8-9-8 Виктория Платова
        Почему девушки, которых ты по-настоящему любишь или хотел бы полюбить, бесследно исчезают в самый неподходящий момент? Исчезают, даже не сказав тебе «прощай», а ведь ты - неплохой парень. Милый, внимательный и все такое. Ты мог бы составить счастье любой - так почему же они уходят, стоит тебе полюбить? Все дело в тебе или в твоем прошлом? Или в том страшном человеке, о существовании которого ты всегда хотел забыть, но который все еще стоит у тебя за спиной…
        Издано в авторской редакции.
        Виктория Платова

8-9-8
        Все персонажи являются плодом воображения автора, возможное сходство с реально существующими людьми остается лить сходством, не более. Все события, описанные в романе, - вымышлены, все диалоги - придуманы, география и топография - неточны, и единственное, за что может поручиться автор, - истинность переживаний героев.
        CARRER DE FERRAN:
        ЧЕТНАЯ СТОРОНА УЛИЦЫ

* * *

…От малоформатных художественных альбомов типа «1000 татуировок», или «1000 блюд восточной кухни», или «1000 ликов утерянной индейской цивилизации» нет никакого проку.
        Во всяком случае, за последний год Габриель не продал ни одного.
        Альбомы размером побольше, в твердом переплете и с суперобложкой чуть более перспективны, что, несомненно, сказывается на продажах:

«Жизнеописание Гауди» - два экземпляра, «Эдит Пиаф в картинках и фотографиях» - еще два, «Мир гейзеров» - три, «Драконоведение» - тринадцать, хотя давно известно, что драконов в природе не существует. Габриель хорошо помнит всех тех, кто купил в его магазинчике Гауди, Пиаф, гейзерные вакханалии и драконовы манускрипты: десять мужчин, девять женщин и один ребенок, все - с бледными лицами праздных мечтателей; все - с зелеными глазами записных неудачников, все - с безвольными ртами брошенных любовников (к ребенку это, конечно, не относится).
        В родном Городе Габриеля редко встретишь бледные лица, зеленые глаза и безвольные рты, вот он и запомнил. Что касается ребенка (мальчика) - на вид ему было не больше десяти. И в магазин он зашел без спутников. «Уж не потерялся ли малыш?» - подумал тогда Габриель.
        Потерявшимся малыш не выглядел.
        И уроженцем родного Города Габриеля - тоже. Слишком он был светлокожим, слишком зеленоглазым, а впрочем… В мире произошло так много изменений, огромные человеческие массы перемещаются по нему совершенно свободно и оседают, где им заблагорассудится, - подобно песку, дождю или вулканическому пеплу. Не исключено, что малыш живет здесь, на соседней улице, а может, в нескольких кварталах от книжного магазинчика Габриеля.
        - Привет, - сказал Габриель мальчику.
        - Привет, - ответил мальчик на родном языке Габриеля - испанском.
        - Любишь книжки? Идем, я покажу тебе полку с отличными детскими книжками. Ты можешь их полистать, посмотреть картинки… Ты можешь выбрать, что захочешь.
        Малыш и с места не сдвинулся. Да и понимает ли он испанский? Вдруг Габриель ошибся, ведь произнесенное без всякого акцента «Ноlа!» ровным счетом ничего не значит: многочисленные туристы, которыми кишмя кишит родной Город Габриеля, плавают в «Ноlа!» как рыба в воде, это - первейшее слово, основа основ.
        Самое время спросить мальчишку о сопровождающих: негоже, чтобы чье-то десятилетнее сокровище шлялось без присмотра. Чтобы белоснежная, наглаженная (а может, просто новая) футболка шлялась без присмотра. И такие же чистенькие шорты из легкой джинсовки, и безупречные светлые кроссовки с торчащими из них безупречными носками.
        Фисташковый. Цвет носков можно определить как фисташковый. Когда Габриелю было столько же лет, сколько этому мальчугану, он с ума сходил по фисташковому мороженому. Он с радостью заменил бы фисташковым мороженым всю остальную, гораздо менее привлекательную, а временами - откровенно скучную еду. О чем мечтал тогда Габриель?
        О том, чтобы стать мороженщиком.
        На худой конец - пингвином, тюленем или белым медведем, живущими на очень далеком, почти мифическом Cевере, где доступ к ослепительно-прохладному фисташковому мороженому совершенно неограничен. «Все это враки, - убеждала маленького Габриеля сводная сестра Мария-Христина, - всем известно, что пингвины, тюлени и белые медведи питаются сырой рыбой, а вовсе не мороженым, а тот, кто думает иначе, - самый настоящий дурачок». Хотя, помнится, Мария-Христина употребила совсем другое слово:
        недоумок.
        Мария-Христина не имела обыкновения церемониться с Габриелем. Ни когда они были детьми, ни позже, когда они выросли и стали тем, кем стали: Габриель - не слишком удачливым владельцем крошечного магазинчика, торгующего книгами, а Мария-Христина - преуспевающей сочинительницей любовно-авантюрных романов. Слову «недоумок» и всем прочим нелицеприятным (приперченным) словам, которыми изобилует устная речь Марии-Христины, в этих романах места не нашлось. Совсем напротив, с их страниц на читателя льются патока и сахарный сироп, а сюжеты, состряпанные циничной и предприимчивой Марией-Христиной, имеют такое же отношение к реальной жизни, как тюлени и белые медведи - к фисташковому мороженому.
        Насчет пингвинов Габриель не уверен до сих пор.
        Все из-за старенького маломощного фургончика из детства Габриеля, именно он развозил мороженое. И на боку фургончика был нарисован пингвин. Значит, связь между пингвинами и мороженым все же существует, как бы ни злорадствовала по этому поводу Мария-Христина. Она злорадствует и по всем остальным поводам, касающимся младшего братца. Бизнес Габриеля, личная жизнь Габриеля, умственные способности Габриеля, несбыточные мечты Габриеля… Впрочем, со времен посрамленного Марией-Христиной симбиоза пингвинов и мороженого Габриель взял себе за правило не делиться с сестрой несбыточными мечтами. Он защищает их от несанкционированного вторжения не хуже цепной собаки - и не его вина, что вдоль охраняемого периметра то и дело (раз за разом) возникают бреши.
        У Марии-Христины - дьявольская интуиция.
        И такая же дьявольская способность находить в человеке слабые места и бить по ним, не раздумывая, не отвлекаясь на сантименты. Просто так - потехи ради или преследуя какую-то свою корыстную цель. Корыстные цели Марии-Христины давно известны Габриелю, ничего сверхвыдающегося или экстраординарного в них нет: жажда денег, жажда славы, жажда власти над как можно большим количеством мужчин, стремление к доминированию и психологическим манипуляциям. Пособие по нейролингвистическому программированию, случайно увиденное Габриелем в дорожном саквояже сестры, - лишнее тому подтверждение.
        Габриель никогда бы не потерпел таких книжонок на полках своего магазина. Он не берет на реализацию и романы Марии-Христины, хотя понимает: наличие в ассортименте подобного рода литературы резко улучшило бы дела и привлекло в магазин орды домохозяек со всей округи. А выставленный в витрине плакат с намеком на встречу со
«знаменитой писательницей» и вовсе произвел бы фурор. По-другому и быть не может: Мария-Христина - вполне узнаваемое медийное лицо. Без нее не обходится ни одно ток-шоу, ни одна викторина, ни один лотерейный розыгрыш. Нет темы, по которой Мария-Христина не высказала бы свое веское экспертное мнение - начиная с проблем утилизации ядерных отходов и заканчивая проблемами искусственного вскармливания младенцев и выращивания сорго в промышленных масштабах. Как при таком бешеном ритме псевдообщественной жизни она умудряется выкраивать время для своих опусов - настоящая загадка.
        Габриель честно пытался заставить себя прочесть хотя бы десяток страниц, состряпанных Марией-Христиной. И ни к чему, кроме пульсирующей в висках головной боли и яростного желания порвать на клочки столь откровенную литературную мерзость, это не привело. А за краткосрочным приступом ярости следовала долгоиграющая и вполне себе трезвая мысль: чем писать дрянь, лучше бы ты умерла! Поначалу Габриель страшно боялся прихода этой мысли, разве что в обморок не падал: он, Габриель, - человеконенавистник, желающий всех и всяческих напастей ближнему? Быть того не может!..
        Еще как может.
        Чем писать дрянь, лучше бы ты умерла!
        Занимайся Мария-Христина не сочинительством, а чем-нибудь другим - кошмарной мысли не возникло бы никогда. Продавщица супермаркета Мария-Христина вызывала бы в Габриеле только нежные чувства; социальный работник Мария-Христина оказалась бы затопленной волнами братской любви; Габриель с готовностью ходил бы за кормом для маленькой собачки официантки Марии-Христины и чинил душ в квартире Марии-Христины - бесхитростной секретарши.
        У «знаменитой писательницы» Марии-Христины тоже есть маленькая собачка, Пепа. Габриель ненавидит эту гадину не меньше, чем ее хозяйку, о том, чтобы отправиться за кормом для Пены, и речи не возникает. Да и с чего бы ей возникнуть? - визиты Марии-Христины в дом Габриеля год от года становятся все реже, все краткосрочное. И Габриель искренне надеется, что со временем они прекратятся совсем. И мысль чем писать дрянь, лучше бы ты умерла покинет черепную коробку Габриеля и удалится в неизвестном направлении. Но пока этого не произошло, Габриель, сжав зубы, терпит и сестру, и ее шелудивую собачонку, и ее спутников (закормленных стероидами молодых людей), и ее извечное
        недоумок.
        - Мой младший брат - недоумок, - с иронией поясняла Мария-Христина своим анаболическим любовникам.
        По прошествии некоторого количества лет Габриель перекочевал в разряд старшего брата: Мария-Христина всеми силами старается удержаться на расплывчатом возрастном рубеже «около тридцати». Она ни за что не сдаст своих позиций, хоть бы и небо упало на землю, хоть бы и Лапландия оказалась завоеванной китайцами, вышвырнувшими оттуда Санта-Клауса, и оленей Санта-Клауса, и всех других оленей; так какая перспектива ожидает Габриеля? Стать дядей, а потом - другом отца, а потом - двоюродным дедушкой вечно юной Марии-Христины. При условии, что ее набеги на дом Габриеля не сойдут на «нет» окончательно.
        Не сойдут.
        Какими бы искренними ни были надежды Габриеля на обратное.
        Неуемной Марии-Христине просто необходимо толочь кого-то носом в дерьмо неудавшейся жизни. И Габриель - самая подходящая для этого кандидатура, самая безответная. Не потому, что Габриель - слабак и никудышник, а потому, что он ни разу не позволил себе воспрепятствовать бесчинствам Марии-Христины. Он ведет себя по отношению к ней как философ и стоик, как самый настоящий старший брат, как любящий друг отца, как всепрощающий двоюродный дедушка. Бедная ты бедная, меланхолично размышляет Габриель, столько усилий, чтобы удержаться на плаву - и где гарантия, что усилия эти не окажутся напрасными? Что молодые любовники не бросят тебя, а читатели не увлекутся другой, более занятной и менее бездарной беллетристкой. Лишь преданность Пепы не вызывает сомнений, но и здесь тебя поджидает неприятное открытие, бедная Мария-Христина: собаки живут много, много меньше, чем люди. Так что разлука с Пепой по причине ее естественной старости и естественной смерти неизбежна, если, конечно, вы внепланово не погибнете вместе. В какой-нибудь автомобильной, железнодорожной или авиационной катастрофе. Или в результате
террористического акта, или от рук психически нездорового человека, а - проще сказать - маньяка, насильника и убийцы.
        Нет-нет, последний вариант ни за что не устроил бы Марию-Христину, слишком постыдным и нелицеприятным он выглядит. Террористический акт тоже вызвал бы у нее негодование, равно как и железнодорожная и авиационная катастрофы: в этих прискорбных случаях счет жертв идет на десятки, а то и сотни, и Мария-Христина автоматически стала бы одной из…
        Одна из -
        вот что категорически не приемлет сестра Габриеля, отравленная случайной и зыбкой славой. Даже ее гипотетическая смерть должна быть эксклюзивной, единственной в своем роде. При этом желательно было бы и вовсе не умирать, но смерть - самый лучший информационный повод, который только можно придумать. В минуты недолгих, надменных и подогретых алкогольными парами откровений Мария-Христина так и заявляет Габриелю:
        - Смерть - самый лучший информационный повод, который только можно придумать, недоумок.
        - У тебя проблемы с продажей последнего романа? - интересно, сколько раз Габриель задавал сестре этот вопрос?..
        - Тиражи могли быть и больше.
        - Как у Библии?
        - Как у той бестолочи, что подсадила человечество на… м-м-м… Гарри Поттера. Как у того кретина, что разродился ахинеей про код да Винчи…
        Имен своих более удачливых конкурентов по литературному бизнесу Мария-Христина не запоминает принципиально.
        - Через три года о них и не вспомнит никто. Вот увидишь!
        - Сомневаюсь. - Габриель иногда позволяет себе подтрунивать над сестрой.
        - Ну, через пять!
        - Маловероятно.
        - Чтоб им сдохнуть! - никак не хочет уняться Мария-Христина.
        - Смерть - самый лучший информационный повод, ты сама это говоришь.
        - Верно… Тогда пусть живут сто лет и преимущественно - в забвении. В тени былой известности, которая больше не вернется. Как тебе такой вариант, а?
        - Ты все-таки очень жестокий человек, Мария-Христина. Бог тебя накажет.
        Мария-Христина предпочитает не слышать слов Габриеля, она слишком занята завистью и злобой, снедающими ее хрупкий организм. Определенно, зависть и злоба - не что иное, как раковая опухоль, инфекция, вирус: постепенно они пожирают здоровые клетки, уничтожают красные кровяные тельца, выщелачивают и крошат сочленения позвоночного столба, - недаром в последнее время Мария-Христина все чаще жалуется на боли в позвоночнике. Габриель не знаком ни с одним существом (за исключением Пепы), к которому Мария-Христина относилась бы с симпатией, не говоря уже о любви. То, что она проделывает со своими молодыми спутниками,-
        точно не любовь.
        Секс - да, изощренный, истерический секс - да, да, да, но (скорее всего) - речь идет о тщеславии. Таком же изощренном и истерическом, как и все, что делает и в чем оказывается замешанной Мария-Христина. А ведь она еще не старая женщина, совсем не старая, ей нет и сорока.
        Точно.
        Габриелю не так давно исполнилось тридцать, и, учитывая семилетнюю разницу в возрасте, Мария-Христина может претендовать на вполне щадящие и даже феерические тридцать семь. Самое время задуматься о смене деятельности, и о семье тоже, и о том, чтобы родить ребенка. Ребенок - с точки зрения Габриеля - намного предпочтительнее, чем Пепа с ее злокозненным и вздорным нравом. Да хоть бы он был и не злокозненный - в детях (этих маленьких, но каждую секунду растущих, каждую минуту меняющихся людях) гораздо больше смысла.
        И гораздо больше надежд, так или иначе с детьми связанных.
        Непонятно, на чем зиждется уверенность Габриеля в детях: последний раз он имел с ними дело, когда сам был ребенком. Если не учитывать того десятилетнего чистюлю, который однажды забрел в его магазин.
        Ну вот.
        Стоит только подумать о нем, как во рту сразу же возникает привкус фисташкового мороженого. Оттого, что носки мальчишки были того же цвета?.. Это объясняет многое, но не все. Чистюля оказался совершенно необычным человеческим (или лучше сказать - детским?) экземпляром. От просмотра полки с книжками, соответствующими его возрасту, он сразу отказался. И на хит текущего сезона - «Драконоведение» - взглянул лишь мельком. Что само по себе выглядело странным: на крючок
«Драконоведения» попадалась рыбка постарше и покрупнее - такая уж это книга! Яркая, броская, обтянутая китайским шелком, украшенная золотым тиснением. В обложку книги вмонтированы переливающиеся стекляшки, которые (хорошенько прищурившись) можно принять за драгоценные каменья. И это без учета внутренностей, непомерно распухших от всяческих секретов: драконий коготь, пластина драконьей чешуи, осколок шипа с драконьего же хвоста, пакетик с толченым драконьим зубом - первым средством от подагры и неразделенной любви.
        Вряд ли мальчишка знает, что такое подагра и уж тем более - неразделенная любовь.
        То, что непременно увлекло бы мальчишку и вызвало его живейший интерес: гравюры с изображением рыцарей, сражавшихся с драконами, - в полной амуниции, с геральдическими щитами в руках. Впервые открыв книгу, Габриель тотчас обнаружил воссозданный с необычайной точностью фамильный герб Жоффруа Плантагенета, графа Анжуйского.
        Вряд ли мальчишка знает, кем был Жоффруа Плантагенет.
        Что ж, Габриель обязательно проконсультирует чистюлю насчет Жоффруа. И насчет предназначения каролингских мечей, норманнских мечей, двуручных мечей, лэнсов и кажущихся легкомысленными, но тем не менее весьма надежных арбалетов.
        В борьбе с драконами все средства хороши. Проштудировав книгу от корки до корки, Габриель почти поверил в существование драконов. И даже проникся к ним симпатией. Вреда от этих животных много меньше, чем от Марии-Христины, а читать про них - одно удовольствие.
        Анатомия драконов
        Физиология драконов
        Классификация драконов
        Магические заклинания о победе над драконами
        и, в качестве приложения, -
        Драконы в бестиариях средневековой Европы
        Радость первооткрывателя стоит смехотворные девять евро девяносто девять центов, но есть ли такие деньги у мальчишки? И захочет ли он их потратить именно на
«Драконоведение»? - вон какой у него глаз! Пронзительный, насмешливый, от такого не укроется, что коготь дракона и осколок шипа с драконьего хвоста сделаны из пластика. А чешуя - из покрашенной древесной стружки. А в пакетике с толченым зубом на самом деле лежит тальк.
        Хорошо еще, что полиграфия на высоте.
        Но одной полиграфии недостаточно. Чтобы проникнуться драконами, впустить их в свою душу, нужно воображение. А, судя по взгляду чистюли, воображение - не самая сильная его сторона. И потом, Габриель уже сталкивался с похожим взглядом, причем неоднократно. В течение довольно продолжительного времени, едва ли не всей жизни. Ах, да.
        Мария-Христина. Его сестра, «знаменитая писательница», никогда ни о чем не мечтавшая, кроме как проснуться однажды
        королевой Елизаветой (минус возраст)
        Матой Хари (минус трагическая кончина)
        принцессой Дианой (минус трагическая кончина, принц Чарльз и беременность)
        принцессой Грейс (минус трагическая кончина, принц Ренье и беременность)
        папой Иоанном-Павлом II (минус возраст, кончина, артрит коленного сустава и болезнь Паркинсона)
        Иисусом Христом (минус хлопоты, связанные с Голгофой)
        супермоделью Наоми Кемпбелл (минус цвет кожи)
        режиссером Стивеном Спилбергом (минус очки, борода и выводок детей)
        певцом Бобом Диланом (минус провальный диск «Прибытие медленного поезда»)
        Биллом Гейтсом (минус обвинения в узурпации рынка и расходы на благотворительность) -
        всеми теми (наберется еще с сотню имен), кто в разное время не на шутку волновал человечество, к кому было приковано пристальное внимание, кого обожали, кому подражали, в мыслях о ком не спали по ночам. Иконы стиля, иконы моды, иконы джаза, попа, этно и рокабилли, иконы искусства и политики и просто иконы…
        Мария-Христина все, все бы отдала, заложила бы душу дьяволу, чтобы и самой оказаться в этом иконостасе. Занять хорошо освещенное, желательно - ближнее к лампаде место. Она, безусловно, заслужила его по праву: не то, что Елизавета, Диана и Грейс, всего лишь давшие себе труд родиться в венценосных и просто приличных семьях. Не то, что черномазая Наоми, всего лишь воспользовавшаяся упавшими на нее с неба сиськами, ляжками и плоским животом, а мозгов у нее не больше, чем у курицы, уж поверь мне, недоумок!.. Стивен Спилберг? Жалкий компилятор, паразитирующий на темах и открытиях золотого века Голливуда и на прошлых страданиях евреев, а это совсем уж отвратительно, ты понял, о чем я говорю? О «Списке Шиндлера», о чем же еще, но не будем отвлекаться… Боб Дилан? Музыкальное недоразумение!.. Билл Гейтс? Тот еще ловчила, кровосос, империалист, прикрывающийся благотворительностью… Иисус Христос - единственный, кому Мария-Христина до сих пор не рискует прищемить хвост.
        Ничего удивительного, она все же католичка.
        Так она и заявила о себе на одном из второсортных ток-шоу: «Я католичка и, несмотря на многочисленные жизненные испытания, сохранила веру в своей израненной душе».

«Многочисленные жизненные испытания» Марии-Христины выглядят следующим образом:
        В возрасте тринадцати лет я стала объектом грязных домогательств отчима, одному Богу известно, что мне пришлось пережить! (тема передачи - «Жертвы домашнего насилия»).
        В возрасте шестнадцати лет я, по наивности, влюбилась в транссексуала, и это была самая настоящая трагедия! Одному Богу известно, что мне пришлось пережить! (тема передачи - «Транссексуалы среди нас»).
        В возрасте двадцати одного года я, по наивности, влюбилась в подающего надежды поэта, оказавшегося наркоманом. И об амфетаминах, синтетических наркотиках, опиатах, мескалине, лунном газе, не говоря уже о марихуане, я знаю не понаслышке. Одному Богу известно, что мне пришлось пережить! (тема передачи - «Наркотики и творчество»).
        В возрасте двадцати трех лет я едва не покончила с собой из-за фатальной связи со своим университетским преподавателем - транссексуалом и наркоманом, одному Богу известно, что мне пришлось пережить! (тема передачи - «Как преодолеть суицидальные наклонности»).
        В этих бесконечных, наскоро сочиненных телерепризах Марии-Христины правды не больше, чем в ее побасенке о встрече с широко известным, но мало читаемым писателем Умберто Эко в лондонском аэропорту. Будто бы знаменитый теоретик постмодернизма выделил ее из толпы прилетевших ночным мадридским рейсом, подозвал двумя щелчками большого и указательного пальцев, долго вглядывался в ее лицо и, без всяких объяснений, черкнул на ее сигаретной пачке:

«Ricordati qualche volta di me».[«Вспоминай обо мне иногда» (ит.).]
        Иногда (в зависимости от интеллектуального уровня и культурологических предпочтений слушателей) Мария-Христина позволяет себе заменить Умберто Эко на
        Дэвида Бэкхема
        Джона Траволту
        Джастина Тимберлейка -
        и тогда меняются язык и почерк, но сама надпись, равно как и сигаретная пачка, остаются неизменными.
        Мария-Христина не курит. И никогда не курила.
        И никогда не подвергалась насилию со стороны отчима, этого тишайшего, этого нежнейшего, полностью устранившегося от реальной жизни человека. Габриель может утверждать это с непоколебимой уверенностью, ведь отчим Марии-Христины - его отец. Любитель старых книг, старых пластинок, старых цирковых плакатов.
        Любитель сигар.
        Вот кто курил, как паровоз, - отец Габриеля.
        Вот кто был достоин беглого грустного росчерка «ricordati qualche volta di me» - любая (оскорбленная в лучших чувствах и недополучившая любви) женщина подписалась бы под этим.
        Отца давно нет в живых, он умер в то лето, когда роман маленького Габриеля с фисташковым мороженым пошел на убыль. И мечты о том, чтобы стать пингвином, больше не осаждали его, сменившись совсем другими - соответствующими возрасту - мечтами. То лето было полно дурных поступков, странных и пугающих встреч - и таких же пугающих мыслей о них. Чертовы мысли стучались, как оглашенные, в окна зрачков; пытались тайно просочиться сквозь дверную щель рта - выпустите нас, выпустите нас! Даже в час похорон Габриель занимался борьбой с мыслями-пленниками, пытаясь заглушить их и минимизировать эффект от шума, который они производят.
        И нет ничего удивительного в том, что он помнит похороны довольно смутно.
        Было жарко.
        Было полно насекомых.
        Но не тех, смрадных, склизких, обслуживающих смерть, - совсем других. Самых настоящих чистюль, с сухими лапками, с сухими брюшками. С сухими, весело потрескивающими крыльями. Впрочем, крылья наблюдались не у всех, а лишь у двух пчел, двух стрекоз, осы и кузнечика. Насекомые на некоторое время отвлекли Габриеля от мыслей о собственных дурных поступках, но не приблизили к мыслям о происходящем на кладбище. Тех, кто скорбит по отцу, не так уж много: мать Габриеля, Габриель, его сестра Мария-Христина со своим дружком Хавьером, темной лошадкой. Сестра самого отца, Виктория. Габриель никогда раньше не видел тетушку, и никто из близких Габриеля не видел. О ней было известно только то, что она живет в Великобритании. Теперь к этим знаниям прибавились другие: Виктория много моложе покойного брата, предпочитает, чтобы ее называли Фалена[Falena (исп.) - ночной мотылек.] (или, на английский манер, - Фэл), она радиоастроном и большую часть своей жизни посвятила изучению пульсаров. Межзвездный газ и реликтовое излучение - еще один пункт приложения ее сил.
        Фэл и вправду похожа на ночного мотылька: такая же невзрачная, с неестественно большими глазами, которые и в голову не придет назвать красивыми. Все оттого, что глазам Фэл недостает ресниц, нельзя же назвать ресницами невразумительный пушок вокруг век!.. Лицу Фэл недостает красок, щекам - округлости, бровям - густоты; нос, губы и подбородок тоже какие-то недоделанные. Зато лоб простирается едва ли не до темени, он сравним по площади с футбольным полем и в состоянии принять финальный матч Кубка обладателей кубков.
        Фэл - единственная из всех, кто не ощущает жары.
        Так, по крайней мере, это выглядит со стороны. На ней черное платье с длинными рукавами - из какой-то очень плотной ткани. Подобная ткань была бы уместна в том английском болоте, где проживает Фэл, но совсем не здесь. На ногах Фэл - тяжелые кожаные ботинки военного образца с высокими голенищами, руки заняты платком, не очень чистым и мало подходящим к случаю. Все это выдает в Фэл дилетантку в вопросах смерти и погребения. И то правда: в межзвездной среде, в которой вращается Фэл, - во всех этих непонятных и пугающих галактиках, - смерти (в общепринятом, человеческом смысле) практически не случаются. А если случаются, то известие о них доходит намного позже собственно печальных событий.
        Намного, намного позже.
        Лет эдак на тысячу. Или на миллион.
        Бескрылые насекомые ни капельки не интересны Габриелю. Две пчелы, две стрекозы и оса (кузнечик объявится позже) - совсем другое дело. Две пчелы вьются перед лицом священника, читающего молитву, две стрекозы вальсируют над гробом, их узкие тела - ярко-синего цвета, их крылья отливают металлом. Или, скорее, - ртутью: как две упругие слезинки, застывшие на лице Фэл.
        Фэл - единственная из всех, кто позволил себе выпустить влагу из глаз.
        Но можно ли считать ртуть влагой?.. Не забыть бы спросить об этом саму тетушку Фэл, она самая умная в семье, она радиоастроном. Между тем в хаотичных и внешне никак не связанных движениях пчел и стрекоз начинает просматриваться какая-то система, какой-то умысел. Как будто кто-то, находящийся вне поля зрения Габриеля (возможно - очень далеко, возможно даже - на Севере), дергает насекомых за невидимые ниточки.
        Север.
        На Севере живут белые медведи, тюлени и так любимые Габриелем пингвины. А где пингвины - там и фисташковое мороженое. Мечты о нем снова уносят Габриеля прочь от происходящего на кладбище, и Габриель (вот незадача!) пропускает странный и удивительный момент, отнюдь не запланированный траурной церемонией:
        одна из пчел влетает в рот священнику.
        Священник принимается кашлять, фыркать и чихать, покрывается красными пятнами и, проглатывая окончания, кричит окружающим, что у него аллергия на пчел. Мария-Христина и темная лошадка Хавьер хихикают и подталкивают друг друга локтями. Мать Габриеля не хихикает и не задевает ничьи локти, но и помочь попавшему в неожиданный переплет служителю церкви не торопится. И лишь Фэл не теряет присутствия духа: она подскакивает к священнику, бьет его по спине, дергает за нижнюю челюсть, фиксируя ее в ладонях, и подставляет свой платок.
        - Плюйте, святой отец! - командует она. - Набирайте побольше слюны и плюйте!..
        Святой отец сплевывает с таким остервенением, как если бы увидел перед собой Сатану. Он никак не может остановиться, орошая платок Фэл все новыми и новыми порциями пенистой жижи грязно-белого цвета. Зрелище не слишком приятное, но все наблюдают за ним, как завороженные.
        Все, кроме Габриеля, с самого начала подозревавшего, что в хаотичных движениях насекомых заключен определенный умысел.
        Так и есть.
        Сгинувшая в пещере рта пчела была лишь отвлекающим маневром. Жертвой, принесенной всеми остальными крылатыми тварями, тут же ринувшимися в щели закрытого гроба. Они исчезают там одна за другой: две стрекозы, пчела, желто-черная оса, - и все это похоже на короткий штурм отходящей от перрона электрички. Или нет - на штурм скорого, очень скорого поезда, чьи двери вот-вот захлопнутся. Уже захлопнулись. Последний, кому удалось вскочить прямо на ходу, -
        кузнечик.
        Крылья, продемонстрированные при этом кузнечиком, имеют ярко-красную расцветку, Габриель в жизни не видел таких богатых, переливающихся самыми разными оттенками тонов: от кораллового до пурпурного. Кузнечик тянет на пассажира первого класса, это несомненно.
        Габриель тотчас же начинает фантазировать на тему поезда: поезд пахнет кожей, в нем полно заклепок, табличек, пластин, почтовых рожков и колокольчиков; медные поручни надраены до блеска, окна чисто вымыты, что отражается в них?.. Пульсары, что же еще!!!
        Пульсары, какими их представляет себе Габриель:
        маленькие
        косматые
        хвостатые
        существа, похожие на ежей и ящериц одновременно, - это то, что касается формы. По цвету они голубые - совсем как жилка, постоянно присутствующая на правом виске Марии-Христины. Жилка эта не знает покоя, бьется и вибрирует с разной степенью интенсивности. Ее активность особенно велика в те моменты, когда Мария-Христина собирается соврать матери, что ей надо подготовиться к письменной контрольной у подруги, а подготовка отнимает много времени и сил - так много, что сегодня Мария-Христина не вернется домой и заночует у Соледад (подругу зовут Соледад), и вовсе не стоит беспокоиться, мама. На самом деле Мария-Христина спешит на свидание с темной лошадкой Хавьером. Свидание продлится до утра и, скорее всего, будет включать в себя всякие гнусности. Настолько страшные, что одна лишь мысль о них обеспечивает человеку место в аду - так утверждают строгие и набожные родственники Габриеля по материнской линии, бабушка и тетка. Тетка, как и подруга Марии-Христины, откликается на имя Соледад, она - шизофреничка и старая дева. Эти необязательные знания Габриель почерпнул из телефонного разговора Марии-Христины и
темной лошадки (разговаривали шепотом), но обратиться за уточнениями и разъяснениями к сестре не рискнул. В любом случае из тона Марии-Христины понятно: шизофреничка и старая дева (особенно «старая дева») - это очень плохо. Это - омерзительно. Это - смертный приговор. Мнения почти взрослой Марии-Христины и маленького Габриеля по любому жизненному поводу, как правило, кардинально противоположны, но в случае с теткой-Соледад они зеркально отразились друг в друге:
        тетка-Соледад - вселенское зло.
        И счастье еще, что она приезжает раз в год - всегда на Страстную неделю, не раньше и не позже, а что бы было, если бы она жила с ними постоянно? Она,
        которая считает мать Габриеля - свою сестру - глупой крольчихой. А отца Габриеля - своего зятя, - кроликом-распутником, напрочь позабывшим о Боге. Мария-Христина - племянница, - в глазах тетки-Соледад выглядит начинающей, но весьма перспективной шлюхой, которая закончит жизнь в сточной канаве с перерезанным горлом, а больше всего не повезло Габриелю. Тетка-Соледад вбила себе в голову, что Габриель вечно подглядывает за ней, когда она моется в ванной, и еще - когда она переодевается к завтраку; к тому же юный воришка стянул у нее до конца не использованную зубную нить, разве это не гнусность?
        Гнусность - любимое словечко тетки-Соледад, при этом конкретное его значение никогда не расшифровывается. Гнусность разлита в воздухе; она, подобно пыли, тонким слоем лежит на всех предметах; человеческие умы и человеческие языки не генерируют ничего, кроме гнусности. Все, когда-либо написанные книги, - гнусность, телевидение - еще большая гнусность; любовные песенки, звучащие по радио, - гнусность в квадрате. Что уж говорить о собаках и кошках, они бегают по улицам и беспрестанно гадят. Малолетние дети не озабочены ничем другим, кроме как слежкой за срамными поступками взрослых, - вот уж гнусность так гнусность!.. Мужчины наполнены гнусностью по самые кадыки, в женщинах уровень гнусности претерпевает сезонные колебания - от низа живота до ключиц. И лишь вокруг тетки-Соледад существует клочок пространства, свободный от гнусности. Его площадь не больше, чем площадь боксерского ринга, он огорожен канатами из сплетенных друг с другом зубных нитей, по краям вбиты добротные лубовые распятия, и в самом центре, освещенная тысячью прожекторов, облаченная во все белое, стоит она -
        Соледад.
        На самом деле тетка-Соледад никогда и никому не являлась в белом. Она предпочитает немаркие ткани и не бросающиеся в глаза цвета, все ее платья существенно ниже колен, их рукава скрывают запястья, а воротнички - шею, Габриелю она кажется ведьмой, Марии-Христине - инквизиторшей, охотящейся на ведьм: и то и другое недалеко от истины. Вместе с ее приездом в фамильном гнезде семейства Габриеля (и без того не слишком веселом) поселяются уныние и тьма. Из-за тетки-Соледад Габриелю никогда не удавалось толком разглядеть бабушку. Бабушка вечно находится в тени своей младшей дочери (тетка-Соледад - младшая, кто бы мог подумать!), она и шагу не может ступить без благословения ведьмы-инквизиторши, Соледад права, будем делать то, что сказала Соледад, - только это и слышишь, когда бабушка все-таки открывает рот. Внуки, старшая дочь и зять нисколько не интересуют бабушку, исчезни они совсем - старуха бы этого даже не заметила, ведь Соледад всегда при ней. Обволакивает своими черными, жирными, похожими на пиявок, волосами: одурманивает запахом свечей и ладана, опутывает дешевыми, покрытыми облупившейся эмалью
четками. Все это не просто так, утверждает Мария-Христина, а знаешь, в чем тут дело, недоумок?
        - Нет,-
        честно признается Габриель, холодея от предчувствия, что сестра расскажет ему нечто выдающееся. Нечто, сравнимое по силе воздействия с историей о том, откуда берутся дети. Прошло уже несколько лет с тех пор, как Мария-Христина раскололась по поводу детей, а Габриель до сих пор под впечатлением.
        - Эта шизофреничка Соледад- единственный шанс старухи попасть на небеса. Шизофреничка отмаливает старухин грех, денно и нощно. А если вдруг перестанет отмаливать - тут-то старухе и конец, загремит в ад, как миленькая.
        - Грех? - Габриель морщит нос,
        пытаясь сообразить, не тот ли это грех, который связан с гнусностью? И со свиданиями Марии-Христины с темной лошадкой (в их преддверии голубая жилка на виске сестры просто-напросто выходит из себя).
        Нет, не тот.
        Речь идет о грехе убийства, - поясняет Мария-Христина, - когда-то давно бабка убила своего мужа, так-то, недоумок.
        - Убила? - От сказанного сестрой у Габриеля начинает страшно колотиться сердце.
        - Ага. Зарезала ножом и зарыла, как собаку. И сказала всем, что он уехал в другой город, а потом - в другую страну, а потом и вовсе пропал.
        - И ей поверили?
        - Конечно. Тем более что Соледад все подтвердила. И наша мать все подтвердила. Жаль, что меня тогда еще не было на свете. Я бы тоже подтвердила.
        - Зачем?
        - Затем, что все мужчины подлецы. Но ты еще слишком маленький, тебе этого не понять.
        Не понять. Как не понять, шутит Мария-Христина или говорит серьезно, она большая мастерица приврать при случае, а на беспокойную жилку на ее виске обращает внимание только Габриель. Надо бы спросить у сестры, относится ли вышесказанное и к темной лошадке, ведь Мария-Христина обычно пускается во все тяжкие, лишь бы очутиться в объятиях Хавьера. Но не Хавьер интересует сейчас Габриеля и не странное, ни на чем не основанное утверждение, что все мужчины - подлецы, а его собственный грех убийства.
        Не так давно Габриель расправился с котенком.
        Конечно, он был не один - в компании с другими мальчишками. Компания - очень важная составляющая жизни десятилетнего мальчика. И Габриель хотел попасть в нее не меньше, чем Мария-Христина в объятия темной лошадки: ведь до сих пор он был никчемным мечтателем-одиночкой, обреченным выслушивать насмешки сестры и усталые наставления матери (от отца и этого не дождешься, вечно он заслоняется сигарным дымом, вечно он прячется в ящиках иллюзионистов со старых цирковых плакатов!).
        Мечтатель-одиночка без единой царапины на локтях, без единой ссадины на коленях - такое положение вещей решительно не устраивает Габриеля, отсюда и компания.
        Не слишком-то они подходили Габриелю, эти четверо мальчишек, хотя царапин и ссадин на их телах было предостаточно, а еще - синяки, цыпки и стригущий лишай, а еще - пустоты во рту, остающиеся от то и дело выпадающих молочных зубов. Пустоты во рту - признак взросления. Сигареты (трое из четырех потенциальных друзей Габриеля уже пробовали курить) - тоже признак взросления. У Габриеля есть нечто большее, чем сигареты.
        Сигара.
        Сигара украдена у отца. Запакованная в алюминиевый туб, плотно свернутая, восхитительно коричневая, - она призвана стать входным билетом в мальчуковый клуб. Она - предвестие ссадин и несмываемого загара, который можно приобрести только на улице, только в компании. И если Габриель постарается, его руки и ноги тоже станут коричневыми. Восхитительно коричневыми - такими же, как и сигара.
        Цвет туба - бледно-желтый, близкий к лимонному. Колпачок - красный. В красном треугольнике прямо посередине туба (он украшен скрещенными шпагами и цветком) заключено название: MONTECRISTO,
        и, чуть ниже:
        HABANA CUBA
        Если поднести сигару к носу и глубоко вдохнуть, то сразу же почувствуешь тонкий древесный запах. Он никак не соотносится с самой сигарой и с названием MONTECRISTO, - ведь человек, давший имя сигаре, никогда не бегал по лесам, Габриелю известно это доподлинно. Габриель принадлежит к той немногочисленной категории маленьких мальчиков, которые уже прочли книжку «Граф Монте-Кристо». Некоторые места в книжке (преимущественно касающиеся женщин) кажутся ему скучноватыми и малопонятными, но сам сюжет - выше всяких похвал, он не отпускает ни на минуту. Положительно, Габриель хотел бы стать графом Монте-Кристо, но еще больше он хочет стать пятым в компании.
        Таким же, как все.
        Старшего мальчишку зовут Кинтеро, младшего (того, который еще ни разу не курил) - Осито.[Медвежонок (исп.).] Осито и вправду похож на медвежонка, он - самый настоящий маленький увалень, круглоголовый, добродушный. Именно на добродушие Осито и рассчитывает Габриель: медвежонок не будет вставлять ему палки в колеса и свистеть вслед мечтателю-одиночке, напротив - замолвит за него словечко при случае. Приручить Осито не составляет труда, всего-то и потребовались одно печенье, одна булочка с джемом и корицей, один перочинный нож и один крошечный заржавленный волчок, вынутый из будильника. Благосклонность двух других - Мончо и Начо - наверняка обошлась бы Габриелю много дороже. И хоть они и стоят на несколько ступенек выше Осито в иерархической лестнице, у последнего есть неоспоримые преимущества: он - брат Кинтеро, главного.
        - Вон тот тип. Про которого я говорил, - заявляет Осито.
        - Хочешь быть с нами? - интересуется Кинтеро у Габриеля.
        Улица за спиной Габриеля - самая обыкновенная, унылая, бесцветная, на ней не может произойти никаких открытий. Улица за спиной Кинтеро - полна соблазнов, невиданных запахов и неслыханных звуков, она затянута лианами, она заросла хвощами и плаунами; птицы с фантастическим оперением и пиратские клады давно обжили ее. От перспектив исследования этой труднопроходимой местности у Габриеля захватывает дух, хочет ли он присоединиться к птицеловам, к охотникам за кладами?
        Вопрос, глупее не придумаешь.
        Без помех пересечь границу, отделяющую уныние от приключенческого романа в стиле
«Графа Монте-Кристо» - вот что важно. Как было бы замечательно, если бы все зависело от продажного рядового Осито!.. Но Осито уже сыграл свою роль - больше, чем сделал, он уже не сделает.
        - Чего молчишь? - таможенник Кинтеро, старший пограничный инспектор Кинтеро шарит глазами по лицу Габриеля в поисках контрабанды. - Отвечай.
        - Хочу. Хочу быть с вами.
        - Ладно. Завтра на этом месте в это же время ты получишь ответ.
        - Я приду. Обязательно приду.
        Кинтеро сплевывает. Плевок вылетает из его щербатого рта подобно маленькой комете и, шлепнувшись на землю, тут же превращается в сверкающий на солнце драгоценный камень.
        Алмаз или бриллиант.
        Так думает Габриель, заранее влюбленный в Кинтеро, а заодно - и в Мончо, а заодно - и в Начо, даже малышу Осито достались крохи его любви. Коротконогая любовь Габриеля едва поспевает за четырьмя мальчишками, уходящими прочь по улице. И по мере того, как они удаляются, улица снова приобретает свойственный ей унылый вид: компания унесла фантастических птиц и пиратские клады с собой, следом потянулись хвощи и плауны, и лианы тоже, - где взять силы, чтобы дождаться завтрашнего дня?
        Кража сигары MONTECRISTO призвана отвлечь Габриеля от ожидания. Кража сигары - поступок сам по себе беспрецедентный, никто не имеет права копаться в вещах отца, а в его сигарах - и подавно. С этим смирились все, включая тетку-Соледад. Сигары отца составляют самую настоящую коллекцию, они занимают только им предназначенные места, они строго классифицированы по маркам, кольцам и диаметрам; надеяться на то, что исчезновение одной из трехсот (а может - трех тысяч, а может - трех миллионов) сигар останется незамеченным, означает быть самым настоящим недоумком.
        А Габриель - не недоумок, что бы ни говорила по этому поводу Мария-Христина.
        Просто Габриель очень хочет стать пятым в компании.
        А перед сигарой они не устоят: ни Кинтеро, ни Мончо, ни Начо, но прежде всего - Кинтеро. Осито в этом случае в расчет не берется.

…Габриель прибывает на встречу задолго до назначенного времени и тут же принимается искать место, где он не будет застигнутым врасплох: тень от дома или от дерева подошла бы, но теней в это время суток не бывает. Несмотря на ветреный и довольно прохладный апрель, над улицей властвует почти летнее солнце. Не менее всесильное, чем Кинтеро, каким он рисуется беспокойному воображению Габриеля. Солнце немилосердно печет голову, к алюминиевому тубу в кармане не прикоснуться - такой он горячий.
        У Габриеля нет часов.
        Ни наручных, ни каких-либо других, из всего их множества Габриелю особенно нравится клепсидра: внутри се прозрачного стеклянного тела заключена вода. Вода может быть подкрашенной, она перетекает из верхней сферы в нижнюю. Клепсидра - точная копия еще одних часов - песочных. И точная копия тетки-Соледад.
        Ее души.
        Какой она рисуется беспокойному воображению Габриеля, естественно.
        Душа тетки-Соледад - так же, как и клепсидра, так же, как и песочные часы - состоит из двух половинок, из двух прозрачных сфер, соединенных между собой узким горлышком. Единственное отличие: душу тетки-Соледад никто не трясет, никто не переворачивает. И верхняя сфера никогда не меняется местами с нижней. Чужие страшные тайны, в которые посвящена Соледад, чужие мысли (неудобные и гнусные), скользнув вниз, пройдя через горлышко, так и остаются на дне -
        что упало, то пропало, -
        ничего не попишешь.
        Ни-че-го!.. - ведь бабушкин грех - не единственный в списке грехов, которые отмаливает тетка-Соледад. Несколько раз Габриель заставал в обществе Соледад неизвестных ему пришлых женщин: они выглядели взволнованными, страшно испуганными, а некоторые даже плакали. Так, плача и волнуясь, они исчезали в комнате тетки, - и дверь за ними закрывалась, и слышен был скрежет поворачиваемого в замке ключа. О том, чтобы подойти к двери, приложить к ней ухо, и мысли не возникает. Но, если бы она и возникла, -
        бабушка всегда начеку.
        Сидит на высокой резной скамеечке неподалеку от двери, сцепив руки на груди и закрыв глаза. Весь год, за исключением Страстной недели, скамейка проводит в темной кладовой, среди швабр, ведер и старых игрушек Габриеля. Ее извлекают лишь к приезду бабушки и тетки-Соледад и тщательно протирают. И ставят на обычное место. Габриель терпеть не может скамейку, он не единожды натыкался на нее и обдирал колено. Боль от содранной на колене кожи не то чтобы сильная, но какая-то унизительная. Унизителен и тихий окрик бабушки, стерегущей дверь: ты что здесь забыл? Ну-ка, уходи!..
        Ее закрытые глаза - сплошной обман, давно пора привыкнуть к этому.
        Ни одна из пришлых женщин не задерживалась за дверью больше двадцати минут, в крайнем случае - получаса, но выходят они оттуда заметно повеселевшими. Просветленными. О слезах никто не вспоминает, на смену им приходит улыбка.
        Одна лишь тетка-Соледад не улыбается.
        Даже когда женщины с благоговением касаются складок ее нелепого, наглухо застегнутого платья, даже когда они стараются припасть к ее руке. К запястью, обвитому четками. Слова, которые при этом произносятся, не так-то просто расслышать. Но Габриель уверен: это - одни и те же слова, с одинаковым количеством букв, составляющих имя. Не «Соледад», и не «Соледад-спасительница», и не
«Соледад-ты-сняла-камень-с-моей-души», как можно было бы предположить, исходя из улыбок и благодарных жестов, -
        другое.
        Что-то мешает Габриелю уяснить - какое именно. Хотя, при желании, буквы достаточно легко затолкать в слоги - они доносятся до мальчика подобно раскатам далекого грома. А вот и молнии: их мечут открывшиеся, как по волшебству, глаза бабушки: ты что здесь забыл? Ну-ка, уходи!..
        Мария-Христина относится к визитам странных женщин с известной долей скептицизма, но до откровенного высмеивания дело не доходило никогда: кто знает, на что способна эта шизофреничка, эта старая дева, лучше не трогать - ни ее, ни ее гостей.
        - Зачем все они приходят? - спрашивает Габриель у сестры.
        - Сам догадайся, недоумок.

«Догадаться самому» - значит снова включить воображение. А Габриеля хлебом не корми - дай только использовать его на полную катушку. Странных женщин в окружении тетки-Соледад полно, и с каждым днем становится все больше, а недавно Габриель заметил неподалеку от входной двери нескольких нерешительных мужчин - кто они такие? «Носители страшных тайн» - подсказывает воображение, - «ретрансляторы неудобных и гнусных мыслей». Это они немилосердно эксплуатируют составленный из двух половинок сосуд теткиной души. Набрасывают и набрасывают в него, нимало не заботясь о последствиях.
        Рано или поздно наслоения тайн и мыслей приблизятся к критической отметке - чем все обернется тогда?
        Стеклянная душа Соледад треснет. Расколется.
        Вжик. Крак. Фьюить - и нет ее.
        На секунду Габриелю становится жаль Соледад, ни разу не давшей себе труда быть справедливой к нему. А в следующее мгновение его окружают Мончо и Начо, Осито и Кинтеро - да-да, венценосный, всесильный, как солнце, Кинтеро!.. То, что Габриель не заметил в их первую встречу, а заметил только сейчас:
        на мизинец правой руки Кинтеро надето кольцо.
        Вот удивление так удивление! ведь Кинтеро - мальчишка, он ненамного старше самого Габриеля, но при этом является обладателем самого настоящего кольца. До сих пор Габриель считал, что ношение колец - прерогатива взрослых; у одной Марии-Христины наберется никак не меньше пяти. Есть они и у бабушки (с темным переливающимся камнем на правой руке и с немигающим светлым - на левой). Слегка потертые, неброские кольца мамы и отца называются «обручальными». Сигарные кольца - совсем другая история, они сделаны из бумаги, их легко стащить с закопченного сигарного тела и так же легко надорвать, поджечь или уничтожить каким-нибудь другим - незамысловатым - образом. Природа такого странного украшения, как кольцо, не совсем ясна Габриелю.
        - С кольцами веселее, - утверждает Мария-Христина, - они - символ богатства, помогут служить и символом власти, и символом исключительности, а еще - опознавательным знаком.
        - Для кого? - Габриель, как обычно, выступает в роли вопрошающего недоумка.
        Не важно - для кого. Для посвященных, вот для кого. Я бы хотела поиметь бабкины кольца, очень уж они хороши. Но старуха вряд ли с ними расстанется, во всяком случае, до тех пор, пока жива. А значит…
        - Значит?..
        Значит, нужно ждать, когда она взмоет на небеса. Или рухнет в преисподнюю, если молитвы Соледад не дошли до бога. Тогда-то на арене появлюсь я и…
        - На какой арене?
        Прекратишь ли ты когда-нибудь задавать свои дурацкие вопросы? «Появлюсь на арене» - это такая фигура речи, не суть… А суть состоит в том, что все эти фамильные драгоценности по доброй воле ко мне не перейдут. Наверняка они достанутся нищему монашескому ордену, если только на них не наложит лапу Соледад.
        Мария-Христина как всегда преувеличивает: Габриель не видел у тетки ни одного украшения. Должно быть, старая дева и их причисляет к гнусностям, так станет ли она накладывать на них лапу? Ни за что не станет.
        История немигающего светлого и переливающегося темного камней имеет довольно печальное продолжение. После тихой кончины бабушки и мученической смерти Соледад (случившихся одна за другой лет через восемь) кольца таинственным образом исчезают. И впору было бы подумать о некоем - осчастливленном неожиданным приобретением - монашеском ордене, если бы… Если бы они снова не всплыли: теперь уже у Марии-Христины, выросшей и ставшей писательницей. Как и следовало ожидать, Мария-Христина хранит их в легендарной сигаретной пачке «ricordati qualche volta di me», а о том, как кольца попали к ней, предпочитает не распространяться.
«Случайно обнаружила их в одном из мадридских ломбардов» - вот и все ее комментарии. Урезанный до неприличия миф о чудесном возвращении колец оставил Габриеля равнодушным.
        - Поздравляю, сестричка, ты всегда добиваешься своего, фамильные драгоценности снова при тебе, - вот и все его комментарии.
        Но до кончины бабушки еще далеко. И Габриель - все еще мальчик, он стоит посреди улицы, пожирая глазами мизинец Кинтеро. Пожалуй, его кольцо ближе к обручальному: такое же гладкое, без камней и прочих излишеств. Нельзя сказать, чтобы его влияние на кожу Кинтеро было благодатным: в месте соприкосновения с кольцом она заметно позеленела. Зелень имеет неприятный оттенок, ее происхождение могла бы объяснить Мария-Христина, но Марии-Христины поблизости нет. А есть компания из четырех мальчишек, и Габриель страстно желает стать пятым в ней.
        - Привет, - говорит он, набравшись храбрости. - Что вы решили?
        Вместо ответа Кинтеро, под одобрительные улыбки остальных, толкает Габриеля в грудь.
        Бедняга Габриель, он совсем не ожидал такого подвоха, такого откровенного вероломства. И - если бы речь не шла о том, чтобы стать пятым, - он ни за что бы не удержался на ногах. Нет, не-ет, Габриеля не проведешь, что-то подсказывает ему: падать нельзя. Падать нельзя, как нельзя каким-нибудь иным способом выказать слабость; происходящее - всего лишь тест, испытание на прочность. И если уж всесильное солнце решило отметелить тебя -
        сопротивляйся, недоумок!
        До сегодняшнего дня Габриель понятия не имел, что значит драться. Он не заработал ни одного синяка, не заслужил ни одной царапины: типичная история вялого и жидкого в коленках домашнего животного - сигары и старые цирковые плакаты относятся к нему снисходительно, а словесные баталии с Марией-Христиной рваных ран не оставляют. Теперь, после удара Кинтеро и еще нескольких ударов, последовавших за первым, Габриель чувствует странную ломоту в груди, странное стеснение. Сравнить происходящее в грудной клетке абсолютно не с чем, но он смутно подозревает: так, должно быть, выглядит боль, о которой все говорят, к месту и не к месту. «У меня постоянно болит сердце» (отец о своих проблемах со здоровьем), «мне больно видеть, во что ты себя превратил» (мама об отце), «она больная на всю голову» (Мария-Христина о тетке-Соледад), «не хватало еще заболеть в такую-то ветреную весну» (бабушка). Вот наконец и у Габриеля появилось свое собственное представление о боли:
        боль - вещь до крайности неприятная
        от нее перехватывает дыхание и слезы наворачиваются на глаза
        от нее хочется кричать
        от нее хочется избавиться - и чем скорее, тем лучше.
        Но избавиться от боли означало бы избавиться от Кинтеро, а он-таки сумел повалить Габриеля на землю - не без помощи Мончо и Начо, конечно. Саданув Габриеля под коленки и, совершив таким образом свое подлое дело, они отступили. И спокойненько наблюдают, как Кинтеро мнет в руках лицо противника, как тычет кулаком ему в нос и ухо, как закрывает рот ладонью. Солирует мизинец с кольцом - и оттого во рту Габриеля появляется привкус металла, призванный оттенить еще один привкус -
        крови.
        О крови в семье Габриеля не говорит никто.

«Занятно, - отстраненно думает он, - занятные ощущения, и не то чтобы очень неприятные, сопротивляйся, недоумок!»
        - Ну?! Все еще хочешь быть с нами? - выдыхает Кинтеро.
        Габриель молчит.
        Во-первых, из-за кольца. Задняя его стенка нахально протиснулась между губами Габриеля и давит на зубы. Зубы - этот последний оборонительный рубеж - скрипят и потрескивают, как ворота готовой пасть крепости, и Габриель тут же представляет себя стоящим у ворот, в сверкающих латах и со щитом в руках. И латы, и щит выкованы из металла гораздо более благородного, чем кольцо Кинтеро.
        Даже если рыцарю Габриелю суждено погибнуть - он погибнет непобежденным, сопротивляйся, недоумок!..
        - Все еще хочешь?! Все еще хочешь?!.. - без устали лает за воротами варвар Кинтеро.
        Между рыцарем и варваром - масса различий. Одно из них состоит в том, что варвару приходится надеяться только на себя. В то время как к рыцарю (в самых крайних случаях и невесть откуда) может прийти спасение. В виде обладающего волшебной силой артефакта. В виде оседланного, стоящего под всеми парами животного (то ли дракона, то ли единорога). В виде магического оружия - меча по имени Экскалибур, к примеру. Вот и сейчас, совершенно инстинктивно, Габриель нащупывает то, что могло бы ему помочь. Конечно, это не Экскалибур.
        Но что-то очень близкое к нему.
        Сигара отца, запаянная в металлический туб. Она должна была стать даром, принесенным Габриелем на алтарь будущей великой дружбы. И не его вина, что дар отвергнут, и что он, Габриель, лежит сейчас, пригвожденный к мостовой, с привкусом крови и металла во рту. Самое время действовать, недоумок и великий рыцарь, мысленно подбадривает себя Габриель и, извернувшись и вытащив из кармана сигару, сует ее под ребра Кинтеро. Удары в исполнении Габриеля неожиданно методичны и упорядочены, и с каждым разом становятся все сильнее.
        Не такие уж они венценосные - ребра Кинтеро, и уж точно ненамного прочнее Габриелевых зубов. Скрип и треск - те же.
        Поначалу Кинтеро еще старается держаться (слишком много вокруг заинтересованных в его победе зрителей), но хватает его ненадолго. Короткий всхлип, поскуливание, а затем и вой возвещают о преимуществе рыцаря над варваром. И оно могло бы стать неоспоримым, если бы Кинтеро не обхватил рукой голову Габриеля и не приблизил свои губы к его уху.
        - Хватит, - шепот Кинтеро полон мольбы. - Хватит, слышишь…
        Под латами из благородного металла не может не биться благородное сердце, и Габриель тотчас же прекращает атаку. Но не только в благородстве дело - шепот поверженного противника пьянит Габриеля. Шепот - тоже дар. Посильный вклад Кинтеро в обустройство алтаря будущей великой дружбы.
        - Я хочу быть с вами, - шепчет в ответ Габриель.
        - Хорошо. Хорошо…

* * *
        Ценность дружбы в исполнении Кинтеро явно преувеличена.
        К тому же Кинтеро постоянно вымогает у Габриеля деньги на покупку сигарет: бесценная сигара MONTECRISTO не вызвала в нем никакого энтузиазма. После нескольких глубоких затяжек на висках Кинтеро проступил пот, а лицо позеленело. То же произошло с Мончо и Начо, а малыша Осито - так просто вырвало. И Габриель попробовал затянуться, и все прошло на удивление гладко, и отдающий пылью сигарный дым ему понравился, по дальше… Дальше он не пошел, ограничился тремя вдохами-выдохами (ровно столько сделал Кинтеро) - пойти дальше означало бы показать свое превосходство над Главным в компании.
        А никто не потерпит превосходства только-только появившегося на горизонте чужака, даже неважно соображающий малыш Осито. Что уж говорить об остальных?
        И о самом Габриеле тоже - ведь он прирожденный миротворец и конформист.
        Впоследствии эти качества разовьются в нем сверх всякой меры, приобретут блеск и законченность; и почти болезненное пристрастие к сигарам и сигарному дыму останется навсегда. А малыш Осито умрет, едва дожив до семнадцати. Всему виной окажется пуля полицейского, застрявшая в круглой голове медвежонка. Пуля не была такой уж случайной - с мелкими уличными наркодилерами время от времени случаются подобные неприятности.
        Но пока медвежонок жив-здоров и блюет в сторонке.
        На его фоне кто угодно может показаться героем - оттого-то все с удовольствием подтрунивают и смеются над Осито, маскируя свое собственное минутное недомогание. Не смеется лишь исполненный сочувствия Габриель - он помнит, чем обязан малышу.
        - Дерьмо твоя сигара, - выносит вердикт Кинтеро. - Давай-ка ее сюда.
        Сигара снова перекочевывает в его руки - для того чтобы быть брошенной на землю и раздавленной безжалостным каблуком. Алюминиевый туб (все, что осталось от MONTECRISTO) Кинтеро забирает себе в качестве трофея. Чувство, которое испытывает при этом Габриель, трудно описать. Наверное, это все-таки боль, ведь
        от нее перехватывает дыхание и слезы наворачиваются на глаза
        от нее хочется кричать
        от нее хочется избавиться - и чем скорее, тем лучше.

«Не мешало бы заодно избавиться и от компашки, - малодушно подсказывает Габриелю шкурка от карманного мечтателя, сброшенная где-то у основания черепа, - ты выбрал не тех приятелей, совсем не тех». Габриель старается не обращать внимания на вопли шкурки, он ведь почти получил то, чего хотел, дело сделано.

…Вымогательство денег - ничто по сравнению с остальными проделками компании, куда отныне входит Габриель. Мелкие кражи в магазинах и уличных кафе (задача Габриеля - отвлекать внимание потенциальных жертв, он все еще выглядит добропорядочным мальчиком); кражи покрупнее - из квартир с неосмотрительно распахнутыми окнами или форточками - тут солирует малыш Осито, способный просочиться в любую щель.
        Количество обчищенных карманов у прохожих навеселе исчислению не поддастся.
        Вся добыча, как правило, достается Кинтеро (при молчаливом попустительстве остальных) - и зачем, в таком случае, ему постоянно нужны деньги на сигареты?..
        Ситуация проясняется в тот момент, когда Габриель и малыш Осито наблюдают за окном кухни в крошечном ресторанчике: окно приоткрыто, к нему приставлен стол с разделочными досками, а на столе стоит черная матерчатая сумка кого-то из обслуги.
        - Америка, - говорит Осито, не сводя круглых глаз с сумки. - Мы хотим уехать в Америку.
        - Кто это - «мы»?
        - Я и Кинтеро. А еще Мончо и Начо.
        Америка, надо же!.. Габриель никогда не думал об Америке, хотя знает, что она существует и что она очень далеко. Много дальше, чем Северный полюс, на котором живут пингвины. Добраться до Америки - все равно что слетать на Луну, а на Луну летали лишь единицы. И то - это были взрослые, хорошо подготовленные люди.
        Осито и Кинтеро, а также Мончо и Начо чрезмерно обольщаются на свой счет.
        - И каким образом вы доберетесь до Америки?
        - Сядем на пароход, - тут же следует ответ. - В порту полно пароходов, и все они плывут в Америку.
        - Так-таки и все?
        - Конечно. Куда же еще плыть пароходам, как не в Америку?
        Габриель мог бы поспорить с невежественным медвежонком, но, как обычно, предпочитает согласиться.
        - И что же вы будете делать в Америке?
        - Грабить банки. - Осито расплывается в мечтательной улыбке. - Что же еще делать в Америке, как не грабить банки? В Америке полно денег, а значит - полно банков…
        - И вы будете их грабить?
        - Будем, не сомневайся. А еще в Америке есть ковбои и индейцы, хорошо бы задружиться и с ними. Они подарят нам лук и стрелы и еще ружье…
        - Чтобы грабить банки?
        - Ну-у… да.
        - Одного ружья маловато.
        Малыш Осито куксится в недовольной гримасе: судя по всему, «ковбои и индейцы» - его собственная, персональная мечта, не до конца продуманная в силу возраста. Габриелю не составило бы труда посмеяться над ней и разбить ее в пух и прах, но он не делает этого. Он помнит, чем обязан малышу.
        - …Еще у нас будут автоматы, вот так!
        - Автоматы - совсем другое дело.
        - А еще - черные костюмы и белые шляпы.
        - Потрясно.
        - Мы будем пить виски.
        - Ух, ты!
        Действительно, «ух, ты!», но при этом - ни слова про сигары. А ведь Габриель видел с десяток американских фильмов, где фигурировали черные костюмы, и белые шляпы, и автоматы, и виски. Сигары там тоже были, едва ли не в каждом кадре. Должно быть, те же фильмы видел и Кинтеро и, как мог, пересказал их друзьям. Опустив при этом злосчастных соплеменников MONTECRISTO. И не всегда счастливый, заляпанный кровью финал.
        - …Мы будем играть в казино и выиграем миллион долларов.
        - Думаю, вы выиграете больше.
        - Э-э?..
        Медвежонок по-настоящему растерян; как подозревает умник Габриель, все оттого, что
«миллион долларов» - предельно допустимое значение, которое хоть как-то уложилось в неприспособленной для чисел голове Осито.
        - Но миллион тоже хорошо…
        - Еще бы не хорошо, -
        кивает малыш и спустя секунду подталкивает Габриеля в бок: смотри, смотри, вон он! . «Он» - худой хмурый мужчина, в поварской куртке. Полы куртки замызганы сверх всякой возможности, каких только пятен и разводов на них нет! Преобладают все оттенки красного, неприятные и слегка пугающие; определенно, Габриелю хотелось бы, чтобы у матерчатой черной сумки был другой владелец.
        - Вот он. - Медвежонок толкает Габриеля в бок. - Давай!..
        Задача Габриеля не так уж сложна, всего-то и надо, что подойти к черному ходу и постучаться в дверь. А когда она откроется и человек в куртке появится на пороге, задать ему вопрос. Какой - не важно, главное, чтоб он не был совсем уж дурацким и чтоб человек подумал над ним хотя бы десять секунд. Этого времени вполне достаточно для юркого малыша: он вскарабкается на подоконник и стащит сумку с разделочного стола - цап-царап, вот она была и вот ее нет! а потом - надежда только на ноги, чем скорее Габриель с медвежонком уберутся с места преступления, тем будет лучше для всех.
        За исключением бедолаги-повара, разумеется.
        Габриель заранее жалеет его, жалость распространяется и на лубовую дверь, о которую колотятся костяшки пальцев. Грохот стоит такой, что даже мертвых поднял бы из могилы (выражение, подслушанное у Марии-Христины, она обожает подобные цветастые обороты) - почему тогда дверь не отворяется?.. Все так же стоя подле нее, Габриель оборачивается к малышу Осито: ну, и что прикажешь делать теперь?

«Стучись до последнего, - жестами показывает Осито, - он все равно отопрет, деться ему некуда».
        И правда, спустя несколько мгновений дверь распахивается и на пороге возникает повар. Вблизи он еще неприятнее, чем казался издали, еще худее и выглядит еще более хмурым. От него пахнет едой, но не той, которую уплетают за обе щеки, -
        невкусной.
        Давно испортившейся.
        Отбросы, сгнившие овощи, заплесневелые корки, сырое мясо - вот именно: запах сырого мяса доминирует. И странным образом сочетается с пятнами на куртке. Этот человек - мясник, решает про себя Габриель, ничего отталкивающего в этой профессии нет. Совсем напротив, его единственный знакомый мясник, сеньор Молина, каждую неделю оставляет для мамы килограмм самой лучшей вырезки, постоянно и с видимым удовольствием улыбается и недавно подарил Габриелю игрушечный паровозик.
        От человека в куртке игрушки не дождешься.
        Улыбки, впрочем, тоже.
        Губы человека сведены намертво, склеены, сцементированы каким-то жутким раствором. Близко посаженные глаза, всклокоченные волосы, запавшие щеки и неопрятная, растущая островками щетина дополняют картину. Меньше всего Габриелю хотелось бы вглядываться в это лицо, но он смотрит и смотрит, как загипнотизированный.
        Человек в куртке отвечает Габриелю таким же пристальным взглядом: сначала исполненным ужаса, затем - просто обеспокоенным; затем - оценившим, что от хрупкого мальчугана не может исходить никакой опасности,
        и сразу успокоившимся.
        - Чего тебе?
        Верхняя губа отделяется от нижней, образуя поначалу узкую щель. Через мгновение щель становится шире, еще шире, еще - как будто засевший во рту невидимый каменщик долбит и долбит долотом.
        - Чего тебе, парень?
        - Сеньор Молина, - голос не слушается Габриеля, бьется как птица в силках. - Мне нужен сеньор Молина…
        - Нет здесь никакого Молины.
        - Но…
        - Ты ошибся, парень.
        - Мне сказали, что он работает здесь…
        Птице в силках приходится совсем туго, она вот-вот задохнется.
        И умрет.
        - Кем же он здесь работает?
        Грязная поварская куртка - только прикрытие, обманка, подсказывает Габриелю не вовремя активизировавшееся воображение, а на самом деле этот человек - птицелов. Самый главный из всех птицеловов, самый азартный, самый злокозненный. Гроза всех птиц - от колибри до страуса, пощады от него не дождешься; силки, в которые угодила птица-Габриель, принадлежат ему А под поварской курткой скрываются ножи и свежесрезанные веточки бука, ножи и свирели, ножи и дудочки, но прежде всего - ножи!..
        - Кем же он здесь работает?!
        - М-м-м-мясником, - с трудом выговаривает Габриель. - Он подарил мне игрушечный паровоз…
        - А теперь ты пришел за вагонами?
        - Н-нет…
        - Значит, за целой железной дорогой?
        Габриель не ощущает под ногами ничего, кроме пустоты, а все оттого, что ужасный повар-птицелов ухватил его за ворот и поднял над землей. И приблизил лицо Габриеля к своему собственному лицу: островки щетины безжизненны и занесены серым пеплом; глаза тоже кажутся безжизненными - и зачем только Габриель послушался дурачка-Осито, зачем постучался в эту проклятую дверь? Никогда больше он не побеспокоит стуком ни одну дверь -
        НИ ОДНУ!
        Даже если ему скажут, что за ней спрятаны все сокровища мира.
        Так оно и окажется впоследствии, по прошествии многих лет: Габриель испытывает безотчетный страх перед неизвестными ему закрытыми дверями и чаще не входит в них, чем наоборот. Но пока еще он мальчик, а еще точнее - мальчик-птица, болтающаяся на руке Птицелова и ожидающая, что именно Птицелов вытащит из-под полы -
        веточку бука, свирель или нож.
        Ни то, ни другое, ни третье, а ожидание - хуже смерти и хуже боли (в тех ее интерпретациях, которые знакомы Габриелю). Положительно, он бы с удовольствием умер, по умереть - означает потерять контроль над собой и обмочиться. Стать посмешищем в отвратительно мокрых и дурнопахнущих штанах. Этого Габриель не может допустить ни при каких обстоятельствах. Как бы ни был страшен человек, держащий его за ворот, возможное презрение медвежонка, а следом за ним Мончо, Начо и венценосного Кинтеро - еще страшнее.
        - Железная дорога, ага? - Птицелов обнажает десны, утыканные растущими вкривь и вкось зубами. - Тебе нужна железная дорога?
        - Мне нужен сеньор Молина, - всхлипывает Габриель.
        - Нет здесь никакого Молины. Ты ошибся, парень. Ты ошибся, ведь так?
        Самый злокозненный из птицеловов почти умоляет Габриеля - ну надо же! И все теперь зависит от правильности ответа. Скажи Габриель «нет» - и он будет навечно погребен за металлическими прутьями клетки. Скажи «да» - и в прутьях волшебным образом возникнет отверстие, и можно будет выбраться на свободу.
        Давай, Габриель, давай!..
        - Да… Наверное, я ошибся. Это какое-то другое кафе.
        - Точно. Дальше, по улице есть еще одно кафе. В двух кварталах отсюда.
        - Значит, мне нужно именно то кафе.
        - Значит, так.
        Птицелов осторожно спускает Габриеля на землю, глаза и щетина тотчас же отдаляются, отделяются, уносятся ввысь,
        - Ну, чего стоишь? Беги.
        Габриель и рад бы побежать, но ноги не слушаются его. Запинаются друг о друга, трясутся. Все, что они могут изобразить, называется одним словом: «чечетка». Сходную по темпу чечетку отбивают зубы.
        - Ну!.. -
        Птицелов дергает огромным, распухшим от смеха кадыком, легонько ударяет Габриеля ладонью по лбу и присвистывает: лети, птенец!..
        Через минуту Габриель уже далеко. Хоть и не в двух кварталах, где находится отрекомендованное Птицеловом кафе, но метрах в пятидесяти точно. Он выскочил из закутка с черным ходом и несется по улице. Единственная мечта Габриеля - свернуть за угол и исчезнуть из поля зрения Птицелова: вдруг ему придет в голову броситься в погоню, кто знает?
        Вот и спасительный угол.
        Нужно только не сбавлять скорость, бежать и бежать, что есть мочи, не обращая внимания на дыхание и посапыванье за спиной.
        Кто-то преследует Габриеля, кто-то кричит ему «стой!», а потом - «подожди!», а потом, уже над самым ухом, - «что это с тобой?».
        Малыш Осито.
        Дыхалка у медвежонка сильнее, чем у Габриеля, он почти не запыхался. Не то что Габриель - тот-то как раз хватает ртом воздух, бьет себя руками по коленям и сплевывает тягучую, вязкую слюну.
        - Что это с тобой? - повторяет вопрос медвежонок, слегка приподняв правую бровь. То, ради чего все затевалось и из-за чего Габриель претерпел столько страданий и чуть не умер, - черная матерчатая сумка - висит на согнутом локте Осито. Сумка не выглядит тяжелой, во всяком случае, медвежонок нисколько не напрягается, он сумел даже догнать совершенно свободного от вещей Габриеля.
        - Со мной ничего. Со мной все в порядке.
        - Что ж тогда так припустил?
        - Видел бы ты того дядьку! Ты бы еще не так припустил.
        - Струсил, да?
        - Ничего не струсил. - Габриель всеми силами пытается отвести разговор от скользкой и неприятной темы про трусость. - Что там в сумке?
        Малыш Осито пожимает плечами: он еще не заглядывал в сумку, хотя и без всяких заглядываний ясно, чего они там не найдут никогда. Миллиона долларов. Лука и стрел. Коллекции автоматического оружия для ограбления банков. Максимум, на что можно рассчитывать, - так это детали гангстерского туалета: черный костюм, и, возможно, белая шляпа.

…В сумке и вправду оказываются тряпки.
        Именно тряпки, ничего общего не имеющие со щегольской гангстерской одеждой: рубаха и майка. Ворот рубахи засален, рукава обтрепались; когда-то рубаха была белой, но от долгого ношения приобрела сероватый оттенок, и потом - пятна!.. Их не счесть, больших и помельче, и совсем крошечных, похожих на брызги: все они имеют бурый цвет. Несколько пятен того же цвета просматриваются на майке. Брезгливо задвинув тряпье в угол, медвежонок продолжает рыться в сумке и наконец извлекает на свет божий пухлый растрепанный блокнот. В блокноте нет живого места, он исписан едва ли не до последней страницы; исписан и испещрен мелкими рисунками - концентрические круги, звезды, продольные и поперечные полоски, в них нет ни малейшего смысла. Некоторые листы слиплись, некоторые заляпаны чем-то жирным. Осито немилосердно трясет блокнот в надежде обнаружить хотя бы одну завалящую купюру - напрасно. Его единственный улов - бумажный прямоугольник с вытянувшимися в линейку буквами и цифрами.
        - Что это за фигня? - спрашивает он у Габриеля.
        Как и предполагал Габриель, медвежонок не умеет читать.
        Прямоугольник перекочевывает в руки Габриеля и подвергается тщательному изучению.
        - Это билет.
        - В Америку?
        - Это билет на поезд.
        - В Америку? - Осито, ушибленный идеей Большого Ограбления Банков, никак не хочет успокоиться.
        - В Америку не ходят поезда. Во всяком случае, отсюда.
        - Тогда какой смысл в билете?
        - Кто-то хочет уехать в Мадрид. Не позднее сегодняшнего вечера.
        - Мадрид, фью-ю! Фью-фью! - Разочарованию медвежонка нет пределов. - Этот твой
«кто-то» - самый настоящий дурак, раз ему понадобился Мадрид! Гори он огнем, этот твой «кто-то»! А я еще чуть шею себе не свернул, пока доставал эту сумку, вот зараза! Вот дерьмо!..
        Так, причитая, злобствуя и морщась, малыш Осито еще раз перетряхивает внутренности (нащупать потайные карманы в матерчатых стенках не удалось). А Габриель думает о Птицелове. Птицелов и есть «кто-то», следовательно, - билет принадлежит ему. И все остальное тоже, включая блокнот.
        Непрезентабельный блокнот влечет Габриеля почище какого-нибудь кошелька с деньгами. Почище булочек с джемом и шоколадного печенья, которые так любит Осито. Почище книги «Граф Монте-Кристо» или любой другой книги, ведь блокнот написан от руки! А значит, между Габриелем и Птицеловом нет никаких посредников в лице тех людей, что рисуют и клеят обложки, набирают и печатают тексты и вымарывают из них сомнительные (не исключено, что самые важные!) места.
        Вот бы прочесть блокнот!..
        - Ладно, пойдем, - говорит медвежонок.
        - А сумка?
        - Зачем нам сумка? Бросим ее здесь.
        - А билет?
        - Тоже бросим. Никому он не сдался.
        Габриель колеблется.
        - Ну, чего ты? Или сам хочешь отправиться в Мадрид?
        Большие населенные пункты никогда не манили Габриеля - не то, что сельвы, саванны, непроходимые джунгли и скалистые острова, о которых он постоянно читает в книжках. Теперь к книжкам прибавился таинственный блокнот, и Габриель хочет заполучить его во что бы то ни стало. Но пока блокнот находится в сфере притяжения черной сумки и тряпья. А еще стоящий над душой медвежонок!.. Габриель почти уверен, что следующая фраза медвежонка обязательно коснется блокнота и будет выглядеть следующим образом: никому не сдались эти бумажки, бросим их здесь.
        Вывод: малыша Осито нужно отвлечь.
        - Нет, я не хочу в Мадрид. - Вот он, отвлекающий маневр! - Я хочу с вами в Америку.
        - Ага.
        Глаза Осито туманятся, ресницы подрагивают, он весь во власти грез об Америке и о том, как он будет поливать свинцом служащих банка и отпирать бронированную дверь в хранилище.
        - Не забудь сказать обо мне Кинтеро.
        - Не забуду, непременно скажу. Идем отсюда.
        - Идем, -
        с легким сердцем говорит Габриель и улыбается тому, какой он ловкий, какой хитрый. Всего лишь на несколько мгновений нейтрализовал внимание Осито, и вот, пожалуйста, блокнот у него! Надежно спрятан под рубашкой и холодит тело.
        Впоследствии изъятие блокнота будет расценено взрослым Габриелем как самая страшная ошибка, приведшая к катастрофическим последствиям. Лучше было бы никогда не сталкиваться с его содержимым, не читать из него ни строчки и уж тем более не предпринимать никаких действий, с блокнотом связанных. Изучение и расшифровка записей растянулись едва ли не на два десятка лет и включали в себя несколько подходов. Первый относится к описываемым событиям, и тогда мальчику Габриелю не удалось увидеть за неровными пляшущими буквами ни сельвы, ни саванны. Ни скалистых островов с птичьими базарами, а ведь все, что написано в блокноте, - написано Птицеловом. Единственная встреча с ним не продлилась и нескольких минут, но Птицелов сумел занять свое собственное место в душе Габриеля. Намного более важное, чем следовало бы, - и не последнюю роль в этом сыграл блокнот. И по мере того, как записи (усилиями Габриеля) приобретали удобоваримую форму, распространялось и влияние Птицелова. А ведь начиналось все с камеры хранения: ножи, свежесрезанные веточки бука, свирели и дудочки (но прежде всего - ножи!) нашли приют в одной
из ячеек Габриелевой души. Со временем ячеек понадобилось больше - надо же где-то хранить преступные мысли Птицелова и преступные деяния Птицелова, и его щетину, и его зацементированные, как воротца склепа, губы. О глазах за давностью лет ничего определенного сказать нельзя. О последующей судьбе - тоже. Почти два десятка лет Габриель надеялся, что Птицелов умер. К примеру, сразу после разговора с теткой-Соледад (случилось и такое, хотя поверить в это трудно). Другой вариант - скорая смерть Птицелова, наступившая в поезде, который шел в Мадрид. Его нашли мертвым в купе для некурящих - лучшего исхода не придумаешь! Был ли он убит или сам свел счеты с жизнью - не так уж важно. «Важно, что больше не будет ни преступных мыслей, не преступных деяний», - так хочется думать Габриелю. Мысль об этом убаюкивает его, и все эти годы убаюкивала. Все эти годы Габриель покоился на мягкой перине из сложенных в стопку газет с криминальными новостями - на новости он ни разу не взглянул, опасаясь, что обнаружит там след Птицелова.
        По той же причине он почти не смотрит телевизор, исключение составляют лишь несколько викторин, несколько аналитических программ по вопросам внешней политики и глупейшие ток-шоу с участием Марии-Христины.
        Ах да, еще - передачи про животных и про то, как спасают животных. Они могли погибнуть, но остались живы.
        А Птицелов мертв.
        Лучше, намного лучше, намного спокойнее тешить себя надеждой, что он все-таки мертв.
        Жаль только, что это ничего не меняет в их взаимоотношениях: Габриель вспоминает о Птицелове гораздо чаще, чем о других своих мертвецах. О маме, например, или об отце, или о бабушке, или о тетке-Соледад. Слава богу, что другая его тетка - Фэл - еще жива. Она звонит ему каждые два месяца, в последнюю субботу или последнее воскресенье. Разговор длится ровно пятнадцать минут (еще ни разу не было по-другому) и начинается с новостей о пульсаре в Крабовидной туманности и о рентгеновской двойной звезде V404 в созвездии Лебедя - всегда одних и тех же. Привычно пожаловавшись на синхротронное излучение, Фэл приступает к расспросам о личной жизни Габриеля: как поживают его девушки?
        Прекрасно. Они поживают прекрасно.
        Новости о девушках (подобно новостям о пульсарах и рентгеновских звездах) не менее постоянны.
        - Не сомневаюсь, - воркует Фэл. - Ты ведь такой красавчик, такой донжуан. Только постарайся не разбивать им сердца, дорогой мой.
        - Не волнуйся, я очень аккуратен с бьющимися предметами. Всегда запаковываю их в тройной слой бумаги.
        - Я знаю, знаю. Может быть, ты приедешь ко мне? С одной из своих спутниц, самой хорошенькой… Я показала бы вам обсерваторию и много чего другого, и мы прекрасно провели бы время.
        - Предложение заманчивое, но в ближайшие два месяца мне не вырваться. Только-только пошла торговля в магазине и туристический сезон на носу… Может быть, это ты приедешь ко мне?
        Габриель заранее знает ответ: Фэл не приедет в обозримом будущем, она ни за что не оставит без присмотра свои пульсары. И это прискорбно, ведь стареющая Фэл - самый близкий для Габриеля человек. При том, что виделись они всего лишь несколько раз. Первый по времени относится к похоронам отца (Фэл провела в доме Габриеля четыре дня). Последний - к открытию магазина, чудесным образом совпавшему с краткосрочным отпуском Фэл. Фэл отдыхала в Португалии и изыскала-таки возможность заехать в родной Город Габриеля. Тогда-то она и вбила себе в голову, что Габриель - красавчик.
        - В прошлый раз ты был ростом мне по грудь, - заявила она после приветственных объятий и поцелуев на перроне.
        - А теперь - выше на целую голову.
        - И ты, наверное, бреешься…
        - Уже целых шесть лет.
        - Да-да… Хорошо, что ты бреешься. Мужская щетина - это так неприятно. Она колется.
        - У тебя есть кто-то, кто колется щетиной?
        Никому другому всегда тактичный Габриель не посмел бы задать подобный вопрос. Но Фэл - можно, между ней и Габриелем нет трений и запретных тем: все запретные темы давно обсуждены и классифицированы в длинных письмах, долгих письмах. Фэл - большая поклонница эпистолярного жанра, она приучила к нему и Габриеля. Как долго длится их переписка - сказать трудно, когда она началась - еще сложнее. Скорее всего, через весьма непродолжительное время после отъезда Фэл с похорон отца. Они расстались - тридцатилетняя одинокая женщина и десятилетний одинокий мальчик - с условием писать друг другу письма обо всем. Габриель до сих пор помнит начало своего самого первого послания:

«Здравствуй дорогая тетя Фэл я очень скучаю по тебе приезжай скорее в гости. Сможешь ли ты приехать в ближайшее воскресенье?»
        Конечно же она не приехала - ни в ближайшее воскресенье, ни в ближайшие десять лет, - зато писала. Исправно и подробно, в каждом письме было не меньше двух страниц. А по мере того, как Габриель взрослел, конверты от Фэл становились все пухлее, и тем для обсуждений набиралось все больше. Философские взгляды Фэл на вселенную, человека, цены на бензин и цены вообще; взаимоотношения Фэл с коллегами по работе; лирические отступления о соседской кошке, о собаке, живущей в двух кварталах; о цветении жимолости, о дожде («какое счастье, что я забыла зонтик!»), о перистых и кучевых облаках.
        И конечно же пульсары.
        Всегда и везде - пульсары.
        Формулы, которые Фэл, забывшись, время от времени воспроизводит в своих письмах, кажутся Габриелю цветущей жимолостью. Целой изгородью цветущей жимолости.
        В письмах самого Габриеля намного меньше философствований и намного больше бытовых зарисовок из жизни - магазина, квартала и Города. Определенно, его письма густо заселены, вернее - перенаселены людьми. Что не всегда соответствует действительности. По словам Габриеля выходит, что у него отбоя нет от покупателей, друзей и девушек. И это тоже, мягко говоря, не совсем правда. В письмах к Фэл Габриель предстает таким, каким хотел бы быть: сердцеедом и донжуаном, острословом и душой компании, владельцем процветающего бизнеса и просто жутко симпатичным молодым человеком.
        Отними у Габриеля письма к Фэл - что у него останется?
        Только Мария-Христина с ее пренебрежением к не слишком удачливому младшему братцу.
«Знаменитую писательницу» они с Фэл (по давно укоренившейся традиции) почти не обсуждают. А если обсуждают, то лишь в юмористических тонах. «Бездарная графоманка, - утверждает Фэл. - Зато ты, дорогой мой, вполне мог бы стать писателем».
        Приличным писателем.
        Большим писателем.
        Фэл известно все о Габриеле. И о мире, Габриеля окружающем. Она знает, где в его магазинчике расположены альбомы по искусству, где - переводные остросюжетные романы в мягкой обложке, где - справочная литература и путеводители. Она знает, сколько ступенек ведет в подсобку при магазине: изредка, когда Габриелю не хочется возвращаться в свою маленькую квартирку, он ночует в подсобке. Фэл прекрасно известно, что вторая ступенька скрипит, а третья - поет, а все остальные - молчат как рыбы, ничем их не расшевелить. Фэл в курсе ассортимента соседних с магазином Габриеля лавок; она знает, с какой периодичностью в них моются окна и меняются выставленные на витрине товары. Какой крепости кофе варит себе Габриель; какие покупатели ему симпатичны, а каких он просто не выносит. На каждый Габриелев чих всегда донесется «будь здоров» - прямиком из Крабовидной туманности, где витает его расчудесная тетка. Дискуссии о книгах и фильмах растягиваются на месяца, учитывая время доставки писем.
        Да-да, Фэл не признает электронную почту, на которую давно перешел весь цивилизованный мир. Она предпочитает писать письма от руки и клеить марки на конверт - «так теплее, так человечнее».
        Фэл права.
        Единственное, о чем она не знает и никогда не узнает, - дневник Птицелова.
        Странно, что Габриель не рассказал о Птицелове, когда был ребенком. И позже, когда превратился в подростка. Юношу. Молодого мужчину. Логического объяснения, почему он не сделал этого, не находится. Не сделал - и все тут. А по прошествии двух десятков лет возвращаться к Птицелову было бы и вовсе глупо.
        И потом - сболтнув Фэл о Птицелове, пришлось бы откровенничать и о его дневнике. И Фэл бы страшно расстроилась. Она была бы потрясена, уничтожена, раздавлена. Она не нашла бы успокоения даже в окрестностях рентгеновской двойной звезды V404 в созвездии Лебедя. К тому же Фэл уже немолода (совсем скоро ей исполнится пятьдесят) и у нее стали возникать проблемы со здоровьем.
        Тахикардия, боль в суставах и пигментный ретинит.
        Фэл не жалуется, упоминает о своих болезнях вскользь и обещает переехать к Габриелю, когда совсем постареет и ослабнет, «не волнуйся, это еще как минимум лет двадцать, дорогой мой». Исходя из предшествующего опыта Габриеля - двадцать лет не так уж много. Почти завтра, в крайнем случае - послезавтра. И (в случае непосредственного контакта с теткой) скрыть присутствие Птицелова в своей жизни Габриелю не удастся.
        Это практически невозможно уже сейчас. Птицелов отвоевывает все новые пространства, заполняет все новые лакуны, а ведь еще десятилетие назад (до полной расшифровки дневника) он не был таким навязчивым.
        Десять лет назад он последний раз видел Фэл. За год до очередной смерти, на этот раз - мамы. Габриель во всех подробностях помнит встречу с Фэл на вокзале, объятия, поцелуи, астральный лепет о том, какой он красивый, и о том, что в мужской щетине нет ничего хорошего, «она колется».
        - …У тебя есть кто-то, кто колется щетиной? Мужчина твоей жизни, да? Наконец-то! Но ты ничего не писала о нем…
        - Не глупи, дорогой мой. Мужчина моей жизни - это ты!
        - Ты говоришь неправду.
        Говорить неправду в сорок лет (на вокзале Габриель встретил Фэл сорокалетней) намного проще, чем в десять, чем в двадцать. Неправде легко скрыться за складками появившихся морщин. Неправда разлита в едва заметных углублениях, отделяющих один прожитый день от другого; размазана по месяцам и неделям подобно маслу на хлебе. Чем больше недель, месяцев, лет - тем тоньше слой. Незаметнее.
        - Ну хорошо. Я сказала неправду. Совсем недавно на моем горизонте появился один…
        - Один парень? Он твой коллега по работе? Или владелец того пса, что живет в двух кварталах от тебя?
        - Когда я говорю о горизонте, - Фэл смеется и упирается ладонями в грудь Габриеля, - я имею в виду только горизонт событий. Соображай…

«Горизонт событий». Это как-то связано с работой Фэл, с ее радиоастрономическими бдениями. Термин «горизонт событий» относится к черным дырам, которыми Фэл увлеклась в последнее время. Она даже написала небольшую статью о них для одной электронной энциклопедии. Увлечение Фэл нельзя расценивать как предательство по отношению к делу ее жизни - пульсарам. Пульсары - нейтронные звезды - черные дыры, во Вселенной все взаимосвязано.
        - Черные дыры, да, Фэл?
        - Точно. Одна из них предположительно находится в созвездии Змееносца. Она-то и занимает меня больше всего. Следовательно, и Змееносец занимает. Можешь считать его моей последней большой любовью.
        В этом - вся Фэл. Понять, что она думает, - не о вселенной, не о кучевых облаках, не о жимолости в цвету, а о самой обыкновенной, простецкой любви между мужчиной и женщиной, невозможно. Габриель не знает даже, была ли она когда-нибудь близка с мужчинами.
        Фэл не слишком-то красива.
        Совсем некрасива. Ее огромный лоб стал еще выше, а волосы потускнели. В угловатой фигуре - ни капли женственности. И на ногах - все те же кожаные ботинки, в которых она была на похоронах отца. Так, по крайней мере, кажется Габриелю.
        - Я постарела? - простодушно спрашивает Фэл.
        - Нисколько.
        - Стала еще уродливей?
        - Ты прекрасна.
        В контексте тотальной некрасивости Фэл эту фразу можно считать оскорблением, но она не обижается на Габриеля, лишь легонько ударяет его пальцами по губам.
        - Ты - дамский угодник! И ты невыносим.
        - А ты прекрасна, - продолжает настаивать Габриель. Сердце его сжимается и на глаза наворачиваются слезы. -
        Я люблю тебя.
        Слишком смело для людей, которые видятся второй раз в жизни, пусть они и родственники, но Габриель чувствует именно это: любовь. И еще нежность. К женщине, чьи письма не оставляли его ни надень, чьи письма были свидетелями его взросления и поддерживали его в одиночестве, утешали и развлекали, заставляли верить, что жизнь, несмотря ни на что, - забавная штука. Письма Фэл - ох уж эти письма!.. Написанные стремительным, четким и ровным почерком, они - единственные - составляют альтернативу вязким и сумеречным шрифтам Птицелова, не дают Габриелю зарыться в эти хляби окончательно.
        В первое десятилетие Фэл явно побеждает.
        Габриель испытывает к ней любовь еще и поэтому.
        - Я люблю тебя, - шепчет Габриель и, что есть силы, стискивает в руках тщедушное теткино тело. - Как хорошо, что ты приехала!
        - Эй, полегче, племянничек, ты меня раздавишь!
        - Прости.
        Габриель отстраняется и Фэл отстраняется тоже, пристально рассматривает его, ощупывает глазами и щелкает языком:
        - Нет, ты совсем-совсем взрослый. Невероятно!
        - Всего лишь естественное течение жизни. Ничего невероятного.
        - Если бы я встретила тебя просто так… случайно… где-нибудь на улице… Ни за что бы не узнала! Просто подумала бы: «Какой красавчик! наверное, у него отбоя нет от девушек».
        - Ты преувеличиваешь. Никакой я не красавчик.
        - Со стороны виднее.
        Багаж Фэл состоит из маленького чемодана и пляжной матерчатой сумки с бамбуковыми ручками. Вывод, который напрашивается сам собой: Фэл приехала ненадолго, но Габриелю совсем не хочется думать об этом.
        - Ну что, едем к нам?
        - Нет, - неожиданно отвечает Фэл. - Я забронировала гостиницу, отвезешь меня туда?
        - Зачем? - Габриель огорчен и растерян. - В доме полно места, и я приготовил комнату для тебя. Ту самую, в которой ты жила в прошлый свой приезд. Кабинет, где полно пластинок, помнишь?.. И потом - мама. Она знает, что ты в Городе, и расстроится, если я вернусь без тебя.
        - Ничего не расстроится. Она меня терпеть не может.
        - Это совсем не так…
        - Это так. И мы оба прекрасно знаем, что это так. И давай не будем создавать неприятных ситуаций - ни для нее, ни для меня.
        Габриель подхватывает чемодан и направляется в сторону вокзала, Фэл едва поспевает за ним.
        - Не сердись. Я просто хочу, чтобы все устроилось самым лучшим образом.
        Фэл права, нельзя закрывать глаза на существующее положение вещей: мать Габриеля терпеть не может свою золовку, корни этой неприязни неясны. Быть может, все дело в странной, по мнению матери, профессии Фэл («корчит из себя жрицу науки, тоже мне, лучше бы детей рожала!»), в ее одиночестве, незамужнем статусе и небрежении к мужчинам; в родстве с покойным мужем, а жизнь с ним была не сахар. Но главная составляющая неприязни - банальная материнская ревность.
        Мать ревнует Габриеля к длящейся годами переписке с Фэл.

«Что ты там строчишь все время? лучше бы уроками занялся!» - говорила мать, когда Габриелю было двенадцать.

«Ничему хорошему она тебя не научит», - говорила мать, когда Габриелю исполнилось четырнадцать.

«А если научит, то только всяким извращениям и гнусностям, где ты прячешь эти грязные листки, ну, покажи, хоть один!», - говорила мать пятнадцатилетнему Габриелю. Пассажи о гнусностях - творчески переработанное наследие неистовой Соледад, в исполнении матери они выглядят не слишком убедительно.
        Ни единой страницы так и не попало в чужие руки - если Габриель чему-нибудь и научился в жизни, так это хранить эпистолярные тайны, спасибо Птицелову, спасибо Фэл. И бедная, бедная мама!.. Она отошла в мир иной в твердой уверенности, что благодаря подметным усилиям золовки Габриель пошел вовсе не по тому пути, по которому должен идти настоящий мужчина.
        Он - еще мягче своего безвольного отца, еще мечтательнее.
        И что это за работа - содержать убыточную книжную лавку, целыми днями дышать пылью и выковыривать жуков-древоточцев из складок одежды.
        Бедная, бедная мама!
        Она умрет внезапно, во сне. «Остановка сердца», констатируют врачи, может ли совершенно здоровое сердце взять и остановиться? Мама никогда не жаловалась на боли (не то, что отец), но умерла, как и он, - от сердечной недостаточности.
        - Это не сердце, это одиночество и непонимание, - заявила Габриелю Мария-Христина. - С тобой она была одинока, и ты не проявлял в ней никакого участия, недоумок. Если бы я была рядом, ничего подобного не случилось бы…
        Если бы ты была рядом, мог бы сказать Габриель, но ты не была рядом. Ты умотала из дома в восемнадцать, не звонила и не писала месяцами, забывала поздравить маму с Рождеством и днем рождения, а если и появлялась, то только затем, чтобы вытянуть из нее бабло на свои прихоти. И после этого ты говоришь об участии?..
        Он мог бы сказать это. Но не сказал.
        Фэл не приехала на похороны, зато прислала немного денег и приглашение пожить у нее.

«Спасибо, - ответил Габриель, - напрасно ты выслала деньги, но все равно спасибо. И за приглашение тоже спасибо. Ты же знаешь, я не могу оставить магазин, даже ненадолго. Кто будет заниматься книгами? Без меня они захиреют и зачахнут, ты сама говорила об этом год назад…»

…когда с вокзала они отправились не в гостиницу, а в магазин. Ведь Фэл и приехала для того, чтобы своими глазами взглянуть на магазин Габриеля. Без Фэл, без ее доброй воли, ни о какой книжной торговле нельзя было и помыслить. Тридцатиметровое помещение плюс подсобка (еще восемь метров) - в равных долях принадлежали Фэл и ее покойному брату. После его смерти Фэл оказалась единственной наследницей, но зачем ей тридцать восемь квадратов в другом городе, в другой стране? Так и возникло решение сделать их владельцем Габриеля, «это подарок, дорогой мой. Совсем крохотный, учитывая все то, что ты сделал для меня».
        - Но что я сделал для тебя, Фэл?
        - Твои письма. Я счастлива, когда они приходят. Я чувствую себя такой живой…
        - Совершенно необязательно, Фэл… Я писал тебе, потому что… Ты и сама знаешь почему.
        - Все останется по-прежнему?
        - Конечно.
        - Даже теперь, когда ты совсем взрослый и у тебя своя жизнь?
        - Даже теперь.
        В витрине выставлены большие альбомы с фотографиями, перед которыми просто невозможно устоять: виды животного и растительного мира, светящиеся тела небоскребов, мосты, автомобили, оружие - холодное и огнестрельное, ювелирные украшения.
        - Это для того, чтобы привлечь потенциальных покупателей, - объясняет Габриель.
        - Разумно.
        Самые ходовые, по мнению Габриеля, издания - на уровне глаз.
        - Я бы поставила сюда еще и триллеры с ужастиками. Людям почему-то нравятся ужастики, всякие там зомби и живые мертвецы. Кошмар!
        - Зомби и есть живые мертвецы. Но ты права, это действительно кошмар.
        - Не забудь про комиксы.
        - Уже закупил двадцать разных наименований.
        - А мой любимый Том Шарп?
        Том Шарп - смешной английский писатель, Фэл потешается над его текстами полгода, она скормила их и Габриелю, чтобы тот по достоинству оценил специфический британский юмор.
        - Он здесь, смотри. В твердом и мягком переплете и даже в суперобложке. Есть на немецком языке, если сюда заглянут немцы.
        - А если заглянут французы?
        - Французский перевод тоже имеется. Не волнуйся, ни один француз не уйдет без Тома Шарпа.
        - Французы - крепкие орешки, - смеется Фэл.
        - Ничего, я их расколю. Раз-раз, и готово. У меня есть свои соображения, как раскалывать французов.
        - Ты мне расскажешь?
        - Обязательно.
        Подарочная полка, приготовленная и оформленная специально для Фэл: «Популярная астрономия», «Релятивистская астрофизика», каталог нейтронных звезд, нобелевская речь Энтони Хьюиша,[Э. Хьюиш - английский радиоастроном.] ротапринтное издание
«Системы мира» Лапласа; брошюра «Что мы знаем о Магеллановых Облаках?», «Теория внутреннего строения и эволюции звезд» в трех томах, коллекционный сборник
        снимков, сделанных телескопом Kueyen VLT Европейской южной обсерватории в Чили (Фэл стажировалась там на заре туманной юности).
        Kueyen VLT! - она так растрогана, что едва не плачет.
        - Потрясающе, дорогой мой! Скажи, ты сделал это для меня?
        - Ну… не то чтобы только для тебя. Люди до сих пор интересуются звездами.
        - Правда?
        - Представь себе.
        - Пожалуй, я куплю у тебя фотоальбом. И нобелевскую речь Хьюиша.
        - Зачем тебе чья-то нобелевская речь? Впору подумать о своей собственной. Я верю, что тебе придется произнести ее, рано или поздно.
        - Льстец! - Фэл треплет Габриеля по затылку. - Я не настолько значимая величина в науке.
        - Значимая, очень значимая. Для твоего глупого племянника - уж точно.
        - И вовсе ты не глупый. И магазин у тебя получился замечательный. Очень уютный. Поверить не могу, что это тот самый малыш Габриель, которого я безбожно отшлепала когда-то! Помнишь?..
        Еще бы он не помнил!

…Священник, в чей рот залетела пчела; остальные насекомые, ринувшиеся в щели гроба, чтобы успеть на уходящий поезд. Это воображение подсунуло Габриелю сказочку про поезд, на котором отец отправится в небытие, до свидания, папа, счастливого пути!..
        Счастливого пути!
        Вот что сделал тогда Габриель: помахал рукой комьям земли, падающим на гроб. И улыбнулся.
        Когда все было кончено, они потянулись к центральной аллее кладбища: мама впереди, Мария-Христина с темной лошадкой Хавьером - следом, а диковинная тетушка Фэл и вовсе пропала куда-то. Габриель позабыл думать о ней, сосредоточившись на мыслях про пластинки, старые цирковые плакаты и сигары, что теперь будет с ними? Никому они не нужны - мама не любит цирк, а Мария-Христина всегда называла пластинки старьем и никчемным хламом, кто теперь помнит какого-то Марио Ланца, кто возбудится на какую-то Марию Каллас?..
        Наибольшая опасность угрожает сигарам - их может заграбастать Хавьер, подговорить влюбленную Марию-Христину и заграбастать - все до единой, нужно придумать план по спасению сигар. Прямо сейчас, невзирая на жару и на грустное место под названием
«кладбище».
        Придумать ничего путного Габриель так и не успел: кто-то сильным ударом сшиб его с ног, а потом подхватил за ворот рубахи и хорошенько встряхнул.
        - Ты маленькая сволочь, - услышал он над самым ухом. - Бездушная маленькая сволочь!
        - Пусти, - сказал Габриель, едва сдерживая слезы обиды и негодования. - Дура!

«Дура» относилась к новоявленной родственнице-радио-астроному-или-как-там-еще, ведь это она, чертова родственница, распустила руки и унизила Габриеля.
        - Сам ты дурак, - ответила тетка в стиле малыша Осито. - Я видела, как ты улыбался, когда хоронили твоего отца, разве можно быть такой канальей?
        - Я не улыбался.
        - Улыбался. Маленький, а врешь. Изворачиваешься. За что только он любил тебя?
        - Кто?
        - Твой папа.
        Несмотря на жару, только что перенесенное унижение и присутствие совершенно посторонней женщины, Габриель добросовестно пытается вспомнить - любил ли его отец? Отец был тихим и предупредительным, никогда не повышал голоса, постоянно курил и так же постоянно жаловался на сердце и хрипы в легких. Наверное, он был нежным по отношению к маме и Марии-Христине, но это - необременительная нежность, она не требует никаких затрат, всего-то и надо, что вовремя сотрясти воздух. В случае с Габриелем - все то же самое, воздух едва слышно колеблется:
        - Как у тебя дела, мой мальчик?
        - У меня все в порядке, папа.
        - А твои друзья, они тебя не обижают?
        - Нет, у меня хорошие друзья. Они не обижают, наоборот - заступаются.
        - Это просто замечательно. Береги такую дружбу, сынок.
        - Я берегу.
        - Когда ты подрастешь, мы обязательно поговорим с тобой.
        - О дружбе?
        - О дружбе. И о многом другом.
        Беседа исчерпана - на сегодняшний день. Завтра она будет такой же или почти такой, с незначительными вариациями. После минутного спича отец облегченно вздыхает и отправляется на свидание к своей истинной страсти - пластинкам, сигарам и старым цирковым плакатам. Свидание всегда проходит в комнате, которая называется «папин кабинет», за плотно закрытыми дверями. Габриелю (после того как он украл сигару MONTECRISTO и расколотил пластинку с ариями из «Травиаты») вход туда воспрещен.
        Взгляд отца всегда блуждает - по не по людям и предметам, а по каким-то неведомым ландшафтам, спрятанным где-то глубоко внутри, за больными легкими и нездоровым сердцем. Проще назвать эти ландшафты воспоминаниями.
        Воспоминания не имеют никакого отношения к любви - любви к Габриелю, во всяком случае. Оттого он и сказал Фэл, отряхивая сухие комки земли с коленей:
        - Нисколько он меня не любил, мой папа.
        Сказал и повернулся, побрел прочь.
        - Эй, подожди! - В голосе оставленной тетки послышалось самое настоящее страдание. - Подожди, ты не прав!..
        Габриель не остановился и не повернул голову даже тогда, когда она догнала его и пошла рядом.
        - Извини меня, малыш. Не знаю, как это произошло… что я ударила тебя… Я просто очень, очень расстроена. Он был очень дорог мне, твой отец. И он был хорошим, поверь. Он очень тебя любил.
        - Откуда ты знаешь? - Секунду назад Габриель дал себе слово не говорить с теткой и вот, пожалуйста, не выдержал.
        - Я знаю.
        - Ты никогда здесь не была, никогда не приезжала. А он никуда не уезжал. Так откуда ты знаешь?
        - Он писал мне. Довольно часто. Мы переписывались много лет. Вот так.
        Габриель ни разу не видел отца пишущим, так можно ли доверять словам свалившейся с неба тетки? К тому же он подслушал вчерашний разговор мамы и Марии-Христины, где сестра, явно недовольная приездом Фэл, солировала: зачем она явилась сюда, эта английская сучка? Никогда не приезжала, а тут нагрянула. Знаю я зачем - покопаться в вещах своего покойного братца и сунуть нос в завещание, вдруг ей что-то обломилось…
        Тетка Фэл - неприятная особа, и ее огромный лоб - тоже неприятная штуковина. Почему она пристает, почему не хочет оставить Габриеля в покое? И почему Габриель говорит с пей? Ему хочется побольше узнать об отце, пусть умершем, -
        вот почему.
        И еще потому, что в Габриеле (против его воли) зреет симпатия к эксцентричной англичанке. Еще несколько минут назад ничего подобного не было - теперь же первые ростки пробили землю. И в той части его души, что отныне будет отвечать за Фэл, возник зелененький веселый лужок.
        Габриеля так и тянет поваляться на лужке, но… Он не должен поддаваться первому, еще неясному порыву, кто ее знает - эту Фэл? К тому же она ударила его!
        Габриель - молодчина, попрыгав по пружинистой и прущей из всех щелей траве, он мысленно превращает лужок в теннисный корт и ловко закручивает подачу. Теперь теннисный мяч его мести летит Фэл прямо в лоб:
        - Папа ничего не рассказывал о тебе, я даже не знал, что ты существуешь. Может, ты и сейчас не существуешь.
        Взять такую подачу невозможно.
        - Я существую, как видишь. Давай, потрогай меня! Ущипни, если захочешь. А то, что он ничего не говорил… думаю, он о многом тебе не говорил, ведь так?
        Фэл оказалась намного проворнее, она не только вытащила безнадежный мяч, но и отправила его обратно. И теперь уже Габриель вынужден отбиваться:
        - Он только собирался…
        - Узнаю своего брата! Он все откладывал на будущее.
        - Он зря это делал.
        - Возможно. Но таков он был. Взрослых не переделать. Он писал мне, что ты - замечательный мальчишка. Умный. Рассудительный, а не какой-нибудь несносный шалун. Что из тебя выйдет толк и что он ждет не дождется, когда ты вырастешь.
        - Зачем же было ждать?
        - Затем, что он понятия не имел, как подступиться к маленьким людям. Он мог бы объяснить все на свете и только про детей не знал ничего.
        Наверное, Фэл хорошо знакомы ландшафты, что жили в душе у отца; наверное, часть этих ландшафтов - общая. Габриель и сам не заметил, как, забыв про обиду, втянулся в разговор.
        - Папа все время уходил - к своим книжкам. И к этим своим сигарам. Он любил их больше, чем нас всех.
        - Если бы ты все знал - ты бы его извинил.
        - Нет.
        - Извинил, я в этом уверена… В юности он мечтал стать журналистом, ездить по разным странам. А однажды взял и уехал на Кубу и прожил там почти десять лет.
        - Он работал там журналистом?
        - Нет, - после небольшой паузы сказала Фэл. - Он работал там чтецом, прочел тысячу книг для торседорес.
        Слово «чтец» ни капельки не заинтересовало Габриеля, не то что «торседорес».
        - Что такое «торседорес»?
        - На Кубе делают сигары, правильно?
        Правильно. Большинство сигар, хранящихся в коллекции отца, - кубинские. И до самого недавнего времени, каждые три месяца, отец получал небольшие посылки с сигарами. Очевидно, посылки шли прямиком с Кубы, а Габриель эту ценную информацию прохлопал.
        - Я знаю, что на Кубе делают сигары…
        - Самые лучшие из них - те, что ценятся по-настоящему и стоят немалых денег - сворачиваются вручную. И это делают торседорес.
        - А-а… Крутильщики, да?
        - Верно. Ручным производством занимаются целые фабрики… Представляешь, каково это: с утра до ночи сидеть за длинным столом и вертеть сигары.
        Не хотел бы я быть торседорес и возиться с сигарами - с утра до ночи, брать в руки табачные листы и сворачивать - один, другой, третий. Наверняка, чтобы получилась сигара, нужен не один табачный лист, не просто табачный лист, по сути дела это не меняет.
        - Ну, представляешь?
        - Представляю. - Габриель зажмурился изо всех сил и скрючил пальцы. - Скука смертная.
        - Вот именно - скука! - почему-то развеселилась Фэл. - А чтец как раз и призван бороться со скукой и монотонностью. Он читает вслух книги, чтобы рабочие не скучали.
        - Так папа всего лишь читал книги?
        - «Всего лишь»! - Фэл сжала руками лицо Габриеля, чтобы оно ненароком не расплылось в разочарованной улыбке. - Это очень почетная профессия, поверь. Выбрать такую книгу, чтобы она всем понравилась, чтобы ее было интересно слушать! И читать нужно с выражением… О, он был настоящим актером, твой отец! Его потом даже приглашали в театр…
        - В театр?
        - Там, на Кубе. Или ты думаешь, что на Кубе нет театров?
        - Ничего я не думаю…
        Если Габриель о чем-то и думал, то только о том, как его ладонь оказалась в руке Фэл, - прохладной и успокаивающей. До сегодняшнего, не слишком радостного дня никто особенно не заморачивался судьбой ладоней Габриеля, а ведь это так приятно - ощущать прикосновения чужой кожи. Да нет, не чужой! Чужие относятся к тебе с равнодушием, хотят, чтобы ты побыстрее исчез с горизонта, а Фэл - не чужая. И кожа Фэл - страшно знакомая, ей все известно про ладонь Габриеля, и про линии на ней, и про маленький шрам между большим и указательным пальцем…
        - Я бросался камнями в котенка, - неожиданно сказал Габриель.
        - Это ужасно, - спустя долгую, очень долгую минуту произнесла Фэл, но руки не отняла.
        - И он, кажется, умер…
        - Ты точно знаешь это?
        Еще бы Габриелю не знать!
        Все из-за Америки, из-за того, что он распустил язык, чтобы отвлечь внимание Осито от дневника Птицелова. Никакого особого смысла в я хочу с вами в Америку Габриель не вкладывал, но медвежонок запомнил. И сказал об этом брату.
        Все выяснилось на следующий же день, когда они встретились впятером.
        - Значит, хочешь с нами в Америку? - еще раз для верности поинтересовался Кинтеро.
        - Да, - соврал Габриель, втайне надеясь, что американские перспективы - дело отдаленного будущего, которое может и не случиться.
        - Мы кого попало не берем, и зря Осито проболтался… Ну, он за это уже получил…
        - Я - не кто попало.
        - Это еще надо доказать.
        Габриель ничем не отличается от всех остальных мальчишек, от всех остальных людей: стоит только появиться тени запрета, как он тотчас же начинает страстно желать запретного, - хотя еще минуту назад ни о чем таком не помышлял.
        - Разве я не делал все то, что нужно? Не помогал вам? Какие еще нужны доказательства?
        - Идем…

…Это была окраина парка - достаточно глухая, тоскливая и неприятная.
        Сюда редко забредают посетители, они предпочитают центральную часть с более-менее ухоженными дорожками; они вообще предпочитают другие парки. Те, что находятся в центре Города и ближе к морю; те, что полны туристов, мороженщиков, смотровых площадок, родителей с детьми и табличек, указывающих на тот или иной архитектурный памятник.
        А от этой пыльной зелени и куска обвалившейся ограды ничего хорошего ждать не приходится.
        Габриель и не ждал, он молча сидел между Кинтеро и медвежонком - Мончо и Начо куда-то исчезли. А когда появились, то несли в руках наглухо завязанный мешок: тот шевелился и мяукал, и сердце Габриеля на секунду замерло в недоумении, а потом забилось часто-часто.
        - Это еще что такое? - спросил он у Кинтеро.
        - Это? - Кинтеро сплюнул и ухмыльнулся. - Это твое испытание.
        Когда они успели набрать столько камней?
        Небольшая горка - перед медвежонком, чуть побольше - перед его братом, даже у вновь прибывших Мончо и Начо в руках по булыжнику.
        - Давайте! -
        командует Кинтеро, и Мончо становится единственным обладателем мешка. Отделившись от Начо, он подходит к ограде, присаживается возле нее на корточки и развязывает тугой узел.
        Котенок.
        Совсем малыш, темно-рыжий, с белой полоской вдоль спины, с белым пятнышком на груди, с белыми носками на передних лапах. Котенок щурится от внезапного яркого света, делает несколько шагов и заваливается набок. «Какой потешный», - думает Габриель, вот бы Мария-Христина обрадовалась! У его непробиваемой старшей сестры есть одна слабость (за исключением Хавьера) - такие вот кошки. Комната Марии-Христины переполнена кошками, они живут на обоях и портьерах, на наволочках и покрывале, как пить дать - Мария-Христина была бы счастлива без меры.
        Котенку не место в мешке и не место у ограды.
        Он замечательно устроился бы в комнате сестры, и блюдце с молоком его, несомненно бы, обрадовало.
        - Ты с нами? - спрашивает Кинтеро.
        - Конечно. - Габриель не понимает, к чему клонит Кинтеро, но на всякий случай произносит именно это слово.
        Камень, пущенный Осито, падает рядом с темно-рыжим малышом, не задев его.
        - Раззява! Косые руки!.. - Кинтеро совершенно наплевать, что котенок перепугался насмерть, жалобно открывает рот и пищит. - Теперь ты, Мончо!
        Мончо много точнее, чем увалень Осито.
        Его булыжник угодил малышу в живот, и малыш перевернулся в воздухе и отлетел к ограде.
        Начо метнул камень без всякой команды и тоже попал в котенка.
        Все происходит как в замедленной съемке: снова Осито, и снова Мончо, и опять Начо, два попадания из трех; неизвестно, что лучше - круглые тяжелые булыжники или острые маленькие камешки. Маленькие камешки могут поцарапать и ранить котенка, а булыжники наверняка повредят ему внутренности.
        Котенок почти перестал двигаться, он больше не пищит - вместо него попискивает Габриель: попискивает, всхлипывает и закрывает лицо руками. Белые шляпы, черные костюмы, фишки из казино, которые можно обменять на миллион, - все это не имеет никакой ценности для Габриеля. Он должен поставить в известность Кинтеро. Сейчас же, пока не случилось самое ужасное.
        Сейчас же.
        Сейчас.
        Только что делать с языком, закатившимся в горло?
        - Твоя очередь!..
        Совершенно непонятно, кто вложил в руку Габриеля камень: кто-то из тех, кто мечтает о Большом Ограблении Банков, но только не Кинтеро.
        Кинтеро, как обычно, раздает команды. Ничуть не изменившимся ровным голосом.
        Сволочь.
        - Твоя очередь, слабак! Ну!..
        Камень сидит в пальцах, как приклеенный. Чтобы избавиться от него, стряхнуть с рук, нужны определенные усилия. Кажется, у него получилось!..
        Но Габриель радуется недолго - ровно до той секунды, когда камень снова опускают ему на ладонь: это сделал дурак Мончо. А дурак Начо больно толкнул его в плечо. А дурак Осито наступил на ногу. И только Кинтеро ничего не предпринимает, он -
        самый умный из всех.
        - Ты как будто не хочешь напрячься? - ласково спрашивает Кинтеро у Габриеля.
        - Отпустите меня, - шепчет Габриель.
        - Смотрите-ка, он расклеился, - в голосе Кинтеро слышны торжествующие нотки: «ну, что я вам говорил!»
        - Разнюнился! - подхватывает Мончо.
        - Распустил сопли, дерьмовая башка! - подхватывает Начо.
        Осито давит на ногу Габриеля сильнее и сильнее.
        - Давай, сделай это!..
        Давай, давай, давай!.. - гулом отдается в голове.
        - Если не сделаешь - придется тебя убить. Такие у нас правила. Кто не с нами - не проживет и дня. Кто не с нами - пусть сушит кишки на солнце.
        Вряд ли Кинтеро сам придумал столь напыщенную фразу. Подобные фразы выпускают на волю плохие парни из американских фильмов - и впору ответить ему такой же, подслушанной. Габриель заучил их не меньше десятка, и все они принадлежат не плохим, а хорошим парням, а хорошие парни всегда побеждают.
        Он не может вспомнить ничего подходящего случаю.
        Это из-за котенка, его тельце темнеет у ограды, и непонятно - жив он или нет. Это из-за котенка, из-за жалости к нему; от жалости голова Габриеля распухла и вот-вот треснет, она отказывается соображать. И лишь одна мысль перекатывается в ней, как засохшее семечко в тыкве, - что если Кинтеро и вправду приведет угрозу в исполнение?
        Что если котенку уже не помочь, и Габриель пострадает напрасно?
        Обмануть Кинтеро.
        Не такой уж он крутой, он и книжек не читал, а Габриель - читал, и он не в пример умнее щербатой гадины, так неужели у него не получится обмануть Кинтеро?
        Получится, еще как.
        Всего-то и надо, что бросить камень. Размахнуться и бросить, но не в темного-рыжего пушистого малыша, а в сторону ограды. Ничего страшного в этом нет, вот и Осито не попал в котенка ни разу, - а старался. Габриель не будет стараться, он даже глаза закроет, а руку отведет подальше, пустит камень в небо, в белый свет, -
        и все разом закончится.
        Это - хорошая мысль. Счастливая, хоть и похожа на семечко в тыкве, еще одно. Один плюс один - будет два, их двое - Габриель и котенок, не волнуйся, малыш, все будет хорошо.
        Почти счастливый Габриель что есть силы смежает веки, отводит руку далеко за спину и швыряет камень.
        И наступает тишина.
        А потом, откуда-то издали, с края этой бездонной, подернутой мутной пленкой тишины, раздается голос Мончо:
        - Он попал!..
        - Попал! - Голос Начо намного ближе, чем голос Мончо.
        - Попал! - Голос Осито еще ближе.
        А самый близкий - голос Кинтеро.
        Он вполз в ухо Габриеля и забился там, как муха между стеклами. Огромная навозная муха, на такую даже смотреть неприятно, сразу возникает приступ тошноты.
        - Ты попал, слышишь, - жужжит муха. - Хоть и дерьмовая башка, а меткий.
        - Нет, - Габриель едва шевелит губами. - Я не попал.
        - Попал, не сомневайся. Кот издох? - вопрос адресован Мончо, еще одной навозной мухе.
        - Издох, - подтверждает муха-Мончо.
        - Издох, - подхватывает муха-Начо.
        - Издох-издох, - не отстает от приятелей муха-Осито.
        - Вот видишь! Издох! Каменюкой по темени - как тут не издохнуть-зыы… Зы-ы-зы-ыы…
        Жужжат и жужжат, облепили со всех сторон и не отпускают. Того и гляди, оставят в покое ухо и набьются в рот - что тогда будет делать бедолага Габриель?..
        - Нет, я не мог попасть…
        - Хочешь посмотреть, что он издох? Иди и посмотри-зы-ы-ы…
        Они придумали это специально, чертовы мухи, - чтобы связать Габриеля по рукам и ногам, а он не в состоянии причинить зло беспомощному животному, он даже не целился, просто бросил камень, который вряд ли и до ограды-то долетел, они придумали это.
        Мончо и Начо - большие специалисты по подлому битью под коленки, но Мончо и Начо здесь совсем ни при чем: Габриель валится на землю сам, без чьей-либо помощи. Все так же, не открывая глаз, он заслоняет голову руками и тихонько поскуливает.
        - Слабак, - Кинтеро касается ребер Габриеля носком ботинка. - Не видать тебе Америки, как своих ушей.
        - Отметелить его? - деловито интересуются Мончо и Начо.
        - Была охота мараться… Пошли отсюда.
        Рой навозных мух улетает без всяких (трагических для Габриеля) последствий.

…Он больше никогда не увидит медвежонка, но спустя лет пятнадцать нос к носу столкнется с Мончо и Начо, благополучно ставшими Рамоном и Игнасио. Рамон зайдет в магазин Габриеля купить коробку сигар со скидкой, а Игнасио останется на улице поджидать дружка. Рамон так и не узнает его, зато Габриель сразу же вспомнит обоих, они не слишком-то изменились, несмотря на заросшие щетиной лица. Они не изменились и по-прежнему выглядят шестерками, за которых думает кто-то другой.
        Самый умный.
        И все то время, что Рамон проведет в магазине, нюхая сигары, Габриеля будет мучить вопрос: «Ну как там Америка, парень?..»
        Судя по внешнему виду Рамона и оставшегося за дверью Игнасио - до Америки они так и не доплыли.

«Странно, - подумает Габриель, разглядывая Рамона, - я совсем не вспоминал о них, даже о Кинтеро, а вот о темно-рыжем котенке помнил всегда».
        Он не должен был что-либо говорить Рамону, но все-таки сказал.
        - Ну как там Америка, парень?
        Рука Рамона с зажатыми в ней деньгами слегка дрогнула:
        - Какая еще Америка?
        - Вы же собирались в Америку. Ты, он, - кивок в сторону скучающего на улице Игнасио, - Осито и ваш главный. Кинтеро.
        - Осито прострелили башку сто лет назад, - Рамон сказал это по инерции и лишь потом удивленно уставился на лицо Габриеля. - А ты кто? Откуда знаешь Осито?
        - Я Габриель. Помнишь такого?
        - Впервые тебя вижу.
        - А котенка помнишь?
        - Какого еще котенка?
        - Которого вы убили.
        - Ха! Я пришпилил штук десять котов, что с того? А ты был родственник тому коту? Но если ты меня знаешь, значит, мы были приятелями, так?
        - Нет.
        - Значит, просто знакомыми? Ну а раз мы были знакомыми, давай-ка сюда еще одну коробку сигар. В честь встречи. Заметь, я не прошу ее просто так. За одну я заплачу, а две по цене одной старому знакомому - это справедливо?..
        Отдал ли Габриель вторую коробку сигар, в памяти не зафиксировалось. Но уж такая она, память Габриеля, всегда избирательная, всегда щадящая, всегда готовая подыграть ему - ангел-хранитель, а не память.
        Котенок являлся Габриелю в снах: поначалу - едва ли каждую ночь и мертвый, затем - с полугодичными интервалами и живой. Живой котенок из снов неизменно прощал Габриеля - за то, что он струсил и бросил камень. И за то, что он струсил еще раз - уже в полном одиночестве, - когда не решился подойти к ограде и посмотреть: можно ли еще помочь бедному животному, можно ли его спасти.
        Все было именно так.
        Габриель провалялся на земле довольно долго. Он не ждал, что компания вернется, хотя, безусловно, лучше бы ей было вернуться и выполнить задуманное, отметелить слабака. Тогда Габриелю стало бы легче.
        Но никто не вернулся.
        Чуть приоткрыв глаза и малодушно расфокусировав взгляд, Габриель ощупал пространство возле ограды. И сразу же обнаружил неподвижное темно-рыжее пятно.
        Пятнышко.
        Совсем крохотное.

«Кот издох», - сказал Кинтеро. Но вдруг котенок оказался хитрецом и просто прикинулся мертвым? А когда исчезнет Габриель (последнее из безжалостных и страшных человеческих существ), поднимется, как ни в чем не бывало, отряхнется и побежит по своим неотложным кошачьим делам.
        - Не волнуйся, я уже ухожу, - громко сказал Габриель.
        И ушел.
        Остаток вечера он потратил на то, чтобы убедить себя: котенок - хитрец. Хитрюга. Пройдоха. Ловкая бестия. Жует где-то звериные консервы и посмеивается над мальчишками-недотепами.
        Габриелю почти удалось поверить в это. И он заснул в своей кровати - если неуспокоенный окончательно, то, во всяком случае, примирившийся с собой.
        Никто не просил котенка влезать в Габриелев сон, но он влез. «Мертвое мало чем отличается от живого, - подумал во сне Габриель, - оно всего лишь не движется и не дышит, вот и все». Мертвое не отталкивает и не ужасает, просто… оно какое-то неудобное, как заноза в пятке. Или как звук, когда пенопластом скребут по стеклу -
        Габриель и проснулся от этого звука.
        Он шел не извне, а рождался в голове самого мальчика; шрр-шрр-шшшррр - от висков к затылку, и снова к вискам. Трясти головой бесполезно, подпрыгивать (в надежде, что проклятое «шрр» выскочит) - тоже. Габриель пробовал читать, но не понимал из прочитанного ни строчки. Пробовал разговаривать с мамой и даже с отцом, но не слышал их голоса. Отчаявшись, он отправился в парк, где накануне оставил котенка, - вот когда скрежет и царапанье проявили себя в полной мере!.. Они стали просто невыносимыми, почти как Мария-Христина с ее вечными подколками и шуточками про недоумка. Но стоило Габриелю приблизиться к месту расправы, как все разом стихло.
        Он не нашел тела. Только с десяток камней у ограды - относительно чистых, без отметин крови и шерсти. Никаких особенных следов не было и на земле, значит, он не ошибся и все понял про хитреца-котенка.
        Не ошибся!..
        А ко сну можно приспособиться, чтобы он не доставлял неприятностей. Наверное, так и произошло: Габриель приспособился. Во сне котенок продолжал оставаться мертвым, но при этом шерсть его не тускнела, наоборот - лоснилась и становилась все гуще. Во сне над котенком сияло солнце, а дождь (если случался дождь) проходил стороной. Кажется, там еще были птицы, малютки-сверчки и густые заросли кошачьей мяты - лучшего места придумать невозможно.
        Котенок не страдает - значит, и Габриель не должен страдать.
        Он должен успокоиться насчет пенопласта, насчет занозы в пятке: занозы этой разновидности не выходят наружу. Через слои эпидермиса они проникают все глубже, ныряют в кровоток и, попутешествовав, прибиваются к сердцу.
        Чтобы остаться там навсегда.
        Сердце Габриеля все-таки щемило, иначе зачем бы он рассказал о котенке полузнакомой Фэл?

… - Он, кажется, умер.
        - Ты точно знаешь это? Ты видел его мертвым?
        - Нет, но…
        - Вот что ты должен запомнить, малыш: кошки - очень живучие существа. Даже если кошка выпадет из окна какого-нибудь верхнего этажа - она останется жива.
        - Почему?
        - Потому что кошки так устроены. Они гибкие. Они умеют собраться в самый последний момент. Врасплох их не застанешь. У меня было несколько знакомых кошек, с которыми случались подобные казусы… Я имею в виду падение с высоты.
        - И?..
        - Никто из них не разбился. Все они прожили долгую счастливую жизнь.
        - И сейчас живут?
        - И сейчас.
        - Значит, мой котенок…
        - С ним все в порядке, поверь.
        Это именно то, что хочет слышать Габриель. Голос Фэл такой же мягкий и прохладный, как и ладони, которыми она обнимает его за плечи. Голос Фэл струится подобно водопаду, под него просто необходимо встать, чтобы ловить капли пересохшими губами. Габриелю хочется плакать, но больше - смеяться: смех облегчения, вот как это называется. До чего же замечательно, что появился кто-то, кто снял с Габриеля всякую ответственность, утешил его и успокоил.
        В знак благодарности Габриель просит Фэл рассказать о пульсарах: они много сложнее, чем ему представлялось, не косматые и не хвостатые.
        Фэл изо всех сил старается быть понятной и доступной, «пульсары - это космические источники импульсного электромагнитного излучения, - говорит она, - большинство пульсаров излучает в радиодиапазоне от метровых до сантиметровых волн».
        Радиопульсары отождествляются с быстро вращающимися нейтронными звездами.
        И еще что-то про оптический, рентгеновский и гамма-диапазон и про конус, в котором генерируется излучение.
        - Пульсары - самая интересная вещь на свете, - не слишком уверенно заявляет Фэл. - Будешь писать мне письма?
        - Письма?
        - Ну да. Я люблю получать письма. А ты?
        До сегодняшнего дня Габриель ни с кем не состоял в переписке, он и понятия не имеет, как это делается.
        - Твой отец писал мне письма. Они были забавными. Иногда он такое придумает, что я хохочу до упаду сутки напролет.
        - А про меня он писал?
        - Конечно! Не было ни одного письма, в котором бы ты не упоминался…
        - А я? О чем должен писать я?
        - О чем угодно. О том, как ты живешь. И что делаешь.
        - Про школу тоже можно писать?
        - Если посчитаешь нужным.
        - Там не очень интересно.
        - Тогда не пиши.
        - А если и в жизни ничего интересного не происходит?
        Фэл похожа на маленький заводик по производству телячьих нежностей: она ласково ерошит Габриелю волосы и целует в обе щеки и еще в подбородок, «никогда так не говори, дорогой мой! Жизнь не может быть неинтересной, нужно только присмотреться повнимательнее. Ведь столько замечательных вещей вокруг!»
        - Мороженое, - тут же вспоминает Габриель.
        - Мороженое, да, - подтверждает Фэл. - Мороженое делает жизнь вкусной. Какая жизнь тебе понравилась бы больше - ореховая, ванильная или земляничная с добавлением киви?
        - Мне нравится фисташковое… И чтоб оно слегка подтаяло.
        - Отлично. Думай о жизни, как о фисташковом мороженом.
        - Я попробую. Еще было бы здорово уплыть куда-нибудь.
        - Здорово, да! Однажды я путешествовала на океанском лайнере.
        - Не в Америку?
        - Нет.
        - А собираешься?
        - Все рано или поздно собираются в Америку, - философски замечает Фэл. - Но я уже была там. Ездила в одну обсерваторию в Чили… Чили - тоже Америка, только Южная.
        Габриель в курсе дела, он неоднократно видел Чили на карте, это очень узкая страна, похожая то ли на нож, то ли на морского угря. Она находится в спасительном отдалении от той Америки, в которой существуют банки, казино и черные костюмы с белыми шляпами и куда намылился Кинтеро с дружками. Вдруг Фэл взбредет голову поехать в ту Америку и она столкнется с Кинтеро? Габриеля почему-то совсем не привлекает подобная перспектива.
        - А в большой Америке… Не Южной… Там есть обсерватории?
        - Ну конечно. Там очень хорошие обсерватории.
        - Но они ведь нисколько не лучше, чем та, в которой ты работаешь? Или та, в Чили… Ведь не лучше, правда?
        - Мне трудно сравнивать. - Фэл вполне серьезно отнеслась к вопросу Габриеля. - Но говорят, что оборудование там первоклассное.
        - «Говорят» - еще не значит, что так оно и есть.
        - Какой же ты забавный! - Еще один повод растормошить и поцеловать Габриеля найден. - Тебе нравится фисташковое мороженое, но совсем не правится Америка, так?
        - Думаю, что делать в Америке совершенно нечего, - мрачно произносит Габриель. - Если ты, конечно, не собираешься играть в казино или… Или грабить банки.
        - Не собираюсь, честное слово! Но когда я говорила об океанском лайнере, я имела в виду обыкновенный круиз. Пять портов за десять дней, полный пансион и стюарды, похожие на римских легионеров, - все до единого. Я была туристкой.
        - А я до сих пор никем не был. И нигде. Еще я люблю книги…
        - Так я и думала. Ты - большой молодец.
        Молодец, а никакой не недоумок - если бы это услышала Мария-Христина, то сразу прикусила бы язык!.. Ох, уж эта Мария-Христина! В противовес зеленому лужку-Фэл сводная сестра предстает перед Габриелем угрюмым плато, усеянным подлыми ядовитыми колючками, торчащими из земли корневищами, насмешливыми грудами камней. Еще никому, кроме темной лошадки Хавьера, не удалось пройти по плато, не поранившись, - и лучше держаться от этой местности подальше.
        - Ты не очень нравишься моей сестре, - сдает Марию-Христину Габриель.
        - Полагаешь, мне нужно напрячься, чтобы понравиться ей?
        - У тебя все равно ничего не получится… Она всегда такая - ей никто не нравится…
        - Честно говоря, и я от нее не в восторге. - Фэл нисколько не расстроена от сказанного Габриелем. - Ничего, что я так говорю? Может, ты переживаешь из-за нее?
        - Нет.
        Фэл разглядывает Габриеля с таким любопытством и жадностью, как будто он - первый мальчик, который встретился ей на пути и к которому она подошла достаточно близко. Так близко, что расстояние измеряется сантиметрами (как радиоволны), а иногда исчезает совсем. Что, если и правда - первый? Это обстоятельство необходимо немедленно прояснить.
        - У тебя есть дети?
        - Нет, - просто отвечает Фэл.
        - Почему?
        - Не знаю. Так получилось. Раньше я не задумывалась над этим…
        - А сейчас?
        - И сейчас не задумываюсь.
        - А у тебя есть знакомые среди детей?
        - Погоди-ка… У меня есть знакомый продавец птиц, и я неплохо знаю его подопечных… У меня есть знакомый фотограф и знакомый репортер криминальной хроники… Про кошек я тебе уже говорила, упомяну еще и собаку, щенка бассет-хаунда. А дети… Нет, знакомых детей у меня нет. Кроме одной девочки, дочки фотографа. Но она такая толстая, противная и глупая, что можно смело сбросить ее со счетов. Ты - мой первый знакомый ребенок, малыш.
        Из всего приведенного теткой списка Габриеля особенно интересуют щенок бассет-хаунда и продавец птиц (это то же самое, что Птицелов или нет?) - нужно обязательно расспросить о них Фэл, когда представится возможность.
        То, что трудно понять Габриелю: у его отца был сын, был с самого начала, - но как разговаривать и как жить с ним, как любить, его отец не знал. Фэл - совсем другое дело. Хоть у нее и нет опыта общения с детьми - справляется она довольно хорошо.
        Настолько хорошо, что к родным, ожидающим их у выхода с кладбища, они подходят, крепко держась за руки: вернее, это Габриель цепляется за Фэл. При виде столь душещипательной (по-другому не скажешь!) сцены единения Мария-Христина хмыкает, а мама недовольно поджимает губы. И лишь темная лошадка Хавьер сохраняет обычное для себя - тупое и равнодушное - выражение лица.
        Книжник Габриель так и не выучился искусству читать по губам. Особенно - по недовольным и старательно уложенным, как кухонные полотенца в шкафу: между ними обычно прячутся бабушкины письма («мне приснился дурной сон про твоего мужа, уж не захворал ли он? а от повышенной утомляемости лучше какое-то время попить экстракт родиолы»); счета, мелкие монетки в несколько сентимо, пяльцы, набор открыток с видами Триеста, разноцветная тесьма; засохший, размером с тарелку, глазированный пряник с надписью «Gluckliche Weihnachten!»[Счастливого Рождества! (нем.)] - предмет вожделений Габриеля. Если мама разожмет губы - что оттуда покажется?
        Вряд ли пряник.
        Глаза Марии-Христины гораздо более красноречивы: попался на крючок, недоумок? И когда только она успела обработать тебя, эта английская сучка? А впрочем, ничего удивительного, вы оба - жалкие уродцы, нетопыри, гиены в зоопарке и то выглядят симпатичнее. Эта новая родственница - сегодня она здесь, а завтра нет ее, а мы - всегда рядом, так что хорошенько подумай, братец.
        Никому, кроме Габриеля, не нравится Фэл, никто не торопится пригласить ее помянуть усопшего, никто не говорит ей: «В этот скорбный день мы должны быть вместе». Все думают только о том, что она претендует на часть какого-то мифического наследства.
        Габриель уверен: Фэл не охотница за наследством.
        И оттого он сжимает ее руку еще крепче. И не слишком-то прислушивается к тому, что говорят взрослые.
        - Вы устроились где-то в городе, Виктория? - Мама сама любезность. - Если да, то это не очень хорошая идея… Мы ведь родственники.
        - Я остановилась у своих старых друзей, так что не стоит волноваться.
        - Вы нисколько не стеснили бы нас.
        - Я понимаю, но…
        Старые друзья Фэл. Что это еще за старые друзья? Очередной фотограф, очередной репортер криминальной хроники, очередной щенок бассет-хаунда, а, может, не бассет-хаунда - фокстерьера (весельчаки-фокстерьеры всегда нравились Габриелю).
        - Конечно, ты нас не стеснишь, - встревает в разговор Габриель. - Ты можешь занять любую комнату! Ту, где живет бабушка, когда приезжает к нам. Сейчас ее нет…
        - Бабушкина комната - это бабушкина комната, - одергивает мальчика мать. - Мы должны хранить се в неприкосновенности. Вы уж извините, Виктория…
        - Но сейчас-то бабушки нет, - Габриель едва не плачет.
        - Нет, но комната здесь ни при чем. Мы и сами туда не заходим. У старых людей свои причуды, и нужно относиться к ним снисходительно…
        - Не стоит беспокоиться обо мне.
        Фэл хочет отстраниться, отнять свою руку от ладони Габриеля - не тут-то было!..
        Во рту матери перекатываются мелкие монетки, разноцветная тесьма путается, а виды Триеста не предвещают путешественникам ничего хорошего; позже, когда английская сучка уберется на свой вонючий остров, Габриелю будет устроена самая настоящая экзекуция: «Ты выставил нас в дурном свете, несносный мальчишка, ты вел себя отвратительно! Зачем ты устроил этот скандал, да еще в день похорон отца?!»
        Но с Фэл мать соблюдает приличия:
        - Я всего лишь хотела сказать, Виктория, что комната моей матери - не единственная. Вы вполне можете занять кабинет.
        Габриель что есть силы сжимает руку Фэл - «соглашайся!».
        - Соглашайтесь, ну же! - настаивает мать под недовольные гримасы и ужимки Марии-Христины. - Вот и Габриелю вы понравились…

«Понравилась, о да! Он просто прилип к ней, как дерьмо к заднице», - семафорит лицо сестры, желтый с черным кружком флажок сменяет другой - в желтую же и синюю вертикальные полоски: «Мне нужен лоцман».
        Все верно, Габриелю просто необходима тетка Фэл.
        - Мне он тоже понравился, - говорит Фэл, потупив взор. - Он замечательный мальчик и очень похож на своего отца…

* * *

…«Замечательный мальчик» жаждет историй и жаждет прикосновений.
        Последнее легко объяснимо: Фэл приехала из страны, где почти не бывает послеполуденного зноя и где понятие «сиеста» не имеет своих собственных языковых аналогов. От кожи Фэл идет легкий холодок, она и не думает теплеть (даже на солнце) и уж тем более не думает таять - и в этом отношении намного предпочтительнее мороженого, которое так любит Габриель.
        Впрочем, насчет «таять» Габриель не совсем уверен.
        Не стоило бы ему читать эту грустную сказку про Растаявшую Фею!.. Она прилетела на Землю с далекой звезды и полюбила парня из маленькой мансарды, из маленького королевства, возможно, расположенного на той же широте, что и Англия, - или даже севернее, в тысячу раз севернее. Любовь оказалась взаимной, и все могло сложиться совершенно счастливо, и сказка бы тогда наверняка называлась бы по-другому, но… Молодой человек из мансарды получил направление в южную колонию. И она поехала с ним, поплыла на пароходе, навстречу собственной гибели, и
        растаяла.
        Тело феи оказалось мягче, чем воск (похоже, это и был воск!), от нее всего-то и осталось, что муслиновое платье, у Марии-Христины есть такое же. Оно висит в шкафу, набитом блузками, юбками, десятком сарафанов, шортами-бермудами и футболками с изображением группы «Битлз», группы «Роллинг Стоунз» и психоделической команды из Калифорнии «ДЖЕФФЕРСОН ЭЙРПЛЕЙН».
        Ничего подобного нет у Фэл.
        До сих пор Габриель видел только мрачный наряд, в котором Фэл была на похоронах, к ночи он сменился ночной рубашкой из плотной ткани. В последующие три дня в гардероб тетки добавились лишь жакет цвета маренго и платок, которым она повязывала голову.
        Марию-Христину можно назвать жгучей красавицей, она хорошо сложена, и платье из муслима сидит на ней идеально, - но она не фея.
        Фея - совсем другой человек.
        Его английская тетка.
        Если думать о Фэл, как о фее, - то все сразу же находит объяснение и становится на свои места. Большой лоб и глаза, почти лишенные ресниц, уже не отталкивают. Ведь фее совсем не обязательно быть красивой, достаточно нежности, доброты и тепла.
        Все эти качества у Фэл в избытке, но вдруг она растает?..
        Исчезнет из жизни Габриеля так же внезапно, как и возникла.
        Габриель рассказывает Фэл сказку о Растаявшей Фее в первую же ночь. Он и сам не знает, как это получилось: он собирался пробыть в кабинете, где устроилась тетка, не больше минуты, - минуты вполне хватило бы, чтобы пожелать ей сладких снов. И уговориться насчет завтрашнего дня. Никаких особых планов у Габриеля нет - вот если бы и у Фэл тоже не было! Тогда можно остаться дома и разговаривать. Или отправиться куда-нибудь и тоже разговаривать - вдруг посередине этих разговоров вскроется что-нибудь любопытное, не обязательно касающееся пульсаров. Вдруг она уже получила известие от отца - из того чудесного поезда, с колокольчиками, почтовыми рожками и кузнечиком, который обосновался в вагоне первого класса. Раз уж они так привыкли переписываться, то не откажутся от этой привычки и в новых обстоятельствах, когда папы больше нет.
        Его нет в этом кабинете, где он проводил часы и дни, нет на кухне и в ванной, где он брился и рассматривал отечные щиколотки и распухшие запястья (верный признак болезни сердца!), - но где-то же он есть?
        В поезде, в поезде. В поезде, ту-ту-ту-уу!..
        Фэл постелили на диване, слишком большом для ее маленького тела: рядом с ней легко уместились бы еще три Фэл и, как минимум, пять Габриелей. В изголовье дивана горит ночник - лампа с бледно-сиреневым абажуром и ножкой в виде странного человеческого существа со слоновьей головой, отец называл его богом мудрости и покровителем путешественников Ганешей.
        Путешествия, о!.. Путешествия не имеют к отцу (каким знал его Габриель) ни малейшего отношения.
        Узкие высокие окна затянуты шторами, узкие высокие шкафы забиты книгами. В углу, на низком столике из красного дерева, стоит граммофон с медной трубой, больше похожей на раскрывшееся жерло какого-то диковинного цветка. Медь поблескивает в свете ночника, все остальное скрыто в полутьме. Но Габриель знает, что граммофонный раструб не одинок: внизу притаилась новейшая стереосистема со множеством колонок и двумя тюнерами, а место справа занимает восковой валик Эдисона, страшно антикварная и дорогая штука.
        В кабинете есть еще множество небольших ящичков (в них живут сигары); множество застекленных стоек (в них живут цирковые плакаты); покрытое сукном бюро и конторка с лежащими на ней «Nouveau petit LAROUSSE illustre»[Один из популярных французских энциклопедических словарей.] 1936 года и лупой. Вот интересно, лупа еще там?.. Если взять ее и приблизить к лицу - может быть, тогда Фэл увеличится в размерах? И не будет казаться такой маленькой, такой беззащитной в этой огромной и безжизненной комнате?
        Пока Габриель размышляет об этом, пространство вокруг дивана с Фэл приходит в движение и начинает странным образом вибрировать, искривляться, вздыхать - как будто приноравливаясь к нежданной постоялице. Опс! - и вот уже окна и книжные шкафы не кажутся такими высокими. Упс! - сузились и ужались стены. Чик-вжик-трак! - опустился потолок. Теперь это и не кабинет вовсе, а чудесная маленькая табакерка или чудесная музыкальная шкатулка, а Фэл нужно всего лишь протянуть руку, чтобы открыть дверь. Пошевелить фалангой пальца, чтобы распахнуть окно.
        Наверное, это природное явление объяснимо и связано с профессией тетки. Всю жизнь ее спутниками были пульсары (хоть и нейтронные, а все же звезды), и Фэл волей-неволей переняла их повадки: втягивать все в свою орбиту, в воронку, подминать под себя. Так, в понимании Габриеля, выглядят сверхтекучесть, сверхпроводимость, сверхсильные магнитные поля.
        Если это так и Фэл вдруг придет в голову зевнуть - Габриель, подхваченный магнитным полем, полетит прямиком ей в рот. Все то время, что они знакомы, Габриеля тянуло к тетке, как магнитом, и только теперь нашлось объяснение этому -
        НАУЧНОЕ
        и гораздо более убедительное, чем все другие объяснения.
        Фэл читает толстенную книгу, но Габриель все же находит нужным спросить:
        - Ты не спишь?
        - Нет. А почему ты еще не в кровати?
        - Вот… Пришел пожелать тебе спокойной ночи. Сладких снов.
        - Сегодня я вряд ли усну Но желай.
        Видя, что Габриель нерешительно мнется у двери, она откладывает книгу и похлопывает рукой по дивану:
        - Иди сюда.
        Только это ему и нужно: через секунду он оказывается рядом с Фэл, и даже через долю секунды, - магнитное поле все-таки сработало.
        - Сегодня был очень грустный день. Очень тяжелый, - говорит она.
        - Да. - Габриель тотчас начинает угрызаться от осознания того, что не чувствует ни грусти, ни тяжести.
        Поездка на фантастическом скором поезде - еще не повод для расстройства.
        Он не станет рассказывать про поезд тетке, вдруг она посчитает его глупым или (хуже того) спрыгнувшим с мозгов мальчишкой, который ровным счетом ничего не понимает в смерти. Смерть - это такое средство передвижения, мог бы выдвинуть гипотезу Габриель, - но вместо этого принимается склонять на все лады историю про Растаявшую Фею.
        Сказка на ночь.
        Воспроизведенная с максимальной приближенностью к первоисточнику, она вышибает у Фэл слезу. Да-да, Фэл натурально плачет и сглатывает слезы, как это делал сам Габриель - жутко давно, в бессмысленном возрасте пяти или шести лет.
        - Кошмар, - вдоволь нарыдавшись, наконец говорит она. - Случится же такое! Растаяла!.. Бедняжка Розалинда! Бедный твой папа…
        - А такое и в самом деле может случиться? С кем-нибудь?
        - С кем?
        - С кем-нибудь не в сказке, - осторожно уточняет Габриель.
        - Не в сказке - вряд ли. Я, во всяком случае, про такое не слыхала.
        - Но это возможно?
        - Теоретически… Если мы, к примеру, возьмем процесс аннигиляции, когда частица сталкивается с античастицей и они исчезают, превращаясь в другие частицы…
        - Нет, не теоретически.
        - В жизни никто не тает, если тебя интересует именно это.
        Габриель испускает вздох облегчения: пусть Фэл и не фея, зато романтическая кончина на палубе, под палящими лучами, в объятиях муслинового платья ей не грозит.
        - Видишь тот стол с сукном? - не-фея демонстрирует удивительную способность переключаться с темы на тему.
        - Бюро, - уточняет Габриель. - Тот стол называется бюро.
        - Верно. Ты не мог бы выдвинуть верхний правый ящик и кое-что взять?
        - Не получится. Ящики в бюро всегда закрыты на ключ.
        Это - чистая правда. Габриель неоднократно пытался подобраться к манящим его воображение ящикам и всякий раз терпел фиаско. Их пять, похожих друг на друга как близнецы: два с правой стороны и три с левой. Ящики сияют темно-ореховой поверхностью, а прорези замочных скважин на них заставляют вспомнить о египетском боге солнца Ра. Габриель видел картинку с богом в «Nouveau petit LAROUSSE illustre»: глаза Pa на картинке - такой же формы, что и скважины.
        Ключа к ящикам (в отличие от бога солнца) Габриель не видел никогда.
        - …Ключ. Я и забыла. Вот, возьми.
        Фэл снимает с шеи цепочку, на которой (вместо медальона, крестика или ладанки) висит маленький блестящий ключ.
        - А он подойдет?
        - Конечно. Ведь это и есть ключ от бюро.
        - Откуда он у тебя? -
        Подобный вопрос для Габриеля чистая формальность, Фэл может не заморачиваться с ответом. Какая разница, откуда у нее ключ, важно - что он отпирает. Не пройдет и тридцати секунд, как Габриель узнает о содержимом ящиков: вдруг там спрятаны невероятные, потрясающие предметы? Настолько потрясающие, что к ним вполне применимо слово «артефакт» - о его существовании Габриель узнал не так давно, но случая употребить еще не представилось.
        - …Откуда? Его прислал мне твой отец. Несколько месяцев назад.
        - Зачем?
        - Сейчас откроем ящик и все узнаем.
        - Там спрятан артефакт? - Габриель так возбужден, что не сразу попадает ключом в скважину.
        - Ого!.. Насчет артефакта я не совсем уверена…
        Куда ему слушать Фэл, если ключ легко повернулся в замке и ящик поддался? Возбуждение достигает пика и - следом за ним - следует сокрушительное разочарование.
        Ящик пуст.
        Почти пуст, если не считать еще одного ключа, болтающегося на дне. Второй ключ раза в два больше первого, он не украшен ни искусной резьбой, ни драгоценными камнями, ни инкрустацией из слоновой кости. Такими ключами отпираются самые захудалые дома, самые дешевые закусочные, самые заброшенные подвалы, в которых не сыщешь ничего, кроме крыс.
        Нет-нет, так просто Габриель не сдастся, впереди целых четыре ящика!
        Он уже готов продолжить поиски, когда слышит голос Фэл:
        - Ты не должен этого делать.
        - Почему?
        - Потому что мы должны взять только то, что лежит в верхнем правом ящике.
        - Но там только еще один дурацкий ключ.
        - Значит, нам нужен именно он.
        - А остальное?
        - Послушай, на все остальное мы не имеем права, -
        Фэл по-прежнему кажется мягкой (она даже мягче, чем
        обычно), но тени за ее спиной начинают сгущаться, а воздух - угрожающе потрескивать, помни об аннигиляции, малыш.
        Помни и не перечь.

…Спустя день, ключом, найденным в ящике, Фэл откроет самую важную дверь в жизни Габриеля. За ней окажется помещение, в котором Габриель проведет самые прекрасные дни и самые ужасающие ночи. Впоследствии разделение дней и ночей уже не будет таким четким, и темнота (или то, что кажется темнотой), переползет на территорию света, медленно съедая ее, откусывая по кусочку.
        Габриель и Фэл оказываются на улице Ферран через несколько часов после оглашения завещания.
        Завещание состоит из трех миллионов пунктов, по которым можно ненавидеть английскую выскочку. В нем сказано, что Виктории Бастидас де Фабер (так выглядит полное имя Фэл) переходит коллекция кубинских сигар в количестве 931 штуки, библиотека и автомобиль «Золотой Бугатти» 1927 года выпуска, о существовании которого никто в семье Габриеля не подозревал.
        Где он находится в настоящее время - тоже неизвестно.
        Кроме того, в собственности сеньориты Бастидас оказывается часть недвижимого имущества покойного на улице Ферран, в центральной части Города.
        По сравнению со столь внушительным куском пирога остальные куски выглядят не так впечатляюще, это крохи, а не куски:
        - небольшое денежное вспомоществование вдове покойного,
        - счет в банке на имя сына покойного (суммы, лежащей там, хватило бы разве что на годовой абонемент в океанариум).
        Судьба пластинок и аудиотехники (включая граммофон) тоже худо-бедно устроена, они передаются в дар дочери вдовы покойного от первого брака. Не обойдены вниманием и цирковые плакаты, их необходимо переслать г-ну «Bugge Wesseltoft», до 1981 года проживавшему в городке Бад-Грисбах, в Баварии.
        Бад-Грисбах, не там ли запаркован «Золотой Бугатти»?
        - Он был большой шутник - ваш муж и мой брат, - объясняет впавшей в уныние матери Габриеля Фэл. - Я понятия не имею, кто такой Багги Вессельтофт… Я даже не знаю, существует ли этот Багги на самом деле.
        - А по-моему, он был мудаком. Тихушником с поехавшей крышей. Жалким ничтожеством, который сидел на твоей шее и годами измывался над тобой, мама.
        Мария-Христина не стесняется в выражениях, и ее можно понять: уж слишком оскорбительным выглядит пункт о запиленных оперных пластинках толщиной в палец, она всегда считала их мусором. А граммофон и эдисоновский восковой валик!.. Вещи, совершенно несовместимые с психоделической командой «ДЖЕФФЕРСОН ЭЙРПЛЕЙН», на создание очередного элэсдэшного шедевра в стиле «Surrealistic Pillow»[«Сюрреалистическая подушка» (англ.).] они вряд ли вдохновят.
        - Вы не должны так говорить, Мария-Христина. - Фэл пытается быть вежливой с сестрой Габриеля.
        - Отчего же? Я считаю, что это не завещание, а самое настоящее издевательство.
        - Это воля покойного…
        - Ну да, ну да. Вам-то переживать нечего, вы-то огребли по полной.
        - Что вы имеете в виду?
        - Не прикидывайтесь дурочкой. Я имею в виду «Золотой Бугатти». Знаете, сколько он стоит?..
        Габриель и не предполагал, что его сестра разбирается в машинах. Должно быть, сказывается влияние темной лошадки Хавьера - обладателя обшарпанного мопеда, мечтающего в обозримом будущем пересесть на малолитражную bebe-Peugeot. Малютка-«Пежо» (фр.).]
        - Я не слежу за автомобильным рынком. - Фэл - само спокойствие.
        - Даже на автомобильном рынке «Золотой Бугатти» - большая редкость. Самый дорогой автомобиль двадцатых годов, и за последние шестьдесят лет его цена только увеличилась. Если его продать любителю раритетов, то можно приобрести остров где-нибудь в Тихом океане…
        - В личное пользование? - округлив глаза, спрашивает мать Габриеля.
        - Конечно. Остров и часть кораллового рифа.
        В уголках губ Марии-Христины пузырится слюна, она накатывает и отступает - совсем как морской прибой на том острове, до которого (без помощи «Золотого Бугатти») ни за что не доплывешь.
        - Думаю, насчет кораллового рифа ваша дочь сильно преувеличивает.
        - А вот и не преувеличиваю! Видишь, мама, он нисколько тебя не любил, твой муженек… Оставил тебя с голым задом! А семейными ценностями теперь воспользуются никому не известные прощелыги!
        Фэл не хотела этой ссоры, она по-настоящему расстроена, шмыгает носом и вот-вот готова зарыдать.
        - Милая девочка… - говорит Фэл тихим, прерывающимся голосом. - Вы несправедливы ко мне.
        - Несправедливым оказался ваш брат. Мама столько лет поддерживала его и заботилась о нем - и что же получила взамен?..
        - Я знать не знала ни о каком автомобиле! Если уж на то пошло - я думаю, что и он плод фантазий моего брата. Как Багги Вессельтофт.
        Мать Габриеля не в состоянии сказать ни слова (она лишь безвольно наблюдает за перепалкой) - зато Мария-Христина старается за двоих:
        - Ага, значит он-таки был сумасшедшим!
        - Он не был сумасшедшим.
        - Но при этом его завещание полно несуществующих объектов и субъектов!
        - Он не был сумасшедшим!
        - Вы правы, - неожиданно отступает Мария-Христина. - Не был. Тем более что документы на «Золотой Бугатти» в полном порядке. Я видела их. Я держала их в руках. Я их изучила.
        - Где же ты их нашла?
        - Не важно где, мама. Нашла и все.
        Бюро в кабинете отца, покрытое расслоившимся, загустевшим от времени сукном. Наверняка документы на машину лежали в одном из четырех непроверенных Габриелем ящиков. Напрасно он послушался Фэл и не отпер их! И какой прок в честности тетки, если окружающие считают ее воровкой, самозванкой и этой… как ее… никому не известной прощелыгой!..
        - Отлично! - Фэл вскидывает голову. - Если вы нашли документы - найдите и машину. А когда найдете, можете смело ею пользоваться. Ездить сами, сдавать в аренду или продавать любителям автомобильной старины. А на вырученные деньги приобретайте острова, коралловые рифы, морские шельфы с нефтью и алмазные прииски. Черта лысого приобретайте, я подпишу любую бумагу.
        - Ага! Ловлю вас на слове! - торжествует Мария-Христина.
        В последующие два года интенсивных и семь лет менее интенсивных поисков «Золотой Бугатти» так и не будет найден. На первом этапе поисками занимался темная лошадка Хавьер. Ему же удалось обнаружить следы бугатти на Итальянской Ривьере и - позже - в Монако, где Хавьер погиб при невыясненных обстоятельствах: его труп нашли на задворках казино в Монте-Карло. Карманы Хавьера лопались от денег и фишек, а за пазуху была заткнута брошюра о Николасе Зографосе[Выдающийся карточный игрок 1-й половины XX века.] и его «Греческом Синдикате». Остальные любовники юной Марии-Христины тоже включились в гонку за «Золотым Бугатти» - с такими же печальными для себя последствиями. Двоим помогли уйти из жизни неустановленные доброхоты, еще один свел счеты с ней самостоятельно, еще один затерялся где-то на просторах Восточной Сибири (что тоже можно считать косвенным подтверждением гибели). Единственным, кто выиграл в этой ситуации, оказалась сама Мария-Христина -
        она написала свой первый роман.
        Ничем не примечательная любовная история, задрапированная под мистический детектив, так и называлась - «Золотой Бугатти». С мистикой и интригой в опусе Марии-Христины дела обстояли туго, зато все в порядке было с псевдоэротическими сценами, размышлениями главной героини о том, кому бы всучить свою просроченную девственность и (не лишенными оригинальности) сравнениями мужских гениталий с:
        а) немецкой Haubitze[Гаубица (нем.).] времен 1-й мировой войны
        б) древком императорского штандарта
        в) самым величественным из каменных столбов Стоунхенджа.
        Тогда же, в «Золотом Бугатти», Мария-Христина впервые опробовала тип героини, который (с незначительными вариациями) будет разрабатываться ею во всех последующих романах. Девушка слегка за двадцать, «похожая на фарфоровую статуэтку», с волосами «цвета спелой ржи», с «васильковыми глазами», с
«персиковой/атласной кожей». В эту же концепцию идеальной внешности вписывается
«родинка под правой грудью» и сама грудь - «высокая, упругая, с маленькими сосками-горошинками». И еще ноги - «роскошные, удивительно стройные, лилейно-белые». Взмыть в небеса с такой кучей достоинств практически невозможно - потому и приходится постоянно доплачивать за превышение допустимого веса багажа и ручной клади. В них лежат «острый, пытливый ум», «сердечность»,
«самоотверженность» и «она в совершенстве владела приемами айкидо и пятью языками, включая язык индейцев кечуа». К несомненным плюсам этой чудо-героини относится и то, что на первых десяти страницах она обязательно теряет память и становится игрушкой в руках страшных негодяев. Оставшиеся шестьсот девяносто страниц, как правило, посвящены проникновению в агентурные сети разведок мира, промышленному шпионажу и соблазнению политиков, глав крупных корпораций, особ королевской крови, хорошо законспирированных масонов и розенкрейцеров. И конечно же поиску того единственного, с «древком императорского штандарта» в паху, с которым героиня сможет наконец-то расслабиться, вспомнить все и почувствовать себя слабой женщиной. На шестьсот пятидесятой странице такой человек обязательно появляется - и не один, а с замком в Провансе, квартирой на Манхэттене, латифундией в Бразилии и с чековой книжкой в зубах.
        Фу-у, гадость. Мерзость. Хорошо оплачиваемое литературное самоубийство.
        Мария-Христина читала не совсем подходящие книжки в нежном возрасте - вот результат и не замедлил сказаться.
        А если бы она в день оглашения завещания не брызгала слюной и не обкладывала Фэл проклятьями, а отправилась бы с ней на улицу Ферран - все в ее писательской карьере могло сложиться по-другому.
        Но Мария-Христина не отправилась.
        И Фэл с Габриелем оказались на улице Ферран в полном одиночестве.
        Под нужным им номером на четной стороне улицы обнаруживаются две затянутых тканью витрины со стеклянной дверью посередине. Прикрепленная к внутренней стороне двери выцветшая табличка гласит:
        CERRADO.[Закрыто (исп.).]
        - Это, кажется, здесь, - говорит Фэл и, примерившись, вставляет ключ в замочную скважину.
        Четыре (Габриель специально считает) поворота ключа - и дверь со скрипом поддается. Фэл ставит ногу в образовавшуюся щель, оборачивается к племяннику и смотрит на него сверху вниз:
        - Ты готов, дорогой мой?
        Габриель не совсем понимает, к чему он должен быть готов, к тому же с некоторых пор он стал бояться дверей, за которыми его поджидает неизвестность, -
        и потому молчит.
        Та же мизансцена повторится спустя десять лет. Но теперь уже Габриель будет возиться с четырьмя поворотами ключа и смотреть на тетку сверху вниз:
        - Ты готова, Фэл?..
        Фэл не терпится войти вовнутрь, она исчезает за дверью, предварительно перевернув табличку; вместо CERRADO возникает
        ABIERTO.[Открыто (исп.).]
        Эта сторона таблички не такая линялая, буквы выглядят свежо и дружелюбно, они как будто соскучились по посетителям: все вместе и каждая в отдельности, входи, Габриель, входи! ничего страшного за дверью нет, - наоборот, тебе там понравится, малыш.
        Вдруг и вправду понравится? - решает Габриель про себя и с бьющимся сердцем следует за теткой.
        Его встречает темнота.
        Она могла бы быть абсолютной, если бы не щели и микроскопические дырки в шторах. Солнечные лучи проникают сквозь них и ломаными линиями ложатся на пол: паутина лазеров в банковском хранилище, да и только.
        Это - не банковское хранилище
        В банковском хранилище не пахнет пылью, специями, кофейными зернами (если поднести их к ноздрям предварительно разгрызенными). Запахи не смешиваются, они уложены слоями и существуют отдельно друг от друга. Самый верхний слой - безусловно, пыль и все связанное с пылью; пыльные поверхности дерева, запылившиеся бумага и ткань. Специи и кофейные зерна вносят успокаивающую ноту, они так же дружелюбны, как и буквы в слове ABIERTO, вот видишь, малыш, все обстоит замечательно, ты вошел - и правильно сделал.
        Но Габриеля не проведешь.
        Слой с кофе - не последний, за ним прячется еще один, самый неприятный. Он старше штор на окнах, старше таблички на двери, старше дерева и бумаги; кажется, что именно он - первооснова.
        Тот еще запашок.
        Габриель уже сталкивался с ним, и совсем недавно - когда висел на руке у Птицелова. Мясо, слегка тронутое гнильцой, - вот что символизирует первооснова темного помещения на улице Ферран.
        У Габриеля перехватывает дыхание, и он принимается кричать дурным тонким голосом:
        - Фэл! Фэл!! Куда ты подевалась, Фэл-а-а-а!..
        Над головой Габриеля тотчас вспыхивает лампа в пять рожков (два из пяти не горят вовсе, остальные - едва слышно потрескивают). Свет не очень яркий, но его вполне достаточно, чтобы разглядеть помещение.
        И Фэл.
        Она стоит на лестнице, в противоположном конце большой комнаты, у черного прямоугольника еще одной двери, с блуждающей улыбкой на лице.
        - Ну, и чего ты испугался? - спрашивает Фэл.
        - Здесь темно.
        - Уже не темно.
        - Здесь неприятно пахнет.
        - Согласна, но это временное явление. Стоит нам немножко освоиться, впустить сюда свои самые лучшие чувства, самые светлые мысли, самые прекрасные воспоминания - и все сразу изменится. Это - самое расчудесное место на свете, поверь. Иди-ка сюда!.
        Фэл протягивает Габриелю руки (как протягивала их неоднократно, на всем протяжении двух длинных, нескончаемых дней) - и Габриель летит к ней, жмется к жакету цвета маренго и замирает, умиротворенный. Теперь, находясь под защитой тетушки Фэл, можно перевести дух и толком оглядеться. И понять - почему Фэл называет это место
«самым расчудесным на свете».
        Габриель в недоумении.
        Как можно считать чудесной самую обыкновенную свалку старых, ненужных вещей?
        Вдоль стен с бумажными обоями тянутся грубо сколоченные полки. С правой стороны их перегораживает некое подобие прилавка. Или барной стойки. Над стойкой, в простенке между полками, висит пожелтевший от времени плакат:
        WE DO NOT
        SPEAK:
        HINDI, Chinese,
        Pakistan, URDU,
        SCOTCH-IRISH
        Bulgarian………………
        But our PRICES
        speak for
        THEMSELVES.
        Ручная работа, не иначе, - шрифты разной величины, неровные, уходящие вниз строки; стилизованные цветы по краям плаката: кружок-сердцевинка и овальные лепестки вокруг кружка. Непохоже, чтобы здесь торговали цветами.
        - Это был магазин, да? - спрашивает Габриель.
        - Сразу несколько, хоть и в разное время. Восточные специи, кофе из Латинской Америки, а еще раньше - мясная лавка.
        Он и сам мог бы догадаться. Плакат, написанный от руки, - не единственное украшение стены. Есть еще налепленные друг на друга этикетки от кофе, фотография каравана, бредущего по пустыне; засохшая ветка какого-то растения со сморщенным, темно-лиловым плодом и внушительных размеров картинка из жести.
        Если судить по абрису, на ней изображена корова.
        Тело коровы поделено на неравные части и больше всего напоминает одноцветную географическую карту - с пунктирами границ и выделенными белой краской названиями. Пособие для начинающего мясника, вот что это такое, - бедная корова!..
        Бедная Розалинда.
        Бедный папа.
        Подобраться к прилавку не так-то просто - он заставлен картонными коробками и забросан ветошью. Вот бы заглянуть в коробки и попытаться найти там нечто более ценное, чем расчлененная стараниями неизвестного художника туша коровы!
        Артефакт, да.
        Любой, даже самый затрапезный артефакт устроил бы Габриеля:
        - В коробках что-то есть?
        - Не думаю.
        - Наверняка есть!
        - Это никому не нужный картон, дорогой мой. Но кое-что здесь просто обязано отыскаться, ты прав.
        Фэл отрывает от жакета пальцы Габриеля и сбегает вниз, по ступенькам. Их пять (так же, как и рожков в люстре), они чересчур пологие и потому лестница не выглядит высокой - подиум, а не лестница. Пандус для инвалидов-колясочников, решивших прикупить кофе, специи и телячьи почки.
        Нетерпение Фэл передается и Габриелю: вместе они отодвигают коробки и сбрасывают пыльные тряпки с прилавка. При этом Фэл оставляет себе наиболее чистый, на ее взгляд, кусок полотна. И принимается с воодушевлением тереть деревянную поверхность.
        - Да! Да! Я знала, я помнила! Да!.. Взгляни-ка!
        Поверхность стойки испещрена надписями. Их так много, что прочесть все сразу невозможно. Выделяются лишь рисунки:
        сердце, пронзенное кривоватой стрелой
        еще одно сердце, разделенное на две неравные половины
        еще одно сердце, с двумя каплями на остром подбородке - плачет оно что ли?
        еще одно сердце, с воткнутым по самую рукоять кинжалом.
        Есть еще человеческий глаз, крест, треугольник, спираль и четырехконечная звезда с неровными лучами, но удельный вес сердец все-таки больше. И все они расположены в той стороне прилавка, где обычно стоит продавец.
        Тот, кто торговал кофе, - страдал, - неожиданно решает Габриель, и тот, кто торговал специями, был не очень счастлив. Про сгинувшего во времени мясника думать не хочется, ведь сырое мясо - совсем не романтический продукт; не то, что сентиментальные специи и склонный к театральным эффектам кофе. Мясник не будет убиваться из-за стрелы в сердце, и уж тем более из-за того, что сердце разорвано на две половины. Мясник обязательно найдет изъян в нарисованном органе, ведь он видел его на самом деле. И совершенно неважно, чье это сердце - коровы, зайца или свиньи, его форма мало чем отличается от человеческой. Так утверждает «Nouveau petit LAROUSSE illustre» 1936 года, а Габриель привык верить словарям.
        Мясникам - веры нет.
        Исключение составляет всегда улыбчивый сеньор Молина с еженедельным килограммом вырезки наготове. Когда он смотрит на маму, глаза его подергиваются тонкой влажной пленкой, а мочки ушей краснеют, «вы выглядите сегодня прекрасно, сеньора. Когда вы приходите - ко мне как будто солнышко заглядывает». После этого Молина вздыхает и прикладывает руку к левой стороне груди, и предлагает заходить почаще, «конечно, это не самое аппетитное место для встреч, но мы могли бы пропустить по рюмочке вечерком, в ближайшем баре, как вам такая мысль?»

«Мысль чудесная, - всякий раз говорит мама. - Но у меня, как на грех, слишком много дел… Может быть, потом как-нибудь…»
        Неизвестно, что делает Молина, когда мама с Габриелем покидают лавку. Что, если и он принимается вырезать на дереве сердце большим мясницким ножом?..
        Габриель мог бы посочувствовать Молине, время от времени подбрасывающему совсем не копеечные подарки. Но в книжке со сказкой про Растаявшую Фею была еще одна сказка - «О том, как замерзла маленькая жена мясника», с таким же печальным финалом. И как после этого верить улыбчивым разделывателям туш? Все правильно -
        мясникам веры нет.
        - …Видишь эту надпись? - Фэл дергает Габриеля за рукав.
        - Какую?
        - Вот эту.
        Место, куда тычет палец Фэл, занято не крылатым латинским выражением, способным изменить представление о жизни; и не именем человека, способного изменить саму жизнь; проставлена всего лишь дата, четыре цифры:

1974.
        - Это год, - уточняет Фэл.
        - Меня и на свете не было.
        - Да. А твои мать и отец еще даже не познакомились.
        - Это какой-то важный год?
        - В общем, ничего особенного. Кроме того, что твой отец вернулся с Кубы, а я поступила на подготовительные курсы в университет.
        - Чтобы изучать пульсары?
        - Чтобы изучить английский, а потом уже изучать пульсары.
        - Ты бы могла остаться здесь, и английский бы учить не пришлось.
        - Знание иностранных языков еще никому не мешало. - Габриель получает от тетки легкий щелчок по носу. - Но я бы и не осталась здесь. В семьдесят четвертом году все было очень грустно, поверь.
        - Все?
        - Все, кроме этого места. Мы связывали с ним большие надежды. Твой отец связывал. Он с самого начала хотел устроить здесь книжный магазин. Он привез с Кубы огромное количество книг.
        - Это те книги, что стоят у него в кабинете?
        - Те. Но большую часть книг он оставил здесь, и это был самый опрометчивый поступок в его жизни.
        - Почему?
        - Потому что книги, оставшиеся здесь, украли. Неизвестно кто и неизвестно зачем. Последнее дело - воровать книги, как ты думаешь?
        Конечно! - хочется воскликнуть Габриелю. Ох, уж эта чудная английская тетушка! она, как всегда, на высоте: заранее ищет оправдания племяннику, даже не подозревая, что он действительно виновен. Опустошенные карманы подвыпивших гуляк, уведенные из многочисленных кафе кошельки и сумки - все это ничто по сравнению с кражей книг.
        Как раз в этом ужасающем преступлении Габриель не замешан, а обо всем остальном можно забыть навсегда.
        - Воровать книги - плохо, - подтверждает он.
        - Пропажа его подкосила. Кажется, именно тогда начались проблемы с сердцем. И вообще - со здоровьем.
        Про здоровье (вернее - нездоровье) отца Габриель знает все, тухлая тема.
        - А магазин? Он открыл магазин?
        - Нет. - Фэл любовно поглаживает 1974. - Открыть магазин оказалось гораздо труднее, чем выдолбить эту надпись, взять сестру за руки и провозгласить: теперь мы заживем прекрасной жизнью, в окружении вещей, которые нас любят и которые любим мы.
        - Так надпись сделал он?
        - Кто же еще!
        - А остальные надписи?
        - Они появились раньше. Живут здесь бог знает с каких времен. Вообще-то, если хорошенько присмотреться, то можно обнаружить даже автограф Федерико Гарсия Лорки, великого поэта.
        - Здорово.
        - Думаю, это миф. Лично я автографа Лорки не нашла. Может, кому-нибудь другому удастся.
        - Кому?
        - Кто наведет здесь порядок.
        - Вот если бы ты, - мечтательно произносит Габриель.
        - Вот если бы ты! - Фэл - еще большая мечтательница, чем ее племянник. - Ты, конечно, еще совсем мал, но ты ведь вырастешь?
        - Наверное…
        - Обещай мне вырасти!..
        Подпрыгнув, Фэл оказывается верхом на прилавке; она, как девчонка, болтает ногами и жмет на кнопку старинного медного звонка, вмонтированного в поверхность. Звук, который издает медь, - прерывистый, требовательный, хотя и довольно мелодичный.
        - Разве не прелесть?
        - Обыкновенный звонок…

«Обыкновенный звонок» никак не хочет затихать, отголоски трели скачут по пустым пыльным полкам, по пологим ступеням лестницы, забираются в картонные коробки. Ничего удивительного, думает Габриель, звонок слишком долго находился в покое, он устал от тишины, невостребованности и запустения, все здесь устало от запустения, все хочет жить совсем другой жизнью.
        Той, где все всех любят и все всем нужны.
        - Он должен быть здесь…
        Фэл выгибает позвоночник, откидывается назад, и, держась за ребро стойки одной рукой, другой принимается шарить в скрытых от глаз внутренностях.
        - Есть! - торжественно провозглашает она.
        Предмет, оказавшийся в объятьях Фэл, - самое интересное, что Габриель до сих пор видел в заброшенном магазине. Плоский ящичек высотой сантиметров в десять; не то чтобы очень большой - размером со шкатулку или фотоальбом. На деревянных торцах ящика выжжены пальмы, раковины и морские звезды, а верхняя крышка украшена самым настоящим панно. Изначально оно было покрыто красками, - теперь краски облупились, но картинка все равно просматривается.
        Батальная сцена с бородатыми мужиками, теснящими безбородых.
        Трусы-безбородые катятся вниз, их подгоняют выстрелами из автоматов: длинные штрихи и рисованные облачка символизируют разрывы пуль. В центре композиции - Самый Главный Бородач с благородным лицом апостола, разделившего последнюю трапезу с Христом: даже тетка-Соледад, подозревающая все человечество в гнусностях, не смогла бы найти в нем изъяна.
        Габриелю тоже нравится бородач.
        - Кто это? - спрашивает он.
        - Фидель Кастро, лидер кубинской революции. Когда он еще был молод и дружил с Че Геварой. Здесь изображен важный момент в истории Кубы: Фидель и его соратники громят десант так называемых контрреволюционеров, высадившийся в 1961 году на Плайя-Хирон.
        - Они победили?
        - Да. Увы.
        - Почему «увы»?
        - Потому что я никогда не разделяла политических взглядов Кастро.
        - Эти взгляды такие плохие?
        Наивный вопрос Габриеля застает Фэл врасплох.
        - Не то чтобы плохие… - морщится тетка. - Они чересчур утопические. Нет… Чересчур идеалистические. Нет… Слишком нетерпимые. Волюнтаристские. Диалектикой в них и не пахнет. От них страдает множество людей. Нет, нет, нет… Не мучь меня, малыш. Вырастешь - сам разберешься.
        - А папа?
        - Что - «папа»?
        - Как он относился к Фиделю?
        - Твой папа был чтецом на фабрике по изготовлению сигар и предпочитал не говорить о политике. Он был далек от всего этого безобразия.
        Вопреки словам Фэл, а может, благодаря им, бородатый идеалист и волюнтарист (кстати, что такое - «волюнтарист»?) все больше завладевает сердцем Габриеля. Этот не стал бы отсиживаться среди цирковых плакатов, как жаба на болоте. Этот скорехонько поставил бы на место гнуснеца-Кинтеро и всю его компашку. Этот…
        - Ты совсем меня заморочил, - прерывает мысли Габриеля возглас Фэл. - Главное не то, что нарисовано на крышке. Главное - то, что спрятано внутри.
        Внутри спрятана брошка в виде маленького краба, с камешками вместо глаз.
        В «Nouveau petit LAROUSSE illustre» подробно рассмотрены каменный краб, краб-плавунец, китайский краб и рогоглазый краб-привидение, краб Galathea squamifera и знаменитый «пальмовый вор»; все они представляют собой выдающиеся творения природы, а брошка…
        Брошка - тьфу! жалкая, кричаще-красная безделушка, весьма приблизительно передающая внешность и характер краба, и почему это Фэл так обрадовалась находке? Подносит к лицу, поглаживает кончиками пальцев и только что не целует ее.
        - Моя любимая вещица, - объясняет Габриелю тетка. - Отрада моего детства! Я ее обожала, цепляла на все платья, и на футболки тоже, и на блузки с жабо и отложными воротничками. Хочешь сказать, у меня дурной вкус?
        - Ничего я не хочу сказать.
        - А у тебя есть вещь, которая бы много для тебя значила? Которую хотелось бы спрятать, чтобы потом, через тысячу лет, найти и почувствовать себя счастливым?..
        - Нет у меня такой вещи, -
        в подтверждение своих слов Габриель мотает головой, хорошо бы, конечно, заиметь такую вещь, а еще лучше, чтобы темно-рыжий котенок и в самом деле оказался невредим и чтобы из его жизни навсегда исчезли Кинтеро с дружками, и чтобы неприятная история с Птицеловом стерлась в памяти. Не так уж много для этого нужно - похоронить на помойке его дневник. Интересно, отдаст ли Фэл чудесный ящичек с подвигами на Плайя-Хирон, если Габриель слезно попросит об этом?
        - Нет у меня такой вещи, но она могла бы появиться…
        - Правда?
        - Отдай мне коробку.
        - А ты хитрец! - Фэл смеется, довольная собой и Габриелем. - Это не просто коробка и не просто ящик, это хьюмидор.
        - Хьюмидор?
        - Место, где хранятся сигары. Сложно придуманная штука. Вот, смотри.
        Наконец-то конструкция ящика стала доступна взгляду Габриеля. Стенки и днище сделаны из благородного дерева - кедра или палисандра, они гладкие, свежие и выглядят празднично. Перегородки делят пространство на несколько частей, но главной деталью является круглый золотой циферблат на внутренней стороне крышки. То есть это Габриель думает, что перед ним - циферблат (между тем стрелка всего одна, с круглым наконечником и утолщением посередине). С цифрами тоже происходит путаница: они не расставлены по кругу в привычном порядке, да и самого круга нет, - только мелко заштрихованная полуокружность. Но и диковинный циферблат еще не все! Прямо под ним расположен небольшой и такой же золотистый металлический прямоугольник - с тремя колонками прорезей (по четыре в каждой).
        Итого - двенадцать. Плюс две кнопки (или два тумблера, или два рычажка).
        - Что это? - палец Габриеля замирает в нескольких миллиметрах от застекленной поверхности циферблата.
        - Термометр, - поясняет Фэл.
        Вот черт, Габриель и сам мог бы догадаться!..
        - А это? - палец спускается ниже и упирается в прорези на прямоугольнике.
        - Прибор, который регулирует влажность.
        - Почему он такой маленький?
        - Откуда я знаю? Уж какой есть.
        - А зачем ее надо регулировать - влажность?
        - Видишь ли… влажность имеет решающее значение для сигары. - Тут Фэл в очередной раз впадает в образ лектора из планетария. - Если сигара слишком увлажнится - ее нельзя будет курить. Она просто не загорится или не будет тянуться. Если же сигара пересохнет - то станет резкой на вкус. Это ужасно, согласись!
        - Наверное.
        - Одна мысль об этом приводила твоего отца в уныние и плохое расположение духа… Но, к счастью, существуют хьюмидоры…
        - Вот такие ящички, да?
        - Ящички, ящики, коробки, шкафчики и даже целые комнаты для хранения сигар. Единственное условие - в них обязательно должен быть такой вот прибор. Который регулирует и контролирует. И температура в хьюмидоре не должна превышать восемнадцати градусов по Цельсию. Всегда - плюс восемнадцать! Ты понял?
        - Понял. Всегда - плюс восемнадцать.
        - Неясно только, зачем я тебе все это рассказала. Ты еще не дорос до сигар. И до курения вообще.
        - Но я ведь вырасту?
        - Все равно - курить вредно!
        - Я не буду курить, обещаю… Но можно мне взять этот… хьюмидор?
        В кабинете отца тоже есть хьюмидоры, которые непросвещенный Габриель до сих пор по-простецки называл ящиками для сигар: они выглядят много богаче, чем облупившийся хьюмидор из магазина - с лакированными поверхностями и инкрустацией; с утонченными рисунками, заставляющими вспомнить морской прибой, лепестки пионов, спаривание цикад. Наверняка и внутренности отцовских хьюмидоров так же прекрасны, - но Габриелю нужен именно этот, магазинный. Брошенный здесь много лет назад, настрадавшийся от отсутствия солнечного света и одиночества - ведь глупый красный краб из пластмассы - никакая не компания!..
        Он заслуживает лучшей участи.
        - …Можно, Фэл? Ну, пожалуйста!
        - Конечно, глупышка. Только брошь я все-таки оставлю себе. Ты не возражаешь?..
        Никаких возражений.
        Краб отправляется с Фэл в Великобританию - охотиться на пульсары, а аляповатый бородач Кастро остается с Габриелем.
        Книги, сигары и плакаты так и не покинули кабинет - Фэл не взяла ничего, что полагалось ей по завещанию; «подождем, пока мальчик вырастет, - сказала она матери Габриеля, - а я попытаюсь навести справки о Bugge Wesseltoft».
        Наводить справки - любимое занятие Фэл, в этом Габриель убеждался неоднократно.
        Спустя неделю после отъезда тетки он переселился в кабинет - под весьма благовидным предлогом: за сигарами необходим тщательный уход, так сказала Фэл. Мать не особенно возражала, хорошо уже то, что мальчишка не шляется по улицам и не портит одежду, как портят ее другие мальчишки. И вообще - он доставляет гораздо меньше хлопот, чем доставлял в свое время ее вечно жалующийся на здоровье покойный муж. Он неплохо учится в школе. Он - тихий. Он не имеет ничего против сеньора Молины, с которым так приятно пропустить рюмочку в баре (наконец-то время для бара нашлось!). Он даже может без всяких просьб с ее стороны помыть посуду. И загрузить стиральную машину. Чудо, а не сын! И все же…
        Он какой-то странный.
        Со своенравной Марией-Христиной все понятно, а этот - странный.
        Сам Габриель вовсе не считает себя странным. Он чересчур педантичен, это правда. Он внимательно следит за тем, чтобы на корешках книг не собиралась пыль. И чтобы температура в отцовских хьюмидорах не превышала положенных восемнадцати градусов, и влажность соответствовала норме. Лишь однажды приключилось несчастье: в одном из самых маленьких сигарных хранилищ (с короной на крышке из красного дерева) завелся жучок. Он испортил несколько сигар «Laguito № 1», продырявил отвратительными змеящимися ходами их верхний слой. «Что это за жучок, Фэл, и что мне с ним делать?
        - в отчаянии написал тетке Габриель.

«Не волнуйся, я наведу справки», - откликнулась Фэл.
        Пока она, сидя в Англии, разбиралась с проблемой, жучок успел напакостить еще в двух сигарах. Наконец, ответ пришел: «Это насекомое называется Lasioderma serriсоrnе. Гнуснейшая и коварнейшая тварь, дорогой мой, непримиримый враг всего лучшего, что есть в сигарах. Но отчаиваться не стоит, просто помести больную коробку в морозильник дня на четыре. Поврежденные сигары это не спасет, зато поможет сохранить нетронутые и уж точно уничтожит жучка».
        Габриель тут же поклялся себе втрое усилить бдительность, тем более что с морозильником дела обстоят не так просто. С тех пор как мама приняла ухаживания добряка Молины, их морозильная камера до отказа забита мясом. Булавки не всунешь, что уж говорить о коробке сигар!.. Неделю Габриель ждал, когда освободится подходящее местечко. Это стоило жизни еще одной «Laguito № 1», зато остальные спаслись - как и предсказывала всезнайка-Фэл.
        А в мясе нет ничего хорошего.
        - Я мог бы взять твоего сына в помощники, - сказал как-то Молина. - Похоже, малец он толковый. Не переживай, не сейчас, конечно. Пусть немного подрастет.
        - Пусть подрастет, - ответила мать. - Тогда сам решит, чем ему заняться.
        - Я, конечно, не собираюсь вмешиваться в воспитание… Но, по-моему, ему не хватает мужской руки. А парню в его возрасте это просто необходимо. Чтобы не вырос тряпкой и уж тем более педиком. Не хочу сказать ничего плохого про твоего покойного мужа…
        - Вот ничего и не говори.
        - …но отцовских обязанностей он не исполнял.
        - Это не так.
        - Ты же сама жаловалась, что он был нытиком!..
        Подслушивать разговоры взрослых - себе дороже. Неровен час обогатишься совершенно ненужными тебе знаниями. Неудобными. Царапающими душу. Заставляющими ворочаться в постели и напрасно призывать такой желанный сон. А сна все нет и нет, нытик - ужасное слово, оно сгодилось бы для любого постороннего человека, но только не для отца. Другие слова, которые его характеризуют, - тоже не лучше. «Чтец на фабрике», в то время, как он мог быть боксером в полусреднем весе, на Кубе каждый второй - боксер. Он мог отпустить бороду и примкнуть к соратникам Фиделя, стать его правой рукой, заменив погибшего романтика Че.
        Фидель и Че вызывают у Габриеля самые теплые чувства.

«Узнать о них как можно больше» - таков его девиз.
        Это именно те знания, которые нужны Габриелю, они комфортны, расширяют кругозор, пробуждают мысли и формируют взгляды. Эмоции, которые они несут, всегда положительны. Да и как можно иначе относиться к личному мужеству, самоотверженности и самопожертвованию, к благородной идее обустроить социально справедливое общество, где всем будет хорошо. Где никому и в голову не придет грабить банки, а до этого - расправляться с кошками, ведь кошкам тоже гарантирована социальная справедливость. Несомненно, Фидель и Че - великаны. Герои и полубоги на манер греческих. И отчего только они не слишком нравятся Фэл?
        Выяснять это Габриель не собирается. Выяснять - означало бы вступить с теткой в состояние, близкое к конфронтации, выслушивать аргументы и выдвигать контраргументы, спорить, отстаивать свою точку зрения. Идти по этой дороге у Габриеля - миротворца и конформиста - нет никакого желания. К тому же спор все равно выйдет письменным, как и само общение с Фэл.
        Общаться с ней по-другому нет никакой возможности, уж очень она далеко.
        Несмотря на это, образ Фэл не тускнеет в сознании Габриеля, напротив, поддерживаемый регулярными письмами, становится все более выпуклым и четким. Влияние Фэл так велико, что Габриель решается даже самостоятельно заняться радиоастрономией и астрофизикой. Благо, в библиотеке отца нашлось несколько книг, посвященных этим замечательным отраслям науки. Габриель с замиранием сердца открыл их, подальше трех абзацев в предисловии не продвинулся -
        до того они оказались сложными.
        Заумный текст, чудовищные пятиэтажные формулы; определения, смысл которых ускользает, сноски, от которых возникает боль в затылке и хочется в туалет по малой нужде, - и как только Фэл со всем этим справляется?
        Вот если бы у Габриеля были ярко выраженные математические способности!..
        Но особых способностей у него нет, он ни в чем не преуспел. Он знает массу терминов, но не в состоянии хоть как-то классифицировать и систематизировать их. Малейшие трудности в осмыслении того или иного предмета заставляют Габриеля уходить в сторону или подниматься над ним на приличествующую случаю высоту. Всегда разную. Важно только, чтобы с этой высоты суть предмета выглядела цельным, радующим глаз пятном -
        полосой прибоя
        реликтовым лесом
        виноградником в утренней дымке.
        Любая подробность в ландшафте тяготит Габриеля: очутившись в полосе прибоя, можно легко порезать ногу о раковину, в реликтовых лесах полно змей и смертельно ядовитых насекомых, а с виноградных листьев гроздьями свисают склизкие улитки.
        Уж лучше - парить.
        С книгами и справочными материалами по Фиделю и Че дела обстоят гораздо проще: тут все понятно, никаких формул, никакой астрофизики. Повествование в духе «Графа Монте-Кристо», Габриель обожает такую литературу. И славно, что в библиотеке отца она преобладает. «Перечитать все» - довольно амбициозный план, но к шестнадцати годам Габриель должен справиться.
        По мере того как он взрослеет, срок корректируется. Переносится на более позднее время, речь уже идет не о шестнадцати годах, а… м-м-м… двадцати. Потом - двадцати пяти, ведь помимо книг существует множество других вещей.
        Жизнь, в конце концов.
        Жизнь то и дело отвлекает Габриеля от терапевтического чтения. Нужно уделять время учебе и бесконечному, высасывающему все соки общению. Мать, тетка-Соледад и бабушка с их бесконечными визитами в Страстную неделю, чертов огузок Молина… Хорошо еще, что Мария-Христина выпорхнула из гнезда и больше никто не донимает Габриеля презрительным «недоумок». Его одноклассники до этого не додумались. Они считают его странным, считают ботаником, выскочкой с первой парты, который вечно лижет задницу учителям. Ничего подобного Габриель не делает, просто добросовестно пересказывает то, что когда-то вычитал в книгах, - память у него отличная. Друзей у Габриеля нет, приятелей тоже, - после Кинтеро с медвежонком и болванами Мончо и Начо такого счастья ему и даром не надо, почему же они не хотят оставить его в покое?
        Не хотят.
        Будучи в скверном расположении духа, одноклассники обзывают Габриеля «зубрилой», а однажды даже сговорились отлупить его. Ничего у них не вышло, хотя силы были явно неравны: пятеро против одного. Габриель не убежал в слезах, не стал кричать, звать на помощь и яростно сопротивляться, - он (спокойно и методично) приспособил к действительности несколько картинок из самоучителя по греко-римской борьбе - тех, где были изображены подсечки и захваты.
        Самоучители занимают четыре полки в угловом шкафу.
        Иностранные языки, йога, шахматы, контактные виды спорта, музыкальные инструменты (гитара, фортепиано, саксофон и - почему-то - педальная арфа и редко встречающийся арабский уд); семафорная азбука, карточные игры, радиолюбительство, аквариумистика, постройка моделей судов, «Как самому вырастить орхидею».

«Как самому вырастить орхидею» - чрезвычайно полезная книга, еще и потому, что Габриель нашел в ней сложенный вдвое пожелтевший листок. Листок разграфлен и густо исписан четким почерком человека, привыкшего во всем полагаться на бумагу. Скользить по ровным (одна к одной) буквам - сплошное удовольствие.
        Mareva - № 4
        Corona - Corona
        Cervantes - Lonsdale
        Laguito № 1 - Lancero
        Laguito № 3 - Panetela
        Prominente - Doble Corona
        Julieta № 2 - Churchill
        Dalias - 8-9-8
        Robusto - Robusto
        Piramide - Torpedo
        Exquisito - Doble Figurado
        Perla - № 5
        А в самом низу листка мелкими буквами указано имя - Хосе Луис Салседо и, еще более мелкими, - адрес, начинающийся с «Гавана, Куба».
        Левая колонка не представляет трудностей для восприятия, в ней указаны марки сигар - не все, конечно; в коллекции, за которой ухаживает Габриель, их намного больше. В правой колонке почему-то упоминаются копьеносец, торпеда, Черчилль и даже похлебка из курятины.[Lancero - копьеносец (исп.), Panetela - похлебка (исп.) и т. д.] Габриель отправляет Фэл листок с записями и просьбой прокомментировать их.

«Твое любопытство и жажда новых знаний не могут не радовать меня, -
        отвечает Фэл. -
        Записи делал твой отец, но ты, наверное, и сам это понял. Думаю, они относятся к тому периоду, когда он работал на Кубе и только-только открывал для себя мир сигар. В левой колонке - их марки, но ты, наверное, и сам это понял. А в правой - те же названия, только на сленге. Так называют эти сигары местные производители и курильщики. К примеру, сэр Уинстон Черчилль отдавал предпочтение „Джульетте № 2“. И, говорят, что за жизнь он выкурил триста тысяч сигар, в основном - этих самых. А
„Далиас“ получили название „8-9-8“ потому, что их укладывают в коробку в три ряда - по восемь, девять и восемь штук, всего - 25. О „Марева“ могу сказать, что это самый популярный сорт кубинских сигар, а „№ 4“ происходит от товарного названия сигары данных размеров под маркой „Монтекристо“. Это то, что я знаю наверняка… Относительно других наведу справки, если это так тебе необходимо. И еще: я пришлю тебе один занятный справочник по сигарам, изданный в Англии. Всех вышеперечисленных сведений в нем нет, но есть много чего другого, не менее интересного. Что касается имени и адреса: должно быть, это какой-то знакомый твоего отца, мне о нем ничего не известно. Целую тебя, дорогой мой. Твоя Фэл.
        P. S. Как продвигается твое изучение английского?
        P.P.S. В QZ Лисички обнаружилось кое-что интересное для дальнейших исследований, но я пока не буду забегать вперед. Сообщу в подробностях, когда это „кое-что“ прояснится».
        Справочник, посланный Фэл, оказывается в руках Габриеля спустя неделю после получения письма. Он представляет собой небольшую многокрасочную брошюру с отлакированной обложкой, уймой таблиц и цветными фотографиями. Что за умницы эти англичане! - думает Габриель, все у них разложено по полочкам, они мастера точно описывать суть происходящих процессов, не отвлекаясь на красивости и лирические отступления. Англичане и перед лицом неминуемой гибели не состряпали бы пассаж:
«Когда настанет печальный миг расставания с сигарой, не гасите ее принудительно. Оставьте ее в пепельнице, она погаснет сама. Дайте ей умереть достойно». Но они скрупулезно воссоздали весь путь сигары - от табачного листа до готового продукта. И получаса не понадобилось, чтобы получить представление о том, какие листья берутся для покрова, какие - для начинки, а какие - для связки. И зачем нужны несколько ступеней ферментации, и как долго длится выдерживание. Процесс удаления центральной жилки на листе особенно умилил Габриеля, и еще - тоненький пластмассовый вкладыш с наиболее распространенными диаметрами всех известных сигар (в натуральную величину). Умницы англичане и умница Фэл, справочник обогатил Габриеля и дал ощущение легкого превосходства над покойным отцом: стоило ли десять лет киснуть на Кубе и собирать материал по жалким крохам, по крупицам, если существуют такие вот блистательные справочники?..
        Прочтя его от корки до корки и потратив на это занятие от силы вечер, Габриель знает теперь о сигарах ничуть не меньше папаши. Может, даже больше.
        А присовокупив ко всему умение Габриеля справляться с температурой и влажностью в хьюмидорах и на корню изводить жучка Lasioderma serricorne, легко сделать вывод: он - настоящий эксперт.
        Путеводитель по миру habanos[Гаванские сигары (исп.).] так же увлекателен, как и многостраничные мифы о Фиделе и Че, его хочется перечитать еще раз, сунуть все десять пальцев в прорезанные на вкладыше кружки диаметров. И велико искушение хранить его под подушкой.
        Но место под подушкой занято.
        Не книгой на ночь, не последним по времени письмом Фэл, не тряпичным кошельком с карманными деньгами - дневником Птицелова.
        Габриель тщетно пытался пристроить его в какое-нибудь (более подходящее) место, сунуть на полку с книгами - напрасный труд. Ни одно книжное сообщество не приняло дневник, он выглядит бельмом на глазу, инородным телом в шкафах с классикой, мемуаристикой и переводной литературой. Рядом с трудами средневековых философов, современных психоаналитиков, историческими монографиями, - даже среди самоучителей! А когда Габриель рискнул втиснуть его между Грэмом Грином и
«Гэндзи-Моногатари», дневник и вовсе повел себя странно: выдвинулся на палец, потом - на ладонь, а потом - свалился на пол.
        Или это Грэм Грин и «Гэндзи-Моногатари» повели себя странно?
        Возможно, они знают больше, чем знает Габриель, -
        ведь Габриель осилил только первый десяток страниц из дневника.
        Почерк у Птицелова чудовищный (вот кто не относится к бумаге как к доброй знакомой!). Слова лепятся друг к другу без всяких промежутков и практически нет ни одной строки, чтобы хоть что-то не было вымарано, вычеркнуто, заретушировано черным. Именно так - просто зачеркнуть слово одной линией Птицелову недостаточно, он должен уничтожить его, стереть с лица земли. Оставшиеся слова смыкают ряды еще теснее. Они кажутся Габриелю деревянными занозистыми болванами, целой армией болванов. Они - такие же простые, как и человек, который написал их; они вполне могли бы работать на кухне, чистить картофель, мелко резать лук. Или заниматься какой-нибудь другой - тяжелой и неблагодарной, - не требующей особого напряжения ума работой.
        Именно так - простые слова.
        Габриель специально проверял: нет ни одного сочетания букв, незнакомого ему. Если расцепить и растянуть их, поставить отдельно, то получится всего лишь:
        я
        она
        кожа
        трогать
        волосы
        волос
        рот
        блузка
        пятно
        дышу
        не дышит
        паук
        ноготь
        капает
        стекает
        глаз
        синий
        красный
        аккуратно
        надрез
        всегда
        и сотня других слов, даже тетка-Соледад не нашла бы в них ничего особенного. Даже у тетки-Соледад есть глаза, рот волосы и ногти. Неизвестно, есть ли у нее блузка, но блузки точно есть у Марии-Христины, мамы, бабушки и Фэл. Прежде чем съесть апельсин, мама делает на нем надрезы. Когда же за дело берется не очень ловкий Габриель - сок из апельсина стекает и капает. Габриель не единожды видел пауков, иногда (все чаще) он трогает себя за одно - самое интересное - место. А стоит ему посадить пятно на рубашку, как все вокруг начинают говорить: «Что за наказание! Ты мог бы есть аккуратно?» Когда Габриель ныряет в воду - он не дышит, а все оставшееся время - дышит.
        Море (если смотреть на него издали) - синее.
        Запрещающий сигнал светофора - красный.
        За всеми этими словами скрывается совершенно ясная, обычная, ничем не примечательная жизнь, такой она была
        всегда.
        Совсем другие вещи происходят в дневнике Птицелова. Простые слова, собранные в определенном порядке, обдают Габриеля таким смрадом, что мороз продирает по коже (коже, о!..). В дневнике Птицелова происходит что-то очень страшное, пугающее, нечеловеческое. Габриель еще недостаточно взрослый и недостаточно умный, чтобы понять, что именно происходит там, одно он знает точно: дневник никто не должен увидеть.
        Хотя бы до тех пор, пока он сам во всем не разберется.
        Вот ему и приходится постоянно прятать записи Птицелова, и место под подушкой кажется относительно безопасным. Какое-то время, пока не начинаются ночные кошмары. Они лишены определенного сюжета, образов в них тоже немного; есть лишь стойкое ощущение надвигающейся беды, мутной, липкой и неотвратимой. Есть ощущение затерянности в бесконечных ужасающих лабиринтах, где только один вход (он же является выходом) - и где Габриеля поджидает…
        поджидает
        смерть.
        Ничего общего с тем роскошным составом, на котором уехал его счастливец-отец, смерть - никакое не средство передвижения. Смерть - это…
        Габриель просыпается, так и не уяснив, что же такое на самом деле смерть, с него градом катится пот, зуб не попадает на зуб, ладони невозможно разжать. А когда они все же разжимаются, то на них хорошо видны тонкие полоски от ногтей.
        Синие, но иногда - красные.
        Наверное, Мария-Христина (большая поклонница «ДЖЕФФЕРСОН ЭЙРПЛЕЙН» и их
«Сюрреалистической подушки») отнеслась бы к происходящему иначе. Более спокойно, более философски. Не исключено, что она бы просто посмеялась, отпустила пару шуточек. Но все происходит не с ней, а с несчастным Габриелем.
        И вариантов решения проблемы у Габриеля нет.
        Он чахнет на глазах, и это становится заметно окружающим.
        - Ты не заболел, сынок? - обеспокоенно спрашивает мать. - Сегодня ночью ты вскрикивал… Нужно показать тебя доктору.
        - Нет, со мной все в порядке.
        Габриель панически боится докторов и разговоров о них, среди докторов встречаются такие ушлые типы, такие доки, что и сам не заметишь, как из тебя выудят все на свете!
        - Ты похудел. Ты совсем худой и мало ешь. Вон какие у тебя круги под глазами. Ты часом не стал курить? Ты скоро совсем свихнешься со своими сигарами.
        - Я не курю. Честное слово.
        - Может, тебя беспокоят легкие? Боли в груди нет? У твоего покойного отца…
        - Я даже ни разу не кашлянул, мама! Я вообще не кашляю.
        - А сердце? Тебя не беспокоит сердце?
        - Да нет же! Говорю тебе - мне просто приснился дурной сон. Уже и не вспомнить - что именно. Наверное, из-за того субботнего фильма, ты помнишь, мы его вместе смотрели? «Демоны-2. Кошмар возвращается».
        - Какой только чуши не наснимают, господи прости!..
        Если это и чушь - то совершенно безвредная. Такая же
        безвредная, как и склонные к дешевым световым и шумовым эффектам киношные демоны, они способны напугать лишь младенца в люльке. Дорого бы дал Габриель, чтобы ничего страшнее этих демонов ему не снилось.
        Успокаивают ли его отговорки мать - неизвестно.
        Но периодически всплывают тексты об излишней впечатлительности Габриеля, его пугающей страсти к книгам, тлетворном влиянии писем «мерзкой англичанки», добровольном затворничестве среди коробок с сигарами и даже о глистах. Молина, в отличие от матери, смотрит на ситуацию гораздо более оптимистично:
        - Что поделаешь, малец взрослеет. Обнаруживает в себе всякие неожиданные изменения, прислушивается к новым ощущениям. Все мужчины проходят через это, уж поверь. Главное, чтобы он не вырос тряпкой. Или того хуже - педиком. Ну хочешь, я поговорю с ним?
        - Не стоит. Еще наговоришь пошлостей, а он возьмет и замкнется в себе окончательно…
        - Вот что я скажу тебе, малышка, а ты попытайся понять своей хорошенькой, лишенной мозгов головкой: иногда здоровая мужская откровенность намного лучше, чем бабские сопли, стенания и ненужная опека. И если ты так переживаешь о душевном здоровье своего сына, то отдай его мне в помощники. Физический труд и разумная нагрузка на мышцы быстро приведут его в чувство и вернут в нужную колею.
        - Мне бы не хотелось…
        - Да брось ты! Это же не парень, это какой-то хорек! Сиднем сидит дома, уткнувшись во всякую ерунду. Меня в его возрасте дома и не видели. На мне живого места не было от синяков и шишек, один раз мне даже губу порвали. Для мужчины это нормально, если он не собирается стать тряпкой. Или педиком… И друзья у меня не переводились, а к нему и не приходит никто.
        - Хорошо. Если ты считаешь нужным - поговори с ним.
        Разговора с Габриелем у Молины не получается, хотя он улыбчив, как всегда. Время игрушечных паровозиков, солдатиков из олова и леденцов прошло, теперь Молина может порассуждать и о девочках, нравятся ли Габриелю девочки, и что он думает о них, и что в это время представляет. А если Габриелю нравятся девочки постарше (намного старше) - то это не беда, это нормально, это очень хорошо. Когда он, Молина, был в возрасте Габриеля, он только и искал девочек, чтобы понаблюдать за ними, заглядывал к ним в вырез платья и - в случае особого везения - под юбку. А под юбкой чего только не обнаружишь, правда, малец?
        Еще бы не правда!
        Габриель перечитал не один роман воспитания, и - пусть они и написаны миллион лет назад - их достаточно легко адаптировать к сегодняшнему дню, вытянув чистую эмоцию и исключив все остальное. Позабывший про всякий такт и осторожность Молина откровенничает - в ответ на книжную откровенность Габриеля, и диалог самым удивительным образом сползает в трясину монолога.
        Ох, уж этот Молина! Он впервые познал женщину в тринадцать. Он впервые занялся оральным сексом в пятнадцать, и это была проститутка. Он подхватил мандавошек от вполне приличной женщины - бухгалтера и матери семейства. Он дважды лечился от триппера, водил шашни с черножопой квашней - беженкой из Африки и забавлялся с чудесной миниатюрной азиаточкой, а азиаточка - это, доложу тебе, да-а… Песня без слов. Были и другие, но мелодия той песни прочно застряла у Молины в мозгу и в другом органе, гораздо более значимом, чем мозг. Иногда это мешает правильной работе семенников, но приспособиться можно. А вообще - женщины такие хитрые бестии! И пикнуть не успеешь, как они обведут тебя вокруг пальца, повяжут по рукам и ногам и будут всю оставшуюся жизнь выкачивать из тебя деньги… нет-нет, малец,
        к твоей матери это не относится.
        А если тебе хоть кто-нибудь скажет, что заниматься онанизмом вредно, - плюнь ему в лицо.
        Обязательно, кивает головой Габриель, обязательно плюну.
        Он оставляет Молину в глубоких раздумьях по поводу «а не сболтнул ли я чего лишнего? ну его к псам, этого малахольного хорька, пусть сам разгребается со своим дерьмом».
        В случае с дневником Птицелова ни один роман воспитания не поможет. Че и Фидель тоже бессильны, они всегда стоят на свету, на площадях и стадионах, среди соратников и товарищей по оружию, под беспощадными, торжествующими лучами борьбы против мирового империализма. И склизкие стены сумрачных лабиринтов им глубоко безразличны.
        Терпеть ночные кошмары дальше - невозможно.
        Тогда-то и появляется спасительная мысль о хьюмидоре, вызволенном из магазина. Габриель спрячет дневник там, и Птицелов больше не будет клевать его в темя, просачиваться сквозь поры, сквозь слезные и сальные железы, сквозь распахнутые настежь и плохо контролируемые ноздри, рот и ушные раковины.
        Поначалу Габриелю не удается втиснуть дневник - мешают перегородки, и он тратит несколько длинных дней на то, чтобы понять, как избавиться от них. Для подобной тонкой работы нужны острый нож, рашпиль, маленькая ручная пила, а лучше - лобзик. К счастью, дело ограничивается ножом: перегородки имеют пазы и просто-напросто вставлены в стенки хьюмидора. Стоит подпилить одну сторону, как вторая выскочит сама собой. Пара часов упорного труда, водянка на не привыкшем к таким нагрузкам указательном пальце - и Габриель устраняет все препятствия. Почистив хьюмидор и положив туда дневник, он наконец испытывает чувство облегчения.
        И в первую же ночь засыпает спокойно.
        Но эпопея с записками Птицелова на этом не заканчивается. Время от времени Габриель возвращается к ним, продвигается по тексту еще на некоторое количество страниц - все более страшных, все более безумных. Надо бы расстаться с дневником, - подсказывает ему голос разума, порвать на клочки, сжечь, зарыть в землю где-нибудь в безлюдном месте: проделывают ведь нечто подобное с нежелательными трупами!..
        Поздно.
        Габриель попался.
        Все это нужно было делать раньше, а теперь - поздно. Между Габриелем и дневником установилась странная связь, невидимые нити протянулись от одного к другому, от слов - к человеку. Они - везде, плетут свою паутину, пеленают беднягу Габриеля в кокон, играют на самых безобидных, на первый взгляд, человеческих слабостях - любопытстве в том числе, как это там писала Фэл? «Твое любопытство и жажда новых знаний не могут не радовать меня» - вот именно!..
        Габриель втайне надеется, что на страницах дневника, запертого в хьюмидоре, поселится Lasioderma serricorne - и страницы, а следом за ними и буквы, рассыплются во прах, и проблема рассосется сама собой. И он не узнает, чем закончилась история убийцы. И сколько преступлений он совершил.
        Убийца.
        То, что он окунулся в мир убийцы, - это как раз понятно. И было понятно с самого начала, как только Габриель прочел про пятно (красное) и про не дышит (она). Эти слова - ключевые, но есть еще множество других слов: они как указатели (если Габриель следует за ними добровольно). Или - как искусно расставленные капканы (если Габриель не хочет следовать им). Чертовы, чертовы капканы - и не хочешь, а попадешься!..
        Жучок игнорирует дневниковые подношения, а может, инстинктивно не хочет приближаться. Вот ведь как - даже безмозглый жучок оказался сообразительнее Габриеля, даже он!
        Пытаясь спастись от разъедающего влияния дневника, Габриель решает отнестись к нему как к обыкновенной рукописи. Да-да, прежде чем обзавестись переплетом, обложкой и титульным листом, книга проходит стадию рукописи. В любом случае речь идет о художественном вымысле, ничего общего не имеющем с реальной жизнью - совсем как в фильме «Демоны-2» или в безразмерной эпопее «Кошмар на улице Вязов». Или в залихватских, мягких книжонках без иллюстраций - их Габриель видел на витринах и в собственном туалете (Мария-Христина без таких книжонок не садилась на унитаз).
        Из затеи с художественным вымыслом ничего в конечном счете не получается. Это - странно, непонятно и неправильно, ведь кто такой Габриель?
        Фанат чтения.
        И хотя он читает без всякой системы и не имеет ярко выраженных литературных предпочтений, но уже успел проштудировать Эдгара По и Брема Стокера, Клайва Баркера, Дина Кунца и Стивена Кинга. Они - признанные мастера ужаса, создатели зубодробительных триллеров, от которых, по идее, кровь должна стынуть в жилах. У Габриеля - не стынет. Все это сказки, написанные людьми, гораздо менее искренними, чем тот человек, что написал сказку про Растаявшую Фею. В той сказке была душа, а в этих - сплошное мясо, как в холодильной комнате у Молины, где освежеванные туши висят на крюках и липнут одна к другой. Страх, вызываемый освежеванными тушами, - одномоментный и быстропроходящий, скоропортящийся, ведь в любую секунду можно покинуть холодильник и снова оказаться на солнышке. Дневник Птицелова - что-то совсем другое.
        Не страшная сказка. Не сказка.
        Возможно, сравнение с холодильной камерой - самое уместное, но лишь в том случае, если она заперта, а ты находишься внутри. Туши покачиваются, задубевшая кровь на их поверхности складывается в самые невероятные рисунки, столбик припорошенного термометра застыл на отметке -18° (эти восемнадцать не имеют отношения к другим восемнадцати - суперкомфортным, со знаком плюс). И ты прекрасно отдаешь себе отчет в том, что
        Молина не придет.
        Ни в ближайший час, ни в ближайшие сутки. Он отправился в другой город навестить родных, а может - на другой конец города навестить друзей, или на соседнюю улицу, или в соседний бар «пропустить рюмочку», сути дела это не меняет. Он не придет, и никто другой не придет.
        Ты обречен.
        Можно заснуть и замерзнуть насмерть, можно разбить себе голову о заиндевевшие стены и тоже благополучно умереть. Можно подохнуть, царапая ногтями гладкую металлическую дверь, можно (если хватит сил) выломать дверную ручку и подохнуть, держа ее в скрюченных от холода пальцах -
        выбор невелик.
        И исход будет одним и тем же.
        Если бы написанное Птицеловом оказалось художественным вымыслом, Габриель не чувствовал бы себя так скверно. О вымысле и речи нет. Все написанное - правда. Все произошло на самом деле. Каждый шаг Птицелова запротоколирован с документальной точностью, каждое движение снабжено пространными причинно-следственными комментариями - особенно если за этим движением следует чья-то смерть. В сумрачных предложениях, из которых состоит дневник, нет света и мало воздуха, читать больше двух небольших абзацев за раз не рекомендуется. Габриель вывел это опытным путем, когда едва не погиб от асфиксии, замахнувшись на целую страницу. Потом он долго рассматривал свое отражение в зеркале, надеясь обнаружить на шее хотя бы минимальные следы удушения: ничего подобного не нашлось, значит - речь может идти только о внутреннем отеке.
        Это все простые слова. Они забили своими неказистыми, грубо склепанными телами глотку Габриеля и грозят извести его. И потому он не должен так уж сильно углубляться в текст, он должен перемежать его другими текстами - намного более безопасными. Безопасных текстов полно. Любой текст по сравнению с текстом Птицелова - безопасен. Они глотаются Габриелем моментально, а на дневник угроблено десять лет. Десять долгих лет, от первой строчки до последней.

* * *
        Он начал читать его десятилетним мальчиком, а закончил - двадцатилетним юношей. Он остался жив, когда перевернул последнюю страницу, чего не скажешь о жертвах Птицелова.
        Их было семь. Все женщины. Без имен, вернее с одним-единственным именем:
        ОНА
        Она - Она - Она - Она - Она - Она - Она: это похоже на бусины, нанизанные на нить. Если верить Птицелову - каждая бусина прекрасна, каждая бусина - произведение искусства. И неважно, из какого материала они сделаны. Важно, что рисунок нигде не повторяется:
        одна девушка была слепой
        одна - очень-очень юной
        одна - брюнеткой с ярко-синими глазами
        одна - вылитой Роми Шнайдер
        одна - не слишком молодой и слишком доверчивой
        одна - иностранкой
        одна - синхронной переводчицей с румынского.
        Их смерти - очередной вариант ожерелья, вот только охотников носить его найдется немного. Их смерти описаны в подробностях еще более выпуклых, здесь важна каждая мелочь, здесь каждая секунда агонии фиксируется и получает порядковый номер.
        Из всех жертв Габриелю больше всего жаль Роми Шнайдер, но и брюнетку, и синхронную переводчицу с румынского тоже жалко. А самой чудовищной была смерть слепой девушки, которая до самого конца не понимала, что происходит. Наивный, доверчивый птенец, она думала, что человек рядом с ней - самый добрый на свете, пусть немного странный, но добрый. И то, что он хочет показать ее невидящим глазам, - не что иное, как любовь. Конечно, она слышала о любви, но даже в самых смелых мечтах не могла представить, что это чудо когда-нибудь случится и с ней.
        Габриель сам едва не попался на удочку, вчитываясь в строки, посвященные смертельной игре со слепой девушкой. Птицелов выглядел по-настоящему влюбленным, и слова, написанные им, были словами влюбленного человека. Они даже на какое-то время утратили свою занозистость, стали легкими и многообещающими. И Габриель купился, как последний дурак, и пропустил момент, когда любовно приготовленное ложе превратилось в плаху. Раздавленный, он вернулся к истоку - и снова поверил словам-перевертышам, и снова пропустил момент.
        Вот так. Смерть слепой девушки он пережил два раза.
        И оба раза не смог предупредить ее, да и что предупреждать, если дело сделано?
        А Птицелов в очередной раз ушел от возмездия.
        Или все же не ушел?
        И все произошло, как когда-то мечтал Габриель: его нашли мертвым в купе для некурящих. В поезде, который шел в Мадрид. Правда, после того что он сотворил, эта смерть показалась бы чересчур легкой. Любая смерть показалась бы легкой - кроме тех семи, что он приготовил своим жертвам. Вот если бы его самого заставить испытать тот леденящий ужас, то жестокое и безнадежное отчаяние, которое испытывали они!..
        Ничего бы это не изменило, а убийца нашел бы сотню новых, еще не использованных слов, чтобы достойно описать теперь уже собственную кончину. Смерть - никакое не средство передвижения. Смерть - еще один повод для обновления языка.
        Время Птицелова - ночь.
        Сезон Птицелова - поздняя теплая зима.
        Ночью Габриель спит и тем самым спасается от мыслей о Птицелове. Но поздней теплой зимой происходит обострение: Габриель нет-нет, да и заглянет в его дневник.
        Зато весной, летом и осенью он почти не вспоминает о дневнике, живет вполне обычной жизнью и целыми днями пропадает в своем (спасибо Фэл!) магазинчике. Возиться с книгами намного приятнее, чем проводить часы среди мясных туш, тем более что Молина для него не авторитет. Малейшая попытка постаревшего и обрюзгшего мясника приобщить Габриеля к своему ремеслу заканчивается безрезультатно.
        - Я не люблю мяса, - кротко поясняет Габриель.
        - А есть?
        - Есть тоже не люблю.
        Габриель не врет. Он действительно не ест мяса, любой кусок - как бы хорошо прожарен он ни был, - кажется ему сырым. В любом куске проступает кровь, ее разводы повторяют те, что были на фартуке Птицелова. Удивительное дело, Габриель почти не помнит его лица, а разводы на фартуке - помнит.
        - …Знаешь, кто не ест мяса?
        - Вегетарианцы.
        Молина морщится, он не верит в существование вегетарианцев. Для него вегетарианцы - это те «хитрожопые типы», которые днем митингуют в защиту животных, называя их
«меньшими братьями», а по ночам, когда все спят, шастают на кухню за ветчиной и кусками окорока. И запихивают их в себя, обмирая от страха: вдруг кто заметит?.. Другое дело - тряпки и педики, эти уж точно не едят мяса, потому что не являются мужчинами. Молина еще не решил, к кому отнести выросшего Габриеля - к тряпкам или к педикам.
        Но склоняется к первому.
        Только тряпка живет как бог на душу положит, не стараясь хоть как-то упорядочить свою жизнь, не задумываясь о ремесле, которое обеспечило бы верный кусок хлеба и вызвало уважение у окружающих. Тут взгляды Молины полностью совпадают со взглядами матери: она тоже всегда стенала насчет «убыточной книжной лавки». Чтение же книг, по мнению Молины, было бы объяснимо, если бы потенциальная тряпка Габриель продолжил учиться, поступил бы в какой-нибудь университет, на юридическое или экономическое отделение. Давно известно, что юристы (они же - адвокаты) гребут деньги лопатой, и сам Молина мог бы стать адвокатом, если бы жизненные обстоятельства сложились по-другому. Но Молина стал мясником и не жалеет об этом.
        Он так и не женился на матери Габриеля, предпочитая оставаться ее близким другом, - и это обстоятельство, похоже, печалит всех, кроме Габриеля. Еще неизвестно, как бы повел себя Молина, воцарившись в их доме на законных основаниях. Наверняка не давал бы Габриелю продыху, пытаясь выковать из него настоящего мужчину.
        Но время упущено, Габриель теперь взрослый.
        Ко всеобщему удивлению, он не стал подавать документы ни в одно учебное заведение, хотя закончил школу в числе первых. Этому есть несколько объяснений - главных и второстепенных. Ко второстепенным относится неизбежная смена обстановки, неизбежный слом привычного ритма жизни, неизбежное возникновение огромного количества новых людей. А вот новых людей Габриель как раз не любит, особенно если они надолго вторгаются в его жизнь и пытаются завязать с ним какие-то отношения. Нет, Габриель совсем не мизантроп, он всего лишь предпочитает наблюдать за всеми со стороны.
        Так безопаснее.
        Главным же является то, что ему не хочется надолго оставлять книги и сигары. Он привык к ним и хотел бы провести как можно больше времени в их обществе.
        Отсюда и произросло желание открыть книжный магазинчик на улице Ферран. Не без помощи далекой Фэл, конечно. И той незначительной суммы, которую ему оставил отец. Она (даже с набежавшими процентами) такая крохотная, что о серьезном ремонте в помещении и речи не идет. Но ее вполне хватает на покупку обоев, краски, лака и кассового аппарата. К тому же закупать новое оборудование нет никакой необходимости: книжные полки очень крепкие и простоят еще не один десяток лет, медный звонок по-прежнему выводит трель, и голос его чист и ясен. А с потрясающим прилавком Габриель и так ни за что бы не расстался.
        Кстати, автографа Федерико Гарсиа Лорки, великого поэта, обнаружить не удалось, хотя Габриель приложил к поискам недюжинные старания и несколько раз прочесал массив надписей с отцовской лупой в руках. Зато обнаружились другие - не менее интересные, не менее выразительные, чем вырезанные на дереве изображения разбитых сердец. Среди них - экспрессивные проклятия в адрес генерала Франко и «Испанской фаланги»,[Правая партия в Испании, распущена в 1977 г.] прейскурант цен на хамон[Традиционная испанская ветчина.] с 1951 по 1956 год, здравицы в честь Махатмы Ганди, две первых строки из песни «Битлз» «Yesterday» с пятью грамматическими ошибками; две первых строки из стихотворения Антонио Мачадо
«Поэзия» - с двумя пропущенными запятыми. Признание в любви актрисе Ингрид Бергман, признание в любви актрисе Рите Хейуорт, признание в любви некоей Чус Портильо - самое колоритное из всех. Неизвестная Габриелю Чус сравнивается с лягушкой, несущей прохладу усталой груди возлюбленного в час, когда безжалостно печет солнце. Еще Чус сравнивается с коровой, чьи сосцы полны волшебного молока, и единственное желание возлюбленного - припасть к ним. А также с абиссинской кошкой - из-за вздернутого носика и миндалевидных глаз, которые хочется непрестанно целовать. Рядом с любовными признаниями Чус расположились два рецепта: один - как приготовить настоящий турецкий кофе. Другой - как приготовить настоящий французский буйабес с гребешками, креветками и мидиями, шафран лучше не перекладывать.
        Но абсолютное первенство среди надписей держит философское послание из трех слов:

«Я УЖЕ ЗДЕСЬ».
        Габриель называет его блуждающим из-за того, что оно то появляется, то исчезает, ловко маскируясь за Франко и Махатмой, за Ингрид, Ритой и Чус и даже за морскими гребешками. «Я уже здесь» можно отнести и к самому Габриелю, вернувшемуся сюда, чтобы дать новую жизнь старому магазину. Он сам клеит обои и шкурит поверхности полок, сам заказывает стекла для двух витрин, потому что старые безнадежно помутнели. Он рад, что табличка CERRADO/ABIERTO сохранилась в неприкосновенности, на ней нужно только обновить краску, позаботиться еще об одной табличке (с часами работы и названием) и перевезти сюда несколько десятков книг из библиотеки. Тех, которые давно прочитаны, не представляют библиографической ценности и с которыми не жалко расстаться. Несколько десятков книг - первый этап, за ним следуют долгие письменные консультации с Фэл и закупка литературы; еще консультации и еще закупка.
        На все эти торгово-литературные хлопоты нужны деньги, довольно большое количество денег. Но с тех пор, как Габриель сообщил тетке, что отправляется в самостоятельное плавание и собирается всерьез заняться книжным магазином, на его банковский счет, оставленный отцом, стали поступать определенные суммы. Они приходят с завидной регулярностью - подобно строго регламентированным периодам, которые имеют пульсары, наблюдающиеся в рентгеновском и гамма-диапазонах. К тому же Фэл, как и любой ученый, во всем придерживается принципа упорядоченности.
        Габриель относится к теткиным вливаниям очень аккуратно и старается не брать со счета лишнего, он постоянно помнит о том, чем обязан Фэл.

«Ты можешь отвести несколько полок под букинистический отдел, - советует Фэл в письмах. - Это должно привлечь покупателей».

«Букинистические книги стоят дорого. Мне таких сумм не потянуть», - отвечает Габриель.

«А библиотека твоего отца? Ты ведь уже кое-что взял оттуда».

«Самые простенькие книжки… Те, что можно найти на любом блошином рынке».

«Возьми другие - подороже и поценнее. И навсегда забудь про то, что они вроде бы перешли ко мне, распоряжайся ими по своему собственному усмотрению. Я хочу, чтобы моему любимому племяннику сопутствовала удача».

«Ну хорошо… Если ты в этом уверена…»

«Благословляю тебя, дорогой мой!»
        С часами работы не возникает никаких трудностей (они такие же, как и во всех других магазинах, с длинным дневным перерывом на сиесту). Другое дело - название: к нему нужно подойти со всей ответственностью, от него зависит успех всего предприятия. Габриель с самого начала решил, что магазинчик просто обязан называться «Фидель и Че». Это отражает его человеческие и политические симпатии и соответствует его умонастроениям. Единственный скользкий момент - такое название вряд ли понравится Фэл.
        Оно совсем ей не понравится.
        За долгие годы, прошедшие со дня их знакомства, Габриель хорошо изучил Фэл. Фэл - буржуазка и конченая либералка, в свое время она уехала из страны только потому, что тихо ненавидела дряхлеющего Франко. Она ненавидит и всех других, кто считает себя вождями и призывает народы к революционным выступлениям, а слово «марксизм» считает ругательством не хуже «отсоси мне!». Фэл - сторонница эволюционного пути развития, в ходе которого можно слегка замедлить движение, а то и вовсе свернуть на обочину, в кусты любезной ее сердцу жимолости, и присесть на кожаный дизайнерский диванчик с бокалом кампари в руках.
        Отдых еще никому не шел во вред.
        Фэл точно не будет в восторге от «Фиделя и Че». А если Габриель начнет объяснять ей, что он вовсе не собирается претворять в жизнь идеи бородачей, что они просто нравятся ему, как абстрактно нравится предложенная ими модель социально справедливого общества, - обязательно запутается.
        Габриель, как обычно, не хочет конфронтации.
        Но хочет Фиделя и хочет Че.
        Выход находится, когда он решает прибегнуть к маленькому лукавству и изготовить две таблички с названиями, совершенно разными: к «Фиделю и Че» прибавляется
«Телец». Телец- созвездие, в котором расположена так любимая Фэл Крабовидная туманность с обожаемыми пульсарами. Табличка с «Тельцом» нужна Габриелю на случай, если ангелы вдруг нашепчут Фэл: «Бросай дела, крошка, и отправляйся проведать племянника».
        На смену названия уйдет не больше нескольких минут, и все будут довольны.
        Абсолютно все.
        Так и случается, когда Фэл приезжает в Город, выкроив время из своего португальского отпуска, - впервые за десять лет.
        И бродит по магазину, узнавая и не узнавая его, и трогает книги на полке, приготовленной специально для «специалиста по пульсарам», и откладывает альбом со снимками, сделанными телескопом Kueyen VLT.
        - …Ты все обустроил прекрасно, дорогой мой! Даже твой отец не смог бы поставить дело лучше. Да что там, у него бы не получилось и сотой доли того, что сделал ты.
        - Не без твоей помощи, Фэл.
        - Брось, моя помощь - всего лишь советы постороннего.
        - И деньги. Я воспользовался твоими деньгами, не забывай. Но я обязательно верну, когда встану на ноги и когда торговля пойдет бойчее…
        - Слушать об этом не хочу! Ты - единственное родное мне существо, и все, что я делаю, - я делаю для тебя. И дальше буду делать.
        - Это не совсем правильно. В конце концов, я взрослый человек.
        - Еще какой взрослый! И красивый! Расскажи-ка мне о своей девушке. В письмах ты не очень-то распространяешься на эту тему, отделываешься общими фразами.
        - Какая именно девушка тебя интересует?
        - Все равно какая. Последняя.
        - С последней мы расстались.
        - Кто кого бросил? - деловито спрашивает Фэл.
        - Я ее.
        - Нисколько в этом не сомневалась. Ах, ты, похититель женских сердец!.. Надеюсь, она достойно пережила разрыв?
        - Я тоже на это надеюсь.
        Габриель не врет насчет девушки. Он только умалчивает, что эта девушка была первой. Первой, с которой Габриель по-настоящему встречался и с которой переспал.
«Переспал» - так говорила девушка, он предпочел бы другой, несколько старомодный термин: «заниматься любовью», где главное все-таки любовь. Если бы девушка думала так же и была чуть-чуть другой, возможно, их отношения не закончились бы так скоропалительно, как начались.
        Ее звали Линда, и она была… Кем же она была? Американкой? Ирландкой? - неважно, она была иностранкой, и Габриель благословил небеса, что встреча с ней не пришлась на позднюю теплую зиму. На время, когда в его душе глухо ворочается Птицелов. Появись она зимой - малейший намек на связь был бы отравлен воспоминаниями об одной из жертв, иностранке, и о страшной расправе над ней: при помощи набора хирургических инструментов, призванных спасать человеческие жизни. Да что там говорить - и самой связи бы не возникло!..
        Но Линда вошла в магазинчик летом, в разгар туристического сезона, между десятью и одиннадцатью часами утра. Она оказалась первой посетительницей, довольно занятной на взгляд Габриеля: кусок недоеденного гамбургера в руках, бандана на голове (с выбивающимися из-под нее отчаянно-рыжими волосами), легкий полотняный рюкзак за плечами, куча висюлек на шее - с доминантой в виде металлического пацифистского круга, припаянной к нему такой же металлической миниатюрной таблички PEACE. Что еще? Видавшие виды джинсы с прорванными коленями и футболка… Конечно же красная. Конечно же с растиражированным до безобразия графическим портретом Че.
        - Это соответствует действительности? - безапелляционным тоном спросила она у Габриеля.
        - Что именно?
        - Название твоего магазина. Это ведь твой магазин?
        - Мой.
        - Он называется «Фидель и Че»? - девушка сделала ударение на последнем слове и ткнула указательным пальцем себе в грудь, находившуюся как раз на уровне рисованных глаз Че.
        - Да.
        - И это соответствует действительности?
        - Я не совсем понимаю…
        - Что же тут неясного? Если магазин называется «Фидель и Че», как мне подсказывает интуиция, в честь великих революционеров…
        Тут девушка вопросительно посмотрела на Габриеля, и он с готовностью кивнул, чтобы исключить возможные разночтения.
        - …то и литература должна быть соответствующей, - закончила она.
        - Как сказать, - заюлил Габриель.
        - Мне нужны работы Льва Троцкого «Итоги и перспективы» и «Преданная революция». А также работа Фейербаха «Основы философии будущего» и работа Фурье «Теория всемирного единства». И еще - «Бразильская герилья» Карлоса Маригеллы, краткий учебник городского партизана. И все, что когда-либо было написано и опубликовано Гербертом Маркузе. Все! Абсолютно!..
        Видимо, этот Герберт Маркузе - какая-то экстраординарная, сверхвыдающаяся личность, если девушка требует его с той же яростью, с какой умирающий от жажды требует воды! Чуть позже, уже сблизившись с Линдой, Габриель поймет, что ярость - ее естественное состояние, к чему бы она ни относилась: к бесконечным революционным проповедям, антиглобалистской агитации или сексу. Но в тот момент он серьезно взволновался по поводу Маркузе, кто он? С Фейербахом и Фурье все более-менее понятно, один - философ, другой - социалист; статьи о них есть в
«Nouveau petit LAROUSSE illustre» 1936 года. Там имеется даже упоминание о Льве Троцком - русском интеллектуале и палаче, до небес раздувшем пожар революции в несчастной, заснеженной и заледеневшей-бр-бр России. Но Маркузе там нет точно. Очевидно, это более поздний продукт развития цивилизации, ведь с тридцать шестого столько всего успело произойти!
        Давно пора сменить «Nouveau petit LAROUSSE illustre» на его обновленную и модернизированную версию.
        - …Значит, Фурье, Фейербах и Лев Троцкий, - послушно повторил вслед за девушкой Габриель. - И этот, как его… Карлос Маригелла, городской партизан.
        - И Маркузе! - напомнила она, подняв вверх руку с раскрытой ладонью: как будто собиралась поклясться на Библии.
        - Да-да, и Маркузе… Боюсь, что с этим будут проблемы.
        - С кем именно?
        - Со всеми…
        - Хочешь сказать, у тебя нет никого, кто близок по духу Фиделю и Че?
        - Нет, но…
        - Маркс?
        - К сожалению…
        - Представители «франкфуртской школы»?
        - К несчастью…
        - Цитатник Мао?
        - Увы. У меня нет и цитатника. Зато есть Ницше. Шикарное прижизненное издание на языке оригинала. Может, Ницше подойдет?
        - Я не читаю на немецком, - отрезала девушка.
        - Вы расстроились?
        Габриель и сам расстроился до последней возможности. В кои веки попался покупатель, который ясно представляет, что ему нужно, - и он, Габриель, не в состоянии удовлетворить этих нужд.
        - Расстроилась? - Девушка рубанула по воздуху той самой ладонью, при помощи которой собиралась клясться на Библии. - Да я в ярости! Будь на моем месте парень, он бы набил тебе морду за такой обман.
        - В чем же обман?
        - В том, что ты называешь магазин «Фидель и Че», чем привлекаешь прогрессивно настроенных людей, а для них-то как раз ни черта не предусмотрено… Что тут у тебя есть?
        - Много чего…
        Пошарив глазами по полкам, а лучше сказать - прицеливаясь, девушка произвела первый выстрел:
        - Ага. Сраные буржуазные любовные романчики!
        - Что вы имеете в виду?
        Проследив за взглядом девушки, Габриель впал в уныние: только черствый, бессердечный и не слишком культурный человек может назвать «сраными» и
«буржуазными» романы Джейн Остин, Эмилии Бронте, Маргарет Митчелл и Колин Маккалоу! Они такие пронзительные, они исполнены романтики, величия духа, благородства, стоицизма и тоски по несбывшемуся.
        - …Что вы имеете в виду? «Грозовой перевал»? «Поющие в терновнике»? «Гордость и предубеждение»?
        - Вот-вот, их и имею. Сплошное заламывание рук, сокращение вагины и жевание соплей.

«Сокращение вагины» особенно впечатлило Габриеля. Если эта девчонка говорит о подобном с незнакомым человеком, то какие тексты уготованы близким людям?
        Страшно представить.
        - Вы не совсем правы, но я не буду вступать с вами в дискуссию. - В нем снова проснулся миротворец. - А что касается Фурье, Фейербаха и… Герберта Маркузе… Я могу заказать их специально для вас. Дней через пять, в худшем случае - через неделю, вы их получите.
        - Фью! - выгнув губу, присвистнула девушка. - Через неделю меня здесь не будет. Даже через три дня.
        - Уезжаете домой?
        Вот он и спросил про дом: ясно ведь, что его ранняя гостья - не местная. Говорит на английском (замечательно, что Габриель - с благословения Фэл - выучил-таки вездесущий Ingles[Английский (исп.).] ) и является обладательницей медных волос, веснушек и такой белой кожи, что ни один загар не пристанет. А если пристанет, то моментально вызовет солнечный ожог. Бедная воздыхательница Маркузе!.. Габриель тотчас же представил, как солнце впивается в беззащитную кожу девушки, жалит ее скорпионьими лучами и никто не в состоянии ее защитить: фантомы Троцкого и Фурье с Фейербахом чересчур увлечены своими теориями, а карманный цитатник Мао слишком мал по размеру.
        - …Уезжаю в Нидерланды, в Эйндховен. На семинар по теории и практике «Великого Отказа». Слыхал про такой?
        - Нет.
        - Кто бы сомневался! Обуржуазившийся тип, который сбагривает тупорылым обывателям всякий хлам, никогда не будет участвовать в «Великом Отказе»!
        - Если бы вы объяснили…
        - Тебе?
        Голос пламенной обличительницы буржуазии тут же наполнился высокомерным презрением, но Габриель замечает только его тембр: он чем-то похож на тембр звонка в магазинчике - такой же чистый и ясный. И если снять с девчонки ее дурацкую бандану, ее дурацкую красную футболку, ее дурацкие штаны и самый дурацкий во всей вселенной пацифистский медальон PEACE; уложить ее медные волосы и обрядить в кринолины и платья из атласа - что получится тогда?
        Героиня Джейн Остин. Героиня Эмилии Бронте. Героиня Маргарет Митчелл.
        Исполненная романтики, величия духа, благородства, стоицизма и тоски по несбывшемуся.
        - Эй! Ты чего это на меня уставился?
        - Ничего. Просто так, - смутился Габриель.
        - Так я и думала. Ты сексист. Смотришь на женщину как на вещь. В контексте удовлетворения своих низменных страстишек.
        - Вы ошибаетесь…
        Универсальное баррикадное «ты» сбивает Габриеля с толку, оно предполагает известную степень знакомства и даже близости или, по крайней мере, совместную борьбу с десантом контрреволюционеров на Плайя-Хирон. У девушки, которая ни с того ни с сего стала говорить ему «ты», красивые глаза и совсем не революционные пухлые губки. Габриель чувствует головокружение и перебои в работе сердца. Нечто похожее он испытывал, когда читал знаменитое описание могилы великих любовников Тристана и Изольды: когда из земли пробиваются розовый куст и виноградная лоза, чтобы, обвив друг друга, цвести вечно.
        - …Ошибаюсь? Я никогда не ошибаюсь.
        - А на этот раз ошиблись. Вам понравился наш город?
        - Честно? Я его толком не видела. Была слишком занята. Семинар по леворадикальным движениям, транснациональным корпорациям и антиглобализму. И практические занятия по противодействию полицейским подразделениям во время демонстраций и уличных шествий.
        - Потрясающе.
        Габриель действительно потрясен. Одна лишь мысль о том, что столь хрупкое существо участвует в столкновениях с полицией или собирается осуществить это в ближайшем будущем, снова заставляет его сердце работать с перебоями.
        - Потрясающе, но и опасно… Как мне кажется, - добавляет он.
        - Хорошего мало, особенно когда эти суки применяют водометы. Или резиновые пули. Но кому-то все равно надо сражаться. А если будешь отсиживаться в своей норе - мир точно долго не протянет. И несправедливость, жестокость и циничная эксплуатация человека человеком воцарятся навсегда.
        - Я понял, понял… А хотите, я покажу вам город? Он прекрасен…
        - Опять ты за свое!
        - Нет, правда. Здесь такое количество удивительных мест! Чудных уголков, до которых не добираются туристы…
        - Туристы, ага! Та падаль, что шляется по миру и тратит бешеные бабки на свои прихоти, совершенно не задумываясь о том, что их можно направить на другие, гораздо более благородные и человечные цели.
        - На закупку оружия, например. Или на взрывчатку. Или на бомбу с часовым механизмом для закладки в головном офисе какой-нибудь транснациональной корпорации. Чтобы она рванула во время заседания совета упырей-директоров.
        Он совсем не хотел, чтобы его слова прозвучали иронично или - того хуже - едко. И хоть чем-то задели или обидели забавную веснушчатую мордашку. Вдруг она обидится, развернется на крепких, утопленных в разбитые кроссовки, пятках - и уйдет?
        Он не хотел, но слова уже сказаны.
        - Неплохая идея. - Вместо того чтобы обидеться, гостья широко улыбнулась. - Многие наши таких крайних методов ведения борьбы не поддерживают, предпочитают блеять у посольств и представительств с плакатами в копытах. А я считаю - такое ведение дел многих бы отрезвило.
        - А жертвы? - Вот Габриель и не заметил, как втянулся в дискуссию.
        - Сейчас в жертву приносятся целые народы. В Африке, в Азии, в Латинской Америке - куда ни плюнь. Так что если мы уничтожим сотню-другую упырей - воздух станет намного чище. Не говоря уже о том, что оставшиеся упыри слегка подожмут хвост. А ты интересный чувак.
        Переход от упырей к его скромной персоне так неожидан, что Габриель замолкает на минуту, прежде чем сказать:
        - Вы находите?
        - Ага. И язык у тебя подвешен. Политикой не интересуешься?
        - Стараюсь держаться от нее подальше. Ничего хорошего в ней нет.
        - Типично обывательская точка зрения. Только ты должен знать: если ты не интересуешься политикой, то она сама рано или поздно заинтересуется тобой.
        - И что произойдет тогда?
        - Увидишь, - туманно намекает девушка. - Вот ты сидишь здесь, ковыряешься в заднице и понятия не имеешь, что уже давно стал соучастником самых неправедных дел.
        - С какой это стати?
        - А с такой. Отсутствие у тебя четкой позиции и молчаливое соглашательство со всеми ужасами, которые происходят в мире, и есть соучастие в преступлении.
        На секунду в голову Габриеля закрадывается безумная мысль: что, если показательные выступления рыжей анархистки - часть сюрреалистического семинара, который она посещает? Теория уже зачтена, осталось лишь поставить птичку в графе «практика». Но для этого ей нужно обработать первого попавшегося ротозея-аборигена, да так, чтобы он, проникшись… как же это называется? ах, да, - левацкие идеи. Чтобы он, проникшись левацкими идеями, тотчас же потребовал вести его на баррикады. Потребовал использовать его в качестве живого щита в бесконечно-локальных сражениях партизан из сельвы и правительственных войск. В крайнем случае - потребовал отдать свою почку голодающим Африки.
        Кушайте на здоровье.
        Он рассуждает, как упырь из совета директоров, а это неправильно.
        - Вы, значит, в преступлениях, инспирированных сильными мира сего, не участвуете?
        - Нет, конечно.
        - Но при этом не отказываетесь от гамбургера, произведенного на свет транснациональными корпорациями.
        Снова получается, что он подколол девушку. Но она сама виновата, могла бы и не держать в руках булку с плоской котлетой.
        - Ты меня поймал. - Анархистка дергает себя за подбородок. - Один - ноль. Но сейчас мы это исправим.
        Она разжимает пальцы и гамбургер шлепается на пол. Остается только закрепить успех и приструнить аборигена, посмевшего показать зубы, - кроссовок девушки с силой опускается на несчастный фаст-фуд, и давит, давит его. Размазывает по полу.
        Габриель наблюдает за всем этим с неослабевающим вниманием.
        - Так будет со всяким, кто поимеет наглость не согласиться с вашими идеями? - наконец спрашивает он.
        - Ха-ха! Я же говорила - ты интересный чувак. И язык у тебя подвешен.
        Теперь уже девушка без всякого стеснения разглядывает Габриеля, вот интересно, что она при этом думает?
        - Говорят, вы хорошие любовники, - неожиданно заявляет она. - Это правда?
        - Кто это - «вы»?
        - Вы. Испанцы.
        - Не знаю. - Габриель явно смущен таким головокружительным поворотом беседы. - Я… не рассматривал испанцев в таком разрезе.
        - Вот ты - хороший любовник?
        Ну точно, в графе «практика» просто необходимо проставить галочку - любой ценой. Смутить аборигена, сбить с толку, заставить потерять ориентацию в пространстве и получить над ним полный контроль. А там, глядишь, и экзаменаторы подоспеют, руководители семинара; может, они уже сейчас плющат свои носы о стекло!.. Габриель инстинктивно вперился взглядом в витрины -
        никого нет.
        Улица перед магазином пустынна.
        Что, в таком случае, он должен отвечать бесцеремонной незнакомке? Если он скажет
«нет» - она наверняка найдет возможность высмеять его, раздавить как давешний гамбургер. Один-один -
        счет сравняется.
        А если он скажет «да»?
        - …Так ты хороший любовник?
        - Хочешь проверить?
        - Хочу.
        Уфф-ф. Упс. Кхэ-кхэ.
        Все это начинает напоминать Габриелю подметные книжонки Марии-Христины. Но не те, которые она демонстративно оставляла на полу, в туалете. Другие. Те, что прятались у нее в комнате, под невинными подушками с невинными котятами. Их содержание было самым что ни на есть гнусным (привет тетке-Соледад!). Смесь наива и откровенной порнографии, где наив все-таки преобладает. Они совсем не впечатляли искушенного в словах Габриеля, но каких-то струн все же касались. Как будто в животе играло сразу несколько педальных арф.
        Вот и в данное мгновенье они играют, уфф-ф. Упс. Кхэ-кхэ.
        - …Прямо сейчас?
        - Прямо сейчас, почему бы и нет? - нисколько не смущается рыжая террористка (после всего сказанного Габриель думает о ней именно как о террористке).
        - А если у меня есть девушка? - Девушки у Габриеля нет и в помине.
        - Что это меняет? Ты же мужчина.
        - Ты меня провоцируешь? Это какое-то задание?.. - Габриель мнется, подыскивая нужное слово. - Э-э партийное…
        - Нет.
        - А как же все твои высказывания? Насчет типично мужского удовлетворения своих низменных страстишек… и тэ пэ.
        - Женщина тоже может удовлетворять свои желания. Никакого противоречия я не вижу.
        - Да кто ты вообще такая? -
        когда это он успел перейти на «ты»? Стремление к баррикадам и бойне на Плайя-Хирон заразительно.
        - Ну вот, так я и думала. Знаешь, что еще говорят про испанцев?
        - Просвети.
        - Что они настоящие боги в словах, и что все их поэты… ваши поэты - боги, и что вы сладкие, как патока, и говоруны, каких свет не видел. Но как только речь заходит о деле… Тут ваши ряды резко редеют… Что, правду я сказала?
        Она точно провоцирует Габриеля! Что она задумала? Подошла слишком близко и почти касается его глазами Че. Абсолютно рельефными, чего не предполагает графика, тем более - нанесенная на дешевый трикотаж. Че был святым, Че был неистовым, и взгляд у него был ясным, но какая-то сумасшедшая нацепила его лицо на свое тело - и все в этом мире встало с ног на голову. И теперь в глазах бесстрашного Че вспухают женские соски, острые, но при этом круглые, Габриелю хорошо это заметно. А еще в глазах Че появилась какая-то мутная двусмысленность, и неизвестно, как он будет относиться к кумиру своего детства, когда…
        Когда что?
        Когда что-то произойдет.
        Что-то же должно произойти?
        Уже происходит.
        С самой девушкой, прилипшей к Габриелю, как ириска к небу. И с Габриелем тоже. Кажется, она задумала поцеловать его и делает это без всякой предварительной разведки, что свойственно нетерпеливым анархистам, или лучше сказать - левоэкстремистам; пропихивает свой язык сквозь зубы Габриеля с той же целеустремленностью, с какой закладывала бы бомбу под автомобиль вице-президента компании-монстра «Reebok».
        Впервые чей-то язык проник в Габриелев рот - и это приятные ощущения.
        Очень приятные.
        Габриель не должен облажаться, иначе она поймет, что он полный профан, - и все закончится, не начавшись. Он не облажается, нужно только выбросить из головы все то щемящее, высокое и маловразумительное, что он читал о любви в хороших книгах. И сосредоточиться на жалких порнографических поделках из коллекции Марии-Христины: никакой особой лирики, никакой философии, зато бесподобен описательный момент: что, куда и как.
        У Габриеля должно получиться. И получается.
        Примитивнейшие слова вертятся в его мозгу, взнуздывают и направляют. И вот уже язык Габриеля доминирует над языком незнакомки, берет инициативу на себя.
        - Есть подходящее местечко, чтобы приткнуться? - задыхаясь, спрашивает она.
        - Подсобка…
        Будь благословенна Фэл, ссудившая Габриелю не только магазин, но и довесок к нему - небольшое помещеньице без окон, часть которого занимает туалетная с комната с унитазом и импровизированным душем. В помещеньице стоит маленький стол, в ящиках которого Габриель держит счета, накладные, бланки и прочую бухгалтерскую дребедень, старое плюшевое кресло и диван - соратник таблички CERRADO/ABIERTO. Диван стоял здесь с самого начала, и Габриель не раз хотел выбросить его - хорошо, что не выбросил! А (не иначе как повинуясь воле Провидения) почистил его и собственноручно наложил заплатку на прорванный бок. Укрыл пестрым шотландским пледом и забросал кошачьими подушками, вызволенными из опустевшей комнаты Марии-Христины.
        Заглядывали ли сюда Ингрид, Рита и несравненная Чус Портильо?
        Теперь Габриель не исключает такой возможности.
        - …Подсобка? Замечательно. Только не мешало бы закрыть входную дверь.
        - Я сейчас.
        Габриель с трудом отлипает от девушки и бросается к входу в магазин. На то, чтобы сменить ABIERTO на CERRADO, достаточно секунды. Еще несколько уходят на три поворота ключа. Габриель - человек-метеор, но девушка все равно проворнее. Когда он появляется в подсобке, она уже сидит на пледе - босиком и в полуспущенных джинсах. И - главное -
        она рассталась с Че!
        Ради него, Габриеля. Даже не зная, что его зовут Габриель, а не Хуан или Диего, а как зовут ее?.. Неудобно спрашивать, а может, - неправильно спрашивать, в книжонках Марии-Христины никто ни у кого не спрашивает имен: по таким правилам играют в тех книжонках. Имя - неважно. Важно, что она рассталась с Че; вот он лежит на полу, рядом с кроссовками, - смятый и вывернутый наизнанку.

…Разве в этой комнатушке есть окна?
        Нет.
        Тогда откуда льется свет?
        Его излучает кожа девушки. Габриель не ошибся насчет белизны, но не предполагал, что она может быть такой белой, такой ослепительной. Это не совсем земное явление, скорее - связанное с дальним космосом и с теми книгами по астрофизике, которые он тщетно пытался прочесть. Странно, но кое-что отложилось в его бедной голове: связь между температурой и светимостью звезд существует и выражается диаграммой Герцшпрунга - Рессела. Если исходить из яркости света, разлитого в комнате, то Габриель уже давно должен был сгореть дотла, но он всего лишь чувствует жар.
        Вполне терпимый и такой же приятно-возбуждающий, как и послевкусие поцелуя.
        Удивительное явление!
        Что бы сказала Фэл, их главный семейный эксперт по звездам?.. Да к черту Фэл!
        - Чего стоишь? - спрашивает девушка. - Иди сюда.
        - Сейчас. - Габриель сглатывает слюну, но с места не двигается.
        Нужно сосредоточиться, напрочь выбросить из башки Герцшпрунга с Ресселом и вернуться к подметным книжонкам, что, куда и как.
        Что. Куда. И как.
        - …Резинка есть?
        - Резинка?
        - Презерватив, дурачок! Я - сторонница безопасного секса и без резинок не трахаюсь.
        - Нет… Презерватива нет.
        - Эх, ты! А еще говорят, что все испанцы носят у себя в карманах не меньше пяти презервативов… Погоди.
        Она наклоняется вперед, выгнув белую спину и на секунду ослепив Габриеля рыжими кляксами веснушек на лопатках. А позвоночник, просвечивающий сквозь кожу!.. Он такой несчастный, такой тонюсенький: ничуть не толще цепочки, на которой болтается ее идейный медальон. На мгновение Габриеля заливает жалость, еще ни к кому он не испытывал подобной острой жалости - разве что к котенку, оставленному когда-то давно у стены в парке. После воспоминаний о нем обычно следуют щекотание в носу и предательские слезы в глотке. Котенок был безымянным, а девушка… Нет, Габриель просто обязан узнать ее имя!
        - Как тебя зовут?
        - Что? A-а… Линда.
        Не поднимая головы, она роется в своем полотняном рюкзаке, а потом, в нетерпении, вываливает его содержимое на пол. Несколько толстых растрепанных тетрадей в клеенчатой обложке, ворох обгрызенных ручек и карандашей, пара брошюр с бледными, нечитаемыми названиями, комок белья, грязный носовой платок, перочинный нож, зубная щетка. Длинные, скрученные ленты каких-то купонов: то ли на скидки в супермаркете, то ли на обед в благотворительной столовой. Россыпь фотографий, слегка помятых, с кое-где оторванными уголками. Одноразовая зажигалка, пачка дешевых сигарет. Мелкие монетки, банкнота в пятьдесят фунтов стерлингов, банкнота в тысячу песет. Полупустая коробочка с крекерами, две окаменевших галеты (немудрено, что позвоночнику Линды такой тонкий!). Маленький плюшевый медвежонок размером с ладонь.
        Все.
        - Да где же он?!
        Презерватив обнаруживается в пятидесятифунтовой бумажке. Линда ловко надрывает зубами блестящую упаковку и смотрит на Габриеля:
        - Сам наденешь?
        Габриель в замешательстве, до сегодняшнего дня он не имел дела с презервативами (равно как и с девушками) и представляет механизм их использования лишь теоретически. Зря он уклонялся от «чисто мужских» разговоров с Молиной, а герои книжной порнушки помочь ему не в состоянии: эти брутальные типы терпеть не могут резины на члене, предпочитая животную естественность.
        - Хочу, чтобы это сделала ты, - вот оно, решение вопроса! - Это не слишком большая наглость с моей стороны?
        - Не слишком, - хохочет Линда. - Ты смешной! Давай-ка раздевайся и ныряй ко мне.
        Габриель никогда не заморачивался тем, как выглядит его тело со стороны. Не замаскированное одеждой, а то, что стоит под душем или спит, раскинувшись, в жаркой июльской постели, или подмигивает само себе с поверхности зеркала. Из-за этого странного небрежения он проглядел момент, когда на груди и в паху закурчавились волосы, когда покрылись мягким подшерстком руки и ноги, когда стали толще запястья, а живот, наоборот - запал и отвердел. Иногда ему кажется, что все эти изменения произошли в одну ночь, иногда - что он был таким с рождения, а иногда… Иногда он по-прежнему видит себя десятилетним мальчишкой, нацепившим костюм не по росту - так ему хочется повзрослеть.
        А каким видит его Линда?
        - У тебя хорошая фигура. - Она как будто слышит его мысли.
        - У тебя тоже…
        Дежурный комплимент, ничего сверхвыдающегося в ее фигуре нет, кроме молочного сияния, исходящего от кожи. Ключицы можно сравнить лишь с ключицами, плечи - с плечами, живот (еще более запавший, чем живот Габриеля) - с животом. Плоть Линды - картинка в анатомическом атласе, она лишена той метафоричности, какой наполнены женские тела в шедеврах мировой литературы. Но для происходящего здесь и сейчас это, скорее, плюс, а не минус.

…Через полчаса все заканчивается.
        И первый сексуальный опыт Габриеля можно признать удачным (и даже суперудачным). Линда вроде бы тоже удовлетворена; лежит, прикрыв глаза, на руке у Габриеля и совершенно не мешает ему мысленно анализировать происшедшее.
        Все просто потрясающе, великолепно, фантастически! оторопь берет, до чего здорово, лениво думает Габриель, прислушиваясь к себе. Прошло полчаса (цифра, совершенно не сопоставимая с почти прожитыми двумя десятками лет, тысячами дней, миллионом минут), а
        он стал другим. Совершенно другим. Он стал мужчиной - в том понимании, которое обычно вкладывает в это слово идиот Молина. Но Молина здесь ни при чем. Молина - никто, а Габриель обогатился новым знанием. И несколькими новыми эмоциями, до того пронзительными и острыми, что хочется испытывать их снова и снова. И эта блаженная опустошенность, и ощущение собственного всемогущества, какое, наверное, испытал Бог, когда сотворил землю и все сущее, не слишком ли Габриель возомнил о себе?
        Не слишком.
        Любое сравнение подойдет, ведь на сгибе его локтя покоится головка женщины, Линды. Линда, да… Ее зовут Линда. Никаких литературных аллюзий по поводу ее имени не возникает, но оно замечательно само по себе. Хотелось бы, чтобы она задержалась в его жизни, хотя бы на время. И чтобы все повторилось вновь. Не сейчас, не сию минуту, но совсем скоро, совсем.
        А липкие малостраничные книжонки Марии-Христины нужно выбросить к чертовой матери. Снести на помойку. Порвать и сжечь. Да, Габриель признает, что они помогли ему справиться с ситуацией, направляли его, указывали, что, куда и как, но больше он не нуждается в их практических советах. Он и сам -
        МОЛОДЕЦ!
        Теперь он знает, что делать, и готов развивать это знание, экспериментировать, брать от женщины рядом и от самого себя все больше и больше. Он в самое ближайшее время избавится от этой дряни, но напоследок произнесет фразу, которая кочует со страницы на страницу и почему-то вызывает восторг у книжных шлюх.
        - Тебе было хорошо, детка?..
        Проклятье, лучше бы он этого не говорил! Как он мог забыть, что она - революционерка, анархистка, антиглобалистка, леворадикалка, экстремистка, лидер движения в поддержку голодающих детей Африки, лидер движения за отмену китобойного промысла, лидер движения за сокращение рабочего дня на фабриках Бангладеш, черт в ступе! Она - все на свете, и поэтому ее реакция совсем не похожа на реакцию книжных шлюх.
        - Хорошо? Возможно, мне было бы хорошо, если бы ты не кончил так быстро. Ты думал только о себе, как и любой мужик. Не-ет… Пора, пора переходить на тантрический секс!
        Габриель уничтожен.
        - Значит, тебе было плохо?
        Ну вот, щекотание в носу и предательские слезы в глотке! Да кто она такая, эта Линда! Он и знать ее не знал полтора часа назад! Грязная деваха с плохо побритыми подмышками и кучей лозунгов в башке. Шлюха из шлюх, самая настоящая подстилка, и как он только вляпался в такое дерьмо? Нужно срочно придумать какую-нибудь убийственную фразу, какой-нибудь жест, чтобы эта подстилка запомнила Габриеля навсегда! И выставить ее за дверь, чем быстрее, тем лучше!.. Выставить за дверь - идеальное решение проблемы, но слезы все еще стоят в горле и никуда не уходят. И Габриель вдруг начинает думать о нежной и кроткой Фэл. Фэл никогда бы так не поступила, ни с одним мужчиной. Хорошо бы оказаться сейчас в ее объятьях (самых первых, когда он был десятилетним мальчишкой, потому что других Габриель не знает, не помнит; потому что других и не было). Хорошо бы оказаться и наплакаться всласть, и услышать, что он самый лучший, и все в жизни делает правильно…
        - Эй, парень, ты расстроился? -
        Линда приподнимается на локте и свободной рукой проводит по лицу Габриеля - от лба к подбородку. Ничего уничижительного в этом движении нет, наоборот, оно похоже на ласку.
        - Меня зовут Габриель. - Габриель еще зол, но слезы из горла ушли.
        - Габриель, отлично. А я думала, тебя зовут Хуан, как всех испанцев.
        - Испанцев зовут по-разному. Я - Габриель.
        - Ты расстроился, Габриель? - Она касается пальцами его груди, спускается ниже - и это снова похоже на ласку.
        - Любой бы расстроился. - Не такая уж она плохая, Линда!
        - Брось. Я пошутила. Все было очень даже на уровне. Просто я ненавижу, когда мужики произносят такие дурацкие тексты и ждут, что им надуют в уши, что они самые распрекрасные любовники. Самцы, каких не видел свет. И что ты на седьмом небе от блаженства и можешь кончить уже от того, что он на тебя посмотрел…
        - Я не такой.
        Глаза у Линды такие же медные, как и волосы. Ресницы не слишком длинные, но густые и пушистые. К щеке пристал крошечный кусочек ракушки (откуда здесь ракушки?). Габриель аккуратно снимает его и снова повторяет:
        - Я не такой.
        - Не такой, - подтверждает Линда. - У тебя хороший английский, а все ваши изъясняются через пень-колоду, ничего понять невозможно. И ты нежный.
        - Это плохо?
        - Это лучше, чем ничего.
        Он нежный. Нежный! Нежность - что угодно, но только не недостаток. Он - нежный и потому похож на свою удивительнейшую английскую тетку Фэл… Да к черту Фэл! Какая может быть Фэл, если чудное существо с молочной кожей перегнулось через него и шарит по полу? Через секунду в руках у Линды оказывается банкнота в тысячу песет с завернутым в нее презервативом.
        - Повторим?..
        Странное дело, еще секунду назад Габриель даже не помышлял о том, чтобы повторить уже случившееся с ним, но Линда!.. Она знает какой-то секрет, ее руки знают какой-то секрет, и губы. На этот раз Габриель не будет торопиться, все сделает как нужно и не задаст ни одного вопроса - потом…
        Потом они лежат, переплетя руки и ноги, совершенно обессиленные (это не только цитата из книг, занимающих промежуточное положение между плохими и хорошими, Габриель - точно обессилел). Все эмоции повторились, и появились новые, а может, у старых возникло несколько дополнительных красок. Габриель не может успокоиться и то и дело касается сведенным ртом кожи девушки. Но думает при этом не о Линде, а о несравненной Чус Портильо. И о ее возлюбленном. Том самом, который сделал удивительное открытие: грудь Чус полна волшебного молока. Что уж говорить о Линде! Если кожа у нее молочная - значит молоком наполнено все тело, не только грудь. Молоко - напиток богов, и он, Габриель, не отказался бы от стакана-другого. Молока или другой жидкости, его томит жажда и в горле пересохло.
        - Хочешь чего-нибудь выпить? - спрашивает он у Линды.
        - Холодного пива, - отвечает она.
        - Пива нет.
        - Тогда вина.
        - С вином тоже проблемы.
        - Тогда коки.
        - Утром допил последнюю банку.
        - Тогда зачем ты спрашиваешь, хочу ли я чего-нибудь выпить? Если ни черта у тебя нет…
        - Но я могу сходить. И купить все это. И еще то, что ты захочешь.
        - Ты очень милый.
        - Так чего ты хочешь?
        - Ничего, кроме пива.
        От наваждения заштампованной порнолитературы трудно избавиться, и втайне на вопрос
«Так чего ты хочешь?» Габриель надеялся услышать «Тебя».
        Дудки.
        - Ты кричала…
        - И что?
        - Мне понравилось, как ты кричала. Это значит…
        - Ничего это не значит. Издержки образа жизни. Знаешь, как я ору на демонстрациях и в пикетах? Пять раз горло срывала.
        - Но… это ведь совсем другое.
        Линда треплет Габриеля за волосы и скалит зубы. Зубы, пожалуй, ее единственное слабое место: мелкие, не очень ровные и совсем не такие белые, как кожа.
        - Так ты идешь за пивом?
        - Сейчас…
        Габриель торопливо одевается, натягивает на себя джинсы и рубашку и, наклонясь, зашнуровывает ботинки. Теперь, когда лицо его приблизилось к полу, стали проясняться и некоторые подробности из жизни Линды: на одноразовой зажигалке изображены две худосочные готические башни и написано «Cologne»,[Кельн] зубная щетка облысела до невозможности, у плюшевого медведя нет одного глаза, все карандаши - красные. А на ближней к нему фотографии (она, единственная, заботливо упакована в прозрачный пластик) изображена молодая женщина. Ее можно было бы назвать симпатичной, если бы не мужской длинный рот с опущенными книзу уголками, раскосые глаза, слишком широкая переносица и слишком жесткие скулы. Волосы у женщины темные и короткие и выглядят непричесанными. Кофточка с вырезом выдает довольно почтенный возраст фотографии: сейчас таких вырезов уже не носят.
        - Твоя мать? - Габриель берет снимок в руки.
        - С матерью я не разговаривала последние пять лет. Зачем мне носить ее фотографию?
        - Старшая сестра?
        - Нет. Это Ульрика.
        Сказано со значением. Как если бы Линда, щурясь от солнечного света, произнесла что-то вроде «Познакомься, мой близкий друг Бог».
        - Ульрика Майнхоф. Ты, конечно, даже не слышал про нее?
        - Нет. Ты меня просветишь?
        - Может быть.
        - Тогда я лечу за пивом?
        - Да. - Линда отбирает у Габриеля фотографию и поглаживает ее кончиками пальцев.
        В это время на Линду лучше не смотреть, иначе в голове могут поселиться не слишком успокаивающие ревнивые мысли.

«Ну как я тебе, дорогая? - лепечет умилительный взгляд Линды. - Я все делаю правильно? Я не допустила прокола? Ты гордишься мной, радость моя?»
        - Я уже ушел, - напоминает о себе Габриель.
        - А по-моему, ты еще здесь.
        - Дай мне слово, что не исчезнешь. Что останешься и дождешься меня.
        - Зачем давать какие-то глупые слова? - резонно замечает Линда. - Если я буду, значит буду. А если захочу уйти - никакое слово меня не удержит.
        Слово - нет. А замок - да.
        Дверь, ведущая из подсобки в маленький дворик, заперта и без того, а входную Габриель запирает на все те же максимальные три оборота ключа и для верности опускает жалюзи, ты попалась, Линда! Просто так не уйдешь!.. Упущенная торговая выгода нисколько не волнует Габриеля: за то время, что на двери висела табличка CERRADO, никто не ломился в магазин, никто громко не возмущался, стоя у витрины. Книжная торговля идет не так бойко, как торговля гамбургерами или кроссовками
«Reebok»; вот интересно, включает ли теория «Великого Отказа», о которой говорила Линда, отказ от книг?..
        Несмотря на туманные перспективы магазинчика, настроение у Габриеля прекрасное. Он покупает упаковку холодного баночного пива и (памятуя о худобе Линды) немного еды. Как самый настоящий мужчина и «хороший любовник», он покупает презервативы, а потом еще одну упаковку пива.
        - Вы случайно не знаете, кто такая Ульрика Майнхоф? - спрашивает Габриель у продавца.
        Продавец не в курсе дела, но высказывает предположение, что это, должно быть, немка. Немка и, возможно, порноактриса, где-то он уже слышал это имя. Этот сценический псевдоним.
        - Почему же обязательно порноактриса? - удивляется Габриель.
        - Потому что немецкие актрисы годятся только для порнофильмов. Они страшные, как кобылы.
        С чего бы это кобылам быть страшными? - вполне себе благородные животные, они обладают приятными подсушенными формами и грацией. Молодая женщина с фотографии мало похожа на кобылу, а вот Линде это определение подошло бы, она чертовски грациозна, уж не влюблен ли Габриель?
        Не влюблен, но…
        Ему хотелось бы остаться с Линдой на максимальное, стремящееся к бесконечности, количество часов. И как можно чаще проделывать с ней те штуки, от которых она кричит бессмысленным криком и больно сжимает его плечи руками.
        Каждый день. По нескольку раз в день.

…Линда никуда и не думала уходить. Она даже не оделась. И встречает Габриеля, сидя на унитазе и бесстыдно разбросав худые ноги, с зажженной сигаретой в руке. Правое колено Линды стесано и ранка на нем покрыта темно-красной, едва поджившей корочкой. А на левой голени красуется длинный шрам.
        - Пиво принес?
        Габриель молча кивает и, разорвав упаковку, протягивает Линде банку пива. Самое время спросить у нее про Ульрику Майнхоф, была ли она порноактрисой или кобылой, выступавшей в конкур-иппике за сборную Германии. Но вместо этого он садится перед Линдой, сложив ноги по-турецки, и осторожно касается шрама:
        - Какой большой…
        - Единственное приятное воспоминание о детстве.
        - Приятное?
        - Конечно. Когда он появился, я воображала себя народной героиней, пострадавшей за правое дело. Вот только не помню, кем именно.
        - Ты попала в аварию?
        - Нет, в аварию попал мой отчим, а я просто случайно оказалась рядом с ним. Отчим, слава богу, отклячился сразу. Сам не мучился и никого вокруг не мучил. Хуже было, если б его парализовало или он впал в кому и пролежал бы в ней сто лет. А так - все чисто, быстро и без напрягов. Идеальная смерть, хотя и бессмысленная.
        - Было больно?
        - Наверное. Я почти год ходила со спицей в кости.
        - Бедная…
        Габриель осмелел, теперь он не просто касается шрама, а гладит его кончиками пальцев. Шрам почти идеальный: ровный, прямой, как стрела, с маленькими отростками-швами. Они напоминают Габриелю крохотных осьминожек, а ведь Линда была когда-то маленькой девочкой - без всяких там лозунгов в голове, без красных карандашей и толстых клеенчатых тетрадей. Она выросла, а осьминожки не выросли, так и остались детьми.
        - Расскажи, какая ты была в детстве. - Габриель обращается не к Линде, а к осьминожкам.
        - Не будь сентиментальным идиотом.
        Зря он понадеялся на осьминожек!.. И зря сидит перед ней, в месте, совсем не приспособленном для откровений.
        Вместо того чтобы довериться ему, Линда допивает свое пиво и спускает воду в унитазе, видел бы кто-нибудь эту мизансцену со стороны! - Федерико Гарсиа Лорка, великий поэт, или так любимый Габриелем Кнут Гамсун. Они бы точно перевернулись в гробу, зато знаменитый сексуальный провокатор Генри Миллер остался бы доволен. Недостаточно искушенный в литературе человек обязательно назвал бы Миллера порнушником не хуже тех анонимных писак, что стряпают липкие, грязные книжонки. Но Габриель не такой, он-то прекрасно разбирается, где настоящее, а где нет, чуйка у него развита будь здоров!
        Зачем он вспомнил о Миллере?
        Затем, что Линда голая, бесстыжая и спустила воду в унитазе.
        Как же это классно!
        Волосы на руках Габриеля встают дыбом, да и добро бы только волосы!.. По логике вещей, все происходящее не слишком приятно, начиная от позы Линды и заканчивая запахом, от нее исходящим, но в том-то весь и фокус, что запаха нет! То есть он, безусловно, имеется - вот только вовсе не неприятный, а неопределенный, летучий, незафиксированный, не поддающийся анализу, не поддающийся синтезу, дразнящий, с ним не нужны никакая взрывчатка, никакие бомбы. Появившись в таком виде в любой корпорации и принеся с собой этот запах, Линда без труда взорвет ее изнутри.
        - Так кто такая Ульрика Майнхоф? - почти теряя сознание, говорит Габриель.
        - Ты уверен, что в состоянии слушать? - девушка соскальзывает к нему на колени.
        - Не уверен, но…
        - Ульрика - все для меня.
        Что-то подобное он подозревал.
        - Ульрика - моя героиня. Самая отважная женщина на свете. Вот кто не давал покоя всяким мразям, угнетающим человечество! Пока Ульрика была жива, ни одна сволочь не находилась в безопасности, ни одна не могла заснуть спокойно. За ней охотились все спецслужбы мира, а она их обставляла, как детей. И только улыбалась при этом… Жаль, что мы разминулись во времени. Жаль, что я родилась так поздно. Жаль, что она родилась так рано и успела умереть еще до моего рождения. Ее поймали - из-за случайности, из-за предательства, а если бы я была рядом - этого бы не произошло…
        Линда крайне возбуждена, по ее телу пробегают волны, ноздри вибрируют, а позвоночник выгибается, как лоза в поисках воды. И Габриель знает теперь, как зовут самого важного любовника в жизни Линды. Другие любовники - всего лишь бледная копия, отражение, круги на воде, а он - единственный, кто способен привести девушку в столь экстатическое состояние.
        Имя его - воспоминание об Ульрике Майнхоф.
        Нужно отнестись к этому с пониманием, привлечь воспоминание об Ульрике Майнхоф в союзники, и тогда, если повезет, получится знатная групповушка!..
        - Может быть, продолжим наш разговор в постели? - шепчет Габриель Линде. - Я принес не только пиво…

* * *

…К утру следующего дня ему известно об Ульрике Майнхоф все. Или почти все. Если отбросить ненужный пафос и искажающую ход событий романтику, то окажется, что Ульрика была самой банальной террористкой. Головной болью для массы приличных людей в Германии семидесятых. Психическое здоровье Ульрики тоже вызывает большие вопросы. Не станет же нормальный человек за здорово живешь грабить банки (называя это «экспроприацией»), взрывать здания и военные объекты, похищать и убивать бизнесменов, а также угонять самолеты, предварительно скооперировавшись с безбашенными арабами. Шайка, организованная некими жаждущими кровавой справедливости революционерами, Андреасом Баадером и Гудрун Энслин, называлась
«Фракция Красной армии» (сокращенно - RAF), к ней-то и примкнула в свое время Ульрика. RAF сотворила бы еще немало бед, если бы их руководство, в том числе и Ульрику, не поймали и не пересажали к чертовой матери. В тюрьме Ульрика наконец избавила мир от своего навязчивого присутствия, покончив с собой. Вот уж когда все вздохнули с облегчением!.. Габриель - совсем не кровожадный, он так и остался миротворцем и конформистом, и ему жалко Ульрику - не террористку, а несчастную женщину, запертую в клетке, как зверь. Но уж лучше так, чем угоны самолетов, взрывы и бесконечный страх.
        История Ульрики сделала Габриеля хуже, чем он есть на самом деле, - и все потому, что он вынужден лгать. Лгать Линде, что потрясен тем, как отвратительное общество расправилось с лучшими своими представителями, и раз уж оно это сделало, то достойно уничтожения. Лгать, что прокламации Ульрики не так далеки от него, как это может кому-то показаться. В какой-то момент Габриель втягивается во вранье и даже выдвигает несколько своих идей (не террористических, конечно, а размыто-социально-справедливых). Как водится, идеи эти бессознательно выжаты из мифов о Фиделе и Че, остается только надеяться, что Линда не знакома с ними. Или знакома весьма поверхностно.
        Так и есть - она не заморачивается точными формулировками. Несколько громких имен, несколько нашумевших в свое время фундаментальных исследований и теоретических работ (вряд ли Линда читала их, скорее - слышала в чьем-то пересказе и законспектировала с диким количеством фактических и грамматических ошибок), несколько броских лозунгов, перевранные статистические данные - вот и весь ее багаж.
        Не считая буйного общественного темперамента, стихийного и совершенно иррационального отрицания любой упорядоченной системы мироустройства и постоянной готовности совокупляться.
        Последнее обстоятельство устраивает Габриеля на все сто.
        Ради него он готов мириться со всем остальным, выслушивать совершенно абсурдные псевдофилософские бредни и подыгрывать им. Да и как тут не подыграешь, если за каждым утвердительным кивком головы следует законное вознаграждение. Однажды Линда сделала ему потрясающий по качеству и продолжительности минет, только потому, что он намекнул на возможность превращения современных городов в тысячу маленьких вьетнамов (а это предполагает ведение бесконечной и изматывающей партизанской войны).
        И неважно, что минет по справедливости должен был уйти к Че с его «маленькими вьетнамами»; минет - первая ступенька, а Габриель хочет попробовать все, воплотить в жизнь самые невероятные фантазии.
        До встречи с Линдой вопросы секса беспокоили его не так живо, то есть - беспокоили, конечно, но мозолей на руках он не натирал. И в переписке с Фэл (к черту Фэл, к черту Фэл, к черту Фэл!) вопросы физиологии особенно не поднимались, кроме совсем невинных - «есть ли у тебя девушка?» А других вопросов от вечно летающей в межзвездном пространстве Фэл ожидать не приходится.
        Теперь же Габриель чувствует, что плотина прорвана, что он сорвался с цепи и остановится не скоро. Все было бы еще прекраснее, если бы Линда была немой, но она почти не затыкается. И ее тело, поддающееся дрессуре не хуже дельфина, - с ней заодно. Это Габриель, входя в Линду, вечно ограничивается спертым пространством презерватива, для нее же никаких ограничений нет. Руки Линды постоянно лепечут о том, что в бесконечном протесте, в тотальном Великом Отказе от одномерного общества потребления, в борьбе ради борьбы - разгадка природы человека и его предназначения. Молочная кожа Линды, в которой Габриель готов потонуть, как муха, убеждает его, что культуры не существует, а то, что есть, - всего лишь средство поддержания господства. Правая грудь Линды разделяет идеологию «Красных бригад», а левая - идеологию «Аксьон директ».[«Прямое действие» - французская террористическая организация.] Пупок Линды явно неравнодушен к баскским сепаратистам, а вечно пылающее чрево - к движению Талибан.
        На Габриеле живого места нет от всей этой мешанины идей. Даже отправляясь в туалет и выпуская струю, он всякий раз опасается слить вместе с ней парочку особенно ретивых парнишек из ЭТА.
        Спустя неделю после знакомства он продолжает считать Линду занятной.
        Она почти ничего не ест, а только пьет свое бесконечное пиво; смена белья в интерпретации Линды - это достать трусики из рюкзака, надеть их, а те, что были на ней, - бросить в рюкзак. Через два дня все повторяется с точностью до наоборот. Кроссовки, джинсы и футболка с Че - ее единственные спутники, а косметику Линда считает мелкобуржуазным пережитком. При этом ее нельзя назвать неряхой, грязнулей и какой-то не слишком чистоплотной девицей. Ее вещи не пахнут потом, затхлостью и несвежестью, это - приличные вещи; быть может, потому что Линда не слишком их жалует и львиную часть времени обходится вовсе без них. Валяется голой на диване в закутке и дразнит своим видом Габриеля.
        Габриель, вовлеченный в орбиту своей неожиданной возлюбленной, напрочь забыл о продаже книг и о самом магазине, хотя тоже почти не покидает его. А кратковременные вылазки за продуктами и - чуть более долгая - домой, за постельным бельем, не в счет.
        Свежее белье (две простыни, две наволочки с веселенькими цветами и хрустящий пододеяльник) не произвели на Линду никакого впечатления.
        Спустя неделю нагота Линды по-прежнему действует на Габриеля ошеломляюще, ему постоянно хочется находиться поблизости, по поводу и без повода касаться ее молочной кожи. Да и к своей собственной наготе он привык, находит вполне естественной и даже подумывает о том, чтобы как-то украсить ее: купить серебряный браслет, например. Цепочку с затейливым медальоном. Сделать татуировку. Несколько татуировок - на плече, предплечьях, груди, тыльной стороне шеи и на крестце.
        Два раза Линда уходила на довольно продолжительное время, объясняя это необходимостью встреч с соратниками по борьбе для выработки дальнейшего плана действий и координации поездки в Эйндховен.
        - Тебе обязательно ехать туда? - спрашивает Габриель упавшим голосом.
        - Конечно, - всякий раз отвечает Линда, но поездка в Эйндховен все откладывается и откладывается.
        Время, когда Линды нет в магазинчике, можно было бы провести с пользой: открыть его, хотя бы ненадолго, навести порядок в бумагах и счетах, прибраться, вымыть полы, протереть пыль на полках (книги, на которые Габриель махнул рукой, почему-то выглядят неумытыми и заброшенными, как дети-сироты).
        Еще можно было бы сделать несколько новых заказов и справиться по телефону, как идет отгрузка старых. Произвести инвентаризацию. Обновить экспозицию на витринах. Поменять местами фотоальбомы и путеводители.
        Но ничего этого Габриель не делает.
        Он лежит на диване, тупо уставившись в потолок, и думает о Линде:
        если бы она исчезла, не вернулась, уехала в Эйндховен, он, наверное, почувствовал бы облегчение. И освободился бы, наконец, от бесконечных и несносных филиппик по поводу борьбы с империализмом, с обнаглевшими американцами и их прихвостнями во всех частях света; с клонированием, генно-модифицированными продуктами, с мировым еврейским правительством, с запретами на аборт, с запретами на однополые браки, с противопехотными минами -
        сколько же дерьма насовала в его голову Линда!..
        Вот бы она убралась из его жизни!
        Но… для кого тогда ему делать татуировки? Кого будет трахать он и кто будет трахать его, всасывать в себя и снова выпускать на волю - облегченного и безмерно счастливого?
        Чушь.
        На свете существуют другие девушки. Не такие сумасшедшие. Гораздо менее озабоченные мировыми проблемами, чем Линда. И таких девушек полно. Часть из них пройдет мимо, не заметив Габриеля, часть - отпустит колкость в его адрес и продолжит идти мимо, но кто-то приветливо улыбнется ему. Или заглянет в его магазинчик, что и будет великолепным решением проблемы. «Есть ли у вас книги о настоящей любви?» - спросят у Габриеля.

«Конечно», - ответит Габриель.
        И Федерико Гарсиа Лорка, великий поэт, будет доволен. И Кнут Гамсун. А на провокатора Генри Миллера ему начхать, Миллер никогда не был его любимчиком, хотя Габриель отдает должное его литературному таланту.
        Все это мечты.
        Для того чтобы вышеозначенная девушка вошла в магазин и все остались довольны, он, как минимум, должен быть открыт. А с Линдой он всегда будет закрыт, и вырваться из этого порочного круга невозможно. Да и стоит ли вырываться, если они с Линдой - идеальные любовники?
        В этом месте своих рассуждений Габриель начинает бесконтрольно грезить о Линде и ее несравненном, божественном, волнующем худом теле, которое так подходит его собственному телу. И приходит к выводу, что тоска по Линде и неутолимое желание соития с ней - единственная реальность сегодняшнего дня.
        Словом, когда Линда возвращается в магазин, то находит Габриеля печальным, скуксившимся, изнемогающим от ревности и жажды немедленно заняться любовью. Пусть даже и под аккомпанемент лекций о бедных азиатах, продающих свой труд за чашку риса.
        - Нам нужно подумать о будущем, -
        сказала она как-то Габриелю после очередного головокружительного минета, Линда называет его на английский манер - blowjob, и то верно: минет - тоже работа, причем не из легких и это роднит Линду с бедными азиатами, продающими труд за чашку риса. Пролетарии всех стран, соединяйтесь, ура-ура!
        - Зачем? Зачем нужно думать о будущем, если у нас прекрасное настоящее?
        - Ты рассуждаешь, как рассуждают примитивные обыватели, от которых и происходит все зло в этом мире! Ты рассуждаешь, как животное.
        - Животные не могут рассуждать. Ими управляют инстинкты, - расслабленно замечает Габриель. - И то, чем мы с тобой занимаемся по нескольку раз на дню, - тоже инстинкт. Так что я готов побыть животным, если ты не возражаешь. Это жутко приятно.
        Линда-любовница умеет все, у Габриеля была возможность в этом убедиться. Но сталкиваться с агрессивной Линдой-воительницей ему еще не приходилось. Оттого он и оказывается застигнутым врасплох ее молниеносным маневром: оседлав живот Габриеля, Линда упирается коленом ему в кадык. Ее белое, как будто присыпанное рисовой пудрой, лицо стало еще белее, а веснушки из рыжих превратились в темно-коричневые.
        - Не будь падалью, - шепчет она.
        Это совсем не игра, она и не думает сдвигать колено, и через несколько мгновений Габриель начинает задыхаться.
        - Ладно, пусти… Я ведь просто пошутил… Пошутил…
        - Со мной такие шутки не проходят, ты разве до сих пор не понял?
        Слава богу, она ослабила пресс на горло. Дыхание снова восстановлено и слегка струхнувший Габриель готов продолжить судьбоносный диалог:
        - И что там с нашим будущим?
        В представлениях Габриеля все, связанное с Линдой, ограничивается диваном и еще парой-тройкой мест в магазине, где они проводили сексуальные эксперименты. Но она произнесла «наше будущее», очевидно, имея в виду какое-то совместное будущее.
        - У меня насчет тебя далеко идущие планы…
        Интересно.
        Хватит просто так сидеть в этой дыре, говорит Линда; и хватит бездарно просирать время, говорит Линда; конечно, если подойти с умом, то и эта дыра на многое сгодится. Ты можешь закупать литературу и м-м… кое-что еще, я сведу тебя с нужными людьми… Ну, чего ты так напрягся? Конечно, это потребует от тебя чуть больше усилий, чем просто трахаться и получать удовольствие… я совсем не против, ты знаешь… Но существует и кое-что еще. Ульрика и Андреас не погибли, во всяком случае - для меня. И единственное, чего я хочу, - чтобы мир снова услышал о них. Ты, я надеюсь, хочешь того же.
        - Я хочу сделать татуировку, - растягивая слова, произносит Габриель.
        Ну вот, он попался. Оказался дураком. Кретином, недоумком, как когда-то в детстве. А Линда точно не в себе, она почти ничего не ест и научилась обходиться без элементарнейших средств гигиены, но это не главное. Главное - она решила повторить судьбу чертовой Ульрики Майнхоф, стать профессиональной террористкой, взрывать дома и людей, угонять самолеты, да еще задумала втянуть в эту мерзость Габриеля! Он с самого начала должен был предвидеть это - именно к этому все и шло! Ненормальные, подобные Линде, никогда не станут транслировать свои идеи в безвоздушное пространство, их задача - вербовать сторонников. Любыми методами.
        Методы Линды ему теперь хорошо известны.
        Поставить жирную точку - вот что он должен сделать. Сказать твердое «нет». Хорошо бы еще подкрепить «нет» весомыми аргументами, но аргументов почему-то не находится. Или они недостаточно умны, недостаточно убедительны и совсем не изящны. И никто не в состоянии помочь Габриелю - никто из великих. Все те, кого он любил за стиль и тонкость душевных переживаний, давно умерли, хотя переиздаются до сих пор. И произведений в переизданиях не прибавляется, их число - всегда одинаково, но были ли в них размышления по поводу террористической угрозы? И по поводу того, как справляться с ней?
        Определенно, нет.
        Фэл!
        Его английская тетка. Умница, которая знает все на свете, буржуазна и конченая либералка. Она моментально свернула бы Линду в бараний рог, она бы камня на камне от Линды не оставила! И не дураком ли он был, не вспоминая о ней все это время: к черту Фэл - вот ведь недоумок!.. Дома, куда он ездил за постельным бельем, его ждало новое письмо от Фэл, а Габриель в него даже не заглянул. И почему она так далеко?
        Она далеко. Очень далеко.
        А Линда - близко. Очень близко. Почти в нем.
        - Я хочу сделать татуировку, - теперь надо бы ускорить темп. - Вот здесь, на плече. Сердце, расколотое пополам, и под ним имя - «Ульрика». Готическим шрифтом.
        Секс, который следует за этими словами Габриеля, - лучший из всех.
        Самый долгий, самый изощренный.
        После него Линда сообщает Габриелю, что должна ненадолго уйти. Действительно - ненадолго, а в самое ближайшее время она познакомит его с людьми, о которых говорила.
        - А как же Эйндховен? - У Габриеля еще остается слабая надежда.
        - Планы изменились. Думаю, что Эйндховен придется отложить.
        - На сколько?
        - Не знаю. Какая разница?
        Страстный поцелуй на прощание примиряет Габриеля с происходящим, но лишь до того момента, пока за Линдой не захлопывается дверь.
        Она сказала, что уходит ненадолго, а раньше даже не удосуживалась сообщить, вернется или нет. И это - дополнительный штрих к картине под названием «Все изменилось». Из большой живописной серии под названием «Ты попался, недоумок!».
        Сейчас, когда Линды нет и она не оказывает на него свое разлагающее влияние, Габриель должен что-то предпринять.
        Но что?
        Уйти отсюда немедленно, залечь на дно, выпасть из поля зрения, не появляться неделю или две. Не станет же Линда торчать под дверью! Конечно, не станет: она просто вскроет ее, Габриель хорошо запомнил перочинный нож в Линдином рюкзаке. А если нож по каким-то причинам окажется бесполезным, то существуют друзья Линды: моджахеды из Талибана, парнишки из ЭТА - им ничего не стоит вышибить дверь плечом.
        А уж когда они вышибут дверь плечом, то ничто не помешает им остаться.
        В этом случае судьба магазина будет печальной. От вещей и книг, любовно собранных Габриелем, останутся одни воспоминания, дым, пепел и зола. Они - как малые дети: перестаешь ухаживать, и у них моментально портится характер. А с Линдой им вообще будет грозить полное уничтожение. Вот если бы Фэл…
        Если бы Фэл. Как тогда, в детстве. Оказалась рядом. Обняла бы его. Сказала бы, что все в порядке. Подвела теоретическую базу под «все в порядке»… А что, если ему самому отправиться к Фэл? - вполне разумная идея, тем более что английская тетушка давно звала Габриеля.
        Эта мысль кажется спасительной ровно пятнадцать минут, пока Габриель мечется по магазину, пытаясь уложить в две пластиковые сумки вещи, которые ему особенно дороги. Сумки довольно вместительные, они остались от заказа месячной давности:
«Каталония: сегодня, завтра, послезавтра», гибрид путеводителя и антиутопии, написанный полубезумным, никому не известным этнографом. Габриель клюнул на название, подо сих пор не смог продать ни одного экземпляра.

«Избранные стихи» Федерико Гарсиа Лорки, великого поэта. Кнут Гамсун. «Nouveau petit LAROUSSE illustre» и лупа. Медный звонок с чистым и ясным голосом (не оставлять же его Линде!), альбомы с гравюрами Хокусая и Хиросиге, альбом «История Реконкисты», Дюрер, Кранах, Рибера; еще десять книг с разными наименованиями, еще двадцать, еще тридцать.
        Признаниями в любви Ингрид Бергман и Рите Хейуорт придется пожертвовать, равно как и несравненной Чус Портильо, еще тридцать книг с разными наименованиями, еще сорок, еще пятьдесят.
        Вот проклятье, такое количество томов не влезет ни в одну сумку, ни в один чемодан, даже контейнера будет маловато. И как это Линда умудряется идти по жизни с маленьким рюкзаком, ничем себя не обременяя?..
        Габриель - совсем иной, чтобы чувствовать себя комфортно, ему нужно множество вещей. И нет сил отказаться ни от одной. Они с Линдой и вправду идеальные любовники, но они слишком разные. Нужно сказать ей об этом, если хватит сил, решает Габриель, прекрасно осознавая, что сил не хватит.

…Никому ничего говорить не пришлось.
        В тот вечер Линда не вернулась.
        Она не вернулась ночью, и к утру следующего дня, и через сутки, и через неделю. Поначалу Габриель еще ждал ее, вздрагивая от каждого шороха, от каждого скрипа входной двери,-
        Линды не было.
        Она исчезла из его жизни так же внезапно, как и появилась.
        Габриель тешит себя надеждой, что Линда нашла себе другого парня, гораздо более похожего на Андреаса Баадера, чем он. Или уехала-таки в голландский Эйндховен, чтобы потом перебраться в Латинскую Америку или на Ближний Восток - так, по крайней мере, хочется думать Габриелю: чем дальше будет от него Линда, тем лучше.
        Спокойнее.
        О ее пребывании в магазинчике не осталось никаких материальных свидетельств. Прежде чем исчезнуть, она уложила в свой полотняный рюкзак все, и лысую зубную щетку тоже. Лишь спустя месяц Габриель нашел на прилавке довольно свежую надпись:
        Rote Armee fraktion.[«Фракция Красной армии» (нем.).]
        Последний привет от Ульрики и Андреаса, никто, кроме Линды, не мог оставить его. Ничего общего с террористами у Габриеля нет и быть не может, и этой надписи не место на романтической доске, и надо бы заскоблить ее, но…
        Пусть останется, как память.
        Интуиция подсказывает Габриелю: Линда больше не вернется, так почему бы не проявить великодушие к Rote Armee fraktion?
        Через какое-то (довольно непродолжительное) время воспоминания о Линде подергиваются тонкой пленкой, сильно искажающей реальность. В воспоминаниях она по-прежнему выглядит занятной, но и страшно романтической тоже. В воспоминаниях она не пьет пиво, но пробавляется сыром и вином. Она больше не рыжеволосая и веснушчатая - смуглая, с коротко стрижеными темными волосами, хотя ее худоба, сексуальность и необузданный темперамент остались при ней. Она больше не начинающая террористка, а студентка по обмену, изучающая политологию в университете. Место встречи в воспоминаниях Габриеля не изменилось, но она попросила не работы Герберта Маркузе, а книгу стихов Артюра Рембо - уж не потому ли, что была француженкой?
        Она точно была француженкой, но родом из Эльзаса, с примесью немецкой крови, потому ее зовут… Ульрика!
        Ульрика, вот как!
        В воспоминаниях Габриеля отныне фигурирует Ульрика, владелица не жалкого полотняного рюкзачишки, а маленького дорожного саквояжа, его носят через плечо на тонком ремне. Кожа, из которой сделан саквояж, - тончайшая, приятно пахнущая. И Ульрика пахнет потрясающе, а все потому, что в ее саквояже нашли убежище несколько флакончиков с духами. Батистовый носовой платок с монограммой UM. Дорогая косметика. Солнцезащитные очки. Ручка «Паркер». Записная книжка, переложенная дисконтными картами и кредитками. Летнее расписание поездов, курсирующих по Пиренейскому полуострову. Роман Симоны де Бовуар «Очень легкая смерть», мятные пастилки, засохшие шкурки от мандаринов.
        Шкурки от мандаринов особенно умиляют Габриеля, Ульрика - прелесть, но кто такая Линда?
        Имя «Линда» время от времени всплывает в избирательной и зыбкой памяти Габриеля, мешает ему полностью сосредоточиться на Ульрике, так кто же такая Линда?
        Ее подруга.
        Анекдотический персонаж, синоним нелепости и простодушия. Ульрика неоднократно пыталась устроить судьбу Линды, познакомить ее с приличными парнями, но каждый раз терпела фиаско. У самой Ульрики никаких проблем с противоположным полом нет, она может украсить существование любого. И несмотря на то что они расстались, Габриель собирается вытатуировать имя Ульрики на плече.
        Готическим шрифтом.
        Но в день, специально отведенный под tatuaje,[Татуировка (исп.).] Габриель знакомится с Марией.
        Эта встреча снова происходит в магазинчике, наконец-то заработавшем в полном объеме, без всяких ограничений и тоскливого доминирования таблички CERRADO.
        Мария заходит в магазин, но не в поисках романа о настоящей любви, а в поисках улицы. И определенного дома на этой улице. В руках у нее - чемоданчик, перетянутый ремнями, и плетеный кувшин, довольно тяжелый по виду. Неужели история повторится?.
        - Мне нужен дом номер тридцать шесть, - говорит обладательница кувшина.
        - Это и есть дом тридцать шесть. - Габриель - сама любезность, сама приветливость.
        Во-первых, потому что девушка с кувшином - довольно миленькая. Не такая броская, как Ульрика с ее рафинированной и резкой франко-немецкой красотой, но и в ней есть своя изюминка. И если в Ульрике смешались две крови, то в случае с этой девушкой речь идет о еще большем количестве кровей. Ее, пожалуй, можно принять за уроженку Магриба; вот и смотрит она не прямо в глаза, а слегка опускает ресницы, таким образом заслоняя себя от нежелательного мужского внимания. Какая скромница, ух ты! .
        - Мне нужен мой брат.
        - Кроме меня здесь никого нет.
        - Но ведь это дом тридцать шесть?
        - Да.
        - Значит, здесь должен быть мой брат. Хотя он не говорил мне, что торгует книгами.
        - Конечно, он не торгует книгами. Потому что книгами торгую я.
        - Но ведь это дом тридцать шесть?
        Недоразумение выясняется через минуту: девушка просто ошиблась. Свернула не в тот переулок и оказалась не на той улице. А нужный ей адрес находится в десяти минутах ходьбы или около того. Габриель галантно предлагает девушке свою помощь и, не встретив никакого сопротивления, перехватывает кувшин и чемоданчик.
        За десять минут прогулки, чудесным образом растянувшихся на полчаса, Габриель узнает о девушке массу ничего не значащих вещей. Она действительно родом из Северной Африки (из Марокко) и теперь решила перебраться к брату, у которого тоже маленький магазин. Но продает он не книги, а ковры. Ее зовут Мария, она прилетела утренним рейсом из Касабланки, а брат не встретил ее в аэропорту. Он живет здесь уже восемь лет, женат на испанке, которая не слишком жалует родственников мужа. Мария надеется получить работу и надеется, что брат поможет ей в этом, у нее есть свидетельство об окончании компьютерных курсов, курсов по делопроизводству, курсов по маркетингу, два года она проработала медсестрой в онкологическом центре, умеет ставить уколы, капельницы и катетеры; три года она целенаправленно изучала классический испанский, а также каталонский и баскский, преподаватели обнаружили у нее большие способности к языкам; в прошлом году, прямо на центральной улице Касабланки, она увидела американского актера Ричарда Гира, совсем одного, без телохранителей- но взять автограф постеснялась и потом долго жалела об
этом; Мария любит ходить в кино и на конные представления с факелами и стрельбой, где наездники безостановочно крутят сальто, на ходу перескакивают с одной лошади на другую и вообще - выполняют нечеловечески сложные трюки, просто дух захватывает.
        - Это называется вольтижировка, - замечает Габриель, и Мария смотрит на него с таким восхищением, как если бы он сам только что сделал кульбит на лошадином крупе.
        - А вам нравятся лошади?
        - Конечно. Лошади - мои любимые животные, -
        до сегодняшнего дня Габриель не особенно часто думал о лошадях. Единственное знакомое ему животное - темная лошадка Хавьер.
        - Я бы хотела работать с лошадьми… Ухаживать за ними. Как вы думаете, здесь это возможно?
        - Наверняка. Я могу собрать для вас информацию.
        - Это было бы замечательно…
        То, что они видят, подойдя к ковровой лавке брата Марии, совсем не замечательно. Узкая улица перед ней запружена народом, над толпой возвышаются полицейская машина и ambulancia,[«Скорая помощь» (исп.).] вход в лавку огорожен лентами.
        - Что там случилось? - обеспокоенно спрашивает Мария.
        - Не знаю.
        - Это ведь дом тридцать шесть? Это магазин брата?
        - Не думаю. По-моему, дом тридцать шесть - чуть дальше.
        Лучше уж сказать неправду, временно ввести в заблуждение прекрасную беглянку из Марокко: и полицейский фургон, и ambulancia не приезжают просто так, а уж тем более - вместе. Совершенно очевидно - произошло нечто экстраординарное, может быть - непоправимое, и это как-то связано с братом Марии. Он не встретил ее в аэропорту, хотя должен был встретить, в его магазин не пройти, вход охраняется полицейским, то тут, то там мелькают люди в штатском…
        - Давайте сделаем так, Мария. Вы стойте здесь и никуда не уходите. А я узнаю, что произошло, сразу же вернусь за вами и мы пойдем дальше.
        - К брату?
        - К брату, да.
        Вклинившись в толпу, побродив по ней несколько минут и прислушавшись к разговорам, Габриель приходит к неутешительному выводу: брата Марии больше нет в живых, потому что сегодня ночью в лавке, торгующей коврами, произошло убийство. Тело хозяина - марокканца - нашла жена, обеспокоенная тем, что муж не пришел ночевать. Она открыла входную дверь и обнаружила мужа с простреленной грудью,
        как вариант - с простреленной головой
        как вариант - с отрезанной головой
        как вариант - кишки были выпущены наружу и обмотаны вокруг торса.
        Убитый был завернут в ковер,
        как вариант - покрыт ковром
        как вариант - забросан коврами
        как вариант - в распоротый живот был воткнут государственный флаг Марокко.
        На остальную дребедень еще о трех трупах и бойне на почве газавата внимания можно не обращать. С трудом протиснувшись ко входу, Габриель становится свидетелем того, как из помещения выносят носилки с телом, упакованным в пластиковый мешок. Следом за ним штатские выводят женщину лет тридцати, простоволосую, с заплаканным лицом. Должно быть, это и есть жена брата Марии. Невестка, которая терпеть не может родственников мужа.
        Габриель провожает процессию взглядом и возвращается к Марии, терпеливо ожидающей его на противоположной стороне улицы, наискосок от толпы. Она держит в руках кувшин, и Габриеля почему-то страшно заботит этот проклятый кувшин. Нельзя допустить, чтобы он разбился, а он обязательно разобьется, если Габриель скажет Марии о произошедшем. О трупе, завернутом в ковер. Мария вскрикнет от ужаса, интуитивно разожмет руки, чтобы поднести их к лицу - и все, кувшина нет.
        - Что там произошло? - спрашивает Мария.
        - Я толком не понял, - принимается юлить Габриель, не спуская глаз с кувшина. - Кажется, произошел несчастный случай…
        - Несчастный случай?
        - Или преступление. Возможно, убийство. Такое иногда случается.
        - Я знаю, - Мария старательно выговаривает слова. - Я однажды оказалась свидетельницей убийства. У меня даже брали показания.
        Стать свидетелем убийства намного более волнующее событие, чем увидеть американского актера Ричарда Гира и не рискнуть попросить у него автограф, сколько же еще интересного Габриелю предстоит узнать о Марии!..
        - Вы обязательно расскажете мне об этом, правда, Мария?
        - Обязательно расскажу. - Девушка делает слабую попытку улыбнуться. - Тот человек, с которым это произошло… Несчастный случай или убийство… Тот человек - мой брат?
        - С чего вы взяли?
        Вместо того чтобы выронить кувшин, Мария сжимает его все крепче, даже костяшки пальцев побелели.
        - Это ведь дом тридцать шесть, номер виден и отсюда. И не говорите мне, что мы снова вышли не на ту улицу.
        - Я хотел…
        - И потом. Там была жена брата, я ее сразу узнала. Только на фотографии она была чуть-чуть моложе. Что говорят люди?
        - Ну… Что произошло убийство и погиб… погиб владелец магазина. - Габриель опускает невероятные подробности со вспоротым животом и государственным флагом.
        - Погиб… Вот почему он меня не встретил.
        - Говорят еще, что в этом может быть замешана политика… религиозные распри.
        - Это просто бессмыслица. - Мария проявляет удивительное для восточной женщины самообладание, она не кричит в голос и не рвет на себе волосы, прядь за прядью. - Мой брат никогда не интересовался политикой. И он был вполне светским человеком. Я знаю, вы, христиане, только и думаете о том, что мы - из соображений веры - готовы сначала перерезать горло вам, а потом - друг другу… Это не так.
        - Конечно, не так. А вы интересуетесь политикой? -
        совершенно непонятно, зачем Габриель спросил об этом, но он страстно хочет услышать «нет». Как будто именно от этого зависят его дальнейшие отношения с Марией.
        - Я женщина. Зачем же мне политика?
        О, радость! Несмотря на трагический фон, на котором происходит знакомство. И все же Габриель не должен выказывать радости, наоборот, он просто обязан проявить максимум сдержанности и сочувствия. Предложить свою помощь, ведь у Марии точеная фигурка (и без излишней худобы, так свойственной франко-немецкой Ульрике). У нее тонкая талия и прекрасная, налитая попка - бог мой, что это за попка!.. Строгое платье, что надето на Марии, обладает удивительным свойством: вместо того чтобы скрывать все прелести марокканки, оно лишь подчеркивает их. А если расстегнуть мелкие пуговицы на вороте, одну за другой, то можно добраться до груди - соски Марии наверняка крупные. И не розового, как у Ульрики, а темно-коричневого цвета. При таком количестве плюсов неземная красота лица не так уж важна, но и здесь Мария не подкачала. Невысокий лоб уравновешивается изящной линией скул и подбородка, губы и ноздри аккуратно вырезаны и напоминают вензеля на королевском фарфоре, а глаза… О восточных глазах написаны тысячи строк, и Габриелю ничего не остается, как присоединиться к хору славословия в их честь.
        - …он потому и уехал сюда. Думал, что обретет здесь покой. Вы слушаете меня?
        - Что? Да… Конечно, слушаю. Да…
        - У нас были сложные отношения. Он почти забыл о своей семье в Касабланке. О нашей семье. И не хотел, чтобы я приезжала. Как будто я могла чем-то навредить ему, поставить в неловкое положение. Как будто я дикарка… А я, между прочим, закончила компьютерные курсы. И курсы по делопроизводству.
        - И по маркетингу, - добавляет Габриель.
        - Именно.
        - Странно, что он не заметил вас. Прошел мимо.
        - Кто? - Мария с удивлением смотрит на Габриеля.
        - Тот американский актер, с которым вы встретились на центральной улице. Ричард Гир.
        - Почему же странно?
        - Вы такая красивая. Не заметить вас невозможно. - Сейчас не самое подходящее время для флирта, но удержаться Габриель не в состоянии. - Я бы точно не прошел мимо.
        - А вы и не прошли. Ведь так?..
        Все это могла бы сказать раскованная европейка, а никак не марокканка, только что оторвавшаяся от родины, но кто их знает, этих марокканок? Тем более закончивших компьютерные курсы и мечтающих ухаживать за лошадьми. Или все дело в двух годах, которые Мария отдала онкологическому центру, уколам, капельницам и катетерам? Она видела много страданий и размышляла о быстротечности жизни и о том, что нужно ценить каждую минуту. И каждого человека, встретившегося на пути.
        Если Габриель прав насчет онкологического центра, то это все объясняет.
        И что там у нее в кувшине?..
        - Я должна пойти туда, - решительно заявляет Мария. - Поговорить с полицейскими. Поговорить с женой брата. Поддержать ее.
        - Вы думаете, ей нужна ваша поддержка? Вы же сами говорили - она вас не жалует.
        - В такую минуту родственникам лучше держаться Вместе. А она - наша родственница, как ни крути.
        Сколько лет Марии? Скорее всего, она - ровесница Габриеля и ей никак не может быть больше двадцати, плюс-минус пара лет. Но ведет она себя, как взрослая, умудренная жизнью женщина, которая привыкла принимать молниеносные решения и полагаться только на собственные силы.
        - Я отправляюсь с вами, Мария…
        - Нет-нет… Будет лучше, если вы останетесь.
        Мария вручает Габриелю кувшин и ногой пододвигает чемоданчик. Ну вот, не успели они толком познакомиться, как роли оказались распределенными. И Габриель снова не принадлежит себе, и его временем снова распоряжается кто-то другой. Остается надеяться, что только временем.

…Мария появляется спустя два часа и не одна - а в обществе той самой тридцатилетней женщины, жены брата. Габриель видел ее заплаканной, теперь она больше не плачет, и - самое невероятное - крепко держится за руку Марии.
        - Это Магдалена, - сообщает Мария. - Жена моего брата… С которым случилось несчастье. А это Габриель, мой… э-э… старинный друг. Мы можем во всем положиться на него. Ведь так, Габриель?
        Вместо того чтобы выказать удивление, Габриель лишь согласно кивает головой.
        - Мы тебя не оставим, дорогая. Тебя и малыша.
        - Малыша? - переспрашивает Габриель.
        - Да. Я не успела сказать… У меня есть шестилетний племянник, и о нем нужно позаботиться в первую очередь, - решительный и в то же время нежный голос Марии вызывает у ее невестки новый приступ слез. Это слезы горя, но и облегчения одновременно - теперь она не одна. В кошмаре, ее окружающем, появился просвет, а в просвете - силуэты людей, способных поддержать, подставить плечо и объяснить, что произошедшее не постыдный криминальный случай, о котором нужно говорить только шепотом, а трагическое стечение обстоятельств или (что вернее) - Божий промысел. Так было угодно Богу или Аллаху, и кто станет спорить с его волей?
        - Мы со всем справимся, - продолжает утешать невестку Мария.
        - У него астма, - сквозь слезы выдавливает из себя Магдалена. - У нашего мальчика, Фелипе. Он так любит… любил отца… и у него астма.
        - Не волнуйся, я дипломированная медсестра, и Фелипе теперь будет под моим присмотром.
        - Ты ведь остановишься у нас?
        - Ну… Если только на первое время… Пока в этом не отпадет необходимость…
        - Я хочу, чтобы ты жила у нас. - Невестка Магдалена хватает Марию за руки и умоляюще заглядывает ей в глаза. - Обещай мне…
        - Ну конечно, дорогая!..
        История Марии и ее брата сделала Габриеля лучше, чем он есть на самом деле, - и все потому, что он вынужден принимать деятельное участие в чьей-то судьбе, решать мелкие ежедневные проблемы, сопровождать кого-то куда-то, о чем-то постоянно договариваться. Это совсем не свойственно Габриелю, с его обычно созерцательным образом жизни; ему не слишком нравится истеричная Магдалена и не нравится ее сын Фелипе - ублюдок шести лет от роду, с вечно текущим носом и желанием подличать исподтишка: дохлые мухи в еде, дождевые черви в волосах, песок на дне чашек, вытащенная из кармана мелочь и иголки, насованные туда же, - вот далеко не полный перечень его подвигов. К. тому же Габриель почти уверен: астма Фелипе - не более чем искусная симуляция. То есть болезнь, конечно, имеет место, но самые тяжелые ее приступы почему-то всегда следуют за материнским отказом
        купить игрушку
        купить мороженое
        купить конструктор Лего
        купить живого крокодила
        купить колесо обозрения
        купить поезд метро вместе с рельсами
        купить полицейского в парадной форме
        купить луну.
        Единственное, чего хочется Габриелю, - так надавать маленькому негодяю по заднице, чтобы он неделю не мог сесть на нее. А через неделю повторить экзекуцию. И в последующем повторять ее до бесконечности, снова и снова.
        Мария же считает этот педагогический случай небезнадежным, а как раз она нравится Габриелю больше всего. Из-за Марии Габриель терпит весь ужас совершенно необязательных отношений с Магдаленой и Фелипе, хотя мечты о ее попке, о ее темно-коричневых сосках и точеной фигуре куда-то испарились. Никакого секса не будет, Мария - не Ульрика, она не подвержена томлению плоти; она ведет себя так, как ведут себя старшие в образцовой семье, - обо всем заботится и всех опекает. Даже странно, что первое имя сводной сестры Габриеля - тоже Мария, они самые настоящие антагонисты: Мария-Христина - стерва и сучка, а Мария из Касабланки - идеал женщины. Зло заключено во втором имени - «Христина», думает Габриель, оно диктует сестре стиль поведения, заставляет быть мерзкой одиночкой, без зазрения совести впаривающей своим любовникам откровенную ложь типа: мои родные погибли в авиакатастрофе - все до единого. И это - лучший подарок, который они смогли мне преподнести за последние пять лет. А кроткая Мария из Касабланки ценит каждую душу - родную или только кажущуюся родной; она успевает готовить, стирать, ходить за
покупками, убираться в квартире своих новоявленных родственников и даже в магазинчике Габриеля, навещать полицейский участок на предмет следствия по делу об убийстве брата (с мертвой точки оно так и не сдвинулось) - и при этом искать работу. За две недели она разослала свое резюме в сотню мест, из половины получила приглашение на собеседование, а еще из половины - уведомление о том, что может приступить к работе немедленно. Конечно, это не самая престижная и высокооплачиваемая работа. В основном она связана с уборкой офисов, магазинов и парикмахерских салонов; с мытьем полов и кормежкой пациентов в домах престарелых. Но среди всего этого мусора попадаются и самые настоящие жемчужины. Должность сестры-сиделки, например. Должность агента-распространителя моющих средств. Должность специалиста по выгулу собак.
        Видимо, собаки прельщают Марию гораздо меньше, чем лошади. Иначе она бы не третировала Габриеля вопросами, как скоро он прояснит ситуацию с лошадьми, есть ли вакансии по их уходу?
        Все решится буквально на днях, отвечает в таких случаях Габриель, а как насчет того, чтобы сходить сегодня в кино?
        Еще ни разу Мария не ответила согласием, она постоянно занята.
        - Но мы обязательно сходим в кино, - утешает она Габриеля. - Я так люблю кино! И хорошо бы, чтобы картина была с Ричардом Гиром… А сегодня мне нужно съездить с Фелипе на прием к врачу, ты не составишь нам компанию?
        - Конечно.
        Все то время, что они находятся в обществе несносного маленького ублюдка, Габриель думает о том, правильно ли он поступил, увязавшись за Марией в лавку ее брата. И не лучше ли было, подобно Ричарду Гиру, просто пройти мимо и не влезать в полную тяжких добровольных обязательств жизнь марокканки? Наверное, лучше. Тогда никто бы не доставал его с лошадьми и с поиском информации по ним и никто бы не навязывал своих припадочных родственников, а с порядком в своем магазинчике он бы и сам как-нибудь разобрался. Конечно, Мария - само совершенство, сама доброта, и, будь он прикованным к креслу инвалидом, лучшей спутницы и желать нечего. Но вся проблема заключается в том, что Габриель - совершенно здоровый молодой человек. С соответствующими сексуальными желаниями, пусть и несколько попритихшими со времен бесстыдницы Ульрики. Он не требует бесконечного, прерывающегося лишь на сон и на еду, секса, он уважает национальные и религиозные чувства Марии, но хоть какое-то вознаграждение должно последовать? Тем более что Мария выросла в семье, водившей дружбу с европейцами, получила светское воспитание, а еще один
ее брат собирался стать политиком, исповедующим принципы открытого общества и демократизма.
        - Тот, которого убили, - уточняет Мария.
        - Тот, которого убили, торговал коврами, - уточняет Габриель.
        - Нет-нет, был еще один, которого убили. Там, в Касабланке. Помнишь, я рассказывала тебе, что стала свидетельницей убийства? Так вот, это и было убийство моего брата. Его застрелили экстремисты. У входа в деловой центр, где находились курсы по маркетингу. Я как раз закончила занятия, а он должен был встретить меня у входа. Я видела, как все произошло, и видела, как после выстрелов они сели в красный «Форд». И укатили. Пяти секунд не прошло, как они скрылись из виду.
        - Прости… Я не знал. Ты ничего не говорила… Убийц не нашли?
        - Не нашли. И убийц отца не нашли… Я не рассказывала тебе про отца?
        - Еще нет.
        - С отцом тоже случилась беда. Думаю, из-за того, что один его близкий друг состоял в группировке, враждебной правительству. Его взорвали в собственном доме, а отец просто находился рядом с ним. А вообще отец всегда сторонился политики. Так же, как и я.
        - Это, должно быть, ужасно. Такая случайная, несправедливая смерть, я имею в виду.
        - Случайных смертей не бывает, ты же знаешь. На все воля Аллаха.
        - Да-да, конечно… Значит, трое из вашей семьи…
        - Шестеро. В нашей семье шестеро погибших. Самый старший мой брат… Он-то как раз был членом группировки друга отца.
        - И погиб при взрыве?
        - Нет. Брата убили раньше. Собственно, поэтому отец и пошел к своему другу. Чтобы взглянуть ему в глаза и попросить не трогать больше остальных его сыновей.
        - Остальных?
        - Еще двоих. Моих младших братьев. Отец пришел к другу с ними. Хотел показать, какие они неокрепшие, как легко поддаются влиянию и как нуждаются в защите… Он заклинал Аллахом. Если бы он знал, чем все закончится…
        - Значит, твои младшие братья погибли вместе с отцом?
        - Да.
        - Страшная трагедия… Я соболезную… Не знаю, что говорить в таких случаях.
        - Ничего не нужно говорить. Видишь, как получается? Отец и два младших брата - это трое. Самый старший брат - четверо. Брат, которого убили у меня на глазах, был пятым. А сейчас я потеряла последнего.
        Габриель потрясен настолько, что не сразу откликается на несложную арифметическую задачку со смертельным исходом:
        - И больше никого у тебя не осталось?
        - Мама давно умерла. А самый младший брат был всего лишь на два года старше Фелипе.
        Упоминание об ублюдке Фелипе, вертящемся тут же, возвращает Габриеля к реальности. Конечно, отголоски чужого несчастья расстроили его, любой нормальный человек расстроился бы. И стал бы искренне переживать. Но почему… Почему всегда выходит так: стоит ему решиться на серьезный разговор о чувствах и о том, что ты мне очень нравишься, хоть мы и не так давно знакомы, как сразу возникают обстоятельства, которые делают этот разговор неуместным. Сегодня это кровавая история марокканской семьи, а чуть раньше были треволнения с похоронами ковровщика и пляски вокруг его безутешной вдовы, и что, в конце концов, было в проклятом кувшине?
        Этого Габриель так и не выяснил, не станешь же спрашивать про кувшин, когда кругом - одни трупы. Наверняка содержимое кувшина не представляет особенной ценности (там могло быть вино или подкисшее молоко верблюдицы). Скажи об этом сама Мария - и все стало бы на свои места. Но Мария не раскрыла тайны, и в голову Габриелю приходят самые разные догадки. Он склоняется к одной, наиболее достоверной: в кувшин налито приворотное зелье, ничем другим не объяснить, почему он все еще таскается за марокканкой. И ее невестка Магдалена таскается, и несколько друзей ее покойного брата, и трое из четырех близких родственников Магдалены. Четвертый разбит параличом и не покидает постели много лет, но Мария уже обещала заняться с ним уникальной двигательной гимнастикой. После этих чудодейственных процедур с постели встают даже безнадежные паралитики.
        Или не встают, на все воля Аллаха.
        Единственный, перед кем сила приворота бессильна, - мелкий пакостник Фелипе.
        - Зачем тебе все это? - спрашивает Габриель, когда пакостник отправляется на прием. - Ты ведь толком не знакома с этими людьми. Они и знать тебя не хотели…
        - Теперь все изменилось, - отвечает Мария. - Теперь они не могут без меня обходиться. Зачем же вспоминать то, что было раньше?
        - Вот ты обо всех заботишься, а кто позаботится о тебе? -
        слова Габриеля могли бы стать прелюдией к разговору на тему ты мне очень нравишься, хоть мы и не так давно знакомы, с последующими - вполне невинными - прикосновениями к локтю или запястью; с последующим целомудренным поцелуем в щеку (ни одна ресничка не вздрогнет, не оскорбится, не разволнуется). Мелкие, продуманные шаги в этом направлении могли бы в конечном итоге привести к постели, но Мария… Ах, Мария, пчело-матка, муравьиная царица, королева термитов! - больше всего она переживает за спокойствие и процветание своей колонии, а также за увеличение ее поголовья (не всегда естественным путем). И просто секс ей не нужен, вот бы Ульрика посмеялась!..
        - Нельзя требовать от людей больше, чем они могут дать. У каждого свое предназначение. На все воля Аллаха.
        - Я думаю, ты святая, Мария.
        Это не комплимент, как может показаться со стороны, какой прок в святых обычным людям? Тем более находящимся во власти своих греховных мыслишек. Святые раздражают большинство человечества, заставляют подозревать в неискренности намерений: ведь все, что бы ни делал святой, направлено лишь на его собственное спасение, а следовательно - ощутимо отдает эгоцентризмом и самолюбованием. Но и здесь Мария умудрилась пойти дальше остальных святош в своем влиянии на окружающий мир - греховных мыслей в голове Габриеля все меньше и меньше, и скоро они исчезнут совсем. И он перестанет думать о сексе, а будет думать только о том, как помочь ближнему и взять все его проблемы на себя.
        Подобная перспектива наполняет Габриеля унынием.
        И надо же было случиться, чтобы абсолютно равнодушному к занятиям любовью существу была дана такая привлекательная внешность!.. Конечно, нельзя исключить вариант, что после произошедшей в Касабланке беды (будь она трижды неладна!) у Марии возникли вполне понятные проблемы и нужно время, чтобы свести влияние этих проблем к минимуму. Но до сих пор Мария демонстрировала удивительную стойкость и здравомыслие, она на редкость уравновешенный человек. Еще один вариант - Габриель просто не нравится ей, как парень, он - не ее тип. Но зачем тогда она поддерживает с ним отношения, убирается в его магазинчике, ведет пространные разговоры о воле Аллаха и вообще… всячески привечает?
        Все разрешается довольно банально. В один прекрасный и не слишком жаркий вечер, когда Габриель ждет Марию после второго сеанса врачевания дяди Магдалены - парализованного маразматика, занимавшего незначительный пост в министерстве иностранных дел еще при Франко, - именно ему должна помочь двигательная гимнастика.
        Сеанс занял полтора часа, и вряд ли это были легкие полтора часа. Но Мария появляется в дверях дома удивительно посвежевшей и похорошевшей, с легким румянцем, пробивающимся сквозь смуглость щек.
        - Ну как все прошло? -
        Габриелю очень хотелось бы, чтобы его слова прозвучали нейтрально, по-дружески, если уж сама Мария взяла такую ноту в отношениях. Взяла - и тянет. Тянет две с половиной октавы, черт бы ее побрал! - и справляется с этим не хуже какого-нибудь Марио Ланцо с запиленной пластинки; не хуже Марии Каллас, о которой помнят только то, что она сохла по миллиардеру Онасису и глотала всякую дрянь, чтобы похудеть. Мария (не Каллас, а та, что из Касабланки) - вот кто настоящий мастер бельканто и вот кто держит все ниточки в руках, волей-неволей начнешь подстраиваться под нее, а значит -
        по-дружески,
        хоть бы ревность совсем тебя задушила, замучила, расплющила по мостовой. Паралитик не может жить один - наверняка при нем кто-то есть. Кто-то похожий на Габриеля - мастью и возрастом, - или непохожий, но способный вызвать легкий румянец и блеск в глазах, до чего же они хороши!..
        - Как прошло? Лучше, чем я ожидала. Он может подняться. Не сразу, конечно…
        - Он сильно страдает? -
        проклятье, Габриель хочет сказать совсем не это, на судьбу дяди-паралитика ему начихать, хоть бы он и вовсе загнулся. А вместе с ним рухнул бы его дом - и похоронил под руинами всех там находящихся. Включая того, кто стал причиной румянца на щеках Марии.
        - Он страдает, да.
        - И кроме тебя… совершенно незнакомого человека… его некому поддержать?
        - Я - не незнакомый человек. Мы все же родственники, хоть и некровные.
        - А куда же подевались кровные?
        - У него только жена. Она ухаживала за ним, пока хватало сил. И сейчас старается, но делать это все труднее и труднее. У нее диабет и камни в почках. И, кажется, не все в порядке с ногами. Ее обязательно нужно показать врачу. Получим от него рекомендации и начнем действовать.
        - Значит, два сосуда с болячками, готовых вот-вот развалиться… И в доме больше никого нет?
        - Нет. - Мария смотрит на Габриеля с осуждением. - Была еще птичка. Канарейка. Она умерла два года назад. А кот умер еще раньше. Они бездетные. Это большая трагедия. Хуже только иметь детей и их потерять.
        Прекрасные глаза Марии заволокло слезами, как будто на темные виноградины упали капли дождя; она, похоронившая пятерых братьев и отца, знает, о чем говорит. И лучше бы Габриелю заткнуться и не провоцировать ливень на винограднике: этом сорту он может только навредить. Да… Лучше бы заткнуться, выбросить из головы мысли о шести трупах. Трупы - вот кто портит всю обедню! Проклятые трупы совершили вместе с Марией незримый перелет через море и то и дело высовываются у нее из-за спины. И Габриель должен считаться с ними, быть мягким, снисходительным, предупредительным, входить в положение - даже тогда, когда этого совсем не хочется. В гробу он их видел! (тезис, мало соответствующий действительности) - но считаться должен все равно.
        Скотство!..
        - Я не хотел никого обидеть, прости. Пойдем, поедим мороженое?
        - Мороженое? Замечательно. Я так люблю мороженое!
        Действительно, замечательно: Мария согласилась! А он, дурак, возлагал все надежды на посещение кинотеатра и думать не думал о других вариантах досуга. В следующий раз можно будет заикнуться об океанариуме. О парке с пряничными домиками (их обожают фотографировать туристы, так же как и гигантскую мозаичную саламандру). О поющем фонтане, то и дело меняющем цвет.
        - Может, тогда захватим Фелипе? - наивно спрашивает Мария. - Мальчик обрадуется…
        Фелипе, маленький ублюдок!
        - Нет… Давай перенесем Фелипе на самое ближайшее будущее и прибавим к этому еще что-нибудь, что ему бы понравилось… А сегодня - только мороженое и только ты.
        - Но мальчик…
        - Послушай, Мария… Хоть мы и не так давно знакомы… -
        ну же, Габриель! Ясное дело, ты волнуешься и потому переставил местами части фразы, но еще ничего не потеряно, еще можно сказать ты мне очень нравишься - и тогда беседа потечет совсем по другому руслу. Наполненному бурлящей, вспененной водой - с желтоватым оттенком нежности, с красноватым оттенком желания; страсть привнесет в нее бурые тона, кусочки глины, плодородный ил. Скорость потока так велика, что сметет все на своем пути - все ненужные наслоения в виде поганца Фелипе, его матери - истерички Магдалены, и ее родственников, и ее друзей: этих паразитов, со всех сторон облепивших Марию. Все может измениться в одночасье, ну же, Габриель!..
        - …хоть мы и не так давно знакомы, но главное я понял. Горе тебя не сломило, а это вполне могло произойти… Ты добрая, очень добрая. Ты проявляешь участие во всех, кто тебе встречается. А как насчет меня?
        - Насчет тебя?
        - Разве я не заслуживаю такого же участия? Удели мне немного времени. Пожалуйста…
        - Ну, хорошо, - сдается наконец Мария. - Мы идем есть мороженое без Фелипе. Это тебя устроит?
        - Это будет превосходно.

…Габриель не может отказать себе в фисташковом (единственное, кроме Фэл, радостное воспоминание о детстве), а Мария выбирает шоколадное с пралине, карамелью и толчеными миндальными орешками. Они сидят в уличном кафе, на площади, неподалеку от готического собора тринадцатого века, чей фасад забран в деликатные строительные леса, - но общего вида это не портит, а всего лишь навевает грусть: время беспощадно даже к камням, что уж говорить о людях?.. Люди слишком беспечны и ведут себя так, как будто ничто и никогда их не коснется:
        красят лица и цепляют крылья за спину, изображая ангелов
        покупают дешевые сувениры- свидетельство их поспешного пребывания в чужой стране
        пьют холодное пиво и граниту[Фруктовый сок с мелко истолченным льдом.]
        поют хором.
        Поющих хором человек сорок, все - девочки-подростки в школьной форме: темно-зеленые юбки-плиссе и такие же пиджаки с затейливым, едва ли не королевским, гербом. Они аккомпанируют себе на гитарах, альтах и скрипках, присутствует даже контрабас. Футляр от контрабаса лежит перед поющими и поощряет зевак: «кладите денежки, не стесняйтесь». Не так уж много они сумели набрать, хоть и поют неплохо, - горстка мелочи и с десяток купюр, как все это разделишь на сорок человек, на сорок девочек? Они самые разные, худышки и толстушки, есть высокие, есть очень маленькие, есть даже светловолосые, есть симпатичные и просто красавицы, но нет никого прекраснее Марии.
        Сидящей напротив Габриеля. Марии нравится мороженое - и Габриелю нравится, ведь благодаря мороженому он наконец увидел язык Марии. До сих пор язык хранился в футляре рта, как какая-нибудь драгоценность, жемчужина, - и вот он явлен миру и явлен Габриелю: ослепительно розовый, влажный, с острым кончиком.
        Язык Марии страшно волнует Габриеля: ведь так легко представить, как он совершает бесконечное каботажное плавание по портам Габриелева тела, не пропуская ни одного. Подолгу останавливается в тихих бухтах, которые - с его приходом - перестают быть тихими. О, этот язык, этот корабль, это суденышко, эта лодка, эта крейсерская яхта с корпусом из ценных пород дерева, с роскошным убранством кают!.. С Ульрикой Габриель был кем угодно, но только не поэтом, а марокканка вызывает у него самые возвышенные чувства, что не отменяет…
        не отменяет низменности его желаний.
        Пусть этот язык столкнется с языком Габриеля, вот и посмотрим - кто кого. Пусть он спустится ниже, и еще ниже, и еще… Вот это будет развлечение, вот это будет рок-н-ролл!..
        - Город очень красивый, правда? - спрашивает Габриель, пальцем вылавливая мошку из подтаявшего мороженого.
        - Красивый, - соглашается Мария.
        - И ты красивая. А сегодня - особенно. Не знаю, почему так…
        - И я не знаю.
        - Все из-за паралитика? Он тебя преобразил?
        - Что ты имеешь в виду? - кусочек миндаля исчезает на языке Марии, как бы Габриель хотел быть этим миндалем!
        - Нет… Ничего. Там и вправду никого не было, кроме старых пней?
        - Не говори так. Не разочаровывай меня. Они милые люди. А старик - просто прелесть, хотя и зануда немножечко… И знаешь что? Он поможет мне с лошадьми…
        - Каким, интересно, образом? -
        Габриель чувствует укол в сердце. Он разочарован и горько обманут, и никаким мороженым этого не подсластить. Ведь именно он до сегодняшнего дня распоряжался мифическими конюшнями, живущими в трепетной душе Марии, именно он обязан был найти ей работу по уходу за лошадьми. Но он все оттягивал и оттягивал и - по правде говоря - палец о палец не ударил, чтобы мечта Марии превратилась в реальность. Просто ляпнул - я могу собрать нужную информацию, и все. А Мария не стала ждать, отправилась окольным путем, в обход Габриеля,
        вот гадина!
        Неприятное, несправедливое, мерзкое и скользкое слово, Мария уж точно его не заслуживает! Оно мелькнуло в сознании Габриеля и тотчас исчезло, изгнанное другими словами: красавица, добрейшее существо, голубиная душа, так он и будет думать отныне:
        голубиная душа.
        - Каким образом он поможет тебе, Мария? Он даже не выходит из дому… А у меня как раз кое-что наклюнулось…
        - У старика есть знакомый, связанный с лошадьми. Он уже в летах, но когда-то был el picador, принимал участие в корриде. Пикадор… Я правильно сказала?
        - Да, все правильно. Значит, этот человек в летах, бывший пикадор… Составит тебе протекцию?
        - Пока неясно, но старик обещал поговорить с ним.
        - Экс-пикадор по-прежнему связан с корридой? - Габриельделает все возможное, чтобы слово «экс-пикадор» прозвучало уничижительно. Нет ничего хуже немощного человека в летах, утратившего силы, профессию и навыки, и Мария должна знать об этом.
        - Нет, что ты… Он давно отошел от дел, но у него маленькая частная конюшня на окраине города.
        - Насколько маленькая?
        - Такие подробности мне неизвестны. А почему ты злишься?
        - Я не злюсь.
        - Нет, злишься!.. Ты очень смешной. А мороженое вкусное. Ты спросил сегодня - как насчет меня? Не помнишь, что я ответила?
        - Нет. - Габриель не помнит, потому что не получил вразумительного ответа. - По-моему, ты просто повторила мой вопрос.
        - Попробуй задать его еще раз.
        - Зачем? Что ты задумала, Мария?
        - Задай его снова.
        - Хорошо. - Габриель чувствует подвох, но все же произносит, медленно, отделяя одно слово от другого, хотя они так и норовят слипнуться в комок, как леденцы: - Как насчет меня?
        - У меня насчет тебя далеко идущие планы…
        Интересно. Не так давно Габриель уже слышал что-то подобное от другой девушки. От Ульрики. Нюансы сказанного тогда не сохранились в памяти, но общее впечатление радостным не назовешь. Кажется, Габриелю хотели подрезать крылья, хотели ограничить его свободу, хотели заставить играть по чужим правилам и вытащить из кокона обычной и такой убаюкивающей созерцательности. Не это ли послужило причиной разрыва с Ульрикой?.. Теперь и не вспомнить толком, но что скажет ему Мария?
        - Я ведь тебе нравлюсь?
        - Нравишься. Да.
        - Ты мне тоже нравишься.
        Это можно считать признанием с привкусом карамели и миндальных орешков, что, если он возьмет Марию за руку и поднесет ее к своим губам? Вполне адекватный жест, не оскорбляющий ни национальных, ни религиозных чувств.
        Рука Марии оказывается совсем не такой, какой представлял ее Габриель. Она не мягкая, не застенчивая, о скромном обаянии Востока можно забыть навсегда. Пальцы марокканки похожи на стальные щупальца, и через мгновение уже не понять - кто кого взял за руку. Это из-за бесконечного домашнего труда, успокаивает себя Габриель, бедняжке приходится много работать, постоянно убираться, мыть полы, носить тяжести; передвигать мебель, чтобы выскрести паутину и пыль. Испания не избавила Марию от хлопот, а до этого она всю жизнь прожила в Марокко. В семье, где было полно мужчин и где вся работа по дому традиционно лежит на женских плечах, как тут сохранишь кожу в неприкосновенности?!. Хорошо еще, что обошлось без мозолей, трещин, язв и тяжелых поражений химическими реагентами, но Габриель неприятно удивлен. И руки Марии (теперь их две, левая присоединилась к правой) перехватили инициативу: давят на фаланги пальцев Габриеля, штурмуют запястья, сканируют ладонь - миллиметр за миллиметром.
        - Ты сразу мне понравился, Габриель. Ты с самого начала был очень вежлив и внимателен. Помог совершенно незнакомой девушке, потратил уйму времени… Я была поражена.
        - Ну что ты… Это же совершенно естественный поступок.
        - Естественный, если ты решил приволокнуться за кем-то.
        - Так оно и было, - вздыхает Габриель, тщетно пытаясь освободиться от полицейского захвата Марии. - Ты мне понравилась, и я решил пофлиртовать с тобой. Повел тебя самой длинной дорогой. А мы ведь могли оказаться на месте много раньше, чем оказались.
        Зачем он говорит то, в чем не признался бы еще пять минут назад? - чтобы оскорбить национальные и религиозные чувства стальных щупалец, чтобы ослабить их. Не мешало бы еще ввернуть, что Габриель сразу, не сходя с места, захотел трахнуть Марию, - тогда щупальца точно свернутся от обиды.
        - Значит, ты удлинил путь…
        - …чтобы подольше оставаться с тобой.
        - Нечто подобное я подозревала. - Мария смеется дробным смехом. - Но в этом нет ничего ужасного.
        - Ничего?
        - Конечно. Раз я тебе нравлюсь. Просто нравлюсь? или мы можем вести речь о…
        Откуда возникло ощущение, что пальцы Марии проникли под кожу? Габриель внимательно изучает их, и коротко постриженные, слоящиеся ногти тоже. Раньше он не обращал внимания на то, что ее ногти слоятся и полны белых полосок, похожих на перистые облака. Английская тетка Фэл называет такие ногти «цветущими» - ничего удивительного, ведь и Мария - цветущая девушка. И все было бы нормально, но пальцы Марии точно под кожей Габриеля!
        Выпускают присоски. Выпускают новые побеги. Бросают маленькие якоря-кошки. Столбят территорию. Они прибыли с благородной миссией упорядочить хаотично текущую кровь Габриеля, подчинить все происходящие в нем процессы единому генеральному плану, управлять ими из единого центра.
        - …или мы может вести речь…
        - О чем?
        - О чем-то большем, чем флирт и симпатия?
        - Да, - безвольно отвечает Габриель, свободной рукой вылавливая очередную мошку из остатков мороженого. - Несомненно большем.
        - Серьезные отношения, не так ли?
        - Очень серьезные.
        - Я знала, что не ошиблась. Все это время я присматривалась к тебе и не нашла ни единого изъяна. Ты спокойный. Рассудительный. Великодушный. Всегда готов помочь. Ты можешь быть очень ответственным. Ты относишься к женщине с уважением, а это большая редкость.
        - Большая редкость в Марокко…
        - Большая редкость везде.
        Габриель тщетно пытается вспомнить название книги, в которой есть история об экзотически-моногамной серой лисице, попавшей в капкан. Это не самая востребованная книга (что-то вроде «записок канадского натуралиста»), и стоит она на самой нижней, неудобной полке, среди таких же невостребованных книг. Но сама история замечательная. Чтобы спастись, лисица отгрызает себе лапу, жертвует ею ради свободы. Хорошо бы и Габриелю отгрызть себе руку и тем самым освободиться от Марии - вот только зубы у него не такие острые.
        Я все продумала, говорит Мария; мы поженимся в ближайшее время. В самое ближайшее, какое ты назначишь; я понимаю, мужчине нужно намного больше, чем просто есть мороженое, как мы это делаем сейчас, говорит Мария; ты не будешь разочарован, и все устроится великолепно. Я говорила с Магдаленой и с ее дядей, и с женой дяди, а есть еще сестра Магдалены, ты ее видел, она чудесная и очень несчастная… так вот, мы должны жить все вместе.
        - Вместе? Что значит - вместе?..
        Вместе - значит в большом доме, говорит Мария; у меня есть кое-какие сбережения, у Магдалены тоже кое-что осталось, мы продадим квартиры - все, что есть, - и купим большой дом с посадками, с мандариновыми деревьями, с открытой террасой. В нем всем будет хорошо, и детям, и старикам, и нам, конечно. Все будут ухаживать друг за другом, никто не останется один, ни в жизни, ни в смерти, ты ведь не против этого?
        - Не против.
        - Люди должны быть вместе и всегда поддерживать друг друга. Знаешь, что такое большая семья?
        - Понятия не имею.
        - А хотел бы узнать?

«Нет», - хочется сказать Габриелю, но щупальца Марии уже шуруют в его мозгу, строят большой дом - кирпич за кирпичом, кладут черепицу, развешивают на крюки бесчисленное множество кастрюль и сковородок, мостят террасу; высаживают инжир (для пользы), высаживают олеандр (для красоты), и рощу мандариновых деревьев, и еще миндаль, как он мог забыть о миндале? Миндаль впоследствии будет лущить вся семья, все большая, огромная семья, - лущить и толочь, и бросать в мороженое. Для стариков и детей. Для детей и стариков. Чтобы никто не подох в одиночестве, с застрявшим куском ореха в глотке. Да она никому и не позволит подохнуть, Мария! Соберет все человеческие крошки и бросит их себе в рот, - так сохраннее. И можно ли винить человека, потерявшего одну семью, в том, что он собирается долго и кропотливо создавать другую?
        Нельзя.
        - О да, я бы хотел… узнать, что такое большая семья.
        Габриель снова врет, хотя это ему неприятно: о больших и дружных семьях написана масса книг, стоящих на полке рядом с эпопеей о серой лисице. Все это пчелиные семьи, и термитные семьи, и колонии муравьев, он был прав насчет пчеломатки, а особенно - насчет королевы термитов. Что сказано о ней в «Nouveau petit LAROUSSE illustre» 1936 года? Что ее набитое яйцами брюхо нередко составляет 9/10 от общей длины тела, и Габриель должен хорошо потрудиться, чтобы брюхо не пустовало, - разве не к этому клонит Мария?
        - …ты ведь не против детей?
        - Нет, не против, -
        Габриель не решается посмотреть на Марию (так пугающе реальна мысль о королеве термитов), но когда все же поднимает глаза, то видит перед собой красивую девушку. Девушку - и больше ничего.
        - Я бы хотела, чтобы у нас было много детей.
        - Только… Нам нужно все обустроить… Чтобы детям было хорошо.
        - Я тоже об этом думаю… Ты, конечно, мечтаешь о мальчиках? Мужчины всегда мечтают о сыновьях…
        В мечтах Габриеля есть все, что угодно, но только не сыновья. До недавнего времени там было некоторое количество мужчин (Фидель, Че и их соратники): теперь они появляются все реже, и бороды у них все короче - это, скорее, щетина, а не бороды, и она продолжает убывать. Еще в мечтах Габриеля присутствуют автомобили, последняя модель «Мерседеса», последняя модель BMW и конечно же почти мифический «Золотой Бугатти». Книги (первые издания «Молота ведьм» Шпренгера и Инститориса и «Похвалы Глупости» Эразма Роттердамского, большие и тяжелые, как могильные плиты); путешествия на острова в океане, поездка в обсерваторию к Фэл, упразднение налогов и счетов. И конечно же девушки. Части тел девушек - самые аппетитные.
        И - никаких сыновей.
        Противоположность сыновьям - дочери, и неизвестно, что хуже.
        Все - хуже.
        Габриель - совсем еще молодой человек, он не собирается жениться, а уж тем более - обзаводиться детьми, нужно донести эту мысль до Марии. Аккуратно, но твердо, невзирая на человеческую трагедию, которая ее постигла.
        - Что касается меня, Мария, то я совершенно не мечтаю о сыновьях. Девочки… Дочки нравятся мне гораздо больше.
        - Правда?
        Мария пожирает Габриеля восхищенным и благодарным взглядом. Ее лицо, до этого настороженное и напряженное, летит навстречу лицу Габриеля, как птица; машет невидимыми сильными крыльями, создавая воздушные токи. Будь Габриель воздухоплавателем на шаре или самим шаром, - он немедленно вознесся бы ввысь, и почему он не шар? Воздушные шары не делают таких глупостей, какую он только что совершил, и никто не пристает к ним с глупыми текстами о будущих детях.
        - Я сказал что-то не то, Мария?
        - Нет. Ты сказал именно то, что нужно. Девочки - это прекрасно! Девочки не ввязываются в истории с войной, политикой, убийствами и взрывами. У девочек есть шанс жить долго-долго и радовать нас. В них намного реже стреляют, так что, если мы будем осторожными, - нам не придется никого хоронить. Это самое страшное - хоронить, поверь. В моей семье уже погибли шестеро - и все они мужчины, и я не хочу, чтобы с моими близкими когда-нибудь еще случилось что-то подобное. Я должна исключить все факторы риска.

«Исключить все факторы риска» - сильное выражение, от него подванивает рационализмом, мобилизацией всех имеющихся ресурсов и долгосрочными перспективами. Где Мария могла подцепить его? На курсах маркетинга, не иначе.
        - Не переживай, Мария… Может быть, все обойдется.
        - Обойдется. Если мы и только мы будем влиять на события и сами создавать их.
        Еще один маркетинговый ход.
        - Но с девочками ведь ничего не случится? - слабо сопротивляется далекий от каких-либо жестких управленческих структур Габриель.
        - Надеюсь… И вот что… нам нужно подумать о магазинах.
        - В смысле?
        - От брата осталась ковровая лавка, а еще твой книжный. Два магазина - слишком много, за ними не уследишь.
        - Почему не уследишь? Я замечательно справляюсь с книгами…
        - Ты справляешься прекрасно. - Мария старается говорить мягко, но щупальца ее рук сжимают запястье Габриеля все сильнее, оно почти онемело и покрылось багровыми пятнами. - Но мне кажется, что от ковров было бы больше пользы. Ковры практичные, теплые и красивые. Они делают дом уютным и радуют глаз. А книги?
        - Книги - радуют душу.
        - Не всегда. То есть - определенные книги, конечно, радуют. Но некоторые - смущают умы и направляют человека по ложному пути.
        - Ты преувеличиваешь.
        - Нисколько не преувеличиваю! Мой брат… Тот, кого застрелили прямо у меня на глазах… Он был великим книгочеем. Дня не мог прожить без какой-нибудь книги. И разве это привело к добру? Сам знаешь, чем все закончилось.
        - Книги здесь ни при чем! Не думаю, что он читал дурные книги.
        - Я никогда особенно в них не заглядывала. Простой грамоты и кое-каких специальных, необходимых для работы знаний вполне достаточно, а все остальное можно найти в себе. И в семье. В любящих людях, которые во всем помогают друг другу. Может, мой брат и не читал дурных книг. Но их вполне могли прочесть те, кто его убил. Ты допускаешь такую возможность?
        Габриель молчит. В его голове вертятся сотни афоризмов, обличающих человеческую глупость и косность, чьим образчиком выступает сейчас Мария. Но он, как на грех, не может повторить их дословно, какая-то деталь, самый важный смысловой компонент, в последнее мгновение ускользает. Да и в словах Марии есть рациональное зерно, если отнестись к ним непредвзято. И Габриель пытается отнестись именно так, непредвзято, но его магазин… Созданный с нуля, любовно отреставрированный и наполненный ароматами самых разных эпох; наполненный ошибками, открытиями, любовью, ненавистью, великими нравственными победами и такими же великими поражениями, - разве не из них состоит жизнь? И разве это не сама жизнь?..
        Жизнь Габриеля - во всяком случае.
        И вот теперь этой жизни угрожают, покушаются на самое дорогое - книги! на медный звонок, на прилавок со славословиями Ингрид, Рите и несравненной Чус Портильо, и с другими, милыми сердцу Габриеля откровениями; на вечную табличку CERRADO/ABIERTO, но главное - на книги. Стоит запустить туда королеву термитов, как за ней потянутся остальные термиты, чья классификация приведена в «Nouveau petit LAROUSSE illustre»:
        крылатые самцы и самки
        бескрылые рабочие
        бескрылые стерильные солдаты,
        они сжирают все на своем пути, сожрут и книги, превратив их в труху. От одной мысли об этом Габриель впадает в странную апатию.
        - …я просматривала документацию в твоем магазине, это ничего?
        - Ничего.
        - Дела идут ни шатко ни валко…
        - Это потому, что я не так давно открыл магазин. И опыта у меня маловато. Дальше все будет веселее, поверь.
        - Если быть совсем честной - ты в большом минусе, а содержать магазин дорого…
        - Я надеюсь, что ситуация выправится.
        - Если быть совсем-совсем честной… Я досконально изучила проблему. В городе много больших книжных магазинов, и цены там ниже. А ассортимент шире. Ты не выдержишь конкуренции.
        - Я попытаюсь. Предложу дополнительные услуги… Придумаю что-нибудь эксклюзивное…
        - Вот если бы речь шла о каких-нибудь дорогих, антикварных изданиях! Но у тебя нет антикварных изданий.
        - Есть! У меня есть эти издания. Просто я не хочу их продавать.
        - Вот видишь!.. Если ты не хочешь их продавать, то их как бы и нет, верно? Я говорила с Магдаленой и она согласна, чтобы мы занялись коврами, оставшимися от брата.
        - Мы?
        - Ты. Опыта у тебя маловато, но какой-то все же есть… Это не так сложно, как кажется на первый взгляд. Я тебе помогу, я ведь закончила курсы маркетинга.
        - Да-да, я помню. А ты сама?
        - Коврами лучше торговать мужчине. Мужчинам доверяют больше, особенно если речь идет об основательной и дорогостоящей покупке. Ты быстро всему обучишься, и я буду рядом. Тем более что ничего особенного нарабатывать не придется: от брата остались связи с ковровыми производствами в Марокко, их просто нужно будет возобновить.
        - Я не готов… К такому повороту дела.
        - Я тебя не тороплю. Решение потребует усилий, я понимаю. Но мы все тебе поможем…
        Все.
        Крылатые самцы и самки, бескрылые рабочие, бескрылые стерильные солдаты и масса других, которые выползут из брюха и наводнят дом с посадками, открытой террасой и мандариновыми деревьями. Какая же она ловкая, эта Мария из Касабланки!.. Успела окрутить всех, не только Габриеля. Вот и несчастная вдова готова передать ей бизнес покойного мужа, та же участь наверняка ждет и остальных. Они присоединятся к большой дружной семье, никуда не денутся. Даже те, кто пока не знаком с Марией, - экс-пикадор со своей маленькой частной конюшней, к примеру. Сто против одного, что Мария и здесь сумеет отыскать дальние родственные связи - пусть не кровные, но липкие и удушающие, от таких не отвертишься. Не-ет, без приворотного зелья провернуть подобную операцию невозможно - что же там налито, в кувшине?..
        - Я давно хотел спросить тебя, Мария… В день, когда мы познакомились, с тобой был кувшин.
        - Он и сейчас со мной.
        - А что было в кувшине?
        - О-о! Это страшная, страшная тайна. - Мария округляет глаза и подносит палец ко рту. - Но тебе я расскажу. И очень скоро. Обещаю…

* * *
        Обещанию Марии сбыться не суждено.
        Поначалу оно откладывается на неопределенное время, условно называемое «до свадьбы». Габриель и сам не заметил, как превратился в жениха, но псевдородственники марокканки говорят о «нашей Марии и ее чудесном парне» все чаще и чаще. К тому же Мария жаждет познакомиться с семьей Габриеля, и скрывать ее от новоявленной невесты становится довольно трудно. Мантры о родне, будто бы уехавшей в Англию, к тетке, произносятся с большим скрипом, и в какой-то момент Мария просто перестает верить им.
        - Ты прячешь их от меня? - скорбно спрашивает она.
        - Нет.
        - Ты прячешь меня от них?
        - Тоже нет.
        - Тогда в чем дело?
        - В том, что они не вернулись из поездки. Но это всего лишь вопрос нескольких дней, -
        врет Габриель, совершенно не задумываясь о том, что «несколько дней» заканчиваются очень быстро. Быстрее, чем «несколько недель», «несколько месяцев» или даже
«несколько лет», ох уж эти несколько лет! Самый предпочтительный вариант, но никто не уезжает в гости так надолго.
        А жаль.
        - Ты же понимаешь, без знакомства с твоими близкими ни о каких совместных планах на будущее не может быть и речи!
        - Конечно, понимаю. Но ты не должна волноваться, Мария. Ты понравишься маме, она полюбит тебя сразу. Тебя просто невозможно не полюбить…
        - А кроме мамы у тебя есть кто-нибудь?
        - Из тех, кто жив и здравствует, - только сестра. Но она давно не живет с нами. Честно говоря, я даже не знаю, где она сейчас…
        - Это плохо. - Мария морщится и осуждающе качает головой. - Плохо, что она не живет с вами. И очень плохо, что ты ничего не знаешь о ней. В нашей семье такого не было. В нашей семье все и всегда были вместе. Несмотря на то что она целиком состояла из мужчин. А с мужчинами сам знаешь, как трудно, просто невыносимо!.. Они - не дети и не старики, они думают, что смогут прожить без чьей-то заботы, любви и опеки.
        - Разве это не так?
        - Нет, конечно. - Мария смотрит на Габриеля снисходительно, того и гляди - легонько шлепнет по попке в воспитательных целях. - Никто не в состоянии прожить один. Всегда нужно на кого-то опереться, чтобы сделать очередной шаг вперед. Ты согласен со мной?
        - Да. Пожалуй.
        - Мы разыщем твою сестру.
        - Зачем? - искренне удивляется Габриель. - Если она сама не хочет проявляться, зачем навязывать ей свое общество?
        - А вдруг у нее проблемы? Жизненные трудности? Вдруг ее сердце разбил какой-нибудь негодяй, а ей даже пожаловаться некому.
        - У нее наверняка есть подруги… - высказывает предположение Габриель.
        - Подруги - одно, а семья - совсем другое… Ее ведь зовут Мария-Христина, так?
        - Да.
        Габриель лишь однажды, вскользь, глотая окончания, упомянул имя сестры, а Мария запомнила. Она прикладывает руки к груди - к тому месту, где у большинства людей бьется маленькое, эгоистичное, себялюбивое, нетерпимое к другим сердце, - и торжественно произносит:
        - Вот здесь… Здесь для твоей сестры… Для Марии-Христины уже приготовлено местечко.
        Смех, да и только!
        Габриелю совсем не смешно. В подробном анатомическом описании королевы термитов, которое дает «Nouveau petit LAROUSSE illustre», сердце отсутствует - очевидно, в случае с Марией речь идет о какой-то диковинной мутации. Ну да, ведь Мария - все же человек. Молодая девушка. Но и человеческим ее сердце не назовешь -
        оно слишком большое.
        Безразмерное.
        Оно - тот самый дом с мандариновой рощей, и где в таком случае расположится сучка и стерва Мария-Христина? В ленивом гватемальском гамаке, натянутом между деревьями. Габриель допускает все, что угодно, даже гамак, но представить Марию-Христину, марширующую вместе со всеми остальными особями по пространствам общего дома, - выше его сил.
        Но это было бы забавно.
        Слава богу, что он не сдал Марии Фэл! Он не расскажет о Фэл под страхом смерти, и адский огонь не заставит его разомкнуть уста. Чем больше Габриель узнает Марию, тем больше понимает: на земле нет ни одного безопасного, ни одного недостижимого для марокканки места. Англия?.. Что такое Англия? - самая верхняя пуговица на платье Марии, одна из двух или трех десятков. Чтобы дотянуться до нее, никаких особых усилий прикладывать не придется. Коснулся пальцем - и готово. А Фэл - не пуговица, и даже не нитки, которыми пуговицы крепятся к ткани. Фэл - единственное дорогое Габриелю существо, нельзя допустить, чтобы и она попала в объятья паточной любви Марии, чтобы и к ней протянулись нити, чтобы и ее захватили щупальца,
        одной жертвы вполне достаточно.
        И эта жертва - сам Габриель.
        Хотя со стороны может показаться: юноша весьма приятной наружности, уравновешенный и спокойный, не подверженный влиянию разнузданных страстей, принимает ненавязчивые ухаживания девушки - и все у них уже решено.
        Решено.
        Они целовались, и не только.
        Мария не обманула его ожиданий. Ты не будешь разочарован, и все устроится великолепно, говорила она, так и есть. Габриель надеялся, что ожидаемый им акт любви произойдет в его магазинчике, в маленьком закутке с диваном, на одной из тех простыней, что остались от игрищ с похотливой Ульрикой, - куда там!.. Для такого торжественного события, как первое вхождение в Марию, им предоставлена целая (еще не проданная) квартира. Сердобольная наперсница Магдалена оставила их с Марией на неопределенное время (я буду звонить тебе, дорогая моя!), забрала ублюдка Фелипе и отправилась вместе с ним на ночевку к дядюшке-паралитику и его жене. Они тоже в курсе дела и нисколько не возражают против такого поворота событий, все хотят счастья «нашей Марии и ее чудесному парню», хоть бы все у них сладилось, хоть бы получилось!..
        Габриель несколько раз бывал в доме вдовы, это самая обычная квартира, с добротной мебелью, с самой разнообразной бытовой техникой и множеством интернациональных безликих постеров, какие обычно развешивают в кафе и закусочных. Ничто здесь не говорит о том, что хозяином дома долгое время был марокканец, - нет ни одного предмета, который можно было бы напрямую связать с Магрибом; нет традиционных напольных светильников из кожи, низких топчанов и напольных подушек, нет сундуков из туи и кедра; пол в ванной не выложен глазурованной плиткой со сложным орнаментом, а на кухне не сыщешь остроконечных глиняных тажинов и чайников из металла с арабским клеймом. Там не пахнет специями, а в допотопном магнитофоне на окне стоит не кассета с заунывными восточными песнопениями, а совершенно концептуальный сольник Роберта Планта.
        Когда-то Плант подвизался на поприще вокала в знаменитой хард-роковой группе «Led Zeppelin» (так сказано в аннотации) - была ли она более знаменита, чем «ДЖЕФФЕРСОН ЭЙРПЛЕЙН», Габриель не знает. Но до смерти хочет узнать. И до смерти хочет прослушать сольник Планта - сначала одну сторону, потом вторую, а потом можно будет переключиться еще на десяток кассет, валяющихся на подоконнике.
        Он просто тянет время.
        Он боится остаться с Марией наедине - в тех обстоятельствах, которые ему предложены.
        Разве не этого ты хотел все это время, недоумок? - то и дело спрашивает у себя Габриель, разве не из-за Марии, ее тонкой талии и чудесной попки, ты впрягался в чужие трудности, вникал в чужие проблемы, был вынужден общаться с людьми, абсолютно тебе несимпатичными. Попка Марии - убийственный аргумент, вот только Габриель (бедняга) не знал, что Мария тяжело больна и болезнь эта заразна.
        Альтруизм - так она называется.
        Не абстрактный и общечеловеческий - вполне конкретный и преследующий корыстные цели. Своим участием и самоотверженностью Мария вяжет окружающих по рукам и ногам, расставляет силки, раскладывает приманки, плетет паутину, создает собственную империю, где она и только она будет царствовать безраздельно. Внешне это выглядит невинно, довольны все, а для того, чтобы понять, что скрывается за поступками Марии, нужно обладать феноменальной интуицией и даром предвидения, свойственным лишь великим.
        Великим писателям, например, описан ли случай Марии в литературе?
        Габриель не может припомнить ничего подобного - нужно больше читать.
        - …Ты как будто не рад, - говорит Мария. - Не рад, что мы вместе. Не рад тому, что должно произойти.
        - Не рад? Да я счастлив. - Сидя против Марии за кухонным столом, Габриель держит руки в карманах и не торопится вытаскивать их, чтобы обнять Марию и начать расстегивать пуговицы на ее платье.
        За время знакомства Мария продемонстрировала ему - несколько платьев - все пастельных тонов и примерно одного и того же фасона: рукав три четверти, длина чуть ниже колена, небольшое декольте (скрывающее плечи, но открывающее ключицы и симпатичную родинку между ними). И пуговицы. Пуговицы - важная деталь. Они мелкие, в тон платьям, с примесью перламутра. Их всегда больше десятка, они идут одна за другой, тоненькой змейкой спускаются к поясу и, возможно, являются только зеркальным отражением позвоночника.
        Пристрастие тетки-Соледад к наглухо закупоренным инквизиторским одеяниям объяснялось тем, что она старая дева. Пристрастие Марии к именно таким платьям не объясняется ничем. Платья не особенно модные, но и нелепыми их не назовешь; они не отражают менталитет восточной женщины, но и никакой другой менталитет не отражают тоже. Они не скрывают недостатки фигуры, но и не особенно подчеркивают достоинства.
        Единственное, что может предположить Габриель, - они практичные.
        Семейные.
        В них можно возиться в саду, подрезать молодые побеги инжира, обирать гусениц с тутовника, готовить, мыть посуду, в них можно отправиться за покупками или в кино. Одно платье легко меняется на другое, и стоят они, судя по всему, недорого - Мария никогда не будет тратиться на себя.
        И это - еще одна особенность ее говенного, удушающего альтруизма.
        - …Пойдем, - говорит Мария Габриелю.
        Комната, которую она занимает в квартире Магдалены, - самая маленькая, чуть больше закутка в книжном магазинчике. Двустворчатый платяной шкаф, кровать, туалетный столик с зеркалом, покрытый бумажной скатертью, стул и банкетка. Есть еще узкий комод с тремя ящиками, а вот чемодана и кувшина не видать.
        Туалетный столик используется явно не по назначению: не похоже, чтобы Мария проводила за ним хотя бы полчаса, хотя бы десять минут. Она не красится, не пудрится, не подводит глаза, не выщипывает брови. Ни одной, самой завалящей баночки крема, ни одного тюбика - пусть и с гигиенической помадой. Места им нет, потому что все пространство стола занято фотографиями в рамках:
        ублюдок Фелипе в трех видах - с Магдаленой, с Магдаленой и Марией, с Магдаленой, Марией и вафельным рожком;
        Магдалена в четырех видах - с ублюдком Фелипе, с Марией, с Марией и ублюдком, на фоне ковра с геометрическим узором - с Марией (от выпавшего из кадра ублюдка осталось лишь плечо);
        друзья покойного ковровщика - с Марией;
        дядя-паралитик - Габриель никогда не видел его, но кто еще может сидеть в кровати, обложенный полушками, папками и пожелтевшими вырезками из газет?.. Мария при этом находится на заднем плане и поддерживает дядюшку за плечи;
        жена дяди, поправляющая подушки, и Мария, которая делает то же самое, - обе женщины просветленно улыбаются;
        двоюродный брат Магдалены и его беременная подружка. И Мария - она держит руку на огромном животе своей соседки по снимку и по-прежнему сияет улыбкой.
        Мария улыбается почти везде - как будто это не она похоронила всю свою семью, а кто-то другой.
        Фотографии на столе - сочные, полноцветные, брызжущие жизнью.
        Фотографии, заткнутые за раму зеркала, - совсем другие. Видно, что они сделаны некоторое время назад, - краски на них успели выцвести и приобрели рыжевато-коричневый оттенок, как будто неизвестный фотограф исполнил их в сепии и искусственно состарил. Из всех, изображенных на снимках, Габриелю знаком только ковровщик, но есть еще юноша в деловом костюме с галстуком, юноша в палестинском платке, два мальчика - подросток лет четырнадцати и семилетний малыш. И мужчина в летах - с благообразным лицом торговца свежевыжатыми соками.
        Отличие одних карточек от других не только в цвете. И не только в том, что цвет продолжает бледнеть и терять силу едва ли не на глазах у Габриеля.
        На всех карточках с прежней семьей отсутствует Мария.
        - Это они, да? - понизив голос, шепчет Габриель. - Твои братья и отец?
        - Да. Это они.
        - У них прекрасные лица, -
        сентиментальный Габриель хочет донести до Марии одну-единственную мысль: ему жаль. Жаль, что этих лиц никто и никогда больше не увидит. Как они смеются, как хмурят брови, как морщат нос, как складывают в трубочку губы и причмокивают, пробуя горячий кус-кус. У них не будет продолжения, они ни в чем больше не воплотятся, не дадут новых ветвей, новых ростков, новых молодых побегов. Они не передадут свои черты кому-то еще.
        - Не стоит сожалеть, - проницательно замечает Мария. - Их больше нет, и что толку, что их лица были такими прекрасными?.. Но думаю, они благословляют нас с небес.
        Их нет. А заботится о бесплотных тенях - бессмысленно, вот Мария и ушла с фотографий.
        Габриель не хотел ничего сверх того, что обычно хочет молодой человек: просто встречаться с понравившейся ему девушкой, весело проводить время, целоваться в самых неподходящих местах, болтать глупости, совершать глупости, быть прощенным за глупости, говорить о сексе и заниматься сексом, назначать необременительные для кошелька свидания в демократичных забегаловках; ходить на пляж, ходить в кино, произносить неожиданно оригинальные сентенции (вычитанные из книг, но успешно выдаваемые за свои), не думать о будущем и жить одним днем.
        Жить одним днем - это главное.
        А ему предлагают кардинально изменить существование, да еще под присмотром столпившихся у края облака мертвецов.
        И - ублюдка Фелипе с вафельным рожком, Магдалены и прочих, но ублюдок Фелипе особенно оскорбителен.
        - …Они благословляют нас, ведь так?
        - Да
        Каким образом расстегиваются пуговицы?.. Пальцы Габриеля слишком толстые, слишком неуклюжие для таких малюток, он мог бы провозиться с ними бог знает сколько, но добрая Мария и здесь избавляет его от дополнительных хлопот.
        Она справляется с перламутровыми каплями, проявляя поистине обезьянью ловкость, раз - и готово.
        - То, что сейчас произойдет, очень важно для меня, - сосредоточенно заявляет Мария, после того как пуговицы расстегнуты.
        - Для меня тоже, - вторит ей Габриель.
        - Ни один мужчина меня еще не касался.
        Что-то подобное он предполагал, исходя из обычаев страны, откуда она приехала, и несмотря на светское воспитание и дружбу с людьми из европейских кварталов: она девственница. В любом другом случае этот факт взволновал бы Габриеля, хотя бы ненадолго. Но Мария… Упоминание о девственности - всего лишь фигура речи; девственность не играет для нее никакой роли - ей важно то, что наступит потом, когда девственность наконец-то будет утрачена. Ведь без этой незначительной физиологической корректировки Марии ни за что не стать королевой термитов.
        Как бы он хотел ошибиться!..
        - Значит, я буду первым? - мямлит Габриель.
        - Ты будешь первым и единственным.
        - Не волнуйся, я все сделаю осторожно.
        - Я знаю. Ты очень милый… Другого бы я не выбрала.
        - И мы будем предохранятся.
        Лучше бы он этого не говорил!
        Мария улыбается, как улыбалась все время, начиная с посиделок на кухне; как улыбалась на фотоснимках со вновь обретенными испанскими родственниками. Но ее четко выписанные брови сходятся к переносице, а глаза моментально становятся влажными - это должно означать крайнюю степень непонимания, обиды и - может быть - гнева.
        - Зачем же нам предохраняться, дорогой? Все уже решено. Ана бэкэбэк энта, - скороговоркой произносит она.
        - Что?
        - Я люблю тебя. Так говорят у нас.
        Никогда раньше Мария не прибегала к арабскому, довольствуясь вполне сносным испанским и постоянно совершенствуя его. Но самые главные, по ее мнению, слова она произнесла на родном языке - уж не для того ли, чтобы убедить Габриеля в искренности чувств? Или, напротив, скрыть их неискренность?
        Он не должен думать о Марии плохо. Она не совершила ни одного дурного поступка, все ее усилия направлены на то, чтобы как можно лучше обустроить жизнь близких, окружить их счастьем и покоем. В ней нет двойного дна, и в ее теле нет двойного дна. И нет никаких изъянов, - мысли Габриеля о мутации, о необычном гибриде человека и насекомого, совершенно беспочвенны. У Марии высокая, слегка тяжеловатая грудь, крупные темно-коричневые соски (он не ошибся!), не по-восточному сухие руки, ослепительной красоты живот. Но все эти анатомические подробности, прекрасные сами по себе, - ничто, по сравнению с запахом, который источает ее вырвавшееся на свободу тело.
        Запах - вот главное.
        Он не мог быть привнесен извне (Мария не пользуется косметическими отдушками), следовательно- это ее собственный запах. Одуряющий, зовущий, перенасыщенный ферментами, и в то же время - рациональный, подчиненный одной-единственной цели - привлечь самца.
        - А ты? Ты любишь меня?..
        Габриель издает странный стрекочущий звук. Наверное, это должно означать «да», если понимать любовь как готовность к спариванию и производству потомства.
        Все произошедшее потом не поддается никакому анализу, почти не сохраняется в памяти и тонет в облаке запаха Марии. Сколько бы ни прокручивал Габриель обстоятельства той ночи, он не может прийти к однозначному выводу - было ли ему хорошо? и принес ли секс удовольствие, сходное с тем, какое он испытывал с Ульрикой или даже - занимаясь самоудовлетворением.
        Преграда в виде девственной плевы оказалась достаточно хлипкой, не скажи ему Мария о своей девственности, он бы ничего толком и не заметил. Он и так почти ничего не заметил, кроме одного:
        это все же не было удовольствием, это было зовом.
        Габриель вошел в Марию целиком, а не какой-то одной своей частью (так, по крайней мере, казалось ему впоследствии) - он как будто видел ее изнутри. Вот я и дома, вот я и дома, стрекотало в мозгу, но это совсем не тот дом, какой рисовало ему воображение Марии, - здесь темно, влажно и полно песка. Или вещества, похожего на песок: твердого, особым образом переработанного и склеенного. В песке прорыты ходы и галереи, и Габриель (такой маленький, не больше термита) может свободно путешествовать по ним - и это радостное путешествие.
        Единственное, что слегка удручает, - пустынность дома, гулкое одиночество ходов и галерей, но он-то знает - эта пустота ненадолго, он здесь для того, чтобы уничтожить пустоту, оплодотворить ее и наполнить смыслом.
        Финал действа ослепляет Габриеля - он выжат до самого конца, он отдал все соки, до последней капли, а секундное ощущение торжества и триумфа (его семя упало на самую плодородную из всех почв!) сменяется апатией и абсолютным равнодушием к только что свершившемуся акту. Изменения произошли и в Марии, вернее, в запахе, исходившем от Марии, -
        его больше нет.
        Предыдущая девушка Габриеля, Ульрика, хотя бы потела и после секса выглядела так, как будто только приняла душ и забыла вытереться полотенцем. С Марией ничего подобного не произошло, сухость ее кожных покровов поражает, а влага ушла даже из глаз, теперь они кажутся припорошенными песком, который Габриель видел внутри ее тела.
        Он ничего не мог видеть внутри.
        Это всего лишь галлюцинации, они не длились долго и вызваны запахом Марии, предназначенным для наивных самцов, крылатых и способных к размножению. Внутри Марии - хорошо оборудованный и готовый к приему постояльцев термитник, и глупо спрашивать ее, получила ли она удовольствие от секса. Но Габриель все же спрашивает:
        - Тебе понравилось? Тебе было хорошо?
        - Мне было очень хорошо, - отвечает Мария без всякого выражения.
        - Повторим это еще раз? Как-нибудь?
        - Конечно. Мы будем повторять это столько, сколько будет нужно…
        Нужно для чего?
        Габриель не видит смысла в уточнениях, и так все понятно.
        Ему хочется встать, одеться и уйти, в маленькой комнате не продохнуть от навалившейся невесть откуда духоты. К тому же у туалетного столика, где произрастает могучее генеалогическое дерево жизни Марии (прошлой и будущей), слышен шорох, лепет, вздохи и другие неясные звуки - мертвецы и те, кто еще жив, обсуждают случившееся между Габриелем и Марией.
        Был ли Габриель на высоте? И не разочаровал ли он папу - продавца свежевыжатых соков? И не разочаровал ли он засранца Фелипе?
        - Надеюсь, у нас все получилось, - говорит Мария, гладя Габриеля по голове. - Я высчитала дни… У нас обязательно родится девочка. Как ты хотел…
        - Это замечательно.
        Еще замечательнее было бы, если бы Мария вдруг взяла и исчезла, вместе с фотографиями своих родственников, подлинных и мнимых; вместе с этой комнатой и этой кроватью. Чтобы на месте многоквартирного дома невестки Магдалены образовалась воронка или просто улица, вымощенная булыжником. Прямо сейчас, сию секунду. А перспектива оказаться голым посреди улицы пугает Габриеля в тысячу раз меньше, чем перспектива жизни с Марией.
        Вот если бы… мечтает Габриель, прекрасно зная, что эта мечта никогда не осуществится. И он ничего не скажет Марии, ни сейчас, ни потом. Он будет проводить с ней ночь за ночью, влекомый запахом. Промежутки между ночами произвольны, в зависимости от воли и желания Марии они могут сокращаться, а могут увеличиваться, но присутствие в них Габриеля обязательно. Со временем он окончательно превратится в термита с грызущим ротовым органом, обломанными крыльями и атрофированными глазами, то-то будет радости!.. Но и отказаться от Марии невозможно, с сегодняшней ночи она приобрела окончательную власть над Габриелем,
        вот гадина!..
        Габриель вполуха слушает Марию и сомнамбулически кивает: необходимо все же что-то решать с твоим книжным магазином, дорогой…
        Да.
        - Я уже связалась с людьми из Мекнеса и Ксар-эль-Кебира. Теми, что поставляли брату товар. Они согласны возобновить поставки, но для этого нужно съездить в Марокко.
        Да.
        - Ненадолго и только для того, чтобы подписать договор. В Марокко поеду я. Я знаю страну, я там родилась и мне легче будет общаться с местными, они ведь такие пройдохи!..
        Да.
        - А ты в мое отсутствие подыщи клиентов, которые смогли бы перекупить у тебя бизнес или - на худой конец - помещение. Место ведь отличное и проходимость там высокая, наверняка от покупателей не будет отбоя…
        Да.
        - Ну, не кисни! Все, что я делаю, - я делаю для нас. Вот увидишь, как все прекрасно устроится!..
        Да.
        Единственное преимущество термита перед Габриелем - срок жизни. Термиты не живут долго, вернее, живут много меньше, чем человек. Если бы он и вправду был термитом, то ужас совместной жизни с Марией ограничился небольшим временным промежутком, после чего Габриель со спокойной совестью отдал бы Богу душу. Но в его (человеческом) случае терпеть придется еще очень и очень долго.

…Спустя несколько дней Габриель провожает Марию в аэропорт. Они приезжают за полчаса до начала регистрации, пьют кофе в кафе, дважды фотографируются в автомате моментальной фотографии (одну полоску со снимками забирает Мария, другую - Габриель), покупают журнал «Diseco у interior»[«Дизайн и интерьер» (исп.).]  для Марии и журнал «Readers Digest» для Габриеля, но самую потрясающую новость Мария приберегает на финал.
        - Я чувствую, что главное произошло, - шепчет она ему на ухо возле регистрационной стойки.
        - Что такого могло произойти? - недоумевает Габриель.
        - Там, внутри меня.
        - Внутри?
        - Какой же ты непонятливый! Там, внутри, завязалась новая жизнь. То, о чем мы мечтали…
        - Но ведь прошло-то всего ничего… Ты не можешь знать этого наверняка.
        - Поверь, все так и есть.
        - Ну что ты такое говоришь, Мария?! Этого ни один медицинский прибор не определит… Во всяком случае, сейчас.
        - Не нужны мне никакие приборы. - Мария явно огорчена реакцией Габриеля. - Я просто чувствую это. Ощущаю каждой клеткой. Есть вещи, которые недоступны мужчинам, вот они и придумали - приборы, тесты, медицинские исследования. А все и так понятно…
        Она еще забыла добавить, что является дипломированной медсестрой.
        - Я буду отсутствовать недолго. Присмотри за Магдаленой и Фелипе. И веди себя поласковее с малышом. В его возрасте дети очень хорошо чувствуют любовь. И нелюбовь тоже. Ты обещаешь быть внимательным к ним?
        - Да.
        - И все остальное, о чем мы говорили… Насчет магазина.
        - Я помню…
        - Я позвоню тебе, когда доберусь до места, и сообщу время и день обратного рейса. До встречи, дорогой.
        - Береги себя.
        Поцелуй на прощанье не выглядит страстным, но Мария никогда и не прикидывалась страстной. Не старалась казаться более влюбленной, чем есть на самом деле. Но она выбрала именно Габриеля - по каким-то соображениям высшего порядка - и выбор оказался точным, точнее не придумаешь. Мария изначально знала - он поведется. Подчинится. Примет все как есть, не взбрыкнет, не повысит голоса, не пошлет ее подальше с ее вымороченными семейными ценностями. И кому какое дело, что творится у него в душе и хочет ли он прожить жизнь так, как диктуют ему посторонние?
        Марии уж точно никакого дела нет.
        Все это чистая химия, обреченно думает Габриель, наблюдая, как Мария смешивается с толпой у эскалатора, ведущего на второй этаж, к терминалу, то, что она проделывает со мной, - чистая химия, никакого другого объяснения нет. Жаль, что химия никогда не была его коньком, и жаль, что он снова забыл спросить Марию о содержимом кувшина.
        - …Ты чего такой грустный? -
        у таксиста, везущего Габриеля в Город, чудовищный арабский акцент, карикатурная внешность террориста-смертника и при этом - открытая дружелюбная улыбка. Достаточно ли одной улыбки, чтобы влиться в колонию термитов?
        - Грустный? Я проводил девушку.
        - Свою девушку или девушку просто так?
        говорит Габриель, хотя совсем не чувствует любви к Марии. Таксист - никто, он видит таксиста первый и последний раз в жизни. Уж этому дурацкому таксисту он мог бы сказать правду: «я не люблю ее и не хочу, чтобы она возвращалась, потому что начнется самый настоящий кошмар». Но это - пустое сотрясание воздуха, такой его ответ приведет лишь к новым вопросам, недоумению, осуждению, подколкам, советам
«как избавиться» и что сделать, чтобы «она больше к тебе не липла».
        Тем более что ничего уже изменить невозможно.
        В этом фатальном настроении Габриель пребывает сутки или двое. По его подсчетам, энергичная Мария давно должна была добраться до Мекнеса и еще до одного города, название которого он благополучно позабыл. На то, чтобы взять в оборот лукавых аборигенов, заключить договоры и начать заваливать страну коврами, много времени ей не понадобится. Как скоро она позвонит?
        Она не звонит.
        Поначалу отсутствие звонка даже радует Габриеля: он снова один, в своем маленьком книжном мирке, и хоть посетителей по-прежнему не густо - нет и Марии.
        Через три дня он начинает волноваться.
        Через пять отправляется к Магдалене и находит ее в удрученном состоянии, с распухшим от слез лицом. Одного беглого взгляда на невестку достаточно, чтобы понять: Мария не проявлялась.
        - Она обещала позвонить сразу же, как только сойдет с трапа и отыщет ближайший таксофон.
        - И?
        - Вестей от нее нет.
        - Не стоит так убиваться, Магдалена. Наверняка она просто позабыла звякнуть тебе. У нее слишком много дел в Марокко. Ей не до нас.
        - Ты не знаешь Марии, - Магдалена произносит это таким тоном, как будто выросла вместе с Марией или, по крайней мере, частенько обменивалась с ней трусами, лифчиками и губной помадой. - Ты не знаешь Марии и не знаешь меня. Я до смерти боюсь самолетов и всегда волнуюсь, когда кто-то из близких собирается лететь. Я так и сказала Марии: если не хочешь, чтобы я падала в обморок, - позвони сразу по прилету.
        - А Мария?
        - Она поклялась мне позвонить. И не позвонила. Что-то случилось…
        - Господи, да что могло случиться?
        - Не знаю…
        - Но с самолетом-то все в порядке?
        - Да. - Магдалена снова начинает рыдать. - Самолет прибыл в Касабланку по расписанию, я узнавала.
        - Значит, ничего страшного не произошло. Нам остается только ждать.
        - Нет. Мы не будем ждать. Ты полетишь в Касабланку и все разузнаешь на месте. Найдешь ее…
        - Я?! - Такой прыти от истерички Магдалены Габриель не ожидал. - Почему я?
        - Ты меня удивляешь… Это ведь твоя невеста. Она пропала, а ты совершенно спокоен. Что происходит?!
        Магдалена, хоть она и истеричка, совершенно права. Он не должен быть спокоен, во всяком случае - не должен выглядеть спокойным: это неестественно для жениха, для
«чудесного парня нашей Марии». И Габриель тотчас напускает на себя скорбный вид, вздыхает, громко шмыгает носом и даже старается не обращать внимания на ублюдка Фелипе, наклеившего кусок скотча на его джинсы.
        - Ты права, Магдалена. Я лечу в Касабланку завтра же. Я и сам собирался…
        Магдалена полностью удовлетворена: будущий родственник оказался на высоте. Она протягивает Габриелю маленькую записную книжку с рекламной фотографией на обложке: Манхэттен ночью, сплошные огни.
        - Вот. Это записная книжка мужа. Записи в основном на арабском, я ничего в них не понимаю…
        - Честно говоря, я тоже в арабском ни в зуб ногой…
        - Но здесь есть телефоны. Возьми, может быть, они пригодятся. И держи меня в курсе.
        - Конечно, Магдалена. Все прояснится, не переживай.

…Книжка.
        Габриель ненавидит чужие записные книжки еще с детства, со времен встречи с Птицеловом: бог знает, что там можно найти!.. Записная книжка ковровщика в этом случае - приятное исключение. Во-первых, непонятно, как ее читать. Так, как принято у арабов, от конца к началу, или наоборот. Во-вторых, арабские закорючки не несут никакой информации, они не волнуют читающего понапрасну и не заставляют сопереживать, тратя запас чувств и эмоций (совсем, к слову сказать, не бесконечный). В-третьих, у ковровщика прекрасный почерк, и строчки - ровнехонькие. Габриель скользит по ним взглядом, как скользил бы водной глади -
        ничего раздражающего, полный релакс.
        Надо бы прикупить для магазина несколько книг на арабском языке.
        В-четвертых, покойный муж Магдалены - отличный график. Об этом свидетельствуют несколько листков с изображением ковровых орнаментов, в основном - геометрических. Тут же даны приблизительные размеры ковров по длине и ширине; есть и другие цифры, написанные в столбик. Неизвестно только, что именно подсчитывал ковровщик - прибыли или убытки.
        Телефонов в записной книжке наберется с десяток, но Габриель вовсе не собирается звонить по ним. Как не собирается ехать ни в какую Касабланку.
        Касабланка (не старый голливудский фильм с одноименным названием, а реальный город на побережье Атлантики) - верх легкомыслия. Как бы не убаюкивало ласкающее слух имя, не стоит забывать, что там полно арабов. И не все они такие адекватные, милые и европеизированные, как Мария. Что у них в голове - непонятно. Араб может улыбнуться и прочесть суру 112 - Очищение Веры; газели Хафиза, рубаи Хайяма. Араб может улыбнуться - и тут же взорвать тебя вместе с поездом метро, автобусной остановкой, пакетом стирального порошка - со всем тем, что окажется при тебе или рядом с тобой. Христианская цивилизация никогда не понимала Восток и не старалась понять, а в последнее время к этому прибавилась пошлейшая тенденция заигрывания, сюсюканья и страшной боязни наступить на мусульманскую мозоль - даже если этой мозоли ист и в помине.
        Но дело не только в арабах.
        До сих пор Габриель не покидал страны и не выезжал за пределы Города. Он не делал этого и ради своей любимицы Фэл, а Фэл ему куда ближе, чем Мария. И Англия намного комфортнее Востока. В Англии, под крылом у Фэл, ему не пришлось бы решать проблемы, а в Марокко ему предлагают вплотную этим заняться. Вступать в разговоры с совершенно незнакомыми людьми, говорящими на чужом языке, добиваться от них каких-то сведений - и где гарантии, что сведения согласятся предоставить?.. Принятие решений всегда давалось Габриелю с трудом, и Марокко наверняка сделает труд совершенно непосильным. От одной мысли о чертовом Марокко у Габриеля начинает чесаться все тело и даже вскакивает свищ на бедре.
        О Касабланке не может быть и речи.
        Габриель закрывает магазин (на случай, если Магдалене придет в голову проверить истинность его намерений относительно поездки) и проводит несколько чудесных, ни с чем не сравнимых дней в обществе
        записной книжки ковровщика
        путеводителя по Марокко
        альбома «Промыслы и ремесла Магриба»
        альбома MOROCCAN INTERIORS,[«Марокканские интерьеры».] франко-английское издание.
        Обустроить ковровый бизнес не так уж сложно, сложнее - звонить Магдалене, изображая свое присутствие в другой стране. Дело даже не в посторонних и специфических шумах, будь-то шум аэропорта, улицы, рынка или шоссе (шумы везде одинаковы), а в том, что Габриель вынужден врать. Тем самым становясь хуже, чем он есть на самом деле.
        - Ну что? - кричит в трубку Магдалена. - Ты что-нибудь разузнал?!
        - Пока ничего, - кричит в трубку Габриель. - Здесь одни арабы и в лучшем случае они говорят по-французски. Но я нашел француза, который говорит по-английски, он обещал мне помочь… А ты что-нибудь разузнала? Есть вести от Марии?
        - Нет. Записная книжка пригодилась?
        - Пока справляюсь без нее.
        - Езжай в Мекнес, там живут поставщики…
        - Уже взял билет на автобус. Отправляюсь сегодня вечером.
        - Если вдруг ты ничего не выяснишь в Мекнесе - обратись в местную полицию…
        Идея с полицией совсем не нравится Габриелю, она переводит происходящее в более серьезную плоскость, чем была до сих пор. Остается уповать на то, что связей с марокканской gendarmerie[Жандармерия (фр.).] у Магдалены нет.
        Их и вправду нет, но Габриель не учел гораздо более близкий и пугающий вариант городского полицейского управления. Того самого, что бесплодно ищет убийц ковровщика. Вернувшись из своего псевдопутешествия по Марокко и отправившись с визитом к Магдалене, он находит ее не заплаканной и анемичной, а вполне деятельной и готовой идти в поисках Марии до конца.
        - Как ты съездил? - спрашивает у него Магдалена.
        - Безрезультатно. - Габриель цепляет на лицо выражение скорби, которое долго тренировал перед зеркалом: уголки рта опущены, глаза полуприкрыты, брови расположены друг к другу под углом в сорок пять градусов.
        - Никаких следов?
        - Совершенно никаких. В Мекнесе ее никто не видел. И еще в одном городе, все время забываю его название…
        - В Ксар-эль-Кебире, - подсказывает Магдалена.
        - В Ксар-эль-Кебире, да. В Ксар-эль-Кебире она тоже не появлялась. Я оставил заявление в жандармерии, но там такая волокита… Не знаю даже, поняли ли они меня… Сказали, сообщат, если дело прояснится…
        - Ты чудесный парень… Другого и желать нельзя. - Особой любви в голосе Магдалены не чувствуется. - Вот только твоя поездка была напрасной.
        - Напрасной?
        - Да. Она никуда не улетала.
        - Что значит «никуда не улетала»? - Габриель потрясен. - Она здесь?
        - Она никуда не улетала из страны, но здесь ее нет. Я попросила дядю, он ведь тоже переживает… Так вот, я попросила дядю, он поднял свои старые связи - и в полиции в том числе. Полицейские запросили список пассажиров… Оказывается, Мария только зарегистрировалась на рейс, но в Касабланку так и не вылетела. Ты ведь провожал ее?
        - Да.
        - Что произошло в аэропорту?
        - Понятия не имею. Мы расстались возле эскалатора. Она поцеловала меня, поднялась наверх и сверху еще раз помахала рукой.
        - И?
        - Я махнул рукой ей в ответ.
        - И?
        - И послал воздушный поцелуй… Больше я ее не видел. Я был уверен, что она улетела, вот черт…
        Магдалена смотрит на Габриеля так, как будто задалась целью прожечь в нем дыру. Сучка!.. Он думал, что получил передышку, - куда там!.. Магдалена еще хуже Марии, улыбки от нее не дождешься, сплошной скепсис и подозрительность. И это рвение, с которым она принялась за поиски своей марокканской золовки! Даже из-за смерти мужа она переживала намного меньше, сучка-сучка-сучка.
        - На сегодняшний день ты последний, кто видел Марию, - сообщает Магдалена, поджав губы.
        - Не думаю, что это так… Ты в чем-то меня подозреваешь?
        - Нет, но полицейские…
        - Полицейские меня подозревают? - У Габриеля тотчас же начинает неприятно посасывать под ложечкой.
        - Они просто хотят поговорить с тобой.
        От Магдалены Габриель выходит обогащенный бумажкой с одним-единственным номером телефона. В отличие от номеров из записной книжки ковровщика, от номера на бумажке так просто не отмахнешься. Габриель звонит по нему в тот же день и получает приглашение явиться к следователю по фамилии Рекуэрда.
        Ночь накануне встречи с Рекуэрдой проходит в страшных мучениях.
        Габриель снова чувствует себя десятилетним беспомощным мальчиком, единственное желание которого - спрятаться в объятиях Фэл от всех жестокостей и несправедливостей мира, и от своей собственной жесткости тоже, Фэл, Фэл, где же ты?.. У него подскакивает температура едва ли не до сорока, подживший было свищ болит нестерпимо, вдруг его объявят похитителем, преступником?
        Он так и видит перед собой проклятого Рекуэрду: толстый неопрятный тип с трехдневной щетиной, воспаленными красными глазами и запахом изо рта. Для Рекуэрды не существует презумпции невиновности, он даже папу римского подозревает в изготовлении фальшивых денег, нелегальной торговле произведениями искусства и издевательстве над домашними животными - что уж говорить о простых смертных? И что говорить о Габриеле, якобы отправившемся на поиски пропавшей невесты в Марокко, но так никуда и не выехавшем из страны.
        В полиции этот факт обязательно всплывет и будет истолкован отнюдь не в пользу Габриеля. У Рекуэрды свои методы выколачивания признаний, после трех или пяти часов допроса Габриель, миротворец и конформист, будет готов подписать все, что угодно.
        Габриель - не преступник, но кто может подтвердить это?
        Мария (Мария не дает знать о себе две недели)
        Сотни людей в аэропорту (вряд ли они вспомнят обычного, ничем не примечательного юношу, пославшего воздушный поцелуй куда-то в пространство)
        Таксист (где искать таксиста?)
        Фэл (она слишком далеко, чтобы выступить свидетелем).
        Вот если бы и сам Габриель волшебным образом унесся вдаль и навсегда позабыл об этом кошмаре!..

…Все страхи Габриеля оказываются напрасными.
        Рекуэрда - не толстый и не отвратительный. И изо рта у него не пахнет.
        И он - не мужчина.
        Рекуэрду зовут Чус (так же, как и несравненную Чус Портильо), уже одно это обстоятельство заставляет Габриеля отнестись к ней с симпатией. Чус тоже настроена вполне дружелюбно и представить, что она способна выкручивать руки ради подписи в протоколе, Габриель не в состоянии.
        Чус можно назвать хорошенькой и нельзя назвать полицейским. Скорее, она похожа на студентку, не слишком преуспевшую в учебе из-за страсти к контркультуре, альтернативной музыке, альтернативному сексу, пирсингу и татуажу. Татуажа чуть больше, пирсинга чуть меньше, но то и другое присутствует в Чус, - так же, как фенечки на шее и запястьях, кожаная жилетка и ярко-красная майка с надписью STIFF JAZZ. Высокие ботинки военного образца вправлены в джинсы, на Фэл в день похорон отца была похожая обувь. Книжные представления Габриеля о полицейских и о негласном дресс-коде полицейских оказались посрамленными.
        Некоторое время Чус рассматривает Габриеля, а Габриель - Чус. В промежутках между стандартными ознакомительными вопросами и такими же ответами он решает, что Чус старше его лет на пять, может быть - семь. Разница в возрасте не настолько существенная, чтобы тотчас не начать мечтать о каких-нибудь пикантных отношениях с Чус. Речь идет не о постели (что само по себе было бы неплохо), а о чем-то более захватывающем. Провокационный треп с привлечением психоанализа, имитация интимных прикосновений на людях, вдохновенное вранье о прежних возлюбленных, бесстыдное озвучивание самых грязных мыслей - способна ли на это Чус?
        Наверняка.
        - Мне нравится Роберт Плант, а вам? - говорит Габриель.
        - А мне не нравится ваше настроение.
        - Что же с ним не так, с моим настроением?
        - Вы не выглядите обеспокоенным пропажей близкого вам человека.
        - Это правда.
        Габриель вовсе не собирался делать подобное признание и никогда не сделал бы его, если бы напротив сидел толстый и вонючий мужик. Но напротив сидит девушка и воспоминания о другой девушке кажутся Габриелю не совсем уместными.
        - Что значит - «правда»? - Чус сбита с толку. - Разве это не ваша невеста?
        - Нет. Ей просто хотелось так думать.
        - Но люди… Которые знают ее и знают вас… Эти люди говорили мне совсем обратное.
        - О да, я знаю. «Наша Мария и ее чудесный парень». Все это не соответствует действительности.
        - А что соответствует действительности?
        - У нас были отношения. Но не настолько серьезные, чтобы создавать семью. Так что свадебную тему с обменом кольцами у алтаря я считаю закрытой.
        - Вы ссорились в последнее время?
        - Нет. Я не ссорюсь ни с кем, особенно с девушками. Я вообще стараюсь их не огорчать.
        - Проще избавиться от нее самым кардинальным образом, чем огорчить, так?
        Все из-за того, что напротив сидит девушка. Тот же вопрос, заданный мужчиной, поверг бы Габриеля в отчаяние. И он принялся бы юлить и изворачиваться, возможно даже расплакался бы, потребовал присутствия адвоката, потребовал бы присутствия Фэл, - но напротив сидит девушка. И любое ее слово трактуется Габриелем как провокационный треп с привлечением психоанализа.
        - Нет. Я не стал бы избавляться от девушки… как вы выразились кардинальным образом. На жестокость я не способен. В детстве я расправился с котенком и едва выжил после этого. Поверьте, котенка мне хватило с головой.
        - Ваши детские воспоминания меня не интересуют, - вспыхивает Чус.
        - Жаль. Быть может, вы смогли бы вынуть их у меня из головы, надеть на них наручники и отправить в каталажку. Они до сих пор доставляют мне неприятности. А у вас есть воспоминания, которые доставляют неприятности?
        Теперь Габриель думает, что Чус Рекуэрда не слишком-то опытна. И ей поручили дело об исчезновении марокканки только потому, что все более-менее серьезные и уважаемые работники управления отмахнулись от него. Видно, связи отставника-дяди не настолько внушительны, как это пыталась преподнести Магдалена. Габриель вполне солидарен с серьезными и уважаемыми работниками: дело не стоит выеденного яйца. Люди пропадают пачками, и чаще всего по вполне невинным причинам, - им хочется сменить обстановку и навсегда избавиться от опостылевших рож своих близких. На Марию это похоже мало, если придерживаться логики человеческих отношений. Но Мария не только человек, но и королева термитов, а кто может с уверенностью сказать, что досконально изучил их психологию?.. Зато у Габриеля появилась возможность предстать перед симпатяжкой Чус во всей красе: не хуже и не лучше, чем он есть на самом деле. Это - оптимальный вариант, который случается тогда, когда Габриель не впадает в зависимость от человека, подошедшего к нему слишком близко.
        - …Хотите поговорить о неприятностях?
        - Хотелось бы поговорить о Роберте Планте, но о неприятностях тоже можно.
        - Извольте, - заявляет Чус, постукивая ручкой по столу. - У вас неприятности. Вы проводили в аэропорт свою невесту, после чего ее никто больше не видел.
        - И я не видел.
        - Где вы расстались?
        - У регистрационной стойки. Она зарегистрировалась на рейс и отправилась к терминалу.
        - А вы?
        - А я отправился в город на такси. За рулем был араб, я мог бы легко узнать его. Думаю, он меня тоже узнает. Мы говорили о девушках.
        - Не сомневаюсь.
        Чус злится. Злится серебряное колечко, вставленное в мочку правого уха, и серебряное колечко, вставленное в левую бровь. Татуировка на шее (крошечный розовый бутон) тоже влилась в общий хор негодования. С трудом подавляемый гнев делает Чус еще привлекательнее, вот и отлично! Габриелю будет чем занять себя перед сном, держа в голове картинку с предполагаемыми прелестями Чус.
        - Послушайте… У вас ведь ничего нет против меня.
        - Мне сказали, что вы отправились искать свою невесту в Марокко. - Девушка пропускает замечание Габриеля мимо ушей.
        - Это не совсем так.
        - Не совсем так?
        - Совсем не так. То есть… я действительно собирался лететь в Касабланку, но в последний момент передумал.
        - Почему?
        - Сам не знаю. Наверное, потому, что наши отношения с Марией себя исчерпали.
        - И вам совершенно наплевать, что на самом деле случилось с вашей невестой?
        - Если она неожиданно исчезла, это совсем не означает, что случилось что-то непоправимое. Непоправимое может случиться с кем угодно, но только не с ней. Нужно знать Марию - нет вещи… и нет человека, который бы ей не подчинился. Она любого окрутит так, что впору позаботиться о собственной безопасности. Вам не знаком такой человеческий тип?
        В глазах Чус мелькает что-то сходное с узнаванием и со-причастием.
        - В литературе он мне не встречался, - добавляет Габриель.
        - А вы большой знаток литературы?
        - Любитель. У меня книжный магазинчик на улице Ферран…
        - Я знаю. «Фидель и Че». Он всегда закрыт.
        Неожиданное замечание Чус на мгновение выбивает Габриеля из колеи.
        - Ну-у… Не всегда. То есть я хотел сказать… Для вас я буду держать его открытым.
        Не говоря ни слова, Чус что-то чиркает на листке, после чего протягивает Габриелю протокол:
        - Распишитесь.
        - И все?
        - Все. На сегодняшний день. Я попрошу вас оставить свой контактный телефон…
        - С удовольствием.
        - А также попрошу не покидать город… Ни для поездки в Марокко, если вы все-таки соберетесь туда… Ни для поездки куда бы то ни было еще.
        Забавно. Последние несколько лет Габриель предавался вялотекущим мечтам навестить Фэл в Англии. Навестить сигарную артель на Кубе, - ту самую, где чтение книг является неотъемлемой частью производственного процесса. Он собирался в Париж, так блистательно описанный Хемингуэем в романе «Праздник, который всегда с тобой». Он собирался в Дублин Джеймса Джойса и еще во множество других, переведенных на испанский и каталонский, мест. Стоит ли ехать туда, где действительность наверняка хуже, чем это подано в литературе? Можно еще отправиться в Мадрид, но где гарантия, что в поезде он не столкнется с Птицеловом? Или что это будет не тот поезд, на котором отправился в небытие отец?.. Оставаться на месте полезнее, это развивает воображение, всегда думалось Габриелю, теперь же его так и тянет сняться с якоря.
        В пику Чус.
        - …В моем случае усидеть на месте трудно.
        - Придется постараться. Вы свободны.

«Свободен» означает неизбежное расставание с Чус,
        неизвестно, когда они встретятся в следующий раз. Когда и где. И что будет с татуированным бутоном на шее Чус, распустится ли он? Если - да, увидит ли Габриель цветение?..
        - Вы свободны, - с нажимом повторяет девушка.
        - Я понял.
        Она не только не слишком опытна, но еще и непрофессиональна, ничем другим объяснить поступок Чус невозможно: Габриель чувствует удар в спину и, повернувшись, видит перед собой исполненное ярости лицо.
        - Понятия не имею, к какому человеческому типу относится твоя невеста. Но тип, который представляешь ты, мне хорошо знаком.
        - По литературе?
        - По жизни. Но и по литературе тоже. Это специфическая литература.
        - Психология?
        - Психиатрия. Хотя не исключено, что ты просто подонок.
        Еще никто не называл Габриеля подонком, со стороны Чус это сильный ход. В любом случае «подонок» намного лучше, чем «недоумок», и даже чем «настоящий красавчик», и даже чем «чудесный парень». За «подонком» стоят душевные качества, требующие силы и мужества быть не таким, как все. «Подонок» - всегда вызов. Вызов можно принять, а можно уклониться от него, но незамеченным он не останется.
        Чус Рекуэрда, такая же несравненная, как и звездная лягушка, волшебная корова, мифическая абиссинская кошка Чус Портильо, сама того не желая, дала Габриелю самую лестную характеристику в жизни.
        - «Стифф джаз» переводится как «жесткий джаз»? - Его указательный палец касается футболки девушки.
        - Нет. Он переводится как «пошел вон».
        - Мне тоже было очень приятно познакомиться. Заходите в «Фидель и Че», если выдастся свободная минутка. У меня отличная подборка книг по психологии, философии и постструктурализму…

…Что может понравиться Чус?
        Труды отщепенца и провокатора Тимоти Лири - идеолога компьютерных технологий и молодежных движений, известного своими экспериментами с ЛСД. Труды Жана Бодрийяра, читать которые не легче, чем осваивать китайскую грамоту. Труды Ролана Барта - в них еще можно хоть что-то понять, и труды Жака Деррида - за вычетом геометрического орнамента, они похожи на записную книжку ковровщика с ее нулевой информативностью и скользящей гладью строк. Единственная разница между Деррида и ковровщиком состоит в том, что он оперирует давно знакомыми Габриелю буквами. Вот только буквы эти никоим образом не хотят складываться в понятные слова. Из всего сонма сумасшедших, высокомерных и далеких от повседневности философов Габриелю нравится лишь поверхностно изученный Жиль Делез с его лихими теориями телесности и желания.
        Телесность и желание.
        Этим можно было бы заинтересовать Чус - при условии, что она, рано или поздно, заглянет в магазин. На случай, если она просто будет проходить мимо, заготовлена другая ловушка: все тот же Жиль Делез в специальном издании Лионского университета, пара замшелых номеров «Psychedelic Review»[«Психоделическое обозрение».] со статейками Лири о трансперсональной психологии, увесистый том Деррида и три не менее увесистых триллера, повествующих о судьбе серийных убийц и их жертв. Габриель даже не заглядывал в них, ограничившись аннотациями на последней странице: высосанный из пальца бумажный ужас, не идущий ни в какое сравнение с дневником Птицелова.
        Все это добро выложено на витрине - в так свойственном для ловушки привлекательном виде (то ли цветок, то ли крест) и перемежается менее значимыми опусами карманного формата. Композиция из книг представляет собой вариации на тему «arte cifra»[«Искусство-шифр» (ит.).] - так, как понял этот постмодернистский бред сам Габриель. Не исключено, что у Чус другие представления об «arte cifra», но мимо триллеров о серийных убийцах она уж точно не пройдет.
        Триллеры на витрине можно расценивать как вызов.
        Вызов подонка.
        Габриелю остается выбросить флаг с надписью ABIERТО и ждать.
        Он много думает о Чус и о том, что думают о Чус другие, столкнувшись с ее пирсингом, татуажем, молодостью, хрупкостью и кожаной жилеткой. Не просто люди, а уголовные типы, которых она допрашивает по тому или иному делу. Наверняка не обходится без издевательств, прямых оскорблений, непристойных жестов и предложений отсосать или - завуалировано - «взять за щеку». Что заставляет девушек, подобных Чус, браться за такую работу?
        Обостренное чувство справедливости.
        Желание очистить мир от скверны.
        Но очистить мир от скверны вовсе не означает сделать его лучше - об этом свидетельствует вся история человечества в целом и искусства в частности; что-то Чус не торопится в «Фидель и Че». За время ее отсутствия Габриель успел продать триллеры, заменить их другими - и снова продать. Запас триллеров иссякает с невероятной быстротой - не то что классическая заумь Деррида и Бодрийяра: до них-то как раз охотников нет.
        Чус не появляется в магазинчике, но проявляется в телефонной трубке. Через неделю после встречи она звонит Габриелю и сообщает, что нашла… нет, не Марию, а араба. Того самого таксиста, который вез его в Город. Конечно, это предполагаемый таксист, но он запомнил молодого человека и беседу с ним - насчет улетевшей девушки. Что с того, что молодых людей полно, а девушек - еще больше? всех не упомнишь, но этот (имеется в виду Габриель) кое-что забыл у него в машине.
        - Журнал, - осеняет Габриеля. - Я забыл в такси журнал «Ридерс Дайджест». В него еще были вложены фотографии.
        - Моментальные снимки, - подтверждает Чус. - Вы и девушка. Ваша невеста, да?
        - Девушка на снимках - действительно Мария, - уклоняется от прямого ответа Габриель.
        - Она красивая.
        - Красивая, - глупо отрицать очевидное.
        - И она улыбается.
        - Улыбка - ее естественное состояние. Вне зависимости от того, кто находится рядом с ней.
        - И вы выглядите… довольно гармонично.
        Подонки всегда выглядят гармонично, хочется сказать Габриелю, но он опускает эту фразу: неизвестно, как отреагирует на нее вспыльчивая девушка-полицейский.
        Еще Чус обнаружила нескольких человек, которые видели Марию входящей в терминал - и позже, когда она рассматривала товары в магазинчиках дьюти-фри. Если сопоставить показания этих людей с показаниями араба, то окажется, что Габриель садился в такси в тот самый момент, когда Мария бродила по терминалу, следовательно, - он никак не может быть причастен к исчезновению.
        - Значит, подозрения с меня сняты? - тихо радуется Габриель.
        - Это странная история. Очень-очень странная.
        - Пожалуй, вы правы, -
        какой бы «странной» ни выглядела история, для Габриеля она закончилась наилучшим из всех возможных образом: он снова свободен. При условии, что Мария больше не вернется. И что в забитом народом терминале она нашла кого-то еще. Более подходящего для спаривания термита. Такой вариант не исключен, но на всякий случай нужно держать пальцы скрещенными.
        - Может быть, мы встретимся? В неформальной обстановке…
        - Зачем? - удивляется Чус на другом конце провода. - Я вызову вас, если возникнет необходимость или вскроются новые обстоятельства.
        - Это само собой разумеется, но…
        Ответом Габриелю служат короткие гудки.

…Спустя еще десять дней Габриель решает убрать с витрины философов и прочих ненормальных и усилить составляющую художественной литературы: Чус не появилась, его ожидания оказались напрасными.
        Лучше не думать о ней, не предаваться несбыточным мечтам.
        Но и сдаваться без боя ему не хочется: пару раз Габриель пытается подкараулить Чус возле управления (с нулевым результатом); потом, отчаявшись, решается на звонок по номеру, некогда данному Магдаленой.
        - У меня информация для сеньориты Рекуэрда. По делу, которое она ведет, - сообщает Габриель невидимому собеседнику. - Это очень срочная информация, очень важная. Как я могу с ней связаться?
        Некто из мелких сошек, сидящих на управленческом коммутаторе, вздыхает и мекает. После чего выражается в том духе, что Габриелю (если у него действительно есть важная и срочная информация) нужно позвонить по таким-то и таким-то телефонам.
        - Это прямые телефоны следователя Рекуэрды? - продолжает наседать Габриель.
        - Нет. Это телефоны людей, которым переданы ее дела.
        Вот новость так новость!..
        - А сама сеньорита? Она больше ими не занимается? Ее отстранили?
        - Сведений подобного рода мы не даем.
        - Ее перевели в другое управление?
        - Сведений подобного рода мы не даем.
        - Она уехала из города?
        - Сведений подобного рода мы не даем.
        - А где я могу получить сведения подобного рода?
        - Переговорите с начальством, - уныло сообщает сошка и награждает Габриеля очередной порцией телефонов.
        Меньше всего Габриелю хотелось бы вступать в переговоры с начальством Чус, лучше оставить ситуацию в подвешенном состоянии - вот если бы Габриель был смертельно влюблен в следователя Рекуэрду!.. Но он не влюблен, так же, как не был влюблен в Марию, а до этого - в Ульрику. Все три пассии лишь смутно волновали его и вполне конкретно привлекали физически.
        Не более того.
        Через какое-то (довольно непродолжительное) время воспоминания о Чус и заодно о Марии подергиваются тонкой пленкой, сильно искажающей реальность. В воспоминаниях обе девушки удивительным образом сливаются в одну: теперь это марокканка, но и полицейский одновременно. До того как сделать карьеру в испанских органах правопорядка, она жила в городе на северо-западе Марокко, название которого постоянно ускользает от Габриеля: что-то сложное, многоступенчатое и очень арабское. Вся ее семья погибла от рук террористов - может быть, поэтому она решила связать свою жизнь с антитеррористическими организациями. И работает она… О да, она работает в одном из департаментов по борьбе с терроризмом. Возможно, это не департамент; возможно, место ее службы называется совсем по-другому, но в такие тонкости Габриель старается не вдаваться. Ему достаточно того, что Христина (девушку зовут Христина м-м-м… Портильо) всегда способна объяснить происходящее в мире и уберечь от любой гипотетической опасности.
        Христина много работает, она постоянно занята, но все же выкраивает время для свиданий с Габриелем. А так же для посещения школы верховой езды (она без ума от лошадей и в друзьях у нее числятся бывшие пикадоры), занятий графикой и орнаментикой и постоянного самообразования. Ее можно назвать двужильной, а можно - целеустремленной, а можно - конем с яйцами; и все это будет соответствовать действительности и в то же время - не соответствовать ей.
        Христина - нежная.
        И жутко симпатичная, хотя мускулы у нее железные.
        Сексуальные фантазии Христины нельзя назвать изощренными, но секс с ней оставляет приятное впечатление: она технична и вынослива. Единственное, что не совсем устраивает Габриеля: Христина, когда ей особенно хорошо, прибегает к грязным ругательствам на арабском, самое страшное звучит как «ана бэкэбэк энта». В отличие от большинства женщин, она не зацикливается на прелюдии, на всяких там сюсю-мусю, обжиманцах и поцелуйчиках. Она привыкла сразу брать быка за рога, привыкла кусаться и царапаться как дикая (абиссинская?) кошка. Она привыкла доминировать и всегда старается занять положение сверху. Да, быть сверху нравится ей больше всего.
        Не из-за этого ли они расстались?
        Не из-за того, что Христина оставалась полицейским даже в постели и лишь изредка предавалась стандартным женским мечтам о некоем доме с посадками, открытыми террасами и мандариновой рощей?..
        Или из-за того, что она слишком уж увлекалась малопонятными философскими течениями и пыталась подсадить на них Габриеля?
        Он не помнит точно.
        Может быть, все дело в том, что ее перевели на другое место работы? Специалисты, подобные Христине, - всюду нарасхват.
        А писать письма она не любит, как и большинство чрезмерно занятых и увлеченных своей работой людей. Впрочем, любовь к написанию писем- это индивидуальная особенность, Фэл ведь занята в своей обсерватории ничуть не меньше Христины с ее потенциальными террористами, но всегда находит время для обстоятельного изложения событий.
        Как бы то ни было, Христина не пишет и не звонит; сентиментальный и не слишком обремененный делами Габриель мог бы написать сам, но она не оставила ему даже электронного адреса. Единственная память о ней - моментальное фото, которое они сделали в автомате на железнодорожном вокзале.
        Вокзал.
        Что они забыли на вокзале - Христина и Габриель? Никто никуда не уезжал, потому что у них не было с собой багажа. Вообще-то Христина ненавидит сумки, рюкзаки и прочую отягощающую дрянь и предпочитает передвигаться по городу налегке, с одной-единственной пистолетной кобурой под мышкой. Но для поездки в другой город все равно бы понадобилось несколько баулов: вещи, книги и туалетные принадлежности в карманах не увезешь. Значит, никто никуда не уезжал - это точно, так как они попали на вокзал?..
        - они скрывались от дождя
        - они просто оказались поблизости, и Христина решила показать Габриелю, как работает вокзальная служба безопасности
        - они просто оказались поблизости, и Христина рассказала Габриелю историю о преступнике (серийном убийце), пойманном здесь несколько лет назад: он садился в поезд и уже занял место в купе. Тут-то его и схватили, тепленького. Случай сам по себе страшный, вот только неясно, правда ли это или всего лишь аннотация к триллеру. Помещенная на задней странице обложки с многообещающей пометкой ЛИДЕР ПРОДАЖ!
        - они просто оказались поблизости, и Христина на секунду забежала к… кажется, это была вдова погибшего брата Христины, она работает в кассах. Как звали несчастную вдову? Мария?.. Чус?.. Имя слишком простое, чтобы запомнить.
        Версия со вдовой из касс - самая правдоподобная, уже после этого они сфотографировались. Христина вышла на снимках чрезмерно серьезной, готовой к немедленной поимке всех террористов мира. Габриель, напротив, беспрестанно корчил рожи.
        Получилось забавно.
        И не захочешь, а улыбнешься, глядя на такую парочку: придурок и богиня. Вот только фотография эта куда-то запропастилась. Сколько ни пытался потом Габриель разыскать ее - ничего не получилось. Но и без карточки он отлично помнит, какой была Христина. Брюнетка с острыми скулами, большими глазами, большим ртом, с ямкой на подбородке и пикантной родинкой между ключицами. Это то, что дано Христине от природы.
        Привнесенное: маленький страз в левой ноздре (Христина утверждала, что это - бриллиант в 1,75 карата). И крошечная татуировка на шее, какое-то насекомое. Пчела? Муравей?..
        Термит.
        Точно, термит.
        Почему термиты - вредоносные разрушители домов и бич рода человеческого - пользуются такой любовью Христины, выяснить не удалось. Но Габриель обязательно спросит ее об этом, как только она снова появится в его жизни.
        Если - появится.
        Надежды на новую встречу с Христиной все меньше, и с каждым днем она тает, как фисташковое мороженое на солнце.

* * *

…Так кого из девушек он имел в виду, когда говорил Фэл: «мы расстались»?
        Не так уж важно. Тем более что Фэл лучше всех его бывших возлюбленных, вместе взятых. Она единственная, под кого не надо подстраиваться, и бесконечные разговоры о пульсарах ее не портят.
        Тем более что сейчас они говорят преимущественно о книгах. А тему с прибылью, которую могли бы принести книги, Фэл благоразумно опускает. Габриель сам решается поговорить с ней об этом.
        - Дела пока идут не очень хорошо, я с трудом удерживаюсь на плаву. Если бы ты не помогала мне, магазин пришлось бы закрыть. Наверное, я не слишком хороший бизнесмен.
        Нелицеприятные слова о себе даются с трудом, они опасны для самолюбия - и Габриель никогда бы не произнес их, если бы не знал в точности, что ответит Фэл. Сейчас она начнет утешать племянника и находить для него всяческие оправдания, как делала всегда. Кто из двоих плох - Габриель или мир? кто из двоих не заслуживает лучшего - мир или Габриель? Конечно, мир, а о красавце и умнике Габриеле нужно говорить в превосходных степенях и шепотом.
        За десять лет, прошедших со дня их знакомства, точка зрения Фэл не изменилась. И Фэл по-прежнему исполнена слепой любви.
        - Не говори так, дорогой мой!
        - Почему же? Это объективная реальность.
        - Объективная реальность состоит в том, что люди вообще стали меньше читать. Нужны невероятные усилия, чтобы заставить их открыть книгу. Так обстоят дела в Англии, но и в Испании, я думаю, не лучше.
        - Возможно, но дело не только в этом.
        - Еще и в том, что у тебя много конкурентов. Магазины побольше и целые книжные супермаркеты. Там огромный выбор, но - главное - они потрафляют самым низменным вкусам, заполонили прилавки макулатурой.
        - У меня тоже полно макулатуры.
        - Но и хороших книг достаточно.
        - Хороших книг - большинство.
        - Твоему магазину не хватает изюминки, - заявляет Фэл. - Не пойми меня превратно…
        - Отчего же, я и сам об этом думал. Только как найти изюминку?
        - Я что-то слыхала о литературных кафе. Читаешь книгу и пьешь кофе. Легкие закуски тоже не запрещены.
        - Здесь слишком мало места, чтобы ставить кофеварку. И потом, я не бармен и не бариста. Хотя… У меня на прилавке выцарапан рецепт настоящего кофе по-турецки. Помнишь его?
        - Я помню, как приготовить настоящий французский буйабес, шафран лучше не перекладывать.
        - Верно.
        - Да… Литературное кафе - это не суперидея, согласна. Тогда, может быть, сопутствующие товары?
        - Что может сопутствовать книгам?
        - Канцелярия? - робко спрашивает Фэл. - Всякие там фломастеры и ручки. Блокноты. Альбомы для рисования. Маркеры, кнопки, папки… Сувениры, нет? По-моему, сувениры - отличная мысль. Каждый хочет увезти отсюда что-то, что напоминало бы о Городе, он - само совершенство!..
        Габриель устраивается на прилавке, рядом с прейскурантом цен на хамон с 1951 по
1956 год.
        - Вот ты, Фэл… Ты покупаешь сувениры?
        - Ну-у… Я почти никуда не езжу. Из Португалии я привезла бутылку хорошего портвейна, но я ведь не показатель, правда?
        - Наверное, ты думаешь о сувенирах то же, что и я.
        Маленькие лживые вещички.
        Ложь может быть пластмассовой, стеклянной, бумажной. А может быть склепанной из нержавейки, из пластиковой крошки; она может быть наспех сшита из нескольких кусков ткани, сочинена из дерева - с обязательными неаккуратными потеками клея на стыках. Она не отражает характер Города, его привязанности, его улицы, его ночи и дни; она не несет никакой особой информации, ее единственное достоинство -
        стоимость.
        Стоит она сущие гроши.
        - Представь, что я заполню свободное пространство брелками и нашлепками на холодильник. И еще пепельницами. Бутылочками с сангрией. Футбольными вымпелами. Пляжными тапками. Подставками под горячее. Дерьмовыми веерами и кастаньетами из пластмассы, которые даже в руки взять противно. Каково это будет, а?
        - Я просто предлагаю самые разные варианты…
        В числе вариантов упоминаются музыкальные диски, модели для сборки (предпочтение отдается кораблям, но самолеты и танки тоже сойдут); антиквариат (где разжиться антиквариатом, Фэл умалчивает) и, наконец, сигары.
        - Сигары… Совсем неплохо, - замечает Габриель. - Они могли бы привлечь тех, кто не особенно жалует книги.
        - Ты еще поддерживаешь коллекцию?
        Жизнь сигары в хьюмидоре (если правильно ее организовать) может длиться несколько десятилетий. Конечно, это не вино, и время не особенно идет ей на пользу, но всегда есть шанс сохранить ее лучшие качества.
        Габриель следит за температурой и влажностью в хьюмидорах, периодически осматривает сигары на предмет белого налета и прочих напастей - и до сих пор, за исключением одного-единственного нашествия жучка Lasioderma serricorne, никаких инцидентов не было.
        - Хочешь, чтобы я выставил коллекцию на продажу? Это невозможно. Она столько лет была со мной… Я не стану ее продавать - ни оптом, ни в розницу.
        - Я вовсе не имела в виду коллекцию. С поставщиками сигар связаться не так уж сложно… А еще на твоем месте я попыталась бы выйти на кубинцев. Вспомни, кем был твой отец и сколько лет он отдал Кубе… Когда-то давно ты присылал мне копию листка с названиями сигар. Там еще было имя…
        - Хосе Луис Салседо.
        - У тебя прекрасная память, дорогой мой! Прекрасная…
        Не так уж она хороша - память Габриеля. Особенно если учесть предыдущую реплику Фэл - о поставщиках. Кто-то когда-то уже говорил Габриелю о поставщиках, вот только что они поставляли?..
        - … и почему бы тебе не потревожить этого Хосе Луиса?
        - Я даже не знаю, кто он. Где он сейчас. Может быть, он умер, а может, что хуже, был врагом отца.
        - Имена врагов не хранят в записях. Их помнят наизусть, - неуверенно говорит Фэл.
        - Как ты можешь знать? У тебя есть враги?
        - Нет. Это предположение. Просто напиши ему, и все прояснится.
        - Я подумаю…
        - А как поживает твоя сестра?
        - Мария-Христина? Понятия не имею. Наверное, хорошо. Она решила заняться сочинительством.
        - Вот ужас!
        - Уже выпустила два романа. Дебютный остался незамеченным, а на второй были отклики.
        - Надеюсь, критика задала ей перцу. Разгромила в пух и прах! Камня на камне не оставила! Смешала с землей!.. Она такая неприятная, твоя сестра. Злобная, алчная… Что хорошего может написать злобный и алчный человек?
        - Ничего. - Габриелю не хочется расстраивать Фэл. - Но, в общем, книгу приняли благосклонно. Отметили умение строить сюжет и общий позитивный настрой, который несут ее тексты. «Роман, вселяющий надежду в одинокие женские сердца» - так было написано.
        - Какая гадость! Этим бумагомарателям пора бы уяснить, что надежда в одиноких женских сердцах может возникнуть на пустом месте. От одного мужского чиха. От одного пука. От простого ковыряния в зубах.
        - Личный опыт? - осторожно спрашивает Габриель.
        - Ну тебя! - Фэл смеется и, как в детстве, ерошит ему волосы. - А критические статьи наверняка были проплаченными. Или написанными ее любовниками. У нее их миллион, как пить дать.
        - Миллиона любовников нет ни у кого.
        - Господи, это всего лишь образ! Твоя сестра и в ранней юности не была пуританкой, а с возрастом такие качества лишь усугубляются.
        - Это плохо?
        - Плохо, когда начинаешь манипулировать влюбленными в тебя людьми. Не сомневаюсь, что она это делает. Помнишь, как она вертела тем парнем, что сопровождал ее повсюду? Такой высокий, нескладный, но лицо у него было хорошее…
        - Хавьер? Темная лошадка?
        - Да.
        - Хавьер погиб.
        - Да что ты говоришь! Как это случилось?
        - Я не знаю в точности. Кажется, его тело нашли возле казино в Монте-Карло… С карманами, полными фишек.
        - Странно. Он не был похож на игрока.
        - Он искал «Золотой Бугатти». Ты помнишь про «Золотой Бугатти»?
        - Что-то припоминаю…
        - Дорогущая машина, которую отец завещал тебе. А ты сказала: если Мария-Христина его найдет, пусть им и подавится.
        - Я сказала: «пусть подавится»?
        - Вроде того.
        - Это на меня не похоже. А насчет «Золотого Бугатти»… Думаю, его не существует в природе.
        - Я тоже думаю, что не существует. Но Хавьер погиб. И еще несколько человек, кроме Хавьера. Мария-Христина сделала это сюжетом книги. Не помню только - первой или второй.
        - Эти несколько человек имели отношение к твоей сестре?
        - Похоже на то.
        - Отвратительно, - в сердцах бросает Фэл. - Манипулировать влюбленными в тебя людьми - плохо, а манипулировать влюбленными и к тому же мертвыми - отвратительно!
        - Все так делают. Разве нет?
        - Ты про мертвых?..
        Про мертвых Габриелю известно немного.
        Не больше, чем Фэл, с ее межгалактическими эмпиреями. Знания о мертвых, которыми они питаются (каждый за своим столом) когда-то ограничивались совместным присутствием на похоронах отца. Затем наступил черед книжного постижения смерти, спектрального постижения смерти, а также вполне осязаемых и человеческих слухов о ней. Из эпистолярных простыней, которым Фэл застилает жизненное пространство Габриеля, ему известно, что за десять лет Фэл не потеряла никого из знакомых и друзей.
        Знакомый фотограф, знакомый репортер криминальной хроники, знакомый щенок бассет-хаунда и знакомая кошка.
        Знакомый фотограф, по словам Фэл, никогда не работал в горячих точках и не подвергал себя опасности. Он занимается созданием рекламных буклетов для одной компании, специализирующейся на фруктах и соках, а фрукты и соки способствуют долголетию гораздо больше, чем тяжелая пища, всякие там булочки, пирожные, сосиски и копченая колбаса. Знакомый репортер давно забросил худосочную колонку криминальных новостей и теперь ведет рубрику «рестораны и другие развлечения».
        Жизнь такая рубрика никоим образом не укорачивает.
        Коллеги Фэл добираются на работу пешком, редко сталкиваясь с такими повышенными источниками неприятностей, как автомобиль или велосипед. А если и садятся за руль, то не превышают скорости, заявленной в населенных пунктах, и всегда вовремя уходят от столкновения с белками, оленями и прочими животными.
        Еще у Фэл есть друг-скульптор и друг-дирижер. Скульптор лепил Фэл в образе Марианны во фригийском колпаке (Габриель видел снимки: Катрин Денев и Софи Марсо в тех же колпаках выглядят не лучше). С дирижером они обедают по воскресеньям, если, конечно, он не уезжает на гастроли или не концертирует в ближайшей филармонии; это не связано с чувствами дирижера и чувствами Фэл. Дирижер - гей, так что они просто подружки.
        По статистике, скульпторы, в общей своей массе, живут намного дольше художников-станковистов, художников-графиков и художников, работающих с тканями и стеклом. А дирижеры живут намного дольше исполнителей-виртуозов, будь то скрипачи, пианисты или виолончелисты. В благоприятных условиях они доживают до девяноста, знает ли об этом Фэл?
        Если и нет, то просекает ситуацию на интуитивном уровне. Фэл оберегает себя от возможных потрясений, связанных со смертью, разве можно упрекать ее в этом?.. Что же касается кошки и щенка бассет-хаунда - странным образом эти двое еще живы. Кошка является патриархом огромного кошачьего семейства, а щенок бассет-хаунда превратился в пожилую сучку, страдающую повышенным дружелюбием, хроническим циститом и опущением почек. Усыпить ее ни у кого не поднимается рука, пусть все идет естественным путем.
        Естественный путь.
        Если следовать им, то смерть не покажется чем-то ужасным, а в некоторых случаях и вовсе выступит избавительницей.
        К тетке-Соледад это не относится.
        Те слухи о ее кончине, которые доходили до Габриеля, выглядят не менее чудовищно, чем сама кончина: Соледад была разорвана на мелкие куски восторженной и наэлектризованной толпой страждущих.
        Габриель хорошо помнит ее и бабушкины приезды на Страстную неделю - в то время, когда он был ребенком. И помнит, что именно думал о душе Соледад: она стеклянная, похожая на водяные часы клепсидру. Люди, навещающие тетку-Соледад, тоже сохранились в памяти: сначала это были женщины, с которыми Соледад уединялась на непродолжительное время - в комнате за закрытыми дверями. Женщин становилось все больше, а временные промежутки все короче. Затем к женщинам прибавились мужчины, не всегда опрятные, но почти всегда угрюмые, снедаемые изнутри каким-то очень сильным чувством.
        Сначала Габриель думал, что чувство это - любовь, какой ее описывают в толстенных душещипательных романах. Если бы он прислушался к рассказу Марии-Христины о произошедшем в семье убийстве, которое тщательно скрывалось и тщательно отмаливалось, - мысль о любви не пришла бы ему в голову
        Это не любовь.
        Это - страх, порождаемый совершенным преступлением. И страстное желание избавиться от него и снова обрести былую легкость и ясность бытия. И попытка успокоить нечистую совесть, задобрить ее, заговорить ей зубы.
        Для таких, не слишком благородных, целей и нужна тетка-Соледад. Она вроде сосуда - той самой клепсидры, где хранятся чужие преступления и проступки. Сосуд удобен для всех, особенно для приходящих женщин и мужчин. Шепнуть о преступлениях и проступках Соледад - все равно что облегчить душу, избавиться от греха и больше никогда не вспоминать о нем.
        Вряд ли за всеми проступками тянется кровавый шлейф. Это могут быть штуки помельче - супружеские измены (к ним склонны женщины), разбои и грабеж (к ним склонны мужчины), кражи всех мастей (к ним склонны оба пола). О причинах визитов к Соледад можно лишь догадываться, но однажды Габриель увидел в окрестностях своего дома Птицелова.
        Во второй и последний раз.
        Это во всех отношениях эпохальное событие произошло спустя непродолжительное время после их первой встречи. Птицелов не восстановил билет и не уехал из города, как надеялся Габриель, - следовательно, его смерть в купе для некурящих была отложена на неопределенное время. Жизнь тоже не пошла на пользу Птицелову - выглядел он еще хуже, чем тогда, когда Габриель болтался у него на руке и лепетал о поисках человека по фамилии Молина. Островки щетины стали гуще, волосы спутались окончательно и вокруг рта добавилось несколько новых морщин. На Птицелове не было поварской куртки, ее место заняла черная рубаха с длинными рукавами. Рубаха заправлена в стянутые ремнем джинсы, тупоносые ботинки вычищены, хоть и не до конца: к подошвам прилипли ошметки глины.
        Габриель увидел Птицелова из окна отцовского кабинета - он стоял на противоположной стороне улицы, подпирая стену плечом и перекатывая во рту незажженную сигарету.
        От ужаса и предчувствия близкой расправы (Птицелов пришел к нему - к кому же еще? пришел потребовать свои вещи и, при случае, вышибить дух из тела) у Габриеля подкосились ноги. Он рухнул на пол, закрыл глаза, скорчился и подтянул колени к животу. Сколько можно пролежать на полу с закрытыми глазами?
        Сколь угодно долго. Сто лет. Двести. Всю жизнь.
        Габриель заворочался минут через пятнадцать, когда ужас, сковавший его тело, слегка ослабил хватку и уступил место самому обыкновенному невинному страху, сходному со страхом темноты, страхом высоты, страхом перед змеями и страхом никогда не вырасти и на всю жизнь остаться десятилетним. С подобными страхами справляться легко: нужно только набрать в рот побольше воздуха, сделать несколько рассудительных вдохов и выдохов и сказать себе: ничего дурного со мной не произойдет.
        В доме полно людей, и они не бросят Габриеля в беде. В доме полно дверей, которые не перед всяким распахнутся, а уж перед человеком со спутанными волосами - тем более. После того как сумка Птицелова была выпотрошена и оставлена в укромном уголке, они с Осито проявили максимум осторожности: петляли по улицам, запутывая следы и то и дело оглядываясь - нет ли хвоста?
        Хвоста не было.
        Хотя взрослый Птицелов и сильнее ребенка Габриеля, но он совсем не такой ловкий, не такой юркий, не так быстро бегает. И он ни за что бы не нашел Габриеля, если бы не знал, где искать.
        А он не может знать, не должен.
        Найти в большом городе мальчишку без особых примет (а Габриель - именно такой мальчишка), не имея на руках его имени и адреса, - невозможно. Значит то, что Птицелов возник поблизости, является простым совпадением. Случайностью.
        Случайность, как же!
        Птицелов прошел по улице, не замедляя шага, - прошел и скрылся вдалеке, вот это была бы случайность! Но он стоит на противоположной стороне, глазеет на окна и никак не решится закурить: случайностью и совпадением здесь и не пахнет.
        Поднявшись и ощущая дрожь во всем теле, Габриель отгибает штору и выглядывает из-за нее: проклятый Птицелов все еще стоит. Правда, теперь без сигареты и не один. Он разговаривает с женщиной и сосредоточено кивает головой. К ним подходит еще одна женщина, и они беседуют уже втроем. После этого Птицелов скалит в улыбке узкие губы и снова кивает головой.
        Женщины говорят все жарче, перебивая друг друга, но он, похоже, больше не слушает их.
        Поворачивается и уходит, ни разу не оглянувшись.
        И спустя десяток лет Габриелю ничего не стоит вызвать в памяти фигуру Птицелова: он идет не быстро и не медленно, руки сложены за спиной в замок, пальцы переплетены. Дома, мимо которых он проходит, на мгновение теряют свой естественный цвет, становятся темнее, как будто попали в тень от гигантской тучи.
        Небо в тот день было безоблачным.
        А Птицелов - черным, хотя черными были только волосы и рубашка на нем. Черная худая птица, вышагивающая по тротуару, - вот чудо!.. Птицелов сам превратился в птицу; на секунду Габриелю становится жаль его.
        Женщин, которые разговаривали с Птицеловом, Габриель видит чуть позже, в прихожей. Обе в одинаково длинных юбках, только кофты - разные: голубая и пестрая, со множеством кнопок, рюшек и металлических крючков. Владелица пестрой кофты (та, что помоложе) - красивая, с тяжелым, туго затянутым узлом волос на затылке, с красными губами, глазами навыкате и маленькими усиками. Вторая, в голубом, - настоящая старуха, под стать Габриелевой бабушке.
        - Странный человек, - шепчет старуха молодой.
        - И вам так показалось?
        - Еще бы!..
        Они перемывают кости Птицелову, это несомненно.
        - …так долго расспрашивал о Санта-Муэрте, а потом взял и ушел.
        - Вид у него был неважный. Больной он, что ли?
        - Больному нужно к доктору, а не к Санта-Муэрте.
        - Не нам судить, - замечает молодая. - Мне говорили, что Санта-Муэрте выслушает любого.
        - Все верно, милая, но…
        - Иногда бывает, что так тебя скрутит от плохих мыслей - прямо ложись и помирай. А иногда бывает, что помираешь от них с утра до вечера и ждешь конца, а конца-то и нет.
        - Вот для того и нужна Санта-Муэрте, только она может помочь.
        - Только она…
        Так Габриель впервые сталкивается с именем Санта-Муэрте.
        Ни к кому из близких оно кажется неприменимым, но женщины обсуждают ту, кто сейчас присутствует в доме, - по-другому их слова не истолковать. Почтение, благоговение и надежда слышатся в их голосе, с такими интонациями говорят о светиле врачебной науки, взглядом избавляющем от страданий. Или о чудотворной статуе богоматери, которая сезонно мироточит, одно прикосновение к ней сродни благодати.
        Чудотворной статуи богоматери в их доме тоже нет.
        Пока Габриель размышляет, кто же такая таинственная и всемогущая Санта-Муэрте, появляется бабушка и уводит женщин наверх.
        К тетке-Соледад, больше не к кому. Значит, Соледад и есть Санта-Муэрте?

…Ответ на вопрос он получает спустя много лет, вместе с известием о гибели Соледад: вдали от дома, на другом континенте, в бедных кварталах Мехико. Поначалу это выглядит как страшная сказка, начинающаяся типичным для сказки зачином ONCE UPON A TIME; никаких мелких подробностей, которые придают истории достоверность и реалистичность, нет. Соледад могла умереть, как умерла. А могла умереть, подавившись косточкой от сливы. Она могла умереть от укуса москита или бешеной собаки, от теплового удара, удара током, от лихорадки неизвестной этимологии, в анамнезе: температура, гнойничковые высыпания, затрудненность дыхания. Она могла погибнуть в авиакатастрофе. И это все равно был бы финал - логический, алогичный, какой угодно. Какой случается со всеми once upon a time. Определенность внесла Мария-Христина, откуда-то узнавшая детали и пересказавшая их Габриелю. Если опустить циничные и омерзительно безбожные комментарии, дело выглядело так:
        - тетку-Соледад растерзала толпа фанатиков, долгое время принимавшая ее за Санта-Муэрте, знаешь ли ты, кто такая Санта-Муэрте, недоумок?
        Сведений о Санта-Муэрте не сыщешь даже в «Nouveau petit LAROUSSE illustre».
        - Нет, но ты ведь просветишь меня?..
        Санта-Муэрте - Божья Матерь смерти, покровительница преступников. Мошенников, воришек, фальшивомонетчиков, взломщиков сейфов и прочих негодяев, но самое главное - убийц. Проституток, стриптизерок, брошенных любовниц, замышляющих дурное, но - самое главное - убийц. Убийцы и деяния, ими совершенные (вне зависимости от первопричины - страсти, ненависти, мести или просто из-за денег и за деньги) - всегда находят отклик в душе Санта-Муэрте. Она им сострадает, она отпускает им старые грехи и дает благословение на новые - ей и держать ответ.
        Чтобы задобрить Санта-Муэрте, многого не нужно. Всего лишь прикоснуться к полам ее одежды, скороговоркой обозначить совершенное преступление и поклясться впредь не грешить (если хочешь избавиться от греха). Сколько таких клятв дают люди? - бессчетно. Сколько таких клятв нарушается впоследствии? - еще больше. Главное - искренне и с надрывом каяться. Или - просить ее не оставить без патронажа сомнительные делишки.
        Денег за посредничество перед Господом Санта-Муэрте не берет, так что можно ограничиться несколькими медяками, еще лучше идут конфеты в пестрых обертках, цветы (целые гирлянды цветов), сигареты, дешевые колечки и сережки, галетное печенье.
        Все это обменивается на торопливую тайну исповеди и облегчение души, неужели Соледад брала на себя роль исповедницы, и что она делала потом? -
        с конфетами
        цветами
        сигаретами и ювелирным ломом
        галетным печеньем.
        В бытность просто теткой-Соледад она усердно постилась, не ела конфет и печенья, не носила украшений, не слишком жаловала цветы, а от сигарет вообще шарахалась, считая их еще одной разновидностью гнусности.
        Слухи, летящие, как птицы. Ползущие, как змеи. Падающие с неба, как дождь. Пылающие, как открытый огонь.
        Кто первый пустил слух, что Соледад - земное воплощение Санта-Муэрте?
        У Габриеля нет никакого мнения на этот счет, а Мария-Христина грешит на бабушку. Старая карга не удержала воду в заднице, намекнула кому-то о своей умиротворенной старости, наступившей после убийства мужа, - и не в последнюю очередь благодаря истовым молитвам и земным поклонам дочери Соледад. Этот кто-то рассказал еще кому-то, и пошло-поехало. Могущество Соледад в конечном итоге было сильно преувеличено, но разве не о могуществе, не о власти над людьми мечтала ничем не примечательная старая дева? Вот оно и наступило, вот она и принялась отпускать старые грехи и потворствовать новым - строго по рецепту, как провизор в аптеке. Провизор Санта-Муэрте, окруженная птицами и змеями, в грозовых облаках, в обжигающих языках пламени.
        Ее всевластию поверит не всякий; отягощенный образованием человек - уж точно нет. Отягощенный образованием человек найдет тысячу способов договориться с нечистой совестью, иногда - самых экзотических.
        Но простаки - ведутся.
        Обивают порог Санта-Муэрте, кутаясь в платки и пестрые кофты с металлическими крючками.
        То, что Птицелов, взглянув на грозовые облака и языки пламени, не переступил порога, характеризует его… как?.. как человека, не нуждающегося в отпущении грехов или чувствующего, что ничего плохого он не совершил. Или для него убийство не грех, а всего лишь воплощение любви? Когда Габриель углубляется в дебри, где скрывается Птицелов, он сразу же ощущает тупую головную боль: как будто его череп находится под давлением в тысячу атмосфер.
        О Соледад он вспоминает без боли в висках и затылке, зато с сожалением в сердце: это больше не тетка-Соледад, не старая дева, повсюду видевшая гнусности, но
        бедняжка - 33 несчастья.
        Людей, что были с ней рядом в последние минуты, много больше, чем тридцать три, чем триста тридцать, и даже чем три тысячи.
        Их было пять тысяч или шесть, утверждает Мария-Христина, в противном случае от Соледад остался хотя бы клочок. А так - все было растащено, расхватано, они все подчистили за собой.
        Какие муки, должно быть, испытывала бедняжка!
        Думать еще и в этом направлении - все равно что губить сердце понапрасну, а в нем никогда не было места и для живой Соледад, что уж говорить о мертвой? Но можно посмотреть на ситуацию и под другим углом: Соледад Санта-Муэрте- бедняжка - 33 несчастья предполагала такое развитие событий. Каждый, кто впускает сонмище крошечных человеческих демонов в свою стеклянную душу, должен быть готов к тому, что стекло рано или поздно треснет и разлетится на миллион осколков. Она наверняка была готова. И тот момент, когда толпа разрывала ее на куски, был наивысшим проявлением ее власти.
        Власти над убийцами и их демонами.
        Власти над воришками и их демонами.
        Власти над мошенниками, сутенерами, проститутками, наркоторговцами, взломщиками сейфов - и их демонами.
        Странно, что птицы, змеи, грозовые облака и языки пламени выбрали именно Соледад - ханжу, которая видела гнусность в любых, самых невинных, поступках и проявлениях.
        Значит, преступление - не гнусность?
        Все остальное - гнусность, а преступление нет.
        Книжку об этом не напишешь, говорит Мария-Христина, а если напишешь - никто не станет ее читать. И почему это Соледад отправилась в Мехико, в его бедные, задыхающиеся от пороков кварталы, где культ Санта-Муэрте особенно силен и где индульгенцию от всего можно получить за крошку галетного печенья?
        Потому и отправилась.
        Как устоять перед культом своего имени?
        Ради него улетишь к звездам в другую галактику, не то что в Мехико.
        Своей гибелью Соледад избавила от заслуженного наказания, как минимум, шесть тысяч преступников, мужчин, женщин и детей-подростков. Мужчины и женщины постареют, станут сентиментальными и немощными, дети-подростки вырастут и из волчат превратятся в волков; вспомнит ли кто-нибудь из них о последних минутах жизни Санта-Муэрте и о том, что они сотворили с ней? Или все вернется на круги своя и
        конфеты
        цветы
        сигареты и ювелирный лом
        галетное печенье
        будут нести не земному, из крови и плоти, воплощению Санта-Муэрте, а деревянной или пластиковой кукле в человеческий рост, с черепом вместо лица (что несколько не соответствует реальному положению вещей, череп Соледад был обтянут кожей, как и у любого другого живого существа). Кукла может щеголять в одеяниях, взятых напрокат у настоящей Божьей Матери, а может предстать в образе владелицы борделя или мотоциклистки в серебряном трико. Тридцать три различные копии этой куклы (потрафляющие самым разнообразным вкусам населения) рассредоточатся по Мехико и окрестным штатам; некоторые из них переберутся в соседние страны, а одна обязательно пересечет океан и утвердится в родном Городе Габриеля.
        Нельзя думать о людях плохо, хоть они и преступники. Они конечно же никогда не забудут о Санта-Муэрте - не деревянной, а живой и теплой. Каждый, до скончания века, сохранит маленькую ее частицу, захваченную с боем: волос, зуб, кусочек кожи, крупица песка из почек, обломок кости. Все это будет спрятано в медальонах, вправлено в перстни из золота и серебра, все это будет храниться в деревянных ящичках, похожих на хьюмидоры, только размером поменьше. Все это будет завернуто в чистые холщовые тряпочки, кисеты, кожаные кошельки. Все это будет рассовано по табакеркам и музыкальным шкатулкам, по жестяным коробкам из-под леденцов и чая.
«Амулет» - именно такое название получат существующие автономно волосы, зубы, кусочки кожи и обломки костей. С течением жизни сентиментальные мужчины и женщины умрут, а у волков народятся волчата - и амулеты перейдут к ним.
        Заступничества Санта-Муэрте больше не понадобится, эту роль и возьмут на себя амулеты.
        То, что прилагается к амулетам: слухи об их невиданной силе и о том, что их обладатель всегда сможет выйти сухим из воды; любое совершенное им бесчинство останется безнаказанным, а преступление, каким бы тяжким оно ни было, не будет замечено. И это уже не только слухи-птицы и слухи-змеи; перечень живых существ, их олицетворяющих, расширится до невозможности и включит в себя таких экзотических особей, как
        тапир, вомбат, бандикут и ящерица-гологлаз.
        Что же касается слухов - природных явлений, то и они пополнятся тоже: к воде и огню прибавятся пар и лед,
        так что следующее земное воплощение Санта-Муэрте возобладает еще большей властью над людьми, чем предыдущее. Быть может, именно ему поверит Птицелов - если окажется поблизости, в бедных кварталах Мехико или каких-нибудь других кварталах, где преобладает католицизм, причудливо смешанный с традиционными местными верованиями; где позвякивает мелочь, где пахнет нечистотами и цветами, нечистотами и шоколадом, нечистотами и сигаретным дымом?..
        О чем бы ни размышлял Габриель, он все равно возвращается к Птицелову, вот проклятье!..
        Все из-за времени года.
        Мысли о Птицелове всегда сезонны, подобно сезону муссонов, сезону песчаных бурь или сезону дождей. Сейчас дело идет к зиме, только эксцентричная Фэл могла выбрать это время для пляжного отдыха в Португалии.

…- Про мертвых мне известно немного, - говорит Фэл.
        - Мой отец и твой брат, - подсказывает Габриель.
        - Да. Но будь он жив, мы бы познакомились еще не скоро.
        - Это правда.
        - Мы бы вообще могли не познакомиться…
        От одной этой мысли они синхронно вздрагивают, а Фэл, как слабая женщина, еще и закрывает руками лицо.
        - Не говори так, Фэл!
        - Молчу, молчу.
        Фэл совсем не хочется молчать, а хочется предположить невозможное, риска в этом немного: не больше, чем дернуть кошку за усы:
        - Нет, правда, если бы мы не познакомились, чтобы я делала? Кому бы писала письма?
        - Своему дирижеру, когда он на гастролях.
        - Еще чего!
        - Как насчет скульптора?
        - Скульптора всегда можно найти в радиусе полутора километров от меня, он почти не выходит из мастерской.
        - Разве он не устраивает выставок в крупных культурных центрах?
        - Что-то не припомню такого.
        - Как же, Фэл! А участие в прошлом венецианском биеннале? А выставка современного искусства в Зальцбурге? И еще одна - в Буэнос-Айресе. Он даже летал туда, хотя ты писала, что он до смерти боится самолетов.
        - Как и любого другого средства передвижения, кроме машины времени, - смеясь, подхватывает Фэл. - А машины времени он не боится только потому…
        - …что она еще не изобретена, - смеясь, подхватывает Габриель. - Все точно.
        - Но про Зальцбург и Буэнос-Айрес я не помню.
        - Ты писала об этом.
        - Все равно не помню…
        - Достаточно того, что помню я.
        - Значит, так оно и есть. Так оно и было. С тобой ни одна деталь не потеряется, я могу не переживать.
        Так оно и есть, так было - всегда. Документальные свидетельства жизни Фэл - ее письма - всегда у Габриеля под рукой. Они подробны, многословны и многослойны; полны историй о похождениях нескольких десятков постоянных персонажей и нескольких сотен эпизодических, появляющихся в одном абзаце и тут же исчезающих. В них запротоколированы смены настроений и смены сезонов, и всегда можно узнать, какой была погода в день двадцать пятого июля того или иного года -
        дождь, солнце, переменная облачность -
        или на местность, в которой проживает Фэл, обрушилось грандиозное наводнение, подвалы и первые этажи домов оказались затопленными; больше всего пострадала мастерская скульптора, некоторые глиняные копии и заготовки будущих работ пришлось поднимать наверх на руках.
        Информации - поэтической, философской и просто бытовой - очень много, немудрено, что она периодически выпадает из памяти Фэл. В письмах Габриеля присутствует все то же самое, с поправкой на пол, возраст, увлечения, географию, экономику, общий интеллектуальный уровень; с поправкой на большой, шумный и безалаберный южный Город у моря, наводнения ему не грозят. Разве что - туристические приливы и отливы, не подчиняющиеся фазам Луны.
        Габриель - такой же обстоятельный человек, как и тетка. В письмах к Фэл он тщательно фиксирует всю правду о себе. Но чаще - ложь, гораздо более обаятельную, чем правда. Между правдой и ложью намного больше точек соприкосновения, чем кажется на первый взгляд. Главное же сходство состоит в следующем: и ложь, и правда забываются с одинаковой скоростью. Если они произнесены.
        Если речь идет о письменной фиксации - ни то ни другое не забудется. Когда не станет Габриеля и не станет Фэл, об их жизни можно будет судить по строкам писем. Лживым габриелевским и правдивым - его тетки, ведь Фэл никогда не врет. Ложь Габриеля - это целая вселенная, равнозначная правдивой вселенной Фэл, и между ними не стоит искать точек соприкосновения.
        Между ними изначально стоит знак равенства.
        Когда не станет Габриеля и не станет Фэл, кто сунет нос в их переписку - чтобы безоглядно поверить лжи и остаться равнодушным к правде? Не исключено, что никто. Не исключено, что их просто сожгут или отправят на переработку: из тонны исписанной бумаги получится несколько стопок чистой. И уже другие люди будут фиксировать свою жизнь- настоящую или придуманную; но, скорее всего, они используют бумагу в гораздо более мирных целях:
        для записи кулинарных рецептов
        для записи номеров телефонов
        для записи перечня продуктов, которые надо купить в магазине
        для посланий младшим членам семьи; послания крепятся магнитами на холодильник
        для изготовления фигурок-оригами: носорог, журавлик, лягушонок
        для того чтобы расписать перьевую ручку для того чтобы расписать пульку в преферанс для того чтобы нарисовать кошку -
        хорошую знакомую Фэл, мать большого кошачьего семейства, или какую-то другую; и с чего это Габриель взял, что Фэл никогда не врет?
        Из писем.
        Мужская ложь может быть связана с чем угодно, женская же - исключительно с мужчинами и вещами, касающимися мужчин.
        Если бы Фэл врала, она бы принялась описывать свои бурные романы с фотографом и репортером, и уж тем более - со скульптором, который изваял из нее Марианну во фригийском колпаке. Здесь все чисто, бюст действительно имеется в наличии, ведь Габриель видел снимки.
        Ничьих других снимков Фэл ему не посылала.
        Но это не значит, что этих снимков не существует вообще. То же - с мужчинами. Они, несомненно, присутствуют в жизни правдивой Фэл - как друзья.
        - …и с тобой ни одна деталь не потеряется, - Габриель возвращает Фэл ее же фразу.
        - Точно! Мы можем быть спокойны относительно друг друга. Я - хранительница твоей жизни, а ты - хранитель моей. Разве это не прекрасно?
        - Это просто замечательно.
        - Вопрос в том, так ли они значительны? Нет-нет, я конечно же имею в виду себя. С твоей жизнью все ясно, дорогой мой. Она - настоящая. Полнокровная. Прямо как жизнь писателя. Приличного писателя. Большого писателя.
        Подвоха в словах тетки нет. Она и вправду считает Габриеля исключительной, несмотря на молодость, личностью. Чем-то средним между Казановой, Джеком Лондоном и Индианой Джонсом, причем Габриель гораздо масштабнее и глубже, чем все эти люди, взятые по отдельности. И сотня других известных людей. Тысяча. Миллион. «Ты должен быть смелым, дорогой мой, - неоднократно писала ему Фэл. - Смелость нужна в отношениях с самим собой, ты не должен себя бояться. Своей молодости, своих мыслей, чувств и опыта. И отсутствия опыта- тоже». Ясно, к чему клонит Фэл, не теряющая надежды увидеть Габриеля большим писателем.
        Для нее фигура писателя намного значительнее, чем фигура актера, политика, музыканта, ведущего ток-шоу, спортивной звезды или звезды шоу-бизнеса: большинство из этих персонажей (за вычетом не жалеющих ног и рук игроков командных видов спорта, велосипедистов, пловцов, прыгунов с шестом и марафонцев) - дутые величины. Их надувает целая армия других людей. Когда у одного из армии начинают болеть щеки и легкие - тут же подключается другой, и так - до бесконечности. Нельзя исключать, что и за некоторыми писателями стоит целая армия, но это - дерьмо, а не писатели.
        Они похожи на конченую стерву Марию-Христину.
        Они трусливы, завистливы и злобны, они впадают в панику, если видят себя в топах ниже третьей строки, и впадают в ярость, если первые две отданы конкурентам по жанру; они страшно зависимы от публики и от издателей, а еще больше - от собственного успеха.
        Но их трусость и страх - все же главное.
        Это - не страх быть никем не услышанным и никем не востребованным. Это страх потерять или никогда не приобрести блага, которые приходят вместе с известностью: моральные и материальные.

«Быть смелым», по Фэл, означает быть самим собой. Даже в том случае, если все, что ты делаешь, - не получит большого резонанса, не будет встречено овацией. Рано или поздно (если ты искренен, если у тебя есть сердце и душа) - хлопки раздадутся. Пусть не очень громкие, пусть в незаполненном и на четверть зале. «Быть смелым», по Фэл, означает умение ждать. Для писателя умение ждать - одно из составляющих профессии. Так же важно умение превращать в слова все, к чему бы ты ни прикоснулся. И не просто в слова, каких миллион, а в слова, способные вызвать ответное движение души.
        Фэл - оторванная от реальности идеалистка-радиоастроном.
        А Габриель не собирается становиться писателем.
        Это слишком хлопотно: сначала - писать, мучаясь над каждой строчкой и ловя себя на том, что все написанное уже встречалось в тысяче книг (кому как не владельцу книжного Габриелю не знать об этом!). Затем - рыскать в поисках издателя. И, если случится чудо и издатель будет найден, а книга - издана, ждать рецензий. Нет никаких сомнений в том, что рецензии будут разгромными и в их первых строках Габриель прочтет все то, что знал и без досужих критиков: «написанное автором уже встречалось в тысяче книг». Да и пример Марии-Христины постоянно маячит перед глазами.
        Одного писаки на семью вполне достаточно.
        Если бы Фэл могла проникнуть в лживую вселенную Габриеля, где подобные мысли о писательстве - одна из немногих правд, она бы сильно расстроилась. Хорошо все-таки, что ее телескопы, компьютеры, самописцы и прочее астрофизическое оборудование бессильны перед Габриелевой вселенной.
        Они никогда до нее не доберутся.
        - Помнишь те фотографии, что ты мне посылала? - спрашивает Габриель.
        - Какие? - пугается Фэл. - Разве я вообще посылала тебе фотографии?
        - Один раз.
        - И кто был изображен на них?
        - Ты. Во фригийском колпаке.
        - В жизни не носила фригийских колпаков.
        - В жизни, наверное, нет, но это была скульптура. Бюст Марианны.
        - А-а, - наконец вспоминает Фэл. - Точно, посылала. У меня это напрочь вылетело из головы. Я их даже пыталась найти какое-то время, а они, оказывается, у тебя.
        Фэл и Габриель - родственные во всех смыслах души. Он тоже искал куда-то запропастившиеся снимки из вокзального автомата моментальной фотографии, те самые, где они запечатлены с Христиной, - богиня и придурок. Может быть, он отправил их Фэл?
        - А я - я ничего не отправлял тебе? Какие-нибудь фотокарточки…
        - Карточек точно не было, ты ведь не любишь фотографироваться.
        - А что было?
        - Кроме обычных писем - только вырезка из газеты.
        Габриель не помнит ни о какой вырезке, он их даже не
        читает, а о том, чтобы делать вырезки, и речи быть не может!..
        - Интересно.
        - Интересно? Мне - так просто было не по себе, когда я ее читала. А уж когда ознакомилась с приложенным к ней письмом…
        - Что же это была за вырезка?
        - Не знаю, название газеты указано не было. Но это не местная газета.
        - Мадридская?
        - И не мадридская. Скорее всего - мексиканская. Несколько строк о волнениях в бедных кварталах Мехико.
        Теперь Габриель вспомнил - и эту заметку, и это письмо. Заметку передала ему Мария-Христина, вместе с рассказом о последних часах и минутах жизни тетки-Соледад. Она оказалась в Городе проездом: однодневный визит в компании издателя, неуловимо похожего на мясника Молину, и любовника, неуловимо похожего на гомосексуалиста. Мария-Христина и издатель представляли книгу, написанную первой и изданную вторым, но что делал любовник?
        Сопровождал.
        Кого-то из двоих, кого - Габриель так и не выяснил.
        Он пришел к концу встречи: как раз начиналась автограф-сессия и к новоиспеченной писательнице выстроилась очередь из трех человек. Габриель оказался четвертым.
        - Привет, сестренка, - сказал он Марии-Христине.
        - Я думала, ты умер. - Она и бровью не повела, на лице - ни радости, ни грусти, ни ностальгической гримасы.
        - А я думал - ты умерла.
        - Со мной все в порядке.
        - Вижу.
        - Как мама?
        - Могла бы спросить у нее сама.
        - Очень плотный график, братишка. Уезжаем через час, так что встречаться на две минуты и травить ей душу нет смысла. Лучше передай ей привет и поцелуи.
        - И все?
        - Скажи, что я очень люблю ее.
        Мария-Христина произносит это без всякого выражения: за годы, что они с Габриелем не виделись, слово «любовь» (и без того не самое главное в лексиконе сестры) окончательно сникло и переместилось в конец списка. Ему надо подняться на цыпочки или подпрыгнуть, чтобы быть увиденным за частоколом из других слов: «слава»,
«успех», «секс», «влияние», «деньги» и - как вариант - «богатство».
        БОЛЬШОЕ БОГАТСТВО.
        Но, судя по всему, ножки у любви слабенькие, и о том, чтобы подпрыгнуть, речи не идет.
        Мария-Христина изменилась. И не в лучшую сторону.
        Неизменной осталась лишь подростковая голубая жилка на виске: она все так же беспокойно бьется. Странно, еще секунду назад Габриель готов был дать сестре затрещину, и не одну, но голубая жилка… Жилка примиряет Габриеля с происходящим; он почти верит в относительную искренность «я очень люблю ее».
        Любит как умеет, что тут поделаешь?
        Мария-Христина - настоящая кудесница, она умещает встречу с выросшим недоумком-братом в несколько минут, сует ему в нос сигаретную пачку с автографом писателя Умберто Эко («ricordati qualche volta di me»[«Вспоминай обо мне иногда» (ит.).] )и даже успевает рассказать о Санта-Муэрте, в которую перевоплотилась их тетка-Соледад, и о ее кончине. Она также снабжает Габриеля вырезкой из газеты (вырезка вынимается из сумочки следом за кошельком, визитницей и проспектом, рекламирующим новое поколение мозольных пластырей).
        - Это прислал один начинающий прозаик из Мексики, - говорит Мария-Христина.
        - Тебе?
        - Своему другу. А он уже передал ее мне.
        - Зачем?
        - Подумал, что мне это будет интересно. Как сюжет.
        - И?
        - Книжку об этом не напишешь. А если напишешь - никто не станет ее читать.
        Есть масса вещей - иногда самых важных, книжки о которых никто не станет читать; Мария-Христина прагматична до мозга костей - не то что радиоастроном-идеалистка Фэл.
        Фэл он и отослал заметку, приправленную письмом. В письме почти дословно воспроизведен рассказ Марии-Христины о смерти Соледад Санта-Муэрте - бедняжки - 33 несчастья и о частях ее тела, разобранных на амулеты. Опущены только цинизм и омерзительное безбожие сестры, всегда утверждавшей, что она «католичка в поиске».
        Поиске веры в своей израненной душе, чего же еще?
        Заметка, приправленная письмом, - блюдо не для слабонервных: пересоленное, переперченное, горчащее. Габриель вовсе не хотел расстраивать Фэл, но она, похоже, расстроилась.
        - …После него я была не в состоянии заснуть. - Тетка приподнимает брови и опускает уголки губ одновременно. - А когда засыпала, мне снились кошмары. Несколько дней кряду, представляешь? Ты подверг меня самому настоящему психологическому испытанию…
        - Психологическому?
        - Или психическому. Неважно.
        - Я не хотел, правда. - Габриель, хоть и запоздало, удручен. - Ты могла не принимать все близко к сердцу, ты ведь не знала тетку-Соледад… ты могла отнестись к этому… просто как к рассказу. Фантазии. Легенде.
        - Или притче, - неожиданно говорит Фэл.
        - Да. - Габриель сбит с толку.
        - Притче о том, куда заводит человека гордыня и жажда власти над чужими пороками. Так я к этому и отнеслась, поверь.
        - Что ты имеешь в виду?
        - Я восприняла это как художественное произведение. Как твой по-настоящему первый писательский опыт. Передачу ощущений, связанных не только с тобой, но и с другими. Как авторский взгляд. Знаешь, что я скажу тебе, дорогой мой? Это блестяще.
        - Что именно?
        - То, как ты осветил произошедшее. Как будто сам там был. Как будто участвовал в бойне, а потом, не тратя времени на угрызения совести, подробно все изложил. И сумел найти необходимые слова. Это - блестяще!
        - Я совсем не думал о таких вещах… Я просто написал тебе письмо, как пишу обычно…
        - То письмо было необыкновенным… Ты ведь не рассердишься на свою глупую тетку, если она кое в чем тебе признается?
        - Нет, конечно.
        - Я распечатала его кусочек. И показала…
        - Кому?
        - Не пугайся, своим близким друзьям.
        - Дирижеру и скульптору?
        - Им тоже, но прежде всего репортеру…
        - Бывшему репортеру.
        Габриеля почему-то злит инициатива Фэл, он недоволен ее поступком - и это первое за все время их знакомства недовольство эксцентричной английской теткой. Естественно, он (миротворец и конформист) не выпустит злость наружу, сумеет укротить ее, как укрощает все эмоции, идущие вразрез с эмоциями собеседника. А кормилица Фэл - главный собеседник в его жизни, тут сам бог велел прикусить язык.
        - Репортеры не бывают бывшими. - Фэл назидательно поднимает указательный палец. - Нюх и хватка остаются с ними навсегда… Хочешь знать, что он сказал?
        - Умираю от нетерпения.
        - Он сказал, что в тебе есть талант. Своеобычный и не лишенный остроты. Ты, естественно, увлекаешься сомнительными гиперреалистическими подробностями, стараешься вызвать у читателя не всегда оправданный шок, но это - свойственно молодости. И это пройдет.
        - Пройдет? Очень жаль, -
        помимо воли произносит Габриель и тут же, смутившись, опускает глаза: что ответит ему Фэл?
        - Мне бы тоже не хотелось, чтобы это проходило. То, что он называет
«гиперреалистическими подробностями», - одна из сильных твоих сторон.
        - Есть и другие?
        - Конечно. Если будешь продолжать, как начал, то вырастешь в интересного стилиста. И вообще, можешь стать…
        - Приличным писателем, - подсказывает Габриель.
        - Большим писателем, - поправляет Фэл.
        - А… что сказали другие? - Габриель старается не обращать внимания на искусную (искусительную?) лесть.
        - Они солидарны.
        - С тобой или с репортером?
        - Со мной.
        Никогда не виденные им друзья Фэл -
        дирижер и скульптор, фотограф; когда-то репортер, а ныне обросший жирком газетный обозреватель, -
        как ни парадоксально, проходят по разряду близких людей, едва ли не членов семьи. За много лет Габриель привык к ним, он знает о них не меньше, чем знает Фэл. Чем они сами знают о себе. Всему виной теткина скрупулезность в описаниях. При этом она не оценивает своих друзей, не осуждает и не одобряет за те или иные поступки, да и совершают ли они поступки? Принимают ли решения, способные изменить чью-то жизнь, сделать кого-то счастливым, а кого-то - несчастным?
        Фэл всегда упускает это из виду.
        Никаких комментариев.
        Что касается Габриеля, то больше всех ему симпатичен фотограф, спокойный и уравновешенный человек, единственный семьянин из всей компании. Он до сих пор женат первым браком, воспитывает дочь, бывшую когда-то ничем не примечательной толстухой. Впрочем, больше не воспитывает: дочь выросла и похудела, связалась с рэперами, затем - с эко-террористами, затем - всех бросила и уехала в (страшно подумать!) Россию. Работает там волонтером в интернате для детей с задержкой в развитии и не собирается возвращаться домой. Ей нравится страна и (страшно подумать!) люди. Мнение о ней Фэл переменилось в лучшую сторону. «Она вдумчивая и серьезная девочка с большим сердцем, - как-то написала Габриелю тетка, - если бы она не уехала так скоропостижно, мы обязательно стали бы друзьями». Черт знает почему, но Габриель почувствовал укол ревности.
        Второе место вот уже три года удерживает репортер. Бородатый желчный тип с коричневыми от постоянного курения пальцами. Курит он всякую дрянь - ту, что покрепче и подешевле. На день рождения Фэл дарит ему блок хороших сигарет, но они заканчиваются со сверхзвуковой скоростью. И несчастная тетка снова вынуждена дышать миазмами, отчего ее визиты к репортеру становятся короче, что «очень и очень жаль, ведь он умница, мастер рассказывать леденящие душу страшилки из жизни ресторанов, каруселей и мест преступления. И самый настоящий энциклопедист».
        За репортером, ноздря в ноздрю, следуют скульптор и дирижер. Габриель относится к ним с симпатией, но и с легкими пренебрежением тоже, несмотря на их творческие заслуги и вклад в искусство. Все потому, что дирижер - гомик, а скульптор боится летать самолетами: они вроде как и не совсем мужчины.
        Не те мужчины, о которых Габриель читал в книжках и к которым относит себя.
        Но все равно - они большие забавники.
        Единственное неудобство заключается в том, что все друзья Фэл похожи на Фэл. Не характером, не повадками - они похоже внешне. И справиться с этим не в состоянии даже безразмерное воображение Габриеля. Стоит начать думать о репортере, как тут же всплывает огромный, как футбольное поле, лоб Фэл. Стоит начать думать о фотографе - возникают ее круглые, большие глаза без ресниц: веки опускаются со звуком, напоминающим щелчок затвора фотокамеры. Скульптору Фэл делегировала пергаментные бесцветные щеки, а гомиковатый дирижер - и вовсе вылитая Фэл! Даже у сучки-бассета и кошки-патриарха сыщутся ее черты.
        Не оттого ли, что при всей старательности и подробности описани, Фэл все же не писатель?
        - …Мои друзья считают, что тебе нужно заняться литературой, дорогой мой.
        - Я коплю материал. Наверное, когда-нибудь удастся создать что-то заслуживающее внимания.
        Промыв Габриелю мозги насчет сочинительства, Фэл снова переключается на магазин, а затем - на радиоастрономию, а затем - на воспоминания об отце Габриеля и о том, каким замечательным мальчиком был сам Габриель,
        - Но теперь ты еще лучше, поверь. Настоящий красавчик и умница, каких мало.
        - Вот только побаловать тебя страшилками из жизни ресторанов, каруселей и мест преступления я не могу.
        - Разве?..
        Фэл улыбается Габриелю и заговорщицки прикладывает палец к губам. И смежает веки - со звуком, напоминающим щелчок затвора фотокамеры.
        Габриель неожиданно чувствует пустоту внутри, как будто в животе поселилась одна из так любимых теткой черных дыр. Поселилась - и затягивает все подряд, вот бы она затянула и Фэл с ее неожиданным вопросом.
        Вопросиком из пяти букв.
        Это не конкретный вопрос. Самый абстрактный из всех абстрактных. Расплывчатый до невозможности. Что имела в виду Фэл? Страшилки из жизни ресторанов и каруселей? - это еще можно пережить. Но место преступления? - ни о чем таком они никогда не писали друг другу. Фэл, если на нее находит стих, ограничивается пафосными стенаниями о тут и там творящихся жестокостях, отсутствии морали и власти денег, которые убивают человечество. В переносном смысле, конечно. Естественно, существует и чистой воды уголовщина - это вообще кошмар, я об этом даже не думаю, не думаю, нет!.. Все безобразия происходят где-то там, за линией горизонта. На той стороне неба, где не видны созвездия Лисички, Змееносца и Тельца.
        А в тихую местность, где проживает Фэл, даже самое завалящее преступление калачом не заманишь.
        Бедолаге-репортеру приходилось искать сюжеты за тридевять земель, а за тридевять земель не наездишься, вот он и переквалифицировался в ресторанно-карусельного обозревателя.
        Город Габриеля совсем не такой тихий, но Габриель не следит за состоянием преступности в нем. Он не читает газет и не смотрит телевизор. Он не любит детективы и ненавидит триллеры, потому что отравлен исповедью Птицелова. Да-да, Птицелова ему хватило с головой.
        Никто не знает о существовании человека, убившего семерых девушек и женщин.
        Никто, кроме самого убийцы и Габриеля. А Габриель умеет хранить тайну, тем более - она у него единственная. Он не проговорился и будучи мальчиком, он не поведал об этом далекой наперснице Фэл, хотя мог бы сделать это сотню раз. Тысячу. Без всякого повода или тогда, когда она жадно расспрашивала его о страхах и волнениях мужающей души.
        Почему он не рассказал обо всем тетке? Не хотел расстраивать ее - это правда, но это еще и более поздняя версия правды. Подростковая. Когда каракули Птицелова обрели более-менее ясный и законченный смысл. И когда смысл дошел наконец до Габриеля.
        А вначале? Что было вначале?
        До того как вполне понятные слова стали складываться в совершенно невообразимые предложения? Габриель не хотел предстать перед теткой тем мальчиком, каким на тот момент являлся: мелким хулиганом, воришкой, членом дурной компании. Ведь они с Фэл и так с большим трудом пережили историю с котенком.
        А рассказав о дневнике Птицелова, нельзя было не рассказать, о том, как он попал к Габриелю: понятно ведь, что никто не расстается с такими записями добровольно. Воровство Габриеля непременно огорчило бы Фэл; а огорчить Фэл для него - миротворца и конформиста - нож острый.
        Фэл снова закрывает и открывает глаза - фотокамера продолжает щелкать.
        Этот звук на мгновение возвращает Габриеля в клетушку автомата моментальной фотографии на железнодорожном вокзале. Он хорошо помнит, что происходило тогда: Христина сидит у него на коленях, он обнимает ее за талию, перехваченную кожаным ремнем. От волос Христины исходит запах мужского одеколона (она предпочитает мужские одеколоны нежным женским духам по той причине, что считает духи глупыми и невразумительными). От волос Христины исходит запах мандариновых шкурок - не тех ли, что лежали в умопомрачительном саквояже другой его девушки, Ульрики?
        Не тех.
        В клетушке он совсем не думал об Ульрике, он был увлечен Христиной и корчил рожи. А Христина все пыталась сохранить так свойственную ей серьезность.
        Кажется, они целовались, и Габриель слегка расслабил кожаный ремень на джинсах девушки.
        - Почему бы нам не полюбить друг друга прямо здесь? - в шутку сказал он.
        Она на полном серьезе отказалась.
        Потом они вынули карточки из пасти автомата, все остальное теряется в тумане.
        Писал ли он об этом Фэл? Если да, то можно легко восстановить подробности.
        - …Помнишь ту историю, когда мы с моей девушкой фотографировались на вокзале?
        - Какой из них? - опять заводит свою волынку Фэл.
        - Последней.
        - Это как-то связано с каруселями? С рестораном? С местом преступления?
        Просто наказание какое-то! Фэл продолжает гнуть свое, а место преступления выделено особо.
        - Нет. Это был просто вокзал. Железнодорожный.
        - Тот, на котором ты меня встречал?
        - Да.
        Фэл улыбается еще шире, и впервые эта ее улыбка неприятна Габриелю. Оскал, а не улыбка, А сама владелица оскала - суть старая плешивая волчица, стерегущая ворота, за которыми спрятана его жизнь: настоящая или придуманная, неважно. Плешивая волчица ни за что не оставит свой пост, увещевания бесполезны,
        вот тварь!..
        Он не должен так думать, не должен! Во всяком случае - о Фэл, ближе нее никого нет, она всегда помогала ему и сейчас помогает. Она всегда слепо его любила. От слепой любви можно и самому ослепнуть и не увидеть совершенно очевидного: в их письмах, в летописи их жизней, идущих совершенно параллельно и нигде не соприкасающихся, нет никакого смысла.
        Это - не диалог.
        Но даже бессмысленные, ни к чему теперь не применимые письма Фэл, этот сборник советов на все случаи жизни, - даже они
        лучше, чем сама Фэл из плоти и крови.
        Фэл, задающая вопросы, на которые нужно давать ответы, и лучше бы это были ответы, по скорости сопоставимые с скоростью пневматической почты в одном, отдельно взятом помещении. Времени на то, чтобы приклеить марку и запечатать конверт нет.
        вот тварь!..
        Он не должен так думать, не должен!
        Лучше думать о том, как было бы хорошо, если бы прямо сейчас, сию минуту, Фэл… Не исчезла, не испарилась, не растаяла, как Фея из сказки, а…
        распалась на буквы.
        Те, которые он привык видеть в ее письмах. Округлые, четко выписанные; нажим на верхнюю часть и послабление внизу. С буквами намного легче, чем с людьми. Габриель думал, что Фэл - исключение, но Фэл не исключение.
        Она такая же, как все.
        CARRER DE FERRAN:
        НЕЧЕТНАЯ СТОРОНА УЛИЦЫ

* * *

…Фэл, ничего ровным счетом не узнав о крамольных мыслях племянника, благополучно возвращается к своим пульсарам.
        Габриель провожает ее в аэропорту, и они едва не теряются в толпе. Все оттого, что, пока Габриель наводил справки о лондонском рейсе, Фэл приспичило отлучиться в кафетерий. Не для того, чтобы выпить кофе (она редко пьет кофе, бережет сердце) - в кафетерии работает маленький телевизор, и как раз в это время по телевизору объявляют список лауреатов Нобелевской премии.
        Никого из знакомых Фэл в этом списке нет.
        В этом году астрофизики и радиоастрономы вообще не отмечены, и это удручает.
        Единственное, чего ей не удалось услышать, - кто получил премию по литературе и премию мира; немногочисленные посетители кафетерия хором потребовали переключиться на какую-нибудь другую, более удобоваримую программу, а лучше - на спортивный канал. Фэл не слишком-то расстроилась, она, не без основания, считает, что обе эти премии - и литературная в особенности - не отражают реального положения вещей. Литературная премия вообще дается не за талант, а исходя из политической конъюнктуры в мире, какая мерзость! Лично Фэл сбагрила бы нобелевку Вуди Аллену, потому что он большой насмешник, коверный-интеллектуал, словесный эквилибрист, ворчун и брюзга, и при этом - сама нежность.
        В это же самое время Габриель ищет Фэл по всему аэропорту, но находит лишь грузного пожилого мужчину в длинном плаще и кашне из тонкого шелка. Несмотря на возраст и комплекцию, мужчина кажется Габриелю настоящим щеголем, фатом. Бирки на небольшом кожаном чемодане и маленьком кофре свидетельствуют: он только что прилетел, сошел с одного из семи рейсов, приземлившихся за последние полчаса. Мужчина пребывает в одиночестве, но не выглядит ни ожидающим кого-то, ни спешащим куда-то. Он абсолютно спокоен, чтобы не сказать - умиротворен, и только ноздри его слегка раздуваются, вбирая в себя реальность аэропорта.
        У таких вальяжных людей обязательно должны быть сопровождающие. «Свита, которая играет короля», - думает Габриель.
        Вторая мысль Габриеля, связанная с первой: это - Умберто Эко, писатель, вон и очки с бородой при нем.
        Как всегда случается с Габриелем, абсурдная идея, втемяшившись в голову, через секунду кажется ему вполне правдоподобной, а через две - единственно верной.
        Это - Умберто Эко, писатель, никого другого и быть не может.
        Тот самый Эко, что написал «Имя розы» и «Маятник Фуко», и залихватский текст на сигаретной пачке Марии-Христины («ricordati qualche volta di me»), а еще он философ, культуролог и много лет занимался проблемами семиотики.
        У Габриеля нет под рукой сигаретной пачки, но есть чемодан Фэл с двумя внешними карманами: там наверняка отыщется какая-нибудь писчебумажная мелочь.
        Так и есть: расстегнув молнию и сунув руку в карман, он обнаруживает кипу крошечных, аккуратно сколотых степлером листков, при ближайшем рассмотрении оказавшихся использованными билетами в португальские музеи. Рассматривать их некогда, но самый верхний - из Национального музея старинного искусства.
        В придачу к билетам Габриель вытаскивает гелевую ручку, теперь он полностью экипирован для встречи с Умберто Эко.
        Бородатый фат стоит на том же месте, что и две минуты назад.
        Зайдя к нему в тыл и несколько секунд полюбовавшись на совесть сколоченным романским профилем (это точно он!), Габриель наконец решается.
        Подходит почти вплотную
        и поднимает руку в робком приветствии.
        Бородач расценивает Габриелев маневр по-своему:
        - Такси? - говорит он на вполне сносном, если не безупречном, испанском. - Мне не нужно такси.
        - Не такси, нет, - пугается Габриель и тут же протягивает бородачу листки. - Вот.
        - Что это?
        - Пожалуйста, автограф.
        - Чей?
        - Ваш.
        - Это еще зачем?
        - Я понимаю, это не совсем подходящее место и не совсем подходящая бумага… Я не ждал увидеть вас здесь, но я большой ваш фанат…
        - Фанат, ага, - мурлычет себе под нос Умберто.
        - Наверное, я неправильно выразился. Лучше было бы сказать - поклонник. Почитатель…
        - Да, так будет лучше. Это несомненно. Во всяком случае, не отдает собачьим потом из подмышек. И мокрыми футболками.
        Умберто смотрит не на Габриеля, а куда-то вдаль - туда, где в немом почтении застыла гипотетическая свита: средневековые монахи, аббаты, хранители библиотек; животные из бестиариев (выделяются катоблепас, амфисбена и макли - пойманный во сне); трудяги и вечные экспериментаторы алхимики, которые - единственные - знают, что для приготовления испанского золота необходимы красная медь, прах василиска, уксус и человеческая кровь. То тут, то там над их головами вздымаются таблички на латыни и старонемецком.
        УМБЕРТО

«Умберто, смиренный пресвитер»

«УМБЕРТО, МАГИСТР»

«Умберто, сваривший вкрутую человеческий глаз»
        Нет только таблички «такси для сеньора Эко», но Умберто и не ждет такси, он сам сказал Габриелю об этом. Умберто почему-то никуда не спешит и речь его слишком проста для мастера культурных коннотаций, правильно ли Габриель определил значение слова «коннотация»?[В языкознании - дополнительное, сопутствующее значение языковой единицы или категории.] - это ведь совсем не то, что банальнейшая
«аннотация».
        - …Так вы дадите мне автограф?
        Борода Умберто разъезжается в улыбке, он сам вынимает ручку из пальцев Габриеля и что-то пишет на Национальном музее старинных искусств.
        - Спасибо. Большое спасибо. Я никогда этого не забуду…
        Умберто снисходительно кивает и отворачивается, снова являя Габриелю романский профиль: аудиенция закончена.
        Удалившись на почтительное расстояние, Габриель разжимает ладонь с спрятанными в ней листками:

«io gia di qua» -
        написано на верхнем, хорошо бы еще узнать, что означают эти слова - одно короче другого. Подобные, не слишком обременительные для горла звуки могли бы издавать птицы из бестиариев: харадр - символ добродетели, ласточка - символ нестойкости, ночной ворон. Хотя Умберто и выказывал известную долю пренебрежения к неожиданно образовавшемуся поклоннику, к автографу он подошел серьезно: буквы ровные, снабженные большим числом свободно парящих хвостиков, закорючек и перекладин. При желании по этим перекладинам можно пробежаться, как по лестнице: снизу вверх - от последнего слова к первому; сверху вниз - от первого слова к последнему.
        Но к пониманию написанного это все равно не приблизит.
        Вот если бы Фэл знала итальянский!
        Итальянский ей ни к чему, вполне хватает английского, испанского и отчасти - не слишком востребованного в большом мире каталонского, куда же запропастилась тетка?

…Через десяток минут они встречаются у стойки регистрации.
        - В этом году скудный урожай на таланты и значимые открытия в области науки, - делится своими безрадостными ощущениями Фэл. - Я прослушала список нобелевских лауреатов.
        - А я видел здесь итальянского писателя Умберто Эко.
        - Он уже был лауреатом?
        - Не помню. Кажется, нет.
        Габриелю не хочется говорить об автографе, взятом у Умберто, тем более что Фэл не проявила особой заинтересованности. А незнание итальянского не позволит ей помочь племяннику с переводом. К тому же он умыкнул стопку билетов и не успел подложить их обратно, оторвав верхний листок с «io gia di qua».
        Пусть уж все билеты останутся у него.
        - Ты ведь не бросишь писать мне письма, дорогой мой?..
        - Конечно, нет. - Габриель больше не вспоминает о том, что вся их переписка бессмысленна.
        - Думаю, теперь мы будем видеться чаще, а не раз в десять лет. Возможно, ты пригласишь меня на свадьбу…
        - Ты будешь первой, кому я сообщу об этом, вот только я не собираюсь жениться. Во всяком случае, в обозримом будущем.
        - Но рано или поздно…
        - Рано или поздно - безусловно.
        - Я люблю тебя.
        - И я… Очень тебя люблю.
        Габриель успел забыть о Фэл-заводике по производству телячьих нежностей. Между тем заводик не обанкротился, а оборудование нисколько не устарело и даже нарастило мощности: Фэл целует его не только в подбородок и обе щеки, но и норовит дотянуться до лба и переносицы.
        - Может быть, ты все-таки приедешь ко мне, Габриель? Выкроишь время для старой, одинокой тетушки?
        - Мечтаю об этом и буду очень-очень стараться.

…Последующие десять лет проходят почти так же, как
        и предыдущие: Габриель не двигается с места, а география его городских путешествий, и без того не слишком разнообразная, сузилась еще больше. Если ранее речь шла о внезапных или запланированных визитах в аэропорт или на железнодорожный вокзал, то теперь нет и этого.
        Ни предпосылок, ни поводов.
        Вехи, которыми ознаменовано десятилетие, - либо печальны, либо окрашены в нейтральные тона:
        - смерть матери
        - отъезд из Города постаревшего сеньора Молины. У него обнаружился рак поджелудочной, и он был вынужден расстаться со своим захиревшим мясным бизнесом и с лавкой заодно и отправиться к родственникам на север страны, к Атлантическому побережью
        - продажа старой родительской квартиры и покупка маленькой новой - для себя. Мария-Христина палок в колеса не ставила, но заграбастала разницу в сумме
        - появление в жизни Габриеля Хосе Луиса Салседо
        - прогрессирующий пигментный ретинит у Фэл, но она крепится и относится к ситуации со здоровым фатализмом.
        В отличие от Фэл, все ее друзья живы-здоровы. Это же относится к бассету и кошке - случай, совершенно уникальный в зоологии. Габриель все забывает спросить у тетки, возили ли животных в геронтологический центр, чтобы провести исследования и дать хоть какое-то объяснение столь необычному факту долгожительства. Если ситуация не изменится и в дальнейшем, то бассет и кошка вполне заслуженно могут претендовать на место в одном из средневековых бестиариев, где собраны самые фантастические твари.
        Хотя магазинчик «Фидель и Че» нельзя назвать особо процветающим, но его дела идут намного лучше, чем раньше, да и круг посетителей расширился. В основном благодаря сигарам. Идея, в свое время поданная Фэл, упала на благодатную почву. Габриель, отбросив свое привычное благоговение перед отцовскими хьюмидорами и сигарами, в них хранящимися, перенес всю коллекцию в магазин. Несколько (особенно выдающихся с художественной точки зрения) ящиков стоят прямо на витрине, привлекая туристов, охотников за экзотическим антиквариатом, завсегдатаев блошиных рынков и просто зевак. А полки над прилавком теперь гордо именуются отделом HABANOS[Гаванские сигары (исп.).] и заполнены коробками с сигарами - от элитных сортов до самых демократичных.
        Габриель уже подумывает о том, чтобы освободить для «Habanos» одну из стен, занятых книгами. А то и две.
        Все это стало возможным благодаря Хосе Луису Салседо.
        Габриель все-таки написал ему письмо на Кубу, и оказалось, что Фэл была недалека от истины. Хосе Луис и его покойный отец когда-то давно приятельствовали и даже считались близкими друзьями. Хосе начинал как самый обыкновенный торседорес на прославленной фабрике «Эль Лагито». Он был одним из тех, кто в шестьдесят шестом крутил сигары, созданные специально для Фиделя, - «Соhiba». Тогда - не то что сейчас (хотя и сейчас «Cohiba» поставляются на рынок в ограниченном количестве); тогда эти сигары могли попробовать только главы государств и высокопоставленные дипломаты. Им «Cohiba» преподносились в подарок.
        А Хосе Луис до сих пор работает на «Эль Лагито», но уже не как торседорес: он занимает пост в экспортном отделе.
        Еще в молодости Хосе был необыкновенным, жадным до знаний человеком. На почве жажды знаний и возможного расширения горизонтов они и сблизились с отцом, отец же привил Хосе любовь к книгам. Хотя до сих пор Хосе больше нравится слушать, чем читать самому, но, как ты сам понимаешь, чико,[Мальчик.] времени нет ни на то, ни на другое.
        При помощи Хосе (кем бы я был, если бы отказал сыну своего старого друга?) Габриелю удалось наладить небольшой канал сигарных поставок: тоненький ручеек, которому нет необходимости становиться полноводной рекой, - важно уже то, что он не пересыхает.
        Воды ручья принесли Габриелю несколько коробок дорогих «Cohiba» и несколько коробок «Siglo 6», «Linea Clasiса» и «Linea 1492» - последние появились в 1992 году, в честь 500-летия открытия Америки Колумбом.
        Письма от Хосе приходят намного реже, чем сигары, и представляют собой полную противоположность письмам Фэл.
        Они очень короткие и легко умещаются на открытках с видами старой Гаваны. Еще на открытках изображены огромные сжатые кулаки, символизирующие готовность умереть за patria,[Родина (исп.).] кубинский флаг, а также Фидель и Че (куда же без них!).
        Они написаны не слишком уверенным почерком - видно, что человек, их отправивший, не часто берет в руки ручку.
        В них в основном задаются вопросы, касающиеся сигар:
        какие сигары курят в семье Габриеля
        какие сигары курит девушка Габриеля
        какие сигары курит сам Габриель
        что чувствует Габриель, когда закуривает сигару
        что чувствует Габриель, когда оставляет ее умирать в пепельнице
        как много людей из окружения Габриеля курят сигары
        как много людей курят сигары вообще.
        Есть и просто вопросы («как ушел из жизни твой отец, чико?», «когда, наконец, мир соберется с силами и раздавит американскую гадину?») - но таких меньшинство.
        Хосе был женат, но жена умерла много лет назад, а сын с невесткой сбежали во Флориду и теперь навсегда вычеркнуты из его сердца. Осталась только внучка, единственная отрада старости. Замечательная девчушка, учится в университете на втором курсе и втихаря покуривает крепчайший «Bolivar».
        Хосе не против «Боливара» и не против того, что он крепкий, но, как патриот, предпочел бы, чтобы внучка курила сигары фабрики «Эль Лагито».
        Габриель поддакивает старику из-за океана, но в душе он - на стороне отвязной студентки: ассортиментная линейка предпочтений должна быть как можно более длинной.
        Чтобы потрафить Хосе Луису - обладателю (как предполагает Габриель) тяжелого и вздорного характера, он выдает себя за большого друга «Cohiba», который начинает день с сигары, проводит его с сигарой и заканчивает - тоже с сигарой. Он вешает старику лапшу, что с детства слышал имя легендарного Хосе Луиса Салседо - и оно всегда было окружено почтением и благоговением и перекатывалось на языке с легкой грустью.
        Неизвестно, верит ли этому старик: в открытке с видом Оружейной площади он написал: «Твой отец, чико, ни разу не дал знать о себе, а все мои письма к нему вернулись нераспечатанными». Изворотливый Габриель тут же находит объяснение и этому прискорбному факту. Он сочиняет душещипательную историю о тяжелых временах в Испании семидесятых и о том, как отца, который не скрывал своих симпатий к революционной Кубе, преследовали власти.
        Должно быть, фантазии Габриеля выглядят убедительными: через месяц на его имя приходит довольно внушительная бандероль. В ней оказывается коробка отменных
«Cohiba» (уж не тех ли, что крутят специально для Фиделя?) и густо исписанный листок.
        Почерк на листке не принадлежит Хосе Луису, Габриель хорошо его изучил.
        Этот почерк - намного моложе, он задирист и все время куда-то спешит: строчки задираются вверх и наползают друг на друга.
        Привет, я Таня, внучка Хосе Луиса.
        Дед попросил меня отправить тебе сигары в подарок, уж не знаю, чем ты его так очаровал. Он почти ничего о тебе не рассказывает, говорит только, что ты сын его старого друга. Думаю, что ты странный, потому что пишешь письма незнакомому человеку. Сейчас никто не пишет писем, ведь существует Интернет. Это намного удобнее, разве не так? А может, ты не странный, а просто мошенник? Сколько тебе лет? Чем ты занимаешься, кроме того, что покупаешь у деда сигары по смешной цене? Если ты задумал его облапошить- я тебя убью. И если тебе нетрудно - вышли свою фотку, хочу посмотреть тебе в глаза, прохиндей ты или приличный человек. Какие сигары ты куришь? Я курю «Боливар», не слабо, да? Отправляю тебе свой электронный адрес и не вздумай мне не ответить. Дед во мне души не чает, а я из него веревки вью, так что если ты мне не ответишь, то ваше маленькое совместное предприятие накроется медным тазом, я тебе обещаю.
        С наилучшими пожеланиями -
        Таня Салседо
        К этим угрозам стоит прислушаться: если Габриель не ответит по элетронке и в как можно более сжатые сроки, «замечательная девчушка» Таня непременно все исполнит, как задумала. А ему вовсе не улыбается терять такого замечательного мелкооптового поставщика. За то время, что Габриель занимается сигарами, у него появилось еще несколько поставщиков, перепродающих «habanos», но цены, которые они частенько заламывают, просто безбожные.
        Нет, но какая же паршивка эта Таня!
        Габриель так и видит ее, - идущую на почту по солнечной стороне улицы, чтобы отправить бандероль. Худые ноги с выпирающими коленками, коротенькая юбка (или шорты), футболка с каким-нибудь аляповатым, идеологически выдержанным рисунком; худые руки, дешевые браслеты на запястьях; длинные пальцы, на ногтях - облупившийся лак. Только в таких пальцах удержится немыслимой крепости сигара
«Боливар». С лицом дела обстоят сложнее.
        Сколько бы ни старался - Габриель не может представить себе Таниного лица.
        Он даже не знает - белая ли она, мулатка или вовсе негритянка.
        Чтобы хоть как-то приблизиться к пониманию внучки Хосе Луиса (фигуры совершенно неуместной в его жизни), Габриель пробует раскурить сигару «Боливар».
        Он - совсем небольшой любитель курева. Однажды в детстве ему понравилась украденная у отца MONTECRISTO, но с тех пор он вырос и все последующие опыты с
«Монтекристо» заканчиваются першением в горле.
        Габриель может позволить себе, не напрягаясь, выкурить сигарету - и то под бокал вина или чашку кофе, когда вечерами сидит в уличных кафе. Кафе случаются нечасто, и они всегда разные, но расположены в радиусе пятисот метров от магазина или на прямой, соединяющей его маленькую квартирку и магазин. При желании он мог бы стать завсегдатаем в одном из них - и это означало бы вступить в неформальные отношения с персоналом. Сначала просто «привет» и «пока» - на это уйдет пара месяцев, затем наступит время ничего не значащих фраз типа «ну, сегодня и жара!». Затем все плавно скатится к вопросам о личной жизни и о жизни вообще.
        Их бессмысленность очевидна, к тому же Габриелю есть с кем поговорить на эту вечную тему.
        Курить «Боливар» невозможно, так он крепок. Не всякая мужская глотка вынесет этот жесткий, царапающий дым, что уж говорить о женской?
        Таня Салседо - та еще штучка. Железная леди.
        И не захочешь, а поскачешь в Интернет с отсканированной фоткой в зубах. Когда же он последний раз фотографировался? По всему выходит, что с Христиной, в автомате моментальной фотографии. После нее у Габриеля было несколько девушек - и все это летние связи, когда он пребывает в относительном порядке и спокойствии, и не подвержен зимней хандре. Она давно уже называется «синдромом Птицелова», а девушки…
        Они - совершенно разные, у Габриеля нет устоявшегося типа возлюбленной.
        Две были просто туристками, он встречался с ними с разницей в год, с обеими - на протяжении двух недель, ровно столько длился их отпуск. И обе они носили одинаковое имя - Габи. Вернее, это немку звали Габи (полное - Габриэла). А француженку звали Габи (полное - Габриэль).
        Габриель - Габриэла - Габриэль.
        Забавно.
        Если слить Габриэлу и Габриэль в одну кастрюлю, хорошенько размешать полученную смесь и взбить ее миксером, сунуть в духовку, благополучно вынуть, а потом украсить заварным кремом, цукатами и замороженными фруктами -
        то получится незабвенная Ульрика.
        А Габриэла и Габриэль - всего лишь бледная, плохо пропеченная копия Ульрики. Без цукатов, крема и фруктов. И потом, им явно хотелось заняться сексом, безразлично с кем, а Габриель просто оказался на пути, как мог оказаться любой другой - будь то спасатель на пляже, рабочий на стройке, владелец кондитерской или уличный музыкант. Такой, весьма распространенный, тип искательниц приключений не очень-то нравится Габриелю, но и отказываться от того, что само плывет в руки, - глупо.
        Ни Габриэла, ни Габриэль не обогатили его ни одной новой мыслью, ни одной новой эмоцией, они лишь закатывали глаза и глупо хихикали над фактом такого кармического совпадения имен. Вернее, это Габриэла называла его кармическим. А Габриэль выразилась в том духе, что оно - судьбоносно.
        Судьбоносно. Ха-ха.
        Эти две мерзавки опустили Габриеля на десяток приличных сигар каждая («на память о том, как мы зажигали с душкой-испанцем»). Кроме того, Габриэла умыкнула у него альбом «150 лет репортажной фотографии», а Габриэль - альбом «Знаменитые французские модельеры». Когда факт кражи вскрылся, Габриель дал себе слово не связываться с туристочками в топиках, мини и вьетнамках от «Дольче-Габбана» (этот нехитрый прикид был на обеих шалавах в судьбоносно-кармический час знакомства).
        Остальные подружки Габриеля - местного разлива.
        От того, что они постоянно проживают здесь, в Городе, связи не становятся длиннее и по-прежнему имеют сезонный характер. Все это милые девушки, но они не носят умопомрачительных саквояжей с умопомрачительной начинкой, как Ульрика. И нe носят табельного оружия в кобуре, как Христина. Никакой изюминки в них нет. Они же, напротив, считают, что изюминки не хватает как раз Габриелю.
        Габриель - несовременный.
        Не любит тусоваться, не любит ходить в кино и на пляж, хотя фигура у него - дай бог каждому.
        Габриель не развлекает их шуточками и неожиданными хлесткими сюрпризами в стиле киношного психопата Фредди Крюгера, он - довольно-таки мрачный тип.
        Волосы Габриеля не мешало бы постричь, а речь - упростить, уж больно она заумная. Так же не мешало бы заняться гардеробом Габриеля, прикупить ему пару попсовых футболок, пару попсовых штанов и пару попсовых сандалий, и еще - летний вариант попсового браслета: кожаный ремешок со вставленными в него раковинами каури.
        Ни одной девушке до сих пор не удалось достичь желаемого: Габриель цепко держится за свои волосы и за свою речь, которую, не покладая рук, шлифовала вся мировая литература - от Гомера до старины Умберто Эко. Габриеля вполне устраивают его классические джинсы и футболки, и он терпеть не может цацок на запястьях.
        Он хочет оставить все, как есть. Как было всегда.
        С ним не соглашаются - молча или громогласно, и это - отличный повод, чтобы сказать девушке: «По-моему, мы не очень подходим друг другу, милая. Не пора ли нам разбежаться?»
        Так он обычно и говорит.
        И они уходят - обычно. В Городе полно парней, легких и остроумных, веселых и не зануд. И полно мест, где можно с ними познакомиться, днем и ночью, ведь Город никогда не спит! И здесь можно встретить не только простых парней, но самых что ни на есть знаменитых. Всемирно известных футболистов, например, - Пуйоль, Рональдиньо, Дзамбротта, Виктор Вальдес, они играют за местный клуб. Есть еще знаменитые художники и знаменитые музыканты, и один переведенный на 32 языка знаменитый писатель-постмодернист в сакральном и вполне приемлемом для флирта возрасте «за тридцать», - но футболисты все же предпочтительнее.
        Габриель искренне желает своим мимолетным подружкам счастья. И хорошо, что они мимолетны, - ничье сердце в результате не было разбито, Фэл может не переживать.
        Весна и лето наступят в любом случае, а значит, будут новые девушки. Все они заглянут в магазинчик «Фидель и Че» в поисках книжки про любовь - как он мечтал когда-то. Самое смешное, что так обычно и бывает, вот только все время попадаются
        не те девушки.
        Не те, в которых можно самому влюбиться по-настоящему.
        Сейчас, по прошествии лет, Габриель мог бы сказать, что у него была настоящая любовь. И не говорит этого лишь потому, что любовен было две - Ульрика и Христина.
        Кто из них настоящая?
        И вспоминают ли они о Габриеле - хоть иногда?
        Габриель - вспоминает, и довольно часто, но в этих воспоминаниях гораздо больше вопросов, чем ответов.
        И вопрос «почему мы расстались?» здесь далеко не главный.
        Габриель переполнен подробностями интимной жизни с Ульрикой и Христиной. И подробностями, связанными с их повадками, привычками и содержимым их сердец, но это - описательные подробности, как если бы он строчил очередное долгоиграющее письмо Фэл или - не приведи господи! - взялся бы за роман
        Описательные подробности - и никаких документальных свидетельств.
        Ничего, что можно вспомнить просто так, не облекая в затейливые словесные построения, не делая вид, что читаешь книгу о себе.
        Между Габриелем и обеими девушками - куча страниц убористого текста, вот что напрягает.
        Существование Тани Салседо напрягает не меньше.
        С Таней все происходит в хорошо знакомом Габриелю русле тотального потока. Сверхбыстрого течения, по которому он скользит, не пытаясь сопротивляться: все силы уходят на то, чтобы держать голову над поверхностью.
        Самым неприятным выглядит требование воспользоваться электронной почтой, а значит, и Интернетом. Габриеля сложно обвинить в дремучести: у него есть компьютер и есть выход в сеть, и все закупки для магазина, прежде всего - книжные, он делает по сети. То же касается расчетов и проплат. Но это - технические моменты, неизбежные в любом бизнесе, не более.
        Интернета в отрыве от повседневных нужд Габриель не переносит на дух.
        Несколько раз он пытался внедриться в него и понять суть, используя привычные для подобных действий инструменты: анализ, глубинное проникновение, эмоциональное сопереживание, идентификация. Ничего путного из этих поползновений не вышло. То, что безотказно срабатывало с литературой, оказалось бессильным перед Интернетом.
        Интернет - большая помойка.
        Интернет - враль, каких мало. Мистификатор. Ушлый рекламщик, способный и мать родную заложить за пару-тройку лишних евро.
        Интернет - питательная среда для самых разных пороков и комплексов: гипертрофированное тщеславие, жажда превосходства, ложь во всех модификациях, откровенное манипулирование случайными собеседниками.
        Конечно, Интернет - незаменимое средство для получения информации, там этой информации завались, стихийное бедствие какое-то, торнадо, смерч, цунами, но -
        нужно ли обычному человеку столько информации? и тысячную ее долю не удастся переварить за всю жизнь.
        И потом, там слишком много голосов. Разных и не всегда приятных. От них у Габриеля начинает болеть голова и напрочь теряется чувство собственной уникальности. Единственности. Неповторимости. Войти в Интернет - все равно что войти в комнату, полную кривых зеркал. Отовсюду на тебя скалится твоя же собственная, чудовищно изуродованная физиономия.
        Скорее всего, у Интернета есть и обратная сторона. Но она, так же, как и обратная сторона Луны, навеки скрыта от глаз. И высадок на обратную сторону Луны в ближайшее время не предвидится. А если предвидится, то Габриель уже пролетел с заявкой в отряд астронавтов.
        Как бы то ни было, он панически боится Интернета.
        Но через день после получения ультиматума от Тани мужественно фотографирует себя на камеру мобильного, перекачивает изображение на компьютер и отправляет по адресу, указанному в письме.
        Не то чтобы Габриель очень старался подать себя в лучшем виде: он не выбирал выгодных ракурсов и не выпячивал подбородок, просто побрился и зачесал назад волосы.
        И изобразил на лице дружелюбную и искреннюю улыбку, чтобы у недоверчивой Тани Салседо не возникло никаких сомнений насчет его порядочности.
        Ответ пришел тем же вечером и немало смутил Габриеля:
        Привет, красавчик!
        Если, конечно, на фотке ты, а не актер Антонио Бандерас в ранней молодости. Мне нравится Бандерас, а тебе? Ты мог написать хотя бы несколько строк о себе, а не просто отделаться фоткой. Глаза у тебя хорошие, и ты не похож на прохиндея, тебя это радует? Меня - так очень. Я на всякий случай высылаю свою, последнюю по времени. Это чтобы ты имел представление обо мне, ни для чего другого, не обольщайся. Ты не написал, какие сигары куришь и чем занимаешься. Отвечай быстрее, я проверяю почту два раза в день - утром и вечером, так что разговорчиками о большой разнице во времени не отделаешься.
        С наилучшими пожеланиями -
        Таня Салседо
        Вот сейчас и откроется истина - кто же такая на самом деле Таня Салседо, внучка неистового Хосе Луиса, негритянка, мулатка или белая.
        И еще - какая она.
        И насколько она далека от невнятного образа, который рисовало воображение Габриеля.
        Он не оставлял своих фотографий ни Христине, ни Ульрике, и у него не осталось на память ровным счетом ничего. Таня Салседо - совершенно непонятный и мало желанный персонаж, да к тому же удаленный на тысячи километров, но вот, пожалуйста: она теперь имеет его фотокарточку, а он ее. Что можно сделать с фотографией Тани?
        Раскрыть ее.
        Давно пора было это сделать - еще десять минут назад, пятнадцать, но Габриель сидит над нераспакованным файлом, то поднося к нему стрелку, то убирая ее. Раскрыть фотографию никогда прежде не виданного человека - все равно что толкнуть закрытую дверь, за которой - неизвестность. А Габриель - еще со времен первого знакомства с Птицеловом - терпеть не может закрытых дверей и чаще не входит в них, чем наоборот.
        Но уж больно интересно увидеть, что представляет собой перчинка Таня Салседо.
        Она не мулатка и не негритянка.
        Она очень хорошенькая - вот первое впечатление от фотографии.
        Она очень молодая, ей, наверное, и двадцати нет.
        Она - задира и позерка. Первое не удивляет Габриеля, что-то подобное он предполагал, исходя из двух ее посланий. «Позерка» относится непосредственно к фотографии, явно постановочной. У Тани волосы ниже плеч, слегка вьющиеся: они скрывают половину лица, вторая половина представляет собой абсолютный идеал женской красоты. Таню можно было бы назвать моделью, но она слишком живая для модели. Она - как ртуть. Глаза у нее (вернее - один глаз, тот что виден на фотографии) - насмешливые, и губы сложены в улыбку. Улыбку знающего себе цену человека. «Ну, какова я, чико? - вопрошает Таня с фотографии. - Скажи честно, таких девушек ты еще не видел!»
        Возможно, Таня права.
        Но и это еще не все. Фон на фотографии абсолютно черный - это сделано специально, чтобы доминировали два светлых пятна: полумесяц лица и полумесяц руки. Рука тоже включена в список достопримечательностей Тани, обязательных к посещению. Пальцы у нее длинные (тут Габриель не ошибся), но нет никаких следов облупившегося лака. Напротив - перед ним образец идеальных ногтей. Идеально обработанных ногтей.
        В пальцах у Тани зажата сигара («Боливар», какая же еще!), и вся она окружена клубами романтического дыма.
        Уфф-ф!..
        Увиденное могло бы свалить с катушек впечатлительного юнца, но Габриель давно не юнец. Если Таня рассчитывала на убойный эффект, то она просчиталась.
        Привет, Таня.
        Это Антонио Бандерас, он же - Габриель. Я получил твою фотографию, и она меня впечатлила. Ты красивая, насколько я могу судить по твоему чудесному глазу (кстати, что со вторым, как он чувствует себя, не приболел ли?). У тебя наверняка отбоя нет от поклонников, правда? Я заранее им сочувствую, потому что ты, как пить дать, морочишь голову несчастным и вовсю пользуешься своей красотой. У меня маленький магазин, который называется «Фидель и Че», и я торгую не только сигарами, но и книгами. Я вообще люблю книги. И не переношу, когда меня достают всякими глупостями, а охотников это делать хватает, поверь. Что касается сигар, то я курю «8-9-8».
        С наилучшими пожеланиями -
        Габриель
        Он выбрал «Dalias» или «8-9-8» методом тыка: сложил в коробку свернутые бумажки с названием всех известных ему сигар, перемешал их, а потом вытянул первый попавшийся под руку листок. Вот и получились «8-9-8», а могло получиться что угодно - от «Короны» до «Робусто». Уже отправив сообщение, Габриель подумал: а не будет ли это истолковано как мелкий подхалимаж? Как желание понравиться во что бы то ни стало - ведь и «Боливар», и «8-9-8» крутят на одной фабрике, «Partagas». Знает ли об этом внучка старого торседорес?
        Еще бы ей не знать.

«Боливар» крепче, чем «8-9-8», и курится на пятнадцать минут дольше, причем у
«8-9-8» тоже немаленький срок службы - что-то около часа. Это знание не достигнуто опытным путем, а, почти как все знания Габриеля (исключая секс), почерпнуто из заслуживающих доверия источников. В основном - опубликованных и находящихся в открытом доступе.
        Надо бы попробовать эти чертовы «8-9-8».
        Пока Габриель решается и никак не может решиться, приходит очередное послание от Тани.
        Привет, красавчик!
        Хотя мне, наверное, не надо так тебя называть, а то ты обидишься и перестанешь мне писать, а этого бы как раз не хотелось. Буду звать тебя Габриель, ты не возражаешь? Насчет моего второго глаза - он в порядке и является точной копией первого. Просто мой друг - не близкий, не надо закатывать глаза и говорить
«м-м-м», - всего лишь друг. Так вот, мой друг, который собирается стать профессиональным оператором, делал серию работ на конкурс. Оттого и получилось слегка пафосно, но это не моя вина. Насчет моей красоты - повторюсь, я отправляла тебе фотку совсем не для того, чтобы ты меня оценивал с этой точки зрения. Просто всегда нужно иметь представление о том, с кем общаешься. Нашу переписку ведь можно назвать общением? Насчет моих поклонников - их много, но все они знают, что мое сердце для них закрыто, а что творится у них в сердцах - их дело. Напишу немножко о себе, а потом снова вернусь к тебе. Мне девятнадцать, и я учусь на втором курсе университета, буду юристом. Лед, конечно, до смерти хотел, чтобы я тоже посвятила жизнь сигарам, как и он. Ты не представляешь, как он на меня давил. Но я, как и он, упрямая и всегда делаю только то, что хочу. А что закончил ты? Здорово, что твой магазин называется «Фидель и Че», нет, это просто потрясающе! Фидель и Че - мои герои, и почему ты не носишь бороду? Тебе бы пошло. Я тоже люблю читать книжки, не подумай, что про любовь. Про любовь мне как раз не нравится. Все
одно и то же, и женщины всегда выглядят сопливыми дурами и истеричками к тому же. А это не соответствует истине. Я, например, совсем не такая. Ты меня озадачил с «8-9-8». Я еще не решила, хорошо это или плохо, но склоняюсь к тому, что все же хорошо. Подробнее изложу свои мысли в следующем письме. А ты напиши мне еще что-нибудь про себя. Что ты еще любишь, где успел побывать и есть ли у тебя девушка. Может, ты уже женат? Напиши также, что ты думаешь по поводу того безобразия, что творят америкашки в Ираке.
        С наилучшими пожеланиями -
        Таня Салседо
        В Ираке идет война (или шла до последнего времени) - Габриель что-то слышал об этом, но так до сих пор и не решил, на чьей он стороне. А если Таня говорит о творящихся там безобразиях (и творят их, судя по всему, американцы), - следовательно, ему нужно принять сторону иракцев. Это нелегко, ведь Габриель разделяет весьма распространенную точку зрения, что арабы - люди, мягко говоря, совсем-совсем непохожие на европейцев. Они скрытны, воинственны, вероломны; единственное занятие, которое они считают достойным себя, - смерть за идею. И желательно, чтобы эта смерть повлекла за собой еще множество смертей.
        Вспомни о взрывах в Мадриде, недоумок, это было так недавно.
        Возможно, Габриель чего-то недопонимает, и его девушка - Христина… Она была марокканкой. Арабкой или берберкой с незначительными примесями, привнесенными из испанских анклавов, словом - женщиной другой расы. Большой любви это не мешало, только разогревало кровь. К тому же Христина ненавидела террористов гораздо больше, чем любой среднестатистический европеец: потому что ненависть эта была не абстрактной, а конкретной, связанной с потерей семьи. Говорили ли они с Христиной о терроризме? Кажется, да, но подробности этого за давностью лет стерлись в памяти.
        Да они и не нужны, подробности. На гражданскую позицию подробности не влияют.
        Наверное, ему стоит написать про Христину. Это придаст его электронному образу человечность. Вот только как представить марокканку? Христина - близкая подруга? В этом случае Таня закатит глаза и скажет про себя «м-м-м», и получится, что Габриель юлит и не называет вещи своими именами. Нет, он просто напишет - моя возлюбленная, или моя любимая девушка, но какое отношение «моя любимая девушка» имеет к бесчинствам америкашек в Ираке?
        Моя любимая девушка - марокканка, я знаю проблему изнутри, и поэтому не могу спокойно наблюдать за теми безобразиями, что творят америкашки в Ираке, я возмущен, я в ярости - вот какое!..
        О, нет, не так: моя любимая девушка была марокканкой.

«Была» - необходимое и достаточное уточнение.
        Была - и сплыла, теперь-то Габриель свободен? Абсолютно, но на гражданскую позицию такая свобода не влияет.
        Пункт с америкашками разобран по косточкам, переходим к следующим, а именно:
        Женат ли Габриель?
        Нет, не женат.
        Что он закончил (имеется в виду учебное заведение)?
        Вопрос на засыпку, если учесть, что у Габриеля нет никакого образования и никаких специальных знаний, кроме тех, что он выудил из книг за последние двадцать лет. Их хватило бы на триста тысяч узких специалистов, хотя какое это имеет значение, если миром сегодня правят именно узкие специалисты, гореть им в аду!.. Для успешной работы в «Фиделе и Че» не требуется диплома, но как отнесется к этому факту Таня?
        С разочарованием - так думается Габриелю.
        В этом случае лучше прикинуться… прикинуться бывшим радиоастрономом. Почему бы и нет? За время их знакомства Фэл выгрызла ему плешь чертовыми пульсарами, и, при желании, он мог бы читать лекции о них - изобретательно, но без научной зауми; на уровне, понятном простому смертному. Такому, как Таня, к примеру.
        Итак, что он закончил?
        Габриель - дипломированный радиоастроном (скромно и со вкусом, а женщинам к тому же нравятся ученые). Но если он радиоастроном - почему не работает по специальности? Потому что… потому что… вовремя понял, что снимать показания с радиотелескопов - не его стезя. Тогда что его привлекает?
        То, что есть сейчас и было всегда, а именно - книги. Про книги он уже писал, повторяться не хочется. Но что еще связано с книгами?
        Ага.

«Ты мог бы стать приличным писателем», говорит Фэл. «Большим писателем», говорит Фэл. А писатели нравятся девушкам даже больше, чем ученые. Что ж, попробуем еще раз.
        Что он закончил?
        Габриель - дипломированный радиоастроном, но вовремя понял, что радиоастрономия - не его призвание. Люди интересуют его гораздо больше, чем звезды и товары, им сопутствующие; он, прежде всего, хочет понять людей. Он хочет опуститься в глубины человеческой души и постараться зафиксировать малейшее ее движение. Он хочет максимально приблизиться к тайне бытия и прожить тысячу жизней вместо одной. Кто может сделать это, кроме писателя? Никто.
        Если честно, я мечтаю о карьере профессионального писателя.
        Такое признание не оставит равнодушной импульсивную Таню. Такое признание непременно ей понравится.
        Габриель не совсем понимает, зачем ему нравиться Тане (очевидно, это как-то связано с поставками сигар), но лучше иметь ее в друзьях, пусть и виртуальных. По той же причине он отпускает бороду, вернее - забывает бриться и борода растет сама собой.
        Получается неплохо.
        Тане вовсе не обязательно знать о бороде, во всяком случае - в том ее виде, который имеется на сегодняшний день. Борода еще не приведена в соответствие и не синхронизирована с бородами Фиделя и Че, но и без того лицо Габриеля неожиданно приобрело так несвойственную ему твердость. И даже мужественность. Есть и другие положительные моменты: за бородой нужно худо-бедно ухаживать, а значит - чаще смотреться в зеркало.
        Что он и делает.
        Как предполагал Габриель, известие о том, что он - бывший радиоастроном, а в будущем еще и профессиональный писатель, потрясло Таню до глубины души. Она больше не сравнивает его с красавчиком Бандерасом - лысый подбородок, а сравнивает со стариной Хэмом, который, как известно, тоже жил на Кубе и тоже носил бороду. Габриелю хотелось бы избежать подобных сравнений, но все дело в том, что Таня - девушка и что ей - девятнадцать.
        А юность всегда находится в плену романтических стереотипов.
        Все последующие письма Тани начинаются с
        Привет, мой Хэм!
        где «мой» вовсе не означает виды кубинки на Габриеля, а лишь подчеркивает его статус не обремененного семьей, свободного человека, открытого для дружбы.
        И в конце писем больше не стоит дурацкая приписка:
        С наилучшими пожеланиями -
        Таня Салседо
        Она заменена гораздо более человечным:
        Целую -
        Таня
        Слова - одни и те же, но всякий раз выглядят по-другому и вызывают вполне законный вопрос: как и куда именно целует Таня. В распоряжении Габриеля есть всего лишь одна фотография с лицом-полумесяцем - но и ее достаточно для воображения:
        целоваться с такой красавицей, как Таня, должно быть, чертовски приятно.
        А об остальном (что обычно следует после поцелуев) Габриель старается не думать: Таня слишком далеко.
        Это не мешает ей делать Габриеля хуже, чем он есть. А именно: она вынуждает Габриеля врать о себе. Приложением к радиотелескопам он уже был, начинающим писателем - тоже, теперь пришел черед сказок о странствиях. Благо, путеводители по разным странам всегда под рукой, а есть еще экзотические романы великих под общим заголовком «иностранец в…», где каждая фраза пропущена через сердце, а детали - всегда нетривиальны. Габриель начинает с Марокко, которое откуда-то неплохо знает.
        Такое впечатление, что он бывал там и неоднократно. Касабланка (город), Ксар-эль-Кебир (еще один город), Кутубия (мечеть), Кенитра (еще один город и провинция с одноименным названием), Карауин (университет-мечеть), касба (крепость), кус-кус (блюдо), ковроткачество (народные ремесла), кайт (экстремальный вид спорта, распространенный на побережье).

«К» - одна из букв алфавита, но и на любую другую у Габриеля сыщется тьма марокканских впечатлений. Должно быть, это Христина, бывшая возлюбленная, вложила их в Габриелеву голову.
        За Марокко приходит черед Португалии (когда-то там отдыхала Фэл) и Франции с Германией, откуда прибыл умопомрачительный саквояж Ульрики. Наверное, Фэл не так уж далека от истины: из него мог бы получиться приличный писатель, чье единственное отличие от плохого - достоверность лжи и ее безупречно-правдивый товарный вид. Вот и для Тани все написанное им -
        абсолютная правда.
        Она требует от Габриеля все новых и новых подробностей: мир так велик, а она еще нигде не успела побывать и ничего толком не видела. И пусть Габриель не думает, что у них на Кубе какие-то сложности со свободой передвижения, совсем нет, мы полностью открыты и всегда рады гостям.
        Я бы хотела увидеть твой город, пишет она.
        И остальные города, о которых ты рассказывал, пишет она.
        Но больше всего мне бы хотелось увидеть тебя. По-моему, ты необыкновенный человек. Я теперь часто думаю о тебе и думаю, что ты не зря выбрал «8-9-8». «8-9-8» курят люди мечтательные и нежные, немножко сентиментальные, но твердые, когда нужно. Они отстаивают свои убеждения, хотя и чужие убеждения для них не пустой звук. Они к ним прислушиваются и никого не обзывают дураками. Они - самые лучшие толкователи снов, самые лучшие друзья. Они лучше всех варят кофе и лучше всех танцуют. Они могут плакать над песней и над счастливым концом в кино - и не считают это зазорным. Они великодушны и любят животных - кошек и птиц, ты ведь такой? У одного моего друга (немца, он медик и работает здесь по контракту) есть веб-камера. У тебя наверняка тоже есть веб-камера. Вот было бы здорово, если бы мы пообщались, глядя в глаза друг другу, как тебе такая мысль? По-моему, это было бы просто потрясающе. У меня дух захватывает. Отвечай быстрее.
        Целую тебя -
        твоя Таня
        До чего только люди не додумаются - веб-камера! Габриель видел ее в компьютерном магазине, находящемся как раз на полпути от дома к «Фиделю и Че»: такая себе маленькая сферическая приблуда с проводом, который подсоединяется к компьютеру. Она позволяет общаться с собеседником в реальном времени и лицезреть его, ничего пугающего в этом нет, наоборот -
        даже занимательно.
        Пообщаться с Таней, увидеть второй ее глаз - разве это не прекрасно? Габриель почти уверен, что застанет ее с «Боливаром» в руках, ему же придется сунуть в рот
«8-9-8».
        Это несколько охлаждает его энтузиазм.
        Как и увеличившийся ровно вдвое набор из слов прощания, теперь к ним добавились
«тебя» и «твоя». На «тебя» можно не обращать внимания, но «твоя» предполагает новый уровень отношений. Более интимный. К чему клонит Таня, которая так далеко? Габриель писал ей о том, что был влюблен (теперь эти чувства в прошлом), - и никаких ответных признаний не последовало, кроме брошенного вскользь я еще никогда не влюблялась по-настоящему, хотя чувствую, что это вот-вот произойдет.
        Уж не немца ли медика она имеет в виду?
        Все немцы в сознании Габриеля похожи на воровку-Габи: такие же белесые и плотно сбитые, с небритыми подмышками, рельефными икрами, сильно искривленными пальцами ног, плоскими задницами, плоскими шуточками в карманах и секундомером в паху.
        Как бы ни старался Габриель, он не может вспомнить ни одного приличного немецкого оперного певца, но они хорошо плавают, хорошо бегают на лыжах и у них хорошие автомобили.
        Хотя до «Золотого Бугатти» им далеко.
        В ответном послании Тане, написанном с максимально возможной скоростью, Габриель извиняется за отсутствие веб-камеры и клятвенно обещает разжиться ею в самое ближайшее время. И корректирует представления Тани о людях, которые курят «8-9-8»:
        Возможно, на Кубе курильщики «8-9-8» именно такие. Но здесь, в Европе, они выглядят несколько по-другому. Я - уж точно другой. Я - не толкователь снов и не умею танцевать. Я пью растворимый кофе и все никак не соберусь купить молотый и сварить его по-турецки. А если сварю - не факт, что он получится вкусным. Я не плачу над счастливыми концами (над несчастными, впрочем, тоже), но комок в груди все же присутствует. Наверное, это говорит о моей сентиментальности, тут ты права. О моем великодушии - не мне судить и о способности к дружбе - тоже. У меня вообще мало друзей, их почти нет - что ты думаешь по этому поводу?
        Животные.
        У меня есть знакомый бассет и знакомая кошка, им тысяча лет. Мы отлично ладим. А еще у меня в кармане всегда лежит пакетик с зерном - я подкармливаю голубей на площади, неподалеку от «Фиделя и Че».
        Я не мечтатель.
        Как и во всем, что когда-либо писал Габриель и что он еще напишет, в этом его опусе присутствует проскальзывающее сквозь пальцы вранье. На самом деле он - мечтатель. Друзей у него нет вообще - кроме Фэл, разумеется. За последние несколько лет он не посмотрел ни одного игрового фильма - ни в кинотеатре, ни по телевизору, так что «комок в груди» - художественное преувеличение. Про бассета и кошку все понятно без дополнительных комментариев.
        И он не кормит голубей, считая этих птиц переносчиками заразы.

…С веб-камерой Таня согласна подождать, но недолго, пусть Габриель поторопится. Также она обещает научить его танцевать и варить кофе, что же касается отсутствия у Габриеля близких друзей - это нестрашно, это говорит лишь об избирательности в подходе и высоких критериях, которые он предъявляет к людям. Она, Таня, готова стать другом Габриеля, она уже почти стала им,
        разве не так?
        История с голубями умилила Таню до невозможности.
        Габриель же пребывает в глубоких раздумьях. Что значит - «обещаю научить тебя танцевать», «обещаю научить тебя варить кофе»? Сделать это на расстоянии нельзя, даже с помощью веб-камеры, дать инструкции - можно, а научить - нет. Если бы Габриель хотел, он бы и сам давно научился: и для танцев найдется «пособие для начинающих», если хорошенько поискать.
        Таня собирается приехать к нему -
        двух мнений быть не может.
        Это пока не обсуждалось, но вся их переписка движется именно к приезду. Ознакомительному визиту. Габриель не сомневается в том, что в самом недалеком будущем Таня поставит его перед фактом этого визита, что-то вроде я все устроила наилучшим образом. Встречай меня послезавтра в аэропорту, рейс такой-то! Ты удивлен, признайся? Ты просто ошеломлен и весь в нетерпении, ведь так? Отвечай быстрее.
        Почему факт гипотетического приезда кубинки так взволновал Габриеля? Поверхностного анализа достаточно, чтобы понять: это не волнение потенциального влюбленного и не радостное предвкушение встречи с хорошенькой девушкой, нет. Это страх быть разоблаченным. Псевдопутешествия, псевдокормление голубей на площадях, а еще он выдавал себя за радиоастронома и курильщика со стажем!
        Нужно успокоиться, ничего страшного пока не произошло.
        В Городе полно голубей, вычислить места их дислокации - легче легкого, не говоря уже о том, что покупка пакетика с зерном нисколько не обременит кошелек Габриеля. Он расскажет Тане о пульсарах (с интонациями и страстью Фэл), он расскажет Тане о путешествиях (с интонациями и страстью путевых заметок, которые вели знаменитые писатели) - не будет же она требовать от Габриеля материальных подтверждений, авиабилетов, грошовых сувениров, открыток, проспектов, альбомов с видами?.. А еще он покажет ей Город, да! Город никого не оставляет равнодушным, он - самая настоящая жемчужина, в нем масса мест, достойных восхищения. Они поднимутся на смотровую площадку Прекраснейшего Собора, созданного гением Величайшего Архитектора (Габриель не был там никогда) и будут долго изучать геометрию улиц,
        тем более что с такой высоты ни бассета, ни кошки разглядеть нельзя. Следовательно, их тоже можно сбросить со счетов.
        Остаются сигары. Проклятые «8-9-8».
        Если он не научится их курить - плохо дело. Внучка торседорес сразу же обнаружит подвох, и все ее представления о Габриеле, созданные на основе одного лишь факта, что он курит «Dalias», пойдут прахом.
        До сих пор Габриель откладывал начало опытов с «8-9-8» - дальше откладывать невозможно.
        Две лакированные деревянные коробки «Dalias» уже заказаны, но когда они придут - одному богу известно. На этот случай у Габриеля предусмотрен хьюмидор из коллекции отца. Когда-то давно туда перекочевало 50 штук «8-9-8»: что стало со вкусовыми качествами сигар - неизвестно, но внешний вид их не изменился.
        Габриель приступает к изучению «8-9-8» летним вечером, сразу после закрытия магазина. То есть магазин закрыт лишь номинально, надо было бы сменить ABIERTO на CERRADO, но и без того Габриель знает - никто сюда не войдет. Он может сидеть здесь до полуночи, а может остаться до утра (чего почти никогда не делает) - его не побеспокоят. И времени у него - вагон.
        Время - единственная вещь, которая необходима для сигары. Ее нельзя курить в спешке, нельзя отвлекаться на мелочные раздумья и на все то, что лишает жизнь привлекательности. Желательно также отбросить мысли о налогах и о том, что до сих пор не удалось продать ни одного экземпляра книги Умберто Эко «Баудолино» (после встречи в аэропорту Габриель с остервенением закупает все, когда-либо изданное Эко, - на всех языках, включая экзотические польский, русский и словацкий); вместо Эко идиоты-покупатели требуют Дэна Брауна с его псевдонаучной дешевкой «Код да Винчи» - и страшно удивляются, что именно этого бестселлера нет в продаже. Так же, как нет в продаже еще одной фантастически успешной коммерческой поделки - «Богиня на кухне», имя авторессы постоянно вылетает у Габриеля из головы.
        Что еще, кроме времени, необходимо для сигары?
        Симпатичный пейзаж перед глазами.
        Тане в этом отношении повезло больше - так кажется Габриелю. Гавана в его представлении - большая сцена, в каждом уголке которой разыгрываются скетчи, все как один - с музыкальным сопровождением. Расстроенное пианино, барабаны, перкуссия, ритм- и бас-гитары, но в основном - духовые. Саксофоны, трубы, тромбоны, кларнеты (не забыть про контрабас!) - этими инструментами в совершенстве владеют престарелые хипстеры из «Буэна Виста Соушэл Клаб», они-то и создают реальность. Они придумали все эти улицы, разбитые автомобили, надписи на разноцветных стенах, кресла-качалки и цветочные горшки у дверей, вечно сушащееся белье, сетки над домами - к ним на нитках прикреплены тысячи вырезанных из бумаги птиц.
        Ни один джаз-банд не останавливался напротив магазинчика Габриеля, чтобы сыграть
«Afro Cubano Chant», лишь однажды прошел человек с аккордеоном, а еще один раз рабочие пронесли старинную фисгармонию и едва ее не уронили.
        Ничего более существенного - в музыкальном и общечеловеческом плане - не произошло.
        Здание напротив тоже не вызывает особых эмоций.
        Помнится, лет восемь назад там была лавка, в которой торговали вещами, якобы изготовленными индейцами Северной Америки: головные уборы из перьев, деревянные тотемы с орлами - на них удобно вешать шляпы; амулеты разных размеров и конфигураций, неспособные уберечь хозяина даже от поноса и насморка; украшения, сумки, замшевая обувь, музыкальные записи для медитации и одежда из индийской конопли (рубахи, легкие куртки, штаны и исподнее). Габриель, всегда приветствующий новизну ощущений (если она не идет вразрез с законом и нормами безопасности) прикупил там рубашку с короткими рукавами и носил ее, не снимая, несколько недель кряду - никакого прихода не произошло, и отходняка тоже не было. Ничего не было, за исключением лошадиного запаха, идущего от подмышек. Габриель неосмотрительно бросил ее в стирку вместе с темными вещами - и рубашка напрочь потеряла товарный вид, а на покупку нового конопляного изделия он так и не сподвигнулся. А вскорости закрылась и сама лавка: то ли у владельцев не оказалось своей Фэл - ангела-хранителя, то ли они решили, что торговать гашишем гораздо выгоднее, чем одеждой из
конопли - и переквалифицировались в наркодилеры.
        Долгое время помещение пустовало, и лишь совсем недавно в нем затеплилась жизнь.
        Большие окна, где когда-то были выставлены чучела медведя гризли и белоголового орлана, затянули серой мешковиной, вывеска LOS INDIOS DE NORTEAMERICA исчезла, зато появились строители, мешки с цементом и пара деревянных козел.
        Перепланировка и ремонт были проведены в рекордные сроки, что - по мнению Габриеля - говорит о платежеспособности новых арендаторов и их умении договариваться с властями. Один из строителей - хорват по национальности - несколько раз наведывался к Габриелю на предмет курева, но так ничего и не купил («сигары - о-о, costar саrо!»[Дорого стоит (исп.).] ) От него Габриель и узнал подробности: на месте индейской лавчонки будет ресторан, его затеяли двое русских или две русские, он не знает, как сказать правильно.

«Две русские» должно означать две женщины.
        Хорошо это или плохо (не то, что женщины, а то - что русские) - неизвестно.
        Русские появились в Городе лет пятнадцать назад и с каждым годом их становится все больше. По отношению к русским Габриель сохраняет нейтралитет. Наверное, потому, что мало общается с людьми. Уж они бы рассказали ему, что русские оккупировали побережье - все побережье, от Фигераса до Малаги, что они скупают лакомые кусочки недвижимости, проворачивают неблаговидные и откровенно криминальные делишки, вступают в сговор с корыстолюбивыми чиновниками, организовывают подпольные бордели, и вообще - русскую мафию никто не отменял.
        Так ли страшны русские - большой вопрос.
        Время от времени они появляются в «Фиделе и Че», покупают путеводители, красочные фотоальбомы с видами Города, где почти отсутствует текст; сигариллы и сигары, в основном по одной, либо в шелковой бумаге, либо в целлофановой обертке. Но еще никто не приобрел Умберто Эко, и это огорчает Габриеля, ведь он слыхал, что русские (не- мафиозная их часть) - глубоко духовная нация. Русские всегда платят, ничего не крадут, самый плохой английский принадлежит им, самые смущенные улыбки - тоже им. Хотя, не исключено, что это не русские, а чехи или поляки. У русских особенные лица и совсем особенные глаза: в них застыло удивление и детское любопытство. Русские странно напряжены, они как будто сами не знают, что сделают в следующую минуту: благосклонно похлопают тебя по плечу или дадут в морду. Жаль, что Габриель никогда не обсуждал русских с Фэл (просто не представлялось случая) - тогда бы у него появился свой собственный ориентир.
        Точка отсчета.
        Но никогда не поздно все исправить, и потому Габриель начинает очередное послание тетке с вопроса: «Что ты думаешь о русских?»
        Ответ Фэл глубоко потрясает Габриеля. Это даже не ответ, а мини-исследование, растянувшееся на десяток страниц. Знакомых русских у Фэл нет (и это странно, мой дорогой, ведь русские теперь везде - прямо как китайцы! они оккупировали бизнес и науку и подбираются к культуре), но у знакомых знакомых ее знакомых были контакты с русскими, и потому она может судить о них с высокой степенью объективности. Это удивительная нация, пишет Фэл, вернее, я назвала бы ее странной. Они - другие и очень отличаются от нас, как отличаются, к примеру, пингвины. Ты можешь наблюдать за пингвином, кормить его рыбой, изображая видимость общения, но понять его образ жизни и образ мыслей ты не сможешь никогда.
        Габриель не имеет ничего против пингвинов, более того - пингвины ему нравятся. Помнится, в детстве он мечтал стать пингвином. А совсем недавно посмотрел фильм о пингвинах, кажется - французский. Фильм трудно назвать документальным, скорее - это поэтическая сага о любви, верности и вечной борьбе со стихией и смертью. В конце, когда жизнь все же восторжествовала, Габриель плакал, как ребенок, он не мог успокоиться несколько дней. Удивительно, что этот факт оказался неучтенным, когда он втирал Тане очки про то, что не особенно сопереживает счастливым финалам.
        Пингвины - отличные ребята.
        И почему это Фэл выбрала именно пингвинов для наглядной агитации?
        Еще и из-за климата. Чудесные птицы обитают в высоких широтах, и в России тоже холодно. Еще как холодно - б-рр!..

«У нас в Британии, пишет Фэл, о русских ходит дурная слава. На некоторых из русских свалились шальные деньги, и они толком не знают, как ими распорядиться. Выставляют богатство напоказ, бравируют им, думая, что все в этом мире можно купить. Это касается мужчин. Женщины же пытаются продать себя по сходной (желательно - высокой) цене. Русские не знают, что такое традиции, человеческое достоинство и честь, они так и норовят словчить, подставить тебе ножку, пойти окольным путем. У русских ужасная история, она продолжается и сейчас. С русскими нельзя иметь дело, они обязательно тебя обманут. У нас полно политических беженцев, с трудом спасшихся от Кремля, они рассказывают страшные вещи. Если хочешь - я соберу для тебя материал, пришлю вырезки из газет. А о русской мафии и их бандитском государстве ты наверняка слышал и без меня. Конечно, нельзя мазать всех черной краской. И среди русских попадаются приличные люди, большие ученые, знаменитые деятели культуры - но это в основном те, кто порвал с режимом и сумел стать свободной личностью, впитав в себя демократические ценности. А в самой России (ужас! ужас!)
нет никакого понятия о правах человека, там царит самый настоящий произвол. А знакомые знакомых моих знакомых говорили еще, что русские страшно ленивые и праздные. С ними нужно держать ухо востро, иначе прихватят то, что плохо лежит. И они постоянно пьют эту их русскую водку, и чистый спирт тоже. Это привычка, заложенная в генах: так они согреваются в своей невыносимо холодной тундре. Или это называется тайга? Или это называется Сибирь? А еще один человек неосмотрительно женился на русской, так она обобрала его до нитки и отсудила собственность. А еще была нашумевшая история с одним известным теннисистом, может, ты знаешь о ней? Этот теннисист поддался слабости и завалил какую-то русскую шлюху чуть ли не в отхожем месте. В таких случаях я лишь улыбаюсь и говорю: зов плоти, ничего предосудительного в этом нет. Кошмар начался потом, когда теннисист и думать забыл о шлюхе. А она не нашла ничего умнее, как залететь от этого клозетного соития. И, представь себе, родила! И через суд потребовала у бедняги миллионы на содержание ребенка. И получила их - вот ведь мерзость, хотя и узаконенная! После этого
семейная жизнь теннисиста, как ты сам понимаешь, пошла под откос, жена его бросила (я бы тоже бросила). Говорят, такие факты совсем не единичны. И ты еще спрашиваешь у меня, что я думаю о русских! Нужно держаться от них подальше, вот что я думаю!
        P. S. Уж не влюбился ли ты, упаси господи, в какую-нибудь русскую?»
        Больше всего Габриелю хочется ответить Фэл: «да, влюбился. И собираюсь жениться», а еще лучше - послать ей телеграмму аналогичного содержания.
        Это первое письмо, в котором Фэл не похожа на себя, а похожа на душевнобольную с целым букетов страхов и фобий. Куда подевались ее ирония, ее образность и восхитительная непосредственность слога? - ничего этого нет в помине. Есть лишь обрывки дурацких клише, потрясших своей косностью даже Габриеля - человека, далекого от политики и взаимоотношений между странами. Пожалуй, Фэл не стоит утруждать себя отправкой требухи из газет, Габриель и так получил представление об их непомерно раздувшихся аналитических обзорах на второй полосе. И о подвалах светской хроники, заполненных вонючей жижей: если ты небрезглив и согласен копаться в жиже денно и нощно, то тебе может повезти и ты выловишь бриллиантовое колье; при ближайшем рассмотрении оно окажется подделкой (подделывали, естественно, русские). Также можно выловить яхту стоимостью в полмиллиарда (принадлежащую русским), замок с привидениями (его, с особым цинизмом, выкупили русские, навсегда изгнав хозяев, проживавших там последние три столетия); ну и по мелочи - отели, теннисные корты и поля для гольфа. Их сгребли русские и только для того, чтобы
засрать их до последней возможности, а потом продать втридорога. А наводнения, которые в последнее время преследуют Европу? Это наверняка русские, они заливают континент своей водкой. А лесные пожары, вспыхивающие то тут, то там? Снова русские с их чистым спиртом, который, как известно, является великолепным горючим.
        Вот здорово!..
        После манифеста Фэл, отдаленно смахивающего на знаменитую фултонскую речь сэра Уинстона Черчилля, Габриель вдруг начинает испытывать к русским трудно объяснимую симпатию и даже больше - он почти одержим ими. В нации, к которой с опаской относится весь мир, определенно что-то есть.
        Жаль, что русские редко заглядывают в «Фидель и Че», а если и заглянут, не станешь же ты приставать к ним с вопросом «Вы, случайно, не из России?» Еще большую жалость вызывает тот факт, что двое русских (две русских) до сих пор не объявились. Между тем мешковина с окон напротив уже снята, а стекла украсили несколько постеров с видами неизвестного Габриелю города. Все это - зимние пейзажи с большим количеством живописно лежащего снега; они вызывают в Габриеле смутную тоску. Здания под снегом непривычно строги, их линии не назовешь простыми, но в них присутствует ясность. И чувствуется перспектива, от которой захватывает дух.
        Очень удачные снимки.
        Особенно хороши фонари и мосты, но лучше не смотреть на это великолепие, иначе снова упрешься в зиму. А зимы-то как раз хотелось бы избежать.
        Заведение называется ТРОИЦКИЙ МОСТ, что означает это странное сочетание из большинства незнакомых Габриелю русских букв, он не знает. Хорошо еще, что внизу имеется вполне понятная приписка на испанском -
        Cocina rusa у mediterranea[Русская и средиземноморская кухня (исп.).]
        Значит, владельцы и вправду русские, остается только выяснить, похожи ли они на пингвинов.
        Наплыва посетителей в первое время не наблюдается, что ж, Габриелю это знакомо. Он и сам начинал с абсолютной пустоты. Место здесь не самое плохое, и, хотя вокруг полно всевозможных забегаловок с универсальным фаст-фудом, на русскую кухню еще никто не отваживался. Главное, чтобы она оказалась востребованной и чтобы ее окружало как можно меньше слухов, распускаемых истериками, подобными Фэл. Мол-де русские предлагают посетителям сырое медвежье мясо, приправленное черной икрой и залитое спиртом.
        Габриель мысленно желает соседям процветания, а они все не появляются.
        Между тем «Троицкий мост» кажется открытым круглосуточно, хотя на вывеске ясно указаны часы его работы - с двенадцати дня до одиннадцати вечера. В какую бы рань ни приходил Габриель - жалюзи над окнами подняты, но кто поднимает их утром и кто опускает ночью? Представители малых народов, которые нещадно эксплуатируются русскими, сказала бы Фэл.
        Давно пора было наведаться к русским, представиться и поздравить с открытием, но что-то останавливает Габриеля.
        Постеры. Здания под снегом и собственно снег.
        Отправиться туда означало бы отправиться в зиму или пройти мимо зимы. А Габриель прекрасно знает, как действует на него зима - пусть всегда теплая и бесснежная; наверное, глубоко условная для русских, но безусловная для него, ведь другой он не знает. Габриель замыкается в себе, становится угрюмым, он в состоянии поддерживать лишь самую примитивную беседу, состоящую из односложных предложений:
        - Вы не покажете мне вон ту книгу?
        - Эту?
        - Ту, которая рядом.
        - Конечно. Возьмите.
        - Это хорошая книга?
        - В аннотации все сказано.
        - А про что она?
        - В аннотации все сказано.
        - А финал у нее счастливый?
        - В аннотации все сказано.
        - А вы сами ее читали?..
        В этом месте (если дело происходит зимой) Габриель обычно говорит «нет». Ведь «да» неизменно вызывает шквал вопросов, на которые нужны развернутые ответы. И - желательно - как можно более подробное описание счастливого финала. Странно все-таки устроены люди - их не интересует ничего, кроме окончательно и бесповоротно безоблачного конца.
        Все счастливы, потому что нашли друг друга, мог бы сказать летний Габриель.
        Все счастливы, потому что умерли, думает зимний.
        Зимой он выглядит полным дураком, социопатом и ипохондриком; в некоторых случаях его можно принять за пришельца из тарелки, зависшей над горой в южной части Города, у старого еврейского кладбища, - за похитителя тел. Кем тогда он будет выглядеть в по-настоящему зимних интерьерах, к тому же еще и русских?..
        Лето кончится не скоро - и в этом спасение.
        Спасение и в том, чтобы начать, наконец, курить «8-9-8».
        Габриель откидывается на спинке стула и забрасывает ноги на прилавок. Затем откусывает кончик раритетной, наугад вытащенной из хьюмидора сигары, подносит к ней спичку (под углом девяносто градусов, иначе пламя коснется краев неравномерно) и терпеливо поворачивает. После этого раздувает затеплившийся в сигаре огонь и делает первую затяжку. Как он и ожидал, рот тотчас заполняется едким дымом. Его мощная струя легко пробивает путь сквозь гортань и опускается в легкие. Через пять минут мучений Габриелю начинает казаться, что его несчастная и совершенно не подготовленная к таким экспериментам плевра покрыта метровым слоем пыли. Еще через минуту на глаза наворачиваются слезы. При этом горло продолжает гореть, как будто в него опустили разогретую до критической температуры металлическую болванку. Как будто в нем открылся филиал ада со всеми атрибутами: языками пламени, чадящей серой и раскаленными докрасна сковородками, которые вот-вот придется облизывать со всех сторон. Прекратить бы все это - и поскорее, сейчас, сию минуту, - но тогда щепетильная в сигарных вопросах Таня с полным основанием сможет
назвать его…
        назвать его
        мелким мошенником, ага. Сентиментальным испанским вруном, не стоящим внимания ни ее самой, ни ее легендарного деда.
        СИГАРОЙ «8-9-8», ОДНОЙ ИЗ САМЫХ СИМВОЛИЧНЫХ HABANOS, ВЫ МОЖЕТЕ НАСЛАЖДАТЬСЯ ОКОЛО ЧАСА.

«около часа» - целый час мучений!

«наслаждаться» - как бы не так!.. Будь Габриель конченым мазохистом - лишь тогда он получил бы большое удовольствие от «8-9-8», но беда в том, что он не мазохист.
        Впрочем, еще через десять минут тотального кошмара Габриель вовсе не уверен в этом. Отчасти из-за того, что ад убрался из горла (теперь можно говорить разве что о чистилище). Стальная болванка тоже исчезла. Это произошло не само собой, просто он вспомнил инструкции, что присылала ему педантичная Фэл: не глотайте дым - это не сигарета. Легко вдыхайте его, пока он не заполнит рот и не даст полностью ощутить его вкус.
        Особенного вкуса Габриель пока не чувствует, но легкие уже свободны от пыли. Вернее, не так: пыль никуда не ушла, но каким-то невероятным образом трансформировалась в плодородную золу. В этой золе буйным цветом расцветает непонятная Габриелю растительная жизнь. Мелкие корешки превращаются в целые корневые системы, раз за разом выпуская все новые стебли.
        А затем появляются листья и появляются цветы.
        Возможно - это цветы табака и табачные листья, каждый из которых предназначен для определенной цели. С верхней части растения берутся листья для начинки, обладающие наибольшей крепостью, они называются «лихеро». «Секо», собираемые со средней части, обладают той же средней крепостью. И, наконец, «воладо» с нижней - он предназначен не только для начинки, но и служит связующим листом. Каждый лист, как и человек, имеет свою судьбу, сказала бы Фэл, если бы жила на Кубе. А Таня и старина Хосе Луис, должно быть, так и говорят.
        Внутри у Габриеля целая табачная плантация.
        Он видит ее и видит небо над ней - с высоты, на которую обычно забираются воздушные змеи и самоубийцы, но кто здесь думает о смерти?
        Никто.
        Напротив, Габриель преисполнен жизни, он свободен и может парить в облаках. Табачная плантация остается далеко позади и перед ним теперь лежит целый мир. Предстающий в мельчайших подробностях, что не заслоняет общей картины; города, бьющиеся в паутине улиц, домов, кварталов и каналов, указателей, мелких речушек и рек побольше; птицы - почему-то бумажные, как на той улице в Гаване, рисовавшейся его воображению: они по-прежнему прикреплены за ниточки к сетке, сама сеть ускользает от взгляда. Города отделены от птиц и друг от друга многоугольниками правильной формы. Многоугольники украшены геометрическими узорами - как в калейдоскопе, когда-то подаренном Молиной. Это был второй его подарок после паровоза, так и не оцененный Габриелем по достоинству. Каким же он был недоумком!.
        Нет, это все же не стекла в калейдоскопе - скорее, ковровый орнамент, Габриель имеет дело с коврами! И орнаменты кажутся ему знакомыми, близко знакомыми, как будто он всю жизнь провел среди ковров, знает в них толк и сам делал эскизы. Сам выбирал чередование элементов, форму и величину завитков, сам придумывал композиции из цветов и стеблей, на этот раз - не табачных. Стоит Габриелю подумать о коврах, как они моментально заполняют пространство, города и птицы исчезают под ними; та же участь постигает небо и землю. Ковры наползают друг на друга, узоры - яркие, сочные, изобилующие множеством оттенков, - сменяются с фантастической скоростью, уследить за ними невозможно. Единственное, что остается неизменным, - слепящее глаза богатство красок.
        Так не может продолжаться вечно.
        Все заканчивается не сразу, постепенно: самые дальние края ковров подергиваются белесой дымкой, в которой Габриель отказывается признать иней, - просто потому, что он никогда не видел инея. Между тем его кристаллы становятся все прочнее, а дымка - все гуще.
        С минуты на минуту пойдет снег.
        Самый настоящий, тот, что сутки напролет без продыху идет в тех частях света, где Габриель никогда не был и куда совсем не стремился попасть. Где расположены здания с постеров, украшающих окна напротив.
        Не стоило бы ему затягивать свой первый опыт с «8-9-8».
        Две трети сигары уже выкурено, аккуратные столбики пепла (и когда только они успели упасть?) лежат на коленях. В следующий раз Габриель будет осмотрительнее и не станет забывать про пепельницу.
        Последняя затяжка - вот что ему нужно, прежде чем сигара умрет.
        Он делает ее, не отрывая взгляда от зданий на постерах. Странно, раньше они не просматривались от прилавка, где находится Габриель, - теперь же он в состоянии разглядеть их архитектурные особенности, не вставая с места. Вот собор, у него круглая голова, - и этот собор не похож на Главный Собор его родного Города, башни которого больше всего смахивают на сигары марки «Сuаbа», заостренные с конца и расширяющиеся к середине. Вот еще один собор, не такой круглоголовый, с длиннющим шпилем.
        Пролеты мостов приподнимаются над черной водой, а фонари горят. Все пребывает в движении и в ожидании снега. Но вместо снега появляется человеческая фигура. Женская фигура. Она проходит сквозь мосты, сквозь фонари, в нерешительности останавливается перед входом в «Фидель и Че». А потом толкает дверь. В помещение врывается холодный ветер и тушит сигару Габриеля.
        Ей так и не удалось умереть своей смертью.

* * *
        - …У вас не заперто, - сказала девушка. - Добрый вечер.
        - Добрый, - не сразу откликнулся Габриель.
        Эта девушка - самое загадочное, самое волнующее существо на свете, и нет ничего удивительного в том, что он на секунду лишился дара речи. Самая загадочная, самая волнующая, именно так Габриель думает о любой хорошенькой незнакомке, которая переступает порог магазина. Чары, как правило, рассеиваются очень быстро, стоит только незнакомкам обрести имя, начать встречаться с Габриелем и составить поэтапный план коренных преобразований в его внешности и образе жизни.
        У девушки, вошедшей в магазин, волосы и кожа - светлые. Снежные. От них веет холодом, но холод этот не пугающий, он освежает и бодрит.
        - Вообще-то магазин уже закрыт, - медленно произносит Габриель, не сводя глаз с посетительницы.
        - Да-да, конечно, - подхватывает она. - То, что он закрыт, - просто замечательно.
        - Вы полагаете?
        - Быть может, я неточно выразилась… Мой испанский еще недостаточно хорош. Я просто имела в виду, что никто нас не побеспокоит. Я давно хотела познакомиться.
        - Правда?
        - Мы ведь соседи… Ресторан напротив, мы недавно открылись.
        - Русская и средиземноморская кухня. - Габриель приподнимает бровь, - Да-да, я знаю. Раньше там была индейская лавка.
        - Хорошо, что не индейское кладбище, - замечает девушка и улыбается, как будто произвела на свет самую популярную шутку сезона. - Прежние хозяева были вашими друзьями?
        - Нет.
        - А мне бы хотелось, чтобы мы подружились.
        Габриелю хочется того же - исходя из внешности девушки. Красавицей ее не назовешь, но она миловидна и фигура у нее хорошая. Есть еще что-то, что вызывает интерес. Русская лет на пять - семь старше девчонок, с которыми Габриель время от времени крутит романы - ей около тридцати. Двадцать семь? Двадцать восемь? Двадцать девять? - именно эти цифры всплывают в Габриелевой голове. Примерно столько лет было Фэл, когда они познакомились. На этом сходство с Фэл заканчивается - кроме разве что того, что Габриелю хочется обнять русскую, крепко прижаться к ней и зажмурить глаза. Найти спасение и больше не думать ни о чем. Желание это настолько сильно, что ему приходится вжаться в стул и вцепиться в его края сведенными пальцами.
        - Меня зовут Мика. Ми-ка, - говорит девушка.
        - Ми-ка, - старательно повторяет Габриель. - Это русское имя?
        - Это мое имя.
        - Я Габриель.
        - Очень приятно, Габриель.
        - Очень приятно, Мика.
        За то недолгое время, что они разговаривают, русская Мика не приблизилась к Габриелю ни на шаг, она по-прежнему стоит у двери и вертит головой, рассматривая интерьер магазина.
        - Любите книги? - интересуется Габриель.
        - Раньше любила.
        - А теперь?
        - Теперь на книги не хватает времени. Очень много работы.
        И почему это он решил, что снежная девушка - владелица ресторана и к тому же русская? Может, она просто работает на кухне у русских, моет посуду или готовит простенькие блюда. Или обслуживает столики, что вероятнее, - исходя из миловидности и хорошей фигуры.
        - С кухней всегда много возни, - светски замечает Габриель.
        - Я не считаю это возней. И это не так сложно. Просто очень много работы.
        - Так это же замечательно. Много работы - много посетителей, следовательно - и прибыль хорошая.
        - Посетителей пока немного. Ведь мы открылись совсем недавно. Не хотите к нам заглянуть?
        Вот в чем скрыт смысл неожиданного визита: посудомойка (официантка, cocinera[Повариха (исп.).] ) решила пригласить его в ресторан. Если у ресторана дела идут не ахти - любая человеческая единица сгодится.
        - Я обязательно загляну. Как-нибудь…
        - Уверена, вам у нас понравится.
        Понравится настолько, что Габриель станет завсегдатаем и подтянет к ресторану своих друзей и родственников, - таков нехитрый ход мыслей девушки.
        - Мне уже нравится, - это похоже на завуалированный комплимент, и Мика легко его считывает, но вместо того, чтобы улыбнуться, хмурит брови.
        - Вы шутите, да? И напрасно.
        - Нет, не шучу.
        - Я понимаю, испанцев трудно чем-то удивить… Но наше меню стоит того, чтобы с ним ознакомиться.
        - Не сомневаюсь в этом.
        - Вы можете захватить кого-нибудь из друзей. Прийти со своей девушкой.
        - Вообще-то у меня нет девушки…
        Эта фраза прозвучала уж слишком многозначительно, слишком интимно, - и потому кажется оборванной на полуслове. Гипотетическая вторая часть просматривается так же легко, как раковина на мелководье в безоблачный летний день: …но это даже хорошо, что у меня нет девушки, не хочешь ли ты стать ею?
        Меньше всего Габриелю хотелось бы, чтобы всплыла вторая часть или чтобы Снежная Мика сама вытащила ее на свет, как раковину с мелководья, а затем оформила надлежащим образом, исключающим трения с таможней, - и уволокла к себе в Россию. Вместе с раком-отшельником Габриелем. Девушки - они такие, всегда все придумывают, всегда отслеживают интонацию. И горе тебе, если они заметят хоть каплю теплоты в голосе, хоть каплю заинтересованности: это тотчас же будет истолковано как начало флирта или, хуже того, - большого романа, заканчивающегося алтарем.
        Нет, Снежная Мика вроде бы не такая.
        Совсем не такая.
        Она не кокетничает и не стремится понравиться, чем бессознательно грешили недолгие сексуальные партнерши Габриеля. Она сказала то, что хотела сказать, не больше. Не начнись сезон охоты на клиента - она бы и вовсе сюда не пришла. И… ей наплевать на впечатление, которое она производит. И то правда: какое может быть впечатление, если даже в сумерках (самом романтичном времени суток) она выглядит всего лишь миловидной. В ней мало сексуальной энергии и энергии вообще. Она абсолютно бесстрастна. Впору вспомнить не о Фэл, а о Соледад, покойной праведнице.
        - …Нет девушки? В определенных жизненных ситуациях это, скорее, хорошо, чем плохо.
        - Наверное, вы правы.
        Забавно было бы послушать, как Мика развивает тему с девушками и тему с одиночеством. И (актуальную в любом географическом поясе и в любое время года) тему взаимоотношения полов. Помнится, стервятницы Габи и Габи тоже начинали с вопросов о девушках.
        Но Снежная Мика совсем не такая, она продолжает гнуть свое - насчет проклятого ресторана:
        - У нас существуют значительные скидки. Для постоянных клиентов.
        - Восхитительно.
        - Порядка пятидесяти процентов. A mitad de precio. За полцены. Я правильно выразилась по-испански?
        - Все верно. Я вас понял. Но, честно говоря, я предпочитаю питаться дома.
        Зачем он так сказал? Затем, что это правда. И еще: он ошибся - Снежная Мика не посудомойка, не официантка, не cocinera. Скорее, она напоминает торгового агента, агрессивно втюхивающего обывателю свой бесполезный товар. Агента без воображения, негибкого, неловкого и неизобретательного, с опытом работы, который стремится к абсолютному нулю. Ничего, кроме раздражения, к подобным деятелям потребительского рынка не испытываешь, прервать их на полуслове и выставить за дверь - сам бог велел. И вообще… давно пора было обзавестись табличкой «торговых агентов просьба не беспокоить».
        В случае со Снежной Микой все несколько по-другому. Габриель ни за что не стал бы указывать на дверь женщине, девушке. Любой женщине и любой девушке, а эту… Эту ему хочется обнять и крепко прижаться к ней, положить голову на грудь, найти спасение.
        Неизвестно от чего.
        От всего.
        Мимолетное желание, возникшее и исчезнувшее в самом начале их разговора, теперь вернулось, вспыхнуло с новой силой. Стул, за который цепляются все еще сведенные пальцы Габриеля, больше не спасает. Нужно срочно занять себя - хоть чем-нибудь. Придумать себе дело, не мешающее разговору, отвлечься. Габриель принимается рыться в хьюмидоре с «8-9-8» и вытаскивает на свет еще одну сигару. Откусывает кончик. Подносит спичку. Закуривает. И только потом запоздало спрашивает:
        - Ничего, что я курю?
        - Ничего. Мне нравится сигарный дым.
        Так мог бы сказать торговый агент со стажем или торговый агент, посещавший курсы
«Сверх-Я, самоотчуждение и причины деперсонализации личности» за счет компании-нанимателя. Для того чтобы добиться цели, все средства хороши, а первое - во всем соглашаться с клиентом, поддакивать и выводить на темы, ему близкие. Сейчас Снежная Мика должна сконцентрироваться на сигарах, расспросить о том, какую марку курит Габриель, и, возможно, даже купить у него что-то -
        не слишком дорогое.
        - Вообще-то сигарный дым мало кому нравится, - подначивает гостью Габриель.
        - Если он пробуждает воспоминания, с ним можно смириться.
        - Приятные воспоминания?
        - Воспоминания, которые дают почувствовать, что ты еще жив.
        Курсами «Сверх-Я, самоотчуждение и причины деперсонализации личности» дело не ограничилось. Компания-наниматель раскошелилась на учебники по аутогенной тренировке и гипнозу (жертвами которого становятся младенцы и домашние животные), брошюры из серии «Как продать стиральную машину под видом Неопознанного Летательного Объекта» и прочую лабуду.
        - Хотите сигару, Мика?
        - Скорее нет, чем да. Я давно не курила, хотя… Знаете что… У вас есть бриссаго?
        - А что такое «бриссаго»?
        - Так называются сигары, вы разве не слышали?
        - Нет.
        Габриель чувствует себя неловко, ведь до сих он считал себя крупным знатоком в области производства сигар, непревзойденным экспертом. Он знает все марки наперечет, включая те, что можно найти во всем мире; и те, что можно найти во многих странах; и те, что можно найти только в некоторых из стран. Он знает, как делают сигары и какие листья берутся для этого, и с какой плотностью они сворачиваются; и как их хранить, и как бороться с вредителями, и как долго продлится рандеву с любой из смуглых красавиц,
        но, оказывается, есть что-то, что прошло мимо него -
        бриссаго.
        Самое близкое по значению (хотя и не идентичное) слово, из тех, что приходят в голову Габриелю, - бриз, ветерок, пассат.[Brisa, brisar, brisote (исп.).] Северо-восточный пассат, который несет с собой ливни и бури. Бурь пока не ощущается, зато ветер присутствует. Тот самый - вызвавший приход Снежной Мики и безвременно затушивший его первую «8-9-8». Теперь эффект от ветра прямо противоположен: вторая «8-9-8» разгорается все ярче. Дым, как и положено, оседает во рту Габриеля, но большая его часть устремляется к девушке, то сворачиваясь в кольца, то вытягиваясь в струну.
        Странные картины мелькают в сознании Габриеля - странные и не слишком приятные. Чтобы разглядеть их, необходима сосредоточенность, но как раз сосредотачиваться ему не хочется. Наверное, потому, что неприятные картины напрямую относятся к Мике. И еще - к Птицелову. Как будто новая знакомая чем-то связана с ним, но выступает не на стороне невинных жертв, а на стороне убийцы-иезуита. И сама Мика неуловимо меняется - каждую секунду, каждое мгновение: вот на ее теле, прямо поверх одежды, проступают какие-то знаки, больше похожие на экзотические татуировки; вот ее светлые волосы до плеч становятся короткими и темными и снова возвращаются в исходное состояние; вот на ее тонких пальцах с коротко постриженными ногтями появляются бурые пятна, ничем не отличающиеся от пятен на рубахе из сумки Птицелова, которую они когда-то умыкнули с тем мальцом… как же его звали?
        Осито.
        Да, Осито. Медвежонок, голова у него была такой же круглой, как голова собора с постера. Лучше уж думать об Осито и о его одичавшем от безнаказанности брате Кинтеро; лучше думать о всесильной Санта-Муэрте, под личиной которой скрывалась тетка-Соледад; о матери и бабушке - тоже покойных; о поезде со стрекозами и душеводителем-кузнечиком, увезшем отца в бесконечный подземный туннель, откуда нет возвращения. Вход в туннель похож на одну из тех черных дыр, что так нравятся его английской тетке, так и есть:
        там черным-черно.
        Блестящие рельсы уходят в никуда. И нужно очень постараться, напрячь все силы, чтобы понять: тоннель не пуст, в нем каждую секунду что-то меняется, он изобилует шепотами, стонами, приглушенными криками, царапаньем, хлюпаньем - ничего жизнеутверждающего в этих звуках нет. Они наполняют сердце страхом и безотчетной тревогой. А на границе мрака и света стоит Снежная Мика - и ей проще скрыться во тьме, чем выйти на солнце. Проще, потому что тьма - ее естественное состояние.
        Что делает сейчас Габриель, что он делает? Заваливает вход в тоннель безобидными телами воспоминаний: Осито, Кинтеро, тетка-Соледад, мама и бабушка, темная лошадка Хавьер, отец; уехавший на Атлантическое побережье сеньор Молина, в прошлом мясник, а ныне - раковый больной; Мария-Христина, в прошлом сестра Габриеля, а ныне - беллетристка средней руки; две поганки - Габи и Габи; две роскошные возлюбленные - Ульрика и Христина; девушки, с которыми встречался Габриель, их имена похожи друг на друга; старина Эко из аэропорта с его очаровательной припиской «io gia di qua», Габриель до сих пор не добрался до перевода этой птичьей итальянской трели; друзья Фэл в человеческом обличье; друзья Фэл в зверином обличье; сама Фэл, какой он увидел ее впервые; покупатели путеводителей, покупатели фотоальбомов, Таня…
        Нет-нет, Таня еще не успела стать воспоминанием.
        Людей-воспоминаний явно недостаточно, чтобы заткнуть дыру полностью, и Габриель призывает на помощь воспоминания-вещи: саквояж Ульрики, табельное оружие Христины, ее же мужской одеколон; тяжелые ботинки военного образца, в которых Фэл явилась на кладбище; паровозик и калейдоскоп - подарки Молины; вырезка из газеты с описанием бойни в бедных кварталах Мехико; письма Фэл - их сотни; книги из библиотеки отца - их тысячи; хьюмидоры и самоучители; бумажный зонт от солнца, забытый кем-то из покупателей в прошлом году, объявившийся хозяин почему-то потребовал от Габриеля парусиновый зонт от дождя; трость с набалдашником в виде песьей головы, забытая кем-то из покупателей в позапрошлом году, хозяин так и не объявился; все выпитые Габриелем чашки кофе, все купленные лотерейные билеты (ни один не выиграл); фотографические карточки с Фэл-Марианной во фригийском колпаке и фотографические карточки с Габриелем и Христиной - привет из вокзального чрева, безвозвратно утерянный, но основную ставку Габриель делает на книги и письма.
        Множество писем и книг без труда заполнят любое пространство, забьют его под завязку - и черная дыра не исключение.
        Так поначалу и происходит: под натиском белых, испещренных текстом листков, под натиском обложек чернота отступает и скукоживается. А шепоты, стоны, приглушенные крики, царапанье и хлюпанье уступают место другим звукам - идущим от текстов и гораздо более благообразным. Обрывки философских рассуждений и страстных любовных клятв, описания природных явлений и ландшафтов; перечни открытий и ремесел, рецепты приготовления коктейлей и атомных бомб, книжные радости и книжные огорчения, книжная жизнь и книжная смерть - такие же реальные, как и настоящие, и при этом безопасные.
        Безопасность, вот чего добивается Габриель.
        Он хочет, чтобы внезапно возникшие страх и безотчетная тревога ушли навсегда.
        Все.
        Все-все-все. Туннель - черная дыра наконец-то исчезает, погребенный под книгами и письмами. А вместе с ним исчезает и силуэт Снежной Мики, так и не решившейся выйти на свет. Тень тени Птицелова исчезает тоже, теперь можно перевести дух.
        Рано.
        Мучения еще не кончились, и книжные страницы, секунду назад казавшиеся прочнее кирпичей и бетона, опадают как пожухлые листья. Их остатки слетаются к ногам Снежной Мики.
        Вот она и появилась, и зря Габриель рассчитывал, что она скроется во тьме, - что-то здесь не так. Она появилась, но не вышла на свет - она привела мрак за собой! Он покачивается за спиной Снежной Мики, он лежит у нее на плечах. И сама Мика - она просто ужасна!.. Она голая, и это еще не все -
        Она - мертвая!
        Бурые пятна, прежде испещрявшие лишь ее руки, растеклись по всему телу, затронув лицо и шею. Да и сама шея - она кажется отделенной от туловища тонкой черной полосой. Такие же полосы отсекают обе руки и обе ноги, и не только - полос множество, в их хаотичной геометрии ясно просматривается какая-то система.
        У Габриеля была возможность прикоснуться к этой геометрии (географии, черчению) - двадцать лет назад, когда Фэл впервые привела его сюда, на улицу Ферран. Помещение было заброшенным, но кое-что здесь все же имелось. Кое-что, развешанное на стенах: налепленные друг на друга этикетки от кофе, фотография каравана, бредущего по пустыне. Засохшая ветка какого-то растения со сморщенным, темно-лиловым плодом и внушительных размеров картинка из жести.
        На картинке изображена корова, вернее - кипа советов начинающему мяснику: как разделать коровью тушу с наименьшими трудностями, затратами и напряжением сил. Как сделать это, чтобы и специалист уровня сеньоры Молины остался доволен работой. Сравнение тела Снежной Мики с коровьей тушей не выглядит особенно поэтическим, но разделано оно так же
        грамотно.
        Непонятно только, почему куски плоти все еще лепятся друг к другу, а не распались и не рухнули на пол бесформенной массой.
        Мику поддерживает мрак.
        Чернильные сгустки, до последнего мгновения укутывавшие плечи, сползают на грудь, трансформируются - вместе с этой трансформацией меняется и общая картина. Теперь мертвая девушка держит на руках котенка. Того самого, о спасении которого Габриель тщетно молился в детстве,
        Господи ты боже мой, привидится же такое!..
        Ну конечно, это всего лишь обыкновенный кошмар.
        Сон наяву.
        Страшное видение.
        Оно исчезает так же внезапно, как и появилось. Нет никакой черной дыры, никакого тоннеля. Мертвой голой девушки тоже нет. Есть абсолютно живая Снежная Мика - миловидная, с хорошей фигурой. Она стоит намного дальше от входа и намного ближе к Габриелю, она улыбается ему. С интерьером «Фиделя и Че» все в полном порядке, знакомые полки с книгами, знакомый прилавок, ффу-у, привидится же такое!
        - Что с вами, Габриель? - участливо спрашивает Мика. - Вы так побледнели… Вам нехорошо?
        - Все в порядке.
        Проклятые «8-9-8», Габриель грешит именно на них. Они пролежали в хьюмидоре не меньше двадцати, а то и тридцати лет, и черт знает, что произошло с ними за такой длительный срок. Самое логичное объяснение - сигары испортились, растеряли свои обычные вкусовые качества, зато приобрели новые. По воздействию их можно сравнить с каким-нибудь тяжелым наркотиком. Осторожный Габриель всегда избегал наркотиков, но для того, чтобы быть в курсе дела, совершенно необязательно сидеть на игле - достаточно документальных и художественных свидетельств Уильяма Берроуза, Американский прозаик, один из лидеров движения битников.] Хантера Томпсона, Американский писатель, автор романа «Страх и отвращение в Лас-Вегасе».] Аллена Гинзберга[Американский поэт, представитель контркультуры.] и Тимоти Лири. К Тимоти Лири Габриель относится с особой теплотой, все дело в сигарах,
        ни в чем больше.
        Стоило Габриелю вынуть сигару изо рта, перестать заглатывать дым и выпускать его наружу, как все встало на свои места. Чтобы закрепить эффект, он максимально дистанцируется от сигары и, вопреки правилам, с остервенением тушит ее в пепельнице.
        - На чем мы остановились? - спрашивает Габриель.
        - Мы говорили о бриссаго.
        - Это вы говорили о бриссаго. Сигары, да?
        - Марка сигар. Странно, что вы не знаете. У вас, я смотрю, можно купить и сигары.
        - У меня лучший выбор кубинских сигар в городе. Поставки непосредственно от производителя.
        - А бриссаго нет, - грустно произносит Мика.
        - Скорее всего, ваши бриссаго - не кубинские сигары. Но, поверьте, ничего лучше
«habanos» человечество не придумало. У меня есть эксклюзивные варианты. «Cohiba», например, - именно тот сорт, который курит Кастро. Хотите?
        Теперь уже Габриель выступает в роли навязчивого торгового агента, ему почему-то важно занять Снежную Мику разговором и посредством этого сблизиться с ней.
        - Нет, спасибо. Я ведь спросила про бриссаго просто так.
        Совсем не просто так, ей хочется говорить об этих неведомых Габриелю сигарах - снова и снова. Жаль только, что он не в состоянии поддержать тему.
        - Я мог бы заказать несколько штук - специально для вас. Э-э… по-соседски. Нужно только назвать страну-производителя.
        - Я ничего об этом не знаю. Допускаю, что существует некий городишко по имени Бриссаго. А в нем - табачная фабрика…
        - Если хотите, я могу поискать в сети. - Габриель подмигивает Мике. - Интернет нам обязательно поможет.
        - Того, кто мог бы помочь по-настоящему, давно нет в живых.
        В устах любого другого человека такие слова выглядели бы излишне пафосно, но Снежная Мика - не обычный человек, не «любой другой».
        Она - русская.
        - Вы ведь приехали из России?
        - Да. Решили с сестрой перебраться сюда.
        - У вас есть сестра?
        - Младшая. Она очень мне помогает.
        - У меня тоже есть сестра, Мария-Христина. Она писательница.
        Габриель вспоминает о Марии-Христине не так уж часто - как правило, в день ее приезда в Город, краткосрочные визиты связаны с презентацией очередного беллетристического хлама и очередного любовника. С каждым годом любовники становятся все моложе.
        - Писательница? Это, должно быть, потрясающе - быть писателем. Я бы хотела когда-нибудь познакомиться с настоящим писателем…
        - Вам это удалось, - неожиданно для себя произносит Габриель.
        - В каком смысле?
        - Ну-у… Я ведь тоже почти писатель. Работаю сейчас над своей первой книгой.
        Вранье нельзя назвать только что родившимся, оно давно вызрело в глубинах Габриелевой души и обкатано на очаровашке Тане Салседо. Это вранье - уже не младенец, оно крепко стоит на ногах, умеет само зашнуровывать ботинки и открывать ключом любую дверь, ему можно смело доверить спички и поход в магазин за продуктами первой необходимости. Сдачи, правда, от него не дождешься, обязательно заныкает пару-тройку монет, но на то оно и вранье, что тут поделаешь!
        - Что-то такое я предполагала, - задумчиво говорит Снежная Мика.
        - Правда?
        - У вас необычное лицо. Лицо человека, живущего напряженной духовной жизнью. Лицо поэта.
        - Вообще-то я пишу прозу.
        - Неважно. А когда вы закончите свою книгу?
        - Думаю, что через несколько месяцев.
        - И она будет издана?
        - С этим могут возникнуть некоторые трудности. Книжный рынок сейчас переполнен. Кризис перепроизводства, так сказать. Но я надеюсь на лучшее.
        - Еще бы. К тому же у вас есть сестра-писательница. Она обязательно поможет, родные люди всегда принимают посильное участие в судьбе друг друга.
        Голос Снежной Мики звучит не слишком уверенно: ей бы хотелось думать, что дела с родными людьми обстоят именно так, но она совсем в этом не убеждена.
        - Это очень деликатный вопрос, Мика. Вдруг книга получится не очень хорошей?
        - Такого не бывает.
        - Не бывает?
        - Не бывает в принципе. Если она понадобится хотя бы одному человеку - ее уже нельзя будет назвать плохой. Но людей, которые думают так же, как и ты, обычно гораздо больше… О чем вы пишете, Габриель?
        О любви, мог бы сказать он.
        И Мике, как симпатичной девушке, понравилось бы то, что он сказал. Нет ничего универсальнее этого ответа, все в мире сводится к любви, так учат великие. Любовь - перекормленное и пухлое созданье, размер ее одежды XXXXXL, в голом виде она похожа на борца сумо, она занимает слишком много места, слишком. Ее видно отовсюду, она неделикатна, она может отдавить ногу или раздавить вовсе - и даже не заметит этого, не извинится. Самолеты, в которые садится любовь, разбиваются на взлете; поезда, на которые любовь берет билет, терпят крушение; яхты, груженые любовью, налетают на скалы, то же происходит с паромами, круизными судами, сухогрузами и танкерами - обязательно откроется течь или вспыхнет пожар в машинном отделении с последующим взрывом парового котла. Лучше не связываться с этим заплывшим жиром сумотори, Чемпионом Чемпионов, - эксцентричная Фэл так и сделала, и прожила жизнь в относительном покое. Опыт Габриеля говорит ему о том же самом - от любви одни неприятности. Куда безопаснее сосредоточиться на более невинных вещах - праздновании Рождества, поездках на экскурсионных автобусах в соседний,
знаменитый на весь мир, высокогорный монастырь, сборке мотоцикла, ловле креветок, кормежке горилл в зоопарке, коллекционировании пивных кружек, коллекционировании хлыстов, бандажей и прочих атрибутов садомазохизма, я пишу исследование о садомазохизме, дорогая Мика, руководствуясь личным опытом и свидетельствами очевидцев.
        Если Габриель это произнесет- какой будет ее реакция?
        Он не хочет рисковать.
        - …Я пишу о жизни за окном.
        - За этим окном? - Снежная Мика по-прежнему не уверена в своем вполне сносном испанском, потому и переспрашивает.
        - За этим в частности.
        - Оставаясь при этом снаружи?
        - Оставаясь внутри.
        - И много интересного происходит за окном?
        - Достаточно много.
        - Вы и вечером наблюдаете за жизнью?
        - И вечером, и ночью.
        - А свет при этом включен или выключен?
        Вот интересно, все русские грешат отсутствием абстрактного мышления, или это только удел русских женщин, или это только удел Снежной Мики?
        - Вообще-то жизнь за окном - метафора, - говорит Габриель. - Я не знаю, как
«метафора» будет по-русски, но по-испански это звучит как «metafora». Вы понимаете меня, Мика?
        - Конечно. Тем более что в русском языке слово «метафора» выглядит так же. Так свет включен или выключен?
        - Когда как.
        - Лучше подсматривать за жизнью из темноты, ничем не выдавая себя. Ведь нет никаких гарантий, что кто-то не следит и за вами.
        - За мной? - Габриель удивлен.
        - По ту сторону окна.
        - Наблюдает за наблюдателем?
        - Да.
        - Это не вы? - Последние реплики Мики почему-то не нравятся Габриелю, и он всеми силами пытается перевести разговор в русло банального, ни к чему не обязывающего флирта.
        - Нет, не я, - на удочку флирта Мику не поймаешь.
        - Может быть, ваша сестра?
        - Вряд ли.
        Габриель предпочел бы, чтобы его беседа с русской протекала, как протекают все ознакомительные беседы с девушками: комплименты, улыбки, немудреные шутки, сравнение присутствующих с культовыми персонажами мировой литературы (Габриель), сравнение присутствующих с культовыми персонажами последних американских блокбастеров (девушки). Сразу после этого назначается свидание и девушка покидает
«Фидель и Че» в предчувствии большой любви. А Габриель остается - в предчувствии очередного, не слишком продолжительного, романа.
        Но в случае с Микой правила диктует Мика - совсем не Габриель: романа не будет. А если будет, то определение «не слишком продолжительный» к нему явно не подойдет. Тогда какое подойдет? поживем - увидим.
        - Вы напряглись? -
        Мика совсем рядом, она даже положила обе руки на край прилавка и заглядывает Габриелю в глаза: взгляд сочувствующий и насмешливый одновременно, как будто она знает обо всем, что Габриель хотел бы сохранить в тайне: что он - никакой не радиоастроном, что он не был ни в одной стране мира, что он никогда не кормил голубей и никогда не был счастлив в любви. Взгляд Мики неприятен Габриелю, зато сами глаза выше всяких похвал. Еще ни одни женские глаза не производили на Габриеля такое сильное впечатление, включая глаз-одиночку, принадлежащий Тане Салседо. Они большие, но дело вовсе не в их величине - мало ли на свете большеглазых девушек! Они светлые, но и светлые глаза - не редкость. Они функционируют по принципу воронки, втягивая в себя все окружающие предметы и искривляя пространство; Габриеля тоже можно отнести к предметам, и он чувствует себя погруженным в постоянно меняющуюся поверхность глаз.
        Удивительное, ни с чем не сравнимое ощущение - все равно что окунуться в прохладный ручей на исходе томительно-жаркого дня.
        - Я не напрягся, с чего вы взяли?
        - Все, сказанное мной, - метафора, не больше.
        - Метафора. Я понял.
        - Было приятно поговорить.
        - Мне тоже.
        - Я рада, что мы наконец-то познакомились.
        - Я тоже.
        - Заглядывайте к нам, Габриель.
        - Непременно.

…Последующие несколько недель проходят под знаком Снежной Мики. Это вовсе не означает, что Мика и Габриель часто видятся, совсем наоборот. После того, первого раза, они встретились лишь однажды, и то случайно. Вот как было дело: ранним утром Габриель шел в «Фидель и Че», но не обычной, знакомой до последнего камня, до последней вывески дорогой. Маршрут претерпел некоторые изменения, - из-за компьютерного магазина, в котором ему сообщили накануне: «веб-камер временно нет в продаже, попробуйте поискать в других местах». «Другое место» якобы находилось в семи кварталах от «Фиделя и Че» - невообразимый с точки зрения Габриеля крюк. Но он все же решился на дальнюю экспедицию, еще не зная, что попасть туда в то утро ему будет не суждено. Метров за сто до искомого места он увидел небольшую толпу людей, двигавшихся по улице. Это не было похоже на демонстрацию или манифестацию - никаких лозунгов. Это не было похоже на празднество - никаких грандиозных фигур из папье-маше, никаких барабанов, дудок и трещоток. И лица идущих - слишком уж они рассеянные, слишком отрешенные, с застывшими на них неопределенными
улыбками. Габриель совершенно не собирался вливаться в этот импровизированный крестный ход, но люди… Их сомнамбулические (по-другому не назовешь) движения интригуют, их синхронное шарканье каблуками по мостовой вызывает любопытство. К. тому же неясно, что может связывать этих людей: среди толпы хорошо различимы крестьяне и крестьянки с грубыми обветренными лицами и большими руками. Несколько женщин с сумками, по виду - почтенные матери семейств; из сумок торчат пучки зелени. Несколько туристов - их выдают висящие на ремнях фото-и видеокамеры. Стайка вездесущих мальчишек, на удивление спокойных и не нарушающих общей - довольно плавной - поступи толпы. Пара-тройка несанкционированных рыночных попрошаек (раньше их роль исполняли выходцы из Северной Африки, теперь на смену им пришли румыны). Есть даже мясник в пластиковом фартуке, с забытым ножом в руке - ни на сеньора Молину, ни на Птицелова он не похож.
        Есть полицейский - вместо того чтобы пресечь шествие или, на крайний случай, отобрать нож у мясника, он движется вместе со всеми. С тем же блаженным выражением лица.
        Естественно, что Габриелю до смерти захотелось посмотреть, кто же возглавляет процессию. Он ускорил ход, а потом и вовсе побежал - не упустить бы главное!.. Все происходящее объяснили бы святые мощи. Бродячий цирк, каким-то чудом заброшенный в двадцать первое столетие, или отдельные его элементы - фокусники, клоуны, шпагоглотатели и те, кто глотает огонь. Для роли возмутителя спокойствия подошли бы папа римский, английская королева, Шэрон Стоун - но тогда народу было бы неизмеримо больше, а полицейских - еще больше, и квартал был бы оцеплен сотнями агентов в штатском.
        Это - не Шэрон Стоун, потому что представить Шэрон Стоун ведущей велосипед (если это не роль в фильме, за которую она получит 15 миллионов долларов) - невозможно.
        А именно велосипед увидел Габриель во главе толпы.
        Велосипед был самый обыкновенный, на таких ездили и двадцать, и пятьдесят лет назад. К багажнику приделана большая корзина, наполненная зеленью. Но это не те жалкие пучки, что свисали из хозяйственных сумок, -
        зелень ослепительно свежа. Небрежно сброшенная в корзину, она напоминает величественную гору, и в ту же секунду Габриель представляет себя покорителем вершин, совершившим трудный и принципиально важный для себя переход.
        Теперь самое время отдохнуть.
        Насладиться кристально чистым воздухом, синевой бездонного неба, буйством запахов и красок. Запахи - вот что сбивает с ног. Габриель чувствует себя затерянным в альпийских лугах - вместе с птицами, рептилиями, мелкими грызунами и множеством насекомых - летающих и ползающих. Мирное существование видов и подвидов освящено тонкими, едва уловимыми ароматами, они проникают в мозг и заставляют сердце биться быстрее. Они странно волнуют. Их хочется пить. В них хочется купаться. С разбегу броситься в них и затихнуть. Ничто не скроется от глаз Габриеля: стрекочущие в траве кузнечики, ящерицы, что греются на солнце, полет одинокой бабочки. И над всем этим высится изумрудный пик - до него рукой подать, но он недостижим так же, как рай на земле. Единственное, что остается Габриелю, - вдыхать и вдыхать запахи эдемской кухни.
        Над кухней властвует Снежная Мика.
        Она же ведет велосипед с изумрудным пиком, альпийскими лугами, ящерицами и кузнечиками. Она же ведет сердце Габриеля.
        - Привет, - говорит Габриель изменившимся и каким-то чужим голосом.
        - Привет, - отвечает Мика.
        - Я Габриель, из магазинчика напротив, вы меня узнали?
        - Конечно. Я рада вас видеть.
        - Что здесь происходит?
        - Ничего особенного. Я возвращаюсь с рынка. Купила зелень. Вот и все.
        - Наверное, это какая-то особенная зелень?
        - Самая обычная. Базилик, тимьян, кориандр, укроп и петрушка.
        - И все?
        - Еще лук. Лук-порей, лук-батун и лук-шалот, они чудесные.
        - И все?
        - Три килограмма сладкого перца.
        Заросли перечисленных Микой растений - последнее место, куда можно забросить ключи от рая. Она разыгрывает Габриеля, определенно.
        - Непохоже, чтобы здесь было только то, о чем вы упомянули.
        - Ну да, - Мика закусывает губу. - Перчики чили, настоящие красавцы, один к одному. Я совсем про них забыла.
        - Странно.
        - Что же в этом странного?
        Габриель открывает было рот, чтобы поведать Мике историю о нечеловечески прекрасных альпийских лугах, но вовремя спохватывается. Его рассказ Мика наверняка встретит с иронией и посчитает, что у него не все дома. А слава парня, у которого не все дома, Габриелю не нужна.
        Он хватается за руль велосипеда, наклоняется к Мике и шепчет:
        - Те люди, что идут за вами… Вы их видели?
        - Не обращайте внимания, - Мика морщится.
        - Почему они за вами увязались?
        - Понятия не имею.
        - Должна же быть какая-то причина…
        - Нет никаких причин. - Мика морщится еще больше.
        - Это потому что вы - русская?..
        Большей глупости, чем он только что изрек, и придумать невозможно. Он мог выставить себя сумасшедшим, что было бы вполне извинительно, но в результате выставил себя дураком. Полным идиотом, и к тому же расистом. Да-да, именно расистом, который считает, что русские - не такие, как все. Страшнее повстанцев из Сомали, страшнее аллигаторов, страшнее варанов с острова Комодо. Что они покрыты шерстью, что у них две головы, большой нож в зубах, а вместо правой руки - укороченный вариант автомата Калашникова.
        - При чем здесь «русская»? - в сердцах бросает Мика и ускоряет шаг.
        - Да, - бормочет Габриель. - Я сморозил чепуху, простите.
        - Я не сержусь.
        - Но эти люди…
        - Я же сказала - не обращайте на них внимания.
        - Их много.
        - Они скоро уйдут.
        - Все равно… Когда тебя преследует такое количество людей с неясными целыми - это неприятно, согласитесь.
        - Они безобидные и скоро уйдут. Не оборачивайтесь.
        Несмотря на добрый совет Мики, Габриель в какой-то
        момент все же поворачивает голову: людей не стало меньше, во всяком случае - тех, кто находится в непосредственной близости, метрах в пяти. И осмысленности в их лицах не прибавилось, некоторые (преимущественно женщины) что-то шепчут и осеняют себя крестным знамением.
        Что-то подобное он уже видел.
        Нет, не так: о чем-то подобном он уже читал.
        Нет, не так: о чем-то подобном он уже думал и мысли отдавались болью в сердце - впрочем, боль быстро прошла.
        Санта-Муэрте, урожденная тетка-Соледад, только она могла спровоцировать подобный ажиотаж среди населения. Габриель тут же вспоминает видение, вызванное к жизни дымом раритетной отцовской сигары «8-9-8»: Снежная Мика мертва, укутана тьмой, куски ее тела свободно плавают в пространстве, лишь сохраняя видимость целого, а еще - погибший котенок у нее на руках!.. Что, если это видение - суть предзнаменование несчастного будущего, уготованного всем, кому неистово поклоняются люди?.. И что еще пришло ему в голову после прочтения заметки о страшной гибели Соледад? - что рано или поздно появится новая Санта-Муэрте, гораздо более могущественная, ей будут подчиняться не две стихии, а четыре, что к слухам-птицам и к слухам-змеям, сопровождающим покровительницу убийц, прибавятся еще и тапиры, вомбаты и ящерицы-гологлазы.
        И не только они.
        Габриель думал о животных и представлял себе животных, но выпустил из виду растения. Зря. Вполне можно допустить наличие слуха - сладкого перца. Слуха - перчика чили. Имеют хождение также слухи с ощутимым луковым привкусом - порей, батун, шалот, они чудесные, так выразилась Снежная Мика.
        Да уж, чудесные, ничего не скажешь.
        Проще отмахнуться от всей этой бредятины, объявить ее персоной нон-грата и выкинуть, наконец, из-под сводов черепа, облепленного оттисками шенгенских виз - без права въезда в течение пяти, а лучше - пятнадцати лет, но… Люди, следующие за Снежной Микой, смотрели на нее с вожделением, как будто она - единственная, кто может успокоить их и подарить надежду на счастье.
        Или - отпустить грехи, как отпускала грехи тетка-Соледад.
        А Снежная Мика намного сильнее, чем Соледад, ведь она - последующее воплощение Санта-Муэрте. Усовершенствованное, затюнингованное, хайтечное, велосипедная рухлядь и рассохшаяся от времени корзина никого не могут обмануть, Габриель не исключение.
        Чем еще было ознаменовано видение?
        Тенью Птицелова.
        Он то и дело забывает о Птицелове в силу обычных сезонных колебаний. Но самое время вспомнить - не о его дневнике от первого лица, где сумеречное, психопатическое, инфернальное «я» купается в холодеющей крови жертв, пофыркивая от наслаждения и мечтая - о надувном матрасе, водных лыжах, доске для виндсерфинга, венчающейся веселеньким парусом цветов флага Доминиканской Республики: все эти немудреные приспособления сделали бы его отдых на водах еще более приятным. Не о дневнике Птицелова -
        о нем самом.
        Таким, каким он отпечатался в памяти Габриеля, в первую, но больше - во вторую встречу. Птицелов целенаправленно шел к Санта-Муэрте, отирался у дома, хотя так и не переступил его порог в самый последний момент.
        Слухи оказались недостаточно убедительными - вот он и не поверил во всевластие Санта-Муэрте. Запах, исходящий от птиц и змей, трудноуловим, от тапиров тащит дерьмом, от вомбатов - мочой, ящерицы-гологлазы не пахнут ничем.
        А перед запахом альпийского луга и луковых перьев ни кому не устоять, они - самые настоящие афродизиаки, хищные ноздри Птицелова учуют их, где бы он ни находился.
        Что произойдет тогда?..
        - Эй!.. - окрик Снежной Мики возвращает Габриеля к действительности.
        Погруженный в свои мысли, он и не заметил, как оторвался от русской и, миновав перекресток, прошел лишние пятьдесят метров.
        А Мика остановилась как раз на перекрестке и смотрит ему вслед. Толпа, преследовавшая их, исчезла сама собой, если не считать двух туристов-азиатов: один щелкает Мику на фотоаппарат, другой приставил к лицу глазок видеокамеры.
        - Разве вы направляетесь не к себе в магазин? - говорит Мика, когда Габриель подходит к ней. - Я думала, нам по пути.
        - Я направляюсь к себе в магазин.
        - Тогда нам направо.
        Габриель послушно поворачивает направо, несколько минут они идут молча, сопровождаемые легким шорохом велосипедных шин, и Мика то и дело бросает на него короткие взгляды.
        - Что-то не так? - спрашивает Габриель.
        - Стойте, - командует Мика.
        - Стою.
        - Держите руль.
        Пока он придерживает велосипед, Мика достает из сумочки, висящей на плече, носовой платок и аккуратно промакивает им лицо Габриеля.
        - У вас все лицо мокрое. Пот так и капает.
        - Очень жарко, - оправдывается Габриель.
        На улице не жарче, чем обычно, температура вполне комфортная.
        - Видите, все они уже ушли. Не стоило переживать.
        - Я не переживал. Но двое остались. - Габриель имеет в виду неугомонных азиатов.
        - Эти тоже уйдут. Закончат снимать и уйдут.
        - Если хотите, я скажу им, чтобы они стерли снимки.
        Габриель много на себя берет, вступать в какие-либо переговоры с азиатами - напрасный труд, с тем же успехом можно разговаривать со станком для бритья. С той лишь разницей, что станок для бритья не улыбается, а с азиатских лиц не сходит улыбка. Никогда не поймешь, что им действительно нужно и что у них на уме - Габриель имел возможность убедиться в этом, когда в «Фидель и Че» завалился летучий отряд хунвейбинов. Хунвейбины пребывали в поиске схемы метрополитена. Габриель понял это слишком поздно, приблизительно через час утомительных переговоров с потрясанием томами Конфуция, Лао-цзы и Лао Шэ, а также сборниками средневековых китайских новелл «Проделки дракона» и «Разоблачение божества».
        Может быть, стоило предложить им Оно-но Комати или Сей-Сенагон? - но это еще дальше от схемы метрополитена, чем Конфуций.
        - …Что предосудительного в том, что люди снимают жанровые картинки на фотоаппарат?
        - Жанровые картинки? - недоумевает Габриель.
        - Мужчина, женщина и велосипед - разве это не жанровая картинка?
        Ну да, как же он раньше не сообразил! Такими бытовыми зарисовками из разных концов света полны фотоальбомы, выставленные в «Фиделе и Че»:

• австралийские аборигены в объятьях кенгуру

• три буддистских монаха под зонтиком на фоне океана

• глобальная постирушка в водах Ганга

• фестиваль брадобреев в афганской глуши

• стрижка овец в новозеландской глуши

• изнанка представления индонезийского театра теней

• ловля рыбы по-папуасски.

«Мужчина, женщина и велосипед» удачно вписываются в этот этно-реестр - старый Город на юго-западе Европы, узкая улочка, у мужчины темные волосы, у женщины - светлые, рама велосипеда слегка тронута ржавчиной, а в корзину свалена свежайшая зелень.
        Или на фотографии проявится что-то еще, до сих пор ускользавшее от взгляда Габриеля? Что-то, что объяснит, почему за Снежной Микой увязалась целая толпа.
        Азиаты никак не хотят отстать.
        Они провожают Габриеля и Мику до самых дверей ресторанчика «Троицкий мост», смысл названия открылся несколько минут назад: мост - это мост, puente. А Троицкий мост - еще и puente myvil,[Разводной мост (исп.).] он соединяет остров и материк - две из множества частей города Санкт-Петербурга, откуда приехала Мика.
        Габриель наслышан о Санкт-Петербурге.
        Говорят, что это самый красивый и самый европейский город России, родина нынешнего железного президента русских Владимира Путина. Там нет собственно моря, но есть большой залив, есть реки, речушки и каналы. Улицы в Санкт-Петербурге широкие и прямые. Там не так холодно, как в заледеневшей дикой Сибири, но и теплым климат не назовешь.
        Спрашивать, почему Мика с сестрой перебрались из Петербурга в Испанию - бестактно.
        - Спасибо, - Мика улыбается Габриелю.
        - За что?
        - За прогулку. И еще за то, что вы забавный.
        - Почему забавный?
        - Забавно было наблюдать, как вы перепугались на пустом месте.
        - Я не считаю произошедшее пустым местом. И мои страхи вполне обоснованы… Просто когда-то давно, с одним из членов моей семьи случилось страшное несчастье. Как-нибудь я расскажу вам, и это не будет слишком приятный рассказ.
        - Он связан со смертью?..
        Испанский Снежной Мики можно назвать беглым и довольно богатым, не чуждым нюансировке. Видно, что она уделяла языку серьезное внимание, прилежно занималась с преподавателем за 55 евро в час, прослушала аудиокурс на семи дисках, просмотрела с полсотни фильмов без субтитров, тщательно изучила репертуар группы
«L?Aventura» и посетила как минимум три постановки пьесы «Дон Хиль - зеленые штаны». Но все эти титанические усилия не избавили Мику от акцента, его можно назвать умилительным, а можно - чудовищным. И только слово «смерть» она произносит, как произнесли бы его сеньор Молина, мама и бабушка, эксцентричная Фэл, как еще полтора миллиона человек в этом Городе, и четыре десятка миллионов человек в этой стране, и три сотни миллионов человек по всему миру.
        Без всякого акцента.
        Слово «смерть» слетает с языка Мики подобно ласточке, выпархивающей из гнезда. Как бы далеко ни улетала ласточка в поисках пропитания, она обязательно вернется обратно. И юркнет в привычную и убаюкивающую сумеречность маленького дома из глины, склеенной слюной. Там маленькая птичка будет в безопасности, там ее ждет мягкая подстилка из перьев и травяной ветоши, и ждет кладка из яиц - совсем скоро из них вылупятся птенчики. Похожие друг на друга, как две капли воды. Глиняный Микин рот - лучшее убежище для ласточки-смерти, вот о чем думает Габриель.
        Одно к одному.
        Он не хочет, чтобы со Снежной Микой случилась беда, которая в свое время произошла с теткой-Соледад, он не хочет, чтобы Снежная Мика оказалась новым воплощением Санта-Муэрте, а азиаты все еще стоят неподалеку.
        Никуда не уходят.
        - Если вы не против, я расскажу эту историю прямо сейчас, Мика.
        - Сейчас не получится. У меня много дел на кухне.
        - Но когда-то же дела должны исчерпаться?
        - Их не станет меньше ни через день, ни через месяц.
        - Неужели никакого просвета?
        - Я обязательно его поищу, обещаю.
        - Давайте я помогу вам отнести корзину…
        - Она не тяжелая. Я справлюсь сама.
        В подтверждение своих слов Мика легко поднимает корзину, и в том месте, где ее руки касаются зелени, неожиданно вспыхивают маленькие пульсары. Ослепительно яркие - теперь-то Габриель знает в точности, как они выглядят. А заодно - как выглядит вся Вселенная с ее мириадами звездных скоплений, с новыми, сверхновыми и переменными звездами, с туманностями, с белыми карликами и красными гигантами, со звездным и солнечным ветром, с кометами и астероидами, со вздохами и потрескиванием в радиоэфире, -
        и картина эта так величественна, грозна и прекрасна, что у Габриеля едва не останавливается сердце от осознания непостижимости тайн бытия.
        И у истоков этих великих тайн стоит русская.
        Снежная Мика.
        Увидели ли азиаты то же самое?..

…Одного из них (того, что был с фотоаппаратами) зовут Ким. Другого (владельца видеокамеры) - Ван, они не друзья и даже не соотечественники. Ван - китаец, а Ким - кореец. До того утра, когда Киму и Вану встретилась Снежная Мика, они не были знакомы. Ким - профессиональный фотограф, он сотрудничает с несколькими крупными турагентствами в Сеуле, для одного из агентств и готовилась серия фоторепортажей. Задача Кима - представить Город в неизбитом ракурсе, показать уголки, которых еще не касался поверхностный туристический взгляд.
        Чем занимается Ван - неизвестно.
        В то утро, когда Мика сняла корзину с велосипеда, именно Ван придержал дверь в ресторанчик, чтобы русская могла свободно войти. И бесцеремонно зашел внутрь после нее. Следом потянулся Ким, а за ним- позабыв про все свои зимние страхи, - Габриель.
        Напрасно он беспокоился. Ничего, напоминающего зиму, в интерьере «Троицкого моста» нет. Это универсальный интерьер, встречающийся в большей части заведений - из тех, что не эксплуатируют национальный испанский колорит. Русского национального колорита тоже немного: кроме постеров, выставленных в витрине, есть несколько удачных пейзажных фотографий в рамках (они хаотично развешаны по стенам), две небольшие бронзовые скульптуры львов по краям высокой дубовой стойки (они исполняют роль светильников) и старинная карта-план, датируемая началом девятнадцатого века.
        Это все, что успел разглядеть Габриель за минуту или две бесцельного топтания в
«Троицком мосте».
        Мика с корзиной направилась вглубь зала, туда же устремился было один из азиатов (Ван). Но через несколько секунд вернулся - не один и с выражением крайнего смущения на лице. Спутник Вана - молодой человек европейской наружности, возможно даже - русский. Ровесник Габриеля или чуть помладше, с угрюмым лицом и таким количеством геля на волосах, что голова кажется мокрой.
        - Ресторан закрыт. Приходите позже, - сообщает угрюмая личность на ломаном английском. И через мгновение переводит ту же тираду на ломаный испанский.
        Он принимает всю троицу за посетителей, вот оно что!.. Это может сработать с улыбающимися азиатами, но Габриель не имеет к ним никакого отношения, и он не посетитель. Он - ближайший сосед Снежной Мики, почти друг.
        Это и нужно довести до сведения парня, какую бы должность при ресторане он ни занимал, - охранника, официанта или бармена.
        - Мне нужно поговорить с хозяйкой. С девушкой по имени Мика, - заявляет Габриель. - Я - владелец магазина напротив, мы с ней хорошо знакомы.
        - Что с того?
        - Просто передайте ей это.
        - Что передать?
        - Что Габриель хочет с ней поговорить. Габриель - это я.
        На лице угрюмой личности отражается нешуточная борьба чувств (понял ли он вообще, что сказал ему Габриель?), после чего парень дергает подбородком и произносит:
        - Хорошо. Я передам. Подождите здесь.
        Непонятно, почему Габриель выбирает в собеседники
        увешанного фотокамерами Кима, ведь тот почти не отличается от своего собрата с видео. Разве что выглядит не таким взъерошенным и в его улыбке чуть больше осмысленности.
        - Говорите по-английски? - отрывисто спрашивает Габриель.
        - Да, конечно.
        - Зачем вы нас снимали?
        - Я снимал не вас. Я снимал ее.
        Тут-то Габриель и узнает, что азиата зовут Ким, что он приехал из Сеула для того, чтобы снять родной Город Габриеля «в неизбитых ракурсах». Кажется, Ким нашел то, что искал.
        - Неизбитый ракурс?
        - Тему, которая позволит мне проявиться как фотохудожнику.
        - Тему?
        - Эта девушка - тема. Вы ведь знакомы с ней?
        - Знаком.
        - А вы бы не могли познакомить с ней меня?
        Ким невысокий и щуплый, как большинство азиатов, с аккуратной стрижкой, в аккуратной футболке и аккуратных джинсах. Кроссовки у Кима белые, а шнурки в них красные, что моментально отсылает к расхожему сюжету, увековеченному на большинстве ширм, скрывающих труднопереводимую Азию от всего остального мира -

«цветение красной и белой сливы».
        На лице у Кима застыло выражение безмятежности, он не кажется озабоченным проблемой насильственного расчленения единой Кореи на два государства и проблемой проведения зимних олимпийских игр (два проигрыша подряд - это слишком). Глаза Кима слишком узки, чтобы разглядеть в них похоть, но Габриель подозревает, что как раз похотью в случае Кима не пахнет. Для него Снежная Мика и вправду - неизбитый ракурс.
        - Она не каталонка. Она вообще не испанка.
        - Это неважно.
        Действительно, уточнение Габриеля не существенно: если уж все азиаты кажутся европейцам на одно лицо, то и в случае с физиономиями европейцев в азиатском контексте происходит все то же самое. Исключение составляет лишь Снежная Мика.
        - Наверное, я мог бы представить вас друг другу…
        - Это было бы замечательно!
        - При одном условии.
        - Каком?
        - Вы покажете мне снимки, которые сделали сегодня утром.
        - Это невозможно…
        - Почему?
        - Это невозможно сделать сейчас. Видите ли… Я снимаю не на цифровой аппарат. Я имею дело с пленкой, а пленку нужно проявлять. Я покажу вам снимки, когда проявлю пленку.
        - Хорошо. Тот, второй, ваш друг?
        - Нет. Я не знаю, кто он. Думаю, что китаец.
        Китаец то и дело ускользает от взгляда Габриеля: секунду назад он разглядывал пейзаж под стеклом - и вот уже стоит у одного из светильников-львов, затем перемещается к колонне в глубине зала, уходя все дальше. Примерно так, постоянно передвигаясь, крадясь и используя никем еще не открытые законы левитации, китайцы завоевывают мир. И ничего с этим не поделаешь.
        За ними не угнаться.
        - Я видел Вселенную и еще то, как умирают и рождаются звезды, - говорит Габриель Киму. - А вы? Что видели вы?
        - Я видел, как умирают и рождаются цветы, - задумчиво произносит Ким. - Это и есть одна из главных тайн бытия.
        - Что это были за цветы?
        В представлении Габриеля цветы должны быть совершенно особенными, растущими в труднодоступной местности, семь пар башмаков сносишь, пока доберешься.
        - Жимолость.
        - Жимолость? - Габриелю кажется, что он ослышался. - Honeysuckle?
        - Да, - подтверждает кореец. - Honeysuckle.
        Что хорошего в скромнице-жимолости, годной лишь на изгородь, скрывающую от посторонних глаз глубоко научные грешки Фэл и прочих обитателей английского радиоастрономического захолустья? Ничего. Но, видно, у азиатов, которые даже передвижение обыкновенной тли по обыкновенному стеблю рассматривают как приквел к
«Звездным войнам», свои представления о тайнах бытия.
        - Жимолость, - голос Кима становится мечтательным. - Козья жимолость. А может, жимолость-каприфоль. Это было чудесно.
        Странно, что кореец до сих пор не перешел на стихи.
        Габриель больше не видит пройдохи-китайца, вместо него снова появляется угрюмый тип.
        - Идемте, - говорит он.

…Тип приводит Габриеля и увязавшегося за ним Кима не к Мике, - совсем в другое место. Является ли оно частью ресторана - неизвестно. Скорее всего, да, - и это лучшая часть «Троицкого моста». Ого! мысленно присвистывает Габриель, когда перед ним распахивается одна из трех дверей в конце неосвещенного коридора.
        Внутренний дворик, patio.
        Совсем небольшой, он кажется еще меньше из-за напиханных в него четырех столиков и отдельно стоящего плетеного кресла-качалки с наброшенным на спинку пледом. Столики покрыты красно-белыми клетчатыми скатертями, как в какой-нибудь пиццерии, на каждом стоит низкая ваза с цветами; от дверей не разглядеть, искусственные они или настоящие. Ясно лишь одно -
        это не жимолость.
        За одним из столиков уже сидит вездесущий китаец с вездесущей видеокамерой; вот и сейчас он беспокойно шарит ею по стенам, окружающим patio: две из них затянуты плющом, у одной приютилась узкая клумба, еще одна служит основанием для легкого полотняного тента.
        Проследив за камерой, Габриель натыкается на толстяка в мятом летнем пиджаке. До того как в patio появились новые посетители, толстяк читал газету и прихлебывал кофе из чашки. Теперь же он отложил газетные простыни в сторону, отодвинул чашку и смотрит на пришедших враждебно.
        Вернее, недобрый взгляд предназначен именно Габриелю - азиаты, как всегда, сбрасываются со счетов.

* * *

…Цветы - настоящие.
        Никто не пояснил Габриелю, как они называются. Штудирование справочников по цветоводству из отцовской библиотеки тоже не принесло результатов, но Габриель склоняется к тому, что это - одна из разновидностей орхидеи.
        Цветы не источают запаха, не вянут и всегда выглядят свежесрезанными; они и есть срезанные, корневой системы при них Габриель не обнаружил. Можно было бы предположить, что орхидейное содержимое ваз меняют каждое утро, - это не так. Цветы всегда одни и те же. У Габриеля даже появился любимец - цветок с ярко выраженным леопардовым окрасом, точки на лепестках похожи на россыпь веснушек на девичьем лице.
        Цветочные веснушки кажутся Габриелю смутно знакомыми, а ведь у него никогда не было веснушчатых подруг.
        Как-то само собой получилось, что едва ли не каждое утро он проводит с чашкой кофе в patio «Троицкого моста». Oн - друг заведения.
        - Приходите на утренний кофе, - сказал Габриелю угрюмый тип. - Хозяйка всегда рада вас видеть.
        Как выяснилось впоследствии, угрюмого типа зовут Александр или, на испанский манер, Алехандро, ему не меньше сорока, он - уборщик и сторож. Но если вечерний наплыв посетителей особенно силен (а такое бывает почти каждый день), без всяких проблем облачается в блузу официанта.
        Кроме Алехандро, в штате ресторана числятся еще шестеро человек - все русские. Четыре официанта (работающих по двое через день), охранник (бывший офицер, бывший кикбоксер, бывший алкоголик) -
        и Васька.
        Васька - младшая сестра Снежной Мики, чем она занимается в ресторане - неизвестно. Несколько раз Габриель видел ее у кофеварки и даже умудрился выпить чашку кофе, приготовленного ею. Сказать о кофе, что он - редкостная гадость, значит, не сказать ничего.
        Кофе был горек, невкусен и отдавал болотной жижей. Габриель бухнул в чашку четыре куска сахара, но картина не изменилась.
        Русские имена слишком сложны для Габриеля, оттого он и переименовал Ваську в
«Васкуа», а затем - и в «Васко», с последующим отсылом к знаменитому путешественнику и открывателю земель из соседней Португалии.
        Васко совсем непохожа на сестру: она - смуглая, стриженая и темноволосая. Ее можно было бы принять за испанку, если бы не всегда мрачное выражение лица. Полное отсутствие мимики, полное отсутствие жестикуляции. Полное отсутствие голоса. Так и есть: Габриель не слышал ни одной фразы в ее исполнении, ни на одном из языков. В лучшем случае Васко кивает при встрече (другим - сам Габриель не удостаивался этой чести ни разу), в худшем - смотрит в пространство невидящим взглядом.
        Бедняжка, должно быть, страдает психическим расстройством, к примеру - аутизмом, всякий раздумает Габриель при виде странной русской.
        Если с душевным здоровьем/нездоровьем Васко все более-менее понятно, то с внешностью дела обстоят сложнее. Габриель никак не может решить, симпатична ли сестра Снежной Мики или нет. Черты ее лица, взятые по отдельности, кажутся верхом совершенства, но соединить их вместе до сих пор не получалось. Они - ускользают, не хотят быть схваченными за руку, не хотят быть идентифицированными.
        Это не лицо, скорее, слепок лица. Посмертная маска, снятая неизвестно с кого, возможно - с еще одной посмертной маски: докопаться до первоисточника невозможно, как невозможно понять, что послужило причиной его смерти и какой именно была смерть - насильственной или нет. Габриелю то и дело подворачивается случай понаблюдать за Васко: она постоянно сидит в кресле-качалке в patio. И все время пялится на противоположную стену, ни книги, ни журнала, ни плеера при ней не бывает.
        Конечно, Габриель предпочел бы, чтобы в кресле оказалась Снежная Мика, но Мика вечно занята. Она почти не покидает кухни, что имеет вполне логическое объяснение: у Мики нет помощников, она все делает сама. Как ей удается распределять силы и всюду поспевать - загадка.
        В отсутствие старшей сестры Габриелю ничего не остается, как сосредоточиться на младшей. Поначалу он развлекает себя тем, что ищет сходство во внешнем облике сестер (никакого сходства нет). Затем - принимается мысленно раздевать Васко - с тем же успехом можно снимать детали туалета с манекена. Тело Васко - фиктивно, так кажется Габриелю, это всего лишь видимость плоти. Сплошная пластмасса, сплошной целлулоид или крашеный гипс. В теле Васко нет ни одной достоверной подробности, в нем отсутствуют необходимые для самых разнообразных нужд отверстия; на нем нет волос, родинок, кошачьих царапин, застарелых тонких шрамов, следов от ожогов, по неразумению полученных в детстве; ногти у Васко не растут, а сердце не бьется.
        - Резиновая кукла - и та выглядит лучше. И шансов понравиться у нее больше, - шепнул как-то Габриелю Рекуэрда.
        Рекуэрда - тот самый толстяк в мятом летнем пиджаке, еще один друг заведения. Не только утренний (подобно Габриелю), но и вечерний. Рекуэрда иногда, не чаще раза в неделю, ужинает в большом зале «Троицкого моста», на большее не хватает времени - у Рекуэрды ответственная работа.
        Он - полицейский и занимается расследованием особо тяжких преступлений.
        Рекуэрде около сорока пяти, большую часть своей жизни он прожил на востоке, в Валенсии. Там же сделал карьеру, добился больших успехов в раскрытии убийств самой разной степени изощренности и не так давно был переведен в родной Город Габриеля с повышением по службе.
        Несмотря на несовершенство фигуры, Рекуэрде не откажешь в брутальном обаянии. У него массивная голова, венчающаяся копной жестких курчавых волос, тяжелый подбородок (он кажется разрубленным пополам из-за ярко выраженной вертикальной складки), большой рот и большой нос. Глаза, напротив, маленькие и круглые, как у птицы. Они часто бывают красными - от недосыпа, объясняет Рекуэрда, с нашей работенкой не поспишь.
        Но время на утреннюю чашку кофе почти всегда находится.
        Именно такими (с незначительной корректировкой) Габриель всегда представлял полицейских, идущих по следу убийц:
        крупные, но чрезвычайно подвижные типы с кулаками величиной с арбуз (в случае с Рекуэрдой это, скорее, дыня)
        щетина у них трехдневная (никакой щетины у Рекуэрды нет, исключение составляет глубокая складка на подбородке, которую просто невозможно выбрить)
        глаза вечно воспалены (все так и есть)
        запах изо рта не слишком приятен - дают о себе знать выпавшие пломбы и бесчисленные сигареты, выкуренные во время мозгового штурма (Рекуэрда не курит)
        на простые человеческие эмоции у них не хватает ни времени, ни сил, о банальном романе с женщиной и помыслить невозможно (Рекуэрда влюблен).
        Рекуэрда влюблен, и не в кого-нибудь, а в Снежную Мику - не нужно обладать математическими способностями, чтобы вычислить это, чтобы сложить два и два. Будь он не влюблен, он не стал бы волком глядеть на Габриеля при первой встрече, чуя в нем соперника. Будь он не влюблен, он не стал бы просиживать штаны на задворках русского ресторана, воруя время у сна. Будь он не влюблен, он ни за что не стал бы пить омерзительный кофе, приготовленный младшей сестрой объекта его страсти.
        Рекуэрда же пьет как миленький.
        Он сидит за одним и тем же столиком, лицом к двери, чтобы не дай бог не пропустить приход Снежной Мики, которая еще ни разу не появлялась здесь. Цветок, стоящий на столике, - нежно-розовый, что должно символизировать чистоту и незамутненность помыслов Рекуэрды. На правах старожила он мог бы выбрать темно-лиловый, красный с желтой сердцевиной или леопардовый - но выбрал розовый, Рекуэрда влюблен, два и два дают четыре в сумме.
        Не пять.
        Все эти заключения Габриеля - насчет цветка, кофе и ранних бессмысленных визитов в
«Троицкий мост» - могли бы так и остаться умозрительными, если бы Рекуэрда сам не расставил точки над «i». Это произошло на следующий день после первого визита Габриеля в patio.
        - Я Рекуэрда, - сказал Рекуэрда. - А ты кто такой?
        - Меня зовут Габриель. Я друг хозяйки.
        - Вот новость! Я захаживаю сюда уже давненько, и всех здесь знаю, а про тебя и слыхом не слыхал. Значит, друг?
        - Ну… Мы общаемся.
        - По-моему, ты преувеличиваешь, парень.
        Негромкий голос Рекуэрды воздействует на Габриеля самым неожиданным образом: Габриель тотчас вспоминает, что всегда плыл по течению, стараясь не задевать плывущих рядом, не причинять им неудобства. В случае с грозным Рекуэрдой все усугубляется тем, что толстяк не оставил Габриелю пространства для маневра, загнал его на самую узкую, самую невыгодную дорожку: как хочешь, так и выбирайся.
        - Пожалуй, что преувеличиваю, - пускает пузыри Габриель.
        - То-то. Вообще-то я тебя где-то видел.
        - У меня магазин напротив.
        - Магазин, точно. Ты торгуешь книжонками.
        - Торгую помаленьку.
        - А здесь как оказался?
        - Заглянул по-соседски.
        - Значит, по-соседски? - Рекуэрда нервно дергает левым веком, что должно означать дружеское подмигивание. - Положил глаз на хозяйку?
        - Не знаю. Скорее нет, чем да.
        Затейливая фраза «скорее нет, чем да» принадлежит Снежной Мике, Габриель лишь воспроизвел ее. В его исполнении она выглядит лукавой и простодушной одновременно; она похожа на захламленный чердак, на комнату, забитую отслужившим свой век барахлом. Среди этого барахла можно спрятать самую ценную на свете вещь, а можно вообще ничего не прятать - в обоих случаях никогда и ничего не будет найдено. Примерно то же можно сказать о чувствах Габриеля к Мике, неясных для него самого: то ли они есть, то ли их нет и не было.
        - …Смотри у меня. Если положишь глаз на хозяйку, я его выдавлю. Без всяких ухищрений. Одними пальцами.
        - Думаю, до этого дело не дойдет.
        - В порошок тебя сотру, - не успокаивается Рекуэрда. - Заставлю сожрать собственное дерьмо. Завяжу кишки морским узлом. Оторву тебе яйца и отправлю твоим родственникам, пусть приготовят из них что-нибудь диетическое. А член порублю на пятидесятицентовики и раздам нищим румынам.
        Толстяк с силой сжимает и разжимает кулак, что должно проиллюстрировать нешуточность намерений. Неизвестно, впечатляют ли такие тирады задержанных, но Габриель явно впечатлен.
        - Насчет хозяйки у меня ничего такого и в мыслях не было.
        - Не вздумай меня обмануть и чего-то там проделать за моей спиной.
        - Не вздумаю.
        - И помни о румынах.
        - Постараюсь не забыть.
        После заверений Габриеля Рекуэрда наконец успокаивается и снова превращается в довольно благодушного парня, с которым не грех перекинуться парой мыслей о рыбалке, погоде и игре Виктора Вальдеса в текущем сезоне.
        Габриелю претит мысль о рыбной ловле, он никогда не был футбольным фанатом и погода интересует его лишь в общем контексте глобального потепления, парникового эффекта и неконтролируемых выбросов в атмосферу С02, с чем, безусловно, необходимо бороться. Но точки соприкосновения с Рекуэрдой все же находятся:
        изредка они играют блиц в шахматы.
        Партия длится не больше пяти минут, Рекуэрда еще ни разу не выиграл, но не слишком расстраивается по этому поводу: у него всегда есть возможность отыграться на маджонге.
        Маджонг - главное развлечение выходных, когда у Рекуэрды есть несколько неторопливых свободных часов. Маджонг в patio принес китаец Ван, он же обучил правилам игры Кима, Габриеля и Рекуэрду.
        - Это еще что за срань? - поинтересовался Рекуэрда, когда Ван явился с небольшим лакированным сундучком из красного дерева.
        - Игра, - улыбаясь, пояснил Ван на английском, не такой уж он неуч. - Играть - хорошо.
        - Переведи, чего он там лопочет, - сказал Рекуэрда Габриелю.
        - Он сказал, что это игра и неплохо бы сыграть.
        - На деньги?..
        Играть на деньги предпочтительнее, чем просто так, на передней панели сундучка выжжен дракон в обрамлении из цветов, если вынуть плашку из пазов - откроются четыре низенькие полочки, забитые костями. Основных костей - больше ста тридцати, а есть еще дополнительные восемь - сезоны и цветы; цветы на костях отдаленно напоминают цветы, стоящие на столиках. Ближе всех к изображенным - цветок со стола Рекуэрды, может быть, поэтому именно Рекуэрде несказанно везет на первом этапе, когда при помощи двух кубиков и максимальных значений на них определяется лидер -
        Восточный Ветер.

«Рекуэрда - Восточный Ветер» - звучит как название романа.
        Рекуэрда - Восточный, а Габриель - всегда напротив него и всегда Западный, потому и вынужден сидеть спиной к двери, откуда в любой момент может показаться Снежная Мика. Если это произойдет - первым ее увидит Рекуэрда. Да и ладно.
        Полицейскому фартит не только на начальных этапах игры, но и на всех последующих, к вящему неудовольствию Вана.
        Наиболее частые комбинации, которые волшебным образом выпадают на костях Рекуэрды и приносят ему выигрыш:
        императорский нефрит
        головы и хвосты
        достать луну со дна моря
        четыре наслаждения вошли в твою дверь
        скрывающаяся змея
        вырастить виноград на плоской крыше.
        Вырастить виноград на плоской крыше не удавалось еще никому. Хорошо бы запастись рекомендациями специалистов на этот крайне экзотический растениеводческий случай.
        Два европейца и два азиата, играющие по выходным в маджонг, - со стороны их можно принять за компанию приятелей, но они не приятели. Рекуэрда даже не стремится уложить в голове, как зовут азиатов; китаец Ван, может, и хотел бы запомнить архисложные испанские имена, да не получается, некоторые из непривычных для китайцев звуков безвозвратно теряются на пути от гортани к языку. У Кима вечно отсутствующий взгляд - сказывается-таки наличие проблем с турагентством в Сеуле. Они ждут развернутого фоторепортажа, а Ким все никак не наберет подходящее количество снимков Снежной Мики. Или, скорее, -
        подходящих снимков.
        В тех, что были отсняты, нет никакой магии, Габриель видел их. О великом рождении и великой смерти цветов (козьей жимолости или жимолости-каприфоли) можно забыть навсегда: на снимках изображена симпатичная девушка с велосипедом, только и всего.
        Ким не может понять, в чем тут дело, и потому грустит.
        Постоянный отъем денег везунчиком-Рекуэрдой тоже не прибавляет радости. Ставки в игре, о которых изначально договаривались все четверо, не слишком велики, но в общей сложности набирается довольно приличная сумма. Габриель уже обогатил Рекуэрду на 130 евро, Ван и Ким облегчились на 150 и 175 евро соответственно.
        - Если так пойдет и дальше, то я брошу работу и куплю себе остров в Тихом океане, - лыбится скотина-полицейский.
        Первым капитулирует Ким.
        В, какой-то момент он заявляет, что чрезвычайно стеснен в средствах, что ему приходится экономить буквально на всем и в связи с этим, к величайшей скорби, он должен на некоторое время отказаться от маджонга по выходным.
        Если Ким откажется - игра потеряет всякий смысл, ведь она рассчитана на четверых.
        - Есть вариант играть не на деньги, а просто так, - говорит Ким.
        - Просто так и жена не даст за сиськи подержаться, - проницательность закоренелого холостяка Рекуэрды удивляет. - Другие варианты есть?..
        Другие варианты (другой вариант) находятся не сразу, а, в соответствии с законами прихотливой и алогичной восточной драматургии, в самом конце, когда Рекуэрда уже начинает терять терпение. Ким предлагает сыграть «на эскорт». Тот, кто выигрывает, может на законных основаниях сопровождать Снежную Мику на рынок или с рынка: известно, что она посещает его довольно часто - для закупки зелени и некоторых других продуктов.
        Стоит только вечному победителю Рекуэрде согласиться на это и провести первую партию на новых условиях, как удача отворачивается от него.
        И переходит к Габриелю.
        Теперь уже Габриель выбрасывает максимальные значения на кубиках, он же становится Восточным Ветром, хотя все равно продолжает сидеть спиной к двери: установка направлений сторон света по-прежнему находится в компетенции чертова Рекуэрды.

«Габриель - Восточный Ветер» - звучит как название романа.
        Комбинации, которые приносят ему выигрыш:
        Небесное блаженство
        Земное блаженство
        Свита императора
        Трое великих ученых
        Тринадцать чудес света.
        Небесное и земное блаженство, несомненно, - Снежная Мика, она же является одним из тринадцати чудес света. Свита императора, несомненно, - Ким, Ван и Рекуэрда, они же являются тремя великими учеными, которые сосут в прихожей, как в свое время выражалась мерзавка Габи - адепт немецкого атлетического порно.
        Они - сосут в прихожей, а Габриель - молодец.
        Он уже выиграл семь гипотетических посещений рынка в компании зелени, велосипеда и Снежной Мики, лица Кима и Вана непроницаемы, зато на Рекуэрду больно смотреть.
        Он сопит и дергает себя за ухо, как тысяча румын, получивших наконец свои пятидесятицентовики; он скрежещет зубами, как тысяча родственников, получивших наконец важный ингредиент для приготовления «чего-нибудь диетического».
        Под не предвещающим ничего хорошего взглядом Рекуэрды Габриель чувствует, что его внутренности самопроизвольно сворачиваются в морской узел, и это - неприятное ощущение, лучше до него не доводить.
        - Могу уступить вам свой выигрыш, - говорит он толстяку, улучив момент.
        - Да ну?
        - Эти походы, честно сказать, совсем меня не интересуют.
        Рекуэрда растроган; важно не то, что на прогулки с Микой потребуется время (а как раз его у полицейского вечно не хватает), а то, что ее не будет сопровождать никто другой из числа азиатов. Давно известно, что между русскими и азиатами гораздо больше точек соприкосновения, чем между русскими и европейцами, и неизвестно, чем может обернуться прогулка с одним из косорылых.
        Выдавленными глазами, оторванными яйцами и порцией дерьма на обед, думает Габриель, но озвучить свои мысли не решается.
        - Ты хороший парень, хоть и торгуешь книжонками, - заявляет Рекуэрда, хлопая Габриеля по плечу. - Может, выпьем по пивку вечером?.. Поговорим по душам. Я знаю одно выдающееся местечко. Там, правда, народу битком, но для старины Рекуэрды всегда отыщется табличка «столик заказан».
        - Пользуетесь служебным положением?
        - Пользуюсь хорошим отношением к себе.

«Выдающееся местечко» - не что иное, как большой
        зал «Троицкого моста». Несмотря на выхолощенность и неизобретательность интерьера, народу в нем действительно битком - с некоторых пор. Когда Снежная Мика впервые появилась в «Фиделе и Че», у русской и средиземноморской кухни были проблемы с клиентами, теперь эти трудности в прошлом. События развивались у Габриеля на глазах, достаточно было понаблюдать за противоположной стороной улицы. Сначала в двери «Троицкого моста» входило не больше пяти - семи человек за вечер (трое, а то и четверо покидали заведение через несколько минут). Потом число посетителей увеличилось до десяти (не выходил никто); потом - до двадцати, тридцати, сорока; потом у дверей стала образовываться очередь, как в какой-нибудь новомодный клуб с диджеями, приглашенными с Ибицы. Как на благотворительную вечеринку с участием Мела Гибсона. Как на кастинг тупейшего из тупейших реалити-шоу с заявленными в нем элементами спонтанной эротики. Очередь становилась все длиннее и длиннее, несмотря на уже успевшую истрепаться табличку «perdone, no hay mesas libres»,[Извините, свободных столиков нет (исп.).]  - затем все же стала
рассасываться: самые сообразительные пришли к выводу, что не мешало бы заказывать столики заранее.
        Все это гастрономическое паломничество смутно напоминает Габриелю историю с теткой-Соледад и слухами, бежавшими впереди нее.
        Возможности рассказать историю Мике, предупредить русскую, до сих пор не представилось. И совершенно неясно, насколько поклонение блюдам, приготовленным Снежной Микой, безопаснее торопливого отпущения смертных грехов, которым промышляла Соледад.

…Рекуэрду, оккупировавшего лучший столик у окна, не узнать, хотя на нем все тот же мятый летний пиджак, -
        он прихорошился, привел себя в относительный порядок.
        Вместо обычной поношенной футболки - рубаха с галстуком. И пусть рубаха выглядит не особенно свежей, а ослабленный и лоснящийся галстучный узел не развязывался со времен покупки - Рекуэрда все равно постарался. Причесал волосы и брови, удалил щетину из труднодоступного места на подбородке (не иначе как пришлось прибегнуть к помощи пинцета или восковых полосок), отбелил зубы содой и даже спрыснулся одеколоном.
        Запах одеколона кажется Габриелю знакомым, а Рекуэрда - нет.
        Обычно взрывной и резкий, Рекуэрда пребывает в легком миноре, как будто только что закончил читать сказку «Русалочка» в хорошем переводе.
        - Привет, - говорит Рекуэрде Габриель. - Ударим по пивку?
        - Полноценно поужинаем, - отрезает тот.
        - Я вообще-то не собирался…
        - Я тоже не собирался тебя приглашать.
        - Что же пригласили?
        - Иногда, знаешь, так и тянет поговорить с кем-нибудь. А поговорить-то здесь и не с кем.
        - Здесь?
        - В этом городе.
        - Почему же?
        - Все местные - высокомерные идиоты. Считают себя пупами земли.
        - Не все, - осторожно поправляет Габриель.
        - Ты себя имеешь в виду? Ты - мелочь. Никто. Заруби себе на носу.
        - Хорошо.
        Лучше не злить полицейского, еще лучше - повернуться и уйти, но Габриель не делает этого, ведь только что ему открылось: Рекуэрда одинок.
        Подумаешь, новость! - он и сам одинок, разница лишь в том, что Габриель со вкусом обставил свое одиночество, натащил книг, натащил напольных подушек, чтобы заднице было помягче, разжился бутербродами с тунцом, энергосберегающей лампой и почтовым ящиком, который время от времени выплевывает письма Фэл: комфортнее условий и придумать невозможно! У Рекуэрды все по-другому, организовать сносный быт он не в состоянии. Да и скорлупка его одиночества так мала, что ничего, кроме туши самого толстяка, в ней не поместится.
        Разве что галстук, восковые полоски для эпиляции и пинцет.
        - …Что будешь лопать? - спросил Рекуэрда через тридцать секунд после того, как Габриель углубился в меню.
        - Пока не знаю.
        - Советую ударить по мясу. Мясо здесь отменное.
        Габриелю совсем не хочется мяса, и ничего другого тоже
        не хочется, он вовсе не рассчитывал на ужин, но теперь придется есть: так повелел Рекуэрда.
        - Не знаю, что и выбрать…
        - Ладно, закажу тебе то же, что себе.
        Свинина, запеченная с грибами, каперсами и зеленью, отдельно подается плошка с тягучим ягодным соусом, в меню он значится как «arandano rojo».[Красная черника, клюква (исп.).]
        Исходя из того, что он знает о Снежной Мике, Габриель надеялся увидеть на тарелке самое настоящее произведение искусства: готический замок, населенный привидениями, фрагмент из Брейгеля, фрагмент из Брэдбери, затейливый парфенонский фриз, - ничего этого нет и в помине. Перед ним - вполне обычный кусок мяса с золотистой корочкой. Под корочкой просматриваются кусочки каперсов и зелень: выглядит аппетитно, но не более того.
        Куда занятнее смотреть на Рекуэрду.
        Он весь подобрался в предчувствии трапезы, ноздри вибрируют, глаза горят огнем. Вооружившись ножом и вилкой, толстяк отрезает от свинины приличный кусок и отправляет его в пасть. Через секунду на лице Рекуэрды появляется блаженная улыбка.
        - Зря я уехал из Валенсии, - все так же улыбаясь, говорит он.
        - Почему?
        - Потому что люди здесь дерьмо. Если бы не моя девочка… Не моя Чус… Меня бы здесь и не было, так-то!..
        Чус? Кто такая Чус? Габриель знавал лишь одну Чус, несравненную Чус Портильо. Чус сопровождает его последние двадцать лет, она нисколько не постарела, она - все та же лягушка, все та же корова, все та же абиссинская кошка. Чус пришпилена к прилавку «Фиделя и Че» и вряд ли покидала его хоть когда-нибудь, но что - если покидала? Втихаря брала билет экономкласса до Валенсии (время в пути - три часа) и отправлялась на свиданку к Рекуэрде, обмирая от сладостных предчувствий, а Габриель не уследил.
        Может быть такое? - вполне.
        - …Чус? Кто такая Чус?
        - Моя младшая сестра. Полицейский, как и я.
        - Полицейский?
        - Следователь.
        - Здорово! У меня тоже была девушка-полицейский. Мы довольно долго встречались, и это была настоящая любовь. Да, настоящая…
        - Надо же! Птенец-переросток говорит о любви.
        Птенец-переросток, вот как. Стоит ли обижаться на Рекуэрду? Стоит ли вспоминать о том, что когда-то в детстве он уже был птенцом. Мальчиком-птицей, болтающейся на руке Птицелова. Стоит ли бледнеть и обливаться потом от одного лишь мимолетного воспоминания? Наверное, стоит, но вместо этого Габриель принимается за свинину.
        М-м-м.
        И вправду вкусно.
        Мясо тает во рту, но не торопится проскользнуть вовнутрь: оно, как самая настоящая высокооплачиваемая шлюха, дразнит вкусовые рецепторы на языке, доводит их до исступления. Птенец-переросток, а ведь у птиц тоже есть язык!.. И если кто и похож сейчас на птицу - так это Рекуэрда: услышав о том, что у Габриеля была возлюбленная-полицейский, он смеется. Но не обычным человеческим смехом, а так, как смеются ибисы:
        ха-да-да!
        Габриель видел ибисов в одной из программ «Animal Planet» и слышал этот звук («ха-да-да!»), в нем есть что-то сатанинское.
        - Значит, ты встречался с девушкой-полицейским?
        - Да.
        - По большой любви?
        - Да.
        - Ха-да-да! - передразнивает его Рекуэрда.
        Несмотря на эти всхлипы, он больше не кажется Габриелю птицей. И… больше не кажется толстяком. Совсем напротив, перед Габриелем восседает инструктор по фитнесу, живая реклама тренажеров, пищевых добавок и насквозь лживого протеинового курса «Худеем во сне». Наверное, именно таким Рекуэрда видит себя в зеркале. Наверное, именно таким он хотел бы предстать перед Снежной Микой - без тающего во рту мяса и загадочного соуса «arandano rojo» тут не обошлось.
        Пища, приготовленная русской, имеет побочные эффекты, что и говорить! Она неимоверно вкусна и - позитивна, не то что упаднические отцовские сигары «8-9-8».
        Те - рисовали ужасы, эта - таит в себе благость.
        - …И что же случилось потом с вашим романом?
        - Он закончился.
        - По чьей инициативе?
        - Думаю, что инициатива была обоюдной. Она уехала из города. Получила повышение, так же, как и вы…
        - И что?
        - Больше я ее не видел. Она не писала и не звонила, но такой уж она была…
        - Какой?
        - Суровой. Или, лучше сказать, - одержимой идеей.
        - Что же это за идея?
        - Очистить мир от скверны.
        - Знакомая песня, - Рекуэрда кивает головой.
        - С такими людьми трудно.
        - Еще бы!
        - А с женщинами - вдвойне.
        - Точно. Это тебе не книжонками торговать. Как ее звали, такую чудную девушку? Может, я что-нибудь слыхал о ней…
        - Христина. Христина Портильо.
        - Нет. Христины Портильо я не знаю.
        - Она работала в одном из отделов по борьбе с терроризмом.
        - Тем более не знаю. Но, если хочешь, могу навести справки.
        Предложение Рекуэрды застает Габриеля врасплох. Христина - уже давно воспоминание, похожее на потускневший от времени автомобиль (не «Золотой Бугатти», совсем другой). Все в этом автомобиле вроде бы на своих местах, сиденья не продавлены, приборная панель на месте, есть даже радио, когда-то оно передавало концерт по заявкам, составленный из неаполитанских песен, - вот только шины автомобиля проколоты, а из-под капота украден двигатель. Сидеть в этом автомобиле можно, а ездить - нельзя. «Как воспоминание Христина гораздо предпочтительнее», подсказывает Габриелю соус «arandano rojo».
        Христина пользовалась тем же одеколоном, полфлакона которого вылил на себя Рекуэрда, вот что странно. Еще более странным кажется Габриелю совпадение фамилий - Христины и лягушки Чус, душевные и физические качества которой были препарированы много лет назад на деревянном прилавке в «Фиделе и Че» - и почему только он не замечал этого раньше?.. А тут еще и сестра толстяка/ инструктора по фитнесу/рекламы тренажеров - ее тоже зовут Чус!
        Просто в голове не укладывается.
        В голове - нет, а на тарелке - вполне. Факты - один удивительнее другого, похожие на кусочки зелени, похожие на цветки каперсов, - покоятся под золотистой корочкой, нисколько не противореча друг другу и заставляя Габриеля вспомнить избитую истину: все в этом мире служит какой-то определенной и высшей цели, все в этом мире взаимосвязано.
        - …Не надо никаких справок. У нее давно своя жизнь, у меня тоже. Наши отношения в прошлом.
        - Как знаешь.
        - А ваша сестра?..
        - Сдается мне, что моя сестра была чем-то похожа на твою девушку.
        Голос Рекуэрды по-прежнему весел, он раскачивается как свободный конец корабельного каната, и вместе с ним раскачивается, пощелкивая клювом, непроизнесенное «ха-да-да!» - но что-то смущает Габриеля.

«Была».
        - Почему была? - спрашивает он.
        - Потому что теперь ее нет. Давно нет.
        Как реагировать на это неожиданное откровение Рекуэрды? «Была» как воспоминание - еще туда-сюда, но «была» может означать и нечто другое. Нечто такое, что случилось с большинством его родственников, за исключением Марии-Христины и Фэл.
        - Она пропала, моя маленькая Чус. Прошло почти десять лет с тех пор, как это случилось.
        - Пропала? Как это - пропала?
        - А как пропадают девушки? Разве ты не знаешь?
        Габриелю ли не знать, как пропадают девушки? Целуют
        в щеку, говорят «пока», а после - не отвечают на звонки, а после - отвечает кто-то другой, представившийся двоюродной сестрой или троюродным братом: они-то и сообщают: девушка уехала из страны на учебу-работу-стажировку и в ближайшие годы вряд ли появится, что? нет, лично вам она ничего не просила передать на словах. А лично-лично? лично-лично добавила: иди ты к черту!
        Иногда девушки бросают иди ты к черту! прямо в лицо, иногда отделываются молчанием, но теряют мобильный. Иногда просто не приходят на второе свидание, исчезают из жизни Габриеля, чтобы появиться в жизни каких-нибудь Антонио, Франциско, Энрике, Сантьяго, Кристобаля и тэ пэ, не это ли имел в виду Рекуэрда?
        Определенно - не это.
        Девушки могут пропадать и по-другому, пропадать безвозвратно, самым страшным образом, иначе глаза у Рекуэрды не были бы сейчас такими красными. Да нет же,
        пытается успокоить себя Габриель, его глаза всегда красные, издержки профессии, он сам неоднократно об этом говорил. Да нет же, Габриель вступает в полемику сам с собой - они не только красные, они влажные.
        Рекуэрда плачет.
        Не навзрыд, что было бы нелепо; из левого глаза Рекуэрды выползает одинокая предательская слеза. Одинокая слеза из правого глаза чуть запаздывает, но, в общем, обе слезы движутся синхронно, достигают подбородка и скрываются в выбритой по случаю ужина складке.
        Габриелю ли не знать, как пропадают девушки в самом страшном смысле слова? -
        их убивают.
        Если их убивают просто и быстро - можно считать это милостью, божьей благодатью. Но так случается далеко не всегда, Габриель прекрасно осведомлен. Он прошел этот путь, шаг за шагом, слово за словом, то и дело останавливаясь, чтобы перевести дыхание и унять бешено колотящееся сердце. Он прошел этот путь следом за Птицеловом и его жертвами; жертвы подвергались самым кошмарным истязаниям, неимоверным.
        Это - то, что могло отразиться в пыльном, затянутом паутиной зеркале, с исцарапанной в нескольких местах амальгамой. Но в зеркале отражается лишь Рекуэрда, потому что существует и другая сторона, о которой Габриель не особенно задумывался раньше -
        те, кто любил каждую из жертв. Те, кто был им другом, возлюбленным, матерью, отцом, братом или сестрой; те, кто связывал с ними свои надежды, свои ожидания, свое будущее, свою старость, рождение детей. Конечно, их страдания не идут ни в какое сравнение с предсмертными муками жертв, но в одном, быть может, превосходят их - они длятся и длятся. Много лет. Рекуэрда говорит о трагедии десятилетней давности, а слезы его -
        сегодняшние.
        Они кутались в подбородок вчера и будут кутаться завтра, и послезавтра ничего не изменится. Должно быть, толстяк был очень привязан к своей сестре, не то что Габриель к Марии-Христине.
        - …Значит, она пропала, ваша сестра?
        - Без вести. Поздно вечером ушла с работы, а на следующий день там не появилась. И дома в ту ночь она не ночевала. Постель была нетронутой, кошка - не накормленной. А она очень любила свою кошку.
        - Что говорили ее друзья?
        - У нее было мало друзей. Ведь что такое друзья? Хи-хи-хи и бла-бла-бла на разные темы за бокалом пива, за рюмкой бренди, обмен дисками, обмен книгами, обмен кремами от солнца, поход в кино, выезд на природу, дурацкие колпаки и дудки в день рождения, а она была следователем. И времени на развлечения ей никогда не хватало. А те приятели, что все-таки затесались в ее жизнь, видели Чус за неделю до исчезновения. Такой же, как всегда.
        - Какой?
        - Суровой. Или, лучше сказать, - одержимой идеей.
        - Что же это за идея?
        - Очистить мир от скверны. Не больше и не меньше.
        - Очистить мир от скверны вовсе не означает сделать его лучше.
        - Ты, как я посмотрю, умник. - Рекуэрда хмыкает и тянется за бокалом вина, которое заказал к мясу.
        - Торгую книжонками, - оправдывается Габриель. - Волей-неволей приходится совать нос в разные мудрые тексты… А сослуживцы вашей сестры? Что говорили они?
        - Ничего. Накануне она была такой же, как всегда.
        - Суровой и одержимой идеей?
        - Усталой. На ней висела чертова прорва дел.
        - Так может… ее исчезновение было как-то связано с этими делами?
        - Следствие пришло к выводу, что никаких точек соприкосновения с фигурантами по делам и их окружением у Чус не было. Ей никто не мстил, если ты это имеешь в виду.
        - А ее парень? Возлюбленный?..
        - Парень у нее был, но она с ним рассталась года за два до исчезновения. Я, конечно, нашел его, поговорил и все такое. Там все чисто.
        - А после этого парня?
        - После этого парня она ни с кем больше не встречалась. А вообще, ей нравились типы, похожие на тебя. Бесхребетные умники. Смазливые ничтожества из тех, что не привыкли брать на себя ответственность и всю жизнь только то и делают, что собираются жить. Да все никак не соберутся.
        - Я не такой.
        - Такой. - Рекуэрда заглатывает последний кусок мяса. - Непонятно только, что она в вас находила.
        - То, чего не находила в других, - соглашаться с несправедливой оценкой своей персоны - последнее дело, но Габриель все же соглашается. Хотя бы и косвенно.
        - И что же такого особенного в вас есть, проклятых умниках?
        - Все. Мы ведь умники. Прочли уйму книжонок, в том числе про любовь, и знаем, как она выглядит. И можем показать ее любой девушке.
        - Показать любовь?
        - Да.
        - Ха-да-да! -
        вторит Габриелю Рекуэрда, и это уже не передразнивание, не смех; пожалуй, в этом варианте «ха-да-да!» присутствуют одобрительные и даже заинтересованные нотки. Несмотря на потерю близкого человека, несмотря на мятый пиджак, внушительные ляжки и придвинувшееся вплотную сорокапятилетие, Рекуэрда не утратил вкуса к жизни и не прочь заново пережить какое-нибудь любовное приключение. Или - любовное путешествие, так будет точнее; чем оно длиннее, тем лучше, а можно и вовсе взять билет в один конец. И это - намного серьезнее, чем какая-то там вылазка в Валенсию на поезде «EURO-MED». Ну да, толстяк влюблен в Снежную Мику, не стоит об этом забывать.
        - Пожалуй, я забегу к тебе как-нибудь. Посмотрю на книжонки, я ведь лет десять не брал их в руки.
        Не десять, а все тридцать, думает Габриель, но вслух произносит:
        - Буду рад.
        - Моя малышка Чус, она ведь любила книги.
        - Правда?
        - С самого детства. Да все норовила выбрать книжку позаковыристее. Такую, что и к смыслу не продраться. Малышка была умная. Очень умная. Если бы… если бы не случилось то несчастье… Сидеть бы ей в кресле министра юстиций. А может, и не сидела бы.
        - Сидела.
        - А может, выскочила бы замуж и нарожала детей - какая уж тут юстиция? Сейчас бы ей было тридцать пять…
        Габриелю кажется, что сложенная вдвое фотография материализовалась из воздуха. Это не так - просто в руках Рекуэрды оказался бумажник, снимок вынут из него.
        - Вот она, - дрогнувшим голосом объясняет Рекуэрда. - Моя Чус.
        Девушке на снимке не больше двадцати пяти, и она совсем не похожа на полицейского (Христина была похожа больше). В отличие от брата, Чус не толстая: у нее отменная фигура, и она прекрасно смотрелась бы в облегающем платье, или в купальнике, или вообще без всего. Но на ней кожаная жилетка и ярко-красная майка с надписью «STIFF JAZZ», что делает Чус похожей на студентку, не слишком прилежную; из тех студенток, что любят валяться в кровати до полудня, с шоколадкой, чипсами и ежегодным справочником по крикету. С тем же успехом Чус могла быть подружкой рокера, подружкой байкера, подружкой сноубордиста, - подружкой всех, кто проживает свою жизнь слишком быстро и не слишком осмысленно.
        Габриель сожалеет.
        Он - совсем не такой, предельные скорости не для него, следовательно, Чус никогда бы не обратила внимания на скромного торговца книгами. Зато Габриель, доведись им встретиться, ни за что не пропустил такую девушку.
        Чус к тому же - любительница этноштучек: бусы, браслеты и фенечки на ее шее и запястьях не поддаются исчислению. Сюда же следует прибавить колечко в правом ухе, колечко в левой брови и крохотную татуировку на шее.
        - У нее татуировка? - Габриель тычет пальцем в снимок.
        - Розовый бутон, - подтверждает Рекуэрда. - Я был против.
        - А я нет.
        - Ты-то здесь при чем?
        - У моей девушки… о которой я рассказывал… у нее тоже имелась татуировка. И, кажется, на том же месте. Только вместо розового бутона моя девушка вытатуировала насекомое. Термита. В общем, мне он нравился. Не сам термит, конечно, а то, как он был сделан. Иногда так и хотелось его стряхнуть. Иногда казалось, что он - самый настоящий.
        - А мне казалось, что тот розовый бутон вот-вот распустится.
        - Такая татуировка - важная примета, - замечает Габриель.
        - Еще бы не важная, - подтверждает Рекуэрда. - Я ведь и искал ее по татуировке.
        - Искали где?
        - Среди мертвых. Среди неопознанных тел. Среди частей тел. Не пропустил ни одного места преступления. Ни одного трупа, который хоть как-то подходил под описание Чус. Специально приехал сюда почти на год и искал.
        - Не нашли?
        - Нет.
        - Но тогда, быть может, она жива?
        - Если бы она была жива - обязательно бы дала знать о себе.
        - Случаются разные обстоятельства…
        - Но не с Чус! Надо знать мою малышку - она всегда была ответственной. Она не оставила бы брата и свою кошку не оставила бы тоже.
        - Что же с ней случилось потом?
        - С кем?
        - С кошкой.
        - Кошку пришлось отдать в приют, я не любитель животных. Зачем я тебе все это рассказываю?
        - Вы хотели поговорить по душам, - напоминает Габриель.
        - Да. Ты прав. Закажу-ка я себе еще что-нибудь. - Рекуэрда роется в меню. - Ну вот, хотя бы тушеный телячий язык с мятой и каштанами, этого я еще не пробовал. А ты? Не хочешь повторить?
        - Нет. Я сыт.
        - Здешняя кухня - нечто особенное, ведь так?
        - Здешняя кухня - совершенно выдающаяся.
        Рекуэрда берет со стола фотографию сестры и прячет ее в бумажник, а бумажник опускает во внутренний карман пиджака. В этот момент Габриель испытывает странное стеснение в груди: пропавшая Чус - девушка в его вкусе, это несомненно. Впрочем, ей уже тридцать пять, и неизвестно, как она выглядит сейчас, скорее всего -
        не выглядит никак.
        Лучше не думать о ней, не предаваться несбыточным мечтам.
        Странно. Фраза кажется Габриелю обкатанной. Объезженной. Все слова на своем месте, они пребывают в хорошей физической форме и настроены на победу. И сыгранны, как Рональдиньо, Дзамбротта, Пуйоль и Виктор Вальдес.
        Эта фраза - не нова.
        Когда-то она уже вертелась в голове Габриеля, вспомнить бы, по какому поводу. Она не связана с Ульрикой, не связана с Христиной, не связана с мерзавками Габи и Габй и другими девушками Габриеля. Она не касается Снежной Мики и жалкого манекена - ее сестры, тогда кого она касалась?..
        - Хочу спросить у тебя, умник, и надеюсь на честный ответ…
        - Я вас слушаю, - с готовностью отвечает Габриель, задвигая неудобную фразу в дальний угол души.
        - Я… Я очень толстый?
        - Да нет… Есть масса людей, которые толще, чем вы. Черчилль был толще и оперный певец Лучано Паваротти. И еще один американский артист, забыл, как его зовут.
        - Не густо.
        - Бывший германский канцлер Коль, - Габриель лихорадочно перебирает в голове всех известных ему толстяков. - Художник Диего Ривера…
        - Впервые слышу про такого.
        - Герман Геринг…
        - Фашист Геринг?
        - Э-э… Не слишком удачный пример, согласен. Но есть еще режиссер Коппола, тот, что снял «Крестного отца»…
        - Я видел «Крестного отца» три раза. Мне нравится этот фильм.
        - Ну вот! Вы нисколько не толще Копполы.
        - Правда?
        - Чистая правда.
        - Ладно. Поверю тебе на слово. Теперь скажи - мог бы я, такой как есть… Мог бы я понравиться женщине?
        Следовало бы помедлить с ответом и помучить Рекуэрду, ведь он не церемонился с Габриелем, обзывал его бесхребетным умником и смазливым ничтожеством, а также птенцом-переростком. Но Рекуэрда и так достаточно настрадался в жизни, искал пропавшую сестру и не нашел, перелопатил горы трупов, чтобы добраться до розового бутона, - и потерпел фиаско. Рекуэрда ни разу не выиграл блиц в шахматы, а теперь еще с завидным постоянством продувает в маджонг; он - валенсиец, который чувствует себя неуютно среди надменных каталонцев, от недосыпа у него вечно красные глаза,
        и он одинок.
        - …Понравиться женщине? Конечно. Почему нет?
        - А мог бы я понравиться женщине настолько, чтобы она согласилась со мной встречаться?
        - Такое тоже не исключено.
        Наверное, Габриель не очень убедителен и скупится на слова: иначе Рекуэрда не смотрел бы на него так пристально, ожидая развернутого комментария.
        - Думаю, нет никаких препятствий к тому, чтобы женщина согласилась с вами встречаться. Женщинам нравятся сильные мужчины.
        Но не те, которые без всяких ухищрений выдавливают глаза, отрывают яйца и завязывают внутренности морским узлом.
        - Тут ты прав, умник. Женщинам нравятся сильные мужчины, а я таков и есть. И последнее. Мог бы я понравиться женщине настолько, чтобы она согласилась выйти за меня?
        - Да.
        - Думаешь, стоит попробовать?
        - Да.
        В ожидании заказа они молчат.
        Видно, что в поисках ответов на ключевые вопросы своего нынешнего существования Рекуэрда потратил изрядное количество сил и мобилизовал весь словарный запас - слов больше не осталось. Молчание не тягостное, но Габриель предпочел бы, чтоб его скрасили шахматы. Партия в маджонг с Кимом и Ваном, patio, клетчатые скатерти, веснушчатая орхидея, манекен в кресле.
        Ничего этого под рукой нет, а Рекуэрда откинулся на стуле и смежил веки. Делает вид, что дремлет. Делает вид, что углублен в собственные мысли.
        В другой обстановке и сам Габриель с удовольствием предался бы собственным мыслям, которые, при ближайшем рассмотрении, всегда принадлежат другим. Знаменитым писателям, знаменитым алхимикам, первооткрывателям земель, Федерико Гарсиа Лорке, великому поэту, и Кнуту Гамсуну. А также - безвестным составителям справочников, путеводителей, самоучителей и словарей, включая монументальный «Nouveau petit LAROUSSE illustre». Ничего не поделаешь, таков удел всех, кто помешан на текстах разной степени ценности, кто ни дня не проводит без строчки, кто (по выражению Рекуэрды) «торгует книжонками». Лишь одна мысль является собственностью Габриеля - от первой до последней буквы -
        Лучше не думать о ней, не предаваться несбыточным мечтам.
        Но как раз ее Габриелю хочется изъять из головы, разрубить на части и растворить в соляной кислоте, - чтобы она больше не беспокоила его.
        Никогда.
        Эта мысль связана с какой-то опасной догадкой по поводу самого Габриеля, она свидетельствует о чем-то в его незамутненном и безоблачном прошлом - но о чем?..
        Зал «Троицкого моста» набит битком, за соседним столиком расположились две пары - молодая и постарше: семейный ужин с тестем и тещей (свекром и свекровью), отношения между всеми четырьмя - самые непринужденные, а тихая беседа то и дело прерывается взрывами смеха.
        Семейный ужин, у молодых (если все пойдет, как обычно) скоро появятся дети, и тогда придется заказывать столик побольше, уже не на четверых, а на шестерых. Время семейных ужинов закончилось для Габриеля лет двадцать назад, да и тогда они проходили совсем в другой атмосфере и совсем в другом составе. А ведь было бы неплохо посидеть вот так - с любимой девушкой, которая согласилась выйти за тебя, и ее родителями, прекрасными, добрыми и понимающими людьми.
        Семейный ужин - элементарная во всех отношениях вещь, но как же она греет сердце!.
        Лучше не думать о нем, не предаваться несбыточным мечтам.
        Стоп-стоп.
        Опять эта проклятая мысль! Габриель выгнал ее в дверь, а она влезла в окно; слегка видоизменилась и прикинулась, что появилась здесь по другому поводу, невинному, - ровно настолько, насколько невинным может быть семейный ужин!
        Габриеля не проведешь.
        И он не позволит, чтобы какая-то дрянная фраза терзала его; все, что можно сделать в данной ситуации, - переключиться на что-нибудь иное, переключиться на внешние раздражители. Переключиться на Рекуэрду, томящегося в ожидании перемены блюд; уставиться на барную стойку (обычно за ней стоит манекен Васко, но сегодня его место занял Алехандро). Еще лучше - обратить свой взгляд к улице, благо они с Рекуэрдой сидят у окна.
        Улица, несомненно, подойдет.
        Она не слишком хорошо освещена, но по ней все так же движется народ, пусть и не с той интенсивностью, что днем. «Confiteria»[Кондитерская (исп.).] справа, лавка керамических изразцов - еще правее. Слева - агентство по недвижимости и контора, торгующая мебелью из ротанга и винтажными аксессуарами для кабинетов (винтаж клепают на месте, мебель завозят из Таиланда).
        А прямо посередине - «Фидель и Че».
        Габриель ни разу не наблюдал за своим магазином со стороны, а между тем это весьма занятно. Верхний свет в магазине погашен (в целях экономии электроэнергии), горит лишь тусклая аварийная лампочка. Но и с этой несуразной лампочкой внутренности
«Фиделя и Че» выглядят прекрасно. Это и не магазин даже, а волшебная пещера, до краев наполненная сокровищами, - сим-сим, откройся! Драгоценные тома сверкают на полках, как сапфиры, рубины и алмазы, путеводители и карты с вертушек блестят, подобно слиткам золота. Странно только, что дверь в подсобку приоткрыта, а ведь Габриель хорошо помнит, что закрывал ее, когда уходил. Или только подумал, что надо бы ее закрыть? Аварийная лампочка мигает (давно пора вкрутить новую!), полки с книгами на секунду погружаются во тьму - и тут же вспыхивают еще более ярким, ослепительным светом: к сапфирам, рубинам и алмазам прибавились топаз, изумруд, оникс, турмалин, кошачий глаз.
        До чего же захватывающее зрелище! - а лампочка все мигает и мигает.
        Из-за этого и еще из-за того, что за полуприкрытой дверью подсобки мечутся тени, Габриелю кажется: там кто-то есть.
        Вздор.
        Никого там быть не может, он и только он царствует в «Фиделе и Че» безраздельно.
        Люди, проходящие мимо, ничего об этом не знают. Они не интересуются книгами, но и мебелью из ротанга и керамическими изразцами не интересуются тоже. Иногда они замедляют ход у агентства недвижимости, где вывешены фотографии домов в Таррагоне, Лериде и Камбрильсе с ценами на них, и у «Confiteria», дела которой - из-за близости ресторана Снежной Мики - идут все хуже.
        Ну вот, нашелся кто-то, кто заинтересовался «Фиделем и Че». Этот «кто-то» - темноволосая девушка в шортах и футболке, за спиной у нее - большой рюкзак, не иначе как туристка в поисках хостела. И хотя «Фидель и Че» явно не хостел, девушка подходит к витрине вплотную и даже зачем-то дергает дверь. Хорошо еще, что в сумерках и на расстоянии лица девушки не разглядеть, вдруг она - хорошенькая до невозможности? И тогда Габриель мучался бы, что не оказался на месте и не познакомился с красоткой. Не объяснил, как добраться до ближайшего «Bed & Breakfast» за разумную плату и не предложил заночевать у него, не подумайте дурного, это всего лишь акт христианского милосердия и дружеской помощи. Так было с мерзавками Габи и Габи, и, кажется, с Ульрикой.
        - …А вот и язык! - провозглашает Рекуэрда, встречая официанта с подносом как лучшего друга, как напарника, вместе с которым раскрыто не одно преступление.
        Официант ставит перед Рекуэрдой тарелку и нераспечатанную бутылку с вином.
        - Э-э, любезный… Вино мы не заказывали.
        - Вино - от хозяйки.
        Суета возле стола, мелькание столовых приборов, хлопок выдавленной из бутылки пробки, вино, льющееся в бокалы, - и Габриель выпустил из виду туристку с рюкзаком, она исчезла так же внезапно, как и появилась.
        Хорошо все-таки, что он не видел ее лица.
        - Это знак, - раздув щеки, произносит Рекуэрда.
        - Какой знак?
        - Вино - знак. Думаю, она не всякому преподносит бутылку вина.
        - Вы правы.
        - Я хочу сделать ей предложение.
        - Хозяйке?
        - Хозяйке, да. Что ты знаешь о Ней?
        Толстяк не перестает удивлять Габриеля. За те неполных полтора часа, что они просидели в большом зале у окна, Рекуэрда успел побывать страдающим и неистовым братом пропавшей сестры, сентиментальным любителем фотографий из бумажника, инструктором по фитнесу, отражением в зеркале, потенциальным валенсийским любовником лягушонка Чус Портильо, бесчувственным поганцем, сдающим кошек в приют, идейным противником «торговцев книжонками», гурманом, птицей ибис с ее насмешливым
«ха-да-да!»,
        теперь же он без всяких видимых усилий превратился в того, кем является на самом деле, - в полицейского. Метод ведения допросов, который исповедует Рекуэрда, не назовешь корректным, вышестоящие инстанции завалены жалобами на него и лишь неплохая раскрываемость преступлений позволяет этому беспредельщику держаться на плаву. Впрочем, можно обойтись и без крайностей, Рекуэрда всегда честно предупреждает: «Мы можем договориться, и я закрою глаза на некоторые из твоих грешков. Но только если ты пошире откроешь рот и расскажешь мне о том, о чем я у тебя спрошу. Я, в общем, хороший парень, при условии, что и ты - хороший парень. А будешь изображать здесь плохого, юлить и изворачиваться, э-э… никто тебе не позавидует, я первый пролью слезы по твоей несчастной судьбе».
        - …Что ты знаешь о Ней? -
        переспрашивает Рекуэрда, и Габриель тотчас же чувствует неприятную ломоту в запястьях, как если бы на него были надеты наручники.
        - Она русская.
        - Еще?
        - Ее зовут Мика.
        - Не совсем так.
        - Не совсем, точно. Ее зовут Снежная Мика.
        - Снежная Мика? - Рекуэрда удивленно поднимает брови. - Почему Снежная?
        - Ну-у… Потому что она русская. А в России сплошной снег. Холодно и снег. А она - русская, значит, снежная.
        - Ха-да-да! - Ибис-Рекуэрда долбит клювом по тарелке. - Здорово! Ты сам это придумал, умник?
        - Сам.
        - И уже сказал Ей об этом?
        - Не успел.
        - Почему не успел?
        - Мы редко видимся.
        - Насколько редко?
        Это - не разговор, сплошное вытягивание сведений, но чего еще ожидать от полицейского?
        - Раза два или три.
        - Включая знакомство?
        - Включая.
        - И как же вы познакомились?
        - Она зашла в магазин.
        - Зачем?
        - По-соседски. Ведь мой магазин напротив. А тогда ее ресторан только открылся и были проблемы с клиентами… Ну, вы понимаете.
        - То есть Она тебя пригласила?
        - Можно сказать, что так. Рассказала о скидках и о кухне.
        - О чем еще Она тебе рассказала?
        - Что у нее есть сестра и что они перебрались сюда из России, из города Санкт-Петербург. Там, кстати, родился их президент.
        - Я видел их президента. Худой, но невысокого роста. Как думаешь, умник, лучше быть худым, но невысокого роста или толстым и высоким?
        Рекуэрда намекает на себя, и, будь он сейчас не полицейским, а безобидным инструктором по фитнесу, Габриель сказал бы: «Лучше быть худым и высоким». Но перед ним, на ворохе жалоб в вышестоящие инстанции, восседает беспредельщик, и Габриель учтиво замечает:
        - Лучше быть высоким, тогда женщина рядом с вами сможет ходить в туфлях на каблуках, а женщинам так нравятся туфли на каблуках!
        - Точно?
        - Точнее быть не может.
        - А жиры, свисающие с боков?
        - Я же говорил вам, для женщин жиры, свисающие с боков их приятелей, не так существенны, как отсутствие возможности ходить в туфлях на каблуках.
        - Малышка Чус не любила каблуки.
        - Моя девушка Христина тоже не любила каблуки, но они - полицейские… А это совсем другой взгляд на мир. Вы не согласны?
        - Согласен, но я спросил про жиры.
        - Мы ведь уже обсуждали эту проблему. Вы не толще Копполы.
        - Не толще, но я не Коппола. Не мировая знаменитость. Если взять меня и Копполу, то шансов у него больше, так?
        - Коппола давно женат. - Габриель, миротворец и конформист, увиливает от прямого ответа.
        - А ты хитрый, умник. О чем еще вы разговаривали?
        - О бриссаго. Это такие сигары. И она спросила, есть ли у меня бриссаго.
        - Что ответил ты?
        - Сказал, что как раз бриссаго у меня нет.
        - Почему же у тебя их не оказалось? Ведь говорят, что в твоей лавчонке очень хороший выбор сигар…
        - Кубинских сигар. А эти сигары - не кубинские.
        - Зачем Ей вообще понадобились сигары? Она курит?
        - Понятия не имею.
        - Хотела купить их для кого-то другого?
        - Не в курсе дела. Мне показалось, что эти бриссаго для нее - лишняя возможность вспомнить о чем-то из прошлого. Или о ком-то.
        - О ком?
        - Она не уточняла.
        - На этом разговор закончился?
        - Почти… После сигар мы немножко поговорили о книгах. Она любит их читать, но сейчас на это не остается времени. Потом я рассказал ей о своей сестре - Марии-Христине и упомянул, что она писательница.
        - У тебя есть сестра, вот как.
        - Я постоянно забываю об этом. И потом - мы редко видимся и не испытываем от встреч никакого удовольствия. Моя сестра совсем не такая, как ваша малышка Чус. Единственная идея, которой она одержима, - как бы загрести побольше денег и прославиться. Или - наоборот, последовательность тут не имеет значения.
        - Таковы все писаки?
        Габриелю хочется сказать «нет», но под тяжелым взглядом Рекуэрды он произносит прямо противоположное по значению слово.
        Да.
        - Ха-да-да! Так я и знал. - Рекуэрда удовлетворен. - Давно пора вывести писак на чистую воду. Бесполезные коптильщики неба - вот кто они такие.
        - Но Снежная Мика выразилась в том смысле, что быть писателем - потрясающе. И что она хотела бы когда-нибудь познакомиться с настоящим писателем…
        - Настоящие писатели, о! Наверное, и среди них встречаются тюленьи туши. Самые настоящие бочонки. Брикеты с салом.
        - Таких среди писателей больше, чем где-либо. Таких среди писателей полно.
        - Наверное, я чего-то не понимаю в этой жизни, - в голосе полицейского сквозит разочарование. - А ты сам… случаем не пишешь чего-нибудь? Те бесхребетные умники, которые нравились моей малышке, тоже пописывали втихаря, рылись в мировой заднице, пытаясь извлечь хотя бы одну многомудрую мысль. Говорили, что сочиняют романы на тысячу страниц, но никогда ничего никому не показывали.
        - Я не пытаюсь извлечь ничего такого, - уходит от прямого ответа Габриель.
        - …и постоянно кляли других бумагомарателей, которые хоть чего-то добились и опубликовали хоть бы одну книжонку, пусть и не в тысячу страниц, а в сто. Называли их клоунами, смердящими кусками дерьма, бездарными пачкунами и еще теми, кто ворует, что плохо лежит, забыл, как они называются.
        - Плагиаторами?
        - Во-во! А это всего лишь зависть, она кого угодно доведет до ручки. Все писаки завистливые.
        - Как и люди. Есть завистливые люди, а есть - совсем другие. Писатели тоже бывают разными.
        - Может, они и разные, но в основном мудаки. Гении с голой жопой, смотреть на них тошно. Сидели на шее у моей малышки, бесконечно кормя ее завтраками: вот, мол, напишу книжонку и нас просыплется золотой дождь. А знаешь, что получалось в результате?
        - Что?
        - Пшик. Нуль. Зеро. Значит, Ей нравятся писаки…
        - Совсем не факт, - утешает Рекуэрду Габриель. - То есть, может, и нравятся, но не настолько, чтобы она искала их целенаправленно. Думаю, она вообще никого не ищет. Она слишком занята.
        - Да. Она слишком занята. Но вы виделись и потом.
        - Это была случайная встреча. Прямо на улице, когда она возвращалась с рынка.
        - Не в тот ли раз, когда к Ней приклеилось двое наших китаез?
        - Китаеза - один. Второй - кореец.
        - Один черт, узкоглазые и узкоглазые. Я бы давно турнул их отсюда, но документы у них в порядке. Так что приходится с ними мириться, хотя они мне - нож в сердце, хуже бельма… Так вы встретились с Ней на улице - и что?
        - Ничего. Я проводил ее до ресторана, нам было по пути. В тот раз мы почти не говорили, но я попал сюда. И встретил вас.
        - Я помню. И нельзя сказать, чтобы я сильно обрадовался, когда увидел твою физиономию. Твою и китаез. Но потом вроде как привык. И эта игра мне нравится, все время забываю ее название.
        - Маджонг.
        - Маджонг, да. Китаезы - совсем не дураки.
        - Кто спорит!
        - Теперь - еще один вопрос, умник. Чего хотят от Нее китаезы?
        - Я не знаю, - честно признается Габриель. - То есть я знаю, чего хочет кореец. А чего хочет китаец - нет.
        - Ну, и чего же хочет этот, как ты говоришь, кореец?
        - Он работает на турагентство в Сеуле. Снимает фоторепортажи о разных городах мира. О разных людях. Ищет самые интересные человеческие типы, самые занятные. Или просто красивые лица. Необычные.
        - Все так и есть, - вздыхает Рекуэрда. - Она красивая. А ты? Чего хочешь от нее ты?
        Будь осторожен, недоумок! Будь осторожен! От Снежной Мики Габриелю не нужно ровным счетом ничего, кроме как рассказать историю о тетке-Соледад, тем самым предупредив те несчастья и ту фатальность, что была заложена в его видениях. И мимолетное желание прижаться к Мике сильно-сильно, как в детстве, закрыть глаза и позабыть обо всех неурядицах - его тоже можно сбросить со счетов. Это только поначалу Габриель думал, что мог бы увлечься русской, полюбить ее, - теперь совершенно ясно:
        он не влюблен.
        И эту мысль просто необходимо донести до толстяка-полицейского.
        - Ничего не хочу. Если вы имеете в виду ухаживания… То у меня есть девушка.
        - Что ж тогда ты здесь околачиваешься?
        - Моя девушка далеко. Она живет не в Испании… А мне просто нравится приходить сюда, пить кофе…
        - Здешний кофе - самая большая пакость. Любой автомат, пусть он и стоит рядом с вонючим сортиром, выдаст бурду поприятнее.
        - Неважно… Если ты одинок - качество кофе не имеет решающего значения при прочих, довольно симпатичных факторах.
        - С чего бы тебе быть одиноким, если у тебя есть девушка?
        - Я же сказал - она далеко. Но скоро, возможно, станет ближе. Я просто жду ее. Нахожусь в ожидании…
        - Значит, здесь ты убиваешь время?
        - Провожу его в приятной беседе, за тихими играми.
        - Лучше бы ты ходил в спортзал…

«Лучше бы ты сам ходил в спортзал, слоняра!» - огрызается про себя Габриель, и зачем ему нужно было выдумывать историю про девушку, которую он якобы ожидает? И кого конкретно он имел в виду?
        Таню Салседо.
        Конечно же Таню.
        Веб-камера, купленная три недели назад и опробованная через день, приблизила Таню и ее второй глаз на почти интимное расстояние. На интимное отсутствие расстояния. Целые сутки Таня и Габриель списывались едва ли не через каждые четыре часа, уточняя время сеанса, а в промежутках Габриель выбирал подходящую к случаю рубашку (чтобы в конечном итоге остановиться на футболке), слюнявил брови, придавая им решительную прямоту и законченность. За час до сеанса он вымыл голову и выдернул парочку торчащих из носа неэстетичных волосков. Это - финальные штрихи, завершающие образ старины Хэма (Таня непременно останется довольна). А перед этим Габриэль занимался собственной бородой. До сих пор она была предоставлена сама себе и росла, как бог на душу положит. Что не совсем правильно - ведь за бородами необходим уход. Парикмахерам Габриель не доверяет, последний раз он посещал barberia[Парикмахерская (исп.).] с сеньором Молиной, еще будучи ребенком - что же это было за мучение!.. Выход нашелся в лице специалиста по триммингу и собачьим стрижкам, Габриель обнаружил соответствующее объявление в соседнем квартале.
        БЫСТРО
        НЕДОРОГО
        ВАША СОБАКА ВЫЙДЕТ ОТСЮДА АЛЕНОМ ДЕЛОНОМ
        Постаревший Ален Делон выглядит сейчас, мягко говоря, неважно, но и специалисту по триммингу никак не меньше семидесяти.
        - Возьму с тебя, как с ретривера, - заявил специалист. - Работенка уж больно деликатная.
        Неизвестно, становятся ли ретриверы Аленами Делонами после посещения специалиста, но от своей бороды Габриель был в полном восторге, теперь она представляет собой среднее арифметическое между бородой Фиделя и бородой Че.
        После того как была подкорректирована внешность, Габриель переключился на аксессуары. Их немного - всего-то два. Сигара «8-9-8» и веснушчатая орхидея из
«Троицкого моста». Зачем он умыкнул ее из patio - непонятно.
        Да нет же, речь идет о прокате на время - чтобы украсить пространство перед монитором, ведь веснушчатая орхидея - необычный цветок. Это не банальные розы, фиалки, фрезии, гардении или saltaojos,[Пион (исп.).] от которых без ума любая девушка.
        Таня- не любая.
        В пальцах у нее зажата сигара «Боливар».
        Цветок орхидеи не был похищен, тем более что Габриель не взял его исподтишка. Просто аккуратно снял вазу со столика. Это видели Ким и Ван, и Рекуэрда мог бы увидеть при желании, но он как раз отлучился в туалет. Это видел манекен Васко, как обычно сидевший в кресле и сверливший пустыми глазами противоположную стену.
        - И одолжу у вас цветок на пару часов, - громко сказал Габриель, обращаясь прежде всего к Васко. - И сразу же верну.
        Никакого ответа, что можно расценивать как согласие.

…Сигара слева, пепельница - справа, веснушчатая орхидея - вместе с Габриелем - посередине. За пять минут до появления на мониторе Тани Салседо Габриель раскурил
«8-9-8» и теперь восседаете облаках дыма. Не менее живописного, чем дым с постановочной фотографии, присланной Таней.
        Живая Таня, возникшая на экране, много интереснее, чем ее дерзкие письма. И она не просто хорошенькая, она красива, как богиня. Красота, запечатленная на снимке, была лишь оболочкой: теперь в воздушный шар по имени Таня Салседо вдохнули воздух. И если до сих пор он лежал на вытоптанной траве, рядом с плетеной приготовленной для путешествия корзиной, то теперь - оторвался от земли и несет Габриеля к таким высотам, что дух захватывает. Где-то там, далеко внизу, в долине воспоминаний, остались Ульрика, Христина, мерзавки Габи и Габи и все прочие девушки. Они исчезают из поля зрения даже быстрее, чем можно было предположить, они не больше спички, нет - не больше спичечной головки, нет - их не существует вовсе.
        - Привет, Габриель! - говорит Таня.
        Техника, пусть и продвинутая, все же несовершенна: слова, произнесенные Таней, не успевают за артикуляцией ее губ, отчего возникает немного комический эффект. Он-то и спасает Габриеля с его плетеной корзиной от дальнейшего вторжения в стратосферу и - впоследствии - в мезосферу, где температура приближается к минус девяносто.
        При минус девяносто кого угодно ждет неминуемая смерть.
        А Габриель больше не согласен умирать от любви. Это и в ранней юности не входило в его планы, что уж говорить о сегодняшнем дне.
        - Э-э! Привет, Габриель. - Таня машет ему рукой из монитора. - Ты меня слышишь?
        - Я слышу. Привет, Таня.
        Несколько секунд кубинка бесцеремонно рассматривает Габриеля, хмурится, растягивает губы в улыбке, облизывает их кончиком языка, морщит переносицу - и снова улыбается.
        - Что-то не так? - интересуется Габриель.
        - Все так. Ты красавчик и отпустил бороду! О-о!!! Это же здорово!
        - Я не отпускал. Она сама выросла. Я вижу, что твой второй глаз такой же замечательный, как и первый. И с ним все в порядке…
        - Смешной! Ты смешной! Но все равно красавчик. У нас вечер, а у вас?
        - У нас ночь. Это тебе, - спохватывается Габриель и придвигает веснушчатую орхидею поближе к монитору. - Это тебе, от всего сердца. Я рад тебя видеть.
        Картинка на секунду теряет четкость и распадается на пиксели, но слезы умиления, выступившие на глазах Тани, все равно очевидны.
        - Какой красивый цветок. Никогда не видела таких.
        - Я выбрал его для тебя. Специально.
        - Спасибо, Габриель, спасибо. Ты мечтатель, я так и знала. Ты нежный.
        - Конечно, я ведь курю «8-9-8». - В подтверждение этого Габриель затягивается и выпускает клубы дыма.
        - Тебе идет сигара и идет борода. Ты просто вылитый Фидель. Вылитый Че. Обещай мне не сбривать ее…
        - Обещаю.
        - Привет тебе от деда.
        - Привет и ему. Он стал реже писать. Что случилось?
        - Он болел.
        - Что-нибудь серьезное?
        - Нет-нет, - пугается Таня на той стороне монитора. - Был сердечный приступ, но все обошлось. Теперь дела идут на поправку. Расскажи, что у тебя происходит?
        - Все как обычно. Работа.
        - Ты много работаешь, да?
        - Не без этого.
        - Но, надо полагать, и отдыхаешь?
        - Время от времени.
        - А как ты отдыхаешь?
        - Встречаюсь с друзьями. Играю с ними в шахматы, играю в маджонг.
        - Что такое маджонг?
        - Игра, где очень много красивых костей. Ее еще называют «Китайской игрой четырех ветров». А кости в ней похожи на домино, но только отчасти. Рисунки на них другие.
        - Что же там нарисовано?
        - Самые разные символы. Иероглифы. Птицы Люди. Цветы. И названия костей прекрасны.
        - Назови хотя бы несколько.
        - Три дракона - красный, зеленый, белый. Четыре ветра. Бамбуки и доты. Сезоны…
        - Мне бы хотелось сыграть в эту замечательную игру! Сыграть с тобой.
        - Не получится.
        - Почему? - Таня, совершенно по-детски фыркает и надувает губы.
        - В эту игру нельзя играть вдвоем, только вчетвером.
        - Вчетвером, да? От четырех отнять одного - получится три. У тебя трое друзей?
        - Пожалуй, что так.
        - Ты же писал, что у тебя проблемы с друзьями.
        - Эти проблемы - не глобальные. Есть люди, с которыми мне приятно общаться, вот я и называю их друзьями.
        - Расскажи про них. Чем они занимаются?
        - Один - полицейский, очень серьезный человек. Еще один - профессиональный фотограф, и уж поверь, он снял бы тебя потрясающе. А еще один…
        Тут Габриель ненадолго замолкает, он и понятия не имеет, чем занимается китаец Ван. Ван мог нагрянуть к родственникам, которые держат забегаловку с фаст-фудом, он мог оказаться туристом, слегка подзадержавшимся в Городе (но какой турист будет возить за собой сундук с маджонгом?); мог оказаться студентом, аспирантом или представителем фирмы по изготовлению игрушек сомнительного качества, приехавшим для изучения рекламаций, но все это выглядит блекло на фоне полицейского и фотографа-профессионала и - особенно - на фоне Габриеля и его бороды.
        - А еще один- китаец. Чем он промышляет, я не знаю. По ходят слухи, что он стоит во главе самой мощной из мафиозных группировок Триады в Европе…
        - Правда?
        - …или занимается промышленным шпионажем в пользу Поднебесной.
        - Правда?
        - Правда - одно из двух.
        - А твой друг-полицейский в курсе?
        - В курсе, но игроки в маджонг никогда не сдают друг друга.
        - Ты смешной! Смешной! - Таня и сама начинает смеяться, а следом за ней улыбается Габриель. - И ты милый.

«Ты милый» звучит как приговор, не подлежащий обжалованию, любая апелляция будет отклонена. Генеральный прокурор Таня больше не улыбается:
        - Ты милый. И ты красавчик.
        - Нет. Настоящая красавица - ты.
        - Так я тебе нравлюсь?
        - Конечно. А где твой «Боливар»?
        - Опс! Вот он!..
        Это не полноценный «Боливар», а лишь две трети от него. На то, чтобы раскурить сигару, у Тани и десяти секунд не уходит. После чего она полностью скрывается в дыму. Но это не бессмысленный дым, какой время от времени выпускает Габриель, - между Таней и ее дымом существует связь, он похож на собачонку при хозяйке. Или на собаку покрупнее. На ретривера, путем нехитрых манипуляций с ножницами обращенного в подобие Алена Делона. Он похож на самого Алена Делона, когда тот еще был молодым и немыслимо голубоглазым - и любил таких же (молодых и голубоглазых) женщин.
        Впрочем, глаза другого цвета тоже приветствуются. Глаза у Тани как раз другого цвета, но она и сама - другая. Не такая, как все остальные девушки. Вот и дым это признает, ластится к ней, сочиняет самые немыслимые послания, создает самые немыслимые фигуры; чтобы их расшифровать, понадобятся годы. Но и сейчас, при желании, можно кое-что прочесть:
        земное блаженство
        небесное блаженство
        найденное сокровище
        небесные близнецы.
        Странно, что в клубах дыма вырисовалось именно это. Что его завитки в какой-то момент стали символами, часто встречающимися на костях для маджонга.
        Что они сложились в комбинацию.

«Найденное сокровище» и «небесные близнецы» ни разу не выпадали Габриелю во время игры, а земное и небесное блаженство он относил к Снежной Мике. Теперь появилась Таня Салседо, значит, она и есть - «найденное сокровище»?
        Но кто такие «небесные близнецы»?
        Таня и кто-то еще? А может, Таня и Габриель? - но у Габриеля и в мыслях не было затевать роман с темпераментной кубинкой, слишком она далеко и слишком многого может потребовать, если вдруг случайно приблизится.
        - Ты собираешься уехать куда-нибудь в ближайшее время? - спрашивает Таня.
        - В ближайшее - нет.
        - А как же твоя поездка в Тунис?
        Теперь Габриель вспомнил: он что-то писал Тане про Тунис, интересно только - почему он выбрал именно его. Ах да, -
        путеводитель.
        Путеводитель по Тунису он выудил из интернет-рассылки крупного издательства (то ли
«Пти Футе», то ли «Альфагуарра») и заказал сразу несколько экземпляров: очень красочное издание на четырех языках, с картографическим приложением и десятистраничной брошюркой-бонусом «Карфаген в Пунических войнах». Габриель польстился на картинки да еще на подробные схемы передвижения по стране, они бы очень приходились для очередного географического вранья. И потом - Тунис уравновесит Марокко, ведь перекос в сторону Марокко наблюдается уже давно. Марокко разросся до размеров целого континента, а ведь это совсем небольшое государство.
        - Поездка в Тунис откладывается.
        - Надолго?
        - На неопределенное время.
        - Ну так это просто замечательно. В том плане, что мы могли бы поехать в Тунис вместе. Ты не возражаешь?
        Возражать своенравной Тане Салседо так же бесперспективно, как пытаться сделать хирургический разрез зубочисткой.
        - Не возражаю. И когда же ты хочешь отправиться со мной в Тунис? - В голосе Габриеля звучат похоронные нотки, а он-то хотел выразить радость и нетерпение.
        - Когда-нибудь. В будущем.
        - Каком будущем?
        - Ближайшем. Ну, не в самом ближайшем… А давай там и встретимся!
        - Где? В Тунисе?
        - В Тунисе, да! Как называется этот цветок? - Способность Тани переключаться с темы на тему просто потрясающа.
        - Я зову его веснушчатой орхидеей. Но, думаю, это не очень правильное название.
        - Это очень, очень правильное название! Помнишь, я писала тебе, что еще никогда не влюблялась по-настоящему, но чувствую, что это вот-вот произойдет…
        - Помню. И что?
        - Это произошло. Поздравь меня.
        - Поздравляю. Кто он?
        - Один человек. - Таня подпирает рукой подбородок и смотрит на Габриеля не отрываясь. - Ты его знаешь.
        - Знаю? Ты писала мне о нем?
        - Ты его знаешь.
        - Тот парень, который мечтает стать оператором?
        - Кто-нибудь из тех, кто курит «Боливар»?
        - Нет, нет и нет! Он курит совсем другие сигары. Ты озадачился?
        - Скажем, я заинтригован, - изрекает Габриель очередную неправду.
        - Вот и замечательно. Помучаю тебя немножко.
        - Только немножко. Я, знаешь ли, не люблю мучаться.
        - А ты по-прежнему кормишь голубей?
        - Конечно.
        - А как поживают твои знакомые собака и кошка?
        - Они в полном здравии.
        - Ты думаешь обо мне?
        - Думаю.
        - Как часто?
        - Достаточно часто.
        - Достаточно часто для чего?
        - Чтобы начать беспокоиться.
        - О чем?
        - Уж не влюбился ли я в тебя.
        - Тебя это напрягает?
        - Нет.
        - Мучает?
        - Нет. Я ведь говорил тебе - я не люблю мучаться и потому - не мучаюсь.
        - Тогда, может быть, тебя радует этот факт?
        - Может быть.
        Зачем он лепечет все это красотке Тане, восторженной малышке Тане? Зачем он позволил втянуть себя в глупейший разговор о любви, который - рано или поздно - все равно закончится поражением карфагенян в третьей Пунической войне. Всему виной секундное отставание слов Тани от движения ее губ. Из-за него кажется - Таня говорит совсем не то, что слышит Габриель. То же наверняка происходит и с самим Габриелем в Танином мониторе. Возможно, они вообще не говорят о любви - о чем-то нейтральном. Невинном. Не касающемся внезапно вспыхнувших виртуальных отношений между ними (или их имитации). Вот было бы здорово, если бы Таня восхищалась сейчас бессмертными, как кубинская революция, старперами из «Буэна Виста Соушэл Клаб» или втирала ему, что певица Сюзанн Вега - нечто совершенно особенное, о, нет, Сюзанн Вега вряд ли знакома Тане, она слишком стара, слишком буржуазна, требует слишком много денег в качестве гонорара и исповедует слишком ирландский вокал.
        - Ты не разочарован, Габриель?
        - В чем я должен быть разочарован?
        - Во мне.
        - Ну что ты… Я очарован до самой последней возможности.
        - Я рада этому. Ты даже не представляешь, насколько рада.
        - До самой последней возможности?
        - Да. Мне уже пора.
        - Ты не сказала, в кого влюбилась.
        - Я напишу тебе. Или… сообщу, когда мы встретимся в Тунисе.
        Таня шлет ему воздушный поцелуй, чересчур нежный, чересчур целомудренный, чтобы быть родом из Латинской Америки. Такие поцелуи - удел героинь из фильмов с участием Алена Делона. Но не костюмных и не криминальных, а тех, что снимались очкастыми интеллектуалами исключительно на урбанистической натуре и исключительно ручной камерой. А значит, несмотря на нежность и целомудренность, Танин поцелуй - концептуален. Экзистенциален. Эскейпичен. Призван продемонстрировать окончательный разрыв связей между человеческими индивидуумами. Ее поцелуй - холоден, и странно, что облачко пара так и не вылетело у нее изо рта.

…За прошедшие три недели Таня написала Габриелю только одно письмо, что совсем на нее не похоже. Но лучше было бы получить двадцать (с привычным для Габриеля содержанием), чем одно - в котором она, не дожидаясь Туниса, наконец-то призналась: человек, в которого я влюбилась, - это ты. Отвечай быстрее, что ты думаешь по этому поводу.
        Целую тебя везде-везде.
        Твоя навеки Таня
        Что и требовалось доказать: чертово электронное послание уволокло Габриеля в мезосферу, где температура доходит до минус девяноста, - и он замерзает, замерзает. Сердце стынет в груди, а пальцы скрючились настолько, что и строчки не набрать в ответ.
        Таня больше не жаждет общаться при посредничестве веб-камеры, одного раза было вполне достаточно, чтобы почувствовать тебя, чтобы понять, какой ты. Ты - тот, кого я ждала. Думать о тебе - вот главный труд моей жизни. Что ж, я готова трудиться 24 часа в сутки, все в роду Салседо были настоящими работягами. Я злюсь, когда меня отвлекают от мыслей о тебе, хотя иногда и приходится отвлекаться. Все мои друзья озабочены существующим положением вещей, все спрашивают - не заболела ли я, и в то же время находят, что я стала другой. Во мне появилась мягкость, а ее никогда не было раньше. Это из-за голубей, которых ты кормишь, они так и стоят у меня перед глазами, перышки у них мягкие-мягкие, как ты думаешь, бывают ли они счастливы? Если нет, то мы наверняка сделаем их счастливее, четыре руки с зерном намного лучше двух, ведь так? А я - я могла бы сделать тебя счастливее? О себе я не говорю, я уже счастлива, потому что есть ты. Пятеро парней сделали мне предложение за последнюю неделю, один из них - немец, о котором я тебе писала, еще двое - мои однокурсники по университету, еще один - работает с дедом на
«Эль Лагито», еще один просто подвозил меня домой и я даже не знаю его имени, а он - моего. Но он сказал мне: «Ты могла бы составить смысл моей жизни», - мне нечего было ему ответить. А я? Я могла бы составить смысл твоей жизни? О себе я не говорю, ты и так - самый главный мой смысл. Ты, наверное, будешь смеяться, но тому парню, что подвозил меня, я рассказала о тебе. О том, как ты был радиоастрономом, - он был потрясен. И о том, что теперь ты пишешь книгу, лучшую из всех книг, - он был ошеломлен. И о том, как много ты путешествуешь пo миру, собирая впечатления, - он и слова не мог вымолвить от восторга, а потом посетовал, что нигде не был, и передал тебе привет. Он передал тебе привет! И он не единственный, кто передает тебе привет. Хочешь знать, кто еще? Зеркало в ванной, в него я смотрюсь каждое утро и каждый вечер. Цветок амариллиса, он стоит у меня на подоконнике, и я очень к нему привязана, хоть он и не такой красивый, как та веснушчатая орхидея, что ты мне подарил. Моя любимая кукла Пилар, она хорошая девочка и у меня так и не хватило духу с ней расстаться. Портрет бабушки, он висит у меня в
комнате, над кроватью, рядом с портретом Фиделя и портретом Че, как же ты похож на них! Им всем, и зеркалу, и амариллису, и Пилар, и бабушке я рассказала о тебе, жаль, что бабушки нет больше с нами, уж она бы благословила мою любовь. Я говорю «мою», потому что люблю тебя. Но только от тебя зависит, станет ли моя любовь нашей. Деду ты очень нравишься, и я считаю это хорошим знаком, хоть пока и держу рот на замке- насчет того, что чувствую к тебе. Иногда мы говорим о тебе, и это чудесные разговоры, вечерние или утренние. Он знает, что мы переписываемся по Интернету, это очень удобно и быстро, но теперь я думаю, что в письмах, которые пишутся от руки, намного больше радости и тепла. Сегодня ночью я не спала и все представляла, как мы встретимся в этом волшебном, замечательном, лучшем на свете Тунисе. Мы встретимся как влюбленные или как друзья? Ответ знаешь только ты. Я решила больше не курить «Боливар», ведь я теперь совсем другая. Подойдет ли мне «8-9-8», как ты думаешь?
        Таня Салседо достойна восхищения.
        И ее руки, набившие весь этот текст, достойны восхищения, они - совсем не то, что скрюченные от бесконечно низких температур пальцы Габриеля. Они - совершенно особенные, и кожа на них не такая, как у других людей, это - мутировавшая кожа, она полна неприятных подробностей в виде всаженных в плоть ржавых рыболовных крючков и обломков лезвий.
        Таня Салседо - хитрюга, каких мало.
        Она не просто пишет письмо, она задает вопросы и подкрепляет их крючками и лезвиями. Вопрос - крючок, вопрос - лезвие. И попробуй только не ответить на них или ответить неправильно, крючки и лезвия разорвут тебя в хлам. Исполосуют. Не оставят живого места.
        Бывают ли счастливы голуби? - иди ты к черту, Таня!
        Я могла бы сделать тебя счастливее? - иди ты к черту, Таня!
        Я могла бы составить смысл твоей жизни? - иди ты к черту, Таня!
        Мы встретимся как влюбленные или как друзья? - иди ты к черту, Таня!
        Подойдет ли мне «8-9-8»? - иди ты к черту, Таня, кури, что хочешь!..
        Хорошо еще, что рыболовные крючки не достигают глубин, на которых плавают крамольные мысли Габриеля, вернee, - одна-единственная, сверкающая ослепительной чешуей, мысль - иди ты к черту, Таня!.. На поверхности же дела обстоят прекрасно,
        я очарован тобой до самой последней возможности, я мечтаю о тебе, и жду волшебного, замечательного, лучшего на свете Туниса, где мы встретимся как влюбленные, чтобы больше не расставаться никогда.
        Целую тебя, моя девочка, навеки твой
        Габриель

«Моя девочка» - такой же явный перебор, как и «навеки твой», но Таня будет в восторге, и амариллис будет в восторге, и зеркало, и сраная кукла Пилар (уменьшенная копия сраного манекена Васко), о портрете покойной бабушки и говорить не приходится. «Встретимся как влюбленные, чтобы больше не расставаться никогда»? С тем же успехом можно встретиться, как друзья, как фанаты Дзамбротты и Виктора Вальдеса, как поклонники Федерико Гарсиа Лорки, великого поэта; как официанты, приехавшие обслуживать конгресс по проблемам рака предстательной железы - никакой особой разницы нет, ведь Габриель вовсе не собирается ехать в Тунис. И он наверняка сможет оттянуть время и задвинуть Тунис подальше либо вообще отправить его в мезосферу, где тот замерзнет насмерть и перестанет существовать как государство.
        Лучше бы Тане продолжать курить сигары «Боливар».
        С ними она была дерзкой, независимой и непредсказуемой, маленьким диктатором, необъезженной лошадкой, femme fatal, братской могилой разбитых мужских сердец. Разве мог Габриель предположить, что все закончится так скоропостижно и так банально?
        В причины дальнейшего молчания Тани он не вдается, хотя и предполагает, что рано или поздно она себя проявит.
        Но пока проявляет себя Рекуэрда, слегка осоловевший от вина:
        - Давно хочу спросить тебя умник… Кто посоветовал тебе отпустить бороденку?
        - Моя девушка, а что? - настораживается Габриель.
        - По-моему, у нее не все в порядке со вкусом.
        - Это почему же?
        - Потому что борода тебе не идет.
        - Вам-то какое дело?
        - Никакого, но выглядишь ты по-дурацки. Все равно как десятилетний ребенок нацепил бы на себя кусок пакли, залез на стул и принялся бы рассуждать о мировых проблемах. Сколько тебе лет, умник?
        - Давно не десять.
        - Один черт, лучше бы тебе сбрить ее.
        А тебе не мешало бы приземлиться на тренажеры и прекратить жрать в неограниченных количествах, - думает про себя Габриель, но ничего такого вслух не произносит.
        - Ладно, чего надулся? Я пошутил. Пошутил. Ты, в общем, неплохой парень. Умеешь составить компанию и вовремя сказать, чего нужно. Тебе бы политикой заняться.
        - Я стараюсь держаться от политики подальше. Ничего хорошего в ней нет.
        - Что ж, это правильный подход к делу. Держись от нее подальше. А заодно и от хозяйки здешних райских кущ.
        Рекуэрда повторяется или не хочет слышать того, что втолковывал ему Габриель.
        - Я уже говорил вам. Не стоит волноваться на ее счет.
        - А я волнуюсь. Я только то и делаю, что волнуюсь о Ней. Я видел ее два раза, так же как и ты. К ней не достучишься, она вечно занята на своей кухне, а двери вечно заперты. Я понимаю, работы здесь невпроворот, но и отдыхать когда-нибудь надо, ведь так?
        - Так.
        - Я видел Ее два раза, но мне хватило бы и одного. Чтобы сказать Ей то, о чем я говорил тебе целый вечер. Вот уж не думал, что дожив до сорока пяти, буду сохнуть по русской. Есть у тебя какие-нибудь объяснения?..

* * *

…Никаких объяснений нет.
        Веснушчатая орхидея водворена на место, но, прежде чем вернуть ее, Габриель не удержался и сунул нос в вазу: вдруг откроется секрет жизнестойкости цветка?
        То, что он увидел внутри, не предназначено для человеческих глаз, и вообще не предназначено для существ, у которых есть глаза. Это могло бы понравиться червям, но червей-то в странном гумусе как раз не наблюдается. Зато есть много всего другого: крохотные осколки клювов или костей, собственно кости, похожие на рыбьи, мелкие бледные корешки (самому цветку они не принадлежат), остатки каких-то волокон; волос - достаточно толстый, то ли светлый, то ли седой, несколько перьев величиной с ноготь, металлический кругляшок сантиметром в диаметре,
        высохшее тельце термита.
        Габриель знает точно - это термит, а не, к примеру, сигарный жучок Lasioderma serricorne. Он запомнил термита во всех подробностях, и это - татуажные подробности его связи с носительницей кобуры Христиной. Габриель пытается представить тот участок шеи бывшей возлюбленной, где восседал термит, но вместо этого в голове его проплывают совсем другие картинки, на первый взгляд никак не связанные между собой: большой дом с открытой террасой, посадками и мандариновой рощей, где он мог видеть такое сооружение? В одном из путеводителей?
        Нет.
        В одной из книг, посвященных интерьерам?
        Тоже нет.
        В интерьерных книгах дома выглядят новехонькими, свежими, только что выкрашенными или искусно состаренными, про этот дом такого не скажешь: он порядком обветшал, хотя и старается держаться молодцом. Впечатление такое, что давно (лет десять назад) дом населяла большая семья, но по каким-то причинам бросила его и бежала в спешке. За мандариновой рощей и посадками никто не ухаживает, они пришли в упадок; гамак, натянутый между деревьями, превратился в выцветшую тряпку. Стекла в оконных рамах - мутные, пыльные, в черепичной крыше не обошлось без провалов, дверь болтается на одной петле.
        Войти внутрь не составит труда.
        На что можно наткнуться в покинутом доме? На пустые комнаты, остатки обоев и мебели, мусор, черепки битой посуды, забытую фотографию в треснувшей рамке, забытую игрушку, на брошенное гнездо горихвостки. Ничего подобного в этом доме нет, и комнат тоже нет.
        Вместо комнат присутствуют длинные, полутемные ходы и галереи, прорытые в песке или веществе, похожем на песок - только каким-то образом переработанном и склеенном. Здесь тепло и влажно, где Габриель мог видеть такие уходящие в бесконечность пещеристые галереи? В одном из атласов?
        Нет.
        В одной из книг, посвященных общественным насекомым?
        Тоже нет.
        В книгах, посвященных общественным насекомым, некому сопереживать, как невозможно представить себя частью колонии. Тогда почему Габриеля не покидает странное ощущение, что он вернулся к себе, вернулся домой? И этот странный звук, который вырвался из его горла несколько секунд назад и продолжает звучать вне зависимости от его воли и желания…
        Определенно, это похоже на стрекот.
        Нужно взять себя в руки, стереть картинки, проплывающие в голове, и захлопнуть, наконец, стрекочущую пасть. Иначе посетители «Фиделя и Че» будут страшно удивлены или - хуже того - испугаются до смерти.
        Посетители.
        В магазине, как обычно, никакого аншлага, а из посетителей есть только светловолосый мальчишка лет десяти, в такой же светлой футболке, светлых кроссовках и фисташковых носках. Он околачивается здесь добрых полчаса, Габриель успел вспомнить о детской любви к мороженому, уединиться в подсобке, изучить орхидейный гумус, выглянуть в зал и снова уединиться, а малыш все не уходит. Он отказался от тех немногих детских книжек, что присутствуют в ассортименте, и отказался от роскошнейшего «Драконоведения», так что Габриелю пришлось оставить его наедине с гораздо более взрослыми и серьезными книгами. Последнее, что заметил Габриель прежде, чем покинул малыша, - ребенок с большим интересом разглядывал альбом «Эдит Пиаф в картинках и фотографиях».
        Какой хороший, умный мальчик!
        Габриель и сам был таким в его возрасте, и он помнит этот возраст, а также все страхи, ему сопутствующие; стрекот не подействует на малыша благотворно -
        это точно.
        Габриель постоял несколько минут с закрытыми глазами, а потом осторожно двинулся к ступенькам, ведущим в зал.
        Не такой уж он хороший, этот маленький негодяй!..
        Эдит Пиаф по цене в двадцать девять евро сброшена на пол, суперобложка, отделившаяся от нее, представляет жалкое зрелище. Компанию Эдит составили Гауди (суперобложка сорвана) и «1000 блюд восточной кухни» (суперобложка не предусмотрена вообще).
        Самого засранца нигде нет, и когда только он успел выйти, и не прихватил ли чего-нибудь ценного?.. Доверять деликатному медному звонку, вмонтированному в прилавок, уже не актуально, давно пора навесить звонок на дверь, как делают все владельцы всех магазинов. И установить электронную рамку. Только тогда можно будет контролировать вход посетителей. И - главное - выход.

«Драконоведение» и «Мир гейзеров» на месте, остальное тоже вроде бы нетронуто. Габриель присаживается на корточки перед Эдит и Гауди, сгребает их в охапку - как милых его сердцу людей, с которыми случилось несчастье. То же он проделал бы с Фэл, не переставая утешать ее насчет неполученной научной премии, пусть и не Нобелевской; насчет неполученного гранта, насчет неустроенной личной жизни. Хотя нет - Фэл устроила свою личную жизнь именно так, как хотела сама. То же он проделал бы с Рекуэрдой, утешая его насчет исчезновения сестры, малышки Чус, за этим исчезновением таится что-то страшное. Хотя нет - Рекуэрда слишком толстый, так просто его не обхватишь. То же он проделал бы с Таней, утешая ее насчет невозможности поездки в Тунис и кормежки голубей в четыре руки. Хотя нет - Таню нельзя подпускать слишком близко, проблем после этого не оберешься. То же он проделал бы… с кем? Не так-то много у Габриеля в запасе людей, способных вызвать искренние, без всяких оговорок, чувства.
        Люди - не книги.
        И кто заплатит за безнадежно испорченную суперобложку «Эдит Пиаф в картинках и фотографиях»?
        Шорох у прилавка заставляет Габриеля вздрогнуть.
        Мальчишка в фисташковых носках и не думал никуда уходить. Вместо этого он влез в святая святых «Фиделя и Че», роется в запасах сигар, роется в хьюмидорах (Габриель может определить это, даже не видя маленького наглеца, - по характерному щелканью замков). Там же, за прилавком, находится касса с небольшим количеством денег в ней, но касса почему-то не волнует Габриеля.
        А потревоженные хьюмидоры - волнуют.
        - Ты что это здесь устроил?!..
        Габриель намеревался поймать мальчишку на горячем и задать ему хорошенькую взбучку - так, чтобы он залился слезами в три ручья, - не тут-то было! Фисташковый стервец не выглядит напуганным, смотрит на Габриеля круглыми глазами, наклонив голову, как птица.
        И молчит.
        Молчит и Габриель - но не потому, что ему нечего сказать, слов-то как раз хватило бы не на одного подобного невежу-посетителя. Просто слова никак не хотят вылезать из горла, а язык присох к небу, ведь в руках у присевшего на корточки мальчишки раскрытый хьюмидор.
        Особенный хьюмидор.
        Тот самый, на котором изображены Фидель и его соратники, теснящие контрреволюционеров с Плайя-Хирон в 1961 году. Тот самый, на торцах которого выжжены пальмы, звезды и морские раковины. Тот самый, где когда-то хранился несуразный краб с камешками вместо глаз - любимая брошка Фэл. А потом - дневник Птицелова.
        Он и сейчас там, Габриелю хорошо видны истрепанные края.
        - Зачем… Зачем ты это взял? - свистящим шепотом спрашивает Габриель.
        - Захотел и взял, - не сразу отвечает мальчишка. - Ты сам сказал: я могу выбрать, что захочу. Я хочу это.
        - Я имел в виду книгу. А это - не книга.
        - Это книга, - в подтверждение своих слов мальчишка тычет в обложку дневника.
        - Это только похоже на книгу, но не книга.
        - Я хочу это.
        - Это стоит очень дорого, - Габриель пробует зайти с другого конца. - У тебя есть деньги?
        - Я хочу это.
        - И вообще, это не продается.
        - Я хочу это.
        Если до сих пор мальчишка просто держал хьюмидор в руках, то теперь он с силой сжимает его - семь потов с тебя сойдет, а не вырвешь.
        - Может, ты хочешь мороженого? Я мог бы угостить тебя чудесным мороженым…
        - Хочу эту книгу.
        - …или купить тебе игрушку. Машину. Хочешь машину, почти как настоящую?
        - Хочу эту книгу.
        - А хочешь, мы сходим в кино? В океанариум? В зоопарк?
        - Хочу эту книгу.
        - Ну почему… Почему ты упрямишься? Зачем она тебе нужна?
        - Хочу эту книгу, - продолжает ныть мальчишка.
        Нет, правда: стоит только попытаться отнять дневник
        у упрямца, как он тотчас же рассыплется, распадется на отдельные листы, на обрывки листов. Обратно их не соберешь. Это было бы спасением, неожиданно думает Габриель: это было бы избавлением от Птицелова, отравившего и до сих пор отравляющего его жизнь. Выход из кошмара лежал на поверхности, а лабиринта, по которому он бродил до сих пор, натыкаясь на тени семи жертв, - его и вовсе не существует! Или он перестанет существовать, стоить лишь вступить в единоборство с мальчишкой.
        Избавиться от дневника так просто, проще только вымыть руки, переставить ценники, сменить девушку, сменить джинсы на шорты, перевернуть табличку с CERRADO/ ABIERTO -
        почему он не сделал этого раньше?
        Почему, почему…
        Потому что… слишком многое с ним связано? Слишком он привык думать о Птицелове? Слишком велика сила слов, коротающих век под прохудившейся обложкой? Слишком велика их власть над Габриелем?
        Ответа нет.
        Но зачем какому-то мальчишке понадобилась полуистлевшая тетрадь? А зачем самому Габриелю понадобилась эта тетрадь двадцать лет назад?
        Ответа нет.
        - Как тебя зовут? - спрашивает Габриель у мальчишки.
        Вместо ответа засранец лишь крепче сжимает губы, еще больше округляет глаза и быстро-быстро мигает.
        - Я - Габриель. А ты?
        - Хочу эту книгу.
        - Ну ладно… Давай поговорим, как мужчина с мужчиной, без капризов. Ты согласен? Просто объясни мне, почему тебе понадобилась именно эта шкатулка?
        Габриель намеренно называет хьюмидор «шкатулкой» - чтобы не путать мальчишку, не заставлять его отвлекаться на новые, непонятные существительные:
        - Посмотри, какая она невзрачная. Неприятная даже. Поцарапанная, потрескавшаяся. И угол отбился. Хочешь, я подарю тебе другую? Почти такую же, только новую?
        - Нет. Главное не то, что нарисовано на крышке. Главное - то, что спрятано внутри.
        Габриелю показалось или мальчик и вправду произнес это? А произнеся, мгновенно стал похож на Фэл; на ту Фэл, которую Габриель никогда не видел. На ребенка Фэл, на девочку. Странно, что в многочисленных разговорах, а потом в долгоиграющих письмах они никогда не касались темы ее детства. Зрелость - да, юность - да, отрочество - может быть, но не детство. А ведь именно Фэл принадлежат те слова двадцатилетней давности: «главное - то, что спрятано внутри».
        Что делать дальше и как уговорить мальчишку расстаться со своим сокровищем, Габриель не знает. Что могло бы повлиять на него самого, будь ему десять? Сигара MONTECRISTO, украденная у отца, - но мальчишка не проявил никакого интереса к сигарам. Уличная компания, влиться в которую ему хотелось до дрожи в коленях; все эти Мончо и Начо, Осито и Кинтеро и им подобные отбросы - наверняка они возникали в жизни мальчишки, но не потрясли воображение - слишком чистые у него носки. Хотя, возможно, встречи еще не произошло, он только мечтает о ней. А встретить Мончо и Начо, Осито и Кинтеро неизбежно означает уткнуться носом в кривую дорожку мелкого воровства, убийства беззащитных, ни в чем не повинных животных, - и прочих мерзостей. Стоит только сделать по ней несколько шагов, и о чистоте носков можно забыть навсегда: какой только дряни на ней не валяется. И… она обязательно приведет тебя к Птицелову.
        Птицелов, о да!
        Птицелов - вот кто заставил бы чистюлю содрогнуться. Вот кто заставил бы пальцы мальчишки разжаться. Вот кто вышиб бы из его головы, из его сердца все, кроме страха.
        Сезонного страха на долгие годы вперед.
        - Он уже здесь, - неожиданно говорит мальчишка и подмигивает Габриелю.
        Есть от чего прийти в смятение, особенно если голова у тебя стеклянная.
        Таким Габриель и видит себя в эту минуту - со стеклянной, похожей на аквариум, головой. В ней плавают мысли, видные всем, - странный мальчишка уж точно видит их насквозь. Совсем простенькие: мысли-гуппи и мысли-гурами, мысли-барбусы и мысли-сомики. Те, что посложнее: цихлида-попугай и ситцевая оранда. Все они ведут себя беспокойно, мечутся по замкнутому пространству и пожирают друг друга. Делают вид, что Птицелов безразличен им, что он их не касается, но Габриель знает точно:
        касается.
        ОН УЖЕ ЗДЕСЬ -
        Габриель сразу почувствовал бы себя лучше, если бы сумел уличить мальчишку в том, что он просто-напросто прочел и слегка видоизменил одну из надписей, вырезанных на прилавке. Его любимую надпись. Она лаконичнее всех других, включая пространные комментарии к лягушке-Чус, она абстрактна и ни к кому не относится. Вернее, так всегда считали простейшие мысли-гуппи и мысли-гурами: эта надпись ни к кому не относится.
        Но что, если относится?
        Уличить засранца невозможно, и мальчишка (как будто в издевку) снова повторяет:
        - Он уже здесь.
        Слова мальчишки находят подтверждение в шорохе за спиной Габриеля. Шорохе, легком сквозняке от приоткрытой двери, шагах.
        Один шаг. Еще один. Другой и третий.
        Габриель и хотел бы обернуться, но непонятное оцепенение сковало его тело, и только в голове-аквариуме тихонько плещется вода. Ситцевая оранда, подрагивая плавниками, нашептывает ему: «вспомни себя, недоумок, когда тебе было десять, вспомни-вспомни-вспомни! какие трюки ты проделывал вместе с тем парнишкой, Осито, отвлекал внимание жертвы, в то время как Осито производил с ее карманами, сумками и кошельками всякие махинации, на вид ты был таким же, как этот фисташковый типус- паинька, маменькин сынок, ангел с крыльями, а вдруг и у фисташки есть дружок - крепкий миндальный орех или крепкий бразильский орех, или орех-кешью в скорлупе (не Осито - Кинтеро), такой без риска для зубов не раскусить».
        Повторения своей собственной истории двадцатилетней давности Габриель хочет меньше всего.
        - Есть тут кто-нибудь? - раздается голос вошедшего.
        Вряд ли он принадлежит ровеснику мальчишки и уж тем более - бразильскому ореху,
        это взрослый голос.
        Мужской.
        Преодолевая страх и борясь с оцепенением, Габриель отрывается от мальчишки с хьюмидором и выныривает из-под прилавка.

…На вид ему лет двадцать.
        Внешность вполне миролюбивая и где-то утонченная. На лице застыло выражение настороженности и неизбывной печали - как у человека, которого обстоятельства вынуждают быть лучше, чем он есть на самом деле. Такой ко всем обращается на «вы», незнакомые маленькие дети, незнакомые большие собаки и продавцы книг - не исключение. Такой не причинит зла. Конечно, он не станет жертвовать собой ради кого-то другого, но и зла не причинит, это точно.
        - Привет, - говорит осмелевший Габриель.
        - Добрый день, - отвечает юноша. - Маленький мальчик в шортах и футболке… Он, случайно, к вам не заходил?
        Краем глаза Габриель наблюдает за жизнью под прилавком. Мальчишка пригнулся еще ниже и почти распластался по полу, не выпуская при этом хьюмидор из рук. Забыв предшествующие появлению юноши распри, он дружески подмигивает Габриелю: «не выдавай меня, приятель».
        Как же, «не выдавай»!
        - Мальчик… Он здесь.
        Юноша облегченно вздыхает и тотчас же впадает в озабоченность:
        - Он… ничего здесь не натворил?
        - Как вам сказать… - В порыве беспричинного щенячьего восторга (все может закончиться гораздо лучше, чем он предполагал) Габриель готов позабыть о горестной судьбе суперобложек. - Ничего особенного, но… Лучше будет, если вы его уведете.
        - Так я и знал! Где он?!
        - Здесь, под прилавком. Можете его забрать.
        - Пепе! - зовет юноша мальчишку. - Вылезай-ка отсюда! Я тебя обыскался, а ты вон где.
        Мальчишка принимается смеяться противным булькающим смехом: «тью-тью-тью», а потом
«хью-хью-хью», а потом «хыу-хыу-хыу».
        - Я говорил, говорил! - вопит он во всю глотку. - Он уже здесь! Он всегда меня находит, всегда!
        - «Он» - это вы? - уточняет Габриель.
        - Похоже, что да.
        - Это у вас такая детская игра? - уточняет Габриель.
        - Похоже, что да. К сожалению. Он совершенно несносный маленький засранец.
        - Несносный, несносный, несносный, - вопит мальчишка, передразнивая юношу. - Только тронь меня! Я все расскажу… все расскажу - сам знаешь кому. И сделаю так, что ты больше ее не увидишь! Никогда, никогда!..
        - Я… Я мог бы тронуть этого засранца. - Габриель полностью на стороне юноши. - Но у него в руках одна очень ценная для меня вещь. Дорогая во всех смыслах. Боюсь, что она может пострадать. А вдвоем… вдвоем мы бы справились.
        На лице посетителя отражается нешуточная борьба чувств. Он старше и много сильнее распоясавшегося мальчишки, но что-то его останавливает. Ага, «я все расскажу - сам знаешь кому».
        Кому?
        Они не братья, и даже не родственники - слишком уж непохожи. Габриель и тот больше смахивает на смуглого незнакомца, чем светловолосый маленький негодяй. Они не родственники, но - в любом случае - у мальчишки должны быть родственники. Мать, сестра… Да, сестра определенно подойдет. Скорее всего, у мальчишки есть старшая сестра, в которую влюблен смуглый юноша. Вот он и не решается применить к мерзавцу меры устрашения - вдруг это отразится на отношениях с сестрой?
        Ситуация кажется Габриелю смутно знакомой, и у него имелась сестра, а у сестры имелся темная лошадка Хавьер. На этом сходство заканчивается, ведь Габриель был тихоней, был недоумком, никому бы и в голову не пришло обратить на него внимание, хоть как-то считаться с ним. Исходя из этих соображений, судьба светловолосого выглядит намного счастливее, чем судьба мальчика-Габриеля.
        Не говоря уже о том, что у Габриеля никогда не было таких умопомрачительных фисташковых носков.
        Сбить с мальчишки спесь, сделать его несчастным - вот чего хочется Габриелю. Выдрать его как следует - никакое не утешение. В таком нежном возрасте любая порка быстро забывается, на нее наслаиваются другие порки, наказания и выволочки, затем наступает черед открытий, поисков, противостояний, ночных и дневных грез, побегов в кино,-
        и кто после этого вспомнит о каком-то дурацком книжном магазинчике?
        Книжный магазинчик - проходной эпизод, не более.
        Дневник Птицелова - совсем другое дело. Если Габриель уступит и дневник останется у мальчишки и тот рискнет его прочесть от начала до конца - станет ли он несчастным? Сказать с уверенностью невозможно, но… Его жизнь вряд ли будет прежней. В ней появится пятно, темное и липкое на ощупь, и со временем оно будет только расти. Оно распространится на теплую позднюю зиму и остановится у весенней черты, а может, и заступит за нее, зальет март, апрель и весь последующий туристический сезон.
        С Птицеловом в прятки не поиграешь.
        Габриель готов сдаться и отпустить Пепе восвояси.
        Вместе с дневником.
        Не тут-то было - юноша наконец-то решился. Он наклоняется к Габриелю и быстро шепчет ему на ухо:
        - Вдвоем мы справимся с засранцем.
        Темные глаза его сверкают огнем, а на губах застыла торжествующая улыбка - как у человека, которого обстоятельства вынуждают быть хуже, чем он есть на самом деле.
        - Я буду держать его за шиворот, а вы отберете свою драгоценность.
        - Хорошо.
        Секунда, и юноша оказывается в дальнем конце прилавка, ложится на него животом, перегибается и крепко хватает Пепе за ворот футболки. Пощады не будет, ткань вокруг горла мальчишки стягивается все туже.
        - Пусти! - отбивается тот, но силы слишком неравны, не хватало еще, чтобы засранец пал жертвой удушения.

«До этого не дойдет», успокаивает себя Габриель; «парень знает, что делает», успокаивает себя Габриель. И вправду, пытаясь защититься, Пепе выпускает из рук хьюмидор и подносит их к вороту. Габриелю остается только подхватить полустертое, длящееся вечно сражение на Плайя-Хирон -
        дело сделано.
        - Все в порядке, - говорит он юноше. - Отпустите его.
        - Я все, все расскажу… сам знаешь кому! - грозится отпущенный на волю Пепе. - Увидишь, что будет!
        - Да и пошел ты! - в сердцах бросает юноша.
        Повторять дважды не надо - мальчишка и сам знает, куда ему идти. Проскользнув под локтем Габриеля и выбежав из-за прилавка, он устремляется к выходу, попутно сбивая путеводители со стоек, внося хаос в аккуратно составленные ряды книг - те, до которых можно дотянуться. Как только за ним захлопывается дверь, юноша мрачно произносит:
        - Вот ведь маленькая сволочь!
        - Ничего, - успокаивает парня Габриель. - Бывает.
        - Держу пари, вы не сталкивались с подобными маленькими ублюдками. Он уже успел напакостить в кофейне, облить соком какого-то японца, задрать юбки у полдесятка девушек. Он дразнил несчастного калеку, украл глиняную свистульку и едва не попал под автобус. Он плевался в прохожих, что особенно неприятно. А ведь мы всего лишь отправились погулять по городу… Никогда не знаешь, чего ожидать от этого засранца.
        - Выглядит он как ангелок.
        - Да… Но главное - то, что спрятано внутри.
        Дважды за последние полчаса Габриель слышал эту фразу. Но теперь она не кажется ему зловещей или пророческой, и она не связана с Фэл. И - главное - она не связана с дневником Птицелова. Это просто фраза, и больше ничего.
        - Что же там спрятано, внутри?
        - Эгоизм и ослиное упрямство, вот что.
        - Ну да… Он наверняка требует купить ему луну с неба.
        - Точно. И еще поезд метро вместе с рельсами.
        - И еще - полицейского в парадной форме.
        - И еще - живого крокодила.
        - И еще колесо обозрения.
        - Все правильно. Откуда вы знаете? - Юноша удивленно вскидывает брови.
        - Просто предположил.
        Габриель прячет дневник подальше, и вместе с парнем они принимаются наводить порядок в зале. Работа несложная, она нисколько не отвлекает от ни к чему не обязывающего разговора.
        - Все дело в ней? Вы терпите маленького ублюдка из-за его сестры?
        - Нет, не из-за сестры. У него нет сестер, есть только мать и тетя.
        Неужели Габриель ошибся?
        - …она так прелестна, тетя! Она совсем девчонка, но умная при этом, и у нее доброе сердечко, в котором хватит места всем, - продолжает юноша. - Сестра его покойного отца. Она здесь недавно и нравится мне. Очень нравится.
        - И ублюдок в курсе?
        - В курсе. Он вовсю пользуется этим. И еще тем, что его тетя души в нем не чает.
        - И считает данный педагогический случай совсем не безнадежным? - неожиданно для себя произносит Габриель.
        - Все правильно. Откуда вы знаете?
        - Просто предположил.
        Пуговицы.
        Они стоят у Габриеля перед глазами - маленькие, сдержанно-перламутровые; их не меньше двух или трех десятков, когда-то они украшали простенькое, ничем не примечательное платье - вот только чье именно? Ульрика носила платья без такой вот скромняжки-фурнитуры, Христина облачалась в футболки и куртки, мерзавки Габи и Габи дефилировали в топиках, остальные девушки тоже обходились без перламутра, так почему же перед глазами Габриеля маячат именно пуговицы? Имя «Пепе» в них не отражается, зато отражаются туманные размышления о педагогическом случае, который совсем не безнадежен. Луна в них отражается тоже, и блестящие рельсы метро, и еще почему-то… Чус - не корова и не лягушка, а давно пропавшая сестра толстяка-полицейского Рекуэрды.
        Лучше не думать о ней, не предаваться несбыточным мечтам.
        Эта мысль связана с какой-то опасной догадкой по поводу самого Габриеля, она свидетельствует о чем-то в его незамутненном и безоблачном прошлом - но о чем?..
        Эта мысль - пиранья.
        Запущенная в аквариум, она предвещает не самые лучшие времена для гуппи и гурами, для ситцевой оранды и цихлиды-попугая, что будет, когда она сожрет их всех?
        - …Пожалуй, я куплю у вас эту книгу. - В пальцах юноши зажато роскошное
«Драконоведение», четырнадцатое по счету, тринадцать уже проданы.
        - Вы мечтатель, да?
        - Я не мечтатель.
        - Тогда с вас девять евро девяносто девять центов.
        - Мечтателям книги обходятся дешевле?
        - Они идут по той же цене.

…Юноша давно ушел, унеся с собой четырнадцатый экземпляр «Драконоведения», но Габриель неотступно думает о нем - наверное, потому, что думать о ком-то другом (о засранце Пепе, или о его юной красавице-тетке, или о нескольких десятках перламутровых пуговиц) означает подвергать себя неприятным ощущениям. Настолько неприятным, что тут же начинает сосать под ложечкой.
        Габриелю хотелось бы этого избежать, не волновать понапрасну себя, и вселенную, и пульсары, и понатыканные то здесь, то там черные дыры. Юноша - персонаж совершенно нейтральный, он никак не влияет на жизнь Габриеля, прошлую и будущую. Остается пожелать ему удачи в любви и удовольствия от прочтения цветастой и многослойной, как восточные арабески, книги. Маленькому же ублюдку Габриель искренне желает скорой смерти под колесами автобуса или скорой смерти в духе его отца, кстати, отчего тот умер?
        Спросить больше не у кого.
        Вместе с орхидеей (так и не разгадав секрет гумуса, в котором она произрастает) он отправляется в patio «Троицкого моста» в надежде застать там Рекуэрду, или кого-нибудь из азиатов, или всех сразу. И тогда получится партия в маджонг, а венчающие ее выигрышные комбинации вроде «свиты императора» заставят забыть о маленьком засранце и о событиях с ним связанных.
        Patio встречает Габриеля безлюдьем.
        На месте только вечный Алехандро (он принес Габриелю кофе и тут же скрылся за дверью) и - манекен Васко.
        Васко полулежит в кресле, в своей излюбленной позе, - подогнув одно колено, закинув правую руку за голову и уставившись пустыми глазами в противоположную, увитую плющом стену. Габриель не хочет выглядеть невежливым и потому поднимает кисть в знак приветствия: жест, скорее, ритуальный, ведь он хорошо знает - Васко ему не ответит. Ничто не заставит ее очнуться и хоть как-то отреагировать на внешние проявления жизни.
        Габриель знает это, такое положение вещей хоть и не устраивало его раньше, но не раздражало. Теперь - раздражает. Всему виной Пепе, выбивший его из колеи.
        - Как поживаете? - спрашивает Габриель у Васко с максимально возможным почтением.
        Никакого ответа.
        - Хороший сегодня день, не правда ли?
        Никакого ответа.
        - А как поживает ваша сестра? Что-то давненько ее невидно…
        Тот же результат.
        Габриель чувствует, что пора бы прекратить это пустое сотрясание воздуха, но остановиться уже не может. Напротив, он поднимается из-за столика с чашкой в руке и идет по направлению к креслу. Никогда еще он не подходил к Васко так близко.
        - Одному моему другу… Очень симпатичному, очень порядочному человеку… Испанцу… Нравится ваша сестра. Как вы думаете, есть ли у него шансы? Или ее сердце занято кем-то другим?
        Васко не меняет позы, очевидно, судьба сестры так же безразлична ей, как жидкость в чашке Габриеля, как сам непрошеный Габриель, нависающий подобно скале или зеленому насаждению - не такому значимому, как плющ на противоположной стене.
        Если черепную коробку Габриеля с недавних пор можно сравнивать с аквариумом, то голова Васко - непроницаемый, закрытый на защелку ящик - что-то на манер хьюмидора. Добраться до лежащих там вещей невозможно. Вряд ли это под силу и самой Васко, Габриель все больше убеждается в том, что в случае с сестрой Снежной Мики имеет место глубокое психическое расстройство, аутизм. Конечно, она совсем не овощ или не совсем овощ - овощи не варят кофе и не кивают головой время от времени в знак приветствия (лично его Васко никогда не приветствовала), но и аутизм - это не помрачение разума, а всего лишь более чем активное отстранение от внешнего мира.
        Ущербности Васко данный факт не отменяет.
        Раньше Габриель относился к ущербным в той или иной степени людям с состраданием, старался не задевать их уничижительным комментарием, неловкой фразой или жестом, но сегодня все по-другому. Из-за Пепе, из-за кого же еще!.. Из-за Пепе, дразнившего калеку, а затем плавно переместившегося в «Фидель и Че». Пепе не кашлял, не харкал кровью, не покрывался испариной, на его щеках не играл горячечный румянец, - но некий вирус, который подтачивает его изнутри, каким-то образом передался Габриелю.
        Вирус нетерпимости.
        Вирус детской жестокости.
        Противостоять этому вирусу практически невозможно. Не исключено, что человек более сильный, чем Габриель, не-миротворец и не-конформист, справился бы с ним, даже не прибегая к медикаментозным средствам. Не исключено, что вирус исчез бы сам собой, растворившись в желудочном соке. Но пока этого не произошло, пока соглашатель-Габриель плывет по течению, закинув (совсем как Васко) руки за голову, вирус продолжает бесчинствовать, откусывая все новые и новые куски от здоровой плоти и - что хуже - от здорового, ничем не замутненного сознания.
        Иначе как объяснить то, что Габриелю хочется побольнее задеть несчастную Васко, не мытьем так катаньем добиться хоть какого-то проявления эмоций? Иначе как объяснить то, что он - совершенно сознательно - выливает кофе из чашки ей на колени?.. В таком мелком пакостничестве есть риск: что, если чертов манекен пожалуется сестре и оскорбленная в лучших чувствах Снежная Мика лишит его статуса «друга заведения» и навеки отлучит от patio, к которому он так привык за последнее время. А это автоматически ведет за собой исчезновение из его жизни толстяка Рекуэрды, азиатов и маджонга. Единственных людей, кого с натяжкой можно назвать приятелями. С кем можно сфотографироваться и с чистой совестью отправить фотографию Фэл, приписав на обороте: «мои друзья, они же - партнеры по маджонгу, смешные, правда?» Фэл порадуется наличию Рекуэрды (на фоне толстяка и без того симпатяга Габриель будет выглядеть просто душкой); наличию азиатов она порадуется тоже (Габриель успешно сдал экзамен на толерантность, и потом - они - не русские!). Фэл потребует, чтобы Габриель немедленно ознакомил ее с правилами игры в маджонг и
впоследствии привлечет к ней своих друзей из английской глуши: дирижера, скульптора и бывшего репортера criminal news. Обремененный семейными хлопотами фотограф вряд ли станет надежным партнером по игре, да он и ни к чему -
        в маджонг играют четверо.
        Хотя…
        Фэл не потребуется высылать правила. Фэл - умная, Фэл знает все на свете, так что маджонг для нее никакая не новость. Новостью было бы то, что Габриель решил наконец жениться, все остальное - нет.
        Рекуэрда и азиаты.
        Никто из них не заглянет в «Фидель и Че», чтобы узнать, что произошло со скромным продавцом книг, почему он больше не приходит, не садится за столик с веснушчатой орхидеей, не снимает кости со своей (всегда западной) стороны стены и не собирает выигрышных комбинаций.
        Более того, Габриель почти уверен: пропади Рекуэрда или кто-нибудь из азиатов, или маджонг, или они исчезнут все вместе и одновременно, - тут же появятся другие и возникнет новая игра. В мире насчитывается около полумиллиона тихих настольных игр, так утверждал «Nouveau petit LAROUSSE illustre» еще в 1936 году, и за прошедшие десятилетия их количество только увеличилось.
        Кто заполнит patio - совсем неважно, важно само наличие patio, и ресторана при нем, и кухни; кухня, на которой безраздельно царствует Снежная Мика, - главное здесь. Она привлекает множество посетителей, и с каждым днем их количество растет: уже сейчас завсегдатаев гораздо больше, чем может вместить ресторан. Почему Мика не открывает для них patio - не совсем ясно, а здесь вполне могли бы разместиться несколько десятков посетителей.
        Наверное, все дело в Васко.
        Люди в большом количестве противопоказаны аутистам, они легко провоцируют смутную тревогу и неадекватные поступки. Люди не интересуют их в принципе, тогда почему Снежная Мика вовсе не закроет patio для посещений? Выходит, в наличии четырех
«друзей заведения» есть какой-то скрытый смысл. Глупо искать его, не зная подоплеки, не имея исходных данных.
        И зачем он пролил кофе на Васко?
        Объяснений этому неадекватному (в духе Васко) поступку нет. Габриель просто хотел побольнее задеть ее, высечь эмоцию. «Побольнее», скорее всего, получилось- ведь кофе-то горячий!
        Но Васко и теперь никак не реагирует на произошедшее, разве что взгляд ее переместился с плюща на собственные колени, мыслей в нем не прибавилось.
        - Простите ради бога, - приступ минутной ярости прошел так же внезапно, как начался, и Габриель задумчиво рассматривает темное пятно, растекающееся по джинсовой ткани. - Я очень неловок.
        И снова ответа нет.
        - Надо же что-то делать… Я позову кого-нибудь.
        Даже аутисты испытывают боль, но Габриель, возможно, ошибся в диагнозе: она и вправду сущий манекен! Вместо того чтобы инстинктивно вздрогнуть, вскрикнуть, пошевелиться или закусить губу - сидит себе спокойно. Единственное, что она нашла нужным сделать, - переменила позу и забросила ногу на ногу, и темное пятно почти скрылось из глаз.
        - Так, значит, все в порядке? - Габриель присаживается перед Васко на корточки и осторожно касается ее колена (того, что сверху) кончиками пальцев. - Мне жаль, что так получилось.
        Слова отскакивают от Васко, как горох от стены, и вряд ли она вообще понимает их значение - ведь она русская! Произнеси Габриель откровенную пошлость или что-нибудь нейтральное типа «Роr favor, despierteme una hora antes de llegar a Valencia»[Пожалуйста, разбудите меня за час до прибытия в Валенсию (исп.).] - эффект был бы тем же. И почему это Габриель подумал о Валенсии? -
        в Валенсии долгое время проживал толстяк Рекуэрда.
        И почему это он подумал о прибытии поезда? -
        в его мимолетной фантазии на поезде в Валенсию, к толстяку, ездила лягушка-Чус, страдания по которой увековечены на деревянной поверхности прилавка. Чус-корова и Чус-абиссинская кошка. Красавица Чус.
        Васко тоже красива.
        До сих пор этот факт вызывал известные сомнения. Но сейчас, когда Габриель подошел близко, почти вплотную, сомнений не осталось. Васко - много интереснее, чем ее сестра Снежная Мика, и дело не только в том, что ее смуглая, коротко стриженая красота острее, чем струящаяся, спокойная красота Мики. Габриель примерно знает, как будут выглядеть волосы и кожа Мики через десять лет, через двадцать. Физиологические процессы старения организма описаны во множестве книг - научных и не очень, с использованием необычных эпитетов, сравнений и метафор или вовсе без них. Одно непреложно: волосы и кожа Мики изменятся. И не в лучшую сторону.
        А Васко может остаться прежней или измениться, но какие именно изменения последуют - непонятно. О взрослении/старении манекена в тысячах книгах, прочитанных Габриелем, не написано ничего.
        Это и неважно. Васко - красива, здесь и сейчас, сейчас и навсегда, и все тут.
        Не стоило Габриелю подходить так близко, не стоило присаживаться на корточки перед ней. Хотя пока ничего страшного не произошло и щелчка в мозгу, и укола в сердце не последовало тоже. А именно так начинались все прошлые большие влюбленности Габриеля - со щелчка в мозгу и укола в сердце. Ничего этого нет, Габриелю просто до смерти необходимо, чтобы Васко заговорила с ним, посмотрела на него. Пусть хотя бы и так, как она смотрит на плющ, - не отрываясь.
        Вот и сейчас она снова уставилась на плющ.
        Помнится, когда он впервые увидел Снежную Мику, то захотел прижаться к ней и чтобы она обняла его, и гладила по голове долго-долго. С Васко все по-другому, теперь уже сам Габриель хочет, чтобы она прижалась к нему, хочет обнять ее и долго-долго гладить по голове. Он хочет спеть ей песенку, рассказать о правилах игры в маджонг, рассказать о Фэл, рассказать о бассете и о кошке-патриархе, рассказать обо всех прочитанных книгах, а непрочитанные выдать за прочитанные, а себя выдать…
        За кого он может выдать себя, чтобы хоть чем-то заинтересовать Васко?
        Рецепт давно состряпан и опробован по меньшей мере на нескольких девушках, включая кубинку Таню Салседо и светлоголовую Мику. Габриель - радиоастроном в прошлом, продавец книг в настоящем и писатель в будущем.
        Убийственная и безотказно работающая биография. Но подействует ли ее изложение на Васко? Нисколько, так же, как фраза «Роr favor, despierteme una hora antes de llegar a Valencia».
        Нужно быть реалистом.
        Нужно быть плющом, чтобы она обратила на тебя внимание, недоумок!
        Привстать и оторваться от Васко сложнее, чем он по наивности думал (о-о, не стоило подходить к ней так близко, не стоило!), Габриелю тут же начинает казаться, что он вынужден покинуть самое дорогое существо на свете. Те же чувства он испытывал, когда, десятилетним, впервые расставался с Фэл, но о щелчке в мозгу и уколе в сердце речь по-прежнему не идет.
        Значит, это не влюбленность.
        Не начало романа, да и какой роман может быть у вполне здорового и относительно молодого человека с манекеном иностранного производства, пусть он и женского рода.
        Нужно быть реалистом.
        Нужно быть плющом.
        Или хотя бы попытаться слиться с ним - в том месте, куда вечно устремлен взгляд Васко.
        Плети растения расползлись по всей стене, на них полно пятиконечных, с зазубринами на концах, листьев. Их края окаймлены кремовой полосой, они касаются лица Габриеля - и это нежные прикосновения. Растение (даже растение!) сочувствует Габриелю, а Васко…
        Васко все равно.
        Простояв в тени плюща бессмысленные десять минут, Габриель начинает злиться на себя и на девушку, которая смотрит теперь в противоположный угол patio, на столик, где обычно сидит Рекуэрда. Листья едва слышно колышутся, хотя ветра нет, и Габриелю вдруг чудятся странные далекие голоса - о чем-то предупреждающие и куда-то зовущие. Понять смысл зова невозможно, язык листьев так же
        недоступен для Габриеля, как и язык, на котором изначально говорила Васко -
        если она вообще говорила когда-нибудь.
        Солнце, висящее посередине неба, слепит Габриелю глаза, отчего Васко перестает быть красавицей и перестает быть манекеном - теперь это просто четко вырезанный силуэт. Непонятно кому принадлежащий, с головой, в которую ни за что не проникнуть: ведь она закрыта на защелку, как хьюмидор.
        Мысли о хьюмидоре приводят к мыслям о сигарах: Габриель испытывает настоятельную потребность покурить, а такое случается редко. Если быть совсем точным - такое случилось с ним впервые. Два раза он курил «8-9-8» (во время визита Снежной Мики и во время интернет-сеанса с Таней Салседо) - и с тех пор не возникало никаких предпосылок к тому, чтобы повторить опыт в третий.
        Теперь они появились.
        Конечно, было бы неплохо раскурить «8-9-8» в присутствии Васко и посмотреть, что из этого получится. Быть может, он увидит нечто большее, чем видит сейчас: в случае с Микой это сработало, в случае с Таней - нет, а как все сложится с Васко?
        Дурацкая идея.
        Сегодня он и без того немного не в себе - сначала. Пепе, затем чашка, опрокинутая на колени сидящей в кресле-качалке девушки, затем желание обнять ее и стать плющом, чтобы понравиться ей. И еще одно желание, возникшее только что: наорать на нее, толкнуть в грудь, потрясти за плечи, отхлестать по щекам, совершить нечто такое, чтобы она наконец очнулась от своего сна наяву.
        Желание это настолько сильно, что Габриель в пожарном порядке покидает patio, не доводить же дело до греха! Он плотно затворяет двери за собой и несколько секунд стоит в полутемном коридоре, прижавшись разгоряченным лбом к стене. Где-то в глубине ресторанного зала слышны голоса Алехандро и кого-то из официантов, а из кухни доносится совершенно потрясающий, дразнящий, нереальный запах еды. Вот странно, Габриель столько раз сновал по коридору взад-вперед, но никогда не обращал внимания на кухонные запахи. Они, конечно, имели место, но были самыми обычными. А этот доминирует над всем, заполняет коридор, разливается слоями; вычленить что-либо определенное из слоев не получается. Наверное, это пряности.
        Подливка.
        Мясо.
        Соусы.
        Гарниры.
        Габриель честно пытается вспомнить, что еще относится к еде: тушеные овощи, рыба, бобовые, салат, котлета на хлебе. Сыр бри, мерлуза, маслины и паштет. Бифштексы, почки и грибы в сметане, кровяная колбаса. Гаспачо, луковый суп и суп с лапшой. Устрицы. Паэлья. Свинина с тыквой и маниокой, треска, турецкий горох; сладости - рождественский туррон и флан, а еще настоящий французский буйабес с гребешками, креветками и мидиями,
        шафран лучше не перекладывать.
        Все это (за исключением буйабеса) Габриель когда-либо ел: в чистом виде, с примесями, порционно. Все это казалось ему неимоверно скучным - как человеку, который не умеет получать истинное удовольствие от еды и питается только потому, что это необходимо для поддержания функций организма. Но теперь все по-другому, он и представить не мог, что запахи еды могут устроить самое настоящее шествие! Не то угрюмое шествие во время Semana Santa,[Страстная неделя (исп.).]  когда в религиозных процессиях по улицам проносят скульптурные группы, воспроизводящие сцены из Евангелия, - веселый и беспечный бразильский карнавал.
        Сравнение с карнавалом самое подходящее, Габриель читал о нем в нескольких источниках и видел несколько фотоальбомов, посвященных именно ему. От обилия юбок, масок, перьев, музыкальных инструментов и обнаженных тел у него сразу же начинала кружиться голова и закладывало уши. Ясно одно: пережить это в реальности он бы не смог. Так же, как не смог бы пережить неподвижный густой воздух Касабланки, Мекнеса и еще одного города в Марокко, название которого он постоянно забывает. Так же, как он не смог бы пережить высокомерную и чопорную Англию, путешествие на поезде в Германию, да и самое простенькое путешествие на поезде в Валенсию (с лягушкой-Чус в одном купе). Зачем куда-то двигаться, если можно все время - без хлопот и потрясений - оставаться на месте? Но при этом знать все о Касабланке, Англии, Германии и расположении кресел в поездах, курсирующих по Пиренейскому полуострову.
        Любая из взятых наугад книг предоставит исчерпывающий материал. Им можно пользоваться по своему усмотрению, не рискуя быть взорванным исламистами или похищенным берберскими племенами. Не рискуя получить бронхит где-нибудь в Суррее или Суссексе. Не рискуя получить по морде во время стычки с неонацистами в Германии. Не рискуя влюбиться в лягушку-Чус после трех часов, проведенных в одном купе.
        Габриель не может влюбиться в лягушку-Чус по определению. Во-первых, потому что она существует лишь в его воображении да еще в признаниях, выцарапанных на деревянном прилавке. И, во-вторых, он уже влюблен.
        Он влюблен?
        Влюблен?
        Мозг и сердце молчат. Затаились. Не дают никакого ответа, в то время как запахи, идущие с кухни «Троицкого моста», вовлекают его в свой водоворот: приправы, подливки и соусы трясут юбками, турецкий горох и кровяная колбаса прячутся за масками языческих богов, гаспачо и паэлья покачивают грандиозными головными уборами из перьев, тушеные овощи дуют в дудки, туррон и флан бьют в барабаны, а обнаженные, покрытые чешуей тела мерлузы и трески сверкают на невидимом солнце.
        Габриель и сам не заметил, как, подталкиваемый запахами, очутился у дверей кухни (всего-то и надо было пройти несколько шагов!). Именно отсюда произошла утечка:
        двери на кухню, обычно закрытые наглухо, теперь приоткрыты.
        Не в силах противостоять карнавальной волне, он распахивает дверь пошире, переступает порог и оказывается внутри.
        Не так уж много было в жизни Габриеля новых помещений, новых дверей. Он сознательно избегает их, памятуя о детском страхе, связанном с первым пришествием Птицелова и скорее не входит в незнакомые двери, чем наоборот. Исключение составляют лишь проходы в общественные места: кафе, автобусы, магазины, метро, океанариум. Проходы благоразумно одеты в стекло, и людей за ними всегда больше, чем кажется.
        Это успокаивает.
        Не так уж много было в жизни Габриеля новых помещений, а те, что были, оказывались менее интересными, чем внутренности его родного магазинчика «Фидель и Че». Там коротают свой век книги, а что может быть лучше книг?
        Мерлуза, треска, пирог с мясом, приправы, подливки и соусы.
        Нет-нет, Габриель вовсе не думает так, но… готов принять это к сведению.
        На кухне «Троицкого моста» могли бы расположиться как минимум два «Фиделя и Че» (следовательно и книг оказалось бы в два раза больше, Габриель обязательно добавил бы к уже существующему ассортименту позднего Сартра, раннего Камю и Симону де Бовуар на пике творческой формы, удвоил бы количество экземпляров Федерико Гарсиа Лорки, великого поэта, а количество экземпляров Кнута Гамсуна и вовсе бы утроил). Высота потолков примерно та же, а в самом дальнем углу имеется дверь в стене. К ней ведет лестница с таким же, как в «Фиделе и Че», числом ступеней.
        На этом сходство с магазинчиком Габриеля заканчивается и начинаются разночтения.
        Книжная вотчина с ее допотопными полками выглядит архаичной и патриархальной, здесь же все слепит стальным блеском, отсылающим к начинке космических кораблей. Дерева не так много, зато полно металла. Металлические столы, вытяжки, холодильники, плиты. Металлическая утварь. Целая коллекция ножей разной величины.
        Странно, но здесь, в эпицентре, в месте рождения, запахи не столь явственны. Они стараются не шуметь, не бузить и ходят на цыпочках в присутствии строгой, но справедливой матери и только о том и мечтают, чтобы поскорее выскользнуть за дверь.
        Мать, конечно же, Снежная Мика.
        Она стоит спиной к Габриелю, у разделочного стола. В руке ее (может быть, в трех, пяти руках) мелькает нож, рядом высится гора зелени и уже очищенных овощей, и еще что-то, с розоватым оттенком. Очевидно, мясо.
        Все конфорки на плите заняты кастрюлями с булькающей в них жидкостью - большими и поменьше. Дверца духовки распахнута, в ней стоит гусятница.
        Предметы и вещи (продукты и сама Мика не являются исключением) выглядят реально, и в то же время Габриелю кажется, что он попал в абсолютно инфернальный мир. Если что-то не так, то что именно?
        Все слишком большое…
        Или нет: будь Габриель маленьким мальчиком и попади он на такую кухню… Или нет: вот было бы здорово, если бы он был маленьким мальчиком, а эта прекрасная женщина была его матерью и готовила ему еду - пальчики оближешь, сплошные вкусности. Он бы остался здесь навсегда и только то бы и делал, что вдыхал запахи - прекрасной еды и прекрасной женщины. И, с замиранием сердца, стягивал что-нибудь со стола, морковку или кочерыжку, и тут же получал ласковый подзатыльник.
        Наверное, Рекуэрда мечтает о том же, но ему нужны совсем не подзатыльники.
        И отчего это Габриель подумал о Рекуэрде?
        Рекуэрда влюблен в Снежную Мику, ей не больше тридцати, она русская, живет здесь не так давно и потому никак не может быть матерью Габриеля. И никогда не отвесит ему подзатыльник за украденную морковку, а следовательно, никогда не обнимет его. Не прижмет к груди крепко-крепко.
        Но кем бы не являлась Мика на самом деле, чьей-то возлюбленной, чьей-то потенциальной матерью или просто кухонной богиней с шестью руками, чищеная морковка всегда останется морковкой. Габриель видит одну такую и сейчас, она лежит на краю стола, в стороне от остальных морковок, томатов, цветной капусты и салатных листьев.
        Искушение велико.
        Но даже если бы он было гораздо меньшим, Габриель все равно поддался бы ему.
        Десять шагов по направлению к столу, еще секунда уходит на то, чтобы протянуть руку к заветному овощу, хотя до финального аккорда дело не доходит: Снежная Мика вздрагивает, услышав шорох за спиной, и спрашивает о чем-то, еще не обернувшись. Поскольку вопрос был задан не на испанском, а, что вероятнее, на русском, Габриель не понимает его смысла и улавливает лишь имя - «Саша».
        - Здесь Габриель, - говорит и Мика наконец поворачивается к нему.
        - Габриель, да. Я думала, это Александр.
        - А это Габриель.
        - Привет, Габриель.
        - Привет. Я знаю, вы не любите, когда вас беспокоят. - Легкая досада на лице Мики не может не волновать Габриеля. - Просто как раз сегодня дверь оказалась открытой. Я не устоял и зашел. Я поступил неправильно, знаю.
        - Вы поступили нормально.
        - Можно мне взять вон ту морковку?
        Просьба - глупее не придумаешь, но именно она стирает досаду с лица русской. Теперь Мика улыбается (вполне искренне, как кажется Габриелю).
        - Берите, конечно.
        - Я вас отвлекаю, да?
        - Само собой разумеется.
        - Не обращайте на меня внимания, сейчас я съем свою морковку и уйду.
        Мика кивает головой и снова возвращается к резке овощей, а Габриель принимается хрустеть рыжим, недавно очищенным корнеплодом, все больше и больше втягиваясь в созерцание кухонной богини. Он видел ее среди книг и сигар, видел на улице с велосипедом, видел у порога ресторана с корзиной волшебной зелени. И нигде она не выглядела так естественно, как здесь. Так волнующе. Габриель понимает и принимает это, он готов признать ее самой восхитительной женщиной планеты и готов смотреть на ее лицо вечно, но…
        лишь для того, чтобы найти в ней черты той, кого он оставил в patio.
        Он влюблен?
        Влюблен?
        Мозг и сердце пo-прежнему молчат, и ни одной сходной черты не обнаруживается. Он знал это и раньше.
        - Она всегда была такой? - неожиданно для самого себя спрашивает Габриель у Мики.
        Нож в ее руках, на секунду замерев, принимается стучать по поверхности стола с удвоенной силой.
        - Она всегда была такой? Она… всегда молчала?
        - Нет. - Мика даже не смотрит на него. - Не всегда.
        - Раньше все было по-другому?
        - По-другому. Она была очень живой. Даже чрезмерно живой. А потом все изменилось. После… неважно, после чего.
        - Какая-то трагическая история, да? - В душе Габриель проклинает свою бесцеремонность, но остановиться уже не может.
        - Само собой разумеется.
        Фраза выглядит несколько циничной, она не соответствует ни вопросу Габриеля, ни печальному голосу Мики. «Ni que decir tiene» - должно быть, курс углубленного испанского с преподавателем за 55 евро в час оказался усвоенным не до конца, часть пути ей пришлось пройти самостоятельно. «Ni que decir tiene» - должно быть, Мика нашла ее в разговорнике или в одном из фразеологических словарей и посчитала универсальной. Что, впрочем, так и есть: не слишком много на свете вещей, которые не подпадали бы под определение «само собой разумеется».
        - Это случилось в России?
        - В России, но могло случиться где угодно. И с кем угодно, не только с ней. Несчастная любовь. Вот как это называется, Габриель.
        Мика говорит о несчастной любви, но выражение лица у нее такое, как будто она только что раздавила гадину. Мокрицу, червя.
        - О, я знаю, что такое несчастная любовь, - кивает головой Габриель.
        Наконец-то она бросила нож на стол. Металл проскрежетал по металлу, и звук получился крайне неприятным, его не смягчили даже салатные листы.
        - Само собой разумеется, все знают, что такое несчастная любовь! На самом деле они только думают, что знают. Иногда несчастная любовь делает тебя страшным человеком, делает монстром. Заставляет совершать поступки, о которых ты и помыслить не мог. Некоторые переживают это, и себя в этом, и даже без видимых потерь. А другие так и не могут пережить.
        - Она тоже… совершила что-то такое, что нельзя пережить?
        - Нет. Она хорошая девочка.
        Лучше отступиться от этой темы, тем более что у Габриеля никогда не было несчастной любви. Но и в словах Мики нет ничего нового. Нет ничего такого, о чем бы он не прочел в сотне книг. Но одно дело - равнодушные черные строчки, отпечатанные с таких же равнодушных диапозитивов, и совсем другое - скорбное и одновременно негодующее лицо молодой женщины.
        - Ничего не может измениться? Она не может измениться? - сочувственно спрашивает Габриель.
        - Лучше пусть все остается так, как есть.
        Такого ответа он не ожидал. Снежная Мика виделась ему любящей и преданной сестрой. Еще в свой первый визит в «Фидель и Че» она произнесла программную речь о близких людях, как же это выглядело? Ага, «родные всегда принимают посильное участие в судьбе друг друга» и еще что-то типа «моя сестра, она мне очень помогает». И еще что-то типа «того, кто мог помочь по-настоящему, давно нет в живых». Интересно, каким образом ей помогает вечно молчащая и почти прикованная к своему плетеному креслу Васко? Редкие дежурства у кофеварки помощью не назовешь, и то правда - того, кто мог помочь по-настоящему, давно нет в живых. Таинственный «тот, кто» и есть безответная любовь? Нет-нет, добровольного и всесильного помощника Мика не стала бы давить как гадину. Мокрицу, червя.
        - «Пусть все остается как есть», я не ослышался?
        - Не было бы хуже.
        По мнению Габриеля, пустые глаза, пялящиеся на стену с плющом, и есть «хуже», но он не станет озвучивать свое мнение Мике.
        - Мне очень жаль. Мне хотелось бы помочь.
        Напрасно он сказал это. Морковка съедена без остатка, и у него больше нет повода задерживаться на кухне. Сейчас Мика влепит ему «того, кто мог помочь по-настоящему, давно нет в живых», и это станет логическим завершением их недолгой беседы.
        Но вместо этого Мика вполне благосклонно замечает:
        - Вы добрый. Спасибо вам.
        - Добрый? Не знаю…
        - Здесь много добрых людей.
        Вот проклятье, лучше бы она оставалась скорбной и негодующей, чем такой вот простодушной! Простодушие идет Мике, как святоше пистолет.
        - Ваш друг, например. Он тоже - добрый и внимательный человек.
        - Мой друг? - недоумевает Габриель.
        - Ваш друг. Полицейский.
        Вот оно что! Мика имеет в виду Рекуэрду, и когда только он успел распустить слух, что они друзья?
        - Полицейский Рекуэрда?
        - Рекуэрда, да. А еще он забавный. Называет меня Снежной Микой, очень мило, не правда ли?
        Действительно, мило, особенно если учесть, что придумка про «Снежную Мику» принадлежит Габриелю, толстяк-солдафон никогда бы не сподобился на подобный изыск.
        - Снежная Мика, - продолжает Мика. - Мне нравится, а вам?
        - Звучит неплохо, - с большим скрипом выдавливает из себя Габриель.
        - Иногда он сопровождает меня на рынок, и, кажется, мы успели подружиться. Он много рассказывал о себе и о несчастье, которое его постигло.
        - Вы имеете в виду его сестру?
        - Вы тоже знаете эту историю?.. Впрочем, чему тут удивляться, вы ведь друзья! Вы были знакомы с той девушкой?
        Лучше не думать о ней, не предаваться несбыточным мечтам.
        Кожаная жилетка и красная футболка с надписью «STIFF JAZZ», серебряные колечки, воткнутые в девичью плоть, бусы и браслеты, высокие ботинки военного образца, вправленные в джинсы. Тогда Габриелю пришло в голову, что они очень похожи на ботинки Фэл, в которых она была вдень похорон отца. Фотография, вынутая Рекуэрдой из бумажника, пережила изображенную на ней девушку на десять лет и переживет еще на двадцать, а то и тридцать, если не порвется по линии сгиба. Даже цвета на ней не потеряли яркости…
        стоп-стоп…
        Фотография.
        Габриель хорошо помнит фотографию, она была сложена вдвое. И на ней была изображена девушка, очень привлекательная… но снятая по пояс. Скрестившая руки на груди в самой непринужденной позе, но при этом - снятая по пояс.
        По пояс!
        И при чем здесь, скажите на милость, ботинки военного образца, заправленные в джинсы и отсылающие его к Фэл? Он прекрасно помнит ботинки, они так и стоят у него перед глазами и принадлежат при этом вовсе не его английской тетушке.
        Лучше не думать… не предаваться…
        - Нет, я никогда не видел ту девушку. Его сестру. Мы познакомились с ним намного позже. Намного, намного позже.
        - Чус. Его сестру звали Чус.
        - Лягушка. Корова. Абиссинская кошка.

«Лягушка? - Снежная Мика удивленно приподнимает брови. - Корова?» Снежная Мика удивленно приоткрывает рот. «Это именно то, что я думаю? Я правильно поняла значение слов?»
        - В общем, да. Но не совсем.
        Габриель добросовестно, не пропуская ни одной запятой, ни одного восклицательного знака, пересказывает содержание панегириков в честь Чус Портильо, выцарапанных на прилавке его магазина. Кажется, они произвели на Мику впечатление.
        - Блестяще. Вы это сами придумали?
        - Сам, - не моргнув глазом, заявляет Габриель, расплываясь в улыбке. - Но это не посвящено какой-то конкретной девушке… Это… Это то, что я думаю о любви. Безответной в том числе.
        На сей раз упоминание о безответной любви не вызывает у Снежной Мики приступа гадливости.
        - Ну да… Вы же писатель, как я могла забыть? Как продвигается ваша книга?
        - Движется… Скоро будет готова, хотя есть некоторые нюансы…
        - Мне бы хотелось прочесть ее. И что это за нюансы, о которых вы говорите?
        - Помните, я как-то рассказывал вам, что с одним из моих близких произошла страшная трагедия? Эта история кажется фантастической, но она стоит того, чтобы ее выслушать. Я не часто вспоминаю о ней. Она… она относится и к вам. В какой-то мере.
        - Вы и вправду настоящий писатель, - поощрительно смеется Мика, слова о трагедии не слишком-то взволновали ее. - Умеете держать интригу.
        - Никакой интриги нет.
        - История посвящена… несчастной любви?
        - Тоже нет. Может быть, счастливой, но конец истории от этого не становится менее трагическим.
        В последующие десять минут Габриель пересказывает Мике историю о тетке-Соледад, ставшей Санта-Муэрте. За основу взяты вырезка из мексиканской газеты и некоторые фабульные находки Марии-Христины. Несомненно, та же история в исполнении сестры - беллетристки - средней руки выглядела бы не столь впечатляюще, присущий ей цинизм испортил бы всю картину. А Габриель делает это без всякого цинизма, с максимальным почтением к материалу. Он не брезгует сложно сконструированными фразами, не боится самых парадоксальных сравнений, его авторские комментарии органично вплетаются в сюжет. И по мере того, как он приближается к апокалиптическому финалу, Санта-Муэрте, наконец-то, перестает быть его теткой-Соледад и становится тем, кем и должна была стать - мифом. И отдаляется, отдаляется. Теперь-то Габриель уверен - Соледад больше никогда не будет царапать его не выносящее никаких потрясений сердце. Можно сопереживать чему угодно, но невозможно сопереживать мифу.
        Вон и Мика не сопереживает, она просто слушает его, очень внимательно, стараясь не упустить ни единой детали.
        - Потрясающая история, - говорит она после непродолжительного молчания. - Но вы ведь придумали ее сами, так?
        - Нет. Я не придумал. Я лишь развил и немного подкорректировал то, что происходило в действительности.
        - А она войдет в книгу?
        - Не знаю… Скорее всего - нет. Скорее всего, я приберегу ее для какой-нибудь другой книги.
        - Мне кажется, у вас все получится, Габриель. Я имею в виду ваш писательский дебют.
        Габриель прикрывает глаза и прислушивается к себе. Выпущенная на волю тетка-Соледад покинула его. А в том месте, которое она когда-то занимала, образовалась пустота. Но пустота эта нисколько не напрягает Габриеля, черт с ней, с пустотой. Тем более что место Соледад было не самым престижным: крохотный островок в душе, засыпанный фантиками от конфет и обломками галетного печенья, - на нем и котенок не уместится. Темно-рыжий котенок, вина перед которым так долго преследовала его.
        Всю жизнь.
        Всю жизнь она преследовала его!
        А теперь он чувствует облегчение, хоть оно и не связано с котенком напрямую. Впрочем, нет, связано. То же чувство облегчения он испытал мальчиком, впервые оказавшись в объятьях Фэл и услышав от нее, что кошки - очень живучие существа.
        Как было бы в жилу рассказать Снежной Мике о котенке и таким образом избавиться еще и от него! Но эта печальнейшая из саг намного длиннее, чем миф о Санта-Муэрте. Она требует подробной предыстории, объясняющей, почему милый мальчик из внешне благополучной семьи оказался в компании уличных подонков. Он ни в чем не был виновен, ему просто хотелось тепла, хотелось подружиться с кем-нибудь, хотелось избавиться от одиночества. Он был слишком неопытен, чтобы вот так, с ходу, разобраться, что есть добро, а что - зло. Люди тратят на это половину жизни, а то и всю жизнь, впадая то в одну, то в другую крайность; чего же требовать от десятилетнего мальчишки с неокрепшей душой, единственный недостаток которого - излишняя доверчивость? И потребность в любви, ее тоже можно считать недостатком. Так и есть: предыстория заняла бы гораздо больше времени, чем собственно история, а как раз времени у Мики нет. Она уже сейчас косится на свой нож и на свои дурацкие овощи, ей хочется побыстрее вернуться к работе. И только вежливость да еще, возможно, человеческая симпатия и благодарность за нетривиальный рассказ не
позволяют сказать открытым текстом: «Все это замечательно, но у меня слишком много обязанностей на кухне, ни минутки лишней нет. Увидимся как-нибудь позже, дружок».
        - Я отнял у вас время, понимаю…
        - Нет. - Должно быть, Мика и впрямь испытывает к нему человеческую симпатию и благодарность. - Нет… Мне было жутко интересно. Но вы сказали, что эта история каким-то образом касается меня. При чем здесь я?
        - Ощущения, не больше. Ощущения и писательские предчувствия. В день, когда мы встретились впервые… Вы помните его?
        По лицу Снежной Мики видно, что этот день не зафиксировался в ее памяти, но она все же вежливо отвечает:
        - Помню. Конечно, помню.
        - Вы пришли познакомиться. Пригласили меня в свой ресторан. По-соседски…
        - Да-да.
        - Мы говорили о сигарах. О бриссаго. Их, к сожалению, не нашлось. Мы говорили о чем-то еще…
        - О близких людях, - с неожиданно прояснившимся лицом замечает Мика.
        - Верно. Мы говорили о близких. Странно, но вы тоже показались мне близким человеком.
        Видно, что Мика польщена и в то же время застигнута врасплох. Он покраснела и инстинктивно подняла руку, стараясь защититься не только от слов Габриеля, но и от их возможной двусмысленности:
        - Мне очень приятно слышать это, Габриель, но…
        - Нет, вы не так меня поняли, - торопится оправдаться Габриель. - Когда я говорю
«близкий человек» - это всего лишь человеческая близость, не больше. Я не имел в виду ничего такого… Это не приставания. Вы понимаете, о чем я?
        - Само собой разумеется. - Мика с видимым облегчением вздыхает и широко улыбается. - Я рада, что дела обстоят именно так. И мы вполне могли бы стать хорошими друзьями.
        - Конечно, друзьями, - подхватывает Габриель.
        - Это было бы прекрасно. Потому что еще один ваш друг, полицейский… Он замечательный и много переживший человек, достойный всего самого лучшего… Но мне кажется, что он имеет на меня виды. Я правильно выразилась по-испански?

«Роnеr la mira», сказано без акцента, так же Мика произнесла когда-то слово
«смерть». «Роnеr la mira» стерлось от длительного употребления. Наверное, первым, кто произнес его, был преподаватель испанского за 55 евро в час (существующий лишь в воображении Габриеля, так же, как несравненная Чус Портильо). Наверное, были и другие, множество других, и все они имели виды на Мику, и это уже не игра воображения: Габриель сам видел толпу почитателей, идущих за ее велосипедом. Кто-то скажет: ничего удивительного, ведь Снежная Мика - хорошенькая.
        Снежная Мика - красивая, хоть ее красота не так загадочна, как красота ее сестры.
        Но дело не только в этом. Не столько в этом.
        - …мне не хочется его огорчать, Габриель. Но я никогда не смогу ответить на его чувства.
        - Почему?
        - Он здесь ни при чем, поверьте. Я не смогу ответить на его чувства и на чьи-нибудь другие не отвечу тоже. Эта тема закрыта. Этого больше не произойдет. Со мной уж точно.
        Забыв всякие приличия, Габриель пристально вглядывается в лицо собеседницы. В нем нет ни тени кокетства, есть лишь констатация факта. Ее сердце не распахнется для любви, что бы ни случилось и кто бы ни случился.
        - Быть может, вы скажете ему об этом, по-дружески? Я знаю, вы найдете нужные слова, вы ведь писатель.
        - Я мог бы сказать, но он меня убьет. - Габриель - само простодушие, сама прямота. - Вы же видели его кулаки.
        Если сначала Мика улыбалась, а потом на мгновение стала серьезной, то теперь она смеется, искренне и от души.
        - Вы чудо, Габриель. Хорошо, что вы есть.
        Габриелю тоже хотелось бы рассмеяться. Но, рассмеявшись, он придаст их доверительному разговору ненужную легковесность. И слова предостережения, которые ему так важно произнести, будут выглядеть неуместными. А предостеречь Мику необходимо: она милый и обаятельный человек и совершенно не заслуживает той участи, что может постигнуть ее, если страшное видение Габриеля хоть наполовину окажется правдой.
        - Мне кажется, вам нужно быть осторожной, Мика. И, по возможности, стараться беречь себя. Уберечь себя, так будет точнее.
        - Уберечь от чего?
        - От чрезмерного внимания толпы, из кого бы она ни состояла. Люди, множество людей, которые шли за вами как зачарованные… я сам их видел.
        - Ах, вот вы о чем! Я говорила вам тогда, скажу и сейчас: ничего страшного в этом нет, поверьте.
        - За Санта-Муэрте тоже ходили толпы. И теперь вы знаете, чем это кончилось.
        - Я и Санта-Муэрте? Это довольно смелая параллель. Но я не отпускаю грехов, я кормлю людей и стараюсь делать это по возможности хорошо.
        - Вы делаете это бесподобно. И наверняка получили бы «Золотой перец» на нашем традиционном карнавале, не в этом суть. В день, когда я впервые увидел вас, мне было видение. И не скажу, что оно сильно понравилось мне. Оно меня напугало, и изрядно.
        - Видение, вот так-так! - Мика все еще старается перевести разговор в шутку. - Я и представить себе не могла, что такого человека, как вы, посещают видения. Что же вам привиделось, Габриель?
        - С вами может случиться беда. Такая же, как с Санта-Муэрте, от которой ни осталось ни кусочка. Вернее, только кусочки от нее и остались. Я бы не хотел, чтобы подобное произошло с вами. Знаю, это звучит глупо. И отдает махровым средневековьем, но…
        - Значит, речь идет о кусочках?
        - О теле, разорванном на куски.
        Он не должен говорить этого, такие речи тяжелы для любых ушей, а девичьим ушам и вовсе противопоказаны. Нормальная девушка тотчас сморщилась бы и прервала его. Девушка с сильным характером потребовала бы подробностей. Девушка, озабоченная светлым будущим, потребовала бы уточнений - где и когда. Но Мика - особенная.
        - Вы кто? - неожиданно спрашивает она.
        - Габриель. Ваш сосед. Друг заведения. А еще хотел бы быть вашим другом. Потому и говорю все это…
        - И часто вас посещают видения? Вы ясновидящий?
        - Нет.
        - Конечно нет, - Мика утвердительно кивает головой. - Вы писатель. А писателям не так-то просто обуздать воображение.
        Она по-прежнему улыбается, как улыбалась все то время, что Габриель пытался (путано и туманно) намекнуть ей о грядущей опасности. До сих пор улыбка была рассеянной, но стоило ему произнести несколько последних фраз, как она стала осмысленной и грустной. Отчего-то Габриелю кажется, что Мика совсем не удивилась сказанному и знает больше, чем можно предположить. Она берет в руки нож и принимается крошить овощи. Вряд ли она снова бросит взгляд на Габриеля и заговорит с ним. Всем своим видом она показывает: аудиенция закончена, дружок, ты и так отнял у меня драгоценные минуты, пора убираться восвояси.
        - Я не хотел быть понятым превратно… И все же не мог не сказать того, что сказал.
        - Подобное вряд ли произойдет со мной.
        - Я не уверен…
        - Подобное вряд ли произойдет со мной, - с нажимом повторяет Мика, ни на секунду не отвлекаясь от проклятых овощей. - И… вы не допускаете, что подобное уже произошло?
        - Произошло?
        - Не со мной, с кем-нибудь другим.
        - Я не уверен…
        - Конечно, не уверены. Вы писатель, а головы у писателей устроены странно. Реальность… реальность преломляется в них странным образом, вот я о чем.
        - Это плохо?
        - Это так и есть.
        Как бы ни старался Габриель, он не может вспомнить, о тех или иных (преимущественно - странных) преломлениях в его голове. Как бы он ни убеждал Мику и всех остальных в наличии неких текстов, им сочиняемых, правда состоит в том, что он не писатель. Но как будто только в писателях реальность преломляется странным образом! - за примером далеко ходить нe надо: сестра Мики Васко полна странностей. А Габриель вполне адекватен и отличается завидным психическим здоровьем, но что он знает о преломлениях вообще? И что может служить показателем преломления? Показатель преломления - это отношение скорости света в вакууме к скорости света в среде, - сказала бы Фэл. Он бы и сам так сказал, будучи радиоастрономом. Но он такой же радиоастроном, как и писатель, все это сказочки для понравившихся девушек, как там поживает Таня Салседо? Давненько она не проявлялась. Но и без того понятно: в своей среде, состоящей из сигар, однокурсников и просто влюбленных парней, из зеркала, амариллиса, куклы Пилар и бабушкиного портрета, Таня движется со скоростью света. С той же скоростью, в среде преступников и полицейских,
движется Рекуэрда. С той же скоростью, в среде продуктов питания, движется Снежная Мика. Среда обитания Кима - оптика и фотозарисовки из жизни разных городов, его скорость тоже приближается к световой. Про астрономические среды Фэл и говорить не приходится. И только среда обитания Габриеля заметно отличается от остальных сред.
        Ее можно назвать вакуумом? Пожалуй, что так.
        Вакуум в переводе с латинского - пустота. В переводе с квантовой теории полей, которую исповедует Фэл, вакуум - низшее энергетическое состояние поля.
        Одно другого не лучше.
        Большую часть года он проживает в пустоте - абсолютной или относительной. И только поздней теплой зимой возникают некоторые подвижки, связанные с сезонными вторжениями Птицелова, - но, честно говоря, лучше бы их не было вовсе.
        Габриель согласен на пустоту.
        И одержим планами, как бы половчее избавиться от этого, постоянно висящего над ним проклятья, - толчок к разработке планов дало происшествие на кухне Снежной Мики. Он рассказал Мике о Санта-Муэрте, бывшей когда-то его родной теткой-Соледад, ханжой и религиозной фанатичкой, - и таким образом избавился сразу от обеих: и от ханжи, и от святой. Он специально проверял, склонял на все лады историю, произошедшую в бедных кварталах Мехико. И каждый раз в том месте, что когда-то занимала тетка, натыкался на вакуум.
        На пустоту.
        Неизвестно, как поступит с этой историей Мика: расскажет ее еще кому-то, расскажет угрюмому Алехандро или несчастному, пылко влюбленному Рекуэрде, или своим карнавальным овощам. Габриелю совершенно все равно. Он равнодушен к дальнейшей судьбе мифа о Санта-Муэрте.
        По-другому обстоят дела с Васко.
        Васко притягивает его, чем дальше, тем больше, хотя сердце и мозг по-прежнему не принимают в ней никакого участия.
        Он влюблен?
        Влюблен?
        Ответ отрицательный.
        Габриель хорошо помнит, что происходило с ним, когда на горизонте появлялась девушка, достойная любви: он желал ее. И постоянно хотел заниматься с ней сексом; не в меру
        возбужденные мозг и сердце вели себя при этом как старые сводники. Как школьные друзья, решившие устроить мальчишник и пригласившие самых бесстыжих шлюх, -
        тем не менее достойных любви.
        Габриель не желает Васко. Хотеть ее - все равно что хотеть резиновую куклу, имея под рукой парочку бесстыжих, на все готовых шлюх, конек которых - умопомрачительно глубокий blowjob, и почему он оперирует именно этим англизированным термином? В телевизионных программах про животных и про то, как спасают животных (они - то немногое из TV-потока, что изредка попадает в поле зрения Габриеля), blowjob точно не встречался. Он слышал о blowjob от Фэл? - только не от Фэл, за двадцать лет их знакомства и интенсивной переписки Фэл ни разу не была уличена в пошлости. Тогда каким образом слово появилось в его лексиконе?
        Неизвестно.
        А Васко даже с резиновой куклой не сравнишь, из-за отсутствия в ее теле важных функциональных отверстий. Габриель до сих пор думает именно так. И о том, что плоть Васко - не что иное, как пластмасса, целлулоид и крашеный гипс, он думает тоже. Разговор с Микой на кухне ничего не изменил и не приоткрыл завесу тайны. Единственное, что Мика нашла нужным сказать о Васко, - «она хорошая девочка». Но то же самое говорила о своей кукле Пилар и Таня Салседо:
        она хорошая девочка.
        От Мики правды не добьешься, времени на правду у нее просто нет: она слишком занята. Слишком занята, чтобы выслушивать его истории длиною в двадцать лет. Про котенка, но в большей степени про Птицелова. Габриелю кажется, что история с Птицеловом не испугала бы Мику: она почти не расстается с ножами для разделки мяса и с ножами для чистки рыбы; для того чтобы справиться с овощами, тоже необходимы ножи. Ножи были и в арсенале Птицелова; вернее, ножи упоминались - ими делались надрезы на коже жертв; они же, за некоторыми исключениями, служили причиной смерти (в этом месте Габриель периода весны, лета и осени обычно опускает заслонку, Птицелову сквозь нее не прорваться). За двадцать лет инстинкт самосохранения у Габриеля развился до последней возможности, и он шастает по зловонному и ужасающему болоту, которое представляет собой дневник Птицелова, вполне себе бодрячком. С кочки на кочку, с кочки на кочку.
        я
        она
        кожа
        трогать
        волосы
        волос
        рот
        блузка
        пятно
        дышу
        не дышит
        паук
        ноготь
        капает
        стекает
        глаз
        синий
        красный
        аккуратно
        надрез
        всегда
        Обычные слова, каких миллион, и кочки из них получаются безопасными, приятной округлости. Они запросто выдерживают вес Габриеля. Они могли бы выдержать и вес вооруженной ножами Мики, но Мика слишком, слишком занята. Толстяк Рекуэрда - тот обязательно бы провалился, он весит примерно столько же, сколько Мика и Габриель вместе взятые плюс порционные паэлья, гаспачо и ножи из кухонной коллекции. Или - сколько Габриель и Ким плюс фотоаппарат со сменными объективами. Или - сколько Габриель и Ван плюс сундучок с маджонгом.
        В том, что Рекуэрда провалится в испускающую болотный газ преисподнюю Птицелова, нет большой беды: он, как полицейский, привык копаться в отбросах, в человеческом дерьме. Но и Рекуэрда слишком, слишком занят, у него хватает времени и сил только на Снежную Мику. Тот вечер, что они провели за обстоятельной беседой в ресторане, можно считать исключением из правил, а за игрой в маджонг не особенно и поговоришь. И потом: Габриелю хотелось бы избежать лишних вопросов, которые с легкостью трансформируются в допросы, едва Рекуэрда поймет, что все, рассказанное Габриелем, случилось когда-то на самом деле. Рекуэрда начнет допытываться, почему Габриель так долго молчал, тем самым потрафляя серийному убийце; почему не отнес дневник в полицию, почему не забил тревогу раньше. Он обвинит Габриеля в укрывательстве, а заодно вспомнит и о несчастной судьбе своей пропавшей сестры, даром что она никогда не была слепой, не была Роми Шнайдер и синхронной переводчицей с румынского - и исчезла спустя, как минимум, десять лет после написания дневника. В этом случае косых взглядов со стороны толстяка не избежать, он не
станет слушать Габриеля, а протрубит свое обычное ха-да-да! и конфискует дневник в качестве вещественного доказательства.
        Лучше было бы сразу отдать его ублюдку Пепе.
        Ким и Ван - азиаты, что тоже не мешает им быть занятыми делом. Точек соприкосновения с ними немного, разве что Ким изредка позволяет себе обсудить с Габриелем концепцию очередного фоторепортажа, так или иначе отображающего кухонную жизнь Снежной Мики и будни «Троицкого моста». В последнее время Ким выглядит грустнее обычного, это связано с исполненными недоумения и пессимизма сигналами работодателей из Сеула: вместо поэтических зарисовок Города Ким потчует их какой-то гастрономической туфтой, они недовольны. К тому же Мика, запечатленная на пленке, не обладает и сотой долей того обаяния, какое присуще ей в действительности, секрет альпийских лугов в багажнике ее велосипеда расшифровке не поддается.
        Ван отстоит от Габриеля еще дальше, чем Ким. Он ни с кем особенно не разговаривает и лишь приветливо улыбается при встрече: примерно так же улыбался Мао Цзэдун с двух десятков плакатов, составляющих целый раздел в альбоме «Агитационное искусство Китая». Габриель тщетно пытался продать этот альбом на протяжении двух лет, даже скидка в тридцать процентов никого не прельстила. Теперь он подумывает о пятидесяти. Но и такая существенная и где-то оскорбительная уценка никак не отразится на Великом Кормчем, он будет улыбаться по-прежнему, ведь китайцы улыбаются всегда, Ван - не исключение. Эта его бутафорская улыбка, - такая же плоская, как и лицо, как любая из страниц «Агитационного искусства Китая», - делает общение невозможным. А самого Вана превращает в бумажного клона Мао, только без традиционных красных петлиц на кителе и без кепки со звездой. Клон может быть вырезан из чего угодно, включая листки из дневника Птицелова, - те, на Которых доминируют слова «надрез», «красный» и «пятно». Те, на которых доверчивость слепой девушки оказалась наказанной самым жестоким, бесчеловечным образом.
        Бедняга Габриель, он чересчур зависит от своего воображения: сначала он вызвал к жизни несравненную Чус Портильо и ее поездки в Валенсию, затем - преподавателя по испанскому за 55 евро в час, теперь пришел черед Вана, почему-то оказавшегося бумажным. Отныне Габриель так и называет его про себя: «бумажный Ван». А апеллировать к бумаге можно лишь в том случае, если ты писатель.
        Но Габриель не писатель.
        Исхода из этого апелляции к Васко выглядят предпочтительнее. Она, по крайней мере, объемна. Такое себе 3D-изображение человека (сравнения с манекеном 3D-проекция не отменяет) - Васко, Васко, Габриель возвращается к Васко, снова и снова. Он не влюблен в нее, ему больше не хочется спеть ей песенку и прижать к груди. И вечно стоять под плющом в надежде, что она рано или поздно обратит на него внимание, Габриель не намерен. Тогда зачем тратить время на манекен, на его острую, но абсолютно бесполезную красоту?
        В отличие от всех остальных и частично от Габриеля времени у Васко навалом. Ничем не заполненные утренние часы в кресле-качалке, еще более длинные дневные; о вечерах и ночах Васко Габриелю неизвестно ничего, но вряд ли они так уж кардинально отличаются от утра и дня.

* * *
        Теперь и не вспомнить, когда именно Габриелю пришла в голову мысль, распугавшая все остальные мысли; одно достоверно - мысль эта не выглядела рыбой на манер ситцевой оранды и цихлиды-попугая. Скорее, она была похожа на водоросли, целую колонию водорослей. Совершенно безобидные на первый взгляд, они таят в себе опасность, горе тому, кто по неосторожности запутается в них. Гибкие и эластичные, но в то же время крепкие, они моментально обхватывают незащищенные части тела, стреножат по рукам и ногам. Инстинктивное сопротивление и желание избавиться от пут лишь усугубляет дело. Габриель и сам не заметил, как оказался заложником колонии, и каждая из самых маленьких ее составляющих подает ему внятный сигнал:

«Расскажи о дневнике».
        Спустя непродолжительное время сигнал трансформируется и звучит примерно следующим образом: «Расскажи ей дневник».

«Ей» - значит Васко. Не обремененному никакими отношениями, праздному существу.

«Рассказать дневник» - значит рассказать историю Птицелова и его жертв и навсегда избавиться от нее. От той печальной зависимости, которая разъедает душу и отравляет жизнь в зимние месяцы. Но может неожиданно дать знать о себе и в другое время года - если Габриель не будет осмотрителен.

«Расскажи ей дневник. Ты устал от него, устал. Ты волок его на себе двадцать лет, разве этого не достаточно?»
        Вполне достаточно. Не так давно у Габриеля был шанс отвязаться от дневника, всучить его маленькому засранцу Пепе, а он, дурак, представившийся шанс не использовал. Прохлопал. Прощелкал. Второй такой ошибки он не совершит.
        Тем более что в случае с Санта-Муэрте принцип сработал. Габриель то и дело проверяет себя, спускается в подвалы своей души, поднимается на чердак. В подвале, напоминающем архив какой-то редакции, свалено огромное количество пыльных папок со статьями на самые разнообразные темы; вырезку о трагедии, произошедшей в бедных кварталах Мехико, не сразу и найдешь. А найдя, не слишком удивишься, просто примешь к сведению - как принимаешь к сведению сообщения о терактах, войнах, наводнениях, землетрясениях, цунами, эпидемиях птичьего гриппа и ящура, и прочих бедствиях, которые преследуют человечество. Происходящие то тут, то там катастрофы так глобальны, что квелая побасенка о Санта-Муэрте (с одной жертвой вместо трехсот или трех с половиной тысяч) автоматически перемещается в рубрику «Курьезы».
        Курьезной выглядит и тетка-Соледад, обитающая на чердаке. Воспоминания о ней теперь отрывочны и не вызывают у Габриеля никаких эмоций. Да, у него когда-то была тетка, крайне антипатичная особа, видевшая во всем проявления человеческой гнусности. Своих родственников она не жаловала, и родственники платили ей той же монетой. И никто не проронил ни единой слезинки, когда она умерла.
        Кстати, как она умерла?
        Неизвестно, связь между Соледад и остальными прервалась задолго до ее смерти, и черт с ней, что думать о людях, не принесших тебе добра?
        Габриель и не думает.
        Гораздо больше его волнует, как рассказать дневник Птицелова Васко - в подробностях и без неприятных для себя последствий. Не мешало бы приручить манекен, но хочет ли этого он сам, боится ли, а может, пребывает в тихой ярости от факта, что кто-то покусился на его личное пространство? G этим не все ясно, как и с личным пространством. По одним данным, оно составляет метр, отделяющий собеседников друг от друга, по другим - полметра; Габриель начинает с метра. И начинает с предыстории. Но не реальной, вместившей в себя целое двадцатилетие из жизни мальчика-птицы, так и оставшегося висеть на руке Птицелова, - выдуманной от начала до конца. В предыстории он снова предстает радиоастрономом в прошлом, продавцом книг в настоящем и писателем в будущем. Человеком нежной и трепетной души, который любит ласку и сам ласкает. Неутомимым путешественником, объездившим полмира и способным выкатить целый список достопримечательностей на любую из букв алфавита, включая малоупотребительную «уве добле». Собственно, с «уве добле» все и начинается. В один из понедельников Габриель не занимает, как обычно, место за своим
столиком с веснушчатой орхидеей, а, прихватив стул, устраивается в метре от Васко, на границе ее личного пространства. Сидеть на стуле, оторванном от стола, не слишком-то удобно: куда деть руки, куда засунуть ноги? Вот если бы у него в руках была гитара, как у tocaor[Гитарист фламенко (исп.).] или он разжился бы педальной арфой; на худой конец подошли бы книга или газета, которые его отец читал кубинским торседорес. Но ничего этого нет, и Габриель выходит из положения, скрестив руки на груди и забросив ногу на ногу.
        - Привет, Васко! - нежно, как и положено человеку трепетной души, говорит он. - Как прошел уик-энд?
        Слово, такое же англизированное, как и blowjob, малоупотребительная «уве добле» использована по назначению, ответа от Васко в очередной раз не последовало. Но Габриелю и не нужен ответ: ответ означал бы начало диалога, а он намерен сконцентрироваться на монологе, на рассказе о радиоастрономе, продавце книг, писателе.
        - Весь прошлый уик-энд я писал. И всю прошлую неделю тоже. Целый год я только то и делаю, что пишу. Хочешь знать о чем?
        Проклятый манекен ни о чем не хочет знать, он пялится и пялится на противоположную стену, красивыми бессмысленными глазами.
        - Я еще никому не рассказывал, но почему-то тебе мне очень хочется рассказать… Быть может, ты выслушаешь меня и дашь дельный совет. Со стороны всегда виднее, не так ли?
        Со стороны манекена виден только плющ, разросшийся до невозможности, растопыривший ползучие стебли. Такой же разветвленной выглядит история Габриеля. Он начинает. издалека, с того момента, как был радиоастрономом, но в какой-то момент понял, что звезды интересуют его намного меньше, чем люди. Он знакомился с людьми, самыми разными; временами - с иностранцами (русских среди них еще не было, Васко и ее сестра Мика - первые). А по-настоящему понять иностранца можно лишь после того, как посетишь его родину, - вот он и стал путешественником и объездил полмира. Полмира, конечно, еще не дают представления о мире в целом, но дают представление о том, как он может быть огромен: самолеты, поезда, корабли, автобусы пересекают страны и континенты, гостиницы сменяются кемпингами, кемпинги - придорожными мотелями, а иногда и этого нет, приходится ночевать в совершенно неприспособленных для ночлега местах, в хижинах, палатках, под открытым небом. Поезда и автобусы гораздо предпочтительнее кораблей и самолетов, в основном - из-за пейзажа за окном. Когда летишь на самолете или плывешь на корабле, пейзаж не дает
себе труд сменяться на протяжении долгих часов. Но и здесь твой покорный слуга, Васко, нашел выход: он занялся чтением. Сколько же замечательных книжек прочел он в пути! И это лишь укрепило его детские представления о том, что хорошие книги делают человека лучше, помогают ему разобраться в хитросплетениях жизни, опекают и направляют его. Нет ничего благороднее, чем знакомить людей с хорошими книгами, вот Габриель и стал продавцом книг, но путешествия при этом не забросил и нет-нет, да и поднимет голову, чтобы увидеть звезды…
        Приступая к главе о писательстве, Габриель вместе со стулом придвигается к Васко еще сантиметров на двадцать, но начать повествование не удается: Алехандро, и до этого периодически заглядывавший в patio, стоит теперь в проеме двери и манит Габриеля пальцем.
        - Что случилось? - спрашивает Габриель, подходя к Алехандро.
        - Что случилось? - мрачным эхом откликается уборщик и сторож. - Что ты задумал?
        - Ничего. Мы просто разговариваем с Васко. Разве это запрещено?
        На лице Алехандро, до сих пор исполненного решимости выкинуть Габриеля из patio, как щенка, появляется выражение беспокойства: он явно не знает, как поступить.
        - Если бы она не захотела слушать меня, - продолжает напирать Габриель, - она бы встала и ушла. Разве не так?
        - Я должен сказать хозяйке…

«Я должен сказать хозяйке» - это именно те неприятности, которых опасался Габриель. Правда, наступившие несколько раньше, чем он предполагал.
        - Сказать хозяйке? Ради бога.
        - Я скажу. А тебе лучше пока не приближаться к ее сестре.
        - Хорошо.
        Пятясь задом, Алехандро исчезает за дверью, оставив Габриеля в состоянии приглушенной ярости: он не успел сделать ни одной подводки к дневнику Птицелова, а уже возникли проблемы. Что, если Снежной Мике не понравится настойчивость Габриеля в отношении сестры и она потребует, чтобы новоиспеченный писатель оставил Васко в покое? В этом случае Габриелю придется смириться и искать кого-то другого в качестве слушателя. Или искать засранца Пепе, но где его найдешь? Там, где приехавшие в Город японцы стряхивают капли сока с безнадежно испорченных брюк. Там, где девушки визжат от того, что юбки их оказались задранными, там, где оскорбленные калеки посылают проклятия небесам. Там, где скрежещут тормозами автобусы. Но подобные прискорбные события с завидной периодичностью происходят то здесь, то там - Город Габриеля, как и любой другой город, заполнен маленькими засранцами. Они вездесущи и неуловимы.
        А самый вездесущий и неуловимый - ублюдок Пепе, гореть ему в аду!..
        Но сгореть в воображаемом Габриелем аду Пепе не успевает: из-за дверей появляется спина Алехандро с водруженным на нее легким креслом с подлокотниками: такие стоят в ресторанном зале и никогда не выносились в patio, и зачем это Мике понадобилось менять интерьер?
        - В кресле вам будет удобнее, - поясняет Алехандро.
        Почтительности в его голосе не прибавилось, но бесцеремонное «ты» сменилось на
«вы» - не иначе, как под влиянием хозяйки. Милая, милая Мика! Несмотря на занятость, несмотря на огромное количество людей, которые добиваются ее расположения, она все же запомнила разговор с Габриелем. Она запомнила, каким трогательным он был в желании хоть чем-то помочь ее сестре, каким состраданием было наполнено его сердце. Она верит Габриелю и надеется на чудо. Чудо воскрешения, чудо возвращения к жизни той, что утратила интерес ко всему и, похоже, безвозвратно. А для того, чтобы чудо произошло, - все средства хороши, и внимание к Васко симпатичного испанца далеко не последнее из них. Милая, милая Мика! Ты могла стать препятствием, но оказалась союзником, разве это не замечательно?
        - Если вам что-то понадобится…
        - Ничего не понадобится, - бодро заявляет Габриель.
        - Кофе или что другое… Перекусить… Я буду поблизости.
        - Спасибо, Алехандро.
        Вдохновленный поддержкой извне, Габриель помогает Алехандро установить кресло в непосредственной близости от кресла Васко, теперь речь идет не о восьмидесяти сантиметрах, разделяющих их, а о шестидесяти пяти или даже шестидесяти.
        Габриель снова чувствует себя радиоастрономом в прошлом, продавцом книг в настоящем и писателем в будущем, так на чем мы остановились, Васко?
        На писательстве.
        Ага.
        Эта мысль зрела во мне долгие годы, Васко, и слова привлекали меня не меньше, чем люди. Возьмем, к примеру, самые простые: «я», «она», «кожа», «трогать», «волосы». Сами по себе они несут минимум информации, но, сложенные вместе и подчиненные единому замыслу, они могут заставить смеяться, плакать, испытывать ужас или любовное томление любого человека. Ну… почти любого. В истории, которую я собираюсь рассказать, они тоже присутствуют. Тебе самой придется решить, какие именно чувства они вызывают. Мне важно это знать, чтобы двигаться дальше. Ну, ты готова?
        Манекен Васко не меняет позы. И не сменит ее, сколько бы вопросительных знаков ни поставил Габриель в конце предложения, к каким бы чувствам он не взывал. Вряд ли она (в ее нынешнем состоянии) способна отличить слезы от смеха и ужас от любовного томления. К тому же она скорее всего не владеет испанским, по в ситуации с дневником Птицелова это даже к лучшему. Габриель сольет дневник в безответную Васко, как сливают куда ни попадя застоявшуюся дурную сперму во время просмотра порнофильма. После этого останется лишь обтереться освежающей салфеткой с дезодорирующим эффектом - и все. Дело сделано.
        Ну, ты готова?
        Не готовым оказывается сам Габриель, в последнюю минуту вдруг сообразивший: просто пересказать чертов дневник недостаточно. В простом пересказе он что-нибудь да упустит, какая-то деталь обязательно ускользнет. Застрянет в Габриеле подобно тому, как кусочки пищи застревают между зубами: если вовремя их не удалить, они начнут разлагаться и издавать неприятный запах. Запаха хотелось бы избежать - ведь в оригинале, коим является дневник, он как раз отсутствует. Хотя речь в дневнике идет о смерти, о нескольких вариантах смерти,
        о семи.
        Даже теперь, когда до поздней теплой зимы (с ее беспросветным унынием и ожиданием чего-то фатально непоправимого) осталось несколько месяцев, Габриель помнит: запахи, идущие на смену смерти, в дневнике отсутствуют. Подробно описаны множество других запахов, тех, что присущи жизни в ее полноте и жизни на ее излете, но запаха разложения и тлена, который оставляет после себя смерть, нет и в помине. Или он искусно замаскирован, задрапирован; он напяливает на себя маски и одежды с чужого плеча, утверждает, что черное - белое, что это не американцы сбросили атомную бомбу на Хиросиму, а японцы выжгли напалмом беззащитный городишко Туин-Фолс, штат Айдахо, и вообще… всячески путает следы. С точки зрения качества текста старый шпионский прием запутывания следов безупречен.
        Ну вот. Он впервые подумал о дневнике Птицелова не как о кошмаре, произошедшем в реальности, а как о некоем, почти литературном, тексте, прогресс налицо.
        И станет еще более ощутимым, когда Габриель зачитает текст Васко, еще раз пробежится по смрадному болоту, перескакивая с кочки на кочку, - и постарается не задохнуться от испарений, постарается не утонуть.
        - …Эту историю мне рассказала одна девушка, - вещает Габриель, удобно устроившийся в кресле, принесенном Алехандро. - Она была связана со следственными органами, подчинила борьбе со злом всю свою жизнь и, как могла, старалась очистить мир от скверны. Мне бы тоже хотелось, чтобы скверны в мире было как можно меньше, оттого я и взялся записать ее рассказ. Не буквально, нет. История послужила лишь отправной точкой. Я развил ее, как мог, дав волю воображению. Некоторые, возможно, скажут - воображение у тебя болезненное, приятель. Пусть так, но конечная цель оправдывает все. А цель у меня довольно простая, Васко: предупредить неокрепшие души, которые мечутся в поисках счастья. Показать им, как опасно доверять первому попавшемуся человеку и к каким ужасным последствиям это может привести…
        Ну, ты готова?
        Сонное молчание Васко можно рассматривать как согласие - и именно так его и трактует Габриель.
        Отныне его жизнь становится довольно осмысленной, подчиненной жесткому распорядку: утра он проводит в обществе Васко, а вечера и ночи - в обществе дневника Птицелова. Табличка CERRADO на дверях «Фиделя и Че» не меняется на ABIERTO неделями, но это нe означает, что Габриеля внутри нет.
        Он там.
        Сидит себе в маленьком закутке перед компьютером и, слово за словом, перепечатывает дневник. Чтобы включить затем принтер и, спустя небольшое количество времени, получить несколько свежих страниц для утреннего чтения Васко.
        Странно, но того детского, а затем подросткового, а затем юношеского ужаса перед словами в дневнике Габриель больше не испытывает. Вернее, испытывает, но ужас этот одномоментен, краткосрочен - примерно столько же времени понадобилось атомной бомбе, чтобы стереть с лица земли Хиросиму. Разрушения же, которые происходят в душе Габриеля, минимальны - и здесь все опять упирается в краткосрочность и одномоментность: Габриель так насобачился в скорописании на клавиатуре (задействованы все десять пальцев), что похожие на живые существа слова из дневника моментально становятся равнодушным набором букв на мерцающем экране: и захочешь испугаться, да не успеешь. Иногда Габриель развлекает себя тем, что изучает статистику:
        Страниц -181
        Слов - 111 253
        Знаков (без пробелов) - 616 606
        Знаков (с пробелами) - 730 531
        Абзацев - 4949
        Строк - 10 835
        Где-то здесь, среди 181, среди 616 606, среди 10 835, спрятаны страдания семи невинных жертв Птицелова, их предсмертные мольбы, вопли и хрипы; из всего множества цифр, приведенных в статистике, лишь количество абзацев (4949) кратно семерке, но еще через пару страниц, а то и пару строк, положение кардинальным образом изменится.
        И только количество жертв останется прежним.
        При молчаливом попустительстве Васко он дошел уже до шестой, которая, как известно, была иностранкой. Так же, как и Васко, но и этот факт не производит на девушку никакого впечатления. Зато Габриель может передохнуть - зачитывая Васко строки, касающиеся иностранки, он точно знает, что увидит перед собой манекен с остановившимися глазами, никого другого.
        Совсем другие эмоции ему пришлось испытать, когда речь шла о слепой девушке, о брюнетке с ярко-голубыми глазами и еще об одной- той, что была вылитой Роми Шнайдер. Стоило Габриелю поднять глаза на Васко, сидящую в кресле, как он видел перед собой и слепую, и брюнетку, и Роми. Поза Роми не слишком-то отличалась от позы Васко, но при этом она была в приталенном, отлично сшитом костюме вместо обычных для Микиной безмолвной сестры джинсов и футболки. И красивое лицо ее казалось исполненным скорби, непонимания и покорности судьбе. На лице слепой не отражалось ничего, кроме нетерпеливого ожидания Рождества, вместо которого наступил Судный день.
        Не слишком жизнеутверждающее зрелище, особенно если известен финал.
        Впервые заметив слепую вместо уже привычной Васко, Габриель струсил, пальцы его задрожали, а листки с текстом едва не вывалились из рук. На то, чтобы прийти в себя, ушло добрых пять минут. И все это время Габриель твердил себе: видение, самое обыкновенное видение, ты же знаешь, как оно возникает, недоумок! вспомни, что было, когда Снежная Мика посетила тебя первый раз. Ты едва не обделался, но страх оказался напрасным. И здесь он напрасен.
        Напрасен, напрасен.
        Конечно, напрасен.
        Тем более что Габриель научился справляться с ним, как научился правильно интонировать и расставлять акценты в тексте. А может, такая склонность к чтецкому ремеслу передалась ему по наследству? Ведь его отец был чтецом, он проводил долгие часы за изложением самых разнообразных текстов торседорес, вот интересно, поднимал ли он голову во время чтения?
        Свои тексты Габриель старается читать вполголоса, а иногда, когда в patio заглядывает Алехандро или появляются Рекуэрда с Ваном, и вовсе переходит на шепот. Или попросту прекращает сеанс погружения в практически нейтрализованные бездны Птицелова.
        - Знакомишь куклу со своим творчеством? - насмехается Рекуэрда. - Хочешь добиться от нее рецензии? Ты, парень, совсем того… Она ведь даже языка не знает. Почитал бы нам. Уж мы-то оценим твой опус по достоинству.
        - Как-нибудь потом, - вяло отбивается Габриель.
        - Ну, смотри… А у меня для тебя новости.
        У Габриеля тоже есть новости для толстяка. Вернее - одна новость. Вернее - эта одна новость перестала быть новостью несколько недель назад и заключается в том, что Снежная Мика не хотела бы иметь близких отношений с Рекуэрдой. Но Габриель ни за что ее не озвучит. Толстяк - дело другое.
        - У меня для тебя новости, - еще раз торжественно провозглашает он. - Насчет твой бывшей девушки… Как ты говоришь ее звали?
        - Кого? Девушку?
        Габриель неожиданно чувствует посасывание подложечной и легкую ломоту в висках: какую девушку имеет в виду Рекуэрда? Христину Портильо, он рассказывал толстяку о неистовой Христине, больше ни о ком.
        - Ну да. Той, что хотела изменить мир к лучшему, очистить его от всякой мрази. У нее еще была татуировка на шее.
        - Термит, - мямлит Габриель. - На шее у нее был вытатуирован термит, а звали ее… Христина Портильо.
        - Точно. Христина Портильо. Та, что не любила носить туфли на высоких каблуках. Все верно?
        Габриель не помнит, говорил ли он Рекуэрде о каблуках. И говорила ли с ним о каблуках сама исчезнувшая в толще времен Христина, но, на всякий случай, кивает головой:
        - Все верно. Все.
        - Так вот. Я не нашел ее.
        - И это вся новость?
        - Нет. Это - первая часть новости. А вторая заключается в следующем: я не нашел ее, потому что не смог найти, хотя перелопатил все базы данных. В правоохранительных органах служит с десяток Христин. Еще полтора десятка носят фамилию Портильо. Семеро мужчин и восемь женщин. Мужчин отбрасываем сразу, но оставшиеся восемь женщин - не Христины.
        - Она могла уволиться…
        Габриель и сам не верит тому, что говорит, представить пламенного борца с террором, отошедшего отдел ради выращивания люффы, разведения цветов, детей или собак - невозможно.
        - В базах данных собраны сведения за последние двадцать лет. Или вы были знакомы раньше?
        - Нет.
        - Или ты был знаком с кем-то другим, не имеющим отношения к полиции?
        - Нет.
        - А мне сдается, что ты врешь, приятель! И это третья часть новости. Я не смог найти Христину Портильо, офицера полиции и специалиста по борьбе с террором, потому, что ее не существует в природе. Ты ее выдумал. Как выдумываешь все остальное, чтобы казаться более значительным. Я тебя не осуждаю, все писаки такие, все торговцы книжонками. Это даже забавно, но вот тебе совет на будущее, парень: нужно знать, кому вешать лапшу на уши. Вон та кукла, может, ничего и не заподозрит, но со стариной Рекуэрдой такие номера не пройдут. Уяснил?
        Габриель совершенно раздавлен, тут-то бы ему и сообщить успевшую покрыться пылью новость о том, что шансы толстяка в борьбе за сердце Снежной Мики равны нулю. Но он не делает этого: не из жалости к Рекуэрде, а из чувства самосохранения. И дело не только в кулаках полицейского-беспредельщика - в чем-то еще. Связанным с Христиной (она - существовала, что бы там не лепетал толстяк) и почему-то с Чус, его пропавшей сестрой. И…
        с какой-то опасной догадкой по поводу самого Габриеля, она свидетельствует о чем-то в его незамутненном и безоблачном прошлом - но о чем?..
        Впрочем, Габриель недолго остается оплеванным и неотомщенным.
        Все становится на свои места, когда patio навсегда покидает Ким (выведенные из себя сеульские работодатели выдергивают его из Города, как морковку из грядки). Прощание с Кимом получается трогательным, он даже проливает слезу - но не по Габриелю, не по Рекуэрде и Вану. По тайне притягательности Снежной Мики, она осталась неразгаданной.
        - Вот и кончились времена маджонга, - с грустью констатирует Рекуэрда. - Придется снова переходить на шахматы…
        Времена маджонга не кончатся никогда, думает про себя Габриель, так оно и оказывается: на смену добродушному Киму приходит мутный тип по имени Эрвин. Он не испанец, не азиат и не русский, но вполне сносно болтает на испанском и знает несколько русских слов. И иногда улыбается так же, как улыбается Ван, а до того улыбался Мао - и при этом не выглядит ни страницей из «Агитационного искусства Китая», ни фигуркой оригами, ни даже 3D-проекцией. Эрвин - обычный, хотя и довольно привлекательный внешне человек, занимающий промежуточное по возрасту положение между Габриелем и Рекуэрдой. От Габриеля его отделяют восемь женщин, а от Рекуэрды - семь мужчин с одинаковыми фамилиями Портильо. По одному Портильо на год, вот прямая и выстроилась.
        Об Эрвине известно немногое: он приклеился к Мике на рыбном рынке, да так и не захотел отстать. Он родом из немецкоязычной страны (то ли Австрии, то ли Лихтенштейна), занимался то ли научной работой, то ли промышленным альпинизмом, выступил одним из авторов брошюры «Раздельное питание и закат цивилизации», мечтал попасть в Книгу рекордов Гиннесса, как человек, дольше всех удерживавший футбольный мяч на кончике носа, но впоследствии отказался от этой глупейшей затеи.
        Отличительная черта Эрвина: он очень спортивен. Подтянут, строен, с хорошо развитым плечевым поясом и жилистыми, покрытыми светлым пухом руками. До
«Троицкого моста» он добирается на 20-скоростном горном велосипеде, отчего правая штанина его брюк постоянно закатана и все желающие могут лицезреть вызывающие в своем совершенстве икроножные мышцы.
        Габриель нет-нет, да окинет их взглядом, то же самое изредка делает Ван, и лишь Рекуэрда не удостаивает вниманием не только мускулатуру Эрвина, но и его самого. Он умудряется не замечать Эрвина и во время игры в маджонг, а это довольно трудно.
        Ведь Эрвин, с ходу уловивший все тонкости маджонга, постоянно выигрывает. И постоянно донимает присутствующих пространными рассуждениями о раздельном питании и закате цивилизации. Раса толстяков неконкурентоспособна, утверждает Эрвин; нация, в рядах которой затесались пузаны, обречена на третьестепенные роли в мировой геополитике, утверждает Эрвин; жирдяи должны исчезнуть как класс, в противном случае Апокалипсис наступит гораздо раньше, чем можно предположить.
        - Ага, - добавляет в таких случаях Габриель. - Или нас завоюют инопланетяне. А инопланетяне страдают чем угодно, но только не лишним весом.
        - Вы смотрите в корень проблемы, друг мой, - отвечает в таких случаях Эрвин.
        Рекуэрда в таких случаях молча пыхтит. Покрывается красными пятнами. Обливается потом. Его и без того внушительных размеров живот делается еще больше, и в такие минуты Габриелю становится жаль полицейского, а ведь тот обошелся с ним не слишком вежливо. И уличил во вранье, которого не было.
        Несмотря на это, несмотря на солдафонскую грубость и полное отсутствие такта, Рекуэрда все же миляга.
        А идеально сложенный фашиствующий Эрвин - подлец, каких мало. Хоть он и опосредованно отомстил Рекуэрде за те унижения, которым подвергся Габриель.
        Как и всякий другой подлец, Эрвин бесшумно передвигается на своих античных, без малейшего изъяна конечностях и имеет обыкновение возникать ниоткуда. Мгновение назад им и не пахло, и вот, пожалуйста, он стоит у тебя за спиной. С идеальным давлением 120 на 80, с идеальным пульсом 60 ударов в минуту, с идеально подобранной микрофлорой желудка, с идеально отлаженным стулом и идеальным количеством эритроцитов в крови.
        Эрвин возникает за Габриелевой спиной в день, когда чтение дневника подходит к концу. Дневник нисколько не повлиял на Васко, она - все тот же манекен, что и была. Но этот факт мало трогает Габриеля - ведь главное произошло. Или почти произошло.
        Он избавился от двух десятилетий покачивания на руке Птицелова, от тяжкой февральской повинности. Ему больше не придется таскаться по болоту, перескакивая с кочки на кочку и морщась от удушливого болотного газа. Ему больше не придется исполнять роль социопата, ипохондрика и пришельца из тарелки поздней теплой зимой. Габриель проверяет и перепроверяет себя, как в случае с мифом о Санта-Муэрте: так и есть, от чудовищной истории, бывшей его кошмаром столь долго, кусок отваливается за куском. Сначала отпала первая жертва и все переживания, с ней связанные, затем пришел черед второй, третьей, пятой - и так до самого последнего абзаца. Жертвы по-прежнему выглядят плачевно, но теперь, во всяком случае, их руки стянуты не веревками, не ремнями, не собственными колготками, а вполне щадящими полосками из прописных и строчных букв. На бумажном листе умещается шестьдесят таких вот черных полосок, что говорит о переизбытке пыточного материала.
        Но чего-то явно не хватает.
        Чего?
        Названия.
        Имени автора.
        Слогана на последней странице обложки - «СЕНСАЦИЯ ГОДА - ЛИДЕР ПРОДАЖ», мимо такой рекламы не пройдешь.
        И когда только Габриель стал думать о дневнике Птицелова как о книге?
        Когда распечатал его. Когда прочел его Васко, не пропустив ни единой запятой. Или это произошло раньше? - когда пойманный с хьюмидором засранец Пепе твердил: хочу эту книгу, хочу эту книгу,
        ХОЧУ
        ХОЧУ
        Последний абзац прочитан с невероятным напряжением чувств, но и с торжествующей легкостью тоже.
        Вот и все. Все.
        Он - свободен!
        За спиной Габриеля раздаются хлопки, отдаленно напоминающие аплодисменты. Обернувшись, Габриель замечает фашистского молодчика Эрвина. На его лице, обычно холодном и равнодушном, застыло выражение жгучей заинтересованности.
        - Хороший текст, - говорит Эрвин. - Правда, я слушал всего лишь последние минут пять, но мне понравилось. Это финал?
        - Финал, - никогда еще ни одно из слов не доставляло Габриелю такой радости, такого покоя. - Это - финал. Неподдельный. Необратимый.
        - А как называется книга?
        - Еще не знаю.
        - Все здесь говорят, что вы - начинающий писатель. Это так, друг мой?
        - Пожалуй, что так.
        - А этот текст - он ваш?
        - Пожалуй, что так.
        Сказанное гораздо в большей степени правда, чем вранье. Кто, как не Габриель, вывел написанное из подземелья с осклизлыми стенами и предоставил ему новое убежище, чистое и сухое? Концентрические круги, дурацкие звезды, полоски - поперечные и продольные - по ним ползают мерзкие насекомые, сквозь них сочится затхлая вода, бедняжкам-словам было неуютно в такой сырости, и кто, как не Габриель, избавил их от мучений?..
        - Собираетесь публиковать его?
        - А что?
        - Так собираетесь или нет?
        - Пожалуй, что так.
        - И есть издательство на примете?
        - Вам-то какое дело?
        - Надо, раз спрашиваю. - В голосе Эрвина появляются стальные нотки.
        - Есть несколько вариантов, но, честно говоря, я еще не решил.
        - Я мог бы помочь вам.
        - Каким образом?
        - Хлопоты по продвижению рукописи. Я возьму их на себя. Не безвозмездно, конечно. Но мой процент будет вполне разумным, обещаю. Он не обременит вас, друг мой.
        - Я не знаю… Мне нужно подумать.
        Габриель вовсе не собирается думать, как не собирается принимать предложение Эрвина. Да и кто он такой, этот Эрвин? Мутный тип. Один из авторов брошюрки
«Раздельное питание и закат цивилизации», которую никто толком не видел. И на все запросы о ней, которые Габриель посылал в крупные оптовые сети, ответ был отрицательным.
        Эрвин - прощелыга. Авантюрист и враль, несмотря на свои безупречные икроножные мышцы.
        Хотя в одном он прав: этот текст достоин того, чтобы быть опубликованным. Не хватает лишь самой малости. Самого первого листа, с него начинается любая рукопись. Он содержит в себе
        Название.
        Имя автора.
        А большего и не нужно.
        Давай, недоумок, подбадривает себя Габриель. Главное уже сделано, остался финальный аккорд. Будучи извлеченным из глубин наконец-то успокоившейся и умиротворенной души, он звучит так:
        Габриель Бастидас де Фабер
        ПТИЦЕЛОВ
        Страниц- 194
        Слов - 119 100
        Знаков (без пробелов) - 658 840
        Знаков (с пробелами) - 780 897
        Абзацев - 5312
        Строк - 11 582
        Бастидас де Фабер - фамилия его чудеснейшей английской тетки, но взятая отдельно от Фэл, она выглядит многообещающе, выглядит роскошно. В ней нет и намека на тахикардию, боль в суставах и пигментный ретинит, которыми страдает Фэл. В ней нет и намека на соглашательство и конформизм, которыми страдает сам Габриель.
«Бастидас де Фабер» призвана открывать новые горизонты в литературе, то есть - делать именно то, чего никогда не сделает Мария-Христина, его сестра и беллетристка средней руки.
        Единственное достоинство Марии-Христины состоит в том, что у нее имеется издатель. Пусть он и гомик, но на профессиональных качествах это вряд ли отражается, - иначе такая кретинка, такая бездарь, как его драгоценная сестра, не издавалась бы приличными тиражами, в приличном переплете и на приличной бумаге.
        Узнать адрес издательства, в котором печатается Мария-Христина, не составляет особого труда, и Габриель отправляет в него рукопись «Птицелова» заказным письмом.
        Теперь остается только ждать.

…Ожидание растягивается на месяц, в течение которого происходит несколько не слишком радостных событий. Они так или иначе касаются Габриеля и, если бы он не был так сосредоточен на судьбе рукописи, то наверняка бы расстроился.
        Первое событие проливает свет на судьбу Тани Салседо, вернее - объясняет ее долгое и ничем не оправданное молчание. Объяснения заключены в синем плотном конверте, Габриель поначалу принял его за ответ из издательства и лишь потом обратил внимание на штемпель и обратный адрес. Отправитель - старина Хосе Луис Салседо, на этот раз изменил себе и вместо традиционной открытки прислал письмо. Хосе Луис беспокоится долгим молчанием внучки Тани, отправившейся к своему испанскому возлюбленному несколько месяцев назад, как вы поживаете, чико, не ссоритесь ли? Знаю, Таня - та еще штучка, вся в деда. Может вспыхнуть, как бенгальский огонь, да так, что никому мало не покажется. Но зато и отходит она быстро и уж тогда ласковей котенка ты и не сыщешь. Честно говоря, я был против этой ее поездки. Этого сюрприза, который она решила тебе преподнести. Не по-людски это, вот что я ей сказал. Если уж ты отправляешься в гости, то будь любезна, поставь человека в известность. Но она и слушать меня не стала, наговорила кучу глупостей и укатила к тебе. Я первое время злился на нее, а теперь вот думаю, что зря. Вы -
молодые, а все, что бы ни делала молодость, в конечном итоге оказывается самым правильным. Так говорил твой отец и мой большой друг - и знаешь что? Я с ним согласен. А ты будь добрым к моей малышке, чико. Люби ее, как она тебя любит, и помните о старике Хосе Луисе, который тоже любит вас, своих детей. И все для вас сделает, возможное и невозможное. Жду вас с нетерпением к себе, и пусть Таня напишет или позвонит. Скажи ей, что ее старый дурак берет обратно все обидные слова и желает вам счастья, мои дорогие.
        Чтобы уяснить содержимое письма, Габриелю требуется время. И сколько бы он ни перечитывал чертово письмо, порядок слов в нем не меняется и смысл остается все тем же: Хосе Луис думает, что Таня улетела к нему. Не предупредив, не отправив электронного письма или телеграммы. Это вполне в ее стиле, стоит только вспомнить ее послания и тот единственный сеанс связи через Интернет. Таня была одержима Габриелем, но… еще больше она была одержима Тунисом. И если она не появилась здесь, то, вполне вероятно, отправилась в Тунис. И там нашла себе тунисца, похожего на Габриеля, или вовсе непохожего на него. А может, это был не тунисец, кто-нибудь другой, Таня - натура увлекающаяся, и это все объясняет. Таня - в Тунисе, там ей и место, горячей и импульсивной, местное солнце как раз для нее. Нужно только сообщить об этом Хосе Луису, завтра же Габриель сочинит ответ. Спокойный и обстоятельный, нервировать доброго старика ни к чему. Завтра же он напишет подробное письмо, в крайнем случае - послезавтра.
        А лучше - после того как откликнется издательство. Его затянувшееся молчание действует на Габриеля убийственно, он ни на чем не может сосредоточиться, а для письма старине Хосе Луису нужна как раз сосредоточенность. Ждал же он несколько месяцев, вот и теперь подождет.
        Так решает Габриель, в глубине души понимая: его реакция не совсем правильная. И не начать ли ему угрызаться по этому поводу?
        Нет, не начать.
        Таня повела себя, как последняя идиотка, но почему именно он, совершенно посторонний человек, должен отвечать за ее идиотические поступки? Пусть за них отвечает какой-нибудь тунисец или какой-нибудь не-тунисец, или амариллис, или кукла Пилар, а Габриель здесь совершенно ни при чем.
        К убийству Рекуэрды он тоже не имеет никакого отношения - и это второе не слишком радостное событие. Рекуэрду нашли у порога квартиры, которую он снимал, - с ножом, вогнанным в спину по рукоять. Как такое могло случиться с полицейским, профессиональным и очень осторожным человеком, - загадка. Габриель был допрошен в числе других завсегдатаев «Троицкого моста», но не смог сообщить следствию ничего ценного, кроме того, что Рекуэрда был озабочен поисками своей сестры Чус, пропавшей десять лет назад. Общение с офицером Рекуэрдой носило эпизодический характер, заявляет Габриель, мы изредка встречались в patio ресторана «Троицкий мост» и играли в маджонг. Рекуэрда, как правило, проигрывал, но игру в маджонг глупо рассматривать в качестве мотива преступления, не так ли?
        Больше всех переживает смерть Рекуэрды Снежная Мика. Она даже пытается поговорить с Габриелем, единственное, что волнует ее, - сказал ли Габриель Рекуэрде о том, что она никогда не смогла бы ответить на его чувства?
        - Нет, - успокаивает Мику Габриель. - Ничего я ему не сказал.
        - Слава богу… Слава богу, что он остался в неведении. Иначе мне было бы еще тяжелее. И жаль, что ушел такой милый, такой замечательный человек.
        - Еще бы не жаль, - рассеянно замечает Габриель, думающий лишь о бессердечном молчании издательства.
        - Вы ведь не оставите нас, Габриель?
        - Конечно нет. - Наверное все издательства таковы: их главное предназначение - доводить потенциальных авторов до психического расстройства. - Как чувствует себя ваша сестра?
        - Все как всегда. Но знаете… Я благодарна вам за попытку помочь. За то, что вы были добры к ней. Потратили уйму времени. Эрвин сказал мне, что ваша книга выше всяких похвал, хотя он и не знаком с ней полностью. Но и одного фрагмента достаточно, чтобы составить представление о том, хорош или плох писатель…
        Подлец Эрвин втерся в доверие к Снежной Мике! Этот факт взволновал и опечалил бы Габриеля, если бы он не был так сосредоточен на своих переживаниях по поводу издательства.
        - Мне приятно слышать такую лестную характеристику.
        - Мне тоже… было приятно услышать ее. А какова судьба рукописи?
        - Я отправил ее в одно издательство и теперь ожидаю ответа.
        - Надеюсь… Да нет, я просто уверена - он будет положительным!
        - Скорей бы он был… А уж положительный или отрицательный - не так важно.
        - Вот увидите, не пройдет и недели, как все разъяснится…
        Мика ошибается на целых четыре дня, но Габриель ждал бы и дольше - лишь бы получить именно тот ответ, который он получил. И это не отписка, а самое настоящее полноценное письмо, в первых строках которого сам глава издательства извиняется за задержку и сожалеет, что Габриель не оставил контактных телефонов, тогда бы с ним связались намного раньше. Уже давно в распоряжении издательства не оказывалось таких многообещающих рукописей; это бомба, которая в состоянии взорвать рынок; это давно ожидаемый жанровый прорыв. Если принципиальное согласие Габриеля на сотрудничество с издательством будет получено (а издательство крайне заинтересовано в этом), то к подготовке пиар-компании «Птицелова» сразу же приступит целая команда профессионалов, она же разработает концепцию продвижения
«нового короля триллеров», кем, безусловно, является сеньор Бастидас де Фабер. Габриеля с нетерпением ждут в Мадриде, ждут в самое ближайшее время, чтобы обсудить с ним условия продажи рукописи и выслушать его пожелания по поводу сумм гонорара, а также заключить долгосрочный договор на последующие книги, которые, как надеется издательство, будут не менее выдающимися и оригинальными, чем
«Птицелов». Издательство готово начать переговоры немедленно и выражает уверенность в том, что стороны придут к соглашению о взаимовыгодном сотрудничестве.
        Габриель оглушен. От перспектив, открывающихся перед ним, захватывает дух. Но, по большому счету, подобная реакция выглядит вполне предсказуемой, он и сам находился в состоянии шока, когда писал своего «Птицелова», - так это было страшно и возбуждающе одновременно. Единственное, что несколько смущает его и остужает пыл - намек на долгосрочное сотрудничество и «последующие книги». Очевидно, имеются в виду триллеры, ведь Габриель теперь не кто иной, как «новый король триллеров». Сюжетом для триллера могли бы послужить давнишнее исчезновение Чус и гораздо более свежее исчезновение Тани Салседо, а также убийство офицера полиции Рекуэрды. Или… Или история болезни манекена-Васко, вот было бы здорово пробраться к ее истокам!.. Но сколько бы ни старался Габриель двинуть сюжет в ту или иную сторону, он все равно возвращается к слепой девушке, и к девушке, похожей на Роми Шнайдер, и к синхронной переводчице с румынского.
        Есть от чего прийти в отчаяние.
        Не беда, утешает себя Габриель, выдающиеся и оригинальные книги не пишутся в одночасье, чтобы обуздать «Птицелова» я потратил двадцать лет, вот только…
        Вот только никто не будет ждать книгу двадцать лет. Кому, как не Габриелю, торговцу книгами и брату беллетристки средней руки, знать об этом? Случайно закравшееся в голову воспоминание о Марии-Христине направляет его мысли по другому, гораздо более позитивному руслу. Если Мария-Христина узнает о литературном успехе Габриеля, да еще случившемся в ее родном издательстве, она лопнет от злости. Вскроет вены себе и своим любовникам. Зажарит и сожрет собачонку Пепу.
        То-то будет веселье.
        Зато Фэл с ума сойдет от радости и гордости за племянника. А ее фамилия, взятая Габриелем в качестве псевдонима, и вовсе заставит ее подпрыгнуть до небес. Фэл, Фэл… И как это он мог забыть про Фэл? Ей первой следовало бы отправить рукопись. Конечно, тут есть большие сомнения: они проистекают из содержания книги, из личности главного героя, коим является рефлексирующий, но от этого не менее зловонный маньяк-убийца. Вряд ли Фэл будет рада знакомству с ним. Габриель, конечно, снабдит рукопись все разъясняющим письмом, рассматривай это просто как литературу, дорогая, или как страстное предупреждение невинным душам: «БУДЬТЕ БДИТЕЛЬНЫ!», и бла-бла-бла. Но сомнения все же остаются. С другой стороны, Фэл не выдает гонораров и не в состоянии сделать Габриеля богатым и знаменитым.
        А издательство, впереди которого бегут хорошо натренированные псы из пиар-департамента, - в состоянии. И «новый король триллеров» - только начало.
        Решено: Габриель Бастидас де Фабер немедленно, сегодня же вечером, выезжает в Мадрид.

…Он появляется в тот момент, когда Габриель уже готов поставить «Фидель и Че» на сигнализацию: жалюзи на витринах опущены, а табличка ABIERTO вот-вот сменится на CERRADO.
        - Магазин закрыт, - вежливо сообщает Габриель входящему.
        - Да ну? - удивляется тот. - До закрытия еще сорок пять минут, если судить по часам работы.
        - Это правда, но магазин закрыт.
        - Я ненадолго.
        - Но у меня поезд…
        - Я ненадолго, - повторяет посетитель.
        И Габриель сдается - не только потому, что привык выбрасывать белый флаг по самому ничтожному поводу. Причина его капитуляции гораздо более уважительная: он узнал нежданного гостя. Впрочем, Габриель никогда и не забывал о нем, лучшие места на книжных полках предназначены для него, он существует во множестве переводов - все они представлены в «Фиделе и Че». И вот теперь, по странному, почти мистическому стечению обстоятельств, он здесь.

«Умберто, смиренный пресвитер»

«УМБЕРТО, МАГИСТР»

«Умберто, сваривший вкрутую человеческий глаз»
        Он здесь и зовут его Умберто Эко.
        - Узнаешь меня? - спрашивает Умберто, закрывая за собой дверь и запирая ее на три поворота ключа.
        Несмотря на то что прошло десять лет, Умберто почти не изменился, разве что слегка постарел и сбросил пару-тройку лишних килограммов. И хотя его фигура, облаченная во все тот же светлый длинный плащ, далека от идеала, под категорию «пузан» и
«жирдяй» он не подпадает.
        - Узнаешь меня? - вновь повторяет вопрос Умберто. - Когда-то мы уже встречались.
        - Десять лет назад, в аэропорту, - неожиданно севшим голосом произносит Габриель. - Вы дали мне автограф.
        - «io gia di qua, -мурлычет Умберто себе под нос. - io gia di qua». Надеюсь, ты перевел это чудное итальянское словосочетание.
        - Нет, - припертый к стенке Габриель вынужден сказать правду, не врать же великому Умберто.
        Это - недостойно и мелко.
        - А ведь у тебя было десять лет, дорогуша. Целых десять лет.
        - Я… Я хотел, чтобы эти слова остались тайной.
        - Ты это только что придумал? - Умберто ведет себя в магазинчике по-хозяйски, ходит вдоль полок, изредка пощипывая корешки книг. - Но все равно, молодец.
        - Я не придумал это только что… Все так и есть. Так и было.
        - Не слишком-то ты преуспел за десять лет, как я посмотрю. А я вот много путешествовал. Совсем недавно вернулся из Англии. Скверная странишка, доложу я тебе. Мало, очень мало солнца, сплошная сырость, сплошной туман. Бывал в Англии?
        Врать великому Умберто - недостойно и мелко.
        - Нет, - выдавливает из себя Габриель.
        - А в Марокко? Ты бывал в Марокко? В Касабланке, в Мекнесе?
        - Нет.
        - А в Ксар-эль-Кебире? Там прекрасное ковровое производство.
        - Нет. В… Ксар-эль-Кебире я тоже не бывал.
        - Ну, наверное, ты заглядывал в Германию? В Португалию или, может быть, в Тунис?
        - Никуда я не заглядывал.
        - Так и просидел здесь сиднем все десять лет?
        - Я не мог оставить магазин, он требует моего постоянного присутствия.
        - И при этом почти всегда закрыт. Как же тебе удается сводить концы с концами, дорогуша?
        - Как-то удается.
        - Или все дело в доброй фее? Она могла бы растаять, но не захотела. Легких путей она не ищет, ведь так? Вот и волочет кое-кого по жизни, вливает средства, как в бездонную бочку.
        - Это несправедливо. Все эти обвинения, я имею в виду.
        - Разве я кого-то обвиняю? Упаси меня бог! Просто пытаюсь понять, чем ты занимался десять лет.
        Несчастная Габриелева голова идет кругом, она того и гляди взорвется. А Умберто не обращает никакого внимания на муки Габриеля. Все так же перемещается по магазинчику и не просто ведет себя по-хозяйски: такое ощущение, что он бывал здесь, и неоднократно. Чему тут удивляться, Умберто - великий писатель, а для писателей нет ничего тайного, ничего запретного, они везде чувствуют себя как дома - в чужих пространствах, в чужих мозгах.
        - Ты, наверное, посвятил целое десятилетие девушкам, - высказывает предположение Умберто. - Красивым девушкам. Необычным девушкам. Экзотическим девушкам. А иногда - просто забавным.
        - Да. Необычные и экзотические девушки меня особенно привлекали. Но и с забавными было неплохо.
        - Еще бы! А вот скажи мне, дорогуша, по какому ведомству проходит сопливая террористка, готовая взорвать весь мир только потому, что у кого-то одна пара трусов, а у кого-то- целых три сотни? Она необычная? Она забавная?
        - Знакомых террористок у меня не было. - Теперь Габриель вовсе не уверен в этом.
        - Неважно. Просто скажи.
        - Наверное, ее можно назвать необычной.
        - А какая-нибудь восточная дамочка или латиноамериканка, они экзотические, да?
        - Да.
        - И красивые?
        - Возможно.
        - Встречаться с ними одно удовольствие, вот только они всегда хотят от тебя больше, чем ты можешь дать. Издержки темперамента, так я это называю.
        - Любая девушка хочет от тебя больше, чем ты можешь дать. Вне зависимости от темперамента.
        - Верно, дорогуша. Ты умнее, чем я думал, и в состоянии делать логические выводы. Но чтобы научиться столь немудреной логике, хватило бы недели. Или одной мало-мальски продолжительной связи, дней этак на пятнадцать. А чем ты занимался все остальное время?
        - Десять лет?
        - Десять и ни годом меньше.
        Глухой и вместе с тем чрезвычайно насыщенный обертонами голос Умберто действует на Габриеля гипнотически. Вопросы, которые задает Умберто, больше не кажутся ему неуместными, провокационными и раздражающими: великий писатель имеет право на все, на любую глупость, на любое вмешательство в любую жизнь, пусть и не всегда санкционированное; на любое преступление.
        Преступление.
        При чем здесь преступление?
        Он, Габриель Бастидас де Фабер, сочинил книгу о преступлении. Он потратил на нее уйму лет (последние десять - так точно) и совсем скоро должен быть вознагражден за труды. Конечно, то, что вышло из-под пера Габриеля не обладает мощным интеллектуальным зарядом, который так свойственен Умберто, но и титул «нового короля триллеров» что-нибудь да значит.
        - Ого! Да у тебя здесь сигары! Чертова пропасть сигар! Не возражаешь, если я покурю?
        - Конечно. - Габриель не в силах ни в чем отказать Умберто.
        - Так-так-так. - Непревзойденный автор «Маятника Фуко» роется в хьюмидорах и коробках с сигарами самым бесцеремонным образом. - Просто глаза разбегаются! А ты бы что порекомендовал мне?
        - Покрепче или послабее?
        - Поинтереснее. Поэкзотичнее. Позабавнее.
        - Как это - «позабавнее»?
        - Упс-упс, - Умберто пропускает реплику Габриеля мимо ушей. - «Cohiba»…
        - Это любимые сигары Фиделя Кастро. Их вертят специально для него, под заказ.
        - Ну и пес с ней, с «Cohiba». Не будем отнимать у Фиделя то, что принадлежит ему по праву, пожалеем команданте. Вот еще «Боливар»… Как, рекомендуешь?
        - «Боливар» - слишком крепкие сигары, не всякий курильщик с ними справится.
        - А я слыхал, «Боливаром» балуются даже некоторые девушки. Но лично я не собираюсь пакостить ими горло, оно мне еще пригодится, верно?
        - Да…
        - О! вот эти точно подойдут. «Dalias»… Не тот ли это «Dalias», который в просторечии называют «8-9-8»?
        - Тот. - Голос Габриеля так слаб, что едва долетает до Умберто. А может, и вовсе не долетает.
        Но, кажется Умберто не особенно расстроен, ему не нужны ничьи подтверждения, он и так все знает. Абсолютно все. Больше, чем Фэл, больше, чем «Nouveau petit LAROUSSE illustre» 1936 года и позднейшие его модификации, что уж говорить о щенке-Габриеле?
        О птенце-переростке Габриеле.
        О мальчике-птице.
        Умберто вынимает из кармана плаща спички, чиркает одной и подносит к сигаре. На стеклах его очков тут же начинают плясать ярко-красные блики.
        - Говорят, «8-9-8» курят мечтатели. Это так? - Умберто делает первую неглубокую затяжку, все по правилам.
        - Так.
        - Люди немножко сентиментальные, но твердые, когда нужно. Они требовательны в дружбе и великодушны в любви, они любят животных…
        - Птиц, - невольно подсказывает Габриель.
        - Птиц, точно. А еще кошек. Но с кошками вечно случаются неприятности.
        Умберто сидит на прилавке, как какой-нибудь подросток, перекатывает сигару во рту и болтает ногами. Великие писатели бесстрашны, они ни на кого не оглядываются, они могут позволить себе быть эксцентричными и нелепыми, они могут позволить себе быть пузанами и жирдяями.
        Но Умберто точно не жирдяй.
        И почему это он вспомнил о кошках?
        - Последние десять лет я писал книгу. - Вот и Габриель исполнился бесстрашия.
        - Да что ты говоришь! Это резко меняет дело.
        - Ее вот-вот должны опубликовать. И она не останется незамеченной, уж поверьте.
        - Охотно верю. И о чем же твоя книга, дорогуша?
        - О темных сторонах души.
        - Отличный выбор, поздравляю. Если что и достойно освещения, так это темные стороны души.
        - Мне тоже так кажется. Конечно, суперинтеллектуальной мою книгу не назовешь, здесь пальма первенства принадлежит вам…
        - Мне? Вот так новость! - от души веселится Умберто. - За какие такие заслуги ты произвел меня в суперинтеллектуалы?
        - За «Имя розы». За «Баудолино». За «Маятник Фуко». Я считаю вас эталоном стиля, Умберто.
        - Умберто… Так-так… - Лицо Умберто на секунду скрывается за клубами дыма. - О каком это Умберто ты говоришь?

«Умберто, смиренный пресвитер»

«УМБЕРТО, МАГИСТР»

«Умберто, сваривший вкрутую человеческий глаз»
        - О вас. Я говорю о вас. О знаменитом писателе Умберто Эко. Который дал мне автограф в аэропорту. Десять лет назад.
        - Я помню, «io gia di qua». Только тут вкралась некоторая неточность, дорогуша. Совсем небольшая. Крохотулька, а все же неприятно. Я не Умберто Эко. Ты ошибся. Вот так.
        По сигаре Умберто ползет жучок. Lasioderma serriсоrnе, Габриель видел его в далеком детстве, но хорошо запомнил, как он выглядит. Жучок не одинок, все пространство прилавка и матерчатая сумка Умберто кишат его товарищами, несколько десятков сидят на плечах Умберто, еще десяток копошится в полах плаща. Плащ Умберто замызган грязью и покрыт пятнами, ботинки давно не чищены, когда-то щегольское кашне засалилось до невозможности, борода всклокочена, одна из очковых дужек перемотана черной ниткой -
        и как только Габриель мог подумать, что этот бродяга и знаменитый писатель Умберто Эко - одно лицо?
        - Ты расстроен, дорогуша? Вижу, расстроен. Не переживай, не так уж он хорош, твой Умберто. Он что, принес тебе сумасшедшую прибыль? Сколько экземпляров его книг ты продал за последний год?
        Ни одного.
        Габриель никогда бы не признался в этом бродяге, но молчит он совсем подругой причине: язык его прилип к небу от ужаса, губы свело, а глаза вот-вот выскочат из орбит. Осененное дымом лицо бродяги кажется ему смутно знакомым. Если стряхнуть с него пару десятков лет, некоторую одутловатость и побрить… Если проделать все это…
        Нет.
        Ничего такого Габриель делать не будет. Ничего.
        - Если вдуматься, дорогуша, то я гораздо ближе тебе, чем какой-то там макаронник. Он далеко, а я… «io gia di qua». Хочешь узнать, что это означает?
        - Нет.
        - Напрасно, ох, напрасно… Если тайну время от времени не выпускать пастись на травке, а потом не сцеживать молоко из ее вымени… Все может закончиться очень плохо, поверь.
        Все и так закончилось очень плохо. Или вот-вот закончится. Стоит только Габриелю напрячь воображение и смести с лица бродяги пару десятков лет.
        - «io gia di qua». Так ты хочешь знать или нет?
        - Нет… да… нет.
        - Определись.
        - Нет. Да. Нет.
        - Определись.
        Одно «да» переложено двумя «нет» по сигарному принципу «8-9-8», проще отбросить крайнее, чтобы не нарушать симметрии.
        - ДА.
        - Отлично. Тогда, с твоего позволения, я повторю один из последних своих пассажей. Страсть как люблю словесные построения. Такие совершенные, что и иголку между ними не всунешь. Ты, дорогуша, должен это знать.
        Должен… знать… Должен… знать…
        Голова Габриеля вовсе не аквариум, а лес, созданный для птиц, которые, в свою очередь, созданы для птицеловов, которые, в свою очередь, созданы для дудочек и свирелей. Та еще получается музыка -
        Должен… знать… Должен… знать…
        - Если вдуматься, дорогуша, то я гораздо ближе тебе, чем какой-то макаронник, - со смаком повторяет бродяга. - Он далеко, а Я… УЖЕ ЗДЕСЬ!

«Я УЖЕ ЗДЕСЬ».
        Пространство вокруг Габриеля начинает кружиться, пол и потолок меняются местам, корешки книг дряхлеют и скукоживаются на глазах - и над всем этим разливается голос. Немного глуховатый, и в то же время насыщенный обертонами. Голос-дудочка. Голос-свирель.
        - Тебе как будто нехорошо, дорогуша? И чего это ты так разволновался? «Я уже здесь» - самые простые слова, которые только можно придумать. Ты согласен? И, кстати, они же выцарапаны у тебя на прилавке, вот здесь. Давно пора привыкнуть к ним. Или тебя больше вдохновляет признание в любви Рите Хейуорт?
        - Нет.
        - Или признание в любви Ингрид Бергман сильнее греет твою грешную душу?
        - Нет.
        - Или ты без ума от… - Тут бродяга склоняется над прилавком, смахнув при этом не меньше сотни Lasioderma serricorne, и читает едва ли по складам: - от… несравненной Чус Портильо? Кто такая Чус Портильо? Не та ли это Чус, что все твердила перед смертью о туфлях на высоком каблуке?
        - Нет, - шепчет Габриель, захлебываясь слюной. - Нет-нет-нет… «Я УЖЕ ЗДЕСЬ» - моя любимая надпись.
        - Еще бы. Ведь если провести от этой надписи воображаемую прямую, то она упрется в пол. А между полом и прилавком находятся ячейки. Одна, другая, третья. Нам нужна ячейка номер три, самая нижняя. Верно?
        - Да.
        - И что же мы находим в этой волшебной ячейке?.. Оп-оп-оп!!! Фокус-покус-звезда Канопус! Вот и она, шкатулочка!
        И двух секунд не прошло, как хьюмидор с потертым изображением революционной битвы на Плайя-Хирон оказывается в руках бродяги, напрасно Габриель не отдал его засранцу Пепе.
        Напрасно.
        - Это не шкатулка. Это хьюмидор.
        - Специальный ящик для хранения сигар. - Бродяга вдруг становится серьезным. - Неужели ты думаешь, дорогуша, что я этого не знаю? Но там лежат не сигары.
        - Не сигары.
        - А что же там лежит?
        - Думаю, вы знаете… Раз вы уже здесь.
        - Знаю. Мое прошлое и твое будущее, малыш.
        Впервые он назвал Габриеля «малышом» вместо уже привычного, ернического
«дорогуши». Впервые в его голосе слышна грусть. Впервые ужас, сковывавший Габриеля все это время, ослабил хватку и впервые в сознании забрезжила хрупкая мысль:
«может быть, все обойдется».
        - Ты сделал книгу из моего дневника?
        - Нет. Я сделал дневник книгой. Я не изменил в нем ни одной строчки, ни одного слова… И все запятые на месте. - Такое трепетное отношение к материалу не должно оставить его собеседника равнодушным, Габриель верит в это.
        - Это та самая книга, которая не должна остаться незамеченной?
        - Она взорвет рынок. Так говорят издатели.
        - Издателям нужно верить. Издатели - тертые калачи. Единственное, чему они никогда не научатся, так это отличать правду от вымысла.
        - Никто не в состоянии отличить правду от вымысла. Особенно если вымысел так талантлив, а правда - так чудовищна.
        - Ты сообразительный. Иди-ка сюда, присядь рядом.
        Бродяга похлопывает по прилавку рукой, указывая на место вблизи от себя, а Габриелю… Габриелю почему-то больше не хочется называть Птицелова бродягой.
        - Так как ты назвал книгу?
        - «Птицелов». Я назвал ее «Птицелов». А себя - Габриель Бастидас де Фабер. Но я могу снять - и имя, и название. И сделать так, чтобы она никогда не была издана… Если вы не хотите этого. Или издана под вашим именем. Если вы хотите.
        - Пусть все остается как есть. - Птицелов легонько похлопывает Габриеля по плечу, и в этом жесте сквозит странная нежность. - Ты и так от нее натерпелся.
        - Откуда вы знаете?
        - Знаю. Она теперь твоя. А с тобой-то все в порядке? Ничего больше не мучает, не щемит?
        Габриель смежает веки и добросовестно прислушивается к себе. Внутри нет ничего, кроме неожиданно обретенного покоя. Лишь изредка нарушаемого тревожным попискиванием фразы, вычитанной из сегодняшнего письма: «…долгосрочный договор на все последующие книги…»
        - Не щемит, нет.
        - Название, которое ты придумал, вполне удачное. «Птицелов» звучит неплохо. На самом деле я Багги. Багги Вессельтофт. Бывший метатель ножей и коллекционер цирковых плакатов. Никогда не слышал это имя?
        Багги Вессельтофт. Фитиль детской памяти Габриеля чадит и никак не может разгореться в полную силу, а кратковременные и тут же гаснущие сполохи огня не в состоянии осветить пространство. Багги Вессельтофт. Быть может,
        это один из друзей Фэл? Не скульптор и не дирижер, не репортер криминальной хроники, переквалифицировавшийся в бескрылого светского колумниста. Фотограф - он нравился Габриелю больше всех остальных, но вряд ли ему пришло бы в голову метать ножи в свободное от съемок время. И потом, у фотографа имелись в наличии жена и дочь, а Птицелов не капли ни похож на семейного человека.
        - Нет. Вроде бы не слышал. Если бы слышал, то обязательно запомнил. Багги Вессельтофт - такие имена не забываются.
        - Да. Так я и предполагал. Имя тебе незнакомо. Зато я знаю о тебе все. С того времени, когда ты был ребенком и вместе со своим приятелем украл у меня сумку.
        - Осито. Приятеля звали Осито.
        - Это не так важно. Осито не продвинул сюжет ни на миллиметр, и потому его можно смело сбросить со счетов.
        - А кто продвинул сюжет? - совсем по-детски спрашивает Габриель.
        - Кто? Сеньор Молина, к примеру. Когда мы увиделись впервые, ты упомянул, что ищешь сеньора Молину, мясника. Я тоже нашел его, это было нетрудно, имея на руках его имя и профессию. Я нашел его, а потом через него - тебя.
        - Но я… тогда… я мог бы просто выдумать это имя.
        - Нет. Ты был слишком напуган, чтобы врать или придумывать что-то. Я хорошо разбираюсь в человеческой психологии, поверь. Я собаку на ней съел за столько-то лет. Я мог бы даже работать психоаналитиком… Что я и делаю время от времени. Внимательно выслушиваю людей, прежде чем…
        Габриель не хочет ничего знать про то, что может последовать за «прежде чем».
        - А потом? Что было потом?
        - Потом я наблюдал за тобой. Чтобы ты не совершил глупости в отношении дневника. Не отнес его, куда следует.
        - В полицию?
        - В полицию, куда же еще. Ведь все написанное в дневнике - правда. Ты ведь тоже так думал, да? Ты сразу поверил в это?
        - Не сразу. Потому что я не сразу прочел дневник. На это мне потребовалось много лет..
        - Не страшно сидеть рядом с убийцей, а, малыш?
        Глаза Багги сверкают почти безумным огнем, но Габриеля теперь не проведешь: там, в глубине темных бушующих зрачков, все спокойно, и волны неслышно ласкают берег, и лучшего места, чтобы причалить, найти отдохновение и погрузиться в сладостное беспамятство, придумать невозможно. Перенесенные на компьютер, а потом и на равнодушную бумагу строки - и есть беспамятство. Так стоит ли его бояться, если только этого ты и жаждал?
        - …Совсем не страшно. Нет. А потом, что было потом?
        - Потом я наблюдал за людьми, которым ты был небезразличен и которые любили тебя. Иногда - очень своеобразно, но любили. Вряд ли ты помнишь их…
        - Я помню их.
        - Именно тех, кто любил тебя? Или кого-то другого?
        - Именно тех. - Теперь Габриель вовсе не уверен в этом, но продолжает настаивать. - Вы имеете в виду девушек?
        - И девушек тоже. В первую очередь - девушек, конечно.
        - Да нет же, я все помню! Первой была Ульрика, потом - Христина, потом - мерзавки Габи и Габи и еще много кого…
        - Но в какой-то момент они исчезали.
        - Верно, - сердце Габриеля вдруг начинает работать с перебоями, и это совсем не нравится ему, это угрожает комфорту, которого он так добивался и почти добился. - Но «исчезали» - не совсем точное слово. Я предпочитаю другое - уходили. Никто никого не удерживает, так почему бы не уйти, когда любовь себя исчерпала?
        - Все так и есть. Ты забыл всех, кто испытывал к тебе хоть какое-то чувство. Вместо башки у тебя - черная дыра, а вместо сердца - обломок камня.
        - A y вас? - решается показать зубы Габриель.
        - А у меня - все наоборот. Оттого и убиваю я, а не ты. Оттого и пишу книги я, а не ты.
        Габриеля нисколько не коробит слово «убиваю». Слово «книги» взволновало его куда больше.
        - Ты как будто погрустнел, Габриель Бастидас де Фабер. Пытаешься вспомнить тех, кто любил тебя?
        - Пытаюсь понять, как мне решить проблему с долгосрочным договором… Эти издатели… Они хотят сделать из меня «нового короля триллеров», а с одной книгой, пусть это и
«Птицелов», заработать титул короля невозможно.
        - Невозможно, - скалит зубы Багги.
        - А вы… Не поможете мне?
        Багги пятьдесят или около того. Он почти старик. Он носит очки и, очевидно, страдает возрастной дальнозоркостью. Он грузный. Не жирдяй, но грузный. Любой молодой человек, обладающий зачатками мускулатуры и проворством, пусть и не сразу, но справился бы с ним. Тогда почему Габриель, сметенный с прилавка, как сухой лист, лежит на полу, не в силах пошевелиться, а чертов Багги давит коленом ему на грудь и тычет лезвием ножа ему в кадык?
        - Ты просишь меня о помощи? - шепчет Багги.
        Под ногтями у него залегла тонкая черная кайма, не совсем ясно, что это - грязь, запекшаяся кровь или вечный траур по жертвам. Руки покрыты тонкими шрамами, еще несколько таких же шрамов пересекают правый висок.
        - Ты просишь помощи у человека, который только то и делал, что лишал жизни других людей? Ты мог бы положить конец этому двадцать лет назад, когда был ребенком. Смышленым мальчиком, развитым не по годам. Ты мог бы положить конец этому десять лет назад, когда стал юношей, перечитавшим уйму добрых и светлых книг. Не идущих ни в какое сравнение с той чернотой, какой был наполнен дневник Птицелова, как ты называл меня…
        Хотя нож все еще приставлен к горлу Габриеля, говорить он не мешает. Уже хорошо.
        - Отчего же не идущих ни в какое сравнение, Багги? - Габриель старается говорить мягко, чтобы ничем не спровоцировать убийцу. - Я могу сравнить. Я могу сделать это хоть сейчас.
        - Валяй, сравнивай.
        - Я прочел уйму добрых и светлых книг, ты прав. Но ни одна из них и рядом не лежала с твоей. Я имею в виду то потрясение, что испытал, заглянув в глаза… как ты говоришь, черноте. Такое не забывается. А разве не в этом главный смысл?
        - И ты думаешь, мне лестно это слышать?
        - Думаю, да, - честно признается Габриель. - Мне было бы лестно. Но я не умею писать. И не умею убивать…
        - Одно другого не лучше, - бормочет Багги, слегка ослабляя хватку. - Ты можешь положить конец этому прямо сейчас. Сдай меня полиции, и тогда не будет больше жертв. Я устал. Я думал… Запишу все это, все то, что случилось со мной и с ними… с ними и со мной… и вся кровь стечет в слова, как в воронку, вся грязь. И станет легче. Но легче становится лишь на время… а потом снова… Я устал. Устал…
        - Писать или убивать?
        - Писать. Убивать. Не знаю.
        - А… много всего написано? - Габриель пытается уцепиться за зрачки Птицелова, он уже был там и хорошо знает, что лучшего места для отдохновения и покоя не найти. Потому-то ему и хочется там остаться.
        Навсегда.
        Багги Вессельтофт принимается хохотать как ненормальный, он наваливается на Габриеля всей тяжестью тела, от него пахнет гамбургерами, сырым песком, женскими духами, спермой, дешевым пойлом - и сигарами.

«Dalias», а в просторечии «8-9-8».
        Смех прекращается так же внезапно, как и начался.
        - Я думал, хуже меня человека нет, - хрипло дыша, произносит Багги. - Но я ошибся. Ты еще хуже меня, Габриель Бастидас де Фабер.
        - Так ты поможешь мне?
        - Помогу. - Багги наконец оставляет Габриеля в покое и на коленях ползет к своей замызганной, набитой какой-то дрянью сумке. - Конечно, помогу. Как не помочь. Я всегда всем помогаю, всегда оказываюсь рядом в нужное время, всегда плачу за чужой кофе в кофейне, всегда имею наготове чистый носовой платок. Он и сейчас при мне. Хочешь, покажу?
        - Не надо. Я верю, верю…
        - Еще бы тебе не верить, Багги верят все. Все испытывают симпатию к отставному циркачу, не очень счастливому, но не потерявшему интерес к людям. К тому же он может поддержать разговор на любые темы… И так уж выходит, что темы эти в основном касаются любви. Глобализм, борьба с бедностью, не слишком затейливая басня о кувшине с диковинным ароматическим маслом, две капли которого способны пробудить желание… Еще одна басня о судьбоносных знакомствах в Интернете… Вздохи о большой семье, вздохи о туманностях, не помню уж, какими они бывают… Так вот - все это лишь прелюдия к разговору о любви. Ох уж эта мне любовь! - дядюшка Багги всегда готов посочувствовать влюбленным женщинам, готов их поддержать и заставить улыбнуться, готов вселить уверенность в том, что все будет хорошо. Готов предложить чистый носовой платок для таких же чистых слез… Больше того, дядюшка Багги готов проводить любую красотку… Ты ведь не будешь отрицать, что все, без исключения, женщины - красотки?
        - Нет.
        - Так вот, Багги готов проводить любую красотку до автобусной остановки или до остановки такси. До вокзала. До станции метро. Или до изгороди с жимолостью в сельской местности… Да что там говорить, безобидный дядюшка почтет за честь подбросить их на своей колымаге куда угодно, ведь времена нынче неспокойные, кругом полно больных ублюдков с самыми грязными намерениями…
        - На своей колымаге?
        - Ну да. Она такая старая и такая замызганная, что никто не признает в ней представителя семейства Бугатти. Много лет назад я выиграл ее в карты в Монако, у одного самоуверенного юнца, нашего с тобой соотечественника. Ему, конечно, страшно не хотелось расставаться с машиной, пришлось даже слегка надавить на него, - ведь игра есть игра, тут уж ничего не поделаешь…
        Содержимое сумки летит на пол: осколки какой-то керамики, старые открытки, письма (они поновее и подписаны до боли знакомым Габриелю почерком), сережки, дешевые браслеты, пухлая тетрадь, похожая на конспект, огрызки карандашей - почему-то красных; огрызки сигар (на бумажном кольце одной из них прочитывается «Bolivar»), горсть перламутровых пуговиц, смешная маленькая кукла в брючном костюмчике, женские трусики, отломанный острый каблук; узкая полоска моментального фото, на нем сфотографированы Габриель и какая-то совершенно неизвестная ему смуглая девушка с ярко выраженной восточной внешностью, то ли арабка, то ли марокканка. Еще одна фотография, на этот раз с хорошо известной Габриелю девушкой - коротко стриженой и темноволосой. Ульрика, его Ульрика! - вот и надпись на обороте подтверждает «Ульрика Майнхоф»,
        и зачем только Птицелову весь этот хлам?
        Чтобы прятать в нем то, что по настоящему ценно: дневники.
        Их около десятка, а значит, можно не волноваться о «долгосрочном сотрудничестве» и о феерической судьбе «нового короля триллеров». Лет на пять этого хватит, а потом…
        - Здесь есть совсем старые истории, - поясняет Птицелов. - О молодой террористке. О девице из Касабланки, которая хотела иметь большую семью. О следователе, которая не носила туфель на высоком каблуке, но при этом любила совать свой нос куда не надо… А есть кое-что поновее. Сентиментальная сага о женщине-радиоастрономе. Детектив о детективе, свихнувшемся на поисках своей сестры. Роман-декаданс о девчушке, которая имела обыкновение шастать в виртуальном пространстве и цеплять там парней, а это, как ты сам понимаешь, добром не заканчивается… Ну и еще кое-что м-м-м… нескучное. Держи.
        Габриель тянет руки к дневникам.
        - Э-э! Кроме этой, малыш, кроме этой! - Багги оставляет один дневник себе. - Это история еще не дописана. Мелодрама о жизни двух сестер-иностранок, до смерти любивших одного человека и расчленивших другого. Одна пережила это спокойно, а другая повредилась умом… Как тебе сюжет?
        - Нет слов, Багги, нет слов!
        Боясь, что Багги передумает, Габриель сгребает дневники в охапку и прижимает к груди.
        - Я очень признателен тебе, Багги Вессельтофт. Ты даже не представляешь, как это важно для меня.
        - Пустое, Габриель.
        - И я не хотел бы, чтоб мы потерялись в этой жизни…
        - Теперь не потеряемся.
        - Сегодня мне надо кровь из носу успеть на мадридский поезд…
        - Успеем. Моя колымага к твоим услугам. Так и быть, подброшу тебя до вокзала…
        notes
        Примечания

1

«Вспоминай обо мне иногда» (ит.).

2
        Falena (исп.) - ночной мотылек.

3
        Медвежонок (исп.).

4
        Э. Хьюиш - английский радиоастроном.

5
        Счастливого Рождества! (нем.)

6
        Один из популярных французских энциклопедических словарей.

7

«Сюрреалистическая подушка» (англ.).

8
        Малютка-«Пежо» (фр.).

9
        Выдающийся карточный игрок 1-й половины XX века.

10
        Гаубица (нем.).

11
        Закрыто (исп.).

12
        Открыто (исп.).

13
        Lancero - копьеносец (исп.), Panetela - похлебка (исп.) и т. д.

14
        Гаванские сигары (исп.).

15
        Правая партия в Испании, распущена в 1977 г.

16
        Традиционная испанская ветчина.

17
        Английский (исп.).

18
        Кельн

19

«Прямое действие» - французская террористическая организация.

20

«Фракция Красной армии» (нем.).

21
        Татуировка (исп.).

22

«Скорая помощь» (исп.).

23
        Фруктовый сок с мелко истолченным льдом.

24

«Дизайн и интерьер» (исп.).

25

«Марокканские интерьеры».

26
        Жандармерия (фр.).

27

«Психоделическое обозрение».

28

«Искусство-шифр» (ит.).

29

«Вспоминай обо мне иногда» (ит.).

30
        В языкознании - дополнительное, сопутствующее значение языковой единицы или категории.

31
        Гаванские сигары (исп.).

32
        Мальчик.

33
        Родина (исп.).

34
        Дорого стоит (исп.).

35
        Русская и средиземноморская кухня (исп.).

36
        Повариха (исп.).

37
        Brisa, brisar, brisote (исп.).

38
        Американский прозаик, один из лидеров движения битников.

39
        Американский писатель, автор романа «Страх и отвращение в Лас-Вегасе».

40
        Американский поэт, представитель контркультуры.

41
        Разводной мост (исп.).

42
        Извините, свободных столиков нет (исп.).

43
        Красная черника, клюква (исп.).

44
        Кондитерская (исп.).

45
        Парикмахерская (исп.).

46
        Пион (исп.).

47
        Пожалуйста, разбудите меня за час до прибытия в Валенсию (исп.).

48
        Страстная неделя (исп.).

49
        Гитарист фламенко (исп.).