Укради у мертвого смерть Валериан Скворцов
        Мастера современного детектива # В сборник Валериана Скворцова включены два романа. В рома­не «Укради у мертвого смерть» основные события разворачиваются в Сингапуре и Бангкоке. Мастер биржевых кризисов, расчетливый делец Клео Сурапато, бывший наемник-легионер Бруно Лябасти, рвущийся в воротилы транснационального бизнеса в Азии, финан­сист Севастьянов, родившийся в Харбине журналист Шемякин и другие герои романа оказываются втянутыми в беспощадную схватку вокруг выкраденных у московского банка нескольких мил­лионов долларов, возвращение или потеря которых в конце концов оказывается для многих из них вопросом жизни и смерти.

«Одинокий рулевой в красной лодке» - роман, написанный на основе действительных событий. Бывший таиландский солдат-на­емник Палавек, проработав вышибалой в бангкокском притоне, по­падает в полпотовский отряд в Камбодже. После разгрома отряда он отдается пиратскому промыслу…
        Валериан Скворцов
        Укради у мертвого смерть
        Укради у мертвого смерть
        ЖУРАВЛИ НА ХОЛОДНОМ ВЕТРУ

1
        Просека сквозь ельник, сползавший к Волге, контуром походила на чашу. В чаше до краев стояла серая ночная река. Когда Севастьянов, дробя шаг на крутизне, скатился на за­лизанный водой песок, на другом берегу запустили трактор. Кормившиеся на отвалах пахоты чайки лениво взметнулись вокруг осветившейся кабины.
        Катер-паром, едва притащившийся с той стороны, обдал вонью пролитой солярки. С борта вода казалась жестяной. Чеканка, оставленная на ней кормой, так и держалась под высоким и светлым небом. А еще вечером оно провисало от набухавших туч. Май...
«Погода больно изменчивая, давле­ние скачет резко... Старикам плохо, вот и помер», - сказал, нажимая на «о», участковый уполномоченный по телефону о Васильеве, на дачу которого Севастьянов теперь добирался из Москвы.
        Паром, видимо, делал последний рейс. Штурвальный, переговариваясь заспанным голосом с матросом-швартовщиком, ругал за пролитую солярку тракториста, которому слил в долг горючего. В проблесковых всполохах сигнально­го фонаря с ходовой рубки появлялась и исчезала корзина с кроликами.
        Дом стоял двумя километрами ниже пристани. Издали Севастьянов разглядел, что у изгороди топчутся четверо или пятеро.
        Человек, стоявший затылком к луне и потому как бы не имевший лица, сказал:
        - Сука. Никого не подпустит.
        - Чепуха какая-то, - ответил другой. По голосу Севасть­янов определил Василь Василича, колхозного счетовода и в прошлом друга покойного.
        - Совсем одинокий оставался... Собаки, в особенности сучки, это понимают и никого не подпускают... Как собако­вод авторитетно заявляю. А теперь он, помер. Подавно не подпустит. По ее мнению, мы съедим труп.
        - Что?
        - Съедим, говорю... Кем он работал-то?
        Это относилось уже к Севастьянову.
        - В каком смысле?
        - Ну, в какой должности?
        Теперь понятые и собаковод, оказавшийся в милицей­ской форме без знаков различия, и второй милиционер - лейтенант, звонивший в Москву, смотрели не на овчарку за оградой, а на Севастьянова.
        - Бухгалтером.
        Овчарка, тревожно тянувшая морду в их сторону от шез­лонга, в котором, завалившись на бок, лежал покойник, взвыла.
        - Бухгалтером, говорю...
        - И так жил?
        Собаковод дернул подбородок на бревенчатое строение с верандой вокруг второго этажа и колоннами под ней, как у барской усадьбы.
        - Все живут как могут, - сказал Севастьянов.
        - Как это?
        - По-своему... Ну, что разговаривать. Уймите собаку.
        - Придется застрелить. Давно уж ждем... не подпускает.
        - Тогда - я, - сказал Севастьянов.
        - Мы не имеем права доверять оружие, - проокал лей­тенант.
        - Да я не о том. Я сам ее успокою...
        Бумажник, полученный на день рождения позавчера в этом доме, зацепился застежкой в кармане пиджака. Сева­стьянов рванул его. Может, шершавая слоновая кожа храни­ла запах живого и собака поймет?
        Лейтенант, перекинув руку за калитку, мягко оттянул задвижку. Фамилии его Севастьянов не помнил, хотя тот назвался по телефону. Года два назад он появлялся на даче, интересовался: не доводилось видеть в заводях угнанную лодку?.. Кивнул Севастьянову, мол, давайте.
        - Приближайтесь приседая, - посоветовал специалист.
        Овчарка вдруг легла на живот и поползла к Севастьянову, оставляя на траве темную полосу. От ее шерсти остро несло прелью. Жесткое темя и загривок, поднырнувшие под ла­донь, покрывала холодная роса. И пока Севастьянов мокры­ми, враз пропахшими псиной пальцами мял и давил себе переносицу, чтобы не расплакаться, участковый, собаковод, Василь Василич и другой понятой обходили их по обеим сторонам. Собака дернулась, он зацепил ошейник, бессмыс­ленно подпихивая под крупитчатый нос раскрывшийся бу­мажник.
        Севастьянов и собака видели, как подхватили шезлонг с Васильевым. Парусина провисала, покойник окоченел со­гнутым. Овчарку била дрожь.
        Он расстегнул брючный ремень, вытянул и захлестнул за ошейник. Когда поднялся с колен, собака привалилась те­лом.
        - Ну, пойдем, возьмем что-нибудь теперь на память, - сказал Севастьянов.
        В доме всегда пахло старым деревом и сухим войлоком. Строился он в тридцатые годы, добротно, из выдержанных бревен. Сгнили, правда, балясины под перилами веранды, да там же понадобилось перестилать полы. Хозяин, выйдя два года назад на пенсию, неторопливо совершил замены. Сева­стьянов получил его дела, но не должность, и, может быть, тогда-то по-настоящему осознал, как крупно не повезло быв­шему начальнику, с которым дружил. В любом учреждении складываются, бывает, обстоятельства, когда за случившую­ся крупную неудачу кто-то должен ответить. Иначе-то ее не закрыть...
        Он протащил собаку через нижнюю столовую. Подумал, что видит знакомую комнату последний раз... В простенке между окнами копия картины «Товарищи Сталин, Молотов и Ворошилов слушают чтение Горьким поэмы «Девушка и смерть», библиотечка «Огонька» за пятидесятые годы, бахромившиеся розовые и синие конверты древних грампласти­нок, патефон марки «Виктор», на коробке которого сиживал покойный, разжигая камин, приемник «ВЭФ» 1948 года и на нем радио «Сони» с электронной памятью, телевизор «Шарп» с видеоприставкой, полка с кассетами.
        Дом начальник унаследовал. Его отец входил в штат по­мощников Сталина и на даче в редкие приезды спал, по сложившемуся в Кремле обыкновению работать ночью, пре­имущественно днем. Теперь Васильев тоже умер, а дача отойдет никому, потому что после смерти жены у начальни­ка, помимо Севастьянова и собаки, близких не оставалось...
        Несколько часов назад в управлении занявший долж­ность Васильева Людвиг Семейных, узнав о внезапной кон­чине предшественника, сказал, что ушла эпоха. Добавил:
        - Слава Богу, не вернется.
        Севастьянов, закрывая за собой дверь отдела, усушенного после отставки Васильева до размещения в одной комнате, услышал и другие предназначенные вроде бы не ему слова. Разрешивший выехать на Волгу Людвиг вслух рассудил, что лучшего для Васильева и Севастьянова исхода из заваренной обоими в Сингапуре каши, чем смерть Васильева, не приду­маешь.
        В лифте, где вентилятор лишь перемешивал все, что за­стоялось в нем за десятки лет, Севастьянов до онемения пальцев сжимал кулаки. Едва разжал их, чтобы предъявить пропуск в высоких дубовых дверях, за которыми расстила­лась серая загазованная Смоленская площадь.
        Для Васильева все началось там, где теперь и кончилось. Именно на Волге, в Калининской области, близ Новомелкова осенило...
        Крупного чиновника министерства внешней торговли, имевшего дачу в районе, приглашали на рыбалки местные и областные начальники. На колесном пароходе, переоборудо­ванном в плавучий пансионат на вечном приколе в заводи Свердловского плеса, завершала осенью 1973 года грибной сезон компания из Конакова. Ждали моторку, отряженную за рыбой в бригаду, промышлявшую возле Городища. Кто-то, закусывая перцовку, сказал:
        - И без рыбца неплохо. Кубинская картошечка, арген­тинское мясцо... Правильно делаете, товарищ Васильев, де­рите с них за газ...
        - А если газа не станет? - спросил Васильев, удивив Севастьянова. Разговоров про работу и «на общие темы» на­чальник на отдыхе не вел.
        - Как это?
        - Взял газ да кончился.
        - Россия богатая...
        - Мы с вами богатые, - загадочно ответил Васильев. - Чего ж Россией хвастаться. .
        И осенило. Добывать деньги не из продажи газа и сырье­вых поставок за недостатком промышленных товаров, а из самих денег. Кредитование за проценты. Вначале торговых операций зарубежных компаний с советскими внешнетор­говыми организациями, а затем и вообще - любых сделок «по ту сторону». Васильев говорил об этом Севастьянову, пока неторопливо, наслаждаясь солнечным холодноватым вечером, тянули на моторке от пансионата к даче.
        Назначенный заместителем торгового представителя в Сингапур, Васильев, как ответственный за валютно-расчетные операции, исподволь приступил к осуществлению идеи. Москва осторожно и с оговорками, которые спасают сидя­щих в центре, поддержала. Развернулось кредитование де­сятков компаний, искавших деньги. Обстановка складыва­лась благоприятная - обозначилась строительная лихорад­ка в Сингапуре, Бангкоке, Куала-Лумпуре и Джакарте. Кредиты дорожали. Будущую прибыль Васильев на этом и закладывал. Верно рассчитал тактику - завязывал отноше­ния с фирмами-близнецами, то есть такими, которые счи­тались дочерними ответвлениями одной крупной. Кредит выдавался под залог недвижимости.
        Не рассчитал Васильев, как теперь понимал Севастьянов, двух моментов. Нервозности кредитного рынка и психоло­гии собственного начальства.
        Новый источник кредитования подлил масла в огонь по­купок и перекупок земли, стройматериалов и оборудования. Цены взвинтились, и многие клиенты, скажем так - Ва­сильева, а позже в Москве иначе не говорили, обессилели. Прекращались платы по процентам за кредит, потом по са­мим долгам. Некоторые залоги оказались фиктивными.
        Васильев ринулся к фирмам-маткам, чьи дочерние фи­лиалы вымирали на глазах. Севастьянов, работавший с ним, существовал на кофе, чае и сигарах, которыми пичкали днем в конторах, а вечерами страдал за бесконечными обедами, устраивавшимися партнерами. Утром сдавал под расписку подарки, ценою походившие на взятки. Выматывала перепи­ска с Москвой, на которую оставалась ночь...
        Для фирм-маток, если сравнивать их с крупными кораб­лями, дочерние предприятия служили «отсеками», которые, получив пробоину и оказавшись затопленными в бурном море частного предпринимательства, оставляли, однако, главной квартире возможность держаться на финансовом плаву. И даже не сбавлять скорости в делах. Некоторые, по­чувствовав несамостоятельность Васильева и Севастьянова, зависящих от московских разрешений, отписали через их голову прямо в министерство напрямую, что-де выплатили все по обязательствам, предоставив соответствующие чеки в руки лично господам Васильеву и Севастьянову. Куда потом подевались финансовые документы, не их дело. Загляните в бухгалтерские книги фирм, там все сказано. Если же в васильевских книгах непорядок, то и спросите с ваших, а не с наших бухгалтеров.
        Вскоре, как выражался глава адвокатской фирмы «Ли и Ли», ведшей сингапурские дела Васильева, побили и собаку, чтобы утихомирить хозяина. Севастьянова отозвали в Мос­кву. Дотошно проверяли документы по его командировкам из Сингапура в Бангкок, Джакарту и Гонконг.
        - Старик, не волнуйся. У тебя все чисто, - сказал Семей­ных, три недели читавший подшивки.
        - Я не волнуюсь...
        Но когда три недели изучают финансовые отчеты в особо выгороженном помещении, это и три недели всяких разго­воров всяких людей. Васильев, предугадывая такой оборот, сказал Севастьянову в сингапурском аэропорту Чанги перед посадкой в самолет:
        - Деньги не пахнут. Да их и не нюхают. Их считают. Принюхиваются к людям, которые состоят при счете. По­мни это...
        Судя по реплике Семейных, сказанной, когда Севастья­нов почти прикрыл за собой дверь отдела, принюхиваться продолжали. Хотя отчитался Васильев по затеянным опера­циям, задуманным профессионально и в общем итоге обер­нувшимся прибыльно, до доллара. Кроме одной. С финансо­вой группой «Ассошиэйтед мерчант бэнк»...
        Она и теперь, эта операция, здесь, на даче Васильева, напоминала о себе закладкой в брошенной на письменном столе французской книге «История кредита». Сплющенным между страниц виниловым пакетиком, в которых ресторан «Династия» на сингапурской Орчард-роуд подавал клиентам палочки для еды. На пакетике оповещалось иероглифами:
«Мы бросаем вызов. Человек чести обязан принять его... От­ведайте пекинской утки нашего приготовления. И, если за­кажете еще, вы не только побеждаете в дуэли вкусов, вы - получаете скидку!»
        Севастьянов и Васильев обедали в «Династии» в компа­нии Ли Тео Ленга, представлявшего «Ассошиэйтед мерчант бэик». Последняя утка по-пекински для Севастьянова. А че­рез год и Васильев вернулся из Сингапура на пенсию.
        ... Он намотал ремень на запястье, чтобы полистать книж­ку про кредит. Овчарка, сидевшая у ноги, зарычала.
        - Придержите собаку, - попросил участковый в дверях. Бросил взгляд на руки Севастьянова. - Хочу предупредить... Теперь здесь имущество, подлежащее описи, а не вещи ва­шего друга... Все следует опечатать. И так не по правилам...
        Севастьянов почувствовал, что краснеет. Положил книж­ку на стол.
        - Не по правилам?
        - Не по правилам. Василич, обнаружив беду, побежал по бестолковости к инспекторам ГАИ за четыре километра... Нам позвонили в отделение, только когда фельдшера отогна­ла собака... Понятых собирали два часа, вас ждали... Разве по правилам?
        - Что ж, что ждали... Я - единственный близкий покой­ному человек.
        - Но вы - не родственник. Василич меня задурил на этот счет... Так что в комиссию вы не включены. Поэтому прошу покинуть дом. Собаку разрешаю увести...
        У летнего умывальника во дворе наткнулись на собаково­да.
        - Ах, собачка, такая собачечка! Что же теперь делать, куда подеваться, ай-яй-яй, - запричитал он. Подлаживался к ов­чарке. Собака тянула оскаленную пасть, подергивая крылья­ми ноздрей и черной губой над клыками. От милиционера, наверное, пахло другими собаками.
        - Может, возьмете? - неожиданно для себя спросил Се­вастьянов.
        - Так откуда деньги?
        - Бесплатно.
        Собаковод оглянулся в сторону сарая, на двери которого участковый клеил полоски бумаги.
        - А можно?
        Севастьянов ослабил ремень. Собака впритык обнюхала косолапо стоптанные полуботинки, серые брюки с малино­вым кантом, вскинулась к бахроме на манжете мундира.
        За домом хлопнула дверца «скорой». Кто-то крикнул под жужжание стартера: «Мы поехали!» Участковый ответил от сарая: «Давай!»
        В опечатываемом сарае стояла моторка Севастьянова с подвесным «Вихрем-30». Васильев предложил там держать.
        - Вот черт, и печати-то у меня нет, - досадовал лейте­нант, когда Севастьянов подошел заявить насчет лодки.
        -- Приложите пятак, - сказал он. - Чем-нибудь по­мажьте, хоть пастой из шарикового карандаша, и приложите. Настоящую печать поставите потом... Пятак ведь с гербом.
        Участковый вскинул голову.
        - Ох, финансисты...
        Шариковый карандаш, однако, взял. Севастьянов ничего не сказал про лодку.
        Назад через Волгу перевез собаковод на казенной мото­рке. Овчарка поскуливала на воду.
        На платформе Завидово ветер раскачивал единственную горевшую лампочку над расписанием. Электричка из Кали­нина приходила через час десять. Севастьянов сел на скамей­ку и вдруг почти явственно ощутил умирание жизни в себе. Тело будто взрывной волной вознесло, круто и плавно, а сердце осталось внизу, само по себе... Он читал про генети­ческую память. Во сколько лет умирали крестьянские пре­дки? Теперь ему сорок шестой. Наверное, в среднем как раз... Гены вспомнили, что час пришел?
        Он посидел, сложившись пополам, как Васильев в шез­лонге, положив лицо в ладони.
        Прожектор электрички высветил линялый плакат «Вы­играешь минуту, потеряешь жизнь!» Прыгавший с платфор­мы под колеса паровоза человек экономил минуту и терял жизнь в этом месте с тех пор, как Севастьянов принялся ездить к Васильеву. Впрочем, места были знакомы с детства. Пионерский лагерь, в который его сдавали на три смены, стоял поблизости, в Новомелкове. Утром, днем и вечером там кормили баклажанной икрой, а чтобы ее ели, гоняли на военные игры, после которых нагуливался такой аппетит, что хотелось сгрызть алюминиевую ложку. На ее серовато- белом черенке стояла штамповка в виде орла со свастикой. Ложки выдавались трофейные, но потом их заменили, как раз после последнего боя, когда вышел запрет заниматься в лагере только военной подготовкой.
        В том бою Севастьянову выпало идти в засаду. Лежа под папоротниками, уткнувшись в жирные комки земли, по ко­торым ползали красные жучки, он ждал условленного свиста вожатого Михаила Никитича, однорукого матроса, воевав­шего на барже Волжской флотилии под Сталинградом. Та­иться приходилось особо из-за доставшегося по жребию цвета погон - белому, издалека заметному. Противник но­сил синие. Один сорванный означал ранение, два потерян­ных - геройскую гибель... Когда сбили в понурую колонну разгромленных «синих», Михаил Никитич сказал севастьяновскому приятелю Вельке, пристроившемуся рядом в кон­вой:
        - Ты отойди. Ты - убитый.
        Обе бумажки с плечей у Вельки в бою отодрали с мясом. Но смерть Вельки была не страшной. Тем более что через десять минут прибежал начальник лагеря майор дядька Га­лин. Безрукий совсем. Поэтому, если хотел на что указать, тянул носок начищенного сапога. Лягнув в сторону колонны убитых, он заорал:
        - Мишка! Что у тебя братская могила отдельно марши­рует! Победа на всех одна!
        Кто бы теперь крикнул так про Васильева...
        А Михаила Никитича он неожиданно встретил на Волге после своего выдворения из торгпредства в Сингапуре. Мат­рос сидел на подпиленной табуретке в облупившейся
«казан­ке» с булями. Пустой рукав футболки трепыхался. Севастья­нов еще подумал, если с утра ветрено, а дело было утром, к вечеру натянет дождь... Второй, в темных очках, стоял, упер­шись коленками в переборку, и жарил на аккордеоне, задрав подбородок. Складно выводил «Теннеси-вальс». Удочек они не забросили, и кошелки, чтобы идти в свердловский мага­зин на косогоре возле церкви среди ветел, у них с собой не было. Давали концерт реке. Доживали век где-то поблизо­сти... Севастьянов, сбавив обороты движка, обошел их на красной пластиковой лодке, тащившей японскую леску с удилища. Бывший пионервожатый облысел, в складках рта поблескивала слюна, но посадка головы осталась властной. Слепца же Севастьянов не встречал в тех местах, хотя знал многих. Притулились друг к другу старые фронтовики?
        Из-за того, что он знал многих и его многие знали, осо­бенно лодку, первую из пластмассы и с электрозапуском, да еще красного цвета, пришлось сторожиться, когда началась эта странная, поглотившая целиком и душевно надорвав­шая, другого слова и не найдешь, история.
        По субботам они ходили с Клавой на лодке на острова ниже Конакова. Волга там - море, рыбу не ловят, туристы из-за горючего или продовольствия роятся по берегам. Де­сятки островков, километры простора, только иногда вдали протянется парус или цепочка байдарочников. Странное, кружившее голову ощущение воли... Половину отпуска они провели там, меняя стоянки. Всякое пристанище станови­лось открытием. Но ложь, обреченность угнетали так сильно, что у него начались бессонницы. Отсыпался днем, пока за­горали... Среди простора под высоким и огромным небом он не верил ни единому ее слову.
        Однажды, терзаясь страхом перед наступавшей ночью, Севастьянов сказал об этом Клаве.
        Она ответила, что почти так же однажды созналась маме и задала свой главный, мучивший вопрос. Мама сказала: «Ты хочешь знать, кто твой отец? Ты видела его, могла ви­деть... Среди наших знакомых, на моей работе. Но знать - кто? - не нужно. Возможно, он сам не догадывается про дочь, про тебя. Мне хотелось иметь ребенка... От этого чело­века, именно от него. Не волнуйся, или нет, не расстраивайся из-за нас. Это вполне достойный человек. Он вполне достоин любви».
        Клава спросила: «Почему ты не вышла за него?» Ответ был: «Еще года три-четыре, и объясню...«
        Клава присматривалась к мужчинам, приходившим к ним в дом, в том числе и женатым, являвшимся с женами, к тем, с кем мама работала во внешнеторговом объединении.
        - Знаешь, как я решила?
        - Как? - спросил Севастьянов, которому вся эта исто­рия окончательно отравила существование.
        - Я стала примерять на себя... Ой, я ерунду говорю? Со­рокалетних мужчин из маминого окружения. В кого-нибудь я должна была влюбиться, если я - ее дочь. Это и будет папочка...
        - Влюбилась?
        - Да, в тебя.
        - Я действительно тебе в отцы гожусь...
        - Вот и хорошо, что не стал им. Хоть в этом повезло.
        Сырой от росы полог палатки провисал, сделался про­зрачным, и сквозь него проступал расплывчатый круг луны, освещавший лицо Клавы. Он не знал, имеет ли право велеть ей не плакать. Может, думала, не видит?
        Проснулись они до рассвета, оба сразу, и больше не засы­пали, а когда он сошел к берегу, собрался зачерпнуть воды, через мелкую прибойную рябь переполз желтый листок. Ав­густ стоял в середине. Отпуску приходил конец.
        Больная совесть сделала внимательнее к Оле. Жена лю­била ездить за город просто погулять. Приезжали однажды и к Васильеву. Ручей, впадающий в Волгу, провалился после морозов. Льдины сползали одна по другой с крутого берега на опустившийся вслед за вымерзшей водой черный катер рыболовной бригады. Особенно черный на фоне ломаные льдин, которые напоминали Севастьянову потрескавшиеся блоки жилых многоэтажек, взорванных китайцами в 1979 году в Лангшоне, на вьетнамской границе, куда он приезжал в составе группы оценки ущерба, понесенного объектами советской помощи братской стране, из Ханоя, где работал в торгпредстве. Раздавленное в ладони вареное яйцо. Таким был каждый дом. И пахло повсюду так, как пахнет местность, через которую прошла огромная армия, да еще такая, кото­рая движется пешком и которой наплевать, что и кто о ней подумает.
        Тогда он вышел на лед Волги. Тянул северный ветер. Ввинчивая бур второй раз, расстегнул куртку. В первой лунке уже стыли три поплавка. Жена крикнула с берега:
        - Там камни подо льдом, рыбы не будет!
        И вдруг Севастьянов подумал: кто я такой? Всего лишь бухгалтер, бухгалтер, рыболов-спортсмен. Только с Олей мне хорошо, моя защита, моя надежная пристань, моя лю­бовь... Как можно это променять на примерки прнвязанностей своей матери.... Собрал удочки, подхватил бур, полез по ледяному косогору.
        Когда растапливали березовыми дровами камин в даче Васильева, Оля сказала, чтобы не очень-то изводил энерге­тические запасы старика. Васильев любил Олю.
        ... Теперь Васильева не стало. И Волги не будет. И в Син­гапур ему ехать на должность бухгалтера, почти что счетово­да, без права самостоятельной работы, тоже одному. Оля оставалась на несколько месяцев.
        За окном электрички проскочила надпись «Крюково». В немытом стекле больше не отражались лица пассажиров. Рассвело.

2
        Джефри возлежал, подпихнув под спину валик пластико­вой подушки, на широченной кровати номера-люкс в гости­нице «Шератон» возле франкфуртского аэропорта. Улыба­ясь, читал на розоватом листочке с наивным зайчиком, оседлавшим огромную морковку:

«... в старые времена, Джеф, как я догадываюсь, если че­ловек приходил и говорил, что у него есть тысяча долларов, ты мог настоять, чтобы он показал их. Ты мог пересчитать зеленые бумажки или металлические кругляки. Или поехал бы посмотреть его землю, постоять у ограды ранчо и потро­гать коров, на худой конец. На совсем уж худой конец ты бы, Джеф, испытующе заглянул в открытое честное лицо заимо­давца и, возможно, просто попросил предъявить какую-ни­будь правительственную бумажку, из которой бы сообразил, что перед тобой действительно Беделл Смит или Смит Беделл. Теперь - иначе. Состоятельность человека подтверж­дается бликом на экране, который посылает разжиревший от информации компьютер. Этому экрану не нужно давать че­стное слово, что на таком-то счету и в таком-то банке столько-то деньжат. Ткни в несколько кнопок, бездумный работя­га либо отнимет, либо прибавит. Но, Джефри! Твой компьютер не обладает главным, что необходимо финанси­сту, - инстинктом. И, кроме того: он ни за что не определит, кто достойный человек из твоих клиентов, а кто замышляет сволочную подсадку, мастером которых ты
признан...»
        Ну, мастера-то в этом смысле боссы - Клео Сурапато или Бруно Лябасти, грубые практики, вульгарные жулики, необузданные сластолюбцы, химики от финансов и уж точно сказано - живущие подобно рептилиям инстинктами, ос­новной из которых жадность.

«... Бруно недавно звонил и говорил о том, как ошибался, отговаривая тебя от поездки в Рурский университет в этой непонятной Германии. Оказывается, ему подвернулся жур­нал, в котором описываются достоинства тамошних выпу­скников как специалистов по методам управления. Сказал, что в смысле чутья технического прогресса ему и Клео до тебя далеко. Тогда я его спросила насчет прибавки к твоему окладу, и он распрощался... У меня остаются иллюзии, что ты отправился к немцам не только за их опытом, но и с затаенной целью посмотреть на места, где у нас все началось
        Такие вот письма получаешь от жены, подумал Джефри. Продиктованные любовью, как утверждает Ольга, чью сла­вянскую фамилию - Пиватски - он теперь носил. Письма Ольги остались единственными рукописными текстами, ко­торые приходилось читать в нынешней жизни.
        Для разрядки настроения он помесил воздух кулаком правой руки, не забывая, что в левой зажаты письмо и очки. Поболтал в воздухе ногами в красных носках. Ольгин пода­рок.
        Условленный стук в дверь из смежного номера раздался секунда в секунду намеченного срока.
        Джефри открыл.
        - Господин Пиватски, - сказал юноша с такой густой черной бородой, что лицо не было никакой возможности запомнить. Только походку. Или свитер. Или прыщики на висках. - У меня складывается впечатление, что поставлен­ная вами задача решена. Нам удалось этого добиться не­сколько раньше контрольного времени, но мы...
        Как все компьютерные специалисты-иностранцы, он го­ворил по-английски правильно, но с ужасным произноше­нием.
        - Взглянем...
        Они прошли в соседний номер, где пятеро студентов гнездились на кровати и стульях вокруг телефонного аппа­рата, от трубки которого тянулись провода к приемнику. Приемник соединялся особым прибором с небольшим ком­пьютером, который привез Пиватски. Бородатый набрал двенадцатизначный номер, выдерживая между цифрами долгие интервалы. На компьютерном экране затанцевал зе­леноватый паучок.
        - Вот, господин Пиватски...
        - Что ж, - сказал Джефри, скрывая удовольствие. - Что ж, что ж и еще раз что ж... Вы, ребята, подлежите юридиче­скому преследованию по общей со взломщиками статье. Вы подкрались к банку компьютерной информации фирмы «Сименс» в Гамбурге. Той самой, которая обещала ящик шампанского «Лансон» всякому, кто выявит телефонный код этого банка... Таким образом, вы видите на практике, что случаи выявления кода с помощью компьютерного просчета вариантов реальны. Мы можем брать их за горло.
        - Это аморально, - сказал один.
        - Моралью обладают все. По крайней мере изначаль­но, - не позволяя ему развить мысль, сказал Джефри. - Талантом же только избранные. Но не стоит им жертвовать ради морали.
        Вытянув шеи, университетские выпускники наблюдали, как из своей глубины экран выбрасывает текст, начинаю­щийся латинскими цифрами.
        - Невероятно, - сказал бородатый, перевернувшись на бок, чтобы удобнее смотреть. - Кто-то теперь перебивает нас... Как встречный удар! Это замечательно, господин Пиватски!
        Джефри не любил восторгов, вообще волнений, эмоцио­нальных стрессов. Чтобы погасить нервный подъем, он про­чел короткую лекцию о подслушивании электронного шепо­та компьютеров. Вопросов относительно моральной оценки такого рода операций больше не последовало. Интерес раз­горался. Джефри особо наблюдал за бородатым. Парень представлялся находкой для Клео и Бруно.
        На сероватом экране отлились строчки. Всем понадоби­лось время вникнуть в английский текст, и поэтому Джефри рассмеялся еще до того, как немцы сообразили, в чем дело.

«Черт тебя побери, Джефри, и твою сходку тоже, - мер­цал текст. - У меня есть новость. Позвони. Пока же для развлечения передаю несколько пассажей из сегодняшней финансовой колонки «Стрейтс тайме», сочиненной Барба­рой Чунг. Текст..
»
        - Это импульс с компьютера, передаваемый из Сингапу­ра по телефону на номер аппарата, которым мы манипули­ровали, - сказал Джефри.
        - Мы гордились, что заграбастали кого-то, а заграбаста­ли-то нас, - отозвался бородатый.
        - Успокойтесь, - сказал Джефри. - Из Сингапура нас не отлавливали. Там знали эти телефоны... Попробовали но­мер в моей комнате, а затем решили поискать здесь.
        Он выдал на клавиатуре команду компьютеру забрать информацию с телефона в память.
        - Наша встреча завершается, мои молодые коллеги. Спасибо. Каждый получит уведомление о ее последствиях. Не сочтите навязчивым повторение просьбы относительно доверительного характера моегоинтереса квам, вашего - ко мне. Спасибо и досвидания! Желаю больших успехов!
        Бородатый задержался у двери, покручивая ручку,как бы пробуя, захлопнетсяли оназа ним. Джефриприметил те­перь, что брюки на немсо складкой икремовые ботинки тщательно начищены.
        - Господин Пиватски, - сказал он, прокашлявшись. - Мне нравится это занятие. Я считаю ваш интерес к нашему клубу «хаккеров», любителей-перехватчиков компьютерных данных, честью дляпас. Я бы хотел заполучитьработу у вас, если она такого рода.
        - Не скрою, приятно слышать...
        Бородатый просительно смотрел из коридора, пока не закрылась дверь.
        Твои ботинки выдают тебя, подумал Джефри. Можешь натянуть вместо черных хоть зеленые штиблеты, но надра­ить их ты не забудешь, потому что это вбили в военном училище, куда ты пришел, наверное, к тому же из деревни. Военные разведки всего мира - карьера для провинциалов. В политических заведениях больше столичных ребят. Это Джефри усвоил вполне.
        Джефри Пиватски, бывший летчикВВС, усвоил этозашахматными партиями с человеком, формально считав­шимся капелланом пультовиков, имеющих допуск к запуску боевых ракет с площадок близ Штутгарта.Сближало их от­вращение ко всякого рода развлечениям. У капеллана оно, конечно, носило идеологический характер. А Джефриэтоотвращение привила первая жена, добившаяся для него пе­ревода после летного училища в ракетные войска, модные и хорошо оплачиваемые, к тому же стоявшие в Европе. Через год гарнизонной жизни он выродился в полнейшего, как тогда говорили, социального выпивоху, последним уходив­шим с вечеринок, на которых оказывался кто-нибудь с гене­ральскими погонами или обратным авиабилетом в Вашин­гтон. Джефри приучился после возлияний читать в постели. Ему казалось, что возбужденное состояние помогает острее переживать содержание книги.
        Потом началось бегство от этой жизни.
        Внезапно он догадался, почему люди егокруга сбивались в толпу себе подобных. От страха. На одного серьезного офи­цера, одного воспитанного делового человека и одну достой­ную женщину на случавшихся сходках приходилось по пол­тора десятка совсем-совсем иных. У которых, как выразился капеллан пультовиков, страх струился потом, но только как бы с другой стороны кожи, внутри... Положение или богатст­во - не вечны а стало быть, под постоянной угрозой. Уверен­нее чувствовали себя табуном - на вечеринках, теннисных кортах и гольфовых полях. Все оставались на виду. Они нео­сознанно страшились расстаться после рабочего дня. Они не употребляли бы и снотворного, если бы спать укладывались под общее одеяло в одну громадную кровать.
        Впрочем, с кроватью, в сущности, так и происходило. Для Джефри - с женой командира полка. Любовь же, приведшая к их браку, началась со слез. Плакала она в спальне его при­ятеля, лейтенанта, предоставившего временный приют. Скомкав чужие простыни вокруг себя, отгородившись ими от Джефри, она плакала и плакала по-настоящему, а не из страха, или каприза, или раздражения. Плакала от несчастья.
        - Что же это, Джеф? - сказала она, успокоившись. - Неужто больше не бывает долгих-долгих разговоров, долгих-долгих прикосновений и поцелуев, мучений и только после этого все остальное? Ты напился, я была пьяная, ты затащил меня сюда как продавщицу, к которой привязался в дискотеке, и вот мы просыпаемся...
        Муж Ольги, безупречный профессионал, жесткий, спра­ведливый и хитрый, манипулировал подчиненными ради служебных целей. Джефри он держал крепко. В послужном списке капитана значилась драка в баре офицерского клуба. Драка из-за Ольги, когда произнесли двусмысленность в ее адрес. Стоило ли ввязываться? Возможно, Джефри инстин­ктивно защищал не репутацию, а совсем иное, нечто ему самому неясное в женщине, которая не размахивала руками на ходу, не выворачивала ногу бедром вперед, не орала при­ятельнице в дверях насчет ста лет, которые их разлучали, и такдалее. Может, муж Ольги раньше Джефри догадался обо веем. Ведь полковнику предстояло защищать свое, а Джефри отнимать.
        Дома же, наутро, когда расстался с Ольгой, Джефри не :шал, куда деваться от растерянности.
        - В средние века, - разглагольствовал он перед женой, - воин заводил панцирь. В прошлой войне обволакивали деци­метровой броней танка. Теперь распихали по бункерам. Нам остается только вставить и повернуть стартовые ключи, сидючи кротами... Ни одна военная цивилизация не распола­гала такой убойной силой, как один я в своем склепе! А философия моя кухонная, древняя и панцирная. Президент рассуждает, Джойс, на твоем уровне. Ах, милочка, ты мне - эту пакость, так я отвечу вот тем... А ведь речь идет об Аме­рике.
        - Чем это мои рассуждения тебе разонравились? И даже хорошо, что они как у президента...
        Джойс понимала его состояние.
        - Ты с похмелья и разозлился, что не добрался самосто­ятельно, заночевал у своего подчиненного... Ты... слабеешь, Джефри. Ты, капитан, водишь дружбу с лейтенантами вме­сто майоров и ввязываешься как петушок в драки. И вообще хочу напомнить, что Америку для того и открывали, чтобы каждый чувствовал себя свободным говорить что хочет и воевать с кем хочет.
        - В том числе и плевать на Америку, - сказал он глупо.
        - В том числе и плевать на Америку, мистер, если эта Америка мешает мне сделать из тебя то, что я хочу сделать. Сначала полковника, потом - увидим... Кстати, это вполне предусмотрено конституцией.
        - Мои предки появились в Америке триста лет назад. Воевали с индейцами и между собой из-за черных, чтобы дать свободу всем, кстати и твоим еврейским родственни­кам, заявившимся на континент намного позже, на гото­венькое... Все казалось обустроенным. Все норовят испор­тить.
        - Ты - расист!
        - Мои предки поднимали страну!
        - Теперь твоя очередь поднимать ракеты!
        - Когда я вербовался в военно-воздушные силы, то не об этом думал. Честный поединок с кубинцем, с русским, са­мим чертом... Честный и во имя Америки...
        - В голубом небе, - ехидно сказала Джойс.
        Он грохнул чашку на блюдце.
        - В голубом и чистом небе! Вместо же этого бункер, са­ван. А поднимать ракеты куда? И ведь получим сдачи...
        - Я купила бункер для семьи, Джеф. Там, дома... Придет­ся потратиться.
        Большие траты возбуждали ее.
        Она подошла к нему. В кимоно без пуговиц. Он вдруг испытал страх. Сказал, что разламывается голова, и пусть она простит. И сообразил, что больше не сможет, во всяком случае в ближайшие дни, заниматься любовью ни с кем, кроме Ольги.
        Через месяц они решили с ней пожениться.
        - К какому на этот раз приятелю? - спросила Ольга в тот знаменательный день, выруливая свой «фольксваген» на бе­тонку из гарнизона в сторону города. - Ну и судьба у тебя, капитан... С одной ты занимаешься любовью в самых слу­чайных и незащищенных местах. А с другой будешь делать это же в самом надежном - бункере.
        - Ольга!
        - Что - Ольга? Твоя умная обольстительная энергич­ная жена купила эту бесполезную вещь для твоей карьеры. Декстер высоко оценил этот патриотический поступок и веру в будущую ракетную войну, а стало быть и вашу необходи­мость. Капеллан тоже. Об этом только и говорили на послед­нем коктейле... А я-то знаю правду, Джеф. В прошлую готов­ность из тринадцати офицеров только двое вставили ключи. Остальные - рассуждали... Ты-то не будешь рассуждать, по­скольку твоя семья в безопасности. Так сказал Декстер. Лю­бящие мужья всегда все объясняют женам. Он - мой любя­щий муж...
        - Что еще наговорил про меня твой Декстер? Какие еще сплетни он нашептывал в спальне?
        - Джефри!
        - Что - Джефри? Что - Джефри? Ты вроде и забыла, что ты для меня!
        - Я - твоя любовница... Декстер считает, что я тоже дол­жна купить бункер. Твоя жена - в авангарде Америки. Она - наш ведущий...
        На самом деле они ругались из-за того, что ощутили теперь всерьез, насколько и его, и ее брак несостоятельны, что придется проходить через гласные формальности, иначе не покончить со старым и не начать новое, а конкретного плана не имелось.
        - Я процветаю, Ольга, процветаю, - говорил Джефри на обратном пути. Узел с собственными простынями, которые они теперь захватывали, лежал под ее локтем, проминался, и плечи их соприкасались. - Но какой ценой! Хотел летать, a прогресс загнал в бетонную нору в обнимку с ракетой. Хотел честного боя, а выжидаю ударить по городу с мирны­ми жителями. Хотел красивой любви, а должен раздевать жену командира и затаптывать брюки либо в машине, за­гнанной в кусты, либо на чужой квартире... А ведь во мне хорошая кровь. Почему же я стал таким хилым?
        - Знаешь, давай поженимся, милый?
        - Вот ты и сделала мне предложение, - сказал он. И развернул «фольксваген», которым теперь правил, не по­смотрев в зеркало заднего вида.
        В гостиницу им позвонил Декстер и сказал:
        - Джефри, ты уверен, что у вас обоих не дурь? Твоя жена сидит у капеллана, и он скоро приедет ко мне. Но это - ваше с ней дело. Что касается Ольги, то ты, возможно, кое-чего не знаешь... Ну... иногда она требует к себе совершенно особен­ного отношения. Совершенно особенного. Ты понимаешь, Джефри? Такое отношение она встречала только с моей сто­роны...
        Джефри показалось, что командир плачет, и первым по­ложил трубку. Перезвонил в управление, продиктовал штаб­ному сержанту рапорт с просьбой отправить в Индокитай, где шла война, с переводом в авиацию.
        А позже вполне понял, какое особенное отношение требу­ется Ольге. Она вдруг принималась строчить на машинке детские истории, которые следовало читать и обсуждать. По­том проходило... Возможно, в прошлом она не выдержала какого-то внутреннего разлада. В таких случаях, объяснил ему полковой психиатр, сожительство разумного идеала с неразумной действительностью камнем лежит на сердце. Примириться с этим психика может подбором ложных по­нятий, чувств и представлений. Сказками, в конечном сче­те...
        Чтобы вычеркнуть из памяти прошлое, полностью и до конца, он принял девичью фамилию Ольги. Так появилась чета Пиватски.
        В полетах бесконечное небо и экран локатора, отдалявшие от людей, неразрывно увязывались в душе с глубокими пе­реживаниями, принесенными Ольгой. В периоды ее особен­ных настроений испрашивал отпуск. Давали, поскольку шла война, а командиры в боевых гарнизонах чувствуют, почему человек просит отпуск - от трусости или по другой причине. Присвоили майора.
        Удачи, семейная устроенность давали счастливое ощу­щение свободы, а оно упрощало окружающую жизнь. Вдруг проснулся интерес к наукам. Они открывали широкие воз­можности для воздействия на мир. Большие, чем религия, на которую вначале уповал Джефри, чтобы помочь Ольге... К этому выводу его привела работа в закрытом центре в Банг­коке, куда он летал из Дананга в Южном Вьетнаме для испы­таний сверхсекретного в те времена компьютера, в секунды обрабатывавшего груду информации для выбора оптималь­ного боевого решения.
        Был декабрь, кондиционеры в просторном здании на бангкокской Ашока-роуд крутились в полурежиме. Окна от­крывать запрещалось. Но и сквозь противосолнечную плен­ку на стеклах он видел, как далеко на западной окраине, в заречье, плавятся в багровом закате россыпи бетонных коро­бок и редкие островки зелени. Пожелтевший воздух искажал оттенок экрана компьютера, строчки текста на котором казались гуще и чернее. Будто черви, меняющие цвет в зави­симости от среды обитания. Например, какие-то черви ме­няли окраску, если через местность проходили транспорт­ные средства с дизельными двигателями.
        Джефри Пиватски почти физически ощутил мощь при­бора, с которым работал. Мощь, из которой рождается вели­чие.

«Мужчина, человек чести, должен уподобляться Господу Богу нашему, то есть властвовать и править другими людь­ми и прочими тварями, прибирать к рукам земные богатства и обладать ими», - писала Ольга в своем рассказе. Он пол­ностью согласен. Властвовать... Матадор, сражающийся с быком, чтобы победить дикую силу, именно этим выше опе­ратора с мясобойни. Если бы смысл жизни заключался в выживании, в героях ходил бы мясник. Человек воли - иной, он создан по подобию Господа, материальное для не­го - преходяще. В конечном счете не победа главное, а вы­стоять до последнего вздоха.
        Он окреп в военно-воздушных силах...
        Джефри собрал в опустевшем номере оборудование. Пе­ренес алюминиевую коробку к себе. Подключил питание. Вызвал из электронной памяти переданный Сингапуром текст, сочиненный Барбарой Чунг для тамошней «Стрейтс тайме». Усмехаясь, читал:

«Компания «Лин, Клео и Клео» готовится заработать в ближайшее время честные пять миллионов. Нет, лучше ска­жем так: честные пять миллионов на бесчестном черном рынке. Она покупает у частного коллекционера величайшую реликвию. Деревянный позолоченный кулак, венчавший не­когда древко знамени китайских повстанцев, называвшихся «боксерами». Бесценную вещь увезли как трофей в Герма­нию. Возвращение в Азию сопровождалось увеличением це­ны куска дерева в несколько раз с каждой милей.
        Стоит писать об этом случае? Видимо, стоит. Хотя бы потому, что денег, нажитых на черном рынке, становится все больше и больше. Денег, которые боятся дневного света. Так сказать, в надвинутой на глаза шляпе. Пугливые, нелегаль­ные деньги, которые ищут обходные пути, чтобы стать впол­не достойными. Хотя бы через приобретение исторических ценностей...
        Я долго размышляла: разве этот случай - повод для фи­нансовой колонки в нынешний четверг? Пока не получила другого сообщения, касающегося «Лин, Клео и Клео». А именно, что компания никакого отношения к строительным подрядным фирмам «Голь и Ко» и «Ли Хэ Пин» не имеет. Мы же наивно считали, что имеет, и безудержно смело покупали акции обеих.
        Так вот, мне доподлинно известно, что акции «Голь и Ко» и «Ли Хэ Пин» подогреты на одном, как говорится, пару. Реальной ценности у них нет. К вечеру, за несколько минут до закрытия биржи, ребята «горячих денег» будут сбрасывать эти акции руками и ногами. Пока не наступит паника. И ночью начнутся сердечные приступы, а утром подтвердится, что для этого имелись основания.
        Нецелесообразно переживать за «Лин, Клео и Клео». И знаете почему? Она-то заплатила за позолоченный кулак как раз акциями «Голь и Ко» и «Ли Хэ Пин». При этом, щадя витающего в мире чистого искусства бывшего владельца приобретенного раритета, помогла ему через одного парня уже сбросить эти акции. То, что акции сбрасывал неведомый рынку искусствовед, ввело в заблуждение обычно насторо­женных маклеров. Они прозевали начало атаки. И кусок ис­торического дерева, и деньги, вырученные, по существу, за клочки бумаги, то есть акции «Голь и Ко» или «Ли Хэ Пин», перешли в собственность «Лин, Клео и Клео». На самых законных основаниях. И мы их поздравляем!
        Когда я позвонила в компанию «Лин, Клео и Клео», стар­ший клерк сказал, что они получают запросы от ценителей древностей относительно возможности осмотреть приобре­тенный предмет. «И какой же ответ даете?» - спросила я. Он один для всех:
«Никаких проблем!»
        Джефри погасил экран и набрал сингапурский номер.
        - Джефри? - спросил Клео Сурапато.
        - Поздравляю, - сказал Джефри.
        - Ха-ха-ха... О, прохлада на склонах горы Фушань! Если бы мог, принес на веере в город, как красавицу на руках...
        Вот уж действительно, подумал Джефри, тайна каждой национальности не в кухне или одежде, а в манере понимать вещи. Китаец Клео никогда не лгал, но ему бы и в голову не пришло сказать правду. Прочитанная строка древних стихов была произнесена как раз, чтобы ничего не сказать.
        Но только ради этого Клео не разыскивал бы Джефри во Франкфурте. Следовало сосредоточиться.
        - Как погода? Снег? - спросил Клео.
        - Одного снеговика слепить определенно хватит...
        На условном жаргоне так обозначались дипломники Рур­ского университета.
        - Это лучше, чем искать там, где солнце светит за тучами.
        Солнцем за тучами называлась Япония.
        В трубке затянулось молчание. Клео откашлялся.
        - Я еще хотел сказать... В Москве умер Васильев. Его помощник Себастьяни отстранен от серьезных дел. Отправ­ляют на отсидку к нам в небольшой должности, в их торго­вом представительстве. У меня телекс от московского агента, который вертелся в министерстве на Смоленской и приме­тил объявление о панихиде. Догадался расспросить и о вто­ром... Он с дурным характером... Ты меня понял, Джефри?
        Странные, непредсказуемые и трусливые в денежных де­лах русские, подумал Джефри. Если Васильев и положил какой лишний чек в бумажник, что плохого? Но, кажется, им запрещено оставлять наследство... Странные моральные ценности. Зачем занимать в таком случае ключевые посты? Конфуцианское представление об идеальном чиновнике.
        - Фамилия этого человека произносится Севастьянов, - сказал Джефри в трубку.

3
        - Севастьянов! Почему вы решили, что выбранное по­прище - ваше призвание?
        Вопрос задавали в приемной комиссии финансового ин­ститута преподаватели, читавшие лекции по обществоведе­нию. Профессионалы такое спрашивать стеснялись.
        Но на этом вопросе он почти засыпался. Что вас побудило стать паровозным машинистом?
        В 1947 году отец Севастьянова, уволенный из армии по болезни, преподал первый урок отношения к деньгам. Мать нахваливала Севастьянова, который на удивление соседям приносил ей в больницу мед, масло, белый хлеб и однажды шоколадку. Цены в коммерческих магазинах и на рынке, где только и можно все это доставать, были трехзначные. Окры­ленный похвалой, Севастьянов вытащил из-под матраса, на котором спала мать, шесть перетянутых пачек, всего на сум­му шестьдесят восемь тысяч рублей, и в придачу три нерас­печатанных колоды трофейных, как тогда говорили про все иностранное, игральных карт, выменянных у пленных вен­гров. Отец, забывший от удивления снять второй сапог, вы­порол Севастьянова узким, вдевавшимся в галифе ремнем. В школе пришлось только делать вид, что сидит за партой. Все знали, что Севастьянов - поротый. Но никто не посмел смеяться. Из-за отца. Отец вытащил кучу денег вместе с картами на балкон и, полив керосином, сжег.
        А деньги не пришли к Севастьянову легко. Поднаторев в поенных пионерских играх, они держали на своей окраине под контролем кассы кинотеатров «Родина», «Победа» и клу­ба «Строитель», а также входы в две бани. Особенно большой куш взяли, когда в
«Строителе» пустили «Дети капитана Гранта», У кассирши перекупили билетные книжки. И пере­продали по собственной цене. Распарившимся после бани подсовывали мороженое - снег, облитый сахарином. За клубом в зарослях крапивы вытоптали площадку, где крути­ли рулетку. Играли даже считавшиеся «в законе» блатные, которые при проигрышах с ними не связывались. Десяти­летние «севастьянчики», как их называли, случись конф­ликт, дрались беспощадно, брали числом и сплоченностью.
        Участковый говорил про эти дела Михаилу Никитичу. Но бывший матрос считал, что - пусть. Ведь не воровали. А все, что можно взять силой и хитростью, того и достойно. И денег становилось больше. Сила же их предстала волшебной, когда мать увезли на операцию из-за воспаления желчного пузыря от жмыха, который она ела.
        Два месяца никто не говорил ему: «Надень то да сделай это». Никто не напоминал про уроки. Мать плакала, когда он приносил мед и масло, стеснялась есть в палате. Он сидел рядом, пока она, как говорила про себя, питалась, словно сторожил от других. Если спрашивала, где взял, отвечал: «Алямс помог».
        Алямс был фронтовой друг отца. Он держал рулетку, на которой толкавшиеся по базару мужики ставили мятые красные тридцатки. Если в «банке» ничего не оставалось, Алямс объявлял «великий хапок», то есть просто загребал брошенные на новый кон деньги в карман. Это считалось справедливым. Алямса не брали во время облав из-за на­шивки за тяжелое ранение и орден Красной Звезды. Ноги у него оторвало миной. Он ездил в ящике, поставленном на четыре шарикоподшипника, отталкиваясь огромными ку­лаками. Какая-то бабка, сослепу приняв его за нищего, бро­сила в пилотку папироску
«Северная пальмира», самую до­рогую, какие курили на базаре, и Алямс, тогда еще Коля, стушевавшись, сказал:
        - Алямс! Копеечка!
        Так прилепилось прозвище.
        Алямс действительно ссужал ему деньги. Отдавать велел из общих, спросив разрешения у ребят. Он же приучил чи­тать книжки. Не учебники, а про любовь. Первая книга, про­читанная Севастьяновым, была «Княжна Мэри», купленная в киоске. Про Печорина в предисловии говорилось, что он - лишний человек. Звучало обидно... Но обсуждать любимого героя можно было только с Алямсом, который перед войной проходил книжку в школе.
        Михаил Никитич похвалил отца, когда он пришел спра­виться об успехах сына. Не потому, что они действительно его интересовали, а из-за терзавшей собственной неспособ­ности воспитать достойного сына партии и родины.
        - Пори не пори, - рассуждал бывший матрос, - беспо­лезно. По себе знаем. Сила боевого примера... Ну, то есть примера, вообще примера. Столько денег! Р-р-раз и - нету!
        Когда умер товарищ Сталин, «севастьянчики», ставшие восьмиклассниками, взяли власть в школе. Михаил Ники­тич отпер в военном кабинете и раздал винтовки с просвер­ленными затворами, но со штыками, поскольку считал об­становку крайне опасной. Враги народа, как ожидалось, готовились выйти из подполья, усиливали происки. Следо­вало сжать зубы и кулаки, заглушить рыданья. Написали лозунг:
«Смерть за смерть империалистам, а также врачам- вредителям!» Красное полотно растягивали в мороз над вхо­домв школу, на углах которой топтались озлобленные ужасом великой утраты часовые со штыками наперевес. Из-за того, что каждый боеспособный был на счету, на похороны отрядили тех, с кем в общем-то не очень считались. Карау­лили школу пять дней. Ополчение разогнали родители.
        Потом пришла первая любовь. Старая жизнь как прова­лилась... Где все те люди?
        А память о силе денег осталась.
        На институтской практике, отправленный в числе не­многих отличников в Пекин, он ощутил, как хороша выбран­ная профессия. Революции в Китае исполнилось тогда во­семь лет. Не все, кого она застала, как принято говорить, врасплох, торопились убраться. На руках у некоторых оста­вались ценные бумаги - кредитные письма, акции, чеки, и они приходили в торгпредство на Ванфуцзине, в бывшее здание Индокитайского банка, где в центре курзала стоял огромный биллиард, возле которого тоже проходили прак­тику. Предлагали к продаже платежные свидетельства веду­щих банков мира.
        Бумагам порою цены не имелось. Их следовало хватать, как говорил на производственных совещаниях руководитель практики Константин Петрович Семенов, в жену которого Севастьянов тайно влюбился. Торгпред возражал. Он отме­чал, что следует помнить о микробе буржуазного разложе­ния, и в период, когда империализм вступает в загниваю­щую стадию, а кругом торжествуют идеалы социализма и национально-демократического пробуждения, брать такие бумаги адекватно покупке навоза по цене бриллиантов.
        Семенов не спорил. Как и Васильев много лет спустя. Но однажды купил именно бриллиант по цене навоза, а не на­оборот. В переулке неподалеку от Запретного города, в нетоп­леной ювелирной лавке, промерзшей под студеным декабрь­ским ветром с Гоби. На втором этаже, в жилой половине, сухой старик в меховом халате и стеганых штанах, разворо­шив одежду в сундуке, вытянул лакированную коробочку. Семенов смотрел на камень так, будто собирался немедленно прикончить всех вокруг, не исключая китайца с пергамент­ным лицом и Севастьянова. Потом Севастьянов встречал бухгалтеров, для которых смертельной пыткой оборачивал­ся любой посторонний взгляд на наличность. Будто от этого она уменьшится.
        Семенов кивнул Севастьянову, чтобы принес из машины два чемодана тогдашних китайских денег, которые торг­предство не знало куда пристроить... За бриллиант пришла благодарность из Москвы.
        - Вот видите, как я прав... Сколько валюты дали роди­не, - сказал торгпред.
        Семенов умер потом, кажется, в Америке за рабочим сто­лом.
        Вот и Васильев теперь умер...
        В кооперативной квартире в Беляево-Богородском, кото­рое он ненавидел за безликость, Севастьянов минут двадцать дремал в горячей ванне. Черный или темный костюм решил не надевать. Теперь он сам как Васильев. Что же носить траур по самому себе? «Грехи» Васильева отныне на нем одном. Выбрал твидовый пиджак, голубую сорочку и черный вяза­ный галстук.
        В полдень Севастьянов вошел в приемную генерального директора объединения. Секретарша оказалась новая. Воло­сы стянуты в тугой пучок. С сухих пальцев съезжали массив­ные серебряные кольца, маятником мелькала на тонкой це­почке бирюзовая брошь. Склонившись, она раздраженно ворошила пачку документов. Бросила все на стол, схватила трубку, набрала номер и быстро заговорила:
        - Ребров! Рабочие не появились. Я же просила вынести кресла... Ну кто держит в приемной кресла? Что же, выходит, у нас ждать заставляют?
        Бросила трубку.
        - Вам не назначали, у меня не записано... Я справлюсь и позвоню, зачем ждать? Вы ведь есть в телефонном списке, товарищ Севастьянов?
        Он открыл дверь к генеральному.
        - Севастьянов! Вернитесь! - закричала она.
        На его пальцы, державшие ручку, легло нечто вроде раз­мятого пластилина, теплое и весомое.
        - Возвратился? - сказал Людвиг Семейных, выходив­ший от начальства. Рука удивительно походила на его лицо. Выбритое до пор. - Тут я проектик некролога набросал... Ну, давай-давай, вдвигайся. Я с тобой...
        - Проектик некролога, проектик объяснения в любви...
        - Что ты говоришь?
        - Проектик некролога есть проектик объяснения в люб­ви покойному.
        - Все шутишь? Ну, ну... В такую минуту.
        - Не топчитесь в дверях, - велел генеральный. - Сквозняк.
        - Валентин Петрович, - сказала секретарша из дверей. Ребров не убирает кресла. Говорит, они так и значатся инвентарной описи - кресла в приемной... Ребров не пони­мает, как актуально, когда в приемной ни стульев, ни кресел!
        Генеральный помахал в воздухе рукой - мол, оставьте пока, - одновременно приглашая усаживаться.
        - Севастьянов посетил дачу, где скончался Васильев, - доложил Семейных.
        - Оперативно... Расскажи.
        - Умер без мучений. В шезлонге. Дома никого не было. Да и некому... Увезли в Калининский морг.
        - Дачу опечатали? - спросил Семейных.
        - Об этом потом, - сказал Валентин Петрович. Грузно лег локтями и грудью на столешницу. Сокрушенно помол­чал. Поднял тяжелые коричневые веки на Севастьянова.
        - Не стало, значит... Да, вот так вот. Дела земные...
        Искоса взглянул на Семейных.
        - Вы оповестили?
        - Да когда же, Валентин Петрович?
        - Значит, так, Севастьянов... Решение о вашем назначе­нии вышло. Не скрою, пришлось пробивать. Ряд товарищей полагали, что вы с Васильевым оказались... ну, как-то втянуты в эту историю с кредитами уж слишком глубоко. Слиш­ком лично. Это бросалось в глаза. Не скрою, объясняли это на почве не только излишних амбиций, но и материальных интересов. Фигурировал список подарков, которые вам пре­подносились в Сингапуре... Лучше я вот так, прямо вам скажу, а? К счастью, в соответствующем месте отнеслись к это­му спокойно. Равнодушно, я бы сказал. Действительно, до­мыслы...
        - Васильев говорил, что всякий бухгалтер когда-нибудь да получает повестку в прокуратуру, - сказал Севастьянов.
        - Тут, может, не прокурор бы вызвал, - вздохнул Люд­виг Семейных.
        Помолчали.
        - Ну, ладно... Собирайтесь и вылетайте, - сказал гене­ральный. - Дела сдайте Семейных. В Сингапуре ради вас и вашей семьи помните: к старому не возвращаться... Василь­евское забыто. Обычная серьезная работа. Серьезная! Наде­юсь, это понятно..
        Севастьянов молчал.
        Генеральный, подумав, развернулся с креслом к железно­му шкафу, вытянул ящик и достал пластиковую папку. Пе­ребросил через стол Севастьянову. Внутри лежала ксероко­пия газетной вырезки. Поверху красными чернилами указывалось: «Для служебного пользования. «Стрейтс тайме» такого-то числа, такая-то страница. Перевод.»
        Валентин Петрович английского не знал.

«В Верховный суд Республики Сингапур. Дело о банкрот­стве номер 1848 за 1985 год. Касается: Ли Тео Ленга, бывше­го партнера «Ассошиэйтед мерчант бэнк».
        Повод: петиция о банкротстве от 6 числа мая 1985 года. Адресуется: г-ну Ли Тео Ленгу, последнее место прожива­ния: Блок 218, Западный Джуронг,21, Сингапур,2260.
        Примите к сведению, что в отношении Вас в суд пред­ставлена петиция о банкротстве со стороны «Ассошиэйтед мерчант бэнк», юридический адрес: Батарейная улица, 9, здание «Стрейтс трэйдент», Сингапур. Суд предписал напра­вить Вам копию указанной петиции совместно с копией постановления суда о рассмотрении дела, равно как и публи­кации настоящего извещения в местной ежедневной газете.
        Примите далее к сведению, что петиция о Вашем банк­ротстве будет слушаться в девятый день августа 1985 года в 10. 30 и Вам надлежит быть явленным в суд. Неявка может повлечь принятие решения о рассмотрении петиции и вы­несение приговора против Вас в Ваше отсутствие.
        Кристофер Чуа, Чи Киан, помощники регистратора ».
        Ниже почерком Людвига пояснялось:

«Ли Тео Ленг, пользовавшийся услугами «Ассошиэйтед мерчант бэнк» в размещении капиталов, а также получавший от нее гарантии по своим займам, по всем признакам лицо подставное. В суд не явится. Его банкротство - последний шаг по утайке сумм, взятых в свое время с резолюции Ва­сильева Ли Тео Ленгом для себя, а на самом деле для «Ассо­шиэйтед мерчант бэнк».
        Когда Севастьянов поднял голову от документа, Валентин Петрович шевелил губами, вчитываясь в некролог. О покой­ном или хорошо, или ничего. Людвиг считался признанным мастером «ничего».
        - Что скажете, Севастьянов?
        - Юридическая контора «Ли и Ли», которая обслуживала нас в Сингапуре, дай только команду, без труда размотает этот узелок из дымовых струй. В сущности,
«Ассошиэйтед мерчант» принадлежит индонезийскому китайцу Клео Сурапато. Фирма предоставляет услуги по размещению капита­лов. Сразу бросается в глаза необычность иска. Он направлен против того, от кого «Ассошиэйтед мерчант» получила день­ги. А ведь логичнее было бы судится с тем, кто взял и не отдает... Тут - большая слабина... «Ассошиэйтед мерчант» отрубает руку, которой загребла деньги. После решения суда о банкротстве Ли Тео Ленга, который и стал этой рукой, фирма просто ее закопает и скажет, что все тело преступника закопано. Вне сомнения, Ли Тео Ленг ни в какой суд не явится. Можно смело вмешаться в процесс, который рассчи­тывают провести беспрепятственно... Быстро и беспрепятст­венно, потому что уверены - мы с нашими претензиями не появимся в суде...
        - Вот-вот, - раздраженно сказал генеральный. - Вот- вот... Будто не слушали меня, Севастьянов! Довольно вмеша­тельств! Такой, с позволения сказать, проект действий есть авантюра. Да! А я-то отстаивал вас! Да и не я один..,
        Он кивнул на Семейных.
        - Я прошу... нет, требую не касаться больше этих дел! В силу вашего некоторого упрямства из ложно понимает лич­ного престижа, а не ослушания... я этого не допускаю... да и оставаясь под влиянием ошибочных, да, именно ошибоч­ных... Это ведь никоим образом... ну... не принижает нашего глубокого уважения к покойному... Не так ли, Людвиг Ген­надиевич?
        - Нет, не принижает, - сказал задушевно Семейных.
        - Да, спасибо... ошибочных выкладок. Я ведь не употреб­ляю иной формулировки, которая бы ставила под сомнение наше доверие к вам, Севастьянов, и тем более к Васильеву...
        - Это - определенно, - согласился Семейных.
        - Ваша будущая должность, Севастьянов, и будет вашей охранной позицией. Ваши идеи, а мне известно, что они у вас возникают... перед реализацией будут подлежать утверждению старших товарищей, которые ничего, как и мы все здесь, кроме добра, вам не желают...
        - Диалектичная похвала, - сказал Семейных.
        Внешне он удивительно походил на Клео Сурапато. По­вадкой. Он постоянно что-нибудь выделывал ручками. Запу­скал в затылок. Вдруг доставал ножнички для ногтей. Проти­рал очки. Таскал себя за уши, будто вытрясал воду. Тянулся поправить галстук собеседнику. Потирал ладони. Прости­рал, как говорится, объятия посреди улицы или коридора, если не видел человека полдня. Развертывал и складывал носовой платок. Рассматривал расческу на свет. Разбирал и собирал авторучку...
        Клео словно копировал эту доброжелательную суетли­вость за десять тысяч километров от Семейных. При этом он был алчен и хитер, обладал фантастической способностью высмотреть слабину в нужном человеке, банке, фирме, орга­низации или группе. Он становился их «доверенным дру­гом». А когда наступала пора забивать высмотренную жерт­ву, орава «ребят горячих денег», готовая оказаться под рукой ради добычи, набрасывалась на нее. Сигнал для нападения давался обычно в конце недели, когда банковские и юриди­ческие эксперты этих жертв занимались гольфом, рыбалкой или посещением своих вторых, а то и третьих жен, телефоны к которым скрывались. Как-то Клео принялся сбрасывать акции на бирже в добрую пятницу - еврейский выходной, а однажды сделал это на Рождество и повторил на китайский лунный новый год. Самый ловкий из его ударов пришелся на праздник Семи сестер, когда китаянки воскуривают аро­матные палочки в пагодах перед статуей Ткущей Девствен­ницы в надежде заполучить достойного мужа. В этот день известной всему Сингапуру мисс Ку, бывшей
«маме-сан» в портовом притоне, прибравшей за тридцать лет тяжких ста­раний половину таких заведений в городе, пришлось рас­статься с нажитым богатством за полтора часа. Она жаждала выйти замуж достойно, и Клео верно рассчитал, что, пока мисс молится о ниспослании достойного спутника жизни, никто не сунется в храм с докладом о делах.
        Но характером Людвиг, конечно, не походил на Клео.
        - Не ходи по следам древних, когда ищешь то же, что искали они, - сказал Севастьянов. - Теперь это изречение верно и для финансовой практики.
        - Что это? - спросил генеральный, откидываясь в крес­ле.
        - Слова Кобо-дайоси, буддистского проповедника. Японец, жил тысячу лет назад. Духовный отец современных компьютерщиков.
        - Хоть самураев не цитируете... На том спасибо.
        Семейных мягко ткнул ногой под столом. А генеральный расхохотался. Ему стало легче, что Севастьянов обещает шиться за ум.
        В приемной секретарша показала Севастьянову на лежав­шую возле телефона трубку.
        - Только не долго... Минуты три ждет...
        - Севастьяша, ну как? - спросила Оля. - Я тебя по всем записанным у меня номерам ищу...
        Он отвернулся кокну. Солнце ослепило. «Ну ты - жалкая никчемная слабовольная чиновничья шкура, - велел он се­бе. - Ну, ты... » Он мял переносицу пальцами, как тогда, когда овчарка привалилась к ноге на даче Васильева.
        - Скончался в полузабытьи, - сказал он, надеясь, что не обманывает жену. - Судя но всему... Смерть оказалась, на­верное, легкой.
        - Вот и смерть стала легкой, - сказала Оля.
        Теплый пластилин облепил свободную руку Севастьяно­ва. Переполз на спину и прилип к шее.
        - Секунду, - сказал Севастьянов жене, думая: не крас­ные у него глаза?
        - Что тебе? - спросил он Семейных.
        - Прости... У меня вечером будет один человек, очень интересный для тебя, между прочим. Едет в твои края, пер­вым секретарем...
        - Товарищи, - сказала секретарша. - Это все-таки слу­жебный телефон. Нельзя ли покороче?
        - Сейчас, Мариночка Владленовна... Скажи Олечке, что я ужасно извиияюсь, но хочу заполучить тебя вечером на часок, а?
        - Оля, - сказал Севастьянов, - тут Людвиг кланяется... Семейных... Просит забежать вечером на час.
        - Сходи, конечно, раз надо. Он просто не приглашает...
        Севастьянов неторопливо прошелся от Смоленской-Сенной по Бородинскому мосту на другую сторону Москвы-реки, чтобы выйти к Украинскому бульвару, где жил Семей­ных. При зрелом размышлении приказ генерального, который отнюдь не плохо относился к нему, действительно казался продиктованным заботой. Предостережение из до­брых побуждений. Васильев потерпел поражение. Семенов когда-то тоже. А он, да еще в одиночестве - не им чета.
        Севастьянов запаздывал. Шел уже восьмой час. Вредней­шее время для раздумий, как учил Васильев, всегда отклады­вавший серьезные решения на утро.
        Дерматиновую дверь с медными пуговками открыл вы­сокий сутулый человек лет сорока с волнистой шевелюрой. Из угла рта свисал янтарный мундштук с сигаретой. Под сощуренными от дыма глазами лежали полумесяцами тя­желые складки.
        - Вы, должно быть, Севастьянов, - сказал он.
        - Старик! - заорал из глубины квартиры Людвиг. - Это Павел Немчина, первый секретарь посольства в Бангкоке! Вам предстоит встречаться! Дружите! Я - сейчас! Я по доро­ге зацепил в гастрономе потрясающую селедищу! Провонял до невозможности... Но вот-вот кончаю разделывать! Дружи­те и беседуйте!
        - Пошли к нему на кухню? - сказал Севастьянов.
        - Как раз оттуда... Пошли, - ответил Немчина.
        Он улыбался, улыбался и Семейных, которому дипломат только что рассказал анекдот про журналиста, работающего в Бангкоке, некоего Шемякина. Бедолага заснул на опера­тивном совещании, кто-то потихоньку заклеил ему очки клочками газеты, а борзописец так и сидел. Сообщение же делал посол...
        Севастьянов вдруг почувствовал, что напрасно, наверное, оказался в этой компании. Среди общего смеха он перехва­тил испытующий холодноватый пригляд дипломата.
        И тут зазвонил телефон.
        Голос, очень знакомый Севастьянову, лишь прибавилось хрипотцы, крикнул откуда-то из недр квартиры, скорее всего из спальни:
        - Павел! Возьми трубку! Тебя...
        - У Машеньки мигрень, просто беда... - сказал Семей­ных про жену.
        Когда Севастьянов заходил в этот дом, правда, не часто и не надолго, так всегда получалось... Мигрень. Севастьянов и сам не знал, хочет ли видеть супругов Семейных вместе. Впрочем, связанные с этим обстоятельства относились к давным-давно прошедшему времени.
        Немчина медленно поднял трубку. Жмурясь от дыма, выслушал и ответил:
        - Еще часок, Клавочка. Людвиг селедку разделывает. Примем по паре стопок и распадемся... С хорошим и полез­ным человеком. Потом расскажу.
        И, положив трубку, сказал:
        - На вечере по поводу Восьмого марта забрел в ваше внешторговское крыло из мидовского отсека и познакомил­ся нежданно-негаданно с будущей женой... Вот как случается!
        Севастьяша, доставай рюмки... - сказал Людвиг. - Мы с Павлом работали вместе в объединенном штабе по проведению субботника. А когда он появился у нас на вечере, человек холостой и с положением, невесты наши всполоши­лись... Ха-ха! Шутки-то шутками, а вышло именно так. С суженой и познакомился. Я ей говорю, пойди пригласи тан­цевать товарища из дружественной соседней организации в порядке шефской поддержки...
        - А через три недели женился, - сказал Немчина. Он заменил сигарету в мундштуке, и глаза его еще больше щу­рились от дыма, когда он смотрел на Севастьянова. Ощуще­ние, что Людвиг только затем его и пригласил, чтобы пока­зать Немчине, окрепло.
        - Дружите, други мои, - сказал Семейных, разливая коньяк. - В одни края едете. Ох, как близкие человечки нуж­ны, когда мы там... Ох, как нужны! Вот за это!
        - Часто будете наезжать в Бангкок из Сингапура? - спросил Немчина.
        - Как начальство прикажет, - ответил Севастьянов.
        - Раза два появится, - сказал Семейных.
        - Милости прошу заходить, - сказал Немчина, но ку­да - домой или в контору? - не пояснил.
        -- Вы меня извините, - сказал Севастьянов. - Я сегодня ночь не спал. Спасибо, Людвиг, что познакомил... Думаю, Павел, я вам пригожусь...
        Кажется, не слишком искренне прозвучало.
        - И я - вам, - ответил глуховато Немчина.
        Когда дверь за Севастьяновым закрылась, он повернулся и сказал Семейных:
        - Вот этот хлюп?
        - Вот этот хлюп.
        - М-да... Ну, спасибо, Люда, показал орла...
        - У него очень дурной характер, очень... Ты меня понял, Павел?
        Накопившаяся за сутки усталость и две рюмки коньяка нагнали сон в метро по дороге в Беляево. А очнувшись, Севастьянов ясно подумал: Немчина будет его подстерегать. Именно подстерегать. Семейных его просто обозначил. Но - зачем? Зачем?

4
        Искусно склеенный воздушный змей - золотой с крас­ными плавниками карп - парил в белесом небе над шест­надцатиэтажным домом на сингапурской Орчард-роуд. Тес­нившиеся вокруг двухэтажки под черепицей отбрасывали густую тень, в которой то раскалялись, то остывали автомо­бильные стоп-сигналы. А крыши их полыхали, окрашенные закатом.
        Окна в просторной зале, откуда Клео Сурапато смотрел на город, держали настежь. Здесь, на холме между больницей Елизаветы и главной магистралью города Орчард-роуд, про­дувало круглые сутки и все сезоны. Прохлада стояла естест­венная. Не из кондиционера. И что за удача! Золотая рыба, вихляясь на бечевке, набирала и набирала высоту. С балкона шестнадцатиэтажки кто-то так ловко, чтоб его собаки разо­рвали, приноравливался к ветру!
        Верно подчеркивал философ Лао Цзы: не человек, а нату­ра, естество сущего вразумляет нас истинному и достойно­му. Запускавший карпа жил в гармонии с окружающим. Он чувствовал ветер, как Клео жизнь биржи.
        Клео испытывал, однако, досаду. Раздражали доносив­шиеся из комнаты сына дикие фразы - китайский мешали с английским. Сын беседовал с дружком из университета. Просвещенный коллега, видимо, вел родословную от кан­тонцев и выворачивал произношение иероглифа, обозначав­шего имя семьи, из Лин в Лун. Китайское имя Клео Сурапа­то было Лин Цэсу, а сына звали Лин Вэй. Молодец представился как Ван Та, вполне достойное имя. Но на ви­зитной карточке по-английски стояло «бакалавр Та Ван», а это западное манерничанье, перестановка семейного иерог­лифа на второе место после имени, выглядело смехотвор­ным. В переводе такое написание означало
«Бандитский князь».
        Кантонец, хихикая, расписывал холостяцкие похожде­ния:
        - Я представился клерком из кондитерской. Намекнул, что учусь по вечерам в университете, исследую важную про­блему. Выясняю, кто первый придумал макароны... Марко Поло привез из Италии макароны или наоборот, увез из Китая секрет выпечки дара древних...
        - И поверила?
        - Ха-ха! Я сразу разобрался, что барышня-то из дансин­га «Сотня счастий». Ну, дорогой Лун Вэй, и повел себя соот­ветственно. Сразу к ней. Будто ждала! И все оказалось пре­красным - собачий хвост, лошадиное копытце, тигровое винцо, словом, вся северная варварская кухня...
        - Ах, негодник! - громко сказал Клео.
        Сын выглянул в зал.
        - Это только анекдот, отец. Бакалавр Та Ван прекрасно осведомлен, что наши корни северные, из Пекина. Ну, что плохого, когда маньчжурскую кухню называют варварской?
        Клео, наблюдая, как рыба выше и выше забирает в небо, ставшее из белесого желтым, загадал: если ночь упадет рань­ше, чем воздушный змей потеряет высоту, будущее сына будет путевым.
        Голоса зазвучали приглушеннее. В наступивших сумер­ках Клео мог видеть через открытую дверь руку сына с клуб­ным перстнем на пальце, высвечиваемом зажженной лам­пой. Лампа медленно вращалась под вальс, наигрываемый вмонтированным в подставку магнитофоном. Синие, крас­ные и зеленые искорки разгорались и затухали в пластмас­совом плафоне. Единственная вещь из современных, кото­рую терпел отец. Он держал на своей половине тиковую кровать с противомоскитной сеткой, квадратные стулья и сундуки. На мягкой мебели отец чувствовал себя, как на коленях толстой женщины, а если спал без москитника об­наженным в стужу.
        Два поколения, между которыми - Клео. Странно, что внук и дед при этом весьма уважают друг друга, проявляя обидную снисходительность к нему самому. Он-то знал!
        Через час отца следовало везти к врачу, наезжавшему в Сингапур два-три раза в год из Гонконга. Восьмидесяти­двухлетний Лин Цзяо задыхался от кашля. Плевательницы, раскрашенные по эмали красными и золотыми рыбками, гремели под ногами по всей квартире. Клео опасался, что откроется рана, полученная отцом в перестрелке возле Каш­гара, где в пустыне как волки крутились вокруг их каравана бандиты капитана Сы...
        В 1948 году Клео, сыну спекулянта, перепродававшего пенициллин, бензин и консервы, было четырнадцать. То время запомнилось ему необыкновенным числом повешен­ных на пекинских улицах. Отец поднимался вверх на волне революционных перемен. 29 марта он оказался среди трех тысяч двадцати пяти народных депутатов национальной ассамблеи, на заседания которой ездил в Нанкин. Вернувшись в Пекин, отец рассказывал про голодовку оппозиционеров прямо в парламентских креслах. Они недвижно дремали пе­ред яствами, которые парламентские приставы меняли каж­дые два часа. И тогда генералиссимус Чан Кайши сделал гениальнейший политический ход: прислал каждому имен­ное приглашение пообедать. Тщеславные приняли его, но, удостоившись трапезы с вождем, лишились чести в глазах избирателей. Клятва угаснуть голодной смертью на глазах всей нации во имя собственных принципов оказалась пору­шенной.
        В августе один американский доллар стоил двенадцать миллионов юаней. Ежедневно в переулок Диких голубей воз­ле Западных ворот, где депутат Лин Цзяо занимал часть крытого черепицей дома, являлся солдат с винтовкой. Из- под каски струился пот. Отдав Клео винтовку подержать, он грузил на рикшу восемь брезентовых мешков с бумажными деньгами, которые они отвозили в казарму капитану Сы. Юани продолжали стремительно дешеветь. Поскольку ба­тальонные суммы в железном ящике капитана проверялись ревизорами раз в неделю, в промежутках они передавались отцу для запуска в оборот. Мешки с деньгами обычно сопро­вождал Клео, скорее в качестве заложника. С солдатом никог­да не приставали нищие; Они избегали людей с оружием, те не меньше их голодали и слишком быстро нажимали по этой причине на спусковой крючок.
        После денежной реформы капитан перестал присылать солдата. Армейские деньги обменивались на новый юань, за который давали двадцать пять американских центов. Все встало на место, как сказал отец, поскольку деньги прирав­няли к золоту. За продажу золота и вешали. Капитан Сы вполне мог поступить таким же образом с отцом, чтобы упрятать концы в воду. Но генерал Фу Цзои, командующий пекинским гарнизоном, двинул боеспособные части на сближение с наступающими коммунистами. Капитан исчез из северной столицы.
        В октябре вместо обычной пыли ветер с Гоби принес в Пекин снег. Лин Цзяо, коренастый и сильный, прилаживая маузер под ватной курткой на спине, сказал Клео:
        - Ранний снег - счастливая примета. Я прозрел и знаю, что предпринять...
        На рикше они проехали Мебельную, Посудную, где под­жидавшие седоков другие рикши злобно ругались на того, который их вез. Рикша, обзываемый яйцом сифилитичной черепахи, собачьим калом и похлеще, наклонив голову, чаще перебирал ногами, обмотанными тряпьем и лыком. Проез­жали район чужой для него и враждебный.
        Рикша рассчитывал ждать у лавки «Точнейшие весы драгоценных металлов», просил гроши, если поедут на нем об­ратно, но отец расплатился. Клео, оглядываясь, видел, как повозку окружают оборванцы с метелками. Беженцы, готовые атаковать любого. Метелками они собирали рисовые зерна из-под шпал. В окруженной столице продовольствие возили на трамваях. Грузчики на государственных складах дырявили мешки. Уличные коменданты-офицеры собирали пошлину за право выметать рис из-под рельсов. Чтобы до­стать деньги на это, беженцы грабили рикш.
        Клео сказал отцу:
        - Попрошайки накинулись на рикшу. Они видели, как ты платил ему. А то бы пришлось откупаться нам...
        - Юноша достоин высокочтимого родителя, - сказал - лавочник. Он, конечно, отправится в путь с уважаемым де­путатом?
        Давно не доводилось наслаждаться таким чаем! По вис­кам ювелира бежали струйки пота. Потеющих людей Клео не видел с лета. В городе не оставалось не только чая, но и угля, чтобы затопить печь и согреть воду.
        - Проценты обычные, - сказал лавочник отцу. - Пят­надцать от прибыли ваши.
        - Шестьдесят от прибыли, - ответил отец.
        - Невозможно.
        Отец изложил гениальный стратегический замысел ге­нерала Фу Цзои по обороне столицы, услышанный от капи­тана Сы. План состоял в отходе без боев до линии вдоль Летнего дворца, Яхонтового фонтана, Миньских могил и моста Марко Поло. Только после этого развернут контрата­ки. Батальон капитана Сы уже переведен к железной дороге на Тяньцзин. То есть еще неделя - и единственный коридор из Пекина через Восточные ворота захлопнется. Ну а тогда разговоры о деле, если владелец лавки не проявит благора­зумную сговорчивость, вообще потеряют смысл.
        Сошлись на сорока четырех процентах, поскольку обе цифры вместе составляли сумму
«восемь», обозначающую мистический источник богатства.
        После соглашения лавочник имел право командовать:
        - Не спускайте глаз с товара в пути. Запомните, депутат Лин Цзяо! Каждый листик чая, гвоздик или замочек должны остаться нетронутыми. Спите с тюками. Не спускайте глаз с товара. Помните - это залог вашего будущего. Нет товара, не будет будущего. . Встреча в Яркенде, стране таджиков. Мой человек опознает вас.
        - Выход в путь? - спросил отец.
        - День сообщу. Я должен спросить астролога... Домой не возвращайтесь. Поживете в публичном доме «Дворец ноч­ных курочек», в южной части, близ Храма вечности. Рядом квартал заморских дьяволов, посольства и миссии, вокзал, большие гостиницы. Из-за того, что город в осаде, ассениза­ционные обозы бездействуют, там все завалено нечистота­ми. Из-за протестов иностранцев власти должны будут вы­пустить за городские ворота к свалкам несколько повозок с отбросами по договоренности с коммунистами. Две повозки будут наши. Их и нагрузим товаром...
        - Кто договаривается?
        - Профессор Ку из университета. Либерал, его студенты ходят на связь с коммунистами. Они поведут и повозки, потому что им доверяют. Они вручат вам вожжи упряжек, с которыми вы и ваши люди потом свернете в сторону Яркен­да.
        - Как мы подсядем к студентам?
        - Во «дворце» дадут знать... Выйдите от меня через за­днюю дверь. Отныне, депутат Лин Цзяо, избегайте ходить дважды той же дорогой или посещать вновь одно и то же место.
        Отец поклонился.
        Вечером принесли неподписанную записку с предложе­нием встретиться в маньчжурской харчевне на Рынке вос­точного умиротворения. Подавальщик, когда отец назвался, завел на второй этаж, поставил блюдце с тыквенными семеч­ками и исчез. Внизу, в общем зале, стоял пар от пампушек, баранины, разваренного риса, чая и подогретого шаосиньского вина. В осажденном-то городе! Чавкали и рыгали, буд­то свиньи.
        - Приветствую почтенных, - прозвучал за их спинами сиплый голос. - Прошу извинить за опоздание... Банки по­закрывались... Разыскал один на улице Ван Фу Цзин в стане заморских дьяволов. Ужасные порядки... Банкиры не живут в том же доме, а приходят делать деньги в определенные часы... Я - мастер-караванщик Цинь.
        Он оказался мастером скоростного разгрызания семечек, шелуху от которых сплевывал между балясинами в нижний зал. В углах губ редкие усы прикрывали рваные шрамы, будто однажды караванщик пытался перегрызть струну цит­ры.
        Подавальщики споро расставили кастрюлю-самовар с тлеющим углем в поддоне, миски с бараниной, черными яйцами «столетнее наслаждение», маринадами, луком, крас­ной капустой, котелок с дымящимся рисом и пиалы с соуса­ми. Свинину не принесли.
        Голову караванщика покрывал редкий ежик. Он брил, голову как это делают мусульмане. Поэтому отец удивился, когда подали вино.
        Шаосиньское? Для всех?
        - Послушай, депутат, - сказал Цинь развязно. - За­помни: три мусульманина - один мусульманин. Два - только половина. А один - и вовсе не правоверный...
        Напрасно он, конечно, пытался показать свое превосход­ство над отцом, который непочтительные выходки не про­щал. Он не простил бы их даже могущественному капитану Сы, да не суждено оказалось сквитаться. У Клео возникло безотчетное чувство, что отец однажды убьет караванщика. Еще он подумал: кто заплатит по счету?
        - А что будем есть в пути? - спросил Клео. - Если как сегодня, ничего лучше!
        - Будем глотать то, что перед этим съедят верблюды...
        Цинь отпустил под овчинной курткой ремень на штанах.
        Рыгнул. Подмигнул Клео.
        Говорил он с набитым ртом, брызгая слюной, шипел, втягивая воздух сквозь редкие зубы, если кусок попадался горячий. Сплевывая капустный лист назад в пиалу, назвал, как бы между прочим, место встречи, когда повозки с това­ром минуют линию блокады Пекина, в городке Бао Тоу на реке Хуанхэ. И ушел первым, сказав, чтобы отец расплатил­ся за обед, поскольку он тоже полагается за услуги караван­щику.
        На улице, пока добирались пешком во «дворец», мела сырая поземка. В жарко натопленной «гостиной» девицы слонялись в заморских ночных рубашках и американских купальниках, некоторые были в одних чулках. Карнавал для офицеров гарнизона устраивался ежевечерне. Каморки де­виц занимали второй этаж. Одну, над которой висела таблич­ка красными иероглифами - «Белоснежная девственность», выделили депутату с сыном.
        Сама Белоснежная девственность вызвалась готовить им завтрак по-пекински, как значилось в меню заведения. Жид­кая пресная каша, почти рисовый отвар, распаренные овощи и сливовый компот. Девушка оказалось такой красоты, что депутат, усмехнувшись, велел сыну закрыть рот, пока не залетела муха.
        Прожили они во «дворце» четыре дня. Белоснежная дев­ственность плакала, когда узнала об отъезде Клео. Он стес­нялся сказать отцу, что произошло с ней у него, пока депутат уходил в город. Она продиктовала адрес, по которому проси ла писать, чтобы облегчить ей боль разлуки.
        - Как же ты прочтешь письмо, если не знаешь иерогли­фов? - спросил Клео.
        Женщина ответила, что попросит прочитать подругу. И продиктовала:
        - Девице по имени Белоснежная девственность во «Дворце ночных курочек» рядом с винным заведением «Вор­чливая жена» на улице Восьми достоинств к югу от ворот Чиэн в Пекине.
        С ассенизационным обозом, возчиками в котором дейст­вительно оказались студенты, они проехали Восточные во­рота. Порывистый ветер крутил над телегами повешенного, иссохшего, словно осенний лист. Возница, укутанный в японский маскхалат и одеяло поверх американского пальто, сказал:
        - Нужны решительные меры по спасению родины от расхитителей и спекулянтов, а также других себялюбцев.
        Возможно, высокие слова предназначались для офицера, выводившего обоз до линии огня. Мнимый студент оказался переодетым дезертиром по имени Чжун Цы. У него не исся­кали рассказы о боях 60-й армии во Вьетнаме, потом в Чун-цине и Пекине. Второй студент, с удивительной для его уче­ности сноровкой подправлявший навозный мешок под хвостом крепкой лошадки, важно качал головой и повторял, что эти исторические события непременно следует занести в дневник. В университет, по его словам, он приехал в начале учебного года и из-за осады ни на одной лекции не побывал.
        Несколько раз над ними пролетали самолеты. Красных не повстречали.
        Караван распадался. Дезертир сказал несостоявшемуся первокурснику:
        - Слезай, приехал. Двигай отсюда и не оглядывайся!
        - Остановись, Чжун! - приказал отец. - Он такой же студент, как ты.
        - Я капрал Ли Мэй, - сказал студент. - Кавалерийский охранный батальон...
        Первую ночь простояли в поле. Капрал, назначенный от­цом в караул, грелся под брюхом лошади. Клео, к которому сон не шел из-за дум о Белоснежной девственности, вылез из повозки. Спросил:
        - Ли Мэй, непременно нужно вешать людей? Проще - расстрелять.
        - Ты про которого? Если у Восточных ворот, то он в действительности-то был самоубийцей.
        - Кто же решается на такое?
        - Красные запретили курить опиум. Подвоз в город пре­кратился. Он маялся, маялся, да и повесился. Я так думаю... Все несчастья от запретов. У красных их много... Потом, по их религии запрещено красть. Когда же нечего или не у кого красть, остается украсть собственную жизнь...
        Капрал хихикнул.
        Очень опасный, подумал Клео. Но отец-то опаснее.
        Каким долгим окажется путь, он понял в Бао Тоу.
        Поначалу городок показался обычным, как все - глино­битные заборы, роющиеся в талом снегу свиньи и собаки, замотанные рваньем дети, тесные улицы, на которых угло­вые дома оббиты телегами. И вдруг - ослепляющее солнце над раскинувшимся в открытом поле караван-сараем. Сот­ни, тысячи верблюдов, лошадей и ослов на хлюпавшем под копытами, вязком, словно болото, лугу. Толпы людей пако­вали, нагружали, чинили сбруи, слонялись, разговаривали, сбивались кучками вокруг драчунов, брили ножами головы. Ржание, мычание, топот.
        ... Лошадь вскинула и мотанула гривастой головой. Пра­вивший вожжами отец привстал на передке, задирая на спи­не куртку, дергался к маузеру рукой.
        - С прибытием к началу великого шелкового пути! - крикнул караванщик Цинь, обходя лошадь. Свежевыбритое темя сверкало, голые в синих венах руки, заросшие рыжим волосом до подмышек, торчали раскорякой из кожаного жи­лета, под которым не было рубашки. На горле ошейником вилась татуировка, предохраняющая от насильственной смерти. Поистине загадочный человек! Мусульманин с буд­дистской отметиной...
        Верблюды оказались густо-красного оттенка с черными кругами вокруг глаз. Четыре. Высоких, крепких и надмен­ных.
        - Настоящие таджикские, - сказал Цинь отцу. - Когда будешь заводить собственную связку, покупай таких...
        - Я слышал, иногда берут пристяжных на мясо, - сказал отец. - Может, купим пятого?
        Цинь скучновато огляделся.
        - Запомните, почтенный Лин Цзяо, погонщики верблю­дов никогда не едят верблюжьего мяса. Не выделывают и не продают верблюжьих шкур. Верблюды и погонщики - это единый и обособленный мир. Со своими богами и закона­ми...
        Он посмотрел на Клео.
        - Мир не меньшего значения и не худшей цивилизации, чем страна ханей - Китай, Срединное государство Вселен­ной.
        - Спасибо, брат Цинь, - сказал отец. - Всякая беседа с вами поучительный урок.
        - Уроки будут позже. Тысячи ли через пустыню. Жажда, которая превратит кишки в известь. Огромные мухи, пью­щие кровь. Зимник через монгольский перевал Смерти. Бан­диты, вырезающие спящих...
        Караванщик сложил молитвенно руки, на которых вете­рок, пропахший вонью караван-сарая, ремней и кож, чеснока и рыбного соуса, снега и навоза, шевелил рыжие волосы. В изгибах верблюжьих шей, надменных мордах с раздуваю­щимися ноздрями вдруг увиделось нечто драконье, таинст­венное и грозное, сродни ликам в пагодах, где Клео всегда становилось тревожно от духоты воскурений.
        Цинь вдруг заорал на него:
        - Взбирайся, малыш, на своего таджика и возвращайся через год богатым и сильным! И делай то, что должно быть сделано...
        - Я не малыш, - сказал Клео. - Мое имя Лин Цэсу.
        - Вот как?
        - Караванщик подвыпивши, - шепнул отец. И сказал умиротворяюще Циню:
        - Познакомьте же с прекрасными животными!
        Первого, небольшого и казавшегося козлоподобным, звали Вонючкой. Второго, покрупнее - Ароматом. Самый высокий, третий носил кличку Тошнотворный. А четверто­го, бледной масти, именовали Сладенький. Все семилетки. Лучший возраст, как пояснил Цинь, для тяжелых дальних путей. Вонючка считался наиболее выносливым. Ему пред­назначался груз Циня - пачки прессованного чая, шелк, американские сигареты, упаковки с ручными часами, мотки электропроводов, три радиоприемника, пенициллин, проти­возачаточные средства, вакцины от венерических заболева­ний и запаянный бак с яванским трубочным табаком. Груз отца - чай в листьях, гвозди, подковы, петли для дверей, висячие замки - по объему меньше, но намного тяжелее, раскладывался на остальных трех.
        Паковали вьюки следующим утром, чтобы не заканчи­вать в сумерках. Существовала примета: из темноты под­сматривают души погибших непохороненных бандитов, ко­торые от неудовлетворенной жадности наведут на караван живых. К полудню оставалось поднять груз на верблюдов.
        - Полагаю, мастер Цинь, - сказал отец, - задерживать­ся в Бао Тоу на виду этого сброда опасно. Двинемся?
        - Я занял очередь для себя, этих... ваших военнослужа­щих и вас в публичном доме. Дух не должен оставаться угне­тенным из-за воздержания. Шаг караванщика легок, если облегчены чресла.
        - Я останусь с товаром.
        - Пусть останется малыш и один военный. Потом сме­нится.
        - Лин Цэсу погуляет. Когда еще доведется? Вы идите... Я останусь при товаре.
        - Слушаюсь, почтенный депутат!
        Караванщик сцепил ладони перед грудью и с легким по­клоном повел ими в сторону отца, как принято изъявлять покорность мандарину двора.
        Клео прошел городишко насквозь. От Западных ворот открывалась с низкого обрыва Хуанхэ. Широченная река исходила паром в серовато-синем просторе. Мачты джонок и катеров протыкали клочковатый туман. Над причалом раз­метывало клубы пароходного дыма. По берегам ржавым пунктиром обозначались межи рисовых чеков. На коричне­вых дорогах в снегу клонились черные путники.
        И тут Клео увидел стайку журавлей над рекой. В этот зимний месяц!
        Он промерз на холодном ветру, а клочок пергамента с адресом Белоснежной девственности был теплым, когда Клео достал его из нагрудного кармана в почтовой конторе на пристани. На куске бумаги, за который взяли юань, напи­сал стихи:
«Гляжу на стайку журавлей в зимнем небе над рекой безо льда. Отчего же декабрьский ветер студен, а тече­ние чувств, как у летней воды?»
        - В Пекин? - усомнился почтарь. Но красный штем­пель на конверте притиснул и, поскольку марки с портретом Чан Кайши в Бао Тоу после прихода коммунистов не разре­шались, в квадратике «место для марки» указал причал, где платеж состоялся.
        ПОНУРЫЙ ГОНГ

1
        Все нервничали в караване, когда спустя два месяца после выхода из Бао Тоу верблюды медленно втягивались за кизя­ковую ограду городка Шандонмяо, ступая по собственным теням. Цинь объяснил: по-монгольски «шандон» - ручей. Но на китайской карте значилось - Сан Тям Мяо, то есть «три храма» чего-то, а чего, Клео не понимал, поскольку не знал последнего иероглифа, да и отец тоже! Ни души. За ставнями глинобитных домов ни огонька. Усиливавшийся ветер свистел в узких переулках, поднимал колючую пыль.
        Цинь утверждал: если охраны в восточных воротах не встретили, западные тоже без часовых, значит, в городе нет власти. То есть какая-нибудь имелась, возможно, признали и красных, но без стражников она ничего не стоила.
        - Тут всегда уважали только товары, - сказал караван­щик. - Да винтовку... Впереди ведь Гоби.
        Лагерь разбили, пройдя насквозь извилистую улицу, под городской стеной, у западных ворот. Утром слежавшийся на морозе песок сверкал до горизонта. Клео догадался о причи­не вчерашнего беспокойства. После восьми недель открытых пространств они попали на огороженный клочок. Провис­шие на ржавых петлях, с выломанными досками створки ворот скрипели на шквалистом ветре.
        Когда вьюки подняли на верблюдов, в конце улицы воз­ник тяжело преодолевающий встречный ветер человек, тя­нувший в поводу лошадь. Полы распахнутой бараньей шубы забрасывало до лопаток. Стеганые сапоги странник ставил косолапо, волочил носами внутрь тяжелые от грязи галоши. Долго, должно быть, гнал мохнатую лошадку под монголь­ским седлом с притороченным японским карабином и че­ресседельными сумками.
        Капрал Ли принялся разматывать тряпицу на затворе винтовки.
        - Вот я вас догнал, - сказал человек, скверно улыбнув­шись потрескавшимися губами. Потрогал грязной ладонью Ароматного, на котором висели вьюки отца. - Капитан Сы в двух днях пути с пятнадцатью людьми. Смекаете, хозяин?
        Сбрую на лошадке сшивала казенная клепка, армейская. Как и стремена с подпругой. Перекидные сумы плоско сви­сали, выпуклостями обозначая обоймы с патронами.
        Клео нагнулся подтянуть брезентовые перетяжки на ик­рах. Отец толкнул незнакомца, который, перевалившись че­рез спину Клео, упал, дергая браунинг из-под шубы. Лошадь отпрянула. Цинь осадил ее за повод так, что она села. Грохнул выстрел. Клео собрался пырнуть валявшегося ножом, но отец крикнул:
        - Стой!
        - Стой! - крикнул и человек. Под разметавшейся шубой на поясе висели три гранаты, кожаный мешок для табака с трубкой, порыжевший патронный подсумок с выдавленной английской надписью «США, морская пехота».
        - Я сам к вам пришел! Я сам к вам! Меня Сы послал выследить, а я к вам...
        - Откуда Сы узнал наш путь? - спросил Цинь.
        - Капитан получил письмо из Бао Тоу. Бумага попала сперва в винное заведение
«Ворчливая жена», а оттуда принес посудомойщик. Мы тогда уже перешли в Красную Армию. Сы поднял полувзвод, понесся на Бао Тоу, заполучив мандат на захват. А из Бао Тоу путей немного. Только два...
        Отец ударил его сапогом в лицо.
        - От кого письмо? Говори, от кого письмо?
        Кровь у истощенного преследователя казалась водяни­стой.
        - Все, что знаю, письмо - из кабака. В Бао Тоу капитан долго бил маму-сан из публичного заведения. Он требовал показать, чем расплатились твои люди, хозяин... Точно не знаю.
        - И чем они расплатились?
        - Не убивай, хозяин! Я говорю правду... Гвоздем.
        Клео впервые в жизни видел, как дрожат пальцы.
        Отец, торопясь, плохо справляясь, отколупывал от коро­бочки, в каких носят амулеты, крышку с медной инкруста­цией танцовщицы в развевающихся одеждах.
        - Ты не ошибся? Таким?
        - Что вы присохли с гвоздем, хозяин? Капитан говорит, везете богатства. Кто погонится за железками! Первому, кто обнаружит вас, причитаются две доли. Разве мои сведения не стоят большего? Что ж... Убей меня! Ну! Убей, хозяин! Убей скорее! Все на этой улице знают, что вы захватили меня. Они расскажут капитану Сы...
        - Почему хочешь перебежать?
        - Не хочу служить у красных.
        - Вот и заврался, почтенный, - сказал отец. - Мой то­вар капитан не сдаст коммунистам. Ты ведь знаешь! Говори! Видел нас до этого? Доложил капитану? Болтаешь - тянешь время?
        Лин Цзяо попал носком в ухо лежавшему.
        - Если не околел, - сказал он Чжуну, - прирежь... На­глый лазутчик. Стрельбы достаточно... Уходим!
        - Еще живой, - сказал Чжун. - Я думаю, депутат Лин... лишний солдат это еще один солдат. Я так считаю. И какой расчет ему было догонять ради капитана и лгать?
        Улица оставалась безлюдной. Но из щелястых прорезей в коричневых стенах десятки глаз запоминали лица, одежду, верблюдов, поклажу и, самое главное, направление, по кото­рому уйдет караван. За западными воротами между высту­женных холмов петляла за горизонт единственная тропа...
        Несколько дней гнали как могли. Короткие ночевки, подъем до рассвета и безостановочное движение с отдыхом в полдень. Ели под звездами, которых столько над головой Клео никогда больше не рассыпалось.
        Чтобы срезать путь, с основной перешли на северную тропу, про которую Цинь сказал: больше пустыни, но мень­ше пути. Гоби - скалы и камни, черные и серые, плоские, как озера, долины, где на сотни ли снова песок и барханы, а в ослепших от зыбкого марева глазах мухами мечутся чер­ные пятна. Ничего не оставалось в памяти - ни Пекина, ни коварной Белоснежной девственности, ни угрызений сове­сти за невольное предательство отца. Даже злобы на караван­щика Циня, который страдал наравне с другими.
        По ночам стоял сухой мороз. Лежали под бараньими тулупами, просыпались от озноба. Звезды сыпались с неба, которое к утру становилось светло-серым, потом желтело и вдруг - накрывало пустыню голубым куполом.
        - Большая остановка скоро... У райского озера Сого Нгор. Оно, правда, бродит. В дни моего детства стояло в пятнадцати ли восточнее, - сказал Цинь.
        Озеро обмануло караванщика. Ушло дальше или совсем исчезло. И поэтому не останавливались в полдень. Тревога гнала на заход, к другому озеру - Гашун Нгор.
        Сначала увидели кочевье, а потом берег. Линялые трепа­ные юрты населяли оборванцы, которые, исповедуя буд­дизм, по словам караванщика, питались, убивая животных. Они отличались, по его мнению, равнодушием к собствен­ности и странников принимали без разбора, не спрашивая, кто и откуда.
        Они спали сутки, за исключением отца, караулившего товары, а пробудившись, мылись в мелком холодном озере сколько хотели.
        Клео пропитался запахом верблюдов, кожи, попон, овчи­ны. Обоняние обострилось. Подобно животному различал, что земля пахнет по-разному, как и люди. Как и ветер. Добы­чей или угрозой. Понял, почему верблюды один - Аромат­ный, а другой - Тошнотворный. Он чувствовал смутную опасность, смывая защитную, почти псиную вонь, как, вер­но, боязно это собаке... Все были голыми, кроме Циня, обмо­тавшего чресла тряпкой, белыми, с коричневыми от грязи и загара «ошейниками» и «перчатками», посиневшими в не- снимавшихся сапогах ступнями. Они орали и плескались, хотя стояла зима. Цинь говорил, что впереди - легкие гор­ные троны, да и весна вот-вот, а неподалеку от Яркенда и место, которое обозначил для встречи человек из лавки
«Точ­нейших весов для драгоценных металлов».
        Таджики подарили барана. Старый кочевник вырвал его сердце, по локоть вдавив руку в разрыв под ребрами. Религия запрещала ему проливать кровь.
        Хозяин юрты помолился перед трапезой:
        - Пусть простит нас. Для этого съедим его без остатка. Верно, мальчик?
        - Я не знаю, господин, - ответил Клео. Он едва понимал местный выговор.
        - Баран отдал все, его жизнь пошла на пользу нашей, перейдет в нашу...
        - Что же, выходит, смерти нет? - спросил Цинь.
        - Всякая тварь поедает другую, мастер Цинь. Сильная слабую. А сильнее всех человек. Но и он становится добычей, кормит собою землю.
        Цинь брезгливо опустил под усами углы рваного рта. Кочевник из юрты говорил глупости.
        - Выходит, - сказал Клео, - самый сильный тот, кто не хочет умирать, не стремится в рай? Тогда как же свидание с предками?
        - Да смерти и нет, - сказал удивительные слова кочевник. - Всякая видимая смерть и твоя, мальчик, - путь Буд­ды от хорошего к лучшему... без конца.
        В проеме с закатанным пологом, как в рамке, стояли овцы, повернувшие головы на желтый круг солнца, прикос­нувшийся к земле. Пастухи на конях смотрели туда же. Клео стало страшно.
        Отец молчал. А все ждали его приговора. И Клео догадал­ся, что отцу нечего сказать, он не знает, как все происходит вокруг, жизнь и смерть. И сжалось сердце, и Клео почувство­вал, как любит отца, которого предал потаскушке из презрен­ного
«Дворца ночных курочек», осведомительнице алчного капитана.
        Таджик ловко нанизывал баранину на шомпол, погружал его в огонь, ловил куском языки пламени. Мясо темнело, сжималось, жир шипел и выпаривался, не долетая до золы и углей.
        - Видишь, - сказал кочевник Клео, - мясо уменьши­лось. Что там было? Жизнь. Она ушла. Может, в будущего новорожденного где-нибудь под небесами, когда ты, возму­жав, зачнешь его...
        - Ну, хватит тебе, - сказал караванщик Цинь. Надсадно чихнул, вытерся рукавом куртки. - Не надо было купаться... Вот чихаю. Все болезни от воды. Особенно от такого изобре­тения заморских дьяволов, как душ... Ну, знаете, вода брыз­жет сверху.
        - Брызжет сверху? - спросил таджик.
        Караванщик выпятил усы. Редким сообщением он пре­взошел кочевника в беседе. Последнее слово осталось за ним.
        - Брызжет сверху из трубы на голову, ты голый и выма­зан мылом, - закрепил он успех.
        - Ох, Будда! - сказал человек из юрты.
        - Да, под брызжущей сверху водой... От этого все болез­ни!
        - Не так, - сказал солдат, который перебежал от капита­на Сы в Шандонмяо. Он туго слышал после пинка в ухо и получил прозвище Глухой. - В армии заморский дьявол стоял под душем каждое утро. И не болел никогда...
        - Потому что имел длинный нос, - сказал капрал Ли. - В таких застревают элементы, могущие вызвать болезнь. Они высмаркивают эти элементы в носовые платки. Потом стирают. Элементы исчезают... Да!
        Отара и всадники на озерном берегу разом вдруг, как вспугнутые птицы, бросились, приняв в галоп, вдоль Гашун Нгора. Срезая по мелководью берег, поднимали фонтаны искрившихся брызг.
        Раскатился винтовочный выстрел.
        Капрал Ли вскочил, напрягая жилу на шее, закричал:
        Верблюды лежали, пережевывая жвачку, у юрты.
        - Капрал! - заорал депутат Лин Цзяо, прикрываясь от слепившего заката ладонью. - Капрал! Прекратить! Ты, ты и ты...
        Толкался, пихал метавшихся, сбивая в кучку.
        - Капрал и Глухой! Э-э-э... Чжун тоже! Выдвигайтесь за стойбище. Разглядите, кто там, и известите. Ясно? Найдете меня здесь. Действовать бегом! Да не тряситесь! Противник тоже боится... Быстрее, еще быстрее!
        - А верблюды и поклажа, отец? - спросил Клео.
        - Если обойдется, останутся наши... Ваше мнение, ува­жаемый Цинь?
        - Бандиты не врываются в селения. Да их и не должно быть. Далеко забираться... Разбойники не таскают припасов, запас вяжет ноги...
        - Что скажешь ты? - спросил отец таджика.
        - Мы угоняем овец в одном случае. Когда приходят сол­даты. Торговцы и бандиты платят. Мы нужны им. Мы не нужны солдатам... Им возвращаться не приходится.
        Отец распустил ремни на вьюке, выдрал сверток, обмо­танный одеялом.
        От озера уже летел на бесседельной лошади Глухой, ва­лясь с боку на бок без стремян. Крикнул:
        - Хозяин! Кавалерия! Человек десять! Едут медленно... Регулярные.
        - Дай мне винтовку, отец, - сказал Клео.
        - Заткнись...
        Цинь крякнул, сплюнул. У него началась икота.
        - Скажи капралу Ли так. Дождитесь кавалерии. Сразу застрелите начальника. Разглядите, у кого сапоги, а не об­мотки... Он и есть. Потом отступайте, тяните на себя, пока­жите, что вас лишь трое. Ясно? Тяните и тяните вокруг озера. Сделайте так, чтобы убить вас им казалось важнее, чем лезть в стойбище. Ясно? А когда мы увидим отсюда их спины, ударим им в тыл. Ясно?
        Глухой, лягнув пятками лошадь, взял в галоп.
        - Вот такой разговор по мне сказал караванщик.
        Лин Цзяо развернул одеяло, потом овчину. С хрустом загнал магазин в автомат
«люгер-07», второй сунул за ре­мень на спине.
        Цинь, дернув затвор, дослал патрон в карабине, обхлопал карманы с запасными обоймами.
        - Дай мне твой маузер, отец, - попросил Клео.
        - Возьми, - сказал депутат. - Когда будешь стрелять, снимешь этот предохранитель. Потом нажимай и нажимай... Не целься. Тяни дуло на человека, пока не ощутишь... не ощутишь... В общем, пока не ощутишь, что попадешь!
        Они легли на пол юрты, прислушиваясь, как приближа­ется по берегу бой.
        В углу зашелся криком младенец.
        - Повернули вдоль озера, - доложил Цинь от двери. - Раз... два... пять... шестерых вижу, депутат!
        - А вот и капитан Сы, черепашье яйцо! Да его не узнать! Как высох-то, - пробормотал отец.
        Караванщик, выскочив из юрты, выстрелил, целясь, вид­но, в капитана. Отец, ползая на коленях у входа, бил из автомата, ствол которого дергало вверх и вниз. Вонючие гильзы сыпались на голову и плечи Клео. Снаружи что-то вдавилось в полог, по которому пошли рваные дыры.
        Отец, остановив стрельбу, отогнул металлический при­клад «люгера». Приложился щекой. Долгие секунды выцеливал...
        - Не достать! Ушел, чтоб паршивые псы разодрали всех неродившихся его выродков в утробах его потаскух! Ушел капитан Сы!
        Клео так и не увидел, в кого бы выстрелить.
        Разметавшись, снаружи у юрты валялся Цинь.
        Клео пошел за отцом к озеру, потом вдоль воды. Депутат пробовал ногой тела убитых. Глухого, судя по всему, застре­лили на лошади, которая стояла над ним. Отец шлепком отогнал... Перебежчика успели обыскать. Карманы шубы и штанов были вывернуты. Нашли и Чжуна, которого прикон­чили гранатой.
        Капрал Ли зигзагами мотался вдоль берега, рылся в кар­манах, подсумках и вещмешках убитых. Комками совал деньги за отворот кителя. Издалека покачал головой на не­мой вопрос депутата - есть ли пленные?
        Нервничавшие верблюды заплевали им сапоги жвачкой, когда они подошли осмотреть вьюки. Отец сел, привалив­шись к туше Вонючки. Вздохнул. Велел Клео:
        - Взгляни на Циня.
        Таджики сторонились, когда он возвращался к станови­щу. Овцы и всадники исчезли. Клео сказал кочевнику, топ­тавшемуся возле юрты:
        - Подними караванщика.
        - Он уходит в вечность. Оставь его в покое, мальчик...
        - Хочешь туда же?
        Клео навел маузер.
        - Смерть старого друга всегда огорчительна, уважаемый депутат Лин Цзяо... Утешайтесь мыслью, что она приходит ко всем.
        - Может, боги еще оставят вам жизнь, почтенный Цинь... Пленных не захватили. А мучают вопросы: кто послал капи­тану письмо из Бао Тоу, откуда он узнал, что мои гвозди и подковы не гвозди и подковы, а - золото, зачерненное кра­ской?
        - Я расплатился гвоздем с мамой-сан, - сказал с нату­гой Цинь. - Мне дал образец хозяин лавки...
        Кровь запеклась полосками в шрамах по углам его рта. Усы походили на комки засохшей глины. Красные пузырьки выдувались и опадали в ноздрях. Пуля сидела в легких.
        - Зачем?
        - Не оставалось денег, пришлось менять гвоздь...
        - Я не спрашиваю, за что ты им расплачивался. Я спра­шиваю, зачем хозяин лавки снабдил тебя образцом? Прове­рять мои вьюки, когда бы ты, собака, прикончил нас с сыном в конце пути? Ему не понравились мои большие проценты? Ты и есть гот самый человек, который нас должен опознать у Яркенда?
        Отец поднялся с колен. Отошел к капралу Ли:
        - Надо бы догнать собаку Сы.
        Депутат набивал магазины «люгера» патронами, которые пачкали маслом пальцы и обшлага куртки.
        - Капитан Сы выдающийся воин, - ответил капрал. Он расправлял комканые купюры, собранные с убитых. - Мы не выиграем с ним правильного боя вдвоем. Из засады, после утомительного перехода, смогли... Теперь - нет. Он ждет. И подкараулит... Забудьте это. Да и не опасен он больше. Ему бы унести ноги теперь.
        - Эй, малыш... эй, - позвал Клео караванщик Цинь. - Когда я буду умирать, скажи всем, чтобы отвернулись. Я не хочу, чтобы на меня смотрели люди другой религии.
        Когда Клео подошел к отцу и капралу, оба сосредоточенно ворошили бумажки из кожаной сумки, подобранной с како­го-то мертвого.
        - Там караванщик хочет сказать тебе...
        Клео шел следом за отцом и капралом, которые несли караванщика к берегу.
        - У мусульман кошачьи зыркалки, - сказал капрал, ког­да они, не осторожничая, бросили на песок Циня.
        Караванщик силился поднять голову. Отец рывком разо­драл на его груди тесемки рубахи. Обшарил окровавленную грудь. Вытащил кисет, из кисета пергаментную карту. Долго всматривался в бумагу. Кивнул Ли, и тот протянул ему кара­бин.
        Однако первый выстрел сделал не отец. Цинь, выгнув­шись, как скорпион перед смертью, вытянул из-под спины браунинг и полыхнул из него, когда отец прилаживал кара­бин к плечу. От приклада полетела щепа. Грохнул второй выстрел.
        - Караванщик погиб достойно. В бою, - сказал, грузно оседая, отец. На его шее, под содранным пулей мясом, слов­но торопящийся синий червяк билась артерия.
        Капрал Ли притащил от юрт старуху. Приладив ремен­ной петлей к вискам раненого две костяных пластинки, она залепила получившийся каркас от груди до щек овечьим навозом, который размачивала слюной. Несколько часов, бормоча заклинания, мазала медом лоб впавшего в бессоз­нательное состояние Лин Цзяо.
        Пока она это делала, кочевье растворилось в темноте. Клео и капрал обнаружили это утром. Среди серой холодной равнины у синего озера оставалась одна юрта, на полу кото­рой в жару метался отец.

2
        И тридцать пять лет спустя Клео мог бы набросать на бумаге по памяти очертания пологих гор, отрезанных обла­ками и словно паривших над черной каменистой долиной, по которой неделю они двигались на Яркенд. Отец мотался привязанный на Вонючке, с которого сбросили вьюки Циня. Клео спал урывками, иногда мерещились призраки - боял­ся нападения Сы.
        Очнувшийся депутат сказал сыну:
        - Все наше, полностью... Я выживу. В Яркенд прибудем вдвоем. Скажешь, что напали и всех перебили, если я буду без сознания. Всех... Ты понял?
        Тусклые огни города застали Клео врасплох. Издали он принял их за костры кочевников. Поэтому застрелил капра­ла в затылок почти на окраине. Тело раздел донага. Никто бы не определил, что убитый - пришлый...
        Яркендские монахи-ламы расплавили и разлили золото в древние формы. Ими пользовались со времен Чингисхана, когда китайские купцы, спасая достояния, отправляли к от­шельникам в горы все, чем дорожили, включая кокили с метой личного иероглифа для отливок. За переплавку и со­хранение тайны взяли треть от ста двадцати брусочков. Ла­мы же снабдили меховыми жилетами с десятками внутрен­них карманчиков.

«Ювелиры от Тибета до Японии, - сказали монахи, - признают поставленную пробу».
        В Яркенд между тем изо дня в день прибывало больше и больше русских. Солдаты обтягивали икры обмотками по­верх пузырившихся над коленями штанов. С плеч крылыш­ками топорщились широкие погоны. Рубахи задирались из- под потрескавшихся ремней. Пользовались необычным оружием - автоматами с круглыми дисками. И не грабили, если не считать разгромленного неизвестно зачем публич­ного дома при гостинице, в которой жили депутат Лин Цзяо с сыном.
        Отец торопился убраться из Яркенда, хотя рана затягива­лась плохо. Удалось купить лошадей из числа брошенных 2-й китайской дивизией, отступившей без приказа Чан Кай-ши в эти края вместо южного направления.
        Неделями ехали осыпающимися тропами, задыхаясь на высокогорье. В Непале обменяли несколько золотых слитков на шесть килограммов драгоценных камней для будущей перепродажи с прибылью. Объяснялись жестами, поскольку дикие горцы их не понимали. Проехав северную часть Бирмы, королевство шанов, оказались в Сиаме, где Лин Цзяо попытался в районе Чианграя прикупить очищенного опи­ума марки «пять пятерок». Но на окраине деревни, где, как им сказали, заключались такие сделки, из-под обрыва будто злые духи «пхи» возникли трое в куцых клешах и стеганых фуфайках. Карабины висели на животах дулами вниз. Ножи в бамбуковых ножнах примотаны к ляжкам. Исчезли, как и появились, словно провалившись в пропасть за кромкой об­рыва, над которой раскачивались на тонких стеблях поверх травы головки мака. Отец повернул немедленно.
        На лаосской территории, потом во Вьетнаме, в Каобанге, Клео ощутил, как велика родина. Обогнув с юга полмира, они вернулись к ее границам. Вывески писались иероглифами, хотя купцы говорили на юньнаньском наречии, разбирать которое оказалось не просто.
        Из Хайфона, северовьетнамского порта, спускались на юг грузопассажирским пароходом. Стояла осень, над спо­койным морем поднимались хороводы летающих рыб.
        В Хюэ, где ржавые борта отражались в изумрудном глубоководье устья реки Ароматной, Клео вдруг понял язык, на котором перекликались кули, принимавшие груз на лодки, и порту вьетнамской королевской столицы унизительную работу выполняли оборванные соотечественники.
        - Посмотри на них, сын, и запомни, - сказал Лин Цзяо. - Они будут гнуть спину несколько лет, чтобы опла­тить дорогу из Китая до этих мест. Шестнадцать часов в день сновать под тяжестями... Для большинства вообще лучше вернуться на родные поля... Но из таких выходят и миллио­неры. Деньги дают свободу... Запомни эту картину! Никогда не работай по найму. Это - хуже тюрьмы...
        Клео, прислушиваясь к клокотанию моря за металличе­ской обшивкой, часами лежал с открытыми глазами в тем­ноте каюты, слушая хрипловатое дыхание отца на нижней койке. Жилеты со слитками, засаленные, провонявшие ов­чиной, закатанные в джутовые мешки в изголовье, напоми­нали тысячи километров, которые сделаны им через сердце Поднебесной, его родины, в Туркестан. А впереди лежали края, где нет снегов и песков, и под ногами, обутыми не в стоптанные сапоги, а легкие сандалии, окажется жирная земля, на которой растут райские плоды, где обычай предпи­сывает иметь четырех жен, а иностранцы, являющиеся с золотом или мехами, становятся князьями.
        За спиной Клео были пустыня и горы. Теперь он пересе­кал море. Он казался себе крепким духом, способным зара­ботать бесчисленные богатства и вернуться домой, как ска­зал покойный мастер-караванщик Цинь, богатым и сильным...
        А Лин Цзяо слабел. Возможно, выматывала рана. Клео подметил вялость отца в Хайфоне, где бывший депутат при­обрел странную привычку следить по газетам за скачками на ипподроме. Он делал ставки, словно находился на трибунах, тщательно взвешивая возможности лошадей и жокеев. Хва­тал следующие выпуски, чтобы радоваться несуществующе­му выигрышу или впадать в отчаяние из-за такого же про­игрыша. Рассуждал о несправедливости судьбы, осуждал взяточничество владельцев конюшен, пересказывал сплетни о бесчинствах зазнавшихся чемпионов. У отца появилась и другая странность - закрывшись на несколько замков, пе­ресчитывать на полированной деревянной кровати слитки. Потом забросил и бега, и пересчитывание. Будто спохватив­шись, засобирался дальше на юг.
        В Сайгоне, где они устроились в Шолоне, китайской ча­сти города, близ церкви Святой Катерины, скучавший отец увлекся вырезанием передовиц из китайских газет. Отдель­но складывались такие, в которых два конкурирующих лис­тка поносили друг друга. Началу коллекции послужили вос­поминания в «Южном всемирном вестнике», как сказал отец, самозванца. Некто, представлявшийся депутатом парламен­та, писал: «27 декабря 1949 года Чан Кайши телеграфирова­ли о падении под ударами коммунистов крепости Чэнду. Континентальная часть родины, таким образом, генералис­симусом потеряна. Очевидцы свидетельствовали, однако, о присутствии духа у вождя при трагическом известии. Он сказал сыну: «Отправимся-ка порыбачить!» Первый же за­брос сети в озеро принес его превосходительству рыбу в пять футов длины. Подобных карпов не вылавливали лет сорок. Чан Кайши ответил на поздравление сына со скромной улыбкой: «Это предзнаменование. Последнее слово не сказа­но».
        Разменивая очередной слиток на кредитки, Лин Цзяо бормотал:
        - Последнее слово не сказано!
        Пекинский диалект, настоящий китайский язык, на ко­тором говорили Лин Цзяо и Клео, раздражал соотечествен­ников в Сайгоне. Это вынуждало держаться особняком. Когда одиночество становилось тягостным, меняли квартиру. Пе­реезды, однако, не улучшали жизни. Селились в другом уз­ком переулке со сточными канавами, по которым несло мыльную воду, отбросы, где в подвалах дрались крысы, а окна на уровне третьих этажей словно паутиной затягивало электропроводкой, несло рыбным соусом и многодетные со­седи спали на нарах в три яруса, иногда по очереди.
        В день, когда китайским эмигрантам по настоянию гене­рального консула Тайваня, именовавшегося Китайской ре­спубликой, на территории Французского Индокитая предо­ставили привилегии, Лин Цзяо позвонил в консульство с почты и напомнил о своем депутатстве. Вежливый чиновник продержал его с трубкой возле уха без ответа полчаса, после чего раздались сигналы отбоя... Результат унижения, которо­му подвергся отец, оказался странным. Бывший депутат от­правил сына в школу, где преподавали на французском.
        Но чему было учиться у напыщенных преподавателей-вьетнамцев? Клео выработал навык, уставившись на класс­ную доску, дремать или размышлять о своем. Оживлялся иногда на математике. Его интересовали задачи про такое-то число мешков с рисом, купленных за столько-то пиастров, перевезенных на рисорушку и проданных за такую-то сумму и - «сколько составила разница». Из всех в классе Клео один пил, как называется эта разница. Прибылью.
        Дважды или трижды в неделю ездил на паровом трамвае во французскую часть Сайгона. На бульварах Соммы, Шари и Боннар, на проспекте Зиа Лонг, площадях Гарнье и Ниньо де Боэн, на узкой роскошной Катина жили иначе. У собора возле главного полицейского комиссариата Клео уло­вил однажды аромат духов. Ему исполнилось семнадцать. Вьетнамка, источавшая райский фимиам, уселась в крохот­ное такси и укатила вниз по Катина в сторону порта. Там высилась гостиница «Мажестик», в которой обретались сча­стливцы. Они обладали золотом, как отец, но и наслажда­лись, растрачивая его.
        Иногда Клео усаживался в липучее пластиковое кресло в холле гостиницы «Каравелла» в верхней части Катина. Ру­башка и брюки из белой фланели, европейская шляпа с си­ней лентой служили достоверным пропуском. Подслуши­вал, запоминал, сопоставлял внешний вид людей и повадку. Пробирался в «Мажестик», вращающиеся двери которой ох­ранял европеец. Остальные отели - «Восточных добродете­лей» и «Новый сад несомненных достоинств», прибежище состоятельных холостяков, освоил без особенного старания.
        Основной вывод относительно европейцев заключался в том, что большинство из них, оказавшись в Азии, не отли­чают правду от лжи.
        Обычно его принимали за сына состоятельного купца, гида, иногда просто полицейского осведомителя. Удавалось многое, если оставаться внутренне хладнокровным и внешне невозмутимым. Однажды в ливень, накрывший Сайгон, он провел два часа в операционном зале «Индокитайского бан­ка». Тревоги не вызвал даже у французских жандармов, де­журивших возле стальной сетки, за которой хранились день­ги и ценности. Он понял: этот банк - место белых, и если его охраняют, то от белых же...
        Совершить следующий шаг оказалось достаточно просто. Воры-азиаты шныряли на рынках, улицах, подстерегали жертвы в магазинах и ресторанах, кишели на толкучках. Если в роскошных гостиницах и, конечно, банках водились жулики, они, несомненно, были белыми. Клео иногда думал, что он мог бы по внешнему виду выявить некоторых. Но полной уверенности не ощущал. Трудным оказывалось под­метить детали европейского костюма или повадку. Францу­зы казались грубы на один манер и одинаково роскошно одеты, если носили галстук... Клео не решался идти на сбли­жение, даже когда чувствовал и видел, что перед ним дейст­вительно вор, белый вор.
        Но, как говорили в Шолоне, в любой местности каковы лягушки, таковы и птицы.
        - Эй, желтенький! - окликнул Клео однажды француз в синей панаме, надвинутой на толстенный нос, из-под кото­рого топорщились седые усы с капельками ванильного мо­роженого. Фланелевый костюм сидел на нем в обтяжку. - Примечаю, крутишься тут частенько, а? В услужении?
        Клео молчал.
        Слизав розовым языком остатки мороженого с усов, Мя­систый нос сказал:
        - Хочешь заработать?
        Клео кивнул.
        Требовалось сходить на почтамт напротив собора и сдать в третье окно синий конверт.
        Когда Клео предъявил конверт, ему вручили взамен, ни­чего не спросив, такой же. Потолще. Он принес его на террасу кафе «Каравелла», где Мясистый нос пил коньяк с содовой. Француз разорвал упаковку, проверил, пересчитав, оказав­шиеся там банкноты.
        Клео не обиделся.
        Пятисотенные, которые считал Мясистый нос, были ко­ричневого цвета. Плотные, рыхлой бумаги. И без портрета. В городе же ходили сине-желтые, пахнущие воском и хруст­кие, с изображением грудастой Свободы в колпаке с приту­лившимися к толстоватым бедрам азиатскими младенца­ми - Вьетнамом, Камбоджей и Лаосом.
        Мясистый нос протянул сотенную.
        - Приходи через неделю, - сказал он.
        - Расплатись со мной вон теми, - кивнул Клео на кон­верт.
        - Ба, да ты не немой! И не дурачок... Ну, идет. Я дам такую купюру, но с тебя причитается в этом случае, желтенький сынок, сдача. Четыре сотни. Купюра особенная, да не ломай головы... Все по справедливости. Отдай бумаженцию папоч­ке. Он похвалит.
        Клео насобирал по карманам четыре сотни.
        В отделении банка «Небесная гарантия преуспевания» на улице Благочинных философов в Шолоне он попросил раз­менять купюру.
        - Мальчик, - сказал приказчик. - Сожалею, но эти деньги отменены... Ненавистные японские оккупанты выпу­скали их до сорок пятого года, они объявлены французским казначейством недействительными. На улице, но не здесь, ты можешь продать эту купюру за двести пиастров, ну двести пятьдесят... Вот и все.
        - А у вас есть такие, господин?
        - Да, девять штук.
        - Отдайте мне по сто восемьдесят?
        - Я тебя предупредил относительно этих денег... Согласен. Но скажи о том, что ты собираешься сделать, почтенно­му бывшему депутату, твоему уважаемому отцу. Ты несовер­шеннолетний, и я не хочу выглядеть ловкачом.
        Клео сбегал домой. Где лежат деньги отца, который ушел за вечерними газетами, он знал.
        Через неделю Клео поджидал у веранды «Каравеллы» Мя­систого носа с утра.
        По дороге на почтамт внимательно осмотрел синий кон­верт. Никаких надписей или пометок. На полученном вза­мен ханойский штемпель.
        Пачка в двести - двести пятьдесят японских банкнот и листок с мелкими буквами скользнули в короткие, словно обрубки, пальцы француза.
        Мясистый нос выдал японскую пятисотенную без напо­минания и даже сказал, что сдачи не надо.
        - Почему ты так обожаешь эти купюры? - спросил Клео.
        - Прочти-ка, желтенький умник, - сказал Мясистый нос.
        И протянул мятый листок, покрытый мелковатым шрифтом. Типографский текст оповещал:

«Индокитайский банк настоящим уведомляет о приеме к паритетному обмену
500-пиастровые банкноты, выпущен­ные японскими оккупационными властями до 1 августа 1945 года от имени Индокитайского банка Франции. Учиты­вая настойчивые представления гражданской и военной ад­министрации Китайской Республики (Формоза - Тайвань), располагающей таковыми банкнотами, они могут быть об­менены по паритету на имеющие хождение в любом отделе­нии Индокитайского банка Франции в течение шести меся­цев, начиная с опубликования этого ордонанса...
        Жан Лоран, генеральный директор ИБФ».
        - Помалкивай об этом, - сказал самодовольно фран­цуз. - Листочки появятся завтра... Торопись наменять таких купюр, пока они идут за полцены... Ну, беги!
        - У моего дяди, - сказал Клео, - таких около тысячи с лишним. Мне он не даст. И моим рассказам не поверит. А тебе продаст и по сто пятьдесят за штуку. Тридцать процен­тов прибыли мне...
        Мясистый нос вытянул губы, усы ушли вверх, в ноздри. Сгрыз вафельный рожок от мороженого. Тронул галстук.
        - Где твой дядя?
        Клео подумал, носит ли француз оружие.
        - В Шолоне, возле церкви Святой Катерины.
        - Едем!
        За мостом через канал У Кэй начинается улочка, вдоль которой тянется с одной стороны опутанный поверху колю­чей проволокой забор одеяльной фабрики «Ласковый тигр», а с другой - задворки лачуг, омываемые сточной канавой заводика по производству льда, лимонада и пива.
        Водитель мотоколяски не услышал или сделал вид, что не услышал харкающее кряканье Мясистого носа, когда Клео саданул доверчивого дурака ладонью в горло. Вытащил из внутреннего кармана пиджака конверт с купюрами.
        Хлопнул по плечу моторикшу, сосредоточенно смотрев­шего вперед.
        - Остановись. Этому человеку плохо.
        Волоча тяжелого француза под мышки, выбрался из ко­ляски.
        Грубо сказал:
        - Уезжай быстро! Ты здесь никого никогда не видел...
        Расплатиться означало бы проявить страх. Тело Мяси­стого носа он утопил в сточной канаве. У того оказался кольт вроде тех, которыми стучали, задевая деревянной кобурой о спинки стульев, официанты в Яркенде, в ресторане, где дава­ли прощальное угощение отцу покупщики верблюдов.
        Деньги отца Клео вернул на место. Написал записку, что по протекции учителя математики подыскал место младше­го счетовода в текстильном магазине индуса на рынке Бентхань. Добавил, что начинает самостоятельную жизнь, дабы не сидеть на шее родителя, к стопам которого повергает поч­тительные сыновние извинения за доставленные огорчения.
        Клео снял комнатушку на седьмом этаже дешевой гости­ницы у рынка Бентхань на границе между французской и «туземной» частями Сайгона. В супной на первом этаже сторговал за двадцать тысяч пиастров дочь хозяина от на­ложницы. На девушке болталось европейское платье из тех, которые выбрасывают француженки. На правой щиколотке посверкивал оловянный браслет-цепочка, за который отец накинул полторы согни. Платье пошло бесплатно. Бедра у приобретенья выглядели тоньше рук, но круглое лицо сгла­живало впечатление.
        Клео заказал в супной куриную лапшу. Велел поднять миски в комнату. Сун Юй дернулась сама нести фарфоровые ложки и палочки для еды, а также коробок со специями, но он сказал, чтобы обслужила старая ведьма. Старой ведьмой была ее мать. Клео приметил, как задрожали ресницы девуш­ки. И это ему понравилось не меньше, чем круглое, как луна, лицо с двойными ямочками и чуть длинноватым для китаянки носом.
        Он приказал ей съесть обе порции.
        Пока девушка тихонько хлебала, открыто пересчитал, чтобы она видела, остававшиеся деньги.
        Ночью она лежала справа, как и полагается пристойной китаянке, одеревеневшая от страха, но он ее не тронул. Толь­ко вежливо справился, действительно ли девственница, как обещал отец.
        Он приодел Сун Юй, откормил. Снова появился на веран­де «Каравеллы», теперь с ней. Цены за девушку предлагали большие. Могли и отнять, но он решил рисковать, ждал дру­зей Мясистого носа. Должны же спохватиться...
        Плотный француз в шелковой рубашке со шнуровкой вместо пуговиц присел за их столик и спросил, куда исчез человек, с которым Клео несколько недель назад отправился на моторикше в Шолон? Клео ответил, что Мясистый нос попросил свести со знакомым вьетнамцем у церкви Святой Катерины в Шолоне. Там он его и оставил... Он знал, что
«люди» с улицы Катина в Шолон не сунутся, как это сделал от жадности Мясистый нос, по той же причине, по какой не совались «люди» из Шолона на Катина. Французам - фран­цузское, китайцам - китайское, вьетнамцам - вьетнамское. Клео сказал французу, что появился здесь в поисках ком­паньонов. Объяснил характер своих услуг - хранение иму­щества, если есть необходимость, в Шолоне и назвал цену.
        Полгода испытывали.
        Первое дело с французами стало и последним. После закрытия ювелирной лавки
«Двойное процветание» в пере­улке Фамкинь, выходившем на Катина, запыхавшийся ин­теллигентного вида молодой человек постучался в затянутые решеткой двери. Срочно нужен подарок матери невесты. На­ивная избранница в сиреневом платьице, европейском, явно католичка, как и владелица лавки, смущенно улыбалась ря­дом. Конечно, решетку раздвинули.
        Остальное считалось делом троих французов, вломив­шихся из-за спин Клео и Сун Юй. Душа не болела. Лавка была вьетнамской.
        Как и начало операции, отход прикрывал Клео. Но случи­лось непредвиденное. Отступая, поскользнулся, угодил но­гой в сточную канаву. Боль пронзила лодыжку. Убегавшая за французами, как и следовало по плану, Сун Юй заметила это, хотя он ее не окликал. Кинулась назад, подобрала его писто­лет, угрожая им, остановила ринувшегося на Клео хозяина с сыновьями. Младшего с расчетом ранила первым. Как толь­ко тот упал, вся семья кинулась к подростку.
        Пятясь, подпирая Клео, Сун Юй отступала с выставлен­ным пистолетом до Катина. Французы скрылись в противо­положную сторону, на бульвар Нгуен Хюэ... У обувного ма­газина «Батя», освещенного и заполненного покупателями, остановила такси, откинула спинку переднего сиденья в двухдверном «Остине». Села назад, чтобы держать под при­целом шофера, втянула на переднее сиденье Клео. Какой-то дурак восхищенно сказал: «Революционеры...». Действитель­но, азиаты в этом районе не грабили.
        Ночью в своей клетушке на седьмом этаже, где электри­ческий вентилятор на потолке месил густой влажный воздух, пропитанный ароматами с рынка Бентхань, они стали впер­вые близки.
        Богатые и сильные, они вернулись к депутату Лин Цзяо. В течение нескольких дней соседи, отец Сун Юй и его родст­венники, мать Сун Юй и ее родственники объедались на свадьбе, дремали или разговаривали под грохот гонгов наня­того оркестра, прикидывая будущее молодоженов, хваста­лись и лукавили, опьяненные беззаботностью и ленью. В разгар торжеств суповщик сказал Клео, что берется познако­мить с человеком, покупающим особый товар за значитель­ные суммы у клиента на Севере, в Ханое. Человек разыски­вает толкового и решительного разъездного агента.
        - Что возить? - спросил Клео.
        - Оружие, - ответил суповщик.
        - Кому от кого?
        - Солидная фирма. Отправляет коммунистам. Но опе­рация чисто денежная.
        - Никакой политики?
        - Никакой политики.
        Через полтора месяца Клео повел от камбоджийской гра­ницы по протокам баржу. Сун Юй предупредила его, что ее отец донес об этом в жандармерию на Соборной площади за наградные.
        Предстояла серьезная игра сразу и с тестем, и с француз­ской армией, и с коммунистами.
        ... Кашель из-за пули, которую всадил караванщик Цинь в шею бывшего депутата Лин Цзяо, клокотал в скрюченном старике. Кантонец и сын Клео поддерживали его под локти. Пергаментные ладони, усыпанные коричневыми веснушка­ми, раскачивались в такт шаркающим шагам.
        Клео протянул отцу карманную плевательницу.
        - В лифт на руках, - попросил он парней.
        - Не беспокойтесь, господин Сурапато, - ответил канто­нец.
        В углу темно-вишневого «роллс-ройса» Лин Цзяо казал­ся крохотным и безвесным, почти не приминая золотистого сиденья.
        - Джордж, - сказал Клео индусу-привратнику в крас­ном пальто, державшему черный цилиндр в руке. - Скажи госпоже Сун Юй, чтобы распорядилась... нет, пусть сама. Пусть закроет окна в моей комнате и запустит кондиционер на малый. Малый! Понятно?
        - Разумеется, сэр.
        Клео пожалел, что забыл взглянуть на воздушный змей - как он там? Да Бог с ним. С утра бодрило чувство удачи, и это, возможно, вызывало некоторую рассеянность. Деревян­ный позолоченный кулак, венчавший древко на знамени восставших «боксеров», величайшая редкость - безраздель­но его. Беспокоили трещинки на поверхности. Разумнее де­ржать в кондиционированном воздухе. Во всяком случае, следует посоветоваться в национальном музее.
        - Пусть едет медленно, - велел отец.
        - Езжай мягко, - сказал в переговорное устройство Клео водителю.
        - Понятно, хозяин, - ответил тот и покатил с холма к Орчард-роуд мимо мусульманской молельни на первом эта­же гостиницы «Наследный принц».
        Старый Лин Цзяо, воспользовавшись передышкой от кашля, дремал. Пришло блаженное состояние расслабленно­сти и безопасности. Он подумал: есть время быть, а есть время иметь, он был когда-то, а теперь он имеет все, но его-то практически нет.
        - Отец, - сказал сын в слуховой аппарат, - мы приеха­ли. Ты пойдешь сам? Или приказать коляску?
        - Что так колеблет землю? - спросил Лин Цзяо, ощу­щая тревогу от вероятности, что сотрясает только его.
        - Строят метро. Вбивают сваи. В Сингапуре будет метро, отец. Пустят поезда по подземным рельсам.
        Клео с отвращением смотрел на желтые щиты с красны­ми полосами, за которыми машины вбивали в грунт сталь­ные сваи. Строители вывесили плакат: «Мы идем за вами дорогой прогресса!» Ему заполучить подряд на прокладке подземки не удалось. Солидные банки не считали его деньги «голубой крови». Иностранцы предпочитали не связываться с ним.
        Лица европейцев в вестибюле гостиницы «Мандарин» в сполохах реклам казались зеленоватыми. Голова отца наобо­рот - синей. Кровь на белых и желтых тоже выглядит иначе, подумал Клео. На трупах азиатцев она маслянистее... Злость не отпускала его.

«Роллс-ройсы» нечасто подъезжают к дорогим гостини­цам даже в Сингапуре. Сержант, сидевший на капоте «мерсе­деса» с тремя звездами на номерной плашке, - обозначение, что машина штабная и в ней возят полковника, - привстал на всякий случай. Еще несколько армейских машин стояли линейкой там, где парковка не полагалась. Что за сходка?
        Привратники вносили отца в гостиницу.
        Клео разыскал глазами своего водителя, повел подбород­ком в сторону военных. Знак: расспроси осторожно водите­лей. Смышленый парень кивнул.
        Приезжий из Гонконга доктор-травник появлялся в Син­гапуре дважды в году. И своих набралось бы лекарей доста­точно на улице Телок Эйр, где врачи выставляли в окнах плакаты «Давайте станем некурящим народом!». Но старики к землякам доверия не испытывали. Кроме того, секретарь гастролера не набрасывался на посетителей с вопросниками для закладки ответов в компьютер, а отвешивал полный «коу-тоу», то есть складывался пополам и ни о чем не спра­шивал. И Гонконг, откуда являлся травник, стоял на китай­ской земле. Откуда пришли предки.
        Клео понимал, отчего старые китайцы вдали от родины предков, на которую не вернутся никогда, цепляются за древ­нее лечение. Последняя почва для воспоминаний о про­шлом, беседа ни о чем, заинтересованное общение людей, каждый из которых - теперь сам за себя. Так они черпают силу духа для смерти на чужбине. Ах, отец, отец!
        Гонконгский травник обладал несомненными признака­ми мудрости. Пучок волосков произрастал из ухоженной бородавки на левой щеке. Очки в стальной оправе впивались в переносицу. Бугристый шрам на шее Лин Цзяо не вызвал у него интереса. Это свидетельствовало о том, что внешние признаки болезни для действительно опытного врача несу­щественны.
        Клео опасался, что травник заговорит на кантонском на­речии. В Сайгоне, в Шолоне, в 1950-м отцу это дорого сто­ило. Депутат Лин Цзяо завязывал связи с местными китай­скими общинами, в том числе и кантонской, поскольку земляков с севера разыскать не удалось. В ресторане «Дели­катесы дракона» владелец спичечного предприятия, как принято, поругал блюда, которые заказал. Дескать, бедноваты, невкусны, просит высокочтимого гостя простить. А отец, не понимавший кантонского, вместо встречных уговоров и возмущений, важно кивал да трижды сказал «да». Десять лет Клео обретался на положении вора, а отец оказался обобран­ным, поскольку не добился протекции шолонских земля­честв.
        Травник не подвел. Ощупал запястья отца, лодыжки. Ото­гнул веки. Зацепив пальцами, вытянул язык, отчего Лин Цзяо лишился возможности жалобно кашлять.
        Доктор развинтил авторучку пекинского завода «Процве­тание». Золотым пером набросал ровные строчки иерогли­фов: «Напряженная и длительная борьба, работа, а также невоздержание и даже приверженность к излишествам, включая половые, поставили пациента в положение, когда его личное время истекало быстрее общего. Силы исчерпы­вались интенсивнее смены сезонов».
        Почтительно, двумя руками протянул отцу листок.
        Лин Цзяо, медленно прочтя, посидел несколько минут с закрытыми глазами. Правилами игры предполагалось глу­бокое осмысление ученых суждений травника. Дальше пола­галось писание рецепта.
        Клео, скрывая зевоту, посмотрел в окно. Далеко внизу ненавистная стройка уродовала город, как шрам.
        - Пожалуйста, рецепт для вашего уважаемого отца, -- сказал Клео секретарь.
        К розовому листку с колонками иероглифов и счету с указанием банка, на который следует перевести гонорар, бы­ла пришпилена булавкой записка.
        Обращались в ней к Клео его китайским именем - Лин Цэсу, что допускалось лишь домашними. С сайгонских вре­мен Клео Сурапато считался индонезийцем, вернее яванцем, ставшим гражданином Сингапура.
        Клео вопросительно поднял глаза.
        - Вам, - сказал секретарь.
        В бумаге говорилось:

«Уважемый господин Лин Цэсу! Примите наилучшие пожелания от давнишних друзей, имена которых, вам, изве­стному финансисту, вполне справедливо покажутся мало­значительными. Возможно, вам доводилось среди несом­ненно важных и неотложных забот, слышать о братьях из «Бамбукового сада»...»
        Клео взглянул на подпись: «Капитан, сын капитана Сы».

3
        За забором доков «Кеппел» скрежетало судовое железо, с которого обдирали ржавчину. Слышалось и в просторном вестибюле биржи, куда Бруно Лябасти заглядывал к броке­рам, и в такси, когда захлопнул дверцу. Крупный китаец, ссутулившийся из-за высокого роста за рулем японской «мазды», выжидающе смотрел в зеркало заднего вида, с ко­торого свисала гроздь амулетов. Бруно улыбнулся зеркалу и сказал:
        - По окружной, пожалуйста, вокруг залива.
        - Первый раз в этом городе, сэр? Туризм, бизнес?
        - Да как сказать... и то, и другое.
        - О-о-о! И то, и другое... О-о-о!
        Сингапурская вежливость холодна, как дверная ручка. Она замешена на материальном интересе. Нечто вроде эти­кетки. Всякому товару своя. Восторги исторгались выгод­ным маршрутом в «мертвые» часы.
        Радио, по которому диспетчер на пекинском диалекте оповещал о пассажирах, скрипело и взвизгивало.
        - Делаем деньги, сэр?
        Дурацкий вопрос входил в комплект вежливого разгово­ра.
        - А сколько сам зарабатываешь? - сказал по-китайски Бруно.
        - О-о-о! Зарабатываю! - повторил китаец, поглощен­ный сообщениями рации. Потом спохватился. Полуобер­нувшись широченным плечом, пытался сообразить: ослы­шался или заморский дьявол действительно говорит на языке Поднебесной?
        - Так вот, сэр, вы спрашивали, сколько я зарабатываю, - сказал на всякий случай по-английски. - Если говорить о расходах...
        Бруно опередил:
        - Налоги, взнос за квартиру, семья, дети в колледже, да еще содержанка, разумеется молоденькая и требующая французской парфюмерии...
        - О-о-о! Французской парфюмерии... Сэр и еще раз сэр!
        - Что значит - еще раз?
        - Вы, наверное, большой писатель, сэр, а значит, я дол­жен обращаться к вам
«сэр и сэр»... С двойным уважением. О-о-о! Откуда вы знаете про парфюмерию?
        Как одинаковы эти ребята! Дом, дети, стареющая подруга жизни, наложница, неприкасаемый банковский счет на до­рогостоящий гроб, чтобы достойно и преуспевающим пред­стать перед предками... От воротил до «нижних братьев» все­могущего «Бамбукового сада», в общую кассу которого с каждого доллара, набрасываемого электронным счетчиком, полагалось пятнадцать центов. Из которых один цент лично ему, Бруно Лябасти.
        Несколько лет назад специалисты из отдела планирова­ния его фирмы «Деловые советы и защита» с дотошностью бывших профессионалов-разведчиков перетряхнули подно­готную двух банд, тайную историю которых составляло со­перничество землячеств рикш, чьи внуки вслед за техниче­ским прогрессом превратились в таксистов. Ужасы, распространявшиеся журналистами, мягко говоря, расходи­лись с жизнью. Анализ показал китайскую мафию, в данном случае шанхайскую и кантонскую, обычными гангстерски­ми объединениями с омертвевшими методами вымога­тельств, личной защиты и обложения поборами. Необыч­ным оказались размеры их богатств - недвижимости и вкладов, а также оборотистость в размещении капиталов и получаемые прибыли.
        Бруно понимал, кому бросает вызов. Белый, заморский черт - дальневосточной мафии. Впрочем, звучало выспрен­не. Бросать вызовы глупо. В особенности в Азии.
        Формально компания «Деловые советы и защита» обес­печивала по контрактам скрытую охрану, наблюдение за служащими заинтересованных компаний и организаций, проверку их благонадежности, расследования случаев, кото­рые клиент считал частным делом, а также электронное при­крытие компьютерной информации. Неформально за плату по особому коэффициенту - прорыв скрытого охранения, подкуп служащих и все остальное, предполагаемое при про­тивоположном толковании официального перечня услуг.
        Серьезные «ребята» были запущены в работу по досье, которому присвоили код
«Бамбуковый сад», 25 октября 1969 года. Лябасти базировался тогда в Сайгоне, откуда перебрал­ся в Сингапур в 1973 году, поскольку в отличие от прави­тельств видел в фактах только факты и не пытался их пере­иначивать. Падение Южного Вьетнама под напором коммунистов становилось, по крайней мере ему, очевид­ным...

24 октября пришел телекс, сообщавший, что у входа син­гапурского кинотеатра
«Одеон» устроили побоище соперни­чающие банды «Скелеты» и «Драконы белого золота». В по­ножовщине убиты двое. По коэффициенту местной значимости потери приравнивались к уничтожению двух или трех десятков где-нибудь в Европе. Китайская мафия не убивает за предательство или из мести, разве что случайно. Обычно разваливают ножом от плеча вдоль спины мускулы. Вылечившись, жертва возвращается из больницы в подобии ползающего паука, ничтожества на заплеванном тротуаре, живого ценника предательства и ослушания. А тут - сразу двое убитых. Бруно усмотрел в этом отход от принципов, то сеть свидетельство деградации верхушки банд, потерю кон­троля над рядовыми членами. Оба союза, как всякие сопер­ничающие организации, не нашедшие путь к компромиссу интересов, созревали для того, чтобы попасть в новые руки.
        Тогдашнего далекого времени ветераны - подумать только! - при составлении досье пользовались пишущими машинками и бумагой. Они были второй волной выпавших в осадок профессионалов из разведок, свертывавших опера­ции сначала после войны против японцев, а потом китайцев в Корее, коммунистов в Малайзии и Индокитае. Мафия в сравнении с классными специалистами, нанятыми Бруно, выглядела толпой любителей. Он узнал о мандаринах «ске­летов» и «драконов», кандидатах в мандарины, их любовни­цах, женах, детях, привычках почти все. Где казначей «скеле­тов» шьет костюм, какое оружие у свиты, кто из «драконов» влюбился в красотку из чужого района, в какой день и какая доля выплачивается каждому...
        В 1970 году по просьбе Лябасти компаньон и друг Клео Сурапато пригласил мандаринов сингапурских мафиози, которым помогал размещать деньги под проценты, на бан­кет в Сайгон. Главарей кланов заполучить не удалось, но оба казначея - «скелет» и
«дракон» - прибыли. Вместо Клео, китайца, к ним явился в ресторан «Счастливая лапша» Бру­но, заморский дьявол, который выложил на вертящуюся сто­лешницу с изысканными закусками пухловатую папку. Ког­да гости полистали бумаги, переведенные для них на китайский, Бруно сказал, что может подыскать специалиста, который посоветует, как избежать подобной утечки сведений в будущем. Договорились, что такой человек объявится в ресторане «Императорская кухня» в Сингапуре через неделю.
        Совет Бруно, появившегося и там, звучал приказом. Бан­дам предлагалось объединиться. Мандаринам пришлось по нраву. Важно не кто и что скомандовал, а выражение общей заинтересованности. Усобица сказывалась на доходах и вла­сти над младшими братьями, привлекала полицию. Посред­ник и миротворец Бруно получал процент, который после раскладки на всех почти не ущемлял. Так возник «Бамбуко­вый сад», работавший безотказно несколько лет, пока среди зеленых его побегов не появилась строптивая поросль. С университетскими дипломами. После практики в финансовых компаниях Америки. Научившаяся искусству брокерства на токийской бирже. Туманившая головы таким, как этот здоровенный увалень за рулем «мазды», россказнями о деньгах, которые подобно амебам размножаются делением, сто­ит только поместить их в благоприятную биологическую, то бишь банковскую среду...
        Бруно отпустил такси напротив обелиска павшим в двух войнах. Бриз с залива приятно согрел после выстуженной кондиционером машины. Но скрежет и грохот одолевали и здесь. Метростроевцы вгоняли в ракушечник стальные опо­ры. И зачем, господи? Возле набережной-то Виктории...
        Полюбовавшись радугой над струей из пасти цементного льва у впадения речки Сингапур в пролив, Бруно неторопли­во потащился к причалу Раффлза. Странно, он не спешил туда, где помыслами был, едва проснувшись. Боялся?
        - Прости, ты уже здесь, - сказал он женщине в простор­ной голубой рубахе навыпуск, доходившей до колен узких в черную и белую полоску брюк. Он боялся, что извинение прозвучало заискивающе.
        -- Можешь представить, Бруно, прожив в этом городе жизнь, я не удосужилась покататься на джонке! Какое про­щение! Я все равно бы дождалась, а нет, покатила бы одна следующим рейсом... Прекрасная идея!
        Отвела прядь, брошенную ветром на глаза.
        Скользнули браслеты из речного жемчуга.
        Барбара Чунг родословную вела из Гонконга. В этом го­роде дети смешанных браков, если, конечно, это браки, берут фамилию матери. Выходцы из Шанхая или сингапурцы, наоборот, - отцовскую.
        Капитана джонки, на которую они ступили с пирса, пере­шагнув кранец из старой автомобильной покрышки, звали Чан да Суза.
        - О, небо! Какое удовольствие! - крикнул коренастый Чан, воздевая короткие руки над штурвалом, из-за которого цепко следил за рассадкой матросами пассажиров. - Госпо­дин Лябасти! Госпожа Чунг! Да вы обедали сегодня?
        Он говорил по-китайски, и вопрос, старинное деревен­ское приветствие, вылетело так, как если бы на любом другом языке сказал «добро пожаловать».
        - Спасибо, старший брат, - ответил Лябасти.
        Духи Барбары на палубе улавливались острее.
        Да Суза, сын португальца и китаянки, считал себя до­брым католиком, но над рубкой держал красный алтарь с табличками имен конфуцианских предков. Случается ведь и богородице вздремнуть, а люди как раз и совершают ошиб­ки, и некому их защитить. Судьба, конечно. Но если христи­анский покровитель почивает, может, бодрствует другой?
        - Ох, спасибо, господин Лябасти! Какое преуспевание! А вот вы выглядите молодым и здоровым... Ах, как хорошо! Но, должен сказать, у вас только один сын. Всего один! Не поду­мывает ли уважаемая старшая жена господина Лябасти под­ыскать ему еще и младшую ради преумножения его потом­ства?
        - Рули внимательно, - сказала Барбара, принимая с подноса у юнги стакан с лимонным соком. - Уж не считаешь ли ты, что мадам Лябасти метит в меня?
        Они рассмеялись все вместе. Да Суза чуть круче, чем нужно, положил штурвал, расходясь с моторным сампаном, перегруженным матросами в увольнении. Барбару присло­нило к плечу Бруно.
        - Сядем? - спросила она.
        Едва нашли два свободных пластиковых стула, привин­ченных к палубе, да и то с наветренного борта.
        Ее волосы иногда забрасывало на щеку Бруно.
        - Нас становится слишком много на этой земле, - ска­зал он. - Помню времена, когда Чан отваливал с десятком туристов и благодарил богов за хороший бизнес...
        - Становится больше стариков... Род людской стареет, а не увеличивается.
        Чуть отвернувшись, она смотрела на море. Волосы, отда­ющие ароматом хвои, почти касались его губ.
        - Зачем ты хотел увидеть меня? - спросила Барбара на французском. На этом языке интимное «ты» звучало опре­деленнее, чем на английском.
        Бруно грустно улыбнулся. Она торопилась. Чтобы поско­рее покончить с разговором, наверное. Молчал.
        - Мне нравится думать, что ты - француз... Хотя я знаю, что ты вовсе не француз, даже имея французский паспорт, который французский консул считает подлинным. Но кто ты на самом деле...
        Они обходили верфи «Кеппела».
        - Дальний берег... Дальний Восток... Марина Раскова, - она вслух разбирала огромные надписи на бортах сухогрузов в ремонтных доках. - Может, и русский, верно?
        Бруно положил тронутую рыжеватой порослью ладонь на ее руку. Барбара мягко вытянула ее, провела пальцами по щеке Бруно.
        - Хватит, дорогой. У нас ничего не получится...
        - Я испытываю глубокое чувство, Барбара.
        - Видимо, это правда... Я даже жалею об этом.
        - Жалеешь? Почему?
        Да Суза правил мимо острова Сентоза, на холмистой вершине которого лорд Маунбеттен принял капитуляцию генерала Итагаки. Как раз когда Бруно начинал карьеру, если можно назвать карьерой оказавшуюся, в сущности, нелепой и необычной жизнь. А Барбаре предстояло появиться на свет через пять лет, и первая война для нее была во Вьетнаме. Какая по счету для него?
        Он почувствовал себя старым.
        - Бруно, дорогой, ты-то знаешь, что для нас, евроазиатцев, западная ах-любовь просто ничто...
        Сентоза уходил влево. Мористее, над серыми трубами нефтеперегонных заводов вырывалось, зависало в небе и гасло желтое пламя.
        - Ты такая вдумчивая, Барбара, и торопишься, не взве­сив...
        Ветер обрывал слова, которые он почти шептал от отчая­ния.
        - Ну, пожалуйста, Бруно... Ты хочешь правды? Так вот... Что за цена для мужчины, настоящего мужчины? Если не деньги за одну ночь с леди-для-удовольствия, то - память? Возможно, с грустинкой... Ничего больше. Секс в этом ми­ре - развлечение, удовольствие. Как тонкое вино, изощрен­ная пища. А я не на один обед. Мне нужно нечто большее, чем восхищение твоей силой и могуществом, твоей элегантно­стью и щедростью. Может, я такая женщина, которая не нуждается в защитнике. И потом...
        - Мой брак, Барбара, давным-давно формальность. По­зже я смогу получить развод.
        - Дорогой, на любовницах в Азии никто и никогда не женился... Да я бы стала и плохой подругой. Ведь ты ищешь любви. Ложь разрушит обоих... Когда я встречу человека, для которого просто захочу быть всем, чем он только пожелает, сделать все, что захочет, вот тогда...
        На островке Кусу, где да Суза высаживал туристов смот­реть пагоду, построенную прокаженными, она ходила с ним как с ребенком за руку. Не отпустила, когда черный козел, обретавшийся при монахах, перегородил тропинку, и Бруно оттягивал его за рога в сторону. Она не засмеялась. У нее болело за него сердце. И он понял: это его поражение.
        Хитрый да Суза прислал ему пива. Когда Бруно оглянул­ся, чтобы поблагодарить, капитан сочувственно развел рука­ми, закатив глаза. Как бы говорил: твой бог спит, ему не до тебя, а когда проснется, будет поздно.
        - Ты была первым и главным пунктом в моем большом плане, ° сказал Бруно на пирсе.
        - Видишь, план есть... Вычеркни первый пункт и начни со второго.
        - Пообедай со мной, - попросил он.
        Ресторан назывался «Вечное процветание». Под полом волны плескались о сваи. Место принадлежало лодочникам.
        Столик обслуживал знакомый Барбары со школы по про­звищу Триста Фальшивок. Мать продала его пятилетним за триста долларов, оказавшимися поддельными. Барбара за­казала только чай. Она догадывалась, что перед выносом из кухни подавальщик, как это повелось у них, плюнет в каждое ее блюдо или, чтобы не попасть под дурной глаз, попросит сделать это мойщика. Потому что она, Барбара Чунг, дочь китаянки и белого, пришла с заморским дьяволом. И не ради денег. Именно поэтому.
        Бруно тронул узел трикотажного галстука. Она наблюда­ла, как он пьет свое пиво, едва заметным движением губ обсасывая седоватые усы. Крутой подбородок с косым шра­мом. Необычайной синевы глаза, какие видела только еще у одного северного варвара. Интересно, позвонит он или нет? Если позвонит, лучше надеть что-нибудь обычное, скажем, приталенное платье, но не слишком...
        Триста Фальшивок нервничал. Клиенты говорили по- французски. Помимо отдельных слов, язык не понять. А о пустяках они болтать не могли. Он обладал памятью магни­тофона. За пересказы платил Мойенулл Алам, бенгалец, де­ржавший пирс и причалы у Меняльных аллей под наблюде­нием по поручению всемогущего «Бамбукового сада».
        - Улетела далеко, - сказал Бруно.
        - Задумалась, - улыбнулась Барбара. - Приходится... Сингапур крохотная страна, из-за этого любят сплетни, а в сущности, кроме денег, здесь и секретничать-то не о чем. Все знают друг друга.
        Она коснулась чашки, искоса наблюдая за Триста Фаль­шивок.
        - Скажи, Барбара, ты могла бы начать серию статей, громких статей? Я снабжу материалом.
        - Не можешь терять время... Если свидание не удалось, то дела. О чем же писать?
        - Мафия.
        - Ох, это не сенсация.
        - Почему?
        - Если профессиональных мафиози разоблачить и их уберут, образуется вакуум. Неизвестно, заполнят ли пустоту люди почище...
        Он улыбнулся.
        - Как насчет меня?
        - Ты помогал с материалом погуще.
        - Барбара, материал густой. Такой густой, какой твоя «Стрейтс тайме» на заваривала. И региональная пресса не заваривала. Тебе позвонит корреспондент
«Нью-Йорк тайме» и попросит встретиться, и ты втянешь его...
        - Ее... Это женщина, сидит в Бангкоке. Сюда не всем журналистам дают визу.
        - Она сразу клюнет, проглотит наживку, сожрет вместе с крючком и попросит добавки.
        - Бруно, что взамен?
        Лябасти покрутил пальцем над кружкой, чтобы Триста Фальшивок принес новую. Бруно пил бочковое. Привычка людей, наживших оскомину от консервированных продук­тов в молодости. Улыбнулся.
        - Ничего... Ты ответила на джонке.
        - Материал, что же, второй пункт большого жизненного плана?
        - Обрати внимание, я выпил пока одну, не считая выдан­ной капитаном в плавании. Значит, еще скромен... Гранди­озного жизненного плана! Но поскольку пункт первый не состоялся, должен вступить в силу пункт последний.
        - Последний?
        Триста Фальшивок подошел к столу с подносом, на кото­ром стояла кружка с пивом.
        - Плевать я хотел в твоих предков, обглоданная кость, - прошипел он по-кантонски со сладкой улыбкой.
        Возвращенный с чаем плевок мог стать худшей приме­той, сулил невзгоды, а чашка оказалась отодвинутой Барба­рой на край стола.
        - В нем речь о том, что хотелось бы заполучить в послед­нюю очередь. Только и всего, - ответил Бруно. И переспро­сил подавальщика: - Что ты бормочешь, дружок?
        - Леди угодно что-нибудь еще?
        - Дай мне отхлебнуть у тебя, - сказала Барбара по- французски.
        Бруно отмахнулся от Триста Фальшивок.
        - Если это уличная мафия, большая мафия, - сказала Барбара.
        - Она и есть.
        - Попробую... И, знаешь, можно запустить материал да­же за железный занавес. Бродит тут один парень. Поделиться с ним?
        - Гремите тамтамы! Да откуда он свалился? Будь осто­рожна. Не ввязывайся ты в их военно-морское присутствие и прочие агрессивные планы против свободного мира...
        К вырезке с грибами он не притронулся.
        По эскалатору они поднялись на воздушный переход, спустились к пассажу «Гэллери». У магазина «Тайме» Барба­ра протянула руку.
        - Мне хочется сделать тебе подарок, - сказал Бруно.
        - Фамильные драгоценности, конечно?
        - Стопка исписанной бумаги. Я ее испортил в Африке, потом во Вьетнаме. Дневник. . Захотелось отдать в достой­ные руки. Старею, видно...
        -- Спасибо, Бруно. Может, я не стою такого дара?
        - Тогда никому.
        - Ну, хорошо - и спасибо! Хочешь совет умудренной женщины? Мужчины... как бы это сказать... не носят своего возраста, как мы. Понял? Так что помалкивай о своем столе­тии...
        Она пыталась ободрить его!
        В подвальной стоянке отделения «Банк де Пари», ставше­го клиентом его фирмы три недели назад, Лябасти имел право на бесплатную парковку. Сторож-бенгалец с оранже­вым квадратом на рубашке с надписью «Мойенулл Алам, старшина безопасности» выгнал его голубой «ситроен». Вы­руливая на набережную, Бруно увидел за огромным отмы­тым до невидимости стеклом пресс-центра «Тайме» Барба­ру, разговаривавшую с кассиршей.
        Подумал: «Вот и прощание».

4
        В холл гостиницы «Амбассадор» доносились грохочущие раскаты, шум проливного дождя, клокотание воды в сточных трубах, а в раздвижные двери с Сукхумвит-роуд, главной бангкокской магистрали, весело заглядывало солнечное ут­ро. Шелест ливня усилился, когда Севастьянов вышел на залитый зноем двор, окруженный вольерами с попугаями. Сотни пестрых птиц на свой лад вспоминали тревожную ночь, хором воспроизводя удары тяжелых капель по жестя­ной кровле клеток и тягучие перекаты грома.
        Ливень, под которым Севастьянов ехал с аэродрома нака­нуне вечером, шел до утра. Вспышки молний пробивались сквозь оконные шторы. Дребезжало стекло в стальной раме. Заснуть не удалось.
        Севастьянов после долгого перелета и бессонной ночи разбитым себя не чувствовал. Чуть возбужденным, возмож­но. Здесь, в Бангкоке, шанс, на который почти не надеялся в Москве, становился реальностью. Он - в этом городе. Сле­дующий - Сингапур. А там посмотрим.
        Указание остановиться в Таиланде генеральный сделал неожиданно, будто по чьей подсказке и перед самым отле­том, когда прямой билет до Сингапура лежал в кармане. Пришлось менять и запрашивать тайскую визу. Людвиг Се­мейных растолковал, что задание, которое предлагалось вы­полнить в Бангкоке, безнадежное, а потому надрываться не рекомендуется. Согласно памятке по командировке разре­шалось все же провести осторожные переговоры с тамош­ним отделением «Индо-Австралийского банка» и представи­телем «Банка Америки» по старым, совсем старым делам. Оба банка гарантировали займы, выданные Васильевым, зе­мельной собственностью. Часть займов осталась невзысканной.
        Семейных, ковырнув в затылке пухловатой ладошкой, сказал:
        - Наш генеральный остряк... Бангкокская земля, кото­рая является залоговой, нам не нужна, в какой бы хорошей цене не оказалась. Ну отсудим ее, а взамен получим мороку. Налоги на недвижимость, содержание адвоката, издержки... Все такое.
        - Ясно, - сказал Севастьянов. - Будем дураками, но сделаем вид, что большие умники. Больше недели я там не останусь.
        - Недели? Ха-ха! Разогнался! Только три дня.
        Семейных нравилось, когда другие, как говорится, слиш­ком о себе понимали и представлялась возможность осадить.
        Он открыл полагавшийся ему как секретарю партбюро сейф-недомерок, поставленный возле тумбы письменного стола. Порывшись в верхнем отделении, достал замызган­ный конверт с фирменной маркой «Чейз Манхеттен бэнк» и вытащил три зеленых долларовых десятки. Дважды пере­считал. Сказал:
        - Обож-ж-ж-жаю «биттлзов»! Купи концерты на видео­пленке. Не важно какой системы. Мой видик универсаль­ный. Не обзавелся? Купи теперь. Вещь при нашем-то теле­видении с певцом века Лещенко... Возьмешь пленки на остановке в Таиланде. Отдашь Павлу Немчине, он перешлет с оказией. Ему - большой привет...
        И бросил короткий взгляд, словно испытывал.
        ... Теперь, в Бангкоке, после деловых звонков, практиче­ски беспокоиться не о чем. Из «Индо-Австралийского» обе­щали сообщить о встрече, когда определяться со временем. Представительство отделения «Банка Америки», поинтере­совавшись, сколько дней отведено у него на Бангкок, пригла­сило на завтра. В посольстве консульский отдел, где нужно отметиться, открыт, и Павел Немчина на рабочем месте.
        Севастьянов отошел от гостиницы, чтобы не брать такси. Перехватил на загазованной Сукхумвит-роуд дешевую трехколеску, называемую бангкокцами «тук-тук». Улыбающийся водитель в темных очках, покрытых слоем пыли, понесся в сторону Саторн-роуд, вихляясь между машинами, которых заметно прибавилось в городе. На меблирашках
«Королев­ский отель», в которых в васильевские времена обязывали останавливаться по неизвестной причине, провисало посе­ревшее полотнище с надписью - «Можно на короткое вре­мя». В воротах, показавшихся низкими и закопченными, торчал мусоросборочный грузовик. И когда-то казавшееся невероятно роскошным место пронеслось мимо, оставив на душе чувство непонятной тревоги.
        В консульстве развалившийся на диване лохматый па­рень в трусах и майке рассматривал изданную в Москве пропагандистскую брошюру на английском
«Продовольст­венную программу - в жизнь!». Он нехотя поджал ноги, пропуская Севастьянова через узкий проход к двери с полу­круглым окошком. На обшарпанной котомке лежал паспорт с тисненым кенгуру на обложке.
        - Вы - Севастьянов? - спросила полная женщина, ког­да он заглянул в окошко. Не дожидаясь ответа, отомкнула несколько задвижек.
        В фанерной выгородке за крохотным столом сидел кон­сул Николай Дроздов. Он был настолько высоким, что пряж­ка брючного ремня виднелась над столешницей, на которой ничего не лежало, кроме зажигалки. Глаза щурились от си­гаретного дымка. Курил консул, что называется, без рук. Сигарета перегонялась время от времени из одного угла губ в другой, только и всего.
        - Добро пожаловать, - сказал он. - Москва предупреж­дала о вашем появлении.
        Севастьянов невольно вскинул брови. Что-то застывшее, неподвижное, словно вода в бочаге, стояло в дроздовских серых глазах. Явственнее и напористее ощущалась только их пристальность.
        Севастьянов улыбнулся.
        - Почему вы улыбаетесь?
        - Думаю. Стал важной персоной, о которой предупреж­дают.
        Дроздовские губы изобразили усмешку, которой не было в его глазах.
        - Вы, вероятно, нет, а ваше дело, - возможно. Вы ведь по банковской линии? Бухгалтером в сингапурское торгпредст­во?
        Он отлепил створку массивного сейфа, в котором на по­лке лежала печать и одна-единственная тетрадка. Аккурат­ным почерком вписал Севастьянова. Дата прибытия в кон­сульский округ, предполагаемая дата отбытия, номер паспорта.
        - Вы с Васильевым ведь работали?
        - Вы знали его?
        - Васильева? Не только знал. Встречался. Любили его. Берегли как могли. От чужих...
        - Что значит - от чужих?
        - От своих не имели права. Вот свои и съели... Ведь он на пенсии?
        - Умер он, - сказал Севастьянов.
        Тетрадка аккуратно легла назад в сейф. Дроздов сложил ручищи перед собой. Повертел зажигалку.
        - Мучился?
        - В ночь после кончины я ездил на дачу, где он помер. Думаю, случилось в одночасье. Может, во сне.
        - Вот чем утешаемся... Заберите паспорт. Больше не ну­жен. Просвещать относительно режима поведения в этой стране, думаю, не стоит. В этих краях вы бывали. Так что, будем считать, беседу с вами я провел. Хорошо?
        - Провели, - сказал Севастьянов, чувствуя симпатию к человеку, которого интересовало, мучился ли Васильев перед смертью.
        - Какие планы? Назад в гостиницу?
        - Не сразу. Есть передачка для Немчины, первого секре­таря. Потом уеду. Две деловые встречи завтра-послезавтра. И в Сингапур, на место.
        - Сейчас Немчину найдем. Погуляйте несколько минут по психодрому...
        - Погулять где?
        - По психодрому. Дорожка вокруг клумбы перед здани­ем посольства. Ошалеет человек от бумажек, выскочит, по­ходит, подышит на воле и снова в контору бумагу строчить... Да-а-а.
        Севастьянов кивнул.
        У двери на территорию посольства стоял аромат кофе, густой и давнишний. На тронутом ржавыми пятнами холо­дильнике была водружена попыхивавшая кофеварка.
        - Может, кофе? - сказал вдогон Дроздов.
        - Нет, спасибо, - ответил Севастьянов и вышел на со­ветскую территорию в Таиланде, над которой от зноя струи­лось марево. Солнце ослепило, а когда глаза привыкли к яркому свету, он различил старинное двухэтажное здание, похожее на колониальную виллу, с верандой, и асфальтовую дорожку между магнолиями и бугенвилями, по которой шла Клава.
        Дроздов ладонью попробовал стеклянный отстойник ко­феварки. Плеснул кофе в чашку. Ложки не разыскал, куда-то пропала. Зацепил сахар щепотью. Размешал концом шари­ковой ручки. Ссутулившись, чтобы глядеть не в стену, а в окно, отхлебнул, обжигаясь.
        Бухгалтер на посольском дворе шел прямиком к Клаве Немчине, работавшей библиотекарем. Дроздову нравилась Клава, но знал об этом только он сам.
        Консул наблюдал, как двое сошлись на крыльце.
        Он поставил чашку на холодильник. Вернулся в кабине- тик. Набрал две цифры по внутреннему телефону, сказал в трубку:
        - Павел? Тебе передачу доставили... Кто? Севастьянов. Есть такой бухгалтер международного уровня... Что? Валют­чик? Ха-ха... А ты с ним знаком... Где сейчас? Да во дворе, с женой твоей разговаривает... Алло, алло!
        Дроздов помотал головой. Не дело, если телефон разъ­единяется сам по себе. Следовало сказать связистам.
        Когда консул вернулся к чашке с кофе, в окне обоих не было видно.
        Что-то тянуло душу, как для себя определял такие состо­яния Дроздов, из-за проезжего бухгалтера. Напоминание о Васильеве? Горечь от поражения, которое, несомненно, по­терпел этот сильный человек? Севастьянов, конечно, мелочь. Не шевельнулся, хотя и работал вместе с Васильевым, чтобы побороться за справедливость Да и один он совсем, наверное. А если быть справедливым? Он, Дроздов, на его месте - что же, шевельнулся бы? Нет, не шевельнулся. Как не сделал это­го, когда был привлечен к участию в «теневом» расследова­нии «дела Васильева», хотя обозначить дело следовало бы другим именем.
        Дроздову было известно, что операции по кредитованию развертывались формально под руководством человека из разряда тех, о которых в те времена говорили как об автори­тетных, забыв прилагательное «опытный». Дела велись ши­роко и смело. Васильев, его заместитель, мог радоваться.
        Известно было, что Васильева лишь настораживала из­лишняя, по его мнению, в денежных делах личная близость «авторитетного» начальника к Амосу Доуви, советнику, ве­давшему техническими деталями оформления сделок. Ва­сильеву-то откуда было знать, что начальник не смельчак, а уверенный во вседозволенности властолюбец, вознесенный московскими связями. Складывалось исподволь так, что До­уви отчасти определял, кому и сколько выдавать советских кредитов в Сингапуре, а смельчак добивался утверждений в Москве. На деле Доуви брал деньги для себя через подстав­ные фирмы, а перед наступлением срока платежей скрылся с аргентинским паспортом. В Сингапуре открыли уголовное дело. По стечению обстоятельств Интерпол арестовал прохо­димца в лондонском аэропорту Хитроу. Сработала система предупреждений с электронной памятью, отреагировавшая на фотографию, когда пограничник подставил паспорт под проверочный компьютер.
        На суде Доуви показал, что, сбегая из Сингапура, дейст­вовал по заданию советской разведки. А жульничество с под­ставными фирмами было прикрытием для передачи ему крупных сумм. На них Доуви приказали скупить акции трех американских банков, контролирующих химические обо­ронные предприятия.
        Поскольку Доуви считался гонконгцем, то есть поддан­ным британской колонии, суд определил десятилетнюю от­сидку в Гонконге.
        Раковая опухоль, поразившая финансовую машину Ва­сильева, не стала смертельной потому, что даже операции, совершавшиеся по протекции Доуви, подпадали под дейст­вие жестких правил, разработанных профессионалами вы­сокой пробы. Но сам Васильев должен был сгореть. После отзыва авторитетного начальника в Москву Васильева на­значили на его место. Чтобы зачищать и выправлять допу­щенные огрехи, но не переделывать. Переделка означала бы бесповоротный приговор бывшему васильевскому шефу. В сущности, оба оказались жертвами. Одного назначили туда, куда не следовало. Второго сделали поначалу заместителем там, где ему следовало руководить.
        Но этот вывод в дроздовской закрытой записке по поводу происшествия оказался вычеркнут.
        В сущности, Васильеву предложили невероятное - пере­прыгнуть пропасть в два прыжка. Возвращать украденные Доуви деньги. И одновременно продолжать дела так, будто исчезнувшие восемнадцать миллионов долларов остаются в активах. Самой же убийственной ошибкой было то, что изо­бретенная Васильевым система кредитования не имела офи­циального идеологического оформления. Давать капитали­стам народные доллары в рост? Пока дела шли, вопрос не задавали. Пока дела шли...
        Дроздов, которому доводилось работать за рубежом в одиночку, знал, какая неведомая потенциальная сила накап­ливается в человеке в таких обстоятельствах. Васильев был одинок, почти одинок. Идущим впереди, с опаздывающей поддержкой, да и поступающей, лишь когда победа видна... А ее цену никто не знает, кроме самих победителей и побеж­денных, в деле и в обыденной жизни чаще оказывающихся занудными трудягами, а не шумными выскочками или, как принято говорить, выдающимися людьми. Себя Дроздов считал занудным трудягой. Консульскую работу - делом случая.
        Занудным трудягой в шутку величал на заставе лейтенан­та Дроздова сержант сверхсрочной, закадычный друг и в общем-то главный заводила в их дружбе Эдик Бобров.
        Перед первомайским праздником с «другой стороны» пришли трое, захватили солдата. Захватили из-за автомата Калашникова, которые только что выдали пограничникам. Профессионалы оглушили русского первогодка и утащили. Когда солдатик очнулся, сумел развязать путы, прихватить четыре чужих карабина и вернуться на заставу. Но«Калаш­ников» остался. И чужое оружие лишь усугубляло положе­ние, ибо могло быть расценено как «лазание на рожон» вме­сто планомерной воспитательной работы по повышению бдительности среди вверенных Дроздову людей. С солдата же спрос солдатский, ниже должности нет и дальше границы русской земли тоже.
        Солдат доложил о случившемся Эдику. Эдик не доложил никому. Вместе с солдатом ушел за кордон. Вернулись они с «Калашниковым», который волок вместе с Эдиком, получив­шим кинжальное ранение в живот, плачущий солдат.
        Во всех рапортах и на всех допросах первогодок несдвигаемо показывал, что находился на посту в окопчике, куда для оказания шефской комсомольской помощи прибыл сер­жант Бобров. В это время напали четверо. Нарушители по­лучили отпор в рукопашной скоротечной схватке, обрати­лись в бегство, побросав карабины. Однако Бобров оказался тяжело раненным в живот, отчего вскоре скончался. Солдат клялся отомстить безупречной службой по охране государ­ственной границы, отличной боевой и политической подго­товкой. Он глядел на Дроздова, потом на прибывшую верто­летом комиссию лишенными всякого выражения глазами и стоял на своем.
        Перед смертью в санчасти Эдик сказал Дроздову:
        - Помнишь, Коля, приезжал старичок лектор из Душан­бе про Персию рассказывать? Запомнились мне его слова... Где много людей - там свобода, но свобода от милосердия и ответственности. Теперь сюда понаедет столько народу, что­бы разбираться... А в нашем случае нужны милосердие и ответственность. Если я скажу солдату, чтобы говорил всю правду, чем для тебя кончится? Судом. Не жди милосердия и ответственности...
        - Брось, Эдя! Брось... - только и мог сказать Дроздов, держась за синюю и холодную руку друга. И когда вышел из медпункта, жить не хотелось, ибо не оставалось на этой за­ставе и на этой земле правды для Дроздова, хотя все справед­ливо и правильно, даже то, что солдат стоял на своем.
        Когда военврач пригласила прощаться, Дроздов услы­шал:
        - Коля, обещай на пацана не давить. Он мне слово дал, слово перед смертью. Так что все будет рассказывать, как рассказывает. Хоть убей его самого. В училище пойдет... Вместо меня. Как я хотел...
        - Ну, что ты, Эдя. Еще поживем, еще поживем, Эдя!
        - Давай прощаться... Я военврачу сказал, что хочу уви­деться с тобой, пока в сознании... Выполни мое последнее желание...
        - Ну, что ты, Эдя...
        - Очень хотелось пройти по Красной площади. Да не просто. Просто ходил по ней в ГУМ... В параде. Добейся, чтобы пройти тебе самому, а на марше обо мне думай. Дома все обойдется. Нас четверо братьев, мать-отец не осиротеют. А девушки нет... То есть были, но не такие, чтобы письма писать хотелось...
        - Эдя, что ты, ну что ты, Эдя... Пройду, Эдя. Пройду по Красной площади... И твой портрет пронесу!
        - Не положено сержантские фотокарточки на Красной площади поднимать. Это я точно представляю... Но пройди. И думай про меня...
        Не добился бы участия в параде Дроздов, если бы бобровских слов не услышала военврач-майор, муж которой был генералом. Шел Дроздов с чужим подразделением и перед концовкой команды, когда запел ее колоновожатый на высо­чайшей ноте, на срыве голоса начальника рукой в белой перчатке воткнул заготовленную фотографию друга в ват­ную грудь шинели одновременно с тем, как грянули сотни подошв о брусчатку. А шел из-за роста лейтенант правофлан­говым, и бело-серый неуставной кружок на груди видели, может, и с Мавзолея.
        На четвертый день ареста в Лефортовских казармах в следственном изоляторе КГБ Дроздова провели по длинно­му коридору и усадили на табуретку в каморке, куда с улицы доносились слабые удары то ли церковного колокола, то ли курантов. После разговора, который состоялся с вежливым человеком в красивом штатском костюме, отсидев назначен­ные две недели дисциплинарного ареста, не лейтенант боль­ше, а младший лейтенант Дроздов явился туда, где готовят консульских работников.
        Принимал анкету старичок чекист, который, расспросив про случившуюся историю, качнул головой и сказал:
        - Горячее сердце - это хорошо. Но нужны еще два каче­ства...
        - Холодная голова и чистые руки... Это у меня на заставе висело.
        - Но есть и другие слова Дзержинского. Вызвать раская­ние - влияние, а заставить признаться - принуждение... Хочу верить, что, рассказав до конца о происшедшем на заставе, вы испытываете и чувство облегчения. Больше такое бремя не взваливайте. Ложь во спасение тоже ложь, тут даже молитва на погибшего боевого друга положения не меняет... А так, что вам сказать? Учитесь. Получилось, что друг вас сюда привел. Случай-то небывалый!
        А кто даст гарантию, рассуждал Дроздов, что Севастьянов не затаил молитвы на Васильева? Что это его понесло к бывшему, да еще пребывавшему на опальной пенсии на­чальнику, едва стало известно о его кончине? Поговаривали ведь и худые вещи про Васильева. Не боится, значит, бухгал­тер, подозрений?
        Это-то и тянуло душу.
        Дроздов перебросил два листка на настенном календаре. На третьем, обозначавшим день, в который Севастьянов уез­жал в Сингапур, сделал загогулину, обозначавшую в его лич­ной шифровальной грамоте нечто вроде «непринужденное общение в присутствии третьего». Какого третьего? Может, Павел Немчина? Они знакомы... Вспомнил улыбку Севасть­янова. Легкая, но глаза какие-то погасшие.
        Вдруг отчетливо подумал: не удастся этому бухгалтеру то, что не получилось у Васильева. Есть ли у него терпение, рассудочность и немалое мастерство интриганствовать? Ощутит ли грань между дозволенным и преступлением? Что-то подсказывало - этот будет, будет мстить. Консул отправился налить кофе. Наклонившись над ко­феваркой, увидел в окне, что бухгалтер и Клава Немчина снова появились на веранде у входа в посольское здание. Сколько же они там стоят?
        - Не верю я ни в какие случайности, - говорил в это время Севастьянов Клаве. Ее глаза, губы, вся она, облеплен­ная под сквозняком из посольских сеней легким бумажным платьем, была перед ним. Протяни руку - и дотронешься.
        - Мы можем встречаться в этом городе, - сказала она твердо.
        - Легче уж между линий окопов на фронте... Думаешь, о чем говоришь?
        - Действительно, не думаю. Но и на фронте назначали свидания...
        - Вон идет твой муж, - сказал Севастьянов. - Кого ты собираешься обманывать - его или меня?
        - На Волге ты так не рассуждал. А я тебя не упрекала и таких вопросов не ставила...
        - Севастьянов! Привет! С приездом в достославный Бан­гкок! - сказал ее муж. - Что там мне прислали?
        - Семейных тридцатник с просьбой насчет пленок, - сказал он почти грубо.
        Немчина склонил с высоты своего роста голову над ними.
        - Сделаем... Могу сразу и отвезти назад в гостиницу. Где вы на постое?
        - «Амбассадор», - сказал Севастьянов. - Комната 686...

5
        Капитан контрразведки генерального штаба Супичай кивнул юнкеру военно-морского колледжа в сторону своей каморки. Продержал там стажера две минуты одного перед столом с пишущей машинкой и бланками протоколов, по­меченными сверху знаком
«гаруды» - священной птицы, символизирующей герб страны. Вошел сам, но не сел. Рас­порядился начинать доклад. Прохаживался за спиной, отме­тив, что стрижка юнкера выглядит вполне гражданской.
        Рассказ изобиловал подробностями. Но капитан не пре­рывал. Не юнкеру решать, что существенно в его наблюдени­ях, что - нет.
        Стажер выбрал для ведения слежки за своим «объектом» провинциальный костюм. Просторная домотканая рубаха, расходясь к подолу, скрывала широкую грудь и натрениро­ванный пресс живота. Штаны пузырями на коленях не при­влекали внимания. Но кожаные сандалии, хотя и заношен­ные, не могли принадлежать человеку с крестьянскими ступнями. Обувь полагалась бы резиновая, подешевле.
        - Что вы пили, когда сидели в забегаловке?
        - Кофе, господин капитан.
        - Посмотрите на свои ноги и спросите себя: если бы я увидел человека, пьющего кофе, с такими ступнями? Следо­вало заказать рис с овощами, либо пиво со льдом, либо уж мороженое... Человек с окраины или деревни не станет тра­титься на кофе, для него он - не праздник и не обыденность, кофе для него - ничто. Человек вашего обличья попотчует себя в городе пивом или мороженым... К костюму нужны резиновые шлепанцы, но обуйте уж кеды. В шлепанцах, если понадобится, далеко не сбегаешь... Итак?
        - Женщина прибыла и уехала на «тук-туке». Имела пакет с маркировкой универмага
«Новый мир», который на Балампу. Красного цвета. Это сегодняшний цвет, я проверил. Они выпили пепси, после чего русский расплатился. Они вышли, взяли такси и там поцеловались. Такси отвезло их в «Амбассадор», номер 686. Окно во двор. Резервирование сделано русским торговым представительством. Все, господин капи­тан.
        - Почему они целовались в машине?
        - Думаю, чтобы не делать этого на людях, господин ка­питан.
        - Европейцы свободно делают это на людях, юнкер. Если им не нужно скрывать свои отношения. Двое боялись не тайцев, а твоих. Работайте в этом направлении. Не навязчи­во. Пока я ничего не вижу. Просто набирайте факты. Главное: присматривайтесь - нет ли у вас конкурентов из какой-либо другой... организации, особенно зарубежной. Это понятно?
        - Понятно, господин капитан.
        Юнкер сделал поворот кругом. Работа не обещала быть тяжелой.
        Севастьянов лежал на траве навзничь. Раскинутыми ру­ками свободно обнимал облака..
        Так было вольно и спокойно на душе.
        Потом увидел далеко внизу, в котловане, ползущую по насыпи зеленую змею - электричку. Ее единственный глаз - прожектор - светил против солнца. Стояла солнеч­ная, ветреная и холодная погода.
        С этим ощущением он проснулся и вздрогнул.
        - Мне пора, - сказала сидевшая над ним Клава. Белые полоски, оставленные купальником, выделялись на загоре­лых плечах.
        Случаются такие дни, когда просыпаешься себе на горе. С ощущением непоправимого несчастья. Зачем он отклик­нулся на ее звонок из универмага? Сорвался, примчался, ничего не соображая от волнения, в забегаловку на Рачждам-нен-роуд, привез ее в гостиницу.
        Зазвонил телефон. Севастьянов перекатился по широ­ченной кровати к аппарату.
        - Пожалуйста, говорите, - сказала телефонистка. По­том включился, прокашлявшись, человек, для которого анг­лийский вряд ли был родным языком. - Господин Севасть­янов?
        - У телефона, - ответил он, чувствуя, как струя прохлад­ного воздуха, бьющая из кондиционера, упирается между лопатками, а солнце, пробив задернутые жидкие занавески, слепит.
        Клава наклонилась, мазнула губами в щеку и, перешагнув ворох его и своей одежды на полу, семеня, ушла в ванную, на ходу зашпиливая волосы.
        - Говорит Лябасти, Жоффруа Лябасти-младший, «Индо-Австралийский банк». Приветствую вас в этом городе!
        - Приветствую вас, господин Лябасти, очень рад вас слышать. Большое спасибо, что позвонили...
        - Вы не располагаете временем сегодня около шести по­полудни? Мы могли бы встретиться в нашем отделении на Вайрлесс-роуд. Полагаю, переговоры не помешают потом вместе пообедать?
        Клава появилась из ванны, сбросила полотенце, присела на кровать. Прикрыла собой от кондиционированного сквоз­няка. Он почувствовал, что она открыла флакон с духами.
        - Договорились, - сказал Севастьянов в трубку.
        Часы на столике с лампой возле кровати показывали
        четвертый час.
        Севастьянов положил трубку, но не оглядывался, слушая, как Клава шуршит платьем. Вновь пронесся аромат ее духов. Стал острее. Она наклонилась.
        - Я пошла. Утром позвоню... Ничего не говори.
        Он и не собирался.
        Однажды они ездили в Таллинн ночным поездом и перед рассветом увидели овальное зарево. Проводник объяснил: отражение озера Юлемисте. Но они не поверили. А вечером в северной кромке неба над городом опять появился сереб­ряный овал, тронутый пятнами черных облачков. Запомни­лась красная лампа над аптекой в углу Ратушной площади, собака-попрошайка, крутившаяся под ногами людей в узких пальто возле позеленевших каменных ваз у бара «Каролина».
        Эти детали, вернувшись, он рассказывал Ольге через час после того, как расстался у
«трех вокзалов» с Клавой...
        Не хотелось думать, как теперь, вернувшись из «Амбассадора», Клава будет изворачиваться и врать Немчине. Ложь могла войти в его жизнь. Но эта ложь марала только его. Он лгал один. Теперь врала и она, грязь ложилась и на нее, и в этом-то заключалась для Севастьянова суть непоправимого несчастья, случившаяся катастрофа. С той же злостью, как на обледеневшей Волге, он думал, как расчетливо и практич­но она приготовила их встречу в Бангкоке.
        Вдруг устыдился своего озлобления. Какая разница, рас­четливая ложь или вынужденная? В обоих случаях - ложь.
        Оставляя мокрые следы на малиновом ковре, он прошел из-под душа к зазвонившему телефону.
        - Господин Себастьяни? - спросила женщина.
        - Моя фамилия Севастьянов, через «в» и в конце тоже «в», пожалуйста...
        - О! Прошу прощения господин Севастьяви... Теперь верно? Господин Лябасти-младший просил сообщить... Я - Нарин, помощник господина Лябасти-младшего.

«Китаянка, наверное», - машинально подумал он.
        - Вам вышлют автомобиль к пяти тридцати в гостиницу. Водитель будет дожидаться у входа. Его зовут Випхават. Спа­сибо, до свидания.
        Попугаи в вольерах шумели перед закатом. Опять гремел гром, обрушивался ливень, грохотала кровля. Гвалт затих на минуту, но один какаду продолжал упорствовать, изображая захлебывающуюся водосточную трубу.
        Привратник в синей ливрее с золочеными пуговицами спросил:
        - Господин Себастьяни?
        Водитель в кителе, сняв картуз, открыл дверцу «ситроена».
        Сигналя свистком, приклеившимся к сухим от жары и газа губам, охранник с дубинкой в ременной петле, втиснув­шись между бампером «мазды» и ржавым крылом сундукоподобного «лендровера», буквально телом придержал поток машин в крайнем ряду на Сукхумвит-роуд. Водитель «сит­роена» вильнул в брешь. Можно было бы и выключать мотор. Сомкнувшееся стадо пестрых автомобилей вынесло бы само по себе, подталкивая, к центру.
        Севастьянов открыл на коленях папку с условными бук­вами, означавшими «Отношения
«Индо-Австралийского банка» с Амосом Доуви». Досье не относилось к служебным бумагам, конторе не принадлежало. Подшитые листы запол­нялись в разное время Васильевым.
        Страница первая. «Амос Доуви».

«53 года. Находится в гонконгской тюрьме Стекли. От­бывает десятилетний срок за мошенничество. Обратился к правительству США с прошением о поддержке своего хода­тайства относительно досрочного освобождения. Обращение отправлено в Вашингтон через американское генконсульст­во в Гонконге. Ссылается на соглашение британского прави­тельства с правительством США о взаимной выдаче пре­ступников. Угрожает канцелярии британского губернатора территории иском о возмещении материального и мораль­ного ущерба.
        Бывший почтовый служащий. Состояние нажил на бир­же. Преступление, за которое отбывает наказание, состоит в тайной перепродаже акций внутри собственной финансовой компании «Мосберт холдинге», а также в ведении фальши­вых бухгалтерских книг и публикации заведомо ложных све­дений о своей компании около 4-5 лет назад.
        Источник: публикация Саймона Маклина (псевдоним Барбары Чунг из «Стрейтс тайме») в
«Бизнес уикли».
        Страница вторая. «Рассуждения».
        Четыре года или пять лет назад?

« - Если пять лет назад, тогда банкротство Ли Тео Ленга, то есть разрыв с ним
«Ассошиэйтед мерчант бэнк» завязан и на компанию «Мосберт холдинге». По той простой причине, что Ли Тео Ленг и Амос Доуви - одна и та же личность. На сингапурском паспорте банкира Ли и гонконгском паспорте финансового эксперта Доуви абсолютно идентичные фото­графии...
        Возможный контур воровской операции:

«Ассошиэйтед мерчант бэнк», объявив банкротом Ли Тео Ленга, вычеркивает свой долг ему из своих бухгалтерских книг. Деньги, составляющие этот «долг», улетают в неизвестность. Связь этих сумм с именем Ли Тео Ленга разорвана.
        Когда Амос Доуви, он же исчезнувший и объявленный банкротом Ли Тео Ленг, выходит из-за решетки, он «ищет» улетевшие суммы, составляющие восемнадцать миллионов долларов.
        Где он будет искать?
        Где бы я искал на его месте?
        В финансовой компании «Лин, Клео и Клео», принадле­жащей Клео Сурапато. Компания является маткой по отно­шению к «Ассошиэйтед мерчант бэнк». «Лин, Клео и Клео» также имеет пакет акций «Индо-Австралийского банка». Бангкокское отделение
«Индо-Австралийского» (управляю­щий Ж. Лябасти, сын крупного сингапурского дельца) по поручению «Лин, Клео и Клео» выступает гарантом по сдел­кам «Ассошиэйтед мерчант бэнк».
        Вывод: это - круг, в котором растворились 18 миллио­нов, потерянные мною (рекомендация Доуви) в виде займа Ли Тео Ленгу, гарантированного
«Индо-Австралийским» по поручению «Ассошиэйтед мерчант бэнк».
        Итак - Клео Сурапато?
        Не доказать пока...«
        Севастьянов закрыл папку.
        Теперь доказывать к тому же и запрещено генеральным.
        Севастьянов достал из портфеля блокнот с перечнем воп­росов, которые в Москве поручили поставить в «Индо-Австралийском банке», об условиях сотрудничества в кредитовании совместных предприятий, в особенностиэкспортно-импортной фирмы с неограниченным списком товаров. Задание - пристрелочное, скорее техническое. Оце­нив его, Лябасти-младший не захочет говорить об Амосе Доуви. Узость севастьяновских полномочий банкир ощутит немедленно.
        А если начать с васильевских забот?
        ... Шофер в картузе вежливо хихикнул, привлекая внима­ние.
        - Да? - спросил Севастьянов.
        Рука в белой перчатке описала полукруг в сторону пере­улка Нана, населенного палестинцами и ливанцами. Араб­ские вывески покрывали стены. В загустевавших сумерках по спаянным в форме сердца неоновым трубкам метались огни. Они обрамляли на высоком табурете девушку с буке­тиком хризантем, прикрывавшей ридикюлем синяк на ко­ленке. Зеленоватая вывеска оповещала: «Почему бы и нет?»
        - Вполне красива, Випхават, - сказал Севастьянов. И хохотнул, как научился у кантонских китайцев в Сингапуре. Ничего, пустота за смехом и цинизм.
        Водитель поклонился зеркалу заднего вида. Севастьянов усмехнулся. Его реакция будет доложена. В особенности то, что запомнил имя шофера. Черточка, как говорится, к пси­хологическому портрету.
        Жоффруа Лябасти переминался перед зеркалом в дверце шкафа крохотной комнатушки, примыкавшей к его кабине­ту. В зеркале с ровными интервалами в полсекунды раскаля­лось отражение мигалки над автостоянкой сервисного цент­ра «Тойота» под окном.
        Комнатушка называлась «гарсоньеркой» на французский лад, иной раз он ночевал на узкой кушетке, но один. Неписа­ное правило: скрытая часть жизни остается за забором...
        Выбор остановил на белом пиджаке в серую полоску, си­ней сорочке, черных брюках. Галстуки в семье носили три­котажные и темных оттенков, прихоть отца. Возможно, что­бы досадить матери, генеральской дочери, тоскующей не столько по Парижу, сколько по светлым шелковым одеждам Сайгона, называющегося теперь странным словом Хоши­мин. Кажется, таково было имя ведущего в тех краях марк­систа.
        До встречи с марксистом из Москвы оставалась четверть часа. Жоффруа завернулся в шелковое кимоно. Дернув за шнурок, опустил шторы. Вдавил оранжевый клавиш запуска электронной защиты компьютера. Какие-то импульсы, при­рода которых оставалась доступной пониманию лишь дяди Пиватски, предупреждали перехват сведений при вызове их на экран из электронной картотеки «Индо-Австралийского банка».
        Жоффруа набрал на щелкавших клавишах код. Что же за спиной у русского с корсиканской фамилией? Имя ничего не напоминало, но когда вереница второстепенных сведений потянула на экран фамилию Васильева, его сделки с «Ассо­шиэйтед мерчант бэнк» и преследование по суду Амоса Доуви, знакомство с Клео Сурапато и связи с
«Индо-Австралийским», он понял, что можно промахнуться. Требовалась основательная подготовка.
        Установленная в операционном зале банка телекамера, когда Жоффруа включил ее
«глаз», показала на экране, сосед­нем в панели с компьютерным, пустой стол старшего бух­галтера. Перед столом в кресле для посетителей томился китайский джентльмен в линялых шортах, майке и шлепан­цах. Он прижимал пачку гонконгских долларов, завернутых в кусок газеты. Чекам не доверял, менял наличность на на­личность... У прилавка кассира бородач с сигарой, француз­ский консул, и прилетевший из Парижа бледный полицей­ский комиссар в темной рубашке, похожий на де Голля, перебирали пачки счетов. Откладывали подписанные конт­ролером, выбросившимся с восьмого этажа. Странная смерть, растрат за ним не осталось... Впрочем, в Бангкоке некоторым «фарангам» на роду написано выброситься или быть выброшенными с балкона высотки. Если человек от­правился в Азию, как говорит дядя Пиватски, не исключено, что именно за смертью, и не нужно искать других объясне­ний. У всякого на шее петля с датой, когда веревка натянется. Таково брахманское представление о «карме» - судьбе!
        Куда же запропастился бухгалтер?
        Жоффруа снял трубку телефона внутренней связи. На­брал 02.
        - Слушаю, шеф, - ответил старший бухгалтер.
        - Через десяток минут привезут русского. Если к этому времени я не появлюсь внизу, встретьте, пожалуйста. Скажи­те, я задерживаюсь на короткое время. Поговорите о чем-ни­будь. Так, вообще...
        Бухгалтер молчал. Это, во-первых означало: зачем меня учить, молодой хозяин? И во-вторых: ваш отец, молодой хозяин, появляется на деловых свиданиях пунктуально. Не исключалось, что отец обеспечил этому китайскому педанту канал контроля за выходом его, Жоффруа, личного компью­тера на блок электронной памяти и бухгалтер видит на своем экране, чем интересуется заведующий отделением. Поэтому Жоффруа не клал трубку, ждал ответа.
        - Слушаю, шеф, - сказал бухгалтер.
        Он носил прозвище «Крот», поскольку обитал в подзем­ном, грунтовом мире
«Индо-Австралийского банка», высовывыясь на поверхность в исключительных случаях. Случаи на жаргоне людей банка классифицировались как «явление привидений». Гонконгский миллионер в белье и полицей­ский комиссар из Парижа, находившиеся в операционном зале, входили в этот разряд. Ожидавшийся московский гость, пожалуй, тоже.
        Крот, обретаясь в подземельях, обладал обостренным чутьем на отклонения, свершавшиеся на поверхности, в ре­альной жизни. Изощренный и даже сваренный из подлин­ных цифр «опасный» финансовый документ застревал на его столе. Крот, конечно, не мог действовать в одиночку. Банков­ские агенты и биржевые маклеры, то есть «ребята горячих денег», как называл их дядя Пиватски, поговаривали, будто бухгалтер имеет собственных «кротов», роющих на недося­гаемых глубинах чужих замыслов, благодаря чему обвали­ваются хитроумные подходы к деньгам отца, его
«старинно­го друга» Клео Сурапато и «боевого товарища» дяди Пиватски.
        Жоффруа набрал сингапурский номер такого «крота». От­ветил голос, услышав который, он почувствовал, что посту­пил правильно.
        - Барбара? Это говорит парень, который пять лет назад набрался наглости сказать ведущей финансовой журналист­ке в деловом клубе исторические слова: «Весна, мадам, и хочется познакомится с совершенно нескромной девушкой».
        - А что сказала финансовая зануда?
        - И с каким-нибудь бездельником, чтобы убраться от­сюда на свежий воздух поиграть в крикет.
        - И тогда бездельник призвал: «Примерим наши наме­рения!» Какие они у тебя сейчас?
        - Барбара, меня интересует подоплека дела Амоса Доуви.
        - Ах, русские!
        В ее тоне послышалось оживление.
        - Отчего энтузиазм?
        - Россия, как говорят политики, свехдержава и в том числе, как считал интересующий тебя Доуви, с деньжатами, которым счета нет. У меня же ощущение, что ее ребята как раз начали их считать. Вот и твой звонок... По правде, я ждала, то есть жду из Бангкока другого. Как раз от русского. Но это - не к делу!
        Она назвала Жоффруа код выхода на банк сведений, ко­торые его интересовали.
        - Очень щедро, Барбара. Спасибо большое!
        - Только потому, что мы чуть не стали родственниками, Жоффруа.
        - Ты собиралась каким-то чудом выкрасть акции этого семейного банка?
        - Вполне возможно. Несколько часов назад твой отец сделал мне формальное предложение...
        Она разъединилась.
        Жоффруа дважды сбивался с порядка, в котором следова­ло набирать цифры закодированного телефона в Сингапуре. Барбара выдала ему выход на информационные запасники компьютерной памяти газеты «Стрейтс тайме».
        Отец предпринял странный и неожиданный шаг. Стран­ный и неожиданный... Деловой расчет исключался. Тогда - возраст? Пока не поздно, связать последние годы жизни с элегантной и умной, обаятельной и загадочной метиской? Как говорится, суета перед закрытием ворот?
        Он минуты две читал и не понимал вызванного на экран текста. Заставил себя сосредоточиться. На мониторе компь­ютера мерцали строки:

«Барбара Чунг, доверительно для тех, кого касается.
        Мой источник из Вашингтона. Попытка КГБ секретно прибрать к рукам калифорнийские банки, в которую вовле­чен бывший сингапурский делец Амос Доуви, будет сорвана принятием соответствующего закона. Два демократа от Нью-Йорка, а именно сенатор Дэниэл Мойнихен и член палаты представителей Чарльз Шумер, выступят с законо­проектом. Он станет откликом на сообщение о такой попыт­ке, ставшей известной журналистам из «Нью-Йорк тайме». Законодательную инициативу поддерживают органы воен­ной разведки. Они и стали источником публикации, соглас­но которой советский агент попытался скупить акции трех банков в Северной Калифорнии и подбирался к четвертому. Агент осуществлял часть плана КГБ по проникновению в коммерческие и технологические секреты.
        В настоящее время в США нет препятствий для покупки иностранцами четверти, а то и больше акций финансовых или банковских компаний, что равносильно фактическому приобретению их в собственность. В законопроекте ставится заслон такой возможности, предусматривается требование предоставления сведений о национальном происхождении средств покупщика и наказание за ложные данные.
        Проведено расследование, из которого следует, что разве­дывательным властям США подкладывается следующая версия.
        Амос Доуви, намеревавшийся купить акции американ­ских банков, сообщил в ЦРУ, что располагал для этого день­гами, выданными ему под видом кредитов в Сингапуре рус­ской организацией, фактическим боссом которой является некто Васильев, генерал КГБ. Доуви перевел полученные 18 миллионов долларов сначала в Панаму, где открыл счет в «Пасифик Атлэнтик бэнк». Оттуда он перевел деньги дальше в Нэшвилл, Техас, в «Юнион бэнк». Приехав в Нэшвилл, Доуви отправил свои миллионы в Сан-Франциско. Появив­шись в этом городе, он развернул операции по скупке акций «Пенинсула нэшнл бэнк», «Ферст нэшнл оф Фресно», «Тахои нэшнл бэнк» и «Камино Калифорниа», выдавая себя за нэшвиллского дельца. Затем - арест Доуви в Сан-Франциско по розыскному запросу из Гонконга, его побег и повторный арест в Лондоне с последующим судом.
        Клифф Палевски, адвокат Доуви, заявил, что не может быть сомнений в чистосердечности признания его клиента в работе на КГБ по принуждению. Другой его адвокат, Эфраим Марголин, сказал на суде, что, если бы банки попали в руки Москвы, это распахнуло бы ей ворота к секретам оборонных химических предприятий в Селиконовой долине. Доуви, ут­верждают адвокаты, стал невинной жертвой интриг русского разведчика Васильева. Приговор о мошенничестве должен быть отменен и клиент выпущен на свободу. Однако доказа­тельства правдивости такого утверждения суд счел недоста­точными.
        Позиция русских. Васильев, известный в финансовых кругах Сингапура, в частных беседах отрицает причастность Москвы к действиям Доуви в США. Не отрицает, однако, выдачу 18 миллионов долларов в качестве кредитов по реко­мендациям Доуви, работавшего советником советской внешнеторговой организации. Гарантом по кредитам высту­пал «Ассошиэйтед мерчант бэнк».

«Ассошиэйтед мерчант бэнк» объявил банкротом своего клиента, некоего Ли Тео Ленга. Это имя - деловой псевдо­ним Амоса Доуви, которым он пользовался для собственных сделок с фирмами, пользовавшимися его рекомендациями в отношениях с русскими партнерами. Ведущая из этих фирм - «Лин, Клео и Клео», владелец Клео Сурапато. По­средничество обеспечивало бангкокское отделение «Индо- Австралийского банка».
        Советский директор, формальный начальник Васильева, был отозван в Москву, где подвергнут суду за коррупцию, халатность и растраты, но не осужден. Это стало основным поводом для утверждений, что Доуви явился жертвой интриг КГБ».«
        - Слушаю, шеф, - сказал в телефон приторным голосом Крот, когда Жоффруа позвонил ему в приемную. - Мы как раз беседуем здесь с господином Севастьяви...
        - Когда «Ассошиэйтед мерчант бэнк» подал в суд о бан­кротстве Ли Тео Ленга в Сингапуре?
        - Два месяца назад, шеф.
        - А когда судебное заседание?
        - Через четыре месяца и неделю, шеф.
        Жоффруа бросил трубку и включил трансляцию разгово­ров в приемной.
        - Финансирование совместных предприятий, - говорил по-английски русский, - одно из основных наших занятий. Сойдемся в деталях, сойдемся и в принципиальной догово­ренности.
        - Значит, и совместные кредиты? - спросил Крот.
        - Почему нет? Опыт у нас в этом отношении есть.
        - Вы, кажется, работали вместе с господином Василье­вым в прошлом?
        Жоффруа придержал палец, лежавший на кнопке выклю­чения системы подслушивания в приемной.
        Пора было появиться в приемной и самому.
        На мраморной лестнице в операционный зал, к которому примыкала гостиная, Жоффруа испытывал чувство тревоги. Отец считал секретность в делах основной гарантией успеха. Как во французской кухне вид кушаний. А он узнает, что одна из отвратительнейших связей «Индо-Австралийского бан­ка», банка его отца, с Ли Тео Ленгом, то есть Амосом Доуви через Клео Сурапато заложена в компьютерную память Бар­барой Чунг с достоверностью, не вызывающей сомнения.
        Он чувствовал себя актером в театре теней, где зрители по ошибке расселись с закулисной стороны занавеса, а его отец и Клео Сурапато разыгрывают подсчет денег, манипулируя фальшивками.
        С тем большим радушием Жоффруа протянул руку рус­скому.
        - Господин Севастьянов! Спасибо, что позвонили!
        - Господин Севастьянов, - перебил печально Крот, - сообщил горькую новость. Господин Васильев, которого мы все хорошо знали и высоко уважали здесь, оказывается, скончался несколько дней назад. Невосполнимая утрата!
        Сокрушенно сутулившийся Крот встал и поклонился.
        - Прошу извинить, господин Севастьянов. Копятся за­боты к исходу дня... С вашего разрешения, шеф...
        Крот переиграл и Севастьянова, и хозяина. Уходом пока­зал, что не интересуется предложениями посетителя, а если у того есть другие, более серьезные, их следует адресовать иным людям, не Лябасти-младшему. Срыв же преемствен­ности в беседе показывал Севастьянову, что новый партнер по разговору подслушивал ее начало.
        Жоффруа развел руками.
        - Что ж... Давайте договорим за ужином!
        Подвальный зал ресторана гостиницы «Шангри-Ла» ок­нами выходил в реку. В отчищенных до невозможной про­зрачности стеклах стояла коричневая вода, в которой рои­лись представители диковинных существ, обретающихся в омывающей Бангкок Чаопрайе. Рыбешки, тритоны, пауки и плоские лягушки, привлеченные подсветкой, ошалело тыка­лись в невидимую преграду, сослепу забросив охоту друг за другом.
        - Отвратительно! Верно? - спросил Жоффруа Лябасти- младший Севастьянова. - И, представьте, популярнейшее место у местного делового мира для встреч... Большинство ведь китайцы.
        - Я видел, как под стеклянными колпаками держат дере­вянные терема, населенные белыми мышами. Наблюдают за жизнью, родами и смертями... Словно телевизор смотрят.
        - Мышиный театр с пьесой из человеческого бытия, а?
        В зале царила прохлада и не верилось, что вода за стеклом
        может быть теплая, как суп, а на улицах выше тридцати жары, влажность и духота.
        Когда обсуждали меню, Севастьянов удивился вкусу бан­кира. Француз, сын француза предпочитал немецкую кухню.
        - Ваш отец, что же, эльзасец?
        - Нет, парижанин. Мама, правда, из Шампани. Вернее, мой дед, генерал де Шамон-Гитри... Но ведь это все равно Иль-де-Франс... Мама родилась в Сайгоне, как и я... А что?
        Жоффруа казалось, что партнер ощущает насторожен­ность к нему со стороны
«Индо-Австралийского». Да пусть! Русский в Бангкоке проездом, а что таится в скрытном си­бирском уме, этого предсказать и Крот не в состоянии. Так что, барьер, возникший на пути серьезных переговоров, воз­можно, благоприятный для банка исход, обеспеченный по воле или против собственной воли Кротом.
        Во всяком случае, у русского повод для нежелательных разговоров об обеспечении
«Индо-Австралийским» невып­лаченных Москве кредитов был. Но когда упоминалась кон­чина Васильева, Севастьянов не воспользовался предлогом, чтобы развить тему кредитов. Видимо, и не собирался раз­вивать. Финансовый технарь, как говорится, поставит кре­стики на перечне вопросов, которые велели задать, и укатит в Сингапур, довольный уже тем, что пригласили поужинать в роскошном ресторане.
        Утопая в диване, обтянутом шерстяной плетенкой, по­глядывая на гигантский аквариум за окном, Жоффруа раз­вивал фантастический проект перестройки финансового хо­зяйства отца. Схему превращения «Индо-Австралийского банка» со всеми связями и интересами в замкнутый опера­ционный цикл.

«Замкнутые круги в финансах? Не понимаю...» - сказал бы Васильев. Он всегда ставил вопросы в таком стиле. По­вторял утверждение с сомнением, а потом сообщал, что не понимает его. Севастьянов с удовольствием повторил прием.
        - Превратить банк в полностью самообеспечивающую­ся систему без подпитки извне, исключить постороннее, в том числе и правительственное вмешательство. Уплата на­логов, вот и все отношения с администрацией, с нацией, если хотите. Только в этом случае, господин Севастьянов, ваши люди останутся вашими людьми...
        - По нынешним временам это абстракция. Абсолютная финансовая монархия...
        - А отец утверждает, что существование такой системы сбережет жизненность и независимость банков. И нам, дело­вым людям, не придется верить на слово правительству, которое все больше влезает в долги. Тогда слово бюрократа не будет калечить реальный мир реальных людских интере­сов и забот лишь потому, что оно нашептано прямо в ухо премьер-министру...
        - И что же, ваш отец следует своим намерениям?
        - Мы говорим о теоретических посылках, господин Се­вастьянов, а не о намерениях
«Индо-Австралийского», вер­но? - сказал Жоффруа и поманил официанта, чтобы распла­титься.
        ... Севастьянов отпустил водителя за квартал от гостини­цы, против 30-го переулка Сукхумвит-роуд, безлюдной и продуваемой влажным ветерком в полуночный час. Зеленые, красные и синие всполохи реклам, которые забыли выклю­чить, бликами отражались на крышах редких автомобилей.
        Скачал себе:
        -Подведем итоги первого дня?
        С подворья буддистского храма, где, возвышаясь над ог­радой, спал слон, едко несло хлевом и воскурениями. Слон раскачивался взад-вперед, пошевеливая в такт лопастями ушей. Тягучий и заунывный гул гонга возник, разросся и ушел куда-то за цементные коробки, на задворки, где начи­нались заболоченные пустыри.
        Человек в махровой панаме и футболке, поверх которой болтался камуфляжный армейский жилет, перегородил до­рогу.
        - Молодые леди скучают, сэр. Вот фотографии...
        - Я дурно болен, братец, - ответил Севастьянов. На Во­стоке впрямую не отказывают.
        Как и ему никто и ни в чем не отказывал целый день. Ни в любви, ни в деловом партнерстве.
        Понурый гонг еще слабо гудел вдали, когда портье откры­вал дверь.
        ЧЕШУЯ ДРАКОНА

1
        Джефри Пиватски, бывший пилот, дважды с перерывом в три минуты приметил, как самолет ложился на правое крыло. Вписывались в коридоры. В общеевропейском доме воздушные пути прокладывались для своих и чужих. Для чужих - углами, уводившими нежелательных соглядатаев в сторону от военных объектов, будто не летали спутники. . В его эскадрилье был пилот, который до прихода на бомбарди­ровщик водил истребитель, приспособленный ослеплять космических шпионов.
        Простая и ясная догадка осенила его. Страхование граж­данских спутников. Экспертиза рисков и правовое обеспече­ние... Почему бы и нет? Собственное дело. Первоначальный капитал взять взаймы у Бруно и Клео, которые, возможно, войдут и в долю, потому что ума не приложат, как отмыть лишние деньги. «Космострах» - отличное название!
        В иллюминаторе «боинга» облака стыли будто заснежен­ные гряды, казавшиеся Джефри с курсантских времен Клон­дайком, хотя он там никогда не бывал и знал о безлюдных холодных пространствах из романов про золотоискателей. Казалось, игрушка-самолетик подвешен над Клондайком на невидимой нити, раскручивающейся то в одну, то в другую сторону. Нитка удлинилась, «боинг» продавился сквозь об­лачность, и Джефри наблюдал теперь плоские, пепельного оттенка поля, напитанные талыми водами. Внизу тянулась Сербия на подходе к Белграду. Как и во Вьетнаме, который он бомбил, деревни жались к церквам, неизменно поставлен­ным на перекрестках.
        Джефри представил, как под черепичной крышей одного из домов среди мрачноватых, неряшливых и плохо выбри­тых славян в овчинах ютилась семья его жены, имя которой он теперь носил. Отупляющая работа в поле, со скотиной, церковная служба и кабак как единственное развлечение для людей, из поколения в поколение производящих зерно и мясо, возможно, еще сыр и вино. Такой ли вспоминает Ольга родину предков? Какие драмы разыгрываются вон под той отполированной холодным дождем кровлей?
        Впрочем, это вполне могло относиться и к его собствен­ной семейной жизни, в которой рядом с наивной, чистой сердцем, отважной и умной Ольгой он постоянно чувствует свой комплекс. Сноб-технократ, чья искушенность парали­зует побуждения и чувства. Чем же он выше тогда туповатых, грубых, но простодушных увальней, бравших в жены ее пра­бабок? Галстуком и блейзером? Ну а у тех овчинные жилетки и пестрый шнурок на вышитом воротнике...
        Нет, времена не меняются, что бы ни утверждали эмпи­рики! Меняется человек, но и он меняется внешне, не внут­ренне. Нравственное мерило времени непоколебимо, непо­колебимо желание владеть, подчинять, размножаться, одурманиваться. Время - это океан, как тот бескрайний воз­душный, который простирается за иллюминатором
«боинга». Океан, в котором плавают люди-рыбки... Люди-рыбки в извечном, Богом данном океане времени.
        Он пристально всматривался в надвигающуюся землю коммунистического блока, на которую впервые залетел без боевого задания обнаружить и уничтожить цель.

«Боинг» чиркнул шинами по взлетно-посадочной полосе и понесся мимо контрольной башни, потом груды авиеток, за которыми серо-зелеными пятнами выделялись останки
«дакот» и русских Ли-2 времен второй мировой войны в дальнем углу аэродрома. У аэровокзала приподнималась на лапах гигантская черепаха - черная башня, под которой сто­ял зачехленный истребитель-спарка. Русский МИГ? Джеф­ри вспомнил, как увеличивались на его локаторе тупорылые осы, пробивавшиеся сквозь облака, чтобы отогнать его Б-52 от Хайфона... Но он пропахивал и пропахивал математиче­ски точно нацеленными бомбами пятикилометровые бороз­ды по рисовым полям и порту.
        Направляясь к автобусу, который перевозил пассажиров от трапа в аэровокзал, Джефри с любопытством рассматри­вал солдат почетного караула в салатовых полупальто, соби­равшихся кого-то встречать. Перчаток им не выдали, и кисти рук на вздетых карабинах раскраснелись от холодного ветра. Желтые ремни топорщились на плечах. Барабанщик бил редкую дробь, под которую музыканты военного оркестра врассыпную тянулись на построение. Последним семенил пожилой второй барабанщик, на ходу поддевая портупею на спине лакированной колотушкой. Поддевание, такое домаш­нее и мужицкое для человека в военной форме, озлило Джеф­ри. Он бы порадовался, ощутив что-нибудь зловещее в пове­дении солдата.
        Возможно, из-за неосознанного раздражения первый вопрос, который он задал встречавшему его человеку, был о билете на самолет до Франкфурта на завтра, откуда он пла­нировал затем вылететь домой, в Сингапур. Высокий брю­нет, с красными пятнами на щеках, видно, побрившийся электробритвой, возможно, даже карманной, говорил по-ан­глийски с итальянским акцентом. Он носил пальто с отки­нутым капюшоном, не имел галстука и шаркал резиновыми сапогами. В Белград приехал специально из Триеста. Звали его Титто, и, когда он представился, улыбка тронула губы Джефри.
        - От известного президента этой страны меня отличает только лишнее «т»...
        Титто являлся резидентом фирмы «Деловые советы и защита» в Триесте, где находился последний этап тропы, по которой двигались из Сингапура через третьи банки или юридические конторы, переводами или посылками с налич­ностью на номерные счета в швейцарских банках деньги, избегавшие огласки. Тропа, принадлежавшая Бруно Лябасти, приносила обильные выручки. Кроме того, Титто, буду­чи последним в цепочке, сводил сведения о таких вкладах воедино и передавал их в электронную память фирмы, в которой они классифицировались лично Бруно Лябасти. Дальнейшее Титто не касалось.
        Ограниченная компетенция итальянца предполагала, что за его работой наблюдает известный одному Бруно «глаз». Профессионал, умудренный многолетним опытом работы в итальянской военной разведке, резидент опреде­ленно знал это, и последовавшее от него предложение встре­титься на территории за «железным занавесом» ничего, кро­ме желания повидаться с Джефри вне пределов досягаемости «глаза», означать не могло. Нечто подобное в романе Дюма проделали мушкетеры при осаде Ла-Рошели. Недружествен­ная земля в таких случаях наиболее безопасная. Так это дело растолковал для себя Джефри, когда согласился на крюк в полтора суток в ответ на телеграмму Титто, отбитую во Франкфурт.
        - Где будем жить? - спросил Джефри.
        Титто уверенно выруливал красную «альфа-ромео» вдоль огромного поля, примыкавшего к аэродрому. Под колеса несло обрывки бумаг, какого-то тряпья, к черным деревьям прибивало мусор. Отворачиваясь от пронизывающего ветра, сутулясь, за кюветом переминались полицейские в синих полупальто, выстроенные для охраны ожидавшейся персо­ны.
        - Гостиница «Славия». Улица Светог Саве. Шестой этаж. Человек, с которым я предлагаю вам поговорить, придет в банк на улице князя Милоша завтра в девять тридцать утра. Ваш самолет во Франкфурт в двенадцать без четверти.
        - Вы не сказали, какой это банк на улице князя...
        - Милоша... Здесь нет других банков, кроме государст­венного, - сказал Титто.
        - Контакт?
        - Если вы захотите на него выйти, обратитесь как бы за советом относительно обмена мексиканских долларов к че­ловеку, который, рассматривая доску с курсами валют, будет тыкать тростью в линию, обозначающую стоимость мест­ных денег в немецких марках. Здешние деньги называются динары... Он сделает это несколько раз, как бы по бестолко­вости, соображая и высчитывая.
        - Допустимо ли махать тростью у табло с валютными курсами? Жест мог бы быть поскромнее, что ли... незаметнее.
        Титто передернул плечами, удобнее устраивая капюшон между спиной и сиденьем.
        - В банке на улице князя Милоша нет ни светового, ни тем более электронного табло. Курсы пишут мелом на чер­ной доске. Курс утверждается начальством раз или два, мо­жет, три раза в сутки. Поэтому в табло нет необходимости. В операционном зале... Я думаю, где-то в недрах банка, где сидят эти начальники, табло, видимо, есть. Но оно секрет, для посвященных.
        Титто деликатно замолчал, уважая раздумья гостя.
        А мысли Джефри, спровоцированные рассказом о поряд­ках в коммунистическом банке, закрутились вокруг новости о возвращении в Сингапур Севастьянова. Русский, всего ве­роятнее, и диктовал по телефону из охраняемого КГБ потай­ного логова исправления на грифельной доске с курсами, но только в московском банке. Удивительное, поразительное упорство не соглашаться с жизнью из-за идеологических шор, не вникать и приспосабливаться, а оспаривать и изда­вать предписания, какой ей быть!
        Насколько Джефри помнил покойного Васильева и этого, его молчаливого помощника Севастьянова, ребятам нельзя отказать в финансовом целомудрии, строгой операционной дисциплине. Но анализируя действия обоих в пору их актив­ности на кредитном рынке, Джефри пришел к выводу: обла­дают замедленным рывком в финале операции, топчутся перед целью, как раз когда она становится достижимой. Пси­хороботы русских банкиров не указывали на отсутствие сме­лости. Оставалось предположить другое: кто-то сбивал их с толку, а может, и останавливал, не давая санкции на дейст­вия. Наверное, в их стране права финансистов нуждались в такой же защите, как и права человека.
        Кто такой Севастьянов? Чтобы выжить после потери 18 миллионов, подписал вместе со своим начальником Василь­евым документ, доказывающий, что обстоятельства на кре­дитном рынке в Сингапуре сложились хуже, чем предпола­галось. Идеологическая двойная бухгалтерия сработала: дело закрыто, хотя деньги зависли в неизвестности. Их не потеряли ни Васильев, ни Севастьянов, поскольку, как было известно Джефри, русские работают не за проценты или премиальные. Севастьяновское назначение, возможно, сви­детельство понижения доверия к нему из-за неудач покрови­тельствовавшего Васильева. Упадок излишне «капиталисти­ческого» шефа стал неизбежен под ударами высокихкоммунистических начальников, стремившихся обелить се­бя. И если допустить, что Севастьянов вознамерится тронуть «старые струны», Москва сама же его осадит.
        Джефри зевнул. Титто тихонько насвистывал шлягер времен вьетнамской войны «Для влюбчивого сердца впереди опасность».
        Гостиница оказалась на площади, сползавшей к Дунаю. Ветер остро пропах весенней рекой. Хлопая голенищами сапог, Титто обошел «альфа-ромео» и, вытащив из багажни­ка чемодан Джефри, поставил на асфальт. Привратник в расстегнутом мундире с галунами оценивающе присматри­вался к машине, сапогам Титто, пальто с капюшоном, доро­гому чемодану и роскошному кожаному футляру персональ­ного компьютера размером с портфель. Нехотя спустился на две ступени и рукой показал, куда подтащить вещи.
        - Я поставлю на стоянку машину, это во дворе гостини­цы, - сказал Титто.
        - Дайте ключ привратнику, он отгонит...
        - Тут этого не делают. Подождите несколько минут...
        Запах реки смешивался с ароматом какой-то острой пи­щи, дымом очага, топившегося углем. Стеклянные двери ресторана при гостинице запотели, и Джефри заметил, что через протертый рукавом круг его рассматривает усач с си­гаретой.
        Пиватски поднял воротник плаща под пронизывающим ветром. Он начинал злиться, и это долгожданное чувство принесло облегчение. Титто нес его чемодан до двери номе­ра.
        - Через пятнадцать минут вы услышите стук кулаком в стену с моей стороны. Я живу в соседней комнате. Спускай­тесь в вестибюль после этого через пять минут.
        Примитивное перестукивание и подмигивание в век электронной слежки восстанавливались в правах как средст­во сигнализации. Джефри улыбнулся, немедленно вызвав ответную улыбку Титто. Резидент фирмы «Деловые советы и защита» обладал чувством юмора и умением устанавли­вать взаимопонимание. Информация, которую он хотел со­общить, и свидетель обещали быть интересными.

«Альфа-ромео» Титто запарковал перед узкой улочкой, заставленной вынесенными из кафе столиками, за которы­ми распивали пиво, несмотря на ветреную погоду. Старин­ные дома и магазинчики на первых этажах напоминали фильмы из жизни французской провинции. И Джефри поч­ти не удивился, когда у входа в парк пришлось обходить нами шик солдатам первой мировой войны с французскими подписями.
        Титто постелил газету на влажную скамейку, жестом пригласил сесть. С обрыва, на котором они оказались, от­крывался Дунай, представлявшийся Джефри шире. Другая река, еще уже, сливалась с ним. На речном перекрестке само­ходная баржа выбиралась против течения, поднимая грязно­ватый бурун ржавым форштевнем. В нескольких шагах от крепостной стены парни в поролоновых куртках состязались в глупой игре, суть которой состояла в отгадывании, под каким из трех спичечных коробков окажется горошина. Мя­тые банкноты совали друг другу в карманы.
        Титто вытянул из-за голенища пленку, вставил в порта­тивный магнитофон, присоединил к нему провод наушника. Предупредил:
        - Одновременно со звуком идет стирание. Текст не каса­ется технического обеспечения операций, проводимых через Триест, господин Пиватски. То есть к вашим прямым обя­занностям отношения не имеет. Речь не идет и о моей рабо­те...
        Титто подбирал слова.
        - Вперед, вперед, - подбодрил Джефри.
        - Мне кажется, обнаруживается серьезная утечка инфор­мации из конторы господина Лябасти в Сингапуре. Я не рискнул сообщать это обычным каналом, опасаясь перехва­та сообщения лицом... лицом, заинтересованным в утечке.
        - По-вашему, это - злоумышленник?
        Титто достал из внутреннего кармана пальто журнал.
        - Желаю всяческих наслаждений от этой музыки...
        Голос итальянца сообщал следующее. Обеспечивая транспортировку документов, наличности и золота через швейцарскую границу частными авиетками с взлетно-поса­дочных полос в Триесте и Югославии, он постоянно следит за режимом вдоль кордона. Естественно, его внимание при­влек арест в Базеле, на швейцарской территории, двух тай­ных агентов французской таможенной службы Бернара Рюи и Пьера Шульце. Оба обвиняются в нарушении суверенитета нейтральной страны, действовать на швейцарской террито­рии не имели права. Пытались же французы добыть список соотечественников, которые с целью уклонения от уплаты налогов держат средства на анонимных счетах в банках Цю­риха.
        Поскольку эти банки являются также адресатами финан­совых ценностей, безопасность пересылки которых из Син­гапура через Триест и Югославию обеспечивает он, Титто, базельский случай немедленно был поставлен им под конт­роль. Действия французских агентов вполне могли повто­рить триестские и югославские таможенники.
        Из сведений, оплаченных Титто средствами фирмы «Де­ловые советы и защита», явствовало, что Бернар Рюи и Пьер Шульце обладали серьезными полномочиями вплоть до применения оружия, скрытого фотографирования и запи­сей на магнитофон телефонных разговоров. Они могли вы­зывать вертолеты и быстроходные катера. Но самое главное: высокопоставленные агенты распоряжались по своему ус­мотрению ассигнованиями на платных осведомителей.
        Титто немедленно прошел «вниз по течению» связей соб­ственных осведомителей с целью выявления возможной их работы на югославскую и триестскую таможенные службы. Югославы и триестцы могли увлечься французским приме­ром. Действовал Титто через частные сыскные конторы, куда обратились несколько ревнивых жен, подозревающих му­жей в похождениях. Мнимые мужья были осведомителями Титто.
        На закрытом следствии по делу Рюи и Шульце, как уда­лось узнать Титто, выявилось, что французы несколько ме­сяцев назад уже выкрали один список потайных счетов со­граждан в Цюрихе. Этим людям предъявили во Франции иски, взыскали крупные штрафы за сокрытие доходов, вкла­ды заставили вернуть на родину. Ответная мера не задержа­лась. Подставной швейцарский агент обещал французам но­вый список. Заманил их в буфет на базельском вокзале, где обоих и арестовали в момент передачи сведений.
        Чтобы суд вынес обвинительное заключение, список иностранных анонимных вкладчиков, которым манипули­ровал швейцарский агент, должен был быть подлинным. Лишь в этом случае вступал в действие закон 1934 года, согласно 47-й статье которого нарушение тайны анонимно­го вклада влекло уголовную ответственность. Имя вкладчика могли знать исключительно члены дирекции банка.
        Титто немедленно принялся добывать копию списка, по­служившего приманкой. Если документ покинул сейф, воз­можности его перехвата упускать не следовало. Титто вос­пользовался знакомствами в швейцарской службебезопасности, где его знали как человека, способствующего преумножению азиатских вкладов в цюрихских банках. Тит­то был уверен, что не найдет в списке новых имен для себя. Он полагал, что знает всех анонимных клиентов швейцар­ских банков, обслуживаемых фирмой «Деловые советы и защит». Списки доставал исключительно из чувства слу­женною долга...

«Подстраховывается, - подумал Джефри о резиденте. - Прикрывает свои действия заявлениями о лояльности, что­бы не пало подозрение о подсказке со стороны... Показаться излишке любопытным, то есть двойным агентом - вечный страх профессионала, и всякий из них - всегда двойной, чтобы выжить на стыке интересов».
        ... Титто, как он сообщал в записи, поразился, обнаружив в списке два анонимных счета у одного и того же клиента фирмы «Деловые советы и защита». Второй счет был рези­денту неизвестен именно потому, что средства на него посту­пали в обход тропы. Деньги пришли в посылках наличны­ми - американскими долларами - из Сингапура.Упакованные в фирменные пакеты «Индо-Австралийского банка», принадлежащего Бруно Лябасти, который является и хозяином фирмы «Деловые советы и защита». Счет при­надлежит некоему Ли Тео Ленгу, которого «Ассошиэйтед мерчант бэнк» собирается через суд объявить банкротом. А «Ассошиэйтед мерчант бэнк», как также известно Титто, яв­ляется клиентом фирмы «Деловые советы и защита» и, более того, держит часть ее акций.
        Пленка кончилась. Оставались вопросы.
        Зачем Бруно, полновластному диктатору «Индо-Австралийского банка», действовать в пользу Ли Тео Ленга тайно от своего резидента, минуя каналы собственной же фирмы
«Де­ловые советы и защита»?
        Почему двадцать миллионов франков отправили на вто­рой тайный счет человека, который практически банкрот? Вообразить, что это произошло за спиной Бруно, что кто-то использует специальные конверты «Индо-Австралийского банка» без ведома Бруно, Джефри не мог. Технически такое не получилось бы.
        - Информация интересная, Титто, - сказал Джефри.
        - Спасибо, мистер Пиватски, - ответил итальянец. - Вы теперь понимаете, почему я посчитал долгом встретить­ся с вами. В списке, который приготовили швейцарские агенты для приманки французов, указаны действительно крупные суммы...
        - Вы проявили профессиональную сноровку, наблюда­тельность и осторожность. Вы толковый резидент, Титто. Маккиавелли гордился бы вами...
        - Новый человек в фирме, мистер Пиватски?
        - М-да...
        - Итальянцев всюду становится больше, - сказал Титто.
        Джефри перекрутил пленку в исходное положение, вновь надавил клавишу прослушивания. В наушнике раздавалось шуршание, прерывавшееся щелчком каждые три с полови­ной секунды. Фирменный пароль «Деловые советы и защита» на ее фирменном магнитофоне свидетельствовал, что запись стерта и невосстановима.
        - Теперь забудьте эту историю, - сказал Джефри. - Но приготовьтесь вспомнить, если мне, именно мне захочется повторения музыки. Я должен понять, почему столь значи­тельные суммы Ли Тео Ленга, клиента нашей фирмы, идут по какому-то параллельному каналу «Индо-Австралийского банка» из Сингапура в Триест и затем Цюрих...
        Особые конверты «Индо-Австралийского» считались гордостью Джефри Пиватски, работавшего над их изобрете­нием несколько недель по прямому заказу Бруно Лябасти. На конверты наносились полоски оптического кода из двух строк с буквами и цифрами, какие печатают на любой пишу­щей машинке. Однако шрифт соответствовал особому стан­дарту. Кодовая полоска букв вводилась в электронный счи­тывающий «глаз» кассиром цюрихского или бернского банка. Машина «опознавала» конверт, а затем и номер счета, на который следовало помещать его содержимое. Если пла­стиковую оболочку над листком с оптическим кодом попы­тались бы надрезать с целью подделки, она темнела от сопри­косновения с воздухом.
        Величайшая загадка состояла в том, как пакеты «Индо-австралийского банка» попадали в Берн, минуя Титто в Три­есте? Да еще специально отправляемые так, чтобы миновать мощное прикрытие фирмы «Деловые советы и защита», для них же и устроенного?
        Бруно Лябасти порою цитировал великих, из тех, на ко­торых ссылаются в речах перед строем офицеры иностран­ного легиона. Однажды при Джефри он сказал Клео Сурапато:
        - Наполеон высоко ценил честность как средство обмана и не терпел лжи как посягательства на собственную монопо­лию. И я не потерплю мошенничества в отношении себя!
        Бруно, случалось, тоже бывал жертвой биржевых проиг­рышей.
        Клео ответил:
        - Деловые партнеры как муж и жена, вступившие в брак по расчету. Про таких говорят, что в семье делят постель, но не сны... Что вы взъелись, Бруно, на человека, уведшего у вас несколько тысяч? Он не обязан разделять ваших снов... Уве­дите у другого в два раза больше и считайте, что вы квиты.
        - С кем?
        - С жизнью.
        Бруно и Клео не опускались до личных счетов. Они сво­дили счеты с самой жизнью! Условности для обоих - ничто. И если они не поставили его, Джефри Пиватски, своего экс­перта по электронной безопасности в известность о каких-то операциях через Триест, что тут обидного? Но если Титто наткнулся на след этой операции, значит, ее мог рассекре­тить и чужой, а случайно или с намерением - не имело значения.
        - Обычно конверты «Индо-Австралийского» из Синга­пура вам доставляет пилот «Эр Франс». Так ведь?
        - Из рук в руки, - ответил Титто. - Мы знаем друг дру­га.
        - А конверты из этого... ну, бокового канала... через кого идут они?
        - Их получает в Белграде и переправляет через Триест в Швейцарию человек, который завтра будет водить тростью по доске с курсами в банке на улице князя Милоша. На него меня вывели швейцарцы.
        - Почему он согласился разговаривать с вами и встре­титься со мной?
        - Я захватил его в Триесте, надел наручники и привез в свою квартиру. Набрал при нем по телефону номер выхода на компьютерный терминал данных «Индо-Австралийского банка». Банк включился. А если я знаю сверхзасекреченный номер, то есть пользуюсь полным доверием «Индо-австралийского», который его и нанял пересылать пакеты, какие у него могли быть сомнения? Он просто подумал, что раз я говорю ему «ехать в Белград», то он и должен ехать.
        - А не успел он просигналить тем, от кого получает кон­верты
«Индо-Австралийского» для переправки в Швейца­рию, что вы пронюхали о нем и взяли на крючок?
        - Мог. Но если это люди «Индо-Австралийского», чего мне беспокоиться? Я проявил бдительность? Проявил... Проявлять ее моя работа.
        - Допустим.
        - Если я вляпался во что-то, куда не следует совать нос, что ж... Пусть глубже прячут концы в воду, чтобы не попада­лись, как попались мне. Это хорошо, что - мне. Я так счи­таю... В любом случае встречаться с этим человеком или нет, решать вам, господин Пиватски. Он приедет из Триеста за­втра, утром будет ждать звонка и только за несколько минут до встречи, если она вам будет угодна, узнает насчет явки в банк на улице князя Милоша. В любом случае я сам отвезу его потом домой на машине, граница открытая...
        Джефри молчал.
        - Возможно, господин Пиватски, вы считаете теперь приезд в Белград нецелесообразным? - спросил Титто.
        От волнения итальянский акцент усилился.
        - Вы поступили правильно, - сказал, почти не дав Титто закончить фразы, Пиватски, стараясь, чтобы голос звучал теплее. - Вы сомневались, а сомнения в нашем деле признак здоровья. Общими усилиями разберемся... Я отправлюсь на встречу с этим человеком на улицу князя Молюса...
        - Это произносится - Милош...
        - А! Милоша... Оставайтесь в гостинице. Как только он вернется из банка, увозите его в Триест. Я покину этот город сам по себе. Разговор, как я говорил, забудьте до поры. Свой долг вы выполнили... Отвезите меня в гостиницу и распро­щаемся. Больше никакого интереса ко мне. Ясно, Титто?
        - Да, господин Пиватски.
        Джефри не ночевал в Белграде. Рассчитавшись в гостини­це, заказал такси, на котором добрался до аэропорта.
        Поглядывая из машины на тусклое освещение славян­ской столицы, экономившей на электричестве, он пытался собрать воедино свежие впечатления. Но память подсовыва­ла обрывочные образы, из которых общей картины не скла­дывалось. Например, как кассир гостиницы считал банкно­ты, одновременно разговаривая с портье и рассматривая женщин в холле. Ни Джефри, ни деньги его не интересовали. Коротковатые, покрытые черной порослью пальцы, ловко перебиравшие пачку мелких долларов, жили независимой жизнью. Портье, подхвативший чемодан, отказался от по­дачки. Джефри не покидало странное ощущение, что все люди, с которыми пришлось столкнуться в последние часы, изнывают от скуки.
        Билет он взял на первый западный рейс, оказавший­ся лондонским. Из Хитроу вылетел вСингапур индийской авиакомпанией. Даже допуская, что Титто и загадочная лич­ность с тростью обнаружат его исчезновение спустя десять часов и только тогда что-то предпримут, если им все-таки нельзя доверять, он опаздывал. Истекал временем, каккровью. Титто и тип могли появиться в Триесте раньше, чем он увидится с Бруно Лябасти, поскольку обсуждать получен­ные сведения по телефону было бы просто безумием. Да, именно с ним. Не с Клео Сурапато. Не Клео ведь, а Бруно отправляет в конвертах своего «Индо-Австралийского банка» деньги в Швейцарию в обход им же организованного пути, охраняемого его собственной фирмой «Деловые советы и защита».
        Но - зачем? Зачем?

2
        Барбара сбросила туфли, пинком откатила табуретку, на которую в сумерках налетела коленкой, зажгла свет. Оторва­ла с распечатывающего устройства факсимильного аппарата ленту. Волоча бумажную полосу по ковру, прошла к дивану.
        Большая часть сообщений - биржевые сводки. Выскочи­ли две просьбы на статьи из Джакарты. Дальше шло сообще­ние, подписанное Крот-18. Судя по индексу, с края земли. Какой-то сумасшедший передавал из белградской гостини­цы «Славия»... Она подумала, поправляя прядь, где этот Бел­град и каким чудом завелись финансовые новости за желез­ным занавесом? Поводила пальцем по пластиковойскатерти, сделанной в виде карты полушарий, на столике. Наткнулась на Варшаву и перестала искать.
        В тексте говорилось:

«Кого касается. Конфиденциально.
        Здесь стало известно вашему корреспонденту, что через четыре дня последует освобождение из-под следствия в Швейцарии двух секретных агентов французской таможни Бернара Рюи и Пьера Шульце. Обоих заманили в западню, расставленную в буфете базельского вокзала. Приманка - список номерных анонимных счетов иностранцев в банках Берна. Бернские власти согласились отпустить французов под негласное твердое обещание Парижа не засылать более агентов на швейцарскую территорию».
        Сведения оказались существенными.
        За массивной перегородкой, обтянутой такими же обоя­ми, как на стенах, стоял
«Мефисто», ее компьютер, в память которого она запустила сообщение.
        Подошла ленту с сообщением, прошла в ванную и уто­пила чадящий факел. Сняла туалетной водой грим и губную помаду.
        По потолку просторной комнаты, составлявшей ее жили­ще - спальню, столовую, кухню, гостиную, разделенные ди­ваном, деревянной стойкой с холодильником и электропли­той, этажеркой с книгами и корытцами для цветов, водили хоровод отблески рекламы малайского ресторанчика напро­тив. Надавив на крышку автоматического термоса, Барбара нацедила горячего чаю.
        Французская рукопись, брошенная на подлокотнике ди­вана, старомодно называлась
«Записки». Ниже пояснялось ровным, почти ученическим почерком - «легионера Бруно Лябасти». Она попыталась представить этого человека с се­деющими усами, шрамом на выпуклом подбородке и голу­быми глазами молодым, в форме, обвешанным оружием...
        Рывком поднялась, зашла в ванную. Вгляделась в зерка­ло, отражающее лицо до мельчайшей морщинки, высвечи­вающее все оттенки на губах, под глазами, на щеках...
        Бруно напомнил лицо другого человека, слегка асиммет­ричное, с сухими губами и голубыми глазами, такими голу­быми, какие, казалось, только и возможны у человека на земле. Что он тогда, в журналистском клубе на двадцать втором этаже бангкокской гостиницы «Дусит-тхани» пил? И из-за чего к нему цеплялся Гэри Шпиндлер из «Бизнес уик», по совместительству работавший и на «Файненшл ньюс», изливавший свое вечно никудышное настроение в расспро­сах о Ханое, где этот человек, русский, работал раньше?
        - Тебе, Барбара Чунг, тридцать четыре. Запомни! - ска­зала она отражению в дорогом зеркале, потому и дорогом, что оно не способно было просто-напросто по техническим причинам лгать относительно чьей-либо внешности.
        Русского звали Шемякин, Бэзил Шемякин.
        Барбара расширила пальцами глаза, выставила подборо­док и басом, подражая киноактеру, снисходительно сообщи­ла зеркалу:
        - Мое имя Бонд, мадам... Джеймс Бонд.
        Шемякин, Бэзил Шемякин. Корреспондент московской газеты, статей которого никто из его коллег, обретавшихся между Бангкоком, Сингапуром, Джакартой и Манилой, не читал, потому что не знали русского языка. Да и вообще, это - там, далеко, откуда являются с холода шпионы. Шпи­он собирался из Бангкока, где жил, в Джакарту, намеревался на день остановиться в Сингапуре, и Барбара обещала ему показать город.
        Надо будет надеть что-то традиционное, может, даже в талию...
        Звонок запаздывал, по ее расчетам, на четыре дня.
        Свет лампы высвечивал листки «Записок легионера Бру­но Лябасти». Ну, что там?

«... легионер является получать жалованье в парадном бе­лом кепи при всех обстоятельствах. Даже если, кроме каль­сон, на тебе ничего нет. Выкрикиваешь, вытянувшись, имя, звание, срок службы и ссыпаешь монету в кепи. Кругом - и в кабак!
        Я - легионер. Пишу записки ради практики в языке, поскольку этот язык теперь мой родной. Правда, я легионер первого года, не имею права вести дневник. Я не имею права делать многое. Но старослужащие, которых в полуроте зовут «ночными горшками», у которых за погонами больше чем по пяти лет и они стали французскими гражданами с француз­скими именами, пьют шнапс и играют в карты в казарме, спят с открытыми глазами на посту... Но - по порядку.
        Некий мальчик Дитер Пфлаум, то есть я, из Зеленгофа, на юго-западе Берлина, работал на ферме «Доман», которая поставляла молочные продукты в квартал богачей Дальхелм. Хозяином был Рихард Пагановска, счета вела его жена Лизбет. На ночь из-за бомбардировок все трое прятались в под­вале на Кениг-Луиза штрассе. Туда же заводили Лизу и Ган­са, которых мне приходилось запрягать в пять утра. Собачка Полди увязывалась со всеми. Остававшееся к полудню, не­свежее молоко сдавали зенитчикам.
        Господин Пагановска говорил, что нам беспокоиться не­чего. Главный показатель непобедимости рейха оставался незыблем. Он имел в виду парадный портрет, который мож­но было увидеть, если заглянуть в окно гостиной какой-нибудь виллы в квартале Фриденау, где жили выдающиеся на­ши клиенты. Портреты продолжали висеть.
        Мы возили молоко также в Кренцберг, пастору Лекшейдту из церкви Мелантхон. Тот с утра играл на органе, чтобы заглушить вой сирен, грохот зениток и рев американских самолетов. Хозяин Пагановска, сгружая бидон, подпевал «Из самой глубины страждущего сердца взываю». Кстати, я теперь не протестант. Перешел в католичество. С испанцами, которых в полуроте треть, и филиппинцами веселее.
        Ну вот, у Лекшейдта на дворе обретались беженки, кото­рыми руководила врачиха Мария Дюрант-Вевер. Имя пока­залось мне таким прекрасным, что наших коров потом я иначе не называл. Все немецкие женщины, обещала врачиха, будут более или менее изнасилованы русскими монголами, когда они придут. Хозяин Пагановска, которому она никогда не платила за молоко, сказал, что сумасшедшая баба сама мечтает быть более или менее изнасилованной. Я еще поду­мал, что мой хозяин пораженец и следовало бы сказать об этом пастору.
        Теперь подхожу к главному.
        На рассвете 22 марта 1945 года в Берлине похолодало, стоял туман. В районе Рейхштрассе мы тащились в хвосте колонны грузовиков с ящиками, обтянутыми стальной лен­той, а также картинами, мебелью и скульптурами. Машинышли медленно. Я спрыгнул с нашей телеги, уцепился за борт последнего и снял с него какой-то футляр. Охраны-то не было. В футляре находился деревянный кулак, покрытый позолотой... Поразительно, что этот предмет еще остается у меня. Но о его значении - позже...

28 марта самолеты впервые прилетели бомбить Берлин с востока, а не запада. Из-за этого зенитные батареи вступили с опозданием. Действовали летчики иначе, чем американ­ские. Резали крыльями по крышам, а не сбрасывали бомбы с высоты.
«Русские», - сказал хозяин Пагановска и впервые отправился в бомбоубежище днем. Хозяйка же отказалась уйти из очереди за пайком и получила его, потому что все разбежались, чего раньше не бывало. После этого нам дали распоряжение перегнать коров на территорию зоопарка. Го­рилла Понш за два дня русских налетов потеряла 22 кило из своих 240. Господин старший зоолог Вендт считал ее в об­щем-то в безопасности. Воровали на мясо многих животных, но жрать гориллу все равно как людоедствовать.

30 марта на святую пятницу перед Пасхой на меня надели форму фольксштурма. С Пагановска я распрощался. От рус­ской канонады сама по себе принялась выть сирена воздуш­ной тревоги на посту наблюдения, который мы охраняли. А в понедельник рухнула от снарядов церковь Мелантхон. Па­стор Лекшейдт служил общую панихиду над братской моги­лой. Мне нужно было поговорить с ним. Мне исполнилось пятнадцать, я был сирота, поскольку отец погиб в Польше, а мать отравилась от жадности старыми консервами. Пастор заменял мне родственников. Но после панихиды к нему по­дошла девочка, которая плакала, потому что ее брат был эсэсовцем и не признавал церкви. Она хотела узнать, можно ли за него молиться. Пастор сказал, что Господь не отвора­чивается ни от кого.
        Чтобы поблагодарить за доброту к брату, она отдала пас­тору плакат, из которого можно было делать кульки для пайка. Обычный, «Германия победит!». Девочка выглядела такой жалкой, что я решил драться с русскими всерьез, а то они ее в самом деле изнасилуют. Пастор подарил мне бутыл­ку шампанского, наказав не пить, а чистить зубы. Порошка больше не выдавали, а запас вина в церковном подвале со­хранился. Я распил бутылку с Рудольфом Решке, коллегой по фольксштурму, с которым потом мы покатили трамваем в последний работавший кинотеатр в Шарлоттенбурге, где показывали «Большой номер» про цирк, да еще в цвете.

21 апреля командир фольксштурма Дитер фон Хальт по­строил на Олимпийском стадионе всех, кто оставался после тяжелых боев в живых и на ногах. Он сказал, чтобы каждый шел куда кому заблагорассудится. Нам перед этим выдали итальянские патроны, которые к нашим винтовкам не под­ходили... Пастор Лекшейдт после всего, что пережил наш батальон, показался мне идиотом. Он жил в подвале, куда ему притащили пианино. Я услышал его пререкания с эко­номкой. Ему хотелось сыграть и спеть псалом девяностый со слов «Тысяча лет в твоих глазах как один день», а она наста­ивала на сорок шестом « - Господь спасение от вечных на­ших бед»... Я решил не заходить и подался в кондитерскую в районе Дальвитц-Хоффгарден. Старик подавальщик сказал, что осталось лишь три бутылки с сиропом. Я достал «люгер» и спросил: «Кафе это или не кафе?» Из-под прилавка появи­лась банка с сардинами. Я их сожрал прямо у стойки. Тогда одна посетительница стала возмущаться, что член фолькс­штурма ведет себя как американский гангстер. Мне не меша­ли есть в окопах даже мины, чего там обращать внимания на старую задницу!
        Вторую банку сардин я не стал просить, а просто зашел за стойку и взял. Там было их штук пять, завернутых в газету «Фолькишер беобахтер». Я ел и читал оказавшееся на обрыв­ке сообщение, что разведкой перехвачен приказ русского маршала Жукова. Берлинцы, не погибшие на баррикадах, будут депортированы в трудовые лагеря в Сибири, а женщи­ны отданы во вторые и третьи жены русским монголам... От сытости задремал. А когда выбрался из заведения, вспом­нил, что спросонья оставил на столике «люгер». Но эта смеш­ная вещица в боях только мешала. Зато оставались три заря­да к панцерфаусту. Несколько раз намеревался выбросить из ранца деревянный кулак. Но почему-то не решался. Сухое дерево было легким. Может, поэтому.
        Рано утром следующего дня на перекресток у Кюрштрассе, охранявшийся взводом эсэсовцев, к которым я прибился из-за жратвы, выскочил русский танк. Он едва развернул башню, когда схлопотал прямое попадание. У оставшегося живым водителя в карманах нашли снимки главных мону­ментов Берлина. Странно, но этот первый в моей жизни военнопленный выглядел спокойнее нас, которым предсто­яло его прикончить. Он оказался белесым, вроде Решке, ко­торого засыпало у Шпиттельмаркета, где мы отсыпались в развалинах. Рыжий фельдфебель похлопал танкиста по пле­чу и показал жестом, что может идти куда хочет. Русский попытался вроде улыбнуться, а когда повернулся спиной, рыжий кончил его одним выстрелом. Решил, что буду таким же милосердным, в будущем.
        После этого со мной произошло нечто странное. Начался страшный бой. Я истратил заряды. Я будто не слышал и не видел ничего вокруг. Меня просто начало затягивать в сон. Отыскал лаз в подвал и улегся на полу. Мне приснился парад гитлерюгенда
1943 года, когда мы в едином порыве кричали слова горячей любви фюреру. Никогда не забуду этот день! Счастливейший в жизни.
        Пробудился с ощущением чего-то ненормального. Вы­бравшись, чуть не ослеп от яркого солнца. И всюду трупы. Самое невероятное, что они оказались уложены рядами, воз­ле каждого винтовка или панцерфауст...
        До захода солнца мне удалось пробраться к Шарлоттенбургу. Из разговоров эсэсовцев выходило, что где-то здесь кончалось русское окружение. Но все равно пересекал их линии дважды. Наверное, из-за моей молодости я прошел беспрепятственно. Наших они строили в рабочие команды. В одном месте наткнулся на труп гражданского. Снял с него серый костюм. Ботинки его уже украли. В кармане пиджака оказался пистолет-Р38. Я выстрелил в лицо трупа три раза или сколько, не помню, и сунул в свой брошенный рядом мундир мое удостоверение фольксштурма. О таких трюках я слышал тоже из разговоров эсэсовцев. Больше Дитер Пфлаум не существовал. Думал, если так пойдет и дальше, добе­русь до швейцарской границы, лишь бы разжиться жратвой.
        Неподалеку от Регенсбурга я забрался в стог сена. Мне показалось, что я вовсе не спал, когда почувствовал больвзаднице. Меня кололи штыком. Не следовало бы поднимать руки, а я это сделал. И, кроме того, я оставил себе Р-38. Стояли передо мной четверо, в американской форме, но со значками «Свободной Франции». На немецком они потребо­вали бумаги. Ответил по-французски, что у меня нет. Конеч­но, вытянули пистолет из кармана. Да и сапоги на мне оста­вались. Старший сказал: «Иди с нами, без глупостей, иначе - пуля». Деревянный кулак, повертев, бросили назад в мой мешок.
        У Штутгарта меня сдали полевой жандармерии, опять обыскали и втолкнули в каменный сарай, где набралось че­ловек пятьдесят наших. Утром покормили и перевезли на территорию Франции. Перевезли только тех, кто выглядел физически здоровым и имел боевой опыт. Поместили за колючую проволоку возле Лиона. Обрили головы, под мыш­ками и в паху. Не дали даже палаток. Полевые жандармы допрашивали круглосуточно. Вопросы всем были одинако­вые: род войск, где воевал и какой боевой опыт. Сверяли личность с фотографиями. Один оказался на кого-то похо­жим, и его увели.
        Десять дней жрали одну свеклу. Еще день-два, и я бы решился развести костер из позолоченного кулака. Ночи стояли холодные... На одиннадцатый выстроили на плацу, где выкрикивал команды по-немецки польский сержант с нашивками 13-й полубригады Иностранного легиона на американской форме. Он орал, что представляет Легион, что он для нас единственное возможное будущее, при этом на­циональности и гражданство не имеют значения. Добро­вольцы после истечения срока вербовки получают француз­ский паспорт. А кончил заявлением: или легион, или подыхайте на свекле в лагере.
        Я сказал, что мое имя - Бруно Лябасти. Так звали пре­подавателя французского языка в школе, хотя он считался чистокровным немцем. Заявил им также, что мне восемнад­цать... Жандарм сказал, что не восемнадцать, а двадцать, ина­че я - несовершеннолетний. Так мне прибавили пять лет.
        Учебный лагерь, где я пишу сегодня, 4 января 1946 года, располагается в Алжире, у Сиди-бель-Аббеса. Новый год мы отпраздновали броском с полной выкладкой на 50 километ­ров по пустыне. Никто в походе не сказал нам, когда насту­пил Новый год, а часов у меня, да и у других нет. Встал в очередь на татуировку «Легион - моя родина». Еще я вовсю бреюсь. Говорят, послезавтра отправка, но куда - никто не знает...»
        Начиная дремать над рукописью, Барбара подумала, ка­кая никчемная и грустная жизнь складывалась у поколения Бруно. Пачку тонкой, почти папиросной бумаги он, навер­ное, сворачивал в трубку, которую расплющило в ранце. На сгибах обветшавшие листки протерлись. В те далекие време­на писали чернильными карандашами, строчки от жары и влажности расползлись кляксами.
        Когда зазвонил телефон, часы показывали двенадцатый час ночи. Барбара перепроверила время на ручных часах.
        - Говорит Клео Сурапато, госпожа Чунг, - услышала она в трубке. - Доброй ночи. Простите за позднее беспокой­ство. Хи-хи-хи... Самые почтительные извинения.
        - Какие церемонии, почтенный господин Сурапато! Ка­кие церемонии! Весьма лестно внимание такой особы...
        Говорили по-китайски, поэтому диалог не казался при­торным. Возможно, несколько излишне вежливым, учиты­вая их давние деловые отношения. Барбара провела ладонью по лбу, сосредоточиваясь.
        - Над чем работает уважаемая госпожа? Завтра опять прочтем в газете нечто несомненно талантливое и острое? Хи-хи...
        - О, большое спасибо, вы незаслуженно переоцениваете мое скромное дарование... Итак, господин Сурапато?
        - Госпожа Чунг, вас, возможно, заинтересует тема пре­следования серьезных финансистов со стороны... скажем... скажем...
        - Людей, которые бы хотели подсунуть в их авуары круп­ные, однако, стыдливые деньги...
        - С надвинутой на глаза шляпой! Ха-ха-ха! Вы запусти­ли в обиход журналистскую находку, которой теперь пользу­ются! Так как насчет беседы, скажем, около двух пополудни завтра?
        - В субботу вы не отдыхаете, господин Сурапато?
        - Ай-я... Отдохни денек - и убытки.
        - Хотела бы поздравить с удачной покупкой.
        - Ай-я... Кулак с древка героических высокочтимых предков? Неоценимо лестно ваше несомненно талантливое сообщение об этом примечательном явлении в деловой и художественной жизни! Спасибо и спокойной ночи, возоб­новляю почтительные извинения...

«Приглашение на танец от бандита», - подумала Барба­ра. И вспомнила: деревянный кулак с позолотой упоминает­ся в записках Бруно 1945 года... Значит, раритет ведет про­исхождение с тех далеких лет и появился в здешних краях вместе с Лябасти? Другими словами, строительно-подряд­ные дутые компании «Голь и Ко» и «Ли Хэ Пин», акциями которых расплатились за реликвию, совместная афера Бру­но и Клео?
        Барбара открыла том «Британской энциклопедии» и про­чла: «Знамена восставших
«боксеров» достались после их разгрома объединенными европейскими силами немецко­му контингенту и были увезены в Берлинский исторический музей».
        Она спустила ноги с дивана, нащупала шлепанцы, умень­шила, проходя мимо кондиционера, скорость подачи про­хладного воздуха, раздвинула створку к
«Мефисто». Заложи­ла в память компьютера догадку о совместной афереСурапато и Бруно как версию под грифом «Только для себя». Включила было копировальную машину, да вспомнила, что записки отданы насовсем. Но почему так решительно и бес­поворотно Бруно сбрасывает свое прошлое? Необычно для мира деловых людей и его приглашение на прогулочную джонку, а не на частный катер, чтобы сделать предложение... Будто скрытно ищет новый путь. Путь в новую жизнь... И хлопает дверью, всучив простакам типографскую бумагу, каковой стали акции «Голь и Ко» и
«Ли Хэ Пин», в обмен за огромные деньги, нужные в новой жизни?
        Она вернулась к первой странице записок. Вновь станет Дитером Пфлаумом?
        Документ вызывал теперь интерес.
        После длинного рассказа об Алжире шли короткие замет­ки.

«... 20 января 1947. Прибыли в Марсель, который встре­тил снегом. Расселили в бараках, вода только холодная, со­всем не роскошь после Африки. Бездельничаем, отчего па­дает дисциплина. Сделал себе третью татуировку: львиную морду на правой ключице.

13 февраля. Борт парохода «Жоффр». На него загнали в 10 утра. Перед этим несколько часов под мокрым снегом, вытянувшись цепочкой, передавали из рук в руки личное барахло по трапу. Не проще, если бы каждый тащил свой мешок сам? В отсеке выбрал лежбище в четвертом ярусе коек. Приходится заниматься акробатикой, чтобы лезть туда и не расшибить череп о какой-то стальной выступ, зато вы­ше - никого. Могу спокойно разложить вещи на трубе, и есть место над кронштейном для моего «кулака». . Когда отходи­ли, на пирсе жалкая кучка провожающих, в основном офи­церские
«курочки». Родственников-то ни у кого! Почти никто не вышел посмотреть, как отходим. Так и валялись на нарах, драли горло обычным репертуаром. Перекрестился на Нотр- Дам де ля гард, потому что полтора года являюсь католиком.
        ... Берег Сицилии похож на сад, всюду лимонные деревья. У кромки прибоя длинный красивый пляж, над которым тянутся дворцы и виллы, множество лодок на песке. Впечат­ление бесконечного спокойствия, счастья, вечной солнечно­сти. Когда-нибудь вернусь сюда и закончу дни в ничегонеделанье. А что? Французы говорят, что люди здесь глупые и ленивые. Ну и что? Так чудесно будет у голубого моря среди зелени и в роскошном доме!

24 февраля около 5 утра притащились в Джибути. Фельд­фебель устроил смотр белья, оружия и прочего, поскольку не знал чем заняться. Начались склоки. Я уже подрался с тем, который спит подо мной. А ведь он тоже немец...
        ... Первый раз видел летающих рыб! Как раз на подходе к Сингапуру, в порту которого здания поднимаются будто из воды. Вижу множество бакенов, скопления джонок, домиш­ки, горбатые мостики через ручьи и реку. А ночью разрази­лась феерия огней - красных, синих, зеленых, желтых! Сня­лись с якоря до рассвета.

27 февраля, четверг. Прошли острова Пуло-Кондор, это опять Франция, только азиатская. Под голубым небом изум­рудные волны. Сильная качка. В снастях свистит. На губах соль. Вечером встали напротив мыса Сен-Жак в ожидании, когда поднимется вода в реке Сайгон.
        ... В Сайгоне есть все! Рис, чай, кофе, кожаная обувь, пара которой стоит сто двадцать пиастров, но действительно от­личная. Командиру полубригады здесь платят одиннадцать тысяч франков в месяц. Мое жалованье не сравнить. Но и оно может стать значительной суммой, если знать, как менять пиастры на франки. Когда пиастры высылаешь во Францию, за один дают семнадцать франков вместо обычных десяти. А если их выслать, скажем, в Марсель «курочке», потом вернуть и снова обменять и так далее?
        Эта мысль пришла мне в голову, когда сидел в супной на рынке и мимо гнали черных поросят, нанизанных проткну­тыми ушами на бечевку. Уток гоняют стадом по улицам! Да и в гарнизоне жратва не в пример африканской или марсельской. На завтрак сегодня - настоящий кофе, хлеб и бананы, в полдень дают мясо с рисом, сардины, салат и настоящий чай, а вечером - опять... Никогда не видел такого огромного количества дураков в администрации.

13 марта. В шесть утра выехали на бронемашине, постав­ленной на колеса, оборудованные для движения по рельсам. Мы - боевое охранение поезда. За столько месяцев впервые оказался на природе с деревьями, пусть хоть и чужими... Перед закатом встали. Ночью джунгли не спят. Москиты летают, цикады, даже поют какие-то птицы. И странные вопли время от времени из зарослей, то ли совы, то ли ог­ромной ящерицы, то ли еще каких-то тварей. Чтобы успоко­иться, намечал три-четыре ориентира и наблюдал - дви­жутся или нет? Если появляется тень, обычно - собака. Чуть не выстрелил в огромную крысу, шуршавшую в траве... Рань­ше думал, что тамтамы есть только в Африке. И тут ночью гудят, но в другом ритме. Командир сказал, что передают сообщения о нашем передвижении. Вдали разрозненные пу­леметные очереди.
        Прочитали приказ: запрещено иметь более одного авто­мата на разведгруппу, запрещено брать тяжелые пулеметы в прочесывание деревень. Чтобы не попали в руки противника. Все знают, однако, чтобы не продавали этому противнику... Фельдфебель может за сорок процентов от выручки подпи­сать акт о пропаже, скажем, в болоте пулемета «Бренн», кото­рый особенно ценят вьетнамцы...»
        Барбара процарапала ноготком отметину против рассуж­дений о разнице курсов французского франка и индокитай­ского пиастра при переводе денег легионерами в метропо­лию.
        Зеленоватое насекомое на часах трепыхало крылышками вокруг цифры «три».

3
        К шести вечера выцветшее от зноя небо над Сингапуром сгустилось, стало янтарным. В западной стороне полыхали яростные зарницы.
        Бруно набил «сверхлегким» трубку, постоял, делая глубо­кие затяжки, возле окна. Потаенные лежбища его тянуло устраивать на верхних этажах прибрежных гостиниц. С двад­цатого этажа «Герцог-отеля» город и море расстилались до горизонта, порождая ложное ощущение безграничной сво­боды в безграничном пространстве... Правда, вечерами это­му чувству долго жить не приходилось. Он по опыту знал, как быстро янтарь превратится в багрянец и акваторию порта зальет кроваво-красный закат, в котором словно в раскален­ном металле будут плавиться суда на рейде. Потом упадет мгла, пойдет пляска проблесковых огней катеров и джонок, пульсация всполохов нефтеперегонных заводов за острова­ми, побегут неоновые надписи над гостиничным комплек­сом «Мандарин» за заливом. Накатит щемящее чувство оди­ночества, почти обиды на рекламные обещания праздника, который никогда не наступает.
        Предполагал ли Бруно, всматриваясь в эту гавань и этот город тридцать лет назад с ржавой палубы «Жоффра», накре­нившегося от скопления солдат с одного борта, что кончит дни здесь?
        Сумасшедшие закаты наступают в тропиках в апреле. И первый увиденный такой совпал для Бруно с мыслью о смер­ти... Грациозная гадина с синей головой и телом в медных пятнах на лоснящейся зеленоватой шкуре скользнула из-под ботинка. Раздраженно расшвыряв пожухлую листву, исчезла в кустарнике. Он придержал шаг, отставая от цепи... На за­дворках вьетнамской деревушки, которую прочесывали ле­гионеры, влажный ветер гнул высокую траву и бутоны ярких цветов, хлопал выстиранным бельем на бамбуковой жерди.
        Бруно огляделся. Вокруг раскачивались пологие волны холмов. На самом высоком в чаше бетонного лотоса восседал каркас недолепленного Будды. Коричневым шарфом, бро­шенным на зеленые рисовые чеки, внизу вилась дорога, на которой стояли бронетранспортеры. По огромному небу простирался закат, цветовыми ужасами похожий на атом­ный взрыв из фильма по боевой подготовке.
        Вдруг вогнало в такую тоску, что он почти уверовал в неминуемую гибель в чужой и враждебной стране.
        Врач объяснил ему позже, что подобные настроения свя­заны с непривычным, слишком резким для северян перехо­дом в тропических широтах от света к ночи. По диаграммам действительно выходило, что, если бой шел на закате, потери возрастали без видимых причин в сумерках...
        Закат угас, оконный глянец вылизывали отражавшиеся в нем языки пламени.
        Бруно жег личный архив.
        Воспоминания горят.
        Предчувствия прогорают.
        Только нынешний день уцелеетв ночном пожаре...
        А в его нынешнем дне жила болезнь души, которую он почти физически ощущал. Японец Сюнтаро вынимал слова для своих стихов из горьких запасников.
        Бруно усмехнулся, припомнив первую гражданскую ра­боту после демобилизации. Четыре часа снимал кинокаме­рой горящие поленья в камине, временно сложенном в холле гостиницы «Тропикана» в китайском квартале Сайгона. Лен­ту предполагалось прокрутить по телевидению, только что открытом в городе, в рождественскую ночь. Голубой экран превращался в чрево камина. Несколько часов - поленья и пламя. Черно-белые. Черно-белый уют, создающий среди бескрайних топей рисовых чеков, джунглей и гевейных рощ иллюзию заснеженных долин и зимней свежести у изныва­ющих от духоты людей в рубашках с короткими рукавами.
        Девять лет спустя после вступления в легион... Тогда он обладал первым миллионом. Поэтому снимал камин потехи ради. Рене, дочь генерала де Шомон-Гитри, считала, что она на пятом месяце, а чтобы старик не бесновался, давая согла­сие на брак, Бруно следовало представить кем угодно, но не спекулянтом валютой. Решили - телеоператором. У отстав­ного вояки, прожившего тридцать лет в Индокитае, побывав­шего в плену у англичан, японцев и китайцев, случились два инфаркта после национализации каучуковых плантаций в Камбодже, а затем в Кохинхине. Приходилось щадить ста­рика.
        Гонорар за ленту промотали в ресторане «Дракон» на вер­хотуре гостиницы
«Мажестик». Управляющий клялся, что устроил тот же кабинет, где обедал в начале века русский наследник, путешествующий по Азии. Ночевать остались в гостинице в номере с бассейном...
        Он как раз сжигал фотографии, на которых Рене снима­лась в тот вечер обнаженной. Входили в моду японские каме­ры с встроенной вспышкой. По бумагам ему исполнилось двадцать семь, в действительности двадцать два, а ей было тридцать пять. Живот у нее и в самом деле выделялся. В его жизни она стала первой белой женщиной, европейкой, и с ней он осознал, что у белого должна быть белая...
        Как сложилось бы с Барбарой?
        Старые фотографии не разгорались, чадили, и Бруно за­держал перед глазами ветхие листки, оказавшиеся в том же пакете. Всмотрелся. Записки относились к дням, когда он наступил на змею.

«31 марта - 2 апреля 1947 года. Если деревню спалить, остается квадрат утрамбованной земли, посыпанной пеп­лом. Никакой металлической утвари. Иногда под ногами битые горшки... Зато наши грузовики завешаны визжащими свиньями в четыре яруса. Хрюшек привязывают за ноги. Вонь ужасающая, но наемные вьетнамцы наслаждаются ар­бузом. Ружей им не выдаем, только пики. Армия Атиллы!
        Через пять километров уперлись в болото. Пехота из мо­билизованных скисает. Погружаюсь в трясину до колен, вода до ремня. Пулемет «Бренн», чешского производства, тащим по очереди, он кочует с одного фланга цепи до другого... Солнце жарит. Жажда мучительная. Штаны, в особенности в паху, забиты жирным илом. Двигаемся только мы, легионе­ры. Ни парашютистов, ни регулярной пехоты рядом нет. За такой поход нам платят. Завтра соберу у всякого желающего по полторы сотни пиастров для отправки во Францию. Об­менный курс по-прежнему в нашу пользу.
        Не выдержав, сую горлышко фляги в вонючую жижу, бросаю обеззараживающие таблетки. Глотаю теплое, киша­щее бактериями пойло с наслаждением, пока на языке не остается илистый осадок. Сосед справа, филиппинец, гово­рит: «Эй! Вон в той луже намного вкуснее...»
        Но стрельбы еще нет, то есть надбавка за боевую опера­цию может оказаться под вопросом. А, ну вот и огонь в нашу сторону, да еще и слабый, наудачу. Стоило все-таки пять часов уподобляться бегемотам!
        ... С удовольствием ездил в Сайгон. Прибыла техника для легиона. Моему взводу разведывательный бронеавтомобиль «Стелло». Хорошее вооружение, приемистый и юркий. На нем и подъехали к почте, чтобы отправить деньги во Фран­цию. Настроение хорошее, если бы не каждый вечер эти ужасные закаты. Начинается сезон дождей... В Сайгоне раз­влекались, но писать об этом не хочется. Это отвратительнее, чем у горилл в «Зоо» у доктора Вальтера Вендта в далекие берлинские дни. Я - свинья».
        Бруно отправил листок в огонь. Были еще два.

«7 июля 52 года. Пережил припадок бешенства. Вывел своих вьетнамчиков на патрулирование в пять утра, возле одного дома взяли человека без документов. Конвоировали на пост и буквально в ста метрах от него упустили! Бандит бросился в боковую тропинку в камышах. Весь магазин вы­пустил в ту сторону. Раз десять сказал своим, что они - идиоты. Потом поутих. Все расстроились. Не из-за сбежав­шего бандита. Я, их командир, да еще легионер, впав в исте­рику, потерял лицо. В Азии - свидетельство слабости... Пи­шу рапорт об откомандировании. Жандарм из меня не получился.

2 августа 1952 года. Ответа на рапорт нет. И новые непри­ятности. Задерживают суммы на оплату осведомителей. А нужны еще 34 тысячи пиастров, чтобы покрыть взятые впе­ред и пущенные в оборот. Поговаривают о мире. А что если он наступит?
        Есть, правда, деньжата, вырученные за английский «Томпсон». Оформили как поврежденный взрывом гранаты. Все равно часто заедал в болотной жиже. Получил взамен 10-миллиметровый французский «Мате-49». Своим вьетнамчикам обеспечил по американскому М-3. Самое удиви­тельное, что у противника стали встречаться «Мате» тоже. Говорят, потому, что к ним подходят русские патроны 7,63, которые поступают коммунистам с севера...
        Внимательнее присматриваюсь к вьетнамчикам. На со­седнем посту сержанта-бельгийца связали и сдали против­нику... Оказывается, наши календари разнятся во времени на
3639лет. Их год насчитывает тринадцать месяцев. Как же мы поймем друг друга? Гляжу на новобранцев из местных: ази­атская оболочка, натянутая на европейский военный каркас».
        Листки выпали из пачки, переданной Барбаре.

«Странно, - подумал о ней Бруно, - что меня отвергли, когда я серьезен, серьезнее и искреннее не поступал».
        Мягко просигналил телефонный вызов. Звонить могли трое, знавшие про лежбище в
«Герцоге»: либо - сын, либо - Клео Сурапато, либо - Джефри Пиватски. Оказалось, Клео, который спросил по-французски:
        - Бруно, у тебя запой?
        -- Огненный. Жгу кое-что...
        - Сжигая прошлое, становимся свободнее, ха-ха... Не так ли, Бруно?
        В словах давнего партнера звучала сердечность.
        - Свобода, друг, означает и одиночество.
        - Так и есть, пожалуй...
        -- А я бы предпочел не свободу... Скажем, только ее воз­можность, постоянное ощущение этой возможности, кото­рой не воспользуешься. Такое достижимо только с великой женщиной...
        - Для великого европейского мужчины... В этих краях подобные томления разрешаются просто. Обзаведись на­ложницей, - сказал мрачно Клео.
        У Бруно по-настоящему болело сердце.
        Список вещей и людей, которых невозможно купить или захватить силой, давно сократился для него почти до нуля. Дома, автомобили, яхты, любовницы, друзья, верные друзья... А когда пришла острая жажда обыкновенного, оно оказалось за пределами доступной цены - будь ею и его собственная или чья-нибудь жизнь. Существовало, оказыва­ется, нечто, доступное сотням тысяч людей, но не ему, Бруно. Ответное чувство. Нищий среди груд золота.
        - Мне бы хотелось поговорить серьезно. По важному делу, - сказал Клео.
        - Важное не бывает срочным, - пошутил Бруно.
        - Теперь ты прав...
        Бруно-то знал, что китайцы не ведут серьезных бесед по телефону. Как, впрочем, и не шлют важных деловых писем. Личная встреча, договоренность с глазу на глаз решают глав­ное. Бумага еще может иметь значение, если на ней пишутся обращения к богам и предкам - молитвы и просьбы о день­гах, постоянно о них на особых красивых пергаментных листах, превращающихся на жертвенном огне в пепел и дым, которым прокопчены красные перекладины под крышами храмов, разбросанных по берегам всех Южных морей.
        -Через сорок минут в баре этой гостиницы? Или хочешь подняться ко мне?
        - Подняться к тебе.
        Клео положил трубку первым. За ним всегда оставалось последнее слово. Так повелось с первой их встречи на этой земле в 1953 году у южновьетнамского города Митхо...
        ... Задача, поставленная 13-й полубригаде 23 апреля 1953 года, считалась особой важности.
        Агентурная разведка выявила транспорт оружия, следо­вавший по протокам Кыу Лонга -
        великой реки Девяти Дра­конов, как называли азиатцы дельту Меконга. Рисовую бар­жу, осевшую до надстройки, тянули буйволы. Распугивая выпей и чаек, она медленно, выжидая высокой воды, прили­вы которой зависели от дождей, плыла из района «Клюв попугая», почти от камбоджийской границы, в направлении Митхо. На стыковку с баржей крался большой отряд комму­нистов, ведомый крупной шишкой сайгонского подполья. Достоверность доноса, стоившего сто пятьдесят тысяч пи­астров, обеспечивалась головой осведомителя, при котором сержант Бруно Лябасти неотступно держал негра-легионера, известного способностью по трое суток не спать или спать, но с открытыми глазами.
        Выделенный командованием двухтонный, надрывно во­ющий дизелем вездеход с выхлопной трубой над кабиной походил на пароход. Пока на нем добирались к рубежу пере­хвата, наглотались чада до головной боли.
        Командир группы, выпускник Сен-Сира, лейтенант мар­киз де Биннель объяснил Бруно, что ничего более подходя­щего для успеха, чем повторение классических образцов, на войне нет. Поэтому спланировал засаду «галльским кли­ном». Восемь легионеров перерезали тропу, по которой про­тивник шел на стыковку с транспортом. Десять маскирова­лись с пулеметами вдоль нее, набросав перед собой в болото мин. Маркиз выдвигался с радистом далеко навстречу про­тивнику. Сигнал боевой готовности - щелчки в рации. Чис­ло щелчков обозначит число десятков бандитов, которые прошли мимо затаившегося лейтенанта.
        Ясно, что командир вражеского отряда или, как его назы­вал маркиз, «наш шишка», разобравшись в обстановке, когда засада обнаружится, начнет отход первым. Другие будут его прикрывать. Это правило у противника соблюдалось любой ценой. Тут-то маркиз, покинув укрытие, и «воздаст бегуще­му в одиночестве шишке личные почести».
        Что до Бруно, ему, едва начнется разгром, предлагалось броском выйти к плывущему протокой транспорту, люди которого, вспугнутые разразившимся впереди боем, несом­ненно насторожатся, но, возможно, не сразу решатся бросать груз и бежать. Осведомитель не мог внятно сообщить, вы­плачены ли деньги за оружие или нет. Если выплачены - бросят, нет - вероятны колебания. Лейтенант надеялся, что «сержант Лябасти вполне проявит присущую старослужа­щим заинтересованность в захвате материальных ценно­стей».
        Отдел разведки полубригады, однако, подправил «галль­скую простоту» лейтенантского плана. Никто в штабе 13-й не сомневался, что грузовик с солдатами и минами замечен партизанской агентурой. Группу демонстративно возврати­ли на том же вездеходе, но не в лагерь, а на военно-воздушную базу Таншоннят. К вечеру их приготовили к парашют­ной выброске в район засады. Легионеры отдыхали в тени вездехода, поджидая самолет. Лейтенант про эту замену транспортного средства сказал, что стали, значит, жить по­богаче, хотя с меньшим шиком. Затем осудил, как он выра­зился,
«приметы декаданса» в экипировке своего воинства. Действительно, пятнистые распашонки американской мор­ской пехоты, которые им раздали, не вязались с серо-олив­ковыми французскими штанами.
        В кабине «дакоты» невыносимо пахло потом - верный признак волнения или страха. Даже вонь солярки, пропитав­шей одежду и амуницию, не заглушала этого запаха. Боль­шинству предстояло делать второй в жизни прыжок после давным-давно забытого тренировочного. Когда замигала красная лампа, де Биннель кивком передал власть Бруно, который, волнуясь не меньше остальных, машинально вы­крикивал команды: встать, закрепить карабины, проверить снаряжение. Каждый орал в ответ: первый готов, второй итак далее. Он забеспокоился, когда какие-то трудности возникли с заложником, но негр ткнул вьетнамца кулаком и в бессоз­нательном состоянии собирался выпихнуть впереди. Откро­ется парашют или нет, да и вообще как приземлится «гаран­тия», не имело никакого значения.
        Второй пилот втянул дверь самолета за минуту до прыж­ка. Сирену почти не слышали. Бруно стоял первым. Под носками ботинок скользили гигантские зеркала, отражаю­щие багровые в этот час облака - залитые рисовые чеки. Луна уже появилась, и крестообразная тень «дакоты» пере­прыгивала насыпи между полей и тощие бамбуковые рощи­цы. Словно разгневанный Господь водил перекрестье гиган­тского прицела над затейливым рисунком речушек-дракончиков, всосавшихся в илистую низину щу­пальцами притоков.
        Старый парашют дернуло с хлопком на раскрытии.
        Ровным, едва заметным на тускнеющем небе пунктиром куполов, вытягиваясь углом от самолета, спускалась группа захвата. Стояло безветрие. Маркиз сказал, что выбросится последним, затяжным, чтобы оказаться на земле первым.
        Он там и оказался.
        - Красиво получилось, сержант. Шли клином, как кож гильотины!
        А Бруно подумал: стоит ли в такой вечер ложиться в землю за Францию и ее остряков?
        Он свернул парашют, сверился с картой и зашагал в на­правлении, откуда, по его расчетам, приближался транспорт. С ним шел Суан, вьетнамец-переводчик.
        Бой развивался по схеме. Ухо Бруно определило это после двух -трех минут разразившейся за спиной стрельбы и взры­вов. Шедшие цепочкой шестьдесят человек, напоровшись на засаду, оказались практически выстроенными перед пуле­метами легионеров, бившими с фланга. Мины рвались под теми, кто спасался в болоте.
«Шишка», видимо, уже устрем­лялся к почестям маркиза...
        Подумать только: они курили! Бруно издалека различил огоньки. Аромат табака, который наверняка был контра­бандным, виргинским светло-коричневым, а не француз­ским черным, ощущался явственно.
        Лябасти и Суан пустили над лодочниками и буйволами две очереди трассирующих. Но паники не случилось. Грубо и хрипло прокричал голос:
        - Эй, французы! Французы! Подходите!
        Бруно скользнул с тропы в трясину чека. Присел. Шепо­том приказал Суану:
        - Подойди. Спроси: почему они здесь? Иди...
        - Сержант, таких, как я, в плен не берут. Они убьют меня...
        - Тогда я убью их. Так и скажи. Иди!
        Бруно пробежал пальцами тесемки, на которых висели гранаты вдоль нагрудной брезентовой лямки. В темноте, где- то в глубине рисового чека, несмотря на дальнюю пальбу и взрывы, ему послышалось чавканье ила.
        Коренастый азиатец мягко, на полусогнутых ногах с за­катанными штанинами, боком, как краб, осторожно двигал­ся вдоль тропы, по которой пришли Бруно и Суан. Замер, уловив щелчок, с которым Бруно вогнал в паз складной ме­таллический приклад своего
«Мате».
        Поддевающим ударом приклада сзади под пах Бруно бросил разведчика лицом в жижу, наступил на спину, вдав­ливая глубже, и, ощущая, как слабеет от боли и удушья про­тивник, обшарил облепленное грязью, скользкое тело. Сумка с едой, за поясом солдатский кольт.
        - Сержант! - заорал от баржи Суан. - Они говорят, что сдаются!
        Бруно за шиворот посадил оглушенного разведчика. Вода в чеке доходила ему до груди.
        - Пусть бросят оружие! Не двигаются! Держи их под прицелом!
        Он осветил фонарем залепленное илом скуластое лицо, хватающий воздух рыбий рот, ослепленные бесмысленные глаза с короткими мигающими веками. Без единой складки. Видимо, китаец. Рубашка не походила на партизанскую гим­настерку или крестьянскую домотканую пижаму. Человек носил покупную сорочку. Разодрав ее воротник, Бруно потя­нул цепочку с медальоном... Рельеф пагоды Тыа Онг на се­ребре.
        Пагоду Бруно знал. Вонь с замусоренной речушки, жес­тяной шелест сухих пальмовых листьев, дремлющие стару­хи в черных тюрбанах с багровыми, словно открытые раны, губами от бетеля у стен с резьбой, изображающей драконов, подкрадывающихся к солнцу. Пагода Тыа Онг в Файфо, при­бежище заморских китайцев, державших известный среди легионеров притон для «курящих».
        Бруно погасил фонарь.
        - Сколько вас? Где командир?
        Вряд ли, конечно, тип понимал по-французски.
        - В моей сумке восемьдесят тысяч, - вдруг сказал он. - Забери... В барже деревяшки. Никакого оружия. Вам подбро­сили информацию, чтобы вы перехватили получателей. Я пробирался... чтобы окликнуть...
        - За ложь умрешь здесь же, - сказал Бруно, начиная соображать, что в липучей жиже перед ним человек, в засаду которого как раз и угодили все, кто в эти минуты убивал друг друга в бамбуковых зарослях, на скользких перемычках, об­рушиваемых бутсами легионеров и сандалиями партизан.
        - Ты ослепил меня! - сказал пленник.
        Бруно замахнулся, но жесткая ладонь, упредив, перехва­тила удар.
        - Хватит, солдат... В твоих действиях нет смысла, - ска­зал бандит. - Восемьдесят тысяч хорошая награда за риск.
        - Где оружие, я спрашиваю?
        - Продам еще раз, ха-ха... Вашим опять сообщу... Ты - дурак? Возьми пакет с деньгами, сумку выброси. Пакет сунь в свою...
        - Возьму, а потом убью.
        - Не убьешь, когда увидишь деньжонки, да немалые... Потому что захочешь еще... Повторить операцию. Ты - дурак? Ха-ха...
        Бруно раздумывал.
        - От тебя, что ли?
        - Почему нет... Мои глаза! Следует вычесть из твоих на лечение...
        Китаец привстал на коленях, прижимая ладони к лицу. С локтей стекала вода.
        - Ладно, отойдет... На настоящих допросах я использую фосфорные вспышки. Вот от этого слепнут, - сказал прими­рительно Бруно. - Как имя?
        - Меня зовут Лин.
        - Дальше!
        - Лин Цэсу. А - твое?
        Бруно крикнул:
        - Суан! Суан! Оружие на ремень! Ко мне!
        Держа за дуло, протянул отобранный кольт назад Лин Цэсу. Будто клешнями схватив оружие, китаец кивнул.
        - Сержант? - спросил Суан. Он тяжело дышал.
        - Сколько там?
        - Трое. С кольтами. Велел выбросить обоймы в воду. Опасно ведь собирать, обходя... Я так подумал, сержант.
        - Правильно подумал, - сказал Бруно. Повернулся к ки­тайцу. - Отошел?
        - Теперь различаю обоих...
        - Идти можешь?
        - Кажется... Ты сломал мне кости!
        Бандит медленно встал, и теперь, когда засученные шта­нины раскатались, видно было, что он носит куцые клеши.
        - Срастется твой крестец, - сказал Бруно, усмехаясь. По молчанию китайца понял, что тот не знает этих французских слов.
        Они медленно, потому что пленный едва мог перестав­лять ноги от боли в паху, шли к барже. Суан впереди.
        - Ночь вампиров, - сказал Бруно, вслушиваясь в ход боя вдали.
        - Что? - спросил китаец. Он опять не понял.
        Бруно мягко ткнул его в спину, а когда бандит оглянулся, подбородком дернул в направлении Суана.
        От близкого выстрела буйволы, впряженные в джонку, прижали рога к спинам. С ноздреватых морд тянулась по­сверкивавшая в лунном свете слюна. Суан упал поперек тро­пы.
        Вслед за Лин Цэсу Бруно перешагнул через тело своего переводчика.
        Люди китайца сидели на корточках, по обычной манере кули уперев в колени локти раскинутых рук. Когда Бруно обшарил их лучом фонаря, они показались измотанными дорогой. Возможно, еще страхом.
        - Работе конец, - сказал Лин Цэсу по-вьетнамски. - Выпрягайте буйволов, джонку готовьте к затоплению... Ухо­дим.
        Бруно положил ладонь на плечо Лин Цэсу. Китаец дога­дался. Сказал:
        - Всех. Из твоего автомата. Как кончат работу.
        Вместе вслушались в затихавший треск пулеметов. Взры­вов не доносилось. Бой катился на убыль.
        Кули сноровисто выбивали пробки в носовых и кормовых развалах кренившейся на борт джонки. Луна высвечивала чурбаки, смываемые с нее течением. Кажется, железнодо­рожные шпалы. Ворованные, конечно. Скольких пущенных на распыл жизней стоили просмоленные чушки, походив­шие на фантастических обитателей болот, высовывающих на поверхность лоснящиеся плоские спины?
        Бруно, кряхтя, сел на сырую траву, закинув «Мате» за спину.
        - Ты ведь сержант, я вижу, - сказал ему Лин Цэсу. - Значит, можешь достать пенициллин?
        Спустя много недель Бруно, конечно, разобрался, что на­тянуто-лживая улыбка бандита - застывшая гримаса отвер­девших мускулов. Кончики рта тот держал приподнятыми, наверное, и во сне. На деле же, растягивая губы или выдав­ливая привычное «ха-ха», он не улыбался и не смеялся. По­добная расхлябанность была бессмысленной роскошью в его жизни...
        Но это еще предстояло узнать.
        - Сколько же ты платишь за пенициллин? - спросил Бруно.
        - Двадцатикратная цена... Если упаковок больше полуто­ра тысяч, двадцатипятикратная.
        - Тридцати, - сказал Бруно.
        Он сбывал консервы, напитки, сигареты и лекарства на рынке из запасов, остававшихся после получения довольст­вия от убитых и убывших по ранению, сливал бензин и технические масла. Но на пенициллин цен не знал. Поэтому решил придерживаться главного правила спекулянтов: за­прашивать, пока чутьем не уловишь - ниточка, на которой висит интерес покупателя, истончилась, дальше обрыв.
        - Согласен. Но доставка твоя, сержант.
        Над затонувшей джонкой закручивалась воронка, в кото­рой судорожно выгребала лапками крыса, всплывали и тону­ли обрывки рогож, сопревшие корзины, щепки. Бруно до­стал из брезентовой кобуры кольт.
        - Подойдите! - крикнул китаец кули. - Рассчитаемся и разойдемся...
        Над полями, в той стороне, где шел бой, поднялись три зеленые ракеты, которые означали, что маркиз заполучил «шишку». Потом пошли две красные и снова зеленая: общий сбор, пленных не брать, собирать раненых.
        Бруно стрелял левой, с той стороны, с которой на корточ­ках восседал Лин Цэсу. Китаец ухом не повел, когда ровными интервалами грохнуло три раза у щеки.
        Выглядело , будто кули прикончили Суана, а Бруно - кули. Их оружие он побросал в мешок, где лежал пакет с деньгами.
        - Приедешь? - спросил бандит.
        - Могу.
        - Привезешь сколько сказал?
        - Куда и когда?
        - Канал У Кэй в Шолоне, мостки возле паровой мельни­цы. Спросишь господина Клео. Это я... Любой четверг с пяти до шести вечера.
        - Бандитское время. Закат...
        - Я сказал.
        Бруно обхватил партнера левой рукой. От китайца несло тиной. Правой вытянул из-за его спины солдатский кольт, который по бандитской манере был под рубахой за поясом. Отшвырнул далеко в воду. Сказал:
        - Все. Иди.
        - Зачем вернул, а теперь выбросил?
        Бруно постарался натянуть улыбку в манере нового пар­тнера, по-французски воспроизвел китайскую поговорку:
        - Жизнь прекрасна, а боги отлучаются порою, и прихо­дится надеяться на себя и никому не верить. А?
        Их смех, пока они расходились по осыпавшейся под но­гами тропе, звучал некоторое время вместе, а потом каждый слышал только свой собственный.
        За Меконгом, на востоке, занималась заря. На околице деревни, где вповалку спали легионеры, в камфорных и тамарисковых деревьях путалась синеватая дымка парного рассвета. Ветер разносил трупную вонь, запахи тины, рыбно­го соуса и гари.
        Лейтенант де Биннель докладывал по радио о «шишке», который, связанный проволокой, сидел на корточках. Две женщины из деревни крутили педали движка, питавшего рацию. Вьетнамки заплевали землю жвачкой. Связист кле­вал носом, машинально твердя им:
«Крутите, крутите...»
        Маркиз сделал жест Бруно, чтобы подошел. Бруно скоро­говоркой доложил: некоторые лодочники при джонке разбе­жались, трое убиты, переводчика потерял, захвачено три кольта.
        Де Биннель прикрыл микрофон ладонью. Под глазами над белесоватой щетиной темнели коричневые полудужья. Симптом курильщика опиума.
        - Груз?
        - Затоплен в протоке бандитами перед бегством.
        Маркиз принялся выкрикивать данные кому-то в Сайго­не.
        Бруно лег на траву. И будто перехода между явью и сном не было... Он стоит в проеме отодвинутой двери самолета, внизу - чудище с оленьими рогами и выдавленными из орбит глазами. Рыбья чешуя лоснится на змеином теле, ла­пы тигра скребут орлиными когтями. Из пасти исторгаются огонь и вода. Бруно пятился, пытаясь вдавиться назад в «дакоту», но стоявшие за спиной старухи, изготовившиеся к прыжку, подпирали, кивали черными тюрбанами и улыба­лись кровоточащими от бетеля губами. Подолы «ао-зай» - платьев с разрезами до бедер - трепало над оливковыми галифе пехотинцев, которые они надели вместо традицион­ных черных штанов. Из-за старух пытался пробраться в бе­лом легионерском кепи маркиз, который кричал:
        - Боишься? Прыгай! Настоящий дракон из пагоды Тыа Онг чешуи не имеет...
        И добавил, заходясь в истерике:
        - Да что такое! Сержант! Двигайтесь! Поднимайте лю­дей...
        Лейтенант стоял над ним, расставив кривоватые ноги, вокруг которых ветер винтом завивал широченные штаны десантника с комками засохшей серой грязи на коленях.
        Желтоватая с прозеленью жижа канала У Кэй лениво тащила в реку Сайгон отбросы, размокшие картонки, корич­невую пену со щепой и соломой, пятна мазута. С перил деревянного моста, меся воздух ногами, с визгом кидались в воду голые дети. По доске, перекинутой с набережной на джонку, семенили, горбясь под мешками с зерном, кули с синими венами на коричневых икрах. Через двадцать минут, которые Бруно Лябасти простоял у моста, нависнув над во­дой радиатором грузовика «дженерал моторс» с товаром для Лин Цэсу, джонка, став легкой, уже показывала подернутую слизью обшивку подводной части.
        Над паровой рисорушкой, в приемный люк которой сбра­сывались мешки, стлался едкий дым, сползавший к воде. Вокруг теснились лавки, чайные и забегаловки, где ничем не торговали, кроме похлебки из свиных потрохов, лапши да лимонада невероятных химических оттенков от ярко-руби­нового до сине-зеленого. Стоял кухонный чад, треск мопе­дов, сплошной незатихающий крик с прорывавшимися те­лефонными звонками, которые на самом деле были трезвоном рикш с велосипедных рулей трехколесок.
        Теснота и скученность усиливали тревогу. Иногда подка­тывала тошнота от вони гниющей рыбы. Отсутствие оружия порождало почти чувство стыда, будто он, Бруно, оказался среди этого сброда голым.
        Двое лоточников подогнали сзади под кузов грузовика тачку с дымящимся чаном. Вылавливали в кипятке сетчаты­ми половниками пампушки с собачатиной, за которыми росла очередь. Попытайся теперь Бруно уехать, развернуть машину не удалось бы. Дорвавшиеся до бросовой еды кули, если потревожить раздачу, сбросят его в канал вместе с гру­зом. В груз же вложены все его деньги, по крохам собранные на обменах пиастров на франки, плюс сумма, которую Рене де Шомон-Гетри позаимствовала из сейфа отца. Удача с перепродажей пенициллина, купленного в интендантстве, сулила тридцатикратную прибыль. Риск ее стоил...
        С балкончика третьего этажа утюгообразного грязного дома, клином выходившего к мосту, Клео наблюдал, как очередь за пампушками обвивает грузовик «дженерал мо­торе». Легионер в пестрой распашонке, отражавшей варвар­ский вкус заморских чертей, с тревогой озирался с подножки кабины.
        - Еще кон? - спросил у Клео партнер по «мачжонгу», складывая пирамидку костей на суконной скатерти, свисав­шей с низкого столика. Скатерть достали ради высокого го­стя.
        - Потому что удача твоя, чтоб небо обмочило четыре поколения твоих потомков? - съязвил Клео. Жена хозяина квартиры прибирала серебряные монеты, которые он проиг­рал.
        Клео собирался отказаться, когда прилетевшая со сторо­ны канала чайка круто взяла вниз, пытаясь что-то подобрать на карнизе, и тягуче крикнула над его головой. Он сказал:
        - Сорок тысяч. Игра?
        Чайка взмывала. Знамение, посланное небом. Старый заскорузлый Чи Кун, дух-покровитель игроков, подавал сиг­нал, сулил удачу.
        - Добрый мой боженька! - сказал партнер, который из­бегал ругаться в важных случаях, потому что считался като­ликом. - Да откуда такие деньги?
        Внизу шестеро оборванцев, прикрываясь тачкой лоточ­ников, складывали кирпичные подпорки под заднюю ось грузовика.
        - Взгляни на заморского дьявола, - сказал Клео.
        - Если взять среднего делового человека, ему далековато, пожалуй. Не предусмотрел риска. А так...
        Бруно в эту минуту ощутил, как его машина осела. Соско­чил с подножки и, расталкивая кули и попрошаек, рванулся к задним колесам. Но продвинуться вперед, хотя бы на пол­шага, не удавалось. Теснившиеся перед ним, отворачивая лица, менялись, но от этого стена людей не делалась подат­ливей. В определенных кругах Сайгона прием назывался «вода держит утку».
        Клео видел с балкона, как Бруно ухватился за борт маши­ны, подтянул огромное тело, наступая на плечи и головы, и, проминая выгоревший брезент над кузовом, оказался возле груза, чтобы защищать свое достояние. Если под брезентом скрывалась засада, наверное, уже выскакивала бы оттуда.
        Заметив, как четверо бродяг катят через мост снятые ко­леса, легионер крикнул:
        - Насытились достаточно сегодня, уважаемые господа? Хорошо ли поели рису?
        Обычное приветствие, с которым в китайском квартале обращаются при встрече. Кули свистели и улюлюкали, оце­нив попытку заморского дьявола «спасти лицо».
        - Артист, - одобрил хозяин квартиры. - Но боец и ди­карь. Свои деньги я бы ему не доверил...
        - Как раз, что нам нужно, - сказал Клео, поднимаясь с низкой табуреточки, на которой сидел, засучив до колен брюки в полоску. И окликнул мягко: - Сун Юй!
        Жена выглянула на балкон, держа его полуботинки с зам­шевыми носами. Круглое лицо, прямой длинноватый нос, очерченные словно на лице Будды полные губы в улыбке, копирующей его, известную всем манеру держать углы рта растянутыми. Сквозняк бросил блестевшие, словно перья боевого петуха, черные пряди на ее глаза. Поведя головой, будто выражая сомнение, неясное, как туман на акварели с изображением утренних гор, откинула волосы.
        С утра она надела сиреневый «ао-зай» и белые шелковые брюки. В заброшенной на ремне через плечо сумке держала свой браунинг и запасные обоймы к кольту Клео.
        - Твой муж ставил на кон сорок тысяч, госпожа, - поль­стил ей хозяин квартиры.
        Сун Юй кивнула, но смотрела на Клео.
        - Француз дозрел. Приходил человек, сказал, что засады в машине нет, - сказала она.
        Бруно кричал свое приветствие с грузовика, стиснутого оборванцами. Если затихал, поднимался угрожающий гул. Толпа поняла, что других слов заморский дьявол на языке улицы не знает, и выжидала, когда страх погонит его домой, чтобы разграбить машину. Конечно, перебравшись в кабину, можно бы жать и жать на сигнал, пока не прибегут вьетнам­цы-полицейские. Но дьявол с отвратительными синими глазами, уродливыми бесцветными прядями, слипшимися на мокром лбу, в почерневшей под мышками и на груди пестрой распашонке не хотел встречи с законом.
        - Вскоре тебя стащат с борта, - сказал по-французски подошедший Клео, перед которым расступились. - И швырнут в канал, чтобы унесло...
        -Ох!
        - Извини, сержант, - сказал Клео, - что значит этот звук на твоем языке?
        - Плохие вести.
        - Надо запомнить. Звук интересный.
        На отброшенный с грохотом задний борт машины легли тиковые доски. Запрыгнувшие по-кошачьи в кузов кули - не оборванцы, а крепкие ребята в черных пижамах с завязка­ми вместо пуговиц, с синими шнурками через лоб поверх длинных косм - сноровисто стаскивали фанерные ящики.
        - Зачем разули грузовик? - спросил Бруно. Сухую гор­тань саднило от крика. Губы горели. Едва удержался, чтобы не вдавить каблук в ладонь, которую Клео положил на ребро борта.
        - Я обещал резину бедным людям. Товарец стратегиче­ский, ха-ха... На них они проживут пару недель при их ... ха-ха... экономии.
        - Стоимость покрышек прибавь к платежу за товар!
        - А получишь ли платеж?
        - Ой-ой-ой-ей, - протянул Бруно, против собственной воли угрожающим тоном. Виски пронизывала острая боль.
        - Опять любопытный звук, - сказал Клео.
        - Издается, когда рассчитываешь только на кулаки.
        - Богатый язык, а? Положение отражает точно.
        - Жалею, что не прикончил тебя у протоки.
        - Сожаления, сожаления... Никудышная долговая рас­писка, предъявленная несостоявшемуся будущему.
        - Дерьмо!
        - Протухшее яйцо заморской черепахи!
        - Червивое потомство!
        Клео повел шеей, стиснутой галстуком-бабочкой. Флане­левый пиджак резал под мышками да и казался короткова­тым, поскольку чувствовалось, как кольт, заткнутый на спи­не за ремень, выпирает из-под полы козлиным хвостом.
        - Хорошо, - сказал он. - Последнее слово пусть будет за тобой. Но в этом случае извинись перед дамой.
        Сун Юй протянула крохотный пакетик, перевязанный лыком. Бруно рванул узелок зубами... Они платили золотом!

4
        Потеря казенного грузовика возле паровой рисорушки на набережной канала У Кэй повлекла не только разжалование в рядовые. Бруно Лябасти стал в 13-й полубригаде Ино­странного легиона и кандидатом на увольнение в отставку. Обещанное французское гражданство спасало от бродяжни­чества, но не от материальных затруднений. Франция
«ждала новых сыновей», и только. Позаботиться о трудоустройстве предстояло самостоятельно. Бывших легионеров нанимали в складские сторожа в порту или спасателями на городские пляжи.
        Бруно выгодно продал полученный слиток. Пенициллиновая сделка принесла деньги на два-три года безбедного существования. Но положенный в банк миллион франков выглядел мертвым с ничтожным процентом. Узнав, что сер­жант лишился нашивок, отринут от материальных ценно­стей и ждет отставку, Клео утратил к нему интерес. Бруно задумался. Завести мастерскую по ремонту радиоаппарату­ры или американских холодильников, открыть кафе, ска­жем, «Свидание легионеров», получить на льготных услови­ях плантацию - эти пути отталкивали его. Да и из Сайгона придется рано или поздно выметаться. Следовало взяться за нечто, сулившее скорый и обеспеченный отъезд в Европу.
        Рене де Шомон-Гитри подсказала выход.
        Она переписала найденный на отцовском столе доку­мент, озаглавленный «Программа ввоза из США оборудова­ния по коммерческой инициативе на 1953 год». Админист­рация Французского Индокитая разрешала частным лицам и компаниям закупку американских станков, транспортных средств или промышленных материалов в пределах до один­надцати миллионов американских долларов. По курсу Ин­докитайского банка сумма составляла двести двадцать мил­лионов пиастров, а черного валютного рынка - пятьсот пятьдесят миллионов.
        Банк, конечно, не .выдавал американских денег во Вьетна­ме. Доллары выплачивались продавцу оборудования и мате­риалов в Париже или США. В Сайгоне это могло делаться при двух условиях - при внесении золотого обеспечения и только французу.
        - Ты становишься гражданином Франции после ар­мии, - сказала Рене. - А твой желтенький дружок распола­гает золотом. Сложите один плюс один и получите пять...
        Она набрала номер телефона Клео и протянула трубку Бруно.
        Китаец понял с полуслова. Последовало приглашение отобедать в кабинете ресторана
«Золотой дракон». На какие высоты, оказывается, забрался бандит!
        Инкрустированную перламутром столешницу одетые по-китайски подавальщики сплошь уставили, как говорили в Шолоне, «лучшими десятью». Две разновидности водорос­лей - морской дракон и речная лошадь, травы великой пи­тательной и врачующей силы, в которых вываривалась бара­нина или свинина, собачьи хвосты, половые органы тюленя и тигра, восстанавливающие генетические силы в необыкно­венной пропорции. Ящерицы, доставленные из провинции Гуанси. Копытца жеребенка пони из Юньнани. Распаренные фрукты и внутренности угрей из Кантона. Первосортные ласточкины гнезда с островных утесов в Андаманском море.
        Высокая разливалыцица с позолоченной чашкой на це­почке катала этажерку с винами, настойками на тигровых костях и сосудом, в котором густо лоснилась змеиная кровь.
        Бруно и Рене оказались единственной европейской па­рой. Вьетнамцы и китайцы, приведенные Клео, выстроив­шись цепочкой, по-деловому вручили визитные карточки, получили в обмен захваченные Рене картонки отца с золоче­ными звездами. Не обратив внимания ни на них, ни на приписку под именем де Шомон-Гитри «генерал», попрята­ли карточки в потертые, несменяемые из страха потерять удачу бумажники. Рене попыталась завести светскую беседу о блюдах, от ароматов которых ее мутило. Клео, покивав, быстренько подложил достойные, по его мнению, генераль­ской дочери куски, заправил травами, намешал соусов в блюдце и жестом пригласил наслаждаться.
        Бруно несколько раз перехватывал беззастенчивый, оце­нивающий взгляд Сун Юй. Жена Клео заявилась в золоти­стом шелковом платье с воротником-стойкой. Это был не вьетнамский «ао-зай», а доподлинное китайское платье с вы­сокими на бедрах разрезами, в которых сверкали нейлоно­вые чулки. Сун Юй выводила Бруно после доставки пени­циллина в европейскую часть города. Она же дирижировала свидетелями, показавшими французским жандармам, что воинский грузовик грабили коммунистические бандиты. Клео, видимо, занимался перепродажей бесценного лекарст­ва именно им.
        В Азии собираются вокруг стола для еды, а не разговоров. Чем изысканнее и богаче угощение, тем нелепее никчемная болтовня или, хуже, деловая беседа. Рене не притрагивалась к палочкам, больше пила и входила в свое обычное на свет­ских сходках состояние. Вьетнамцев и китайцев, Бруно знал, такое не коробит. Выпивка, как и еда, оплачена заранее, оста­ваться не должна. Отчего не перебрать?
        Проглотив компот из лотосовых семян, Бруно спросил по-французски СунЮй:
        - Вы знаете, что такое бескультурье, мадам?
        Она щебетала на кантонском с морщинистой старухой с лысиной на коротко стриженной, по-птичьи крохотной го­лове. В ушах ведьмы поблескивали бриллиантовые серьги, которые по величине, если их сложить, возможно, оказались бы крупнее лысины.
        Сун Юй неторопливо повернулась к Бруно. Двойные ямочки на щеках, когда она улыбалась, копируя гримасу мужа, делали кукольным ее круглое лицо, на котором удли­ненные глаза вразлет уходили к вискам. Два крупных, при­гнанных друг к другу передних зуба отблескивали желтиз­ной. Подрубленная над бровями челка усиливала кукольное сходство, но в узких, черных и влажных глазах - над улыб­кой полноватых губ и приветливыми ямочками на щеках - стояли презрение и ненависть.
        - Что же такое? Просветите!
        Видимо, Сун Юй подучилась языку. На канале У Кэй во время отступления из Шолона она едва подбирала глаголы.
        - Бруно, не кокетничай с мадам Баттерфляй! - сказала с другого края стола Рене.
        - Меня зовут СунЮй,мадам Доуви...
        Бруно покосился на китаянку. Что за прозвище дает же­не?
        - Мадемуазель де Шомон-Гитри, - поправила Рене.
        - Так что же такое бескультурье?
        - Бескультурье, мадам, на мой взгляд, есть потеря куль­туры своей деревни или становища... Человек из деревни в таком скопище, как город, пытается обезьянничать, перени­мать внешние признаки чуждой культуры и становится в общем нелепым... Пришлые, которые держатся землячест­вами, крепче стоят на ногах и остаются личностями, как были в становище или деревне. Не так ли в китайских кла­нах?
        - Хотите выведать кто собрался? - сказала СунЮй. -Нет, не земляки. Клео и его уважаемый отец с севера, пекин­цы. А я из нищенствующей семьи второго поколения кан­тонцев...
        - Значит, совместные деловые интересы?
        - Ах, дорогой! - сказала Рене, облокотившаяся обна­женной рукой на плечо низенького Клео, сидевшего ря­дом. - Ты пытаешься очаровать мадам... мадам...
        - Меня зовут СунЮй,мадам Доуви.
        - Мадемуазель де Шомон-Гитри, я же говорила...
        Рене захохотала.
        Клео с непроницаемым лицом осмотрел почти опустев­шие блюда, размышляя, что бы еще подложить к нетрону­тым кускам на ее тарелке.
        - Вы не ответили на мой вопрос, мадам СунЮй, -ска­зал Бруно.
        - Не торопитесь заворачивать огонь в бумагу, - ответи­ла жена Клео.
        Бруно посмотрел на Рене и подумал, что эта женщина, пытающаяся, приоткрыв рот, вникнуть в произношение Клео Сурапато, старше его на тринадцать лет. И что она ждет ребенка через три месяца. И беременна ли теперь СунЮй?
        Китаянка сказала:
        - Вы и Рене прекрасная пара.
        - Все ли ваши друзья говорят именно так, хотел бы я знать...
        - Сплетничают, конечно.
        - Что именно?
        Бруно единственному за столом принесли кофе. Свежай­ший, дорогой и вкусный. Чашка оказалась тонкой.
        Клео улыбнулся и покрутил за прической Рене ладонью, давая понять, что следует оставаться за столом, когда другие встанут. Бруно кивнул.
        - Вон тот господин с золотыми зубами считает, что ваша супруга ... как бы поточнее перевести... словом, она - белое куриное мясо. А его собеседник справа от вас кричит ему, что нет, ваша уважаемая супруга как раз куриное мясо с соусом карри. Кроме того, он считает, что вы привели не первую, а младшую уважаемую жену, поскольку она так... так... свобод­но выпивает и все такое.
        - Они так и говорят - его уважаемая жена?
        - Они говорят - куриное мясо уважаемого заморского дьявола...
        - Из почтения ко мне?
        - Из боязни обидеть Клео. Он ведь платит за угощение, а вы главный гость... Не огорчайтесь за мадам Лябасти. Если сплетничают, значит, считают почти своими. О посторон­них у нас не разговаривают. Какой интерес?
        - Спасибо, мадам, - сказал Бруно СунЮй.
        - За что принято у вас благодарить в таких случаях?
        - За перевод и урок юмора...
        Китаянка торопливо тронула золотое колье, треть которо­го состояла из нефритовых пластинок. Желтовато-зеленый камень защищал от наговоров. Белые имели дурной глаз. А благодарность адресоваласьей.Если Нефритовый импера­тор спит и камень не убережет от голубого заморского глаза?
        Клео громко сказал по-французски:
        - Господа и дамы! Конфуций предостерегал иметь дру­зей, которым мы не ровня. Ужин устраивался, чтобы ввести в наш интимный круг равных старинного друга и компань­она, с которым мы давно имеем общее дело, но почти не встречались семейно, господина... Амоса Доуви!
        Некоторые китайцы крестились и, случалось, носили ев­ропейские имена. Бруно знал это от контрразведчиков. Он осмотрелся, ожидая, кто из присутствующих встанет или покивает.
        Встала СунЮй.Она обошла стол, склонилась над Рене, что-то нашептывая, и вывела ее из кабинета.
        Больше никто не вставал.
        Смотрели на Бруно. Кивая, улыбались Бруно.
        - Господин Доуви! Вокруг вас члены объединения. При­сутствующие дамы являются либо старшими сестрами, ли­бо женами его участников, не пришедших сегодня, а также не появляющихся по ряду причин никогда... Наш глава - уважаемый господин Нго...
        Клео поклонился человеку с золотыми зубами.
        Бруно на всякий случай кивнул. Все кивнули в ответ после Нго. Может, Клео не хотел сообщать этой сходке подлинное имя Бруно? Но тогда зачем понадобилась комедия с обме­ном визитными карточками? Впрочем, от них с Рене пред­ставлена генеральская визитка, и только... Опять берет врас­плох, как на канале У Кэй?
        - Господин Доуви, - сказал Клео. - Присутствующие понимают французский, но не решаются объясняться на нем...
        Лгал, конечно.
        - Поэтому я изложу то, что хотел сообщить уважаемый господин Нго.
        Нго пустил скороговорку на китайском:
        - Все согласились отдавать заморскому дьяволу три про­цента.
        - Значит, так... господин Доуви, - подхватил Клео. - На Катина, ты знаешь, заведения принадлежат корсиканцам. И вокруг этой улицы. Гостиницы «Южный крест»,
«Империаль», «Континенталь», «Отель де насьон» и прочее. Господин Монастерио из
«Индокитайского банка» передаст тебе пол­торы тысячи адресов родственников этих корсиканцев во Франции. Ты получишь определенную сумму от уважаемого господина Нго. Распределив на полторы тысячи порций, отправишь почтовыми переводами в Европу. Отправка в ин­докитайских пиастрах. Получат родственники во франках по официальному курсу, то есть в два раза выше реальной сто­имости пиастра здесь. Дальше... Все деньги соединяются в одних руках.
        - Каким образом? Кто гарантирует надежность полутора тысяч получателей? - спросил Бруно.
        - Верный вопрос, - сказал Нго и оскалился золотыми коронками.
        - Монастерио заверил, что если имеешь дело с одним корсиканцем, считай, твои партнеры - вся Корсика. Я дове­ряю ему.
        - Гарантии доверия? - спросил Нго.
        Все кивнули в знак согласия с замечанием. Бруно поймал себя на том, что и сам многозначительно вжал подбородок в узелок галстука. Принял в кресле более независимую позу.
        За спиной Клео Сурапато из распахнутого окна была вид­на серо-коричневая река Сайгон. Она изнемогала под ржа­вым миноносцем, буксирами и кучкой торговых судов. Ма­рево колебалось над болотами и протоками заречья, рассти­лавшегося ковром мангровых зарослей на многие километ­ры в сторону дельты, далеко-далеко на юг, где несколько недель назад сошлись жизненные пути Клео и Бруно... Поче­му же - Доуви, Амос Доуви?
        Утробно, словно из-под воды, взвывала сирена полицей­ского монитора.
        - Гарантия такая. Монастерио открывает в «Индокитай­ском банке» счет на имя Амоса Доуви на сумму, которая будет переслана в Европу корсиканцами. Потом, когда кор­сиканцы отправят преумножившиеся деньги обратно в Сай­гон, счет, естественно, будет отозван.
        - Принято, - сказал Нго. И улыбнулся Бруно.
        - Далее... Вернувшиеся преумноженные франки Амос Доуви помещает на счет сайгонской фирмы «Туссен Тор» в обмен на отправку ему этой фирмой девяти тысяч тонн аме­риканских удобрений, необходимых для кукурузных план­таций Доуви... Потом... Французские военные власти по при­бытии в Сайгон парохода с удобрениями выяснят, что они содержат излишне высокую концентрацию серной углекис­лоты. Власти не только запретят разгрузку, они предпишут судну немедленно покинуть порт. В стране война. Серная углекислота - исходный материал для изготовления зажи­гательной смеси, бутылками с которой забрасывают фран­цузские броневики... Вины Амоса Доуви в своем коммерче­ском замысле нет. Банк по распоряжению фирмы
«Туссен Тор» возвращает ему франки по сделке, которая не состоя­лась. Груз еще до этого будет предложен покупателю в Гон­конге и сразу уйдет туда. Что же имеем? Опять франки, но которые вернулись к господину Доуви снова в двойном чис­ле. Ведь они, когда ими платили за удобрения, переводились в доллары. И из долларов обратно во франки. А доллар теперь идет выше и выше... Никаких подозрений... Ведь Амос Доу­ви - француз.
        - А дальше? - спросил Нго.
        - А дальше это повторится столько раз, сколько сочтем выгодным. Деньги... Деньги будут поступать французскому гражданину Амосу Доуви, который волен помещать их в любой банк Европы. Мы вольны, если сочтем необходимым, рекомендовать Амосу Доуви в какой. Дважды в год он будет отчитываться перед участниками предприятия. Его можно обозначить словом «Круг». Мы ведь кружок партнеров?
        Клео сел. Нго быстро переводил двенадцати мужчинам и женщинам вьетнамского и китайского происхождения суть изложенного на кантонский. Бруно подметил, каким корот­ким оказался перевод и как часто произносилось имя Амоса Доуви. Видимо, в нем и заключалась главная новость для обсуждения.
        - Для чего этот камуфляж, Клео? - прошипел Бруно через стол.- Что за дьявольщина? Я согласен участвовать в операции. Но мое имя сгодилось бы не хуже вымышленного!
        - Бруно, счет Амоса Доуви в «Индокитайском банке» существует восемь лет. Его открыли после капитуляции японцев. Все эти люди торопились припрятать нажитое в оккупации, пока вернувшиеся французы и англичане полно­стью не вникли в обстановку в переменившейся стране... Деньги-то подлежали конфискации союзниками! Все эти орлы видели Амоса Доуви три, от силы четыре раза в жизни. Для тебя азиатцы казались ведь на одно лицо, когда ты здесь появился? Так? Для нас заморские черти в равной степени... Вьетнамец, поддерживавший связь с этим Доуви, умер не­давно от... ну, скажем, желудочной болезни после того, как свел меня с ним. Номер счета и документы на право распо­ряжения им ты получишь. О подмене знаем только мы двое. Ты и я.
        - Сун Юй знает тоже. Она демонстративно называла Рене при всех мадам Доуви...
        - Сун Юй это я.
        - А этот Доуви уезжает отсюда, что ли?
        - Доуви удалился на запад.
        На запад, на закат, вдаль и за край земли вместе с солнцем уходили мертвые. Так считалось людьми этой части света.
        Бруно хотелось верить, что его улыбка выглядела такой же безмятежной, как у Клео.
        Из соседнего салона прорывались обрывки пения под аккомпанемент пианино. Рене терзала инструмент мело­дией «Счет на сто поцелуев».
        Венское пианино было втиснуто администрацией китай­ского ресторана в тиковую коробку с резными пейзажами - слоны на лесоповале в джунглях, крестьяне в «нонах» - шля­пах конусом посреди рисовых чеков на фоне сахарных пальм, волны Тонкинского залива и перепончатые паруса джонок. Дерево, не поддающееся термитам, уничтожало смысл существования инструмента. Резная оболочка глу­шила музыку. Инструмент задохнулся в ней.
        Но Клео жмурился, поводя шеей и дергаясь в европей­ском костюме. Господин Нго скалил золотые зубы с выра­жением поэтической задумчивости. Бруно доводилось ви­деть, как белые ахали от эстетического наслаждения восточной мелодией, извлекаемой из кустарного «кена», бамбукового органчика, полупьяным проходимцем в несу­ществующем национальном костюме. Чем нахальнее при­творство, тем больше веры. Распоясавшаяся Рене поступала, правда, несколько благороднее. По крайней мере, никого не дурачила преднамеренно. Новые друзья жаждали приобще­ния к западному искусству. Рене и демонстрировала послед­ние его достижения...
        Наслаждение доконало застолицу, когда к голосу Рене присоединились рулады СунЮй, его никакие ожидал Бру­но.

«И ранним утром, мадам, как прощанье, счет на сто по­целуев моих, о-о-оу...» - подхватила китаянка припев.
        - Клео, - сказал тихо Бруно, Как ты оказался в этой компании?
        Бандиту жали лакированные ботинки. Он сидел в белых носках.
        - Им понадобился китаец с хорошим французским язы­ком, чтобы держать связь с Амосом Доуви. Вьетнамец, кото­рый обеспечивал это раньше, умер... от болезни, я тебе гово­рил... Доуви был их, полностью их французом. А у меня оказался под рукой собственный, да с преимуществами. Во- первых, военный, ибо гражданские продажны и ненадежны. Я имею в виду в глазах самих французов. Во-вторых, небо­гатый, но с видами... И в-третьих, со связями в сферах, о чем говорит визитная карточка генерала де Шомон-Гитри и пе­ние Рене...
        Клео так и сказал - в сферах.
        - Но у того Доуви, наверное, тоже была жена?
        - Действительно, они ее видели. Брюнетка, а Рене рыжая. Я нашептал Нго, что ты развелся и завел помоложе.
        - Ты не мог предупредить заранее об этой комедии?
        - Ха-ха, друг... Я хотел сначала убедиться, что они пове­рят в Доуви, который сядет с ними за стол.
        Бруно хохотнул в ответ. Трудно представить, что он до­жил бы до утра, обнаружься подмена. При этом мерзавец Клео ничем не рисковал.
        - Ты уверен, что сошло?
        - Потерпи с полчаса. Доказательство будет.
        Бруно не ощущал злости. Клео уверенно шел вперед со своим, теперь их общим делом. Странно, но он доверял те­перь ему.
        - Ну, хорошо, Клео... А откуда эти деньги? Скажем, у Нго? И потом, почему он не может обойтись без нас?
        - Где кровь голубая, а богатство старинное, там такиестиральные машины, как мы с тобой, и в самом деле не нужны.
        - Что значит - стиральные машины?
        - Нго и остальные получают напрямую или через сбор­щиков пакеты с наличностью. Наличность эта составляет от сорока до семидесяти процентов с того, что взимается по всему городу за стакан вина, комнату в гостинице... со счета на сто поцелуев, ха-ха... со всего теневого бизнеса. Иногда это дань за спокойствие, которое гарантируется даже голубым деньгам.
        - Гангстеры?
        - Смешно... Они сущие дети по сравнению с организа­цией, которую кантонцы имеют здесь, в Сингапуре, Бангко­ке, на Пенанге... Не вникай в детали, чтобы не насторожить твоих новых... ха-ха... друзей. Будешь класть грязные деньги на свое чистое имя в банке и отстирывать... дорогая прачка... Ха-ха!
        Они уединились возле окна, через которое Бруно острым взглядом стрелка заприметил, как внизу, на реке, по верхней палубе синего пароходика суетится татуированный до пояса человечек в армейских шортах. Он ловко рассовывал рогож­ные пакеты по пожарным шлангам.
        - Ну, хорошо, - сказал Бруно. - Наплевать на это... А как с моим делом? О нем не сказано ни слова... Ну с удобре­ниями, с другим товаром... хорошо. А с золотом? В городе его полно по ювелирным лавкам твоих соотечественников, да и вьетнамцев! Вот где обороты! А время может уйти...
        - Потерпи. Обед еще не кончился.
        - Что значит не кончился?
        - Когда житель Поднебесной, двигая челюстями, ощу­щает вкус пищи - это лишь преддверие истинного наслаж­дения, хотя и само по себе приятное. Внутренние соки овладевают сейчас питательными и оздоровительными компонентами проглоченного. Наслаждение высшего по­рядка... Полагается подождать, а не дергаться. Нго отвезет тебя и меня в порт к пирсу, где швартуются крупнотоннажники. Он уже сказал, чтобы ты ехал с женой... Ха-ха... Она ему приглянулась!
        Бруно обиды не чувствовал. Манера шутить у этих людей своя. Нго воспылал, в сущности, не к Рене, а к типу женщины. Только и всего. Это так же допустимо, как и вожделеть чужих денег вообще, а не денег компаньона или близкого земляка, который с тобой вместе «в деле». И он сказал:
        - Белое куриное мясо.
        - Учишься языкам? - спросил Клео.
        Бруно давно думал по-французски. По-немецки он, на­верное, разучился. В легионе с соотечественниками никогда не переходил на родной язык, даже играя в карты, за исклю­чением первых месяцев, пока осваивался с французским. А испанцы и португальцы болтали между собой на родном, пели. Как бы повели себя китайцы? Но их в легион не наби­рали.
        Возле огромного буфета, на полках которого серебряные европейские кубки и оловянные пивные кружки среди бес­счетной мелочи из местного фарфора походили на кресто­носцев, врезавшихся в восточный базар, старший официант принялся зачитывать счет. Выкрикивал названия блюд и стоимость. Такое не делалось, если клиентами в
«Золотом драконе» бывали белые.
        - Обычай? - спросил Бруно. - Высокими ценами под­черкивают уважение?
        Клео рассмеялся. Бруно заметил, что ботинки он надел снова, но так, что задники приминались под пятками. Вроде шлепанцев.
        - Мы равнодушны к такого рода почету... Все проще. Он оповещает других официантов. Дает понять, что не прикар­манивает чаевые, которые идут в общую кассу.
        - Не проще ли поделить сразу?
        - Нельзя. С них тоже берется процент. В пользу Нго, других...
        - О, господи, - сказал Бруно, сообразив, что с этой ми­нуты он тоже получает проценты с отчислений от чаевых, которые идут его компаньонам. От тех самых, о которых оповещал старший официант.
        Нго сам правил «паккардом» , которые недавно появи­лись в Сайгоне, с рычагом переключения передач на рулевой колонке. Пергаментный кулачок китайского мафиози - со старческими веснушками - цепко обхватывал его пласт­массовый набалдашник. Тоже новинка. Бруно видел только костяные, деревянные или из металла. Сиденья передвига­лись, и Нго с тщеславием ребенка, получившего редкую иг­рушку, показал, как это делается, чтобы дать простор длин­ным ногам Рене, усаженной рядом.
        - Бруно, - сказала Рене. - Это «паккард». Американская роскошная безвкусица! Как же эта техника примитивна...
        Иного дочь французского генерала подумать не могла. Бруно хотел напомнить, сколько раз бронетранспортер аме­риканского производства спасал жизнь ее мужа, да загово­рил Нго.
        - Господин Доуви, - сказал он, полуобернувшись.
        Рене не удивилась. Видимо, Сун Юй предупредила ее оновом имени.
        - Да? - почтительно наклонился вперед Бруно.
        Машина как раз мягко поднялась и опустилась на горба­том мосту через обводной канал напротив громадины Ки­тайской торговой палаты.
        - Вы обещаете хранить тайну, которую вам доверят?
        - Обещаю.
        - Мадам Рене, обещаете хранить тайну, которую вам до­верят? - спросила СунЮй, аклонившись к затылку его жены. Китаянка сидела между Клео и Бруно на заднем си­денье. - Предупреждение... От этого будет зависеть здоровье, благополучие и будущее вашего супруга, а также членов ва­шей семьи как нынешних, так и будущих. Обещаете?
        - Обещаю, - сказала Рене. - Но в деловые операции мужая не вмешиваюсь. Решает он... В этих... этих начинани­ях просто участвуют деньги моего отца как доля.

«Ах, умница», - подумал Бруно. Никаких денег отца Рене ни во что не вкладывала. Может, тайком... Старый горшок не вникал, как распоряжалась дочь семейным счетом в
«Индо­китайском банке».
        У ворот порта, когда машина въехала в узкий коридор между передвижными рогатками, затянутыми колючей проволокой, Бруно откинулся глубже на сиденье. Броневики охраны принадлежали легиону, хотя проверкой документов занимались жандармы. Не хотелось встретить знакомых. Нго предъявил, однако, сиреневый пропуск, по которому ма­шину пропустили без проверки пассажиров. За желтоватым зданием портовой администрации, по крыше которого крал­ся декоративный дракон, небо коптили пять труб гигантско­го
«Пастера». Пакетбот водоизмещением в сорок четыре ты­сячи тонн служил «военному туризму» - возил между Марселем, Сайгоном и Хайфоном войска, оружие, отпуск­ников и инвалидов. Над ним кружились чайки, с криками пикируя на грязные надстройки. Возможно, с камбузов вы­гружали помои...
        Пока машина разъезжалась с армейскими грузовиками, джипами и тягачами, тащившими пушки, вдоль пирсов, Клео вполголоса вводил Бруно в курс нового предприятия.
        Полковник Беллон, военный комендант на борту «Пасте­ра», уполномочен обменивать военным, прибывающим или убывающим на пакетботе, индокитайские пиастры на ино­странную валюту - доллары или британские фунты, и нао­борот. Курс судовой кассы - двадцать три пиастра за доллар. Черный рынок дает пятьдесят. Беллон получает доллары для обмена по норме на каждого пассажира согласно списку при­нимаемых на борт. Обменивают же деньги не все офицеры и солдаты. Одни не ведают о своем праве, а другие, которых большинство, спускают жалованье накануне появления на борту, поскольку так повелось в армии. Полковник, отметив в списке, что все пассажиры воспользовались правом обме­на, невостребованные доллары продает в Сайгоне на черном рынке.
        Операции такого рода привели Беллона к людям уважае­мого господина Нго. Прижатый легким шантажом, полков­ник соглашался, естественно, оплачивать посредничество мафии. Но его освободили от поборов, вежливо попросив о другом. Переправлять на
«Пастере» кое-что в метрополию минуя таможню. Полковник поднимался на борт в сопро­вождении носильщиков с его личными чемоданами. Ни один пограничник не мог, конечно, остановить караван. Но, подавая пример дисциплины младшим офицерам, Беллон требовал, чтобы его вещи досматривались, как и всякая по­клажа остальных отъезжающих. Старая лиса знала на что шла. Если кому из таможенников пришло бы в голову рас­пороть засаленные куртки кули-носильщиков, его вина ос­тавалась недоказанной. Но занятого сверх меры коменданта и так излишне задерживали, выслушивая требование о про­верке его личного багажа...

«Паккард» уперся никелированным бампером в ворота пакгауза 18-С. Кули в куцых клешах и широкой куртке, рас­пахнутой на груди, всмотрелся, наклонившись к ветровому стеклу. Ворота распахнули четверо, с явной натугой передви­гая ржавые створки. Не часто, видно, их открывали... Проехав несколько метров, машина снова уперлась в преграду - гоф­рированный экран с огромной надписью на китайском и французском: «Опасно для жизни! Ждать разрешения! Вы­соковольтные установки!».
        Ворота снова закрыли, и упал мрак. Нго включил фары.
        - Выходим, - сказал Клео.
        Взвыл электромотор. Экран потянулся вверх.
        Несколько десятков керосиновых ламп едва освещали пу­стой ангар, в середине которого за длинным столом человек двадцать возились с какими-то тряпками. На досках матово поблескивали ровные желтоватые бруски. Стоял приторно- гнилостный запах то ли пальмового масла, то ли гниющих крабов.
        - Фу, вонь... Чем это так неприятно пахнет? - капризно сказала Рене.
        - Лучший запах в мире, мадам, - ответил Нго.
        Бруно взял со стола брусок, который потянул ладонь вниз. Поднес к коптилке. В квадратной вдавленности стояло обозначение «Р4883». Австралийское золото!
        - Слитки этого разряда называются «путешествующи­ми», - сказал Нго. - Не подумайте чего... Золото отличной пробы и действительно разлито австралийским казначейст­вом. Любой банк мира безоговорочно примет и не спросит об источнике. Он указан... Три тысячи унций раскладывают­ся по особым кармашкам в одну куртку. Куртки надеваются на тело, под одежду. Выстирать не всегда успеваем, потому и запах... Мы его ценим. Европеец-таможенник воротит нос от азиатского грязнули.
        - Какой нежный и ласковый, - сказала Рене, поглажи­вая слиток.
        На другом краю стола в распоротые канистры из-под горючего паковали пачки стянутых крест-накрест бамбуко­вым лыком красных банкнот с изображением лаосского ко­роля. Человек в специальной выгородке, чтобы скрывать фейерверки сыпавшихся из-под сварочного пистолета искр, сшивал подававшиеся заготовки.
        Вот где шла настоящая жизнь! Не на пирсах, где по тра­пам тащатся на «Пастер» искалеченные вояки, одурманен­ные разговорами о величии Франции, обобранные собствен­ными командирами. Слава всевышнему и китайским богам, что ему, Бруно, повезло с иным выходом из грязной войны. Нет, не встанет он в затылок последнему в очереди, тянущей­ся на борт пакетбота... Придет день, и он прокатит Рене на
«паккарде». С вышколенным шофером. Его место здесь, в Азии. С Востока он не уедет. Если суждено выпасть из его мертвеющих рук когда -нибудь большим деньгам, таким большим, что их хватит многим его потомкам, пусть про­изойдет это тут, в Сайгоне.
        Кули, набивавший подкладку куртки слитками, сказал соседу, возившемуся с пачками лаосских денег:
        - Посмотри, Сы, как одеваются бабы у заморских чер­тей... Будто на ней ничего нет.
        СунЮй,по привычке державшаяся в тени, в отдалении от мужа, прислушалась.
        - Ха, это что, - ответил Сы. - С моей стороны стола дьяволица вообще похожа на черепаху без панциря...
        - Ты! - сказала ему Сун Юй вполголоса. - Заткни про­тухший рот.
        Нго никогда и ничего не упускал из виду в таких местах.
        - Этого человека зовут Сы Фэн, госпожа СунЮй, -ска­зал он. - Принят месяц назад. Переплыл с материка на пло­ту из пинг-понговых шариков. Перевез заодно оттуда две тысячи шестьсот унций. Гарантии абсолютно надежные, проверено. Здесь никого не знает, поэтому полезен...
        - Сы? - спросил Клео Сурапато. Он поднял коптилку к лицу упаковщика. Молодое. Парню от силы лет двадцать. - Редкое имя... Кто твой отец?
        - Мой отец Сы, господин.
        - И все?
        - Он Сы. Служил в армии красных. Скончался от старо­сти и ран. Он ненавидел красных. Поддерживал связь с людь­ми уважаемого господина Нго в Кантоне. Ведь так, господин Нго? Подтвердите, прошу вас....
        - Что ты еще знаешь о своем отце... Сы? Не вспоминал ли он о путешествии в страну таджиков, когда красные при­шли в Пекин?
        - Господин Нго, я должен отвечать этому человеку?
        - Ответь этому человеку. Я хотел бы послушать тоже.
        Бруно заметил - у китайцев случилось непредвиденное. Он зашел так, чтобы Рене оказалась за его спиной.
        - В чем дело, Клео? - окликнул он партнера.
        - Помнится, отец что-то говорил о долгом и неудачном походе в западном направлении.. Кажется, за золотом, гос­подин, - сказал спокойно Сы. - Деталей не знаю... Он меч­тал, чтобы я занимался тем, чем он хотел раньше... то есть перевозкой золота. Вот и все. А что?
        - Свободен, - сказал Клео. И по-французски Бруно: - Этот паренек вел себя непочтительно и принес извинения.
        К «паккарду» Клео и Сун Юй шли последними, тихо об­менявшись несколькими словами. Бруно почти натолкнул­ся в полумраке на Нго, остановившегося вместе с Рене, и вздрогнул.
        - Ваш тесть, господин Доуви, - сказал тихо Нго, - мо­жет подняться завтра на борт «Пастера» и предъявить вот этот коносамент на груз золота, который прибыл из Марсе­ля, лично капитану. Его превосходительство генерал де Шомон-Гитри получит груз незамедлительно и отвезет его ди­ректору сайгонского отделения
«Индокитайского банка». Вне сомнения, охрана у него будет. Не так ли? Документы о сделке на удобрения с «Туссен Тор» к тому времени туда доставят. Чек на одиннадцать миллионов долларов я буду ждать послезавтра утром. Договорились?
        - Действительно, - сказал Бруно, старясь казаться как можно спокойным, - дожидаться, пока обернутся корси­канские деньги...
        - Только терять время, - закончил Клео. - Пусть это будет параллельная сделка.
        Это значило, что золото в нательных куртках кули, кото­рые понесут завтра утром чемоданы полковника Беллона на борт пакетбота, вернется в сейф «Индокитайского банка».
        - Поздравляю с вашим треугольным флагом, - сказал Нго. - Кажется, мы излишне долго не решались вступать в более тесное сотрудничество, господин Доуви.
        В кантонском землячестве это означало, что Бруно Ляба­сти получал самостоятельность, феодальную территорию, на которой в полном праве обирать кого и сколько хочет, нанимать и выгонять подчиненных, платить им или нет. Территорию на стыке двух королевств. Гибнущего француз­ского и вечного, неизменного и непоколебимого кантонских триад. Узы Бруно с триадами могла отныне разорвать только его собственная смерть.
        Тридцать лет спустя Бруно, превращая в пепел свое про­шлое, поджидал Клео, который теперь, наверное, отдал бы девять десятых состояния, чтобы вернуться назад, в тот день в Сайгонском порту и в пакгауз 18-С. Чтобы убить чере­пашье яйцо от капитана Сы, о котором и Бруно, и Клео и думать-то забыли через минуту, как увидели...
        Когда Бруно открыл дверь, за его спиной в комнате полы­хал бумажный пожар, а за бумажным в просторном окне другой - тысячи судовых огней на рейде.
        Какое-то время они оба молча постояли у окна, в котором теперь отражались их лица.
        - Сегодня в гостинице, когда я возил отца к травнику, на меня выскочили Бамбуковые братья, эти... из банды «Бамбу­ковый сад», - сказал Клео медленно.
        - У тебя с ними или у них с тобой счеты?
        - Назвали одного. Капитана Сы...
        - Что за личность?
        - Длинная история. Человек долго гонялся за отцом в сорок девятом, пытался вырвать золото, которое и нам-то не принадлежало еще... Думаю, что это кто-то из его потомков или людей, которым он передал сведения.
        - Вымогательство с использованием сведений такой давности?!
        - Самое грубое и прямое. Не остановятся.
        - Успокойся...
        - Легко советовать.
        Бруно вычистил трубку в пепельницу, спрятал ее в зам­шевый мешочек. Набил новую из пачки «Боркумского уте­са». Поворошил кочергой догоравшие бумаги. Пламя вспых­нуло ярче.
        - Мне советовать легко, - сказал он. - Завтра или по­слезавтра я начинаю атаку, крупномасштабную, на тех, кто восстает против власти Круга в «Бамбуковом саду». С целью их уничтожения. Первый залп сделает пресса. Остальные будут страшнее... Успокойся.
        - Я звонил Барбаре, - неуверенно сказал Клео.
        - Барбаре? Барбаре Чунг?
        - Что ты так взвился? Договорился с ней встретиться, снабжу ее материалами. Я тоже подумал о прессе.
        По акватории порта хлестанул прожекторный луч и погас. Кому-то придется платить утром приличный штраф, поду­мал Бруно. Промашки вахтенным в сингапурском порту даром не сходили.
        - Почтенный Лин Цзяо сорок лет назад присвоил цен­ности, - сказал Бруно, стараясь придать голосу теплоту. - Кому-то стало известно, где он доживает дни. И вот налет, чтобы вырвать из слабеющих рук богатство, которое эти руки тоже отняли, когда были молоды и сильны. Это - цикл, Клео. Старость и смерть, молодость и устремленность... Вот так, друг.
        - Цикл должен быть прерван!
        - Считай дело решенным, - сказал Бруно. - Хочешь что-нибудь выпить?
        - Нет, друг...
        Клео рассмеялся. Искренне, а потому горько.
        Бруно почувствовал, каким страшным бывает разгром.
        - У нас, у китайцев, считается, что число драконов, жи­вущих в мире, неизменно. Всякий дракон вечен...
        - Это к чему?
        - Большие богатства подобны драконам. Человек не в силах изменить их предназначение. . Добытое отцом может оказаться утраченным. Отец взял его как часть чужого богат­ства. Преумноженное мною, оно сделалось, как написала эта способная чертовка Чунг, деньгами с надвинутой на глаза шляпой. Как и твои, впрочем... Закон их не защитит. Деньги уйдут от нас назад.
        - У тебя просто шок, Клео. От усталости, не от страха... И вот что...
        Бруно осенила догадка как повлиять на китайца.
        - Скажи-ка, друг, драконы меняют кожу?
        - Кожу?
        - Ну, да, как змеи.
        - Как змеи? Не знаю... Дракон имеет чешую. Это знаю. А вот меняет ли кожу...
        - Что ж, пусть дракон имеет чешую... Нам, Клео, если мы хотим, чтобы наши деньги стали богатством, большим и настоящим, открытым, законным и известным, как ты, друг, определил, драконом... нужно сменить кожу! Видел, как это делает змея?
        - Нет, кажется... Нет.
        Бруно видел. Ввинчиваясь между двух камней, мучитель­но содрогаясь, розоватая, словно кость в изломе, гадина сди­рала шелушившееся обветшавшее одеяние. На вытянутую руку от затаившегося в засаде легионера Бруно Лябасти. Пронзительный, похожий на лай вопль обезьян несся из зарослей. Безошибочный сигнал о приближении противника...
        - Да и неважно, - сказал Бруно. - Дракон это делает, может, как-то иначе. Но я уверен - делает!
        - Ты говоришь загадками о деньгах, Бруно...
        - Приготовься выслушать тогда отгадку... Ты помнишь, я звонил тебе из гостиницы
«Шангри-ла» на Пенанге в Ма­лайзии, куда якобы увязался за одной «леди четырех сезо­нов»?
        - После последнего собрания Круга?
        - После последнего собрания Круга...
        ИЗУМРУДНЫЙ ХОЛМ

1
        Капот старенькой «тойоты» обдала желтоватая волна. Следующая, оконопатив стекло, ухнула в дверцу. Их гнал радиатором бело-голубой автобус, тащившийся по затоп­ленному проспекту Плоенчит. Бампер в бампер ползли ав­томобили с зажженными фарами, и у некоторых они свети­ли из-под воды. Мотоциклисты плескались в потоке, лягая стартеры захлебнувшихся движков... На тротуарах было не мельче. Мутная жижа с плавающим мусором захлестывала пороги лавочек и контор. Предприимчивые ребята пере­правляли пешеходов через перекресток в плоскодонке с под­весным мотором.
        А дождь шел и шел.
        - И так каждый год в это время, - понуро сказал Сева­стьянову журналист, сидевший с ним в такси.
        Дроздов, к которому ехали через затопленный город, го­ворил, что мужик ломает третью пятилетку в Азии. Гнил под бомбами в Ханое, с первым танком влетел в освобожденный Сайгон, просочился в пустынный полпотовский Пномпень, оказался неизвестно каким образом в канун китайско-вьет­намского конфликта на заставе перед основным направле­нием танкового удара, начавшегося на рассвете, а вот на повышение не пошел. Даже награды, которые во Вьетнаме полагались уборщицам, не удостоился, преет в тропиках, а за мытарства могли бы перевести ну хоть в Португалию. И, заломив огромные ручищи на загривок, мечтательно протя­нул:
        - Эх... Лиссабон! Алентежу!
        Разговаривали на квартире Павла Немчины, где Клава устроила «океанский обед» - креветки, лангусты, крабы и устрицы для Дроздова и приезжего, лицо которого, как она сказала, ей знакомо. Вполне вероятно, встречались в высотке на Смоленской-Сенной, где соседствуют МИД и Внешторг, скорее всего в столовой. Готовил разносолы Немчина само­лично...
        - Вот ведь, насколько могу судить, - сказал Дроздов, когда принялись мыть кости журналисту, - и пишет по-русски, не загибает, про связи не говорю... нелегко ладить с местными, он ладит и знает от них много, а карьера и здесь опять не идет. .
        - Начальству виднее, - ответил тогда Севастьянов.
        - Журналистика представляется такой областью заня­тий, - вставил назидательно муж Клавы, - где точные ха­рактеристики вообще затруднительны. Вообразите! Попро­сил этого Шемякина однажды задать специально вопрос на пресс-конференции. Я как раз готовил справку одну... Что, вы думаете, он ответил? Я, говорит, старик, если бью лису, то на царскую шубу... А почему такой ответ? Потому что по­сольской парторганизации ему характеристику домой не да­вать. Не боится...

«Он глуп», - подумал Севастьянов про Немчину, стара­ясь не встречаться глазами с Клавой.
        - Вот в армии, - сказал Дроздов. - Сложные характери­стики вообще неуместны. Офицер или сержант считается толковым, усердным, подтянутым. Бывает наоборот... Ува­лень, лодырь. Людей, с точки зрения аппарата, следовало бы делить на твердо установленные типы с заранее подогнанны­ми к ним формулировками. А?
        - И можно будет вообще в личное дело ничего не пи­сать, - сказал Севастьянов. - Указывать номер типа, да и все. А то вытатуировать эту цифру на лбу... Начальству станет еще виднее. Уйму времени сэкономим.
        - А для определенных цифр предусмотреть введение те­лесных наказаний. Вообще, без причин... Периодическая по­рка в кабинете, - подхватила Клава.
        Все рассмеялись.
        Севастьянова же охватил малодушный страх, почти па­ника, хотя он силился улыбаться. Собственная личная жизнь, в которой дошел до обедов у мужа любовницы, тупо покорен в деле Васильева, опустился до бесчестья и трусости, вдруг предстала безысходно испоганенной. Хуже некуда. Ху­же, чем у этого злосчастного Шемякина, или как там его, личности, видно, настолько жалкой, что, когда говорить не о чем, моют ему кости, словно бы разговаривают о пустяках вроде погоды...
        Злосчастная личность, сидевшая теперь рядом в такси на липком от влажности пластиковом сиденье, опять понуро поинтересовалась:
        - А вы с какими учреждениями тут имели дело? Дроздов рассказывал занимательную историю про ваши финансовые дела. Вобщих словах, правда...
        - С представительством «Индо-Австралийского банка» на этот раз. Организация совместных предприятий и все такое... Да не подумайте чего! Я маленький человек. Мои полномочия - технические вопросы.
        - Успешно?
        - Пока это рабочая альтернатива. Не больше.
        - Знаю я этот банк, - сказал Шемякин. Севастьянову послышалась ирония в голосе. - Верно подмечено. Рабочая альтернатива... Это оценка.
        - Говорите, знаете?
        - Да-а-а... Кредитное извещение о переводе мне денег из Москвы последний раз держали за пазухой, пока я специаль­но не напомнил. Сюда же деньги идут через Лондон. Спод­ручно вполне отговориться насчет задержки там. Именно рабочей альтернативой..
        Улыбающийся таец в рваной панаме сплющил нос о стек­ло машины, вставшей у светофора. Поднимал и опускал, подпихивая животом, букеты чайных роз, зажатые в охапке. Темная полоса на рыжей рубашке показывала уровень го­родского затопления.
        - А вам много переводят из редакции, если не секрет?
        - Какой секрет...
        Шемякин, покрутив ручку, опустил стекло. Жара, гарь, вонь, влажность и рев моторов вдавились в кондициониро­ванное пространство такси.
        - У меня был случай, - сказал он. - Час ждал женщину. И меня ждали, только у другой двери... Когда все-таки добра­лись друг к другу, она швырнула на землю чайную розу, которую я почти смял в ладони, ожидаючи... Знаете, бестол­ковость случается от излишнего волнения. Но это уже не имело значения. Главное, что ждали. Оба издали. Так что я в полном ощущении своего счастья цветок подобрал и его приняли.. Как бы дав выход пару, свидание начали сызнова... Туг часто на перекрестках предлагают розы.
        Он сунул тайцу в нагрудный карман рубашки зеленую кредитку и выбрал из охапки воскового оттенка бутон, кото­рому только еще предстояло распуститься.
        - Где же в Бангкоке назначают свидания? - спросил Се­вастьянов.
        - Какой дурак это сделает в Бангкоке? - ответил Шемя­кин. - В другом месте... А эту хочу подарить заведующей канцелярией в посольстве. Она мне рукопись печатала, а подарков или денег брать не желает... С гениев, говорит, грешно.
        - Да, - повторил Севастьянов. - Действительно, какой дурак будет назначать свидания в Бангкоке... Мало ли мест на свете...
        - Как говорит наш консул Дроздов, отчего это нас как отличников боевой и политической подготовки не переводят в Европы или, на худой конец, в Португалию, просто не понять... Вот там - это да! По крайней мере вместе можно поехать на электричке в город Порто за портвейном. Или в музей виноделия заглянуть... Скажем, в Алентежу.
        - Конечно...
        В отличие от Шемякина, жалкой личности, Севастьянов назначал свидание в этом городе.
        - Что-то я хотел спросить у вас... Ах да! Сколько вам переводят из редакции, вы говорите?
        - Десять, иной раз двенадцать тысяч долларов в один раз.
        - А знаете, сколько из них можно сделать, скажем, за неделю?
        - Половину?
        - В худшем случае... Кто из менеджеров подписывает ваши кредитные извещения?
        Один ус газетчика пополз кривовато вверх. Севастьянов приметил: он вообще как-то не умел улыбаться. В серых глазах неподвижно стояло понурое и безмятежное выраже­ние. Трудно поверить, что этот человек ходит на свидания, да еще с розами.
        - Некто Ийот Пибул из отдела поступлений и кредито­вания.
        - Костистый, поддергивает брюки на ходу локтями, смотрит и смотрит вниз, да вдруг уставится в лицо. Он? Крупные такие кисти рук с узлами вроде ревматических на пальцах... Лобастый...
        - Да... Сидит на втором полуэтаже справа от входа в опе­рационный зал, за металлическим столом. Лобастый и паль­цы шишковатые, это верно.
        Шемякин явно говорил про старшего бухгалтера, кото­рый начинал разговор с Севастьяновым до Жоффруа Лябасти в «Индо-Австралийском». Проходимец нейтрализовал беседу, удалившись, едва заявился хозяин... С задержками платежей старинный трюк. Вначале деньги заносят в бухгал­терскую книгу, которая скрыта за семью замками. И они крутятся и приносят проценты с какой-нибудь «черной ло­тереи», пока не попадут в официальную книгу, открытую аудиторам, то бишь контролерам.
        - Посольство пользуется тем же банком?
        Журналист молчал. Пожал плечами - мол, меня это не касается.
        Таксист притормозил у двери консульства с покосившей­ся английской вывеской
«Открыто». Под дождем, один за другим, словно солдаты под огнем, они перебежали в при­емную, где, казалось, сидели все те же посетители, что и три дня назад. Они перебежали дальше по кокетливо извиваю­щейся дорожке от консульского флигеля в барочное здание посольства, и дежурная из-за огромного стекла сообщила в микрофон Севастьянову о ждущем телексе из Москвы.
        Надорвав бумажный квадратик, он прочитал: «В ходе пе­реговоров в Бангкоке можете коснуться вопросов обеспече­ния непогашенных кредитов земельным залогом. Семей­ных».
        Минувшим утром с пяти до восьми часов он сидел в номере за столиком, приспособленным для чего угодно, но только не для работы с бумагами. Составлял собственное досье «Индо-Австралийского». На одном листе занес беседу с Лябасти-младшим по существу. На втором выписал столб­цом философские высказывания о желании Лябасти-папа- ши создать собственную замкнутую финансовую корпора­цию. Абстрактное это намерение могло существовать, а могло и не существовать. Но исключать возможность того, что разговоры об этом прикрывают разработку обширной системы широкого участия во многих компаниях сразу, в том числе и подобных
«Ассошиэйтед мерчант бэнк», не следова­ло. Раскладывание яиц по нескольким корзинам во избежа­ние потери всех сразу - довольно ходовой прием, если упро­щать путаные рассуждения Лябасти-младшего.
        Переговоры в отделении «Банка Америки» на Силом-роуд тоже практически дали мало. Но досье Севастьянов завел и после них записал несколько фраз, скорее догадок...
        Представители отделения оказались готовы пойти на продажу земельных участков, заложенных у них «Ассошиэй­тед мерчант бэнк». Однако оговаривали два условия. Во-пер­вых, необходимость судиться. Во-вторых, необходимость решить в суде же перед этим возможность судиться вообще. То есть сказали и да, и нет. А ведь отсрочка с продажей земли с аукциона им обходится недешево. Обслуживание «зало­га» - налоги, содержание и прочее тоже стоит денег. Севасть­янов почувствовал, что банк предпочитает выжидать. Чего? Когда Амос Доуви, набравший от имени
«Ассошиэйтед мер­чант бэнк» кредитов, окажется на свободе? То есть можно допустить, что деньжата, 18 миллионов, все же не испари­лись?
        Беседу в этом направлении Севастьянов провел на собст­венный страх и риск. Однако теперь телекс из Москвы опре­деленно предписывал это сделать. Послание не ушло бы без ведома генерального. И пусть команда поступила задним числом, действия Севастьянова будут сочтены в любом слу­чае правильными, потому что теперь они не самовольные.
        Хоть здесь облегчение и просвет от московских подза­тыльников. Как сказал бы Васильев, ничтожный, но кредит. Кто там поддержал его, Севастьянова? Или наоборот - сует палки в колеса, отправив столь важный для васильевского дела телекс с заведомым опозданием...
        Появившийся рядом с дежурной за массивным, может, и пуленепробиваемым стеклом Дроздов, кивнув на бумажку с телексом, спросил в микрофон:
        - Тучи рассеиваются?
        Севастьянов пожал плечами.
        Дроздов помахал, чтобы ждал. А когда появился, с высо­ты своего роста как-то странно спросил:
        - По дому не заскучали?
        - Через три-то дня? - усмехнулся Севастьянов.
        - Тоска по дому-чувство патриотическое. Об этом при­нято говорить за рубежом с консулами... Как бы отмечаясь в духовном здоровье. Здоровое чувство.
        - И очень сладкое, - добавил появившийся уже без чай­ной розы Шемякин. - Обратите внимание, как приторны мелодии про далекую любимую родину на всех языках и на всех музыкальных инструментах мира... А? Не прав я?
        - Дерзишь? - спросил Дроздов. - И являешься с цвета­ми, и расточаешь комплименты заведующей канцелярией? Не боишься вести себя опрометчиво?
        Они перебежали назад, в консульский флигель.
        Вымокший Дроздов курил в обычной манере. Не выни­мая сигареты изо рта, глаза щурились от дыма.

«Ну и тип», - подумал Севастьянов.
        Список телефонов внутренней посольской связи шевели­ло на стене сквозняком от кондиционера. Библиотечный значился пятым. Напротив указывалось - «К. Немчина». Аппарат стоял под списком.
        - Пойду возьму в приемной чемодан. Он у меня с утра тут, - сказал Шемякин.
        Теперь они остались втроем - Севастьянов, консул и где- то в глубине старого особняка, почти невидимого за дождем, у телефона с номером пять Клава.
        - Да когда же? Сейчас борзописец придет с чемоданом - и на аэродром. Времени в обрез...
        - Вот тоже герой, - сказал врастяжку Дроздов.
        - То есть?
        - У него увели жену, а ты уводишь...
        Севастьянов ощутил отвратительную оскомину страха в горле, да и что было говорить?
        Консул отошел к зарешеченному окну, согнулся, чтобы рассмотреть дождь. Добавил скучным голосом:
        - Дар у него редкий. Может, стервец, писать с натуры. И пишет. В газете, конечно, гибнет, там это не нужно... Работай он в Европах или Америках, ну хоть Япониях, а тут дикость и отчуждение для цивилизованной женщины с образовани­ем и взглядами. Даже не Лиссабон. И не Алентежу. Вот так-то... Значит, давно знакомы с Клавой Немчиной?
        - Разве заметно?
        - Ее мужу стало заметно, - ответил Дроздов буднич­но. - Возможно... Возможно, я не должен этого говорить. Но он мне пожаловался.
        Спасибо, что сказал...
        Ног и побывал в гостях, - сказал Дроздов. - Вот так- то... Компания у вас с Шемякиным самая подходящая...
        Получилось, что жалеет сразу обоих, Шемякина и Сева­стьянова.
        - Можешь набраться наглости и попросить передать прощальный привет, - сказал Дроздов, придавливая сига­рету в пепельнице с окурком, на котором алела губная пома­да. Курила в посольстве только одна женщина, к которой и ходил с розой Шемякин.
        Перехватив взгляд Севастьянова, добавил:
        - Заведующая канцелярией - моя жена... А у Немчин я был вчера один, потому что отправляем курьеров в Москву и у нее много машинописной работы... Ну что, Бэзил, готов?
        Вопрос относился к Шемякину.
        Разговаривать с журналистом в машине не хотелось, но Севастьянов превозмог себя. Не из вежливости. Потому что лучше было ни о чем не думать. Ни о чем. И говорить о пустяках.
        - Извините, - сказал он. - Почему вас этим странным именем зовут?
        - Хэ! Василием я был давным-давно, никто и не помнит когда, хотя по паспорту я, конечно, Вася. Сложилось... Учил­ся в иностранной школе, в Шанхае, родители тогда оказа­лись в эмиграции, до войны... А теперь это удобно. Бэзил сподручнее произносить.
        Машина стояла в раздвинувшихся посольских воротах, не в состоянии втиснуться в транспортный поток, вырвав­шийся от светофора на Саторн-роуд.
        - Черт бы их побрал! - сказал водитель.
        - Что? - спросил Шемякин.
        - Да черт бы побрал это движение!
        - Не тужи, старина... В Москву вернешься теперь к тако­му же. Успеем, не нервничай.
        Все-таки они припозднились, хотя скоростную дорогу в аэропорт Донмыонг затопление не зацепило. Дикторский голос взывал из-под сводов огромного зала:
        - Следующих рейсом ти-джи четыреста тринадцать Бангкок - Сингапур - Джакарта господ Чон, Кау, Тан, Ео и Ю, а также Себастьяни и Шемья Кэн просят срочно пройти на посадку, ворота четыре! Господ Чон, Кау, Тан, Ео... Шемья... Шемья... Ю... - Последний предупреждающий вы­зов!
        Шаркая по кафелю лакированными штиблетами, разве­вая полы клубных блейзеров с золочеными пуговицами и неимоверными разрезами до лопаток, оглядываясь и бес­прерывно махая кому-то позади, к пограничному контролю семенили с пластиковыми кульками беспошлинного мага­зина господа Чон, Кау, Тан, Ео и Ю. Севастьянов и Шемякин ринулись за ними. Самолет сдвинулся, когда тайка-стюардесса, улыбающаяся от счастья видеть их на борту, рассажи­вала «господ» по свободным местам в салоне
«боинга».
        -... Здесь ваш капитан, - оповестил первый пилот гром­коговоритель. - Приветствую на своем борту и желаю при­ятного полета. Я особо предупрежу всех, когда будем прохо­дить над экватором...
        - Давайте на «ты», - сказал Севастьянову журналист. - Вроде бы мы одногодки. Идет?
        - Буду звать тебя Бэзил?
        - А на дядю Васю я, может, не отреагирую!
        - Значит, ты до Джакарты?
        - Вообще туда. Но на сутки остановлюсь в Сингапуре... Визы у меня нет. По правилам, однако, могу получить на двадцать четыре часа транзитную при условии предъявле­ния билета с подтвержденным рейсом. Обычно давали. В Сингапуре управляют законники... Да ты знаешь, наверное. Тебя будут встречать?
        - Должны бы прислать из торгпредства машину. Пое­дешь со мной до города?
        - По обстановке... Местный коллега обещал показать там вашу биржу... Говорят, соединена с Чикагской и Токийской напрямую с поправкой на разницу во времени.
        - Верно говорят, - сказал Севастьянов. И подумал: «Не бывать мне больше на этой бирже».
        - А в Джакарту надолго?
        - На две недели... Год ждал визы.
        - Что так?
        - Торговым людям не понять. А вдруг я шпион? Все журналисты пьяницы, шпионы и бабники...
        Шемякин помотал головой, отказываясь от вина. Сева­стьянов взял у стюардессы два стакана.
        - Принципиально непьющий или в прошлом страдал запоями? Это же «Алексис Паншин»! Оч-ч-чень советую... Французское сухое с русским именем.
        - В походе ни грамма, - сказал Бэзил и взял минераль­ную «Перье». - Выйду на пенсию, буду строчить воспомина­ния. Каждая минута должна запомниться... Никаких загулов до тех пор! Только танцы...
        - Простите? - спросила стюардесса по-английски.
        - Может, станцуем, красавица? - ответил Шемякин на русском. И по-английски: - Все в порядке! Нам с прияте­лем бросилась в глаза ваша красота, мисс...
        - Панья... Ах, большое спасибо! Кофе или чай, пожалуй­ста?
        Едва допили жидковатый растворимый «мокко», на сто­лики легли опросные листки пограничного и таможенного кот роля в Сингапуре. В красном квадрате, втиснутом в цен­тре бланка, жирными буквами значилось: «Предупреждение! Провоз наркотиков в соответствии с сингапурскими закона­ми карается смертной казнью!» Мелким шрифтом ниже до­полнительно пояснялось, кому не выдаются в аэропорту въездные визы, если они не получены заблаговременно. Гражданам стран с коммунистическими режимами и Юж­но-Африканской Республики. Остальные вольны приезжать и уезжать как вздумается.

«Боинг» круто пошел вниз, и в иллюминаторе встал на дыбы Малаккский пролив - серые и зеленые волны, бакены и створы, старый миноносец и сотни судов на рейде, развер­нутые вокруг якорей течением в одну сторону. Море прова­лилось, мелькнула зелень травы и кустов вдоль взлетно-по- садочных полос аэропорта Чанги, бетонированные дренажные каналы с мостками, контрольная башня с кры­шей, напоминавшей шапку китайского мандарина, и мед­ленно потянулись стальные пальмы - мачты освещения, между которыми просунулась на членистой гармошке пасть присоски - выхода в аэровокзал.
        - Подумать только, - сказал Шемякин, - все полосы проложены на городском мусоре, который специально ссы­пали, наращивая берег несколько лет! А вон там... - он ткнул пальцем в сторону далеких стриженых холмов, - ... японцы держали концентрационный лагерь, в котором сидели плен­ные англичане, австралийцы и новозеландцы.
        - И индусы тоже, - сказал Севастьянов. - На ссыпке мусора для наращивания берега тут заработали многие...
        В проходе уже топтались нетерпеливые. Метра на два в радиусе разговоры приутихли. Видно, пытались определить язык, на котором говорили эти двое.
        Шемякин встал впереди Севастьянова в очередь паспор­тного контроля. Сухой сикх в черной чалме, с аккуратно подстриженной бородкой, в отутюженной форменке автома­тически штамповал паспорта за деревянной конторкой на возвышении. Казалось, это не он, а припрятанный в его усах и бороде магнитофон безучастно твердит:
«Следующий, по­жалуйста, следующий...»
        Журналист вытянул из потрепанного бумажника пас­порт, авиабилет и конверт с деньгами. Разложил на стойке.
        - Старший! - окликнул сикх слонявшегося вдоль кон­торок высокого китайца в такой же форменке, но без погон. И Шемякину: - В сторону, пожалуйста!
        На Севастьянова поднапирали со спины, и, когда он ог­лянулся, увидел любопытствующие глаза тянувших шеи господ Чона, Кау, Тана, Ео и Ю, обвешанных своими пла­стиковыми кульками. Действительно, не каждый день уви­дишь, как останавливают перевозчика партии героина или южноафриканского расиста, а то и коммунистического гро­милу, проникающего в Республику Сингапур.
        Севастьянов положил свой паспорт.
        - Второй такой же! - провозгласил сикх китайцу. - У этого все визы на месте! Следующий...
        Господа Чон, Кау, Таи, Ео и Ю выложили тайваньские паспорта кучкой. Не разбирая, где чей, пограничник, шевеля коричневой губой, пересчитал их и, развернув веером, обсту­чал печатью, словно мазнул сразу по всем.
        - Я тебя подожду, - сказал Севастьянов Шемякину.
        Китаец медленно листал его паспорт, всматриваясь в штампы и надписи. Севастьянов удивился, насколько шемякинский документ залеплен треугольниками, кругляками и квадратами всевозможных цветов.
        - Вы ведь журналист, господин... э... Шем... Кин? Почему же паспорт служебный? - спросил китаец.
        - Я работаю на газету, которая является официальным органом в моей стране.
        - Зачем вам сутки в Сингапуре? Цель вашей поездки ведь Джакарта, как я понимаю из визовой отметки.
        - Похоже, я просто имею на это право согласно закону. Вот билет на завтрашний рейс, вот наличные в доказатель­ство, что я ими располагаю и меня не придется кормить как терпящего бедствие неимущего иностранца...
        - Значит, русский журналист, - протянул старший.
        Севастьянов с удовольствием прислушивался к англий­скому произношению полицейского. Американское в Банг­коке резало ухо.
        - Все в порядке, - сказал китаец, и сикх, не глядя, при­стукнул печать в шемякинский паспорт. Показал жестом - «Добро пожаловать!»
        Когда спускались по эскалатору к ворочавшейся с чемо­данами змее транспортера, заметили, как господа Чон, Кау, Тан, Ео и Ю быстро отвели глаза в сторону багажа.
        - Товарищ Севастьянов? - спросил человек, в котором невозможно было бы не узнать советского человека за рубе­жом, да еще водителя торгпредства. Ковбойский ремень на животике, спортивная рубашка в цветочек с непременными погончиками и полосатый галстук из универмага «Москва» на Ленинском проспекте, там и завязанный последний раз вечным узлом.
        - Поезжайте, - сказал Шемякин. - Я доберусь до гости­ницы на такси. Нет проблем... Остановлюсь в «Стрэнде». Ес­ли что, звоните... и вообще. Пойду поменяю доллары на син­гапурские.
        - Счастливого плавания, - ответил Севастьянов. И по­думал, что Дроздов над этим человеком может подтруни­вать, но не смеяться. А Немчина, возможно, еще и боится.
        Сингапур из окна машины казался таким же, как рань­ше - чистым, прибранным и организованным. Но без Ва­сильева. В первый раз и теперь навсегда.
        Капитан Супичай приехал в бангкокский аэропорт Дон- мыонг за полчаса до посадки пассажиров рейсаTG-413. Как руководитель практики, намеревался принять зачет у юнке­ра, экзаменационным билетом которого был русский бан­кир. Ничего специального. Рутинный контроль за работой молодого человека на проводах подопечного.
        Русский улетел в компании журналиста, и теперь юнкер стоял перед капитаном в каморке, предоставленной погра­ничной стражей.
        - Вы не сдали зачет, юнкер, - сказал Супичай. - Сожа­лею. Свободны!
        Когда юнкер вышел, капитан достал из портфеля порта­тивную рацию, вытянул прут антенны и, условными щелч­ками дав сигнал вызова, сказал:
        - Внимание, Випол! В секторе Б-двенадцать... Повтор: в секторе Б-двенадцать подвальной автостоянки будет садить­ся в синий «ситроен» человек с мягкой бородкой... Нет, не фаранг... Азиатец. Двигайся за ним. Мне нужно знать, какая птица летает в этой машине и куда она в особенности напра­вится сейчас. Как понял? Хорошо-
        Бородач фотографировал телеобъективом Севастьянова, когда он вместе с другим русским устремлялся к паспортно­му контролю.
        Капитан зевнул и потянулся. Поразмыслив, отправился на второй этаж в ресторан для летного состава. В Бангкок торопиться не стоило. Шел пятый час пополудни. Пробки да еще наводнение.
        ... В Чанги, у выхода из аэропорта к стоянке такси, Шемя­кин набрал на плашке кнопочного телефона-автомата се­мизначный номер.
        - Это Бэзил говорит, - сказал он в трубку. - Я приле­тел...

2
        Осенью на деревьях стали заметнее припозднившиеся с отлетом скворцы, вокруг которых крутились суетные во­робьи. Охотящиеся кошки ползали на брюхе по пожухлой траве и орали, оставшись без маскировки, от нервного воз­буждения. В Голицыно под Москвой предотлетные стаи вы­жидают неизвестно по какой причине.
        После прогулки по дачным просекам, именованным про­спектами Мира, Комсомольский, Маяковского и Коммуни­стический, куртка пропахивала дымом горевшей листвы. Синюшные костры чадили между развалюх и подновленных усадебок, гарь стлалась над узкими выщербленными про­спектами будто орда только-только проскакала по ним с факелами. В дыму, как остатки разгромленного войска, по­являлись в обнимку или ругаясь пьяные, возвращавшиеся из ресторана «Иверия» на Минском шоссе, где грузин в спор­тивной фуфайке с эмблемой «адидас» отпускал на вынос из закутка возле кухни. Отпустил и Бэзилу, слегка подивив­шись, что понадобился коньяк.
        Он ждал гостью в Доме творчества. Но никто не приехал. И не позвонил.
        Одичав за две недели сидения над рукописью, Бэзил за­вел свой «Москвич», стоявший во дворе у котельной, и пока­тил в Звенигород. На выезде из города в сторону Лесных Полян, напротив почты, бросил в телефон-автомат москов­ской связи пятнадцать копеек и две минуты слушал безот­ветные позывные. Потом покатил вдоль Москвы-реки мимо монастыря, чьи стены белели сквозь безлистные деревья. Тянулась плоская пойма, капустные грядки, на которых топ­тались люди в резиновых сапогах. В середине реки одинокий байдарочник выгребал против ветра, рябившего серую воду.
        Бэзил потихоньку рулил, поглядывая на реку. Когда он остановился возле почты на обратном пути и позвонил, те­лефон опять промолчал. Купил газету в книжном магазине и прочитал, стоя у прилавка, собственную корреспонденцию из Малакки. С пометкой такого-то сентября. Отправленную два с лишним месяца назад, в июле, перед отпуском.
        А были времена, когда материалы давали с колес. И пер­вую премию он получил за тот, который передавал по рации на спине у «красного кхмера», не дожидаясь нормальной связи, о падении Пномпеня. Сидевший на корточках боец забрасывал клетчатый шарф на облепленную комками при­сохшего ила зеленую коробку, заботливо прикрывая ее от солнца. С кончика мотавшейся под ветром антенны рвался улететь зеленый лоскут с номером батальона. И с нее же уходил через никому не известные ретрансляторы на цент­ральную московскую и дальше в редакцию текст Бэзила: «... Март 1975 года выдался в Кампучии жарким. Раскаленное солнце сухого сезона сжигает траву и листья латаний. Буреет и жухнет бамбук. Скрипуче трутся друг о друга его потеряв­шие сочность стебли. Иссохло озеро Тонлесап, обмелел Ме­конг, и там, где обычно ходят суда, песчаные языки зализы­вают фарватер. А здесь, у южных застав Пномпеня, река представляется подлинным адом. Она несет горящие пятна мазута, волочит полузатонувшие баржи и боевые катера, на берегах огонь крупнокалиберных пулеметов косит сахарные пальмы...»
        Едва отправлял, как Москва требовала: «Еще!» И, не успев добиться разрешения лететь в освобожденный Дананг из Ха­ноя у людей, чьи права и обязанности с трудом угадывались, но через которых и добывались места в военных транспорт­никах, помчался, подменяя водителя, в сдающийся Сайгон... Не беда, что взявший с места танк антенной, словно хлы­стом, расколол ветровое стекло, покрывшееся «изморозью» нераспавшихся осколков, что спал, сторожась змей и прочей нечисти, на крыше мятой
«Волги», что синевато-золотистые пятна расползались от пота и грязи под мышками, что болел живот и рвало, что жена уехала в Москву и было ясно - насовсем...
        Коньяк он распил с классиком из автономной республи­ки, который жил в Голицыне месяцами. Его цельной и не­возмутимой натуре приходилось завидовать: ничего, кроме литературы, в мире не существовало. Но бэзиловской исто­рией заинтересовался как возможным сюжетом.
        В начале отпуска, когда Шемякин появился в редакции, шеф сказал:
        - Претензий к тебе нет... Но и блеска в тебе теперь нет. А есть, старик, пришедшая на тебя телега...
        - Откуда ей взяться?
        - Телеги берутся откуда не ждешь... Одна тут мне напи­сала, да я порвал на мелкие куски и выбросил...
        Начальство сделало порхающее движение ладошкой над мусорной корзиной.
        - Ты вне редакции себе бабы, что ли, найти не можешь?
        - Она его любит, но не уважает, а он ее уважает, но не любит...
        - Что ты хорохоришься? Если такая бумаженция отпра­вится в партком или кадры, петь тебе панихиду по команди­ровкам!
        Бэзил не смотрел шефу в глаза. Телеги не поступало. Его просто мелковато брали на испуг, чтобы отогнать от женщи­ны, которая на самом-то деле не считала его подходящим для себя мужем. Работала она в редакции. И шеф, возможно, как говорится, питал надежды.
        - Мои успехи на этом фронте, - сказал Бэзил, - явно преувеличены...
        - Фронтовик...
        Почти физически он ощутил, как полегчало начальнику.
        А женщине, которая не считала его подходящим мужем, после разговора позвонил и сказал, что не может жить без нее. Она ответила, что приедет в Голицыне. Они все-все обсудят и решат.
        Классик рассудил относительно этих обстоятельств серь­езно и наступательно. Посоветовал завести «Москвич», как только хмель продышится, и ехать в Москву. Не разговари­вать. Умыкать. И неделикатно вызвался сопровождать.
        Классик спал в его номере на узкой кровати, а Бэзил часа два таскался по голицынским улицам, вдруг просветлевшим под молодым месяцем.
        Утром купил на почте талон, чтобы позвонить женщине, которой Бэзил не казался подходящим мужем.
        Семейная жизнь не ладилась с первого брака.
        Когда его бывшая жена ждала их сына, они решили, что ему лучше съездить на юг, пока она живет на даче. Чувство­вал он себя измотанным после защиты диссертации. Полто­ры сотни страниц ученый совет рекомендовал к печати в крупном издательстве, и аванс выдали.
        Отъезд отмечал с друзьями на квартире друга, Володи Бойцова, в помещении, по меркам шестидесятых годов, ро­скошном, поскольку квартира находилась в генеральском доме на «Соколе». Роль хозяйки выполняла подружка Воло­ди.
        Когда Бэзил уходил, на лестнице будто кто шептал из-за спины: вернись и забери ее с собой. Даже постоял у двери, которую она за ним запирала. И чувствовал, что она тоже не отходит... Тремя этажами ниже остановился и топтался.
        Осенью, когда родился сын, на эскалаторе на «Свердлов­ской» они столкнулись. Жила она на Песчаной. Утром ездила в свой институт, а потом встречала его на Новокузнецкой с работы. Он тогда начинал на радио. Пешком шли по Камен­ному через Москву-реку, выше по Горького и мимо «Дина­мо». Возле универмага на Песчаной стояли на детской пло­щадке под грибом. Спускался ее брат, девятиклассник, просил у Бэзила закурить, и расходились.
        Однажды ее звонки прекратились.
        Глядя снизу ему в подбородок, кривя губы от презрения, девятиклассник сказал :
        - Приходила ваша жена. Просила оставить вас в покое. Сказала, что пожалуется на сестру в комитет комсомола в институте...
        Он был счастлив за жену, когда она встретила человека с положением, свободного и вполне согласного, чтобы люби­мая уверенно вела его по жизни, как это она пыталась делать не совсем уверенно с Бэзилом. Сын вырос... Нового мужа его бывшей жены назначили советником посольства в Ханое. Он пропахивал ханойские газеты, а также московские и счи­тал, что рассказам о реакционерах в лагерях за проволокой или рассуждениям о нелепости объединения погонщиков слонов в кооперативы не место в корреспонденциях из геро­ического Вьетнама. Никаких новостей, минуя его, в Москву отправлять не полагалось... Бывшая жена объяснила, что с новым мужем их объединяет взаимное глубокое чувство, дающее лично ей уверенность в будущем, которой с Бэзилом она не ощущала, принимая во внимание его серьезную жиз­ненную ошибку на Песчаной в прошлом.
        Разве возможно, чтобы двадцать лет спустя шепот Песча­ных улиц повторился?
        В прошлый отпуск он пригласил в ресторан новую редак­ционную библиотекаршу. Откуда было знать, что она - про­теже шефа? Промелькнули семь или восемь дней одной че­редой, пока опомнились. Она сказала, что страшно сожалеет, именно так-страшно сожалеет о происшедшем, потому что совершенно не знает, с какими женщинами на Востоке он имел дело, возможно, что и с больными и зараженными, именно так - зараженными. Сказала, что должна уехать с подругой в Крым и расставание предстоит вот так сразу. Сказала, что вообще не нужно было бы им встречаться. И не плакала, что доконало его больше, чем нелепые, неуклюжие и унизительные слова, выскакивавшие из нее с такой легко­стью.
        Все-таки два дня спустя позвонил, и она сказала, что никуда не уезжала. В кооперативном доме на Кронштадт­ском бульваре в кухне ее двухкомнатной квартиры на крыш­ке эмалированного чайника лежал надкушенный безупреч­ным, по-собачьи острым и крупным прикусом бутерброд с сыром, который, конечно, не могла оставить ни одна по­дружка.
        Ходила она всегда при параде, все дни, которые провели вместе. В тот она запоясала тяжелую черную юбку пестрой шалью, поверх которой раскачивалась на ходу бахрома темно-зеленой кофты. Большущие темные глаза казались рас­терянными. Сказала, что в эти два дня ее будто не было на свете. Еще что-то. Хотелось обнять ее, чтобы остановить скороговорку.
        - Может, ты хочешь есть? - спросила она.
        Они непроизвольно посмотрели на бутерброд.
        - Я ведь люблю тебя, - сказал Бэзил женщине, с которой ни в ту минуту, ни в какие другие потом не хотел бы больше расставаться. Но теперь он знал, что его ждет, какой будет цена несказанных слов, если бы он их не произнес, как не произнес под грибком на Песчаной и которые были сущей правдой.
        Она схватила телефон, позвонила маме, что сейчас при­едет со знакомым, у которого есть машина, заберет сына. На бэзиловском «Москвиче» откуда-то от моста через Химкин­ский канал привезли здоровенного мальчугана, отвернувше­го по дороге пластмассовые ручки подъемников задних сте­кол. Бэзил не стал ставить их и потом..
        Она укладывала в спальне сына, оставив Бэзила смотреть на видеопроигрывателе
«Последнее танго в Париже» - ниче­го хуже придумать, наверное, было нельзя. Брандо, играв­ший когда-то американского посла в фильме «Уродливый американец», в котором бился, что называется, насмерть в Сайгоне, и Брандо, вихлявшийся в бессмысленной привязан­ности... Охватили глупейшие ассоциации. Он, Бэзил, под раскаленным небом пномпеньского горящего пригорода и - гаденько выжидающий теперь то, чего выжидает...
        Остановил пленку. В спальне рассказывали сказку или читали книжку.
        На бумажной салфетке, допив одним глотком стылый кофе, нацарапал извинение, что оставит дверь не захлопну­той, потому что не знает, как управляться с хитрым запором.
        Он прогревал «Москвич» и улыбался.
        Большую часть жизни он существовал в Азии.
        Если злишься, улыбайся. Гордость, злобу, страх, отчая­ние выплавляй в улыбку.
        Только в тот поздний осенний московский вечер он не осознавал еще, как тяжелее и гнетущее будет держать улыбку год спустя. И в особенности после того, как позвонит и услы­шит обещание приехать к нему в Голицыне. И ничего не произойдет.
        Нет, душа не болела. Наверное, не жила просто...
        Утром с классиком ушли завтракать в «Иверию». Шмы­гая носом над обжигающим харчо, новый товарищ сказал:
        - Вчера днем погулял маленько по поселку... Есть одна женщина. Может, жениться? Куплю дом, получу прописку... Что ты думаешь?
        ... Отпуск Бэзил не догулял. Сдав кое-как правленную рукопись в издательство, выкатился в Бангкок. Шеф его не задерживал.
        С плаката авиакомпании «Галф эйр» над конторкой при­емщика в гостинице «Стрэнд» улыбалась стюардесса в зеле­ной кофте с огромными темными глазами. Место считалось недорогим, и большинство постояльцев прибывало не с Се­вера или Запада, а с Юга и Востока. Портье с затертыми аксельбантами, пришпиленными к плечу булавкой, карау­лил его чемодан в расчете на чаевые.
        Бэзил заполнил бланк постояльца, оформил заказ на мини-сейф для документов и денег. Номер на четвертом этаже выходил единственным окном на цементный двор, заставленный велосипедами и мопедами, над которыми провисал серый от дождей и солнца полосатый навес. Груди­лись пластмассовые ящики из-под бутылок. Мыльный ру­чей утекал под тронутую плесенью стену, из кладки которой рос куст. Хилые листочки орошались брызгами из сливного патрубка кондиционера на ржавом кронштейне.
        Он снял трубку и вызвал оператора.
        - К услугам, сэр...
        - Мне нужна Москва. Телефон в Москве...
        Без ответа его перебросили к телефонисту на централь­ной Сингапура, который скороговоркой потребовал:
        - Оплата здесь, в Сингапуре? Ваш номер?
        - Это Шемякин, - сказал Бэзил дежурной стенографи­стке в газете. Голос отрикошетил где-то вдали, за Гималая­ми, морями, пустынями и географическими зонами, почти возле Кронштадтского бульвара, и вернулся.
        - Кто это? - крикнула она в ответ.
        Наверное, вопрос ее отрикошетило тоже, потому что она крикнула снова:
        - Да кто это? Шемякин? Вы? Алло! Сингапур!
        - Я... Вызовите меня сразу после того, как расстанемся сейчас, гостиница
«Стрэнд», номер телефона... комната 404.
        Он повесил трубку. Телефон опять зазвонил.
        - Две минуты, сэр, - сказал оператор.
        - Меня сейчас вызовут из Москвы. Не прозевайте, пожа­луйста. Это из газеты.
        - Разумеется, сэр.
        Когда вызывали из Москвы, платежи производились там же.
        Ему пришлось бежать из-под душа, заворачиваясь в по­лотенце, к надрывавшемуся телефону.
        - Ну, теперь здравствуйте, Машенька, - сказал Бэзил. - Я по вас соскучился. Принимайте... Так... Число, собкор... Сингапурская биржа Симэкс, где ежедневный объем сделок колеблется от 6 до 8 с половиной миллиардов долларов, толь­ко что оборудована системой автоматической координации с Чикагской и Токийской. Другими словами, сфера деятель­ности межнациональных корпораций вЮго-Восточной Азии теперь связана «компьютерной цепочкой» - чутким на рыночную конъюнктуру нервом, соединившим Восток и За­пад. Символично, что первый сигнал, поданный по новой информационной линии, довольно тревожный. «Свирепое нападение доллара на азиатские валюты» - таков его смысл... О вводе новой системы связи оповестили по тради­ции, как и о всех важных новостях на бирже, ударом в коло­кол. Возможно, что он прозвонил одновременно с этим и по надеждам тех, кто полагал, что ведущие центры финансового разбоя еще не скоро доберутся до здешних мест... Свирепое нападение доллара на сегодня оказалось отбитым. Более то­го, он покатился вниз, и торжествуют японская иена и бри­танский фунт. Однако кто бы ни выиграл, ясно, что в этой
части мира...
        - Здесь для вас телефонограмма, - сказала Маша, когда он закончил.
        - Давайте.
        - Шемякину. Удивлены затянувшимся ожиданием обе­щанного очерка, попытайтесь выслать и фотографии...
        - Спасибо, до свидания, - сказал в трубку Бэзил.
        Шеф, просмотрев информацию о бирже, поморщится:кому в условиях планового социалистического хозяйства нужны эти «не-новости» про финансовые передряги?
        Про компьютерную связь оповестила Барбара Чунг, ког­да он звонил ей из Чанги. А объем сделок назвал Севастья­нов. Бухгалтер-фанатик вывел цифру, порывшись в финан­совом приложении к «Огрейте тайме», принесенной стюардессой. Шемякин впервые в жизни видел, как его чи­тают.
        - Тут и есть главные новости, - сказал Севастьянов. - Жалко, мало понимают это. .
        С Барбарой Чунг Шемякин попал за общий столик в переполненном зале клуба иностранных корреспондентов в бангкокской гостинице «Дусит тхани» после своего голицынского отпуска.
        Застекленный гигантский гриб - ярко освещенный клубный этаж, двадцать второй и самый верхний в высот­ке - зависал над перегруженным ползущими в пробках ма­шинами проспектом Рамы Четвертого подобно неопознан­ному летающему объекту.
        Пять старичков - четыре азиатца и «фаранг» - развали­лись в креслах за столом президиума с микрофонами, между которыми янтарно отливали стаканы с пивом. Божьи оду­ванчики с пергаментными, слоновой кости лицами, если не считать заросшего бородой до воротника рубашки англичанина, вспоминали бои в джунглях с японцами в сороковых годах. Названия холмов, на которых сидели в обороне, речу­шек, в которых тонули, имена парашютистов, выбрасывае­мых с самолетов, прилетавших из Дели, экзотические марки оружия полувековой давности назывались привычно и без запинки.
        - Не все, наверное, если спросить, вспомнят имена соб­ственных внуков и правнуков, а тогдашняя ерунда сидит в головах будто вколоченная, - сказала соседка. Она запусти­ла магнитофончик со спичечный коробок, да выключила.
        Старички строчили по-английски, материал шел густой, очерк о ветеранах мог получиться ошарашивающий. На по­лях блокнота Бэзил набросал три вопроса самому древнему, к которому намеревался, говоря профессиональным жарго­ном, присохнуть особо в перерыве. Поэтому только помор­щился на реплику соседки, давая понять, что не до нее. Иг­рающих в журналистику бездельниц в клубе хватало.
        Нечаянно он смахнул локтем со скатерти ее зажигалку. За крохотным столиком ютились-то впятером. Пришлось на­шаривать вещицу на ковре, улыбаться и бормотать извине­ния.
        - Я - Бэзил Шемякин, - назвал он себя.
        - Я - Барбара Чунг...
        Теперь жалеть о неловкости не приходилось. Имя стояло под финансовыми колонками и экономическими обозрени­ями в сингапурской «Стрейтс тайме», информативными и свежими. Женщина, которая их писала, надела в этот вечер красный жакет с буфами на плечах и позолоченными литы­ми пуговицами. Длинные волосы, отдающие рыжиной, она зачесала копной на затылок, обнажив уши с крупными серь­гами. Сероватый камень в золотой треугольной рамке. Как в кольце на пальце, который щелчками пускал зажигалку вол­чком. Выпуклый лоб, коротковатый нос и глаза, разрез кото­рых, видимо, увеличили косметической операцией, выдава­ли китаянку. Манера смотреть - вперед и вниз, как бы ненароком, скользящим взглядом, но не от хитрости или враждебности, а из вежливости - подтверждала догадку.
        Она протянула руку.
        - Мистер... мистер-
        Ладони так привычно легли одна в другую, что удивились оба.
        - Шемякин, Бэзил Шемякин, - подсказал он и принял­ся искать в кармашке кожаной обертки блокнота визитную карточку.
        - Вы, что же, ирландец? Независимый или ваша газета так далеко, что я не слышала такого имени?
        - Нет, мисс... Я правильно говорю?
        - Вы правильно говорите.
        - Да, мисс Чунг... То есть нет, в том смысле, что я не ирландец. Я пишу на языке, на котором вы просто не читаете. А газету мою определенно знаете.
        Визитная карточка лежала возле зажигалки, придавлен­ная пальцем с кольцом, матово сверкнувшим сероватым камнем.
        - Вау!Да вы - коммунист!
        - Должно быть, - сказал он. - А вы - известный знаток капиталистических воротил и закадычный друг многих из них в этом районе Азии, верно?
        - Зовите меня просто Барбарой, Бэзил.
        Предложение означало переход на «ты», хотя в англий­ском все оставалось по-прежнему.
        - Спасибо, конечно...
        Перед ней ничего не стояло, но он не рискнул что-нибудь предложить, хотя официант вертелся рядом. «Профи» в клу­бе не угощали, каждый пил и ел на свои, а если случалось поставить кому бочкового или баночного, в ответ непремен­но следовало то же самое.
        - Давно в этом городе, Бэзил?
        Он попытался прикинуть, сколько ей лет, и решил, что около тридцати или немного больше. Но с китаянками или полукровками чаще ошибаешься в этом отношении.
        - Да как считать... Первый раз в шестьдесят шестом, потом еще... и так до сих пор.
        - И на последующие годы в ожидании победы колхозно­го строя и социалистической индустриализации в этой бла­гословенной стране, - сказал обретавшийся рядом Гэри Шпиндлер из «Бизнес уик» и по совместительству «Файнэншл ньюс», а также неизменный казначей клуба, ходячий компьютер, походивший на Мефистофеля в раннюю пору возмужалости. Скулы тщательно выбривались, а бороденка обстригалась под жало копья. Тяжелый нос нависал над ярко-красными мокрыми губами, кривившимися от чувства умственного и другого превосходства, постоянно владевше­го Шпиндлером. Это чувство в особенности овладевало им, когда доводилось встречаться с Шемякиным. Он не разгова­ривал с русскими по причине их врожденной тяги к погро­мам и революциям. Они оказались за одним столом, потому что других мест не оставалось.
        - Ты опоздал, Гэри, - сказала Барбара. - Еще до того, как ты подсел здесь, я намекнула Бэзилу, что он может меня коррумпировать. Я попрошу его заказать мне кофе. Я чувст­вую, что он хочет его предложить, и согласна... Русский уже втерся в доверие. Его происки на марше.
        - Ты пала, Барбара!
        - Ну, не настолько низко, как ты, Гэри, в последней своей корреспонденции, в которой пересказываешь мои финансо­вые анекдоты...
        Лена Кампф и Пит Вонг из «Бангкок пост», сидевшие рядом разом двинули свои стулья. Развернулись к столу спиной. Пустые разговоры мешали слушать.
        Гэри подмигнул и покривил толстые губы.
        - А Бэзил, вытянув из тебя потрясающие сведения отно­сительно краха неоколониализма в Юго-Восточной Азии, думаешь, поступит ловчее?
        В подобных случаях Бэзил говорил себе: «Ты один в чу­жом клубе, членом которого состоишь потому, что больше никто в этой стране не предложит тебе никакого членства ни в каком обществе или клубе. А на этот имеешь профессио­нальное право». И, кроме того, в клубе оставалось еще немало таких, которых встречал в Сайгоне, Вьентьяне и Пномпене, даже в Ханое, и, хотя они приходили «с другой стороны» войны, Гэри Шпиндлеру жилось не очень уютно и среди них, формально бывших
«своими». Как неуютно жилось Бэзилу среди таких, как Гэри, и вполне сносно среди тех, кто писал о победах и поражениях на другой стороне.
        - Пожалуйста, два кофе, - сказал Бэзил официанту, ко­торый с интересом наблюдал как Шпиндлер цепляется к нему. Кажется, его звали Супичай.
        - Передвинься, пожалуйста, на другой край стола, - ска­зала Барбара.
        Бэзил не понял.
        - Чтобы сидеть напротив, а не сбоку. У меня шея затекла всякий раз поворачиваться в твою сторону...
        Гэри фыркнул и сдвинулся со стулом к Кампф и Вонгу.
        Ее лицо оказалось удлиненным, и насчет глаз он, конеч­но, ошибся. Не делала операции. Просто отец или мать, кто- то из них, был европейцем, а кто-то из Китая. Кофе она пила без молока и сахара, то есть родилась, скорее всего, не в Бангкоке. Да и работала она на сингапурскую газету. Проез­дом?
        - Я бы задала сто вопросов, - сказала она, допив кофе.
        Странное чувство не оставляло ее. Оно возникло послерукопожатия.
        - Я бы тоже... Представляю из себя полного профана в области финансовой журналистики. Это действительно ин­тересно?
        - Всем всегда интересно знать все о чужих деньгах... Я вот что подумала, Бэзил... Не знаешь ли ты одну китайскую мудрость насчет того, почему люди не верят друг другу?
        Он ответил по-китайски:
        - Две причины. Потому что не знают друг друга и потому что знают...
        - Гляди-ка, да ты говоришь на мандарине! Неужели в Москве учат?
        Мандарином назывался пекинский, официальный диа­лект.
        - По-настоящему в Москве учат в университете. Гово­рить начинал в Китае... в материковом Китае, еще во время войны.
        - Вьетнамской? - спросила она.
        Бэзил рассмеялся, осознав разницу в возрасте.
        - Да нет, во время второй мировой, о которой старички рассказывают. Родители жили в эмиграции. В Россию я при­ехал в пятидесятом...
        Гэри Шпиндлер наблюдал от стойки, куда переместился с Леной Кампф. Лучше было бы свернуть разговор. И не только из-за Шпиндлера. Бэзил чувствовал, как Барбара Чунг, что называется, стремительно идет на сближение, от которого в будущем проку не будет, неприятности же опре­деленно. Чтобы перехватить инициативу в расспросах, ска­зал:
        - Финансовая журналистика и все эти сплетни о состоя­ниях, должно быть, невероятно сложная материя...
        - Для посвященных финансовые новости на двадцатой полосе большая сенсация, чем крик на первой о смене каби­нета или пожаре на тридцатом этаже... Сун Цзю, китайский стратег, говорил, что государя, генерала или политика от простолюдина отличает одно - предвидение. Оно же возмож­но при исчерпывающей информации. Экономнее оплачи­вать, сто дорогих лазутчиков, чем содержать даже дешевую армию и вести самую короткую войну... Мне хорошо платят голубые деньги.
        - Голубые деньги?
        - Добротные, старинные, самые большие, какие быва­ют... Которые не мечутся, хватая проценты здесь, проценты там, опять здесь и потом снова там... Деньги, как и люди, бывают аристократами или выскочками. Ты бы должен знать!
        - Да я пишу в ином ключе, да и о другом... Мы в России пишем иначе... Можно было бы, конечно, перевести для тебя, ради твоего интереса...
        - Ох, любопытно... Красная пропаганда из первоисточ­ника. Да улетаю домой завтра...
        - Домой?
        - В Сингапур... Твоя газета посылает тебя к нам?
        - Посылает... Мне предстоит полет в Джакарту через пару недель, по пути захвачу день туда и день обратно. Ничего, если я позвоню?
        - Даже неплохо, коллега.
        Она опять протянула руку.
        Это странное ощущение от рукопожатия удивило снова обоих.
        Спускаясь по крутой лестнице из клуба к лифту в холле двадцать первого этажа, Бэзил ощущал неясную тревогу. Из-за завязавшегося знакомства.
        Гэри подмигнул ему в переполненном лифте.
        Бэзил сделал вид, что не заметил.
        Во внутреннем дворе гостиницы «Стрэнд» протяжно гро­мыхнуло железом. Вроде того, как падало со стены в коридо­ре коммуналки в Куйбышеве корыто, когда его цеплял отец Бэзила, поздно возвращавшийся с завода. Почти никто не просыпался. В других комнатах жили клепальщики с верфи...
        Бэзил прислонился лбом к стеклу, нагретому снаружи жарой. Двое электриков в оранжевых комбинезонах уронили крышку от кондиционера, который чинили, и теперь вино­вато улыбались, заглядывая вниз, откуда кричали что-то, смеясь, выбежавшие из кухни официанты в салатовых ките­лях с черными погонами.
        До встречи с Барбарой оставалось сорок минут, и заку­сить он успевал.

3
        Джефри Пиватски доставляло садистское удовольствие заказывать стюардессам шампанское в самолетах. Садизм выглядел, правда, несколько запоздалым, поскольку внут­реннее злобствование относилось не к милым индускам в золотистых сари компании «Эйр Индиа».
        Полет оставался любимой стихией, небеса в иллюмина­торе, что бы ни приходилось видеть - звезды или сине-голубую пустыню стратосферы, - возвращали в молодые го­ды. На тренировочных полетах необъяснимое желание выпить шампанского в кабине бомбардировщика появля­лось на высоте. И теперь он тянул искрящееся пойло, закры­вал глаза и видел панель приборов и свою уродливую перчат­ку на рычаге управления боевым самолетом, и злорадствовал, представляя, что провел командира, пронеся бутылку в кабину. Неясным оставалось, как пить вино в шлемофоне...
        Странный комплекс. Странная жизнь, которую он ведет далеко от дома, разучившись скучать по родным местам. Умрет на Востоке? И смерть сделает странную жизнь судь­бой? В Азии... Земле крайностей. Где царит взаимная всепог­лощающая ненависть. Где животные уничтожают животных, люди - людей и животных тоже. Где насилие - повседнев­ность, а твоя жизнь не иссякает и пьянеешь от собственной живучести... На земле, которая разжигает чувственность, не интеллект. Опускаешься до примитивного существования, потому что против этого в Азии нет иммунитета. Растеряв нравственные ориентиры , оказываешься в шкуре местных и делаешься ловким и терпеливым, проникаешься буддист­ским всепрощением-равнодушием к злу. Не сознаваясь, ве­ришь, будто душа уходит бродить сама по себе, пока тело растлевают хрупкие куклы, чья покорная ловкость разжигает кровь так, как никакие красавицы в мире. Верно, Джефри, старина?
        Он прикончил бутылку «Дон Периньон» и, как называл такие состояния, спустил мозги с поводка. В наушниках зву­чал Мендельсон, которого прервал пилот, сообщивший, что до Сингапура осталось три часа с минутами.

«Все-таки плохо, что я излишне скрытен, - подумал Джефри, засыпая, - и почти не разговариваю на личные темы...»
        Снился дом, который он снимал во Вьентьяне, находясь по службе в Лаосе. С дощатого балкона наблюдал, как над городом собирается гроза. Пальмы вдоль улицы Самсентаи сделались выше. Острее запахло красноземом. Гуще гудел и гудел гонг в соседней пагоде... Крупные капли застучали по крыше. Ливень обрушился такой силы, что казался бутафор­ским. Кювет захлестнуло. Мостки через него подняло пото­ком, они поплыли среди лотосов и водяной повилики. Рик­ша, бросив коляску, влез по горло в канаву и ловил бог знает что.
        Пробудился он от аплодисментов пассажиров, доволь­ных мягкой посадкой. Самолет катил в сторону серой грома­дины Чанги.
        Полусонный, разбитый тремя сутками пути, простужен­ный белградскими сквозняками, Джефри вяло потащился из «боинга», перешагнул порог трапа-гармошки и почувст­вовал, что его мягко придержали за рукав.
        - Господин Пиватски? - хрипловато спросил человек с косящими глазами, перехватить взгляд которых казалось невозможным. Чуть набекрень на нем сидела фуражка тамо­женника.
        - В чем дело?
        - Просили передать.
        Подпираемый пассажирами, Джефри на ходу прочитал записку: «Джеф, привет от старины Нугана. Жду в ресторане третьего этажа. Справься у старшего официанта».
        Вздохнув, он направился к телефону-автомату. Набрал на кнопочном аппарате номер Клео Сурапато.
        - Где тебя черти носят, Джеф?! - заорал хозяин, едва распознав голос.
        - Что за спешка, Клео? Не вопи, я вполне слышу...
        - Они напали, Джеф! В твое отсутствие!
        - Кто - они?
        - «Бамбуковый сад»... Они нащупали слабое место. Трав­ник, про которого я мог бы подумать что угодно... Его по­мощник или кто... Этот помощник разговаривает от имени банды. И не называет, сколько они хотят. То есть эта война на уничтожение!
        - Бруно знает?
        - Бруко знает. Минувшей ночью мы виделись по этому поводу... Он уверен в своих ребятах из «Деловых советов и защиты». И советует ждать. Ждать, когда дорога минута! Джеф! Ты слышишь меня, Джеф?!
        - Я слышу, Клео.
        - Джеф! Я плачу тебе немалые деньги. Я не привык по­падать под удар неизвестно от кого.
        - Сун Юй знает?
        - Сун знает всегда и все, что касается моих дел... Но, видишь ли, возраст есть возраст. Она умчалась с сыном сам знаешь в какое место.
        - Твой отец, почтенный Лин Цзяо, остается дома?
        - Отец дома. Не тебе объяснять, что в заложники крадут детей...
        - Никуда не выходи. Пусть ребята из «Деловых советов» сидят в прихожей... Думаю, что я быстро справлюсь с про­блемой. Жди звонка от меня. Хорошо?
        Записку Нутана и самого «старину Нугана», который ждал Джефри в ресторане, послал Господь.
        В 1976 году Джефри как ветеран ВВС получил приглаше­ние работать экспертом при расследовании дела сержанта Лесли Аткинса, обвинявшегося в организации перевозок ге­роина самолетами военно-транспортной авиации из Банг­кока в США. Лесли был негром, и «сеть» состояла из таких же. Всего шестеро. Каждый получил двадцать пять лет воен­ной тюрьмы, хотя триста миллионов долларов, которые они положили перед этим в банк, так и не разыскались. В обязан­ности Джефри входило консультировать Нугана, полно­стью - Нугана Ханга, в те времена старшего сотрудника ЦРУ в Бангкоке, работавшего непосредственно под коман­дой Роберта Иенсена, резидента управления вдоль границы с Лаосом и Камбоджей. Ханга впечатлило высокое качество подготовленного Джефри профессионального разбора тех­нологии воздушной транспортировки, используемой ма­фией, и он свел его с Иенсеном.
        Роберт Иенсен, если чем и выделялся, то полнейшей без­ликостью. Внешне он походил на молодца с рекламы сигарет «Мальборо», только слегка обрюзгшего. Они быстро пере­шли на «ты», и Иенсен спросил Джефри, сколько ему выпла­тил за экспертизу Ханг. Джефри сказал. На эти деньги они с Ольгой сделали взнос за квартиру в Сингапуре.
        Иенсен выложил на стол квиток, в котором значилось на треть больше, и сказал, чтобы Джефри не думал, будто Нуган его обобрал. Недостающая треть превращена в акции компа­нии «Нуган Ханг бэнк», которые и будут числиться за Пи­ватски. Иенсен сказал также, что, посадив шестерых, восем­надцать оставил на воле. Они будут работать в новой компа­нии. ЦРУ сворачивало работу после падения Сайгона, мно­гие уходили в отставку, но налаженные связи, по существу, личные и доверительные, бросать представлялось глупым.
        Бывшие сотрудники Иенсена и Ханга вместе с черными молодцами Аткинса, оставшимися на воле, составили кад­ровый костяк предприятия. Отделения открывались в Гон­конге, Маниле, Сингапуре, Бангкоке, на Гавайях и в Вашинг­тоне на бывших явочных квартирах управления. «Нуган Ханг бэнк» вкладывал, как выразился Иенсен, византий­ские, то есть огромные, суммы в контору, задачи которой сводились к подпольному страхованию «грязных денег» на случай потерь в результате полицейского налета или судеб­ной конфискации, междоусобиц «крестных отцов» и даже стихийных бедствий.
        Мысль была блестящей! Развалины военной и политиче­ской агентуры времен вьетнамской войны превращались в доходное предприятие, становились «Сетью». В ней собра­лось человек шестьсот, объединенных боевым братством и совместным риском ветеранов разведки, «зеленых беретов» и морских пехотинцев, считавших, что крах Америки в Ин­докитае - результат происков еврейских бюрократов типа Киссинджера.
        Возможно, Ханг прилетел в Сингапур и пожелал видеть Пиватски на предмет компьютерной помощи в составлении ежегодного финансового отчета Сети, довольно сложного и требующего повышенной скрытности. Или еще зачем - ка­кая разница? Джефри считал, что Ханг немедленно отреаги­рует на просьбу помочь в деле Клео, то есть ему, Джефри, и профессионалы Сети играючи прижмут хулиганье из «Бам­букового сада»... Перехват Хангом его, Джефри, в Чанги тоже представлялся рутинным. Незыблемым правилом для всех в Сети считалось оповещение Ханга о перемещениях. Он, конечно, знал про белградский крюк и полет на «Эйр Индиа».
        Старший официант провел Джефри в дальний угол про­сторного зала, за сплошным, метров в сто длиною окном которого взлетали и садились самолеты.
        Лучше было бы не смотреть на Нутана Ханга! Над левой скулой лиловел жировик. Щеки отвисали складками. Круп­ный нос блестел от пота, а крутой подбородок серебрился двухдневной щетиной.
        - Роберт Иенсен, - сказал Ханг, не здороваясь, - най­ден в автомобиле на улице австралийского городишки Литл-гау с простреленным черепом. Из ружья тридцатого калибра. В портфеле полиция обнаружила удостоверение вице-прези­дента «Нуган Ханг бэнк» и чековую книжку, на корешках которой значились имена разных политиков, деляг и арти­стов... На двух корешках имя конгрессмена. В пиджаке на­шли фотокопию служебного удостоверения одного из ны­нешних директоров ЦРУ. На его обороте столбец денежных сумм. На двух других корешках - имена адмиралов с таин­ственными ссылками на Гонконг и Сингапур...
        - Жаль Иенсена, - сказал Джефри.
        - А себя нет? - спросил Ханг. Перед ним стояла чашка с крепчайшим кофе, таким черным, что на поверхности от­блескивали «нефтяные» разводы.
        - Нет, - сказал Джефри. - Как тебя и всех остальных из «Нутан Ханг бэнк»... Классическая дилемма для следователя в таких случаях - либо строить расследование на догадках, либо вовсе не затевать. Возможность восстановить цепь свя­зей убитого исключена...
        - Абсолютно проверенный человек, в молчании которо­го никто не сомневался лет десять, в эти минуты дает пока­зания в Мельбурне. Я уверен, что его подослали заранее в Сеть. И совершенно очевидно, что мне следует незамедли­тельно исчезнуть.
        - Чего проще? Только стоит ли? И... потом... ты позабо­тился об авуарах «Нуган Ханг бэнк», Нуган?
        - Не о чем заботиться. Их нет.
        - Как это - нет, Нутан?
        - Миллионы вложены в акции «Голь и компания» и «Ли Хэ Пин». Кто-то выбросил их на фондовой бирже в продажу, рынок поглотил, а потом оказалось, что они - бумага. Я вернул бы деньги... Взял бы за горло и заставил отдать, если бы знал, кто стоял за этой операцией! И это совпало как раз с убийством Иенсена...
        Джефри Пиватски знал, кто затевал дутые компании «Голь и Ко» и «Ли Хэ Пин». Психологический сценарий, правовые и финансовые разработки плана готовил он, а спек­такль на биржевой сцене ставил Клео, называвший подобные ходы «новым убийством в Шервудском лесу». Любимым и, наверное, единственным героем китайца оставался Робин Гуд, легенду о котором Клео узнал в зрелые годы и, кажется, из мультипликационного фильма.
        Факсимильное воспроизведение статьи Барбары Чунг из «Стрейтс тайме» Бруно передавал ему во Франкфурт... Откуда было знать, что текст - смертный приговор
«Нуган Ханг бэнк»?
        В 1978 году канцелярия управления экономического раз­вития министерства финансов Сингапура поместила в офи­циальном разделе «Стрейтс тайме» сообщение, вызвавшее горячий отклик у Клео Сурапато. Правительственное агент­ство предлагало лицензии на засыпку у кромки моря искус­ственного шельфа и на его использование в последующем. Производственные отходы, пластиковый мусор и прочее в этом роде подлежали сбросу в море для наращивания берега и строительства на новой территории дополнительных взлетно-посадочных полос аэропорта и жилья.
        Джефри Пиватски, когда Бруно положил перед ним газе­ту с обведенным фломастером объявлением, глазам не пове­рил. Лицензии выдавались за двести сингапурских долларов плюс мелочь за подачу прошения. Возьми пять лицензий, и за тысячу оказываешься в списке крупнейших строитель­ных компаний!
        Схему набросали за полчаса.
        Фирма Клео Сурапато «Лин, Клео и Клео» связывается с Амосом Доуви из «Ассошиэйтед мерчант бэнк» и предлагает возглавить две новые компании по наращиванию искусст­венного берега и его использованию. В правления обоих вой­дут четверо видных кандидатов от оппозиции на прошлых парламентских выборах. Их провал в избирательной кампа­нии создал им репутацию честных и неподкупных деятелей, и, таким образом, отсвет общественного мнения о них упа­дет и на два новых предприятия.
        Первое - «Голь и Ко» - выпускает двести тысяч акций по десять центов, поступающих в продажу по доллару. Их ску­пает Клео, то есть его «ребята горячих денег». Второе - «Ли Хэ Пин» - развивается тем же путем. Одновременно для поощрения Доуви вносится депозит в «Ассошиэйтед мер­чант бэнк» в полмиллиона сингапурских долларов. Столько же поступает на имя Амоса и в «Индо-Австралийский банк» Бруно Лябасти.
        Затем Доуви обращается в министерство финансов за лицензиями для своих строительных фирм. С депозитами на руках он выглядит вполне солидно. Министерство публи­кует названия «Голь и Ко» и «Ли Хэ Пин» в списке других строительных предприятий, получивших лицензии на воз­ведение мола из ссыпаемого мусора. Над местом будущих работ поднимаются гигантские щиты с надписью, что они производятся такими-то двумя компаниями самостоятель­но, а также отчасти по подряду с известной в Сингапуре фирмой. Придется действительно оформить какой-нибудь долгосрочный и незначительный заказ у гиганта. Основ­ное - появление в печати снимка щитов, на котором «Голь и Ко», «Ли Хэ Пин» и крупная фирма рядом и вместе.
        Тем временем Клео небольшими партиями предлагает акции обеих компаний Амоса на бирже, расчесывая, как там говорят, к ним интерес. «Ребята горячих денег» снова скупа­ют их, опять продают и так несколько раз, пока не спровоци­руют устойчивый к ним интерес. Это привлечет внимание финансовых газетчиков, для которых самая фантастическая наличность - ничто, если она не переходит из рук в руки, а сменившая владельца тысчонка - событие. Кое-кто из до­тошных побывает на месте и, увидев названия «Голь и Ко» и «Ли Хэ Пин» вместе с известной фирмой, примется терзать оказавшегося на стройке в пределах досягаемости клерка из «Голь и Ко». Клерк заявит, что не уполномочен разговаривать с прессой, поскольку глава фирмы намерен сам выступить с заявлением, которое, как краем глаза приметил клерк - «и вы уж меня не выдавайте!», - готовит с юристом...
        План показал признаки жизненности.
        Биржа отреагировала. Акции, хотя и тяжеловато, но под­нялись до двух долларов. Клео отогнал от них организован­ное стадо «ребят горячих денег», на место которых ринулись дикие. Бумаги «Голь и Ко» и «Ли Хэ Пин» закрутились в обороте сами по себе.
        Джефри лично проинструктировал клерка на стройке, ко­торая не двигалась, как вести себя дальше. Он разрешил утечку информации. Не совладать с тщеславием, когда осо­бенно настойчивый писака пристанет с расспросами в сле­дующий раз... Президент компаний «Голь и Ко» и «Ли Хэ Пин», один из крупнейших пайщиков «Ассошиэйтед мер­чант бэнк» Амос Доуви обещал-де отправить его на новое место. Вот в Паттайе на берегу Сиамского залива, в Таилан­де, говорят, прекрасное место, отличные пляжи, и патрон хочет, чтобы он, его доверенный клерк, лично осмотрелся там. Конечно, засыпка искусственного берега в Сингапуре интересна, но в Паттайе, в Паттайе-то... После передачи Гон­конга материковому Китаю сотни тысяч устремятся в пред­ложенное прибежище. Пожалуйте в высотки на берегу лазур­ного Сиамского залива! Стройка века и соответственно - инвестиции века!
        Через неделю акции стояли на отметке сорок пять долла­ров за штуку.
        Джефри предусмотрел практически все. Кроме одного. Что в мутной воде биржевой игры обещающие стать сверх­прибыльными компании «Голь и Ко» и «Ли Хэ Пин» притя­нут огромную рыбу. А она подошла и встала, принюхиваясь к добыче. И тоже не разобралась, что бумаги-только нажив­ка. Накопления Сети Нуган Ханг вбил в закупку акций, не стоивших и типографских расходов.
        Возможно, чутье и разум главы «Нуган Ханг бэнк» за несколько лет пребывания на посту оказались вытравленысознанием собственного могущества и значимости. Воз­можно, что он слишком доверился журналистам, которых покупал. Особенно таким, которые вопросы считают важнее ответов и занимаются изложением домыслов, окутывая их публицистическим паром, ни на минуту не сомневаясь, что могут разобраться за гонорар во всем на свете... В самой же Сети в условиях крайней секретности Ханг не сталкивался с независимыми мнениями, отучился сдерживаться и осто­рожничать. Сначала потерял власть над собой, а теперь поте­рял и деньги Сети...
        Джефри не мог и на секунду представить, что Ханга, запроси он данные относительно Амоса Доуви, президента «Голь и Ко», Сеть не обеспечила бы информацией об его аресте несколько лет назад. Как можно было вложить в акции компаний-призраков средства? Все яйца в одну трухлявую корзину!
        Пиватски спросил:
        - Когда ты решал покупать акции «Голь и Ко» и «Ли Хэ Пин», Нуган, ты советовался с кем-нибудь относительно репутации этих дутых бумаг?
        - У меня имелись солидные брокерские рекомендации...
        - От кого? От кого именно, Нуган?
        - Я советовался с людьми, которые сами хватали эти акции. Я им полностью доверяю и сейчас. Насколько мне известно... они тоже потеряли много на этих же бумагах. И, хотя я не вправе называть тебе этих людей, сделаю это...
        - Обстоятельства чрезвычайные. До щепетильности ли!
        - Я сделаю это потому, что мне необходимо исчезнуть из-за тех показаний, которые дает в Австралии предавший Сеть подонок... Ты последний, кого я решил увидеть перед исчезновением. Я предлагаю тебе взять на себя формальное руководство
«Нуган Ханг бэнк».
        Перед Джефри сидел растерявшийся генерал. Командир, потерявший управление, бросающий солдат на произвол судьбы и милость своих победителей. Солдат, которые, ни­чего не ведая, будут держать фронт и погибнут.
        - Знаешь, Нуган, я бы принял штурвал компании, если бы в нынешних обстоятельствах это не значило, что дело будет потом выглядеть так, будто банк обворовали у меня, а не у тебя... В денежных делах дружба и верность тоже имеют цену. Ты бы должен понимать такие вещи... Так кто же сове­товал брать акции?
        - Бруно.
        - Лябасти?
        Матерый профессионал-разведчик Нуган Ханг не подо­зревал, какой он дурак и любитель в финансовых спекуля­циях.
        Последнюю точку в затее с «Голь и Ко» и «Ли Хэ Пин» Джефри Пиватски ставил совместно с Бруно Лябасти и Клео Сурапато. Они лично уничтожали следы липовых компаний на восемнадцатом этаже высотки на Батарейной. Окна бро­саемой конторы выходили на реку Сингапур, по которой таскались несколько старых джонок, украшенных дракона­ми и красными фонарями по бортам по случаю профсоюз­ного праздника.
        Бруно говорил секретарше:
        - Миссис Нго, дайте распоряжение нашему адвокату уничтожить всю переписку, имеющую любые намеки на связь «Голь и Ко» и «Ли Хэ Пин» с «Ассошиэйтед мерчант бэнк». Немедленно и все без остатка!
        Клео наказывал сыну:
        - Лин Вэй, слушай родительский приказ! Мчишься в здание «Стрейтс трейдент»... это номер девять здесь же на Батарейной... в контору «Ассошиэйтед мерчант бэнк». Не пользуйся лифтом. Поднимайся пожарной лестницей... По­кажи, что ты отличный футболист... Сотрешь данные в ком­пьютерной памяти банка относительно его какой-либо при­частности к «Голь и Ко» и «Ли Хэ Пин», в особенности об отношениях нашего торгово-финансового дома с Амосом Доуви, председателем обеих компаний. То же с бумагами, но их не много... Действуй!
        Джефри поручалось командовать отступлением «ребят горячих денег» на бирже. Приходилось кричать в радиотеле­фон, стоя у самого окна, поскольку от портального электро­крана, таскавшего внизу, на берегу реки, стальные сваи над котлованом будущего метро, исходили какие-то помехи.
        - Спускай всю ораву с поводка, Джимми! По моим дан­ным, из двухсот тысяч акций
«Голь и Ко» и «Ли Хэ Пин» значится что-то около шестидесяти тысяч штук за «Лин, Клео и Клео»... Выбрасывай их к чертовой матери так высоко, как только сумеешь, и помни, что времени у тебя для этого почти нет... Теряй не колеблясь!
        - Потери-и-и... Поте-ре-ре... - неслось в ответ из биржи по радиотелефону, и больше Джефри ничего не мог разо­брать. Да и не нужно, в общем-то, было.
        Но в этот момент оператор крана, наверное, выключил мотор лебедки, и голос старшего брокера Джимми прорвал­ся:
        - ... начнутся после выброса первых десяти тысяч штук.
        Но я постараюсь, господин Пиватски! Хотя один процент и с потерь, и с прибыли мой всегда, вы знаете, я не подведу!
        - Поменьше философии, Джимми...
        -... и побольше наличных, как вы справедливо говорите, господин Пиватски. Приступаю, сэр!
        Отступление справедливо считается наитруднейшей по исполнению операцией в финансовых битвах. Но что значат действительные потери, о которых Джимми, конечно, не ведал, от потери шестидесяти тысяч акций предприятий «Голь и Ко» и «Ли Хэ Пин», чью контору они втроем громи­ли? Стоимость изготовления акций, включая бумагу, плюс накладные расходы по поддержанию видимости бурной су­еты на восемнадцатом этаже покидаемого теперь навсегда помещения, да кое-какие налоги и пособие Нго. Горсть ме­лочи по сравнению с отхваченными сокровищами.
        Теперь, в ресторане сингапурского аэропорта Чанги пе­ред Джефри сидел тот самый человек, у которого в конечном счете и отхватили сокровища. В цепи биржевых сделок всег­да есть последний, который и платит последним. Им стал Нуган Ханг, отныне и вовек растратчик средств Сети, ока­завшийся в этом положении по подсказке Бруно Лябасти, в предприятии которого «Деловые советы и защита» работает немало специалистов Сети, то есть тех, которым «Нуган Ханг бэнк» служит кооперативным сундуком для деньжат.
        Полчаса Джефри растолковывал Нугану в деталях, как проводилась операция, превратившая всемогущего владыку Сети в ничто.
        Для себя же не находил ответа на один вопрос. Почти такой же, какой задавал себе и в Белграде. Почему Бруно Лябасти поступил столь нелепо и на этот раз, подтолкнув прямым советом «Нуган Ханг бэнк» к краху, то есть к финан­совой гибели ту самую Сеть, в существовании и преуспева­нии которой заинтересован самым глубоким образом? По­чему?
        Джефри попросил официанта принести к столику теле­фонный аппарат, набрал номер старшего брокера Клео Су­рапато и сказал:
        - Джимми, здесь Пиватски... Старина, мне нужны десять тысяч штук «Ли Хэ Пин»... Да, да, это я говорю... Какие сомнения...
        Он протянул трубку через стол Нугану, чтобы тот послу­шал ответ. На побелевшем лице лиловый жировик стал еще заметнее.
        - Спасибо, Джимми, - сказал Джефри в вытянутую из пальцев Нугана трубку и повесил ее.
        - Спасибо, сэр, - сказал официант, унося телефон с под­сунутой под него десяткой.
        - Теперь ты поверил мне? - спросил Джефри. - Вот что с тобой случилось на самом деле, Нуган...
        - На самом деле случилось совсем, совсем другое...
        - Что же именно тогда? - спросил Джефри, почувство­вав вдруг усталость и скуку от никчемного теперь разговора.
        - А вот... Совсем не то, что ты пытаешься мне втолковать, Джеф... «Нуган Ханг бэнк» не банкрот. И Сеть не потерпела финансовый крах. Их просто захватил новый хозяин. Бруно Лябасти... Он использовал своего Клео и его биржевых бро­керов, а затем свою близость ко мне, чтобы в нужный момент подать дружеский и вполне заинтересованный совет... Он захватил капиталы «Нуган Ханг бэнк», но само предприятие не утопит, встанет на его капитанский мостик сам...
        Разваливающийся физически, стареющий на глазах от пережитого потрясения разведчик продолжал смотреть на вещи шире, чем Джефри. И на минуту пришла горечь за Нугана: столько вложено сил и личных средств, столько пробиотступлений, новых проб и побед, чтобы Сеть стала Сетью и «Нуган Ханг бэнк» банком - и вот... Ясно, что Бруно Ляба­сти потребует созыва общего собрания акционеров «Нуган Ханг бэнк», объявит о крахе и потере всего, обвинит Нугана в превышении власти и злоупотреблении секретностью, по­том сообщит потрясенным компаньонам о спасении им на­личности ибудет выбран президентом «Нуган Ханг бэнк». Сеть станет его. И она окончательно перестанет быть тем, для чего создавалась как подвижническая организация борьбы против коммунистов и выродится в финансовую банду по страхованию грязного бизнеса в этом самом жарком и пута­ном захолустье мира.
        - Мы деградировали в подобие пиратов Южных морей, Джефри, - сказал Нуган. - Стоило нам уйти с правительст­венной службы... Это как расплата. Главари назначают отны­не себя сами, сокрушив стареющего вожака в бесчестном поединке... на бумажках... Только и всего!
        - Мне бы нужно идти, - сказал Джефри.
        За промытым до прозрачной недействительности окном аэродромного ресторана загорелись оранжевые фонари на стальных мачтах-пальмах. Электронное табло световой чув­ствительности врубило освещение, уловив недоступное еще глазу наступление сумерек. Как и всегда в предчувствии ве­чера, накатила неясная грусть, которая вытеснила тревоги, вызванные сначала звонком к Клео, а потом встречей с Нуганом. Да и какие тревоги? Что с их забот для него, Джефри?
        - Посиди еще немного, - попросил Нуган. В тоне не чувствовалось самоунижения.
        Он помахал официанту, у которого попросил бутылку «Олд Парр».
        Приземистый индус неторопливо лил виски на куски льда в стакане Ханга.
        Нуган сделал ему знак не отходить. Одним глотком вы­пил и попросил налить снова.
        - Наложение дисциплинарного взыскания на виновно­го, находящегося в нетрезвом состоянии, а также получение от него объяснений откладывается до его отрезвления, - сказал Нуган.
        Рука индуса дрогнула, и он невольно перелил.
        - После чего принимается решение об его ответственно­сти, - докончил Джефри параграф из военного устава. - Мне, наверное, действительно пора...
        Ничего не скажешь, Нуган Ханг умел встречать гибель.
        - А дальше?
        Он сделал знак официанту наливать третий.
        - Не помню теперь, - сказал Джефри.
        - Об изъятии оружия, боеприпасов, документов, вещей и ценностей составляется протокол, который подписывается помощником военного коменданта и лицами, доставивши­ми на пост военной полиции нетрезвого военнослужащего. При этом последним протокол подписывается после отрез­вления...
        Он защемил пальцами жировик на скуле, словно пробуя, насколько тот увеличился.
        Свой стакан Джефри не трогал, не хотел приезжать к Ольге с запахом виски. Мысли крутились о возможных по­следствиях смерти Иенсена - не Бруно ли его и убил? - и вероятном уходе Ханга из жизни тоже. Все расценят обе кончины как самоубийство, ибо такой исход устроит всех. Роберт Иенсен канет в небытие, как канули в него две войны в Индокитае - французская и американская, а вместе с ни­ми и их «герои». Буря давным-давно пронеслась. Остается лишь пена, грязная и густая. И опасная... Убийство Иенсена или его гибель - не важно, переход «Нуган Ханг бэнк» под контрольДябасти,смыкающегося с Клео Сурапато, означа­ют окончательное прощание Сети со старыми политически­ми связями и идеями и уж вне сомнения - с политическими кругами. Будут крепнуть отношения с подпольем. А по этой части у Бруно и Клео - опыт. Лябасти первые свои деньги взял на спекуляции индокитайскими пиастрами и француз­скими франками в канун ухода его соотечественников из Вьетнама, Камбоджи и Лаоса. Спустя тридцать лет повторе­ние удачи только теперь на оставленном американцами на­возе?
        - Я вижу свою главную ошибку...
        - Что ты сказал? - переспросил Джефри.
        Нуган сглотнул, дернув кадыком. Возможно, у него боле­ло горло. Нервная лихорадка в тропиках начинается так...
        - Я сказал, что моя вина в том, что новые времена слиш­ком быстро наступили. Я сознательно тянул с реорганиза­цией Сети, наслаждался тем, как она отлаженно работала... словно война не кончилась. Я знаю, что ты думаешь. Что я сделался тираном и потому угробил дело. А ведь я не стре­мился к абсолютной власти. Я был счастлив, понимаешь, Джеф? Рядом были старина Роб, старина Джеф... Все, как во время войны... И как у римлян давным-давно. Тиран, создав­ший дело и верный ему, должен быть прикончен ужасным образом. Вот что происходит теперь, Джеф!
        - Я тебе выскажу сокровенную догадку, Нуган... Бруно совершил переворот. Он разумный, терпеливый и ловкий интриган. Его режим будет еще более тираническим, чем твое руководство, но фасад-то, фасад!
        - Какой еще фасад?
        - Фасад-то будет иным... Все будут восхвалять его как умника и новатора за то же, за что тебя поносили как грубого давилу... Вот так вот это случается, Нуган, дружище Нуган...
        Джефри все-таки отхлебнул из стакана.
        Этот Лябасти! Какие-то собственные таинственные пере­сылки значительных сумм через Триест в Швейцарию. Это - раз. Наглая самоуверенность в отношении угроз все­могущей мафии «Бамбуковых братьев» - два. Олимпийская невозмутимость перед неясной по масштабам опасности со­стоянием Клео Сурапато, близкого компаньона, да и личного друга - три. Скрытая с необыкновенной ловкостью от Клео и Джефри, от всезнающего Нугана и остальных влиятельных товарищей по Сети операция по захвату
«Нуган Ханг бэнк» - это четыре. Смерть Роба Иенсена, то есть отсечение Сети от контроля любой правительственной администра­цией - американской, британской, австралийской или ка­кой там еще из тех, которым продолжал служить Иенсен. Это - пять...
        Таковы подвиги.
        При этом как хладнокровно использован навык финан­совых наскоков Клео Сурапато и как точно рассчитана реак­ция его инстинкта на возможность достать деньги «Нуган Ханг бэнк»! А тщеславие и мнимое превосходство над замор­скими чертями, столь присущее Клео, Бруно держал на хо­рошем пару, подвернув вовремя золоченый кулак
«боксе­ров»... Просто и точно, а потому - успешно.
        - Я тебе советую, Нуган, - сказал Джефри, - поехать допивать бутылку в отель из недорогих, скажем «Слоани корт» на Болморэл-роуд... Потому что в дорогих тебя при­мутся искать в первую очередь... Но скорее всего искать тебя некому. Возможно, приспичит потребовать отчета его фран­цузскому превосходительству Лябасти... Мой генерал! Так точно и слушаюсь! Чтобы полегче отвечать в этой манере, постарайся напиться. Понадобится продолжительное время, учитывая твою закалку, и еще более продолжительное на протрезвление... Двое суток есть. Вперед!
        Джефри отстоял минут пять в стиснутой никелирован­ными перилами очереди за такси, случай в Чанги небыва­лый. Он с раздражением подумал, что уже два часа крутится на аэродроме, в сущности, безо всякого дела.
        Водитель, открывший багажник рычагом со своего места и не потрудившийся загрузить чемодан, оказался корявым китайцем, плохо понимавшим по-английски. Изнервничав­шийся и усталый Джефри, ощущавший, что белградская простуда после глотка виски переплавляется в головную боль, наорал на него, выскочил из машины, потом снова сел и заставил по справочнику искать свою улицу - Сандерс-роуд. Когда ее иероглифическое обозначение против англий­ского обнаружилось, таксист невозмутимо сказал:
        - Потом сэр говорит тогда надо Изумрудный Холм... Тогда потом говорила сэр Изумрудный Холм... Ха-ха!
        Сигнализатор превышения скорости попискивал с пане­ли приборов, над которой раскачивались три красных гир­лянды из шерстяных ниток. Львиная голова, драконья морда с ослиными ушами и шестигранный фонарик, расписанный фигурками танцовщиц, мотались на них, обеспечивая про­цветание, если судить по надписям, десять тысяч раз по сто лет их владельцу, а также его потомкам.
        Радио передавало новости с ипподрома на китайском.
        Заезда с Изумрудного Холма на Сандерс-роуд не сущест­вовало, только выезд по причине одностороннего движения и, чтобы попасть в улицу, надо забирать на Кэйрнхилл-серкл и развернуться у огромного дома, где живет Клео. Но Бруно не говорил об этом водителю, чтобы избежать новых прере­каний. Китаец был явно чем-то встревожен. Может, именно поэтому, не обратив внимания на два запретных знака перед въездом в Сандерс-роуд, круто взял вправо, ослепив шарах­нувшегося мотоциклиста, и задним ходом подал к подъезду.
        Вытаскивать чемодан не стал, полученные пятнадцать дол­ларов комком сунул в нагрудный карман.
        Странное что-то творилось с такси в городе. Сначала ожи­дание, а потом грубость...
        Он набрал код внутренней связи в подъезде.
        - Слушаю вас внимательно, - ответил из квартиры мужской голос. Джефри узнал торжественную манеру, в ко­торой портной его жены общался с другими сожителями на земле.
        - Где Ольга?
        - Мадам дома, господин Пиватски... Где же ей находить­ся? Мы не ожидали вашего появления. Вы ведь не предпри­няли ничего, чтобы предупредить... А я посчитал долгом находиться при леди все эти дни. Ее несколько необыкновен­ное состояние требовало этого... Я прошу вас повременить минут десять... Мы сейчас приведем себя в порядок, я только оденусь...
        Джефри Пиватски замычал, замотал головой.
        В темной низине улицы возле выезда на Изумрудный Холм вспыхнули круглые стоп-сигналы притормозившего на повороте такси, которое он отпустил.
        Из открытого почтового ящика просыпался ворох кон­вертов, которые пришлось подбирать. Джефри вскрыл под­вернувшийся и, чтобы протянуть время, принялся читать слишком правильно написанный английский текст на мело­вой бумаге с грифом неизвестной адвокатской конторы, вы­веденном готическими буквами у верхней кромки:

«... студент Франкфуртского университета с успехом взло­мал систему электронной защиты компьютера, которой пользуются многие банки и министерства. Студент - старо­ста франкфуртского клуба «Компьютерный хаос», в котором состоит около ста хулиганов, одержимых манией проникно­вения в банки компьютерных данных различных учрежде­ний вплоть до органов внутренних дел.
        Бородатый Фриц Доэл попросил слово на совещании экс­пертов по защите компьютерных данных в Париже. Он при­вел доказательства о проникновении его группы безобразни­чающих молодых интеллектуалов через заградительные барьеры ста компьютеров Эс-ди-ай, включая принадлежа­щий управлению по аэронавтике и космическим полетам США... Есть сведения, что один Эс-ди-ай обслуживает аме­риканскую программу «Звездных войн»...»
        Телефон Фрица Доэла, бородатого молодца, просившего­ся на службу к Джефри на встрече во франкфуртском «Хил­тоне», значился в телефонной книжке, лежавшей в том же портфеле.
        Он сел возле лифта в затертое кресло, которым пользо­вался охранник, вылавливавший в это время нанесенную листву сачком из бассейна. Заметив Джефри, щелкнул каб­луками ботинок и приложил ладонь к фуражке с перекре­щенными ключами на тулье. Алюминиевый черенок сачка приставил к плечу словно ружье... Джефри ответил, махнув листком ксерокопии из газетной статьи.
        Посмотрел в последний абзац текста:

«Фриц Доэл арестован после сделанного сообщения в ве­стибюле гостиницы, где проходило совещание. Есть сведе­ния, что французская полиция обратилась к германской за содействием в аресте имущества и помещения клуба «Ком­пьютерный хаос» во Франкфурте. Но утверждать, что у Доэла возникнут осложнения с законом, трудно. Его методы взла­мывания «компьютерных сейфов» юридически не могут квалифицироваться как преступление. Каждый ведь волен крутить телефонный диск, подсоединив аппарат к персо­нальному компьютеру, сколько вздумается».
        Наискось всего листа шла надпись жирным фломасте­ром:

«Уважаемый господин Дж. Пиватски, препровождаю на­стоящую копию по просьбе моего подзащитного и клиента Ф.-Д. Доэла экспресс-почтой, расходы по которой оплачены здесь, во Франции. Надеюсь, что она попадет к Вам одновре­менно с Вашим возвращением в Сингапур. Искренне Ваш и проч...»
        Выходило, что почти что из дверей номера «Хилтона», расставшись с Пиватски, бородатый улетел в Париж. И не сказал, какую бомбу туда повезет. Кто там кого дурил? Вот тебе расплата за самоуверенность. Такая же, как у Нугана Ханга.
        Джефри уткнулся лицом в бумагу.
        В небе, в бою все казалось слишком медленным: самолет не тянул, еле ползли трассы из скорострельной пушки, раке­та не дотягивалась до вражеского истребителя... Красно-си­ний пунктир снарядов между тем быстро приближался к его, Джефри, бомбардировщику, и не оставалось ни физических, ни технических возможностей разминуться с настигающим жалом, пока оно само по себе, надломившись, не отклони­лось куда-то вниз.
        ...Лифт, наконец, пришел.
        Джефри ворвался в квартиру, схватил портного за красиво повязанный - с ровной складкой под узлом - галстук и затянул шелковую, жирную на ощупь материю до кадыка на тощей шее.
        Сведенные от страха в овал тонковатые губы посинели.
        - Джефри? Это ты, Джефри?
        Голос Ольги из спальни был дребезжащим, срывавшим­ся на фальцет.
        Джефри отпустил глотку портного. Сквозь кашель, высо­вывая свернувшийся в трубку язык, портной оправдывался.
        - Господин Пиватски... сэр... Леди велела мне переодеть­ся в пижаму, лечь рядом и слушать ее произведения... Иногда она рыдала над ними! Вот и все, вот и все, сэр.. Вы предуп­реждали меня о таких состояниях, и я помнил ваши реко­мендации потакать в таких случаях всему, сэр. И я отнюдь не считаю, что это всему - именно все. Отнюдь нет!
        Джефри вошел в спальню и уткнулся в колени Ольги, тревожно привставшей на кровати.
        И все отошло, отошло и не существовало, кроме вот этого, дорогих и единственных коленей женщины, в теле - или душе? - которой нарывал какой-то недуг, говоривший ее языком и совершавший свои собственные поступки.
        - Я посетил твою родину, Ольга, - мягко сказал Джефри в колени жены.
        Вряд ли она могла правильно оценивать теперь то, что он ей говорил. Но в таких случаях Джефри держал себя неиз­менно так, будто ничего особенного не происходило, как в обыкновенных обстоятельствах. Он был уверен, что, если вести себя с больной именно так, ее душевное здоровье воз­вратится...
        Зазвонил телефон.
        Ольга сняла трубку и протянула.
        Повернувшись так, что щека продолжала лежать на ее коленях, Джефри вяло спросил:
        - Кто это? Алло...
        - Бруно говорит, старина Джеф... Слава всем богам и привидениям! Клео сказал, что ты три часа с лишним в Сингапуре...

«Знает о встрече с Нуганом Хангом или нет? - подумал Джефри.
        -... контора молчит, твой аппарат дома разговаривает посторонним мужским голосом, ха-ха-ха-ха! Я уж намере­вался запустить в розыск ребят из «Деловых советов и защи­ты».

«Значит, знает», - решил Джефри.
        - На меня налетел Нуган, старина Нуган в аэропорту
        Ему понадобилось выговориться... Потом подвернулся оз­лобленный таксист.
        - Китаец? - спросил Бруно заинтересованно.
        - Китаец. А в чем дело?
        - Да так... Дня три советую не пользоваться этим видом транспорта. Таксисты-китайцы будут злющими! Ха-ха!
        - Ты хочешь меня видеть сейчас?
        - Нет. Завтра вечером. После полуночи. Ты ведь привез слишком много новостей, чтобы выслушивать их в спешке...
        - И в основном недобрых, Бруно. Есть загадочные... Итак, в полночь у тебя в
«Индо-Австралийском»?
        - Опять нет. В помещении восемь-эй здания «Банка че­тырех океанов» напротив причала Клиффорда. Воспользуй­ся лифтом четыре. Нажмешь кнопку «включение переговор­ного устройства», и тебя поднимет на нужный этаж к нужному месту... И подальше от таксистов- китайцев! Ха-ха... Присмотри сикха...
        Пошли сигналы отбоя.
        В отличие от Клео и Ханга Бруно пребывал в прекрасном настроении. В отличие от Джефри тоже.

4
        Бэзил Шемякин обошел клетку с зеленым попугаем, цеп­лявшимся за прутья членистыми когтями. Птицу выстави­ли подальше от чада из ремонтной мастерской автопокры­шек, примыкавшей к гостинице «Стрэнд». Напротив, на карнизе брошенного двухэтажного дома без стекол с китай­ской надписью по торцу «Медицинский центр» раскачива­лись кусты, растущие из трещины в кирпичной кладке. Ве­терок набирал силу на сквере Брас-базар с биржей велорикш. За сквером белел викторианский особняк национального музея, подле которого на скамье у светофора корчились по­хожие на водолазов фигурки из папье-маше, выставленные на обозрение просвещенных прохожих корейским скульпто­ром.
        Китаяночка в шортах и чулках - крик сингапурской мо­ды - обогнала, оставив горьковатый запах духов. В Юго-Восточной Азии их аромат на улице уловим в одном городе и в одном месте. На Орчард-роуд. Затянутая ли туманом, под моросящим дождичком, залитая ли солнцем, при свете дня или в оранжевой мути искусственного освещения ночью главная сингапурская магистраль напоминала Бэзилу Сочи, хотя внешнего и иного сходства нет и не будет. Просто Сочи в его жизни оказался первым зеленым и чистым городом в России, Сингапур - в Азии.
        В Сочи Бэзил с отцом ездили через год после возвраще­ния из эмиграции.
        Удивительно, как Россия походила на Харбин, где роди­лась и умерла мама, никогда ее не видавшая. Она была из семьи паровозного машиниста на Китайской восточной же­лезной дороге. Отец же - пришлым, ушедшим за кордон , когда обокрали на владивостокском вокзале после полугора месяцев пути из Смоленска. Ни работы, ни денег на русской стороне найти не удавалось, примкнул к контрабандистам. Без документов ждал бы лагерь.
        В канун прихода советских войск отец работал в подполье, связанном с разведкой 6-й танковой армии генерала Лучинского. Мама заболела пневмонией, пенициллина не достали, и она умерла в день капитуляции Квантунской армии. Васи­лия, переименованного в шанхайском пансионе для мало­имущих эмигрантов в Бэзила, отец перевез в 1950-м в Куй­бышев. И теперь, когда ему больше лет, чем отцу во время переезда из Китая в Россию, он снова, в который раз, далеко от нее и Сингапур напоминает Сочи... Бэзил не раз спраши­вал себя: скучает ли по дому? В сущности, он не представлял, что значит - дом. Родное место, куда хочется вернуться?
        Отец намеревался осесть на пригородной станции Безымянка в Куйбышеве. На второй день учебы в шестом классе учительница английского языка, который она плохо пони­мала, хотя Бэзил тщательно, как учили в шанхайском пан­сионе, выговаривал слова, отвела новичка к директору. Оба выспрашивали: где выучился английскому? Наказ отца был строг: ни под каким предлогом и никому не сообщать о минувшей эмиграции. Это снимало ответственность, и Бэ­зил равнодушно относился к неясным намекам допраши­вавших.
        Вечером он рассказал о допросе отцу.
        Они сели в трамвай, ходивший от Безымянки в Куйбы­шев, а в городе пересели на другой, до вокзала. В Москве на квартире генерала Лучинского домработница им сказала, что генерал в настоящее время помирает от ран в санатории имени Фрунзе в Сочи. Когда они добрались туда, он еще был жив. Отец сидел у Лучинского в палате, а Бэзил купался в Черном море.
        В санаторской подсобке прожили два дня, на третий вер­нулись в Москву, насовсем. Отец гордо сказал, что Лучинский помог устроиться с пропиской и на работу в столице.
        Бэзил не раз давал себе слово поехать в Барсуки Смолен­ской области, откуда отец когда-то отправился во Владиво­сток, а докатился до Харбина. Теперь, на Орчард-роуд, снова подумал об этом. «Москвич», наверное, придется оставить на шоссе, грязь будет непролазная, поскольку отпуск предпола­гался в конце сентября. Про родственников отец ничего не сообщал...
        До встречи с Барбарой оставалось больше двадцати ми­нут. Бэзил нырнул в подвальчик забегаловки «Макдональда». Замученный работой китаец с серыми мешочками под гла­зами, кидая синие сингапурские доллары в ящик кассового аппарата, принял заказ на банку «колы» и картонку с ветчин­ным сандвичем. На экране телевизора солдат колотил кас­кой какого-то араба, который просяще гладил его лицо ла­донью... Давали новости.
        На улицу Изумрудного Холма с Орчард-роуд он свернул минута в минуту назначенного срока. Узкий проезд между старых китайских двухэтажек перегораживал круглый при­лавок под навесом. Бочковое пиво разносили по столикам, разбросанным вдоль тротуара, неторопливые ребята в гал­стуках-бабочках, вертя подносы на растопыренных пальцах.
        И сразу увидел Барбару. Льняное приталенное платье сероватого оттенка со свободными складками делало ее со­всем юной. Снова показалось, что волосы отдают рыжиной. Изумрудное ожерелье, наверное, стоило денег, хвативших бы на покупку одного из домов рядом.
        - В первый раз на свидании в Сингапуре? - спросила она, приметив пучочек фиалок в его нагрудном кармане.
        - В первый, - сказал он. - И не верю своей удаче...
        Букетик удивительно пришелся к платью.
        - Представь меня, Барбара, а то получается, что я под­слушиваю, - сказал коренастый смуглый азиатец из-за ее плеча.
        Она выдвинула его за локоть вперед.
        Полосатая сорочка навыпуск. Нагловатые глаза за дым­чатыми стеклами очков в стальной оправе. Словно гутали­новые гренадерские усы, переходящие в бакенбарды. Аромат дорогой сигары. Массивный перстень с университетским вензелем.
        - Я Рутер Батуйгас, филиппинский коллега Барбары... Предпочтительнее, когда между местной леди и заезжим фарангом находится третий азиатского обличья. Тут свои обычаи... Так что воспринимайте меня как неизбежный ак­сессуар. Идет? И зовите Рутер. Идет?
        - Я - Бэзил.
        - Что будете пить, джентльмены?
        Она выбрала столик у красных колонн «Лавки одной це­ны» с витриной, заставленной миньскими вазами.
        - Ага, - сказал Рутер, - значит, платишь ты, Барбара?
        - Давайте демократическим путем, - предложил Бэ­зил. - Бросим на пальцах! Ну. . раз, два, три! Игра!
        Вышло платить Барбаре. Бэзил подметил по-змеиному быструю реакцию филиппинца, который явно подстроился, повинуясь ее сигналу.
        - На день, как собирался, или больше? - спросила она.
        Бэзил кивнул.
        Пока ждали кружки с бочковым «Тайгером», филиппи­нец рассуждал о листках с извещениями о разоблаченных ведьмах, ставшие в средневековой Европе предками газет. Придворные и духовные лица, а также иностранцы остава­лись тогда героями тайных доносов, а не общественного мнения.
        - Как у вас в России, - закончил он.
        - Договоримся, Рутер, не цеплять сегодня Россию, - сказал Бэзил. - Кто его знает, что там происходит и что будет в ее завтрашних газетах? В моей гостинице московских я не видел, в том числе и своей. Верно, и в других местах в Сингапуре положение столь же тревожное...
        - Да, ваших газет в жизни не видел. Правда, смотрел кино «Братья Карамазовы»..
        - Потому что сюжет построен на уголовной истории, так? - сказала Барбара.
        - Да уж верно, - вздохнул Рутер. - Сплошной фрей­дизм. Убийство на почве затянутого и неосознанного сексу­ального соперничества между отцом и сыном... Слишком сложно для моего опыта.
        - Расскажи, Рутер, о своем захватывающем опыте Бэзи­лу, - сказала ехидно Барбара.
        - Мой опыт? Я убил шестерых в порядке самозащиты и дважды привлекался к суду по обвинению в убийстве. В спра­вочнике Интерпола меня называют «самым диким полицей­ским репортером». Я изучал право, потому что готовился после университета поступить в уголовный розыск... А там оказалась такая коррупция, с какой пока нигде не сталкивал­ся, разве что в прессе...
        - В филиппинской полиции? - спросил Бэзил.
        - В манильской, чтобы быть точным... Дело отца и сына Карамазовых с криминалистической точки зрения несколь­ко старомодно. Если Достоевский хотел сказать, что приоб­ретаемый в жизни опыт только жестокость и порок, то он - слабак... Мир таков, как есть, другого не выдумать. Учись желать и пытайся понять. .
        - Надеюсь, это уже вывод? - спросила Барбара. - Я хо­тела сказать, что еды не закажу, джентльмены. Закусывать будете в «Холидей инн».
        - Ох, - простонал Рутер. - В честь тебя, Бэзил, выставят немыслимые харчи в ресторане финансовых акул. Хотел бы я знать, кто оплатит на самом деле счет... Слушай-ка, да ты не агент КГБ?
        - Мне бы тоже хотелось это выведать, - сказала Барбара.
        - Не хочется вас огорчать, друзья... Думаю, мне удастся там восстановиться в самое ближайшее время. Меня выбро­сили из отдела особо изощренных диверсий за предатель­ское распитие пива в частной обстановке с одним филип­пинцем и незамужней сингапурской леди. Обвинение - алкоголизм и покушение на невинность.
        - Там это считается серьезной промашкой?
        - Вроде этого, Рутер. А тебе что же, не нравятся пиво и красивые женщины?
        - Ох, - опять простонал Рутер. - Тебя не следует пус­кать на пресс-конференции. Ты задаешь провокационные вопросы...
        - Но одна красавица сильно портит тебе карьеру, верно ведь, Рутер? - спросила Барбара. - Как раз теперь...
        - Я женился на этой женщине, Барбара. Да, это случи­лось со мной. Я вступил в брак.. Ей позвонил однажды до­брожелатель и сказал, что меня выловили нагишом и мерт­вым из реки и нужно привезти что-нибудь прикрыть тело в морге. Она ответила, что хочет спать и займется этими забо­тами утром... Для нее я бессмертен. Эта женщина рождена быть моей женой.
        - Что же за работа у тебя такая? - спросил Бэзил.
        - После увольнения из угрозыска я пишу детективы для воскресных приложений... Еще я просматриваю полицей­ские объявления с обещанием наградных за такого-то живо­го или мертвого. Семьдесят с лишним пойманных бандитов. В среднем по триста долларов за голову... Но для этого прежде всего нужна своя голова. Семь футов под землей обрели многие, у которых мускулы не хуже, чем у Сталлоне в «Ре­мбо», но мозги работали плохо... Не смотри на меня как на стукача, Бэзил. Я отлавливаю исключительно бешеных вол­ков, от которых страдают все, не только полиция. Именно поэтому меня терпят в подпольном мире длинных стволов... Знаешь, этот мир очень быстро выдает своих, если они уж слишком привлекают внимание угрозыска. Такие люди ме­шают нормальной жизни всех... Усредненность - в этом спасение преступника. Я себе постоянно напоминаю: усред­няйся, усредняйся. Что съедается в джунглях? Что двигается не в ритм со всем остальным... Либо торопится, либо отстает, либо слишком молчаливо, либо шумит излишне...
        - Этот человек, Рутер, работал во Вьетнаме, - сказала Барбара.
        - Тогда о чем говорить? Не о чем говорить, - сказал Рутер. И без перехода спросил: - А у тебя есть жена и дети, Бэзил?
        - Дети есть, - сказал Бэзил. - Сын. Жены нет. То есть она жива, еще раз вышла..
        - Звучит, как вести с Луны, - сказала Барбара. - То есть такие разговоры о родственниках в России тут вот, в этом месте...
        - А я слышал, что разводы запрещены партией, как у католиков, - сказал Рутер.
        - У коммунистов нет религии, они агностики, - объяс­нила Барбара.
        - Ух, - сказал Бэзил.
        Барбара подала официанту сигнал насчет счета.
        - А какие заботы привели в Сингапур, Рутер? - спросил Бэзил.
        - Пока секрет.
        - Да брось, - посоветовала Барбара. - Тебя призвали писать репортажи, открывающие глаза на китайскую ма­фию, в частности на «Бамбуковый сад», который тянет «мас­ляные деньги» с таксистов, девушек доступных достоинств, мусорщиков, держателей автоматов с напитками... Бэзила нечего опасаться... Так ведь, Бэзил?
        - Верно. Но знать интересно.
        - Держись подальше от таких знаний...
        Рутер покачал головой.
        - Местные не решаются... Ну, долгая история. Погово­рим о моих очерках после прочтения.
        - Скоро?
        Рутер повернулся к Барбаре.
        - Когда меня спустят с поводка, леди?
        И тут Бэзил сообразил: разговорчивость и оживление филиппинца - от волнения. Такое случается, по себе знал. Если ждешь событий, которые могут закончиться плохо. Скажем, ранением. Как в марте 1979-го на вьетнамско-ки­тайской границе у Лангшона, когда вьетнамец-пограничник «проболтался» о том, что случится, по данным разведки, утром. А Бэзил-то полагал, что с прежним - танками, стрельбой, взрывами и воем самолетов - для него поконче­но после Камбоджи навсегда. Как, возможно, думал японец Такано из «Асахи», которому китайский снайпер утром и вложил пулю в лоб настолько аккуратно, что не шелохнулись очки на переносице. Бэзил, сидевший в траншее, минут пять считал соседа живым... И тридцать дней существовал так, как до этого шесть лет. Скажите солдату после победы и с «дембе­лем» в кармане, что, мол, извини, друг, за тобой должок - еще тридцать дней войны. И должок возвращаешь, хотя ни­чего в долг не брал...
        - Не подумай, Бэзил, - сказала Барбара, - будто я ему начальница. Это сложная комбинация в прессе. Мне пред­стоит роль заводилы, а затем ввяжется в потасовку Рутер...
        Будто девочка, преодолевшая робость, обращалась к Бэ­зилу.
        Она не боялась быть откровенной с собой.
        Попыталась представить, как варит ему кофе утром. Или у них принято пить водку в это время? Какие у него родите­ли? Наверное, комиссары Красной Армии, в разведке, если он работал в Индокитае. У них, кажется, все по наследству. И дипломатия, и военное дело, и остальное. И другие буквы в алфавите, и ей любопытно будет смотреть на экран его ком­пьютера...
        - Не начальница, хэ-хэ... Жирная кошка от журналисти­ки, да еще финансовой. Хотел бы я столько зарабатывать... Бэзил, им платят на уровне бухгалтера крупной компании!
        Русский улыбнулся глазами.
        Голубые считаются страшными на Дальнем Востоке, от дьявола. Когда отец, шотландец, искалеченный в японском лагере военнопленных, смотрел на маму, она закрывалась ладонями.
        У отца сохли руки. Барбара кормила его и не боялась смотреть в расширенные от боли зрачки, обрамленные не­бесной лазурью. Иногда глаза становились мутными, гасли с похмелья. Мама не разрешала давать болеутоляющий опи­ум. Только ром. Болезнь, из-за которой сохли руки, жила в позвоночнике, то вызывая корежившие отца приступы боли, то отпуская, и тогда на него нападала болтливость. Его шот­ландская семья утонула вместе с торпедированным в Балти­ке пароходом. Пенсию переводил банк, и, если день, когда приходило кредитное извещение, не случался похмельным, рассказывал Барбаре о банковской журналистике в лондон­ской «Тайме»...
        В 1817 году в газету взяли репортером некоего Массу Элсейгера. Его раж уходил на ежедневное поношение Анг­лийского Банка, который продавал акции железнодорожных компаний, обещая бум в производстве рельсов. Банк прекра­тил публикации объявлений в «Тайме», и, хотя это лишило газету ощутимых средств, редактор верил репортеру. Акции железнодорожных компаний в конце концов лопнули. Авто­ритет первого в мире финансового обозревателя поднялся до покупки дома в Блумсбери... В него наезжали гости с коро­левской кровью. Там впервые в Англии прозвучал Бетховен. А потом Элсейгер полоснул столовым ножом себе по горлу- редактор уличил его в подделке счетов на несколько фунтов.
        Журналист умер, а новый вид журналистики родился. С хорошими манерами, воспитанные и образованные, со свя­зями в банковских и деловых кругах, вхожие в министерства репортеры писали колонки, которые читались утром до от­крытия биржи.
        Банк был местом, откуда приносили извещения о день­гах. Газета была ворохом листов, под которыми засыпал в кресле отец с голубыми глазами. Что такое Бетховен, Блумсбери, колонки и хорошие манеры, оставалось загадкой. Как и предостережения, с которыми отец, впав после рома в бред, обращался к Барбаре: «Не будем плясать под еврейскую во­лынку «Тайме»! Нет, не будем...»
        Позже, когда после смерти отца мама сумела устроить Барбару на благотворительную стипендию в университет, ответы отыскались. «Тайме» называлась «еврейской волын­кой» потому, что ее финансовые колонки накануне войны диктовались из-за Ла-Манша домом французских Рот­шильдов. Но сложившаяся британская школа финансовых репортеров, располагавшая информацией и деловым инс­тинктом, помогла английским компаниям в колониях избе­жать роковой ошибки. Честь спасти британские средства от астрономических потерь в заморских территориях перед вторжением японцев принадлежит репортерам. Они предо­стерегали от вкладов вопреки сулившимся высоким процен­там. Когда нашествие подкатило к Индии, стало очевидным по чьей подсказке заманивались деньги. Отец до мобилиза­ции во флот за «вывоз денег пока не поздно» писал в «Файнэншл тайме» из Сингапура. Барбара видела его колонки в старых подшивках.
        Слава Богу, сингапурская журналистика получила луч­шее из наследств в мире. Лелеемую и оберегаемую незави­симость мнений относительно финансов и бизнеса. Мини­стры с недоверием слушают университетских профессоров и академических экспертов, предпочитая водить дружбу с ре­портерами, разумеется, такими, которые имеют собствен­ный взгляд на происходящее, умны и образованны.
        - История может действительно показаться интересной и тебе, Бэзил, - сказала Барбара, вспомнив сомнения Бруно Лябасти относительно целесообразности
«переброски» ганг­стерской истории через занавес другой системы. - Смо­жешь написать...
        - И тогда Гэри Шпиндлер из «Бизнес уик» и «Файнэншл тайме» получит железное доказательство, что я всех коррум­пировал и вломился в чуланы здешнего делового иподполь­ного мира...
        - Ты злопамятный, - сказала Барбара.
        - Несколько осторожный, только и всего. Ведь я - один в чужом клубе. Гэри так и рыщет вокруг.
        - Даже сейчас ты чувствуешь себя одиноким?
        Вырвавшийся вопрос раздосадовал ее. Плоское кокетст­во. Но слова сказаны.
        Мелодия Песчаной улицы возвратилась. На что он не имел права.
        Рутер, видимо, неплохой мужик. Барбара неплохая баба. «Поэтому возьми себя в руки», - приказал Бэзил.
        - Верно... Чувствую глубокое одиночество. Гэри Шпиндлер бросил меня в беде.
        - Гэри удивительный малый, - сказал Рутер. - Всякий раз, когда звонит в Манилу и спрашивает, как у меня дела, следует понимать его вопрос так: никого не посадили из биржевиков?
        Официант принес на подносе назад ее кредитную карто­чку.
        В наступивших сумерках засветились желтоватые лам­пионы, извилистой линией поднимавшиеся вверх по улице Изумрудного Холма.
        - Там, выше, я живу, - сказала Барбара.
        - Да, красиво, - сказал Бэзил. - Старые дома под чере­пицей...
        - Уютно, - поправил Рутер. - Так и будем любоваться?
        Минуты три они отстояли в очереди на такси возле уни­вермага «Главная точка» на Орчард-роуд. Водитель черно- желтой «тойоты» глядел хмуро. Скользнув глазами по пасса­жирам и выбрав Барбару, бегло сказал несколько слов на кантонском. Минуты две они перебрасывались короткими фразами.
        Барбара и Бэзил сидели на заднем сиденье. Рутер с води­телем.
        - Вот так новость, - сказала Барбара по-английски.
        - Забастовка? - спросил Рутер.
        - Собирается делегация к боссам... А почему ты предпо­ложил?
        - Если тебя собираются вытолкнуть на ринг, именуе­мый прессой и общественным мнением, против «Бамбуко­вого сада» ясно, что твои действия только операция по под­держке. Специи к супу, который варят. Что эти ребята сами по себе осерчали, что ли?
        - Возможно, только слухи...
        - Иран уничтожил атомной бомбой, взятой взаймы у
        России, иракские нефтяные терминалы? - спросил Рутер. - Тут серьезнее, мне кажется...
        Барбара принялась рассказывать, как заработала на слу­хах свои первые большие деньги - высказала по просьбе одного дельца в «крикетном клубе», где собирались коллеги, предположение, что коровы в Европе, кажется, облучены в результате аварии на британской атомной электростанции. Цены по срочным сделкам на говядину и зерно росли до тех пор, пока торговцы не опомнились. После этого она реши­лась на самостоятельный эксперимент. Сообщила подружке, что один доктор, отличный специалист, к которому она об­ращалась относительно опухоли, оказавшейся сухожильной кистой на запястье из-за печатания на машинке, предостерег от использования яичного желтка. Желток вызвал подозре­ния у исследователей как источник раковых заболеваний... Через день биржа панически избавлялась от контрактов на яйца из Австралии и Новой Зеландии. И она поняла, что если слух движет рынком, то следует его уважать, даже если это совершеннейшая чепуха.
        - Но запомните, джентльмены, в любом случае слухи - товар, который заранее подмочен. Возьмите последний скандал с банкротством строительно-подрядных компаний
«Голь и Ко« и «Ли Хэ Пин»! Расшумелись об их контрактах до самого Бангкока, взяли денежки за раздутые акции и оставили простачков с бумажками... Детская игра... Приеха­ли, джентльмены!
        Бэзил постарался запомнить названия компаний. Исто­рии казались забавными. На обратном пути из Джакарты стоило покопаться. Он снова вспомнил Севастьянова и ре­шил позвонить в торгпредство утром перед отлетом.
        Барбара покидала такси последней, и Бэзил протянул ей руку. Она не отпускала ладонь, пока проходили вестибюль гостиницы «Холидеи инн», узкий и длинный, заполненный людьми. Ее рука была сухой и прохладной.
        Высокая китаянка, кивнув по-приятельски Барбаре, раз­дала кожаные книжки меню.
        - Мисс Чунг, - сказала она. - Подождите минут десять, пожалуйста. Ваш столик готовят поближе к камину. Хоро­шо?
        - Камин здесь? - спросил Бэзил.
        - Один мой знакомый начинал карьеру со съемок на кинокамеру горящего очага для показа на рождество в Сай­гоне, - ответила Барбара. - Это еще в эпоху почтенных вен­тиляторов! Самый ходовой товар в тропиках - овеществленное чувство ностальгии. . А для местных атрибуты метрополии - проявление стиля... Рутер, почитай-ка нарас­пев гастрономическую поэму из своего меню...
        Малиновый смокинг заслонил свет торшера. Белая пер­чатка официанта описала приглашающий круг в сторону ресторана.
        Зал оказался заставлен диванами белой стеганой кожи, между которых светились с невидимых в полумраке столеш­ниц язычки пламени на фитилях, плавающих в рюмках с цветной жидкостью. В центре ледяная лошадь, едва начав­шая оплывать, топтала блюда с салатами, мясным и кури­ным карри, колбасами, кашами, гарнирами, грудами золо­тистых ломтиков картошки. За металлической выгородкой словно на сцене кукольного театра высвеченная оранжевым кухня озарялась всполохами пламени под сковородкой.
        Официант по винам навис над Бэзилом. Голова человека в зеленой венгерке почти исчезала в полумраке, наверное, он был негром. Золотая чашка свисала на золотой цепи с исчер­ченной шнурами груди.
        - Я могу покапризничать в пределах разумного, Ден? - спросила его Барбара.
        - «Ночь Святого Георгия» восьмидесятого года, мисс Чунг?
        Рутер подмигнул Бэзилу. Барбара приметила.
        - Хорошо, ну хорошо... Я порываю со снобизмом, Рутер...
        - Простите, мисс Чунг? - сказал Ден.
        - С вином решено, Ден.
        Между копченой рыбой, с которой шкурка сходила сама, и бараниной, над которой стоял синеватый нимб прогорав­шего коньяка, по заказу Рутера квартет сыграл
«Подмосков­ные вечера». Когда филиппинец сунул было рябому гитари­сту кредитку, музыкант покачал головой.
        - Мы ведь оба филиппинцы, Рутер, и давно знаем друг друга, - сказал он. - Вот если у джентльмена из Москвы найдется русская монетка...
        У Бэзила имелась. Несколько металлических рублей и полтинников он держал в кармане всегда. Он протянул мо­нету музыканту.
        - И для нас найдется? - спросила Барбара.
        Бэзил высыпал кругляки на скатерть.
        - Мой гонорар, - сказал Рутер, отобрав рубль и полтин­ник. -By, друзья, мне пора. . Задача третьего лишнего вы­полнена, приличия соблюдены... До встречи, Бэзил! До за­втра, Барбара!
        Он подмигнул с широкой, почти детской улыбкой, не вязавшейся с грубоватым лицом.
        - Сейчас будет звонить из вестибюля в Манилу жене, - сказала Барбара. И добавила почти без паузы: - Скажи, Бэ­зил, ты - агент КГБ? Я... я в том смысле, что работа есть работа и не важно, какая она. Мы же «профи». Высшая мо­ральная заповедь, я считаю, безупречная, красиво и технич­но выполненная работа... Тебе трудно говорить со мной как с другом?
        - Нет, Барбара, я не агент КГБ...
        - Как же объяснить метаморфозу? Во Вьентьяне в шес­тидесятых ты работал метеорологом? В русской бригаде, помогавшей лаоссцам по линии всемирной метеорологиче­ской организации, так ведь? Потом объявился в тех же краях как журналист... Еще... свободен и независим в контактах... Обычно русские скованны... У тебя, значит, есть полномо­чия.
        Выходило, она пропахала информацию о нем. Пятнад­цать лет работы в этих краях - пятнадцать лет, и накопилось достаточно всякого для закладки его досье в банк компью­терных данных. Допустим, принадлежащий ее «Стрейтс тайме».
        - И все же я не агент не важно чего и кого, - сказал Бэзил. - В шестидесятых был молод, хотелось путешество­вать и писать. Но кто бы нанял, какая газета рискнула бы? Я был безвестен. Работа с метеорологами переводчиком дала возможность написать потом книгу. Другой разговор, чего стоило ее издать. Потом меня наняли... Газета. Вот и все. А мои полномочия - вера в добро и людей, даже таких изве­рившихся, как ты, Барбара.
        - Даже ваших главных партнеров - американцев?
        - Ты, что же, американка?
        - Одно время всерьез подумывала переехать...
        Глаза у нее вдруг сделались влажными.
        Очень осторожно Бэзил спросил:
        - Тебя обижают здесь?
        - Ты, верно, хочешь, чтобы я пригласила тебя к себе?
        Опять тревожно и щемяще отозвалось это в нем.
        В такси молчали.
        Когда шины защелкали по брусчатке Изумрудного Хол­ма, она сказала:
        - Так хорошо, когда двое молчат...
        - Спасибо, Барбара, за этот вечер.
        - Как звучит по-русски?
        Бэзил сказал. Она не повторила.
        Ее дом сжимали старинные двухэтажки. Над входом не­оновая лампа освещала алтарь предкам. Сероватый дракон- чик - струйка фимиама - пытался сорваться и улететь с дотлевавшей жертвенной палочки, вонзенной в горшочек с землей перед алтарем.
        Ветер, продувавший переулок, совсем как где-нибудь на окраине в Москве июльской ночью - прохладный и пахну­щий листвой, перебирал космы воздушных корней баньяно­вого дерева.
        Барбара поцеловала его в губы.
        - До свидания, Бэзил. Позвони на обратной остановке из Джакарты.
        В обшарпанной кофейне «Стрэнда» он заказал чай. Пил безвкусную тепловатую жижу и заполнял дневничок. Двое индусов за соседним столом, возле которых томился офици­ант с бутылкой виски, кричали, перебирая цены на мануфак­туру.
        Бэзил жирно подчеркнул в блокноте названия «Голь и Ко» и «Ли Хэ Пин», довольный, что сохранил их в памяти. Сделал пометку - «Поговорить с Севастьяновым».
        ОБЕЗЬЯНКА В ХВОЙНОМ ЛЕСУ

1
        На зарешеченной веранде полицейского участка Лумпини рев моторов с улицы Радио, единственной в Бангкоке обсаженной деревьями, глушил разговоры. Сержанты-сле­дователи и посетители почти орали за узкими столиками.
        Капитан Супичай протиснулся в узкую дверцу камеры для допросов. Высокий парень в джинсах и вязаной тенни­ске, усевшись на стол, накручивал диск довоенного телефона, цепляя его мотоциклетным ключом зажигания. Локоть пар­ня украшала цветная татуировка - горбившийся боров вса­живал клыки в красавицу.
        Звонил лейтенант Випол, на встречу с которым Супичай приходил, если возникала необходимость, в этот участок. Лумпини называлась индийская деревня, в которой родился Будда. Так же назывался главный парк Бангкока с фонтана­ми, озером и часовой башней по другую сторону улицы Радио. Соответственно и полицейский участок обознача­ли - «Лумпини».
        Випол, работавший скрытно, в штатском, намеренно по­падал в полицию, а появления Супичая в форме на любом участке выглядели повседневностью.
        Капитан кивнул, давая понять, чтобы Випол спокойно завершал телефонные заботы. Скорее всего, звонил жене в универмаг «Сентрал» и договаривался встретиться в доме свиданий на Петбури-роуд. Такова полицейская жизнь в подполье...
        Супичай включил телекамеру слежения за заключенны­ми. Подкрутил зум, приблизил на мониторе лица. Надзира­тель в фуражке и трусах черпаком бросал из ведра липучий рис в протянутые сквозь решетку миски. Капитан почти ощутил удушливый от жары, пота и запаха пресной каши воздух... Знакомых не попадалось.
        Випол показал свободной рукой на сложенные листки на столе.
        Капитан достал очки. Лейтенант, удачливый в службе, обладал одним недостатком -
        писал донесения пространно. В нынешнем сообщал:

«Денежная волна, приближающаяся от Гонконга в пред­дверии передачи этой территории красному правительству в Пекине, невероятна по мощи. В огромные цифры трудно поверить. Но еще невероятнее выглядят имена, которым они принадлежат и с какой деятельностью связаны.
        Сбор опиумного сырца производится в этой стране с се­редины декабря до первой недели марта. Урожай крестьян­ского двора обычно от десяти до пятнадцати килограммов. В нынешнем сдают по пятнадцать-восемнадцать. Для себя почти не оставляют. Высокие закупочные цены. Из Гонконга поднапирают свободные деньги, с порога ищущие любого приложения.
        Не могу доложить, что цепочка движения опиума на оп­товый и розничный рынки вытянута. Некоторые ее звенья обозначены пока пунктиром, а часть вообще остается скры­той. Допускаю в качестве причины молчание агентуры из страха или в результате подкупа. Из собственного источника мне стало известно, что в Окленде, Калифорния, один таец купил дорогое предприятие. В Лас-Вегасе, Майами, в гости­нице «Дворец Цезаря» другой таец, взявший «люкс» на три дня, внес на случай проигрыша в казино депозит в восемьсот тысяч долларов. Парень проигрался, хотя сам из небогатой бангкокской семьи, принимавшей три недели назад гон­конгских родственников.
        Информация об обоих случаях протекла из кругов бангкокских посредников, о которых вам доносил ранее, между оптовиками в этой стране и Америке. В приведенных случа­ях мне удалось проследить связь истраченных в Америке сумм - при переводе их из США к отправителям товара в сингапурские и затем гонконгские банки - с бангкокским отделением «Индо-Австралийского банка». На последний падает существенное подозрение в том, что он играет роль стиральной машины для грязных денег. Мне стало известно, что именно бангкокское отделение «Индо-Австралийского» - источник сумм на покупку в Окленде и депозит в Лас- Вегасе.
        Прошу санкции на задержание двух тайцев таможенны­ми властями в Донмыонге или другом пункте въезда при возвращении. Имена обоих назовем таможенникам перед задержанием. Для вашего сведения они будут сообщены ус­тно при личном свидании.
        Далее. Выявил, что человек, снимавший в аэропорту Донмыонг из машины марки
«ситроен» номерной знак 9F5363 русского пассажира по имени Себастьяни, покидавшего пределы этой страны в направлении Сингапура, является сотрудником компании
«Деловые советы и защита», базиру­ющейся на Сингапур. Сфера работы - охрана частных фи­нансовых и информационных интересов.
        Далее по этому же случаю. Прикомандированный к моей группе для прохождения вторичной стажировки как не сдав­ший зачета юнкер обратился за разрешением подать жалобу на несправедливость. Поскольку жалоба на вас, юнкер про­сит разрешения обратиться еще выше по начальству.
        Юнкер утверждает, что, как явствует из его наблюдений, в номере Себастьяни в гостинице «Амбассадор» коридорный произвел обыск за плату, полученную от того же агента «Де­ловые советы и защита», которого, по вашему мнению, юн­кер прозевал в Донмыонге. Юнкер не оспаривает вашего мнения, но будет жаловаться на отказ принять его расходы, произведенные при выявлении личности (подкуп коридор­ного), по заданию которой производился обыск в номере Себастьяни, поскольку денежный отчет был представлен после вашего решения о переэкзаменовке по практике слеж­ки... »
        Капитан сдвинул очки на кончик носа и, подняв высоко брови, поверх оправы посмотрел на лейтенанта.
        - Випол, - сказал Супичай, - расходы юнкера принять. Самого поощрить. Его жалоба обоснованна. Поставить его в известность о моем выводе. Затем...
        Повинуясь жесту начальника, лейтенант пододвинул ста­рый аппарат. Капитан набрал номер базы данных централь­ного компьютера полицейского управления на Аютхайя-роуд. Монитор компьютера, соединенного с телефоном, высветил запрос кода для «входа».
        - Отвернись, - приказал Супичай. Ни кода, ни того, что появится на экране, лейтенанту по служебной инструкции знать не полагалось.
        Капитан увидел на экране, что «Деловые советы и защи­та», как и
«Индо-Австралийский банк», принадлежат одному человеку - Бруно Лябасти, а его сын - проживающий в Бангкоке финансист Жоффруа Лябасти-младший команду­ет в бангкокском отделении банка. Он увидел также, что бангкокское отделение
«Индо-Австралийского» расширяет клиентуру за счет людей, подозреваемых в закупке, пере­правке и реализации «товара», а также размещении в Амери­ке грязных денег и последующем возвращении их через «Индо-Австралийский» в Бангкок.
        Супичай, введя код для дополнения данных, отстучал на клавишах: «Предположение -
        Жоффруа Лябасти-младший, директор бангкокского отделения «Индо-Австралийского банка», - стиральная машина для денег мафии».
        Он выключил компьютер.
        - Випол, на это направление запусти юнкера. Более серь­езными силами не влезать. Нам это ни к чему. Я имею в виду состязание с профи из «Деловых советов и защиты» вокруг русского. А в случае чего, если спросят, меры - приняты. Неуспех же мер объясним нерадивостью юнкера. Не сдал же он зачета однажды? Да и склонен к жалобам. Ясно?
        - Ясно, господин капитан.
        - Пусть формирует себе репутацию склочника и неудач­ника... Ссоры с коллегами..
        Формально после училища лей­тенантское звание не присвоим. Получит штабного сержан­та... Думаю, кому следует, это приметят и предложат обиженному компенсацию. Пусть внедряется. Знать будем ты, он и я. Вот так, Випол.
        Капитанское лицо очерствело.
        Камера показывала на черно-белом экране телевизора выстроившихся у решетки заключенных, ритмично и в лад разевающих рты.
        Супичай вдавил кнопку внутренней связи.
        - Здесь капитан Супичай. Почему заключенные поют, караульный?
        Випол ухмыльнулся, заметив, как начальник задергал под столом сверкающим полусапогом на «молнии». Капитан недолюбливал, как он говорил, умников из университетов. Начальником участка Лумпини назначили как раз такого. И по его приказу караульный заставлял заключенных петь, поскольку песни отвлекали от мыслей о предстоящем допро­се и мешали готовить новые порции лжи... Это объяснение капитан теперь и выслушивал.
        Впрочем, Виполу это тоже не нравилось. В тюрьму сажа­ют не для спевок.
        - Юнкер приводил детали по обыску, произведенному в номере русского человеком из фирмы «Деловые советы и защита»? - спросил капитан.
        - Юнкер донес, что агент получил от коридорного шпильку, которую подобрала горничная, прибиравшая но­мер. Шпильку для волос. Вещица не стоит внимания, если бы ее потеряла девица доступных достоинств, приведенная из бара. Но в номер приходила женщина-фаранг. Шпилька ее. И вот тогда-то юнкер пришел к выводу, что обнаружил «новость»... А именно, что о шпильке узнал агент «Деловых советов и защиты».
        Красная шестиэтажна с балкончиками, безликая, словно тюремный корпус, стояла так, будто готовилась сползти с холма, у подножия которого несся по широкой дуге Патерсон-роуд поток машин. Ворота в низкой ограде раздвину­лись. Открылся знакомый Севастьянову двор, мощенный неровными плитками. Пожухлая травка пробивалась на стыках.
        Дом Севастьянов мог бы обойти, не споткнувшись, с за­крытыми глазами, хотя здание поражало нелепостью внут­ренней планировки. Мрачные и гулкие лифты открывались на кухнях жилых квартир. Через них приходилось проби­раться в конторские помещения, лавируя между столами с кастрюльками и чайниками, обходя навечно закрытые же­лезные шкафы неизвестно с чем, опускаясь по лестнице на пол-этажа и снова поднимаясь на эти же пол-этажа через десяток шагов. У некоторых комнат были высокие пороги, другие от дверей начинались ямой. Размещались обычно в доме от десяти до пятнадцати человек, но и они существова­ли в тесноте. Покойный Васильев называл здание, присмот­ренное торгпредством, памятником ослиному глубокомыс­лию. Торгпред, которому, конечно, донесли о замечании, не разговаривал со своим заместителем по финансовым вопро­сам на личные темы полгода... Но, как бы там ни было, и десять лет спустя после того разговора помещение внутри походило на архитектурное оформление многоэтажных стойл. И натаскали в них, судя по тому, что шкафов приба­вилось, еще больше...
        Никто Севастьянова не ждал, приветов он не привез, торг­пред и его заместитель находились в отлучке. Дежурный комендант - жена старшего экономиста, который тоже
«уехал на протокольное мероприятие», - вручила ключ под расписку и удивилась, что он знает, где находится отведен­ная комната и как к ней пройти. Подняв одутловатое, мучни­стое из-за постоянного пребывания в кондиционированном воздухе лицо от «Литературной газеты», она сказала, будто спохватившись:
        - Ах, ну да... Вы же Севастьянов!
        Застелив поролоновый казенный матрац привезенной простыней, Севастьянов лег спать.
        Разбудил его аромат жарившейся на оливковом масле картошки.
        Севастьянов надел брюки, футболку и выглянул на кух­ню, которую предстояло делить с пожилой дамой в сарафане, покрытом рисунками золотистых драконов с красными гла­зами. Звали ее Мария Фоминична. С испугом она сообщила, что ему придется работать у нее, старшего бухгалтера, в под­чинении. Картошкой не угостила.
        До вечера Севастьянов гулял по Орчард-роуд и Скотте, примечая, как переменились и стали изощреннее витрины, одежда и манеры фланирующей публики. Сингапур заметно богател, приобретал собственный шик, возможно, и переня­тый у японцев, и потому оскудение дома вспоминалось еще более обостренно.
        Нелегкие мысли шли и утром после разговора с торгпре­дом. Он обрекал Севастьянова на счетоводческую рутину, среди которой через два-три месяца любой истратит запас надежды и веры в себя, а заодно и в разумность начальствен­ных решений. Он просто не знал, что противопоставить на­двигавшейся профессиональной запущенности и неухожен­ности. Железная мебель вызывала кислую оскомину. Древние арифмометры, которые «из экономии» не решались выбросить, дергали нервы. Долгие поиски в шкафах среди груд пыльных папок нужной подшивки, чтобы «посмотреть, как делалось раньше», превращали и малое разумное в боль­шой конторский идиотизм.
        Потянулись дни, в которые серьезных забот после от­правки отчета о встречах в Бангкоке с Жоффруа Лябасти в «Индо-Австралийском» и вице-директором «Банка Амери­ки» возникнуть не могло. Москва, то есть Людвиг Семей­ных - от генерального что-либо ждать казалось нахальст­вом, - молчала.
        Севастьянов подмечал, что насторожил появлением со­трудников торгпредства. Попадая в оперативный зал, чувст­вовал: в разговоре пауза, тему меняют. Однажды из-за не­плотно закрытой двери кабинетика инженера поавтомобилям донеслось:
        - Васильевское воровство не доказано! Чего трепать зря... И Севастьянов никакой не блатной. Поймали бы - сидел...
        Он много гулял после работы. Неторопливо брел по Стэмфорд-роуд, которую в прошлом видел лишь из маши­ны, в сторону комплексов «Марина-мандарин», «Ориентал»и
«ПанПасифик», где продолжал прогулку, поражаясь изо­щренной технологии строителей и инженеров. Его подавля­ла мысль, что дома даже немногие избранные не имели подобного или, заказывая здания для таких же целей, не поднялись до столь высокой культуры комфорта и фантазии. Или не решились нанять людей с достойными замыслами.
        На Робинзон-роуд, Батарейной, у биржи, в других местах делового Сити каждый небоскреб, всякая банковская контора и любая дверь с электронным запором, бельма компью­терных экранов за стеклами - вершина, пик, на которые забрался управленческий прогресс, напоминали о том же. Не мог он не сопоставлять этой жизни, подчиненной четырем богам.-- удобству существования и деловой целесообразно­сти, электронной вооруженности и легкой свободе в дейст­виях внутри этих контор, со своей, в Москве и торгпредстве.
        Нет, не окружающее благополучие вызывало горечь в минуты сопоставлений. Севастьянов неумел завидовать. Но не мог он даже в воображении нанести сингапурский техно­логический иероглиф на свое знание родных порядков. Не впихивались в кресло у компьютера Людка Семейных и по­мощница генерального, считавшая вместе с завхозом вер­шиной прогресса очищение «предбанника» от стульев для ждущих приема. Для ждущих дела. Как ждал Севастьянов ответа на свое дело. Ждал, свирепея от власти впаянной в нем оглядки... И сколько ни пытался он приложить к виденному здесь, за границей, отца, мать, матроса Волжской флотилии Михаила Никитича, Алямса, безрукого дядьку Галина, Вельку с сорванными погонами, Олю, Клаву, смерть Василь­ева, милиционера-собаковода и пенсионера Василь Василича и еще многих российских людей, знакомых по прошлой и нынешней жизни дома, ничего из этого не выходило.
        ... В тот дождливый день Севастьянов брел по набережной Елизаветы. На парапете скакали черные индийские скворцы, ловившие желтыми клювами капли мелкого дождичка. Один таскал соломину. Белый цементный лев, символ Син­гапура, изрыгал из пасти фонтан в залив Марина-бей. В коричневом сампане согнутый китаец безостановочно, слов­но заводная игрушка, выплескивал красным черпаком до­ждевую воду за борт. Бриз доносил с гнездившихся у при­чальных свай джонок запах сушеной рыбы, соевого соуса, прелых фруктов, разваренного риса и пролитого горючего.
        На мосту Андерсена он понял, что ни дня, ни часа коле­баться и трусить больше не в силах.
        Перейдя мост, Севастьянов миновал корпус «Шанхайско-Гонконгского банка», здание
«Тихоокеанской страхо­вой» и небоскреб «Банка четырех океанов», разыскал в скве­рике будку телефона-автомата. Номер, по которомунесколько лет названивал по поручениям Васильева, ответил сигналом «занято».
        Он повесил трубку.
        Под баньяном, пережидая дождь, рассаживались на траве школьницы-индианки, подтыкая под жилистые ноги фор­менные мини-юбки.
        Судьба испытывала. Давала время подумать.
        Колебаний Севастьянов не чувствовал.
        Адвокатская контора «Ли иЛи»не сменила секретаря в приемной Ли-старшего. Голосок тамилки, хрупкий и тихий, привычно донесся к Севастьянову
        - Бюро адвокатаЛи.Добрый день. Чем могу помочь?
        - Добрый день, мисс Сулачана, - сказал Севастьянов. - Говорит Севастьянов из русского торгпредства. Как пожива­ете?
        - О! Господин Севастьянов! О! Как поживаете? Столько лет! Вам назначено?
        - Нет, не назначено, к сожалению... Возможно, мэтр Ли выкроит полчаса в конце рабочего дня? С вашей помощью, конечно, мисс Сулачана...
        - Вы неисправимый подлиза, господин Севастьянов... Сейчас три пополудни... Четыре тридцать... Пять пятнад­цать... Секунду!
        Звуки умерли в трубке. Она переключилась на шефа.
        Но страх в нем сидел. Страх перед «своими». За предпри­нимаемый несанкционированный начальством шаг. Строго говоря, спроси он разрешения... Разрешения у кого? У торг­преда, который бы выслал от греха подальше ближайшим самолетом? У Семейных в Москве?
        Васильевских высказываний, которые бы укрепили в на­мерении, относительно подобных обстоятельств на память не приходило.
        Ли-старший назначил через пятнадцать минут в своей новой конторе на шестнадцатом этаже, у пересечения Телок- роуд и Шентон-вэй. Совсем рядом...
        Севастьянов поднялся по эскалатору на воздушный пере­ход над улицей. В расчерченном стальными перекладинами стеклянном корпусе небоскреба, куда переехала
«Ли иЛи»,отражались серое небо, автомобили и облака.Наемныйстражник с латунной кокардой, на которой сверкала надпись «ДСиЗ» - «Деловые советы и защита» - название предоста­вившей его фирмы, сверился со списком. Переспросил:
        - Господин Севастьян?
        Контора «Ли иЛи»в васильевские времена в старом зда­нии не охранялась.
        - Соболезнования, соболезнования, - скороговоркой бормоталЛи,усаживая Севастьянова в углу обширного ка­бинета в самой середине дивана. Диван перевезли из преж­него помещения, и казалось, Васильев здесь по-прежнему,лишьвышел на минуту.
        Стен не было, между стальных рам шло сплошное стекло, и Севастьянов будто парил над улицей. Внизу на уровне третьего этажа ветер силился раскачать набухший от дождя плакат профсоюзников: «Качественный труд - лучшая жизнь!»
        - Поджидал вашего звонка, поджидал, - приветливо сказал, гнусавя
«по-оксфордски» на английском,Ли,у кото­рого поприбавилось старческих веснушек на облысевшем темени. Но узкое лицо с пергаментной кожей и спокойным взглядом выцветших глаз не изменилось.
        Севастьянов развел руками. Тронул узелок галстука.
        - Понимаю, теперь вы - один, надо осмотреться. Мне сообщили, что вы вернулись, господин Севастьянов. Рад... Итак?
        В складке, идущей от уголка губ к подбородку, у Ли-старшего посверкивала слюна.
«Сколько же ему теперь? - поду­мал Севастьянов. - За восемьдесят определенно...»
        Ли выпростал из кармана рубашки коробку с радиотеле­фоном и сказал:
        - Мисс Сулачана, советскую папку, пожалуйста... Итак?
        Следовало сразу развеять возможное впечатление, что он,
        Севастьянов, явился с чьей-то санкции. Иначе, когда потом это станет очевидным, потеря лица и доверия.
        - Мэтр, это - визит вежливости...
        Ли смотрел внимательно.
        - Я не имею полномочий квалифицировать свой приход к вам иначе. Пока... в настоящее время... то, что я собираюсь сказать... это даже не предварительная консультация. Я хо­тел, чтобы вы выслушали меня.
        Пластиковые шторки на квадратном полированном ящике у дивана раздвинулись. В прозрачной коробке выеха­ла пухлая папка.
        - Не привык к компьютерам, - пробрюзжал адвокат. - Листаю бумаги... Десять минут достаточно?
        - Пять, - сказал Севастьянов.
        Все думано-передумано... Он старался говорить медлен­но.

6 мая 1985 года со стороны «Ассошиэйтед мерчант бэнк» заявлена в суде петиция о банкротстве некоего Ли Тео Ленга. Дело подлежит слушанию 8 августа. Как представляется Се­вастьянову, банкротство Ли Тео Ленга явится завершающим шагом по утайке денег, полученных «Ассошиэйтед мерчант бэнк» когда-то от Васильева. Всего восемнадцать миллионов долларов.
        Из чего следует такое предположение?
        Бросается в глаза, что иск о банкротстве направлен про­тив того, от кого получили деньги. Признание банкротом по суду Ли Тео Ленга открывает возможность для
«Ассошиэй­тед мерчант» объявить банкротом и себя. Банкрот-клиент-де разорил до нитки... Таким образом, банковская компания, которой Васильев предоставил кредит, больше не существу­ет!
        Ну, хорошо - обманут Васильев. В деловом мире случай повседневный. Но ведь обманут и закон! Закон обманут в Сингапуре!
        Кто выиграл от этого обмана?
        Некто Клео Сурапато, яванский китаец, контролирую­щий «Ассошиэйтед мерчант бэнк» Это он намерен заявить, что размещенные им у Ли Тео Ленга кредиты, полученные от Васильева, пропали. И разве он в ответе, что и его «Ассо­шиэйтед мерчант» на том надорвалась? Сам Клео Сурапато заявит, что он теперь просто мертв как делец. Что же взять с мертвого?
        - Только его смерть, - сказал Ли.
        - Смерть?
        Адвокат кивнул.
        - Не понимаю, - сказал Севастьянов.
        - Продолжайте, - попросил Ли.
        Теперь Севастьянов вступал в опасную зону собственных подозрений.
        Ли едва приметно опустил веки, когда услышал предпо­ложение о том, что Ли Тео Ленг - фигура вымышленная.
        - В жизни, - сказал Севастьянов, чувствуя как сохнут губы от напряжения, - это некто Амос Доуви, отбывающий теперь наказание за мошенничество в Гонконге. Никому не придет в голову привлекать его после полной отсидки к от­ветственности опять по вскрывшимся новым обстоятельст­вам, но все-таки старого дела. Разве не похоже все это на грязную игру, затеянную Клео Сурапато и Ли Тео Ленгом, то есть Амосом Доуви с целью утаить от подлинного собст­венника, то есть Васильева или его представителя, восемнад­цать миллионов?
        - С кем вы говорили на этот счет в Бангкоке, господин Севастьянов?
        - Я не вел бесед об этом. Это - деловая тайна. Однако косвенные, дополнительные сведения по высказанной вер­сии пытался получить. Это случилось в ходе встречи с Жоф­фруа Лябасти-младшим из бангкокского отделения «Индо- Австралийского банка» и в отделении «Банка Америки». Дело в том, что оба банка выступают иногда гарантами или по­средниками по сделкам Клео Сурапато на таиландской тер­ритории... Преднамеренное самоубийство «Ассошиэйтед мерчант бэнк» отнюдь не превратит этого яванца или китай­ца в нищего. Совсем наоборот! Он держит значительные средства и в «Индо-Австралийском», и других финансовых предприятиях..
        Мои догадки... то есть предположения сфор­мировались окончательно, когда я понял это в Бангкоке...
        - Не в Москве? - спросил Ли, разглядывая побелевшие пальцы Севастьянова.
        - Нет, - твердо сказал Севастьянов, - не в Москве... Я хотел бы повторить, мэтр, что просил лишь выслушать меня... не формально. Я понимаю... Ваше время...
        - Вы не вправе обижаться, господин Севастьянов. Па­мять господина Васильева, поверьте, мне дорога. Вопрос диктовался желанием почувствовать, как... как далеко за­шли... э-э-э... подозрения у вашей стороны относительно «Ассошиэйтед мерчант бэнк». Наша репутация, я имею в виду репутацию сингапурского рынка, важна в ваших гла­зах
        Ли провел морщинистым, как куриная лапка, пальцем по колонке цифр растущей торговли с СССР на листе, заложен­ном для него пластиковой линейкой Сулачаной в подшивке.
        - Подозрения... сформулированы мною лично, мэтр... Не в Москве.
        - Поэтому, мой молодой друг, вы считаете себя вправе думать, будто я поведу себя как зубной врач, отказывающий­ся помочь без оплаты вперед? Я догадался... У вас нет полно­мочий на эту беседу, а стало быть, и средств для оплаты моих услуг. Не так ли?
        Севастьянов кивнул.
        - Мисс Сулачана, - сказал Ли в радиотелефон, - при­несите-ка нам что-нибудь попить, а?
        Севастьянов машинально взял со столика статуэтку из­можденного буддистского отшельника. По ребрам святого ползли искусно вырезанные мыши.
        - Пожалуйста, поставьте фигурку на место или отдайте мне, - попросил Ли. - У божка ревматизм.
        - У статуэтки?
        Севастьянов в первый раз улыбнулся не из вежливости.
        - Может, и гланды?
        - Не святотатствуйте, молодой человек! Болезненный бог понятливее...
        Безотчетное ощущение, что Ли на его стороне, пришло. Оно пришло.
        Сулачана поставила на столик поднос с зеленым чаем. Разлила по чашечкам.
        - Не правда ли, - спросил стряпчий, бережно поглажи­вая принятую из рук Севастьянова статуэтку, - целая исто­рия человеческой судьбы, вырезанная из кости?
        Севастьянов не знал, что сказать.
        Ли осторожно отхлебнул на пробу. Слюна в складке, тя­нувшейся от губ к подбородку, снова блеснула.
        - Обычай китайцев, - сказал адвокат, - да и старые за­коны предполагали, что свидетель на суде обязан лгать и лгать, покрывать своих. Цивилизованный китаец, знаете ли, не понимает пристрастия западных судов заставлять свиде­телей клясться на Библии. Надо быть действительно сума­сшедшим западным варваром, чтобы додуматься до такой нелепицы. И я разделяю эту точку зрения...
        - Мэтр, более чем странную для юриста!
        - Академического юриста... Но ведь с какой стороны посмотреть... И после клятвы лгут. Большинство определенно.
        - Другими словами, вы советуете, мэтр, попытаться ула­дить беспокоящую проблему непосредственно с теми, кто причастен к... к исчезновению восемнадцати миллионов. Скажем, с Клео Сурапато?
        - Если появятся доказательства его причастности... До­кументальные сомнительны. . Но вот из его уст... И ни в коем случае не свидетели, которые еще и вас же оболгут! Будьте осторожны... Продумывайте каждый новый шаг...
        Домой Севастьянов шел долго.
        С сумерками огни в Сити не полыхали, как в остальном городе. Их гасили. Приглушенные неоновые надписи опове­щали о названиях компаний и банков с мировой известно­стью. Из окон дома конгрессов неслось мощное хоровое пе­ние. Наверное, шла спевка профсоюзной капеллы.
        Он отрицательно помотал головой на приглашающий кивок старичка рикши, развалившегося на сиденье трехколески. Махровое полотенце, прихваченное бельевыми при­щепками, свисало с руля. Прикрученный к раме приемник передавал известия на китайском. Севастьянов разобрал фразу о готовящейся забастовке таксистов.
        В забегаловке на Форт-Кэннинг-роуд перехватил обжига­ющей куриной лапши. Пока ел, мысленно сочинял письмо Оле.
        У подъезда дома на Патерсон-роуд Севастьянов натолк­нулся на бухгалтершу с двумя коробками с японскими маг­нитофонами. Взял одну, чтобы помочь. Вздыхая, Мария Фо­минична сообщила:
        - Во второй половине дня торгпред вас искал... Я ведь послезавтра уезжаю, и следующую зарплату выдавать будете вы. Утром покажу, как заполнять ведомости...
        Севастьянов кивнул.
        В конторе на шестнадцатом этаже зеркального небоскре­ба у пересечения Телок-роуд и Шентон-вэй адвокат Ли не­торопливо досматривал «советское досье». Последним лис­том Сулачана подшила ксерокопию финансовой колонки «Стрейтс тайме»:

«Компания «Лин, Клео и Клео» готовится заработать в ближайшее время честные пять миллионов. Нет, лучше ска­жем так: честные пять миллионов на бесчестном черном рынке. Она покупает у частного коллекционера величайшую реликвию. Деревянный позолоченный кулак, венчавший не­когда древко знамени китайских повстанцев, называвшихся «боксерами». Бесценную вещь увезли как трофей в Герма­нию. Возвращение в Азию сопровождалось увеличением це­ны боготворимого куска дерева в несколько раз с каждой милей. Чтобы в конце пути выразиться в миллионах, кото­рые сейчас, попав в качестве выручки за это произведение искусства из нечестных в честные руки, становятся, в свою очередь, честными.
        Стоит ли писать об этом случае? Видимо, стоит. Хотя бы потому, что вокруг нас становится больше и больше нажи­тых на черном рынке денег. Денег, которые боятся дневного света. Так сказать, в надвинутой на глаза шляпе. Пугливые, нелегальные деньги, которые ищут обходные пути, чтобы стать вполне достойными. Хотя бы через приобретение ис­торических ценностей...
        ... «Лин, Клео и Клео» заплатила за позолоченный кулак как раз акциями «Голь и Ко» и «Ли Хэ Пин». При этом, щадя витающего в мире чистого искусства бывшего владельца приобретенного раритета, помогла ему через одного парня уже сбросить эти акции. То, что акции сбрасывал неведомый рынку искусствовед, ввело в заблуждение обычно насторо­женных маклеров. Они зеванули начало атаки. И кусок исто­рического дерева, и деньги, вырученные, по существу, за клочки бумаги, то есть акции «Голь и Ко» или
«Ли ХэПин»,в авуарах «Лин, Клео и Клео». На самых законных основани­ях. И мы их поздравляем!»
        - И мы их поздравляем... ем... и-е-ем, - дребезжаще про­пел Ли на мотив «Алеет Восток». - И себя-я-я ... то-о-о-же!
        Ли выдвинул ящик письменного стола.
        Полистал папку с документами, в работе с которыми его опыт и способности давали максимальную отдачу.
        Ногтеммизинцапровел по списку, озаглавленному «Объекты политической символики. В розыске».
        Под номером сорок четыре значилось: «Позолоченный деревянный кулак. Крепился на древке знамени. Захвачен германским отрядом, вывезен в Берлин. До 1945 года в им­перском музее. Отправлен с другими ценностями в неизве­стном направлении. Оккупационными властями США, Британии и Франции не заявлялся».
        - Разыскался... разыскался. Совсем рядом. На Кэйрн- хилл. В квартирке... квартирке, - пробормотал удовлетво­ренно старик.
        Посидел, откинувшись на спинку кресла, с закрытыми глазами.
        Встрепенувшись, набрал пятизначный номер. Прави­тельственный, в официальных справочниках не публикуе­мый.
        - Дружище Генри, - сказал в трубку, - тут старый Ли,нуда...Нет, это личный звонок... Санитарные старания вол­чищи Клео Сурапато по уничтожению слабых, создается впечатление, распространились за пределы его собственного леса. Выявлен международный интерес к ним. Думаю, выкристаллизовывание этого интереса позитивно. . Да, начи­нает страдать закон. Клео обнаглел... Спасибо... Верно, Доуви скоро выходит из-за решетки. Ха-ха!
        Повесивтрубку, записал иероглифами на листке за­втрашних забот: «Вызвать бакалавра Ван Та, фотография кулака, 4 часа пополудни».
        Как по-отечески благожелательно удалось держаться с русским Севастьяновым! Огромный рынок, неисчерпаемые интересы... Удовлетворяло и то, что не высказал вертевший­ся на языке совет васильевскому выкормышу: двух врагов иметь лучше, чем одного.

2
        Бойкий гид-тамил в брюках не шире рукава сорочки, пристукивая о паркет штиблетами с загнутыми носами, ста­рался перекричать гудение голосов в переполненном холле гостиницы «Раффлз».
        - Ребята! Тут обитали Чарли Чаплин, Морис Шевалье, балерина Павлова... Словом, те самые персоны, чьи имена вы находите в регистрационных книгах гостиниц
«Клэридж» в Лондоне, «Ритц» в Париже, «Палас» в Сен-Морице или «Пьер» в Нью-Йорке. Тут принимал доктор Серж Волков, который пересаживал гланды обезьян стариканам. А что ка­сается этого... как его... парня Чаплина, то в порту, когда он сходил с парохода, китайцы-кули встретили его аплодис­ментами, сложив на пару минут тюки с грузами на причал... Но вернемся к этому месту! Здесь, в «Раффлз» вы видите теперь иных гостей в трусах и майках и не удивляетесь. А в те времена вечерние туалеты, хотя ближе к ночи кое-кто и прыгал, не сняв фрака, в фонтан, считались строго обяза­тельны. Более того, когда в субботу...
        Тамил в ужасе закатил глаза, показав желтоватые белки.
        ... шестого декабря сорок первого года директор информа­ционной службы колонии Роб Скотт, сопровождавший ин­донезийскую принцессу, проведшую вечер у губернатора, пригласил ее на фокстрот, оркестр «Раффлза» прекратил иг­рать. Азиатцам он не исполнил бы и полноты! И что вы думаете? Бог есть! На следующий день в воскресенье седь­мого декабря японский летчик бросил первую бомбу на Син­гапур...
        Строй туристов ринулся на выход из последнего колони­ального реликта гостиницы - Пальмового дворика, в кото­ром приличным дамам и господам полагалось тянуть фир­менный коктейль заведения «джинслинг» за раставленными на траве опереточными столиками с мраморными столеш­ницами.
        Рутер Батуйгас, игнорируя снобистское негодование на лице официанта, почти вырвал из руки в нитяной перчатке заказанный стакан пива. Развязно сказал:
        - Спасибо, братец.
        - Спасибо, сэр, к вашим услугам, сэр, - ответил ехидно братец и неторопливо удалился с видом, будто вместо чаевых подложили мокрицу.
        В Маниле таких заведений, где бы маниакально берегли колониальные традиции, не оставалось, хотя и помнили чу­дачества подревнее, еще испанских конкистадоров. Рутер не любил Сингапур, он вообще недолюбливал все бывшее анг­лийское. Как, впрочем, и начальник, Бруно Лябасти, появив­шийся в стеклянных дверях Пальмового дворика. Лицо, воз­можно от одеколона, разрумянилось, отчего глаза казались еще голубее.
        Встав со стула обменяться с Лябасти рукопожатием, Ру­тер боковым зрением отметил, что официант наблюдает за ними от стойки.
        - Начало в десять вечера, Рутер, - сказал Лябасти. - Интервалы в пятнадцать минут. Ни минуты туда-сюда. В час тридцать конец, а в час тридцать пять оповещаешь меня об этом.
        - Каким образом, сэр?
        Подошедший принять заказ официант наклонился к Ля­басти. Обращение «сэр» показало ему, кто - хозяин. Он поч­ти повернулся к филиппинцу спиной. В старые добрые времена нижестоящих за столик с собой не брали. Анижестоящие не позволяли себе распивать в таких местах бочковое.
        - Да обычным. Позвони по телефону. Домой. Ведь это будет стопроцентная победа, Рутер. И ничего другого, мой верный паршивец! Бруно заказал кофе.
        Начальник пребывал в оптимистическом настрое.
        Рутера не обидело шутливое обращение. Как и он, Бруно Лябасти был католиком. Прошел огненную купель в Ино­странном легионе в мангровых болотистых джунглях дельты Меконга и камбоджийского взморья вместе с отцом Рутера. В одном отделении.
        - Могу я сказать кое-что, сэр, не по делу? - спросил Батуйгас.
        - Скажи, Рутер.
        - Мненравится, сэр, когда вы называете меня как-ни- будь так...
        - Когда у твоего почтенного отца случалось хорошее на­строение, он окликал меня и похуже... Скажем, ржавый на­пильник...
        - А знаете, как вас называют за глаза ребята из «Деловых советов и защиты»? Я имею в виду серьезных ребят, не тех­ническую шушеру...
        - Старый ночной горшок... Как сержантов третьего срока в Легионе... Я знаю, Рутер.
        Предполагалось, что Бруно выборочно прослушивает магнитофонные записи телефонных бесед и радиоперегово­ров своих сотрудников для контроля. Разговоры под горячую руку случаются всякие, и начальство называют по-всякому. По-всякому, но - с опаской и уважением.
        Оба, Бруно и Рутер, одновременно подумали об этом и улыбнулись.
        Бруно резко спросил:
        - Основная заповедь сотрудника «Деловых советов и за­щиты»? Быстро!
        - Осмотрительность, невидимость, внезапность и на­дежно подготовленный отход, сэр!
        - Допивай пиво и ступай, Рутер. Поступай, как и сказал. Удачного дня!
        Кофе, который принес подавальщик, оказался горячим и вкусным.
        Последний в этом месте? Чертовски грустно расставать­ся с жизнью, которой существовал сорок лет. А эта жизнь, конечно, без остановки покатится и дальше, будто он, Бруно Лябасти, он, Дитер Пфлаум, и не появлялся на грешной сингапурской землице.
        И как сложится судьба Барбары? Необыкновенная, нео­быкновенная...
        Любил ли он Рене? Как странно, что жена оказалась фран­цуженкой и их ребенок, его сын, который бы должен с гордо­стью носить добрую прусскую фамилию Пфлаумов, фран­цуз.Сколько желет было папаше Пагановскатогда в Берлине, перед разгромом? Теперь и не вспомнить. Пастор Лекшейдт казался древним стариком, а ведь и он, Бруно, теперь почти в таком же возрасте.
        Страшно и трагично, подумал он, на закате жизни пере­жить крушение, которое выпало на долю Пагановска и Лекшейдта вместе со всей Германией. И судьбы миллионов ока­зались перечеркнутыми и списанными, безвозвратноизгаженными и объявлены позорными... Сожалея об этих людях из далекого прошлого, он, однако, не чувствовал себя их соотечественником, немцем. Это казалось ему странным, но объяснения не искал...
        Потом он подумал, что венец его жизни - любовь к Бар­баре. Под занавес королевский подарок судьбы. Чувство, ко­торое бывает мертворожденным даже у молодых, так остро и свежо в нем. А может, запоздало именно потому, что оно - расплата за выбранную судьбу?
        - Старость - это возраст, когда мы становимся самими собой, - сказал Бруно по-немецки официанту, убиравшему стакан Рутера.
        - Простите, сэр... Не понял.
        - Вкусно сваренный кофе, я говорю, мой друг...
        - Вас, кажется, вызывают по телефону, сэр, - сказал официант. - Бармен подает на этот счет знаки... Ну, да, так и есть. Я сейчас принесу трубку.
        - Это Рутер, сэр, - прозвучал в телефонной трубке с ан­тенной голос филиппинца. - Я звоню из автомата... Воз­можно, то, что я сейчас сообщу, несущественно, но в любом случае - необычно... Вчера я и БарбараЧунгобедали в «Ройял холидей инн» с русским журналистом Бэзилом Шем... Шкм... Шемкингом. Вроде такое имя. Она свела с ним зна­комство в Бангкоке. Парень спокойный, с расспросами не лез...
        - Тогда что же - необычного?
        - Во-первых, русский, сэр, во-вторых, она... Барбара... она...
        - Влюбилась в коммуниста?
        - Мнекажется, в этом духе, сэр. Но это - личные наблю­дения. Не считайте это донесением.
        - Я и не придавал значения. Просто решил высказаться, сэр. Подумал, вдруг потом окажется существенным...
        - Спасибо, Рутер. Все в порядке. Выкинь из головы...
        Помяни черта, подумал Бруно, а он за спиной.
        Кто это сообщил ему о возвращении в Сингапур этого молчаливого бюрократа Севастьянова, подручного умерше­го Васильева? Кажется, Джефри Пиватски... На месте Сева­стьянова он, Бруно, тянул бы и тянул нитку, связанную на обрывах узелками, именуемыми Амос Доуви, Ли Тео Ленг, Клео Сурапато и Бруно Лябасти...
        Впрочем, русский пигмей стоит перед тремя непреодоли­мыми линиями обороны.
«Ассошиэйтед мерчант бэнк» - первая. «Лин, Клео и Клео» - вторая. Третья -
«Деловые советы и защита», оберегаемая электронным псом Джефри Пиватски. Непобедимая на вечные времена империя, защи­щаемая Сетью, полностью отошедшей к Бруно после розыг­рыша дурака Нугана Ханга, слишком уверовавшего в собст­венную непогрешимость.
        Даже если предположить невозможное... Даже если пред­положить, что возвращение молчаливого русского бюрокра­та не случайно? Психологически тонко рассчитанная на­чальством Севастьянова комбинация? Ставка именно на человека, отличного от Васильева неспеленутостью инструк­циями и предписаниями банковских московских комисса­ров?
        Ну нет. В психологических расчетах они выказывали сла­бость всегда... Рассчитывали на бумаге, докладывали высше­му комиссару, утверждали план и ставили отметки о выпол­нении, даже если ничего не добивались. Вместо потерянных денег предъявлялась бумага с объяснением, почему денег не осталось.
        Ну нет... Тут - надежно. Пусть Севастьянов преодолевает, как муравей кручу, правила собственного финансовогоис­теблишмента, если действительно намерен заняться возвра­том потерянных Васильевым денег... Бруно почувствовал со­чувствие к бедолаге. Как к захваченному русскому танкисту, застреленному в затылокрыжимэсэсовцем на Кюрштрассе в Берлине.
        Внутренняя уверенность в успехе грандиозной, как вагнеровская опера, операции, завершающей егожизнь,не поки­дала. Рассчитано и спланировано все.Машиназапущена. Остаетсялишьпосетить на бирже этого жалкого Фэня. И - новая жизнь...
        На двенадцатом этаже бетонной этажерки, где парковали автомобили служащие международного центра торговли на Телок Блангах-роуд, Сы Фэнь появился в униформе бирже­вого маклера. На спине, лацкане и рукавах голубого пиджака выделялись оранжевые номера. Вольно гулявший над ма­шинами порывистый бриз забросил красный галстук в бе­лыйгорошек через плечо.
        Пахло расплавившимся от жары асфальтом, жженой ав­торезиной и прогорклым оливковым маслом, на котором готовил рыбу охранник этажом ниже.
        Море открывалось с трех сторон широкой панорамой.
        Над проходной порта растягивали полотнище с над­писью - «Тут ты не только работаешь, тут проходит треть твоейжизни».
        Бруно поправил на маклере галстук. Стряхнул с рукава пылинку.
        - Хочешь долго жить и умереть в старости богатым, По­слеполуденный Фэнь?
        - Конечно, - сказал, нагло улыбнувшись, маклер.
        Бруно сжал в кулаке концы его галстука, резко дернул их вниз. Фэнь как бы отвесил поклон и застыл полусогнутым.
        - Но мне не нравится ваша манера приветствовать дру­зей, господин Лябасти...
        Бруно отодрал с нагрудного кармана китайца матерча­тый квадрат с фирменным знаком
«Индо-Австралийского банка». Плюнул в кусок рваной ткани и сунул его в полуотк­рытый от неожиданности рот Послеполуденного Фэня.
        - Подавишься и ты, собака, и твой Крот моим банком! Двадцать два процента акций хотели иметь? Как это Крот брякнул тебе... Если нужно обворовать банк, я сначала его приобретаю... Так, сволочь? Не двадцать два процента акций вы получите от меня. Двадцать две пули! И знаешь - куда?
        Манеру орать, уткнувшись нос в нос, обдавая дыханием человека, Бруно перенял у негра-сержанта. Действовало без­отказно.
        - Твоя работа - записка Клео Сурапато от «Бамбуковых братьев»? Папашу вспомнил, капитана Сы... А я тебе напом­ню, как ты начинал упаковщиком у Нго в Сайгоне и, скажи тогда ему Клео полслова, околел бы в запаянной бензиновой бочке... Вздумалось стать капитаном? Меня разорить, Клео обобрать?
        Бруно резко поднял руку с зажатым галстуком над голо­вой маклера, крутанул китайца вокруг оси на получившейся удавке.
        - Где твоя машина, бандит?
        Фэнь вяло махнул в сторону кремовой «БМВ» последней модели.

«Черт их знает, - подумал Бруно, - может, действитель­но доносы на Крота справедливы. Жоффруа ведь совсем за­путался в его паутине, отделение в Бангкоке отбилось от рук... Откуда у маклера такой автомобиль?»
        В пролете пешеходной лестницы между этажами стоянки появился охранник. Он потеребил малиновый аксельбант, наблюдая, как Бруно тащит за галстук Послеполуденного Фэня. Фэнь не кричал, не звал на помощь, значит, не его, охранника, было это дело.
        С брючного ремня маклера Бруно снял связку ключей. Автомобильный оказался насажен на позолоченную пла­стинку с именными иероглифами. Открыв левую дверцу «БМВ», Бруно притопил стекло, впихнул в образовавшуюся щель голову китайца и, подняв стекло, сдавил ему шею. За­пястья захлестнул на спине наручниками.
        Со стороны доков «Кеппел» гудели мощные удары паро­вого молота.
        Бруно отошел к бордюру стоянки. Причалы и склады, плавучие доки внизу застилало марево. Он пытался опреде­лить, как долго будет громыхать молот, вгонявший громад­ную сваю, державшуюся в море на растяжках двух буксиров.
        Ничего не решив, обернулся.
        С налившимся кровью лицом Фэнь поднимался на цы­почках, чтобы не задохнуться. Рубашка вылезла из-под брюк и пиджака.
        И тут удары в доке прекратились.
        Бруно обошел «БМВ», сел в машину, завел мотор и дви­нулся на первой скорости к бордюру. Фэнь хрипел, текли слезы, но его не волокло, китаец поспевал перебирать нога­ми. Бруно притормозил. Набрал на радиотелефоне через ин­декс международной связи бангкокский номер Крота в отде­лении своего «Индо-Австралийского банка».
        Крот, сняв трубку, молчал. Бруно разъединился.
        Молот на «Кеппеле» по-прежнему молчал. Бруно сдавил пальцами челюсть Послеполуденного Фэня. Кляп вывалил­ся. Слюна тянулась с губ.
        - Вот что, Фэнь... Если желание сделаться богатым и уме­реть в глубокой старости тебе не изменило, ты сделаешь все, чтобы Крот вылетел в Сингапур из Бангкока сегодняшним девятичасовым рейсом тайской авиакомпании. Если нет, то - нет... Ты хорошо понял английский язык, Послеполу­денный Фэнь?
        Маклер хватал ртом воздух. Дав ему отдышаться, Бруно снова набрал номер Крота. Подставил трубку к лицу Фэня. Кивнул.
        - Хозяин, здесь Крот-младший, - сказал Фэнь. - Зво­ню из машины... Не соединилось в первый раз, верно... Это я, хозяин... Француз заглотнул «Нуган Ханг бэнк», хозяин. Ухо­дит снова крупная сумма через Триест. Джефри Пиватски только что случайно обнаружил этот путь. Ни он, ни старый дурак Клео даже не подозревали о нем. Американец... Как какой американец? Да Джефри Пиватски, хозяин... Этот больше не верит никому. Ни Клео, ни французу. Хочет гово­рить лично с тобой. Откуда знаю? Я перехватил его, когда он направлялся к Клео за объяснениями... Теперь говорит, что пойдет к французу, то есть Лябасти напрямик, если не уви­дится с вами и не получит объяснений. Клео-то сам в дураках и ничего не знает... Американец согласился ждать до полуно­чи и хочет говорить только с вами... Мне выезжать в Чанги встречать вас с девятичасовым из Бангкока?
        Бруно ощутил страх.
        Электронный пес Джефри Пиватски ущупал-таки его об­ходной путь присвоения денег
«Нуган Ханг бэнк»... Вот что означали слова о недобрых новостях, привезенных из Евро­пы! А Бруно-то полагал, что они относятся к неудачному выбору Джефри компьютерной системы Эс-ди-ай.
        Одна ночь, всего одна, и наутро Бруно Лябасти не про­снулся бы, оберегай его хоть десяток профи из «Деловых советов и защиты». Несколько слов Джефри - и Клео бы нанес удар, и Крот, и другие... Нуган Ханг, зацепившийся с Джефри языком в аэропорту Чанги, явно все выболтал. Ка­кая неосторожность! Не настоял вчера на встрече с Джефри!
        - Хорошо, хозяин, я вас встречу... Да, Клео блокирует француза до полуночи, я побеспокоюсь об этом... Нет, Клео не сообщу. Наилучшие пожелания...
        Бруно выключил радиотелефон. Открыл, потянув рыча­жок, багажник. Обошел «БМВ» и высвободил голову После­полуденного Фэня. Приподнял тщедушного маклера, сунул в багажник, который крепко прихлопнул.
        Бруно развернулся, нацелил капот на бордюр. Вытянул подсос, чтобы прибавить мотору оборотов, включил ско­рость и выскочил из рванувшейся машины. «БМВ», кроша бетон и разрывая сетку металлической арматуры, зависла, обнажив густо-черное лоснившееся брюхо... Фэнь любил ав­томобиль и тщательно покрыл днище антикоррозийной ре­зиной.
        Грохот свалившейся «с неба» машины, крики и гудки автомобилей отсекли сдвинувшиеся двери лифта, из которо­го Бруно вышел на четвертом этаже, где оставил «ситроен». Внизу выла полицейская сирена.
        Начальный ход, за выполнение которого нес ответствен­ность он, сделан.
        Пожалеет ли какая душа о Послеполуденном Фэне? Говорили, будто он ссужает китайские землячества под большие проценты в канун лунного Нового года, который полагается встречать без долгов. Чудовищная логика. Не отдать сво­им - грешно, а переплачивать ростовщику - нет. Впрочем, ростовщиков ненавидят всюду...
        Фэнь приглашал Бруно на вечеринку по поводу новосельявсвой новый коттедж. Чертежи строения готовил дешевый архитектор из Бангкока. Результат его стараний ужасал. Две цивилизации пришли в столкновение. Над классическими колоннами поднималась прогибающаяся черепичная кры­ша с расцвеченным драконом на коньке... Проходимец ску­пал тайваньские деньги в то время, как все гонялись за аме­риканскими долларами. А когда коммунисты развернули наступление на Сайгон в 1975-м, началась паническая скуп­ка тайваньских юаней, тут-то и вынырнул Послеполуден­ный Фэнь, диктовавший отчаявшимся клиентам собствен­ные цены. После полудня накануне краха, отчего и заполучил прозвище... Брал исключительно золото, и как переправлял через вьетнамскую границу, останется теперь тайной навсег­да...
        Бруно Лябасти уплатил по счету, протянутому из будки старшим охранником, за стоянку. Полосатый шлагбаум вздыбился.
        - Прощай, Послеполуденный Фэнь, - сказал Бруно, по­смотрев в зеркало заднего вида на толпу, поверх которой маячили красные и синие проблески мигалок полиции и
«скорой помощи».
        В половине десятого вечера того же дня на улице Сури- вонг, в бангкокском Сити, между входом в гостиницу «Трокадеро» и финской пивнушкой «Новый сад», припарковался антрацитовый «мерседес». Ветер гнал обрывки бумаг, пакеты из-под напитков, поднимал пахучую перед дождем пыль, в круговерти которой металась чья-то сорванная панама.
        Рядом с водителем дремал человек, по обличью - метис. Еще двое с заднего сиденья наблюдали за прохожими.
        Против «Нового сада» тускло горела лампа дневного светаввитрине антикварного магазина. За пуленепробиваемым стеклом громоздились фарфоровые вазы, инкрустирован­ные картины и столики, ровной колонной, словно выходя к витрине из глубины лавки, попадали в освещение скульпту­ры богов и воителей. Красноватый огонек электронного сто­рожа мерцал у косяка стеклянной двери. Изнутри охранник, приплюснув нос, смотрел, как начинается гроза.
        Налетевший шквал оторвал вывеску парикмахерской и швырнул на «мерседес».
        Метис показал пальцем на зеленый циферблат в панели приборов.
        - Пора...
        Двое с заднего сиденья вышли и под дождем перебежали Суривонг. Машина круто пересекла улицу, выскочила на тротуар и, мягко клюнув капотом от резкого торможения, встала у антикварной лавки.
        Двое уже жали звонок, расправив на стеклянной двери пергамент с нарисованным китайским фонарем, испускав­шим голубые лучи. Охранник внутри лавки быстро говорил в переговорное устройство, й на втором этаже, над лавкой, загорелся в окне свет. Потом вспыхнули лампочки над внут­ренней лестницей.
        Дверь открылась.
        - Как когда-то в Нячанге в лавках, - сказал один из вошедших, отталкивая охранника, которого второй оглушил рукоятью пистолета.
        - Не сильно хватил? - спросил метис, неторопливо рас­сматривая выставленный товар. - Через пару минут будет нужен...
        - Для его здоровья нормальное дело... Поросенок обле­нился и набрал жиру. Сейчас придет в себя.
        - Что нужно? - тихо спросил хозяин лавки с последней ступени лестницы.
        Метис отдирал конец с мотка изоляционной ленты, кото­рый достал из кармана брюк.
        - Подойди вот сюда и развернись спиной, - велел он.
        Ловко скрутил лентой запястья лавочника.
        - Что надо? Вы знаете, на что замахнулись? Синий фо­нарь в этом квартале держу я...
        На жаргоне «Бамбукового сада» это означало исключи­тельное право на сбор «масляных денег» на нескольких улицах. В обувные коробки складывались пачки купюр, сда­вавшихся леди доступных достоинств, их дружками-покро­вителями, воришками, попрошайками, держателями рас­пивочных и забегаловок, мусорщиками, а такжеполицейскими, которые, правда, вместо семи батов с каждой сотни выручки, в данном случае взяток, отдавали лишь два.
        - Твой фонарь перешел ко мне, - сказал метис. Он ско­сил глаза, проверяя, слушает ли охранник.
        - Ты уже мертвый, - сказал лавочник.
        Метис не обратил внимания. Спросил своих:
        - Десять есть?
        - Есть.
        Метис выстрелил лавочнику в основание черепа.
        Спросил сторожа, сидевшего на полу, привалившись пле­чом к стене:
        - Все запомнил? И время?
        - Да, босс. И время... Десять часов ровно. Верно?
        Он понял, что его не убьют.
        Метис ехал в «мерседесе» и размышлял о том, как по­движна с точки зрения человеческой морали граница между терпимым и преступным. Вчерашнее прегрешение наутро может стать терпимым, и наоборот. А то и одобряемо...
        В Нячанге, в Южном Вьетнаме, он дослужился до долж­ности начальника отделения в рамках американской про­граммы «Феникс», согласно которой задача ставилась просто и ясно - выследи коммуниста и убей. Теперь убивали этих, «бамбуковых».
        Он помотал легонько головой. Как бы от легкого недоу­мения, которое совсем не ощущал. Манеру перенял у Рутера. Просто нравился жест... Впрочем, перенял у филиппинца не только это. Записался на подготовительные курсы философ­ского отделения Рамкханкенгского университета, на окраине Бангкока. Рутер-то имел диплом. Наверное, не зря. Какую-то фартовую работу в будущем бумага об образовании, значит, сулила.
        Метис набрал на радиотелефоне номер. Сказал в трубку:
        - По графику.
        В полукилометре от антикварной лавочки, на улице Силом-роуд, в в доме напротив шестнадцатиэтажной громади­ны «Бангкок бэнк» в это же время поднимался в лифте худо­щавый и жилистый европеец с пушистыми рыжими усами. Поверх футболки на нем висел застиранный жилет, какими пользуются профессиональные фотографы, со множеством карманов и карманчиков, петель и застежек.
        На третьем этаже в лифт вошли двое тайцев, и жилистый, пожав каждому руку, спросил:
        - Это действительно та квартира, где под окном спальни на наружной стене висит зеркало? Так?
        Он говорил на английском, которым пользуются в про­фессорских кабинетах Калифорнийского университета. Яс­ном и простом.
        - Зеркало там и подвешено. Шестиугольное, - сказал один таец.
        - Шестиугольное? Какое это имеет значение теперь?
        Лифт остановился на седьмом этаже, и тот, который ска­зал про зеркало, что оно шестиугольное, вышел. Придержи­вая створки дверей, он объяснил европейцу:
        - Шестиугольное, потому что так требует «фэн шуй»...
        - «Фэн шуй»? Ах, ну да...
        Европеец вспомнил. Двадцать лет назад он закончил дальневосточное отделение в Калифорнии, Беркли. «Фэн» на китайском означает «ветер», а «шуй» переводится как
«вода». Когда в 1973 году он вместе с другими парашютистами, перепутав по ошибке штабных дома в китайском квартале Шолон в Сайгоне, забросал гранатами правление фабрики, выпускавшей колючую проволоку и солдатские фляги, а не подпольную коммунистическую типографию, несчастье списали на плохой «фэн шуй». То есть выяснилось, что зда­ние правления строили без консультации с астрологами. Оно оказалось на «дурном месте» - через улицу поднима­лась кирпичная труба, походившая на палочку для воскуривания перед алтарем умерших предков. Дом перестроили после разгрома, развернув фасадом в противоположную тру­бе сторону, да еще поставили у входа двух цементных львов, обеспечивших добрый «фэн шуй».
        Шестиугольное зеркало на наружной стене под окном защищало от дурного «фэн шуй». Прежде всего, со стороны стоявшего через улицу «Бангкок бэнк». Накопленные в нем огромные деньги источали притягательную силу, могущую высосать богатства обитателей квартир в доме напротив.
        Европеец и второй таец - плотный парень в черной май­ке, с вытатуированной головой льва на ключице, вышли на восьмом. Двери квартир на площадке стояли под углом, что­бы не быть друг против друга. По причине «фэн шуй». Соседи попадаются всякие..
        Оба проверили оружие. Солдатские кольты 45 -го калиб­ра.
        Таец осторожно заработал с отмычками.
        За дверью, когда ее медленно, опасаясь скрипа, открыли, обнажилась стальная решетка, запертая на задвижку с набор­ным секретом. Таец шифр знал. Но дальше решетки не по­шел.
        Фотограф скачками на носках резиновых кедов проско­чил анфиладу трех пустых комнат. В большом холле вклю­чил свет, ослепив замычавшего на диване тучного китайца, спавшего у включенного телевизора. На экране плавали пе­стрые рыбы Южных морей. Видеопленки «аквариум» во множестве серий входили в моду. Говорили, что зрелище оздоровляюще воздействует на нервы. Рядом с телевизион­ным стоял и настоящий аквариум.
        - Что нужно? - спросил тучный, с трудом усаживаясь на диване.
        Фотограф запустил руку в аквариум, выловил первую по­павшуюся рыбку - голубую красавицу с золотыми продоль­ными полосами и черными обводами вокруг зеленоватых глаз. Затолкал ее в рот, сделал вид, будто поедает, потом выплюнул в лицо тучному.
        - Пусть потаскушка отойдет, - сказал он, дернув ство­лом кольта на девицу, дремавшую и теперь очнувшуюся на полу у дивана.
        - Уходи, - сказал тучный.
        Девица отползла к телевизору.
        - Уходи, - снова сказал тучный. Теперь - европейцу. - Уходи, Ларри... Бангкок - не Сайгон. Тебя прикончат рань­ше, чем ты успеешь вынести ценности, которые надеешься найти. Говорю тебе, не чуди. Уходи... Тони!Эй,Тони!
        - Я здесь, хозяин, - сказал таец в черной майке. - Сей­час, хозяин, настал момент умирать.
        Европеец сдвинул тяжелую раму окна, выходившего на Силом-роуд. С раскаленным, кислым от выхлопных газов воздухом вломились в комнату гудки и рев моторов.
        Фотограф свесился наружу. Пошарил руками на стене.
        - Оно не шестигранное, - сказал он Тони.
        - Другого на всем доме, да и на соседних нет. Да посмот­рите, начальник, на этого человека... Он и нужен... Точно. Ошибки не будет.
        - Мне приказано сделать дело там, где зеркало. Но один из вас сказал, что оно шестиугольное, а оказалось квадратное. Может, это разные квартиры?
        - На всем доме одно зеркало, - сказал тучный. - Выма­тывайтесь, пока не поздно!
        Европеец кивнул Тони.
        - Прошу извинить, хозяин, - сказал Тони. - Но больно не будет, и это быстренько. .
        Он приставил солдатский кольт к основанию черепа туч­ного и выстрелил. Кажется, у китайца была вставная золотая челюсть. Блестящие осколки разлетелись вместе с кровью и мозгом из выходного отверстия.
        Недоверчиво посасывая ус, европеец снова высунулся из окна. С противоположной стороны улицы на него смотрела гигантская лепная «гаруда» - птица буддийских мифов, взя­тая «Бангкок бэнк» в качестве фирменного знака. Она про­стирала крылья над банковским фронтоном, излучая граби­тельский «фэн шуй»в сторонуокна,в котором стоял «фаранг».
        Он обернулся к девушке, которая, положив подбородок на подтянутые колени, безучастно смотрела перед собой.
        - Эй!
        - Что еще? - спросила она врастяжку.
        - Сейчас десять пятнадцать вечера. Запомни!
        Европеец вытянул из жилетного кармана пластмассовое бревно радиотелефона. Выдвинул антенну, набрал номер. Сказал:
        - По графику.
        Они аккуратно прикрыли решетку, потом дверь кварти­ры. Нажимая кнопку шестого этажа, чтобы снять на нем с засады третьего, европеец сказал:
        - Все-таки предрассудки, Тони, чудовищно нелепая вещь... Взять хотя бы это дурацкое зеркало.
        Третий, входя, услышал конец фразы.
        - На Арабской улице в Сингапуре вешают над дверями стручки перца от дурного глаза...
        Тони промолчал. В глубине души он верил в «фэн шуй», в отношении которого проявлял варварскую недооценку бе­лый. Зеркало просто оказалось недостаточно надежным. Не­удачнику следовало подвесить восьмиугольное... Он поду­мал, что после получения платы надо бы заказать цветную татуировку дракона на правую лопатку. И не скупиться на краски. Прикрытие со спины будет надежнее... И еще поду­мал с завистью: насколько ловки «фаранги» присваивать чу­жие «фэн шуй», деньги и жизни!
        А фотограф пытался прикинуть, сколько же живет на свете китайцев, сделавшихся к концу двадцатого века, как сказали бы в университете в Беркли, крупнейшей на земле этнической группой... При этом наименее понимаемой дру­гими народами.
        Развивая это положение, он решил, что главная причина тому, скрытность китайцев относительно собственной част­ной жизни, нежелание быть понятыми чужаками и стремле­нием утаивать чувства и мысли. Однажды он снимал теле­объективом китайскую старуху, ковылявшую на маленьких, изуродованных бинтованием ступнях, в Джорджтауне на ос­трове Пенанг в Малайзии. Ведьма заметила и смачно плю­нула под ноги. Не то чтобы прокляла, а отвратила паршивый «фэн шуй» заморского дьявола. Ну и, конечно, идеологиче­ский бамбуковый занавес, которым огородили большую страну коммунисты.
        Про себя Ларри знал, что от рождения он немножечко шизоид. Иногда, полностью отрываясь от действительно­сти, принимается рассуждать о посторонних предметах, буд­то в его шкуре сидит вымышленный им персонаж, приду­манныйчеловек, актер... Впрочем, кто с достоверностью знает, что же это такое - логично, последовательно рассмат­ривающий проблему ученый? Может, этот суеверный ганг­стер Тони?
        Фотограф улыбнулся.
        - Оба свободны, - сказал он тайцам на улице.
        Потоптался нерешительно на Силом-роуд.
        Круто вильнул с проезжей части к выщербленному тротуару моторикша - «тук-тук». Лоб и глаза водителя трехколески мертвящим зеленым светом красили лампы расцве­чивания над ветровым стеклом.
        - Нет, - сказал Ларри, непроизвольно сжав кольт в кар­мане жилета. - Нет...
        Прибавив шагу, он почти побежал в сторону гостиницы «Дуситхани», где на двадцать втором этаже в клубе иностран­ных корреспондентов подавали свежайшее бочковое. Фор­мально Ларри работал фотокором на австралийские изда­ния. С американскими он порвал. Ему казалось, что его замучает совесть... В дельте Меконга, когда был рейнджером, брал у корреспондента Си-би-эс телекамеру, шел с ней в бой и снимал подряд - мельтешение сучьев па плечах и касках бегущих морских пехотинцев, оторванные миной ступни и гримасничающие лица, кровь из рваных артерий, разрывы гранат и раскуривание сигарет с марихуаной у трупов в пла­стиковых мешках с
«молниями». Его имя стали обозначать в титрах.
        От журналистского бара, где он намеревался выпитьпи­ва, до места, где остался с прострелянной головой тучный китаец, было около километра, может, немного дальше. Лар­ри знал, что расследования или шума не будет ни этим поз­дним вечером, когда труп найдут, ни утром, ни долгие годы потом. Ларри подумал, что ему случалось пить пиво, правда, не бочковое свежее, а консервированное баночное, сидя в ногах у стонущих раненых, ожидающих вертолета... Пиво в компании умирающих. Такое название подошло бы к книге о себе.

«Ах ты, шиза! - ласково, ценя собственный несомнен­ныйталант, сказал себе Ларри, представив суперобложку со своим снимком. Табачная крошка застряла на усах. Ларри предпочитал скручивать сигареты с трубочным табаком. Им приятно пахли пальцы. Вот как сейчас, когда он стирает с усов пивную пену.
        Ближе к полуночи в кафе «Эдельвейс» возле паромного причала острова Сентоза, в полукилометре от Сингапура, коричневый бенгалец тоскливо смотрел на притушенные ог­ни города на другом берегу пролива. Звали его Мойенулл Алам. Он наслаждался мороженым «тутти-фрутти», которое запивал глоточками черного кофе.
        Под столиком между длинных и косолапых ступней ко­собочилась клетчатая сумка с притороченным ковриком для молитвы. Бенгалец ревностно исполнял ритуал ежедневного пятикратного поклонения всемогущему, где бы ни находил­ся. Направление на Мекку определял по компасу. Это укреп­ляло дух и чувство собственного достоинства в среде, состоявшей в основном из неверных. Был он потомкомкаторжника из числа нескольких тысяч бенгальцев, которым сто с лишним лет назад британцы заменили каторгу на ро­дине рабским трудом в осваивавшемся Сингапуре.
        Алам гордился собой. Несколько лет, как выбился на положение младшего Крота, добился синего фонаря на Сентозе. Как пчела, собирал свой нектар с музыкального фонта­на, причуды властей, поставивших на острове стационар из поливальной машины, цветных прожекторов, ритмично ме­няющих окрас струй подмузыкуизрепродукторов. С
«Эдельвейса» тоже. С музея морских моллюсков и раковин, киосков с сувенирами и книгами, с пляжей и игровых пло­щадок, монорельсовой дороги, автобусов, а теперь еще и паромов, капитаны которых рассудили за благо не проти­виться рэкету.
        С закатом флаги мореходных компаний на мачтах у при­чала спускали, но колокольчики, подвешенные на топах, зве­нели, когда Алам шагнул на стальную палубу парома «Мор­ская драгоценность». Пахло соляром, уютно урчал дизель, ветерок продувал сквозь раздраенные иллюминаторы. Вда­ли, на стапелях «Кеппела», всполохами высвечивала куски ночи сварка.
        Пять минут ходу, вольной короткой прогулки по морю после долгого рабочего дня.
        На сингапурской пристани он подумал, что разумнее пе­ресчитать пачки с мелкими купюрами, переданными сбор­щиками «Бамбукового сада», с ночи. Утром ждали заботы уже завтрашние... Он привычно вписывался в лабиринт хро­мированных перил, установленных , чтобы вчасы «пик» закручивать наседающую на паромы толпу в организован­ную спираль. Почему китайцы не соблюдают очередь и вла­стям приходиться загонять их в огороженные проходы?
        С такими партнерами приходилось вырабатывать осо­буюлиниюповедения. С партнерами, которые ставят алтарь поклонения богам и предкам в супных, гаражах, банях и борделях, если это их бизнес. С партнерами, которые, покло­няясь богам и предкам, не возвеличивают их и не предаются их воле, а просят и просят всегда одно - больше богатства, больше богатства. В этом Алам их понимал. У эмигранта в чужой земле, даже если предки явились две сотни лет назад и никакого иного, кроме местного, языка не знаешь, деньги, золото - единственное средство выжить и подчинить окру­жение.
        Как правоверному, никакая другая религия достойной Аламу не представлялась. Синий фонарь, однако, получал он в конфуцианской кумирне близ Северомостовой улицы. Единственный не китаец, удостоенный такого положения. Крот среднего ранга, ведший церемонию посвящения, като­лик Чан да Суза, владелец круизной джонки, взяв за руку, водил по просторному двору храма. Пояснял: серый и чер­ный цвета символизируют разруху и беду, зеленый - гармо­нию, желтый и золотистый - величие и славу, оранжевый и красный - праздник и торжество. Чан сохранял в семье обы­чаи предков, хотя посещал и церковь. Сознание двойствен­ности в верованиях капитана помогало Аламу преодолеть внутреннее отвращение к положению, в котором он оказался. Аллах должен был простить его. Ведь он явился на церемо­нию ради денег, не веры...
        Заветной мечтой отца Алама было достойное положение в обществе для сына. Уважение в Сингапуре давали только деньги. Благодаря Аламу «Бамбуковый сад» распространил влияние на средний и мелкий бизнес в индийской общине на Офир-роуд. И разве не уважаемым является положение Алама, если он участвует в полугодовых собраниях облада­телей «синих фонарей» и «треугольных флагов»?
        Мойенулл Алам шел до причала Клиффорда, где держал сувенирный киоск. В нем торговал старший сын, потому что официальная работа Алама - старшина службы безопасно­сти на автостоянке «Банк де Пари» отнимала дневное время.
        Он подумал, что следовало бы сменить гирлянду струч­ков красного перца «чили» над витриной киоска. Плоды по­теряли изначальный оттенок. Да и оказались завешанными связками кожаных и пластиковых футляров для фотокамер, подцепленных на крючки, ввинченные в потолок. Сын счи­тал: чем больше товару выставлено, тем выше престиж. Что ж, пусть так. Но и защиту от «дурного глаза» следовало бы обновить и сделать позаметнее...
        У киоска плакал китайчонок, прикованный наручниками к дверной ручке.
        Алам не успел достать оружие из клетчатой сумки. Напа­дал сикх в чалме. Вот и все, что он осознал, сразу умерев от выстрела в основание черепа.
        Сикх широко размахнулся и зашвырнул в море солдат­ский кольт 45-го калибра с навинченным глушителем. На­клонился к плачущему мальчику и спросил:
        - Ты умеешь узнавать время по часам?
        - Да, сэр...
        - Сколько сейчас вон на тех электрических?
        Под навесом пирса огромные часы марки «Сейко» пока­зывали час тридцать одну минуту. Мальчик определил точ­но.
        - Когда явится полиция и спросит, когда убили этого парня, так и ответишь, - хмыкнул сикх.
        Рутер Батуйгас, борясь с навалившейся дремотой, едва стучал на машинке для «Манила кроникл»:

«Авторитет админстрации, тем более полицейской, в Сингапуре абсолютен. Власти могут все вплоть до ареста и содержания в тюрьме без предъявления обвинения. Некото­рые иностранцы, в особенности англичане, ворчат: фашист­ское государство. Им отвечают: у нас принят закон о подав­лении подрывной деятельности.
        Но вот что не укладывается в мой филиппинский ум! Вопреки своей вседозволенности администрация неподкуп­на. Ни одного скандала о коррупции с первого дня независи­мости. Это в Азии-то, да с таким процентом китайского населения, которое непоколебимо в своем конфуцианском стереотипе - власти домогаются, чтобы кормиться«.
        ... Именно из-за неподкупности полиции сикх, убивший Алама, не имел радиотелефона, разговор по которому легко перехватывался станцией прослушивания. Он оставил мо­тоцикл у кромки тротуара на Пикеринг-стрит, сбежал в под­земную автостоянку возле аптеки, бросил десять центов в приемник телефона-автомата, набрал номер и, дождавшись ответа, сказал:
        - По графику.
        - Приятно, - ответил Рутер, не кладя трубки, утопил рычажок телефона и дужкой очков вдавил семь кнопок. Гуд­ки, улетая по проводам, угасали словно истирались о про­странство. Признак, что абонент перевел аппарат на радио­телефон. Рутер представил как зуммерит рация на столе Бруно Лябасти в «помещении 8-Эй», называемом «домом», в здании «Банка четырех океанов» и через короткую антенну перекидывает сигнал дальше. Куда?
        Бруно ответил после четвертого гудка. Значит, находился «там» не один.
        Скучноватый и сухой голос Лябасти подтверждал догад­ку.
        - Слушаю, Рутер...
        - Час тридцать шесть, сэр... Прошу извинить за минут­ное... полутораминутное опоздание, сэр!
        - Считай, что его стоимость вычтена из твоих премиаль­ных. Дальше?
        - Это единственная осечка... То есть я хочу сказать, сэр, что опоздание - единственная осечка. Остальное - по гра­фику...
        Лябасти не торопился разъединяться. Это означало по­хвалу. Действительно, в мирное время операция по уничто­жению такого охвата проводилась впервые. И прошла ус­пешно.
        Поэтому Рутер позволил себе пошутить:
        - Сколько же у меня отняли, сэр?
        - Пятнадцать процентов... Ха-ха... Вычет с минусом...
        Пошли сигналы отбоя.
        Минус на минус означал плюс. Плюс пятнадцать тысяч долларов.
        Рутер двинул валик на машинке назад, к началу репорта­жа, где оставил пустое место для подзаголовков. Отпечатал:

«Существование мафии - сущая правда.
        Боссы убивают друг друга.
        В кого целят «длинные стволы»?
        Следующая очередь - твоя, гражданин!»

3
        В Гонконге остряки говорят, что крошечной и богатой территорией управляют британский губернатор, банк коло­нии и королевский жокей-клуб. При этом по степени значи­мости последний следовало бы упоминать первым.
        Два миллиарда шестьсот миллионов долларов - сумма ставок в год на начиненном электроникой тотализаторе ип­подрома Шатин, которым владеет клуб.
        Джефри Пиватски внимательно следил за всеми местами в мире, где делались крупные ставки на электронных играх, и трижды прилетал в Гонконг. Большие деньги делали изо­щренней изобретательность охотников заними.Чутье не подвело. В кондиционированных стойлах Шатин, где в холе и неге обретались восемь сотен особей из Америки и Авст­ралии, ветеринары обнаружили в яслях трехлеток приме­шанныйк моркови допинг. Кто подкладывал его в корм безвестным лошадям?
        Разразился скандал. Расследование невероятной победы новеньких жеребчиков и кобылок, в результате которой ока­зались сорванными миллионные куши, вывело на преступ­ный сговор. Арестовали нескольких конюхов.
        Когда суд вынес приговор, Джефри Пиватски с собствен­ным не торопился. Дальше-то всех вырвалась кобылка, до­пинг для которой оставался спорным. Анализ крови не давал оснований утверждать это определенно.
        Джефри несколько раз просмотрел видеозапись момента, в который трехлетка совершила
«исторический рывок», Не­вольно напрашивалось сравнение с выполнением электрон­ной команды. Импульсивно, бешеным ускорением. Повадка лошади казалась неестественной, ответом механизма на по­данный с пульта сигнал. И еще: Джефри по Вьетнаму знал, насколько взаимопроникающи электроника и физиология человека. Почему не животного тоже?
        Клео отмахнулся тогда, в 1979-м, от догадки Джефри, как от литературы про полеты на Марс. Стареющего бандита не интересовали отвлеченности без осязаемой прибыли. Бруно Лябасти, напротив, выделил в распоряжение Джефри специ­алиста-психолога по разработке методики допросов.
        Вдвоем они вылетели в Бангкок, где после скандала в конюшнях Шатин, по полученным конторой «Деловые сове­ты и защита» сведениям, не по средствам проводил время в гостинице «Ориентал» владелец трехлетки. Психолог про­плыл рядом с ним в бассейне полтора десятка метров, заведя разговор с наглостью правительственного детектива. Это входило в «комплекс давления», разработанный после двух­дневного наблюдения.
        Фема Шлайн, доктор ветеринарии, американец, пригла­шенный в Шатин на работу, оказался человеком и с золоты­ми руками, и с величайшей профессиональной философией.
        - Дорогая и обожаемая лошадь становится хозяином собственного владельца... Человек в этом случае стремится сделаться животным больше, чем само животное, - сказал он со смехом Джефри после двух минут знакомства. - Но со мной такое не проходит...
        Благодарный клиент, которому Шлайн вернул с того све­та околевавшего скакуна, прибавил к гонорару четырехме­сячного жеребенка. Вечером кобылка лежала на операцион­ном столе, а к рассвету силиконовая пластинка в три с небольшим миллиметра сидела возле ее адреналиновой гланды, помещенная туда специальным шприцем. Она как бы «втекла» в организм вместе с раствором глюкозы. Доктор молился, прося у Бога помощи, - несколько часов тянулась проводка иглы сквозь желатиновую ткань и хрящ между вторым и третьим ребрами. Ошибка в миллиметр грозила провалом замысла.
        Психолог объяснил успех допроса «комплексом неразде­ленной гордости за выдающееся достижение», вызревавшим в мозговой подкорке Фемы Шлайна после мастерской опе­рации два с лишним года. Действительно, приходилось все хранить в тайне, пока не состоялся забег, принесший восемь миллионов долларов. На кобылку в тот день поставил в тота­лизаторе лишь ее владелец... Он же, чтобы отвлечь внимание от кобылки, подложил допинг соперникам. Конюхи попали за решетку безвинно.
        Джефри не стал канителиться с ветеринаром. Он потре­бовал имя и адрес техника, приготовившего силиконовую микропластину и транзисторный передатчик, которым вете­ринар послал сигнал-импульс. Психолог же заверил, что выдача соучастника освободит доктора Шлайна от необходи­мости проходить по делу о мошенничестве на бегах в Гон­конге.
        Через день Джефри, вернувшийся в Сингапур, разгова­ривал в крошечном кафе на Орчард-роуд с пятидесятилет­ним метисом, инженером, влачившим, как все завзятые иг­роки, полунищенское существование при хорошейпрофессии и с искусными руками.
        Да, пластину делал он. Приемная поверхность покрыва­лась чистым золотом. Количество освобожденного из пла­стиныэлектричества давало импульс в 65 милливольт. Сколько у ночного светляка. Сигнал как бы вошел в нерв, возможно, и вызвав легкую боль у лошади. Про боль должен знать доктор Фема Шлайн. Он же утверждал перед опера­цией, что возбужденный нерв через адреналиновую гланду воздействует как-то на весь комплекс спинного мозга. Док­тор Фема Шлайн знает, как именно... И коняга почувствовала в себе такую прыть, а сердце настолько обширным, что сразу и легко ушла вперед и выиграла.
        Метис выразил готовность сделать вторую пластину, ес­ли Джефри, конечно, обеспечит материал. Но ждать резуль­тата придется ведь три года, как случилось с доктором Фемой Шлайном, по рекомендации которого господин Пиватски пришел, а потому не мог бы он попросить некоторый аванс заранее? Инженер высказал также готовность поделиться совершенно новой идеей, но после выдачи аванса, скажем, в десять тысяч сингапурских долларов. Он мог бы показать чертежи, случайно захваченные с собой относительно этой идеи... Ящерицы, понукаемые радиоволнами, нейтрализуют контакты тревожной сигнализации в помещении, где нахо­дятся, например, интересующие Джефри материальные ценности. Аванс в, общем-то, мог бы оказаться и в пределах семи с половиной тысяч...
        Клео снова отмахнулся от доклада о любопытном изобре­тателе. Бруно Лябасти послал к нему адвоката. В ресторане на острове Сентоза инженер сдал свои схемы, получил аванс и предложение явиться в контору фирмы «Деловые советы и защита». Из конторы он вышел с двумя удостоверениями личности - на имя Амоса Доуви и Ли Тео Ленга, а также подписав обязательство строго подчиняться личным инст­рукциям Бруно Лябасти в том, что касается Клео Сурапато, устроившего его советником - нечто вроде гида в финансо­вом мире Сингапура - к советскому директору по програм­ме размещения кредитов на выгодных условиях.
        Аудиторский совет, то есть выбранных и затем утверж­денных Верховным судом Сингапура банкиров и юристов, единожды в год составляет заключения о положении дел в крупных компаниях и финансовых учреждениях, о соответ­ствии их деятельности законам и, как принято говорить, добросовестной и солидной деловой практике. У совета воз­никли сомнения по качественности операций «Мосберт хол­динге».
        Ли Тео Ленг, он же Амос Доуви, внимательно и с призна­тельностью выслушал советы председателя аудиторского со­вета фирме «Мосберт холдинге». Выждал, когда седовласый и богатый джентльмен, возможно, богаче всемогущего хозя­ина Бруно Лябасти, выкатится из кабинета, вытащил из магнитофона, вделанного в письменный стол, пленку с за­писями добрых увещеваний и отправился в здание «Банка четырех океанов».
        - Она не нужна, - сказал Бруно про пленку. - Я слышал прямую трансляцию...
        Услышал же он, что бухгалтерские книги и другие доку­менты «Мосберт холдинге» могут оказаться направлены аудиторским советом на судебное исследование. Закон, час­то нарушаемый фирмой, должен торжествовать. Совет обра­щал внимание «Мосберт холдинге» на запущенность возвра­та полученных кредитов, в особенности советских, из-за чего могли возникнуть уже политические осложнения. Аудиторы в особенности настаивали на безукоризненной пунктуально­сти в соблюдении условий сделок на русском рынке, где конкуренция репутаций очень жесткая. Руководствуясь эти­ми соображениями, совет примет в отношении «Мосберт холдинге» необходимые меры, о которых он, председатель, видя в лице Ли Тео Ленга молодого еще финансиста, считает допустимым предупредить заранее.
        Старая лиса с опытом и нюхом догадалась, конечно, что у «Мосберт холдинге» другой хозяин, дергающий за нитки подставного Ли Тео Ленга. Так что все сказанное предназна­чалось для Бруно Лябасти.
        Присвоение васильевских денег являлось, конечно, пре­ступлением. Теперь, чтобы оно стало абсолютным, то есть, говоря языком уголовного права, не поддающимся раскры­тию, следовало выдать правосудию его второстепенных уча­стников, сохранив в неприкосновенности - юридической и общественной - дирижеров: Клео Сурапато и Бруно Лябасти.
        И он сказал Ли Тео Ленгу, или Амосу Доуви:
        - Попытайся скрыться.
        Начались мытарства инженера по странам, а затем тюрь­мам, время в которых оплачивалось по тройной ставке.
        Клео Сурапато знал историю вербовки Амоса Доуви. Не знал он, что номер шифрованного счета в швейцарском бан­ке, на который шли деньги и ценности через
«Индо-Австралийский», давным-давно изменен...
        Круг, начавшийся со сборища в ресторане сайгонской гостиницы «Мажестик», собирался дважды в году. Одряхлев­ший Нго уступил председательское место Кроту, своему старшему сыну, который предпочитал отсиживаться в тени в качестве старшего бухгалтера бангкокского отделения «Ин- до-Австралийского банка». После краха 1975 года в Сайгоне патологическая склонность к посредникам и скрытности обострилась. Вряд ли кто и помнил подлинное имя Крота. Даже цепь его связей и доносительства называли кротовьим подпольем, а подчиненных - младшими Кротами.
        Объединение Бруно Лябасти двух мафий в «Бамбуковый сад» прибавило новые лица за столом Круга. «Деловые сове­ты и защита» считалась по отношению к нему компонентом довольно усредненной значимости. Для Круга Бруно оста­вался человеком, имя которого использовалось как некий пароль при переводе денег в Швейцарию. Личностью, дейст­вия и помыслы которой контролировались Клео Сурапато. Предполагалось, что только они двое знают код счета в Берне. Состояние баланса на заседаниях Круга докладывали Бруно и Клео по очереди.
        Затмение, чтоли,нашло на Бруно, когда он отправился на Круг как раз в день разговора председателя аудиторского совета с Ли Тео Ленгом - Амосом Доуви. Вполне возможно. Опасность нависала серьезная...
        Едва открыв кожаную папку с финансовым отчетом, Бру­но понял, что вложил в нее ошибочный документ. Сведения о движении капиталов крупной корпорации, выкраденные- первыми и в порядке пробы - с помощью электронного проникновения в ее информационный компьютерный банк Джефри Пиватски.Листкине имели фирменного обозначе­ния, и, прежде чем сообразить, что никакого отношения к Кругу они не имеют, папка оказалась в цепких пальцах Кро­та.
        Крот пробежал несколько страниц, не всматриваясь, и минуты две размышлял над итоговой суммой. 182 миллио­на 458 тысяч долларов значилось на балансе.
        Ничего не сказав, вернул документ.
        Через два часа в помещении 8-Эй здания «Банка четырех океанов» Бруно Лябасти приказал секретарю заказать билет на ближайший авиарейс в Швейцарию. В Берне Бруно соста­вил специальное заявление на чистом бланке с имевшейся на нем заранее подписью Клео - формально они вдвоем и вместе могли распоряжаться Круга - счетом с просьбой пе­ременить код допуска.
        Накоплений на счете значилось 623 миллиона 872 тыся­чи долларов.
        Формальности заняли около двух часов.
        После этого Бруно составил второе заявление с просьбой сохранить прежний номерной счет и код допуска.
        С нового, только что открытого на его, Бруно Лябасти, имя он перевел 182 миллиона
458 тысяч на прежний счет. Его дневной заработок составил, таким образом, 441 милли­он 414 тысяч.
        Подумав, он переменил на новом счете и имя - на Амоса Доуви. Только он, Бруно, знал код, с которым некий Амос Доуви мог распоряжаться сотнями миллионов. Или не Амос Доуви, знающий код.
        Если воротилы Круга держали информатора внутри швейцарского банка в Берне, донос придет на Амоса Доуви, а про этого Амоса все знали, что он - фигура Клео Сурапато, поскольку «Мосберт холдинге» зависит от «Ассошиэйтед мерчант бэнк», и - наоборот.
        Возвращался Бруно из Берна через Лондон. Самолетом британской авиакомпании прилетел в Джорджтаун на остро­ве Пенанг в Малайзии, поскольку в столице, Куала-Лумпуре, мог оказаться на глазах людей «Бамбукового сада». Из гос­тиницы
«Шангри-ла» позвонил в Сингапур и поболтал с Клео о пустяках, сказав, что оказался на Пенанге, увязав­шись за «леди четырех сезонов», и возвращается вечером.
        Деньги на старый номерной счет в Берне шли, как и раньше, через
«Индо-Австралийский банк» и дальше через Италию и Триест. На новый номерной счет - в конвертах «Индо-Австралийского банка», но другим каналом. Тем са­мым, который выявил Титто в Триесте.
        Клео Сурапато невидящими глазами смотрел на кора­бельные огни и проблески бакенов в порту с двадцатого этажа «Герцог-отеля».
        Завершение подлинной историю Амоса Доуви - Ли Тео
        Ленга ему рассказано. С перерывом на телефонный разговорсРутером, доложившим о завершении какой-то операции.
        Дракой менял не только кожу. Тело и душу.
        - Откуда взялась записка через травника от капитана Сы? Зачем это делалось? - спросил Клео.
        - Шутка Крота, друг, - сказал Бруно. - Крот хотел вы­рвать у тебя состояние... Его отец Нго знал от Фэня, После­полуденного Фэня, сына капитана Сы, историю каравана с золотом... Тогда и началась сегодняшняя трагедия.
        - Для Крота, для меня - да... Триумф для тебя. Ты всех убрал, Бруно, с дороги... Но есть люди...
        Радиотелефон подал сигнал вызова.
        Бруно снял трубку с коробки и протянул Клео.
        - Тебя.
        Из машины,в которой его везли из аэропорта Чанги, Крот, шепелявя и сбиваясь, сказал:
        - С интервалами в пятнадцать минут убиты двадцать два держателя синих фонарей
«Бамбукового сада». Убиты одина­ково - пуля в основание черепа. Дай сигнал, Клео, собрать оставшихся в живых для переговоров с представителями нападающей стороны. На обычном месте...
        - Наспредали! - зло крикнул ему Клео.
        - Бруно? - спросил Крот.
        Бруно вытянул трубку из руки бывшего компаньона и положил на аппарат.
        - Хочешь что-нибудь выпить, Клео?
        - Ты - Иуда... Я жалею, что не велел прикончить тебя тогда у канала У Кэй... Жалею! И жалею, что не могу сделать это сейчас! Жалею!
        Он сел на корточки у подоконника, опустил лицо в ладо­ни.
        Бруно полистал записную книжку, чтобы вспомнить на­стоящее имя Крота, которого везли в «Герцог». Найти не успел. В прихожей донесся обрывок мелодии из песенки
«Обезьянка в хвойном лесу». Он вдавил кнопку радиосвязи и услышал условное:
        - По графику.
        Бруно вдавил другую кнопку, открывая замок на дверях.
        Крота приходилось нести под руки. Подвернутые ступни волочились по ковру. з-заупадка сил.
        Бруно проконсультировался с записью в книжке.
        - Так, значит... высокочтимый и любезный господин э... э... Ийпибул? Он же Крот? Здравствуйте...Мнемного и всегда с похвалой говорил о вассынкак о старшем бухгалтере бангкокского отделения моего «Индо-Австралийского банка». Вы с исключительным рвением исполняли вашу долж­ность...
        Крот осваивался с обстановкой. Присутствие Клео, скор­чившегося у окна, свидетельствовало, что его самого не убь­ют, по крайней мере, сразу. Он растопыривал и шевелил крючковатые пальцы с ревматическими шишками на суста­вах.
        Бруно удивлялся стойкости китайцев, владевших гневом и страхом в таких обстоятельствах.
        - Я жалею, Бруно, что не заявил на Круге о подсунутой тобой фальшивке, липовом балансе нашего счета в Берне, - с расстановкой произнес Крот.
        Это не имело теперь значения. Но и опозоренный, он не желал умирать, оставаясь в глазах земляка, Клео Сурапато, дураком.
        - У меня было ощущение, что ты знал, - сказал Бруно.
        - Я подумывал тебя убить...
        - Что же тянул?
        Крот покосился на Клео.
        - Так что же, а? - напомнил Бруно. -Илижадность мешала? Полагал, что я полностью в твоих ревматических лапах и, таким образом, все, что наворую у Круга, достанется потом тебе одному... Клео, ты слышишь? С помощью После­полуденного Фэня, достойного сынка капитана Сы, он бы проглотил сначала добытое твоим отцом и тобой, а потом принялся за меня!
        - Миллионы в Берне и твоя поганаяжизньбыли слиш­ком связаны, чтобы сразу разрубить или развязать этот узел, - сказал Крот.
        Этим он вернул себе «лицо» в глазах Клео.
        Бруно понял. Унизить китайцев в глазах друг друга не удавалось.
        - Здесь две спальни, - сказал он. - Около десяти вечера вас отвезут на Круг... Опустевшие за минувшую ночь кресла не будут вакантными. Другие лица появятся. Лица моих людей. Ничего не изменилось...
        - Кроме твоего положения, - сказал Клео новому главе«Нуган Хангбэнк» и полновластному хозяину Сети. Бывше­му легионеру, кричавшему от отчаяния возле канала У Кэй, в помоях которого предстояло бы утонуть, не сдержи Клео слова. Бывшей марионетке, жену которого, пожелай Клео воспользоваться этим, он уложил бы в постель отца Крота ради выгоды, теперь напрасно упущенной. Бывшему нище­му французу - или кто там он от рождения? - и новоявлен­ному вершителю судеб двух землячеств соотечественников из «Бамбукового сада».
        - Я хочу позвонить сыну, - попросил Клео.
        Бруно кивнул охранникам.
        - Сынок, - сказал Клео в трубку радиотелефона, - пере­дай матери, что я заночую у своего друга Бруно Лябасти... Да, она права... самое безопасное место для меня сейчас в горо­де... Кто приходил?
        Бруно схватил параллельный отвод. Полный молодой энергии голос Лин Вэя звучал в трубке:
        - Отец, приходил мой друг, бакалавр Ван Та. Он сказал, что ты распорядился передать ему деревянную скульптуру, позолоченный кулак... ну тот, который ты приобрел недавно. Вроде бы ты подарил этот бесценный предмет главе юриди­ческой конторы «Ли и Ли».
        - Бакалавр унес предмет?
        - Я позволил. Люди все известные и уважаемые.
        - Ты поступил правильно, сынок. Почтительные изви­нения маме за отсутствие. Надеюсь, она снисходительно простит...
        - Ну, какие церемонии.
        Лин Вэй разъединился первым.
        - Что там с этим кулаком? - спросил Бруно.
        - Не знаю, - ответил Клео. - Не мое это теперь дело... хозяин.
        Бруно кивнул охранникам, развалившимся в креслах с плюшевой обивкой. Оба были европейцами, новозеландца­ми. Оружие держали в спортивных сумках.
        - Закажите сандвичи, коку, кофе... и так далее... Поднос примите у посыльного в дверях...
        - Это ясно, сэр.
        - Покормите и тех... Я через пятнадцать минут буду в помещении 8-Эй. Оповещать каждые сорок минут...
        Джефри Пиватски взглянул на часы в деревянной резной коробке, дорогие и старинные, привезенные из Гонконга. Мягкое пощелкивание и равномерное покачивание маятни­ка в виде морской розы ветров благотворно влияло, заверял доктор, на состояние Ольги. Часы висели в кухне над холо­дильником.
        До встречи с Бруно время еще оставалось.
        Когда Ольга отходила от «настроений», ее первым побуж­дением было устремиться на кухню, чтобы сготовить что- нибудь мужу. Наблюдая, как она движется возле плиты, от­крывает холодильник, идет к посудомойке, разрывает пакет, берет чайник, он ощущал себя так, будто наблюдает собст­венное отражение в зеркале. Повадка, походка, выражение на лице копировали его, Джефри. А жили-то вместе едва деся­ток лет...
        На экране телевизора мелькали странные герои сериала «Охотники за головами». Звук Джефри вырубил. Ольга не любила звуков в квартире, хотя ей нравилось мелькание, как она говорила, глупых сцен и особенно глупых потасовок или объятий. От этого убирались из комнат привидения...
        Под шипение яичницы на сковородке Джефри перечиты­вал вслух рассказ, написанный Ольгой. Богатый русский генерал, любовник императрицы и одновременно ее фрей­лины, а также партнер по содомским утехам императора, выращивал в Сибири ананасы. Оранжерея обеспечивалась теплом от электромотора, приводившегося в движение ска­чущими по кругу породистыми лошадьми. Генерал затеивал международные интриги и конфликты с единственной целью заполучить доступ в Аравию, откуда доставлялись чистокровные скакуны.
        Джефри подумал, что люди незаурядные становятся час­то рабами какой-нибудь страсти, и, если эта страсть по об­щим понятиям ненормальна, родственники или близкие принимаются бороться с выявившейся незаурядностью. За­валивают возможный талант, который скорее всего просто несвоевремен. И только. И борьба эта часть повседневной рутины - поисков денег, должностей, популярности и бли­зости к могущественным мира сего. Изощрение в обыден­ности - стремление к рекордам в общепринятом, самые первые оказываются самыми скучными...
        Он вздохнул от никчемности собственных рассуждений.
        - Посмотри-ка с этого края окна, - сказала Ольга. - Какая огромная чистая луна!
        - Наступило полнолуние, Ольга, - сказал Джефри - бывший пилот занудным голосом. - Сегодня солнце, луна и наша земля оказались на одной линии. На морях большая приливная волна...
        - Да? Почему?
        Он насторожился. Тональность в голосе жены едва при­метно упала. «Настроение» отпускало.
        - Притяжения луны и солнца складываются...
        - В такие дни, дорогой, приходит какое-то пробуждение от вялости... Ну, знаешь, будто откачали водяную толщу надо мной, сквозь которую слушала и смотрела... А? Ты понима­ешь?
        Джефри обнял ее, и они постояли так несколько минут.
        Он вдруг почувствовал, что она понимает. Поняла, что с ней происходит иногда. Свои
«настроения». Вот именно сей­час и в первый раз на его памяти. Он испугался, что это бесценное понимание расплескается. Ничего ведь дороже его не было.
        - Джеф, - сказала она. - Я знаю, как ты любишь меня.
        Больше ему ничего и не было нужно. Ничего больше.
        - Мне придется уйти ненадолго. К Бруно. Он назначил в три ночи, этот гангстер.
        - Серьезное опять? Конечно, иди... Не волнуйся, я буду спать. Я знаю.

4
        Лифт в гулком в предутренний час вестибюле «Банка четырех океанов» вызывал угрюмый охранник в коричневой форме. Закинув будто за пистолетом руку на бедро, где на ремне висел радиотелефон, он трижды надавил кнопку пре­дупреждения.
        Увидев отражение своего мятого лица в зеркале кабины, Джефри подумал, что пора бросать сложившуюся привычку работать по найму. В армии. У Клео. У Бруно. Предчувствие, что Ольга пойдет на поправку, распрямляло. Он мог бы те­перь и рисковать, не опасаясь, что на какое-то время поста­вит жену в затруднительные материальные обстоятельства. Черт бы их всех побрал!
        Ему показалось, что из-за двери, в которую он собирался постучать, донесся приглушенный стон. Несколько секунд прислушивался. Нет, почудилось...
        Открыл Бруно, на котором даже ночью сорочка остава­лась безукоризненно свежей. Вместо галстука шейный пла­ток в горошек. Глаза словно замороженные. В глубине поме­щения 8-Эй светился монитор компьютера, над которым торчала клешня пюпитра с бумагами.
        Ответив на кивок, Бруно вернулся к компьютеру и раз­вернул подставку так, чтобы скрыть текст на листках. Сел в вертящееся кресло.
        - Крах, Джеф?
        - Ты имеешь в виду прорыв Фрица Доэла, Бруно?
        - Ну да!
        -- Фриц Доэл во время встречи во Франкфурте обратился с просьбой принять его к нам... Неизвестно еще, что ценнее- установка Эс-ди-ай, репутацию которой он угробил, или сам этот парень. Что же до его ареста, это ненадолго... Если согла­сишься, дам ему телекс. Можно в тюрьму... Ха-ха! Могу представить физиономии колбасников с их инструкциями! Теперь... Эс-ди-ай, которую я купил, не станет потерей. Доул-то будет у нас. Лишь бы обойти осложнения при получе­нии для него загранпаспорта... Но, думаю, ему удастся. У меня впечатление, что парень - из армейской разведки... К нам хочет, чтобы совершенствоваться дальше. Казармы и штабы - не исследовательский институт...
        - Скажи-ка, Джеф...
        В голосе руководителя всемогущей фирмы «Деловые со­веты и защита» звучало нечто неслыханное. Почти сердеч­ность. Уж не Бруно ли стонал действительно? И звери ране­ные воют...
        Бруно молчал, вероятно, подбирая слова.
        Джефри не дождался продолжения.
        - Скажу... Зачем ты все это ворочаешь, Бруно? Денег мало? Власти? Ты сожрал Нугана, сожрал Клео, кого-то до­жевываешь сейчас, видно. Зачем?
        Спинка кресла на специальных шарнирах пошла назад под откинувшимся Бруно, который теперь полулежал, как у дантиста. Длинноватые седые усы, шрам на крутом подбо­родке и резко очерченные губы в полумраке помещения 8-Эй превращали его в расхожий образ киномексиканца, но без пистолетов, хотя и они, наверное, где-нибудь имелись, мо­жет, в ящике стола под компьютером.
        - Ты наблюдателен, - сказал Бруно.
        Прежде чем впустить Джефри, он погасил на экране пор­трет Барбары.
        - Как ты, Джеф, отнесешься к передаче в твои руки ком­пании «Деловые советы и защита»? В полное распоряжение... Это - самостоятельность.
        - У меня нет денег купить всю махину, Бруно. Тебе ведь известно... За последние сутки это уже второе предложение...
        - Второе? Какое же первое?
        - От старины Нугана... Стать директором «Нуган Хэнг бэнк».
        - Я бы согласился.
        - На моем месте?
        - Нет, не в этом смысле... На твое назначение.
        Джефри помолчал. Усмехнулся пришедшей догадке.
        - Уходишь, Бруно?
        Тишина стояла такая, что оба слышали легкий, напоми­навший гудение трансформаторов шум включенного мони­тора компьютера.
        - Думал об уходе совсем...
        - О самоубийстве? Теперь?
        - Чтобы не было завтра...
        - Что же такое должно случиться завтра?
        -А вот что... А вот что... И не завтра, а уже сегодня, Джеф! Рассвет скоро... Сюда доставят Крота, Клео и еще восемь человек. Вся орава, включая меня, называется Круг, который властвует над «Бамбуковым садом». И я выложу им предло­жение, от которого они лишатся дара речи. Потому что никто из них никогда ничем, кроме вымогательства, не занимался. Им до того непривычно отдавать свое... Однако их жизни в моих руках, они пойдут на все, лишь бы оставили им немно­го...
        - Откуда же их привезут, Бруно?
        - С чрезвычайного заседания Круга, на который налетит полиция с облавой... Пресса после этой операции загрохочет во все пустые ведра, какие найдутся. Потребуют слушания в парламентской комиссии, а то и в парламенте... Те воротилы «Бамбукового сада», которые еще в недосягаемости, не собе­рутся с силами и через полсотни лет, чтобы отнять назад у меня или моего сына то, что я забираю у них сегодня. Понял, Джеф?
        - И никогда-никогда не появятся в этом городе никакие бамбуковые, дубовые, сосновые, пальмовые братья! И дру­гие вымогатели! И жулики! Биржевые! Компьютерные! И прочие! Их больше не будет...
        -- Как и нас с тобой! - сказал Бруно со смехом.
        Они долго хохотали.
        В полдень Рутер Батуйгас, переодетый в полицейскую форму, включил в помещении 8-Эй экран телевизора. Дик­тор представил Барбару Чунг.
        Бруно сидел в вертящемся кресле. Крот и Клео - на рас­кладных табуретах, принесенных агентами фирмы «Деловые советы и охрана». Агенты стояли за спинами пленников, не успев переодеться после маскарадного полицейского налета, инсценированного Бруно, на собрание Крута в отдельном кабинете ресторана гостиницы
«Пенинсула». Нападение кончилось незапланированно. Предполагалось, что трупов не будет, немного постреляют в воздух... Но перепуганные жестокими, словно по железнодорожному расписанию про­веденными убийствами накануне, боевики Крута излишне нервничали. Пришлось уложить всех. Самое смешное, что старший из боевиков пытался прикрыть телом Бруно...
        Шести участникам Круга, державшим синие флаги, дали преднамеренно возможность уйти. Они представляли такси­стов, ссора с которыми была нежелательна. Пощадили и для того, чтобы шум вокруг мафии не уподобился, как сказал Бруно, атомному взрыву из-за слишком большого числа трупов.
        Темно-синие рубашки и брюки с черными лампасами выглядели непривычно на агентах, носивших обычно ко­ричневую униформу с аксельбантами. Джефри не отпускало странное ощущение, будто все они угодили в полицейский участок.
        Барбара объяснила с экрана, что выступать по непривыч­ной для нее теме - о рэкете и мафии - побудила необходи­мость. Междоусобная война гангстеров, в которой нападаю­щая сторона, как стало известно от следствия, использовала полицейскую форму, вынуждает ее поделиться некоторыми соображениями о будущем бизнеса в этом городе-государст­ве. Газеты сообщат детали. Она не собирается их повторять. Хотела бы только заметить, что простые таксисты показали пример решительного отпора вымогателям, заявив три дня назад, что сами защитят себя от рэкета, если им не поможет администрация. Не исключено, что сопротивление такси­стов как раз и вызвало междоусобную грызню внутри «Бам­букового сада» и прочих группировок в этом роде.
        Она сказала, что всякий раз, когда речь идет о необходи­мости искоренить преступность, следует прежде всего взять под защиту главный, основополагающий принцип. Этот принцип - незыблемость правового государства и правово­го общества. Это общество, слава Богу, способно еще само­очищаться от преступных союзов именно потому, что оно - свободное общество в лучшем смысле этого слова, то есть обеспечивает свободу конкуренции. Пусть лучшие поднима­ются, а худшие - гибнут в пучине прошлого.
        Барбара заявила, что мафии в городе больше нет. Синга­пур чист и останется таким навсегда. Финансовый бизнес, торговля и предпринимательство не терпели подпольной экономики и не потерпят ее в будущем...
        Пустили армейскую рекламу. Когда показали пилота, ввинчивающего перехватчик в бирюзово-желтую бездон­ную высь, Джефри удивился, как изменились внутри каби­ны самолетов. Диктор сказал: «Рожденные побеждать ждут новых товарищей! Вербуйтесь в военно-воздушные силы!»
        - Что скажет рожденный побеждать Рутер? - спросил Бруно.
        - Договаривались с ней о другом, сэр...
        Кнопка памяти, которую вдавил Бруно Лябасти на своем телефоне, чтобы вызвать номер Барбары, была под цифрой один. Объяснения такой значимости журналистки в жизни хозяина Джефри, сидевший рядом, не находил.
        - Здравствуй, Барбара. Это Бруно... Твой кабинетик в редакции, где тебя снимали, выглядит мило...
        Все молчали вокруг, хотя другие бы на их месте, подумал Джефри, о чем-нибудь разговаривали, пусть вполголоса. Но минувшей ночью они перестали быть компаньонами и пре­вратились в подчиненных одного человека, властного над их имуществом и будущим. Каждый обдумывал свое новое по­ложение, и зарождалось между ними то, что неминуемо взращивается в кругу прихлебателей, - взаимная подозри­тельность и отчуждение.
        А Клео думал, что Бруно - счастливчик. Как всякий, уме­ющий заводить не одного, а двух и больше врагов.
        - Быстрый отклик, - сказала Барбара Бруно. - Я еще не успела прохладиться от жутких софитов...
        - Ты говорила блестяще!
        Она вдруг почувствовала, как, должно быть, сильно лю­бит ее этот человек.
        - Ты читал когда-нибудь книги барона Стендаля, Бруно?
        - Имя мне неизвестно...
        - Барон родился французом или итальянцем, что-то в этом роде, но хотел иметь немецкое имя... Так вот, он вложил в уста своего героя...
        Барбара запнулась, вспоминая название книги.
        - Это ведь не важно, в конце концов... Что он там изрек великого?
        - Слова такие: «У меня ничего нет, кроме репутации»... У Сингапура, Бруно, тоже ничего нет, кроме репутации. В этом городе мафии и прочих преступлений давно не было. Их нет и не может быть... А если и случилось что, будет пресечено. Непременно... Возможно, что ты еще не знаешь, что на рас­свете арестовано около ста проходимцев, занимавшихся вы­могательством «масляных денег» у таксистов и в барах?

«О, Господи!» - подумал Бруно.
        Он посмотрел на Рутера.
        Чистая случайность, что участники маскарадного налетав«Пенинсуле» не нарвались на настоящих полицейских, ус­троивших собственную «ночь длинных ножей»... Сколько раз говорил себе, что необходим информатор в управлении по подавлению преступности, сколько раз! Вот она, хваленая неподкупность сингапурской полиции!
        - Нет, не знаю, сказал Бруно.
        - Это - опасно... для тебя...
        - Почему ты так думаешь?
        Барбара помолчала.
        - Ты выжидаешь? - спросил Бруно.
        - Ты помнишь, конечно, что через несколько дней будет слушаться дело о банкротстве некоего Ли Тео Ленга по ини­циативе со стороны «Ассошиэйтед мерчант бэнк»? Аудитор­ский совет намерен прислать свидетеля в суд. Им назначен младший Ли, этот бульдог-сутяга, достойный отпрыск папы из конторы «Ли и Ли». Добросовестность иска «Ассошиэйтед мерчант бэнк» он будет выявлять дотошно, поскольку восем­надцать миллионов... ты знаешь чьих... висят на «Ассошиэй­тед мерчант бэнк»... желающем перевесить их на беззащит­ного Ли Тео Ленга, сидящего в гонконгской тюрьме. Или, если хочешь, Амоса Доуви... Другими словами, твой ком­паньон и друг Клео Сурапато хочет повесить собственное преступление на снежного человека в Гималаях... Чтобы по­кончить со слухами о мафии и финансовых преступлениях, пачкающих репутацию этого города, младший Ли пойдет на все... То есть на все пойдут его отец и другие отцы города... Там как-то оказались замешаны русские, а их добросовест­ность в делах известна. На ней проверяются репутации.
        - Ты словно бы продиктовала колонку в газету, - попро­бовал пошутить Бруно.
        - Я, конечно, именно так не напишу, - сказала Барбара серьезно. - Однако что-то в этом духе придется делать, что­бы почитали в их посольстве или где там еще у них это читают.
        - Барбара, мне говорили про одного русского возле те­бя...
        - Правильно говорили, Бруно. Может, мне удастся укре­пить его в мысли, что в этом городе не все так уж отврати­тельно, как непременно должно быть, по их мнению, при капитализме... До свидания!
        Наверное, она рассмеялась у себя дома.
        - Клео! - сказал грубо Бруно. - Отруби ты конец, кото­рый тянется от тебя в Себастьяну! К этому русскому!
        - Его фамилия, босс, произносится Севастьянов, - ска­зал Джефри.
        - Ну, как там его! Собери ты ему эти крохи в восемнад­цать миллионов, которые утянул у этого... этого...
        - Васильева, - сказал Джефри.
        - У него! Верни, не обнищаешь. Иначе младший Ли из юридической псарни «Ли и Ли» по поручению аудиторов обгрызет тебе все штанины...
        - Бруно, - сказал вкрадчиво Клео. - Возвращая деньги, придется ведь обозначиться. Признать, что они - у нас, у тебя то есть... И вынырнет меченый атом, если возьмутся за дело серьезно, в Швейцарии.
        - Можно, босс? - спросил Джефри.
        - Да?
        - Клео лучше встретиться с русским и переговорить. Компромисс с ним возможен. Слежка велась за Севастьяно­вым по моему указанию агентом «Деловых советов и охра­ны» в Бангкоке. На всякий случай, правда, без вводных... Наверное, что-нибудь нашлось, можно будет использовать.
        Бруно, вдруг зло рассмеявшись, сказал:
        - Клео, с этими русскими миллионами твой «Ассоши­эйтед мерчант бэнк» все больше напоминает мне обезьянку в их хвойном лесу. Колко хвататься за ветки...
        ГОЛУБАЯ КРОВЬ

1
        Вырезанные из тяжелого тика раскрашенные фигурки бес­порядочной толпой ждали покупателей. Как ждали их в этом же месте - двухэтажном ангаре близ города Денпасара на индонезийском острове Бали - сто лет назад рабы.
        Пропитанный морилкой истукан мечтательно покусы­вал оскаленными зубами цветочный стебелек. Танцовщица выгибала стан, воздевая бескостные руки к небесам, забра­сывала волосы за спину. Глумливо ухмылявшийся. Будда, покрытый мышами и змеями, ползающими по его чреслам, приплясывал, поддевая сандалеткой змею на спине крокоди­ла. Истощенный старец раскуривал опиумную трубку.
        Скульптор, почесывая присыпанную опилками шевелю­ру, выжидательно смотрел на Бэзила. Крошечная девочка сжимала в грязном кулачке подол папашиной юбки-саронги. Чесоточные пятна проступали на ее ключицах. Фигурка разносчика с коромыслом, которую Бэзил высмотрел, вы­глядела прелестно, и цена подходила, но тик весил почти половину того, что позволялось брать в самолет...
        Пришлось суетиться последние двое суток. Как обычно, разрешения на встречи пришли почти к концу командиров­ки. А завершающую беседу губернатор Бали, поэт, меценат и изощреннейший политикан, назначил за три часа до отле­та в Джакарту. На аэродром мчался на наемном автомобиль­чике - маломощном вездеходе «сузуки», водитель которого, наверное, родственник скульптора, выкроил время заско­чить к ангару.
        Под потолком висела доска с резной надписью - «Когда у друга болит рука, у меня болит сердце».
        Бэзил вымотался и нуждался в отдыхе.
        Заплатил больше, чем полагалось, - он почувствовал это и, спустившись к «сузуки», тронул за плечо дремавшего во­дителя.
        - Не беспокойтесь, сэр, - сказал парень. - Самолет не улетит без вас...
        На перелете Денпасар - Джакарта - Сингапур удалось поспать полтора часа, и все же он впал в дрему на лекции в клубе университетского кампуса на сингапурской окраине Кент-бридж, куда велел таксисту ехать прямо из Чанги.
        Докладчика, плечистого европейца, звали Бруно Лябасти, представленного собравшимся руководителем фирмы «Деловые советы и защита». Компания пользовалась извест­ностью как ведущая на рынке услуг по охране информаци­онных электронных запасников и коммуникаций корпора­ций от организованной преступности. Около двухсот банков считались клиентами Брукс Лябасти.
        На лекции предложила встретиться Барбара Чунг, когда Бэзил позвонил ей из Джакарты.
        Локоть Барбары касался его руки. Она делала заметки, магнитофоном не пользовалась. . Подтолкнула сильнее.
        - Проснись... Ведешь себя так, будто у нас сто дней тянут­ся какие-то особые отношения. Послушай-ка изречения это­го блестящего фаранга!
        Аудитория походила на лимонную дольку, в которой пла­стиковые кресла вытягивались в несколько длинных полу­кругов. Докладчик оглядывал зал из конца в конец, и Бэзилу показалось, что всякий раз, когда он поворачивался в их с Барбарой сторону, приметно кивал и слегка улыбался.
        - Непреодолимая брешь между Западом и Востоком, между их культурными наследиями, -гговорил Бруно, - существует лишь в качестве некоего оптического обмана ду­ши человеческой. Я бы назвал это заблуждение духовной иллюзией. Вероятнее всего, ее появление связано со стрем­лением простого человека, с улицы, как мы говорим, попро­ще объяснять себе сложные явления. В представлении о про­пасти, лежащей якобы между Востоком и Западом, нет и частицы правды, не то чтобы правды, господа!
        Несильно хлопнув ладошками, Барбара спровоцировала шелестящие аплодисменты.
        - Глава фирмы - хранительницы секретов показал, как беззастенчиво сам ворует чужую интеллектуальную собст­венность, - сказала она Бэзилу.
        - То есть?
        - Твое невежество объяснимо. Ты выскочил из-под бам­букового занавеса со стороны Ханоя... Лябасти слово в слово воспроизвел первые строчки книжки Пьера Буля «Мост че­рез реку Квай»... про британцев в японском плену.
        - Тогда не мешай дремать!
        - Тогда не мешай слушать!
        Докладчик доказывал отсутствие различий между вос­точной и западной цивилизациями на примере развития денежных систем, финансов и банковского дела в изолиро­ванных географически и исторически районах по одному и тому же пути. Однородность эта не могла не вызывать мысли о существовании некоей высшей воли, свободной и не огра­ниченной временными и пространственными рамками. Разве формирование независимо и самостоятельно друг от друга одинаковых инструментов и средств обмена матери­альными ценностями, денег и бачков на Западе и Востоке не свидетельство этого?
        Зал шевельнулся, когда Бруно сослался на курьезы, свя­занные с деньгами. В Китае, сообщил он, в четырнадцатом веке выпущена банкнота размером двадцать три на тридцать три сантиметра, называвшаяся «полотенцем». Шесть стол­биков золотых монет, изображенных на ней, обозначали сто­имость. В 1944 году американское казначейство отпечатало бумажки достоинством в десять тысяч долларов, и несколько сотен таких остаются в обращении.
        Бруно пополоскал зеленую купюру в воздухе.
        - Вот она!
        В зале воцарилась тишина.
        Бруно сделал несколько мягких шагов от пюпитра, у ко­торого стоял, к первому ряду и протянул десять тысяч дол­ларов слушателю, жестом показывая, что просит передавать их по кругу. Гул разрастался за банкнотой, как шлейф за кометой.
        - Абсолютно настоящая, - сказал Бруно в микрофон. И добавил под одобрительный смех, почти заглушивший его голос: - Хотя моя фирма могла бы представить две точно такие из своего музея подделок...
        - А каков крупнейший по сумме чек в истории банков­ского бизнеса?! - крикнул через три кресла от Шемякина сикх в чалме.
        - Самую крупную сумму, которая когда-либо значилась на платежном документе в истории человечества, правитель­ство Соединенных Штатов обозначило на чеке для прави­тельства Индии в 1974 году, уважаемый коллега, - ответил Лябасти. - 853 миллиона!
        - Долларов?
        - Отличный вопрос... Британских фунтов стерлингов! Больше миллиарда долларов!
        Бэзил не предполагал, что так долго можно аплодировать финансовому документу. Достал блокнот и записал цифру. Вспомнился Севастьянов. Наверное, тому будет интересно...
        Шемякин мягко коснулся ладони Барбары, остановив ручку, выписывавшую скорописью иероглифы. Один остал­ся недорисованным.
        Она спросила:
        - Во сколько самолет завтра?
        - В Чанги к двенадцати...
        Недолговечная временная опора в их общих расчетах на будущее.
        Барбара с европейцем представлялась Бруно условным центром аудитории, к которой он обращался. Ему показа­лось, что рука этого человека легла на ее колено. Не останав­ливая гладкого течения речи, приготовленной Джефри Пи­ватски, он взглянул на часы. Золотая «омега» на запястье показывала, что лекция идет сорок шесть минут. Собрав волю, заставил себя говорить еще пять и почти оборвал фра­зу.
        Кажется, никто не понял, что лекция кончилась. При­шлось добавить:
        - Авторство изложенных вам мыслей вы вправе припи­сать новичку на Дальнем Востоке. Ибо неизменно правило - больше опыта, меньше уверенности. Мои же выводы без­апелляционны. Что ж... Но когда-то мне довелось участво­вать в боевых действиях в этой части Азии, в частности в воздушных десантах. Если солдат прыгал первый раз, шан­сов сломать конечности было пятьдесят на пятьдесят. Вто­рой раз - восемьдесят. И не оставалось сомнений, что в третий он расшибется... Это относится и к судьбе наезжаю­щих деловых людей с Запада. Но я остался здесь, никогда не покидал Азии. То есть мой первый прыжок стал и единствен­ным. Думаю, это в общем русле перемещения людей с нерас­пыленным запасом надежд с Запада на Восток, людей перво­го и единственного прыжка, людей, которые прибывают не для пробы, а навсегда. Они формулируют новую тенденцию: «Производить на Востоке и возвращаться с товарами на За­пад»... Каким же оборотнем стал сегодня киплинговский по­стулат-ворожба, что Запад есть Запад, а Восток - Восток и вместе им не сойтись!
        Догадка, что рядом с Барбарой сидит русский, сделала Бруно вялым.
        Он принял от поднявшейся к пюпитру девушки десяти­тысячную купюру и, вкладывая ее в бумажник, сверкнувший золоченым вензелем, закончил:
        - Сходимся, я надеюсь... В поисках общего процвета­ния...
        Аплодисменты смешались с грохотом трехсот стульев. Президент студенческого клуба благодарил в микрофон за интересное, как он сказал, устное эссе представителя нового технологического направления в финансовом бизнесе.
        Русский, если это был он, потащился за Барбарой к вы­ходу в фойе. Бруно попытался вспомнить лицо танкиста, которого прикончили возле баррикады на его глазах в сорок пятом. Проскочила дикая мысль, что русский - сын злосча­стного или еще какой родственник...
        Бруно спрыгнул с подиума и догнал парочку.
        - Вся лекция читалась для тебя, дорогая... И я видел, что ты делала пометки, - сказал он по-французски Барбаре.
        Складки серого костюма не стесняли ее движений и дела­ли походку свободней и шире, хотя туфли она надела на прямом японском каблуке.
        Русский казался одиноким существом, привычно жду­щим, когда на него обратят внимание.
        - Здравствуй, Бруно, - сказала Барбара, протягивая ла­донь, в которой оставалась ручка.
        Лябасти подержался за золоченый колпачок и кончики пальцев.
        - Рукопожатие выродилось на Востоке, - сказал Бру­но, - превратилось в нечто, напоминающее касание носами на Соломоновых островах...
        - Это - Бэзил Шемякин, корреспондент русской газе­ты, - сказала она.
        - Вы явились из интереса или за компанию с Барба­рой? - спросил Бруно, не переходя с французского на обще­принятый английский.
        - Много философии и общих мест, - ответил с хоро­шим произношением русский. - Да и отдавать в зал десяти­тысячную бумажку мне бы показалось все-таки рискован­ным...
        - Экземпляр застрахован, ха-ха! - ответил Бруно.
        Церемонно повернувшись корпусом к Барбаре, сказал:
        - Мой новый знакомый и твой друг так образован, Бар­бара! В этих краях почти не владеют французским...
        - Он работал во Вьетнаме, потом Лаос и Камбоджа, Бру­но. Как и ты в прошлом, - сказала Барбара.
        - В самом деле? Когда же?
        - Шестидесятые и семидесятые, - объяснил Бэзил.
        - Первый русский в Сайгоне в семьдесят пятом, первый русский в Пномпене в семьдесят девятом, - сказала Барба­ра.
        - И первый русский в студенческом кампусе Сингапур­ского университета на лекции, и первый русский в компании с известной финансовой Пифией этого города-банкира, и первый русский... где вы еще собираетесь побывать, месье... месье...
        - Шемякин, - сказал Бэзил.
        В таких случаях он говорил себе: «Не злись». Во-первых, ощущал личную неприязнь к Лябасти, а это к делу не отно­силось. Во-вторых, банкир с симпатией относился к Барбаре и мог оказаться ее существенным источником информации.
        - Прошу извинить меня, - сказал Бэзил по-англий­ски. - Я прогуляюсь по фойе, потом выйду в парк, посмот­рю, как прыгают возле барьера через голову велогимнасты... Хорошо, Барбара? А вам еще раз большое спасибо, сэр, за лекцию. Мне приходится только сожалеть, что очередь по­держаться за вашу купюру в десять тысяч до меня не успела...
        - В чем же дело! - сказал Бруно. - Пожалуйста...
        Он сделал движение, будто собирается достать бумажник.
        Русский развел руками и ушел.
        - Галльский петушок, - сказала Барбара по-французски.
        - Ты про него?
        - Он - русский... Ты разозлился, Бруно. Не нужно, доро­гой... Он еще не стал моим другом в твоем понимании друж­бы... Как бы там ни было, я действительно сожалею, что не могу ответить на твое чувство. Я ценю его. Я заговорила об этом в последний раз, понимаю, что нарушила соглашение...
        - Достигнутое высокими сторонами на борту джонки да Сузы, - докончил Бруно. - Но остается вопрос, пока не раз­решимый для меня. Зачем ты в действительности появилась на лекции?
        - Два дня твой телефон молчит. Ты стал скрытным в последнее время. Даже Рутер Батуйгас не говорит, где ты. О лекции объявлялось еще две недели назад. Вот и попытала счастье...
        - Нечто значительное?
        - Помнишь мою колонку в «Стрейтс тайме» относитель­но краха «Голь и Ко» и «Ли Хэ Пин» и о том, как это началось с приобретения Клео Сурапато позолоченного кулака?

~Да.
        - Я видела кулак в конторе адвокатской фирмы «Ли иЛи». Клео переправил реликвию старой лисе Ли. За какие услуги?
        - О передаче я знаю... Сделал это некий бакалавр Ван Та, дружок сына Клео. Но вот за какие услуги, не ясно... Но все равно признателен за информацию, Барбара. Как я могу отблагодарить за заботу?
        - Пообещай, - сказала Барбара, - не трогать русского парня. Вот и все, что мне нужно...
        Было что-то зловещее в том, что золоченый кулак, укра­денный с грузовика на берлинской Рейхштрассе, проскочил обыск французской жандармерии, осмотры вещей в казар­мах, уцелел в болотах, джунглях и пожарах, чтобы превра­титься в фетиш двух китайцев, готовых из-за него пере­грызть глотки, растоптать и его, Бруно. За триста граммов старого дерева...
        - Ты просишь о невозможном, Барбара.
        - Как это понимать?
        - Его невозможно тронуть. В смысле того, что за ним стоит... Мне и в голову бы не пришло... Как бы я его ни ненавидел!
        Подачу кондиционированного воздуха в зал, где они ос­тавались вдвоем, выключили. Парило, а лицо Бруно остава­лось сухим, и лучи солнца, пробивавшиеся сквозь затемненные стекла, серебрили седину в усах, хотя ежик над выпуклым лбом стоял безупречным соломенным нимбом. Косой шрам на крутом подбородке порозовел, тени под гла­зами стали коричневыми, словно вечными от усталости.
        Она быстро провела ладонью по ежику. Оказался необыч­но мягким.
        - А я думала, твои волосы жесткие.
        Бруно коснулся губами ее руки. Ниже браслета, скольз­нувшего с запястья на ладонь.
        - Я вот что... вот что...
        Не следовало, конечно, ему сообщать.
        - Мы дадим колонку, Бруно... Общие идеи получены от коадъюторского совета, а детально развил адвокат Ли... Они разгромят Клео Сурапато. То, что он олицетворяет в деле о банкротстве Ли Тео Ленга, бывшего партнера «Ассошиэйтед мерчант бэнк». Клео разденут догола и проведут в таком виде по Сити...
        - Там, где кровь голубая и богатства старинные... Это, кажется, твой стереотип, Барбара?
        - Подумай о себе, Бруно.
        Она сожалела о допущенной слабости.
        Русский передвигался вдоль розоватой стены фойе, рас­сматривал серовато-малиновые акварели «постбиологиче­ской живописи», выставленные японским аспирантом. Лю­бовь, дружба и производственная деятельность членистых червей на глубине пяти тысяч метров в океане, как сообща­лось на специальном плакате, будили ассоциации и застав­ляли оглянуться на последствия электронной цивилизации на земле.
        - Вон твой коллега, - сказал Бруно. Улыбка на его лице восстановилась.
        - Желаю удачи, - сказала Барбара.
        Обычно Бруно испытывал чувство гадливости, наблюдая парализующее воздействие на воображение людей низших классов больших денег, которыми оперировал. Севастьянов, несомненно, являлся человеком низшего класса. Как все красные бизнесмены, он оставался неимущим.
        Сумму, которую Бруно Лябасти поручил Клео и Кроту предложить, русскому бюрократу не переварить в сознании так же быстро, как это бы сделал его коллега из частной корпорации. Необходимо время, чтобы Севастьянов привык смотреть на большие деньги как на собственные.
        Кроту поручалось сопровождать Клео на встречу с Сева­стьяновым, поскольку он знал лично русского банкира, по­ниженного в должности и, кажется, презираемого своими. Свидание - в золотом салоне гостиницы «Шангри-ла» на Орчард-роуд. Разговор начинать с обсуждения висящей там картины бессмертного Чжан Фуцзо «Императорские фаза­ны», цена двести тысяч долларов...
        Согласие русского на встречу заполучали несколько рис­кованно. Клео, звонивший Севастьянову, сказал, что пригла­шает его побеседовать по рекомендации адвокатской конто­ры «Ли и Ли». Русский не мог по телефону, находившемуся в помещении торгпредства и прослушиваемому их контр­разведкой, подробно расспрашивать. Севастьянов, как сле­довало из намеков Ли, действовал без санкции, на свой страх и риск. А это у бюрократов - смертельный грех. Вполне возможно, русский решил сыграть личную игру. Интрижка с женой сотрудника посольства в Бангкоке - немаловажный штрих в пользу предположения.
        Ведя «ситроен» эстакадой над лагуной, Бруно вздохнул. Далеко внизу напротив причала Клиффорда красные джон­ки, подняв плавники парусов, уваливались под ветер. Если бы Барбара приняла предложение на палубе посудины да Сузы... Если бы приняла.
        Сбросил бы с рук «Деловые советы изащиту», «Индо-Австралийский», остановил бы захват «Нуган Ханг бэнк» и наплевал на «Мосберт холдинге» вместе с китайскими скор­пионами Клео и Кротом, а в придачу на «Бамбуковый сад» и Крут! Да, он вынашивал большой жизненный план...
        Возможно, Севастьянов вынашивает собственный боль­шой жизненный план, связанный с женщиной, которая при­ходила к нему в номер в бангкокском «Амбассадоре»?
        Если эта ящерица Клео оказался схваченным за хвост, именуемый Ли Тео Ленг, он же Амос Доуви, русским ловка­чом - кто бы мог ожидать от бюрократа? - пусть хвост и останется в руках удачника. Хвост, даже при цене в восемнад­цать миллионов, стоит ящерицы в любом случае.
        Радиотелефон подал сигнал. Номер принадлежал его кон­торскому телефону в «Деловых советах изащите». На авто­мобиль вызовы шли по радио.
        - Слушаю, - сказал Бруно.
        - Рад вас слышать, дорогой господин Лябасти... Здесь стряпчий Ли из конторы
«Ли и Ли».
        - Взаимно, дорогой господин Ли. Взаимно... Вниматель­но слушаю вас.
        - Только пожелание... Да, именно только оно. От членов коадъюторского совета. У них там складывается впечатление о необходимости передачи ваших дел.
        - Передаче моих дел?
        - Ну, да. У меня, знаете ли, сложилось вполне определен­ное впечатление из бесед с членами совета на этот счет. Этот город, знаете ли, господин Лябасти, Сингапур. Вы живете в нем десяток с лишним лет, не так ли? У меня сложилось определенное впечатление, что передача дел сыну в резуль­тате... в результате какого-то форсмажорного обстоятельст­ва... скажем так. Вот... передача дел сыну. Он, кажется, в Банг­коке? Вот что подходило бы сейчас и вам, и ему. По наследству... Скажем так.
        - По наследству?
        - Скажем так, господин Лябасти. По законам этой стра­ны, где, как писала одна журналистка, кровь голубая, а богат­ство старинное... Ваш сын сможет именно этими словами говорить о своих движимых и недвижимых активах. Вы - нет... Если согласитесь, такое же предложение получит и гос­подин Сурапато. У него тоже прекрасный сын... Правда, в отличие от Жоффруа балбес, хотя и китаец...
        Бруно обошел красный «фольксваген» со срезанными для фасона крыльями. Из окна высовывалась болонка с красны­ми подтеками на шерсти под глазами. С языка тянуло слюну.
        - Но ведь имущество и капиталы Клео формально при­надлежат его отцу, - идиотски сказал Бруно.
        - Господин Сурапато в эти минуты торопится к уважае­мому бывшему депутату Лин Цзяо, который почувствовал роковое жжение в области грудной клетки...
        - От имени кого вы говорите, господин Ли?!
        - Никто не хочет скандала, господин Лябасти, из-за этих восемнадцати миллионов, незаконно присвоенных Клео и вами тоже. Вы не там их взяли.
        - Севастьянов посещал вас!
        - Севастьянов бессмертен, потому что он - государст­венный служащий. Нет его, будет другой... Необходимо ваше завещание. Вы патриот этого города, господин Лябасти, а у этого города, знаете ли, почти ничего нет своего, кроме ре­путации. Таким образом, вы обещаете все взвесить и после­довать, скажем так, благоразумному совету. Да!

«Возьми себя в руки», - сказал он себе,
        - Обещаю, - ответил в телефон.
        - Вот и отлично. Я всегда вас считал, да и не только я, совершенно нашим. Ваш поступок не будет забыт. Ваши дети будут счастливы. Да... Всего доброго!
        Ли разъединился.
        Бруно набрал номер телефона квартиры на Кэйрнхилл- серкл. Слушал безответные гудки... Отец Клео уже ушел в мир иной?
        Он представил поросшее дикой травой поле, холмы и рытвины, безобразные оползни оврагов и обрушившиеся участки каменной ограды китайского кладбища на берегу острова Пулау-Убин. Каждый раз, возвращаясь с рыбалки, Бруно приходилось пересекать запущенные аллеи, вдоль ко­торых поднимались надгробия и мавзолеи, похожие на ми­ниатюрные копии банковских зданий и торговых контор. Какое же архитектурное сооружение закажет Клео отцу? И будет ли его собственное надгробие поставлено Сун Юй в форме дорических колонн с фаянсовыми великоханьскими львами, как перед дубовыми дверями компании «Лин, Клео и Клео»?
        Телефон на Кэйрнхилл-серкл ответил после десятого или пятнадцатого гудка. Бог, которому все эти долгие секунды молился Бруно, существовал.
        В просторной квартире Клео Сурапато сквозняки гуляли по комнатам, бесстыдно, как покрывала танцовщиц, задирая над распахнутыми всюду дверями прозрачные белые зана­веси. Выписанные на них каллиграфом поминальные чер­ные иероглифы, казалось, метались сами по себе словно летучие мыши, вспугнутые среди бела дня. Дети с выпачкан­ными сластями мордашками носились, визжали и кричали, отнимая друг у друга игрушки. Едва не опрокинули в спальне покойного поставец литой бронзы с жертвенными воскуре­ниями перед лакированной табличкой с именами предков. Ни хозяева, ни гости ничего непочтительного в этом не усматривали. Депутат Лин Цзяо, бесспорно, скончался, и тело находилось в морге, но дух обретался в семье, в этом доме, наслаждаясь разноголосьем детской толпы, радуясь преумножению здорового и сытого, хорошо одетого потом­ства.
        Клео улыбался родственникам, очень дальним, правда, скорее землякам, чем единокровникам, подгонял как поло­жено нанятых официантов из ресторана гостиницы
«Манда­рин», изрекал банальности. А на душе камнем лежало сооб­щение Сун Юй, ездившей в госпиталь Елизаветы для юридического оформления кончины. Санитар, являвшийся агентом «Деловых советов и защиты», шепнул ей:
        - Госпожа, ваш почтенный мертвый свекор посещал ла­бораторию, где ему делали внутривенные вливания витами­на Б-двенадцать. Последняя инъекция содержала раковые клетки... Быстродействующие.
        Кто?
        Все гости казались на одно лицо, будто каждое покрывала марлевая маска, как у санитаров в морге.
        Сухое горло саднило. Он много пил пива, чего раньше не делал, но мучила жажда, и Клео подумал, что, возможно, это из-за отсутствия слез, которые принесли бы облегчение. В туалете он попытался заплакать. Не получилось. И начи­нал закрадываться страх, что он непочтительный сын и дух отца истолкует его поведение как низменную жажду наслед­ства, стремление к беспутной жизни с обретенными средст­вами.
        Ох, сколько бы он дал, чтобы вернуться в то время, когда отец бил и бил из автомата по людям капитана Сы у озера Гашун Нгор в стране полудиких таджиков! Или когда леги­онер Бруно, жалкий и раздавленный собственной беспо­мощностью, кричал свою бессмысленную фразу с грузовика возле канала У Кэй!
        Клео в раздумье, замешенном на неуместном в такие минуты озлоблении, прохаживался от стены до балкона в спальне отца, делая вид, что следит за воскурениями перед табличкой с именем покойного.
        - Дедушка Клео, - сказала тихонько внучка бухгалтера его фирмы «Лин, Клео и Клео», - там звонит и звонит телефон...
        Звуковой сигнал параллельного аппарата в спальне, ко­нечно, отключили. Мигал только проблесковый зеленый огонек вызова.
        Поколебавшись, Клео снял трубку.
        - Клео, - узнал он голос Бруно Лябасти. - Севастьянов нам нужен как спасение... Я понимаю, у тебя траур... Но, чтобы его не справляли через несколько дней по нас самим, выполняй приказ. Парень должен принять подарок от вас с Кротом! Что он заявил на встрече с вами?...
        В золотом салоне круглый закусочный стол обычно ста­вили на отшибе, рядом с электрическим канделябром и поч­ти под рамой картины с императорским фазаном. Гостя усаживали на диван черного бархата, обставленный с торцов миньскими вазами, приспособленными под подставки для ламп с черными же абажурами. К дивану приставили глубо­кие кресла золотистой в красную полоску обивки.
        Крот рассчитывал, что Севастьянов уловит символику цветов. Клео ухмыльнулся на этот расчет, но ничего не ска­зал. Обивка кресел обозначала в старом этикете места для людей, ждущих прозорливых советов.
        Ожидая таковые,Клеос ненавистью наблюдал, как сме­ется Севастьянов, обнажая ровные лошадиные зубы, прису­щие большинству заморских дьяволов. Цвета переспелой рисовой соломы шевелюра, распадающаяся от макушки до лба надвое. Дорогой галстук фирмы «Ля Рош». Вот, наверное, думает, прилетели китайские птицы, уселись рядком и гото­вы полезть в силки. Смеется предложенному миллиону син­гапурских долларов!
        Крот раскрыл кожаную папку с балансом фирмы «Мос­берт холдинге» на странице, где регистрировалось все, свя­занное с кредитом, полученным от Васильева. Там же лежала копия бумаги о возбуждении фирмой в суде дела о банкрот­стве Ли Тео Ленга.
        Клео увещевательно сказал:
        - Речь идет, дорогой господин Севастьянов, не о сдаче нашей позиции. Предмет беседы - сближение вашей и на­шей позиций. Некто, если вы согласитесь с таким принци­пиальным подходом, встретится с вами и немедленно пере­даст оговоренный миллион.
        - Васильев отпустил «Мосберт холдинге» восемнадцать.
        - Глубоко уважаемый господин Васильев скончался. В Москве дело закрыто. Таким образом, господин Севастья­нов, ни нам, ни вам некому возвращать деньги, - сказал Крот.
        - Компромиссы, - вступил Клео, - мастерски достига­лись вашим учителем Васильевым... Мы согласимся вернуть деньги лично вам. Это будет наша уступка. А вы согласитесь, чтобы возвращался один миллион... Это будет ваша уступка. Это много, очень много, господин Севастьянов. Почти пол­миллиона американских. После этого вы оставите без вни­мания слушание о банкротстве Ли Тео Ленга.
        Впервые за многие недели он ощутил уверенность. Ход, сделанный по наитию в адвокатской конторе «Ли и Ли», потянул. Потянул! Догадка, версия становилась делом и пла­ном.
        - Возможно, желаете больше? - спросил Крот.
        - Должно быть возвращено взятое у Васильева плюс за­конный интерес. Интерес мы можем вместе определить из средних процентных ставок минувших лет.
        Молчание затягивалось.
        - Если твердость вашего характера, которая вызвала у нас восхищение, господин Севастьянов, перейдет в непод­вижность, - сказал Крот тихо, - ничего не получите.
        - Ничего, - подтвердил Клео. - Но с ответом мы ведь не торопим... Вам предлагают полмиллиона американских дол­ларов. Взвесьте.
        - Мы знаем, что вы нуждаетесь в средствах, - сказал Крот. - Мы располагаем достоверной информацией о нали­чии в Бангкоке некоей русской леди, ваши чувства к кото­рой... как бы сказать... бросились там в глаза. Вы оба молоды, и полмиллиона - прекрасная основа для начала счастливой, комфортабельной и активной жизни.
        - Мы располагаем также другими сведениями, - сказал Клео. - Характер вашей работы в торговом представитель­стве не включает более полномочий на решение вопросов о кредитах. Не так ли? Вы ведете личную игру. Согласитесь, если об этом узнают в вашем представительстве или в Мос­кве, утро следующего же дня начнется для вас с беседы с офицером контрразведки в посольстве. Вне сомнения, из посольства вы уже не выйдете. Прямехонько на машине по­сла в Чанги до трапа самолета «Аэрофлота» на Москву. Скан­дал усугубит подозрения относительно того, что Васильев и вы в прошлом действительно были... нечисты на руку, что ли...
        - Мой друг Клео, - сказал Крот, - сгоряча даже соби­рался обжаловать ваши интриги в торгпредстве сразу, как только нам сообщили о них из конторы «Ли и Ли»... Знаете, стряпчий Ли - мой большой друг... Мне едва удалось охла­дить его горячность. Он собирался говорить с вашим торг­предом, что вы занялись вымогательством с целью обеспе­чить себе безбедное существование с известной вам русской леди из Бангкока где-то на Западе... Представляете, до чего можно дойти в преувеличениях?
        Васильев, когда переходили на подобный тон, не злился. В конце концов, частный бизнес - есть частный, и различия между взяткой, шантажом и законным интересам по про­центам с кредита, по существу, нет. Партнеры по перегово­рам, если это переговоры, навязывали суету.
        - Благодарю за содержательную беседу, джентльмены. Обмен мнениями оказался полезен. Мне пора, - сказал Се­вастьянов. - На службу...
        - Вот номер телефона, - сказал Клео, а Крот протянул безымянную визитную карточку с семью цифрами. - Когда соберетесь с силами дать ответ, позвоните. Наше предложе­ние полностью отвечает вашим действительным и долго­срочным интересам. Мы в этом уверены.
        Официант в желтом блайзере и красной «бабочке» прово­дил Севастьянова к лифту. Кланялся, пока сдвигались авто­матические двери.
        Вышли из золотого салона и оба клиента, заказывавшие помещение на два часа. Планировался обед, который не со­стоялся.
        Откланявшись Клео и Кроту, исчезнувшим за створками лифта, официант вернулся в золотой салон и вытащил из вделанного в столешнице под скатертью магнитофона кассе­ту. Ее заказывала юридическая контора «Ли и Ли».
        Из спальни покойного бывшего депутата Лин Цзяо его сын и наследник Клео Сурапато ответил Бруно Лябасти, звонившему из своего «ситроена»:
        - Бруно, наживку парень не взял. Но и не отвернулся. Принюхивается.
        - Твое предложение?
        - Он соблазнится. Он позвонит. Практически он дал это понять. Он позвонит.
        Бруно теперь выезжал на авеню Клемансо против холма с резиденцией премьер-министра. Кучка празднично оде­тых китайцев толпилась у входа в гостиницу
«Кокпит». Он почти завидовал им.
        - Клео, ты получишь одно странное предложение... Воз­можно, по телефону, как только я разъединюсь с тобой. Во всяком случае, сегодня и не позднее завтрашнего утра. Не говори на него «нет». Понял меня? Повторяю: не говори на него «нет». Это - приказ. Мы дадим свой ответ после того, как его нам даст этот русский...
        Клео рассеянно положил трубку.
        Как странно... Отец скончался именно в те минуты, когда он сидел в золотом салоне
«Шангри-ла» с Севастьяновым. Плохой «фэн шуй» этот варвар. Тогда на выходе из холла гостиницы администратор пригласил его к телефону.
        - Отец, - сказала Сун Юй. Она никогда не обращалась к нему так. И Клео понял. Остальные слова не имели значения.
        Страх пересиливал горе: его сделали наследником, чтобы вырвать еще больше...

2
        Очень много лет назад в двустворчатые двери двухэтажки на улице Изумрудного Холма позвонила пожилая женщина в праздничной кофте и брюках. В полусогнутой руке она напряженно сжимала узелочек из красного платка.
        Открыла пожилая китаянка, опиравшаяся на алюминие­вую клюку.
        Женщина кротко сказала:
        - Сватьюшка, здравствуй!
        - Но моя дочь не замужем! Кто вы, госпожа?
        - Позвольте мне милостиво войти, уважаемая... Прошу вас...
        Некто Освальд Ли Фу Чен, сын состоятельного скорняка, державшего салон меховых изделий на Пикеринг-стрит, скончался двадцати двух лет от роду и постоянно являлся во сне родителям. Однажды он сообщил отцу относительно сво­его желания сочетаться законным браком. Очнувшийся от горячечного бреда скорняк не спал до рассвета, а утром по­ведал супруге ужасную новость. В беседе с сыном он дал согласие на его женитьбу. При этом сын назвал невесту. Девушку из дома 48 на Изумрудном Холме. Она частенько играла в крошечном дворике, обнесенном чугунной решет­кой, когда он, Освальд, шел в школу, расположенную, как известно, в конце той улицы, неподалеку от «Лавки одной цены».
        Скорняк нанял сваху, своим появлением вызвавшую ужас у матери девочки, которой едва исполнилось шестнад­цать. Но как отказать? Противиться желанию покойника значит накликать привидение в дом.
        В день брачной церемонии мать привела невесту в дом жениха. Девушку поставили возле черной лакированной до­ски с золотыми иероглифами, обозначавшими имя супруга.
        - Такова история моего замужества, - сказала Барбара, втискивая свой двухдверный
«фордик» между машинами у кромки тротуара. - Вот тебе ключ, выйди из машины и открой калитку в решетке, а я пока включу противоугонное устройство...
        - Это та самая решетка, за которой играла девочка из твоей сказки? - спросил Шемякин.
        - Та самая и не из сказки... Пошевеливайся! За это я тебя покормлю...
        Он приоткрыл дверцу и сказал:
        - Барбара, может... может, я открою, конечно, калитку да пойду?
        - Пойдешь? И тебе действительно это хочется сделать?
        - Я в том смысле, что...
        - Что бросишь на меня тень? Или ты веришь в привиде­ния и боишься их ревности? - сказала она. - Не страдай. И после того, как ты посетишь меня, я буду относиться к тебе с прежним уважением... Ведешь себя как жеманная леди!
        В ладонь Бэзила вмялся черный цилиндрик величиной с тюбик губной помады.
        - Что с этим делать?
        - Штуковина назывется активатор, электронный акти­ватор... Вставишь в замок и наберешь кнопками 25, потом 10, потом 1954... Это дата моего рождения. Надеюсь, ты не за­был, что у китайцев возраст исчисляют со дня появления на свет минус девять месяцев... Так что я выросла в отличие от твоего поколения после «холодной войны» и не боюсь, при­гласив тебя, попасть в список коммунистических агентов.
        - Сколько же ты даешь на разницу между поколениями?
        - Двадцать лет хватит?
        - С запасом, - ответил он, входя за ней в крохотный дворик, где под навесом как и в прошлый раз, две недели назад, курилась жертвенная палочка в алтаре на привинчен­ной к стене металлической полке.
        За наружными створчатыми дверями оказались вторые, решетчатые и тяжелые, а за решеткой ходили на шарнирах и третьи до уровня груди.
        Бэзил сбросил ботинки перед высоким красным поро­гом. И вздрогнул: под ярким светом мощной лампы Будда с отвислыми до плечей мочками ушей скалил квадратный рот, предостерегающе простирая длинный палец.
        Квартира оказалась на втором этаже, куда поднимались мимо Будды по лакированной лестнице. Бэзил цепко хва­тался за перила. Ноги в носках скользили на навощенных ступеньках.
        Просторное помещение разделяли на отсеки - гости­ную, кухню, спальню и кабинетик - длинный диван, полка с книгами, торшеры из китайских ваз и плоский, ребристый, похожий на батарею центрального отопления телевизор. Кухня походила на медицинскую операционную.
        - Падай на диван, - сказала Барбара, - а я приготовлю нечто... В качестве помощника шеф-повара тебе поручается развлекать меня содержательными разговорами. Если хо­чешь, как говорится, помыть руки, это вон там...

«Вон там» оказалось углом, занавешенным пластиковой накидкой, разрисованной дамами и кавалерами, прогулива­ющимися возле Вестминстерского аббатства в Лондоне.
        Жакет бросила на руки Бэзила.
        - Ты в Москве живешь в квартире или гостинице?
        - В комнате, в длинном коридоре. «Помыть руки» в кон­це, один на всех... Называется коммунальная квартира.
        - Коммунальная?
        - Ну да... Старушки и все такое. Доживают век... Семей­ные разъехались и получили квартиры.
        - Получили квартиры?
        - Ну да... Как здесь, в Сингапуре, в домах массовой за­стройки.
        - Ох, не дай Бог... Скажи по-русски Москва!
        Бэзил сказал.
        - Теперь название улицы, только произноси его так, буд­то сообщаешь своей русской подружке, о'кей?
        Бэзил произнес:
        - Неглинная...
        - Я, знаешь, приготовлю «южный банкет» и «блюдо ло­дочника», потом кое-что северное вроде равиолей.
        - Ты с ума сошла! Сколько же времени уйдет?
        - Пять минут, не успеешь скончаться от истощения... У меня, знаешь, микроволновая печь. Говорят, от нее болеют, но зато стремительно с полуфабрикатами... Если лень разго­варивать, включи телевизор.
        Он носил блюда с деревянного прилавка от ее печки к широкой столешнице бара, над которой из гнезд свисали рюмки. Доставал из холодильника ледяной зеленый чай в фарфоровой фляге. Распаковывал льняные пакетики с кос­тяными палочками. Включил торшеры.
        За окном разразился ливень.
        Барабара прикоснулась щекой к плечу.
        Будто космы воздушных корней баньяна на улице раска­чивало осенним ветром. Будто капли дождя не испарялись, коснувшись раскаленной мостовой, а жгли холодом, зане­сенным с высот Подмосковья...
        Людей смешанной расы в китайских общинах называют «ни гусь, ни курица». Такое же отношение к смешанным бракам. Гусь женится на курице. Или петух берет в жены утку.
        После капитуляции британских войск в Сингапуре в 1942-м стало ясно, что уход некогда непобедимых белых из Азии - вопрос времени, хотя японцы и оказались разгром­ленными в 1945-м.
        Отец Барбары не мог уйти. Кто ждал его в Шотландии? Самой близкой осталась служанка, купленная в нищей ки­тайской семье, главу которой убили террористы на каучуко­вой плантации в Джуронге. Несправедливо было бы считать его наихудшим из надсмотрщиков. Просто так пал жре­бий - жертвы избирались наудачу. И женщину, на которую пал жребий быть купленной мужчиной, тоже было бы не­справедливым считать неспособной полюбить своего вла­дельца. Юная китаянка ухаживала за белым инвалидом, раз­рушавшимся на глазах от болей и запоев, как никто бы не смог...
        Всякий брак неповторим. Всякая любовь - единственная на свете. Мать Барбары любила шотландского мужа, как любила бы своего отца, останься он жив.
        Подавленный нуждой, скручиваемый болезнью, благода­ря маленькой китаянке оставался сильным духом. Жены и дети прощают любые неудачи и поражения, но не прощают слабости, если ее понимать как противоположность мужест­ву или предательство. И однажды, когда пришли некие люди и потребовали выделять из пенсии, присылавшейся из Лон­дона, «масляные деньги», отец Барбары ушел из жизни, оформив у нотариуса свидетельство о браке с купленной подругой. На пенсию с вычетом «масляных денег» втроем семья не выживала. Пришлось бы продавать потом и Барбару.
        Люди, собиравшие «масляные деньги», говорили на странном языке. Человек назывался
«лошадью», полицей­ский - «суховеем», деньги - «арбузными семечками», фо­нарь -
«глазом», а курение опиума - «ублажением дракона». Но еще в школе Барбара знала, что не они убили отца. В университете, после занятий, она подрабатывала официант­кой в ночном баре, владелец которого считал престижным иметь прислугу из
«ни гусей, ни кур». Это потрафляло свеже­му чувству обретенной независимости от колонизаторов. Однако, обслуживая воротил, Барбара понимала, что и эти - еще не главные хозяева.
        На третьем курсе, уже будучи замужем за «привидением», она встретила аспиранта-правоведа Джафара Моха. Его отец, алжирец, работал в прошлом инженером у французов на каучуковых плантациях в Камбодже, женился на кхмерке. Учебу давно осиротевшего Джафара оплачивала мафия. Ког­да потребовался связной с европейскими клиентами в Гааге, Джафара перевели в тамошний университет для дальнейше­го совершенствования. Барбару устроили стюардессой в «Сингапур эрлайнс». Мафия назначила ее «соломенными сандалиями», то есть перевозчиком пакетов, которые она передавала Джафару. Она увидела, какая крутая и высокая лестница поднимается от них с Джафаром до «великого дра­кона», всемогущего босса. А за смерть отца и нищету матери иной цены, чем наивысшей, Барбара не хотела.
        Но воля к мщению испарялась. Барбара узнала, что отец, финансовый журналист до войны и армии, черпал информа­цию у «триад», китайской мафии, заказывавшей статьи.
        Вскоре Джафар сел в голландскую тюрьму на шесть лет. Признал себя виновным в убийстве, которого не совершал, по приказу «великого дракона», оплачивавшего его научную карьеру. В Голландии больше шести лет не давали, да и тюрьмы не сравнимы с азиатскими. Но путь домой, в Син­гапур, Джафару оказался заказан.
        Чтобы проститься с мужем навсегда, Барбару вызвали запиской на Бенкулен-стрит в Сингапуре. После звонка не­сколько минут рассматривали сквозь стеклянную дверь. Го­лос в микрофон сказал: «Подсуньте ваше письмо Джафару под дверь». Конверт уполз в щель. И тот же голос отпустил: «Все, свободны и прощены».
        Первый очерк Барбара написала о стюардессах на азиат­ских авиалиниях под мужским псевдонимом Саймон Маклин. Саймон - второе имя ее отца, Гэри Саймона Маклина. Ну а дальше - диплом и «Стрейтс тайме» после смерти ма­тушки.
        Свет лампы у полки с книгами сделался ярче. Приближа­лись сумерки.
        Кимоно, которое Барбара ему дала, оказалось почти впо­ру, просторное и длинное, только запахивалось на женскую сторону.
        Бэзил жадно пил томатный сок из картонной коробки, забыв закрыть дверцу холодильника.
        За пластиковой накидкой, разрисованной дамами и гос­подами, прогуливавшимися возле Вестминстерского аббат­ства, шипел душ, метались изломанные тени полусогнутых рук Барбары, поднявшегося колена...
        - Дай и мне! - крикнула она, услышав хлопанье закрыв­шегося холодильника.
        Бэзил отодвинул занавеску.
        - Ты никогда не загораешь, что ли? - спросил он.
        Никаких следов купальника после загара.
        - Разглядел только сейчас? Какой же ты у меня целомуд­ренный! Знай, китаянки не загорают. Мы все жаждем быть белыми... Да кто же была твоей первой женщиной?!
        - Первая женщина в моей жизни, - сказал он, отдавая Барбаре кимоно и становясь под душ, - была еврейка...
        - Почему национальность тут так важна?
        - Потому что потом она стала китаянкой...
        В Шанхае, в пансионе на Бемблингбелл-роуд, когда детей разделили не на мальчиков и девочек, как делалось прежде, а в зависимости от направления отправки - в Харбин и даль­ше в Россию или в Сингапур и потом кто куда, Бэзил остался в дортуаре с Руфой Сакович. Родителей ее убили «орлы» из Русского фашистского союза в Чунцине за отказ сотрудни­чать с японцами. Руфа считалась взрослой, ей исполнилось семнадцать. Она велела Бэзилу подойти к ее кровати и потом лечь к ней.
        Утром Руфа сидела голой на табуретке и надевала теплые шерстяные носки. Жесткие, словно проволока косы елозили по груди там, где белели полоски от купальника. Руфа объяс­няла Бэзилу, что в отношениях между мальчиками и девоч­ками произошла революция благодаря изобретению одним американским доктором новых таблеток. Никаких последст­вий, если иметь такие таблетки. Руфа их имела.
        Разговор о неведомых последствиях вызывал у него ужас. Они непременно должны были случиться. В те дни все, а в особенности взрослые, включая преподавателей, только и делали, что лгали друг другу...
        Спустя много лет Бэзил встретил Руфу Сакович во Вла­дивостокском университете, где проходил стажировку после учебы в Пекине. Она вышла за китайца или, как тогда гово­рили, гражданина КНР, и ее новое имя было Мэй Лифань. В графе журнала, где указывалась национальность аспирантов, значилось - «Мэй Лифань, еврейка». С ее мужем, очкастым пятикурсником, изумительно готовившим пельмени, Бэзил говорил по-китайски. Руфа удивлялась. Даже с соотечествен­никами муж предпочитал говорить по-русски ради постоян­ной практики. Бэзил не сказал Руфе, что он - единственный, кому ее муж, возможно, доверяет полностью, а перед осталь­ными выставляется насчет ярого старания овладеть рус­ским.
        - Странная у тебя судьба, - сказала Барбара.
        - Странная и у тебя судьба, - сказал он.
        Но последнее слово осталось за нею:
        - Странная судьба у нас обоих.
        И тут зазвонил телефон.
        Однажды, очень давно, когда Бэзил вернулся из Ханоя в отпуск, совсем состарившийся отец - дрожали руки, и он, скрывая, почти ничего не трогал за столом, долго расспра­шивал, как воюют вьетнамцы. Слушал внимательно и вдруг сказал:
        - Вася, один совет... Не упусти время вернуться, сынок. Важный час этот не упусти. Пропадет чувство России... Ос­танется не любовь, а тоска. С тоской же живут, и она сладкой кажется... Тем более, уж прости старика за правду, семейная жизнь у тебя не удалась.
        Теперь вспомнилось. Сладкая тоска. На постели у Барба­ры.
        Отец панически сторонился всякого мусора, мелочей и несущественного. В нем выпукло жило стремление дойти до главного и основного - незамутненного, безошибочного и честного ощущения, что на верном пути, на таком, какого хочешь для себя и какого хотят люди твоей крови, земли и убеждений. Это стремление завело его в эмиграцию против собственной воли, стало причиной мучительных пережива­ний в течение долгих лет жизни в Харбине, и, если бы не война и разгром японцев, что сделалось бы с ним, Бэзилом, его сыном? Добрался бы до родины?
        - Слушаю, - сказала Барбара в трубку.
        - Добрый день, уважаемая госпожа Чунг... Здесь стряп­чий Ли из конторы «Ли и Ли». Надеюсь, вы поживаете хоро­шо?
        - Да, господин Ли, да... Добрый день и наилучшие поже­лания.
        Ли на другом конце провода помолчал, словно бы соби­раясь с мыслями. Или подбирал слова, чтобы сделать их скользкими, - ни за одно не ухватишься. Донести смысл с помощью корявейших выражений - мастерство высокое.
        - Итак, мэтр? - напомнила Барбара.
        - Я, госпожа Чунг, разбирая почту, случайно...
        Почту в конторе «Ли и Ли» разбирал Ли-младший, сын Ли-старшего. Это все знали. Ссылка на собственное участие в этом процессе означала, что речь пойдет о необычном.
        - ... обнаружил посылку с магнитофонной пленкой. Ви­димо, перепутан адрес... Словом, ошибка. Посылка не пред­назначалась мне. Естественно, вскрывая пакет, знать об этом заранее я не мог. Да, вот именно, не мог.
        - Из пленки, когда вы ее непроизвольно прослушали, следует - что?
        Барбара постаралась придать естественность голосу, что­бы показать старику: может на нее положиться, она не столь уж брезгливо относится к подслушиванию, если уж так по­лучилось.
        - Следует, что сотрудник советского торгового предста­вительства Севастьянов встретился в золотом салоне гос­тиницы «Шангри-ла» с Клео Сурапатои его компаньоном по прозвищу Крот. Севастьянову предложили миллион син­гапурских долларов в обмен на то, чтобы он перестал на­поминать им о восемнадцати миллионах, которые Сурапато и Крот не горят желанием возвратить законному владель­цу...
        Барбара посмотрела на Бэзила, который, перевернув­шись на живот, рассматривал корешки французских книг на полке в изголовье.
        Она ждала.
        - Вы меня слушаете, госпожа Чунг? - спросил Ли.
        - Да, слушаю, конечно... Это связано с предстоящим су­дом по делу о банкротстве Ли Тео Ленга, не так ли?
        - Либо судебное заседание не состоится, либо оно станет последним вообще для волчищи Сурапато и его компаньона со странным именем. Чем кончатся их препирательства с Севастьяновым, совершенно безразлично всем. Но членам коадъюторского совета совершенно не безразлично, если разразится скандал... При этом не важно, какой скандал. О краже у русских восемнадцати миллионов или о русском перебежчике из торгпредства...
        - Это интересная информация. История выскочит на первую полосу. Благодарю вас. Я высоко ценю, господин Ли.
        - Вот с первой полосой хотелось бы повременить.
        - Не понимаю, - сказала она. - Зачем тогда этот зво­нок?
        Бэзил, перевернувшись на спину, слегка вздев брови, вчитывался в строчки «Цветов зла» Бодлера.
        -Ах, уважаемая госпожа Чунг! Сотни извинений за втор­жение в частную жизнь... Но у кого она осталась действитель­но частной? У меня? О нет! Только иски да заботы о благо­денствии и спокойствии соотечественников... Ведь у вас теперь в гостях русский журналист ... этот... Шем... Шем... Шемкинг? Расскажите ему, что стало известно от меня. Рус­ским неплохо бы поберечься. Мы заинтересованы... Деловые связи в их стране - серьезная перспектива...
        Затянувшееся молчание прервал, доверительным тоном сказав:
        - Ты меня поняла, умница?
        Кафе «Касабланка» в нижней стороне улицы Изумрудно­го Холма славилось эклерами
«Длинный Джон» с неимовер­ным количеством желтоватого крема, казавшегося прогорк­лым. Барбара терзала свой ножом и вилкой.
        Молодая пальма раскачивалась над их столиком, выстав­ленным на тротуар. Утреннее, еще нежаркое солнце словно подмигивало сквозь колышащиеся листья-лопасти.
        Бэзил тянул кофе, вкуса которого не чувствовал после того, что услышал.
        Странно совпадающими выглядели случайные обстоя­тельства, составившие вдруг неразрываемую цепь. Встреча с Барбарой в Бангкоке, продолжение отношений в Сингапуре, появление Рутера Батуйгаса и теперь этот звонок старого адвоката с предупреждением относительно Севастьянова.
        - Как все это понять, Барбара? - спросил он. - У нас отняли веру друг в друга. .
        - Ты старше и опытнее меня. Но из другого мира. Ты не знаешь богатых, это - иная планета... Ты все соизмеряешь со странной моралью, похожей на недоверчивость дикаря, не больше, Бэзил... Даже меня, даже меня и сейчас. А разве ты вправе усомниться в искренности моего чувства? Это озна­чало бы унизить меня... У богатых своя логика. Там можно все, абсолютно все... Я же, как кукушка, подкладываю инфор­мационные яйца в чужие гнезда, в их банки данных... Вот и все. Я - наемник. Как и ты... Только ты лицемерно скрыва­ешь это от себя... Адвокат Ли воспользовался сложившимися обстоятельствами. Вломился таким образом в частную жизнь, то есть использовал тебя и меня... ты понимаешь это? Не меня только, а тебя и меня вместе!
        На полке с пестрыми французскими книжками дома у Барбары в фарфоровой рамке девушка с гладко зачесанны­ми, почти натянутыми на затылок рыжеватыми волосами, забросив руки за колокол широкой юбки, полуобернувшись, отчего скосолапились стройные ноги в туфельках на высо­ком каблуке, улыбалась китайской даме в традиционной пи­жаме. Со свекровью после замужества с «привидением».
        Такой она была в начале пути.
        Золотой, жемчужный и малахитовый браслеты небрежно путались на холеном запястье, лежавшем на сумке итальян­ского сафьяна, мягкого, словно шерстяная материя. Крошки эклера и капелька желтого крема пачкали перламутровый маникюр на тонком пальце, выбивавшем дробь о краешек чашки.
        Такой она стала.
        - Лучше сказать правду, Барбара... А у тебя на моем месте не возникли бы подозрения, что даже наша встреча - только часть дьявольской интриги против Севастьянова? Что ты чего-то добиваешься от меня по указке этого Ли?
        - Бэзил, я, как и ты, добиваюсь информации... И есть какой-то закон, закон сам по себе... Сильной и сенсационной информации добиваешься, когда сам охвачен глубоким чув­ством... Смотри, как все складывается. Я иду дорогой твоей логики...
        - Моей логики?
        - Да, твоей и твоей коммунистической газеты тоже... Па­ру дней назад я не выбросила в корзину, как обычно, а попро­бовала вникнуть в то, что рассылает ваше посольство по редакциям. Знаешь ли, я ждала встречи с тобой и знала заранее, как все сложится... Хотела немножко понять, что там, на твоей стороне. Бумаги вашей информационной службы как-то общи и расплывчаты. И любовь, и неприя­тие... Моя любовь и неприятие относятся не к принципам, а к конкретным людям и событиям...
        - Ты хотела следовать моей логике. Вот и следуй, не отвлекайся!
        Они рассмеялись оба сразу.
        Бэзил положил на ее браслеты ладонь, стер каплю крема с пальца.
        - Уф, - выдохнула она. - Кажется, мир и согласие спа­сены...
        - Любовь спасена, - сказал Бэзил.
        - Великое чувство, - сказала Барбара.
        - Так как насчет логики?
        - Логика... Да, логика... Почему проходимцу и защитни­ку больших денег Ли понадобилось довести до тебя, Бэзил, сведения, касающиеся другого русского, этого Себасти? Чтобы ты кинулся прикрывать соотечественника. Ли этого и хочет. Получается, что вы оба заодно с ним. Таким обра­зом, передовица с обличением капитализма в твоей газете - одно, а твои дела, совпадение интересов с Ли - другое. Так ведь? Какая разница между тобой и Гэри Шпиндлером?
        - Барбара...
        Она вытянула руку из-под ладони Бэзила. Кивком позва­ла официанта в красной тенниске с надписью поперек гру­ди - «Касабланка».
        - Счет, - сказала ему. И Бэзилу: - Вот и мне хочется задать свой вопрос. Отчего это Ли рвется подать именно тебе тревожный сигнал о Себасти? Отчего это он узнает, где ты обретаешься, помимо гостиницы, по ночам? И, как вопро­шал Рутер Батуйгас, ты, случаем, не агент ли КГБ, Бэзил, использующий меня для связи со старикашкой Ли?
        Она злилась из-за вторжения в их отношения. Вот из-за чего.
        -Я могу уничтожить тебя, Бэзил, полностью и без остат­ка... Если ты прикрываешься мной. Понял? Здесь моя терри­тория...
        - Что ж, пожалуй, ты и права...
        Он не сразу понял, что случилось с ее чаем. В середине чашки булькнул коротковатый всплеск.
        - Ты сухая, несмазанная моральная машина, робот, - сказала сквозь слезы Барбара.
        Она протянула обе ладони.
        Официант, несший блюдце со счетом, круто повернул назад к стойке.
        - Нет, - сказала Барбара, - все правильно... Уезжай... Просто сутки - очень короткое время. В них жизнь не втис­нешь. Больше не буду сырость разводить. Прости...
        Никто из них не спросил, когда теперь следующая встре­ча. И так ясно: при первой возможности. Об этом что гово­рить?
        - Проявляй осторожность, - сказал Бэзил. - Старайся беречь себя.
        - Все в порядке... Берегись сам... А я... Здесь, знаешь, подобие средневековой торговой Венеции. Правят практич­ные жесткие дожи. Для них выше всего интересы денег и собственности, вернее, преумножения того и другого... По­мни об этом, вот и все правила. Я умею играть по ним четко...
        - До свидания, Барбара.
        Он не знал, может ли поцеловать ее при всех.
        - Иди, я посижу, попривыкну без тебя теперь... Неглин­ная, значит, улица?
        В этот приезд Шемякин поселился в гостинице «Кэйрн- хилл», переполненной бабушками и дедушками, прикатив­шими из Китая навещать родственников, унесенных рево­люцией в эмиграцию тридцать лет назад, высокими сикхами в чалмах, просиживающих время в ресторане за переговорами с бизнесменами средней руки, певцами и ор­кестрантами тайваньской поп-группы, завалившей обору­дованием половину приемного холла.
        Из номера он позвонил в торгпредство и, когда дежурный ответил, что Севастьянова нет, все-таки суббота, попросил передать бухгалтеру просьбу заехать в «Кэйрнхилл», комната 518, до одиннадцати.
        Следовало прикинуть план действий, если Севастьянов не объявится...
        Итак, он, Шемякин получил предупреждение относи­тельно особо крупной взятки, предлагаемой сотруднику со­ветского торгпредства, а также о том, что этот сотрудник практически готов принять подношение и затем скрыться.
        Стряпчий Ли выбрал безошибочный путь. Его не ухва­тишь после поданного сигнала... Журналистка, то есть лицо неофициальное, но вместе с тем серьезная финансовая обозревательница, чье имя и репутацию не могли не знать в торгпредстве, в сугубо частной обстановке сообщила русско­му коллеге о грозе. Характер сведений заставит журналиста незамедлительно передать их компетентным советским вла­стям в Сингапуре.
        Что дальше?
        Предположим, Бэзил идет к торгпреду. Или послу. Два варианта возможны в обоих случаях: первый - не повидав Севастьянова, второй - переговорив с ним предварительно.
        А если кому-то нужно, чтобы русский журналист Бэзил Шемякин именно так и поступил, руководствуясь естествен­ным побуждением предупредить преступление?
        Но ведь определенных данных о готовности Севастьянова пойти на преступление нет на руках у Бэзила. Ну, заявится в высокий кабинет, продемонстрирует личную бдительность и осведомленность, что вроде бы вызревает одно грязное дель­це. Вроде бы... Вроде бы... Именно вроде бы. А если кому-то выгодно убрать отсюда парня, заронив на него подозрение?
        Дроздов что-то такое говорил об этом Севастьянове, не­плохое говорил. И в самолете на перелете Бангкок - Синга­пур показался вполне свойским, несколько понурым, воз­можно...
        Нет, не чувствовал Бэзил необходимости спуститься вниз, взять такси и помчаться в посольство или торгпредст­во.
        Ну что за поездка! Ну что за год! И зачем ему, человеку просто пишущему, наблюдателю, как говорится, у которого и иных забот полно, заниматься не относящимся к нему делом?
        Он раздраженно сказал в поднятую трубку резко зазво­нившего телефона по-английски:
        - Слушаю!
        - Алло? Шемякин? - неуверенно спросил Севастья­нов. - Ты?
        - Ну да, я... Где ты сейчас?
        - В саду-кафе, внизу...
        - Иду!
        Будда со взглядом писателя Гаршина на рисунке в учеб­нике литературы, по которому обучали родной словесности в Шанхае, возвышался над грудами мороженого и консерви­рованных фруктовых яств, которыми его обложили. Рядом за маленьким столиком на двоих тянул бочковое из фирмен­ной кружки ресторана гостиницы
«Кэйрнхилл» Севастьянов. Потенциальный крупный взяточник и беглец.
        - Как морями теплыми омытая Индонезия? Острова и островитяне? - спросил бухгалтер. Голос звучал понуро, привычно понуро. Следов мучительных раздумий, бессон­ных ночей, угрызений и раздирающих совесть противоре­чий что-то на его свежем, тронутом загаром лице не наблю­далось. Перед Бэзилом, бесспорно, восседал матерый, хладнокровный и расчетливый преступник.

«Ерунда какая-то», - подумал про свои сомнения Бэзил, .не зная еще - рассказывать ли бухгалтеру о странном пре­дупреждении?
        - Как Сингапур? Как миллионы? - ответил он.
        - Угодно пиво тоже? - спросила китаяночка-официантка в золотистой кофте с буфами и зеленой юбке с разрезом такой высоты, что проглядывались концы чулок.
        Бэзил кивнул.
        - Тебе передавал дежурный, что я тебя ищу?
        - Вот как! Нет... Я в торгпредстве с утра не объявлялся. Сам сюда заехал. Испытываю потребность обсудить одно дельце, даже маневр...
        - А кто я такой? - спросил Бэзил.
        - Дроздов в Бангкоке пел тебе дифирамбы. Специалист- де в восточной этике и все такое...
        И Севастьянов сжатыми, явно продуманными заранее фразами изложил Бэзилу казус. О котором известил стряп­чий Ли из конторы «Ли и Ли» Барбару.
        Севастьянов считал, что старый адвокат объективно ока­зался его союзником с собственными интересами, но совпа­дающими отчасти с севастьяновскими намерениями. Изло­жение же бухгалтер затеял с целью перепроверить свои выкладки и план действий, как он сказал, на въедливом до­брожелательном оппоненте.
        Бэзил сказал ему прямо: сам Севастьянов всего-навсего бухгалтер, работа по кредитам совместно с Васильевым в давным-давно прошедшем времени, и не сносить ему голо­вы даже при благоприятном исходе рискованной затеи, если к оценке ее начальство подойдет строго по правилам и инст­рукциям. Сказал, что считает переговоры с Клео Сурапато и со вторым, проходимцем из бангкокского отделения
«Индо- Австралийского банка», - только разведкой. Встреча с не­ким следующим партнером выглядит как дело такого иск­лючительного рода, что потребуется высочайшаяпрофессиональная и психологическая квалификация.
        - Башки мне не сносить, Бэзил, теперь во всех случа­ях, - сказал Севастьянов понуро. - Но понимаешь, я дол­жен... Должен! Должен довести дело до конца...
        - Никакие деньги не стоят человеческой репутации, дру­жище... Пока этих восемнадцати миллионов нет? Нет. Есть твоя репутация, твое будущее? Есть... Провалишься, милли­онов по-прежнему не будет, но и репутации твоей тоже. Может случиться, что не только твое личное достоинство пострадает, но и отечества. Тогда как?
        - Вот именно достоинство! - чуть ли не обрадованно сказал Севастьянов. - Ты мне слово нашел, Бэзил... Не ос­кудеет отечество и без восемнадцати миллионов. Что же до его достоинства, то ты рассуждаешь как чистоплюй, уж про­сти за слово... Восемнадцать миллиончиков как корова язы­ком слизнула, а мы в благородство будем играть? Попробуй объяснить пропажу таких деньжищ какому-нибудь работяге, который спину ломает во глубине сибирских руд! Тут деньги и достоинство накрепко повязаны вместе... Я в собственной конторе еще в Москве однажды услышал от некоего орла, который уж ни одной ошибочки никогда не совершит, такое про Васильева, что и повторять стыдно... Я - живой, за себя постою, а за него и его дела кто? И ведь на него валят свои грехи как раз именно такие ваг орлы... Или я не прав?
        - Взял бы да изложил в специальной записке все эти штуковины... Хоть на имя заместителя министра, что ли...
        - Крепок ты задним умом, Бэзил... Теперь все выглядит пригнанно, то есть ясно, кто есть кто и у кого чьи деньги и каким образом оказались. В Москве-то многое ли я знал? Просто... Как тебе это сказать... Мертвая ситуация вдруг ожи­ла, зашевелились какие-то люди, вот я и схватился за нитку...
        - Ты свой-то риск предвидишь ли до конца?
        - Риск да риск... Ты сам во Вьетнаме на войне или что там у вас творилось... боялся? То есть страшно было?
        - Да как сказать...
        - Так и скажи.
        - Чужая война, в основном чужие гибли... Я наблюдатель был... Не моя война, хотя, конечно, писал, что мы с братским народом, помогаем и все такое, как полагалось... А страшно, что ж, иной раз и сам не знал отчего. Может, редактора в Москве боялся, а может - увечья или там смерти, что ли, по несчастному случаю. Больше увечья... Но за свои действия не боялся. Писал, что видел и как следовало писать...
        Фразы не закончил, потому что вдруг остро ощутил, о каком страхе и какой боязни спрашивает бухгалтер. Севасть­янову предстояло действовать самому и с полнейшей ответ­ственностью, а в успехе уверенности не имелось, да и за успех, случись он, вполне возможно, накажут в той же полной мере.
        - Вот что, - сказал Бэзил. - Я так понимаю обстановку. Клео и второй с ним из
«Индо-Австралийского» действовали в «Шангри-ла» как люди подкомандные. За ними следует ждать человечков из второго, так сказать, эшелона значимо­сти. Скорее всего, адвокатов-крючкотворов, посредников, которые из разговоров с тобой создадут, скажем так... техни­ческую модель оформления сговора с тобой. Когда модель отработают, появится сам босс, то есть тебя поднимут на верхний главный эшелон обработки. Вникаешь?
        - Я вникаю, - сказал Севастьянов. Щемящее чувство одиночества впервые за много недель отпустило. - На вто­ром эшелоне буду отмалчиваться. Я помню, как поступал Васильев... Но на верхние он меня не брал. Мал я ему казался...
        - Там, думаю, тоже не раскрывайся сразу с настоящим намерением. Дай им посуетиться, поработать со своей мо­делью. Дай обстановке развиваться вольно. Сбивай с панта­лыку расспросами о деталях. Будь дотошен, зануден... Мело­чись, не давай подойти сразу к главному...
        Севастьянов прикидывал: доверить ли журналисту, уле­тающему через час бангкокским рейсом, письмо Клаве? Клео и второй шантажировали встречей с ней, возможны провокационные подходы мошенников и в Бангкоке. Пред­ставил, как встревожится Клава. Будет обязана говорить с мужем. Немчина ударит в колокола, которые незамедли­тельно отзовутся в Сингапуре и сорвут игру... А с другой стороны, пока он сумеет подогревать иллюзию намерения проглотить наживку в один миллион, действия в Бангкок не перенесут...
        Взрывной волной вдавилась сквозь стеклянные двери, расписанные пестрыми иероглифами с обозначением «му­зыкальный бар», поп-музыка. Тайваньцы начали репети­цию.
        Теперь следовало облегчить ответственность журналиста, если постигнет неудача и тому в вину вменят, что знал о его, Севастьянова, намерениях, да не предупредил кого следует.
        Севастьянов встал, понуро сказал:
        - Знаешь, Бэзил... Помечтали, и довольно. Никуда я зво­нить не буду и ни с кем встречаться тоже. Я - не герой, я - обыкновенный бухгалтер... Вот представил себе, что расста­нусь сейчас с тобой и примусь за дело, о котором говорили. Не могу, не могу... Духа не хватает... Честно тебе заявляю. Попрошусь-ка домой в Москву!
        - Боишься?
        - Боюсь... Знаешь кого? Своих. Начальства. И так дале­конько зашел без дозволения. А и рассчитывал-то припуг­нуть гадов. Сложилось так, что требуется в бой... Без разре­шения начальства, без санкции Москвы! Нет, не буду я воевать... Чего так смотришь, Бэзил?
        - Послушать тебя, так твое начальство в Москве заодно с этим Клео и другим, как его. .
        - Не моего это ума дело! Все! Решено!
        Севастьянов круто повернулся и поплелся к выходу мимо
        кланявшейся официантки.

«Нуи не мое тоже», - со злостью подумал Бэзил.

3
        Утро выдалось пасмурное. Туман словно мокрая вата за­лепил окно.
        Из кондиционера мотались седые хвосты переохлажден­ного воздуха.
        Севастьянов поежился под одеялом. Спать в выстужен­ной кондиционером комнате, потеплее укрывшись, научил Васильев. Тогда действительно удавалось выспаться в тро­пиках...
        Подумал, что следовало бы обзавестись наконец штора­ми, и это напомнило, что Оля не собирается приезжать из Москвы. Теперь, возможно, и к лучшему...
        За стеной, где жила бухгалтерша, не слышалось утренне­го концерта. Поклонница магнитофонной музыки уехала в отпуск. Оставленная для Севастьянова памятка с резолю­цией торгпреда - «утверждаю» - начиналась фразой: «Вы выполняете в мое отсутствие следующие функции и на вре­менной основе...» Бухгалтерша до командировки в Сингапур занимала должность старшей буфетчицы спецстоловой в министерстве, обед и ужин называла временем приема пи­щи, и лишь завтрак оставался завтраком.
        Севастьянов перевернулся на живот, смежил веки, наме­реваясь поваляться еще полчасика, как постучали в дверь. Резко и требовательно.
        - Кто там? - спросил он. - Я еще в постели...
        - Товарищ Севастьянов, потрудитесь, когда будете гото­вы, зайти ко мне в служебное помещение, - сказал торгпред.
        В кабинете начальника на столике для приема гостей стояли две представительских чашки ленинградского фар­фора, дымился чайник с заваркой, потел никелированный самоварчик.
        Седой, высокий, выбритый торгпред облачился в полоса­тую тенниску с красным крокодильчиком над кармашком.
        - Вы - вынужденный временный холостяк, и я в таком же незавидном положении, - сказал он, выходя из-за подо­бия трибуны, специально сколоченной для того, чтобы раз­бирать бумаги и писать стоя. Сидеть начальник долго не мог из-за травмы позвоночника, полученной в молодые годы на фронте.
        - Доброе утро, - сказал Севастьянов.
        - Какое уж доброе... Зарядило на воле, видно, на день.
        Он приглашающе словно совком ткнул ладонью в сторо­ну самовара.
        - Чайку... А может, и к лучшему этот дождь. А то опять ехать на гольф с капиталистами... Кому игра, кому работа. Так и жди подвоха, когда начинается светская болтовня... Прошлый раз один спрашивает, что думаю относительно Куалалумпурского университета, стоит ли посылать дочку... Ха-ха! А у меня внук в ПТУ поступает только. Но полезно, конечно, полезно... Человеческие контакты!
        - Да, - согласился Севастьянов.
        - Вчера находился на гольфе. Любопытнейшие партне­ры оказались... Полицейский комиссар по хозяйственным преступлениям и этот, Ли-младший, из юридической кон­торы «Ли и Ли», отец которого, пока не отошел от активных дел, работал с нами в прошлом... Да вы знаете, наверное!
        Севастьянов подобрался.
        - Любопытнейшие вещи услышал. Гангстеризм финан­совый достиг такого размаха, что вымогательства тайных «триад» и прочей мафии выглядят детскими забавами. Кто бы мог подумать! Действительно, воровства нет, хулиганст­ва не замечал, а вот тут нате-ка вам, извольте кушать... Пол­иция засылает теперь агентов и даже оперативные скрытные группы для выявления банковских аферистов в высшие слои общества. Полицейская ищейка в смокинге! Весьма впечат­ляющие сведения, весьма... Я записал кое-что из услышан­ного, надо бы справку на этот предмет в центр. Все говорим, что учиться ведению дел нужно. А чему учиться-то? Этому?
        Становилось очевидным, что Ли-младший осторожно прощупывал торгпреда, специально выйдя на него с голь­фом, - известно ли севастьяновскому руководству о его, Се­вастьянова, подходах к делу о банкротстве «Ассошиэйтед мерчант бэнк». Вполне вероятно, что юрист истолковал иск­реннее изумление торгпреда размахом финансового мошен­ничества как изощренною скрытность и хитрость. Ни Ли- старший, ни тем более Ли-младший никогда и ничему не верили без достаточных гарантий, которые бы покрыли из­держки обмана.
        Прихлебнув грузинского чаю, Севастьянов подумал, что прощупывание сингапурцем торгпреда усиливает его собст­венную позицию.
        - Да, действительно, - сказал он.
        Накануне, ворочаясь от бессонницы, вынашивал мысль пойти утром к торгпреду и посвятить в сложившийся план. Теперь это казалось диким.
        Правильно он поступил, и сыграв вчера под занавес встречи с журналистом комедию отказа от намерений схва­титься с жуликами. С чего бы верить и тому? Побежал бы доносить...
        - Ли-младший, - сказал торгпред, - говорил о вас...
        - Обо мне?
        -- Хорошо говорил, не волнуйтесь... Говорил, как нрави­лись ему и вообще местным ваши деловые качества, квали­фикация, вспоминал вашу работу с Васильевым. У меня сложилось впечатление, что вы встречались с ним недавно...

«Вот за этим и позвал», - подумал Севастьянов.
        Но лгать не приходилось. Ли-младшего он действитель­но не встречал, и не только в эту командировку, но и пред­ыдущую, когда работал в группе Васильева по кредитова­нию, потому что Ли-младший проходил стажировку в Лон­доне.
        - Нет, не встречался... Откуда?
        - А вы не знаете, с кем из представителей деловых кругов встречался Шемякин?
        - Шемякин? - удивленно переспросил Севастьянов.
        - Да, региональный гастролер из газеты. Смотрите-ка, что он настрочил...
        Торгпред прочел газетную заметку о беспомощности торговой делегации, приезжавшей на серию подготовлен­ных торгпредством встреч из Москвы. Финансовая некомпе­тентность, незнание английского языка, неквалифициро­ванная переводчица на девять человек, общие рассуждения и оставленное разочарование в серьезных деловых намерени­ях.
        - Он ведь, кажется, ваш близкий знакомый? Мне пере­дали, что вы провели вчера с ним субботнее утро за пивом в гостинице «Кэйрнхилл»... Я, конечно, узнал случайно, мне сообщили об этом сами по себе два эксперта, которые живут там же... Потом он звонил вам в торгпредство. Об этом доло­жил дежурный.
        - Познакомились в Бангкоке, летели одним самолетом сюда. Теперь он на обратном пути из Джакарты, попросил встретиться просто так... Говорили вообще.
        - Смотрите, чтобы после разговора вообще он что-ни­будь не тиснул конкретное! Ведь это же разглашение служеб­ной тайны! Что ж из того, что члены делегации не знали языка? Мы не виноваты. Пусть в Москве об этом думают. Я ведь писал...
        - Наверное, Шемякин с таким расчетом и писал, чтобы Москва поняла.
        Торгпред помотал головой.
        - Непривычно это... Газета должна, знаете ли, призы­вать...
        - Я не знаю, - сказал Севастьянов.
        - Не нужно защищать дружков, Севастьянов! Не нужно! Нехорошо это, не по-советски, извините за громкое слово... Непринципиально... Я бы действительно хотел знать все, о чем он вас расспрашивал! В этом случае, сообщив в Москву, мы сможем предотвратить публикации очередных его ше­девров сомнительного свойства.
        - Мы говорили просто об этой стране... История, обы­чаи... О чем вообще люди говорят... за пивом. В субботу.
        - Есть к вам и прямое замечание. Хочу высказаться от­крыто...
        - Спасибо, - сказал Севастьянов.
        - Мнекажется, что вы преувеличиваете собственную значимость в этом учреждении.
        - Не понимаю.
        - Пришло письмо из управления, которое вас рекомен­довало сюда. Вы выступили с какими-то инициативами, на­правив в центр письмо, которое, оказывается, я не видел, и мне вы о нем не докладывали.
        - Приехав я сообщал, что...
        - Я этого не помню! Вас предупредили еще в Москве... К провалившимся васильевским начинаниям не возвращать­ся! Вас прислали для выполнения обязанностей простого бухгалтера. И если в Бангкоке поручили провести перегово­ры, то исключительно ознакомительного характера, так ска­зать по пути... Мне не нравится также, что вами в частных беседах интересуются представители местных деловых кру­гов. Вынужден напомнить, Севастьянов, что государствен­ной монополии внешней торговли не отменяли и полномоч­ным представителем советских деловых интересов, всех без исключения, является торгпред. Торгпред! С которым вы обязаны согласовывать все ваши действия, если уж испыты­ваете зуд к провалам...
        - Но...
        - Получено письмо, лично ко мне, от вашего московско­го коллеги Семейных. Он сообщает, что они вынуждены искать вам замену. Ваши дела, видимо, настолько запутаны, что сюда категорически отказывается приезжать даже ваша жена. Так ведь?

«Есть ли у меня хоть неделя?» - подумал Севастьянов.
        Воздух в груди начальника иссяк, и понадобился глубо­кий вдох.
        Севастьянов отодвинул чашку. Шел ведь форменный разнос. Может, ему следовало встать?
        - Я не хочу вас обидеть, - сказал мягко торгпред. - Только предостеречь. Ведь это моя обязанность просто как вашего старшего товарища... Воздержитесь от частных бесед с этим журналистом. Он посетил меня в этом кабинете. Ка­кие-то не те у него вопросы... А то, что в скором времени вернетесь в Москву, не истолковывайте как результат пре­тензий к вам по работе... Сыграли роль семейные обстоятель­ства. Только.
        - Спасибо за доброе отношение, - сказал Севастьянов.
        - Хотите еще чаю?
        - Спасибо. Разрешите мне теперь уйти?
        В лифте и потом, оказавшись в бухгалтерии, сев за свой стол, он думал о письме Людки Семейных торгпреду, о Кла­ве, которая носит теперь фамилию Немчина, о своем посла­нии генеральному по поводу непогашенного кредита, един­ственного оставшегося за покойным Васильевым, об Оле, которая не может - или не хочет - приехать...
        Он методично разделил содержимое двух ящиков со сво­ими бумагами надвое - что действительно необходимо, а что - нет. Отложил сафьяновую коробочку с серебряным браслетом, купленным для Оли в лавке возле причала Клиф­форда. Тщательно подсчитал, сколько ему полагается еще зарплаты на два дня вперед, открыл сейф и взял эти деньги из казенных.
        Около двух часов пешком он добрался до Орчард-роуд, где пообедал в китайской супной - пельмени с креветками, крученые блинчики со свининой и мороженое. Расплачива­ясь у выхода, попросил на сдачу десятицентовые монетки. У ближайшего телефона-автомата достал из бумажника кар­тонку размером с визитную карточку, полученную от Клео Сурапато.
        После третьего гудка полный достоинства баритон про­звучал в трубке:
        - Эфраим Марголин...
        - Господин Марголин, - сказал Севастьянов. - Говорит русский, который хотел бы обсудить сделанное ему предло­жение. Неплохо, если бы встреча состоялась достаточно ско­ро и в районе Орчард-роуд.
        - Ничего нет проще, господин Севастьянов. Вестибюль гостиницы «Династия» в шестнадцать пятнадцать?
        Его звонка ждали. Он не назвался, а к нему обратились по имени.
        Бэзил долго смотрел сквозь огромное стекло сада-кафе на залоснившуюся под дождем улицу.
        Отогнал мысль позвонить Севастьянову в торгпредство из аэропорта, когда приедет туда. Не потому, что бухгалтер мог и не добраться еще до дому. Твердо решил: «С этим покончено».
        Не поднимаясь в номер, попросил индуса-портье подо­гнать такси и послать коридорного за чемоданом. Рассчитав­шись, постоял на лестнице перед автоматическими дверями гостиницы... В двухстах метрах под откосом Кэйрнхилл-серкл начиналась улица Изумрудного Холма. Он попытался распознать черепичную крышу дома Барбары среди таких же других, но понял, что просто тешит себя иллюзией.
        И тут осознал, что, в сущности, покидая Сингапур, начи­нает дорогу в Москву, поскольку через пару месяцев предсто­ял отпуск и наверняка никаких выездов из Бангкока до тех пор не случится. Домой, домой!
        Ему повезло. Таксист молчал до Чанги...
        Бэзил разыскал багажную тележку, водитель поставил на нее чемодан и, получив по счетчику, укатил на первый этаж аэропорта к стоянке. Табло в пассажирском зале показывало, что рейс на Бангкок вовремя. Полицейский проверил чемо­дан на взрывчатку и оружие, заклеил замок лентой, надпи­санной «Безопасность», пустил сумку с камерой и блокнотом через «рентгеновскую» установку, весело сказал:
        - Когда обратно?
        - Небо ведает, - ответил Бэзил, не задумываясь, откуда его знает агент.
        И тут увидел Барбару возле барьера, отделявшего пасса­жиров от провожающих. Она мягко, будто пробовала горя­чую воду в ванной, помахала ему кистью опущенной руки.
        - Разрешите мне вернуться за ограждение на несколько минут, - попросил Бэзил охранника.
        - Пожалуйста, пожалуйста...
        - Улетаешь? - спросил он Барбару.
        - Провожаем, - сказал появившийся из-за ее плеча Ру­тер Батуйгас. Он протирал бархоткой очки, мокрые волосы отражали неоновый свет, и правый рукав был хоть выжимай. Наверное, высадил Барбару у дверей, а потом, припарковав машину, шел под дождем. К груди филиппинец прижимал зеленую папку. Выпуклые бицепсы, крупные вены на них, широкая грудь и мощная шея в открытом вороте делали его схожим с доброй лошадью.
        - Кого же?
        - Я попросила Рутера сопровождать... Мы провожаем те­бя, Бэзил Шемякин. Мы желаем тебе доброго пути и удачи, да хранит тебя Бог!
        - Будем друзьями, Бэзил? - спросил Рутер. Улыбка под усами казалась искренней.
        - Будем, - сказал Бэзил.
        - В машине по дороге в Чанги я посмотрел на Барбару и заметил, что эта прожженная леди сделалась красной... От волнения, конечно!
        - Я и сейчас, наверное, красная, - сказала Барбара, при­кладывая ладонь к щеке. - Горит?
        - Не только ты одна теперь красная, - балагурил Рутер. - И я тоже, попав в вашу подозрительную компанию. Кем не приходилось бывать! Полицейским, журналистом, гангстером, клерком... Теперь заделался красным вслед за тобой, Барбара! Ну, довольно... Я с вами постоял, роль пажа при восточной принцессе на свидании с заморским чертом сыграл... Барбара, я - в баре... Бэзил, дружище, прощай и не обещай вечной привязанности. Вообще держись подальше, старина, от этих мест... А почему, поймешь после прочтения бумажек в этой папке.
        Дружеский хлопок филиппинца по спине весил кило­граммов двадцать.
        - Эти документы могут путешествовать? - спросил он Барбару.
        - Бумаги из чистых рук, Бэзил, - сказала она. - Они в любую минуту могут покинуть Сингапур. Человек, написав­ший эту дьявольщину в виде дневников, скрупулезно прав­див...
        Мускулистый Геракл опирался вместо знаменитой дуби­ны на компьютер с затейливой готической надписью «Дело­вые советы и защита» в левом верхнем углу папки.
        - То есть это - подарок?
        - Мой, Бэзил. Дневники, вырезки из газет, кое-что из телетайпных лент.
        Она положила обе ладони на его локоть.
        - Вот ведь как получилось, - сказал он. - Кто бы мог подумать?
        Над стойкой оформления билетов побежали красные буквы объявления посадки в «боинг» на маршруте Синга­пур - Бангкок.
        - Я всегда улетал с легким сердцем отсюда, - сказал он. - А теперь словно все перевернулось. Будто из Москвы... Может...
        - Не может, Бэзил. Это маленькая страна, и отсюда не посылают корреспондентов в Россию, потому что для здеш­них - это как на Луну. Но случается получить отпуск и поехать на край света... Да и Бангкок рядом, а от Гэри Шпиндлера спрячемся...
        - Я буду помнить тебя всегда, Барбара, - сказал Бэзил.
        - Неглинная, - выговорила она. - А потом?
        - Неглинная, номер четырнадцать, комната двадцать два. Внизу магазин «Ноты», напротив ресторан и гостиница под названием «Будапешт». Рядом государственный банк.
        - Запомнила. Странно, что рядом государственный банк. Ведь у вас все государственное? Тебе пора, дорогой...
        - Не будем оглядываться, - сказал он.
        - Не будем.
        Он попытался, стоя на механическом тротуаре, тащив­шем его к воротам, обозначенным в посадочном талоне, вы­звать воспоминания о Голицыне, о женщине на Кронштадт­ском бульваре, о Песчаных улицах...
        Память одрябла.
        В самолете синие, зеленые и розовые чалмы раскачива­лись над спинками кресел. Даже дети выглядели миниатюр­ными копиями родителей, только без усов и клинообразных бородок. Женщин в черных платках отсадили, как в мечети, по другую сторону прохода, по которому бегали стюардессы, подсчитывая пассажиров.
        Правоверные, объяснил сосед в полосатом халате, летели на встречу с единоверцами в Таиланд. «Ислам - путь жиз­ни», - сверкала тисненая надпись на папке, лежавшей на его коленях.
        ... Когда он проснулся от касания шасси самолета поса­дочной полосы в Донмыонге, в иллюминаторе ярко, ослеп­ляюще и радостно светило солнце. За аэродромным полем неторопливо перемещались фигурки с клюшками для голь­фа, катил оранжевый мини-автомобильчик с сине-белым зонтом над холодильником с напитками.
        На полторы тысячи километров ближе к Москве.
        Три длинных и два коротких, три длинных и два корот­ких...
        Позывные с пульта в швейцарской.
        Хозяин самого большого в мире ресторана «Чокичай» - восемьсот официанток и заставленные столиками четыре квадратных километра настилов над болотом в пригороде Бангкока - машинально взглянул в зеркало. Вдел ноги в лакированные штиблеты, вздохнул и спросил в переговор­ное устройство, подававшее сигнал:
        - Кто?
        - Капитан Супичай, хозяин... С ним дипломат... Индекс номерного знака восемьдесят два... По списку министерства иностранных дел такие у русских, - сказал старший дежур­ный.
        - Какие цифры дальше?
        - Три ноля и один.
        - Никакого внимания, если капитан не обратится с по­желанием. Ясно?
        Три ноля и единица на плашках номерных знаков всех посольств означали автомобили резидентов. Если капитану хочется встретиться с одним из них, затерявшись среди трех тысяч четырехсот столиков знаменитого заведения, попав­шего в Книгу рекордов Гиннесса, пусть затеряется. Если угодно получить огороженную зарослями и лианами особую веранду, изволит попросить... Он включил глаз видеокамеры на входе.
        Метрдотель величаво сопровождал Супичая и русского, пересекая горбатый мостик над протокой, в которой толка­лись лоснящимися оливковыми спинами рыбы, выловлен­ные в Меконге, на лаосской границе. Рыбы назывались «на- мпу» и более нигде в мире не водились. Помощники поваров вылавливали сачками тех, которые выбраны клиентами.
        - Вам нравится место, господин Дроздов? - поинтере­совался вежливо Супичай.
        Он поглядывал на длинного русского консула, для чего приходилось задирать голову, ощущая, как на затылке воло­сы налезают на воротник. Устав и общепринятое правило предписывали высоко выстриженный затылок. Отпущенная или, по-военному говоря, запущенная прическа являлась данью занимаемой должности.
        Хозяин «Чокичая» сделал известным ресторан одной фразой в газетной рекламе. Обещал летающих официанток. Девушки в матросках и голубых шортах, оранжевых и розо­вых чулках с якорьками по шву скользили между столиками на роликовых коньках, высоко вздымая подносы. Но все-та­ки не летали...
        Поэтому капитан пошутил с метрдотелем:
        - Что-то не летают, Ворапонг?
        - Совершенно справедливо, господин капитан. Не лета­ют. Исключительно временное явление. Мы приносим из­винения, сэр...
        Из уважения к капитанскому гостю говорили по-англий­ски.
        Они выбрали столику самых бамбуковых перил, за кото­рыми открывался пустырь, заросший желтым ковылем и камышами с седыми метелками, волнами колышущимися под ветром. Иногда, распластав крылья, в волны бросались с раскрытыми клювами, похожими на плоскогубцы, крупные сороки. Оранжевое солнце, зажатое между набухавших туч, золотило подвешенные над столиками в деревянных гнездах разнокалиберные рюмки.
        Официант по винам с хрустом свернул алюминиевую пробку с квадратной бутылки виски
«Олд Парр».
        Рассаживаясь, Супичай и Дроздов одновременно рассме­ялись. Это становилось почти традицией встреч. На первой консул, не рассчитав собственного роста, зацепил головой полку с гнездами для рюмок в пивной «Мюнхен» и оказался засыпанным битым стеклом. Расколовшаяся посуда счита­лась у русских доброй приметой, и капитан не опасался за­деть самолюбие Дроздова.
        Тучи сомкнулись, оранжевый глаз солнца закрылся. Сер­вировка обрела естественный окрас. Голубой рисунок на фарфоровых пиалах углубился, загустел.
        Супичай и Дроздов пригубили за встречу.
        Креветки, лангусты, крабы, кальмары и морские черви с распаренной и разваренной зеленью, сладкую свинину и буйволятину, пропитанные специями, клейкий «лаосский» рис ели не торопясь, изредка обмениваясь короткими заме­чаниями и советами касательно блюд. Молчание не тяготило профессионалов. Не стоило приступать к серьезной беседе, забыв про остывающие яства.
        По второму глотку сделали за наметившееся сотрудниче­ство.
        Лотосовый кисель принесли, когда они говорили о фут­больном матче между университетскими командами. По­смеялись неудаче сборной дипломатического корпуса в игре против клуба бизнесменов. Первый секретарь уругвайского посольства закатил мяч в ворота собственной команды.
        - Раз уж мы заговорили об успехах бизнесменов, - ска­зал Супичай и замолчал, свертывая салфетку с колен.
        Дроздов ждал.
        - Раз уж мы заговорили о них?
        - В этом городе, господин Дроздов, несколько дней на­ходился гражданин вашей страны Севастьянов. Насколько нам известно, он уехал в Сингапур. Кажется, он встречался с представителями «Индо-Австралийского банка» и «Бэнк оф Америка». Не помню точно с кем. Да это и не столь важно...
        - Чтоже показалось вам важным, господин Супичай?
        - Небольшая пустячная история, не подтвержденная по­ка доказательствами... История о связях некоторых держате­лей акций «Индо-Австралийского» с героиновым бизнесом. Бангкокское отделение банка подозревается в использова­ниив качествеСтиральноймашины дляочисткигрязных денег от этого бизнеса и переводаихв обычный финансовый оборот, то есть срастания с «голубыми», как мы говорим, деньгами.
        - Итак,Севастьянов?
        - Выявлена была слежка за ним в гостинице «Амбассадор». Затем стало известно, что его снимали телеобъективом в аэропорту перед вылетом в Сингапур. Кроме того...
        Супичай поворошил на дне пиалы ложечкой остатки ки­сельной гущи. Он ждал проявления интереса к теме.
        - Кроме того? - спросил Дроздов.
        - Мне неприятно вторгаться в частную жизнь ваших сограждан... Однако пришлось, поскольку слежка велась и за его отношениями интимного свойства с русской леди, женой первого секретаря вашего посольства господина Немчины...
        Капитан справился с записью на костяной пластинке, вставленной в его портмоне.
        - Госпожой Клывды... Прошу извинить мое произноше­ние.
        - Имяпроизнесено безупречно, господин Супичай, - сказал Дроздов. - Клавдия... Кто же проводил слежку? Спец­служба третьей страны?
        Капитан большим пальцем стер надпись на пластинке. Захлопнул портмоне.
        - Не берусь утверждать, что именно так, господин Дроз­дов. Агентурное наблюдение велось известной в наших краях частной фирмой «Деловые советы и защита», предоставляю­щей платные услуги на основе соответствующих соглаше­ний. При этом мне представляется, что здесь-то, как гово­рится, и стоит основная точка... Владелец «Деловых советов и защиты» является отцом директора бангкокского отделе­ния «Индо-Австралийского банка», с которым господин Се­вастьянов имел деловой контакт.
        - Вы предполагаете сбор компрометирующих материа­лов партнерами на Севастьянова? А если это рутинная про­верка серьезности его деловых намерений?
        - Господин Дроздов! Проверять серьезность деловых на­мерений государственных служащих вашей страны ни одно­му здравомыслящему человеку не придет в голову. Государ­ственный служащий есть государственный служащий, и за его поступки отвечает правительство или правительственное учреждение. Не так ли? Для деловых людей нашего мира нет необходимости в проверке полномочий или серьезности лю­дей вашего мира, если они приезжают сюда... Мы вправе только предполагать все остальное.
        - Попытку компрометации?
        - И все остальное. Частная агентура, бывает, нанимается правительственными службами. Вербовка, например, через третье лицо...
        - С какой же целью?
        - Мы не всезнайки, господин Дроздов.
        - Ваша практика, дорогой капитан, - сказал Дроздов, - как и ваш опыт... Вы разрешите обращаться к ним? Смотри­те-ка... «Индо-Австралийский» - стиральная машина. Свя­зан с фирмой «Деловые советы и защита» самыми родствен­ными узами. Севастьянов вступает в переговоры с главой бангкокского отделения
«Индо-Австралийского» и немед­ленно оказывается под наблюдением «Деловых советов и защиты». Это не партнерство, а скорее противостояние!
        - Вполне логично предположить, что идет какой-то сложный и тщательно скрываемый спор. Активность прояв­ляет Севастьянов. Может быть,
«Индо-Австралийский» не хочет выплачивать каких-то сумм организации, которую представляет Севастьянов. Допустимо, что и не сам банк, а кто-то из его значительных клиентов... Возможно также, деньги, которые хочет вытянуть Севастьянов, срослись с грязными. Их бы и рады возвратить, чтобы покончить со спором, да не в состоянии. Снять большую сумму с какого-то счета - значит привести в движение тщательно скрываемую цепь связей, тянущуюся к стиральной машине... А мы не­медленно уловим это движение и выявим ту ее часть, которая пока еще для нас - пунктир... Может так быть?
        Дроздов кивнул.
        - Отсюда и слежка за Севастьяновым... Вы знаете, на­сколько это дорогое удовольствие. А ради друзей или друже­ственных партнеров на такого рода расходы, господин Дроз­дов, не идут...
        - Весьма ценные соображения, - сказал Дроздов.
        Супичай встал из-за стола первым. Он-то знал все-таки,
        что перед ним подполковник.
        После трапезы всякий клиент «Чокичая» получал свой автомобиль со стоянки отмытым до зеркального блеска.
        Вписываясь в поворот скоростного шоссе, проложенного по эстакаде над Бангкоком, в своей мощной «тойоте-крессиде», Дроздов скорее по привычке, чем надобности, взглянул в зеркало заднего вида. Все реже в последние месяцы тяну­лись «хвосты». Отделались от страхов, которых набирались в американских школах?
        Дроздов пропел:
        - Все хорошо, прекрасная маркиза! Все хорошо, как ни­когда! Дела идут совсем прилично, за исключеньем пустяка...
        Но пустяков, которые бы отравили легкую радость за Севастьянова, не выискивалось.

«Вот тебе и бухгалтер, вот тебе и тихоня», - подумал кон­сул.
        Текст донесения в Москву почти сложился, когда дежур­ный посольства на Саторн-роуд, заметив на экране монитора наружной телекамеры консульскую машину, раздвинул ав­томатические ворота.
        Едва открыв дверь в мезонин, Дроздов услышал дребез­жание телефона.
        - Консульский отдел, - сказал он в трубку.
        - Николай, это - Шемякин...
        - Из дальних странствий возвратись! Ты мне маску с Бали доставил? Говори сразу...
        -Я ктебе иду, - сказал Шемякин.
        Дроздовсполоснул руки в крохотном умывальнике, включил кофеварку, привычно ссутулившись, взглянул в окно.
        На «психодроме» журналист смешил прогуливавшихся Немчин. Клава прикладывала ладони к щекам.
        Консул вернулся в кабинетик.
        По регистрационному журналу Немчинам предстоял от­пуск через полтора месяца. Свидание в «Амбассадоре» уско­ряло выезд и превращало его в окончательный отъезд. При­ходилось выселять способного дипломата. Но Дроздов не мог подвергать малейшему риску операцию, развивавшую­ся вопреки многим опасениям и по фантастически дерзкому замыслу. Шантаж Севастьянова могли начать с Клавы, в Бангкоке.
        - Входите! - отозвался он на стук вдверь, наверняка Шемякина. - Там кофеварка включена и, верно, питье сго­товил ось. . Наливай, иду!
        Следовало еще продумать формулировку для посла.
        В прихожей грохнуло и сильно пахнуло кофе.
        - Разбил и пролил?
        Шемякин в дверях развел руками.
        - Разбил и пролил... Тряпка есть?
        Молчали оба, пока варился новый кофе.
        - Николай, - сказал журналист. - Что такое Севастья­нов? Парень, ехавший со мной вСингапур...
        Дроздов осмотрел чашки. У обеих отбились ручки. Раз­лил кофе. Отпил и крякнул.
        - Человек. Русский человек... А почему такой вопрос?
        К кофе Шемякин не притронулся, пока говорил речь в защиту готовившегося сингапурским бухгалтером героиче­ского поступка.
        Дроздов не задавал вопросов и не уточнял деталей. Равно­душно катал чашку без ручки между лопатообразных ладо­ней.
        Бэзил разнервничался. Будто консула подменили. Потом сообразил: между дроздовских губ не дымила сигарета.
        - Ты курить, что ли, бросил?
        - Бросил, - сказал Дроздов. - Хорошо теперь себя чув­ствую...
        Встал, привычно ссутулившись.
        - Может, ты думаешь, я выдумал про Севастьянова? - спросил Шемякин.
        - Может, и не выдумал...
        - Тогда надо что-то сделать для него! Поддержать... А ты зеваешь.
        - Сделай...
        - Слушай, Николай, ты меня не понял... Парень в оди­ночку может ввязаться в свалку. Не завтра, так послезавтра... Я чувствую. Такой он... Нужно помочь. У тебя ведь власть есть... поддержать...
        - Вот и поддержи.
        - Что значит поддержи? Не я консул, ты!
        - А ты - пресса! Организатор, агитатор, вдохновитель и как там еще? Спроси с себя самого! Чего ты с советской власти спрашиваешь? Задай себе и другой вопрос, а потом сам, самостоятельно, без подсказки консула, ответь на него! Верю ли я, что мой соотечественник Севастьянов, русский человек, коррумпирован преступниками и намеревается сделаться перебежчиком? Прими на себя ответственность... И не лезь с этим ко мне... А то на донос как-то смахивает твоя забота...
        Шемякин смолчал. Вскочил, забегал по мезонину. Вы­рвалось:
        - А, черт!
        - Обрати внимание, здесь учреждение, - сказал Дроздов равнодушно.
        - Что же делать? Я как-то не подумал сразу, когда он делился планом в Сингапуре, что действительно ведь может ринуться в свару... Ведь погибнет же!
        - Севастьянов, - сказал Дроздов медленно, взвешивая каждое слово, опасаясь сообщить больше того, чем хотел, -- действительно нуждается в сильной поддержке, но не здесь в Бангкоке или в Сингапуре... Он будет нуждаться в помощи в Москве, в своем управлении, где довольно скоро окажется снова. У них есть решение откомандировать его домой. Хотя севастьяновское начальство, я чувствую, не очень уверено в правильности такого шага... События могут пойти вразнос, и наш бухгалтер окажется в Москве настолько быстро, что не успеет обзавестись свидетельствами своей... своей... как бы тебе сказать...
        - Скажимне, дураку, сделай милость! Попытаюсь как- нибудь понять...
        - Позитивнойдеятельности. Сформулируем так! И неори на меня.Здесь,какпишут в романах о ЦРУ, вопросызадаеммы... Акакпомочьв МосквеСевастьянову, не знаю,пока незнаю. Подумайиты. Подумаем давай вместе...
        Зазвонил телефон.
        Дроздов выслушал, повесил трубку и сказал:
        - Завканц готовит обед. На первое - бульон с яйцом, на второе - зразы... Откроет банку с селедочкой. Полтора часа назад я наобедался с одним должностным лицом за казен­ный счет, есть не хочу. А истраченного дома продукта жаль. Чем выбрасывать, скормим тебе... Ты ведь прыгаешь по ре­гиону без жены... Хоть какую-нибудь азиаточку нашел? Раз­решаю властью консула... Ха-ха!

«Нашел и без твоего разрешения», - подумал Бэзил и сказал:
        - Вот что, Николай, поеду-ка я к себе на корпункт, соединюсь с редакцией и попрошу со следующей недели очеред­ной отпуск. По каким обстоятельствам, найду... Как называ­ется московская контора Севастьянова?
        - Сначала обед. Какая редакция? Воскресенье сегодня... Кроме дежурных, никого в твоей газете. Рыбу ловят... Вперед к завканцу!
        Бэзил мрачновато покачал головой.
        По дороге к «тойоте-крессиде» на «психодроме» Дроздов спел про прекрасную маркизу, у которой все хорошо за иск­лючением пустяка.
        В журналисте, кажется, не ошибся. Где это сказано: судьба человека - его характер?
        В центральной картотеке генштаба, двухэтажном здании начала века, выходящем фасадом на Королевскую площадь с конной статуей монарха, капитан Супичай заполнял чис­тыйбланк со знаком Гаруды и грифом «Директорат объеди­ненных разведок, совершенно секретно, ограниченный до­пуск». В графе «Имена агента» запись сделал на тайском, английском и русском. При этом пришлось консультиро­ваться с переводчиком по телефону относительно правопи­сания на родном языке непривычно звучавшей фамилии - Севастьянов.
        Капитан не сомневался: бизнесмен - агент КГБ, интерес Дроздова к слежке за этим человеком повышенный.
        В графе «Направление интересов» Супичай написал: «Вы­явление через банковские и финансовые связи средоточения средств наркобизнеса».

4
        Севастьянова, с которым Эфраим Марголин выходил на контакт в высоком холле
«Династии», ожидала плачевная участь. Адвокат испытывал патологическую ненависть к рус­ским. Все второсортное вообще вызывало в нем отвращение, а деградирующий народ, кичащийся численностью и про­сторами, именно ненависть.
        Тиковое панно в холле гостиницы скрывало голый кир­пич втой части стены, на которую подрядчику не хватило мрамора. Материал, завезенный по особому решению бес­пошлинно, ушел на сторону. Посредничал Марголин.
        Резная картина изображала разбойника, на счету которо­го числились сотни душ, гнавшегося за Буддой. Достигший блаженства не торопился скрываться. Злодей же, как ни пры­гал, ни бежал, отставал... Вечный круг погонь и добыч, в котором смертен лишь человек. Но такой вывод делал Мар­голин. По Будде, всякий землянин после кончины лишь перевоплощается, душа переселяется дальше.
        Юрист прикидывал, чьи души переселились в двух аген­тов безопасности, выряженных в безупречные смокинги с утра, чтобы проболтаться в холле до вечера, оберегая брил­лианты и изумруды постояльцев от краж, их детей от похи­щений, политиков от террористов, когда заметил входящего в гостиницу Севастьянова. На русском оказались дешевые брюки и рубашка из местного универмага «Метро». Агенты приметили, пошли на сближение...
        Эфраим Марголин стремительно подошел к бухгалтеру.
        - Это просто отлично, господин Севастьянов! Просто от­лично!
        - Вы - Эфраим Марголин? - спросил бесцветным го­лосом русский. Взгляд казался тяжелым.
        - Совершенно верно... Я - Марголин, доверенное лицо двух известных вам лиц. Пройдемте на автостоянку...
        Русский молчал, шел медленно, усаживался в кресле «ситроена», предоставленного Бруно Лябасти, обстоятельно, возился с ремнем безопасности, будто перед дальней доро­гой. Покосился на радиотелефон под панелью приборов, на педали и рулевую колонку.

«Неужели успел напиться, свинья, как они делают, для храбрости?» - злобно прикидывал юрист, пытаясь растол­ковать приторможенность бухгалтера.
        - Автоматическая коробка передач? - спросил Севасть­янов.
        - Конечно, конечно... Прекрасный автомобиль! Советую присмотреться, ха-ха, на будущее... Но это - мелочи. Скажи­те-ка мне лучше сразу, по-дружески, не стесняясь... Мне ведь можно. Я - только посредник, человек конкретной мысли... Какой чек вы предпочитаете, господин Севастьянов?
        Вопрос остался без внимания.
        Эфраим Марголин покосился на колпачок шарикового карандаша в кармашке дешевой рубашки русского. Могло ли это быть передающим разговор устройством? Всякий рус­ский вполне может служить агентом советской разведки, которая не останавливается ни перед какими методами. В чем-либо виноватым перед таинственной организацией Марголин себя не чувствовал, но ведь кто знает?
        - Мы едем сейчас в гостиницу «Пенинсула», - сказал он. - Пообедаем в клубе и одновременно обсудим некоторые технические параметры разговора по существу, который со­стоится несколько позже. Некое лицо устраивает воскресную вечернюю прогулку на моторной яхте вдоль островов... Вы располагаете неограниченным временем, господин Севасть­янов? Не так ли? Не обязательно ночевать в торгпредстве... Не так ли?
        - Я располагаю временем, господин Марголин, - сказал бухгалтер с самоуверенностью напыщенного дурака. Он ста­новился невыносимым. В конце концов, марголинские гоно­рары составляли столько, сколько этому начинающему шан­тажисту не заработать бы на своей московской должности за жизнь.
        - Вы не ответили на вопрос о чеке, - напомнил он.

«Ситроен» стоял перед светофором у торгового центра Фунань, напротив которого серо-белая громада бывшего британского комиссариата, превращенного в полицейский арсенал, напомнила Марголину о русских наемниках, слу­живших в помощниках у констеблей вместе с китайцами. Вотужгде место и этому, напыщенному.
        - Я отвечу, - сказал Севастьянов. - Я хочу чек бангкокского отделения «Банка Америки».
        - Итак, чек из «Банка Америки», бангкокское отделение, на сумму один миллион сингапурских долларов.
        - Вы сказали, господин Марголин, что уполномочены обсуждать технические параметры договоренности. А сумма относится к существу сделки, не так ли? Для меня это наи­существеннейший вопрос. Вы понимаете, конечно?
        Резко сворачивая в сторону «Пенинсулы», Марголин при­знал справедливость замечания. Предложил:
        - Мне лично представляется более удобным чек
«Индо-Австралийского банка». Что же касается отделения, то оно есть у него в Бангкоке...
        - Нет. Чек «Банка Америки». Это - чистый банк. «Индо- Австралийский» - стиральная машина.
        Марголин постарался не забарабанить пальцами по ру­лю. Выдержал паузу. Разделяя слова, сказал:
        - Миллион может превратиться в сто тысяч, господин Севастьянов, если ваша несговорчивость останется столь не­поколебимой.
        Севастьянов полуобернулся. Нет, пьяным он не казался. Угрожающим, скорее.
        - Господин Марголин, я не намерен обсуждать с вами размер суммы, которую хочу получить. Кажется, мы об этом договорились... Из какого банка чек, также не относится к технической стороне дела. Вам определенно говорю одно - я согласен на чек, согласен на получение суммы... Кажется, ясно.
        Бухгалтер изматывал юриста молчанием.
        Тогда Марголин развил перед ним идею, выдвинутую еще в 1926 году бежавшим из совдепии экономистом Нико­лаем Кондратьевым, автором известного труда «Длинные волны циклов занятости». Первый подъем в мировом хозяй­стве пришелся, согласно Кондратьеву, на 1850 год. Потом в 1874-м начался спад, продлившийся до конца века, а затем снова волна подъема занятости до 1913-го...
        Варвар вдруг проявил интерес, сообщив, что и в его стране предпочитают соизмерять статистические данные с 1913-гм. Разумно рассудил, что видит аналогии выкладкам соотече­ственника из эмиграции в послевоенный период. Вдруг спросил, как Марголин относится к закрытию Соединенны­ми Штатами в 1971 году «золотого окна», то есть введению запрета частных продаж золота за границу?
        Эфраим Марголин истолковывал свое нарастающее раз­дражение тремя причинами. В конце концов, выяснение их помогало сдерживаться... Во-первых, сам юрист надел пид­жак и повязал галстук-бабочку в розоватых тонах. Севастья­нов удосужился явиться в обличье дешевого туриста, да еще, как разглядел Марголин, в брезентовых ботинках. Во-вторых, русский проявил себя до неприличия жадным и прямо­линейным, туповато скучным собеседником. И в-третьих, он явно не отдавал себе отчета, в какого масштаба дело ввя­зался, с какими фигурами ведет игру, что могло обернуться прямым риском, если бухгалтер сделается неуправляемым.
        Эфраим Марголин чувствовал себя в роли председателя крупного банка, вынужденного просить взаймы десять цен­тов.
        - В чем заключался ваш конкретный интерес, господин Севастьянов, когда вы работали в группе Васильева здесь, в Сингапуре? - спросил он.
        - Ух, - простовато отреагировал русский. - Трудно те­перь вспомнить... В общем, помнится, внимательно следил за нефтедолларами.
        - За чем внимательно следили?
        - За нефтедолларами...
        Ел он по-американски. Растаскал венский шницель на куски, перемешал их с брюссельской капустой, переложил вилку в правую руку и принялся жевать все подряд. К пиву не притрагивался, и эта примитивная осторожность позаба­вила Эфраима. Он развязал галстук-бабочку, сунул в карман пиджака.
        - Вы не могли бы, господин Севастьянов, подробнее ска­зать об этих нефтедолларах. . Ну, за которыми внимательно следили...
        - Могу, отчего же... Скажем, к торговцу нефти где-нибудь в Кувейте является банкир и предлагает выгодно поместить его деньги на предмет процентов. Самое выгодное, это ясно, дать взаймы не частному лицу, а государству. Как известно, государства, сколько бы не должали, не разоряются...
        - Потому и не разоряются, что ни одно государство ни­когда еще не возвращало своих долгов, - сказал Марголин.
        Соображения варвара поражали примитивной простотой и свежестью.
        - Значит, не разорятся и банки, которым они должны... Посмотрите-ка, что это за корпорации! Сити-бэнк, Чейз Манхэттен, Бэнк оф Америка, Ферст Интерстэйт, Моргэн Гэрэнти, Ллойде... Кто еще? В этом духе... Непотопляемые линкоры мирового бизнеса. И знаете, чем руководствуются правления финансовых гигантов?
        - Чемруководствуются правления финансовых гиган­тов? - машинально повторил вопрос Марголин.
        Наблюдения варвара захватывали невинностью.
        - Жадностью, господин Марголин. Самой примитивной и животной.
        - Это смешно, знаете... Огромный механизм учета инте­ресов и управления...
        - И все-таки жадность. Как финансист, я знаю, что поло­вину прибылей каждый из гигантских банков набирает по крохам за границей, в том числе и в этом городе, буквально на сотых долях процента от предоставляемых кредитов... А ведь еще десять лет назад ни один из них не брался за такие мелочные операции. Это верно. Я знаю.
        - Вы что же, иначе бы распорядились большими деньга­ми, окажись они в ваших руках?
        - Это - иное... Когда вы станете клиентом моего банка, господин Марголин, тогда я вам буду давать советы... Инфор­мация в наши дни дорога... Что же, подадут кофе?
        Русский оборвал финансовые мечтания так, будто сидел с незнакомцем за кружкой бочкового в забегаловке возле Сим-Лим-сквер, а не в клубном ресторане «Пенинсулы».
        Марголин кивнул старшему официанту, следившему за необычной парой, возможно, что и из соображений ее нео­жиданного исчезновения без оплаты счета.
        - Два «каппучини», - сказал юрист.
        - Слушаюсь, сэр, - сказал официант, вышколенно пя­тясь от клиентов, один из которых совершенно не вызывал доверия из-за дешевой одежды.
        Севастьянов, как показалось Марголину, неуместно хо­хотнул - юрист не признавал шуток в отношении денег - и сказал:
        - Куда девались менялы с улиц этого города, господин Марголин? Их заменили банкиры. Куда денутся потом бан­киры? Они станут главами правительств. Так что, ублажайте вашего банкира, господин Марголин, если он у вас имеется, ставьте ему выпивку почаще, располагайте к себе, завоевы­вайте его дружбу. Взгляните правде в глаза! Мир денег ужас­но усложнился, и без специалиста не обойтись... Доверьтесь ему. Он сам решит, вкладывать ли ваши деньги в пивной завод на Таити, свинобойни в Шанхае или автостраду на Галапагосских островах... Какая вам разница?
        - Ваш кофе, господа, - сказал официант.
        - Нам не скоро на пристань? - спросил Севастьянов. - Хочется посмаковать
«каппучини»...
        - Вполне успеем, - сказал Марголин, посмотрев на на­стенные электронные часы. Он пользовался карманными, не хотелось доставать эту исключительную вещь при варваре.
        - Обратите внимание, господин Марголин... Мы потра­тили два с лишним часа в компании, которая в равной сте­пени не лучшая для каждого из нас, а вперед ни шагу. Согла­ситесь, я вправе начать сомневаться в серьезностипредложения господина Сурапато и его компаньона, да и нашей встречи.
        Эфраим Марголин горечь поражения испытал в послед­ние пятнадцать лет своей юридической деятельности лишь однажды. На судебном разбирательстве дела Амоса Доуви, или Ли Тео Ленга, хотя немыслимый по изобретательности довод в пользу подзащитного как жертвы происков русской разведки принес ему почти славу. Техасский и гонконгский суды отнеслись несерьезно к его аргументам... Если удастся купить этого русского, реванш окажется взятым. Дело пред­станет как внутреннее воровство, как нечто, случившееся в недрах их, русской, собственной системы. Будет оборвана нить, которую коадъюторский совет тянет и тянет, чтобы добраться в конце концов до Бруно Лябасти.
        - Я не откликался на ваше желание получить чек на «Банк Америки», господин Севастьянов, потому что в глуби­не души был согласен с вами... Мне понадобилось время, чтобы поразмышлять о том, как с этим сработаются интере­сы стороны, которую я представляю. И только... Считайте, что ваше пожелание учтено полностью.

«Зажарил вас старикашкаЛи, -подумал Севастьянов. - Крючок с наживкой вы сожрали. Теперь бы не сплоховать, когда вместе с ним потащу ваши воровские кишки».
        Эфраим Марголин доверял инстинкту. Поведение Сева­стьянова не вдохновляло. Вот именно - не вдохновляло на доведение до конца начатого в этот день. Был и другой сиг­нал, тупым осколком нывший там, где рождается у человека страх. Внезапная необъяснимая смерть отца Клео Сурапато, бывшего депутатаЛинЦзяо.
        Уход старика из жизни очищал состояние, переходившее к Клео, от прошлого, перечеркивал путь, которым оно нажи­валось. Отцовское наследство становились
«голубым». Если бы не грязные ручищи Бруно, загребающие его на глазах. Но кто-то могущественнее Бруно выталкивал деньги покойногоЛинЦзяо на «голубые просторы», что могло означать после­дующий уход из жизни и Бруно Лябасти.
        Несколько недель назад водитель Клео в присутствии Марголина докладывал хозяину о совещании в гостинице «Мандарин» высоких .чинов полиции, армии, юстиции, коадъюторского совета и представителей крупных компаний, на котором обсуждались вопросы чистки финансовогобиз­неса от организованной преступности. Подробности оста­лись неизвестными, поскольку водитель говорил лишь с шо­ферами, привозившими хозяев на совещание. Но и так было ясно, что конъюнктура для севастьяновских претензий со­здавалась подходящая.
        -- Я испытываю к вам растущие симпатии, господин Се­вастьянов, - сказал юрист в дверях гостиницы.
        Швейцар в кирпичного цвета сюртуке и черном цилинд­ре сказал в микрофон:
        - Голубой «ситроен» к дверям!
        Эфраим Марголин открыл дверцу для русского и только потом, обежав капот, принял руль у перегонщика.
        Он разгадал игру бухгалтера. Взять все восемнадцать миллионов, с которыми и в Америке примут с распростер­тыми объятиями. Марголин готов к услугам!
        Бруно Лябасти, бывший легионер и обладатель полови­ны миллиарда долларов, словно бродяга валялся в одежде в боцманской каютке моторной яхты «Ветер с Востока», сня­той на два дня.
        В квадратном иллюминаторе, выходившем на мангровые заросли, поднимались и опускались сероватые облака. На­верное, вот так в дни после больших побед, достававшихся кровью, отлеживались капитаны пиратских фрегатов и бри­гов, приткнувшись на мелководье у островов Пряностей, как называли когда-то здешние края. В череде тихих дней зале­чивались раны, крепла надежда на доставку сокровищ к род­ным берегам.
        О каком береге мечтать Бруно?
        Он поднялся с узкой койки, потоптался в носках на ков­рике. Хотелось походить, размяться.
        Предстоял решающий ход в игре с этим Севастьяновым. Монетка подброшена. Какой стороной упадет...
        Непогашенных долгов не оставалось. Сын устроен и обес­печен. Рене состарится независимой... И только поэтому лег­ко уходить?
        Остается любовь, бесплотная, единственное, чем одарила судьба в конце жизненного пути. Самым дорогим. Как пове­дет себя Барбара с этим русским?
        Усилием воли Бруно заставил себя думать по-немецки.
        Расстался с именем и родиной, с женой и благими надеж­дами, не состоялась любовь, обложен, как волк. Смерть, ко­торую ему предлагает старикашкаЛи,вызревала в нем с того самого дня, когда Дитер Пфлаум исчез на берлинской окра­ине после проигранной войны.
        В иллюминаторе серая кисея мороси уходила в море, сливалась с волнами. Остров Сентоза исчез.
        Зазуммерил радиотелефон.
        Рутер сообщил;
        - Сэр, Марголин и русский выехали из «Пенинсулы». На переправе будут через пару минут.
        - Что за вид у Эфраима? Довольный?
        - Сияющий, сэр.
        - Спасибо, Рутер. Теперь выезжай сюда; переправляйся катером. Займешься приемом гостей. Я что-то неважно по­чувствовал себя. Перебрался из большой каюты к команде. Попытаюсь отлежаться часок. Начинайте чаепитие, и после этого запускай девушек... Русским займусь лично.
        Бруно открыл записную книжку.
        Сколько себя помнил после демобилизации и получения французского паспорта, он только и имел дело с огромными суммами, которые либо присваивал, либо оберегал. Он мог бы сказать, что шестизначные цифры стали его окружающей средой.
        Сколько же оставить заправилам Крута?
        - Да ничего, - пробормотал он по-немецки. - Если деньгам суждено быть отстиранными моей смертью, имею незыблемое право оставить все Жоффруа...
        Вспомнил про восемнадцать миллионов, на которые пре­тендует Севастьянов. Включая проценты, платеж составит около двадцати.
        Русский примет взятку?
        Простая мысль вдруг пришла: нет, все-таки потребует восемнадцать, полностью.
        В этом варианте бернский кодированный счет «поплы­вет». С него придется перегонять в какой-то иной банк двад­цать миллионов, возвращать их Севастьянову чеком или другим путем. Деньги, побывавшие в преисподней "Крута, выскочат на белый свет, да в каком количестве! Но лишь в одном случае. Если русский отнесет их своему правительст­ву. А это - чушь.
        Пусть возьмет деньги...
        Клео Сурапато украл деньги у Васильева. У Клео -- он, Бруно. А Севастьянов ничего не украл, но получил все.
        Он представил, как Севастьянов, подобно Дитеру Пфлауму, начнет иную жизнь, с другим именем и в другой стране. Останется кто-нибудь из близких у него за
«железным зана­весом»?
        Как повторяются судьбы! Его, завершившись, вызовет появление новой, почти схожей и в будущем обреченной, наверное, на такой же конец. Нет, русский тоже крадет, крадет смерть у мертвого!
        Дождливый и пасмурный вечер, плохое самочувствие, изболевшаяся из-за Барбары душа. . Других причин уны­нию нет.
        Севастьянов, дитя материальных лишений и бесконеч­ных пространств среди глубоких лесных сугробов, в которыхзапрятаны ракеты с атомными боеголовками и лучшие в мире танки, должен быть романтичен до наивности. Должен.
        Девушка, которая скользнет в каюту, отведенную для Се­вастьянова, и прошепчет: «Я - твой десерт», будет источать аромат тех же духов, который оставила русская леди в его номере в «Амбассадоре». Он примет взятку в миллион. Или оставит двадцать себе. И судебное слушание о банкротстве Ли Тео Ленга, бывшего партнера
«Ассошиэйтед мерчант бэнк» проскочит незамеченным.
        Украв двадцать миллионов у своего правительства, Сева­стьянов украдет у стряпчего Ли и тех, кто за ним стоит, его, Бруно, смерть.
        Зазвонил радиотелефон.
        - Это Марголин, господин Лябасти.
        - Как обстоят наши дела?
        - Складывается впечатление, что он твердо хочет все. Настаивает также на платеже через бангкокское отделение «Банка Америки». Думаю, потому, что сразу с яхты намерен отправиться в Бангкок, не возвращаясь в торгпредство.
        - Хорошо. Пусть будет этот банк... Проводите его в кор­мовой салон, развлеките несколько минут. Я иду... И - се­кунду... Свяжитесь с Джефри Пиватски. Он полетит с Сева­стьяновым в Бангкок первым же утренним. Эскорт не повредит ни парню, ни нам. Спасибо, Эфраим.
        Бруно вдавил кнопку «памяти» радиотелефона.
        - Слушаю, сэр, - ответил на вызов Рутер.
        - Развлекаетесь?
        - Гости разогреваются, сэр.
        - Паспорт, желательно нейтральной национальности для русского, Рутер, к рассвету. Качество пусть проверит лично Пиватски... Не исключено, что их консул явится в полицию с оповещением об исчезновении сотрудника торг­предства уже через несколько часов. Думаю, они не будут ждать до утра... Поэтому никаких шероховатостей в Чанги перед отлетом. Спасибо, Рутер.
        Бэзил Шемякин оказался в полуосвещенном зале полу­чения багажа Шереметьева-2 единственным пассажиром, покинувшим в Москве самолет, следовавший рейсом Банг­кок - Бомбей - Москва - Копенгаген. Настенные часы по­казывали четвертый час утра. Заспанный носильщик выки­нул из-под резинового фартука над проемом грузового отсека его чемодан на ленту выключенного траснпортера.
        После бангкокского и сингапурского аэропорт казался маленьким и пустынным по-провинциальному.
        Таможенник, ткнув печатью в декларацию, не взглянул ни на него, ни на паспорт.
        Шоссе в сторону ленинградской дороги перекрывали клочки сероватого тумана. Пахло хвоей.
        С такси повезло. Он пожалел только, что подарил водите­лю пачку английских сигарет
«Данхилл», за которые тот, стараясь казаться вежливым, пересказывал вчерашние газе­ты до самой Неглинной.
        Соседка, не видевшая его почти год, крикнула из общего тамбура:
        - Васька! Гостинец привез?
        - Привез, - ответил Бэзил. - Вот разберу чемодан...
        - Ну, смотри! Чтоб хороший... Я ушла на работу!
        Дождавшись восьми утра, он отправился в третий разряд Сандуновских бань, чтобы не стоять в очереди во второй и высший. Потом зашел в шашлычную возле Пушечной. Но­жей и вилок не давали, только ложки, поэтому резал мясо перочинным ножом. Полстакана коньяку за шесть рублей ему плеснул, прикрыв бутылку газетой, сосед по столу. На газете Бэзил увидел информацию со своей подписью о смене правительства в Бангкоке.
        Дома он спал до шести вечера. В редакции в день приезда не ждали.
        В семь тридцать Бэзил вышел из метро «Киевская» и долго искал нужный дом на Киевском бульваре. Цифровой порядок домов обрывался и вдруг возобновлялся по другую сторону длинного сквера.
        Перед закрытой дверью в подъезде пришлось потоптать­ся. Севастьянов не знал запорного кода. Помогла сморщен­ная старушка в давно не виденных фетровых ботах, со злю­щей собачкой под мышкой. В лифте собачка скалилась, а старушка посматривала подозрительно и, выйдя первой, ка­жется, стояла на площадке, поджидая и прислушиваясь, в какую квартиру он позвонит.
        Обитая дерматином дверь открылась, к удивлению, не внутрь, а наружу, появился небольшого роста человек с круг­лым, гладко выбритым лицом. Бровки его поднялись, когда Бэзил сказал, что пришел от Севастьянова, с которым судьба свела в Сингапуре.
        - Вы ведь Семейных? - спросил Бэзил.
        - Я - Семейных и чрезвычайно рад вестям от Севасть­янова! Его друзья - мои друзья! Ну, как он там, наш родной человечек? Да вы входите, входите...
        При пожатии ладонь Семейных напоминала дохлую ры­бу.
        В комнате, куда его провели заставив предварительно сменить ботинки на пушистые клетчатые шлепанцы с пом­понами, на диване восседала с поджатыми под ворсистую юбку ногами красавица с волосами, стянутыми в тугой жид­кий пучочек на затылке. Протянув кончики сухих пальцев с массивными серебряными кольцами, сказала:
        - Я - Марина Владленовна.
        - Ответственный сотрудник секретариата нашего гене­рального директора, - пояснил Семейных. -- Большой друг...
        Пришлось, повинуясь жесту Семейных, сесть на диван, почти в ногах у красавицы.
        Коротко и жестко Бэзил изложил замысел, вынашивав­шийся Севастьяновым в Сингапуре, непредсказуемость бу­дущих его шагов, в особенности после решения в управлении об его скором отзыве домой. Согласился с доводом Семей­ных, что Севастьянов действительно превысил скромные служебные полномочия, действует торопливо, без согласова­ния с Москвой, то есть генеральным и Семейных. Но отзы­вать теперь, не дав ему еще пару месяцев, значило бы бить по рукам, которые практически взялись уже за деньги, недобро­совестно присвоенные партнерами бывшего севастьяновского начальника Васильева.
        Запах жареных кабачков заставил поднять глаза от узора на ковре, в который Бэзил уставился, произнося речь. Фар­форовое блюдо держала махровыми рукавицами, слегка от­вернув лицо от пара, высокая, намного выше Семейных жен­щина, внимательно и враждебно, открыто враждебно разглядывавшая Шемякина. С какого времени она его слы­шала, он не приметил.
        Не мог знать Бэзил, конечно, что хозяин квартиры же­нился на женщине, которая много-много лет назад любила Севастьянова и Севастьянов любил ее. Неведомо было Ше­мякину, что хозяин квартиры, в те далекие времена аспи­рант, играл в теннис с ее отцом и однажды получил пригла­шение на кофе и коньяк. После брака с дочерью финансиста-теоретика Семейных терпел ее любовников, молчал и молчал, перемещаясь по престижным отделам, входившим с бумагами в правительство. Семейных считал себя не менее способным, чем покойный Васильев, и уж несомненно талантливее Севастьянова. При этом его мнение полностью совпадало с мыслями жены, стоявшей с фарфо­ровым блюдом в середине комнаты.
        - Это очень интересно, что вы заявились сюда с таким разговором, - сказала Марина Владленовна, спуская строй­ные ноги и ловко вдевая узкие ступни, просвечивавшие сквозь чулки, в шлепанцы с зелеными помпонами.
        Бэзил взглянул на свои. Помпоны оказались малиновы­ми.
        - Интересно или неинтересно, - сказал Бэзил, - но Се­вастьянову следует дать время..
        - Возможно, что и так, - сказал Семейных, наклоняясь с пуфика, на котором сидел, и дотрагиваясь ладошкой до шемякинского колена. - Но вы рассуждаете как человек... как человек прессы. Севастьянову ничего не удастся переменить, сиди он в Сингапуре дополнительно год!
        - Почему? - спросил Бэзил.
        - Решение, на основе которого он в торгпредстве, не дает ему такой возможности. Это - раз. Второе... Допустим в по­рядке бреда, что восемнадцать миллионов возвратятся к Се­вастьянову. Но они возвратятся именно к Севастьянову. Как результат его личных несанкционированных действий. Как он оприходует, извините за канцелярщину, деньги? Поду­майте хорошенько... Восемнадцать миллионов! Нет свидете­лей, нет входящих официальных документов к таким день­гам... Досужие умы, вот именно - досужие... зададутся вопросом: а сколько же себе в карман положил энергичный Севастьянов, пока... э-э-э... господа капиталисты уговарива­ли его не терзать их насчет невозвращенного должка?
        Бэзил встал с дивана.
        - Достоинство и честь человека разве не могут быть по­рукой? Да поднимите старые бумаги, счета, соглашения... как там это называется? Обоснуйте появление этих милли­онов, акт составьте!
        - У денег нет достоинства, товарищ, -- сказала женщина, принесшая кабачки. - У денег есть счет, а в их взаимоотно­шениях с родом человеческим - старинная итальянская двойная бухгалтерия с четкими понятиями приход и расход.
        Демонстративно на столе расставлялись три тарелки, взятые из стеклянного шкафа у окна, за которым включи­лась тусклая неоновая надпись «Гостиница «Украина» без буквы «с». Время ужина, на который гостей не ждали.
        Закрывать пошел Семейных.
        Сбросив шлепанцы, в незашнурованной обувке, Шемя­кин шагнул за порог. Властно придержал дверь, открывавшу­юся наружу.
        - Вы, наверное, бесспорно достойны вашей должности и можете решать судьбу Севастьянова... Но мне думается, что в этой стране еще не наступило время, когда достоинство определяется должностью. Нужно достоинство, нужно! У Се­вастьянова оно органично. Есть, будет всегда... Запомни, друг... Не трогать Севастьянова! Понял? Севастьянова не трогать!
        - Я завтра же позвоню в вашу редакцию, - внятно сказал Семейных. - Подумайте над моими словами. Так ведь мож­но и не вернуться из отпуска... Пустите дверь! Вы!
        Под ветром Бэзил вышел на Кутузовский проспект. Ми­нут десять постоял, утихомиривая дыхание.
        Ступени в подземный переход к стоянке такси возле «Ук­раины» покрывали слякоть, мусор и окурки. Ноги скользи­ли.
        - Шемякин... Или как вас... Шемякин!
        Из-за серого бордюра, почти над ним, свешивалась Ма­рина Владленовна. Махнув рукой, сбежала к нему.
        - Скажите, Шемякин, у вас есть удостоверение?
        Кажется, начинался дождик. Несколько капель выпуклоблеснули на ее гладкой прическе.
        - Есть. Да вам-то что?
        - Дайте посмотреть...
        Она вернула затертую редакционную книжицу, порылась в заплечном кожаном мешке-сумке и протянула свернутый вчетверо листок. Сказала:
        - Спускайтесь внутрь, дождь ведь... Читайте при мне... Куда вы исчезли на неделю после вылета из Бангкока?
        - Остановился в Бомбее... А что? Вам почему нужно?
        - Читайте, три дня вас ждет. Я уж и в редакцию звонила... «...как и предполагалось, сбежал из Сингапура с итальянским паспортом и платежным поручением на двадцать с чем-то миллионов долларов в Бангкок вместе с неким Джефри Пи­ватски, американцем. В курзале «Банка Америки» на Сайлом-роуд устроил скандал, заявив, что сомневается в по­длинности чека, потребовал прибытия советского консула. Сам понимаешь, рассчитал он верно. В банке своя охрана, посторонние не тронут. Американец оказался жестким, при­шлось идти на компромисс. Севастьянов вернул ему италь­янский паспорт, а я увез чек и Севастьянова.
        Теперь, чтобы тебе стало ясным. Севастьянов развивал свою деятельность с моего ведома, хотя сам об этом не дога­дывался. Мое внимание к этому делу не было санкциониро­вано. То есть, формально рассуждая, я действовал на свой личный риск. Оставаясь по возможности в тени, я способст­вовал оформлению Севастьянова в Сингапур. Я имел более или менее полное представление о свойствах его характера, знал, насколько глубоко задело его то, как обошлись с Ва­сильевым, с какой остротой, невыносимой для него, пережи­вал шушуканье о взятках. Способствовал я и тому, чтобы к нему в руки попадали документы или публикации, относя­щиеся к васильевской истории.
        Законен с твоей стороны вопрос: почему я делал это? Отвечу: я входил в бригаду, обеспечивавшую безопасность Васильева как в Сингапуре, так и из Москвы, в период его сложных забот. Написал особое мнение после того, как было вынесено решение по злосчастному потерянному кредиту.
        Итак, мой расчет, исключительно психологического свойства, если хочешь, оправдался. Севастьяновский харак­тер сработал.
        Я лично сопроводил Севастьянова и чек на все его мил­лионы из Бангкока аэрофлотовским самолетом, вылетав­шим в Москву через шесть часов после скандала в банков­ском курзале. Сейчас я отстранен от работы до решения своей участи. Какая будет резолюция на моем объяснении, в котором я всю ответственность беру на себя, неизвестно. Вполне возможно, что тебе придется помогать мне искать работу. Севастьянов из-за миллионов, которые никто не зна­ет, как оприходовать, практически под арестом. Марина Владленовна, которая передаст тебе эту бумагу (с ведома моего начальства, не беспокойся), только вдохновительница. Думаю, она вдохновит тебя на подготовку материала об от­чаянном бухгалтере в газете. Но положишь его на стол редак­тору после сигнала от нее же... С самыми добрыми пожела­ниями, Дроздов Николай».
        - Семейных, что же, не знает обо всем? - спросил Бэзил.
        - Нет еще... Верните записку. Я позвоню, - сказала Ма­рина Владленовна.
        - Спасибо вам, Марина Владленовна.
        Она как-то странно посмотрела на него. Схватив за руку, нервно сказала:
        - Помогите ему. Как-нибудь... Дроздову!
        Почти убежала вверх на Кутузовский проспект.
        Пройдя пустой гулкий переход, поднявшись на улицу,под дождь, Бэзил проголосовал. Притормозивший «Моск­вич», напомнивший ему собственный, слегка занесло на мокром асфальте.
        - Куда? - спросил, открыв провисшую дверь, из проку­ренной душной кабины водитель.
        - На улицу Изумрудного Холма, братец.
        - А если без дурацких шуток?
        По обеим сторонам Бородинского моста с черной Москвы-реки поднимался пар.
        Сингапур - Бангкок Москва,1988.
        Одинокий рулевой в красной лодке
        Глава первая. ПЕРСИКОВЫЙ ТРАКТ

1
        Парило, и к полудню оранжевая дымка занавесила гори­зонт.
        Море загустело. Легкие дышали влагой, голова налива­лась свинцом. Не верилось, что еще утром воздух был стек­лянным, а зеленоватая даль - промытой крутой злобной волной.
        К закату заштилело по-мертвому. Малаккский пролив сделался мол очно-серым, неразличимым от неба. В поте­рявшем измерения пространстве моторный сампан
«Мор­ской цыган» без бортовой и килевой качки будто лишился осадки и со складкой-буруном у форштевня походил на утюг, ползущий по шелку.
        Щуплый рулевой, томясь от духоты, гнездился на кор­точках в проеме поднятой рамы ходовой рубки. Заплетя за спиной руки к штурвалу, матрос клевал носом, смяв подбо­родок о колени. Чтобы сбросить дремоту, вскинул голову к топовому огню на мачте, которую перекрещивал гик с подо­бранными перепонками паруса.
        С пластиковых тюков, сваленных между рубкой и доща­той надстройкой, поднялась гибкая фигурка. Мелькнули уз­кие ладони, ребрами ложившиеся на загривок рулевого. Ежась острыми плечами под растянутой футболкой, он то­ненько похахатывал, по-восточному благодаря за участие в нелегкой вахте. Шел «час мыши» - перевалило за полночь. До рассвета же предстояло держать курс по фарватеру, на котором сверхгигантские танкеры и сухогрузы, случись столкновение, подминают каботажные суденышки так же неощутимо, как мелких ящерок слон.
        Подмена рулевому, правда, имелась. Но и сменщик не спал. Мускулистого детину одолевал разговорами хозяин сампана. Замученный бессонницей голый старик, замотав пах клетчатым шарфом, возлежал на тиковых досках над­стройки. Слушая его, второй матрос извилистым клинком малайского криса резал в каблуке лакированного штиблета тайник.
        Старик был вьетнамец, подчиненный - малаец, к тому же мусульманин. Прислушиваясь к кислящей боли в желуд­ке, толчками подступавшей к горлу, старик втолковывал матросу, какой день начинался с рассветом. Наступало 13 февраля 1983 года, новый год по лунному календарю, благо­приятный для мореходов год свиньи, весенний праздник обновления, который следовало бы, конечно, встречать в кругу семьи. Но у владельца «Морского цыгана» давным- давно никого не осталось, а горшей судьбы на Дальнем Вос­токе не знают. Семью поглотило море, как поглощало оно, считал старик, каждую минуту, каждый час и день его завер­шающегося существования в этом мире, ничего не давая взамен, кроме тяжких трудов и испытаний. Холя пальцами волосок, выкручивающийся из бородавки на щеке, старик поучал:
        - В каждом доме обретается осведомитель Нефритового императора, хранитель очага, князь кухни, который в эти минуты поднимается на небо для доклада обо всем добром и плохом...
        Ощущая, как острее забирает жалость к себе, хозяин «Морского цыгана» почти верил, что повествует о собствен­ной злосчастной судьбе.
        - Один благодетель вознаградил бедняка, добросовестно трудившегося в его лавке. Он спрятал слиток золота в рис, заработанный горемыкой. А тот возьми да продай мешок в расчете купить другое зерно, хоть и грубее, но побольше... Да-а-а... Судьба не давалась ему. Несчастный, прознав, как непоправимо сглупил, завершил счеты с жизнью. Сжалив­шись, небо предоставило ему должность соглядатая за зем­ными делами, которого художники изображают почтенным мандарином в дорогих одеяниях, окруженным множеством жен и дочерей...
        Старик ткнул пальцем в трафаретный рисунок на фарфо­ровом чайнике, который держал под рукой.
        Матрос остерегался выказывать презрение к словам хо­зяина. Чтобы не затягивать непочтительного молчания, ска­зал:
        - В такие дни множество народу таскается поглазеть на бои боксеров. В Бангкоке в парке Лумпини бьются с раннего утра...
        Старик подумал, что ни один малаец, если он мусульма­нин, не унизится до разговора про чужую религию. Живем вместе, а считаем друг друга варварами...
        - Ты был боксером?
        - Пытался... А главнейшее для этого - заполучить учи­теля. По знакомству дали мне адресок на Петбури-роуд. Сде­лал я там подношение. Чтобы собрать на него, год надрывал­ся в доках... Но и потом могли в любую минуту указать на дверь. Восемь месяцев тренировался со старшим учеником. Мастер только присматривал. Приемы, в особенности тай­ные, полагалось усваивать самостоятельно, перехватывая в драке, даже когда начались занятия с самим мастером.
        Старик со стоном перевалился на бок.
        - Это справедливо... Когда боги хотят разорить, - про­скрипел он, - они прибавляют ему кичливости... Китайский император династии Сюань царства Чжоу прослышал о не­коем По Куньи, сила которого считалась непреодолимой. Встретив же По, поразился его хилостью. «Что же ты можешь на самом деле?» - спросил монарх. «Отломить ножку у куз­нечика или оторвать крылышко у цикады, не больше», - был ответ. «А я сдираю кожу с пробегающего носорога, зацепив его рукой, - заявил Сюань, - и удерживаю на арканах сразу девять буйволов». Они сразились... По сказал поверженному Сюаню:
«Моим учителем был Су Шаньчи, не имевший рав­ных в битвах. Но и родственники не знали всех его приемов, ибо, храня их тайну, он не прибегал к ним». Боксеру должно страдать, и, если приходится наносить ущерб, то невзначай. Без этого не научишься хладнокровию. Первый признак стойкости духа - когда вражда не в состоянии толкнуть на крайности. А мы живем в горячечном мире, среди перегре­того моря...
        Молочно-черный бурун клокотал под скулами сампана.
        Подошедшая женщина толкнула под локоть рулевого. Он приподнял голову с колен.
        - Хозяин! - позвал матрос. - Хозяин! Взгляни прямо по курсу!
        Гигантская бабочка разбрасывала перепончатые крылья, расплывчато проступавшие на белесой воде.
        Рулевой различил две счаленные парусные джонки. Между ними угадывался скоростной катер. Стальная рама фальшборта матово высвечивалась, демаскируя мощное судно, притулившееся к допотопным собратьям.
        Хозяин «Морского цыгана» сел, упершись руками о до­ски. Живот складками завис на кривые ноги. Ребра обозна­чились до подмышек. В такт прерывистому дыханию колыхался в грудной впадине подвешенный на золотой цепочке клык тигра с вырезанным у корня Буддой в позе «водворения семейного согласия».
        - Малый, самый малый, - скомандовал старик.
        Малаец, вдвинув крис в ножны, скользнул с надстройки на палубу. Женщина вернулась на тюки.
        - Не вихляй, держи ровно...
        Рулевой, выпав из рамы в рубку, уже стоял за штурвалом, вытягивая шею, - и словно получил удар по лицу: с катера вонзился в сампан луч прожектора. Море сделалось черным. И снова молочным, едва свет вырубили.
        Малаец побежал к носовому кранцу из старой покрышки, готовясь принять чалку. Резиновые шлепанцы, кажется, на весь пролив хлопали задниками по его пяткам. Хозяин «Морского цыгана», переваливаясь, семенил следом. Живот колыхался над клетчатой повязкой. По ритуальным глазам, намалеванным на носовых развалах джонок, тертый жизнью на море человечек уже определил: встреча удачная - кому и следовало ждали в проливе, но не на северном входе, а почти в середине, сэкономив команде сампана и трехдневный ход, и все те страхи, которыми пришлось бы терзаться при появ­лении катеров полиции или береговой охраны.
        Джонки принадлежали мокенам, - морским кочевникам в кристально прозрачных водах архипелага Маргуи в Анда­манском море, переходящем в Малакксий пролив. Усеянные островами просторы служили им так же, как рисовые чеки, джунгли и горные заросли на суше, с той только разницей, что по земле перекатывались армии с боевыми слонами и колесницами, позже - танками, вертолетами и бронетранс­портерами, что землю перекапывали границами с колючей проволокой. Разница состояла и в том, что сушу тысячелети­ями резали на куски и людей приковывали к ним страхом и жадностью, море же поделить не удавалось, пищу и одежду оно поставляло всем.
        Старик примечал, что, как и он, в силу привычки мокены, не боявшиеся океана - ни его изменчивых обличий, ни беспо­щадных законов, - становились трусами из-за страха перед житейскими штормами. Этот страх пришел с золотом. Из страха вызревали отношения, не вязавшиеся с братством, ковавшимся в борьбе со стихиями. В жажде золота, охватив­шей морских кочевников, старик улавливал нечто стадное, сродни панике - и пользовался этим.
        Мокены набрасывались на денежную приманку. Джонки с голубыми глазами и акульей пастью на скуловых развалах обеспечивали перевоз опасного груза, вместе с которым их обитателями принимались и риск объяснения с законом, пока «Морской цыган» шел в отдалении на траверзе. Только доставка на берег совершалась с сампана. Мокены за это не брались. Пока. Рулевой у старика уже был мокен. Из про­шлой жизни он прихватил только жену, приведенную по традиции за собой на новый борт.
        Теперь джонки пришли искать встречи еще южнее. Кон­куренция сулила выгоду: хозяин
«Морского цыгана» мог сбавлять выплачиваемый мокенам фрахт, для него их риски становились дешевле.
        Только на плоском катере к золоту относились иначе. Его капитан, среднего роста крепыш в шелковой тенниске навы­пуск, чтобы прикрывать полой, как принято в Южных морях, кобуру, по прозвищу Красный, помахал старику, когда сам­пан ткнулся в связку трех судов. Их причальные концы, натянувшись, выдернулись из штилевого моря, подняв брызги. Заскрипела резина кранцев.
        Мокены сноровисто завели чалки.
        Старик глухо кашлянул - сигнал малайцу оставаться на борту «Морского цыгана». Взмах Красного показался вялым, чуть ли не по принуждению. Не выдавая легкой встревоженности, с улыбкой, старик переломился в поясе, полуприсел и протянул правую руку, придерживая ее локоть левой. Од­нако на почтительное приветствие ответил не Красный.
        Слишком высокий для азиатца, толстый. Будто с вырван­ными крыльями, вывернутые ноздри напоминали двуствол­ку. Веки оплывали над глазами, тонувшими в мешках. По­луоткрытый влажный ротик. Волосы, рамкой подрубленные над сморщенным лбом и свисавшие с висков, как собачьи уши. Из воротника филиппинской рубашки гуаяберы - в Юго-Восточной Азии она приравнена к смокингу - высо­вывался серебряный замок на цепочке. Звездный сапфир в кольце, золотой комок часов «Ролекс» на запястье.
        Будто краб клешней, захватив ладонь старика, человек, хохотнув, нараспев протянул двустишие, которое хозяину «Морского цыгана» полагалось услышать от получателя гру­за:
        - На берегу построил дом,
        В нем занавеска - алая заря...
        Потянуло сладковатым таиландским виски «Мекхонг». Самым дешевым в районе. Вбирая память, словно губка влагу, приметы длинного, старик машинально отметил, что тот отбрасывает тень. Не поворачивая головы, понял, что за спиной луна вышелушивается из-за дымки. Утро могло по­менять погоду, погнать волну. Ясная луна была верным при­знаком, не то, что запах дешевого виски.
        - Плачут горы алые вдали.
        День скончался, не уберегли...
        Старик ответил.
        Но что-то менялось в договоренностях, что-то шло не так. Хотя джонки пришли и пароль произнесен, хотя Красный обычно выходил на встречи через мокенов, без оглядки до­верявших ему, появление «третьего элемента» насторажива­ло. С такими, как длинный, хозяин «Морского цыгана» зна­комств не водил. Именно потому и не обзаводился ни радиостанцией, ни локатором. Его клиентуре вся эта техника не требовалась, обходились, слава Будде! Вопреки аромату «Мекхонга» от длинного исходило некое сияние, в существе которого старик, в последние годы по крайней мере, не оши­бался. Большие, очень большие, самые большие деньги всег­да испускают своеобразные волны, заставляющие покорять­ся. В отличие от самой высокой власти, против которой восстают, как был уверен хозяин «Морского цыгана», ради тех же денег. Против золота, как и смерти, не восстанешь.
        Размышляя так, старик поглядывал на Красного. У того имелись и радио, и локаторы, и еще кое-что. Водились и деньжата. Правда, не самые большие. Но достаточно, чтобы закупать и раздавать рыбакам побережья и мокенам моторы, лекарства, консервированную лапшу, детские игрушки да и крупинки золота, если мокенам приходило в голову схит­рить перед Красным...
        Мокены, зачалив суда, уселись на корточках. Грубые ик­ры вспучились. Ручищи от локтей, положенных на колени, свисали плетьми. А на погрузку с сампана в джонки чемода­нов, книг, обуви, теннисных мячей и зонтов, скрывавших пакетики с героином, имелись считанные минуты. С таким товаром не медлят. Если же длинный медлил, значит - уве­рен в непроницаемости барьера, который держит патруль­ные катера за горизонтом.
        - Дядюшка Нюан, не так ли? - сказал длинный. - Как ваше здоровье? Как шли? Я прихватил для вас из Бангкока вот эти нидерландские таблетки...
        Хозяин «Морского цыгана», полуголый, уничиженно скрючивался на широком диване катерного кокпита. Утонув в поролоне, обтянутом стеганым хромом, старик завис ко­ричневыми ступнями над ворсистым ковром. Матрос в бе­лоснежной форменке катил из носовой каюты столик с на­питками.
        Красный стоял у борта лицом к молочно-серому морю. Луна светлела, и его тень тянулась к сампану, с надстройки которого наблюдал за происходящим малаец. Рулевой так и оставался в рубке, а его жена сидела на корточках, присло­нившись головой к штурвалу.
        - Господин Йот, прошу вас, - сказал длинный Красно­му. И старику: - Разрешите представиться... Майкл Цзо, земельный и ипотечный банк. А вы думали, я - из таможен­ного управления? Хо-хо-хо! Виски?
        Говорил он по-английски.
        - Абдуллах! - крикнул Нюан малайцу. - Принеси мой чайник!
        Йот повернул в кокпит. Матрос подкладывал кусочки за­сахаренной папайи в блюдечко. Цзо цедил «Мекхонг» в ста­кан. Сапфир посверкивал на пальце, пропихивавшем кусок льда. Камень царапнул стекло.
        Цзо почти беспрерывно похохатывал. Это получалось так, будто он к этому отношения не имел. Только его горло. Зе­леноватый мягкий свет над столиком с напитками высвечи­вал неподвижные глаза. Поворачивался Цзо всем телом.
        - У нас пятнадцать - двадцать минут, дядюшка Нюан. Примите таблетки... И к переговорам.
        Влажный ротик обсосал кусочек папайи.
        - Пароль я назвал. Не должно оставаться сомнений в моем праве принять ваш... хо-хо-хо... груз полностью и окон­чательно. Считайте, что ... хо-хо... коносамент предъявлен. Вы получите сполна незамедлительно. Вы получите двад­цать тысяч дополнительно за то, что, изменив курс на севе­ро-северо-восток, высадите господина Йота близ малазий­ского кордона... скажем, напротив города Чемиланг, обойдя остров Таратау с севера. Южнее, вы знаете, морская граница, а лишние встречи нежелательны. Документы господина Йота, однако, в полном порядке.
        Хозяин «Морского цыгана» почувствовал, как отпускает кислящая боль. Таблетки и в самом деле оказались пригод­ными. Но не был бы он вьетнамцем, если бы сразу набросил­ся на деньги. Красный, насколько он знал, появившись в этих водах года четыре назад, только и промышлял тем, что гонялся среди островов за такими, как Цзо.
        - Если не соглашусь?
        - Тогда «Морского цыгана» поведет господин Абдуллах. Не так ли, господин Абдуллах?
        - Да, сэр, господин Цзо, - отозвался малаец по-англий­ски с сампана.
        Помолчали.
        Старик отхлебнул своего напитка, пожевал чаинку, сплю­нул.
        - Расскажу вам притчу, брат Цзо. Мой возраст позволяет мне называть вас таким образом?
        - Ну, что вы, дядюшка Нюан! Какие церемонии! Хо-хо-хо...
        - Как-то в Сайгоне до прихода коммунистов в гостинице «Ароматные цветы долголетия» три негоцианта играли в по­кер. Один сказал, что выйдет в туалет, а на самом деле позво­нил по телефону. Затем исчез второй на короткое время. Потом третий... Первый вышел, поскольку приказчик донес ему о возможности купить партию масла по дешевой цене. И он взял ее, отдав распоряжение по телефону. Второй заку­пил бутыли для масла. Но перехитрил всех третий. Он за­фрахтовал судно для перевозки масла в бутылях. Затем они вновь уселись за покер... Это обычная история, но она пока­зывает, как люди, во всем приятные друг другу, вступают в борьбу ради денег. Кто же я из этих троих?
        - Вы закупили бутыли...
        - А как распределяются роли между вами и братом Йотом, почтенный?
        Цзо допил виски и взялся за бутылку «Мекхонга».
        - Это касается только нас с господином Йотом... И еще, дядюшка Нюан. Конфуций, помнится, говорил ученикам: пока мы молчим, мы - единое, а когда говорим - нас уже двое, трое и так далее... Мы должны избегать слухов о нашей сделке.
        Старик смотрел на густую воду. Давно не стоял такой штиль.
        Духота обволакивала грудь и живот подобно распаренно­му полотенцу, в которое заворачивают клиентов в банях на острове Фукет. Клочок суши, соединенный с материковым Таиландом мостом, представлялся Нюану средоточием праздной и порочной жизни, которой предавались такие, как Цзо, люди, окруженные ореолом больших денег и солидных связей. И если один из таких людей предлагает Нюану компаньонство, значит, речь идет о деле, где ни деньги, ни связи не срабатывают. Речь, выходит, идет о преступлении такого масштаба, которое не покрывают, а может, и порицают, и большие деньги, и большая власть. Наверху, старик это пред­ставлял, правила игры намного жестче.
        - Конфуций еще говорил, брат Цзо, что человеческая натура есть смешение добрых и злых побуждений. Добрые внушаются небом, плохие исходят от человека, охваченного страстями и не желающего поступиться эгоизмом в пользу заложенной в нем от рождения нравственной чистоте.
        - И все же, как заключал учитель, человеческая натура в принципе совершенна!
        Цзо, похохатывая, глотком допил второй стакан. Блюдеч­ко с сухой папайей матрос менял в третий раз.
        Майкл Цзо кивнул. Мокены прыгали на борт «Морского цыгана».
        Абдуллах, заискивая, принес старику термос со свежим кипятком. Нюан не замечал малайца. Лицо замкнулось.
        Дорогой «товар», изъятый из тайников и пачками сло­женный в пластиковый мешок с грузилом, плеснул за бор­том. Куплено, оплачено, и владелец вправе распоряжаться им по усмотрению. Как и пустой бутылкой из-под виски «Мекхонг», булькнувшей следом.
        Цзо протянул пачку банкнот. Рука не дрожала, выпитое не подействовало. Влажный ротик все еще жевал, теперь - ку­сочки шоколада, наломанные матросом от плитки.
        Кто-то нажал на большой палец его ноги, когда старик вернулся на борт «Морского цыгана». Скосив глаза, различил жену рулевого.
        - Хозяин, - шепнула женщина, - муж говорит, что ему понравилась сказка, которую ты рассказал малайцу. Про По Куньи, который только и мог оторвать крыло у цикады. Крас­ный, говорит муж, может повторить это. Муж говорит, хозя­ин, что Абдуллах знал об этой встрече. Абдуллах хвастался ему: становись на первую вахту, второй для меня не будет. Муж думал, что малаец, как всегда, подшучивает над ним...
        - Красный! Эй, Красный! - крикнул Нюан на чужой борт и, не дождавшись ответа, снова полез туда.
        Мокены ставили паруса на своих джонках. Предчувство­вали ветер. На востоке заметно желтело. Море тоже светлело, обретая зеленоватый оттенок. И, словно в далекой молодо­сти, хозяина «Морского цыгана» охватило нетерпение: быс­трее, солнце! На мгновение показалось, что вместо предрас­светного моря перед ним изумрудные чеки с рисовой рассадой, каналы и протоки, вспухающие в одном дыхании с Меконгом, вместе с подпирающим течение великой реки океанским приливом. Голуби и чайки, утки и болотные выпи над дельтой, тяжелый галоп буйволов, вспугнутых подвес­ным мотором плоскодонки... Разбросанные по полям моги­лы предков, похожие на осевшие в трясину цементные сам­паны без мачт, на корме которых часовни заменяют ходовые рубки... Родная земля, незабываемая дельта, страна отцов, куда ему, изгнаннику, не вернуться. Старик ощутил прилив ярости.
        Он спрыгнул в кокпит катера. Матрос в белой робе пре­градил путь. Второй, ухватистый и угрюмый, подняв крыш­ку моторной выгородки, возился с проводкой от аккумуля­торов. Через дверь каюты хозяин «Морского цыгана» увидел Цзо и Красного, вглядывавшихся в экран телевизора. С ви­деомагнитофона шла пленка - в лицо, со спины и в профиль показывался расхаживающий человек. Он расхаживал среди оборванцев, которые слушали, сведя брови, как это делают крестьяне, пытаясь сосредоточиться. Крестьяне были таи­ландцы, и они вопреки тому, что впитывалось веками в кровь и плоть, ни разу не улыбнулись.
        - Запомните главное, - походку, - говорил Цзо. Сви­сающая из-под воротничка гуаяберы модель замка почти купалась в стакане с виски, поставленном на ковер. Цзо по­лулежал, нажимая на клавиши управления видеомагнито­фоном. - По походке вы выявите его в любой толкучке. И постарайтесь, пока не встретитесь с типом, не воспроизво­дить его лицо в памяти. Простейшее правило мневмонии предписывает запоминаемое лицо забыть на время его от­сутствия. Любая попытка вспомнить это лицо, что называ­ется, вообще, просто так может разрушить образ...
        - Оружие?
        - Я хотел бы, чтобы оно подбиралось в соответствии с задачей, дорогой господин Йот, а также вашими психологи­ческими особенностями, физическими данными, конкрет­ной обстановкой на пути к линии огня и на самой позиции. Мы должны отдавать себе отчет в том, что требуется от це­ли - тяжелое ранение, контузия или смерть.
        Отхлебнув, Цзо вытянул из-под диванчика атташе-кейс крокодиловой кожи. Похрустел кодовым набором замка. Стукнул застежками. На зеленоватом бархате внутренней подкладки лежал «беретта-билити-92 СБ».
        - Компактная модель. Тринадцатизарядный. Калибр де­вять миллиметров. Спуск мягкий, но не слабый... Не боится воды. Достаточно легкий. Устраивает?
        Красный взвесил на ладони парабеллум, мягко положил в атташе-кейс. Задрал подол тенниски, вытянул из-за брюч­ного ремня солдатский «кольт-45», уронил на ковер. Снова взял «беретта-билити», вытряс, проверил и со стуком вогнал назад в рукоятку обойму. Сунул за пояс, одернул рубашку.
        - Красный, эй, Красный! - окликнул хозяин «Морского цыгана».
        Майкл Цзо резко повернулся всем телом, привставая на коленях.
        - Я говорю, братья, пора расходиться. Рассвет...
        Голос Нюана звучал глухо и смиренно. Перед ним был император Сюань, которого он, По, бедная обезьянка перед пастью тигра, сейчас повергнет вместе с дорогим катером, виски, матросами и хамством варвара, который считает, что позволено все. Море развязывает и не такие узлы. И тогда и он, хозяин «Морского цыгана», и Красный, видимо, крепко прижатый Майклом Цзо, будут жить, как жили.
        - Красный, - говорил ему в ухо старик, пока малаец и матросы с катера сбрасывали концы чалок. - Ты помнишь про свой подарок?
        В углу кормового рундука «Морского цыгана» ждал своего часа заброшенный рухлядью и ветошью американский гра­натомет МК-19. Установку два года назад Йот уступил ста­рику в обмен на медикаменты и убежище: сампан Нюана, укрывшийся на мелководье среди коралловых рифов близ берега, заросшего мангровыми деревцами, послужил лаза­ретом для шести человек «Морского братства» Красного. Все имевшиеся двести штук 40-миллиметровых гранат можно было за полминуты высыпать на катер. Море, как, время развязывает любые узлы.
        Солнце взошло. Мелкая рябь тронула отражения судов. Джонки мокенов, клюя носами, сдвигались, раскидывая рваные паруса, и казалось, не слабый порыв давит на корич­невые крылья огромных бабочек, а они тянут за собой ветер. Мощный катер, взревев мотором, окутался синим выхло­пом, осел кормой в пену, взбитую винтом, и выпрыгнул на глиссирование, потащив по зеленой воде седые усы буруна.
        - Нет, - сказал Йот, - нет...
        - Ты же вояка, Красный!
        - Нет, - повторил старику Йот.

2
        Хлюпая скулами на короткой волне, «Морской цыган» держал курс на Ост. Аромат тиковых палубных досок, на которых растянулся в тени надстройки Йот, щекотал ноздри. Сверив по компасу направление на Мекку, малаец, полузак­рыв глаза, вывернув ладони, творил молитву. Рулевой толч­ками в штурвал подправлял ход, сидя на корточках и осоло­вело поглядывая через дверь рубки. Из-под махровой тряпицы, кутавшей голову, торчали кустистые брови. Солн­це... Яркое, бесцветное, тяжелое, сплавляло воздух и море в единое раскаленное вещество. Глубокая дрема наваливалась под качку.
        Трое суток хода до места высадки давали Йоту долго­жданную возможность отоспаться и оглядеться. Два дня пе­ред этим он практически не смыкал глаз. Усталость тяжели­ла веки, вжимала голову в надувную подушку, подброшенную Нюаном из надстройки, где он готовил пи­щу. Несло дымком очага и керосином, запахами разварен­ного пресного риса и лангуста с молодыми побегами бамбу­ка. Хозяин
«Морского цыгана» готовил только себе. Надстройка служила ему домом, куда матросам вход заказы­вался. Спали они, где удобнее спалось, и ели, что прихваты­вали с берега каждый по отдельности. Лишь питьевая вода в пластиковых канистрах считалась общей. Нюан был будди­стом, да еще северного толка, Абдуллах - мусульманином, мокен с женой поклонялись морю, огню и небу, поэтому составить семью, как это складывалось на каботажных джон­ках и сампанах, они не могли. Йот не имел съестного вообще.
        Да и не о еде текли думы. Томило: узнал или нет его Цзо? Ловушка, в которую попался Йот, в конечном счете распах­нется, если он, Йот, оплатит свободу той ценой, которая назначена. Однако, ставя капкан наугад - кто попадет из «Морского братства», не важно, лишь бы попал, - Цзо, воз­можно, если он вспомнил настоящее имя Йота, выигрывал слишком. Он получал возможность манипулировать Йотом бесконечно, но в этом случае знал, что у Йота есть брат, единственный родственник в этом мире. Брат, с которым в Бангкоке может случиться все, что будет угодно.
        Таквспомнил или не вспомнил?
        ... Летом 1973 года рядовой войск особого назначения Палавек, как звали до 1979 года Йота, щурясь на утреннем солнце, доедал вторую пиалу кенсонпа- рыбного супа - в передвижном ресторанчике на рынке лаосского города Луангпрабанг. Бывшие с ним двое других солдат предпочли курицу в красном соусе. Поддевая мешавшие есть длинные козырьки зеленых бейсбольных кепок с фиолетовыми над­писями «Тайская армия», они рвали зубами жгучее мясо посреди базарной толкотни. Карабины, брезентовые пояса с подсумками, фляжками и саперными лопатками, против обыкновения, побросали без присмотра там, где среди об­рывков бумаги, расплющенных сигаретных коробок, пробок от «Фанты», «Пепси» и пива «Сан-Мигель» ползали бесштаные дети.
        Война для троих кончилась, каждый на свой вкус наслаж­дался благами мира.
        Палавек и с превосходством, и с завистью наблюдал за товарищами. Крестьянские парни, чьи родители задолжали ростовщикам, перекупщикам и банку, они-то определенно знали, чего хотят и зачем записывались в наемники. В на­грудных карманах хрустели запаянные в целлофан чеки на тысячу двести долларов - 24 тысячи батов! Куча денег со­ставляла годовое жалованье за боевые тяготы в лаосских горах.
        Университет в американском штате Мичиган изобрел способ ведения воздушной разведки посредством автомати­зированной системы обнаружения по изменению естествен­ных шумов, издаваемых насекомыми в горных лесах. Насе­комые, как разъяснил сержант, иначе ведут себя, если взвод красных на привале разом справит нужду. Ну уж если это батальон, мелкие твари устраивают просто форменный скандал...
        Рота, в которой оказался Палавек, обмундированные в редкие еще тогда камуфляжные куртки и штаны, продира­лась по склонам и ущельям, вкапывая кусты и деревца, на­чинавшие едва заметно коррозировать к концу сезона муссонных ливней. Металлические штыри, подделанные и подкрашенные под растительность так, что и в двух шагах не отличишь от подлинных, служили антеннами, которые, уло­вив «ценную информацию насекомых», передавали сигналы на авиационные базы. Что происходило с той местностью потом, видеть не приходилось... Давя москита, подшучива­ли:
«Прости, дорогой информатор».
        Накануне получки, вечером, высадившись на замусорен­ном берегу с мониторов, доставивших в Луангпрабанг роту по Меконгу, Палавек отправился поразмяться. Оранжевые тоги бонз, черные комбинезоны летчиков в увольнении, форменки королевских гвардейцев, неуклюже изображав­ших развод караулов у позолоченных ворот, пятнами вреза­лись в сероватый, словно бы временем тронутый воздух го­родка, остававшегося по обличью средневековым и походив­шего на огромный буддистский монастырь. На вогнутых трехъярусных крышах пагод полыхали пожары багровых предзакатных отблесков. Холм Фуси, господствовавший над Луангпрабангом, мерцал лампочками расцвечивания, пу­тавшимися с первыми бледноватыми звездами. Уходя по­дальше от воплей чумазых сопливых детишек беженцев, со­гнанных в город бомбежками в горах, Палавек забрался туда, где ощутил себя наконец-то, впервые за год армейского су­ществования, в одиночестве - на макушку холма.
        Иной Палавек в незапамятные времена уселся в корзину, которую, надвязывая веревки, луангпрабангцы опускали в лаз, ведущий к центру земли там, где сидел Палавек нынеш­ний, на холме Фуси подле часовни с барабаном. При спуске смельчак натыкался на самородки золота. Несколько образ­цов он опрометчиво отправил наверх, а затем ночь и день по требованию людей, угрожавших бросить его на произвол судьбы в недрах, отгружал драгоценный металл. Когда само­родки исчерпались, неблагодарные завалили отверстие ос­колком скалы. Но Палавек выбрался на волю, поскольку обладал магическим влиянием на духов-хранителей таинст­венной дыры...
        Палавек из старинной легенды, овевавшей таинственно­стью вершину Фуси, вдохновлял Палавека, рядового 62-го батальона таиландских войск особого назначения. Только нынешний не уповал ни на Будду, ни на духов. Глядя на затихавший внизу город, окрашенную закатом реку, в кото­рой, словно в раскаленном металле, расплавлялись хищные силуэты мониторов, мечтал: «Выучусь на эти деньги, стану инженером или адвокатом,, будущее обеспечу».
        Размышления об образовании давно стали его молитвой. Загнивая в болотах, куда высылались сторожевые охране­ния, таясь в засадах на извилистых тропках вдоль пропастей близ вьетнамской границы, валяясь в бараке среди малогра­мотных товарищей, он рисовал в воображении, как поступа­ет в университет, жизнь среди начитанных и остроумных друзей, известных профессоров. Только этим и оправдыва­лось жалкое существование наемником, только этим... Од­нажды лейтенант и советник-американец, определяя на­правление броска на карте, произнесли звучное название - Персиковый тракт. Персиковый тракт! Именно так назвал Палавек путь в будущее...
        До армии предпринимал он попытки попасть в универ­ситет. На две с половиной тысячи стипендий набралось пятьдесят тысяч охотников. С подготовкой в дешевой школе нечего было рассчитывать на победу в конкурсе. И требова­лись деньги, чтобы продержаться все годы учебы плюс еще два-три последующих для поиска достойной работы - в ожидании вакансии на государственной службе или в част­ной компании. После смерти отца, который обслуживал письмоводительством и юридическими советами держате­лей забегаловок, Палавек полагался лишь на себя. Рассчитал: год в частях особого назначения, пять - в университете, еще три - в поисках места, на котором делать окончательную карьеру...
        В расположение части Палавек вернулся поздно. Через ворота, опутанные поверх проволокой, на окраинную улочку из казарм, крытых гофрированным железом, неслись гвалт и пение. Последнюю ночь в Лаосе «желтый тигр» - так на­зывались солдаты роты - Палавек не сомкнул глаз. Не из-за буйного загула товарищей. Мечты, вернувшиеся на холме Фуси, становились явью.
        ...И вот на рынке он ест суп в ожидании грузовика, кото­рый повезет на аэродром. Затем - полет до базы Саритсана на таиландской территории, дембель и окончательный рас­чет с американцами, двадцать миль машиной до города Питсанулок. Наконец-то долина! А там железной дорогой в Бангкок, где ждет брат, работающий коридорным в гостини­це «Петбури-отель».
        Летели на винтовом транспортнике С-130 с открытой для прохлады дверью. В проеме тянулись белесое от жары небо, растрескавшиеся, словно кожа старого слона, поля. Земля родины... Иногда поднимались снизу медленные дымы. Жгли солому невызревшего в засуху риса, и костры напо­минали сигналы бедствия, которые солдаты роты «желтых тигров» подавали в горах своим вертолетам. В дверях на затащенном в самолет мягком кресле сидел сержант-бортмеханик. Шелковая обивка подлокотников лоснилась от шырканья пулеметом, установленным на турели и вывешен­ном хоботом вниз. На полу в каске-шлемофоне сержанта желтели тронутые сыпью бананы. Кожура, выброшенная в дверь, какой-то момент висела у дула, потом стремительно исчезала.
        На базу Саритсана Палавек прибыл пьяным. Напились в самолете вопреки правилам. Но экипаж знал, что эти солда­ты свое отвоевали. Лейтенант-артиллерист, при котором формально состояли демобилизованные, тоже отхлебнул из бутылки настоящей «Белой лошади» за собственный отпуск. Хохотали на любое словечко и пили, пили, поскольку оста­лись живыми, а жизнь, как сказал лейтенант да еще с день­жатами важнее победы.
        Палавек считал, что войну-то уж видел во всех обличьях. На базе же она открылась совсем неизвестной стороной, показалась огромной и неподвластной командирам. Удив­ляло, что убийство может достигнуть неохватных воображе­нием масштабов. Километрами тянулись за окном автобуса заграждения из колючей проволоки, бетонных вышек с бро­невыми плитами, грудами зеленых кулей с грунтом, зоны прожекторов, стоянок патрульных «джипов», начиненных электроникой будок, вокруг которых слонялись солдаты с овчарками, вывалившими от жары языками. С ревом уходи­ли самолеты, и казалось, что они вот-вот запутаются в рас­тяжках высоченных антенн. Машина войны, запущенная здесь, в сравнении с тем, что приходилось совершать
«жел­тым тиграм», предстала необъятной.
        В административном секторе «тигры» изумились роско­ши, которую развели за минувший год. Когда уезжали отсю­да, не было и в помине бассейна в форме сердца, обрамлен­ного стрижеными кустами и лужайками. В центре фонтана обнаженная гипсовая женщина позировала отпускникам. Кто-то громко свистнул ей.
        Вечером, переодевшись в гражданскую рубашку, Палавек подался в бар. Наметанным глазом служаки определил, куда идти. Под вывеску «Ко мне, ребята!» тянулись белые. В «Тропикане» сидели негры. В «Красной розе» веселились впере­межку.
        Заведение обновилось. Деревянный насест, тянувшийся год назад вдоль стойки, заменили табуретки на алюминие­вых подставках. Появился телевизор. Разговоры в
«Розе», однако, как и год назад, переливались из пустого в порожнее.
        Очкастый губастый негр с пробритым в проволочных кудряшках пробором рассуждал:
        - Уловители шумов, детекторы запахов, детекторы мо­чи... Тайские ребята растаскали это добро по горам, а Чарли, как муравьи, все равно выползают перед вышкой без предва­рительного звонка...

«Чарли» назывались красные.
        Коротышка в промокших от пота брюках, с нашивками радиста, убеждал:
        - По мне, какая разница, есть кто внизу или нет? Сбро­сил подарки - и извольте получить счетец за доставку. Пусть инктуалы...
        Он так и произносил - «инктуалы».
        -... из всяких университетов разбираются с остальным...
        Бензоколонка, не слишком разборчивая девчонка - ипри­вет!
        У таиландцев:
        - Триста тысяч человек только в Бангкоке живут за счет обслуживания пятидесяти тысяч американцев. Даиты тя­нешь пивцо на какие монетки? Все нормально. Чем дольше красные воюют, тем лучше всем. У нас-то тихо,иработа...
        - А я прочитал, что фельдмаршал Танарит прикопил сто сорок миллионов долларов. И после смерти сто его налож­ниц перегрызлись из-за наследства! Размах и жизнь... Вер­нусь в Чиенгмай годика через полтора, подкоплю, попробую баллотироваться. Политика - это, скажу вам, крупное дело.
        - Эй, бросайте трепотней заниматься! Еще «желтые тиг­ры»! Ваше дело - не рассуждать. .
        Не хотелось понимать ни английского, ни своего языка. Приткнуться в харчевне, обжечься лапшой, услышать разго­воры про урожай, праздник в пагоде, о ломоте в костях и ценах на рынке... Кто эти люди в «Розе»? Одни покупают, другие продают. У тех деньги, у этих что продать - жизнь... свою ли, чужую...
        После кружки пива дневное похмелье выпарилось. Он вдруг подумал, подумал ясно и спокойно, возможно, потому, что все осталось позади навсегда: год ты был скотиной, кото­рую кормили за риск, кормили и платили за то, чтобы в случае нужды быть вправе заставить тебя околеть. Дух, ок­репший на холме Фуси, торжествуй!
        У спального корпуса американцев, допив из прихвачен­ной банки «Хайникена», он подбросил ее и, наподдав носком ботинка, зашвырнул на крышу. Жестянка поскакала по ска­ту.
        - Добрых снов, холуй, - сказал Палавек по-английски часовому-лаоссцу. Тот отвернулся.
        В Бангкоке брат, по внешним признакам, процветал. Тунг оказался хорошо одетым. Администрация разрешила но­сить казенные полуботинки во внеслужебное время. Имел Тунг и собственное жилье - закуток, огороженный ящика­ми из-под вина и виски на задворках бара, обслуживающего плавательный бассейн «Петбури-отеля».
        Встретились в холле гостиницы.
        - Отвоевался?
        Тунг сбегал за чемоданом на второй этаж и уже потом повесил на шею Палавеку гирлянду бело-лиловых хризан­тем.
        - С возвращением. Держи ключ от каморки, замок вися­чий, отдыхай. До вечера...
        Брат заявился к полуночи. Аккуратно развесил рубашку, галстук-бабочку с резинкой и брюки на алюминиевом рас­кладном стуле, помылся из железной кадки под краном у сарая с тарой и завалился, крякнув от удовольствия, на пляж­ную раскладушку, уперев ноги в картонную стенку. В том месте, где оказались пятки, темнели давнишние пятна.
        - За день наскачешься, - сказал Тунг, перехватив взгляд Палавека. - Что собираешься делать?
        - Собираюсь в университет. Деньги привез. Двадцать с лишним тысяч...
        - Пару лет, экономя, протянешь.
        - Шутишь?
        Тунг уселся на раскладушке, свесив ногу. Вены на икре казались набухшими и темными.
        - Тебе известно, сколько теперь стоит рис? Одежда? Книги? После твоего отъезда подорожало в полтора раза... Раздолье... Профсоюзы запрещены... Куда пойдешь жало­ваться? К депутату? Твой бывший начальник и командир маршал Таном Киттикачон власть прибрал крепко. В уни­верситет направляет курсантов военных училищ... Ну а про войну, где тебя носило, объяснять излишне. Много расста­рались искалечить народу для янки?
        - Мне-то что? Я отвоевал - заплатили. Это мои деньги. Я рисковал ради них. И собираюсь истратить так, как мне заблагорассудится, на учебу! А ты... ты говоришь, как крас­ный!
        - Ладно, - без обиды ответил Тунг. - Я придержал один отгул без сохранения содержания. Пойдешь со мной в уни­верситет?
        - В университет?
        - Ну да. Я на заочном. Октябрь только начинается. Мо­жет, еще успеешь и тебя зачислят.
        - Так вот, сразу? Разве возможно?
        Тунг взял из пачки Палавека сигарету, неторопливо рас­курил и снова залег. Дымок вытягивало в щель на потолке. Где-то рядом грохотал кондиционер.
        - Может, только сейчас и возможно, - сказал брат. - Университет взбаламучен. Профессора собираются басто­вать. По крайней мере, так говорят. Образован совет учащих­ся, который настроен если не решительно, то... как бы ска­зать... драчливо. Правда, он - как американский слоеный пирог. Разный там народ. Одни говорят - нужно поднимать и рабочих, другие - только просить, не выходить за универ­ситетские ворота. Такие, как я, полунищие, почти не замет­ны. Некоторые вообще шумят о демократии по наущению папаш. Тем важно проложить своим деньжатам путь к вла­сти. Хотелось бы слегка оттереть генералов... Иногда страш­новато. Кто вступится за меня, если все оборвется и кончится неудачей?
        Будто захлебнувшись, кондиционер остановился. Теперь явственно слышалось шуршание ящерок, охотившихся по стенам за москитами.
        Смутные предчувствия и разраставшаяся неуверен­ность... Был готов к лишениям, воздержанию из экономии, даже к недоеданию. А теперь колебалась и вообще надежда осуществить заветную мечту. Неприветливо оказалось дома.
        Утром долго тащились по жаре до начала Петбури-роуд, и, пока не пересекли железную дорогу возле улицы Ларндуанг, Палавек поражался изобилию новых магазинов, кафе, баров и лавок. Под пролетом путепровода над железной до­рогой, почти возле шпал, сколотили фанерный ангар, разма­левали стены изображениями красоток и вывесили щит в форме силуэта Элвиса Пресли с надписью «Танцы всегда». Заприметив по одежке демобилизованного,«цветы счастья» высовывались из притормаживавших такси. У Таммасатского университета над пустынной площадью перед коро­левским дворцом реяли пестрые воздушные змеи. Запуска­ли их дети, не обращавшие внимания на полицейские и армейские машины, окружавшие район.
        Возле университетских ворот Палавека грубо взяли за локти парни с повязками.
        - Свой, - сказал добровольным охранникам Тунг. - Мой брат идет со мной.
        - Студенческий совет распорядился посторонних не пропускать. А если он шпион?
        - Он не посторонний и не шпион. Будет поступать в университет.
        - Выбрал самое подходящее время...
        Сбывалось все-таки. Наступил день и час, о которых гре­зил. Переступал университетский порог. Бывший «желтый тигр» взглянул на часы, которыми гордился - с календарем! Исторический момент наступал в десять с минутами утра двенадцатого октября 1973 года.
        - Я в канцелярию, - сказал он Тунгу.
        Двор и нефы наружных коридоров до отказа были забиты народом. На первом же переходе Палавека захлестнула тол­па. Несколько минут продержался, припав спиной к про­хладной стене, но потом все же снесло до первого этажа. Переждал, когда давка ослабнет, и снова поднялся по лест­нице.
        - Куда?! - окликнул один из четырех молодцов, пре­граждавших вход в контору дирекции.
        - В приемную комиссию.
        Засмеялись.
        - Иди домой, парень, иди... В дирекции никого теперь нет. Заседает студенческий совет. Не до образования... В опасности родина.
        Его сильно двинули в сторону. Плотная группа торопив­шихся людей обтекала Палавека. В узкой двери канцелярии они замялись. Напротив оказался парень с ввалившимися глазами, обкусанными припухшими шелушившимися гу­бами. Возбужденный, дергающий шеей, обтянутой тесно галстуком, он словно бы что-то пришептывал сам себе. И вдруг почти закричал:
        - Арестованных шестого октября студентов освободят только под нашим общим нажимом... Правительство Киттикачона обещало, но оказалось - обман... Тактический ход. Мы немедленно выступаем с широкой демонстрацией за воротами. Мы вызовем прилив нового движения в городе, мы установим контакты с рабочими, крестьянами и учащи­мися профессиональных учебных заведений... Мы устано­вим народную демократию. Долой контроль армии, поли­цейских и бюрократов!
        Парни тяжело дышали, хотя незаметно было, что свите говоруна пришлось перед этим бежать.
        ...После первого боя-охоты за вьетнамскими разведчика­ми на крутом, заросшем кустарником склоне горы, когда «желтые тигры» открывали огонь на шорох, в шевеленье тра­вы, в куст, показавшийся «не таким», температура у некото­рых поднялась до тридцати восьми градусов. Американец- советник записывал такие вещи в особый блокнот. Потом это не раз повторялось и почти всегда, когда никто из коман­диров ничего не знал толком об обстановке и их тревога передавалась солдатам. Действовали, словно заразившись тревогой и страхом от самого возбужденного и испугавше­гося.
        Толпе вокруг Палавека было страшно.
        Он спустился по лестнице.
        На университетском дворе размахивали флагами и ло­зунгами. В толчее, минут через двадцать, Палавек разыскал, наконец, Тунга.
        - Можешь толком объяснить, что тут творится?
        - Пятого октября полиция по приказу Киттикачона аре­стовала одиннадцать студентов и преподавателей, которые распространяли листовки с требованием введения конститу­ции. Потом схватили еще двоих. Здесь собрались студенты всего города. Принято решение: через несколько минут вы­ступаем за ворота...
        - Тогда я пошел домой.
        - Один не пробьешься сквозь толпу. Да и дальше стоит оцепление. Только с демонстрацией прорвешься... Держись рядом.
        ...Пулемет бил со стороны приземистого здания «Роял- отель», от угла Рачждамнен-Клонг-роуд. По чавкающему «кронг-кронг-кронг» Палавек определил
«Спрингфилд-М 73». Искрили стальные рамы витрин. В книжном подрезан­ные очередью стекла оседали вместе со стеллажами, перегру­женными антикварными фолиантами. Куски старой кожи от переплетов отбрасывало на улицу.
        Толпу положили пулеметным огнем на асфальт между книжным магазином и министерством юстиции. У кромки тротуара, почти возле ступней вжавшегося в водосток Пала- века, взметнулись фонтанчики бетонной крошки, «перебе­жавшие» на стену аптеки. Кто-то понадеялся перебежать в глубь улицы и, подброшенный попаданиями, откатился на мусорную урну, на которой образовывались рваные дыры.
        Палавек перебросился к студенту в клетчатой тенниске. Стекла противосолнечных очков парня покрыла паутина трещин. Ротик круглился у мегафона. Он сглатывал от страха слюну и не знал, что предпринять.
        - Дай аппарат, - велел Палавек беспомощному лидеру. Закричал в мегафон: - Не высовываться! Без перебежек! Никаких действий без команды!
        Осыпало осколками фонаря. Палавек прослушал очередь до конца, отсчитал паузу, которую сделал пулеметчик на замену рожкового магазина. Управлялся солдат со
«Сприн­гфилдом» не слишком умело.
        Когда, по расчетам, и новый магазин оказался расстре­лян, Палавек закричал:
        - Теперь - назад! Назад! Перебегать всем! Считаю до пяти, и после пяти всем ложиться! Марш! Марш!
        Большинству удалось. Стрелок с досады всадил следую­щую очередь по окнам дорогих квартир третьего этажа.
        Второй день моталась толпа студентов под пулеметами между королевским дворцом, национальным музеем, теат­ральным колледжем и Таммасатским университетом. Палавека перекатывало с одного края людского моря на другой, и попытки вырваться оставались безуспешными. Теряя силы, мучимый голодом, обозленный и отчаявшийся от сознания невероятной нелепости положения, в которое дал себя втя­нуть, он прикидывал и прикидывал выходы для себя - и не находил. Тунг исчез, когда началось побоище...
        В конце Рачждамнен-Клонг-роуд, осыпав бетонный бор­дюр канала и испустив черное облако из выхлопной трубы, на одной гусенице развертывался танк. С другой стороны канала, обрывая ветки деревьев, выдвигались два бронетран­спортера. Оставалось ждать только вертолетов. Едва Палавек о них подумал, грохот моторов с неба накрыл и урчание танка, и лай «Спрингфилда».
        - Желающие остаться живыми приглашаются не поки­дать своих убежищ! - крикнул Палавек в мегафон. Он-то себя слышал и под грохотом вертолета. Как другие...
        Закричал, напрягая связки:
        -- Ради Будды и ваших родителей, кто-нибудь пробери­тесь в кабину грузовика возле аптеки. Крутите руль. Осталь­ным толкать машину. Перегородить улицу по левой руке от канала. Вперед!
        В общем-то надежды не оставалось. С методичностью, предусмотренной незыблемостью устава, двух девушек в студенческих блузонах, вышедших навстречу танку, в кото­ром, возможно, сидели курсанты, милые, веселые ребята, знакомые по вечеринкам, растерло гусеницами. Цвет шей­ных платков пехотинцев, сыпавшихся из люков бронетран­спортеров, не оставлял сомнений - наступали его однопол­чане.
«Желтых тигров» бросили в поддержку столичной дивизии, или, как ее называли в армии, дивизии переворо­тов. «Тиграм» с первых дней службы вбивали в головы, что до тех пор, пока они стоят на страже отчизны, за их спиной плетут заговоры и зреет измена. Теперь-то они дорвутся до изменников, сорвут самые отвратительные происки из всех тех, которые замыслили в своем изощренном коварстве все эти красные, демократы и еще как их там...
        Грузовик, две «тойоты» и кремовый «форд» удалось поста­вить поперек улицы с обеих сторон канала и поджечь. Чадило дизельное топливо. Из опаски, что огонь перекинется на броню, танк остановился. И в это время над зданием поли­цейского управления в восточной стороне занялось черно- багровое пламя. Танк и бронетранспортеры задним ходом, круша тумбы и киоски, заваливая столбы, начали отход в ту сторону.
        Бензобак грузовика, наконец, разнесло, и вокруг распуха­ла черная дымовая завеса, поскольку занялись несколько домов. Палавек отшвырнул мегафон. Нырнул в дым и в то время, как все ринулись, толкаясь и обгоняя друг друга, через площадь к реке за университетом и национальным музеем, рывком взял в сторону. Он-то знал: лучшей мишени, чем медленно плывущие люди, не бывает.
        Ему удалось выйти в дыму точно к железной дороге. За ее полотном он уже оказался на Петбури-роуд.
        - Таиландцы! - заорал репродуктор полицейской ма­шины, проезжавшей по переулку, на котором не оставалось ни души. - Таном Киттикачон, бывший премьер-министр, и его заместитель Прапат Чарусатьен отстранены королем. Порядок временно будет обеспечиваться Национальным студенческим комитетом. Формируется новое гражданское правительство во главе с ректором Таммасатского универси­тета...
        В машине сидели штатские, только водитель был в сала­товой полицейской гимнастерке.
        Брат валялся на пляжном топчане с перевязанными гряз­ными бинтами ладонями.
        - Ну вот, - сказал Палавек, - твоя революция победила. Посмотрим, как она расплатится с тобой за подвиги.
        Машины с громкоговорителями теперь таскались мимо «Петбури-отеля».
        Спустя неделю Палавек получил место коридорного на побегушках, освободившееся после ухода Тунга. У брата на­чалось заражение крови. Из больницы самого грязного бангкокского квартала Клонг Той приходили записки с прось­бой зайти в студенческий комитет за вспомоществованием. Палавек выбрался однажды. В университете шли занятия. От перерыва к перерыву между лекциями он слонялся от одного деятеля комитета к другому. Тунга либо не знали, либо не хотели В( помнить. У туалета третьего этажа за рукав майки с набивной надписью «Петбури-отель» - «гостиница для гордых», в которой красовался Палавек, кто-то дернул.
        - Слушай-ка, это ты отобрал у меня мегафон на Рачж-дамнен-Клонг-роуд?
        Вместо клетчатой тенниски - клубный блейзер, под ко­торым алел французский галстук. Оттопыренные мясистые уши, короткая под американского «джи-ай» стрижка, жирно сморщенный лоб, влажный рот и ноздри, вывернутые дву­стволкой. Отсутствовали противосолнечные очки.
        - Да вроде я.
        - Ты молодец. Ловкий. Какой факультет?
        - Никакой. Хлопочу за брата, Танга. Он заочник. Теперь в госпитале и надеется на вспомоществование от студенче­ского комитета.
        - Э, комитет... Он не всесилен. Меня избрали вице-президентом этого скопища говорунов. Импотенты. Да и вооб­ще... Здоровые силы, прежде всего здоровая молодежь обяза­на осаживать не в меру разошедшихся, остужать страсти. У нового правительства достаточно забот с забастовками. По­лезли к власти так называемые рабочие представители... В какой больнице брат?
        -- Клонг Той.
        - Клонг Той? Хо-хо-хо...
        Закурил, не предлагая Палавеку. Одновременно надкусил шоколадную жвачку из разорванной пачки.
        Палавек двинулся к выходу.
        - Эй,послушай! - крикнул в спину вице-президент. - Ты можешь сказать брату, что участникам выступления да­рована амнистия... Тебе, стало быть, тоже!
        В отделении Тайского военного банка на Рачждамнен-роуд Палавек предъявил заветный чек, хранившийся в медаль­оне на цепочке от выброшенного личного знака. Уколы и переливания в больнице, даже заштатной, в трущобах Клонг Той, обходились недешево.
        Веселье в городе, получившем «долгожданное демократи­ческое правительство», набирало высоту. Как бывшего «жел­того тигра», знавшего английский, Палавека переманили вышибалой в бар «Сверхзвезды» в переулке Патпонг, «самом брызжущем весельем, очарованием и гостеприимством квартале Бангкоке», как писала из недели в неделю в издании «Куда пойти?» журналистка, ставшая его подружкой. Она перетащила Палавека на должность швейцара в «Королеву Миссисипи». А потом, вложив кое-что в предприятие с за­прещенным собачьим мясом, за которым гонялись эмиг­ранты из Вьетнама, и сам купил место официанта в «Розовой пантере».
        - Есть люди, которые выпустят городам их вонючие кишки. Если не у нас, то поблизости, - злословил швейцар из бара «Сахарная хибарка», где в основном по ночам соби­рались «фаранги», то есть белые, слушать джаз. Со швейца­ром Палавек иногда вместе - оба серые и потускневшие от усталости, как и улицы в этот промежуток между мраком и днем, - тащился с работы на рассвете. Сестра швейцара числилась «живым мылом» в массажной «Ля Шери», зараба­тывала крупно и называла братца красным. Планировала, поднакопив, податься подальше от столицы куда-нибудь на Юго-Запад, где бы никто не попрекал прошлым, прикупить земли и выйти замуж за работящего парня. Швейцар тоже бы хотел, но едва сводил концы с концами. Поэтому и нена­видел город, что лишился земли. Правда, случилось это из- за его пьянства и тяги к игре.
        Палавек ненавидел Бангкок иначе. Провожая клиентов с фонариком через затемненный зал к столику, ловил себя на мысли, что если кого и считать красным, так его...
        Теперь на сампане «Морской цыган» он возвращался в Бангкок.

3
        Солнце тронуло море. Гребни волн окрасились оранже­вым. Световая дорожка, по которой уходил от заката «Мор­ской цыган», сужалась на глазах. А когда фиолетовые облака додавили светило к горизонту, дорожка расплылась золоти­стым эллипсом.
        - Ночь будет беззвездной, - сказал Нюан Палавеку.
        -Да...
        - Благоприятно для высадки.
        - Да...
        Старик тронул свой амулет - клык тигра с фигуркой Будды.
        Палавек припомнил очертания прибрежных островов, которые не раз зеленой сыпью мерцали на экране перед ним, когда резиновая рамка локатора сжимала щеки. Его вторая родина - пятна белого песка, заскорузлых коралловых ри­фов, мангровых зарослей и согбенных под ветрами с океана пальм с растрепанными челками, прокаленные солнцем, умытые туманами, исхлестанные бурями, овеянные леген­дами клочки суши. Никогда не был он и, наверное, никогда не будет так счастлив, как среди них в эти последние три с половиной года погонь и отрывов, коварства и благородства, риска и высокой справедливости, лучшего в жизни времени, оборвавшегося в ловушке, расставленной Майклом Цзо.
        ...Сестра швейцара из «Сахарной хибарки» написала ле­том 1978 года из местечка Борай близ юго-восточной грани­цы, где открыли «Шахтерский клуб»: не томись в Бангкоке, выезжай, дел много, людей, достойных доверия, и стартово­го капитала мало, будешь если не мужем, то компаньоном. Ее брат прокомментировал едва нацарапанное посланьице в том смысле, что вот-де землей не обзаведешься и за деньги, которая увезла сестрица. Хрупкая птичка, предававшаяся мечтам о замужестве и детях, судя по названию открытого ею заведения, втерлась в спекуляции с камнями. Борай счи­тался центром сапфировой и рубиновой торговли. Камень, приобретенный там в 1977 году за тридцать шесть тысяч долларов у дикого старателя, в Бангкоке оценили в пятьсот двадцать тысяч. И это было сущей правдой. И потому двад­цать тысяч оборванцев возились в красно-серой грязи забо­лоченной долины, окружавшей городок, в надежде на повто­рение.
        Один из двадцати тысяч, огромный кхмер с лотосом, вытатуированным под пупком, почти над самым пахом, без трех пальцев на правой руке - с похмелья не успел отдернуть из-под лезвий дробильной машины вместе с рубином, - занял уже в
«Шахтерском клубе» место, обещанное Палавеку, когда он приехал на автобусе.
        Борай составляли пять или шесть сотен хибар, сколочен­ных из досок и крытых шифером, а то и рисовой соломой или пальмовыми листьями. Улицы петляли там, где когда- то пробивались проселки через заросшие кустарником хол­мы. Над убогим поселением поднимался лес телевизионных антенн. На краю этой мешанины и кособочился сарай, назы­вавшийся «Шахтерским клубом»: старый биллиард с беле­сым от ветхости сукном, подвешенные кии, купюры на мок­рой стойке, груда цветастых склянок с отравой, настоенной на спирте, десять или пятнадцать пар глаз, ощупавших но­венького от замшевых «ковбойских» сапожек до гонконгской сорочки, едва за Палавеком сошлись на пружинах дверные створки.
        По утрам на вытоптанную, со следами моторного масла, забросанную окурками площадь, окруженную махровыми от красноземной пыли кустами, съезжались мотоциклисты. На жестяных противнях они выставляли камни. Под оран­жевыми, синими, зелеными футболками навыпуск выпира­ло оружие, заткнутое за брючные ремни. На задних сиденьях автомобилей покупщиков лежали карабины М-16.
        Бывшая массажистка наслаждалась известностью. Ре­дкий мотоциклист не кивалей.
        - Газеты писали, - говорила она Палавеку, стреляя гла­зами по противням, - о новом пути для женщины в нашей стране. Студенток теперь больше, чем студентов. Директор самого крупного в Бангкоке универмага - женщина...
        - Прикрой бар, открой магазин. Куй счастье.
        - Бар не мешает нам ковать счастье, - сказал кхмер.
        - Сейчас вы его куете по утрам и днем, когда не нужно суетиться за стойкой, а при магазине, наняв приказчика, сможете прихватить, как и полагается добропорядочным любовникам, и ночь.
        - Торговля недостойна тайца. Она является уделом ки­тайцев или баб. Долг мужчины состоит в правительственной службе или религиозных отправлениях, - передразнивала сестра швейцара борайского майора Анана Ракмитру, на ко­торого накатывали пророческие озарения. Майор обращался в мегафон к рынку с увещеваниями назвать зачинщика ог­рабления или драки со смертельным исходом, ежедневно случавшихся в округе. Майор гонял по колдобинам Борая на белом «мерседесе», преподнесенном спекулянтами.
        Вход в «Шахтерский клуб» задвигался после полуночи стальной решеткой. Хозяйка не желала, чтобы в баре своди­лись счеты, поскольку, как она приговаривала, закон в город­ке отправлялся на ночлег именно в это время. Сидели втро­ем, смотрели телевизор, чаще - бокс, или играли в покер, прислушиваясь к одиночным выстрелам со стороны грани­цы с Камбоджей. Кхмер пересказывал сплетни о только что найденных рубинах, принесших состояние. Иногда сообщал подробности о том как такой-то и такой-то, перейдя границу, чтобы копать в Слоновых горах, начинавшихся на камбод­жийской территории, подрывался на мине, убит либо ранен пограничной стражей. Палавек усмехался. Жадность прети­ла. А бывшую «живое мыло» и сожителя, кажется, только деньги и интересовали. Может, чуть в меньшей степени, чем утехи. Перебрав, кхмер кичился мужской силой перед выпи­вохами за стойкой. Покрытые коростой высохшей глины усталые парни, зашедшие глотнуть рисовой самогонки, не­весело похохатывали, расточали поздравления хозяйке.
        - Вместе с отработанной породой здесь закапывают и всех нас, - сказал однажды Палавек.
        - Твоим настроениям место там... - ответил, посерьез­нев, кхмер. Махнул беспалой ладонью в сторону восхода, где, по его расчетам, проходил кордон. Который манил Палавека...
        Они являлись обычно впятером, сухие, мускулистые, подтянутые, с коричневыми, задубевшими в джунглях лица­ми. В повадке старшего, не снимавшего зеркальных очков, сквозила уверенность, будто он был всем здесь известным боксером. Махровая панама, серая сорочка, заправленная в джинсы, незатухающая сигарета, спокойствие и размаши­стый шаг в армейских ботинках, неделанное - Палавек на­учился различать это в армии - равнодушие к опасности, безразличие к людям и их камням выделяли его в толпе. Четыре телохранителя не считались в Борае крупным отря­дом. Случалось, одного перекупщика сопровождала команда на четырех «джипах». Но с появлением пятерки показное спокойствие двух-трех сотен людей, топтавшихся на рынке, спокойствие, прикрывавшее обостренную готовность ри­нуться на добычу или защищаться, делалось еще более по­казным. Атмосфера толкучки пропитывалась страхом, про­тив которого было бессильно главное оружие Борая - его богатство и продажность. Пологие холмы, щетинившиеся жалким кустарником, будто придвигались ближе.
        - Красные кхмеры, полпотовцы, - сказал ювелир, кото­рому Палавек в тот день, когда пятерка опять появилась, сдавал рубины, вырученные в «Шахтерском клубе».
        Человек в серой сорочке прямиком направлялся в их сторону. Лавочник сглотнул сухим горлом. Помощник, то­щий китаец с отечными веками, забыл руки на коробочке с гирьками.
        - Меня помнишь? - спросил человек в серой сорочке по-кхмерски.
        Челка клеилась к сморщенному лбу перекупщика. Мас­сивные часы, свисавшие с запястья, чуть дрожали. Красная тенниска с белыми цветами набухала у плечей потом.
        Полпотовец достал из бумажника слоновой кожи круп­ный рубин. И без увеличительного стекла было видно, какой это камень: впрыснутое вино загустевало под идеальными гранями кристалла.
        Что-то толкнуло Палавека вперед. Почти черный лицом, кудрявый боец, державшийся слева от человека в серой со­рочке, выбросил жесткую ладонь, Палавек перехватил удар, и сразу в сосок, туда, где бешено колотилось сердце, уперлись два американских солдатских кольта.
        - Я не знаю его! Я не знаю его! - едва выговорил ювелир.
        - Кто ты? - спросил в серой сорочке.
        - Меня зовут Палавек. Примите к себе...
        - Если ты - шпион, революционные массы растерзают тебя. Хотя среди этих отбросов твой порыв понятен.
        И перекупщику:
        - За камень, который найден в Пэйлине трудящимися, ты выдашь двести пятьдесят тысяч батов. Передашь эту сум­му отделению банка, знаешь какого... Консервы, два ящика патронов к кольтам, часы, приемники, авторучки мы забе­рем на обычном месте. .
        На крестце пересекающихся дамб, вспугнув мелких пта­шек с кучки буйволиного навоза, пятеро переоделись в зеле­ные рубахи, пузырившиеся под ветром, и мешковатые брю­ки. Легкие кепки, какие Палавек видел на красных в Лаосе, обтянули выстриженные головы. Шестой, карауливший снаряжение, равнодушно скользнул взглядом.
        Палавека посадили на корточки. Автоматы смотрели с четырех сторон.
        - Сейчас ты умрешь, - сказал главный. - Нас шестеро, и мы правомочны считаться революционным трибуналом.
        - Если ты такой законник, тогда определи мою вину!
        Страха не было.
        - Ты - шпион. Опровергни.
        - Испытайте меня!
        - Ты таец?
        - Почему тогда не присоединился к тайским борцам? Они изнемогают в напряженной и кровопролитной борьбе. Их ряды тают. А ты, как предатель, слизнув дюжину-другую камешков, уходишь в Камбоджу. Почему?
        - Хочу иной жизни. Ищу справедливости и смысла...
        - Для себя?
        - Если вы за справедливость для всех, значит - и для меня!
        Удивлял общий характер вопросов, которые задавали почти час. В подразделениях
«желтых тигров» допросы учи­ли вести иначе. Быстро: имя, адреса в прошлом, связи, куда направляется, откуда, чего хочет и так далее, только - конк­ретное. При этом полагалось постоянно угрожать распра­вой... Эти задавали вопросы, на которые сами и отвечали. Правда, и побуждение Палавека на рынке в Борае и теперь у растрескавшегося основания глинистой дамбы даже ему са­мому представлялось не совсем объяснимым.
        - Ты - реакционер?
        - То есть ?
        - У тебя есть собственность?
        - Командир, - вмешался кудрявый, - время подгоняет. Я голосую за его привод в организацию. Там разберемся. Его в Камбодже никто не знает. Организации это может понадо­биться. Если же окажется, что человек этот подосланный шпион, долго ему от революционной бдительности масс не скрываться...
        Шли гуськом. Поднимались вверх в горы по еле замет­ным тропинкам среди заскорузлых колючих кустов. На опушке глухого леса метрах в десяти поднялись бекасы, сде­лали широкий полукруг и стремительно скрылись в высокой траве. И сразу с дерева упал человек. Красный клетчатый шарф кутал голову. Матерчатые ремни перекрещивали гим­настерку. В руках он сжимал дорогой - двести пятьдесят долларов за штуку на черном рынке в Борае - полуавтомат «марк~45» с фигурными рукоятями. Ничто из снаряжения не звякнуло. А через минуту вокруг, словно выросши из вязкой липучей земли, толпилось человек сорок подростков с оружием. Старший, лет шестнадцати, небрежно сбросил с плеча и упер ручную ракету в носок зеленого кеда. Палавек покосился: установка имела прибор инфракрасной наводки... Змееныши только и ждали сигнала, чтобы наброситься.
        Задание, которым «нагрузили» Палавека, удивляло. Кхой, надевавший единственную сорочку для вылазок на другую сторону кордона, считался в районе Слоновых гор могущественнейшей фигурой. Он представлял «Отдел 870». Шифр, как вскоре разобрался Палавек, в официальных бу­магах обозначал центральное руководство в Пномпене. Кхою подчинялись «соансоки» - внутренняя служба без­опасности. Представитель «Отдела
870» никому не доверял и не был, как он говорил, «вправе перед лицом организации доверять кому-либо, пока еще только-только создается но­вый пролетариат страны и не вымерли предатели классовых интересов, добровольно предоставлявшие до торжества рево­люции свой труд классовым врагам».
        - Ты, Палавек, насквозь пропитан тлетворным загряз­нением! - рубил воздух ладонью Кхой перед усаженными на сухую траву «соансоками». - Каждый из новых подрастаю­щих пролетариев, сидящих в эту минуту перед тобой, вправе бросить тебе жгучее обвинение. Обвинение в том, что ты до недавнего времени выступал добровольным подручным ка­питалистов, продавшейся реакционному режиму шкурой, почти что прихлебателем эксплуататоров...
        Кхой постоянно испытывал нервную потребность гро­мить или критиковать, бороться за чистоту рядов. Кудрявый боец оказался прав: Палавек стал удобным найденышем, пришлым, без родственников и друзей, зависящим от Кхоя во всем. Ощущение всевластия было необходимо Кхою, словно наркотик. И тем не менее жизнь бывшего
«желтого тигра» и вышибалы в таких условиях текла, как ни странно, размеренно и благополучно.
        Воспитанники, наспех позавтракав, разбредались с рас­светом группами патрулировать границу, обеспечивать внешнее оцепление народных коммун, следить за отправкой продукции в центр. Перед карательными операциями, на которые Палавека не брали,
«соансокам» полагался самогон. Кхой, а с ним и Палавек пили таиландское пиво
«Амарит» или виски «Мекхонг», достававшиеся с другой стороны гра­ницы. В Борай, куда Кхой носил рубины, изымавшиеся у диких старателей в виде своеобразного налога из расчета три из десяти добытых, Палавека тоже не брали. Разрешили же­ниться. Высокая стройная кхмерка безмолвно, чуть разма­хивая длинными руками, вышла из строя женщин, когда Кхой выкрикнул из списка ее имя.
        - Палавек и Ритха, - провозгласил с легким презрением представитель «Отдела
870», - объявляетесь перед лицом революционной организации мужем и женой!
        Им разрешалось раз в десятидневку встречаться в специ­альной хибаре, украшенной портретом «вождя». Палавек жа­лел Ритху. Она плакала, рассказывая о муже, погибшем на восточной границе. Они только разговаривали. Кхой одоб­рил, что ребенка у них не ожидается:
        - Дети ревизионистов неуклонно становятся ревизио­нистами - такова установка. Практика ее подтверждает. И это справедливо...
        Не жалуйся, не объясняй, не извиняйся - этим исчерпы­вались этические правила Кхоя. Ему исполнилось пятьдесят восемь, родом он был из Пномпеня, отца не помнил, хотя и предполагал, что в жилах предков текла кровь выходцев из китайской провинции Гуаньчжоу, поскольку мать несколько раз отказывала сватавшимся кхмерам. В пятидесятых годах Кхоя назначили руководителем пропагандистского отдела глухого района Слоновых гор. Себя он, оглядываясь на прой­денный путь, считал счастливым. Затягиваясь поглубже си­гаретой, рассуждал:
        - Все стремятся к счастью. Я тоже стремлюсь к счастью. Но что же это такое - счастье? В молодости с особенным нетерпением добиваешься его. В старости с трудом понима­ешь его у других... В одном стихотворении я читал, что сча­стье - дождь после засухи, встреча с другом на чужбине, свет свечи в спальне новобрачных, твое имя на дипломе...
        Разглагольствовал иной, непривычный Кхой. Виски раз­мягчало лицо. Оно серело. Рытвины бороздили щеки, делав­шиеся тестообразными. На мешках под глазами обознача­лись морщины, идущие вниз.
        - Неподалеку от аэропорта Почентонг близ Пномпеня стояла старинная кумирня
«пяти даосских божеств»... Рядом простирался большой пруд, красиво обрамленный ивами. Там же огородили бордюром ключ, бивший из земли. Отту­да брали питьевую воду. Однажды лавочник, старик, сидел возле ключа, похлопывал себя по животу и обмахивался ве­ером. Пришел другой старик, носильщик с корзиной. Лицо покрывал пот... Схватил ведро и жадно напился. Потом ска­зал: «Какая свежая и холодная!» Лавочник удивился: «Холод­ная?» «Тебе не понять», - ответил бедняк... Я подслушал раз­говор нечаянно. Он стал моей первой политграмотой... Для таких, как я, счастье означало три вещи - вытянуть ноги, почесаться и рыгнуть от сытости. Для богатых оно заключа­лось в ароматах, изысканной пище и любовании женщина­ми, соблазнительно расчесывающими волосы...
        - А что ты, командир Кхой, думаешь о богатстве? Оно-то дает счастье?
        - Близ Баттамбанга, еще до победы, в освобожденной зоне оказался у нас в отряде студент. Настоящий, из универ­ситета. Сам пришел. Родители его считались состоятельны­ми и большую часть года пребывали в Париже. Звали его к себе. Но парень предпочитал тяжелую работу на рисовом поле.. Она давала ему большее удовлетворение, чем комфор­табельное сибаритство... Когда он появился у нас, был хилым и нерасторопным. Позже окреп, стал хватким... Чтобы при­влечь средства для покупки оружия и продовольствия, мы приглашали в те годы иностранных гостей. Разрешили при­ехать родителям студента. Они проливали слезы, увидев его грязным, по колени в трясине на рисовом чеке... Так и не увидели его чистого сердца. Увезли парня в дорогую гости­ницу в Баттамбанге. Сказали ему: «Если не возвратишься в освобожденную зону, купим тебе виллу в Пномпене, Гонкон­ге, где пожелаешь, машину, подыщем жену и оставим день­ги, на проценты от которых заживешь безбедно». Молодой человек сказал, что даст ответ через неделю... Он пробрался в зону, пришел ко мне. Я как раз кормил свиней нашей части. Я сказал: «Посмотри на них. Они жрут и
спят. Спят и жрут». Парень вернулся в город, дал ответ родителям: «Я человек, а не свинья».
        Имелись и другие воспоминания. Но все они относились к далекому прошлому.
        - Когда я в первый раз попал в тюрьму, - рассказывал Кхой, - мне едва исполнилось восемнадцать. Ты думаешь, я не боялся? Но в одной камере оказался со мной слесарь из пномпеньского депо. Он сказал мне: «Не бойся. Если у тебя твердое сердце, ты не почувствуешь боли даже под самой страшной пыткой». Он успокоил меня и научил играть в китайские шахматы... Вскоре его вызвали на казнь. Он отдал мне свою алюминиевую миску, а другому товарищу - про­тивомоскитную сетку... Ни у кого на глазах не появилось слез. Он только сказал: «Прощайте», и его увели... А в боях весной семьдесят пятого, когда мы наступали на Пномпень, мое подразделение попало под шквальный огонь. Один из наших выдвинулся далеко вперед с пулеметом, заставил за­молчать вражеский пулемет, но и его сразила граната... Дру­гой повторил его подвиг. Не было ни печали, ни слов.». По­чему же я плачу сейчас?
        Плакать Кхой не считал зазорным. Именно поэтому Палавек думал, что он больше китаец, чем кхмер. Ребятишек из «соансоков» в такие минуты Кхой невоздержанно упрекал в том, что они только и помышляют перебраться в город, пре­даться удобствам, пригреться под боком богатых женщин.
        - Помните, что лес и деревня должны окружить и раство­рить города. Только человек, живущий в мире с самим собой, может быть счастливее обладателя материальных благ..
        Сам Кхой в таком мире не жил. «Амарит» и «Мекхонг» потреблялись втайне. Да и счастье в практическом смысле понималось неоднозначно. Быть борцом и уничтожать вра­гов в молодости, наслаждаться плодами победы и добытым благополучием в преклонных летах... Кхой не желал говорить о жизни рядовых бойцов, питавшихся рыбьей похлебкой и получавших только пальмовый самогон. С болезненным ин­тересом собирал сведения об имуществе соратников, также относился к дипломам об образовании, к направлениям на учебу. Перемещения в должности известного ему человека вызывали длинные рассуждения и предположения. У меня нет, так пусть и ни у кого не будет, всем не хватает, пусть у всех будет одинаково понемногу-такой вырисовывалась из долгих и путаных Кхоевских рассуждений философия рас­пределения благ.
        Представитель «Отдела 870» при внешней замкнутости, суровости и сдержанности оказался чувствительным к лю­бому вниманию к его личности, падок на лесть. Он был циничен и сентиментален, замкнут и доверчив. С ним не мог сговориться честный боец из отряда, но мог сделать все, что угодно, ловкий пройдоха. Палавек, насмотревшийся и в ар­мии сержантов, и по бангкокским ночным заведениям тако­го сорта людей, пускал в ход примитивное актерство, и оно срабатывало. Начальник обладал способностью сделаться сегодня до остервенения подозрительным, а на следующий день утратить какие бы то ни было признаки обыденной осторожности.
        Кхой напоминал швейцара из «Сахарной хибарки». Он был без корней.
        Трехэтажную деревянную виллу, принадлежавшую не­когда французскому поселенцу, замусоренную, с натаскан­ной на полы оранжевой грязью, окруженную чахлыми бана­нами, со змеями, прятавшимися в бамбуковой мебели под засаленными подушками, с тюрьмой в гараже и огромной кухней, население обходило. Главное административное здание района окружал пустырь с невытоптанной травой. Две красноватые колеи, пробитые колесами трех проржавев­ших «лендроверов» румынского производства, связывали с миром. Катание в колымагах предпринималось только для доставки очередной партии заключенных до очередной брат­ской могилы. Называлось «последним развлечением». На операции отправлялись на машинах очень редко из-за пере­боев с доставкой бензина.
        Одного из арестантов в гараже звали Ким Ронг. Низень­кий, обритый наголо. Волдыри проглядывали через прорехи сопревшей на теле футболки. Палавек не раз слышал, как на допросах он требовал от Кхоя, с которым, видимо, знаком был давно, еще со времен партизанского существования, «проведения в жизнь принципов коммунистического мани­феста». Он орал, что нынешний путь, по которому ведут страну, далеко разошелся с тем, за который они боролись.
        -- Ты - узурпировавший власть мещанин! Ты - люм­пен! - кричал Ким Ронг.
        Как и многие узники, он был безухим. Вместо ушей тор­чали величиной с абрикосовую косточку наросты. Выпол­нявшие обязанности надзирателей бойцы практиковали особый прием: били заключенных по ушам. Ушные ракови­ны постепенно съеживались и превращались в хрящи.
        Ким Ронг считался ведущим актером в давние времена театра в Баттамбанге и после победы революции, выйдя из подполья, возглавлял городской народный комитет. Однаж­ды «вождь» - Пол Пот - не пригласил его на конференцию в столицу. Кхой тут же арестовал артиста «за контрреволю­ционные тенденции». Сидел он третий год. От Палавека, на которого ни охрана, ни узники серьезного внимания не об­ращали, не укрылось, что Ким Ронг сколотил в гараже, где сидел прикованным к цементному полу на пятачке, занаве­шенном циновками, тайное братство заключенных. Прозви­ще у него было Старый Гвоздь.
        Как-то Кхой проводил «митинг критики и борьбы» с под­ростками. Ребята, которых Палавек сутра погонял несколько часов по горам, натаскивая бою в круговой обороне, дремали с открытыми глазами под градом слов, когда со стороны гаража ударили выстрелы. Старый Гвоздь опрокинул пара­шу на голову охранника, попытался отнять у него пистолет. Боец оказался сильнее изможденного актеришки...
        Ночью, лежа без сна на втором ярусе нар, слушая, как дождь шуршит по банановым листьям, Палавек перебирал в мыслях подростков отряда «соансоков». Человек семь-восемь казались достойными, чтобы начать с ними разговор.
        А утром грохот авиационных моторов накрыл деревянную виллу. Из окна хорошо просматривались почти до горизонта рисовые чеки, по которым, переваливаясь на пахоте, мча­лись три бронетранспортера. За ними разворачивалась через все поле цепь пехотинцев.
        Солдатский вал прокатился через дом. Заключенные вы­ли в гараже и на кухне. Палавек, отсидевшийся в несгорае­мом шкафу, зубилом сбивал замки на их цепях. Освобож­денные кидались из дома в ближайшие заросли. Кхой валялся вверх макушкой, развороченной выстрелом в упор, в луже крови и собственных мозгов, в кабинете, в который никогда никого не пускал. Серовато-зелено-красная масса вышибленного из его черепа революционного сознания на­поминала гадость, которую швейцар «Сахарной хибарки» убирал по утрам в туалете.
        Когда-нибудь да должно было случиться это восстание. Победа должна была прийти к таким, как Старый Гвоздь.
        Палавек вспорол кожаный портфель, с которым предста­витель «Отдела 870» ходил через границу. Пересчитал день­ги: пятьсот сорок тысяч таиландских батов. Десяток красных рубинов и густо-синих сапфиров сунул в нагрудный карман серой сорочки, которую снял с убитого и надел вместо гим­настерки.
        Камни, которые ювелир в красной тенниске с белыми разводами пинцетом подсовывал под лупу, отблескивали под лучами солнца, заливавшего Борай в это раннее утро.
        - В наши дни рубины ценятся намного выше, чем брил­лианты, изумруды или сапфиры. . Если курс цен на все дру­гие камни подвержен колебаниям, золото и платина всякий раз стоят неодинаково, то рубины надежнее сертификатов Тайского военного банка. Желаете наличными или чек?
        - Чек, - сказал Палавек.
        - Приходите, пожалуйста, в половине четвертого... На какую сумму чек?
        - Сколько может стоить морской катер? - спросил Па­лавек.
        Вопрос обдумывался еще на кустистых склонах Слоно­вых гор, по которым, скрываясь от недобитых повстанцами полпотовцев, Палавек несколько дней осторожно спускался в сторону болот на таиландской территории.
        - Придется выяснить, - сказал помощник ювелира, ки­таец с отечными веками. Губы его чуть дрогнули с симпа­тией в улыбке.
        - Вот на эту сумму плюс десять процентов и будет чек, который у вас же и останется после покупки катера и выпла­ты мне наличности.
        Вместо пожелтевших январских холмов, по склонам ко­торых сползали развалюхи Борая, Палавек видел зеленые волны, вылизывавшие песчаные бары и баламутящие лагу­ны между белых островов.
        Глава вторая. «ГОРОД АНГЕЛОВ»

1
        Неделю спустя помощник ювелира заглянул в «Шахтер­ский клуб». Заказал кхмеру разбавленную сгущенку. Всыпал в пластиковый стакан четыре ложки сахара. Помешивая оло­вянной ложечкой, вполголоса сказал Палавеку:
        - Хозяин полагает, катер следует покупать далеко от этих мест. Он полагает, что господин Палавек не желает докумен­тировать приобретение. Он предлагает, как наилучший ва­риант, туристский крейсер. Хозяин получил каталоги из Бангкока. Стокгольмская фирма «Мина марин» дала объяв­ление: корпус - пластик и сталь, мотор
«Форд-дизель» -120 сил, обводы - глубокое «V». Посудина стоит на причале в порту Саттахип. Около трех-четырех недель займет замена двигателя на два «Дженерал моторе». Хозяин полагает пред­ложить модельGM8 V - 92TY в тысячу двести сил...
        Английские маркировки вслух китайцу не давались. Он выписывал тщательно буквы и цифры на клочке то ли бу­мажной салфетки, то ли обрывке туалетной бумаги. В верх­нем углу бумажки кенгуру выпускала из своего мешка «боинг» с австралийским флагом. Возможно, что это была фирменная бумага австралийской авиационной компании.
        Палавек готовился к разговору. Натаскивал его Длинный Боксер, штурман компании «Пи энд Оу Ориент лайн», Гон­конг, списанный навечно на сушу по причине непреодоли­мой страсти к тотализатору на собачьих бегах. Небольшой Борай, где старатели, если везло с камнями, делали сума­сшедшие ставки, сделался раздольем для устроителей пету­шиных боев. Длинный Боксер, приехавший с устроителями на сезон, застрял в столице азарта - камни, скрытые в поро­де, были для него той же ставкой в игре. Штурмана присмот­рел в «Шахтерском клубе», прощупал и приветил Палавек. Свободу маневра в море, доказывал моряк, могла обеспечить посудина со скоростью не менее тридцати-сорока узлов.
        - Как идет крейсер в погоду? - спросил Палавек китай­ца.
        - Волна до четырех метров приемлема...
        Длинный Боксер говорил, что волна выше трех метров уже мешает вертолетам стартовать с патрульных сторожеви­ков. Бортовая, килевая и вертикальная качка держит маши­ны на палубе. Что же касается хода, то и у новейших вертолетоносцев типа американских «Рилайенс» он не превышает восемнадцати узлов.
        - Сумеют поставить корпус из Саттахипа?
        - Там тоже есть соотечественники...
        Если насчет катера Палавек положился на советы Длин­ного Боксера и рекомендации фирмы, устройство «Братства» обдумывал сам. Его отталкивали приемы Кхоя, навязывав­шего свою волю в качестве незыблемого закона для всех, кто с ним шел. Остальные просто становились врагами. Будь, конечно, возможным, Палавек предпочел бы действовать в одиночку. Но катеру требовалась команда, будущему делу - исполнители. Самое малое - шесть человек. В «Шахтерский клуб» заглядывали разные люди. И вели разные разговоры. Захоти Палавек, с ним ушло бы вдесятеро больше. Для
«Братства морских удальцов» отобрал самых надежных. Предварительный список уменьшался до нужного числа с двух десятков. Трое прошли службу в армии, в Борай их загнала безработица. Двое - основные - штурман Длинный Боксер и радист Йот считались опытными мореходами. Ше­стой работал до старательства механиком на дизельной ус­тановке.
        В супной у северо-западной заставы Борая они сошлись утром. Дымка стлалась по улочкам. Она сползала с холмов, предвещая редкий для этих мест сухой солнечный день.
        - Братья, - рассуждал Палавек, - задача наша состоит в отмщении за унижение, причиняемое нашему достоинству. Земля, лес, море должны быть превращены в общественную собственность, которой каждый пользуется в меру сил. Не будет наследств, чтобы опять не возникало несправедливо­сти во взаимоотношениях людей. Мирное и светлое наслаж­дение жизнью. Искать не исключительного положения и богатства, а подлинной чести и счастья... Не знаю, кто станет править на земле и море - король, президент, парламент или можно обойтись без правительства. Лишь бы вернулось благородство и уважение к нравственности... Начнем мы. Может быть, все провалится. Может быть, нас ждет суровая участь. Но это будет наш путь, собственный. Путь только наш, нашего братства... Мы не навязываемся. Пусть осталь­ные живут, как могут. Пожалуйста. Но - без нас...
        - И никаких дел с иностранцами, - высказался меха­ник. Его сына искалечила полутонная бомба, когда оборвал­ся трос, на котором ее подтягивали к люку самолета на аме­риканской базе в Удоне.
        Последние два года механик считался профсоюзным ак­тивистом на текстильном комбинате «Таи Мелон» в Рангсите, пригороде Бангкока. Пятьдесят тысяч рабочих на комби­нате и с соседних предприятий, принадлежащих компаниям «Файрстоун», «Гудир»,
«Таи-Америкэн», «Таи-Айрис», сгова­ривались потребовать прибавки в семьсот батов к месячной зарплате. Профсоюзного организатора на «Таи-Америкэн» убили возле дома грузовиком. Представитель «Таи-Айрис» исчез. Тридцать тысяч батов обещали за голову механика с «Таи-Мелон». Цену назначил текстильный магнат индус Шукри. Механику стало известно об этом от начальника фабричной охраны, не сдержавшего язык под горячую руку в словесной перепалке с механиком. Вчерашние крестьяне из северо-восточных провинций трепетали перед авторитетом хозяина. Возможно, полицейский просто припугнул? Мо­жет, и так. Однако механик-то хорошо знал, что Шукри не шутил, поскольку никогда не допускал шуток в отношении собственных денег.
        - Мы будем разорять тех иностранцев, которые высту­пят против нас. Мы не нарушим справедливости, не тронем невинных... Но надо различать и таких, кто, не беря в руки оружия, награбил и продолжает грабить в нашей стране...
        - Я предлагаю, - сказал Длинный Боксер, - для тех, кто выдаст тайну братства и наши имена, имена наших родст­венников, а также нарушителей дисциплины, каким бы ма­лым ни казался проступок, одно наказание - смерть. Мы казним и семью отступника и предателя. У него не должно оставаться потомства. Мы поставим предателя на колени, и члены братства три дня будут справлять на него нужду. А потом - связанным в море!
        - Общую договоренность и круговую поруку вы скрепи­те контрактом со мной, - сказал Палавек. - Вы получите из имущества, которое достанется нам, все действительно необ­ходимое и лучшего качества. Не более. Остальное будем раз­давать нуждающимся, у которых достояние похищено с по­мощью несправедливых или плохих законов. Мыобменяемся именами... Я стану, скажем, Йотом. Йот, ты будешь Палавеком...
        - Только Длинный Боксер останется Длинным Боксе­ром! - сказал один бывший солдат. Он подскочил с табурет­ки, сделал замах ногой, имитируя удар «коготь кошки». Длинный Боксер, переломившись пополам, поднырнул под удар, и все рассмеялись.
        Последний сухопутный суп съели быстро и в молчании.

21 марта 1979 года в фиолетовых сумерках с сухогруза «Океанская слава» на траверзе острова Семилан лебедки по­ложили на серебрившуюся зыбь стального оттенка катер без регистрационных обозначений и бортовых надписей. Шесть человек перешли на него с сампана, в днище которого элек­трической пилой, подключенной к аккумуляторам катера, Длинный Боксер выпилил пробоину. Старые шлепанцы, об­рывки пластиковой упаковки, консервные банки, промас­ленные концы и пустые бутылки крутились в воронке, в которую ушел, скользнув вниз кормой, парусник.
        Сампан с помпой выходил накануне в море, имея на борту сто оранжевых канистр, которые прибойной волной должно было вынести дня через три на берег. Утопленников в таких случаях не искали - океан слишком велик.
        - И ни одной крысы, - сказал радист Йот. Старый удав терся головой об его шевелюру, подтаскивая лоснившееся тело, расцветкой напоминавшее куртку, которую носил Па­лавек в рейнджерах. Удав жил на сампане у прежнего вла­дельца, купившего змею на архипелаге Маргуи, где их де­ржали как кошек от крыс.
        Тактика «морских удальцов» сводилась к немногим пра­вилам, на выполнении которых Палавек, как командир, на­стаивал беспощадно. Прежде всего, обеспечивались надеж­ные, если в Южных морях что-либо могло быть надежным, кроме человеческой жадности, отлаженные каналы снабже­ния. Две лодки мокенов оборудовали снятыми с бензозап­равщиков полостями. Горючее перекачивалось в них с на­ливного судна, по радиосигналу, менявшемуся еженедельно, выходившего из порта Фукет в направлении островов Пипи. Боеприпасы для автоматов« Томпсон», гранатометов, писто­летов, снайперских винтовок обеспечивались с сампанов, занимавшихся переброской оружия в южные провинции Та­иланда и северные районы Малайзии, охваченные повстан­ческими движениями. Отправители «товара», связанные с черным предпринимательством, грозили перевозчикам расправой за отпуск на сторону части «фрахта», но доллары делали
«воров» смелее, да и неустойки покрывались незамед­лительно.
        Координаты засады определялись максимально прибли­женно к рубежу атаки. План имел несколько вариантов дей­ствий, чтобы в случае изменения обстановки согласован­ность не нарушалась. Первостепенное значение придавалось выдержке, спокойствию, дисциплине и профессионализ­му - владению абордажной техникой, оружием, радио, сиг­нализацией. Позже Палавек, именовавшийся теперь для всех Йотом, внес поправку в тактику, которая не учитывала поначалу уязвимость сложной техники - локаторов, газо­вых гранат, начиненного электроникой катерного двигателя и радиопередатчиков. Часть приходилось дублировать.
        После нападения на огромный панамский сухогруз - третье судно по счету, предыдущие два пришлись на танке­ры, из капитанских сейфов которых выбрали более двухсот тысяч долларов, - Палавек одного бойца оставлял в резерве. Десант, замешкавшийся перед растянутой на корме, видимо специально, колючей проволокой, смыли с палубы пожар­ными брандспойтами. Матросов, орудовавших шлангами, сравнительно легко можно было бы устранить, найдись под рукой кто-либо на катере. Палавек-Йог на атакуемые суда не поднимался, компанию при абордажах ему составлял удав, облюбовавший под пристанище тиковый гроб, принадле­жавший механику. Дорогая домовина досталась тому от бра­та, утонувшего где-то среди островов Маргуи, а покойный брат получил ее в подарок от друзей в день женитьбы.
        Развитие операции, в особенности начало атаки и отход, Палавек-Йот разрабатывал, никого не привлекая в советчи­ки. Он стоял и у штурвала «Револьвера», как назвали катер, на полных оборотах двух двигателей развивавший ход до сорока узлов. Горючее рассчитывал таким образом, чтобы на завершающей стадии боя оставался его двойной запас для покрытия расстояния до намеченного укрытия. Работа вы­полнялась в нарастающем темпе, отдыха людям перед напа­дением не давалось. Тренировки проводились каждый день, и случалось так, что они переходили непосредственно в опе­рацию. Экипаж появлялся на рубеже атаки «разогретым». Как-то весной 1981-го Палавек-Йот продержал в напряже­нии час и команду «Револьвера», и вахтенных филиппинско­го транспортника «Звезды и полосы», кружа вокруг него. Шестеро тогда так устали, что после этого преследование дольше, чем на полчаса, Палавек-Йот не затягивал.
        Братство не держало береговой разведки. Большинство шаек, промышлявших разбойным промыслом в море, по­ступало наоборот. Приглядывались в портах к судам: у них случайные люди, падкие на деньги, а стало быть, и преда­тельство. Агентура тащила с суши «хвосты». И губила дело.
        Так произошло с группой лаоссца Сайкхама, специализиро­вавшегося на пассажирских каботажниках, людей на кото­рых обчищали до нитки. Так случилось с кхмером Суптхао, который всякий раз набирал компаньонов заново, рассчиты­вая таким образом обезопаситься от предательства. Он под­карауливал джонки, сампаны и моторки, возившие контра­банду. В конечном счете Суптхдо попался в лапы людям из банды
«Ежедневное процветание», проглотив наживку лож­ной информации о междоусобице в шайке.
        Вспоминая военные операции на лаосской территории, в которых приходилось участвовать в 1972 году, житье-бытье у полпотовцев в Камбодже, Йот-Палавек выделил главные условия обеспечения успеха: внезапность, а также локаторы, приборы ночного видения, аппаратура радиоперехвата и двукратное, как минимум, превосходство над возможным противником в скорости перебазирования и маневра. Осо­бенно пригодились локаторы ближнего видения, позволяв­шие ощупывать океанские гиганты, в то время как катер для них в сложном фарватере Малаккского пролива оставался
«незамеченным». Радист часами писал на магнитофон ра­диопереговоры капитанов, полиции, таможенников и грузо­получателей в портах. Йот-Палавек в одиночестве прослу­шивал пленки, подбирая жертву.
        Время подтвердило, что ошибки в принципе, по которому подбирался экипаж, не было. Правила «Братства морских удальцов» исполнялись неукоснительно. Отдых и женщин они находили у мокенов, внедрить среди которых агентуру не смогли ни щедрые американцы, ни терпеливые, нудные, расчетливые китайцы, как из Пекина, так и Тайбэя.
        Может, потому, что жизнь на «Револьвере» не отличалась разнообразием, разговоры большей частью сводились к об­суждению новостей со всего мира, передававшихся по радио. Отрицали и коммунизм, и капитализм, и национализм, и диктатуру, и демократию. Однако со второго года скитаний «удальцов» реже и реже охватывал настрой, способствовав­шийгорячему обсуждению. Йот-Палавек подметил: члены
«Братства» предпочитают проводить отпускное время у мор­ских кочевников поодиночке. Он вспомнил капелланов у американских «джи-ай» на фронте. Но таким капелланом становиться не хотел. Это было бы обманом...
        Из бангкокских сообщений одно все-таки вызвало особое обсуждение. В нем говорилось о добровольной сдаче анти­правительственных повстанцев, или, как их называл диктор, «коммунистов», в северных и южных провинциях Таиланда. В разгоревшемся споре только трое бывших солдат пренебрежительно говорили о «стратегии завоевания умов и сер­дец» командующего четвертой армией генерал-лейтенанта Линанонта, высказавшегося перед репортером в том смыс­ле, что должны быть ликвидированы условия, способствую­щие «революционной войне», а главное для этого - выпол­нить обещания правительства об улучшении жизни.
        Оглядываясь назад, Йот-Палавек склонялся к тому, что­бы видеть в душевной скуке и накопившейся усталости друг от друга причину происшедшего срыва. Но как сплотились
«Удальцы», когда это испытание пришло! Значит, не это... Возможно, им некуда было идти в будущем? Они отбирали и раздавали... Да и деньги, дорогие электроприборы, одежда, сигареты, напитки, продовольствие не всегда попадали в ру­ки, в которые хотелось бы. Мокен, на чьей лодке проводил время Длинный Боксер, завел плавучую лавку, давал взаймы под процент другим мокенам. Штурман не захотел говорить на эту тему, когда Йот-Палавек завел разговор.
        - Это его дело, это - без меня... Он не вступал в «Братст­во» и свободен действовать по выбору, - сказал Длинный Боксер. - На его лодке мое - только сынишка...
        Из деревни близ города Сурина, на каждый двор которой Йот-Палавек отправил по крупной сумме, направленный туда один из бывших солдат сообщил: деньги сдали в поли­цию. Печать событие замолчала, хотя заверенные копии квитанций денежных переводов «Братство» разослало в ре­дакции газет, радио и телевидение. Зато не проходило неде­ли, чтобы пресса не завопила: «Пираты наглеют!»

«Пиратство, о котором упоминается еще в древней мифо­логии, приобрело в наши дни довольно широкие масштабы в результате бездействия, а иногда и пособничества со сто­роны властей отдельных государств. Нередко услугами пи­ратов пользуются судовладельцы, заключающие с ними тайные сделки. Они приносят гангстерам большие доходы от продажи «захваченных товаров», а хозяевам - крупные страховки... 2 сентября 1982 года на один из танкеров совер­шен налет. Пираты похитили из сейфа пятьсот тысяч долла­ров, десять человек убиты. Трюмы судна «Рио-Колорадо», который находился в порту Сулу, опустошен пиратами, взорвавшими ручными гранатами трюмные люки. В ре­зультате нападения на сухогруз «Элизабет» погибло двадцать три человека», - писал солидный еженедельник.
        Кое-что оказывалось в публикациях правдой. Это каса­лось, в частности, названий судов, которые «обрабатыва­лись» с «Револьвера», но очень редко уходили с убитыми. Отголоском правды были и связи банд с судовладельцами и собственниками грузов. Сговоры, о которых писал журнал, конечно, случались. Однако они больше свидетельствовали о бессилии нападавших на танкеры и сухогрузы, поскольку действовали атакующие по чужой указке, выступали в каче­стве наемников в конкурентной войне. С этой стороны, как считал Йот-Палавек, таилась опасность не меньшая, чем прямое столкновение с полицейскими кораблями или пат­рульными сторожевиками ВМС.

«Револьвер» заприметили, оценили и нацелились при­брать к рукам, подсылая посредников, крупные акулы с су­ши. После решительных отказов за Йотом-Палавеком за­крепилась кличка Красный. Его если не лично, то имя знали практически все, промышлявшие морем и его продуктами вокруг Малаккского пролива. Раздачу трофеев мокенам, ры­бакам и оборванцам прибрежных деревень расценивали как необъяснимый, тщательно скрываемый расчет, имеющий под собой исключительно крупную выгоду.
        Йот-Палавек сознавал, что в своих действиях он недалеко ушел от убитого Кхоя. Какая разница - совершается наси­лие в отношение богатого или бедного? Он строил планы присоединения к повстанцам, скрывавшимся в джунглях или горах. Многое не подходило ему в левацких лозунгах, похожих на те, которые любил повторять Кхой. Привлекал только их идеализм. С другой стороны, Йот-Палавек дога­дывался, почему карательные операции не приносили успе­ха генералу Линанонту, человечку такого карликового роста, что для него шили форму и обувь по особой подростковой мерке. Всякий раз, когда близ Паттани, Наритхиват, Яйла или Сатун рейнджеры 4-й армии затягивали петлю проче­сывания, дозоры находили только теплую золу и тучи мух над экскрементами. У майоров и капитанов появлялись «мерседесы». Большие деньги, спасавшие странных револю­ционеров, повсюду оставляли одни следы: машины, виллы, женщин. Терпеливые, нудные, выносливые, расчетливые большие китайские деньги...
        Зачин положило, как и всегда, предательство.

«...Обычно они приходят ночью, чаще в новолуние, в час или два, когда вахтенный остается наедине с воспоминани­ями о доме или дремлет от усталости. Эти люди пользуются такими же лодками, как и предки: выдолбленными из дерева пирогами, за кормой которых, однако, мощные подвесные моторы. Они карабкаются по якорным цепям, если судно стоит на рейде, или же лезут на борт по веревке с кошкой на конце. Они вскрывают контейнеры с грузами, берут моряков в заложники, а тех, кто сопротивляется, убивают. Жизнь в Южных морях стоит дешево».
        Блокнот с такой английской записью Длинный Боксер сбросил Йоту-Палавеку в кокпит
«Револьвера», пришварто­ванного к каботажнику «Лунатик» линии Фукет - Сингапур компании «Чэнь энд Джойс оушн лайн». Запись сделал ры­жий европеец, оказавшийся среди пассажиров и додумав­шийся до интервью с нападающими. Захваченные, по внеш­нему виду и повадке китайские дельцы, снявшие, по странному обыкновению, принятому у них, рубашки и брю­ки, едва теплоходик отвалил от причала, собирались, види­мо, развеяться. На инкрустированном лакированном столи­ке салона, куда согнали всех обнаруженных на борту во главе с капитаном, валялись костяшки мачжона, карты, топорщи­лись складки зеленых полос сукна, расчерченного квадрата­ми для рулетки. Навел на «Лунатик» радист, перехвативший переговоры капитана с приятелем на острове Фукет. Капитан потешался над пассажирами, сопровождавшими гроб с род­ственником. Время они не теряли, делая крупные ставки. Завзятый игрок, Длинный Боксер не отрывал глаз от стола. Возможно, это приглушило обычно обостренную его насто­роженность.
        Китайцы, как правило, играют молча, быстро и сосредо­точенно. Ощущение азарта должно длиться непрерывно и не ослабевая, без внешних раздражителей. У игроков в салоне звучала, однако, магнитофонная музыка, когда Длинный Боксер объявился в дверях с автоматом. Опрометчиво не обратил внимания он и на влажные от стаканов кружки на столах. Игроки потягивали виски, дешевый сорт «Мекхонг», бутылки из-под которого едва были припрятаны за кресла и по закоулкам. Может быть, Длинный Боксер и заприметил бы это, но с расспросами набросился на него бесстрашный рыжий.
        Вывернув карманы линялого сафари европейца, Длин­ный Боксер выволок возможного агента Интерпола на палу­бу, чтобы сдать на «Револьвер». В салоне собирательством средств занимались механик и один из бывших солдат. Ра­дист по плану выводил из строя радиоаппаратуру. Второй бывший солдат держал из ходовой рубки под прицелом
«Томпсона» часть палубы и отход к тому месту, где о борт «Лунатика» мягко терся на мелкой зыби кранцами «Револь­вер».
        Йот-Палавек пробегал странные записи, решая, как по­ступить с рыжим, и проморгал начало разгрома. На верхней палубе, в салоне, посыпались выстрелы, и били не из
«Том- пеонов». Такого оружия он не слышал. Вели огонь и по рубке «Лунатика», из которой вывалился в конце концов бывший солдат. Стрелял изготовившийся снайпер... Перекатываясь через голову, из салона выбросился механик. В положении на спине шил очередями ходившие на шарнирах створки дверей. От трюма в его направлении прыжками неслись чет­веро в белых форменках. Не стреляли. Мешала недокрашенная шлюпка, перевернутая килем вверх на подходе к салону. Механик видеть четверых не мог, и, пока он отбрасывал брусок расстрелянного магазина, потом рвал карман брюк, где зацепился запасной, те кучно навалились. Позже Пала­век вспомнил: радист не открывал огонь, хотя имел позицию лучше некуда - мог бить в спину нападавшим на механика... Длинный Боксер, переваленный через борт «Лунатика» вне­запным ударом, нанесенным белым, падал в кокпит, раски­нув руки. На «Револьвер» посыпались газовые гранаты.
        Судорога вдавила веки, слезы, казалось, текли даже из ушей, рот переполнялся огнем, желчь подступила к горлу, излилась горячей слизью, спазмы подтягивали колени к груди. Теряя сознание, с удивлением успел подумать, каким неожиданным бывает разгром. Какие-то мгновения еще слышал захлебывающийся автомат третьего бывшего сол­дата.
        ... Йот-Палавек лежал в кокпите «Револьвера», утопая за­тылком в подушке дивана. Механик и бывший солдат, нахо­дившийся во время абордажа в резерве, а также Длинный Боксер сидели рядом на пайоле, тесно окруженные матроса­ми в белых форменках, какие приняты для команд частных яхт. Гигант с вывернутыми, словно двустволка, ноздрями, пожевывая влажным ртом, вглядывался в лицо Палавека. Из расстегнутой на груди гуаяберы высовывался серебряный замок на цепочке. У китайцев такие назывались «замками тысячи семей». Традиция утверждала, что, отлитая из ста­ринных монет, собранных по разным семьям, такая модель защищает от хвори и несчастий. Символ обширных связей, страха перед одиночеством и могущества...
        - Меня зовут Майкл Цзо, - сказал гигант по-англий­ски. - О вас, господин Йот, я знаю все или почти все. Я давно слежу за вашей... э-э-э... любопытной деятельностью. Вы не собирались, как я себе представляю, тратить жизнь на накоп­ление вещей или их символов. Мне представляется, что вы правы, считая жизнь самым редкостным делом на этой зем­ле, где большинство только влачит свое существование. Жизнь для вас и ваших... э-э-э... единоверцев представляется неким искусством, требующим формы и стиля... Ваш стиль красный, не так ли? Не берусь утверждать, что оттенок мне по душе. Однако наличие собственного стиля - свидетель­ство присутствия вкуса и интеллектуальной натасканности...
        - Не крутите. Что нужно?
        - Хо-хо-хо... Давайте вначале поговорим о том, что нас сближает, а потом - что от кого нужно, чтобы сблизиться больше...
        Цзо прищелкнул пальцами. Матрос, придерживая авто­мат, нырнул в каюту
«Револьвера». Воспользовавшись, что Цзо смотрел какое-то время в спину посланному, Палавек слегка повернулся на бок. Кольт оставался под рубашкой. Кромка курка уперлась в живот.
        - Хозяин! Тут одни прохладительные! - крикнул мат­рос. - Спиртного нет...
        - Кун! - заорал фальцетом Майкл Цзо. - Кун! Кун!
        С «Лунатика», о борт которого «Револьвер» по-прежнему скрипел кранцами, донеслось приглушенно:
        - Хозяин?
        - Отправь сюда «Мекхонг», закуски и радиста...
        И Палавеку вежливо:
        - Классическая доктрина Конфуция, как вы, несомнен­но, знаете, высокоученый господин Йот, не признает мо­рального равенства. Она делит людей на три категории. Пер­вая состоит из тех, к которым это равенство все же можно отнести. Их большинство. Обычное однотонное большинст­во. Две остальные включают, с одной стороны, избранных, с другой - сумасшедших или дураков от рождения. Оставим большинству иллюзии, сумасшедшим и дуракам - неосоз­нанное счастье. Поговорим как люди особого склада...
        Удивляло, что оружие оставили.
        Майкл Цзо принял обтянутый кожей походный бар, спу­щенный на нейлоновом тросе с борта «Лунатика». Матрос привычно переоборудовал его в столик на колесиках. Виски, лед, стаканы, замороженные в пакетиках салфетки, сладости унес в каюту. Было слышно, как хлопнула дверца холодиль­ника.
        Запястья радиста обхватывали наручники. Парня почти сбросили сверху, едва дав ступить на веревочный трап. И сразу донеслось урчание двигателей. На «Лунатике» запусти­ли машину.
        С подноса, вынесенного из каюты,Цзовзял запаянный пластиковый пакетик с ледяной салфеткой. Расколол его уда­ром между ладонями, громыхнув, как хлопушкой. Выходка хулигана, просаживающегослучайнуюдобычу в дешевой супной и желающегопривлечьк себевнимание.Отирая шею, лицо и руки до локтей, жмурясь, собрав жирные склад­ки на лбу, сказал:
        - Договоримся сразу: я вас не покупаю. Все знают, и я верю - вас не купить. Я вынуждаю вас, господин Йот, к переговорам в результате честного поединка. Признаюсь, мы в состоянии разгромить отряд и посильнее вашего. Но мы ведь не заморские дьяволы. Хорошая драка для нас - форма человеческого общения, а не способ выраженияни­зменных страстей. Если вы сделаете то, что я попрошу, вы сохраните жизнь ваших людей. Сможете сберечь и нечто еще более важное в такого рода предприятиях - лицо. .
        Выстрелить в тебя, конфуцианец, подумал Палавек, я не успею. Такие предусматривают все мелочи. Ты знаешь о кольте...
        Странное ощущение освобождения от давнишнего ожи­дания чего-то, что неминуемо надвигалось, пришло вдруг вместе со спокойствием, таким, какое приходило обычно, едва завязывался бой.
        Можно, пожалуй, отхлебнуть виски, хотя на «Револьвере» в походе блюли сухой закон. А поход еще не кончился. Види­мо, возможно, пожалуй, что - нет... И потом... потом... в размытых возрастом и пьянством чертах Майкла Цзо смут­но угадывались иные, более четкие и молодые. Только чьи?
        В левом виске сверлила боль. Гортань саднило. Газ обжег- таки его.
        Цзо протянул запотевшую банку с кока-колой. По его кивку матрос, ходивший к холодильнику, влажными про­хладными пальцами начал массировать голову Палавека. По мере того как боль рассасывалась, прикосновения станови­лись грубее и чаще. Способ назывался «ласка наизнанку», применялся специалистами высокого класса и большой си­лы в пальцах. В Бангкоке они ценились предпринимателя­ми, задерганными заботами или частыми вынужденными возлияниями с партнерами. Челядь у Цзо была дорогая.
        - Почтенный господин Йот уберет в столице человека, которого я укажу. Мои люди заняться им не могут. Не дове­ришь и случаю... Команда «Револьвера» станет... э-э-э... как бы сказать, страховым обеспечением ваших действий... Относи­тельно радиста. Вы верили ему и, обманываясь, обманывали команду. Лицо капитана может спасти только смерть преда­теля и смерть, как я понимаю морские обыкновения, по вашему полному распоряжению. Действуйте! Это входит в условия договоренности.
        - Освободите Длинного Боксера...
        Цзо кивнул.
        Со штурмана сняли никелированные наручники. Рубаш­ка липла к телу Длинного Боксера, по нагрудному карману расплывалось ржавое пятно от размокшей пачки сигарет. Глаза помутнели. Мускулы рук и живота сводили судороги словно у разозлившейся кошки. Подергивалась нога, кото­рой штурман не владел, отсидев скрюченным на пайоле.
        - О каком человеке идет речь в Бангкоке? - спросил Палавек.
        - Если вопрос - согласие, узнаете через несколько часов перед пересадкой на сампан, который переправит вас на бе­рег. Полагаю, вы понимаете, что речь не идет ни о ваших близких, ни о ваших политических друзьях, поскольку все они, как я вижу, во всяком случае, из тех, которые остались в живых, находятся среди нас. Полагаю, у вас, господин Йот, складывается вполне определенное впечатление, что с вами ведут переговоры, а не принуждают или шантажируют...
        В обстоятельствах, когда жизнь тех, кто доверился ему, не стоила и бата, условия представлялись приемлемыми. От­ряд сохранялся. Наказание предателя полностью очищало его совесть. Цзо не навязывал последующего сотрудничества или, тем более, закабаления. Это, правда, удивляло. Последу­ют потом новые требования? В любом случае карты оказа­лись битыми, и приходилось делать те ходы, которые прихо­дилось. Длинный Боксер однажды рассуждал о воде, которой уподобляют свой темперамент выдающиеся герои ринга. Ничего нет мягче и податливее воды. Но если она бьет, и бьет, и бьет, ничто не может выдержать. Податливое и мягкое сокрушает незыблемое и скованное.
        - Предателю - смерть, Длинный Боксер?
        - Как приговорят братья.
        Матрос в белой форменке за наручники рывком припод­нял механика, потом бывшего солдата. Рука механика, сло­манная в запястье, вывернулась наружу. Изуродованная кисть символизировала то, во что всего в течение нескольких минут превратилось
«Братство морских удальцов», столк­нувшись с Майклом Цзо и могуществом денег, которые сто­ят за ним. Правильным ли был путь?
        - Смерть предателю, - сказал механик.
        - Смерть предателю, - сказал бывший солдат.
        Радист ушел под воду почти без всплеска. Длинный Бок­сер сжимал и разминал пальцы левой руки. Он был левшой, и его коронным ударом все еще считался «кошачий коготь».
        - Один из учеников Конфуция говаривал: не человек, не земное и не небеса поражают нас и вызывают постоянное удивление, а пламя, которое пожирает и людей, и животных, и богов изнутри... Всех на «Лунатик»!
        Сказал властелин и хозяин, народный друг и светоч нрав­ственных принципов Майкл Цзо. Сказал с кучи денег, кото­рую собирался нарастить и еще больше, в том числе руками Палавека.
        Механик кивнул.
        - Я могу проститься со своими? - спросил Йот-Пала­век.
        - С кем-нибудь одним.
        - Тогда с раненым...
        - Это справедливо.
        - Механик, - сказал Палавек. - Ты не горюй, механик.
        Именно перед ним хотелось оправдаться. Заручиться по­ниманием. Пониманием чего? И в мыслях не было, что он, если все пройдет удачно в Бангкоке, не вернется к ним.
        Цзо потягивал «Мекхонг», отвернувшись. Любовался мо­рем.
        - Мы верим тебе, - сказал механик. Черное от ссадин лицо искажала боль. - Видно, курс держали не тот. Курс не тот. Лучше об этом -- потом. Да, потом. Мы будем думать, пока ждем тебя. Да, будем думать... И ждать тебя. Ты нам верь тоже.
        - Я буду думать.
        - Ты - не думай. Ты и так много думал. И все время один. Мы все время были одни и думали одни... И вымота­лись. Да, вымотались...
        Их увели на «Лунатик».
        Потом произошла встреча с «Морским цыганом», на бор­ту которого Абдуллах ждал своего часа и своего хозяина Майкла Цзо.

2
        Едва над сине-желтым мелководьем близ острова Таратау закудрявились макушки мангровых зарослей, к которым «Морской цыган» подошел через три дня, старый Нюан ско­мандовал «стоп машине». Лучи закатного солнца сломали в прозрачной воде лапы сброшенного якоря. На мачте повис­ли три голубых шара: дескать, разбросали сети. Седловина на вершине острова курилась легкими облачками.
        К ночи в полутораста метрах прошел сторожевик с борто­вым обозначением «Полиция». На мостике блеснулилинзыбинокля. Прикрыв ладонями свои, Палавек различил под­свеченное приборной доской скуластое лицо рулевого, рас­топыренные локти командира со сдвинутой биноклем на затылок фуражкой, расчехленную скорострельную пушку. Обойдя «Морского цыгана» с обоих бортов, офицер положил боевой корабль на южный курс, к границе.
        - Абдуллах! - позвал из кормовой надстройки Нюан.
        Подбирая шлепанцы, малаец соскочил с крыши рулевойрубки. Приторный аромат марихуаны тянулся от его сига­реты.
        - Хозяин?
        - Поныряй... Захотелось лангустов...
        - Жизнь прекрасна, хозяин! Вы - справедливый чело­век, хозяин...
        Матрос старался напустить на себя вид, будто верит, что старый Нюан простил работу на Майкла Цзо. Звеня пряжкой ремня, на котором висел крис, сбросил полотняные штаны. Ножны глухо стукнули по палубе. В трусах, поскольку плоть его неверные не должны видеть, он деланно бестолково суе­тился, разыскивая очки для ныряния. Притворство не обма­нывало даже мокенов. Малаец понимал это, но понимал и то, что никто не решится его и пальцем тронуть. Он разыграл удивление, обнаружив очки, потом боязнь перед морем, не вязавшуюся с сильным и уверенным броском с борта с кор­зинкой и зажженным фонарем, обернутым пластиковым па­кетом.
        - Красный, - сказал Нюан.
        - Ну?
        Палавек размышлял: передаст наблюдение занимАб­дуллах или увяжется следом на берег?.. Силуэт малайца и зеленое пятно фонаря метались у борта, будто под толщей воды шла драка фантастических рыб.
        - Возьми этот взамен того, который в атташе-кейсе. Цзо будет считать твои пульки до тринадцати, а здесь их - пят­надцать!
        Старик развернул кусок махровой ткани, тронутой мас­лянымипятнами. На нем лежал браунинг с удлиненной рукояткой.
        Полуметровый лангуст влетел на палубу. Под светом ке­росиновой лампы усы-антенны и тонкие ножки, выгибав­шийся суставчатый хвост отбрасывали паукообразную тень. Пахнуло водорослями. Абдуллах с фырканьем успокаивал дыхание. Ухвативякорныйканат, отдыхал на коричневой воде, разбросав ноги. Зажег фонарь, изогнувшись, затылком ушел под воду.
        - Откуда такой? - спросил Палавек.
        Владелец «Морского цыгана» поднял гладкие, будто под­резанные веки. Вопрос ставился почти что невежливый: в море не интересовались у кого - что - откуда.
        - Усовершенствованная модель. Просто на два патрона в обойме больше... Тебе бы, Красный, следовало отдохнуть...
        Новая добыча шлепнулась на палубу. Они смотрели на сероватого лангуста, который скребся шипами по доскам.
        - Быстро ты! - крикнул Нюан за борт. - Еще пару, и пусть твой бог воздаст тебе!
        С кряхтеньем переползая на коленках, старик поддел лан­густов пластмассовым тазиком. Прислушался: под водой ли Абдуллах? Добавил:
        - У Цзо огромные деньги, многие заботы и крупная игра. Для него ты не партнер. Только орудие. Самураи говорят: не доверяешь повелителю, скажи на приказ «да», а поступи по- своему. Цзо друг всем, потому что дружба для него вроде моторного масла. Он мажет ею механизм, делающий для него деньги и создающий ему власть... Или спасающий его лицо... А лицо его спасает обычно только смерть других.
        Третий лангуст упал и занимчетвертый.
        - Когда-то я здорово зарабатывал в этих краях сбором ласточкиных гнезд, - сказал Абдуллах, подтянувшись рыв­ком на палубу. Широкая грудь вздымалась, поднимая плечи. Он тряс головой, выгоняя воду из ушей, отплевывался и сморкался. - Мы лазали по кручам, собирая гнезда ласто­чек, которые питаются ветром. Мой хозяин и друг Цзо тогда занимался производством снадобья из смеси консервиро­ванных ласточкиных гнезд и женьшеня. Оно, как говорили врачи, помогало в девяти из каждых десяти болезней. Даже знаменитая «тигровка» потеснилась в аптеках. Жаль было расставаться с этой работой. Мой хозяин и друг Цзо тогда оставил тот бизнес...
        - Ни с того, ни с сего, а? - спросил Нюан.
        - Он получил отступного. И «тигровка» опять стала единственной... Мой хозяин и друг сказал тогда: Абдуллах, ты был хорошим управляющим шайки сборщиков ласточ­киных гнезд. Теперь освой новое дело. И я пришел к тебе, хозяин Нюан... Лучше тебе ладить с господином Цзо. У гос­подина хозяина и моего друга Цзо есть еще более могущест­венный хозяин и друг. Он, я думаю, верит, что господинЦзовозьмет под опеку ваши дикие сампаны, варварские лодки мокенов и даже твое предприятие, Красный.
        - Мое предприятие? - сказал Палавек. Он смотрел, как лангусты шевелят усами-антеннами и хилыми ножками, корчатся и, переползая друг через друга, тычутся в края таза.
        - Ну да... Твои и остальные морские удальцы будут со­браны. В эскадру, как на настоящем флоте. Добытое - в общий банк. Господин Цзо говорит, что тогда прекратятся дикость и варварство на море, он говорит, что тогда твои средневековые... вот именно так... он говорит... средневековые люди, Красный, будут умиротворены и прекратятся безобра­зия с раздачей добычи мокенам и рвани... Мой хозяин и друг вместе с его хозяином и другом легко скрутят всякого!
        Ныряние на глубину и марихуана, подумал Палавек. Они опьянили и вызвали болтливость. Он взглянул на Нюана, посылавшего малайца за лангустами. Лицо вьетнамца, как обычно, оставалось равнодушным. Такое выражение его земляки называют, кажется, союзом элемента «огонь» с эле­ментом «вода», что символизирует высшее проявление гар­монии и уравновешенности в характере.
        - Придется сдаваться Майклу Цзо, хо-хо-хо-хо! Такова, видно, воля неба... Что ж, тем легче станет жизнь!
        Нюан еще с минуту похохатывал.
        - Вот именно, сдаваться, - сказал малаец. Его пошаты­вало, он не попадал ногой в штанину. - Как Красному, кото­рый уже сдался...
        Вот именно, сдался, подумал Палавек. Лучше не скажешь.
        ... Малаец все-таки не высадился на берег. В плоскодонке, на которой полчаса выгребали, преодолевая кромку прибоя, серебрившегося в предутренних, тронутых на горизонте по­лоской желтизны сумерках, не сказали ни слова. Палавек спрыгнул в воду, едва различил низкоствольные деревья с жирными ветвями, поднимавшиеся из ила, в котором увяз до колен. Брел, выдирая ступни, высматривал среди мяси­стых листьев какой пошире. Подтянул его ко рту и выпил скопившуюся в нем дождевую влагу. Ломиться через зарос­ли, которые, вероятно, тянулись по мелководью два, а то и три километра, не стоило: вымотаешься задолго до суши. А прогалина где-нибудь да должна была найтись.
        Палавек набрел на песчаную косу, когда уже рассвело. Белый пляж уходил далеко в море. Серые крабики, спасаясь, ввинчивались во влажный песок и, исчезая, вызывали иллю­зию двигающейся поверхности. Пляж уходил из-под ног, словно его растягивало в разные стороны.
        Палавек взял направление к одиночным сахарным паль­мам. Заниминачался лес, в которых хороводами теснились вокруг болотистых бочагов деревья. Вдали прошли два вер­толета.
        Он вздрогнул. Впереди, метрах в ста пятидесяти, вспорх­нули дикие голуби. Сделали петлю. В той стороне одна за другой прогрохотали гранаты. Взрывы подтянули гудение вертолетов.
        Палавек лег в траву. Начинался четверг 17 февраля 1983 года, вторая половина месяца. Батальонам четвертой армии, действовавший против повстанцев в этом районе, средства выделялись помесячно. А еще в первых числах, как сообщил Цзо, вспыхнули ожесточенные бои, и рейнджеры, исчерпав боезапас, предусмотренный ассигнованиями, воздержива­лисьтеперь от операций. Так что встречи с армией не пре­дусматривалось. Что же такое случилось?
        Один вертолет кружил над лесом, второй, подняв тучу пыли и сухой травы, высыпал на землю отделение, с ленцой потянувшееся в сторону, где разорвались гранаты. Офицер, прикрыв ладонями сигарету, тщетно раскуривал ее под ра­ботающим винтом. Каска раскачивалась на локте. Новичок, видимо...
        Солдаты вернулись с человеком в соломенной шляпе, который тянул на поводе розового буйвола. Скотина упира­лась, прижимая рога к спине. Двое солдат вскочили на буй­вола, книмдобавился третий, а человек в соломенной шляпе хлестанул по широкому заду скотины хворостиной. Пугаясь грохота мотора и вращающегося винта, буйвол не шел. Вид­но, встречали разведчика, сигнализировавшего гранатами.
        Переползая, Палавек принял в сторону. Втиснулся в бам­буковые кусты, когда машина поднялась, и пролежал не­движно, пока не затихло.
        Было половина восьмого утра, когда он выбрался к обжи­тым местам. Высокое небо голубело, как фарфоровое блюдо, по кромке которого вдоль близкого горизонта Будда набро­сал знакомую с детства роспись. Казалось, протяни руку, и пальцы коснутся перламутровых квадратиков затопленных чеков, бурой дороги, серых от солнца и ливней домов на сваях, белых минаретов и желтых мечетей за проволочной оградой. Палавек ощутил, как стосковался по этой земле, которая, будто палуба «Револьвера», еще чуть покачивалась под ногами, вынуждала идти вразвалку.
        На проселке близ Чемиланга его подобрал «джипни» - переоборудованный в автобусик джип, набитый рабочими, ехавшими по домам с каучуковых плантаций. Пятница на мусульманском юге считалась выходным. В Чемиланге Па­лавек пересел в автобус на Хатъяй, где час просидел с наслаж­дением на деревянной скамейке перед загоном для боя бы­ков.Трясягорбами, бурые и черные бычкис глухим хрустким стуком сшибались почти безрогими лбами подвялые крики подсадных болельщиков. Шло представление для туристов, и бой не представлял интереса для знатаков.
        Закусив в пампушечной, сменив на рынке гуаяберу, Па­лавек купил билет на самолет - вылетал новенький «боинг» - до Бангкока, указав в опросном полицейском листке в качестве цели путешествия «поиск клиентов для лекарств собственного приготовления». Заодно разменял в кассе пя­тисотенные банкноты, поскольку одна такая вызвала почти панику в пампушечной, хозяин которой собирал сдачу по всей улочке.
        Полтора часа полета до Бангкока Палавек проспал. Из аэропорта Донмыонг он ехал в кондиционированном авто­бусе, ожидая, что ветровое стекло камфортабельного «Изузу» вот-вот упрется в зачехленный хобот пушки, мотавшейся впереди на прицепе за трехосным грузовиком с солдатами.
        С набережной Чаопрайи узкая лодка с подвесным мото­ром доставила его до рынка на канале Данг. Перейдя пружи­нивший мостик, под которым сновали плоскодонки, превра­щенные в плавучие прилавки, Палавек разыскал, долго обходя глухой монастырский забор, дощатый домик с ко­ричневой дверью, стоявший вплотную у железнодорожной ветки Вонгвьен Яй. Рев мощных подвесных моторов с канала и автомобильного потока с магистрали Прачад-Таксин-роуд почти не доносился до тихого, спокойного места. Зато грохот состава, протащившегося с допотопными пассажирскими вагончиками японского производства времен войны, заста­вил шататься и дребезжать ветхие постройки.
        Палавек узнал нужного человека. Он стоял перед ним, глядя поверх очков, сжимая в одной руке листок машино­писного текста, а другой придерживая щеколду. За спиной виднелись металлическая табуретка, какие расставляют в дешевых ресторанчиках, и стол с обшарпанной пишущей машинкой. Не обращая ни на что внимания, склонившись над гитарой, на полу, поджав ноги, обтянутые коричневой саронгой, стриженая женщина пыталась подобрать мелодию какого-то марша.
        - Господин Пратит Тук?
        Искать тебя не пришлось, подумал Палавек.
        -Да.
        - Я - журналист. Собираю материал о жизни текстиль­щиков. Кое-что у меня есть о комбинатах в районе Рангсит. Вы не могли бы поговорить со мной пятнадцать минут. Чи­тателей волнует ваше недавнее выступление относительно положения там...
        Значит, два выстрела, подумал он, когда женщина подня­ла лицо от гитары и пристально, настороженно всмотрелась. Ее лоб пересекала упавшая напряженная морщина.
        Снова прошел поезд, сотрясая стены и пол хибарки. Па­лавек отметил, как внезапно налетел грохот состава.
        Он не слушал, что говорил Пратит Тук, остановивший на какой-то только ему видимой точке в пространстве косящие глаза без выражения. По внешности - школьный учитель. Босой. Грубоватое крестьянское лицо. Седина. Пальцы ис­пачканы пастой, расплавившейся в шариковой ручке от жа­ры, пышущей с толевой крыши.
        - Рангсит, - сказал Пратит Тук. - Да, Рангсит... Район с населением, большинство которого находится на пути к пол­ной пролетаризации... Если ваши цифры объективны, то от­метьте в статье прежде всего этот факт. Молодые рабочие и в особенности работницы на тамошних текстильных фабри­ках отдают заработную плату родителям, занятым в сель­ском хозяйстве. Таким образом, деревенский ростовщик со­сет из города тоже, а предприниматель участвует в разорении крестьянства. У вас хватит духу написать так? От какой вы газеты? Кто порекомендовал искать меня здесь?
        Следовало бы задать эти вопросы с самого начала. Наив­ность и сущее ребячество. Но и запоздалая бдительность предусматривалась Майклом Цзо. Палавек открыл атташе- кейс. Пратит Тук игнорировал крокодиловую кожу дорогого портфеля у журналиста, претендующего на специализацию по профсоюзам. Листок рекомендательного письма лежал поверх парабеллума.
        - Вот письмо от Федерации работников транспорта, под­писанное также в комитете по вопросам трудовых отноше­ний. Я - из «Нейшн ревю»...
        Крышку атташе-кейса он не опустил. Сколько ждать: де­сять, двадцать минут, час? Ходили разговоры, что этот чело­век фанатик, что у него большой авторитет в профсоюзах, что у него пятая жена, которая помогает в драке за власть, раз­вернувшейся в конгрессе труда. Политикан. Проходимец. Велеречивый болтун, обманывающий работяг. Как все ему подобные... Палавек подавлял жалость. Может, ты готовишь­ся стать новым Кхоем? Пожалуй, нет... Чем-нибудь посве­жее?
        Не распаляйся, сказал себе. Это - их дело. Майкла Цзо и Пратит Тука. Ты - только вода... Конечно, ни одна смерть не похожа на другую, но каждая сводится к одному - понима­нию никчемности того, за чем гонялся покойник и так скоро устремится в погоню какой-нибудь новичок.
        - Военные обещают не переворачивать письменные сто­лы политических деятелей, если эти деятели пользуются поддержкой масс, - сказала женщина. Голос напористый, дребезжащий, почти злой. Кого они имеют в виду под мас­сами? Забитых крестьян, люмпенов, согнутых нуждой на предприятиях в Рангсите? Молодчиков из экстремистских банд «красных быков» или одурманенных шовинизмом сельских скаутов?
        Она - первой, потому что опаснее.
        Состав приближался.

«Беретта-билити-92 СБ» действительно имел мягкий спуск. Палавек почти не слышал своих двух выстрелов.
        Он вытянул из пальцев Пратит Тука листок рекоменда­тельного письма. Не оглянувшись, прикрыл дверь.
        Пустую улочку жгло солнце.

3
        Необъяснимая расточительность домовладельца-пото­лочный вентилятор месил перенакаленный воздух для всего Бангкока: лестничная площадка, над которой шумел пропел­лер, открывалась балконом на 53-й «сой» или переулок, при­мыкавший к Сукхумвит-роуд. Обмякнув на цементе, под ветерком, едва доходившим с потолка, паренек в рваных шортах возлежал перед входом на четвертый этаж.
        - Как поживаете, сэр? - осведомился по-английски Бэ­зил. Шесть маршей лестницы дались нелегко. Воротник лип к шее. Под рубашкой струи пота стекали к животу. Ремень резал бедра.
        Оборванец приоткрыл глаза. Осоловело посмотрел по­верх стоптанных шлепанцев, свисавших с грязных ступней, взгроможденных на ящик из-под пива «Хайникен». Через секунду, потеряв шлепанец, был на ногах.
        - Где квартира господина Ченгпрадита?
        - Чан тай као чай кап...
        Не спуская глаз с белого, он наклонился, на ощупь ото­двинул ящик. По-тайски слова означали «не понимаю, по­жалуйста».
        - Я говорю: где живет господин Ченгпрадит? - повто­рил на кантонском наречии Бэзил.
        - Говорите не быстро...
        - Чего уж, медленно ли, быстро... Все равно ведь не пой­мешь, орелик, - буркнул на этот раз по-русски Бэзил. Если не находилось общего языка, он всегда переходил на родной.
        Заготовленная в гостинице бумажка с переведенным пор­тье на тайский вопросом размякла в кармане, буквы распол­злись, однако парень разобрался. Бродяга оказался грамот­ным. Махнул рукой, мол, иди следом, и, шаркая подобран­ными шлепанцами, протащил еще два марша вверх, к ре­шетчатой двери. Крикнул в нее несколько слов.
        Об решетку сплющили мордашки с глазами-черносливами девчушки-близнецы. Стройная тайка в хлопчатой пи­жаме и розовых папильотках появилась из боковушки. На­брала условное число на замке и отодвинула решетку, преградив путь в квартиру.
        - Что вы хотите, мистер?
        - Не могли бы вы мне помочь, мадам? Я разыскиваю господина Ченгпрадита, Вата Ченгпрадита, моего друга...
        - Он живет здесь. Вы - господин Бэзил Шемякин?
        - Да. Я оповещал открыткой, что зайду сегодня, в суббо­ту. Ведь телефона тут нет у вас. Ват дома?
        - Он предупредил. Я его жена. Я скоро должна уходить и поэтому, извините, не приглашаю. Вы найдете мужа где-ни- будь у пагоды Ват По, на базаре или у массажистов. Как только его выпустили из Бум Буда, он и минуты не в состо­янии просидеть на месте. Бегает по городу, наслаждается свободой. На мужской лад, конечно...
        Бум Буд была старейшей бангкокской тюрьмой.
        Английский - не американский - выговор женщины звучал безупречно. Под глазами лежали тени. Девочки с двух сторон мяли в грязноватых кулачках застиранные брюки пижамы. Европейские платьица близняшек выглядели ко­ротковатыми.
        - Прошу извинить, - сказал Бэзил. - Я остановился в гостинице «Виктори». Если мы разминемся, будьте любезны попросить мужа позвонить туда.
        - Конечно. Всего доброго.
        На площадке под вентилятором Бэзил остановился, раз­мышляя. Ехать искать или не ехать?
        Вдали, между коричневыми крышами, серыми стенами в плесневых подтеках и городскими чахлыми пальмами пе­стрели автобусы, облепленные толпой, на Восточной конеч­ной, где кончалась Сукхумвит-роуд. Откуда-то тянуло едким дымком противомоскитных палочек. Это днем-то? Где-то баловались детишки... Оборванец стоял, выжидая, когда ев­ропеец уберется из его спальни под вентилятором. Резко, словно телефон, прозвучал звонок моторикши.
        - Вот тебе монета, - сказал по-русски Бэзил, - разыщи такси. Такси, понял? Давай, орелик...
        Он свернул носовой платок в жгут и подсунул под ворот­ник.
        Бестолковый грамотей подогнал старый «тук-тук» - трехколесный мотоцикл с навесом, под которым пассажир сидит за спиной водителя на липкой пластиковой скамейке и глотает выхлопные газы. Хозяин транспортного средства вымученно улыбался бесцветными запекшимися губами человека, обретающегося среди уличного чада...
        Они с треском пронеслись вдоль тротуара Сукхумвит-роуд мимо обшарпанных, тронутых прелью домов, облеплен­ных, будто флот в праздники флагами расцвечивания, раз­ноцветным текстилем в лавках. После 30-го соя тряпье сменили вывески, налезавшие одна на другую, вместе с тай­скими и английскими надписями пошли китайские и япон­ские иероглифы, индийская и арабская вязь. Но все это бла­гополучие, даже мельком, весной 1983 года представлялось не столько вызывающим, как бывало, сколько взывающим.
        Ах, Бангкок... Крунг Тхеп, как говорят тайцы, или «город ангелов». Небоскребы и золотистые пагоды. Ветхие лодки с шалашами, сплавляющиеся по грязным каналам мимо дворцов, утопающих в роскоши. Зловонные замусоренные переулки и - проспекты, полные сверкающих автомобилей. Улыбки на людях и омертвевшие от ярости лица, когда за­крыта дверь за спиной. Продажность, не ведающая границ, и беспечно преданная доверчивость. Скопище людей фанта­стических занятий и занятий, которые не определишь ни одним словом. Мешанина звуков и ароматов. Город, где все кончается и начинается для страны и народа, почти не похо­жих на свою столицу.
        Жизнь Бангкока всегда представлялась Бэзилу, двадцать лет бывавшему в нем наездами, неким подобием театра те­ней. До мелочей рассчитанно перемещаются они на занаве­се, скрывающем актеров. Чужаку добраться до сути, попасть за кулисы - редкая, самая редкая удача, которая приходит, если вообще приходит, только после долгого существования в этом городе и существования такого, когда ему отдаются всем существом. Но испытательный срок тянется и тянется, а всякому присущи ошибки, и, помимо врожденного и на­житого такта, накопленного «дальневосточного» опыта, тре­буется еще и здоровье, а уж это в Азии, как говорится, и подавно от Бога.
        Сравнение принадлежало не Бэзилу. И относилось оно к Шанхаю, через который ему, тринадцатилетнему подростку, предстояло попасть в 1948 году на родину, которую он не видел. Рассуждения, подобные этому, слышал он от отца в Харбине, в квартире, которую они снимали на Модягоу, ста­рой, заставленной одноэтажками улице. За окнами стоял на земле - рельсы демонтировали и увезли на переплавку еще японцы - трамвай с облупившейся краской и полустертой ветрами с Гоби рекламой Чуринского универмага. Тогда было их последнее свидание в Китае, где отец прожил восем­надцать лет, а мама и родилась в семье кассира Восточно-Китайской железной дороги. Последнее же на родине состоя­лось зимой 1982 года на пятнадцатом этаже гостиницы «Выру» в Таллине, куда отец прилетал из Москвы перед ухо­дом теплохода, на котором Бэзилу редакция разрешила воз­вратиться в Ханой.
        В распахнутом окне перенатопленного номера поднима­лось над городом светло-серое море и корабли под солнцем на рейде. Лоснились тронутые прозеленью собор и черепич­ные крыши. Бесцветные трамваи, суставчатые и длинные, словно черви, брали внизу на площади поворот с таким скре­жетом, будто их волокли по рельсам без колес. Отец молчал, хмуро курил... Ночью пошел дождь. Среди зимы через фор­точку нанесло на подушку божьих коровок. Бриз пах по-лет­нему. И днем с катера, переправлявшего Бэзила на теплоход, залив опять показался летним, хотя черные валуны, качав­шиеся над стальной водой, надели снежные папахи.
        По пути в порт - шли пешком, вещи отправили на борт накануне - отец кивнул в сторону кафе:
        - Зайдем?
        За столиками почему-то сидели одни женщины. Подава­ли кофе со сливками без сахара и подслащенный березовый сок. Уже в каюте, когда теплоход мягко раскачивала февраль­ская Балтика, Бэзил вдруг вспомнил, как отец в Харбине рассказывал про березовый сок, нацеженный им в послед­ний раз в Бычках, в непролазном российском лесу, подсту­павшем к холму, на котором стояла его деревня Байково, весной
1930-го. Отец шел через Бычки в Мятлево, чтобы сесть на поезд... Он рассказывал, что с утра на востоке взошло огромное тусклое солнце, а на другом краю неба висела окутанная туманом горбушка луны. Бэзил с горечью думал о том, сколько усилий тратится втуне, чтобы вырваться из ловушек, которые расставляют страх, зависть, ненависть, тщеславие, жадность и трусость, присущие людям его земли. И чванливое невежество.
        В 1928 году восемнадцатилетний Николай Шемякин в поисках заработка добрался от Байкова до Владивостока. Когда баржа с вагонами плыла через Амур у Хабаровска вдоль уткнувшихся в волны гигантских ферм взорванного железнодорожного моста, завязался разговор с человеком в путейской фуражке. Попутчик работал машинистом парово­за, постоянно жил в Харбине, считался «коренным», как ска­зал про себя, на Восточно-Китайской железной дороге. Имел на руках бумагу советского консульства, что заявил о жела­нии стать гражданином СССР. А ездил в Тулу продавать дом, оставленный умершим бездетным братом. Сулил большие заработки, если Николай сумеет перебраться через кордон на китайскую сторону.
        Николай сумел. Правда, решился на это после того, как на Владивостокском вокзале украли мешок со всем его иму­ществом - вытянули из-под головы уставшего крепко спя­щего парня, подменив чурбаком. Через два года сумел и перебраться назад, хотя в те дни, когда он шел с контрабан­дистами через сопки, под Хайларом Особая Дальневосточ­ная армия и солдаты маньчжурского «молодого маршала» Чжан Сюэляна избивали друг друга в никчемных кровавых столкновениях. «Нас побить, побить хотели, нас побить пыталися...», - пели на радостях отделавшиеся от войны живы­ми демобилизованные красноармейцы, висевшие на под­ножках переполненных вагонов, которые изношенный паровоз с черепашьей скоростью тянул по скрипучим пере­правам, заменявшим уничтоженные еще гражданской вой­ной до Урала мосты.
        В Байкове живым не считали. Братья разлетелись по стройкам.
        Сторож из сельсовета дед Трифон, приходившийся дво­юродным, поднял китайские деньги и пачку харбинских па­пирос «Сеятель», вывалившиеся из шерстяных брюк, выве­шенных матерью «проветриться». Злорадно сощурившись, сунул в кисет. Обрадовался до того, что забыл пощупать заграничную в клетку материю, которая его и притянула.
        Ночью предупредили: послали за милиционерами в Мятлево, днем приедут забирать «как шпиона». Наверное, отец рассмеялся. Потом задумался. Потом, как говорил он маме, представил, что придется объяснять, оправдываться и доказывать, может, всю оставшуюся жизнь. Верили, говорил он, только бумаге, такое время наступало... И ушел знакомой дорогой. Сыграло роль и то, что шел он к маме, за которой обещал вернуться в Харбин. Уходил, но верил - ненадолго. Оказалось, на восемнадцать лет.
        Размышляя о родителях, Бэзил прикидывал судьбу отца, женись он на другой женщине. Кем бы стал? Наемником в русском полку английского сектора сеттльмента в Шанхае? Партнером богатых американских старух на танцульках в гонконгских ресторанах, барабанщиком в эмигрантском русском оркестре ханойской гостиницы «Метрополь» или вышибалой в ночном клубе Сайгона? А мама? Устроила бы жизнь как-нибудь, перестав быть русской... Вместе они дава­ли друг другу силы оставаться людьми. Удивительная удача, против которой оказались бессильными и бедность, и злоба, и случайность, особенно опасные вдали от родины. Ни отец, ни покойная мама этой темы при нем не касались. А может быть, он просто не помнил. Бэзил вообще начал помнить себя поздно. В памяти сохранились обрывки главного-мо­лодая мама. В светлом платье, кажется из китайского шелка, белой панаме, узкие ремешки туфель обвивают сухую ло­дыжку. Был ли жакет? Мама держит Бэзила за руку. Ворот­ник матроски задирает на затылок июньский пыльный ве­тер. Они ждут у кирпичной тумбы, где рельсы трамвайной линии, соединяющей Пристань и Новый город, закругляют­ся в начале
харбинского виадука через железную дорогу.
        - Смотри, - говорит мама, - суперэкспресс «Азия»...
        Мешает поднимающийся пар, и Бэзил едва замечает ва­гон со стеклянной башенкой-фонарем, из которого смотрят на Харбин то ли китайские, то ли японские офицеры в песоч­ных кителях.
        Из трамвая, тормозящего на повороте, выпрыгивает отец. На нем серые брюки, темный пиджак, запонки в ворот­ничке, желтое канотье с голубой лентой. И когда он наклоня­ется к Бэзилу, видно, что шляпа, сдвинутая лихо вправо, и отпущенные волосы прикрывают отсутствующее ухо. Мама чему-то смеется. У нее широкая свободная походка, и Бэзилу нравится смотреть на легкие туфли, так красиво облегающие ремешками щиколотки. Отец оттопыривает локти «фертом», вставив ладони лопатками в карманы короткого пиджака. Ветер теперь заходит с Сунгари, в лицо, и воротник матроски лежит ладно... На Китайской-стрит под белым балконом ре­сторана «Модерн» папа приподнимает канотье, мама опять смеется, а Бэзил, кажется, канючит, пытаясь их подтянуть к обвешанной афишами резной будке кассы кино «Крылья молодости».
        Вероятно, это относилось к тому времени, когда ему ис­полнилось восемь и шел 1944 год. На русских, даже тех, что вступили в отряды бывших царских генералов Шильникова, Анненкова или Глебова, сотрудничавших или делавших вид, что сотрудничают с японцами, смотрели в Харбине косо. Но отца это словно бы и не касалось. Среди торговых воротил Маньчжоу-Го отец считался тогда крупным врачом.
        Однажды, когда Бэзила еще звали Василий и он ходил в детский садик для неимущих эмигрантов, среди ночи его подняла смутная тревога. Впервые в жизни приснился сон. Серая старуха рвется в домик на Модягоу, а он едва-едва удерживает обитую войлоком дверь... Сердце сильно билось, и это единственное, что оставалось въявь. В спальне горячий шепот отца:
        - Как я могу опозорить себя, если отряд выступает по договору, по найму и будет биться на стороне одного чван­ливого маршала против такого же? Это, конечно, стыдно... Я понимаю. Вообще стыдно... Но знаешь, сколько они запла­тят? Ты бросишь работу у Векселыптейна, которая погубит тебя. Ваську определим в хорошее учение, в гимназию Гене- розова...
        Векселыптейн управлял помещавшейся на Мостовой- стрит редакцией английской газеты
«Маньчжурия дейли ньюс», куда мама брала иногда Василия с собой. Когда бы они ни высаживались из тесного и низкого японского авто­бусика возле двухэтажного дома, на окнах которого вечно хлопали незакрепленные ставни, сверху из окна свешива­лась взлохмаченная шевелюра, сверкало пенсне. Управляю­щий приветствовал их, выкрикивая почему-то по-китайски: «Как дела?» Вероятно, он пытался ухаживать за мамой. Спу­скался в каморку, где Бэзил готовил уроки на столике для пишущей машинки рядом с мамой, переводившей передо­вицы Векселыптейна на английский, и протягивал всегда одно и то же - яблоко.
        - Кушай, кушай, - говорил ласково Векселыптейн, - хотя, по всей вероятности, это было бы полезнее твоему папе... Мадам Шемякин, не так ли?
        Отец тогда продавал кровь при китайской лечебнице. Ра­боты в Харбине с приходом японцев для русских станови­лось меньше. В трех кварталах от Китайской-стрит, на Кон-ной-стрит, обычно пустынной ранним утром, угоспитального барака трижды в неделю Бэзил ожидал отца с велорикшей. Побледневший, осунувшийся отец полулежал в коляске и рассказывал что-нибудь забавное о богатых ки­тайцах, покупавших его кровь.
        - Ни один мандарин не согласится расстаться с опери­рованным аппендицитом. Его кладут в баночку со спиртом, где он и сохраняется сколько понадобится, пока не придет время опускать вместе с хозяином в гроб. Бедняк умрет от истощения, но ни за какие блага не согласится стать донором крови. Перед Нефритовым императором на небе благоче­стивый подданный Поднебесной обязан предстать в комп­лекте. Ну а мы с тобой без предрассудков... Давай теперь завернем в амбулаторию на Малой Сквозной и продадим свои скелеты. А? Хотя, наверное, много не дадут. Скелетов в наши дни с избытком бесплатно...
        - А как же евнухи, папа? Которые при императорском дворе?
        Отец хмыкнул.
        - Наверное, поступают так же, как и лишившиеся аппен­дикса. Что ты читаешь теперь?
        - У стряпух в сундуке были «Набат поколения», «Сердце и печень Конфуция и Мэнцзы», «Армия и революция», «Ог­лянись»... На китайском. Остались от еемужа.
        - И разбираешь без словаря? Не привираешь?
        - Чунь сказала, что у меня каменный живот.
        - Каменный живот?
        - Ну да. Она считает, что память у человека в животе. А у меня память хорошая..
        Отец опять хмыкнул. Потом, как всегда, моментально помрачнел.
        - Эх ты, русский человечек... Тебе бы про Илью Муром­ца, а ты - печень Конфуция...
        Когда мама укутывала отца в овчинный тулуп на продав­ленном диванчике, он смешил ее, рассказывая, как на при­еме состоятельные китаянки заливаются краской и опуска­ют глаза, показывая на фигурке из слоновой кости, где ощущают боли. И быстро засыпал. Лицо становилось бес­цветным.
        - О Господи, - говорила мама. Подолгу смотрела в окно на пустынную Модягоу.
        После той ночи, когда Бэзил увидел первый в жизни сон, отец исчез на полгода. Мама уволилась из «Маньчжурия дейли ньюс», которая опубликовала гадости про Россию. Вексельштейн уговаривал остаться, приехал на Модягоу на немецком мотоцикле с водителем, достал, выпячивая обтя­нутый клетчатыми галифе бабий зад, из коляски сумку с вином, конфетами и цветами. Мама сказала:
        - Приходите в гости, когда вернется Николай. И прине­сите еще яблоки. Вы сами говорили, что они ему полезны...
        Отряд русских наемников, в котором Николай Шемякин считался фельдшером, в июне
1941 года в ходе бестолкового боя попал в окружение близ Ичена в провинции Хубэй, был рассеян и затем частью уничтожен, частью пленен. Продев проволоку под ключицу командиру поручику Неелову, а ос­тальных нанизав на нее ушными раковинами, солдаты по­гнали белых наемников, подкалывая штыками, на север. На четвертую ночь, улегшись на мокрой глине в кружок, голова к голове, каждый отгрыз соседу ухо. Разоружили конвой, захватили три штабных автомобиля и пробились «к своим» на Ухань. За автомобили, захваченные документы и лихой рейд получили от китайского генерала полуторную плату, которая вместе с казначейским ящиком, оказавшимся с до­кументами и оставленным себе, обеспечивала безбедное су­ществование каждому года на три.
        - Меня спасла твоя мама, - сказал отец Бэзилу, кото­рый превратился в него из Василия в пансионе на Беблинг-белл-роуд в Шанхае, куда его отправили в январе 1945 года после кончины мамы. Она заболела пневмонией, а пеницил­лина в Харбине для людей без гражданства даже за любые деньги не оказалось. - Она ждала, вот я и вырвался...
        Кажется, потом отец играл какую-то роль в русском со­ветском подполье в Харбине. Мама же вспоминалась всегда одной и той же: на виадуке и потом у ресторана
«Модерн», на Китайской, в шелковом платье, белой панаме, тонкие ре­мешки туфелек оплетают сухие лодыжки. Остальное куда-то ушло, вытеснилось. Может, потому, что он избегал расска­зывать о прошлом товарищам по школе, когда в 1950 году его привезли в Куйбышев.
        Однажды он заговорил о Харбине и Шанхае с девочкой, которая ему нравилась. «Ох, и выдумщик», - сказала она. И он понял на последующие годы - прошлого у него не было...
        У отца оставались дела в Маньчжурии, где он работал переводчиком в штабе Шестой танковой армии генерала Лучинского, а затем, кажется, в управлении железной доро­ги. И потом - там оставалась могила мамы. О Харбине с отцом они никогда не разговаривали.
        Он не научился держаться с женщинами. Долго жил один, да и в мире, где их почти не имелось - школа мужская, дома один отец. Смерть мамы, память о ней сковывала чувства, а жизнь, проходившая в странствиях, обеспечивала короткие приюты и не благоволила к длительным и прочным привя­занностям. Как, впрочем, к обстоятельной карьере и положе­нию.
        - Тебе за сорок, - посетовала в последнюю встречу мать его сына после того, как они отрегулировали запущенные им платежи по алиментам. - И на тебе, как бы это сказать, уже... лежит печать. Ты - состарившийся мальчик. Журналисту, застрявшему в корреспондентах в твоем возрасте, полагает­ся стесняться, как ну... человеку твоих лет, когда у него на плечах, если он военный, лейтенантские или капитанские погоны. Уж лучше быть прапорщиком... По крайней мере понятно: образованием не вышел. А ты кандидат наук...
        Ее муж уверенно двигался по службе, носил погоны, поль­зуясь ее словарем, полковника, преподавал в академии, гото­вил докторскую.
        Проклятущую «печать» Бэзил после этого разговора и сам вдруг ощутил в кафе, на верхотуре «Выру».
        Рита, провожавшая его из Москвы до Таллинна, выбрала столик у окна. Закатное солнце высвечивало короткую стрижку, розовое ухо с бирюзовой сережкой. А в полирован­ной столешнице назойливо-четко отражалось его серое из­резанное морщинами лицо. Разговор перед расставанием не клеился. Бэзил ощущал, что должен предпринять немедлен­но какое-то усилие, чтобы сберечь ее, объяснить про себя и про них что-то решающее и важное. В голову же лезла сущая нелепица: как вьетнамский батальон в разгар атаки вошел в банановую рощицу и оставался там под минометным огнем, пока не объел все плоды; как война на китайско-вьетнамской границе выжала на разбитые артиллерией дороги над круча­ми толпы пестро выряженных с серебряными гривнами на шеях, с ногами, покрытыми коростой, горцев, которые ме­няли серебряные побрякушки на сгущенное молоко и водку; как водитель привязывал ременной петлей его запястья к скобе «уазика», чтобы он не вывалился во сне на поворотах из машины без дверей; как просыпался под вертолетами; как обогнали возле Лангшона прицеп с ампутированными ко­нечностями; как японец из «Акахаты» сломался в поясе и
ткнулся в дно окопа, когда снайпер из-за реки уложил ему пулю в лоб так аккуратно, что не шевельнулись очки...
        - Ты моя последняя любовь, - пошутил, садясь в Моск­ве в поезд, Бэзил.
        - Когда любят, люди вместе... Иначе зачем любить?
        В зеркале задвинувшейся двери купе Бэзил заметил, что лицо у него теперь мрачнеет так же, как у отца...
        Они потанцевали тогда, в «Выру». На каблуках Рита была вровень.
        - Ты высокая, - сказал Бэзил, сам не зная зачем. Он все искал и не находил слова.
        - Да, да, на каблуках...
        На белесом небе в окнах кафе мерцали звезды. И по тому, как впилась рука в его плечо, Бэзил догадался - прощается, опоздал... На вокзальной платформе, с которой виднелись тусклые, будто обернутые марлей фонари на редутах, насы­панных шведами перед Вышгородом, он спросил:
        - Встреча через восемь месяцев?
        Едва решившись, она покачала из стороны в сторону го­ловой.
        Ночью, крепко выпив в баре, Бэзил забрел на северную сторону Вышгорода. Шум и пустопорожние разговоры оста­лись внизу, под обрывом. Узкие короткие улочки были гул­кими, высветленными луной. По лестнице Бэзил выбрался на насыпь. Под старой стеной журчал ручей. Здесь стлалась мгла, и Длинный Герман будто парил. В стене светилось окошко... Замерла парочка в вязаных колпаках с помпонами, таких же, как на голове у сына, когда они увиделись в Москве.
        Среди пустого, геометрического, залитого желтым све­том асфальтового пространства проспекта Калинина сын был единственным в тот час, кто не кидался на перехват машин с поднятой рукой. И, подъезжая к кромке тротуара, Бэзил вспомнил харбинскую Модягоу, изрытую куйбышев­скую окраину, где все знали друг друга, где не было абстрак­тно и желто, а разве что немного грустно под редкими фона­рями вполнакала, но никогда одиноко, потому что в небольших домишках вокруг жили знакомые ребята и их знакомые родители. На проспекте, где жил сын, жило так много народу, что вроде и никто не жил.
        - Как у тебя с мамой? - спросил в тот раз Бэзил.
        - Нормально.
        - А с ее мужем?
        - Нормально. То есть - никак. А что?
        -- Ничего. Чем занят?
        - Курсовой. Этика конфуцианства. Можно тебя про нее проинтервьюировать?
        - Давай... Подружкой не обзавелся? Я - не дед?
        - Ну, не скоро... Собери в горсть Конфуция, пап!
        - Конфуций не привнес ничего нового. Человек этот как этик пришел к своему поколению из прошлого. Жизнь его сосредоточивалась на возрождении того, что крепко забыли уже тогдашние люди. Он маршировал задом наперед, и в результате - только воскрешение, обрати внимание, я ска­зал не обновление, не возрождение, старых догм. Мысль конфуцианцев застыла в некоей трупной неподвижности... Напоминать про последователя, который в шестьдесят лет играл в детские игрушки в присутствии престарелых роди­телей, показывая тем почтительность и свое ничтожество перед их авторитетом?
        Свернув у гостиницы «Украина» под мост, ехали по набе­режной в сторону Киевского вокзала. В форточке посвисты­вал морозный ветер.
        - Теперь - Конфуций в отношении к героическому.
        - Как и мы, русские, китайцы любят землю на земле. Храбрость конфуцианцы ставят на третье место среди чело­веческих добродетелей. После честности и прямоты. Храб­рость ведь нужна только в ненормальных обстоятельствах. Все же чрезвычайное варварство. Только повторяющаяся по­вседневность, только всем присущее и доступное уважается конфуцианцем. Стремление к героическому - стремление к разрушению. К храбрости, как и к всплескам отвлеченного ума, почтения этот конфуцианец не испытает. Восхищение героями и мудрствования присущи
«заморским чертям»...
        Последние слова Бэзил сказал по-китайски.
        Проехали белую тень Новодевичьего монастыря за Москвой-рекой, вписались в Мосфильмовскую, остановились у смотровой площадки Ленинских гор. Оба считали хорошей приметой прощаться на ходу. Метро для сына было близко, и на город можно бросить взгляд.
        ..Лет десять назад, вернувшись в очередной раз в Россию, Бэзил, не зная, где погулять с сыном - его привела к метро «Университетская» мать, - пришел по наитию сюда. Стояла середина июля, вечерело. Поглядывая на сиреневое зарево, смазанное с юга тучей, они уселись на траве, уперев ноги в склон, близ лыжного трамплина, обвешанного рекламой те­левизоров. Река выдыхала накопленное за день тепло. Бабо­чек и стрекоз поднимало вверх. Сухим без оттенков светом, напоминавшим Бэзилу госпитальный, лучились софиты над Лужниковским стадионом. То был памятный для обоих день: внезапно ощутили глубокую, взрослую связь, устано­вившуюся вдруг вопреки всем разлукам. Бывают такие сча­стливые дни...
        Начиналась поземка. Чаша Москвы плоско лежала почти без огней. Холод, едва вышли, загнал назад в машину. Заче­сался подбородок, и Бэзил прихлопнул по нему ладонью. Засмеялся. Привычка тянулась из тропиков, чешется - зна­чит москит...
        В центре Бангкока москитов не могло быть. Их убивал чад.
        Бэзил расплатился с водителем «тук-тука» перед гости­ницей «Виктори», зашел в бар, медленно выпил кружку пива. Над окошком менялы зажглись зеленые цифры электронно­го табло с курсами валют. Значит, десять утра. Самое время искать Вата во дворе монастыря Ват По. Через два часа зной разгонит всех на сиесту.
        Если досужие рассказчики утверждают, что в Заполярье птицы замерзают на лету и плевок леденеет, то здесь воробьи могли свалиться на голову вареными, а плевок - испариться у губ. Однако букетик жасминов, заткнутый за зеркало задне­го вида в такси, стоявшего у гостиницы, казался влажным и прохладным.
        - На Прачан-роуд, к Таммасатскому университету, - сказал Бэзил водителю.
        - Да, сэр.
        Таксист сунул в рот порцию бетеля и взял с места на второй скорости, заставив шарахнуться мотоциклиста. На Чароен Крунгроуд у грязного перекрестка, зажатого двухэтажками, машину задержал светофор. Водитель, раздув шею, сплюнул жвачку на тротуар. Начавший переход кре­пыш в филиппинской рубашке-гуаябере и с дорогим атта­ше-кейсом крокодиловой кожи в руке поднял глаза. Жест­кий, настороженный взгляд скользнул по букетикужасминов и Бэзилу.
        Глава третья. «ЦВЕТЫ ДРАКОНА»

1
        Хмурое сосредоточенное лицо, мелькнувшее на Чароен Крунгроуд, какое-то время, пока таксист, бессовестно подре­зая, лавировал в потоке, катившемся к набережной Чаопрайя, оставалось в памяти. Не тайское выражение какое-то, подумал Бэзил.

«Танцы и бокс, мягкость и готовность к соперничеству символизируют темперамент таиландцев, характер которых отличается беззаботностью, жизнелюбием иоптимиз­мом» - значилось на обложке рекламного журнальчика «Эта неделя», который утром он листал в гостинице, просматри­вая, какие фильмы какие кинотеатры показывают. Забот тут поприбавилось у людей...
        И Бэзил, переключив внимание, прикинул, как сподруч­нее подступиться к теме, по которой должен писать. Шеф по телефону из Москвы определил: общий обзор положения в рабочем движении, разумеется, не раздражая властей, для чего желательно раскрыть проблему через рассуждения профсоюзных деятелей. К деятелям же не подступиться, нужны посредники. Лучшим стал бы Ват Ченгпрадит, бангкокский журналист, учившийся в Киевском университете, говорящий поэтому по-русски, невысокий худой очкарик с широким лбом и губами, почти всегда сжатыми так, будто гасит улыбку.
        Ват подрабатывал в любых изданиях, считался «фри-лансером», то есть выступающим на свой кошт журналистом. Его бы не взяли в штат, даже найдись место в газете, журнале, на радио или телевидении. Раз в месяц он получал вызов либо в полицию, либо в армейскую контрразведку, где все же не совсем представляли, как с ним обойтись. Ват повторял, что если его подозревают в связях с левыми или террористами, то это - сущая нелепость, поскольку леваки и террори­сты следуют западным образцам, а он, то есть Ват, решитель­но выступает против иностранного вмешательства, загляни­те в ксерокопии его статей в деле. Стало быть, он заодно с полицией, заодно с контрразведчиками, которые пресекают иностранную пропаганду... И все-таки Ват угодил в Бум Буд.
        Бэзил надеялся, что управление по делам иностранцев, может, не поставит под угрозу его визу, если разыскать Вата и выйти через него... ну, хотя бы на Пратит Тука, восходящую звезду в профобъединении Конгресс труда. Тук выступает вроде бы с решительных позиций, интересен как личность. Проскальзывали сообщения, будто его сторонники выска­зываются и за создание собственной партии. Пресса то ли удивлялась, то ли возмущалась, что окружение Тука не заме­чено в коррупции, а попытки подкупить предпринимались, и это привлекло внимание даже офицеров армии, верхушка которой контролирует страну.
        Ват Ченгпрадит водил знакомства со многими «нужны­ми» людьми, часть которых, случалось, действовала, воз­можно, и за чертой закона. Как оценивал с нравственной точки зрения сам Ват, трудно сказать. Многие считают, го­ворил он Бэзилу, будто в Азии покупается абсолютно все. Но даже прожженные политиканы не берутся утверждать, что можно купить чье-либо сознание. Понятие о чести у нас, говорил Ват, иное, чем европейское. Сильный человек уважа­ем, и, поскольку он сильный, ему позволено все. Справедли­вость ничего не значит. Такого понятия нет. Нет, потому что нет и не может быть справедливости. Тот, кто не обогащается за счет собственной мощи, попросту ненормален. Сила, даже руководствующаяся низменными мотивами, восхищает. Руководствующаяся исключительно законностью и спра­ведливостью власть вызывает пренебрежение. Лев презира­ем, поскольку лишен коварства. Тигра боятся - он непред­сказуем.Нопочитают только лиса, который проворен, изворотлив, предприимчив и расчетлив в преследовании выгоды. Высказаться о ком-то, что он - лиса, значит про­явить уважение.
        Лиса ли Ват? И друг? Возможно ли вообще знать навер­ное, что таец ваш друг? Законы вежливости в Южных морях неукоснительно предписывают предвосхищать желания друзей, тщательно скрывая собственные. Мы дружим и в радости, и в печали. Сочувствие, искренняя печаль, случись несчастье, особенно ценим и помним. В буддистском мире и к величайшему горю - последнему уходу близкого человека даже внешне следует относиться как к уходу в лучшее, ибо только к лучшему вели добродетели, которыми, несомненно, обладал и выделялся усопший. Улыбайтесь и ликуйте в по­хоронной процессии словно на вечеринке, на которой бы покойник обмывал повышение по службе или редкую удачу! Вопиющая бестактность разделять печали. Друг - только для лучшего.
        Жара, жара делает раздражительным, подумал Бэзил. И неуверенным. Ему совсем не нравилось задание из редакции.
        Он тронул водителя за плечо.
        - Да, сэр?
        Висячие усы, острый, в волосках подбородок, тронутые красными прожилками белки, сероватый оттенок скул, ежик над выпуклым лбом. Возможно, сержант или лейтенант, подрабатывающий вне службы. Пожалуй, что так, поскольку водитель взял ровно столько, сколько и стоил маршрут, не заводя торга.
        Прамин-граунд перед королевским дворцом заливало солнце. Четыре змея реяли в белесой выси, дергаясь под ударами ветра, ходившего над крышами пагод, дворцовых построек и Таммасатского университета. Раз в году, между февралем и апрелем, над площадью завязывались воздуш­ные бои бумажных драконов. Когда и что выигрывали побе­дители, кроме восторгов зрителей, Бэзилу никто объяснить внятно не смог. Тайны района, который в один непримеча­тельный день очищали ото всех, кто оказался без галстука, а в другой предоставляли под толкучку, на которой торговали, составляли прошения и гороскопы, занимались врачевани­ем души и тела, пением и танцами, а также многим другим, будь на то охота.
        Хотя жена Вата определенно сказала, где его искать, что он - в пагоде Ват По, Бэзил на всякий случай прежде загля­нул в Ват Махатхат, стоявшую ближе к университету. Будди­стский клир этого монастыря считался теоретическим стол­пом религии и знавал бурные времена. Двадцать с лишим лет назад верховный бонза пагоды обвинялся в «сборе ору­жия и ведении пропаганды коммунистической доктрины среди монахов». Четыреста бонз в шафрановых тогах и ты­сячная толпамирянтянулась за его преосвященством до ворот Бум Буда.Шумнаделал процесс и другого бонзы, которого привлекали к уголовной ответственности за рас­праву рукаминаемногоубийцы над противником по теоре­тическим прениям. У Вата имелись знакомства в пагоде, и он мог оказаться на ее подворье.
        Резьба, орнаменты, резкие краски, сотни деталей, распи­санные картинами ада галереи, часовенки, закоулки с алта­рями - причудливый, сбивающий настроение, лишенный определенности мир, в котором десятки людей сосредото­ченно покрывали золотой фольгой изваяния Достигшего Нирваны, воздавая Достойному Подражания за только им известные ниспосланные благости. Но в пестроте мелочей привычка вычленяла гармонию, а в ней - искусственно на­веденный порядок. Внутренние дворики, молельни и ступы представлялись теперь, когда Бэзил пришел сюда в который уже раз, слишком условными, расставленными. Два десятка бонз замазывали трещины в стенах галереи цементным рас­твором, только усиливая это ощущение.
        Вокруг же дети гоняли плетеный мяч. Разморенные жа­рой женщины судачили в теньке. Шофер и подручный с бетономешалки, втиснувшейся в узкий проезд между бара­ком и молельней, раскуривали сигареты, и дым стлался вдоль спины Будды, изваянного в позе «вызов дождя». Пле­шивые тощие псы, сбившиеся в стаю, наверное, еще больше века назад, клацая клыками, с остервенением вычесывали блох... Вата нигде не было.
        К шпилевидным ступам Ват По Бэзил пробирался через толпу астрологов, слесарей, парикмахеров и художников, по­том вдоль стены, где бродячие лекари показывали рентгено­вские снимки и цветные фотографии невероятных перело­мов и язв, которые они врачевали. Человек с «поляроидом» проявлял на свету моментальные снимки - провинциалы появлялись в кампании пластиковой девицы, символизиро­вавшей столичные похождения. Заклинатель змей попытал­ся всучить в руки питона. На циновке стенал старик, которо­му ниткой вырвали зуб. Дантист демонстрировал трофей кучке восхищенных крестьян.
        Ват валялся ничком на полотенце, брошенном на топчан в павильоне на полпути к алтарю. Жилистая женщина меси­ла, вытягивала, скручивала и выжимала его конечности, буд­то занималась стиркой тяжелого белья. Пятками и острыми кулаками она колотила охавшего и стонавшего от удоволь­ствия клиента. Коричневые, складчатые, похожие на кури­ные пальцы выворачивали веки, щипали и оттягивали ноз­дри, давили на глазные яблоки.
        - Здравствуй, Ват! - сказал Бэзил по-русски, загляды­вая поверх плечей массажистки.
        - А, Вася... Добро пожаловать в Крунг Тхеп!
        - Жена твоя сказала, где тебя искать...
        - Давно приехал? Ох-хо-ох-о-о...
        Женщина вырвала из плечевого сустава сначала его ле­вую, потом правую руку. Сладкая казнь завершалась.
        - Выжала из меня тюремную усталость. Молодец, ведь­ма! - сказал Ват по-русски.
        - Что, господин?
        - Молодец, ведьма!
        Он дал ей пятьдесят батов. Женщина сложила перед тя­жело поднимавшейся и опадавшей плоской грудью ладони, из который торчала мятая кредитка.
        - Что наша жизнь? Пусть неудачник плачет, кляня судь­бу свою! Небось раньше процветала в лучших заведениях на Патпонге? Были и мы рысаками...
        Цитаты, иной раз и перевранные, служили подпорками русской речи Вата, стали незаметно привычкой, не исключе­но, что и из озорства. По той же причине в Москве Ват, поджидая Бэзила у библиотеки иностранной литературы на Котельнической, демонстративно и с шиком грыз семечки, заодно обучая русскому национальному времяпрепровожде­нию и бывшего с ним какого-то негра. Семечки Ват доставал из бумажника с бляшкой фирмы «Гучи».
        Ват исхудал, приволакивал ногу. Ключицы выпирали. Воротник сорочки бахромился. Дужка очков держалась на проволоке. Возможно, что и били, и держали в кандалах.
        - Я не француз Дефорж, я - Дубровский, - сказал он, процитировав, по его мнению, Пушкина, приметив тень на лице Бэзила.
        И Бэзил, и Ват радовались друг другу и, чтобы привык­нуть к этому в любых обстоятельствах счастливому чувству возобновленного товарищества, прошлись молча вдоль со­рокапятиметровой скульптуры лежащего Будды, пересекли «медицинскую» галерею, миновали фрески, повествующие о славном пути Достигшего Нирваны, и строй из сотни его статуэток. Выйдя из монастырского подворья, обошли длин­ную стену дворца, красное здание музея изящных искусств, Таммасатский университет и свернули к набережной, вы­сматривая под выгоревшими навесами супную поуютнее. Среди столиков и пластиковых прилавков, жаровен на коле­сиках, корзин с торчащими ручками, пригляделись к изоби­лию, выставленному среди закоулков и двориков.
        Устроились над самой Чаопрайя. В желтой воде плавучие гиацинты шевелили космами, в которых путались щепа, картонки, осколки кокосовых орехов и банановая кожура. Заказали рисовый суп с цыпленком, заправленный гвозди­кой с чесноком, сладкую свинину и салат из папайи в остром соусе.
        - Что будем пить? - спросил Бэзил.
        Ват смотрел на реку, на длинные остроскулые лодки, при­ткнутые к красным причалам, на зеленую черепицу пагод и ветхие домишки заречья, готовые съехать с хлипких фунда­ментов в волны, поднятые прогулочным теплоходиком «Ко­ролева Востока».
        - У одной тетки рядом есть английский «Гиннес». Я при­метил. Может, пошлем за ним?
        Бэзил исподволь взглянул на Вата. Случалось - тот по­пивал и в течение нескольких дней пребывал невменяемым, засев в притонах портовой свалки в КлонгТой. Это порожда­ло напряженность в отношениях с женой. Это уменьшало размеры гонораров и число редакторов, бравших статьи. В такие дни Ват не ел, ослабевал и возвращался к нормальной жизни мучительно. Потом неделями ничего не пил, кроме воды, которую бангкокская фирма «Полярис» добывала из артезианских колодцев и продавала в бутылках. Водопровода в столице не имелось.
        Ват перехватил взгляд.
        - У тебя разговор серьезный?
        - Я действительно хотел и рад тебя видеть, Ват. И без дела. Хотя есть и дело. Я не миллионер и путешествую не по личной надобности. Знаю, что ты отсидел в Бум Буде. Жена сказала... Ты знаешь, как я отношусь к тому, что начнется, если принесут «Гиннес»... Встреча наша пройдет впустую. Для обоих. И для дела...
        - Я могу заказать и сам, без тебя.
        - Ты можешь начинать один, но продолжаешь с кем по­пало. В этом загвоздка... Но ты - свободный человек в сво­бодной стране.
        Со слизистой сваи, торчавшей у набережной, разом бро­сились трое мальчишек. Запрыгала плоскодонка, зачален­ная к осевшей до бортов джонке с форштевнем, покрытым красной, синей и белой краской. Блеснувшие на солнце мок­рые головенки, словно мячи, выпрыгнули на поверхность далеко за нею. Из приемника, висевшего на ремне у повара возле очага, по-английски неслось:
        Жалко тех, кто всю жизнь копит деньги.
        Я-то люблю, я-то люблю тратить все на то,
        Что по сердцу сейчас.
        Так много дурней, жаждущих вечной любви.
        Я-то люблю, я-то люблю всегда, как приспичит...
        Не копи время! И тогда все - бесплатно!
        Ое-е-е-е...
        Шаркая сандалиями, голый по пояс, в пижамных брюках хозяин лично, из почтения к клиентам, расставлял чашки, стаканы с крошеным льдом, раскладывал палочки, ложки и вилки, подпихивал под руку мутные колбы с рыбным соу­сом, уксусом и жидкими специями, тарелочки с кругляшка­ми красного и зеленого перца и солью в лимонном соусе, коробку с сахарным песком. Махнув величественно на под­ступившуюся лоточницу, отпрянувшую, словно муха от му­хобойки, натянул улыбку.
        Ват ел по-тайски - поддевал приглянувшийся кусок вил­кой, потом перекладывал на ложку. Жевал неторопливо. Вер­ный признак - скрывает давнишний голод и нехватку денег. Кто его знает, зачем с утра убрался из дома, может, чтобы не делились с ним обедом? Деньги на массаж стрельнул у зна­комых, встреченных в Ват По. «Сберег лицо», показал, что остается на плаву и просто забыл кошелек в других брюках, завтра отдаст... Жевал Ват передними зубами как кролик, вытягивал полные губы. Очки съезжали по короткому пло­скому носу.
        Бэзил хлебал суп из пиалы. Чем были его заботы по срав­нению с жизнью Вата? В одну из редких бесед «ни о чем» они заговорили однажды о риске. Речь, правда, зашла не совсем об этом. Ват избегал громких слов и наверняка, говоря «риск», имел в виду вообще трудную, сложную и опасную жизнь «левого» журналиста. Обходя десятки препятствий, почти неприметный среди суперпрофессионалов, он как ни­кто другой умел нащупать тропу, по которой и добирался до настоящей информации. Всякий работавший для азиатской печати знает, как практически невозможно писать в ней серьезно о том, что подсказывают совесть и темперамент. Ват умудрялся доводить статьи до публикации почти таки­ми.А гонорар за такие вещи выплачивается и смертью. Ког­да Бэзил напомнил это, Ват напомнил другое-рассуждение доктора Рие из
«Чужого» Камю: победы в борьбе с эпидеми­ями не всегда окончательны, но это не повод для прекраще­ния борьбы, даже если приходит смерть, поскольку смерть - лишь простое выбытие тела из жизни, и есть мертвые, кото­рых люди помнят тысячи лет, и, значит, тысячи лет длится их борьба. Бэзил хотел спросить: тебя будут читать через тысячу лет? Но вдруг подумал: если - нет, тогда зачем пи­сать? Для газеты, которая живет только день, тем более.
        - Туго приходилось в Бум Буде?
        - Там легкий режим, хо-хо-хо...
        - А есть тяжелый?
        - Говорят, есть. В других тюрьмах... В Бан Кванге, Лард Йо... Там не сидел, но в Бум Буд переводили оттуда и разго­воров много. Мне сиделось неплохо. Пришить обвинение теперь непросто, времена иные... Думаю, подержали для ос­трастки. Я написал серию репортажей о забастовке, кончив­шейся победой, на текстильном комбинате «Тан патапорн». Черт его знает, отчего опубликовали. Думаю, из соображе­ний, подсказанных конкурентами комбината. Не исключе­но, что цензура преднамеренно посмотрела сквозь пальцы на мою писанину... Балансирует... Но мне оказалось на руку... Забастовщики ходили к парламенту, раздавали листовки. Может, в них несколько слишком сказался мой стиль? Хо- хо-хо... Как это говорят: вылезли уши... о-хо-хо! Мартышкавполиции к старости слаба глазами совсем не стала!
        -- Били?
        - Палки, кандалы и все прочее является законными ме­рами пресечения... Хо-хо! Меня посадили в клетку, где вари­лись сорок с лишним человек, включая иностранцев. Ну, из наркоманов... Поскольку надзиратели получали мзду от их родственников, камеру не гоняли по утрам на слушание гим­на, зарядку и уборку тюремных нужников. Дважды в неделю собирали деньги на продукты. Потом американцы вздумали устроить побег для себя, да потерпели неудачу. Не стало рынка, больше стало палок. Вся жизнь - лежак в сорок сан­тиметров шириной, влажность, вонь, тараканы, москиты, мокрицы, отсюда - натянутые нервы и драки без повода... По воскресеньям, правда, разрешалась игра в «монополию»... В детскую биржу с акциями... Немного телевизор. Я в эти часы писал письма жене.
        - А от нее передавали?
        - Дважды в неделю. По шесть-семь страниц. Хо-хо-хо!
        - Вот это любовь, - сказал Бэзил.
        Трудно было поверить, чтобы тайская жена тратила столько времени на письма мужу, который сидит в тюрьме. Больше походило бы на правду, если бы она обивала пороги полицейского и судейского начальства, пыталась вступить в сговор с надзирателями и приемщиками передач, бегала по знакомым, пробовала все невероятные способы, вплоть до
        подготовки побега с подкопом, чтобы помочь обрести свобо­ду.
        - Пять с лишнимпри этой ей надиктовывали мои друзья... От жизни поэтому я не отрывался. Хо-хо-хо!
        - Она работает?
        - Машинисткой в управлении порта. Знаешь, не всякий разберет каракули, написанные по-английски азиатцем, привыкшим к тайскому алфавиту или иероглифам, да еще подправит их с точки зрения орфографии и грамматики. Ей даже прибавили. Так что получает больше моего...
        Неизвестно с чего в заречье запустили две цветные раке­ты. Они почти не светились на фоне полуденного неба. Белые шлейфы перьями рассасывались в воздухе. Лоточница, все- таки подобравшаяся и на корточках слушавшая, приоткрыв рот, диковинный язык, подобрала слюну и, взглянув в сто­рону ракет, вскочила.
        - А какое у тебя дело, Вася? Откуда сейчас?
        - Находился по соседству, в Лаосе. Туда прилетал из Ханоя, где теперь сижу постоянно. Дело мое сложное. Хочу написать, как принято говорить, о положении трудящихся у вас тут. Не вообще, конечно, с перцем...
        Ват подтолкнул указательным пальцем очки к переноси­це.
        - Давай закажем кофе?
        В бангкокских супных, забегаловках и ресторанчиках под этим напитком имели в виду пойло, на две трети состоящее из сгущенного молока и сахара и на треть - из декофеированного кофейного порошка. Если спросить черный, то сгу­щенка с сахаром уступала в той же пропорции порошку, оседавшему на языке.
        - Один, для тебя, - сказал Бэзил.
        Интересно, писала бы дважды в неделю под диктовку друзей письма в тюрьму Рита? Или жена, пока не вышла за нового мужа? Слава Богу, до этого еще не доходило. Рита вообще против разлук. А бывшая жена заняла бы принципи­альную позицию. Какую именно? Принципиальную. Боль­шего не скажешь. И меньшего тоже. Ни добавить, ни приба­вить. Может, в отношении нового мужа она этого не делает. Дай ей Бог. И глядя, как Ват оловянной ложечкой поддевает густое варево, именуемое в Бангкоке кофе, Бэзил почувство­вал, что хотел бы сделать для этого парня что-нибудь боль­шее, больше, чем просто пожелать удачи, даже большой, помолиться кому-нибудь, что ли...
        - Пока ты тянешь кофе, - сказал он, - закажу-ка «кхао пхат».
        - Два, - сказал Ват по-тайски.
        Куски буйволятины, крабов, свинины, лука, яиц в рас­сыпчатом рисе источали острый аромат, перемешивавший­ся с другим, поднявшимся от жаровни с решеткой. На ней коптились «ларб пладук ярнг» - рыба, называющаяся ко­шачьей, с желтыми травами, заказанная клиентом в салато­вом сафари. С запястья любителя копченостей свисала тя­желая сумочка.
        - Не будем спешить, - сказал Ват. - Дадим тому чело­веку не давясь доесть все, что он заказал. Отлично будет, если он выкурит и сигарету. Сдвинемся раньше, оторвем его от удовольствия за казенный счет и заставим тащиться за мной по жаре. Тогда возникнет злобный отчет. Поев же, проник­нется благодушным настроением... Таковы правила игры... Если я ему дам двести батов и пообещаю вечером сообщить, где побывал за день, он отстанет вообще... Знаешь, мы - все тайцы, зачем враждовать между собой? Но у меня нет такой суммы.
        - Я бы нашел... Но не будем вводить в искушение блю­стителя законов страны пребывания или, тем более, пытать­ся нарушать их, - сказал Бэзил. Машинально отметил, что хохотнул, как это сделал бы любой таец, прикрывая шуткой серьезные вещи.
        В заречье опять запустили ракеты. На этот раз пять - одну за другой.
        - Праздник там, что ли? - спросил Бэзил, обрадовав­шись, что можно связать оборвавшуюся нить разговора.
        - Кто знает... Может, у кого в очередной раз победила любимая рыбка. Вот и заказал пальбу...
        - Но сегодня не воскресенье, только суббота.
        - Подлинные болельщики рыбьих боев с днями недели не считаются.
        Ват ждал главного вопроса. Бэзил сказал:
        - Поговорим о деле?
        - Цифры можно найти в печати. Я подправлю их для тебя. Но не планируй драматических описаний классовых битв, как их представляли недавно. Все сложнее. Постарайся слушать меня, будто ты ничего не знаешь об этой стране. Будто в первый раз у нас. И в первый раз пишешь о том, чего хотят работяги, кто они здесь такие и о чем помышляют, если помышляют...
        - Это трудно?
        - Ты постарайся...
        Бэзил достал синюю пачку «Житан», купленную утром в гостинице. Самыми дорогими вещами в Бангкоке были французские, включая газеты.
        Хозяин супной, не спрашивая, принес высокие стаканы с кокосовым соком, из которых грудились с верхом засыпан­ные куски серого льда. Пожалуй, как расстанусь с Ватом, выпью «Мекхонга» для дезинфекции, подумал Бэзил.
        - Ежегодно, - сказал Ват, - сто тысяч человек в стране теряют работу. Одновременно семьсот тысяч молодых лю­дей появляются на рынке рабочих рук. Цифры определены профсоюзами, выводят эти цифры профсоюзные клерки, а клерки во всех странах есть клерки - их не жалованье, а должность кормит. Клерки называют цифру безработных в триста пятьдесят тысяч человек из двадцати трех миллионов занятых... Однако поднимать вокруг этого шум - все равно, что... э-э-э.... потеряв голову, плакать по шапке...
        Вату доставила удовольствие улыбка Бэзила. Он испыты­вал теплоту к этому московскому азиатцу. И доверие. Но Бэзил не должен был об этом догадываться. Это ему бы повредило, считал таец. В журналистской работе, если ею заниматься серьезно, нельзя расслабляться. И потом: тепло­та да еще доверие - это далеко от деловых взаимоотноше­ний, от дела. А оба занимались делом, да еще таким, как политическая журналистика, в прагматической и расчетли­вой, чтящей прежде всего силу и материальные интересы, а не принципы, части света. Дальний Восток... Разве он даль­ний для Вата, да и для Бэзила? Почему бы не быть Дальней Европе? Откуда смотреть... Годы требовались, чтобы пере­сечь евроазиатский материк на лошадях и верблюдах, меся­цы или недели на чайных клиперах, затем теплоходах, часы, не больше суток, во всяком случае - на самолете. Отноше­ния многократно расширялись и ускорялись, а что узнали европейцы об азиатцах, азиатцы - об европейцах? Так ли заметно взаимопроникались образы жизни и склад ума техидругих? Ват растерялся, услышав рассуждения преподава­телей в Киеве об эпохе великих географических открытий.
Великих для кого? Португальцы и испанцы выползли слов­но насекомые из щели за пределы Европы, крохотного полу­острова в масштабах огромного евроазиатского материка, и потянулись на Восток, где о них и до этого достаточно знали, кроме, может быть, их удивительных достижений в техноло­гии массового человеческого поражения, именуемой артил­лерией. Ездил Ват домой и через Пекин, слушал в универси­тете Синьхуа в Куньмине профессоров, излагавших иную точку зрения на историю. Слова «дальняя Европа» не произ­носились, но - подразумевались. Дальние варвары населя­ли дальние окраины великого срединного государства, бли­же жили - ближние...
        Бэзил употреблял общепринятые понятия - Европа, Азия, Дальний Восток, но не считал ни один народ вправе смотреть на себя как живущий в центре Вселенной, дальше или ближе. Бэзил подавал пример, считал Ват, и пример тем более достойный, если учесть загребущий интернациона­лизм хозяев его московского режима. Земля для него дейст­вительно представлялась круглой. Для Кхуна - нет, еще нет, пока нет, в течение какого-то ближайшего будущего, воз­можно, нет... А почему, он и хотел бы объяснить читателям. Но в последние десять лет радио, телевидение и газеты столь­ко всего всем объяснили, что каждую строчку, чтобы сделать ее настоящей, приходилось писать чуть ли не кровью.
        - Чего примолк? - спросил Бэзил.
        - Я хочу сказать, что для этой страны пока еще нет про­блемы трехсот пятидесяти тысяч безработных. Это не сроч­но. Скажем, слишком прогрессивно заниматься ими. Есть два миллиона малолетних, которые по четырнадцать часов вкалывают на мелких предприятиях. Они и содержат безра­ботных родителей, которым в большинстве случаев напле­вать на судьбу детей... Говорит ли кто на бесконечных проф­союзных посиделках об этом? Так же, как о женском труде? Политиканы понимают это... Всмотрись в досье деятелей, которые особенно активно выступают за создание партии труда. Для них такая партия станет просто ступенькой на­верх, специально втиснутой среди прочих таких же ступенек политической лестницы, ведущей в верхи. А что реально переменится в положении работяг - малых и старых? Или даже иначе: обещает ли это кому-либо хоть ничтожное облег­чение?
        -- Потому ты и назвал свои репортажи «Сиам без близне­цов»? Получилось: ты защищаешь детей?
        - Мнерано что-либо защищать в этой стране, кроме национального достоинства... За полвека сменилось сорок четыре правительства и произошло четырнадцать удавших­ся и неудавшихся военных переворотов. Гражданская адми­нистрация находилась у власти одиннадцать лет, военная - тридцать девять. Скоро очередные выборы. Избирательная кампания началась с двух убийств... Такса за каждый голос уже объявлена - сорок батов...
        - Но нельзя исключать и того, что партия труда станет демократическим элементом?
        - Она станет при тех людях, которые про нее шумят, за ничтожным, может, исключением, тем элементом, который, как бильярдный шар в лузу, уложат в систему одним ударом. Уложат неподвижно. Плотно.
        - Военные уложат твой шар?
        - Не совсем... В деревне ты видел: крестьянин нарабаты­вает столько, сколько необходимо для расчета с долгами и на пропитание. Попадая в город, таец становится чиновником, но действует аналогично. Держит в руках должность, моно­полизируетпосты, коллекционирует правительственные медали, и тем кормиться справедливо, с его точки зрения, полагая, что так - от века. В политических партиях и груп­пах тот же психологический климат... Он всеми способами поддерживается компрадорскими кругами, состоящими в большинстве из китайцев, взявших тайские имена. Кроме собственной финансовой мощи, на их стороне - связи с иностранными корпорациями...
        - Но, допустим... Допустим в порядке бреда, что все-таки объявятся в партии труда деятели или силы, которые попы­таются придать ей действительное демократическое направ­ление?
        - Их уберут большие деньги.
        - Так уж решатся эти... эти большие деньги на прямой вызов?
        - Есть поднаторевшие манипуляторы. Они внимательно следят за всякой восходящей звездой и способны погасить, прибегнув к неожиданным интригам, эту звезду немедлен­но... Нынешнее положение в профсоюзах подтверждает это. Раньше в них насаждалась аполитичность. Сейчас говорить об аполитичности - значит в открытую связывать себя с прошлым. И заговорили о политизации. Не подумай чего такого - совсем не масс и в этом духе... Традиция сохраня­ется: сделки с властями, интриги и соперничество в рамках обсуждений социальных проблем с целью дезориентации и приглушения активности действительно демократических кругов...
        Человек в сафари успел докурить сигарету. Подсучив брюки до колен, развалясь, дремал, обмякнув на металличе­ском стульчике. Сумка свисала на петле, захлестнутой за подлокотник. Вспомнился оборванец на лестничной пло­щадке дома, где жил Ват. Нет, не из недосмотра крутился там потолочный фен. И неизвестно еще, действительно ли поли­цией назначены к Вату салатовое сафари и рваные шорты...
        Плоские часы на чугунной мачте над причалом показы­вали начало второго. Сколько именно, приходилось гадать. Минутная стрелка отсутствовала. Хозяин супной покрутил настройку приемника, поймал последние известия. «Завт­ра, - сказал диктор, - начинаются сингапурско-таиланд­ские военно-морские учения под кодовым названием
«Синг- Сиам» в Южно-Китайском море и Сингапурском заливе. В них участвуют три корабля наших ВМС и четыре сингапур­ских катера-ракетоносца. Маневры проводятся ежегодно с восемьдесят первого года... Их благотворное воздействие на обстановку, в частности, проявляется в обуздании бесчинст­вующих в Малаккском проливе и Сиамском заливе пират­ских шаек...»
        - Пошли? - спросил Бэзил. Он подложил кредитки под стакан, в котором остатки кокосового сока смешались с таю­щими льдинками и утонувшей мухой. Человек в сафари не пошевелился и не поднял век.
        - Как ты смотришь, Ват, если я обращусь с просьбой о встрече к некоему Пратит Туку?
        Они двинулись в сторону скопления сине-желтых трех­колесных маршруток. Завидев белого, паренек в красной бейсбольной кепке выскочил из тенька с коромыслом, на котором болтались гирлянды надувных рыбок.
        - Отойди, - сказал ему Ват по-тайски. И Бэзилу по-рус­ски: - Пратит Тук, пожалуй, интересная фигура среди проф­союзников. Но не самая влиятельная. Он, правда, стоит бли­же всех к пониманию действительных интересов работяг. Очень популярен. Молодежь и даже кое-кто из офицеров- младотурков видят в нем еще и выразителя народных инте­ресов вообще. Он, видишь ли, сообщил всем, что против засилья иностранцев. Упорно и методично бьет в эту точку. Есть в нем... как бы тебе сказать... нечто малопривлекатель­ное. Четыре раза женился и каждый раз все неудачнее и неудачнее. А ты знаешь, что такое в этой стране семья...
        - То есть?
        - Нынешняя прибрала его к рукам. Стремится на роль подруги-соратницы. Держится рядом, не отлипает ни на ми­нуту. Даже выступает с речами после него. Демонстративно играет на гитаре «Интернационал»... Пратит Тук от этого больше популярен среди текстильщиц. Тайки любят носить брюки своих мужей... Недавно скандал разразился. Одна тай­ка продала своего мужа другой. Все бы и сошло, если бы чек, выписанный в уплату, не оказался без обеспечения...
        Боковым зрением Бэзил отметил, как длинногривый мо­лодец в фиолетовой майке с котами, нарочито глядя в сторо­ну лавок, где товар был не по его одежке, двинулся следом.
        - Сафари сдал тебя, - сказал Бэзил.
        - И все же, - засмеялся вполне без натяжки Ват, - всю­ду жизнь. Картина художника Ярошенко.
        - Что?
        - Всюду жизнь, говорю. Картина художника Ярошенко. В Третьяковке. Арестант в вагоне за решеткой, перед ним птица, ребенок, солнце...
        - Шутки у тебя!
        Они прошли мимо ворот Таммасатского университета. Самодельный плакат приглашал на дискуссионную встречу профессоров и студентов по теме «Христос и Будда - две надежды на демократию».
        - Ну, я поехал домой, - сказал Ват.
        - Удачи. Пробуду тут дней десять. Гостиница «Виктори»...
        Трехколесная маршрутка «Дайатсу», пальнув клубом ды­ма, с треском сорвалась с места. Паренек в фиолетовой майке вскочил на ходу. Бэзил видел, как Ват подвинулся, давая тому место. Оба улыбались.
        В номере, где кондиционер с утра оставался на режиме «очень прохладно», Бэзил ощутил, насколько промокла ру­башка. Став моментально холодной, она липла на плечах и спине. Сбросил ее у порога, аккуратно повесил брюки. Взгля­нул на часы, забытые утром в ванной. Включил радио.
        Под горячим душем, предвкушая, как отоспится, разо­брал голос диктора:
        - ... собственном доме близ железнодорожной станции Вонгвьен Яй в Тхонбури вчера, в пятницу 17 февраля, найден застреленным молодой подававший надежды профсоюзный функционер Пратит Тук. Убита также его жена. Расследова­ние показало, что первой жертвы убийцы, пользовавшегося револьвером, стала женщина. Это наводит следствие на пред­положение о мести из ревности в качестве мотива преступ­ления. Покойная была четвертой женой погибшего насиль­ственной смертью Пратит Тука...
        На втором этаже управления уголовной полиции Бангкокской метрополии в середине Си Аютхайя-роуд таксист, оставивший красную «тойоту» в квартале от управления, по­просил у входа дежурного сержанта:
        - Соедини по дружбе с картотекой.
        На службе запрещалось жевать бетель. Допускалась ре­зинка. Но дежурный и таксист были земляки, и сержант принял предложенную порцию.
        - Здесь лейтенант Рикки Пхромчана, - сказал таксист в трубку. - Не могли бы вы подготовить копию портрета пре­ступника, скомпонованного фотороботом на основании описаний ювелира... Ну, того, из «Объединенных граниль­щиков», которого ограбили вчера, в пятницу, вечером. Мне кажется, я встретил злоумышленника на Чароен Крунг-роуд. Мельком... Нет, не сейчас. Портрет мне понадобится завтра. Сегодня у меня выходной. Спасибо!
        Он провел ладонью с короткими сильными пальцами по ежику на темени. Рука увлажнилась.
        - Жара, - подосадовал лейтенант Пхромчана. Еще шесть часов предстояло крутить баранку. И приближался час «пик».
        - Жара, - отозвался земляк.
        На пульте перед ним замигала красная лампочка.
        Рикки Пхромчана хлопнул по заднему карману брюк, проверяя, на месте ли ключи зажигания. Махнул сержанту, тыкавшему в кнопки вызова концом шариковой ручки, и пошел к выходу.

2
        Встреча обговаривалась еще на «Морском цыгане» - 17 февраля, пятница, шесть часов вечера, ресторан «Чокичай». Семь дней спустя после переговоров на сампане, почти сразу после «выполнения договоренности». Запасной вариант не предусматривался.
        Цзо особенно по душе приходилось место. Свидеться с Палавеком предстояло не в роскошном баре «Чокичай», за­нимавшем двадцать второй этаж небоскреба на проспекте Рамы Четвертого, а в его тезке - скромном заведении без затей и музыки в заречье на Иссарапхарб-роуд.
        Отправился пешком. Глядя с Памятного моста на гряз­новатые волны Чаопрайи, размышлял о том, что Самый старший брат, развивающий сложную комбинацию с пере­тасовкой профсоюзников, становится старомоден. Деньги, во всемогущество которых древний старец незыблемо верил, не столь уж надежный по нынешним временам рычаг. Такой человеческий материал, как Палавек и его люди, приходится долго подыскивать. А возможно, Самый старший брат и не так уж отстал, хитрит? Зачем настойчиво добивается именно от него, просто Старшего брата - второго в «Союзе цветов дракона» человека - личной вербовки «морских удальцов»? Подбирает себе гвардию?
        Посматривая на реку сквозь решетки моста, Цзо раз­мышлял о возможных личных потерях в столкновении с Палавеком, приведенным к покорности только под давлени­ем обстоятельств... Скрытный, умеющий оставаться одино­ким и хранить тайны. Безупречно преданный своим людям и своему слову. Такие черты - свидетельство большой силы. Если Палавек примется играть против «Союза цветов драко­на», либо, оставшись на положении наймита, попадет в под­чинение Цзо, в обоих случаях следовало держаться начеку. Пират способен взломать судьбу... Как коричневы воды Чаопрайя! А в верховье, севернее - голубые, приносимые при­токами Пинг и Ванг. Прозрачный поток постепенно насы­щается красноземом, смываемым с берегов. оприкоснувшись с жизненным путем Палавека, какой ста­нет судьба Цзо?
        Самый старший брат давно ощущает дыхание Майкла на загривке. В иерархической пирамиде вторых и третьих стар­ших братьев, затем первых, вторых и третьих младших братьев он, Цзо, приблизился к нему ближе всех. Денег же и почета, а главное, власти у него - в десятки, сотни раз мень­ше, чем у Самого старшего брата. Будь у старца хоть сын, а не дочери с обленившимися зятьями, как знать, приблизил бы он Цзо? У аристократов из семьи главы «Союза цветов дракона», чей предок участвовал в историческом банкете, данном в Иокогаме в начале века сливками иммиграции «по случаю 242-й годовщины гибели Китая», Майкл считался выскочкой. Ведь он не знал, где захоронен прах отца...
        Все, абсолютно все можно рассчитать, если воспитать в себе крайнюю терпеливость. Воля проявляется не в варвар­ском натиске. В упорном, постоянном, неослабевающем, взвешенном нажиме - в этом! А такой волей он обладает в большей степени, чем кто-либо в «Союзе цветов дракона», в том числе и зятья Самого старшего брата. Он ничего не боится. Ибо все можно предвидеть. Единственной реально­стью, которой стоит дорожить, является постоянное ощуще­ние полноты удовольствия от власти. Ничего не было, не могло быть и не будет лучше и возвышенней, кроме этого. О власти, только о власти - все книги истории...
        Боялся Цзо лишь смерти. Страх, что она придет раньше обладания полнотой всей власти в «Союзе», иногда подни­мал среди ночи. Гасили его сначала две, потом и три, а то четыре большие рюмки «Мекхонга». Случалось встречать людей, которые спокойно, по крайней мере внешне, встреча­ли смерть. В эти минуты он думал о них с ненавистью. Глупцы. Даже Нефритовый император на небе, если он су­ществует, не может разделить смерть по долям. Она выдает­ся полностью, сразу и на одного... Палавек, которым поручил заняться Самый старший брат, из этих одержимых, для ко­торых и жизнь, и смерть принимаются в расчет лишь в зависимости от представлений о чести и справедливости. Какая разница - как жить? Сама по себе жизнь, жизнь лю­бой ценой, как можно дольше... А это лучше всего обеспечи­вает власть.
        Цзо отдавал себе отчет о наличии у него «двух плохо». Во-первых, он действительно не знал могил предков. В нача­ле века дед в многотысячном стаде кули, загнанном в трюмы английского парохода в Кантоне, приехал в Южную Амери­ку, где добыча золота и алмазов переживала промышленный бум. Управляющий захваченными у буров территориями лорд Мильнер из пятнадцати тысяч «желтых» шахтеров вы­делил несколько сот, отличавшихся здоровьем, в качестве надсмотрщиков, элиты. Дед использовал привилегию: су­мел закрепить за собой китаянку из числа немногих, приве­зенных для обслуживания горняцких поселков в качестве «переходящих жен». К тому времени и у бессловесного суще­ства с крохотными ступнями, о котором Цзо знал по расска­зам, скопились свои гроши. Родившийся в Африке и почти забывший родной язык отец Майкла порывал постепенно и с дедом, и с землячеством. Прихватив несколько камней, тайно перебрался в Сингапур, затем в Малайю и оттуда в Таиланд. Планировал конечный маршрут на Сан-Франци­ско, но женился на тайке и вдруг осел. Это было второе
«пло­хо» Цзо, который не мог считаться заморским китайцем хуацяо чистой крови. Если бы не деньги отца и его услуги тогдашнему главе старинного братства хуацяо -
«Союзу цветов дракона», на финансы которого позарилась японская контрразведка, пределом успеха Майкла была бы супная на ночном рынке Пратунам.
        Готовя в 1944 году вторжение в Индию, японское коман­дование, планируя обходной марш через джунгли, перебра­сывало войска на слонах из Индокитая через Бирму. В разгар муссонных дождей, когда преимущества американской и британской авиации сводились на нет, двести слонов пере­тащили более двадцати тысяч тонн грузов. Половину живого тягла обеспечил отец Цзо. Так в семье появился первый миллион, который после прихода союзников едва не стоил родителю жизни.
        Глава «Союза цветов дракона» не забыл, однако, ни старой услуги, ни того, какая кровь в жилах отца. Варвары - с вос­тока ли, с запада - приходили и уходили со своими армия­ми, деньги оставались. Деньги хуацяо. Другим не давали набирать силу. Самый старший брат, просто старший брат, первый, второй и третий младшие братья и еще два десятка человек, входившие в верхушку «Союза цветов дракона», не­ослабно следили за этим. За полицией, армией, министрами и генералами тоже. За хуацяо тоже, ибо более половины рабочей силы бангкокских предприятий составляли именно они, и профсоюзы для этих хуацяо могли сделаться важнее землячеств, которые контролировал всемогущий «Союз цве­тов дракона». Самый старший брат, получавший информа­цию, к которой Цзо не допускали, видимо, знал многое такое, что заставляло его чаще обращать внимание на профсоюзы, а не на полицию, армию и министерства. Восходящая фигура в правительственном аппарате в один прекрасный день покупала виллу, кадиллак и любовницу, на худой конец, кресло для отпрыска в компании или банке. А попробуйте подарить хотя бы пятьдесят батов на сигареты Пратит
Туку! Завтра же вылетит из профсоюзных лидеров: мол, клюнул на взятку... У работяг просто: либо за них, либо - нет, воды не замутишь, все на виду... Психологическая помойка громоз­дилась и громоздилась в душах беднейших хуацяо. Нарастая из поколения в поколение вдали от традиционной родины, которая и не помнится многим, эта свалка испускает миаз­мы. Душная атмосфера безнадежности в рабочих лачугах может разрядиться однажды...
        И все же Палавек, даже продайся он полностью и до кон­ца, не станет для «Союза» тем, кем является он, Цзо. Его два «плохо» дороже ста «хорошо» пирата. Нефрит лишь обладает свойствами нефрита - чтобы стать украшением, он подле­жит обработке. С Палавеком не будут возиться - человек с чужой кровью, испытывающий варварское отвращение к могуществу денег.

«Неукоснительно выполню волю Самого старшего бра­та», - подумал Майкл Цзо.
        Он оглянулся на длинную Иссарапхарб-роуд, по которой шел, сопровождаемый катившей за ним в такт шагам вдоль тротуара машиной. Просто плестись пешком в его костюме значило бы «щипать любопытство» квартальных соглядата­ев своего же «союза», не знавших его в лицо. А с машиной, катящей следом, Цзо выглядел размышляющим предпри­нимателем, возымевшим прихоть пройтись под вечерок. Не все же гольф да теннис...
        Абдуллах поджидал в тени навеса, под гирляндами пле­теных сумок, вывешенных на продажу. Малаец, едва примет­но кивнув, подтверждал, что Палавек на месте и хвоста не замечено. По канонам, мусульманину не полагалось рабо­тать в паре с Цзо. Учитывая ранг Майкла, страховать должен был кто-нибудь из вторых или третьих младших братьев, а не наемник. Но Абдуллах знал Палавека в лицо. Братья же, двое содержателей прачечных, в качестве резерва обязаны уже находиться в ресторане. Майкл Цзо был уверен, что за одним из столиков «Чокичай» сидит и неизвестный согляда­тай, который лично доложит старцу об увиденном. Да и об услышанном, ибо наверняка вооружен электроникой.
        Справедливо дать доносчику фору и запоздать с докладом Самому старшему брату на день, подумал Майкл. Суточное ожидание моего появления дезавуирует показания шпиона. Меня нет, значит, дело продолжается и соглядатай, прибыв­ший слишком торопливо, попадет под подозрение в недоб­росовестности. Правильно рассчитал, взяв билет на автобус в Чиенгмай на послезавтра, воскресенье.
        Цзо поманил Абдуллаха. Они встали рядом, рассматри­вая фрукты на плоских деревянных блюдах. Толстушка в пластиковой панаме гоняла веером мух.
        - Войди в ресторан после меня и займи столик за спиной Красного. Выяви, кто интересуется беседой... До этого с за­дворок загляни на кухню. Спроси подавальщика Клонта. Пусть приготовит «подарок» и обслуживает мой столик. Сиг­нал нести то, что потребуется, подам ему особо. Не подам - пусть не несет. Понял?
        Абдуллах вырядился в красную тенниску и трикотажные брюки, под которыми на правой икре угадывался привязан­ный под коленом крис. Плохо, когда человек лишен этиче­ских правил. Конфуций учил: следует одеваться в голубое, желтое, розовое, белое и черное, старательно избегая одежд красных, которые суть принадлежность наложниц.
        Двери ресторана услужливо распахнули два привратника. Прохладу кондиционированного воздуха в зале, уставлен­ном столиками с клетчатыми скатертями, пропитывали ароматы специй. Обедало несколько европейцев. Знако­мых - никого. Вырванные приказом из домашних пижам и шлепанцев младшие братья скучали за пивом. Пентюхи, не имеющие вкуса к оперативной работе. Навязанные больше для протокола - сопровождения второго человека в «союзе», каким был Цзо, старшего брата или, как его упорно имено­вали воротилы клана, старшего брата по оперативной работе. Приставка ущемляла достоинство ранга, заставляла остро переживать.
        Красный поджидал у окна, затянутого жалюзи. Тянул пиво «Сингха». Атташе-кейс крокодиловой кожи стоял меж­ду новехонькими лакированными ботинками. Свежайшая розовая гуаябера оттеняла коричневое лицо. После стрижки кожа на висках светлела.
        - Приветствую вас, уважаемый господин Йот, - сказал по-английски Майкл Цзо. Широкая улыбка, казалось, еще больше вывернула ноздри.
        - Приветствую вас, господин Цзо.
        Палавек смотрел в скатерть. Подавальщик двигал стул, услужая новому гостю. Майкл спросил:
        - Итак...
        - Мы снова на равных. Хо-хо-хо... Работа выполнена бле­стяще.
        - Перед расставанием я хочу получить гарантии, что все захваченные на
«Револьвере» и катер свободны. Вы можете дать эти гарантии?
        - Не сразу, дорогой господин Йот, не сразу. Хо-хо-хо... Официант! Виски
«Мекхонг», орешки и сладкой рыбы, ну... и большое меню.
        Он не вооружен, размышлял Палавек. Неподалеку долж­ны сидеть его люди. Поэтому угрожать расправой на месте бессмысленно. Застрелят раньше, чем дотянусь до парабел­лума.
        Майкл Цзо командовал:
        - Неси таким образом. Сначала слоновьи подколенники, потом супцу из летучих мышей... Дальше, как обычно, шкур­ку молодой змеи, муравьиные яйца, коровью плаценту, са­лат из медвежатины, черепаховую поджарку, каракатицу и крабов в перце. Виски подливай, когда мой стакан пуст. Не люблю долива. Понял? Расстараешься, скажу хозяину, что опять приду... Как зовут?
        - Клонт, господин.
        Подавальщик поклонился. Накрахмаленный белый ки­тель коробом встал на плечах. Клонт носил высокие «ковбой­ские» ботинки, тогда как другие официанты с шарканьем таскали по полу штиблеты с загнувшимися носами. Со вре­мен работы по заведениям на Патпонге Палавек знал, что прислуге выдается казенная обувь, которая покупается само­го большого размера с расчетом на всех: пришел на службу- надел, ушел - передал сменщику.
        - Вы принесли назад рекомендательное письмо федера­ции работников транспорта, которое я вам вручил вместе с оружием?
        - Да, - ответил Палавек.
        - Его брал в руки... ну, он?-Да.
        - Положите, пожалуйста, на столик текстом вниз.
        Палавек поднял с пола атташе-кейс, хрустнул замками, достал документ.
«Беретта-билити» лежал, как лежал. Три­надцать зарядов в запасе.
        Майкл Цзо накрыл письмо бумажной салфеткой, подтя­нул оба листка, свернул вчетверо, не касаясь самого докумен­та. Достал из заднего кармана брюк золотистый бумажник. Загибаясь на углах, бумажник хранил форму ягодицы. Па­лавек поморщился, глядя на кусок засаленной кожи. Подме­тив, Цзо резанул:
        - На письме отпечатки пальцев Пратит Тука и ваши, дорогой господин Йот.
        Прихлебнулвиски.Почмокал сложенным в трубочку ртом. Легонько посмеялся. Посоветовал:
        - Пробуйте все. Когда еще среди морских скитаний по­лакомитесь земным... Хо-хо-хо!
        - Я сыт. Итак, господин Цзо?
        - Итак, дорогой господин Йот, он же Красный, он же... Палавек!

«Значит, знает. Значит, и брат - в игре и лишь ставка».
        Цзосмаковал паузу.
        - «Револьвер», ваших удальцов и вас берет под покрови­тельство мой патрон. Кто именно - узнаете позже. Могу сказать, это одна из четырех могущественнейших фигур страны и, может, входящая в десятку сильнейших людей Южных морей. Вам предстоит стать... э-э-э... скажем, нашим адмиралом. Ранг, приравненный к первому младшему брату. Стоимость катера, вложенные суммы и так далее вам будут рамбурсированы. Ваш личный оклад - пять тысяч долларов ежемесячно, членам команды назначите содержание сами. Кроме того, с добычи - процент. Береговая разведка, связь с полицией, армией, прессой, общественностью, вообще с миром тревожить вас не должны бы. Эти моменты коорди­нирую я...
        - Вы - Триада?
        - Слышали о «Союзе цветов дракона»? Я уверен. Триа­ды - старомодные банды, в которые сбивались от страха лавочники, скопидомы и не совсем... э-э-э... понимающие новую роль денег люди. Феодализм давным-давно отошел в прошлое. Эта страна, как и соседи, превратилась в техноло­гического акселерата. Монополия, господин Йот, кладет ко­нец национализму, патриотизму, капитализму и социализ­му. Если хотите, только она в то же время в состоянии дезинфицировать «краснуху» профсоюзов и леваков...
        - Не забывайте, господин Цзо, эта страна - моя страна.
        - Против активной и деловой части народа, против пра­вительства и законов которой вы так... э-э-э... успешно дей­ствовали... Не стройте наивного! Я позволю себе резкость, надеясь, что говорю с проницательным партнером. Вы - с нами, были и остаетесь. Вы - исключение из серой массы, предназначение которой - производить блага и удовольст­вия,для избранных, быть для нас, для вас, для избранных глиной, воском, чем хотите!
        - Добытое отбиралось у избранных, у ваших избранных, и раздавалось народу!
        - Майкл Цзо прихватил палочками кусок черепахи. Же­латин выдавился в уголках губ. Клонт, склонившись, цедил «Мекхонг» в стакан.
        - Во все века избранные... э-э-э... состязались за первен­ство. Князь нападал на князя. Уводил рабов, увозил богатст­во, присваивал строителей, врачей и артистов. Кто пускал добытое на ветер, кто укладывал в подвалы, кто строил доро­ги и города, раздавал милостыню - зависело от доброй воли избранных. Главное во всем этом, что путь добычи - один. Разве вы, дорогой господин Йот, не доказали, что пришли к нам, выполняя договоренность? Но...
        Сделал глоток виски. Продолжил:
        - ...оставим философские сближения деловых позиций. В отличие от вас, если помните нашу встречу в Таммасатском университете, я его окончил. Поэтому в теории сильнее. Да и в практике тоже. Поэтому - да или нет? Учитите, ес­ли - нет, мы примемся за вашего брата и его семью. Не побывали еще в гостях? Прелестная у вас племянница!
        - Я должен взвесить.
        - Пять минут. Я примечаю на часах.
        - Могу я пройти в туалет?
        Цзо кивнул. Поворачиваясь, Палавек приметил Абдулла- ха. Малаец хлебал фарфоровой ложкой суп, запивая пепси- колой. Глаза то в пиале, то в стакане.
        В кабине прислонился к влажной стене лбом.
        Орешек разгрызается, но и зубкам у хозяина поскрипы­вать, подумал Абдуллах, исподтишка наблюдая за Майклом Цзо, на лице которого всплыла пренебрежительная мина.
        Тренер по боксу в далекие и короткие, как все счастливые, времена говаривал: на грани поражения следует расслабить­ся, тогда придут новые силы. Стиль назывался
«ву». Если противник, поучал наставник, толкает тебя в грудь с силой в сто фунтов, отступи и нейтрализуй толчок. Отступи так, что­бы начало отхода противник не перехватил. Тогда собствен­ная сила вынесет центр его тяжести за пределы ступней. Легонько подтяни противника на себя - и он на земле. Не важно, что упал не на спину, только ничком. Ведь он - упал. Усилие всего в один фунт победило удар в сто. Но совершен­ство каждый прием в стиле «ву» обретает, когда руки бойца имеют свойства стали, обернутой ватой. Рука нежна, но име­ет вес. Она толкает противника таким образом, чтобы того не покидало ощущение безысходности, невозможности уйти от прикосновения твоей руки. Удар уподобляется пуле, которая всегда входит в тело без видимых усилий. Если же противник вознамерится использовать преимущество в физической силе, у него должна возникнуть иллюзия, будто он ловит тень... Тебе-то, дружок Красный, такой прием сейчас бы и подошел. Но ты его не знаешь, благородная и бескорыстная свинья!
        Абдуллах дрыгнул ногой, чтобы почувствовать крис, и подумал, что наступает время молитвы. Впрочем, он не был пока имамом, чтобы строго соблюдать ее пятикратность. Да и имам его деревушки, приткнувшейся к белым дюнам на далеком юге, не делал этого, пропадал в море, промышляя на моторном боте - новинке в тех краях, или вел долгие пере­говоры с перекупщиками улова. Так что занималась детьми в школе при молельне его жена. Спустя столько лет, Абдуллах не помнил ни одной суры, только притчу пропахшего рыбьей чешуей имама: «Моя цель - сделать человека счаст­ливым на том и на этом свете». Учеников привязывали к мебели, чтобы не убегали. Дремавшим от жары и зубрежки задавали каверзные вопросы. Абдуллаха имам изрядно из­бил за незнание ответа на такой вопрос: «Что делать мусуль­манину, если на дороге попалось отрезанное человеческое ухо?» Наутро он бежал из деревни...
        Но кафирам, неверным, доверял еще меньше. Иногда подумывал совершить, поднакопив деньжат, хадж в Мекку. Глотая слезы обиды в утро расставания с домом, поклялся, что уход из семьи будет считать началом хаджа. И десятый год служит Майклу Цзо, худшему и могущественнейшему из кафиров...
        Цзо вспомнил, поглядывая на минутную стрелку золото­го «Ролекса», того Палавека, которого встретил в октябре семьдесят третьего, - чужого всем, подающего команды из вырванного у него, Майкла Цзо, мегафона. Гримасу, иска­зившую лицо Палавека, когда Цзо от имени студенческого комитета отказал в финансовой поддержке брату. Пошел бы тогдашний Палавек с ним, Майклом, связавшим свою судь­бу с «Союзом цветов дракона», если бы Майкл приветил демобилизованного солдата?
        Зрачки между гладкими, без единой складки веками, буд­то вскрытыми лезвием бритвы, скрылись за ресницами. Давно сузивший свой внутренний мир до подобия некоего прибора, вычисляющего возможную выгоду или предстоя­щие потери, грозящую опасность или благоприятные усло­вия для нападения, Майкл Цзо, взвесив характер и жизнь человека, которого ждал, чутьем понял: каким ни будет ответ, Палавек останется вне интересов «союза», а может, и стал беспощадным врагом.
        Он подал знак Клонту. Направляясь к столику, подаваль­щик почтительно уступил дорогу возвращавшемуся Палавеку.
        Атташе-кейс, остававшийся у ножки стола, кажется, не трогали.
        - Клонт, принесите то, что вам передали для меня.
        - Слушаюсь, господин.
        Подавальщик вдруг обнаружил, что в отличие от шарка­ющих растоптанными штиблетами коллег, стучит каблука­ми ковбойских ботинок и умерил шаг.
        - Ничего не остается, - сказал Палавек. - Условия при­няты.
        - Не сомневался и поэтому отдал распоряжение прине­сти гонорар за предоставленные... э-э-э... услуги и аванс за услуги, которые вы предоставите в будущем. Пишите распи­ску.
        - Это обязательно?
        Цзо хохотнул.
        - Дорогой господин Йот! Адмирал! Китайцы не произ­носят ни молитв, ни клятв, ни присяги. Они их пишут. По­том, правда, сжигают. Эту бумагу, правда, не сделаем жерт­войтрадиции. Извольте соблюдать новыйэтический кодекс... Вот ручка и бумага. Пишите... Я такой-то... Готово? Получил от господина Майкла Цзо десять бриллиантов об­щим количеством девять карат для передачи господину Лю Элвину, владельцу ювелирного магазина, члену компании «Объединенные гранильщики» по адресу Нью-роуд
1086... Бангкок. Подпись...
        Нью-роуд, или «Новая дорога», проходила через старин­ный китайский квартал, застроенный трехэтажками, в кото­рых нижнее помещение - лавка, а верх - жилье. Грязное и дешевое место, где неизвестно по какой причине среди ме­нял, скорняков, портных, прачек, стекольщиков и знахарей несокрушимыми крепостями стояли несколько ювелирных магазинов. Дозорные «Союза цветов дракона», держащие под неусыпным наблюдением неимущих соплеменников и под­данных - хуацяо?
        Клонт подал на подносе замшевый мешочек.
        - Это для господина.
        Цзо дернул подбородком на Палавека. Невежливо, будто сбрасывал неотвратимые убытки.
        Палавек принял мешочек, поднял с пола атташе-кейс, открыл его на коленях - оружие оставалось на месте, поло­жил мешочек, снова захлопнул крышку.
        - Проводите нас, Клонт, с господином к телефону...
        В трубку Цзо сказал на кантонском диалекте:
        - Почтенный учитель Лю, говорит Майкл Цзо. Извини­те великодушно, что звоню в пятницу и так поздно... А! О! Спасибо! Неоценимо лестно! Почтенный учитель Лю, мне теперь приходится произвести абсолютно неотложный пла­теж наличными. Однако банки откроются только в понедель­ник, а требуемой суммы под рукой нет. Я вручил девять каратов бриллиантов некоему господину Йоту. Через полча­са прибудет... Почтительная просьба оценить камни и рас­платиться с господином Йотом. Если понадоблюсь, то я в ресторане «Чокичай», который в заречье... Что? О! А! Хо-хо- хо... Неоценимо лестно! Всяческого благоденствия!
        Старик привратник, сидевший на бамбуковой табуреточ­ке при туалете, остановил мелкое подергивание ногами. Ик­ры вновь ритмично задергались, когда в трубке раздался гудок отбоя. Майкл Цзо запомнил сморщенное, как у обезь­янки, лицо.
        Вернувшись в зал, дал младшим братьям сигнал - сво­бодны. Оба не потрудились, хотя бы приличия ради, повре­менить.Задвигали стульями, громко потребовали счет. Кольнули самолюбие. Но настроения не испортили. Старец, едва закончится обед с Палавеком, получит сообщение, что Красный принял бриллианты. Ну а Майкл Цзо через пару дней, в понедельник, преподнесет Самому старшему брату иную легенду.
        - Вы не хотите взглянуть на сокровища, которые полу­чили? - спросил ласково.
        - Можно...
        Вновь из-под стола появился атташе-кейс.
        - Как оружие?
        Цзооставил стакан с виски и теперь смаковал подогретое шаосинское, которое стоило так дорого, что его принес и откупорил хозяин, сломавшийся в жирной пояснице еще у бамбуковой занавески, за которой, словно просыпавшиеся орехи по полу, щелкали костяшки счетов.
        - Спуск мягкий. Бой безупречный.
        - Два выстрела?
        - Вы знаете.
        - Осталось одиннадцать? Берегите патроны. Вторую обойму, к сожалению, предоставить не могу. Марка новая... Не имею.

«Беретта-билити» лежал, как лежал, в специальной выем­ке. Не твой, подумал Палавек, а Нюана. И не одиннадцать вишен у меня в запасе, а тринадцать. Но знать тебе это ни к чему.
        Цзо перебирал на ладони посверкивавшие, потерявшие в свете ресторана прозрачность бриллианты.
        - Вот воплощение мощи, власти, любви и небесной ма­гии! Добытые во мраке тверди земной, они сродни звездам на небе. Сапфиры, изумруды, бериллы - что они в сравне­нии с алмазом, родственником обыкновенного угля, черно­го, пачкающегося, крошащегося! И несмотря на такое уни­зительное родство, граненый алмаз, сделавшисьбриллиантом, почитается символом безупречной чистоты, неувядаемой любви и преданности... Откуда могут быть эти камни? Что мы можем узнать о них? Странствия драгоцен­ностей - как странствия волн морских... Ни кровь, ни грязь, ни предательство, ни страдания, ничто не оставляет на них следов. Тайна тайн. Идеальная вещь для любых платежей в любой части света между любыми клиентами. А?
        Усмешка кривила испачканные соусом губы.
        - Я не разбираюсь в качестве камней, - сказал Палавек.
        - Жаль, искренне жаль...
        - Господин Цзо, когда между нами теперь полная яс­ность, я полагаю, в мои служебные обязанности в работе на «Союз цветов дракона» не входит совместное увеселительное времяпрепровождение. Благоволите освободить меня, сооб­щив, где и когда я могу вступить на борт «Револьвера» и возобновить операции... под вашим командованием.
        - Что ж... «Револьвер» в порту Хуахин, катер переведен на легальное положение, имеет теперь филиппинскую регист­рацию. Портовая приписка - Манила. Бортовое название - «Красная лодка»... Хо-хо-хо? Длинный Боксер, механик и один из бывших солдат - на борту. Других нет. Без вас удальцы, которые, кстати, имеют теперь на руках подлинные документы, с места не желают сдвинуться и под автоматами. Это проверено. .
        - Благодарю. Я ухожу...
        - Будьте осторожны. И обязательный совет: ночуйте у брата. Во всем Бангкоке сегодня для вас, дорогой господин Иот, безопаснее места... хо-хо-хо... нет!
        Иссарапхарб-роуд, когда дверь «Чокичая» мягко прикры­лась за Палавеком, тонула в темноте. Шел девятый час. Огоньки лампочек, вполнакала светивших над лавчонками и забегаловками, и керосиновые камельки лоточниц, сидев­ших на тротуаре, выписывали дугу, уходившую в ночь. За Чаопрайей сверкали зарницы, хотя до сезона муссонов оста­валось далеко. Жара компрессом ложилась на лицо и грудь, намокала рубашка. Но даже надрывный рев «тук-тука», ли­шившегося глушителя, радовал и казался вестником свобо­ды. Не хотелось думать о будущем.
        Палавек заткнул «беретта-билити» за брючный ремень на спине под полой гуаяберы. Мешочек с бриллиантами сунул в карман. Остановил такси.
        - Я не один, - сказал парень в джинсовой панаме. На заднем сиденье алел огонек сигареты, которую покуривала «цветок счастья».
        - Сколько она платит тебе?
        - Сотню.
        - Дам две. Вышвырни...
        У входа в магазин «Драгоценные камни и ювелирные изделия Элвина, Объединенные гранильщики», раздвинув на полметра створчатую стальную решетку, прикрывавшую витрину с опустевшими уже на ночь бархатными полками, переминался широкоплечий, неопределенного возраста Лю Элвин с чистым, без мррщинок фарфоровым личиком. За­кивал яйцеобразной головой.
        - Конечно, конечно... Ну, что вы! Какие церемонии! Раз дело спешное...
        Магазинчик блистал ухоженностью. Слева гнулся ли­монной долькой прилавок с грудами серебра - французские пиастры, мексиканские песо, американские и гонконгские торговые доллары, кольца, браслеты, просто лом. Справа обшитые красным бархатом табуретки стояли впритык к другому такому же, где тлело десятков восемь драгоценных камней в золоте. С пола по стене поднимались картины, инкрустированные перламутром по лаку, вышитые шелком, древние пергаменты с рисунками тушью и иероглифиче­ской каллиграфией. А надо всем этим выгребали ластами к стропилам потолка чучела морских черепах, символы долго­летия. Статуэтки, драконы, головы, отпиленные от изваяний Будд по пагодам, наборы столовой посуды, слоновая кость. Причудливый, искусственный, удивительно никчемный и столь вожделенный мир, обыденный для обитающего в нем господина Лю Элвина.
        Лю давно догадался, какие мысли приходят в голову по­сетителям.
        - Миряне инстинктивно поняли однажды и без подсказ­ки богов, что деньги и золото в жизни, господин... господин...
        - Йот, - сказал Палавек.
        - Ах, да! Конечно, конечно, господин Йот... Так вот, день­ги и даже золото нуждаются в собственных символах, кото­рые бы могли быть неподвластны войнам, революциям, инфляциям и банковским крахам. Люди не ценят прекрасное, предпочитая обладать редким. Увы! Мир пока устроен та­ким... Давайте-ка их сюда...
        Палавек выложил замшевый мешочек на поднос, обтяну­тый черным бархатом. Дернул за уголок. Камни раскати­лись, мерцая под включенной Лю Элвином лампой дневного света.
        - Девять карат...
        Ювелир задвигал костяшками секционных китайских счетов.
        - Алмазы представляют собой лучший способ уместить огромную сумму в минимальном пространстве... Скажем, бриллианты стоимостью в полтора миллиона долларов уло­жатся в мою горсть. А для золота на эту сумму потребуется коробка. Не так ли? Красота, долговечность, редкость - та­ков камень. Все проходит - любовь, брак, жизнь, моральные ценности, политические убеждения и устройство государств, все незыблемости. Только ценность алмаза поистине вечна. Покупки бриллиантов растут, постоянно растут, почтенный господин Иот... Хотя, как говорит мой друг и конкурент Берид Барух из правления «Объединенных гранильщиков Бангкока», только небо беспредельно...
        Ювелир выписал цифры на бумажку.
        - Вам, господин Йот, таким образом, вычитая комисси­онные и оплату услуг, полагается двести двадцать шесть ты­сяч батов.
        Лю Элвин выбрасывал на стеклянный прилавок из сейфа стянутые крест-накрест резинками пачки фиолетовых пятисотбатовых банкнот.
        - Ваши камни от Майкла Цзо. Его имя - гарантия. Не будем думать об их источнике. . Нередко алмазы оказывают­ся в слабых руках и вызывают алчную зависть сильных лю­дей, что повергает затем целые семьи в безжалостные ссоры, восстанавливает детей против отцов, супруга против супру­га... Кажется, все... Вот вам пластиковый пакет. Так проще. Плетеная сумка или корзинка, покрытая банановым листом, надежнее кофра...
        Болтливость человека из ювелирной лавки становилась невыносимой.
        Палавек примотал пакет с деньгами к ручке атташе-кей­са.
        - Всего доброго, господин Элвин.
        - Всего доброго, господин Йот.
        Стальные решетки задвинулись, Трижды хрястнули по­вороты ключа. Загрохотал стальной засов-перекладина.
        Шел десятый час. Следовало поспешать к брату.
        Тунг занимал двухкомнатную квартирку в мансарде с подобием балкончика трехэтажного дома в конце Нью-Петбури-роуд. Раскалившаяся за день крыша не давала вечерней прохладе ходу в помещение, и семья брата - сам в одних трусах, жена в саронге, затянутой под мышками, детишки нагишом - обреталась на узком выступе над улицей, слушая радио. Когда входил Палавек, диктор пустился в рассужде­ния о падении нравов, которое затронуло, казалось бы, и такие новые в общественной жизни фигуры, как профсоюз­ные лидеры...

«Опять и опять пустопорожняя болтовня», - подумал Палавек.
        Не слишком ли сурово и бескомпромиссно иной раз су­димы наши парламентарии, партийные лидеры, военные и министры в этой связи?
        Диктор почти не акцентировал вопросительную интона­цию.
        Убийство Пратит Тука и его четвертой жены, совершен­ное сегодня днем явно по мотивам ревности, заставляет, как представлялось комментатору, дать исключительно одно­значный ответ на поставленный вопрос...
        Тунг женился на сокурснице, родом с севера, где ее отец занимался сплавом древесины по каналам и рекам в столи­цу. Меченые бревна проделывали путь по едва текущим про­токам и мелевшим речкам и потом по Чаопрайе самоходом пять лет. Доходы тестя Тунга, видимо, преумножались с такой же быстротой. Брат ждал вакантного места в отделении «Меркантайл бэнк» на Силом-роуд, переводил с французско­го и адаптировал детективные истории для детских книжек- картинок, а жена, симпатичная и спокойная северяночка, работала учительницей в благотворительной школе мисси­онеров «свидетелей Иеговы».
        Палавек сказал, что сыт; только что из ресторана «Чокичай», добавил поспешно, приметив переглядку брата с же­ной, в Тхонбури, в заречье.
        В небе по-прежнему вспыхивали зарницы.
        Палавек сидел на низеньком табурете и слушал, как жена брата, смеясь, рассказывает о миссионере, молодом парне, приваживающем женщин к молельному дому с помощью курсов быстрого вязания, которые сам и ведет.
        Тунг спросил:
        - Как жил эти годы?
        После покупки «Револьвера» Палавек не подавал вестей. Однако от подружки из
«Шахтерского клуба» в Борае или от ее брата, обретавшегося на старой должности в
«Сахарной хибарке», Тунг мог знать, с кем отправился Палавек четыре года назад в полпотовскую Камбоджу.
        - Ходил в море.
        - Далеко?
        - Каботаж. В основном Малаккский пролив.
        - Я волновался... Там, где ты находился, говорят, проис­ходили ужасы.
        - Так сложилось...
        Тунг нежил в достатке. Цементный пол застилали цинов­ки. В углу балкона стоял солдатский примус. Одежда висела в подобии шкафа из деревянных перекладин и пластиковой пленки. У порога резиновые сандалии. Туфельвдоме не водилось. В квадратный, обитый фанерой ящик, с какими ходят мороженщики, засыпали лед, который покупаливсо­седней супной. Жена брата вытащила из этого «термоса» два пакетика с черным кофе, пермешанным скристалликами льда. Палавек отказался, понимая, что его не ждали и второй пакетик предназначался для невестки. Что-то удерживало от того, чтобы предложить им деньги из тех, которые лежаливпакете, перевязанном бамбуковым лыком, с меткой фирмы Лю Элвина.
        - НадолговБангкок? Какие планы?
        Брат был моложе Палавека на четыре года, но в пышной шевелюре поблескивала седина.
        - На день-два, пока не ясно. Завтра сделаю кое-какие визиты и, вероятнее всего, снова уйду вморе... Возможно, будет неплохо оплачиваемый рейс. Возможно, ты согла­сишься, если я пришлю деньги... Отдашь, когда эта вакансияв«Меркантайл бэнк» откроется.
        - Напиши сначала, хорошо? Виправан постелит тебе на балконе... Хорошо?
        Из радио с хрипами, вызываемыми, наверное, помехами от посверкивающих над городом зарниц, понеслось:
        Жалко тех, кто всю жизнь копит деньги.
        Я-то люблю, я-то люблю тратить все на то,
        Что по сердцу сейчас.
        Так много дурней, жаждущих вечной любви.
        Я-то люблю, я-то люблю всегда, как приспичит...
        Не копи время! И тогда все - бесплатно!
        Ое-е-е-е...
        Тунг повертел ручку настройки. Двухдиапазонный при­емник едва принял вторую станцию с городской рекламой. Расхваливали растворимый кофе в гранулах, потом стираль­ный порошок «Два лебедя» и грамзаписи фирмы «Счастли­вые звуки». Ничего из этого семья пока покупать не собира­лась.
        Разговора не получалось. Догадывался брат о делах Пала­века?
        Сославшись на необходимость повидаться со старым приятелем на ночном рынке Пратунам, Палавек ушел, ска­зав, что вернется часа через два. Он не решился на глазах Виправан перекладывать «беретта-билити» в атташе-кейс, оставил за поясом под рубашкой. Взял пачку банкнот из пакета.
        На Рачждамри-роуд ощутил забытое удовольствие нето­ропливой бесцельной прогулки. Зарницы, становясь реже - дождь так и не пришел, - еще вспыхивали. Закончился сеанс в кино «Парамаунт», и потоки людей обтекали Палавека в направлении автобусной остановки. У гостиницы «Ферст» он действительно завернул на ночной Пратунам, заставленный лотками, передвижными прилавками с грудами съестного, табуретками и столиками временных закусочных, окутан­ных ароматами и парами пищи. Вошел в писчебумажный магазинчик, который оборотистый хозяин на ночь сдавал под ресторан.
        Заведение пользовалось известностью. Свободных сто­ликов не оставалось. Палавек извинился перед девушкой в шелковом вечернем платье, которая смешивала палочками и фарфоровой ложкой специи в супе. Сел напротив. Повар кивнул от плиты и крикнул:
        - Вам, господин?
        - Суп, - сказал Палавек, опершись спиной на стеллаж с блокнотами, прикрытыми временно хламидой. - Вот такой же...
        Девушка, склонившись над чашкой, улыбнулась глазами. Сухие пальцы продолжались выпуклыми жилками, идущи­ми к тонким запястьям. Густые волосы скользили с плеч и шеи, распадаясь на два крыла. Нос покрывала полоска свет­лого крема - обычное ухищрение, чтобы сделать его по­длиннее. Широко поставленные глаза с уголками, притяну­тыми к вискам, оставляли странное впечатление. Если он смотрел на них, его взгляд как бы проскальзывал, не задер­живаясь, мимо. Шелк как-то необычно топорщился вокруг шеи.

«Наверное, актриса из китайского балаганчика», - поду­мал он. Меланхолически шнурует в уголке сцены поставлен­ную на пуфик красную туфельку - высший символ сексу­альной привлекательности для онемевших с открытыми ртами хуацяо. Не поет, не говорит, не кувыркается через голову, только шнурует и вздыхает, поглядывая в вообража­емую даль, в которой скроется возлюбленный манадарин восьмого разряда...
        - Извините, госпожа. Меня зовут Палавек. Я - моряк, в городах бываю редко. Могу ли я спросить - вы артистка?
        Ответила просто:
        - Нет. Почему вы решили?
        Улыбаясь, она кривила губы.
        - Ваше платье необычно для Пратунама... Вы извините мои слова?
        - Что вы! Это - признание. Я работаю модельером...
        - Вы шьете платья?
        - Изобретаю платья.
        - Изобретаете - что?
        - Модели. Модели платьев. Наступит же время отказать­ся от экстравагантности и вульгарности, которые присущи западным фасонам в наших условиях...

«Не покажись назойливым, потихоньку», - сказал он се­бе. Что сказать вслух, еще не знал. Она поняла: он хочет слушать. Улыбнулась, покривив губы. Ей шло.
        - Понимаете, платье не может считаться красивым само по себе, если женщина не выглядит в нем единственной.
        - Я, кажется, догадываюсь... Как ваше?
        Она опять поняла его: это не комплимент. И то, что она поняла, разволновало больше.
        - Ну да... Ателье, которое я задумала открыть, будет ра­ботать, как лаборатория. Торжество наступит, когда мода перестанет служить униформой для женщин, станет нечто таким, что придаст каждой значение и индивидуальность. Понимаете?
        - Вы хотите заставить мечтать?
        У нее обрадовались глаза.
        - Да... Но не заставить, а призвать...
        Он засмеялся. Впервые за много дней.
        - Вам нужен первоначальный капитал.
        - Ох, кажется, нашелся один человек, готовый рискнуть. Начинаю путь в неизвестность. .
        Повар принес ему чашку с лапшой.
        - Не опасайтесь неизведанного пути. Это всегда интерес­но. Мы, моряки...
        - О, это заметно по вашим старомодным любезностям! Моряки - народ непредсказуемый... Я читала в одной книж­ке... В океане вам приходит в голову слишком много отвле­ченных мыслей, и поэтому на берегу, столкнувшись с дейст­вительностью, моряки устраивают сумятицы.
        - Сумятицы?
        - Да... Нечто вроде переворотов. Мой бедный брат так говорил... Ой, кажется, вам делает знаки вон та женщина!
        С растрепанным шиньоном, в домашней саронге Виправан делала ему какие-то знаки в нескольких шагах от двери магазинчика. Палавек извинился перед соседкой по столику и подошел к невестке.
        - На вас лица нет...
        - Я прибежала разыскать вас, сказать, чтобы вы не позо­рили нашу семью! Слава Будде, я разглядела вас здесь... Минут через пятнадцать после вашего ухода налетела поли­ция. Все перевернули. Напугали... Некто Лю Элвин, как ска­зали агенты, заявил, что вы - гангстер, обобрали его в соб­ственной лавке. Элвин даже назвал марку вашего пистолета... номера банкнот... Все подтвердилось. Нашли сверток с день­гами. Номера банкнот указаны в бухгалтерской книге этого Элвина... Как вы докатились до такой жизни? Лучше вам явиться с повинной... Они так сказали. Прощайте!
        Накатила слабость. Он безучастно смотрел перед собой. Кто-то тронул его за плечо.
        - Да, - сказал Палавек, - да... Я только вышел на мину­ту. Сейчас расплачусь...
        - Монет не хватит, - сказал глумливый голосок из-за спины.
        Выхватывая парабеллум, Палавек обернулся.Абдуллах!
        Малаец присел, расставив руки, готовый схватиться за крис.
        - Вот тебе и спасибо, - сказал он
        - Что нужно?
        - Я ходил к дому твоего брата, Красный, чтобы убедиться и доложить хозяину Цзо, как ты будешь убит, отстреливаясь от полиции... Будь ты у брата, ты ведь не знал бы, что тебя обвиняют в грабеже ювелирной лавки. Ты бы подумал, что к тебе привел след от трупиков Пратит Тука и его хахалицы, и бился бы до последнего. Ведь при сдаче тебя все равно ждал бы фанерный ящик, по твоему мнению, и отделение солдат. А после твоей гибели - все шито-крыто. Ни Пратит Тука, ни тебя. Ревность... И падение этих... ну, нравов. Ловко? Я при­строился на хвосте этой истеричной госпожи, когда она по­луголой бросилась из дома после ухода полиции. Не трудно было догадаться, что бежит она к тебе, Красный...
        - Что же ты меня не убил сзади? Хозяин бы заплатил!
        - Сейчас догадаешься. Майкл Цзо послезавтра, в вос­кресенье то есть, вечерним автобусом выезжает на север, в Чиенгмай. Довольно с тебя? Интересно? Место в восьмом ряду, слева по ходу...
        - Да. Почему предупреждаешь?
        - Хочу стать свободным.
        - От кого?
        - Не трудно догадаться. И потом, Красный, будет спра­ведливым, если у тебя заведется собственный шанс. Цзо втянул в игру полицию. Это - предательство. Есть правила... Я - не собака. Аллах велик!
        Девушки за столом не было.
        Итак, двое суток в распоряжении. Следовало искать при­станище и тщательно продумать дальнейшие передвижения. Если полиция взялась за розыск - не отступится. Нужно лежбище, и безопаснее, чем в доках Клонг Тоя, его не най­дешь. А днем завтра - в толпу на базаре, где продержаться день, и послезавтра, в воскресенье, до вечернего автобуса на Чиенгмай.
        ...Среди ночи, лежа на досках в складском ангаре, Палавек проснулся. О листья бананов на задворках грузового двора, о ставни и дощатые стены монотонно стучал дождь. И из-за этого не вязавшегося с сезоном дождя, остро чувствовалось, что никого, кроме сторожа, которому Палавек сунул десятку, кругом нет, что ангар стоит в углу огромной площади, за которой грудятся хижины, шалаши и трущобы, переполнен­ные людьми, напуганными ранним началом муссонных до­ждей, что вся жизнь всех этих людей вообще постоянный страх, что бы ни случилось, ибо ничего хорошего с ними не происходило и не произойдет никогда в их жизни.

3
        Две рыбки кружили в аквариуме. Поменьше, меняя от­тенки чешуи, лучилась красным и золотистым, голубым и зеленым. Словно подвижная радуга кромсала жемчужного оттенка воду. Вторая, неопределенного, как побежалость на металле, сине-фиолетового оттенка, распускала веером пе­репончатые плавники. Враги постоянно держались голова­ми друг к другу.
        В стенках аквариума отражались искаженные потные ли­ца игроков, сгрудившихся вокруг главного «ринга» рыбьих боев на площади Пангкам. «Бешеный Воитель против Сине­го Дракона»-возвещалось красными буквами, выписанны­ми от руки, с плаката, прибитого к шесту, который поднимал хозяин аквариума. Ставки дошли до одной тысячи батов.
        Рыбы ускоряли круговые движения, прижимая плавни­ки. Сладковатый запашок тянул из толпы - кто-то курил набитую марихуаной сигарету.
        Лейтенант Рикки Пхромчана, одетый в плотные армей­ские брюки и застиранную тенниску, под которой на шнуре висел «кольт-45», не всматривался кто именно злоупотреб­ляет «травкой». Когда тебе за пятьдесят, наивной представ­ляется погоня по мелочам. И в армии, где служил в разведы­вательном взводе, и теперь в полиции Рикки являлся, как говорят, человеком первой линии. То есть тем, кому больше всего достается из того, о чем взахлеб пишут газеты. Служа­кой ценимым, но отнюдь не приближенным начальством. На войне это значило попадать в отдельные разведыватель­ные дозоры, а на страже порядка в городе - получать назна­чения в ночные обходы притонов. То есть напрямую ладить с противником и уголовным отребьем, хотя это и не одно и то же, потому что последнее вдвое отвратительней. Удел лю­дей первой линии - первыми встречать пули и последними прибавку к жалованью. Смертельные исходы в полиции, правда, случались реже, чем в армии. Но, как и на войне, они случались, если лезть на рожон по пустякам...
        Головы грудились, и некоторым приходилось тянуть шеи и косить глазами, чтобы не упустить ни мига поединка Бе­шеного Воителя и Синего Дракона. Стояла напряженная ти­шина, словно сшибаться насмерть предстояло людям.
        Противники броском атаковали одновременно, и удар получился встречным. Сцепившиеся рыбки, крутились вол­чком, взбаламучивая сотни пузырьков. Начались крики, причитания, молитвы. Пьяный в толпе заорал «Ура!», словно шел в атаку. Битва длилась четыре секунды, не больше. Рыб­ки разошлись... Вода окрашивалась в розоватый цвет. Со спины Бешеного Воителя растрепывалось светло-коричне­вое перышко. Оно багровело. И вдруг словно взорвалось. Круживший Синий Дракон, на мгновение придержав скоро­сть, ринулся в кровавое облако. Медленно раскачиваясь, брюшком вверх Бешеный Воитель всплывал из этого облака на поверхность. Краски чешуек погасли.
        Хозяин воителя, старичок с ритуальной татуировкой на морщинистой шее, раздавал мятые банкноты ставившим на Синего Дракона. Бормотал:
        - Он выиграл семь боев, выстоял против Золотого Кня­зя, привезенного в Бангкок специально из Удомтхани, пото­му что не находилось в Бангкоке равных. Теперь и Бешеному Воителю пришел конец. Он добыл мне двадцать тысяч батов! Я заказываю рыбке кремацию...
        Владелец аквариума и Синего Дракона комками совал деньги в панаму с французским флагом и контуром Корсики на тулье. Черная рубашка взмокла на спине и груди. Он включил электрический фильтр. Вода постепенно снова приобретала жемчужный оттенок.
        - Первый бой, его первый бой, - бормотал так же тихо, как и хозяин соперника.
        - Эй! -крикнули из толпы. - Убирайся до следующего воскресенья! Дракон устал!

«Уже воскресенье, - подумал лейтенант Рикки Пхромчана. - Видел же я его - уверен, что именно его - в субботу утром, вчера, когда вез длинного фаранга».
        Гангстер, дерзко забравший наличность из магазина Лю Элвина в пятницу вечером, представлял собой как преступ­ник нечто непривычное. Зная, что его след взят на квартире, где он обретался у ничего не подозревавшего брата, бандит, будто искушая судьбу, на следующий день появляется на людной Чароен Крунг-роуд, где осведомители на каждом шагу и где находится ограбленное им заведение Лю Элвина. Либо ворюге нужно что-то доделать, либо он дилетант-везунчик, либо - и это скорее всего - кого-то выслеживает...
        Третий час Рикки прочесывал заполненные воскресным праздношатающимся и торгующим людом улицу за улицей, прилегающие к набережной Чаопрайя. Помощник, сержант Чудоч Уттамо, прикрываясь лотком с сигаретами, держал под наблюдением стоянки такси и моторикш. Парень, прав­да, с некоторых пор иногда впадал в рассеянность. Воспылал к заявительнице, месяц назад подавшей заявление об исчез­новении брата. Девушка интересная, достойная, сразу видно, но ведь без денег... Дело, которое она возбудила, вне сомне­ния, безнадежное, а Чудоч корпит над запросами, прихва­тывает внеслужебное время. А данных-то - одна кассета с десятиминутным рассказом несчастного, каких тысячи.
        Рикки, пользуясь допуском к картотеке, заглянул для очистки совести в раздел организаций, вербующих рабочую силу для использования за границей. Брат этой Типпарат Кантамала, Самсук Кантамала клюнул на наживку «Малтинэшнл рекрутмент груп» из Саудовской Аравии. И пропал на полгода. Месяц с небольшим назад пришла бандероль без обратного адреса. В ней и находилась пленка.
        - Все шло нормально, - звучало из магнитофона. - Фирма предложила водить грузовик. Однако срок моего во­дительского удостоверения истек через два месяца, а продле­вать его отказались. Тут это стоит для иностранца ощутимых денег. Перевели в разнорабочие, платили в два раза меньше. Я уволился и в результате потерял, оказывается, право на обратный билет. Так вроде бы сказано в контракте. С по­мощью земляков добрался автобусом до Бахрейна. Работал по двенадцать часов в пятидесятиградусную жару. Строили военные объекты. Ночевали в бараке. Не платили ни цента три месяца. Пожаловался - избили... Говорят: ты без конт­ракта...
        На том пленка и замолкала. Кто ее переслал? Где искать человека, наверняка поплатившегося за свою строптивость?
        Типпарат Кантамала, конечно, мужественная девушка. Прилично зарабатывает в пошивочной мастерской, обслу­живающей аристократок. Один фасон вызвал интерес при дворе. Но чтобы открыть собственное дело, откупиться от нынешнего хозяина, красавице необходим муж посостоятельнее Чудоча. Или влиятельный друг. Рикки Пхромчана так и сказал сержанту, побывав на свадьбе, где вступали в брак, с одной стороны, большие деньги, а с другой - высокая должность отцов.
        Под торжества отвели представительскую виллу минист­ра по делам ветеранов. Министр предоставил ее брату, кото­рый женил сына. Брат имел чин полковника полиции. Под его командованием Рикки воевал в Южном Вьетнаме. Сер­жант Пхромчана достаточно ловко водил разведывательные дозоры, чтобы не натыкаться на партизан, наладил
«друже­ские» связи с местным населением, в результате чего тог­дашний капитан, будущий полицейский полковник, коман­дир роты рейнджеров, почти не имел боевых стычек, а значит, почти не имел и потерь. В тайской армии это счита­ется лучшим показателем. Не стоило соваться под огонь ради разглагольствований американских и собственных спецов по психологической войне, как делали южнокорейцы, дочиста обиравшие деревни, а потом сидевшие на сухомятке из консервов, огородившись минными полями и колючей проволокой. Сержант Рикки Пхромчана сквозь пальцы смотрел на торговлишку своих солдат с населением, да и сам неплохо подрабатывал на комиссионных за товары, которые капитан через него переправлял лавочникам-хуацяо в глу­хих вьетнамских деревушках... Денежная молодость! Моне­ты давались за риск, которого удавалось избегать. Давались легко и тратились так же... А теперь, когда он в годах и нужно тянуть семью, откладывать на старость, приходится в выход­ные водить такси...
        Полковник удостоил Рикки в тот свадебный вечер личной беседой на веранде. Гости уже развеселились - шум, танцы, западная музыка, дорогие напитки, вдоволь деликатесов. Начальник курил бирманскую сигару «чаруту», крутил в ру­ках из любопытства стек, полученный его братом-минист­ром в Англии после завершения служебной стажировки в военном колледже. В кабинете полковника в управлении на проспекте Рамы Пятого бумаги на столе, чтобы не разлета­лись под феном, придавливались никелированным стволом автомата-пистолета, с одного конца которого торчала припа­янная серебряная гильза, а с другого - такая же пуля.
        - Мы живем в жаркой стране, в жаркую эпоху, - говорил полковник. - Среди разгоряченных людей, в жаркой поли­тической и денежной обстановке. А хочется свежести... Вот уже несколько лет, как я холоден внутри. Я даже не употреб­ляю спиртных напитков. Я - спокоен.
        Он встал и двинул стулом собак, сцепившихся из-за кус­ка.
        - Я спокоен, потому что обрел прохладу, которую дают большие деньги. Сын женится на дочери китайца и тайки. Мои дети заживут в достатке. Тесть - крупная фигура в торговом и кредитном мире. Предлагает компаньонство... Мне кажется, главным в жизни является не карьера. Все-та­ки не карьера... Многое ли дали нам боевые заслуги, старый товарищ? Главное - деньги.
        Полковник опять встал и двинул стулом еще одну собаку, сунувшуюся на веранду.
        Такой вот состоялся неожиданный разговор-
        Лейтенант взглянул на часы, полученные два года назад от полковника за храбрость при разгроме гангстерской бан­ды, орудовавшей на вокзале Лумпини. Почти одиннадцать. На сегодня - безрезультатно. А завтра рыбка уплывет навер­няка из Бангкока. Может, даже сегодня вечером, если успеет доделать то, что собиралась доделать. Самолет, междугород­ный автобус или поезд? Автомобиля у этого Йота нет. Нет и денег на наем. Что ж, придется поискать на автостанции и вокзале.
        Шевельнув плечами, Рикки Пхромчана попятился из толпы, спрессовавшейся вокруг аквариума в ожидании сле­дующего боя. И через стекла аквариума увидел лицо того, кого и надеялся, ведомый чутьем опытной ищейки, встре­тить.

«Вот и мой Бешеный Воитель, который сейчас выпустит красное перышко», - подумал Рикки.
        Глаза их встретились.
        Палавек узнал любителя бетеля, сидевшего за рулем красной «тойоты». Все-таки он его вспомнил.
        Проломись Рикки за ввинтившимся в толпу Йотом, ему бы непременно дали подножку. Могли и нанести удар в за­тылок. Полицию не любили на площади Пангкам, особенно по воскресеньям и особенно в штатском. На кого же выходил мошенник в толкотне? Или посчитал базар лучшим убежи­щем?
        Лейтенант разыскал сержанта Уттамо, который томился в угрожавшей его нравственности обстановке заигрываний двух девиц, в третий раз подошедших к лоточнику покупать штучные сигареты «для братьев».
        - Я упустил рыбину, - сказал Рикки. - Почти из рук.
        - Не может быть! Вы встретили его?
        - Нос к носу. Между нами стоял аквариум. Гангстер ка­ким-то чутьем распознал во мне полицейского. А ведь стол­кнулись мы с ним на переходе через Чароен Крунг-роуд секунд на тридцать, не больше. Я сидел за рулем. Правда, я выплюнул жвачку ему под ноги... Матерый, видимо. Но и со странностями. По повадке судя, вне закона живет давно... Его брата допрашивал я. Посмотрел бы ты на его рожу, когда я предъявил пачки банкнот! Да, деньги... Грустное и непонят­ное это явление - деньги, сержант. Не главное ли оно в жизни, а?
        - Что делать? Какие распоряжения?
        - Погуляй вокруг немного для перестраховки и возвра­щайся в управление. Этот Йот нырнул теперь так глубоко, что пока не пошевелится в иле, не заметим... Хотя вот что. По­пытайся не спускать глаз с одного человека. Это главный свидетель по делу об ограблении Лю Элвина. Его зовут Майкл Цзо. Цзо утверждает, что, подъезжая к лавке своего партнера Лю Элвина на машине, видел, как Йот выбегал из дверей. Говорит, что узнал в нем компаньона некоего Нюана, вьетнамца-эмигранта, владельца морского сампана. МайклЦзои показал квартиру брата Йота. Слишком много этот Цзо знает, слишком много этого МайклаЦзов деле... А ведь люди Цзо постоянно околачиваются возле черты, за которой предпринимательство становится преступлением. Большие ловкачи... И наверняка имеют выходы наверх, да и осведоми­телей в нашем управлении... А по начальству я доложу обо всем сам...
        - Слушаю, господин лейтенант!
        - Ну, ну...
        Раньше, случись промашка, подобная сегодняшней, Рик­ки Пхромчана места бы не находил. Но по опыту знал, что случаются преступления, которые не раскрываются. И слу­чаются ошибки, когда невиновному приписывается не со­вершенное, а то и не существующее вовсе преступление. Во всяком деле есть обстоятельства, которые сильнее человека.
        Все зависит, в чью пользу они складываются - человека или ошибки. Так будет в конце концов и с Йотом.
        Докладывать пришлось самому полковнику. В воскре­сенье тот прибыл в управление!
        Когда Рикки Пхромчана входил в кабинет, просторный и длинный, как тир, начальник почтительно говорил в теле­фонную трубку:
        - Да, ваше превосходительство... работаю и сегодня. Рас­следование ведется энергично. Установлено определенно, что убийство Пратит Тука и его жены совершено по личным мотивам. Убийцу разыщем. Представители профсоюзных объединений, как мне представляется, удовлетворены при­нимаемыми мерами... Почему они? Но мне казалось, что следует прежде всего умиротворить этих господ... Ах, так! Да... Да... Слушаю!
        Полковник дождался, пока отключились на другом конце провода. С остервенением хрястнул трубку на аппарат.
        - Помощник министра настаивает на скорейшей поим­ке убийцы этого Пратит Тука. Ему плевать на беспокойство профсоюзных боссов. Вот ведь неожиданность... Но не напле­вать в другую сторону. Деловые круги, связанные с больши­ми компаниями, требуют от него доказательств, публично и через печать подтвердивших бы, что эти круги не подсылали к Пратит Туку наемного убийцу. А такие слухи, как утверж­дает, помощник министра, поползли... Кто-то из «левых» журналистов заботится.
        Рикки Пхромчана замялся у двери. В такие рассуждения он старался не вникать. Хотя слышал, когда получал в лабо­ратории портрет-фоторобот Йота, как младшие сотрудники говорили о пулях, извлеченных из тела профсоюзного воро­тилы и его прихихешницы. Дескать, даже у ведущих опера­тивников с Си-Аютхайя-роуд, да и армейской контрразвед­ки еще нет такого оружия, из которого выпустили эти пули. Вот так ревнивец, дескать! Кухонного ножа показалось ему маловато...
        Риккипомалкивал у дверей.
        Полковник размышлял, как некстати накатили все эти расследования, да еще весной, в преддверии жары, когда матерое жулье плотно уходит в густую тень. А он-то собирал­ся подавать в отставку, как говорится, непобежденным,воз­главить отдел солидной фирмы, загородив широкой спиной отменного старого служаки и ветерана ловкачей-хуацяо, ко­торые выставят его, известного героя вьетнамской войны и полковника, имя на своей вывеске.
        Имелисьогорчения и посерьезнее, чем убийствоПратитТука или, тем более, ограбление ювелирного магазина на Чароен Крунгроуд. Приятель из штаба первой региональной армии, расквартированной вокруг столицы, доверительно сообщил, что на северо-западе, близ бирманской границы настигнуты и погибли в перестрелке дезертир
31-го полка, сержант, а также гражданское лицо, подозреваемые в попыт­ке покушения на министра внутренних дел. Крамола выпле­скивалась в армию. А вооруженная расправа над одним из политических лидеров правительства, удайся покушение, представляла бы собой своеобразную публичную казнь.
        Полковника пугало, что, получая подобные сведения, он внутренне оказывался подготовленным кним.Предчувст­вия?
        Устройство брака сына с целью подняться к большим деньгам, готовившаяся им исподволь отставка для перевода на должность в фирме - разве это не свидетельства инстин­ктивной дезинтеграции от администрации, не бегство в ук­рытие? Не продавался ли он тем, кто в значительной степени повинен в бедности и его, и таких лейтенантов, как этот Пхромчана, в забвении служебного долга и интересов этой страны?
        Полковник, незыблемо веровавший в справедливость, в божественное происхождение верховной власти, с содрога­нием ловил себя на том, что подсчитывает число оставшихся монархий на земле. Англия, Бельгия, Монако, Голландия, кажется... Просвещенная Европа, опытные и матерые мани­пуляторы, нерушимые традиции, столетние институты вла­сти. А по соседству с собственным домом, в приграничной Камбодже садовник душит короля веревкой на глазахпри­ближенных, а затем садится на престол. Не так уж опромет­чивопоступил Сианук, отказавшись от трона. Исчез из Вьет­нама Бао Дай, затерялся в неизвестности лаосский корольШриСаван Ваттхана... Трагическое призвание. Риск - про­фессиональное занятие монархов, над которыми довлеет об­стоятельство мощнее ограничивающих их парламентов или «сильных фигур». Обреченные временем, некогда «избран­ные» становятся рабами сиюминутных интересов, впадают в мистику, удаляют от себя здоровые силы старинных родов, боятся армии, приближают проходимцев, и тогда-топояв­ляется расчетливый и хитрый садовник. Зреет измена внут­ри дворца, за его стенами - бунт.
        Уже появились среди коллег такие, которые нащупывали новую для себя тропу в меняющемся мире. Приверженцы «тактики завоевания умов и сердец» - медицинское обслу­живание для всех, дешевые продукты питания - для всех, повышение эффективности административного аппарата» отказ от взяток, то есть придание им более «цивилизованно­го» характера...
        - Садись-ка, Рикки, старый товарищ, - сказал, спохва­тившись, полковник мявшемуся у двери лейтенанту.
        - Слушаюсь.
        Пхромчана уселся на жесткий стул, повернутый к столу начальника, и только потом осознал неловкость поступка. Место предназначалось тем, кого приводили для последнего допроса перед подписанием распоряжения о решении судь­бы арестованных
        Полковник с кряхтением опустился в кресло перед нике­лированной пепельницей на высокой ножке. Жестом переса­дил лейтенанта в такое же напротив. Несколько минут смот­рел вокно, за которым скатывалась вниз крыша свытяжными трубами госпиталя при управлении полиции. У одной, соорудив из серого халата тень, спал на ветерке, судя по салатовой гимнастерке, надзиратель при палате для за­держанных.
        - Убийца Пратит Тука должен быть найден и арестован. В два-три дня. Не больше. Пытайтесь именно в этом направ­лении развивать поиск по следу, взятому за этим... гангсте­ром Йотом. Не изнуряйте себя поиском доподлинных дока­зательств связи между двумя случаями. Считайте заранее для себя установленным, что оба преступления - убийство профсоюзного босса и ограбление ювелира - совершены одним лицом. Живым он мне... не нужен.
        Лейтенанту Рикки Пхромчана не полагалось знать о те­лефонном звонке, прозвучавшем рано утром в кабинете, где ему разрешили присесть, возможно, в третий или четвертый раз в жизни. Майкл Цзо сказал в трубку:
        - Полковник, покойный профсоюзный лидер Пратит Тук баламутил людей на комбинате, ритмичная и доходная работа которого обеспечивает акции вашей невестки. В буду­щем, самом недалеком, вы возглавите, как говорят, отдел связи с общественностью, охраны и порядка в управлении компании. Так что это будет первый шаг на выбранном вами новом поприще. Хо-хо-хо..
        Цзо осторожно выжидал на другом конце провода.
        - Это интересная информация, - сказал полковник. - В паводок рыбы пожирают муравьев, в сушу - муравьи рыб.
        - Мы так и думали, так и думали. Хо-хо-хо... Имеется документ, на котором обозначаются отпечатки пальцев двух человек. Пратит Тука и гангстера по имени Йот. Гангстер обвиняется в ограблении ювелира Лю Элвина. Если Йот будет отстреливаться, его оружие можно идентифицировать с тем, из которого убиты Пратит Тук и его жена. Есть также фотография, правда, не качественная, любительская. Но ра­зобрать можно, как четвертая жена Пратит Тука обедает с этим Йотом в ресторане «Чокичай». Который в заречье... Версия об убийстве из ревности обрела, таким образом, до­казательство. Документ с отпечатками пальцев и фотогра­фию вам доставят в управление, когда... хо-хо-хо... дело за­кроется со смертью преступника. Живым ведь он не сдастся? Помощник министра вам звонил? Нет еще? Хо-хо-хо... Мой старший брат, полковник, просил передать почтительный привет.
        Из чьего трупа будет извлечена после перестрелки с Йотом пуля, которая позволит идентифицировать оружие убийцы? Возможно, из твоего, лейтенант Рикки Пхромчана, старый боевой товарищ. Полковник с горечью рассматривал сломавшуюся пополам от стирок пуговку на тенниске под­чиненного, отутюженные армейские брюки, слегка пропо­тевшие на мощных ляжках и чуть замасленные у щиколоток о цилиндры мотоцикла.
        - Это - приказ, - сказал полковник. - Доложи, что имеется по делу.
        - Я видел сегодня Йота. Ускользнул. Был в толпе на Пангкам. Сержант Чудоч Уттамо взял под наблюдение Май­кла Цзо. Не исключено, что Йот ищет контакта с ним или его людьми... Цзо заметно рьяно выступает свидетелем на сто­роне ювелира. Вполне возможно и сведение счетов между шайками.
        - Эту версию отставить. Всем сосредоточиться на Йоте. Бей по голове, тогда весь клубок щупалец распадется. Есть соображения?
        - Думаю, что следовало бы посмотреть на обоих вокза­лах перед отходом воскресных поездов. Посмотрим и на междугородных автобусах. Йоту теперь самое время уходить из этого города. Он понимает, что теперь ему тут и полдня не продержаться.
        Рикки хитрил. Цзо, как сообщили осведомители, купил билет на вечерний воскресный автобус в Чиенгмай. Инс­тинкт подсказывал, что Йот попытается именно здесь выйти на Майкла, который всеми способами топит бандита. Не исключено, что Йот хочет объясниться или даже оправдать­ся перед Цзо, уладить дело. Не исключено и то, что Цзо выступает в данном случае жирным живцом. Останется только вовремя перехватить его заглот Йотом... Если шеф против разработки линии на Майкла Цзо, то зачем ему и знать все это? И как будет добыта голова Йота, не всели равно полковнику?
        На втором этаже Рикки Пхромчана попросил дежурного передать сержанту Уттамо, когда выйдет на связь, чтобы незамедлительно прекращал выполнение поставленной за­дачи. Сержанту предписывается встретиться с лейтенантом Пхромчана в управлении в шестнадцать.
        - Записано, - сказал дежурный.
        Рикки кивнул часовому в подъезде, легко, через две сту­пени, сбежал по лестнице на тротуар к своей «хонде», подтя­нул штанину на колене, перекинул ногу через седло и поудоб­нее уселся на мотоцикле. Прежде чем надавить кнопку электрозапуска, запихнул в рот порцию бетеля. Он видел на погонах и рукавах своей форменки, висящей в шкафу дома, нашивки старшего лейтенанта, обещанные «за энергичное доведение до конца порученной операции»...
        Палавек запомнил красную «тойоту» с букетиком жасми­на за ветровым стеклом, которую накануне увидел на Чароен Крунг-роуд. Автомобиль умчал сгорбившегося на заднем сиденье понурого фаранга. Запомнил не только жасмин, но и сидевшего за рулем любителя бетеля. Ощущение, что так­сист приглядывался к нему, не оставляло и вызывало смут­ную тревогу. Офицеры из квартала, примыкавшего к трем гостиницам -
«Эраван», «Амарин» и «Президент», где разме­щалось полицейское управление, вне службы подрабатыва­ли где кто, таксистами тоже.
        Столкнувшись с таксистом, жевавшим бетель, теперь, на площади Пангкам, Палавек поспешил убраться как можно быстрее. Охоту развертывали серьезную. Подумать только: несколько минут топтался перед аквариумом, поглощенный боем рыбок, ничего не замечая вокруг! Приметь его поли­цейский полминутой раньше... Револьвер в бок, наручники, смерть.
        Сидя на «тук-туке», прикрыв лицо носовым платком от выхлопной гари, Палавек согнулся, ссутулился, как человек, спешащий к врачу с неотложной болезнью. На трепаных джинсовых туфлях едущего впереди мотоциклиста трепета­ла бахрома.
        Он отпустил чадную трехколеску за квартал до Клонг Тоя. Попытка дозвониться из автомата до «Сахарной хибарки» оказалась успешной. Хотя для веселья в заведении было слишком рановато, швейцар оказался на месте. После недол­гих удивлений и восклицаний приятель обещал отправить посыльного малого за билетом на вечерний автобус до Чиенгмая. Палавек не хотел иметь ненужных объяснений с кондуктором, если понадобится внезапно воспользоваться автобусом. Двести восемьдесят батов, которые стоил проезд, обещал выслать в ближайший день. Билет договорились ос­тавить в супной, про которую они знали вдвоем, на Бамрунг Мыонг-роуд.
        - Желаю удачи, - сказал приятель в трубку.
        Он коротал время до сумерек на досках в ангаре в доках Клонг Той. Лежал, перебирая в памяти детали встречи на ночном рынке Пратунам в магазинчике канцтоваров, пре­вращенном на ночь в ресторан. Волосы, соскальзывающие с плеч, когда молодая женщина наклонялась над пиалой и подносила ко рту палочки с подцепленной лапшой, прямые плечи, сухие пальцы, странные глаза. «Моряки народ не­предсказуемый...» Он ощущал, как ладони лежат на штурвале «Револьвера», как в обтекаемый корпус бьет и бьет - и все мимо и мимо - волна, чувствовал прочность, надежность и твердь океана на скорости, видел серебристо-зеленые валы, как проваливались они за кормой, разваленные винтами. Ветровое стекло искрилось бисеринками морской пыли, ос­тавлявшей соленые разводы. Даже чувствовал, как ветер по­лощет рубашку на спине. И видел, оглядываясь словно наяву, как, укрывшись в кокпите, расставив ноги, с оружием наго­тове, кошками и джутовой лестницей стоят Длинный Бок­сер, покойный радист и трое бывших солдат. Механик при­сел у приборов, лицо, как всегда, печально.

«Ты не думай, ты слишком и так много думал, и все время один. Мы все время были одни». Так, кажется, он сказал на прощание?
        Он проснулся и вспомнил, что радист всех предал и те­перь мертв.
        Побаливала голова. Солнце висело низко. Стрелки на ча­сах показывали четверть шестого. Стояла тишина, обычная почему-то для тропиков в предзакатный час даже в Бангкоке.
        На улице он заглянул в зеркало бродячего парикмахера. Хмурое лицо с вертикальной складкой на переносице. Сжа­тый рот. Ставший неопрятным воротничок.
        Бездельничавший мастер, зажав коленями голову сы­нишки, водил по его затылку большими пальцами от ушей к макушке. Мальчишка визжал от восторга.
        Он велел парикмахеру обрить голову и брови.
        Будто по нужде, Палавек постоял в щели, образованной глухими стенами соседних лавок. Вытащил из-под гуаяберы парабеллум, нагревшийся за поясом. Проверил оружие.
        До супной на Бамрунг Мыонг-роуд он опять ехал на «тук- туке». Конверт с билетом ждал у мороженщика, сына хозяина супной, успевшего жениться и выделиться, правда, как он сказал, пока на отцовской территории. Отъехав метров на пятьдесят, Палавек сделал вид, что что-то забыл в супной, махнул рукой, расплатился за проезд и, дождавшись, когда водитель исчезнет, нырнул в калитку серой ограды пагоды. С веревки он стащил сыроватую шафрановую монашескую хламиду, снял рубашку, чтобы оголить одно плечо. Завер­нулся в тогу. Теперь с бритым черепом и без бровей он вполне сходил за буддистского монаха. «Беретта-билити» лежал на груди, под тогой, затянутой в талии.
        К скоплению пестрых автобусов на Северной-конечной шел по Йотхин-роуд размашистым шагом послушника, от­правляющегося в неурочное для появления на улице время по исключительно неотложным делам клира. Водитель сверхдорогого джипа «Джимми-1500», уступая дорогу, бро­сил руль и сложил ладони перед собой, забыв нажать на тормоза. Машина ударилась колесом о бровку тротуара. Почтительный верующий туг же получил тычок в бок сза­днего сиденья от седока. Описав круг перед длинным междугородным автобусом «Изузу», автомобиль затормозил. Води­тель суетливо выскочил перетаскивать чемодан. Палавеку было на тот же автобус...
        Прикрываясь деревьями, он отошел к скоплению лавок, раскинувших тенты на пыльной площади у бензоколонки. Электронные часы автовокзала показывали без четверти де­сять. В запасе имелось еще пятнадцать минут.
        Он перемахнул, раздирая тогу и брюки, царапая колени и ладони о колючую проволоку поверх ограды, на участок двухэтажной виллы. Посидел на корточках, выжидая, пока успокоятся в вольере попугайчики. Сбросил тогу, вновь на­дел рубашку в оба рукава. Сунул парабеллум за брючный ремень на спине, чтобы легче перемещаться полусогнув­шись. Вздрогнул, уловив какие-то шевельнувшиеся тени - это в искусственном прудике сдвинулись рыбы.
        Из-за ограды ярко освещенная дверь «Изузу» казалась даже уютной. За приподнятыми крышками боковых отсеков чрево автобуса набивали чемоданами. Доносилось ширканье багажа о железо. Пассажиров набиралось мало - человек десять.
        За минуту до отправления со ступеньки «Изузу» спрыг­нул Абдуллах. Верно, провожал хозяина, который, если ве­рить малайцу, должен сидеть в восьмом ряду у окна слева по ходу. Все правильно...
        Водитель, повернув голову, подождал, пока Абдуллах обойдет автобус перед радиатором. Фары мигнули. Машина начала выходить из освещенной площадки. Перекинувшись через ограду, Палавек махнул рукой, которой сжимал билет, водителю. Пассажиры, за исключением сидевших в самом первом ряду, не могли его видеть из-за высоких подголов­ников на спинках кресел. Скользнув в приоткрытую почти на ходу дверь, Палавек бросил водителю:
        - Давай, давай...
        Пригнувшись, будто от вежливости, скользнул в кресло третьего ряда. Навис кондуктор.
        - Откуда вы взялись?
        - Я опаздывал... Вот билет. Не приходится на ходу выби­рать кресло.
        - Хотите почиститься, господин? Ваша одежда перепач­кана. Пройдите в туалетную комнату в хвосте салона. Я сей­час открою ее специально для вас. В таком виде я не вправе оставлять вас в салоне. Надеюсь, вы правильно понимаете меня. Тут едут уважаемые господа...
        И спохватился:
        - Не представляю, как вы появились. За секунду до от­правления вокруг никого не было...
        На худой шее катался кадык. От волнения кондуктор сглатывал. Большие железные очки сползали по носу. Грудь казалась вдавленной, а живот с массивной пряжкой выпирал.
        - Мой билет в полном порядке. Вы же видите...
        Палавек старался говорить шепотом, хотя Цзо находился
        через четыре ряда высоких спинок с подголовниками.
        - Но вы ободраны, ваш костюм... Вы в крови... Странно это.
        - Успокойтесь, наконец. Вот вам...
        Фиолетовая купюра в пятьсот батов повергла человека, ставившего превыше всего правила и приличия, в полное расстройство. Есть люди, для которых самое страшное - непредвиденность.
        Палавек аккуратно вдвинул банкноту в нагрудный кар­манчик форменной куртки, мягко вытянул из пальцев кон­дуктора свой билет и откинулся в кресле. Соседнее, к сча­стью, пустовало.
        - Ну, хотя бы почиститесь...
        - Сейчас именно не хочется. Желал бы соснуть. Спасибо.
        - Вам спасибо, господин, - спохватился кондуктор. В кармане лежала полумесячная зарплата. Подобных чаевых видывать не доводилось, а в добро он не верил, потому что не знал - что это такое. Низкий лобик сморщило гармонью.
        Непредвиденное и необычное вызывало неопределенный страх.
        Палавек посмотрел в расписание, которое нашел в сетке перед собой. После Бангкока остановка предстояла через два часа с половиной. Стоянка три минуты... Незаметно, когда все погрузятся в дрему, перебраться в кресло седьмого ряда. На остановке за несколько секунд до отправления выстре­лить сквозь спинку кресла в Цзо на восьмом ряду, пробежать по проходу, оттолкнуть кондуктора, спрыгнуть. Дальше по обстоятельствам...
        За окном мелькнули черточки одиноких пальм среди по­лей. Будто серебряный шарф, брошенный в долину, блеснула река. Черными парусами, наполненными ветром, прошли очертания вогнутых скатов крыши пагоды.
        Через час он перебрался в седьмой ряд. Сидевший у окна старичок бонза не повернул головы. Развернув банановый лист, подбирал щепотью комки клейкого риса с рыбой, чав­кал, хлюпал носом... Долго не засыпал, ворочался.
        Автобус остановился плавно. Бонза похрапывал, зало­жив - по монастырской привычке спать без подушки - ру­ки за голову. Практически никто не видел в лицо Палавека, кроме кондуктора. Да и он будет молчать, из трусости не сознается, что получил пятьсот батов «масляных денег».
        Палавек выждал две с половиной минуты. Проход между креслами оставался пустым. По причине ночи и спящих пассажиров свет в салоне не зажгли. Кондуктор копошился впереди у двери, которая была освещена и открыта.
        Он снял с предохранителя «беретта-билити». Приставил дуло к спинке кресла. Привстал, чтобы видеть поверх подго­ловника, как смерть придет к Цзо.
        Подтянутые к вискам, миндалевидные глаза смотрели с удивлением снизу вверх.
        - Моряк?
        Опустил парабеллум.
        - Здравствуйте, госпожа...
        На коленях она сжимала пакетик с полотенцем и косме­тической сумочкой.
        Палавек услышал, как впереди мягко захлопнулась дверь, зашипели отпущенные тормоза.
        Глава четвертая. «СТОРОНА ЗОЛОТОГО ТРЕУГОЛЬНИКА»

1
        Бэзил отхлебнул зеленого чая из чашечки. Поперхнулся и ощутил то же, что случалось в детстве, когда не успевал сжать губы, ныряя в Сунгари: выгребаешь наверх и чихаешь, и кашляешь, и хватаешь воздух, барахтаясь, а ребята смеют­ся.
        Поезд, плавно подрагивая на стыках, будто по рельсам из мнущегося металла катил вдоль затопленных фиолетовых чеков. Ломаясь на дамбах, пролегла лунная дорожка, ущерб­ная от щетинок рисовой рассады.
        Сосед по купе, японец, которого за минуту-две до отправ­ления доставили две девушки в вечерних платьях «веселого квартала» Патпонг, приоткрыв ротик, похрапывал, причмо­кивал, постанывал, подобрав ножки к животику. Проводник, разволновавшийся в ожидании возможного протеста Бэзи­ла, с повышенным вниманием следил за состоянием подан­ного чайника - горяч ли, хороша заварка?
        Японец, приоткрыв глаза, в порядке извинения бормотнул:
        - Бумажные цветы. Измазанные краской губы... Ничего настоящего. Следует убить собаку, чтобы умиротворить хо­зяина... Я уже сплю.
        Из кармана кремового пиджака торчала обложка журнала с фотографией истребителя-бомбардировщика «Тайгер-шарк» и надписью - «Достаточно сильный, чтобы победить, достаточно грозный, чтобы сдерживать. Его наличие - са­мовыражение национальной воли».
        Бэзил задремал, а потом его разбудил вой «самовырази­теля национальной воли», может, похуже классом, уже унес­шегося в ночном небе километров за триста от поезда. По реакции на самолеты десять лет назад в Ханое распознавались новички. Старожилы ухом не вели, когда ревело в небе. Стоило суетиться, если звук, словно хвост, подтягивался только после «американца»?
        Сосед успел каким-то образом бесшумно раздеться и за­браться в стеганный мелким квадратом спальный мешок- сумочку. Костюмчик висел аккуратно на складной вешалке, покачиваясь в такт мотанию вагона.
        Сон ушел, и Бэзил уставился в ночь за окном...
        Когда он подарил Рите последнюю книгу, писавшуюся с перерывами, трудно и удачно, она сказала, взглянув на об­ложку с цветной фотографией:
        - Тебе не приходило на ум, что писать о Востоке, впиты­вать его цивилизацию похоже на... кражу чужого наследства? Ты ведь плохо пишешь, ничего не добавляешь от себя. Гля­дишь и пишешь: один верблюд идет, второй... ослик проры­сил... Тамошние люди скопили за тысячелетия столько всего необыкновенного, когда наши предки едва сплели первый лапоть и едва нацарапали первую строчку на бересте...
        Обычно Рита никак не называла его. Разница в возрасте составляла двадцать лет. Только на людях - по имени-отче­ству. Книжку они отметили в ресторане «Русь» за кольцевой дорогой. В канун отъезда в Таллинн. Билеты лежали в ее сумочке, чтобы, как она сказала, вещественно уведомить му­жа, что едет с подругой.
        Бэзил отшутился:
        - Первая строчка, написанная обувавшимися по тог­дашней моде прародителями, символизировала конец глас­ности в их общинной жизни. Раньше гонцы выслушивали, запоминали и передавали наизусть заученные слова вож­дей... А потом относили письма, не зная их содержания. На нашей половине евроазиатского континента письменность освоили довольно поздно, потому документов и скопилось меньше. Там - больше во много раз. Зато они там раньше нас покрыли все мраком таинственности и неизвестности, предав это все молчаливой безгласной бумаге... Вот я и пишу о Дальнем Востоке, раскрываю глаза на тайны, скрытые иероглифами и прочим... Такая уж у меня судьба.
        - Твоя судьба - я, - было сказано в ответ за неделю до расставания.
        Банальная история о наивных, никак не старящихся бро­дягах: он родился слишком рано, она - слишком поздно. Ничего не объясняющие слова, которые, однако, вызывают чесотку на душе. Но почему последняя любовь, если это любовь, а не суета перед закрытием ворот, так сильно болит? Потому что ближе к закрытию ворот?
        Бэзил потянулся к Походной сумке, вытянул пенал с ле­карствами - таблетки новокаина от болотной лихорадки, витамин, дающий коже запах, отпугивающий москитов, тет­рациклин, пластырь, бинты, йод... Снотворного не находи­лось. Может, в чемодане? На несколько дней брать его не хотелось, остался у знакомого заполошенного атташе в по­сольстве.
        Перед отъездом в секретариате ему передали там теле­грамму от шефа из Москвы:
«Материал получили стоп удив­ляюсь молчанию раньше стоп поездку север разрешаю стоп коснитесь усилий выступающих крпг дрык диалогов стоп приветом».
        - Кэ-рэ-пэ-гэ, а также, конечно, самое главное дэ-рэ и в особенности ык, - сказал Бэзил себе.
        Корреспонденцию о положении в экономике пришлось готовить на одних наблюдениях. Убийство Пратит Тука вы­звало разговоры и слухи на текстильных комбинатах и транспорте, рисовых складах, консервных заводах. Офици­альные лица отвечали вежливыми отказами на просьбу о встрече, не желая оказаться первыми в комментировании путаной обстановки и обсуждении туманных дел хозяйст­венных корпораций. Неосторожное слово вызывало в этой стране непредвиденную цепь неожиданных последствий. А завершения следствия по делу о гибели профсоюзного лиде­ра, явившейся не просто уголовной сенсацией, хотелось до­ждаться, каким бы ни оказались результаты. И Бэзил хит­рил. Отправив корреспонденцию, ради которой приезжал, попросил разрешения остаться, съездить на север, чтобы сделать «в загон» еще одну. Шеф слишком хорошо представ­лял условия, в которых работали корреспонденты его отде­ла - развивающихся стран, то есть тяжелых климатически и неуютных политически, чтобы не догадаться, что Бэзил зачем-то специально тянет время.
        Теперь, глядя в окно, в котором ничего не виднелось, кроме отражения зеленоватого света ночника, утопленного в нише, и раскачивающегося, как привидение, кремового пид­жака японца, Бэзил думал о шефе, одна из обязанностей которого состояла в том, чтобы у его людей в командировках не возникало сомнений относительно «тыловой» необеспе­ченности порученных заданий. Бэзил как никогда оценил эту заботу во время марша вьетнамских войск на Сайгон весной семьдесят пятого, в изнуряющие дни
«освобождения» этими же войсками Пномпеня в январе семьдесят девятого и полные паники недели вьетнамского отступления под «ударом возмездия», нанесенным китайцами в марте того же года. Московские газеты приходили раз в месяц, и Бэзил разрывал желто-серые бандерольки, волнуясь: что опубли­ковали? Печатали все. Иногда по телефону доносились иска­женные расстоянием жесткие интонации шефа:
«Опаздыва­ешь. Твой портрет прикажешь ставить на пустом месте в газете?»
        Было, шеф взял на себя ошибку Бэзила, о которой про­сигналил в Москву закадычный друг. Бэзил, узнав об этом, не проникся жаждой мести доброжелателю, слащавые писа­ния которого в самое большое агентство не раз вытягивал в порядке помощи. Он проникся другим: уверенностью в вы­сшей справедливости, конкретным воплощением которой для него стало человеческое обеспечение дела в его газете. «Демченко» - стояло на дверях кабинета шефа. И благодаря этому человеку он не хотел бы оказаться каким-нибудь со­циологом или политологом или чем-то в этом роде, занима­ясь, как овца на огороженном лугу, выщипыванием вокруг себя информации и ее перевариванием в прикидки на буду­щее, забывая самое главное, а именно - проявление харак­тера - главное в порывах, ошибках и новых пробах.

«Ох, я разозлился», - подумал Бэзил.
        Рита сказала в ресторане «Русь»:
        - Чтобы работать там, где ты, нужно родиться с двумя качествами - чувством юмора и большим самомнением... А они не совместимы ни в природе, ни в обществе.
        - Чтобы ты считала себя совсем правой, давай я спрошу: если взболтать бутылку шампанского, долетит пробка вон до той дамы, которую коробит наша разница в летах? Ей там станет ясно, что по духу я еще мальчишка, молод, так ска­зать... Или меня выведет метрдотель, что еще больше утешит ее страдающее этическое мировосприятие..
        - Ох, ты разозлился, - сказала Рита.
        Он никогда не писал так, как разговаривал. Иначе бы не написал и строчки.
        В Чиенгмай, в семистах пятидесяти километрах от Банг­кока, «северную столицу», к которой подходила вплотную одна из сторон «Золотого треугольника»-района производ­ства опиумного мака, захватывающего территории Таилан­да, Бирмы, Китая и Лаоса, - Бэзил приезжал пять лет назад. Чистенький, процветающий город среди плодородных рисо­вых долин предгорья. Горизонт - кольцо голубых кряжей. Самый высокий - Дой Сутхеп - на закате бросал тень на улицы, пробитые сквозь обветшалые стены квадратной сред­невековой ограды. На восходе, розовея, в безветренном небе зависали прозрачные облака. Величаво нагромождались, рассасывались и возникали снова. Почти в каждом переулке сверкала позолота пагод. Почти каждый день на какой-либо улице шумело гулянье, чаще веселые буддистские похороны. Из вросших в землю ворот старого храма вытягивались, словно янтарные бусы, вереницы бонз в шафрановых тогах. Толпа вопящих парней тащила следом барабаны на бамбу­ковых жердях. Пританцовывающие девушки с шиньонами, перетянутыми жемчужными или серебряными нитями, в сверкающих шарфах, прикрывающих грудь, прижимали че­канные вазы с
цветами. Одетые в белое старухи тащились под зонтами с изображением птиц. Зубоскалившие подвы­пившие великовозрастные молодцы воздевали деревца, об­вешанные бумажными деньгами, и деревянные изображе­ния, символизирующие их мужское достоинство... Тощие горбатые коровы, возвращаясь с пастбища, ежевечерне раз­бредались по улицам. Свирепо раздували ноздри из-за едко­го смога, показывали желтые зубы, стертые о жесткие травы у поросших ивняком отмелей реки Пинг.
        Прохлада Чиенгмая так отличала его от Бангкока, что Бэзил вместо предполагавшихся и разрешенных пяти про­вел в раю десять дней. Выговор шефа не заставил ждать, хотя наработал Бэзил тогда в просторном номере деревянной го­стиницы с пахучими поскрипывающими полами раза в два больше, чем смог бы сделать в раскаленной цементной сто­лице. Корреспонденцию «в отместку» за реприманд он начал тогда с описания старой легенды. Первый европеец, добрав­шийся до Чиенгмая в 1613 году по торговым делам из Ин­дии, некто Томас Сэмюэл, англичанин, впал в такую лень в расслабляющей обстановке заботливости, внимания и кра­сивых женщин, а также мягкого климата, что вскоре получил от компании уведомление об увольнении. Как
«вскоре», труд­ным представлялось определить, но, учитывая, что еще сто лет назад из Бангкока в Чиенгмай добирались от шести до восьми недель, пересаживаясь со слонов на джонки и с джо­нок на слонов, и уж не меньше от Индии до Сиама, англича­нин свое не упустил...

« С тех самых пор, - говорилось в туристском справоч­нике, - весь прогресс в Чиенгмае состоял исключительно из развития всевозможных способов ленивого существования. Для этого в распоряжении приезжающих современные удобства, отличное обслуживание и -удовлетворение самых неожиданных прихотей, чему с огромным энтузиазмом от­даются миллион двести тысяч горожан».
        Не больше и не меньше.
        Утром японец в упор не видел Бэзила, рылся в мягкой сумке, перекладывая сваленные в одну кучу фотоаппарат и кинокамеру, коробки с пленками, чековую книжку в кожа­ном переплете, плоский приемник, кукольный несессер с расческами, ножничками, нитками, иголками, пастами и зубной телескопической щеткой, защитные от пыли очки, термос, складной зонтик и коробочки для закусок.
        Спрыгнув с подножки вагона, Бэзил едва не угодил под «хонду», с треском, вырвавшуюся из-за пакгауза на платфор­му. Водитель в зеленом шлеме и пятнистой форме гнал мо­тоцикл на форсаже, расправляя синий хвост выхлопа, кар­тинно лавируя между жмущимися в сторонку пассажирами. Седок за его спиной, солдат, упирал в бедро приклад ручного пулемета, запасные рожки для которого торчали из брезен­товых подсумков, притороченных к багажнику. Второй мо­тоцикл вылетел из-за пакгауза, потом третий. На этих сол­даты держали противотанковые реактивные патроны, и по четыре таких же были напиханы в специальных гнездах.
        - Завтра сможем покупать на деревенском базаре базуки с инфракрасной наводкой, - сказал японец, морщившийся от бензиновой гари рядом. - Почему бы им сразу не разне­сти и этот поезд?
        - Вот куда я приеду умирать, - сказал Ват Ченгпрадит, догоняя Бэзила.
        Он провел ночь в третьем классе из экономии. Деньги взять отказался, хотя Бэзил предлагал заплатить за работу в качестве переводчика на время пребывания в Чиенгмае. Та­кое редакционной схемой расходов допускалось. Ват объяс­нил, однако, что, если будет переводить Бэзилу на его встре­чах, у полиции появится формальный повод вызывать и спрашивать: совместима ли деятельность русского с интере­сами национальной безопасности? Ничего исключительно­го в таких вещах не было, закон страны пребывания есть закон, который приходится соблюдать строго, но Вату явки в участок нанесли бы вред в глазах коллег. В любой роли попадать в осведомители более чем неэтично... Из Бангкока выезжал не слишком веселый, а теперь его настроение явно поправилось.
        - Радуемся жизни? - спросил Бэзил.
        - Не было счастья, да несчастье помогло-Кажется, ма­териал прыгнул в руки. Видел лихачей с гранатометами? Начинаются маневры армии, авиации и местных рейндже­ров под символом «Следующая тревога - боевая».
        Вокзальное здание за пять лет почти не изменилось.
        - Местные рейнджеры?
        - Генералы надумали бороться с повстанцами их же ме­тодами. Сформировали батальоны по территориальному признаку. Предполагается, что уроженец местности, где предстоит действовать против партизан, активней и быстрее выполнит задачу, поскольку знает лески, тропки, ручейки и местных людей... Про эту потеху и напишу. Сколько денег тут с воза упало и пропало!
        Площадь перед вокзалом перегораживали грязно-зеле­ные армейские грузовики. На колесных ободах, крыльях и рессорах слиплись пласты краснозема. Парни с насуплен­ными, окаменевшими лицами, в зеленых комбинезонах и черных беретах с кокардами томились под тентами в кузо­вах. Между колен держали карабины с примкнутыми шты­ками. Брезентовые подсумки без единой металлической за­стежки, на завязках, какие три года назад Бэзил видел на пленных камбоджийцах, свисали на широких лямках.
        Публика эта называлась «красными быками», считала себя опорой отечества, скапливалась по сигналу из деревень вокруг ближайших армейских гарнизонов, где получала ору­жие, боезапас и обмундирование. На этот раз «быки» прихва­тили и противогазы.
        Грузовики ждали с работающими моторами. Из выхлоп­ных труб над кабинами чадило. С джипов в мегафоны пода­вались команды. За почтамт, у которого начиналась ведущая в центр Чароен Мыонг-роуд, шаркая кедами в такт, уходило шествие «сельских скаутов» деревенских увальней в шортах, широкополых шляпах и с дубинками на плечах... Отсутствие огнестрельного оружия восполнялось изобилием аксельбан­тов, нашивок, фляжек и кинжалов. На этих тоже отвисали портившие красивую форму противогазные сумки. Каждый десятый тащил носилки.
        Ват делал пометки в блокноте. Рядом переминался высо­кий здоровяк в белой гуаябере. Отдуваясь, он поставил на асфальт красный кофр-холодильник и вакуумный термос, блещущий никелем. Когда он наклонялся, из выреза рубаш­ки скользнул серебряный замок на цепочке. Здоровяк, от которого тянуло плохим виски, подпихнул амулет пальцем назад.
        - О, Будда! Ни носильщиков, ни встречающих, - про­ворчал он по-английски. И почти без перехода молодцевато и весело заорал, прижмурясь от натуги, по-тайски:
        - Ура защитникам родины и национальных ценностей! Ура бесстрашным сынам! Ура!
        Пассажиров, задержанных проходом деревенского вой­ска, скопилось несколько десятков. На крик никто не обратил внимания. Только Ват, стоявший ближе других, сунул блок­нот в задний карман брюк, повернулся к здоровяку и, как бы зажегшись от него, подхватил, придерживая пальцами раз­болтанные дужки очков:
        - Ура защитникам! Ура защитникам! Ура националь­ным ценностям! Ура всем нам!
        Человек с кофром и термосом покосился на единомыш­ленника. Несвежая тенниска с вышедшим из моды языка­стым воротничком, брюки винтом, сандалии на босу ногу, дерюжная торба с пожитками, часов нет, пластмассовые небьющиеся стекла очков в царапинах.
        - Слушай-ка, парень! Дотащи до стоянки кофр и термос. Получишь двадцатку.
        - Вы... иностранец! Вы предлагаете мне подзаработать переноской ваших вещей в этот ответственный час для без­опасности родины? Патриотов не купить! Ура!
        - Ура! откликнулся здоровяк. - Однако какие основа­ния у вас считать меня иностранцем?
        Стоявшие поблизости отводили глаза. Пререкающихся патриотов принимали за подвыпивших. В тот момент толь­ко это и понял Бэзил, остальное Ват пересказал по-русски в такси.
        Бэзил тронул Вата за рукав, кивнул в заднее окно дребез­жавшего крыльями, хрипевшего прогоревшей выхлопной трубой и стенавшего коробкой передач «ситроена», прибор­ную доску и сиденья которого покрывал густой слой пыли. Следом, лишенный возможности из-за воинских грузови­ков обогнать «ситроен», величаво плыл перламутровый «крайслер-ньюйоркер» с номерным знаком из четырех вось­мерок. Здоровяка встречала эта машина.
        - Не боишься дерзить таким?
        - Ого! Большие деньги демонстрируют мощь... Но на меня им плевать, - сказал Ват. - Я нахожусь вне сферы их интересов. Вот Пратит Тук, которого убили, пожалуй, их сильно волновал... Но, предостерегая, ты, к сожалению, прав. Жить в этой стране мне.
        - Чья такая карета?
        - Их шесть. Помимо «ньюйоркера», три «мерседеса» и два «роллс-ройса». У всех номера с четырьмя цифрами - из четырех восьмерок. По поверью хуацяо, цифра является ми­фологическим воплощением денег и их всесилия. Чан Ю, владелец роскошных тачек, заплатил за каждый номер по сто пятьдесят тысяч батов на торгах в дорожной полиции... Кон­фуций завещал состоятельным людям избегать трех вещей. В молодости - притязаний, в зрелом возрасте - пререка­ний, в старости - скупости...
        - Чан Ю жив?
        - Никто не знает в точности. Возможно, древний прохо­димец здравствует, возможно - нет. Чтобы сохранить авто­ритет, нужна таинственность. Известно, что Чан Ю выбрал Чиенгмай для проживания из-за климата и обретается в специальных апартаментах гостиницы «Чианг Инн» на по­следнем, восьмом этаже, блокированном наглухо. Один бе­довый офицер из армии сунулся на восьмой этаж «Чианг Инн» в связи с расследованием опиумного дела и оказался уволенным. Вот так вот!
        - Тогда твоя выходка в отношении человека Чан Ю, или, во всяком случае, человека, за которым прислали машину Чан Ю, может тебе дорого обойтись.
        - Ты новичок на Дальнем Востоке, Бэзил? Да плюнь я в рожу Чан Ю публично, он не шевельнется. Разве я запустил руку в его кошелек? А вот возьми я оттуда без спросу десяток батов, тогда за мою шкуру можно не давать и одного...
        Ват помрачнел, съежился в углу чиненного липучим пла­стиком сиденья. Пальцы, сжатые над торбой, шевелились. Сказал:
        - Ненавижу бедность и хотел бы иметь много денег... Чем образованнее человек, тем сильнее должен ненавидеть он бедность, лишающую возможность творчества. В высшем смысле. Но я и ненавижу деньги, потому что деньги... лише­ны достоинства. Хотел бы сделаться богатым, иметь дом, машину, досуг, возможность покупать книги, что-нибудь коллекционировать. Не больше. Но у денег нет достоинства. Не знаю, понимаешь ли ты меня. Деньги съедают в человеке человека... Я люблю деньги, хотя они вызывают гадливость. Может, из-за этой раздвоенности я не ушел в джунгли в семьдесят шестом году после расправ «красных быков» над студентами и профессорами в университетах... Хотя боль­шинство ушедших все равно вернулись... Я - ни там, ни здесь... Ну, бросим эту гнилую... ватовщину. Ха-ха...
        Бэзил не ответил. Ват открыто, может, слишком открыто для тайца, говорил с иностранцем о том, о чем не принято говорить в этой стране вообще - о сомнениях. Если он ска­зал все, то и добавлять что-либо значило проявлять внеш­нюю форму участия. Если не все, то любое, не важно какое, слово могло спугнуть такую редкую на Дальнем Востоке птицу, как откровенность, разговор по душам.
        За мостом Наварак через красноватую Пинг, где они свернули влево,
«крайслер-ньюйоркер» ушел прямо по Чароен Мыонг-роуд.
        Бэзил и Ват промолчали до гостиницы «Чиенгмайский гостевой дом». В деревянном холле, продуваемом ветром с видневшейся в окнах реки, расстались, договорившись сой­тись вечером. Бэзил забросил сумку в отведенный по его просьбе свой прежний номер, посидел минутку в бамбуко­вом кресле, погладил матовую столешницу старинного бю­ро. Так замечательно писалось на ней пять лет назад!
        В ресторанчике на Сидорчайн-роуд он съел пресноватый горский шашлык, попробовал перепелиных яиц, потом уст­риц, не зная, чему больше радоваться - покою, редкой еде или давно не ощущавшейся естественной, а не кондициони­рованной прохладе. В сувенирной лавке на Вуалай-роуд на­целился на серебряную гривну и серьги, да вспомнил тал­линнское расставание...На перекрестках ветер с реки полоскал полотнища с надписями «Детоксикационный пункт», под которыми стояли армейские палатки. Рябь пере­бегала по их пузырившимся стенкам.
        Распаренный после душа, Бэзил почитал в постели, с наслаждением укрывшись одеялом, подремал под шум лис­твы, стрекот скворцов и крики лодочников, доносившихся через открытую балконную дверь. Он одевался, собираясь на встречу с Ватом, поглядывая в эту дверь, в которую теперь виднелись монахи в оранжевых тогах, гулявшие на песчаных косах противоположного берега. Некоторые купались. Разве­шанные на бамбуковых прутьях мокрые одеяния, песок, се­ребрившаяся вода, небо с вечными, будто пять веков простоявшими неподвижно облаками, и зелень, которая, поднимаясь по мягким холмам, становилась синей, все бо­лее синей и сливалась с небом, казались ненастоящими, вставленными в кадр цветного фильма. Выманило на бал­кон. Деревянные перила, нагретые солнцем, отдавали ласко­вое тепло ладоням. Сквозняк потрепал волосы. Рикша-водо­воз, подсучив куцые штаны, заливал внизу воду в керамический чан...
        К гостинице «Ринком» Бэзил добирался пешком, жалея, что не захватил пуловер. Дой Сутхеп, в сторону которого шел, уже положил тень на улицы, высветив загоревшиеся элект­рические иероглифы китайских реклам. У палаток с надпи­сями
«Детоксикационный пункт» гудели дизелями грузови­ки. От них тянулись провода к прожекторам.
        Обойдя пахнувшую молоком и травой корову, вынюхи­вавшую арбузную корку в водостоке у входа в «Ринком», Бэзил купил у портье «Северное приложение» к «Бангкок пост». В баре Вата не было. С высокого табурета у стойки кивнул японец-попутчик. Вышколенный бармен сдвинулся с места не раньше, чем Бэзил освоился в малиновом полу­мраке и выбрал уголок в конце стойки у плаката, оповещав­шего об открытии Чиенгмайским университетом и город­ским полицейским управлением выставки безопасности движения. Сидевший через табурет европеец в белой рубаш­ке с длинными рукавами, на которой выделялся металличе­ский крест, приколотый над левым кармашком, чуть улыбнулся - мол, будем соседями. В рюмке темнело вино, и по этому признаку и кресту Бэзил определил, что он католиче­ский патер в цивильном.
        В загустевавшем полумраке зала за столиками угадыва­лись две-три фигуры. Над стойкой на экране телевизора три джентльмена и дама в китайском платье с высоким воротни­ком сооружали пирамиду из хрустальных бокалов. Через секунду она развалилась.
        - Водку со льдом и колой, - сказал Бэзил бармену. - И если кто выберет табурет рядом со мной, предупредите, по­жалуйста, что место зарезервировано. Я поджидаю приятеля.
        - Да, сэр, - сказал бармен. - Благоволите сообщить, на какой номер выписать счет.
        - Я пришлый.
        - Большое спасибо, сэр.
        - Все мы здесь пришлые, - прозвучал за спиной бари­тон с хрипотцой. Бэзил не обратил внимания.
        - Я говорю, мистер, мы все пришлые в этой замечатель­ной стране!
        Пришлось полуобернуться.
        - И что из этого следует?
        Католический патер повернулся тоже, но в сторону Бэзи­ла. Мягкая извиняющаяся улыбка на молодом лице. И куда только запропастился этот чертов Ват!
        - Из этого следует предложение выпить за этот велико­лепный край!
        - Принято, - сказал Бэзил.
        Он отхлебнул водки с колой. И пожалел. Заскрипел ото­двигаемый стул. Под боком Оказался лобастый американецсдетской улыбкой под седыми усами, не вязавшимися с белобрысыми влажными волосами. Что американец, сомне­ния не оставлял выговор. Общительный приставала косола­по расставил ступни в черных ботинках. Нью-йоркский кол­лега во Вьетнаме рассказывал: если в тропиках встречаешь соотечественника в начищенных до глянца черных штибле­тах, не сомневайтесь - перед вами человек из морской пехо­ты.
        Бармен казался поглощенным вытиранием рюмок. За­втра все эти разговоры станут донесением. «Шутки в сторо­ну, - подумал Бэзил. - С самого начала следует внести яс­ность».
        - Кто мой новый знакомый?
        - Пит Эрли, специалист при министерстве обороны, к вашим услугам, мистер...
        - Бэзил Шемякин...
        - Вы, что же, ирландец? Тогда - долой британское коло­ниальное господство! Я никого не обидел тут? Капеллан ведь католик... Тот японский джентльмен, естественно, не в счет... Я полностью уважаю и его религиозные убеждения!
        - Я - русский, журналист.
        Пита Эрли, специалиста, не обескуражило. Раньше, когда их набиралось в Индокитае до нескольких сот тысяч, они не были такими общительными. Даже под сильным хмельком. Удовлетворялись тем, что принято называть человеческим общением, в собственном коллективе. Теперь коллектива не стало. Под воротничком синей рубашки американца желтел тигровый клык на цепочке. Клык покрывали щербинки, на­верное, потихоньку крошился от ветхости. Такие вручали в качестве символа кровного братства горцы.
        - С ним все в порядке, господин Шемякин, - очень мяг­ко сказал капеллан. - Господин Эрли несколько шумный и общительный, но уравновешенный человек. Извините, по­жалуйста. Вы журналист и все правильно поймете...
        - Ну, вы тоже не тихоня, - переключился Эрли на капел­лана. - Помните журналиста, которого принимали в про­шлом году?
        Он повернулся к Бэзилу:
        - Капеллан надел мою форму, а я - его крестик. Все остальные поменялись тоже. Так что полковник стал лейте­нантом, ну и наоборот... Я оставался все время капелланом. Когда этот тип принялся выспрашивать про мораль военно­служащих и все такое, я как пастор духовный сообщил ему свое особое мнение...
        - Господин Эрли, это анекдот, - сказал капеллан.
        - Не анекдот... Я как пастор заявил ему, что основная проблема нравственного порядка заключается в повсемест­ном запрещении армии посещать публичные дома. Я сказал: срочно необходим закон, отменяющий этот грубый произ­вол. Я сказал, что готовлю передовую на эту тему в газете... Полковник в лейтенантской рубашке принялся в открытую поносить лейтенанта с полковничьими регалиями. Тип ука­тил из Вьетнама в Америку, где написал серию разгромных статей об этом... ну, общем упадке, моральной деградации и поругании служебной субординации. Может ли такая армия победить? Он так и спрашивал у читателей и, наверное, по­верил бы их ответу, как и нам поверил... Дурачить репорте­ров - легкая забава, что им не дай...
        - Господин Эрли совсем не собирался вас обидеть, - сказал Бэзилу капеллан.
        - Ну, что вы! Все в порядке. Я пишу о другом. Мой жанр - наблюдения.
        - Наблюдения, - сказал Пит Эрли, специалист при ми­нистерстве обороны. - Хороший наблюдатель стоит десят­ка... Раз, Бэзил, вы... можно по-товарищески? Раз ты, Бэзил, наблюдатель, значит, нюх меня не подвел. Я сразу сказал себе, что ты тоже из наших, только с другой стороны. «Зеле­ный берет», только русский. Давай-ка я коррумпирую тебя двойным виски. За счет конгресса Соединенных Штатов... А потом ты меня коррумпируешь водкой за счет вашего конг­ресса. У вас есть, Бэзил, конгресс?
        - Не совсем такой.
        - Все равно. За счет не-совсем-такого... И давайте споем!
        - Дорогой Пит, может быть, время отдохнуть? - увеще­вательно сказал капеллан. Ханжества или лицемерия в голо­се не слышалось.
        - Мы же не псалом «На реках Вавилонских»!
        - Марш морской пехоты? - сказал Бэзил.
        - Ты думаешь? Нет, другую... «Мы поженились в спеш­ке»!
        - У вас есть «Мы поженились в спешке»? - спросил Бэ­зил через прилавок бармена.
        - Простите, сэр?
        - Я говорю: у вас есть пластинка с песней «Мы поженились в спешке»? Полтора десятка лет назад ее пела одна леди, кажется, ее звали Ненси Синатра...
        - Извините, сэр, я не помню такой. При мне эта леди не выступала тут... Но я посмотрю пластинку, сэр.
        От дважды повторенного «сэр» подбородок Пита Эрли приподнялся с волосатых ручищ. Взгляд проблуждал в про­странстве между головой бармена и экраном телевизора, на котором теперь шел репортаж с мирового первенства по бил­лиарду.
        - Что вы заладили - сэр да сэр! Тут никто не на службе. Тут все в частной обстановке. Зови меня Пит, а его - Бэзил. Понял?
        Бармен старался вспомнить, хотя старался он зря, соби­рая морщины на лбу. Улыбка становилась все приветливее, по мере того как пальцы, перебиравшие пластинки, подви­гались к концу стопки.
        - Как только рот растянется до ушей, тогда и услышим «нет», - сказал Пит Эрли. - Все наизнанку. Хотя мне тут всегда нравилось.

«Как быстро течет время, в том числе и историческое», подумал Бэзил. «Мы поженились в спешке» играли в заведе­ниях Индокитая, посещавшихся американцами, в конце ше­стидесятых. Пит Эрли, судя по летам, наверняка обретался где-нибудь здесь. Бэзил тихонько напел мотив. Подстукивая в такт стаканом, Пит сказал:
        - Этим, Бэзил, ты мог бы коррумпировать всю седьмую группу специальных сил. Там умели петь... А в противогазе много не попоешь.
        - В противогазе?
        - В противогазе. Так точно... Вот именно... Когда ты сва­лился в этот город? В газетах и по радио только и талдычат: завтра после двенадцати часов без намордника не появляй­тесь. Станете подопытной свинкой для постов по дезинток­сикации... Ребята, собранные в городе, всерьез считают, что следующая тревога будет настоящей и клубы оранжевого элемента, запущенные противником, задушат все живое...
        - А как быть с коровами?
        - Какими коровами?
        - Которые ходят по улицам.
        -Ах, дьявол! Но... кажется, существуют противогазы для лошадей. Что-то такое использовалось или заготавливалось во время второй мировой войны с этим... ну, с этим... Гитле­ром... Ты голова, Бэзил. Ах, дьявол! Коровы...
        Пит Эрли коров не предусмотрел. А еще профессионал! Какая, к чертям, газовая атака, если среди мечущихся в про­тивогазах «красных быков» спокойненько слоняются, пома­хивая хвостами, невредимые и целехонькие коровы?
        Пит Эрли объяснил, что существуют два способа умереть. Либо человек или животное перестают дышать, либо их сер­дце перестает перекачивать кровь. Все остальное сводится к практическому применению этих принципов. Это он уяс­нил, занимаясь на медицинских курсах перед отправкой в конце шестьдесят седьмого года в горы на севере Таиланда к племени, называющемуся «Духи желтых листьев», в кото­ром вспыхнула эпидемия брюшного тифа. В примитивной больнице стояли шесть коек, пациентов набралось полторы сотни, но умерли не больше десяти, намного меньше, чем у других, и он получил похвальную грамоту. Он раньше счи­тал, что в медицину идут либо те, кому религиозные или другие убеждения не позволяют убивать людей, либо чудаки. Но в шестьдесят седьмом он, Пит Эрли, всерьез увлекся
        врачеванием. А потом его прикомандировали к седьмой группе специальных сил в Южном Вьетнаме, где действовал один закон - выжить любой ценой.
        - Тебя не смущало, что приходилось для этого убивать? спросил Бэзил.
        - Эрли выполнял приказ, - сказал капеллан. Он допил вино и заказал вторую рюмку.
        - Раз смутился... Я шел по тропе. Ну, представь себе... Весь настороже. Из-за поворота появляется человек. С авто­матом... Я сразу убил его. Сначала я радовался, потому что считал, что избежал страшной опасности. Но потом поспо­койнее стал размышлять над случившемся... Мы столкну­лись, и из нас двоих я оказался проворнее. Однако это уже как-то не радовало. Я подумал так. Вот шел солдат. И я тоже солдат. Он казался таким одиноким в джунглях. Я даже ис­пытал какое-то сочувствие к его семье. Это самое печальное воспоминание. В общем-то зачем относиться с беспокойст­вом к выполнению инструкций, а?
        Пит Эрли повернулся к капеллану. Он висел на стойке, словно крюками зацепившись локтями. По лицу текли сле­зы. Одна блестела, застряв в усах, под лучами подсветки, утопленной за кромкой бара.
        - И каждый год, - сказал он капеллану, - мне и в самом деле легче умереть. Потому что слабнут рефлексы, уходит физическая сила. Я замечаю, что старею. Моя профессия чудовищно изматывает нервы, и наступит момент, когда я больше не смогу преодолевать страх, и однажды он парали­зует меня... Это - научно. И тогда я не смогу обучать поль­зованию резиновыми намордниками коров...

«Куда подевался этот Ват?» - подосадовал Бэзил.
        Кто-то еще всхлипнул. Бэзил оглянулся и увидел японца, который, пододвинувшись поближе, заливался горючими слезами вместе с Питером. Было от чего растеряться.
        Капеллан глядел ненавидящими глазами. «Будто жена, у которой на глазах споили мужа», - подумал Бэзил.
        И тут в дверях появился Ват. Бэзил положил на прилавок сто батов и поспешил навстречу. Увлек в холл.
        - Там передвижной сумасшедший дом. Давай-ка прой­демся до моей гостиницы. Ну и местечко ты выбрал для встречи!
        - Развлекся?
        - Просто наслаждение.
        - Ну а я сейчас - лошадка, везущая хворосту воз... Узнал от коллег, что вокруг дела об убийстве Пратит Тука разматы­вается сложный клубок. В Бангкоке агенты специальногоуправления по борьбе с торговлей наркотиками случайно зацепили некоего Абдуллаха, малайца. Обыкновенный мул...
        - Мул?
        Шумовое облако ночных цикад накрыло их на повороте на Лой Кро-роуд. Два металлических столика стояли напро­тив супной на щербатом тротуаре. Присели. Ват ткнул паль­цем в банки с пивом, выставленные в стеклянном холодиль­нике. Парень, босой и в толстенном свитере, принес «Сингкха».
        - Мул, - сказал Ват, - это человек, которой занимается доставкой партий героина от оптовика к торговцам. Абдуллах имел при себе сто двадцать граммов. Закон предусмат­ривает тюремное заключение на пятьдесят лет за партию наркотиков свыше ста грамм... Чтобы выторговать снисхож­дение, выдавать хозяина бессмысленно. Тот не пойман с поличным, а понятие соучастия тайский закон не знает. Тог­да Абдулл ах намекнул, что знает нечто про убийство Пратит Тука. И запротоколировали: Абдулл ах знает убийцу. Это - наемник, бывший рейнджер, бывший полпотовец и пират. Больше того, убийца совершил после еще и крупное ограб­ление ювелирной лавки. Полиция встала на его след.
        - И что же?
        - А то, - сказал Ват, обсасывая с губ пену, - что теперь им не удастся выдать расправу над Пратит Туком как быто­вое преступление. Личность убийцы свидетельствует, что он мог действовать только по найму. Раз. Если уберут и, так сказать, не захватят убийцу живым, это лишь усилит нега­тивную реакцию общественного мнения. Тем более, что Аб­дулл ах показал, будто ему предлагали стать убийцей убийцы. Два. Если даже убийца Пратит Тука и жил какое-то время в Камбодже, то теперь ясно - при полпотовцах, что не дает возможности запустить утку о вмешательстве нынешнего Пномпеня и поддать жару для нагнетания на границе с Кам­боджей. Три... Нужно возвращаться в Бангкок.
        - А предстоящие маневры с газовой атакой?
        - Там важнее.
        У себя в номере Бэзил заснул под пиликание разошед­шихся цикад. Снилось, будто лежит он на узкой койке в сырой комнате двухэтажного барака народного комитета вьетнамского пограничного городка Нгашона. Рядом хра­пит, подрыгивая острыми коленками кубинец, Франк. То, что творилось в желудке, желчью поднималось к груди. Бэ­зил поднял голову, сел, перекатившись на пятки поджатых ног, встал на колени перед окном без рам. Какие-то тени возились внизу, обвязывая машину шуршащими ветками для маскировки. Вырвало на бамбук, стонавший под поры­вами ветра. Вдоль реки полыхали костры, от которых несло жженой резиной...
        Все повторялось так четко, что Бэзил проснулся с бью­щимся сердцем. В распахнутой балконной двери висели ват­ные клубы облаков, подсвечиваемые луной.

2
        В хрупком тельце под упругими перьями жило сердце. Нежно облапив боевого петуха, Цзо почти чувствовал ладо­нями, как отлажено, и напористо работает организм птицы. Корзина из бамбуковой дранки для любимца покоилась в густой тени навеса на алюминиевом шесте. С восхода до захода зорко следил птичник за пристанищем лучшего в Чиенгмае бойца, переставляя вслед за путем светила по небу. Солнце петух получал дозированно, как питание. Птичник исчезал в одном случае: когда появлялся хозяин.
        Цзо оставался наедине с самым дорогим существом в этой жизни.
        За оградой виллы, в пагоде Ват Суан Док - храме цвету­щего сада - золотистые квадраты трехскатной крыши по­блескивали под полуденным небом. Ударили в там-тамы. Упругий неторопливый гул, выдавившись из узкой часовни, растекался между деревьев Будды, усыпанных красными и желтыми цветами. Наступал час купания.
        Майкл взглянул на электронный термометр. Табло пока­зывало: вода в бассейне, выложенном плашками из дерева, привезенными с острова Бали, славного боевыми петухами, нагрелась достаточно. Черный Дракон топорщил перья, де­ргал вислым хвостом, клекотал, показывая норов, поклевы­вал ладони. Но не злился. Умник понимал, что ванна не надолго, что она - неизбежна и после нее придет еще более сильное желание убивать, которое он испытывал, едва от­крывал глаза на рассвете.
        Цзо помассировал голенастые лапы со шпорами. Боксер или тренер знают лучше, когда приходит единственный и неповторимый, счастливейший миг обладания высшей бо­евой формой? Человек прислушивается к сердцу птицы. Же­лание убивать достигло взлета, закипело в крови, подобно тому, как закипает металл только при определенных услови­ях. В том-то и заключается секрет непобедимости Черного Дракона, что в это состояние хозяин или птичник приводили его всегда в одно время - когда в Ват Суан Док гудели там­тамы.
        Приподнята вторая корзина. Ненавистный соперник пе­ред глазами. Нахохолив жабо, отливающий сталью, Черный Дракон на взлете наносит первый удар. Долгожданное сведе­ние счетов. Летят перья... Но через полторы минуты трени­ровочная драка прервана. Цзо любовно дует в остекленев­шие, рыбьи от ненависти глаза петуха, чтобы очистить от пыли. Как бешено колотится сердце под жесткими перьями!
        - Придет денек, придет, - шепчет, раскачиваясь с пти­цей в руках, Майкл Цзо.-Ты насладишься чужой смертью... Среди большого ринга. Я надену на твои шпоры пятнадца­тисантиметровые кинжалы. Ты вонзишь их в сердце против­нику. Ты испытаешь ни с чем не сравнимое наслаждение от ощущения, как уходит жизнь из тела врага. Может, и он нанесет кровавый удар. И эти дикари, сгрудившись вокруг ринга, выкатив глаза и открыв рты, будут с вожделением следить, кто испустит дух первым из вас... Потому что они поставят на твою победу огромные деньги. А некоторые и нечто большее, чем просто деньги. Рисовые поля, лодки, а то и собственных детей, которых после твоей победы придется продавать. О, петушок! Тысячи батов, человеческие судьбы окажутся поставленными на кон... Ты ощущаешь силу кин­жалов на шпорах? Тебе предстоит сразиться с Тигром, кото­рый выиграл сто шестьдесят боев и стоит двенадцать тысяч батов... Умертви его!
        Бесшумно подступивший птичник накрыл Черного Дра­кона корзиной. В ладонях оставалось ощущение гладкой уп­ругости перьев, хрупкого и сильного тела. Хотелось выпить, но терпел. Птица впадала в беспокойство от запаха виски. На манеже - пускай.
        Птичник занялся вторым петухом, удел которого - под­держивать пламя злобности в Черном Драконе. Боец с кроваво-красной головой, именовавшийся Старый Су, мог бы и сам стать чемпионом многих арен. Но не рядом с Черным Драконом. Не против него... А сам Старый Су, чьим именем назван петух, сам старый Су, заскорузлый дьявол и чере­пашье яйцо, теперь мертв. Три дня как мертв, мертвее любо­го мертвого. Стоит плеснуть себе за его возвращение к пред­кам сразу двойную порцию «Мекхонга».
        Майкл Цзо в шелковом кимоно, кожаных шлепанцах с петлей для большого пальца побрел в глубь сада.
        Старый Су, заскорузлый дьявол и черепашье яйцо, пре­зирал виски, сладости считал бабьей забавой. Тогда бы уж, как говаривали в старину, повесил у двери чайник-заделал­ся знахарем, пичкал из человеколюбия простофиль корень­ями, сушеными пауками и змеями. Погиб глупо, хотя счи­тался везучим, а хитрость, изворотливость и быстрота ума вели его к регалиям Самого старшего брата.
        Сколько же ему было лет? Пятьдесят шестой, кажется. Почти миллион батов давала полиция за живого или мерт­вого. Меньше не пообещаешь. Меньше Старый Су и сам дважды платил: в шестьдесят третьем за побег из Бум Буда и в семьдесят шестом - из госпиталя внутренней тюрьмы столичного полицейского управления. Самый старший брат высоко ценил Старого Су, так высоко, что не спускал глаз.
        Первая неудача постигла заскорузлого дьявола в восемь­десят втором... Да, тогда. Фабрика по обработке опиума, вы­пускавшая героин высших сортов «Дабл-Ю Глоуб»,
«Крас­ный лев», «Счастье и процветание», которые закупались даже для военных складов в Нью-Йорке, Кентукки и Колорадо, пошла прахом. С ней еще печатня фальшивых бирманских и лаосских денег, радиостанция и оружие. Все это захватила
66-я бирманская дивизия, прочесывавшая горы там, где солдат не ждали.
        В тот день погибли четверо доверенных Старого Су. Он лишился рук и ног. Какой бы ни была голова - что она с одним только туловищем? А теперь, девять месяцев спустя, наступила очередь головы. Застрелен пограничной стражей. Самый старший брат вздохнул облегченно, если ему случа­ется вздыхать.
        Соперник Старого Су, для своих хуацяо-Чан Шифу, для бирманцев - Кхун У, для тайцев - Чан Чантракун, для ос­тального мира и полиции - Фун Са, далеко не целит. Но тоже срывается в гордыни. Послал губернатору города Чиенграя письмо с протестом против того, что его голова оценена в половину суммы, дававшейся за Старого Су. Самый стар­ший брат пристукнул мизинцем по лакированному столику, когда докладывали про это. Счастье Чана, что держится в рамках данных полномочий, скромно - только опиум, в кадровые дела «Союза цветов дракона» не вмешивается... Агент Цзо в штабе трехтысячной армии Чан Шифу доносит, что урожай этого года плох. Предполагается снять триста - триста пятьдесят тонн опиума на круг вместо шестисот про­шлогодних. Засуха. Конкуренты «Золотого треугольника» из «Золотого полумесяца» Ирана, Пакистана и остального, что между ними по дуге, вклинятся глубже в американский и европейский рынки. Есть и другая неприятность - снова входит в моду латиноамериканский кокаин... Уйдут связи с американцами, упущенными окажутся возможности пред­ставлять в этом районе мира самые могущественные деньги на
земле, то есть стать здесь, в Южных морях, хозяевами, присваивая новые доходы, участвуя в большой игре с неф­тью, золотом, долларами, могуществом, политикой...
        Старый Су погиб, потому что оперировал по старинке - в пределах коридора, проложенного предками. Дальше Банг­кока и Гонконга нос не высовывал. Перед сингапурскими дельцами с университетскими дипломами и связями, про­стирающимися в Америку, Южную Африку, на Ближний Восток, в Южную Корею, Старый Су, заскорузлый дьявол и черепашье яйцо, тушевался... Самый старший брат тоже ту­шуется. Ослеплен ненавистью к тому, что произошло на родине после прихода к власти коммунистов. Уповает на создание нелепой Поднебесной Южных морей, которую предполагается завоевать деньгами, деньгами и опять день­гами. Когда? Через сто лет? Фун Са, что ли, поведет на заво­евание новой империи свою армию в три тысячи кули с японскими карабинами второй мировой войны? Завербо­ванный пират Иот поднимется на мостик флагмана могуще­ственнейшей армады в два десятка сампанов?
        Цзо нацедил второй стакан «Мекхонга». В саду застаива­лась тишина. Едва доносился благодушный клекот сытого Черного Дракона. Его врага держали в отдалении, чтобы раздражение, став привычным, не угнетало злобности...
        Раздражение... Оно-то и отравляло удовольствие от встре­чи с любимой птицей. Самый старший брат хотел бы сра­жаться двумя мечами - деньгами и вооруженной силой. Деньгами распоряжается сам. Прибегать к силе предпочита­ет через других. Умиротворять зарвавшихся профсоюзных лидеров, вербовать морских пиратов, вести игру с полицией, армией и политиканами - эта работа поручается Цзо. До­клады его и Фун Са выслушиваются одновременно. Самый старший брат рассчитывает сшибить их лбами. Кого же он считает Черным Драконом, а кого - партнером для возбуж­дения злобности?
        Пожалуй, стоило выпить и третий стакан. Последний за утро. Продекламировал любимого Пу Фэна:
        Созданье глупое,
        Дают тебе и зёрна, и приют,
        И капли ключевой воды...
        Как больно мне, что резво скачешь ты!
        Сквозь прутья клетки взглядом обними
        Широкий мир, украденный людьми!

«Надо пригласить каллиграфа, - подумал Цзо, - зака­зать шелк с этими словами».
        Попытался перевести стихи на английский. Получалось плоско: оставались слова и смысл, но не было образа, объем­ности, иероглифического пространства, которые сообщали чувству поэта третье измерение и философскую созерца­тельность...
        Однако пора бы обдумать заботы, намеченные на день. Что там неотложное?
        Абдуллах, схваченный с героином, плетет лишнее у сле­дователей управления по борьбе с торговлей наркотиками. Повлиять на содержание протоколов трудно. Не потому, что в управлении нет для «Союза» дверцы. Она имеется. Но лишь притворена. Западные службы, вынюхивающие подпольные пути наркотиков, держат в Бангкоке постоянных агентов словно послов. Французский сказал, выступая по телевиде­нию:
«Десять лет назад можно было предстать перед тамо­женными властями Таиланда со слоном, нагруженным нар- котиками, и вас пропустили бы. Сейчас, по всей вероятности, обратят внимание, но только на слона...» По­скольку Абдуллах человек Цзо, и только его, не обязательно докладывать о его судьбе Самому старшему брату. Пусть мусульманин исчезнет...
        Теперь Красный. Полиция, а затем Абдуллах, которому приказывалось прикончить его, зеванули. Самый старший брат тоже. Психологически. Времена переменились. Людей, которых трудно купить, становится больше. И все больше становится людей, которых трудно убить, если они мешают. Парламент, газеты, молодые офицеры в армии, молодые офицеры в полиции, солдаты с образованием, студенты из крестьянских семей... Видимо, доклад о Красном следует строить, основываясь на его ненормальности. Маньяк, вооб­разивший себя благодетелем морских побирушек-мокенов. Мания собственной значимости. Стремление завоевать по­пулярность без четко сформулированной цели. Взять вину за неудачу на себя так, чтобы Самый старший брат усмотрел лицемерие в его, Майкла Цзо, поведении, в смиренной го­товности понести наказание. Почувствует лицемерие, пой­мет, что Майкл Цзо притворяется, что затаивает недоволь­ство. Поймет, что без Майкла нельзя проводить не только исполнение, но и разработку ходов. Только тогда эти ходы станут эффективными. В этом случае...
        - Господин, - осторожно окликнул птичник. - Настой­чиво звонят по телефону. Настойчиво желают с вами разго­варивать.
        -Кто?
        - Женщина. Говорит, что вы познакомились в Бангкоке.
        Говорит, что вы великодушно разрешили ей прибегнуть к протекции. Говорит, ее зовут Типпарат Кантамала...
        Птичнику не давался обыкновенный язык. Мир его слов и мыслей ограничивался жаргоном петушиных боев. А дру­гих слуг, когда на вилле появлялся хозяин, отпускали. Майкл Цзо личное хранил в глубокой тайне - ведь слабости чело­века и делают его слабым.
        Майкл посмотрел в глубину сада. За россыпью красных и желтых цветов на деревьях Будды отблескивали лакиро­ванные колонны Павильона безумств, где обретались обыч­но недолгие гостьи. Бумажные пресные цветы без аромата...
        - Неси аппарат.
        Миндалевидные глаза с уголками, подтянутыми к вис­кам. Густые волосы на угловатых плечах. Плавный вынос руки вперед и вбок на ходу, пружинящая походка в туфлях без каблуков. Длинная шея с серебряной гривной и висящим на ней изображением танцовщицы-апсары... Шелковые платья по фасонам национальных мотивов в зале, где царили западные и японские коллекции. Взрыв интереса, донес­шийся до двора, сомнения прессы, только подхлестываю­щие любопытство... Настоящий цветок, обольстительная и талантливая бесовка. Нуждалась в средствах для открытия собственного дела в Чиенгмае, на севере, чтобы с этого плац­дарма завоевывать столицу своими моделями из тайского шелка.
        В Чиенгмае у нее имелась договоренность на показ плать­ев в «Шип-кафе» в сопровождении джазовой группы. Всего- то. Нужны реклама, мастерская, швеи, оборудование, мате­риалы... Настоящий цветок, без всяких средств. Значит, не обзавелась покровителем. Или, скорее всего, порвала с ним. Или он с ней. Майкл при знакомстве в демонстрационном зале в Бангкоке намекнул, что в состоянии оказать сильную поддержку. Цветок не очень-то распустил лепестки. Усили­вая напор, расчувствовавшись и воспылав, Майкл попросил принять на первых порах как знак
«дружеского участия» и в виде «первого взноса в предприятие» свой автобусный билет на Чиенгмай - деньги не осмелился предлагать, наказал Абдуллаху проводить на вокзал и, таким образом, всучил все-таки карточку с телефоном на виллу Черного Дракона...
        Настоящий цветок. Обольстительная и талантливая бе­совка. Стоит многого. Настоящий цветок устроил бы его. Настоящий цветок? Иначе почему поступил так, как не по­ступал уже несколько лет - дал телефон на виллу Черного Дракона?
        - Добрый, добрый день, мисс Типпарат! - сказал Цзо по-английски в трубку, чувствуя, что разволновался, будто упругое и сильное тельце любимой птицы снова между ла­донями. - Очень и очень вам благодарен, что решились по­звонить... Хо-хо...
        Потянулся к бутылке «Мекхонга». Четвертый стакан до четырех дня. Возможно, следовало воздержаться. Налил на три пальца. Даже не полстакана. И пока делал это, а птичник по знаку опускал в виски кусочки льда, мягкий голос, гово­ривший тоже по-английски, звучал в трубке:
        - Мистер Цзо, я бы хотела надеяться на обещанную лю­безную помощь. Могли бы мы посоветоваться относительно первого комплекта моих платьев? Хотелось бы представить в «Шип-кафе» тайские мотивы, потом, возможно, что-ни- будь из проклевывающегося в Гонконге, ну и для европейцев придется показать интересное... Скажем, стиль тайского кан­три...
        Он радовался бы чуть больше, не будь в тоне легкого кокетства. Независимой она казалась привлекательней. Оп­лаченный автобус и начавшиеся в Чиенгмае материальные заботы пригибали?
        - Разумеется, дорогая мисс Типпарат, разумеется
        - Это возможно сегодня?
        - И даже в самом «Шип-кафе». Я позвоню лично, заре­зервирую лучший столик. Пусть все увидят... Возможно, сра­зу вечером и попробуете показу
        - Нужно обсудить с музыкантами...
        - В «Шип-кафе»? Скажем, около десяти вечера?
        Она помолчала. Так тихо, будто трубку прикрыла ла­донью. Сказала с ноткой настойчивости:
        - Пожалуйста, нет. Вы могли бы меня подобрать около восьми возле
«Джимкхан-клуба»? Это такой бар напротив электростанции, в заречье... Можно выехать по мосту Манг- рай.
        - Подобрать?
        - Ну, да. Так говорят. То есть подъехать за мной на ма­шине...
        - Я подъеду, мисс Типпарат. Я подберу... Хо-хо-хо... вас!
        - Большое спасибо, мистер Цзо.
        - Ну, что вы...
        В трубке попискивали сигналы отбоя.
        Самый плохой советчик - хорошее настроение. Тем бо­лее, если остаются нерешенные дела.
        Итак: убили Красного или нет? Скорее, да. Узнать, как произошло. Надо думать, дело завершили до вмешательства агентов центрального управления, которому комиссар Чиенгмайского управления обязан сообщить об обнаружении опасного рецидивиста, прибывшего из Бангкока. Из Бангко­ка, вне сомнения, комиссару посоветовали не затягивать преследование. А толстый соня, получив телекс от агента, опознавшего преступника в автобусе, ухитрился потерять след, когда тот прибыл на Чиенгмайскую конечную. Гово­рит, что улицы забиты войсками, рейнджерами, скаутами и мотоциклистами. Давка и толкотня, говорит, сбили с толку его людей... Много ли стоят после этого его люди? Цзо и сам видел давку на вокзале.
        И тут тревога охватила его. Выходит, Красный, он же Йот, он же Палавек, сел в автобус, в котором должен был бы находиться и он, Цзо, не уступи билета обольстительной бесовке по чистой случайности. Совпадение? А если...
        Какой-то лейтенант Рикки Пхромчана с помощником вылетели в Чиенгмай «педальным самолетом» - винтовой этажеркой, совершающей четыре дневных рейса с десятком пассажиров из Бангкока. Пхромчана, Пхромчана... Цзо со­брал складки на лбу. Имя ничего не говорило.
        Час назад комиссар сообщил, что поступил сигнал транс­портной полиции: в автобусе Бангкок - Чиенгмай «насле­дил» опасный рецидивист, судя по реакции приметившего его кондуктора на портрет-фоторобот, некий Йот, разыски­ваемый по обвинению в грабеже ювелирного магазина и убийстве двух человек. Определенно известно, что бандит провел ночь в автобусе, на остановках не выходил, а на конеч­ной словно растворился. Возможно, с помощью сообщни­ков. В этом деле он, Цзо, пользуясь, поговоркой Самого старшего брата, истекает временем как кровью.
        - Прикончите его сразу, как обнаружите, - сказал тогда комиссару Майкл Цзо. - Чем раньше, тем лучше. Если это не сделаете вы, сделают ребята, которые гонятся за бандитом от Бангкока. Уж они-то наградные не упустят... Все!
        Звонки от комиссара не повторялись. Возможно, потому, что номер оказался какое-то время занятым этой обольсти­тельной Типпарат Кантамала.
        - Да, я слушаю, - ответил простуженным голосом ко­миссар, когда Цзо набрал номер его прямого аппарата в полицейском управлении на набережной Пинг.
        - Здесь Цзо, майор.
        Комиссар поднял глаза на сидящего напротив, через стол, лейтенанта Рикки Пхромчана. Надетый поверх застиранной тенниски вытянутый пуловер поблескивал на нем в лучах льющегося в окна солнца. Лейтенант был либо скрягой, либо обремененным семьей. Искусственное волокно ее вязалось с повышенной недавно полиции зарплатой. Отбрасывая тень, к алюминиевой раме прислонился сержант Чудоч.
        - Слушаю, дорогая, - сказал комиссар. - Извини, гор­ло продолжает болеть.
        - У тебя посторонние?
        - Да, дорогая. Срочно... из столицы.
        - Как дела с грабителем, прикатившим на автобусе?
        - Нет... сейчас не могу. Позвони позже.
        - Его прикончили? Да или нет?
        - Нет, - сказал комиссар и повесил трубку.
        - Ну? - сказал Рикки Пхромчана.
        Не очень-то они вежливы, господа из центра. Тут свои, да, свои собственные порядки. В этом городе не торопятся.
        Комиссар, раскурив сигарету, отдававшую свинцом в простуженном горле, двинул по столу на себя алюминиевое корытце. Посыльный бросал туда копии поступавших в под­разделения донесений. Бандит, похоже, умудрился досадить сразу и полиции, и
«Союзу цветов дракона». Редкий случай совпадения интересов. Деньги и выгоды извлекаются обыч­но из несовпадений. Новый опыт в этой жизни?
        В пачке желтых рапортичек по нужному делу ничего не оказалось. Майор оттопыренным пальцем вдавил клавишу на селекторном аппарате.
        - Да, шеф? - ответил дежурный оперативного отдела.
        - Новости?
        - Драка на рынке, наезд моторикши на корову, кража штуки шелка в галерее
«Старый Чиенгмай»... еще... еще, еще интересное...
        - Без оценок!
        - С поста в гостинице «Чиенгмайский гостевой дом» до­носят. Иностранец оставил у администратора записку для знакомого. Из записки можно предположить, что иностра­нец выходит с кем-то на связь. Иностранец убыл на встречу сорок минут назад.
        - Можно предположить или явствует?
        - Можно предположить.
        - Меры?
        - Полное сопровождение. В ожидаемом месте контак­та-впагоде Дой Сутхеп - усиленное.
        - Все?
        - Все.
        - По грабителю, о котором сообщалось из бангкокского автобуса, донесения есть?
        - Нет.
        - Ну? - сказал лейтенант Рикки Пхромчана.
        - Вы слышали, лейтенант, - сказал майор. Дым от сига­реты, приклеившейся к сухим от жара губам, выжимал слезу. Простуду комиссар схватил накануне, усевшись у кондици­онера в баре гостиницы «Чианг Инн». Спустился туда после доклада Самому старшему брату. Глава «Союза цветов дра­кона» принимал в наглухо закупоренной комнате с зашто­ренным окном, в которой приходилось изнывать от духоты.
        В этом городе усердие лейтенанта из Бангкока казалось поистине смешным. Как и самоуверенность Майкла Цзо, не имевшего представления о том, где бывает раз в неделю комиссар.

3
        Палавек, согнувшись, упираясь коленями и локтями, протиснулся через опущенную спинку переднего кресла на место рядом с женщиной. Так тихо, что скорее по движению губ и выражению лица стало понятно, чего он хочет, прика­зал не двигаться. Парабеллум упирался в красную розочку на полотенце в целлофановом пакете, который она прижимала теперь к груди. Автобус набирал ход, глуховатый рокот мо­тора на скорости стихал, и она смогла услышать:
        - Скажите полицейскому, что я - ваш жених, муж... в этом роде. Болезненно ревнив. Выслеживал... И все такое. Вскочил в автобус на ходу, подозревая, что вы с кем-то от­правляетесь провести время. Полслова сверх этого - стре­ляю.

«Опять женщина», - подумал он. Полицейский и кон­дуктор - тоже. Возможно. Отвернувшись, прикрыв оружие ее пледом, он старался не замечать отражения в темном окне - скрюченный, насторожившийся мерзавец, растерян­но вдавившаяся с поднятыми плечами женщина. Шелковая туфля, упавшая с ее ноги, покачивалась на ребре.
        - Простите, госпожа, - сказал кондуктор. Боком, чтобы не потревожить спящего бонзу, переминаясь, он пробрался между креслами седьмого ряда так, чтобы встать перед Палавеком. Полицейский остался в проходе. Кобура расстегну­та. Наручники поблескивали из кожаного футляра на поясе рядом. Нашивки не сержанта, а капрала. Над тремя-четырьмя креслами поднялись головы любопытствующих. Води­тель впереди, хотя уже начинались серпантины предгорья, крутил баранку, посматривая в зеркало просмотра салона.
        Девушка вымученно улыбнулась, слегка кривя губы. Па­кет с полотенцем опять лежал на коленях.
        - Этот господин сел сначала в кресло третьего ряда. Те­перь перескочил сюда. Он вас беспокоит? Мне показалось...его вид, костюм... не совсем в порядке... Его билет - в третий ряд.
        И Палавеку:
        - Ваш билет в третий ряд, господин...
        - Отстаньте от нас, - грубо сказал Палавек. - Не лезьте не в свое дело. Какая вам разница, где я сижу?
        Обыкновенный трус. Трусил, получая пятьсот батов. Тру­сил из-за мелочного нарушения правил. Трусил так, что предупредил по радио «на всякий случай» полицию, и теперь трусит из-за того, что все это сделал. Неуверенность кондук­тора передавалась и парню в полицейской форме.
        Плед прикрывал разодранную рубашку, расцарапанные руки и «беретта-билити». Достаточно слегка потянуть, чтобы все оказалось наружи.
        Кондуктор уперся руками в спинку кресла. Полицейский сделал шажок назад. Девушка надвинулась бедром на ствол парабеллума... Водитель, поглядывая в зеркало осмотра са­лона, крутил баранку, вписываясь в крутой поворот.
        Она хрипло сказала:
        - Не придавайте всему этому значения. Прошу вас... Этот человек - мой муж... Ревность... не доверяя, следил... Мы выясняем отношения!
        - Мне показалось...
        - Вы еще вызовите бригаду по борьбе с гангстериз­мом! - заорал Палавек.
        Над креслами поднялись еще головы. Бонза проснулся, мелко моргал ресницами. Кто-то громко сказал:
        - Полиция не стесняется вторгаться в личную жизнь!
        - Мне показалось...
        Палавек отвернулся к окну. В темном окне полицейский застегивал кобуру. Заглаженная складка на рукаве гимна­стерки ломалась над цветной эмблемой транспортной поли­ции. Рама окна отрезала капралу голову над погонами. Там, где она должна была быть, промелькнули фонари.
        - О Господи, - вырвалось у девушки.
        Полицейский и кондуктор уходили по проходу к водите­лю.
        Палавек подумал, что не имеет представления о том, сколько времени остается до следующей остановки. И это хорошо. Все случится внезапно, как только автобус остано­вится.
        Она догадалась.
        - Вы все равно застрелите меня? Да? Потому что я вас узнала?
        - Не будем об этом говорить.
        Глаза выдавали ее. Хотя до конца, возможно, она не вери­ла в то, что ее ждало. Такое случалось. В лаосских горах однажды он видел, как «желтый тигр» рухнул от пули снай­пера с гримасой удивления. В собственную смерть начинают действительно верить, когда равнодушны к жизни... Снайпе­ра захватили. Разглядывали на его ногах сандалии из авто­мобильной покрышки. Потом Палавек научился различать ранги у противника по обувке. Резиновые туфли носили на уровне взводного, кожаные ботинки свидетельствовали, что их обладатель командует самое малое батальоном. Было это у Персикового тракта... и с тех пор он катится по дорожке грабежей и насилия. На душе и сейчас нет тревоги из-за того, что произойдет через какое-то время. Как это она сказала в ресторане на ночном рынке Пратунам? «Моряки народ не­предсказуемый..
»
        Она смотрела на него, полуобернувшись в кресле. Длин­ные волосы стянуты на затылке.
        Палавек отвел глаза. Смотрел на ее подбородок. Не хотел, а спросил:
        - Как вас зовут?
        - Типпарат Кантамала... А вас, вас... вы сказали, помнит­ся, на рынке... Палавек. Настоящее имя?
        - Посчитаем, что так.
        Через час-полтора, как только остановится автобус. Сра­зу. Иначе он не доберется до Цзо. Она предупредит Цзо, что он, Палавек, начал охоту за ним... за ним, с которым она связана, это ясно. Иначе зачем бы ей оказаться в его кресле? Это ее провожал Абдуллах по его приказу... Никакое другое зло не будет страшнее, чем существование Цзо. Любая жер­тва правомерна. Любая. В том числе и жизнь этой потаскуш­ки. Высшая целесообразность коммуниста Кхоя обходилась даже дороже.
        - За вами погоня? - спросила она. - Хотите... хотите, я поклянусь, что не выдам вас?
        - Прекратите, пожалуйста, разговоры. Сидите тихо. В противном случае завяжу рот.
        Автобус шел со скоростью километров девяносто в час. Палавек несколько раз зажмурил глаза. Где-то у висков на­чиналась боль.
        - Извините меня, господин Палавек, - шепотом сказа­ла Типпарат. - Но мне становится страшно... Будет легче, если мы будем разговаривать...

«Ох, только этого не хватало, - подумал он с раздражени­ем. - Примется говорить о детях, муже, родителях, своем деле и тех, кто ее ждет не дождется в Чиенгмае».
        Неожиданно для себя сказал:
        - Вам никто еще не угрожал. Помолчите же...

«Раздаю лживые обещания!»
        - Я сяду поудобнее?
        Она подтянула ноги под себя. Ее била дрожь. Палавек перекинул половину пледа в ее сторону. В салоне ощущалась сырость. Видимо, поднялись на плоскогорье и сделалось прохладнее.
        - Спасибо... Вы не похожи на бандита. Бандиты выглядят иначе. И ведут себя по-другому... Настоящий бандит меня бы уже придушил. Пледом, например. У меня был бы вид спя­щей. Вы бы вышли спокойно на остановке, вроде бы купить мне сладостей после примирения... А в вас есть сострадание... Я действительно не выдам. Хотя не представляю, как и по­чему должна вас выдать...
        Обе руки с пледом она подняла к горлу.
        - Вы знаете... профессионала, настоящего, чем бы он ни занимался, замечаешь по первым движениям. Один мой знакомый разбирал случай... Артист кабаре, метатель ножей, узнал, что жена, выступающая в его номере, изменяет. Он горел желанием мести. Решил убить ее. Ошибись он на сан­тиметр во время представления, и кинжал вонзится в горло изменнице, стоящей у щита... Трагическая ошибка... За это разве что условное осуждение. Не больше. Ведь женщина шла на риск добровольно. Да и как обвинять человека в смерти любимой жены? А он действительно любил... Все знали. Ре­шив поступить, как надумал, он промучился полгода, а по­том явился с повинной..
        Палавек молчал.
        - Артист явился в полицию... Сознался в том, что лишь задумал сделать, но не смог, хотя хочет и полон решимости... Понимаете, его рука не подчинилась... Он профессионал. И нож вонзался рядом. Вот какая история...
        - А почему этот случай разбирал ваш знакомый? Он - судья?
        - Нет, полицейский...
        - А...
        Световыми взрывами промелькнули прожекторы, на­правленные с вышек на военный объект.
        Палавек не испытывал доверия к женщине. Но убить ее - он уже понял, что не сделает этого, - не мог по другой при­чине. В нем не осталось ненависти.
        А к Пратит Туку была? Брезгливое равнодушие. Потому что он был противником Майкла Цзо, его партнером по политической игре, оперировавшим фразами, похожими на те, которыми жонглировал Кхой. Они грызлись из-за вла­сти, выпячивая собственное «я». Какая, в сущности, разница между коммунистом Кхоем и гангстером Цзо? Убить Тип­парат значило бы уподобиться им. Он и готов уподобиться. Но убить Цзо теперь, когда Типпарат видели с ним в автобу­се, с Типпарат, которая прикрыла его, значило бы бросить тень сообщничества в преступлении на девушку. Одно зло тянет другое...
        Кажется, она задремала. Потому что встрепенулась, когда автобус, замедляя ход, зашипел тормозами и, покачнув­шись, остановился в Пхитсанулоке. Половина пути до Чиенгмая позади. Палавек вжался в тень, избегая света ламп, заливавших остановку и площадь перед бензоколонкой, за­ставленной машинами. Пассажиров, поднявшихся в авто­бус, набралось десятка полтора. Они рассаживались, перего­вариваясь вполголоса. В раскрытую дверь тянуло влажным холодком.
        - На место рядом с вами, госпожа, - прозвучал голос кондуктора, обращавшегося к Типпарат, - есть пассажир­ка... Вы слышите меня?
        Палавек перевел под пледом парабеллум с предохраните­ля на бой. Сквозь очки кондуктор смотрел на него. Присталь­но.
        - Что такое?
        Она сказала это капризным тоном.
        - Здесь есть пассажирка. Она должна занять свое место, рядом с вами... Вашему спутнику придется вернуться на свое место в третьем ряду.
        Палавек сделал легкое движение, но Типпарат дернула подбородком и покачала головой.
        - Вы что, не можете это уладить? - сказала она. - Поса­дите пасссажирку на... Какое у тебя место в билете, дорогой?
        Даже если убить ее, потом кондуктора, потом открыть окно и выстрелить в полицейского капрала, который болтал с водителем и, конечно, откроет огонь, если Палавек промах­нется, ему не скрыться. Он сказал:
        - Третий ряд, справа...
        - Я вас прошу, кондуктор, уладьте это дело.
        Она наклонилась вперед, дуло «беретта-билити» зависло в пустоте. Достала из сумочки пятьдесят батов и протянула очкарику.
        - Прибавьте к тем пятистам, - сказал Палавек грубо, - и отсохните от нас. Разместите пассажирку в кресле третьего ряда... Если еще раз увижу вас рядом, сделаю все, чтобы вас выбросили за вымогательство!
        Кондуктор пристально рассматривал его. Полицейский капрал у кабины будто ждал чего-то.
        Очкарик нерешительно отошел. Палавек видел, как он с сомнением отрицательно покачал головой, смотря на ка­кую-то фотографию, протянутую капралом. Шофер автобу­са заглядывал, вытягивая шею, через плечо кондуктора.
        Полицейский вышел из автобуса. Водитель закрыл две­ри, с хрустом включил заднюю скорость. Развернувшись вокруг фонаря, в свете которого остался стоять капрал,
«Изузу» прибавлял скорость.
        - Почему вы так поступили? - шепотом спросил Пала­век. Он не знал, что делать с парабеллумом, рукоятку кото­рого, ставшую влажной и теплой, еще сжимал. Сунуть под рубашку незаметно не представлялось удобным.
        - Не знаю... Как-то неожиданно. Может, я не хотела ос­ложнений... Инстинктивно. Ведь вы бы подняли стрельбу? Мне показалось, когда вы нацелились на окно, что вы не знаете, как поступить... Площадь залита светом. Выпрыгнуть из окна? Тут же перехватят. И куда бы побежали? Мне пока­залось, что вам лучше остаться. Не знаю почему... Вы скры­ваетесь и кого-то ищете... Я начинаю догадываться кого. В моем кресле собирался ехать один человек. Он уступил мне свой билет. Любезность с его стороны. Внезапная. И вы о ней не знали. Вы его хотите убить?
        - Зачем вам знать об этом? - сказал Палавек. Он поло­жил «беретта-билити» рядом, между ними. Размял пальцы, снова взял оружие, поставил на предохранитель и положил. Его теперь больше устраивало, если разговор вела она.
        - Есть вечная истина. Чем меньше тайн тебе доверяют, тем дольше живешь, - добавил он.
        Время шло. Она, кажется, задремала снова. Вдруг сказала:
        - Я ведь помешала вам... Его зовут Майкл Цзо, верно?
        - Ваш один хороший знакомый, кажется, работает в по­лиции, госпожа Типпарат? А другой хороший знакомый, подаривший билет на этот автобус, совсем наоборот?
        - Не иронизируйте. Вы не знаете полицейских... Знако­мый занимается розыском моего пропавшего без вести бра­та. Очень внимательный и добросовестный. И его началь­ник, лейтенант, тоже. С образованием, правда, у них плоховато, и поэтому повышения не часты. Но им присуще чувство справедливости, что бы там ни наговаривали. А про то, что у вас счеты с Майклом Цзо, нетрудно догадаться всякому на моем месте. Я догадалась, едва страх прошел... во второй раз за эти ужасные часы...
        - Второй раз?
        Если связать ей руки полотенцем, можно полтора-два часа вздремнуть, подумал он.
        - Да, второй. Этот Цзо, приметив меня на демонстрации моделей в Бангкоке, воспылал.. Управляющего из чиенгмайского «Шип-кафе», которого я едва уговорила показать свои модели, он хорошо знает. Этот Цзо в Чиенгмае знает всех. Управляющий разговаривал сквозь зубы, а тут на все согласился. Потом звонил еще раз и сказал прямо, что, если Цзо воспылал, минуя номер в гостинице или виллу, мне на севере успеха не видеть. Этот Цзо предупредил его, что при­дет на первый показ... Показ же состоится, если сразу после него я отправлюсь с этим Цзо. Управляющий - в общем ничего, но бесхарактерный. Он рассказал мне все, потому что мучается и боится... Показ он устроит, а потом я возьму и не поеду с Цзо... Вполне вероятно, что и кондуктор, и полицей­ский, и водитель узнали вас по фотографии, которую они вертели. Но проявили нерешительность, поскольку кондук­тор и водитель видели, что в Бангкоке меня усаживал в авто­бус человек или слуга Цзо. Может, решили, что вся эта история с ревнивцем просто связана с любовными приключениями Цзо. А с Цзо, которого знают все, лучше не связываться, держаться от его делишек
подальше...
        - Но вы-то решились дать отпор? - сказал он. - Или надеетесь на выручку хорошего знакомого из полиции?
        Негромкий мягкий смешок.
        - Небо послало заступника, который едва не пристрелил меня дважды уже, - сказала она.
        Палавек сделал вид, что ищет задвижку, чтобы приотк­рыть окно.
        - Стало душно.
        - О, прошу вас! Мы едем в горах, вокруг сырость и холод. Мне нельзя простужаться!
        - Хорошо, - согласился он. - Я не причиню вам зла. Взамен вы будете в точности исполнять мои приказания. По приезде в Чиенгмай я понесу ваши вещи и вы вообще будете обращаться со мной, как с человеком, которого вы давно знаете. Мы выйдем первыми... Вы потребуетесь мне дня на два-три... Управляющему «Шип-кафе», чтобы не суетился, позвоните и скажете что-нибудь в том смысле, что неожи­данно в автобусе встретили подругу... В какой гостинице вас ждут в Чиенгмае?
        - Управляющий говорил про «Порнпинг».
        - Позвоните туда и скажете, чтобы они передали этому управляющему, когда он начнет вас разыскивать, что подру­га повезла вас к себе погостить на денек. И намекните, что сделала так, дескать, чтобы Цзо не привязывался сразу. На­мекните, все устроится... Договорились?
        Он приказал ей вытянуть руки. Связал запястья ремеш­ком от сумки. И провалился в сон.
        Пробудился рывком.
        Мутное утро тянулось за окном. Желтая вата - прони­занный солнцем стелющийся туман - липла к стеклу. Авто­бус сбавил скорость, хотя до Чиенгмая, судя по километро­вым столбам, оставалось не меньше получаса. Тянули на подъем. Типпарат спала. Укрылась пледом, положив связан­ные запястья на подлокотник, а на запястья щеку. Концы ремешка и волосы перепутались.
        Ощущались высота и север-в гуаябере становилось зяб­ко. Он выждал, пока «Изузу» свернул с магистрали влево. Над водителем и городом в переднем стекле вставали высвечен­ные солнцем изумрудные горы.
        - Госпожа Типпарат, - позвал он. - Извольте проснуться...
        - Господа! - заорал кондуктор. - Конечная! Конечная остановка! Прибываем на площадь перед почтамтом. Там же напротив вокзальная площадь, где можно найти такси и...
        Шаг у нее был широкий, уверенный и легкий даже в качающемся автобусе. Платье из светло-коричневого шелка и кремовый жакет подчеркивали рост. Палавек плелся сле­дом с ее сумкой. Пассажиры косились на продранную гуаяберу и перепачканные брюки.
        На площадке перед дверью Типпарат властно спросила кондуктора, действительно ли через минуту прибывают, уп­рекнула Палавека вполне натурально за то, что едва плетется, и принялась, пользуясь тем, что «Изузу» едва полз, прихора­шиваться перед зеркальцем, усевшись на боковом сиденье кондуктора у двери. Проложила пудрой полоску снизу вверх на носу. Волнения не выдавала, хотя перед тем, как встать с кресла, Палавек еще раз предупредил: лишнее движение или слово, он открывает огонь.
        Со стороны пакгауза вылетели мотоциклисты. Выхлоп­ные трубы форсированных двигателей выли. Взмокшие, се­менящие от усталости пехотинцы в касках, съезжавших на глаза, с подпрыгивающими и болтающимися подсумками, толпа каких-то людей в форме, по виду почтальонов, с но­силками й противогазными сумками толкали и затирали пассажиров, вытискнвавшнхся из автобуса.
        Водитель едва открыл багажные отсеки.
        Чемодан Типпарат, огромный и тяжелый, не давал воз­можности идти быстро. Палавек потянул женщину в сторону железнодорожных путей за почтамтом. Они спотыкались о рельсы, чугунные шпалы, извивающийся в грязной со сле­дами мазута мочалистой траве кабель.
        Бетонный забор, в который они вскоре уперлись и вдоль которого пошли, поднимался метра на два с половиной, по­верху кудрявились мотки колючей проволоки. Стучало в ви­сках, но Палавек отказался от помощи Типпарат. Поблед­невший, в жеваной одежде, попытался шутить:
        - В некотором роде вы являетесь военнопленной. Со­гласно международным правилам, военнопленных нельзя подвергать принудительным работам.
        - А если будем считать, что я сдалась по собственной воле, перебежчик?
        Ржавая, с полустертой надписью «Только для персонала» и выцарапанным нецензурным ругательством дверь вывела на пустырь, заросший мочалистыми кустами. Дальше тяну­лось шоссе, обсаженное эвкалиптами, за которыми видне­лись серые бараки под гофрированными крышами. К ним лепились шалаши и хижины, сколоченные из ящиков, кар­тона, жестянок и досок. Кое-где из тонких труб тянулись жиденькие дымки.
        - Там, на другой стороне дороги, район бараков Кавила, потом вдоль реки потянется Лампхун-роуд. Дальше, в за­речье, иная жизнь и цивилизация, в том числе
«Шип-кафе», вокруг которого теперь и будет развиваться после моего при­езда славный город Чиенгмай или, как бы сказал управляю­щий «Шип-кафе», северная роза, - сказала она.
        Ветер с реки, поплутав по переулкам бидонвиля, пропи­тывался запахами тухлятины, сушеной рыбы, вспаханных на помойках огородов, болота, сырых тряпок и дыма. Ее длинные волосы отбрасывало на плечи.
        - Я не знаю этого города, - сказал Палавек. - Пошли в сторону бараков. Мне холодно на ветру... Вы не могли бы что-то набросить сверху? Для этой местности у вас несколь­ко нескромный туалет.
        - У меня нет ничего... похуже.
        Палавек поманил рикшу, курившего штучно купленную сигарету под рогожным тентом бродячей торговки. Коляска его была иной, чем на юге, походила на те, которые видел в Лаосе. Рикша крутил педали, ерзая на седле латаными шор­тами. Чемодан и Типпарат ехали на обтянутом голубым пластиком сиденье. Палавек шел следом. Тянулся коридор неоштукатуренных блочных стен с ржавыми монтажными крюками. Грязные стекла не отражали солнца. Краска на дверях ходила трещинами и разводами, лупилась.
        - Почему тут не живут? - спросил Палавек.
        - Никто не может платить столько, сколько заломила строительная компания. Дешевле выжидать, кто первый ус­тупит, - сказал рикша. Он оглянулся на Палавека: не быстро ли крутит педали?
        - А что там внутри?
        - Квартиры...
        - Поблизости есть телефон?
        - Я видел аппарат в баре «Приют гуляк». Это дальше, в сторону электростанции. Только вот работает ли... Я видел аппарат через открытые двери.
        Палавек протянул ему красную кредитку. В глазах рик­ши, возраст которого не поддавался определению, вспыхну­ло любопытство.
        - Сотенная?
        Он снял соломенную шляпу.
        - Все - тебе. И ты нас не видел. Никогда. Нигде. И в особенности здесь и сейчас.
        - Понял...
        Рикша не добавил слово «господин». Он хотел сказать принятое в квартале «брат». Роскошная дамочка в счет не шла. Мало ли что случается в жизни. Ни сотенная, ни гуаябера его не обманывали. Человек урвал удачу, ищет прибе­жища. Плохой человек или богатенький искал бы в ином месте, в заречье.
        Он поднял подушку сиденья, пошарил под ней и протя­нул Палавеку стальной прут.
        - Такая запчасть пригодится?
        И разогнал коляску вдоль пустынной улицы, на перекре­стке перевел ее, накренив, на два колеса, оглянулся, блеснул красными от бетеля зубами, исчез в проулке.
        Дверь подалась нелегко. Подопревшие доски не держали ни гвоздей, ни шурупов. Выставив филенку, Палавек втолк­нул внутрь Типпарат. Треснул шелк, зацепившийся в проло­ме. Потом вдвинул чемодан, пролез сам и аккуратно принаживил доски на место.
        В затхлом помещении, затянутом паутиной, засыпанном пылью и засохшими насекомыми, сквозь жалюзи и решетки едва пробивался свет. Квартирка состояла из комнаты с вы­городкой для кухни и глухого чулана с жестяным баком для воды и туалета. Деревянные рамы с веревочными гамаками служили кроватями. На салатовых лопастях потолочного фена тараканами чернели пятна ржавчины.
        Палавек сдвинул одну раму - скрежет и пыль - к двери, перегородил вход.
        - Отдыхайте, - сказал он. - Сегодняшний день свобод­ный. Вы гостите у подруги.
        Она улыбнулась, знакомо кривя рот.
        Растянувшись на веревочной сетке, провисшей почти до полу, смежив веки, он вдруг сообразил, что Типпарат улыб­нулась не плоской шутке. Ему?
        - Госпожа Типпарат, - сказал Палавек, прокашливая хрипотцу,-я хочу попросить... Вы позвоните завтра Майклу Цзо и назначите свидание... Придумайте повод. Есть тут приличное место поблизости? Может, «Приют гуляк»?
        Он сел. В комнате ее не было. Цветастый кусок материи, видимо, из ее профессиональных запасов, свисал с потолка двери в чулан. Оттуда доносился шум передвигаемого бака.
        - Помочь?
        Она вышла из-за занавески. В стеганой шелковой куртке, длинной тяжелой юбке. Волосы забраны в пучок. Бросила платье и жакет в свой голубой чемодан.
        - Что вы сказали, господин Палавек?
        Он повторил.
        - Есть местечко, - ответила она, - где частенько видят воротил типа Цзо.
«Джимкхан клуб»... Там. Я назначу в во­семь ему.
        - Если все сойдет, в тот момент, когда Майкл Цзо выйдет на контакт, вы - свободны, бегите от того места, отправляй­тесь в гостиницу «Вианг Инн». В машину к Цзо сяду один я...
        Типпарат достала из сумки книжку в пестрой обложке.
        - Я в гостях у подруги. Хотите почитаю вслух?
        -Что?
        - «Человек с золотым пистолетом», шпионаж и в таком духе...
        Не следовало, конечно, задавать ей этот вопрос. Какое ей дело до забот Палавека? И какое дело Палавеку до того, что она думает и как оценивает его поступки? Но Палавек уже спросил:
        - Почему вы не интересуетесь, что произойдет дальше?
        Она закрыла книжку, оставив палец между страницами.
        Движением головы и левой руки хотела отбросить по при­вычке волосы, про которые забыла, что они затянуты в пучок. Спохватилась.
        - Если вас действительно это интересует, - сказала она. - Мне не хотелось бы расставаться с верой в то, что вы не такой человек, роль которого играете. Мне кажется, вы достойный человек. Вы мне именно таким показались на ночном рынке Пратунам. Я сожалела тогда, что наше зна­комство прервалось, едва начавшись.
        - Что значит - достойный человек?
        - Значит, не делать зла ради зла.
        - Ради добра - можно?
        - Как я, женщина, могу ответить «да» на такой общий вопрос, если видела вас уже с нацеленным оружием и гото­вым стрелять? Одобрить убийство?
        - У меня свой путь.
        - Я не собираюсь заставлять вас сворачивать... Я верю, что ваши пути с этим человеком... Цзо только пересеклись. Я верю, что вы преследуете его не ради того, чтобы вырвать его теплое местечко в банде. Я верш, что вы боретесь ради добра! Но вы ведь один, как я вижу... Настолько один, что способны убить и невиновного. Не в том суть, что невинов­ной могла оказаться именно я. А в том, что другие люди за ничтожным исключением перестали для вас существовать как люди. Вы присвоили право решать за всех... Вы пресле­дуете зло. Это - легко. Это - ясно. Это - нетрудно. Риско­ванно, и только. Но что для настоящего мужчины в этой стране риск? Повседневность... Попробуйте-ка сделать для людей добро! Это -- смело... Я не в состоянии привнести в этот мир доброту и порядок... Но неужели, хотя бы в мечтах, мир не становится лучше, чем есть?
        - Лучше, чем есть? - сказал Палавек. - В мечтах? Это чрезмерная роскошь, госпожа Типпарат, мечты. За них рас­плачиваются, бывает, судьбой.

«Парабеллума, - подумал Палавек, - достаточно, чтобы ее убить. Заставить совершить что-то против воли - нет».
        - Возможно, судьбой... Так случилось, что средства на хорошую школу мне достались из воздуха. Фирма «Ямага» объявила конкурс на лучшую рекламу своих мотоциклов. Я написала на листке почтовой бумаги первую пришедшую в голову фразу -
«После изобретения колеса - новое только моторы «Ямага»... Представитель фирмы в Бангкоке вручал мне чек в холле гостиницы «Ориентэл»... Поступило несколь­ко приглашений работать для рекламных роликов на телеви­дении. Мечта, ставшая явью для четырнадцатилетней девоч­ки из семьи закройщика в пошивочной мастерской на окраине...
        - И после этого вы решили заняться... этим... моделиро­ванием?
        Она рассмеялась легко.
        - Что вы! Училась танцам, пению, выступала в баре «Со­звездия»... Как одевались девушки, которые приходили на работу! Безвкусица, перенятая у фарангов и ставшая словно униформой у солдат... Принялась моделировать, продала не­сколько фасонов. Но после первоначального успеха как-то застопорилось. Приглашения известных ателье грозили ка­балой, работой на чужие имена. Своих средств на мастер­скую - нет... Обычная история
        - Вам... вам..., - искал слова Палавек, - сколько лет, гос­пожа Типпарат? Вы замужем?
        - Двадцать семь. Не замужем... Был друг, мы расстались. Для моей профессии необходимо, чтобы муж никогда не ревновал.
        - Не понимаю.
        - За богатыми дамами к модной портнихе заезжают бо­гатые мужчины. Пока ждут, всякое бродит в голове... Пред­ложения, которые я получаю, почти не отличаются от тех, которые делаются певицам в зале «Созвездий». Майкл Цзо совсем не оригинален.
        Еще до рассвета его разбудил голод. «Чем ее кормить?» - подумал Палавек, пытаясь расслышать в темноте дыхание девушки. И в этот момент за окном возник, нарастая, грохот тяжелых моторов. Всполохи фар полоснули по потолку и ставням. Барак дрогнул.
        Снаружи орали, надрываясь, сержанты, ссаживая солдат с грузовиков. Палавек разобрал из команд: в пустовавшем квартале размещается транспортная рота, вошедшая в город. Неслись выкрикиваемые номера отделений и взводов.
        Типпарат стояла рядом с Палавеком у двери, готовая к выходу. Куда теперь?
        Старый товарищ по батальону «желтых тигров», с кото­рым Палавек столкнулся еще во времена работы вышибалой в Бангкоке случайно, сказал, что уходит послушником в чиенгмайский монастырь Ват Дой Сутхеп. В монастыре на­шедшего приют полиция не тронет - неписаное правило неприкосновенности спасшегося в обители...
        Капрал, задевший в суматохе плечом Палавека, тащил охапку бамбуковых жердей с привязанными оранжевыми указателями, на которых чернела одна и та надпись - «На дезинтоксикационный пост». Офицеры раздавали дублика­ты ключей к дверям бараков, у которых кучками, свалив рюкзаки, каски и оружие на асфальт, грудились невыспав­шиеся солдаты.
        Конец улицы, опутанной мотками колючей проволоки, перегораживал желто-зеленый шлагбаум, под которым Палавеку, тащившему чемодан, и Типпарат пришлось при­гнуться. Синеватый «датсун» с желтым кругом такси на борту вихлялся по улице, объезжая кое-как расставленные грузо­вики и бронетранспортеры.
        - К пагоде Ват Дой Сутхеп, - сказал Палавек водителю.
        Гусеничные громадины со спаренными пулеметами над
        кабиной разъезжали, кроша кромки тротуара и осыпая сточ­ные канавы. Свороченный железобетонный столб висел на продавленных проводах. Таксист ловко провел под ними машину.
        Лейтенант Рикки Пхромчана молчал, опустив глаза, буд­то не расслышал ответа майора. Чудоч Уттамо переживал за авторитет начальника. Что они себе позволяют здесь, даже в чине майора, в провинции? Преступник бродит по городу вторые сутки, а они не только ничего не знают о нем, но и не чувствуют никакой ответственности за халатность по служ­бе. Сержант увидел, как неторопливо потянулась рука Рикки к брючному карману. Чтобы достать коробку с бетелем, лей­тенанту пришлось перенести тяжесть тела на левую ляжку. Натянувшаяся штанина готова была лопнуть. На локте пу­ловер явно нуждался в починке.
        Взвизгнул и вспыхнул проблесками тревожный сигнал на селекторе связи. Комиссар и Рикки смотрели друг другу в глаза. Взаимопонимания и сотрудничества не налажива­лось.
        - Господин майор, здесь старший группы слежения за иностранцем в пагоде Ват Дой Сутхеп, - прозвучал голос дежурного. - Он на связи...
        - Зачем ко мне?
        - Они зацепили бандита, прибывшего на автобусе. Там, в пагоде.
        - Соединяй!
        Старший слежения доложил не торопясь, что в ходе на­блюдения за иностранцем, который, побродив по монасты­рю, двенадцать минут беседовал с настоятелем, группа нео­жиданно натолкнулась на преступника, разыскиваемого по делу об ограблении ювелирной лавки в Бангкоке. Бандит прикатил на такси с чемоданом в сопровождении молодой женщины. Водитель сказал, что его наняли до пагоды близ бараков Кавила. В дороге пассажиры не разговаривали. У здания медицинского института дамочка звонила из теле­фона-автомата. Прикрываясь женщиной и иностранцем, ко­торым он угрожает пистолетом, бандит отступил к мондопу, помещению монастырской библиотеки, и заблокировался там с заложниками. Мондоп окружен, в нем одна дверь. Че­модан захвачен, к нему не притрагивались.
        - Ну, я поехал, - сказал Рикки Пхромчана. - Брать его нам...
        Не спрашивая разрешения майора, надавил клавишу от­вета на аппарате связи.
        - Говорит лейтенант Рикки Пхромчана из центрального управления в Бангкоке. Вот что, держи его взаперти, друг, и не трогай до моего прибытия. С боеприпасами у этого зна­тока древних текстов дело обстоит даже очень неплохо.
        - Майкл? - сказал майор, ткнув в кнопку памяти теле­фонных номеров, когда гости из центра выкатились из каби­нета. - Бандит обложен. Существовать ему час, самое боль­шее.
        Глава пятая. «РОГОЖНОЕ ЗНАМЯ»

1
        Осенью, в начале октября, на Свердловском плесе Ивань­ковского водохранилища становилось теплее, чем на суше. Голые острова пластались по серой воде. Зыбь раскачивала листву, сорванную с деревьев и кустарника. Оловянные ку­пола церкви на южном берегу высовывались над ржавыми липами, донашивавшими траченый летний наряд. Тугой ветер со стороны Твери отбеливал небо. Запах прели, сырой земли и жженой ботвы слышался далеко по протокам.
        Моторка в такие дни ходила словно по маслу, и однажды Бэзил, удивленный до крайности просьбой, перевез местной учительнице с одного берега на другой телку, а между бере­гами лежали полтора километра. В осевшую лодку черно-белая, пахнувшая лесом, теплая телка вошла покорно, на ходу стояла смирно, с морды тянулась слюна. Муж учительницы покуривал, поглядывая выцветшими глазами на привыч­ную красоту, простор и величие природы. Сунул без разгово­ров, казавшимися ему лишними, бутылку водки Бэзилу и потянул скотину по косогору к церкви, в деревню, мимо рубленого магазина.
        Так он отдыхал последний раз. А с чего вспомнилось, не знал и сам. Может, блаженное состояние покоя накатило в деревянной гостинице, в номере со скрипучими полами и балконом над речкой? Она плавно заворачивалась у перека­та, поверх которого, будто паруса, прогибались трехъярус­ные крыши пагоды.
        А может, потому, что предстояло провести два-три часа в Ват Дой Сутхеп, за городом, среди строений и в общении с людьми, традиции которых были, наверное, последней на земле живой, не музейной и восстановленной, связью с древ­ним прошлым. С живущим прошлым. Он любил прогулки в королевских парках и храмах-усыпальницах вьетнамского Хюэ над рекой Ароматной, на пустынных дворах пагод в лаосском Луангпрабанге, среди красных колонн крытых че­репицей дворцов и павильонов Запретного города в Пекине...
        Когда-то, очень давно, ему представлялось, что стать биг- кху - буддистским монахом, быть им всегда и везде, месяц, год, десять лет, в непрерывной, словно танковая гусеница, череде ритуалов схоже с добровольным заточением в тюрь­ме. А узнав их жизнь, разобрался, что эти люди - не затвор­ники и выражают себя внешне как буддисты в определенной обстановке, не больше, что и среди них много сильных и целеустремленных, что и для заточения в пагоде нужно ро­диться человеком действия. Последняя живая связь с древ­ним миром... Может быть, поэтому большинство настояте­лей буддистских ватов и отшельников оказываются непоколебимо патриотичными и полны энергии в сопро­тивлении несправедливостям иутверждении добра? Стар­ший бонза Ват Дой Сутхеп был из таких...
        Однако следовало принять меры предосторожности. На­кануне вечером Ват Ченгпрадит занес в гостиницу номер газеты «Дао мыанг» с переводом статьи «Встречайте русско­го!». Автор ее сообщал, что одним из Преимуществ москви­чей перед жителями других городов стран мира является возможность получать информацию о Юго-Восточной Азии от журналиста Бэзила Шемякина. Этот парень, говорилось в публикации, является своего рода Джоном Бэрчем. Ему все чудится, что кто-то проникает, вмешивается и влияет по­всюду. В некоторых азиатских странах, в том числе и той, в которую ему разрешают приезжать время от времени, для него мало привлекательного. Он пишет одобрительно лишь в следующих случаях - когда в этой стране поддерживают забастовщиков, безработных, когда высказываются в пользу старых обрядов и тупого национализма, торговли с беднею­щей Россией или ворчат по поводу слишком большой свобо­ды иностранных предпринимателей и больших денег. Осо­бенно любит Шемякин порассуждать о студенческих беспорядках. Пробовал он перо и на такой набившей оскоми­ну теме, как пиратство в Южных морях, в особенности в Малаккском
проливе.
        Автор статьи в «Дао мыанг» сообщал читателям, что он с особенным нетерпением поджидает статей русского колле­ги, хотя бы из-за нечастого их появления. Тут хочется спро­сить: как газета, пусть даже существующая на средства госу­дарства, может позволять себе держать такого разборчивого и ленивого корреспондента? Шемякин появился в этих кра­ях в шестидесятые годы и, после того, как пооколачивался в окопах в Камбодже, Вьетнаме и Лаосе, претендует на то, чтобы его продукция стало зеркалом нашей жизни для всех русских.
        Часто приходится слышать, делился автор с читателями своими мыслями, неблаговидные высказывания насчет то­го, чем действительно занимаются многие русские журна­листы. Добывают-де, мол, шпионские сведения и сомни­тельную информацию. Однако господин Бэзил Шемякин производит положительное впечатление на тех, кто с ним сталкивается. Его неизменно награждают эпитетами-свет­ский, динамичный, воспитанный. Отмечают также, что он элегантно одевается, имеет к тому же выправку, столь цени­мую прежде всего военными. Живет он в нашей стране с полным комфортом, и непонятно, почему он чувствует себя столь несчастным вместе с забастовщиками, безработными и скандалящими, плохо успевающими студентами... Все эти темы в изобилии представлены у него дома.
        Как ни странно, Шемякину опять не предложили при выдаче визы представить сведения о его прошлой деятель­ности. А ведь его прошлые репортажи с театра военных дей­ствий содержали подробности, которые не узнаешь в тылу, да и в окопах тоже. Они штабного характера. Шемякин был ребенком, когда Германия захватила его страну. Он, конеч­но, воспитывался у партизан...
        Никому нет дела в этой стране, говорилось в статье, до того, как Шемякин проводит свое время. Сам-то Шемякин как-то пожаловался за выпивкой, что за ним тут ходят по пятам. Что-то это незаметно другим. Точка зрения властей: Шемякин - журналист и свободен в контактах. Быть может, найдутся, однако, патриоты, которые попытаются провести частное расследование дела Шемякина. Теперь это легко сде­лать. Русский здесь. Поговорите с ним! Расскажите, как пло­хо всем тут живется...
        Встреча в баре «Ринком» не прошла даром. Вспомнилось омертвелое от сине-зеленой подсветки лицо капеллана с кре­стиком над левым кармашком рубашки, Эрли, знаток двух методов умерщвления... Разболтались, а теперь выправляют положение. «Дао Мыанг» читала определенная публика. По­чему бы «группе патриотов, охваченных справедливым воз­мущением против русского шпиона», не набить ему морду в публичном месте с кандибобером, шумом и фотохроникой? Глядишь, скандал бы придал правдоподобие страхам и воен­ной истерии, к которой с иронией относятся чиенгмайцы и даже часть младших офицеров. Ай да капеллан! Сходил ко­нем.
        Бэзил набрал номер администратора.
        - Там забрали записку, которую я оставил для знакомо­го?
        - Да, сэр, полтора часа назад. Лицо, которому адресовано послание, забрало его лично.
        Имелась договоренность с Ватом Ченгпрадитом, что Бэ­зил каждое утро ставит его в известность о планах на день запиской через администратора. На этот раз Бэзил написал по-английски:

«Дорогой Ват, я не смогу пообедать с тобой сегодня, как предполагалось. Причина, я надеюсь, покажется тебе изви­нительной. Я должен около полудня получить важное интер­вью с одним весьма влиятельным и осведомленным челове­ком. Пообедаем завтра, когда обстоятельства будут более благоприятными в смысле свободного времени. Почтитель­но и с извинениями, твой Бэзил».
        Вчера он писал по-русски. Возможно, те, кто пользуется услугами переводчика с редкого для этих краев языка, могли и найти его сегодня достаточно быстро. Английский же им понятен. Можно не сомневаться, что с этого момента Бэзилу выделена свита, которая не даст его в обиду патриотам, ре­шительно настроенным газетой «Дао мыанг», пока не будут прослежены его связи с влиятельными и осведомленными людьми. Свите важно сохранить его спокойненьким-невредименьким. Прием древний, известный контрразведчикам, но неизменно срабатывающий. Самые серьезные службы - самые бюрократические. Диалектика строгих инструкций...
        Сидя в такси, которое покатило не через цитадель, а вок­руг по Чайпум-роуд и дальше по Манинопхарат-роуд, Бэзил наблюдал, как за несколько часов изменился город.
        Бедствие нелепо спланированных развертывающихся маневров коснулось только окраинных улиц. Происходив­шее не стало еще обыденностью, сохраняло свежесть нелепо­сти, привкус ненастоящего, фарса, хотя в этот фарс втягива­лись сотни солдат, «красных быков» и сельских скаутов. Выдвигались военизированные гражданские формирова­ния, бойцы которых занимали основные перекрестки, про­езды, разбивали во дворах административных домов и школ палатки, развертывали боевую технику. Возбуждение солдат перерастало в ощущение вседозволенности. С улиц исчезали прохожие и торговцы, стальные решетки и жалюзи опусти­лись в лавках.
        Водитель нервничал и дергал машину.
        Триста ступеней между шершавыми пористыми тулови­щами пары каменных змей, сползающих с макушки горы Сутхеп к шоссе, Бэзил преодолевал, отдыхая и разглядывая открывающуюся шире и шире панораму Чиенгмая. Сквозь жирные безлистные ветви деревьев, русского названия кото­рым нет, геометрически четко проступало аэродромное по­ле, розовели стены цитадели и черепичные крыши над тем­ными полосами узких улочек. Восточнее пятно города становилось мутноватым и сливалось с маревом.
        Лестница, пока Бэзил поднимался, оставалась безлюд­ной. Он постоял несколько минут, не доходя десятка ступе­ней до вершины, где горела позолотой острая ступа, обрам­ленная неправдоподобно голубым небом.
        Бэзил открыл футляр магнитофона, проверил батареи, ход пленки, установил уровень записи. Потертая кожаная коробка, сшитая лет десять назад в Ханое не очень искусным шорником, создавала видимость, будто в ней находится фо­токамера.
        Две американские старухи с одинаковыми сумочками на локтях, одна в красном, другая в белом платьях разглядыва­ли граненую золотую гору, вокруг шпиля которой гудели под ветром растяжки. Из-за белых колонн жавшейся к обрыву библиотеки - мондопа - в сторону подвешенных гирлян­дой колоколов, где остановился, оглядываясь, Бэзил, дви­нулся монах. За ним, потягиваясь, со сворачиваемой вбок сладостной зевотой мордой, тащился белый пес.
        Бэзил сложил ладони перед грудью. Выбритое темя бигкху блеснуло в легком кивке. На кончике плоского носа си­дели очки с зеркальными стеклами. Бузил подумал, приме­тив в них свое отражение, что следовало бы улыбнуться. Бигкху улыбнулся в ответ. Под мышкой он держал пластмас­совый скоросшиватель с торчащими закладками.
        - Я - Бэзил Шемякин, журналист, - сказал Бэзил по- английски.
        - Добро пожаловать. Преподобный согласился побесе­довать с вами.
        Они прошли к белой часовне с двускатной, ломающейся на изгибе крышей. Высокий старик с длинным безучастным лицом едва кивнул, отвечая на приветствие. Пятясь, присе­дая, бигкху отодвинулся в тень.
        - Господин Ченгпрадит передал мне бумагу с вашими вопросами. Я размышлял над ними». Ваши мирские инте­ресы, как и наши монастырские, я вижу, двойственны. Ми­ряне, для которых вы пишете, судя по всему, обеспокоены событиями в материальном мире. Но беспокойство это вы­звано нравственными соображениями. Мы же не беспоко­имся о земном вообще. Наша забота - воздать ритуалами, образом жизни и собственным поведением в миру почести нравственным принципам Будды, суть которых - проще­ние, терпение, взаимопонимание и доброта. Может, добро вам представляется достижимым только через привнесение страданий другим и через собственные страдания. Вы хотите изменить мир вещей. Мы хотим изменить внутренний мир человека. Наш путь чище...
        Преподобный говорил, глядя в сторону, на свою циновку, серебряную чашу с водой и метелку-кропильницу, подле которых его поджидали на коленях пять-шесть человек.
        Отповедь была очевидной. Первый вопрос Бэзил сфор­мулировал так: отношение буддистских кругов к неблагопо­лучному материальному положению крестьян, к падению нравов под воздействием чуждых национальным традициям влияний. Приходилось придерживаться абстракций.
        - Преподобный, как же будут разрешены противоречия земного мира? Мы все, стало быть, должны уйти из него по дороге самоусовершенствования? Что же останется от обще­ства? Да и достижимо ли это?
        - Разрешение противоречий в так называемом совре­менном обществе, как обещают лидеры людей, живущих в нем, состоится в будущем и зависит от технологических и экономических перемен. Возникла окружающая среда или новая природа, которая является производной от изобретен­ных технологий и комфорта. То есть производной от культу­ры вашего общества, созданной по моделям ваших представ­лений о мире. И чем больше люди погрязают в такой природе, тем больше они сами для себя усложняют собствен­ное существование. В один прекрасный день, окончательно запутавшись, люди выберут такую схему сведения воедино своих представлений о мире, которая, по существу, не будет отличаться от древних мифологий, от мифов, принятых у нас здесь, в пагоде... Разве не чувство ностальгии по гармо­ничному представлению о настоящем мире, утраченном еще вашими предками, водит вас, иностранцев, по Ват Дой Сутхеп? Мне кажется, ваш интерес, в том числе и к моим мыс­лям, пронизан именно этим чувством...
        - А отношение бонз к военным, преподобный? Мне ли напоминать о буддистах, сжигавшихся десять лет назад в Сайгоне?
        - Многие военнослужащие принимают постриг, уво­лившись из армии. Мы - против сражений. Но мы никого не призываем к миру. Мы только подаем пример жертвен­ности во имя мира... Но в целом это - мирские заботы...
        Бэзил не включил магнитофон. Старик разговаривал и ничего не говорил. В монастыре Дой Сутхеп исповедовали «хинаяну», или буддизм «малой колесницы», который в от­личие от «махаяны» - «большой колесницы», предписывал поиски спасения прежде всего для себя лично. Эта религия не знала религиозных войн. Ее приверженцы ничего не хо­тели знать о других войнах.
        Молодой бигкху выдвинулся из тени, чтобы проводить Бэзила.
        Острая боль от толчка в спину каким-то стержнем.
        - Не дергаться! Не кричать! Не звать на помощь! Руки за спину! - с акцентом прозвучало по-английски из-за плеча.
        Запястья захлестнули ремешком, стянули, грубо обхва­тили сзади вокруг пояса. Прижатый спиной к напавшему, Бэзил пятился вслед за ним. Справа вытягивалась мускули­стая рука с парабеллумом. Кожух сдвинут на взвод. Краска на стволе потертостей не имела. Четко выбитая надпись мар­ки - «беретта-билити, модель 92 Б парабеллум».
        Монахи исчезли.
        Две фигуры метнулись за красную ограду ступы, уходя из зоны огня. Схвативший Бэзила крикнул им что-то по-тайски, резче рванул за собой. Почти падая, они ввалились в выбитую пяткой дверь библиотеки.
        Теперь его держали за брючный ремень, поставив в узком входе в книгохранилище лицом во двор. Человек из-за спи­ны еще с минуту кричал по-тайски, срывая голос, иногда замолкая и хрипя высохшим горлом. Бэзил почувствовал, что нестерпимо хочет пить. Парабеллум торчал у правого локтя, и какие-то люди, которых Бэзил против солнца не мог разглядеть, жались, присев или упав на каменные плиты, у ограды.
        Его еще дернули назад. Дверь захлопнулась. С подворья монастыря теперь, наверное, виднелась только голова Бэзи­ла в верхней забранной решеткой части дверных створок.
        - Не шевелитесь, - сказал на этот раз женский голос по-английски. - Вам не причинят зла, господин иностра­нец. Успокойтесь. Это вынужденная мера. Вас отпустят. Вы пробудете некоторое время заложником.
        - Кто вы? Ваше поведение возмутительно!
        - Мы не задаем вам вопросов. Не задавайте и вы.
        - Я могу сесть?
        - Да, строго в дверях. Лицом на выход.
        Бэзил, скрючившись, опустился, подгибая ноги. Держав­ший его за ремень ткнул ногой створки. Солнце ослепило.
        Стены мондопа казались толстыми, и вывалиться из дверного проема одним движением в сторону, из зоны дося­гаемости парабеллума за спиной, представлялось невозмож­ным. Подташнивало. Разбирала злость. Стрелять те, кто, за­легши у ограды, блокировал вход, вряд ли решатся. Насилие в пагоде, тем более стрельба, - святотатство, на которое тайцы не решатся. Руки затекли.
        - Эй, вы, как вас, - сказал Бэзил, оглядываясь и ничего не различая в полумраке мондопа. - Вы превратите меня в инвалида. Руки затекают. Перевяжите эту веревку иначе.
        Ременная петля скользнула через голову на шею. Путы на кистях ослабли. Теперь он мог сидеть, упираясь руками и прислонившись плечом к притолоке. Тошнота резиновым мячиком то подступала, то отпускала. От ограды кричали время от времени по-тайски. Потом кричали в ответ из мон­допа.
        Выстрел из-за плеча оглушил Бэзила.
        Не слыша собственного голоса, он крикнул:
        - Эй, у ограды! Я иностранец, я требую...
        Тычок дулом в спину. Выстрел. Выстрел. Снова выстрел. Снова выстрел.
        От ограды не отвечали на огонь. Удивляло, что не пред­принимали ипопыток к переговорам. Бэзил сидел в дверях, перед которыми простиралась мощенная плитняком пло­щадка метров в пятьдесят длиной. Тень ступы сузилась. Ве­терок и сольце сушили лицо, оно горело. Тошнота прошла, но еще мучительнее хотелось пить.
        - Вы - террористы? - спросил он, осторожно оглядывась внутрь мондопа.
        - Сказано: без вопросов, - ответил мужчина.
        - Я - иностранец. Вы отдаете себе в этом отчет? В любом случае, убьете вы меня или нет, вас ждет по законам этой страны смертная казнь. На что вы рассчитываете?
        Женщина сказала что-то по-тайски. Он ответил. Голоса у сообщников, обсуждавших положение, звучали бы иначе. По тону разговор представлялся разговором двух знакомых. Ко­робка с магнитофоном, висевшая на плече Бэзила, лежала чуть сбоку и за спиной. Он передвинул ее на колени. Ремен­ная петля натянулась.
        - Было неудобно, ремень резал плечо, - сказал Бэзил.
        Натяг ослаб. Разговор за спиной возобновился, и Бэзил
        надавил клавиши мотора и записи. Он не понимал ничего из того, что говорилось. Но и так было ясно, что материал шел.
        Только бы не заметили, что магнитофон включен, и хватило бы пленки...
        Он старался натянуть слюну, чтобы умерить сухость во рту. Губы саднило, и вернулась тошнота. Охватывала вя­лость. Когда же начнется атака, и как ее спланирует полиция? Может быть, они ищут русского переводчика, который про­кричит в мегафон на языке, определенно непонятном терро­ристам, как ему действовать?..
        За спиной чаще и дольше звучал мужской голос. Однаж­ды показалось, что женщина всплакнула. Вероятно, оба скрывались в монастыре от полиции, и свита, которую Бэзил притащил на хвосте из города, напоролась на них. Другого объяснения он не находил.
        Магнитофон Бэзила еще не работал, когда Палавек ска­зал Типпарат:
        - Простите меня, если можете. Я втянул вас в скверную историю. Но вы - свободны. Вы скажете им, что я решил обойтись одним заложником, этим дураком-иностранцем, и отпустил вас. Идите, прошу вас...
        - Я могла убежать, воспользовавшись суматохой и тем, что вы занимались иностранцем.. И потом...
        - Что?
        - Вы схватили подвернувшегося фаранга, чтобы при­крыться им. Ведь сподручнее было бы использовать с этой целью меня. Какая разница? Я находилась рядом. А вы, за­метив переодетых агентов, пробежали еще метров десять, рискуя попасть под пули. .
        - Вы правы... В обстоятельствах, в которых я оказался, наверное, может... можно сказать, что вы... дороги мне, Тип­парат.
        - Вам за тридцать, а вы не женаты, Палавек. Это счита­ется зазорным. Почему же не вступили в брак?
        - Наверное, я хотел...
        Здесь пошла пленка, которой хватило на сорок пять ми­нут с одной стороны и сорок пять с другой. Бэзил сумел, осторожно двигая пальцами, сменить кассету, закашляв­шись, чтобы приглушить щелчок крышки магнитофона. «Останусь жив, - подумал он, - Вату достанется работенка по переводу, и он окупит дорогу»... А Палавек, разобравшись, что иностранец не понимает по-тайски, говорил про детство, службу в армии, об университете и брате, бегстве в Камбод­жу, морском братстве и встрече с Цзо.
        Наступали быстрые тропические сумерки. Кончилась и вторая пленка.
        Замученный жаждой, тяжелой головной болью, Бэзил полулежал в дверях мондопа. Ноги деревенели. Он ждал, когда сжавшееся до размеров раскаленного пятака солнце упадет за раскинувшийся на востоке город и начнется атака. Скорее всего, полиция подтащит мощный прожектор, осле­пит бандитов и без потерь преодолеет пятьдесят метров до мондопа.
        Бэзил осторожно оглянулся. Мужчина, выдвинувшись к двери, смотрел на горизонт, тлеющий за черным теперь си­луэтом ступы. Серое лицо выглядело усталым. На широкой ладони бандита лежали сухие пальцы женщины.
        Сырая прохлада поднималась из долины и наползала в мондоп.
        - Полиция включит прожектор, ослепит и захватит вас, - сказал Бэзил сипло.
        Оставалась надежда, что эти двое решатся на плен. Тогда еще, может, обойдется. Уголовники или террористы?
        Он старался не думать о возможной смерти. Однажды, давным-давно и раз навсегда он подумал о ней всерьез. В самой спокойной обстановке. И исключительно по причине своей профессии. Как говорится, ничего личного не привно­ся. Решил: умирать можно, близкие устроены, и он никому ничего не должен... До встречи с Ритой. Сколько времени теперь в Москве? Около двух дня. 22 февраля, вторник... Ну да, женщины покупают подарки мужчинам... «Ах, ты, сирота казанская, - сказал он себе. - Ах ты паршивая, никудыш­ная, состарившаяся, обленившаяся сирота казанская. И ни­кто-то тебя не любит, и никто-то тебя не жалеет!»
        Почему им не делают никаких предложений? Чего мол­чат на той стороне9

2
        На той стороне лейтенант Рикки Пхромчана, стоя пятью ступенями ниже монастырского подворья, посматривал на часы и солнце, клонившееся к закату. Человек пятнадцать репортеров топтались перед оцеплением. Зевак, слава Будде, в этот час почти не оказалось. Десяток агентов, посланных в поддержку, Рикки погнал через заросли по круче блокиро­вать Ват Дой Сутхеп с запада.
        Непросто обошлось с монахами. Настоятель предложил полиции удалиться. В пагодах играли в футбол, устраивали гулянки, судачили кумушки, врачевали знахари и начинаю­щие врачи, бродили торговцы всем чем угодно, но полиции приходить по своим делам запрещалось! Рикки так и сказал. Он сказал еще, что, если полиция уберется, иностранец, за­хваченный заложником, обвинит ее в бездействии, преступ­ник же и преступница, а возможно - тоже заложница, за­стрянут в монастыре и год, и десять лет, пользуясь неприкос­новенностью.
        Настоятель попросил не вести боевых действий до заката. А там, сказал, как хотите. Лейтенант так и хотел. Он ждал сумерек.
        Когда Рикки Пхромчана и сержант Чудоч Уттамо при­мчались в монастырь, как раз и начиналась стрельба. Втя­нувшийся не в свое дело и быстренько смекнувший это стар­ший группы слежения за иностранцем с видимым удовольствием уступил инициативу, как он сказал, специа­листам из центра.
        Бандит верно рассчитал, что в Ват Дой Сутхеп его не обнаружат. Полиция опустилась до содержания осведомите­лей в притонах и государственных учреждениях. Не ниже. Религии коррупция не коснулась.
        Рикки приказал не отвечать на огонь злоумышленника, отогнавшего парабеллумом двух человек, пытавшихся на его плечах ворваться в мондоп. Прежде всего, нельзя повредить иностранца. Иностранец оказался журналистом, человеком казенным, получающим жалованье от своего правительства. Окажись другой, и не обратили бы внимания... На своего, скажем.
        Советовал не стрелять, чтобы не поцарапать журналиста, старший группы слежения. На этот совет Рикки Пхромчана, конечно, плевать хотел. Он распорядился не стрелять по дру­гой причине. Перестрелка вытянет из обоймы бандита все патроны, и тот, чего доброго, выйдет с поднятыми руками. Среди бела дня. Не застрелишь в открытую. Работу же над­лежало сделать чисто. Облегчение для него же самого. Бан­дита ждет смертный приговор - расстрел. По этой причине Рикки Пхромчана не ощущал никакого беспокойства: пре­ступник погибнет, и погибнет в перестрелке, как желает на­чальство. Погибать в сумерках ему сподручнее. Слава Будде, полицейский прожектор оказался в неисправности.
        Стоя на узких, слизистых от росы и тумана ступенях каменной лестницы, ссутулившись над пиалами, Рикки и Чудоч хлебали лапшевник, принесенный посыльным из ре­сторанчика у подножия горы.
        Расселины затягивала темнота. Над ними курился туман, заволакивая лестницу и агентов оцепления. Кто-то из репор­теров блеснул там вспышкой.
        Появился старший группы слежения. Сглотнул слюну, унюхав аромат специй. Его люди сидели в засаде с полудня напротив мондопа. Без них, один, он есть отказался.
        Рикки и Чудоч переглянулись. Сержант протянул стар­шему пачку сигарет.
        - Спасибо, - сказал тот. Зажигалка у него оказалась са­мая дешевая, закопченная у фитиля и жирная от просачива­ющегося бензина.
        Поднялся полицейский из нижнего оцепления. Он де­ржал за локоть тщедушного человечка в очках.
        - Господин лейтенант, тип утверждает, что кое-что знает по делу.
        - Имя? - спросил Рикки зло. Он и в армии злился перед боем. Потому что, в сущности, ничего глупее вооруженной драки на свете нет.
        - Журналист из Бангкока. Ват Ченгпрадит... Мне изве­стен иностранный заложник. Русский журналист. Зовут Бэ­зил Шемякин. Мой друг. Потому прошу, господин началь­ник, сказать мне, что там происходит. Русский живой?
        - Друг, значит, - сказал Рикки.
        - Ваш политический друг, вы хотите сказать? - спросил старший группы слежения.
        - Наше традиционное гостеприимство...
        - Вышвырните его отсюда, - сказал Рикки полицейско­му, не глядя на очкастого. - И никого больше не таскайте из-за оцепления. Когда понадобятся, позовем...
        Радио, висевшее на груди старшего группы слежения, зазуммерило.
        - Слушаю, комиссар, - сказал он.
        - Где лейтенант из центра?
        Можно было подумать, что голос раздается из тумана, поднимавшегося выше и загустевавшего почти у ног.
        - Здесь, слушаю, - ответил Рикки, отводя пиалу в сторо­ну и наклоняясь к микрофону.
        Теперь с ним разговаривал пар над супом.
        - Обстановка? Ждете сумерек?
        - Нормально. Скоро начнем. Минут через семь.
        - Ладно. Я побуду в конторе. Удачи...
        Чудоч проглотил свою порцию. Рикки не торопился. По­ставил пустую пиалу на ступеньку, вложил в нее, звякнув, ложку. Вытащил из кобуры солдатский «коль-45» и запихнул за брючный ремень.
        - Тебе приходилось убивать преступников, Чудоч? - спросил Рикки. Он готовил порцию бетеля.
        - Вам известно, начальник. Стрелять, захватывать... Убивать - нет.
        - Попробуешь теперь?
        - Это - приказ?
        - Нет, Чудоч... Не приведи Будда получать такие прика­зы.
        Они поднялись на подворье монастыря. Начали движе­ние к мондопу, очертания которого угадывались в фиолето­вых сумерках. Небо мерцало первыми звездами.
        В черном прямоугольнике двери мондопа чуть светлела бесформенная масса фаранга-заложника. И сразу оба заме­тили силуэт человека, сторожко перешагнувшего через бедо­лагу. Заминка и прыжок вперед, к ограде ступы, снова замин­ка, легкое движение вперед...
        Рикки Пхромчана, осев до пяток, нанизал человека на ту невидимую, но почти физически ощутимую прямую, кото­рая соединяет капсюль патрона, ствол кольта и цель. Задер­жав дыхание, не затягивая его и не передерживая рук, прове­рил свое ощущение.
        Лейтенант не попал потому, что преступник, запутав­шись в брюках, которые, видно, обо что-то зацепил, спотк­нулся и упал одновременно с выстрелом. Чудоч, рассчиты­вая, что при неудаче начальника беглец рванется вперед, машинально сделал несколько выстрелов с упреждением.
        Ясно, бандит не собирался сдаваться.
        Привстав, опираясь руками о землю, он, однако, оставал­ся без движения.
        Рикки понял, что не попадет, еще спуская курок. Стараясь опередить агентов, вырвавшихся из-за ограды ступы, бро­сился вперед. Прикончить, прикончить до того, как возьмут живым!
        Усердный Чудоч броском, обогнав всех, с налета обру­шился корпусом, сокрушил преступника о каменные плиты двора. Крупнокалиберное ружье сержанта, вертясь, скользи­ло и ударилось об основание ограды, отрикошетило, ткну­лось в ноги агента из группы слежения. Агент, запутавшись ногами в неожиданном препятствии, рухнул лицом вперед. И тут же включил мощный фонарь. Преступник лежал ли­цом вниз. Чудоч с хрустом зажимал наручники на тонких запястьях, с силой выдернутых поверх спины.
        Теперь светили несколько фонарей. Светил своим и лей­тенант Пхромчана. На лицо женщины. Мужская гуаябера разодрана на бедре и груди. Правая нога в слишком простор­ных брюках неестественно подвернута дважды.
        Сержант Чудоч, задыхаясь, хватал широко открытым ртом воздух. Один из агентов, нервно посмеиваясь, беспри­чинно, как случается, едва минет риск, поднял ружье и сунул ему в руку. Никто, кроме лейтенанта и сержанта, не знал, в кого они старались попасть.
        - Баба, - сказал старший группы слежения.
        - Отвлекала...
        - Всем к мондопу! - крикнул зло Рикки.
        - Птичка упорхнула, лейтенант, - сказал старший груп­пы, когда они остались одни. - Не стоит и проверять...
        Что-то произошло непредвиденное с этим мандарином от криминалистики из центра, он чувствовал. Будучи старой лисицей, решил: свое дело сделал, в чужое не суюсь. Он выдернул шнур питания радиопередатчика, висевшего на груди. Будем считать, что контакт нарушился в суматохе, случайно. Когда его попросит этот лейтенант, он восстановит связь с комиссаром.
        Рикки Пхромчана опустился на колени. Перевернул на спину Типпарат. Он не мог проверить пульс. Скованные руки оказались теперь за спиной. Он приложился губами к сонной артерии на шее.
        Старший группы слежения отвел взгляд на силуэт ступы и звездной небо.
        - Пойду посмотрю, что там, в мондопе, - сказал он.
        Ботинки застучали по плитам.
        Иностранец, кажется, пребывал в обмороке. Незадачли­вый шпион. Ставший заложником. Да и шпион ли?
        Размышления не входили в компетенцию старшего груп­пы слежения. Его дело - беспристрастный отчет о бедняге. Доклад об ушедшем бандите - лейтенанта. Не хотел бы он теперь оказаться на его месте.
        Снизу, из расселины, донеслись три выстрела, приглу­шенные туманом. Наверняка стреляли от страха или для очистки совести. Кому в оцеплении захочется, чтобы мате­рый рецидивист выскочил на него? А может?

«Может» никогда или почти никогда не оправдывалось на такого рода охоте.
        - Господин Пхромчана, - сказала Типпарат, открыв глаза, вы преследуете не того человека, вы преследуете жер­тву преступления...
        - О чем вы говорите, госпожа Типпарат? Как вы здесь оказались? Вы - заложница или соучастница? Этот бандит погнал вас под пули?
        - Господин Пхромчана, говорю: вы преследуете не пре­ступника, а жертву преступления. . Я...
        - Вы оправдываете бандита. Он убил двух человек. Огра­бил магазин. Втянул вас в грязное дело. Подставил подло под наши выстрелы. Вы знаете, что я и Чудоч стреляли в вас? Почему вы в этой одежде? Как вы себя чувствуете? У вас страшный перелом...
        - О Будда, - сказал, присаживаясь на корточки рядом, Чудоч. Он стонал. - О Будда! О горе!
        Бережно приподнял девушку, снял наручники. Снорови­сто наложил планки на сломанную ногу. Взял на руки хруп­кое тело. Типпарат потеряла сознание.
        Сержант шагнул в сторону лестницы.
        - Господин лейтенант, - сказал он, - во имя нашей дружбы! Никаких журналистов... Никаких фотографий... По­нимаете? Бандит умрет, самое позднее, утром. Мертвее мер­твого умрет. Он погубил ее... Может, мы еще поможем ей...
        В темноте он не стеснялся плакать.
        Только теперь Рикки вспомнил про бетель за щекой. Вы­плюнул, хотя плеваться в монастыре и не полагалось бы.
        - Передай мне девушку. Сам - вниз!
        - Понял, начальник. Бегу за машиной. Подгоню легко­вую, помягче...
        Сержант, освещая путь фонарем, поскакал вниз через три ступени.
        Девушка, в которую они стреляли, казалось, не имела веса.
        Она никогда, пока шли розыски брата, не говорила пус­тых слов. Всегда знала, что говорила. Она достойная девушка. Бандит манипулировал ею. Полковник манипулировал им, лейтенантом Рикки Пхромчана. Майкл Цзо манипулировал полковником и бандитом... Грязная политика. Сплошная грязная политика. Самая грязная, что ни на есть. Грязней­шая... Самому надо разобраться. С самого начала и до конца самому. Ему, лейтенанту Рикки Пхромчана, по приказу стрелявшему в безвинного. Каждая из трехсот ступеней лес­тницы отзывалась теперь в нем ритмом двух слов - грязная политика, грязная политика, грязная политика, грязная политика...
        В машине Типпарат, когда Рикки осторожно положил ее на сиденье, открыла глаза.
        - Тот человек не виноват. Его обманули, заставили... Чтобы он спас товарищей... Его все время все обманывают. Прошу вас, прекратите погоню, дайте ему немного свободы. Говорю: он не виноват...
        - Госпожа Типпарат, это решаю не я... Он умрет. Он знает, что его убьют. Полиция убьет. И послал вас под пулю, под пулю, предназначенную ему.
        - Я переоделась по доброй воле. Сама предложила. Он не знает, что полиции приказано убить его. Он считает вас ни при чем. Он считает, что вы случайно встали на его след. Онсчитает, что его смерти ждет этот политикан, гангстер МайклЦзо. Он считает, полиция, взявшая его след, куплена Цзо. Майкл Цзо - настоящий убийца Пратит Тука и его жены. Ограбление ювелира - подлог, оговор... Дайте Палавеку шанс на равных с Цзо...
        - Палавеку? Бандита... э-э-э... парня так зовут? Свести счеты?
        - Встреча через полтора часа.
        - Куда он побежал? Куда он побежал?
        - Защитите его, господин Пхромчана...
        - Один он ничего не сможет. Его убьют. Уж там-то на­верняка. В логове Цзо ни у кого нет шансов играть на равных. А у этого... как его... Палавека еще есть шанс оказаться перед судом. Он не знает, на кого поднимает руку. Это - верная гибель...
        - Вы защитите его, господин Пхромчана?
        - Обещаю действовать по закону. Только по закону.
        - Это - сложно, по закону... Для него нужен какой-то другой закон...
        - Куда он побежал? Говорите! Ради него же...
        - «Джимкхан-клуб», в восемь... Я сама же и выманивала для него Цзо в это место. .
        Теперь он ждал, когда появится Чудоч Уттамо. Они пре­кратят позорную игру. Однажды надо сделать это. Взять и прекратить.
        Скрежеща шинами на гравии, взмахивая лучами фар на колдобинах, подлетел полицейский пикап. В кабине горби­лась спина сержанта. В кузове лежали матрацы. Лейтенант Рикки Пхромчана бережно опустил на них девушку. Поли­цейский санитар что-то делал с ее ногой. Чудоч ждал, когда он завершит работу.
        - В госпиталь теперь быстро, - сказал Рикки Пхромчана водителю. - В военный. Срочно. . Не оформлять на бумагах ранение. Скажем - несчастный случай... Запомнил, сынок?
        - У вас есть претензии к властям? - услышал он, как по-английски спросил иностранца старший группы слеже­ния. Журналиста пошатывало. Дружок в очках поддерживал.
        - Ничего, кроме благодарности за спасение...
        Неискренне звучало. Фаранг перешел на язык, понятный
        только очкастому.
        - Ну, Ват, дорогой, спасибо, что встретил, - сказал Бэ­зил. - Приключения записаны на пленку. Если техника не подвела, найдется работенка...
        - Работа не Алитет, в горы не уйдет, - ответил выпуск­ник филологического факультета Киевского университета.

«Теперь пойдут звонить про порядки в этой стране, - неприязненно подумал Рикки Пхромчана, прислушиваясь к звукам непонятной речи. - Очкастую обезьяну давно бы следовало засадить за связи с русскими иностранцами. Всех, кто связан со всеми иностранцами, следовало бы засадить».
        Он легким прыжком преодолел борт пикапа. Подложил руку под матрац там, где покоилась голова девушки с разме­тавшимися волосами. Водитель взял с места так осторожно, как мог.
        Три угольника и полоска на петлицах обозначали звание штабного сержанта. Широкие штаны с отвисшими на ляж­ках карманами, будто набитыми рулонами туалетной бума­ги, стягивал брезентовый пояс. Штык-кинжал, фляжка, сум­ка со складной лопаткой и кобура с «кольтом-45» оттягивали его вниз. Темные очки защищали глаза от потрескивавшего и гудевшего прожектора. Вокруг роилась мошкара. Тучу гну­са бросками рассекали летучие мыши. Поодаль угадывались в темноте полуобрушившиеся стены цитадели.
        Палавек выжидал, полулежа за кустами дикого ореха.
        Штабной сержант рассуждал перед строем прожектори­стов о проблемах стратегического порядка. Полусонные ос­ветители узнали, что самым большим недостатком обороня­ющегося войска является невозможность достаточно гибко и оперативно реагировать на действия противника. Если на­ступающий враг, например, сосредоточит силы на узком отрезке фронта для прорыва, то обороняющийся лишен воз­можности также быстро сконцентрировать собственные рас­тянутые по фронту силы для отпора. Поэтому основу оборо­ны составляют подвижные резервы, в которые следует выделять до двух третей мощи обороны. Такая оборона до­пускает вклинивание противника с последующим разгро­мом его сильной контратакой с применением огня и манев­ра.
        Но считается, авторитетно разглагольствовал сержант, что создание крупных резервов ослабляет передовую полосу и заранее обеспечивает противнику превосходство. И тогда- то они, вспомогательные части, призваны сорвать это пре­восходство. Коварный же противник - увы! - может и такое предусмотреть. Он попытается использовать «желтый эле­мент», чтобы всех в резерве отравить.
        - Есть вопросы?
        - Скажите, штабной сержант Креанг, - донеслось из строя. - Каким образом обрывает жизнь человека этот «жел­тый элемент»?
        Из цитадели донесся дробный звон курантов, отбивших половину восьмого.
        - Существует два способа умереть, - сказал Креанг важ­но. - Либо человек или животное перестает дышать, либо их сердца перестают перекачивать кровь. Все остальное сводит­ся практически к применению этих двух основных способов. «Желтый элемент» обеспечивает эффектное воздействие и тем, и другим... А теперь - разойдись!
        В ожидании маневров «Следующая тревога - боевая», на­значенных на двадцать ноль-ноль, говорун мотался по тро­пинке вдоль кустов, поглядывая на часы. Броском с земли и ударом ноги, который назывался в батальоне «желтых тиг­ров» стальным замахом, Палавек оглушил парня, когда тот поравнялся с засадой. Осторожно оттащил в глубь парка, взвалил на плечо и перебежкой, исхлестав голые ноги жест­кой травой, дотащил до каких-то гаражей под навесами.
        К удаче, штабной сержант оказался одного роста с Пала- веком. Добротная гимнастерка и просторные штаны нако­нец-то дали возможность согреться после часового пребыва­ния в одних трусах.
        Штабной сержант шевельнулся, осоловело посмотрел, сел.
        - Тихо, - прошипел Палавек. - Одно слово, и я на прак­тике научу тебя одному из способов умереть.
        Он спеленал говоруна нейлоновым буксирным тросом, найденным в багажнике
«форда-триумфа», стоявшего ближе всех в ряду машин. Сделал кляп из махровой салфетки, на­шаренной в перчаточном ящике, заткнул парню рот и пере­валил его в багажник.
        В ночном небе над ними прошли самолеты.
        Поднимая руку к крышке багажника, Палавек перехватил испуганный взгляд штабного сержанта. Сказал:
        - Сейчас сбросят смертоносные контейнеры с «желтым элементом». Так что простудиться не успеешь...
        Саднило голень, расшибленную, когда он катился вниз с Дой Сутхеп сквозь колючий кустарник. Правая кисть рас­пухла. Левое предплечье кровоточило. Агент из оцепления, стреляя наугад, задел...
        Если бы он знал, что у них приказ стрелять на поражение, сразу, он никогда бы не позволил Типпарат выйти из мондопа в его одежде. Удача, удача всей жизни, что в нее не попали. Сумеет ли убедить полицию, что ее заставили пере­одеться и под дулом парабеллума погнали из мондопа? Те­перь он не имел права на ошибку, даже на малейшую, и провалить дело, за успех которого Типпарат Типпи, шла на смертельный риск. Если выживет, если он выживет...
        Ботинки с брезентовым верхом жали. Палавек надрезал кинжалом кожаные носы. Пальцы высовывались, но в тем­ноте сходило. До встречи с Цзо оставалось меньше получаса.
        На пересечении Рачждамнен-роуд с западной стеной ци­тадели Палавек помахал армейскому «джипу». Перед лейте­нантом рейнджеров в бортовой защелке торчал карабин М- 16. В каске, зажатой между бутсами, грудились помидо­ры. Свет приборной доски выхватывал срезанный подборо­док с редкими волосками и нагрудную нашивку с обозначе­нием разведотдела. Блеснули очки. Палавек поднял ладонь к шляпе.
        - Штабной сержант Креанг, господин лейтенант. Рота прожектористов.
        - Вижу. Что нужно?
        - Если по пути, помощи. Нуждаюсь в перемещении в район бараков Кавила, в расположение транспортного отде­ла...
        Дремавший на заднем сиденье солдат в голубом берете, пахнувший потом и рыбным соусом, на поворотах навали­вался жирным боком на Палавека.
        Фонарики цветным прямоугольником обрамляли дверь «Джимкхан-клуба». Овальная площадка перед заведением едва освещалась. В углу ее проглядывалась серым пятном палатка детоксикационного поста.

«Крайслер-ньюйоркер» подъехал не от центра, со стороны моста Манграй, а по дороге с вокзала. Медленно сделал круг по площадке, высвечивая фарами штабель носилок, сани­тарную машину, мотоциклы, бугорки спальных мешков с солдатами, груды противогазных коробок. Две Палавек по­добрал для себя и Цзо.
        Машина притормозила у входа «Джимкхан-клуба». Цвет­ные фонарики отразились в лакированном крыле.
        В небо с шипением пошли зеленые ракеты. Их запускали от палатки с пятисекундным интервалом. Словно по сигналу атаки, Палавек, надев противогаз, в несколько прыжков ока­зался у перламутровой машины. Застучал костяшками пальцев о стекло со стороны водителя, приткнувшись к окну так, чтобы явственно различались форма и противогаз.
        Водитель нажал кнопку управления стеклом. Едва оно утопилось, Палавек ударил водителя в темя рукоятью «беретта-билити», одновременно другой рукой поднимая кноп­ку блокировки дверей. Выдернул водителя и сбросил вниз. Ринулся внутрь машины, ударившись больно о руль. Пере­гнувшись, утопая коленями в податливом подлокотнике, ткнул парабеллум в лицо Майкла Цзо на заднем сиденье. Подняв нижнюю часть маски, сказал по-английски:
        - Майкл Цзо, шевельнетесь - я пристрелю вас. Вот противогаз. Наденьте и переберитесь, не выходя из машины, на сиденье водителя. Вы отвезете меня в район подстанции на окружной. Там выберете для себя место умереть...
        В салоне отвратительно запахло.
        - Сколько вы хотите за мою жизнь, господин Палавек?
        - Цена одна. Ваша жизнь... Перебирайтесь за руль.
        - Есть другая жизнь, которая стоит дороже.
        - Чья же?
        - Того, кто приказывал мне действовать...

«Крайслер-ньюйоркер» с автоматической коробкой пере­дач бесшумно и мягко катил по асфальту. Если бы не мель­кание темных контуров домов и редких фонарей, можно было подумать, что они не двигаются.
        У моста Наварат на реке утюгами лежали два монитора. Пост скаутов просветил машину прожектором. Палавек при­жал к паху Цзо «беретта-билити». Приметив форму и проти­вогазы, патруль приветственно помахал.
        - Поворачивайте к этому человеку, - сказал Палавек.- Только помните: попытка оторваться - пуля...

«Отсрочку выиграл, - подумал Цзо. - Два выстрела у него были в Бангкоке. Звонивший во время осады мондопа комиссар сказал, что четыре он сделал в Ват Дой Сутхеп. Значит, в обойме его тринадцатизарядного осталось семь патронов. Удалось бы их вытянуть... Не следовало бы выез­жать, зная, что Палавек вырвался из мешка... Соблазнитель­ная бесовка оказалась подсадной...»
        Досада и страх вновь переполнили его. Он не владел со­бой. То, что случилось с желудком, едва он узнал в сержанте с противогазами Палавека, продолжалось. Может, помог бы стакан виски.
        Цзо вел машину, не замечая дороги. Семь патронов... Виски... Клятва под противоправным нажимом... Он не мог бороться с силой. Страх парализовал и волю, и опыт.
        Полыхнула в темном небе кроваво-красная надпись гос­тиницы «Токио». На Лой Кро-роуд, на углу парка, в середине которого высвечивались стилизованные под пчелиные соты окна гостиницы «Чианг Инн», пришлось пережидать, пока вытянется в направлении квартала административных служб колонна скаутов и рейнджеров в противогазах. Шли вразброд, потеряв ногу. Разведывательный взвод двигался кошачьим шагом, полупригнувшись. Показушничали...
        Цзо теперь и стошнило на руль. Он безостановочно икал. Страх гангстера подбадривал Палавека. Он предвидел охран­ников на пути к главному воротиле. У него оставалось девять патронов. Один - Майкла Цзо. Восемь - на полную битву... Противогаз не предохранял от мерзости, которой пропах салон.
        Палавек вылез из «крайслера-ньюйоркера» вслед за Цзо, в ту же дверь, передвинувшись со своего сиденья, утопая солдатскими бутсами в его мякоть. Противогазы они стяну­ли. Бой в позументах и аксельбантах, вышколенно не заме­чая мокрых штанов Цзо, подался услужливо к ним. С дивана у ручейка, омывавшего холл гостиницы между кадками с пальмами и кустами, выдавились, привстав, полупоклоном
        отметились у Цзо трое в кремовых смокингах. Верхушки деревцев, растущих из пола, перехлестываясь, упирались в зеркальный потолок, в котором отражались ручей с черепа­хами и цветными рыбками, вся растущая зелень и белые суматранские попугаи в вольере.
        Администратор за стойкой по кивку Цзо нажал клавишу у телефонного пульта. Бесшумно раздвинулись створки бо­кового лифта. Никаких кнопок внутри. Кабина пошла.
        Створки раздвинулись в ярко освещенном коридоре из грубых цементных плит. Швы с подтеками черного раство­ра. Ворсистый пол глушил шаги. Палавек ухватил Цзо за брючный ремень.
        Выдвинувшемуся из бронированной двери человеку в по­лосатом свитере и вязаной шапочке, с автоматом «Узи» на локте, Цзо бросил единственное слово:
        - Представится.
        Они вошли в комнату, где удлиненную стену занимало зашторенное окно. Густой аромат алтарных воскурений сто­ял в спертом воздухе. Жертвенные палочки тлели перед час­токолом лакированных табличек с инкрустированными иероглифами имен предков. Коричневый письменный стол перегораживал противоположный алтарю угол, образуемый блочными цементными стенами, до половины зашитыми в деревянные панели. В жестком кресле, едва касаясь коротки­ми ногами подставки-скамеечки, корчился за столом над тазом-плевательницей глубокий старец в стеганом халате со стоячим воротником. Булькающий кашель дергал иссох­шую шею, сотрясал плечи и узкую спину так, будто в хилом теле что-то кипело.
        Натужно отхаркавшись, старик поднял овальную голову. Крапины старческих веснушек обсыпали пергаментное ли­цо. Губы обесцветились и утончились так, что линия рта почти не выделялась в паутине морщин.
        Вошедший следом охранник с «Узи» убрал плевательни­цу со стола под алтарь предков.
        Ни телефонов, ни других средств сигнализации зритель­но не обнаруживалось. Спрятаны в панелях?
        Палавек кивнул на охранника.
        - Выйди, - сказал Майкл Цзо на кантонском диалек­те. - Можешь не беспокоиться, я здесь.
        Охранник покосился на его брюки. Старик молчал. Видел ли?
        Бухнула бронированная дверь за человеком с «Узи».
        - Меня зовут Йот, - сказал Палавек, переходя на приня­тый у них язык.
        Старик игнорировал всех. Он игнорировал и парабеллум, который Палавек, отступая к двери, направлял теперь попе­ременно на Цзо и его хозяина. Расчет простой - огонь от­крыть от косяка, тогда человек в свитере, бросившись на выстрелы в комнату, окажется с незащищенным флангом.
        Старик тускло воспринимал происходящее. Гудение мо­шек давным-давно, десятки лет, не тревожило его ушей. Па­лавек оставался мошкой, прихлопыванием которых занима­лись люди, специально нанятые для этого. Такие, как Йот, в этой комнате обычно не появлялись. К Самому старшему брату «Союза цветов дракона» обращались только высокие персоны. Такие высокие, с чьей волей приходилось считать­ся миру. Как он ненавидел их! Всю жизнь...
        Там, где стоит ничтожный Йот с пистолетом, никому не страшным, помутневшие от времени глаза Самого старшего брата три часа назад видели другого человека - с приколо­тым к карману рубашки крестиком и называвшего себя ка­пелланом. Непочтительно держался, хотя бегло говорил на кантонском наречии, единственном, которое понимал ста­рик.
        - Господин Чан Ю, - говорил нарочито раздельно ка­пеллан, - осуществление операции «Двойной удар» приуро­чивалось к началу маневров «Следующая тревога - боевая». Договоренности и инструкции... я отмечаю - инструкции... так вот, договоренности и инструкции предусматривали убийство честолюбивого профсоюзного босса, превращав­шегося в гангстера, человеком, в прошлом известным своим пребыванием в Камбодже. Предписывалось этого человека убрать. Предполагалось на основе неопровержимых данных обвинить затем режимы в соседних странах во вмешатель­стве во внутренние дела Таиланда. Меня уполномочили пе­редать: центру недостаточно маневров, ему нужна неболь­шая локальная война, хотя бы спазматическая боевая вспышка... Вы получили большие суммы. Деньги оказались израсходованы неэффективно. Убийца профсоюзного лиде­ра не найден... Более того, в соответствующих кругах его смерть вызвала двойственное отношение... Господин Чан Ю, нам кажется, в вашем «Союзе» могут найтись другие люди, которые представляются центру более... более конструктивно настроенными.
        - Майкл Цзо? - спросил Чан Ю. Он определенно знал, что американцы готовят на его место это черепашье яйцо и выскочку. Как продвигали черепашье яйцо и выскочку - любого, лишь бы слушался - в Сеуле, Сайгоне, Вьентьяне, Ханое и Пномпене. И проваливались. Американцы так и не научились после Мак-Артура ладить с азиатцами.
        - Я назову имя, - сказал капеллан - когда меня упол­номочат...
        Нетерпеливые заморские дьяволы. Будда и Конфуций на Востоке, Христос и Магомет на Западе, другие светочи, не ровня политическим болтунам, несли новые концепции или возрождали древние, пренебрегая привычным человече­ским корыстным расчетом, пытались воздвигнуть царство любви для человечества. Высокие гиганты не увидели торже­ства собственных идеалов, гармонии существования. А эти сегодня, сейчас, немедленно желают утвердить господство своей никчемной цивилизации материального обладания. Богом всемогущим сделали разведку, вынюхивание и инт­риги... Нетерпеливые, нерасчетливые, горячие варвары, не замечающие, что военная мощь тех, кому они навязывают свою волю, вырастает быстрее их собственной. Сто тридцать лет назад четыре американских корабля смогли заставить самураев открыть порты для торговли. А девяносто лет спу­стя Америке потребовалось мобилизовать почти все силы, чтобы остановить военное продвижение Японии... Сто лет назад британский или французский полк захватывал в Китае безнаказанно любой город. А тридцать лет назад родина ока­залась в состоянии сражаться против лучших наземных сил Америки
в Корее. Давно ли американцы ушли из Индоки­тая... И все желают командовать, распоряжаться, вмешивать­ся.
        Могущество Азии стало бы большим, не будь оно подо­рвано коммунистами. Когда коммунизм сокрушит себя сам, внутренними болезнями и сгнившими правителями, насту­пит новый виток исторической игры на суше и океанах... Такие, как он, Самый старший брат «Союза цветов дракона», хранят память людей, удрученных несчастьями и унижени­ями родины, но не утративших достоинства и мужества.
        Это он, тогда генерал Син Шивэнь, выводил остатки Пя­той армии генералиссимуса Чан Кайши в непроходимые горы Бирмы в Маэсалонто, приводил к повиновению дезер­тиров из Третьей армии и Первого отдельного соединения. Солдаты лили самодельные пули, делали порох, кормились охотой. Скольких лично он обезглавил за попытку уйти на­зад, в Поднебесную, захваченную коммунистами! Оборван­ные, разутые, голодные офицеры брали пример с оборванно­го, разутого и голодного командующего... Через несколько лет он заставил мир заговорить о себе.
        Майкл Цзо, выскочка, рвется к власти. Для « Союза цве­тов дракона» эта власть - американская. Но Чан Ю ведет свою игру. Воспреемник будет другой. Он подготовил его. Фарангам придется считаться с деньгами, деньгами двадца­ти миллионов соотечественников, заполнивших своим зо­лотом Южных морей хранилища банков Японии, Тайваня, Сингапура, Гонконга, Австралии, Америки и Швейцарии. Это единственное в своем роде золото - золото хуацяо, где бы оно ни размещалось, сохраняет отечество. . Потому что его владельцы, где бы ни оказались, сохраняют и на чужбине расовую исключительность. Потому что у них самое древ­нейшее прошлое. Могут ли иметь подобные чувства запад­ные дьяволы, пусть даже соотнося себя с греками или рим­лянами, мессопотамцами или египтянами? Китаец не считает время столетиями. Коротка мерка. Эпохи, дина­стии - вот охват прошлого, настоящего и будущего.
        Теперь он глубокий старец и поэтому вправе упрекнуть соотечественников за погрязание в эгоизме и себялюбии. И все же, и все же... Он, Чан Ю, бывший генерал Син Шинвэнь, десятилетиями упорных трудов собрал разрозненные зем­лячества и соперничающие предпринимательские группи­ровки в нечто целое. Заложена первоначальная финансовая основа... Цзо рвет на себя первенство по наущению из Аме­рики. Он тянет руки к змее, которую не укротит. Чтобы сохранять влияние, нужно упорно работать, даже во сне. Едва преодолеваешь одно осложнение, возникает другое. Равнове­сие на тонкой, рвущейся, не имеющей конца проволоке - вот что такое власть. Передышка приходит как свобода к рабу - с поражением или смертью.
        Конфуций настоятельно рекомендовал следить за речью. Он указывал, что лучше слишком недоговаривать, чем гово­рить слишком. Великий учитель предписывал, слушая - слушать сосредоточенно, объяснять внятно и неторопливо...
        Что кричит на каком-то языке отщепенец Майкл Цзо, про­давшийся заморским варварам? Отчего он так унижается перед этим Йотом, морским пиратом, возомнившим себя и на самом деле адмиралом Южных морей?
        Палавек выстрелил в Чан Ю, когда торговец опиумом, бывший генерал, Самый старший брат «Союза цветов дра­кона» и полновластный вершитель судеб хуацяо мог бы счи­таться мертвым и без того. Сердце его остановилось на во­семьдесят пятом году жизни.
        Вломившийся охранник в падении, не разобравшись в обстановке, успел несколько раз попасть в Цзо. Палавеку пришлось стрелять в охранника, повернувшего автомат в его сторону.
        Цзо, раненный, откатился за кресло Чан Ю и там нажи­мал кнопки сигнализации. Если нижние охранники успеют, он - спасен.
        Свет в помещении вырубили. За окном выли сирены воздушной тревоги. Согласно плану маневров, электростан­ция отключила энергию. Но свет зажегся вновь. Дизельный движок гостиницы «Чианг Инн», администрация которой могла себе позволить не считаться с причудами армии, дал ток.
        Цзо в комнате не оказалось. Через дверь в коридор, минуя Палавека, уйти он не мог. Потайной выход?
        Из лифта, едва раздвинулись створки, охранник в "смо­кинге выпустил очередь вдоль коридора. Палавек втиснулся в проем двери. Выставил руку и трижды выстрелил на топот. Падение тела...
        Близ алтаря предков приметилась щель. Палавек пинком распахнул вход во внутренние покои Чан Ю.
        Всемогущий богач жил в помещении, обставленном, как деревенская; хижина. Дощатый стол. Деревянная, вытертая до блеска кровать без белья. Сундук для посуды, сундук для бумаг и сундук для одежды. На подставке - бронзовый бюст Конфуция, который Майкл Цзо бросил в голову Палавека. Возможно, из-за этого выстрел от бедра, навзлет, оказался неудачным. Пуля сбила бронзовую цаплю с ног, припаян­ных к спине бронзовой черепахи. Символ долголетия - ты­сяча лет цапли и десять тысяч лет черепахи - рухнул под ноги Цзо. В растерзанном вечернем пиджаке, вылезшей из загаженных штанов разодранной сорочке, с серебряным замком, болтавшимся на цепочке, округлив ротик, нагнав складки на лбу, расставив короткие ноги, Цзо нащупал левой рукой вторую цаплю.
        - Щелкните пушечкой в последний раз, господин Йот, - сказал он, обводя губы по кругу языком. - Вы неплохо пора­ботали моим подарочком. Мягкий спуск, не так ли? Тринад­цать мягких нажимов, не так ли?
        Пятясь, Палавек вытянул Цзо на середину комнаты. Фор­менный расстрел.
        Дядюшка Нюан знал, что делал, когда подменивал пара­беллум. Один патрон оставался и сверх надобности.
        Он прислушался. Движения ни в приемной Чан Ю, ни в коридоре, ни у лифта не слышалось. Значит, больше снизу не поднимались. Похоже, полиция прибыла уже в
«Чианг Инн», нейтрализовала людей Чан Ю и принимается за дело сама?

3
        Полиция - лейтенант Рикки Пхромчана и сержантЧу­доч Уттамо - дала Палавеку возможность усесться в «крайслер-ньюйоркер» у входа в «Джимкхан-клуб». Чудоч дивился выдержке шефа, объезжая выброшенного на асфальт водите­ля. Бандит, успевший по пути из Ват Дой Сутхеп до бара переодеться в военную форму, минуту-две представлял пре­восходную мишень. Следуя в ста метрах за роскошным ав­томобилем, освещавшим габаритными огнями половину улицы, сержант притормозил у гостиницы
«Чианг Инк». Подъезжать ко входу шеф тоже не позволил.
        - Пусть разберутся, Чудоч. Дадим им время, - как-то неуверенно и раздумчиво сказал лейтенант. - Они стоятДругдруга...
        Рикки жевал бетель. Чудоч порывался в бар гостиницы выпить колы. У него сохло от волнения и злости во рту. Подумать только: жулик подставил Типпи, чистую, благо­родную, трудолюбивую, никому и никогда не причинявшую малейшего зла девушку, под их пули!
        Когда откуда-то, примерно с восьмого этажа глухо донес­лось «такание» пистолетных выстрелов и потом погромче отработал автомат, они вкатили пикап почти в вестибюль. Двое в светлых смокингах, доставшие было «Узи» из-под дивана, на котором сидели, разглядев высоко поднятый сер­жантом полицейский значок, без разговоров подняли руки.
        - Если пойдут тревожные сигналы постояльцев из-за выстрелов, - сказал Рикки администратору за стойкой, - скажите, что это шумное оформление начавшихся маневров, ничего чрезвычайного... Я - лейтенант Пхромчана из цент­рального управления. Ясно?
        - Слушаюсь, господин лейтенант, и будет исполнено.
        - Покажите сержанту Уттамо, куда поместить двух кра­савчиков в вечерних костюмах на короткое время?
        - Посыльный! - заорал администратор, хотя мальчик с открытым от удовольствия ртом стоял под локтем. - Апар­таменты номер ноль-ноль-ноль... Живо!
        Группа нарядных людей прошла из ресторана к лифтам. Пока официант держал для них тяжелую стеклянную дверь, в вестибюль врывались звуки оркестра. Вряд ли публика там встревожилась: шума хватало внутри. В номера же с конди­ционированным климатом не попадало ни пылинки, ни зву­ка из внешнего мира.
        Рикки Пхромчана подобрал автоматы, поблескивавшие на шелковой обивке. В полиции таких еще не выдавали.
        - Молодцы - из охраны восьмого этажа?
        - Восьмого, господин лейтенант.
        - Почему сверху донеслись выстрелы? Разве там откры­ваются окна?
        - Я... не знаю.
        - Будете изворачиваться или лгать, привлеку. Банде - конец. Они вас не смогут тронуть в отместку.
        - Плотно закрыты обычно все Окна на восьмом... До вче­рашнего дня. Потом подача кондиционированного воздуха прекратилась по желанию клиента. Окна распахнули... При­чуда постояльца. Это специальные апартаменты. Заплачено на пятнадцать лет вперед. Отдельный лифт и лестница, соб­ственная прислуга и эти... эти люди... телохранители, кажет­ся. Согласитесь, ничего противозаконного, господин лейте­нант...
        Рикки Пхромчана побросал автоматы в пикап, радиатор которого сжимали раздвинутые фотоэлементом литого стекла двери гостиницы. Створки дергались, привратник всем видом показывал, что это его не касается.
        Рикки рывком сдал машину назад. Створки с шумным ударом сошлись. Круто и резко развернулся на пандусе и поставил пикап капотом, ободранным дверью, на выезд со двора. Сплюнул старую жвачку, приготовил новую порцию бетеля. Следовало бы взвесить: как поступать дальше?
        Широкое окно на восьмом этаже засветилось ярче - под­нялась занавеска. Через подоконник свесился головой вниз человек в противогазе. Он сползал, сползал и, набирая ско­рость падения, крутясь, мотая руками, паруся вздувшейся пузырем сорочкой и широкими штанами, полетел вниз, ос­вещаемый светом из номеров.
        Отвратительный хряст об асфальт услышал и Уттамо, шедший за указаниями к Рикки из апартаментов ноль-ноль- ноль. Он держал ключ с массивным брелоком, обтянутым обезьяньей шкуркой. Бьющая через край роскошь помеще­ния, которое он увидел, и всей гостиницы, особенно после случившегося с Типпарат, угнетала.
        Рикки не сразу сообразил, что произошло.
        Они постояли над телом в треснувшей по швам унифор­ме. Противогаз тоже лопнул, из-под него пузырьками выхо­дила серо-красная сукровица.
        - Жаль все-таки парня, - сказал Рикки Пхромчана. Хо­тя думал он другое. Сердце вдруг сжалось от острой тревоги за девушку. Что у нее общего с этим злосчастным? Может, и вправду Палавек этот - жертва?
        - Парень не на тех замахнулся. Удивительно еще, что сумел выстоять и предпоследний раунд... Ну, сержант, за работу!
        Администратор не слышал и не видел падения тела. Вид­но по нему.
        - Где лифт на восьмой? - спросил Рикки.
        - Створчатая голубая дверь. Я открываю с пульта, если... если не бывает возражений со стороны троих господ, дежу­рящих в холле. Подъемник идет без остановок, прямо туда. Выходите в коридор, перед вами - обитая кожей бронированая дверь. Обязательно встретят.
        - А лестница?
        - Лестница несколько дальше, там... Тоже голубые створ­ки.
        - Вы ответите перед законом, если кто-либо воспользу­ется специальным лифтом в любую сторону. Кто-либо, кро­ме меня и сержанта. Поняли? Хорошо поняли?
        - Да, господин лейтенант. Не сомневайтесь, господин лейтенант.
        - Чудоч, блокируй лестницу...
        Рикки Пхромчана прошел в кабину междугородных пе­реговоров. По спецномеру соединился с дежурным опера­тивного отдела управления в Бангкоке, а тот переключил его на домашний номер полковника.
        Прикрывая трубку ладонью, лейтенант доложил:
        - Дело убийцы Пратит Тука закрыто, господин полков­ник. Йот три минуты как мертв.
        - Не сомневался в успехе. Его застрелили?
        - Выбросился или выброшен из окна восьмого этажа. Уточняю.
        На другом конце провода полковник, кажется, что-то до­пивал.
        - Ну да. Куда же отступать? Ведь у него в боезапасе име­лось только одиннадцать патронов... Возвращайтесь, как только покончите с деталями. Оба. Протокол дознания, след­ствие и прочее отдайте на поток и разграбление местным силам. Они честолюбивы, ревностны и любят газетную сла­ву...
        Лейтенант Рикки Пхромчана рассеянно защелкнул труб­ку на рычаге. Машинально ткнул пальцем в кнопку возврата жетонов.
        Кажется, он забыл попрощаться с полковником... Откуда начальник знает, чем вооружен Йот-Палавек и сколько пат­ронов в обойме его парабеллума? Почему не сообщил еще в Бангкоке ему, Рикки Пхромчана? И проговорился, рассла­бившись, может, выпив лишнего... Сговор с теми, кто хотел расправиться с бандитом его, Рикки Пхромчана, руками? С теми, кто хотел прикрыть Майкла Цзо? Как это сказала в Ват Дой Сутхеп Типпарат: бандит не знает, что его должна убить полиция... А про то, что его хочет убить Майкл Цзо, знал... Значит, он, Рикки Пхромчана, и Чудоч Уттамо стали оруди­ем Цзо?
        - Соедините меня с военным госпиталем, пожалуй­ста, - попросил администратора Рикки, с усилием преодо­левая растерянность. Пока набирали номер, он машинально перечитывал раз и другой висевший в рамке диплом Азиат­ской ассоциации служащих гостиниц, свидетельствующий о вкладе ночного управляющего гостиницы «Чианг Инн» Джеймса Киви в опыт обслуживания неплановых гостей.
        - Господин лейтенант, прошу подойти к зеленому аппа­рату, - сказал администратор. - Ваш абонент...
        - Здесь лейтенант Пхромчана из центрального полицей­ского управления. К вам поступила с травмами около двух часов назад девушка по имени Типпарат Кантамала. Как ее состояние?
        Он сделал сержанту рукой знак подтянуться поближе. Кивнул на параллельную трубку. Чудоч сузил глаза. Оба слушали слабое пощелкивание на другом конце провода справочной машины.
        Печать Азиатской ассоциации служащих гостиниц на дипломе напоминала коровью лепешку.
        Начитанный на пленке голос из справочного ролика ска­зал:
        - Перелом большой и малой берцовой кости правой но­ги, вывих правого локтевого сустава, ушибы в области живо­та, бедер, левой ключицы... Оказана помощь. Состояние удовлетворительное.
        - Благодарю вас, - сказал Рикки, хотя ролик там, в гос­питале, в этом не нуждался. И обращаясь к администрато­ру: - Теперь городскую полицию.
        Он снова перечитал диплом в застекленной рамке.
        Значит, они приняли Типпарат. Там должны хорошо ле­чить, специалисты не дадут стать хромоножкой. Нельзя та­кое для модельерши. Военные медики-лучшие в этой стра­не. Он-то знал. И бесплатные. Надо бы сказать все это Чудочу.
        Ему дали оперативного дежурного по городу.
        - Вас все ищут, - протянул дежурный и, не объясняя, куда переключает, дал комиссара.
        - Господин лейтенант, могу поздравить с успехом?
        Вся полиция отмечала в этот вечер неизвестный Рикки
        праздник. В трубке слышались жужжание возбужденных го­лосов, приглушенная музыка.
        - Успех достигнут. Точка поставлена. Бандит, прикатив­ший из Бангкока, мертв... Расшибся, вывалившись с восьмо­го этажа «Чианг Инн». Понимаете сами, господин майор, мертвого допрашивать сложновато. Так что мне остается только уехать, что я и сделаю, как только прибудут ваши люди. В конечном счете, вся заслуга - их. Верно?
        - Я распоряжусь.
        И отсоединился.
        Лестницей на восьмой этаж, по которой поднимался Рик­ки, похоже, пользовались раз в столетие. Серые ступени, стена справа и железные ржавые перила слева покрывала густая пыль. Узкий лаз напоминал подъезды дешевых до­ходных домов, в которых иногда приходилось делать облавы на пиратских жильцов, вселявшихся самовольно в кварти­ры, пока домовладельцы ждали хороших цен. Электрические лампочки, затянутые решетками, светили тускло. Коричне­вая паутина провисала по углам под серыми хлопьями гря­зи. Разлагались высохшие насекомые. Несло прелью.
        На втором этаже явственно донеслись шаркающие шаги. Выстаивая на площадках и прислушиваясь, кто спускался навстречу, Рикки выждал, пока пролет отстучал под ногами привидения до конца. Выступил вперед. Тремя ступенями выше стоял широкоплечий человек в светлом смокинге. На левой поле - следы крови и две пулевые дырки. Рука с ору­жием в правом кармане оттопыривала правую. Брюки на­ползали на лакированные ботинки. Втянутые щеки, набряк­шие веки, засаленные пряди, свисающие на лоб, сухие припекшиеся губы.
        В повадке, с какой встречный изготовился, что-то выда­вало солдата. Солдата с войны. Рикки-ветеран почувствовал эту сноровку.
        Прошло долгое-долгое время, возможно, минута, прежде чем Рикки полицейский, опустив глаза, слева, вдоль проржа­вевших перил, обошел сжавшегося пружиной, готового вы­стрелить встречного. Теперь он находился в тылу беглеца, перед которым была, по крайней мере на данный момент, - свобода.
        - Прошу вас, очень прошу: скажите, как барышня Тип­парат? - спросил Палавек. Наверное, этот полицейский и стрелял в нее в Ват Дой Сутхеп.
        Не оборачиваясь, Рикки сказал:
        - В военном госпитале. Я позаботился... исправить по­следствия ваших и ее... безрассудных опрометчивых поступ­ков. Молю Будду, чтобы они не оказались квалифицирован­ными как преступные... Она просила за вас... Только поэтому-уходите! Этажом ниже есть вентиляционное окно. Я вас не видел... Пусть у вас будет единственный шанс...
        Не выстрелит он в спину человеку в угоду Цзо. Человеку, который не стал стрелять ни в лицо, ни в спину ему, Рикки.
        Парень не промах: выбросил с восьмого этажа труп в своей одежде и противогазе.
        Прислушиваясь к затихающему шарканью штиблет, на­верное, на два номера больше нужного, как и костюм, потом к легкому звону разбитого стекла, лейтенант полиции Рикки Пхромчана почувствовал, что почти возрадовался проис­шедшему. Выждав пару минут, он повернул вниз.
        Едва вошел в холл, у входа в гостиницу захлопали дверцы автомобилей. Рассыпаясь по вестибюлю, вбежали агенты. Красивая операция, столько блеску и ловкости! Комиссар, вывалившийся из «мерседеса», придерживая фуражку одной рукой, другой - кобуру, динамично, словно перед телекаме­рами, вошел следом. Наверняка поблизости должны поя­виться репортеры. Спросил:
        - Были наверху, лейтенант?
        - Взглянул на лестницу. Восемь этажей... В моем возра­сте. А мой интерес - снаружи, на асфальте...
        - Кто-либо выходил?
        - При мне - никто. Не так ли, господин Киви? - сказал лейтенант Рикки Пхромчана, поворачиваясь к обладателю диплома с печатью, напоминавшей коровью лепешку. Тот покачал головой, больше для комиссара. Догадка вдруг рас­ширила глаза чемпиона среди ночных администраторов. Рикки увидел, как страх передался комиссару и разлился бледностью по лицу.
        - Желаю удачи, - сказал лейтенант. - Едем, сержант...

«Самое большое через полчаса, - подумал он, - они ри­нутся ловить снова злосчастного парня, помочившегося на весь их муравейник».
        ...Крутые спуски, изматывающие серпантины, ночные улицы и магистрали городов Так, Накхон Саван и Лопбури - самую тяжелую часть пути огромного автобуса на юг, к Бангкоку, Палавек практически не заметил. Переутомле­ние скосило, и сон походил на изнеможение...
        Опять повезло. Гигантский «мерседес» компании «Космос-тур», отходивший от гостиницы «Токио» с опозданием из-за начавшихся маневров на два с половиной часа против расписания, сдвинулся, едва Палавек вошел в него.
        В Лопбури, куда водитель, гнавший на скорости больше ста километров, привел автобус до рассвета, Палавек поел и купил одежду попроще на ночной толкучке. Он не сразу надел синюю домотканую рубаху с тесемками вместо пуговиц и светлые шорты. Переждав до остановки в Сарабури, когда до Бангкока оставалось не больше сотни километров, вышел и не вернулся в автобус. Переодевшись, сговорился с такси­стом доехать до порта Самутпракан, минуя столицу по ок­ружной. Чувствовал себя легко и бодро.
        Напряжение минувшей недели выдувало влажным ве­терком, влетавшим в окно «тойоты» с рисовых чеков, на которых мужики в соломенных шляпах вышагивали за буй­волами, поднимая, как на параде солдаты, колени над топью чеков. Вцепившись в рукояти плугов, они словно пытались утопить их в светло-коричневой жиже...
        Палавек расплатился у доков. За замызганным армоцементным забором стояла, однако, тишина. Не ухали, как обычно, паровые молоты, не дробили клепальные молотки, не шипела сварка. Никаких грузовиков, и около двух кило­метров он тащился вдоль пирамид ящиков, бочек, бревен и мешков, загромождавших проходы к берегу. А оттуда не до­носило ни гудения электромоторов, ни звонков портальных кранов.
        В южной части порта, наконец, блеснула желтая поверх­ность реки. Ударила вонь гниющих водорослей. Джонки, сампаны, лодки с подвесными моторами в несколько рядов, приткнутые бортами, покачивались на волнах, нагоняемых судами, идущими вверх к Бангкоку и вниз к морю. Серый полицейский катер с огромной цифрой «65» на борту лежал метрах в пятидесяти от берега - пас хаотичное сборище мелких посудин.
        Как бы пригодился бинокль! Где-то среди сотен судены­шек находился и «Морской цыган» Нюана. От него - мост к друзьям, в надежное прибежище. Палавек не доверял инфор­мации Цзо, что «Револьвер» пришвартован в курортном ме­стечке Хуахин.
        Миновал полдень. Над рекой поднималось марево, сквозь которое едва угадывался противоположный берег... Трюк со сбрасыванием телохранителя, переодетого в воен­ную форму, наверное, взбесил полицию. Определенно на­шли и штабного сержанта в багажнике автомашины. Порт­рет Палавека разослан во все полицейские участки. И тем, кто многое даст за то, чтобы его убрать, ясно, что Палавек ищет выхода к морю, дорогу к своим. Знать бы куда...
        Нюан шепнул на прощание, что постоит, подлечится и запасется провиантом, да и подыщет выгодный фрахт в Самутпракане после лунного нового года. Затем перейдет в заросли мангровых деревьев на отмелях миль на двадцать южнее, на стык пресных и морских вод. Праздники только что прошли. «Морской цыган», значит, на отмелях...
        Палавек присел на табуретку у столика в глубине забега­ловки. Разомлевшая от зноя хозяйка равнодушно приняла заказ на чашку риса со свиными обрезками и молодым бам­буком. Тощий парень в болтавшихся шортах готовил блюдо, поливая сковороду с овальным дном не столько маслом, сколько водой. Два полуголых малыша ползали по цемент­ному полу между табуреток, столиков, подбирая бутылочные пробки. Рыжий котенок с куцым надломленным хвостом гонялся за тенью вентиляторных лопастей.
        Заказанное принес повар.
        - Давно здесь обретаешься? - спросил Палавек.
        - Всегда, господин.
        - На причалах кого знаешь?
        - Тут все с причалов, господин. Муж хозяйки тоже...
        - И тебя знают на причалах?
        - И я их знаю. Вам что угодно, господин?
        Палавек положил на пластиковую столешницу красную стобатовую бумажку.
        - Найди надежного лодочника, который бы покатал ме­ня вдоль пристани. Это - задаток. .
        На реке гуднул пароход. Повар не мог взять в толк, что от него хотят. Шевелил пальцами ног, обутых в резиновые шле­панцы с петлей на один палец. Рот открылся, и вдоль широ­кого носа выступили бисеринки пота. Воровато оглянулся на хозяйку. Расставив колени, уронив руки на засаленную юбку между ними, она безучастно разглядывала длинную с вы­щербленным асфальтом улицу, по Которой ветер растягивал шлейф дыма от очага ее заведения. Гирлянды пестрых шляп свисали над лавкой напротив. Одуревший от скуки приказ­чик на корточках выжидал покупателей, упираясь локтями в колени и высоко воздев разведенные будто в удивлении ла­дони. В одной между пальцами дотлевала сигарета. Скорее всего, спал.
        - Так что?
        - Не могу уйти, господин. Хозяйка не пустит.
        - Скажи, заболел вдруг.
        Парень, скомкав, впихнул кредитку в карман. Развинчен­но размахивая руками, подошел к женщине и обмяк передней,выставив углом тощее бедро. Хозяйка, слушая его, взглянула на Палавека, улыбнулась одними губами и кивну­ла.
        Повар ленивой рысцой поволокся в сторону реки. За му­жем хозяйки, который мог заработать на Палавеке?
        Палавек тихонько поправил «беретта-билити», в котором оставался один патрон, под распашонкой и пересел за сто­лик, выдвигавшийся на тротуар. Метрах в пятидесяти в сто­рону реки, на углу перекрестка, через который тянулись ма­шины, рикши, велосипедисты и мотоциклы, поварпережидал красный светофор. Рядом в светло-салатовой форме выделялся полицейский.
        Палавек оттолкнул столик. Убыстряя шаги, пошел в про­тивоположном направлении. Метров через двадцать побе­жал, ввинчиваясь в толпу, огибая и перепрыгивая циновки уличных торговцев, канавы, столбы и куски пестрых мате­рий, натянутых поперек улицы.
        Грянул пистолетный выстрел в воздух. Второй. Движение вокруг постепенно замирало. Таково установленное поли­цией негласное правило - транспорту и пешеходам полага­лось остановиться после предупредительного огня, пресле­дуемый оставался единственным, продолжавшимдвижение...
        Палавек вытащил парабеллум. Не всякий решится теперь подставить подножку. Бежал мимо лавок, супных, мастер­ских, вдоль заборов с рекламой, садиков и алтарей, мимо остановившихся, озирающихся людей со сливающимися в одно лицами. Как прав механик! Всегда один...
        Заступили дорогу двое в светло-салатовых гимнастерках. Палавек сделал бросок во дворик, опрокинул столик с каки­ми-то красками, растоптал снопики шляпной соломки, обогнул «джип» без колес, по тюкам, приваленным к глухому забору, взобрался наверх.
        Переднимрасстилалась улица, запруженная, пока он мог видеть, людьми, которые неторопливо шли, выкрикивая по команде из мегафона какие-то слова. Раздумывать не прихо­дилось: от гребня стены, на которой он сидел на корточках, вцепившись руками в шероховатый бетон, до тротуара было метра три с половиной.
        - Эй,вы. -заорал Палавек, чувствуя, как срывается го­лос. - Подхватывайте меня!
        Подхватили. Он стоял на асфальте. Сжали запястья. Он услышал:
        - Братья, провокатор!
        Палавек выронил парабеллум.
        - Нет! Нет! - кричал он, не стыдясь прорвавшейся мольбы. - Нет! Нет!
        Носком сандалии кто-то пнул «беретта-билити», отлетев­ший всточную канаву.
        - Ну, увидим... Стрелять, пришелец, ты, во всяком слу­чае, не сможешь... Иди с нами. Но - без выходок!
        За много недель впервые накатило почти блаженное,ос­вобождающее и светлое чувство безопасности.
        Полицейские стояли вдоль тротуара. Пожарные машины красными квадратными корпусами возвышались над тол­пой по перекресткам. Наемная охрана жидкой цепочкой со­средоточивалась у стальных ворот в доки. Колонна забастов­щиков вспецовках и комбинезонах, легко проткнув ее, втекла в ворота, и никто больше не решался преградитьдо­рогу или вырвать кого-либо из рядов.
        Командир катера «65» передал бинокль лейтенанту Рикки Пхромчана. Подумав в сотый раз, что следовало бы обзаве­стись очками, он подкрутил регулировку резкости. Между корпусами с зубчатыми алюминиевыми крышами, примы­кавшими к докам, скапливались работяги. Рикки разглядел кусок рогожи, поднятый на бамбуковой жерди. Флаг без цве­та. Там не верили никому...
        Беспорядки в доках тянулись восьмой час. Судостроите­ли прошлись по городу, втягивая в протест грузчиков, склад­ских кули и поденщиков, и вернулись назад, растеряв кули и поденщиков по распивочным. Профсоюзы поддерживали стальную дисциплину и не дали повода для вмешательства армии.
        Лейтенант перевел бинокль в сектор порта, где грудились вдоль мостков у черной трясины низменного берега джонки, сампаны, моторки и лодки дикого флота. Грязь, запущен­ность и убогость. С палуб плавучих трущоб сходило боль­шинство тех, кто снова выстраивалися на территории доков... Не успокоились. Деньги, всегда деньги, только деньги бро­сали в бесконечную суетность тысячи людей.
        За белой сеткой специального затона покачивались на желтой воде яхты и пестрые прогулочные лодки с подвесны­ми моторами. Цветные канаты тянулись к оранжевым буям.
        Ни одно суденышко не должно пройти без досмотра в направлении моря. Будь то убогая, провонявшая рыбным соусом пирога с надстройкой из дранки или плавучая дача, начиненная электроникой. Палавек, унесший ноги от чиенгмайской полиции, находился в городе и, вне сомнения,ис­кал лазейку в море.
        В Бангкок из Чиенгмая Рикки Пхромчана и Чудоч Утта­мо вылетели на рассвете
«педальным» самолетиком, вымо­тавшим болтанкой над горами. Накануне, через полчаса по­слеих убытия изгостиницы «Чианг Инн», комиссарпозвонил в общежитие, где ночевали гости из центра, и со­общил о трюке с переодеванием трупа телохранителя
«очень важной особы». Запрошенные полицией командование ска­утов и армейские офицеры, отвечавшие за патрули оцепле­ния города, сообщили, что никаких частных автомобилей не выпускали. Дали строжайший приказ не пропускать их и впредь без согласования с полицией.
        Поскольку после двадцати ноль-ноль из Чиенгмая вые­хал один автобус на Бангкок - от гостиницы «Токио», - дали сигнал тревоги по его маршруту. Перехватить автобусиз-занерасторопности связистов сумели только перед его отходом из Сарабури. Водитель и кондуктор показали, что действительно ехал из Чиенгмая наголо выбритый пассажир в светлом вечернем пиджаке со следами потасовки. Оба опоз­нали портрет-фоторобот Палавека. Водитель сказал также, что случайно приметил, как переодевшийся в крестьянскую рубашку и шорты пассажир нанимал такси - «тойоту» с мя­тымбампером. Посты дорожной полиции перехватили так­си на выезде из Самутпракана. Ехал другой пассажир. Самутпраканское отделение дало тревогу.
        Рикки Пхромчана сумел открутиться. Он поступил так, как делал в армии, когда операция срывалась: валил неудачу на других, в данном случае на чиенгмайского майора, аген­тура которого, вместо того чтобы тихо-мирно пастиино­странца, бросилась за бандитом, не предупредив его, лейте­нанта Рикки Пхромчана. Разнос достался чиенгмайцам, а лейтенанту Пхромчана полковник наказал докончить дело в Самутпракане. Из всех возможных позиций перехвата бег­леца Рикки выбрал последнюю - порт.
        Как теперь выпутается Йот-Палавек, лейтенант не пред­ставлял. В городе, напичканном осведомителями и поли­цией,в том числе и военной, без подготовленного надежного убежища не скрыться... Кто поможет? Никто. Но и к гибели этого несчастного он, лейтенант Рикки Пхромчана, руки не приложит. Довольно служить жалкой игрушкой в каких-то махинациях и полковника, и теперь покойного Майкла Цзо, и прочих в том же духе сильных мира сего.
        Да, до порта парень не дойдет. Наверняка. И Рикки не имеет никакого отношения к этому. Он остается на самой последнейлинии,у которой некого ждать, в сущности.
«Ды­ши воздухом, отдыхай, старина», - сказал он себе.
        Рикки собрался вернуть бинокль командиру катера «65». Флотский лейтенант, положив лоб на поручень, дремал.
        Шведский сухогруз, синяя громадина с надстройками, похожими на металлургическое предприятие, поднимая волну от берега до берега, взбаламучивал реку до дна. Взды­било зачаленные лодки.Онизастучали бортами, прыгая друг над другом...
        Почти пять минут, вписываясь в излучину, швед заводил треугольную корму, отрабатывая винтами. Заслонилпра­вый берег. Катер «65» валяло... А когда очистился сектор наблюдения, в нем, в сторону моря, на максимальном фор­саже шла красная моторка с подвесным «Джонсоном». Стла­лась на глиссировании. Маневр, прикрывшись корпусом шведа, совершал ловкий моряк.
        Рикки спешно навел бинокль. Узнал одинокого рулевого.
        Командир катера зевнул. Сказал:
        - Отдайте стеклышки старшине, лейтенант. Пусть по­глядит представление в доках. Приглашаю начай...
        На ладонях скользнул по поручням трапавниз.
        Перед спуском в люк Рикки Пхромчана еще раз посмот­рел вдоль реки, по которой, растворяясь в мареве, уходила красная лодка с одиноким рулевым.
        Бангкок,1985.