под силу только опытному мотоциклисту, асу.
        Это предположение надо проверить. Следственный эксперимент - вот как будет называться мой следующий шаг… Маленькая милицейская комнатушка с грубыми деревянными столами и стульями уже в полумраке.
        - Лена, мне опять понадобится твоя «Ява».
        - Бедная милиция, безлошадные?
        - У нас тяжелые мотоциклы. А мне нужны «средние кубики».
        - Ну что же, я начинаю привыкать к твоим звонкам, - отвечает Ленка.
        На Ямщицкой, у дома 46, я останавливаюсь, чтобы засечь время. Еще горит вечерняя заря, ставни не закрыты. Восходит луна, огромная, алая и такая близкая, что рукой можно достать…
        Резко поворачиваю рукоятку газа и едва не вылетаю из седла. Рывок. Шестнадцать лошадиных сил ревут в цилиндрах. Держитесь, амортизаторы!
        Колеса упруго прыгают через выбоины. Я едва успеваю вертеть рулем, выбирая безопасный путь.
        Луч света мечется, свистит ветер, тело коченеет от ночной, летящей в меня сырости. Мотоцикл, подпрыгнув, повисает на миг в воздухе, и мне кажется, что я лечу над дорогой, словно ведьма на шабаш.
        Врываюсь в лес, рассеченный трактом. Шумно. Бегает эхо. Корни деревьев бьют в шины. Сосновые стволы раскалены закатом. Близость их обжигает лицо.
        Раз! Проскакиваю между двумя сосенками. Чувствую, как заднее колесо вертится, не находя опоры. Доля секунды - и оно рвануло дорогу, метнуло ее за спину.
        Лужи бросаются под мотоцикл - склизкие, округлые, как черные медузы. Грязь брызжет в лицо.
        Вот уже светятся Выселки. Фонарь у автобусной остановки - как вторая луна.
        У столба с фонарем я торможу. Сразу на оба тормоза. «Ява» приседает, словно готовясь поползти по земле.
        Восемнадцать минут. А мне казалось, что я мчался как рекордсмен. Я проигрываю
«ему» по меньшей мере минут пять.
        Попробуем еще раз. До Колодина доезжаю за шестнадцать минут. Прогресс. И еще раз в сторону Выселок. Удается побить собственное достижение, но у самых Выселок, на взгорке, меня подстерегает беда.
        Вылетев на вершину крутого холмика, «Ява» угрожающе задирает переднее колесо, стартуя в небо. Сбрасываю газ, но уже поздно. Описывая дугу, лечу в кювет. К счастью, склон крут. Скольжу по наклонной, прямо к темной воде. Сверху, продолжая светить фарой, сползает по грязи «Ява».
        Я хватаю мотоцикл, чтобы остановить его угрожающее движение. Резкая боль обжигает руку, и машина наваливается на меня. Я не сразу освобождаюсь от тяжести.
        Наконец поднимаюсь на ноги. Кости целы, мотоцикл невредим. Левую руку жжет нестерпимо. Так и есть: приложился к раскаленному глушителю. Кожа уже вздувается волдырем. Говорят, при ожогах помогает сода. Знать бы да прихватить!
        А все-таки можно считать, что я выиграл в последний раз по крайней мере еще минуту. Так что не горюй, лейтенант. Свою задачу ты выполнил: от Колодина до Выселок можно проехать за двенадцать минут. Только для этого необходимо быть гонщиком высокого класса.
        Нет, так просто чемпион по мотокроссу от меня не уйдет!

12
        Помилуйко развивает бурную деятельность. Его хватка, начальственный тембр голоса и безапелляционность позволяют в первый же день сотворить чудо: райисполком выдает в распоряжение майора единственную в городе «Волгу». На этой «Волге» я мотаюсь по Колодину, привожу и отвожу людей: сначала Жаркова, потом белокурую девицу, которую я видел с чемпионом в ресторане, потом Сащенко, еще какую-то бородатую личность…
        Так я превращаюсь в «рыбку на посылках». Но иного и не следовало ожидать. Помилуйко любит работать в одиночку.
        После обеда майор вызывает меня и Комаровского, чтобы ознакомить с результатами расследования, которое он так прочно и без колебаний взял в свои руки. У него вид человека, уверенного в том, что он всегда и при любых обстоятельствах делает правое дело.
        Наверно, рядом с ним я кажусь вислоухим щенком.
        - Садись, Чернов. Как рука? Все на перевязи?
        Помилуйко торжественно перебирает бумаги.
        Он доволен сегодняшней работой. Низенький, коренастый, энергичный, он любит говорить: «Я человек действия». Это так. Он умеет быть бесстрашным и решительным, когда нужно. Я видел, как Помилуйко один, отстранив помощников, взял пьяного бандита, вооруженного пистолетом.
        Но в таком деле…
        - Мне пришлось кое-что привести к общему знаменателю. Почитай-ка, Чернов.
        Это протокол допроса Жаркова. «В ночь с 8 на 9 августа я находился у гражданки Любезновой М.Н.». Так вот зачем я ездил за этой белокурой гражданкой! «Однако в беседе с оперуполномоченным Черновым вынужден был скрыть этот факт, так как Чернов находится в дружеских отношениях с моей невестой Самариной Е.Д. и мое признание, как я считал, могло стать известным ей».
        Хорош гусь этот Жарков!
        - И вот это почитай.
        Протокол допроса гр. Любезновой. «Жарков находился у меня с 23 часов 8 августа до четырех утра 9 августа, что может засвидетельствовать А. И Русых, присутствовавший на вечеринке…» Русых - та самая бородатая личность, которую я возил на «Волге»
        Я перевожу взгляд на Комаровского. Долговязый капитан сочувственно и виновато улыбается.
        - Да, показания безупречны. Алиби…
        - Он как на духу все выложил мне, - гремит Помилуйко. - Тики-так. Вот, Чернов. Жизнь посложнее наших схем.
        Он подмигивает и шутливо грозит коротким пальцем.
        - Ох, Чернов, молодец! Не успел приехать, невесту чуть не отбил. Напугал мотоциклиста! Молодежь. За ней глаз да глаз нужен. А, Комаровский?
        Начальник колодинской милиции улыбается в ответ. Это характерная улыбка капитана, который откликается на шутку майора. Субординационная улыбочка. А мне невесело. Дал я маху с этим Жарковым. Что ж, остается лишь признаться майору, что расследование заходит в тупик?
        - Видимо, вы тут усложняете, - говорит майор сочувственно. - «Комоловщиной» занимаетесь, интеллигентскими штучками. Надо нам вернуться к этому Шабашникову. Но ты не огорчайся, Чернов. Не твоя вина.
        Он предоставляет мне возможность принять сторону сильного. В данной ситуации сильная сторона - майор Помилуйко.
        - Я продолжаю сомневаться в причастности Шабашникова к преступлению.
        Две сердитые морщинки появляются на лице майора.
        - А твои ли это сомнения? Ты еще молод, легко поддаешься влиянию. Посуди сам: ты логично замечаешь, что сапоги и нож могли быть похищены только одним из тех, кто посетил Шабашникова вечером восьмого августа. Так? Ни Лях, ни Малевич, ни Анданов, ни Сащенко, судя по твоим же правильным заключениям, не могут быть замешаны в преступлении. Отпадает и последний, Жарков. Ну?
        Я молчу. Все ясно. Дело, за которое взялся Помилуйко, должно быть раскрыто в короткий срок. И баста! Эх, если бы не болезнь моего «либерала» - шефа…
        - А ведь улик, свидетельствующих против Шабашникова, достаточно Надо только доработать кое-что. Тики-так!
        Он практик, Помилуйко, он умеет «глядеть в корень» Шабашников - это синица в руки, тогда как я со своими сомнениями предлагаю ловить журавля в небе… А что, если этот журавль окажется «глухарем», безрезультатно закончившимся делом?
        Я смотрю на Комаровского Он молчит,
        - Я остаюсь при своем мнении, - говорю я. - Исчезновение дневника, следы горючего на бумагах - не вижу ответа на эти вопросы. Прошу дать мне возможность доработать версию согласно плану, намеченному Комоловым. Вы ничем не рискуете.
        Майор не любит возражений, но, очевидно, мне удалось преодолеть робость и произнести свою «речь» с достаточной убежденностью.
        - Ну, хорошо, - поморщившись, соглашается Помилуйко. - Попробуй. Только не напортачь. А я займусь Шабашниковым. Тики-так!

13
        Вот теперь я могу выполнить указание врача и отлежаться в номере как следует, баюкая обожженную руку…
        Неужели я не способен самостоятельно вести розыскную работу? Быть может, я из тех, кто вечно путается в противоречиях и догадках, не в силах сделать определенный, четкий вывод? Эх, «подвел» Жарков, «подвел»!
        Медный маятник больших настенных часов отмахивает секунды. Лежи, братец. Ты бестолочь; Ты не умеешь защитить правого и найти виновного. Старый Шабашников, волнуясь, ждет исхода дела, так близко затронувшего его. Эн Эс, борясь с болезнью, думает о тебе и надеется на твою волю, ум, настойчивость, а ты запутался и никак не найдешь разгадку.
        Скажи: «Шабашников виновен» - и все сразу станет легко и просто. Не можешь? Не веришь, значит. Комолов первым посеял сомнения в твоей душе, а затем они выросли, превратились в убежденность. Не виновен, нет…
        Что бы ты ни делал, твоя судьба всегда скрещивается с чужими судьбами. И никуда не уйти от этой огромной ответственности.
        Попробуй еще раз. Собери себя в кулак. Еще раз восстанови в памяти трагическую ночь восьмого августа Попытайся найти новые звенья.
        В двенадцать десять он был у дома Осеева. Кто он? Не рецидивист, не профессионал - такие идут на «мокрое» лишь в случае крайней необходимости. А необходимости-то и не было. Он мог оглушить Осеева, связать. Но он убил. Нанес второй удар, чтобы быть полностью уверенным в смерти инженера. Эта хладнокровная жестокость свидетельствует о преступном опыте, о привычке убивать.
        Он сделал все, чтобы запутать след. Выкрал нож. Подсунул деньги. Что еще должен был сделать такой осмотрительный, расчетливый преступник? Обеспечить алиби. Дутое алиби - вот с чем я обязательно должен был столкнуться.
        Скорее всего не деньги причина преступления. Если он решился с такой легкостью подбросить Шабашникову половину суммы… Однако половину взял! Жаден. Жаден все-таки, как и всякий преступник.
        Предположим, это и есть тот самый загадочный любитель ночной езды. Он приехал издалека. Мотоцикл оставил на окраине.

…В начале первого ночной мотоциклист покинул дом Осеева. В полпервого он на Ямщицкой, без восемнадцати час - в Выселках. Куда он спешил?
        Вот карта. Можно построить график движения. Скорость, как установлено, около пятидесяти километров в час. В час двадцать он должен был приехать в Медведково. Это небольшое тихое сельцо. В нем ему делать нечего. Значит, он миновал Медведково и помчался дальше. В час сорок он - у Рубиной заимки. В два часа он достиг Полунина, конечного пункта на тракте. Далее лишь узкие таежные тропы. Полунино, Полунино. Захудалая станция, приткнувшаяся к берегу озера Лихого. Три десятка домов… Можно предположить, что он спешил на железнодорожную станцию. Стало быть, его интересовал поезд…»
        На первом этаже гостиницы должно быть расписание поездов. Спускаюсь в вестибюль. Вот оно, на стене. Где я видел этот белый реактивный самолет над красным электровозом?.. Впрочем, это неважно. «Ст. Полунино». Сюда в два пятнадцать прибывает тридцать второй пассажирский поезд: стоянка десять минут.
        В тридцать втором в эту ночь ехал Анданов! Странное совпадение. Стоит подумать. Когда столько разрозненных фактов, малейшее их совмещение заслуживает пристального внимания. «Ищите странное. В странном - разгадка».
        Анданов… Восьмого августа «почтмейстер» навещает Шабашникова. В тот же вечер срочно выезжает из Колодина. С больной женой. В отдельном купе. Что мне известно о его поведении в вагоне?

«Значит, я заступил. Зашел в купе: не нужно ли чего? Нет, говорит, не нужно. Жена хворая лежала. В третьем часу он вышел из купе. Попросил бинта. Ногу он поранил, прыгая с полки. Соды спросил для жены».
        В третьем часу - сразу же после того, как поезд вышел из Полунина. Говорят, сода помогает при ожогах. Говорят еще, что у мотоциклистов ожог ноги - довольно частая травма. Если бы «Ява» сразу же накрыла меня и я не успел бы задержать ее рукой, то получил бы такой же ожог.
        Выходит, он…
        Факты, только факты! Не спеши… Прежде всего необходима проверка.
        Медсестра в районной поликлинике, полная меланхоличная блондинка, перебирает карточки - вот-вот заснет.
        - Анданов? Да, был на перевязке. У хирурга Малевича.
        С Малевичем мы уже добрые друзья. Утром он бинтовал мою руку, предварительно в плам«нной речи изничтожив изобретателей, которые додумались до мотоцикла. «Раньше предпочитали лошадок. Тихая, мирная езда. Укрепляла нервную систему. Сейчас у нас в Колодине каждый второй мотоциклист. Мои пациенты. Настоящие или будущие».
        Малевич - очень экспансивный товарищ, с жестикуляцией, какую можно увидеть только в старых немых фильмах.
        - Вы снова ко мне? Рука беспокоит? Может, вы опять взобрались на это железное помело?
        Я объясняю причину визита.
        - Анданов? Только что был у меня. Весь мир помешался на мотоциклах. Даже этот немолодой человек. У него тоже травма. Ожог ноги. И выглядел он вначале похуже, чем вы. Он смешной человек. Стыдится признаться. Думает, что я посмеюсь над его увлечением. «Кипятком обварил». Это он мне говорит. Как будто я не видел ожогов.
        - Доктор, когда Анданов впервые пришел к вам с травмой?
        Медсестра приносит историю болезни. Малевич с трудом вчитывается в записи, сделанные его торопливой рукой.
        - Сейчас, сейчас… Да, вот. Десятого августа, утром.
        Десятого августа утром Анданов, оставив жену в клинике, возвратился в Колодин. Как он умудрился получить ожог в купе мягкого вагона?
        Помилуйко слушает, барабаня пальцами по столу. Этот стук раздражает меня, сбивает с толку.
        - Стоп, стоп, братец, - говорит Помилуйко строго-снисходительным голосом экзаменатора. - По-твоему, Анданов мог совершить такой бросок?
        - Посмотрите расчет, товарищ майор.
        Если бы я не прожил в Колодине семнадцать лет, то, пожалуй, не сумел бы сделать этого расчета. Вот они, цифры, на листке. В десять тридцать поезд вышел из Коробьяникова. В одиннадцать остановился в Лихом, а затем медленно пополз по однопутке, берегом озера, через тоннели и мосты. Он как бы описывал полукруг с центром в Колодине, и на этом могла быть основана затея преступника. Затея, которая свидетельствовала о незаурядном уме и изобретательности.
        Лихое-Колодин, Колодин-Полунино. Вот два радиуса полукруга. В Лихом преступник мог незаметно покинуть вагон и пересесть на мотоцикл. Тридцать пять километров отделяли его от Колодина. Та самая таежная тропка, по которой ехала Ленка. К двенадцати преступник на окраине Колодина. В двенадцать десять - происходит убийство… А затем стремительный бросок в Полунино на перехват поезда.
        - Ну, а где он взял бы мотоцикл? - спрашивает Помилуйко, продолжая барабанить пальцами.
        - Он мог использовать только чужую машину. Украденную. Запрятать ее недалеко от станции. Перед убийством в Колодине были уведены два мотоцикла. Один из них, первый, найден близ Черемшанки, то есть по дороге из Колодина в Лихое. Он был неисправен. Поэтому не случайно вскоре был украден и второй мотоцикл. Характерно, что ранее подобным воровством здесь никто не занимался.
        - А приехав в Полунино, он втащил мотоцикл в вагон?
        Я пожимаю плечами. У Помилуйко веселеют глаза.
        - Теоретик ты, Паша. Я в твои годы тоже был теоретиком. Всюду искал какие-то тайны, загадки. На самом деле все проще.
        - Но бывают случаи, когда…
        - Скажи, можно проехать эти тридцать пять километров по таежной тропе за шестьдесят минут?
        - Не знаю.
        Мне следовало бы сказать: «сомневаюсь». Ленка проскочила эту тропку за полтора часа. А она ездит классно.
        - Допустим, что возможно. Но, значит, Анданов великолепный мотоциклист, да? Есть сведения об этом?
        - Нет.
        - Еще вопрос. У тебя этот Анданов просто демон какой-то. Разрабатывает тончайший план, идет на огромный риск… Ради чего? Он обеспеченный человек, тихий, скромный. И вдруг! Взгляни на свою версию с точки зрения реальной жизни.
        - Дело, по-видимому, не в деньгах. Мы не знаем, что было в дневнике.
        При моей версии ограбление как причина убийства отпадает само собой. Может, сведение каких-то давних счетов? Но пути Анданова и Осеева не пересекались… Однако кто знает. Я вспоминаю комнату Анданова, фотографии в рамках. Я еще, подумал - бывают люди, которых нельзя представить детьми. Они пришли в этот мир без молодости, без прошлого. Или боясь прошлого? Опять теоретизируете, лейтенант… Но почему все-таки у Анданова не сохранились старые фотографии? Его домовитая супруга не преминула бы вывесить их на стенку.
        - Это скорее материал для романа, Павел.
        Да, Помилуйко не любит «теоретиков». Он практик, он не отрывается от земли. Дело, за которое он взялся, должно быть закрыто. Я же предлагаю длинный и сомнительный путь, который может привести к неудаче.
        - Посмотри, какую любопытную штуку я нашел.
        Помилуйко достает из ящика стола старую, сделанную из медной гильзы зажигалку.
        - Зажги эту «адскую машину».
        Фитиль чадит и, наконец, вспыхивает. Я стряхиваю бензин с пальцев. «Адская машина» течет.
        - В связи с делом о хищении ножа я еще раз осмотрел дом Шабашникова, - говорит Помилуйко. - Жаль, что вы с Комоловым не обратили внимания на зажигалку… Значит, перчатки были смочены бензином с небольшой примесью масла, да? Так вот, Шабашников заправляет свою зажигалку из бутыли, которую взял у соседа Зуенкова. А в бутыли - горючее для мопеда, понял? В бензине разбавлено масло.
        Помилуйко подбрасывает на ладони зажигалку,
        - Вот и разгадка. Я так понимаю: Шабашников не хотел включать свет в доме и воспользовался своей старой зажигалкой. Горючее попало на перчатки. Тики-так.
        Майор прав: на зажигалку стоило обратить внимание.
        - Все-таки я попробую найти доказательства для своей версии, - говорю я. - Уверен, что это удастся.
        - Упрям, упрям, - благодушно ворчит Помилуйко.
        Ожог, который Анданов пытался выдать за ушиб, пока еще не улика. Это скорее исходный пункт в той сложной умственной динамике, которую мы называем догадкой.
        Должны найтись доказательства. Моя теория - соляной раствор, насыщенный предположениями и умозрительными расчетами. Нужна хотя бы тоненькая ниточка, чтобы раствор начал кристаллизоваться. Нужны реальные детали, которые сами собой, без принуждения, укладывались бы в версию.
        Нет преступника, который не оставлял бы улик. Аксиома, известная каждому новичку. Прежде всего мотоцикл. Куда он делся, где был укрыт? Надо снова отправляться в Лихое по той злополучной тропе. Только один человек сможет помочь мне в тайге. Кеша Турханов, лесной житель.

14
        Утром звонит Комаровский: «Кеша будет ждать в Лихом, у станции. Я просил его разузнать, где охотничал последние дни Анданов».
        С опаской сажусь на «Яву». Забинтованная рука едва держит рычаг сцепления. Никакие мази доктора Малевича не спасают от боли. А мне еще предстоит доказать, что от Лихого до Колодина можно проскочить за шестьдесят минут.
        Небо хмурится, вершинки сопок исчезают в облаках. Опять пахнет дождем. Еду не спеша, изучая тропу. Надо полагать, преступник не один день присматривался к этой дороге, прежде чем решился привести в исполнение свой план.
        В ту ночь, когда мы с Ленкой возвращались из Лихого, дорога показалась мне легче и безопаснее, чем теперь. Иногда тропа натыкается на каменные осыпи, руль дергается, вырывается из рук. Толчки отдаются во всем теле. Скальные обломки по сторонам как надолбы. Гонка будет с препятствиями.
        Внизу холодно светится Черемшанка. Тропа уходит прямо в воду. Камни, разводья пены, белые бурунчики, шум переката, а на том берегу крутой и скользкий подъем.
        Как это Ленка отважилась? Да, мостик! Она говорила о мостике, выстроенном «доброй душой».
        Мостик белеет наверху - там, где сближаются отвесные берега. Четыре тесаные жерди, сбитые скобами. Настил достаточно широкий, чтобы провести мотоцикл. Белая щепа разбросана на траве. Пахнет смолой. Новенький мостик. Надо же - появился совсем недавно, как раз перед убийством. Еще одно совпадение.

…Кеша Турханов ждет меня на тропе, недалеко от разъезда. Сидит, сгорбившись, на поваленном дереве, трубочка словно приросла к губам. Эдакий лесовичок, хранитель таежной тишины. Подает ладошку дощечкой.
        - Начальник просил прийти.
        Сидим курим. Кешу лучше не беспокоить вопросами, он сам знает охотничий этикет. Когда спрашивать, когда отвечать.
        - Анданов-то на Бычковом зимовье бывал последние дни, - говорит Кеша. - Мастерил, знать, мостик.
        Бычкова зимовьюшка - старый сруб на Черемшанке, недалеко от нового мостика. Охотники давно не посещают зимовьюшку. Зверье ушло от Колодина, от шумных мест.
        - Что же он там промышлял, Кеша?
        - Откуда знать? Промышлять-то там нечего.
        - Почему ты думаешь, что мастерил мостик?
        - Откуда знать? Стружка с одежды насыпалась в зимовье. Свежая стружка.
        - А точно Анданов?
        Турханов хмыкает, выбивает трубочку на жесткую бугристую ладонь. Держит горячую золу, как в пепельнице.
        - Видел табачок? Из кореньев… Простой! Анданов медовый табак курит, духовитый. Только он!
        - Слушай, Кеша. Вот у меня мотоцикл. Надо его запрятать возле станции. Куда бы ты запрятал?
        - Зачем прятать? Оставь на станции, никто не возьмет.
        - Нельзя, чтобы кто-нибудь видел, понимаешь?
        Кеша косит на меня прищуренным темным глазом.
        - Понял, следователь. Подумать надо.
        Он поднимается с бревна, сутулый, пригнутый годами к земле, но все еще крепкий. Он из той породы потомственных таежников, которые не знают, что такое больница…
        - Надо бы Савкину яму посмотреть, следователь.
        Он идет медвежьей походкой через завалы кедрача. Когда-то здесь похозяйничал шелкопряд, оставив черный, мертвый лес.
        Савкина яма - неглубокий, густо заросший котлованчик.
        - Отсюда песок брали, когда строили дорогу, - бормочет Кеша и, кряхтя, лезет по откосу вниз. Он копошится в яме, осторожно разгребая валежник. Дождь наверняка смыл следы.
        Я касаюсь тонкой, едва ощутимой нити догадки, которая возникла из неясного предположения. Но кристаллы уже начали выпадать. Раствор твердеет. Мостик, выстроенный Андановым. Его интерес, проявленный к этим скучным для охотника местам. Такие совпадения не могут быть случайными. Теперь не я ищу факты, а они меня. Значит, я на верном пути…
        - Погляди-ка, - зовет Кеша из кустарника.
        Густые ветви прикрывали здесь землю от дождя. На песке - отпечаток протектора. Неподалеку от рубчатого узора находим темное пятно. Здесь масло натекло из карбюратора. Очевидно, мотоцикл лежал на боку. Бензин испарился, а масло осталось. Мы находим еще кусок промасленной тряпки. Больше ничего не удается обнаружить.
        - Съездишь со мной в Полунино, Кеша?
        - Опять мотоцикл искать?
        - Да. Но там его насовсем запрятали, понимаешь?
        - Это легко. В озеро, однако, бросить нужно. В Лихое. Шаман-скалу знаешь? Могила, однако, - поразмыслив, протяжно тянет Кеша.
        С Шаман-скалы станция Полунино как на ладони. Поблескивают стальные ниточки рельсов. Облако пара застыло над паровозом. Внизу тусклое зеркало озера. Рябь кажется неподвижной.
        От Полунинского тракта к Шаман-скале ведет узкая тропинка. Сюда, случается, забредают туристы, любуются озером. Оно диковинка: воды из озера вытекает больше, чем вносят реки. А вот не скудеет. И глубины удивительные. Полно провалов, расщелин метров на триста глубины, говорят.
        У Шаман-скалы как раз такой провал. Если он сбросил мотоцикл со скалы, нам никогда не найти машину… Неужели в тихом корректном «почтмейстере» таится такой изощренный, такой зловещий ум? Не верится.
        - Что тут стоять? - спрашивает Кеша. - Камень, он молчит. Сто лет молчит, тыщу лет молчит.
        Скала почти отвесно уходит в воду. Гладкая, вылизанная дождями. Лишь небольшой карнизик метрах в шести подо мной.
        - Веревка есть, Кеша?
        Кеша - таежник, запаслив. Мы связываем два небольших обрывка. Только рука не подвела бы. Авогь… Хорошее русское слово «авось».
        Спускаюсь, преодолевая боль. Карнизик пологий, стоять на нем трудно. От каменной стенки несет вековым холодом. В одном месте камень хранит след соприкосновения с металлом. Светлый, свежий шрам. Осколки стекла, разбросанные на карнизе, кажутся вкраплениями драгоценного минерала.
        Осторожно подбираю осколки. Ребристое стекло от фары. Еще одно совпадение…
        - Живой, следователь? - спрашивает сверху Кеша.
        Живой. Сейчас выберусь. Отдышусь сначала. Надо поберечь силы. Что будут стоить эти открытия, если я не смогу доказать, что он мог проскочить из Лихого в Колодин за шестьдесят минут?
        В номер Помилуйко я врываюсь, забыв поздороваться. У майора изумленное лицо.
        - На кого ты похож, Чернов?
        Наверно, у меня не слишком респектабельный вид.
        - Я из Лихого… За пятьдесят две минуты… Это трудно, но возможно!
        - Выпей воды. Ты энергичен. Комолов знал, кого брать в помощники. А у меня тоже новость, - Помилуйко тяжелой ладонью хлопает меня по плечу. - Шабашников
«раскололся».
        Хорошо, что подо мной оказывается стул.
        - Сознался Шабашников, да. Подписал!
        - Как же с Андановым? - бормочу я. - Ведь он… Я рассказываю о результатах поездки. Помилуйко терпеливо выслушивает, хмурится.
        - Интересные наблюдения. Но где хоть одна явная улика? Мостик построил? Хорошо, построил. И ногу обжег… утюгом, предположим. Дома, перед отъездом.
        - Но до отъезда он не хромал, это подтверждено.
        - Ну, не сразу почувствовал боль…
        - А кто сбросил мотоцикл со скалы?
        - В самом деле, кто? Вот я судья, представь. Докажи, что Анданов сбросил какой-то мотоцикл. Ну?
        - Мне трудно это доказать. Но истина…, человек… Лишь это важно!
        - Э! Шабашников уже в наших руках. Хочешь запутать дело? Завести в тупик? У тебя нет ни одной явной улики. Думаю, и не будет.
        Майор любит ясность. Шабашников признался. Точка. Подписал.
        - В общем хватит анархии, - Помилуйко рубит ладонью воздух. - Действуй теперь только в соответствии с моими указаниями, ясно?
        Остается один человек, с которым я еще не встречался и который может рассказать многое. Жена Анданова.
        Я снова на приеме у Малевича. Бинт пропитался кровью, отвердел, словно гипс. Но Малевич нужен мне не только как хирург. Если он знает точно, где сейчас жена Анданова, я выеду немедленно.
        - Вы не бережетесь, лейтенант. Так больно? Ножницы, сестра… Вам знакомо слово
«сепсис»? Дождетесь, если не будете держать руку на перевязи.
        Звякают инструменты. Я дергаюсь, как лягушка на школьном опыте.
        - Не будете беречься - уложу в больницу. Право!
        Удивительные у него руки. Сильные и нежные. Я всегда чувствовал особую симпатию к хирургам. Их работа сродни нашей. Такое же непосредственное проникновение в человеческие жизни. Каждый шаг, каждое движение связано с чьей-то судьбой. Они, как и мы, не имеют права ошибиться. Ночные вызовы, вечное беспокойство. Смысл нашей профессии, в сущности, тоже заключается в том, чтобы обнаружить вредную ткань и отделить ее от здоровой, очистить среду.
        - Скажите, доктор, жена Анданова лечилась в вашей поликлинике? - В какой больнице она сейчас?
        - Да, она лечилась у нас. Вам я могу сказать: была безнадежна.
        - Была?
        - Да. Неоперабельная опухоль. Анданов знал и все-таки повез. Люди всегда надеются на чудо.
        Малевич плещется над умывальником. Есть в его фигуре что-то скорбное, как у человека, несущего на себе тяжесть чужих бед.
        - Ах, вы не знаете? Я думал, слухи распространяются в Колодине молниеносно. Анданов уже вылетел, его вызвали телеграммой. Летальный исход. Он был готов к этому.
        Сестра помогает мне спуститься по лестнице, придерживая за локоть. Малевич разбередил ожог - боль адская. Только бы добраться до гостиницы.

15
        - Пашка, как ты себя чувствуешь?
        Это Ленка.
        - Нормально.
        - Я осмотрела мотоцикл и подумала: как же должен выглядеть ты сам?
        - Нормально. Шишкинских медведей разглядываю. Симпатичные.
        - Тебе плохо, Паш?
        - Ничего. Нормально.
        - Я знаю. Я всегда знаю про тебя. Изучила… Приезжай к нам. Послушаем музыку… А?
        - Рихтер в Колодине?
        - «Итальянское каприччио», ладно? Или двадцатый Моцарта.
        С «Итальянского каприччио» для меня и для Ленки началась музыка. Мы купили пластинку случайно. Нам понравилось звонкое название - каприччио. Потом скупили все пластинки Чайковского. Мы ведь были глубокими провинциалами, нам приходилось открывать для себя то, что жители больших городов впитывают вместе с воздухом.
        - Я за тобой заеду, Паш. На бедной «Яве».
        На окне знакомые с детства занавески… Вот чего мне не хватало эти дни - спокойствия, чувства дома» Ленка сидит рядом, я вижу только ее руки.
        Я люблю музыку, но, признаться, плохо понимаю ее. Я слушаю музыку и думаю о чем-то своем: она становится моими мыслями, проходит глубоко внутрь и растворяется во мне.
        Игла извлекает из черного диска мелодию… Вот детство. Безмятежное, тихое, как падающий лист. Говор Черемшанки, шелест тайги. Остров на Катице, огонь костра, первые беспокойные и сладкие мысли о любви. И тарантелла. Вихрь. Любовь, юность. Страстные, зовущие звуки. Все тише, глуше.
        И снова черная поступь смерти. Печаль, сожаление. Как предчувствие осени после весенней вспышки. Расслабляющая горечь проникает в сердце. Светлые впечатления детства придавлены шагами судьбы. Что дальше - покорность, ожидание? Каждый раз, прислушиваясь к тяжелым шагам, я замираю.
        Вот оно - словно нарастающий бег конницы… Вклинивается в траурный марш и одолевает его. Мотив, который олицетворяет детство, превращается в торжественный гимн. Молодость вечна, если ты способен к страсти, подвигу. Все быстрее скачут всадники…
        Так всегда действует музыка. Накипь слетает с сердца. Все проясняется. Я и он. Мы противостоим друг другу в немой схватке. Он расчетливее, хитрее меня. Он знает, что, совершив изощренное злодейство, не оставил следов, которые могли восстановить против него закон. Закон придуман справедливыми людьми, которые хотели исключить возможность ошибки. Это тот случай, когда ты догадываешься, кто преступник, и не можешь ничего поделать. Он все предусмотрел.
        Но я не выпущу его. У военных есть выражение «вызвать огонь на себя». Я попробую…
        - Ну вот, у тебя лицо посветлело, - говорит Ленка. - Я же знала…
        В темном окне я вижу целое созвездие. Там поселок строителей. Сотни семей за стеклами, как сотни миров. А в доме Осеева не зажгутся окна. Убийца еще ходит по городу. Пока убийца на свободе, смерть всегда может ступить на порог дома. Может войти и в эту комнату.
        - Ленка, мне пора.
        - Вы уже на посту, лейтенант?
        - Ты все посмеиваешься?
        - Нет, - она серьезно смотрит на меня. - Мне не хочется, чтобы ты уходил так внезапно. А может, лучше было бы, если б ты совсем не приезжал…
        - Может.
        Мы молчим. Между нами пролегли несколько лет. И Жарков. И многое другое. Нам трудно теперь отыскать дорогу друг к другу. Но, может быть, она существует, эта дорога?
        - Почему признался Шабашников?
        Комаровский упрямо смотрит в стол. На жилистой тонкой шее дергается кадык.
        - Не знаю… Он в таком состоянии, когда все безразлично. Майор ярко нарисовал перед ним, как произошло убийство. Вчера Шабашников сказал: «Может, это в самом деле я? В беспамятстве. В городе меня, наверно, осудили. Уж все равно». Сегодня он признался.
        - Ну, а вы?
        - Что же мне кричать: «Не ты!» - говорит капитан. - У одного майора одна точка зрения, у другого - другая.
        - Но у вас свое мнение!
        - Вам двадцать четыре года, Павел Иванович, - устало говорит Комаровский. - Вам легко. Могу только завидовать.
        Да, мне двадцать четыре, я не был старшиной и не приобщился ко всем жизненным сложностям. Я шел по расчищенной дорожке. Можно и дальше идти не спотыкаясь. Пристроиться кому-нибудь «в хвост», как это делают шоферы в тумане. Пусть он, другой, принимает решения. Помилуйко, например. Он вытянет и сумеет оценить адъютантскую преданность. «Тики-так!»
        - Боюсь, что это как раз то дело, когда долго бьются, но виновного так и не находят, - говорит капитан. - Шабашникова не засудят, нет. Одного признания еще мало. Вот увидите.
        Себя или меня успокаивает начальник колодинской милиции? Во мне волной поднимается злость. Неужели он, подлинный преступник, сумел перехитрить всех? Помилуйко не в силах отказаться от приманки. Я черпаю воду решетом. Комаровский ждет.
        - И все-таки мы найдем, - говорю я капитану. - И вы мне поможете.
        Комаровский после минутного раздумья протягивает руку. Ладонь его костлява и суха.
        - Куда вы сейчас? - спрашивает он.
        - К Кеше Турханову. Он даст знать, когда Анданов вновь появится в тайге.

16
        Окно зимовья светится тусклым желтым светом. Над деревьями догорает день. Придерживая одностволку, я осторожно подхожу к окну. Кеша прав - он здесь.
        Помощник Комаровского принес утром записку. Корявым почерком Кеша вывел: «Анданов ружьишко брал, подался в Лиственничную падь Полунинским трактом».
        Теперь нас двое в тайге, в тридцати километрах от Колодина Я знал, что Анданов выедет в тайгу Полунинским трактом. Даже если деньги не были причиной убийства, он - такова уж психология преступников - не станет отказываться от «добычи». Половину суммы Анданову пришлось подбросить, чтобы навести следствие на ложный путь. Остальные деньги он наверняка припрятал.
        Он мог сделать это только близ тракта, когда мчался в Полунино. Брать деньги с собой было бы рискованно.
        Нас двое в тайге. Это мне и нужно. Я должен дать понять Анданову, что многое знаю о ночном убийстве. Для Анданова на карту поставлено все. Если он решит, что его карта бита, то, не задумываясь, пойдет и на второе убийство, чтобы скрыться в бескрайней тайге. Тут-то он выдаст себя, и я должен его взять.
        Это глупо и опасно, я знаю. Но что делать? Вот только не оплошать бы!
        Стволы лиственниц, еще недавно отливавшие медью, слились в одну темную неразличимую массу. В окно зимовья видно: Анданов склонил над столом крупную лысеющую голову. Листает кредитки. Рядом, на столе, солдатиками стоят патроны… Я немного опоздал. Мне бы взять его с поличным у тайничка!
        Анданов резко поднимает голову. Заметил. Я рывком распахиваю дверь. Сердце бьется неровными толчками. Не дрейфь, лейтенант.
        - Какая встреча, - говорит Анданов и, усмехаясь, помешивает кочергой в печурке. - Садитесь, гостем будете.
        Он совсем не похож на того Анданова, с которым я встречался в городе. Там он был смиренным почтарем. Тайга распрямила его. Глаза блестят угрюмым блеском, рубаха, обтягивающая плечи, подчеркивает их ширину и мощь. Впервые в голову приходит мысль, что орешек может прийтись не по зубам.
        - Тоже решили поохотиться? - спрашивает он.
        - Вроде того.
        - С больной рукой?
        - Они так жгутся, эти глушители.
        В зимовье жарко, трещит огонь в печурке, пахнет «медовым руном». Анданов, изредка поглядывая на меня, набивает гильзу. Сыплет из полотняного мешочка картечь. Свинцовые шарики со стуком падают на стол. Два десятка темно-серых шариков. И в каждом, может быть, заключена смерть.
        Да, я опрометчиво бросился вслед за «почтмейстером», понадеявшись только на свои силы. Тут нужна целая группа… Но если бы он догадался, что я не один, то вся затея пошла бы прахом.
        Была не была…
        - Слышал, вы закончили дело, лейтенант. Рад за вас. Больше не будете докучать вопросами?
        Он уверен в себе. Знает, что у нас на руках ничего нет. Но пальцы все-таки выдают волнение. Сильные, поросшие темными волосами пальцы. Он сдавливает гильзу так, что картон трескается, и порох сыплется на стол. Мертвая хватка. Плохо, если такие пальцы нащупают горло или сожмут наборную рукоять ножа.

«Кто ты? - думаю я. - Ты мастерски владеешь ножом и ездишь на мотоцикле, как гонщик. Как шахматист, ты умеешь видеть на много ходов вперед. Где, когда ты столкнулся с Осеевым? Как возникла вражда, вызвавшая страшный исход? Прошлое, судя по документам, у тебя самое заурядное…»
        Мы сидим в тесной зимовьюшке, как добрые Друзья.
        - Знаете, Анданов, я впервые распутал сложное дело.
        Он молчит. Главное для меня - не оступиться ни в одном слове.
        - Путевой обходчик помог. Он стоял у другого вагона и все видел.
        - Не совсем понимаю вас.
        Лицо у него по-прежнему непроницаемое. Длинное, темное лицо, как маска.
        - И еще Савкина яма, где лежал ИЖ. Сохранились следы, которые вели от разъезда к яме. В общем мотоциклетный бросок не совсем удался. Не обошлось без свидетелей.
        Анданов наклоняется и помешивает палкой уголья. Так вот что жарко горело в печурке, когда я вошел! Он успел избавиться от денег.
        - Вы что-то непонятное рассказываете, - говорит Анданов. - Пойду лучше дровец принесу.
        Сгибаясь, чтобы не задеть бревенчатый потолок, он выходит на разведку. Не привел ли я кого-нибудь? Возвращается успокоенный.
        - Любопытно все-таки, что мы встретились. Он разглядывает меня с высоты своего роста.
        Бицепсы перекатываются под кожей. Гантелями небось занимается.
        - Однако я в засадку собираюсь, на солонцы. Вы со мной?
        - Уж куда вы, туда и я.
        Мы выходим в темноту. Ружье висит у него на плече. Я стараюсь держаться поближе к Анданову, чтобы он не успел вскинуть свою «тулку». Близок финал.
        Он молчит. Я иду следом почти вплотную. Темнота густая и вязкая.
        Говор реки становится громче. Мы выходим к Черемшанке. Здесь река широка и бурлива. Чуть приметен с откоса свинцовый блеск воды. На месте Анданова я бы дальше не пошел. Чувствую, как напрягаются мышцы.
        И все же Анданов застает меня врасплох. Он неожиданно останавливается, делает ловкий нырок, выворачивается, и от мощного броска через спину я лечу в Черемшанку.
        Шлепаюсь на мокрые камни: боль пронизывает тело. Но я тут же заставляю себя вскочить и броситься в сторону. Сверху бьет огонь. Картечь рвет воздух над ухом. Все-таки успел отскочить! Я издаю громкий протяжный стон, хриплю. Прислушиваюсь: не щелкнет ли экстрактор, извлекая гильзу? Но Анданов решает, что выстрела дуплетом достаточно.
        Приникаю к камням, втискиваюсь в воду. Мое ружье отлетело куда-то. Осторожно пытаюсь достать пистолет. Рука вялая, непослушная.
        Анданов прыгает - и прямо на меня. У меня неплохой удар левой. Плотно забинтованный кулак обрушился бы на него, как кувалда, но я прижат к камням и не могу замахнуться. В борьбе у него все преимущества: десять пальцев против пяти.
        Пытаюсь высвободиться. Он цепок и ловок. Нащупывает горло. Я борюсь, не думая уже о боксе. Только одно - жажда жить. Инстинкт самосохранения. Он клокочет в нас обоих.
        Бью головой, он скатывается. Мне удается привстать. Теперь я могу достать его правой.
        Он отклоняется и перехватывает руку. Попадаюсь на прием. В плече раздается хруст, боль пронизывает тело. Правая рука висит как парализованная, а забинтованной левой я не могу достать пистолет. Анданов знает это и не спешит, переводит хриплое дыхание. Он немолод, и его уже изрядно утомила эта борьба.
        Мы стоим в темноте друг перед другом. Эту секундную передышку надо использовать. Бью левой, свингом. Кажется, не промахнулся. Он не ожидал этого. Голова его глухо стукается о камни.
        Я зубами разматываю бинт и, высвободив пальцы обожженной руки, включаю фонарик. Анданов лежит между двумя обточенными водой валунами. Я приподнимаю ему голову: не захлебнулся бы!
        Анданов, камни, торчащий из воды приклад - все это начинает плясать, кружиться в свете фонарика. Продержаться еще немного! Анданов скоро придет в себя, и я уже не смогу справиться с ним. Достаю пистолет и стреляю в воздух. Отдача выбивает пистолет из ослабевшей руки, он падает в воду.
        Но неподалеку, в темном лесу, раздается ответный выстрел из охотничьего ружья.

17
        - Мальчишка! Романов начитался! - говорит Помилуйко, поправляя одеяло на моей кровати.
        Но в голосе не чувствуется осуждения. Он отводит глаза. Шея майора багровеет. Если бы я рассказал в управлении, как покраснел Помилуйко, эго вызвало бы сенсацию. Но я не буду рассказывать. К чему?
        - Да, братец, как оно обернулось, дело… Тики-так! Ну, ты бойкий оказался малый. Бойкий… Если б не вышла твоя авантюра, ох, и досталось бы мне!
        Ему! А мне что досталось бы, окажись Анданов победителем?
        Ветер колышет тюлевые занавески, шишкинские медведи гуляют по туманному лесу. Прохладно, чисто и попахивает больницей. Всего лишь несколько дней назад я, проснувшись в этом номере, раздумывал над тем, удастся ли найти человека, которому принадлежит «роммелевский» кинжал.
        - А вдруг бы он тюкнул тебя? - спрашивает Помилуйко, стараясь придать голосу начальственную строгость. - Хорошо, что Кеша Турханов выручил!..
        Кеша не внял моей просьбе, отправился следом в Лиственничную падь. Конечно, это Комаровский попросил Кешу не оставлять меня. Тихий колодинский капитан!
        - А вообще-то бригада выполнила задачу, - говорит Помилуйко. - Несмотря на отдельные ошибки.
        Я молча смотрю на него.
        - А знаешь ли ты, Павел, кого мы… кого ты взял?
        Он извлекает из пухлой папки стопку листов.
        - Познакомься. Передаю дело в высокие ин«станции.
        Помилуйко показывает большим пальцем в потолок.
        - Сознался как на духу. А что ему оставалось?
        Не отрываюсь от протоколов, пока не дочитываю до конца. Не сразу удается представить картину преступлений, совершенных человеком, которого в Колодине знали под фамилией Анданов.
        Я вижу его в полутемном купе мягкого вагона. Настороженный, с головой, вдвинутой в плечи, он весь в ожидании… Постукивают колеса. Скоро разъезд Лихое. Их сосед только что покинул купе, напуганный стонами больной женщины.
        Они остались вдвоем с женой. Все идет в соответствии с планом. Анданов растворяет в стакане четыре таблетки нембутала. «Пей! Станет легче!» Беспомощная, привыкшая подчиняться беспрекословно, она выпивает стакан. Через десять минут крепко спит.
        Анданов прислушивается к ее дыханию. Он боится, что нембутал не окажет воздействия.
        Жена. Единственный близкий и преданный ему человек. Но сейчас он боится ее. Она может невольно выдать его, дать следствию пищу для подозрений. С затаенной радостью Анданов думает о том, что дни жены сочтены. Переезд нанесет последний удар. О, «добрая школа» была пройдена им. Он знает, что жалость - ложное и опасное чувство.
        Анданов выскальзывает в коридор: никого. В тамбуре, открыв дверь заранее припасенным ключом, он соскакивает с подножки на неосвещенную сторону платформы. Никто не заметил его в Лихом. Анданов надевает перчатки. Нож Шабашникова, старые сапоги, завернутые в бумагу, тоже с ним. Теперь к Савкиной яме, где спрятан ИЖ. Через час он постучится в дверь Осеева.
        - Телеграмма из Иркутска, - скажет Анданов. - От дочери.
        Он знает, что инженер ждет приезда дочери. Но в руке у мотоциклиста не телеграмма - нож. Остро отточенный клинок со странным рисунком у рукоятки. Это третья и последняя встреча Осеева и Анданова. Первая состоялась двадцать лет назад. Рука убийцы через годы дотянулась до партизана, сумевшего избегнуть смерти в тысяча девятьсот сорок третьем.
        А как это началось?
        В июне сорок первого года под Львовом шел жаркий бой. Железнодорожники - одна винтовка на троих - штурмовали гору Подзамче, захваченную немецкими парашютистами.
        Он решил перейти линию фронта. Притаил под шинелью пропуск-листовку, на которой был изображен вонзившийся в землю трехгранный штык. Не трусость, не вспышка панической слабости руководили предателем. Он сознательно решил переметнуться к тому, кто казался более сильным Он хотел власти над людьми, богатства, хотел «быть наверху». Увидев офицера в эсэсовской форме, Анданов взметнул руку в фашистском приветствии.
        - Прошу не считать военнопленным, - выпалил он заученную немецкую фразу. - Цель моей жизни - служение фюреру.
        Это был великолепно разыгранный спектакль Фашисты формировали диверсионные группы, и предатель вступил в одну из таких групп. Риск был велик, но велика была и выгода, а он решил вести крупную игру. Его обучали искусству рукопашной схватки, меткой стрельбе, всем хитростям, необходимым для диверсанта. Сильный, жестокий, решительный, он быстро пошел «в гору».
        В конце сорок второго года он командир специального полицейского отряда в Белоруссии. Карательные акции Сожженные хутора. Свидетелей своих «подвигов» он старался не оставлять, проявляя известную предусмотрительность.
        В сорок третьем судьба свела Анданова с Осеевым, радистом небольшого партизанского отряда. Осеев был в числе четверых оставшихся в живых партизан, захваченных на хуторе. Хутор со всем населением был сожжен. Осеева и его товарищей ждала виселица По дороге в город радист бежал. Это был один из немногих свидетелей, видевших собственными глазами зверства, чинимые этим фашистским прихвостнем.
        Когда гитлеровцы покатились под ударами Советской Армии, командир полицаев
«раздобыл» необходимые документы и бежал из Белоруссии на Украину, где его никто не знал. Так, собственно, и появился на свет человек по фамилии Анданов.
        Он забился в глухой сибирский городок. Никуда не выезжал: захолустье представлялось ему единственным надежным убежищем. Боялся новых людей, встреч. Но жизнь оказалась неутомимым преследователем. В захолустные города вторглась индустрия. Анданов бежит от строек и поселяется, наконец, в Колодине. Но этот городок тоже наводняют беспокойные строители. И судьба неожиданно снова свела Анданова с Осеевым. Бывший полицай не сразу узнал бывшего партизана, но тревога коснулась его. Он почувствовал, что Осеев присматривается.
        Анданову нетрудно было перехватить письмо Осеева, в котором инженер сообщал приятелю о своих подозрениях.
        Он сжег письмо. Однако за первым могло последовать второе, третье… Бежать? Срочный выезд еще больше укрепил бы подозрение инженера. Анданов решил устранить Осеева. Устранить так, чтобы избежать возмездия. Прежде всего алиби. Тщательное изучение карты и железнодорожного расписания натолкнуло его на мысль использовать мотоцикл. Он рассчитывал, что проводники не заметят «отлучки».
        Труднее было раздобыть мотоцикл. Купить машину он не мог - выдал бы себя. После первой неудачной попытки Анданов сумел угнать чужой ИЖ. Алиби было только половиной плана. Нужно было пустить следствие по ложному пути. У Шабашникова Анданов похищает нож и сапоги.

…Ударив ножом, он прошел в темную, пустую комнату, нашел дневник, о существовании которого подозревал. Взял деньги. Затем, покинув дом инженера, Анданов снял сапоги и завернул их вместе с ножом в обрывок полотенца. Выбросил все эти «вещественные доказательства» в уборную. Он понимал, что милиция произведет тщательный осмотр. Пробравшись к сараю Шабашникова, запрятал деньги. Не всю сумму, нет: жалко стало.
«И без того влипнет старик».
        Близ станции Полунине Анданов полетел в кювет и обжег ногу. Но мотоцикл остался невредимым. Анданов сбросил машину в озеро и успел к поезду. Через несколько минут, переодевшись, он вышел к проводникам - напомнить о своем присутствии и заодно достать соды.
        Зверюга. Хитрый, беспощадный хищник. Фашист. Затаившийся, надевший маску добропорядочности, он продолжал нести заряд смерти. Так мина, найденная много лет спустя после войны, кажется безобидной консервной банкой. Но прикосновение к ней несет гибель и разрушение.
        Я рос в этом городе, ходил по тем же улицам, что и он. Я наивно полагал, что прошлое - это прошлое… Зверюга, фашист.
        - Ну, ты не волнуйся, Чернов, - говорит Помилуйко и осторожно берет у меня протоколы.
        - А Шабашников? - спрашиваю я.
        Помилуйко чешет затылок.
        Нет, его ничем не проймешь.
        - Маленький город, - говорю я.
        Помилуйко пожимает плечами. Он не понимает, что я имею в виду. Маленький город… Слухи, которые распространяются с быстротой правительственных депеш и принимают характер достоверности. Шабашников - «убийца, вор». Он уже был отмечен клеймом, и, как ему казалось, на всю жизнь. Он хотел избавиться от позора и решил, что это можно сделать, лишь смирившись с ним.
        - Ну, дело прошлое. Выздоравливай, я тут постараюсь все довести до кондиции. Приедут ведь оттуда.
        Большой палец снова описывает дугу, указывая куда-то в потолок и за плечо. Помилуйко уходит, попрощавшись поднятой ладонью, как триумфатор. И тут из-за двери, оглядываясь, появляется Комаровский. Очевидно, старые навыки сыскной работы позволили ему незаметно прошмыгнуть мимо грозного майора.
        - Здравствуйте, Паша. Я принес записку от Николая Семеновича.

«Паша! Врачи разрешили общаться с миром, но говорят, что с работой придется пока проститься. Я все узнал от Комаровского. Ты поступил, как мальчишка. Но, знаешь, я рад за тебя. Спокойствие и мудрость - все, что мы называем опытом, - придут, а сердце дается человеку от рождения, и тут я неисправимый идеалист…»
        - И еще звонила Самарина.
        Лицо у Комаровского добродушно-хитрое, понимающее. «Дядя Степа», он тут в Колодине все секреты знает. Недаром первая его служба началась на посту на базаре.
        - Спрашивала, можно ей прийти сегодня. Я сказал - конечно.
        СЕТИ НА ЛОВЦА
        Я ловко сети, Озрик, расставлял
        И угодил в них за свое коварство.

    Шекспир, Гамлет В то воскресное утро, когда я, по-соседски коротко постучав в фанерную дверь, вошел к Павлу Чернову, старший лейтенант милиции лежал на раскладушке с увесистым академическим томом Шекспира в руках.
        - Привет, - сказал я. - Что, сегодня и в угрозыске выходной?
        - Ты думал, мы денно и нощно гоняемся за преступниками? Иногда и отдыхаем. Скажи, ты никогда не писал детективных повестей или рассказов?
        - Не писал.
        - Жаль. У Шекспира нашел бы эпиграф к любому случаю.
        В то время я и в самом деле не предполагал, что буду когда-либо писать рассказы и повести, главным героем которых станет Павел Чернов, «сыщик», как он часто себя называл, пользуясь устаревшим, но зато точным и лаконичным определением… Мы были соседями по обширной и шумливой коммунальной квартире и не очень-то интересовались работой друг друга. Так бывает у людей, слишком тесно соприкасающихся в быту.
        В самом деле, когда вы сталкиваетесь на кухне с сотрудником угрозыска, который несет в руке сковородку с расплывшимися шницелями, вы меньше всего думаете о том, что перед вами человек, профессия которого исполнена романтики и суровой, подчас опасной для жизни борьбы. Так называемые мелочи быта мешают быть зоркими и объективными… Поэзия не выдерживает соприкосновения с прозаическим кухонным чадом.
        Нет ничего удивительного, что я «открыл» Павла с большим опозданием Зато, однажды открыв, уже не упускал этого парня из виду. Так появились на свет и «Ночной мотоциклист» и «Тринадцатый рейс»… Более того, постепенно произошло нечто вроде подмены самого себя собственным героем как личностью более значительной и интересной. Вот почему друзья и знакомые, читая написанные от первого лица детективные истории, начинали путать меня с Черновым и Чернова со мной: весьма лестное для автора заблуждение.
        Итак, все началось в то воскресное утро.
        - Если тебе все же придет в голову написать детектив, - продолжал Павел, обязательно перечитай Шекспира.
        - «Откупори шампанского бутылку иль перечти «Женитьбу Фигаро»!
        Мне не хотелось завязывать серьезный разговор: всю неделю я безвылазно провел в редакции газеты и жаждал реки, воздуха, легкомысленной воскресной болтовни.
        - В самом деле, - сказал Павел, рассматривая гравюру, изображающую Полония, - вот пройдоха, который, несомненно, заслуживал быть занесенным в полицейскую картотеку, если она существовала тогда в Дании… Шекспир великий мастер по части криминалистических загадок.
        - Сообщи об этом на кафедру западной литературы. «Новое об английском драматурге. Шекспир и угрозыск».
        - Смеешься? Представь себя на месте следователя, который застает картину, описанную в финале «Гамлета». Разберись в этом хитросплетении смертей, где причинная зависимость запутана. Кто виновник, ну?
        - Король, - бодро ответил я.
        - Если бы! - серьезно сказал Павел, - Если бы все было так просто.
        - На рыбалку поедешь?
        Я попробовал отвлечь соседа от его вечной углубленности в профессиональные проблемы, которые он умел извлекать отовсюду с настойчивостью неофита. Так начинающий медик ищет в своих знакомых симптомы всех изучаемых болезней. И - представьте себе - находит…
        - Не поеду. Жду звонка, - сказал Павел. - Знаешь, как говорится в воинских уставах: «разрешается отдыхать лежа, не снимая одежды».
        Мы сидели в дистрофичной желто-зеленой комнатенке (семь на два с половиной), вытянутой к окну, словно коридор. Одна стенка была занята стеллажом с книгами, большинство которых, судя по старым, видавшим виды обложкам, перекочевало сюда из букинистических магазинов. Часть второй стены занимала самодельная дискотека, заключавшая несколько сот пластинок… Словом, с первого взгляда было ясно, чт составляет главное увлечение хозяина.
        Тот, кто сталкивался с Павлом, меньше всего готов был заподозрить в этом парне сотрудника милиции. Он не был похож на человека действия. Медлительный, лобастый, как телок, - он казался застенчивым, рассеянным и немного неуклюжим. Но вскоре я узнал, что это обманчивое впечатление: просто в свободные часы Павел, как говорят спортсмены, «расслаблялся», в нем словно аккумулировалась энергия.
        Впоследствии, познакомившись поближе с нашим областным угрозыском, я не раз спрашивал себя: почему на долю Павла выпадали исключительные, редкие дела, иной раз даже в том случае, когда он их не искал? Наверно, здесь вступало в силу как бы взаимное притяжение - Павел и сам был незаурядным, может быть, исключительным оперативником. Он принадлежал к тем счастливцам, которые сумели детское увлечение превратить в пожизненное занятие, для него существовала только работа, только…
        - Вот ты говоришь о детективе… Но как я его напишу? Это для меня область неведомая. Взял бы меня на расследование!
        Я сказал это между прочим, не предполагая, что разговор получит деловое продолжение.
        - Или ты не можешь взять? Секретная работа?
        - Да нет. Отчего же? Только нужно разрешение начальства, сам понимаешь
        - Попробую связаться с вашими через редакцию. Майор Комолов, наверно, разрешит.
        - Наверно. Может быть, и съездим вместе.
        - Но только чтобы интересное дело!
        Павел нахмурился и с треском захлопнул книгу.
        - Странный вы народ, журналисты. «Интересное дело» - а для кого? Да весь смысл нашей работы состоит в том, чтобы «интересных дел» не было. Нас больше радует, когда тревоги ограничиваются пустяком. Короче говоря, мы в основном занимаемся профилактикой.
        - Ну, а если…
        - Бывают и «если».
        Спустя некоторое время благодаря этому воскресному разговору я стал свидетелем - и даже участником - самого короткого расследования, которое когда-либо проводил Павел Чернов, а на долю этого парня выпало немало - потому что вскоре.,
        Впрочем, детективные истории следует рассказывать по порядку.
        Звонок, которого я ждал довольно долго, раздался в самое неподходящее время - существует же «закон падающего маслом вниз бутерброда». Я сидел в опустевшей редакции, обдумывая подписи к фоторепортажу, который следовало срочно поставить в уже сверстанный газетный номер. Поэтому на звонок я ответил немым ругательством: приподнял и тут же опустил трубку. Но звонок раздался снова.
        - Алло, пресса, - сказал Павел, узнав мой голос. - Вежливый человек не бросает трубку, как бы ни был занят. Если хочешь, поехали с нами. Чэпэ! Комолов разрешил. Выходи к подъезду редакции через десять минут. Прихватим доктора - и сразу к тебе.
        По решительному тону я понял, что Павел «на стреме» и даже взволнован. С заданием удалось справиться в рекордный срок, через десять минут я ввалился в «газик», и мы понеслись, падая друг на друга при резких неожиданных поворотах и чертыхаясь.
        В кузове, кроме Павла, который, судя по всему, был назначен старшим в оперативной группе, были еще доктор - его выдавал классический саквояж, немолодой усатый лейтенант с лицом аскета, которого называли «товарищем Сковороденко», двое сержантов и технический эксперт с фибровым чемоданчиком.
        Оперативники переговаривались вполголоса; сержант, прикрыв ладонью трубку радиотелефона, требовал от какого-то «центрального», чтобы тот незамедлительно сообщил следователю прокуратуры адрес: «Двадцать третий километр, дача номер девять в Казенном лесу». Никто не обращал на меня решительно никакого внимания. Впрочем, человек моего роста и не может рассчитывать на уважительное отношение при первом знакомстве.
        Сквозь маленькие, забрызганные грязью окна я увидел одинокий дом с крестообразной антенной, за антенной висело розовое закатное солнце. Мы выехали за город по Кунтукскому тракту, замелькали стволы лиственниц.
        Воображение рисовало картину преступления, совершенного в пустом Казенном лесу, одна мрачней другой. Наконец я спросил у Павла:
        - Что, собственно, случилось?
        - На даче найден человек… Мертвый. Он взломал замок, забрался в дом, и что-то там произошло с ним. Непонятно.

«Сейчас я увижу это, - подумал я не без испуга. - …Взломал замок… Хозяин дачи мог увидеть его, схватить охотничье ружье и… и, выстрелив, убежать сломя голову в страхе перед содеянным».
        - А где владелец дачи? - спросил я.
        Павел посмотрел на меня. На его округлом, чуть тронутом веснушками лице появилась улыбка.
        - Ты уже строишь версию? Владелец здесь ни при чем. Он мастер телеателье, последние три часа провел на совещании у директора конторы, а несколько минут назад выехал на своем «Москвиче» к кому-то из знакомых. Пытаемся отыскать его и сообщить о случившемся.
        Павел помолчал с минуту, как бы выжидая, успею ли я сменить версию за время паузы.
        - Смерть этого взломщика наступила недавно, участковый сообщил, что труп не успел остыть… Но самое главное - судя по приметам, на даче найден человек, которого разыскивают. Он бежал из мест заключения.
        - Вот как… Непростая история! - сказал я, испытывая то волнующее чувство опасности, какое может испытывать только человек, находящийся в окружении опытных вооруженных людей, которые отвечают за его жизнь. Оказывается, мы ехали навстречу неизвестному - что могло ожидать нас в таинственном Казенном лесу, мрачном, безлюдном и тревожном месте?
        - Этот погибший - матерый преступник?
        - Сковороденко лучше осведомлен, - сказал Павел, показывая на лейтенанта с чумацкими усами.
        До сих пор лейтенант молча сидел в углу и посасывал мундштучок с погасшей сигаретой. Ответил он не сразу: машину тряхнуло, жестяной потолок с грохотом обрушился на наши головы и тут же взлетел вверх для нового удара. Шофер, к счастью, не растерялся, произнес несколько профессиональных заклинаний, и выбоины кончились.
        - Александр Воробьев по кличке Рыжий Шкет, - произнес невозмутимый лейтенант, как только восстановилось равновесие. - По приметам вроде бы он. Такого сразу узнаешь. Как это он добрался сюда незамеченным - ума не приложу. Наверное, опять работал под мальчишку.
        - Мы еще должны установить личность погибшего, но, по-моему, все и так ясно: Воробьев рыжеволос и очень маленького роста, - пояснил Павел.
        - Воробьев был осужден четыре года назад, - сказал Сковороденко. - Да вы, наверно, слышали про это дело: в паре с дружком он напал на почтовый самолет.
        Я, конечно, помнил: в ту весну весь город говорил об этом дерзком нападении. Паводок был тогда необыкновенный, городской аэродром затопило, и «кукурузники», отвозившие деньги на отдаленные горные прииски для выдачи зарплаты, поднимались с летного поля аэроклуба в Лосихе. Там-то бандиты и напали на самолет; «кукурузник», вырулив на взлетную полосу, опробовал мотор, когда двое на мотоцикле подъехали к самолету. Пилот не обратил на них внимания, приняв за механиков, которые частенько разъезжали здесь.
        Ранив летчика и охранника картечью, бандиты похитили деньги - сумму немалую - и скрылись в сопках. Слухи приукрасили это событие драматическими подробностями, но несомненно было одно: денег так и не удалось найти, хотя бандиты вскоре были арестованы и отданы под суд.
        - Наверное, за это дело возьмется Комолов? - спросил я.
        - Возьмется, - сказал Павел. - А пока что он выдал мне карт-бланш. Должен осмотреть место и принять первые меры к розыску… Если потребуется.

«Газик» свернул на лесную дорогу и, стуча крепкими шинами по корням, побежал, петляя между лиственницами. Мы въехали в Казенный лес, который вопреки моим ожиданиям вовсе не был мрачным и глухим. Лучи заходящего солнца свободно проникали в чащобу и освещали стволы деревьев, пахло живицей и мхом. Павел, замолчав, разглядывал дорогу. Через несколько минут лес кончился, солнце ударило в окна, машина, словно ослепленная, сделала неуверенный поворот и остановилась.
        - Не будем терять времени, пока светло, - сказал Павел и первым выпрыгнул на траву. За ним, кряхтя, полез доктор с саквояжем.
        После темного и душного «газика» вечер казался удивительно ярким и красочным. Над головой светились осенние легкие облака, недвижные, как бы приклеенные к высокому небу.
        Машина стояла на опушке лиственничного леса, справа расстилался луг, покрытый сыпью кочек, а прямо меж деревьев виднелся рубленый дом с мезонином, обнесенный высоким забором. У калитки на лавочке сидел человек в милицейской фуражке и читал газету.
        Метрах в двухстах от дома с мезонином на лесном берегу я увидел еще несколько дач. Они казались вымершими, оставленными людьми - да так оно, наверно, и было, потому что с началом учебного года большинство дачников перебралось в город.
        Все было наполнено особой осенней тишиной и спокойствием. У меня появилось ощущение, что доктор вот-вот должен раскрыть свой саквояж, достать пару ракеток для бадминтона, волан и, ко всеобщему удовольствию, объявить, что розыгрыш, хотя и удачный, не может длиться слишком долго.
        Но нет - у дачной калитки дежурил милиционер.
        - Ну, что же ты отстаешь? - крикнул Павел с нетерпением.

«Вольно же вашему брату глазеть на все со стороны, - расслышал я в его голосе. - Но коль уж ввязался, подчиняйся дисциплине» Время неспешных бесед кончилось, мы вступали в полосу действия.
        Павел открыл калитку, и навстречу нам, осторожно ступая по траве, чтобы не затоптать следы на песчаной дорожке, вышел участковый, пожилой человек с усталым, слегка оплывшим лицом. Рядом с ним Павел казался совсем мальчишкой.
        - Все оставлено на месте? - спросил Павел.
        - Все как положено. Был здешний доктор, констатировал смерть.
        - Кто обнаружил труп?
        - Почтальон, - участковый заглянул в блокнотик. - Савицкий Петр Васильевич. Он ожидает возле дома. Понятые тоже здесь. В общем все как надо…
        Он указал на дачу. Мол, мы свое дело сделали, теперь ваша очередь потрудиться. Да, для приехавших в «газике» людей это была работа. Лейтенант Сковороденко оглядел калитку, а эксперт, нахмурившись, приготовил инструменты и фотоаппарат.
        - До этого калитка была заперта? - спросил Сковороденко.
        - Наверно, - ответил участковый. - Но что стоило открыть этому «спецу»? Если б здесь висел добрый замок, может, и не полез бы: забор вон какой!
        Я почтительно оглядел высоченную ограду. Острия стесанных досок выглядели грозным предупреждением. Я подумал, что человек, который выстроил такое «острожное» укрепление вокруг дома, наверно, должен был держать еще и пса. Мне уже приходилось сталкиваться с любителями высоких заборов: это племя отличалось редким психологическим однообразием.
        - А где собака? - спросил Павел, рассматривая дорожку.
        - Там, за крыльцом, в кустах боярки, - сказал участковый. - Отсюда не видно… Этот Воробьев, видать, оттащил ее подальше. Парень не промах: укокошить такого пса! Лютый был зверь, кидался, как тигр…
        Очевидно, Павел тем же умозрительным путем, что и я, пришел к мысли о собаке, потому что дорожка ничего не могла подсказать ему, никаких отпечатков лап на ней не было, зато песок сохранил иные следы. Даже дилетант мог с полной уверенностью сказать, что на участок входило трое и среди них женщина.
        Эксперт остановился, чтобы сфотографировать отпечатки и снять слепки. Сковороденко помогал ему. Он не терял своей украинской невозмутимости.
        - Рифленая подошва - у почтальона, - пояснил участковый.
        - А что за женщина?
        - Не знаю. Она дошла до середины дорожки и повернула назад.
        Я был рад этой минутной задержке у калитки, потому что, откровенно говоря, побаивался ступить на порог дачи, где ожидало меня непонятное и страшное. Но Павел решительно направился к дому, намереваясь начать расследование с главного.
        Желтая песчаная дорожка, которую мы старательно обошли, вела к высокому крыльцу. Дом, рубленный из толстых лиственничных бревен, казался запущенным, кое-где сруб порос зелеными пятнами мха, на крыше рыжими лужицами лежала ржавчина. На участке росло несколько сосен, но большая часть земли была занята под яблони, тощие карликовые яблони, которые мужественно превозмогали сибирские холода. К нему с торцовой глухой стороны был пристроен приземистый гараж, оттуда долетал запах бензина.
        Вид участка и дома наводил на мысль о холостяцком образе жизни хозяина.
        Эксперт стал осматривать замки на входной двери, а мы осторожно вошли в дом. Повинуясь безотчетному тревожному чувству - так манит и пугает пропасть, - я приоткрыл дверь, ведущую в кухню, словно бы зная, что именно там произошло несчастье.
        На полу, неловко подвернув ногу, изогнувшись в напряженной позе, как бы намереваясь дотянуться до чего-то, что было теперь невидимым, лежал человек, для которого чужой дом стал склепом. Машинально я успел отметить, что он был худ, очень мал ростом, рыжеволос, что на нем был просторный, с чужого плеча пиджак, и тут мой взгляд остановился на лице мертвого. До сих пор я видел смерть лишь в ее благообразном и умиротворенном облике, который она принимает в день похорон.
        Я оцепенел. Странным, неожиданным диссонансом ворвались в сознание невесть откуда взявшиеся, давным-давно прочитанные и забытые строки Уитмена: «Ты, милая и ласковая смерть, струясь вкруг мира, ясная, приходишь…»
        Неестественно расширенные, нечеловеческие глаза немо и в упор глядели на меня, это был холодный, невыразимо холодный, идущий из ничего, из пустоты взгляд смерти. Он проходил сквозь меня. Он был материализованным страданием, остекленевшим ужасом. Я не думал о том, что передо мной матерый преступник, бандит, рецидивист, которого, возможно, настигло справедливое возмездие.
        - Сядь, пожалуйста, - мягко сказал Павел и подтолкнул меня к стулу, стоявшему в коридоре. - Это зрелище не для людей с воображением.
        Я послушно сел рядом с каким-то нахохлившимся человеком, и, пока полностью не пришел в себя, все дальнейшее ложилось лишь поверхностным отпечатком на сознание, не проникая вглубь. По коридору проходили люди в стандартных серых плащах, в кухне щелкал замком своего саквояжика медэксперт, кто-то монотонно диктовал стенографисту-сержанту описание дома, шепотом переговаривались в гостиной понятые…
        Как ни странно, впоследствии оказалось, что моя память зафиксировала все события, как магнитная пленка. Так бывает во время киносеанса, когда задумываешься и перестаешь воспринимать то, что показывает экран, но потом, спустя час или два, обнаруживаешь с удивлением, что мозг в соответствии с какими-то неведомыми законами вел запись - увиденное и услышанное вдруг оживает с поразительной четкостью; правда, все важные и незначительные детали оказываются сваленными в кладовую памяти без разбора.
        Так, из сказанного доктором мне особенно запомнились три слова: «Типичная тканевая аноксемия». Кто-то спросил доктора о значении этих слов, и тот ответил, что аноксемия, или удушье, в данном случае, несомненно, вызвана воздействием синильной кислоты - яда, который, будучи принят даже в небольшом количестве, вызывает почти мгновенную смерть.
        - Аш-це-эн, бесцветная жидкость с легким запахом миндаля.

«Вот как! Та самая классическая синильная кислота, - подумал я. - Обязательная принадлежность детективных повестей и фильмов».
        - В каких дозах она смертельна? - спросил кто-то.
        - Шестьдесят миллиграммов. Думаю, он принял по меньшей мере десятикратную дозу.
        Павел, сняв со стены старую собачью плетку, задумчиво рассматривал ее. Потом его внимание привлекла сдвинутая на сторону картина, висевшая на уровне его головы. Он провел пальцем по раме, посмотрел на след, оставленный в пыли, и, встав на табуретку, взглянул на верхнюю раму.
        - Вы хотите сказать, что бутылка с синильной кислотой хранилась в холодильнике?
        Это с недоумением спрашивал доктор.
        - Нет, такого я не допускаю, - ответил Павел. - Думаю, что…
        - Шкаф с одеждой взломан! - перебил его усатый лейтенант.
        - Разумеется, взломан. Иначе как объяснить, что на мертвом костюм, принадлежащий Шавейкину?
        - Почему вы думаете, что Шавейкину?
        - Посмотрите - в кармане жировка на имя хозяина дачи.
        В доме зажгли электричество, разом вспыхнули лампы, необычайно яркие: голубоватый свет стоват-ток заливал даже коридор - похоже было, что хозяин дачи не был сторонником экономии электроэнергии. Слева через дверной проем я видел угол кухни, стол, на котором сверкали консервные банки и бутылки; справа, в глубине коридора, словно бы часть сцены, если на нее глядеть из-за кулис, открывалась увешанная коврами большая комната, должно быть, спальня. Там у платяного шкафа с открытой дверцей возился, согнувшись в три погибели, долговязый эксперт. Он наклеивал на полированную дверцу листочки бумаги и тут же отдирал их - фиксировал отпечатки пальцев.
        Судя по спокойствию, автоматизму, с каким действовали сотрудники угрозыска, планомерный осмотр не давал особых результатов.
        Павел вышел в коридор, крикнул:
        - Сержант Сабареев, свяжитесь с центральной! Отыскали они этого Шавейкина или нет? Мне бы не хотелось продолжать осмотр без хозяина дачи.
        Все время, пока оперативники и понятые были заняты ритуалом осмотра, почтальон Савицкий, сидевший рядом со мной и, очевидно, так же, как и я, ошеломленный событиями, тяжело сопел, уткнувшись в воротник, и только изредка бессвязно бормотал: «Вот оно как, значит…», «Беда ходит по свету…», «Надо же, однако…»
        Это был немолодой, грузный мужчина с хриплым дыханием - внешность его как-то не вязалась с обычным представлением о человеке, профессия которого требует быстрых ног и легкого сложения. Но, может быть, в этих дачных местах с неспешным ритмом жизни не нуждались в марафонцах. Я попытался было заговорить с соседом, но почтальон, повернув ко мне багровое лицо, прогудел нервным баском что-то невнятное… Гражданин Савицкий, взявший на себя тяжкую роль первого вестника несчастья, был явно взбудоражен.
        Вскоре Павел, покончив с самой спешной работой и мельком оглядев гостиную, вышел на крыльцо. Я последовал за ним - атмосфера дома казалась удушливой и зловещей.
        Солнце уже село, но в чистом и высоком небе все еще светились перистые облака. Казалось, идиллическая картина дачного вечера действовала и на Павла: он спокойно курил, облокотясь на перила, и рассматривал траву, деревья и облака. Но желваки, взбухавшие под кожей, выдавали внутреннее напряжение.
        - Может быть, я могу чем-то помочь?
        - А?.. Нет, - пробормотал он. - Пока нет. Ничего.
        Закатный свет как-то особенно подчеркивал веснушки на мальчишечьем лице старшего лейтенанта. Мне и в самом деле хотелось помочь Павлу. Ему приходилось во сто крат тяжелее, чем мне: чьи-то судьбы легли тяжелым бременем на плечи. Что стоят переживания журналиста в сравнении с этой ответственностью?
        - Чем же он убил собаку? - сказал Павел.
        Этот вопрос относился не ко мне, а к какому-то невидимому собеседнику.
        - При нем не найдено никакого оружия, - продолжал старший лейтенант. - Странно… Чем же?
        Павел спрыгнул с крыльца и подошел к боярышнику, где, как сказал участковый, лежала убитая овчарка. Я тоже сделал несколько шагов и заглянул сквозь колючие ветви. Казалось, что там, в траве, серой грудой ссыпан пепел. Павел приподнял голову собаки и осмотрел ее.
        - Сабареев! - позвал он сержанта. - Подойдите-ка сюда на минутку. Тут где-то должен быть топор… или что-то вроде…
        Вдвоем они принялись шарить в кустах боярышника и высокой, некошеной траве. Всщре сержант выпрямился, держа в руке находку: топор, насаженный на длинную прямую рукоять.
        - Хорошо, - сказал Павел Сабарееву. - Давайте сюда… Теперь сходите к машине и попробуйте еще раз связаться с дежурным…
        Почтальон Савицкий, который вслед за одной вышел на крыльцо, испуганно попятился: топор лег на ступеньку, у его тяжелых, на рифленой подошве ботинок. Вид этого страшного оружия окончательно подкосил почтальона. Он побледнел, испуганно юркнул обратно в дверь и больше уже не появлялся. Павел проводил его внимательным взглядом и вернулся к находке.
        - Как ты думаешь, мог Воробьев принести этот топор с собою? - спросил Павел и тут же объяснил самому себе: - Нет. Не мог. Слишком приметное оружие… А?
        Это был большой, тяжелый колун с зазубренным ржавым лезвием, к которому прилипли клочья серой шерсти.
        - Взял где-то здесь…
        Павел снова принялся осматривать двор, но поиски были прерваны сержантом Сабареевым, который бодро отрапортовал:
        - Центральная сообщила: хозяина все еще разыскивают, раздобыли адрес знакомого, к которому он поехал. Подтверждают, что Шавейкин с трех до шести часов был на совещании в ихней конторе. Если б, товарищ старший лейтенант, они минуток на пять раньше дозвонились в контору, застали бы!
        - До шести, а Воробьев умер около пяти, - пробормотал Павел. - Так кто же все-таки… Ладно. Сначала займемся топором. Конечно же, он лежал неподалеку, у дома. Конечно же!
        Соскочив одним прыжком со ступенек, он подлез под крыльцо и, наконец, нашел то, что искал. Не в силах сдержать любопытства, я тоже спустился и заглянул в полумрак: на влажной темной земле виднелся отпечаток, оставленный обухом. Вмятина хранила следы ржавчины. Павел приложил топор к углублению и удовлетворенно хмыкнул.
        - Их моют дожди, осыпает их пыль, - промурлыкал он, поднимаясь и отряхивая брюки. Он был похож на мальчишку, нашедшего тайник пирата Флинта. - Так вот где…
        Он снова нагнулся и сунул голову под крыльцо, как бы повторяя движение человека, схватившего топор.
        В эту минуту на песчаной дорожке, ведущей к дому, я увидел женщину. Она сделала несколько шагов, потом, заметив нас, остановилась в нерешительности и повернулась было, чтобы уйти, но тут в калитке показался насупленный сержант.
        Преувеличенное внимание человека в милицейской форме вряд ли способно обрадовать кого бы то ни было. Очевидно, этим следовало объяснить испуг женщины. Она беспокойно переводила взгляд с Павла на сержанта и переступала с ноги на ногу, не зная куда податься.
        Ей было лет под шестьдесят. Очевидно, приехала откуда-то из деревни, парадный плюшевый жакет и узорчатый платок наводили на мысль о том, что визит к Шавейкину не был для нее рядовым событием. До меня долетел чуть внятный запах нафталина: словно бы приоткрыли крышку заветного бабушкиного сундука.
        - Вы к кому? - спросил Павел.
        Женщина робко приблизилась к нам. Сержант в сверкающей пуговицами шинели и фуражке с кокардой внушал ей больше опасений, чем двое штатских.
        - Шавейкина мне, - сказала она. - Но я уж… я лучше это… Уж я, милые, пойду лучше.
        - Погодите, не бойтесь. - Павел усмехнулся. - Шавейкин живет в этом доме. - Он перевел взгляд на ее ботики, оставившие на песке отпечатки с четким решетчатым рисунком - Вы уже заходили сюда?
        - Заходила, милый, заходила: как приехала, так и заглянула, да замок висел. - Женщину явно обрадовала улыбка Павла, и, оглядываясь не меднолицего сержанта Сабареева, она затараторила: - Из Бугрихи я, гражданин, меня там все знают, а Елистратьев, депутат, как раз напротив живет, а соседи, Зыкины, мне сказали: съезди в Казенный лес, там вроде работница нужна, за дачей смотреть, тебе по болезни как раз подходяще, и адрес дали…
        - Они что ж, знакомы с хозяином дачи, эти Зыкины? - спросил Павел.
        - Они, может, не знакомы, а шурин их почтальоном работает здесь, в Казенном лесу, он-то и сказал, Савицкий его фамилия. Адрес дали, я и поехала, ну, увидела, что замок на дверях, и пошла пока на станцию, чтобы переждать: у меня деверь там в обходчиках Вы уж меня не задерживайте, милые, я из Бугрихи приехала, и Елистратьев, депутат…
        - За что ж мы вас будем задерживать? - сказал Павел. - Может, подождете хозяина?
        - Да нет, в другой раз, - ответила женщина, отступая потихоньку к калитке. - В другой раз
        - А вы каким поездом, мамаша, приехали? - спросил Павел.
        - Рабочим, который днем смену на комбинат возит.
        - Это поезд из Калистратова, - пояснил сержант Сабареев, который все еще продолжал сверлить жительницу села Бугрихи настороженным, гипнотизирующим взглядом. - Приходит сюда в полчетвертого. А от станции здесь пятнадцать минут ходу. Я-то здесь в транспортной милиции служил, знаю.
        - Верно, милый, верно, - подтвердила женщина, не оборачиваясь к страшному сержанту. - В полчетвертого, верно.
        - Что ж, придется вам приехать еще раз, - сказал Павел, - Пойдемте, мамаша, я вас провожу на станцию.
        Высокая массивная калитка захлопнулась. Я вернулся в дом и, чувствуя себя не у дел, робко уселся на свое место в коридоре, рядом с почтальоном, терпеливо ожидавшим окончания осмотра. Разговор на участке навел меня на мысль, что во всей этой истории почтальон, возможно, и не такое уж случайное лицо, как могло показаться вначале. На всякий случай я решил присматривать за ним. В гостиной слышались голоса, шелестели бумаги, шел разговор о каких-то актах, под которыми надлежало расписаться понятым.
        - А мне, между прочим, идти пора, - сказал вдруг почтальон без особого дружелюбия в голосе. - Я же первый в милицию позвонил, и меня же, между прочим, задерживают. А у меня еще три письма не-разнесенных и «Сельская жизнь» с выигрышной таблицей, и мне идти нужно.
        - А я такой же, как вы, - успокоил я почтальона. - Тоже вроде бы задержанный. Дело требует!
        - А! - почтальон опасливо отодвинулся и замолчал Ядовитый росток недоверия протянул к нам зеленые щупальца. «Вот она, атмосфера дома, где совершено преступление, - подумал я. - Подозрение бродит по комнатам, ищет жертву. И всегда ли бывает справедлив выбор?»
        - Вот тут Рыжий Шкет и мог взять бутылку с кислотой, - донесся до меня возбужденный, с легкой хрипотцой голос лейтенанта Сковороденко. - Видите, в шкафу стоят химикаты. Он полез в шкаф за костюмом и схватил бутылку. Наклейка его подвела…
        Сообщение, видимо, изменило весь ход осмотра. В спальне завязался оживленный разговор.
        - Теперь все ясно, одно к одному, как в домино, - несколько раз повторил лейтенант.
        Доктор вежливо, но язвительно возражал ему, отмечая, что расследовать преступление и «забивать козла» - не одно и то же. Чувствовалось, что эти люди привыкли спорить друг с другом: был бы повод.
        Мы с почтальоном поглядывали друг на друга: «Когда же все разъяснится окончательно?»
        Вскоре вернулся Павел.
        - Насчет яда теперь понятно, - тут же обратился к нему Сковороденко. - Нашли кое-что! Решение простое…
        - Что ж, проведем небольшое совещание, - сказал Павел. - И вы нам доложите.
        Я опасался вначале, что усатый лейтенант оттеснит моего приятеля, хоть тот и назначен старшим группы, на второй план. На стороне Сковороденко были опыт и возраст… Однако Чернов держался спокойно и независимо, не навязывая никому своего мнения, но и не спеша поддаваться чужим. Очевидно, не зря он прошел школу у человека, которого хорошо знали и уважали у нас в городе, - майора Комолова.
        Но не думаю, чтобы все это давалось старшему лейтенанту легко: лицо его то и дело заливал предательский юношеский румянец.
        Мы прошли в спальню. Я обвел глазами собравшихся.
        Сухопарый, со скептическим тонкогубым ртом доктор держался с профессиональным хладнокровием и отрешенностью, которая свойственна людям, постоянно и буднично соприкасающимся с такими всеобъемлющими величинами, как жизнь и смерть. Возможно, волнения оперативников казались ему с философских высот мелкой служебной возней.
        Усатый Сковороденко посматривал на всех с мудрым и чуть ироническим спокойствием человека, знающего свой потолок, но все же понимающего, что при вечных своих лейтенантских звездочках он в пределах этого потолка величина незаменимая.
        Участковый многозначительно покашливал в кулак. Привыкший к тихой пригородной жизни, он выглядел несколько смущенным.
        Длинный как жердь эксперт упаковывал свой чемодан.
        Павел курил, часто затягиваясь, - словно спешил создать вокруг себя дымовую завесу, которая скрыла бы и румянец и веснушки.
        Все эти люди, групповой портрет которых лег в мою память, как на литографский камень, должны были сделать первый шаг к разгадке.
        - Что ж, попробуем сообща установить картину, - сказал Павел. - Не будем пока строить версий. Сейчас нам важно знать, как все произошло. Итак, несколько дней назад из заключения бежал некто Воробьев, рецидивист, по прозвищу Рыжий Шкет, уже дважды отбывавший наказание за бандитизм. Последнее его преступление достаточно хорошо известно. Полагаю, личность Воробьева можно считать предварительно установленной?
        - Он, Воробьев! - убежденно сказал Сковороденко - Я же его знаю как облупленного. Рыжий, маленький, со шрамом. И фотографии при мне. Санька «работал» в паре с Оливцом. Они сошлись где-то на Дальнем Востоке вскоре после войны. Оливец - из бывших полицаев - скрывался там. «Работала» парочка грубо, но мы долго не могли их
«достать».
        - Хоть грамотные были ребята-то? - спросил Павел.
        - Какое там! - махнул рукой лейтенант. - Бандюги как есть… Будь поумнее, поняли бы во время амнистии, что это у них последний шанс нормально зажить, по-людски. Дубоватые хлопцы, занесло их в рецидив прочно.
        - Однако на аэродроме они действовали ловко, насколько мне известно, - заметил доктор. - И похищенных денег вы так и не нашли. Выходит, эти двое обвели милицию вокруг пальца?
        Сковороденко поморщился. Скептик доктор не в первый раз выводил его из себя насмешками.
        - Любите вы проезжаться насчет угрозыска. Ваше-то дело полегче будет. Составили акт - и до дому… Если б обвели вокруг пальца, то не попались бы.
        - А телефонный звонок? - спросил доктор. - Помните, кто-то вам позвонил?
        - Телефонный звонок? - сказал Павел. - Выходит, кто-то еще был замешан в преступлении?
        - Ну, был анонимный звонок. И что? Стало быть, нашелся нам помощник. В общем поймали их, судили. Деньги они вроде бросили в реку: уничтожали улики… Может, так оно и было. Не проверишь. Реки у нас быстрые… Оливец вскоре погиб в заключении во время драки, а Воробьев… Вон он, на кухне, Воробьев.
        Сковороденко красноречиво развел руками: мол, покатая дорожка привела уголовника к закономерному финалу.
        Наступила короткая пауза, во время которой я еще раз осмотрел спальню и пришел к выводу, что этот законченный рецидивист Воробьев, как бы ни был туп и малограмотен, отличался завидным «профессиональным» чутьем: дачу он облюбовал богатую, хотя по внешнему виду дома этого нельзя было предположить.
        - Итак, после побега Воробьев скрывался в течение нескольких дней, - продолжал Павел. - Какие-то деньги у него были: в кармане ковбойки мы обнаружили железнодорожные билеты. Сегодня в двенадцать дня Воробьев приехал в город с московским почтовым, а потом на пригородном - в шестнадцать двадцать - добрался до Казенного леса. Наверно, на переезд он истратил последние деньги и голодал все эти два дня, иначе, проникнув в дом, не набросился бы, с таким остервенением на еду.
        - Да, выглядит он изможденным, - подтвердил доктор.
        - Может, из-за голода он сюда и подался, на дачи, - сказал Сковороденко. - В городе-то боялся «работать», приехал в Казенный лес, здесь в сентябре пусто. Рассчитывал поживиться.
        - Силенка в нем все же была, - неожиданно сказал участковый. - С овчаркой справился! А овчарка у Шавейкина ростом с теленка и злющая. Почтальон говорит: этой овчарки сам хозяин побаивался. Дикая была собака - трехлетка, молодая еще, но зверь.
        - Кстати, когда осудили Воробьева и Оливца? - спросил Павел.
        - Четыре года назад, - ответил Сковороденко.
        - Как он справился с замками?
        - Дело простое, - ответил лейтенант. - Калитка держалась на щеколде, открыть ничего не стоило. Ну, вошел он на участок, увидел: на двери висячий замок. Стало быть, хозяина нет. В этот момент набросилась собака. Под рукой оказался топор. Расправился с собакой, принялся сбивать висячий замок, довольно хлипкий, между прочим. В двери был еще один замок, вставной, но, очевидно, хозяин им не пользовался, если уезжал ненадолго.
        - Верно, - подтвердил эксперт. - Встроенный замок не поврежден и следов отмычки нет.
        - И все-таки мне кажется, кто-то помогал этому Воробьеву, - сказал доктор, раскуривая трубку. - Он не отличался, насколько я могу судить, большой физической силой. А тут, видите ли, убивает овчарок, взламывает без помех замки…
        - Но нет никаких следов второго, - возразил эксперт. - Ни отпечатков пальцев, ничего, никакого намека. Как вы считаете, Павел Иванович?
        - Да, похоже, что Воробьев был в доме один, - сказал Павел. - Я даже… даже уверен в этом.
        - Ну, вот вам! - сказал Сковороденко, чрезвычайно довольный тем, что его поддержали в извечной борьбе с насмешником доктором. - А сбить этот висячий замок - большой силы не надо. Немножко ловкости, сноровки - и сделано. Значит, прошел он на дачу. Но хоть и был голодный, прежде всего подался к шкафу, а не на кухню. В спальне натоптано - с ботинок осыпалась грязь, - а в кухне следы не так приметны. Ясно: Воробьев прежде всего думал о деньгах и одежде. О главном. А затем, когда сменил старый ватник на пиджак и деньжат «достал», занялся и холодильником, Не так разве, а?
        - Резонно, - сказал Павел. Он с большим вниманием слушал лейтенанта, делая пометки в блокноте. - Ну, а о каком открытии вы мне говорили?
        - Минуточку, - ответил Сковороденко. - Значит так… На столе мы обнаружили две открытые банки консервов, половину батона, стакан с недопитой жидкостью и бутылку из-под «Сибирской настойки»…
        - В которой не настойка, а яд, - сказал Павел. - Стало быть, вы должны предположить, что либо хозяин дачи умалишенный и держал синильную кислоту в холодильнике, либо здесь был «второй», который и отравил - правда, неизвестно зачем - Воробьева.
        - Минуточку, - повторил Сковороденко. - А вы видели этот шкаф?
        Он подошел к большому, украшенному зеркалом шкафу и распахнул дверцу. Я увидел ряд костюмов, старомодных костюмов - бостоновое великолепие, сверкавшее в ярком свете люстры.
        - Отсюда Воробьев взял пиджак. Самого маленького размера, какой только нашелся. И то велик вышел… Теперь смотрите сюда: замочки взломаны не только на этой дверце, но и на другой, - лейтенант открыл вторую, малую дверцу. В этом отделении на одной из полок чинно выстроились бутылки с заманчивыми этикетками. - На верхней полке хозяин дачи хранил разные документы, накладные, деньги… Пачка пятирублевок, которую мы обнаружили в кармане мертвого Воробьева, лежала, видать, именно на этой полке. Вот здесь разорванная облатка. На ней почерком Шавейкина проставлены цифры
«5?10». У Воробьева мы нашли столько же государственных казначейских билетов. Так-то!
        - Но при чем здесь бутылки с синильной кислотой? - спросил Павел. - Я был занят и не в курсе последних изысканий.
        - А чуть ниже, видите? - торжествующе продолжал лейтенант. - Вот в этих симпатичных бутылочках хозяин дачи хранил ядохимикаты - раствор парижской зелени, ДДТ и прочее, что нужно для садовода. Можно предположить, что здесь же стояла и злополучная бутылка с наклейкой «Сибирская настойка». Наклейка и подвела взломщика.
        - Тем более что эту настойку наш завод освоил недавно, - сказал участковый, застенчиво потирая нос, - и этот Воробьев не знал ни вкуса ее, ни, это, запаха, гм.
        Лейтенант уничтожающе посмотрел на незадачливого участкового, но тут Павел пришел на выручку бедняге.
        - Очень дельное замечание, - сказал он.
        Сковороденко улыбнулся. Это была улыбка человека, который хорошо понимает, как важно сохранять чувство юмора в самых драматических ситуациях. Однако, как мне показалось, Павел вовсе не шутил.
        - В общем похоже, что дело было так, - сказал лейтенант. - Забрав деньги, пиджак - брюк по размеру не нашлось, - взломщик прихватил бутылку и отправился в кухню перекусить. Вот тут-то… А что дал ваш осмотр, доктор?
        - Отравление синильной кислотой, - сказал врач, посасывая трубочку, - смерть наступила почти мгновенно, полагаю, было это около пяти часов. Никаких следов борьбы, телесных повреждений на теле не обнаружено. Не думаю, что вскрытие дает нам что-либо новое… Может, вы и правы, лейтенант. Этот Воробьев, мне кажется, страдал алкоголизмом. Возможно, что, не разобравшись, хватил… Алкоголику, знаете ли, достаточно взглянуть на этикетку, чтобы вступил в действие сильнейший условный рефлекс. Но откуда хозяин дачи раздобыл синильную кислоту? Это в авантюрных романах злодеи чуть что - сыплют в стаканы «цианку». А в действительности, к счастью, достать яд трудно. Особенно такой страшный яд… И потом: зачем Шавейкин хранил его среди химикатов?
        - Позвольте мне заметить, - кашлянув, сказал участковый. - Мы, это, все здесь по-соседски живем, и я как-то, помню, заходил к товарищу Шавейкину потолковать о том, о сем. Он, это, показал мне свой садик и похвастал, что с большущим трудом раздобыл у какого-то приятеля химика синильной кислоты для окуривания… Ну, это, против всяких сельхозвредителей. Я сам слышал, что средство хорошее, хоть и редкое.
        - Когда вы с ним разговаривали? - спросил Павел.
        - Весной было, деревья цвели. С полгодика прошло, стало быть. Давненько.
        - Все это довольно убедительно, - отозвался Чернов. - И с ядом и с химикатами… Может быть, слишком убедительно.
        - Вот и меня, признаться, что-то начало смущать, - добавил лейтенант. - Сначала вроде зажегся. А теперь вижу - больно гладко выходит. Действительно, как в домино…
        Он покосился на доктора, который, кажется, не считал домино игрой «умственной». Но тот, задумавшись, молчал.
        - Когда, наконец, центральная отыщет этого Шавейкина? - спросил Павел. - Он нам нужен. Время идет…
        - Повезло Шавейкину, - заметил Сковороденко. - Во-первых, четкое алиби, а во-вторых, когда вернется, то сначала наткнется на постового, а не на труп. Наткнуться в собственной кухне на мертвого человека - это такая штука!..
        - По-всякому бывает, - сказал Павел. - У иных людей железные нервы. Но, мне кажется, надо еще раз поговорить с почтальоном.
        Лейтенант пригласил Савицкого, Почтальон неловко, боком протиснулся в дверь, уселся в кресло, нервно сцепив пальцы, оглядел нас.
        - Я уже рассказывал участковому, - сказал он приглушенным голосом, робея перед столь грозной аудиторией. Он не в первый раз давал пояснения, и слова казались заученными, стертыми. - В половине шестого, как обычно, я обходил поселок с целью вручения вечерней корреспонденции. Подойдя к дому гражданина Шавейкина, я постучал в калитку.
        - Вы всегда стучите или просто опускаете газеты в ящик? - спросил Павел.
        - Гражданин Шавейкин, если он дома, с нетерпением ждет свежую почту, - ответил Савицкий, переводя дыхание. - Тем более сегодня опубликована таблица трехпроцентного займа, а он проявляет к этому делу интерес. Я хотел его порадовать. Может, его ждет выигрыш!.. У нас не как в городе - все друг друга знаем.
        - Вы постучали - и?
        - На стук никто не ответил, но меня удивило вот что: собака не отозвалась. Этот пес бросается на малейший шорох. Я решил, что хозяин вернулся и взял собаку в дом.
        - Быть может, собака просто привыкла к вам и потому не лаяла, - сказал Павел.
        - К сожалению, собаки никогда не привыкают к почтальонам, - сказал Савицкий. - Уж это я могу вам сообщить с полным знанием дела… Я толкнул калитку и увидел, что она не заперта на щеколду. Это еще более укрепило меня в мысли, что хозяин дома, и я вошел на участок, чтобы вручить ему газету лично. Подойдя к крыльцу, я обнаружил, что висячий замок сорван, а собака… Тут же я побежал на станцию и позвонил товарищу участковому, сообщил обо всем.
        - Скажите, а где вы были в пять часов? - спросил Павел.
        - В почтовом отделении возле станции, - без колебаний ответил Савицкий, - получал газеты. К нам они пришли поздно.
        - Вы давно живете здесь?
        - Несколько лет назад мы переехали сюда из Белоруссии.
        - В деревне Бугрихе у вас есть родственники?
        - Есть. Зыкины их фамилия. Сестра моя, видите ли…
        Но он не успел объяснить, какая степень родства объединяла его с Зыкиными. В дверях показалась загорелая физиономия Сабареева.
        - Центральная сообщает, товарищ старший лейтенант, что отыскали знакомого, у которого был Шавейкин. Но самого Шавейкина не застали - пять минут назад выехал в направлении Кунтукского тракта. Полагают, через полчаса будет здесь.
        Павел встрепенулся. Теперь он почему-то смотрел на меня. Только на меня. Почтальона он уже не слушал. Потом кивнул мне головой, показывая на дверь.
        - На минутку.
        Мы вышли на крыльцо. Уже совсем стемнело, шумели едва различимые в сумерках громады сосен. Павел постукивал пальцами по перилам. Я чувствовал, что он словно сжался в комок от нервного напряжения, и его состояние невольно передалось мне, хотя я еще не понимал, в чем дело. Самая щепетильная и неприятная часть расследования, думал я, уже позади. Но откуда же исходит сигнал тревоги?
        - Нет ничего хуже, когда догадываешься, в чем дело, и чувствуешь себя бессильным что-либо доказать, - сказал Павел глухим голосом - Когда понимаешь, что тебя перехитрили… Не просто тебя, а закон, потому что ты его представляешь. Может быть, я несу банальщину, но… Можешь ты понять человека нашей профессии? Ты представь, что на тебе милицейская форма и фуражка с кокардой, и ты едешь в электричке, и вдруг какое-то вооруженное хулиганье набрасывается на пассажира, сводя счеты, - и ты, ты должен встать первым! Сколько бы их там ни было и чем бы ни были вооружены, ты должен быть первым. И если загорится дом или перевернется лодка на реке - всюду ты, понимаешь, ты! И не имеешь права не то что отступить, даже промедлить… Но это еще не самое трудное в нашей профессии. Вот сейчас я чувствую себя никчемностью перед лицом расчетливого, коварного преступника. Если ошибусь, он останется безнаказанным. И безнаказанность может толкнуть его на новое преступление. Кто же в ответе? Я молчал, несколько ошарашенный признанием, которое плохо вязалось со сценой в гостиной, где Павел выглядел достаточно уверенным в себе
сотрудником милиции, отнюдь не склонным предаваться рефлексии.
        - У нас всего лишь несколько минут, - сказал Павел. - И начал я так длинно, чтобы ты понял, как все это обязывает. Понял и по-настоящему помог. Может быть, я ошибаюсь, но… Нет, вряд ли ошибаюсь! Ты единственный человек, который может помочь мне очень быстро распутать клубок. Иначе его никогда не (распутаешь! А в нашем распоряжении очень мало времени…
        - Но чем же я?.. Я ведь ничего не знаю.
        - Попробую хоть кое-что объяснить, - произнес Павел скороговоркой. - Смотри!
        Он зажег фонарик и спрыгнул с крыльца. Узкий электрический луч словно бы сгустил темноту, выделив среди нее небольшое светлое пространство.
        - Я Воробьев, понимаешь? - сказал Павел - Я подхожу к дому. Оружия у меня нет. У дома набрасывается собака. Именно у дома, иначе я не успел бы схватить топор и пришлось бы спасаться бегством… Вот я заметил топор под крыльцом. Я беру его…
        Для того чтобы подхватить колун, Павлу пришлось встать на колено и сунуть голову под крыльцо.
        - А собака лютый зверь, тигр - ты слышал рассказ участкового и почтальона? И она не покусала меня в эту минуту, она подождала и дала себя убить! Чушь, не правда ли?
        - Действительно… Почему же?
        - А почему эта старушка из деревни Бугрихи спокойно вошла на участок и не заметила собаки?
        - Быть может, Воробьев уже…
        - Она приехала на станцию в полчетвертого и сразу же направилась сюда. А Воробьев прибыл в двадцать минут пятого.
        - Так кто же?..
        - Убил собаку? Я думаю, хозяин дачи. Он знал, что приедет Рыжий Шкет, и расчистил ему путь… Слушай, мне уже некогда объяснять все по порядку! Ты заметил, что Воробьев очень маленького роста?
        - Так же, как и я…
        - Да! Сто пятьдесят шесть сантиметров. Его всегда принимали за подростка. Его трудно спутать с кем-либо из нас… Кроме тебя. Ты, наверно, на два-три сантиметра выше Воробьева, но в сумерках сойдешь за него.
        - Но для чего это нужно?
        - Шавейкин знает, что Воробьев здесь. Но ему еще не известно, жив он или нет. Надо сделать так, чтобы он принял тебя за этого Рыжего и заговорил… Я надеялся, что успею рассказать всем о своих выводах, и мы сообща примем план. Теперь поздно. Слушай внимательно!
        Он взял меня за руку и стиснул ее.
        - Мы уберем труп и отправим вместе с доктором в город на машине. Вместо Воробьева на кухне останешься ты. Вместо живого. Какой размер обуви ты носишь?
        - Тридцать шестой.
        - Отлично. Мы подметем дорожку, и ты пройдешь от калитки в дом, оставив следы. Наденешь ватник Воробьева. И его кепку, чтобы скрыть темные волосы. Будешь стоять у окна кухни - именно стоять, чтобы в глаза сразу бросался твой рост, - и ждать приезда хозяина дачи. Шавейкин войдет в дом и включит электричество, но тут же произойдет замыкание. Во время вспышки он заметит только фигуру. На всякий случай ничего не говори. Не отвечай Шавейкину, что бы он ни сказал. Мы будем ждать в гостиной и войдем, когда он скажет то, что нужно. Ничего не бойся, мы рядом.
        Я молчал, стараясь запомнить каждое слово. Павел еще раз крепко сжал мою руку.
        - Мне не приходилось устраивать таких экспериментов. Не знаю, удастся ли… Все зависит от тебя. Ты сможешь, скажи?
        - Да, - сказал я, не успев как следует обдумать предложение. Мне все еще не был ясен замысел Павла, но я уже не расспрашивал ни о чем, понимая, как дорого время. Шавейкин… Но почему он? Какая связь между владельцем дачи и беглым, который случайно забрался сюда?
        Вскоре я уже жалел о том, что согласился так поспешно… Да и кого бы соблазнила перспектива разыгрывать роль ожившего мертвеца, оставшись в темном, погруженном в тишину доме? Кто его знает, как поведет себя Шавейкин, увидев в своем доме чужого человека, пусть даже и маленького роста…
        Но как бы то ни было, «да» было сказано. Я не без внутренней борьбы подавил трусливые мысли и решил, что мне будет легче, если я во всем буду полагаться на старшего лейтенанта Чернова. Он знает. Он знает, что так нужно для того, чтобы поймать таинственного преступника. Стало быть, надо помочь - и точка.
        Тем временем Павел отдавал короткие и четкие распоряжения. Все засуетились, как будто давно ждали каких-то решительных действий.
        Сковороденко пробормотал что-то о существующей методике, инструкциях по розыску, которые не вязались с задуманным старшим лейтенантом экспериментом, но Павел в нескольких словах объяснил ему замысел, и лейтенант закивал головой.
        - А что ж? Это дело. Дело, говорю. Хоть, может, в управлении и не понравится кое-кому… А что ж…
        Через несколько минут милицейский «газик» отъехал от ворот и скрылся в лесу. Сабареев подмел участок так, чтобы на нем не оставалось никаких следов, затем я прошел от калитки до крыльца, оставив на песке отпечатки ботинок. Не без содрогания надел я ватник, принадлежавший Воробьеву.
        Мне показалось, что одежда еще сохраняла тепло. Павел надвинул мне на лоб кепку -
«ленинградку», поставил меня между холодильником и окном, покрутил немного и, удовлетворенно хмыкнув, сказал, что «в делом порядок. Он проверил пробки в счетчике и, вывернув лампочку в кухне и подсвечивая фонариком, вставил в патрон двухкопеечную монету, потом снова ввинтил лампу.
        Все это происходило в какой-то четкой, продуманной спешке. Наконец скрипнула дверь, и узенький луч карманного фонарика исчез. Через минуту затих и шепот в гостиной.
        Я стоял у окна, чувствуя себя персонажем собственного сновидения. Бурные события, которые увлекли меня в этот Казенный лес, привели к какому-то ирреальному финалу. Вот я стою в темном чужом доме - и я это уже не я, а беглый заключенный, рецидивист Рыжий Шкет, только не тот Рыжий, что едет бездыханным в тряском
«газике», стукаясь головой о лавку, а другой, его двойник, теплокровная, искусно смоделированная копия. На мне его ватник и кепка, от ватника пахнет шпалами, мазутом - запахами бегства, а у кепки согнутый маленький козырек с оторванным краем.
        Стало до дрожи жутковато. Скрипнула где-то рассохшаяся половица, я вздрогнул и невольно вытер ладонью лоб Гудел холодильник - только сейчас я различил этот звук, выделившийся из абсолютной, как мне казалось, тишины. Потом «кап-кап» - напомнил о себе умывальник. Где-то в лесу заворчал мотор. «Сотрудники милиции, естественно, вынуждены были подчиниться, - мелькнула мысль, - но я-то, я-то зачем поддался?»
        Окно вдруг озарилось голубоватым светом автомобильных фар. Прорычал мотор, хлопнула дверца машины. Я замер, нервы, словно провода, передавали звук неслышных еще шагов человека. Погасли фары. Снова наступила полная темнота, только холодильник смутно белел в углу.
        Сейчас хозяин войдет на участок и увидит взломанный замок на дверях. Если Павел ошибся и хозяин дачи ни в чем не замешан, то он сразу же бросится к соседним домам, чтобы позвать людей, поднимет шум…
        Провизжала ржавыми петлями калитка. Тяжелые шаги послышались на крыльце. Потом лязгнуло чем-то металлическим - очевидно, Шавейкин нащупал замок, висевший на сбитой щеколде.
        Нет, он не остановился в растерянности и испуге. Смело шагнул в темный дом. Он не спросил: «кто там?», не издал ни одного возгласа удивления. Стало быть, хозяин дачи действительно знал о своем «госте»!
        Совсем рядом я услышал дыхание Шавейкина. Он остановился на пороге кухни. Должно быть его глаза уже привыкли к темноте, и на фоне окна, стекла которого просеивали тусклый вечерний свет, он увидел меня.
        - Это ты? - спросил он шепотом.
        Я подавил готовый сорваться ответ. Послышался шорох - рука нащупывала выключатель. Я прикрыл лицо ладонью. Раздался характерный треск короткого замыкания. Яркая вспышка на какую-то долю секунды озарила дом. Сквозь пальцы я успел разглядеть лишь фигуру человека в стандартном синем плаще.
        Темнота обрушилась как удар. Человек зажег спичку, но она осветила лишь его лицо - узкое, длинное, на котором гримаса испуга стиралась искусственной улыбкой. Спичка дрожала.
        - Не закрывайся, - сказал он. - Это я, Шавейкин.
        Спичка упала на пол, словно бы выбитая дрожью из рук. Я понял: этот человек ожидал увидеть меня, Рыжего Шкета, мертвецом. Теперь он лихорадочно обдумывал какой-то новый план, не зная, с чего начать.
        - Я не мог приехать раньше, Саня, - сказал он сдавленно и заискивающе, преодолевая спазмы голосовых связок. Слова нащупывали дорогу ко мне, словно палка слепца, постукивающая по асфальту. - Ты позвонил так неожиданно… Но теперь будет порядок, Саня Здесь тихо, спокойно. Ну, что ты молчишь?
        Я затаил дыхание.
        - Что ты молчишь? Ты живой, Саня? - взвизгнул он, давая прорваться надежде. - Что ты молчишь? Ты не должен плохо думать обо мне, Саня. Я не виноват, что так получилось.
        Ладонью я зажал рот. Вот оно что… Они одного поля ягодки, Санька Воробьев и этот владелец недвижимости из Казенного леса.
        Я сделал шаг вперед. Шавейкин, споткнувшись о порог, отступил.
        - Я твою долю, Саня, сберег. Я все сделал для тебя, Саня.
        Я чувствовал где-то перед собой растопыренные пальцы Шавейкина. Он словно отмахивался от призрака.
        Дверь гостиной распахнулась от резкого толчка, и сноп света извлек Шавейкина из спасительной темноты, приковал к стене. Так же, как и я, не шевелясь, он заслонился одной рукой, а другую протянул вперед, как бы желая остановить неведомую ему угрозу.
        - Не выходите из кухни, - сказал мне Павел, не сводя луча фонарика с хозяина дачи. Я понял, что мне следует оставаться Воробьевым до той минуты, когда Шавейкину объяснят загадку ночной встречи. - А вы пройдите, - приказал старший лейтенант Шавейкину и провел его в гостиную.
        Тем временем Сковороденко заменил пробку, и в доме вскоре вспыхнуло электричество.
        Я опустился на табуретку и полной грудью набрал воздуха, сбрасывая с себя оцепенение и нервную дрожь. В гостиной на время забыли обо мне, там шел допрос.
        - Когда вам позвонил Воробьев? - громко спросил Павел. - Предупреждаю, нам все известно, и, если вы попытаетесь хитрить, это будет учтено на суде. Показания заносятся в протокол.
        Пауза длилась недолго. Да и кто на месте Шавейкина смог бы уйти от прямого ответа? Он был ошеломлен.
        - Воробьев позвонил мне в первом часу дня, - глухо сказал он. Мне показалось, что я вижу его вспотевшее лицо. - Он позвонил и сообщил, что бежал из заключения и просит приютить его.
        - И вы помчались на дачу?
        - Да, - ответил Шавейкин. - Я сел в машину и поехал на дачу.
        Я не выдержал и, подойдя к гостиной, приотворил дверь. Мне не терпелось взглянуть на Шавейкина.
        Маленький юркоглазый человек в пиджачке букле, с вкрадчивым, приглушенным голоском, слащаво-вежливый… Приказчик!
        - Вы видите перед собой жертву обстоятельств, - сказал Шавейкин, вбирая голову в плечи и разводя руками, - всего лишь жертву, да!
        - Да, жертву! - сказал Павел сочувственно.
        Шавейкин приободрился. Лихорадочные поиски спасения привели к первому результату. Он заискивающе посмотрел на старшего лейтенанта, весь ожидание и внимательность.
        - Жертву, которая расставляет сети и превращает свой дом в ловушку. Жертву, которая предусмотрительно оставляет в холодильнике бутылку с ядом. Вы жертва только потому, что наконец-то сами запутались в своих же сетях… Но начнем по порядку.
        Красные пятна гнева выступили на лице старшего лейтенанта. Шавейкин съежился.
        На следующее утро, когда все, что произошло на лесной даче, казалось, как принято выражаться, дурным сном, мы с Павлом встретились в областном управлении милиции, в комнатке угрозыска.
        - Прибыли представители прессы, - сказал Павел, вставая из-за стола, заваленного бумагами. - Кстати, ты вызван в управление как свидетель и участник очной ставки. Я разговаривал с Комоловым, и тот от имени областного угрозыска просил выразить тебе благодарность…
        - Прежде всего ты должен все объяснить, - сказал я, - это и будет выражением благодарности.
        Павел выглядел бледным и усталым: видимо, допрос длился всю ночь. Комната густо пропахла никотином.
        - Ладно, - согласился Павел. - Закуривай, не брезгуй следовательскими. С чего начнем? Ты помнишь - после осмотра напрашивалась версия о самоотравлении взломщика. Она выглядела естественной, закономерной. Именно на это и рассчитывал Шавейкин, подготовив ловушку для своего бывшего сообщника Рыжего Шкета…
        Первые подозрения возникли у меня после беглого знакомства с дачей. Это были скорее предчувствия, смутные опасения, но они заставили более детально осмотреть место происшествия, дали направление поиску.
        В доме Шавейкина меня сначала заинтересовал яркий свет. Во всех комнатах горели стосвечовые лампы. Между тем Шавейкин - ты обратил внимание на обстановку? - был скопидомом. Фарфоровые горки в буфетах, а пил из выщербленной кружки. Собаку держал впроголодь… Боязнь темноты, сумрака оказалась сильнее, чем свойственная ему жадность. И еще - собачья плетка. Хозяин часто ее применял. Зачем он систематически бил пса, который, кстати, безукоризненно выполнял обязанности сторожа? Так мог поступать только мелкий, трусливый человек, который срывал на безответном, преданном существе приступы злобы…
        Словом, было видно, что Шавейкин - личность не совсем обычная. Может быть, Воробьев оказался в этом доме не случайно. Стоило заинтересоваться хозяином дачи. Поэтому я не совсем доверял первоначально возникшей версии, пусть даже четкой и неоспоримой. Это подозрение нельзя объяснить чисто логическим путем…
        - Интуиция?
        - Нет. Просто я стал разбираться в тех фактах, которые хоть и укладывались в первую и единственную версию, но все-таки содержали неточности. Доктор был удивлен тем, что Воробьев не пострадал в схватке с собакой. Конечно, преступник мог убить овчарку одним ударом топора. Но как все-таки это ему удалось? Очевидно, он ожидал нападения и первым нанес удар. Однако, во-первых, если бы он знал, что участок охраняет злющая овчарка, то выбрал бы другой объект - пустых дач достаточно в Казенном лесу; во-вторых, он бы прихватил с собой оружие… А как ты видел, топор он мог найти только в последнюю минуту, когда подошел к крыльцу. Значит, Воробьев не знал о том, что дачу охраняет овчарка.
        Он без труда открыл калитку и направился прямо к дому, об этом говорят следы. Схватка могла произойти только у крыльца, там, где примята трава. Допустим, что пес сплоховал и не сразу учуял чужака…
        - Может быть, собаки не было на участке?
        - Ты забыл: дача огорожена сплошным забором высотой в два с половиной метра. Пес никуда не мог уйти. Выходит, он сплоховал и напал на взломщика уже у крыльца. Воробьев схватил топор… Как он мог это сделать, я уже показывал. Неужели овчарка спокойно позволила ему взять топор и подставила себя под удар? Это возможно лишь в том случае, если собака помнила Воробьева. Но овчарке было три года, а Воробьев был отправлен в колонию четыре года назад. Помнишь, участковый сказал о возрасте собаки, а я уточнил у Сковороденко, когда осудили Воробьева и Оливца?
        Напрашивался вывод - овчарку убил не Воробьев. Но кто и когда? И тут мне совершенно неожиданно помогла эта старушка из деревни Бугрихи. Первый раз она пришла на дачу примерно без четверти четыре. Вошла на участок, увидела замок и отправилась к своему родичу-путейцу. Я проводил ее на станцию, чтобы проверить показания - они были правдивы. Помнишь, она говорила, что сначала «постучала в калитку» и лишь потом открыла щеколду и вошла. Собака не бросается, не лает. Так же, как и Санька Воробьев, не подозревая о существовании овчарки, старушка ступает на участок.
        Ясно: уже в то время овчарка была мертва. Ее убили ударом колуна. И опять-таки этого не мог сделать Воробьев. Он приехал позже, чем старушка.
        Кто же убил овчарку? Только человек, который мог спокойно в присутствии собаки достать топор из-под крыльца. Только человек, к которому был привязан пес. А пес был привязан к одному человеку - своему хозяину.
        Значит, Шавейкин… Он хотел, чтобы расследование шло по намеченному им пути.
        Это предположение сразу объясняло еще одну деталь. На песчаной дорожке мы не нашли иных следов, кроме тех, что оставили Воробьев, женщина из Бугрихи и почтальон. Ни отпечатков лап собаки, ни следов самого хозяина. Выходит, Шавейкин, уходя с дачи, уже после убийства собаки подмел дорожку. Зачем? Да чтобы мы ясно видели следы взломщика.
        Не случайно и то, что овчарка лежала на расстоянии от крыльца, в кустах боярышника. Воробьев не должен был заметить труп собаки, это могло насторожить бежавшего рецидивиста и навести его на мысль о ловушке.
        Итак, Шавейкин знал, что на дачу явится «взломщик». Знал и хотел, чтобы тот пришел. И тут все факты, с которыми столкнулось расследование, вступают в новое взаимодействие, и рождается другая версия. Хотел, потому что в холодильнике гостя ждала бутылка с синильной кислотой. Неуклюжий участковый сделал правильное замечание насчет «Сибирской настойки», которую недавно начал выпускать завод…
        Да-да, не в шкафу стояла эта настойка, а в холодильнике: естественно было предположить, что голодный человек не оставит без внимания холодильник. А если учесть, что этот человек алкоголик, а в колонии со спиртным было, сам понимаешь, туго…
        И тут я еще раз вспомнил о таинственном разбойном нападении на самолет. Это продуманное в деталях, дерзкое нападение свидетельствовало о недюжинных способностях его организаторов и великолепной информации. Между тем осуществлено оно людьми малограмотными - Сковороденко, который участвовал в расследовании, засвидетельствовал, что оба рецидивиста, Воробьев и Оливец, отличались примитивным, грубым почерком. Значит, можно было предположить, что был «третий», взявший на себя роль «мозгового центра». Его не нашли тогда, как, естественно, не нашли и денег - «третий» должен был позаботиться о том, чтобы надежно схоронить добычу. А что, если «третий» - Шавейкин? Ловкость, предусмотрительность, которые он проявил, расставляя сети для своего бывшего сообщника, свидетельствовали о недюжинном «таланте преступности». Если Оливец и Санька Воробьев были надежными исполнителями, то такой человек вполне мог взять на себя роль организатора. Хитрый, трусливый, осторожный, рассудительный, он решил загребать жар чужими руками.
        Помнишь, доктор упоминал об «анонимном звонке», благодаря которому были пойманы двое бандитов? Думаю, это он постарался, Шавейкин. Деньги-то на «сохранность» отдали ему!
        Возможно, разбой на летном поле не был единственным его преступлением, но он понимал, что рано или поздно рецидивист попадется, и решил сыграть в последний раз по крупной.
        Все стало проясняться, возникала цепь событий. В первом часу Воробьев приехал в город. Он опасался появляться на улицах, позвонил Шавейкину из автомата. Шавейкин хотя и не ждал звонка, но давно предвидел возможность внезапного появления Рыжего. Амнистия, условно-досрочное освобождение, побег - мало ли что. Вероятно, с этой целью он приобрел синильную кислоту, о которой предусмотрительно рассказал участковому. Как же, садовод! Он еще не знал, как применит свое «оружие», но знал, что должен избавиться от человека, который, во-первых, потребует половину добычи, во-вторых, может по неосторожности выдать его.
        Надо было избавиться от Воробьева, но так, чтобы не навлечь на себя подозрений. Возникает план. Беглец требует убежища, и Шавейкин соглашается помочь. Он советует сообщнику отправиться на дачу в Казенный лес. Правда, дача заперта, предупреждает Шавейкин, а сам он, чтобы не наводить, мол, на след, не сможет приехать тотчас. Но не беда: Воробьев может без труда сорвать замок и затаиться на даче до сумерек. Но прежде всего он должен взять кое-что из одежды в шкафу и прихватить деньги, на случай если его спугнут и придется снова бежать. На даче найдется кое-что из съестного…
        Воробьев, получив инструкции, отправляется в Казенный лес, а Шавейкин на своем
«Москвиче» спешит опередить его. Прибыв на дачу, он убивает овчарку, ставит в холодильник бутылку с ядом, устраивает в шкафу «выставку ядохимикатов». Он оставляет один только небольшой висячий замок, подметает дорожку и спешит в город, чтобы обеспечить алиби.
        Расчет прост. Вечером он «неожиданно» наткнется на сорванный замок, вызовет милицию и… И милиция засвидетельствует гибель взломщика, павшего жертвой собственных преступных намерений. Концы в воду. Воробьев унесет с собой тайну. Если у следствия и возникнут подозрения, то они ничем не будут подкреплены.
        Когда стал ясен план Шавейкина, я понял, что только сейчас, пока хозяину дачи не стало известно о том, что замысел удался, мы сможем изобличить его. Сейчас или никогда. Промедление будет означать провал. Он мог попасться только в собственные сети, иных ловушек для этого хитреца и убийцы не существовало.
        Но как его поймать? Несомненно, что Шавейкин, приехав на дачу во второй раз, не сразу помчится в милицию. Ему надо убедиться в том, что Воробьев мертв, не то провал. Значит, он войдет в дом и осмотрит труп.
        Ну, а если он увидит в кухне живого Воробьева? Ошеломленный неудачей, испуганный, он заговорит, попытается что-то объяснить и этим неминуемо выдаст себя.
        Остальное тебе известно не хуже, чем мне… Добавлю только: сегодня я узнал, что четыре года назад Шавейкин вместе с другими связистами выполнял какие-то наладочные работы в аэроклубе в Лосихе. Там ему стал известен график отправления самолетов с кассирами. Как выяснилось на допросе, с двумя рецидивистами - бывшим полицаем Оливцом и опустившимся алкоголиком Воробьевым - он познакомился несколько лет назад, когда отбывал наказание за растрату. Теперь Шавейкин решил использовать своих «дружков» для того, чтобы организовать разбойное нападение на летном поле.
        Он и раньше «наводил» этих двух преступников, но сам оставался в тени, получая крупные барыши за «руководство». Просмотрев старые дела, связанные с преступной деятельностью Оливца и Воробьева, я убедился, что Шавейкин чрезвычайно ловко выходил сухим из воды. А между тем в этой троице он был главным действующим лицом. Он подробно разрабатывал каждую «операцию», проявляя немало изобретательности…
        - Словом, этот тихонький человечек - матерый преступник?
        - Да! Очевидно, после разбоя в Лосихе Шавейкин решил окончательно избавиться от своих сообщников и на длительный срок уйти «на дно», притаив похищенные деньги. Не вышло!.. Старая поговорка «сколько веревочке ни виться…» и на этот раз оказалась верной.
        Павел придвинул к себе бумаги и нажал кнопку звонка на столе.
        - Теперь перейдем к делу…
        За окном настойчиво сигналила машина, вызывая кого-то из управления. Разгорался суетный день.

…Шавейкин вошел в комнату пригнувшись, как бы в полупоклоне перед «начальством», всем своим видом выражая покорность, раскаяние и полную готовность вывернуть себя наизнанку. Бледный, расплывчатый человечек в клетчатом пиджачке. Подтянул брюки, чтобы не вздувались пузырями, уселся на предложенный стул, сложил ручки. В нем не было, однако, растерянности - очевидно, в голове Шавейкина созрел какой-то план защиты.
        - Я бы очень просил вас принять во внимание, что лично я не убивал Воробьева, - сказал он нарочито жалобным голоском - Я вообще по природе человек робкий, на такие дела не гожусь… На преступный путь меня втянули сами Воробьев и Оливец… Воздействие угроз!.. Они заставили меня под страхом смерти… Но меня не оставляла мысль рассчитаться с ними за все… И вот, как видите…
        Он склонил голову набок, вглядываясь в старшего лейтенанта и старательно изучая его. Вежливый, тихонький!.. Всю свою изворотливость и хитрость он посвятил одному - обогащению. Приобретать! Любой ценой, любыми средствами, не брезгуя при этом ничем.
        - Вы узнаете этого человека? - спросил меня Павел.
        - Да, - ответил я, - узнаю.
        Мы вышли из управления вечером, солнце цеплялось за телебашню, поставленную над городом на Белой сопке. Самолет тащил в небе серебряную нить, распахивались двери учреждений, у кинотеатра выстраивались очереди. Нас подхватила толчея, понесла, как поток, перекатывая через перекрестки.
        Павел отстал - я оглянулся и не нашел его в толпе. Он растворился в улице, слился с нею: стандартное демисезонное пальтишко, кепочка, тонкая, как гвоздик, папироска в зубах. Отличи такого среди тысяч подобных. Наконец я заметил лоток букиниста, протиснулся, узнал знакомую фигуру. Павел листал книгу, букинист что-то втолковывал ему.
        Со старшим лейтенантом произошло какое-то удивительное превращение. Решительный, энергичный сотрудник угрозыска исчез. Передо мной стоял застенчивый, немного неуклюжий и рассеянный сосед по коммунальной квартире - тот самый, с которым я коротко здоровался, сталкиваясь на кухне.
        Не верилось, что этот человек только что провел короткую, но решительную схватку. Преступник долгое время таился среди людей, он и на этот раз сделал все, чтобы улизнуть безнаказанным… Он мог натворить еще немало бед, если бы не попался в ловушку, подстроенную этим простоватым с виду парнем в стандартном сереньком пальто.
        Мы знаем инженера, который выстроил городскую телебашню, подумал я, знаем конькобежца, завоевавшего на нашем стадионе чемпионский титул, знаем земляка-поэта, чьи книги лежат сейчас на лотке у букиниста, но имена таких людей, как Павел, остаются неизвестными. Принято говорить: такова профессия. Справедливо ли это?
        - Слушай, Паша, а ведь ты блестяще провел дело, - сказал я, тронув приятеля за плечо. - Блестяще от начала до конца.
        Мне хотелось, чтобы эта фраза прозвучала как признание, как благодарность от имени оживленных, беззаботных людей, что заполняли вечерние улицы.
        - Ну, провел, - буркнул Павел. - Должен был провести, вот и провел.
        Ладно, решил я. Должен - тебе это слово заменяет все. Но тогда и я должен.
        Должен рассказать о сотруднике угрозыска Павле Чернове…
        Ты говорил как-то об эпиграфах, которые можно найти у Шекспира? Хорошо, начнем с эпиграфа.
        ТРИНАДЦАТЫЙ РЕЙС

1
        - Акорт, акорт! - кричал человек в шляпе. Он стоял у самого обрыва и смотрел на корабли, сгрудившиеся у причалов. Ветер лохматил его рыжую бороду. Это была великолепная борода, сам огненный Лейф Эриксон позавидовал бы такой.
        Смеркалось, на судах вспыхивали огни. С высоты Садовой горки хорошо был виден город и порт. Улицы, выгнув спины, сбегали к темной воде и смыкались с ней.
        - Акорт!
        Глаза у викинга были с сумасшедшинкой, с диким, пронизывающим взглядом Может быть, он и впрямь был Лейфом Эриксоном? Только человек с такими глазами мог открыть Америку, когда она никому не была нужна, за пять веков до Христофора Колумба.
        Двое стариков, игравших в шахматы на садовой скамье, оторвались от доски. Это были морские волки на пенсии, все повидавшие и ко всему привычные, похожие друг на друга, как близнецы: так обтесал их ветер.
        - Чувствует, - сказал один из них.
        - Кто это? - спросил я, показывая на рыжебородого.
        - А Славочка Оке, - ответил тот, что играл белыми. - С Каштанового переулка, - добавил он и снял черную ладью.
        В глубине парка вздохнул духовой оркестр.
        - А что значит «акорт»?
        Я не давал старикам играть, они выпрямились, посмотрели на меня и переглянулись. Очевидно, они сочли меня гостем их таинственной, пропахшей морем страны. Гость требует внимания и дружелюбия.
        - «Акорт»? Для нас ничего не значит. А что оно значит для него, никто не знает. Может, больше, чем все наши слова.
        - Он поврежденный, Славочка, - пояснил второй старик. - Голову повредил у Ньюфаундленда. Шторм был сильный. Он приходит сюда, когда возвращаются суда из океана.
        - Чувствует, - буркнул первый. - Волнуется.
        - А ты не волнуешься? - спросил партнер.
        В порт входили китобойцы, такие маленькие рядом с океанскими сухогрузами. Носы кораблей были горделиво задраны, там, на высоких площадках, торчали гарпунные пушки, а у пушек стояли гарпунеры.
        Передняя пушка блеснула белым и розовым, и глухой удар долетел на Садовую горку. Китобойцы салютовали. Бух-бам!
        - Акорт! - закричал Славочка и сорвал с головы шляпу.
        Шахматные старички встали и замерли. На меня они больше не обращали внимания.
        Я был сухопутным сибиряком в мире клешей и золотистых шевронов, я понимал, что этот город достоин уважения и любви, и я хотел любить его, но еще не мог…
        Я медленно пошел вниз по улице адмирала Крузенштерна, вниз к заливу. Это была единственная улица в городе, которую я успел изучить как следует. Гранитная лестница со стертыми ступеньками, фонтан с амурчиками - средний, упитанный амурчик серьезным выражением лица напоминал майора Помилуйко; еще ниже, после блочных домов, площадь, где стоял памятник князю Мирославу, величавому и немного грустному человеку в шишаке. Князь Мирослав, прорубившись сквозь лесную чащобу к Балтийскому морю, сумел заложить город, но не смог отстоять его от ордена.
        Пришельцев вышибли другие князья, но орден, меняя обличье, меняя гербы, штандарты, геральдические знаки, выпушки, петлички, много раз приходил сюда. Жег наше, строил свое… Последний раз орден пришел под знаком свастики.
        За мостом, у Памятника гвардейцам, трепетал на ветру язычок Вечного огня, а дальше, заслоняя залив, темнела громада форта, выстроенного во время очередного нашествия, - до сих пор за ним сохранилось нелепое наименование Кайзеровского. Он был вместителен и мрачен, как склеп, сооруженный в расчете на целое государство; у каменных разбитых стен плескалась вода, покрытая ряской, а зубчатые башни нависали над улицей, как мифические чудища. Из выбоин тянулись тонкие белые стволы березок. Они словно брали приступом отвесные стены.
        Потом передо мной открылся порт. У причалов покачивались и скрипели суда. Пахло рыбой, мазутом, сырой древесиной. Мигали круглые глазки иллюминаторов. Ветер дышал близким морем. Из тон* ких камбузных труб сочился дымок, кое-где над палубами трепыхалось белье. Это был мир уютного кочевья.
        А хорошо бы и в самом деле быть матросом, подумал я. Не липовым матросом, который только играет роль, а настоящим, и жить в этом мире и больше нигде. Драить палубу, грузить целлюлозу, стоять вахту. Славно, спокойно…

«Онега», моя «Онега», стояла как обычно у восьмого причала, вдали от прожекторной башни, в сумрачном портовом уголке. Белый борт смутно отражал далекие огни
        Скоро мне предстояло расстаться со своим временным плавучим домом. Скучное, даже немного ненужное задание, которое я выполнял, подходило к самому концу.
        Никто не мог предугадать в эту минуту, что тихий вечер обернется трагедией. Чуть позже мне пришлось восстанавливать в памяти все события, предшествовавшие неожиданной развязке, но то - позже, а в эту минуту я подходил к «Онеге» ставшим уже привычным маршрутом. Откуда мне было знать о резиденте Лишайникове и его связном по кличке Сильвер, который умел делать все, что должен делать классный разведчик, и обращался со скорострельным «карманным» автоматом типа «стэн» с такой же легкостью, с какой обращаются с суповой ложкой?
        Был тихий, уютный вечер; горели огни; девчонки стекались к парку, где крутились гигантские колеса; китобойные суда только что вернулись из гремящего океана; пенсионеры играли в шахматы, а на кирпичной, выщербленной стене Кайзеровского форта трепетали березки…
        Десять дней назад в жаркий полдень я впервые пришел на пирс, где стояла «Онега», чтобы начать новую, матросскую жизнь.
        Очень трудно вживаться в новый город. Может быть, это так же трудно, как осваивать иную планету… Я думал, что всю жизнь проживу в Сибири, под ее небом, таким высоким в осенние дни, когда солнце плавит иней на траве, а над Байкалом стоят клубы пара, сквозь которые изредка проглядывает темная вода, и сопки так четко вырисовываются на голубом небе, что, кажется, рукой можно достать до любой вершинки.
        Я думал, Ленка будет со мною. Навсегда. Она должна была приехать ко мне из Колодина, но не приехала. Прислала письмо. Я запомнил его наизусть: «Паша, я люблю тебя. Это еще в школе началось и, наверное, так и останется со мной. Но я не приеду. Вчера Жарков разбился на мотоцикле. Я рассказала ему обо всем, а вечером он разбился, пьяный. Всю ночь просидела у его постели в больнице. Он сказал, что не сможет жить без меня, я знаю, что это правда. В сущности, он очень слабый человек. Я не могу просто так перешагнуть через него и выбросить из жизни за ненадобностью. Для того чтобы быть счастливой, мне надо стать жестокой. Наверно, я очень патриархальная, как весь наш Колодин. Не могу. Буду мучиться и тебя мучить. Прости».
        Вот какое я получил письмо. Я даже обрадовался, когда Комолов, узнав о моих неладах с майором Помилуйко, сказал: «Уезжай, Паша. Ты поработал здесь достаточно. Надо расширить горизонт», И вот в жаркий полдень я подходил к «Онеге», размышляя о том, как это трудно - уехать от родных мест.

«Онега» оказалась маленьким теплоходом, вовсе не предназначенным для романтических поединков с морской стихией. Это судно принадлежало к «озерному типу» и совершало плавания в Западную Европу частью по каналам и рекам, частью в тихую погоду по заливу.
        Первым человеком, которого я встретил в тот день на теплоходе, был Валера Петровский… На носу судна, свесив голые ноги, сидел здоровенный матрос в тельняшке, джинсах и еще в очках с толстыми цилиндрическими стеклами.
        Парень читал книгу. Я прошел под гигантскими, огрубевшими подошвами его босых ног и прочитал название книги: «Богословско-политический трактат», Бенедикт Спиноза.
«Если матрос занят Спинозой, что же тогда читает капитан? - подумал я. - Может, это образцово-показательное судно, борющееся за звание самого начитанного?» Во всяком случае, о показухе не могло быть и речи: если человек читает философскую книгу на таком солнце, значит, это ему по-настоящему интересно.
        - Привет! - сказал я.
        Он отставил книгу и улыбнулся. У него была хорошая улыбка. Даже два увеличительных стекла, сквозь которые глядели на меня неестественно крупные зрачки, не могли испортить первого впечатления.
        - Интересная книга? - спросил я.
        - Мм… - ответил он. - Трудно дается. Уровень образования не позволяет дойти до всего.
        - А я к вам назначен. Матросом.
        Парень соскочил с борта, плотно приземлившись на бетон. Его крепкая, спортивная фигура странным образом не вязалась с крупнокалиберными очками, которые уместнее были бы на носу архивариуса, растерявшего зрение в книжных закоулках. Лицо матроса, в мелких-мелких точечках, пересекали два светлых шрама - следы пластической операции.
        Парень перехватил мой взгляд и тут же, чтобы избавить себя от расспросов в будущем, пояснил:
        - Гранату немецкую разряжал. В детстве. Осталось кое-что… - и протянул широкую увесистую ладонь. - Валера Петровский.
        - А я Павел Чернов.
        Мы поднялись по узкому дощатому трапу, который елозил от беспрестанной качки и грозил вот-вот сорваться с борта. Надо привыкать и к морской жизни, подумал я. Майор Комолов, который любил математически точные определения, говорил: «Сотрудник угрозыска должен знать все плюс единица». Что ж…
        - Осторожнее! - предупредил Валера, и в ту же секунду я стукнулся лбом о металлический выступ. Конечно, это было только начало новой науки. Всего лишь гонг.
        - Сперва бывает, - утешил матрос. - Но у нас служить нетрудно. Берег всегда видим. У нас вообще порядок не такой, как на больших морских судах. Сам поймешь. Живем по-домашнему, одной семьей. В общем, считай, речники!
        Мы прошли на корму, где была жилая надстройка и капитанская рубка. Петровский толкнул дверь с табличкой «Матросы». Каюта была чистенькая, похожая на купе в добротном спальном вагоне: много полированного дерева и никеля. Две койки - одна над другой - были убраны в стену.
        - Здесь и будешь, со мной.
        - Команда большая? - спросил я.
        - Да нет! Вот с этой стороны, - Валера показал на стенку, - Маврухин и Прошкус, матросы. Прошкуса мы Боцманом зовем. Очень старательный, А с этой - каюта механика Ложко. Дальше поммех Крученых. Над нами сам Кэп. Иван Захарович, то есть. И еще в носовом кубрике матрос Ленчик. И вся команда!
        Маврухин, повторил я про себя. Маврухин справа от нас, за стенкой. Тот самый, о котором говорил Шиковец. Провоз нейлоновых рубашек. Конечно, угрозыск не должен был бы заниматься контрабандным провозом нейлона, но Маврухин связан с двумя уголовными типами, которые помогали ему распродавать товар. Эти типы интересовали капитана милиции Шиковца больше, чем сам Маврухин.
        - Сначала трудно придется, - сказал Валера. Его добродушный рот был растянут в улыбке, очки сияли. - Мне тоже пришлось трудно. Меня вообще не брали из-за очков. До министра дошел, пробился. Повезло!
        - Ты, наверно, из тех, кто не унывает.
        - Всегда в тяжелые минуты вспоминаю одно изречение, - сказал матрос. - «Что является причиной нашей печали? Ведь не само обстоятельство, а только наше представление о нем!» Да? А изменить представление - в нашей власти!
        - Кто это сказал? - спросил я.
        - Марк Аврелий, - ответил Валера. - Вообще интереснейшая личность. Император, кстати. Но умный.
        - Ты любишь серьезные книги?
        - Да нет, - ответил он, немного смутившись. - Просто решил повышать свое образование именно таким образом. Чтением философов. Все выдающиеся изречения стараюсь осмыслить. У меня специальная тетрадь.
        - И так все свободное время? А гости на «Онеге» бывают?
        - Да не особенно… Правда, Карен с Машуткой приходят часто. Родственницы Кэпа. Их три сестры. Старшая, Ирина, замужем за нашим Иваном Захаровичем… Они цыганки. Кочевали с табором когда-то в детстве. А теперь… Ирина - врач, плавает на «базе». Машутка очень славная. Она встречается с механиком Васей Ложко.
        Валера неожиданно помрачнел.
        - Ну ладно, отдыхай, скоро придет Кэп. - И он уткнулся в книгу.
        - Смотри, - сказал я этому славному, добродушному парню, так не похожему на матроса. - Не переусердствуй с философами. Сказано ведь: не будьте более мудрыми, чем следует, но будьте мудрыми в меру.
        - Кто это сказал? - торопливо спросил Валера Петровский и достал блокнот в мятой коленкоровой обложке.
        - Апостол Павел. Мой тезка.
        - Я запишу с твоих слов. Этого Павла в нашей библиотеке не достать…
        Через полчаса, когда пришел Кэп, я представился ему по всей форме. Так началась моя матросская жизнь.
        С тех пор прошло десять дней…

2
        Был вечер, горели огни, и белый борт теплохода слегка покачивался на поднятой буксиром волне. Я ступил на трап спокойно, как ступают на крыльцо собственного дома. В рубке «Онеги» торчала круглая голова Ленчика - он сегодня был вахтенным и коротал скучные часы на мягком кожаном диване. Из капитанской каюты долетали девичьи голоса, как мне показалось, нарочито громкие. Карен и Машутка снова пришли в гости к Ивану Захаровичу - к Кэпу, как все звали его запросто…
        Вовсе не родственные чувства привели сегодня сестер на «Онегу». Машутка была влюблена в механика, вот она и взяла Карен в качестве прикрытия. Последние дни Машутка и Вася Ложко были в ссоре.
        Я уже подошел к каюте, когда услышал дробный стук каблучков по железной палубе.
        - Подождите, - сказала Карен.
        Она присела на леер. Карен была ловкой, худощавой, подвижной и гибкой, и каждое движение выдавало в ней цыганку.
        - Машутка притворяется, что ей безразлично, - сказала она. - Но все-таки - почему этот Ложко разыгрывает Чайльд-Гарольда?
        - Он не Чайльд-Гарольд, - ответил я. - А просто современный паренек и обожает джаз или делает вид, что обожает…
        Из каюты механика доносились резкие синкопы, изредка перемежаемые кашлем. Ложко в гордом одиночестве вертел настройку своего приемничка. Он тоже старался показать, что его не интересует Машутка.
        На каком-то буксире зажгли прожектор, и дальний луч вдруг мягко осветил лицо Карен - ее тонкий, с небольшой горбинкой нос и темные, с настойчивым блеском глаза. Ситцевое платье подчеркивало угловатость и остроту прямых плеч.
        Легкий, нежный запах духов «Изумруд» пробивался сквозь нефтяные испарения.
        - Уж эти мне влюбленные, - сказала Карен - То целуются, то ссорятся. Все с норовом, ничего не поймешь. Ух, этот мне механик. Ненавижу просто.
        - Давайте утопим Васю, - предложил я.
        Она вздрогнула и скрестила руки, обхватив худенькие плечи и как бы запахивая несуществующую шаль. За элеватором загудела сирена. Звук был, как всегда, неприятный.
        - Не надо так шутить, - сказала Карен. - У меня плохие предчувствия.
        - Какие предчувствия?
        - Не знаю. Только я чего-то боюсь.
        Над фортом взлетела ракета - приветствовали китобойцев. Я увидел на миг зубчатые башни и над ними зеленые легкие дымки берез.
        - Да полно. Такой праздничный вечер.
        - Ну вас, - сказала вдруг Карен. - У Кэпа хоть есть гитара. Пойдемте.
        - Не могу.
        - Скучный вы народ. Наверно, и плясать не умеете.
        - Позвать механика?
        - Не надо. Пусть сами разбираются.
        Она легко взбежала наверх - только ветром пахнуло. Зазвучала гитара. «Три сестры, три цыганки, чудно! - Я улыбнулся темноте. - Три сестры, как диковинные ростки в лесу».
        Валера Петровский был окружен темными пластмассовыми бачками. В каюте гудел вентилятор, играя кинопленками.
        - Готово, - сказал Валера, потягиваясь. - Смонтировал, как обещал. Фильм - люкс.
        Он принялся закладывать пленку в маленький кинопроектор. Мне давно уже хотелось посмотреть этот фильм, снятый Валерой во время последней «загранки», точнее, хотелось посмотреть на Маврухина.
        Пока Валера регулировал фокус, я прислушивался к звукам, доносившимся из-за тонких перегородок. Вернулся ли из города Маврухин?
        Наверху застучали каблучки. Наверно, Карен отплясывала как раз над головой Васи Ложко. Но механик продолжал демонстративно носиться по эфиру.
        Переборка была настолько звукопроницаемой, что казалось, будто приемник находится рядом с моим ухом. Кто-то постучал в каюту механика, и Вася, покашливая, недовольно сказал: «Я занят». Месть поссорившихся влюбленных принимает иной раз самые нелепые формы.
        - Начинаем, - сказал Валера. - Первая серия «Странствий «Онеги», оператор Петровский.
        На экранчике показался надвигающийся, украшенный белым фальшбортом нос «Онеги».
        - Снимал с лодки, - пояснил мой друг. - Обратите внимание, чайки над гаванью. А это сутолока большого города.
        Я увидел мелькающие у тротуара «фольксвагены», «мерседесы», «оппели», бойких пешеходов, витрины, полисмена в каске, ратушу и рекламу баварского пива. В эту минуту механик поймал какую-то из бесчисленных мелодий «ча-ча-ча», и ритм чужого города получил звуковое воплощение.
        - Музыка Васи Ложко, - провозгласил Валера. - А вот и туристы.
        Неузнаваемо подтянутые, открахмаленные и отутюженные парни с «Онеги» заполнили экранчик. Они держались торжественно и дружно, как слепые оркестранты. Группу возглавлял Кэп.
        - Это вы так в каждом рейсе? - спросил я. - Молодцы! А где же Маврухин?
        - Он оставался на судне вахтенным. А это публика у теплохода, любопытные.
        Я увидел фрау Кранц, о которой мне рассказывал Шиковец. Она получала за нейлоновые рубашки анодированными часами. Это была полная спокойная немка, из тех женщин, что умеют управляться с коммерцией без мужчин.
        В эту минуту механик оставил свое «ча-ча-ча» и, повернув верньер, наткнулся на изящную и тонкую музыку. Настоящую музыку. В ней были ясность и чистота семнадцатого века.
        Я невольно прислушался, забыв о том, что происходило на экране. Глубокий, мягкий женский голос словно бы скользил над облаками. Как родничок, прозрачно прозвучал клавесин. Я успел уловить кокетливую мелодию менуэта, но, наверно, ошибся, потому что в арии звучала церковная строгость, которая не вязалась со светским танцем.
«Et exultavit», - различил я два латинских слова, выплывшие из арии.
        Казалось, еще минута, и я смогу разгадать имя композитора, но тут механик совершил новый бросок в эфир, и менуэт сменился лошадиным ржанием.
        - Фрау Кранц повезло, - сказал я. - Ее выход механик озвучил блестяще.
        На экране возникли развалины какого-то дома, потом готический собор. Мелькнул Маврухин. Достанется тебе на открытом процессе, подумал я, глядя на бледное суетливое личико. Торгаш. За стенкой «битлзы» ударили ладошками, и Маврухин вдруг заулыбался.
        - Блестяще! - сказал Валера. - Молодец механик.
        Киноаппарат, нечаянный соглядатай, смущал Маврухина. Он часто моргал. Фрау Кранц стояла на втором плане, прислонившись к колонне, полная величия, словно кариатида, поддерживающая здание мировой коммерции. Вот в чьи лапы ты попал, Маврухин, нейлоновый бизнесменчик.
        Впрочем, он давно ступил на этот путь - еще «шпажистом». Был такой промысел в первые послевоенные годы. «Шпажисты» - холодные мародеры. Они бродили с железными прутьями-щупами и разыскивали в развалинах города всякое добро. Фарфор, столовое серебро, картины, антикварную мелочь. Шиковец еще тогда предупредил Маврухина, и тот дал слово, что бросит шакалье занятие. Но, оставив один промысел, вскоре перешел к другому.
        Проектор неожиданно моргнул и погас.
        - Лампочка перегорела, - недовольно сказал Валера. - Пойду посмотрю, нет ли где двадцативаттки.
        Несколько минут я просидел в темноте, развлекаясь джазами, которыми угощал влюбленный механик. По тому, как Валера хлопнул дверью, я понял, что лампочки он не нашел.
        - Слушай, а ты там Маврухина на палубе не заметил? - спросил я.
        - Нет, - буркнул Валера, складывая проектор.
        Отсутствие Маврухина начинало беспокоить меня. Шиковец предупреждал, что вести наблюдение за пределами теплохода не следует, но все-таки я пожалел, что не отправился за матросом в город.
        Я вышел на палубу и заглянул к механику, чтобы спросить, нет ли у него подходящей лампочки. Вася Ложко отрицательно помотал головой. Он покашливал и отупело смотрел на свой приемничек.
        Вода шептала у бортов, палуба казалась широкой, как ночной проспект, на гофрированных крышках дрожали отблески. Невдалеке проскрипели уключины.
        Часть акватории, где стояла «Онега» была плохо освещена, поблизости еще сохранились разрушенные здания. Горсовет никак не мог приступить к перестройке, потому что участок был болотистым, топким, а планы подземных коммуникаций и дренажа были уничтожены фашистами
        Внезапно дверь капитанской каюты открылась, и Карен выпорхнула на мостик. Платье ее белело над моей головой.
        - Паша, вы не видели Машутку? - спросила она. - Нет? Ну, так и есть! Пока я спускалась в холодильник, она упорхнула. Бедная девочка, расстроилась из-за этой нелепой ссоры.
        Я перегнулся за борт и не увидел нашей маленькой лодочки. Скрип уключин уже смолк.
        - Боюсь, что она уплыла, Карен.
        Возле элеваторов, где встречали китобойцев, взлетели, перечеркивая наискось небо, две зеленые ракеты. Там слышалась музыка.
        - Наверно, уплыла туда, где весело.
        - Поеду за ней, - сказала Карен и сбежала с мостика.
        Она подошла к шлюпбалкам, на которых висела наша вторая большая дюралевая лодка
«Метеор». Механик немало повозился с этим суденышком, приклепывая подводные крылья и устанавливая мощный мотор.
        - Попадет вам от друга Васи, - сказал я.
        - Ну его, вашего механика, - ответила Карен. - Он ее, видите, взревновал. Отелло чертов, вот он кто!
        Она отпустила тормоз лебедки, и шлюпка плюхнула в воду. Мотор дал оглушительную очередь. Шлюпка рванулась в темноту и исчезла.
        Механик выскочил из каюты.
        - Кто угнал «Метеор»?
        На палубу легли полосы света - это Боцман Стасик Прошкус включил плафоны под мостиком, а вскоре и сам появился у шлюпбалок. С его робы стекала вода, а влажные пряди падали на худое длиннолобое лицо. У этого тощего парня всегда был испуганно-озабоченный вид.
        - Купался! - насмешливо сказал Ленчик из рубки. Он позевывал, толстый и спокойный, словно котик-секач на лежбище. - А лодки увели. Ответишь за имущество.
        Ленчик всегда посмеивался над Прошкусом, который добровольно взял на себя обязанности корабельного завхоза и кока и Одительно следил за порядком на «Онеге», за что, собственно, его и прозвали Боцманом. У Стасика был характер придирчивой и хлопотливой старухи няни.
        - Я душ ремонтировал, - сказал Боцман, оправдываясь. Все замечания товарищей он принимал всерьез.
        - Ладно, - снисходительно сказал Ленчик. - Лодки взяли Карен и Машутка. Прокатятся и вернутся.
        Он взглянул на Кэпа, вышедшего на мостик. У Кэпа, как у Януса, были два лика, точнее, не лика, а возраста. Благодаря округлой физиономии он выглядел молодо, как мальчишка, но лишь в том случае, если на голове была фуражка. Без фуражки во всю ширь открывалась лысина, окаймленная двумя строчками уцелевших волос. И сразу становилось ясно, что нашему командиру не двадцать пять, а все пятьдесят, и он из
«Кэпа» превращался в «Ивана Захаровича». На самом деле ему было не двадцать пять и не пятьдесят, а тридцать восемь - почти среднее арифметическое суммы двух возрастов.
        Сейчас, без фуражки, он был «нашим Иваном Захаровичем» и голос его звучал с некоторой отеческой хрипотцой.
        - Бузим? - спросил он. - Кстати, где Маврухин?
        Мы стояли на освещенной площадке, окруженные ночью, словно актеры в тщательно отрепетированной мизансцене. Ленчик и Кэп наверху, механик у шлюпбалок, Валера на гофрированной крышке люка, а Боцман и я близ красной доски с огнетушителями. Поммех Леша Крученых, как будто завершая полный «выход», высунулся из тамбура, ведущего в машинное отделение. Как всегда, он был «при галстуке», а волосы, аккуратно причесанные, блестели словно после парикмахерской. Поммеха не зря дразнили аккуратистом.
        - Маврухин скоро будет, - сказал Ленчик.
        Снова послышался треск моторчика. Дюралевый «Метеор», попав в полоску света, заискрился, словно был сделан из фольги. На буксире Карен привела и вторую лодку. Строптивая Машутка сидела рядом с сестрой.
        - Разгулялись, - проворчал капитан. - Как придет Маврухин, немедленно ко мне! - И ушел в каюту.
        - А разве Маврухина еще нет? - спросила Машутка снизу. - Я же его видела.
        - Где? - спросил я чересчур поспешно.
        - Когда отвязывала лодку. Он шел к «Онеге». Возле склада, где фонарь.
        - Пойду посмотрю, где он там застрял, - сказал я как можно более безразличным тоном и прыгнул с борта на пирс.
        Мне вдруг ясно вспомнились слова Карен о плохих предчувствиях.
        Я пошел по краю пирса, где плескалась темная вода. Метрах в тридцати от нашего теплохода темнела «Ладога». Это старое судно, то ли поставленное на консервацию, то ли предназначенное на слом, было безжизненно, как дом, брошенный хозяевами. Ни один иллюминатор не светился, а пустой флагшток торчал, как палка. Ветер поскрипывал оторванным куском жести - казалось, будто на «Ладоге» скулит оставленная собака.
        Ночью порт приобрел вдруг загадочные, фантастические очертания. Так бывает в детстве, когда сумерки превращают пальто на вешалке в ожившую фигуру бородатого старичка, а отражающий свет будильник становится зловещим глазом.
        Пожалуй, «Ладога» была единственным местом, где мог запрятаться Маврухин. Но зачем ему прятаться?..
        Я зажег карманный фонарик и тут же увидел фуражку. Она тускло отсвечивала золотым
«крабом». По лихо заломленному верху я узнал фуражку Маврухина. Когда полтора часа назад я подходил к «Онеге», никакой фуражки здесь не было.
        Луч фонарика скользнул вниз и уткнулся в темную полоску воды, которая отделяла бетонную стенку от борта «Ладоги». На маслянистой поверхности воды покачивалось, как поплавок, ярко-желтое резиновое кольцо. Последние дни Маврухин вечно таскал с собой это кольцо. Он поигрывал им, сжимая и разжимая пальцы: «разрабатывал» кисть, готовясь к соревнованиям по боксу.
        - Хлопцы! - крикнул я, обрывая пуговицы.
        Боцман уже подбегал ко мне.
        - Погоди, баграми нужно держать теплоход! - завопил он. - Не то раздавит от волны!
        Я прыгнул солдатиком в узкую щель между бортом «Ладоги» и пирсом. Затон был глубок. Холодная тьма словно всосала меня. Перевернувшись в воде, я ухватился за какие-то куски железа, лежавшие на захламленном дне затона.
        Ни испугаться, ни толком осмыслить происшествие я не успел. Перед глазами все еще покачивалось ярко-желтое кольцо, подобно восклицающему «о» на косой, трагически черной полосе воды.
        Я шарил по дну, но натыкался на ослизлые камни и консервные банки. Кровь, сгущаясь, стучала в висках. Тьма начинала давить. Стукнувшись головой о днище
«Ладоги», я вынырнул в свободном пространстве. Надо мной отвесно поднимались две стенки: бетонная и железная - борт «Ладоги». Вверху Валера и Боцман багром отталкивали судно, не давая ему приблизиться к пирсу и придавить меня. На «Онеге» включили прожектор.
        - Обвяжись канатом! - крикнул Кэп, показывая над пирсом сверкающее темя. Тотчас на меня упал капроновый трос.
        Я нырнул во второй раз. Густая, пахнущая соляркой вода забивала ноздри. Я шарил по дну, царапая ладони, и все глубже уходил под «Ладогу».
        Любой здоровый человек может довольно долго пробыть под водой, но испуг заставляет неопытного ныряльщика раньше времени выскочить на поверхность. К счастью, я проходил курс обучения у аквалангистов. Уроки пригодились.
        Я считал в уме секунды, зная, что до «шестидесяти» опасаться нечего. На счете
«сорок пять» в руки попался трухлявый топляк, покрытый слизью. У меня хватило сил оттолкнуть бревно и продвинуться еще дальше от пирса. Голова уже была наполнена острым звоном, но я заставил себя продвинуться еще метра на полтора. Счет подошел к критической цифре, губы сами собой разжимались, заглатывая воду.
        И тут пальцы наткнулись на то, что не могло быть ни бревном-топляком, ни брошенной бухтой каната, ни цементным мешком, сорвавшимся при погрузке. Оно не было ни твердым ни мягким, ни теплым, ни холодным, оно не было похоже ни на один знакомый мне предмет. От толчка оно отодвинулось в сторону, но, сохраняя непонятную силу сопротивления, вернулось и снова коснулось пальцев.
        Если вам приходилось вытаскивать утопленников ночью с глубины семи метров, вы поймете мое состояние. Описать это трудно.
        Голова, казалось, была готова разлететься на части от тугого звона. И все же инстинкт подсказал мне, что это было. Я ухватился пальцами за одежду и сделал попытку приподнять тело, однако не смог. Что-то держало утопленника. Это и была последняя более или менее четкая мысль.
        Меня вытащили вместе с Маврухиным и с куском ржавой арматуры, который вцепился в одежду матроса. Я сразу же пришел в себя, но Маврухина спасти не удалось.

3
        - Команде мы сообщили, что это несчастный случай, - сказал Шиковец. - Был пьян, свалился. Вы так же решили вначале?
        Я пожал плечами. Вряд ли приходилось раздумывать в ту минуту, когда я увидел фуражку под бортом «Ладоги». Но все же…
        - Нет, я не думал, что это несчастный случай. Маврухин был человек ловкий. С достаточным опытом матросской службы. Да и пил с умом. Чего бы он свалился с пирса?
        О предчувствиях и неясной тревоге я ничего не сказал. Происшедшее все еще продолжало угнетать меня.
        - Были у него на теплоходе враги?
        - Нет. Его недолюбливали. Только и всего.
        Это больше походило на допрос, чем на разговор со «своим». Капитан милиции был раздражен. Он полагал, что я смогу сообщить какие-либо важные подробности, касающиеся гибели Маврухина. Но увы…
        Мы сидели в тесной комнате с маленьким окном, завешенным тюлем, с банальными вышивками на стенах и пышно взбитой узкой кроватью. Разумеется, выполняя задание, я не мог встречаться с капитаном в управлении, поэтому он назначил мне свидание в квартире, где жил один из его знакомых.
        - Экспертиза показала небольшое количество частиц кремния только в легких, - сказал Шиковец, вертя в пальцах незажженную сигарету. - Вы понимаете?
        Я кивнул. Простейшее анатомическое исследование может быстро установить, захлебнулся ли человек или же попал в воду уже в бессознательном состоянии, когда легкие не работали или почти не работали. Дело в том, что в воде содержится планктон. А планктон в значительной мере состоит из микроорганизмов, клетки которых покрыты кремниевой оболочкой. Если человек захлебывается, планктон с каждым вдохом проникает из легких в кровь, сердце, мозг. И потом там находят характерные частицы кремния.
        - Маврухин получил очень сильный удар в, правый висок. Он почти не дышал, когда упал в воду, - продолжал капитан. - Был трезв. Эксперты исключают, что он мог удариться сам о пирс или о борт. Его убили.
        - Кто, зачем?
        - Я полагал, что вы разъясните, - хмуро сказал Шиковец. - Ведь в это время вы находились в тридцати метрах от «Ладоги». Я понимаю, вы не должны были все время следить за Маврухиным. Тем более ничто не внушало опасений за его жизнь. Но все-таки жаль, что вы можете помочь следствию не больше, чем любой из экипажа
«Онеги».
        Он поднес ко рту незажженную сигарету и тут же подчеркнуто медленным движением опустил ее. Он был человеком строгих правил и не курил в чужой комнате без разрешения хозяев.
        - Плохо начинаете, - сказал он.
        Мне не хотелось оправдываться. К чему? Убит человек. И я несу ответственность - таков уж смысл профессии. Наши личные отношения с Шиковцом не должны иметь никакого значения на фоне этой трагедии.
        - Чем ударили, неизвестно, - сказал капитан. - Возможно, железным прутом или трубой. Забросить орудие в затон нетрудно. Разве найдешь среди хлама? Никаких следов преступника не обнаружено. Мы сразу же осмотрели «Ладогу», ваше судно, весь порт.
        - Значит, опытный.
        Капитан искоса взглянул на меня.
        - Вы наблюдательны… Как и сообщалось в письме.
        Ох, не клеилось у меня с Шиковцом. Это началось еще в день приезда. Оказалось, что подполковник Ерохин, приятель Комолова, к которому у меня было письмо от бывшего шефа, уехал из города. Пришлось вручить письмо капитану. Наверно, Комолов слишком уж расхваливал меня, и Шиковцу это не понравилось. Он принял меня за «любимчика».
        - Вначале мы решили, что преступник прятался на «Ладоге», - продолжал Шиковец. - Но там всюду разлит мазут. Убийца оставил бы четкие следы, сойдя с судна. А их нет.
        Он откинулся на спинку стула, тонкий, сухой, с неулыбчивым и напряженно-спокойным лицом. Все в нем отличалось сухостью и внутренней напряженностью - длинные кисти рук, прямые губы, даже лоб с тремя вертикальными морщинами, похожими на восклицательные знаки. Чувствовалось, что при всех обстоятельствах капитан милиции соблюдает подчеркнутую выдержку. Есть люди, которые умеют быть настолько хладнокровными, что остальные в их присутствии начинают ощущать беспокойство.
        - Мы проверили всех «дружков» Маврухина, - сказал Шиковец. - Это нетрудно - компания всегда была на виду, ведь порт у нас чистый. Так вот, никто из них не причастен к убийству. Какие характерные детали преступления бросаются в глаза прежде всего? - спросил он тоном экзаменатора.
        Я не понял, что он хотел проверить - свою гипотезу или мои способности.
        - Мало этих деталей, - сказал я - Во-первых, фуражка. Она осталась на видном месте, хотя преступник мог сбросить ее в воду, и тогда мы начали бы поиски только на рассвете. Зачем он оставил фуражку? Быть может, хотел, чтобы поиски начались намного раньше.
        - Что ж, верно, - хмыкнул капитан. - А если он просто не заметил фуражки?
        - Но мы исходим из того, что убийца опытен и предусмотрителен. Вторая деталь: Маврухин знал преступника и не боялся его. Он не ожидал удара. Никто не слыхал крика, схватки не было. А Маврухин - сильный парень, боксер. Значит, он не опасался за свою жизнь и не принимал никаких мер предосторожности.
        - Что ж, - еще раз хмыкнул Шиковец. - Правильно. Все? Не многим мы располагаем!.. Но главное, можно считать, нам уже известно: преступник скрывался на «Онеге».
        - Почему на «Онеге»? - спросил я, чувствуя, как лицо невольно принимает самое глупое выражение.
        - Посмотрите на схему этого района порта, - сказал Шиковец.
        Он взял чистый лист бумаги и начертил прямую линию
        - Это пирс. У восьмого причала стоит «Онега», Немного дальше «Ладога». Вот вход в порт. Сразу же охраняемый склад. Сторож Осенько видел, как Маврухин прошел по направлению к теплоходам. Если бы кто-либо проник в порт несколько раньше или в то же время, вслед за Маврухиным, сторож обязательно заметил бы постороннего. Здесь освещенный участок. К тому же с наступлением сумерек Осенько спустил с привязи собаку, а она признает только «своих»…
        Я кивнул. Со свирепым нравом овчарки Джильды мне уже пришлось познакомиться…
        - Со стороны Южного склада также никто не мог пробраться незамеченным. Там освещаемая лампами трехметровая бетонная ограда. Южный склад принадлежит водочному заводу, стало быть, сторожат… Остается еще один путь - по воде. Вплавь или на лодке. К счастью, весь вечер шкипер с лихтера 17 выбирал переметы недалеко от
«Ладоги». Он не видел и не слышал, чтобы кто-либо подплывал к пирсу. Только две лодки отчалили от «Онеги», а затем вернулись.
        - Это сестры Забелины.
        - Знаю.
        Хоть мне и не по душе были сухость и педантизм капитана милиции, я не мог не признать, что) он толковый работник и видит яснее, дальше, чем я.
        - Стало быть, убийца не мог в тот вечер проникнуть в порт. Он мог, правда, запрятаться заранее. Где? «Ладога» исключается. Значит, «Онега». Возможно, посторонний…
        - Исключено. Постороннего сразу бы заметили.
        - Значит, он свой. У тебя есть какие-либо подозрения?
        - Никаких.
        Он в упор посмотрел на меня серыми спокойными глазами: «Что ж ты, хваленый сыщик?»
        С Шиковцом мы расстались через полчаса. Про, шел короткий дождь, и воздух был насыщен свежестью мокрой зелени. Невидимые в сумерках растения кричали о себе из-за палисадников. Волна неповторимых и несмешивающихся ароматов наполняла улицу. Густо и терпко пахла смородина, нежно и мягко - липа, дурманом отдавала бузина, и даже грубый, сухой голос крапивы был различим в этом немом хоре.
        В такой вечер хочется быть счастливым и праздным…
        Я поскорее покинул колдовскую улицу и вышел на проспект, где гремели трамваи. Дождавшись своего вагона, забрался в тамбур, в самый угол.
        Шиковец довольно холодно расстался со мной. На прощанье он вручил фотокарточку молодого человека с прической «под битлзов» и попросил проследить, не вынырнет ли этот мальчик где-нибудь в портовых закоулках. Просьба предоставляла мне возможность деликатно отстраниться от трудного дела Маврухина под предлогом нового задания. Но, как мне показалось, капитан просто испытывал своего нового подчиненного. Я украдкой развернул книжку, где лежала фотография, и еще раз взглянул на парня. У него были мечтательно-наглые глаза и надменно растянутый рот. Он старался казаться хулиганистым и мог в равной степени быть знакомым и с
«улицей» и с библиотекой.
        Этот парнишка бежал из Ленинграда предположительно в наш портовый город. Его манили дальние странствия - такие, что требуют виз. Вероятно, начитался книжек и решил, запрятавшись в сельдяной бочке, посетить коралловые атоллы. А может быть, его, как и одного известного литературного героя, манил город Рио-де-Жанейро, где все жители поголовно носят белые штаны.
        Что ж, поймают и отправят к папе и маме - пусть отшлепают… Но беда была в том, что парнишка с аквалангом, который был его личной собственностью, прихватил с собой икону, которая принадлежала дяде и считалась ценным произведением древнерусского искусства.
        - Дурень! - сказал я и захлопнул книжку. Меня волновало только дело об убийстве Маврухина. Только!
        На площади Труда я соскочил с трамвая и пробрался сквозь коммунальные дебри в свою комнату, которую снял еще по приезде. Сам капитан Шиковец посоветовал мне найти
«надежный уголок на отшибе», и я в точности выполнил указание, поселившись в комнатушке, которая находилась за ванной и туалетом, на месте бывшей кладовой. Единственным багажом и мебелью, не считая раскладушки, был большой чемодан, в нем - десяток книг, десяток пластинок, две смены белья.
        Я включил проигрыватель, поставил Четвертую Шумана и лег на раскладушку, чтобы наконец-то собраться с мыслями. Знаменитый романс второй части - солировал гобой - шел куда-то мимо меня, но странным образом помогал сосредоточиться. Я подумал о матери Маврухина. Она прилетела тотчас же, получив телеграмму, и увезла с собой тело - хотела похоронить сына на родине… Сознание вины, хотя и смутной, мучило меня.
        Итак, Шиковец считает, что убийца находился на теплоходе «Онега», и вывод этот обоснованный…
        Получилось как в банальном детективном романе, «задача с неизвестными в замкнутом круге».
        Прежде всего я попытался установить, когда было совершено преступление… Это могло произойти только в то время, когда я находился в каюте и смотрел фильм. Примерно между половиной одиннадцатого и одиннадцатью. В эти полчаса на «Онеге» находился весь экипаж, кроме Маврухина, н еще гости: Карен Забелина и ее сестра Мария, она же Машутка. Алфавитный список лиц, не имеющих абсолютного алиби, выглядел бы так:

1. Валера Петровский. Выходил из каюты и отсутствовал примерно в течение четырех-пяти минут.

2. Карен. Никто не знает, действительно ли она была в кладовке, где стоит холодильник.

3. Иван Захарович. Оставался в каюте один, когда Карен спустилась в холодильник, а Машутка убежала к лодке.

4. Леша Крученых. Якобы был в машинном отделении, но увидели его только во время
«аврала» когда Карен спустила лодку.

5. Ленчик. Нет достоверных свидетельств, что он сидел в рубке все эти полчаса.

6. Вася Ложко. Находился в своей каюте, но мог оставить ее на одну-две минуты.

7. Машутка. Вышла на палубу одна, как только Карен спустилась к холодильнику.

8. Стасик Прошкус. Не известно, действительно ли все это время он ремонтировал душ,

9. Я. Оставался в каюте один, пока отсутствовал Валера Петровский. Мог выйти и вернуться незамеченным.
        Из этого идиотского списка я тут же исключил несколько лиц. Себя - на основании полного доверия к показаниям. Ивана Захаровича - в его распоряжении было слишком мало времени, не более двух минут. Даже спринтер не успел бы добежать до «Ладоги» и вернуться обратно. По этой же причине я высвободил из суживающегося «замкнутого круга» Васю Ложко. В течение всего вечера он самоотверженно крутил приемник и мог покинуть каюту не более чем на минуту. Карен и Машутку также следовало исключить - ни та, ни другая не могли бы нанести такого сильного удара.
        Эти доводы о непричастности могло бы разрушить только одно: сговор. Предположим, Машутка отправилась крутить приемник, а механик с нашим Кэпом и его свояченицей двинулись навстречу Мавру-хину… Но прежде чем принять всерьез такую версию, следовало подписать самому себе путевку в то самое учреждение, где чиновник Поприщин был окончательно признан королем Фердинандом VIII.
        В списке оставались четверо. Валера, Крученых, Ленчик и Боцман Прошкус. У каждого было достаточно времени, чтобы встретить Маврухина у «Ладоги» и вернуться. Но… все они были славными ребятами, честными, открытыми…
        Я перевернул пластинку - теперь звучало скерцо - и закурил еще одну сигарету. Шиковец спрашивал, не заметил ли я чего-либо подозрительного в те злополучные полчаса. Я ответил «нет», потому что не хотел болтать обо всех мимолетных впечатлениях, как старушка, которую призвали в свидетельницы коммунальной ссоры.
        Задним числом многое может показаться подозрительным. Но про себя я отметил три детали. Во-первых, Карен незадолго до убийства говорила о злых предчувствиях; во-вторых, Боцман неожиданно взялся починять душ и вышел на палубу мокрым, как будто только что искупался в заливе; в-третьих, Леша Крученых провел весь вечер в машинном отделении вместо того, чтобы отправиться, скажем, в Клуб моряка на танцы.
        Впрочем, поведение «подозреваемых» можно было объяснить без особого труда: Карен отличалась обостренным восприятием, а парапсихология, наука серьезная, не отрицает предчувствия; Стасик Прош-кус одержим манией искоренения недостатков - к счастью, только в масштабах теплохода; что касается славного Леши, то он на днях пережил личную драму, его девушка увлеклась подводником в черной пилотке, и поммех> не с кем было танцевать калипсо…
        Я выключил проигрыватель. Кабинетное расследование явно не удавалось. Нужно было отправляться на «Онегу». Нет, я стремился на теплоход вовсе не для того, чтобы поскорее проверить все предположения. Просто не терпелось увидеть ребят. Мне не хватало общества «подозреваемых». Странно иной раз складываются у работника угрозыска отношения с миром!

4

«Онега» встретила меня тишиной и светом. Горели все огни на палубе - запоздалая реакция на ночную трагедию. Команда собралась в прикамбузной комнатушке, которая носила громкое название «кают-компания». Ужинали. Стасик Прошкус в белой куртке, свободно висевшей на его костлявых плечах, стоял, опершись о косяк, и держал в руке уполовник, как гетманскую булаву. Это была обычная поза Боцмана - он внимательно следил за выражением наших лиц: нравится ли, вкусно ли?
        Сегодня все тарелки оставались нетронутыми, но Боцман не ворчал. Ленчик, насупившись, уткнулся в стол. Валера сердито посматривал на него сквозь свои телескопы. Видно, я прервал какой-то напряженный разговор.
        - О чем вы? - спросил я у Валеры.
        - Да вот… Ленчик! Если бы стоял на вахте как следует, может, заметил бы, как свалился Маврухин.
        - Лодырь Ленчик! - поддержал Валеру Леша Крученых. Леша, как всегда, был в белой рубашке, повязанной галстуком, удивительно вежливый и собранный. «Мальчик из коробки с тортом» - так сказала однажды Карен.
        Обвинения в адрес Ленчика были напрасными, потому что вахтенный не мог видеть из рубки корму, где находилась надстройка с каютами и машинное отделение. Надстройка заслоняла и «Ладогу». Да и что мог увидеть Ленчик в темноте?
        Наверно, ребята понимали это, но человек уж так устроен, что при каждом бедствии ищет жертвенного козла.
        - Неужели ты ничего не слышал? - спросил Ложко.
        - Услышишь, когда ты крутишь свои джазы, - ответил Ленчик. - А наверху Карен и Машутка стрекочут.
        - Прекратить болтовню, - сказал Кэп. - Милиция достаточно расспрашивала. Сказано: несчастный случай произошел по вине самого Маврухина. Мне, что ли, не жаль парня? Но пальцем не тыкаю ни в кого.
        Экипаж «Онеги» примолк, однако сам Ленчик решил перейти в наступление:
        - Мне не видно было, что за кормой, а у вас там из каюты кто-то выходил: дверь хлопнула, и свет мелькнул. Почему же он ничего не заметил? «Ладога» ближе к корме.
        - Кто «он»? - спросил Леша.
        - Я, наверно, - сказал Боцман. - Выходил в душ, а там труба лопнула, пришлось изоляцией обматывать. Но Маврухина не видно было и не слышно.
        У Боцмана в минуту волнения еще резче обозначился литовский акцент. Он нервно помахивал уполовником.
        - Кстати, почему сломался душ? - спросил я.
        - Нашел о чем, - сказал Леша. - Душ его волнует.
        - Судьба человеческая, - капитан вздохнул и погладил темя. - Не знаешь, где упадешь.
        Разговор принимал философское направление. Ребята не хотели расходиться по каютам, страшась одиночества и темных мыслей.
        - Вот уж три дня прошло, а не верится, что его нет, - сказал Боцман. - Как же так?
        Вася Ложко согласно кивнул головой. Лихой чуб коснулся стола. Вася - «простой русский Аполлон», как однажды определила острая на язычок Карен. У механика классическая внешность первого ухажера. Эдакий ясноглазый малый, в меру добродушный, в меру хитрый, с клоком русых волос, словно у кукольного гармониста, с чуть вздернутым носом. Вдобавок ко всему Вася истый волгарь, он окал и сыпал пословицами.
        - От смерти не посторонишься, косую не обойдешь, - сказал Вася. - Что уж тут… А я его как раз встретил накануне на площади Марата. Стоит, газету читает. Тронул его за плечо: чего, мол, тут? Так, говорит, гуляю по городу.
        - Так, говорит, гуляю, - повторил, как эхо, Валера.
        - У него на площади Марата знакомая жила какая-то. Люда, что ли, - вмешался я в разговор.
        Разумеется, никакой Люды я не знал.
        - Да нет, - тут же возразил Леша. - Не Люда, а Клава, и не на площади Марата, а на улице Самоварникова. В том районе у Маврухина не было никаких знакомых.
        Разговор получался любопытный. Однако мыслитель Валера неожиданно вернулся к общей философской теме.
        - Первый же час нашей жизни укоротил ее, - сказал он, цитируя кого-то из стоиков.
        Боцман приоткрыл рот, и, я понял, что сейчас последует «все там будем» или «от судьбы никто не уйдет».
        Требовалось незаметно, но решительно повернуть беседу в нужное русло.
        - Недаром Карен говорила в тот вечер, что у нее плохие предчувствия, - сказал я. - Бывает так перед несчастьем! То собака воет, то еще что-нибудь. За день до того, как Маврухину свалиться, и тоже около одиннадцати - я как раз на палубе был - вдруг слышу: словно кто-то зовет. Тоненько: «Маврухин, а Маврухин!» Сверху, с мостика. Я посветил - никого нет. Только выключил, снова: «Маврухин, а Маврухин!»
        Все оцепенели. Признаюсь, и мне стало жутко от собственной выдумки. Но нужно было расшевелить ребят, вызвать поток воспоминаний обо всем, что происходило в последние дни и могло показаться необычным, странным. Преступник не оставил следов, совершая убийство. Ну, а если он оставил их до? Ведь был же период подготовки!
        Первым прервал тяжелое молчание Кэп.
        - Бабьи выдумки. Лишь бы поболтать…
        Боцман, однако, поддержал меня:
        - Нет, почему же? У нас в деревне бывало - в день, когда помереть человеку, вдруг кто-то приходит и зовет. У нас говорили - это Мажанкис.
        - Какой еще Мажанкис? - грозно спросил Кэп.
        Боцман развел руками.
        - Не знаю. Никто его не видел. Мажанкис, и все. Приходит!
        Неожиданно Леша Крученых, который не верил ни в домовых, ни в бога, ни в черта, пришел на помощь Боцману.
        - А что! - сказал он, поправляя галстук. - В этом что-то есть. Рассказать?
        Он посмотрел на Васю Ложно. Механик пожал плечами: мол, ерунда, но любопытная. Валяй.
        - Ты же сам, Вася, рассказывал, - продолжал поммех. - Ночью по машинному отделению кто-то ходил. И сжатый воздух вдруг зашипел, как будто давление стравливали.
        - Пустое, чего там! - махнул рукой Вася, явно смущаясь.
        - Да не пустое. Ведь было же? Было. Ты и сам обратил внимание.
        Ивану Захаровичу, который смотрел на мир ясно и просто, не понравились мистические толки.
        - Наверно, штуцер неплотно завинтили, - сказал он. - Вот и шипело. Следите за двигателем, механики!
        - Дело в том, - мягко сказал Вася, - что все штуцера в трубопроводе были завинчены крепко, можете проверить. Но давление действительно стравили ночью.
        - Хочешь сказать, у нас орудуют привидения? - спросил Кэп. - Кто стоял на вахте?
        - Маврухин.
        - Нда… Это когда бочка с «обтиркой» загорелась на берегу?
        - Верно.
        Я тотчас вспомнил волнения той ночи. Теплоход стоял на втором причале, под самым фортом, там, где докеры складывают всякий мусор. Ночью вспыхнула одна из бочек с
«обтиркой» - промасленным тряпьем. Очевидно, произошло самовозгорание. Над бочкой возник двухметровый огненный столб. Маврухин, напуганный близостью огня, разбудил капитана, и тот отвел теплоход подальше, на восьмой причал, где мы и остались. Тем временем Валера, Ложко и я справились с пожаром, закрыв бочку брезентом.
        - А ведь действительно давление в ресивере было стравлено, - сказал Кэп. - Пневмостартер у нас берет с первого оборота, а в тот раз дизелек еле завелся.
        - Знаю, - хмуро сказал Ложко. - Я утром спустился в машинное. Около сорока атмосфер вместо пятидесяти. Проверил штуцер - свинчен на шесть витков.
        - На свете есть много, друг Горацио… - начал было Валера, но Кэп раздраженно перебил его:
        - Хватит. До чертей договоримся. Предчувствия, штуцера, голоса с мостика!
        Ребята нехотя разошлись по каютам.
        Этой ночью Леша нес вахту…
        Он поднялся на мостик, поставил шезлонг. Лицо его от раскуриваемой трубки озарилось красным светом.

«Мальчик из коробки с тортом». Язвительная Карен, этот мальчик не такой уж приторно-сладкий. Не надо верить чистенькому личику, блеску бриллиантина и безукоризненно вежливому тону. Лешенька Крученых провел три года в колонии для несовершеннолетних. У него особые причины носить в будний день открахмаленную рубашку и аккуратно повязанный галстук.
        Он старательно бережет в себе чистенького, отутюженного пай-мальчика, так не похожего на того «урку», который однажды ночью убежал от пьяного отчима.
        Я поднялся на мостик и присел на скамейку рядом с шезлонгом Леши.
        - Ты выдумал насчет штуцера?
        Это был первый пришедший в голову вопрос - завязка разговора.
        - Нет, не выдумал.
        - Странная история. Как ты ее объясняешь? Зачем кому-то понадобилось свинчивать штуцер?
        Замечательная пенковая трубочка гасла. Леша, отчаянно пыхтя, придавил большим пальцем табак.
        - Кто его знает… Сейчас все мы не в себе, ищем чего-то. Нелепо вышло с Маврухиным, как нелепо! Случайность…
        Рядом с «Онегой» прогудел мощным мотором катер. Нас качнуло, стукнуло о пирс, и теперь свет лампочки, горевшей в рубке, падал прямо на лицо Леши Крученых, я же оставался в тени.
        - Просто я смолчал на камбузе, - сказал я. - Такое знаю, что все бы ахнули.
        Я внимательно наблюдал за ним. Чуть-чуть излишне подчеркнутое безразличие, чуть-чуть убыстренная реакция - здесь все зависит от этого «чуть-чуть». Я взял его за руку - как бы по-дружески, желая полностью довериться. Мои пальцы ощущали и малейшее движение мышц и биение крови. Человек может научиться владеть мимикой, но мышцы руки и пульс всегда выдают волнение. Этот принцип использован и в «детекторе лжи».
        Леша поднял бровь и спросил довольно иронически:
        - Ты видел привидение, которое скрутило штуцер?
        - Нет, я в самом деле знаю. В тот же вечер догадался обо всем.
        Конечно, это был детский, наивный блеф. За такие штучки меня следовало бы дисквалифицировать с последующим недопущением к оперативной работе сроком на двадцать лет (за двадцать лет подрастет более толковое поколение). Но я делал ставку на атмосферу тревоги. Леша, как и все, был взбудоражен после разговора за ужином. Если бы мое предостережение попало на больное место, я сразу почувствовал бы это.
        Но реакция поммеха выражалась в простом любопытстве. Никакого испуга, настороженности:
        - Да ты рассказывай, не тяни!
        Тогда я наклонился к нему и шепнул на ухо:
        - Машутка влюблена в механика.
        - Фу ты, черт! - сказал Леша Крученых. - Кто же не знает? Об этом сигнальщики флажками пишут. Старый анекдот рассказываешь!
        Он хлопнул меня по плечу, по-дружески прощая туповатость.

«Ерунда, ерунда и еще раз ерунда! - сказал я себе, спустившись с мостика и стукнув кулаком о твердый обод спасательного круга. - Эти четверо ни при чем. Что ты суетишься и устраиваешь дурацкие экзамены, от которых душе тошно?»
        Я прошел в душевую. На стоянках, когда дизель не работал, нам приходилось довольствоваться холодным душем. «Прочищает мозговые извилины», - говаривал Кэп.
        Действительно, прочищало. Душ был жестким, как терка, и сразу снял усталость.
        Я провел ладонью по изогнутой водопроводной трубе и нащупал плотное кольцо изоляционной ленты. Из-под нее били тоненькие струйки воды. Вездесущий работяга Прошкус в самом деле поработал в душевой.
        К черту, сказал я. Верю тебе, Боцман. И тебе, лодырь Ленчик, и тебе, мудрый философ Марк Вале, рий Петровский. Верю всем четверым.
        Очевидно, это решение и было вторым, моральным душем; исчезла никотинная горечь, оставшаяся после разговора с Лешей. Все стало просто и ясно. Я постучал в каюту Боцмана и вошел к нему не как «сыщик», нарядившийся в тельняшку и полный профессионального любопытства, а как человек, жаждущий дружеского разговора.
        Боцман лежал на верхней койке и пришивал пуговицы к кителю механика.
        Увидев меня, он заулыбался.
        - Хорошо, что зашел. Одному плохо. Хочешь покушать? Может, холодного компота?
        - Ты как нянька, - сказал я - Расскажи что-нибудь о своей деревне.
        - Тебе в самом деле интересно про мою деревню? - обрадовавшись, спросил Боцман.
        - Правда.
        Я закрыл глаза, слушая монотонный голос Стасика У каждого из нас есть «своя деревня», о которой можно рассказывать бесконечно. Своя деревня - где все первое. Первый шаг по скрипучей половице, первое падение, первый шлепок… У меня тоже есть такая деревня - Колодин. Патриархальный и добрый. В нем живет Ленка. Красивая, озорная и… патриархальная в своей слепой преданности и самопожертвовании. Но если б не было слепой привязанности, готовности к отказу от себя, беззаветного служения другому, что стало бы со всеми сирыми, слабыми, споткнувшимися, ждущими милосердия и ласки?
        Вот Боцман. Я посмотрел на его худое некрасивое лицо. Он из породы неудачников. Он полон доброты, участия и желания служить другим. Мне кажется, «Онега» смогла бы обойтись без Кэпа, но без Боцмана вряд ли. Без него она попросту стала бы другим кораблем. Боцман наделен талантом доброты и веры. Есть ли у меня хоть крупица этого дара? Нет ничего страшнее в нашей профессии, чем человек, полный недоверия и подозрительности.
        - Знаешь, моя жизнь не очень хорошо сложилась, - рассказывал Боцман с заметным литовским акцентом. - Сначала немцы наш дом разорили. Потом бандиты - «зеленые». Меня били. Голова до сих пор болит. И мне сильно хотелось культурную жизнь иметь. Но учиться мало времени было. Работал. А сейчас хорошо. Ребята помогают учиться. Матери деньги высылаю. Хорошо…
        Я вышел на палубу. Была теплая августовская ночь. Ветер очистил порт от испарений солярки и принес запах листвы. В такую ночь трудно заснуть, даже если не работаешь в угрозыске.
        Три фигуры были едва различимы в полумраке. На берегу стояла Машутка в белом платье, тоненькая как свечка. Валера, наклонившийся к ней с борта, казался каменной глыбой. И над ними, на крыле мостика, парил, как Мефистофель, Леша Крученых, бросая время от времени иронические реплики. Поммех знал, что Валере очень нравится Машутка.
        - Вы скоро уходите в рейс? - спросила Машутка.
        - Через три дня, - ответил Валера. Он поглаживал леер от волнения.
        - Скажи что-нибудь о погоде, - свистящим шепотом посоветовал поммех. - Или афоризм выдай.
        Валера показал Леше кулак.
        - Я знаю, чего ты пришла, - глухо сказал он. - Твой Вася дурак. Он ревнует, что ты в театре с мичманом была.
        - Господи, - тихо ответила Машутка. - Так это ж наши подшефные с эсминца. И не один мичман, а трое.
        - Понял? - торжествующе спросил поммех. - Всего лишь трое!
        Валера молча вошел в каюту Васи Ложко. Я не мог не оценить его мужества. Жаль, что не этот парень нравился Машутке.
        Разговор его с механиком длился недолго. Вася, перемахнув через леер, оказался рядом с девушкой. Они медленно пошли вдоль пирса, в сторону от «Онеги».
        За что ж она наказана, скажи?..
        Откуда явились эти строчки? Память у меня как фамильная шкатулка, в которой вместе с какими-то нужными, жизненно важными документами хранятся малозначительные, неизвестно когда и как попавшие бумаги… Разрозненные сведения, даты, параграфы давно устаревших инструкций, обрывки стихотворений, имена случайно встреченных людей, музыкальные фразы, вырванные из забытых пьес, - все это таится в подсознании, и вдруг какой-то всплеск, протуберанец нервной энергии выбрасывает из хаоса неожиданную деталь, и она овладевает мыслями.
        Наверно, это результат бессистемных занятий по собственному «особому» методу - готовясь к работе в угрозыске, я усиленно тренировал память, заучивая бесчисленное множество стихов и мелодий.
        За что ж она наказана, скажи?
        Казнить любовью - нет страшнее муки…
        Вспомнил! В Иркутске, на литературном концерте, заезжий декламатор читал это стихотворение, и называлось оно «Фауст и Гретхен».
        За что ж она наказана, скажи?
        Казнить любовью - нет страшнее муки…
        Когда в мольбе протянутые руки,
        Как лжи и правды робкие межи.
        На нем вина! Ему готовь отмщенье,
        Полет стрелы, звон тонкой тетивы,
        Ему - презренье ближних, желчь молвы,
        А ей - покой. Молчанье. И прощенье

«Почему вспомнились эти строки?» - думал я, глядя на тающее в сумраке белое платье. Наверно, это зависть. Та самая зависть, которая называется еще безотчетной ревностью.
        Рядом тяжело вздохнул Марк Валерий Петровский, наш стоик.
        - Они познакомились в яхт-клубе, - сказал Валера. - А потом выяснилось, что Карен свояченица Кэпа, и с тех пор Машутка здесь частый гость. Она работает в магазине грампластинок. А Вася хороший парень, правда? - спросил Валера, заглядывая мне в лицо. - Однажды он провожал Машутку и на них напали двое. Хулиганье. Вася их разметал знаешь как!
        Он заглянул мне в лицо, как бы ища подтверждения. Выпуклые линзы очков светились, как лунные камни.
        - Любовь зла, - произнес сверху Мефистофель-Лешенька.

5
        Итог вечерних разговоров и событий я записал в блокнот:

«1. Маврухин, по словам механика, за день до гибели был на площади Марата. Читал газету в витрине. Говорят, знакомых в этом районе у него не было. Что он делал там?

2. Ночью, за трое суток до убийства, во время вахты Маврухина, кто-то якобы ходил по машинному отделению и свинтил штуцер в трубопроводе, ведущем к пневмостартеру.

3. В ту же ночь, немного позже, загорелась на причале бочка с ветошью и капитан из-за недостаточного давления в ресивере с трудом завел двигатель, чтобы отвести теплоход.

4. Вывод из разговора с Лешей Крученых: он не замешан. Вообще «четверка» здесь ни при чем.

5. Приходила Машутка. У нее зеленые глаза. Такие глаза в жизни встречаются гораздо реже, чем в книгах».
        Здесь я поставил точку. Разумеется, последняя деталь не имела никакого отношения к расследованию. Мне захотелось вдруг написать об этих глазах: они действительно зеленые и красивые.
        Я вырвал листок из блокнота - он уже больше не был нужен, карандаш помог привести мысли в порядок, - свернул трубочкой и сжег. Бумажка превратилась в пепел и рассыпалась.
        Интересно, отчего загорелась бочка с ветошью? Вообще, как могло вспыхнуть тряпье? Окурок, самовозгорание? Но тогда ветошь долго тлела бы. А Маврухин увидел столб пламени. Значит, кто-то поджег бочку, плеснув туда бензина. Кому-то нужно было, чтобы «Онега» перешла к другому причалу. Кому? Возможно, самому Маврухину. Ведь он стоял в ту ночь на вахте.
        Да, но без его ведома не стравили бы и давление в ресивере, что едва не помешало
«Онеге» уйти от причала. Противоречие! И это противоречие сейчас не решить.
        Прежде всего надо отправиться на площадь Марата и прикинуть, что могло понадобиться Маврухину в этом районе.

«Самое серьезное заблуждение любого преступника - надежда на то, что время смоет следы, подобно волне. Но время работает на угрозыск. И еще на прогресс». Так говаривал майор Комолов.
        Меня разбудило топанье ног на палубе. Валера сунул под бок свой гиреобразный кулак:
        - Вставай, авральчик объявлен. Готовимся к рейсу
        Мы ринулись в умывальник.
        - Я думаю о том, как странно устроена жизнь, - сказал Валера, отфыркиваясь Без очков лицо его казалось чужим и голым, - Да, странно и противоречиво. Недавно мы пережили трагедию. И вот, пожалуйста, Ложко женится. Уже объявил. Когда вернемся из рейса, будет свадьба.
        Валера попытался улыбнуться. Надо сказать, обычно никто не радуется, когда любимая девушка выходит замуж за другого, даже если это хороший парень. Но в Валере не было ни песчинки эгоизма.
        Все мы, как Диогены, ищем нового человека, высоко поднимая фонари в солнечный день. А потом оказывается, что новый человек всю жизнь прожил на нашем этаже, только он носил очки с толстыми линзами и казался чудаковатым.
        На палубе Кэп произнес короткую речь. Он сказал, что главное для команды - образцово провести очередной рейс, тринадцатый по счету для экипажа. Число тринадцать - счастливое число, на всякий случай сообщил Кэп. А посему надлежит тщательно «вылизать» теплоход, прежде чем идти к элеватору под погрузку.
        Через шесть часов у нас уже не разгибались спины. Ребята разошлись по кубрикам - отдохнуть, а я, проклиная жару, потащился через порт к трамвайной остановке.
        Полчаса дребезжал расхлябанный вагон, прежде чем доползти до площади Марата.
        Приехав, я осмотрелся по сторонам. Площадь была довольно правильной эллиптической формы, центр ее образовывала клумба с пышными каннами. Белое пятнышко газетной витрины я увидел в дальнем краю эллипса.
        Асфальт на площади был мягок, как тесто. Наконец я добрался до витрины и уткнулся в желтый, месячной давности номер «Советской торговли».
        Вот здесь механик и заметил Маврухина. Разумеется, тот приехал на площадь не для того, чтобы ознакомиться с передовой в этой газете. И не на свиданке. Если бы Маврухин ожидал кого-нибудь, он выбрал бы место потише и потенистее, а не стал бы торчать на асфальтовой площадке для всеобщего обозрения.
        Очевидно, Маврухин пересекал площадь, направляясь к какому-то дому, и, заметив механика, приостановился у витрины, чтобы избежать встречи и разговора. Куда же он держал путь?
        Пивной ларек, сатуратор, тележки мороженщиц, все, что может представлять соблазн в жаркий день, было сосредоточено у трамвайной остановки. Та часть площади, где стояла витрина, отличалась деловой пустотой.
        После бешеной работы на судне пешая прогулка не доставляла особого удовольствия. Потребовалось полтора часа, чтоб осмотреть кварталы, прилегающие к этому углу площади.
        Итак, в районе находились следующие учреждения и «точки»: ларек «Галантерея»,
«Гастроном», филиал комиссионного магазина, пункт оргнабора, родильный дом, библиотека имени Новикова-Прибоя, управление телефонной сети и прокуратура. Составив небольшой план, я начал обход. Допрашивать кого бы то ни было я не мог, поэтому пришлось пустить в ход самые различные тактические уловки.
        Через некоторое время я знал, что ни в управление телефонной сети, ни в роддом, ни в пункт оргнабора, ни в «Гастроном», ни в комиссионный магазин Маврухин не наведывался. И знакомых у него там не было.
        В ларьке «Галантерея» работал только один продавец - худощавый немолодой человек в пенсне, очень похожий на зубного врача, который однажды удалял мне два зуба с помощью деревянного молотка. Это были хорошие, крепкие зубы, но я застудил их, выслеживая «щипача», стащившего у старушки кошелек с мелочью. С тех пор прошло немало времени, но я все же подержался за щеку, входя в ларек.

«Вас обслуживает прод. Стршикошевский» - объявляла надпись. Чтобы безукоризненно выговорить такую фамилию, следовало потерять не два зуба, а гораздо больше. Я постоял немного в ларьке. Когда обладаешь некоторым опытом, довольно быстро можно определить, как торгуют - над прилавком или под ним. Вы спросите: почему же еще существуют жулики? Я отвечу - не знаю
        Здесь торговали честно. Маврухину в таком ларьке нечего было бы делать. На всякий случай, выждав, когда ларек опустеет, я перегнулся через прилавок и сказал шепотом:
        - Есть нейлоновые рубашки.
        Продавец посмотрел на меня и поправил пенсне. У него были зоркие глаза под мохнатыми бровями.
        - Есть пудра для загара, - ответил он так же заговорщически.
        - Зачем мне пудра?
        - А зачем мне рубашки? - спросил гражданин Стршикошевский. - Имею целых три!
        - Вы меня не поняли. Есть нейлоновые рубашки!
        - Так наденьте хотя бы одну, - сказал наглый продавец. - Вместо вашей ковбойки.
        Из ларька я вышел раздосадованный и вместе с тем довольный. Иногда приятно получить по физиономии. Но через минуту вернулся к Стршикошевскому. Нужно было все-таки поставить точку над «и». Я показал фотографию Маврухина.
        Дотошный продавец, изучив снимок, посмотрел и на обратную сторону. Обратная сторона была что надо: «Паша, друг, помни!» Это вывел сам Маврухин по моей просьбе. И подписался. И число поставил.
        - Компаньон, - сказал я, показывая на снимок. - Сегодня не мог прийти.
        - Я видел этого человека, - ответил продавец. - Он заходил и предлагал товар. Может, он ваш друг. Но на таких друзей надо спускать собак. У вас хорошее лицо. Вот почему я разговариваю вежливо.
        - Наверно, он заходил давно, если без меня.
        - С полгода назад. Кстати, я встретил его, и недавно. Дня четыре назад, вместе с Копосевым.
        - А, Копосевым. Этим долговязым!
        - Ха! И вы «друг», да? Копосев работал у нас в системе. Его выгнали. Он коротышка. С лицом обиженного бульдога.
        Продавец не лгал, это было ясно. Значит, Маврухин заходил сюда, когда лишь начал свою «коммерцию» и подыскивал клиентуру. Наверно, в конце концов он нашел Копосева. Фамилию этого типа я слышал от Шиковца.
        Оставалось проверить еще библиотеку и райпрокуратуру. Но что было делать там Маврухину? Знакомства с блюстителями закона он не поддерживал и любовью к чтению не отличался.
        Я свернул на тихую аллею, где находилось кирпичное здание с надписью по фронтону:
«Библиотека имени Новикова-Прибоя». Оказалось, абонемент на ремонте и открыт лишь читальный зал. Это облегчало задачу
        В большом прохладном зале сидели два пенсионера. Библиотекарша, очень славная девушка в передничке, который делал ее похожей на школьницу, листала журнал. Я подсел к ее столику.
        - Мало посетителей?
        - Август, пусто, - как будто оправдываясь, сказала девушка.
        Ее звали Надей, она скучала, поэтому, поговорив о литературе, мы перешли на кинематографию, и тут выяснилось, что нам обоим не нравится Тихонов, а Смоктуновского мы обожаем.
        Затем я сказал, что недавно в читальном зале побывал один мой приятель и восторженно отзывался о Наде. Это была маленькая ложь, и я очень сожалел, что приходится забрасывать блесну перед этой наивной девчушкой,
        Естественно, Надя заинтересовалась приятелем, я назвал его, и моя новая знакомая тут же принялась перелистывать журнал, в котором записывала фамилии читателей.
        - Это вы все придумали, - сказала Надя. - За последнюю неделю никакой Маврухин не приходил.
        - Ну ладно, придумал!
        - Оказывается, вы обманщик, - весело сказала Надя. - Ну… Посидите почитайте. Хотите, дам новый детектив? Ох, там такое преступление! «Тайна старого особняка».
        Оставалось еще заглянуть в райпрокуратуру, но я решил этого не делать. Есть какая-то грань, за которой педантизм превращается в маниакальную одержимость. Подумав об этом, я тут же переступил роковую грань: достал фотографию и протянул удивленной девушке.
        - Вот мой приятель. Все-таки кажется, он рассказывал именно о вас.
        Тонкие брови взметнулись вверх.
        - Он был три дня назад. Но какой же он Маврухин? Я его хорошо помню: за книжками пришлось бегать в хранилище.
        Какая-то пружинка во мне вдруг соскочила со стопора и, больно ударив, заставила вздрогнуть. Через секунду я успел овладеть собой и рассмеялся Это был тот самый деревянный смех, которым потрясают зрителей цирковые клоуны.
        - Он не Маврухин, - Надя заглянула в журнал. - Он Чернов Павел Иванович.
        - Господи, конечно же, Чернов. Мы его только так называем Маврухиным. Кличка!
        - Он не взял с собой документов. Но мы можем записать и так. Это же не абонемент… Был ваш приятель, был.
        Вот и толкуй о том, что чудес не бывает. За какой же книгой приезжал сюда Маврухин, если он вынужден был пробираться тайком да еще и разводить нелепую конспирацию?
        - Наверно, Кочетова опять читал, - сказал я. - Он Кочетова очень любит.
        - Нет-нет! - махнула рукой Надя. - Принесите, говорит, какие-нибудь книжки про старинные иконы. Спрашиваю в шутку: верующий? Нет, говорит, но мне надо провести беседу с баптистами, а я не совсем разбираюсь. Действительно, отвечаю, не разбираетесь: баптисты икон не признают. Он смутился: я их путаю, баптистов и прочих. Какая разница - все они заблуждаются. Ну, я принесла две книги.
        - Какие же?
        - Да они здесь, я их не отдавала в хранилище.
        Надя тряхнула взбитой прической и мельком взглянула на свое отражение в стеклянном шкафу.
        Зачем понадобились эти книги Маврухину?.. И вдруг подобно электроразряду, возникла четкая и неожиданная ассоциация. Тот парнишка из Ленинграда, увезший икону!.. Не слишком ли странное совпадение? Два человека, ступившие на уголовную дорожку, одновременно проявляют «интерес» к древнерусской живописи. Не значит ли это, что между ними возник контакт?
        Быть может, тайные коммерческие делишки столкнули их? Маврухин почувствовал, что это заманчивое, прибыльное дело, но на всякий случай постарался навести справки: что за штука такая - иконы, действительно ли в большой цене, Обратиться к
«специалисту» он не мог Решил хоть книжки полистать.
        - Возьмите же! - сердито сказала Надя. - Тяжелые!
        Только сейчас я заметил, что девушка стоит на стремянке, протягивая две увесистые книги.
        Бегло пролистав оба тома - один оказался старым, «одобренным святейшим Синодом» учебником, а второй монографией о новейших открытиях реставраторов, я пришел к выводу, что Маврухин не многое почерпнул отсюда. Ведь его интересовала стоимость икон. Однако он, очевидно, понял, что за настоящую древнюю икон) могут заплатить там фантастическую сумму. Монография начиналась со слов о том, какой исключительный интерес проявляют во всем мире к произведениям русской древней живописи.

…Близ библиотеки я отыскал телефон-автомат. Трубку поднял сам Шиковец.
        - Нам нужно встретиться, - сказал я.
        - Ну что ж. Под старой крышей. Завтра,
        - Срочно нужно встретиться. Могу сообщить кое-что важное.
        - Хорошо. Через час. Наверно, вы хотите рассказать кое-что о древнерусской живописи?
        Ну, Шиковец! После Карен это второй ясновидец, которого я встречаю в этом необычном городе.

6
        Через час мы встретились в той же комнате с тюлевыми занавесками. Начальник был в прекрасном настроении. Он слушал молча, с сухой миной, но глаза выдавали довольную усмешку. Я рассказал по порядку - о маленьком пожаре на пирсе, который раньше не вызывал у меня никаких подозрений, о странном происшествии в машинном отделении, о Копосеве, который встречался с Маврухиным незадолго до гибели, и, главное, о сенсационном посещении библиотеки.
        - Прекрасно, - сказал он. - Ценные сведения.
        Шиковец не умел льстить - об этом свидетельствовал его облик честного и сурового служаки. Поэтому похвала была особенно приятна. Однако капитан милиции рубил малейшие ростки самодовольства лихо, по-кавалерийски, как рубят лозу.
        - Все это немного дополняет наш материал, - сказал он.
        - Как вы догадались, что Маврухин интересовался иконами?
        - Стало известно, что Маврухин встречался с Юрским. С этим, - капитан положил на стол фотографию паренька, похитившего икону. - Их видели вместе в закусочной
«Стадион». По-видимому, раньше не были знакомы. Кто-то вывел Юрского на Маврухина. Или случайно столкнулись.
        - «Стадион» как раз на дороге с вокзала в порт!
        - Да. И они встретились в тот же день, когда Юрский приехал сюда. В руках у него был большой деревянный чемодан. Теперь вы понимаете, почему я ошибался, предполагая, то убийца должен был находиться на «Онеге»?..
        - Нет.
        - Вы забыли, что деревянный чемодан Юрского - это ящик от акваланга, - выждав паузу, пояснил Шиковец. - Мы выпустили из виду еще один путь, которым убийца мог проникнуть в порт.
        Это уже начинало смахивать на приключенческий фильм, однако я доверчиво относился к лихим сюжетам. Жизнь иной раз закручивает такие штучки, которые не придут в голову самому изобретательному сценаристу.
        - Хотите сказать, что он пробрался под водой к пирсу?
        - Именно так! - Шиковец утвердительно воткнул тонкий длинный палец в стол. - Этот вариант не был предусмотрен. Вы говорите, убийцы среди команды «Онеги» не может быть?
        - Нет.
        - Но и посторонний никак не мог подойти к «Ладоге». Это тоже доказано. Возникает вакуум… Преступник пришел ниоткуда? Но теперь все разъясняется. Рассказ о стравленном давлении еще раз подтверждает наши предположения. Юрский и раньше приплывал к пирсу, а Маврухин помогал ему заряжать акваланг от ресивера. Это вполне возможно. Мы консультировались у специалистов.
        - Нужен фильтр, в ресивере грязный воздух, - пробормотал я. - И нужно еще подогнать зарядный штуцер.
        - В судоремонтных мастерских работает дружок покойного Маврухина, токарь. Наши разговаривали с ним, и он сообщил, что три дня назад Маврухин заказал ему выточить одну штуковину… В общем что-то вроде «двойничка» - один штуцер присоединяется к трубопроводу, другой к фильтру. А фильтр мы нашли на том берегу, где в брошенном катере скрывался Юрский… Теперь Юрского там нет. Бежал!
        - Однако вы многое успели!
        Признаться, я был немного ошеломлен. Не ожидал от этого педантичного сухаря такой прыти. Загадка-то была с семью замками. Но Шиковец подобрал почти все ключики.
        - Как же тогда объяснить пожар на пирсе?
        - Думаю, икона уже была у Маврухина. Он решил отвязаться от сообщника. В последний раз зарядил акваланг и сделал так, что судно ушло от второго причала.
        Я помолчал, глядя в стол, и честно признался:
        - Еще одно не могу понять… Неужели этот Юрский мог решиться на убийство из-за какой-то иконы?
        - Законный вопрос, - сказал Шиковец. - Сам недоумевал. Запрашивал Ленинград. Иконы-то разные бывают, вот какая штука. «Наша» называется, кажется,
«Благовещение». Да, «Благовещение»… У меня мать была верующая, - неожиданно добавил он. За все время нашего знакомства это была его первая фраза о себе. - Кое в чем разбираюсь. «Благовещение» - это, знаешь ли, когда архангел Гавриил является к деве Марии возвестить о непорочном зачатии. Ну… Пушкина помнишь?
        Он хмыкнул и даже чуть улыбнулся. Вместе с переходом на «ты» это выглядело действительно чудом, как и непорочное зачатие.
        Но зародившаяся было улыбка соскользнула с лица капитана и исчезла. Так фокусники прячут яичко в рукав.
        - Эта икона была только что отреставрирована. Написали ее еще при царе Горохе. Знатоки считают, что ее могут оценить там, - Шиковец указал пальцем за плечо, - не менее чем в четверть миллиона долларов.
        - Сколько? - спросил я, привстав.
        - Четверть миллиона.
        Слово «миллион» всегда производит сильное впечатление, хотя реального смысла для нас не представляет. Тут, как в астрономии, нужно быть специалистом, чтобы докопаться до вещественного выражения величины. Но такие специалисты встречаются крайне редко. Я не имею в виду работников Министерства финансов. Это теоретики. Я же, как человек, получающий сто двадцать рублей, хотел бы посмотреть на практика.
        - Четверть миллиона, - повторил я. - Да… это ставка.
        - Юрский знал, что прихватить с собой! - сказал Шиковец. - Думаю, он действовал примерно так. Прежде всего ему нужно было познакомиться с кем-нибудь из загранки. Он идет в «Стадион», где околачивается всякая портовая шушера. И сталкивается с Маврухиным… Они быстро нашли общий язык. Юрский поселился на той стороне затона, на брошенном катерке. Маврухин, кстати, купил для него свитер, сапоги и ватник, чтобы не мерз ночами. Мы обнаружили чек в каюте. Правда, самих вещей не нашли, очевидно Юрский забрал с собой… Наверно, Маврухин пообещал этому парню, что возьмет его на теплоход и запрячет, но это, конечно, была липа. Маврухин решил обвести компаньона вокруг пальца и реализовать иконку самостоятельно. Может, он похитил ее у Юрского или обманом заполучил. Произошла ссора. Юрский поздним вечером переправился к пирсу под водой, подстерег Маврухина, рассчитался с ним и забрал икону. В ту же ночь он ушел с катера… Но найдем! Никуда не денется из города.
        Как и в прошлый раз, Шиковец достал сигарету и с тоской и сомнением посмотрел на нее. Я щелкнул зажигалкой.
        - Сегодня вы имеете полное право.
        Нет ничего вкуснее, чем дым сигареты, честно заработанной тяжким трудом. Такой сигареты для меня не найдется во всей пачке.
        Что ж, версия расставила все детали и соединила их прочной связью последовательности. Таким образом, четверо моих друзей с «Онеги» полностью реабилитированы!
        - Ну, а Копосев ни при чем? - спросил я.
        - Он действительно был связан с Маврухиным. Даже провожал его в тот вечер. Но в десять сорок пять он уже был в «Стадионе». Это алиби.
        - Что же теперь делать мне?
        - Думаю, рано раскрываться, - сказал Шиковец. - Оставайся на «Онеге». Может, Юрский объявится в порту.
        - Но «Онега» уходит в рейс через три дня!
        - Ну и что же?
        Я промолчал. Все было ясно. Юрского возьмут к тому времени, когда я вернусь из рейса.
        - Проветрись! У тебя, кстати, за прошлый год отпуск не использован. Отдохнешь.
        Надо отдать должное - Шиковец не старался хитрить. Я хорошо понял все, что он хотел сказать. Мол, приехал ты с блестящими рекомендациями от своего начальства, но ведь не известно, как ты их заслужил. Пока особого прока от тебя не видать. Вот сначала помаринуем, посмотрим, что за гусь, а потом - милости просим!
        Что ж, это по-своему справедливо… Катись, Чернов. Вкуси блаженство отдыха. Но я знал, что не смогу вкусить. Большущая ложка дегтя была примешена к той бочке радости, в которую мне предстояло окунуться. Я уже не мог оторваться от «дела Маврухина - Юрского». Прирос к нему. Так всегда бывает. Пока расследование не окончено, не можешь наслаждаться жизнью, как все.
        И потом меня не оставляло ощущение, что, несмотря на всю серьезность и обоснованность версии, где-то допущена ошибка.
        - Что задумался? - спросил Шиковец, поглядывая на часы.
        Передо мной лежала фотография человека лет восемнадцати по фамилии Юрский. Этот парень, вчера еще подросток, совершил убийство… Причем из корыстных побуждений - отягчающее обстоятельство!
        С фотографии смотрели на меня живые, дерзкие, мечтательные глаза.
        - Я-то думал, что он дурачок, - сказал я. - Насмотрелся киношек, потолкался на улице и решит затеять невиданное путешествие к Азорским островам…
        - Дурачок прихватил бы пару серебряных ложек и бабушкину «десятку», уцелевшую во времена Торг-сина. А этот «Благовещение» в четверть миллиона! Как же «дурачок»!
        - Да, - сказал я. - Но он уж слишком молод для таких дел.
        Сам не знаю, почему я высказал сомнение. Может, в душе моей таилось убеждение, что молодость способна на злое только по неведению или порыву, но творить зло сознательно, обдуманно не может.
        - Все мы хотим быть добренькими и либеральными, - сказал Шиковец. - Это возвышает. Но вспомни, сколько вреда нанес нам либерализм. Преступник молод - простим. Отдадим на поруки! Скостим половину срока! Мы разучились быть строгими. По-моему так: если перед тобой преступник, отнесись к нему, как он этого заслуживает
        Заметив мое молчаливое сопротивление, начальник добавил:
        - В конце концов главное сейчас - найти Юрского. И мы найдем!.. Ну, все. Баста. Не волнуйся ни о чем.

«Не волнуйся». С какой легкостью мы даем подобные советы, не замечая, что они стерлись от частого употребления, как старые монеты, и давным-давно потеряли пену.

7
        Я вернулся на «Онегу», когда солнце уже садилось в разрыве туч. Дул ветер. Суда покачивались, как поплавки.
        - Сачок! - сказал Леша Крученых.
        - Он под охраной профсоюзов, - рассмеялся Ложко. Фраза прозвучала как сплошное раскатистое «о».
        - Здорово, волгарь, - ответил я, нарочито подражая его выговору, и тяжело опустился на скамью. - А где невеста?
        - Завтра они отправятся в «предсвадебное путешествие», - сказал Леша. - На яхте по заливу.
        - Попутного им ветра!
        Механик и его помощник, уткнувшись лбами, колдовали над топливным насосом. В руках у Ложко дымился паяльник. Боцман, шурша стружками, перекладывал из ящика яйца и щелкал на счетах. Валера драил медяшки.
        Команда готовилась к рейсу…
        - Эй! - крикнул мне Боцман. - Ты не брал полиэтиленовые мешки? Четырех не хватает.
        - Прошкус целый день пристает со своими мешками!
        - Как не приставать? Большие мешки для продуктов. Их нигде не купишь, только в портовом складе выдают. В таком мешке мука хоть под водой хранится.
        - А ты заверни муку в свою «болонью». Тоже не протекает.
        Реплики пролетали мимо меня, как теннисные мячи. Но я не принимал участия в этой обычной словесной потасовке.

«Главное - найти Юрского», - сказал Шиковец… Если бы его найти до того, как
«Онега» отправится в рейс!
        - Пашка, чего ворон считаешь? - крикнул Валера. - Давай, а то Кэп премии лишит. Вкалывай.
        Отсыпав из картонной коробки порошок, который матросы звали «чистоплюем», я пошел в рубку драить медь. За спинкой дивана лежала лоция. Я достал ее, положил перед собой и принялся тереть тряпкой выпуклый колпак компаса.
        На первых страницах в лоцию был вклеен рисованный на кальке план акватории. Место, где стояла «Онега», капитан пометил красным карандашиком. Реконструкция еще не успела коснуться этих задворок. Сюда, как на свалку, буксиры затаскивали «старые калоши», и они тихо ржавели в ожидании беспощадного автогена.
        Любое старое судно можно было превратить в убежище. Но ребята Шиковца корабельное кладбище уже осмотрели.
        На карте, неподалеку от выхода нашего затончика в широкий портовый мир, был помечен темным, похожим на кляксу пятном небольшой островок. Называли его Крысиным.
        Вряд ли в порту нашелся бы человек, который рискнул бы с приходом темноты ступить на этот клочок суши… Известно, как почитают моряки всяческие легенды и предания: людям заведомо мужественной профессии не стыдно признаваться в кое-каких слабостях.
        Остров был «табу». Его дурная слава началась с того дня, как в порту завелись крысы; крысы же завелись с началом хлебной торговли - в незапамятные времена. Почему-то местом сборищ эти хищные зверьки выбрали небольшой остров малообжитой части гавани. Портовое начальство вело с островом отчаянную борьбу. Крыс травили, морили, выжигали, окуривали - и все тщетно.
        Ребята, посланные Шиковцом, на остров не заглянут, подумал я. Они и мысли не допустят, что кто-то попытается найти здесь пристанище. Но Юрский не знает ни
«табу», ни страшных преданий. И если окажется, что островок давным-давно пуст, то… То беглец преспокойно будет жить у нас под носом.
        Придется осмотреть этот легендарный «крысиный центр». Чем еще я могу помочь Шиковцу в поисках Юрского? До рейса остается всего три дня.
        Надраив колпак, я прошел на нос и спустился в каюту. Ленчик лежал на койке и развинчивал пороховое ружье для подводной охоты. Это был «бонстром» последней модели, который бросал гарпун, по свидетельству владельца, с силою в тысячу килограммов.
        - Зачем ты купил эту пушку? Здесь нет акул.
        - А зачем я купил аккордеон? - сказал Ленчик.
        Этого на «Онеге» в самом деле никто не знал. Ленчик любил покупать дорогие вещи, которые были ему абсолютно ни к чему.
        - Здорово бьет, - сказал Ленчик, рассматривая патрон. - Дюймовую доску - свободно.
        - Ты бывал на Крысином острове?
        - Бывал, но засветло.
        - Ну и что же?
        - Ничего. Днем их нет. Так, одну-две видел. Но зато два скелета - мамочки!
        - Чьих скелета?
        - Собачьих.
        - Слушай, а может, это сказки насчет крыс?
        - Что ты! - фыркнул Ленчик.
        - Слушай, а я вот поспорил, что съезжу туда ночью.
        Известно, что самый бессмысленный с точки зрения окружающих поступок можно оправдать, сославшись на пари. К спорщикам относятся уважительно.
        - А ты через годик, - сказал Ленчик. - Наш участок реконструируют, а остров зальют цементом. Там будет стоять опора для электролинии.
        - Нет, я уж сегодня.
        - Там у них королева живет, - сказал Ленчик, понизив голос. - Матка. Тихая семиголовая крыса, у которой хвосты срослись. Они ее защищают.
        - Ладно. Тогда просто проводи меня.
        Только ночью я мог установить, действительно ли островок заселен грызунами. Но было страшно отправляться туда одному. Крыса зверь небольшой, однако зубы ее проникают до кости.
        Ленчик посмотрел на стенку, где висел написанный рукой Валеры плакат: «Без тяжелого балласта, даваемого трудом, корабль жизни становится игрушкой любого ветра». Так Валера с помощью афоризмов воспитывал своего приятеля.
        - Ладно.
        Он собрал свой «бонстром» и взял его под мышку.
        - На предохранителе? - спросил я.
        - Вроде. Понимаешь, никак не освою эту штуку.
        Так мы вышли на палубу. Впереди меня ожидала встреча с острозубым зверьем, позади колыхался черный гарпун. Безусловно, это был первый в истории случай, когда на крыс выходили с подводным ружьем. Комолов говорил в таких случаях: «приключений не ищут, но от них и не отказываются».
        Мы спустились в маленькую дюралевую лодку. Ленчик греб не спеша. Чем ближе мы подплывали к острову, тем медленнее опускались весла. Стало совсем темно; на одном берегу затона, где стояла «Онега», горели судовые огни, другой берег, занятый под
«корабельное кладбище», был темен.
        Звуки порта - стук дальнего копра, пыхтение парового буксира, лязг на погрузочной площадке постепенно слабели. Наконец Ленчик последний раз проскрипел уключинами. Волны хлюпали о дюралевый борт.
        Остров виднелся смутным чернильным пятном, постепенно проявлялись округлые силуэты верб. Галька процарапала по дну, и ощущение качки исчезло. Пахло гнилью и тиной.
        - Ты посиди, - сказал я Ленчику.
        - Да нет уж!
        Было нечто фантастическое в этом неожиданном приключении. Вдали переливался огнями порт, на кораблях и причалах еще не утихла суета, мы же стояли перед таинственным островом как первооткрыватели.
        Я ступил на влажный, мягкий песок и вынул из кармана фонарик. Ленчик дышал мне в ухо.
        - Важно, здесь ли королева, - сказал он. Мы сделали несколько шагов в темноте, окруженные собственными страхами.
        Что-то зашуршало в сухой траве, пискнуло, и темная масса земли словно бы шелохнулась. Я машинально включил фонарик, и неясные страхи сразу приняли реальные очертания. Серые хищные зверьки, волоча хвосты, бросились из-под наших ног в траву.
        Ленчик вцепился пальцами в мое плечо.
        - Пошли обратно. На остров мы уже ступили.
        - Они же убегают!
        Наверно, я казался моему приятелю невероятно храбрым человеком Но разница в нашем поведении объяснялась просто; мне нужно было на остров, а Ленчику нет.
        Мы пошли дальше, через песчаный бугорок, усеянный ржавыми консервными банками, занесенными сюда водой. Крысы суетились вокруг, то и дело выбегали из травы, злобные алые глазки сверкали в луче фонарика. В их поведении чувствовалась какая-то осмысленность, которая свойственна животным, ведущим стайный образ жизни.
        Было ясно, что даже самый хладнокровный преступник, который выдержал бы на этом острове хоть одну ночь, предпочел бы добровольно отправиться в милицию, чем остаться на вторую ночевку. Никакого Юрского я уже не ожидал здесь встретить, но все-таки пересек весь остров. Несколько крыс бросились в воду и поплыли, руля хвостами.
        - Ну, видишь, - сказал я Ленчику. - Они боятся
        - Ага,
        - Тогда, пожалуйста, разряди свой «бонстром».
        Мы постояли немного. Песок был испещрен лишь крохотными отпечатками крысиных лап. Но ни одного человеческого следа. Легенда окружала этот островок невидимой стеной.
        Километрах в полутора от нас возвышался элеватор с предупредительным красным огнем на крыше. Только сейчас я понял, почему островок превратился в крысиное царство. Элеватор, а за ним продуктовые склады стояли в устье реки. Наверно, зерна, попавшие в воду, выносило прямо на остров, и его берега стали естественной кормушкой для грызунов.
        Время выработало в поколениях крыс могучие инстинкты, привязавшие их к этому кусочку земли… Итак, результатом нашего путешествия стал научный вывод…
        Лодчонка скользила в нескольких метрах от корабельного кладбища. Ржавые корпуса были огромны, как туши китов. Здесь царила тишина, и только где-то среди металлического храма раздавался равномерный скрипучий звук.
        - Тут одни развалины были, - сказал Ленчик. - Немцы рассчитывали, что порт невозможно будет восстановить. Смотри-ка, теперь осталось только наш затон переделать.
        Я посмотрел на огни океанских судов, стоявших на рейде. Казалось, там светится окнами целый город. А вот он не видел разрушенного порта, этот Юрский… А что он вообще видел?
        Через несколько минут я уже лежал на своей койке, но мысли о Юрском не оставляли меня.
        Как искать человека, по существу, ничего не зная о нем? Мы строим модель, исходя из двух преступлений - кражи иконы и убийства. Первое, несомненно, совершил Юрский, а второе… Между этими преступлениями огромная психологическая дистанция.
        Кто он, разыскиваемый нами человек? Каковы его привычки, наклонности, взгляды… Не получив ответа на эти вопросы, и Шиковец со всеми его практическими навыками оперативной работы не сумеет правильно вести поиски. Он слишком прямолинеен, Шиковец. И не очень-то великодушен по отношению ко мне.
        И все же, что бы ни разделяло нас, мы вместе составляем рабочий организм. Я, со своими привычками к теоретизированию по каждому поводу, и он, лаконичный, суровый практик. Нам надо искать общий язык. Надо!
        Долго не мог заснуть… Становлюсь старше, думал я. Бессонницы не бывает у молодых Но с годами чувствуешь, что круг ответственности расширяется, и это мешает видеть радужные сны.
        Мне двадцать шесть. Каково же будет в пятьдесят, шестьдесят лет? Об этом мог бы рассказать Комолов, но он далеко. Как всегда, мне не хватает его несуетного, спокойного участия, которое называется умением слушать. Людей, умеющих слушать, не так-то уж много. Научиться этому нельзя. Это не искусство, а склад души.
        Шиковцу не свойствен этот дар. Но нельзя требовать от людей того, чего у них нет. Надо видеть и ценить то, что есть. И искать общий язык… Убеждать, настаивать, доказывать,
        До отплытия оставалось всего лишь два с половиной дня.

8
        Ранним утром я позвонил в управление. Над заливом еще стоял туман Где-то звонил судовой колокол. Это был предрабочий час, но Шиковец приходил на службу раньше других.
        Я говорил пять минут без перерыва. Рассказал о поездке на остров, обо всех своих сомнениях и о том, что мы прежде всего должны выяснить: кто же он такой, этот Юрский. Присланные фотокарточки и словесный портрет, составленный по признакам, которые еще во время оно разработал знаменитый криминалист Бертильон, нам ничего не дают. Мы должны знать не только внешность этого человека, раз подозреваем его в тягчайшем из всех преступлений - убийстве…
        - В общем мне надо срочно слетать в Ленинград. Хотя бы на один день.
        Шиковец долго дышал в трубку. Я испугался, что он заснул.
        - Стало быть, ты не считаешь себя в отпуске, - спросил он наконец. Мне показалось, в голосе его прозвучало удовлетворение. - А к кому явишься в Ленинграде?
        - К родственникам… друзьям. Осторожно.
        - Ну ладно. Запиши адрес. Учти, командировки дать не могу. Сам старайся.
        Ну вот, обошлось. Я опасался, что он откажет, а я в ответ наговорю глупостей.
        На «Онегу» вернулся рысью. Валера, расставив босые ноги, поливал палубу из шланга.
        - Опять будет жара. А механик обещал дождь на все лето, - сказал он. - Знаток из деревни! «На Самсона дож, семь недель тож», «Много мошек, готовь лукошек», - передразнил он нашего волгаря. - Народные приметы!
        Я отозвал Валеру в каюту.
        - Нужны деньги. Срочно. Можешь?
        Захлопали огромные - за стеклами очков - ресницы.
        - Конечно. Я понимаю. Личные дела, да?
        Удалось наскрести полсотни. Через несколько минут я выдержал разговор с Кэпом и едва успел на такси. Конечно, в аэропорту у кассы стояла очередь, а над очередью красовалось объявление о том, что билетов нет. Но едва я стал протискиваться, как меня тронул за плечо парень в кожаной куртке. От него пахло бензином, а на лбу отпечаталась красная полоска от мотоциклетного шлема.
        - От Шиковца, - сказал он. - Получи билет у диспетчера. Забронируй обратный рейс в транзитной кассе.
        В самолете у меня было достаточно времени, чтобы поразмыслить над противоречивым характером своего строгого начальника.
        Встреча с Ленинградом всегда похожа на чудо. Но на этот раз я не успел заметить ни Исаакия, ни Университетской набережной. Такси пробежало город, вырвалось на Васильевский остров и застряло в геометрически правильной паутине улиц. Это было царство прямого угла.
        Я поднялся на пятый этаж серого безликого дома.
        Дверь открыла мать Юрского. Для женщины сорока лет, к тому же переживающей несчастье, она слишком смело обращалась с косметикой. Я сказал, что знаком с ее сыном и пришел узнать, почему он не появляется.
        Она провела меня в комнату, поправила прическу и неожиданно всплеснула руками.
        - Не углядели мы Славика, не углядели!
        Жест показался театральным. Похоже было, она не знает, как выражать горе, и поэтому прибегает к сильным приемам. Быть может, эта женщина еще не поняла, что произошло.
        - Не углядели мы! - повторила она.
        Многозначительное местоимение перекладывало часть ответственности и на меня Что ж… В комнате чувствовалось отсутствие мужчины, хозяина. Вдовья доля, горькая русская доля, наследство войны, доставшееся многим, очень многим.
        - Убежал Славочка, убежал. Только записочку оставил: «Мамуля, вернусь не скоро, а может, никогда».
        - Куда убежал? - спросил я, желая поскорее прервать жалостливый речитатив.
        - Кто знает? Может, во флот. Он давно хотел убежать во флот и даже с приятелем договаривался, с соседом Алешкой. Милиция уже расспрашивала. Он у моего двоюродного брата какую-то иконку взял, вроде бы ценную. Господи, это ж от баловства.
        - А больше ничего не взял?
        Наверно, я переборщил с расспросами. Она спросила довольно сухо, изменив тон:
        - Где же вы с ним познакомились и сами откуда?
        Я рассмеялся и, вытащив из кармана цепочку, покрутил ее вокруг пальца. Эта цепочка, увешанная всякими заграничного происхождения брелочками, с автомобильным ключиком, не раз выручала меня. Она была противовесом профессиональному любопытству. Брелочки позванивали о легкомыслии, ключик свидетельствовал о прочном материальном положении. И то и другое не вязалось с представлением о сотруднике угрозыска.
        - Он любит автомобили. Я тоже.
        - Понимаю, - сказала она с облегчением. - Молодежь сейчас очень интересуется машинами. Век техники!
        Работа в угрозыске неизменно прививает навыки беглых характеристик. Скорее всего продавщица, думал я, посматривая на хозяйку. У тех, кто стоит за прилавком, вырабатывается особая сутулость. Выпрямляясь, они откидывают корпус назад, чтобы сбросить тяжесть с затекшей поясницы… В доме много дорогих вещей, аляповатых и безвкусных.
        - Вы, кажется, в магазине работаете?
        - В аэропорту, в буфете.
        - Хорошая работа!
        - Да где уж, где уж! - возразила она и, вытерев глаза, взглянула на платок. - По суткам дома не бываю. Ну, правда, о Славике забочусь, вещички у него что надо.
        Война еще ходит по домам, подумал я с горечью. Может быть, она не стала бы пустой, вздорной бабенкой, будь рядом с ней крепкий и сильный мужчина.
        - Славочке все условия стараюсь создать, - продолжала тараторить женщина. - Вот, пожалуйста. Это его уголок. Здесь уютно, правда?
        Я окинул взглядом уютный «уголок». Рисунок брига на стенке, секретер. Две полки с книгами. Жюль Берн, Мопассан. Двухтомный Джозеф Конрад, затрепанный. Множество пестрых журналов: «Пари-матч», «Квик»… Наверно, мамаша приносила из аэропорта. Что ж… Читай, коли голова на месте. Но ведь он небось, слюнявя пальцы, рассматривал лишь рекламу и полуголых девчонок. «Изящная жизнь», как же!
        К секретеру был приколот квадратный листок бумаги. Эдакий самодельный плакатик, изображающий характерный силуэт Петровской кунсткамеры. И надпись: «Мир - кунсткамера, люди - экспонаты. Ст.Юрский».
        Ох, позер…
        - Я как-то не мог понять, чем он увлекается, кроме автомобилей, - сказал я, покручивая цепочку.
        - Славик… Славик… Знаете, он стал таким замкнутым. Возраст, наверное.
        - Вы хорошо зарабатываете?
        Она пожала плечами и усмехнулась. Автомобильный ключик и брелочки чем-то незримым роднили нас. Очевидно, в ее глазах я был человеком, понимающим, что радости жизни не всегда даются открытым путем.
        - У буфетчицы сложная работа…
        - Да, конечно.
        - Иногда помогал дядя Славика. Он хорошо зарабатывает. Профессор!
        В словах промелькнул оттенок презрения и застарелой родственной вражды.
        - Ну уж и дядя! - сказал я в тон.
        - Вы знаете, да? - живо спросила женщина. - Действительно. Когда Славик окончил школу, я пошла к 6paiy и попросила, чтобы устроил его в институт. У брата много связей в этом «ученом мире». Знаете, он сказал, что не может. Родной двоюродный брат! Он презирает меня. Конечно, я женщина простая…
        Вот здесь я почувствовал неожиданную гордость. Но если человек кичится своей
«простотой», значит он не так уж прост.
        - Получает большущие деньги, а живет… Откровенно сказать, хуже меня. Все тратит на пустяки. Какие-то экспедиции, берет студентов за свой счет. Без царя в голове.
        - Пора! - сказал я себе, пряча цепочку в карман. - Пора.
        Мне захотелось прервать поток глупых слов. Не в этом ли причина разлада, происходившего в душе парня? Бессребреник был представлен в его глазах чудаком и скопидомом. И тут же рядом - торжествующее мещанское благополучие, основанное на граммах недолитого коньяка. И оправдательная «философская база»: все, мол, так поступают. А кто не так, тот, мол, помешанный.
        Действительно, мир мог показаться ему кунсткамерой.
        - Как вы думаете, Славик скоро вернется? - спросила она так, будто ее сынок, решив пошалить, запрятался в багажнике «моей машины».
        В том же доме я отыскал приятеля Юрского, восемнадцатилетнего Алешку, застенчивого веснушчатого парня.
        - Мы со Славкой редко встречались последнее время, - сказал он.
        - Может быть, он уехал, чтобы устроиться матросом? Вы ведь с ним хотели во флот!
        - Если бы матросом, то он пошел бы со мной работать в порт. Я па буксир устроился пока. А в военкомате обещали, что возьмут в военно-морские силы. Я его уговаривал - давай вместе.
        - А он?
        - Ерунда, говорит. Не хочу, говорит, размениваться по мелочам. Вы еще обо мне, говорит, услышите!

9
        Дядя жил недалеко от Аничкова моста. Не доезжая нескольких остановок, я вышел из троллейбуса. В запасе оставалось еще по крайней мере полчаса, а Ленинград создан для неспешной ходьбы. Подобно поэзии, он не терпит суеты.
        Легкие контуры каменных громад вставали, как мираж, как облик задумчивой и благостной земли. Я пил ленинградский воздух и завидовал людям, для которых эти улицы были домом.

«Граждане! При артобстреле эта сторона улицы особенно опасна». Надпись, оставшаяся с давних времен, ворвалась в тихий мир, как снаряд, полет которого потребовал двадцати лет.
        Но в барочных завитушках дворцов гнездились и ворковали голуби. Колоннады Казанского собора охватывали толпу, словно две руки. Зеленые округлые кроны лип были легки и, казалось, вот-вот поднимутся к небу, как стайка воздушных шариков…
        Эти улицы рождали ощущение, что весь мир полон гармонии и покоя.
        Близ Гостиного двора была толчея, здесь царило ощущение вечного праздника.
        Я не знал, что несколько дней назад в то же полуденное время тот же перекресток пересекал человек по фамилии Лишайников… По крайней мере в паспорте его была проставлена такая фамилия.
        За этим человеком шли по пятам, и он вскочил в спасительный магазин, сумев оторваться на некоторое время от преследования.
        В его распоряжении было лишь несколько минут. Чем дальше уходил он в гомоне и суете, тем уже становилось свободное пространство. Единственное, что он мог сделать, - уничтожить пленки с кадрами, сделанными на военном объекте. Лишайников не зря считался хорошим работником у тех, кто дал ему задание. Он думал только о пленках, которые достались ему нелегко и на которые давно возлагали надежды там, за тысячи километров… Специальный связной, давно законспирированный, надежный, ждал «материал».
        Когда, поднявшись на второй этаж, преследуемый увидел Грачика, мелкого фарцовщика и спекулянта, однажды оказавшего Лишайникову услугу, он не колебался ни секунды и сделал не предусмотренный правилами ход…
        Если бы мне стало известно все это, то, проходя мимо Гостиного двора, я бы почувствовал, как среди праздничного оживления пахнуло войной, потому что он, Лишайников, был одним из тех, чья профессия - угрожать спокойствию и миру. Если бы…
        Но я ничего не знал ни о Лишайникове, ни о его миссии. Я спокойно пересек перекресток, взглянул на манекен в витрине и пошел к Аничкову мосту, думая о Ленинграде, Юрском и о себе.
        Профессор был до того худ и бледен, что воспринимался как плоскостное изображение, сошедшее с одной из многочисленных икон, висевших на стенах мастерской. На вид ему было лет шестьдесят с лишним. Кожа на руках просвечивала, открывая синий узор вен. Наверняка он был один из тех, кто еще с рождением получает в пожизненный дар полдесятка хронических болезней, но благодаря неистовости духа и увлеченности умудряется дожить до восьмидесяти и успевает сделать то, что не под силу взводу здоровяков.
        - Я из милиции, - сказал я.

«Когда вы выполняете сыскное задание, часто приходится притворяться и даже лгать, - говорил Комолов. - Поэтому не отказывайтесь от малейшей возможности быть правдивым».
        - Что-нибудь известно о мальчике? - спросил профессор.
        - Пока ничего утешительного. У меня не совсем официальный визит. Хотелось бы поговорить с вами… Скажите, как исчезло «Благовещение»? И что это за икона?
        - Икона стояла вот здесь.
        Он указал на дощатый столик в углу. Я понял, что даже этот столик остается в его глазах святыней.
        - «Благовещение» было моим самым большим открытием, венцом жизни. Когда ко мне пришел Станислав, я говорил ему об этом. И не поверил глазам, когда, вернувшись, не увидел ни племянника, ни иконы. Ждал до полуночи, надеясь, что мальчик одумается. Потом отправился к сестре, и она передала мне записку: «Дядюшка, ты еще найдешь что-нибудь в этом роде, а такому, как я, счастье улыбается один раз. У меня тоже есть свои большие планы».
        Сигарета дрожала и никак не хотела входить в мундштук. Профессор оперся о высокую спинку кресла.
        - Видите ли, «Благовещение» попало мне в руки в облике довольно заурядной иконы. Так, школа Симона Ушакова, причем кто-то не из талантливых последователей. Но я обратил внимание на поля иконы - обычно чем древнее икона, тем же поля… И доска была рублена топором по-особому, по-новгородски, как это делали в двенадцатом-тринадцатом веках. Несколько глубоких трещин, возникших, несмотря на то, что доска была скреплена гвоздями - опять-таки очень старой поковки гвоздями. Краски положены не на холст, а на алебастр. Этот метод тоже восходит к начальной поре русской иконописи. Как видите, экспертизу нам приходится проводить так же тщательно, как и вам.
        - Правда, двенадцатый век нам не доставляет хлопот.
        - Вам и двадцатого достаточно… Пришлось делать рентген. Выяснили: под верхним слоем красок - еще два. Почти полтора года ушло на то, чтобы снять верхние слои и открыть настоящее чудо - «Благовещение», работу мастеров двенадцатого века. И самое замечательное - в ней далеко не так явственно выступает связь с византийским искусством, как этого можно было ожидать. Ведь в то время в новгородской иконописи господствовала школа удивительного грека Петровича. Но в «Благовещении» уже проступали черты самобытные, которые в полной мере проявились через два столетия…
        Он говорил об иконе так, будто она все еще стояла на маленьком столике в углу мастерской, столько было в его словах непосредственной гордости и пафоса.
        - Она была почти закончена, - глухо сказал старик. - Оставалось поработать самую малость.
        Мастерская медленно погружалась в сумерки. Сухие лица святых смотрели на нас со стен, и чем темнее становилось в комнате, тем ярче разгорались их нечеловеческие глаза Длинный мундштук в руке профессора был похож на дротик. Старинные часы пробили восемь, и при каждом ударе у совы, сидевшей поверх циферблата, хлопали веки. Я подумал о Юрском. Неужели его нисколько не волновал этот загадочный мир?
        - Скажите, ваш племянник часто бывал здесь?
        - Мальчиком - да. Но последние три года приходил очень редко.
        - Почему?
        - Не знаю. Появились другие интересы, «улица»…
        - Вы не пробовали взять его с собой в экспедицию вместе со студентами?
        - Нет, он ведь не очень…
        Профессор посмотрел на меня и закивал, головой.
        - Да, я понял. Поэтому и не жалуюсь. Спросите, кто живет на втором этаже, надо мной, и я не отвечу. Находишь прошлое, но теряешь человека, который рядом. Нет, я не жалуюсь. Только об одном прошу: не дайте пропасть мальчику. Бог с ним, с
«Благовещением».
        - Станислав знал о фантастической стоимости иконы?
        - Он спросил у меня как-то. В принципе цены никто не знает. Но две подобные иконы хранятся у коллекционеров. В Лондоне, Сан-Франциско… Их стоимость известна. Отсюда аналогия.
        - Вы думаете, им руководило только одно - жажда денег?
        - Нет, - ответил профессор, - не думаю. Его возраст скорее романтический, чем меркантильный. Видите ли, Герострат тоже был по-своему романтиком. Жажда необычного может толкнуть человека в равной степени на хорошее и дурное.
        Сухое, туго обтянутое пергаментной кожей лицо профессора желтело в сумерках, словно бы освещенное изнутри свечой.
        - Скажите, профессор, способен ли рядовой знаток искусства определить уникальность этой иконы?
        - Вряд ли. Тут нужны специальные знания.
        - У вас есть знакомые в N? - спросил я, называя город, который стал теперь местом моей работы.
        - Нет. Хотя… Кажется, туда переехал Копосев. Такой маленький человечек с вислой челюстью. Да, да!
        Так! Не было ни гроша, да вдруг алтын. Снова я наткнулся на загадочного Копосева. Не слишком ли часто этот тип переходит улицу при красном свете?
        - Он что же, реставратор?
        - Да нет! - сказал профессор. - По торговой части. Доставал мне и коллегам химикаты, краски, всякие там штихеля. Не всегда ведь найдешь, что нужно. Ну, а Копосев большой дока по экспорту-импорту.
        - Разумеется, не из бескорыстной любви к искусству?
        - Разумеется.
        - Копосев знал о вашей находке и ее ценности?
        - Знал.
        Профессор проводил меня до дверей. Рука его была холодна.
        Он казался очень одиноким в темной огромной мастерской.
        - Ищите не икону, - сказал он тихо. - Ищите мальчика.
        Сидя на жесткой лавке в гулком, залитом неоновым светом зале аэропорта, я думал о том, что последние слова профессора, прозвучавшие как робкая просьба, довольно точно определяли линию расследования. Предстояло искать не преступника, увезшего икону, а жертву!
        Прежняя версия имела в виду не реального преступника, а манекен, умозрительно сконструированного злодея. Теперь же после всех ленинградских встреч я пришел к выводу, что Юрский, как бы ни испортила его «улица», не был способен на изощренное, продуманное убийство.
        Напрашивалась, таким образом, четкая альтернатива: если Юрский не убийца, то он жертва, иначе как объяснить его исчезновение? На сцене появилось главное действующее лицо, настоящий преступник, убийца, для которого Юрский был такой же помехой, как и Маврухин. Завладев иконой, этот человек постарался бы избавиться и от первого ее «владельца», точнее, первого похитителя.
        Может быть, он сделал это в первую очередь, сообща с Маврухиным?
        - Эх, сопляк, сопляк, - повторял я, чувствуя свою беспомощность перед лицом хитроумного преступления. - Флибустьерские замашки, акваланг, записочки, оставленные родственникам, призрачные мечты о Рио-де-Жанейро и белых штанах. Ты затеял какую-то детскую игру и не заметил, что попал к серьезным игрокам. Для них ты пешка. Смахнут с доски, как пушинку. Ты хотел избавиться от дисциплины, которую требовало общество, от его строгости, регламента… И сделал шаг туда, в непонятную, казавшуюся заманчивой уголовную, блатную стихию. И сразу же поставил себя вне общества. Исчезла строгая, но защитительная сила его законов. Раньше ты мог, попав в беду, подбежать к первому попавшемуся милиционеру, к любому человеку. Но, сделав шаг туда, уже не можешь. Удерживает страх: ты стал преступником!
        Кто виноват? Кто мог удержать? Рядом с тобой были два близких человека, но одному не хватало ума и порядочности, другому - умному и порядочному - не хватало времени.

…С невеселыми мыслями я улетал из Ленинграда. Но получил ответ на главный вопрос. Юрский не мог стать убийцей!

10
        Я прилетел утром и тотчас же позвонил Шиковцу.
        - Ты уверен, что Юрский именно таков, как тебе кажется? - спросил он.
        - Да.
        - Какой же следует вывод?
        - Копосев. Через него должна проходить ниточка.
        - Нет, - ответил Шиковец. - Не должна и не проходит. У него алиби. Алиби и у всех, кто был связан с ним и Маврухиным. Это точно. Можешь не терзаться.
        Что же, искать убийцу опять-таки на теплоходе, среди «четверки»? С этим я не мог согласиться.
        - «Благовещение», во всяком случае, находится у того, кто сумел избавиться и от Маврухина и от Юрского. У «третьего».
        Шиковец молчал. «Третий» прозвучало красиво, но слишком неопределенно. В конце концов каждый из нас «третий», все зависит от системы отсчета…
        Но я упрямо продолжал строить конструкцию из детских кубиков.
        - Хорошо, отставим «третьего»… Не преступника будем искать. Жертву! Юрского то есть… Не исключено, что он погиб еще раньше, чем… Тот, «третий», мог убрать его сообща с Маврухиным. А затем уже… Но…
        Все это походило на мучительный экзамен, когда не знаешь билета, но все-таки отвечаешь, надеясь на случайную подсказку памяти. Шиковец безжалостно молчал.
        - Помните загадочный пожар на причале? Зачем Маврухину было нужно, чтобы «Онега» ушла подальше от этого причала? Быть может, именно на этом месте…
        - Понял, - прервал капитан. - Немедленно договорюсь с начальником подводных работ. Им все равно проводить изыскания в этом районе.
        - Если можно, скажите ему обо мне. Я тоже включусь.
        - Хорошо. Его фамилия Стырчук. Бородатый.
        Шиковец повесил трубку. Он был деловым человеком. Все мои нерешительные рассуждения он превратил в четкое действие. Теперь, прежде чем вернуться к старой версии, он сделает все, о чем я попрошу, чтобы по крайней мере убедиться в несостоятельности моих выводов.
        - Как слетал? - спросил Валера.
        - Прекрасно. Ты все еще дежуришь?
        - Да вот, понимаешь, вместо механика. Ложко только что пришел. Они с Машуткой перевернулись в заливе. К счастью, на мелком. Но все вещи утопили. Гитара, главное, уплыла.
        - Бедняги.
        - Ничего, гитару мы подберем, когда отправимся в рейс, - рассмеялся Валера. - Это по пути, возле бакенов. Зайди в камбуз!
        Кастрюля с гречневой кашей, завернутая в полотенце заботливым Боцманом, еще хранила тепло. Рядом лежала записка: «Компот в битоне в халодильнике».
        У меня было такое чувство, будто я вернулся домой…
        Через час «Онега» отправилась к элеватору, чтобы занять очередь на погрузку. Но прежде чем Кэп запустил двигатель, из пароходства прибыл посыльный: «Павлу Чернову явиться в управление». Обязательный Шиковец решил облегчить мою матросскую участь.
        - Везет сачкам! - крикнул Леша Крученых с борта удалявшейся «Онеги». - Между прочим, напротив пароходства кафе-мороженое. И коньяк дают.
        Я отправился не в пароходство, а ко второму причалу, где когда-то загорелась бочка с ветошью. У причала покачивался небольшой катерок. Окна его вспыхивали солнечными зайчиками. В этой части затона над всеми сооружениями господствовал старый форт. Темно-коричневый, с округлой центральной башней и расходящимися во все стороны стенами-ходами, он был похож на гигантского краба. Одна из стен, украшенная поверху зубчиками, подступала к самой воде, словно клешня.
        На корме катерка одевали водолаза. Командовал загорелый до черноты бородатый человек. Очевидно, это и был Стырчук. Я представился.
        - Я, собственно, не говорил ребятам, что мы ищем, - сказал Стырчук, когда мы отошли в сторону. - Если в воде тело, то они обнаружат его. Акваланг знаете?
        Пришлось показать удостоверение инструктора.
        - Ладно. Тогда провожатого давать не будем. Просто последим за буйком. Возьмите с собой фонарь. И еще советую надеть гидрокостюм.
        Он сам помог мне залезть в резиновую, обтягивающую тело шкуру и укрепил баллоны.
        - При тридцати атмосферах выходить, - напомнил бородач.
        Я прошлепал ластами по палубе.
        - И еще. Пирс с этой стороны довольно странный. Колонны, лазы какие-то, выступы. Так что не суйтесь без толку, все равно буек вас выдаст.
        Взяв загубник, я медленно опустился в темную воду залива. Солнце превратилось в яичный желток, а затем и вовсе исчезло. Забытое уже ощущение невесомости вновь охватило меня.
        Свет слабо проникал на дно. Шум от десятков двигателей сливался в немыслимую какофонию. К этому грохоту постоянным рефреном примешивалось булькание воздуха, выталкиваемого легочным автоматом.
        В стороне двигались два светлых пятна. Это водолазы равномерно, шаг за шагом, осматривали район. Незачем было дублировать их, и я остался в стороне, помалу работая ластами. Дно было захламленным: очевидно, после окончания войны его прочистили кое-как, выволокли снаряды и мины, а главную работу оставили до генеральной реконструкции порта.
        Как этот Юрский отыскивал в темной воде «Онегу», когда подплывал заряжать баллоны? Наверное, отправляясь в первый раз к своему тайному убежищу на корабельном
«кладбище», он проложил шнур либо расставил какие-то «вешки». Но ничего подобного на дне затона я не обнаружил.
        Незаметно приблизился к основанию пирса. Оно не было ровной стенкой. Как и предупреждал Стырчук, в зыбком свете передо мной выступила фантастическая колоннада из выщербленных, изъеденных водой железобетонных свай. Покачивались, шевелились, словно змеи, нити водорослей, приросших к бетону. За колоннадой угадывались металлические конструкции с острыми, оборванными краями. Очевидно, они были повреждены взрывами.
        Разумеется, водолазы не могли обследовать водное пространство, скрытое за сваями. Им удобно работать на свободном грунте. Лезть в эту металлическую кашу - все равно что в сети. К тому же водолаз не любит работать «под крышей» - если рубашка переполнится воздухом, его прижмет к потолку, и он станет беспомощным, словно муха, попавшая на клейкую бумагу.
        А вдруг там, за сваями, за колючей железной преградой, у бетонного потолка - полое пространство? Если тело затолкали туда… Нет, вопреки предупреждению Стырчука я должен был осмотреть этот скрытый в темноте район под пирсом.
        Срезав ножом капроновый шнур - он вел к буйку, за которым следили наверху, - я привязал его к старому якорю, глубоко уткнувшемуся в ил. Пусть Стырчук думает, что аквалангист присел на дне и занимается криминалистическими исследованиями, как ему и положено.
        Затем протиснулся между сваями. Навстречу вытянулись два железных щупальца арматуры. Они едва не вцепились в гофрированные трубки. Пришлось опуститься поглубже. Дальше снова шли колонны, чуть потолще, двумя рядами, как будто отделяя нефы какой-то затопленной базилики. Некоторые колонны были разрушены, остатки их напоминали полусгоревшие свечи. Вместо фитилей торчали толстые прутья.
        На одной из свай блеснуло светлое пятно. Посветив фонарем вплотную, я увидел дощечку из нержавеющего металла с выпуклым изображением бычьей головы. Должно быть, это была эмблема строительной фирмы. Через несколько метров я уперся в сплошную стенку, в которой темнело несколько дыр. И опять здесь поблескивала табличка с головой быка.
        Признаться, я на минуту забыл и о цели, которая привела меня в подводный мир, и об осторожности Мальчишеское любопытство толкнуло на необдуманный поступок.
        Я сделал легкое движение ластами и по-рыбьи скользнул в темный лаз. Акваланг царапнул по бетонному потолку - этот звук показался оглушительным, как грохот камнепада. Я опомнился. Если ход сузится, из ловушки не выбраться. Осторожно отталкиваясь руками, я попятился, как рак, и выскочил из норы. Не имея точного плана, нечего было соваться в этот подводный лабиринт.
        А что там, наверху, какое основание поддерживают бетонные сваи? Форт… Да, форт! Стена с бойницами обрывается метрах в семи от воды, а эти семь метров я как раз проплыл между колоннами.
        Тут я увидел капроновую бечевку. Конец ее скрывался в одном из темных отверстий, неподалеку от дощечки с изображением бычьей головы
        Я уцепился за бечевку, потянул, и она неожиданно легко выскользнула из входа в подводную пещеру. В руке оказался лишь трехметровый обрывок. Куда вела эта путеводная нить?
        Вдруг показалось, что железобетонный лес бесконечен и я заблудился, потерял «свою тропу», направление…
        Существует болезнь - клаустрофобия, боязнь замкнутого пространства, боязнь стен, потолка, пола. Нечто вроде этой болезни угрожает и ныряльщику, ведь для него сама вода становится как бы эластичной стеной, она приникает к телу, обволакивает, от нее никуда не денешься. Человек начинает метаться, теряет ориентировку. Нет ничего опаснее под водой, чем чувство страха.

…Я вынырнул в двух метрах от катера, продолжая держать в правой руке обрывок капронового шнура. Дюжие ребята втащили меня на борт.
        - Очень хорошо! - стиснув зубы, - произнес темнолицый Стырчук. - Значит, играем в
«нетушки».
        Неподалеку, выделяясь оранжевой окраской на темной воде, колыхался буек. Я совсем забыл о своей уловке.
        - Или, может, вы раздвоились? - спросил старшина водолазов. - Один остался там, а другой вышел подышать?
        Помощники Стырчука рассмеялись.
        - Ладно, - сказал бородач. - Запрещаю спускаться вторично.
        Находка искупала все неприятности. Я осмотрел шнур. Не требовалось экспертизы для того, чтобы установить причину обрыва: витой капрон был подрезан ножом так, что целыми оставались лишь несколько жилок. Они-то и лопнули, как только я приложил усилие.
        - Никогда бечевки не видели? - спросил Стырчук.
        - Она капроновая, - ответил я.
        - Так что же?
        Я рассказал о том, где нашел шнур.
        - Странно! Кто мог втянуть ее в этот ход? И вообще, кто там «ползал» под водой? Такие штучки плохо кончаются.
        - Не могла же остаться веревка еще с войны!
        - Капрон! Откуда?
        Мы перешли на нос и уселись на бухту толстого каната.
        - Послушайте, это все серьезное дело, да? - спросил Стырчук.
        Он посмотрел на коричневый разлапистый форт:
        - Если б у меня был план подводных сооружений, я бы поднырнул. Подразведал!
        - Такого плана ни у кого нет?
        - Говорят, было два экземпляра. Фашисты, отступая, увезли с собой или уничтожили. Там в форту пять или шесть подземных этажей и все затоплены.
        - Откачать невозможно?
        - Без плана никак. Принцип сообщающихся сосудов… А где они сообщаются - неизвестно. Лезть наобум нельзя, строители все предусмотрели и создали лабиринт со всякими ловушками. Одного водолаза мы уже загубили там. Корешок был. Вместе воевали.
        Форт смотрел на нас немыми глазницами амбразур. Березки, прилепившиеся к выбоинам, мирно шелестели листвой.
        - Кто его знает, что еще там таится в подземных этажах, - сказал Стырчук. - Про Янтарную комнату слыхали?
        Но не Янтарная комната сейчас занимала меня. Капроновый шнур! Это не случайная находка. Не случайно и то, что свидание Маврухина с Юрским состоялось именно у этого причала, где форт вплотную подходил к затону. Быть может, где-то под пирсом, в каком-либо закоулке подземных и подводных коммуникаций было оборудовано убежище.
        Я вспомнил, что Шиковец рассказывал о теплых свитерах и ватнике, которые купил Маврухин для Юрского. Их не нашли в трюме катера, где первые дни скрывался беглец. Почему он прихватил эти вещи с собою? Ночи сейчас стоят теплые, а таскать по городу узел небезопасно - постовые обратят внимание. Видно, новое убежище, куда направился Юрский (или куда его заманили), было особенно холодным и влажным. И как раз старый затопленный форт…
        Да, но, значит, Маврухин или его убийца знали схему подземных коммуникаций и потайных помещений? Откуда? Может быть, объяснение скрывалось в прошлом Маврухина, когда он был «шпажистом» и бродил по развалинам со щупом?
        - Можно пробраться в форт посуху?
        - Это нетрудно. Но большинство помещений отрезано водой, - сказал Стырчук и без всякой связи с предыдущим добавил: - Когда-то, говорят, православная церковь здесь стояла.
        Он посмотрел на часы.
        - Водолазам скоро возвращаться. А я вот что… я все-таки поднырну под пирс. Туда, где вы были. Взгляну.
        - Как же техника безопасности? - спросил я.
        - Не беспокойтесь, вернусь. Я без акваланга, с маской. На минутку.
        Он стянул с себя фланельку и тельняшку, открыв выпуклую атлетическую грудь, которая в свое время, очевидно, послужила классной доской для какого-то начинающего татуировщика.
        - Вы уж это… не читайте лучше, - стыдливо сказал бородач. - Как говорится, грехи юности. Видите, я только с лица загорелый? То-то…
        А ведь под пирс и в самом деле можно проникнуть и без акваланга, подумал я. Если человек тренирован и легкие его вместительны, достаточно тридцати-сорока секунд, чтобы вынырнуть где-то там, в форту. Конечно, для этого надо хорошо знать лаз и не бояться, что застрянешь в ловушке.
        Стырчук вынырнул ровно через минуту. Пыхтя, взобрался на борт и торопливо надел тельняшку.
        - Бесполезное дело! Видел я таблички с быками и этот ход. А дальше что? Пускать человека в узкий лаз? А если зажмет? Или решетка на пути, а развернуться негде?
        Он выжал бороду в ладони, словно мочалку, и стряхнул влагу на пол.
        - Эх, если б откачать водичку. Да где там! Без плана никак!
        Вскоре из воды показались шлемы. Водолазы доложили, что дно второй степени захламленности, началось интенсивное заиление и необходима чистка. Обнаружены два снаряда калибра сто тридцать восемь.
        - Как видите, ничего для вас, - пояснил бородач.

11
        Кайзеровский форт охраняла Устинья Ивановна, старушка пенсионного возраста, с берданкой. Поднатужась, она открыла железную калитку.
        Я очутился в небольшом мощеном дворе, со всех сторон окруженном стенами. После войны форт был поспешно захвачен горпродторгом, который намеревался устроить здесь овощехранилище. Вскоре выяснилось, что овощи не выдерживают сырости. Однако форт уже числился на балансе горпродторга, за него надо было отвечать. На всякий случай у главных ворот выстроили сторожку.
        - Одевайтесь потеплее, - предупредила старуха. - И веревочку возьмите.
        - Зачем?
        - Разматывать будете. По ней обратно. А то, не дай бог, заблудитесь. У «нас» это просто.
        Итак, в облике сторожихи мне явилась Ариадна… Остается еще встретиться с Минотавром.
        - Улыбаетесь! - мрачно сказала Устинья Ивановна и приблизилась ко мне - как вестник зимы в своем тулупе. - А не страшно? Ведь в крепости чертовой этой нехорошо.
        - Как нехорошо?
        - Ну, свистит кто-то. Зовет. Ночью.
        - Это вентиляция, - сказал я авторитетно, как «инспектор по надзору за строениями».
        Старушка, тертый калач, начальству возражать не стала.
        - Разве что вентиляция, - сказала она, прищурив глаз. - Вот и хорошо. А я - то, дура, думаю - что оно свистит?
        Открыв железную дверь на запорах-вентилях, словно в подводной лодке, я окунулся в темноту. Пришлось включить фонарик. Первый зал был до» вольно чист и высок. Откуда-то сверху падал тоненький солнечный луч, отчего темнота в углах зала казалась еще более густой.
        По-настоящему сюда нужно было послать отряд хорошо подготовленных спелеологов. Но не было времени собирать этот отряд.
        Я сориентировался по компасу и направился к западной стороне зала, той, что была ближе к затону. Отсюда нужно было найти ход в галерею, которая заканчивалась близ второго причала. В стене, на небольшом расстоянии друг от друга, были три одинаковых дверных проема. Я выбрал средний ход. Он вел в длинный коридор.
        Бетонный пол был завален кирпичами, выпавшими со стен и потолка, темнели натеки. Коридор постепенно понижался, все сильнее звучала капель. Стали попадаться зеленоватые лужи и пятна слизи, как в заброшенной шахте. То справа, то слева темнели ниши, которые могли быть и ходами. Я выдерживал направление точно на
«вест», пока не уткнулся в железную дверь. Подналег плечом. Ржавчина посыпалась, как иней, дверь со скрежетом открылась.
        В этой комнате из квадратного люминария в сводчатом потолке падал свет. Комната была со слепыми стенами, квадратная, и у каждого угла, в полу, зияло отверстие. Подойдя поближе, я увидел, что это наклонные ходы, с бетонными лестницами, но заполненные водой.
        Оставалось ретироваться и поискать другие подступы к затону. Я вернулся к двери и только теперь обратил внимание на кольцо, служившее ручкой. Оно было продето в морду чугунного быка! В подводных барельефах и в этой отливке чувствовалась одна и та же манера стилизации, одна и та же рука.
        Неужели зал имел какое-то отношение к подводному ходу, и строители использовали этот символ как подсказку для тех, кому придется скрытно оставлять форт или входить в него? Закрыв дверь, я принялся искать новые пути, которые вывели бы к заливу. Фонарик осветил выбитые ступеньки. Поднялся на «второй этаж» - и здесь был коридор, но не темный, как внизу, а светлый, с двумя рядами амбразур по обе стороны. И через двадцать метров - кирпичная стена.
        Внизу сквозь амбразуру был виден внутренний дворик, разделенный двумя пересекающимися крестообразно рвами. Очевидно, строители предусмотрели, что бой может идти и в самой крепости. Поэтому выкопали рвы и перегородили коридоры неожиданными кирпичными заслонками. Наверно, под землей, на глубине, у них был пульт технического управления. Поворот рычага - и вода заливает западное крыло. Еще поворот - восточное…
        Высунувшись до пояса, я увидел и дальше ряд амбразур в стене - значит, за перегородкой коридор продолжался. Если перелезть к следующей бойнице… До земли отсюда было метров восемь-девять. Гладкая кирпичная стена была выщерблена осколками, а над головой, вцепившись корнями в щели, росла березка.
        Я знал, что все мои усилия могут быть затрачены впустую: надежда на скорое разрешение загадки - иллюзорна, а булыжник под отвесной стеной реален настолько, насколько может быть реален булыжник. Но не отступать же!
        Сбросив туфли, я рассовал их по карманам и снял ремень. К ремню привязал железный прут и закрепил его в щели между двумя кирпичами, в основании амбразуры. Затем, держась одной рукой за пряжку, выполз наружу и нащупал босыми пальцами выбоину.
        Теперь все зависело от прочности березки. Не отпуская ремня, я встал, плотно прижавшись к стене грудью. Пальцы ног едва-едва умещались в углублении, выбитом снарядом. Ухватив ветви березки, несколько раз дернул. Крепки… Можно отпустить ремень и потихоньку сместиться ко второй амбразуре, переступая по краю все той же спасительной выбоины.
        Березка не подавалась, держала. Удивительно, как немного надо, чтобы возникло живое - две горсти кирпичных обломков, пыль, нанесенная ветром, несколько дождевых капель, хорошая расщелина, чтобы запустить корни, - и пожалуйста, готово, растет и еще камни рушит мягким древесным телом.
        Вот и вторая амбразура перед глазами. Я запустил свободную руку поглубже, ухватил закраину и перелез.
        Передо мной был все тот же коридор - только тупик оставался позади да амбразуры стали уже. Пройдя немного, я выглянул наружу и не увидел внутреннего дворика. Открылась синева затона, перечеркнутая прямыми линиями мачт. Курс правильный…
        Через сорок метров коридор круто пошел вниз, в темноту Я включил фонарик и сделал это вовремя, потому что в тусклом свете возникла широкая, словно шахтный ствол, квадратная дыра. Железная крышка была сорвана и висела на одной петле, гостеприимно открывая черноту провала. А за провалом - снова глухая стена.
        Я спустился по скобам на дно бетонного колодца, но не обнаружил нового хода, который вывел бы к затону.
        Забавно… В нескольких сотнях метрах грохочут трамваи, играют неоновые рекламы, парни в узких брючках, парни шестидесятых годов, возвращаются с работы. Ладные, веселые парни, не знающие, как гасить термитную бомбу и что такое пятьдесят граммов «черняшки», которые выдаются на большой перемене.
        А здесь форт. Как гигантский осколок в теле города, память войны.
        Я постучал ладонью по бетонной стене. Что с тобой делать, форт? Гул взлетел вверх и через секунду вернулся эхом. И тут я, прислушиваясь, различил сквозь эхо тихий свист. Он звучал как осторожный, но настойчивый призыв. Как будто кто-то, долгие годы просидевший взаперти, не смея выйти, напоминал о себе. Я вспомнил предупреждение бабки Устиньи:

«В крепости нехорошо…»
        В таких ситуациях необходимо прежде всего справиться с собственным воображением, оно враг номер один… Я ухватил выползшую было мыслишку о «ком-то» и придавил, пока она не окрепла. «Кто-то» не станет свистеть. «Кто-то» либо примолкнет, либо скажет
«здравствуйте», либо сбросит кирпич на голову - все зависит от его отношения к незваному гостю и темперамента.
        Стало быть, свистел ветер. Сквозняк… В бетонном колодце где-то есть боковое отверстие, оно ведет вверх, к воздуху. Вскарабкавшись по скобам примерно до середины колодца, я обнаружил узкий-лаз. Втиснулся в него, стараясь вспомнить все, что когда-либо читал о спелеологах. Существует ведь техника ползания в узких лазах. Кажется, в таких случаях нужно выбрасывать вперед правую руку с фонариком, а левую прижимать под грудь: тогда плечи перекашиваются и тело становится как бы уже. Левая подгребает, словно лапа крота…
        Я попробовал. Получилось. Нет, действительно «сыщик» должен знать «всё плюс единица»! Самые случайные, отрывочные сведения, которые кажутся ненужным хламом, могут вдруг пригодиться.
        Навстречу дул легкий ветерок, пахнувший плесенью. Очевидно, когда-то здесь был вентиляционный штрек, который использовали не только для вентиляции, но и для передвижения.
        Наконец ход расширился. Пальцы скользили в осыпавшейся влажной земле. Из стен, из темной земли тянулись причудливые белые растения-нити, они переплетались, словно кружева. Гифы, грибные гифы. И сюда, в холод, камень и темноту, проникла жизнь.
        Белая мокрица гигантских размеров скользнула и скрылась под камень, поросший вокруг травой-альбиносом. Через пять минут штрек вывел меня из подземного лабиринта в довольно большую комнату, близ потолка которой находилось крошечное, с ладонь, окошечко. И здесь дверь была заперта. Я подналег плечом и ощутил, что засовы держат не так уж надежно. Если удастся найти какой-либо железный прут, использовать его как рычаг,.
        Я пошел вдоль стен и неожиданно вздрогнул, коснувшись головой чего-то мягкого, холодного и живого. Инстинктивно отпрыгнул в сторону и навел фонарь.
        Под металлической балкой, вцепившись лапами в желобки, связкой бананов висели летучие мыши. Одна из них оторвалась, словно плод, и, так и не проснувшись, мягким комочком стукнулась о пол. Поднялись писк и резкие крики.

…Наконец мне удалось найти толстую металлическую рейку. Дверь подалась с болезненным скрежетом, и я чуть не влетел головой вперед в новый зал. Он был примерно таких же размеров, как и тот, что остался за спиной. К балке точно так же, связкой, прилепились нетопыри. Только не было ни одного отверстия, сквозь которое проникал бы свет.
        Это была конечная остановка в маршруте. Тут темнели два бетонных колодца, залитых водой, но ни щели, ни второй двери. Я находился где-то совсем близко от затона, возможно, в одном из отсеков той приземистой башни, которая смотрела амбразурами на стоявшие в порту суда.
        И снова на внутренней стороне двери я заметил рукоять с кольцом и мордой быка! Над рукоятью с трудом можно было разобрать сделанную мелом надпись: «Wir… gehen… kommen wieder…» «Уходим, но вернемся» - примерно так следовало перевести эту полустертую фразу. Была еще непонятная подпись-закорючка и дата: «21… 1945…»
        Посветил в бетонный колодец - на темной, зеленой воде плавали щепки. Интересно, как они уходили - те, кто собирался вернуться?
        Еще раз прошелся вдоль стены. Снова раздался негодующий писк. Рука с фонарем замерла, едва луч коснулся темной грозди. Летучие мыши… Почему я сразу не подумал об этом? Ведь они целой колонией гнездятся в закрытом помещении!
        Здесь ни одного отверстия, а дверь была заперта. Как очутились в этом зале нетопыри? Причем обжились они давно - пол под железной балкой был покрыт слоем помета.
        Единственное объяснение: еще недавно дверь была отворена. Совсем недавно, иначе нетопыри могли подохнуть, лишенные доступа свежего воздуха и пищи. Сейчас не время зимнего анабиоза. Кто-то прикрыл дверь. С внутренней стороны! Кто-то ушел из комнаты, где не было даже щели, куда могла бы протиснуться летучая мышь. Значит, человек ушел под воду, в бетонный колодец. Он знал кратчайший выход отсюда. Выход к пирсу…

12
        - Ишь ты! - сказала сторожиха. - Живой! Как там, товарищ инспектор?
        - Форт в неплохом состоянии, - ответил я, счищая грязь и кирпичную пыль.
        - Стережем!
        - Скажите, больше в форт никак нельзя пройти, только через эти ворота?
        - Есть ходы! - махнула рукой бабка. - Ребятишки иной раз лазают прямо с улицы. А то и пьяный какой ночевать заберется. За всем не уследишь. Одна на весь форт!
        Подводные и подземные изыскания порядком измотали меня, ноги подгибались, поэтому, увидев неподалеку от готических башенок форта закусочную «Стадион», я остановился, как та ученая лошадь, которая никогда не проезжала мимо трактира.

«Стадион» славился пивом - бочки доставляли прямо из заводских подвалов. В остальном это была ничем не примечательная закусочная: крытые пластиком столики, металл, - стекло, сверкающий и бездействующий «Эспрессо».
        Официантка принесла пиво в запотевшей кружке. Кругом шумела бойкая клиентура. В этой закусочной, по словам Шиковца, Юрский впервые встретился с Маврухиным. Здесь же Копосев засвидетельствовал свое алиби. В двадцать два сорок пять, в день убийства, его видели за столиком.
        На последнюю мелочь я заказал еще кружку пива. Сквозь застекленную, с узкими металлическими переплетами стену закусочной были хорошо видны стрельчатые готические башенки над воротами форта. Отсюда до крепости сотня шагов.
        А сколько до причалов?.. Собственно говоря, ответ на этот вопрос и служил обоснованием для алиби. Убийство, по всем нашим расчетам и данным экспертизы, произошло в десять сорок пять вечера. Допускалось отклонение в плюс-минус пятнадцать минут.
        Это отклонение не мешало признать алиби Копосева. Единственный путь к стоянке
«Онеги» и «Ладоги» лежит через главные портовые ворота, и преодолеть его за четверть часа невозможно, даже будучи профессиональным бегуном.
        Но теперь-то я знал, что мог существовать и второй, гораздо более короткий путь: через форт и бетонные колодцы. Не исключено, что подготовленный человек способен, покинув причал, через семь-десять минут очутиться близ «Стадиона».
        Конечно, это сопряжено со многими трудностями. И все-таки алиби уже нельзя считать чистым. Нужна дополнительная проверка. Но как ее устроить?
        Нам не известно с достаточной точностью время убийства. Четверть часа - допуск небольшой, и в ином деле он не играл бы роли. Но сейчас он мог стать тем самым неправильно положенным кирпичиком, из-за которого рушится все здание.
        Я расплатился, вышел из закусочной и поднялся на Садовую горку. Отсюда несколько дней назад я смотрел на китобойцев. Сейчас скамейка была пуста, старички шахматисты взяли тайм-аут, а викинг, должно быть, уплыл открывать Гренландию. Что ему стоит?
        Мне показалось, эта случайная встреча произошла давным-давно, она принадлежала другому миру - тихому и неспешному.
        Было пять часов. К полуночи я должен вернуться в порт, а завтра «Онега» уйдет в свой тринадцатый рейс. У меня появилось такое ощущение, что я оставляю дело, для раскрытия которого не хватило лишь одной детали… Не успеть. Ничего не успеть! Но хоть какую-то зацепку нужно оставить Шиковцу!
        Если бы удалось более точно определить время убийства, многое прояснилось бы. Мы знали бы наверняка - подтверждается алиби или нет.
        Я еще раз вернулся к тому трагическому вечеру. Не промелькнет ли все-таки подсказка?

…Вот я подхожу к причалу. Уже смеркается. Сумерки в эту пору наступают примерно в начале одиннадцатого. Посидев немного близ «Онеги», поднимаюсь на борт. Становится совсем темно. Разговор с Карен длится пять-десять минут. Затем на протяжении примерно двадцати минут Марк Валерий демонстрирует свой киноопус.

«Примерно, примерно!..»
        Убийство могло произойти только в то время, когда я был в каюте. Но… Когда я был в каюте?
        Стоп. Восстановим все подробности. Вот начинается фильм под неистовое «звуковое сопровождение» Васи Ложко. На экране появляется незнакомый город. «Ча-ча-ча», - вопит приемник. Следующие кадры - знакомство с фрау Кранц. Она вплывает иод ясные, торжественные звуки… вальса, полонеза… Нет, менуэта. Да-да, галантного менуэта, его мелодия с характерным трехтактным ритмом странно сочеталась со строгой арией.
        Я вытер пот с лица. А если все-таки попробовать вспомнить, как вспоминал я когда-то, тренируя память, темы Пасторальной? Может быть, удалось бы по этой мелодии определить и само произведение, а затем, просмотрев радиопрограммы, установить время…
        Музыка была настоящей, глубокой, она не могла скользнуть мимо программы, как фон, наподобие тех скороспелых легких мелодий, которые звучат в антракте между новостями.
        Ведь есть же люди, которые узнают композитора по «почерку». Окажись на моем месте такой знаток, он был бы полезнее для угрозыска, чем дюжина бойких Черновых, овладевших приемами дзю-до.

«Вспомни! - приказал я себе. - Максимальное сосредоточение, ну!»
        Мысль, восстанавливающая прошлое, иглой вошла в мозг. Та музыка… Та музыка… Прозрачная, наивная, чистая. В ней была подкупающая «досимфоническая» простота…
        Кажется, я слышал тогда легкий голосок клавесина. Струнные… Потом возникла строгая и возвышенная ария: «Эт экзультавит…» Два слова возникли в памяти. Через минуту я мог пропеть фразу, укладывающуюся в трехтактный ритм. «Эт-эк-зуль-та-авит…» Но здесь мелодия обрывалась, и продолжение ее никак не шло на ум.
«Эт-эк-зуль-та-авит…» Оратория? Месса?
        Если бы еще раз услышать тот небольшой музыкальный отрывок, я без труда узнал бы его, как свидетель, который не в силах описать портрет человека, сразу узнает его в лицо
        С Садовой горки, не мешкая, я направился в магазин грампластинок. До закрытия
«Мелодии» оставалось около часа, но у дверей все еще толпилась очередь, в основном женщины с ребятишками. Они приходили сюда, в студию, записывать голоса. Потом эти голоса, овеществленные в черных гибких кружках, укладывались в чемоданы мужей, а мужья увозили их в плавание - иной раз на полгода, на год. Ребячьи голоса ломались, фальцеты превращались в баритоны, а мужья все слушали, качаясь на чужих волнах, знакомый лепет.
        У прилавка я увидел Машутку в темном переднике со значком фирмы. Она испугалась, увидев меня, захлопала ресницами, как-то по-детски вытянула тонкую шею.
        - Что-нибудь случилось? Почему ты не на «Онеге»?
        Я успокоил ее, сказав, что Вася Ложко жив-здоров и цвет лица его не изменился за истекшие полсуток.
        - Мне нужна свободная кабина. И пластинки. Выберу по списку. Меня интересует семнадцатый-восемнадцатый век. Кантаты, оратории.
        В кабине стояло мягкое, уютное кресло. Машутка внесла стопку пластинок и задернула штору. Покупатели зароптали.
        - Товарищ завтра уплывает в Антарктику, - объяснила Машутка. - Запасается на год.

«У механика будет толковая жена», - подумал я. В стопке удалось отыскать «Stabat mater» Перголези. Я пропустил хоровую часть и начал с арии: солировало сопрано.
        Нет, в каюте Марка Валерия я слышал не Перголези. Хотя какие-то родственные нити были ощутимы, все же своим дилетантским инстинктом я ощущал и отличие. Музыка, которая звучала сейчас в динамике, казалась чем-то близкой порывистому и нежному Моцарту, а та… Та была грубее, прямолинейнее и вместе с тем глубже.
        Люлли. Глюк… Нет, не они! Я словно блуждал вслепую, вытянув руки, где-то очень близко от того€ что искал…
        Выбор пластинок Баха был невелик. Ни одной кантаты не нашлось. Я поставил первый Бранденбургский, ту часть, которая написана в форме менуэта.
        Солировал гобой - не женский голос, - иной была и мелодия, но все-таки я почувствовал, что на этот раз не ошибся в выборе композитора.
        За Бранденбургским прослушал концерт для клавесина, все более убеждаясь, что нахожусь на правильном пути: «Бах, только он, с его наивным, грубоватым реализмом и мистической отрешенностью…»
        Когда Машутка отдернула штору, я увидел пустой зал и продавщиц, которые завязывали косыночки у зеркала.
        - Возьми пластинки с собой на «Онегу».
        - Нет денег, - признался я, краснея.
        - Потом отдашь. А хочешь, перепиши на пленку. У Васи отличный магнитофон.
«Филипс». Будешь слушать в рейсе. Вася с удовольствием поможет. Вася тоже любит музыку. Вася…
        - Я ищу лишь одну пластинку Баха. У вас ее нет.
        - Ты так увлекаешься серьезной музыкой?
        - Если бы зайти к кому-нибудь из коллекционеров… - подумал я вслух. - Ты не подскажешь?
        - Конечно же! Загляни к Борисоглебскому. Он и живет неподалеку. Очень хороший! Хромой, знаешь, после полиомиелита. Каждый день заходит. Я провожу тебя.
        Она щебетала без умолку, подкрашивая губы. Я был для нее одним из самых достойнейших людей на свете, потому что работал на «Онеге», рядом с Васей.
        Борисоглебский оказался безусым юнцом, рыжеволосым и приветливым. Он прыгал на костылях, как подбитая птица, от стеллажа к стеллажу, где рядами выстроились пластинки. Он был весел. В этом мире застывшей и готовой в любую секунду ожить музыки, в мире, где творил глухой Бетховен и вдохновенно импровизировал слепой Гендель, физическое несовершенство не значило ровным счетом ничего.
        - Бах, вас интересует Бах! - повторял Борисоглебский, рассматривая надписи на полках. - Прекрасно. «Nicht Bach! - Meer sollte er heissen…»[«Не ручей - море ему имя» (нем).] Помните замечательное высказывание Бетховена?
        - Вы уверены, что отрывок, который вы слышали, написан в форме менуэта?
        Он радовался мне как единомышленнику.
        - Кажется, да. Два слова я разобрал: «Et exultavit».
        Подпрыгивая и размахивая острыми, высоко поднятыми, как у всех калек, плечами, он как-то неожиданно быстро скрылся в соседней комнате и через минуту выскочил оттуда, держа подбородком словарик. Несмотря на костыли, во всех движениях изуродованного болезнью парня сквозили энергия и изящество.
        - «Et exultavit», «И возрадовался»… Очевидно, культовая композиция! Давайте начнем с этого.
        Мы выслушали одну из частей скорбной «Высокой мессы». У меня начали слипаться глаза, но Бах был здесь ни при чем. Сказывались злоключения бурного дня.
        - То была удивительно светлая, радостная мелодия, - пробормотал я, с трудом приоткрывая веки и вслушиваясь в печальные вздохи хора.
        Борисоглебский понимающе кивнул.
        - Не знаю у Баха более светлой композиции, чем «Магнификат», - сказал он, перебирая пластинки на нижней полке. - У нас его не исполняют, но тут есть хорошая запись со штутгартским барок-хором…
        Он опустил белую змейку адаптера на черный диск. Два хора, мужской и женский, начали причудливое полифоническое соревнование, скорее похожее на изящный придворный танец, чем религиозное песнопение.
        - Что церковного находят в этом композиторе? - спросил Борисоглебский.
        Но я не успел ответить. Первая, хоровая часть композиции закончилась, легкая почти невесомая мелодия менуэта заполнила комнату, и как естественное продолжение ее из тонких струнных пассажей родилась ария: «Et exultavit spiritus mius».
        Это была та самая ария! Наивная, исполненная веры и вместе с тем немного кокетливая, тонкая, но глубокая, властная. «Et exultavit spiritus mius». «И возрадовался дух мой» - это было понятно без словаря.
        - Она! - сказал я, боясь спугнуть мелодию. - Она!
        Был один шанс из тысячи, ускользающий счастливый номер в бешеном лотерейном колесе - и он достался-таки мне.
        - Поставьте еще раз, - попросил я.
        Снова, как вьюнки, сплетаясь, потянулись вверх два пятиголосых хора. На исходе третьей минуты их сменил менуэт. Я понял, что до конца жизни не забуду эту мелодию.
        - Вы довольны? - спросил Борисоглебский.

«Доволен»! Это было не тем словом… Смущало только одно - в музыке, которую я слышал на «Онеге», явственно пробивался хрустальный перезвон клавесина. Но сейчас этот удивительный инструмент молчал.
        - Ничего странного, - объяснил Борисоглебский. - Мы слушаем «малое» исполнение, без клавесина, точнее, без чембало, а также без органа, литавр… Записи
«Магнификата» с полным «баховским» оркестром вы сейчас не найдете.
        - Но я слышал.
        - Значит, это впервые! Когда вы слышали?
        - Пока не знаю. Но завтра буду знать.
        Он внимательно посмотрел на меня.
        - Можно подумать, что речь идет о жизни и смерти.
        Так оно и было. Я усмехнулся. Возможно, впервые в практике для подтверждения алиби угрозыск обращается к Баху.
        - Приходите, - сказал на прощание Борисоглебский. - У меня каждый вторник собираются ценители.
        Его длинные, изуродованные болезнью пальцы легли в мою ладонь, как сухие стебельки. Почему-то я вспомнил о Юрском, здоровом, статном парне…

13

«Et exultavit spiritus mius», - звучало в ушах, когда я летел к городской библиотеке. - «И возрадовался дух мой».
        Несомненно, один из ключиков к разгадке уже находился в кармане. «Магнификат» достаточно серьезное произведение, чтобы числиться в радиопрограмме. Старый приемник Васи Ложко работает лишь в диапазоне средних и длинных волн, без антенны, стало быть, его радиус не больше двух-трех тысяч километров. «Магнификат» звучал громко, значит передача не была дальней.
        Варшава, Берлин, Стокгольм, Хельсинки, Рига, Вильнюс…
        Радиопрограммы этих городов найти не сложно… Наша библиотека получает почти все газеты, издаваемые прогрессивными организациями за рубежом. И уж конечно, в отделе периодики найдутся все основные издания союзных республик.
        Таким образом можно будет с предельной точностью установить время, когда Валера начал демонстрацию своего фильма. А это значит, что теперь я смогу устроить настоящую проверку Копосеву с его алиби.
        Город летел мимо меня в трамвайном звоне, шелесте покрышек и писке транзисторов. Я вбежал по лесенке старого дворца и оказался в залах центральной библиотеки. В справочно-библиографическом отделе дежурила Надя Штольц, знаменитая девушка-полиглот, о которой не раз писала городская газета.
        Надя помогла мне справиться с «Кансан Уутисет», «Нойес Дойчланд» и «Тиесой», исчерпав запас подвластных ей языков менее чем на одну пятую. «Жице Варшавы» я одолел самостоятельно. В уголке среди убористого петита отыскалась заветная строчка. Она словно была набрана плакатным шрифтом - так резко и громогласно встала перед глазами: «И.С.Бах. «Оратория Магнификат». 19.30».
        После нехитрого расчета - варшавское время отличается от московского на два часа - вышло, что ария «Et exultavit» прозвучала в тридцать три минуты десятого. Но в это время я находился на Садовой горке! Пришлось просмотреть все остальные газеты, чтобы предупредить случайное совпадение. Баха вообще не было в программах того дня.
        Из библиотеки я поехал в Дом радио и телевидения. Я читал в газете, что радио нашего города регулярно обменивается передачами с польскими коллегами. Стало быть, связаться с Варшавой им нетрудно.
        Здание студки было ярко освещено, здесь еще продолжался рабочий день.
        Через пять минут заведующий музыкальной редакцией дозвонился до Варшавского радио. Разговор был коротким.
        - Они не делали никаких изменений в программе, - сказал заведующий, положив трубку. - «Маг-нификат» передавали ровно в двадцать один тридцать по московскому времени. Говорят, было первое «истинно баховское» исполнение, то есть они собрали оркестр в большом составе, как того требовал композитор. Существует ведь еще малый
«Магнификат» - для камерного оркестра…
        - Без клавесина, органа, литавр… - пробормотал я.
        - Что? Да-да, наверное… Конечно, без органа.
        Выйдя из Дома радио, я сел на ступеньку и закурил.
        Когда сталкиваешься с необъяснимым фактом, который противоречит всей созданной тобой системе, есть два пути. Можно искалечить этот факт и вогнать его в устоявшуюся логическую систему, как перекошенный патрон в казенник, не думая о том, будет ли оружие стрелять. И можно - что сложнее и неприятнее - разрушить саму систему и начать работу над новой.
        Я не стал калечить факт. Он был несомненен. Он был вопиют в своем противоречии здравому смыслу.
        Его можно было расшифровать так: в тот трагический вечер передача из Варшавы прозвучала для меня гораздо позже, чем для всех.
        Объяснение могло быть только одно - я слышал не самую трансляцию, а запись ее… Конечно, ни одна радиостанция не могла повторить варшавскую передачу спустя всего лишь час. Для этого необходимо получить разрешение, перестроить всю программу…
        Стало быть, запись могла родиться только в каюте Васи Ложко. И тут я вспомнил о великолепном магнитофоне «Филипс», которым так гордился механик.
        Не было бы ничего особенно странного, если бы механик вдруг воспылал любовью к классической музыке и стал бы «прокручивать» пленку, на которую час назад легли чудесные арии и хоры «Магнификата». Но ведь за тонкой перегородкой я слышал и треск приемника, и вопли сменяющих друг друга джазов, и голоса дикторов,
        Выходит, за час до моего появления в каюте Валеры механик записал - не ораторию Баха, нет! - записал собственные блуждания по эфиру. Мало того, он нанес на магнитную пленку собственный кашель, стук в перегородку, звук шагов… Ария из
«Магнификата» попала в это попурри случайным, минутным звеном!
        Запись была воспроизведена в одиннадцатом часу, когда все разошлись по каютам и когда Маврухин должен был подойти к пирсу. Зачем это понадобилось механику? Ясно: с помощью магнитофона он хотел создать эффект присутствия. В течение десяти или пятнадцати минут он напоминал всему экипажу, что безотлучно находится в каюте, вращая верньер своего громкоголосого приемника.
        Значит, ему потребовалось незаметно покинуть каюту. И Павел Чернов, сотрудник угрозыска, явился самым надежным свидетелем алиби!
        Вот тут-то я пощупал ладонью лоб. Вася, окающий парнишечка из приволжской деревни… Стало быть, он успешно разыграл хитроумный спектакль. Что ж, выходит, не Копосев, а Ложко может быть тем самым «третьим», который был посвящен в тайну древней иконы, стоившей целого состояния?
        Странно, я не чувствовал ни малейшего внутреннего сопротивления, когда подозрение коснулось Ложко: очевидно, и раньше я инстинктивно улавливал в его поведении какую-то фальшь, но железное алиби подавляло любую мысль о причастности механика к преступлению.
        Да, он мог покинуть каюту незамеченным и пройти к темной «Ладоге». Тем более из окна механика была видна освещенная площадка у склада, которую пересек Маврухин, так что к встрече можно было подготовиться заранее, включить подготовленную запись…
        Но где и когда он познакомился с Юрским? И вообще что он за тип, каково его прошлое? Только человек с большим преступным опытом, с навыками матерого уголовника мог совершить изощренное, продуманное во всех деталях убийство… Корысть может на многое толкнуть людей определенного сорта - обман, подкуп, подделку документов, воровство, - но решиться на убийство во имя наживы может лишь человек, в душе которого нет и не было ни единого проблеска. Собственно, это уже не человек: зверь…

«Не спеши! - хотелось сказать самому себе. - В твоем распоряжении всего лишь одна бесспорная улика. Все остальное домысел. Не спеши… Необходима строжайшая проверка».
        Но как не спешить? До рейса менее суток. Успею ли я узнать хоть что-нибудь, чтобы укрепиться в неожиданном подозрении или, напротив, опровергнуть его?
        В эту минуту я вспомнил о Карен, которая питала необъяснимую неприязнь к своему будущему зятю.

14
        Бывают в жизни дни, которые созданы для искупления всех напрасно потраченных минут и часов. Такие дни словно бы заполнены плотным, звездным веществом… Они не дают передышки.
        На заплетающихся ногах добрел я до дома Карен. Это был старый особняк с фонтанчиком, вензелями и каменными собачьими будками в псевдобарочном стиле. Теперь под черепичной крышей кипела сложная коммунальная жизнь, а в роскошных конурах жили беззлобные дворняжки, утеха детворы.
        Я чувствовал, что новая версия, едва успев зародиться и принять более или менее отчетливую форму, уже овладела мной, вцепилась всеми когтями. Факты, над которыми я раньше ломал голову или которые остались попросту незамеченными, вдруг начали нанизываться на нить гипотезы, как бусинки,
        Фуражка Маврухина, зачем-то оставленная преступником на пирсе… Да, на месте механика именно так и следовало поступить: чем раньше будет обнаружено убийство, чем точнее будет установлено время гибели Маврухина, тем лучше для алиби…
        А неожиданное заявление о женитьбе, последовавшее вслед за ссорой Ложко и Машутки? Механик никак не похож на человека, склонного к поспешным действиям, он уравновешен, осмотрителен, даже скрытен… Их роман только-только завязался - и вдруг… Зато после такого заявления никому и в голову не придет, что механик может не вернуться из рейса. А он таки не вернется, если мои подозрении правильны.
        Но вдруг после серии разоблачительных открытий в моем воображении возникал улыбающийся, окающий Вася Ложко, и вся версия моментально испарялась, будто ее и не было. Не хватало реальных, значимых улик для того, чтобы справиться с этим обаятельным образом.
        Было уже темно, когда я поднялся по лестнице. Карен не относилась к числу женщин, которых способен смутить неожиданный визит. Она поправила халат и пригласила войти. Ее волосы, покрытые легким слоем лака, поблескивали под люстрой.
        - Вот и хорошо, - сказала она. - Машутка ушла, я же не люблю пить кофе в одиночестве.
        Мы молча выпили кофе. Я немного успокоился.
        - У вас такой вид, будто вы весь день мучались зубной болью, - сказала Карен.
        Она выполнила первый закон гостеприимства и теперь снова становилась сама собой. Она была красивее Машутки, но не обладала мягкостью и доверчивостью сестры.
        Мы поболтали о каких-то пустяках. О жарком лете, концертном сезоне и портовых новостях. Потом тема сузилась до масштабов «Онеги». Карен оживилась. Ее заботила семейная жизнь старшей сестры, Ирины, которая по полгода находилась в плавании и вынуждена была оставлять детей в интернате. Иван Захарович ведь тоже из рейса в рейс…
        - А будущая семейная жизнь младшей сестры вас не беспокоит? - спросил я.
        - Нет, - сухо ответила Карен.
        - Но экипаж «Онеги» беспокоит, - сказал я. - Говорят, вы не любите механика. Это не может влиять на Машутку?
        - Представьте себе, ничуть не влияет. Она тоже с норовом.
        - Однако, кажется, вы действительно неприязненно относитесь к Ложко. Почему?
        Она помолчала и вдруг, словно решившись, сказала сердито, с вызовом:
        - А что, он стоит хорошего отношения?
        Всплеснула руками. Видно, мысли о предстоящей свадьбе младшей сестренки, любимицы, основательно досаждали ей.
        - Задумывались ли вы над тем, что такое симпатия и антипатия? - спросила Карен. - Вы знакомитесь с человеком и через десять секунд знаете, будет он вашим другом или нет, хорош он или плох. И очень редко ошибаетесь. Первое ощущение оказывается верным Какие-то клеточки мигом сработали, послали запрос, получили ответ… Вот вы пришли незваным гостем и распиваете кофе, как дома. Почему?
        Мы рассмеялись.
        - Так вот: механика вашего я не люблю. С самого начала. С первого дня знакомства. Он чужой.
        - Как чужой?
        - Не знаю. Но чувствую. Так бывает. Называется обостренной чувствительностью. Поверьте.
        Скрестив руки на острых, худых плечах, она в упор посмотрела на меня.
        - Вы никогда не обращали внимания на то, что у нас, сестер, разные отчества. Машутка - Мария Эммануиловна, Ирина - Ивановна, а я Карен Сократовна?
        - Сократовна?
        - Разве Сократ - плохое имя для мужчины?
        - Нет. Имя вполне достойное.
        - Так почему бы моему отцу не зваться Сократом? Видите ли, наша семья создана Ириной, она старше меня на двенадцать лет. Когда немцы стали решать вместе с еврейским и цыганский вопрос, от табора осталась одна Иринка. Ее подобрала и спасла молдавская семья. А потом уже Иринка сама подбирала сирот и выводила их в люди. Ну, а отчество - дело фантазии.
        И опять война, подумал я. Как долго живет она в людях! Она больше, чем просто память.
        - Вы не пытались отговорить Машутку? - спросил я.
        - Она влюблена. Только оттолкну ее.
        В одиннадцать часов даже званые гости начинают откланиваться. Но мне казалось, что Карен вот-вот должна сказать что-то важное, но не решается. Все же механик не был для нее чужим человеком, от него зависело счастье сестры.
        - Погадайте, - сказал я, протягивая ладонь.
        Она рассмеялась. Смену настроения в этой девушке невозможно было предугадать.
        - Не надо руки. Гадалка обязана с первого взгляда оценить человека.
        - И что же?
        - Ничего… Вы были влюблены. Приехали сюда скорее всего из-за несчастья в личной жизни. Как говорится, дальняя дорога, казенный дом. Право, у вас это на лице написано… Догадаться нетрудно.
        - Как?
        - Ну, могу открыть «профессиональную тайну», - улыбнулась Карен. - Как все разгаданные тайны, она разочаровывает своей простотой… Вы человек целеустремленный, правда? Собранный, но, впрочем, по характеру довольно мягкий, привязчивый. Это несложный вывод!.. Такие люди, как правило, принадлежат к однолюбам. И они, кстати, не любят менять место жительства, работу. Тем более поспешно менять. А вы сменили. У вас здесь ни кола ни двора. Какая же причина может заставить однолюба срочно переехать из Сибири в дальний портовый город? Скорее всего серьезные неполадки в личной жизни. В таких случаях кажется, что чем дальше расстояние, тем легче будет. Но это заблуждение. Излечивает не расстояние, а время.
        - Потрясающие способности к дедукции. Нет, серьезно, Карен, я удивляюсь вам! А вот механик…
        Но она тут же перебила меня, вернувшись к своим психологическим изысканиям. Как я ни старался, Карен упорно игнорировала все попытки продолжить разговор о Васе Ложко.
        - Хорошо, - сказал я, отчаявшись. - Вы прекрасная гадалка. Точнее, прекрасный психолог. И хорошо разбираетесь в людях. Так вот, ответьте прямо: вы доверяете мне?
        - Да, - сказала она без колебаний.
        - Тогда скажите, почему вы плохо думаете о механике? Оставим антипатию, будем говорить только о фактах.
        Она молчала.
        - Помогите мне, Карен. Это очень серьезно. Честное слово!
        - Вы выполняете какое-то задание?
        Это был залп без пристрелки. С близкого расстояния в упор. Я сам нарвался на него. Из-за спешки…
        Она ждала ответа. Я колебался. «Верить не верить, верить не верить… Верить…»
        - Да, выполняю.
        - Хорошо. Я расскажу обо всем, что мне известно. Но если это все пустое, вы не используете во вред?
        - Нет.
        Дом уже засыпал, погасли голоса на коммунальной кухне, и стало слышно, как в порту перекликаются буксиры.
        - Вам, наверное, уже рассказывали, как Ложко расшвырял хулиганов, - сказала она наконец. - Это почти легенда… Но я - то знаю, как было на самом деле. Ложко провожал нас с Машуткой из Клуба моряков. Привязались два подвыпивших рейсовика. Механик, не раздумывая, одного…
        - Как он ударил?
        Это действительно было важно. По приемам, которые применяет человек в схватке, можно судить о многом. Уголовные навыки, например, тотчас же скажутся.
        - Как-то очень ловко. Неожиданно. Не глядя ударил, по-моему, ребром ладони. Тот упал задыхаясь.

«Тупое лезвие», - отметил я. Так называл этот прием Комолов. Майор освоил его во время войны, когда был в диверсионной группе. Тут вся штука в том, что резкий удар смещает хрящи в гортани и противник теряет сознание от удушья. Прием неплох, но применить его может только человек, который хорошо освоил его на практике. Где же прошел выучку «добродушный» Ложко?
        - Но механику этого было мало, - продолжала Карен. - Он ударил лежащего каблуком… по пальцам. Если бы мы не удержали, он искалечил бы… Я посмотрела на его лицо!.. Потом он опомнился и снова стал волжским пареньком. Но я с тех пор вижу в нем другого человека.
        - И вы заметили все это? Женщины обычно боятся драк…
        - А драки и не было. Я не успела испугаться. Один удар, и матрос упал. Второй оторопел, замер, как статуя… Я не люблю хулиганье. Но отвесить наглецу по физиономии или искалечить лежащего… Нет, механик злобное существо. Злобное, скрытное.
        - Что же Машутка?
        - В ее возрасте любовь - чувство слепое. Все, что сделал Ложко, для нее героизм.
        - Это не все, что вы знаете о механике.
        - Не все… Я была свидетельницей еще одной вспышки злобы. Он избил Боцмана.
        - Стасика? Тихоню, добряка? Как это было?
        - Я пришла как-то на «Онегу». На теплоходе были механик и Боцман. Стасик ушел на камбуз, а механик решил выкупаться. Никто не заметил, как я подошла к борту. Когда Ложко вылез из воды, Боцман уже стоял со спасательным кругом, он кричал, что механик целых пять минут под водой. Простая душа Боцман. Ну, Ложко, как только вылез, побил его. Если бы я не вмешалась…
        - За что?
        - Так, рассердился. Сказал, чтобы Боцман помалкивал со своими нелепыми выдумками насчет пяти минут. Тот и замолчал. У механика, видать, крепкие кулаки.
        - Где это было?
        - У второго причала.
        - Возле форта, значит…
        - Какая разница? Возле форта побили Боцмана или нет?
        Разумеется, я не стал объяснять Карен, что означал мой вопрос… Но если Боцман не ошибся и механик действительно пробыл под водой пять минут, значит, ему известен тайный ход под пирсом! Иного объяснения не может быть.
        - Вы рассказали кому-нибудь об этом эпизоде?
        - Потолковала с Ложко. Стал извиняться - мол, дурное настроение, вспышка. Просил никому не говорить: взгреют за рукоприкладство.
        Так… Нет, ни с того ни с сего Ложко не вышел бы из себя. Он избил Боцмана, чтобы заставить его замолчать. Боялся, что тот своим рассказом наведет на след.
        - А что, механик действительно пробыл под водой пять минут? - спросил я.
        - Я же не стояла у пирса с хронометром. Но, думаю, уж три минуты наверняка. Не меньше.
        - И вас это не удивляет?
        - Почему это должно удивлять? Три минуты так три минуты.
        - Вы никогда не увлекались подводным плаванием?
        - Я и «надводным» не занимаюсь. А что, три минуты - очень долго? Рекорд? Что вы улыбаетесь?
        Меня всегда удивляло, что взрослые образованные женщины обнаруживают вдруг незнание простейших вещей, которые постигаются в десятилетнем возрасте. Ну да, ведь они никогда не были мальчишками…
        - Может быть, все это пустяки? - спросила она с некоторой надеждой, заметив, что я насупился. - И зря я плохо думаю об этом Ложко? Женская психология - странная вещь - Она рассмеялась. - Недавно сшила костюм по собственным выкройкам. Вчера приснилось, что у подруги точно такой же. Представьте себе, целый день ходила подавленная: а вдруг правда? Ну, не смешно ли?
        Было очень поздно. На кухне из крана равномерно капала вода. Этот звук усыплял, как метроном. Почему Карен не прогоняет меня? Впервые за последние дни я ощутил, что такое тишина и спокойствие. Нервы как будто провисли, словно провода после бури. Загадка еще оставалась загадкой, но главное было сделано. Завтра утром пойду к Шиковцу.
        - Мне пора домой, Карен. Спасибо вам за все…
        У ворот особняка я услышал знакомый окающий говорок механика. Светила луна. Ложко и Машутка стояли под липой, ворота бросали на них узорчатую тень. Голова Машутки была закинута.
        - Мы не увидимся целых десять дней, - сказала Машутка.
        - Десять дней пролетят быстро.
        - Нет-нет. Медленно. Теперь мне будет трудно ждать.
        В ее голосе было столько любви и силы, что у меня сжалось сердце. Если бы я ошибался! Если бы она любила настоящего волгаря, славного парня!
        - Ничего, десять дней ерунда, - повторил механик.
        - Хочешь, я выйду в залив на яхте - провожать? К тому месту, где перевернулись? Где бакены… Там ожидай.
        - Не надо. Не положено.
        - Я близко подходить не буду. Только так… Ладно?
        Потом я увидел, как он уходит. Уверенно, не спеша. Остановился закурить, и спичка на миг осветила лицо. Влюбленные не так уходят со свиданий.

…Долго слышалось цоканье кованых ботинок.
        - Значит, Бах? - спросил Шиковец.
        Он казался немного обескураженным. Новая версия внесла смятение, лишила контуры четкости. Непонятная и шаткая основа - музыка Иоганна Себастьяна Баха - делала бессмысленными всякие контрдоводы. Кто прав?..
        Шиковец сделал героическое усилие, которое нельзя было не оценить. Он просто поверил мне.
        - Ну ладно. Очевидно, этого Ложко следует пока отстранить от рейса и понаблюдать за ним? Навести все справки?
        Но я думал не о преступнике - о жертве. «Ищите мальчика…»
        - Если Юрский убит, то труп, вероятно, запрятан в форту, - сказал я. - Но, может быть, он жив. Трудно было бы протащить тело через лаз. Легче заманить парня и там оставить. Раз так, то Ложко надо брать немедленно. Иначе опоздаем.
        - «Брать»! А основание?
        - Надо отпустить «Онегу» в рейс. Ложко намерен удрать, иначе не было бы разговоров о скоропалительной свадьбе. Стало быть, икону он возьмет с собой и припрячет хитро. Теплоход надо задержать в заливе и произвести тщательный осмотр. Так мы возьмем его с поличным. И он раскроет все карты, укажет тайник.
        - Полный осмотр судна! А знаешь ли ты, что это такое? Работа на сутки для целой бригады в доке.
        - Но ведь другого пути нет.
        Три вертикальные морщинки на лбу Шиковца почти сошлись, образуя один большой восклицательный знак.
        - Хорошо. Возьму на свою голову. Но сделаем тонко, без шума. Скажем, что какие-нибудь сельхозвредители обнаружены в последнюю минуту - грибки или бактерии. Отведем «Онегу» на дезинфекцию. Команду тоже. Тем временем теплоход осмотрят, груз перелопатят. А ты посмотришь за механиком.
        Впервые он мне по-настоящему нравился, начальник.
        - Ну ладно. А ты будь…
        Не договорив, он махнул рукой. Я так и не понял, что имел в виду капитан милиции. Может, хотел сказать, чтобы я был поосторожнее, но в последнюю минуту решил, что такое предупреждение отдает сентиментальностью. Строгий, требовательный Шиковец!..

15
        В десять Боцман роздал команде «личный паек»: курящим сигареты, некурящим шоколад, - а в десять тридцать пограничники и таможенники произвели обычный осмотр.
        Мы отчалили. Кончилась портовая суматоха, судовая жизнь вошла в свою колею. Но я знал, что так продлится совсем недолго.
        Все повеселели. Кэп, в фуражке, молодой и подтянутый, бодро крутил штурвал. Мелькнули ветлы Крысиного острова. Кирпичный форт смотрелся теперь на фоне города как ржавое пятно. Мы миновали длинный ряд судов и вышли на простор.
        В этой части залива фарватер был отмечен двумя рядами цветных буев. Нам предстояло свернуть налево и по мелководной части залива направиться к каналам европейской внутренней сети. Морская часть рейсов не была продолжительной - десять-двенадцать часов.
        Я уселся на комингсе, наблюдая за механиком. Он стоял неподалеку от тамбура машинного отделения, подставив лицо ветру. Симпатичный такой, крепко сбитый парнишечка с вьющимся русым чубом.
        - Что ж невеста не пришла? - крикнул я ему.
        - Наверно, на яхте будет в заливе болтаться!
        Ленчик вынес на палубу сверкающий аккордеон и запел частушки, которые он освоил после изнурительных репетиций.
        Ходит чайка по песку,
        Моряку сулит тоску,
        И пока не сядет в воду,
        Штормовую жди погоду!
        В частушки были превращены матросские поговорки, которые перевел с английского известный всем моряк, легендарный Лухманов, капитан дальнего плавания и поэт.

«Онега» уже свернула в узкую протоку. Несколько черных лысух, хлопая крыльями, снялись впереди. Пахло рыбой, осокой, речной свежестью.
        За кормой показался катер. Он догонял нас. Механик несколько раз оглянулся. Он встал так, чтобы видеть корму. Катер гнал перед собой белый бурун.
        Я делал вид, что целиком захвачен выдающимся пением Ленчика.
        Дождик раньше, ветер вслед,
        Жди от шквала всяких бед…
        А небо между тем хмурилось, предвещая то ли ветер, то ли дождь. Вдали серой полосой открылся залив, но мы не успели выйти на морской простор. Сзади сердито загудела сирена. Катер прыгал на крутой, взбитой волне. На носу его стоял человек и кричал в мегафон. Кэп дал малый ход.
        Катер стукнулся кранцами о борт, и на палубу теплохода вскочил человек в темном кителе с тремя нашивками.
        Механик продолжал машинально тереть ветошью руки, не сводя глаз с чужака, который поднялся в рубку, к Кэпу.
        - Это все из-за тебя, - сказал Леша Крученых, толкая Боцмана в бок.
        - Почему из-за меня? - испуганно спросил тот. - Я ни в чем не виноват, честное слово.
        - Не виноват! Варениками с вишнями кормил? Кормил. А косточки из вишен не вынул. Теперь всех на рентген.
        Боцмана ничего не стоило разыграть, он все принимал за чистую монету. Но шутка Леши погасла, как спичка, брошенная в воду. На мостик вышел Кэп.
        - Поворачиваем оглобли, - сказал он. Механик сжал кусок ветоши.
        - А в чем дело? - спросил Ленчик.
        - На дезинфекцию. Всем по прибытии - в санпропускник. Выход переносится на утро.
        Ложко, размахнувшись, выбросил ветошь за борт. На его лице промелькнула довольная усмешка. «Посмотрим на тебя через часок-другой», - подумал я.
        С этой секунды я не оставлял механика. Вместе, рука об руку, мы сели в автобус, доехали до санпропускника, сдали вещи суровому служителю, который отправил их в накаленное железное чрево. Прошлепав по кафельному полу, мы мылились одним куском карболового мыла, а механик рассказывал о своих родственниках с берегов Волги.
        Казалось, его забавляет это нечаянное приключение.
        Шиковец был немногословен. Видимо, все, что он хотел произнести в мой адрес, было уже высказано мысленно.
        - Знаешь, во сколько нам обошлась эта процедура? - спросил он, насупившись. - Примерно в три с половиной тысячи рублей. Об остальном не говорю.
        - Ничего не нашли?
        - Ничего! Но искали так, что и зубочистка не завалялась бы. Ладно, иди.
        Он вел себя мужественно. Не пытался переложить тяжелый груз ошибки. Взял на себя все, что положено по должности и чину.
        Я стиснул зубы. Ощущение было такое, будто кто-то взял за шиворот и возит физиономией по наждачной бумаге.
        Это было не просто поражение. Это был позор. Вся версия, которая казалась мне безукоризненной, летела в тартарары. С треском, с грохотом летела.
        Шиковцу, наверно, было не легче. Он хорошо представлял, какой будет реакция в управлении на этот афронт и сколько шишек свалится на его голову. Ведь осмотр потребовал всяческих начальственных санкций, и уж мальчики из «отдела борьбы с хищением», зубастые, насмешливые юнцы, не упустят возможности как-нибудь расспросить Шиковца о творчестве Иоганна Себастьяна Баха.
        Последнее, конечно, мелочи, но все-таки…
        - Разрешите идти? - спросил я и, повернувшись, щелкнул каблуками.
        Начальник молчал…
        Вечером мы с Боцманом сидели в закусочной «Стадион». Стасик был прекрасным собеседником: он слушал не перебивая и аплодировал белесыми ресницами каждому слову. Закусочная покачивалась, словно за окнами свирепствовал шторм. Перед нами стояли пустые кружки, их ручки были похожи на оттопыренные уши Стасика.
        - Ты славный парень, Боцман, - говорил я. - Ты меня поймешь. Я расскажу тебе о сказочной стране Офир. Это было в те времена, когда мореплаватели были похожи на пиратов, а пираты ничем не отличались от мореплавателей; их именами называли проливы и банки. Некто Альваро Менданья, капитан и вожак, шастал по морям в поисках легендарной, сказочно богатой страны Офир, откуда царь Соломон черпал золото для своего храма… Менданья был неудачником, но свои неудачи он компенсировал упрямством. Он искал, искал, искал и своей верой заражал других…
        Потом мы шли по улице Крузенштерна, ноги легко, сами собой, несли нас вниз. Семь пролетов гранитной лестницы, фонтан с деловитыми амурчиками, памятник основателю города князю Мирославу, Вечный огонь у обелиска гвардейцев и, наконец, форт - огромный рыжий краб, вцепившийся в землю кирпичными отростками.
        Чувство беспокойства вновь охватило меня.
        Я подумал о Юрском, который, возможно, был погребен в одном на закоулков подземного лабиринта. Об обманутой Машутке. О Боцмане, которого бил механик. Они были главными лицами во всей этой истории. Они требовали, диктовали, спрашивали. А чиновное самолюбие лейтенанта Чернова или капитана Шиковца здесь ни при чем. Их обиды не имеют значения. Их жалобы бессмысленны.
        Будем рассматривать поход в «Стадион» как краткую передышку. Минутный отпуск для нервов.
        - Ты боишься механика? - спросил я у Боцмана.
        Реакция его была непосредственная, как у ребенка.
        - Откуда ты знаешь?
        - Знаю. За что все-таки он ударил тебя?
        Фонари, установленные у форта, бросали отблеск на веснушчатое лицо Стасика.
        - Ты видел, да?
        - Видел или не видел… Знаю!
        Он все же колебался.
        - Механик сказал: если я расскажу, он добьется, чтобы меня списали. А я боюсь.
        - Чепуха!
        - Он грамотный, а у меня четыре класса. И потом механик!
        - Просто запугивает. Команда будет за тебя.
        - Он хороший человек, механик. Просто нервный.
        - За что все-таки?
        - Позавчера он на яхте плавал с Машуткой и вернулся мокрый. Он мне свой китель отдал и велел высушить…
        Это уже было нечто новое. Оказывается, пока я летал в Ленинград, на «Онеге» произошла еще одна ссора. Рассказ Карен получил неожиданное дополнение.
        - Я стал сушить на распялке, смотрю - в кармане матросская книжка. Совершенно сухая, даже чернила не расплылись. Я ему говорю: ты книжку где держал, когда тонул? Он опять рассердился и… В общем он очень вспыльчивый. Я пригрозился, что расскажу ребятам. Он говорит: тебе, дураку, веры не будет, а я доложу, как ты западный образ… это… пропагандируешь.
        - То есть как это «западный образ»?
        - А я жевательную резинку покупаю пачками, - сказал Боцман, потупившись. - Для ребятишек, в подарок. Они любят. Я и сам люблю.
        Все же я не выдержал и рассмеялся. Глядя на меня, расхохотался и Стасик. По-моему, после такой «исповеди» ему стало легче.

…Да, он прост и бесхитростен, наш Боцман. И не случайно механик дважды допускает оплошность в его присутствии. Осмотрительный, расчетливый Ложко не принимает всерьез этого парня, надеется, что любую ошибку можно легко исправить кулаком и угрозой… А между тем Боцман отличается завидной наблюдательностью и сметкой.
        - Ты хорошо сделал, что рассказал обо всем, Стасик. Больше Ложко не будет тебя обижать.
        - Да я не жалуюсь. Это у него от нервов.
        - Разумеется.
        Форт лежал перед нами холодной глыбой.
        - Пойдем, Стасик.
        В самом деле, как удостоверение осталось сухим? Если бы механик завернул его в непромокаемую оболочку, то Боцман и нашел бы его в таком виде. Значит, Ложко заранее предусмотрел, что яхта перевернется… Причем перевернется у самых буйков, где должна проходить «Онега».
        Я вспомнил вдруг, как Боцман жаловался по поводу пропажи больших полиэтиленовых мешков. А может быть…
        Догадка пробивалась, как слабый росток на высушенной земле.

16
        И снова - будто прерванный и вернувшийся сон - неспешное движение по узкой протоке, кланяющиеся камыши, гул дизеля. Только палуба на этот раз пуста: сеет мелкий дождичек. Команда собралась в рубке.
        Ленчик чуть пошевеливает штурвальное колесо, небрежно так, двумя пальцами.
        - Залив! - торжественно объявляет Валера.
        Берега протоки начинают постепенно расступаться. Это уже прощание с родной землей. После десятичасового перехода, когда теплоход по диагонали пересечет залив, начнутся чужие края. Все смолкают на миг.
        Дальше и дальше уходит от бортов земля, словно перед «Онегой» распахиваются зеленые ворота. Видны стога сена и целая колония аистов, белыми точками усеявших луг.
        Механик как будто дремлет, прищурив веки. Короткопалые мозолистые руки лежат на подлокотнике дивана. Они спокойны.
        - Снимай колпак с компаса! - командует Кэп.
        Валера снимает тяжелый медный колпак, похожий на каску. «Онега» набирает ход Сзади стелется пенный след, над ним летают чайки, высматривая оглушенную рыбу.
        Берега скрываются в пелене мелкого дождя. Ленивая волна бродит по заливу. Ветра нет, только дождь, затяжной, осенний. Если бы не могучий рев дизеля, мы бы слышали, как над заливом, а может быть, над всем морем стоит неумолчный, густой звон капель.
        Кэпу предстоит вывести теплоход к цепи буйков, ограждающих опасные участки. На расстоянии тридцати-сорока километров от берега мели сжимают фарватер, а затем вновь расходятся. Коварен этот залив… Работники управления пути - «уповцы» - часто переставляют легкие буйки, снимая их с якорей и стремясь оградить границы передвигающихся мелей. После каждого шторма рельеф песчаного дна меняется.
        Как же это все будет? Механик спокоен. Видать, уверен, что и второй раунд за ним.
        Кэп берет в руки бинокль.
        - Ленчик, передай штурвал Чернову, - командует он, - сам отправляйся на нос, впередсмотрящим. Как бы мимо буйков не проскочить.
        Ленчик нахлобучивает зюйдвестку, на лице его явное неудовольствие.
        - Лень - забор с острыми кольями: сидишь на нем и вертишься от боли, а спрыгнуть страшно, - вскользь замечает Валера.
        - Кто сказал? - тут же радостно спрашивает Леша.
        - Я сказал.
        - О! - стонет Леша в восторге. - Собственный зуб мудрости прорезался!
        Рукоятки штурвального колеса нагреты ладонями Ленчика.
        - Оглянись! - говорит Кэп.
        Белая полоса за кормой похожа на латинскую букву «S».
        - Рыскаешь! Легче, легче, одерживай!.. Волна идет справа, чувствуешь?
        Пенный след становится ровнее.
        Ленчик, зашевелившись, как медведь, в своем неуклюжем дождевике, поднимает руку. Кэп передвигает рычаг дистанционного управления на малый ход. Справа по носу оранжевый буй.
        - Хорошо. Так держи… Хорошо.

«Онега», дрожа корпусом, снова набирает ход. Мы оставляем буй по правому борту. Следующая отметка опять оказалась правее.
        - Молодцом, - говорит Кэп. - Через десяток рейсов…
        Я не успеваю узнать, что произойдет через десяток рейсов. Где-то в глубине судна раздается громкое шипение, которое тотчас переходит в скрежет. Кажется, что обшивка рвется на части, как дерматин. Теплоход замирает. Невольно оглядываюсь на механика: это и есть ожидаемый сюрприз?
        Кэп, сжав губы, переводит реверс на холостой ход.
        - Что за грохот? - спрашиваю я.
        - Мы на мели.
        Ленчик, скользя, бежит по мокрой палубе, в своих брезентовых доспехах, и размахивает наметкой, как копьем:
        - Метр пятьдесят на носу, метр пятьдесят пять на корме! Вот втюрились.
        - Сели крепко, - Кэп оглядывает серый залив. - Неужели нанесло песку? Или буй сбило штормом? Не пойму…
        - Штормов давно нет, - замечает Леша. - Не иначе как нанос.
        Ложко изумленно покачивает головой.
        - Без шторма не нанесет!
        - Черт знает что, - ворчит Кэп. - Попробуем поработать задним ходом. Может, промоем.
        Дизель сотрясает теплоход, по обе стороны «Онеги», от кормы к носу, несутся мутные вспененные струи, но мы сидим, словно на магните.
        - Это не нанос, - заявляет Ленчик, отставив тяжелую наметку. - Основание плотное. Переставлен буй! Наверно, служба пути дала маху.
        - Придется поработать, - говорит Леша, слегка отпуская узел галстука.
        - Самим сниматься надо, - поддерживает его Валера. - Вызывать буксир - позор.

«Яхта перевернулась в заливе, там, где бакены, - вспоминаю я. - Что же, начинается задуманная механиком большая игра?»
        - Попробуем заводить якорь! - гремит Кэп. - Ленчик, спускай шлюпку.
        - Мою, на крыльях, не бери! - кричит Ленчику механик. - Обломаешь… Можно я с ним пойду?
        - Валяй.
        Малая шлюпка, «дюралька», повиснув на талях, со скрипом опускается на воду. Две нахохленные фигуры постепенно скрываются в завесе мелкого дождя. Мы ждем. Барабанят капли по жестяной крыше.
        Шлюпка возвращается.
        - Впереди и левее начинаются глубины! - кричит Ленчик.
        - Давай, Валера!
        Наступает черед моего соседа включиться в аврал. Кроме него, никто не в состоянии забросить якорь в шлюпку. Недолго думая, Валера, в джинсах и тельняшке, прыгает прямо с носа. Плечи его торчат над водой.
        - Это же просто подъемный кран, - замечает Леша.
        Якорь медленно выползает из клюза. Валера, подхватив его на руки, с трудом забрасывает в «дюральку». Перегруженная шлюпка отчаливает от борта «Онеги», и Валера - плечи выступают над водой - шествует за нею, как Гулливер. Погромыхивая, разматывается цепь. Наконец якорь закреплен в сотне метров от «Онеги». Ленчик и Валера взбираются на борт.
        - А я к буйку пройду, посмотрю, почему не на месте!
        Это механик. Он усаживается в «дюральку» и отталкивается наметкой от борта.
        - Постой, возьми меня! - кричу я вслед шлюпке.
        К буйку я не собираюсь, просто нужно проверить, как будет реагировать механик. Он делает вид, будто не слышит. Легкая «дюралька» быстро уходит в морось и туман.
        Теперь все ясно. Исчезают последние сомнения. Там, у буйка, механик пришвартуется, спрыгнет в воду и поднырнет к основанию троса, которым буй связан с якорем… А к якорю прикреплен тщательно завернутый в полиэтиленовые оболочки пакет…
        Нет, не случайно Вася Ложко, прогуливаясь на яхте, сделал «оверкиль» именно здесь, где оранжевый буй предупреждал о близости мели. Пока Машутка цеплялась за днище перевернутой яхты - рост не позволял ей стоять в воде, - механик закрепил пакет и перетащил буй на несколько десятков метров, обеспечивая «Онеге» вынужденную остановку в ее тринадцатом рейсе.
        Вот почему удостоверение осталось сухим. Он заблаговременно оставил его на берегу, но затем, не подумав, положил в карман кителя.
        Дизель грохочет на максимальных оборотах. Капитан включает носовую лебедку, и цепь, натянувшись как струна, встает из воды. «Онега» подтягивает себя к якорю, вцепившемуся в грунт. Со скрежетом, перемалывая песок, теплоход ползет по мели, сантиметр за сантиметром приближаясь к спасительной глубине.
        Лицо Кэпа становится красным от волнения. Поскрипывает цепь. Задний ход. Винт размывает песок под днищем. Реверс. Полный вперед. Еще десять сантиметров. Вперед-назад, вперед-назад.
        Но вот движение «Онеги» ускоряется. Она переваливается с боку на бок, словно утка. Под днищем нет сплошного грунта - только «ребра» песчаных наносов. Наконец глубина… Легкая бортовая качка от волны.
        Кэп утирается рукавом, царапая щеку шевронами.
        - Ну, где там Ложко!

«Дюралька» показывается из дождя, за ней, словно плавучая мишень, скользит оранжевый буй.
        - Забрось правее! - кричит капитан в мегафон. - Ох, и раскатаю я управление пути… Вот ты, Петровский, - неожиданно напускается он на Валеру, - все выдающиеся мысли записываешь, а ты в газету напиши, продерни этих «уповцев»!
        - А что! - вдохновляется Валера и заглядывает в блокнот, - Можно эпиграф подобрать. Например: «И всех больнее раним мы того, кого на деле всех нежнее любим». Из Гёте.
        - Это ты о чем?
        - Ну, про «уповцев». Они должны о нас заботиться, так сказать, любить, и в результате…
        Тонкая мысль ускользает, как угорь, и Валера растерянно поводит из стороны в сторону своими окулярами.
        - Ты, Валера, в масштабе «Онеги» голова! - язвительно замечает Леша.
        Шлюпка уже повисла на талях. Механик - я вижу его крепкую шею - вращает рукоятку лебедки. Плащ он положил в «дюральку», на банку.
        Винт, почувствовав глубину и простор, работает мощно и вольно. Сейчас все решится, сейчас. Целая неделя поисков, ошибок, переживаний привела к решающему шагу.
        Команда снова собралась в рубке.
        Механик склоняется над шлюпкой, сворачивая плащ в узел.
        Я слежу за ним из-за приоткрытой дверцы. Чайка проносится над моей головой, заставив вздрогнуть.
        - Не надо заворачивать, - говорю я, осторожно подойдя к Ложко. - Хотелось бы взглянуть на икону.
        Он не вздрагивает. Только спина изгибается, и каждая мышца проступает под натянутой тельняшкой.
        Выдержка у механика завидная. Нет, речь идет о чем-то более значительном, чем четверть миллиона. Преступник, проявивший столько хитрости и хладнокровия, должен обладать более дальним прицелом.
        Но каким?
        Он слегка поводит плечами, как будто завязывая что-то под плащом или соединяя какие-то разрозненные детали.
        - Подними руки!
        Я стою за его спиной. Преимущества такого положения очевидны. Ни нож, ни весло от шлюпки не спасут его, потому что не успеет замахнуться. А рядом пятеро здоровых ребят.
        Он склоняет голову, как бы признавая поражение. Поворачивается. Но плащ, свернутый в комок, продолжает удерживать в руке. Резкое движение - и я останавливаюсь, успев лишь податься вперед для броска. Эта мгновенная остановка и спасает мне жизнь.
        В руках у механика автомат.
        Короткоствольный, с дырчатым кожухом и обоймой, торчащей влево от ствола, как у
«стэна», маленький и аккуратный, как игрушка, но в то же время совсем не игрушка. В нем чувствуется литая тяжесть стали.
        Вот что хранилось в полиэтиленовом пакете…
        Я видел изображения подобных автоматов в одной не очень распространенной книге, когда всерьез интересовался оружием; «игрушки» эти делают по специальным заказам в одной небольшой стране, которая славится миролюбием и оружейными фирмами… Такой миниатюрный автоматик: его можно пронести в карманах плаща - предварительно разобрав на части, конечно, - или уложить в обыкновенный портфель или папку. Потом десять секунд на сборку, и…
        Такой миниатюрный автоматик с грубым пистолетным прицелом; из него стреляют, почти не целясь, навскидку, потому что скорострельность огромна и пули летят густо, как
«бекасинник», дробь номер двенадцать.
        Хорошей очередью, если умеешь пользоваться этой штуковиной, можно уложить десяток человек.
        - Докопался-таки, сволочь, - говорит механик. - Стой. Прикончу сразу. Эй, в рубке! Выходи на палубу!
        Пригнувшись, он держит автомат у бедра, так что ствол направлен в мою грудь снизу вверх.
        Его лицо, обычно румяное, улыбчивое, сейчас кажется серым, фанерно-плоским, а нижняя губа отпала. Что-то крысиное появилось в нем, и русый чуб волжского гармониста, который взметнулся надо лбом, словно забытый клок старого маскарадного наряда.
        Описано много способов, как выбить оружие из рук врага. Все они хороши, когда перед тобой противник, не знающий этих приемов. Но человек с русым чубом знает.
        В голове происходит бешеная эстафета мыслей… Этот тип должен был перевезти вовсе не «Благовещение». В мои расчеты вкралась ошибка. Он не уголовник. Он пришел оттуда, чтобы выполнить задание, которое мне неизвестно. Но еще не все потеряно.

17
        Вся команда «Онеги» высыпала на палубу. Даже Кэп оставил штурвал. Никто не понимал, что происходит.
        - Стоять на месте! - крикнул Ложко.
        - Стойте! - повторил и я.
        Можно было бы, конечно, использовав удачный момент, броситься на механика. Остальные тоже бросились бы, и кто знает, один или двое остались бы в живых. Даже такой скорострельный автомат не смог пробить бы груду тел.
        Сознание собственной ошибки, ненависть, обида - весь этот клубок чувств клокотал во мне, и в эту минуту я ничего не боялся. Но я не имел никакого права провоцировать на гибель других.
        Надо было покрутить мозгами, прежде чем сказать последнее слово.
        Механик слегка поводил стволом, и как только черный зрачок дула останавливался на ком-либо, тот моментально замирал.
        Теплоход шел сам собой, распарывая носом залив. Мы стояли в шести метрах от Ложко на мокрой палубе, почти в линию. Только Валера, хранитель чужой мудрости, ничего не понял. Он шагнул вперед, подняв тяжелую ладонь.
        В ту же секунду сухо и резко щелкнули выстрелы. Очередь была очень короткой. Валера попятился, как-то странно отмахиваясь ладонью, с которой капали тяжелые красные капли.
        - Я стреляю точно, - хрипло сказал механик. - Идите в носовой кубрик. Или стреляю сразу по всем. Ну!
        Он был профессионалом. Хорошо подготовленным, вымуштрованным и лаконичным в действиях. Конечно, он был готов прикончить всех: это его работа.
        Все выжидательно посмотрели на меня.
        - В кубрик, - сказал я.
        Там, на носу, был люк, который вел в междудонные отсеки Через него можно было пробраться к машинному отделению и оказаться в тылу у механика.
        Я шел последним.
        - Не задерживай шаг, - прошипел механик.
        Мы вошли в тамбур носового кубрика под дулом автомата. Затем механик задраил железную дверцу. Через минуту все ощутили, как «Онега» повернула вправо, в сторону открытого моря.
        Так… «Kommen wieder…» Он вернулся. Вернулся из прошлого, отделенного от нас двадцатью годами. Из эпохи войны. Ему еще нет тридцати, но он оттуда. Такова его профессия.
        - Кто ему дал право стрелять в живых людей? - сказал Прошкус.
        - А ты не понял? - спросил Кэп. - Эх, проморгали мы птицу. Но как ловок, гад! Как хитер.
        Сидя на трапе, он перевязывал Валере простреленную ладонь обрывком полотенца.
        - Надо было сразу кинуться. Эх, черт…
        Валера, морщась от боли, размахивал здоровым левым кулаком. Леша Крученых и Ленчик хмуро посмотрели в мою сторону. Это ведь мой окрик заставил ребят остановиться.
        - Сразу бы!
        - Получили бы пяток пуль в живот, - сказал Кэп, затягивая узел на перебинтованной руке.
        Из всей команды он был единственным, кто понюхал пороху. Его авторитет не вызывал сомнений.
        - Раньше бы сообразить. Врасплох застал!
        - В кубрике люк, - сказал я. - Мы можем проползти к машинному через донные отсеки. В этом вся штука. На открытой палубе нам было не сладить.
        - Ну-ка, Ленчик, - кивнул Кэп. Матрос скрылся в кубрике.
        - Непонятно, зачем ему захватывать теплоход? - спросил Кэп. - Он мог свободно пересечь границу как член экипажа и…
        - Не вышло. Ему оставалось действовать силой.
        - Так… Но и у вас тоже не вышло? Обидно.
        Некогда было объяснять, что я искал одного преступника, а открыл другого. И что я все еще ничего не понимаю толком.
        Вернулся Ленчик.
        - Там полно воды! - доложил он. - Механик уже притопил судно. Видать, догадался.
        Теперь мы сидели как в ловушке. Механик во всем проявил предусмотрительность. Вот гад… Хитрый, ловкий, безжалостный!
        - Скорее всего он еще некоторое время будет держать на норд-вест, в нейтральные воды, - сказал Кэп. - А потом спустит лодку с подводными крыльями. Скорость у нее высока, на море штиль. Отыскать такую лодку чрезвычайно трудно, а до чужих берегов недалеко… Может, и вовсе утопит «Онегу». Чтоб свидетелей не нашли…
        Сверху, из решетчатого «фонаря» над тамбуром, падал тусклый свет. Грохотал на форсированном ре-> жиме дизель. Как выбраться из этого отсека, ставшего тюремной камерой? Отверстия в «фонаре» слишком малы…
        Я оглядел своих товарищей: аккуратного, как всегда, Лешу Крученых в белоснежной рубашке; Ленчика, уткнувшего голову в колени; Валеру, который, несмотря на боль, держал забинтованную руку кулаком вперед, как боксер, сумевший подняться после нокдауна.
        Итак, нас шестеро, включая одного раненого. Оружие? Подручные предметы. В кубрике Ленчика можно найти гантели, охотничий нож…, Я вспомнил о «бонстроме», гарпун которого пробивал дюймовую доску.
        - Можно выбраться через иллюминатор в кубрике? - спросил я у Ленчика.
        - Можно. А дальше? «Онега» на ходу. Бултых в воду…
        - Постой, - перебил его Кэп. - Веревка найдется?
        - Найдется метров пятьдесят.
        Иван Захарович пригладил лысину. Он полностью овладел собой и держался хладнокровно, как подобает капитану.
        - Можно попробовать. Если обвязаться веревкой и вылезти в воду, этот гад не заметит за фальшбортом. Потом постепенно травить[Травить (морск.) - отпускать.] конец. Скорость у нашего «лайнера» небольшая… Струя отнесет к корме. Влезть на кринолин - вот что трудно!
        - Кринолин? На ходу?
        Когда-то в пароходстве проводили опыты с мощными подвесными моторами и для этой цели к корме «Онеги» приварили площадку из металлических брусьев - кринолин. Она нависала над водой, словно козырек, поддерживаемая кронштейнами. По кронштейнам купальщики забирались на теплоход. Но не на ходу, разумеется. Гребной винт режет, как нож.
        - Хорошо. Я попробую.
        - Нет уж, - сказал мне Леша. - Я помельче, полегче. И руки больно чешутся. Этот паразит, который жрал за одним столом гречневую кашу… И за Машутку…
        - Эх, надо бы сразу! - снова крикнул Валера.
        - Потому-то и не пойдете, что «сразу», - сказал Кэп. - Валяй! - Он тронул меня за плечо. - И будь осторожен. Мы с Лешей подержим веревку. Ты, Ленчик, с Прошкусом выламывай дверцу. Табуреткой лупите. Надо отвлечь…
        Растерянность прошла, мы были готовы к бою.
        Я вывалился из иллюминатора и повис - пальцы ног чиркали по плотной, бешено несущейся воде. Леша привязал к спасательному жилету ружье для подводной охоты, а к ремню подцепил нож.
        - Когда окажешься у кормы, травить перестанем, - сказал он.
        - Постой! - отстранил его Иван Захарович. - Слушай, Чернов, если не вылезешь на корму, попробуй накинуть веревку на винт. Может, остановим хоть.
        Они отпустили веревку. Глотнув воды, я тут же выскочил на поверхность. Струя держала, как будто на шершавой ладони. В ноздри и рот била вода, не давая дышать.
        Кэп и Леша постепенно отпускали веревку. Я как бы сползал к корме вдоль железной обшивки. Рвало одежду. Ссадины горели от соленой влаги.
        Где-то на середине несколько раз ударило о борт и чуть не утопило. Из носового кубрика за мной уже не могли следить. Но Кэп заранее отмерил веревку, чтобы притормозить, когда я окажусь у кормы.
        Вот и кринолин. Он перечеркнул небо широкой решеткой. Рядом толстый, как рельс, кронштейн, который был приварен к корме чуть ниже ватерлинии и наклонно уходил вверх, поддерживая кринолин.
        Вода бурлила здесь, как в котле, стоял рев.
        Я кое-как ухватился за кронштейн и попытался влезть, но не смог. Видно, ослабел. Сердце ходило в грудной клетке, как язык колокола. Тяжко стучало в ребра.
        Держась обеими руками за кронштейн, несколько раз глубоко вздохнул… Нога снова соскользнула. Все повторялось, как в дурном сне. Вода мотала меня, то отталкивала, то тянула к винту, дизельная гарь душила едкой хваткой, а рев подавлял волю.
        Наконец удалось подтянуться и выбраться из воды. Я привстал, согнувшись, в треугольнике, образуемом кронштейном, кормой и кринолином. Равновесие было шатким.
        Сумею ли пролезть между брусьями? Взобраться на корму не просто. В этот момент я буду представлять отличную мишень, и если механик даст очередь, все старания пойдут к чертям собачьим. Надо попробовать остановить теплоход.
        Я обрезал веревку и дернул ее два раза, давая знать в носовой кубрик. Капитан отпустил еще с десяток метров, и я намотал веревку на руку. Потом, как можно сильнее упираясь спиной, чтоб не свалиться, достал с кринолина удилище. Здесь, к счастью, всегда лежали удилища, привязанные к брусу шпагатом.
        Остальное было делом несложным. С помощью удилища я опустил веревочную петлю в воду, к винту.
        Веревка рванулась, чуть не столкнув меня в воду, и бешеной змеей заскользила от носового кубрика к корме, наматываясь, как нитка на катушку.
        Теплоход задрожал от биения гребного вала. Затем в воде мелькнули какие-то обрывки сетей, мотки проволоки - все, что ребята обнаружили в носовом кубрике и привязали к концу.

«Онега» дернулась, дизель заглушили. Теплоход скользил теперь по инерции, все медленнее.
        Наверху послышались шаги. Механик направлялся к корме, чтобы взглянуть, что случилось с винтом. В железную дверцу на носу уже отчаянно колотили.
        Я проверил, хорошо ли вставлен гарпун в ружье. Если механик пойдет к корме… Но нет… Пусть лучше не подходит. Я не смогу первым нажать на спуск. Не так-то это просто - выстрелить в человека.
        Он-то сможет!
        В дверцу носового кубрика колотили все сильнее. Механик куда-то исчез. Надо было решаться.
        Я пролез, царапая плечи, сквозь брусья кринолина. Теперь решетка сдавливала мне грудь под мышками. Попытался подтянуться, чтобы выбраться наверх. И застыл на миг, увидев механика совсем близко, в нескольких шагах.
        Он стоял на палубе, повернувшись ко мне боком, в мокрой тельняшке, и смотрел на залив. Машинально и я повернул голову и увидел яхту.
        Бесшумно, со слабо наполненным парусом, яхта выходила из дождя. Машутку я узнал сразу - даже грубая штормовка с капюшоном не могла скрыть изящества тонкой, легкой фигурки. Бросив румпель, она махала, отчаянно махала рукой.
        Она ведь говорила механику, что выйдет на проводы, и теперь выполняла обещание. Ей повезло, как зачастую везет влюбленным. Несмотря на морось и мглу, яхта нашла
«Онегу».
        Откуда Машутке было знать, что эта встреча обрекает ее на гибель? Теперь она становилась опасной свидетельницей, ненужной помехой на пути человека, которого знали под именем Васи Ложко.
        Яхта приближалась. Механик медленно, но решительно поднял автомат.
        Брусья кринолина сдавливали грудь, держали, как в тисках. Я рванулся вверх, оперся локтями о решетку, но спасательный жилет, зацепившись о какой-то предательский гвоздь или болт, словно приклеил меня к кринолину.
        Раздался резкий треск разрываемой прорезиненной ткани.
        Ложко повернул голову. Мы встретились взглядами. Показалось, механик усмехнулся… Да, теперь он мог рассчитаться со мной за все. Почему он не сделал этого раньше? Наверно, потому, что был вымуштрованным агентом, знающим один из непреложных законов профессии - без необходимости не убивать.
        Сейчас убийство стало необходимостью. И он усмехнулся… С яхтой и Машуткой он мог подождать. Машутка уже никуда не денется.
        Я осторожно протянул руку к ружью, которое лежало под ободком кормы. Механик не мог его заметить…
        Он, видя мое беспомощное положение, не спешил. Эта медлительность была местью, небольшой данью эмоциям. Он позволил себе такую вольность.
        Я рванулся еще раз, силясь высвободиться, и в это время на носу послышался грохот упавшей дверцы. Команда «Онеги» высыпала из тамбура, как горох из стручка. Первым мчался Валера, размахивая забинтованным кулаком. Очки его слетели.
        Механик оказался между командой, мною и Машуткой, в оточении ненависти и любви. Он мгновенно принял решение. Главную опасность представляла команда «Онеги» и в первую очередь слепой, как таран, Валера. Ложко повернулся к нему.
        Я вскинул «бонстром». Плечо «механика» затряслось, принимая отдачу. Уже не раздумывая, я нажал тугой спуск. Очередь автомата оборвалась…

18
        - Так вы говорите, Бах, «Магнификат»? - спросил полковник. - Любопытно… Надо будет послушать.
        У полковника было крепкое, остро очерченное лицо прибалта, светлые, очень светлые глаза.
        - Можно зайти к Борисоглебскому, - сказал я.
        - Володе? Знаю. Учился с моим сыном. Он пролистал лежавшие перед ним бумаги:
        - Теперь-то я могу объяснить вам все по порядку.
        - Кое-что я уже понял.
        - Да, но главного не знаете… Года два назад к нам иностранной разведкой был заброшен некто Лишайников. Действовал он без особого успеха, но, наконец, ему удалось раздобыть по-настоящему важный материал: на севере, на одном из военных объектов. И в тот день резидента должны были взять. Оторвавшись на миг от наблюдателей в Гостином дворе, Лишайников случайно встречает одного типа по кличке Грачик, мелкого фарцовщика, который когда-то попался на крючок. Грачик был ненадежен для серьезных заданий. Трепач, трус, гуляка. Поэтому резидент больше и не связывался с ним. Но, затравленный, он решается на почти безнадежный шаг: вручает Грачику рулончик с микропленкой и сообщает пароль, город и имя адресата - механика Ложко.

«Механик» - тщательно законспирированный связной. Кличка - Сильвер, Серебряный. Резидент как будто губит этого сообщника, доверившись фарцовщику. Но именно потому, что Лишайников поступил «не по правилам», опрометчиво, фокус удается. Дальше снова вмешивается случайность. Этот Юрский встречает Грачика, о котором наслышан как о «бывалом коммерсанте». Он сообщает об иконе. Но Грачику не до коммерции. Он напуган. Боится резидента, боится и уголовного кодекса. Опасность, говорят, заставляет быть изобретательным. Грачик решает переложить задание на другого, хоть тот и не будет знать об уловке. Фарцовщик осматривает икону, незаметно вставляет в щели рассохшейся доски рулончик. И дает Юрскому
«направление» к Ложко. Ложко, мол, все устроит, даже отвезет куда угодно.
        Юрский, прихватив акваланг, приезжает к нам в город. В закусочной «Стадион» этот юнец расспрашивает о механике и сталкивается с Маврухиным. Тот узнает, что речь идет о крупной сделке, и решает примазаться. Он сводит Юрского и Ложко. Теперь Маврухин - третий в опасной игре.
        Ложко догадывается, что сработал какой-то аварийный вариант, «подарочек» привезли не зря. Он осматривает икону и достает микрофильм. Надо срочно доставить его за границу. Но двое ненадежных людей - Маврухин и Юрский - могут в любую минуту навести на след. Первый уже начал «интересоваться» древнерусским искусством, чтобы не продешевить. Второй пока что притаился на корабельном кладбище, но ему приходится приплывать к «Онеге», чтобы с помощью Маврухина зарядить акваланг.
        Сильвер, играющий роль паренька с Волги, задумывает хитроумную операцию: покончить с Маврухиным так, чтобы подозрение в убийстве пало на Юрского, который также должен исчезнуть. Бесследно, разумеется, чтобы стать приманкой для милиции -
«беглец»! А пока длится следствие, «Онегу» выпустят из порта… И концы в воду. Еще перед отправкой «механика» снабдили планом подводных сооружений, форта, где Сильвер припрятал привезенные тайком рацию, оружие, код.
        Механик предлагает Маврухину заманить Юрского в лабиринт и оставить там на веки вечные. Икону, дескать, они реализуют вдвоем - больше прибыли. Маврухин в соответствии со сценарием, разработанным Сильвером, предупреждает Юрского, что на корабельном кладбище оставаться опасно, милиция уже рыщет повсюду. Юрский в панике. Но Маврухин выручает своего «дружка»: он, мол, знает совершенно безопасное убежище под пирсом, в старом форту. Там можно переждать пока. А через несколько дней, накануне выхода в рейс, он, Маврухин, припрячет беглеца на судне.
        Юрскому подробно объясняют, как пробраться тайным подводным лазом в форт, в маленькую, отрезанную от всего мира пятиметровыми стенами комнатушку. Чтобы не волновался, ему отдают предварительно завернутую в полиэтилен икону («когда голод доконает парня, заберем», - предупреждает Маврухина Сильвер). Теплые вещи тоже упаковывают в полиэтилен… В общем Юрский, видя такую «заботу», без опасений идет навстречу новому приключению.
        Баллоны акваланга на этот раз ему заполняют без фильтра, постаравшись, чтобы туда попало достаточно выхлопного газа Юрский со своим «узлом», предварительно отягощенным свинцовыми грузилами, - чтоб не тянул вверх, как поплавок, - добирается до убежища почти без памяти. Газ оказывается ядовитым… Очевидно, этот восемнадцатилетний авантюрист сразу же почувствовал себя плохо, но в узком лазе он не мог развернуться, ему оставалось только плыть вперед. Юрский пытается вынырнуть из убежища без акваланга, как это делал «механик», но подводный лаз уже перекрыт решеткой. Капроновый шнур, который указывал направление, изрезан на куски. Если бы акваланг был в исправности, Юрский еще попробовал бы справиться с решеткой, но теперь… Ему остается только ждать и надеяться на чудо. Между тем, обеспечив
«алиби» с помощью магнитофона, механик проводит вторую часть операции: убирает Маврухина. Он допускает только одну маленькую ошибочку. Но откуда ему знать, что его может выдать немецкий композитор, живший триста лет назад? Остальное известно вам лучше, чем мне…
        Полковник посмотрел на мерно вращающиеся катушки магнитофона, нажал белую клавишу. Лента остановилась. В эту минуту я не мог не подумать о «Филипсе».
        - Механик догадался, что я послан из угрозыска в связи с «делом Маврухина»?
        - Не огорчайтесь, очевидно да. Он был в своем деле асом, прошедшим основательную подготовку в течение семи лет. Он действовал с исключительным мастерством, обеспечив себе на первых порах алиби… с помощью сотрудника угрозыска, самого надежного свидетеля. Затем он сделал все, чтобы навести вас на ложный след - на Юрского! Напомнил, что видел Маврухина на площади Марата - он ведь вел наблюдение за своим «компаньоном». Так в поле зрения угрозыска появилась икона… Он рассказал поммеху о загадочном шуме в машинном отделении, тот, естественно, сообщил всему экипажу. Это уже приводило к мысли об акваланге… Сильвер предусмотрел и то, что на судне произведут обыск. Отсюда трюк с буйком: во время прогулки на яхте он нашел способ запрятать свое шпионское снаряжение и пленки в заливе, чтобы прихватить на ходу.
        - А я, дурень, все сводил к одной иконе.
        - Кто не ошибается? И вы и мы. Важен конечный результат. Все мы работаем сообща… включая экипаж «Онеги». Кстати, профессор Злотников вылетел из Ленинграда. Повторную операцию Петровскому сделают вечером.
        Серое здание, которое в областной милиции уважительно называли «соседним управлением», выходило парадными дверьми в тихий переулок. Я пошел вдоль кленовой аллеи не спеша, как отпускник, вдруг ощутивший всю тяжесть свободного времени. Дело «механика Ложко» было для меня закончено - точнее, перешло в другие, более умелые руки. Но я все еще жил в нем и никак не мог успокоиться.

…Мокрая палуба «Онеги», ребята, которые склонились над механиком и Валерой… Темная лужа постепенно расползается по доскам. «Бонстром» как-то сам выпадает из моих рук, когда я вижу гарпун, ноги подгибаются. Но ребятам не до меня. О борт теплохода ударяется яхта, и парус нависает над нами. И вот уже Леша Крученых подхватывает Машутку. Лицо ее словно покрыто белилами. Потом я вижу Валеру, поднятого дюжими руками, два темно-красных пятна на его тельняшке. Кто-то отшвыривает ногой автомат…
        Кэп накрывает механика простыней. Дождь все падает, и вскоре мокрая простыня принимает формы распростертого тела. Как маска, проступает лицо, и этот чужой человек, принесший к нам войну, смотрит гипсовыми глазами в серенькое, низкое небо. Зачем он пришел, зачем он согласился выполнять приказы тех, кто писал на бетонной стенке форта: «Уходим… но вернемся…»?
        Затем в грохоте и свисте над «Онегой» зависает вертолет. Люди - военные и штатские - расспрашивают меня. Человек со светлыми глазами, которого называют «товарищем полковником», задает сухие, короткие вопросы.
        А между тем укладывают на стол все, что хранилось в тайнике механика: автомат, рацию в темном ящичке, пленку, запасную обойму… Полковник рассматривает листок полупрозрачной бумаги. «Да, вы правы, это план подземных сооружений форта».
        Через два часа мы уже у второго причала. На этот раз целый отряд готов ринуться под пирс, чтобы проникнуть в помеченный на плане ход. Но кто-то должен идти первым, и я обращаюсь к полковнику: «Разрешите?»
        Как объяснить ему, что после всего происшедшего: после гулкого выстрела, пославшего гарпун в обтянутое тельняшкой тело, после бед и крови, я должен отыскать восемнадцатилетнего беглеца. Может быть, спасение человеческой жизни оправдает боль и потери. Может быть, мы еще не опоздали…
        Полковник разрешает. Более того, он обсуждает со мной маршрут. У него в руках план форта.
        Вода прохладна и темна. Тело стиснуто в узкой бетонной трубе. Вниз до расширения, теперь поворот налево, в кирпичный коридор. Поворот рычага - и открывается ржавая решетка. Еще раз налево, затем вверх, вдоль стенки, отмеченной рисунком быка.
        Луч фонарика скользит по ослизлым ступенькам, а навстречу, из угла, шатаясь, идет изможденный, хрипящий человек.
        Он обхватывает мои плечи и плачет, заходясь кашлем, плачет вволю, как не плачут в одиночестве. У меня тоже вдруг начинает першить в горле. Я забываю о том, что передо мной человек, похитивший реликвию. Только одна фраза назойливо звучит в ушах: «Не ходите, дети, в Африку гулять. Не ходите, дети.,”
        Может быть, в уголовной практике это первый случай, когда преступник бросается на шею оперативному работнику…

19
        Кленовый переулок вывел меня к мощенной булыжниками улице, где находилась областная милиция. Я не стал заходить и позвонил из вестибюля Шиковцу.
        - Почему вы все-таки позвонили «соседям», чтобы выслали вертолет?
        - Не знаю… Почему-то решил, что ты не мог ошибиться во всем. А вдруг потребуется помощь?

«Не знаю», «почему-то» - это были новые слова в лексиконе Шиковца. Хорошие слова. Они появляются, когда человек вдруг осознает, что жизнь не так проста и прямолинейна, как ему казалось.
        Затем я позвонил в больницу, узнал, что операцию еще не начинали, а через полчаса я очутился около особняка с фонтанчиком. Наверно, ощущение тишины и спокойствия, которое я испытал, задремав в мягком кресле, преследовало меня, как облик сказочной страны,
        Я позвонил и, как только открылась дверь, почувствовал знакомый легкий запах
«Изумруда». Карен приложила палец к губам.
        В углу, на кровати, лежала Машутка. Смуглые руки были закинуты за голову, а черты лица неузнаваемо обострились.
        - Уйдите, - сказала Машутка, глядя на меня. - Уйдите немедленно. Уйдите, уйдите!
        Взгляд у Карен заметался.
        - Она видит без конца одно и то же - как он падает, - прошептала Карен, когда мы вышли в коридор. - Без конца одно и то же - как он падает!
        - Я понимаю.
        Карен кивнула головой и дотронулась до моего пиджака. Возможно, этот жест означал попытку удержать, но я явственно почувствовал легкий толчок, может быть непроизвольный. Машутка требовала сделать выбор.
        Почему мы все верим в повторяемость счастья? Кажется, что стоит лишь восстановить обстановку и вернется потерянное ощущение. Но время уже все изменило. Те же каштаны за окном - и не те.
        Карен осталась с Машуткой, с сестрой.
        Я вышел, как гость, увидевший в прихожей траурные венки. А что следовало ожидать?.
        «На нем вина, ему готовь отмщенье, полет стрелы, звон тонкой тетивы, ему - презренье ближних, желчь молвы, а ей…» Ему - отмщенье, а ей - покой? Так не бывает. Так не бывает!
        Ну ладно… Может, она и была Гретхен, но он не был Фаустом. Его не мучили философские проблемы. Он был исполнительным, четким, в совершенстве обученным убийцей и соблазнителем по профессии.
        Что ж, мы выяснили, кто кого…

«Онега» стояла у восьмого причала. Скрипел трап, и блики отраженного света бегали на бортах. Я прыгнул на палубу. Навстречу шел Стасик Прошкус, Боцман. Он улыбался всем своим рябым лицом - лицом неудачника.
        - Пришел! - сказал он. - Иди поешь.
        В кают-компании он вытер тряпкой стол, поставил большую миску с гречневой кашей и сел напротив. «Может быть, таков смысл бродячей судьбы? - подумал я. - Взамен одного дома получаешь несколько. Всегда можешь постучать в дверь, и тебе откроют, как своему».
        - А где ребята? - спросил я.
        - Пошли в больницу. Вдруг потребуется кровь. А меня оставили вахтенным. Четвертая группа крови. Всегда не везет.
        - Ничего. Там достаточно ребят с нужной группой.
        Буксиры, портовые муравьи, деловито сновали вокруг; качалась «Онега»; автомобили, поднятые стрелами могучих кранов, плыли в облаках; бронзовый князь Мирослав всматривался в залив; пенсионеры на Садовой горке играли в шахматы; березки рушили хрупкими корнями кирпичные стены форта; и весь этот круговорот назывался миром. Добрым миром, над которым, как шквал, пролетел призрак войны.
        - А ты не уходи от нас, - сказал Боцман в простоте душевной. - Ты оставайся.
        - Я бы остался. Но у меня другая работа…
        notes
        Примечания

1
        Пришел, увидел, победил (латин.).

2

«Не ручей - море ему имя» (нем).

3
        Травить (морск.) - отпускать.