Что скрывают красные маки Виктория Евгеньевна Платова
Завораживающие детективы Виктории Платовой
Виктория Платова — писатель с уникальным взглядом на жанр детективного романа. Избегающая штампов и клише, индивидуальная, не похожая ни на кого, она по праву считается одним из лучших мастеров современного российского детектива. Ее книги издаются в Европе, по ним снимаются фильмы, их номинируют на ведущие литературные премии, такие как «Русский Букер».
Что скрывают красные маки?..
Боль…
Страх…
Предательство…
Убийство…
В разных районах Санкт-Петербурга находят тела молодых женщин с перерезанным горлом. Капитан полиции Бахметьев, следователь Ковешников и психолог Анна Мустаева пытаются вычислить преступника и разгадать его игру. То, что он играет в жестокую и опасную игру, становится очевидным, когда находят третью жертву — актрису Анастасию Равенскую. Нарочито театрально обставлены все убийства: горло жертвы перерезано опасной бритвой и слегка присыпано землей, рот забит стеклянными шариками. И, наконец, «Красное и зеленое». Сочетание цветов, давшее неофициальное название этому делу. Запястья жертв как личной меткой убийцы перетянуты обрезком ткани, на котором все же можно разглядеть маки. Красные маки на зеленом поле…
Виктория Платова
Что скрывают красные маки
Пролог
INTRO. SLEEPING LOTUS. 2:32
1989 г. Август
Манакин
…
— Заткните уже этого дятла малолетнего. Кто-нибудь заткнет или нет? Надоело слушать его скулеж.
— Какого черта, Акела? Он же молчит. Давно молчит. И будет молчать. Никому ни о чем не расскажет. Никогда. Я обещаю.
— Решил за него вписаться? С чего бы?
— Он ни при чем, Акела. Он вообще не должен был…
— Вот именно. Не должен. Твой косяк, Шух. Ты сегодня знатно накосячил, брателло.
— Какой же ты гад… Сволочь.
— Интересное кино. Ты убил, а я — сволочь?
— Это… это был несчастный случай.
— Угу. Скажи еще, что это она вызвала тебя сюда гребаной запиской.
— Несчастный случай, слышишь?
— Ментам будешь объяснять, чувак. Не мне.
— Гад! Гаа-ад!..
— Тебе лучше не злить меня, брателло. Я пока еще на твоей стороне. Пока.
— Хорошо. Просто скажи, что делать.
— Для начала заберешь свои слова назад. «Сволочь», и все такое…
— Да. Конечно. Прости.
— Что ты там бормочешь себе под нос? Не слышу.
— Прости меня.
— Считай, что простил. Мы же друзья? Друзья, да?
— Да. Я не хочу ментов. Хочу, чтобы всего этого не было.
— Хех. Это уже есть, брателло. И ничего тут не поделаешь. Не исправишь, вот оно что.
— Не называй меня так. Брателло… Дурацкое слово.
— Не нравится, да?
— Да.
— А мне — так в самый раз. Ты накосячил, брателло. Ты — убийца.
— Это был несчастный случай. Несчастный случай. Несчастный случай.
— Стукнись башкой о камень, полегчает.
— Ты ведь подтвердишь это, да?
— Конечно. Так и скажу. Брателло Шух не так чтобы очень виноват. Ну, зазвал девчонку в лес. Просто проверить, на что она пойдет ради него. Шух ведь у нас знаменитость, а ради знаменитости — чего не сделаешь? Она ведь могла и не пойти, так?
— Да! Свободно могла не пойти.
— За руки ее не хватали.
— И в мыслях не было.
— Сучка, да?
— Сучка! Сучка!
— Конченая сука. Любительница покрутить динамо. Больше всего таких ненавижу. Сказала «а», говори «б». И избежишь ненужных проблем. Верно?
— Так и есть, Акела. Так и есть! Она сама во всем виновата. Сама!
— Не ори. Чего теперь орать? Дело сделано. Ты ее убил.
— Это был несчастный случай! Ты же сам все видел.
— Нет. Не видел.
— Ты же… Ты же сам подначивал! Гад! Га-аад!..
— Опять за свое?
— Прости. Прости, пожалуйста.
— Я не видел, но готов подтвердить все, что ты скажешь. И Мокша подтвердит. Он, конечно, дурачок, но дуракам как раз верят. Больше, чем умникам. Больше, чем знаменитостям. Уж не знаю, почему так. Мы подтвердим, брателло, не вопрос. Весь твой лепет про несчастный случай подтвердим. Но только это не поможет.
— Нет?
— Не-а. Потому что она мертвая — в тех кустах. Кина не будет, брателло Шух. Конец ему. Забудь о нем навсегда.
— Не хочу я забывать.
— А придется. Карьера твоя накрылась, тут к гадалке не ходи. Кто станет смотреть фильм с убийцей в главной роли? Разве что Мокша. Но Мокша — дурачок. А остальные — не дураки.
— Ты ведь поможешь мне, Акела?
— С чего бы?
— Мы друзья. Друзья. Ты сам это сказал.
— А ты что думаешь?
— Так и думаю. Мы друзья.
— До тех пор, пока лето не кончилось?
— Нет. Нет!
— До тех пор, пока съемки не свернули?
— Навсегда, Акела. Навсегда. Помоги мне. Скажи, что делать.
— Если ты забудешь, что сказал…
— Я не забуду.
— Если забудешь — я напомню.
— Не придется напоминать.
— Лады, брателло. Иди, копай.
— Не понял?
— Зароем сучку, как будто ее и не было. Чего непонятного?
— Как будто и не было, да. А… если ее найдут?
— Не найдут. Места здесь глухие. И с войны много чего в земле осталось: наступишь случайно — на молекулы разнесет. Или… что там меньше молекул?
— Не знаю. Атомы.
— Во! Умник, да?
— Нет.
— Ну, не важно. А важно, что лишний раз сюда соваться резона нет. Иди, копай, умник.
— Руками?
— Нет, за лопатой сгоняем. Может, тебе еще экскаватор подогнать?
— Вряд ли получится… руками.
— Получится. Земля мягкая, всяких палок полно. Справишься.
— Ты… не поможешь мне?
— Я и так уже помог тебе, брателло.
— А Мокша? Может, он…
— Нет. И надо решить, что делать с сопляком.
— Он будет молчать…
— Иди, копай.
— Просто не трогай его. И Мокша пусть не трогает.
— Никто его не тронет. Не волнуйся. Никто его не тронет, кроме тебя.
— Что… ты имеешь в виду?
— Ты должен решить и эту проблему. Вот что.
— Нет никакой проблемы…
— Она есть, брателло. Если малолетка откроет пасть — ее будет не захлопнуть. А он откроет. Стопудово.
— Не факт.
— Хочешь испытать судьбу?
— Я поговорю с ним. Он привязан ко мне…
— Сучка тоже тобой восхищалась. И что мы имеем в сухом остатке?
— Это не одно и то же. Это — совсем другое. Совсем.
— Ну да, ну да. Сколько ему?
— Я не знаю точно. Может, семь. Или около того.
— Хреново. Я в семь лет соображал не хуже, чем сейчас. Два и два складывал без посторонней помощи. И он все сложил наверняка. Благодари Мокшу, что вовремя его заметил. И вовремя ухватил за шкирбот. Иначе бы нас… Тебя… ждали бы крупные неприятности.
— А сейчас?
— Сейчас есть возможность их избежать. Если ты, конечно, решишь проблему, брателло.
— И как ты предлагаешь ее… решить?
— Ты знаешь ответ.
— Понятия не имею, о чем ты.
— Два и два, Шух. Сложи два и два.
— Что-то не складывается, Акела.
— Лады. Я сегодня добрый и потому даю подсказку: чтобы пасть не распахнулась в самый неподходящий момент, ее надо закрыть. Навсегда. Теперь ясно?
— Га-ад! Га-ааад!
— Стукнись башкой о камень…
— Не полегчает от этого! Не полегчает. И ты не заставишь меня…
— Я? Да я даже париться не буду. Сейчас свистну Мокше, и он отпустит сопляка. И конец твоему кино. Ни в одном фильме больше не снимешься, даже на сраный эпизод не возьмут. Так мне свистеть?
— Погоди. Я поговорю с мальчишкой. Мы с ним неплохо ладим. Он послушает меня.
— А, да. Кем вы там друг другу приходитесь в вашей дебильной киношке?
— Братьями. Он — мой младший брат.
— Он — не твой младший брат. И он тебе ничего не должен. А ты — ему. Но он оказался в ненужное время в неправильном месте. Это надо исправить.
— Не таким способом, как ты предлагаешь.
— Знаешь способ лучше?
— Я поговорю с ним. Может, он и не видел ничего.
— Примерно это он и скажет тебе: я ничего не видел. Я бы так и поступил на его месте. А потом ждал бы, когда добренький Шух меня отпустит. Шух ведь лучший парень на свете. Одна беда, он — убийца.
— Заткнись!
— Боишься, что сопляк услышит?
— Я… я не убивал.
— Несчастный случай, а-ха-ха-ха! Плавали, знаем. Сам себе этим мозги канифоль. Мне — не надо.
— Я не сделаю того, что ты предлагаешь.
— Мне свистеть?
— Подожди. Должен быть другой выход.
— Нет другого выхода. Либо ты отпускаешь сопляка, либо решаешь проблему.
— Должен быть другой выход.
— Прикинь, как расстроятся твои родаки, когда узнают, что произошло. Знаменитость всесоюзного масштаба — и такая запендя. А остальные тебя на куски порвут. И больше ни одного фильма. Ни одного, брателло Шух.
— Я… не могу этого сделать.
— Да брось ты. С сучкой ведь прокатило. Как по маслу. Э-э… Ты чего? Никак блевануть задумал? Не знал, что ты такой слабак.
— Все в порядке. В порядке. А если… Если Мокша…
— Предлагаешь Мокше вынести за тобой твое же говнище? Так не пойдет, брателло. Тут каждый за себя. И за тебя немного, конечно. При условии, что косяки ты исправляешь сам.
— Я не смогу. Потому что это уже не несчастный случай.
— Самый что ни на есть. Не ссы, Шух. Пара неприятных минут — и все будет, как раньше. Хочешь, чтобы все было, как раньше?
— Как раньше уже не будет, так? Ты сам говорил…
— Будет по-другому. Но всяко лучше, чем сейчас.
— Он маленький. Слабый. Я не могу.
— Тебе решать, Шух.
— Нет. Не могу.
* * *
— Тебе не сделали больно, малыш?
— Нет.
— Я же вижу. Вон и царапина на шее.
— У тебя тоже царапина на шее.
— Что? Вот черт!.. Че-еерт. Ну, ничего страшного. Мы же братья, да? Так что если у одного что-то прибавилось, то и у другого прибавляется тоже. Я прав, Генка?
— Да. Только я не Генка. Я Сережа.
— Прости-прости. Генка ты на съемках. Вот я и забыл. Тупо вжился в образ. Кино ведь такая штука. Все на свете забываешь. Я прав?
— Да.
— Ничего нет лучше, чем кино.
— Да.
— И сам уже не знаешь, где настоящее, а где придуманное. Стоишь — и глазам своим не веришь. У тебя так бывает, Генк… Сережа?
— Да.
— Вот и у меня. Постоянно. А еще я люблю репетировать всякие сцены с друзьями. Даже когда Анатолия Михалыча нет рядом… Так, для себя, чтобы быть в форме. Михалыч — хороший мужик и режиссер классный. Согласен?
— Да.
— Не больно ты разговорчивый.
— И на лбу тоже царапина. У тебя.
— Хм… Будем считать, что это — производственная травма. Знаешь, что такое производственная травма?
— Да.
— Надо же!
— У папы была такая. Произ… Производственная. Ему паром руку обожгло. Сильно.
— Но теперь-то все в порядке?
— Да.
— А царапина заживет. По сравнению с рукой все это — пустяки. Как думаешь?
— Да.
— Гримом замажут — всего делов. Будем с тобой и дальше сниматься.
— Сегодня за мной папа приезжает.
— А… Точно. С тобой уже все отсняли. А мы ни разу и не поговорили толком. Даром что братья. Но еще поговорим ведь? А? Что молчишь? Ну… Хочешь, я этому Мокше уши оборву? Будет знать, как маленьких обижать.
— Нет.
— А хочешь, подарю тебе свой ремень? Зэканский ремень, мне его из Штатов притаранили. Ни у кого такого нет. Сейчас, погоди… М-мм. Забыл. Забыл его надеть с утра. Но перед отъездом обязательно получишь.
— Не забыл.
— Что?
— Ты его не забыл.
— Ну да черт с ним, с ремнем. Потом с ним разберемся, да?
— Нет.
— Я и говорю, черт с ним. Но если хочешь знать…
— Не хочу.
— Царапины… э-э… ненастоящие. Так надо для фильма. Мы тут кое-что придумывали по ходу дела. Одну сцену. В сценарии ее нет, но Михалычу точно понравится. Так что, если ты здесь что-то увидел… И тебе это показалось странным… Просто помни — это кино. Все понарошку — как царапины. А от настоящих фиг отличишь, правда?
— Да.
— Так-так. Лишнего слова из тебя не вытянуть. Молчун, да? Вообще это хорошее дело — быть молчуном. Молчуны — самые верные друзья. Мне как раз нужен такой. Будешь мне другом? Ну?
— Нет.
— Обиделся? Из-за того громилы? Я же предлагал ему уши надрать.
— Из-за тебя.
— А что со мной не так?
— Я думал, ты хороший. Самый лучший.
— Я и есть хороший. Самый лучший. Твой брат, пусть и в кино. Твой друг. Ты в каком классе учишься?
— Буду во втором.
— А теперь представь. В классе узнают, что я — твой друг. Да тебя все на руках носить будут. Если, конечно, не помрут от черной зависти. Любой бы мечтал оказаться на твоем месте. Скажешь, нет?
— Я думал, ты хороший. Самый лучший.
— Так и есть, Генк… Сережа. Так и есть!
— Нет. Папа говорит — тот, кто врет, не может быть хорошим человеком. И дела с ним иметь нельзя.
— Угу. И когда же я успел тебе соврать?
— Ты соврал про ремень.
— Дался тебе этот хренов ремень! Не соврал я. Просто забыл. Забыл надеть его с утра.
— Соврал.
— Вот проклятье! А больше папа тебе ничего не говорил? Например, что иногда имеет смысл засунуть в жопу свою принципиальность? Целее будешь.
— Нет. Не говорил.
— Ладно, прости. Не по теме на тебя наехал. Что это у тебя в сумке? Можно посмотреть?.. Ого! Альбом.
— Там птицы.
— Красиво. А кто рисовал?
— Я.
— Да ты талантище! Здорово получилось. Прямо с натуры рисовал?
— Не всех.
— Ага. Вот эта — точно у нас не водится.
— Красноголовый манакин. Он живет в Латинской Америке.
— И откуда ты про него узнал?
— Он есть на марках. Мы с папой собираем марки. Марка с манакином была из Эквадора.
— Слушай, у меня тоже где-то завалялись марки. Зэканские, прямиком из Штатов. Машины, мотики и даже пара космических шаттлов найдется. Могу подарить.
— Мы с папой не собираем машины. Только птиц. Папа говорит — никогда нельзя распыляться. С людьми, которые распыляются, дела иметь нельзя.
— Ну, это папа говорит. А сам как думаешь?
— Как папа.
— И космические шаттлы не нравятся? Не впирают? И мотоцикл «Харлей-Дэвидсон»?
— Нет.
— Я понял. Тупоголовый… в смысле — красноголовый манакин рулит. Но рисуешь ты и впрямь здорово. Упс… Так это альбом для меня!
— Нет.
— Погоди, здесь же написано. Мне от Сережи Висько. На память о съемках фильма «Прощайте, каникулы». «Съемки» пишутся через твердый знак, а не через мягкий. И с запятыми у тебя атас. А вообще… Офигеть! Погоди, дай угадаю. Хотел его подарить перед отъездом? Чего молчишь?
— Валя хорошая, да?
— Что?
— Валя хорошая. Она добрая.
— Какая Валя?
— Она мне марку подарила.
— Черт.
— Позови ее, пожалуйста.
— Я не могу ее позвать.
— Почему?
— Я не знаю… где она.
— Она была с тобой.
— Не была она со мной!
— Она была с тобой.
— Ну, хорошо. Она была со мной. Мы репетировали сцену. Я говорил тебе, помнишь? А потом… она ушла. Вернулась в лагерь, наверное.
— Нет.
— Давай вместе туда отправимся, и ты сам убедишься, что твоя Валя уже там.
— Хорошо.
— А пока идем, поговорим о птицах. О красноголовой фигне… Из Латинской Америки. Из Эквадора.
— Манакин. Его зовут манакин.
— Черт, черт… Черт… Как же глупо. Черт…
Часть первая
Шахрисабз
AU DESSOUS DU VOLKAN. 3:34
Без даты
Мама, Фабрис и красноголовка
…Их больше нет. И некому стоять в дверном проеме, за которым чернота.
Чем больше я думаю о них, тем больше думаю о дверном проеме. О черноте. В какой-то момент мысль о ней становится основной. А сама чернота — реальной, но не пугающей. Потому что ничего страшного в ней нет: ни на первый взгляд, ни на второй. Такими черными иногда бывают птичьи крылья. Масляная краска, выдавленная из тюбика (она так и называется — «марс черный»). Сажа — жирная и вязкая на ощупь.
Вязкая — вот оно что. Слово найдено.
Основная характеристика черноты за дверным проемом — вязкость. Среда, уж слишком недружелюбная для кого угодно. Ночные демоны и герои детских кошмаров — не исключение. Им совершенно негде развернуться, они связаны по рукам и ногам, стреножены. Так же слепы, как и те, за кем обычно охотятся. Никаких лабиринтов, никаких тоннелей, ведущих к центру Земли (или в ад, если вдруг проскочишь нужный поворот). Насекомых с жесткими крыльями или ползучих гадов тоже не наблюдается; и запахов — они противопоказаны черноте. Чернота не пугает, но и не успокаивает. Просто существует — отдельной галактикой, Магеллановыми Облаками.
Мне нравятся оба — Большое Магелланово и Малое. В них всегда что-то происходит. Как происходит в любом другом скоплении звезд, будь то Головастик, Колесо Телеги или Спящая Красавица[1 - Названия галактик (прим. авт.).]. Не то чтобы я так уж близко был знаком с ними, но точно знаю о них больше, чем любой из живущих на Земле. За исключением особой касты небожителей, кто сталкивается со звездами в силу профессии. Астронавты и космонавты, радиоастрономы и астрофизики и те, кто обслуживает телескопы. И прочее оборудование.
Как мой отец.
Всю свою жизнь он проработал на Майданаке — высокогорной обсерватории неподалеку от Шахрисабза. Вернее, всю мою жизнь. Ведь первое, что я помню: старенький автобус «ЛиАЗ», который везет нас с мамой в горы, к отцу. Мама — красивая, в зеленом платье с красными розами, на шее — легкий газовый платок. Мама улыбается, а иногда — застенчиво смеется, прикрывая ладонью рот. Все дело в пассажирах: они мужчины, ученые, очень вежливые, знающие толк в комплиментах. А их шутки вертятся в основном вокруг астрономии.
Я их не понимаю. Мне — лет семь. Или восемь, или около того.
Мама крепко прижимает меня к себе свободной рукой, в окно автобуса светит солнце. Совсем скоро я узнаю, что солнце — это звезда. Самая обычная, каких миллиарды во Вселенной. Тысячу-другую можно найти на фотографиях: они сложены в папках, которые хранятся в ящиках письменного стола. За этим столом я обычно делаю уроки, то и дело отвлекаясь на стук футбольного мяча за окном. Шахрисабзские мальчишки любят погонять в футбол, как и любые другие мальчишки в любом другом городе. В любой другой стране.
Я не люблю футбол. Звезды нравятся мне намного больше. Я разглядываю их часами, перебирая фотографии, прикладывая их одну к другой. Черный глаз к Южной вертушке, Сигару к Серебряной монете, ESO 137 -001 к М-82; Большое Магелланово Облако — к Малому. Получаются звездные поля, целые парсеки звездных полей, настоящие прерии. Я гуляю по ним, воображая себя Оцеолой — вождем семинолов и астронавтом Нилом Армстронгом одновременно.
Никаких других снимков в моем распоряжении нет, весь семейный архив погиб. Еще когда начались первые стычки в Оше, где до Шахрисабза жили мои родители. Слава богу, что нам удалось вырваться до начала сам?й резни, счастливо избежать худшего. Избежать смерти. Из Оша мы уезжали впопыхах («в чем были — в том и уехали», — всегда говорила мама) и едва не погибли от рук банды преследователей, вооруженных палками и камнями. Где уж тут было сохранить документы? Их восстановили позже благодаря академику Рахимову, отцовскому покровителю. Но о том, чтобы вернуть нам материальные свидетельства нашей прошлой жизни, не может быть и речи. Даже академики с их обширными связями здесь бессильны.
Я не помню Ош.
Ни единого проблеска, ни единой картинки вроде новогодней елки в детском саду, тарелки манной каши на столе или… Что обычно помнят из раннего детства? Я ничего вспомнить не могу, как бы ни старался. Моя жизнь начинается с автобуса «ЛиАЗ», едущего в горы. С красных роз на мамином платье. Впрочем, по прошествии времени мне начинает казаться, что это все-таки были не розы.
Маки.
По прошествии времени я все чаще задумываюсь о том, что судьба обошлась с нашей семьей не очень-то справедливо. Насмерть выбила мелкокалиберкой всех родственников, ближних и дальних, — как жестяные фигурки в тире; разметала по свету немногочисленных друзей. О бабушках и дедушках (умерших еще до моего рождения) мне известно лишь по рассказам родителей. Они, а до этого — прабабушки и прадедушки — всегда жили на Востоке. Поколение за поколением мы рождались и умирали здесь. И лишь иногда позволяли себе мигрировать, но исключительно в рамках региона. Узбекистан, Киргизия, Туркмения — и снова Узбекистан. Бег по кругу, по колее, уже протоптанной до тебя. Когда-то она была широкой, но теперь сузилась до звериной тропы. Я, мама и отец — только мы и есть друг у друга. Да еще сидящий где-то в Ташкенте луноликий академик Рахимов, наш добрый ангел и благодетель. Я видел его лишь однажды, в Майданаке: академик оказался там, когда мы в очередной раз приехали навестить отца.
— Твой? — зычным голосом спросил у него академик, тяжелым раздвоенным подбородком указывая на меня.
— Мой.
— Хороший малый.
— Других не держим.
После этого академик сосредоточился на мне и несколько секунд пристально вглядывался в мое лицо.
— Нравится обсерватория?
— Да.
— А кем хочешь быть?
Больше всего я хочу быть астронавтом Нилом Армстронгом и немного вождем Оцеолой, но не знаю, стоит ли сообщать об этом академику. Подумав немного, я нахожу самый правильный ответ.
— Как папа.
— Стало быть, инженером?
— Да.
— Молодец.
На прощание академик треплет меня по голове и дарит большую тяжелую линзу. Такие же линзы стоят на всех телескопах Майданака. С поправкой на размер, разумеется.
Телескопа из одной линзы не сочинишь, но меньше всего я озабочен строительством телескопа. Линза нравится мне как произведение искусства, да и в прикладном смысле совершенно незаменима. На несколько дней она становится центром моего мальчишеского мироздания. Я ползаю по квартире по-пластунски, изучая трещины в деревянном полу; поджигаю спички, преломляя в линзе солнечный свет. Да и на фотографиях галактик можно разглядеть гораздо больше событий, чем до сих пор. Так я обнаруживаю сгустки черной материи неподалеку от блазара в созвездии Ящерицы. «Блазар» — именно это слово написано прямо на фотографии; отходящая от него стрелка упирается в несколько мутноватых, сливающихся в одну точек. Если это и есть блазар, то выглядит он неважно.
Вооруженный линзой, я отправляюсь на улицу: до сих пор я предпочитал отсиживаться дома, но, видимо, пришла пора расширять кругозор.
Ровно через час я перестаю быть счастливым обладателем линзы: ее отнимает дворовый авторитет Мухамеджан по кличке «Оса». Наверное, стоило бы побороться за свое сокровище, но силы уж слишком неравны. За спиной Осы жужжит целый рой дружков-приятелей, готовых наброситься на меня, стоит только Мухамеджану бровью повести. А в дополнение ко всему я представляю, как расстроится мама, если узнает, что я дрался. Мама не любит надолго выпускать меня из виду и вообще — всячески оберегает и сдувает пылинки.
Я — классический маменькин сынок, да.
— Маменькин сынок, да? — издевательски вопрошает Оса. А затем, приблизившись ко мне почти вплотную, презрительно бросает. — Пс-ссс-ссс. Рус ч?чка[2 - Русская свинья (узб.).].
Я не знаю узбекского (что странно для потомка тех, кто всю жизнь прожил на Востоке), но считывать интонации, несмотря на возраст, уже умею. Оса явно хочет унизить меня, публично оскорбить, устроить показательную порку.
— Дай сюда эту хреновину, — командует он.
Оса возвышается надо мной морским утесом, за которым вьется стая подчиненных ему бакланов, альбатросов и суетливых чаек. И мне ничего не остается, как протянуть ему подарок академика Рахимова. Он не слишком впечатляет Осу, более того — тот выглядит раздосадованным. Как если бы ожидал получить сто тысяч миллионов рублей, а вместо этого ему сунули в руку двухкопеечную монету.
— Кутоган кыры! Джаляб!..
Эти слова откуда-то известны мне, хотя в нашей семье их не стали бы употреблять даже под страхом смерти. Грязные ругательства, вот что это такое. Я слишком мал, чтобы самому оценивать их, они воспринимаются набором звуков, легким сотрясанием воздуха. Именно — легким, потому что Оса произносит свой «джаляб» почти нежно.
Едва ли не по-дружески.
То, что происходит потом, будет происходить со мной и впоследствии. Не слишком часто, но все же… Моя душа странным образом отделяется от тела, становясь сторонним наблюдателем. Она (Второй Я) взирает на происходящее с холодной отстраненностью путешественника во времени. Я знаю, что произойдет в следующий момент. Оса ударит меня прямиком в живот, в солнечное сплетение. А потом, когда я упаду, больно саданет ногой в пыльной сандалии по скуле. «Больно» здесь — такое же ничего не значащее для меня слово, как и «джаляб». Потому что я и боли не почувствую. Никакой.
У Второго Я есть еще одно преимущество перед всеми остальными (во главе с «первым Мной») — он умеет растягивать время. Не до бесконечности, разумеется, но отпущенных секунд хватает на то, чтобы внимательно рассмотреть застывшего с нелепо приоткрытым ртом Осу, двух братьев — Орзумурода и Улугмурода, толстяка немца Вернера и маленького верткого Домулло с бородавкой на щеке: именно он похож на суетливую чайку.
Дворовая банда не вызывает у меня страха, напротив, я испытываю к ней что-то вроде жалости. Особенно — к Домулло. Бледная бородавка, занимающая лишь крохотный участок на его смуглой физиономии, вдруг начинает разрастаться, подниматься вверх, как тесто; спустя мгновение все лицо Домулло оказывается погребенным под бесформенной массой. Нет больше ни рта, ни носа, ни глаз. Даже непокорный хохолок волос на макушке — и тот скрылся.
Ты умрешь, Домулло.
Так думает Второй Я. А первый просто произносит это вслух:
— Ты умрешь.
Коммуникации между первым и вторым «я» еще до конца не отлажены, оттого и имя остается непроговоренным. Все выглядит так, что сказанное обращено к Осе.
— Ты умрешь.
Это не угроза. Да и невозможно представить, чтобы малолетка, шкет, маменькин сынок угрожал королю двора. Это не угроза и не дерзость, на которую решаются в приступе отчаяния. Просто констатация факта, медицинский приговор. Или вердикт высшего суда.
— Чего? — Оса распяливает рот в глупой усмешке. — Чего?
— Ты умрешь.
Только теперь он бьет меня. Ногой в солнечное сплетение. Боли я не чувствую, мне просто не хватает воздуха, вот и все. На всякий случай я падаю наземь и подгибаю колени к животу: все происходит ровно так, как привиделось мне несколько секунд (или минут) назад. Остается пережить лишь пыльные сандалии на скуле: удар, еще один, передо мной мелькают грязные пальцы, усаженные черными жесткими волосками. Рот наполняется жидкостью, солоноватой на вкус. Очевидно, она вытекает из носа и просачивается в первую подвернувшуюся щель.
Кровь.
Даже не пытаясь увернуться от ударов, я меланхолично думаю о своей футболке.
Мама наверняка расстроится, увидев, как я ее изгваздал.
Мама появляется во дворе спустя каких-нибудь три минуты. Она кричит так истошно, с таким отчаянием, как будто меня уже убили. Или я умер — вместо Домулло. Парни бросаются врассыпную, секунда — и возле меня никого нет.
Я все еще думаю о футболке, когда мамины руки отрывают меня от земли. Крепко обнимают — так крепко, как будто мама хочет прирасти ко мне навсегда.
— Больно? Тебе больно, мой родной? — шепчет мама.
— Все в порядке. Мне не больно. Нет. — В подтверждение своих слов я начинаю быстро-быстро трясти головой.
— Мое солнышко, мой малыш…
Я прячу голову у мамы под подбородком: лучшего навеса, чтобы укрыться от всех на свете ливней, селей и камнепадов, и придумать нельзя. Кажется, у мамы — тысяча рук и тысяча губ. И все они навсегда отданы мне в собственность. Наша с мамой любовь — абсолютна, мы принадлежим только друг другу и еще — папе, хотя здесь и сейчас его с нами нет. Мне не хочется вылезать из-под навеса, но мама почти силой заставляет меня сделать это. Она внимательно осматривает и ощупывает меня.
— Здесь больно? — Ее пальцы пробегают по моей скуле.
— Нет.
— А здесь? — Теперь они касаются кончиков губ.
— Нет.
— Я видела, кто это сделал. — Мама вытирает кровь у меня под носом белоснежным накрахмаленным платком. — И я их… убью.
Мне щекотно, а еще — жесткие края платка царапают кожу.
— Не надо, мамочка. Пожалуйста. Они сами.
— Что — сами?
— Сами умрут.
В маминых глазах проносится что-то, отдаленно напоминающее панику. Обычно небесно-голубые, они темнеют и становятся почти черными. Так я впервые сталкиваюсь с чернотой, еще не понимая, какое место ей уготовано в моей жизни. Впрочем, в тот раз она быстро отступает, и вот — мамины глаза снова голубые; разве что — чуть более темные, чем обычно.
— Мы ведь не скажем папе? — осторожно спрашиваю я. — А то он тоже расстроится. Хуже тебя.
— Ну, не знаю. — Мамин голос полон нерешительности. — Он бы мог поговорить с этими малолетними бандитами. С их родителями. Это произвело бы должное впечатление. Я так думаю. А ты?
— Нет.
— Хорошо, милый. Пусть будет так, как ты хочешь.
В нашей семье все всегда устраивается именно так, как я хочу. Я никогда не злоупотребляю этим и потому не знаю границ, за которые готовы (или, наоборот, не готовы) шагнуть родители. Что, если бы я сказал маме «Убей их»?
Вдруг она и правда бы их убила — и Осу, и двух братьев, и толстяка немца, и суетливую бородавчатую чайку? Нет-нет, небесно-голубая мама на это не способна. А вот та, в глазах которой на секунду поселилась чернота…
Думать о черноте не хочется, и поэтому я переключаюсь на мысли о безвозвратно утраченной линзе. Прежде чем подарок академика Рахимова перекочевал к Осе, я успел исследовать небольшую часть двора: ту, где растут кусты татарской жимолости и два тутовых дерева. Сам тутовник интересует меня мало, но под его гладкой, отслаивающейся корой полно насекомых. Захваченные в плен увеличительным стеклом, они предстают передо мной едва ли не монстрами — отталкивающими и прекрасными одновременно. Разглядеть их в подробностях не всегда удается: слишком уж быстро они передвигаются. Устав наблюдать за жуками, муравьями и тлей, я переношу наблюдательный пункт к кустам жимолости. И тут, под одним из выбившихся из земли корешков, вижу ее — маленькую, размером с воробья, птицу. Птица и похожа на воробья, с той лишь разницей, что голова ее покрыта тускло-красными перьями, которые напоминают шапочку. Есть и еще некоторые отличия: она намного темнее, чем воробей, и у нее — желтые лапки.
Птица мертва.
Этот факт удручает меня несказанно. Я не могу вспомнить, когда плакал последний раз. Наверное, никогда: просто не было повода, чтобы пустить слезу. Теперь повод появился, и все мои силы уходят на то, чтобы не зарыдать. Симпатия к птице возникла мгновенно, сердце мое неистово колотится, а в горле застрял комок. Я скорблю о красноголовке так, как скорбел бы о смерти близкого друга — Оцеолы или Нила Армстронга. Минут десять я сижу неподвижно, держа на раскрытой ладони свое мертвое сокровище. Наверное, птицу надо похоронить со всеми почестями, подобающими вождям племени и астронавтам. И в тот момент, когда я решаю — какими именно должны быть эти почести, меня и настигает осиная банда. Я чувствую ее приближение спиной и еще успеваю поцеловать легкие перья и спрятать тельце под листками.
Дождись меня, красноголовочка, я обязательно вернусь!..
И я возвращаюсь. Но не сразу после случившегося во дворе, и даже не вечером — утром. Вечер мы проводим с мамой за игрой в домино (в ней выигрывает она) и в карты (здесь победителем оказываюсь я). Говорим по телефону с папой: «У нас все хорошо, папочка, ждем тебя на выходные, передавай привет всем-всем звездам». Затем, перед сном, читаем друг другу «Калле Блюмквиста — сыщика». Все выглядит как обычно, вот только мама не уходит к себе. Она остается в моей комнате: на всякий случай, вдруг мне приснится кошмар после всего пережитого?
Такого еще не было.
Такого еще не было, но может случиться, детские кошмары — вещь непредсказуемая, — как-то сказала она папе.
— Детские воспоминания — тоже, — ответил папа. И почему-то понизил голос.
Хотя на кухне, где происходил разговор, они находились вдвоем. Я стоял за полуприкрытой дверью, в коридоре, с колодой карт в руках: только что разученному фокусу с отгадыванием задуманной про себя карты просто необходимы зрители.
Нечаянно подслушанное быстро выветрилось из моей головы, но демонстрацию фокуса я провалил. Хотя мама и отец что было сил подыгрывали мне. И раз за разом загадывали одну и ту же карту — даму крестей.
Я помню эту карту до сих пор.
И мамины руки, обнимающие меня той ночью. И мамины губы — они легонько раздувают волосы у меня на затылке, а потом и вовсе зарываются в них.
— Я очень люблю тебя, милый. Очень-очень.
— И я люблю тебя, мамочка.
— Обещай мне, что будешь осторожен. Ты ведь разумный мальчик, правда?
— Да.
— Те дрянные мальчишки во дворе… Лучше держаться от них подальше. Конечно, мы поговорим с их родителями…
— Ты обещала! Все будет так, как я захочу, — ты мне обещала.
— Хорошо-хорошо. Но тогда и ты…
— Я буду осторожным, мамочка.
— Даже не приближайся к этим хулиганам.
— И не подумаю.
— Мы с папой ведь не всегда сможем быть рядом с тобой…
— Я хочу, чтобы вы всегда были рядом.
— Правда? — Мама целует меня в макушку, а потом в висок. И спустя секунду я чувствую, как он увлажняется. — Ты мое солнышко!
Мамины слезы заставляют меня вспомнить о своих собственных — непролитых. И о птице, которая осталась лежать под листками жимолости. Я готов отправиться к ней прямо сейчас, но сделать это невозможно: слишком крепко обнимает меня мама.
Опутывает собой.
Это похоже на паутину и якорную цепь одновременно; лучшая иллюстрация только что провозглашенного — «Быть рядом. Всегда». Интересно, смогла бы мама удержать в руках «второго меня»? Того самого путешественника во времени, который заранее все знал? Прежде чем заснуть, я еще некоторое время думаю о своем полете над двором и о том, как ловко у меня получилось — раздвоиться. То, что происходило со мной наверху, несомненно, намного интереснее того, что случилось внизу. Ведь там, наверху, тоже был я?
Или кто-то другой?
Если кто-то другой — почему он появился только сейчас? И где был до сих пор? В любом случае я мечтаю повторить полет. Снова стать путешественником во времени. Увидеть в подробностях еще что-нибудь важное. Или просто заслуживающее внимания. Но для этого… Первый Я и Второй Я должны подружиться.
— Выходи! — шепчу я себе самому. — Давай, выходи!
В комнате ровным счетом ничего не меняется. Лишь мамины пальцы касаются моей щеки:
— Что, солнышко?
Мама не спит.
Мама никогда не спит. Плетет паутину, удлиняет якорную цепь — звено за звеном: никто не разлучит нас, солнышко. Никто и никогда.
Именно эти слова шепчет мама, когда думает, будто я крепко сплю.
Ей и в голову не приходит, что я тоже могу не спать.
Время от времени.
В такие минуты я слышу ее шепот, но не вижу лица. И мне почему-то вдруг начинает казаться, что глаза у нее не голубые, — небеса покинули их. И теперь они до краев наполнены чернотой. Наверное, это тоже красиво. Может быть. Маки ничуть не хуже роз. И наоборот. И лишь зеленый фон величина постоянная. Как и мамина любовь ко мне.
Паутина. Якорная цепь.
…Утром я сам вызываюсь сходить за хлебом: более невинного способа вырваться за стены квартиры просто нет. Мама отпускает меня с неохотой — она считает двор источником повышенной опасности, где совершенно нечего делать ее сыну. Но и запретить мне спускаться туда, где бездумно носятся чайки и бакланы, она не в состоянии. Просто потому, что мне никогда ничего не запрещали. Справедливости ради я не злоупотреблял великодушием родителей, не злоупотребляю и сейчас. Все, что мне нужно, — немного времени, чтобы похоронить красноголовую птицу.
— Возьмешь патыр, — напутствует мама, засовывая деньги в карман моих шортов. — И, если будет катлама[3 - Сорта узбекских лепешек (прим. авт.).], — тоже возьми.
Оказавшись во дворе, возле островка с татарской жимолостью, я тотчас забываю и о патыре, и о катламе. Вот те самые, немного пожухлые листки, под которыми я вчера спрятал птичье тельце. Но красноголовки под ними нет! Меня охватывает отчаяние, потом его сменяет досада, а затем — злость на себя. Я не должен был оставлять птицу одну — пусть и мертвую. Скорее всего ее утащили коты. А может, муравьи. Или Домулло — вдруг ему посоветовали прикладывать к бородавке птичьи перья, чтобы она побыстрее прошла? Я почти ненавижу Домулло — наверное, это правильно, что он должен умереть. Я ненавижу Домулло, но очень скоро проходит и ненависть: стоит только коснуться щекой мягкой земли. Я и сам не понял, как оказался лежащим на ней.
Странно, что я не делал этого раньше.
И это… Это ничуть не хуже, чем мой вчерашний полет, ничуть! Время так же замедляется, — на этот раз подчиняясь биению сердца. Обычно я не замечаю того, что происходит у меня в груди. Но стоит ненадолго прислушаться, приложив руку и закрыв глаза, — и на первый план выходит настойчивые звуки:
тук-тук — тук-тук
так-так — так-так.
Неумолчные колесики, труженики-молоточки.
Они стучат и сейчас, вот только все реже и реже. С каждой секундой. Все медленнее. Т-ууууук. Т-уууууууук. Т-ууууууууууууук.
Та-ааааааааааааааааааааак.
Что, если сердце остановится совсем?
Эта перспектива нисколько не пугает меня, хотя я и не могу взлететь, — так же, как вчера. Наоборот, все больше вжимаюсь в землю и… на какой-то момент сам становлюсь землей. Всем тем, что скрыто в земле: мертвыми листьями, сухими мертвыми корнями, мертвыми насекомыми.
Мне нравится здесь.
Мне хотелось бы здесь остаться. Больше, чем там, наверху, где сияют звезды из каталога журнала наблюдений Майданакской высокогорной обсерватории. Где парят путешественники во времени. И мамины руки… даже они не сравнятся с объятиями земли.
Так-так, — ударяет сердце в последний раз.
Окруженный мертвыми листьями, насекомыми и корешками, я чувствую себя счастливым. Конечно, если бы прямо сейчас нашлась красноголовая птичка, я был бы счастлив абсолютно.
Но и так тоже сойдет.
* * *
…Домулло умирает через три месяца, от меланомы — болезни, о которой мало кто слышал в Шахрисабзе. До последнего момента ничем себя не проявлявшая, меланома прогрессирует так быстро, что Домулло едва успевают отвезти в Ташкент, на консультацию. Сразу после консультации его кладут в стационар, откуда маленькой суетливой чайке больше не суждено будет выпорхнуть.
Смерть Домулло — первая человеческая смерть на моей памяти — оставляет меня совершенно равнодушным. Самый маленький из дворовой компании мальчишка все равно был старше меня: ему уже исполнилось одиннадцать — против моих девяти. Мы ни разу не пересекались, мы даже не здоровались толком; тем более я все знал заранее — что уж тут переживать. Совсем другое дело — мама: известие о меланоме вызывает в ней всплеск невиданной ранее медицинской активности. Целых полтора месяца после похорон Домулло мы ходим по врачам: на предмет ранней диагностики самых разных заболеваний. Иногда сдаем одни и те же анализы дважды. Все потому, что мама должна убедиться: ее сыну ничего не угрожает. Мы даже совершаем паломничество в Ташкент (по следам Домулло) и в Самарканд (там живет один из лучших в Узбекистане кардиологов).
Мама подозревает наличие у меня астмы и ревмокардита, но, как и следовало ожидать, я оказываюсь абсолютно, восхитительно здоров. Наверное, именно об этом врачи беседуют с мамой, когда я жду ее в коридоре. И в конце разговора кто-нибудь из них обязательно добавит, что я — красавчик из красавчиков. Все так и есть, я — гузал, жуда чиройли, жуда екимтой бола, табиат муьжизаси[4 - Прекрасный, красавец, прелестное дитя, чудо природы (узб.).]. Не только врачи — все кому не лень отмечают это.
Я похож на ангела — и это мое единственное отличие от всех остальных. В свои девять я не совсем понимаю, что значит походить на ангела. И пока не испытываю никаких неудобств, разве что — легкое смущение, когда кто-то рассматривает меня слишком пристально. Толком и не разобрать, в кого я уродился, такой жуда чиройли: мама с отцом, хоть и симпатичные, приятные люди, но — самые обыкновенные, им вслед никто и не обернется. Мама утверждает, что я — вылитый дед, ее отец; жаль, что ни одной фотографии деда не сохранилось.
Моя ангельская красота спасает нашу семью в смутное время тотальной, вспыхнувшей на ровном месте, ненависти к инородцам и иноверцам. Немногочисленные русские спешно покидают Шахрисабз, как чуть раньше это сделали немногочисленные немцы и евреи. Дворовая команда несет еще одну потерю: к умершему Домулло прибавляется толстяк немец Вернер. Семья Вернера уезжает в далекий, как галактика ESO 137 -001, Франкфурт-на-Майне. Стоя у окна, я вижу, как они садятся в грузовое такси: родители, сестра и младший брат. Все ждут только толстяка, который прощается с Осой. Оса проникновенно обнимает Вернера за шею, пару минут трясет его пухлую руку, после чего неожиданно поддает отъезжающему под дых. Ровно так же, как двинул когда-то меня. А потом, даже не глядя на согнувшегося пополам немца, резко поворачивается и выбегает со двора.
Бегает Оса очень быстро, никому его не догнать.
Но никто и не собирается. Вернера спешно заталкивают в такси — так всем не терпится покинуть наконец адов Шахрисабз и добраться до благословенного Франкфурта. Возможно, Оса тоже мечтает о Франкфурте, но везет в этот раз не ему. И никогда не повезет.
Через пару дней мы с Осой встречаемся во дворе: у тутовника и татарской жимолости, где я на несколько минут успел стать землей. Оса же остается самим собой — королем двора. Он стоит, облокотившись на шелковичный ствол и сунув руки в карманы.
— Эй! — негромко зовет меня Оса, когда я прохожу мимо, груженный патыром и катламой. — Поди сюда, шкет.
Памятуя о предыдущей встрече, я заранее жалею лепешки, которые обязательно вывалятся в случае драки. Отряхивай потом их от пыли!.. Но никакого особенного страха перед Осой нет. Наоборот, мне даже немного жаль его; немного смешно оттого, что он такой ахмок[5 - Дурак (узб.).]. Зачем-то отправил Орзумурода и Улугмурода к моему подъезду, чтобы те отрезали возможные пути отступления. Теперь оба брата, с совершенно одинаковой, виляющей походкой, движутся в мою сторону.
— Глухой, что ли? — снова подает голос Оса. — Сказал же, подойди сюда.
— Зачем?
— Разговор есть.
Разговора нет, во всяком случае, в первые пять минут: Оса слабо фокусируется на мне, то и дело смотрит по сторонам, а потом вытаскивает перочинный нож и принимается вычищать грязь из-под ногтей. Еще и искирт бола[6 - Грязнуля (узб.).], надо же!
— Боишься меня? — смачно сплюнув на землю, спрашивает грязнуля.
— Нет.
— Домулло-то помер.
— Ага.
— Ты что тогда сказал?
— Что он умрет, — спокойно отвечаю я.
— Вот и врешь ты! Брешешь, как собака. У-у, джаляб!..
Это похоже на вспышку ярости, но Оса вовсе не в ярости. Он боится. Как должен был бояться я, но на поверку выходит, что королю двора гораздо страшнее, чем мне.
— Нет. Не вру.
— Отчего тогда сказал, — тут Оса понижает голос до шепота, — что помру я?
— Ты сам так услышал. Я разве виноват?
— Значит, все в порядке будет?
— Наверное. — Я пожимаю плечами. — Я пойду?
— А ты чего борзый такой, майда?[7 - Мелюзга (узб.).] — Оса наконец оставляет в покое ногти и принимается чесать подбородок кончиком лезвия.
— Я пойду?
— Куда?
— Домой.
— А хочешь с нами?
Предложение Осы не слишком-то нравится мне: зачем я им понадобился? И снова мои мысли возвращаются к лепешкам: нехорошо, если они окажутся в пыли. Это — единственное, что беспокоит меня. А Оса не беспокоит вовсе.
— Не ссы, майда. — Король двора считывает мои душевные колебания по-своему. — И забудь про прошлый раз. Глупо получилось.
— Нормально получилось.
— Никто тебя теперь не тронет. А будешь меня держаться — не тронут вообще. Пойдем, а? Чего покажу!.. Не пожалеешь.
То, что происходит впоследствии между мной и Осой с его прихвостнями, никакая не дружба. Впрочем, к дружбе никто изначально и не стремился. Мною движет любопытство и желание еще раз испытать радость полета. Снова стать путешественником во времени. Так или иначе связанный с Осой, полет однажды случился — так почему бы ему не повториться вновь? Я, во всяком случае, очень на это надеюсь. Но ничего не происходит. Иногда мы часами слоняемся по городу, на первый взгляд — совершенно бесцельно. И в то же время меня не покидает ощущение, что маршрут хорошо продуман и спланирован заранее. Правда, Оса внес в него коррективы — специально для меня: каждые два часа я должен звонить на работу маме и сообщать, что у меня все хорошо. Чем я занимаюсь? Читаю, смотрю телевизор — в общем, с пользой провожу каникулы. И конечно, жду тебя, мамочка.
Мама могла бы звонить и сама, но оба мы пришли к выводу, что лучше это делать мне: так вырабатывается ответственность, которая, несомненно, пригодится в жизни.
В нужный момент рядом обязательно оказывается телефон-автомат, из которого я совершаю звонок, чтобы в очередной раз соврать о чтении и просмотре телевизионных программ. Иногда я разбавляю вранье про книги враньем про папины фотогалактики, разложенные на полу в большой комнате. Это называется — изучать каталоги; занятие, которое я с недавних пор забросил.
Галактики не очень-то вдохновляют маму.
— Не улетай далеко, солнышко, — говорит она прежде, чем повесить трубку.
Я и не улетаю, я — хороший сын, который дал маме слово, что никогда ее не оставит. Но «никогда» можно немного отодвинуть (пока мама на работе) или вообще перенести в будущее. А в настоящем Оса молча выдает мне мелочь на телефон-автомат. И — ни одной кривой улыбки в сторону маменькиного сынка. Почему он так возится со мной — загадка. Но что-то подсказывает мне: разгадать ее можно будет в конце маршрута, до которого мы никак не доберемся.
Просто потому, что никуда не спешим.
Иногда, вместо того чтобы шляться по улицам, мы отправляемся в подвал (у Осы есть ключи от подвала) и болтаем, сидя на старых, полуистлевших коврах. Вернее, в основном болтает Оса, нам же с братьями-неразлучниками остается только слушать его.
Оса мечтает перебраться из Шахрисабза в латиноамериканскую страну Колумбию и заделаться наркобароном. Подойдут и Италия с Америкой (там тоже припеваючи живут наркобароны), но все равно нужны деньги. Много денег.
— Много — это сколько? — спрашивает практичный Улугмурод.
— Почем я знаю. Тысяч пять. Или десять.
— Рублей? — уточняет Орзумурод.
— Дурак, да? — Оса смеется. — Кому нужны рубли в Америке? Долларов.
— Доллары в Самарканде можно достать. Или в Ташкенте, у иностранцев. — Это снова Улугмурод, он проявляет завидную осведомленность.
— Так много не достанешь. — Теперь уже осведомленность проявляет сам Оса.
— И что делать?
— Сидеть на жопе ровно!
Произнеся это, мой новый покровитель смеется. А затем переключается на меня:
— А ты что скажешь?
— Не хочу я в Америку. Мне и здесь хорошо.
— Скоро будет плохо. Всем людям будет плохо, все с ума сойдут. Так биби[8 - Бабушка (узб.).] говорит. А еще она говорит, что ты — ангел.
Я не знаю, как реагировать на эти слова. В отличие от Улугмурода и Орзумурода — они бьют друг друга по плечам и толкают в бока. И хихикают. Наверное, мне тоже следовало бы улыбнуться, но я просто смотрю на Осу. А Оса смотрит на меня. Черты его лица то и дело теряются за клубами легкого дыма: все находящиеся в подвале курят анашу.
Кроме меня.
— Ну, чего? Дунешь, майда?
— Пусть сначала у мамочки разрешения попросит.
Так подначивают меня Орзумурод и Улугмурод — каждый по-своему и хихикая все громче: анаша веселит их. А Осу делает чрезмерно сентиментальным, отсюда и разговоры о биби и ангелах. Отсюда разговоры о деньгах и о счастливой наркобаронской жизни в Колумбии, тебе бы там понравилось, майда. Странно, что он все время обращается ко мне, представляя наш побег из Шахрисабза как дело решенное. При этом в рассказах Осы о счастливой заграничной жизни фигурируем только мы, братья остаются здесь, в Шахрисабзе, на пыльных подвальных коврах. Орзумурода и Улугмурода это не обижает; или они слышат совсем другие истории, заключенные в спичечном коробке с анашой.
— Что знаешь ты и не знаю я? — иногда спрашивает у меня Оса.
Рассказывать ему о галактиках — бесполезно. О полете и путешествиях во времени — не хочется, это только моя тайна. И потому я вежливо пожимаю плечами.
— Может, точно знаешь, когда я помру? Как Домулло?
Я пожимаю плечами еще вежливее. И вообще — веду себя с достоинством, мама бы гордилась таким сыном.
— А если я знаю что-то такое, чего не знаешь ты? — Оса все никак не может успокоиться. — Про тебя. Этого еще не случилось, но уже случилось. Думаешь, так не бывает?
— Бывает.
Оса подползает ко мне и крепко ухватывает пальцами за подбородок.
— Умный, да? Сам-то не боишься умереть?
Еще никто не разговаривал со мной о смерти, не сталкивал лбами меня и ее. Все мамины истории о родителях и остальных родственниках выглядят так, как будто они просто ушли. Оставили нас, осторожно прикрыв дверь за собой. Отстали от поезда, на котором мы едем куда-то. Но (какие же они все-таки чудесные люди!) дали телеграмму со станции: «С нами все хорошо! Доберемся следующим составом и будем на месте раньше вас. Не волнуйтесь!»
Вот никто и не волнуется.
Я тоже не выказываю никаких признаков волнения, хотя мне не нравятся пальцы Осы: они желтоватые, покрытые заусенцами и жесткие, как наждак. Между указательным и средним вытатуирована буква «С» — неаккуратная, расплывчатая.
— Не боишься, а? — снова переспрашивает Оса.
— Нет.
Я не вру. Нельзя же всерьез опасаться телеграммы. Синюшной буквы между пальцами, которая не в состоянии сама позаботиться о себе. Но даже если бы было что-то более страшное…
Это совсем не страшно.
Откуда я знаю это? Просто знаю, и все. Всегда знал. Как дурные слова, которые сейчас произнесет Оса. Он и произносит:
— Джаляб! Сс-сука!
— Навалять ему? — интересуется Улугмурод.
— Я тебе наваляю. Сам у меня будешь кровью харкать. — Процедив это, Оса вновь сосредоточивается на мне. — Мы друзья, майда. Ведь так?
Маленькая красноголовая птица — вот чьим другом мне хотелось быть. Я до сих пор вспоминаю о ней, а заодно — о полусгнивших мягких листьях, бледных корешках и таких же бледных насекомых. Если смерть — это поиски птицы с обязательным счастливым воссоединением в конце, я готов отправиться в путь немедленно. Осталось только придумать ей имя, чтобы окликнуть, когда мы встретимся.
* * *
…Маймун[9 - Обезьяна (узб.).].
Непонятно, откуда возникает история о нем. Подобно дыму, окутывающему кудлатую голову Осы, он вплетается во все наши разговоры, всплывает то тут, то там. Маймун всемогущ и вездесущ, для него нет ничего невозможного — так это выглядит в изложении Осы. Иногда мне кажется, что он — один из недосягаемых колумбийских наркобаронов, о которых грезят мои новые приятели. Но чаще Маймун предстает в образе черной дыры, расположенной в галактике NGC4889 в созвездии Волосы Вероники. Туда уже затянуло Осу, хотя и не окончательно: время от времени он вырывается из оков чудовищной гравитации с каким-нибудь трофеем.
Например, часами.
Новенькие «котлы» сверкают на запястье Осы ничуть не хуже солнца или, скорее, луны: серебристо-белые, с тремя хронометрами на циферблате и множеством насечек на ободке.
— Настоящие швейцарские, — торжественно сообщает Оса. — Фирма «Тыссот», сс-сука!
Улугмурод и Орзумурод потрясены, они пытаются приблизиться к часам, но тут же получают отповедь владельца:
— А ну, не лапать!
Удивительно, но ко мне Оса гораздо более снисходителен:
— Хочешь посмотреть, майда?
— Не знаю.
— Дурак, что ли? Они одни такие. Во всем Шахрисабзе.
Оса склонен к художественным преувеличениям, но тут он вряд ли врет: пыльный, изнывающий от зноя Шахрисабз — совсем крошечный городишко. Ничего примечательного в нем нет, за исключением центра, где все связано с великим воином и правителем Тамерланом. И базара Чорсу, куда мы с мамой ходим по воскресеньям. А теперь еще появились и часы неизвестной мне швейцарской фирмы «Тыссот». Не удивлюсь, если они взойдут над руинами дворца Ак-Сарай сегодня же ночью, заменяя луну: такие они ослепительные.
Впрочем, красота часов не трогает меня. Я равнодушен к ним так же, как равнодушен к анаше, наркобаронам и даже байкам о том, как Маймун переплыл зимой пролив Ла-Манш (это где-то в Италии, а может, в Штатах) и получил за это миллион долларов и жилетку из крокодиловой кожи. В запасе у Осы есть еще с десяток историй, но эти — самые запоминающиеся. Оса рассказывает их только мне (при Улугмуроде и Орзумуроде он про Маймуна особенно не распространяется, держит рот на замке). Но стоит нам с Осой остаться одним, как он тут же заводит песню про Маймуна. Я не знаю, как к этому относиться: то ли Оса посвящает меня в тайну, известную немногим, то ли смеется над малолетним дурачком.
Но не такой уж я дурачок. И не больно-то верю Осе. С миллионом долларов еще можно смириться, но крокодиловая жилетка выглядит совсем уж неправдоподобно.
— Все ты врешь, Оса.
— Я?! Да если хочешь знать… — Помолчав секунду, он решается и подзывает меня, согнув указательный палец.
Губы Осы похожи на наждак ничуть не меньше, чем его пальцы. И теперь сухая наждачная бумага немилосердно трет мне ухо.
— Если хочешь знать, он здесь.
— Кто?
— Маймун. Он сам тебе все расскажет, если мне не веришь.
— Про миллион долларов?
— Про что угодно. Ты такого человека не встречал, зуб даю.
Выходит, Маймун — это не черная дыра, а все-таки человек. Я немного разочарован.
— Он весь мир объездил, где только не был! Вот ты где хотел бы побывать?
— Не знаю. Хочу поехать к папе на выходные.
— Сегодня только вторник. — Оса смотрит на меня с сожалением. — А завтра можно пойти к Маймуну. Все равно делать нечего.
— А там что мы будем делать? У Маймуна?
— Ну-у… Видак смотреть. У него и видак есть со Шварценеггером. И вообще, он его друг.
— Чей?
— Дурак, что ли? Шварц Маймуну друг. Видак посмотреть хочется?
— Не знаю.
— Да и пошел ты! Ай, сс-сука, ты бесишь! Амгя бор! Кыждыл! Магюлиз!..
Оса снова грязно ругается — видно, что терпение у него на исходе. Еще бы, все самые соблазнительные перспективы общения с Маймуном уже обрисованы, а я не вдохновился ничем из предложенного списка. Есть от чего прийти в ярость, но Оса при этом еще обижен и расстроен. Как будто заключил пари на миллион долларов и крокодиловую жилетку, что приведет меня, а я (кыждыл, магюлиз) порчу ему всю малину. Мне становится жаль несчастного Осу.
— Ладно. Пойдем смотреть. А телефон там есть? Ты знаешь, мне надо маме звонить.
— Даже два! — с жаром уверяет меня повеселевший Оса.
…День, пришедший после вторника, — самый обычный. И маршрут, по которому мы с Осой поначалу следуем, самый обычный: в обход Чорсу, мимо сельхозтехникума, а потом — вдоль маленького арыка. Очень жарко, и я уже жалею, что поддался на уговоры Осы: лучше бы мы остались в подвале, Улугмурод и Орзумурод наверняка там.
Потому что с нами их нет.
Братья не сопровождают нас, как делали всегда. Не то чтобы это вызывало во мне беспокойство, но я не перестаю оглядываться: вдруг появятся их короткие тени? Наши с Осой тени тоже короткие и с каждой минутой съеживаются все больше — время близится к полудню.
— Долго еще? — спрашиваю я у Осы.
— Нет. — Он горделиво взбрасывает руку и несколько секунд пялится на швейцарский циферблат. — Минут через десять будем на месте.
— А почему братья не пошли? Не хотят увидеть друга Шварца?
— Не пошли и не пошли. Не звали их — вот и не пошли. Много чести им.
— А нам?
— А нам — в самый раз.
Через десять минут мы оказываемся в месте, куда до сих пор не ступала моя нога (и, как я подозреваю, мамина) — в махалле. Одноэтажные домики лепятся друг к другу, как будто держат круговую оборону. Их облупленные фасады опутаны тонкими трубами и проводами. Кое-где валяется строительный мусор, кое-где стены оплетает виноград, а еще я успеваю разглядеть вывеску на одном из домов -
«САРТАРОШХОНА»[10 - Парикмахерская (узб.).].
Сквозь стекло проглядывает кресло, похожее на трон, пара натертых до блеска зеркал и целая батарея самых разнообразных бутылочек с прикрепленными к узким горловинам резиновыми трубками. Трубки заканчиваются такими же резиновыми грушами. На столешнице из темного камня лежит стопка полотенец, а сверху, на полотенцах, раскрытая бритва с костяной ручкой.
Я ни разу не бывал в парикмахерских (мама стрижет меня и папу сама) — и это большое упущение. Мне хочется немедленно войти под сумрачные своды этой волшебной Сартарошхоны, устроиться в кресле, в котором не побрезговали бы посидеть ни Оцеола, ни Нил Армстронг, — и закрыть глаза.
Вот если бы Маймун оказался владельцем столь чудесного места!
— Ну, чего прилип? — окликает меня Оса.
— Ничего.
— Идем.
— Разве мы не пришли еще?
— Почти.
И правда: не успеваю я додумать целиком захватившую меня мысль о Сартарошхоне, словно о пещере Али-Бабы, как Оса толкает дверь соседнего с ней дома. И мы оказываемся в маленьком аккуратном внутреннем дворике. Видно, что Оса здесь не в первый раз: он уверенно пересекает дворик, направляясь к самому дальнему строению. Мне остается только следовать за ним.
— Подожди здесь, — шепчет мне Оса, стоит нам только оказаться внутри. И исчезает за занавеской.
В полутемном, завешанном коврами коридорчике чуть прохладнее, чем снаружи. Пахнет какой-то едой, но этот запах — не единственный. Есть и другие — знакомые и не очень. Тонкую, въедливую, как будто прибитую пылью анашу я распознаю сразу. И сквозь эту травяную пыль иглами прорастает что-то пряное и острое, как если бы мне пришлось сунуть нос в жестянку со специями. А еще здесь ощутимо отдает кожей, но не грубой; не той, из которой сделаны сумки и башмаки, продающиеся на базаре Чорсу. Не грубой — мягкой.
Такой же мягкой, какими были перышки красноголовой птицы.
Откуда-то издали доносятся приглушенные голоса. Вернее, сразу несколько пар голосов, они накладываются друг на друга. Так что разобрать, о чем голоса пытаются втолковать друг другу, — невозможно. Я и не стараюсь, лишь не оставляю попыток удержать ноздрями запах, который может — вдруг несказанно повезет! — привести меня к птице. Удивительно, но я до сих пор думаю о ней. А еще о Сартарошхоне: что, если попросить Осу зайти туда на обратном пути? Он не сможет мне отказать, ведь я же ему не отказал. Пришел сюда.
И стою, как дурак, в какой-то ковровой норе.
Вдруг Оса позабыл обо мне? Или не выходит нарочно, зная, что я никуда не денусь, вот сс-сука! Джаляб!
— Сс-сука! Джаляб! — шепчу я совсем по-осиному.
И в то же мгновение он вырастает передо мной: с улыбкой на лоснящемся лице. Улыбка обнажает сколотый передний зуб и золотую коронку где-то в глубине рта. Раньше я не видел ее. Может, потому, что Оса никогда еще так широко мне не улыбался.
— Заскучал, майда? Идем.
…Фабрис.
Его зовут Фабрис, а вовсе не Маймун. Но что-то обезьянье в нем все-таки есть. Длинные руки с длинными пальцами — такими подвижными, что вполне могли бы гнуться в разные стороны. Ноги у Фабриса, наоборот, короткие, а волосы забраны в хвост. Они такие же черные, как у Осы, и также кажутся смазанными бараньим жиром. Но вряд ли это жир: от Фабриса очень хорошо пахнет — той самой кожей. Не грубой — мягкой.
Он представляется не сразу. Просто стоит посреди комнаты и внимательно разглядывает меня, склонив голову набок. А потом растягивает губы в улыбке. Совсем как Оса — но это другая улыбка. Она полна нетерпеливого дружелюбия, как будто Фабрису хочется с места в карьер поделиться со мной чем-то очень важным. Есть в ней и еще что-то, что трудно объяснить. И… я уже видел похожий взгляд. Примерно так Оса смотрит на свои новенькие швейцарские часы.
— О-ла-ла, — произносит все еще Маймун. — Адорабль. Оншонто.
Он точно не русский, но и не узбек. Иностранец.
Подумаешь.
Иностранцы работают в папиной обсерватории. Обычно они вежливо здороваются со мной, дарят значки, жвачку, а иногда — маленькое соленое печенье. А один немец подарил мне шариковую ручку, но на немца все еще Маймун не похож.
— Я — Фабрис, — говорит он.
Я киваю головой.
— Я — друг Мухамеджана. — Несмотря на то, что Маймун (или Фабрис) совсем неплохо говорит по-русски, «друг Мухамеджана» дается ему с трудом.
— Оса.
— Оса? Такое маленькое злое… ансект…[11 - Insecte — насекомое (фр.).]
В горле Фабриса как будто перекатываются стеклянные шарики, интересно, подарит он мне ручку или нет?
— Оса — не злой.
Слышит ли это Оса, который находится тут же, в комнате? Может, и нет, он развалился на диване в дальнем углу и не отрывает взгляда от экрана телевизора. Я не вижу, что происходит на экране, но наверняка что-то страшно интересное. И опасное. Во всяком случае, то и дело доносятся выстрелы, крики и ржание лошадей.
— Тре бьен. Отлично. Я — друг Осы.
— А я думал, вы — друг Шварца.
— Кого? — Фабрис несказанно удивлен.
— Арнольда Шварценеггера, — терпеливо поясняю я. — Оса сказал, что вы его друг.
Гипотетический приятель Шварца с готовностью смеется, а потом подмигивает мне:
— Ну… Оса немного преувеличил. А тебе нравится Шварценеггер? У меня есть фильмы. Можем посмотреть, если хочешь.
Стеклянные шарики в горле Фабриса все перекатываются и перекатываются. Из-за них словам трудно выбраться наружу, а может, он просто тщательно подбирает их. Иностранец, что с него возьмешь — так думаю я. А еще я думаю об этом его «если хочешь». Обычно так говорит мама: мы сделаем то-то и то-то, если ты хочешь. Но Фабрис — не мама, я вижу его первый раз в жизни.
Странно.
Я пожимаю плечами:
— Не знаю.
— Говорил ведь, что он дурак.
Это Оса, погруженный в просмотр фильма не так глубоко, как мне казалось.
— Сам ты дурак. Кыждыл. Магюлиз!
До сих пор я не произносил этих слов — и не потому, что они находятся под запретом (хотя они находятся под запретом). Ничего не значащие для мальчика девяти лет, но обращенные к кому-то, они могут вывести человека из себя. Уничтожить его. Или отправить уничтожать других. Словом можно убить, — иногда говорит мне мама. Я не совсем уверен, что это — именно те слова, но, просвистев над головой Осы, они заставляют его вскочить на ноги и двинуться ко мне со сжатыми кулаками.
— Что ты сказал?
— Что слышал. — Присутствие Фабриса добавляет мне уверенности. Несмотря на то что он отрекомендовался другом Осы, я чувствую, что он — на моей стороне. И это чувство наполняет меня едва ли не восторгом.
Странно.
— Нет, — спокойно говорит Фабрис. — Здесь никто не ссорится. Здесь все любят друг друга. Согласны?
— У-у, сс-сука! — Так и не донеся кулак до моего лица, Оса возвращается к телевизору.
Вот и все. Вытащить осиное жало намного проще, чем мне казалось.
Но я тут же забываю об этом. И забываю об Осе.
Фабрис — археолог. Знаю ли я, кто такие археологи? В общих чертах. Они — нечто совсем противоположное тем, кто смотрит на звезды. Археологи обычно смотрят себе под ноги. Терпеливо снимают землю, пласт за пластом. Одежка за одежкой.
Одежка за одежкой — именно так говорит Фабрис. Это называется культурный слой. Наверное, меня увлекают звезды? — делает предположение он.
— Ну-у… Не все.
— Есть те, которые ты любишь больше остальных?
Большое Магелланово Облако. Ответ скрыт в названии: оно большое — вот и любви ему нужно больше, чем кому-то другому. Только это не звезда, а целая галактика.
Ободряемый улыбкой Фабриса (и когда только успел к ней привязаться?), я рассказываю о галактиках и о черных дырах. Мой новый друг тоже кое-что слышал о них. Но не знает подробностей. Вот если бы я рассказал ему!..
— Там все пропадает. Эта комната может пропасть. И Арнольд Шварценеггер.
— Грустная перспектива. — Фабрис качает головой.
— Чего уж хорошего, да.
Но если бы пропал Оса — я бы точно не расстроился.
— Лучше остаться на Земле, правда?
— Чтобы снимать ее одежка за одежкой?
— Да!
Фабрис легонько дергает меня за ворот рубашки и смеется. Звезды — это, конечно, замечательно, но уж слишком далеко. Их не рассмотришь в подробностях. Не приблизишь, как бы сильно этого ни хотел. Археология — совсем другое дело: здесь до всего можно дотянуться, все потрогать руками. Примерно так: его рука касается моей руки. Если пальцы Осы жесткие, как наждак, то пальцы Фабриса… Не мягкие, нет. Они похожи на воду в арыке: вода вспенивается и обтекает тебя, образуя крохотные водовороты. Точно такие же водовороты живут под кожей Фабриса. Они немного пугают меня: неизвестно, что вынесет на поверхность с глубины — вдруг склизкую арбузную корку? Они пугают, да.
Странно.
Все можно потрогать руками, заявляет Фабрис. Но лучше сдувать и смахивать вековую пыль с камня специальной кисточкой. И все нужно делать осторожно, чтобы не повредить целостность культурного слоя. Лэ прудэнс. Э-э-э… Осторожность. Осторожность — главное в профессии археолога. Ну а потом, когда артефакты собраны… Знаю ли я, что такое артефакт? Нет? Материальный объект, когда-то созданный человеком и найденный в результате раскопок, не слишком ли это сложно для меня?
Нет.
Совсем не сложно. Фабрис здесь из-за Тамерлана?
Именно, подтверждает он. Когда Фабрис был мальчиком — таким, как я, — то увлекся историей. Сначала европейской, а потом азиатской. История — это всегда движение, перемещение, завоевание; дело, которое мужчины делают сообща, будь то войны или открытие новых земель. Есть множество дел, которые мужчины делают сообща и о которых женщинам знать не обязательно. Ты согласен?
— Да, — отвечаю я. — Я могу позвонить маме?
Фабрису не очень нравится эта идея, он грустнеет. Стеклянные шарики больше не перекатываются в горле. А я уже привык к ним. Как и к его улыбке. Фабрис — очень интересный человек. Может быть, самый интересный из всех, кого я знаю. За исключением людей, которые работают в обсерватории. Но они никогда толком не разговаривали со мной. А Фабрис — разговаривает. Задает вопросы не просто так, а чтобы услышать ответ. И мой ответ так важен, как будто от этого зависит его жизнь.
Странно.
— Я могу позвонить? Оса сказал, что здесь есть телефон. Даже два.
— Один есть точно. Ты хороший мальчик.
В голосе Фабриса не слышится прежнего энтузиазма. Что-то произошло за последние несколько минут, что-то неуловимо изменилось. Но что именно — я понять не в состоянии. Может быть, потом как-нибудь и удастся. А пока я снова оказываюсь в ковровой норе, которая ведет в нору поменьше, — именно там находится телефон. Он стоит на тумбе у полуоткрытого окна, за окном течет арык — тихое ворчание воды ни с чем спутать невозможно. А если к тому же внимательно вглядеться в щель верхнего ящика тумбы (что я и делаю), то можно увидеть… Не специальные кисточки Фабриса, нет, — сложенные полотенца, а еще ножницы, бритвы (не такие красивые, как та, из Сартарошхоны) и пару расчесок. Разговор с мамой длится не дольше обычного, и слышит она все то же, что слышит всегда: я дома, пообедал, читаю книжку. На этот раз — «Зверобой» Фенимора Купера.
Фабрис предпочитает Жюля Верна.
Об этом он сообщает мне, когда разговор с мамой закончен.
— Ты соврал.
— Нет. — Я пожимаю плечами. — Я читаю «Зверобой». Осталось страниц тридцать или около того.
— Ты соврал. Сказал, что ты сейчас дома.
— Вы тоже соврали.
— Я? — Стеклянные шарики вернулись снова, а один (самый большой) бьется и бьется в шею Фабриса, скачет то вверх, то вниз.
— Сказали, что Оса — ваш друг. А это неправда.
— Почему?
Потому что настоящий друг обязательно был бы в курсе, чем занимается Фабрис. Я — совершенно посторонний мальчишка — и то узнал об этом спустя пять минут после знакомства. Всего пять, а ведь у Осы было гораздо больше времени. А дурацкие истории про крокодиловую жилетку и погружение в воды Ла-Манша? И другие, где Фабрис представал то наркобароном, то человеком, которому вживили акульи жабры (была и такая телега, которую Оса как-то раз подогнал по сильной обкурке)? С одной стороны — «он дофига путешествовал, сс-сука», с другой — немного презрительное прозвище «Маймун». Оно, конечно, не самое обидное, но все же… И Оса напирал на Шварценеггера, а оказалось, что Фабрису намного интереснее их шахрисабзский Тамерлан.
Я не знаю, каким образом объясниться с Фабрисом так, чтобы это не выглядело наездом на Осу. Я молчу.
— Ну хорошо. — Фабрис смотрит на меня без тени улыбки. — Тогда, наверное, он твой друг?
— Нет.
— И без него полно друзей?
Нил Армстронг, Оцеола, пара галактик — они не забывают слать мне привет с фотографий из письменного стола.
И мама.
Жаль, что мама не может быть мне другом. Только мамой, которой приходится время от времени врать, чтобы она не волновалась. Не рассказывать того, о чем я думаю, — вдруг это испугает ее? Когда любишь — вечно переживаешь из-за пустяков, с мамой все происходит именно так. А папа слишком занят в своей обсерватории, он — главный технический специалист, и без него все, абсолютно все остановится. Ни один механизм не заработает — от самого юркого до самого неповоротливого. И звезды останутся без присмотра. Папа слишком занят, вот маме и приходится отдуваться за двоих. А в школе меня не очень-то любят. Не трогают особо, но и не любят. Так получилось, что я — единственный рус киши[12 - Русский (узб.).] в классе, может быть, не любят из-за этого?
— Я бы хотел быть твоим другом, — без всякого перехода говорит Фабрис.
— Так не бывает. Взрослые и дети не друзья.
— А кто?
— Просто взрослые. И просто дети.
— Разве дети не хотят побыстрее вырасти? Вот ты — не хочешь?
— Хочу.
— А взрослым иногда хотелось бы снова стать детьми. Поверь, я знаю, о чем говорю. Мы не так далеко друг от друга, как кажется.
Мы и вправду совсем близко: сидим на новеньких курпачах[13 - Курпача — тонкий ватный матрас (узб.).], сложив ноги по-турецки; Фабрис запускает пальцы мне в волосы и осторожно треплет их. До сих пор так делала только мама.
— Друзья? — спрашивает он.
— Да.
Правда, не совсем понятно, что мы должны делать как друзья. Защищать друг друга. Но на меня никто не нападает. Оса мог бы — а как раз Осы в комнате нет. Надо же, он куда-то подевался, а я даже не заметил этого. Впрочем, я тут же забываю о его существовании.
Мне нравится Фабрис. Нравятся его истории и то, что он — археолог. И то, что он иностранец. И то, что он — взрослый, хотя я до сих пор не понял, сколько ему лет на самом деле. Сколько бы ни было — он все равно стоит на верхотуре Ак-Сарая. Дворца, в котором жил Тамерлан.
Городская водонапорная башня тоже подойдет.
Он там, наверху, а я стою внизу и смотрю на него, запрокинув голову. Как смотрю на звезды и на тех, кто наблюдает за звездами.
А вот и нет. Все не так.
Потому что теперь мы оба запрокидываем головы — я и Фабрис. Мы снимаемся на «Полароид» — диковинный фотоаппарат со вспышкой, который делает моментальные снимки. Снимки неторопливо, с легким постукиванием выползают из щели, похожей на щель в почтовом ящике. Изображение проступает не сразу, но так интереснее. Никогда не угадаешь заранее, какую физиономию скорчил во время съемки. Мы с Фабрисом корчим физиономии, да! Размахиваем руками, приставляем друг другу рожки, скашиваем глаза к переносице и зверски улыбаемся. Не все снимки оказываются удачными, некоторые просто смазаны. А некоторые представлены лишь фрагментами — меня или Фабриса: вполне может отсутствовать плечо или рука, и даже часть лица, что совсем уж неприятно. То есть мне это даже нравится, но Фабрис считает, что это — непорядок. Так не должно быть, вдруг эти фотографии со временем тоже станут артефактами? И их, затерявшиеся где-то в очередном культурном пласте, найдут будущие археологи? И что же они увидят?
Что?
В том-то все и дело, что ничего. Часть руки, часть лица, одинокий потерянный глаз; губы, рассеченные надвое. В археологии важно что?
Что?
Общая картина.
Ради нее мы с Фабрисом застываем, он обнимает меня за плечи и притягивает к себе. Моя голова оказывается у него под подбородком, а затылок почти вжимается ему в шею. Щелк, хрр-р — и фотография готова, но он не спешит разжать руки. До сих пор только мама и папа касались меня, да еще сандалия Осы — когда Оса нанес удар в солнечное сплетение. И его пальцы, когда он хватал меня и спрашивал — не боюсь ли я смерти. Можно еще вспомнить академика Рахимова и немца, подарившего мне ручку.
Все.
На секунду взъерошить мальчишке волосы и отправиться по своим делам: так поступают ученые. С оттягом стукнуть рус киши, дождаться, пока он упадет, — и стукнуть снова: так поступают короли двора. У мамы тысяча рук, которыми она обнимает своего сына. У папы — только две, да и те немного рассеянные: он отвыкает от нас, месяцами живя на Майданаке.
Я не сержусь на папу.
И не сержусь на Фабриса, который прилип ко мне и никак не хочет отлипать. Я просто не знаю, что должен делать. Сидя под навесом его подбородка. Незнакомое для меня место, непонятное. Не похожее на то, мамино, где всегда можно укрыться от дождей, селей и камнепадов. С мамой всегда чувствуешь себя защищенным. Но разве можно чувствовать себя защищенным, когда камни грохочут за твоей спиной? Их точное количество неизвестно, но звук получается громким:
Бах-ба-ах, бах-ба-ах, и так — снова и снова, не останавливаясь ни на мгновение.
Я не сразу понимаю, что это сердце Фабриса, колотящееся где-то у меня возле уха: все выглядит так, как будто он пробежал несколько километров вдоль арыка или сходу забрался на верхотуру Ак-Сарая.
Городская водонапорная башня тоже подойдет.
Что, если сердце у него больное?
Я вспоминаю о нашей с мамой поездке в Самарканд, к лучшему в Узбекистане кардиологу. Тому самому, который назвал меня чудом природы. Он точно может помочь Фабрису.
— Адорабль. Оншонто.
Я слышал эти слова, когда Фабрис еще был Маймуном. Человеком-обезьяной с ловкими бескостными пальцами. Раньше пальцы были сами по себе, а теперь они… Я не понимаю.
Странно.
— Я не понимаю.
— Ты восхитительный мальчик. Очень красивый.
Слова Фабриса не смущают меня; что-то подобное я слышал и раньше. Непривычна только интонация: как будто он испытывает не восхищение, а боль. Которую нужно скрывать, чтобы не прослыть слабаком. Ржавый гвоздь распорол ногу? Не подавай виду, держись из последних сил.
Я бы держался.
— Хотите сказать — ангел?
— «Хочешь», — поправляет меня Фабрис. — Друзья всегда говорят друг другу «ты». Ну-ка!
— Хочешь, — послушно повторяю я.
— Значит, ангел?
— Так считает бабушка Осы.
— Бабушка Осы — мудрая женщина.
— Вы… Ты с ней знаком?
— А ты?
Почтительно здороваюсь, увидев ее во дворе, а знакома с ней мама. Иногда они разговаривают — недолго, может быть, минуту или две. И тогда от бабушки Осы исходит сияние: все зубы у нее золотые.
— Все зубы у нее золотые. У многих здешних так.
— Ага. — Фабрис задумывается. — У здешних. А ты — нездешний?
— Мы приехали из Оша. А до Оша жили еще где-то. Но я этого не помню. Был совсем маленький.
— Ты нездешний, потому что ты ангел.
— Ну…
Все, о чем бы ни говорил Фабрис, — абсолютно логично. Хотя это и не главный аргумент для мальчика девяти лет. Но он позволяет моему новому другу-археологу двигаться дальше. Вернее, двигаются его руки.
— У ангелов ведь есть крылья.
— Ну…
— Значит, и у тебя должны быть, раз ты ангел.
Вот тут Фабриса ждет разочарование: никаких крыльев у меня нет. Лучше сразу сказать ему об этом, но я молчу. Молчу даже тогда, когда бескостные пальцы оказываются у меня под рубашкой. Он сейчас друг? Или археолог, изучающий культурные пласты?
— Все в порядке? — спрашивает Фабрис.
Я не знаю, что он имеет в виду, и на всякий случай отвечаю:
— Да.
— Мы друзья?
— Да.
— Я рад. А ты?
— Да. У меня нет крыльев.
— Они еще вырастут, вот увидишь.
Кажется, он решил утешить меня. Это похоже на то, как утешает мама: обнимает, крепко прижимает к себе, целует в макушку. Маме обязательно понравился бы Фабрис: он ученый, археолог. Он добрый, внимательный и очень мягкий человек. И он мой друг. Единственный.
Единственный, кто целует.
Мы снова фотографируемся, снова смеемся, едим что-то вкусное, пьем чай и шипучку в маленьких стеклянных бутылках — кока-колу. Она не хуже, чем пепси, которую иногда приносит мама: почти такая же, только бутылки разные. Осы по-прежнему нет, он как сквозь землю провалился, хотя по видаку снова идет какой-то фильм, не хочу ли я посмотреть его?
Нет.
Фабрис в сто раз интереснее любого фильма, он — мой друг. Я могу рассказать о нем маме? Не очень хорошая идея. Так он и говорит:
— Это не очень хорошая идея.
— Почему?
Я снова вижу шарик, который бьется о шею Фабриса: там, внутри. Хочет вырваться — и не может. Шарик в плену, но он не единственный, кто попался: я тоже в плену. Хотя могу выйти в любой момент: дверь не заперта. И вторая дверь, в противоположном углу комнаты (за ней вполне мог исчезнуть Оса) — тоже.
Есть множество дел, которые мужчины делают сообща и о которых женщинам знать не обязательно, — напоминает мне Фабрис. Я киваю головой, я помню эти его слова. Помню и другие — в них не было ничего странного, ничего неправильного. Все они красиво разложены на траве, или на курпаче, или… на чем там обычно раскладывают ценные артефакты? Надо бы спросить об этом у моего друга Фабриса. Но вместо этого я спрашиваю:
— А куда подевался Оса?
— Думаю, у него образовались дела, — заявляет Фабрис. — Вот он и… вышел.
Вот он и вышел, вот так номер!
— Он тебе нужен? Вы ведь не друзья, так? Ты сам сказал.
— Да.
— Но если он тебе зачем-то понадобится… Мы сможем его разыскать.
Я вовсе не горю желанием увидеть Осу, хотя мог бы, в любой момент. И искать долго не придется. Оса — в комнате за второй дверью. Дверь закрыта неплотно, и, оказавшись рядом с ней, я вижу Короля двора — он лежит на коврах, раскинув руки. Глаза у Осы закрыты — он спит? Или мечтает о том, как бы обнять всех наркобаронов на свете? Плевать мне на Осу, он мне не нужен, мы не друзья. Зато с Фабрисом мы друзья, следовательно…
— Если тебе жарко, можешь снять рубашку.
Я и забыл, что на улице стоит жара. Она не спадает даже к вечеру, но до вечера еще далеко. И здесь совсем не жарко — не настолько, чтобы снять рубашку. Как получилось, что я уже без нее? И Фабрис тоже, ему не привыкать: археологи частенько работают под палящим солнцем — где-нибудь в далекой южной стране. Например, в Греции или Египте (это Африка) или — как сейчас — в Узбекистане. То есть это поначалу Узбекистан был далекой страной. А теперь он — близкий, ведь у Фабриса появился здесь новый и самый лучший друг.
Я.
Адорабль. Оншонто.
Фабрис обязательно поможет мне выучить французский и возьмет на раскопки в Грецию; и в Африку, на сафари, — знаю ли я, что такое «сафари»? Ни в коем случае не убийство несчастных животных, а путешествие к ним с фотоаппаратом. Полароид для такого случая — незаменимая вещь. Она важна и сейчас, эта машинка-торопыга: Фабрис то и дело снимает меня и нас обоих, и говорит, говорит. Мне ничего не остается, как следовать за ним, — босиком по траве… или по курпаче, где разложены ценные артефакты. Он говорит, а я киваю головой и соглашаюсь. Ведь в словах Фабриса по-прежнему нет ничего странного, ничего неправильного. Любая дружба — прекрасна, а мужская (в которой так мало слов и так много тайн) — прекрасна вдвойне, разве я не согласен с этим?
Конечно, согласен, ведь я же согласился со всем остальным. Со словами Фабриса; с шариком, готовым выскочить из его горла. С бескостными пальцами, — они гладят мою спину в надежде, что крылья вот-вот прорастут. Может быть, крылья и впрямь проросли, — путешественник во времени, второй Я, наконец взлетает. Не так стремительно, как в первый раз, и совсем не так плавно, а как будто рывками. И открывшееся мне… ничего не напоминает. Я не вижу комнаты, укутанной коврами. Не вижу телевизора, остатков обеда, стеклянных бутылочек из-под кока-колы. Фабриса тоже нет, а главное — нет меня. А ведь я точно должен быть здесь! Что же это за туман, за которым ничего не разглядишь?.. Да, это больше всего похоже на туман. Или даже на туманность — в галактике NGC4889 в созвездии Волосы Вероники. Той, где расположена черная дыра.
Я и не заметил, как в ней оказался.
Один-одинешенек.
Я все еще лечу, то падаю вниз, то лечу, то падаю — и не могу ни упасть, ни взлететь окончательно. К тому же в черной дыре ужасно тесно, она наваливается на меня, сжимает со всех сторон, вгоняет в тело ржавые гвозди. И кажется, что-то нашептывает на ухо. Что-то вроде держись, не будь слабаком.
Я и держусь из последних сил.
И в тот момент, когда они почти оставляют меня, я вижу птичку-красноголовку.
Красноголовка еще красивее, чем была в тот момент, когда я оставил ее. Еще мертвее. Желтые лапки перепачканы землей и опутаны тонкими корешками, зато перья ничуть не потускнели. Ярко-алые, черные, темно-синие с лиловым отливом. Я ужасно рада, — всем своим видом говорит птичка. — А ты?
И я рад.
Ужасно.
Я немедленно представляю, как, наконец, сделаю то, что давно должен был сделать: похороню ее в нашем дворе, на островке с татарской жимолостью. Разрою землю — мягкую и податливую, хотя и покрытую сверху морщинистой, растрескавшейся коркой. Корка — всего лишь защита от солнца и любопытных глаз. И ртов, которые только и делают, что сплевывают тягучую, вязкую слюну — прямиком в трещины. Оса любит так плеваться, и один из братьев — Улугмурод.
Мне не хочется думать о них, а хочется поскорее выбраться из черной дыры, ощетинившейся гвоздями.
Никому еще не удавалось сделать этого — ни одной звезде, ни одной галактике. Все потому, что у них не было птички-красноголовки, а у меня — есть! Стоит только прикоснуться к ней, погладить перышки, как черная дыра ослабляет хватку. Не окончательно, но ржавые гвозди перестают впиваться в тело. Неужели меня… нас отпустят?
При условии, что я не буду слабаком и сохраню тайну. Я должен пообещать, и я обещаю. Киваю головой сгусткам черной материи, хотя и не совсем понятно, о какой тайне идет речь. Наверное, все дело в том, что для меня и моей пернатой подружки сделано исключение. Обычно черная дыра так не поступает, не отпускает пленников. Но сейчас готова отступить от правил, ты не будешь слабаком?
Нет.
Все здесь устроено не так, как в мире, к которому я привык. Хотя и нет ничего, что было бы мне незнакомо. Самой первой я вижу вывеску «САРТАРОШХОНА» — она проплывает мимо меня. Или, скорее, это мы с птичкой проплываем мимо нее; скользим вдоль искривленной и бесконечной улицы где-то внутри махалли. А потом махаллю волшебным образом сменяет арык. По обе стороны от него — Ак-Сарай и городская водонапорная башня, а может, — Нил Армстронг и Оцеола. Определить точнее, кто именно высится впереди, — невозможно. Слишком уж здесь темно или, наоборот, — так светло, что свет слепит глаза. Я жмурюсь, а птичке все равно, глаза у нее закрыты.
У Осы — тоже.
Оса — вот он! Стремительно несется по течению, то скрываясь в арыке полностью, то выпрыгивая на поверхность, как дельфин из передачи «В мире животных». Оса несется — и все равно стоит на месте. Кажется, я что-то кричу ему, но он не слышит меня. Хотя и улыбается при этом — странной улыбкой. В чем ее странность — не поймешь, не присмотревшись хорошенько. А я уж точно не любитель пялиться на Осу… Вот что. Улыбка существует отдельно от Осы, от его лица. Как будто решила найти себе место получше: вскарабкалась на подбородок и слетела вниз. И остановилась.
Оса улыбается мне во все горло. А я — во все горло — продолжаю кричать ему. И не слышу сам себя, — все здесь устроено не так.
Все.
Потому что Осы больше нет, его место в арыке занял кто-то еще, но кто именно — не разглядеть. А все потому, что этот «кто-то» завален множеством сбившихся в стаю вещей. Не дельфинов — маленьких рыбешек, хотя попадаются и большие. Я не могу понять, что это за вещи — фотоаппарат? конверт? хлебные лепешки, за которыми я почти каждый день хожу в магазин? Есть и другие — я точно видел их когда-то, но не могу вспомнить, как они называются.
Артефакты.
Артефакты связаны с Египтом (это в Африке) и Грецией, а еще — с охотой на диких зверей: сафари. Безжалостные люди убивают зверей, стреляют в них из ружей, прямо в сердце, а потом хладнокровно ждут, когда звери умрут в мучениях. Чтобы подойти к ним, сфотографироваться (вот я какой герой и молодец!) и полоснуть охотничьим ножом по горлу. И из звериного, еще теплого горла выкатится несколько стеклянных шариков.
Но этого в программе «В мире животных» точно не покажут.
Моя птичка-красноголовка — это просто птичка, не лев, не жираф и не черная пантера; ей ничего не угрожает.
Стоит мне подумать об этом, успокоить себя, как она исчезает, а сам я оказываюсь в арыке. И только теперь понимаю, что меня окружает не вода — земля.
Мягкая и податливая.
Мне хотелось бы в ней остаться.
Но у черной дыры относительно меня совсем другие планы. Я уже успел забыть, какой она может быть коварной и безжалостной. Ржавые гвозди (их тысяча или даже целый миллион!) с новой силой терзают меня, — и это больно. Очень больно. И красноголовка пропала — так что защитить меня больше некому.
Ты не будешь слабаком?
Нет.
Черная дыра только и ждет этих моих слов. И, пропустив через себя, выплевывает прямиком в арык — не тот, что был в моей голове еще секунду назад, — самый настоящий. Вода в арыке — мутная и пенистая, Осу в нем днем с огнем не сыщешь, зато полно всякого мусора: щепочки, ветки, тряпки, ненавистные мне арбузные корки. Рубашка становится грязной, вся она покрыта какими-то разводами — маме это не понравится, к тому же — моментально вскроется обман. Невозможно так запачкаться, читая книгу. Поэтому я принимаю самое верное решение: избавляюсь от рубашки прямо в арыке и остаюсь в одних шортах. Черная дыра — как будто только этого и ждала — снова начинает терзать меня. Чтобы снова выплюнуть спустя какое-то время — в комнату, где на полу, на ковре, разложены фотографии галактик и туманностей. Комната хорошо знакома мне: вот стол, за которым я обычно готовлю уроки, если нет каникул. Вот телевизор «Электрон», он стоит в углу. Вот диван, книжный шкаф и три книжные полки лесенкой. Большая голубая тарелка на стене — мы с мамой привезли ее из Самарканда. Вот картина с черно-белыми людьми и черно-белыми крышами —
«Зимний вечер». В общем, это не совсем картина — эстамп, так это называется. «Зимний вечер» очень нравится маме, которая, по ее собственному выражению, «генетически скучает по снегу». Ковер на полу мама называет «бухарским», узкую и высокую ширму в углу — «тридцать три несчастья», вечно она падает. Ширма и с места не сдвинулась, но все здесь устроено не так…
Все устроено именно так, как и должно быть.
Я дома!
Не успеваю я удивиться штукам-дрюкам, на которые способны черные дыры, как в прихожей раздаются два сухих щелчка. Кто-то открывает входную дверь.
Мама.
— Солнышко, где ты? — Голос мамы слегка дрожит. — Ты дома?
— Да.
Где же еще быть мальчику — самому послушному, самому любимому?
— Все в порядке?
— Да.
— Ты забыл позвонить. Я волновалась.
О чем она говорит? Я ведь звонил ей, потому что звоню всегда. Но спорить с мамой не хочется: только начни объяснять, как запутаешься сразу же. И это уж точно не понравится ей, мама во всем любит ясность. И пока не доберется до нее — не успокоится.
— Я… читал книгу.
— Было не оторваться? — Мама понимает меня с полуслова.
— Ага. Это же «Зверобой».
— Про индейцев, да? На работе мне обещали принести всего-всего Майн Рида. Ты рад?
— Очень.
— Когда я была девочкой… Представляешь, твоя мама была маленькой девочкой! Смешно, да? Так вот, я обожала книжки про индейцев. Я уже и забыла об этом, да… А ты напомнил. Мы могли бы почитать вместе сегодня вечером, перед сном. Твоего «Зверобоя».
Я киваю головой: с мамой лучше соглашаться. В полном согласии мы ужинаем (мне совсем не хочется есть, но я заставляю себя проглотить кусок курицы и поддеть на вилку пару макаронин) и смотрим телевизор. Вернее, это я смотрю телевизор, хотя и не могу толком понять, что происходит на экране. А мама смотрит на меня.
— Что-то случилось, солнышко?
— Нет.
— Ты не такой, как обычно. Сам на себя не похож.
Мамины слова застают врасплох послушного мальчика. Что со мной не так? — после черной дыры ни в чем нельзя быть уверенным. Вдруг у меня появился золотой зуб, как у Осы?
— Ты не грустишь, солнышко?
— Нет.
— О чем ты думаешь?
О золотом зубе. Мама обязательно сказала бы мне, если бы заметила. Это не зуб, точно.
— А когда принесут Майн Рида?
— Через пару дней, ангел мой.
Никуда она не делась, черная дыра. Прячется у меня за спиной, упирается в позвоночник ржавыми гвоздями. На мгновение (только на мгновение!) меня пронзает боль, ты не будешь слабаком?
— Нет.
Мама, которая никогда, никогда не узнает о черной дыре, истолковывает мои слова по-своему:
— Раньше никак не получится. Знаешь, какая очередь, чтобы хотя бы один том заполучить!.. Ну, не грусти!..
* * *
…Участковый появляется в нашем доме за день до Майн Рида. Я уже видел его: во дворе и несколько раз на улице. И всегда старался обходить стороной: слишком он толстый, слишком большой. Рубашка едва сходится у него на животе, она мокрая и темная от пота. Не везде, конечно, — только на спине и под мышками. Не знаю, что больше пугает маму, когда она открывает дверь, чтобы впустить гостя, — живот или подмышки. Только она вдруг бледнеет и хватается за косяк.
— Старший лейтенант Молдаханов, — представляется участковый, на секунду приложив к форменной фуражке пухлую ладонь. — Хочу поговорить с вами.
— О чем? — Я не узнаю маминого голоса, такой он тихий. И беспомощный, как перевернутый на спинку сверчок.
— Вы уже знаете, что произошло?
— Нет.
Несмотря на то, что толстяк все еще мнется в прихожей, его цепкие глаза сразу же находят меня — рус киши, растянувшегося с книжкой в комнате, на ковре.
— Разговор… конфиденциальный. — Лейтенант цокает языком, так он впечатлен словом, неожиданно сорвавшимся с его толстых мокрых губ, — «конфиденциальный».
— Ну что ж. Тогда пройдемте на кухню.
О чем они говорят за закрытыми дверями кухни, мне все равно. Я просто хочу, чтобы этот человек побыстрее ушел и забрал с собой запахи, просочившиеся в дом вместе с ним. Это — неприятные запахи: пот, чеснок, баранина и немного зиры[14 - Пряная приправа для плова (прим. авт.).], растертой между пальцами.
Но у толстяка совсем другие планы. Более того, он перетянул на свою сторону и маму: оба они выходят из кухни с видом заговорщиков.
— Это Санжар-ака, солнышко. Он задаст тебе несколько вопросов. Просто ответь на них, и все.
— Хорошо, мамочка.
— Ничего не бойся.
— Я не боюсь.
Санжар-ака несколько секунд разглядывает меня, а затем достает из планшета толстый блокнот с замусоленными, расползающимися страницами. И скашивает глаза на маму.
— Э-э?
В этом протяжном «э-э» заключена какая-то просьба, но маму с толку не собьешь, будь ты хоть старшим лейтенантом, хоть кем. Мама непреклонна.
— Мы договорились, Санжар-ака. Вы поговорите с сыном в моем присутствии. Или так, или — никак.
Джаляб.
Я бы поставил золотой зуб Осы на то, что на языке участкового вертится именно это слово. Но он никогда не произнесет его, так и проносит за щекой, как леденец. Чтобы потом выплюнуть где-нибудь во дворе, у тутовника и татарской жимолости.
Куда подевалась моя птичка? Я скучаю по ней и хотел бы увидеть ее снова.
— Э-э… Хорошо.
Кивнув маме и моментально забыв о ее существовании, Санжар-ака сосредоточивается на мне: острый карандаш занесен над блокнотом, на кончике носа повисла капля пота. Фуражка сдвинута на затылок, — наверное, для того, чтобы каждый желающий мог полюбоваться жидкими волосами участкового, прилипшими к черепу.
— Знаю, ты очень хороший мальчик. Не врунишка какой-нибудь, так?
Я равнодушно пожимаю плечами, предлагая Санжар-аке выбрать подходящий ответ самому.
— И ты дружишь с Мухамеджаном Хамраевым, так?
— Не знаю я никакого Мухамеджана Хамраева. Кто это?
— Ну, как же… Твой друг Мухамеджан, — подсказывает участковый. — Он живет здесь, в вашем дворе. Подъезд четыре, квартира семьдесят пять.
— А-а… Мухамеджан, который Оса?
— Точно! — Санжар-ака радуется так, как будто выиграл в лотерею автомобиль «Москвич». — Оса. А говоришь, не знаешь.
— Мы не друзья.
Теперь радость толстяка становится и вовсе неподдельной.
— Как же не друзья? Ты, Мухамеджан Хамраев и братья Аббасовы, Улугмурод и Орзумурод. Вас часто видят вместе.
— Вместе? — Мама поражена. — Ты общаешься с этими хулиг… с этими мальчишками, солнышко?
— Я не общаюсь, мамочка. — Надо успокоить маму во что бы то ни стало. — Они взрослые. Они курят. Что нам делать вместе?
— Вот именно!
Мама готова поверить всему, что бы я ни наплел (тем более что плету я чистую правду), но толстяк Санжар — совсем другое дело.
— Ну хорошо. Тогда просто скажи мне, когда ты видел Мухамеджана Хамраева в последний раз?
— Осу? — зачем-то уточняю я.
— Да.
— Не знаю. Может, во дворе видел. Или из окна. Вон из того. — Я указываю рукой на окно, у которого стоит письменный стол.
— Не можешь вспомнить точно?
— Нет.
Капля, до сих пор висевшая на кончике носа Санжар-аки, наконец отрывается и шлепается на блокнот — ба-аац!
— А знаешь, что говорят братья Аббасовы, Улугмурод и Орзумурод?
— Кому говорят?
— Не кому, а вообще говорят. Дают показания…
Я не совсем понимаю, что значит «давать показания», но маме явно не нравится эта формулировка. Она вскидывает брови и поднимает руки одновременно:
— Товарищ лейтенант! Я же просила вас…
— Виноват, — тут же осекается Санжар-ака. — Скажу по-другому: братья Аббасовы утверждают, что два дня назад, восьмого августа, примерно в одиннадцать тридцать утра, ты и Мухамеджан Хамраев вместе вышли со двора. Так и было?
Я молчу. Перевожу взгляд с мамы на окно и на книжку, которая лежит на полу. Она называется «Грабители морей», и мне очень хочется к ней вернуться. Прямо сейчас, немедленно.
— Хорошенько подумай, прежде чем ответить, сынок. Так и было?
— Нет.
— Нет?
Щеки участкового раздуваются; все — из-за леденцов-слов, забивших рот. К ленивым проклятьям, которыми обычно осыпает меня Оса (у-у-у, ссука, кыждыл, рус чучка!) он мог бы добавить еще десяток. Но при маме никогда не решится сделать это.
— Нет? — еще раз повторяет толстяк.
— Было, но не так.
— А как?
— Он… обещал вернуть линзу. Сказал, что для этого нужно встретиться с одним его знакомым. Вот я и пошел с ним.
— Какую еще линзу?
— От телескопа. Мне подарил ее академик. А Оса… взял ее.
— Отнял, — уточняет мама. — Это старая история. Наверное, мне нужно было еще тогда обратиться к вам, Санжар-ака.
— Академик?
— Да, академик. — Взгляд, которым мама одаривает участкового, строгий и торжествующий одновременно. — Наби Гафурович Рахимов. Лауреат Государственной премии. Орденоносец. Депутат. Большой друг и покровитель нашей семьи.
Толстяк участковый потрясен. Он крякает, что-то бормочет, снимает фуражку и тут же снова водружает ее на голову:
— Надо было… обратиться. Обращайтесь всегда. Все, что могу, — сделаю!
Зачем я соврал про Осу и его несуществующего дружка-приятеля с линзой? Если участковый спросит о том же Мухамеджана Хамраева, то… Что расскажет сам Оса? Не важно. Просто выведет наглого врунишку-майду на чистую воду, а потом еще и надает тумаков. Закатает в старый ковер, оставит задыхаться в подвале. А участковый! Ему ничего не стоит засадить меня в тюрьму! Мальчики девяти лет должны бояться участкового и лезть под стол или в кладовку, едва лишь тот появится поблизости.
Но я не боюсь.
Потому что боюсь совсем другого: оказаться слабаком.
Если такое вдруг случится, черная дыра втянет меня обратно. Туда, где поджидают ржавые гвозди, готовые впиться в тело и мучить, мучить! В черной дыре не продохнешь. Сделаешь что-то не так, подумаешь — и вот уже тебя рвут на части гигантские лопасти. А обжигающе холодная материя плюется сгустками прямо в лицо.
Черная дыра никуда не делась: висит туманным облаком за спиной мамы и толстяка. Заняла место эстампа «Зимний вечер», а сам вечер куда-то исчез. Черная дыра — коварный и всесильный враг, невозможно ослушаться ее. Она отняла у меня птичку-красноголовку.
Она — враг.
Но и друг тоже. Я откуда-то знаю это. Случись что — она защитит меня от Осы, не позволит надавать тумаков и закатать в ковер. Случись что — она посадит в тюрьму толстяка Санжара и братьев Аббасовых, Улугмурода и Орзумурода, и… кого угодно!
Она может все!
— Ну, сынок, продолжай. — Санжар-ака ласково смотрит на меня.
— Расскажи все, что знаешь, солнышко, — подбадривает мама.
— Мы шли по улице. А потом Осу окликнули.
— Кто? — Карандаш участкового застыл над блокнотом в ожидании.
— Не знаю. Какой-то взрослый.
— Совсем взрослый? Или как Мухамеджан?
— Совсем. Но он не курил.
— Это тот человек, с которым вы должны были встретиться?
— Нет.
— С чего ты так решил?
— Линзу мне не отдали. Тот взрослый окликнул его, они пошептались, и Оса ушел с ним. Вот и все. Больше я его не видел.
— Мухамеджан что-то сказал тебе, прежде чем уйти?
— Ну… Сказал, чтобы я подождал его. А больше ничего.
— И ты…
— Подождал. Но он не вернулся. И я пошел домой.
Санжар-ака что-то старательно выводит в блокноте, пока мама не отрываясь смотрит на меня. Мама выглядит очень-очень печальной и даже испуганной. Что странно — ведь она не видит черной дыры, застывшей прямо за ней с разинутой, как у акулы, пастью.
А я вижу.
Мне хочется как-то успокоить маму, притянуть ее к себе якорными цепями и тонкими паучьими нитями. И еще чем-нибудь — вроде стебля татарской жимолости, легкого и гибкого, никто не разлучит нас, мамочка. Никто и никогда!
— Можешь описать того человека, сынок?
— Ну… На нем были черные брюки. И белый свитер. И волосы черные.
— Свитер?
Удивлен не только участковый, удивлена капля, снова повисшая у него на носу. Она вот-вот должна была упасть (ба-аац!), но теперь решила повременить. Так и качается на кончике, так и качается; я сказал что-то не то?
То, то, — щерит акулью пасть черная дыра.
— Ты не путаешь, сынок?
— Нет.
— Сейчас жарковато для свитера, а?
— Это был свитер. — Я продолжаю упорствовать. — С рисунком и надписью.
— Ты, конечно, их не запомнил.
— Почему? Запомнил. 1985 — это надпись.
— А рисунок?
— Цветок.
— Что за цветок, не помнишь?
— Ну… Он круглый. Лепестки тоже круглые.
— Мойчечак гули? Э-э… Ромашка?
— Круглый. С круглыми лепестками. Лепестков пять.
— Ну хорошо. — Санжар-ака сбивает каплю на носу карандашом. — Скажи, сынок, он кто? Ну вот я — узбек, вы с мамой — русские. А он?
— Он белый. А волосы — черные.
— Белый — это значит светлая кожа? Как у тебя?
— Белый — это белый. — Я — самый упрямый из мальчиков девяти лет.
— Хоп[15 - Ладно, хорошо (узб.).], — сдается толстяк. — Выходит, он не узбек и не русский?
Ничего страшного участковый не сказал, но черная дыра уже нависла над мамой и вот-вот проглотит ее. Мне хочется закричать, но я даже не силах разлепить губы: верхняя и нижняя прибиты друг к другу ржавыми гвоздями, сколько еще гвоздей приготовлено для меня?.. Санжар-ака задает какие-то вопросы, но больше я не произношу ни слова. И черная дыра, успокоившись, отступает.
— Ну, хватит, — говорит спасенная мама. — Не думаю, что мой сын знает больше, чем сказал.
— Наверняка знает. — Отвратительный толстяк подмигивает мне круглым карим глазом, мы еще не договорили, сынок. Но обязательно договорим.
Почему дыра не заберет его? Вот бы забрала! Я бы и пальцем не пошевелил, чтобы вытащить оттуда толстяка!
— Правда ведь знаешь, сынок? — Голос участкового звучит примерно так же, как звучал голос Осы, прежде чем тот отобрал у меня линзу.
Я изо всех сил трясу головой, что должно означать уже сказанное мамой. А может, что-то другое, из-за чего детей показывают докторам. Мне не хватает воздуха, точно! — гвозди не дают мне дышать. Скорей бы они вывалились, отстали от меня!
— Не возражаете, если мы встретимся еще раз, уважаемая? Ваш сын — ценный свидетель. Может так статься, что без него следствию не двинуться дальше. А мальчик он смышленый, большая умница. Это сразу видно. Жуда чиройли!
Красавчик, да! Только что толстяк едва ли не угрожал мне, а теперь заискивает. Запихивает каждое слово в невидимые куски кос-халвы, а сверху набрасывает горстями орехи и изюм. Но маму не проведешь:
— Хотите знать мой ответ? Ничего не получится. Он ребенок. И я никому не позволю травмировать его. Ведите свое… — тут она понижает голос, — свое следствие как хотите. А нас оставьте в покое.
— Но…
— И предупреждаю вас… Нас есть кому защитить, Санжар-ака.
— Я понимаю, да, уважаемая.
Счищая с длинных редких зубов ошметки кос-халвы, толстяк задом пятится к прихожей. Мама следует за ним. Они еще о чем-то говорят, стоя у двери, и это — странный разговор.
— Ты мужчина, — наставляет милиционера мама строгим голосом. — Так что не будь слабаком.
— Не буду.
— И сохрани тайну.
— Да.
— Не будешь?
— Нет.
— Сохранишь?
— Да.
Раз за разом они повторяют эти фразы, в одной и той же последовательности; меняются лишь интонации — от шепота к крику. Да-да, через минуту они уже кричат друг на друга. С такой яростью, что я плотно прижимаю к ушам ладони. Лишь бы не слышать этот крик. Но он никуда не девается, он продолжает звучать в моей голове.
Все это — в моей голове.
— Солнышко? Все в порядке, солнышко?
Это мама, она вернулась в комнату и теперь крепко обнимает меня. Я снова оказываюсь под навесом ее подбородка, способным защитить от любых напастей: якорные цепи тихонько поскрипывают, паучьи нити нежно звенят.
— Он больше не придет? — спрашиваю я.
— Не придет, не волнуйся. Я тебе обещаю.
— Оса — не мой друг.
— Я знаю. Я люблю тебя, малыш. Почему бы нам не поехать в горы, к папе?
— Правда?
— Конечно. — Мама смеется и невпопад целует меня в щеки, глаза и макушку. — Поедем прямо сегодня.
— Правда?
— Нет, погоди… Я должна еще договориться на работе. И автобус… Поедем завтра, но зато с утра. Ты рад, солнышко?
— Очень-очень рад!
— Поживем у папы несколько дней. Мы ведь соскучились по нему. А уж он как будет счастлив, ты не представляешь!
Ш-ш-ш, ш-ш-ш… Мы как будто едем в автобусе (мы не едем в автобусе, а сидим на диване), но все равно — автобус мягко покачивается на рессорах, из-под колес во все стороны летят мелкие камешки и галька. И мама (в моем любимом зеленом платье с красными розами, хотя на самом деле — это маки, хотя на самом деле это белый халат в черный горох) прижимает меня к себе и укачивает. И плетет кокон, в котором мы могли бы укрыться от всего, — из паучьих нитей, из якорных цепей. Мамино лицо прижимается к моему (здорово было бы сфотографироваться так!):
— Все хорошо, милый!.. Мы едем, едем, едем, в далекие края. Веселые соседи, счастливые друзья!..
Наша с мамой любимая песенка, безопасная, как летний день; как трава в летнем дне, как новенькая курпача… Нет-нет, я шагу туда не ступлю!
— Оса — не мой друг, мамочка! Оса — не мой друг.
Теплые (ничего нет теплее!) мамины губы касаются моей щеки.
— Если ты знаешь что-то, милый, можешь смело рассказать своей маме. И никто, никто не посмеет тебя обидеть.
Губы перемещаются к мочке уха, но они — уже не мамины. Да и не губы вовсе: слова-личинки, которые не спеша заползают мне в ухо. И шуршат там, и потрескивают, располагаясь поудобнее. Если ты знаешшшь… можешшшь… рассказаттть.
Я знаю, кто их послал.
И я ничего не скажу. Я не какой-нибудь слабак.
Но они шуршат и шуршат.
Вот если бы маленькая птичка-красноголовка, мой единственный дружок, вернулась ко мне! Она бы выклевала все личинки из головы — и как хорошо, как славно мы бы зажили!.. Но еще замечательнее, что одна лишь мысль о вечном враге — птице — до смерти пугает личинки.
Шороха больше нет.
— Ты вовсе не обязан что-то скрывать, солнышко. Во всяком случае, мне ты можешь довериться полностью.
— Все так и было, мамочка, как я рассказал. Все так и было.
— Ну и хорошо.
Мама все еще не выпускает меня из рук, а я, уткнувшись ей в плечо, осматриваю комнату. Черная дыра наконец-то убралась, и эстамп «Зимний вечер» снова занял свое место. В нем ничего не изменилось, все те же черно-белые крыши домов и черно-белые люди. Я никогда не обращал на них внимания, я даже не помню, сколько их. Но один есть точно: в черных брюках и в белом свитере. Он стоит у окна, отделенный стеклом от всех остальных людей. От крыш и улицы. Все так и было, как я рассказал. Все так и есть — белое лицо и черные волосы, потому что других цветов в эстампе «Зимний вечер» не существует. Но, сколько бы я ни вглядывался — так и не могу обнаружить ни надписи, ни цветка с круглыми лепестками. Выходит, я соврал? Выходит, у толстяка Санжара есть все основания, чтобы посадить меня в тюрьму, как уччига чиккан елгончи?[16 - Отъявленный лгун (узб.).]
Не успеваю я испугаться по-настоящему, как цветок, а следом за ним и надпись находятся: они искусно вплетены в узор на тарелке, которую мы с мамой привезли из Самарканда.
Адорабль. Оншонто.
— Что ты сказал, милый?
Это мама, она снова чем-то напугана. Успокойся, мамочка! Никакой опасности нет.
— Ничего. Ничего не сказал.
— Значит, мне показалось. Завтра мы поедем к папе, и все у нас будет замечательно.
* * *
…Все и правда замечательно.
И папа — замечательный, хотя и выглядит растерянным. Он совсем не ожидал увидеть нас с мамой, напротив, собирался сам приехать в Шахрисабз, на выходные; разве не об этом мы договаривались, дорогая?
Что произошло?
— Потом. Расскажу чуть позже… — Мама понижает голос и прикладывает ладонь к губам.
— Это… не?
— Нет-нет. Ничего, что касалось бы нас напрямую.
— Ты уверена?
— Не сейчас.
— Но это, хотя бы…
— Нас это не коснется, обещаю. И нас есть кому защитить.
— Ты преувеличиваешь возможности Наби.
Горы, окружающие обсерваторию, — зеленые. И еще немного синие. И серые — там, где заканчивается зелень и начинаются скалы. В скальные зазубрины забился снег, еще больше его на вершинах: он лежал там всегда и вовсе не собирается таять.
А здесь тепло. Даже жарко. Мы стоим посреди площадки, со всех сторон окруженной одноэтажными домиками. Домики — в целый городской квартал длиной, с одинаковыми окошками, и только занавески на них разные. А иногда занавесок и вовсе нет.
Два окна в одном из домов принадлежат папе, я узнаю их по красным петухам на белом фоне. У папы здесь «ведомственная квартира», хотя это и не квартира вовсе: две комнаты — спальня и кабинет, а завтракает, обедает и ужинает папа в местной столовой.
— Как вы добрались? — Он отбирает у мамы маленькую дорожную сумку с вещами.
— Тяжелее, чем обычно. Но ничего. Мы справились. Правда, солнышко?
Я киваю головой. Мы справились, хотя автобус сломался в пути. Перегрелся радиатор, сказал маме шофер, но дело тут не в радиаторе. Что-то серое и пыльное следовало за нами из Шахрисабза, то отставая ненадолго, то снова нагоняя и нагло влезая в мотор. Оно обнаружилось еще в городе, еще в нашем дворе. Он не очень многолюдный по утрам, но сегодня людей было намного больше, чем обычно. Некоторых я никогда здесь не видел и уж точно никогда не слыхал крика, который настиг нас, когда мы вышли из подъезда. Крик перешел в вой и едва не сбил меня с ног. И, чтобы удержаться, я ухватился за маму.
— Что это, мам?
— Кому-то очень плохо, солнышко.
— А мы можем помочь?
— Мы не можем помочь. И никто не может.
— Совсем?
— Совсем.
Мы с мамой ускорили шаг, а потом едва не побежали (вдруг рейсовый автобус не дождется самого послушного мальчика и самую лучшую маму?) — но крик все равно оказался быстрее. Ловчее. Он обошел нас, как заправский марафонец, обдал струей раскаленного воздуха и укатился далеко вперед.
— Биби, — сказал я. — Это Биби. Бабушка Осы. Ведь так?
Мама остановилась, хотя ей очень не хотелось этого делать (вдруг рейсовый автобус возьмет и уйдет раньше?). Поставила сумку на землю, обняла меня за плечи и заглянула в глаза. Что бы ни случилось, она никогда не соврет мне. Не промолчит, если я жду ответа. Иначе и быть не может.
— Да, солнышко. — Вот и ответ.
— Биби хорошая. Не то, что Оса. Лучше бы Осе было плохо.
— Не говори так.
Мама как будто забыла, что совсем недавно готова была убить Осу, который посмел обидеть ее сына. Ну что ж, мама забыла — и я не буду напоминать.
— Она болеет?
— Да.
— И будет долго болеть?
— Да.
— Пока не умрет?
— Мне очень жаль, мой родной.
То серое и пыльное, что увязалось за автобусом, и есть горе Биби, ее крик?
Может быть.
Щурясь от солнца, я смотрю на зелено-сине-белые горы и думаю о Биби. Это — ничем не подкрепленные мысли: я даже не могу вспомнить, как она выглядит. Это странно. Как будто моя голова — школьная доска и кто-то водит по ней тряпкой, стирая все что ни попадя. Остается лишь маленький островок, до которого тряпке так и не удалось добраться: все зубы у Биби — золотые.
Если бы они вдруг выросли и увеличились в размерах раз примерно в тысячу или миллион, то их можно было бы принять за купола Майданакской обсерватории, залитые солнцем. Купола, за которыми прячутся телескопы, придают обсерватории сходство со средневековым замком, раньше мне хотелось остаться в этом замке на подольше. А сейчас?
Я не знаю.
Я ни на секунду не забываю о черной дыре, но мне очень бы хотелось, чтобы она забыла про меня. А птичка-красноголовка — она меня забыла? Я грущу по ней. Очень грущу.
— Ну что ты такой квелый? — спрашивает папа бодрым голосом. — Прогуляемся немного? Хочу показать тебе одну штуку. Улучшает нашу оптику в разы. Сам ее придумал.
Папино предложение застает меня врасплох, хотя ничего необычного в нем нет. Когда я приезжаю, мы немного гуляем по окрестностям, потом направляемся в мастерскую, где папа долго и обстоятельно показывает «штуки», которые придумал, и еще обстоятельнее объясняет принцип их работы.
— Звезды будут видны лучше, да, пап?
— Значительно лучше, — смеется папа. — Ни один инопланетный звездолет от нас не ускользнет. Ну что, идем?
Мне нечего ответить папе. Что, если его оптическое открытие приблизит не только звезды, но и черную дыру? И ржавые гвозди невозможно будет отличить от Ак-Сарая или городской водонапорной башни — такими они станут огромными? Как я с ними справлюсь?
— Дорога была тяжелее, чем обычно, — вступается за меня мама. — Он устал. Ты ведь устал, солнышко?..
В папиной «ведомственной» квартире меня укладывают на кушетку, и я немедленно проваливаюсь в сон. Глубокий, но все равно беспокойный: даже во сне я боюсь оказаться слабаком и выдать тайну.
Хотя и не знаю, что это за тайна.
Во сне я снова нахожу себя возле арыка. И Оса с закрытыми глазами; с улыбкой, нацепленной на горло, вновь проплывает мимо. Но теперь он не пытается выскочить наружу подобно дельфину: наверное, из-за того, что арык на этот раз наполнен не водой (и даже не землей), а стеклянными шариками. Сколько несчастных диких животных нужно было убить на сафари, чтобы шариков оказалось достаточно для такой прожорливой канавы?
Тысячу или даже миллион.
Мне ужасно жаль диких животных — жирафа, льва, черную пантеру. И утешает лишь одно: птичка не пострадала, она — не дикое животное. Она — моя.
Просыпаюсь я уже в сумерках. Подушка мокра от слез, хотя я не помню, чтобы плакал. Мамы и папы в комнате нет, но голоса их раздаются совсем рядом, за стеной.
— Наби поможет нам. — Я с трудом узнаю мамин голос, он словно вырезан из жести и обмотан колючей проволокой для надежности. — Однажды он уже сделал это. Поможет и сейчас.
— Не думаю, что это хорошая идея. — Я с трудом узнаю папин голос. Слушать его — все равно что вскрыть обивку старого дивана и обнаружить там пыль, труху и полусгнивший поролон. Пыль забивается в ноздри и страшно щиплет нос: я вот-вот чихну, но в самый последний момент сдерживаюсь.
— Придумай идею получше.
— Мне кажется, ты паникуешь напрасно, девочка. Что, в конце концов, произошло?
— То, о чем сегодня говорит весь город. А завтра будет говорить еще больше. Два убийства — слишком много для такого маленького города.
— А… это точно были убийства?
— Перерезанное горло считается убийством?
— Прошу тебя… — Поролон неприятно поскрипывает, и у меня снова начинает чесаться в носу. — Без подробностей.
— Мальчишка пятнадцати лет и иностранец. Понимаешь? Иностранец!
— Здесь, на Майданаке, полно иностранцев…
— Это не одно и то же. К нам уже приходил милиционер.
— Почему к нам? — Поролон трещит и распадается на куски.
— Малыш… Он общался с этим мальчишкой. С их дворовой компанией.
— Наш малыш?
— Да.
— Ну и что в этом такого?
— Возможно, они проводили вместе какое-то время…
— Ну и что в этом такого?
— Вроде бы он был последним, кто видел мальчишку в живых.
— Наш малыш?
— Да.
— Даже если это так…
— Конечно, это не так! Наверняка его видели еще десятки людей.
— Вот именно!
— Мне просто не нравится, что к нам приходил милиционер. И не нравится, что у малыша пропала рубашка. Та, что Наби привез из Германии, — красивая, светло-голубая, с погончиками… Куда она делась — ума не приложу.
— Да и черт с ней, с рубашкой. Нашла о чем горевать. А что касается милиционера… Такая у него работа, милая.
— Он хочет прийти еще.
— Такая у него работа.
— А если следом за этим идиотом-участковым придут другие?
— Ну кто? Кто?
— Кто захочет поговорить с малышом. Совсем не идиоты.
— Малыш сказал… что-то особенное?
— Ничего особенного. Что может сказать мальчик семи лет?
— Девяти, — мягко поправляет папа.
— Да-да, конечно.
— Возвращаешься туда снова и снова?
Папа ждет ответа. Я тоже жду ответа, хотя и мало что понимаю в разговоре, струящемся за стеной. До сих пор безоговорочно побеждал кусок жести, обмотанный колючей проволокой для надежности. Он крошил обивку, вздымал пыль и труху, но теперь что-то изменилось.
— Нет.
— Я знаю, что возвращаешься, девочка. Потому что я тоже возвращаюсь. Просто удивительно, что мы до сих пор там не столкнулись.
Непонятно, смеется папа или плачет. Или кричит, как птица. А еще птицы поют, чирикают, воркуют, каркают; жаль, что я никогда не услышу свою красноголовку.
Она мертвая.
— Ты обещал. Никогда не вспоминать.
— Но я не обещал забыть.
— Обещал!
Теперь уже кричит мама. Хотя это всего лишь шепот. Это всего лишь шепот, но легкая фанерная перегородка, отделяющая меня от мамы и папы, подрагивает.
— Скажи еще, что ты жалеешь!
— Я не жалею, девочка. И никогда не жалел. Ни секунды. Ты же знаешь, как я люблю тебя. Как я люблю малыша. Но вдруг… вдруг когда-нибудь все выплывет наружу? Что мы будем делать тогда?
— Я хочу, чтобы мы уехали.
— Куда?
— Не знаю. Туда, где нет идиотов-участковых.
— Участковые есть везде.
— Я хочу, чтобы мы уехали.
— Эта работа очень много значит для меня…
— Обсерватории есть везде. Поговори с Наби. Он поможет. Он твой друг.
— Все, что он делал, он делал ради тебя.
— Вот и хорошо. Значит, не откажет и в этот раз.
— Это неправильно, Ия.
Папа не так часто называет маму по имени, а ведь это очень красивое имя — Ия. И не просто красивое — оно как будто создано для меня. И для папы, конечно, но для меня все-таки больше. Ты словно стоишь на вершине зелено-сине-белой горы и кричишь куда-то в созвездие Волосы Вероники… Нет, в какое-нибудь другое созвездие… Секстант! Ты кричишь: «Мамочка, я люблю тебя!» Ответ, который приходит, всегда один и тот же: «И я».
И я люблю тебя, солнышко.
Что бы я ни сказал, что бы ни сделал, он не изменится.
— Это неправильно, — снова повторяет папа. — Нечестно.
— Плевать. Я ни перед чем не остановлюсь, чтобы спасти малыша. Если кто-то попытается влезть в нашу жизнь, я буду защищаться.
— Влезть в нашу жизнь или влезть в его голову?
— Не начинай.
— Ты ведь об этом думаешь.
— Не важно, что я думаю. Я никому не позволю сделать это.
— А… если он сам?
— Не понимаю тебя.
— Если он сам захочет в ней покопаться?
Хорошо бы уяснить, о чем они говорят. Вернее, говорили: теперь за перегородкой царит тишина. Совсем не то, что в моей голове: в ней снова что-то шуршит и потрескивает. Вдруг мама и папа услышат это шуршание и поймут, что я не сплю. Подслушиваю их, а это — неправильно. Это плохо. И плохо то, что они ссорятся. Но… они не ссорятся.
Они кричат, как птицы.
И молчат, как птицы.
Чтобы шуршание и треск не беспокоили их, я снова начинаю думать о своей собственной птичке-красноголовке, о ее желтых лапках, испачканных землей. А еще о том, что мы когда-нибудь найдемся. Может быть, даже сегодня. Или завтра. Но я согласен подождать и дольше. Если черная дыра выпустила меня, то обязательно выпустит и ее. Мысли о птичке успокаивают, убаюкивают. Это — мягкие, рассыпчатые мысли; такие же мягкие и рассыпчатые, как земля.
— Мы должны уехать.
— Я устал переезжать с места на место. Думал, что мы здесь и останемся. Мне нравится моя работа. И ты вроде бы не жаловалась на свою.
— Мы здесь не останемся. Посмотри, что я нашла.
— Что это?
— Это было в столе. Не там, где лежат все твои чертовы космические фотографии. Отдельно. В другом ящике. Под квитанциями за квартиру.
— Подожди… Так это же и есть мои чертовы фотографии.
— Уже нет. Малыш рисовал на них. Вот здесь. Вот здесь и здесь.
— Ну… Все дети рисуют.
— Не такое.
— Все дети рисуют разное.
— Не такое, — упрямится мама. Кусок жести, завернутый в проволоку, снова начинает колотить по обивке.
— Я не вижу ничего пугающего, — огрызается обивка.
— Ты гребаный психолог?
— Слава богу, нет. Иначе первое, что ты сделала, — развелась бы со мной.
— Не шути так.
— Я не шучу. Мы оба знаем это. Тебя ничто не остановит.
— Потому что на моей стороне любовь.
— Вдруг мы страшно ошиблись? Любовь ведь тоже бывает не права.
— Никогда. Никогда не говори так. После того, что мы пережили… Малыш послан нам небом. Он и похож на ангела. Особенно когда спит. Идем, взглянешь на него.
Мама и папа сейчас будут здесь, через какую-то секунду. А я совсем не готов к этому, и моя голова не готова. В ней по-прежнему шуршание и треск. Сквозь узкую щелку в веках я вижу, как подрагивают тени на стене. Мама и папа подошли к кушетке и смотрят на меня.
— Ты мужчина, — громко говорит мама, не разжимая губ. — Так что не будь слабаком.
— Не буду, — не разжимая губ, громко говорит папа.
— И сохрани тайну.
— Да.
— Не будешь?
— Нет.
— Сохранишь?
— Да.
Мне хочется зажать уши, но я уже знаю — это не поможет. Все — в моей голове.
— Ну что ты, солнышко? — шепчет мама, присев на кушетку и обняв меня. — Приснилось что-то страшное?
— Он еще не проснулся, — шепчет папа. — Надо бы его разбудить.
Может быть, я и вправду еще не проснулся? И разговор родителей, значения которого я так и не понял, — лишь часть сна? Как бы то ни было, я благополучно забываю его. И не вспоминаю долгие годы, которые вмещают побег из Шахрисабза, по-другому это не назовешь: мы с мамой уехали оттуда через неделю после поездки к отцу на Майданак. Потом был Самарканд (не очень долгий), потом — Ташкент, здесь мы задержались года на три. Потом — еще какие-то города, обязательным атрибутом которых выступают горы, сухая земля и отсутствие вывесок на русском. Они и раньше почти не встречались, последний раз я видел их в Ташкенте. Тогда же мы в последний раз увиделись с академиком Рахимовым.
Кажется, он привез деньги. Много денег.
— Должно хватить надолго, — сказал академик.
— Спасибо, Наби. Ты знаешь, мы не сможем их вернуть, — ответила мама.
— Возвращать не надо. Просто время от времени проявляйся. Сообщай о себе.
— Да. Если получится.
В тот свой последний приезд академик Рахимов почти не смотрел на меня. Это странно. Ведь он друг моего отца. Но, может быть, все дело именно в папе.
Его больше нет с нами.
Поначалу я думаю, что все дело в Майданаке, лучшей на свете обсерватории. Папа просто не захотел ее оставить, и в Самарканде, а затем и в Ташкенте мы устраивались без него. Он не звонит, и писем от него не приходит. Я не слишком расстраиваюсь по этому поводу, наоборот, даже радуюсь. Папе не нужно знать, что я плохой ученик. Очень плохой — папа бы загрустил.
Я — плохой ученик, но мог быть хорошим. Если бы не был рус киши и так часто не менял бы школы. Даже не помню, сколько их было. Мы нигде не можем пустить корни — слишком сухая здесь земля, в этой проклятой Азии. А где-то есть совсем другая — там, возможно, мы смогли бы остаться навсегда. Я никогда не озвучиваю свои мысли маме, хотя мы по-прежнему близки и даже стали еще ближе. Что поделать, если кокон, который мы сплели совместными усилиями и украсили якорными цепями и паучьими нитями, слишком маленький.
Постоянно затекает тело, но другого места для нас не предусмотрено.
Я готов смириться с этим и с нашими бесконечными переездами. И даже с тем, что мама ничего не рассказала мне о смерти отца. Я узнал об этом спустя год, а причину смерти — не знаю до сих пор. Или она рассказала мне и мы даже присутствовали на похоронах, а я просто все это позабыл? Все, кроме зеленого платья с красными розами.
Или это были маки?
Я все позабыл.
Ничего удивительного для человека, побывавшего в черной дыре. Она никуда не делась, она все еще присматривает за мной не хуже мамы. И даже лучше — намного, намного лучше. Она не требует ежесекундных, ежедневных подтверждений любви. Она вообще ничего не требует. Лишь время от времени выдергивает меня из повседневности, чтобы забить в позвоночник раскаленные гвозди. И сбросить в арык, до краев наполненный стеклянными шариками.
Когда я полюбил сафари? Когда понял, что моей маленькой птичке-красноголовке ничто не угрожает.
Она мертвая.
И это — лучшая новость, пришедшая из черноты.
Часть вторая
Санкт-Петербург
NILS HAS A NEW PIANO. 4:05
2017 г. Сентябрь
Бахметьев и Ковешников
— …Плохо пахнешь. — Бахметьев покачал головой.
— Зато жив, — лениво парировал Ковешников и отхлебнул кофе из бумажного стаканчика. — Кто нашел тело?
— Собачники.
— Похоже, они только для этого и существуют.
— Находить тела?
— Угу. Давай отгадаю. Ложбина метрах в двух от дорожки. Или по чему там они прогуливаются?
— Аллея.
— Тело присыпано землей, но лишь слегка. Земля — это важно, так?
— Допустим. — Бахметьев поморщился. — Присыпано. Слегка.
— На что мы там поспорили, кстати?
— Ни на что.
— А я думал, на бутылку коньяка. Ладно, не проканало.
Ковешников беззвучно рассмеялся, обнажив неровные крупные зубы, а Бахметьев с тоской подумал: «Пропади ты пропадом, сукин сын». Он не любил Ковешникова, но эка невидаль — не любить Ковешникова!
Никто не любит Ковешникова.
Ковешников выглядит так, как будто ночевал в Большом адронном коллайдере или еще в какой-нибудь экспериментальной научной дыре, где любой предмет раскладывают на частицы и атомы. Разложить-то Ковешникова разложили, но собрали затем не совсем правильно. То ли лишний ион к нему прилепился, то ли заблудившийся нейтрон пристал, но в целом Ковешников смотрится стремновато. Его лицо почти никогда не пребывает в покое, оно морщится, дергается, плющится. И тогда Бахметьев представляет, как где-то, под ковешниковской кожей, ион с нейтроном бегают в гольфах гармошкой вокруг детсадовского стула. И ждут, когда детсадовское же расстроенное пианино перестанет играть «Во саду ли, в огороде». Стул один — и кому он в результате достанется? Кому удастся сесть? Не суть важно; важно, что, когда очередной раунд заканчивается, лицо Ковешникова на несколько мгновений замирает. И можно разглядеть наконец его черты.
Ничего особенного. Ничего выдающегося. Все как у людей.
Примечателен разве что шрам на скуле. Рубец. То ли от химического ожога, то ли от пореза чем-то серьезным — циркулярной пилой, например. Или пуля «дум-дум» пролетала мимо и задела Ковешникова по касательной. Шрам — короткий и толстый, имеющий множество маленьких и не очень отростков. Его немедленно хочется сковырнуть, снять, как присосавшегося к коже паразита. Уховертку какую-нибудь. Или это не паразит? Не суть важно; важно, что чертов шрам-уховертка — один из составляющих успеха Ковешникова.
Ковешников бешено удачлив, сукин сын.
Самые безнадежные дела Ковешников раскрывает… не то чтобы играючи, нет. Он просто раскрывает их. Следуя какой-то своей внутренней логике и связывая воедино вещи, которые никому другому и в голову не придет связать. Возможно, проколы у Ковешникова и случались, и пара «глухарей» приторочена к его патронташу, но это — не на памяти Бахметьева. А на памяти — несколько резонансных убийств, которые с блеском распутал Ковешников. И несколько тихих убийств, красоте которых позавидовала бы Агата Кристи. И примкнувший к ней Джон Диксон Карр. Именно такие преступления Ковешников любит больше всего.
Он вообще любит убийства, сукин сын.
А Бахметьев не любит. Как и любой нормальный человек. Бахметьев хочет, чтобы убийств было меньше и чтобы люди, по возможности, не страдали. Не испытывали леденящий ужас и физические муки и не погружались в преисподнюю еще при жизни — сколько бы ее ни осталось. Все эти невыносимые вещи для Ковешникова — пустой звук.
Вот и сейчас: Ковешников стоит с бумажным стаканчиком в руке и смотрит на оперативную группу, копошащуюся в ложбине. И взгляд его простецки-голубых глаз безмятежен. Все потому, что он еще не видел тела, а Бахметьев — видел.
Но даже когда он увидит, приблизится к жертве, осмотрит ее и обнюхает (да-да, Ковешников практикует и такое) — ничего не изменится.
— Ретривер? — спросил Ковешников.
— Не понял?
— Я про собаку. Она же подсуетилась. Вот, интересуюсь теперь — какой породы.
— Это важно?
— Ну… Если бы я там валялся, присыпанный землей, то лучше бы меня нашел ретривер, чем какой-нибудь бультерьер. А ты кого предпочитаешь?
— Бассет-хаунда, — брякнул Бахметьев.
— Говорят, у них с ай-кью бедушка. Примерно как у среднестатистической шлюхи в борделе. — Ковешников смял стаканчик и бросил его себе под ноги. — Так что рекомендовал бы тебе вельш-корги.
— Да пошел ты.
Бахметьев в очередной раз поразился тому, как легко позволил втянуть себя в самый глупый разговор из всех возможных. Вообще Ковешников славится этим: глупыми разговорами, дурацкими репликами. Иногда он и впрямь похож на дурака, и это — еще одна составляющая его успеха. Те, кто столкнулся с Ковешниковым впервые, будь то подозреваемые, или свидетели, или просто случайные люди, никогда не попадавшие в следственную орбиту, относятся к Ковешникову снисходительно. Как к среднестатистической шлюхе в борделе. Или к безобидному ужу. Они пребывают в неведении до тех пор, пока острые зубы Ковешникова (оказавшегося на поверку не ужом, а черной мамбой) не впиваются им в шею.
Фигурально выражаясь, конечно.
Отрезвление происходит мгновенно, и очередная ковешниковская жертва, не успев даже промямлить «вот же ж, гребаные пассатижи!», оказывается загнанной в угол. Пригвожденной к полу уликами, любовно подобранными Ковешниковым.
Ковешников не признает победы по очкам или вялотекущего нокдауна. Только нокаут с последующим выносом с ринга бездыханного тела соперника. По законам жанра это должно происходить под рев трибун и восторженные крики фанатов, но происходит в полной тишине.
Никто не любит Ковешникова.
Женщины не любят Ковешникова еще больше.
Ковешников платит женщинам той же монетой: он жуткий сексист, отказывающий прекрасному полу не только в интеллекте, но и в способности к прямохождению. Женщины, по мнению Ковешникова, плетутся в хвосте эволюционной очереди, уступая даже ланцетникам («малоподвижный роющий образ жизни на дне моря»). Пару раз была возможность соскочить на соседнюю ветку и пристроиться в кильватер австралопитекам, но и этот шанс дамочки благополучно профукали. Впрочем, есть одно исключение…
Впрочем, исключений нет.
А все потому, что Ковешников — исключительный сукин сын. Трехдневная щетина уже давно вышла из моды, но Ковешников продолжает таскать ее на себе. Ковешниковская одежда в моду и не входила: все эти акриловые свитера, мохеровые шарфы, турецкие джинсы и плащи из секонд-хенда. На фоне Ковешникова даже Бахметьев выглядит иконой стиля. А ведь Бахметьев всего лишь рядовой опер с не бог весть какой зарплатой.
А Ковешников следак. Он давно мог стать следаком по особо важным и даже укатить в Москву — строить карьеру в СКР, но.
Никто не любит Ковешникова.
Начальство не любит Ковешникова еще больше.
Что не мешает затыкать им следственные дыры. А самому Ковешникову — писать бесконечные рапорты об отставке. Их с помпой и проклятиями подписывают, чтобы спустя некоторое (не очень долгое) время отозвать обратно. И пойти на поклон к Ковешникову. Да еще и поунижаться перед ним и его шрамом-уховерткой. И его вонючими акриловыми свитерами. И его способностью вытаскивать откровенно безнадежные дела.
Должно быть, сам Ковешников (в собственном и, как полагает Бахметьев, не совсем здоровом, сумеречном сознании) мнит себя английским аристократом. Каким-нибудь пэром, выехавшим поутру на фокс-хантинг[17 - Охота на лис (анг.).]. И вот теперь пэр Ковешников стоит на вершине холма и меланхолично наблюдает, как свора борзых под предводительством баронетов, егерей и садовников тащит лису из норы. И в нужное время он обязательно вмешается, и все лавры достанутся ему.
Пропади ты пропадом, сукин сын!
Между тем в просвете между кустарниками, обсевшими ложбину, нарисовалась одна из старых ковешниковских борзых — судмедэксперт Бешуля. Хотя справедливее было бы обозвать эксперта лисой, учитывая огненно-рыжий цвет его волос. Несмотря на внушительную комплекцию, Бешуля довольно легко вскарабкался по склону и такой же легкой пританцовывающей походкой приблизился к Бахметьеву и Ковешникову.
— Скоро закончим, — сказал Бешуля следователю после того, как мужчины обменялись рукопожатием. — И место происшествия в полном твоем распоряжении.
— Угу. Что у нас с жертвой?
— Девушка. Приблизительно двадцати трех — двадцати пяти лет. Смерть наступила около восьми-девяти часов назад, точнее можно будет определить при вскрытии. У потерпевшей перерезано горло, следов сексуального насилия при поверхностном осмотре не обнаружено. Но опять же. Вскрытие покажет.
— Угу, — снова повторил Ковешников и подмигнул судмедэксперту. — Скажи-ка мне, Иван Андреевич, кто лучше поет — Патрисия Каас или Мадонна?
— Ну, не знаю. По мне так — Елена Ваенга. Были тут с женой на ее концерте в БКЗ. Прям на душу легло. Жена плакала.
— А ты?
— А мне-то с чего? Что я, дурак, что ли?
— Заметь, не я это первый сказал. А вообще усы у тебя дурацкие, Андреич. Как грицца, усы, как у гребаной лисы.
— Да пошел ты, Ковешников. — Бешуля инстинктивно прикрыл рукой щетку усов — не рыжих даже, а каких-то ржавых.
— Сбрей, сбрей их, Ванюша. Тебе ведь правды, кроме меня, никто не скажет. Даже жена. Так что прислушайся к голосу мирового разума.
— Это ты, что ли, мировой разум?
— Ну… Не ты же.
— А мне Земфира нравится, — встрял Бахметьев, хотя как раз его никто не спрашивал о музыкальных предпочтениях. — Очень крутая, нет?
— Да-да-да. — Ковешников задумчиво поскреб шрам-уховертку. — Любовь, как случайная смерть. Вот и я думаю — случайно или нет. Красное и зеленое?
— Куда же без него, — вздохнул Бешуля.
— С раной все то же самое?
— Общая картинка очень похожа… Слушай, Ковешников, чем от тебя так несет?
— Трупятиной, чем же еще. Когда к тебе заглянуть?
Бешуля отставил локоть и зачем-то посмотрел на часы. Фальшивый китайский «Ролекс» (а Бешуля был фанатом «Ролекса», пусть и фальшивого, — об этом в Управлении знали все) тускло заблестел на солнце.
— Давай вечерком, после семи. Всю правду тебе расскажу, как та гадалка.
— Да я и сам тебе расскажу всю правду. Похоже на третью серию нашего, с некоторых пор очень любимого, сериала.
Еще и за это Бахметьев не любил Ковешникова: за особый, хорошо пропеченный цинизм. Ни дать ни взять булочка с кленовым сиропом и орехом пекан. Калории зашкаливают, и знаешь, что вредно, — а все равно жрешь. Вот и Бахметьев жрет, да еще вместе с Бешулей. Давятся, плюются — и ни гугу. Как заклинило. А ведь Ковешников мог просто сказать: третья жертва неизвестного серийного убийцы за последние два месяца. Но нет, обязательно нужно выпендриться.
Пропади ты пропадом, сукин сын!
— Мучаюсь с названием, Иван Андреевич. Может, поможешь?
— Уволь меня, дружище.
Ковешников, в своей обычной манере, пропустил реплику судмедэксперта мимо ушей.
— «Следствие по телу», м? Или это, как его… «Убийство». М-да… Что-то плосковато получается. Без изюминки.
— «Мыслить, как преступник», — в очередной раз не выдержал Бахметьев.
— Не получается пока мыслить таким образом. В том-то и запендя. — Порывшись в карманах плаща, Ковешников достал огрызок карандаша и принялся яростно ковыряться им в ухе. — Ладно. Пойду знакомиться с потерпевшей.
Примерно с полминуты Бешуля и Бахметьев наблюдали, как Ковешников спускается к месту преступления.
— Урод, — резюмировал Бахметьев.
— Как есть мудило, — немедленно согласился с ним эксперт. — Правда, что ли, что мне усы эти ни в звезду, ни в Красную Армию?
— Да нормально все, Андреич. Не парься.
— А жене нравится.
— Тогда тем более не парься.
— Сбрею, пожалуй, — шумно завздыхал Бешуля. — Ну и раз пошла такая пьянка… У меня свой вариант имеется.
— Чего?
— Да сериала этого проклятого.
— Валяй. — Бахметьев пожал плечами.
— «И никого не стало». Ну?
— Зашибись.
— И я так думаю. Передашь мудиле?
— Передам.
Сгинувший в дебрях места преступления Ковешников, наверное, и думать забыл об их совместных потугах на ниве сериального производства. А они с Бешулей, как два идиота, все еще рассуждают на эту тему. Напрягают мозг, ищут варианты, пропади ты пропадом, сукин сын.
Примерно так рассуждал про себя Бахметьев, провожая глазами судмедэксперта, направившегося в сторону «Газели» с надписью: «КРИМИНАЛИСТИЧЕСКАЯ ЛАБОРАТОРИЯ». Хороший все-таки мужик Иван Андреевич Бешуля: спокойный, рассудительный и профессионал отличный. К тому же у него всегда можно перехватить до зарплаты тысчонку-другую.
А у Ковешникова снега зимой не выпросишь.
Это, конечно, по слухам. Самому Бахметьеву и в голову бы не пришло одалживать у Ковешникова деньги. Они не друзья и даже не приятели. Часто работают вместе, но работой все и ограничивается. Не то чтобы Бахметьев так уж жаждал выпить с Ковешниковым пива в спортбаре под судьбоносный матч «Атлетико — Реал Сосьедад», но… Должна же быть какая-то, пусть и формальная, благодарность — и за бессонные ночи, и за ненормированный рабочий день. И за то, что иногда, не раздумывая, подвергаешь свою жизнь прямой угрозе. Но разве дождешься благодарности от Ковешникова? Разве дождешься простых и искренних слов: «Мы сделали это, дружище. Было трудно, но мы сделали это!»
Нет-нет, Бахметьев не жалуется.
Он сам выбрал эту работу. И бессонные ночи, и ненормированный рабочий день. И на угрозы нарывался, особенно поначалу. Он сам выбрал и ни секунды не пожалел. А Ковешников что? Всего лишь обременение. Побочный эффект.
Никогда Бахметьеву не понять Ковешникова. Никогда не привыкнуть к его бесконечным манипуляциям, вероломству, наплевательству на все и вся. К его цинизму: булочки-пекан форэва! Если в существующей где-то альтернативной реальности Ковешникова изобличат как кровавого маньяка — Бахметьев нисколько не удивится. И то, как Ковешников ведет себя на ближних подступах к убийству, ни на одну голову не натянешь. По-другому и не сказать.
Отирающийся (а он именно отирается) на месте преступления Ковешников меньше всего похож на работника правоохранительных органов. Скорее на зеваку. Или на человека, который видит перед собой совсем не ту картинку, что видят остальные. Может быть, это и есть пейзаж из альтернативной реальности, и даже скорее всего. Правда, не той, где Ковешников — серийный убийца, а той, где он просто придурковатый парень в плаще из секонд-хенда. В искомом пейзаже преступление еще не произошло, но вот-вот случится. И секонд-хендовский придурок — единственный, кто оказался в нужное время в нужном месте. Для него все и разыгрывается, а ему остается лишь фиксировать действо на сетчатку глаза. Ну и на свой покоцанный смартфон, разумеется.
Вот и сейчас там, на дне маленького оврага, Ковешников делал то же, что и обычно. Застывал подолгу на одном месте. Присаживался на корточки и снова застывал. Делал снимки. Целые серии снимков: в основном — кроны деревьев, небо и проплывающие в нем облака. Ковешникова и впрямь можно было принять за праздношатающегося обывателя, что только он забыл среди занятой делом бригады криминалистов?
Пытается поставить себя на место убийцы.
Пытается поставить себя на место жертвы.
Это были всего лишь домыслы Бахметьева, его догадки; ведь что происходит под ковешниковской черепной коробкой, никому неизвестно. Возможно, что-то не очень хорошее. Что заставляет его так странно пахнуть. «Трупятина» проходит по ведомству черного юмора, образцы которого время от времени демонстрирует Ковешников; но этот запах — не трупятина. Одеколон, пот и табак — именно так кажется на первый взгляд. Но за всеми этими мужскими и такими понятными запахами скрывается что-то еще. И Ковешников вовсе не горит желанием, чтобы оно вылезло наружу. Вот и все.
К тому же Ковешников не курит. Не пользуется ни одеколоном, ни туалетной водой. Но постоянно жует мягкие тянучки из лакрицы, просто запихивается ими. Отвратительная вещь — лакрица.
И сам Ковешников временами отвратителен.
Зачем он лег неподалеку от убитой девушки? Устроился прямо на земле, где смешались прошлогодняя прелая листва и совсем зеленая, слетающая с деревьев по случаю сентября. Подложил ладонь под голову и разглядывает ее. Примерно так мужчина, проснувшийся посреди ночи, смотрит на свою возлюбленную. Бахметьев не может вспомнить, когда в последний раз разглядывал девушку во сне. Возможно, этого ни разу не случалось. Просто девушки подходящей не было, все какие-то приблизительные попадались.
Та, что внизу, в овраге, — не приблизительная.
Она красивая.
«Тупо красивая», как сказал бы бахметьевский приятель Коля Равлюк. Коля не имеет никакого отношения к органам, работает экспедитором и развозит корма — кошечкам и собачкам. Свободное время он проводит в спортбарах и стрип-клубах и за всю свою жизнь прочитал только одну книгу — «Хижина дяди Тома». Зато два раза — в чем он сам неоднократно признавался. Коля иррационально и безнадежно долго болеет за футбольную команду второго дивизиона «Луч-Энергия» из Владивостока, которую и в глаза-то не видел.
— Вот посмотришь, — не раз говорил Коля Равлюк Бахметьеву. — Когда-нибудь «Луч-Энергия» выиграет чемпионат страны. А возможно, и Лигу чемпионов.
— Мы не доживем, — не раз говорил Коле Бахметьев.
— А если?
— Ну, если твой «Луч-Энергия» купит парочку испанцев. Парочку немцев. Парочку англичан и хорвата. И Месси.
— Роналду, — тут же начинает торговаться Коля.
— Один черт. Этого не случится никогда.
— Но когда случится, ты посчитаешь это закономерностью. Иначе и быть не могло.
— Да?
— То, что никогда не могло произойти, — происходит обязательно.
— При каком условии?
— Без всяких условий.
Межеумочная философия Коли Равлюка раздражает Бахметьева, но это не мешает им встречаться два раза в месяц: по средам (спортбары) и пятницам (стрип-клубы). К тому же, при всей своей недалекости, Коля отличный психолог, интересно, что бы он сказал о Ковешникове? Впрочем, Бахметьев знает ответ:
«Тупо сукин сын».
Сукин сын помахал Бахметьеву рукой со дна оврага: спускайся, мол, задрота кусок. Спускаться Бахметьеву не хотелось. Он уже был там час назад вместе с Бешулей и ребятами из криминалистической лаборатории. Он видел девушку — не приблизительную. Темноволосую, с короткой стрижкой и правильными, очень тонкими чертами лица. Девушка показалась Бахметьеву смутно знакомой, но он точно никогда не видел ее. Не разговаривал с ней. Иначе не забыл бы никогда и думал бы о ее стрижке, о ее лице, стоя в пробках под радио «Нева-FM». Или стоя в очереди в кассу в гипермаркете. Ну а девушка, судя по всему, ни в каких очередях отродясь не стояла. В пафосном магазине «Babylon» и не менее пафосных бутиках очередей нет по определению. А в других местах ее всюду пропускали впереди себя — такие же отзывчивые парни, как Бахметьев, число им — легион. Единственный, кто встал бы на пути девушки, — Ковешников. Следак проехался бы по ней сексистским катком и погнал бы ее в конец очереди, — к ланцетникам и австралопитекам.
Несомненно, так бы все и случилось, будь девушка жива. Но девушка мертва, и женоненавистник Ковешников просто вынужден быть на ее стороне. Вынужден защищать ее — как отец, как старший брат. Потому что защитить саму себя она больше не в состоянии. А Бахметьев…
У Бахметьева что-то ноет и ноет в груди.
Надо полагать — сердце, больше нечему. Так происходит всегда. Так происходило и на прошлых вызовах, когда выехавший на место происшествия Бахметьев оказывался лицом к лицу с убитыми девушками. За последние несколько месяцев произошло два тяжких преступления, умышленных убийств с особой жестокостью, темноволосая красотка — третья по счету. И почерк похож. Тела слегка (скорее — даже формально) присыпаны землей, следов сексуального насилия нет. Горло жертв перерезано. Судмедэксперт Бешуля утверждает, что опасной бритвой. Орудие по нынешним временам экзотическое, но и чем-то особенно эксклюзивным его не назовешь. Есть еще детали, позволяющие связать воедино все три преступления. Кое-что было найдено в телах самих жертв, но есть и то, что демонстративно лежит на поверхности.
Красное и зеленое.
Бахметьев думал о красном и зеленом, пока беседовал с гражданкой Четвертных — владелицей ротвейлера Люси, которая и обнаружила тело. Страдающая ожирением меланхоличная Люся так грустно смотрела на Бахметьева, как будто хотела сказать: «Не повезло тебе со свидетелем, товарищ Бахметьев, уж извини». Бахметьеву и впрямь не повезло: тоже страдающая ожирением, но при этом гиперактивная гражданка Четвертных вывалила на него столько информации, что голова у опера пошла кругом. Всхлипывая и сморкаясь в бумажные салфетки, Четвертных поведала о:
— черном большом фургоне, со скрежетом и свистом отъезжавшем от парка в то время, как они с Люсей входили через центральный вход;
— черном большом человеке, который едва не снес их с Люсей на аллее, метров за пятьдесят до места обнаружения тела.
Также были упомянуты компания гастарбайтеров, велосипедист в костюме цветов эстонского национального флага, несколько мужчин с рюкзаками и портфелями, фотограф с ручной совой, какие-то курсанты, какие-то цыганки и их чумазые наглецы дети, бросившие в Люсю огрызок яблока… На втором десятке персонажей Бахметьев сломался. Он никак не мог взять в толк, откуда такой наплыв посетителей в отнюдь не самом посещаемом парке города, да еще с раннего утра. Говорит ли Четвертных правду или безбожно привирает? И как относиться к ее сообщению о фургоне? Что касается предыдущих преступлений, то они были разведены во времени и пространстве: убивали в одном месте, а тела находили совсем в другом.
— Вы не могли бы описать этот фургон подробнее? Э-э… — тут Бахметьев скосил глаз на протокол, — Марья Михайловна.
— Черный. Большой.
— Может быть, имелись характерные особенности?
— Надписи?
— Если вы что-то такое заметили.
— Во-первых, он был литой. — Четвертных поджала губы. — Черный, большой и литой. Без окон. На таких еще инкассаторы ездят.
— Понятно.
— И надпись. До сих пор перед глазами стоит. А вот какая конкретно — не вспомню. Такие бежевые буквы на сером фоне. А может, наоборот.
— Уже кое-что, — похвалил Бахметьев свидетельницу, прекрасно понимая, что с такими исходниками можно задерживать каждый второй фургон — не ошибешься.
— Хотелось бы оказать посильную помощь следствию.
— Вы уже оказываете.
— Если я еще что-нибудь вспомню… Что-то важное…
— Даже если вы вспомните неважное, все равно звоните. Я дам вам свою визитку. Вполне вероятно, что малосущественная на первый взгляд деталь поможет нам вычислить убийцу.
— А кто это? — Кончик носа гражданки Четвертных даже побелел от любопытства.
— Убийца?
— Жертва!
— Пока не знаю. Личность потерпевшей еще не установлена.
— Где-то я ее видела. Только не помню где.
Ну вот. Еще одному человеку девушка из оврага показалась знакомой. Но не настолько, чтобы помнить, при каких обстоятельствах это знакомство произошло.
— Если вспомните — обязательно дайте знать.
— Даже не сомневайтесь, молодой человек.
Не такой уж молодой. Бахметьеву совсем недавно исполнилось тридцать пять, день рождения отмечали в узком кругу друзей, в спортбаре «Четвертая высота». Был вечный, как соус бешамель, Коля Равлюк. И снова Коля Равлюк, и еще. Бахметьев хотел позвать на ДР нескольких сослуживцев, но первый вопрос, который они задавали, выглядел так: «Будет ли на детском, мать его, утреннике этот хер Ковешников?» И вот тогда Бахметьеву приходилось, пусть и не слишком уклюже, спускать деньрожденческую тему в унитаз.
Потому что он уже пригласил Ковешникова.
Самым первым.
Никто не любит Ковешникова, и он, Бахметьев, не любит. И Ковешникову, наверное, тяжело, бедолаге. Спит и видит, как бы внедриться в социум. Иначе к чему было принимать приглашение? А лакричный вонючка, к немалому удивлению Бахметьева, согласился. Для порядка повозил опера половой тряпкой по лицу, но согласился.
И конечно же, не пришел.
Тот еще получился день рождения: миграция по спортбарам, пиво, водка, коктейли и шоты; пьяные проклятия Ковешникову, и здесь умудрившемуся стать костью в горле. Если бы не Коля Равлюк, то неизвестно, чем бы закончился вечер трудного дня. А так он вполне мирно завершился в стрип-клубе, где Бахметьева, несмотря на неприличную (с точки зрения стрип-контингента) профессию, обхаживали две милые девушки.
Во сколько это встало доброму Коле — одному богу известно. Но только проснулся Бахметьев в постели с одной из стриптизерок, брюнеткой. Неизвестно, случился ли между ними секс или, учитывая количество выпитого, все ограничилось благими намерениями. И имени ночной гостьи Бахметьев не помнил в упор, что не помешало им мило поболтать с утра за чашкой растворимого кофе.
— Ты необычный, — сказала брюнетка.
— Самый обычный, — заверил девушку Бахметьев.
— Может, я неправильно выразилась. Ну… Ты — не тот, кем кажешься.
— Что, не похож на опера?
— Ни капельки! А-ха-ха!
Смех незнакомки живо напомнил Бахметьеву тявканье гиены, и ему сразу же захотелось выпроводить стриптизершу восвояси и допить кофе в одиночестве. Но вместо этого он сказал:
— А на кого похож?
— Ну… Не знаю. Сложно сказать.
— Увидимся? — зачем-то поинтересовался Бахметьев.
— Пожалуй, что нет.
— Так все было плохо?
— Ну, я никому ничего не скажу. Можешь на меня положиться.
Снова это чертово тявканье, от которого взрывается мозг! Скорей бы она убралась!
Как будто почувствовав настроение несчастного опера, брюнетка резко засобиралась. Все произошло даже быстрее, чем он думал. Только что девушка сидела за столом — и вот она уже в прихожей; внимательно рассматривает Бахметьева, склонив голову. Только что смеялась — и вот уже серьезная.
Насколько вообще могут быть серьезными стриптизерши.
— Может, все-таки оставишь телефон?
— Если и оставлю, то обязательно совру в пяти последних цифрах. Или семи.
Бахметьев почувствовал легкий укол куда-то в область четвертого шейного позвонка. Так обычно давало знать о себе уязвленное самолюбие.
— Тогда не надо оставлять.
— Хорошо. И ты хороший.
— Это лишнее.
После ухода гиены Бахметьев несколько минут рассматривал себя в зеркале в прихожей. Темные волосы, карие глаза, твердо очерченные губы и подбородок; кожа смуглая, но не чересчур. Высокий лоб, череп хорошей лепки. В общем абрисе есть даже что-то от американского актера Джейка Джилленхола. Хотелось бы, конечно, чтобы от Бенедикта Камбербэтча, британского актера, но тут уж… Кто на что учился. Репрезентативная выборка у Бахметьева не так уж велика: Коля Равлюк считает его отличным парнем. Ковешников — унылым говном. Но Ковешников не показатель, для Ковешникова целый мир — унылое говно. И лишь в редкие благословенные минуты на этот мир падает легкая тень Лас-Вегаса. И Мулен-Руж зажигает огни: когда случается жестокое и кровавое преступление. И Ковешников — о, радость! — оказывается в его эпицентре.
Примерно так же, как сейчас.
— …Хочешь конфетку?
Ковешников достал из бездонных карманов своего плаща две слипшиеся тянучки. Они были облеплены какой-то пылью и трухой. И — табачными крошками, хотя Ковешников не курил; при Бахметьеве, во всяком случае.
— Не люблю сладкое.
— А это не сладкое. Это помогает думать. Если есть чем.
В этом был весь Ковешников: одним предложением унизить человека и как ни в чем не бывало продолжить говорить с ним. Но пока Ковешников не говорил. Склонив голову набок, как птица, он наблюдал за тем, как тело жертвы пакуют в черный пластиковый мешок.
— Что-то не так, — сказал Ковешников, сунул в рот обе тянучки и заработал челюстями.
— Не так?
— По-другому. Не как в прошлые разы. Что-то изменилось.
— Убийца эволюционирует?
— Скорее, ему просто скучно и хочется поболтать.
— С кем?
— С нами. Не конкретно со мной и с тобой. Он знать не знает, кто собирается упасть ему на хвост. Или знает? Как думаешь?
Бахметьев ненавидел это ковешниковское «как думаешь?». Конечно, у опера были мысли — самые разные и по самым разным поводам. Были революционные идеи и незаурядные, шокирующие версии, способные перезагрузить следствие и пустить его по новой колее. Этими бахметьевскими идеями Ковешников интересовался мало, предпочитая им свои собственные. Но стоит только Бахметьеву расслабиться (не важно, по какой причине), свернуть интенсивную мозговую деятельность, — и сразу прилетает чертов вопрос.
— Не знает… Знает. — Бахметьев пожал плечами. — В зависимости от того, что именно пошло не так.
— Пока сам не пойму. Когда пойму — скажу. Может быть.
— Нашел кое-что интересное? — слегка поддавил опер. — То, что другие пропустили?
— Дело не в уликах.
— Что тогда?
Ковешников вновь принялся яростно чесать свой шрам — уховертку.
— Представь, все ровно так, как всегда. Ничего необычного, все вещи на своих местах. Небо над головой, земля под ногами. И место, где все произошло, ты изучил до последнего листка на дереве. Мог быть не овраг, а закрытая автостоянка или стройка заброшенная — не суть… Земля все равно под ногами.
— Ну и?
— И тут ты замечаешь какую-то маленькую херню. Совсем крошечную хернинушку, которая никак не вяжется со всем этим благолепием. С идеальными причинно-следственными связами. Ловко замаскировалась под пейзаж, стала его частью, но на самом деле она — другая. Из другого пространства. Потяни за нее — и все изменится. Настолько сильно, что неизвестно, где можешь оказаться. Ферштейн?
— Не совсем ферштейн, — честно признался Бахметьев.
— Ладно. — Ковешников шумно вдохнул ноздрями воздух и засмеялся. — Проехали. Дураков учить — только портить.
В такие минуты Бахметьев не любил Ковешникова особенно сильно. За шрам, за пегую немощную щетину; за лакричные комки — они липнут к коже то тут, то там, и отодрать их не представляется возможным; за обкусанные ногти и черную под ними кайму. А еще за самоуверенность, мелочное тщеславие и общую пакостность натуры.
Пропади ты пропадом, сукин сын!
«В ВОСЕМЬ, В КАФЕ НАПРОТИВ ГОРЬКОВСКОЙ. Я БУДУ ЖДАТЬ. ЕСЛИ ПОНАДОБИТСЯ — ВЕЧНОСТЬ. ТЫ ВЕДЬ НЕ ОСТАВИШЬ МЕНЯ, ЛЮБОВЬ МОЯ? ТЫ МЕНЯ СПАСЕШЬ?»
Женский — низкий, умоляющий, срывающийся — голос прозвучал в голове так ясно, что Бахметьев вздрогнул. Он хорошо помнил эту фразу, хотя адресована фраза была не ему. Кому — не важно. Главное, кем она была произнесена.
Той девушкой.
Той самой, не приблизительной, которую сейчас, как сломанную куклу, паковали в пластиковый пакет. Все дальнейшее известно. Вивисектор Бешуля добросовестно выпотрошит ее, заполнит соответствующие бумажки и передаст их Ковешникову. Из рук в руки, непосредственно на территории морга судебно-медицинской экспертизы, потому что Ковешников очень любит туда таскаться. Проводить там уйму времени. Неизвестно, что он там делает.
Уроки, хе-хе.
Все дальнейшее известно. Девушка пробудет там столько, сколько понадобится, чтобы установить ее личность. Одна-одинешенька, с биркой на большом пальце ноги, в металлическом ящике, который ничуть не лучше пластикового мешка. Никаких утешительных слез, ничьих грустных поцелуев. Эх-хх, хорошо бы родным и близким объявиться побыстрее…
«ТЫ ВЕДЬ НЕ ОСТАВИШЬ МЕНЯ, ЛЮБОВЬ МОЯ? ТЫ МЕНЯ СПАСЕШЬ?»
— А скажи, Бахметьев, ты как думаешь… Кто из артисток круче — Николь Кидман или Людмила Гурченко?
— Обе хуже, — на автопилоте ответил Бахметьев. — К тому же Гурченко нас покинула сто лет как. Некорректное сравнение.
— А мне вот Грейс Келли нравится. Но она тоже умерла.
— Все умерли, — резюмировал Бахметьев.
— Печаль.
А вот и нет, Ковешников. Вот и нет! Есть и утешительные новости. Они пришли несколько секунд назад, и остается удивляться одному: почему не явились раньше? Просто потому, что… до сих пор никто не упоминал об актрисах! То есть это Ковешников не упоминал об актрисах, а потом вдруг взял и сморозил глупость от балды. Вернее, тем, кто незнаком с Ковешниковым, может показаться, что он все и всегда делает от балды. Генерирует самые разнообразные идиотизмы. А Ковешников просто ловит потоки бесхозной пока информации. На ходу мастерит силки из подручных средств — и ловит, ловит. Силки выходят несуразные, украшенные перьями и бусинами, а еще — костями мелких животных и трещотками. Иногда Ковешников развешивает на них стручки фасоли и пожелтевшие, скорчившиеся фотографии агентства Ассошиэйтед Пресс (так, по крайней мере, кажется Бахметьеву). Ну вот как? Как можно попасться на эту ерунду? Но все попадаются. И Бахметьев не исключение. Задергался, запутался в ловушке, забил крыльями — и тотчас выдал искомое:
— Я знаю, кто она.
— Да ну? — Ковешников, казалось, не удивился сказанному.
— Актриса. Недавно появилась, но подает большие надежды. Уже исполнила главные роли в паре сериалов.
— И как?
— Что — как?
— Как играет? Круче, чем Николь Кидман?
— То, что я видел, — вполне на уровне. Ее зовут… М-м… Анастасия. Анастасия Равенская.
Ни разу в жизни Бахметьев не произносил это имя вслух. А оно, оказывается, уже давно окопалось внутри, сидело на длиннющей скамейке запасных. Среди других слов, абстрактных понятий, стойких идиоматических выражений, эвфемизмов, англицизмов, жаргона бурильщиков с нефтяных платформ. И всего прочего, что никогда не будет озвучено за ненадобностью. Но в тот момент, когда понадобилось имя Анастасии Равенской, — оно легко и непринужденно покинуло Бахметьева. И, попрыгав на месте и сделав парочку приседаний, выскочило на поле: свежее, упругое и полное сил.
Заодно Бахметьев вспомнил, где и когда впервые увидел Анастасию. В день своего рождения, в приснопамятном спортивном баре «Четвертая высота», где они с Колей Равлюком накачивались пивасиком. Кто-то из официантов нажал не на ту кнопку, и на экране — вместо Роналду/Месси — появилась Анастасия. Она не продержалась и тридцати секунд. И тотчас же исчезла со всех радаров, сметенная могучим футбольным ураганом. Но Бахметьев зафиксировал в памяти ее лицо. Безусловная красота — вот что лежало на поверхности. Но было и что-то еще, что-то очень важное. Спрятанное в глубине, в сокровенных пластах. Добраться до этого сокровенного могут только бурильщики с нефтяных платформ. При условии, что они мастера своего дела и влюблены.
Бахметьев не влюблен. И вообще… Ему нравится совсем другая женщина.
— Я бы вдул такой, — сказал Коля Равлюк, разглядывая Анастасию Равенскую в отпущенные ей тридцать секунд между Роналду/Месси и Бундеслигой. — А ты?
— Не в моем вкусе.
— Да ладно. Я же про вдуть, а не про вкусы.
После этой его реплики и родилась спонтанная идея посетить стрип-клуб с последующим выездом персонала на дом к Бахметьеву. О случившейся затем ночи он честно постарался забыть, а вот об Анастасии Равенской время от времени вспоминал. В основном тогда, когда видел актрису в очередном зачумленном сериале. Из невесть откуда взявшейся симпатии к Равенской Бахметьев не спешил щелкнуть пультом и уделял сериальному просмотру минут семь (вместо одной положенной). Но… не более того.
Просто красивая девушка, которой удается довольно органично существовать в кадре.
И как могло случиться, что Бахметьев не узнал Анастасию Равенскую сразу?
Красивые девушки не должны лежать с перерезанным горлом на осенней земле. Никто не должен, но красивые девушки — особенно. Тем более те, которые постоянно находятся в параллельной кинореальности, где все и всегда заканчивается хорошо.
Кто мог подумать, что без пяти минут звезда выкинет такой фортель?
— …Значит, актриса, — почти промурлыкал Ковешников.
— Уточнить этот факт не составит труда. Не думаю, что я ошибся.
— Актриса, актриса… Как, ты сказал, ее зовут?
— Анастасия Равенская.
— Не повезло ей. А нам еще больше. Если она и впрямь такая известная. Можешь представить, что сейчас начнется?.. Журналисты, заголовки, сортирные интервью, папарацци у тебя в постели. Депутатские запросы и дело на особый контроль. Шкуру начнут спускать уже вчера.
— Тебе-то что? — искренне удивился Бахметьев. — Первый раз, что ли, тебя на крюк подвешивают?
— Не нравится мне, что это кино. Опасная штука.
— Это почему еще?
Опять эта фирменная ковешниковская улыбочка, приводящая в движение шрам-уховертку. Шрам извивается всеми своими отростками, и желание смахнуть его с лица становится невыносимым. Бахметьев едва сдерживается. Едва справляется с накатившей невесть откуда тошнотой.
Приехали.
— Правды в нем не сыскать, Бахметьев. В этом проклятом кино. Все в нем иллюзия. Все — обман.
MISSING PHOTOS. 2:02
2017 г. Сентябрь
Те же и Мустаева
…К вечеру все должно быть разложено по полочкам. Систематизировано и каталогизировано. Имеющиеся факты сопоставлены, и выводы по ним сделаны. И предложены варианты решений. Смелые и неожиданные версии. Такие версии необходимы лишь для того, чтобы Ковешников отработал на них удары, избил в мясо и бросил подыхать. Причем даже не на ринге, сверкающем огнями, а в вонючей, пропахшей потом раздевалке. Большинство «соображений по делу», высказанных Бахметьевым, там и закончили свою недолгую жизнь — в раздевалке, всеми забытые, со сломанной челюстью и заплывшими от синяков глазами. Справедливости ради были и победы. Или, скажем, полупобеды вроде недолгого триумфа в одной восьмой финала. Но пояс победителя всегда получает Ковешников. Складировать эти пояса уже некуда. Учитывая процент раскрываемости, который демонстрирует фартовый сукин сын.
Единственное, что омрачает сдержанную ковешниковскую радость, — бумаги. Он вечно что-то составляет, заполняет и генерирует в рамках очередного дела. Нескончаемый бумажный поток приводит Ковешникова в неистовство. Затем градус неизбежно падает, и неистовство уступает место раздражению.
Тоже — не сахар.
Совсем не сахар — общаться с раздраженным Ковешниковым. Удовольствие ниже среднего. Даже Бахметьев — спокойный, рассудительный и добрый парень — готов взяться за бейсбольную биту и проломить Ковешникову мягкий череп. Почему в такие минуты Бахметьеву кажется, что череп у Ковешникова — мягкий?
Неизвестно.
Но факт остается фактом: все, с кем сталкивается Ковешников, готовы убить его.
За исключением Мустаевой.
Анна Мустаева очень нравится оперу Бахметьеву. И очень не нравится следователю Ковешникову. Не нравится настолько, что уже полтора месяца он пытается избавиться от нее. Всеми правдами и неправдами. Всеми способами, в том числе — подметными. Ковешников даже не поленился написать письмо начальству, где как дважды два доказал, что участие Мустаевой в деле «Красное и зеленое» — контрпродуктивно и бессмысленно.
Письмо, вопреки чаяниям Ковешникова, не сработало: дважды два все-таки четыре, а не семнадцать. И привлечение профессионального психолога к поискам серийного убийцы есть вещь совершенно необходимая. Так высказалось начальство, едва ли не впервые не пойдя на поводу у Ковешникова. И Ковешников — едва ли не впервые — отступил.
Анна Мустаева как раз и была тем самым психологом, призванным помочь следственной группе разобраться с личностью преступника. Его почерк всегда одинаков или почти одинаков: горло жертвы перерезано опасной бритвой и слегка присыпано землей (небольшое количество земли может находиться непосредственно в ране, тут возможны вариации). Рот забит стеклянными шариками — их количество варьируется от трех до пяти. И наконец, «Красное и зеленое». Сочетание цветов, давшее неофициальное название делу (его придумал Бахметьев, но Ковешников немедленно присвоил придумку себе). У каждой из убитых девушек было перевязано правое запястье. Узкий кусок ткани, на котором все же можно разглядеть маки.
Красные маки на зеленом поле.
Первой жертвой «Красного и зеленого» стала Ольга Ромашкина, независимый финансовый аналитик, сотрудничающий с несколькими крупными банками и неправительственными фондами. Бахметьев хорошо помнил прижизненные фотографии Ольги, благо их оказалось более чем достаточно: Ромашкина была активным пользователем соцсетей. Фейсбук, Инстаграм, Твиттер, самые разнообразные мессенджеры — от вайбера до telegram’а. Кроме того, Ромашкина модерировала форум игроков в «Мафию» и вела собственный канал на Ютьюбе. Как с таким жгучим общественным темпераментом ей хватало времени кого-то консультировать и что-то анализировать, так и осталось для Бахметьева загадкой.
И тем не менее дело свое она знала хорошо, во всяком случае — хорошо за него получала. Уик-энд в Барселоне, уик-энд на Мальте, пять дней на Галапагосах, блиц-шопинги по всей Европе. Туры в Аргентину и Бразилию, сафари в Кении, посещение природных заповедников по всему миру. Как правило, Европу Ромашкина окучивала в компании одной-двух близких подруг. А вот за ее пределы выдвигалась в гордом одиночестве.
Ковешников несчастную Ромашкину невзлюбил моментально и придумал ей сразу два прозвища: «Рюмашкина» и «Кот?вая шапка». Это было нарушением им самим же установленных правил — «не более одного прозвища в одни руки».
Чем была вызвана такая неприязнь — неизвестно. Ромашкина принадлежала к тому типу женщин, которыми принято восхищаться. Холеная, ухоженная, с безупречным макияжем и почти безупречной фигурой, она имела массу поклонников и поклонниц. Если, разумеется, судить по лайкам в соцсетях. Но Ковешников никогда не судил по лайкам, — просто потому, что понятия не имел, что это такое. Бахметьеву (а впоследствии и Мустаевой) пришлось просвещать следователя по ходу, в полевых условиях. Но на беду карликового интернет-лобби Ковешников категорически отказался просвещаться.
— Я на эту муйню время тратить не буду, — заявил он.
— Вы дурак, Ковешников? — желчно поинтересовалась у следователя Мустаева. — Вы действительно не понимаете, что по информации в соцсетях можно составить полный психологический портрет любого человека?
— А на кой ляд он сдался?
— Чтобы понять подоплеку того, что произошло.
— Я вам сам про нее расскажу. Про подоплеку. Дамочка оказалась не в то время не в том месте. Или должна была там оказаться по какой-то причине. И объяснение этому вы вряд ли найдете в ваших долбаных соцсетях.
— А если она познакомилась с убийцей в Интернете?
— Это вряд ли. Но если вам так уж неймется — вперед, мониторьте. Может, и выловите чего.
Ничего особенного они не выловили.
Во всех постах, твитах и личных сообщениях не нашлось ничего, что предрекало бы ужасный конец финансового аналитика. Вообще весь интернет-массив, касающийся Ромашкиной, можно было разделить на несколько — примерно равных — частей. Продвижение (иногда довольно агрессивное) самых разнообразных товаров и услуг. Путевые заметки, грешащие пафосом и излишним украшательством. «Нечто среднее между Пришвиным и Сей-Сёнагон», — как иронически заметила Мустаева. Поскольку Бахметьев довольно смутно представлял себе, кто такой Пришвин, а про Сей-Сёнагон не слышал вовсе, то и шутку психолога не смог оценить по достоинству.
И очень расстроился по этому поводу. Настолько, что пришлось заказывать книгу искомой Сёнагон на «Озоне». Книга называлась «Записки у изголовья», и уже само название тронуло Бахметьева — таким нежным оно показалось.
— «Весною — рассвет. Все белее края гор, вот они озарились светом. Тронутые пурпуром облака тонкими лентами стелются по небу», — наизусть процитировал он, столкнувшись с Мустаевой в коридоре, возле кофейного автомата.
Та едва не уронила стаканчик с капучино, который держала в руках:
— Лихо. А еще можете?
— Могу. — Бахметьев пожал плечами. — «У каждой поры своя особая прелесть в круговороте времен года. Хороши первая луна, третья и четвертая, пятая луна, седьмая луна, восьмая и девятая, одиннадцатая и двенадцатая. Весь год прекрасен — от начала до конца».
— Трудно не согласиться. Любите Сей-Сёнагон?
— Теперь — да, — честно признался Бахметьев.
В серых глазах Мустаевой — обычно холодных и цепких — промелькнули золотистые искры. И губы сами собой сложились в улыбку: не саркастическую или ироническую, как обычно. А… какую? Бахметьев так и не понял и решил остановиться на общем понятии «человеческий». Простая человеческая улыбка, именно так. Быть может, с примесью легкой женской заинтересованности.
— А Пришвин? — еще шире улыбнулась Мустаева.
— На очереди.
— Тоже наизусть заучивать будете?
— Как пойдет.
— Слушайте, Бахметьев. Я вам нравлюсь, что ли?
До этой фразы, сказанной у кофейного автомата, Бахметьев не думал об Анне Мустаевой в таком диковинном разрезе. Она была для оперативника коллегой — пусть и появившейся совсем недавно, пусть и временной и (учитывая специфику ее профессии) несколько экзотической. Так стоит ли путать личные дела с производственными?
Определенно стоит.
Анна Мустаева хороша собой, умна и образованна. У нее все в порядке с чувством юмора — в отличие от Ковешникова или того же Ивана Андреича Бешули. И ноги. Ноги у Анны Мустаевой просто фантастические. И когда Бахметьев смотрит на Анну (не на ноги, а вообще), где-то за грудиной у него начинает ломить. Несильно, но ощутимо. В этой боли есть даже что-то очень приятное, если к ней приспособиться.
— …Да. Вы мне нравитесь, Анна.
— Насколько?
— Насколько нравитесь?
— Да.
— Настолько, чтобы пригласить вас на свидание.
— Киношка и попкорн? — Мустаева подмигнула смутившемуся от собственной смелости оперу. — Вип-зал, диванчики, и вы начнете приставать?
— Можно сходить в филармонию, там я точно не буду приставать.
— Да?
— Там стулья скрипят. Может получиться неудобно.
В глазах Мустаевой снова заплясали золотистые искры:
— Завсегдатай вечеров классической музыки? По вам не скажешь.
— Нет. Просто был там по служебной надобности. Один раз. А еще можно погулять по городу. На речном трамвайчике покататься.
— Не слишком удачная идея, — неожиданно нахмурилась девушка. — Учитывая наш скорбный бэкграунд.
Действительно, идея не фонтан, если вспомнить, где была обнаружена вторая жертва «красного и зеленого» — Тереза Капущак. Ее тело как раз и нашли на нижней палубе одного из таких речных трамвайчиков: раньше он курсировал по рекам и каналам Петербурга, но вот уже пару лет стоял на приколе, на задворках реки Карповки. Антураж почти романтический, не идущий ни в какое сравнение с пыльным ангаром секонд-хенда на блошином рынке, у станции метро «Удельная», — местом, где была найдена Ольга Ромашкина.
— Ну да, — тут же согласился Бахметьев. — Не слишком. Ресторан?
— Я не хожу в рестораны с сослуживцами.
— Почему?
— Потому что. Такой ответ вас устроит?
— Тогда остается кафе. Сетевое.
— Давайте все-таки объяснимся, чтобы не тратить на это время в последующем. Вы симпатичный парень, Бахметьев. Кстати, как вас зовут?
— Женя. Э-э… Евгений.
— Так вот, Евгений. Несмотря на все ваше обаяние кошачьего лемура, на безумства вы меня нисколько не вдохновляете.
— А надо?
— Ну. — Мустаева на секунду задумалась. — В идеале — конечно. Страсть, и все такое.
— А не в идеале? — Бахметьев решил не сдаваться. — Просто в кафе посидеть?
— Исключено. И лучше нам сосредоточиться на текущих делах. Работы невпроворот.
Все-таки Бахметьев, в отличие от сукина сына Ковешникова, не очень хороший физиономист. Как ему могла померещиться женская заинтересованность там, где имело место лишь желание щелкнуть его по носу? Не со зла и не из радикально-феминистических соображений. Просто так. По здравом размышлении это был превентивный удар. Предупреждение на будущее: чтобы ни-ни, никаких подкатов. Неизбежных в любой среде, где возникает хорошенькая молодая женщина.
— Обиделись? — спросила Мустаева, слегка обеспокоенная долгим молчанием опера.
— Пытаюсь вспомнить, как выглядят кошачьи лемуры.
— Я пришлю вам фото в Вотсапп.
Анна сдержала слово — лемур упал в бахметьевский Вотсапп минут через десять. Трогательное и невероятно уморительное животное понравилось Бахметьеву и лишний раз заставило убедиться, что психолог Мустаева — не какая-нибудь стерва. Могла бы вместо душки-лемура лобковую вошь прислать в тридцатикратном увеличении. Или клеща-сапрофита.
Эпизод с несостоявшимся обольщением быстро забылся. Вернее, это Мустаева напрочь позабыла о нем, а Бахметьев помнил. И все пытался анализировать: что же он сделал не так?
Все.
Когда ты не нравишься женщине, все, что бы ты ни сказал, что бы ни сделал, — все будет не так.
Остается утешаться рабочим форматом, а как раз в работе они почти не пересекались. Мустаева занималась сетевыми связями погибших девушек и пыталась составить их психологический портрет на основе профилей в соцсетях. А Бахметьев работал «в полях»: беседовал с десятками людей, контактировавшими с покойными. Друзьями, родственниками, знакомыми. И ни одна из бесед не приблизила Бахметьева к пониманию того, что произошло. Сначала — в замызганном секонд-хендовском ангаре на блошке, а затем — на палубе стоявшего на приколе речного трамвайчика. Между финансовым аналитиком Ольгой Ромашкиной и барменом в ночном клубе Терезой Капущак не было ничего общего. Кроме ритуальной смерти, от которой оставалось немного киношное послевкусие: как будто жуешь целлулоидную пленку, приправленную печенюшками «Oreo» и ошметками ванильного сахара.
Все слишком преувеличено.
Слишком похоже на те сюжеты, которые сочиняют сценаристы-хламоделы из гребаного Голливуда. Да, Ковешников так и выразился — «хламоделы из гребаного», работают, суки, спустя рукава, а ты потом разбирайся. Напрягай мозг.
— Вас это не удивляет? — спросил Ковешников у Мустаевой во время одного из «птичьих базаров». «Птичьими базарами» с его легкой руки назывались экспресс-летучки с подведением итогов в конце дня. До сих пор все итоги оставались неутешительными.
— Что именно?
— Вот это все. Антураж. Шарики долбаные. Тряпки на руках.
— Нет. Могли быть не шарики и не лоскутки. Что-то другое. В зависимости от того, как убийца интерпретирует события, которые запустили в нем механизм разрушения.
— И так происходит всегда?
— Скажем, это одна из распространенных вариаций на тему. Знаки, которые серийный убийца оставляет на месте преступления, могут быть проявленными, а могут — непроявленными. Но они есть всегда. Знаком может быть сама жертва. Такие случаи подробно описаны в специальной литературе.
— Вот именно.
Ковешников снова ухватился за свой шрам. Но на этот раз он не стал скрести его, а лишь погладил большим пальцем. Это тоже был знак, и Бахметьев легко считал его.
Сейчас распишет психологиню, как матрешку.
— Вы когда-нибудь сталкивались с маньяками, Анна Дмитриевна? И с продуктами, так сказать, их преступной жизнедеятельности? В реальной жизни, не в учебниках. Не в брошюрках ваших?
В свою тираду Ковешников вложил максимум неприязни, усиленной еще и издевательски вежливым обращением. В устах следователя это прозвучало как «Анн Дмитьнааа», — и лучше бы обладательницам сего дивного диванного имени варить варенье, стричь собак, музицировать и вытирать носы всем, кто под руку подвернется. А не соваться в заляпанные кровью дела.
— Не слышу ответа, — почти пропел следователь, когда Мустаева прошила его полным холодной ненависти взглядом.
— Совершенно необязательно…
— Не слышу ответа.
— Ну, хорошо. Не сталкивалась. Но это не отменяет…
— Отменяет. Потому что, когда вы ползаете вокруг растерзанного тела девочки десяти лет и пытаетесь не спятить от ужаса происшедшего… Такая штука, как психология серийного убийцы, — последнее, что придет вам в голову.
— Я понимаю.
— Не-ет… Не понимаете.
— Понимаю. Я изучила множество подобных дел. Массу документальных свидетельств. Я месяцами сидела в закрытых архивах…
— С чего бы такое рвение?
— При чем здесь рвение?
— При том, что выглядит как-то странно: добровольно лезть в этот гной. Зарыться в то, что ни одно нормальное сердце не выдержит.
— Но вы же… зарываетесь.
— По долгу службы. А вас ведь, как психолога, никто не толкал на эту скользкую дорожку. Или толкал?
— Меньше всего мне хотелось бы обсуждать это с вами, Ковешников.
Бахметьев хорошо помнил эту мизансцену, случившуюся в ковешниковском кабинете, — таком же странном и слегка облезлом, как и сам следователь. Пол усеян мятыми салфетками и каким-то сложно идентифицируемым мусором. На сейфе валяются сложенные друг на друга коробки из-под пиццы; стол завален папками и просто стопками бумаг — их целые залежи, терриконы. И посередине этого бумажного моря стоит монструозного вида компьютер, отсылающий прямиком к началу девяностых. Как Ковешникову работается на этом ветеране оргтехники — неизвестно. Видимо, хорошо.
Ковешников — человек привычки.
Он привык к фотографиям жертв, занимающих все пространство доски напротив стола, — и фотографии будут висеть вечно. Меняются только объекты, сам же посыл остается: мертвые взывают к отмщению. Нельзя успокоиться прежде, чем преступник будет найден. Нельзя остановиться, опустить руки. Зло просто необходимо вытащить из болотистой тьмы, где оно, по обыкновению, зализывает раны и набирается сил, — и уничтожить. Не все и не навсегда — это вечная битва. Почти сизифов труд, но что делать, если ты уже ввязался?.. Продолжать. В каждом дне, снова и снова. Так — несколько пафосно — Бахметьев думает о себе. Так же он думал о Ковешникове. Пока не понял, что для Ковешникова все это, включая невинных жертв, — кроссворд с фрагментами, не более. Крестовые походы детей — сколько их было? Что такое гравитационная линза? Чему равно число Авогадро? Время на ответ ограничено, использование Википедии, как и других справочных средств, — запрещено. Чеши репу, сопоставляй несопоставимое, выпутывайся сам.
У Ковешникова получается.
Не получается только сладить с Анной Мустаевой.
Для Ковешникова Мустаева — кость в горле. Бесполезное, раздражающее звено, тупая девка с тупыми книжными теориями, невесть как прибившаяся к любимому ковешниковскому кроссворду с фрагментами. А теперь еще и ее откровения насчет посиделок в архивах…
Бахметьев хорошо помнил эту мизансцену. Не то, как расположились участники схватки, ничего нового тут не было: Ковешников сидел в продавленном кресле за столом, лицом к Доске. Мустаева — на стуле для посетителей, сплетя свои фантастические ноги, спиной к Доске. Бахметьев (опять же, как обычно) устроился на широком низком подоконнике, откуда открывался самый выигрышный вид на поле боя. А это действительно было поле боя. Мустаевско-ковешниковская рубка уже стала неотъемлемым элементом «птичьего базара», ежедневно воспроизводя себя с разной степенью интенсивности. Но никогда еще Бахметьев не ощущал ее так остро.
Все дело в запахе.
От Ковешникова и без того всегда чем-то попахивает. Чем конкретно, сказать невозможно, — «трупятина» и есть. Грязные носки, пот, нестираное белье ничего не объясняют, напротив — уводят от истины. Запах может на время исчезать, но все равно бродит где-то поблизости — как рыба в ожидании прикорма. Не исключено, что Бахметьев преувеличивает интенсивность запаха, но так уж устроено его обоняние. Обоняние Ивана Андреевича Бешули функционирует совсем на других принципах. Б?льшую часть жизни судмедэксперт проводит среди мертвецов, — тут уже что угодно померещится. Вернее, понятно что. И сближение Бешули и Бахметьева на почве классификации запаха, идущего от везунчика-следователя, — чисто ситуативное. Ведь в понятие «трупятина» можно вложить все, что угодно.
Но сейчас, схлестнувшись с Мустаевой, Ковешников завонял попавшей под дождь бродячей псиной. Запах был таким конкретным, таким острым и так быстро забился в ноздри, что Бахметьев несколько раз чихнул. И немедленно представил себе этого шелудивого кобеля — озлобленного, с желтыми шатающимися клыками и проплешинами на спине.
Такие всегда точно знают, где расположена сонная артерия. Женщины и дети перед ними бессильны. И он, Бахметьев, молодой сильный мужчина, должен вступиться за красавицу Анну. Он и вступится, как только закончит чихать.
Это что-то аллергическое. И не в запахе мокрой псины здесь дело, хотя он никуда не делся.
Есть еще и встречная волна.
Чем пахнет Анна Мустаева? Лимонной свежестью. Пряным цветочным ароматом, который приносит ветер с побережья теплых морей. Анна Мустаева безупречна — так кажется в первую минуту, и во вторую тоже, и во все последующие. Ровно до того момента, когда ей волею судеб не приходится столкнуться с мокрой псиной. И вот, пожалуйста, — цветы с побережья начинают увядать. Плоть их распадается, хоть и неявно, незаметно глазу. Но тонкий привкус тления уже пропитал воздух вокруг и захватывает все новые и новые пространства.
Они друг друга стоят, эти двое.
Говорят на понятном друг другу языке.
С самого начала они вступили в войну, на которой все средства хороши, включая применение химоружия, а страдать почему-то должен Женя Бахметьев!.. Можно, конечно, протянуть руку и открыть окно, чтобы свернутые в тугие клубки запахи хоть немного выветрились, но дела это не исправит.
— Я тут сопоставил некоторые факты, — сказал Бахметьев. — И обнаружил кое-что любопытное. По поводу жертв.
— Да ну! — синхронно удивились Ковешников и Мустаева подобной бахметьевской прыти. А следователь еще и добавил от себя: — Валяй. Порази в самое сердце.
— Они могли быть знакомы.
— Давай-ка поподробнее, — недоверчиво прищурился Ковешников, раз за разом отказывавший Бахметьеву в малейшем подобии умственной деятельности.
И под насмешливым взглядом сукина сына следователя Бахметьев съежился и увял. Хуже, чем от цветочно-шерстяной вони, которую распространяли вокруг себя два бойцовых пса.
— Ну, мою теорию еще надо довертеть. Додумать до конца. Найти пару недостающих звеньев. А может быть, одно. Звено, в смысле. Тогда и изложу.
— Лады, — почти пропел Ковешников. — Будем ждать с нетерпением. Не так ли, Анн Дмитьнааа?
Анн Дмитьнааа надменно кивнула головой. Очевидно, ее взгляд на Бахметьевские аналитические потуги полностью совпадал со взглядом Ковешникова.
Хоть в чем-то они пришли к согласию, слава тебе, Господи!
Вывод, который хотел озвучить, но не озвучил Бахметьев, никак не следовал из изучения личностей погибших Ромашкиной и Капущак и их ближайшего окружения. Общего в их судьбах было немного: обе они не являлись уроженками Питера. Ольга Ромашкина переехала в Санкт-Петербург из Минеральных Вод, а Тереза Капущак — из Хабаровска. Обе снимали квартиры-однушки. Ромашкина — во вполне респектабельном доме бизнес-класса на Большом Сампсониевском, у метро «Выборгская». Бахметьев помнил этот дом, поскольку жил там же, на Сампсониевском, только на пару остановок ближе к Финляндскому вокзалу. Всякий раз они с Колей Равлюком проезжали мимо него, когда по воскресеньям мотались на Удельную, на блошиный рынок. Там Коля перерывал залежи барахла в поисках старых золингеновских бритв, ножниц и прочей ржавой дребедени — коллекционер хренов! Золингеновские вылазки случались нечасто, но дом всегда оказывался на месте, что ему сделается? Теперь же он оказался связан с грустной историей. Как и другой дом — на улице Дыбенко, упирающейся в одноименное метро. Место обитания Терезы Капущак — та еще тьмутаракань, пролетарская
окраина.
Обе девушки были одиноки; во всяком случае, того, что изобличает наличие бойфрендов (комнатные тапки подходящего размера, носильные вещи, строгие бритвенные станки с пятью лезвиями, непарные носки под кроватью) в их квартирах не нашлось. Собственники квартир характеризовали жиличек тоже примерно одинаково, едва ли не под копирку: за аренду платит исправно, задолженности по коммуналке нет, от соседей жалоб не поступало, все остальное — не нашего ума дело. Хотя…
Что теперь делать с их вещами?
Вещи должны были забрать родственники. И так выходило, что не самые близкие, — двоюродная сестра Ромашкиной по отцу и ее же тетя по матери; родителей девушка потеряла еще в отрочестве. Обе женщины никак не могли согласовать ни дату приезда, ни вопрос, что делать с телом: везти в Минводы или хоронить по месту последней постоянной прописки — в городе Гатчина Ленинградской области (где Ромашкина не прожила ни дня). И что-то подсказывало Бахметьеву, что любящие родные выберут именно Гатчину.
Не лучше обстояли дела у Терезы Капущак. Несмотря на то что в Хабаровске обнаружился ее отец, выяснить, что же произошло с дочерью, он не спешил. Два коротких разговора с ним произвели на Бахметьева тягостное впечатление. Оба раза старший Капущак был сильно навеселе, требовал от дочери денег и грозился подать на алименты. Бахметьева он принял за любовника Терезы и, решив использовать его как передаточное звено, заявил: «А сучке моей так и скажи: деньги на бочку, иначе по судам затаскаю. Не отвертится, тварюга».
Впоследствии Бахметьев не мог вспомнить, кого еще в своей жизни посылал с таким удовольствием. С таким оттягом.
В отличие от мизантропа и человеконенавистника Ковешникова, он испытывал к обеим жертвам что-то похожее на симпатию, произошедшее с ними ранило опера. Это была не глубокая рана, скорее — царапина, которую вовремя не смазали йодом.
Вот она и стала саднить.
И саднила все настойчивее, хотя ей давно пора было покрыться спасительной коркой. Бахметьев слишком проникся судьбой Ромашкиной и Капущак. А главное, их одиночеством. Оно никак не вязалось с чрезмерной активностью Ольги в соцсетях. И с работой Терезы на бойком месте: последние полтора года Капущак подвизалась барменом в ночном клубе «Киото и Армавир». Довольно специфическом, на взгляд Бахметьева: там так ощутимо попахивало секс-меньшинствами, что впору было переименовывать заведение в «Верхом на радуге». Или «Лицом к радуге», или чем-то еще.
Что касается сексуальных предпочтений самой Терезы — они так и остались для Бахметьева непроявленными. Ни администратор клуба, ни ее сменщики и коллеги по стойке не могли с уверенностью сказать, встречалась ли покойная с кем-нибудь. Пару-тройку раз за ней вроде бы заходил парень — или девушка, похожая на парня. Не исключено, что это были разные люди. Как не исключено и обратное. Нет, Тека (так называли Терезу в клубе) ни с кем особенно не сближалась. Привет-привет, пока-пока. Не исключено, что персонал «Киото и Армавира» что-то недоговаривал. Как не исключено и обратное. Этот пугливый дуализм страшно раздражал Бахметьева, но ничего поделать он не мог. Ковешников — тот смог бы. Прикинувшись скунсом и выпустив вонючую струю из-под плаща (дурной запах действует на геев, как нервно-паралитический газ, — эту бесполезную информацию Бахметьев подцепил от всезнайки Коли Равлюка). Или изобразив из себя бдительного и скорого на расправу вахмистра казачьей сотни. Да мало ли что еще! У Ковешникова в засаленных рукавах плаща вечно валяются тузы и джокеры. Бери — не хочу! А у Бахметьева…
Ничего похожего у Бахметьева не было. Хотя и ему неожиданно улыбнулась удача. Так, во всяком случае, оперу показалось поначалу, когда к нему в руки попала эта книга.
Э.Т.А. К.Н.И.Г.А.
Ее выудил из-под стойки второй бармен «Киото и Армавира» — дядя Федор, мутный молодой человек лет двадцати пяти. Как ни странно, это хрестоматийное мультяшное имя очень подходило его физиономии, такой же мультяшной. Не доливает, подумал Бахметьев о дяде Федоре, разбавляет почем зря. Тырит по мелочи, но за руку никто не хватал. Тот еще прощелыга.
— Болтается тут уже второй месяц, — заявил прощелыга Бахметьеву, указав на книгу. — Глаза мозолит, достала. Собирался на помойку снести, да черт отводил все время. Не зря, наверное. Книга Текина вроде бы. Если вам нужно — возьмите.
Угу.
Имя автора ничего не говорило Бахметьеву, а вот название… Не то чтобы оно так уж потрясло воображение опера, но в контексте всего произошедшего с Терезой Капущак выглядело горькой насмешкой:
ОДУРАЧЕННЫЕ СЛУЧАЙНОСТЬЮ
О СКРЫТОЙ РОЛИ ШАНСА
В БИЗНЕСЕ И В ЖИЗНИ
На болотного цвета обложке был четко прорисован силуэт кошачьей головы (интересно, почему ни Ромашкина, ни Капущак так и не завели кошек? — одиночество всегда к этому располагает); писателя звали Нассим Талеб (араб, что ли?). Хитрый араб, стопудово. Еще один из когорты ловчил, пытающихся втюхать чучело акулы за двенадцать миллионов долларов. И ведь все у них получается, что удивительно!..
Поразмышлять на эту животрепещущую тему Бахметьев не успел, наткнувшись под обложкой на что-то гораздо более интересное, чем даже название и кошачья голова. Кажется, эта штука называется экслибрис. Тонкий, по форме напоминающий печать какого-нибудь ООО или ИП оттиск. Все пространство внутри печати занимают маленькая девочка и кошка (опять кошка!). Сладкая парочка читала фолиант ростом с кошку, а по внешнему круглому канту шло интригующее:
ИЗ КНИГ ЯНЫ ВАЙНРУХ
Девушка, похожая на парня?.. В затылке у Бахметьева заломило, и он немедленно перестал чувствовать кончики пальцев: так бывало всегда, когда ему неожиданно везло. Вернее, только собиралось повезти, но он уже знал об этом. Онемение в пальцах не продлилось и пяти секунд, после чего Бахметьев спросил у дяди Федора, небрежно щелкнув по книге:
— Яна Вайнрух?
— Э?
— Не знаете, кто такая?
— Понятия не имею.
— Ну, раз эта книга у вас второй месяц болтается, как вы говорите… Неужели не открывали?
— Книга не моя, чего в нее лезть?
— Значит, читать вы не любите?
— Не люблю, — честно признался дядя Федор. — Толку? Денег от этого не прибавится.
…А вот у Яны Вайнрух денег было вполне достаточно. Судя по решительно не выходящей из моды профессии психоаналитика; офису или, точнее, кабинету, расположенному на Петроградке, у Австрийской площади, в квартале от исторического здания киностудии «Ленфильм». И помощнице, которая строгим голосом сообщила Бахметьеву, что запись на прием осуществляется в конце месяца, а сейчас — начало. Так что придется немного подождать, чтобы согласовать дату (вдруг появится окно в плотном графике специалиста).
— Я по личному делу, — брякнул Бахметьев. И, не дав женщине на том конце провода опомниться, добавил: — Подъеду через полчаса.
TELL ME. 5:22
2017 г. Сентябрь
Яна Вайнрух
Он приехал на Австрийскую площадь даже раньше и без всякого труда нашел нужную ее сторону, а затем — и парадную с рядом блестящих разнокалиберных клавиш звонков в торце. На них были указаны юридические лица и организации. Судя по табличке, кабинет Яны Вайнрух располагался в квартире номер 4. Туда-то Бахметьев и позвонил и, рявкнув в домофон «Назначено!», просочился внутрь.
Чертоги психоаналитика Я. В. Вайнрух мало чем отличались от частных кабинетов подобного типа: предбанник, он же — зальчик ожидания, он же — мини-регистратура. Вполне цивильные диванчики из кожзама, икеевский журнальный столик с кипой глянца. И икеевские же постеры на стенах, — черно-красные отсылки к Лондону-casual.
За регистрационной стойкой обнаружилась женщина со стертым, маловразумительным лицом. Очевидно, именно с ней Бахметьев разговаривал по телефону. Но сейчас он решил не тратить время на разговоры и просто сунул свое удостоверение под нос психоаналитическому церберу.
— И? — Особого впечатления на цербера бахметьевские корочки не произвели.
— Собственно, это и есть. Мне нужно переговорить с Яной Вячеславовной относительно одной… м-м… возможной ее пациентки.
— Так вам назначено?
— Нет, но… — замялся Бахметьев. — Я звонил.
— Появилось окно. Могу записать вас на будущую среду.
— Вы не поняли.
— Поняла. Будущая среда. Восемнадцать ноль-ноль.
— Вы не поняли.
— Есть вариант пятницы. В час пополудни. Удобно?
— Удобно сегодня. Сейчас.
Абсурд ситуации нарастал, но ни одна из сторон не хотела сбавить обороты. Бахметьев был полон решимости достать психоаналитика, а его визави — во что бы то ни стало помешать этому. Неизвестно, сколько бы длилась словесная перепалка, если бы дверь кабинета не распахнулась и на пороге не показалась бы молодая женщина.
Совсем не похожая на парня, скорее — на голливудский персонаж. Из тех, кто по ходу фильма переквалифицируется из скромных секретарш и учительниц младших классов в спецагентов с лицензией на убийство.
Мужчины в таких постановках играют второстепенную роль.
— Лиля, — обратилась секретарша-спецагент к женщине за стойкой. — Картавенко на сегодня отменился, так что подыщи ему что-нибудь на следующей неделе. Вторая половина дня.
— Среда подойдет? Восемнадцать ноль-ноль, — немедленно встрял в разговор Бахметьев.
Лилия бросила на опера испепеляющий взгляд.
— У нас появились добровольные помощники? — поинтересовалась Яна Вячеславовна (это была именно она).
— Человек из органов. — В устах Лили это прозвучало примерно как «сбежавший из лепрозория заглянул на огонек и просит у нас соль и спички».
— Правоохранительных, — тут же добавил Бахметьев, чтобы исключить разночтения.
— Зачем же я понадобилась правоохранительным органам?
Бахметьев вынул из сумки «Одураченных случайностью»:
— Ваша книга?
Окончательно перевоплотившись в спецагента с лицензией, Яна Вайнрух бросила на книгу равнодушный взгляд. Даже слишком равнодушный, ни капли заинтересованности в кошачьей голове.
— А я думала, она пропала навсегда.
Так бы все и произошло, если бы не патологическая неприязнь дяди Федора к печатному слову.
— Почему?
— Ну, знаете, как это обычно бывает? Книгу могут заиграть, и никакими силами ее потом не отобьешь.
— Заиграть? — озадачился Бахметьев.
— Тупо не вернуть.
«Тупо не вернуть». Так мог выразиться Коля Равлюк, так он обычно и выражался. Но Коля Равлюк развозил корма для животных и вовсе не старался казаться умнее, чем есть на самом деле. А молодая женщина, стоящая сейчас перед Бахметьевым, явно тянула на интеллектуалку. И на ее высоком просторном лбу, в живых карих глазах, в губах, готовых вот-вот сложиться в ироническую усмешку, — во всем ее облике читался не только природный ум. Но и хорошее образование, способное этот ум подчеркнуть и отшлифовать. Неугомонный Ковешников наверняка пристал бы к ней с вопросом на своем отвратительно-птичьем языке: а скажите, кто круче — Сьюзен Зонтаг или Людвиг Витгенштейн? И, что самое удивительное, получил бы обстоятельный и аргументированный ответ в пользу одной или другого. Или ему прочли бы целую лекцию: негоже сравнивать философов-харизматиков, особенно если они играют на разных полях. Дальнейший ход событий знаком Бахметьеву до самой распоследней мелочи: Ковешников запрезирал бы Яну Вайнрух примерно так, как презирает красотку Мустаеву. До скрежета зубовного и выделения вонючего секрета из подмышек. Или… откуда
еще он там выделяется? Оттуда, где в насыщенной запахами перегноя темноте живут-поживают детские страхи и жалкие комплексы Ковешникова, лучшего человека в своем деле.
Худшего человека для других людей.
Яна Вайнрух тоже красотка, приходится признать. Она ничуть не уступает Сей-Сёнагон Мустаевой. Что делает сейчас опер Женя Бахметьев? Любуется красоткой.
Тупо любуется.
— …Проходите.
Яна распахнула дверь, приглашая Бахметьева в кабинет. Светлые стены приятного тона, беленые широкие доски на полу. Рабочий стол у окна; пара кожаных кресел. Пара картин, — самых настоящих, написанных вроде бы (и даже — скорее всего) маслом. На картинах, висящих в небольших нишах по обе стороны стола, были изображены мужчина и женщина.
Сьюзен Зонтаг и Людвиг Витгенштейн — так подумал Бахметьев. И ошибся.
— Я могу взглянуть на ваше удостоверение?
— Да, конечно.
Пока Яна Вайнрух едва ли не под лупой изучала бахметьевские корочки, тот переключился на чистое созерцание. Ему нравились картины на стене.
— Ваши родители?
— В определенном смысле — да. — Психоаналитик скупо улыбнулась.
— Ага.
Это было все, чем ограничился Бахметьев, хотя ему очень хотелось узнать, что за люди затаились в нишах. И почему они оказались здесь. Дело в том, что… опер уже видел их. Но в совершенно другом месте. Вспомнить бы в каком — и все встанет на свои места.
— Итак, я вас слушаю.
— Хотелось бы послушать вас.
Провоцировать и манипулировать, не забывая при этом обливать всех помоями, — творческий метод Ковешникова. Творческий же метод Бахметьева — корректность и вежливость. А также кротость, граничащая с идиотизмом. Иногда это срабатывает.
Но творческий метод Ковешникова срабатывает чаще. Всегда.
— Задавайте вопросы, и вы получите ответы. Может быть.
— Тереза Капущак, — произнес Бахметьев.
— Это вопрос?
— И ответ тоже. По поводу вашей книги. Она обнаружилась… э-э… у этой самой Терезы Капущак.
— Теперь книга — вещдок?
— Почему вы так решили?
— Бросьте. Если бы с Терезой Капущак все было хорошо, вы бы сюда не пришли. Все плохо настолько, насколько я думаю?
— Что бы вы ни подумали, дела обстоят еще хуже, — честно признался Бахметьев.
— Черт, — Яна Вайнрух постучала указательным пальцем по запястью. — Черт. Черт.
Она не была расстроена, нет. Скорее — раздосадована. Как будто у нее в трамвае вытащили кошелек. Денег там не было, так — пара сотен рублей плюс карточка «Подорожник» — это еще сто. С тех пор как он временно оказался разлучен со своим «Хендаем-Соларис», у Бахметьева была именно такая карточка, позволявшая экономить на проезде в метро и общественном транспорте космические суммы — до девяти рублей за поездку; не забыть сунуть в пасть «Подорожнику» пятихатку, а лучше — тысячу. Сегодня же.
Так подумал Бахметьев.
А потом он подумал, что Яна Вайнрух не ездит в трамваях и «Подорожника» скорее всего у нее нет. Зато есть платиновые банковские карты и масса скидочных — в самых разных сегментах индустрии «лакшери»: нишевые духи, студия ногтей, VIP-фитнес и дружественные ему йога и пилатес, ага. Яна Вайнрух не расстроена. Скорее — раздосадована. Как будто у нее сломался ноготь. Кошелек у нее хрен отберешь. А ноготь — самое то.
— Она была вашим другом?
— Она была моей клиенткой. Недолго. Я думала, нам удалось решить проблему.
— Что за проблема?
— Видите ли… Я бы не хотела это обсуждать. — Над левой бровью Яны прорезалась тонкая морщинка.
— Придется, — вздохнул Бахметьев.
— Она… покончила с собой?
— Ее убили.
Ему показалось, что Яна выдохнула с явным облегчением. И Бахметьев сразу же понял природу этого выдоха: что бы ни случилось со штатным барменом «Киото и Армавира», профессиональная честь психоаналитика Я. В. Вайнрух не пострадала. Проблема Терезы Капущак на каком-то этапе действительно была решена. А убийство… Убийство — такая вещь, которая иногда настигает даже психически устойчивых людей.
— Как это произошло?
Похоже, она не просто психоаналитик. Не только. Еще и гипнотизер: карие глаза смотрят на Бахметьева, не мигая. Не то чтобы у него появилась настоятельная потребность поделиться деталями преступления, но… Почему бы и нет?
— Следствие подозревает, что она стала жертвой серийного убийцы.
— Были еще? Жертвы?
— Да.
— Что-то их объединяет?
— Назовем это способом убийства. Картинка одна и та же, с небольшими вариациями. — Тут Бахметьев понял, что подсознательно подражает Ковешникову. И немного огорчился. — Вы не могли бы рассказать о Терезе?
— Как о пациентке?
— Ну… Как о пациентке тоже. Почему она к вам обратилась?
— Болезненный разрыв с любимым человеком. Справиться самой ей не удалось.
— Значит, у нее был любимый человек.
— Вас это удивляет? — Губы Яны Вайнрух тронула легкая улыбка.
— Нет. Удивляет, что никто из ближнего окружения Капущак не упоминал о ее любовных связях. Она слыла одиночкой.
— Естественно. — Психоаналитическая улыбка стала еще шире. — Ведь любимый человек ее оставил. Это давняя история.
— И вы в нее посвящены.
— В психологический аспект, не более. Депрессия, злоупотребление медикаментозными средствами, панические атаки… С этим нужно было что-то делать. Вот Тека и появилась у меня.
— Тека. Угу.
Именно так звали Терезу Капущак в «Киото и Армавире» и окрестностях. Но представить сексапильную красотку Яну Вячеславовну Вайнрух в интерьерах зачумленного клуба для секс-меньшинств у Бахметьева при всем желании не получалось.
— Что-то не так?
— Все в порядке. «Тека» звучит очень по-дружески, нет?
— Я называла ее Текой по ее же просьбе.
— Я не ловлю вас на слове, Яна Вячеславовна.
— Вам это и не удастся.
— Она пришла именно к вам. Почему?
Психоаналитик посмотрела на Бахметьева с плохо скрываемой иронией.
— Мой рабочий график расписан на несколько месяцев вперед. Почему, как думаете?
— Ну… Вы, наверное, хороший специалист?
— Бинго! — Она позволила иронии выплеснуться — вместе со смехом, очень приятным для слуха: как будто где-то рядом зазвенели серебряные колокольчики. — Для сотрудника правоохранительных органов вы на удивление сообразительны.
— Плюс бешеный пиар в соцсетях.
— Не без этого. — Колокольчики звякнули в последний раз и затихли. — Только не бешеный. Все в пределах разумного. В соцсетях я придерживаюсь того же принципа, что и в работе: «не навреди». Так что речь скорее всего идет о сарафанном радио. Ну и оценки профессионального сообщества никто не отменял.
— Я понимаю, да. В самом начале нашего разговора вы предположили, что книга — вещдок. Еще не зная, что произошло.
— Все просто, капитан. — Яна запомнила его указанное в корочках звание, надо же! — Хотя нам с Текой и удалось добиться некоторой стабилизации, но курс до конца она так и не прошла. В какой-то момент отменила визиты, и все.
— Чем она это мотивировала?
— Тека разговаривала не со мной, а с Лилией, моей помощницей. Той, что вы видели на ресепшене. Так что о мотивации, если она и была, мне ничего неизвестно.
— А… помощнице?
— Ей тем более.
— Вас это не удивило?
— Боюсь, вы не совсем понимаете специфику моей работы. Я имею дело со взрослыми дееспособными людьми, которые сами принимают решения. Уйти или остаться — в том числе.
— И что случается чаще? Уходят или остаются?
— Уходят в любом случае. Правда, у меня есть несколько клиентов…
— Слишком подзадержавшихся?
— Слишком невротиков. — Снова эти колокольчики! Звенят и звенят. — Самый большой страх в их жизни — лишиться собственных страхов.
— Ну, вы ведь им этого не позволите?
Ого! Бахметьев пытается шутить, пусть и неуклюже. Это означает лишь одно: ему нравится психоаналитик Я. В. Вайнрух. Похоже ли это на то мимолетное чувство, которое он испытал к Анне Мустаевой?
Определенно, нет.
С Мустаевой Женя Бахметьев сильно беспокоился: какое впечатление он производит (неважное), не попадет ли он впросак с неверно выбранной цитатой (еще как попадет!), не выкажет ли себя некомпетентным в какой-либо — жизненно важной! — области знаний (еще как выкажет!). Профессиональные качества имеют значение в первую очередь, и здесь Бахметьев — далеко не Ковешников. Среднестатистический опер с крепкими ногами, только и всего. Таких миллионы, а Ковешников один. Парит в сероводородных облаках всеобщей ненависти, как воздушный змей, и чувствует себя прекрасно. Мустаева, подобно всем остальным, тоже может ненавидеть вонючего лакричного дьявола, но не считаться с ним нельзя. И что было бы, если бы Ковешников как следует вымылся, соскреб со щек щетину, сменил бы угрюмый секонд-хендовский прикид на что-нибудь хипстерское и распрощался бы со своим пещерным сексизмом хотя бы на время?
Мустаева бы не устояла.
Посопротивлялась бы для видимости, а потом воспарила бы вместе с перелицованным душкой Ковешниковым в облака — уже не сероводородные, а прямо-таки… эм-мм… барбершопские. Аккуратно постриженные и уложенные. И сладкие-сладкие, угу. А Бахметьеву остается лишь взирать на парочку с грешной земли и… беспокоиться по-прежнему.
Потому что Анна Мустаева и есть источник беспокойства. Где бы ни находилась.
А Я. В. Вайнрух — совсем напротив. Я. В. Вайнрух — серебряные колокольчики. Бубенцы под дугой, а Женя Бахметьев при них — развеселая лошадка, которая скачает по белой целине, по рассыпчатому снегу, — туда, где красный закат. А может, нежно-фиалковый закат, но все равно здорово.
— …Не позволите, да?
— Вне всякого сомнения.
— Честно говоря, я бы тоже здесь подзадержался, — брякнул Бахметьев.
Я вам нравлюсь, что ли?
Так на сходный (хотя и менее выраженный) бахметьевский подкат в свое время отреагировала Мустаева. После чего отправила опера в нокдаун. И ожидаемо победила по очкам, попутно указав Бахметьеву на его место. Внизу турнирной таблицы. От Яны Вячеславовны Вайнрух может прилететь и нокаут. Да такой, что с ринга героя-неудачника вытащат на носилках под улюлюканье толпы.
Но Бахметьев снова не угадал: Яна проходила по ведомству аристократически безупречного гольфа.
— Милости прошу. Если у вас есть деньги.
— А… сколько нужно?
— С прайсом можно ознакомиться у Лилии.
— Что-то мне подсказывает, что я не потяну, — простодушно признался Бахметьев.
— Что-то мне подсказывает, что да.
Аристократически безупречная клюшка («айрон», а может быть, «вейдж») опустилась Бахметьеву на лоб. А может, треснула по скуле.
Не так уж важно.
— Вас еще что-нибудь интересует, капитан?
— Так почему вы предположили, что книга — вещдок?
Последовавший за этим ответ был быстрым и четким:
— Ко мне ни с того ни с сего приходит представитель доблестной полиции. Предъявляет мою же собственную книгу. Упоминает о Терезе Капущак, которая когда-то эту книгу взяла. Естественно, я подумала, что Тека не справилась.
— С чем?
— С собой. Мы много говорили о суицидальных мыслях, которые ее посещали. Птица все-таки дотянулся до нее. Хотя все, происходящее на сеансах, давало надежду на положительный исход.
— Птица? Что еще за Птица?
— Тот человек, с которым она рассталась. И разрыв с которым не могла пережить.
— А имя у этого человека было?
— Наверняка было. Но Тека его не озвучивала. В наших с ней беседах он всегда оставался Птицей.
— М-да… Очень странно.
— Ничего странного. В случае с Текой — вполне ожидаемо. Но я бы не хотела обсуждать психологические и поведенческие особенности человека, которого больше нет.
— Даже если это могло бы помочь следствию?
— Только в случае официального обращения от вашей… м-м… конторы. Запрос или что-то в этом роде.
Перспектива перехода на официальные рельсы почему-то расстроила Бахметьева. На этих рельсах, развалясь, лежал Ковешников с набитым лакрицей ртом. Еще явится сюда, портить воздух своими идиотскими вопросами: «А как вы думаете, Янааа Вячьславвна… Какая птица круче — сойка или марабу?» Чертов идиот, хотя Ковешников не идиот, ни разу. Идиот он сам — Женя Бахметьев, вечно врезающийся в красивых женщин, как в бетонные стены. Без всякого ущерба для них, но с ощутимым для себя.
— Тереза часто брала у вас книги?
— Она взяла книгу в первый и последний раз. Думаю, ей просто понравилось название. Что-то или кого-то она с этим соотнесла.
— Почему вы так решили?
— Потому что я читала эту книгу. Но Тека вряд ли продвинулась дальше нескольких десятков страниц. Там нет ответов на вопросы, которые волновали именно ее.
— Но книгу она не вернула.
— Возможно, забыла о ней. Выкинула из головы, как и все остальное, чего мы достигли здесь. Иногда людям бывает сложно сражаться с птицами.
Снова этот гипнотизирующий взгляд.
— Я видел один фильм. Где птицы нападали на людей. Фильм старый, но все равно впечатляет.
— Я его тоже видела.
— Людям не позавидуешь.
— Птицам тоже.
Бубенцы под дугой раскачиваются и звенят, звенят. И снег по-прежнему рассыпчатый, а закат — кроваво-красный. Понять, что он обещает развеселой лошадке, — невозможно.
— Выходит, Терезе Капущак удалось так рассказать о человеке, которого она любила, что невозможно даже представить, кто он такой?
— Вы имеете в виду прикладные сведения?
— Чем-то же он занимается в этой жизни? Нет?
— Вы все-таки не понимаете, капитан… — Яна снисходительно улыбнулась. — У меня на сеансах человек говорит о себе. Какие-то отрезки пути мы проходим вдвоем, но на них, как правило, ничего не происходит.
— Вообще ничего?
— Ничего страшного.
— Выходит, там, где не страшно, Птицу вы не встречали?
— Я натыкалась на него везде, если уж на то пошло. Но единственное, что я знаю о нем… Он красив. Очень. Так утверждала Тека. Но не думаю, что это важно для дела, которое вы расследуете.
— Почему Тереза называла его Птицей?
— Если бы она звала его котиком, вам стало бы легче? Наверное, это история о том, что невозможно удержать в руках. — На этот раз улыбка у Я. В. Вайнрух получилась грустной.
— Некоторых котиков тоже хрен удержишь, — философски заметил Бахметьев. А потом неожиданно для себя добавил: — Меня вот обычно с кошачьим лемуром путают. Такие обаятельные зверюги…
— Вообще-то вы не очень похожи.
— Видели кошачьих лемуров?
— Видела. Потому и говорю.
Теперь в невидимой и никем не ведущейся партии в гольф задействована клюшка «паттер»: удар пришелся по грудине, Бахметьеву снова не повезло. Как не повезло с рассыпчатым снегом (при ближайшем рассмотрении он оказался стекловатой) и с кроваво-красным закатом, как и следовало ожидать, — нарисованным на бетонной стене. Развеселой лошадке не светит ровным счетом ничего.
Да и ладно.
— Если вы понадобитесь для уточнения кое-каких деталей… Я могу на вас рассчитывать, Яна Вячеславовна?
— Да, конечно. Хотя не знаю, чем еще могла бы помочь.
Бахметьеву хотелось расспросить психоаналитика о портретах в нишах, пусть бы она рассказала о нарисованных на них людях поподробнее. Но со стороны это будет выглядеть злоупотреблением служебным положением: Бахметьев не вправе отнимать время у занятого человека. Отвлекать не относящимися к существу дела разговорами. Выяснил, что хотел, — и иди себе своей дорогой. Ты же, в конце концов, не Ковешников. Это Ковешников вечно устраивается в гнездах человеческих душ, как какой-нибудь злобный кукушонок, — и выбрасывает из них все то, что ему активно не нравится. Вытягивает на свет божий и швыряет вниз, предварительно порвав и испачкав.
Женя Бахметьев не таков. Он, несмотря на издержки профессии, крайне деликатный человек.
Весь оставшийся день и начало следующего он думал о Яне Вайнрух. С тем же неспешным меланхолическим энтузиазмом, с которым до этого думал об Анне Мустаевой. И даже заказал на ОЗОНе «Одураченных случайностью» по запредельно фантастической цене в 799 рублей. Заказал, хотя все внутри протестовало против такой нерациональной траты денег. В конце концов, их можно было пустить на очередные стрип-посиделки с Колей Равлюком. Или просто присовокупить к отложенным пяти тысячам четыремстам двадцати рублям (вот уже три месяца Бахметьев копил на умопомрачительные очки «Джулбо» с боковой защитой из мягкой кожи, и стоило все это великолепие в пределах десятки).
Будет ли он читать «Одураченных…» — большой вопрос. Но что сделано, то сделано.
Соскочив с ОЗОНа, Бахметьев переполз на Фейсбук, на свою собственную страницу с безымянным альпинистом на аватарке. Суровым мужиком в очках, отдаленно напоминающих «Джулбо», и в заиндевевшей бороде. Обложка, которую Бахметьев выбрал фоном, очень подходила мужику — горное плато, занесенное снегом, и цепочка одиноких следов.
Собирательный образ Евгения Бахметьева, вот как это называется. Утешает одно: у Ковешникова даже такого нет.
Особых записей в журнале у Бахметьева не было, а те, что были, проходили по ведомству репостов. Бородатые анекдоты (группа «Смех для всех»), анекдоты посвежее (группа «Психиатрическая лечебница № 1»), анекдоты на грани фола (группа «Полный пи…ц»). Экстремальное видео от групп «Ездуны», «Проверки на дорогах» и «Автобыдло». Венцом бахметьевской фб-коллекции являлась статья об альпинистах-мертвецах, вмерзших в плоть Эвереста. Зачем Бахметьев разместил ее, он и сам не мог понять, — человека, более далекого от покорения каких бы то ни было вершин, чем он, и придумать невозможно. Ковешников не в счет, разумеется.
Под статьей болтался один-единственный лайк — от верного Коли Равлюка.
Иногда (в основном за бородатые анекдоты) лайки Бахметьеву ставил и судмедэксперт Иван Андреевич Бешуля, он тоже числился в друзьях. Как и еще два десятка человек. Двадцать три, если быть совсем уж точным. Список включал нескольких оперов, с которыми Бахметьев сталкивался по работе, нескольких девушек (подружек Коли Равлюка), равлюковскую же начальницу Элеонору Борисовну Кройцман, богиню сухих кормов и паучей. Была еще стайка мутных иностранцев -
VICTORY BRIGHT NDILLIMO
JOROST EMEL
SYED NOOROHAMMAD
Их Бахметьев зафрендил оптом, для численности. Никакой активности зафренженная нерусь не проявляла, глаза не мозолила и в личку с уникальными коммерческими предложениями не лезла. И Бахметьев ни к кому не лез — ни с предложениями, ни с чем бы то ни было еще. На Фейсбуке он появлялся спорадически (слишком много времени отнимала работа), и, если находил красный кружок на пиктограмме безликого человечка — с предложением к чертовой матери зафрендиться, — никогда его не игнорировал. Вот и получилась астрономическая цифра 23. Хотя… Дважды Бахметьев таки решился. Запросы были посланы всемирно известному режиссеру Питеру Гринуэю и — совсем недавно — Анне Мустаевой.
Самым удивительным было то, что Питер Гринуэй запрос принял. А Сей-Сёнагон от психологии до сих пор молчала. Ни ответа ни привета.
Да и ладно.
Бахметьев хотел было сунуться к ней на страницу, но в последний момент передумал и набрал в поисковике «ЯНА ВАЙНРУХ».
Ух ты.
Так он и подумал про себя: «Ух ты». Когда увидел фотографию, нисколько не приукрашавшую реальную Я. В. Вайнрух. Наоборот — снимок даже сглаживал, растушевывал ее откровенную сексуальную привлекательность. Она могла бы блистать на экранах, подиуме и билбордах величиной с футбольное поле. Но выбрала для себя совсем другую стезю: спасать больных и обездоленных где-то в муссонной Азии. Или в Африке с ее бесконечно сменяющими друг друга эпидемиями чего угодно и посмертельнее. И, хотя Бахметьев прекрасно знал, что Я. В. Вайнрух окопалась в центре Петроградки и пользует клиентов за баснословные деньги, представить ее подвижницей и бессребреницей не составило большого труда. Фон обложки новой Флоренс Найтингейл тоже умиротворял: дачная веранда после дождя. Крупные капли повисли на букете ромашек, небрежно воткнутых в глиняный кувшин. Предвечерний свет, воздух пропитан озоном, жизнь полна надежд. Настолько волнующих и сладких, что Бахметьеву захотелось уменьшиться до размеров, сопоставимых с верандой, и взбежать по ее мокрым ступеням. И оказаться среди двенадцати тысяч таких же страждущих. Именно столько
подписчиков насчитывалось у «Яна Вячеславовна Вайнрух. Работает в алгебра и начала психоанализа».
Поначалу Бахметьев глазам своим не поверил и несколько раз перечитал цифру. Нет, она не изменилась: 12 081 человек.
Плюс 4995 друзей. Еще пять счастливчиков могут воткнуться в жестко лимитированную фейсбучно-дружескую клеть и захлопнуть за собой дверцу. Но вряд ли одним из них станет Женя Бахметьев, даже если сейчас срочно-обморочно отправит запрос.
Да и не будет он отправлять.
Вдруг случится чудо и «Яна Вячеславовна Вайнрух. Работает в алгебра и начала психоанализа» добавит Бахметьева, памятуя, что это он вернул книгу? Добавит и зайдет на бахметьевскую страницу. И что она увидит там? Ездунов и автобыдло. Дурацкие демотиваторы, жопный юмор. Письма счастья из серии «ЖИЛИ-БЫЛИ И ЧЕ-ТА, Б…ТЬ, ПРИУНЫЛИ». Худосочные лайки Бешули и Коли Равлюка. Рекламу интернет-магазина Элеоноры Борисовны Кройцман «Счастливы вместе». Впрочем, названия постоянно меняются — Элеонора Борисовна никак не может найти верный маркетинговый ход.
Нет уж. Пусть все остается как есть.
Вздохнув, Бахметьев углубился в изучение постов, щедро рассыпанных на странице. И чем дольше он читал, тем больше удивлялся: почему подписчиков только двенадцать тысяч, а не, к примеру, сто двенадцать или миллион двенадцать. Посты, безусловно, сочиняла сама Яна Вячеславовна, и все они начинались примерно одинаково, как сказка на ночь:
ОДНАЖДЫ ОДИН ЧЕЛОВЕК ОСТАНОВИЛСЯ У РЕКИ В ЗИМНЮЮ НОЧЬ…
ОДНАЖДЫ ОДНА ЖЕНЩИНА ПОТЕРЯЛА САМОЕ ДОРОГОЕ, ЧТО ИМЕЛА…
ОДНАЖДЫ ОДИН МАЛЕНЬКИЙ МАЛЬЧИК ЗАБЛУДИЛСЯ В СУПЕРМАРКЕТЕ…
Далее следовала бесхитростная и обаятельная история о самых простых человеческих чувствах и поступках. О беспримесных добре и зле и о том, как не перепутать их, даже когда очень хочется перепутать. Истории эти были наглядными, поучительными и утешающими одновременно. С каким-нибудь важным, хотя и ненавязчивым советом в конце. Проглатывая их — одну за другой — Бахметьев как будто покачивался на волнах. Спал в колыбели, рассекал пространство на белом карусельном слоне.
Хорошо еще, что Ковешников пока не добрался до Яны Вайнрух. Нетрудно представить, что бы он вменил ей в вину: манипуляции общественным сознанием, холодный расчет, вранье за деньги. Плевать на эти подозрения. Не плевать только на огонь в печи — огонь гудит, полешки потрескивают и обдают жаром. Одна мысль о том, что нужно отлепиться от печки и уйти — в ночь, в мороз, — пугает до полуобморока. Что-то похожее чувствовал сейчас Бахметьев — и все топтался и топтался на странице алгебра и начала психоанализа.
После чтения постов он просканировал комменты, в основном — восторженные:
СПАСИБО, ЯНОЧКА! ИМЕННО ТАК Я ВСЕГДА И ДУМАЛА, ТОЛЬКО ОБЪЯСНИТЬ НЕ МОГЛА!
ВЫ МЕНЯ НЕ ЗНАЕТЕ, НО ПОМОГЛИ СПАСТИ СЫНА ОТ ИГРОМАНИИ. СПАСИБО, ЧТО ВЫ У НАС ЕСТЬ, ЯНА ВЯЧЕСЛАВОВНА!
БЛУЖДАЛ В ПОТЕМКАХ, ПОКА НЕ ВСТРЕТИЛ ВАС.
БЕРЕГИТЕ СЕБЯ, ВЫ ОЧЕНЬ НАМ НУЖНЫ!
ЗАХОЖУ К ВАМ НА ОГОНЕК КАК УСТАЛЫЙ ПУТНИК. ГРЕЮСЬ У КАМЕЛЬКА ВАШЕЙ ДУШИ И ВСЕГДА НАХОЖУ УТЕШЕНИЕ И ПОДДЕРЖКУ. НИЗКИЙ ВАМ ПОКЛОН.
И далее, по всему спектру. От Благослови вас Бог! до Приезжайте к нам в Гусь-Хрустальный Брянской обл. Встретим всем подъездом!
Ну вот, и здесь камелек! Он отличается от гудящей в бахметьевском воображении печки лишь размерами. Все остальное удручающе похоже, включая чувства, которые обычно испытывает паства к своему патриарху. Бахметьев вовсе не собирается становиться одним из фб-прихожан церкви им. блаженной Я. В. Вайнрух — он просто изучает ее феномен.
Справедливости ради, кроме адептов на странице начал психоанализа, паслись и хейтеры. Время от времени они высовывались из окопов и очередями трассирующих пуль поливали сторону противника:
ПЛАКАЛЬ И МОЛИЛСЯ. КОГДА НАЧНЕМ РЕКЛАМИРОВАТЬ БИОДОБАВКИ И ПАМПЕРСЫ?
ТУФТА.
ВЫСОСАНЫ ИЗ ПАЛЬЦА ТВОИ БРЕДНИ.
АХИНЕЮШКА ЗНАТНАЯ, АХАХАХАХАХАХАХАХАХАХА — ХАХА.
СЛИШКОМ СЛАДЕНЬКО КАК ПО МНЕ. У САМОЙ ЗАДНИЦА НЕ СЛИПАЕТСЯ? ОТПИСЫВАЮСЬ.
Нужно отдать должное Яне Вячеславовне: злобные и откровенно провокационные комменты она не удаляла. Но и без ее вмешательства хейтеров в щепы разносили фанаты вайнруховской психологической эквилибристики. Улюлюкая и размахивая дрекольем, они гнали нечисть со страницы, совершенно не замечая других записей. На первый взгляд — вполне безобидных. Впрочем, безобидными они были и на второй взгляд, и на третий. Только немного странными:
22 МАЯ.
НАЙДИ КЛЮЧ.
11 АПРЕЛЯ. ЗАПЕРТАЯ КОМНАТА.
Зеркало.
ИДЕАЛЬНАЯ ЧАШКА.
ТЫ ВЕДЬ НЕ ОСТАВИШЬ МЕНЯ, ЛЮБОВЬ МОЯ? ТЫ МЕНЯ СПАСЕШЬ?
Авторы (или автор) посланий скрывались за пустыми аккаунтами, не утруждая себя заполнить страницу даже поверхностным контентом. Ни тебе котиков на аватарках, ни мегапопулярной кубинской старухи с сигарой в зубах — одни пустые силуэты. Лишь однажды на смену силуэту пришло нечто более или менее осмысленное — египетский бог Тот с головой ибиса. Об этом персонаже Бахметьев и слыхом не слыхивал, а может, слышал и забыл. Но воспользоваться поиском-фильтром фотографий не составило особого труда, затем Бахметьев переключился на Википедию, и — вуаля! — спустя пять минут уже знал всю тотовскую подноготную. Включая участие в Суде Мертвых, где Тот подменял Осириса. В своей нынешней фейсбучной ипостаси он носил унылое финское имя LUKKA YARVOLU, и именно от него прилетела мольба о спасении.
Страница LY немногим отличалась от страниц остальных анонимов, разве что на ней были рассыпаны картинки, в основном — пустыни и дальний космос.
ЗНАЕТЕ LUKKA YARVOLU? ЧТОБЫ ПОСМОТРЕТЬ, ЧЕМ ОН ДЕЛИТСЯ С ДРУЗЬЯМИ, ОТПРАВЬТЕ ЕМУ ЗАПРОС НА ДОБАВЛЕНИЕ В ДРУЗЬЯ.
Бахметьев и сам не заметил, как нажал на «отправить». Хотя заранее знал, что ничего путного из этой затеи не выйдет. Прикрывающийся латиницей LY пишет на самой что ни на есть кириллице — сетевой ублюдок, провокатор. Может, там, в дальнем космосе, вообще никого нет. Уже нет. Не исключено, что и аккаунт был создан только для того, чтобы оставить запись на стене Яны Вайнрух. Потроллить ее по какой-то, видимой лишь автору, причине и слиться. Хотя не исключено, что и причины не было, как нет никаких причин у бесхозных детей, что бегают по подъездам, звонят во все квартиры без исключения и убегают с громким хохотом.
Маленькие засранцы.
Но LY — не самый главный из засранцев. Он оставил одну-единственную, причем — нежную запись; немного грустную, в меру отчаянную.
Но почему он вообще ухватился именно за эти, излишне сентиментальные, фразы о любви? В других хотя бы присутствовала интрига. Запертая комната, вот чем не мешало бы поинтересоваться. Причем не у автора, а у профессиональной до мозга костей Я. В. Вайнрух. Существует ли понятие запертой комнаты в психоанализе? И если да — то что оно означает.
Бахметьеву просто хочется еще раз увидеть ее, вот и все. Но злоупотреблять своим служебным положением он не будет. Тем более что Я. В. Вайнрух не выказала особого энтузиазма, когда Бахметьев намекнул на возможность новой встречи, — исключительно в рамках расследования. Она снова заговорила об официальных запросах — при расставании в предбаннике ее рабочего кабинета. Короткое рукопожатие под присмотром помощницы Лилии — сколь энергичное, столь и равнодушное. Вот и весь итог личных контактов Бахметьева и высокооплачиваемого психоаналитика с Петроградки.
В принципе все личные контакты Бахметьева заканчиваются именно так.
Чтобы не впадать в излишние рефлексии, он прочел еще несколько утешающих вайнруховских постов. О человеческом равнодушии (очень актуально), о выборе и его последствиях (ничто никогда не потеряно, даже если ты вошел не в тот коридор возможностей) и об умении цивилизованно расставаться. Пост начинался так: «Однажды одна девушка купила букет ирисов и поняла: она не любит человека, за которого собиралась замуж еще пять минут назад…» И пока Бахметьев простодушно перекладывал выдуманные жизненные обстоятельства на свои собственные — реальные, на странице появилось очередное послание фейсбучным коринфянам. На этот раз — не похожее на все те, с которыми уже успел ознакомиться опер.
«ДРУЗЬЯ! ОБСТОЯТЕЛЬСТВА СКЛАДЫВАЮТСЯ ТАК, ЧТО НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ Я НЕ БУДУ ПОЯВЛЯТЬСЯ НА ФБ. ОБЕЩАЮ, РАЗЛУКА НЕ ПРОДЛИТСЯ ДОЛГО И ВПЕРЕДИ У НАС — ЧАСЫ И ДНИ ОБЩЕНИЯ, ОТКРОВЕНИЙ И НЕОЖИДАННЫХ ОТКРЫТИЙ. ЛЮБЛЮ ВАС ВСЕМ СЕРДЦЕМ. ВАША ЯНА».
Интересно, куда она намылилась? Или это такой хитрый маркетинговый ход, чтобы заставить почитателей скучать по себе?
Впрочем, Бахметьев тотчас же забыл о побудительных мотивах Яны Вайнрух. И о запертых комнатах, где паслись сетевые анонимы с идеальными чашками в клешнях. И о дальнем космосе. Все оттого, что он открыл вкладку с фотоальбомами. Фотографий было множество, самых разных, — что неудивительно: каждая проповедь заканчивалась визуальным релаксом из серии «терраса после дождя», где терраса и дождь были величинами непостоянными и легко заменялись на волны и ветер, снег и туман, радуги и водопады. Также присутствовали романтические паруса на горизонте, потешные белки в лесу и огни большого города. Собственно изображений Флоренс Найтингейл-Вайнрух было куда меньше, всего-то около пары десятков. Официальные («с коллегами на симпозиуме», «делаю доклад», «фестиваль практической психологии. Харьков»), полуофициальные («ужин с телемагнатами», «арт-сейшн в Брно») и, наконец — загруженное с телефона.
Этот снимок был третьим или четвертым по счету, без всяких поясняющих подписей. Нездешний (скорее всего африканский) пейзаж; старый джип посередине пейзажа — с багажником на крыше, устроенным на манер маленького подиума или большого гнезда. В гнезде-подиуме, сложив ноги по-турецки, сидели две белые женщины. Женщины улыбались. Одной из них была Яна, а другой… Ольга Ромашкина.
Независимый финансовый аналитик, видеоблогер, модератор форума игроков в «Мафию» и первая жертва «Красного и зеленого».
Бахметьев не помнил, сколько просидел, вперив взгляд в африканский снимок, — так потряс его факт знакомства психоаналитика Яны Вайнрух с обеими убитыми девушками. До сих пор Ковешников, а следом за ним и Женя Бахметьев придерживались версии случайного выбора жертв, поскольку никаких, даже отдаленных, связей между ними не просматривалось. И вот теперь… Теперь эта связь появилась и встала перед Бахметьевым в полный рост, — подобно большому синему киту, выпрыгнувшему из воды, да так и зависшему между небом и землей. Со стороны такой прыжок выглядит красиво, но наблюдатель, подобравшийся к киту слишком близко, рискует не уберечься от тонны мельчайших брызг.
Бахметьев, сам того не подозревая, подобрался слишком близко.
Первой его мыслью было сообщить обо всем сукину сыну Ковешникову.
…и Мустаевой — такой была вторая мысль.
Хороший, черт возьми, снимок! Ольга Ромашкина в подметки не годится утонченной Яне Вайнрух, но и она смотрится отлично. Белокожие женщины, белокожее небо, смуглая земля и черная щетина саванны — фотография могла бы украсить любую выставку. Но ни одного, даже самого завалящего лайка в Сети не собрала. И это при том, что гораздо более блеклые, застегнутые на все пуговицы коллеги на симпозиуме получили полторы тысячи отметок «нравится».
Бахметьеву же все происходящее не нравилось категорически. Не нравилось настолько, что он почувствовал свинцовый привкус во рту. Тереза Капущак была клиенткой Вайнрух, она появилась на приеме у раскрученного психоаналитика… Кстати, как она появилась на приеме?
Сарафанное радио.
Сарафанное радио и соцсети, об этом говорила сама Яна.
Ромашкина, угнездившаяся вместе с ней на крыше джипа, меньше всего походила на клиентку. Скорее на близкую подругу, с которой отправляются в самые отвязные трипы по самым экзотическим странам; делят один номер в гостинице, накачиваются крепким алкоголем, курят траву и снимают друг друга на телефон нон-стопом. Чтобы на следующий день, насмеявшись вдоволь, весь этот видеокомпромат удалить.
Впрочем, сблизиться две одинокие отважные девушки могут и во время путешествия. Изначальный расклад (были шапочно знакомы или не знакомы вовсе) не так уж важен. Прекрасно провели время вместе? О’кей! А дальше-то что? Традиционный обмен телефонами и электронными адресами, призыв добавиться в друзья на Фейсбуке, ВКонтакте или где-нибудь еще. Бахметьев не поленился прошерстить весь список френдов Яны Вайнрух, но Ромашкиной в нем места не нашлось. Впрочем, есть ли смысл вглядываться в тысячи имен и фамилий до черных точек в глазах, когда можно позвонить г-же Вайнрух и все узнать из первых рук?..
Телефон Яны оказался вне зоны доступа, и Бахметьев поначалу не слишком обеспокоился, связав молчание в эфире с последним постом. Она вполне могла отправиться куда-нибудь, и ее самолет прямо сейчас находится в воздухе, почему нет? А что — прямо сейчас — делает Женя Бахметьев?
Набирает мустаевский номер.
С ним все оказалось в порядке, и уже через несколько секунд Бахметьев услышал голос Анны:
— Слушаю.
— Бахметьев. Приветствую.
— Угу.
— Вопрос.
— Валяйте.
После неудачного захода с «Записками у изголовья» Бахметьев, сам того не подозревая, выработал в общении с Мустаевой телеграфный стиль. Он обязательно понравился бы склонным к минимализму японцам и, судя по всему, нравился самой Анне. Слишком устававшей от бесконечных словесных баталий с Ковешниковым: таких многослойных и избыточных, что они местами напоминали живописные полотна в жанре барокко. Или даже рококо. Подобная ассоциация никогда бы не пришла в бахметьевскую голову самостоятельно, если бы Ковешников как-то не спросил у Мустаевой:
— А как вы думаете, Анн Дмитьнааа, что круче — барокко или рококо?
— Социалистический реализм, — ответила та, и глазом не моргнув.
— Ну да, так я и думал, — дернул кадыком Ковешников и, неизвестно зачем, добавил: — Кококо.
Имитация куриного кудахтанья получилась у Ковешникова довольно выразительной, и Мустаева насторожилась.
— Это вы мне?
— Это я просто так сказал. Не стоит принимать на свой счет. Но если вы настаиваете…
Мустаева (даром что психолог) с легкостью поддалась на провокацию, и искусствоведческий диалог мгновенно переместился в плоскость бессмысленной и беспощадной бойни. Клочки по закоулочкам — обычный мустаевско-ковешниковский формат.
Надо бы уже открыть продажу билетов на эти цирковые представления.
— …Вопрос.
— Валяйте.
— По поводу переписки Ольги Ромашкиной в соцсетях и по электронной почте. Интересует один контакт.
— Имя?
Как долго длится пауза, если речь идет о японском минимализме? Какое занимает расстояние? Как между лунами, третьей и седьмой? Или лучше сместиться к одиннадцатой? Так и год пройдет, и Анна Мустаева откажется ждать на том конце провода. Не зависай, Бахметьев!
Но Бахметьев все еще медлил, уж очень ему не хотелось сдавать Яну Вайнрух, предварительно не переговорив с ней. Учитывая вновь вскрывшиеся обстоятельства, разумеется. Вот только Яна вне зоны доступа и когда проявится — неизвестно.
— Яна Вайнрух, — произнес, наконец, Бахметьев.
Ответ последовал немедленно.
— Увы.
— Это имя точно вам не встречалось?
— Встречалось, но в другом контексте, — после непродолжительного молчания ответила Мустаева. — Не связанном с Ромашкиной.
— Интересно.
— Ничего интересного. Ваша Яна Вайнрух, случайно, не имеет отношения к психоаналитике?
— Допустим.
— Кабинет на Австрийской площади, верно?
— Да.
— Мы с ней коллеги. В некотором роде. К тому же она известный сетевой персонаж.
В голосе Мустаевой послышалось легкое раздражение. Или это всего лишь показалось Бахметьеву?
— Привлекает клиентов, используя дешевые психологические трюки. А потом конвертирует это в валюту. Твердую и не очень.
Нет, не показалось.
Упоминание о Вайнрух неприятно Анн Дмитьнеее, тут и к гадалке не ходи. Обе они пасутся на одном, связанном с психологией, пастбище. Вот только наделы разные: в вайнруховском заливные луга богаче, и погода поприличнее, и жирный чернозем, и сплошное буйное разнотравье. А в мустаевском — только суглинок и красные маки.
На зеленом поле.
— Вы хорошо с ней знакомы? — на всякий случай поинтересовался Бахметьев.
— В обозримом прошлом виделись несколько раз. Не более того.
С коллегами на симпозиуме, ага. Хотя в кадр Мустаева почему-то не попала.
— Арт-сейшн в Брно?
Почему Бахметьев произнес это, он и сам не мог объяснить себе впоследствии. Словно какой-то бес толкал его под руку и тянул за язык.
— С чего вы взяли, Женя?
— Так. Пришло на ум.
— Вы, я смотрю, хорошо осведомлены о передвижениях госпожи Вайнрух. Может быть, объясните мне, в какой точке пространства она пересеклась с покойной Ромашкиной?
— Как только я выясню это до конца — сразу сообщу вам.
— А ваш шеф в курсе происходящего?
— Шеф?
— Ковешников, — уточнила Анна.
— Вообще-то он не совсем мой шеф. Он из другого ведомства. И ничего особенного пока не произошло.
— Но может?
— Может и не произойти.
— До сих пор мне казалось, что, несмотря на некоторые… разногласия… мы — команда.
— Все верно.
— Тогда открывайте карты.
Карт на руках у Бахметьева было две, и обе — не какие — нибудь шестерки, а полновесные дамы. Дама червей Тереза Капущак в роли клиентки психоаналитика. И дама пик Ольга Ромашкина в роли африканской компаньонки психоаналитика.
С какой бы пойти?
Очевидно, опер соображал слишком долго, и Анна Мустаева начала проявлять признаки нетерпения.
— Вот что, Женя. Если вы обнаружили какую-то ценную информацию, не мешало бы ею поделиться. Давайте встретимся и поговорим.
— Когда?
— Через пару часов, на Петроградке вас устроит?
— Да.
— Тогда в «Идеальной чашке», напротив метро «Горьковская». Сетевое кафе, как вы любите.
…Бахметьев выдвинулся на Петроградку сразу же, чтобы два раза не вставать, как сказал бы Ковешников. До встречи с Мустаевой он решил заглянуть в психоаналитические бездны на Австрийской. Яна Вайнрух упорно продолжала оставаться вне зоны действия сети, и это не нравилось Бахметьеву все больше и больше. Пост на Фейсбуке — пусть его, отчитываться перед подписчиками вовсе не обязательно. Но есть люди, с которыми ты просто обязан оставаться на связи, — родные, близкие, работники правоохранительных органов…
Родные и близкие работники правоохранительных органов, хех.
— Хех, — четко сартикулировал Бахметьев и нажал на уже знакомую клавишу с номером 4.
Как и в прошлый раз, в недрах домофона что-то крякнуло и зашипело.
— Назначено! — как и в прошлый раз, рявкнул опер.
— Приема нет, — отозвался домофон голосом вайнруховской помощницы Лилии.
— Лилия?
— Сегодня приема нет.
— Не знаю вашего отчества, уважаемая, — включил дурака Бахметьев. Или, что вернее, — включил Ковешникова.
Для Ковешникова не существует никаких преград, вскрыть любую дверь для него — плевое дело. На согнутом заскорузлом пальце следователя болтается кольцо с кучей отмычек. «Уважаемая» — одна из них. Звучит вежливо и угрожающе одновременно.
— Лилия Геннадьевна.
— Я вчера заходил к вам. Капитан Бахметьев, уголовный розыск.
На этот раз Лилия беспрекословно открыла дверь, и спустя тридцать секунд Бахметьев снова оказался в маленьком зальчике с диванами из кожзама.
— Добрый день. — Опер был сама вежливость. — Мне бы с Яной Вячеславовной переговорить. Никак не могу до нее дозвониться. По тому телефону, который она мне дала.
— А какой она вам дала? — Лилия начала перекладывать бумажки на столе, стараясь не встречаться взглядом с Бахметьевым.
Бахметьев достал визитку, полученную накануне от Яны Вайнрух, и ногтем отчертил номер мобильного:
— Вот этот.
— Все правильно.
— Яна Вячеславовна второй день вне зоны доступа. Что же тут правильного? Вы вон визиты пачками отменяете…
— Я действую согласно указаниям.
— Чьим?
— Неужели непонятно?
— Непонятно, — честно признался Бахметьев. — Зачем составлять рабочий график на два месяца вперед, чтобы затем с легкостью его нарушить? Это непрофессионально.
— Не вам судить, молодой человек.
И почему ему до сих пор казалось, что вместо лица у Лилии Геннадьевны основательно затертая восковая табличка, надписи на которой сложно разобрать? Никаких особых сложностей нет, напротив, вполне явственно читается: «Не зуди! Хромай отседова!»
Не дождешься, старая карга.
— Так как я могу связаться с госпожой Вайнрух?
— Все телефоны указаны в визитке, — бесцветным голосом произнесла Лилия.
— Может быть, есть еще какие-нибудь каналы? Неофициальные, так сказать?
— Мне о них ничего неизвестно.
— Послушайте, Лилия Геннадьевна. — Бахметьев решил зайти с другого конца. — Я сюда не просто так завернул, по собственной прихоти. Показания вашей начальницы важны для следствия. В ее интересах выйти на связь… Иначе…
Что случится в противном случае, с ходу придумать не удалось. И потому Бахметьев ограничился насупленными бровями и громким втягиванием воздуха в ноздри. Как ни странно, это произвело впечатление, и Лилия Геннадьевна несколько смягчилась.
— Я понимаю. Но помочь не могу. Во всяком случае, сейчас.
— А когда сможете?
— Когда Яночка… Яна Вячеславовна отзвонится или пришлет сообщение.
— А раньше никак не получится?
— Вы же знаете. — Яночкина помощница пожала плечами. — Она вне зоны доступа.
— Такое уже бывало?
— Такое случается. Нечасто. Я работаю здесь восемь лет и могу по пальцам одной руки пересчитать подобное. В основном это касается последнего года.
Последний год — это интересно.
— Давайте тогда последние по времени. Столько? — Бахметьев наугад выкинул перед собой два пальца.
— Плюс один.
— Угу. С учетом нынешнего раза?
— Без. Без учета.
— Итого — четыре. Как Яна Вячеславовна объясняет эти… мм-м… внезапные исчезновения?
— Никак. Сначала она сообщает, что будет отсутствовать несколько дней. Затем, по прошествии этих дней, — что появится такого-то числа. Ближайшего, как правило. Согласно указаниям, я должна переформатировать график приема.
— Клиенты, надо полагать, не очень довольны?
— А куда им деваться? Относятся к происходящему с пониманием. В конце концов, Яна Вячеславовна — крупный специалист в своей области. Непререкаемый авторитет.
— И что вы говорите клиентам?
— Ну… В подробности я не вдаюсь. Просто сообщаю о переносе времени и дня визита — этого бывает достаточно.
— Как долго она отсутствует?
— Два-три дня максимум.
— Странно. Неужели нельзя дотерпеть до выходных? Или до ближайших праздников? Чтобы не возникало накладок и лишних неудобств?
— Вы у меня спрашиваете? — почему-то разволновалась Лилия Геннадьевна.
— Это риторический вопрос, — успокоил ее Бахметьев. — А близкие?
— А что — близкие?
— Ну, там… Родители, братья-сестры. Муж-дети. Друзья-приятели.
На пальце у Яны Вайнрух не было обручального кольца, Бахметьев помнил это точно. Более того, его не покидало ощущение, что стоит только закрыть глаза, как он воссоздаст облик психоаналитика в мельчайших подробностях. Маленькая родинка у виска, тонкая морщинка над левой бровью — еще не укоренившаяся окончательно, а так — рассеянно блуждающая. Обручального кольца не было, но были другие. В виде распустившегося розового бутона и в виде сильно уменьшенной копии круглого стола, за которым восседали король Артур и его рыцари. Середину ониксового диска-столешницы занимал внушительных размеров бриллиант, а россыпь бриллиантов помельче усыпала скругленные бока; дорого-богато, да.
Муж-дети. Друзья-приятели.
— Яна Вячеславовна не замужем. — Лилия Геннадьевна поджала губы. — Ну а родители… Они живут где-то в Африке.
— Очень интересно, — воодушевился Бахметьев. — Прямо-таки в Африке?
— Кто-то из них возглавляет миссию ООН. По этой… как ее… добровольной репатриации беженцев. То ли в Кении, то ли в Уганде… Не помню точно — кто и где.
— А друзья? Подруги? Может быть, знаете кого-нибудь из них?
— Нет. Боюсь, вы не совсем понимаете. Я — всего лишь занимаюсь учетом и контролем здесь, в кабинете. Отношения между мной и Яноч… Яной Вячеславовной сугубо деловые.
— Но про родителей она вам рассказывала.
— Специально — нет. Просто однажды попросила отправить бандероль в… Найроби. Ей нужно было уезжать на какой-то конгресс, и она не успевала сделать это сама… Найроби — это Кения?
— Похоже на то, — заверил Лилию Геннадьевну Бахметьев. — Вот мы и выясняем кое-что потихоньку. А скажите, была ли среди клиентов госпожи Вайнрух одна девушка… Ольга Ромашкина?
И снова губы вайнруховского цербера сложились в прямую линию:
— Я не знаю, право. Все, что касается клиентов, — конфиденциальная информация.
— Она не выйдет за пределы этой комнаты. Обещаю.
— Ну, хорошо.
Пока Лилия Геннадьевна копалась в компьютере, Бахметьев успел подумать, что занимается совершенно пустым занятием. Выясняет подробности о старших Вайнрухах, никакого отношения к «красному и зеленому» не имеющих. Ковешников назвал бы это коротко и емко — «мартышкин труд», да еще и сплюнул бы тягучей лакричной слюной. Еще бы, ничего, кроме плевков, недалекий опер Женя Бахметьев не заслуживает. Женской симпатии не заслуживает тоже. Вернее, заслуживает (и уже заслужил), вот только симпатия эта — сродни той, которую испытывают к кошачьему лемуру. Ему можно умиляться и снимать про него смешное видео, чтобы передать потом по Вотсаппу всем заинтересованным лицам. И кормить с рук, и… больше ничего. Бахметьев и красивые, умные женщины — представители разных… или нет… диаметрально противоположных видов млекопитающих. Вот и вся история.
Утешает только то, что и Ковешников диаметрально противоположен красивым женщинам. Он им противопоказан, как и всем остальным, не очень красивым. А также операм, судмедэкспертам и их женам, свидетелям по делу и большинству преступников. Ковешников может ужиться только с трупами. И он не млекопитающее вовсе.
Членистоногое, хехе. Или этот… Ковешниковский любимый ланцетник, роющий придонные слои по направлению к центру Земли. Ковешников — эта самая тварь и есть, никто другой.
— …Значит, Ольга Ромашкина? — Торжественно и неспешно, как кит-белуха, Лилия Геннадьевна вплыла в грустные мысли Бахметьева.
— Аа-а… Да.
— Девушка с таким именем никогда к нам не обращалась.
Другого ответа Бахметьев не ожидал, он и вопрос-то задал наобум Лазаря, но Лилии почему-то показалось, что он расстроился.
— Сожалею, молодой человек.
— Все в порядке.
— Знаете что… У нас ведь не лечебное учреждение э-э… в прикладном смысле. И не районная поликлиника. А место, где все строится исключительно на доверии. Так что паспорт предъявлять не обязательно. Только контактные номера телефонов. Понимаете, к чему я клоню?
— Не совсем, — честно признался Бахметьев.
— Настоящее имя можно не называть.
Как в адюльтер-гостиницах на час или на ночь, чья реклама раскатана на асфальте по всему городу. Примерно так подумал опер. Но вслух этого не сказал, дабы не обидеть добрейшую (и с каких это пор она стала добрейшей?) Лилию Геннадьевну. Интересно, Яна Вайнрух пользовалась когда-нибудь услугами подобных заведений?
И о чем ты только думаешь, задрота кусок? — поинтересовался бы сейчас Ковешников. Действительно, о чем?
— Но обычно называют?
— Обычно да. — Теперь уже расстроилась Лилия. Неизвестно, по какой причине. — Но некоторых… Хочешь не хочешь, но и без паспорта узнаешь.
— Даже так?
— Что вы хотите, публичные люди.
Ужин с телемагнатами, как элемент несущей конструкции. Ясно.
— Я, конечно, не стану называть тех, с кем работает Яна Вячеславовна, — сказала Лилия. Хотя, судя по обострившимся чертам лица и легкому румянцу, взбежавшему на щеки, ей очень хотелось сделать обратное.
— Конечно, я понимаю.
— Но… есть даже кое-кто из руководства города. А уж о деятелях культуры я вообще молчу. Эти сюда как на работу таскаются.
— Деятели культуры — они такие, — поддакнул Бахметьев. — Люди тонкой душевной организации… и вообще. Первыми подпадают под всякие психологические удары. Не удивлюсь, если и актеры заглядывают.
— Была здесь парочка, точно.
— Известные?
— Кому как.
Точнее не скажешь, чего уж там.
— Я вот тоже с одной актрисой знаком. — Бахметьев постарался придать своему голосу максимальную беспечность. — Анастасия Равенская. Не слыхали?
— Из молодых?
— Точно.
— Их разве упомнишь? Как грязи развелось. В наше время товар был штучный. Не то что теперь…
Кит-белуха с видимым удовольствием нырнул в пучину воспоминаний, где покоились Клара Лучко, Наталья Гундарева и Нонночка Мордюкова, царствие им небесное. Воспевая таланты ушедших звезд, Лилия Геннадьевна перешла на ультразвук, и Бахметьев ненадолго отключился. Но углубиться в собственные мысли, как всегда касающиеся Ковешникова (уж тот бы явно преподнес Равенскую ловчее), ему не удалось.
— Яночке это не повредит?
— Э-э… Что именно?
— То, что я вам рассказала. Вам ведь только дай повод, милиции…
— Полиции, — машинально поправил Бахметьев.
— Один черт. Вам палец дай — вы всю руку оттяпаете.
— Я бы не преувеличивал наши аппетиты.
— Знаю я их, аппетиты ваши.
Из доброжелательного собеседника, каким была еще минуту назад, Лилия Геннадьевна вновь превратилась в цепного пса при психоаналитическом кабинете. Причем без всяких усилий со стороны Бахметьева, без всяких намеков и неловких телодвижений. Как ей это удается — загадка. Прямо раздвоение личности какое-то!..
— Яне Вячеславовне ничего не угрожает, поверьте. Во всяком случае, со стороны правоохранительных органов. Она всего лишь свидетель по интересующему нас делу. И то — возможный. Не более того.
— А с какой стороны угрожает?
— Ни с какой. — Бахметьев на секунду задумался. — Надеюсь. Конечно, если бы я мог поговорить с ней лично… В ближайшее время… Во время своих м-м… отлучек она находится в Питере? Может быть, уезжает куда-то?
— Может быть, — нахохлилась Лилия. — А может, и нет. Я не в курсе ее передвижений.
— Понятно. Значит, тогда действуем, как условились. Как только госпожа Вайнрух связывается с вами, вы немедленно связываетесь со мной.
— О вашем визите я ей тоже сообщу.
— Конечно. А лучше всего — передайте нижайшую просьбу перезвонить капитану Бахметьеву. Это я. Запишите где-нибудь…
— На память я пока не жалуюсь, молодой человек.
Распрощавшись с Лилией, Бахметьев покинул психоаналитический кабинет и двинулся в сторону метро «Горьковская». До встречи с Мустаевой оставалось добрых полчаса, и, пока он размышлял, на что бы их потратить, раздался телефонный звонок.
Ковешников.
Всякий раз, когда Ковешников звонил ему, Бахметьев медлил с ответом. И установленный на рингтон куплет из полузабытой песни «Манчестер и Ливерпуль» в исполнении какой-то французской певицы, доигрывал почти до конца. Упираясь в «жю тэмэ»[18 - Я люблю тебя (иск. фр.).] и «ку жэм та вуа»[19 - Как я люблю твой голос (иск. фр.).], никакого отношения к Ковешникову не имеющим.
Вот и сейчас, сосредоточенно выслушав немудреную историю про Манчестер, Ливерпуль, тысячи незнакомцев и поиски любви, Бахметьев наконец откликнулся.
— Где тебя носит? — желчно поинтересовался Ковешников.
— Вообще-то опера ноги кормят. Как и волка. У меня встреча. Пробиваю одну версию по Ольге Ромашкиной.
Даже под страхом смерти Бахметьев не признался бы лакричному вонючке, что встречается с Анной Мустаевой. Сболтни Женя лишнее — и Ковешников затопчет его, задолбает дешевыми подколками. И гнусными намеками — такими же сальными, как и ковешниковская голова.
— Сворачивайся.
— Не понял.
— Отменяй встречу, чего непонятного? Ты мне нужен.
— А никого другого…
— Никого другого под рукой не нашлось. К сожалению.
Бахметьев пропустил обидную для себя фразу мимо ушей:
— Может, сообщишь тогда, что произошло?
— Ника Шувалова. Девять лет. Пропала вчера днем, во время занятий в художественной школе. Няня ждала ее на улице, но она так и не появилась.
— Мы-то здесь каким боком? Пропажей детей занимаются…
— Пропажей этого ребенка займемся мы, — отрезал Ковешников. — Начальство так распорядилось.
— А как же «Красное и зеленое»?
На том конце провода послышалось сопение. И еще один звук — как будто кто-то легкий (птица или маленький зверек) топчется по гальке. Это Ковешников принялся терзать свой шрам, скрести по нему и постукивать. Так всегда бывает, когда Ковешников страшно недоволен и не знает, как с этим недовольством справиться и в какую дыру его засунуть к чертям. Первое. Девчонка — непростая. Дочь высокопоставленной шишки.
— Это одно и то же. Высокопоставленная и шишка, — зачем-то поправил Ковешникова Бахметьев. — Масло масляное получается.
— Я бы тебе сказал, что получается, грамотей. Уже после того, как девочка исчезла, нашли ее сумку. Альбом, акварельные краски и кисти. Обычный набор для такого рода школ. Так вот, кисти были завернуты в кусок ткани. Знаешь, какой?
— Ну?
— Красные маки на зелени.
Часть третья
Большое Магелланово облако
BESS, YOU IS MY WOMAN NOW. 7:35
Без даты
Мама
НАЧАЛО АУДИОЗАПИСИ
— …Это я ее убил. Не знаю, зачем я это сделал.
— ПРАВИЛЬНЕЕ БУДЕТ СЧИТАТЬ ЭТО НЕСЧАСТНЫМ СЛУЧАЕМ.
— Нет. Я знаю, что такое несчастный случай. Несчастный случай — это то, что произошло в Мадриде. На вокзале Аточа. За девять месяцев и пятнадцать дней до того, как я ее убил.
— И ЧТО ЖЕ ТАМ ПРОИЗОШЛО?
— Сработали взрывные устройства. В четырех поездах.
— НИЧЕГО НЕ СЛЫШАЛА ОБ ЭТОМ.
— Слышали. Просто забыли. Больше десяти лет прошло. Вы, наверное, были маленькой девочкой.
— ПОГОДИТЕ… НУ, КОНЕЧНО. ВЗРЫВЫ В МАДРИДЕ. Я ПОМНЮ. ТОГДА МЫ ПРИНЕСЛИ СВЕЧИ К КОНСУЛЬСТВУ. И ЦВЕТЫ. КАЖЕТСЯ, ГВОЗДИКИ, ИЛИ, МОЖЕТ БЫТЬ…
— Маки?
— НУ ЧТО ВЫ. ЭТО БЫЛА РАННЯЯ ВЕСНА. И Я УЖЕ НЕ БЫЛА МАЛЕНЬКОЙ ДЕВОЧКОЙ.
— Как они выглядят?
— МАЛЕНЬКИЕ ДЕВОЧКИ?
— Гвоздики.
— ОБЫКНОВЕННО. КРАСНЫЕ ЦВЕТЫ, НЕБОЛЬШИЕ. КРАЙ ЦВЕТКА ВОЛНИСТЫЙ.
— Это маки.
— КРАСНЫЕ И БЕЛЫЕ ЦВЕТЫ.
— Белые маки тоже существуют.
— РАННЯЯ ВЕСНА — СЛИШКОМ ХОЛОДНОЕ ВРЕМЯ ДЛЯ МАКОВ.
— Вы не понимаете. Макам все равно.
— НУ, ХОРОШО. ПУСТЬ МАКИ. МЫ ПРИНЕСЛИ ИХ К КОНСУЛЬСТВУ В ПАМЯТЬ О ЖЕРТВАХ ТЕРАКТА. ЭТО БЫЛ ТЕРАКТ. МНОЖЕСТВО ПОГИБШИХ.
— Сто девяносто два человека. И это был несчастный случай.
— СРАБОТАЛИ ВЗРЫВНЫЕ УСТРОЙСТВА. В ЧЕТЫРЕХ ПОЕЗДАХ. ВЫ САМИ ТАК СКАЗАЛИ. РАЗВЕ ЭТО ПОХОЖЕ НА НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ?
— Снова я все напутал… Несчастный случай произошел раньше. Просто из-за взрывов никто его не заметил. Никто не вспомнил о нем.
— МОЖЕТЕ ЕГО ОПИСАТЬ?
— Я потерял птицу.
— РАЗВЕ МОЖНО ПОТЕРЯТЬ ПТИЦУ?
— Потерял из вида.
— ОНА УЛЕТЕЛА?
— Просто исчезла.
— ЭТО И ЕСТЬ НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ?
— Когда теряешь что-то важное, разве не становишься несчастным?
— ВЫ ПРАВЫ. ДА. НАВЕРНОЕ, ЭТО БЫЛА ОСОБЕННАЯ ПТИЦА?
— Красные перышки на голове. Желтые лапки. Она — мой лучший друг.
— МНЕ ЖАЛЬ.
— Хотите, расскажу, как все было?
— ДЛЯ ЭТОГО ВЫ ЗДЕСЬ.
— Для этого вы здесь.
— ДА, КОНЕЧНО. ПРОДОЛЖАЙТЕ.
— Мы с мамой стояли на перроне в Алькала-де-Энарес. Мы тогда жили в Алькала-де-Энарес, не знаю почему.
— ПРИЕХАЛИ К КОМУ-ТО ПОГОСТИТЬ? К РОДСТВЕННИКАМ ИЛИ ДРУЗЬЯМ…
— Нет-нет. У нас нет друзей и родственников. И никогда не было.
— А ПТИЦА?
— К птице не приедешь в гости. Я ведь не сумасшедший. Или вы думаете, что я…
— КОНЕЧНО, НЕТ.
— Потом я расскажу вам о птице. Это важно. Потом, не сейчас. Сейчас утро, и мы с мамой стоим на перроне. Маме надо ехать в Мадрид, я ее провожаю. Вообще-то ехать всего ничего. Минут сорок — и ты на месте, на Аточе, центральном вокзале. Но я всегда провожаю ее по утрам. Смотрю, чтобы никто ее не толкнул. Не задел, когда она садится в вагон. Очень много народу по утрам отправляется в Мадрид. Все работают там.
— ВАША МАМА ТОЖЕ ТАМ РАБОТАЛА?
— Может быть. Я не помню. Двенадцать лет прошло. Помню, как мы стоим на перроне и говорим о чем-то. О Высшей школе Права, да. В Алькала-де-Энарес есть Высшая школа Права.
— ВЫ ТАМ УЧИЛИСЬ?
— Мама хотела, чтобы я там учился. Точно. Она хотела, чтобы я там учился, из-за этого мы и приехали в Испанию. Но я не уверен. Высшая школа Права или что-то другое… Все равно ничего из этого не вышло.
— ПОЧЕМУ?
— Язык. Все упирается в язык. Я не смог выучить испанский.
— ОН ОКАЗАЛСЯ СЛИШКОМ СЛОЖНЫМ?
— Для него не оказалось места.
— НЕ ПОНИМАЮ.
— Здесь, у меня внутри. Все уже занято другими языками. Русским. Русского очень много — мы с мамой русские, вот все им и забито.
— ВАМ ЭТО МЕШАЕТ?
— Иногда не хватает воздуха, но… Нет, не мешает. И еще один. Забыл, как он называется. Адорабль. Оншонто.
— ПОХОЖЕ НА ФРАНЦУЗСКИЙ.
— Забыл, как называется.
— ФРАНЦУЗСКИЙ. Я ЗАНИМАЛАСЬ ИМ ФАКУЛЬТАТИВНО, В УНИВЕРСИТЕТЕ. У ВАС ХОРОШЕЕ ПРОИЗНОШЕНИЕ.
— Надеюсь, еще вспомню, что это был за язык. Потом, не сейчас. Сейчас мама должна сесть в поезд. Пять минут до отправления. Мы стоим на перроне, еще и семи утра нет. Но очень много народа, очень. Я помню одного человека рядом с нами, латиноамериканца. Наверное, это был колумбиец. Знаете, чем отличаются колумбийцы от перуанцев? Или мексиканцев, или кого-нибудь еще…
— НЕТ.
— Перуанцы задирают подбородки. Смотрят куда-то вверх. Мексиканцы вечно тебя разглядывают. А колумбийцы глазеют на сумочки. Как будто прикидывают, как бы половчее их отнять. Тот колумбиец мне не понравился. Правда, он и крутился возле нас недолго. Сразу ушел. И тогда я увидел свою птичку — на том месте, где он стоял. Я всегда радуюсь, когда ее вижу. Беспокоюсь, что кто-то заденет ее, наступит. Накроет шапкой или платком.
— ТАКОЕ УЖЕ СЛУЧАЛОСЬ?
— Никогда такого не случалось. Но не факт, что «никогда» будет длиться вечно. Вы согласны?
— НИКОГДА НЕ ДУМАЛА ОБ ЭТОМ.
— Подумайте, у вас есть время.
— КАК МНОГО У МЕНЯ ВРЕМЕНИ?
— Не могу сказать точно. Оно просто есть. Как моя птица. Тогда я видел ее несколько секунд, а потом она исчезла. И я сказал маме, что сегодня не стоит ехать в Мадрид. Что она должна остаться в Алькала.
— ИЗ-ЗА ТОГО КОЛУМБИЙЦА?
— Нет. Иногда я вижу то, что должно случиться. Через час. Или через месяц. Когда-нибудь. Это похоже на кино, правда, звука в нем нет. И пленка очень быстро рвется. Покрывается пузырями, как будто кто-то ее поджег.
— ЗНАЧИТ, ВЫ УВИДЕЛИ КИНО?
— Это было кино про маму. Она лежала на боку, вся в крови, мертвая. Но это сделал не колумбиец. Потому что мамина сумочка осталась при ней.
— ВЫ РАССКАЗАЛИ ОБ ЭТОМ МАМЕ?
— Нет. Просто не позволил ей войти в вагон. Держал за руку, пока поезд не тронулся. Потом мы вернулись в «Шарот ахо Ронсар». Апартаменты, где жили тогда в Испании. И по телевизору узнали про взрывы на Аточа. В том поезде, который пришел из Алькала-де-Энарес. В том вагоне, куда не села мама. Я сам видел репортаж. Его потом прокрутили не один раз. Это был тот самый вагон. И я видел того колумбийца. Он лежал на боку, весь в крови, мертвый. А мама осталась жива.
— ЧУДЕСНОЕ СПАСЕНИЕ.
— Она плакала, никак не могла успокоиться.
— Я ПОНИМАЮ. СТРАШНО ПРЕДСТАВИТЬ, ЧТО БЫЛО БЫ, ЕСЛИ ОНА НЕ ПОСЛУШАЛАСЬ БЫ ВАС.
— Такого не случилось бы. Она самая послушная мама на свете. А потом мы уехали из Испании. Не знаю почему. Из-за взорванных поездов. Или из-за испанского, который не хотел помещаться в голове. Или просто визы кончились… Такое может быть?
— КОНЕЧНО. И ВЫ ВЕРНУЛИСЬ СЮДА, В РОССИЮ?
— Нет. Мы никогда не жили в России. Не знаю почему, мы ведь русские.
— ВАША МАМА КАК-ТО ОБЪЯСНЯЛА ЭТО?
— Объясняла, только я не помню. Наверное, потому что у нас здесь нет никого. Нет родных. Тех, к кому можно обратиться за помощью. Вы не в счет.
— НАПРАСНО ВЫ ТАК ДУМАЕТЕ. Я МОГУ ПОМОЧЬ. ДЛЯ ЭТОГО ВЫ ЗДЕСЬ.
— Для этого вы здесь. Но теперь ничего такого не требуется. Теперь все в порядке. С тех пор, как я убил ее.
— НЕ ВИНИТЕ СЕБЯ.
— Мне просто нужно было защитить маму. Я так часто делал это, что даже устал.
— ЕЙ ПОСТОЯННО ГРОЗИЛА ОПАСНОСТЬ?
— Хорошо, что она этого не знала. Не узнала до самой смерти. Но она чувствовала что-то. Она грустила. Чуть ли не каждый день вспоминала отца.
— ВЫ НЕ РАССКАЗЫВАЛИ ОБ ОТЦЕ.
— Не было повода. И сейчас нет, но я могу рассказать о нем, если хотите…
— ХОЧУ.
— Я почти не помню, какой он был. Когда я смотрел на него, то все время запрокидывал голову вверх, как какой-нибудь перуанец.
— ОН БЫЛ ВЫСОКИЙ, ВАШ ОТЕЦ?
— Высокогорный. В том смысле, что он жил в горах. Постоянно. Там много интересного. Красные маки в зеленых ущельях.
— И БЕЛЫЕ.
— Про белые я узнал потом. А в тех ущельях были красные. Еще в тех ущельях был снег. Наверное, поэтому я не видел белых маков, они просто терялись на фоне снега. Зато видел рейсовые автобусы. С такими большими стеклами. Отец был шофером рейсового автобуса, кажется так. Но я не уверен. Может, он был изобретателем.
— ОДНО ДРУГОМУ НЕ МЕШАЕТ.
— Осталось понять, что он изобрел. Да?
— ВРЯД ЛИ КОЛЕСО. ПРОСТИТЕ.
— Про колесо — смешная шутка. Видите, я смеюсь. Это только у сумасшедших нет чувства юмора. А у меня с ним все в порядке. Ведь так?
— КОНЕЧНО.
— Мне кажется, изобретение касалось стекол. Лобового, но и боковых тоже. Что-то, связанное со свойствами стекла и коэффициентом его преломления. Лобовое и боковые стекла — это одна большая система. Как вы думаете?
— СКОРЕЕ ВСЕГО.
— Но теперь не узнать точно. И спросить не у кого.
— Я МОГЛА БЫ НАВЕСТИ СПРАВКИ. ЕСЛИ ДЛЯ ВАС ЭТО ВАЖНО.
— Не очень важно. Он заботился о нас с мамой. Пока его не стало. Жаль, что я не помню, как это произошло.
— Я МОГЛА БЫ НАВЕСТИ СПРАВКИ.
— У меня ничего не получилось.
— ВСЕ ЗАВИСИТ ОТ АЛГОРИТМА ПОИСКА. ВАШ НЕ СРАБОТАЛ. ЧТО, ЕСЛИ МОЙ ОКАЖЕТСЯ БОЛЕЕ УДАЧНЫМ?
— Я уверен, что так и есть. Но… Чтобы начать поиски, вам нужно перестать разговаривать со мной. Мне бы этого не хотелось. Не сейчас. Я ведь еще не рассказал, как убил ее.
— ЕСЛИ ВАМ ТЯЖЕЛО…
— Нет, но это не имеет значения. Двадцать шестого декабря 2004 года — помните такую дату?
— ЧЕСТНО ГОВОРЯ, НЕТ. ЕЩЕ ОДИН ТЕРРОРИСТИЧЕСКИЙ АКТ?
— Самое разрушительное цунами в истории. Таиланд, Индонезия, Шри-Ланка, триста тысяч жертв.
— ДА, ТЕПЕРЬ Я ВСПОМНИЛА. МОИ ДРУЗЬЯ БЫЛИ ТАМ В ТО ВРЕМЯ. КАЖЕТСЯ, НА ОСТРОВЕ ПХУКЕТ. ЦЕЛОЙ КОМПАНИЕЙ УЛЕТЕЛИ ВСТРЕЧАТЬ НОВЫЙ ГОД. СЛАВА БОГУ, ВСЕ ОНИ ОСТАЛИСЬ ЖИВЫ.
— Близкие друзья?
— ТОГДА МНЕ КАЗАЛОСЬ, ЧТО ДА. МОИ ОДНОКУРСНИКИ ПО УНИВЕРСИТЕТУ. ОНИ УЕХАЛИ С ПОБЕРЕЖЬЯ НА КАКУЮ-ТО ЭКСКУРСИЮ В ГЛУБЬ ОСТРОВА. ЭТО ИХ И СПАСЛО.
— Мы с мамой тоже должны были поехать на экскурсию.
— ЗНАЧИТ, И ВЫ БЫЛИ ТАМ.
— На Пхукете, да. Мы жили на второй линии, но почти у моря. В гостинице «Шантара Хосор». Большой корпус с парком и фонтанчиками, и бунгало на пляже. Может быть, мы с мамой даже видели ваших друзей.
— ОНИ НЕ ОСТАНАВЛИВАЛИСЬ В ГОСТИНИЦЕ, АРЕНДОВАЛИ ВИЛЛУ.
— От фонтанчиков ничего не осталось. Глупо жалеть какие-то фонтанчики, когда столько жертв, правда?
— ГЛУПО, НО ОЧЕНЬ ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ.
— Значит, вы не осуждаете меня?
— Я НИКОГО НЕ ОСУЖДАЮ В ПРИНЦИПЕ. ПРОСТО СТАРАЮСЬ ПОНЯТЬ.
— А убийство? Вы могли бы его понять? Могли бы сказать — это глупо, но очень по-человечески?
— ЭТО ЗАВИСИТ ОТ МНОЖЕСТВА ВЕЩЕЙ.
— Да. Множество вещей. Все так и было. Вещей обнаружилась уйма. Ракушки. Креветки. Сгустки медуз. Как будто желе таяло на солнце. Я видел даже ружье для подводной охоты. А еще чей-то резиновый шлепанец. Много мелких рыбешек. Они еще дышали, когда отступила волна. Вы же знаете, как все произошло.
— Я НЕ ОСОБЕННО ИНТЕРЕСОВАЛАСЬ.
— Сначала ушла вода. Метров на двести от береговой линии. Может быть, на пятьсот. На километр или два. Вот все и оказались застигнутыми врасплох — и креветки, и люди. Мы с мамой должны были уезжать с побережья… Сейчас я вспомню зачем…
— НА ЭКСКУРСИЮ. ВЫ ГОВОРИЛИ, ЧТО БЫЛА ЗАПЛАНИРОВАНА КАКАЯ-ТО ЭКСКУРСИЯ.
— Кажется. Но я не уверен. Сейчас я вспомню. Кто-то должен был приехать в тот день. Точно. Человек, который был очень дорог маме. Но не отец. Его автобуса не было на стоянке, я бы сразу узнал этот автобус. К тому же отец давно умер. Потому и не приехал за нами. Но должен был появиться кто-то другой. Кто-то важный. Сейчас я вспомню. Сейчас.
— НЕ ПЕРЕЖИВАЙТЕ ТАК. У НАС ЕСТЬ ВРЕМЯ. ВЫ САМИ СКАЗАЛИ.
— Времени совсем мало. Скоро вернется большая волна и все сметет. Креветок и людей. И ракушки со шлепанцами. А я еще должен убить ее. Сами видите — времени в обрез.
— ТОТ ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ДОЛЖЕН БЫЛ ПРИЕХАТЬ, — ДРУГ ВАШЕЙ МАМЫ?
— У нас с мамой не было друзей, сколько можно повторять? И… Если так — то он и был кем-то другим. Больше, чем друг? Кто он тогда?
— ОБЫЧНО ТАКИХ ЛЮДЕЙ НАЗЫВАЮТ ВОЗЛЮБЛЕННЫМИ.
— Лучше вам помолчать.
— Я ПРОСТО ОТВЕТИЛА НА ВАШ ВОПРОС.
— Лучше помолчать.
— ХОРОШО.
— Сейчас. У него странное имя. Короткое. Как «уйди». Или «вернись».
— КАК СКОРО ПРИДЕТ ВОЛНА?
— Скоро. Когда я смотрел на него — тоже запрокидывал голову. И раз я не перуанец… Кто еще смотрит на людей снизу вверх?
— МНЕ ЛУЧШЕ ПОМОЛЧАТЬ?
— Нет, говорите.
— ДЕТИ. ИНОГДА ТАК СМОТРЯТ НА ВЗРОСЛЫХ ДЕТИ.
— Очень болит голова.
— Я МОГЛА БЫ ПОМОЧЬ ВАМ. У МЕНЯ ЕСТЬ ТАБЛЕТКИ.
— Нет. Я справлюсь. Уже справился. Если то, о чем вы сказали, правда, — значит, я знаю этого человека очень давно. Как я мог забыть его имя?
— ОНО БЛИЖЕ К «УЙДИ»? ИЛИ «ВЕРНИСЬ»?
— Уйди. Да. А мама… она не хотела уходить. Так и стояла на пляже, с которого схлынула вода. Другие люди тоже стояли. Они были удивлены тому, что произошло с морем. Они искали его. Еще бы, как тут не удивиться: ты пришел, а моря нет. И куда оно подевалось — неизвестно. Потом кто-то сказал, что оно просто отступило, а не исчезло вовсе.
— КТО-ТО?
— Я не знаю кто. Потом кто-то сказал, что надо уходить. Это были разные люди. Тот, второй человек, кричал. Но никто не понимал его. Из-за языка, наверное. Он говорил на непонятном языке. Адорабль. Оншонто.
— НО ВЫ ЖЕ КАК-ТО ПОНЯЛИ ЕГО?
— Не я. Мама. Она сказала мне: посмотри, какой странный человек. Кричит, размахивает руками, показывает на гостиницу. Очень, очень странный. Страннее того колумбийца, который хотел отнять у мамы сумочку в Алькала-де-Энарес. Он был рядом с нами не больше десяти секунд, а потом побежал по берегу. А потом побежал прочь от берега. Но этого я уже не видел, потому что появилась моя птичка.
— ТАМ, ГДЕ СТОЯЛ ТОТ ЗАПОЛОШНЫЙ ЧЕЛОВЕК?
— Да.
— ВЫ КОГДА-НИБУДЬ БРАЛИ ЕЕ В РУКИ, ВАШУ ПТИЦУ?
— Да. Ничего лучше этого не придумаешь. Жаль, что это случилось лишь однажды. Давным-давно.
— КОГДА ВЫ БЫЛИ РЕБЕНКОМ?
— Лучше вам помолчать.
— ХОРОШО.
— Очень болит голова.
— Я МОГУ СНЯТЬ БОЛЬ.
— Никто не может снять боль. Мама могла бы, но есть вещи, о которых она не должна знать. Для ее же спокойствия.
— ВЫ МОЖЕТЕ РАССКАЗАТЬ О НИХ МНЕ. ЕСЛИ ХОТИТЕ. О МОЕМ СПОКОЙСТВИИ ДУМАТЬ НЕОБЯЗАТЕЛЬНО. БОЛЬ КАК-ТО СВЯЗАНА С ПТИЦЕЙ?
— С тем, что я больше не могу взять птицу в руки. Может быть. А может быть, и нет.
— А ЕСЛИ НАКРЫТЬ ЕЕ ШАПКОЙ? НАКРЫТЬ ПЛАТКОМ? Я МОГЛА БЫ ПОМОЧЬ В ЭТОМ, ЕСЛИ БЫ ВЫ ПОЗВОЛИЛИ…
— Ненавижу, когда кто-то задумывает такие ужасные вещи. Вы мне нравитесь, вы добрая и пытаетесь понять, в отличие от остальных. Которые только и могут, что кричать и размахивать руками. Лучше вам помолчать. Для вашего спокойствия.
— ХОРОШО.
— Считаете меня сумасшедшим?
— СЧИТАЮ, ЧТО ВАМ УЖЕ ПОРА СДЕЛАТЬ ТО, О ЧЕМ ВЫ ГОВОРИЛИ. ИЛИ ВРЕМЯ ЕЩЕ НЕ ПРИШЛО?
— Почти пришло. Когда появляется моя птица, значит — время пришло.
— МЫ ВОЗВРАЩАЕМСЯ НА ПЛЯЖ НА ПХУКЕТЕ?
— Мы и не уходили оттуда. Только море ушло. И я увидел птицу. Она клевала что-то… Наверное, это были креветки. Или маленькие рыбешки, еще живые. Она клевала и смотрела на меня. А мама смотрела себе под ноги. А я смотрел кино.
— ТО САМОЕ, ОЧЕНЬ МАЛЕНЬКОЕ? КОГДА В ФИНАЛЕ РВЕТСЯ ПЛЕНКА?
— В тот раз оно было длиннее обычного. Ненамного.
— ЧТО ЖЕ ВЫ УВИДЕЛИ?
— Маму. Как она плывет в арыке. Ужасно болит голова, ужасно… Знаете, что такое арык?
— ПРИМЕРНО ПРЕДСТАВЛЯЮ СЕБЕ.
— Этот был непохож на другие. Что бы вы там себе ни представили. Но я уже видел его когда-то. Когда-то я уже был в нем.
— ВЫ ТОНУЛИ?
— Кто-то другой, не я. Она была рядом со мной. Она спасла меня.
— МАМА?
— Моя птичка. С красными перышками на голове и желтыми лапками. А в том коротком фильме, который я увидел, мама плыла. И глаза у нее были закрыты. И у всех остальных были закрыты глаза. Множество людей, множество закрытых глаз.
— ОНИ БЫЛИ МЕРТВЫ?
— Нельзя сказать точно. Слишком короткий фильм. Я только помню, как они стали разбиваться, — словно были стеклянными. Р-раз — и от человека ничего не остается, кроме осколков.
— А… МАМА?
— Да-да, хороший вопрос. Если бы она была стеклянной, как все остальные, — было бы легче. Она просто разбилась бы — и все. Но мама — из плоти и крови. Маме больно, когда стеклянные осколки задевают ее. Ранят. Лицо, руки, лоб — все прошито ими. Еще немного — и живого места на ней не останется.
— ВЫ УВИДЕЛИ ЭТО?
— Нет. Фильм кончился. Пленка покрылась пузырями и сгорела. Все как обычно. И я должен был сделать то, что обычно и делаю. Спасти ее.
— ЧТО-ТО ПОШЛО НЕ ТАК?
— Я сказал: нам нужно уходить с пляжа. Прямо сейчас.
— А ОНА?
— У нас есть еще время — вот что она ответила. Тогда я напомнил о встрече. С тем человеком, который больше, чем друг. И мама согласилась. Почти согласилась. И даже взяла меня за руку, как делала всегда. А потом у нее в сумке зазвонил мобильный.
— ОНА ЖДАЛА ЗВОНКА?
— Не этого. Потому что она удивилась. Нет, это неправильное слово. Она стояла как громом пораженная. Как будто снова умер отец и она только что узнала об этом.
— ВЫ ПОМНИТЕ, КАК УМЕР ВАШ ОТЕЦ?
— Не уверен. Но мама ведь точно бы запомнила, правда?
— СКОРЕЕ ВСЕГО.
— Разговор был не очень длинным. Два или три моих фильма поместились бы в нем, не больше. Только она не разговаривала — слушала. А потом сказала что-то про маленький бар. Как же он назывался? Нет, не помню…
— ЭТО ВАЖНО?
— Важно, что он был совсем рядом, в паре десятков метров от нас. Пляжный бар с пятью столиками под навесом.
— А ПТИЦА?
— Что?
— ВАША ПТИЦА. ВСЕ ЭТО ВРЕМЯ ОНА БЫЛА РЯДОМ С ВАМИ?
— А-а… Да, да. Она подошла даже ближе, чем обычно. Мама сказала, что будет ждать в этом баре. И отключила телефон.
— И ВЫ НЕ ПОИНТЕРЕСОВАЛИСЬ, КТО ЗВОНИЛ?
— Все равно бы я ничего не добился. И у нее было грустное лицо… И очень грустные глаза. Ничего грустнее я не видел. Мы должны уйти — вот что я сказал. И взял ее за руку. Думал, она послушается, как слушалась всегда. Ты не можешь здесь остаться — вот что я сказал еще. «Это ты не можешь», — ответила она. Ты не можешь, а я должна. Все уговоры были бесполезны. Что бы вы сделали на моем месте?
— НЕ ЗНАЮ. ПОПЫТАЛАСЬ БЫ УБЕДИТЬ. СКАЗАЛА БЫ, ЧТО ЕЙ ГРОЗИТ ОПАСНОСТЬ.
— Ничего другого?
— Я НЕ МОГУ ТАК. МНЕ НУЖНО ПОДУМАТЬ.
— Вы совсем не помогаете мне, когда помощь действительно требуется. Я надеялся, что будет по-другому.
— Я НЕ ДОЛЖНА КРИЧАТЬ И РАЗМАХИВАТЬ РУКАМИ.
— Хорошо, что вы это уяснили.
— ХОТЯ НЕКОТОРЫЕ ОПЕРАЦИИ ПО СПАСЕНИЮ ПРЕДПОЛАГАЮТ ПОДОБНОЕ.
— Не эта.
— ТОГДА Я ОСТАЛАСЬ БЫ С НЕЙ.
— Что? Я не слышу вас.
— Я ОСТАЛАСЬ БЫ С НЕЙ.
— Не слышу вас! Не слышу!..
— Я ОСТАЛАСЬ БЫ С НЕЙ.
— Лучше вам помолчать. Очень болит голова. Очень… Мне было уже все равно, испугаю я маму или нет. Если мы не уйдем отсюда прямо сейчас — случится самое страшное, — вот что я сказал ей.
— САМОЕ СТРАШНОЕ УЖЕ СЛУЧИЛОСЬ.
— Что? Вас ведь не было там.
— ВИДИТЕ? Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО КОЕ-ЧТО ПОНИМАЮ. И МОГУ ПОМОЧЬ.
— Вас не было там, но это не имеет значения. Мама сказала мне именно это. Слово в слово. Попросила отнести сумочку в гостиницу.
— И ВЫ ПОСЛУШАЛИСЬ?
— Вы знаете ответ. Иначе мы не говорили бы сейчас. Мама сидит в плетеном кресле у самого дальнего столика. И смотрит в ту сторону, куда ушло море. На ней ее любимое платье — красные маки на зеленом фоне. Кажется, оно, но я не уверен… Почему я не уверен? Почему я ни в чем никогда не уверен?
— НАМ НУЖНО ВРЕМЯ, ЧТОБЫ В ЭТОМ РАЗОБРАТЬСЯ.
— Хотите перетянуть его на свою сторону?
— ЕГО?
— Время. Вы до сих пор не поняли, что дело совсем не в нем? Сколько бы времени ни прошло, мама будет сидеть за тем столиком. Сидеть и смотреть на море.
— А ВЫ? ЧТО БУДЕТЕ ДЕЛАТЬ ВЫ, СКОЛЬКО БЫ ВРЕМЕНИ НИ ПРОШЛО?
— Идти в гостиницу с маминой сумочкой. Сначала идти, потом — бежать. Мимо фонтанчиков, мимо стоянки с автобусами, она совсем рядом с центральным входом. Я хотел подняться в номер. Мы условились, что я буду ждать маму там, я говорил вам?
— НЕТ.
— Но я даже не вошел в гостиницу. Потому что снова увидел птицу. Она сидела на скутере. Знаете, такие маленькие мопеды? — ими управляют без прав…
— КОНЕЧНО, ЗНАЮ. У ОДНОГО МОЕГО ПРИЯТЕЛЯ БЫЛ СКУТЕР.
— Я просто хотел приблизиться к ней. Но она исчезла, как исчезает обычно. В самый неподходящий момент, когда была так нужна мне. А скутер остался, что ему сделается. И ключ зажигания торчал в замке. А на руле висел шлем.
— И ВЫ…
— Я не стал надевать шлем. Так он и проболтался на руле.
— ВЫ УЕХАЛИ? НА ЭТОМ СКУТЕРЕ?
— Наверное. Иначе зачем тому парню было бежать за мной? Кричать и размахивать руками. Почему все они кричат и размахивают руками? Почему вы все кричите?
— Я НИ РАЗУ НЕ ПОВЫСИЛА ГОЛОСА, ЕСЛИ ВЫ ЗАМЕТИЛИ.
— Да. Вы — совсем не то, что другие. Совсем, совсем не такая.
— Я ХОЧУ ПОМОЧЬ. ДЛЯ ЭТОГО ВЫ ЗДЕСЬ.
— Это вы здесь. Вы.
— ПАРЕНЬ, КОТОРЫЙ БЕЖАЛ ЗА ВАМИ… КРИЧАЛ И РАЗМАХИВАЛ РУКАМИ… ОН БЫЛ ВЛАДЕЛЬЦЕМ СКУТЕРА?
— Наверное. Он выглядел по-дурацки, хотя и не был тайцем.
— ЧТО ЖЕ ДУРАЦКОГО В НЕМ БЫЛО?
— Как он бежал. А потом споткнулся и упал. Чарли обычно так падает в черно-белом кино. Любите Чарли?
— ВЫ ИМЕЕТЕ В ВИДУ ЧАРЛИ ЧАПЛИНА? НИКАКОГО ДРУГОГО ЧЕРНО-БЕЛОГО ЧАРЛИ Я НЕ ЗНАЮ.
— Никакого другого и нет.
— МНЕ НРАВИТСЯ ЧАРЛИ. МЫ МОГЛИ БЫ ВМЕСТЕ ПОСМОТРЕТЬ…
— Не очень хорошая идея. Я только хотел сказать, что падал он забавно, — как Чарли в любом из своих фильмов. Вот и все.
— ВСЕ ТАЙЦЫ ВЫГЛЯДЯТ ПО-ДУРАЦКИ?
— По-дурацки. Как какой-нибудь маймун.
— ЧТО ТАКОЕ «МАЙМУН»?
— Не знаю. Не могу вспомнить, нет. Да что ж такое с головой?
— ЭТО ЧЕЛОВЕК? МОЖЕТ БЫТЬ, ШАМАН? НИЩИЙ? ТОТ, КТО ПРОДАЕТ ЛЮБОВЬ ЗА ДЕНЬГИ?
— Лучше вам помолчать.
— ХОРОШО.
— Я не знаю, как далеко отъехал. Просто ехал, пока не кончился бензин. Вначале под колесами что-то дрожало, неявно… Но дрожь все равно можно было уловить. И странный звук, неприятный. Как будто кто-то ломает куски пенопласта. Бросает камни в железную бочку. Колотит палкой по жести. Убивает булыжником змею. И она шипит. Ш-ш-ш… И машины. Они шли навстречу мне, к побережью. А потом поток прекратился. А другой возник. Люди, которые покинули берег. Кому удалось покинуть.
— ВЫ ПОНЯЛИ, ЧТО ПРОИЗОШЛО?
— С самого начала я знал, что произойдет. Не позволил волне уничтожить себя, но ничего не сделал, чтобы спасти маму. Силой не заставил ее уйти. Теперь вы понимаете, что это я убил ее? Теперь вы понимаете, почему я убийца?
— НЕТ. ВЫ ПРОСТО ПРЕДЧУВСТВОВАЛИ ЧТО-ТО. КАК ЧЕЛОВЕК С ХОРОШО РАЗВИТОЙ ИНТУИЦИЕЙ. НО ВЫ НЕ МОГЛИ ЗНАТЬ О ЦУНАМИ. ВЫ ЖЕ НЕ УЧЕНЫЙ-СЕЙСМОЛОГ. ВЫ НЕ СНИМАЕТЕ ПОКАЗАНИЯ С ПРИБОРОВ. И НЕ РАБОТАЕТЕ В СЛУЖБЕ ОПОВЕЩЕНИЯ.
— Тот мужчина на пляже. Который пытался прогнать всех. Он ведь откуда-то знал. Хотя и не был похож на ученого-сейсмолога.
— КАК МНОГО ЛЮДЕЙ УСЛЫШАЛО ЕГО?
— Немного. Никто не услышал. Никто не ушел. Кроме меня.
— ВОТ ВИДИТЕ. ЗНАНИЕ НЕ ВСЕГДА ПОМОГАЕТ. ТАК ЖЕ, КАК И ИНТУИЦИЯ. ЛЮДИ ПОВОРАЧИВАЮТСЯ К НИМ СПИНОЙ ГОРАЗДО ЧАЩЕ, ЧЕМ МОЖНО СЕБЕ ПРЕДСТАВИТЬ.
— Я их понимаю. Было утро, и вода отошла от берега. Ракушки, креветки… Я видел ружье для подводной охоты. Может быть, другие увидели что-то еще, гораздо более ценное. Разве можно было уйти?
— ЭТО ТРАГЕДИЯ. НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ. НИКАК НЕ УБИЙСТВО.
— Никто из тех, кто оставался на пляже, не выжил… Вспомнил. Там еще были дайверы. Маленькое судно взяло их на борт. Они не выжили тоже. И дети. Там были дети. Они точно не могли ничего сделать, не могли спасти своих родителей. Слишком слабые у них руки. А у меня? Как думаете?
— НЕ ЗНАЮ. ВОЗМОЖНО, ОНИ СИЛЬНЕЕ, ЧЕМ КАЖУТСЯ.
— Или наоборот. Я бросил скутер на заправке. Забрал только мотоциклетный шлем.
— ЗАЧЕМ?
— Я не сказал вам? Там сидела моя птица. Думал, она исчезла, как всегда исчезает, а она всего лишь перебралась в шлем. Я случайно обнаружил это, уже на заправке. Она сидела тихо-тихо, вот я ее и не заметил поначалу. Я хотел вернуться, но дороги успели перекрыть. Ждали вторую волну. А потом… Я плохо помню, что было потом. Даже не знаю, пришла ли вторая волна. Но это не важно.
— ДЛЯ ВАС?
— Для мамы. Вторая волна уже ничего не могла изменить. Не могла сделать маму более мертвой, чем она была.
— ВЫ НАШЛИ ЕЕ?
— Я нашел того парня — Чарли. Ну, как нашел… Увидел его тело среди других — возле гостиницы. Тела складывали на такие длинные полосы ткани. Или на полиэтилен, я не помню точно.
— А МАМА?
— Странно, что я так хорошо запомнил Чарли. Ведь я и не рассмотрел его толком. Волосы у него светлые, совсем как у меня. Но лицо темное, — наверное, из-за песка, песок облепил кожу. И в рот ему набились водоросли… Я еще подумал, что видел его когда-то. Не на Пхукете. В другом месте.
— В АЛЬКАЛА-ДЕ-ЭНАРЕС?
— Таких совпадений не бывает, что вы! Я видел его раньше. Очень давно. Но не могу вспомнить где.
— ЕСЛИ ЭТО ВАЖНО…
— Это не важно.
— ВЫ НАШЛИ МАМУ?
— Не знаю, почему я приклеился к Чарли. Мы не были знакомы, я всего лишь… Всего лишь одолжил у него скутер. Это ведь не угон? Я бы вернул, если бы в скутере не кончился бензин. И у меня не было денег, чтобы заправиться. Одно к одному, одно к одному…
— ВЫ РАССКАЗЫВАЛИ ОБ ЭТОМ КОМУ-ТО ЕЩЕ?
— Про угон? Или про Чарли? Или про колумбийца у семичасового утреннего поезда? Или про то, как я убил маму?
— И ПРО АВТОБУС. И ПРО МАКИ — БЕЛЫЕ И КРАСНЫЕ.
— Я пытался. Но никто не хочет слушать. Все только кричат и размахивают руками. Приходится прикладывать усилия, чтобы заставить их замолчать.
— Я НЕ КРИЧУ. ВЫ ЖЕ ВИДИТЕ. Я МОГУ ВАМ ПОМОЧЬ.
— Вы очень добрый человек. И умный. И не пытаетесь загнать меня в угол, наоборот — пытаетесь оправдать. Но это ошибка. Вы ошибаетесь.
— ВОЗМОЖНО, Я ПРОСТО НЕ ЗНАЮ ВСЕГО.
— Я и сам многого не знаю. Не помню. Не помню, нашел я маму или нет. Зато помню, как стоял и смотрел на Чарли. Очень долго. Так долго, что у меня спросили, не родственник ли он мне, не брат? И кто-то даже принес воды — на случай, если мне вдруг станет плохо. А я просто хотел вспомнить, где видел его. У вас так бывает? Какая-то мысль втемяшится в голову и сидит гвоздем.
— ИНОГДА.
— А со мной это происходит постоянно.
— МЫ МОЖЕМ ВМЕСТЕ ПОПЫТАТЬСЯ ВЫНУТЬ ГВОЗДИ ИЗ ВАШЕЙ ГОЛОВЫ. ЕСЛИ ВЫ ДОВЕРИТЕСЬ МНЕ…
— Я и так рассказал вам больше, чем кому-либо другому.
— МЫ БУДЕМ ДВИГАТЬСЯ ОСТОРОЖНО. ШАГ ЗА ШАГОМ. КУДА ВЫ ПОЖЕЛАЕТЕ. В ЛЮБУЮ ИЗ СТОРОН.
— В любую?
— МОЖЕМ ДОБРАТЬСЯ ДО МАКОВ В УЩЕЛЬЕ. ИЛИ ДО АРЫКА…
— Лучше вам помолчать.
— ХОРОШО. НАПОМНИТЕ, ГДЕ ВЫ ЖИЛИ В АЛЬКАЛА-ДЕ-ЭНАРЕС?
— «Шарот ахо Ронсар». Апартаменты. Зачем вам это?
— МАЛО ЛИ… ВДРУГ Я ОКАЖУСЬ В АЛЬКАЛА. И ЗАХОЧУ ТАМ ОСТАНОВИТЬСЯ.
— Вряд ли вы окажетесь в Алькала. Да и апартаменты были так себе. Комнаты маленькие, а если поднять руку, то кончиками пальцев можно коснуться потолка. Очень тонкие перегородки — слышно все, что происходит в доме. Окно маминой спальни выходило в дворовую шахту, и там, на дне шахты, была целая плантация марихуаны. Постоянно кричали дети и работало радио. Современная поп-музыка, станция «Кварента Принсипалес».
— НЕ ЛЮБИТЕ ПОП-МУЗЫКУ?
— Скорее не люблю, чем наоборот.
— МНЕ НРАВИТСЯ ДЖАЗ.
— Джаз — вполне терпимая музыка. Во всяком случае, голова от нее не болит.
— Да. И еще французы. Старые. Джо Дассен, Саша Гитри.
— Хорошо, что мы уехали оттуда. Из этого клоповника.
— Жак Брель. «Не оставляй меня».
— Хорошо, что мы уехали. Адорабль. Оншонто.
— ПЕРЕБРАЛИСЬ НА ПХУКЕТ?
— Не думаю. Не сразу.
— А МЕСТНЫЙ ОТЕЛЬ, ТОТ, С ПАРКОМ И ФОНТАНЧИКАМИ… НАПОМНИТЕ ЕГО НАЗВАНИЕ.
— Зачем? Отеля больше не существует, цунами разрушило его, остались только обломки стен и фундамент. Наверняка его снесли и построили что-то новое.
— НАЗВАНИЯ ОБЫЧНО ОСТАЮТСЯ. ДАЖЕ ЕСЛИ ПРИХОДИТСЯ ПЕРЕСТРАИВАТЬ ЗДАНИЕ.
— «Шантара Хосор». Мы жили в номере 24. Или в номере 42. Для волны-убийцы это не имело существенного значения.
— ОНА БЫЛА ТАКАЯ ВЫСОКАЯ?
— Сорок два метра. Все-таки это был номер двадцать четыре. Видите, я кое-что помню. Только сумасшедший не помнит ничего. А я — не сумасшедший.
— НЕТ, КОНЕЧНО.
— Остальные пытались обвинить меня в этом. Кричали и размахивали руками.
— НАПРАСНО ОНИ ЭТО ДЕЛАЛИ.
— Еще бы! Но вы — совсем другая.
— Я ПРОСТО ХОЧУ ВАМ ПОМОЧЬ.
— Я вам верю. Вы очень стараетесь. И голова не так болит.
— ВАС ЧАСТО МУЧАЮТ ГОЛОВНЫЕ БОЛИ?
— Я привык.
— ЕСТЬ МАССА СПОСОБОВ ОБЛЕГЧИТЬ СТРАДАНИЯ. НО ДЛЯ НАЧАЛА НЕ МЕШАЛО БЫ ОБСЛЕДОВАТЬСЯ. СДЕЛАТЬ ТОМОГРАФИЮ. У МЕНЯ ЕСТЬ ДРУЗЬЯ, ПРОФЕССИОНАЛЫ СВОЕГО ДЕЛА.
— Думаете, я позволю кому-нибудь копаться у меня в голове? Мама тоже была против этого. Она ненавидела мозгоправов. Все, что угодно. Только не они. Но когда я говорю с вами, мне становится легче.
— Я РАДА.
— И я меньше думаю об убийствах.
— ОБ УБИЙСТВАХ?
— Наверное, я виновен не только в маминой смерти. Если бы я… не одолжил скутер у Чарли, он остался бы жив.
— А ЕСЛИ ОН НЕ СОБИРАЛСЯ ОТЪЕЗЖАТЬ ОТ ГОСТИНИЦЫ? СОБИРАЛСЯ ПОЙТИ НА ПЛЯЖ? В ТОТ БАР С ПЯТЬЮ СТОЛИКАМИ. ИЛИ ЖДАЛ КОГО-ТО В ХОЛЛЕ? ТО, ЧТО ПРОИЗОШЛО, — НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ. НЕКОГО ТУТ ВИНИТЬ.
— Вот что. Его не могли звать Чарли. Потому что его звали по-другому. Я знал его имя, но забыл. Оно короткое. Как «уйди» или «вернись».
— БЛИЖЕ К «УЙДИ»? ИЛИ «ВЕРНИСЬ»?
— Вернись. Не очень хорошее слово, да?
— СМОТРЯ КУДА ВЫ ХОТЕЛИ БЫ ВЕРНУТЬСЯ.
— Никуда. Мы с мамой никуда не возвращались. Переезжали с места на место, из страны в страну. Уже и не вспомнить, сколько их сменилось. Мама постоянно где-то работала, в каких-то маленьких кафе, в закусочных на колесах. Знаете, есть такие закусочные, они торгуют фаст-фудом, уличной едой. Отвратительная дрянь.
— А ВЫ?
— Я всегда хотел учиться. В Высшей школе Права в Алькала-де-Энарес или где-нибудь еще. Но у меня проблемы с памятью, проблемы с языками.
— ПОЭТОМУ ВЫ ПЕРЕБРАЛИСЬ В РОССИЮ.
— Не поэтому, нет. Все дело в маминой сумочке. Которую я должен был отнести в номер. Она — это все, что у меня осталось от мамы. Там было совсем немного вещей. Я до сих пор их храню. Пудреница, духи. Носовой платок. Две пуговицы, большая и поменьше. Зубная нить. Записная книжка. Правда, там нет ни одной записи, но есть фотография. Мы с мамой стоим возле автобуса. Где-то в горах.
— ТАМ, ГДЕ ЖИЛ ВАШ ОТЕЦ?
— Скорее всего. Фотография не очень качественная, но кое-что разглядеть можно. Маки на мамином платье.
— ВЫ ПОКАЖЕТЕ ЕЕ МНЕ?
— Может быть.
— МНЕ БЫ ХОТЕЛОСЬ УВИДЕТЬ ВАШУ МАМУ.
— Мне бы тоже хотелось ее увидеть. Все эти годы. В сумочке еще был ключ. Не знаю, что он открывал и где.
— ВЫ ПОКАЖЕТЕ ЕГО МНЕ?
— Это самый обычный ключ, на длинном шелковом шнурке. Карманный разговорник, кажется — русско-итальянский. Думаю, мама хотела, чтобы мы переехали в Италию. Маленькие кафе и закусочные на колесах есть везде. Я ничего не забыл? Должно быть одиннадцать предметов и еще один. Конфета, ага. Конфета-тянучка в обертке, она совсем окаменела. И птица.
— ЧТО?
— Птица. Из-за нее я здесь.
— ЭТО ВАША ПТИЦА? ТА САМАЯ?
— Ну что вы! Птица не может годами жить в сумке, там слишком мало места. Да и сумка все время закрыта, я редко в нее заглядываю, только на мамин день рождения. Я же не сумасшедший, чтобы не понимать, что настоящей птице… Такой, как моя… Там не место. Птица была на марке, а марка — приклеена на конверт.
— КОНВЕРТ ЭТО И ЕСТЬ ЕЩЕ ОДИН ПРЕДМЕТ?
— Я нашел его не сразу, где-то через год. Сумочка была не новая, но мама ее очень любила. Не расставалась с ней много лет, вот подкладка внутри и прохудилась. За подкладкой я и обнаружил конверт. Адрес стерся, но марка сохранилась хорошо. Знаете, что было написано на марке? «Почта СССР. Цена 25 копеек». И год. 1989.
— ТЕПЕРЬ ПОНЯТНО, ПОЧЕМУ СТЕРСЯ АДРЕС.
— Думаю, письмо было адресовано маме. И оно почему-то было очень важным для нее. Иначе к чему было хранить его столько лет? Я прав?
— Я НЕ ЗНАЮ. Я ВЕДЬ НЕ ВИДЕЛА ЭТОТ КОНВЕРТ.
— Выходит, у мамы были близкие люди. Родственники или друзья, о которых я никогда не узнал, если бы не стал убийцей.
— ВЫ НЕ УБИЙЦА. ЭТО ПЕРВОЕ. И ВТОРОЕ. ВЫ ВСЕ РАВНО НЕ УЗНАЛИ БЫ, КТО ОНИ ТАКИЕ. ВЕДЬ АДРЕС СТЕРСЯ.
— Не совсем. Вы в курсе, что на бумажном конверте обычно указывают два адреса? Отправителя и получателя. Так вот, с отправителем как раз все в порядке. Ну, почти все… Пришлось приложить некоторые усилия, чтобы прочесть. «Ленинград. Кирочная, 9, квартира 21. Мистергази З. В.»
— ВЫ СКАЗАЛИ, ЧТО ВЕЩЕЙ БУДЕТ ОДИННАДЦАТЬ ПЛЮС ОДНА. НО Я НАСЧИТАЛА ДЕСЯТЬ.
— А, да. Еще письмо.
— ОНО БЫЛО В КОНВЕРТЕ?
— Нет. Лежало рядом с конвертом, но тоже за подкладкой. Вернее. Это пустой лист, сложенный вчетверо.
— ПОЧЕМУ ВЫ РЕШИЛИ, ЧТО ЭТО ИМЕННО ПИСЬМО?
— Я же не идиот. Не сумасшедший. Лист сложен ровно так, чтобы засунуть его в конверт. И он тоже очень старый. Протерся на сгибах и почти распадается в руках. Должно быть, мама хотела ответить этому неизвестному Мистергази З. В., но так и не собралась. Начала писать, но что-то ее отвлекло.
— ВЫ СКАЗАЛИ, ЧТО ЛИСТ БЫЛ ПУСТОЙ.
— Да. Но иногда мне кажется, что там что-то написано. Не разобрать что. Строчки появляются и исчезают. Может быть, это дефект бумаги? Такое случается?
— Я НЕ МОГУ СКАЗАТЬ ТОЧНО, ПОКА НЕ УВИЖУ ПИСЬМА.
— Что бы вы сделали на моем месте?
— В КАКОМ СМЫСЛЕ?
— Когда узнали о существовании З. В. Мистергази. Странная фамилия, правда?
— ПОХОЖА НА ГРЕЧЕСКУЮ ИЛИ ИТАЛЬЯНСКУЮ.
— У нас нет знакомых греков или итальянцев. Может быть, у мамы и были, но она ничего такого не рассказывала.
— У ФРАНЦУЗОВ ЕСТЬ ПОХОЖИЕ ФАМИЛИИ.
— И про Ленинград никогда не рассказывала. Как будто его не существует вовсе. Я приехал сюда из-за конверта. И был на Кирочной, 9. Тогда там жили совсем другие люди. Может быть, и сейчас живут. А З. В. Мистергази давно съехал, осталась только табличка на дверях. Латунная. Правда, там другие инициалы, но ведь они могли принадлежать кому-то из членов семьи. Тому человеку, который больше, чем друг. Или тот человек и наклеил марку на конверт. Я прав?
— ДА. НАВЕРНОЕ.
— Вы очень бледная. Вы устали?
— ВСЕ В ПОРЯДКЕ.
— Я вижу, что устали. Мы слишком долго говорим. Я благодарен вам за это. Вы первая, с кем я добрался до латунной таблички на двери. С остальными все заканчивалось очень быстро.
— С ТЕМИ, КТО КРИЧАЛ И РАЗМАХИВАЛ РУКАМИ?
— С теми, кто замолкал в самый неподходящий момент. Тогда, когда должен был говорить.
— КАК БЫСТРО ВСЕ ЗАКАНЧИВАЛОСЬ?
— Я ведь уже сказал: очень быстро. Но вам не стоит волноваться. Ничего не закончится. Не сейчас. Потому что с вами мы говорим о маме. Остальные не хотели ничего слушать о ней. О том, как я убил ее. Размахивали руками. Кричали. Звенели шариками в горле, чтобы заглушить меня. А потом замолкали. А это против правил. У вас тоже есть шарики в горле?
— НЕ УВЕРЕНА.
— У каждого есть шарики в горле. Я видел это сам.
КОНЕЦ АУДИОЗАПИСИ
MARVIN SAID. 5:19
2017 г. Сентябрь
Бахметьев, Ковешников, Мустаева, Шувалов и др.
…Стоя в вестибюле «Горьковской» и разглядывая схему метрополитена, Бахметьев размышлял о питерской географии, которая в один момент делалась неудобной, стоило только Ковешникову приложить к ней руку. Следователь назначил Бахметьеву встречу на Крестовском острове, прилепленном к хвосту Каменноостровского проспекта; на машине отсюда — не больше пяти-семи минут езды, даже учитывая светофоры. Но машины у Бахметьева сейчас нет, а о ведомственном транспорте для оперуполномоченного Ковешников не заботился никогда. Можно, конечно, прыгнуть в маршрутку, где конечной значится метро «Крестовский остров», — по Каменноостровскому их курсировало несколько. Но Бахметьев не любил маршрутки за то, что они принципиально не ездили по прямой. И из пункта А в пункт Б добирались исключительно через Мягкий Знак. Так что, самым естественным образом, пять-семь минут езды превращались в сорок — сорок пять без учета светофоров.
Придется ехать на метро с одной пересадкой в центре. А до этого отзвониться Мустаевой и отменить обмен информацией в «Идеальной чашке».
— Подъезжаю, — вместо приветствия сообщила ему психологиня. — Три минуты, и я на месте.
— Отменяется, — коротко бросил Бахметьев. — Форс-мажор.
— Что случилось?
— Ковешников вызывает. Новое дело на него навесили.
— Убийство?
— Пока только похищение. Девочка девяти лет.
— Вы уже там?
— Нет.
— Куда нужно подъехать?
— На Крестовский.
— Вот что. Не люблю отменять планы, когда день уже сверстан. Могу подбросить вас на Крестовский, а по дороге поговорим.
— Да здесь ехать всего ничего, — засопротивлялся Бахметьев, впрочем, достаточно вяло. — Как-нибудь доберусь.
— Не тупите, Бахметьев. Или боитесь, что Лицо со шрамом застукает вас выходящим из моего шикарного авто?
Лицо со шрамом — так Анна Мустаева называла Ковешникова. Были и другие прозвища — мистер Хайд, Джокер и совсем уже обидный Модестик — отсылка к стояновскому недоумку-персонажу из давно почившей в бозе развеселой программы «Городок». Интересно, а для Бахметьева нашлось прозвище?
Кошачий лемур.
Никаких других сигналов от Мустаевой не поступало.
— Не боюсь, — ответил Бахметьев, хотя на самом деле именно этого и боялся.
— Врете, ну да ладно. Где вы?
— У «Горьковской».
— Выходите на Кронверкский проспект, я вас подберу. Минута.
Она действительно появилась через минуту. И действительно на шикарном авто. Новенький черный «Порше», а ведь Мустаева — всего лишь судебный психолог средней руки. Что уж тогда говорить о преуспевающем сетевом гуру Яне Вайнрух? У той, по всем законам жанра, вообще должен быть частный самолет и собственная железная дорога.
Он снова думает о Яне Вайнрух. И вовсе не в том аспекте, в котором следовало бы.
Бахметьев шлепнулся на пассажирское сиденье и огляделся. Впервые он сидел в машине бизнес-класса, где остро пахло кожей, нежно — духами и — совсем неявно — чем-то еще. Практичный Коля Равлюк сказал бы — «баблищем». Но Бахметьев был категорически против такого определения. Слишком приземленного для любительницы Сей-Сёнагон.
— Рассказывайте, что еще за похищение, — сказала Мустаева, не отрывая взгляда от дороги.
Бахметьев поерзал на сиденье, покрутил головой и снова подумал о Коле Равлюке. Вот кто в обморок бы свалился, увидев Бахметьева на крутой тачке рядом с хорошенькой молодой женщиной. Самому себе, что ли, позавидовать?..
— Крутая у вас тачка.
— Я в курсе.
— Ну да. Знаю только то, что Ковешников успел рассказать. Ника Шувалова, девять лет. Пропала вчера, после занятий в художественной школе. Дочь какого-то влиятельного человека.
— Шувалова. А отец, стало быть, Шувалов. Знакомая фамилия.
— Знаете его?
— Фамилию слышала точно. Модестиком, как обычно, затыкают дыры?
— Он лучший в своем деле, — вынужден был признать Бахметьев.
— Все лучшее — влиятельным людям, — мрачно пошутила Мустаева. — А наши мертвые девушки… Им-то что, подождут.
— Тут есть одна интересная деталь. Нашлась сумка девочки, а в ней лежали кисти. Так вот, по словам Ковешникова, кисти были завернуты в ткань. Красные маки на зеленом поле. Ничего не напоминает?
Ничего не напоминает?
Лихая получилась фраза, почти как в американском криминальном сериале. Даже Ковешников не сказал бы лучше. А уж он-то мастер вколачивать глубокомысленные фразы в сознание оказавшихся рядом слушателей. Да так, что потом и гвоздодером их не подденешь.
— Черт! — Мустаева на секунду выпустила руль, а потом ударила по нему кулаком. — Черт! Черт!..
Следующие несколько минут они проехали в полном молчании. И лишь когда пересекли Большую Пушкарскую, девушка снова заговорила.
— Так не должно быть.
— Кто же утверждает, что должно. Трогать детей нельзя. Ни при каких обстоятельствах.
— Вы не понимаете. Так не должно быть в этом конкретном случае. Концы с концами не сходятся. Это против правил.
— Против каких правил? — удивился Бахметьев.
— Его собственных. Нашего парня. Красного и зеленого. Все жертвы — молодые женщины. Подобранные по определенному, только ему известному, принципу, но даже… Если допустить фантастическое предположение, что без принципа, хотя так не бывает… Ребенок сюда не вписывается. Это вне правил. Вне логики.
— Правила он может и поменять.
— Не может, — отрезала Мустаева. — Серийные убийцы всегда действуют в заданной парадигме. Понимаете?
— Вам виднее. В том плане, что вы психолог.
— Да.
Бахметьев вдруг вспомнил фразу, брошенную Ковешниковым в овраге, где было найдено тело Анастасии Равенской. «Все по-другому. Не так, как в прошлые разы. Что-то изменилось». А потом еще одну. И, вспомнив, не выдержал и повторил ее:
— Скорее ему просто скучно и хочется поболтать.
— Да? — Мустаева впервые отвлеклась от дороги и с любопытством посмотрела на опера. — Сами придумали?
— Так сказал Ковешников.
— Так говорил Заратустра, — поддразнила честного Бахметьева психологиня. — Я подумаю над этим. Вопрос только в том, о чем именно он хочет поболтать. Когда поймем — сможем его вычислить.
— И найти девочку?
— Девочка — не предмет разговора. Разве что повод. Ведь беседу нужно с чего-то начинать. Кроме того, «Красное и зеленое» может вообще не иметь отношения к ее пропаже.
— А маки? — напомнил Бахметьев.
— Слишком незначительная деталь для глобальных обобщений. Надо еще посмотреть на этот кусок ткани. И только потом делать выводы.
Мустаева снова замолчала. Они почти доехали до Большого Крестовского моста, когда неожиданно встали в пробке.
— Впереди авария, — сообщила Сей-Сёнагон, сверившись с «Яндексом. Пробки» в своем смартфоне. — Проклятье. Чертовы дураки.
— Да тут недалеко. Я добегу.
Бахметьеву не хотелось вылезать из «Порше». Но на Крестовском его ждал сукин сын Ковешников, который страшно не любил, когда Бахметьев прибывал на место преступления или на любое другое условленное место позже его. Но так обычно и получалось, что самое смешное. Даже когда Бахметьев рассекал питерское пространство на своем «Хендае», собирая все городские пробки. Оказавшись безлошадным, он несколько улучшил показатели, но все равно — хоть на минуту, да опаздывал. Чем объяснить подобный феномен — отсутствием у опера чувства времени или ушлостью и везением проклятого следака — Бахметьев не знал. Скорее всего — и тем и другим вместе.
— Добежите. Ага. — Мустаева нажала на центральный замок и заблокировала двери.
Да и черт с ним, с Ковешниковым. Традиция не должна быть нарушена, вот что.
— А теперь рассказывайте. Как вы дошли до жизни такой.
— До какой? — удивился Бахметьев.
— Яна Вайнрух.
— «Одураченные случайностью».
— Вы с ней? Или каждый по отдельности?
Хотела того Мустаева или нет, но фраза прозвучала иронически, если не сказать — оскорбительно. Как если бы надменная Сей-Сёнагон предполагала… да нет, была уверена, что Женя Бахметьев может быть одурачен чем угодно. И кем. Ну ладно, детка, сейчас ты получишь. И Ковешников заодно.
Опосредованно.
— Вообще-то это книга. Не читали?
— Нет, — вынуждена была признать Мустаева.
— Очень любопытная вещь, между прочим. Автор — Нассим Талеб, переведен на большинство языков. Весь мир о нем говорит. Он в тренде, так сказать. Так что даже странно, что он прошел мимо вас.
— Слушайте, Женя. — Судебный психолог средней руки хрипловато рассмеялась, и Бахметьев вдруг вспомнил другой смех — с колокольчиками внутри. — Вы же кошачий лемур, а не Ковешников. Не ведите себя, как быдло-интеллектуал.
Быдло-интеллектуал. Интересно, что это такое?
— Вы тоже не ведите.
— Один-один, — констатировала Мустаева. — Теперь давайте про Яну Вайнрух.
— Книгу мне передал сменщик Терезы Капущак.
— Это была ее книга?
— Нет. Она взяла ее у своего… психоаналитика. На книге был экслибрис. Ну, знаете, такая печать…
— Знаю. И что же было на печати?
При другом раскладе Бахметьев бы удивился: почему возник третьестепенный, никак не относящийся к делу вопрос об экслибрисе. При другом, но только не в случае с Сей-Сёнагон Мустаевой. Анна терпеть не могла свою, как она выразилась, «в некотором роде коллегу», настолько, что даже не могла этого скрыть. И чего здесь было больше — зависти к успеху, или просто иррациональной ненависти, или одна увела у другой мужика из стойла… Черт их знает. Коля Равлюк сказал бы: «Женщины такие женщины».
И был бы прав.
Бахметьев неожиданно подумал о гипотетическом мужике из гипотетического стойла: на ком бы он остановился? На Сей-Сёнагон или Нассиме Талебе в его женской ипостаси? На черном лебеде или вороне-альбиносе? На колокольчиках под дугой или тропическом цветке? И… так и не смог решить, кого выбрать. Вернее, кого выбрал бы мужик, несколько отличающийся от Бахметьева, бахметьевских сослуживцев и верного Коли Равлюка. Не говоря уже о лакричной вонючке Ковешникове и судмедэксперте Иване Андреевиче Бешуле, давно и прочно женатом на простой милой женщине. Бухгалтере завода Штурманских приборов, чуждой всякой психоаналитике. Такой мужик рано или поздно оказался бы в роли буриданова осла и сдох бы возле двух одинаково соблазнительных охапок сена.
— Не зависайте, Бахметьев. Или забыли, что там был за экслибрис?
— Девочка и кошка. Кажется, так. И надпись — «Из книг Яны Вайнрух». Так я на нее и вышел.
— Девочка и кошка, — повторила Мустаева и снова рассмеялась. — Ничего не изменилось.
Выходит, она в курсе экслибриса имени Яны Вячеславовны Вайнрух. А это означает, что ненависть вряд ли была иррациональной. И отношения между двумя в некотором роде коллегами куда глубже и разветвленнее, чем может показаться на первый взгляд.
— Таскали книги у нее из библиотеки? — Бахметьев не отказал себе в удовольствии панибратски подмигнуть Мустаевой, чего никогда не делал прежде. А как иначе, если его уже объявили быдло-интеллектуалом?
— Брала пару раз. Но всегда возвращала.
— Значит, вы знакомы.
— Учились вместе. Ничего хорошего об этом времени я сказать не могу.
— Об этом времени или о Яне Вячеславовне?
— Давайте к делу, Бахметьев.
— Понял. Значит, так. Тереза Капущак некоторое время посещала госпожу Вайнрух. В связи с личными проблемами. Несчастная любовь, и все такое.
— Бедняжка. Наверное, почку пришлось продать, чтобы оплатить визиты.
Да что же такое? Обычно холодно-отстраненная Сей-Сёнагон никак не хочет сдерживать себя. И даже позволяет себе циничные высказывания в адрес жертвы серийного убийцы!
— По результатам вскрытия все органы на месте. Можете справиться у судмедэксперта Бешули.
В устах Бахметьева это прозвучало как «Вам должно быть стыдно за свои слова, Анна Дмитриевна». И, к чести Мустаевой, она считала посыл правильно.
— Простите.
— Да.
— Думаю, знакомство Капущак и Яны Вайнрух еще ни о чем не говорит. Она просто выбрала для себя специалиста, которого посчитала хорошим. Обычное совпадение. В жизни этой девушки полно всяких людей, как и у любого другого.
Явно не бахметьевский случай, хотя Анн Дмитьнеее виднее.
— Ну, не знаю. Вроде бы все правильно, и людей вокруг, как, простите, дерьма за баней… Но когда начнешь опрашивать свидетелей — их почему-то не оказывается. А те, что есть, отнекиваются от близких отношений. И от дружеских тоже. И с удовольствием путаются в показаниях. Вот и получается, что ни друзей у Терезы Капущак не было, ни любовников. Один папаша, да и тот кроет всех матом из Хабаровска. И на смерть дочери ему наплевать.
— Такое бывает?
По лицу Мустаевой пробежала тень, а от обычной надменности не осталось и следа. Застигнутая врасплох вселенской несправедливостью девчонка — вот кем она на мгновение предстала перед Бахметьевым. И сейчас, пожалуй, он мог бы простить Анн Дмитьнеее и быдло-интеллектуала, и ироническое к себе отношение, и все, что угодно.
— Бывает, к сожалению. Как оказалось.
Он мог бы развить эту тему, но Мустаева уже справилась с собой.
— А Яна? Уж она-то точно — свидетель без страха и упрека.
— К ней никаких претензий. Она рассказала все, что знала.
— И даже посвятила вас в психологические и медицинские аспекты личности жертвы?
В вопросе слышался какой-то подвох, и Бахметьев насторожился.
— Ну, я же представитель органов. И пришел к ней не из праздного любопытства. И нужно отдать должное Яне Вячеславовне. Она проявила максимум деликатности в отношении Терезы Капущак. И вообще… Э-э… Была мила.
— Да-да. Это она умеет. Но вы упоминали ее в связи с Ромашкиной.
— Вот тут начинается самое интересное, — приободрился Бахметьев. — Знакомство Терезы и Вайнрух — чистая случайность. Допустим. Тут я согласен. Я после встречи с Яной Вячеславовной промониторил ее страницу на Фейсбуке.
— Зачем?
— Ну… Любопытно стало, что за человек. Так вот, там нашлась одна интересная фотография. Сделана где-то в Африке.
— Именно в Африке?
— Пейзаж характерный. Видел его на картинках. Саванна или как там ее… И деревья на заднем плане. Разлапистые такие. С шапкой. Но не баобабы.
— Либо драконово дерево, либо акация, — на автопилоте произнесла Мустаева, и Бахметьев удивился.
— Разбираетесь в тамошней растительности?
— Ни секунды не разбираюсь. Родители Яны долгое время работали в Африке, насколько я помню.
Внезапный переход от драконова дерева к африканским родителям несколько удивил Бахметьева, но лучше уж ничему не удивляться. И сойдешь за везунчика Ковешникова с его заплеванной лакрицей кармой.
— В Кении. Они работали в Кении, — уточнил Бахметьев и зачем-то добавил: — Столица — город Найроби. Вроде бы они и сейчас там.
— Вам и это известно?
— Просто навел справки.
— Снимок, — напомнила Анн Дмитьнааа. — Что там на снимке?
— Не что, а кто. Две девушки. Одна из них Яна. А вторая…
Тут Бахметьев взял мхатовскую паузу, но Сей-Сёнагон Мустаева ее не оценила. И так резко взяла с места, что опер едва не повис на ремне безопасности.
— Пробка вроде рассосалась, — объяснила свой неожиданный маневр она. — Скоро будем на месте.
Явление кенийского джипа с гнездовьем на багажнике оказалось смазанным, и Бахметьев, подумав секунду, пошел на второй круг.
— Значит, две девушки. Яна Вайнрух и…
— Да-да. Я вас слушаю.
— Ромашкина Ольга. Первая жертва.
— Я помню, — отозвалась Анн Дмитьнааа после секундной паузы. — Не стоит уточнять.
Совсем не такой реакции ожидал Бахметьев. Удивление было бы самой подходящей. Напряженная работа мысли, отразившаяся на лице, — как вариант. Мустаева могла нахмуриться, закусить губу, выплюнуть короткое и уже обкатанное «Черт!». Но ничего такого она не сделала. И даже не повернула голову в сторону Бахметьева. Лишь прикоснулась к какой-то кнопке на руле, и салон машины тотчас заполнила музыка. Ненавязчивый, немного рассеянный джазок с преобладанием секции духовых.
Ну-ну.
— Не мешает? — спросила Сей-Сёнагон.
— Нет.
Непременно нужно вознаградить слугу, хотя бы он принес пустячок: целебный шар кусуда-ма или колотушку счастья. Посланный от души рад, он не рассчитывал на щедрую мзду.
Строки из «Записок у изголовья» медленно проплыли в голове у Бахметьева, на свою беду выучившему наизусть едва ли не половину книги. Ими можно было любоваться, как цветением сакуры. В одиночестве. Или сидя рядом с красивой женщиной и разложив перед собой рисовое печенье. Вот только ремень безопасности мешает. И из красивой женщины нет-нет да и выглянет неприглядное рыло следователя Ковешникова, напрочь лишенного чувства благодарности. И не способного оценить вклад других в общее дело.
— По-моему, это важная информация. — Бахметьев попытался скрыть обиду.
— По-моему, тоже, — легко согласилась Мустаева. — Вы сделали скриншот фотографии?
— А надо?
— Значит, нет. Напрасно.
— Фотография лежит в открытом доступе. И довольно давно. Вряд ли с ней что-нибудь случится за день или два.
— В любом случае вы молодец.
— Не это главное. — Анн Дмитьнааа была немедленно прощена Бахметьевым. — Главное, что в выборе жертв появилась какая-то осмысленность. Случайным его не назовешь.
Бахметьев хотел было развить эту мысль и вдруг замолчал. Он как будто оказался перед дверью, подозрительно похожей на хорошо знакомую ему подъездную дверь на Австрийской площади. С широкой клавишей с номером четыре — против таблички психоаналитического кабинета Я. В. Вайнрух. Ничего не стоит нажать ее, но Бахметьев все медлит и медлит, потому что это — не реальная клавиша, не реальная дверь. До того белая, клавиша стремительно темнеет и покрывается трещинами, сквозь которые начинает сочиться какая-то субстанция — то ли болотная жижа, то ли кровь. А потом — что совсем уже невыносимо — выпрыгивают стеклянные шарики. Безобидные на первый взгляд, разве что перепачканные землей и той самой субстанцией, болотной жижей, кровью. С дверью все тоже далеко не в порядке, она словно раздумывает, что ей сделать в следующий момент — рассохнуться или сгнить к чертям; и то и другое ей по силам. Следующий этап — маки, красное на зеленом, Красное и зеленое. И без разницы, какими будут маки — живыми или нарисованными на двери. Главное, что они — будут.
Или уже есть.
— Я позвоню? — пергаментными губами прошелестел Бахметьев.
— Конечно. — Сей-Сёнагон пожала плечами и приглушила музыку.
Звонить было бесполезно, он знал это со слов Лилии Геннадьевны, с которой у Яны Вайнрух был проработан механизм возвращения, — детально и давно. И Бахметьев в этом механизме — никому не нужный шарикоподшипник, совершенно никчемный, лишний, не пришей кобыле хвост. Но вдруг Яна включила телефон? Может быть такое? Может. Пусть бахметьевские красно-зеленые предположения нелепы, пусть он паникует заранее и не по делу. Но звонить он будет и дальше — и в сто тридцать третий китайский раз, и в девятьсот сорок восьмой оперуполномоченный. Потому что это — единственный способ чертову, невесть откуда взявшуюся панику унять.
Бесстрастный голос телефонного робота в очередной раз сообщил Бахметьеву, что абонент находится вне зоны действия сети.
Плохие известия. Плохой день.
И Мустаева сделала его еще хуже, когда совершенно нейтральным голосом произнесла:
— Да, на случайность все это непохоже. Две девушки, общавшиеся с Яной, мертвы. Осталось только выяснить, была ли она знакома с третьей.
— А если — да?
— Тогда это версия, очень похожая на правду. Убийца прямо или косвенно связан с Вайнрух, отсюда все несчастья.
Версия, очень похожая на правду, снова заставила Бахметьева паниковать.
— Прямо? Что значит — прямо?
— Откуда же мне знать? Кто-то из ее окружения. Сетевые фанаты. Вы же изучали ее аккаунт, Женя. Сколько у нее подписчиков?
— Двенадцать тысяч восемьдесят один человек. — Бахметьев никогда не замечал за собой цифирной точности, а вот поди ж ты! Все, к чему имеет отношение Яна Вайнрух, врезается в память намертво. — На вчерашний день.
— Считайте, что к сегодняшнему прибавилось еще полдесятка страждущих. Интернет-секты — вещь заразная. Все жаждут успокоения и психологического релакса. И даже катарсиса, не побоюсь этого слова.
— А какое отношение психологический релакс может иметь к убийствам? Тем более… э-э… катарсис?
— Самое непосредственное. Серийный убийца после содеянного именно это и испытывает — катарсис с последующим релаксом. И среди стада в двенадцать тысяч голов обязательно найдется хотя бы один психопат. И полтысячи городских сумасшедших. И тысяч шесть с психологическими проблемами разной этимологии.
— С чего вы взяли?
— Только так и не иначе. — Из фарфороволицей красотки снова вылез задрыга-Ковешников. — Зачем тогда подписываться на страницу психоаналитика, если у тебя все в порядке? И все внутри разложено по полочками, а не запихнуто кое-как на антресоли.
— Ну… особой психоаналитики я там не увидел. Истории из жизни. Грустные, но с оптимистическим концом. Утешающие. Поучительные.
— И не замечаешь, как втягиваешься?
— Что-то вроде того, — вынужден был признать Бахметьев.
— И жаждешь продолжения банкета?
— Угу.
— Это и есть психоаналитика, Женя. Но нас сейчас интересует не она.
— Психопат?
— Именно.
— Не получается, — после секундного раздумья произнес Бахметьев. — Не получается человек из Сети. В смысле — подписчик.
— Почему? — Мустаева едва ли не впервые с момента их знакомства посмотрела на опера с интересом.
— Кроме подписчиков у Яны Вайнрух имеются френды. Ни Капущак, ни Ромашкиной среди них нет. И никаких упоминаний об этих девушках тоже нет. Они — реальные знакомые, не сетевые. Понимаете? И если психопат выплыл из Интернета, как он мог узнать о них?
— Фотография, — напомнила Анн Дмитьнааа скучным голосом. — Та, африканская, как вы утверждаете. Она ведь в открытом доступе?
— Да, — вынужден был признать Бахметьев.
— В принципе что мы тут гадаем? Проще спросить у самой Вайнрух. Она ведь идеальный свидетель, по вашим словам. И могла бы очень помочь нам уже в силу специфики профессии…
И снова в Бахметьева полетели испачканные кровью и землей стеклянные шарики, а затылок похолодел.
— Я пытался с ней связаться, чтобы поговорить об этом.
— И что?
— Она вне зоны доступа. Второй день.
— Психоаналитик с обширной практикой вне зоны доступа? Странно. Но есть же другие способы связи, кроме телефона. Можно подъехать к ней домой. Или, к примеру в загородный дом ее родителей.
— Если она в Питере. Или вообще в стране.
— Это легко выяснить, — улыбнулась Мустаева, и улыбка эта была сочувственной и немного грустной, как будто Сей-Сёнагон заранее жалела слугу, принесшего колотушку счастья.
— Есть и еще одна странность. — Бахметьев аккуратно побарабанил пальцами по кожаному подлокотнику. — Помните, я позвонил вам, чтобы сообщить о Яне Вайнрух?
— Отлично помню.
— Вы сказали о ней — виделись несколько раз. А теперь оказывается, что вы учились вместе. И обменивались книгами. И вы знаете о ее родителях. И про драконовое дерево. И про африканскую акацию. И про загородный дом.
Через секунду Бахметьев едва не утонул в волнах шерстяного мустаевского смеха.
— Я не только наслышана о родителях Яны Вайнрух. Я знаю их лично. И мы с ней не только учились вместе. Мы были близкими подругами. Но взятые из ее библиотеки книги я возвращала вовремя и в срок. Библиотека находится в том самом загородном доме. Правда, теперь загородным его не назовешь, город сильно разросся. А что касается фразы, которую вы здесь так лихо процитировали… То нужно быть точнее, Женя. Я сказала, что мы виделись несколько раз в обозримом прошлом. На каких-то психологических тусовках. Это было не очень приятно. Так что с некоторых пор я взяла за правило просматривать списки приглашенных, чтобы — не дай бог! — не наткнуться на ее фамилию. Хотите знать, что произошло когда-то?
— Нет, — соврал Бахметьев.
— Врете. — Сей-Сёнагон тотчас же уличила его. — Но все равно я бы вам ничего не рассказала. Это очень личное.
— Я понял, что личное.
— И можно я не буду отвечать на вопрос об акации и драконовом дереве?
Бахметьев даже толком не сообразил, как правильнее отреагировать на монолог Анн Дмитьныыы. И главное — на совсем уж нелепый, дурацкий вопрос об африканской флоре. Продолжать настаивать на ответе или почикать чертовы стволы бензопилой? Лесоруб из Бахметьева хреновый, и выставил он себя кромешным идиотом. Так что лучше не усугублять.
— Конечно. Можете не отвечать.
— А знаете, я подумала еще об одной странности. Наш «Красное и зеленое» — серийный убийца. Классический психопат. Но он не насильник. Он не вступает с жертвами в сексуальные отношения. Хотя для маньяков понятия секс и смерть — тождественны. Одно почти не существует без другого.
— Исключения возможны?
— Исключения бывают, безусловно. Но в кино — чаще, чем в жизни.
— А я думал — наоборот.
— Не знаю. Не знаю…
«Не знаю» — относилось вовсе не к словам Бахметьева. Судя по всему, в голове у психологини забрезжила какая-то версия, но решить, что делать с этой версией, она пока не в состоянии. Ковешников — тот бы щелкнул подобную задачку с лету…
Ковешников! Его ждет Ковешников. А он, вместо того чтобы лететь к месту встречи, вот уже добрых десять минут сидит в «Порше», замершем у обочины сразу за Большим Крестовским мостом. Стоило Бахметьеву подумать об этом, как лакричный вонючка немедленно материализовался в телефоне.
— Ну, ты где? — гаркнул он. — Через Лапландию едешь, задрота кусок?
— Уже на месте. Почти.
— Подваливай давай, недотыкомка.
Бахметьев отключился и сунул телефон поглубже в карман джинсов — так велико было желание снова набрать номер Яны Вайнрух. Когда она вернется из своего таинственного трипа неизвестно куда, за заросший акациями фейсбучный горизонт, сколько непринятых бахметьевских звонков обнаружит? Двенадцать тысяч восемьдесят один?..
— Мистер Хайд в ярости? — неожиданно повеселев, поинтересовалась Мустаева.
Опер кивнул.
— Как бы не сломал вам позвоночник.
— Думаю, до этого не дойдет.
— Все-таки придется мне вас подстраховать.
— Это лишнее, — уверил психологиню Бахметьев.
— В самый раз. Слушайте, Женя…
«Слушайте, Женя». Прямо-таки напасть с этим обращением, слишком уж часто эксплуатирует его Мустаева в последнее время. А затем следует какая-нибудь нелицеприятная для опера вещь. И далеко не всегда справедливая. Но и справедливых хватает.
— Слушайте. Он ведь вами помыкает.
— Он всеми помыкает, такой он человек. Неприятный, чего уж там. Никто не любит Ковешникова. Он сукин сын. Но всем он нужен.
— И вы терпите? — Анна пропустила последнее бахметьевское замечание мимо ушей. Слышит только то, что хочет слышать, надо же! А еще психолог.
— Все терпят. Привыкли.
— И вы?
— И я.
— И давно?
— Не очень. Года два или около того. И нет дела, которое бы он не раскрыл. Я, во всяком случае, такого не упомню. И те, кто был до меня в его группе, — тоже.
— И «Красное и зеленое» раскроет?
— Рано или поздно.
Это известие почему-то совсем не обрадовало Мустаеву, она даже свела тонкие брови к переносице.
— Не могу желать ему провала, потому что мы делаем общее дело. Но надеюсь, что когда-нибудь жизнь щелкнет его по носу. И спеси поубавится.
Никто не любит Ковешникова, да. Но Мустаева его просто ненавидит. И даже не заботится о том, чтобы эту ненависть скрыть. Как и в случае с Яной Вайнрух. Для психолога Анна Мустаева слишком несдержанна, слишком эмоциональна. Даже такой валенок, как опер Бахметьев, это понимает. И что было бы, если Мустаеву в их передвижном ментовском зоопарке сменила Яна Вайнрух? Дело бы не пострадало, точно. Пострадал бы Ковешников. Потому что шелудивый пес Ковешников может вцепиться в загривок точно такой же псине. Равной ему по силе или даже превосходящей. Но что делать с анакондой? Яна Вячеславовна — не серебряные бубенцы под дугой, как поначалу думала развеселая приземистая лошадка Женя Бахметьев. А именно анаконда, способная задушить в своих психоаналитических душеспасительных объятиях любого.
Почему Ковешников должен быть исключением?
Об исключительности Ковешникова, пусть и гипотетически пострадавшей от объятий гигантского удава, Бахметьев додумать не успел.
— Ладно. Куда конкретно вам нужно попасть? — спросила Мустаева.
— Жилищный комплекс «Диадема Клаб Хаус».
— Ого.
— Что?
— Элитная недвижимость, вот что.
— Крестовский же. Здесь другой недвижимости нет.
— Но эта — кричаще элитная, — не сдавалась Анн Дмитьнааа. — Видно, что заливали котлован деньгами, хотя сам архитектурный проект мне не нравится.
— Бывали там?
— Кто же меня пустит? — с легкой грустью произнесла владелица «Порше» — Просто бегаю на Крестовском по утрам. Так что этот осколок псевдоарабских Эмиратов ранит мне сердце. И эстетические чувства заодно.
Не в сетевое кафе нужно было приглашать Сей-Сёнагон, а, нацепив трико и переобувшись в беговые кроссовки, накручивать километры по Крестовскому, с забегом на Елагин. Где-нибудь да и перехватишь богиню психоаналитики, пристроишься в кильватер. А потом, после марафонской дистанции, можно и кофейку попить у передвижной кофейни «Кофе-авеню».
У Бахметьева нет беговых кроссовок и дыхалка слабая. А Мустаева — не богиня психоаналитики и не самый выдающийся судебный психолог. Так что забубенный план можно спрятать под сукно.
Не пригодится.
— Живете где-то здесь неподалеку? — спросил Бахметьев.
— На Кронверкской, — нехотя ответила Сей-Сёнагон. — Неподалеку от Сытного рынка.
Неподалеку от Австрийской, ага. Но за ориентир выбран именно рынок. А Австрийская с ее психоаналитическим кабинетом пусть в аду горит. Сколько же пачек соли насыпала на мустаевский хвост венценосная Яна Вайнрух?
— А я на Большом Сампсониевском, — зачем-то сказал Бахметьев. — Тоже неподалеку. Через мост.
— Слушайте, Женя. — Ну вот, опять «слушайте»! — Это совершенно бесполезная информация. Не нужная ни вам, ни мне.
— Просто к слову пришлось. Без всякой задней мысли.
— Надеюсь. И надеюсь, что вы не любитель пробежек по паркам нашего славного города.
— Боже упаси.
— Вот и отлично.
«Порше» уже подъехал к «Диадеме» — комплексу из четырех приземистых, цвета антрацита, зданий со стеклянными фасадами. Здания ершились складками и эркерами, стекло просачивалось сквозь них, отчего возникал эффект застывшей волны. Но не плавной, а рубленой, с трудом сдерживаемой по углам мощным каркасом. На разных уровнях здания соединялись между собой несколькими переходами, — не напрямую, а опосредованно, через крытую стеклом галерею. Даже отсюда, с противоположной стороны улицы, под ее стеклянным куполом хорошо просматривалась зелень деревьев.
По периметру «Диадема» была обнесена тонким, едва ли не ажурным забором, за забором виднелись английские лужайки. Не сентябрьские — летние, с яркой и сочной травой. Въезд на подземную парковку перекрывал шлагбаум, возле которого терся сейчас Ковешников.
Анн Дмитьнааа и Бахметьев заметили следователя одновременно.
— Вот это чудо архитектурной мысли, — кивнула подбородком в сторону «Диадемы» Мустаева. А потом сместила подбородок в сторону Ковешникова. — А вон чудо сыска. Чудовищно все-таки он одевается. Плащ этот замызганный. И ботинки не чистит никогда.
— Ему плевать.
— Вот именно. Ну что, идемте?
— Все-таки решили со мной? — Перспектива быть униженным публично за то, что приволок с собой вздорную психошлюху, вовсе не улыбалась Бахметьеву.
— Мне кажется, мы уже это обсудили.
— Ну хорошо, пойдемте.
Вдвоем они пересекли улицу и оказались метрах в двадцати от Ковешникова. Тут-то Бахметьев и увидел птицу. Она лежала на газоне, свернув голову набок и безвольно вытянув лапки. Птица была черной, со светлыми точками на оперенье и желтым клювом — длинным и тонким; Бахметьев распознал в ней скворца, коих в последнее время развелось в городе немерено. Очевидно, смерть застигла пернатого совсем недавно: перья еще не успели потускнеть. Да и никто бы не позволил мертвому — пусть и птичьему — телу залеживаться возле элитного кондоминиума, где все прилегающее пространство было вылизано и простреливалось насквозь десятками видеокамер.
Бахметьев резко остановился, как будто споткнулся о несчастного скворца. Мустаева остановилась тоже. Теперь оба они смотрели на птицу.
— Черт, — промычал Бахметьев.
— Черт, — тревожным эхом отозвалась Сей-Сёнагон. — Страшно не люблю такие вещи.
Ее пальцы вдруг коснулись ладони Бахметьева, они успокаивали, как успокаивают покровительственным жестом детей и кошачьих лемуров. А может, Мустаева сама искала успокоения. Или защиты перед лицом смерти — пусть и птичьей.
— Черт, — снова повторил Бахметьев. — Вот я и вспомнил.
— Что? — Анн Дмитьнааа все еще не выпускала бахметьевской руки. И даже сильнее сжала пальцы.
Еще несколько дней назад Бахметьев бы растаял от подобного жеста; «поплыл», как выразился бы Коля Равлюк. Но сейчас совсем не это волновало Женю. Совсем не это.
— Вспомнил, что говорила мне Яна Вайнрух. По поводу визитов барменши из «Киото и Армавира». Вроде бы у нее была несчастная любовь. Мысли о суициде, панические атаки. Весь набор, короче. И на сеансах они много говорили об этой ее любви. И о парне, который ее бросил. Имени его Тереза Капущак не озвучивала. Называла Птицей.
— Какой?
— Просто Птица, и все. Без подробностей. Не знаю, насколько это важно.
— Может, и не важно. Но найти парня следовало бы.
— Дохлый номер, мне кажется. Но я попробую.
Они простояли у птичьего тельца не больше тридцати секунд. Этого времени Ковешникову хватило бы, чтобы подойти к ним, отойти и снова подойти. Но он продолжал стоять у шлагбаума — глубоко сунув руки в карманы плаща и покачиваясь с пяток на носки.
— Анн Дмитьнааа? — произнес он ленивым голосом, когда Бахметьев и Мустаева приблизились к нему. И Жене тотчас показалось, что и само имя психологини переместилось с носка на пятку. И превратилось в маленькую деревянную лошадь-качалку, которую плохиш-Ковешников оседлал исключительно для того, чтобы стегать игрушечной плетью по крупу и бокам.
— Вы-то что здесь забыли, Анн Дмитьнааа?
— Я тоже рада вас видеть, Ковешников.
— Красивая у вас тачка.
— И мне нравится.
— Кто любовник?
— Не ваше дело.
— Не он точно. — Ковешников вынул, наконец, руки из карманов, ткнул пальцем в Бахметьева и расхохотался, обнажив зубы. И Бахметьев в очередной раз рассеянно удивился: и как им только удается сохранять относительно свежий белый цвет? Лакричные сгустки, которые Ковешников употребляет тоннами, никак этому не способствуют.
— Я бы на вашем месте так не веселилась, учитывая произошедшее, — холодно заметила Мустаева. — Нехорошо это, Ковешников. Некрасиво. Полный отстой.
— И что же произошло?
— Похитили девятилетнюю девочку.
— А еще у нас три трупа по холодильникам рассованы, — огрызнулся Ковешников, но пасть все-таки захлопнул. — И неизвестно сколько находится в полях.
— Вот именно.
— Ты слил? — Тон вопроса, обращенного к Бахметьеву, не предвещал ничего хорошего, но Анн Дмитьнааа не дала следователю договорить.
— Это не закрытая информация, и подписку о неразглашении капитан Бахметьев не давал. И вообще. Глупо устраивать здесь склоку. Я иду с вами.
— Куда? — Брови Ковешникова поползли вверх.
— Я так понимаю, здесь живет семья девочки. И они сейчас переживают ужасные часы и минуты. Скорее всего худшие в жизни. Возможно, моя помощь как психолога будет нелишней.
— Возможно, там уже есть кому помочь, — все еще артачился лакричная вонючка.
— А вдруг вас не пустят? — выкатила свой последний аргумент Мустаева.
— С чего бы?
— Потому что таких клошаров, как вы, в приличные дома не пускают. А здесь приличный дом. Я бы точно не пустила.
— Когда случается такое, черта лысого впустишь, зараженного проказой. Лишь бы вернул ребенка в целости и сохранности, — парировал Ковешников.
И замолчал. Молчала и Анн Дмитьнааа, очевидно, исчерпав все доводы. Бахметьев же, ощущавший себя пятым колесом в телеге, молчал в ожидании, чем закончится великое противостояние.
— А как думаете, Анн Дмитьнааа, кто круче — Фрейд или Юнг? — Ковешников, прищурившись, взглянул на психологиню.
Мустаева выдержала его взгляд и медленно, едва ли не по слогам, произнесла:
— Карен Хорни. Слыхали про такую?
— В глаза не видел.
— Не сомневаюсь в этом ни секунды.
— По-моему, бабы-психологи — это нонсенс. Нет?
— По-моему, нонсенс — это вы, Ковешников.
— Ладно. Черт с вами, — неожиданно смягчился Ковешников. — Две головы хорошо, а три — красиво, просто глаз не отвести. Идемте.
* * *
…Бахметьев где-то видел этого человека, определенно.
Вот только никак не мог вспомнить — где именно. Это не было личным знакомством, потому что в реальной жизни они не могли пересечься по определению, — обычный безлошадный опер и глава крупного медиахолдинга «Феникс CORP.», почти олигарх. Или уже олигарх — с какой суммы в долларовом эквиваленте начинаются олигархи?
Судя по всему, она у Михаила Леонидовича Шувалова имелась.
И дело было не в огромном двухсотметровом пентхаусе, где они находились последние двадцать минут. И не в антикварной обстановке кабинета, в котором Шувалов принимал их: красное дерево и кожа, панели из наборного дуба, коллекция холодного оружия, диковинные статуэтки в палисандровых нишах, запах дорогих сигар.
Ничего удивительного. Такие интерьеры постоянно всплывают в телепрограммах (рубрика «В гостях у звезды), интернет-обзорах (рубрика «Сто лучших домов планеты») и криминальных новостях (рубрика «Коррупционные расследования»).
Удивительным был сам Михаил Леонидович. Свалившееся на него несчастье лишь немного подкорректировало внешность. Но если поднапрячься и смести новодельные, образовавшиеся за несколько часов, морщины и складки, то можно было увидеть совсем не старого еще мужчину. Идеально сложенного, с идеальным черепом и хорошей лепки лицом. Плотно сомкнутый волевой рот. Крутой подбородок.
И глаза.
Никогда еще Бахметьев не видел таких цепких глаз. Таких холодно-отстраненных, способных мгновенно оценить собеседника. Их яркая, нисколько не выцветшая с годами синь, в сочетании с налетом седины на темных висках и легкой смуглостью кожи, делала Шувалова настоящим красавцем. Хоть сейчас рекламируй автомобили представительского класса, банковские услуги и эксклюзивные туры в жерло вулкана Эйяфьядлайекюдль.
Причем вулкану отдается предпочтение.
Сколько времени Бахметьев потратил, чтобы без запинки выучить это совершенно непроизносимое исландское название? Минут двадцать, из чистого принципа. Еще через пять он это название благополучно забыл. И снова выучил. И снова забыл. И так по кругу раз пять.
Михаилу Леонидовичу Шувалову такие проблемы вряд ли знакомы. Этот запоминает все на свете с лету. Сразу и навсегда. У Михаила Леонидовича голова не только красивая, но и ясная. Иначе большим бизнесом не порулишь.
Лет сорок пять, подумал Бахметьев. Впрочем, такую подробность, как возраст медиаолигарха, можно выяснить прямо сейчас, не отходя от смартфона. Достаточно набрать имя Михаила Леонидовича Шувалова в любом поисковике. Интересно, сколько источников найдется, включая Википедию, список Форбс, список официальных инфоспонсоров чего угодно, а также благотворительных фондов.
Бахметьев почему-то подумал, что Михаил Леонидович — меценат.
Очень уж хорошее у него лицо.
Но подробности жизненного пути Шувалова опер выяснять не стал. Он стоял у огромного, в пол, окна и смотрел вниз, на стеклянный купол крытой галереи. Под куполом находился зимний сад, грамотно спланированный и разбитый на аккуратные сектора. Примерно посередине сада, на площадке в форме овала, кто-то расставил гигантские шахматы. Абрисы конкретных фигур не были видны с высоты, но поле в черно-белую клетку просматривалось хорошо.
В кабинете Шувалова тоже стояли шахматы — на специальном шахматном столике, инкрустированном перламутром. Шахматы были специальные — как и столик. То ли выточенные на заказ, то ли привезенные откуда-то из экзотической страны, где знают толк в красоте и изяществе. Индия или Китай, причем — средневековые, а не современные.
Шувалов, безостановочно ходивший по кабинету, все то время, что работники правоохранительных органов и примкнувший к ним психолог находились здесь, неожиданно остановился перед столиком. И посмотрел на него так, как будто увидел впервые.
— Ее ход, — произнес он тихим и каким-то потусторонним голосом. — Сейчас ее ход. Понимаете? Она в выигрышном положении и сейчас — ее ход.
Только теперь Бахметьев понял, что на доске разыгрывается партия. И, судя по количеству фигур, битва уже перевалила экватор. Сам Женя о шахматах не знал ничего, кроме названий фигур, да и то вечно путал ладью со слоном, а ферзя упорно называл королевой. Он никогда не стремился научиться играть. А сейчас подумал, что неплохо бы проштудировать какой-нибудь не слишком навороченный самоучитель для не слишком одаренных людей.
— Я бы напал слоном, — откликнулся Ковешников, внимательно изучая доску. — А конь на подстраховке.
— Я бы тоже напал слоном. — Голос Шувалова стал еще глуше и потустороннее. — Но она точно не сделает этого. Она выберет что-то третье. Какой-нибудь нестандартный ход. Она — необычный ребенок, понимаете?
— Нет, — честно признался Ковешников. — Еще можно пешку двинуть, вот эту. Но конь все равно на подстраховке.
На мгновение Бахметьеву показалось, что Михаил Леонидович ударит Ковешникова. Наверное, так и произошло бы, но в самый последний момент Шувалов сдержался.
— Мы с Никушей должны доиграть партию. Обещайте мне, что так оно и будет. Я заплачу любые деньги. Любые. Если вам нужны люди — скажите сколько. Любые деньги, неограниченные возможности. Только обещайте мне.
— Нет. Я не могу давать таких обещаний.
В кабинете повисла тишина. Глубокая и непроницаемая, несмотря на присутствие сразу шестерых. Бахметьев стоял у окна, Мустаева оккупировала пространство между нишей и книжным шкафом, а на кожаном диване у двери сидела заплаканная женщина лет шестидесяти — няня пропавшей Ники, с редким для северных широт именем Иванка. Именно она ждала у художественной школы девочку, которая так к ней и не вышла.
Шестым был мужчина под пятьдесят — начальник службы безопасности «Феникс CORP.», Рамиль Алимжанович Усманов. По-своему примечательная личность, на которую — при других обстоятельствах — Бахметьев непременно обратил бы внимание. Усманов был белым как лунь: довольно распространенный тип седины. Но в сочетании с темным, почти черным лицом она смотрелась почти неестественно, срабатывал эффект фотографического негатива. В Усманове было что-то от кочевника, постаревшего и погрузневшего в вечных набегах. Наверное, все его предки и были кочевниками, и вытравить до конца степную фактуру не получилось, несмотря на добротный и дорогой европейский костюм, кожаные, начищенные до блеска туфли и модный галстук.
А вот золотая заколка на галстуке выглядела немодно, да и носят ли сейчас такие заколки?
Бахметьев не в курсе дела, галстука у него нет. Джинсы, свитера и футболки есть, и даже пара хороших рубах, а галстуком никак не разжиться. Это называется ковешников-стайл.
Должно быть, в прошлом Рамиль Алимжанович был профессиональным спортсменом, боксером или борцом. Об этом свидетельствовали ломаные уши и съехавший набок нос. Детали лица начальника службы безопасности проявились не сразу. И поначалу оно показалось Бахметьеву черной ночью, заключенной в стекло иллюминатора, — ни единого проблеска, ни одной звезды. Но по мере того как он вглядывался в иллюминатор, и возникли подробности с носом. А затем узкими индейскими пир?гами вплыли глаза. Цвета не разобрать, да и не в цвете было дело. Лишь пару раз Усманов зыркнул на опера, но и этого хватило, чтобы бахметьевские лопатки свело к позвоночнику.
Усманов — злой человек. Злой и вероломный, в отличие от хорошего человека Шувалова, мецената. И лучше не попадаться у него на пути.
А вот сукину сыну Ковешникову наплевать на ощетинившиеся копьями индейские пироги. И плевать на то, что татуированные индейцы любят полакомиться человечинкой, Ковешников ведь не человек.
Членистоногое, хехе. Ланцетник.
До того как сойтись у шахматного столика, и Шувалов, и Ковешников нарезали круги по кабинету. Медийный босс по внутреннему кругу, а следователь — по внешнему. Протокол допроса отца Ники был давно заполнен: эту страшно нелюбимую Ковешниковым, но обязательную процедуру он старался свести к формальному минимуму, после чего начиналось главное — Разговор. Ковешников полагал, что заполнение протокола вгоняет свидетелей в определенные рамки, а рамки лишают полета — не только мысли, но и нужные воспоминания. Оглядка на юрдокумент пугает среднестатистического человека, заставляя каждую секунду перепроверять: а не сболтнул ли я чего лишнего? И не обернется ли это против меня? Страх такого рода совершенно иррационален, но противостоять ему невозможно.
В случае с Шуваловым эти правила не работали. И все равно Ковешников остался верен себе: быстро покончил с формальностями и отправился в большой каботаж по внешнему кругу. Иногда он заплывал в бухту, где покачивались индейские пироги, и тогда Бахметьеву казалось, что он слышит легкое потрескивание. Это первобытное кочевое мясо Рамиля Алимжановича Усманова рвалось, как с цепи, с модного галстука и пыталось раздвинуть границы костюма. Чтобы выскочить и с гиком и улюлюканьем наброситься на наглеца Ковешникова, порубить его в капусту, а остатки чмошной плоти скормить свиньям.
Но раз за разом цивилизационный выбор склонялся в пользу вегетарианства, и Усманову в его палисандровой нише оставалось лишь сжимать кулаки.
В какой-то момент Ковешников остановился напротив Рамиля Алимжановича и даже приблизился к нему. И посмотрел поверх его головы, на совсем маленькую картину в широкой тяжелой раме. Понять, что изображено на ней, было невозможно — так, сборище пляшущих огней и черных полос на темном фоне. Бахметьев на такое невзрачное полотно даже не взглянул бы.
— Коровин? — неожиданно спросил следователь. И явно не у начальника службы безопасности, а у самого Шувалова, стоящего в противоположном углу кабинета.
— При чем тут… — начал было Шувалов, но тут же осекся. — Да. Коровин. «После дождя. Париж». 1897 год.
— Ничего они не стоят, — не ерническим, как обычно, а нормальным, разве что немного грустным голосом произнес Ковешников, переместившись от ниши к столу. — Ни Коровин, ни Париж, ни дождь. А те две детские картинки над вашим столом — стоят.
Отсюда, от окна, Бахметьеву хорошо были видны два белых прямоугольника, прикрепленные к дубовым панелям позади письменного стола Шувалова. Обычными канцелярскими кнопками, один под другим. На верхнем был изображен слон с задранным вверх хоботом, из которого вылетали цветы. Животное с нижнего рисунка и вовсе выглядело фантастически: что-то среднее между обезьяной и енотом… Да нет же! -
Кошачий лемур.
Так и есть. Длинный хвост в полоску и «очки» — черные круги вокруг глаз.
Бахметьев даже вздрогнул от такого неожиданного совпадения. Ну что за хреновину несет Ковешников! Причем несет ее человеку, у которого пропала маленькая дочь. И неизвестно, где она сейчас. И жива ли вообще. Если в эту секунду Рамиль Алимжанович выдвинется из ниши и отмудохает искусствоведа-любителя по полной, он, Бахметьев, даже пальцем не пошевелит, чтобы защитить лакричного вонючку.
Но кочевник не сдвинулся с места, лишь костюм его вновь угрожающе затрещал. Шувалов же, напротив, подошел к Ковешникову и встал рядом с ним, в одну линию, плечом к плечу. Теперь оба они не отрываясь смотрели на рисунки над столом. А все присутствующие в кабинете не спускали глаз с них — так нелепо и странно они выглядели вместе. Неряшливо одетый и плохо выбритый мужчина под сорок, которому можно и в электричке подать, если есть настроение. И укротитель вулкана Эйяфьядлайекюдль — гонщик, банкир и пилот, пролетевший над кратером на блестящем самолетике «Бомбардье Челленджер» за тридцать восемь миллионов долларов.
Может быть, поэтому Сей-Сёнагон Мустаева прожигала сейчас спину Ковешникова исполненным ненависти взглядом. Ненависть Мустаевой была так велика, что в радиус поражения попала и часть спины Михаила Леонидовича Шувалова. И даже когда Бахметьев перехватил этот взгляд, Анн Дмитьнааа не сразу справилась с собой и отвела глаза. И Мустаеву можно понять. Ведь она оказалась во всем не права.
А сукин сын Ковешников — во всем прав.
Михаилу Леонидовичу Шувалову было абсолютно наплевать на внешность Ковешникова, более того, он сразу понял, кто из троих пришедших — главный, а кто — второстепенные персонажи. И впоследствии апеллировал исключительно к Ковешникову. Остальные были ему без надобности. К такому положению дел Бахметьев давно привык, вот и Анн Дмитьнеее — хочешь не хочешь, а придется справляться с собой. Обуздывать свое психологическое эго.
— …Это Никуша рисовала, — сказал Шувалов и потер лоб кончиками пальцев, на секунду спрятав лицо в ладонях.
Ковешников опустил руку в карман плаща и сделал то, что обычно делал на месте преступления после того, как его осмотр был окончен: достал из кармана две лакричные тянучки. Традиционно покрытые какой-то пылью и мелкой трухой. Одну из тянучек он привычным жестом забросил себе в пасть, а вторую на раскрытой ладони протянул Шувалову. В следующую секунду Бахметьев глазам своим не поверил: гонщик, банкир и пилот, и всесильный глава медиахолдинга по совместительству, спокойно взял конфету. Даже толком не взглянув на нее.
— Вы ведь самый лучший? — тихо спросил Шувалов у Ковешникова. — Иначе бы вас не прислали?
— Самый лучший? Пожалуй.
— Обещайте мне, что Никуша вернется.
И снова в кабинете повисла тишина. Даже няня Иванка, находящаяся под опекой Мустаевой, перестала всхлипывать и несвязно бормотать — чем занималась все то время, что они провели здесь. Где-то за стеной глухо ударили часы — была половина какого-то часа. Но какого именно, Бахметьев выяснять не стал, а потом перевел взгляд на шахматы в зимнем саду.
Что-то изменилось.
Фигуры стояли не так, как десять минут назад, — в две строгие шеренги по обе стороны поля. Теперь строй сломался, пешки (кажется, это были пешки) заторопились вперед, между ними бродили кони и слоны. И только людей не было видно.
— Обещайте мне, — снова повторил Шувалов.
— Нет, — ответил безжалостный Ковешников. — Могу обещать вам другое. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы было «да».
Несчастная няня зарыдала еще громче, чем минуту назад. Но мужчины не обратили на это никакого внимания.
— Как думаете, Михаил Леонидович, кто круче, — Том Сойер или Гекльберри Финн?
Очередной идиотский вопрос из сотен других, не менее идиотских, лакричных, рассованных по карманам и вывалянных во всяком дерьме. И не просто идиотский, а откровенно издевательский, учитывая то положение, в котором оказался Шувалов. Двинуть по физиономии — недостаточная расплата. А вот сунуть сукина сына головой в окно, да так, чтобы он проломил стеклянную крышу зимнего сада. Так подумал Бахметьев и, судя по всему, не он один. Начальник службы безопасности угрожающе выдвинулся из своего укрытия, но Шувалов остановил его.
Одним кивком головы.
— Я думаю — Гекльберри Финн.
— Точно. Так и есть.
И снова произошло то же, что всегда происходило с Бахметьевым, стоило ему только оказаться в поле притяжения мусорной ковешниковской планеты. Черного солнца, всасывающего в себя все, что под руку попадется, включая здравый смысл. Бахметьев немедленно стал думать и Томе и Геке. Читал ли он «Тома Сойера» в детстве? Наверняка, хотя в памяти отложилось немного. Как Том красил забор. И как Гек отправился в путешествие по реке вместе с беглым негром Джимом. Гек создан для таких путешествий, он маленький бродяга и…
— Черт знает что! — пробормотал Усманов. Очевидно, одного кивка хозяина оказалось недостаточно. — И дальше будем слушать этого клоуна?
И снова ни Шувалов, ни Ковешников не обратили на пришедшую извне реплику никакого внимания. Или медиамагнат просто не успел отреагировать на нее — раздался глухой стук, как будто на пол упало что-то тяжелое. Все, кроме Шувалова, синхронно повернулись на грохот. У ближней к двери этажерке, такой же резной и инкрустированной перламутром, как и шахматный столик, стояли Иванка и одной рукой поддерживающая ее за плечи Мустаева. Другой рукой психологиня пыталась привести в равновесие все еще раскачивающееся хлипкое тело этажерки.
— Выбачьте. — Полузадушенный голос няни прерывался рыданиями. — Выбачьте… Простите, Михаил Леонидович… Який жах… Никушенька моя… Я… Мне нужно…
— Да, конечно. — Шувалов даже не взглянул на женщин. — Вы можете идти к себе, Иванка.
— Я провожу. — Мустаева еще крепче сжала плечо Иванки. — И мы поговорим тихонько. Да, Иванка?
Няня судорожно закивала головой.
Но прежде чем выйти из комнаты и увести с собой Иванку, Анн Дмитьнааа нагнулась и подняла с ковра статуэтку — это она упала с этажерки и произвела столько шума. Даже странно, подумал Бахметьев, а потом сообразил — статуэтка была металлической. Отсюда, от окна, разглядеть ее в подробностях оказалось невозможно. Вроде бы пара каких-то животных, восседающих на другом животном, — то ли буйволе, то ли слоне. Весьма, впрочем, условном, — тонконогом и тонкоспинном. Да и всадники были сомнительные — может, и не звери вовсе, а люди со звериными головами.
Прежде чем поставить статуэтку на место, Мустаева повертела ее в руках, — чуть дольше, чем следовало, на простодушный бахметьевский взгляд.
— Как долго она у вас работает? — спросил Ковешников, когда дверь за женщинами захлопнулась.
— Иванка? — Шувалов прикрыл глаза. — Дайте соображу. Лет восемь. Ника выросла у нее на руках.
— Она живет с вами?
— Да. Она родом из Закарпатья, поскиталась по бывшему Союзу. Не самая легкая судьба… Теперь ее дом здесь, а мы с Никушей — ее семья. — Шувалов снова прикрыл лоб ладонью. — Иванка абсолютно предана Никуше. Абсолютно.
— А мать девочки?
— Она умерла. Разбилась на снегоходе через два года после рождения Никуши. Марина Ларионова, очень талантливая тележурналистка.
— Работала на вашем канале?
— Да.
— И вы больше не женились?
— Нет.
— Но, надо полагать, женщины в вашей жизни случаются?
Ковешников поскреб свой шрам — впервые за долгое время, — и Бахметьев насторожился. До сих пор ничто не выводило Шувалова из себя — ни дурацкие вопросы, ни извечный ковешниковский цинизм, столкнуться с которым — испытание не для слабонервных. Неужели и теперь сдержится?
Шувалов сдержался. Только бросил отрывисто:
— Женщины случаются в жизни у каждого. Но я не понимаю, какое отношение это имеет к делу?
— К такому делу имеет отношение все, — отрезал Ковешников.
Напряженно вслушивающийся в разговор Бахметьев и не заметил, как из кабинета исчез Рамиль Алимжанович. Кажется, этому предшествовал короткий телефонный звонок. Или сообщение. Они же выявили еще одно качество кочевника: двигаться совершенно бесшумно и едва ли не растворяться в воздухе на глазах изумленной публики.
Ковешников к числу изумленной публики не относился.
— Колоритный у вас начальник службы безопасности.
— Профессионал. — Шувалов вовсе не горел желанием обсуждать личность Рамиля Алимжановича.
— Много лет служит вам верой и правдой? И тоже, поди, поскитался по бывшему Союзу?
Медиамагнат — сознательно или нет — пропустил последнюю реплику мимо ушей.
— Мы друзья с юности. Никогда не теряли связи. Так что было совершенно естественно пригласить его на работу в холдинг.
— А до того он работал в силовых структурах?
— Первая чеченская. Этого опыта достаточно.
— Боевой опыт несколько другое. Но вам виднее.
— Мне виднее. — Наконец Шувалов стал проявлять первые признаки раздражения.
— Подбираете персонал на основе личной преданности?
— Я бы никогда не построил бизнес, если бы руководствовался только принципами личной преданности. Но некоторые ключевые посты занимают верные мне люди… Почему?! Почему они до сих пор никак не проявили себя?
— Кто? Верные люди?
— Те, кто похитил Никушу. Прошли сутки. Но никто не связался со мной… Не выдвинул условия. Не было ни одного телефонного звонка. Ни одного сообщения — ни в мессенджерах, ни в электронной почте. Мы отслеживаем абсолютно все — и результатов нет. И ваши люди из органов… поставили телефоны на прослушку еще вчера. Через какое время они обычно выходят на связь?
И снова Ковешников принялся яростно чесаться. На этот раз он тер не только шрам — досталось лбу и подбородку.
— Обычно они не тянут с этим. Если, конечно, речь идет о похищении.
Бесстрастный и даже какой-то будничный тон следователя произвел на Шувалова неизгладимое впечатление. Шокирующее — словно перед ним вдруг раскрылась бездна. Шувалов так сильно затряс головой, что Бахметьеву на секунду показалась — она оторвется. Наверное, именно этого и хотел сейчас несчастный отец Ники — чтобы голова оторвалась, перестала думать. Перестала просчитывать — почему случилось то, что случилось? И можно ли было все предотвратить. Но идеальный череп был крепко насажен на шею и отрываться не хотел. И тогда Шувалов замычал, завыл, запустил пальцы в волосы и принялся дергать их — с каждой секундой все яростнее и яростнее.
Ничего у тебя не выйдет, бедняга. Ничего, — с острым сочувствием подумал Бахметьев. Без труда можно оторвать голову разве что какой-нибудь птице. Хоть бы и давешнему мертвому скворцу с газона. А человек так просто не сдастся. Разве что сердце не выдержит.
— А о чем еще? — выдохнул Шувалов. — О чем еще может идти речь?
— Дети исчезают. И не всегда их находят…
Фраза оборвалась на полуслове и повисла, как плеть. Очевидно, Ковешников хотел добавить «…живыми», но вовремя сдержал себя. Хотя и сказанного было достаточно, чтобы притихшим на мгновение Михаилом Леонидовичем вновь овладел приступ ярости и боли. Он ухватил Ковешникова за обтрепанные лацканы плаща и подтащил к себе. Ковешников не сопротивлялся. Сейчас он больше всего был похож на большую тряпичную куклу, выуженную из помойки.
— Говоришь, ты лучший из всех? — Шепот медиамагната не предвещал ничего хорошего. — Ах ты, мразь! Грязное животное! Ублюдок!
«Грязное животное» смотрел на происходящее отстраненно и даже с каким-то меланхоличным интересом, словно не его трясли сейчас — кого-то другого. И когда Бахметьев сделал шаг от окна, чтобы разнять мужчин, Ковешников незаметно подал оперу знак рукой: Стой спокойно, задрота кусок! Не вмешивайся.
И Бахметьев счел за лучшее отступить. Зато Михаил Леонидович не думал сдаваться.
— У тебя есть дети? Ты…
— У меня нет детей. Так что бесполезно. — Никакой мягкости, или сочувствия, или грусти в голосе Ковешникова не наблюдалось. Лишь усталое равнодушие. — И ваши выхлопы тоже бесполезны. Ничего они не изменят в существующем положении вещей.
— А что… что изменит?
— Время. Ничего другого не остается.
Шувалов наконец-то отклеился от ковешниковского плаща и отошел от следователя. Не слишком далеко.
— Вы не понимаете… Запамятовал ваше имя…
— Ковешников, — сказал Ковешников. — Старший следователь городской прокуратуры. Советник юстиции.
— Вы не понимаете, Ковешников. Что нужно, чтобы Никуша вернулась ко мне? Продать к чертям бизнес? Отдать его? Отдать все? Пустить себе пулю в лоб? Что? Я отдам все, что у меня есть, лишь бы ни один волос не упал с ее головы.
— Пуля в лоб — точно не вариант.
— Не вариант, — согласился Шувалов, который понемногу начал приходить в себя. — На чем вы специализируетесь, Ковешников?
— Особо тяжкие.
— Может… Вы уже знаете что-то, чего не знаю я?
— Может. — Увидев, как посерело и покрылось бисеринками пота лицо Шувалова, Ковешников снова сбавил обороты. — Но пока это не смертельно.
— Пока?
— Время. Может, и вы знаете то, чего не знаю я.
— Например?
— Кто мог бы посредством похищения Ники начать манипулировать вами?
— Никаких соображений. Я уже говорил под протокол. И могу повторить. У меня ни с кем нет конфликта интересов. Если возникают вопросы — они решаются в рабочем порядке, за столом переговоров. Сейчас не девяностые…
Шувалов хотел добавить еще что-то, когда дверь распахнулась и на пороге возник Рамиль Алимжанович. Очевидно, известие было срочным, раз он даже не дал себе труд постучать, прежде чем войти в кабинет босса.
— Есть новости, — отрывисто бросил он.
Ковешников и Шувалов синхронно повернули головы в сторону начальника службы безопасности.
— Хорошие?
Бахметьев скорее догадался, чем услышал, так тихо произнес это хозяин «Феникса». В этом шелесте мольба и страх боролись между собой, и ни одна сила пока еще не взяла верх над другой.
Усманов приподнял подбородок и дернул себя за мочку уха:
— Хорошо, что они вообще есть.
Если бы не напряженность момента, Бахметьев счел бы такой ответ слишком фамильярным, — учитывая присутствие посторонних. Но ни Шувалову, ни борцу-кочевнику из его ближнего круга было не до субординации.
— Час назад пришло, с почтой. В отдел доставки. Там Володя Верховский со вчерашнего дня все контролирует. Толковый парень. Он мне перчатки и выдал. На всякий случай. Вдруг отпечатки снимать придется.
— Что там?
— Пакет. На твое имя.
Папка, которую Усманов до сих пор держал за спиной, перекочевала на рабочий стол Михаила Леонидовича. Все трое — Ковешников и оба представителя «Феникс CORP.» склонились над ней. И даже Бахметьев, наконец, приблизился к общей группе. И, никем не замеченный, встал за спиной Ковешникова.
— Еще не вскрывали? — поинтересовался Ковешников у Рамиля.
— Адресовано не мне, — коротко ответил тот.
— Давайте сюда перчатки.
Облачившись в белый медицинский латекс, Ковешников раскрыл папку и вынул оттуда белый, слегка обтрепанный по краям, тонкий конверт формата А-3. Ни штампов, ни печатей на конверте не обнаружилось, а адрес был написан от руки, старательным детским почерком. Строчки, и без того неровные, задирались вверх.
— Это Никушин почерк, — мертвым голосом произнес Шувалов. — «О» у нее с поросячьим хвостиком. Видите? И «д». Петелька идет не вниз, а вверх. Как у меня.
— Конверт и все, что в нем находится, мы заберем на экспертизу, — предупредил Ковешников прежде, чем вскрыть письмо.
— Просто верните мне дочь.
В конверте оказался альбомный лист с нарисованным на нем пейзажем. Пейзаж был непритязателен: домик с двумя окошками и дымом из трубы, извилистая тропинка к нему и что-то вроде леска в нижней части картинки — крючковатые березки (если судить по заштрихованным пятнам на стволах) и треугольные ели. Тропинка начиналась из ниоткуда, где-то посередине листа, и резко обрывалась сантиметрах в трех от домика. Возможно, в рисунке были и другие подробности, но Бахметьев их не разглядел. Все его внимание было приковано к надписи под рисунком:
ПАПОЧКА ТЫ ЗНАЕШЬ КАК МЕНЯ СПАСТИ.
* * *
…Они стояли у мустаевского «Порше», глядя на близкую реку. По Средней Невке сновали редкие катера и еще более редкие яхты, а в створе реки, там, где она соединялась с вылинявшим сентябрьским небом, появилась байдарка. Гребцы синхронно взмахивали веслами, приближаясь к Мустаевой, Бахметьеву и Ковешникову, и Женя все никак не мог сосчитать, сколько же людей набилось в байдарку — шесть? Восемь?
— Хотя бы девочка жива, — сказала Мустаева. — Я могу взглянуть на рисунок?
— После того, как на него посмотрят эксперты.
— Я и есть эксперт, Ковешников. Очнитесь.
— Сначала нормальные. А потом уже вы. — Лакричный вонючка не был бы лакричным вонючкой, если бы не схамил. — С нормальными-то все понятно. Нормальные снимут отпечатки, если они есть. Изучат состав бумаги — где была выпущена, когда. Поищут партию такой же. Поищут производителей и посредников… Графологи опять же подключатся. И другие не известные вам специалисты узкого профиля.
Последняя фразы была сказана исключительно для того, чтобы уесть психологиню. Но Мустаева не повелась. Обычно велась, а сейчас — нет. Единственное, что она позволила себе, — риторический вопрос, обращенный к Бахметьеву и гребцам-байдарочникам. Они как раз проносились мимо, и это была не восьмерка, а четверка с рулевым.
— Ну не идиот ли?
— Он? — кивнул Ковешников на Бахметьева.
— Вы, Ковешников, вы! Проективную диагностику еще никто не отменял.
— Чего?
— Одно из направлений психологии, вот чего. Изучение характера и эмоционального состояния по рисунку. Выявление глубинных психологических проблем. Существует огромное количество тестов. Масса методик. Слыхали про такое?
— Э-э… Видел в бесплатной газете заметку в три строки. На последней странице. Там, где сканворды.
— Ну, понятно. Лекцию вам читать не буду. Во всяком случае, сейчас. Но мы можем многое понять о состоянии девочки…
— Да что тут понимать? Хуже не придумаешь состояние. Тем более что информация о «Красном и зеленом» подтвердилась. Сегодня. Полоски ткани, которыми «Красное и зеленое» перевязывал запястья своих жертв, и ткань, которой были обвязаны кисти из сумки девочки, — не просто похожи. Они полностью идентичны.
Скорее всего именно об этом был телефонный звонок, заставший Ковешникова на выходе из «Диадемы».
— Подбросите до управления, Анн Дмитьнааа?
Это была первая ковешниковская просьба, адресованная Мустаевой за все время их знакомства. К тому же она была изложена простым человеческим языком, без ерничества и всегдашних подколок. И это так поразило Сей-Сёнагон, что та, не говоря ни слова, сама распахнула перед вонючкой переднюю пассажирскую дверь салона:
— Садитесь.
Прежде чем сесть, Ковешников снова стал Ковешниковым и небрежно похлопал ладонью по коже сиденья:
— Человечья?
И Мустаева тоже снова стала Мустаевой:
— Нет. Человечья идет как дополнительная опция. А у меня — базовая комплектация. Ну что, едете?
— Куда деваться.
Бахметьев, остающийся собой при любых обстоятельствах, без всякого приглашения тоже влез в салон. Ему нужно было накоротке переговорить с персоналом частной художественной школы, из которой пропала Ника. И школа была хоть и не совсем, но по пути: не какой-нибудь «Мягкий знак» между пунктом «А» (Диадема) и пунктом «Б» (Управление), а вполне себе удобоваримая «Д» — в центре, у Спасо-Преображенского собора.
— Где вас высадить, Женя? — спросила Мустаева.
— Переулок Радищева, сразу за Спасо-Преображенским…
— Я знаю.
— Но в принципе можно просто где-нибудь. Поближе к месту. За Литейным мостом хотя бы. Я добегу.
Добежите. Ага. Так должна была сказать Мустаева, после чего заблокировать двери. Но она не сказала: на переднем пассажирском сиденье сидел псоголовый Ковешников, и он был намного интереснее Анн Дмитьнеее, чем целый пучок Бахметьевых, перевязанных для верности резинкой. Несмотря на бесконечную и полномасштабную войну миров.
Они не проехали и двух кварталов, когда Ковешников ткнул пальцем в стекло:
— А это что? Притормозите-ка, Анн Дмитьнааа.
Мустаевский «Порше» мягко, едва не на цыпочках, проплыл мимо не так давно построенного дома, — пусть и не такого помпезного, как «Диадема», но тоже входящего в категорию элитная недвижимость. По фронтону здания, отсвечивающего огромными окнами, шла надпись:
«ШКОЛА ЖИВОПИСИ ЗАВЕНА ЛУККИ»
— О! — сказал Ковешников. — Завен школу открыл. Надо же.
— Ваш знакомый? — поинтересовалась Мустаева.
— Не то слово. Я его от расчлененки отмазал лет пятнадцать как, — заржал Ковешников и тут же добавил: — Это шутка, конечно.
— Господи, какой идиотизм! — Анн Дмитьнааа обратилась к зеркалу заднего вида, в котором жался Женя Бахметьев. — Вы хоть себя слышите, Ковешников?
— Иногда долетает. Но не очень часто, врать не буду.
— Так я и знала.
— Без дураков. Завен — отличный живописец. И несмотря на это, хорошо продается. В «Эрарте»[20 - Санкт-Петербургский музей современного искусства.] целый зал. Ну и по мелочи, в музеях — от Нью-Йорка до Барселоны.
— Вы, я смотрю, хорошо осведомлены?
— О питерских художниках? В общем, да. Вы как думаете, Анн Дмитьнааа, кто круче — Александр Волков или Татьяна Фигурина?
— Константин Коровин, — нахмурилась Сей-Сёнагон. — Кончайте вы с вашими доморощенными тестами, Ковешников.
— А мне нравится.
— Тоже психологом себя мните?
— В формате сканворда. На последней странице газеты, — успокоил Мустаеву следователь. — Как конкурент для вас не опасен.
— Ха-ха-ха.
Это не было смехом. Имелась лишь его внешняя оболочка; шкурка, слегка подсохшая на солнце. А уж чем там набита шкурка — одному богу известно. Но явно не симпатией к лакричному вонючке.
— Любитель. Скромный любитель. Применяю метод тыка, так сказать, — переждав искусственный мустаевский смех, продолжил Ковешников.
— Ваш метод тыка — чистой воды профанация. Любой психологический конструкт — сложная вещь, многослойная. И снимаются эти слои с осторожностью, и каждый имеет свою трактовку… Вот вы к Шувалову этому несчастному пристали. У человека единственная дочь пропала, у него внутри ад кромешный, а вы — со своим конвейерным идиотизмом. Нашли время и место.
— Знаете, почему ему Гекльберри Финн нравится? Потому что сам он — Том Сойер…
— Нормальный он мужик, по-моему, — подал Бахметьев голос с заднего сиденья. — Не говно какое-нибудь, а мог бы… Учитывая капиталы и положение в обществе.
— Нет, Бахметьев, не до капиталов ему сейчас. Совсем голову от страха потерял Том Сойер. И это самый понятный страх, самый извинительный — за жизнь своего детеныша.
Детеныш.
Нормальное слово, не слишком обидное. Даже в корявом ковешниковском исполнении. Детеныши бывают милыми. Да нет же, они всегда милые, чьими бы ни были. Маленькие щенки или крошки кошачьи лемуры, сидящие под драконовым деревом. Так почему Бахметьев злится на Ковешникова? Сидит на заднем сиденье и злится.
Из-за маленькой девочки, Ники Шуваловой.
В кармане бахметьевской куртки лежит ее фотография: Ковешников перед уходом разжился несколькими — для людей, которые будут заняты в поисках. На низовом уровне все это закрутилось уже вчера, действует сразу несколько волонтерских отрядов, специализирующихся на пропавших, — детях и взрослых. Но Бахметьев и Ковешников — совсем другое дело. Даже Мустаева — другое. Бахметьев и Ковешников понимают, что волонтерские отряды ничего не найдут, «Красное и зеленое» не позволит, чтобы они нашли. Не для того он затеял игру, а… для чего? И что мешало «Красному и зеленому» поступить с Никой Шуваловой так, как он поступил со своими предыдущими жертвами?
Она ребенок. Глаза — такие же синие и яркие, как у отца, но кожа — намного светлее. И волосы — светлые, как лен. Должно быть, они достались ей от матери, покойной тележурналистки. Марина Ларионова, кажется так. У Ники — ямочки на щеках и чудесная улыбка, но вряд ли они смогут защитить от «Красного и зеленого».
Иногда Бахметьев ненавидит свою работу.
— Вы говорили с няней, Анн Дмитьнааа. Нарыли что-нибудь интересное?
— Ничего, что могло бы направить следствие по кардинально новому пути. Ника занимается в этой школе около года, с перерывом на каникулы, разумеется. Занятия — два раза в неделю, вторник и четверг. По три часа. Набор предметов стандартный: рисунок, живопись, композиция. Плюс история искусств.
— То есть это частная школа?
— Конечно. Причем недорогая. Полугодовой взнос всего лишь двадцать тысяч.
— М-да. — В очередной раз Ковешников попытался содрать шрам-уховертку с лица, и в очередной раз у него ничего не получилось. — Зуб даю, что у Завена Лукки одно занятие столько стоит. А то и больше.
— К чему вы это говорите?
— Да как-то странно получается. У Тома Сойера под боком… В двух минутах ходьбы прекрасная школа живописи. Известного мастера. Нарядная. Наверняка распиаренная в прессе и на ТВ. Я вроде бы про нее даже в бесплатной газете читал. Но их черт несет в город. Из Крестовской пасторали — в каменные джунгли. В какую-то мутную студию со смешным полугодовым взносом. Я бы даже сказал — оскорбительным для такого человека, как Михаил Леонидович Шувалов.
— Иванка сказала, что Нике очень нравится там заниматься, — вступилась за «мутную студию» Сей-Сёнагон. — И педагоги толковые, с ними Иванка знакома лично.
— И как все произошло?
— Вы же знаете, как все произошло, Ковешников. Они приехали в школу к четырнадцати тридцати. Они всегда так приезжают, потому что в четырнадцать сорок начинаются занятия. Обычно — втроем: Ника, Иванка и водитель. Э-э… Имя удручающе эстонское. Фамилия — что-то вроде Раудсеппа… Раудсепп, да. Ника зовет его дядя Рауд. Когда Иванка появилась в доме Шуваловых, этот Рауд уже работал.
— «Некоторые ключевые посты занимают верные мне люди», — нараспев произнес Ковешников. — Как вы думаете, Анн Дмитьнааа… Быть водителем при дочери хозяина — это ключевой пост?
— А разве от водителя требуются что-то большее, чем приличный водительский стаж?
— Даже если речь идет о наследнице телемагната?
Ужин с телемагнатами. Вот Бахметьев и вспомнил. Выложенная в сеть фотография с FB-страницы Яны Вайнрух именно так и была подписана: «ужин с телемагнатами». Какой-то пафосный ресторан (очевидно, на Заливе, в районе Репино), открытая веранда, предзакатное солнце, дачные букетики на столах. За ближайшим, тем, что попал в объектив, — компания мужчин, женщин — существенно меньше. Женщин — только две. Какая-то высушенная вобла, сильно смахивающая на директора-распорядителя МВФ, имя которой никогда не держалось у Бахметьева в голове дольше десяти секунд. И собственно, Яна. Яна Вячеславовна. Яна-Ответь на телефонный звонок-Вайнрух.
И — Том Сойер.
Михаил Леонидович Шувалов за одним столиком с Яной! Не рядом, между ними — вобла-распорядитель, но все равно! Они знакомы.
Ольга Ромашкина раскатывала с Яной Вайнрух по Африке на старом джипе — и она мертва.
Тереза Капущак была недолеченной клиенткой Яны Вайнрух — и она мертва.
Михаил Леонидович Шувалов, глава медиахолдинга «Феникс CORP.», имел неосторожность отужинать с Яной Вайнрух в загородном ресторане — и его маленькая дочь похищена.
Установить местоположение самой Яны невозможно. И это беспокоит Бахметьева больше всего. Беспокоит так сильно, что сердце начинает колотиться как ненормальное. И из-за этого стука почти не слышно, о чем говорят двое на переднем сиденье.
— …Как мне объяснила Иванка, она всегда ждала Нику либо в вестибюле, либо в кафе, это — соседняя дверь. Если сидеть у окна, то отлично просматривается вход. А она всегда сидит у окна.
— Что же прощелкала свою подопечную? И что-то я не видел этого хренова дядю Рауда. Равно как и протокола его допроса.
— В том-то все и дело. Где-то около четырех Раудсеппу стало плохо. Прямо в машине, в которой он сидел. Это метрах в пятидесяти от школы, ближе к собору. Естественно, он позвонил Иванке. Та выскочила, попыталась помочь подручными средствами, но в результате все равно пришлось вызывать «Скорую». На ней Раудсеппа и увезли. Обширный инфаркт. Он до сих пор в реанимации.
— А нянька? Что она делала после того, как уехала «Скорая»?
— Что и должна. Позвонила начальнику службы безопасности, объяснила ситуацию, попросила прислать другого водителя и осталась ждать Нику. Поскольку до конца занятий было еще полтора часа.
— Все дальнейшее более-менее понятно. Девочка вышла… или девочку вывели в то время, когда старая курица кудахтала над дядей Раудом?
— Хоть бы раз… — Мустаева скорбно поджала губы. — Хоть бы раз позволили мне забыть, что вас надо ненавидеть, Ковешников.
— Камеры наблюдения, — подал голос Бахметьев. — Наверняка там есть камеры наблюдения. И собор рядом.
Ковешников пропустил колкое замечание Мустаевой мимо ушей, сочтя нужным ответить только Бахметьеву:
— Пленки отсмотрели еще вчера, как мне сказали. Девочки на них нет. Правда, ракурс там неважнецкий, имеется пара слепых зон: метр — полтора, не больше. Но в целом покинуть переулок незамеченным нельзя… Кстати, вся эпопея с инфарктом, «Скорой» и метаниями нашей Арины Родионовны представлена полностью. В кино этот прием называется «жизнь врасплох». Слыхал про такой термин, Бахметьев?
— Нет. Может быть, не все камеры учтены?
— Есть консульские. Поскольку задний двор финского консульства строго напротив. Но сам понимаешь. Дипломатия — вещь тонкая, пока договоримся. Нужно проявить терпение.
— Как долго?
— Недолго. Но я не думаю, что это кардинально изменит картинку. И вскроет новые обстоятельства.
— Не мог же ребенок, которого ждали, взять и бесследно исчезнуть. Вход там один? И нет ли каких-нибудь хитрых черных лестниц?
— Вот ты это сейчас и выяснишь. И заодно поговоришь с «толковыми педагогами». И неплохо было бы докопаться, почему Михаил Леонидович выбрал для своей дочери именно эту затрапезную школу.
— Разве это имеет какое-то значение?
— Может, нет. А может быть, и да. Не залезешь в тину по ноздри — ни фига не поймешь.
— Так и захлебнуться недолго.
— Выживешь.
— Кстати. Не мешало бы выяснить еще одну вещь. Почему ваш Том Сойер расстался с Анастасией Равенской.
Мустаева произнесла это самым будничным тоном, но ощущение было такое, что в машине взорвалась петарда. Оглушая и ослепляя присутствующих. Больше всего досталось Ковешникову, сидевшему рядом. Он часто заморгал, втянул ноздрями воздух и с шумом выпустил его:
— С актрисой?
— С последней жертвой.
— Откуда у вас эта информация?
— Какой у вас телефон, Ковешников? Давайте-ка его сюда.
— А при чем здесь телефон? — проворчал Ковешников, но телефон все-таки достал. И положил на приборную панель, слегка пододвинув в сторону Анн Дмитьныыы.
Та взглянула на него с легкой брезгливостью, хотя брезгливости несчастный гаджет не заслуживал. Только сожаления. Кнопочный телефон Ковешникова прожил долгую жизнь, успел истрепаться и облупиться, потерять одну из клавиш, пусть и не критически важную (вместо нее теперь зиял провал). Крохотный дисплей был расколот, а задняя съемная панель примотана к передней изолентой. Впрочем, изолента сейчас не просматривалась, но Бахметьев, не раз видевший телефон Ковешникова, точно знал — она есть.
— Сколько ему лет? Десять? Пятнадцать?
— Работает же, — огрызнулся Ковешников. — Вот и пусть работает. Пока не сдохнет. Так что будем решать проблемы по мере их поступления.
— Ну-ну. — Сей-Сёнагон покачала головой. — Все-таки вы феерический жлоб, Ковешников. Прямо гопник какой-то. А вот если бы у вас был смартфон с выходом в Интернет, вы могли бы найти нужную информацию в течение нескольких минут. Нужно только правильно сформировать запрос, и все у вас получится.
— Так это вы в интернет-помойке нарыли? — Разочарованию Ковешникова не было предела. — Я вот что вам скажу. Свидетельство из Интернета для меня — тьфу. Пшик. Вранье на вранье.
— Любое свидетельство?
— Любое, не подкрепленное несколькими альтернативными источниками.
— Задайте вопрос Шувалову. А заодно поинтересуйтесь, знает ли он о смерти девушки. Насильственной смерти.
— Думаю, ему сейчас не до девушки, хоть бы ее и на ремни порезали, — вполне резонно заметил Ковешников. — Девушек море, а дочь — одна. Но я спрошу.
— Справедливости ради это была давняя история. Ей лет пять-семь. Ссылок и пруфов в Сети немного. Видимо, почистили основательно. Скоротечный роман студентки театрального и главы телекорпорации. Ничем хорошим это не заканчивается.
— Исходя из сегодняшнего дня… Так и есть.
IN A SENTIMENTAL MOOD. 4:17
2017 г. Сентябрь
Бахметьев, Мустаева, осетины, Пуспанен и Коля Равлюк. И Ковешников
…Домой Бахметьев вернулся далеко за полночь. Страшно хотелось спать, а долгий день никак не желал заканчиваться. К тому же ему еще нужно было уложить в голове информацию, что собрали в последние часы, — всеми вместе и каждым по отдельности. Ничего особо прорывного в ней не было, пазлы по-прежнему не складывались, но что-то явно изменилось. Как будто они до сих пор блуждали в молочно-белом тумане, и вот туман стал… не рассеиваться, нет. Он стал выпускать на волю абрисы каких-то предметов. Вернее, детали предметов, их отдельные части — несамостоятельные, практически ничего не говорящие о целом и иногда и просто вводящие в заблуждение: как в старой притче про слепцов и слона.
Про Ковешникова не скажешь, что он слепец. Скорее сумасшедший или бойцовая собака — из тех собак, что не рвут мясо с ляжек (это было бы скучно), а давят на кости. В ожидании, когда те раздробятся к чертовой матери. Вот и сейчас бойцовый пес Ковешников все давил и давил на кость с надписью: «ПАПОЧКА ТЫ ЗНАЕШЬ КАК МЕНЯ СПАСТИ». Все приставал к Мустаевой на предмет расшифровки: что с точки зрения психологии означает этот призыв. И ни один из взвешенных, почти академических ответов Анн Дмитьныыы его не устроил. Просто потому, что у него имелся свой ответ.
— Будет второй транш, вот увидите, — заявил Ковешников. — Второй раз сработает голубиная почта.
— Вы хоть кого-нибудь слышите, кроме себя? — Мустаева едва не задохнулась. — Разве не то же самое я говорила полчаса назад?
Это была чистая правда. Прежде чем пуститься во все психологические тяжкие, она вполне здраво заявила, что, сказав «а», похититель не отвертится и от «б».
— «А» и «Б»? — Ковешников сунул пальцы в рот, что делал лишь в случаях, когда ему надо было отклеить от неба прилипшую тянучку.
— Да.
— Где «А» — лирическая вводная? А «Б», которая должна прилететь, — руководство к действию?
— Что-то вроде того.
— Может, это и есть инструкция? Похититель устами ребенка… Он ни о чем не спрашивает. Он утверждает. Сделай что-то — и я буду спасен.
— Спасен?
— Ну… Или спасена. В смысле девочка. Она будет спасена, конечно.
— И что именно должен сделать Шувалов?
— Это не денежный вопрос. «Красному и зеленому» деньги не нужны, до сих пор он прекрасно без них обходился. Учитывая, что у всех трех взрослых жертв ничего не пропало. До сих пор он никак не проявлял себя…
— А теперь?
Ковешников ответил Сей-Сёнагон не сразу: он жевал пиццу. Как ему удавалось совмещать ее в одной пасти со сладкой лакрицей — загадка. Первая коробка уже была опустошена и сброшена под стол, и Ковешников приступил ко второй. Бахметьев, наспех перекусивший в городе после визита в художественную школу, от пиццы отказался. Отказалась и Мустаева, которая терпеть не могла антисанитарию в ковешниковском кабинете: такому утонченному созданию здесь не только есть — находиться было неприятно. И теперь оба они интеллигентно давились кофе из кофейного аппарата, стоявшего в коридоре. И наблюдали, как Ковешников, заглотив слишком уж большой кусок, облизывает пальцы.
— Э-э…
— Не подавитесь. Прожуйте сначала.
— Все в порядке. Значит, до сих пор он никак не проявлял себя. А теперь решил пообщаться. Я же говорил, что почерк меняется, — самодовольно улыбнулся Ковешников. — Вот он и изменился.
— С кем? С кем он решил пообщаться?
— С тем, кто захочет его выслушать. Или… с тем, кто не может его не выслушать. Кто будет обязан слушать.
— А если нет? Если не получится выслушать или услышать?
— Он убьет ребенка. И шахматная партия останется не доигранной до конца, а могло бы получиться красиво.
Еще совсем недавно трепетная Мустаева не спустила бы следователю столь откровенный цинизм, но сейчас пропустила его глумливую реплику мимо ушей. Ко всему можно привыкнуть, вот оно что. Бахметьев же привык? Привык. И ничего, не кашляет.
— И все-таки… Мне кажется, это разные истории, Ковешников.
— Какие именно?
— Убийства девушек и это странное похищение. Не монтируются они. Никак.
— Был бы полностью согласен с вами, Анн Дмитьнааа. Полностью. Если бы не эта херова зеленая ткань с красными цветуечками. Во всех случаях полоски отрезаны от одного куска, это уже подтверждено экспертизой. И наш парень…
— Значит, парень.
— А что, есть сомнения? — Ковешников посмотрел на Сей-Сёнагон с любопытством. И даже отставил руку с очередным куском пиццы, который собирался запихнуть в рот.
— В таком случае это должен быть выдающийся парень. Необычный. Способный легко заинтересовать ребенка. Причем ребенка такого же необычного и выдающегося.
— Это вам няня в уши напела? Ну, так она — человек некритичный. Приставлена к малолетней фигурантке, можно сказать, с младенчества. Своей семьи нет, одна как перст, вот и нашла предмет обожания на старости лет.
— Шахматы, — бросила Мустаева. — Ника блестяще играет в шахматы. Вы сами видели. А это говорит о…
— Ни о чем это не говорит. И ничего особенного я не видел. Видел фигуры на доске. Незаконченную партию. Вот вы как думаете, Анн Дмитьнааа, кто круче — Вишванатан Ананд или Веселин Топалов?[21 - Шахматисты, в разное время — чемпионы мира по версии ФИДЕ (прим. авт.).]
— Идите вы к черту, Ковешников!.. Я была в комнате Ники. Видела книги, которые она читает. Дай бог, чтобы вы прочли их хотя бы на склоне лет.
— Не. У меня на склоне лет совсем другое запланировано. Сканворды. И эти… как их… судоку. Гослото «6 из 45». Рыбалка опять же.
— Опять же — рисунки, — повысила голос Мустаева. — Девочка очень талантлива. Очень. С невероятным чувством цвета. И компонует идеально. Иванка показала мне несколько альбомов…
— Хорошо рисует, говорите? — Ковешников накрыл рукой вечно ускользающую уховертку на щеке. — А тот рисунок, который пришел Шувалову с почтой, — он хороший или плохой?
Ну вот, опять, — подумал Бахметьев. Сканворды, судоку — бог с ними; но с рыбалкой Ковешников явно загнул. Не будет он сидеть с удочкой на старости лет, неинтересно ему это. Дразнить гусей и дергать тигра за усы — интересно. Самая мякотка для Ковешникова; он любит своих мертвых за то, что им больше не на кого положиться, кроме него. И тут Ковешников рулит. Он незаменим. С живыми Ковешников тоже рулит: направляет их ярость, злость, презрение и недовольство в нужное ему русло. И любуется проносящимся мимо мутным потоком, из которого время от времени можно выуживать особо отличившие в ненависти к старшему следователю и советнику юстиции персонажи. Да вот хотя бы ту же Анну Дмитриевну Мустаеву.
Сейчас подсечет. Сейчас.
— Тот рисунок — он хороший или плохой?
— Трудно сказать. — Мустаева напряглась, ожидая подвоха.
— Вы же видели его. Специально для вас сделал копию. Так что?
— Он… детский.
— Примерно так должна рисовать девочка девяти лет с невероятным чувством цвета и композиции? Которая уже год учится в художественной, мать ее, школе?
— Те, что я видела, — и сравнивать нечего. Они даже лучше двух картинок, что висят в кабинете ее отца, — ушла от прямого ответа психологиня. — Но те, что я видела, — последние по времени. Неизвестно, как рисовала Ника, когда была помладше.
— Насколько помладше?
— Не знаю. Года на три?
— Рисунок свежий. Ему и суток нет. Но если говорить о девочке — думаю, она и раньше рисовала не в пример другим. Даже три года назад. Согласны?
— И что?
— Этот, со странной запиской, — совершенно обычный. Каляка-маляка. Любой ребенок может все это сгенерировать в промышленном масштабе, дай ему листок бумаги и карандаш. Так и будем на это смотреть?
— Как?
— Как на каляку-маляку? Бесплатное приложение к «Папочка, ты знаешь, как меня спасти»? Как на дизайнерский фон? Тему для рабочего стола. Или…
— Что — или?
— Или это тест? Запамятовал название хернины вашей… Проективная диагностика?
— Да. И на кого же рассчитан этот тест?
— Не знаю. На вас. На меня. На несчастного папашу-миллионера. Выбор невелик, но он существует.
Несколько долгих мгновений Мустаева изучала так и не съеденный кусок пиццы в руке Ковешникова.
— Нет. Нет никакого выбора. Ника никогда бы не выбрала незнакомого человека. Никогда не отправилась бы с ним куда-то. Так научила ее няня. Вдалбливала в голову едва не с младенческого возраста. Как она выразилась — змалечку. Это какая-то ее очень личная история…
Личная история няни явно была трагической — судя по тому, каким стало лицо Мустаевой. Как будто по фарфору пошли мелкие внутренние трещины, еще секунда — и фарфор разлетится в пыль. Напрасно Бахметьев решил, что Мустаева перебежала в их с Ковешниковым скаутский лагерь адептов здорового цинизма. Она не явилась к утреннему построению и к вечернему тоже. А может, и вообще не явится. Никогда.
— Знаю я все эти истории и их последствия, — поморщился Ковешников. — Про «никогда не заговаривайте с незнакомцами». Хоть каждый день это на носу руби индейским мачете — без толку. Рано или поздно вот такая малолетняя раздолбайка все сделает с точностью до наоборот…
— Кто угодно, только не раздолбайка, — поморщилась Мустаева.
— Да не в раздолбайстве дело. А в том, что не злодей появляется, поймите. Не злодей, а… — Ковешниковский шрам дернулся и засучил отростками. — А… ну, условный единорог, к примеру. Прекрасный до невозможности. Как девочке устоять перед единорогом, Анн Дмитьнааа? Тут не только елки намалюешь — картину «Последний день Помпеи». В натуральную величину.
— При чем тут единорог, Ковешников?
— При вашей умненькой, выдающейся и необычной девчушке. Это для других унылые истории про котят, черепашек и маленьких песиков с перебитой лапкой. И про сахарную вату, и про маме нужна помощь. Для тех, кто хреново рисует и не умеет играть в шахматы. А для вашей — только единорог.
Сузив глаза, Мустаева в упор посмотрела на следователя:
— Для камер видеонаблюдения он тоже единорог?
— Это вряд ли. — Пицца переместилась обратно в коробку, и Ковешников долго вытирал руки о неснимаемый плащ. — Уличная камера — штука объективная, в отличие от человека. А там как раз пусто. Няня с инфарктником дядей Раудом и «Скорой помощью» имеются. И масса других случайных пассажиров. А девчонки нет. Ни с единорогом, ни без оного.
— Она не выходила из здания.
Смешные люди. Смешные люди эти Ковешников с Мустаевой. Вот уже добрых полчаса бодаются, пытаясь взять верх друг над другом, что невозможно в принципе. Вырывают из загривков куски шерсти, щелкают зубами, — только ради самого процесса драки, а вовсе не для того, чтобы совместными усилиями установить истину. «Мы ведь команда» — не так давно провозглашала Сей-Сёнагон, давайте делиться информацией. Даже встречу Бахметьеву назначила, и потащилась за ним на Крестовский, и по дороге выудила-таки все, о чем он успел узнать. Но сама при этом не спешит делиться выуженным, исправленным и дополненным с лакричным вонючкой. И это — при всей своей застарелой ненависти к Яне Вайнрух. Почему Мустаева даже не сообщила Ковешникову о ее существовании? Ведь Яна — то немногое, что объединяет жертвы. Или — то главное, что свело их вместе, связало полосками зеленой ткани с красными маками.
Почему этого пока (только пока!) не сделал Бахметьев — ясно. Ему самому нужно было разобраться в ситуации, прежде чем подключать к ней Ковешникова. На заре их совместной работы Бахметьев несколько раз выкладывал перед Ковешниковым свои собственные, свежие — с пылу с жару! — версии. И они, как правило, с треском проваливались: там Бахметьев не додумал, тут не докрутил, здесь не заметил очевидного. А не очевидное и не касающееся непосредственно дела раздул до небес. Таких вещей Ковешников не прощает. И не преминет ткнуть носом в ошибку или заблуждение, причем самым паскудным образом.
Никто не любит Ковешникова. И за это тоже.
Бахметьев не любит Ковешникова даже больше, чем остальные. И плевать ему на фирменное ковешниковское «Дураков учить — только портить». Бахметьев честно усваивает уроки. Не фонтанирует бредовыми идеями понапрасну. Больше слушает, чем говорит. И держит рот на замке, пока все не проверит и перепроверит. За исключением случаев, когда реагировать нужно немедленно. Когда время есть только на то, чтобы расстегнуть кобуру и вытащить табельное. Такое тоже бывало, нечасто. Один раз. И он справился с ситуацией. Но никогда не будет выпячивать себя.
Бахметьев — не Ковешников.
И не Мустаева, главная цель которой — уесть лакричного вонючку. Вот почему она не стала выкатывать сведения о Яне Вайнрух. На сегодняшний момент она знает больше ковешниковского, если, конечно, Ковешников не знает чего-то еще. Про папашу-миллионера, про записку, и кто эту записку написал, и кто скрывается за треугольными нарисованными елками.
Так и будут прощупывать друг друга. Вытаскивать лакомые куски из клювов и присваивать себе; меряться гондурасами до морковкина заговения. И Бахметьев здесь — третий лишний.
Не-а. Не получится, друзья.
— …Она не выходила из здания. Девочка. Ника. Поэтому ее не зафиксировали камеры в переулке.
Ковешников и Мустаева синхронно повернулись к оперу.
— Дела-а… — пробормотал Ковешников и тут же ехидно улыбнулся. — Хочешь сказать — она там? И ты до сих пор молчал?
— Нет. Хочу сказать, что она не выходила конкретно из этого здания.
— Давай-ка поподробнее.
В подробностях история выглядела следующим образом.
Бахметьев нашел школу не сразу, хотя имел на руках точный адрес. Переулок Радищева был совсем коротким, всего-то два дома — крашенный охрой трехэтажный особнячок и четырехэтажное красное здание раза в три длиннее. Пройти переулок можно было секунд за тридцать, даже отвлекаясь на вывески мелких магазинчиков и какой-то клиники. Но Женя потратил три минуты, снуя туда и обратно, прежде чем сообразил зайти в подворотню, находящуюся напротив дворика финского консульства. Строго напротив, — Ковешников же дал все ориентиры!
А он, Бахметьев, тупит. Все как обычно.
За узким жерлом подворотни оказался «второй двор» — тоже не слишком просторный. И без того небольшое пространство сжирали две припаркованные машины — старенький «Фольксваген-Жук» и неубиваемая временем «девятка» кокетливого голубого цвета. При виде «Фольксвагена» Бахметьев улыбнулся: через весь бок машинки проходила надпись:
«ДХШ «УЛЬТРАМАРИН».
«ДХШ» должно означать Детскую художественную школу. А вообще тупейшее название — «Ультрамарин».
Хорошо хоть не умбра жженая.
Вывеска с тем же тупейшим названием виднелась с правой стороны высокого крыльца — в окружении других аляповатых вывесок конторок и контор: какие-то страховые компании, бюро переводов с упором на апостиль, склад интернет-магазина «ЛАПЫ И ХВОСТ», оптика, вэйп-шоп, пункт проката танцевальных костюмов «От кизомбы до фламенко».
Что ж, баллы за лучший вопрос уходят старшему следователю городской прокуратуры Ковешникову: что забыла на этой помойке единственная дочь телемагната?
Бахметьев покрутил головой в поисках кафе, в котором Нику Шувалову обычно поджидала няня Иванка.
Дверь в дверь, так и есть. Правда, оригинального названия у кафе не было, лишь над этой самой хмурой дверью висела такая же хмурая, увитая искусственным виноградом вывеска «ХЫЧИНЫ — ОСЕТИНСКИЕ ПИРОГИ НА ВЫНОС».
Еще десять баллов Ковешникову.
Несомненным преимуществом «Хычинной» было наличие видеокамеры, хоронившейся в винограде, но надежды на нее не оправдались: место камеры занимал муляж. Об этом Бахметьев узнал через пять минут от хозяев, двух братьев-осетин. Визит оперуполномоченного их не удивил, накануне они уже давали показания — по горячим следам, сразу после исчезновения девочки. Бонусом шли свежайшие воспоминания об Иванке, которая коротала здесь время во вторник и четверг еженедельно, вот за этим столиком у окна.
Вообще крохотный зальчик вмещал всего лишь два столика и стойку вдоль стены, а окно было единственное.
В простенке, примыкающем к окну, висела клетка с канарейкой. Точнее, кенарем, который при появлении Бахметьева стал выводить трели и рулады. Как бы тебя заткнуть, все думал Женя, пытаясь сосредоточиться на том, что говорят ему братья об Иванке. Обычно она читает книги, или вяжет, или смотрит в окно. В окно она может смотреть долго.
Долго, — сказал Первый брат.
Долго-долго, — сказал Второй брат. О-очень долго. Как будто за окном — ее жизнь. И ей самой в эту жизнь никогда не попасть.
— Вы поэт? — поинтересовался Бахметьев у Второго брата.
— Нет, — ответил тот. — Зачем поэт? Агроном. Но сейчас — пекарь.
— Иногда ей звонят, и она уходит, — сделал вид, что вспомнил, Первый брат.
— Часто?
— Иногда. Вчера вот позвонили. Четырех еще не было. Она ушла, вернулась через полчаса, потом снова ушла. Потом пришли не ваши, но грозные. А потом уже ваши.
В следующие две минуты братья расспрашивали о Нике, с которой были знакомы опосредованно, через оконное стекло. И, выслушав неутешительный бахметьевский ответ, грустно закивали щетинистыми щеками. И затрясли косматыми головами с неловко нахлобученными на них белыми поварскими шапочками.
От осетинских пирогов на вынос Бахметьев отказался.
…По мере того как дребезжащий каждой своей деталью, больше похожий на гроб Дракулы лифт карабкался с этажа на этаж, Бахметьев все начислял и начислял старшему следователю баллы: по десятке — за каждый этаж.
А потом — взял и отнял все.
И Ковешников ушел в жесткий минус, потому что в глаза не видел ДХШ «Ультрамарин». А Бахметьев увидел, и ему неожиданно понравилось. Он даже пожалел, что не умеет рисовать. Треугольные елки и дом с трубой он еще воспроизвел бы, но все остальное, включая кошачьих лемуров, — хренушки.
«Ультрамарин» занимал небольшое, из трех комнат и коридора, крыло на последнем этаже. Очевидно, раньше это была квартира-мастерская какого-то художника; не забыть бы спросить — какого, подумал Бахметьев. Просторный коридор увешан детскими картинами, плакатами и постерами; в нем же стояло два стандартных огнетушителя и сразу пять разнокалиберных вешалок. Комнаты, произрастающие из коридорного ствола, тоже были неравнозначны: зал метров пятидесяти с панорамными окнами; зальчик метров тридцати, с высокими окнами и эркером; и небольшая квадратная кухня — с круглым столом посередине и кожаным диваном в углу. Над диваном висела картина с двумя сидящими на дереве сказочными существами: то ли птицы с женскими головами, то ли женщины с птичьими телами, Бахметьев так и не решил. Одна женщина-птица была черной, другая белой, у обеих — длинные волосы, серьги, бусы и что-то вроде корон. Назвать их счастливыми язык бы не повернулся, но и особо грустными они не выглядели. По крайней мере, одна из них.
Женщины на грани нервного срыва, так будет вернее.
— «Сирин и Алконост», — прерывающимся шепотом представил женщин-птиц молодой человек, с которым Бахметьев познакомился три минуты назад.
— Красиво.
Молодого человека звали Павел П?спанен, он был директором ДХШ «Ультрамарин» (о чем свидетельствовала целая пачка документов с гербовыми печатями), а также преподавал рисунок, живопись и композицию. Его жена Екатерина Пуспанен, ныне находящаяся в творческой командировке на острове Коневец, отвечала за то же самое плюс скульптура и история искусств (о чем свидетельствовала другая пачка документов).
Оба были индивидуальными предпринимателями.
— Вы не думайте, у меня с лицензией все в порядке, — едва не заплакал Пуспанен, как только Бахметьев показал ему свое удостоверение. — Это экспериментальная школа, мы с женой преподаем по собственной методике. Она уже одобрена департаментом образов…
— Я по поводу исчезновения Ники Шуваловой.
Голос Пуспанена, и без того тихий, сел окончательно:
— Ужасно. Ужасно. Не могу переживать все это снова и снова. Я вчера подробно описал вашим товарищам. В свободной форме, на пяти листах. Ника очень талантливая девочка. Не очень управляемая, но очень талантливая. Одна из лучших моих учениц. Ее ждет большое будущее, поверьте мне.
— Вернемся к настоящему.
— Да, конечно. Хотя я все изложил.
— Тем более вам будет легко.
— Ну, хорошо. Вчера у них по расписанию была композиция. И в конце третьего академического часа… У нас их всего три… Так вот, в конце третьего часа, минут за пятнадцать до окончания занятий… Она вышла… В туалет, как я понимаю.
— Как вы понимаете?
— Просто подняла руку, и я кивнул. Это давно отработанная нами и детьми система. Э-э… Удобства находятся тут же, в конце коридора…
— Раньше здесь была квартира?
— Мастерская, — аккуратно поправил Пуспанен. — Дедушка моей жены, Солопов Викентий Федорович, был известным портретистом, членом Союза художников СССР. Мастерская принадлежала ему.
— Угу. А та картина… «Сирин и Алконост», кажется… Это дедушка вашей жены рисовал?
Пуспанен посмотрел на Бахметьева со священным ужасом:
— Ну что вы! Это копия со знаменитого шедевра Васнецова. Я сам писал, еще в Академии художеств.
М-да. Хорошо, что здесь нет Ковешникова. И Мустаевой заодно. А тихий Пуспанен никому об искусствоведческом провале Бахметьева не расскажет. Разве что жене Екатерине, ночью, под одеялом, хихикая в ладонь, — и то не факт.
— Понятно, — сказал Бахметьев. И, помолчав секунду, добавил: — С шедевром. С девочкой пока не очень. Ника больше не вернулась в класс?
— Как оказалось.
— И вы за оставшееся время даже не обратили внимания, что ребенка нет?
— Видите ли… — снова заныл Пуспанен. — В моей объяснительной… или как там называется? Там указано. У нас — два класса. Одновременно занимаются семнадцать ребят. Один класс — Никин… тот самый, где по расписанию была композиция, веду я. В нем — восемь человек. В классе моей жены — девять, у них вчера была живопись. Постановочный натюрморт в стиле малых голландцев, второе занятие. Но Катя сейчас в командировке, консультирует реставраторов на Коневце, так что я работаю сразу с двумя классами. И последние пятнадцать минут провел там, у малых голландцев. Я и подумать не мог… Что может случиться с девочкой в школе?
— Снаружи в вашу школу не попасть? — уточнил Бахметьев.
— Почему? Попасть можно, если позвонить в дверь. Как сделали вы. Но так — нет. Не позвонив — не получится.
— А выйти самостоятельно?
— Ну, мы же не в запертой комнате. Но ребята обычно не выходят. Они приходят сюда на три часа порисовать.
Запертая комната, где-то Бахметьев уже слышал это. Угу.
— Что было потом?
— Обычно дети не уходят со звонком. Не все дети… Кто-то остается поболтать, порисовать еще немного. С кем-то я или Катя разбираем рисунок, подсказываем цветовую гамму для композиции, ставим штриховку. Вчера в Катином классе осталось трое. Я проводил учеников и вернулся к оставшимся. А где-то минут через десять пришла эта милая женщина. Которая всегда сопровождает Нику. У нее еще имя интересное. Совсем не старое, даже детское. Хотя она — пожилой человек.
— Иванка?
— Да! Точно.
— От нее-то я и узнал, что Ника не выходила из здания. Но и в школе ее не оказалось. Мы все здесь осмотрели и нашли только ее сумку. Пробежались по этажам. Вы примерно понимаете географию здания?
— Примерно.
— Здесь четыре этажа. На каждом — по две двери. За каждой дверью — какая-нибудь контора. Раньше были коммуналки, но после капремонта все перевели в нежилой фонд. И замки никто не отменял, ясное дело.
— Не позвонив — не войдешь?
— Не получится, — подтвердил Пуспанен. — В общем, мы с Иванкой всех опросили. Как могли. Никто не видел Нику.
— Отозвались в каждой конторе?
— Ну конечно. Рабочий день ведь еще не кончился к тому времени. Иванка постоянно кому-то звонила. Потом очень быстро стали появляться какие-то люди. Видимо, связанные с Иванкой и приехавшие по звонку. Внешность у некоторых из них… Скажу я вам! Одного бы я точно пригласил попозировать. — Тут Пуспанен осекся и виновато посмотрел на Бахметьева. — При других обстоятельствах, естественно.
— Естественно. Темная физиономия и белая голова?
— И надбровные дуги. И нос! Очень выразительный. — Пуспанен мечтательно закатил глаза.
— Это глава службы безопасности Никиного отца, господин Усманов.
— Кажется, он именно так и представился. Но я со страху не запомнил.
— Давили на вас? — сочувственно улыбнулся Бахметьев.
— Вели себя ужасно. Особенно господин Усманов. Как какая-то шпана. Как гопота. — Пуспанен решил запоздало пожаловаться на Рамиля Алимжановича. — Наезжали на меня, словно я у них борсетку свистнул. Или часы «Патек Филипп» сорвал с руки. А я, между прочим, член Союза художников России.
— Тоже портретист?
— Станковист.
— Угу, — многозначительно промычал Бахметьев, дав себе слово не лезть больше в трясину совершенно непонятной ему живописи. Лучше оставаться на вполне безопасном обывательском берегу, глядишь — и не прослывешь дураком.
— Мне показалось, этот Усманов страшно недоволен.
— Чем?
— Иванкой. Он недоволен Иванкой и тем, что она вызвала полицию.
— Он говорил ей об этом? Вы это слышали?
— Я не воспроизведу фразы дословно… Но общий посыл был именно таков: какого черта? Сами бы разобрались.
— Понятно.
— Надеюсь, то, что я сказал, — Пуспанен снова перешел на шепот, — останется между нами?
— Конечно, — уверил директора «Ультрамарина» Бахметьев. — Останется. Пока. Скажите, а «Фольксваген-Жук» во дворе…
— Это Катин. Люди господина Усманова его вчера полчаса потрошили. Хорошо еще, что Катя мне ключи оставила, взламывать машину не пришлось.
Они уже стояли на лестничной площадке, куда, кроме школьной, выходила еще одна дверь: напротив находился склад интернет-магазина «ЛАПЫ И ХВОСТ» (о чем свидетельствовала табличка). Но куда больше Бахметьева интересовал лестничный пролет в пять ступенек. Ступеньки упирались в стену, к которой были приколочены доски. Много досок — вдоль, поперек и крест-накрест.
— А там что?
Пуспанен почесал указательным пальцем переносицу, и палец застыл на переносице на время — как будто поправлял седловину несуществующих очков.
— Э-э… Думаю, во времена Викентия Федоровича, Катиного дедушки, здесь был проход на чердак. Но его давно заколотили. Во всяком случае, ничего другого я здесь не помню. Только эти доски. Ваши люди все там осмотрели…
Последнюю реплику Бахметьев выслушал уже у стены. Для очистки совести он выборочно подергал некоторые из досок — те стояли намертво. Присев на ступеньки, Женя посмотрел на щуплого длинного Пуспанена сверху вниз:
— Как вы думаете, Павел… Кто круче — Сирин или Алконост?
От удивления Пуспанен даже рот приоткрыл, а затем захлопал белесыми ресницами, силясь вникнуть в суть вопроса.
— Э-э… В каком смысле?
— В принципе.
— Ну… Сирин олицетворяет собой скорбь и печаль. Алконост — радость, любовь и счастье. О них есть множество упоминаний в апокрифической литературе… А самые древние изображения Сирина относятся к десятому веку. Алконоста, соответственно, к двенадцатому, если мне не изменяет память. А его образ восходит к древнегреческому мифу о девушке Алкионе, превращенной богами в зимородка.
— Зимородок, ага.
— Такая птица. Зимородок.
— Я знаю.
— Катя могла бы рассказать намного больше и интереснее, чем я. У нее блестящий курс лекций по древнерусскому искусству. Не только по нему, конечно, но древнерусское искусство — Катин конек. Дети обожают ее слушать. Сидят тихонько, никто не шалит.
— И Ника Шувалова?
— И Ника.
— Вы говорили, она… м-м… не очень управляемая.
— Только не с Катей. С Катей — послушнее ребенка, чем Ника, не найти. Она сложная девочка, мало кому доверяет… Но если доверяет — считайте, вам повезло. Маленький надежный друг обеспечен. Правда, мне ее доверия окончательно заслужить не удалось.
— И все равно Ника учится в вашем классе?
Пуспанен засмеялся таким хорошим, открытым смехом, что Бахметьев немедленно простил ему и трусоватость, и излишнюю суетливость. И даже немного открыточных Сирина с Алконостом, свивших гнездо на административной кухне, над диваном.
— Да. Учится в моем классе. Мы оба не подарки и потому вырабатываем характер. Такие существуют договоренности.
— Между кем и кем?
— Между мной и Никой, конечно.
— Ясно.
Ясным было и то, что по пояснице Бахметьева вот уже целую минуту гулял легкий сквозняк.
* * *
…Конечно же, это не зимородок.
Зимородок — веселая птичка с ярким оперением, больше похожая на колибри. А эта — черная, с желтыми лапками и красной головой. Правда, лапки сплетены из ниток, а тельце — вывязано. Клюв заменяет плотный язычок обувной кожи, а вместо глаз вставлены черные бусинки. К красной птичьей макушке приделана кожаная петля, венчающаяся металлическим кольцом.
Все вместе это — брелок. Птичка-брелок.
Бахметьев нашел его на чердаке соседнего дома, куда попал, как только понял, что произошло. И каким образом Ника исчезла из «Ультрамарина». Даже если бы сквозняк не коснулся его тела, все равно чердака было не избежать.
Распрощавшись с Пуспаненом и на всякий случай взяв у него телефон, Бахметьев покинул конторское логово и вышел в переулок. Холод в пояснице погнал его не налево, к Спасо-Преображенскому собору, а направо, к Кирочной — широкой, запруженной транспортом улице. Теперь, стоя с запрокинутой головой на четной стороне (к нечетной как раз и примыкал отросток переулка), Бахметьев увидел и ультрамариновский эркер, и часть панорамного окна. Вместе со всем конторским логовом они вжимались в торец дома, фасадом выходящего на Кирочную. Собственно, логово и являлось частью этого дома, намертво пришпиленным крылом. Крыло было выкрашено в другой цвет, но цвет не мог обмануть Бахметьева, прекрасно знавшего устройство подобных домов. Между собой они соединяются общим чердаком! Только дурак мог не заметить такой простой вещи. Только приземленный тип, никогда не поднимавший глаза к солнцу, дождю и облакам.
Такую простую вещь обязательно заметил бы Второй осетинский брат. А Первый — нет. И Рамиль Алимжанович Усманов — нет. И большинство бахметьевских сослуживцев, замордованных криминальной рутиной.
Ковешников.
Ковешников — под вопросом. Он ведь — ланцетник, вечно роющий, перекапывающий пласты — без перерыва на сон и обед. И есть немаленькая вероятность, что он пророет землю насквозь и вылезет совершенно с другой стороны. Там, где низ, — это верх. И уже сверху, вознесшись гораздо выше запрокинутой головы Бахметьева, Ковешников увидит и эркер, и панорамное окно. И маленький «Фольксваген-Жук» Екатерины Пуспанен.
Снимок из космоса в тысячекратном увеличении. Птичке-брелоку там тоже найдется место.
Когда Бахметьев складывает два и два, у него получается четыре.
Когда Ковешников складывает два и два, у него получается «Маленькая ночная серенада» Моцарта.
У Ковешникова все просто и сложно одновременно, как кроссворд судоку (кстати, как он выглядит?). Или как Гослото «6 из 45».
Уже подходя к одноподъездному кораблю-матке в стиле русский модерн, Бахметьев неожиданно вспомнил, что когда-то давно, лет десять назад, а то и больше, здесь снимал комнату Коля Равлюк. В этом доме, а может, в соседнем. С одной стороны, странно, что он не вспомнил об этом раньше. С другой — никакой особой странности нет. За перемещениями Коли по Питеру не уследишь. В разное время Коля отирался на улице Глинки у Мариинского театра, на Фонтанке — в тылу у Сенной площади. На Морской набережной — мордой в Залив; на Канонерском острове — мордой в Залив, вид сбоку. В почти фольклорной Уткиной Заводи, на шоссе Революции и на проспекте Большевиков, где выносило мозг дующими от Невы ветрами.
В конечном итоге Колин цыганский шарабан докатился и до Большого Сампсониевского, где много лет проживал вполне себе оседлый Бахметьев. Несколько месяцев назад в маленькой квартире Бахметьева стали появляться вещи и предметы, связанные с Колей Равлюком, а еще месяц спустя на Сампсониевский въехал и сам Коля: в связи с остро стоящими жилищными проблемами и недофинансированием со стороны «старой суки Кройцман». Еще раньше старая сука отобрала у Коли фургончик для развозки кормов, который он уже считал своим. И Бахметьев, после продолжительных нудных уговоров (Коля виртуозно умеет проедать плешь, если ему что-то нужно), расстался со своим «Хендаем». В пользу кошечек и собачек, разумеется. Ведь для Бахметьева наличие транспорта — не так уж принципиально, а для Коли в этом — вся жизнь. Которая непременно прервалась бы, не окажись Бахметьев таким добряком. Лучшим другом и верным товарищем. О чем и заявил торжественно Коля, кладя ноги на стол, подобно свинье из известной поговорки. Ведь за отъемом «Хендая» как раз и последовал его эпический переезд на Сампсониевский. При этом Коля клятвенно пообещал, что
не будет лишний раз мозолить глаза Бахметьеву и в случае чего перекантуется у очередной подружки.
— Может, там тебе и остаться? У подружки, — задал вполне резонный вопрос Бахметьев.
— Не хочу обнадеживать женщин понапрасну, — вполне резонно ответил Коля. — От них потом трусами не отмашешься.
Бахметьев чувствовал, что с неизбежным злом в виде Коли все-таки придется смириться, но для поддержания тонуса решил немного покочевряжиться:
— Вообще-то я привык жить один.
— Вообще-то — я тоже. Иногда с женщинами, но сути дела не меняет. — Коля был сама кротость. — Я тебе мешать не буду. И ты мне тоже. Ты и так на работе сутками пропадаешь. И в экстренных случаях я могу сварить гречневую кашу.
— Не люблю я гречневую кашу.
— Рисовую.
— Нет.
— Китайскую лапшу с пряностями?
— Нет.
На спагетти карбонара Бахметьев сломался, и Коля перевез на Сампсониевский остатки вещей. И самую главную свою драгоценность — коллекцию золингеновских бритв, ножниц и мелких скорняжных инструментов.
Они и вправду виделись нечасто (Коля, при всем своем примитивизме, умеет быть деликатным), зато и график их выездных встреч остался практически без изменений. По средам и пятницам.
По средам и пятницам они посещают спорт — и стрип — бары.
По вторникам и четвергам Ника Шувалова посещала детскую художественную школу «Ультрамарин». Осталось только нажать на любую кнопку домофона, чтобы просочиться в дом на Кирочной.
Впрочем, жать кнопку не пришлось: двери единственного подъезда были распахнуты настежь и теперь их подпирал мешок с цементом: где-то на верхних этажах шел ремонт. На входе с криком «Поберегись!» Бахметьева обогнала пара строителей, тащивших такие же цементные мешки. Мешки были сброшены в распахнутый настежь лифт, после чего рабочие отправились за очередной партией цемента, а Бахметьев — вверх по лестнице. Туда, где располагался чердак.
Так и есть.
Коля Равлюк снимал комнату именно в этом доме. Правда, недолго: ровно до того момента, как устроился на работу водителем к какому-то азербайджанскому помидорному воротиле с Некрасовского рынка, страшно разбогател и переехал на Морскую набережную. Бахметьев был здесь один раз, поздней осенью, и тогда тоже не работал лифт. И выщербленные ступени были такими же грязными — но не от цементного налета, как сейчас, а от ледяной каши, принесенной с улицы на подошвах десятков сапог и ботинок.
Сейчас Бахметьев не мог вспомнить точно, на каком именно этаже жил Коля (скорее всего — на каком-то из верхних), но это и не было важно.
В конце концов, не из-за воспоминаний десятилетней давности он здесь, а из-за девочки Ники девяти лет, которая может быть маленьким надежным другом. Если удастся заслужить ее доверие.
Откуда-то сверху посыпалась легкая и бледная, как снег, взвесь, за ней посыпались такие же легкие гортанные звуки голосов. Бахметьев двинулся на звуки и, преодолев еще пару пролетов, оказался на самом последнем этаже, на площадке, куда выходили три двери и один, совершенно пустой, дверной проем. Рядом с ним, прислоненные к стене, стояли новехонькие дверные полотна в упаковке. И старые — высокие, дерматиновые, густо обляпанные цементом и краской. К дерматину была приколочена латунная табличка, но прочитать, что на ней написано, не представлялось возможным — из-за широкого случайного мазка краски.
Ну и черт с ней, — подумал Бахметьев.
За пустой коробкой, ведущей в глубь квартиры, было полно людей. И работала какая-то машина, судя по звуку — портативная бетономешалка. Обведя глазами лестничную площадку, Бахметьев сразу же нашел то, что искал — половину пролета. Как и его собрат из флигеля, он упирался в стену. Но вместо досок в стене была невысокая квадратная дверь с навешанным на нее старым амбарным замком. Подергав замок и ожидаемо убедившись в его неприступности, Бахметьев отправился в квартиру со снесенными дверями. Он ухватил за край синей рабочей жилетки первого попавшегося строителя, чем-то неуловимо похожего на Второго осетинского брата, и рявкнул:
— Лом. Мне нужен лом. Или кусачки. Или что-нибудь похожее.
В подкрепление серьезности момента Бахметьев сунул в нос строиле корочки, и все сразу завертелось. Через секунду нашлись ножницы для арматуры с длинными красными ручками, еще через тридцать секунд строила перекусил дужки замка — и Бахметьев оказался на восхитительно пустом чердаке.
Почти пустом.
Если не считать маленькой птички-брелока, лежащей ровно посередине невидимой тропы от одной чердачной двери к другой.
…Теперь брелок лежал на раскрытой бахметьевской ладони, и Мустаева с Ковешниковым заглядывали в ладонь поочередно.
— Я вернулся в «Ультрамарин» и переговорил с Пуспаненом. Показал ему брелок. Пуспанен узнал его, вещица приметная. Последнюю неделю Ника носила его на своей сумке.
— Прямо так и узнал? — Ковешников недоверчиво повел подбородком. — Узнал какую-то мелкую хернину с рюкзака одной из своих многочисленных учениц?
— Он художник. У него отличная зрительная память.
— Ладно. Один — ноль в твою пользу. Ты моща, Бахметьев. Не ожидал.
— Правда, Женя, — поддержала лакричного вонючку Мустаева. — Вы молодец. А что там было с чердачной дверью?
— Ничего особенного. Она открывается не вовнутрь, а наружу, и доски были приколочены непосредственно к ней. Всего-то и нужно было, что открыть дверь изнутри и толкнуть вперед. Впустить девочку и снова закрыть дверь на ключ. Думаю, она знала похитителя. И была с ним заодно. И весь план с уходом в самом конце занятий был согласован заранее. Иначе никогда бы не покинула класс. Они точно были заодно. Во всяком случае, до того момента, как за ними захлопнулась дверь на чердаке.
— Ладно. Посмотрим, что там за чердак. Прямо с утра съездим с бригадой криминалистов и поищем улики. Какие-то следы должны остаться…
— Если только отпечатки. На ручке двери, ведущей во флигель. Я показывал фотографию девочки рабочим… там идут строительные работы, я говорил. Если бы Нику… похитили сегодня, было бы проще. Сегодня с утра они сняли двери, и лестничная площадка как на ладони. По квартирам в подъезде я тоже пробежался…
— Надо полагать, безрезультатно? — покачал головой Ковешников.
— Никто не видел ни девочки, ни единорога.
— Остаются камеры наблюдения на Кирочной. Но этим я займусь уже сам.
REMEMBERING. 5:14
2017. Сентябрь
LY и Яна Вайнрух
Стоя под душем, Бахметьев думал о Сирине и Алконосте. Вернее, о Сей-Сёнагон Мустаевой и Яне Вайнрух; кто из них печаль, а кто — радость и счастье, он так и не решил. Но в конце концов, это совершенно праздные мысли, обе красотки далеки от него, как жизнь на Луне. Он — не их печаль, а они никогда не будут его радостью и счастьем. Самое время позавидовать Пуспанену, беззаботному обладателю жены Екатерины Пуспанен, которая с легкостью находит ключи к любым сердцам, даже самым маленьким, самым непокорным, папочка, ты знаешь, как меня спасти.
Кто это сказал?
Никто.
Просто шумит вода, а Бахметьев страшно устал за сегодняшний день, вот ему и мерещатся тонкие голоса в тонких струях. Невозможно ежеминутно, ежесекундно думать о том, жива или нет Ника Шувалова, девочка девяти лет. И почему телефон Яны Вайнрух все еще вне зоны действия сети.
И еще чертов Коля Равлюк, пущенный в бахметьевскую берлогу из чувства сострадания и клятвенно заверявший, что не нарушит течение жизни капитана Бахметьева. Он и раньше не отличался особой аккуратностью, но теперь, пользуясь тем, что Женю накрыл вал работы, развел бедлам в местах общего пользования. Да еще понавез кошачьего и собачьего корма и складирует его в коридоре: каждый день прибавляется по одному мешку. Бахметьев подозревает, что экспедитор Равлюк банально подворовывает корма у своей работодательницы Элеоноры Борисовны Кройцман и пускает их налево. Но это не его, бахметьевское, дело.
А грязь в ванной — его.
В заплеванном зеркале над раковиной с трудом отражается лицо, а ведь совсем недавно зеркало было вымыто до блеска и насухо вытерто. Такой уж он человек, Бахметьев: в его голове может твориться черт знает что, но в доме все должно быть разложено по полочкам. Ванная — не исключение. И раковина, как составная часть ванной, — тоже. Отдельный стакан для зубных щеток (справа от крана), отдельный — для бритвенных станков (слева). Колину опасную бритву никто сюда не приглашал, ее место — в навесном шкафчике за зеркалом, таков был уговор. Кошачий лемур хорошо об этом помнит, а вот кошачье-собачий угодник — позабыл. Иначе бритва не валялась бы сейчас раскрытой в раковине. Да еще в таком неприглядном виде, с узким мазком красного на лезвии.
Очевидно, Коля порезался, когда брился.
Хоть бы ты себе всю рожу располосовал, — мрачно подумал Бахметьев и, подхватив коллекционный «Золинген» двумя пальцами, выбросил его под раковину, на кафель. Но легче ему не стало, и к тому же расхотелось спать. А ведь еще полчаса назад, до того как принять душ, он умирал, так хотел рухнуть в постель.
Чертов Коля, чертова бессонница.
Побродив по квартире еще минут пятнадцать и поняв, что не уснет, Бахметьев включил ноутбук. Исключительно чтобы полюбоваться на альпинистские очки «Джулбо», покупка которых все откладывалась и откладывалась в связи с низкой бахметьевской платежеспособностью. Кстати, о платежеспособности. Почему бы не вступить в сговор с Колей и не начать толкать корма вполцены сослуживцам-операм и прокуратуре заодно; и природоохранной прокуратуре, и транспортной прокуратуре, и уголовной канцелярии? Пара-тройка дней интенсивной торговой кампании, и к очкам «Джулбо» можно будет приплюсовать горные лыжи, личный подъемник и съемное шале в районе Куршевеля.
Мысль о личном подъемнике так развеселила Бахметьева, что он в голос рассмеялся и полез на Фейсбук. Что-то там ему приготовили забубенные группы «Ездуны» и «Автобыдло»?
LUKKA YARVOLU ПРИНЯЛ ВАШ ЗАПРОС. ТЕПЕРЬ ВЫ ДРУЗЬЯ НА ФЕЙСБУКЕ.
Ух ты.
Надо бы еще освежить память. Кто такой Lukka Yarvolu? Кажется, карикатурная сетевая реинкарнация какого-то египетского бога с головой ибиса. Лучше бы это был зимородок. Или вязаная птичка-брелок. Или Сирин с Алконостом, настолько прекрасные по версии Васнецова и примкнувшего к нему Пуспанена, что вполне бы могли украсить собой жестянки с арахисовой халвой.
Додумать эту мысль Бахметьев не успел: на экран вполз квадратик личного сообщения. Писал LUKKA YARVOLU:
ПРИВЕТ
После секундного замешательства Бахметьев ответил:
Привет. Говоришь по-русски?
ТЫ ВЕДЬ НЕ ОСТАВИШЬ МЕНЯ, ЛЮБОВЬ МОЯ? ТЫ МЕНЯ СПАСЕШЬ?
Не понимаю
ЗАПЕРТАЯ КОМНАТА.
Где вы?
ЗАПЕРТАЯ КОМНАТА.
Не понимаю
Папочка ты знаешь как меня спасти
По спине Бахметьева пополз холодок, а пальцы онемели. Во всяком случае, он не мог набрать ими ни одного слова. Оставалось только пялиться в зеленый кружок против имени, означавший, что LUKKA YARVOLU все еще онлайн.
Где вы?
Зеленый кружок погас и, как ни всматривался в дисплей Бахметьев, больше не появился. Так. Он не должен сносить чат. Он оставит открытым ноут и немедленно позвонит Ковешникову. Пусть разбирается с этим. Приезжает сюда и разбирается. Потому что разобраться самому у Бахметьева точно не хватит клепки. А у Ковешникова, при всей нелюбви к нему прогрессивной правоохранительной общественности, куча клепок, сразу в несколько рядов, как у дредноута или субмарины, и каждую из которых можно задействовать по полной. Пусть приезжает сюда с «Маленькой ночной серенадой» под мышкой. Пусть.
Где чертов телефон?
Телефон нашелся через минуту, но лучше бы он не находился: в нем обнаружилось два пропущенных звонка от Яны Вайнрух. Звонки шли один за другим, с разницей в минуту. Очевидно, птица Алконост (все-таки — радостный, бубенцовый Алконост!) по нелепой случайности звонила в тот самый момент, когда Бахметьев был в душе. Обливаясь потом, непослушными пальцами опер набрал номер Яны и услышал уже привычное: «Телефон выключен или находится вне зоны действия сети».
Нужно звонить Ковешникову. Пусть поднимает технические службы, которые в состоянии отследить сигнал, даже если гребаный телефон вне зоны действия гребаной сети. Но вместо ковешниковского вылез совсем другой номер — мустаевский. Бахметьев понял это, когда на другом конце провода услышал голос Сей-Сёнагон, слишком бодрый для столь позднего часа.
Значит, можно не извиняться.
— Бахметьев.
— Что-то случилось?
— Мне нужен адрес загородного дома Яны Вайнрух.
— Что-то случилось?
— Пока не знаю. Возможно, ей угрожает опасность. — Тут Бахметьев вспомнил нелепый диалог на Фейсбуке, от одной мысли о котором у него сразу же затопорщились волосы на затылке, а во рту появился свинцовый привкус. — Возможно, девочке тоже.
— Я сейчас приеду, — после секундной паузы сказала Мустаева.
— Мне просто нужен адрес.
— Я приеду и отвезу вас. Вы все равно не найдете сами, к тому же ночью, — даже если будете иметь на руках двенадцать адресов. Вы ведь где-то на Сампсониевском?
— Все верно. Угол Нейшлотского.
— Еду. Через семь минут буду у вас.
Может быть, даже быстрее, учитывая не такое уж большое расстояние между Кронверкской и Большим Сампсониевским и ночное отсутствие машин. Бахметьев быстро влез в джинсы, натянул на голое тело свитер и выскочил в коридор, где было темно, как в заднице. Лампочка перегорела дней десять назад, но до сих пор никто не удосужился ее поменять. Правда, Коля заявил, что купил с десяток лампочек, причем энергосберегающих, и все, что требуется от Бахметьева, — вкрутить их, хотя бы одну, в старое бра возле входной двери. Конечно же, ничего подобного сделано не было, и сейчас Бахметьев пробирался по коридору едва ли не на ощупь: света от настольной лампы, оставленной включенной в комнате, не хватало. Оттого он и не заметил, как наткнулся на один из равлюковских собачьих пакетов, и тот с легким бумажным шорохом завалился. Такое за последние десять дней случалось несколько раз, и каждый раз сопровождался похожим шорохом. Но теперь пакету показалось мало: к характерному звуку рвущейся бумаги прибавился другой — как будто под дугой зазвенели бубенцы. А потом по жестяным козырькам над аптеками, оптиками и хычинными
застучал град. А потом по морской гальке забегали птицы, и Ковешников принялся скрести свой шрам-уховертку.
Бахметьев никак не мог взять в толк, что вывалилось, выпрыгнуло из пакета — это явно был не сухой корм, легкий и невесомый. А что-то тяжелое и хрупкое одновременно.
Стеклянные шарики.
Света по-прежнему было слишком мало, чтобы увериться в этом окончательно, и Бахметьев бросился в ванную, включил там все лампы, зачем-то подобрал с пола Колин «Золинген» и вернулся в коридор.
Да, это были шарики. Те самые, малую часть которых они с Ковешниковым нашли в разрезанном горле Ольги Ромашкиной. И в разрезанном горле Терезы Капущак. И в разрезанном горле Анастасии Равенской. Ну, может, не совсем те; ведь те были присыпаны землей, а эти — совершенно чистые. Не помня себя, Бахметьев принялся кромсать «Золингеном» пакет за пакетом. И в каждом — абсолютно в каждом! — были шарики.
Содрав с вешалки куртку, он выскочил из квартиры.
* * *
— …Это здесь, — сказала Мустаева. — Эстонская, 14. Видите, место не очень гостеприимное, хотя совсем рядом два коттеджных поселка. И новый жилой массив через переезд. И фонари… Как не горели десять лет назад, так и не горят.
И хорошо, что не горят. Иначе они осветили бы сейчас лицо Бахметьева, опустошенное, смятое изнутри.
Бахметьев понятия не имеет, куда пристроить шарики, вот оно что.
Как увязать их и Колю Равлюка, симпатичного незлобивого парня, которого он знает так давно, что даже не помнит, как они познакомились. Одно можно сказать наверняка: это был спортбар. Или стрип-бар. С которыми Коля идеально монтируется, вступает в восхитительный симбиоз. Также Коля монтируется с продавщицами, официантками, личными тренерами по фитнесу; спортсменками-любительницами и профессиональными танцовщицами — от кизомбы до фламенко. Коля монтируется даже с пятидесятилетней Элеонорой Борисовной Кройцман, любовником которой был целых пять дней, а потом тупо не выдержал.
Лучше уж с пекинесом, веселился тогда Коля, с котиком-персиком.
Бахметьев не может судить объективно, он никогда не видел Элеоноры Борисовны Кройцман. И танцовщиц не видел тоже. И выступлений зомби-команды «Луч-Энергия», существует ли она в природе? Интернет-поисковики утверждают, что да.
Куда все же пристроить шарики?
И поездки с Колей на блошку, на Удельную, рядом с которой была найдена Ольга Ромашкина.
И фургон, оказавшийся неподалеку от оврага, где нашли Анастасию Равенскую. Коля развозит в фургоне корма кошечкам и собачкам; бегает пешком на пятый этаж с грузом в сорок килограмм и не жужжит, он отличный парень.
Нет. Фургон у Коли был раньше, а теперь он разъезжает на бахметьевском трудяге-«Хендае», как давно Бахметьев видел собственный автомобиль? В тот момент, когда передал Коле ключи и техпаспорт? Что случилось с ним потом? И что бы нашел Женя, загляни он случайно в салон или багажник? Но главное, куда пристроить шарики?
— …Я кое о чем умолчала, Женя. Но сейчас скажу. Когда мы были в «Диадеме», у Шувалова, и я хотела проводить Иванку… Помните, с полки свалилась статуэтка?
— Да.
— Это я уронила ее. А потом подняла. Просто потому, что хотела рассмотреть поближе. Я знаю эту статуэтку, она единственная в своем роде. Когда-то давно Яна привезла ее из Африки. Из глубинной Африки, куда не добираются туристы. Они знакомы.
— Кто? — Шарики еще стучали в виски, но Бахметьев честно пытался вникнуть в то, что говорит Анн Дмитьнааа.
— Шувалов и Яна. Думаю, они даже были близки. Та статуэтка — очень интимный подарок.
— Вы представляете себе схему дома?
— Да. В пятнадцати метрах отсюда — проход между участками. Так вы попадете на задний двор, забор там довольно хлипкий. Если дверь на кухню закрыта — запасной ключ лежит в ближайшем к двери цветочном горшке. Раньше в нем росли хризантемы. Что сейчас — не знаю. Может, и горшка не осталось. В таком случае… Как забраться внутрь дома, учить оперативника не надо.
— Пожалуй. Я справлюсь.
— Первый этаж — кухня, гостиная и подсобные помещения. Второй — библиотека и спальни. Лестница страшно скрипит. По крайней мере, десять лет назад скрипела.
Несколько секунд Мустаева вглядывалась в лобовое стекло, пытаясь разглядеть там хоть какой-то свет, хоть какое-то движение.
— Вы уверены, что там кто-то есть?
— Нет, — честно признался Бахметьев. — Совершенно не уверен. Дом может быть пустым. Тогда я очень быстро вернусь.
— И объясните мне, наконец, что происходит?
— Да.
— Оружие. У вас есть оружие?
— Нет. Мы же сдаем табельное. Но я что-нибудь придумаю.
…У Сей-Сёнагон отличная память.
Именно об этом подумал Бахметьев, когда оказался внутри дома. В горшке, где десять лет назад росли хризантемы, не оказалось ничего, кроме ключа, и вот теперь Женя Бахметьев стоит посередине первого этажа, на границе кухни и гостиной.
И сожалеет, что напрасно заставил волноваться птицу Сирин. Даже если волнение было мимолетным и продлилось не дольше десяти секунд. Хотя ему показалось, что Анн Дмитьнааа, скорее, испытала облегчение от того, что он сдал табельное оружие.
Какие бы эмоции это ни вызвало у Мустаевой — он солгал, пусть и невольно. У Бахметьева есть оружие.
Это обнаружилось случайно, когда он преодолевал тот самый «хлипкий забор». В кармане что-то звякнуло и, звякнув раз, больше не успокаивалось. Бахметьев не стал разбираться с курткой в темноте, лишь зажал рукой карман.
На границе кухни и гостиной лежит квадрат света. Он падает от стоящего на столе ноутбука. Сейчас на дисплее плавает заставка: черная птица с головой, покрытой красными перьями. Желтые лапы и вытянутый клюв дополняют картину. Если бы вязаную птицу-брелок оживить, она бы выглядела примерно так.
То, что звякает в кармане Бахметьева, — не брелок.
Еще сидя в мустаевском «Порше», он понял: с курткой какая-то лажа. То ли она жала в подмышках, то ли пахла не так, как пахнут остальные его вещи, то ли была слишком дорогой. Или слишком дешевой — в ситуации, когда жмет в подмышках, это не имеет принципиального значения.
Это куртка Коли Равлюка, вот оно что.
Спасавшийся бегством от стеклянных шариков Бахметьев снял с вешалки не ту куртку, не свою. И теперь в равлюковском же кармане что-то позвякивает.
Запустив руку в карман, он уже примерно знал, что увидит, когда вытащит ее. Так оно и получилось, и даже еще круче, еще убийственнее. В кармане лежал очередной Колин «Золинген», но не с белой костяной ручкой, как назойливый обитатель ванной, а с черной. Бахметьев не ко времени вспомнил, как они покупали этот чертов негритянский «Золинген»: у какого-то псориазного старца в обветшавших перчатках-митенках, отчаянно и весело торгуясь и также беззлобно посылая по матери всех желающих. Тогда на хорошо наточенном лезвии «Золингена» не было красной полоски.
А теперь есть.
Это известие о Коле не сбивает с ног, как сбило предыдущее. Не сбивает с ног и то, что «Золинген» завернут в кусок ткани — красные маки на зеленом фоне. А бонусом идет пригоршня стеклянных шариков из другого кармана.
Весь успех раскрытия дела припишут Ковешникову. Да и плевать.
Бахметьев коснулся кончиками пальцев тачпада, и заставка ушла, открыв фейсбучную страницу с египетским богом на аватаре.
Привет, LUKKA YARVOLU. Привет, KOLYA RAVLUUK.
Бахметьев улыбнулся LUKKA YARVOLU, как старому знакомому, и помахал рукой окошку личных сообщений, где застыл их первый и последний диалог.
ПРИВЕТ
Привет. Говоришь по-русски?
ТЫ ВЕДЬ НЕ ОСТАВИШЬ МЕНЯ, ЛЮБОВЬ МОЯ? ТЫ МЕНЯ СПАСЕШЬ?
Не понимаю
ЗАПЕРТАЯ КОМНАТА.
Где вы?
ЗАПЕРТАЯ КОМНАТА.
Не понимаю
ПАПОЧКА ТЫ ЗНАЕШЬ КАК МЕНЯ СПАСТИ
Ника. Бахметьев слишком уж расслабился и едва не забыл о ребенке. Я, конечно, не папочка, но попробовать спасти стоит.
Лестница и впрямь оказалась скрипучей, и звуки, которые она издавала, были единственными в доме. Поднимаясь по ней, Бахметьев судорожно пытался вспомнить, какими видами единоборств владеет Коля Равлюк, какими приемами рукопашного боя, но ничего, кроме накачивания пивом в спортбаре, в голову не лезло. Как бы то ни было, лучше всего он управляется с бритвами, чертов маньяк.
— Эй! Чертов маньяк! — позвал Колю Бахметьев. — Поговорим? Почему бы нам тупо не поговорить?
Никакого ответа.
«Никакого ответа» продлилось ровно до того момента, когда Бахметьев вступил под своды библиотеки. Именно такой, какой она изображалась в фильмах про волшебные артефакты и путешествия во времени: масса книг, картин и антиквариата. И лишь один угол был свободен от этого душного скопления вещей.
И именно в этом углу, на фоне выбеленной стены, в глубоком кресле сидела Яна Вайнрух.
Бахметьев даже обрадоваться толком не успел, как и понять — угрожает ли что-нибудь Яне или она находится в безопасности. Наверное, все-таки угрожает, иначе она давно подала бы голос. Но она просто смотрит на него, склонив голову набок. Ресницы ее чуть подрагивают, а взгляд — внимательный и сосредоточенный, и ласковый одновременно. Наверное, именно с таким взглядом встречаются ее клиенты. Каждый из них, но прежде всего те, кто ходит к ней годами, не в силах соскочить с наркотика, имя которому — Яна Вайнрух.
Когда Женя Бахметьев успел стать наркозависимым?
Хорошо. Это была не птица. Это точно была не птица. Я не знаю, что это было.
Я помню девочку. У нее светлые волосы. И зеленое платье. На нем — красные маки. Маки.
Это не птица. Я не знаю, что это.
Мама никогда не спит. Она боится, что ночью из меня выйду второй я. Убегу в лес. И никогда не вернусь.
Я не знаю, что это.
Шух. Шух. Шух. Это у меня на лице. Черное, холодное. Растет. Шухшухшухшух. Это имя.
Адорабль. Оншонто. Адорабль. Оншонто.
Мама никогда не спит. Потому что я потерялся. И никогда не найдусь.
Волосы Вероники. Тук-тук. Так-так. Сартар. Ошхона. Оншонто.
Шухшухшухшух.
Я не знаю, что это.
Это птица. Птичка. Мама. Я не хочу больше видеть ее.
Я не хочу этого видеть.
Это не Яна. Не ее голос. Да и не может дипломированный психоаналитик нести такую околесицу, разве что — ее клиенты, погруженные в глубокий гипнотический сон. Интересно, практикует ли гипноз Яна Вячеславовна Вайнрух? Да, так и есть. Вот маленький диктофон у нее на коленях. Абсолютно бредовый поток сознания, хотя голос знаком Бахметьеву.
Это голос Коли Равлюка.
Нижняя часть лица птицы Алконост стянута чем-то белым, вот она и молчит. Впрочем, насчет белого Бахметьев не совсем уверен. Он просто не видит губ Яны, как бы ни напрягал зрение. А увидеть их необходимо, ведь за ними прячется все то, что он так любит, успел полюбить: серебряные колокольчики. Бахметьев жить не может без ее смеха, без ее голоса — он волнует и успокаивает одновременно. Они должны о многом поговорить. Вот только о чем? Обо всем на свете. Почему-то теперь Бахметьеву кажется, что он часами болтал с Яной, днями. И ничего лучше, ничего упоительнее этого быть не может. Они — друзья, они больше, чем друзья. Подтверждением тому — голос Яны, знакомый до последнего тихого звука. Тогда почему она молчит?.. Может быть, губам, скрытым за белой пеленой, нужно помочь?
Да. Их нужно спасти.
Шухшухшухшух.
Я не знаю, что это.
Это птица. Птичка. Мама. Я не хочу больше видеть ее.
Я не хочу этого видеть.
Это голос самого Бахметьева, странно, что он не понял с самого начала. Такое бывает, когда слышишь свой голос со стороны.
Обычно Яна сразу же откликалась на него, колокольчики звенели и звенели, — но теперь она молчит. Это неправильно. Несправедливо. Гибельно. Неизвестно для кого больше — Бахметьева или самой Яны. Наверное, и для нее тоже: глаза девушки теперь полны невыразимого ужаса. Сейчас все кончится, сейчас. Нужно только правильно выбрать место в этой белой пелене — и разорвать ее, разрезать. И губы, которые так нравятся Бахметьеву, окажутся на свободе.
Птица Алконост, я знаю, как тебя спасти.
Ну вот. Пелена больше не сопротивляется, хотя поначалу едва не опрокинула Бахметьева. Но он удержался и даже применил силу, и сделал все в точности так, как задумал. И пелена не белая. Красная. Карминно-красная. Любимый цвет Жени Бахметьева, хотя до сих пор он даже не подозревал об этом… Да нет, подозревал. Но теперь это не важно. Теперь, когда я спас тебя, мой Алконост. Моя птичка-красноголовка.
IF I SHOULD LOSE YOU. 3:23
2017 г. Октябрь
Валя
НАЧАЛО АУДИОЗАПИСИ
— Наш разговор будет записываться на пленку. Вы не возражаете, Анна Дмитриевна?
— В ОЧЕРЕДНОЙ РАЗ НЕТ, КОВЕШНИКОВ. НЕ ВОЗРАЖАЮ.
— Вы знаете, что вам вменяется в вину.
— Я РАДА, ЧТО ДЕВОЧКА ОСТАЛАСЬ ЖИВА.
— Вы не обязаны свидетельствовать против себя.
— Я ОБЯЗАНА ПОВЕСИТЬ ВСЮ ВИНУ НА ТЕХ, КОГО УЖЕ НЕТ В ЖИВЫХ?
— Нет.
— Я НЕ ЗНАЮ, РАДА ЛИ Я, ЧТО ДЕВОЧКА ОСТАЛАСЬ ЖИВА. КАК ВЫ ДОГАДАЛИСЬ, ЧТО У МЕНЯ В ЭТОМ ДЕЛЕ ЕСТЬ СВОЙ ИНТЕРЕС?
— Вы были слишком пристрастны, когда мы разговаривали о серийных убийствах. Но в вашем случае речь не шла о серийном убийстве, не так ли? Учитывая некоторые ваши запросы в архив МВД.
— ВЫ НЕ МЕНЯЕТЕСЬ, КОВЕШНИКОВ. ТАКОЙ ЖЕ ДРЕМУЧИЙ ИДИОТ, КАК И ДВА МЕСЯЦА НАЗАД.
— Я всего лишь эмоционально глух, а это — не одно и то же.
— ЭТО И БЫЛИ СЕРИЙНЫЕ УБИЙСТВА, ВЫ ДО СИХ ПОР ЭТОГО НЕ ПОНЯЛИ? ОДНО УБИЙСТВО ЗАПУСТИЛО СЕРИЮ. И ВЫ ЗНАЕТЕ, ЧЕМ ЭТО ЗАКОНЧИЛОСЬ.
— Чем бы ни закончилось — совершившие то, первое убийство, избегнут наказания. За давностью лет.
— Я ЖАЛЕЮ, ЧТО ДЕВОЧКА ОСТАЛАСЬ ЖИВА.
— Ничего изменить невозможно.
— МОЯ СЕСТРА БЫЛА ИЗНАСИЛОВАНА И ЗАРЫТА В ЛЕСУ МОЛОДЫМИ ПОДОНКАМИ. ЕЕ ОСТАНКИ НАШЛИ ТОЛЬКО СПУСТЯ ГОД. ПОСЛЕ ОПОЗНАНИЯ МАМА УМЕРЛА. НЕ ВЫДЕРЖАЛО СЕРДЦЕ. МОЕ, НАВЕРНОЕ, ТОЖЕ НЕ ВЫДЕРЖАЛО БЫ. БУДЬ Я ПОСТАРШЕ. НО В СЕМЬ ЛЕТ НЕ УМИРАЮТ ОТ ГОРЯ. ХОТЯ МНОГОЕ ПОМНЯТ. ДАЖЕ ТО, О ЧЕМ ХОТЕЛОСЬ БЫ ЗАБЫТЬ НАВСЕГДА. РАССКАЗАТЬ ВАМ ПРО ЭТОТ ГОД БЕЗ ВАЛИ? И ПРО ПОСЛЕДУЮЩИЕ — БЕЗ ВАЛИ, БЕЗ МАМЫ?
— Боюсь, это уведет нас далеко от темы беседы. Вы взяли девичью фамилию матери? Мустаева, не так ли?
— НЕ ВАЛЯЙТЕ ДУРАКА, КОВЕШНИКОВ. ВЫ ЖЕ ВИДЕЛИ МОЙ ПАСПОРТ.
— На конверте, который приобщен к делу, значится фамилия вашего отца?
— В КОНВЕРТЕ, КОТОРЫЙ ПРИОБЩЕН К ДЕЛУ, КОГДА-ТО ЛЕЖАЛО ПИСЬМО, КОТОРОЕ МОЯ МАТЬ, ЗОЯ ВЛАДИМИРОВНА МИСТЕРГАЗИ, ОТПРАВИЛА МОЕЙ СЕСТРЕ, ВАЛЕ МИСТЕРГАЗИ, В ЛЕТНИЙ ЛАГЕРЬ. ЭТО БЫЛО ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО.
— Каким образом конверт попал к вам?
— ПРОКЛЯТЬЕ.
— Наша беседа записывается.
— ОТ ЭТОГО ВЫ НЕ ПЕРЕСТАЕТЕ БЫТЬ МУДАКОМ.
— Я просто ищу возможности вам помочь, Анна Дмитриевна. Как бы странно это ни звучало.
— ХОРОШО. ЕГО ПЕРЕДАЛА МНЕ МОЯ ПОДРУГА, ЯНА ВАЙНРУХ. НЕ ТАК ДАВНО, ОКОЛО ПОЛУГОДА ТОМУ НАЗАД.
— От кого получила его она?
— ОТ СВОЕГО КЛИЕНТА. ОН НАЗЫВАЛ СЕБЯ НИКОЛАЕМ РАВЛЮКОМ. КЛАССИЧЕСКИЙ ВАРИАНТ ДИССОЦИАТИВНОГО РАССТРОЙСТВА ИДЕНТИЧНОСТИ.
— Наша беседа записывается.
— РАЗДВОЕНИЕ ЛИЧНОСТИ.
— Разве это не психиатрический случай? Насколько я знаю, ваша подруга была психоаналитиком. А это несколько разные специализации, нет?
— МОЯ ПОДРУГА БЫЛА БЛЕСТЯЩИМ ПСИХОАНАЛИТИКОМ. И ЭТОТ ПСИХИАТРИЧЕСКИЙ СЛУЧАЙ ЗАИНТЕРЕСОВАЛ ЕЕ ЧРЕЗВЫЧАЙНО. ВО-ПЕРВЫХ, ОН БЫЛ СВЯЗАН С МОЕЙ СЕМЬЕЙ… А ЯНА ВХОДИЛА В БЛИЖНИЙ КРУГ ПОСВЯЩЕННЫХ. И ЗНАЛА, ЧТО ПРОИЗОШЛО С ВАЛЕЙ. ВО-ВТОРЫХ, КРОМЕ КОНВЕРТА НИКОЛАЙ РАВЛЮК ПРИНЕС ПИСЬМО.
— Тоже адресованное Вале?
— ВЫ ЖЕ ЗНАЕТЕ, ЧТО НЕТ.
— Наша беседа записывается.
— ЭТО БЫЛО ПИСЬМО НЕКОЕЙ ИИ БАХМЕТЬЕВОЙ, АДРЕСОВАННОЕ НАБИ ГАФУРОВИЧУ РАХИМОВУ. ВОЗМОЖНО, ЧЕРНОВИК ПИСЬМА. ЧЕРТ. ВЫ ЖЕ ЕГО ЧИТАЛИ, КОВЕШНИКОВ.
— Что было в письме?
— Я БЫ НАЗВАЛА ЭТО ИСПОВЕДЬЮ. ИЯ И ЕЕ МУЖ ОТДЫХАЛИ ПОД ПИТЕРОМ В 1989 ГОДУ. ДИКИЙ ОТДЫХ С ПАЛАТКОЙ, КАК ТОГДА БЫЛО ПРИНЯТО. И В ЛЕСУ ЖЕ ОНИ НАШЛИ ПОТЕРЯВШЕГО ПАМЯТЬ МАЛЬЧИКА ЛЕТ СЕМИ. МАЛЬЧИК БЫЛ ВЕСЬ ПЕРЕПАЧКАН ЗЕМЛЕЙ И ПРАКТИЧЕСКИ НЕ ГОВОРИЛ. ЕДИНСТВЕННОЕ, ЧТО ОКАЗАЛОСЬ ПРИ НЕМ, — КОНВЕРТ ОТ ПИСЬМА, АДРЕСОВАННОГО ВАЛЕ. ОН ЛЕЖАЛ В ЗАДНЕМ КАРМАНЕ ШОРТОВ. ПОСКОЛЬКУ СЕМЬЯ УЖЕ ПОТЕРЯЛА РЕБЕНКА, А ИЯ БОЛЬШЕ НЕ МОГЛА ИМЕТЬ ДЕТЕЙ, ОНИ ЗАБРАЛИ МАЛЬЧИКА С СОБОЙ. УЕХАЛИ ИЗ ЛЕНИНГРАДА В ТОТ ЖЕ ДЕНЬ, ПОЕЗДОМ. В ПИСЬМЕ ИЯ ПРОСИТ РАХИМОВА ПОМОЧЬ ЕЙ С ЛЕГАЛИЗАЦИЕЙ РЕБЕНКА.
— Это было возможно?
— ЭТО УЗБЕКИСТАН, КОВЕШНИКОВ. ВЫ ЖЕ ЧИТАЛИ ПИСЬМО! КОНЕЦ ВОСЬМИДЕСЯТЫХ, ПОЛНАЯ НЕРАЗБЕРИХА В СТРАНЕ. ТОГДА ВОЗМОЖНО БЫЛО ВСЕ. ЗА ДЕНЬГИ, ЕСТЕСТВЕННО.
— Рахимов мог помочь семье?
— В ПИСЬМЕ ИЯ НАЗЫВАЕТ РАХИМОВА СВОИМ АНГЕЛОМ-ХРАНИТЕЛЕМ. ДУМАЮ, ПОМОЩЬ БЫЛА ОКАЗАНА.
— В чем заключалась работа Яны Вайнрух с пациентом?
— В ПОПЫТКЕ ПОНЯТЬ, ЧТО ПРОИЗОШЛО ТОГДА В ЛЕСУ И КАКИМ ОБРАЗОМ ПИСЬМО И КОНВЕРТ ОКАЗАЛИСЬ СВЯЗАНЫ. ЭТО БЫЛО НАШЕЙ ГЛАВНОЙ ЦЕЛЬЮ.
— Вашей?
— МЫ ВМЕСТЕ ИСКАЛИ ВАРИАНТЫ СТРАТЕГИИ ОБЩЕНИЯ С НИКОЛАЕМ РАВЛЮКОМ.
— С Евгением Бахметьевым, вы хотите сказать?
— С НИКОЛАЕМ РАВЛЮКОМ. ЖЕНЯ БЫЛ РЕАЛЬНОЙ ЛИЧНОСТЬЮ. И НАШИМ КОЛЛЕГОЙ. ВЕРНЕЕ, ВАШИМ. ВЕРНЕЕ, ВЫ ОСТАЛИСЬ ОДИН.
— Не знаю, переживу ли это.
— НАША БЕСЕДА ЗАПИСЫВАЕТСЯ, КОВЕШНИКОВ.
— Да. Вы мне напоминайте периодически. Когда я решу сунуть пальцы в рот.
— ТО, ЧТО КОЛЯ РАВЛЮК ПОЯВИЛСЯ ИМЕННО В ПРИЕМНОЙ У ЯНЫ, А НЕ КАКОГО-НИБУДЬ ДРУГОГО ПСИХОАНАЛИТИКА… ИХ ВЕДЬ В ГОРОДЕ СОТНИ — ТЕХ, КТО СПЕЦИАЛИЗИРУЕТСЯ НА ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ И ПСИХОТЕРАПЕВТИЧЕСКОЙ ПОМОЩИ… УЖЕ ОДНО ЭТО Я ПОСЧИТАЛА ЗНАКОМ ПРОВИДЕНИЯ. БОГ НЕ ОСТАВИЛ МЕНЯ, ОН ПОМНИТ О ЗЛЕ, КОТОРОЕ БЫЛО ПРИЧИНЕНО МОЕЙ СЕМЬЕ…
— Вот, кстати. Относительно приемной Яны Вайнрух. Ее помощница сообщила, что никогда раньше не видела Евгения Бахметьева. То есть впервые он возник там как капитан полиции. Не как возможный клиент.
— ЛИЛИЯ ГЕННАДЬЕВНА, ДОЛЖНО БЫТЬ, ЗАПАМЯТОВАЛА, ЧТО БРАЛА НЕСКОЛЬКО ОТГУЛОВ. КАЖЕТСЯ, ПО СЕМЕЙНЫМ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАМ. НУ, НЕ ВАЖНО. В ДЕНЬ, КОГДА КОЛЯ РАВЛЮК ОКАЗАЛСЯ НА АВСТРИЙСКОЙ, ЯНА ВЕЛА ПРИЕМ ОДНА.
— Еще один знак Провидения?
— ДА.
— Хорошо вы устроились с этими знаками.
— ХОТИТЕ ЗАНЯТЬ МОЕ МЕСТО?
— Домучаюсь как-нибудь на своем. Значит, имеет смысл уточнить детали у Лилии Геннадьевны? Об отгулах около полугода назад?
— ДУМАЮ, ОНА ВСПОМНИТ.
— Имени Николая Равлюка нет в картотеке клиентов госпожи Вайнрух.
— ЯНА УДАЛИЛА ВСЕ ЗАПИСИ О НЕМ ИЗ КОМПЬЮТЕРА. ПОСЛЕ ТОГО КАК ПОНЯЛА, С КЕМ ИМЕЕТ ДЕЛО. ВСЕ ПОСЛЕДУЮЩИЕ СЕАНСЫ С КОЛЕЙ ОНА ПРОВОДИЛА У СЕБЯ НА ДОМУ.
— Сеансов было много?
— ДОСТАТОЧНО, ЧТОБЫ СОСТАВИТЬ БОЛЕЕ-МЕНЕЕ ТОЧНОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ О ПРОИЗОШЕДШЕМ.
— Вы присутствовали на них?
— НЕПОСРЕДСТВЕННОГО ВИЗУАЛЬНОГО КОНТАКТА МЕЖДУ МНОЙ И КОЛЕЙ РАВЛЮКОМ НЕ БЫЛО.
— Прятались за китайской ширмой и подглядывали в щель? Понятно.
— НУ ЧТО ЗА ПРИМИТИВНЫЕ СУЖДЕНИЯ, КОВЕШНИКОВ? ВЕЛАСЬ ВИДЕОЗАПИСЬ. КАК БУДТО ВАМ ЭТО НЕИЗВЕСТНО! И ПОСЛЕ КАЖДОГО СЕАНСА МЫ С ЯНОЙ ПО НЕСКОЛЬКУ РАЗ ПРОСМАТРИВАЛИ ЕЕ, ДЕТАЛЬНО РАЗБИРАЛИ.
— Вырабатывали стратегию?
— ДА. В КАКОЙ-ТО МОМЕНТ ЯНА КОПНУЛА СЛИШКОМ ГЛУБОКО. ОКАЗЫВАЕТСЯ, КОЛЯ РАВЛЮК, УЖЕ В УЗБЕКИСТАНЕ, СТАЛ ЖЕРТВОЙ ПЕДОФИЛА. ФРАНЦУЗА, КАК-ТО СВЯЗАННОГО С АРХЕОЛОГИЕЙ. БОЛЬШЕ НИЧЕГО НАМ ВЫЯСНИТЬ НЕ УДАЛОСЬ. ПОСКОЛЬКУ ЭТА ТРАВМА НАЛОЖИЛАСЬ НА ПРЕДЫДУЩУЮ, ТО ОКОНЧАТЕЛЬНАЯ РАЗБАЛАНСИРОВКА ЛИЧНОСТИ БЫЛА ЛИШЬ ВОПРОСОМ ВРЕМЕНИ. ОТСЮДА — МАССА ЗАМЕЩЕНИЙ, ЧТОБЫ БЛОКИРОВАТЬ ТОКСИЧНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ.
— Что же это за замещения?
— ПТИЦЫ. ВСЕГДА И ВЕЗДЕ ПТИЦЫ — КАК ДРУЗЬЯ, СООБЩНИКИ И ЗАГОВОРЩИКИ. ОТКАЗ ОТ ВОСПРИЯТИЯ НЕКОТОРЫХ ЯЗЫКОВ. ОТКАЗ ОТ ВОСПРИЯТИЯ ТЕКСТОВ, ЕСЛИ ИХ СОДЕРЖАНИЕ РАНИТ. ОН ПРОСТО ВИДИТ ПУСТОЙ ЛИСТ, ВОТ И ВСЕ. ЦВЕТ. ЗВУК. ПРИСТРАСТИЕ К АНАГРАММАМ. У ЯНЫ ВСЕ ПОДРОБНО ИЗЛОЖЕНО, ЭТО БЛЕСТЯЩАЯ МОНОГРАФИЯ. БЛЕСТЯЩАЯ. ИМЕЕТ ОЧЕНЬ БОЛЬШОЙ СМЫСЛ ОЗНАКОМИТЬСЯ. НЕ ВАМ. ЛОВИТЕ РЫБУ, КОВЕШНИКОВ. ИГРАЙТЕ В ГОСЛОТО.
— Не мне. Точно. Я туда сунулся было — с суконным рылом. Только ведь ничегошеньки не поймешь в этом вашем птичьем языке. Опп-с! Мое упоминание о птичках считается?
— ВАШЕ — НЕТ.
— Так и знал! А монографии — вообще скука смертная. От одного этого слова знобит. Зубы стучать друг о друга начинают. Зато записи непосредственно с сеансов — хоть сейчас в Канны вези, на кинофестиваль. Пальму вряд ли дадут, там очередь из великих на годы вперед расписана. Но на премию ФИПРЕССИ рассчитывать можно. Я бы дал. Не глядя.
— ВЫ ВСЕ-ТАКИ ЖУТКИЙ ЦИНИК, КОВЕШНИКОВ.
— А вы кто с вашей подругой? Гробокопатели? Вивисекторы?.. Вот про гробы еще интересно. Там, на пленках, одна любопытная история была, Бахметьевым озвученная.
— КОЛЕЙ РАВЛЮКОМ.
— Теперь уже не важно. А история касалась птицы, которую он хотел похоронить. Помните? У себя в Шахрисабзе, среди жимолости и тутовника?
— ОДНО ИЗ ЗАМЕЩЕНИЙ. НО МОЖЕТ, КАКИЕ-ТО ИЗ ЕГО ПТИЦ И БЫЛИ НАСТОЯЩИМИ. А ВООБЩЕ ШАХРИСАБЗСКИЙ ПЕРИОД МЫ НЕ УСПЕЛИ ИЗУЧИТЬ В ПОДРОБНОСТЯХ. СЛИШКОМ МНОГО БЫЛО МАТЕРИАЛА, СЛИШКОМ.
— Ну, кто бы сомневался. А между тем это важная вещь — жимолость и тутовник. Настолько, что пришлось даже съездить в Шахрисабз.
— ВЫ ЕЗДИЛИ В ШАХРИСАБЗ?
— Бешеной собаке сто верст не крюк, разве вы не знаете?
— КТО ЖЕ ВАС НАДОУМИЛ НА ЭТО, КОВЕШНИКОВ?
— Сами говорили об уйме практикующих специалистов в нашем славном городе. Вот они и помогли, совершенно бескорыстно. Как и узбекские товарищи из органов. Словом, нашел я этот двор. Это место. Тутовник там все еще растет, представляете?
— ИСКАЛИ ПТИЦУ?
— Можно сказать и так.
— И ЧТО ЖЕ НАШЛИ?
— Вы не поверите. Откопал, причем — в самом прямом смысле — жестянку. Проржавевшую почти насквозь. Зато то, что внутри, относительно неплохо сохранилось.
— ЧТО БЫЛО ВНУТРИ?
— Полароидные снимки. Часть из них подпадает под определение «развратные действия с детьми». Да. А того французского педофила звали Фабрис Сегара. Археолог, крупный специалист по эпохе Тамерлана, а вот поди ж ты… Ему перерезали горло опасной бритвой… Ему и еще одному местному парню. Убийство так и не было раскрыто. Теперь я подозреваю, что его совершил малолетний Бахметьев. Когда взрослые совсем не ожидали этого и не оказали никакого сопротивления. С местным все просто — обычный наркотический приход, так что замочить его не составило труда. С французом сложнее. Возможно, он спал, когда его полоснули бритвой по горлу.
— ОТКУДА ЖЕ ВЗЯЛАСЬ БРИТВА У МАЛОЛЕТНЕГО… УБИЙЦЫ?
— Владелец дома, который снимал Сегара, был и владельцем парикмахерской по соседству. Так что бритвы, как и другие инструменты, в доме имелись. Одна из них тоже оказалась в жестянке. Она и была орудием преступления. Так что мои подозрения относительно личности убийцы не лишены основания. Женя Бахметьев…
— КОЛЯ РАВЛЮК. ПРЕСТУПЛЕНИЕ СОВЕРШИЛ КОЛЯ РАВЛЮК.
— Тогда еще не было никакого Коли Равлюка. В любом случае оба теперь неподсудны. Как и Михаил Леонидович Шувалов. Изнасиловавший и убивший вашу сестру вместе с двумя друзьями в августе восемьдесят девятого года.
— Я ЖАЛЕЮ, ЧТО ДЕВОЧКА ОСТАЛАСЬ ЖИВА. И ОН НЕ ПОЧУВСТВОВАЛ ТО, ЧТО ПОЧУВСТВОВАЛА ВАЛЯ. ЧТО ЧУВСТВОВАЛА МОЯ МАМА ПЕРЕД ТЕМ, КАК УМЕРЕТЬ.
— Он неподсуден, Анна Дмитриевна.
— ОН ДОЛЖЕН БЫЛ ПРИЗНАТЬСЯ. ХОТЯ БЫ ПРИЗНАТЬСЯ ПУБЛИЧНО. И НАВСЕГДА ИСЧЕЗНУТЬ ИЗ МЕДИЙНОГО ПРОСТРАНСТВА. ИЛИ ПРОСТО ИСЧЕЗНУТЬ. В ИДЕАЛЕ — ПУСТИТЬ СЕБЕ ПУЛЮ В ЛОБ.
— Вы были уверены, что именно Шувалов сделал это?
— ДА. ГЛАВНЫМ ГЕРОЕМ НЕСКОЛЬКИХ ФИЛЬМОВ ПРО ПОДРОСТКОВ МОГ БЫТЬ ТОЛЬКО ОН. КОЛЯ РАВЛЮК РАССКАЗАЛ ЯНЕ — КАКИХ ИМЕННО. СЛОЖИТЬ ДВА И ДВА БЫЛО НЕТРУДНО.
— А если бы вы ошиблись, Анна Дмитриевна?
— МЫ НЕ ОШИБЛИСЬ. ВЫ ЖЕ ЗНАЕТЕ, КОВЕШНИКОВ. МЫ ДОВОЛЬНО ЛИХО ВСЕ ПРИДУМАЛИ. ТЕМ БОЛЕЕ ЧТО ЭТО ОКАЗАЛОСЬ НЕСЛОЖНО. ЯНА УЖЕ БЫЛА ЗНАКОМА С ШУВАЛОВЫМ. И ОН УХЛЕСТЫВАЛ ЗА НЕЙ КАКОЕ-ТО ВРЕМЯ. И ДАЖЕ ПРИГЛАШАЛ К СЕБЕ ДОМОЙ. ТАК ЧТО ПОДРУЖИТЬСЯ С НИКОЙ ТАКОМУ ПРОФИ, КАК ЯНА, НЕ СОСТАВИЛО ТРУДА.
— А художественная школа? Помнится, мы очень живо это обсуждали.
— ШКОЛА — СЛУЧАЙНОСТЬ. ЛИШЬ ПОДТВЕРЖДАЮЩАЯ ЗАКОНОМЕРНОСТЬ ВОЗМЕЗДИЯ.
— И знак Провидения. Вы забыли добавить.
— ВЫ ВСЕГДА СДЕЛАЕТЕ ЭТО ЗА МЕНЯ. МЫ ЖИЛИ НА КИРОЧНОЙ, ДЕВЯТЬ, ДО ТОГО КАК ПОГИБЛА ВАЛЯ И УМЕРЛА МАМА. ПОТОМ УЕХАЛИ НА ПЕТРОГРАДКУ, НА КРОНВЕРКСКУЮ. СО ВСЕМ БАРАХЛОМ, НАЖИТЫМ НА КИРОЧНОЙ.
— И в барахле нашелся ключ от чердака?
— Я СРАЗУ О НЕМ ВСПОМНИЛА, КОГДА МЫ ПРИДУМАЛИ ПЛАН. ДА ОН БЫЛ И НЕ НУЖЕН. ЭТО ВЕДЬ НЕ ПРОБЛЕМА, КЛЮЧ!
— Не проблема, да. Девочка — проблема.
— ДОГОВОРИТЬСЯ С НЕЙ ОКАЗАЛОСЬ ПРОСТО. ВЫ ЗНАЛИ, ЧТО У ШУВАЛОВА БЫЛ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ, КОГДА МЫ НАВЕСТИЛИ ЕГО В ЕГО ДОЛБАНОМ РОДОВОМ ГНЕЗДЕ? И ЯНА НАДУЛА НИКЕ В УШИ, ЧТО МЫ ГОТОВИМ ТАЙНЫЙ ДОЛГОИГРАЮЩИЙ СЮРПРИЗ ДЛЯ ЕЕ ПАПОЧКИ. ЕЙ НУЖНО ТОЛЬКО ПЕРЕВЯЗАТЬ КИСТИ ЛЕНТОЙ ИЗ ТКАНИ, ОСТАВИТЬ СУМКУ В КЛАССЕ И В УСЛОВЛЕННОЕ ВРЕМЯ ПОДНЯТЬСЯ К ЧЕРДАКУ. И ЕЙ ОТКРОЮТ ДВЕРЬ. ЖЕНЯ ВСЕ ПРОСЧИТАЛ ПРАВИЛЬНО.
— Вряд ли Ника оставила на чердаке брелок для него.
— НИКА ОСТАВИЛА БРЕЛОК, ПОТОМУ ЧТО ОБ ЭТОМ ЕЕ ПОПРОСИЛА ЯНА.
— Зачем?
— ЧТОБЫ ИГРА СТАЛА ЕЩЕ ЗАБАВНЕЕ. ЭТО — КАК ХЛЕБНЫЕ КРОШКИ В ЛЕСУ, ПО КОТОРЫМ МОЖНО НАЙТИ ЗАБЛУДИВШИХСЯ ДЕТЕЙ.
— Это версия для Ники. А на самом деле?
— НА САМОМ ДЕЛЕ ЭТО БЫЛ ЕЩЕ ОДИН ЭКСПЕРИМЕНТ С СОЗНАНИЕМ КОЛИ РАВЛЮКА. КЕМ ОН ОКАЖЕТСЯ, КОГДА ДОБЕРЕТСЯ ДО ЧЕРДАКА? ЕСЛИ ДОБЕРЕТСЯ… И УВИДИТ ОДНО ИЗ ПТИЧЬИХ ВОПЛОЩЕНИЙ. ГДЕ КОНЧАЕТСЯ КАПИТАН БАХМЕТЬЕВ И НАЧИНАЕТСЯ КОЛЯ РАВЛЮК? КОЛЯ ДОВОЛЬНО ПОДРОБНО ОПИСЫВАЛ ПТИЦУ…
— И, чтобы не забыть, как она выглядит, Яна поместила ее на заставку в своем компьютере? Да и брелок недвусмысленно на эту птицу намекает. Яна подарила брелок девочке?
— ДА. ОН БЫЛ СДЕЛАН НА ЗАКАЗ.
— Уже после того, как вы лихо все придумали.
— ДА.
— И после того, как Женя Бахметьев стал убивать ни в чем не повинных женщин?
— НЕ ЖЕНЯ. КОЛЯ РАВЛЮК.
— Жертвам от этого не легче. Вы могли остановить его в любой момент.
— НЕТ. НЕТ, НЕТ. Я НЕ ХОТЕЛА УБИЙСТВ. УВЕРЕНА, ЯНА ТОЖЕ. НО ОНА СЛИШКОМ УВЛЕКЛАСЬ ИСПЫТАНИЕМ СОБСТВЕННЫХ МЕТОДИК. ДОВОЛЬНО ЭКСТРАВАГАНТНЫХ, НА МОЙ ВЗГЛЯД. ОНА ЧТО-ТО СЛОМАЛА В ДУАЛИЗМЕ, КОТОРЫЙ ПОЗВОЛЯЛ ЖЕНЕ И КОЛЕ РАВЛЮКУ СУЩЕСТВОВАТЬ ПАРАЛЛЕЛЬНО. И ОБЕ ЛИЧНОСТИ НАЧАЛИ ПРОНИКАТЬ ДРУГ В ДРУГА, РАСТВОРЯТЬСЯ, СТАНОВИТЬСЯ ОДНИМ ЦЕЛЫМ. ТЕПЕРЬ Я ПОНИМАЮ, ПОЧЕМУ КОЛЯ РАВЛЮК СНОВА СТАЛ УБИВАТЬ. ОН ВСПОМНИЛ, ЧТО ТАКОЕ БРИТВА В РУКЕ. И ЧТО С НЕЙ ДЕЛАТЬ. ВЕДЬ БАХМЕТЬЕВ ЗНАЛ, ЧТО ДЕЛАЮТ С ЖЕРТВАМИ СЕРИЙНЫЕ УБИЙЦЫ.
— Все об этом знают.
— КОЛЯ РАВЛЮК ОБЛАДАЛ ДРУГИМ ЗНАНИЕМ. НЕ ПРИНЕСЕННЫМ ИЗВНЕ.
— Брелок ведь не сделал капитана Бахметьева Колей Равлюком. И наоборот.
— НЕТ.
— И ваши эксперименты с Фейсбуком — тоже.
— МЫ ВСЕГО ЛИШЬ НАБЛЮДАЛИ…
— Зная все пароли от его аккаунтов. Он ведь частенько писал самому себе, угу?
— МЫ ВСЕГО ЛИШЬ НАБЛЮДАЛИ.
— Но последние сообщения были от Яны, правда? Воспользовавшейся одной из учетных записей пациента. Зачем она вызвала его к себе? Не Колю Равлюка, капитана Бахметьева?
— У НЕЕ БЫЛ ПЛАН. СПОНТАННЫЙ.
— Что за план?
— ОНА НЕ УСПЕЛА РАССКАЗАТЬ. ЖЕНЯ КАК РАЗ ПОЗВОНИЛ МНЕ, И МЫ С ЯНОЙ ДОГОВОРИЛИСЬ СВЯЗАТЬСЯ ПОЗЖЕ.
— Но какие-то соображения у вас есть?
— ВОЗМОЖНО, ЭТО СВЯЗАНО С НИКОЙ. Я НЕ УВЕРЕНА.
— Яна Вайнрух хотела, чтобы капитан Бахметьев нашел ее? Или убил ее? Или стал самим собой окончательно. Вот только кем из двоих?
— Я НЕ ЗНАЮ. ЕСЛИ БЫ ЗНАЛА ТОЧНО — ПОПРОБОВАЛА БЫ ОСТАНОВИТЬ ЯНУ. ЕЩЕ РАЗ, ДЛЯ СЛАБОСЛЫШАЩИХ: ЕЕ ПЛАН БЫЛ СПОНТАННЫМ.
— Белый газовый шарф — часть плана? Или Бахметьев принес его с собой?
— ВЫ ЖЕ ЗНАЕТЕ, КОВЕШНИКОВ, СЕРИЙНЫЕ УБИЙЦЫ — КРАЙНЕ КОНСЕРВАТИВНЫ. ЕСЛИ БЫ К ЯНЕ ОТПРАВИЛСЯ КОЛЯ РАВЛЮК, ТО НИКАКОГО БЕЛОГО ШАРФА НЕ БЫЛО БЫ.
— А были бы чертовы маки.
— ДА. ЭТОТ ШАРФ… ОН ПРИНАДЛЕЖАЛ ЯНЕ. И ДА… ТЕПЕРЬ Я ВСПОМНИЛА… ПОСЛЕДНЕЕ, ЧТО ЯНА СКАЗАЛА МНЕ: «БЕЛОЕ ПРОТИВ КРАСНОГО И ЗЕЛЕНОГО».
— И что это означает?
— НЕ ЗНАЮ. БЕЛАЯ ПОЛОСКА ТКАНИ… ЛЕГКИЙ ШАРФ ВЕДЬ ПОДХОДИТ КАК НЕЛЬЗЯ ЛУЧШЕ, ТАК? ТКАНЬ — НО ДРУГАЯ. ФОРМАТ ОБЩЕНИЯ — НО ДРУГОЙ. ДЛЯ КОЛИ САМЫМ ВАЖНЫМ БЫЛ РАЗГОВОР. БЕСКОНЕЧНАЯ БЕСЕДА, ПОЛНОЕ ОТСУТСТВИЕ МОЛЧАНИЯ. ВО ВСЯКОМ СЛУЧАЕ — С ЯНОЙ. ЯНА ДЛЯ НЕГО ЯВЛЯЛАСЬ НЕ ТЕМ, ЧЕМ БЫЛИ ДРУГИЕ.
— Она вела аудиозапись последнего разговора.
— ОНА ВСЕГДА ВЕЛА ЗАПИСИ.
— Но смерть в прямом аудиоэфире — эксклюзивная штука, согласитесь.
— Я НЕ ХОЧУ НИЧЕГО ОБ ЭТОМ ЗНАТЬ.
— Там и нет ничего такого, о чем бы вы не знали.
— НАВЕРНОЕ, ОНА СЛИШКОМ ДОЛГО МОЛЧАЛА, ПРЕДОСТАВЛЯЯ ЖЕНЕ ОКОНЧАТЕЛЬНО РЕШИТЬ: КТО ЖЕ ОН НА САМОМ ДЕЛЕ. ВЕДЬ ОНА ЗНАЛА ОБОИХ И ЗНАЛА, КАК СПРАВИТЬСЯ С КАЖДЫМ ПО ОТДЕЛЬНОСТИ.
— Но они оказались там вдвоем, исходя из вашей же логики. А госпожа Вайнрух, слишком уж она затянула свое молчание. А потом, когда он приблизился, и взывать было поздно. Не к кому. Хотя она и пыталась.
— Я НЕ ХОЧУ НИЧЕГО ОБ ЭТОМ ЗНАТЬ.
— А о девочке? Ни в чем не повинном ребенке, который оказался на территории ваших сомнительных экспериментов? В опасной близости от маньяка с бритвой? Ладно, оставим пока моральные качества того, кто поместил туда Нику. Поговорим о другой территории. Вы ведь неоднократно бывали в квартире у Бахметьева, не так ли, Анна Дмитриевна? Пока психоаналитик Яна Вайнрух шлифовала приемы разговорного жанра на сеансах с Колей Равлюком.
— Я БЫЛА ТАМ ОДИН РАЗ.
— И в салон «Хендая» не заглядывали?
— Я ДАЖЕ НЕ ЗНАЛА, ЧТО У ЖЕНИ ЕСТЬ МАШИНА.
— А разве я сказал, что «Хендай» принадлежал Бахметьеву? Соберитесь, Анна Дмитриевна, зачем же палиться на мелочах?
— СНАЧАЛА НЕ ЗНАЛА.
— Не знали или не хотели знать, на чем он перевозит жертвы? А вот насчет одного раза я вам верю. Большего и не нужно было — после того, как вы лихо все придумали.
— В ЭТОМ И ЗАКЛЮЧАЛАСЬ ПРИДУМКА.
— Ткань.
— ТКАНЬ, ДА. КРАСНЫЕ МАКИ НА ЗЕЛЕНИ. ПОНАЧАЛУ КОЛЯ РАВЛЮК УТВЕРЖДАЛ, ЧТО ЗЕЛЕНОЕ ПЛАТЬЕ С АЛЫМИ МАКАМИ НОСИЛА ЕГО МАМА. ЧТО ЭТО — ЕГО ПЕРВОЕ ВОСПОМИНАНИЕ. НО Я ТОЖЕ ПОМНЮ КРАСНЫЕ МАКИ НА ЗЕЛЕНИ. МАКИ НА САРАФАНЕ, КОТОРЫЙ СШИЛИ МОЕЙ СЕСТРЕ. ВАЛЯ ОЧЕНЬ ЕГО ЛЮБИЛА. ОН БЫЛ НА НЕЙ В ТОТ ПОСЛЕДНИЙ ЕЕ ДЕНЬ. Я ИЗУЧАЛА ДЕЛО, КОГДА ПОЛУЧИЛА ВОЗМОЖНОСТЬ ЗАПРАШИВАТЬ АРХИВНЫЕ ДОКУМЕНТЫ, ВИДЕЛА СНИМКИ. ДА И ЯНЕ УДАЛОСЬ ВЫТАЩИТЬ ИЗ КОЛИ НЕКОТОРЫЕ ПОДРОБНОСТИ В КОНЦЕ КОНЦОВ.
— И то, что он был похоронен заживо вместе с вашей сестрой?
— ЧЕРТ. МЫ ДОГАДЫВАЛИСЬ О ЧЕМ-ТО ПОДОБНОМ, ДА.
— Мальчик оказался ненужным свидетелем, чем подписал себе смертный приговор. Правда, руки у Михаила Леонидовича оказались слабыми. Мальчишку только придушили. Придушили и прикопали. А он сумел выбраться. Такой вот живучий пацан. Сережа Висько, если вас интересует его настоящее имя.
— МЕНЯ НЕ ИНТЕРЕСУЕТ ЕГО НАСТОЯЩЕЕ ИМЯ.
— А Коля Равлюк? Я откопал одного Колю Равлюка, специально, чтобы вас порадовать. В 2004 году, на Пхукете, некто Николай Равлюк был опознан, как жертва цунами. Равно как и Ия Бахметьева. Они жили в одной гостинице. Вы даже знаете ее название. Производное от «Сартарошхона». Парикмахерская на Востоке.
— ЛЮБОВЬ К АНАГРАММАМ. ДА. ВСЕ ВЕРНО.
— Но жертвы были настоящие. Они умерли по-настоящему, я имею в виду. Николай Равлюк и Ия Бахметьева. В списках погибших я нашел еще одну фамилию — Рахимов. Вы тоже ее знаете. Академик Рахимов наводил справки о деле мальчика, пропавшего в конце восьмидесятых в Ленинградской области. На этот счет имеется несколько запросов. Думаю, Ие Бахметьевой в какой-то момент стало невмоготу справляться со своей страшной тайной. А может, это была личная инициатива академика. Истину теперь не установишь. Все умерли, включая настоящую мать Сережи Висько. Видимо, умерла она от горя, как и ваша. А настоящий отец женат третьим браком, живет в Краснодарском крае. Имеет ли смысл сообщить ему о случившемся? Как считаете?
— НЕ ЗНАЮ.
— Но знали, где добыть ткань. Три девушки погибли в результате вашего с Вайнрух психологического расследования. Что пошло не так, Анна Дмитриевна?
— Я ГОВОРИЛА. ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНАЯ МЕТОДИКА ДАЛА СБОЙ. И НИЧЕГО УЖЕ НЕЛЬЗЯ БЫЛО ИСПРАВИТЬ. ОСТАВАЛОСЬ СДЕЛАТЬ ВСЕ ВОЗМОЖНОЕ, ЧТОБЫ ПОПАСТЬ К ВАМ. И НАБЛЮДАТЬ ЗА ЖЕНЕЙ.
— И заодно приглядеться к красным макам на зеленом поле. Нашли эту ткань в квартире у Бахметьева?
— ЭТО НЕ СОСТАВИЛО ТРУДА. ОТРЕЗАТЬ ОТ НЕЕ НЕБОЛЬШОЙ КУСОК — ТОЖЕ.
— Ткань была куплена в специализированном магазине на улице Комсомола. Два погонных метра. Думаете, он бы всю использовал?
— НЕТ. НЕТ, НЕТ.
— Вы бы остановили его, верю. После того, как ваше чувство мести было бы удовлетворено. Когда тебя сжирает чувство мести, о побочных эффектах — в виде человеческих жертв — не думаешь. Не до них как-то, да?
— ЧТО ВЫ МОЖЕТЕ ЗНАТЬ ОБ ЭТОМ, КОВЕШНИКОВ? ЖЕНЯ БАХМЕТЬЕВ НРАВИЛСЯ МНЕ. ОН БЫЛ ОТЛИЧНЫМ ПАРНЕМ.
— Это не оправдывает его. Я имею в виду девушек. Я имею в виду Яну. И только вы счастливо избежали смерти, не так ли?
— Я БЫЛА БЛИЖЕ К ЖЕНЕ, ЧЕМ К КОЛЕ РАВЛЮКУ. НАМНОГО, НАМНОГО БЛИЖЕ. ВОТ И СПАСЛАСЬ.
— Ну, раз спаслись, тогда объясните мне, почему он убивал женщин? А не мужчин, которые принесли ему столько зла?
— ЖЕРТВЫ В ТАКИХ СИТУАЦИЯХ ВЫБИРАЮТСЯ НЕЛИНЕЙНО. НЕ ЗЕРКАЛЬНО, ПОНИМАЕТЕ. ЗАПУСКАЕТСЯ ВСЕГО ЛИШЬ МЕХАНИЗМ НАСИЛИЯ, А УЖ КАКИМ ОНО БУДЕТ — УБИЙЦА ОПРЕДЕЛЯЕТ САМ. ВСЕ ЖЕНЩИНЫ, ТАК ИЛИ ИНАЧЕ, ПРЯМО ИЛИ ОПОСРЕДОВАННО, БЫЛИ СВЯЗАНЫ С ЯНОЙ. И ВОЗМОЖНО, ОНА САМА, ТАК ИЛИ ИНАЧЕ, ПРЯМО ИЛИ ОПОСРЕДОВАННО, УКАЗЫВАЛА НА НИХ.
— Даже?
— ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНАЯ МЕТОДИКА, Я ГОВОРИЛА. В КАКОЙ-ТО МОМЕНТ ЯНА СТАЛА ОБЛАДАТЬ АБСОЛЮТНОЙ ВЛАСТЬЮ НАД КОЛЕЙ РАВЛЮКОМ. ТАК ЕЙ КАЗАЛОСЬ. ТАК КАЗАЛОСЬ МНЕ.
— А как вам кажется, на сколько статей уголовного кодекса все эти ваши откровения потянут?
— МНЕ ВСЕ РАВНО.
— С другой стороны, вы спасли девочку. И вы правильно сделали, что позвонили тогда мне.
— ЛУЧШЕ БЫ Я СПАСЛА ЯНУ. И ЖЕНЮ БАХМЕТЬЕВА.
— Чтобы его упекли в психушку на веки вечные? То, что его ликвидировали в ходе операции, — самый правильный исход для капитана Бахметьева, поверьте.
— ВСЕ ЗРЯ, ВСЕ. И ЭТОТ ПОДОНОК ШУВАЛОВ НИ В ЧЕМ НЕ РАСКАЕТСЯ. НИКОГДА. МОИ СЛОВА — ПРОТИВ ЕГО СЛОВ. ПРОТИВ ЕГО ДЕНЕГ И ВЛИЯНИЯ. Я НЕ ДОЛЖНА ТАК ГОВОРИТЬ. ТАК ДУМАТЬ. НО ЛУЧШЕ БЫ ДЕВОЧКА УМЕРЛА. А ОН БЫ ЖИЛ ВЕЧНО. И КОРЧИЛСЯ ОТ БОЛИ — КАЖДУЮ МИНУТУ.
— Наша беседа записывается, Анна Дмитриевна.
— ПЛЕВАТЬ.
— Если вас утешит, один из тогдашних насильников написал явку с повинной.
— НЕУЖЕЛИ ЭТА СВОЛОЧЬ РАМИЛЬ АЛИМЖАНОВИЧ?
— Нет. Всего лишь скромный шофер. Дядя Рауд. Иногда инфаркты не проходят даром. Начинаешь думать о душе… Но за давностью лет…
— ИДИТЕ К ЧЕРТУ, КОВЕШНИКОВ.
— Вы мне тоже очень нравитесь, Анн Дмитьнааа… Как думаете, кто круче — зимородок или манакин?..
КОНЕЦ АУДИОЗАПИСИ
notes
Примечания
1
Названия галактик (прим. авт.).
2
Русская свинья (узб.).
3
Сорта узбекских лепешек (прим. авт.).
4
Прекрасный, красавец, прелестное дитя, чудо природы (узб.).
5
Дурак (узб.).
6
Грязнуля (узб.).
7
Мелюзга (узб.).
8
Бабушка (узб.).
9
Обезьяна (узб.).
10
Парикмахерская (узб.).
11
Insecte — насекомое (фр.).
12
Русский (узб.).
13
Курпача — тонкий ватный матрас (узб.).
14
Пряная приправа для плова (прим. авт.).
15
Ладно, хорошо (узб.).
16
Отъявленный лгун (узб.).
17
Охота на лис (анг.).
18
Я люблю тебя (иск. фр.).
19
Как я люблю твой голос (иск. фр.).
20
Санкт-Петербургский музей современного искусства.
21
Шахматисты, в разное время — чемпионы мира по версии ФИДЕ (прим. авт.).
|
