Я - бронебойщик. Истребители танков Владимир Николаевич Першанин
        Война. Штрафбат. Они сражались за Родину
        НОВЫЙ фронтовой боевик от автора бестселлеров «“Зверобои” против “Тигров”» и «Командир штрафной роты». Первый роман об одной из самых опасных воинских профессий - истребителях танков.
        «Ствол длинный - жизнь короткая» - так говорили на фронте о расчетах противотанковых пушек. А у бронебойщиков продолжительность жизни была еще меньше. Противотанковые ружья системы Дегтярева и Симонова массово появились на передовой в самый тяжкий период войны, в конце 1941 года, когда катастрофические потери артиллерии вынудили сделать ставку на это простое, дешевое оружие. Но за каждую победу, за каждый уничтоженный танк расчеты ПТР платили большой кровью. Чтобы подбить немецкий панцер хотя бы в борт, бронебойщикам нужно было подпустить его на 100-200 метров, тогда как танковые экипажи могли безнаказанно расстреливать ПТР издалека, с больших дистанций. Шансы истребителей танков еще уменьшились на второй год войны, когда гитлеровцы резко усилили защиту своей бронетехники, - теперь противотанковые ружья не брали немецкую броню даже в упор, приходилось стрелять по гусеницам, бензобакам, смотровым приборам и даже по стволам танковых орудий, а потом добивать поврежденные панцеры гранатами и бутылками с зажигательной смесью…
        Эта книга - дань памяти смертников Великой Отечественной, ценой собственных жизней выполнявших беспощадный приказ: «Главное - выбить у немцев танки!»
        Владимир Першанин
        Я - бронебойщик. Истребители танков
        Першанин В. Н., 2014
        , 2014
        
        
        )

* * *
        Предисловие
        Март 1942 года …
        Осевший снег скрипел под локтем шинели. Массивное противотанковое ружье ПТРД, стоявшее в выемке бруствера, сейчас кренилось в одну сторону. Кажется, правая сошка от моей возни ушла слишком глубоко в снег.
        Ничего удивительного, играли нервы. Я, младший сержант Андрей Коробов, командир бронебойного расчета, первый раз вступал в бой с вражескими танками. В шинели, несмотря на мороз, было жарко. Мешал одинокий куст, который маячил на мушке, мешал целиться. Кроме того, елозил по дну окопа обледеневший валенок, не давая нужной устойчивости.
        До ближайшего танка - это был чешский Т-38 - ставалось метров четыреста. Немного отставая, шел еще один «чех».
        Вначале машины двигались прямо на окопы нашего отделения, состоявшего из двух противотанковых ружей и ручного пулемета Дегтярева. Командовал нами сержант Травкин, мой старый товарищ по учебному полку и недолгой службе в роте ПТР. Мы оба знали, что четыреста метров - расстояние далековатое для наших ружей. Михаил махнул мне рукой, чтобы я не торопился. Я кивнул в ответ.
        Оба танка слегка довернули влево и устремились на позиции седьмой роты. Как не мудрили командиры, спешно строя оборону, но между батальонами явно обозначилось разряженное пространство.
        Немногочисленная артиллерия полка - батарея «сорокапяток» и батарея легких трехдюймовых пушек - была в основном сосредоточена на флангах. Считалось, что основная линия обороны неплохо защищена пехотой и противотанковыми ружьями. Недавно поступило пополнение. Каски и стволы винтовок торчали через каждые несколько шагов. Пулеметов, в общем, тоже хватало. Хотя большой ли толк от новичков с гранатами и бутылками «горючки», когда на них прут танки?
        Кажется, эти два Т-38 пройдут мимо нас. Я ощущал, как сильно бухает сердце, а спина взмокла от ожидания. Оба танка двигались довольно быстро, стреляя на ходу из пулеметов и орудий. Если продолжат путь в этом направлении, их встретит огнем короткоствольная полковая пушка. Не бог весть какая защита, но все же артиллерия с бронебойными снарядами. Броня у Т-38 всего 25 миллиметров. «Полковушка» возьмет ее за полверсты. Ну, катите, не сворачивайте!
        Так загадывал я, и того же наверняка желали Михаил Травкин, наши помощники и расчет «дегтярева» во главе с конопатым суетливым Родионом Шмырёвым. Но оба танка вдруг круто развернулись, выбросив на полном газу облако снежного крошева и дыма. Теперь, увеличив скорость, они шли прямо на нас.
        Чешские Т-38 считались легкими танками. На занятиях в учебном полку о них отзывались с пренебрежением, как и о большинстве вражеской техники. Пушка калибром всего 37 миллиметров, броня так себе, двигатель карбюраторный, работает на бензине, который легко воспламеняется.
        Однако я отчетливо ощущал, что даже девять тонн головной машины сотрясают землю, а танки увеличиваются по мере приближения до огромных размеров. Звонко хлопнуло ружье в окопе сержанта Травкина. Рановато… А потом будет поздно.
        - Стреляй, - шептал мой второй номер Гриша Тищенко. - Раздавят они нас, и «полковушка» чего-то молчит.
        И совал мне под нос новый патрон, хотя ружье было заряжено. Я выдохнул, и палец сам собой надавил на спуск. Удивительно, но отдачи я не почувствовал, хотя она буквально отбрасывает стрелка назад.
        Куда ушла пуля, я не разглядел. Затвор открылся автоматически, выбросив дымящуюся гильзу. Тищенко сунул новый патрон и потянулся за другим. Танк отреагировал выстрелом из пушки. Снаряд взорвался с недолетом, фонтан снежных комьев и свист осколков заставили нас пригнуться.
        Снова выпрямившись, оглянулся на окоп Михаила Травкина. Там плясали брызги мерзлой земли и снега. Пулемет с танка работал вовсю. Господи, куда же целиться? Разве это легкий танк? Целая громадина, окутанная вспышками огня. Немецкие танкисты сами показали цель. Делая быстрый поворот, ближний ко мне Т-38 повернулся боком.
        Я забыл наставления, плакаты, где красными стрелками указывались наиболее уязвимые места этих танков. В глаза бросились крупные и мелкие колеса, пружины, скопление лязгающих крутившихся деталей. Я вел огонь по вражескому танку впервые. Но сыграли свою роль многочисленные занятия в учебном полку, а особенно появившееся откуда-то чутье: «Бей сюда!» Зеленый огонек трассера рассыпался искрящимися брызгами между задних колес.
        Танк прошел несколько метров, не сбавляя скорости. Но в ходовой части что-то хрустело, лопалось, отвалилась небольшая железяка.
        Машина вдруг остановилась как вкопанная, дернулась, сумела проползти пару метров и замерла на месте. Сразу с удвоенной силой заработали оба пулемета, захлопала пушка в лихорадочно вращающейся башне.
        - Бей еще! - кричал помощник Гриша Тищенко.
        Снаряд взорвался совсем рядом, забив уши звоном, на голову обрушился ком снега. Невольно нырнули в окоп, а когда высунулись, увидели - танк дымит.
        Башня уже не вращалась, виднелась пробоина от снаряда, а из люков лезли танкисты. Они сделали это вовремя. Полковая «трехдюймовка» всадила еще один снаряд в башню, и очередного танкиста буквально вышвырнуло наружу. Глухой шлепок, и тело неподвижно замерло на земле. Это был враг, но от такого смертельного шлепка мне стало не по себе. Тело переломало и сплющило, сорванная круглая каска, звеня, катилась по льду.
        - Наш танк добивают! - возбужденно кричал Гришка.
        - Второй идет…
        До второго Т-38 оставалось не больше сотни метров. Было непонятно, как быстро он сближался с нами. Из-под гусениц летели фонтаном мелкие и крупные комья снега, перемешанного с прошлогодней травой. Я выстрелил, не успев толком прицелиться.
        Расчет Травкина и пулеметчики уже нырнули в окоп, следом мы с Тищенко. В тот период еще не было принято рыть траншеи, большинство бойцов сидели в своих индивидуальных окопах. Принять какое-то коллективное решение не было возможности. Господи, как он ревел, этот Т-38, перемахивая через окоп Миши Травкина!
        Не, это не легкий танк, а громадина, от которой трясется земля, внутренности, и хочется забиться в нору поглубже. В нише лежало штук шесть противотанковых гранат. РПГ-40. Знаменитые «ворошиловские килограммы», каждая весом 1200 граммов. По заверениям командиров, способные проломить днище немецкого «панцера» или разорвать гусеницу. Но я и Гришка про них забыли.
        Клубился дым отработанного бензина, мотор урчал и ревел, словно пожирал кого-то, трещали пулеметы. Я все же высунулся и увидел, как танк вращается, вминая гусеницами окоп Травкина и его помощника. Он же их раздавит, сплющит! Я наконец вспомнил о гранатах. Ниша, где они лежали, обвалилась. Нашарил одну из них, вытер о рукав, отогнул усики и выдернул кольцо.
        Теперь тяжеленная РПГ-40 конструкции Пузырева становилась опасной, как гадюка, и могла взорваться при малейшем толчке. Надо срочно бросать, но для этого необходимо встать во весь рост. Считай, под пули.
        Чтобы решиться на это, понадобилось пять-шесть секунд. И еще мне показалось, что я слышу крики о помощи. Миша Травкин был родом из-под Пензы, почти земляк, и сейчас эта железная паскуда убивала его. Танк лупил сразу из двух пулеметов и не давал много времени, чтобы хорошо прицелиться. И все же я швырнул РПГ изо всех сил, даже привстав на носок.
        Башня с массивным командирским люком и пулеметом справа от пушки крутанулась в мою сторону мгновенно. Ствол пулемета (у них ленты по 250 патронов) сверкал непрерывными вспышками. Я успел брякнуться на дно окопа, следом полетел сметенный густой трассой бруствер.
        Не знаю, кто командовал этим Т-38. Наверное, какой-нибудь ушлый фельдфебель, хорошо повоевавший. Моя граната, не долетев метров трех, все же встряхнула танк. Он сумел бы достать меня из своего орудия, но короткоствольная полковая пушка калибра 76 миллиметров, которая подожгла первый танк, показалась немцу более серьезной опасностью, чем загнанный в окоп долговязый русский сержант.
        Он вложил в нее два снаряда. Пушку встряхнуло, раскидало расчет. Но калибр танкового орудия был слишком мал (снаряд весил всего 650 граммов). Чтобы вывести из строя полковую «трехдюймовку», требовалось прямое попадание.
        Немецкий механик-водитель, забыв про все, яростно крутил машину, смешивая с землей окоп сержанта Травкина и его помощника. Торчало согнутое пополам потивотанковое ружье. Немец слишком увлекся, желая раздавить, намотать на гусеницы тела русских.
        На какое-то время танк стал неподвижной мишенью и вполне мог поймать снаряд из поврежденной, но еще способной вести огонь «полковушки». А тут еще сержант (то бишь я), который мог бросить следующую гранату.
        Это понял командир танка и заставил механика оставить в покое уже раздавленный окоп. Машина тяжело выползла из месива размочаленной земли и снежной каши. Ненависть немецких танкистов невольно передалась мне. Я отыскал еще одну гранату и, очистив ее от грязи, приготовился бросить, не задумываясь, долетит она до цели или нет.
        В этот момент чертов Т-38 все же всадил фугасный снаряд точно в щит нашей пушки. Ее подбросило, разорвало, как картонку щит, раскидало остатки расчета.
        Я швырнул гранату, но экипаж Т-38 не дал мне даже размахнуться. Башня мгновенно развернулась в мою сторону, а пулемет обрушил плотным пучком пуль остатки бруствера.
        Из окопа неподалеку вел огонь станковый пулемет, отсекая пехоту. Танк разбил его двумя выстрелами из пушки. Я чувствовал всем телом, что сейчас немец движется к нашему окопу. Тщетно шарил в рыхлой земле пополам со снегом, пытаясь отыскать еще одну гранату. Гриша Тищенко смотрел на меня полуобморочными глазами и ничего не соображал. Но Т-38 почему-то обошел нас стороной.
        Возможно, фельдфебель приказал механику: «Не приближайся к этой норе, а то словим гранату или бутылку с «молотовским коктейлем». Пехота их добьет».
        Но, оглянувшись вокруг, танкисты увидели, что дела обстоят не так удачно, как они рассчитывали. На левом фланге атаку отбили.
        Там дымил более мощный танк Т-3 с поврежденным двигателем и пробоиной в башне. Его буксировал подальше от русских позиций другой Т-3, а бронетранспортер «Ганомаг» пятился, огрызаясь огнем двух своих пулеметов. Подбитый танк обстреливало целое отделение бронебойщиков. Несколько зажигательных пуль угодило в двигатель, который вскоре вспыхнул. Горевший танк срочно отцепили и оставили неподалеку от наших позиций.
        Тем не менее Т-38 на участке второго батальона продолжал наступать и приблизился к линии ротных окопов. Из них выскакивали бойцы, бежали к редкой березовой роще. Пулеметы свалили несколько человек, но с правого фланга ударили две «сорокапятки».
        Стреляли они издалека, однако снаряды летели довольно точно. Один взрыхлил снег возле гусениц и ушел рикошетом в трех шагах от танка. Другой прошел совсем рядом.
        Командир танка дал приказ прекратить атаку. Если отступает командир взвода на своем Т-3 с более толстой броней, то легкому Т-38 здесь тоже делать нечего. Двигаясь довольно быстро задним ходом, чешский танк продолжал обстреливать окопы, прикрывая отступающий пехотный взвод. По пути он хотел всадить снаряд в окоп, откуда в него бросали гранаты, но подстегивал огонь «сорокапяток».
        Я растолкал Тищенко и стал перезаряжать ружье. Патроны были облеплены землей. Пока протерли несколько штук, Т-38 развернулся и успел уйти метров на двести пятьдесят. Я выстрелил вслед дважды, кажется, промахнулся. Машина отступала быстро, делая зигзаги, да и сказывалось напряжение.
        Стал целиться снова, но из низины вынырнули трое немцев в длинных теплых шинелях. Почему они задержались - непонятно. Расстояние до них было метров восемьдесят. Я, не раздумывая, пальнул в ближайшего, стрелявшего на ходу из автомата. Немец упал, но тут же вскочил. Гриша Тищенко совал мне новый патрон:
        - Уйдет, бля… Бей гада!
        Забыв про танк, впрочем, он ушел уже далеко, я выпустил по фрицам еще две пули. Но они бежали так быстро, что я не успевал ловить их в прицел. Да и бестолковое это занятие, палить из противотанкового ружья по убегавшим немцам. Наверное, я и Гришка не пришли в себя после рева моторов, пулеметных очередей в упор. Зато опомнилась шестая рота, за которой было закреплено наше отделение. Поднялась стрельба, заработали сразу три пулемета, хотя фрицы уже скрылись.
        Неподалеку горел танк, растапливая вокруг себя снег. Что-то шипело, пахло горелым мясом.
        - Снаряды, кажись, шипят, - вглядываясь в огонь, опасливо предположил Гриша Тищенко.
        - Они уже взорвались, - ответил я. - Это немецкий танкист поджаривается. Идем наших откапывать.
        Когда вылез из окопа, увидел среди редких кустов краснотала убитого немца в длинной шинели. Может, я в него угодил? Хотелось глянуть, но к нему за трофеями уже бежали бойцы из шестой роты. А нам надо было срочно откапывать товарищей, которых так ожесточенно давил немецкий танк.
        На тело командира отделения Михаила Травкина было жутко смотреть. Облепленного мокрой землей и снегом, сержанта измяло и раздавило, голова ушла в плечи. Когда сняли сплющенную каску и шапку, то ушанку я сразу надел на место. Треснул, вскрылся череп. Шапка хоть как-то прикрывала месиво спутанных волос, крови и еще чего-то серого.
        Второй номер расчета уцелел, но был словно не в себе. Его трясло, из носа тянулась черная застывшая струйка. Помогать нам не пытался, а молча лез из окопа, барахтаясь в месиве земли и снега, пропитанном кровью.
        Мы помогли ему вылезти и усадили в запасной окоп. Там хоть не так задувал ветер, который мы ощутили только сейчас. Тело сержанта отнесли подальше. Я достал из кармана документы, письма, складной нож и кисет с махоркой. Кисет был мокрый, я отбросил его.
        - Пригодится, - тут же подобрал махорку Тищенко. - Чего разбрасываешься? Без курева сидим.
        Подошли, глянули на вражеский танк. Сейчас он не казался страшным. Осел, башню сковырнуло на край опорной плиты. Один танкист догорал, и уже не шипел, превратившись в обугленное подобие человеческого тела.
        - Второй внутри остался, - тыкал пальцем в черное отверстие под башней пулеметчик Шмырёв. - А двое смылись.
        - Чего ж ты их не подстрелил? - спросил я.
        - Пулемет заело. Диск выпустил, а запасной после первой же очереди замолк. Затвор ни туда ни сюда. А танк ты хорошо подковал. Если бы не остановил, пушкари могли и не попасть.
        Здесь же толпились с десяток красноармейцев. Один из них уже повесил на плечо трофейный автомат. Мне бы он пригодился больше, потому что таскать двухметровое ружье и одновременно винтовку было неудобно.
        - Дырки от нашей пули в мертвяке не видел? - спросил я у бойца.
        Тот, видимо, опасаясь, что я заберу автомат, отошел на несколько шагов.
        - В нем много дырок. Из пулемета, наверное, засадили.
        Я хотел сбегать и глянуть, чьи пули достали автоматчика, но появился командир роты лейтенант Ступак. Небольшого роста, головастый, в шапке-кубанке. Его сопровождал ординарец с автоматом. Тоже осмотрел танк, затем повернулся ко мне:
        - Ты почему из своей кочерги по фрицам, а не по танку стрелял?
        - Автоматчики слишком близко подобрались, - ответил я. - А винтовку землей завалило.
        - Против живой силы противника, - грамотно заметил Ступак, - у тебя «дегтярев» в отделении имеется. Или его тоже землей засыпало?
        Подводить не слишком опытного пулеметчика Родьку Шмырёва я не стал.
        - Есть «дегтярев», только тут такая каша заварилась. Погиб командир отделения товарищ Травкин, а помощника сильно контузило.
        - Он погиб, а ты что в это время делал?
        Ступак не был моим непосредственным начальником. Просто отдельную роту противотанковых ружей вместе с имевшимися у нас пулеметами распределили по батальонам. Наше отделение попало в шестую роту второго батальона.
        - Мы в это время стреляли. Этому танку в ходовую часть пулю вложили. Он сразу встал, и пушкари его подожгли.
        - Ты к артиллерии не примазывайся. Что-то я ваших пробоин не вижу. Вон две дырки от трехдюймовых снарядов, а ваши где?
        Я ничего не ответил, только поглядел на лейтенанта, вытер пот со лба и отвернулся. Тянуться перед ним после боя с танками и гибели товарища я не собирался. Ступаку мой взгляд, как бы свысока, не понравился. Я был ростом сто восемьдесят, а ротный - сто шестьдесят с небольшим.
        - Правда, попали, - влез в разговор Гришка Тищенко. - Сам видел, как мелкие железяки брызнули. Он дернулся, встал, тут его из пушки и добили.
        Покачивая перед моим носом коротким пальцем, ротный выговаривал, будто не слыша Тищенко:
        - Первый танк упустили, второй могли бы взять. Промазал, а потом по пехоте стрельбу бронебойными пулями устроил. Ладно, приводите в порядок окопы. Ружье у вас одно осталось, зато гранаты есть. Быть наготове.
        Лейтенант был раздражен. Подбитый танк припишет себе командир батареи полковых «трехдюймовок». А рота Ступака застрелила единственного немецкого автоматчика, потеряла «максим», шесть человек убитыми и восемь эвакуировали в санбат. Да еще люди от танка убегать кинулись. Комбату, конечно, все доложат, и тот ткнет его носом в «умелое руководство».
        Если бы ротные бронебойщики сами танк подбили, все было бы нормально. Но, кроме паники да пустой стрельбы, хвалиться нечем. За потери с него спрашивать не станут, подумаешь, четырнадцать человек убыли. Не принято в Красной Армии за потери ругать. А за упущенный танк комбат подковырнет обязательно.
        Когда отошли подальше, ординарец на раздраженную ругань лейтенанта деловито возразил:
        - Ну, ей-богу, товарищ лейтенант, чего душу себе травите? Атаку отбили, запишем танк с экипажем себе плюс автоматчика. Еще пять или шесть раненых фрицы с собой уволокли. Не так плохо и воевали.
        Вскоре пришел наш непосредственный начальник, старший лейтенант Зайцев Тимофей Макарович. Он готовил нас в учебном полку, а позже, когда формировали отдельные роты противотанковых ружей, был направлен на фронт во главе одной из рот.
        Зайцев другой человек. Полная противоположность Ступаку. Сняв шапку, постоял над телом Михаила Травкина, затем осмотрел сгоревший танк. Металл немного остыл. Приблизившись, сразу разглядел попадание бронебойной пули и похвалил меня:
        - Врезал, куда надо, молодец. А чего второй танк упустил? У Т-38 броня слабоватая, мог бы насквозь просадить.
        - Растерялся, - откровенно признался я. - Рев, грохот, снаряд рядом взорвался. Из пулеметов весь бруствер снесли, едва нырнуть с Гришкой успели.
        - Бывает. Считайте, для вас сегодня крещение. Первая стычка с «панцерами». Можно их бить?
        - Можно, товарищ старший лейтенант, - вразнобой, без особой бодрости отозвалось поредевшее отделение.
        Все невольно поглядывали на смятое тело сержанта Травкина. Страх еще не прошел. Зайцев осмотрел заклинивший ручной пулемет, покачал головой:
        - Родион, я ведь тебя предупреждал. Перегрел «дегтярева». Одной очередью диск выпустил?
        - Может, двумя…
        - Думай головой. Выбей гильзу и хорошенько прочисть ствол. Ты же прикрытие для бронебойщиков!
        Оглядев еще раз отделение и, уловив унылый настрой бойцов, сообщил, что не так все и плохо. Полк атаку отбил. Сожгли два танка и бронеавтомобиль. Первый батальон уничтожил полтора десятка фашистов.
        - А наших сколько погибло? - вырвалось у меня.
        - Потери есть, - смешался Зайцев. - На то и война.
        В течение недолгого боя полк потерял более сорока человек убитыми. Хотя атака была так себе: четыре танка, несколько бронетранспортеров и не больше батальона немецкой пехоты. Нахрапом полезли, надеясь на свои танки. Но ничего не получилось.
        - Нам бы еще одно ружье вместо разбитого, - кивнул я на согнутое дугой ПТР покойного Травкина.
        - В ближайшие дни не обещаю. Обходитесь, чем есть. Гранаты и бутылки с КС (горючей жидкостью) старшина принесет. А ты, Коробов, принимай должность командира отделения.
        - Есть, - козырнул я.
        В небе поднималось мартовское солнце, но подмораживало крепко и, не переставая, дул холодный, совсем не весенний ветер. В качестве командира отделения я проверил окопы, приказал почистить все оружие и патроны для противотанковых ружей. После выстрела гильзы иногда раздувает, а если попадет земля, хоть молотком по затвору бей.
        На подбитый Т-38 пришел поглазеть комсорг полка Валентин Трушин в овчинном полушубке и планшетом. С немецкой стороны полетели первые мины, месть за неудачную атаку и понесенные потери. Комсорг, имевший звание политрука, поспешил убраться, наскоро похвалив бронебойщиков.
        - Катись, катись, - желчно пробормотал вслед ему Родион Шмырёв. - Жаль, раньше тебя здесь не было. Обосрался бы, точняк.
        Начинался обычный день долгой, пока не слишком удачной для нас войны. Март сорок второго - тяжкое время. Хоть и дали немцам по зубам под Москвой, но дела на фронтах неважные. Наступление под Москвой выдохлось, Ленинград по-прежнему в блокаде, а немецкие войска наносят удары то в одном, то в другом месте.
        Глава 1
        Мы не ждали войны
        Оглядываясь назад, вспоминаю - мы не слишком задумывались, будет война или нет. Хватало других забот, жизнь в селе была не легкая, работа с утра до вечера. А женщины вообще в четыре утра вставали, на утреннюю дойку или печь хлеб для всей семьи.
        Наша большая семья: мать с отцом, дед с бабкой и пятеро детей - жила на кордоне. Или на Выселках, как чаще называли маленький хуторок, расположенный в шести верстах от нашего родного села Гремячино. В селе жили до двадцать девятого года. Потом пришлось переселиться на кордон.
        Мой отец, Василий Иванович Коробов, как я считаю, был человеком незаурядным, энергичным. Не помню, сколько классов он закончил, но имел трезвый, рассудительный ум. Читал газеты, иногда книги, к которым приучил и меня. Вместе с небольшой бригадой отец с ранней весны и до заморозков занимался строительством домов, коровников в нашей Ульяновской и соседних областях. По деревенским понятиям, зарабатывала бригада прилично.
        Зимой он тоже не сидел без дела, занимался всяким ремонтом, делал сани, телеги. Вместе с ним работал мой старший брат Антон. Хоть и хорошие в большинстве люди живут в деревне, но зависть портит людей сильно. Смешно сказать, всякой ерунде завидовали. Привез отец из города зеркало и швейную машинку, соседи зашептались - разбогател Василий Иванович, кулаком сделался.
        В семье трое сестренок, мы с братом да деду за семьдесят. Как бы старательно отец ни трудился (мама занималась хозяйством и детьми), но многое мы позволить себе не могли. Мясо - по воскресным дням и праздникам, селедка - за лакомство, а основная еда - картошка. Как все дети, мы любили сладкое, но конфеты видели редко, да и чай пили слегка подслащенный.
        Сахар считался дефицитом, и купить его можно было лишь в городе. Правда, хлеба до поры хватало. Пекли сами в русской печи на капустных листьях. Когда мама вынимала подрумяненные, только что испеченные круглые ковриги, по избе такой аппетитный дух шел!
        До сих пор вспоминаю наши ранние семейные завтраки, слюна набегает. Хрустящий ноздреватый хлеб, кружка молока, ничего вкуснее не надо! Имелась у нас корова, лошадь, штук пять овец да куры. Иногда разводили гусей, но с ними было много возни. В общем, жили средне.
        Когда началась коллективизация и крестьян стали сгонять в колхозы, на отца крепко нажали. Строители и в своем селе требуются, а ты по чужим краям мотаешься, деньгу сшибаешь. Пригрозили отобрать приусадебный участок, даже дом. Уже вовсю шло раскулачивание. Середняков, вроде нас, тоже прижимали.
        Помню, так сильно увеличили налог на молоко, что нам почти не оставалось. Если раньше мы откармливали каждый год поросенка, то сейчас едва не половину мяса требовалось сдавать в доход государства. А председатель колхоза (уличная кличка Опенок) обещал, потрясая кулаком:
        - Еще не то будет! Всех вас, кровососов, к ногтю прижмем.
        Опенок крепко запивал, в хозяйстве не разбирался. Дурная получалась коллективизация. Зерно свезли по приказу в большой амбар, отрапортовали в район о выполнении и забыли. Там оно за зиму почти все сгнило.
        Уход за общественным скотом велся через пень-колоду. Бабы плакали, когда подыхали на колхозной ферме их исхудавшие коровы.
        Отец, понимая, что в покое нас не оставят, был согласен вступить в колхоз - ему обещали бригадирскую должность. Но заупрямилась мама - не хотела отдавать в коллективное стадо корову и бычка, не говоря уже о лошади. Чтобы от нас отстали, переехали на кордон, где требовалась должность помощника лесничего.
        Отца взяли охотно, зная, что он работник добросовестный и честный. Жалованье положили просто смешное, но в колхозе и того не платили, а здесь сами себе хозяева. Когда уезжали из села и заколачивали досками окна в доме, вся семья плакала. Но деваться некуда.
        На кордоне, кроме лесничего и нас, жили еще две большие семьи, беженцы из Крыма. Место было глухое, кругом лес, дорога до села кое-как накатанная, да две речки надо вброд переходить. Весной в период разлива жили как на острове. Речки хоть и мелкие, но бурливые.
        У детей на кордоне образование обычно заканчивалось после четвертого или пятого класса. В школу начинали ходить тогда с восьми лет, а в двенадцать-тринадцать и мальчишки, и девки уже вовсю трудились по хозяйству. Отец хотел, чтобы мы получили образование. Провожал нас, переправлял на лодке. В результате я и сестра Таня закончили по шесть классов. Неплохо для такого глухого места.
        Года два я помогал отцу, пас скотину, работал на сенокосе. Затем меня приметил бригадир лесорубов. В шестнадцать лет я был рослым и физически крепким. Предложил пойти работать на лесозаготовки. Предприятие (или артель) считалось государственным, мне срочно выписали паспорт, и я стал трудиться наравне со взрослыми мужиками.
        Хвалиться не буду, но я всегда брал пример с отца. Не пил, старался работать на совесть и вскоре стал числиться в передовиках. Начальник лесоучастка помог закончить мне заочно седьмой класс и обещал дать направление в техникум.
        В то же время я не хочу приукрашивать нашу жизнь. Очень не сладко порой приходилось. Умерла от сильной простуды младшая сестренка. Надеялись вылечить домашними средствами: горячим молоком с медом, дышать горячим паром над картошкой. Когда поняли, что дело плохо, кинулись за фельдшером. Пока перебрались по весеннему тонкому льду да уговорили фельдшера прийти к нам, сестренка умерла.
        Старший брат Антон, которого отец очень любил, вдруг заявил, что нашел невесту, хочет жениться и переехать в село. Все можно было решить по-мирному, но Антон хорошо выпил, заявил, что больше не хочет жить в лесу, как бирюк. Нас, жителей кордона, действительно называли бирюками и поддразнивали.
        Отец попросил подождать до зимы, но Антон, которого торопила невеста, твердил, что ему надо успеть до холодов привести в порядок дом. Отца крепко задело, что сын самовольно распоряжается семейным домом в селе, и они крепко поругались. Антон просто сбежал, прихватив лишь свою одежду.
        Без Антона сразу стало пусто. Он был добродушный парень (лет на семь старше меня), хорошо пел, мы все любили его. Отец с матерью сходили в Гремячино, помирились с Антоном и познакомились со сватами. Сыграли свадьбу. Там я первый раз целовался с девушкой, даже ходил пару раз на свидание.
        Село по сравнению с нашим крохотным поселком казалось мне веселым, уютным местом. Я решил, что тоже уеду в Гремячино или в райцентр. Антон стал работать в колхозе. Жили они бедновато, но я видел, брат любит свою жену, а это главное.
        Моя мечта уехать так и не осуществилась. Умер дед, мы с отцом остались единственными кормильцами в семье. Как бросить маму и сестренок? Сестрам перед войной лет по двенадцать-тринадцать исполнилось. Заработки в семье были уже не те, хоть и не голодали (выручали лес и огород), но семья пообносилась, дом требовал ремонта.
        И тут война. Как обухом по голове. Если разобраться, чего мы знали об окружающем мире? Много говорили о Гражданской войне в Испании. Наизусть выучил стихотворение «Гренада» Михаила Кольцова. Оно брало за душу. Никто не задумывался, зачем надо ехать в Испанию, раздавать землю беднякам, если у нас самих с этой землей толком не справлялись.
        Пролетела Финская война, в которой погибли и поморозились несколько человек из Гремячино и окрестных сел. Финляндию мы победили, хотя, по слухам, погибли там тысячи бойцов Красной Армии.
        Деревня в политику сильно не вникала. Можно было нарваться на неприятности, да и работали все с утра дотемна.
        Когда-то Гитлера ругали, а Германию называли фашистской. Звучали имена борцов за свободу Эрнста Тельмана и Клары Цеткин. Потом немцы стали друзьями, в газетах исчезли карикатуры на Гитлера, а злейшими врагами стали Англия и прочие страны капитала, где нещадно мордуют рабочий класс.
        Ну, а мне какая политика? Рабочий день на лесозаготовках длился часов десять. Порой ночевать домой не приходил, чтобы не шагать по снегу три или пять километров после тяжелой смены. Оставался вместе с другими в конторе, где имелось небольшое общежитие.
        Кроме воскресенья, 22 июня 1941 года, когда Молотов объявил о нападении на нас фашистской Германии, запомнился понедельник, 23 июня, первый день призыва. В тот день из райцентра привезли несколько десятков повесток.
        Пиликали гармошки, плакали женщины, а пьяные компании ходили в обнимку по деревне. Стучали кулаками в грудь, грозили насадить фашистов на штыки, а из репродуктора неслись берущие за душу слова новой песни «Вставай, страна огромная…». Я все это видел, потому что всей семьей пришли провожать Антона. Жена у него готовилась рожать второго ребенка. Кричала на проводах, как по покойнику.
        - Да не плачь ты, Надя, - успокаивал ее Антон. - Война недолгой будет.
        Долгой - недолгой, а немцы продвигались вперед быстро. Все это объяснялось в газетах вероломным и неожиданным нападением. К началу сентября немцы захватили сотни километров советской территории. Взяли такие крупные города, как Минск, Витебск, Смоленск, Чернигов. Сильные бои шли на подступах к Киеву.
        От брата, да и от большинства деревенских парней вестей почти не приходило. В первые недели написали по одному-два письма, некоторые выслали фотокарточки в военной форме - и тишина, будто в омут канули. В августе был призван отец. Тоже прислал пару писем, и долгое молчание.
        Мне исполнилось двадцать лет в мае сорок первого, но я пользовался отсрочкой от призыва, как работник оборонной отрасли. Длилось это недолго. В сентябре получил повестку и был призван в Красную Армию.
        Два месяца учился в Инзенских лагерях в учебном полку на пулеметчика. Строевая подготовка, уставы, политзанятия, строили бараки - казармы для новобранцев. Стреляли из боевых винтовок всего один раз - три патрона на человека.
        - Много мы чему научимся, - бурчали недовольные парни. - Поэтому и бьют нас немцы.
        Политработники убеждали в обратном. Фашисты несут огромные потери. Наши войска, преодолев последствия вероломного нападения, наносят врагу крепкие удары. Приводились сказочные цифры немецких потерь. Но факты говорили обратное. К ноябрю бои шли на подступах к Москве, был окружен Ленинград, а линия фронта приближалась к Ростову, Туле, Калинину - половина России под немцами.
        В последних числах ноября срочно сформировали отдельную команду. В считаные дни собрали триста человек и отправили в Куйбышев (Самару). В эшелоне обсуждали, спорили, что предстоит впереди.
        Приглядевшись к соседям по вагону, увидел, что выбрали парней и мужиков физически крепких, все имели образование шесть-семь классов и больше. Высказывались разные предположения:
        - Может, в авиацию?
        - Похоже на то. Бортстрелки на пулеметные установки. Поэтому и зрение снова проверяли.
        - А может, во флот? - мечтали другие. - Там лучше, чем в пехоте. Кормят хорошо.
        В товарных вагонах с печками-буржуйками мы ехали трое суток, хотя в хорошее время от станции Инза до Куйбышева езды всего один день. Пропускали эшелоны, идущие на запад, то бишь на фронт.
        Те, кто постарше, держались своей компанией. Особого оживления среди них не чувствовалось. Скорее равнодушное ожидание. У старших имелись какие-то другие сведения о военных действиях. Однажды я услышал, как мужик лет тридцати пяти, не скрывая злости, делился со своими спутниками:
        - На убой всех везут. Люди говорят, немцы одних пленных тысячные колонны по дорогам гонят.
        Остальные в компании его поддержали. Говорили, что у германцев сильная техника, авиация, бьют они наши войска, как хотят.
        - За что голову класть? - услышал я и такую фразу. - За сраные колхозы?
        В общем, поголовным патриотизмом в тот период не пахло. Я вспомнил этот подслушанный разговор много лет спустя, когда узнал, что в первый год войны попали (или сдались) в плен три с лишним миллиона моих соотечественников, бойцов Красной Армии. Кроме героизма и самопожертвования было и нежелание воевать. Ничем другим не объяснишь массовую сдачу в плен красноармейцев в начале войны.
        Учебный полк, куда я попал, находился неподалеку от Куйбышева. Волга, живописные Жигулевские горы, а поселок рядом с нами назывался Яблоневый Овраг.
        Выяснилось, что в армию поступило новое вооружение - противотанковые ружья. Они способны пробивать броню всех немецких танков, и будущие расчеты готовят из лучших, физически крепких и смелых новобранцев.
        Я попал в первый взвод первой учебной роты. Прибытие на место учебы совпало с наступлением наших войск под Москвой. Настроение будущих курсантов поначалу было приподнятое, едва не восторженное.
        Во-первых, мы теперь не просто курсанты, а самые лучшие и смелые, которым доверили новейшее оружие. Немцев бьют под Москвой, и радио каждый час торжественным голосом диктора Юрия Левитана сообщало о стремительном продвижении наших войск. Освобождены города Сталиногорск, Калинин, Клин, Елец и множество населенных пунктов.
        Политрук учебной роты читал сообщения об успехах Красной Армии. Только за первые пять дней контрнаступления потери врага составили 30 тысяч убитых, уничтожены и захвачены более 500 танков, 4000 автомашин, 400 орудий.
        Но вскоре радостное настроение сменилось на будничные, довольно тяжкие заботы. Зима 1941/42 года не была особенно суровой. Морозы стояли за двадцать, как обычно в этих краях. Но люди по ночам мерзли. В огромной казарме размещались две роты по двести человек и топились две небольшие печки.
        К утру вода в ведрах покрывалась коркой льда. Спали одетые, накрывшись, кроме одеял, потертыми шинелями второго срока. С одеждой тоже было плоховато, особенно с обувью.
        Не хватало валенок. Выдавали ботинки размера на два больше, совали туда газеты, обматывали ноги двойными портянками. Впрочем, днем мерзнуть не давали - все делалось бегом. Противотанковые ружья, запущенные в производство еще в сентябре, выпускались пока небольшими партиями. На роту выдавали одно ПТР системы Дегтярева. И в течение дня его по очереди изучали все четыре взвода.
        Больше занимались по плакатам, о боевых стрельбах и речи не шло. Противотанковое ружье системы Дегтярева представляло собой странное оружие: общая длина два метра, массивный ствол с дульным тормозом, рукоятка, приклад и сошки. Все как-то примитивно, похоже на самоделку.
        Но тяжелые патроны с массивными головками смотрелись солидно. Плакаты утверждали, что на сто метров пули пробивают 40 миллиметров брони, а на пятьсот метров - 25 миллиметров. Учитывая, что броня большинства немецких танков не превышала эту толщину, мы вполне могли с ними справиться. Ружье системы Дегтярева весило 17 килограммов, было однозарядным. При выстреле сильная отдача открывала затвор и выбрасывала гильзу. Вставляй следующую и снова целься. Поэтому скорострельность этого ружья (ПТРД) была довольно высокая: до десяти выстрелов в минуту.
        На вооружении армии состояло еще одно противотанковое ружье - самозарядное системы Симонова (ПТРС). Оно было такого же калибра, но имело магазин на пять патронов и обладало большей скорострельностью. ПТРС я видел только на плакате. В начале учебы ни одного экземпляра самозарядного ружья в учебном полку не было.
        Как я понял, выпуск этих ружей налаживался медленно. В одних источниках говорилось, что за 1941 год было выпущено всего 600 ПТРД и 80 штук ПТРС. В других справочниках утверждалось, что за этот период выпустили 17 тысяч ружей системы Дегтярева и 77 штук ПТРС. В любом случае в конце сорок первого года противотанковых ружей в армии не хватало, но производство их увеличивалось быстрыми темпами.
        Фамилию командира учебной роты я не запомнил. Кажется, это был старший лейтенант, которого я изредка видел на поверках. Он был загружен организационными и хозяйственными делами, двести курсантов - не шутка.
        Зато с нами постоянно находился командир взвода лейтенант Зайцев Тимофей Макарович. Несмотря на свои двадцать восемь лет, был он наполовину лысый, по характеру спокойный и рассудительный. Может, потому, что службу начинал рядовым красноармейцем.
        Затем остался на сверхсрочку, закончил курсы младших лейтенантов, участвовал в Финской войне. Оттуда вернулся с обмороженными пальцами, медалью «За боевые заслуги» и убежденностью, что мало в любой войне героического, а вот крови, грязи и животной жестокости хватает с избытком.
        Много позже, уже на фронте, он поделится со мной воспоминаниями о той короткой войне.
        Запомнились ему атаки по закопченному гарью рыхлому снегу. Как простуженно и хрипло кричал ротный капитан:
        - Рота, слушай команду! Вставить запалы в гранаты.
        Красноармейцы доставали из подсумков увесистые РГД-34, согревали дыханием побелевшие от мороза пальцы и заученными движениями быстро вставляли запалы. Затем снова надевали теплые трехпалые рукавицы и напряженно ждали главную команду:
        - Рота, встать! В атаку!
        Поднимались на негнущихся ногах и шли, убыстряя шаг сплошной цепью. По тогдашним уставам даже под самым сильным огнем нельзя было залечь и на секунду. Бежали, если можно назвать бегом, запаленные скачки по снегу тепло одетых бойцов, в валенках, ватных штанах и длинных шинелях с вещмешками за спиной.
        Кричать «ура» сил не оставалось. Кто-то стрелял на ходу, не целясь, старались не смотреть, как падают вокруг товарищи. Сильным был встречный пулеметный огонь, и метко били из винтовок чёртовы «лопари», готовые насмерть стоять за свою каменистую лесную землю и бесконечные озера.
        Когда сближались, финны в большинстве своем рослые крепкие парни, поднимались навстречу и, не колеблясь, вступали в рукопашный бой. Запомнилось, что одеты они были по-охотничьи, легко. Форма серо-голубого цвета, но немало было в домашних коротких полушубках, ватных куртках (ополченцы) и овчинных светлых шапках.
        Винтовки Мосина (финская модель), автоматы «Суоми» с круглыми дисками, похожие на наши ППД. Дрались жестоко, не уступая друг другу. Лица у финнов были похожи на русские: широкоскулые, голубые глаза, светлые волосы. Но это замечалось после боя, когда забирали у мертвых трофеи, документы.
        Тимофею Зайцеву везло. И в ближнем рукопашном бою, когда успевал выстрелить или ударить первым, и в атаках, когда на снегу оставались сотни убитых.
        Раза два его взвод выбивали на три четверти. Уцелевшие зарывались в снег среди кочек и камней. Терпеливо ждали ночи, чтобы отползти. Товарищ не выдержал холода и боли в простреленной руке. С тоской глядел, как взрываются мины, находя новые жертвы и добивая раненых. Сказал Тимофею:
        - Ты как хочешь, а я поползу.
        - Выждем хоть полчаса, пока стемнеет, - пытался уговорить его младший лейтенант Зайцев.
        Не послушался. Пополз, кое-как двигая окоченевшими ногами. Финский снайпер дал ему отползти шагов двадцать и точно влепил пулю в голень. Стрелял, как позже выяснилось, пулей со спиленной головкой. Такая, даже если кость не перебьет, разворачивается в теле, как лепесток, и вырывает на выходе кусок мяса.
        Не забыть, как захлебывался от крика товарищ. Поднялся, но тут же получил пулю в другую ногу. Через минуту кричать уже не мог, хватался за ноги, стонал, перевязать себя не смог. Да и какая повязка удержала бы две струи крови?
        Затем, дав русскому помучиться, снайпер всадил умирающему пулю в лицо. Из-под суконной буденовки брызнуло что-то бурое, вязкое. Повис мутной виноградиной выбитый глаз.
        Все это происходило рядом с младшим лейтенантом Зайцевым. Много всего нагляделся на той жестокой войне. А в учебный полк бронебойщиков попал не только потому, что имел к осени сорок первого немалый боевой опыт.
        У финнов захватили однажды в качестве трофея самозарядное противотанковое ружье «Лахти-39» калибра 20 миллиметров. Во время марша громоздкую штуковину ставили на крышу головного грузовика или на сани. Младший лейтенант Зайцев, хорошо разбиравшийся в оружии, быстро освоил его и прикрывал движение батальонной колонны.
        У финнов было много хороших стрелков. Поначалу думали, что «кукушки» устраивают засады на деревьях. Когда видели подозрительную ель или сосну, Зайцев разворачивал тяжелое ружье (53 килограмма весом) и всаживал в гущу ветвей три-четыре мелких осколочно-фугасных снаряда.
        Разлетались в сторону обломки веток, хвоя, взлетали с карканьем вороны. Ни одного снайпера на деревьях не обнаружили, они прятались на земле, в снегу. Но однажды снял наблюдателя на раскидистой ели, сбоку от дороги. Раза два удачно отстрелялся по дзотам. Один поджег, а в амбразуру другого закатил пару осколочных снарядов. Расчет, израненный мелкими осколками, вытащили и прикончили на месте - слишком много душ погубили эти двое, опустошая ленты старого кайзеровского пулемета МГ-08.
        Ружье у младшего лейтенанта вскоре забрали в штаб дивизии для изучения, а взводный Зайцев получил медаль «За боевые заслуги» и очередное звание «лейтенант».
        Повоевал немного в начале Отечественной. Был ранен, а затем направлен в учебный полк, обучать молодых стрельбе из недавно появившихся противотанковых ружей.
        Сначала сам разобрался в системах. На полигоне вместе с другими командирами выпустил с десяток пуль по мишеням. Рассматривая издырявленную стальную плиту, убедился, что оружие сильное и может противостоять немецким танкам и броневикам.
        Длинный ствол и сильный патрон неуклюжего на вид ружья помогали разгонять пулю до скорости тысяча метров в секунду, в полтора раза быстрее, чем у «Лахти-39». И прицельность была неплохая. На триста шагов всаживал четыре пули из пяти в мишень размером с оконную форточку, чему предстояло учить своих подопечных.
        Но с другой стороны, тоскливо становилось при мысли, что слишком неравным будет поединок между молодыми ребятами с этими ружьями и немецкими танками, которые снесут бруствер окопа и расчет из своего орудия за полкилометра, не дав как следует прицелиться.
        Но все же это было лучше, чем гранаты или бутылки с горючей смесью. Когда приходилось подпускать танки в упор, у многих красноармейцев не доставало выдержки. Бросали тяжелые гранаты кое-как, иногда сами подрывались. Другие убегали прочь, и башенные пулеметы убивали их в спину. Танкобоязнь - так это называлось. И отучать от нее бойцов тоже предстояло в самые короткие сроки.
        В тот ноябрьский день сорок первого года подтаяло. Хотя отсутствием аппетита никто из нас не страдал, но овсянка, приправленная подсолнечным маслом, лезла в глотку с трудом. Нашей роте предстояло пройти обкатку танками. Нервничал Гриша Тищенко, восемнадцатилетний парень из-под Пензы. Мой товарищ Федя Долгушин, с кем мы сдружились еще в Инзенских учебных лагерях, тоже ел без аппетита, уставившись в стол.
        Сержант Миша Травкин, командир отделения, держался спокойнее других. Я тоже старался не думать, как через мой окоп пойдет танк, но что-то выдавало волнение.
        - Страшновато, Андрюха? - спросил Михаил.
        - Да так, - неопределенно пожал я плечами.
        Но чай пил торопясь, насыпав порцию сахара в одну кружку, а не в две, как обычно. Чаем мы обманывали вечно голодные желудки. Разделишь горстку желтоватого сахарного песка на две кружки, и вроде брюхо полное.
        Всем было в то утро не по себе. Будто в последний бой идем. «Старички», правда, держались увереннее, но я слышал, как они вполголоса переговаривались между собой:
        - Выдумали! На живых людей танки пускать.
        - А если окоп провалится сантиметров на тридцать? Размажет в блин.
        - Делать им нечего, изобретают всякую чушь. Из ружья еще ни разу не стрельнули, а уже под танки загоняют.
        Обкатка проходила следующим образом. Рота, без малого двести человек, выстроилась на полигоне в шеренгу по три человека. Наш первый взвод, как всегда, на правом фланге. Отдельно стояло начальство. В стороне на малом газу урчали два легких танка БТ-7. Легкие-то они легкие, но весят тринадцать тонн! Хватит с лихвой, чтобы раздавить любой окоп.
        Начальник штаба полка, грузный подполковник в фуражке, коротко повторил инструкции скрипучим и, как мне показалось, злым голосом. Затем дал команду:
        - Приступить к выполнению упражнения!
        В окоп в шинели, в каске, с двумя учебными гранатами в чехле полез наш взводный Тимофей Макарович Зайцев. Весь строй напрягся, когда один из танков, набирая ход, пошел прямо на окоп. Нас предупредили, что машина развернется над окопом, возможно, привалит нас землей и снова пойдет дальше. В этот момент требовалось швырнуть в танк обе деревянные, с металлической окантовкой, гранаты.
        Но разворот начальство отменило. Решило, что хватит с нас пропустить танк над головой, почувствовать его мощь и понюхать гарь ревущего мотора. Зайцев, конечно, не подкачал. БТ зацепил одной гусеницей край окопа, посыпалась земля, а когда машина миновала его, лейтенант ловко выскочил наружу.
        С расстояния десяти шагов он забросил одну гранату на трансмиссию двигателя, а вторую - под гусеницы. Затем выхватил пистолет и тремя выстрелами вверх обозначил огонь по экипажу подбитого танка. Все происходило настолько быстро и ловко, что по рядам бойцов пошел возбужденный гул.
        Зайцев разрядил пистолет, подобрал гранаты и, стряхнув комки снега и земли, доложил подполковнику:
        - Упражнение выполнено. Какие будут замечания?
        Замечаний, конечно, не было. Началась обкатка курсантов. По росту я стоял в строю третьим, после Михаила Травкина и еще одного парня. Ребята заняли места в окопах. Видно, они волновались и держались скованно. Удивительно, но я только сейчас, когда в окопах сидели такие же курсанты, явственно ощутил, как дрожит земля под гусеницами танков.
        От строя до окопов расстояние было метров тридцать, но эта дрожь явно чувствовалась подошвами ботинок. Михаила не зря назначили командиром отделения. Несмотря на высоченный рост, он действовал не менее ловко, чем наш опытный взводный. Умостился на дне окопа, спокойно пропустил танк, затем поднялся в рост и точно вложил гранаты в корму БТ-7. Так же быстро достал винтовку и прицелился, готовый стрелять по вражескому экипажу.
        Второй парень выскочил, едва «бэтэшка» перевалила через окоп. Видимо, его сильно трясло, потому что он промахнулся первой гранатой с пяти шагов, а вторую уронил на дно окопа. Достал ее, но до танка не добросил.
        Я думал, что парня отчитают за неловкость, объявят «неуд». К моему удивлению, подполковник похвалил и Травкина, и его напарника. И голос у начштаба был совсем не злой, как мне показалось вначале. Парню, который растерялся, он сделал лишь короткое замечание:
        - Вам, боец, надо потренироваться бросать гранаты. А танка не испугался, молодец.
        С трудом вспоминаю, как прошел обкатку я сам. К окопу шел на ватных ногах. Когда БТ стал приближаться, все заполнилось сплошным гулом, со стенок сыпалась земля. Я закрыл глаза и обхватил голову руками, по-моему, что-то бормотал.
        На ноги поднялся с запозданием и гранаты швырял метров с двадцати, даже подальше. Но благодаря натренированным на лесозаготовках мышцам добросил до цели обе гранаты. Они ударились в корму танка.
        Зачет наша пара сдала, но мне сделали замечание, что целиться надо в трансмиссию или в гусеницу. Кроме того, я промедлил. Но, в общем, начштаба поставил и мне и второму курсанту оценку «хорошо».
        Ребята старались. Мой товарищ, Федя Долгушин, крепко сбитый, как медвежонок, поразил всех своими спокойными и точными действиями. Едва БТ миновал окоп, он вымахнул наружу и забросил гранаты точно на трансмиссию. Затем опять спрыгнул вниз и, «зарядив» винтовку, приготовился стрелять по вражескому экипажу.
        - Ты где так метко гранаты кидать научился? - спросил его начштаба.
        - А я в нашем селе по городкам чемпион. И в учебной роте нас неплохо подучили.
        Это была хитроватая похвала начальству. Заулыбались и ротный, и лейтенант Зайцев, а начштаба спросил:
        - Может, это случайность. Повторить сможешь?
        Лезть снова под танк Феде явно не хотелось.
        - Повторить смогу, только передохнуть надо малость.
        - Ладно, шагай в строй. Молодец!
        - Служу трудовому народу! - четко козырнул Долгушин и зашагал на свое место.
        Прошли этот необычный экзамен далеко не все. Двое курсантов выскочили и побежали прочь, когда танки пошли на сближение. Причем один боец оставил в окопе винтовку. Красноармеец из другой пары без конца высовывался и едва не угодил под гусеницы. Затем вжался в дно окопа и гранаты бросить забыл.
        Многие от пережитого волнения промахивались. Гранаты падали в пяти шагах от окопа или, наоборот, летели куда-то далеко в сторону.
        Один из курсантов вообще испугался лезть в окоп, утверждая, что он обвалится и танк его расплющит. Ему приказали занять место в другом окопе - этих двухметровых нор мы нарыли с запасом. Едва осыпался один окоп, очередной курсант переходил в следующий.
        Но боец не сумел преодолеть страх (возможно, у него было что-то не в порядке с головой) и, вырвавшись, убежал. Его отправили в санчасть, а позже отчислили. У парня действительно оказалась больная психика.
        Другие сдали упражнения нормально. За целый день обкатали таким образом человек восемьдесят. В казарму рота возвращалась оживленная. Большое дело - пройти танковую обкатку! Подкалывали Федю Долгушина:
        - И отстрелялся на «отлично», и начальство подхвалил. Ну, Федька, быть тебе сержантом.
        - Я не против, - посмеивался мой товарищ. - Только зубы сильно не скальте. Гляну завтра, как некоторые выпрыгивать от страха будут.
        На ужин, кроме обычной каши, на столы поставили крупно нарезанную каспийскую селедку, а чай казался особенно крепким и сладким. Все детали необычного и жутковатого упражнения обсуждали вновь и вновь. Пришли к выводу, что такой и должна быть настоящая учеба.
        На следующий день ожидали продолжения. Но танки из соседней части почему-то не прибыли, и учеба продолжалась своим чередом. С утра зарядка, пробежка, снова толпились вокруг единственного ружья и зубрили технические данные противотанковых ружей системы Дегтярева и Симонова.
        В январе занимались метанием учебных противотанковых гранат. Рота получила несколько ручных и один станковый пулемет. Разбирали, собирали «дегтярева», старый «максим» времен Гражданской войны.
        - Слушай, Андрюха, мы так ничему не научимся, - как-то откровенно высказался Федя Долгушин. - Долго нас держать здесь не будут, а мы еще ни разу из противотанковых ружей не стреляли.
        В конце января началось какое-то шевеление. Пришли противотанковые ружья. Каждый взвод получил по пять ПТРД и одному самозарядному ружью Симонова. Почти сразу начались стрельбы. Нас учили целиться в смотровые щели немецких танков, гусеницы, пробивать броню бензобаков и другие уязвимые места.
        Тогда же началось формирование отдельных рот численностью по 60-80 человек. Я попал в третью роту. Туда же были зачислены Федя Долгушин, Михаил Травкин, Гриша Тищенко, Родион Шмырёв. Мы держались одной компанией и были рады, что будем вместе. И настоящим подарком для нас было назначение командиром роты лейтенанта Зайцева, который получил третий кубик на петлицы - стал старшим лейтенантом.
        Нам надоела шагистика, замкнутое пространство учебного полка, откуда нас крайне редко выпускали в увольнительные. Мы рвались драться с фашистами.
        Но формирование длилось почти месяц. На каждую роту полагалось 36 противотанковых ружей, а их не хватало. Если две первые роты ушли довольно быстро, то в нашей имелись всего десятка полтора ПТРД, два станковых и пять ручных пулеметов. Вскоре поступили еще штук восемь ружей. Посчитали, что этого пока достаточно.
        В один из дней середины февраля нас отвезли на станцию, разместили в двух вагонах, и мы начали свой путь на фронт.
        Заканчивая эту главу, я приведу оценку действий Красной Армии, которая была дана в шеститомнике истории Великой Отечественной войны, выпущенном в шестидесятых годах. Там говорилось следующее: «С начала войны по 31 декабря немцы, по явно заниженным германским данным, потеряли 830 900 человек убитыми и ранеными».
        Наши военные историки, не стесняясь, утверждали, что ряд поражений немецко-фашистских войск вызвали растерянность в немецкой армии.
        «Поражение немецких войск на советско-германском фронте свидетельствовало о возрастающей мощи Советского Союза и совершенствовании военного искусства Красной Армии».
        Вот такие бодрые статьи в конце тяжелого 1941 года читали мы в газетах, пока наш вагон трясся по заснеженным просторам страны. Мы ехали на юго-запад и радовались, что не на север, где гораздо холоднее.
        Мы были молоды, не верили в смерть и готовы были отдать жизнь за Родину. Примерами для нас были Зоя Космодемьянская, Виктор Талалихин, Николай Гастелло. Подавляющее большинство верило в мудрость Сталина и в нашу победу.
        А я получил очередное письмо из дома. Мама сообщила, что из военкомата пришла бумага: мой отец, Василий Иванович Коробов, пропал без вести.
        Глава 2
        Первые бои
        Мы попали в один из стрелковых полков Юго-Западного фронта, который держал оборону примерно в ста километрах юго-восточнее Харькова. На нашем участке шли бои так называемого местного значения. Но соседство второго по величине города на Украине, крупного промышленного центра, создавало вокруг напряженную обстановку.
        Захваченный немцами 24 октября 1941 года Харьков находился недалеко от линии фронта, и в планах командования Красной Армии наверняка присутствовало стремление снова отбить его.
        В резервном полку нашу роту буквально за пару дней экипировали до полной штатной численности. Добавили сколько-то противотанковых ружей, винтовок. Некоторые командиры отделений получили автоматы. Для перевозки ротного имущества выделили две повозки с лошадьми.
        И чему мы были рады - заменили ботинки с обмотками на валенки. Морозы, особенно по ночам, стояли сильные, некоторые ребята успели отморозить пальцы на ногах. Последний участок пути добирались пешком в два перехода. Начали марш вечером и топали без передышки до рассвета. Думаю, прошагали километров сорок, и дались они нам очень непросто.
        Несмотря на имевшиеся повозки, куда сложили кое-какое имущество и часть боеприпасов, загружены мы были как верблюды. Например, мы с помощником, Гришей Тищенко, кроме громоздкого ружья и полусотни увесистых патронов к нему, несли винтовки (тоже с боезапасом), по две противотанковые гранаты, противогазы и всякую мелочь в вещмешках, которой тоже набиралось достаточно.
        Особенно трудно было приспособиться нести противотанковое ружье. Шагать надо было ровно, в такт, иначе оно начинало болтаться, елозить на плечах, сбивался шаг. Пробовали тащить ружье по очереди, но быстро набили синяки на плечах - вес семнадцать килограммов. Лучше уж вдвоем.
        Дорога была скользкой. К концу пути все чаще спотыкались, падали. Когда нас обгоняли грузовики или санные обозы, шли по сыпучему, взбитому, как мука, снегу. Привыкнув к зимней лесной работе, портянки я наматывал плотно, зато ствол ружья натер плечо. Некоторые сильно растерли ноги и ковыляли кое-как. Без конца спрашивали:
        - Скоро привал?
        - Шагайте, - отвечали взводные.
        Спасибо Зайцеву, давал возможность отдохнуть и перемотать портянки, хотя его подгонял представитель дивизии. Ему-то легко было шагать: полевая сумка да кобура с пистолетом.
        На рассвете нас разместили в полусгоревшем коровнике без крыши и ворот, стоявшем на окраине села.
        Там имелось немного соломы, и мы провалились в сон. Проснулись от холода. Доели сухой паек, «старички» взялись было кипятить чай, но прибежал комендантский патруль и приказал срочно погасить костры. Кое-кто из наших принялся было спорить, другие молча закидали огонь снегом.
        Когда патруль ушел, в укромных уголках снова разожгли огонь. Это упрямство едва не привело к беде. Проходя учебу далеко от линии фронта, мы как-то забыли о немецкой авиации. Здесь, вблизи от передовой, она быстро напомнила о себе.
        Появилась пара остроносых истребителей с крестами и свастикой. Точнее сказать, они не появились, а пронеслись. Это были «Мессершмитты-109». Они сбросили несколько небольших бомб на полуразрушенное село, обстреляли его из пушек и пулеметов. Мы кинулись кто куда, стены из кирпича-сырца и остатки крыши были плохой защитой.
        Спустя десяток минут уже более низко пронеслась еще одна пара «мессеров». На наш коровник сбросили две бомбы килограммов по двадцать пять. Взрывы были оглушительные, а фонтаны мерзлой земли, обломков и дыма взметнулись метров на полста, не меньше. Что удивительно, я не заметил при взрывах огня. Оказывается, при солнечном свете он незаметен.
        Нам досталось несколько длинных очередей, и «мессершмитты» улетели. Какое-то время лежали, затем ротный Зайцев стал обходить помещение. Из наших никто не погиб, даже не был ранен. Одна бомба взорвалась в стороне, другая совсем рядом, обвалив метра четыре стены.
        - А мы здесь кипятку хотели сварганить, - растерянно проговорил кто-то из бойцов.
        - Он бы тебе сварганил! Завалило бы кирпичами, и могилы не надо.
        День тянулся медленно. Кормить нас никто не собирался. Капитан, представитель дивизии, ушел в село и не появлялся, предупредив, что тронемся в путь с наступлением темноты. Зайцев со старшиной сходили нашли его и выбили для нас несколько больших буханок серого, плохо пропеченного хлеба и увесистый комок говяжьего жира.
        Хлеб был вязкий, как глина, а жир вонял коровьей шкурой. Мы были рады и этому. Досталось понемногу, но хоть желудки перестали урчать.
        Сильно подмораживало. Чтобы немного согреться, мы с Федей Долгушиным шатались взад-вперед по коровнику, говорили о всякой всячине, вспоминали довоенную жизнь, которая, оказывается, была не такой и плохой. Федя жил в Саратовской области в небольшом селе.
        - Я речку нашу вспоминаю, - рассказывал он. - Карамыш называется. Небольшая, лесок вокруг. Мы летом в детстве там целые дни проводили. Окуней, плотву ловили, иногда голавли попадались. Неплохо жили. Колхоз животноводством занимался, трава степная, хорошая. Невеста у меня была, Таней звали. А с ноября ни одного письма, и мать молчит о ней. Наверное, другого нашла.
        - У вас с ней что-нибудь было? - спросил я.
        - Нет, конечно. У нас до свадьбы с этим строго. А Татьяну вспоминаю, она не слишком ко мне тянулась. Я на колхозной кузне работал, болванки по три пуда играючи ворочал. На соревнованиях по гирям и городкам всегда первые места занимал. Вроде как самый сильный из парней в селе считался. Со мной взрослые мужики, даже напившись, связываться боялись. Мог одним ударом с ног свалить, хотя драться не любил. Ну, а Таньке льстило, что я с ней хожу. Хотя семья у нас бедновато жила. Отец болел, малышни полный двор. Но батя - молодец, дал мне семь классов закончить.
        И я, и Федя Долгушин были тогда младшими сержантами, командирами расчетов ПТР. Но если Федя, физически крепкий, был уверен в себе, то мой второй номер Гриша Тищенко совсем не напоминал «истребителя танков» - как мы себя иногда гордо именовали.
        Был он добродушным парнем с оттопыренными ушами, наивный, моложе нас всех. Хотя слабаком его не назовешь - жилистый, выносливый, но уверенности ему не хватало. Обкатку танками он прошел со скрипом, дергался, явно боялся и не попал в цель гранатами. Выпустили Гришу, как некоторых других курсантов, всего лишь рядовым красноармейцем.
        Гришу это не очень задевало. Он воспринимал жизнь просто: вырос в многодетной семье, недоедал и призыв в армию, военную форму воспринимал как большой шаг в жизни. Был он покладистый, бесхитростный, и мы с помощником быстро сдружились. Я почему-то был уверен, что в бою он не подведет. Хотя ловил себя на мысли, что не следует переоценивать себя. Неизвестно, как я сам выдержу будущие испытания.
        Лишь к вечеру явился капитан из дивизии и сразу заторопил нас. Сам он отдохнул, выспался, и от него хорошо попахивало водочкой. Мы же все намерзлись, были голодные и устали еще больше от бесцельного хождения, чтобы окончательно не поморозиться. Но капитана это заботило мало. Наплевать, что некоторые из ребят уши, щеки отморозили. Лишь бы довести нужное количество людей до места.
        - Живее, живее, - торопил он нас. - Чего копаетесь?
        - Сам бы на морозе день провел, - буркнул старшина Савелий Гречуха. - По-другому бы пел.
        - Ты как разговариваешь с капитаном? А ну, смирно!
        Савелий был своеобразной личностью. Было ему лет тридцать с небольшим, но казался он значительно старше. Низкорослый, с горбатой широченной спиной, много мотался по стране, бывал даже на Сахалине. Говорят, сидел в тюрьме, а спину искривил, таская с тринадцати лет тяжеленные мешки на мельнице.
        На выкрики капитана Савелий не реагировал, а умело и быстро запрягал лошадь. Капитан побурчал и замолк. У Гречухи были белесые глаза и тяжелый, как те мешки на мельнице, взгляд. Казалось, старшина носит в себе что-то скрытное и опасное, хотя с бойцами он вел себя нормально.
        В сумерках миновали село. Увидели перевернутый танк БТ-7. Точно такой, которыми нас обкатывали. Издалека он казался целым. Но, проходя мимо, мы увидели, что башня сплющена, броневые листы в лобовой части лопнули. Снег вокруг пропитался вытекшим из двигателя маслом.
        Шагах в десяти виднелась большая воронка. Видимо, «бэтэшку» перевернуло взрывом тяжелой авиабомбы, но он почему-то не загорелся, хотя легкие танки работают на бензине.
        - Сильные взрывы иногда гасят огонь, - ответил на мой вопрос Зайцев. - Но машину уделало крепко. Ребят покалечило, а может, и убило.
        Действительно, с другой стороны был насыпан могильный бугорок с табличкой и жестяной звездой. Танкиста (или танкистов) похоронили прямо на улице, в десяти шагах от жилого дома. Это нас удивило. Казалось, что погибших воинов должны хоронить как-то особенно - на площади или холме.
        А тут окраина села, улица, разный мусор и глубокая канава. Если весна будет дружной, то бугорок и табличку со звездой просто снесет талой водой. Наверное, так подумали многие, но вслух никто ничего не произнес. Мы были голодные, болели натертые ноги и плечи, а вдали слышались отзвуки канонады. Там взрывались снаряды, и туда шли мы.
        В полку нашу роту быстро и бесцеремонно поделили на несколько частей. «Раздергали боевое подразделение», - как с горечью выразился Зайцев.
        Я его понимал. Он старательно сформировал роту, способную бороться с вражеской бронетехникой. Лично комплектовал расчеты противотанковых ружей, учил не только стрельбе, но и многим особенностям борьбы с немецкими танками. Личный состав, включая пулеметчиков, прошел тренировки по метанию гранат, знал, как пользоваться бутылками с горючей смесью, от которых шарахались бойцы стрелковых полков.
        Словом, он создал полноценное боевое подразделение. В роте имелись три огневых взвода, хозяйственное отделение, старшина, санитары, и даже своя комсомольская организация.
        Наш новый командир полка майор Рекунков порезал, поделил роту и взводы. Выделил на каждый батальон по шесть-семь расчетов ПТР вместе с пулеметчиками, а там их разделили между ротами. Оставшиеся несколько расчетов, два станковых пулемета и наши повозки он оставил в резерве возле себя. Там же обязан был находиться, неизвестно в каком качестве, старший лейтенант Зайцев.
        - А как же рота? - стоя перед командиром полка, спрашивал он. - Я ведь за нее отвечаю. Чего мне делать в штабе за два километра от своих людей?
        Майору не понравились эти слова насчет двух километров. Для штаба стрелкового полка это было далековато. Много за две версты наруководишь! Но была у наших больших начальников такая привычка отодвигать штабы со всеми прихлебателями и своими ППЖ подальше от передовой. Там, где можно спокойно отсиживаться в блиндажах с несколькими перекрытиями и разрабатывать планы сражений.
        - В полку за все отвечаю я, - властно объявил Рекунков. - Не переживай, старлей, без дела не останешься. Здесь, кроме штаба, санчасть располагается, склады, тяжелая минометная батарея, гаубичный дивизион. Немецкие танки внезапно прорвутся - кто главный командный узел защищать будет?
        - Гаубицы на что? - зло поджал губы наш ротный, который не любил пустой болтовни. - Если их недостаточно, оставьте здесь командира взвода, а меня с бронебойщиками отправьте.
        - Мне лучше знать, кого где оставлять, - еще более неприязненно заявил майор. - Или вы до сих пор дисциплине не научились? Пора бы. Сколько лет служите?
        - Одиннадцать.
        - И все в лейтенантах ходите? Понятно мне. Возможно, отдельной ротой вам еще рановато командовать.
        При этих словах комиссар полка усмехнулся и согласно кивнул.
        Комполка Рекункову было лет тридцать, ровесник Зайцева, но шагнувший куда выше по служебной лестнице. Был он крепко сбитый, рыжеволосый, в полушубке с трофейным пистолетом в кобуре. Еще Рекунков носил усы и бинокль. Наверное, думал, что похож на Чапаева. Комиссар был чернявый, излишне грузный, даже толстоватый, и без конца усмехался неизвестно чему.
        Вот так нас приняли в полку.
        Справедливости ради скажу, что хотя мы были недовольны таким оборотом, но майор поступил логично. В полку имелось всего две артиллерийских батареи: 45-миллиметровые противотанковые пушки и легкие короткоствольные «трехдюймовки», мало пригодные для борьбы с танками, особенно средними и тяжелыми.
        Три гаубичных батареи 122-миллиметровых были дивизионного подчинения, их в любой день могли перебросить на другой участок. Так что шесть «сорокапяток» и четыре легкие «трехдюймовки» были просто не в состоянии перекрыть в случае танковой атаки четыре километра позиций, которые удерживал стрелковый полк.
        Прибытие целой роты противотанковых ружей с обученными расчетами стало для майора Рекункова неожиданным подарком.
        Наше отделение из шести человек попало в шестую роту второго батальона, Федя Долгушин - в пятую роту. И вот спустя три-четыре дня состоялся наш первый бой, в котором мы понесли первые потери. Погиб командир отделения Миша Травкин, с которым мы учились с первых дней, были друзьями и знали все друг о друге.
        Как и опасался Рекунков, гаубицы у полка забрали и перекинули на другой участок. Кажется, обещали через пару дней вернуть или заменить другими орудиями. Немцы, видимо, засекли отсутствие дивизиона и ждать не стали. В тот период шли бои местного значения. Пользуясь преимуществом в бронетехнике, немцы сразу предприняли танковую атаку.
        Ударили в центр полка, так как фланги худо-бедно были прикрыты артиллерией. Обрушив короткий, но интенсивный артобстрел, пустили полдесятка танков, пушечный бронеавтомобиль и несколько бронетранспортеров с десантом. В случае прорыва довольно жидкой обороны готовились подключить дополнительные силы. Людей своих фрицы берегли. Грузовики с пехотой стояли в отдалении, ожидая сигнала.
        Но прорыв немцам не удался и был отбит. Не скажу, что основную роль сыграла наша рота ПТР, но свой вклад мы внесли. Отделение Долгушина и две подоспевшие «сорокапятки» подбили один из танков Т-3, а Зайцев поджег из самозарядного ружья Симонова тяжелый разведывательный бронеавтомобиль «Бюссинг».
        Мне похвалиться было особо нечем. Но все же одной из пуль я повредил легкий танк Т-38, а пушкари его добили. Отогнали дружным огнем второй танк, а пятая и шестая роты отбили атаку десанта.
        Впрочем, это наступление было так себе, что-то вроде разведки боем. И дело, возможно, было не в том, что у нас забрали гаубичный дивизион. Полк почти месяц не выходил из боев, упорно продолжалось начатое в декабре под Москвой наступление.
        В ротах остались по 40-50 человек, многими взводами командовали сержанты. Поэтому даже такой немногочисленной атакой немцы вполне могли добиться успеха: перебросить дополнительные силы, смять и уничтожить полк.
        Майор Рекунков воспринял это предупреждение более чем серьезно. По всей линии обороны рыли окопы. Начался минометный обстрел, который за час вывел из строя более десятка человек и разбил одно из орудий. Когда прекратили сыпаться мины, работы продолжили.
        Комполка вызвал к себе Зайцева, налил в кружку водки. Много чего повидавший командир роты, ни о чем не спрашивая, выпил водку двумя глотками и стал сворачивать самокрутку.
        - Закуси, - показал на открытую банку тушенки Рекунков.
        - Не хочется.
        - Что, самолюбие?
        - Просто не уверен, моих людей покормили или они голодные сидят. Они же вроде прикомандированными считаются.
        - Не дури. Все поставлены на довольствие. А роту по частям раскидал от большой нужды. Сам видишь, сколько у нас артиллерии. Девять пушек на четыре километра обороны осталось.
        Понемногу разговорились.
        - Ну, как тебе бой? - после паузы спросил майор.
        - Повезло, что средних танков всего два было. Пустили бы пяток, раздавили бы всех к чертовой бабушке. Я смотрел, лобовую броню фрицы миллиметров до сорока усилили по сравнению с прошлым летом. Из наших ружей ее только за сто метров пробить, а они сразу из пушки и двух пулеметов лупят. За километр башку не дают поднять.
        - Твои неплохо действовали.
        - Чего там, - отмахнулся старший лейтенант. - Стреляли… мазали… иногда попадали.
        - Ну вот что. Оставишь при штабе тройку ружей на всякий случай. Остальные забирай и шагай сам на передний край. В пятой роте командир совсем мальчишка, будешь из его командного пункта руководить. Вырой дополнительные окопы, щели для укрытия.
        - Есть, - козырнул Зайцев.
        - Хотел поближе к фрицам быть, вот и будь. Получи дополнительно гранаты и бутылки с горючей смесью.
        - Артиллерии мало. Если пустят тяжелые Т-4, не отобьемся.
        - Из дивизии обещали вернуть гаубичный дивизион или батарею. Пополнение не сегодня завтра получим. Наверняка сопливое. Но уж какое дадут. Ладно, иди.
        Весь день немцы вели минометный обстрел, мешая укреплять позиции. В этот день я впервые услышал поговорку, которую запомнил хорошо. Пожилой солдат Черников Филипп Авдеевич, лет сорока пяти, присев в недорытую траншею, соединяющую окопы, сказал:
        - На войне самое паршивое - это мины, вши и бомбежка.
        Вшами мы только начали обзаводиться, бомбежкой нас лишь слегка напугало, а вот минометный обстрел вытягивал все жилы.
        Я тоже присел рядом, мы закурили. Если до этого мины летели редко, то сейчас взрывы следовали один за другим. И били, как мне казалось, прямо по нам.
        Мины звенели, набирая высоту, затем этот звон замирал. В самой верхней точке мина на секунду застывала, и начиналось падение на цель с противным, выматывающим душу воем.
        Рвануло метрах в двадцати, затем поближе. Мы прижались к стенке траншеи, под бок подсунулся мой напарник Гриша Тищенко. На головы посыпались небольшие комья земли и смерзшегося за ночь снега. Комок размером с хороший кулак разбился о каску помощника. Гришка ойкнул, хотя под каской носил шапку-ушанку, вряд ли удар причинил ему боль. Просто нас всех не отпускал страх.
        Полчаса назад санитары пронесли мимо тело одного из бойцов. Ему по колено оторвало одну ногу, а вторая была изорвана и смята. Сознания он не потерял, хватал руками санитаров и выкрикивал:
        - Куды несете? Я вас спрашиваю?!
        - В санчасть, а оттуда в госпиталь.
        - Почему больно так?
        - Лежи ты молча, - огрызнулся один из санитаров, прибавляя шаг.
        Мина обрушилась на них, и санитар, видимо, в последний момент услышал ее. Выпустил ручки носилок, шарахнулся в сторону, но не успел. Мина калибром 81 миллиметр подбросила, перевернула его. На снег шлепнулось мертвое тело, сплошь издырявленное осколками. Раненого тоже добило. Уцелел лишь второй санитар, убегавший прочь, видимо, крепко контуженный.
        И вот сейчас мы ожидали, что подобное может случиться с нами.
        - Сидите спокойно, ребята, - неторопливо говорил Черников. - Мины ложатся на позиции, а мы немного впереди.
        Мое отделение усилили и переформировали. Теперь со мной был Федя Долгушин, еще один расчет ПТР и Родька Шмырёв со своим «дегтяревым». Нам приказали выдвинуться шагов на полста вперед, вырыть окопы для стрельбы и соединить их траншеей. Вместе с нами окапывалось отделение Черникова.
        Пятьдесят шагов - ерунда. Но мы невольно чувствовали себя оторванными от общей цепи. Решили, что здесь, на склоне, среди редких кустов, у нас будет лучше обзор, а танки мы будем обстреливать сверху вниз. Решение принял командир второго батальона, в который входила шестая рота. Зайцев согласился, что это разумно, а лейтенант Ступак, как всегда, бурчал.
        Дело в том, что рота окопалась на гребне. Землянки, в том числе неплохо укрепленная землянка Ступака, располагались на тыльной стороне холма. Обзор из них был никудышный, зато защищал гребень. Теперь роту частично передвинули вперед. Мы отлично видели нейтралку, пятьсот-шестьсот метров снежной равнины, но стали более уязвимыми для огня противника.
        Нейтральная полоса, покрытая воронками, представляла тягостную картину. Среди закопченного весеннего снега вытаивали тела красноармейцев, погибших в зимних боях.
        Посреди поля, среди жидкого проволочного заграждения, застыли две сгоревшие «тридцатьчетверки» и легкий Т-26, разваленный взрывом на две половинки. Если присмотреться, можно было увидеть обгорелые останки танкистов - некоторые разорванные на части. В голову невольно лезла мысль, что не сегодня завтра полк снова поднимут в наступление и кто-то из нас ляжет рядом с ранее погибшими. На таком ровном поле от пуль и мин не спрячешься.
        Ближе к нашим позициям еще дымили сгоревшие танки Т-3, Т-38 и массивный восьмиколесный бронеавтомобиль «Бюссинг». Возле них лежало несколько убитых фрицев. Это отчасти поднимало настроение - сражались мы не зря.
        Минометы вели огонь редко, зато нас старательно пытались подловить два дежурных пулемета МГ-34, открывая стрельбу, едва кто-то неосторожно высовывался. Мы к ним вскоре привыкли, и головы под пули не подставляли.
        Принесли обед: капустный суп (только не щи!) с очень кислой размякшей капустой и пшенкой вместо картошки. Мелкие кусочки жилистого мяса были подозрительно темного цвета, наверное конина. Налили граммов по сто двадцать разбавленного спирта, отметили успешную стрельбу. Хлеба досталось по увесистому ломтю, но Черников посоветовал:
        - На вечер половину оставьте. Все сразу не ешьте. Фрицы что-то зашевелились, ужина может и не быть.
        - Думаете, удар затевают? - спросил Родька Шмырёв.
        - Вполне возможно. Снег и земля еще не раскисли, техника пройдет. Да и стрельбу что-то прекратили, словно выжидают.
        - Пусть полезут, получат еще, - самоуверенно заявил Родион Шмырёв.
        - Ты за «дегтяревым» получше следи, - осадил я пулеметчика. - Снова заест, как в прошлый раз, и будем кулаками махать.
        - Больше не заклинит. Я все в порядок привел.
        Мой заместитель Федя Долгушин тем временем вел неторопливый разговор с сержантом Черниковым, воевавшим с германцами еще в прошлую войну.
        - Порядок у них, дисциплина, - рассуждал командир отделения, годившийся нам всем в отцы. - Блиндажи как следует строят, в траншеях настилы. В грязи не утонешь. Да вон гляньте хоть сейчас. Все в касках, с противогазами. А вы чего каски поснимали?
        - Чего лишнюю тяжесть таскать? В пятой роте парню осколком башку вместе с каской насквозь просадили. Да не пулей, а осколком. Жестянка есть жестянка.
        - У немцев каска потолще, - согласился Черников. - Но когда шапка под ней, то мелкие осколки удержит. И башку не разобьет, если взрывной волной ударит.
        - У них и пулеметы бьют, как звери, только что не рычат, - продолжал рассуждать Шмырёв.
        - «Максим» тоже неплох.
        - Где они, «максимы»? - дожевывая хлебную горбушку, отмахнулся Федя. - Их за километр не спрячешь. В шестой роте, кажется, один остался, да и то кожух весь перелатанный. Один пулеметчик стреляет, другой воду доливает, чтобы ствол не перегрелся.
        К ночи мы вырыли окопы, осталось лишь углубить траншею. Лейтенант Ступак, из вредности или какой-то особой необходимости, приказал мне с тремя бойцами отделения (а всего нас было восемь) ночью дежурить. Из отделения Черникова оставили лишь дежурного пулеметчика - у них тоже был «дегтярев».
        - Зачем столько много? - не выдержал я. - Пусть ребята в тепле поспят.
        - Вы теперь наше противотанковое боевое охранение, - с усмешкой объявил ротный. - На вас главная надежда.
        Кажется, он был выпивши. Мне с ребятами водку в ночь пить не разрешил.
        - Задрыхните, как сурки. Утром выпьете.
        Вскоре пришел наш командир роты ПТР Зайцев. Жаловаться ему, что половину отделения оставляют ночью дежурить, я не стал. Зачем хорошего человека с чурбаном сталкивать? За ротные позиции отвечает Ступак, хоть и спит с землянке за гребнем, откуда ничего не видно.
        - Ребята, - дельно подсказал старший лейтенант, - курите осторожно. Этим байкам, что фрицы по расписанию воюют, не верьте. Самокрутку за километр разглядят. Пулеметы у них пристреляны точно, влепят очередь, - мозги вышибут.
        - Из ПТР можно ответить? - спросил я.
        - Нежелательно, - подумав, ответил он. - Если что, долбаните из «дегтярева».
        Федя Долгушин, мой заместитель, уходил отдыхать с чувством какой-то вины.
        - Если хочешь, Андрюха, я с тобой останусь.
        - Не надо. Отдохните, как следует, а мы завтра поспим.
        Долго длилась война, и ночей таких бессонных хватало. Но эта мартовская ночь мне запомнилась. Дул легкий ветерок, четвертушка луны куда-то спряталась, небо светилось от крупных звезд и десятков созвездий.
        За горизонтом вспыхивали зарницы, но звука выстрелов или взрывов слышно не было. Немцы довольно часто пускали ракеты. В том числе, долгоиграющие «люстры» из минометов. Эти фонари заливали все вокруг неживым белым светом. От подбитых танков ползли черные тени, я видел поблескивающие каски наших погибших солдат. С немецкой стороны изредка раздавались пулеметные очереди. Одна прошла совсем рядом, смахнув верхушки кустов.
        Время от времени прилетали мины. Взрыв, через четверть часа - другой. Это был редкий, так называемый будоражащий огонь. Люди просыпались и долго не могли заснуть снова. Казалось, что следующая мина прилетит в их землянку. Ко мне переполз Родион Шмырёв:
        - Можно я с тобой посижу, Андрюха?
        - Устраивайся.
        Осторожно закурили. Родька рассказал, что закончил в Челябинске девять классов, работал на заводе. Осталась невеста - хотели пожениться, но не успели.
        - Вот и оставил я ее не девкой и не женой.
        - Переспали, что ли?
        - Ну. Даша сама настояла. До утра не спали. Думаю, повторить еще разок - и умирать не жалко.
        Меня задело, что невидный из себя, еще совсем молодой Родька Шмырёв, уже знает, что такое женщина. А я ничего не успел. Была возможность с соседкой побыть - не решился.
        - После войны поженимся, - вздохнул Родион.
        Я промолчал. Заметил, что Шмырёв приполз ко мне без своего пулемета. Не иначе как от ревности я зашипел на него:
        - Ты почему оружие оставил?
        - Да здесь всего пять шагов.
        - Забыл, что мы на войне? - продолжал поучать я своего товарища и подчиненного.
        - Сейчас уйду, - с досадой огрызнулся Родион.
        Но я уже опомнился. Стало стыдно, что человек мне самое сокровенное рассказывает, а я нравоучения читаю.
        - Оставь самокрутку и сползай за «дегтяревым».
        Родька кивнул, и через пару минут мы снова сидели вместе.
        - Невеста не беременная?
        - Нет. Не успели.
        - Наверстаете еще.
        Немцы оживились. Вперехлест шли разноцветные трассы, взлетели несколько ракет. Особенно старался один из пулеметов. Я не выдержал:
        - Родя, влепи по нему пару очередей.
        Влепили. Зеленые трассы, изгибаясь дугой, исчезли в темноте немецких позиций. В нашу сторону заработали сразу два «машингевера». Пули свистели, стегали по кустам, рикошетили от мерзлой земли.
        - Наверное, в кого-то попал, - предположил Родька. - Вон как бесятся.
        - Наверное, - поддержал я товарища, хотя сомневался, что с пятисот метров он мог в кого-то попасть. Разве что случайно.
        - Пусть фрицы знают…
        Его голос прервал мощный взрыв. Потом еще и еще. Немцы выпустили штук шесть тяжелых гаубичных снарядов. Позади слышались тревожные крики, кажется, кто-то стонал.
        Тихая мартовская ночь (если не считать пулеметной трескотни) закончилась печально. Гаубичный снаряд разнес землянку саперов. Ребятам отчасти повезло, что большинство отослали куда-то на задание. Но два человека были завалены землей и бревнами. Когда мы их откопали, они уже не дышали.
        Лейтенант Ступак поднял донышко гаубичного снаряда с торчавшими зубцами и различил несколько русских букв. Подошел еще кто-то из командиров и определил:
        - Родной снаряд, 122 миллиметра. Из наших захваченных пушек по нам садили.
        - Может, свои, по ошибке?
        - Хрен тебе! Мало орудий немцы захватили? Вот, опробовали на наших шкурах.
        Полк получил пополнение, человек семьсот бойцов. Вернули гаубичный дивизион, дали еще какую-то артиллерию и минометы. И сразу пронесся слух о наступлении. Когда представил, как придется бежать через голое поле с двумя сгоревшими «тридцатьчетверками», стало не по себе.
        - Неужели и мы с нашими дурами в атаку побежим? Наверное, с места поддерживать пехоту будем, - рассуждал ефрейтор из расчета Долгушина.
        - Дожидайся, оставят тут тебя за полкилометра, - ответил кто-то из ребят. - Ворон, что ли, пугать?
        Ветеран двух войн и самый старший по возрасту в шестой роте, Филипп Авдеевич Черников задумчиво смотрел на искрящийся, свежевыпавший снег. Он-то хорошо знал, что в лобовую атаку пойдут все, и дай бог, если половина уцелеет. Случалось, что из целой роты по два-три человека оставалось. Не принято в Красной Армии потери считать. Вперед, за Родину, а сколько добежит - неважно.
        - Рота ПТР тоже в атаку пойдет? - невольно вырвался у меня дурацкий вопрос.
        - Наверное. Вначале огнем пехтуру будете поддерживать, а потом и вас поднимут.
        Пришел озабоченный командир роты Тимофей Зайцев. С ним были старшина Савелий Гречуха и боец из хозотделения. Принесли боеприпасы, гранаты, бутылки с горючей смесью. Я получил автомат ППШ с запасным диском и коробку патронов, сто штук.
        - Наступление? - вырвалось у меня.
        - Такие штуки держатся в секрете. Но не исключено.
        - Нам-то что делать? Тоже бежать со своими ружьями? Дай бог, пешком это поле одолеть.
        - Жить захочешь - быстро одолеешь, - жестко отозвался старший лейтенант. - И смотри, чтобы никто не вздумал филонить!
        - Ясно.
        К вечеру мы не сомневались, что предстоит наступление. Или атака. Называй, как хочешь. На передний край выползали штабники со стереотрубами, разматывали провода связисты. Рядом с нами пристроился артиллерист-корректировщик.
        Вскоре прошел слух, что атака состоится на рассвете. От души немного отлегло - впереди еще одна ночь. Может, «катюши» подвезут, авиация ударит. Да и танков что-то пока не видно.
        Я видел, как готовился к завтрашнему дню Филипп Авдеевич Черников. Переоделся в телогрейку с двумя подсумками на поясе. Гранаты лежали наготове. Из вещмешка выгрузил лишнее барахло, сложил туда боеприпасы.
        Немцы догадывались и тоже нервничали. То принимались стрелять из пулеметов, то сыпали десятками мины. В тыл унесли нескольких убитых и раненых. Лейтенант Ступак подошел ко мне, отвел в сторону и, положив руку на плечо, сообщил:
        - На рассвете все начнется. Я на тебя, Андрюха, надеюсь. Когда наши в атаку побегут, стреляйте по огневым точкам. Тут дзот напротив и бронеколпак. Если артиллерия промахнется, лупи по ним, не жалей патронов.
        - Не пожалею, товарищ лейтенант.
        - Если все нормально сложится, то медаль «За отвагу» твоя. И ребят не обижу. В атаку побежишь, когда наши к проволочным заграждениям приблизятся. Присмотрите заранее укрытия и продолжайте вести огонь с нейтралки.
        - Уже присмотрели, - кивнул я.
        Суматошный день и вечер пролетели быстро. Однако спокойно поспать ночью нам не дали свои же красноармейцы, которые с вечера начали перебегать к немцам. Дежурили в ту ночь все командиры рот и взводов. Позже я узнал, что такое заграждение практиковалось перед каждой атакой.
        У некоторых красноармейцев не выдерживали нервы, зная, как бездумно, в лоб, гонят роты в лобовые атаки. Будучи уверены, что завтра они неизбежно погибнут, принимали решение - лучше уж сдаться германцу. По крайней мере, в живых останешься. Бежали чаще парами или поодиночке, держа перед собой листовки - пропуска. Перебежчики боялись и немцев, и наших. Помню, кричали: «Сталин капут! Сдаемся», - и даже выучили немецкую фразу «них шиссен» (не стреляйте).
        Немцы действительно в них не стреляли, даже показывали проходы в колючей проволоке. Наши командиры чаще всего вели огонь по ногам или над головой, чтобы развернуть беглецов обратно. Но некоторые расстреливали дезертиров без всякой жалости.
        Ротным и взводным командирам грозил за беглецов трибунал. Пулеметчики злились, что за их счет самые продуманные хотят отсидеться в безопасности. Играла свою роль и ненависть к предателям.
        Так или иначе, в ночь перед наступлением только на участке нашего батальона перебежали трое, а еще два человека остались лежать в снегу, пробитые пулеметными очередями. Еще двое-трое бесследно исчезли, скорее всего, они дезертировали.
        Много или мало, судите сами. Но для нас, бывших курсантов, эта сторона войны стала полной неожиданностью. Такого количества беглецов и дезертиров мы не ожидали. Молодежь, конечно, возмущалась. Но, признаюсь откровенно, что в отдельных репликах я улавливал даже сочувствие к беглецам. Мол, на верную смерть гонят людей, вот и бегут. Ощущалась невидимая стена между командованием и рядовыми бойцами. Бежали от страха и от безысходности.
        Не хочу долго обсуждать эту тему. Много позже, узнав огромную цифру пленных (в том числе перебежчиков), я не раз задумывался о причинах. Не могли же три миллиона человек сдаться в 1941 году просто так. И крути не крути, а напрашивается ответ: многие не хотели воевать, чего-то ждали от немцев. В общем, сложный это вопрос - и ответить на него трудно.
        Скажу только, в чем уверен. Хорошо помогли немцам колхозы, в которые силком загнали почти всех крестьян, а несогласных выселяли из родных мест, ссылая порой на край света. Не зря позже, когда мы вошли в Европу, то почувствовали: люди там этих колхозов как огня боялись. Перебегали и дезертировали те, кто еще с Гражданской имел счеты к советской власти, ну и, конечно, самые трусливые, которые спасали свои шкуры. Не в обиду будет сказано, бежали выходцы из Средней Азии, Кавказа. Война казалась им чужой и ненужной.
        Перед рассветом старшина шестой роты раздавал водку. Меркой ему служила объемистая алюминиевая кружка, куда он на глазок наливал из десятилитрового термоса.
        - Торопитесь, подешевело, - весело выкрикивал старшина.
        По бульканью я понял, что наливают от души. Граммов по сто пятьдесят, а то и больше. Большинство пили не закусывая, лишь смолили цигарки. Были такие, кто не пил. Они тоже не ели, и термосы с мясной кашей остались нетронутыми. Люди боялись ранений в живот и шли в бой с пустым брюхом, так издавна считалось безопасней.
        Вскоре бидон опустел. Тем, кому водки не хватило, старшина доливал из фляжек, которыми был обвешен его помощник. Рота вместе с новичками насчитывала человек сто. Мои бронебойщики пили немного. Обращение с тяжелым оружием требовало трезвой головы. Да и вообще, все это задурманивание накануне атаки было противно. Хотя я понимал, что без хорошей порции водки людей поднять в атаку будет труднее.
        Мы занимали свои места в окопах под гул возбужденных, быстро пьяневших бойцов (особенно молодых) и грохот начавшейся артиллерийской подготовки.
        - Нельзя так пить, - торопливо говорил Родион Шмырёв. - Они же ничего не соображают.
        Я его почти не слышал. Притянув за ворот шинели, крикнул на ухо:
        - Не мудри, грамотей. Им и не надо много понимать. Пробежать поле, не останавливаясь, и ворваться в траншеи. А иначе не поднимешь.
        Немецкие позиции окутались дымом. Взрывались снаряды, мины, что-то вспыхивало, поднимались фонтаны земли. По сигналу зеленой ракеты началась атака. Поле стало словно живым, превратилось в сплошную шевелящуюся массу. Как я понял, наступали при поддержке нескольких танков все три батальона.
        - Танки… танки… они им сейчас дадут.
        Грохот наших орудий и минометов утих. Люди бежали в основном молча. Лишь отдельные бойцы выкрикивали «За Родину! Ура!» или матерились. Молчали, чтобы сберечь силы и быстрее пробежать поле. Стрелять тоже никто не стрелял, хотя всем предписывалось вести огонь из личного оружия.
        Зато бегло хлопали орудия «тридцатьчетверок», строчили танковые пулеметы. Немецкие позиции поначалу молчали, затем в разных концах засверкали вспышки.
        Остановился один танк, остальные прибавили ходу. Усилился огонь немецких пулеметов, то в одном, то в другом месте падали люди.
        Все три моих расчета и «дегтярев» Родьки Шмырёва дружно стреляли. Противотанковое ружье работает быстро. Сильный удар отдачи, лязг затвора, выбрасывающего гильзу, и мой помощник Гриша Тищенко уже вставляет в казённик новый патрон.
        Наши трассеры - зеленого цвета. Они за полсекунды пронизывают поле, исчезая в дымящихся немецких укреплениях. Это стрельба наугад, толку от нее мало.
        Возле проволочных заграждений взрывается на мине и вспыхивает «тридцатьчетверка». Саперы возились там всю ночь, но мины, конечно, остались. Я вспоминаю инструкцию и даю своим команду:
        - Вперед!
        - Куда вперед? - крикнул второй номер из расчета Федора Долгушина, тот самый ефрейтор, который говорил, что нас перебьют, едва высунемся. - Глянь, сколько мертвецов валяется!
        - Лежат, а не валяются! - крикнул я в ответ.
        Вдвоем с Тищенко подхватили ружье. На плече болтался автомат, ремень оттягивали подсумки, за спиной - вещмешок с боеприпасами. Как побежишь с таким грузом?
        Все же приспособились, побежали. Тяжелое ружье раскачивалось не в такт. Спотыкался то я, то Гриша. Вот и первые убитые. Протаявший от крови снег, задранные шинели, смерть раскидала людей как попало.
        Навстречу брели двое раненых, опираясь друг на друга.
        - Как там? - на секунду остановившись, спросили мы.
        - Как всегда, - отозвался один из них. - Бьют нас в лоб, а мы никак не поумнеем.
        Второй, с подвязанной челюстью, согласно кивнул. Говорить он не мог.
        Погибших стало попадаться больше, и отчетливо слышался свист пуль. Пока летящих высоко над головой, шальных. Но скоро и нас возьмут на прицел. Возле давно сгоревшей «тридцатьчетверки» сидели и лежали еще несколько раненых. К танку кинулся один из наших расчетов, имя командира-сержанта я не запомнил. На него заорали, даже направили ствол винтовки:
        - Куда прешь? Всех угробить хочешь?
        Но сержант с помощником уже пристраивал свое ружье возле опрокинутой башни. Федя Долгушин показал мне на старые окопы. Другого укрытия поблизости не было, а стрельба усиливалась. Наши расчеты держались вместе. С «дегтяревым» на плече не отставал Родька Шмырёв со своим вторым номером. Дружно прыгнули в ближние окопы.
        Шагах в сорока горела «тридцатьчетверка», ветер тащил маслянистый шлейф дыма. Может, это дымовое прикрытие и помогло нам добраться до старых окопов невредимыми. Снег в них осел до половины, был вязким и мешал двигаться.
        Мы торопливо разгребали снег, устанавливали на бруствер ружья, а Родька - свой пулемет. Окопы оказались довольно глубокими. Среди утоптанного снега валялись поржавевшие гильзы, обрывки бинтов, пробитая осколками каска. Здесь тоже в свое время воевали братья-славяне, но были отброшены. Теперь мы снова наступали. Проверили, не набился ли в стволы снег, выбрали цель и открыли огонь.
        В пределах видимости (а это примерно на участке двух батальонов) атаку немцы отбили. Коптящими кострами были отмечены догоравшие танки, кажется, четыре или пять машин.
        Та, которая неподалеку от нас, взорвалась. Еще одна «тридцатьчетверка» завалилась в овражек. Удивительно, что при таком наклоне не сорвалась башня. Впрочем, она уткнулась стволом в землю. Двое танкистов, выбравшись наружу, стреляли из пулемета.
        Пехота тоже залегла у проволочного ограждения. Людей спасали окопы, снежные норы и тела погибших товарищей, за которые они прятались. Несколько человек вели огонь, большинство лежали, не решаясь проявлять какую-либо активность.
        Их можно было понять. С расстояния ста пятидесяти метров били немецкие пулеметы, сыпались частые автоматные очереди. Иногда, кувыркаясь, вылетали гранаты с длинными деревянными ручками. Хоть и удобные для броска, они взрывались с большим недолетом, но бодрости залегшим цепям это не прибавляло.
        Поднимутся люди и через сотню шагов (если пробегут) угодят под град осколков довольно сильных «колотушек» М-24. Люди медленно отползали. Там, где шевелился снег, взлетали фонтанчики пуль, красноармейцы снова замирали.
        Нам с Федей Долгушиным и пулеметчиком Родькой Шмырёвым тоже не давали развернуться. После первых же выстрелов получили в ответ целый град мелких 50-миллиметровых мин и очереди из МГ-34. Две скорострельные трубы, установленные в передовых окопах, раздолбали бы нас. Но вмешались наши батальонные минометчики и накрыли оба мелких миномета.
        На всякий случай мы переползли в соседние окопы, где нас отыскал ротный лейтенант Ступак. Был он весь закопченный, в помятой каске, на лице застыла струйка крови.
        Отдышавшись, спросил:
        - Сидите? Ну-ну. Самое время.
        - Только что из-под мин выползли, - огрызнулся я.
        - Вы-то выползли, а половина роты уже накрылась. Видите вон тот дзот, или очки нужны?
        - Видим.
        - Ну и бейте по нему. Живее! А я покурю пока.
        Ничего не скажешь, смелый мужик Ступак, раз под нос фрицам забрался.
        Я прицелился в дзот, сложенный из шпал, наскоро замазанных белилами. Расстояние не превышало трехсот метров. Со второго выстрела угодил в амбразуру. Гриша Тищенко тут же вставил в казённик новый патрон, но по нам хлестнул пулемет из бронеколпака. Мы одновременно нырнули в спрессованный снег.
        Федя Долгушин угодил в бронеколпак одной и другой пулей. Несмотря на шум, я услышал два звякающих удара. Фрицы опустили броневую заслонку, в узкое отверстие сержант попасть не смог. Тем временем снова ожил пулемет в дзоте.
        По нему, укрываясь за лежавшей на снегу башней «тридцатьчетверки», ударил наш третий расчет ПТР. В ответ последовала длинная, рычащая очередь МГ-34 (тринадцать пуль в секунду). Башня звенела от многочисленных попаданий, сверкали вспышки разрывных и трассирующих пуль.
        Мы отчетливо разглядели, как отбросило попаданиями сержанта, он застыл на снегу, разбросав руки. Его помощник сдернул с башни ружье и спрятался за броней.
        - Долго нам везло, - пробормотал Родька Шмырёв.
        На этом наши беды не закончились. Ожил 50-миллиметровый миномет. Наверстывая упущенное, выпустил с десяток мин подряд. Один из бойцов отделения Черникова, почти мальчишка, выскочил наружу. Присел, закрывшись руками и винтовкой.
        Мина рванула рядом. Филипп Черников втащил его в окоп. Парень кричал и вырывался. У него была изорвана в клочья шинель, из перебитой руки текла кровь.
        - Мамоньки, убили… насмерть убили.
        Несколько осколков угодило в лицо. Кровь кое-как остановили, перетянули руку. Стали искать, с кем отправить его в тыл. Федор Долгушин, стрелявший по бронеколпаку, повернулся ко мне:
        - У меня напарника ранили.
        - Сильно?
        - В руку навылет. Кость вроде цела.
        - Пусть пока остается. У нас людей нет.
        Но пожилой ефрейтор, намотав прямо на гимнастерку полотенце, и затягивая зубами узел бинта, взмолился:
        - Рука не шевелится, и в голове гудит… я поползу… трое детей.
        - Пусть ползет. Толку с него не будет. Захвати с собой мальчишку. Дотащишь?
        - Дотащу, - с готовностью кивал боец. - Не сомневайтесь.
        Он довольно резво подхватил мальца с перебитой рукой на спину и потащил в тыл. Я его понимал. Ефрейтор уже ни во что не верил и старался сохранить себя ради детей.
        - Как трактор волокет, - невесело засмеялся Родька Шмырёв.
        Он опустошил очередной диск и утопил ствол в снегу, который зашипел от раскаленного металла.
        - Вы с дзотом долго возиться будете? - напомнил лейтенант Ступак, хладнокровно набивая опустошенный диск своего автомата.
        У тридцатилетнего лейтенанта Юрия Ступака было худощавое костлявое лицо. Каску он сбросил, оставшись в шапке со звездочкой. Серая обмороженная кожа на скулах шевелилась - он что-то бормотал, пристраивая автомат на бруствере.
        Я приказал Родиону послать своего второго номера в помощь Долгушину. Ворочать и перетаскивать с места на место громоздкое ПТРД в одиночку было тяжеловато.
        Дзот мы все же подожгли. Федя Долгушин с напарником проползли по низине метров сто и всадили в амбразуру несколько пуль. Пошел дым, а затем загорелись просмоленные шпалы. Немцы пытались потушить огонь, но помог своим «дегтяревым» Родион Шмырёв. Из двух ружей и пулемета выкурили расчет и открыли огонь по убегающим пулеметчикам. Ротный, убедившись, что для его ППШ расстояние слишком большое, окликнул меня:
        - Ну-ка, дай винтовку, которую ефрейтор оставил. Раззява!
        Ступак с первых дней войны ничего не знал о судьбе своей семьи (жена и двое детей), жившей в военном городке под Брестом. Лейтенант видел, как безжалостно бомбили эшелоны с эвакуированными. Боль от переживаний и злость на оккупантов не покидали его.
        Он метко стрелял. Не раз, обходя окопы, брал у кого-нибудь винтовку и стрелял в высунувшегося фрица, не глядя на расстояние. Метров с трехсот, как правило, не промахивался.
        Сейчас он тоже свалил одного из пулеметчиков. Второго срезал из «дегтярева» Родька Шмырёв. Третий фриц из дзота успел нырнуть в кусты и уйти от точной пули лейтенанта.
        - Ах ты бля! - ругнулся Ступак, высматривая новую цель.
        Теперь я вел огонь по бронеколпаку. Двое уцелевших танкистов с догоравшей «тридцатьчетверки», где остались в огне два их товарища, расстреляли диски своего пулемета и кричали мне:
        - Добивай его, гада!
        Пуля звякнула и согнула заслонку, наполовину прикрывающую амбразуру. Для стрельбы немецким пулеметчикам осталась слишком узкая щель. Было видно, что они пытались расширить ее какой-то железякой. Мы выстрелили с Долгушиным одновременно. Одна из пуль разорвала уже вогнутую пластину и угодила внутрь.
        Лейтенант Ступак воспользовался паузой (хотя вовсю вели огонь немецкие винтовки и автоматы), закричал, размахивая своим ППШ:
        - За Родину, за Сталина… Вперед!
        Голос сорвался, он хрипел. Но рота уже поднималась. Было страшно, но и оставаться в снегу под носом у немцев было не менее страшно. Люди понимали, что за час - два их всех выбьют.
        Фонтанами плясали на снегу частые взрывы 50-миллиметровых мин. Сноп мелких осколков ударил в лицо красноармейца. Крик обреченного человека заставил вскочить лежавших поблизости. Лейтенант Ступак бежал, стреляя из своего ППШ, бок о бок с ним наступали с десяток бойцов. Штыки их винтовок были примкнуты.
        Матерясь, встали в рост закопченные танкисты. Пулемет без патронов они оставили. Бежали с наганами и «лимонками» в руках. Я разглядел нашего соседа Филиппа Черникова. Видимо, взводного лейтенанта убили, и он вел за собой весь взвод, вернее, его остатки.
        Какой-то период боя выпал у меня из памяти. Я лихорадочно стрелял по вражеским вспышкам. Затем в прицеле стали мелькать шинели наших красноармейцев. Мы подхватили свои ружья и выбрались из вязкого снега.
        Продираясь сквозь остатки колючей проволоки, порвал ватные штаны. Помог выпутаться Гришка. Он волок меня, как трактор, ухватившись за ствол ружья. Делая очередной шаг, увидел тело красноармейца, лежавшего на спине с открытыми ртом и глазами. Я хотел шагнуть в сторону, но не успел. Впечатал свой огромный валенок в живот лежавшему. Человек издал екающий звук, дернулись руки, но он был мертв - я понял это по цвету лица.
        От нас не отставал помощник погибшего сержанта. На лице застыла кровь, но он упорно тащил на плече ПТР.
        - Живой? - окликнул я его.
        - Нормально. Башка только гудит.
        Он был без каски. Из порванной ушанки торчали клочья ваты. Видно, парня зацепило, но он продолжал упорно бежать.
        Уже шла рукопашная схватка. Мелькали приклады, штыки, саперные лопатки. Немецкий лейтенант, в каске и туго затянутой портупее, стрелял из пистолета и что-то выкрикивал, поднимая боевой дух подчиненных. Он в упор застрелил одного, затем другого красноармейца. Набежавший сбоку боец с силой вонзил офицеру штык в живот и подобрал пистолет.
        Уцелевший пулеметчик из бронеколпака вылез наружу со своим МГ-34. Успел дать одну, другую очередь. Ротный Ступак срезал его из ППШ, пули продырявили каску и голову. Двое красноармейцев подняли пулемет. Ступак распоряжался, куда его развернуть.
        Нас догнал старший лейтенант Зайцев и приказал открыть огонь по грузовику с пушкой на прицепе. В кузове сидели человек семь солдат, отстреливаясь из автоматов. Грузовик - это не танк. Вместе с Федей Долгушиным мы продырявили борт, полетели щепки.
        - По шинам бейте!
        Одна из пуль ударила в двигатель, грузовик вильнул и остановился. Солдаты прыгали на снег и убегали, горел мотор, вспыхнул брезентовый полог. Родион Шмырёв, забыв о предупреждениях, снова стрелял длинными очередями. Ствол задирало, и в цель он не попадал.
        Подкатили «максим». Командир расчета был опытный. Старый пулемет ровно вел строчки пуль. Свалил одного, другого немца, остальные исчезли в низине. Несколько бойцов добежали до грузовика, хотели отцепить пушку, но мешал сильный жар. Тогда они стали обшаривать трупы в поисках трофеев.
        Рванули снаряды в лафете, перевернув пушку. Любители добычи шарахнулись прочь. Их спасло, что калибр пушки был 50 миллиметров, а снаряды в большинстве бронебойные. Горел порох в раскалившихся гильзах, рванули три-четыре фугаса, развалив лафет на части.
        Я собрал свое поредевшее отделение. Мне рассказывали, как погиб сержант, командир третьего расчета.
        - В горло и в плечо пули угодили, - тыкал себя пальцем рослый парень с ямками оспин на лбу и щеках. - Наповал срезали.
        Я вспомнил, что его зовут Саня, а фамилию забыл. Парень показался мне надежным. Не колеблясь, бросился один вслед за нами в атаку. Забыл только фамилию.
        - Назаров Александр я…
        - Саня, справишься пока один с ПТР? Попозже найду помощника.
        - Чего не справиться? Мешки на баржи грузил по четыре пуда.
        Неизвестной оставалась судьба нашего раненого ефрейтора. Кроме того, надо было забрать документы погибшего сержанта. Я отправил на поиски одного из бронебойщиков. Остальные время не теряли, притащили трофейный автомат, охапку гранат, двое часов, несколько банок консервов. Одни часы отдали мне. Отказываться не стал, хотя видел, что ребята с удовольствием забрали бы их себе. Лейтенант Ступак, проходя мимо, похвалил нас:
        - Стреляли нормально. Ружья все на месте? Раз, два… вот и третье. На месте. Скоро обед принесут, сильно не напивайтесь.
        Появился старший лейтенант Тимофей Зайцев. Сведения о потерях выслушал внимательно, даже снял каску. О потерях в полку и танковом батальоне он говорить не стал, сами все видели. В нашей роте погибли пятеро, девять человек получили ранения и контузии. Три ружья и один пулемет были разбиты снарядами и минами.
        - Ну, вот и на нас внимание обратили, - непонятно усмехнулся Зайцев. - Ребята, чаще меняйте позиции. Сидеть на одном месте фрицы нам не дадут.
        Проявилась довольно опасная для нас особенность противотанковых ружей. Дульный тормоз на конце ствола ПТР - нужная штука. Она существенно уменьшает отдачу. Но этот же тормоз, когда выпал свежий снег, поднимал при выстреле снежный клубок, который сразу указывал противнику местонахождение расчета. Это означало - нам следовало быть вдвойне осторожными, выбирать по возможности твердую почву, что, в общем-то, было нереально. Кроме того, демаскировала довольно сильная вспышка, и с этим приходилось мириться.
        Мое отделение уменьшилось на двух человек. Но общие потери в сравнительно короткой атаке были, как всегда, большие. Позже я узнал, что штурмующие батальоны потеряли только погибшими более ста человек. В танковой роте, без которой мы не смогли бы взять немецкие позиции, сгорели и получили сильные повреждения шесть машин.
        Дзот, сделанный из шпал, догорал, окутывая все вокруг маслянистым густым дымом. Это - наша работа. Не сумели бы его поджечь, на снегу осталось бы еще несколько погибших. Осмотрели бронеколпак. Убедились, что взять его непросто. Наши пули оставляли ямки и рикошетили от толстой брони.
        Самой уязвимой частью была узкая амбразура. Ее прикрывала заслонка сантиметра три толщиной. Обычные пули со стальными сердечниками заслонку пробить не смогли, хотя крепко смяли ее и заклинили.
        Продырявили заслонку пулей БС-41 с сердечником из вольфрама. Эти усиленные патроны мы получили по пять штук на ружье и берегли до последнего, в случае появления вражеских танков.
        Вытащили за ноги из колпака убитого немецкого пулеметчика. Тяжелая пуля, частично расплющенная о заслонку и каску солдата, пробила голову. Удар был настолько сильным, что выбило из орбит оба глаза, а лицо было сплошь покрыто пленкой засохшей крови.
        Гриша Тищенко торопливо отошел в сторону. Мне показалось, парню сделалось дурно. Чего удивляться? Он был самый молодой из нас и ушел на фронт добровольцем.
        Глава 3
        Танковая атака
        Мы отвоевали кусок нашей земли, захваченной оккупантами. Но каких потерь это стоило! Я спросил старшего лейтенанта Зайцева:
        - Почему полк шел напролом через ровное поле? Что, нельзя было обойти с флангов?
        Тимофей Макарович Зайцев помолчал, не зная, что ответить. Стал объяснять, что наступление - сложная вещь. Каждый полк отвечает за свой участок. Если мы пустим роты в обход, они пойдут по «чужой территории», там, где должны наступать другие части. Здесь мы худо-бедно разминировали подходы, каждый батальон знал свою задачу, выявили огневые точки противника. Кроме того, поджимало время, некогда было изобретать обходные маневры.
        - И тогда пустили в лоб полупьяную толпу. Прямо на пулеметы, а на потери наплевать! Мы что, по-другому воевать не умеем?
        Не знаю, откуда вырвались эти слова. Услышь такое любой политработник, меня бы затаскали и песочили без устали. Сомневаться в мудрости больших командиров считалось преступлением. Я верил Зайцеву и говорил откровенно, что накопилось на душе.
        - Сто с лишним убитых и две сотни раненых. В полку девять рот, пополненных в последние дни. Мальчишки пришли необученные, а их напоили - и вперед! Три роты как корова языком слизнула. В бронеколпаке стреляных гильз было по щиколотку. Фрицы расстреливали наших ребят, как куропаток. Я посчитал убитых немцев: двадцать пять или чуть больше.
        - В наступлении потери один к трем, - пояснил Зайцев. - Ладно, прекратим. И не вздумай болтать лишнее среди бойцов. До комиссара дойдет - он целое дело раздует. Ему же больше не хрена делать. Теперь другой вопрос. Твой пулеметчик, Родион Шмырёв, меня не устраивает. Чего молчишь?
        - Слабоватый. Но он на бронебойщика учился, а его на ручной пулемет поставили.
        - И бронебойщик из него не лучше бы получился. Или ты другого мнения?
        Мы были с Родькой приятелями. Хороший простой парень, который мне всегда доверял. Но на войне мало быть хорошим парнем. В этом наш ротный прав, и оправдывать Шмырёва я не стал. Он действительно порой был слишком беззаботен. Хотя я его тоже предупреждал.
        - Раз «дегтярев» заклинило, два… Сколько можно? Мне не сопли нужны, а надежный пулеметчик. А третьим расчетом ПТР пусть Назаров Александр командует. Нормальный парень?
        - Нормальный. Вел огонь самостоятельно, когда командира расчета убили.
        Вызвали Назарова, рослого парня с оспинами на лбу. Он был родом из волжского городка Быково, работал в колхозе. На войне уже потерял старшего брата и еще кого-то из родни.
        - В общем, решили, - подвел итог Зайцев. - Помощника я тебе завтра найду, а пока один справляйся. Цепляй угольники на петлицы, теперь ты младший сержант.
        Саня Назаров широко заулыбался, потом козырнул:
        - Есть, младший сержант.
        Я был тоже повышен в звании до сержанта. Хоть и пустяк, а приятно. Хотя какая разница? Принесли обед, он же завтрак, от которого утром большинство отказалось. Сейчас выпили водки, немного трофейного рома и съели вначале горячую обеденную кашу, а затем холодную, утреннюю.
        Люди, плохо спавшие предыдущую ночь, буквально валились с ног. Кто мог, набились в глубокую, с дощатым полом немецкую землянку, доставшуюся шестой роте. Многим места не досталось.
        У меня вызвал уважение усатый лейтенант Ступак. Он бы мог выгнать всех в окопы, а сам залечь в тепле. Но этого не сделал. Неторопливо расхаживал по траншее, наблюдал в бинокль за немецкими позициями.
        Мое отделение забралось в крытый глубокий окоп, служивший немцам временным складом. Почти все ящики фрицы отсюда вытащили во время отражения атаки, земля была притрушена соломой. Принесли кусок брезента, порванную маскировочную сеть и несколько трофейных шинелей. Заснули, как в омут провалились, прижавшись потеснее друг к другу.
        Немцы сыпали изредка мины, но внимание на них никто не обращал. Все были измотаны и спали как убитые. Во второй половине дня проснулись, взялись за восстановление разрушенной во многих местах траншеи. Ступак приказал рыть две землянки:
        - Что, думаете, все время в моей командирской дрыхнуть будете?
        Этого как раз никто не думал. Позевывая, долбили немного оттаявшую землю. Мое отделение взялось энергично за строительство собственной землянки. Ступак хмыкнул, глядя на нас, но ничего не сказал. Воевали мы неплохо, придраться было не к чему.
        Землянку мы, конечно, не достроили. Почва на глубине оставалась твердой как камень. На ночь нас пообещал приютить Филипп Черников. Тот был мастер на все руки. Его отделение выкопало небольшую землянку, зато перекрытую тремя накатами бревен и метровым слоем снега для маскировки. Внутри уже имелась печка, сделанная из столитровой бочки. Правда, разжигать огонь до темноты не рисковали. Немцы на любой отблеск или дым сразу принимались кидать мины.
        Вечером пришел розовощекий сержант лет двадцати пяти с туго набитым вещмешком и ящиком патронов на плече. Весело отрапортовал мне:
        - Сержант Бондарь прибыл на должность командира пулеметного расчета.
        - Как зовут?
        - Сергей.
        - Ты, Серега, не с курорта прибыл? - тут же поддел его Федя Долгушин. - Щекастый, розовый, как поросенок. Не то что мы, все худые да прокопченные.
        - Ладно, это хорошо, что здоровяк. С пулеметом легче управляться, - сказал я. - Но расчета пока нет. Повоюешь один, а там подберем помощника.
        Бондарь согласно кивнул и сразу забрал у Родиона ручной пулемет. Внимательно осмотрел его, присвистнул и выругался:
        - Ты как из него стрелял? Металл аж фиолетовым сделался. По диску за раз выпускал? - Родька отмалчивался, а Бондарь встряхнул мешок с дисками. - Что, всего два запасных? Где остальные?
        - В снегу остались, когда наступали.
        - Почему не собрал?
        Бесцеремонность новичка меня задела. Если есть вопросы, то обращайся к командиру, а не качай права. Я хотел осадить его, но меня опередил Федор Долгушин:
        - Не собрал потому, что Родька из боя не вылезал. Завтра сходите и поищете. А вот интересно, где ты последнее время околачивался? Уж не в окопах, это точно.
        Родион был теперь помощником у Долгушина, и тот считал своим долгом защищать парня.
        - Я из санбата прибыл. После ранения.
        - Ну, и что теперь, в задницу тебя целовать? В отделении есть командир, и вперед него не лезь.
        А вновь назначенный сержант Саня Назаров заметил с подковыркой:
        - В санбатах полушубки не выдают. Оттуда все в драных шинелях приходят. Значит, где-то в теплом месте отсиживался. Давай, выкладывай.
        - Да ну, ребята, бросьте вы, - попытался замять разговор прибывший сержант, но все внимательно смотрели на него и ждали ответа.
        Отделение из семи-восьми человек - это маленький самостоятельный коллектив. Мы хотели знать, что из себя представляет новичок, сытый, розовощекий. Оказалось, Антон Бондарь после осколочного ранения и лечения в санбате месяц отирался в хозвзводе полка.
        В штабе случайно узнали, что Бондарь закончил учебные курсы пулеметчиков. Как ушлый сержант не упирался, его вытолкнули с теплого места, где он успел неплохо раскормиться, и направили к нам. Теперь отделение было более-менее укомплектовано. Бондарь справится с пулеметом и один. А напарника Сане Назарову в расчет ПТР (там обязательно нужен помощник) обещали прислать завтра. Наш командир Зайцев слово свое держит.
        - Чем вещмешок набил? - спросил Федя Долгушин.
        - Так, мелочи всякие, - небрежно отмахнулся Бондарь. - Портянки, белье запасное.
        - Рожа у тебя пронырливая, - бесцеремонно заявил Федор. - Небось жратвой затарился. А ну, открывай, пока я тебя сам не тряхнул.
        Недовольно бурча, сержант мешок открыл. Новичок оказался запасливым мужичком. Чего там только не было! Пары три теплого белья, мыло, пачки с махоркой, консервы, еще какие-то продукты. Но самое главное, чему обрадовалось отделение, - полная фляжка спирта.
        Антон сразу нашелся:
        - Знал, куда иду. Отметим мое прибытие.
        Прослыть жадным означало бы полное крушение авторитета. И хотя сержант был не слишком доволен, что придется делить добро на всех, но ужин получился неплохой. При этом Бондарь без устали подхваливал сам себя - широкая душа, для товарищей ничего не жалко!
        - Ты бы помолчал, - не выдержал я. - Если б Федька тебя не тряхнул, жрал бы все в одного тайком.
        - Точно, - заметил Гриша Тищенко.
        - Неизвестно, что за пулеметчик из тебя получится. Если такой же хитрожопый, как бы Родьку возвращать не пришлось.
        Ночью толком не дали выспаться немецкие минометчики, а утром многие из нас поняли, что такое настоящая бомбежка.
        Позиции утюжили «Юнкерсы-87» с торчавшими, как шпоры, шасси. Было их девять штук, и каждая тройка знала свою цель - не зря с рассвета над нами крутился высотный разведчик «Фокке-Вульф-189». Неподалеку от нас рванули две тяжелые бомбы. Думаю, килограммов по двести пятьдесят, а может, все пятьсот. Меня подбросило в окопе едва не на метр. У Гриши Тищенко текла кровь из носа и ушей.
        Один из окопов обвалился, оттуда лихорадочно выбирался Федя Долгушин со своим новым помощником Родионом Шмырёвым. Еще три-четыре мощных взрыва, но уже подальше от нас. Такого грохота я еще не слышал. Нас глушили, как пескарей веслом, отбивая мощными бомбами всякую охоту к сопротивлению.
        Две тройки «юнкерсов» выбрали главную цель - дивизион 122-миллиметровых гаубиц. На них сыпались пачками бомбы помельче, наверное, «полусотки». Но 50-килограммовая бомба - это не мелочь. По мощности они посильнее, чем тяжелые шестидюймовые снаряды.
        Не обязательно прямое попадание, чтобы вывести из строя гаубицу весом две с половиной тонны, не говоря уже об артиллерийских расчетах: живых людях из плоти и крови, которых швыряло и плющило о стенки их узких укрытий.
        Большинство «юнкерсов» несли по тысяче килограммов бомб, некоторые до 1800. На двенадцать гаубиц обрушилось не менее сотни фугасных и осколочных бомб. Вот где творился ад! Там стоял сплошной грохот, вой самолетных сирен, висела пелена дыма, которую прорезали вспышки сдетонировавших гаубичных снарядов.
        Горящие гильзы взлетали вверх, прорезая дымовую завесу огненными кометами. Некоторые снаряды взрывались на высоте, добивая сверху то, что еще уцелело.
        Израсходовав бомбы, все девять «юнкерсов» прошлись над нами, обстреливая позиции полка сначала из носовых, а затем кормовых пулеметов. За каких-то несколько минут погибли и были тяжело ранены десятка два новичков, выскочивших с перепугу из окопов.
        Опомниться нам не давали. Едва рассеялся дым, налетело еще штук шесть «юнкерсов» и две пары остроносых «мессершмиттов». Шло планомерное уничтожение полка, усиленного людьми, артиллерией, но совершенно не защищенного с воздуха.
        Добивали гаубичный дивизион, разбомбили батарею громоздких «трехдюймовок» Ф-22, с которых сорвало маскировку. «Мессершмитт» с высоты трехсот метров прошел над шестой ротой, выстилая пушечные и пулеметные трассы. В окопе кто-то пронзительно закричал.
        - Ничего, ребята, скоро все кончится, - бормотал наш новый пулеметчик Бондарь. Кажется, трусом он не был и голову не терял.
        Я увидел его улыбающееся лицо и крепкие белые зубы.
        - А потом танки пойдут, - подмигнул он мне. - Так что готовься, Андрюха. Не остановим - в наших окопах и похоронят. Видел я такое.
        Помнится, меня задела его фамильярность. Мы не козыряли друг другу, обращались по именам. Но кругломордый сержант только что прибыл, а уже лезет с ненужной болтовней. Как сам поведет себя в бою - неизвестно.
        - Ты, Бондарь, помалкивай громче. Оставленные диски все подобрали?
        - Там все взрывами изрыто, всего два нашли.
        Насчет танковой атаки он оказался прав. Немцы обрушились на изрытые позиции полка, едва скрылись самолеты.
        - Ребята, держитесь, - сказал старший лейтенант Зайцев, обходя наши противотанковые отделения. - Протрите затворы и патроны. Кажется, танки идут.
        Нам отчасти повезло, что немецкие позиции были добротно оборудованы: глубокие траншеи, пулеметные гнезда, просторные окопы для минометов, отсечные ходы. Все это было укреплено вбитыми вдоль стенок кольями и жердями.
        Кое-где укрепления обвалились, но места для наших ружей было достаточно. Мы лихорадочно протирали затворы, патроны, готовили гранаты. Танков пока не видели, но вели навесной огонь штуки три уцелевшие гаубицы, а через несколько минут появились первые немецкие машины.
        Их было много. Напряжение, охватившее нас, заставляло не обращать внимания на мины, которые сыпались довольно густо. Мины кого-то убивали и калечили, но танки, если мы не дадим отпор, сметут всех.
        Они шли подковой. Впереди три тяжелых Т-4, которые я видел раньше лишь на плакатах. Угловатые, с короткими пушками, в них угадывалась толстая мощная броня, а лобовая часть была обвешана запасными гусеничными звеньями, как дополнительной защитой. Они выделялись высотой, массивными башнями с утолщенной подушкой брони, шли уверенно и быстро.
        Я знал, толщина лобовой брони у Т-4 составляет 50 миллиметров, и лихорадочно ловил наиболее уязвимое место, хотя до танков было еще далеко. За Т-4 следовало штук восемь Т-3, пониже и более широкие, со знакомыми мне 50-миллиметровыми пушками.
        И далее с десяток легких машин, которые расползались за пределы подковы. Основной удар был нацелен немного левее нас, в стык между первым и вторым батальонами.
        Из окопов выскакивали саперы и устанавливали тяжелые противотанковые мины. Впрочем, устанавливали - громко сказано. Они лихорадочно бросали их в снег, быстро вкручивали взрыватели, наскоро маскировали металлические тарелки снегом, пучками мерзлой травы.
        Все это делалось под огнем, падал то один, то другой сапер. Некоторые ползли, оставляя на снегу кровяной след. Обессилев, замирали, и помочь им было невозможно - слишком плотный был огонь.
        Ночью саперы тоже минировали подходы. Не успели, да и не подвезли достаточное количество мин. Сейчас это была смертельно опасная работа. На саперную роту обрушили огонь танковые орудия, минометы, потянулись бледные при солнечном свете пулеметные трассы.
        Взрывы раскидывали людей. Трассы не давали подняться из снега. Взлетело подброшенное взрывом тело сапера, другой угодил под пули и пытался уползти. Взорвалась от детонации одна из противотанковых мин - восемь килограммов тротила. Сапер просто исчез в грохоте и снежном облаке, смешанном с мерзлой землей. На закопченный снег шлепнулась оторванная нога - все, что осталось от смелого парня.
        Саперная рота, понесшая немалые потери ночью, таяла на глазах. У некоторых бойцов не выдерживали нервы. Они сбрасывали свою ношу на снег, не заботясь о маскировке, и убегали, возможно, забывая под таким огнем вставлять взрыватели.
        Навстречу бросился пожилой капитан, командир саперной роты, размахивая наганом. Пулеметная трасса прошла через поясницу, и капитан тяжело повалился на бок. Уцелевшие саперы бежали к окопам.
        Уцелело не больше половины саперной роты. Вместе со своими бойцами погиб капитан, который служил в полку много лет, с момента его основания. Было ему под пятьдесят, ровесник с Филиппом Черниковым. Он мог и не лезть под огонь, но понимал, что без минного заграждения мы не выстоим. Это называется - выполнил свой долг до конца.
        По танкам открыли огонь «сорокапятки» и короткоствольные «полковушки» калибра 76 миллиметров. Пробить броню тяжелых Т-4 они не могли, да и пушек в полку насчитывалось немногим больше, чем наступавших на нас танков.
        И все же… Первым нарвался головной Т-4. Он угодил на мину, поставленную ночью далеко впереди наших позиций, возможно, уже погибшим сапером. Но салют в его честь грохнул в полную силу.
        Мощный взрыв перекрыл хлопки пушек и воющий свист снарядов. Двадцать три тонны крупповской брони крепко встряхнуло. Когда осел фонтан земли и снега, мы увидели, что Т-4 резко замедлил ход. Заряд тротила порвал гусеницу и выбил переднюю пару нижних колес.
        Быстро вращалась башня, посылая снаряды и очереди из пулемета.
        - Приплыл, сука! - орали в окопах.
        - Сдохни, паскуда!
        Неподвижный танк - это мертвый танк. Бронебойная болванка высекла сноп искр из брони, другая врезалась в ходовую часть, усиливая разрушения. Механик, скручивая гусеницу, пытался доползти до низины.
        Но мне было уже не до него. Прямо на мое отделение шли два танка Т-3. После взрыва они замедлили ход, опасаясь налететь на мины. Механик полностью открыл смотровую щель, а офицер вертел перископ командирской башенки, выглядывая в снегу подозрительные бугры.
        Какова толщина его лобовой брони? Кажется, сорок миллиметров. В сорок первом году была тридцать, но фрицы ее усилили. Наше ружье возьмет ее на сто метров, да и то если попадешь под хорошим углом. Иначе пуля отрикошетит.
        Башню не пробьешь. Там двойная броневая подушка и массивный кожух. По габаритам Т-3 - махина по сравнению с чешским обрубком Т-38. Здесь двадцать тонн первоклассной брони (у «чеха» всего девять) надежно прикрывают экипаж и лязгающие внутренности.
        Смотровые щели? В них с близкого расстояния попадут только снайпер или пулеметчик, да и то из строя не выведут. Из нашей кочерги не попадешь. И гусеницы, разбрасывающие снег, совсем узкие, в них тоже вряд ли попадешь. Я злюсь сам на себя, чувствуя, что паникую.
        - Андрюха, бей, - хриплым голосом просит Гриша Тищенко.
        - Рано.
        - Они уже совсем рядом.
        - Кой черт, рядом! Обнаружим себя раньше времени - словим снаряд.
        До головного танка (на нашем участке) метров триста, но расстояние стремительно уменьшается. Следом идет второй Т-3, а там дальше маячит легкий Т-2 и что-то еще. Господи, они идут лавиной! Меня окликает Федя Долгушин, но я отвечаю ему то же самое:
        - Рано. Еще чуть-чуть. Бьем по гусеницам.
        У меня неплохо получилось с чешским обрубком. Что, у немца намного сильнее гусеничная лента? Мелкие и крупные колеса, какие-то пружины. Танковые орудия и пулеметы ведут огонь, однако на нас пока внимания не обращают.
        Слева звонко хлопают две «сорокапятки» и противотанковые ружья. За ними артиллерии нет, разве что батальонные минометы, которыми танки не возьмешь. Дальше тянуть нельзя.
        - Огонь! - кричу я и одновременно нажимаю на спусковой крючок.
        Три противотанковых ружья ударили нестройным залпом. Звяканье пуль было отчетливо слышно. Может, и гусеницу перебило? Нет. Т-3, продолжая стрелять из пушки и обоих пулеметов, уже взбирался на склон.
        Три ПТР способны выпустить штук двадцать пять пуль в минуту. Мы стреляли все трое по головному танку. Пули чиркали по броне, словно спички, уходя рикошетом. Одна угодила в гусеницу, я видел, как согнуло палец. Но скорость танка от этого не уменьшилась.
        - Гришка, давай усиленный патрон!
        Усиленный - это серия БС-41, в которых пули с металлокерамическим сердечником из карбида вольфрама. Эти патроны выдают по счету, и мы бережем их на крайний случай.
        Крайний сейчас случай или нет, никто не знает. Но танк приближается быстро, огонь его пушки и пулеметов становится точнее. Гриша ловко вбивает БС-41 в казённик, и это становится последним движением моего помощника.
        Танк вползает на склон. Наши окопы временно оказываются в мертвой зоне. Зато дотягивается разноцветная пулеметная трасса. Шлепки пуль о тело моего товарища заглушают все остальные звуки. Я невольно отшатываюсь, а Гриша срывающимся голосом кричит:
        - Убили… меня убили…
        Крик обрывается, Тищенко хрипит. Изо рта и раны под горлом толчками выбивает кровь. Он стоит, раскачиваясь, потом сползает на подломившихся ногах по стенке окопа.
        - Гришка! - я наклоняюсь над ним.
        Теряя секунды, ощупываю его. Это страшно, когда в полуметре от тебя железные шлепки разрывают тело товарища, убивая его.
        - Командир! - приводит меня в чувство крик нового пулеметчика Антона Бондаря. - Стреляй! Он нас сейчас раздавит.
        До головного Т-3 метров сто с небольшим. Пока я медлил, в него удачно врезали Долгушин и Назаров. Танк замедлил ход, из двигателя тянулась струйка дыма. Наверстывая упущенное время, я выстрелил в крест в центре лобовой брони. Это торопливый, не очень удачный выстрел. Пуля просто сплющилась. Надо было целиться в смотровую щель, чуть правее. Надо было…
        Загнал новый патрон. Снаряд с воем прошел над головой и взорвался позади. Танк одолевал последние десятки метров и неумолимо сближался с нами. Не умолкали оба пулемета, сметая брустверы наших окопов.
        Следующую пулю я послал в смотровую щель. Надеялся, если и не попаду в нее, то с семидесяти метров пробью броню и, возможно, выведу из строя механика-водителя.
        Я попал в него. Усиленная пуля прошила сорок миллиметров брони, ранила или оглушила механика. Потерявший на несколько секунд управление, Т-3 крутанулся, подставив борт.
        Пока машина выравнивала ход, мы успели продырявить более тонкую боковую броню в трех-четырех местах. Из коллектора выбился жгут пламени, окутанный черным маслянистым дымом. Т-3 попятился назад. На решетку двигателя выскочил танкист с огнетушителем. В него пытались стрелять, но пушка и оба танковых пулемета вели непрерывный огонь, загнав нас на дно окопов.
        Стащил вниз и перезарядил ружье. Я - командир отделения, и прятаться мне нельзя. Снова высовываюсь и стреляю, целясь в шаровую пулеметную установку. Это одно из уязвимых мест. Пуля весом шестьдесят граммов, летящая со скоростью тысяча метров в секунду, вбивает установку внутрь, разбрасывая веер искр.
        Самоуверенный командир танка, рассчитывая раздавить нас вместе с неуклюжими длинными ружьями, приблизился на опасное для него расстояние. Наши пули прошили броню, зажгли двигатель.
        Танкиста с огнетушителем срезал из «дегтярева» Антон Бондарь. Он же длинной очередью сбросил на снег вылезавшего из люка еще одного члена экипажа. Черный берет с серебристой эмблемой, распластанный орел на груди. Отвоевался!..
        - Горит сволочь!
        - Добивай гадов!
        Мы слишком долго провозились с этим чертовым Т-3. Он уже горел. Экипаж покинул машину. Двое были убиты и лежали на снегу, двое так и остались внутри. Сумел уползти лишь один танкист.
        Но радоваться победе было рано. К горевшей машине приближался его собрат, такой же Т-3. Он хлестал трассами двух своих пулеметов, тонкоствольная пушка опускалась ниже. Ее осколочно-фугасный снаряд весил меньше двух килограммов, но этого вполне бы хватило, чтобы разнести любой окоп и смешать с землей находившийся там расчет.
        Этот снаряд летел в нас с Гришкой, но взорвался с перелетом. Все отделение стреляло в него, но танк прибавил скорость, не обращая внимания на наши пули.
        Да и целиться он нам толком не давал, вел огонь из пушки и обоих пулеметов. Я вытянул бутылку с горючей смесью и снова поставил ее на место. Если Михаила Травкина раздавил девятитонный «чех» Т-38, то Т-3 своей массой, вдвое тяжелее, просто расплющит и меня, и остальных.
        Надо вести огонь до последнего. Бронетранспортеры выбросили десант и, прикрывая его пулеметным огнем, отошли. Очередная пуля ударила Т-3 в лоб и отрикошетила. Я лихорадочно водил стволом, пытаясь поймать в прицел узкую гусеницу. Танк шел прямо на меня. Ну, развернись хоть на десяток градусов, и я закачу тебе пулю в твои лязгающие железяки!
        Меня и все отделение спасли саперы. Мы нанесли Т-3 какие-то мелкие повреждения, но это лишь подстегнуло его, как быка хворостиной. Увеличив ход до предела, он готовился с маху размазать, смешать нас с землей.
        Несмотря на высокую скорость, обошел мину (снежный бугорок), но на повороте зацепил задней частью гусеницы вторую тарелку. Я слышал, что танки, попав на минное поле, иногда проскакивают его на полном ходу, а мины взрываются за кормой. Но Т-3 не смог развить достаточную скорость - мешали воронки, бугры, ледяные проплешины.
        Взрыв раздался позади танка, но его мощности хватило, чтобы разорвать гусеницу. Скорость не дала машине вовремя остановиться, и Т-3 прошел еще несколько метров, сминая, скручивая гусеницу.
        Долгушин, Назаров и я стреляли в него, не обращая внимания на пулеметный огонь. Еще несколько пуль пробили броню. Кто-то врезал точно под башню, заклинив зубцы поворота. Зажигательные пули угодили в бензосистему или топливный бак. Т-3 вспыхнул сразу в нескольких местах.
        Обреченный танк стрелял из всех стволов, дал задний ход, но скрученная гусеница не давала колесам проворачиваться. Снаряд достался ребятам из взвода ветерана Черникова. Одного бойца разорвало, другого отбросило, вминая в стенку окопа.
        Пулеметные очереди стегали по брустверу. Там были наши бойцы, они не прятались, а вели огонь по немецкой штурмовой роте. Кого-то убило, ранило, но Т-3 уже полыхал вовсю.
        Танкисты в своих добротных комбинезонах, с орлами, крестами, нашивками, скатывались по броне и попадали под плотный огонь ручных пулеметов и винтовок. Командир танка не покидал машину до последнего. Разнес снарядом противотанковое ружье Саши Назарова. Тот успел нырнуть в окоп и отделался контузией. Его спасла мерзлая земля и небольшой калибр танковой пушки.
        Другой снаряд и остаток пулеметной ленты достали еще двоих бойцов. Но командир танка дорого заплатил за свое упорство. Огонь, охвативший машину, не пощадил его.
        Немецкий лейтенант выкатился из люка горящим клубком. Затем взорвался боезапас, сковырнуло башню. Вырвавшееся на свободу пламя раскидывало горящие куски и тряпки. Мелкими ракетами вылетали обрывки пулеметных лент и отдельные патроны. Командир танка кричал от боли и катался по снегу, пытаясь погасить пламя. Чей-то выстрел добил его, он сунулся лицом вниз и больше не шевелился. Промасленный комбинезон, шипя, продолжал гореть вместе с телом.
        Немецкие штурмовые группы численностью по десять-пятнадцать человек активно наступали. Короткая перебежка под прикрытием пулемета, и группа бросалась на землю, сразу открывая огонь. В другом месте тут же вскакивало следующее отделение или сразу два.
        Все это было хорошо отработано, делалось быстро, и наши бойцы просто не успевали толком прицелиться. Вели огонь из «дегтярева» Антон Бондарь и пулеметчик из взвода Черникова.
        Конечно, два горевших танка на нашем участке сбили с немцев азарт, и темп они сбавили. Следом шел легкий танк Т-2 с 20-миллиметровой пушкой и пулеметом. Слишком близко он приближаться не рисковал, видел, как горели два танка Т-3 и тяжелый Т-4 на левом фланге.
        Но очередями своей спаренной установки он прижимал наших бойцов и сумел разбить ручной пулемет во взводе Черникова. Уцелел ли расчет, я не видел.
        Сразу примолк и наш «дегтярев». Сержант Бондарь излишне не рисковал и посылал очереди, не высовываясь из окопа.
        Легкие Т-2, скоростные, с 30-миллиметровой лобовой броней, широко применялись в начале войны. Но их быстро выбивали артиллерия и наши устаревшие танки с противопульной тонкой броней, зато имевшие сильную 45-миллиметровую пушку. Теперь немецких Т-2 осталось совсем немного, и лезть вперед они не рвались. Легкий танк знал свои возможности и вел огонь, маневрируя, с расстояния трехсот метров.
        Теоретически мы могли его взять. На этом расстоянии наши пули пробивали 35 миллиметров брони. Попасть надо было под прямым углом, иначе пули отрикошетят, но прицелиться толком мы не могли. Два уцелевших ПТРД моего отделения находились под непрерывным огнем: летели мины - «пятидесятки», пулеметные трассы, вела плотный автоматный огонь наступавшая немецкая пехота. Ко мне перебрался старший лейтенант Зайцев.
        Прыгая в окоп, угодил валенками в мертвое тело Гриши Тищенко. От толчка рот погибшего товарища приоткрылся, словно тот спрашивал: «Ну, что вам еще от меня надо? Оставьте, наконец, в покое». Зайцев на секунду смутился, а затем набросился на меня:
        - Андрей, кончай с танком! Пехота вот-вот прорвется.
        - А ты голову высунь, попробуй.
        Пули хлестали по снегу, мерзлой земле. Про мину, которая могла угодить в окоп в любой момент, и думать не хотелось. Это была бы верная гибель. Я почему-то надеялся, что наш рассудительный командир сам возьмется за ружье, но ошибся.
        - Коробов, немедленно открыть огонь по фашистскому танку!
        Это был уже приказ, которому я не мог не подчиниться.
        - Есть, открыть огонь, - отозвался я, вложив в ответ всю злость, которая поднялась во мне.
        Старшему лейтенанту мало Тищенко! Хочет глянуть, как разлетится под пулями моя башка. Но ротный уже кричал Долгушину:
        - Федор, а ты чего прижух? Не волынь!
        Тимофей Макарович Зайцев был опытным командиром и видел, где складывается тяжелая обстановка. Он сильно рисковал, пробираясь к нам. Телогрейка была излохмачена осколками, кое-где проступали пятна крови. Выщелкнув диск из своего ППШ, убедился, что он пуст, и достал из подсумка запасной.
        Мы с Федей обреченно подняли свои ружья и открыли огонь. Когда стреляешь во врага, страх отступает. Про опасность отчасти забываешь. Мы выпустили по три-четыре пули и что-то повредили в легком Т-2. Он попятился, не прекращая стрелять.
        В эти минуты головная группа штурмового немецкого батальона приблизилась на расстояние шагов восьмидесяти и ускорила бег. Те, у кого были автоматы, стреляли на бегу, другие отвинчивали колпачки гранат.
        Я вспомнил про свой ППШ. Открыли беглый огонь уцелевшие бойцы «старика» Черникова. Заработал молчавший «дегтярев» Антона Бондаря. Я дал одну, другую очередь. Встретился взглядом с рослым немцем. Успел разглядеть просторную шинель с серебристыми погонами, массивную каску и автомат, из которого вылетали гильзы.
        Я нажал на спуск. В тот же момент в затылок что-то ударило с такой силой, что мне показалось, отрывается голова. Я потерял сознание. Уже не видел, как отчаянно пробивалась вперед немецкая штурмовая группа и почти полностью легла под пулями наших бойцов.
        Затем, сгоряча, вскочили красноармейцы пятой и шестой рот. Их поднял лейтенант Ступак. Они бежали с примкнутыми штыками, чтобы опрокинуть, отбросить наступавших. Эта не слишком обдуманная атака, как и многие другие на той войне, наткнулась на дружный встречный огонь, и до рукопашной дело не дошло.
        На снегу, испятнанном кровью, остались лежать не меньше десятка убитых бойцов. Несколько раненых отползали, зарываясь в снег. Немцы, понеся потери и лишившись танковой поддержки, отступили.
        На левом фланге, как и в прошлый раз, обстановка тоже складывалась непросто. Один из тяжелых Т-4 взорвался на мине и догорал. Но два других Т-4 и несколько машин помельче прорвались. Взвод «сорокапяток» (три орудия) был расстрелян и раздавлен вместе с расчетами. Три противотанковых ружья вели огонь до последнего, но против Т-4 ничего сделать не смогли, не считая мелких повреждений. Все бронебойщики были расстреляны и раздавлены в их окопах.
        Молодой командир взвода ПТР, сбросив шинель, в упор швырнул две противотанковые гранаты, порвал гусеницу и разбил ведущее колесо Т-4. Контуженый, почти оглохший, он успел застрелить из нагана высунувшегося танкиста.
        Лейтенант погиб бы, как и остальные бронебойщики его взвода, но парня вытащил на своей широченной горбатой спине старшина Савелий Гречуха.
        Танки принялись утюжить траншеи и окопы. Здесь решалась судьба полка. Подполковник Рекунков, которому присвоили очередное звание за прорыв вражеской обороны, раздавал из своего командного пункта указания, кричал на комбатов, но картину боя видел лишь издалека и толком не знал, что там происходит.
        - Держаться! - надрывался он. - Держаться, и ни шагу назад. Кто отступит без приказа - трибунал и расстрел на месте.
        - Некуда нам бежать, - в сердцах выкрикнул в трубку один из комбатов. - Танки догонят, на гусеницы намотают. И ваш трибунал не понадобится.
        - Я вас…
        Неизвестно, чем еще собирался грозить подполковник, но связь оборвалась. В распоряжении командира полка оставалась пара уцелевших гаубиц и батарея 120-миллиметровых минометов. Оружие сильное, но стороны сблизились настолько, что минометы были уже бесполезны, а к гаубицам оставалось всего несколько снарядов.
        Когда начиналась атака, Рекунков был обязан пустить в ход мощные полковые минометы. Они не обладали большой точностью стрельбы, однако мины весом шестнадцать килограммов при близком попадании могли перебить осколками гусеницы, смять ствол орудия. А прямое попадание мины, летящей сверху, как бомба, могло пробить броню и поджечь танк.
        Рекунков хотел дать такую команду, но вмешался комиссар:
        - Не надо, Семен, - посоветовал он. - Это наш последний резерв. Чем будем отбиваться, если танки на нас пойдут? Да и мин не так много.
        Рекунков не желал признаться себе, что боится. В первую очередь плена - подполковнику могут простить гибель всего полка, но только не плен, приравненный к предательству.
        Боялся, как и всякий человек, смерти. Сейчас, на взлете военной карьеры, когда открылись перспективы стать командиром дивизии - а это генеральская должность, было обидно и глупо погибать.
        Рекунков не уважал за трусость своего комиссара. Что с того взять - гражданский человек, случайно попавший в армию. А сейчас Рекунков сам скатывался вниз, спасая свою жизнь.
        Артиллеристы и минометчики были готовы открыть огонь. Недоумевали, почему не поступила такая команда. Резервное отделение бронебойщиков тоже стояло наготове, а комполка названивал в дивизию, просил дополнительно артиллерию. Ему ответили не менее категорично, чем он сам разговаривал с комбатами:
        - Свою артиллерию проссал, готовь гранаты. Лишних орудий у нас нет. Кстати, мы тебе роту ПТР недавно передали. Тридцать с лишним противотанковых ружей. Воюют они?
        - Воюют, - без особого подъема отозвался комполка. Бросив трубку, выругался: - Много они навоюют со своими кочергами!
        Свежеиспеченный подполковник был неправ. Роту ПТР возглавлял опытный командир Тимофей Макарович Зайцев, для которого эта война была уже вторая. Бойцы были подготовлены им на совесть. Готовые к схватке с танками, они наносили немцам чувствительные удары.
        На центральном участке наше отделение сумело поджечь один танк Т-3 и добить угодивший на мину второй такой же танк. Справиться с этими 20-тонными машинами, имевшими толстую броню, было не просто. У меня в отделении погибли два человека, понесли немалые потери пятая и шестая роты, отражая атаку штурмовых взводов. Кроме того, мы крепко подковали и заставили убраться легкий Т-2 с 20-миллиметровой пушкой.
        Пока наш подполковник надрывал глотку, на левом фланге два тяжелых Т-4 успели натворить дел, постреляв и раздавив многих бойцов первого батальона. Когда молодой командир противотанкового взвода подбил гранатой один из Т-4, второй танк продолжал рушить окопы, надеясь на поддержку других машин и штурмового пехотного батальона.
        Полковая «трехдюймовка» подбила Т-3, шедший следом. Второй танк был обстрелян из ПТР и получил несколько пробоин. Был убит наводчик. Командир Т-3 понял, что продвинуться дальше не сумеет - со ста метров его издырявят и подожгут.
        Взяв на буксир подбитого собрата, Т-3 попятился назад, продолжая вести огонь. Атака застопорилась.
        Пришли в себя бойцы первого батальона, понесшие большие потери. Увидев разорванные гусеницами тела товарищей, забросали гранатами оба тяжелых Т-4. Бутылка с горючей смесью разбилась о броню одного из них, заставив спешно отступить, чтобы погасить огонь. Оба тяжелых танка забрались в глубину обороны, прорвали ее, уничтожив три пушки и десятки людей.
        Но сейчас разорванное кольцо сомкнулось. Экипаж горевшего Т-4 не мог вылезти наружу, погасить огонь и вытянуть на буксире второй Т-4 с разорванной гусеницей. Пули барабанили по броне, взрывались гранаты и летели новые бутылки с «коктейлем Молотова».
        Двое бронебойщиков, спрыгнув в окоп поближе к танку, всадили в горевший Т-4 обойму из самозарядного противотанкового ружья. В ответ получили пулеметную очередь, но успели укрыться. Понимая, что промедление обернется для танка и экипажа гибелью, командир Т-4 приказал спешно уходить задним ходом.
        Второй Т-4, с разорванной гусеницей, остался на наших позициях. Старшина Савелий Гречуха прыгнул на башню отчаянно отстреливавшегося танка и выпустил барабан своего старого нагана в смотровые щели.
        - Горючку или гранату дайте! - кричал он сверху.
        Один из бойцов протянул ему черную бутылку с горючей смесью, но башня, резко крутанувшись, ударила пушечным стволом красноармейца. Ему сломало руку, бутылка разбилась о мерзлую землю, на бойце вспыхнула шинель. Двое ребят оттащили его в сторону и, обжигаясь, сорвали шинель.
        Савелий был своеобразным человеком. Замедленный в движениях, смурной, он не лез на рожон. Но сейчас в нем что-то переломилось. Кое-как удержавшись на вращающейся башне, он пытался перезарядить наган. Не получалось. Но он твердо намеревался добить немецкий танк, не считаясь с опасностью.
        У экипажа не выдержали нервы. Открылся верхний люк, из него высунулся лейтенант, командир танка. Выстрелил в упор, ранив старшину в плечо. Если бы лейтенант знал, с кем имеет дело, наверное, не стал бы связываться с русским.
        Гречуха своими мощными руками раздавил лейтенанту пальцы, схватив парабеллум, вытянул тело наружу и переломил ему шею. Говорят, это была жуткая картина. Немецкий лейтенант вырывался, кричал, предчувствуя смерть, затем смолк.
        Савелий, сбросив тело вниз, стрелял в открытый люк из парабеллума, нависнув над ним как глыба. Танк можно было захватить в качестве трофея, с исправной пушкой и пулеметами. Но вокруг него разгорелся целый бой.
        Торопились на подмогу солдаты немецкого штурмового батальона, выскакивали остальные члены экипажа с пистолетами и автоматами. Наша пехота бежала со штыками наперевес мимо раздавленных, обезображенных тел товарищей.
        Эпицентр боя переместился к застывшей громадине Т-4. Гречуха застрелил механика-водителя, спрыгнул с танка, нашарил в снегу бутылку с горючей смесью, которую уронил убитый красноармеец, и швырнул ее в люк. Изнутри выплеснулось пламя, и все отскочили в сторону, зная, что через минуты сдетонируют снаряды и последует взрыв.
        Началась рукопашная - страшная для немцев схватка. В Европе так не воюют, но ведь это дикая Азия! Гречуха удовлетворенно проследил, как рванул боезапас и кувырнулась в снег башня. Подобрал лежавшую в снегу винтовку и кинулся в драку.
        Опустошив магазины автоматов, немецкие солдаты лихорадочно перезаряжали их. Гранаты на расстоянии нескольких шагов были бесполезны. С ревом приближалась цепь красноармейцев.
        Штыки с шипением вонзались в животы рослых солдат штурмового батальона. Мелькали блестящие от постоянного рытья окопов саперные лопатки, наискось разрубая шеи, вытянутые вперед руки. Приклады винтовок разлетались в щепки о добротные германские каски.
        Старшина Гречуха, разбив приклад о каску унтер-офицера, примерился и обрушил ствол с казёнником сбоку, ломая шейные позвонки.
        - Ну, кто еще хочет? - вращая заляпанную кровью железяку, кричал Савелий.
        От страшного русского шарахались прочь. Он нес с собой смерть.
        Командиры стрелковых взводов, в большинстве мальчишки не старше девятнадцати лет, едва успевшие закончить шестимесячные курсы младших лейтенантов, опустошали в упор обоймы своих ТТ. Выдергивали из рук убитых ими немцев автоматы и продолжали бой, увлекая за собой поредевшие взводы.
        Половина юных лейтенантов гибла уже в первом бою, не имея достаточного опыта. Зато в достатке обладали смелостью, которая тоже становилась оружием.
        Бронетранспортер «Ганомаг» был послан прикрыть отступавшие штурмовые группы и подобрать раненых. Он неплохо справлялся, прижав огнем двух пулеметов русских солдат. Особенно старался расчет крупнокалиберного пулемета, вспарывая брустверы окопов своими тяжелыми пулями и не давая никому высунуться.
        Сержант, стрелявший в Т-4, который отполз уже далеко, поймал в прицел бронетранспортер и выстрелил три раза подряд из своего самозарядного ружья в двигатель «Ганомага». Две оставшиеся пули с лязгом пробили щиток пулемета, достав кого-то из расчета.
        Бронетранспортер, с загоревшимся двигателем, рывками уходил прочь. Останавливаться и тушить огонь экипаж не рисковал. Вслед летели пули из ПТР и пулеметные очереди. «Ганомаг» кое-как добрался до низины, где погасили огонь и перегрузили раненых на другую машину.
        Бой, подходивший к концу, был беспощадным. Никто, даже в самой безнадежной ситуации, не поднимал руки. Обе стороны дрались насмерть.
        Со стороны немецкого командного пункта взлетели красные ракеты - сигнал к отступлению.
        Командир штурмового батальона видел, как один за другим выходят из строя танки. На его глазах почти целиком погиб его лучший взвод, кинувшийся в рукопашную схватку на русские штыки. Несли потери и остальные подразделения, но, пока шли вперед танки, батальон не имел права останавливаться.
        Сейчас уцелевшие машины отступали, а значит, пришло время спасать своих людей. Усиленный батальон не зря назывался штурмовым. Солдаты умели прорывать оборону, а при необходимости так же грамотно отступали, продолжая наносить врагу потери.
        Батальон отходил без паники, группами, под прикрытием пулеметов и автоматных очередей. В русских, наступавших на пятки, летели многочисленные гранаты. Взрывы, подняв пелену снега, срезая кусты и ветки деревьев, создали что-то вроде огневого вала. Осколки косили пробившихся вперед русских солдат и офицеров.
        Лейтенант Ступак скрипел зубами от злости, увидев, как погибли сразу несколько человек из его роты, кинувшиеся вслед, чтобы добить врага.
        - Не лезть под огонь! Ты слышишь?
        Он схватил за шиворот молодого красноармейца, пригнул его. Над обоими пронеслась пулеметная очередь.
        - Ложись и стреляй вслед. Патроны есть?
        - Так точно.
        - Заряжай.
        Боец послушно дернул затвор, прицелился и выстрелил. Вели огонь остальные. Красноармейцы из взвода Филиппа Черникова наладили трофейный пулемет МГ-34. Вели огонь длинными очередями, мазали, затем приспособились. Упали сразу двое солдат, потом еще один. Сменили ленту.
        - Ставьте прицел на четыреста метров, - командовал Антон Бондарь. Он расстрелял все свои диски и пытался перехватить рукоятку скорострельного МГ-34. - Давай-ка я…
        Но его бесцеремонно отпихнули:
        - Заряжай свой «дегтярев», а сюда не лезь.
        Взвод Черникова, не жалея патронов, мстил за погибших товарищей. Филипп Черников, оторвавшись от прицела своей старой трехлинейки, оглядел траншею, подсчитывая уцелевших бойцов. Вздохнул и снова прицелился - людей оставалось совсем мало.
        Я пришел в себя. Ощупал перевязанную кем-то голову, хотел встать, но не хватило сил.
        Тем временем из окопов, возбужденные победой, вылезали бойцы, в основном молодежь. Не прячась, они стреляли вслед немцам, которые отошли уже довольно далеко. Грозили кулаками, кричали:
        - Полезете еще, все здесь останетесь!
        - Нажрались нашей земли, гады?
        Кто-то торопился искать трофеи, подбирали автоматы, выворачивали ранцы и карманы убитых. Они забыли, что имеют дело с умелым и мстительным противником.
        Из-за бугра внезапно вывернулся обгоревший Т-4 и с расстояния метров шестисот открыл беглый огонь осколочными снарядами. Выпустив за несколько минут десятка полтора, снова исчез.
        Момент был выбран точно. На снегу остались лежать вместе с трофеями пять-шесть убитых, расползались раненые.
        - Дурачье! - сплюнул Филипп Черников. - С германцами шутки плохи. Полезли раньше времени за часами да шнапсом.
        В мой окоп перебрался Федя Долгушин:
        - Очнулся, Андрюха? Сейчас мы тебя в санчасть отнесем, а там в санбат переправят.
        - Не надо в санбат…
        - Герой, да? Еще повоевать хочешь, - вмешался Филипп Черников. - А это видел?
        Он показал мне каску с мелкими пробоинами наверху и шапку, словно изодранную кошачьими лапами.
        - Спасибо скажи, что мина-«пятидесятка» за бруствером рванула. Если бы батальонный миномет сработал, башку бы снесло.
        Затянув потуже повязку, меня временно оставили в покое. Санитары занимались другими ранеными. Бойцы снова шарили в поисках трофеев, пили из фляжек ром.
        Предложили мне, но я отказался - болела голова. Антон Бондарь примерял часы, подносил их к уху, слушал тиканье с глуповатой улыбкой на губах. Федю Долгушина, который теперь исполнял обязанности командира отделения, это раздражало. Бондарь был вообще падкий до всяких трофеев, собирал в свой мешок все, что под руку попадалось.
        - Хватит любоваться. Диски для пулемета набивай, - приказал Федя.
        Трое санитаров погрузили меня на носилки и потащили в дивизионный медсанбат. Саня Назаров, контуженный не так сильно, шатаясь, шагал следом. Через сотню метров попросил:
        - Отдохнуть бы…
        - Давай отдохнем, - охотно согласились санитары. Они не торопились.
        Через час вдоль развороченного, покрытого воронками переднего края прошел командир полка Рекунков. Его сопровождал комиссар и штабная свита, которая в обычное время к окопам и близко не подходила.
        Трудно было что-то прочитать в лице подполковника. Он шагал не спеша, часто останавливаясь. Вокруг лежало множество тел погибших красноармейцев. Убитых немцев было значительно меньше.
        - Фрицы своих мертвых с собой уволокли, - сказал комиссар. - Их бы тут вдвое больше валялось.
        Зачем он это сказал - непонятно. Все промолчали, только фыркнул Рекунков.
        В одном месте командирам преградил путь снежный пятачок, сплошь усеянный телами погибших красноармейцев. Невозможно было шагнуть, чтобы не наступить на мертвого бойца. Погибших уже начали убирать, но не успевали. Помедлив, Рекунков продолжил путь. Он хотел осмотреть подбитые танки. Не выдержав, обернулся к комиссару:
        - Значит, набили мы фрицев, а их увезли.
        - Наверное, - уже осторожнее отозвался комиссар.
        - Зато наши десятками лежат. Или сотнями? Не пробовал посчитать?
        - Кому положено, посчитают.
        Комиссар, из бывших райисполкомовских работников, шагал след в след за подполковником. Он старался не смотреть под ноги, но взгляд невольно останавливался на убитых. За три месяца пребывания на фронте, а точнее, в штабе полка, он выбрался на передовую всего второй раз.
        Прежнего комиссара накрыло миной, когда он шел проводить беседу с людьми о победоносном наступлении под Москвой. Говорят, более-менее целой сохранилась лишь кожаная полевая сумка. Оторванные ноги и смятое тело завернули в издырявленную осколками шинель и похоронили в закрытом гробу.
        Новый комиссар всегда об этом помнил и берег себя. Не для того прислали сюда руководителя промышленного города, чтобы он угодил под мину или снаряд.
        Картина была жуткая. Комиссар невольно пожалел, что так плотно позавтракал бутербродами с американской колбасой, маслом, а к чаю опустошил полпачки печенья. Теперь к горлу подступала тошнота.
        Боец, на которого он едва не наступил, лежал с разорванным животом. Еще трое или четверо красноармейцев лежали рядом. Видимо, угодили под разрывы мин: излохмаченные осколками шинели, оторванная нога, разбитая в щепки винтовка и огромная, уже замерзшая лужа крови, растопившая снег до земли. Комиссар обошел пятачок стороной, жалея, что не остался в штабе.
        Возле взорванного, продолжавшего дымить Т-3 лежал обугленный, как головешка, немецкий танкист, поодаль еще один. В нос комиссару ударил запах горелого мяса, снова подступила тошнота. Но особенно страшно выглядели тела бойцов, раздавленных, перемолотых гусеницами танков. Комиссар старался на них не смотреть.
        Командир первого батальона докладывал Рекункову о результатах боя, и подполковник одобрительно кивал. Немецкие потери составили четыре сгоревших танка, в том числе два тяжелых Т-4. Еще две-три машины получили повреждения, но немцы утащили их на буксире.
        - Кто танки уничтожил? - спросил подполковник.
        - Все вместе работали, - широко улыбался командир первого батальона. - Два танка на мины нарвались, гусеницы порвали, их бойцы добили. Пушек хоть мало осталось, но тоже били в цель. Бронебойщики неплохо отличились. Как минимум два «панцера» подожгли. Еще один продырявили, но сумел гадюка уйти.
        - А ты чего молчишь, Зайцев? - тоже улыбаясь, спросил Рекунков.
        - Чего я вперед комбата полезу.
        - Ладно, не скромничай. Значит, неплохо твои бронебойщики воевали?
        - Считаю, нормально. Правда, подпускать танки приходилось поближе, потери в роте большие. Только убитых тринадцать человек и раненых сколько. Расчеты срочно пополнять надо.
        Комиссар, боровшийся с тошнотой (да еще накатывало вчерашнее похмелье), уже не мог молча стоять среди исковерканных трупов и вдыхать все эти запахи.
        - Чего вы стонете, товарищ старший лейтенант? Тринадцать человек у него убили! Пускайте слезу, а мы вас пожалеем. В батальонах десятки погибли, два комбата с тяжелыми ранениями выбыли. Нам паника сейчас не нужна, все силы в кулак…
        Комиссар возмущенно тряс двойным подбородком, но Рекунков не дал закончить ему возмущенную речь:
        - Ну-ка, глянем вон на тот Т-4. Громила, нечего сказать, а против наших бойцов ничего сделать не мог.
        Рекунков уже видел, что есть о чем докладывать в дивизию. Четыре сожженных танка - это результат. И не какие-то чешские обрубки или пулеметные танкетки, а самые сильные немецкие «панцеры» Т-3 и Т-4.
        - Тех, кто участвовал в непосредственном уничтожении танков, представить к медалям, - приказал Рекунков. - Люди должны знать, что их смелость всегда будет отмечена. Кого можно, в звании повышайте.
        Он обращался к комбатам, два из которых были новые (бывшие командиры рот), командиру ПТР, начальнику почти полностью выбитой артиллерии полка и лейтенанту, временно возглавлявшему остатки саперной роты.
        - Есть представить.
        - Да сильно не размахивайтесь. Я полста человек за четыре танка не могу наградить.
        - Старшина Гречуха отличился, - сказал Зайцев. - Не побоялся на поврежденный Т-4 залезть, хотя тот из всех стволов стрелял. Офицера задушил, затем танк бутылкой с горючкой поджег.
        - А еще фрицев убитых почти сорок человек насчитали, - подсказал адъютант. - Да в танках сгоревшие остались.
        - Ты наши потери лучше посчитай. Чую, один батальон как корова языком слизнула.
        - На то и война, - солидно заметил комиссар. - Пошлем сегодня же запрос на пополнение.
        - А кто мне комбатов заменит? - спросил Рекунков. - Командир саперной роты еще с Первой мировой в армии. Лучше него специалиста во всей дивизии не было. Кем его заменять?
        Лейтенант Ступак Юрий Ефремович, неожиданно был назначен командиром второго батальона. Он невольно отвел глаза. Может быть, и правда, несмотря на опыт, далеко ему до прежнего комбата. Поэтому и поставили на должность лишь временно.
        Бегло осмотрев позиции, Рекунков убедился, что потери полка большие. Хвалиться подбитыми танками перед штабом дивизии надо осторожно. Хуже всего, что немцы, ударив во фланги, сумели потеснить два соседних полка слева и справа. Полк Рекункова остался на острие. На него в любой момент могли снова обрушить танки. Из артиллерии уцелели три «сорокапятки» и две легких трехдюймовых пушки. Для них успели переправить машину снарядов. Но для двух десятков противотанковых ружей патронов осталось в обрез.
        - Штук по двадцать пять на ружье, - докладывал Тимофей Макарович Зайцев. - Раскапываем окопы, где ребят раздавило. Может, еще какой запас отыщем. Гранаты и бутылки с горючей смесью есть. Но немного.
        - Патроны и гранаты я пришлю, - уезжая, пообещал Рекунков.
        Вовремя уехал на «Виллисе» командир полка со своей свитой. Немцы продвинулись еще и установили дополнительно несколько минометов.
        Сумели эвакуировать одну партию раненых, доставить еще какое-то количество боеприпасов и продовольствия. Но, когда повезли оставшихся два десятка раненых, перегруженную «полуторку» накрыло прямым попаданием.
        Из горевшего грузовика сумели выбраться всего пять-семь человек, которые могли двигаться. Вместе с шофером они кое-как выползли в безопасное место.
        Потом немцы атаковали снова, атаки отбивали. Но об этом я ничего не знал. Лежал в полубреду в санбате.
        Глава 4
        Санбат, возвращение в полк
        Дивизионный санбат располагался в лесистой балке на окраине полуразрушенного хутора Авилов и представлял собой брезентовый палаточный городок. Я попал в палатку человек на тридцать, где лежали контуженые и раненные в голову.
        Первые дня три то ли спал, то ли находился в забытьи. Помню плохо. Очнулся, когда приспичило по нужде. Мне совали «утку», пытались стянуть кальсоны. Увидев, что эти дела придется делать на глазах у молоденькой санитарки, я кое-как поднялся и заковылял наружу.
        - Куда идешь? Тебе нельзя двигаться, - пытались удержать меня.
        - Сейчас… сейчас, - пробормотал я и вывалился из палатки.
        Кое-как сделал, что нужно, среди кустов, а назад идти сил не оставалось. Меня тащили под мышки двое санитаров и костерили на чем свет стоит:
        - Застеснялся он, говнюк! Чего выделываешься?
        - Заткнитесь, - только и сумел ответить я, с трудом ворочая языком, и снова погрузился в сон.
        Раны оказались так себе. Каска и шапка частично защитили от града мелких осколков разорвавшейся за спиной 50-миллиметровой мины. Помог и бруствер, который старательно нагребал вокруг окопа мой погибший помощник Гриша Тищенко. Но несколько кусочков металла все же достали меня.
        Хирурги наложили штук шесть швов на выбритую голову, один осколок извлекли из кости черепа, другой пробил ухо. Хорошо подвыпивший хирург, в заляпанном кровью халате, осмотрел рану и заявил:
        - Половинку уха отрезать придется. Ничего, зато не потеряешься. Приметный будешь. - И заржал. Увидев, что я не на шутку расстроился, хлопнул по плечу: - Зашьем как надо. Не бойся, парень, ухо резать не будем.
        Раны, конечно, болели. Одна воспалилась, ее долго и болезненно чистили, снова зашивали. Но противнее всего были последствия контузии. Меня то бросало в пот, то подступала тошнота. Сон скорее напоминал бред. Лязгали гусеницы, прямо на меня несся громадный танк, а Гриша Тищенко спрашивал:
        - Как же ты без уха стрелять будешь?
        Я ему что-то отвечал. Приходя в себя, непонимающе разглядывал палатку и ряды кроватей. Как я сюда попал? Ощупывал бинты на голове, ухо было на месте. Я успокаивался и снова засыпал.
        Дня через четыре впервые рискнул поесть. До этого мне делали инъекции глюкозы. Преодолевая тошноту, выпил сладкого чаю и отщипнул кусок булочки.
        - Ну что, очухался, герой? - спросил меня сосед по койке с повязкой на глазу.
        Повязка придавала его лицу хитроватое выражение, как у жулика в старом фильме.
        - Это ты герой. Жаль, глаза одного не хватает.
        - Зато у тебя ухо дырявое, - скалил зубы одноглазый. - Навоевался? Во сне все с танками сражался, гранаты швырял.
        - Он же бронебойщик, - сказал другой сосед. - Зовут тебя как?
        - Андрей.
        - Меня Георгий. Жора, значит. А пирата одноглазого - Костя.
        Несмотря на потерю глаза, Костя выглядел бодро. Его должны были скоро перевести в госпиталь, вставить искусственный глаз, а затем комиссовать и отправить домой.
        Косте было восемнадцать, самый младший из нас. Хотя ранение и почти месяц в санбате изменили, состарили лицо, сделали морщинистым и серым. Рана заживала плохо, и переводить Костю в госпиталь пока не рисковали. Ему требовался покой.
        Младший сержант Константин Пронин был ранен в первом своем бою. Служил связистом, бежал по линии и нарвался на взрыв такой же мелкой 50-миллиметровой мины, от которой пострадал и я.
        - Чуть не под ногами сучка фашистская рванула, - рассказывал Костя. - Повезло. Шинель в клочья, винтовку разбило, даже флягу в двух местах продырявило. А мне всего один осколок достался, ну, еще башкой о лед хорошо приложился.
        - Повезло, - хмыкнул Жора, служивший в стрелковой роте. - У нас в последней атаке мины да пулеметы половину людей выбили. Кому руки, кому ноги поотрывало, а у тебя всего лишь глаз. Плохо, что девки кривых не любят. Разве что баба-вдова клюнет, которой деваться некуда.
        - Чего им кривых бояться? - наивно спрашивал бывший связист. - Тем более мне искусственный глаз вставят. Врач говорит, от настоящего не отличишь.
        - Кривые, они порчу наводят, - продолжал дразнить Костю сосед. - Тебя и Симка, наша санитарка, стороной старается обойти. От кривых все болячки. И прыщи, и золотуха, и даже в кишках запор. Не веришь? У Симки спроси.
        Сима была скромная, заботливая санитарка. Конечно, как всем немногим девушкам в санбате, ей проходу не давали, но она умела отваживать назойливых кавалеров. Хотя говорят, что был у нее роман с летчиком-лейтенантом и еще с кем-то.
        - Брешешь ты все, - подумав, важно отозвался Костя. - Завидуешь мне и несешь всякую чушь.
        - Ой-ей, чему завидовать!
        Но мы видели, что Жора действительно завидует Косте. Георгий с августа сорок первого воевал в пехоте. Попадал в окружение, был три раза ранен. На этот раз его контузило тяжелым снарядом. Чудом уцелел. Когда бежал, споткнулся, и фугас рванул впереди. А пробеги еще десяток шагов, разорвало бы в клочья, как двоих других друзей-приятелей, слишком спешивших.
        Я знал, что Жора выздоравливает, но продолжает охать и стонать, пытается хитрить. Куда ему рваться? Дома жена с ребенком остались, брат погиб. Говорят, Бог троицу любит. Три раза из-под смерти ушел, а в четвертый - удачи не жди.
        Познакомившись с Георгием поближе, узнал, что на фронт он уходил, готовый сражаться с гадами-фашистами до победы. Но столько за полгода натерпелся и насмотрелся - что-то в нем сломалось.
        - Ты город Спас-Деменск знаешь? - спрашивал меня Жора. - Даже не город, а так, городишко между Смоленском и Калугой.
        - Читал что-то или по радио слышал, - ответил я.
        - Я оттуда непонятно как живым выбрался. Полк целиком в атаку бросили. Только вперед! Не знаю, как в других ротах, а в нашей из ста двадцати человек восемь осталось. Ну, десяток, может, успели руки поднять и в плен сдаться, а остальных выкосили, как траву.
        Жора трясущимися руками свернул цигарку, прикурил.
        - Через сутки собрали, что могли, тыловиков в строй поставили, и снова вперед. Тут я не скажу, сколько в живых осталось. Мало, очень мало. Мне повезло: угодил под пулеметную очередь шагах в семидесяти от исходной позиции. С перебитой ногой дополз, а там меня санитары подобрали. Два с половиной месяца в госпитале пролежал. Если бы не санбаты и госпитали, давно бы убили. Я как-то посчитал: из семи месяцев в армии я четыре с лишним после ранений лечился. У пехотинца жизнь короче, чем воробьиный нос.
        - А надо мной издеваешься, - обиженно заметил Костя. - Кривой, уродливый, девки меня стороной обходить будут.
        - Может, завидую, - вырвалось у Жорки. - Войне конца-края не видно. Вряд ли выживу я, вот и несу всякую чушь.
        - Нельзя так рассуждать. Ты ведь уже заранее себя похоронил.
        - Привык. За три раза башку отбили, на все наплевать. Детей только жалко.
        Меня отыскал Саня Назаров. Он уже выздоравливал, готовился к выписке. Поболтали с ним о том, о сем, вспомнили роту, ребят.
        Мне за две недели уже порядком надоело в санбате. Погода стояла собачья: дождь со снегом, ветер, никуда не выйдешь. Процедуры да бесконечная трепотня.
        Имелась и другая причина. Не могу точно вспомнить название моего лечебного отделения. Но лежать в нем было тяжко. В соседней палатке раненные в руки - ноги лечились. Там тоже веселого мало, многие с ампутациями, то рука, то нога отрезана.
        А у нас с ранениями головы и контузиями лежали. Людей умирало много. Пожалуй, больше, чем в любом другом отделении. И это сильно действовало на нервы. Вдруг следующий ты будешь? С головой не шутят, любой удар неизвестно чем закончится.
        Через две койки от меня лежал парень, вроде целый - и ран нет. Но контузия - штука коварная. Однажды поднялся среди ночи шум, сестры, врачи бегают. А это тот бедолага умирает. Он до этого и ел нормально, и ходил потихоньку. Вдруг скрутило его, сознание потерял, унесли в изолятор, а к вечеру концы отдал.
        Привозили ребят с пулевыми ранениями в голову. Некоторых держали, чтобы окрепли немного, а затем в госпиталь переводили. Другие операции не подлежали. Пуля или осколок в глубине мозга - как извлечешь? Вот и умирали один за другим. Да и те, кого в госпиталь отправляли, по слухам, тоже в большинстве долго не жили.
        Ясно, что в такой обстановке не очень-то лежать хочется. А тут еще Костя хиреть начал. Я это как-то мимо пропустил. Жорка встречался с одной местной девкой, пообещал меня с подругой познакомить. Ну, я и загорелся.
        Георгий - мужик себе на уме. Постарше, похитрей нас. Вполне бы обошелся без напарника. Но в один из дней в санбат явился капитан из финчасти и выдал раненым жалованье.
        Я получил тысячу с лишним рублей. Существовал ли тогда приказ о премировании за подбитые танки, не знаю. Но мне, кроме жалованья, начислили неплохую премию. Деньги - это хорошо, но меня бы больше устроила медаль. Обещали же. Про награды капитан из финчасти ничего не знал, а насчет денег сказал, что они всегда пригодятся. Матери, мол, отошлешь.
        Но Жорка (он получил какую-то мелочь) нашел моим деньгам другое применение.
        - Хочешь, с девкой познакомлю? - спросил он.
        - Ну и что я с ней делать буду? Под дождем шататься да про любовь болтать?
        - Все будет как надо. Девка года на три тебя постарше, живет с ребенком, бабкой и подругой эвакуированной. Ну, с подругой у нас все на мази, а Зинка пока одна. Муж без вести пропал, прежний кавалер на фронт ушел.
        Я согласился. Даже сердце заколотилось. Хотя шел мне двадцать первый год, с женщинами я дела не имел. Такое было время, да и бойкости, как у Жорки, никогда не хватало.
        - Только с пустыми руками идти не годится. Знаешь сам, как люди живут.
        Я с готовностью отдал Георгию все свои деньги. Он купил у снабженцев две банки тушенки и пачку кускового сахара на полкило. Договорился с санитаркой Симой насчет комплекта военной формы на вечер.
        В отделении имелся небольшой вещевой склад. Заведовала им Сима. По доброте душевной она выручала самовольщиков, хотя не одобряла, когда женатые шляются по местным девкам.
        Сима глянула на меня с укором (а может, показалось - я ведь был неженатый) и выдала во временное пользование поношенные, но вполне приличные ботинки, шинель, гимнастерку и брюки.
        Помню, что на петлицах гимнастерки были три медных угольника - она принадлежала старшему сержанту, а я был всего лишь сержантом.
        - Надо бы по одному угольнику снять, - заикнулся было я.
        - Брось, - отмахнулся Жорка.
        Он был младшим сержантом, однако на его петлицах имелись целых четыре угольника («пила», как мы их называли), что соответствовало званию старшины.
        Ну, и пошли знакомиться. По дороге Жорка купил в каком-то доме две бутылки самогона и полведра картошки. Все это аккуратно сложил в вещмешок. Продуманный мужик, я бы не догадался насчет мешка.
        - Что, у них картошки нет на раз сварить? - удивился я.
        - Ты как школьник, - покачал головой мой приятель. - С пустыми руками к бабам не ходят.
        Подругу Жорки звали Аня, мою новую знакомую - Зина. Аня сразу обняла Жорку, чмокнула в щеку, развязала вещмешок, стала ворошить пакеты. Капризно спросила:
        - Чего ж ты селедочки не принес? Самая закуска под водку. Мы рыбы уже сто лет не видели.
        - В следующий раз, - пообещал Жора. - Дружок предлагал, но она плохая, поржавела за зиму.
        Этот осмотр подарков и Жоркино вранье мне сразу не понравились. Какая еще селедка, если мы почти все деньги истратили. И кто нам ее продаст? Тушенка и сахар ворованные. С такими штуками можно и под суд влететь.
        Не прибавила мне оптимизма и Зина. На лицо она была ничего, но какая-то громоздкая, с двойным подбородком, как у нашего комиссара.
        Наверное, чтобы поднять себе цену, со мной разговаривала, даже не улыбаясь. Мол, много вас таких ходит. Это не помешало ей задать мне с десяток вопросов. Женат - не женат, где работал, какую должность до армии занимал и так далее. Мне это не понравилось еще больше. Однако я пытался шутить, даже отпустил Зине пару комплиментов, на которые она никак не отреагировала. Приняла, как должное, отвернувшись от меня и доставая вилки-ложки.
        - Ладно, Зина, хватит жениха мурыжить, - вмешалась Аня, более веселая и живая по характеру. - Давай за стол садиться.
        - Жених! - фыркнула та. - Штаны небось у дружков одолжил для такого мероприятия?
        Хихикнула бабка, сидевшая вместе с трехлетним сыном Зины за столом. Сынок наворачивал сахар с хлебом, а бабка рассматривала меня, как цыган коня на базаре.
        - Одолжил, - вскипая, подтвердил я. - Гимнастерку с ботинками тоже одолжил. И что дальше?
        - Ладно, ты не очень-то, - осадила меня хозяйка, но Аня уже наполнила граненые стаканчики и тянулась чокаться. - За знакомство и за любовь!
        В мисках стояла квашеная капуста, грибы, соленые огурцы и большая сковорода с жареной картошкой, куда Зина опустошила банку тушенки. В общем, посиделки как посиделки. Бабка опрокинула стаканчика три самогона, съела тарелку картошки и оставила нас. Пошла к соседям, захватив с собой сынишку Зины. Аня сидела уже в обнимку с Жорой, выпили еще. Я тоже попытался приобнять свою подругу, но Зина, слегка оттолкнув меня толстым плечом, спросила:
        - Ты в санбате еще долго лежать будешь?
        - Это не мне решать.
        Никак у нас не налаживались отношения. Аня торопливо наполнила стопки, мы выпили еще по одной и другой. Закусывал я плохо. Жрать картошку с тушенкой, принесенные в подарок, я не стал. Поддел на вилку несколько грибов и съел с кусочком хлеба. Быстро опьянел, хотя держался крепко. Но Аня это заметила:
        - Андрюша, ты закусывай. А то под стол сползешь.
        - Не сползу. В лесу привык по десять часов топором и пилой работать. И домой на своих ногах доберусь.
        Сказал со злости. Если не пришелся хозяйке, то и навязываться не буду. Посижу еще немного, выпью и уйду.
        Меня ткнул локтем в бок Жорка. Зина поджала губы. Аня, разряжая обстановку, засмеялась:
        - Ты сильно на свою санбатовскую койку спешишь? Погляди, какая девушка рядом.
        Заставили нас с Зиной выпить на брудершафт и поцеловаться. Позже я понял причину прохладного отношения ко мне. Жорка обещал привести командира (тогда еще не было в ходу слова «офицер»), а привел обычного красноармейца, ну, пусть сержанта.
        Как бы то ни было, а время шло. Женщины достали еще одну бутылку самогона. Зина немного отмякла, позволила обнять себя. Даже шутила. Правда, шутки у нее были странные. Сдавливала пальцами мне нос, изображая автомобильный гудок:
        - Би-би! Поехали.
        И громко смеялась. От всего этого несло дурью. Чего дальше ждать? Я колебался, может, встать и уйти? Долго мы так дурака валять будем? Но Аня и Жора, которым тоже надоело тянуть время, дружно объявили:
        - Хватит. Пошли спать. Завтра вставать рано.
        - Поехали спать, - послушно согласилась подвыпившая Зина.
        И мы отправились за перегородку на широкую металлическую кровать. Зина была ласковой и беззлобно посмеивалась над моей неопытностью. Но, в общем, все было нормально. До утра.
        Зина встала пораньше, напоила нас молоком. Когда уходили, она без особых эмоций погладила меня по щеке, а затем сказала:
        - Вы в следующий раз, когда придете, принесите еще сахару. Мы его тут месяцами не видим. И аспирину с десяток порошков.
        - Не знаю, - ответил я, отводя глаза в сторону. - Не могу обещать.
        - Найдете, если приспичит.
        - Что-нибудь раздобудем, - подтолкнул меня к выходу Жора. - Пошли.
        Когда я сдавал Симе взятое напрокат обмундирование, поймал что-то непонятное в ее взгляде.
        - Спасибо, - фальшиво улыбаясь, поторопился поблагодарить.
        Она была к нам добрая. Где-то на Северо-Западном фронте воевал один ее брат, а второй пропал без вести в первое военное лето.
        Я не хочу изображать свою случайную подругу Зину, жадную, падкую до всяких подношений женщину. Люди на хуторе жили голодно. Подумаешь, две банки тушенки да пачку сахара принесли. Но мне было противно.
        Вспоминать о первой своей женщине я не любил. Когда Жорка снова собрался к ним идти, я отказался:
        - Кончились деньги. Они же просто так не принимают.
        Георгий смутился.
        - Да брось ты. На литр самогона хватит и довольно. Ты попроси у Симки аспирина. Она на тебя вроде неровно дышит.
        Жорка уговорил меня, и я обратился к Симе.
        - Не могу, Андрей. Много раненых идет, а медикаментов постоянно не хватает, - подумав с минуту, девушка достала из настенного шкафчика три пакетика и протянула мне: - Бери. Пусть люди лечатся.
        Мне было неудобно смотреть Симе в глаза. В санбате у каждой сестры или санитарки имелся жених или «муж», называйте, как хотите. Тех, кто посмазливее, прибрало к рукам начальство. Сима, простая девчонка лет девятнадцати, стояла как бы особняком. К ней тоже пыталось подкатиться и начальство, и раненые, но она решительно отклоняла все попытки к сближению.
        Зная это, я не делал попыток ухаживать за девушкой. Но в этот день почувствовал, что она относилась ко мне немного по-другому, чем к остальным. Но это уже не имело значения. После визита к Зине, с ее дурацким «би-би» и необходимостью доставать, покупать ворованные продукты, выпрашивать аспирин непонятно для кого, я и думать не мог о каких-то отношениях с Симой.
        С Жорой я не пошел. Он потоптался, затем растерянно проговорил:
        - Может, передумаешь? Плохо, что ли, время провели?
        - Нет, - упрямо мотал я головой.
        - Ну, тогда я девкам скажу, что у тебя осложнение.
        - Лучше скажи, что сахар воровать испугался. Трусливый, мол, парень, вот я его и не взял.
        Жорка пожал плечами и отправился на свидание один. А вскоре произошло сразу несколько событий. И плохих, и хороших, после которых я заторопился с выпиской.
        Внезапно умер Костя Пронин. У него шло заражение глазницы. Перевозить по бездорожью в госпиталь не рисковали, он бы не вынес тряски. Когда решили, стало поздно, и Костя умер в изоляторе, где находились двое таких же бедолаг. Я просил Симу, чтобы она сообщила мне о времени похорон.
        Но Костю, как и других умерших от ран, похоронили рано утром, когда мы спали. Существовал такой порядок - делать это незаметно, чтобы не травмировать раненых и контуженых. Ведь у нас все с ранениями головы лежали. Припадки случались, некоторые то ли свихивались, то ли притворялись. Лишь через день Сима проводила меня к деревянной пирамидке, под которой лежал мой приятель.
        - Костя хоть не сильно перед смертью мучился? - спросил я.
        - Он последние сутки в сознание не приходил, - коротко ответила санитарка.
        Мы еще немного постояли перед деревянной пирамидкой и пошли в свою палатку. О чем было еще говорить?
        Приезжали представители из политотдела дивизии, другие политработники. В том числе наш упитанный комиссар полка. Вручали награды. В нашей палатке получил медаль «За отвагу» старшина-танкист и я - «За боевые заслуги».
        Награждали тогда очень редко. Любая медаль считалась престижной. Наш комиссар произнес небольшую речь, сообщил всем, что немцев бьют и в хвост и в гриву. Привел несколько примеров героических ударов по врагу, пожелал всем выздоровления и скорейшего возвращения на фронт.
        При этих словах поднялся легкий гул. Непонятно, то ли раненые рвались снова под пули в залитые водой окопы, то ли отпускали едкие подковырки в адрес толстого полкового комиссара с двумя орденами на груди. Мне и танкисту кроме медалей вручили по пачке папирос «Казбек» и небольшому пакету с печеньем, шоколадом и яблоками.
        Шоколад и пару яблок я отдал Симе. Она поцеловала меня в щеку и сказала:
        - А мы и не знали, что рядом с нами такие герои находятся.
        Жора меня тоже поздравил. Но как-то кисло. Ему предстояло скоро выписываться, и настроение у него было паршивое.
        - Может, сходим напоследок к Зине и Аньке? - предложил он. - Зря ты Симе шоколад и яблоки отдал. Пригодились бы.
        - Я и других угостил, кроме Симы. Что, лучше было Зинке пакет вместе с краденым сахаром отнести? Вроде как плату за ее кровать.
        Жора промолчал. Последние дни он был не в себе. Равнодушно отнесся к смерти Кости Пронина, которого знал лучше, чем я. Предстоящая выписка и отправка на фронт внушали ему страх.
        Он сумел отсрочить выписку, поднимая себе температуру, пускался на другие мелкие хитрости. Врачи эти штуки прекрасно видели, но давали раненым какое-то дополнительное время, чтобы окрепнуть. Сейчас одна из медсестер ему открыто объявила:
        - Скоро комиссия. Заканчивай дурить. С нас тоже спрашивают.
        Я понимал состояние Георгия. Три ранения за полгода. Чего хорошего ждать? Жизнь пехотинца на переднем крае очень короткая.
        Жора снова выпросил комплект военной формы и отправился к своей подруге. А ко мне подошел танкист, мы познакомились, и он заявил:
        - Медали обмыть треба.
        - Я с удовольствием. Но у меня полпачки печенья всего осталось, остальное ребятам раздал.
        Танкиста звали Михаил. Тезка моего погибшего товарища Миши Травкина. Был он невысокого роста, с сильными жилистыми руками. На затылке виднелся след от осколка, рука еще не зажила от ожога.
        Мы отошли в сторону, и Михаил достал из кармана халата небольшой тяжелый сверток. Там лежала еще одна медаль «За отвагу», складной нож и небольшой трофейный пистолет. Я с удовольствием повертел его в руке. Мне бы такой!
        - Вальтер. У фрица из кармана выгреб. Правда, всего пять патронов, но «чмошникам» (тыловикам) и этого достаточно. Думаю, если обменять, на литруху и закусь хватит.
        Вечером мы собрались в закутке. Не так много трофейных пистолетов имелось в начале сорок второго года. Михаил обменял его на фляжку спирта и две банки консервов. Пригласили нескольких соседей по койкам и Симу. Выпив и разговорившись, я понял, что моя военная биография и медаль за сожженный немецкий танк не идут ни в какое сравнение с тем, что пришлось пережить другим.
        Старшина-танкист начал свой боевой путь от границы. Рассказывал о первых боях:
        - Я на БТ-7 воевал. Большинство немецких танков, кроме Т-4, не сильнее наших были. Броня и пушки так себе, а моя «сорокапятка» на полкилометра сорок миллиметров брони просаживала. Правда, у фрицев оптика классная, радиосвязь, да и снаряды сильные. Ничего, дрались. Нам бы организованности побольше. То без бензина сидим, то боеприпасы не подвезли. Или шарахались из стороны в сторону. Но не верь, Андрюха, что мы просто так драпали. Немцам хорошо доставалось. Горели их «панцеры» как миленькие. Правда, через пару недель и мою «бэтэшку» подожгли.
        Старшина чудом выбрался из горевшего танка, успел снять пулемет и с боями выходил из окружения с группой бойцов. Хвалил «тридцатьчетверку», на которой воевал после выхода из окружения. Снова был подбит и угодил в медсанбат.
        - Ну вот, а хвалишься, что «тридцатьчетверки» сильнее всех, - поддели его.
        - На данный момент сильнее, - веско отвечал старшина. - Но на войне всякое случается. Поймали из засады подкалиберный снаряд. А это такая штука, что броню насквозь просаживает, а раскаленный сердечник из вольфрама сразу двигатель поджигает.
        - Сам-то много фашистских танков подбил? - спросил кто-то.
        - Два точно.
        - Значит, фрицы тебя переиграли?
        - Как это - переиграли? - возмутился старшина. - Мы нашим экипажем еще два бронетранспортера и штук шесть грузовиков сожгли, три пушки раздавили и пехоты не меньше взвода прикончили. Думаешь, легко немецкий танк подбить, особенно Т-3 или Т-4? Вон спроси у Андрюхи.
        Я подтвердил, что очень не просто. Ребята платят своими жизнями.
        В общем, душевно посидели. Только в жизни все хорошо не бывает. Через пару дней получил письмо из дома. Приветы от родни, нехитрые сельские новости, а затем в конце письма, как молотком по голове. Погиб старший брат Антон. Об отце ни слова.
        Я перечитывал строчки и не мог прийти в себя. Не было ближе у меня человека, чем Антон. Я за ним, как хвост, с малых лет привык ходить. Везде вместе. Даже когда он женился, я едва не каждый день его навещал. Не ленился шесть верст отмахать, чтобы вечером вместе посидеть. Тогда же я понял, что где-то сгинул отец и уже не вернется.
        Удар для меня был сильный. Я не мог больше оставаться в санбате. Бродил как неприкаянный. Дождался врачебного обхода и попросил:
        - Выпишите меня. Выздоровел я, хочу к своим.
        - Слабый он еще, - вдруг вмешалась Сима. - Брата у него убили, и отец без вести пропал. Мстить за них рвется. По-хорошему, Коробову еще бы с недельку отлежаться надо.
        Время было такое, что в санбатах и госпиталях с нами не очень-то церемонились. Встал на ноги, раны еще толком не зажили - ничего, для выписки годится. Долечится в окопах. Врачей постоянно подталкивали - на фронте нехватка людей. А тут я сам напросился.
        - Это хорошо, что фашистов бить хочешь. Значит, настоящий солдат, - сказал врач-капитан. - Завтра у нас комиссия, там и оформим выписку.
        - Он сто шагов толком пройти не может, - снова вмешалась Сима.
        Врач посмотрел на нее и, ничего не сказав, перешел к следующей койке. Сима ведь даже не медсестрой была, а просто старшей санитаркой.
        Жорку бегло оглядели, заставили сесть-встать.
        - Этого тоже на комиссию, - не раздумывая, сказал врач. - Залежался он тут у нас. По хутору шляется, значит - выздоровел.
        Когда врачи ушли, Жорка (его фамилия была Крупин) накинулся на меня:
        - Доброволец хренов! Все из-за тебя. Может, я еще бы дней с десяток полежал, а ты полез к врачам. На фронт он рвется!
        И опять за меня вступилась Сима:
        - Вы, Крупин, филоните. Вас давно уже выписывать пора. Если такой трус, то лучше помолчите и к Андрею не приставайте. У него брат погиб, ему не до вас.
        - Ну и обнимайся со своим Андрюхой! - выкрикнул Жорка.
        - Пообнимались бы, да уже не успеем, - спокойно ответила Сима и торопливо ушла.
        А старшина-танкист заметил:
        - Тонка у тебя кишка, Жорка. Хитри - не хитри, а от войны не спрячешься. Андрюха мужик правильный. Братана убили, будет мстить. Так и надо!
        Вечером раздобыли бутылку самогона. Отметили с танкистом и соседями мою выписку. Жорка Крупин ушел прощаться с Аней.
        - Пусть поплачется напоследок, - сказал старшина.
        Я почему-то надеялся, что мы побудем последний вечер с Симой. Но она сидела у себя, дежурила другая санитарка. Идти к ней я не решился. Упустил возможность, а теперь уже поздно.
        На следующий день, когда переодевался после комиссии, Сима сунула мне листочек бумаги:
        - Вот номер моей полевой почты. Может, напишешь.
        - Обязательно напишу, - горячо заверил я.
        - Эх, Андрюшка, - отмахнулась Сима и пошла к себе.
        Мне кажется, на глазах у нее были слезы.
        До машины она меня проводила. Даже поцеловались на прощанье. Я снова ехал в свой 328-й стрелковый полк. Рядом трясся мой бывший сосед Жорка Крупин. Он тоже попал в этот же полк. Просился в артиллерийский, но почти всех выписавшихся направили в стрелковые полки, где всегда самые большие потери.
        За неполный месяц мало что изменилось, если не считать новых людей из пополнения. Полк занимал те же позиции. Стояла распутица, снег растаял, кругом огромные лужи, грязь. И наши и немцы приводили в порядок укрепления, технику, в штабах намечали будущие удары.
        Ребята встретили меня, как родного. Я до того растрогался, что, рассказывая о смерти брата, не выдержал и заплакал. Торопливо ушел в сторонку, успокоился. А друзья сделали вид, что ничего не заметили.
        К весне сорок второго каждый из нас потерял кого-то из родни, близких, друзей. Были и такие, что вообще о своих семьях ничего не знали - живы или нет, где находятся.
        Жора Крупин попал в шестую роту. Бывает такое. Вместе в санбате лежали, теперь вместе воевать будем.
        Наша рота противотанковых ружей наполовину обновилась. Меня поставили на прежнюю должность командира отделения ПТР в шестой роте и одновременно назначили помощником командира взвода. Все три взводных в роте ПТР выбыли, пришли два «шестимесячных» младших лейтенанта, выпускники обычных пехотных училищ.
        Федя Долгушин исполнял обязанности взводного в третьем батальоне. Тоже носил на груди медаль «За боевые заслуги» и три медных угольника на петлицах - старший сержант. Такое же звание получил и я. Но все это я воспринимал равнодушно - слишком тяжело переживал смерть брата.
        Познакомился со своим вторым номером. Белобрысый парнишка из-под Астрахани Паша Скворцов прошел двухмесячную подготовку в учебном батальоне бронебойщиков.
        - Из противотанкового ружья стрелял? - спросил я.
        - Три раза пальнул. Две пули в цель вложил.
        - Чем же вы остальное время занимались?
        - Учились. Строевая подготовка, химзащита, политзанятия каждый день. Казарму новую строили.
        Паша Скворцов смотрел на меня светло-голубыми, почти детскими глазами. Да ему и восемнадцать-то месяц назад исполнилось. Я для него был опытным, боевым командиром.
        - Танками вас обкатывали?
        Но Паша даже не знал, что это такое - сидеть в окопе и ждать, когда над тобой пройдет танк, а затем бросать в него учебные гранаты.
        - Мы танки на плакатах изучали. Легкие Т-1, Т-2, чешские Т-38, ну и Т-3, Т-4. Наши ружья их всех берут, так ведь, товарищ старший сержант?
        - Меня Андреем зовут. Не обязательно лишний раз козырять.
        Паша коротко рассказал о себе. Небольшое село в устье Волги. Семья: мать, отец и три сестры. Отца забрали на фронт осенью сорок первого, а в конце зимы пришло извещение, что пропал без вести.
        - Может, бомбой на кусочки разорвало, и опознать не смогли, - тоскливо предполагал Паша. - Отец у меня хороший был, мы с ним в рыболовецкой артели работали вместе.
        - Мог и в плен попасть, - предположил я.
        - Мой отец - в плен? Да он на кулачках первый в селе был! Любого фрица одним ударом бы зашиб.
        - В сорок первом сотнями в плен брали, - сказал я, невольно преуменьшая те огромные колонны пленных, которых видели на дорогах окруженцы. Только рассказывали об этом шепотом тем, кому доверяли.
        - Быть такого не может, - упрямо мотал головой мой белобрысый помощник. - Разве батальон в плен возьмут? Там одних пулеметов полтора десятка, минометы. Николай Гастелло на горящем самолете в немецкую колонну врезался, а мог бы, наверное, с парашютом спрыгнуть. А панфиловцы под Москвой? Насмерть дрались. Их двадцать восемь человек было против пятидесяти танков. Восемнадцать фашистских танков сожгли и роту фрицев уничтожили.
        Я понял, что хоть Пашу Скворцова в учебке стрелять не научили, зато мозги запудрили крепко.
        - Ладно, прекратим, - оборвал я помощника. - Пятьдесят… сто танков. Попробуй с одним справиться. Ружье хорошенько почисти и не повторяй всякие глупости. Ребята в полку бывалые, за дурачка тебя посчитают.
        Паша Скворцов поджал губы, насупился. Видать, обиделся на меня. Ничего, понюхает пороху - поумнеет.
        Командира шестой роты Ступака Юрия Ефремовича на должность комбата почему-то не утвердили, хотя он какое-то время исполнял его обязанности. Прислали капитана из резерва, а Ступаку лишь присвоили «старшего лейтенанта».
        Наградами его тоже обошли, хотя рота активно сражалась. Впрочем, наградили немногих. Получил орден Красной Звезды наш ротный Тимофей Зайцев. Но его обойти было никак нельзя. Бронебойщики подбили несколько танков, успешно отбивали атаку немецких штурмовых групп.
        В моем отделении было по-прежнему три противотанковых ружья и ручной пулемет. Правда, ребят было много новых. Из прежних остались Саша Назаров, Родион Шмырёв, пулеметчик Бондарь Антон.
        Зайцев утвердил Родиона командиром расчета. Все же младший сержант, на бронебойщика учился. В последних боях, когда я в санбате лежал, действовал смело.
        Достали водки, консервов и вечером отметили мое возвращение. Кроме старых товарищей пригласили «деда» Черникова и нового взводного, младшего лейтенанта Анатолия Евсеева. Вид этих неопытных, еще не видевших войны командиров казался порой смешным.
        Анатолий Евсеев, чем-то похожий на покойного Мишу Травкина, изо всех сил пытался поддержать свой авторитет. Выпить он был не против, но долго мялся.
        - Неудобно как-то с подчиненными. Нас предупреждали…
        - О чем предупреждали? - вскинулся я. - Что в одной траншее воевать будем? А может, и хоронить друг друга придется.
        Такое у меня было настроение после гибели Антона. Не выносил я лишней болтовни. Посидели, выпили, обменялись последними новостями. Хорошего мало. Холодно, слякоть. В землянках воды по щиколотку. Немцы каждый час сыпят мины. Наши отвечают слабо, не хватает боеприпасов. А когда их у нас хватало?
        Ночью спал в сырой землянке. Печка шипела, дрова горели кое-как. Где-то в стороне гремели взрывы. А среди ночи вдруг обвалились земляные нары слева от входа - подмыло водой. Трое ребят бухнулись в грязь.
        Остаток ночи не спали. Заново соорудили нары, засыпали землей и ветками пол. Землянка стала совсем низкой, голову не поднять.
        Но это мелочи. Утром санитары пронесли мимо нас тяжелораненого красноармейца с исковерканной, смятой ногой. Мина угодила в окоп пулеметчиков. Одного убила наповал, второго крепко подранило.
        На следующий день погода изменилась. Ветер разогнал облака. Поднималось апрельское солнце. Высоко в небе гудела «рама», немецкий самолет-разведчик «Фокке-Вульф-189». С немецкой стороны отстучал одну и вторую очередь пулемет.
        Вот я и дома.
        Глава 5
        Переправа
        Когда подсохла земля, начали проявлять активность и мы, и немцы. В один из дней начал наступление третий батальон, усиленный нашей шестой ротой.
        Главной целью этой тактической операции было срезать выступ, который нам мешал, и занять плацдарм на правом берегу извилистой речки Рачейки.
        В обычное время это была невидная речушка, которую переходили вброд. Талые воды превратили ее в мутный быстрый поток, с шумом бьющий в берега и закручивающий водовороты. В бурлящих воронках исчезали пучки травы, ветки, вырванные с корнем небольшие деревья.
        Я не понимал причины этой спешки. Если выждать неделю-другую, то речка войдет в русло и наступать будет легче. Возможно, была какая-то необходимость, о которой я не знал. Но, как я заметил, у нас все делалось срочно, наспех, без необходимой подготовки.
        Если вы смотрите военные фильмы, то в кадрах, где показывают немцев, без конца звучат слова: «Шнель! Шнеллер! - Быстро, быстрее!». И показывалась бестолковая и крикливая немецкая суета.
        К сожалению, происходило с точностью наоборот. Фрицы, когда надо, поторапливались, наносили быстрые резкие удары. А вот суетой, бестолковщиной, криками «Быстрее! Вперед!» отличалось наше начальство.
        Ночью на правый берег по канату переправили с легким вооружением две роты. Они продвинулись метров на триста, оттеснили с боем немногочисленные передовые посты.
        Без артиллерии, минометов (даже «максимы» по канату не переправишь) роты дальше продвинуться не смогли и стали срочно окапываться. Свою задачу они выполнили. Плацдарм, хоть и небольшой, был захвачен, теперь требовалось построить мост для переброски войск и артиллерии.
        Саперная рота была самой многочисленной в полку - более полутора сотен бойцов. Командир был у них новый. Капитан, работавший раньше прорабом на стройке. За дело он взялся энергично и умело. Однако немцы подтянули дополнительные силы.
        Началась мясорубка. Истошно выкрикивали это пресловутое: «Быстрее! Давай, давай!» Мы находились пока на левом берегу. Смотреть, что происходит на переправе, было невыносимо. В воде и вдоль берега поднимались фонтаны минных разрывов. Были видны пулеметные трассы - день выдался пасмурный, шел мелкий дождь.
        Саперы забивали массивными колотушками сваи, соединяли их бревнами, реже - металлическими швеллерами, кое-где уже появился настил.
        Все это происходило под непрерывным обстрелом. Саперов просто выбивали. Взрывы сбрасывали людей в воду, редко кто выплывал. На наших глазах взрыв разорвал на части сапера, тянувшего вместе с другими массивное бревно. Пулеметные трассы порой утыкались в человека, и тот, вскрикнув, падал в воду.
        Две роты на правом берегу оттеснили огневые точки. Каким бы сильным ни был огонь, но стреляли издалека, и работа продолжалась.
        - А чего Рекункову роту не угробить? - зло матерился хвативший водки старший лейтенант Ступак. - Орден Красного Знамени получил. Продвинется вперед, еще один повесят. Или кто погибших считать будет? Главное - активность, вперед! Еще одну водную преграду одолели. Наплевать, какой ценой. Ты глянь, Андрюха, вода красная течет.
        За последнее время мы с ротным не сказать что сдружились, но стали ближе. Не буду преувеличивать, но на кого ему было надеяться? На политрука, который под любым предлогом в штаб полка убегал? На двоих младших лейтенантов, мальчишек лет девятнадцати, которые пороху еще не нюхали?
        Вот и получалось, что чаще всего старший лейтенант решал разные вопросы с Филиппом Черниковым, который исполнял обязанности командира взвода, и с несколькими опытными сержантами, в число которых попал и я.
        В те же дни узнал я непростую военную биографию ротного. Призвали в армию из крохотной деревушки, затерянной в заволжских степях. Отслужив два года, закончил заочно седьмой класс, необходимый для поступления в училище.
        Два года учился в Саратове, затем направили на Дальний Восток. Здесь женился, родился ребенок, вроде все складывалось неплохо. В тридцать девятом перевели с повышением под Брест. Дали просторную комнату в служебной квартире. Жена радовалась: наконец зажили по-человечески. К тому времени подрастали сын и дочь. В магазинах есть что купить, Юрий командовал ротой, у начальства был на неплохом счету.
        - Двадцать второго июня заступил по части дежурить, - рассказывал мне Юрий Ефремович Ступак. - Жена проводила, поцеловала, до завтра, мол! С тех пор ни о жене, ни о детях ничего не знаю.
        Первый свой бой старший лейтенант Ступак принял прямо у ворот своей части. На второй день попал в плен. Пользуясь неразберихой, бежал. Шел на восток. И на восток отступала наша армия. Догонял своих целых полтора месяца.
        За это время чего только не нагляделся. Колонны разбитой и совершенно новой техники по обочинам дорог. Почему бросили - непонятно. В других местах красноармейцы сражались до последнего. Дымились подбитые немецкие танки, а неподалеку - вмятые в землю пушки и тела наших артиллеристов.
        Вместе с группой бойцов и командиров перебирались через железнодорожные насыпи, где из огромных воронок торчали скрученные, порванные рельсы, расщепленные шпалы. Из обгоревших разбитых вагонов тянуло запахом гниющей человеческой плоти. Во множестве лежали бойцы, почти все разутые, без шинелей и гимнастерок.
        Попадались эвакуированные. Каждый раз Юрий смотрел на них с замиранием сердца: вдруг увидит тела жены и детей. Погибших собирали и сносили в яму крестьяне. Рассказывали:
        - Немцы приказали. Засыпать землей, сосчитать и воткнуть дощечку, сколько людей закопали.
        - Памятник, что ли?
        - Хрен, а не памятник. Чтобы видели, сколько наших побили.
        - Ой, много, - качали головами белорусские крестьяне. - Сердце сжимается на все глядеть. Вон в той воронке сто семьдесят человек зарыли. В эту не меньше уложим. И военные, и гражданские, бабы с детишками.
        Крестьяне делились харчами, взятыми из дома. Показывали, где валяются не подобранные немцами винтовки и патроны.
        - Воевать-то с германцами будете? А то, говорят, Красная Армия разбита.
        - Воюем, - невесело усмехались окруженцы.
        За эти полтора месяца в окружении старший лейтенант Юрий Ступак прошел школу, с которой военное училище нельзя было и сравнить.
        Старались идти ночами, но летние ночи были короткие. В темноте то забредали в болото, то, спотыкаясь среди лишайника и камней, люди ломали ноги. Приходилось шагать и днем, что было опасно. Массы людей выходили из окружения, и второй эшелон немецких войск (полицейские батальоны) стремился преградить им путь.
        Большие потери несли возле дорог. Германская техника и обозы двигались непрерывным потоком. Приходилось ждать часами. Однажды, дождавшись, когда пройдет колонна грузовиков, бросились через дорогу. Внезапно из темноты вынырнул легкий вездеход, вспыхнули фары, и заработал пулемет.
        Красноармейцы падали один за другим. Разноцветные трассы легко настигали мечущихся по полю хорошо освещенных людей. Юрий Ступак вспоминал, как чувство страха и незащищенности охватило его. Он жалел себя, своих бойцов, которых знал по именам.
        Вездеход, перевалив через кювет, тоже выскочил на поле, где собирался продолжить охоту. Чем бы все закончилось, непонятно, но старший лейтенант увидел бойца с ручным пулеметом. Выхватил «дегтярева» и закричал:
        - Ложись! Огонь по фашистам!
        Вряд ли его команда подействовала. Зато остановили бегство очереди «дегтярева», которые Ступак умело всаживал во вражескую машину. Звякнула, разлетелась фара, кто-то вскрикнул, замолк пулемет. Выпустив диск, Юрий пытался отыскать запасной, но дисков больше не было.
        По вездеходу уже стреляли из винтовок. Ступак выпустил обойму своего ТТ. Дымя пробитым мотором, вездеход уползал к дороге. Преследовать его старший лейтенант запретил, приближались фары другой колонны.
        Но этот эпизод сразу выделил Юрия Ступака. И сам он почувствовал уверенность, к которой прибавлялась ненависть к врагу, боль за семью и детей.
        В другой раз, на рассвете, его разбудил часовой:
        - Там немцы на перекрестке. Три человека, пулемет и мотоцикл.
        - Далеко?
        - Метров двести.
        - Ладно, сейчас разберемся.
        С собой взял помощника командира взвода, крепкого надежного сержанта. У того был «дегтярев», сам ротный захватил самозарядку СВТ, которой владел, как и любым оружием, умело.
        Пошли вдвоем, приказав остальным ждать и не двигаться с места.
        - Их же трое, - прошептал политрук роты, уже доставший наган. - Возьми еще людей.
        - Тебя, что ли? Спрячь наган, а то пальцы трясутся, пальнешь ненароком. Трое - четверо, какая разница! - еще больше раздражался старший лейтенант, проверяя магазин самозарядки. - Как уничтожим их, я дам сигнал.
        И перебил вместе с сержантом полевой пост немецкой жандармерии. Ступак уложил выстрелом фельдфебеля с бляхой на груди, а двоих других прикончил из «дегтярева» сержант.
        Достались неплохие трофеи: пулемет МГ-34, два автомата, гранаты и запас консервов. Бойцы, у кого разваливалась обувь, стаскивали с убитых добротные подкованные сапоги.
        Много чего видели, пока одолели путь до линии фронта. Запомнилась огромная колонна пленных, шаркающая по дороге в сопровождении нескольких конвоиров.
        - Чего же они не бегут, - скрипел зубами старший лейтенант. - Их же сотен пять, а конвоиров два десятка.
        Но колонна молча плелась мимо. Шли опустившиеся, небритые люди в расстегнутых шинелях, без поясов. Красноармейцы в ботинках, но иногда виднелись командирские сапоги.
        - Лучше подохнуть, - сказал тогда Ступак, и это не было пустой фразой.
        Старший лейтенант уже научился убивать врагов и не собирался сдаваться.
        Когда вышли к своим и находились в фильтрационном лагере, Юрия Ефремовича Ступака крепко подвел неосторожный рассказ насчет пленных. Особисты, до этого неплохо к нему относившиеся, прицепились, да еще подключили политработников.
        - Что ты мелешь?! - орал на Ступака комиссар. - Какие там колонны пленных? В Красной Армии пленных нет, а есть отдельные предатели. Хочешь сказать, таких предателей сотни? Паникер ты, а с такими трибунал разбирается.
        До трибунала дело не дошло. Но за потерю вверенной роты (Ступак вывел человек тридцать и лишь семь-восемь бойцов из своей роты) старший лейтенант был понижен в звании и должности. На фронт ушел лейтенантом, командиром взвода.
        Лишь спустя полгода снова получил роту и прежнее звание.
        С переправой не ладилось. Пасмурная погода и дождь защищали нас от авиации. Но пулеметы, а особенно минометный огонь, безжалостно выбивали людей. Разбухший от половодья поток уносил тела, зачастую не могли выплыть раненые.
        Работа продолжалась ночью. Но темнота не наступала. Непрерывно взлетали осветительные ракеты и «люстры» - мины на парашютах. Ближе к полуночи мост был практически готов, оставался последний пролет.
        Немецкие 80-миллиметровые мины, при всей их паскудности, не обладали большой пробивной силой. Они косили людей, ломали доски, но металлические швеллеры были им не по зубам. Тяжелой артиллерии на этом участке у немцев не было. Залитые водой низины и месиво вместо дорог не позволяли подвезти гаубицы. Но при свете ракет, когда монтировали последний пролет, на бугор, метрах в шестистах от берега, выползли три тяжелых танка Т-4 и открыли беглый огонь из своих 75-миллиметровых орудий.
        Эффективность прямого артиллерийского огня гораздо выше, чем минометный обстрел. Шестикилограммовые фугасные снаряды обрушиваются на цель со скоростью пятьсот метров в секунду, вгрызаясь в преграду и разрываясь внутри нее.
        Бронебойные болванки летели со скоростью восемьсот метров в секунду, свист их был жутким и оглушительным. Они переламывали бревна, перебивали металлические трубы и швеллеры.
        Через десяток минут бревенчатый настил топорщился от многочисленных попаданий. Некоторые бревна разламывало на части, образовались дыры. Прогоны и сваи, на которых держался настил, были частично металлические, но большей частью тоже бревенчатые.
        Взрыв переломил одну-другую сваю. Швеллер рухнул одним концом в воду, перекосило настил. Мост рушился на глазах.
        Кроме танков, вели огонь три короткоствольных пехотных орудия, тоже калибра 75 миллиметров. С нашей стороны отвечали «сорокапятки», легкие полковые «трехдюймовки» и минометы. Они сумели разбить два немецких орудия. Третье, с ополовиненным расчетом, немцы откатили за бугор.
        Но с тяжелыми Т-4 маломощная полковая артиллерия на таком расстоянии ничего сделать не могла. Отполз один танк, получивший повреждения, но огонь не прекратил. Танковые орудия выполнили свою задачу довольно быстро.
        Через полчаса на месте моста торчало всего лишь несколько свай и единственный уцелевший швеллер. Поток уносил бревна настила и тела саперов. С переправой было покончено. Танки неторопливо уходили, посылая снаряды в стоявшие на берегу наши легкие пушки. Половина из них вышла из строя.
        Горел тягач, которым подтягивали бревна, санитары торопливо вытаскивали раненых. Командир саперной роты, не обращая внимания на стрельбу, брел по берегу. Ему предстояло после короткой передышки снова начинать строительство.
        Потери среди саперов были столь велики, что Рекунков приказал выделить из каждого батальона по двадцать красноармейцев для строительства моста. Люди шли к речке, как на смерть. Изредка перебрасывались тоскливыми фразами:
        - Здесь все и останемся.
        - Других пригонят. Кто нашего брата за людей считал?
        А Тимофея Зайцева и Юрия Ступака вызвали к командиру полка. Разговор был короткий. Зайцеву было приказано выделить шесть расчетов противотанковых ружей, а Ступаку - обеспечить нашу переправу и сопровождать до места.
        - Выройте окопы или воронки найдите, будете выбивать танки. Сами видите, наши пушчонки с такого расстояния ничего не сделают. Берите весь запас усиленных зарядов, гранаты, бутылки с горючкой. Сдохните, но не дайте танкам снова разрушить мост.
        - Сдохнем, не сомневайтесь, - усмехнулся Юрий Ефремович Ступак.
        А Зайцев предложил Рекункову:
        - Мне лично надо с расчетами находиться. При чем тут Ступак?
        - А при том, что ротных у меня хватает, - желчно заметил подполковник, - но специалист по противотанковым ружьям только один. Если Зайцева угробят, некому молодежь учить будет. А Ступак мужик шустрый. Возьмешь с собой взвод и поможешь перебраться бронебойщикам на тот берег. Если ротные убиты или ранены, примешь командование на себя. Ты же будущий комбат.
        - Скорее, бывший, - усмехнулся Ступак, но, козырнув, четко ответил: - Задание понял, выполним!
        Зайцев собрал расчеты, оглядел нас. Приказал мне взять самозарядное ружье Симонова (ПТРС).
        - Там чухаться некогда будет, а симоновское ружье скорострельное. Ты же знаком с этой конструкцией?
        - Так точно.
        - У Долгушина тоже ПТРС. Нормальное ружье, Федор?
        - Вполне. Эффективнее, чем однозарядное.
        В роте имелось всего три ПТРС. Два из них отдали нашей группе. Получили по пятнадцать усиленных патронов БС-41 с металлокерамическим сердечником. Моего напарника, Пашу Скворцова, оставили на левом берегу.
        - У тебя опыта мало, побудь в запасных.
        Скворцов молча кивнул. Несущийся черный поток и фонтаны минных разрывов наводили на тягостные мысли даже бывалых бойцов. Мне дали другого помощника из первого взвода, хорошо знакомого с самозарядным ружьем.
        Познакомились. Звали его Василий, а фамилию не запомнил. Прибыл недели три назад с пополнением, когда я лежал в санбате. Тоже закончил учебные курсы бронебойщиков. По его словам, участвовал в одном из боев. Но что он собой представляет, я пока не знал. Больше надеялся на своих старых проверенных товарищей Саню Назарова и Родиона Шмырёва.
        Надолго запомнилась мне эта переправа через ночную речку и обжигающий холод ледяной воды. Один из взводов Ступака и саперы помогали нам, взяв часть немалого груза.
        Мое новое ружье ПТРС, длиной 220 сантиметров, раскладывалось на две части. Чехол с прикладом и казёнником был пристегнут ремнями и висел за спиной.
        Вначале шли по дну, держась за трос. Чтобы не поранить руки, выдали рукавицы. Обстрел не прекращался. Толчки от взрывающихся в воде мин ощутимо ударяли по телу, вырывая из рук скользкий трос. Я никогда не думал, что так громко бьют по воде пули. Пулеметные очереди хлестали, как огромный кнут, невольно заставляя людей шарахаться прочь.
        На середине потока ноги уже не доставали до дна. Я болтался, как притопленный поплавок, лихорадочно перебирая трос. Слишком много груза пришлось навьючить на себя. На груди висел автомат, вещмешок был набит боеприпасами. Я зачем-то сунул туда запасное теплое белье. Намокнув, оно еще больше утяжелило вещмешок. Ноги невольно искали опору. Сапог уткнулся во что-то мягкое. Я понял, что это убитый сапер.
        Невольно заторопился. Толчок взрыва выбил трос из рук, а волна хлестнула прямо в лицо. Меня спасло то, что успел нашарить одной рукой трос, затем, подтянувшись, крепко вцепился в него. Через несколько шагов почувствовал под ногами дно, идти стало легче.
        Без потерь не обошлось. Один из расчетов в отделении Федора Долгушина накрыло миной. Погиб боец из нашей шестой роты - его настигла пулеметная очередь. Двоих сорвало с троса течением. Спаслись они или нет, мы не знали.
        Бойцы исчезли в чернильной темноте, а когда речку осветила ракета, на поверхности я никого не увидел. Вряд ли они выплыли: люди были тяжело загружены оружием и боеприпасами, которые сразу тянули на дно.
        Наконец выбрались на правый берег. Собрались в полуразрушенной траншее и, тяжело дыша, приходили в себя. Ступак считал людей, мое отделение сбилось возле меня. Загораживаясь от дождя, скручивали цигарки.
        Мы на плацдарме. При свете ракет увидел несколько тел убитых наших и немецких солдат. Торчала искореженная тренога, рядом валялся согнутый пулеметный ствол. Боевое охранение немцев закидали гранатами, шинели пулеметчиков изорваны, валяется пробитая осколком каска. Видимо, передовые укрепления прорвали с ходу, переправившись в стороне и ударив с фланга. Ступак рассиживаться не дает. Двигаемся дальше, держа наготове оружие. Из темноты нас окликают.
        Это часовой седьмой роты. Вместе с ним добираемся до траншеи, где укрепились бойцы. Нас встречают радостно. Ребятам за прошедшие сутки досталось крепко. В седьмой и девятой роте после атак и непрерывного обстрела осталось немногим больше половины людей. Много раненых.
        Рассчитывали, что по мосту подойдут другие роты, перебросят артиллерию, эвакуируют раненых. А пробилось лишь подкрепление: стрелковый взвод, два отделения бронебойщиков и несколько саперов. В седьмой роте погиб командир. Его заменил один из молодых взводных. Вопрос у всех один: когда построят переправу. Долго здесь не удержаться.
        Саперы сразу же принимаются за дело. Уползают на нейтралку устанавливать мины. Но много ли мин перетащишь через речку на себе? Десяток противотанковых и сколько-то противопехотных.
        Федор Долгушин располагается на правом фланге, мое отделение - на левом. Окопов хватает. Мы торопливо углубляем их. До рассвета остается всего ничего. Практически мы в немецком тылу. Вижу, что Родька Шмырёв, самый младший из нас, заметно нервничает. Я показываю сектор его обстрела и пытаюсь успокоить:
        - Все будет нормально. Нас тут целый взвод, отобьемся.
        Родька с усилием улыбается в ответ.
        Позади в быстром темпе идет строительство нового моста. Там взрываются мины, пересекаются разноцветные пулеметные трассы. Продолжают гибнуть саперы и их помощники из стрелковых рот.
        Утром строительство прекращается. Саперы сумели забить новые сваи, соединить их частично прогонами. Остальное будут делать, как стемнеет. Рекунков, не колеблясь, приказал бы продолжать работы и днем. Но самые опытные из саперов-строителей уже выбиты. Пополнение из пехотинцев ничего сделать не сможет. Ждут роту из дивизионного инженерно-строительного батальона. Прибудет ли она - неизвестно. Ну, а мы все глубже зарываемся в землю, изучаем местность.
        Вокруг редкий лес, кустарник. Застыл сгоревший танк Т-3, который пытался раздавить седьмую роту. Его подожгли бутылками с горючей смесью. Взрыв боеприпасов сдвинул набок башню. Пахнет гарью и жженой человеческой плотью.
        Продолжает накрапывать дождь. Пусть лучше слякоть, чем ясное небо. Тогда непременно жди немецкую авиацию. Любой плацдарм стараются побыстрее уничтожить, заставить покинуть берег. Это клин, вбитый в оборону противника.
        Пока же сыпятся мины и с разных мест ведут редкий огонь пулеметы. Редкий - потому что люди прячутся в окопах.
        - Сколько их на вашем участке? - спрашивает Ступак у командира взвода.
        - Штук шесть пулеметных точек, - отвечает младший лейтенант. - И минометов штуки четыре.
        Когда окончательно рассветает, мы видим тела убитых немецких солдат. Их много, не меньше взвода. Младший лейтенант рассказывает, что в течение дня и ночью немцы раза четыре атаковали. Убитых было больше, но часть из них в темноте унесли.
        - Последний раз мы их поближе подпустили, - возбужденно размахивал руками взводный. - Свои патроны заканчивались, так мы у мертвяков разжились. У фрицев боеприпасов много. Верите, у каждого автоматчика штук по восемь запасных магазинов и гранат по десятку. Плюс патроны в ранцах. Хорошо, что вы хоть небольшой запас с собой принесли. Но если фрицы в таком же темпе атаковать будут, до вечера не продержимся.
        Старший лейтенант Ступак прибыл сюда лишь с одним из своих взводов, но команду решительно взял в свои руки. Обошел траншеи и окопы. Увидев дремлющих бойцов, приказал:
        - Почистить немедленно оружие, особенно автоматическое. В каждом взводе выделить по пять-шесть лучших стрелков. Огонь вести только прицельный.
        Командир третьего батальона, переправившийся с седьмой и девятой ротами, тяжело ранен. Лежит в блиндаже возле речки, но переправить его на правый берег днем не удается.
        Наконец наладили в который раз оборванную связь. Рекунков приказал старшему лейтенанту Ступаку взять командование на себя.
        - Есть принять батальон, - коротко отозвался в телефонную трубку Юрий Ефремович. - С боеприпасами туго. Если есть возможность, доставьте хоть несколько ящиков патронов.
        - Ты сам видишь, какие у нас возможности, - трещало и шипело в телефонной трубке. - Посылали лодку за комбатом - ее утопили. Строительство моста до вечера приказал отложить. Людей терять жалко.
        Поговорили. Передав трубку телефонисту, Ступак достал мятую пачку папирос, закурил.
        - Заботливым командир полка стал. Прямо отец родной. Угробил саперную роту и половину третьего батальона. Теперь не знает, что делать. Хотел отличиться, а нарвался на хороший кулак. Меня во второй раз комбатом назначает. Как в игрушки играет.
        Желчный мужик, Ступак. Но дело свое знает. Людей покормили доставленными консервами, спешно укрепляются позиции. Снайперов у нас нет, но отобранные лучшие стрелки прицельным винтовочным огнем не дают разгуляться пулеметчикам. Я замечаю метрах в трехстах пулеметное гнездо.
        Старый кайзеровский МГ-08, похожий на наш «максим», укрыт под сваленным тополем. Огонь пока не ведет, ждет, когда появится цель. Расчет хоть и замаскирован, но я отчетливо вижу блестящую, мокрую от дождя каску.
        - Давайте, врежу, - предлагаю Ступаку. - Заодно ружье испытаю.
        - Нет. Вы пока тихо сидите. Ваше дело - танки. Ну-ка, покажи еще раз, где они там прячутся?
        Ступак хищно вглядывается в мешанину ветвей, долго наводит винтовку.
        - Вы же комбат. Не рискуйте, - говорит ему взводный.
        - Я уже второй раз комбат, - бормочет старший лейтенант. - Нужда пройдет, опять на роту поставят. Если выживу…
        Выстрел, и почти сразу же звяканье пули, угодившей точно в каску. Нам отвечают пулеметы, градом сыпятся мины. Мы вжимаемся в стенки окопов, пережидаем обстрел.
        А через десяток минут слышим гул танковых моторов. Выползают два тяжелых Т-4, следом легкий Т-38. Что это, атака? Или они хотят раздавить нас? Но почему тяжелые танки не сделали это вчера, когда роты как следует не укрепились?
        - Их сюда вечером только сумели перегнать, - поясняет взводный из седьмой роты. - Вода кругом, техника вязнет.
        Я навожу на цель свое новое ружье. Но стрелять еще рано. До танков метров триста пятьдесят. На таком расстоянии тяжелый Т-4 не возьмешь. Зато они точно вложат свои снаряды в наши отсыревшие окопы и траншеи. Ступак реагирует мгновенно:
        - Андрей, бери с собой еще один расчет, и бегом во фланг. Осиновую гряду видишь?
        - Вижу.
        - Выйдешь на ее край, и оттуда откроете огонь по танкам.
        - А вы как же?
        - Мы в окопах как-нибудь высидим. Да и не подойдут они близко к нам. Расчет Шмырёва с нами остается, гранат и горючки достаточно. А тебе в самую пасть надо забраться и шугануть эту троицу. Иначе выбьют они нас.
        Ступак ситуацию оценивает верно. Танки открывают неторопливый огонь по окопам. Остановившись передохнуть в низине, где начинается осиновая гряда, мы видим происходящее. Мины опасны, когда влетают прямо в окоп или траншею. Но это происходит не так часто.
        Фугасные танковые снаряды, которые за полчаса развалили с немалого расстояния мост, теперь так же эффективно рушат сырые траншеи. Тем более расстояние здесь вдвое меньше. Фугасы летят точно под основание брустверов. Взрываясь на глубине полметра, а то и глубже, они разваливают траншеи, глушат, убивают бойцов.
        Самое дрянное, что нашим нечем ответить. Единственное противотанковое ружье Родиона Шмырёва на таком расстоянии Т-4 не возьмет. Смотреть на это так же тяжко, как на гибель саперной роты. Я поднимаю отделение, и мы, пригибаясь, бежим вдоль осиновой гряды.
        Кроме бронебойщиков и пулеметчика Бондаря с помощником нам выделено пехотное отделение из пяти человек, у них тоже имеется «дегтярев». Кроме того, они несут запас тяжелых противотанковых гранат и бутылки с горючей смесью.
        Ступак все делает основательно. И удар с фланга предусмотрен, как положено. Два противотанковых ружья, два ручных пулемета, гранаты, «горючка». Среди бойцов с удивлением вижу своего соседа по санбатовской палатке Жору Крупина.
        - Жорка, и ты здесь?
        Ответ звучит вызывающе:
        - А ты сейчас только заметил? Большой командир!
        - Брось, Жорка! - Я крепко жму ему руку, хлопаю по плечу.
        Настрой у моего дружка кислый. Он тяжело дышит, беспокойно оглядываясь по сторонам. Лезть вместе с бронебойщиками под танки ему очень не хочется. Кроме винтовки и подсумков, на поясе две противотанковые гранаты, под мышкой ящик из-под патронов, где лежат, обмотанные в тряпки, черные бутылки с горючей смесью.
        - Опять в говно попал, - пытаясь улыбаться, сказал Крупин. - Танки бежим взрывать. Много мы дел понаделаем с вашими кочергами да бутылками! Артиллерия нужна. Намотают нас на гусеницы.
        Я оглянулся на траншею, над которой методично поднимались столбы фугасных разрывов. Надо спешить.
        Там, где заканчивалась осиновая гряда, расстилалась широкая поляна. Спутанная рыжая трава, которую так и не скосили в прошлом году. На южной стороне бугорков уже пробилась первая зелень. Война напоминала о себе в любом месте. Одинокий полузасыпанный окоп, воронка от снаряда, ржавая каска.
        - Никому не высовываться, - шепнул я своему помощнику Василию. - Передай по цепи.
        Нас одиннадцать человек. До ближнего танка было метров двести. Он стоял к нам боком, угловатый, массивный, уверенный в себе. Ударил очередной выстрел. Открылся люк, и высунулся командир Т-4 с биноклем в руках. Сейчас они нас увидят. Одиннадцать человек - это много. Кто-то, несмотря на запрет, тянул шею, разглядывая немецкую машину.
        - Саня, огонь после моего выстрела.
        Назаров молча кивнул. Ружья заряжены, надо только прицелиться и нажать на спуск. Но все это происходит не так быстро, как мне хотелось бы. Мешает прошлогодняя трава, которая может изменить траекторию пули.
        Передвинул ружье чуть выше, рядом закашлялся боец. Тише ты! Немец не услышит кашля за шумом работающего двигателя мощностью триста лошадиных сил, но может сработать чутье опытного танкиста. Офицер повернул голову в нашу сторону и сразу же прокричал какую-то команду.
        Я выпустил три пули подряд, целясь в основание башни. Оставшиеся две хотел всадить в моторную часть, но танк крутанулся настолько быстро, что пуля улетела непонятно куда.
        Теперь громадина высотой почти три метра стояла, повернувшись к нам лобовой частью. Последнюю пятую пулю выпустил, целясь в гусеницу. Затвор, лязгнув, отошел в заднее положение. Василий умело и быстро вставил новую обойму, а в нашу сторону обрушился огонь сразу двух пулеметов, а затем снаряд.
        Он прошел высоко, зато один из пулеметов всаживал очереди с большой точностью. Я вжался в земляной откос. Назаров выстрелил и тоже прижался к земле.
        Мы сделали семь выстрелов и, по моим расчетам, должны были хотя бы повредить какие-то механизмы в этой громадине. Но, кажется, не смогли. Танк, выбросив из-под гусениц комья мокрой земли и сизый выхлоп отработанного бензина, набирал скорость и шел прямо на нас. Сколько ему понадобится времени, чтобы преодолеть двести метров? Восемь-десять секунд, а затем он смахнет молодые осины и обрушится всей своей массой. Если раньше не всадит осколочный снаряд.
        Снаряд прошел снова выше, а я нажимал на спуск, посылая пули в правую гусеницу. Саня Назаров тоже стрелял. Открыл огонь пулеметчик из пехотного отделения, но «дегтярев» захлебнулся после первой же очереди.
        Обойма вылетела за считаные секунды, а Т-4 резко замедлил ход. Гусеничная лента, сделав половину оборота, расползлась на две половинки. Верхний край гусеницы вылетел с такой силой, что сорвал подкрылок. Он, кувыркаясь, шлепнулся в траву.
        Продолжал работать курсовой пулемет, а башня оставалась неподвижной. Видимо, я заклинил поворотный механизм одной из своих пуль. Новая обойма, щелкнув, встала на свое место. Теперь я стрелял в этот пулемет, зная, что защита здесь тоньше, пуля ее пробьет. Шаровую установку вмяло, брызнули искры.
        Саня Назаров и Антон Бондарь из своего «дегтярева» стреляли по смотровым щелям. У механика-водителя на Т-4 довольно широкая смотровая щель. Он захлопнул ее, но я тоже дважды выстрелил.
        Танк стоял неподвижно, из-под башни и боковых смотровых щелей выбивался сначала дым, а затем узкие языки пламени.
        Экипаж пытался спасти машину. Заработал башенный пулемет, на броню выскочили двое танкистов с автоматами. Но для пулемета мы находились слишком низко, в «мертвой зоне». Один из автоматчиков был срезан пулеметной очередью, второй стрелял, не целясь. Ему не давал высунуться Бондарь.
        Дым вытолкнул наружу двух уцелевших танкистов, которые делали попытки погасить огонь. Офицер в черном комбинезоне с серебряными нашивками, наглотавшись дыма, задыхался. Танкист ухватил его под мышки и потащил от горящей машины.
        Но, кроме пулемета Бондаря, хлопали винтовочные выстрелы. Я тоже подтянул автомат и дал очередь. Танк разгорался быстро. Танкист, спасавший своего командира, свалился, а офицер, приходя в себя, полз, скрытый густой травой, которая защищала его от пуль.
        У нас убили пулеметчика из пехотного отделения. Парень был смелый, не побоялся открыть огонь и получил несколько пуль в лицо. Ранили помощника Феди Долгушина. Пока перевязывали рану на руке, я увидел второй тяжелый танк.
        Он шел на выручку товарищам из горевшего Т-4. Скорость сорок километров в час, непрерывный огонь двух пулеметов. С короткой остановки дважды ударила пушка. Шлейф дыма мешал мне целиться. Саня Назаров уже стрелял.
        Мы с Василием отбежали в сторону и залегли на гребне овражка. Я открыл огонь, когда до второго Т-4 было метров сто пятьдесят. Непривычный к автоматике своего нового ружья, я невольно торопился, нажимая на спуск. Пуля чиркнула по броне, как спичка, одна сверкнула искрами возле смотровой щели. Затвор с лязгом отбросило в заднее положение.
        - Обойму… быстрее!
        Новая обойма стала на место. В тот же момент что-то с силой ударило в землю, закричал мой помощник, а позади нас раздался взрыв. У меня звенело в ушах, кажется, текла кровь из носа. Но я не мог позволить себе оторваться от прицела даже на секунду.
        Т-4 слегка довернул в сторону, обходя какое-то препятствие. Я увидел крутившиеся, лязгающие колеса, пружины, металлические соединения. Все же это не броня! Я выпустил пять пуль подряд, надеясь, что хоть одна перебьет какую-нибудь железяку или палец на гусенице.
        В этот момент взорвался горящий Т-4. Его боезапас составлял девяносто снарядов. Часть из них он успел израсходовать. Но оставшиеся рванули крепко, сбросив массивную угловатую башню вниз.
        - Вася, патроны!
        Мой помощник тяжело ворочался и стонал. Я достал из сумки увесистую обойму, но вставить ее с непривычки не получалось. Он бы меня раздавил, этот поврежденный, двигающийся рывками «панцер», но ему мешал двигаться густой шлейф дыма, раздуваемый ветром.
        Он обогнул горевший танк с другой от меня стороны и шел прямо на расчет Сани Назарова. Непрерывно вели огонь оба пулемета - башенный и курсовой. Саня все же выстрелил, но лобовую броню не пробил.
        Зато я хорошо видел борт тяжелого Т-4. Бить по бензобаку! Он защищен броней, но там она все же тоньше. Проблема угодить точно в то место, где расположен бак. В горячке боя это непросто. Вложил четыре пули подряд, двигая ствол по горизонтали. Танк задымил, но ожидаемого взрыва бензобака не последовало.
        Черт, как близко подошел он к нам! Хоть и получивший несколько пробоин, но упрямо стрелявший из обоих пулеметов и продолжавший двигаться вперед. Сейчас Т-4 просто навалится и раздавит ребят. Послал последнюю, пятую, пулю, которая пробила броню, но не остановила тяжелый «панцер».
        Из пелены дыма вылетела противотанковая граната. Не долетев, взорвалась, подняв облако дыма и раскидав в стороны куски мокрой земли. Снова ударили оба пулемета, кто-то вскрикнул. Неужели достали Саню Назарова?
        Но танк остановился, попятился назад. Пока я возился с очередной обоймой, бутылка с горючей смесью, более легкая, чем граната, долетела и разбилась о лобовую броню. Она не подожжет танк, но маслянистый густой дым заслонял обзор механику и остальному экипажу. Пулеметы рассеивали очереди наугад. Я дважды выстрелил в моторную часть, затвор заклинило.
        Разбираться с оружием некогда. Подхватил автомат, гранату и побежал к танку. Саня Назаров бросил еще одну бутылку. Теперь пламя расползалось по башне. Граната, брошенная мной, разорвала гусеницу.
        Я вспомнил, как лихо вскарабкался на подбитый Т-4 старшина Савелий Гречуха и расстреливал экипаж из своего старого нагана. Но мне мешал огонь, да и не обладал я, видимо, такой лихостью, как наш старшина.
        Открылся боковой люк, показалась голова в маленькой круглой каске. В руках у танкиста был автомат, но я опередил его. У ППШ скорострельность тринадцать пуль в секунду. Затвор, лязгая, выбрасывал гильзы. Танкист выронил автомат и повис на броне.
        Я подбежал к машине вплотную и, сунув ствол в квадратный люк, снова нажал на спуск. Остаток диска вылетел сплошной длинной очередью. Что делать дальше? У меня не осталось ни патронов, ни гранат, а из переднего люка вылезал механик-водитель с вальтером в руке.
        Я бы словил от него пулю, он уже целился в меня и наверняка бы не промахнулся. Но, торопясь выбраться, угодил левой рукой в растекшуюся по броне горючую жидкость.
        Вскрикнул, мгновенно отдернув сожженную ладонь, и снова провалился в люк. Из горевшей машины выскочили трое танкистов. Они стреляли по бегущим к ним бойцам.
        Я увидел, как падал на подломившихся ногах мой товарищ Саня Назаров. Еще один боец шарахнулся прочь. Танкист с автоматом, тот, который прошил очередью Саню, догнал короткой трассой пытавшегося увернуться бойца. Кажется, угодил в ноги и стал торопливо перезаряжать свой МП-40.
        Его уложил на бегу Антон Бондарь. Я выдернул из рук убитого мной танкиста автомат, обежал Т-4 с кормы. В трех шагах пятился назад еще один танкист, стреляя из пистолета. Его уложил выстрелом из винтовки Жора Крупин.
        Убедившись, что живых немцев поблизости нет, он быстро обшарил тело танкиста, отстегнул часы, подобрал пистолет.
        Из переднего люка пытался снова выкарабкаться механик-водитель. Его подталкивали языки пламени. Сожженная левая рука не повиновалась. Горела кожаная куртка, он из последних сил вытаскивал свое тело.
        Это был темно-рыжий крепкий немец лет двадцати пяти. Я запомнил его глаза, тоскливые, в которых застыл страх смерти. Но он лез молча. Или перехватило от дыма глотку, или не решался просить нас о помощи.
        Возле меня, тяжело дыша, стоял Антон Бондарь, направив ствол «дегтярева» в лицо танкисту. Подбежали еще двое, но никто не стрелял. Не пытались и помочь.
        - Чего уставились? - сказал я. - Бегом отсюда. Сейчас рванет.
        Подхватили тело Сани Назарова, раненого в ногу бойца и побежали к осинам. Не выдержав, я оглянулся. Обреченный механик-водитель снова исчез в своем люке, откуда штопором ввинчивался в воздух язык пламени.
        Я не испытывал жалости к сгоревшему механику, но впервые во мне шевельнулось какое-то непонятное чувство. Война не щадила никого, не зная жалости ни к нам, ни к врагу.
        Когда мы добежали до низины, танк взорвался. Шарахнуло с такой силой, что переломило одну из осин. Сверху падали какие-то клочья, металлические обломки, шипящие гильзы из-под снарядов. Бондарь вспомнил про сумевшего уползти офицера.
        - Надо бы поискать его. Прикончить гада!
        - Своих спасать надо, - остановил я его. - Не видишь, что творится!
        Это была большая удача. Мы сумели уничтожить два тяжелых Т-4, с которыми не всегда справлялась артиллерия. Но какую цену заплатили за это! Погибли Саня Назаров, пулеметчик из пехотного отделения и еще один боец, совсем молодой. Он кинулся убегать от танка и получил очередь в спину.
        Мой помощник Василий (фамилию я так и не узнал) истекал кровью. Снаряд пропахал влажную землю рядом с ним. Взрыватель сработал с запозданием, что спасло мне жизнь.
        Сильный динамический удар буквально вырвал в плечевом суставе его правую руку, перебил ключицу. Мы сняли с Василия гимнастерку и нательную рубашку, насквозь пропитанные кровью. Я не смог сразу оказать ему помощь, но вряд ли бы это помогло.
        Дотронувшись до руки, ощутил под кожей месиво осколков от перебитых костей. Вся правая половина тела была сине-фиолетовая, а лицо бледным, как полотно. Василий был без сознания, пока мы накладывали повязку, опоясывая плечо и подмышку. Пробившаяся боль привела его на секунды в сознание, он открыл глаза, что-то тихо прошептал.
        - Отходит, - сказал один из бойцов постарше и перекрестился.
        Красноармейцу, бежавшему к танку, перебило пулей ногу. Помощник Сани Назарова был ранен в руку. Из одиннадцати человек в строю остались пятеро.
        - Кто-нибудь умеет с противотанковым ружьем обращаться? - спросил я.
        Все уцелевшие промолчали. Наверное, и правда не умели. Да и связываться с этими ружьями, воевать с танками, желания никто не испытывал. Из четырех бронебойщиков двое погибли, один был ранен. На вытянувшееся, изломанное тело Василия было жутко смотреть. Он так и лежал - голый по пояс, с открытыми глазами. Кто-то набросил на него шинель.
        - Отмучился, бедолага.
        - Почему снаряд не сразу взорвался? - спросил Жора Крупин.
        У меня не было желания объяснять. Рукояткой немецкого штыка я осторожно обстукивал затвор. Надо побыстрее извлечь стреляную гильзу.
        - Стреляли с близкого расстояния, - рассуждал Антон Бондарь. - Снаряд шел под острым углом, да еще земля мягкая. Колпачок на взрывателе не до конца смялся, поэтому и рвануло с задержкой. Повезло Андрею.
        Я наконец выбил застрявшую гильзу. Ружье надо срочно почистить, протереть патроны и зарядить.
        - Бондарь, возьмешь ружье Сани Назарова.
        - Я же пулеметчик.
        - Ничего, справишься и с «дегтяревым», и с ПТР.
        Бондарь помялся. В эти минуты я понял, что мы сделали большое дело - сожгли два тяжелых танка. Понял и другое: платить за подбитые машины всегда приходится дорогой ценой. Поэтому и не рвутся люди в «истребители танков». Слишком опасные поединки.
        - А вон наши идут, - вдруг обрадованно закричал Бондарь. - Сюда!
        Пришел ротный Ступак, вместе с ним еще несколько бойцов. Увидев два догорающих танка, старший лейтенант присвистнул:
        - Ну, вы даете! Две таких зверюги уделали. Орденами пахнет, Андрюха.
        - Саню Назарова убили и еще троих. Двое ранены. Который в ногу - тяжелый. Врача срочно надо.
        - Откуда на плацдарме врачи? Медсестра, кажется, есть. Ладно, перенесем его к комбату, а там, глядишь, лодчонку найдут.
        До ночи мы держали позиции. Дважды отбивали атаки. В полк прислали инженерно-саперную роту, и за ночь навели мост. Опять были потери, но на них, как всегда, не обращали внимания. К утру переправился весь наш полк, несколько артиллерийских батарей и часть соседнего полка. Командование использовало инициативу подполковника Рекункова и создало на правом берегу довольно большой плацдарм. Продвинулась и соседняя дивизия. Мы отвоевали несколько километров русской земли.
        Глава 6
        Между боями
        Теперь позиции 321-го стрелкового полка располагались на краю леса, верстах в четырех от того места, где мы уничтожили два немецких танка.
        Ни обещанного ордена, ни медали я не получил. Юрий Ефремович Ступак, утвержденный в должности командира батальона, направил представление на Красную Звезду на меня и Саню Назарова (посмертно). Однако процесс награждения на фронте весьма своеобразен.
        Здесь строго действует табель о рангах. Рядовых и сержантов орденами практически никогда не награждают. Может, у летчиков и танкистов по-другому, но у нас в пехоте свои правила.
        Полк, да и вся дивизия совершила рывок вперед, форсировала водную преграду, то есть одержала на своем участке небольшую тактическую победу. Кроме двух Т-4, уничтоженных моим отделением, было подбито артиллерией и другими взводами ПТР еще какое-то количество бронетехники.
        Введенный в бой танковый батальон смял спешно возведенную немцами линию укреплений, раздавил более десятка пушек разного калибра и сжег несколько грузовиков с отступающей пехотой.
        Нам объявили, что уничтожено свыше пятисот немецких солдат и офицеров, захвачено большое количество трофеев: артиллерийская батарея, несколько грузовиков и тягачей, десяток минометов, стрелковое оружие, целый склад боеприпасов.
        Однако немцы сумели остановить наши наступающие части. Запланированный глубокий прорыв не удался. Дивизия понесла большие потери.
        Насчет полутысячи уничтоженных фрицев бывалые бойцы сомневались. Никто из них не видел, чтобы немцы несли в одном месте такие потери. Берегло командование вермахта своих солдат, и это следует признать.
        А вот о наших потерях не распространялись. Об этом знали только в штабах. Но мы своими глазами видели, как была уничтожена почти полностью саперная рота. От третьего батальона, первым переправившимся на правый берег, осталась в общей сложности одна неполная рота.
        Много людей полегло, пока расширяли плацдарм, отбивали контратаки противника. Немецкая авиация несколько раз ожесточенно бомбила наш передний край и тылы. Под удар попала маршевая рота, которая шла для пополнения полка. Три сотни неопытных новобранцев, растерявшихся от воя сирен и грохота авиабомб, разбегались и гибли под огнем с неба.
        Насчет успешного наступления, о котором трубили первые дни, замолчали. Слишком большой ценой достались отвоеванные километры.
        Так что если вернуться к наградам, то распределяли их скупо. Подбитые нами два танка оценили медалью «За отвагу», которой посмертно был награжден сержант Александр Назаров. Получили несколько медалей саперы. Комбат Юрий Ефремович Ступак получил очередное звание «капитан» и орден Красной Звезды.
        Командиром шестой роты поставили взводного Анатолия Евсеева, повысив его в звании до лейтенанта. Прямо сказать, опыта у Евсеева было немного, но ставить было просто некого. Погибли и выбыли по ранению много взводных и ротных командиров. Половину взводов возглавляли сержанты.
        Наша рота ПТР тоже понесла немалые потери. У меня в отделении на три противотанковых ружья осталось всего четверо бронебойщиков. Требовалось срочно укомплектовать расчеты - немцы могли атаковать в любой момент.
        Зайцев привел из пополнения двоих ребят. Один из них, сержант, имел дело с пулеметом, а однажды в бою заменял бронебойщика. Звали его Егор Гнатенко, воевал с декабря сорок первого. У него после госпиталя не до конца зажила левая рука. Я сомневался, сумеет ли он удержать во время стрельбы тяжелое ружье.
        - Сумею, не сомневайтесь, товарищ старший сержант, - широко заулыбался Егор, показывая блестящие железные зубы в верхней челюсти.
        В этом месте лицо пересекал шрам. Гнатенко был постарше меня. Рассказал, что служит с тридцать девятого года. В начале войны был направлен в учебный полк, где обучал новобранцев. Затем воевал, командовал пулеметным расчетом.
        - Давай без званий, Егор, - предложил я. - Здесь не учебный полк, в одной каше варимся. На переправе и плацдарме одиннадцать человек из роты ПТР погибли, а из нашего отделения двое. Возьмешь ружье Сани Назарова. Смелый был парень.
        Мой белобрысый помощник Паша Скворцов жалел, что его оставили на левом берегу. Федор Долгушин вздохнул:
        - Спасибо Зайцеву скажи, что не потащил тебя в самую пасть. Мужиков-то в семье много осталось?
        - Младший братишка и отец. Двое братьев без вести пропали прошлым летом.
        Поговорили о семьях. Подошел ротный Евсеев. Он еще не привык к своей новой должности, командовать не научился. Сел с нами покурить, затем стал объяснять, что требуется вырыть запасные окопы и крытый склад для боеприпасов.
        Долгушин докурил свою цигарку, поднялся:
        - Пойду к себе. Окапываться как следует придется. Земля подсыхает, того и гляди немцы попрут.
        Последующие недели прошли, в общем, спокойно. Как всегда, каждое утро начиналось с минометного обстрела. Немцы высыпали на позиции батальона десятка три мин. Иногда начинала работать радиоустановка.
        Голос на чистом русском языке рассказывал нам о положении на фронтах. Запомнились такие слова:
        - Думаете, вы многого добились своим наступлением под Москвой? Ваши генералы угробили более ста тысяч солдат. Ценой их жизней отодвинули немного наши войска от Кремля и думают, что начали победный марш. А число погибших за первый год войны? Вам кто-нибудь говорил, что только в плен сдались два с лишним миллиона солдат и офицеров. Многие из них перешли на службу в ряды вермахта и участвуют в освободительной…
        В этот момент у наших артиллерийских батарей всегда находились снаряды, и на вражескую радиоустановку обрушивались залпы не только полевых пушек, но и тяжелых гаубиц.
        Немцам мы не слишком верили. Чтобы угодили в плен два миллиона бойцов и командиров, и представить себе не могли. А вот насчет погибших… Тут мы все видели, что людей не щадят.
        На нашем участке, даже спустя недели полторы после боев за переправу и дальнейшего наступления, оставались незахороненными десятки трупов. Три огромные братские могилы, где лежали погибшие бойцы нашего полка и частично других подразделений, были увенчаны деревянными пирамидами с красными звездами наверху.
        Там были написаны красивые слова о героически павших за Родину, но не указывалось, сколько человек погребено. Только по размерам этих печальных холмов мы могли предполагать, что полегло наших товарищей не меньше тысячи.
        А чего удивляться? Дивизия насчитывала тысяч двенадцать бойцов и командиров. Что для нее потери в одну тысячу! Часто не хватало боеприпасов, продовольствия, но маршевые роты численностью по триста-пятьсот человек шли на передний край непрерывно, пополняя дивизию и соседние подразделения.
        Я получил письмо из дома. Мама была почти неграмотная, письма обычно писала одна из сестер. Крупным ученическим почерком мне передавались приветы от родни и друзей, сообщались нехитрые новости. Я ждал известий об отце. Вдруг лежал в госпитале и объявился.? Но отец бесследно исчез в мясорубке сорок первого года.
        Я жадно вчитывался в любые мелочи. Весной в речке и на озере хорошо ловилась щука. Дед Игнат (отец моей матери), несмотря на возраст, наловил вентерями штук тридцать крупных щук и много мелочи. Крупные рыбины были с икрой, которую солили. Можно было насолить и рыбы, но соли не хватало.
        Мать просила меня беречься и не лезть на рожон - один мужик в семье остался. И в каждом письме скупо сообщалось о моих погибших или пропавших на войне односельчанах.
        Новостями я делился с Федей Долгушиным и Родькой Шмырёвым. Они получали письма примерно такого же содержания. Мы очень ждали писем из дома, но радостного в них было немного.
        Возобновились боевые и политические занятия. К сожалению, большинство из них носили формальный характер. Надо было опять заниматься строевой подготовкой, зубрить уставы, разбирать и собирать винтовки, метать учебные гранаты.
        Вначале наша рота ПТР занималась вместе со всем батальоном. Но Зайцев добился, чтобы нас учили по нашей специальности. Пришло много новичков, которые о многом не имели понятия.
        Из досок и фанеры сколотили два макета немецких танков. Красной краской были отмечены уязвимые места. Со скрипом пробили разрешение на боевые стрельбы. Выделили всего по три патрона. С двухсот метров учили новичков поражать уязвимые места немецких танков. Стреляли плохо. Иной раз не попадали даже в макеты, не то что в отмеченные краской места. Ступак разрешил провести повторные стрельбы. Мы учили молодых бойцов крепко прижимать приклады ружей и плавно давить на спусковые крючки.
        Существенного улучшения не добились. Чего там дополнительные три-четыре патрона! Но по крайней мере молодняк уже имел представление о стрельбе из ПТР. Вновь пришедшие ребята могли при нужде заменить выбывших командиров расчетов.
        - Куда выбывших? - наивно спрашивал парень лет восемнадцати.
        - Раненых или погибших, - резко пояснил Федор Долгушин. - Не догадывался, что на войне такое случается?
        Федора, да и меня тоже порой выводила из себя легкомысленность молодых ребят. Они считали, что всему сразу научатся в бою. Приходилось переламывать такое отношение, заставлять правильно целиться, рыть запасные окопы, беречь ружья и патроны от загрязнения, постоянно их чистить.
        Запомнилась мне лекция, прочитанная майором-артиллеристом из штаба армии. Он довольно откровенно, избегая общих рассуждений, рассказал нам и артиллеристам полковых батарей об изменениях в немецких танковых войсках.
        - Если кто помнит легкие Т-1 и Т-2, то забудьте о них, - говорил майор. - Из передовых частей выведено большинство чешских танков Т-35 и Т-38. Усилена броня на основных немецких танках Т-3 и Т-4. Вы, наверное, это заметили?
        - Заметили, - отозвались сразу несколько голосов.
        - Даже на собственной шкуре почувствовали, - со смехом выкрикнул кто-то.
        Майор тоже засмеялся.
        - Это хорошо, что вы чувство юмора не потеряли. Вывод такой: не открывайте пальбу за полкилометра, да и триста метров - это уже далековато. Рассчитывайте, что перед вами броня не тоньше сорока миллиметров. Эффективнее всего подпускать танки на сто метров, это уже гарантия успешного выстрела.
        - Мы его за сто, а он нас за полкилометра, - заметил один из бронебойщиков.
        - Маскировка, надежные окопы. И прекратите, наконец, бояться бутылок с горючей смесью. Если у человека нервы в порядке, голову от страха не потерял, то бутылка с горючей смесью подожжет любой немецкий танк.
        Не очень приятной новостью для нас стало то, что резко увеличился выпуск тяжелых танков Т-4, хотя по официальной квалификации они считались средними. В танковых войсках вермахта они занимают ведущее место, опережая по количеству средние Т-3, которых в сорок первом году было больше, чем других машин.
        Узнали мы и о массовом производстве самоходных или штурмовых орудий (штурмгешютце), которые чаще именовали «штуга».
        - Эти «штуги» стали неприятным сюрпризом и для «тридцатьчетверок», - разворачивая плакат, говорил майор.
        Мы разглядывали странную гусеничную машину: приземистую, широкую, с низкой рубкой вместо башни и торчавшей короткой пушкой.
        - На паука похожа, - сказал я.
        - Но опасные, как гадюки, - продолжил майор. - Высота чуть больше двух метров, орудие 75-миллиметровое. Хорошо маскируются, подстерегают цель и бьют из засады. Броня у них пока миллиметров тридцать, но она постоянно наращивается. Ну что, не испугал я вас последними новостями?
        - Нет, - вразнобой прозвучал ответ. - Били мы и танки ихние, и со «штугами» справимся.
        Прозвучало не очень искренне. Дорого обходились нам подбитые танки, а новости, что они еще больше усиливаются, не внушали оптимизма. Впрочем, новостью это не было, мы уже знали об усилении брони на практике.
        - Бить по гусеницам, смотровым щелям, - рубил широкой ладонью майор с пятном от ранения на шее. - Борт у большинства машин остается не слишком защищенным, не забывайте места, где расположены бензобаки. Точное попадание раскалывает колесо, заклинивает башню. Я уже не говорю про бензобак. Попасть в него трудно, но в случае удачи можно поджечь танк одной меткой пулей. Да и артиллерии у нас больше стало. Воевать с танками вам не в одиночку, а вместе с «сорокапятками» и полковыми «трехдюймовками».
        Откровенное выступление майора нам понравилось. Его долго не отпускали, задавали разные вопросы, на которые он обстоятельно отвечал.
        По-прежнему много времени уделялось политзанятиям. Для этого нас отводили поглубже в лес. Метрах в пятистах от переднего края, на поляне, среди густых тополей была оборудована специальная площадка. Там имелись скамейки, стол, даже глубокие защитные щели. Политработники свою жизнь ценили.
        Нам читали газеты или пересказывали последние новости Информбюро. Любил выступать комиссар батальона. Казенные слова о мужестве и героизме, которые он без устали повторял, нам смертельно надоели. Некоторые засыпали.
        Мы не принимали комиссара батальона всерьез. По нашему разумению, он должен был находиться на КП батальона вместе с капитаном Ступаком, но не околачиваться в штабе полка за два с лишним километра от переднего края. Даже появиться в окопах лишний раз боялся.
        Насколько я знал, Ступак пытался заставить его находиться в батальоне. Но позвонили из штаба дивизии. Комбату разъяснили, что комиссар подчиняется политотделу и работает по особому плану. Лезть в его дела не следует.
        Юрий Ефремович плюнул на это дело и от комиссара отстал. Тем более, у того имелось в руках мощное оружие: каждую неделю он подавал своему начальству политические донесения о боевом и моральном духе командиров и бойцов. А Ступак был далеко не безгрешным человеком. Любил выпить в компании с нашим командиром роты Зайцевым, старшиной Гречухой. Недавно завел подружку из числа связисток. Она дежурила на КП батальона и там же спала на широком топчане, жарила для гостей картошку. Звали ее Лена, была она девкой простой, не выделывалась. От нее мы иногда узнавали последние штабные новости.
        Еще капитан Ступак был невоздержан на язык. Переживший многое на войне, не знавший ничего о судьбе своей семьи и детей, Юрий Ефремович был смелым и честным человеком.
        Подвыпив, он мог ляпнуть лишнее. После непродуманного наступления и больших потерь во время переправы через Рачейку он в присутствии батальонного комиссара высказывал все, что думал о нашем высоком начальстве.
        Комиссар мог бы доставить капитану немало неприятностей, расписав «упаднические» настроения и разложение в быту. Комбату наверняка бы припомнили и долгий выход из окружения, потерю вверенной роты и понижение в звании.
        Но комиссар был осторожным человеком. Докладывать никуда не стал. Просто намекнул о возможных последствиях нетрезвой болтовни и окончательно переселился в штаб полка, к своим коллегам-политработникам. Кстати, о них говорили так: «Главное оружие - язык. Рот закрыл, считай, отвоевался».
        Ступак выделялся среди других командиров батальонов своей независимостью и активностью. За это его недолюбливали многие бойцы из числа «старичков». Если первый и третий батальоны поглубже окапывались и старались не дразнить немцев стрельбой, то Юрий Ефремович Ступак считал день потерянным, если его батальон не предпринял каких-то боевых действий.
        Нас разделяла от немецких позиций медленно подсыхающая обширная низина, а расстояние до фрицев составляло метров четыреста пятьдесят. В одном месте, там, где проходил овраг, нейтральная полоса сужалась почти вдвое.
        Уже в первые дни Ступак организовал вылазку, и наши разведчики притащили «языка». Полковая разведка через короткое время решила взять контрольного «языка», но время упустили. Группа нарвалась на мины, была обстреляна из пулеметов и вернулась в половинном составе.
        Капитан по давней привычке отобрал несколько метких стрелков (снайперских винтовок у нас не было), которые выстрелами из укрытий снимали то одного, то другого немца. Не оставил в стороне Юрий Ефремович и взвод ПТР.
        Однажды дал мне задание уничтожить пулеметный дзот. Он был сооружен из толстых бревен, хорошо присыпан слоем земли и обложен кусками дерна. Единственным уязвимым местом была узкая амбразура с металлической заслонкой.
        - Из наших ружей его не уничтожишь, - возразил я. - Поджечь мы его тоже не сможем.
        - А ради какого хрена у меня в батальоне восемь противотанковых ружей? - вскинулся подвыпивший капитан. - Спать да старыми заслугами хвалиться? Выполнять!
        Я посоветовался с Зайцевым. Тот согласился, что ничего с дзотом мы не сделаем. Тем более он предназначен для отражения возможной атаки, и пулемет внутри него молчит. Лишь иногда можно различить наблюдателя сквозь приоткрытую заслонку.
        - Наблюдателя попробуем снять, - сказал Зайцев. - Может, комбат тогда отстанет.
        На следующее утро я подкараулил, когда откроется заслонка. Щель была шириной сантиметров двадцать, но я рассчитывал, что даже если попаду в заслонку, то пробью ее.
        Решил вести огонь из двух ружей: из своего пятизарядного ПТРС и подключить новичка Егора Гнатенко. Я хотел проверить, как он владеет противотанковым ружьем. К сожалению, у нас не было дальномеров, чтобы точнее прицелиться.
        Расстояние рассчитали простым, но, в общем-то, эффективным способом. Каждый определил его самостоятельно, и записали три цифры на листок бумаги. Получилось 450, 460, а Зайцев насчитал аж 480 метров.
        - Вода скрадывает расстояние, - пояснил он, показывая на залитый водой луг.
        Выпустили в амбразуру семь пуль: пять - я и две - Егор Гнатенко. Стреляли мы, в общем, неплохо. Продырявили в трех местах заслонку, одна или две пули влетели в щель. Сполз от сильных ударов толстый кусок дерна, оголив бревна.
        Егор, как договорились, больше не стрелял. Меня же черт дернул выпустить в бревна пять штук бронебойно-зажигательных пуль. По сосновым плахам побежал огонек, а на оба наших расчета обрушился настоящий огонь.
        Мгновенно отреагировал дежурный пулеметчик и очень точно (у него был оптический прицел) всадил очередь в бруствер нашего окопа. Мы опередили град пуль на считаные секунды. Успели сдернуть ружья, переползти в соседний окоп, а затем в укрытие под деревья.
        Пулемет смахнул бруствер и угомонился. Зато ударили сразу два 80-миллиметровых миномета. Развалили наш окоп, разорвали в клочья оставленные там шинели, а затем взрывы веером прошлись по траншее. Один красноармеец погиб, двоих контузило.
        Дзот немцы погасили. Я доложил комбату, что уничтожили наблюдателя. До конца в этом уверен не был, но, судя по тому, что фрицы не пожалели трех десятков мин, в цель мы попали.
        - Наблюдал в бинокль вашу битву, - перебил мой доклад Ступак. - Продырявили заслонку, а убитых наблюдателей я что-то не видел. Ну что же, нанесли врагу ущерб, проделали две дырки в заслонке.
        - Три, - механически поправил я комбата.
        Лицо комбата побагровело. Он открыл и снова закрыл рот.
        - Ты… ты издеваешься надо мной? Тебе было приказано дот уничтожить, а ты дурака валяешь.
        Я промолчал. На Юрия Ефремовича Ступака стремительно накатывала звездная болезнь. Совсем недавно он был лейтенантом. Одним из девяти командиров рот, многие из которых гибнут или уходят по ранению, не провоевав и месяца.
        Теперь Ступак - командир батальона. За короткое время поднялся от лейтенанта до капитана, ходит на совещания к командиру полка. Дивизионное начальство его уже знает. Как же, решительный командир! Бесстрашно переправился со штурмовым взводом под обстрелом через ночную речку, поджег два тяжелых танка.
        В «дивизионке» про это писали, краешком отметив и меня с Назаровым. Но Саня Назаров, который под пулеметным огнем, в упор бросал бутылки с горючей смесью в танк, уже давно мертв. А я всего лишь сержант, хоть и старший. Считай, рядовой боец. Самый маленький винтик в огромной военной машине.
        Должно быть, за эти месяцы нервы у меня сдали крепко. Я с нескрываемой злостью глянул на капитана:
        - Мне что, через болото переплывать и гранатами дот взорвать?
        - Прикажу, и поплывешь, если стрелять как следует не научился.
        В этот момент пришел Зайцев, и Ступак небрежно махнул мне рукой:
        - Иди к своим. Занимайтесь по плану.
        Когда вернулся в отделение, ребята сидели возле котелков и терпеливо ждали меня. Принесли завтрак. Кормили в тот период плохо. В котелках была жидкая перловая каша, заправленная комбижиром, который мы терпеть не могли.
        В нашей траншее сидели Савелий Гречуха с помощником. Мы поздоровались. Старшина кивнул на котелки:
        - Ешьте быстрее. Если надо, добавки налью.
        Белобрысый Паша Скворцов повел носом:
        - Больно она невкусная, твоя каша. И хлеб как глина. Водочки бы граммов по сто, может, аппетит бы и появился.
        Так с Савелием разговаривать никто не рисковал. Мог нарваться на крепкий мат в ответ. Но старшина, не побоявшийся влезть на недобитый немецкий танк с одним наганом, только усмехнулся:
        - Не жрал ты, Скворец, тухлую конину и ржаные колосья вместо хлеба. Ешь, что дают. А к водке тебе еще рано тянуться.
        Пока мы хлебали кашу-суп, старшина курил, прикрыв глаза и грея лицо на солнце.
        - Что, Андрей, с комбатом цапнулись?
        Откуда он это узнал? Ведь Гречухи поблизости не было. Но имелась у нашего старшины особенность - он всегда был в курсе всех дел. Еще он умел довольно точно предсказывать погоду, и за неимением санинструктора обрабатывал раны, лечил всякие болячки.
        - Дали задание дзот уничтожить, - сказал Егор Гнатенко. - А нашими пулями бревна не подожжешь.
        - Конечно, - кивнул Гречуха. - Сырые они. Но влепили вы в амбразуру крепко. Я чую, кого-то из фрицев уделали. Стреляют без конца, разозлили вы их.
        Гостей у нас сегодня хватало. Явился комсорг полка Валентин Трушин. Или, как официально именовалась его должность, помощник комиссара полка по работе с комсомолом. Крепкий, такой же розовощекий, как наш пулеметчик Антон Бондарь, он вызывал у меня двойственное чувство.
        Как и многие окопники, я не любил штабных. Ну, ладно, комиссар полка. Ему и по должности, и по возрасту положено из штаба политработой руководить. А Трушин, молодой политрук, что соответствовало званию старшего лейтенанта, тоже протирает штаны в штабе, выбираясь иногда на передовую.
        Гречуха встал, козырнул. Нам во время еды вставать было не обязательно.
        - Политинформацию проводить будете, товарищ политрук?
        Трушин почуял, что старшина с тяжелым взглядом и медалью «За отвагу» хотя и приветствовал его почтительно, строго по Уставу, готовит какую-то подковырку.
        - Со списком комсомольцев надо разобраться, - озабоченно ответил Трушин, будто это было самое главное дело в полку. - Вот Бондарь и Скворцов на учет еще не встали.
        - Непорядок, серьезное упущение, - согласился Гречуха. - Только зря вы рискуете. На самый передний край явились. У нас тут недавно стрельба была, бойца миной убило. Вызвали бы людей на полянку в лесу, там безопаснее.
        Комсорг по сравнению с нами выглядел настоящим боевым командиром. Портупея с пистолетной кобурой, автомат ППШ на плече, туго набитая полевая сумка, синие галифе, блестящие сапоги. В окопах таким чистеньким не останешься.
        Сегодня, спасаясь от мин, мы хорошо поползали по земле. Гимнастерку и брюки руками не ототрешь, стирать надо. Еще меня злил его сытый вид и автомат, который комсоргу был совсем не нужен. Завтракал небось не жидкой перловкой с вонючим комбижиром! А насчет автоматов - нам, бронебойщикам, они бы очень пригодились.
        Таскать одновременно противотанковое ружье и винтовку несподручно. Да и ситуации возникают такие, что приходится вести бой с вражеской пехотой, экипажами подбитых танков. Винтовками трудновато обороняться, когда нет поддержки.
        Правда, нашему отделению жаловаться не приходилось. Кроме пулемета «дегтярева» и ППШ, который выдали мне, имелись два трофейных автомата.
        - Может, перловки откушаете, товарищ политрук? - продолжал Гречуха. - У меня в термосе еще горячая осталась.
        - Спасибо, я позавтракал, - поспешно отказался Валентин Трушин, видимо чуя носом противный запах комбижира. - А что за стрельба была?
        - На передке всегда стреляют.
        Подтверждая слова старшины, ударил одной и другой очередью немецкий МГ-34. Невдалеке треснули разрывы легких, 50-миллиметровых мин.
        - Это их Андрей Коробов со своими ребятами разозлил, - пояснил Гречуха. - Вон дзот продырявили и наблюдателя завалили.
        - Андрей, тебе в комсомол надо вступать, - строго сказал Трушин. - Все отделение комсомольцы, а ты в стороне.
        Я не стал объяснять, что в школе меня принимать не торопились. Мало того, что семья середняцкая, да еще в колхоз вступать отказались. А на лесоучастке мужики были в возрасте, и такая выматывающая работа, что не до собраний.
        - Не достоин, - коротко отозвался я. - Сегодня боевое задание не выполнил. Дзот не сумел уничтожить.
        - Это, конечно, плохо, товарищ Коробов, - так же строго проговорил комсорг, который немецкие дзоты или доты вблизи отродясь не видел. - Но командир ты смелый, инициативный. Пиши заявление. Одну рекомендацию я тебе дам, а другую - кто-то из комсомольцев.
        - Ладно, в другой раз.
        - Пиши, пиши, - засмеялся Савелий. - Вступишь в комсомол, заработаешь еще одну медаль и заменишь товарища Трушина. Не век же ему в комсоргах сидеть. Пора и повоевать.
        Наверное, Трушин был неплохим парнем. Потому что покраснел. Не по себе стало. Он хорошо знал, как относятся бойцы и командиры к политработникам. Но комфортная штабная жизнь уже изменила его. Ушли прочь мечты совершить подвиг, поднять роту (а может, батальон) в атаку и, получив легкое ранение, принять из рук полковника орден Красного Знамени.
        - Смело действовал, товарищ Трушин!
        - Служу трудовому народу!
        Насмотрелся Валя Трушин на мертвые тела тех, кто шел в атаку. Знал, сколько отпущено жизни на переднем крае бойцу, взводному, командиру роты.
        И раны люди чаще всего получали не легкие, а такие, что невольно вызывали у комсорга дрожь. Бывая в политотделе дивизии и проходя мимо санбата, видел красноармейцев с дергающимися обрубками ног или рук, с наглухо забинтованными лицами, а гимнастерки были сплошь пропитаны кровью.
        Пули и осколки разбивали кости, ребра, мошонки. А ранения в живот? Когда две-три пули пронизывали внутренности, почти не оставляя шансов выжить. Глаза этих обреченных людей смотрели с отрешенной безнадежностью. Словно уже с того света.
        Однажды комсорг видел, как хоронили погибших. В обтесанную лопатами воронку складывали и сбрасывали, как мешки, тела в грязно-желтом белье. Разутых, скорченных после смерти на поле боя.
        - Вы бы поаккуратнее, - сделал замечание комсорг старшему из похоронщиков, непонятно в каком звании. - Люди все же.
        Он тогда недавно вступил в должность помощника комиссара, чувствовал гордость после напутственных слов командира полка:
        - Ты теперь главный комсомолец. Воспитывай молодежь, как учат партия и товарищ Сталин.
        Похоронщики были одеты в испятнанные бурыми пятнами бушлаты, ватные штаны и подбитые кожей добротные валенки, покрытые слоем такого же бурого льда. Старший из них немного подумал, что ответить сопляку в новеньком полушубке, с планшетом и кобурой на поясе.
        - Стараемся, - хрипло отозвался начальник команды. - А вы проходите, товарищ политрук, чего остановились? Нам зевак хватает. Работа и без того нервная, а тут еще ходют, глазеют.
        Похоронщик был крепко выпивши, а из ямы, несмотря на мороз, несло запахом гнили. Трушин поспешно ушел. Понял, что нарвется на всякие неприятные слова. Утешая собственное самолюбие, рассуждал, что работа у этих грубых, неопрятных людей действительно тяжелая и грязная. Пожалуй, похуже, чем на передовой.
        Спустя какое-то время он, непонятно зачем, заговорил с одним из командиров рот о том, как тяжело приходится похоронщикам, которые изо дня в день имеют дело с погибшими товарищами. Тот поднял его на смех.
        - Вон кому тяжко, - тыкал ротный в сторону своих бойцов. - Вчера в атаке половина людей на поле осталась. Завтра снова атаковать. Каково сидеть и собственную смерть караулить? А похоронщики еще те пройдохи. Мертвяков чистят, барахло на жратву и спирт меняют.
        Политрук заспорил о тяжелой моральной стороне их труда. Командир роты перестал смеяться и зло оборвал молодого комсорга:
        - Ты думаешь, тыловые крысы знают такие слова, как «мораль» или «совесть»? Попал ко мне один из проворовавшихся похоронщиков. Винтовку с примкнутым штыком ему сунули, а она вся ржавая, в снегу долго пролежала, затвор не двигается. «Как же я с ней воевать буду»? Я ему отвечаю: «Ты сначала добеги живым до фрицев, а там добудешь исправное оружие». Веришь, слюни распустил, и живот от страха схватило.
        - И что с ним дальше было? - не удержался от вопроса комсорг.
        - А что с такими бывает? В снег закопался, только задница наружу. Рассчитывал, что без него обойдутся. Ну и получил пулю. Не знаю, от своих или немцев. Я не разбирался.
        Трушин тогда лишь вздохнул. Слышал о подобных случаях, когда стреляли своих. В штабе на такие вещи внимания не обращали, замалчивали. Пули в спину получали далеко не лучшие из бойцов или командиров. Как ни разбирайся, никто ничего не скажет. На передовой свои законы. Штабникам никто их растолковывать не будет.
        Я написал на половинке тетрадного листа заявление с просьбой принять меня в ряды Ленинского комсомола. Политрук внимательно прочитал его, затем вернул листок:
        - Допиши: «Если погибну, прошу считать меня комсомольцем».
        - Дописывайте сами. Я умирать не собираюсь. Достаточно, что брат погиб и отец без вести пропал.
        Трушин не стал со мной спорить, свернул листок. Когда прощались, он отозвал меня в сторону и шепнул:
        - Тебе медсестра Руднева из нашей санчасти привет передавала. Симпатичная девушка. Я бы не терялся.
        - Какая Руднева? - не понял я.
        - Сима Руднева. Была направлена в полковую санчасть из санбата.
        Я едва не подпрыгнул и в порыве чувств обнял комсорга. Хоть одна хорошая новость за последнее время!
        В тот же вечер, отпросившись у Зайцева, собрался в санчасть. Некстати появился Ступак, который имел привычку постоянно обходить позиции.
        - Чего тебе там надо? - услышав обрывок разговора, недовольно спросил он. - Заболеть решил?
        - Никак нет, товарищ комбат, - улыбаясь во весь рот, доложил я. - Хочу проведать знакомую девушку.
        Ступаку нравилось, когда к нему обращались не по званию, а по должности. Капитанов в полку много, а комбатов всего три.
        - Раз хочешь, то шагай, - с усмешкой проводил меня комбат. - Часов в одиннадцать чтобы на месте был. Управишься за это время?
        - Так точно, - козырнул я.
        Слишком торопился. Даже не успел обидеться на двусмысленные оскорбительные для Симы намеки комбата. Ступак опять был выпивши, что с него возьмешь! Хорошо хоть про дзот больше не напоминал.
        Увидев Симу, я заулыбался в полный рот, как в разговоре с комбатом. Выглядела она по-другому. Вместо белого халата на ней была туго затянутая воинская юбка, сапожки и гимнастерка с сержантскими петлицами. Я сделал движение, чтобы обнять ее (ведь она сама хотела этой встречи), но девушка отстранилась:
        - Не надо. Лишнее это, на людях обниматься.
        - Ну, пойдем тогда прогуляемся.
        На нас с любопытством смотрели санитары и легкораненые, проходившие лечение в полковой санчасти.
        - Устала я, - без всякого выражения проговорила Сима. - Ночное дежурство и после целый день на ногах.
        Может, как солдат я уже был далеко не новичком, но с девушками обращаться не умел. Не слишком задумываясь, ляпнул:
        - А чего ж тогда приглашала?
        Санитарки и бойцы при этих словах насторожились, вытянули шеи, ожидая продолжения. Сима покраснела:
        - Я вызывала к нашему хирургу. У вас было сотрясение мозга, необходимо пройти обследование. Вдруг какие осложнения? Но вы поздно явились. Подойдите завтра с утра.
        - Я завтра не смогу. Кроме того, я хотел узнать…
        Сима уже поворачивалась, чтобы уйти, но один из раненых, мужик в возрасте, раздувая самокрутку, добродушно заметил:
        - Чего до завтра ждать? Пойдите, поговорите. Парень хороший, за два километра сюда торопился.
        Здоровенный конопатый санитар, хорошо откормившийся при санчасти, хихикнул. Сима покраснела еще больше:
        - Пойдемте, Коробов. Что вы хотели узнать?
        Мы молча отошли от любопытных глаз, и Сима неожиданно обрушилась на меня:
        - Зачем ты цирк устроил у всех на виду? Приглашала я его! Очень было нужно. Теперь сплетни пойдут.
        - Перестань, Сима. Я очень хотел тебя увидеть. Как узнал, сразу прибежал.
        - Мог и сам без приглашения зайти. Или дел много? Зиночку свою никак не забудешь?
        Юность легкомысленна, как мотылек. О Зине, с ее дурацким «би-би» и необходимостью таскать на свидания ворованные продукты, я уже забыл. Иногда всплывало в памяти обнаженное женское тело рядом со мной, но я старался об этом не думать.
        Сима мне нравилась. Небольшого роста, светловолосая, она смотрела в санбате на меня, словно чего-то ожидала. Я тоже ее вспоминал, временами жалел, что у нас ничего не получилось. Потом начались бои, гибли товарищи, и сам я оказывался на краю смерти.
        Жестокость и кровь войны отупляют человека. Постоянное ожидание, что старуха с косой не сегодня завтра догонит тебя, наполняло голову какой-то безнадежной пустотой. Лишь ночью, в минуты затишья, в землянке или дежуря в траншее, приходили воспоминания о матери, всех других близких мне людях. Изредка вспоминал Симу, стройную, улыбавшуюся мне санитарку. Считал, что все уже в прошлом и судьба никогда не сведет нас вместе.
        Но у судьбы свои законы. Мы снова встретились, и я хотел сказать девушке что-то приятное, пусть даже соврать:
        - Я про тебя все время думал.
        - Даже когда ночью через речку по тросу перебирался? - насмешливо спросила Сима.
        - Нет, тогда не думал. Ждал, когда мина сверху свалится. И вода со льдом, как кипяток, обжигала.
        - Жора Крупин живой? - уже спокойнее спросила она.
        - Живой. В шестой роте служит, вместе со мной.
        - Не хотел он выписываться. Боялся.
        - Я тоже не герой. Брата убили, не мог больше отлеживаться.
        - Слышала про тебя. Твое отделение два танка подбило. Правда, наградами что-то обошли.
        - Я ведь не капитан и даже не лейтенант. Носил бы «кубари» или «шпалы», может, и ты бы меня по-другому встретила.
        Моя язвительность чуть не прервала наше едва начавшееся свидание. Сима уловила намек на какие-то свои прежние отношения с одним из офицеров. Едва не убежала, но я успел перехватить ее руку.
        - Прости, Сима, - опомнился я.
        - Дурак ты, Андрей. Вернее, мальчишка и взрослеть не хочешь.
        Какое-то время шагали молча. Пауза затягивалась. Не зная, о чем говорить с девушкой, рассказал, как переправлялись по тросу через ледяную речку Рачейку, а вокруг взрывались мины и хлестали, как кнутом, пулеметные очереди.
        Нет, я не хвалился. И Сима это поняла. Мы уже держались за руки, и она с сочувствием сказала:
        - Какое время нам досталось! У тебя брата убили, друзья гибнут. А у нас недавно санитарке ногу миной оторвало. Так плакала, пистолет просила, застрелиться хотела. Знает, что за жизнь у нее без ноги будет. Никому не нужна.
        - Ты теперь медсестра? - перевел я разговор на другую тему.
        - Да. Я ведь до войны медучилище в Саратове не успела закончить. Когда папу убили, со второго курса ушла и на фронт попросилась. Обманула военкома, иначе он бы доучиваться заставил, мне всего полгода до выпуска оставалось. Вот, опыта немного набралась, сдала экзамен в сануправлении, направили в санчасть.
        Я промолчал, а Сима сказала, глядя на меня:
        - В ваш 328-й полк попросилась.
        По сути, это было признание, что она хотела быть рядом со мной, но как реагировать, я не знал. Снова возникла пауза, затем оба засмеялись, и я обнял девушку за плечи.
        Мы целовались, сидя на траве. Я пытался расстегивать пуговицы на ее гимнастерке. Когда почувствовал под ладонью упругую грудь, уже не мог сдержаться. Сима тоже тяжело дышала и вздрагивала. Потом вдруг отстранилась:
        - Андрюша, я ведь именно в твой полк попасть хотела.
        - Я понял…
        - Что ты понял? До тебя все доходит с опозданием.
        Она застегнула гимнастерку и поцеловала меня в губы.
        - Хватит на сегодня, я же не за этим тебя звала. Думаешь, просто было решиться? Ты же сам не догадался меня найти.
        - Не догадался. Но сейчас нашел, и мы будем вместе.
        Огромная долгая война лишь набирала в ту весну свои обороты, но мы не думали о ней. Впервые за много месяцев мне было хорошо.
        Глава 7
        В ожидании
        Первое мая 1942 года мы безвылазно провели в окопах. Ждали, что немцы устроят нам какую-нибудь гадость. Но с вражеской стороны нас поздравили через радиоустановку с Днем солидарности трудящихся. Знакомый голос без акцента сообщил, что в немецких траншеях находятся такие же трудящиеся, которые временно оставили свои рабочие места, чтобы изгнать большевиков и освободить народы Советского Союза.
        Это была явная провокация. Немецкое командование прекрасно знало, что последует за этим выступлением. Ударили трехдюймовые пушки, затем гаубицы. Радиоустановка заткнулась, а на нас посыпались ответные снаряды и мины. Часа два, то затихая, то усиливаясь, шла артиллерийская стрельба.
        Бойцы в окопах и траншеях сидели злые. Мы все же надеялись, если праздник международный, может, обойдется без гадостей. Нам обещали хороший обед, вручение наград отличившимся бойцам. Приехала делегация из Средней Азии с подарками, чтобы поздравить нас. Говорят, привезли несколько вагонов фруктов, коньяку, вина, всяких сладостей.
        Вместо этого гибли люди. Над позицией пятой роты взорвался бризантный снаряд. От града металлических осколков, летящих сверху, погибли сразу три человека, в том числе командир взвода.
        Обстрел унес жизни еще нескольких человек. Разбило «максим», один из немногих в батальоне. По штату полагалось по три-четыре станковых пулемета на каждую роту плюс небольшой резерв в распоряжении комбата. «Максимы», с их надежностью и точностью стрельбы, хорошо помогали в обороне и наступлении.
        Однако громоздкие и тяжелые (64 килограмма весом) «максимы» быстро уничтожались минометами и полевой артиллерией. Чего там артиллерия! Крупнокалиберный «машингевер» калибра 13 или 15 миллиметров одной точной очередью мог издырявить кожух, пробить щит и уничтожить расчет «максима».
        Из своего КП выскочил комбат Ступак, конечно, хорошо выпивший в честь праздника. Не обращая внимания на пули и осколки (впрочем, огонь немного ослаб), он накинулся на ротных командиров:
        - Вы чего отсиживаетесь? Товарищ Сталин призывает уничтожать фашистов, как бешеных собак. Вас бьют, а вы прижухли!
        Кто-то неуверенно возразил, что ведет огонь артиллерия, но это вызвало еще больше ругани:
        - Если пушки постреляли, то вам спокойно спать можно? Чего они там видят с двух километров!
        Под руку, как всегда, попались бронебойщики.
        - Коробов, ты помощник командира взвода, медалью награжден. Глаза открой пошире, не видишь эту чешскую сучку?
        Он употребил куда более матерное выражение, созвучное с названием 15-миллиметрового пулемета «Беза» чешского производства. Эта штуковина на небольшом лафете с резиновыми колесами больше напоминала автоматическую пушку, да и по мощности была близка к ней. Она кочевала по переднему краю и наносила нам неожиданные болезненные удары из укрытий. Ее тяжелые пули, покрупнее, чем у бронебойных ружей, пробивали насквозь толстый бруствер, бревенчатый дзот, могли с ходу смахнуть неосторожный «максим».
        Перед праздником расчет этой пушки-пулемета подловил группу бойцов из пополнения, которые неосторожно шагали к переднему краю во главе с таким же неопытным «шестимесячным» младшим лейтенантом. Они считали, что территория позади траншей наша, русская, и здесь можно ходить смело.
        Чёртова «Беза» выпустила по ним весь магазин: сорок патронов и мгновенно сменила позицию. Я видел последствия этого обстрела - на ярко-зеленой весенней траве лежали пятеро погибших, в том числе младший лейтенант.
        Пулемет пробивал тела навылет. Разрывные пули оставляли на выходе дыры в шинелях размером с ладонь, сквозь которые были видны глубокие раны, перемолотые кости. Санитары перевязывали тяжелораненых. Еще у двоих-троих шансов выжить не оставалось. Люди истекали кровью, которую трудно было остановить, кому-то разорвало кишечник, легкие…
        «Безу» мне помог отыскать «дед» Черников. У него во взводе было хорошо налажено наблюдение. Он показал на молодые сосны, которые росли слишком густо. Тяжелый пулемет, изготовленный братьями-славянами в Чехословакии, стоял за передовыми траншеями и пока молчал.
        На этот раз я взял в помощь расчет Родиона Шмырёва и пулеметчика Антона Бондаря. С час присматривались, разглядели блеснувший ствол, каску одного из немцев.
        Проще было ударить из легкой «трехдюймовки», но артиллеристы комбатам не подчинялись. Да и командир полка Рекунков вряд ли бы дал разрешение после утреннего артобстрела снова открывать артиллерийский огонь.
        - Уничтожишь? - подходя ко мне, спросил Ступак.
        - Скорее напугаю, - ответил я.
        - Придется другого командира отделения искать, - буркнул капитан и зашагал к себе.
        Расстояние до цели составляло пятьсот метров или чуть больше. Надежды на «дегтярева» было мало. В лучшем случае он смахнет маскировочные ветки. Договорился с Филиппом Авдеевичем Черниковым, что он поможет огнем своего трофейного МГ-34.
        Это была довольно авантюрная затея. Здесь, как и в случае с дзотом, мог успешно сработать миномет или легкая пушка. За неимением этого оружия Ступак снова отыгрывался на бронебойщиках.
        Как я и ожидал, получилось кувырком.
        Первым открыл огонь Антон Бондарь и сбил маскировку. Я отчетливо увидел торчавший из окопа ствол тяжелого пулемета, часть кожуха и ленточный магазин. Тщательно целясь, выпустил обойму, раза три выстрелил Родион Шмырёв.
        От попаданий сорвало магазин, брызнули искры из лафета. Расчет сразу подхватил пушку-пулемет и стал перекатывать ее на запасную позицию. В этот момент ударил трофейный МГ-34. Его огонь оказался самым эффективным. Свалились один и другой солдат из расчета, остальные залегли.
        Я выпустил еще пять пуль, стрелял и Родион Шмырёв. Думаю, мы вывели «Безу» из строя. Я видел, как брызгали искры от наших попаданий, но разбить тяжелый пулемет мы, конечно, не смогли.
        Зато на нас обрушились сразу два-три миномета. Взрыв согнул ствол ПТР, торчавший из окопа Шмырёва. Родиона и его второго номера контузило.
        Хуже пришлось расчету трофейного МГ-34. Мина разбила его прямым попаданием. Погиб опытный сержант-пулеметчик. Его помощника тяжело ранило осколками.
        Вскоре все затихло. Торопливо унесли в санчасть потерявшего сознание раненого. Родиона Шмырёва и его помощника я отправил в сопровождении Паши Скворцова. Ребята почти оглохли, у Родьки текла кровь из уха. Оба шли шатаясь, их поддерживал Паша.
        Когда все затихло, снова появился Ступак. Глянул на обломки пулемета, согнутое дугой противотанковое ружье. Двое ребят выбрасывали из окопа пропитанный кровью пласт земли, клочья одежды, сплющенные гильзы.
        - Повоевали, Юрий Ефремович, - моргая, грустно сказал старик Черников. - Моего сержанта, как сито, издырявило, вон лежит под шинелью. Лучший пулеметчик в роте был. А троих в санчасть отправили.
        Прозвучало с явным укором. Комбат ответил, словно оправдываясь:
        - Война ведь, Филипп Авдеевич.
        - Сегодня можно было и без стрельбы обойтись.
        Ступак ничего не ответил, глянул на меня:
        - Уничтожили сучку?
        - Нанесли повреждения. Погибший сержант двоих фрицев из расчета уложил.
        Капитан не спросил, насколько тяжело ранены и контужены трое других бойцов. Просто повернулся и пошел в свой блиндаж.
        Позже я узнал от телефонистки Лены, что командир полка Рекунков выговаривал по телефону комбату:
        - Ты чего в такой день шум затеял? Забыл, что делегация к нам приезжает?
        - Чешскую пушку-пулемет накрыли. Достала гадина. Ну, и двух фрицев заодно прихлопнули, чтобы рот на наш праздник не разевали.
        - Больше не шуми. Через пару часов приедем с представителями из Ташкента. Обеспечь их безопасность, иначе с нас головы снимут.
        Настроение комбат мне безнадежно испортил. Я сходил к Черникову, немножко поболтали, выпили граммов по сто. Разгорячившись, обругал Ступака:
        - Решил дуэль затеять. Хотя бы в праздник мог без фокусов обойтись!
        Филипп Авдеевич рассудительно заметил:
        - Если фрицев не уничтожать, войну никогда не закончим. Может, и правильно дал германцам понять, что тоже умеем бить. Хуже, когда в лобовую атаку гонят. А эта пушка давно напрашивалась. Сколько наших ребят угробила!
        Мне не очень понравилось, что самый авторитетный сержант в роте защищает неуемного комбата. Но спорить не стал. Как и другие, я уважал Филиппа Авдеевича.
        Та часть узбекской делегации, которая приехала в наш полк, состояла из трех человек. Два дородных начальника, в полковничьих шинелях, но без знаков различия, и старик-аксакал в национальной одежде. Их сопровождал на передний край комиссар полка и его помощник Трушин.
        Комиссар боялся, что высокие представители угодят под мины, и все время их торопил. Узбекские начальники в шинелях кивали в знак согласия. В траншеях они чувствовали себя неуютно. Но старик с редкой седой бородой не спеша обходил траншеи, жал руки бойцам, благословлял их.
        По-русски он говорил с сильным акцентом. Чувствовалось, что старик - уважаемый в республике человек, и трое толстяков (включая комиссара) послушно шагали следом.
        Остановившись возле нас, старик с любопытством оглядел длинные противотанковые ружья.
        - Это против вражеских танков, - определил он. - Какие смелые аскеры! Из ружей стреляют по танкам. Тяжело приходится?
        Вопрос был обращен ко мне, но ответил комиссар полка:
        - Трудно было в сорок первом. Сейчас мы дали фашистам прикурить под Москвой. Будем и дальше их гнать.
        Однако от проницательного взгляда старика-аксакала не укрылась наша потертая военная форма, стоптанные ботинки с обмотками, множество воронок вокруг.
        - На страну напал опасный враг, и победят его люди, сильные духом, - медленно подбирая слова, говорил старик. - И я вижу здесь таких людей, которые раздавят завоевателей, как ядовитую змею, которая вползла в мирный дом.
        Немцы не дремали и открыли огонь из минометов. Делегация по настоянию комиссара спешно удалилась. Затем отобрали по заранее составленным спискам с полсотни представителей от батальонов и отдельных рот. На поляне для политзанятий состоялся митинг.
        Узбекские чиновники в полковничьих шинелях впечатления на меня не произвели. Один из них прочитал по бумажке короткую речь с набором стандартных фраз. Более эмоционально выступил старик-аксакал. Он обращался к нам так: «Дети мои…», и в этих словах не было рисовки.
        Говорил о наших семьях и детях, о тяжелой борьбе, которую мы ведем с завоевателями, и призывал сражаться, не щадя своих жизней.
        Небольшой конфуз произошел, когда он обратился к небольшой группе узбекских красноармейцев. В полку их было не больше десятка, в том числе два бойца из шестой роты. Обычно замкнутые, державшиеся друг за друга и плохо говорящие по-русски (некоторые притворялись), они оживились, бойко отвечая высоким землякам на своем языке. Им выдали новую форму, сапоги. Выглядели они браво.
        Но старик вдруг задал прямой вопрос Ступаку, как они воюют. Воевали, не в обиду сказано, узбеки и другие бойцы из Средней Азии, плоховато. Их старались не использовать на ответственных участках. Наш комбат ответил после короткой паузы:
        - Нормально воюют.
        Старик настойчиво повторил вопрос:
        - Смело сражаются наши земляки?
        Юрий Ефремович Ступак не любил лжи и мог ляпнуть что-то не к месту. Тем более был слегка на взводе. Его опередил комиссар полка:
        - Храбрые ребята. Такие в бою не подведут.
        Аксакал больше вопросов о смелости земляков не задавал. Узбекская делегация приехала не с пустыми руками. Привезли несколько вагонов риса, засахаренные фрукты, вино, коньяк. Наша шестая рота вместе с отделением бронебойщиков получила две большие коробки мякоти прессованных сушеных дынь, очень сладких и пахучих.
        Коньяка, видимо, на всех не хватило. Нам выдали по семисотграммовой бутылке красного сладкого вина на четверых и куску ноздреватого соленого сыра. В общем, праздничный обед у нас состоялся второго мая.
        Вечером я пошел к Ступаку, чтобы отпроситься к Симе. Он отпустил меня без разговоров и даже подарил красивую бутылку вина.
        - К девушкам с пустыми руками не ходят.
        Своеобразный был человек. Вчера кричал, настроение испортил, а сегодня провожал на свидание, как отец родной.
        - Спасибо, товарищ капитан.
        - Кушайте на здоровье, - со смехом ответила телефонистка Лена.
        С Симой мне было хорошо. Вначале посидели в компании медсестер, врачей и некоторых офицеров полка, затем улизнули в землянку. Помню, как у меня тряслись руки, когда после жадных поцелуев я расстегивал пуговицы на ее гимнастерке.
        - Я сама, - прошептала Сима.
        Я и свои пуговицы кое-как расстегнул, до того был возбужден. Все получилось совсем по-другому, чем когда-то с Зиной. Слово «любовь» слишком затерто, чтобы его повторять в очередной раз. Но мы не могли оторваться друг от друга и опомнились, когда в дверь постучала ее подруга, жившая в этой же землянке. Оказывается, шел уже первый час ночи. Я поцеловал Симу, поспешно оделся и побежал в роту.
        Комбат спал, а ротный Анатолий Евсеев ничего не сказал в упрек. Лишь вздохнул:
        - С девушкой был?
        - Да. Совсем о времени забыли. Извини, Анатолий.
        - Ладно, чего там.
        Наверное, ему хотелось услышать подробности, как там все было. Но что я мог рассказывать после слов Симы: «Я тебя люблю. Ради бога, береги себя». Младший лейтенант Евсеев был деликатным человеком, лишних вопросов не задавал и отправил меня спать.
        В воздухе пахло если не грозой, то большими событиями. Числа четвертого мая я наткнулся в лесу, недалеко от санчасти, на патруль. Двое красноармейцев и лейтенант остановили меня, проверили документы.
        - Чего по лесу шатаешься? - отрывисто спросил лейтенант.
        Я оглядел патрульных. Они были не из нашего полка, и даже не из нашей дивизии. Это можно было угадать по ряду признаков. Форма у них была более добротная, красноармейцы держали наготове автоматы. А по виду лейтенанта я почему-то сразу понял, что он не воевал, а прибыл с каким-то новым подразделением.
        - Смотрите, не пальните с перепугу, - насмешливо ответил я. - Здесь немцев нет. Показать, в какой они стороне? Вон там, в двух километрах отсюда.
        - Наверное, по гауптвахте соскучился, - пригрозил лейтенант, парень моего возраста. - Могу упрятать суток на пять с крысами пообщаться.
        - А моим взводом бронебойщиков ты командовать будешь? Валяй! Только немецкие танки с нашими не перепутай.
        Я был не командиром взвода, а помощником. Но многие вопросы решал самостоятельно. Взводный, пришедший с недавним пополнением, явно не имел боевого опыта. Поэтому я немного повысил себя в должности.
        Лейтенант долго разглядывал мои документы. Возможно, его воинская часть прибыла сменить нас или готовилась какая-то операция. Ему хотелось поговорить со мной, узнать, как обстоят дела на переднем крае, но мешало самолюбие.
        - Угостите табачком, если задержали.
        Оба патрульных полезли в карманы за кисетами. Я свернул самокрутку, а один из них, сержант, спросил:
        - Крепко немец напирает?
        - Это мы напираем. Бьем их и в хвост и в гриву. Газет разве не читаете?
        - Я тебя серьезно спрашиваю.
        По говору я понял, что ребята прибыли откуда-то с Урала, а может, из Сибири.
        - Что ты хотел услышать? Вон «рама» в небе крутится. Это немецкий самолет-разведчик «Фокке-Вульф-189». До него километров пять. Крестов не разглядишь, зато он нас хорошо видит. Броня, пять пулеметов, пара штук бомб по сто килограммов. В конце дежурства имеет привычку снизиться. Сбросит «сотки» на приглянувшуюся цель да еще пулеметами причешет. Так что осторожнее с ним.
        - А наша авиация?
        - Спроси у наркома. Мы ее редко видим.
        - С немецкими танками приходилось сталкиваться? - снизошел до вопроса перетянутый портупеей лейтенант.
        Расплачиваясь с ним за высокомерие и обещание упрятать меня ни за что на гауптвахту, я ответил с долей язвительности:
        - Если с этой железякой столкнуться, от человека лепешка остается. А подбивать подбивали. И легкие Т-2, чешские Т-38 и даже тяжелые танки Т-4.
        Я перечислял названия танков, как бывалый бронебойщик.
        - Т-4 - машина среднего класса, - показал свою осведомленность лейтенант. - У фрицев нет тяжелых танков.
        - Вам с горы виднее. Если для вас двадцать три тонны, броня-полусотка и пушка 75-миллиметровая пустяк, то фрицев вы шапками закидаете. Разрешите идти, товарищ лейтенант? Мне в санчасть на полчаса надо, контужен был недавно.
        Лейтенант вернул документы, а меня придержал за руку сержант:
        - Постой, успеешь в свою санчасть. Пробивают ваши ружья их броню?
        - Лобовую - нет. Целимся в гусеницы, смотровые щели. Хорошо, если фрицы борт подставят. Там броня тоньше. Километрах в полутора отсюда два сгоревших Т-4 стоят. Это мы их уделали. Сначала пулями продырявили в нескольких местах, затем гранатами и бутылками с горючей смесью добили. Пришлось близко подпускать, иначе не возьмешь. Четверо наших погибли, ну и раненые, само собой.
        - Медаль за них получил?
        - Нет. Сейчас мало кого награждают.
        - У нас в полку тоже рота ПТР имеется. Но все как-то больше на артиллерию надеются. Про новые пушки ЗИС-3 не слыхал? За километр немецкие танки берут.
        - Наумов, болтай меньше, - осадил своего подчиненного лейтенант.
        - В общем, ребята, лучше на себя надейтесь. Пушки - это хорошо. Но их минометным огнем так накрывают, что через полчаса, глядишь, стрелять некому. Окопы поглубже, голову не терять, и не забывайте про бутылки с КС, то бишь с горючей смесью. Очень эффективная штука. Не зря фрицы их «коктейлем Молотова» прозвали.
        - А противотанковые гранаты?
        - «Ворошиловские килограммы»? Тяжелые они, далеко не бросишь.
        Поговорили. Недовольный лейтенант буркнул на прощанье:
        - Бери правее и меньше шатайся. А то на другой патруль нарвешься. Те с тобой церемониться не будут.
        Возможно, он переживал, что мало награждают, и я успокоил его:
        - С такой бдительностью вы орден получите. Если доживете…
        Зря я последние слова сказал. От злости, дурацкого самолюбия. Но и лейтенант хорош. Нос дерет, как генерал.
        Часа два мы провели с Симой. Землянка была занята, отправились прогуляться в лес. Зашли на десяток минут в санчасть, проведали Родьку Шмырёва и его помощника. Я передал им ломоть сушеной дыни и пачку махорки. Ребята чувствовали себя неплохо. Родион готов был хоть сегодня вернуться во взвод. Его напарник никуда не торопился и жаловался на боль в голове.
        - За подарки спасибо, - улыбался Родька. - Но узбеки нас не обидели. Каждый пакет с подарками получил. Красное вино два раза давали, говорят, для крови полезное. Рисовую кашу молочную. Рис белый-белый, я две порции умял.
        В лесу было много людей. Наткнулись еще на один патруль возле замаскированных гаубиц. Судя по количеству, развернули целый полк. Мы с трудом нашли укромное место, где нам никто не мешал.
        Когда я провожал Симу до санчасти, она с заметной тревогой сказала:
        - Наступление готовится. Нам приказали оставить у себя только тех раненых, которые в ближайшие дни выписываются. Остальных отправляем в санбат или госпиталь.
        - А мои бронебойщики?
        - Тоже выпишем через пару дней. Родион молодец, не ноет. А тот, второй, косить пытается. Просил в санбат или госпиталь лечиться отправить. Наш хирург его осмотрел: «Не дури, парень. Ты в порядке. Или медвежья болезнь перед наступлением?» Тот носом шмыгает, размяк, как кисель.
        - Хорошо, что наступление, - бодро сказал я. - Лучше, чем убегать.
        Сима глянула на меня, как на больного, покачала головой:
        - Чему ты радуешься? Не видел наши наступления? Соберут толпу, и вперед. Не знаю, сколько в атаках гибнут, но раненых сотнями везут. Мы их обрабатываем, в санбат или госпиталь отправляем, а многие здесь же и умирают. Береги себя, ради бога!
        - Мне и мать так в письмах пишет.
        - Ты мне такой же близкий. Не могу представить, что с тобой плохое может случиться. Если получишь даже мелкую рану, иди сразу к нам. Имеешь право. Не играй в героя.
        - Ладно, - согласился я. - Сразу прибегу.
        - Не дури, я серьезно говорю.
        Уже никто не сомневался, что предстоит наступление. Судя по всему, крупное. На переднем крае дежурили артиллерийские наблюдатели, без конца появлялись представители разных частей, в том числе танковых. Дважды проскальзывали ночами в немецкий тыл разведгруппы.
        Примерно 8 мая нас неожиданно сняли с позиций и отвели километров на пять в тыл. Кто-то радовался: глядишь, отдохнем немного. Но отдохнуть и отоспаться дали всего сутки. Затем началась суета. Срочно пополняли роты до полного состава. Нас частично переодели. Сменили протертые шаровары, совсем уж ветхие гимнастерки, дырявые ботинки. Выдали плащ-палатки.
        Отчитали тех, кто не имел касок или противогазов, выдали новые. В эти дни я впервые услышал слово «ленд-лиз». Часть бойцов получили американские шипованные ботинки, полученные по ленд-лизу. В полку появились американские автоматы «Томпсон».
        Автоматов в полку, да и во всей армии в тот период не хватало. Пять-семь на роту, даже разведчики большей частью были вооружены винтовками.
        «Томпсонами» вооружили часть полковых разведчиков, саперов, выдали по несколько штук в стрелковые роты. С десяток «томпсонов» досталось нашей роте ПТР.
        Они были тяжелее отечественных автоматов, имели необычно крупный калибр: 11,43 миллиметра. Привлекала их добротная отделка, пластмассовые рукоятки. К каждому автомату прилагались четыре коротких магазина по двадцать патронов и один круглый диск на пятьдесят зарядов. Я спросил мнение Зайцева насчет «томпсонов». Он сказал, что хорошее, надежное оружие. Но мне брать отсоветовал:
        - С патронами проблемы начнутся. Где они эти склады с заграничными боеприпасами? Да и опасаюсь, механизмы пылью забьет. В Америке шоссе да асфальт, а у нас на проселках пыль столбом.
        Я спросил его о будущем наступлении. Тимофей Макарович лишь вздохнул. Мы сидели втроем: ротный, старшина Гречуха и я. Поэтому Зайцев говорил откровенно:
        - Удар, судя по всему, планируется мощный, с применением танковых частей. Только рановато затеяли. От Московского наступления еще не отошли, поступило много неподготовленных бойцов. Авиации нашей почти не видно, разве что на аэродромах замаскирована. Ладно, ребята, чего попусту болтать. Наше дело - выполнять приказы.
        Так же скептически относился к будущему наступлению самый старый и опытный боец шестой роты Филипп Авдеевич Черников.
        - С начала декабря по апрель только и делали, что наступали. Вначале германцев крепко били, затем выдохлись, дергались, топтались да людей тыщами теряли. Германцы укрепились, технику подтянули, авиация в небе только ихняя. А мы не успели в себя прийти, снова «Ур-ря! Вперед!», бей фашиста.
        Между тем, шла активная подготовка. Полк усилили пулеметами «максим», которых после боев оставалось всего ничего. Почти полностью были выбиты короткоствольные полковые «трехдюймовки». Прямо с завода пришли новенькие, зеленые, как ящерицы, пушки, а батарею увеличили с четырех до шести орудий.
        На каждую «полковушку» полагалось четыре лошади, на «сорокапятки» - по две. Появилось довольно большое количество повозок с брезентовым верхом, на рессорах. Усилили минометные роты. Наш батальон получил два 82-миллиметровых миномета, чему больше всего обрадовался капитан Ступак.
        Ходил вокруг минометчиков, дружески хлопал сержанта, старшего в этом неполном взводе или отделении:
        - Теперь есть чем ударить.
        Комбата приятно удивила скорострельность минометов - до двадцати пяти выстрелов в минуту.
        - Теперь фрицы не слишком разгуляются. В случае чего, сами их минами закидаем. С землей смешаем!
        Сержант, тоже усатый, как наш комбат, осторожно возразил:
        - У нас всего одна повозка и девять человек, считая ездовых. Получили сто штук мин. Сильно не разбежишься.
        - Я еще затребую, - обещал Ступак. - Такое оружие без боеприпасов нельзя оставлять.
        Я смотрел на комбата со смешанным чувством горечи и злости. Вспоминал, что, будучи лейтенантом, командиром роты, он вел себя куда разумнее и столько не пил. Тогда он трезво оценивал противника и не позволял дурацких выкриков вроде: «С землей смешаем!»
        Жизни сотен бойцов, и в том числе моя, зависела от этого человека. Неужели Ступак не придет в себя и будет рваться вперед, очертя голову? Что должно случиться, чтобы он стал прежним, расчетливым и разумным командиром? Филипп Авдеевич Черников, с которым я привык делиться мыслями, покачал головой и сказал:
        - Распирает нашего комбата. Его Рекунков подхваливает, чуть ли на свое место прочит. Вот он из колеи и выбился.
        - Кто бы его снова туда загнал!
        - Жизнь покажет. Она лучше любого мудреца учит.
        Прямо о наступлении не объявляли. Такие вещи всегда стараются держать в тайне. Разве скроешь! Немецкие высотные самолеты-разведчики «Фокке-Вульф-190» плавали в безоблачном небе с раннего утра и до темноты, высматривая через сильную оптику наши позиции.
        Небольшие разведчики «Хеншель-126», с оранжевыми кокпитами и такой же яркой окантовкой хвоста, нарезали круги на высоте километра, откуда отлично просматривались места сосредоточения войск.
        Один долетался. Откуда-то вынырнул стремительный И-16, «ишачок», похожий на удлиненный бочонок. «Хеншель», не принимая боя, кинулся было в облака. «Сталинский сокол» прошил его едва не в упор пушечными и пулеметными очередями. Разваливаясь в воздухе, «хеншель» горящими кусками падал на землю. Из двух человек экипажа успел раскрыть парашют лишь один летчик. Мы бурно приветствовали победу, махали пилотками, кричали.
        12 мая, задолго до рассвета, нас подняли, покормили. Вскоре началась сильная артиллерийская подготовка. На запад, в рассветной полутьме, с тяжелым гулом плыли бомбардировщики. Проносились истребители сопровождения.
        Началась операция войск всего Юго-Западного фронта и двух армий Южного фронта, именуемая в военных справочниках как «Харьковское сражение».
        Глава 8
        Харьковское сражение
        Прежде чем описать глазами очевидца период с 12 мая и дальше, я хочу немного рассказать о сложившейся обстановке. Если верить нашим военным картам, сплошь испещренными красными и синими стрелами, полосами, означающими обстановку на фронте на тот или другой период, то Харьков находился километрах в сорока от линии фронта.
        Операция осуществлялась по инициативе маршала Тимошенко и активной поддержке Хрущева. Семен Костантинович Тимошенко был к тому времени уже прославленным в ходе Гражданской войны полководцем. Его инициативу одобрила Ставка, хотя многие военачальники выступали против. Считали, что сил для этого недостаточно.
        Но сорокашестилетний маршал рвался доказать, что его напрасно обвиняли в развале Западного фронта осенью сорок первого года (тогда его спас Жуков), и он способен на успешные масштабные операции.
        Планировалось ударами с южного и северного направлений разгромить харьковскую группировку противника, освободить город и создать плацдарм для дальнейшего, еще более мощного наступления.
        Операция, хотя в ней участвовали два фронта, более 800 тысяч человек, не менее 1300 танков, скромно именовалась не стратегической, а фронтовой. Замалчивалось точное количество танков, авиации, артиллерии. Причину вы поймете позже, но сил было задействовано много.
        Немецкую оборону прорывали танки, а следом штурмовые полки и бригады. Наш полк, как я понял, двигался во втором эшелоне. Запомнилось, что первый батальон на автомашинах ушел вперед, а второй и третий за неимением автотранспорта шагали пешком. Мы наступали с так называемого Барвенковского выступа, который южнее Харькова вдавался километров на семьдесят в глубину немецкой обороны.
        Запомнились перепаханные траншеи немецкого переднего края. Сюда обрушился огонь тяжелых гаубиц, минометов, сбросила бомбы наша авиация, а затем прошли танки. Впрочем, слово «прошли» не совсем точно отражает реальную картину. Танки вступили в бой с уцелевшими батареями противника.
        Мы насчитали штук шесть сгоревших «тридцатьчетверок», два или три легких БТ-7. Возле поврежденной «тридцатьчетверки» возился экипаж, скрепляя перебитую гусеницу.
        Перед траншеями лежало много убитых красноармейцев. Эвакуировали на санитарных повозках раненых. Мой второй номер, Паша Скворцов беззвучно шевелил губами, я понял, что он считает погибших. Сколько он насчитал, я спрашивать не стал.
        На позициях среди обрушенных траншей стали попадаться тела немецких солдат, изредка офицеров. Они лежали вперемешку с красноармейцами. Видимо, дело дошло до стрельбы в упор и рукопашной схватки.
        В широком окопе возле тяжелого пулемета на треноге друг на друге лежало несколько тел в голубых френчах. Немец, мимо которого я прошел, застыл, привалившись к стенке окопа. Нижняя челюсть отвисла, на лоб спадали светло-рыжие пряди волос.
        Карманы трупов были вывернуты, часы сняты. Братья-славяне забрали также автоматы. Пулеметчик Бондарь, падкий до трофеев, быстро растащил трупы и добрался до солдата, на руке которого блестели часы. Ловко снял их, обшарил карманы, достал бумажник, губную гармошку. Следуя его примеру, из строя выскочили еще несколько человек. Ротный Евсеев крикнул:
        - А ну в строй!
        Я забрал у Бондаря бумажник. Дело в том, что категорически запрещалось хранить найденные золотые вещи. Строго предписывалось сдавать их немедленно командирам. На честность пулеметчика я не надеялся.
        Это касалось и многих других трофеев, но неприятности могли получиться из-за золотых и серебряных вещиц, а также денег. Щекастый сержант, не похудевший даже на жидких весенних харчах, добычу видел насквозь. В бумажнике обнаружилось золотое кольцо, стопка немецких рейхсмарок и несколько советских банкнот по пять и десять червонцев.
        Рейхсмарки - это довольно дорогая валюта, не имеющая ничего общего с оккупационными марками, которыми расплачивались с местными жителями и которые ничего не стоили.
        - Слушай, Бондарь, а ведь ты доиграешься, - коротко сказал я. - Думаешь, я все это скрывать буду?
        То, что я не стал отчитывать его, напугало сержанта. Впереди нас не ждало ничего хорошего, кроме атак и бомбежек. Но ушлый выходец из хозчасти хорошо знал, что за мародерство могут расправиться без долгих разбирательств.
        - Я в Фонд обороны собирался сдать, - сразу нашелся пулеметчик. - На часы и нож право-то имею?
        - Имеешь.
        Паша Скворцов покосился на Бондаря и спросил:
        - Можно я кинжал заберу? Вон на поясе у фрица висит.
        - Две минуты и назад.
        Некоторые бойцы подбирали удобные для броска гранаты-«колотушки» с длинными деревянными рукоятками. Но в основном рота шагала, не кидаясь по сторонам. Тягостное впечатление производили многочисленные тела погибших красноармейцев.
        Бумажник с содержимым я отдал лейтенанту Евсееву. Его повысили в звании за день до наступления. Все же командир роты.
        - Ну и что мне с ним делать? - спросил лейтенант.
        - Передашь Ступаку, а он в финчасть сдаст. Только не говори, что я у Бондаря отобрал. Нашли, и все тут. Нам конфликтов еще не хватало перед боями. Пулеметчик он неплохой.
        Оживление вызвала раздавленная «тридцатьчетверками» шестиорудийная батарея противотанковых 50-миллиметровых пушек. Я знал, как опасны эти приземистые «гадюки» с трехметровыми стволами. Несмотря на малую разницу с калибром наших «сорокапяток», пушки пробивали броню «тридцатьчетверок» на семьсот - восемьсот метров. «Сорокапятки» значительно уступали им.
        - Наверное, это они наши танки пожгли, - сказал Родион Шмырёв. - Я видел пробоины в броне, совсем небольшие.
        Зайцев, который шагал с шестой ротой и нашим взводом ПТР, подтвердил:
        - Похоже на то. Плюс снаряды усиленные. Подкалиберные, бронебойные, с донными взрывателями. Просаживают любую броню, особенно если поближе подпустят.
        Танкисты не только раздавили батарею, но и сожгли несколько грузовиков. В этом месте лежали в основном тела немецких солдат. Разбегались орудийные расчеты, пехота, водители. Танкисты догоняли их пулеметными очередями, многие трупы были сплющены, разорваны гусеницами.
        Но и отступая, немцы оказывали сопротивление. В низинке, среди кустарника, танкисты ремонтировали «тридцатьчетверку». Рассказали, что из гранатомета разбили одно из колес и порвали гусеницу.
        - Ну как, гоните фрицев? - спросил кто-то.
        - Пока гоним, - ответил командир танка, младший лейтенант. - Но сопротивляются крепко, сволочи.
        Мы продвигались на левом фланге фронта, где-то на стыке с 57-й армией Южного фронта. Здесь наступление, как мы узнали позже, осуществлялось более активно.
        Проходили мимо сгоревших грузовиков, раздавленных пушек разного калибра. В одном месте видели следы танкового боя. Застыло штук пять сгоревших Т-3 с удлиненными пушками, парочка хорошо знакомых нам тяжелых Т-4.
        Два штурмовых орудия были размолоты снарядами, и словно осели в землю. Рубки с короткоствольными пушками вспучились от сильных взрывов. Вокруг лежали несколько обгоревших как головешки трупов. Комбинезоны вплавились в тело, маленькие круглые каски покрылись окалиной. На сожженные лица лучше не смотреть.
        За победу в бою наши заплатили двумя сгоревшими «тридцатьчетверками» и легким танком Т-60 с оторванной башней и лопнувшей спереди броней. Кто-то подсчитал соотношение и гордо заметил:
        - Фрицевских танков девять сожгли, а наших всего три.
        - Умело ударили!
        Филипп Черников охладил возбуждение.
        - Здесь и артиллерия поработала, поэтому потери меньше. Гляньте, как Т-4 пополам развалило. Да и «штуги» вдребезги. Похоже на гаубичные фугасы.
        Спорить никто не стал. Мы уже порядком устали. Ступак гнал батальон без отдыха, лишь пару раз остановились перемотать портянки да перекусить сухим пайком.
        Местность была полустепная. Незасеянные поля и бугристые возвышенности, покрытые свежей майской травой, чередовались с зарослями кустарника и небольшими островками леса. По обочине проселочной дороги росли пирамидальные тополя, высокие, но с ветвями, идущими вдоль ствола. Такие от самолетов не укроют.
        Более надежным укрытием казались перелески, хотя листва на деревьях была еще очень мелкая. Но перелески и сосновые рощи находились в стороне от дороги, по которой двигались второй и третий батальоны. Комбат-3 недавно заступил на должность после переправы через Рачейку, где умер после тяжелого ранения прежний командир батальона. Пользуясь этим, напористый капитан Ступак подчинил себе оба батальона.
        Комиссар полка, который ехал на «Виллисе» вместе со своим помощником Трушиным, в строевые дела не лез. Остальное начальство, в том числе командир полка и начальник штаба, ушло на автомашинах вперед вместе с первым батальоном и танками.
        В первый день в небе находились в основном наши самолеты. На второй день, рано утром, прибыл делегат связи с приказом перебросить третий батальон на автомашинах вперед. Бойцы, весело переругиваясь, лезли через борта грузовиков ЗИС-5 и «полуторок», стараясь занять места ближе к кабине.
        Но возле кабин сажали расчеты «дегтяревых». Это была единственная зенитная защита длинной, из двадцати шести машин, колонны. На дощатых бортах трех-четырех грузовиков я заметил свежие пробоины от пуль и осколков. Дверца одной из «полуторок» была смята, ее приходилось придерживать рукой. Я слегка толкнул Родиона Шмырёва плечом и показал глазами на пробоины. Он понимающе кивнул в ответ.
        К грузовикам цепляли тяжелые минометы и «сорокапятки». Некоторые бойцы с завистью смотрели вслед быстро катившимся вперед машинам. Мы взваливали на плечи тяжелые противотанковые ружья, автоматы, боеприпасы. Конечно, хорошо прокатиться с ветерком, чем снова глотать пыль.
        - До встречи! - кричали нам с машин. - Веселее шагайте, а то нас не догоните!
        - Вы им не завидуйте, - рассуждал дед Черников. - Такая колонна самая заманчивая цель для немецких самолетов. Да и не на блины их так спешно везут. Оборону где-то срочно прорывать будут.
        Мы продолжали шагать пешком. Над дорогой поднималась сплошная завеса пыли. Видимо, поэтому мы прозевали пару «мессершмиттов», налетевших на нас прямо в лоб. Они с ходу ударили из пушек и пулеметов. Люди кинулись в разные стороны.
        Нам бы пришлось туго. Поблизости не оказалось укрытий - голая степь и мелкий кустарник. Люди кидались в кювет, в кусты, кто-то убегал подальше от дороги. Нам отчасти повезло, что «мессеры» возвращались из боя с небольшим остатком боезапаса.
        Они сделали еще один круг, обрушив огонь на самую легкую добычу - убегавших по полю бойцов из пополнения. Не меньше десятка из них были убиты и тяжело ранены. А всего погибли двенадцать или тринадцать человек.
        Тяжелораненых погрузили на три повозки и повезли в тыл. Те, кто могли двигаться своим ходом, шагали, держась за повозки. Тылы, по моим расчетам, находились километрах в трех. Там же была и санитарная рота. Я переживал за Симу. Три-четыре километра - это немного. Но если на них наткнутся недобитые остатки немецкой части, то им придется туго. Охрана слабая - комендантский взвод да ездовые с винтовками.
        Зайцев был командиром отдельной роты ПТР и напрямую Ступаку не подчинялся. Он не церемонясь набросился на комбата:
        - Для чего у тебя разведка? Гонишь полтысячи людей сплошной толпой. Мы еще в бой не вступили, а такие потери несем!
        Ступак огрызался, пытался осадить Зайцева, но старший лейтенант вынудил его изменить порядок движения. Колонну разделили на три части, по количеству стрелковых рот, послали вперед разведку, определили несколько наблюдателей. Они следили за небом и были обязаны сразу дать сигнал о приближении немецких самолетов.
        Наша авиация появлялась сегодня редко. Шли на высоте бомбардировщики в сопровождении истребителей. Но у них была своя задача. Прикрытие с воздуха отсутствовало.
        Когда торопливо уходили с места обстрела, многие бойцы оглядывались. На обочине отделение во главе со старшиной торопливо углубляло старый окоп. Это была первая братская могила на пути нашего наступления.
        А к вечеру мы приняли бой.
        В этом месте, недалеко от мелкого, полуразрушенного хуторка, танки с десантом прорвали оборону прямо с ходу. Подавили огнем и гусеницами артиллерию, разогнали, частично перебили пехоту и, следуя приказу, пошли без остановки дальше.
        Перед немецкими позициями остались подбитые противотанковыми пушками две сгоревших «тридцатьчетверки» и закопченный остов от грузовика ЗИС-5. Все деревянные части выгорели. На пружинах сиденья застыло тело шофера. Обугленный до костей, он намертво вцепился в баранку и жутко улыбался, показывая ровный ряд зубов.
        Экипаж еще одной «тридцатьчетверки» ковырялся в двигателе. Танкисты предупредили батальонную разведку, что немцы залатали брешь, приводят в порядок траншеи, лезть напролом не надо.
        Танк стоял в низине, метрах в трехстах от немецких позиций. Его защищал земляной откос и кусты краснотала. Одиноко торчал тополь с ободранной осколками корой.
        Десантники, сопровождавшие «тридцатьчетверку», рассыпались редкой цепочкой в виде подковы, защищая машину от внезапного нападения. Экипаж выделил им один из своих пулеметов.
        Командир отделения разведки послал бойца предупредить комбата, а сам с пятью разведчиками решил подобраться поближе. Их обстреляло боевое охранение, и разведка вынуждена была вернуться. На плащ-палатке принесли раненого бойца, который тяжело, с хрипом дышал. Пробило пулей легкое, никак не могли остановить кровь.
        Командир отделения разведки, широкоплечий сержант, держал на весу пробитую ладонь и, морщась от боли, докладывал капитану обстановку:
        - Видели две пушки, дзот. Еще один строят, бревна таскают. Оборону держит, скорее всего, рота. Наверное, и минометы имеются, но их в ход не пускали.
        Капитан Ступак, закусив губу, выслушал доклад. У немцев роты по штату больше, чем наши, 180 человек плюс орудийные и минометные расчеты, саперы.
        - А пулеметов сколько насчитали?
        - Они замаскированы. По нам два МГ огонь вели. В дзоте еще один. Точное количество назвать не могу.
        - Надо было ближе подползти.
        - Пытались. Федотова тяжело ранило, еще одному каску продырявило.
        Про свою рану сержант молчал. Хотя я слышал в санбате, что ранения в ладонь очень болезненные. Там не только мышцы, но и множество мелких косточек, которые дробятся от удара пули.
        - Пытались они… одного ранили, скорее назад, - с раздражением проговорил Ступак. - Чего скривился? Болит сильно?
        Разведчик из числа старых, опытных бойцов, капитана не боялся. Коротко огрызнулся:
        - А вы не видите? Ладонь с лепешку опухла.
        - С такой разведкой только на убой лезть, - не слушая сержанта, рассуждал комбат. - Надо получше присмотреться. Кстати, где комиссар полка?
        На месте из политработников остался лишь комиссар батальона, которого на время наступления снова вернули на свое место. Он сообщил, что товарищ полковой комиссар уехал проверить движение тыловой колонны и на месте ли находится санитарная рота.
        - Важное дело, - усмехнулся Ступак, а комиссар батальона выдал свое предложение:
        - Если там крупные силы, может, лучше обойти их позиции стороной?
        Комиссар у нас в батальоне был мелкий, невзрачный, с торчавшими из-под фуражки кучерявыми волосами. Ступак оглядел его, будто видел первый раз.
        - Обойти можно. Самовольно изменить маршрут в связи с тем, что нам противостоит крупная группировка германских войск. К вечеру мы догоним штаб полка и доложим Рекункову ситуацию. Так? Ну, чего молчите, так?
        - Так, - выдавил батальонный комиссар.
        - А докладывать будете вы, как старший по званию.
        - Я не командую батальоном, и потом…
        - Потом, когда мы трусливо обойдем опасность, на эти укрепления наткнется другая часть или наши тылы. Мол, танки прошли, второй батальон здесь побывал, значит, выбили врага. Может, там не рота, а батальон. И пушек с десяток. Такая мясорубка получится. За товарища полкового комиссара не переживаете? Он ведь с тылами движется.
        Фамилия нашего мелкого комиссара была Малкин. Одетый в суконную добротную гимнастерку, слишком плотную для этого теплого дня и быстрого марша, он вспотел и протирал залысину, сняв фуражку. Через оба плеча проходили ремни портупеи, на боку висел планшет, в кобуре наган на шнурке. Малкин побагровел:
        - Не утрируйте мои слова. Я предполагал оставить здесь пост, который предупредит…
        - Пост уже есть. Подбитый танк и отделение пехоты. Кстати, фрицы прихлопнут их через часок-другой. И пост наш также накроется.
        - Решайте сами.
        - А чего решать? Воевать будем, - веселым голосом прежнего ротного лейтенанта провозгласил Ступак. - Вот так-то, товарищ Малкин. Шестую роту лично поведете, там командир молодой, недавно взводом командовал.
        Еще раз послали разведчиков с наказом сильно не высовываться и фрицев раньше времени не нервировать. Зайцева, Евсеева и меня отправили к танкистам. Чтобы получше расспросить насчет огневых точек и узнать, не поддержит ли нас «тридцатьчетверка».
        Танкисты обрадовались, что мы собираемся выбить немцев. Ремонт они сегодня вряд ли закончат, а ночью фрицы обязательно попытаются сжечь или захватить танк.
        - Тогда огнем поддержите, - решительно поставил условие набиравший командирскую хватку лейтенант Евсеев. - У нас всего две легкие «полковушки» и два миномета. А у вас орудие сильное.
        - Поддержим, - ответил командир танка, младший лейтенант. - Имейте в виду, в одном из домов на окраине у них штаб или командный пункт. Там же две гаубицы-«стопятки». С полчаса назад еще две противотанковые пушки на позиции подвезли. Думаю, штук пять-шесть «гадюк» там имеется.
        - У нас танков, кроме вашего, нет, - сказал Зайцев. - А вот минометы нам могут карусель устроить.
        - Насчет минометов ничего не скажу. Одну батарею наши ребята раздавили, а сколько новых подвезли - неизвестно.
        - Чего же вы мертвого шофера в кабине оставили? - упрекнул младшего лейтенанта Зайцев. - Своих-то небось похоронили.
        - Кого смогли, закопали. А «тридцатьчетверки» догорали, металл раскаленный, внутрь не залезешь. Там еще трое наших остались. Вернее, головешки от них. А когда немцы вернулись, мы высовываться не рисковали. Добьете их, тогда всех похороним.
        Юрия Ефремовича Ступака так и подмывало обрушиться на немецкие позиции всеми силами батальона. В ротах по сто двадцать человек, имеются две легкие полковые пушки калибра 76 миллиметров, два миномета, десяток станковых пулеметов. Смять, к черту, не успевшего прийти в себя врага и двигаться дальше!
        - Пришли они в себя, - осадил его командир роты ПТР Тимофей Зайцев. - Дисциплина у них - можно позавидовать. Попремся в лоб, кровью умоемся. Фрицы только и ждут, когда мы толпой кинемся.
        Посоветовались, решили, что наша шестая рота обойдет позиции с левого фланга, ударит по командному пункту или штабу на окраине хутора.
        - Внесем сумятицу, - развивал общий план комбат. - А в это время ударят с правого фланга четвертая и пятая роты. Пушки выдвинем на прямую наводку, уничтожим дзоты и будем подавлять остальные огневые точки.
        - Пушки-то у нас всего две, - предостерег его Зайцев. - Даже если у немцев минометов мало, то противотанковые «полусотки» раскатают обе за считаные минуты. Прицелы у них точные.
        - Риск везде есть. Для чего мы их с собой везем? Минометы в ход пустим.
        Ступак немного выпил и был возбужден. Потирая руки, подмигнул мне.
        - Повоюем, Андрей?
        Я с усилием улыбнулся в ответ. Штурмовать укрепления и командный пункт предстоит нам, а не комбату.
        - Так мне что, с шестой ротой идти или лучше с батальоном остаться? - спросил комиссар Малкин.
        - С шестой. И не тяни кота за хвост. Вперед!
        Быстрым шагом, почти бегом, мы прошли километра полтора, перешли вброд мелкую речку и остановились перед береговым откосом. До хутора оставалось метров восемьсот, ротный Евсеев удачно выбрал место для атаки. Часть расстояния мы пройдем по дну или склонам небольшого оврага.
        Немцев до ближайшего поворота не видно, но что там дальше, неизвестно. Впереди двигался первый взвод. Сорок человек, два ручных пулемета, десяток автоматов, в том числе американские «томпсоны». Вооружены неплохо, на засаду бы не нарваться. Еще одна опасность - мины. Но десантники возле танка немецких саперов не видели, да и трудно заминировать такую широкую полосу.
        Мое отделение, три расчета ПТР и пулеметчик Бондарь с помощником двигались следом за первым взводом. У поворота, где овражек уходил направо, нам махнули рукой - путь пока свободен. За нами шел второй взвод, где находились ротный Евсеев и комиссар Малкин.
        До крайнего дома, с единственной уцелевшей стеной, оставалось метров четыреста. Мимо пробежал посыльный от помощника первого взвода. Доложил Евсееву:
        - Там боевое охранение перед домами.
        Осторожно высунувшись, я разглядел замаскированный бруствер, ствол пулемета, несколько касок. Евсеев действовал быстро:
        - Продвинемся еще метров на сто и атакуем. Ближе нас не подпустят. Я пойду с первым взводом. Когда дам сигнал, оба «максима» поднять на край оврага и открыть беглый огонь. Коробов, тоже пройдешь метров сто и выползаешь со своим отделением на край оврага. Будешь гасить огневые точки. Расчет Гнатенко передашь в третий взвод.
        - Ясно. Егор, дуй, куда приказано. Патронами нормально запаслись?
        - Шестьдесят штук да еще гранаты. Хватит. У меня же не самозарядка.
        Рота не успела незаметно одолеть эти сто метров - немцы поджидали нас. Негромким залпом хлопнули сразу несколько минометов. Небольшие 50-миллиметровые мины размером с переспелый огурец обрушились на края оврага, две-три ударили точно в цепочку бегущих людей. Закричал раненый, шагах в десяти от меня. Прижимая ладони к животу, он сделал несколько шагов и сел, привалившись к стенке оврага.
        Другой красноармеец пытался подняться, но у него были перебиты обе ноги. Болевой шок стянул мышцы лица, он молча раскрывал рот, словно зевая, не в силах позвать на помощь.
        Взвилась зеленая ракета. Рота вымахнула наверх. Бойцов подгонять не приходилось. Три легких миномета вели огонь по оврагу. Те, кто отставал, попадали под град мелких осколков.
        Но и наверху было не легче. Вели огонь три или четыре пулемета, в том числе один едва не в упор из окопа боевого охранения. Заработал наш «максим», следом второй. Длинные очереди перехлестнул бруствер, ближайший МГ замолчал.
        Но трассы других пулеметов неслись навстречу бегущим людям, пронизывая, опрокидывая бойцов одного за другим. Я представлял, насколько это страшно - бежать прямо на раскаленные светящиеся трассы.
        Евсеев за короткое время сколотил из роты крепкое подразделение, умело подобрал сержантов. Люди продолжали бежать, вели огонь «максимы» и легкие «дегтяревы». Только бы не залегли! Неподвижные мишени расстреляют, как в тире.
        Мое уменьшенное отделение тоже вело огонь. Я выцеливал пулемет на чердаке добротного амбара, сложенного из кирпича, с оцинкованной крышей.
        Расчет имел сверху хороший обзор и наверняка оборудовал защиту из кирпича и толстых брусьев. МГ-34 (я всегда узнавал его по рычащему звуку) бил безостановочно. Я видел, как некоторые бойцы шарахались прочь, жались к укрытиям: пучкам кустарника, редким березам, прятались за плетень, который не защитит от пуль.
        Я выпустил обойму. Крыша гремела от моих попаданий и ударов других пуль. Белобрысый помощник быстро вставил новую обойму. Но пулеметчика на крыше достал «максим». Он всадил туда не меньше половины ленты. МГ-34 замолчал. Либо пулеметчик был убит, либо покинул опасное место.
        Я перенес прицел на другую огневую точку. Стреляли из полуподвального окна. Нажимая на спуск, видел, как разлетаются куски саманного кирпича. Успел выстрелить три раза. Меня потянул за гимнастерку Паша Скворцов:
        - Налево… глянь туда.
        Приземистое штурмовое орудие с коротким стволом-обрубком выползало из спутанных зарослей сухой прошлогодней конопли, смешанной с молодыми побегами.
        Пока работал лишь пулемет, расположенный в рубке рядом с орудием. Он хлестал длинными очередями во фланг бегущему первому взводу. Люди падали один за другим. Когда рванул осколочный снаряд, многие залегли. Еще снаряд, и снова пулеметные очереди.
        Чтобы развернуть ружье на девяносто градусов, нам с Пашей Скворцовым требовалось сменить позицию и сделать короткую перебежку. Егор Гнатенко воевал где-то в составе третьего взвода. Со мной оставались расчет Родиона Шмырёва и Антон Бондарь со своим «дегтяревым» и вторым номером.
        Шмырёву целиться было удобнее, он пристроился на боковом выступе оврага. Родион выстрелил в «штугу» раз и другой. Я разглядел подходящее место в нескольких шагах. Мы со Скворцовым перетащили туда ружье, и я выпустил в немецкую машину два оставшихся заряда.
        - Пашка, давай обойму с усиленными пулями.
        На секунду повернул голову к Родиону. Щуплый бронебойщик (как его взяли в учебный полк!) сосредоточенно припал к прицелу.
        - Готово! - загоняя обойму с пулями БС-41, крикнул помощник. - Можно…
        Его голос заглушил раскатистый, бьющий по ушам грохот. Я отчетливо видел происходящее. Земляной выступ, на котором примостились со своим ружьем Родька Шмырёв и его помощник, вдруг стал разлетаться на большие и мелкие куски земли.
        Откуда-то изнутри выбился фонтан дыма, взлетело согнутое ружье, большой кусок дерна и самое страшное - верхняя половинка туловища моего товарища Родиона Шмырёва. Голова, вздернутые руки и грудная клетка с разорванной в клочья гимнастеркой. Нижняя часть тела куда-то исчезла. Мелькнула в дыму и тоже исчезла верхняя половина тела.
        Меня словно передернуло током. Я застыл, не чувствуя, как увесистый комок земли ударил по каске и сорвал ее. Потом услышал тяжелый шлепок. Понял, что это упало на землю подброшенное взрывом туловище Родиона. Звякая, катилась по траве моя каска.
        Я поймал взгляд белобрысого Паши Скворцова. Он не видел эту страшную картину, вжавшись в землю. Сейчас он испуганно звал меня:
        - Андрей… Товарищ старший сержант! Вы слышите?
        Я не был контужен или ранен. Снаряд взорвался метрах в пятнадцати, лишь толкнув меня угасающей взрывной волной. И все же мне требовалось прийти в себя. В мозгах продолжало крутиться страшное зрелище, реальность которого я еще до конца осознавал.
        - Стреляй сам, Пашка.
        - Сейчас… я сейчас.
        Помощник выпустил пять усиленных пуль с металлокерамическим сердечником, а мы заработали в ответ еще один снаряд, который с визгом прошел над головами. К нам подбежал Антон Бондарь с помощником:
        - Там Родьку Шмыренка… на куски. И второй номер весь исковерканный.
        Скворцов, видимо, пробил не слишком толстую броню «штуги». Двигатель дымил, она пятилась, продолжая стрелять. К нам поднялся батальонный комиссар Малкин, единственный, кроме нас, оставшийся в овраге. Рота вела бой на окраине хутора.
        Комиссар держал в руке наган и оглядывался на обвалившийся уступ, где лежали два разорванных тела.
        - Коробов, стреляйте в танк. Вы не ранены?
        - Нет, не ранен.
        Я приходил в себя. Навел ствол в уползающую «штугу», раза три выстрелил, но самоходка скрылась за деревьями.
        Бежали тесной кучкой: комиссар, мы с Пашей Скворцовым и Антон Бондарь со своим вторым номером. Наверное, так было легче после увиденного, быть всем вместе.
        Добежали до дома, который был командным или наблюдательным пунктом. Лейтенант Евсеев сидел на крыльце и что-то объяснял Филиппу Черникову.
        Бой в этом месте закончился совсем недавно. Только что перевязали раненых. Двоих тяжелых погрузили на самодельные носилки и понесли к дороге.
        - Должны же тылы подтянуться, а с ними санрота, - рассуждал один из санитаров. - У ребят грудина и живот пробиты. Хирург срочно нужен.
        За ними цепочкой потянулись раненые, которые могли ходить самостоятельно. Я прикинул и убедился, что от первого взвода осталось в строю немногим больше половины людей.
        - А ты что хотел? - вздохнул Черников. - Под пулеметным огнем наступали. Да и здесь хорошая драка получилась. Офицер оборону возглавлял, стреляли будь здоров.
        Перед наступлением прислали нового командира взвода, младшего лейтенанта, а дед Черников снова стал заместителем. Но младшего лейтенанта полчаса назад убили, и Филипп Авдеевич в который раз исполнял обязанности взводного.
        Непотопляемый ветеран сегодня едва не попал под раздачу. Шея и голова были перемотаны бинтом с проступающими пятнами крови. Еще одна повязка виднелась сквозь порванную гимнастерку на левом предплечье.
        - Живы-здоровы, товарищ комиссар? - спросил Евсеев.
        - Ничего. Водички бы мне.
        - Сейчас принесут.
        - Там двоих бронебойщиков снарядом с танка разорвало, - сообщил комиссар, хотя об этом все уже знали.
        - Это не танк был, - с досадой поправил его Евсеев. - Самоходка, или «штуга» по-ихнему. Пушка сильная, 75 миллиметров. Сюда, в хутор, приползла. Словила она от вас пулю, двигатель сильно дымит.
        Припав к фляжке, Малкин жадно пил воду. Грамотный у нас комиссар. Все своими глазами видел, а танк от самоходки не отличит. Сейчас он потерял свой бравый вид. Гимнастерка и брюки облеплены землей, видно, уползал подальше от летящих снарядов.
        Я рассказал, как погибли Родион Шмырёв и его помощник. Евсеев рассеянно кивнул. У него на плечах была рота, которая понесла немалые потери, а основная задача была еще не выполнена.
        Немцы отступили на другой край хутора и упорно оборонялись. Две гаубицы калибра 105 миллиметров, о которых предупреждали танкисты, стреляли редко. Обе стороны сблизились, и тяжелые орудия были бесполезны.
        Зато вели огонь пулеметы и непрерывно сыпались мины 50-миллиметровых минометов.
        - Слышь, Андрюха, ты приходи в себя, - сворачивая цигарку, сказал Черников. - Убили товарища, тяжело, конечно. Но у тебя люди, их за собой вести надо.
        - Родьку на куски разорвало, прямо у меня на глазах. А в Челябинске жена-невеста осталась. Только вчера письмо ей написал. Получит конверт, порадуется, а он уже мертвый.
        - Взводного срезали, - перевел разговор Черников. - Под пулеметную очередь угодил. Я успел отскочить, а тут мина. В голову и руку три осколка словил.
        - Самоходка, наверное, к гаубицам присоединилась, - сказал Евсеев. - Там у них вроде опорный пункт образовался. Надо добивать и к комбату продвигаться. Там тоже не слишком весело дела идут. Одну пушку минометами разбили. Вторая с половинным расчетом.
        - А наши минометы? - спросил Малкин.
        - Хлопают иногда. Поначалу почти весь боезапас сгоряча выпустили, а сейчас стрелять нечем. Ладно, пошли.
        У завалинки я увидел пленного немца. Светловолосого, чем-то похожего на Пашу Скворцова. Он сидел со связанными руками. Под глазом расплылся синяк, губы разбиты. Он сплевывал кровь, глядя себе под ноги.
        - Офицерик. Кажись, лейтенант, - сказал Евсеев. - Пригодится. Пусть пока под охраной побудет. Гранатой его оглушило, подумали, что мертвый, а то бы штыками ребята в горячке припороли.
        Немцев из дома выкуривали гранатами. Входная дверь висела на одной петле, рамы и стекла повылетали. Еще три немецких трупа лежали прямо под окнами. Все трое были издырявлены осколками и пулями, карманы вывернуты.
        Бой шел то утихая, то разгораясь. Расчет «максима» вел огонь по окопу, откуда огрызался очередями немецкий пулемет. Из-за плетня и зарослей смородины хлопали винтовочные выстрелы, стучали автоматы. На утоптанной траве лежали два убитых красноармейца.
        - Выкуривайте их быстрее, - сказал Евсеев, обращаясь к сержанту, командиру отделения.
        Закопченный, с автоматом в руке, тот кивнул в ответ.
        - Наши с тыла обходят. Пулемет башку не даст поднять. Попробуем гранатами забросать.
        На другом конце хутора, куда подошли мы вместе со взводом Черникова, шла частая стрельба. Второй и третий взводы обложили полукольцом траншею и орудийные капониры. Из укрытий били два пулемета, изредка вылетали мины.
        Из-за обвалившегося дома выкатилось уже знакомое нам штурмовое орудие. Дважды выстрелило из пушки и, прикрываясь пулеметным огнем, снова ушло в укрытие.
        Я увидел Егора Гнатенко. Подбежали вместе с Пашей к нему, установили свое самозарядное ружье. Окоп был неглубокий и тесный. С тыльной стороны лежал убитый напарник Егора. Дно окопа было усеяно стреляными гильзами от ружья и мелкими, автоматными.
        - Пулеметчиков из подвала выкуривали, - отрывисто рассказывал сержант. - Потом фрицы в контратаку пошли, пришлось отбиваться. Гляжу, Сашка дергается и голову поднять пытается. Я его перевернул, а он глаза открыл, губами шевельнул - и умер. Пуля голову и каску насквозь пробила.
        - Расчет Родиона целиком накрылся, - сообщил я. - Прямое попадание снаряда. Самоходка их уделала.
        - Вы ее повредили маленько. Экипаж в двигателе копался. Потом выползла. Снаряды точно кладет, а я ее никак не возьму. Пули рикошетят. И пулеметы толком прицелиться не дают.
        - У тебя патроны усиленные остались?
        - Откуда? Их всего пять штук было, - ответил Егор. - Простых и то не больше десятка.
        - Ладно, веди огонь отсюда. Мы с Пашкой обойдем сад, попробуем с пригорка «штугу» достать.
        Я доложил Евсееву, что зайдем с фланга. В лоб самоходку трудно взять.
        - Броня, видать, утолщенная, да еще гусеничных звеньев понавешали.
        - Там, на бугорке, наши окопались с ручным пулеметом. А самоходку, если пулями не возьмете, придется гранатами взрывать. Садит из пушки крепко, не дает продвигаться.
        Мы добежали до бугра. В стрелковой ячейке лежали два мертвых тела. Немцы забросали пулеметный расчет минами, одна из которых взорвалась прямо в окопе.
        Антон Бондарь смотрел на убитых застывшими глазами. Смертей, которых он нагляделся за сегодняшний день, ему, видно, хватило с избытком. Час назад разорвало прямым попаданием Родиона Шмырёва с помощником, а теперь вот пулеметный расчет.
        И позиция удобная, снизу не видно. А вот влетела мина, всего-то девятьсот граммов весом, и обоих наповал. У одного из пулеметчиков был разорван бок, а у другого измочалена рука и снесено осколками лицо. Осталась плоская жуткая маска без носа и глаз. Я чувствовал, как трясется рука, которой придерживал ствол ружья. За спиной тяжело вздохнул Паша Скворцов.
        Смертельно раненные пулеметчики пытались выползти из своего окопа. На это им уже не хватило жизни. Так и остались лежать в луже крови, а между ними «дегтярев» с расколотым прикладом и отброшенный в сторону смятый диск.
        - Антон, пошли, - поторопил я сержанта.
        Но Бондарь не двигался с места. Возможно, представлял, что такая же судьба уготовлена ему вместе с помощником. С усилием сглотнул и проговорил:
        - Слышь, Андрей, место пристрелянное, побьют нас тут.
        Я не успел ответить.
        - Эй, ребята! - окликнул нас чей-то голос. - Сюда бегите, только пригибайтесь. Фрицы постреливают.
        Из кустов смородины, метрах в двадцати, нам махал рукой красноармеец. Мы подбежали и спрыгнули в хорошо замаскированный просторный окоп.
        - Тут у тебя такое укрытие, а почему пулеметчики почти на открытом месте лежат? - спросил я. - Ячейка полметра глубиной.
        Красноармеец рассказал, что, когда их послали сюда, просторный окоп они не заметили. Его немцы вырыли, но убежали. Стали копать ячейки, угодили под минометный огонь.
        - Ребят-пулеметчиков убило, - рассказывал щуплый красноармеец в каске, слишком большого для него размера, сползающей на нос. - Я убежать хотел. Чего мне здесь одному делать со своей трехлинейкой? Потом набрел на это укрытие, сижу, наблюдаю.
        - Или прячешься, - уточнил я.
        - Нет, не прячусь, стреляю даже. Вон гильзы лежат.
        Меня удивила слишком большая, не по размеру каска.
        - Ты же в ней ничего не видишь!
        - Что надо, разгляжу. Я ее на шапку натянул. Говорят, так голова лучше защищена. Осколки в овчине застревают.
        Нашему появлению щуплый боец в несуразной каске обрадовался. Но героем он явно не был. Узнав, что мы выслеживаем немецкую самоходку и собираемся ее уничтожить, забеспокоился:
        - Я, пожалуй, пойду. Мешать вам только буду.
        - Сиди, - цыкнул я. - Лучше затвор протри у своей винтовки.
        «Штугу» я пока не видел, но разглядел вверху минометный расчет в неглубоком окопчике. Позвал Антона Бондаря:
        - Видишь минометчиков?
        - Ну, вижу.
        Двое немцев в касках опускали в ствол мины. Короткий хлопок и звон набирающего высоту «огурца». Через некоторое время взрыв, следом другой, третий.
        - Выберись на бугор и врежь по ним. До них метров двести. Из «дегтярева» ты их возьмешь.
        - На бугре укрытий нет. Что, мне к мертвым пулеметчикам ложиться?
        - Там моя ячейка осталась, - сказал красноармеец. - И воронка просторная от снаряда.
        - Ты чего лезешь? - недовольно пробурчал сержант.
        - Быстрее, Антон. Сам знаешь, как нас минометы достают. А отсюда стрелять нежелательно. По самоходке внезапно надо ударить.
        Бондарь вылез наружу. За ним следовал второй номер, он тащил металлический футляр с запасными дисками.
        Вскоре мы услышали очереди из «дегтярева». Пристрелочную и длинную, на половину диска. Трассы шли выше. Опустошив с ходу один диск, Бондарь двумя-тремя очередями выпустил второй. Притихшие было минометчики снова взялись за дело. Работали сразу два 50-миллиметровых миномета. Я понял, что Бондарь толком не целится, опасаясь вызвать на себя огонь.
        - С таким темпом он ствол спалит, - заметил Скворцов. - Не понимает, что ли?
        - Лучше нас все понимает. Торопится побыстрее отстреляться. Эй, Бондарь, смотри, не заклинь пулемет! - крикнул я. - И прекрати в небо пулять.
        Через минуту мне стало не до него. Выползла на малом ходу самоходка и ударила из своей короткой пушки. Мне мешали целиться деревья в саду. Ну, продвинься еще на пяток метров!
        Но «штуга» открыла пулеметный огонь, а затем выпустила несколько снарядов подряд с прежней позиции. Я хорошо различал лишь верх рубки, мои пули, скорее всего, просто отрикошетят.
        - Паук! Сволочной паук, - ерзал рядом со мной белобрысый помощник.
        Я понял, что позицию придется менять нам, а вылезать из окопа не хотелось. Бугор неплохо пристрелян пулеметчиками. Но произошло неожиданное. Командир «штуги» тоже не очень хорошо видел цели сквозь деревья. Мотор взревел, и машина, повернувшись, пошла прямо на нас.
        - Мама, - ахнул пехотинец в несуразно большой каске и сделал движение, чтобы подняться.
        Наверное, хотел выскочить из траншеи.
        - Сиди на месте! Убьют.
        Когда самоходка выскочила на открытое место, я дважды нажал на спуск, целясь в пулеметную установку рядом с пушкой. Там броня потоньше. Брызнули искры, а нам ответили из пушки. Снаряд взорвался с недолетом. «Штуга» вырисовывалась сквозь дым темным пятном. Оставшиеся три пули я выпустил почти наугад. Паша мгновенно вставил новую обойму, лязгнул затвор, подавая патроны в ствол.
        По броне звякнула пуля и ушла рикошетом вверх. Это стрелял Егор Гнатенко. Пулемет самоходки ожил, смахивая кусты смородины и бруствер немного правее нас. Снаряд с воем прошел выше на метр. Третьим выстрелом они нас прикончат.
        Я посылал пули, тщательно целясь, и, видимо, пробил броню. Пушка полыхнула вспышкой, но прицел был явно сбит. Возможно, я ранил наводчика. Надо добивать эту тварь как можно быстрее.
        Самоходка, увеличив ход, приближалась к нам. Объезжая толстое грушевое дерево, подставила борт. Я выстрелил три раза, целясь под гусеницу, между задними верхними колесами. Где-то там укрывался бензиновый двигатель мощностью триста лошадей.
        Он задымил. Раскаленные пули БС-41 (последние из нашего запаса) со скоростью тысячу метров в секунду что-то воспламенили внутри.
        - Ребята, ложитесь!
        Я сдернул ружье с бруствера, каким-то чутьем угадывая, что сейчас прилетит снаряд. И это же чутье подсказывало, что двигатель поврежден крепко. Падая, разглядел жгут огня, выбивающийся из жалюзи.
        Снаряд действительно прилетел. Но в загоревшейся машине прицелиться точно было невозможно. Он взорвался в стороне. Когда мы с Пашкой снова взгромоздили нашу пятизарядку на бруствер, дым валил клубами, а пламя выбивалось в нескольких местах. В немецких танках и самоходках всегда возят хороший запас снарядов. Сколько надо минут, чтобы они взорвались?
        - Сейчас экипаж полезет! - крикнул я. - Не зевайте.
        Выпустил две последние оставшиеся в магазине пули и подхватил свой ППШ. Скворцов целился из американского «томпсона». Пехотинец, сдвинув каску на затылок, выстрелил непонятно куда из винтовки.
        Мы не прозевали экипаж. Впрочем, выскочили лишь три человека. Один скатился с брони, уже пробитый пулями. Паша Скворцов, не скупясь, опустошал круглый магазин «томпсона» на пятьдесят зарядов. Возбужденно кричал и торопливо выпускал пулю за пулей пехотинец в наползающей на глаза каске.
        Я тоже стрелял. Все вместе мы свалили еще одного самоходчика. Третий упал, поднялся и, хромая, исчез в кустарнике. Самоходка взорвалась, выплеснув столб пламени, который накрыл машину клубящимся огненным куполом.
        Это стало сигналом для роты. Понимая, что момент упускать нельзя, Евсеев сам повел людей в атаку. За ним бежал комиссар Малкин с наганом. Началась рукопашная схватка. Наши и немцы стреляли друг в друга в упор, в ход пошли штыки и саперные лопатки. Вдоль траншеи отступали, отстреливаясь из автоматов, несколько немецких солдат. Вслед полетели гранаты. После того как дым от взрывов рассеялся, на дне траншеи осталось лежать изорванное осколками тело. Остальные солдаты успели убежать.
        В наш окоп спрыгнул Бондарь. Он был один.
        - Второго номера в ногу ранило. Я его перевязал и в окопчике оставил. А здорово ты эту «штугу» уделал! Вдребезги.
        Самоходку вскрыло взрывом, как жестяную банку. Торчали куски брони, внутри продолжало гореть и трещать.
        - Там наши дерутся. Бери бойца, и вперед.
        - С чем я пойду? Пулемет заклинило.
        Он тряс его толстой рукой, как палку.
        - Ты два диска в небеса за полминуты высадил. Поэтому и заклинило.
        - Я минометчиков хотел прикончить.
        Прочитав что-то в моем взгляде, Бондарь позвал пехотинца:
        - Пошли. Товарищ старший сержант приказал.
        - Постой, где твой второй номер лежит?
        - Шагах в двадцати. Вон там.
        Собственно, бой за хутор уже заканчивался. Мы взяли раненого и тоже спустились вниз.
        Все были возбуждены. Расхватывали трофеи, фляжки с ромом, вооружались немецкими автоматами. Одну из гаубиц во время боя подорвали противотанковой гранатой, другую захватили в исправности.
        Батальон соединился. В целом бой можно было назвать успешным. Немцы попытались залатать пробитую брешь в обороне, но это им не удалось. В траншеях и среди горевших домов хуторка насчитали более пятидесяти немецких трупов.
        Кроме самоходки было уничтожено пять пушек. Три, в том числе 105-миллиметровая гаубица, достались нам в качестве трофеев. В ротах появились немецкие пулеметы МГ-34 и трофейные автоматы.
        Но Ступак вел себя сдержанно, не слишком радуясь победе. Мы одолели немецкую усиленную роту практически одним стрелковым оружием и гранатами. Обе наши легкие полковые «трехдюймовки» были разбиты. В самый разгар боя закончились боеприпасы к 82-миллиметровым минометам. Была повреждена или полностью вышла из строя половина «максимов».
        Когда комбату доложили количество погибших - шестьдесят бойцов и командиров, он лишь кивнул и дал приказ организовать похороны.
        Не менее тягостное впечатление производило большое количество раненых, сто с лишним человек. Подоспела санитарная рота. Медики перевязывали людей, накладывали шины. К комбату подошел командир санроты и сообщил, что многих пострадавших необходимо срочно отправлять в санбат.
        - Нужны повозки, и как можно быстрее. Люди умирают один за другим от потери крови. Мы не в состоянии им помочь.
        Из батальонных повозок выгружали боеприпасы, имущество и укладывали раненых. Здесь я отыскал Симу. В белом халате, испятнанном кровью, она обняла меня:
        - Андрей, я так переживала за тебя. Погляди, что творится?
        На повозку укладывали молодого бойца с оторванной, туго перетянутой под коленом ногой. Лицо было белым как мел, парень был без сознания. Рядом положили младшего лейтенанта с перевязанной грудью. Он тяжело дышал, на губах вскипали розовые пузырьки. У него было пробито легкое.
        Нам не удалось даже поговорить с Симой. Медики спешили обработать раненых и отправить их в санбат, а самим предстояло срочно догонять головные батальоны. Мы обнялись, по щеке девушки скатывалась слеза.
        - Не раскисай, - тряхнул я ее.
        - Я в порядке. Береги себя, слышишь!
        Она махала мне рукой, догоняя повозку с красным крестом на брезентовой крыше. Санрота двигалась на запад, догоняя первый и третий батальоны.
        Зайцев отправил меня и несколько человек из роты ПТР собрать останки Родиона Шмырёва и его помощника. С нами был санитар, который раздал нам несколько старых плащ-палаток.
        Лучше не вспоминать, как собирали мы куски человеческих тел и складывали в плащ-палатки. Когда увязали телефонным проводом два тяжелых тючка, санитар достал фляжку с водкой, и мы помянули погибших товарищей.
        Уже в сумерках мимо нас на скорости прошла колонна танков, машин двадцать. Ступак проводил их хмурым взглядом, сплюнул:
        - Где вы раньше были? У меня рота целиком накрылась и артиллерийский взвод.
        Комбат, меняя свои привычки, не ломился сегодня в лихую лобовую атаку. Роты обходили немецкие позиции с флангов под прикрытием нашей немногочисленной артиллерии.
        И дрались вроде неплохо, но батальон потерял убитыми и ранеными сто семьдесят человек. Ступак, планируя удар, не ожидал таких потерь. Погибли четыре молодых командира взвода, мы лишились артиллерии. А завтра с утра придется наступать.
        Вместе с комиссаром они до ночи занимались организационными делами. Заменили раненого командира роты, поставили на место убывших взводных опытных сержантов. Многие отделения возглавляли рядовые бойцы, которым присвоили сержантские звания.
        Вечером перед нами выступил комиссар полка. Оживленно жестикулируя, он рассказал, что наступление развивается успешно. Наши войска с боями продвинулись на пятьдесят километров, немцы в беспорядке отступают и несут большие потери в живой силе и технике.
        Мы видели трупы немецких солдат, перепаханные артиллерией укрепления, разбитые бетонные доты. В одном месте, на обочине дороги, осталась брошенная батарея тяжелых 150-миллиметровых орудий.
        Неподалеку устроили привал. Сходили, глянули на немецкую технику. Все четыре орудия артиллеристы успели взорвать, чтобы они нам не достались. Закладывали заряды в ствол, и взрывы разворачивали концы стволов лепестком. Поразила толщина стволов и массивные станины.
        - На двадцать четыре километра снаряды кладут, - объяснял нам Зайцев. - И прицельность точная. Не дай бог под их огонь попасть.
        Нас удивило, что такие тяжелые пушки перевозят на конной тяге. Неподалеку лежали несколько убитых артиллеристов и огромных лошадей - першеронов.
        - На лошадях сматывались, - заметил кто-то из бойцов.
        Хотя мы не были на острие наступления и не знали полностью обстановку, вид брошенной и уничтоженной немецкой техники вызывал воодушевление.
        Комиссар полка говорил так:
        - Маршал Тимошенко Семен Константинович умеет врагам шею сворачивать. Не зря в корпусе Буденного еще в девятнадцатом году дивизией командовал. Барона Врангеля громил в Крыму. В тридцать пятом году уже Киевским военным округом командовал. И как командовал! Дивизии и полки - любо посмотреть, что на ученьях, что в строю. Полный порядок и организованность. Не зря его товарищ Сталин в сороковом году Наркомом обороны назначил.
        Так я, не слишком грамотный сельский паренек, услышал биографию маршала, который возглавлял наше наступление.
        Между тем мы уже начали чувствовать, что не все идет как надо. Продвижение наших войск замедлилось. В один из дней мы с удивлением наблюдали, как проследовала большая колонна танков, примерно сто - сто двадцать.
        Удивляло, что в первые дни проходили лишь небольшие танковые соединения. А тут бросили с запозданием чуть ли не корпус. Но в планы командования мы посвящены не были. Решали свои задачи на уровне батальона, роты или даже отделения.
        Никто из нас не знал, что прославленный маршал просто не сумел организовать энергичные и правильные действия своих армий и дивизий, многочисленных танков.
        В исторических документах отмечалось, что советское командование несвоевременно ввело в бой танковые соединения и не смогло развить успех наступления. 17 мая были брошены в бой части 21-го танкового корпуса, но это уже не могло повлиять на исход сражения.
        Отсутствие активных действий в районе прорыва позволило немецким войскам создать крупную ударную группировку у основания Барвенковского выступа - участка фронта, выдвинувшегося далеко вперед.
        В этом районе 17 мая армейская группа генерала Клейста, имея значительное превосходство в танках, прорвала оборону 9-й армии Южного фронта и нанесла удар в тыл войскам Юго-Западного фронта. Маршал Тимошенко сделал очередную ошибку, продолжая наступать, и лишь 19 мая приказал перейти к обороне.
        Но трудно остановить разогнавшуюся массу немецкой бронетехники и механизированных штурмовых дивизий. Немцы снова почуяли вкус крови, вспоминая стремительный бег своих «панцеров» летом сорок первого года.
        Но еще не прозвучало хорошо знакомое многим бойцам и командирам страшное слово «окружение». На обширной территории от станций Лозовая и Барвенково на юге и до города Волчанска на севере (около двухсот километров) шли упорные бои.
        Я помню, что наконец соединился наш полк и сосредоточилась дивизия, понесшая за эти дни значительные потери. Мы продолжали наступать, но сопротивление противника нарастало.
        Дивизия продвигалась совместно с танковым полком, в котором вряд ли насчитывалось более сорока танков. И все же это была сила. Мы видели, как «тридцатьчетверки» шли на немецкие позиции, с которых спешно отходили тыловые подразделения, обозы. Немцы не надеялись, что удержат в этом месте оборону.
        Наперерез нашим «тридцатьчетверкам» двигались немецкие танки. Их было меньше. Удар имел скорее отвлекающую цель. Танковый батальон собирался навязать короткий бой русским «тридцатьчетверкам», а затем дружно отойти, подставив наши танки под артиллерийский огонь.
        Немецкие командиры уже знали о мощном контрударе в советский тыл. Действовали слишком самоуверенно и сблизились с «тридцатьчетверками» на опасное расстояние. Обстреляв наступающие танки, немецкий батальон начал отход. Но не приняли во внимание более высокую скорость наших танков и дальнобойность орудий.
        Из своих окопов мы видели, как «тридцатьчетверки» гнали и расстреливали немецкие «панцеры». Одни из них, получив повреждения, замедляли ход, другие дымились. Две-три машины взорвались и горели, выстилая пелену дыма. У наших тоже были потери, но небольшие. Мы насчитали с десяток подбитых и горевших немецких танков Т-3 и Т-4.
        Затем «тридцатьчетверки», увеличив скорость, повернули на позиции врага. Если первую часть боя наши танки выиграли сравнительно легко, то по мере приближения к немецким траншеям усиливался встречный артиллерийский огонь.
        Поднимались фонтаны фугасных гаубичных разрывов. Прямых попаданий я не видел, но заметил, как остановилась одна, затем другая поврежденная «тридцатьчетверка». Поднялся в атаку соседний полк.
        Затем дружно захлопали противотанковые пушки. Небольшого размера, низкие, они хорошо маскировались в капонирах. Были видны только вспышки выстрелов и поднимались столбы пыли перед длинными стволами с дульным тормозом.
        Танки не снижали ход, также поднимая завесу пыли. Сквозь нее летели раскаленные трассы бронебойных снарядов. «Тридцатьчетверкам» приходилось туго. Останавливался или загорался один танк за другим. Я обратил внимание, что некоторые машины вспыхивали мгновенно, на ходу, а затем взрывались.
        Позже я узнал, что в битве за Харьков немцы впервые широко применили кумулятивные снаряды (мы называли их «бронепрожигающие»). Они прожигали кумулятивной струей броню и воспламеняли танк. От высокой температуры следовала почти мгновенная детонация снарядов, и машина взрывалась. Мало кто из экипажей успевал выскочить.
        Но «тридцатьчетверки», несмотря на потери, ворвались на позиции, круша орудийные капониры, блиндажи, доты. Наш полк тоже принимал участие в атаке. Поредевшие батальоны выбивали из укреплений остатки немецкой пехоты. Танки, как всегда, ушли вперед. Никто не знал, что нас уже окружают, и наступление продолжалось.
        Поредевший батальон приостановился перед высоткой, откуда немцы вели сильный огонь. В нашей шестой роте насчитывалось полсотни человек, а неделю назад было сто двадцать. Не лучше обстояли дела в четвертой и пятой ротах.
        Мое отделение состояло из пяти человек: два противотанковых расчета и Бондарь со своим «дегтяревым». Мы стреляли по приземистому доту, откуда частыми вспышками бил какой-то новый скорострельный пулемет. Подбежал капитан Ступак:
        - Все возитесь? Гнатенко, переходи на другую позицию. Справа бронеколпак голову не дает поднять.
        Егор с напарником подхватил ружье и, пригибаясь, побежали по узкой траншее в указанное комбатом место.
        - Ты чего медлишь, Коробов?
        Я не медлил. Я ждал, когда замолкнет рычащий звук пулемета, и даст возможность мне высунуться. При таком темпе стрельбы расчет должен наверняка сменить ствол, а может, и затвор. Замолчал!
        - Паша, быстрее! - поторопил я напарника.
        Мы подняли наше двадцатикилограммовое ружье на сошки. Я ловил в прицел узкую темную амбразуру. Выстрел, второй, третий… Брызнуло отбитое крошево железобетона.
        - В амбразу бей! - надрывался Ступак.
        Я выпустил две оставшиеся пули в обойме, одна из них звякнула о заслонку, которой спешно закрыли амбразуру.
        - Есть! - подпрыгнул белобрысый Паша Скворцов и зарядил новую обойму.
        Комбат выстрелил из ракетницы, давая сигнал к атаке. Люди поднимались неохотно и, пробежав несколько шагов, снова ложились.
        - Евсеев, мать твою! - ревел комбат. - Я, что ли, твою сраную роту должен поднимать?
        - Она не сраная, - отчетливо произнес лейтенант Евсеев. - Ребята, а ну встали, пулемет молчит. Вперед, за Сталина!
        Люди поднимались и, пригибаясь, бежали вперед.
        Двое немцев вытащили в траншею рядом с дотом ручной пулемет «Дрейзе» с барабанным магазином на семьдесят пять зарядов. У этой штуковины был точный бой и хорошая прицельность.
        - Прикончите его! Он сорвет атаку, - продолжал командовать Ступак.
        Бондарь, вжимаясь в приклад своего «дегтярева», выпускал ровные, по пять-семь патронов, очереди. Ушлый сержант умел работать, когда на него глядел комбат. Бруствер вокруг «Дрейзе» дымился пылью от близких попаданий.
        Второй номер расчета отшатнулся. О каску отчетливо звякнула пуля, немец исчез в траншее. Пулеметчик повел строчку, успев свалить одного и другого бойца. Но строчка внезапно захлебнулась, а рота уже приближалась к траншее и доту.
        - Молодец, метко бьешь, - хлопнул по спине Антона Бондаря комбат. - Медаль за мной. Все вперед!
        Меня задело то, что мы с Пашкой Скворцовым заткнули чертов дот с его скорострельным пулеметом и не заслужили даже доброго слова. Тот, спрятанный пулемет в бетонной коробке, не давал голову поднять, но мы его погасили. Кроме того, я командовал отделением, но меня словно не замечали. Зато комбат сразу расхвалил Бондаря, к которому у меня имелось немало претензий, в том числе, за трусость.
        Когда мы бежали к траншее со своим тяжелым ПТРС, там уже бой подходил к концу. Я заметил, что Бондарь, который обязан был находиться рядом со мной, припустил вперед, вслед за наступающей ротой. Решил еще раз показать себя перед комбатом.
        У распахнутой задней дверцы дзота лежал заколотый штыком немец. Кто-то из наших возился внутри. То ли собирали трофеи, то ли снимали со станка пулемет. Я тоже хотел глянуть, что там за штука, с такой бешеной скорострельностью.
        Но рота вела огонь из всех стволов по отступавшему врагу. Стрелял из «дегтярева» Антон Бондарь. Стучали характерные громкие очереди американских «томпсонов», били наши ППШ, хлопали винтовочные выстрелы.
        Немцы, как всегда, отступали грамотно, прикрывая друг друга огнем. Но пули находили свою цель, падал то один, то другой солдат. Я выпустил половину диска, когда заметил два вездехода БМВ. В них прыгали солдаты, к одному цепляли противотанковую пушку.
        Расстояние составляло метров триста, не так и близко. Я отложил автомат и целился в вездеход, который собирался буксировать пушку. Бондарь, выпустив остаток диска, кричал:
        - Где трофейный пулемет? Я сейчас их прикончу к чертовой матери!
        Но «дрейзе» немцы унесли с собой и вели из него огонь. А пулемет в доте никак не могли снять со станка. Возможно, он был поврежден.
        Я стрелял, целясь в бронированный двигатель. Броня там была так себе, тонкая. Но мои пули не смогли вывести его из строя, хотя раз или два я попал в цель. Вездеход развернулся, набирая скорость.
        - Коробов, целься лучше! - это кричал Ступак.
        Я выпустил обойму, целясь в борт и бензобак. Пули были зажигательные, вездеход загорелся. Из него выскакивали немцы и, пригибаясь, убегали. Огонь перекинулся на зарядный ящик. Сдетонировало сразу несколько снарядов, перевернув пушку и разбив задний борт вездехода.
        - Фрицы, гады, удрали, - не мог успокоиться необычно активный сержант Антон Бондарь. - Остался бы хоть один диск, я бы их положил.
        - Так заряжай свои диски, чего глазеешь? - резко заметил я.
        - Далеко вездеход успел укатить, - гнул свое Бондарь. - Поэтому и остальные мазали.
        Это был намек в мой адрес, что я не сразу подбил БМВ. Наверное, он хотел, чтобы эти слова слышали Ступак и ротный Евсеев. Но они рассматривали пулемет, извлеченный из дота.
        - МГ-34, какой-то модифицированный образец, - сказал комбат.
        Подошел старший лейтенант Зайцев, тоже осмотрел пулемет. Он отличался более массивным казёнником и облегченным кожухом. Тимофей Макарович был специалистом по оружию.
        - Это новый пулемет, МГ-42. Я слышал про них. Скорострельность двадцать пуль в секунду. Андрей, принеси ленту из дота. Опробуем.
        Я нырнул в небольшую дверь. Дот был оборудован по-немецки добротно. Деревянный пол, лежанка. Толщина передней стенки была сантиметров восемьдесят. Здесь же лежал убитый пулеметчик.
        Пуля из противотанкового ружья ударила в каску, снесла верхнюю половину черепа. Продырявленная каска валялась в углу. Глаза пулеметчика вышибло из орбит динамическим ударом, стена была забрызгана кровью. Я торопливо подхватил коробку с лентой. На выходе заметил, что второй пулеметчик тоже получил мою пулю.
        У него была перемотана тряпьем вывернутая рука. Когда он пытался убежать, его закололи штыками атакующие. Не так плохо я стрелял, достал обоих пулеметчиков. Но говорить ничего не стал - Ступак не спрашивал, а хвалиться, как Бондарь, было противно. Еще подумает, что тоже на медаль напрашиваюсь.
        Зайцев открыл крышку казённика, вставил конец ленты и передернул затвор. Дал длинную очередь вверх. Отдача шатнула старшего лейтенанта. Стреляные гильзы вылетали с необыкновенной быстротой, пулемет словно рычал, быстро вбирая в себя металлическую патронную ленту.
        - Во, гады, чего выдумали! - ругнулся Ступак. - Дай-ка я попробую.
        Установив сошки на бруствер, дал несколько очередей по горящему вездеходу и щиту перевернутой пушки.
        - Зверь! Евсеев, скажи старшине, чтобы прибрал его вместе с патронами. Пригодится.
        - Отдайте его мне, - снова влез Бондарь. - Я хорошего помощника подберу, будем фрицев крошить.
        Капитан Ступак оглядел его странным взглядом:
        - Ты, что ли, его в бою добыл? Пулеметчиков в доте Коробов прикончил. И субординацию не забывай. Без тебя решат, куда пулемет пристроить.
        - В штаб дивизии его надо сдать, - посоветовал Зайцев. - Все же новый образец оружия.
        - Пожалуй. Комиссара пошлем. Заодно расскажет, как мы тут воевали. Он умеет, как надо, доложить, чего и не было. Политработники, они такие.
        Возбужденный боем и бегством немцев, Ступак со смехом хлопнул комиссара по спине своей увесистой ладонью. Малкин сморщился от сильного шлепка, но с готовностью кивнул. В штаб дивизии он наведываться любил.
        У догоравшего вездехода нас поджидал еще один сюрприз. Мы думали, что БМВ пытался увезти знакомую нам 50-миллиметровку. Но эта противотанковая пушка была намного массивнее, а самое главное, больше калибром.
        - Семьдесят пять миллиметров, - безошибочно определил Тимофей Макарович Зайцев. - Вот почему наши танки один за другим загорались.
        Вступая в летнюю кампанию сорок второго года, немцы активно внедряли новые образцы оружия. Практически отказались от применения на переднем крае легких танков, модифицировали средние танки. А 75-миллиметровая пушка и новый пулемет МГ-42, выпускаемые в больших количествах, принесут нашим войскам немало сложных проблем.
        Немцы сомкнут кольцо окружения 23 мая в районе города Балаклея, примерно в сотне километров восточнее места нахождения нашей дивизии.
        Мы почувствовали эти признаки, когда 19 мая поздно вечером пришел приказ Тимошенко о переходе от наступления к обороне. Стояли короткие ночи, и темнота почти не наступала. Небо со всех сторон освещалось сполохами орудийных вспышек. Доносился отдаленный гул канонады.
        Мы не знали, что от Харькова двигаются нам во фланг бронетанковые части 6-й армии (той самой, которая позже найдет свой конец под Сталинградом). Примерно через сутки мы увидели, как спешно отступают тыловые части, отдельные группы красноармейцев.
        Мы старательно окапывались, пока не испытывая особого беспокойства. В воздухе висело напряжение, но комполка Рекунков был уверен в себе. Мы провели несколько удачных боев и, хотя понесли немалые потери, чувствовали свою силу. Кроме полковой артиллерии, у нас имелись три трофейные 50-миллиметровые пушки, был пополнен боезапас, а в ближнем тылу окапывались несколько батарей дивизионных «трехдюймовок».
        Бок о бок с нами также укрепляли оборону еще два стрелковых полка нашей дивизии, находились гаубичные батареи.
        Вскоре резко увеличился поток отступающих. Это нервировало людей. Мы видели, что идут они без всякого строя, измотанные долгой ходьбой. Артиллерия и минометы отсутствовали. Люди были вооружены лишь винтовками, изредка автоматами и ручными пулеметами. Многие красноармейцы бросили противогазы, каски, оставили при себе минимум боеприпасов. По существу, двигалась толпа, а не подразделения во главе с командирами.
        Комиссар вместе с комсоргом Трушиным и несколькими бойцами из комендантского взвода пошел разбираться.
        Придержали нескольких бойцов и двух лейтенантов, которые толком ничего сообщить не могли. Остановили повозку, в которой сидел майор с перевязанной ногой. Видимо, у него шло воспаление. По лицу, несмотря на жару, стекали капли пота.
        Жадно глотая из фляжки воду, он рассказал, что является начальником штаба полка. В бою с немецкими танками был ранен - и сейчас отправлен командиром в санбат.
        - Далеко отсюда ваш полк? - спросил комиссар.
        - Всю ночь ехали…
        - Мне наплевать, сколько вы ехали! - закричал на него комиссар. - Назовите точку, где находится ваш полк.
        - Поля, траншеи, да бомбы сверху сыпятся! - выкрикнул в ответ майор. - Отстаньте от меня. Посмотрю, как вы с немецкими танками драться будете.
        - Уже дрались, горят хорошо. Это трусы их, как огня, боятся.
        Когда повозка с майором отъехала, комсорг Трушин предложил:
        - Может, его в санроту отправить, чтобы помощь оказали?
        - У майора в полку имеется такая же санитарная рота. Он просто драпает.
        Дальнейшее разбирательство прервала тройка бомбардировщиков «Юнкерс-87». Люди кинулись врассыпную. Взрывы бомб подняли огромную тучу пыли. Дождавшись, когда улучшится видимость, «юнкерсы» снова спикировали.
        На этот раз на артиллерийские позиции, где находился дивизион трехдюймовых пушек Ф-22. Эти орудия из артиллерийского полка имели большую дальнобойность (тринадцать километров), и мы на них крепко надеялись.
        Но командиры не сумели толком замаскировать довольно громоздкие пушки. «Юнкерсы» сбросили на них остаток бомб, а затем прошлись еще раз, открыв огонь из носовых, а затем кормовых пулеметов.
        Когда самолеты улетели, комиссар и сопровождающие вылезли из-под деревьев на обочине. На дороге и возле нее лежали десятки трупов. Повозка с раненным майором была перевернута, красноармеец-ездовой убит. У майора оторвало ступню и перебило осколком ключицу.
        Двое бойцов из комендантского взвода перетягивали жгутом ногу, третий торопливо распрягал лошадь, которая испуганно прядала ушами, но стояла смирно на месте.
        - Сейчас мы вас заберем с собой, - наклонился над майором комсорг Трушин. - В санроте окажут помощь.
        - Не надо. Со мной все кончено! - Начштаба неизвестного полка торопливо достал документы, сунул их Трушину и вдруг закричал срывающимся голосом: - Я не трус! Я до последнего воевал.
        В руке он держал пистолет, но никак не мог передернуть затвор.
        - Эй, политрук, взведи ТТ.
        Трушин оглянулся на подошедшего комиссара. Тот кивнул головой.
        - Сделай, что просит товарищ майор.
        Через минуту позади хлопнул выстрел.
        Комполка Рекунков тем временем сходил на артиллерийские позиции. Молча обошел несколько мертвых тел, зато внимательно осмотрел орудия. Две громоздкие пушки Ф-22 были разбиты. У одной крупный осколок продырявил откатник, вытекло масло. Она тоже вышла из строя. Еще у двух-трех орудий побило оптику.
        Дивизион прибыл поздно вечером. Капониры вырыли кое-как, позиции толком не замаскировали. Рекунков, надувая щеки, громко обещал командиру дивизиона:
        - Ты у меня под суд пойдешь! Почему орудия не замаскировали? Капониры по колено вырыли.
        - Не успели, ночью прибыли, бойцы с ног валились, - тянулся пожилой майор-артиллерист. - Сейчас вовсю работа идет.
        - Еще один налет, и полк останется без артиллерии. Оборудовать укрытия, как положено!
        В течение дня самолеты налетали мелкими группами еще раза три. Вывели из строя еще одно орудие в дивизионе, разбили два тяжелых полковых миномета. Защитные щели и траншеи мы вырыли довольно глубокие, но бомбы находили цель. В роте ПТР разнесло прямым попаданием расчет вместе с противотанковым ружьем. Двоих бойцов тяжело контузило. Пытались сами дойти до санроты, но от контузии в голову их крутило на месте, оба свалились. Отнесли на носилках.
        Я вызвался помочь и несколько минут побыл вместе с Симой. Раненых было много. Мы успели обняться, перекинуться несколькими словами, и Сима, поцеловав меня, побежала в палатку-операционную.
        Когда вернулся, в окопе сидел наш командир Зайцев. Коротко приказал отправить Скворцова за боеприпасами. Пока курили, наблюдая за потоком отступающих, старший лейтенант молчал. Втаптывая окурок в землю, выругался:
        - Рвались вперед, не оглядываясь, вот нам хвост и подрубили. В роте тринадцать расчетов осталось.
        - С какой стороны немцы попрут? - спросил я.
        - Могут и с тыла. Окопы оборудуйте для стрельбы во всех направлениях. На складе скопились бутылки с КС. Возьмите ящик, штука эффективная.
        - Снаряд попадет, сгорим к чертовой бабушке.
        - Храните отдельно.
        Зайцев всегда оставался с нами поговорить, поделиться последними новостями. Сейчас он был озабочен. Когда в траншею спрыгнул Федя Долгушин, на несколько минут задержался.
        - Дела неважные, ребята. Вкапывайтесь глубже в землю и подпускайте танки поближе, - обронил старший лейтенант. - Издалека пальбу начнете, перебьют вас из пушек.
        Старшина Гречуха с помощником принесли довольно богатый завтрак - обед. Пшенку с мясом, пакет сахара и несколько банок консервов.
        - Это сухой паек, - отодвинул банки в сторону Савелий. - Пока густо, снабженцы целую машину харчей привезли. Но, чую, больше не появятся. Федор, что молчишь? Ты же больше нас повоевал.
        - Чего рассказывать? Сначала мы немцев теснили, теперь не знаем, что через день будет.
        - Комиссар говорил, не теснили, а гнали и еще уничтожали пачками.
        Федя Долгушин, старый товарищ по учебному полку, весь какой-то осунувшийся, невесело усмехнулся:
        - Фрицев гнать у нас сил пока мало. Обороняются крепко. Но «тридцатьчетверки» действуют смело. Вот кому не завидую, так это танкистам. Живьем сгорают. Иной лежит обугленный, как головешка. Подошел, а у парня слеза из глаза катится. Губами шевельнул, может, пристрелить просил, а горло сожжено. Стонать и то не может.
        - У нас тоже не сладко было, - сказал я. - Родьку Шмырёва на куски разорвало вместе с помощником.
        - Эх, ребята, - вздохнул Савелий Гречуха. - Мне судьба, хуже не придумаешь, досталась, и вам не слаще. В двадцать первом году от голода вся семья умерла. Мне лет тринадцать было. Как скелет сделался. Думали, мертвый. На телегу бросили к остальным мертвецам, а я очухался, руку тяну, хлебушка прошу. «Дадим, говорят, если до кладбища живым довезем. А так чего зря харчи переводить. Самим мало». Дожил до кладбища, получил кусочек. Похоронщики меня и выходили.
        Никогда наш старшина не рассказывал о своей жизни. А тут разговорился, даже Зайцев остался послушать. В двадцатых годах Гречуха связался с бандюками, грабили, резали. Когда поймали, избили до полусмерти, а суд учел молодой возраст и дал всего восемь лет. Попал на Сахалин. Как выжил, до сих пор не понимает.
        - Вам, ребята, еще тяжелее приходится. Вы, как я, дурак, на немецкие танки не прыгайте. Вам жить надо, детей рожать.
        В общем, поговорили по душам и разошлись по местам.
        На какое-то время установилась тишина. Ночь спали плохо, тревожно. А утром увидели, что дорога пустая. Поток отступающих иссяк, или люди уходили по другим дорогам. Изредка торопливо громыхала одинокая повозка. Быстрым шагом, почти бегом, спешили мелкие группы бойцов. Затем послышался лязг гусениц. Все зашевелились, разворачивались стволы орудий.
        Зайцев, высунувшись из траншеи, сказал:
        - Наши «тридцатьчетверки» идут. Только они так громыхают. Немецкие «панцеры» тихо двигаются, гусеницы резиной проложены.
        Это мы знали и сами, просто все находились в напряжении. «Тридцатьчетверок» было шесть штук. Видно, что вышли из боя: вмятины на бортах, обгоревшая краска, один танк тянули на буксире.
        Напротив нас машины остановились. Танкист с закопченным лицом спрыгнул вниз.
        - Солярки ведер десять не найдется?
        - А ты кто такой? - оглядел его наш комбат Ступак, как обычно хвативший с утра водки.
        - Командир танковой роты.
        Он назвал фамилию, которую я не расслышал.
        - Удираешь от фрицев во главе роты? Ну и двигай себе дальше. Вояка хренов.
        - Ты пасть сильно не разевай, - огрызнулся танкист. - Пока могли, воевали. У меня пять машин сгорели. Снаряды почти все расстреляли, солярки на дне.
        - И патроны к пулеметам кончились? - наседал Ступак.
        - Патроны остались.
        - Так снимайте свои пулеметы и нам отдайте. Вы драпаете, а мы воевать будем.
        Командир роты растерялся, а наш комбат предсказывал с усмешкой:
        - Ну, проедете еще несколько километров и заглохнете. Оставайтесь с нами.
        Быстрым шагом приближался подполковник Рекунков. Танкист поспешил к своей машине. Опасался, что задержат. Три танка продолжили свой путь, а три остались. В том числе, танк, который буксировал поврежденного собрата.
        - А вы чего не удрали? - спросил Ступак лейтенанта в прожженном комбинезоне.
        - Мы из другого батальона. Я товарища на прицепе волоку, и дружок из соседнего взвода тоже остался. Куда бежать?
        Подошел Рекунков. Экипажи всех трех танков выстроились в небольшую шеренгу. Лейтенант доложил, что в наличии одиннадцать человек, башнер из поврежденного танка погиб. Имеется по пятнадцать-семнадцать осколочно-фугасных снарядов на ствол. К пулеметам патронов хватает.
        - Почему отступили? - спросил Рекунков. - Струсили?
        - Горючего почти не осталось, пехота разбежалась. Сколько могли, держались, а когда бронебойные снаряды закончились, отступили.
        - Далеко немцы отсюда?
        - Могут и через час появиться. Или разведку вначале пошлют.
        - Третий танк совсем из строя вышел?
        - Двигатель пробит. Загорелся, мы его потушили, но без ремонтников не обойтись. Пушка и пулеметы в порядке.
        Я не запомнил фамилию лейтенанта. Помню, что он попросил махорки и покормить людей. Так наш полк усилился тремя танками.
        Немцы появились к полудню. Два мотоцикла, бронетранспортер и два танка Т-3. Они заметили позиции издалека и приближаться не стали. Остановились на пригорке среди деревьев, выгрузили миномет и принялись обстреливать наши траншеи. Переносили огонь с одного на другое место, затем начали стрельбу танки Т-3.
        Это была нехитрая попытка вызвать на себя ответный огонь и определить примерное количество огневых точек. Рекунков вначале приказал нашей артиллерии не отвечать, но немцы подвезли еще минометы, дополнительный боезапас, и мины посыпались градом. Полк стал нести ощутимые потери.
        Кое-где загорелся сушняк, люди стали тушить его. Фосфорные мины зажигали прошлогоднюю траву. Пелена дыма окутала позиции, сползала в траншеи, заставляя нас вылезать наверх.
        Увидев, как в санроту несут раненых и обожженных бойцов, командир полка приказал батарее трехдюймовых пушек Ф-22 ответить врагу огнем.
        - Маскироваться толком не умеешь, - поддел Рекунков майора-артиллериста. - Посмотрю, как стреляешь.
        Майор, прошедший три войны и возглавивший дивизион после сорока лет, стрелять умел. Не зря командовал и взводом и батареей. До цели было километра полтора. Подбить на таком расстоянии танки он не пытался. После нескольких пристрелочных фугасов обрушил серию шрапнельных снарядов, которыми научился точно поражать цель на фронтах Первой мировой и Гражданской войн.
        Снаряды разрывались на высоте полусотни метров и ниже. Град металлических шариков выбивал сверху минометные расчеты, издырявил мотоцикл, хлестнул по капоту бронетранспортера «Бюссинг».
        В бронетранспортеры стали спешно грузить раненых, убитых, эвакуировать минометы. Но, задетый подковырками полковника, командир дивизиона не позволил своему давнему врагу, германцам, уйти просто так.
        Все три орудия (батареи были неполные) обрушили на высотку шестикилограммовые фугасы. Один из них выбил колесо и смял капот полугусеничного «Бюссинга». Из горевшей машины под огнем перегружали раненых в другой бронетранспортер.
        Т-3 пытался прикрыть отход, но фугас порвал гусеницу, и его пришлось срочно тащить на прицепе. Через четверть часа на высотке остался лишь горевший «Бюссинг», сплющенный мотоцикл и тело механика-водителя, которое не сумели вытащить из огня.
        - Могешь, - только и сказал Рекунков.
        - Императорское артиллерийское училище! - козырнул в ответ майор. - Учили, как положено.
        Дружный отпор воодушевил людей. Раздавались голоса:
        - Пусть только сунутся!
        - Пушкари свое дело знают.
        Соваться немцы не спешили, хотя имели приказ быстрее завершить окружение наших войск на Барвенковском выступе. Пустили в ход авиацию. Но оборону держала не одна наша дивизия, и самолетов просто не хватало. Разрывы бомб, стрельба орудий слышались со всех сторон.
        На эскадрилью «юнкерсов» обрушилась четверка наших истребителей ЛаГГ-3. Превосходя пикировщиков в скорости и обладая сильным вооружением, истребители подожгли один и другой «юнкерс». Третий уходил рывками, дымя, тщетно пытаясь выровнять полет. Остальные «юнкерсы» сбрасывали бомбы куда попало и, отстреливаясь из кормовых пулеметов, тоже повернули назад. С запозданием, когда атака была уже сорвана, появились «мессершмиты». Их было шесть штук.
        Наши не отступили. «Мессеры», хотя имели такую же скорость, были явно маневреннее. Они крутились, как осы, вокруг менее поворотливых «лагов» (на полтонны тяжелее «мессершмиттов»), сделанных из дельта-древесины и прессованной фанеры. Пушечные очереди разваливали их на части, и наши истребители падали градом горящих обломков. Один из «лагов» развернулся и в отчаянии пошел на таран. Пушки сразу двух «мессершмиттов» разнесли кабину и подожгли его.
        Сумел вырваться из смертельного круга лишь один «ястребок». Огрызаясь остатками пуль в патронных лентах, хлестнул по фюзеляжу ближнего «мессера». Затем круто спикировал вниз и, выжимая все возможное из мотора, ушел в сторону аэродрома над самой землей.
        Мы радовались победам наших истребителей и переживали, когда они, сгорая, падали на землю. Но вскоре нанесли удар по нам.
        Зайцев верно предсказывал, что немецкие танки могут появиться с любой стороны. Но вначале последовал очередной авианалет. На позиции полка пикировала тройка бомбардировщиков Ю-87 в сопровождении двух «мессершмиттов». Не спеша сбросили штук шесть тяжелых бомб, килограммов по двести пятьдесят весом.
        Удары были такой силы, что меня оторвало от земли на полметра и шваркнуло спиной о стенку окопа. Из ниши выпали две противотанковые гранаты, разлетелись патроны из сумки. Рядом ворочался Паша Скворцов, он разбил нос и зажимал его пальцами.
        - Закинь голову назад… Платок есть?
        - Откуда?
        Разорвал индивидуальный пакет, сунул ему комок ваты. Расчет Егора Гнатенко находился метрах в десяти. Я пошел глянуть. Между нами, в узкой нише, сидел Антон Бондарь со своим «дегтяревым». После его подковырок в присутствии комбата и желания показать собственное «я», отношения у нас сделались прохладные. Точнее, строго официальные.
        Но сейчас, когда шла такая бомбежка, все это казалось мелочью.
        - Жив-здоров, Антон?
        - Так точно, - с усилием сделал бодрое лицо сержант.
        Он боялся, очень боялся. Больше любого из нас. Я уже хорошо изучил его натуру.
        - Прикрой тряпкой затвор, - я кивнул на валявшийся в углу «дегтярев».
        Егор Гнатенко тряс головой и хлопал себя то по одному, то по другому уху. Напарник свернулся клубком.
        - Слышишь меня? - крикнул я.
        - Плоховато.
        - Башка целая? Дай-ка гляну.
        Пронесся «мессер», следом взорвалось не меньше десятка мелких бомб. Звук от них был не слабее, чем от трехдюймовых снарядов. Посыпались комья земли. Что-то шлепнулось о бруствер. Это был кусок стабилизатора, еще горячий.
        Пять немецких самолетов делали заход за заходом. Бросали небольшие бомбы, вели огонь из пушек и пулеметов. Неподалеку вскрикнул красноармеец из взвода Черникова. Его, видимо, пытались перевязать. Затем чей-то голос обреченно произнес:
        - Бесполезно… дыра насквозь. Кровь уже вытекла.
        По траншее шагал старший лейтенант Зайцев:
        - Андрей, приводи людей в себя. Кажется, танки с правого фланга. Бутылки с КС целые?
        - Целые. Мы их в тряпки завернули.
        Немецкие танки ударили с тыла и правого фланга. Тяжелые Т-4 смяли взвод «сорокапяток» и принялись утюжить траншеи. Люди не выдерживали рева моторов, стрельбы и лязга гусениц, выскакивали из окопов или убегали по отсечным ходам. Многих настигали пулеметные очереди и взрывы осколочных снарядов.
        За тяжелыми танками волной катились средние Т-3 в сопровождении пехоты. Первый батальон уничтожался у нас на глазах. Из некоторых окопов летели гранаты, но подбить танк гранатой не просто.
        Младший лейтенант, командир взвода, сумел удержать вокруг себя полтора десятка бойцов. Пропустили через себя тяжелый Т-4 и закидали его бутылками с КС. Из горевшей машины выпрыгивал экипаж и падал под пулями.
        Идущий следом Т-3 попятился. Бутылка с горючей смесью разбилась о гусеницу, не причинив машине вреда. Солдаты из немецкого штурмового отделения вели непрерывный огонь из автоматов, затем бросили в траншею несколько гранат.
        Младший лейтенант, упираясь сапогом в стенку окопа, стрелял из ППШ. Свалил унтер-офицера, еще двоих солдат. Взрыв гранаты выбил автомат из рук, младший лейтенант упал рядом со своими погибшими бойцами, через минуту пришел в себя, достал пистолет и выпустил обойму в спины прорвавшимся немцам.
        Бронебойщики первого батальона (их оставалось человек семь) вели огонь из ружей едва не в упор. Пробили в нескольких местах броню танка Т-3, но дымящаяся машина накрыла отделение всей своей массой, давя и смешивая бойцов с землей.
        Старший лейтенант Зайцев вместе с двумя бронебойщиками нырнул в узкий отсечный ход и едва не угодил под гусеницы идущего следом тяжелого Т-4. Зайцев бросил единственную оставшуюся гранату. Она взорвалась рядом с машиной. Танк продолжал быстро двигаться вперед, вдоль траншеи, расстреливая из пулеметов бегущих людей. Зайцев, опустошив автоматный диск, сумел пробиться сквозь цепь немецкой пехоты и вместе с уцелевшим бронебойщиком нырнул в наш окоп.
        Остатки дивизиона трехдюймовых орудий Ф-22 во главе с майором, ветераном нескольких войн, вели беглый огонь. Эти громоздкие орудия весом более полутора тонн не были рассчитаны на маневренные поединки с танками.
        Удачными попаданиями артиллеристы подожгли тяжелый Т-4, разбили ходовую часть идущего следом Т-3. Бронетранспортер, высаживающий десант, получил фугасный снаряд в борт и вспыхнул, догоняя языками огня отползающих контуженных солдат.
        Однако дивизион, на который так надеялся подполковник Рекунков, отчаянно выпуская снаряд за снарядом, был обречен. Зашедшие с тыла два немецких танка расстреливали орудия из своих скорострельных пушек, а пулеметы не давали артиллерийским расчетам развернуть станины.
        Майор, раненный осколками в лицо и руки, вместе с расчетом все же развернули уцелевшую пушку. Тяжелый Т-4 дал полный газ, уходя из-под выстрела, но получил фугасный снаряд в основание башни - майор был хорошим наводчиком.
        - Добиваем! - успел крикнуть командир дивизиона.
        Это были последние слова старого артиллериста. Снаряд, выпущенный другим Т-4, взорвался, опрокинув пушку и раскидав расчет во главе с майором.
        Командир танка вскарабкался на броню подбитой машины из своего взвода. Увидел, что взрыв русского снаряда сорвал башню с погона и хлестнул огненной струей и осколками в узкую щель. Начинавшийся пожар внутри машины погасили.
        Из люков вытаскивали мертвых и контуженых танкистов в обгорелых комбинезонах. Уцелел лишь механик-водитель. Некоторое время он сидел, приходя в себя. Затем вытащил пистолет и выпустил все восемь пуль в еще шевелившихся русских артиллеристов.
        - С ними надо по-другому! - воскликнул командир Т-4.
        Тяжелый танк спустился в неглубокий капонир и закрутился, сминая станины орудия, разрывая на части и смешивая с землей уже мертвых и умирающих артиллеристов.
        Второй и третий батальоны, несколько легких пушек и противотанковых ружей сумели отбить атаку. Зайцев стрелял из ружья, которое подобрал возле убитого бронебойщика пятой роты.
        Мы сумели продырявить и зажечь Т-3. Идущий следом танк загонял нас в глубину траншеи очередями двух своих пулеметов. Егор Гнатенко, высунувшись, успел сделать один выстрел. Помощник зарядил новый патрон, но второй раз они выстрелить не успели.
        Башенный пулемет длинной очередью смахнул полметра бруствера, опрокинул ружье. Гнатенко свалился на дно траншеи. Пули угодили ему в лицо и вынесли затылок. Помощник, смертельно раненный в горло, ворочался, захлебываясь кровью.
        В этот момент я готов был выпрыгнуть из траншеи. Страх сковал меня. Слишком жутко было видеть, как хрипит умирающий товарищ, а затылок другого превратился в месиво окровавленных волос и бурой массы.
        - Андрей, очнись! Я уже обойму зарядил.
        Меня тянул за руку белобрысый помощник.
        Следующая очередь обрушила еще кусок бруствера. Разрывные пули хлопали и взрывались мелкими яркими вспышками. Меня, словно раскаленной иглой, ткнуло в шею, плечо. Это были осколки пуль.
        - Гранаты! Где гранаты?
        Я увидел расширенные глаза Зайцева. Он кричал, и ему, наверное, тоже было страшно. Гранаты сунул нам в руки Паша Скворцов. Я действовал, как механизм, глядя на командира роты. Наверное, только он понимал всю опасность нашего положения.
        Судя по треску пулеметных очередей и реву моторов, танк был уже близко. Паша сдернул вниз ружье. Обрывки моего опыта говорили, что даже самые точные попадания из ружья не остановят несущийся танк.
        - Бросаем! - громким, срывающимся голосом, командовал Тимофей Макарович Зайцев. - Быстрее!
        Он высунулся и метнул тяжелую противотанковую гранату. Оказывается, я уже отогнул усики и выдернул кольцо. Поднялся и швырнул «ворошиловские килограммы» в Т-3, который был уже совсем рядом.
        Ручные противотанковые гранаты взрываются от удара, даже легкого толчка. Граната Зайцева рванула раньше, сбив меня с ног ударной волной. Словно врезали по лицу тяжелым мешком с зерном. Наверху ахнул еще один взрыв - сработала моя граната.
        В ушах звенело, а губы почему-то щекотало. Я потер их ладонью и увидел кровь. Она текла из носа по подбородку, шее. Тем временем Зайцев бросил еще одну гранату. Рвануло едва не над головой.
        Я высунулся наружу. Т-3 застыл метрах в пяти перед траншеей. Сорвало и скрутило левую гусеницу, раскололо колесо, вмяло нижнюю часть лобовой брони. Башенный пулемет отстучал очередь и замолчал. Мы находились в мертвой зоне, пушка и пулеметы Т-3 достать нас не могли.
        Возникла минутная пауза, а затем обе стороны начали активно действовать. Из бокового башенного люка высунулся танкист и открыл огонь из автомата. Из другого люка вылетели две или три гранаты М-39, похожие на гусиное яйцо.
        Они весили всего двести граммов, но, взорвавшись в траншее, могли натворить дел. Мы шарахнулись в разные стороны, но внизу взорвалась лишь одна граната, а я вспомнил про автомат, висевший за спиной.
        Вслед за мной открыл огонь из своего «томпсона» Паша Скворцов. Убитого или тяжелораненого танкиста втянули в люк, гранаты тоже больше не бросали. Зато длинными очередями ударил пулемет, рассеивая пули в метре над бруствером.
        Меня дернул за рукав Зайцев и показал на другой танк, кативший в нашу сторону.
        - Бутылки с КС сохранились? Надо кончать с ним.
        Мы бросили сразу три бутылки с горючей смесью, подхватили ружья, патроны и побежали в другой конец траншеи. Бондарь добивал из пулемета выскакивающих наружу танкистов, кого-то достал, двое убежали.
        Расстреляв диск, уже догонял нас, когда позади рванул горевший факелом Т-3. Снарядами и горючим он был загружен под завязку. Клубящееся пламя захлестнуло траншею, мертвые тела Егора Гнатенко и его помощника.
        Тесной кучкой, выставив стволы ПТР, открыли огонь по приближавшемуся танку. Это был тоже Т-3. Мы в него попали, возможно, пробили броню. Но, развернувшись к нам лобовой частью, экипаж обрушил очереди сразу обоих пулеметов, затем выстрелил из пушки.
        Первый снаряд прошел слишком высоко. Зато второй рванул перед бруствером, обвалив груду земли. Будь калибр покрупнее, нам пришлось бы туго. Шарахнул очередной взрыв, и мы поняли, что, если не уберемся, пушка нас достанет. Переглянулись. Вылезать наверх означало угодить под пулеметный огонь, позади горел Т-3 и бензин, стекавший в траншею.
        - Будем вести огонь, - заявил Зайцев. - Теперь уже кто кого.
        Вся небольшая группа понимала: какой-то по счету снаряд окончательно развалит нашу траншею и прикончит всех. Мягкая весенняя земля была не слишком надежной защитой.
        Я прицелился и дважды нажал на спуск. Кажется, попал… Приготовился стрелять еще, ожидая каждую секунду взрыва снаряда, свист которого мы не услышим, - он летит в два раза быстрее скорости звука.
        Но в кутерьме боя рвавшийся вперед Т-3 неосторожно подставился под прицел одной из трофейных пушек, захваченных нами в предыдущем бою. Бронебойный немецкий снаряд, начиненный порцией взрывчатки, пробил боковую часть башни и взорвался внутри.
        Как в замедленном фильме, вспучился двойной люк. Обе бронированные половинки, кувыркаясь, вылетели вместе с языками пламени. Через несколько секунд сдетонировал боезапас в задней части башни. Ее разорвало по сварочным швам, разбросав в стороны обломки кресел, сплющенные гильзы, куски человеческих тел.
        Несмотря на отчаянное сопротивление (от танков не убежишь!), бронированный клин разрезал полк на несколько частей. Роты и отдельные группы отбивались бутылками с горючей смесью, обычными гранатами, связывая их по три-четыре штуки. Бронебойщики стреляли в упор. «Тридцатьчетверки», присоединившиеся к нам, выпускали фугасные снаряды, целясь в борт и гусеницы немецких «панцеров».
        Горело и было подбито не менее десятка немецких танков и штурмовых орудий. Но и от полка осталось немного.
        Экипажи танков мстили за сгоревших камрадов. Перемалывали людей в траншеях, смешивая с землей. Пулеметы догоняли бегущих, а затем убитых и раненых давили гусеницами.
        Бой закончился с наступлением темноты. Уцелевшая часть полка отошла под сильным артиллерийским огнем. Немцы запускали осветительные ракеты, в том числе «долгоиграющие люстры» на парашютах, выпущенные из минометов.
        Преследовать нас не стали: фрицы тоже понесли значительные потери. Но пока мы шли по открытому месту, продолжали обстрел минометы, легкие пушки, гаубицы.
        Был тяжело ранен осколком командир полка Рекунков. Его и еще десятка два тяжелораненых везли на нескольких уцелевших повозках. Ночью остановились в лесу.
        После боя и долгого перехода люди валились с ног и мгновенно засыпали. Я пытался найти Симу, но где находилась санитарная рота, никто не знал. В конце концов я тоже опустился на траву и заснул. Сомневаюсь, что выставлялись какие-то посты, а если их и назначали, то, скорее всего, часовые тоже спали, не выдерживая усталости.
        Гнетущее чувство опасности заставило подняться многих на рассвете. Командиры собирали свои подразделения. От полка осталось всего человек триста.
        Получилось так, что Зайцев и все уцелевшие бронебойщики присоединились ко второму батальону, который насчитывал не больше ста человек. Из трех командиров рот я увидел только Анатолия Евсеева. Из штаба вернулся комбат Ступак и сообщил, что умер подполковник Рекунков. Он сильно мучился от боли, порой теряя сознание. Осколок гаубичного снаряда величиной с детскую ладонь вошел ему в бедро.
        Врача среди нас не было, а санинструктор сказал, что если даже осколок вытащить, то подполковник истечет кровью. Нога опухла, как колода, началось воспаление. Понимая безнадежность своего положения, Рекунков отдал последние распоряжения, попросил оставить его одного и застрелился.
        Мы ожидали, что обязанности командира полка возьмет на себя комиссар (начальник штаба был убит еще вечером), но дальнейшие действия комиссара были непонятны и пахли малодушием. Он даже не стал выяснять, сколько людей уцелело, или планировать, что делать дальше.
        Погрузил в штабной «Виллис» часть партийных документов, а остальные приказал сжечь. Назначил исполнять обязанности командира полка капитана Ступака и в сопровождении двух автоматчиков спешно уехал.
        Полковой комиссар лучше многих знал обстановку. Он очень боялся смерти, плена, а в таком состоянии слабый человек теряет всякое чувство долга. Впрочем, оправдание комиссар нашел легко. Он попытается наладить связь со штабом дивизии, спасти партийные документы и доложить о нашем тяжелом положении.
        Все детали мы узнали позже, а энергичный капитан Ступак сразу стал действовать. Прежде всего выставил посты и подсчитал имеющиеся силы.
        В строю, не считая тяжелораненых, осталось двести девяносто человек. У нас имелся танк во главе с лейтенантом, который вывез часть раненых, одна пушка - «сорокапятка», четыре противотанковых ружья, два станковых пулемета «максим» и с десяток «дегтяревых».
        К башенному орудию Т-34 и «сорокапятке» остались считаные снаряды. С ПТР дела обстояли получше. Мы сумели вывезти ящик патронов, и какой-то запас вынести на себе. Получилось по сорок-пятьдесят патронов на ствол.
        Оставшиеся бутылки с горючей смесью никто брать не рискнул. Отступали под огнем и в такой спешке, что нести их было просто опасно. Зато имелось какое-то количество противотанковых гранат. У меня к автомату остался лишь неполный диск. У других дела обстояли не лучше.
        Комбат, а теперь командир полка Ступак послал две разведгруппы выяснить обстановку. Но еще до их возвращения мы поняли, что дела обстоят неважно. По дороге, километрах в трех от леса, прошла колонна немецких грузовиков с пехотой в сопровождении нескольких танков.
        От колонны отделился легкий бронеавтомобиль и двинулся на скорости к лесу. Из небольшого овражка вылезли двое красноармейцев и подняли руки. Броневик остановился возле них, минут пять шел какой-то разговор. Затем бойцы побрели к дороге, а бронеавтомобиль приблизился метров на триста к лесу.
        Ударила автоматическая пушка и спаренный с ней пулемет. Стреляли по верхушкам деревьев. Мы затаились, стараясь не обнаружить своего присутствия. Броневик подъехал еще ближе. Из люка вылез по грудь офицер и крикнул, сложив ладони рупором:
        - Русские командиры и солдаты, сдавайтесь, вы окружены. Выходите на дорогу, бросайте оружие. Вас никто не тронет. Не верьте своим комиссарам, что мы расстреливаем пленных.
        Броневик постоял еще немного. Офицер повторил сказанное и добавил:
        - Я знаю, вы меня слышите. Выходите, не бойтесь. Через несколько часов будет поздно.
        - Смелый офицерик, - пробормотал Федя Долгушин.
        Я навел ствол ружья на бронеавтомобиль, но мы получили команду огня не открывать, чтобы не обнаруживать себя. Впрочем, вся наша маскировка летела к черту из-за двоих перебежчиков. Конечно, они рассказали, сколько нас и где мы находимся.
        - Шкуры! - выругался Федя Долгушин. - Интересно, из какого они батальона?
        - Не все ли равно? - отозвался я. - Может, это и не наши.
        - Из леса шли. Нашенские.
        - Они теперь ничьи, - сказал кто-то. - Предатели.
        Броневик не стал долго задерживаться. Офицер выпустил в сторону дороги две зеленых ракеты, словно показывая нам, куда идти, и машина резво покатила догонять своих.
        Хотелось есть. Выскребали из вещмешков у кого что осталось. Делили между собой черствые куски хлеба, консервы. Досталось понемногу, лишь желудок слегка успокоить. Ротный Евсеев сказал, что уцелела одна полевая кухня, скоро должны покормить горячим.
        Но сильнее голода мучила неизвестность. Мы слышали орудийную канонаду едва не со всех сторон. Замолкала в одном месте, начиналась в другом.
        Высоко в небе проплыл тройками бомбардировочный полк двухмоторных «Хейнкелей-111», двадцать семь машин. Мы легко распознавали их по застекленному носу, такой же застекленной рубке под брюхом, откуда торчали два пулеметных ствола. Вокруг крутились истребители, охраняя загруженные до отказа бомбовозы.
        Каждый несет две с половиной тонны бомб, а такая армада способна смешать с землей целый пехотный полк. Зенитной артиллерии у наших мало, кому-то крепко не повезет.
        Проносились парами и целыми группами «мессершмитты». Наших самолетов мы не видели, и это нагоняло еще большую тоску. Неужели нас и правда окружили?
        Вернулись обе разведгруппы. Всех деталей их доклада мы не знали, но пошел упорный слух, что наши войска, кажется, находятся в окружении. Пошли тревожные разговоры.
        Ступак приказал построить полк и объявил:
        - В ночь выходим. Всем быть готовыми. Отступление - это не повод для паники. Фрицам мы вчера хорошо вломили, будут помнить.
        - Мы не в окружении? - вырвался у кого-то вопрос.
        Юрий Ефремович Ступак ответил с непривычным для него пафосом:
        - Какое к черту окружение?! Это наша земля, и каждый обязан за нее драться до конца. Все клятву давали. Или это для кого-то пустой звук! - Постоял минуты две и резко скомандовал.: - Разойдись!
        Бывший комбат, а теперь командир полка капитан Ступак не любил пустых разговоров.
        Глава 9
        Мы прорвемся
        Теплый майский день тянулся долго. Нас покормили супом из недоваренной жесткой конины с крупой. Менялись посты, люди чистили оружие, дремали. Однако напряжение не спадало, и каждый выражал его по-своему. Федя Долгушин расхаживал по поляне и рассуждал:
        - Допустим, наступление застопорилось. Но где наши войска? Резервные части, наконец?
        «Дед» Черников Филипп Авдеевич по одному подзывал к себе бойцов своего взвода, осматривал обувь и оружие.
        - Сейчас главное - ботинки и винтовка, - напоминал он. - Артиллерии нет, значит, надеяться остается только на себя. В этом леске мы долго не просидим, вечером, я думаю, двинем. А с такими ботинками далеко не уйдешь.
        Он следил, как красноармеец из новичков старательно протыкал шилом ранты сбитых ботинок и скреплял подошву провощенным шнурком. Делал он это старательно, вспотев от усердия. На носу повисла капля пота. У другого бойца были натерты до крови ноги, он не умел толком наматывать портянки, и Филипп Авдеевич заставлял его делать это снова и снова.
        Паша Скворцов протирал патроны к противотанковому ружью. Сообщил мне:
        - Усиленных, с вольфрамовой головкой, шесть штук осталось. А к «томпсону» у меня всего один магазин на двадцать патронов.
        - И взять негде, так, Паша? - подковырнул его Федор Долгушин. - Говорили тебе, не кидайся на заграничные штучки.
        - «Томпсон» не штучка. Я из него двух фрицев уложил.
        - Теперь прикладом будешь действовать.
        Высоко в небе снова летели немецкие бомбардировщики, а по дороге шли машины, тащили на тягачах тяжелые орудия. Не оставили без внимания и нас. Выставили два поста, а на пригорке застыл колесно-гусеничный бронетранспортер «Бюссинг» с пулеметом над кабиной.
        Вместо обеда ближе к лесу подъехал немецкий грузовик с будкой. Нам по радио объяснили всю безнадежность сопротивления. Мы узнали, что войска маршала Тимошенко частично уничтожены, а оставшиеся находятся в кольце. Снова предлагали сдаться.
        Видимо, работы у пропагандистов хватало. Долго возле нас не задержались и покатили дальше. Я с удивлением увидел комсорга Валентина Трушина. Выходит, оставил комиссар полка своего верного помощника - места в машине не хватило.
        Он обходил позиции вместе с батальонным комиссаром Малкиным. В противовес немецким агитаторам, оба рассказывали, что дела обстоят не так и плохо. Вот-вот появятся наши танки, и наступление продолжится.
        - По радио, что ли, сообщили? - покосился на политработников Антон Бондарь.
        - Сведения получены из надежных источников, - важно заверил Валентин Трушин.
        - Ну, если так…
        Бондарь усмехнулся и стал сворачивать цигарку. За последние дни он изменился. Впали, сделались серыми щеки. Руки, которыми он вертел самокрутку, тряслись. Я его понимал. Когда за один бой погибла половина полка, поневоле затрясешься.
        Пулеметчик замер, затем поднял вверх палец:
        - И правда, танки идут. Послушайте!
        Кто-то из бойцов кинулся поглядеть на дорогу, но Зайцев цыкнул:
        - Не высовываться.
        Действительно, ускоренным ходом прошла колонна немецкой бронетехники. Штук двадцать пять танков, несколько бронетранспортеров, грузовики с пехотой и орудиями на прицепе. Впереди колонны сновали мотоциклы разведки, растекаясь по сторонам и снова соединяясь вместе.
        Мы стояли за кустами и молча наблюдали. Слаженность этой бронетанковой группы наводила тоску. Она совсем не походила на наши полковые колонны. Растянувшиеся на километры пешие стрелковые роты, уставшие от долгой ходьбы бойцы, обвешанные шинельными скатками, вещмешками с разобранными «максимами» или минометами на плечах.
        - Штурмовой танковый батальон, - прокомментировал увиденное Антон Бондарь. - Вломит с ходу, любой полк раскатает.
        Так оно и бывало. Если догонят на марше растянувшуюся пешую колонну, да еще и мотоциклисты заранее высмотрят, то мало кто уйдет живым. В то же время меня задел тон Бондаря, который едва не восхищался немецкой мощью.
        - Ну и ложили мы хрен на этот штурмовой батальон, - обозленно проговорил я. - Такой же вчера на нас попер, разве что пехоты было побольше. Половину танков пожгли или подбили. С десяток точно.
        - Штук двенадцать, я считал, - поправил меня Паша Скворцов. - И немецкую пехоту потрепали. Желание отбили нас преследовать.
        - Ну и что толку? - кривил губы Бондарь. - Они по дорогам снова катят, а мы в лесу прячемся. Ждем неизвестно чего. Да и нет уже полка, один батальон ощипанный остался.
        - Ты бы язык придержал, - посоветовал ему Черников. - На войне всякое случается, но длинный язык может дорого обойтись.
        - Это ты, как куренок ощипанный, а не батальон, - подал голос Федя Долгушин. - Пулемет в траве валяется, зато с мешком не расстаешься. Интересно, чем ты его набил?
        - Жратвы там точно нет, - заверил Бондарь и придвинул мешок поближе.
        Ругнулись, покурили, вроде легче стало. Неожиданно встретил Жору Крупина, с кем вместе лежали в санбате, служили короткое время в шестой роте и участвовали в бою за переправу через Рачейку.
        После купания в холодной воде он заболел (а может, придурился), пролежал неделю в санроте и был направлен ездовым в обоз. Добился наконец спокойной должности, но недавно его снова перевели пехотинцем во второй батальон.
        Поговорили, вспомнили наше санбатовское житье-бытье. Жора хоть и бодрился, но настроен был мрачно, как и многие бойцы.
        - Насмотрелся я на эти окружения. Дай бог, если один из пяти прорвется. С чем воевать? У меня две обоймы к винтовке, а во взводе к пулемету неполный диск. Да и какой это взвод? Восемь человек остались во главе с сержантом.
        - Не раскисай, Жора, - вроде в шутку, хлопнул я его по плечу. - А мы ведь с Симой встречаемся. Даже пожениться собираемся, если живы будем.
        Насчет свадьбы-женитьбы мы разговоров с Симой не вели, она мне запрещала:
        - Не надо. Сглазим все лишней болтовней. Выжить еще надо.
        Сейчас сказал я о наших отношениях просто так. Захотелось поделиться со старым приятелем. Реакция оказалась неожиданная:
        - Ты, Андрей, хоть понимаешь, какая каша заварилась? Со всех сторон фрицы, от полка четвертушка осталась. Впору бежать куда глаза глядят. А ты какой-то Симой хвалишься. Может, ее в живых уже нет. Пропала санрота!
        Последние слова разозлили меня не на шутку. Вспомнилось, как Жорка в санбате придурялся, не хотел выписываться. А сейчас Симу заживо хоронит.
        - Ладно, иди, Георгий. Или беги. Мне еще делами заняться надо.
        - Ты теперь старший сержант, большой начальник. Решай свои дела.
        С тем и расстались. Как тяжело становится, все эти Крупины да Бондари сразу проявляются.
        Вернулся в отделение, где Паша Скворцов оставил для меня посоленный кусок мяса.
        - Савелий Гречуха сварил. Все поели, тебе вот оставили.
        Что за мясо, спрашивать не стал. Кроме конины, мы ничего последние дни не ели. Поглядев на Пашу, отрезал часть от куска, протянул ему.
        - Не надо, мы уже перекусили.
        - Жуй, тебе говорят.
        Долго ломаться Паша не стал, принял мясо. Грызли жилистые куски, рассуждая о жизни. О плохом думать не хотелось.
        Разведчики высмотрели направление вдоль низины, где виднелась едва заметная колея. По ней наши командиры и решили двигаться сначала на юг, а затем повернуть к востоку. На малом ходу вместе с полком шла уцелевшая «тридцатьчетверка».
        Впереди, как и положено, шагала разведка, следом любимая шестая рота капитана Ступака. Два противотанковых расчета, мой и Федора Долгушина, двигались в ротном строю. Два других расчета и единственная наша «сорокапятка» замыкали колонну.
        Ночь была лунная, шагалось легко. И настроение понемногу поднималось. Где-то неподалеку должны быть наши, может, к утру и выйдем.
        Но утро ничего хорошего нам не принесло.
        Мы торопились до рассвета пересечь проселочную дорогу, обозначенную на карте. Она была должна вот-вот появиться, но светало быстрее. Да еще с полчаса пришлось подождать, пока пройдут немецкие машины и обоз. Собрались перемахивать проселок, но показались два грузовика. Едва пропустили их, вдалеке возник третий.
        Ждать дальше было нельзя, мы находились практически на открытом месте. Ступак приказал лейтенанту, командиру «тридцатьчетверки»:
        - Начинаем движение. Перегородишь дорогу, тормознешь этот грузовик и будешь прикрывать отход полка. По возможности раньше времени не стреляй.
        - У меня всего четыре снаряда, - напомнил лейтенант.
        - Оставляю первую роту с «максимом» и два расчета ПТР. Потом подхватишь их на броню и догонишь нас.
        - Годится, - кивнул танкист.
        - Тимофей Макарович, - обратился капитан к Зайцеву, - останешься с ребятами.
        - Есть, - козырнул наш командир ПТР.
        - Еще Малкина я тебе оставлю, - кивнул он в сторону комиссара батальона. - Он и автоматом обзавелся, к бою готов.
        - Могу… чего не остаться, - замялся комиссар, но Ступак уже махнул рукой, давая команду двигаться вперед.
        Пересечь дорогу колонне в триста человек, да еще с повозками, в которых везли тяжелораненых, - дело не быстрое. Мы прятались в сосновом перелеске, метрах в двухстах от дороги. Требовалось пересечь этот отрезок, довольно глубокий кювет и полотно дороги. Как можно быстрее одолеть еще метров триста открытого склона и снова нырнуть под защиту деревьев.
        Налегке, с винтовкой и вещмешком, человек пробежит эти полкилометра за десять минут, даже учитывая склон на другой стороне. Но колонне требовалось времени гораздо больше.
        Трехосный грузовик, накрытый тентом, уже сближался с «тридцатьчетверкой», а дорогу пересекла лишь разведка да вторая рота. Третья помогала лошадям перетаскивать через кювет повозки с ранеными.
        Не доезжая метров трехсот до «тридцатьчетверки», грузовик остановился. Из кабины выглянул старший, тянулись головы в касках из-под тента. Сообразив, что танк русский, а дорогу пересекает красноармейская часть, машина резко сдала назад и свернула в заросли мелкого березняка.
        Несколько солдат выскочили, залегли, приготовив винтовки, но стрелять не решались. На обочине стояла «тридцатьчетверка» с работающим двигателем - лучше ее не дразнить.
        Ступак подгонял людей, вдалеке виднелись еще какие-то машины. Хвост полковой колонны уже приближался к дороге, а основная масса одолевала довольно крутой подъем. Лошадям помогали бойцы, подталкивая тяжелые повозки.
        Возле грузовика остановился бронетранспортер «Ганомаг» и две машины под тентом. Если в первом грузовике, скорее всего, находились тыловики, то это был боевой взвод. Машины также съехали с дороги, выскакивали солдаты, устанавливали пулеметы, быстро собирали 80-миллиметровый миномет.
        Ступак очень хотел избежать стрельбы в этом невыгодном для нас месте. Когда люди и повозки взбирались по открытому склону, а на дороге могла появиться более серьезная техника, капитан влез на броню «тридцатьчетверки», опасаясь, что лейтенант не выдержит и откроет огонь.
        - Спокойнее… спокойнее, - шептал он командиру танка, высунувшемуся в открытый люк. - Еще десяток минут, и сматываемся. Первым стрельбу не открывай.
        - Ясно, товарищ комполка. Они нас боятся.
        Немцы действительно не рисковали связываться с «тридцатьчетверкой» и ее мощной трехдюймовой пушкой. Ступак спрыгнул с танка и побежал к первой роте, лежавшей за небольшим уступом на склоне.
        - Ребята, еще немного. Зайцев, огонь без нужды не открывать. Дождитесь, когда полк втянется в лес, и тоже уходите.
        Капитан быстрым шагом догонял полк. Зайцев оглядел свое немногочисленное войско. Напомнил бронебойщику, лежавшему рядом:
        - Прицел триста метров. Стрелять только по команде.
        Люди считали мучительно растянувшиеся минуты и терпеливо ждали. Еще чуть-чуть…
        На войне редко бывает все гладко. В небе внезапно появился самолет-разведчик «Хеншель-126». Он не воспринимался нами всерьез из-за своей тихоходности, яркой раскраски. Крыло крепилось над кабиной и подпиралось стойками.
        Но этот устаревший самолет был вооружен двумя пулеметами и брал на борт небольшой бомбовый запас. «Хеншель» пронесся над дорогой, развернулся и пошел на второй заход.
        - Черт тебя принес! - матерился Зайцев. - Ну, лети по своим делам, чего тебе надо?
        Со стороны немецких машин в нашу сторону полетели красные ракеты. «Хеншель» не рисковал спускаться слишком низко и второй круг заложил на высоте метров шестисот.
        Это была атака.
        - Огонь по фашисту! - крикнул старший лейтенант.
        Наши ударили из ручного и станкового пулеметов, а самолет сбросил две бомбы. Он целился в танк. Обе «полусотки» взорвались, не причинив ему вреда. Зато лейтенант-танкист первым же снарядом разнес ближний грузовик.
        Я наблюдал за происходящим с опушки леса, где мой расчет и пулеметчика Бондаря оставили в помощь прикрытию.
        «Тридцатьчетверка» выпустила еще один снаряд и, открыв огонь из пулеметов, рванула с места на укрытые в кустах грузовики, бронетранспортер и немецкую цепь.
        Первая рота вместе с бронебойщиками и приданным пулеметом «максим» не насчитывала и тридцати человек, но огонь открыла дружно. Люди не сомневались, что мощная «тридцатьчетверка» сейчас разметает фрицев. Танковые пулеметы хлестали по пехотинцам, залег минометный расчет, успев выпустить лишь одну мину.
        Огонь двух противотанковых ружей, «максима», винтовок и автоматов тоже находил свои цели. Загорелся еще один грузовик, замолк пулеметный расчет. «Тридцатьчетверка» на ходу выпустила снаряд в бронетранспортер, но промахнулась.
        «Подавим гадов гусеницами», - наверное, кричал лейтенант в башне танка.
        Унтер-офицер выпустил из короткого 30-миллиметрового гранатомета кумулятивную гранату. Она прожгла броню и убила механика-водителя. Из открытого люка вырвались языки пламени. Орудие выпустило свой последний снаряд, танкисты спешно выбирались из горевшей машины. Двое, в том числе лейтенант, были убиты и остались лежать возле горевшей машины.
        Наводчик, пригнувшись, бежал к промоине, единственному укрытию поблизости. Вслед ему стреляли, но он благополучно достиг овражка и скатился в него.
        Ситуация резко изменилась. Быстрыми хлопками бил миномет. Выстилала трассы спаренная пулеметная установка бронетранспортера, вел огонь ручной пулемет «дрейзе», стреляли винтовки и автоматы. Заходил снова на цель «хеншель», хотя спускаться слишком низко не рисковал.
        Зайцев приказал половине бойцов спешно уходить. Задачу рота выполнила, колонна почти полностью втянулась в лес. Сам он выпускал пули из противотанкового ружья, целясь в бронетранспортер.
        Но в хвост колонны ударил миномет. Одновременно атаковал «хеншель», выпустив несколько очередей из носового, а затем кормового пулемета.
        В двадцати шагах от нас падали люди, которые надеялись, что спаслись. Густой сосняк был совсем рядом. Вот он, пробеги еще немного. Но разрывы мин сливались в сплошной треск, добивая девятую роту.
        Половина красноармейцев из прикрытия, бежавших по склону, угодила под пулеметный огонь, почти все бойцы были скошены. Теперь пулеметы обрушились на группу Зайцева. Комиссар Малкин пожаловался:
        - У меня патроны в автомате кончились.
        - Возьми винтовку у соседа. Он убит.
        Комиссар Малкин потянулся за винтовкой и тут же вскрикнул. Пуля угодила ему в руку.
        - Что мне делать? - с трудом произнес он.
        - Убегай… ползи, - бормотал старший лейтенант, целясь в бронетранспортер. - Есть! Задымил, сука!
        «Максим» выпустил остаток ленты. Сержант потянул за руку помощника. Тот был мертв.
        - Тимофей Макарыч, ленты пустые. Надо уходить.
        Из прикрытия в живых остались трое: Зайцев, пулеметчик и сержант-бронебойщик.
        - Уходим. Снимай с пулемета замок.
        Бронетранспортер и два грузовика горели. Огонь снизу ослаб. Мы с Пашей Скворцовым по минометному расчету. Бондарь закричал:
        - Все, диски кончились!
        - Бери мой автомат. Бей одиночными, надо прикрыть Зайцева и остальных.
        - Толку с твоего автомата…
        Все же дотянулся до ППШ и несколько раз выстрелил.
        - Ты хоть целься!
        Я видел, что со страху Бондарь и два своих диска к «дегтяреву» выпустил, торопясь. Лишь бы скорее отстреляться и нырнуть в лес.
        Упал сержант-пулеметчик, срезанный очередью в спину. Зайцев бежал вместе с бронебойщиком. Догнали раненого комиссара, залегли рядом с ним, спасаясь от пуль. Старший лейтенант выдернул затвор из противотанкового ружья и отбросил в сторону.
        - Берем комиссара! он не доползет.
        Им оставалось до леса шагов семьдесят, и прикрыть их могли только мы.
        - Пашка, - скомандовал я. - Хватай свой «томпсон» и прикрывайте с Бондарем троих оставшихся.
        Сам я продолжал стрелять из противотанкового ружья. Толку было немного, но свист и удары тяжелых пуль, летевших со скоростью тысяча метров в секунду, заставили минометный расчет приумерить активность. Пули выбивали в земле небольшие воронки, разбрасывая комья и пучки травы.
        Попадая в кусты, смахивали их как косой. Минометчики ощущали удары даже на расстоянии, и знали, что попадание пули калибра 14,5 миллиметра, как правило, смертельное. Мы заставили замолчать миномет. Вылетали лишь редкие неприцельные мины.
        На нас обратил внимание один из уцелевших пулеметов, укрытый за деревьями. В нашу сторону пошли довольно точные трассы. Я почувствовал свист пули буквально в десятке сантиметров над головой. Испуганно дернулся Бондарь. Пуля ударила в торчавший на спине вещмешок.
        - Сними его к черту, - выругался я. - Он как горб у верблюда. Демаскируешь себя и нас.
        Сержант глянул в мою сторону невидящими глазами, в которых оставался лишь страх. Неподалеку лежали убитые бойцы девятой роты, почти целиком погибло прикрытие. Бондарь продолжал механически нажимать на спуск ППШ, выпуская пули непонятно куда.
        - Целься! - крикнул я. - Возьми себя в руки.
        Пулеметная очередь снова рванула мешок на его спине, пуля звонко ударила в каску. Через минуту в нашу ложбинку буквально свалились Зайцев, комиссар Малкин и бронебойщик из первой роты.
        Все трое тяжело дышали, приходя в себя. Перевязали простреленную руку комиссара. Паша Скворцов показал на склон. Под прикрытием молодых сосен к нам бежал танкист. Тоже свалился на нас, хрипло дыша и пытаясь что-то сказать.
        - Ушел я от них… ушел, - наконец выдохнул сержант в обгоревшем комбинезоне. - А ребята погибли, весь экипаж. Какие ребята! Вместе с декабря воевали.
        И вытолкнул из спекшихся губ булькающий, непонятный звук. Он смеялся и радовался своему спасению, одновременно всхлипывая, переживая за погибших друзей.
        Паша Скворцов принес мой автомат и продырявленный вещмешок Бондаря.
        - Убили Антоху… Через каску прямо в лоб. А мешок я забрал. Вдруг там харчи или курево.
        Мы торопливо догоняли колонну. На несколько минут присели отдохнуть. Паша вытряхнул мешок. Ни еды, ни курева там не оказалось.
        Перед нами грудой лежало всевозможное барахло. Плотно скатанный рулон кожи, новая командирская гимнастерка, куски мыла, пробитый пулей плоский котелок. В нем хранилось самое ценное: несколько пар трофейных часов, завернутых в тряпицу, катушки с нитками, иголки, женский маникюрный набор в расшитой бисером сумочке. Почти все часы были разбиты. Сохранились лишь две пары, которые взяли Паша Скворцов и танкист. У них часов не было.
        - Дали гадам просраться, - морщась от боли, сказал комиссар Малкин. - Броневик, два грузовика… Я целый диск выпустил.
        - И фрицев десятка полтора побили, - возбужденно добавил Паша Скворцов.
        О своих погибших промолчали. Их было больше. Но полк вырвался из ловушки, а что будет дальше, мы отвыкли загадывать.
        - Встаем, надо своих догонять, - дал команду Зайцев.
        На поляне остался мешок. Кроме гимнастерки, мы все оставили. Местные найдут, порадуются мылу и ниткам с иголками. В разоренных войной селах такие вещи всегда пригодятся в хозяйстве.
        Чертов «хеншель» от нас отстал. Самолет пытался преследовать полк, но один из опытных пулеметчиков сумел всадить в него несколько пуль из «дегтярева». Набрав высоту, немец пошел на свой аэродром.
        Мы торопились уйти подальше от места боя. Лишь спустя несколько часов Ступак объявил привал. Подсчитали потери: при прорыве через дорогу полк потерял около семидесяти человек.
        Нас осталось немногим более двухсот, в том числе полтора десятка тяжелораненых. С ними занимались санинструктор и несколько санитаров. Те, кто имел индивидуальные пакеты, отдали их, чтобы сменить повязки. Но раненым требовалась помощь хирурга, и люди умирали один за другим.
        Совсем не было еды, и, что хуже всего, осталось совсем мало боеприпасов. У меня имелось шестнадцать патронов к противотанковому ружью и около двадцати в диске ППШ. Паша Скворцов закопал в землю «томпсон» (патроны к нему кончились), и тащил пулемет Дегтярева, доставшийся от Бондаря. Диск его был пуст.
        Ручной пулемет у Скворцова забрали и передали кому-то из более опытных бойцов. Новичкам из пополнения оставили по одной обойме на винтовку, остальные патроны раздали пулеметчикам, чтобы набить хотя бы по одному диску.
        Возле штаба я увидел нашего комсорга Валентина Шутова. Вид у него был сосредоточенный, за спиной вещмешок. Комиссар передал ему знамя полка, и рядом с политруком постоянно находились два автоматчика из комендантского взвода.
        Вернулись три небольшие разведывательные группы, разосланные в разные стороны. Они доложили увиденное лично Ступаку, но вскоре пополз слух, что по всем дорогам движутся немецкие колонны, выставлены посты. На обочинах много нашей разбитой техники, лежат незахороненные тела погибших.
        Одна из разведгрупп обнаружила перевернутый грузовик, который вез продовольствие. Много ли могут принести на плечах пятеро разведчиков? Сколько смогли, на себя навьючили. Мы получили по крошечному кусочку сала или по паре ложек консервов.
        Высоко в небе плыл самолет-наблюдатель «Фокке-Вульф-189». Пара «мессершмиттов» обстреляла какую-то цель километрах в полутора от нас.
        Насколько я помнил карту, Ступак собирался вывести полк, а точнее, его остатки, где-то между городами Изюмом и Балаклеей. Мы еще не знали, что 23 мая войска армейской группы Клейста и 6-й армии сомкнули кольцо окружения в районе города Балаклея. Слова «окружения» старались избегать.
        Но даже если бы и знали, путь у нас оставался один - на соединение с нашими войсками.
        До вечера отсыпались. Ступак послал группу из двадцати человек к месту, где разведчики обнаружили грузовик с продовольствием. Но пройти не удалось. Группу обстреляли, и, потеряв троих человек, она вернулась ни с чем.
        С наступлением темноты двинулись дальше. Мы с Пашей Скворцовым несли на плечах наше длинноствольное ружье, имелись также две противотанковые гранаты. Меня назначили временно командиром взвода. Следом за нами шагали еще шесть человек, весь наш взвод.
        Запомнилось, что ночью встретили еще одну колонну, которая шла примерно в том же направлении. Это были остатки сразу двух полков незнакомой нам дивизии - человек пятьсот или больше.
        У них имелось несколько пушек и минометов. Подполковник, начштаба полка, предложил Ступаку присоединиться к ним. Капитан, полтора месяца выходивший из окружения летом сорок первого года, отказался:
        - Большая группа не пройдет, завязнет в боях. Немцы крепко оседлали дороги и возвышенности.
        - Будем пробиваться, - заявил подполковник.
        - Мы тоже сдаваться не собираемся, - ответил опытный солдат Юрий Ефремович Ступак.
        Его поддержали Зайцев, Евсеев и другие командиры. Мы разошлись. Каждая колонна двинулась своей дорогой. Позже я узнал, что Ступак раздумывал, не поделить ли оставшиеся двести человек на две-три группы.
        Хорошо взвесив положение, решил, что распылять отряд не следует. Одна из причин заключалась в том, что мы несли знамя полка. Пока оно с нами, нас примут как боевую единицу и не станут мурыжить как разрозненные кучки окруженцев. Все хорошо знали, что при утере знамени любой полк расформировывается.
        На рассвете наткнулись на разбитую колонну автомашин. Некоторые грузовики сгорели, другие были смяты танками. Несколько штук стояли вроде невредимые. Вокруг лежали тела расстрелянных и раздавленных танками красноармейцев и командиров.
        Выставив посты, нам дали команду осмотреть грузовики.
        - Медикаменты, боеприпасы, провизия, - коротко инструктировал Ступак. - Больше чем на четверть часа не задерживаться.
        Еды, за исключением нескольких банок консервов, мы не обнаружили. Нашли сколько-то индивидуальных пакетов и рулон хлопчатобумажной портяночной ткани. На повязки для раненых пойдет.
        Из оружия нашли несколько винтовок, довольно большое количество патронов, десятка три гранат. Это немного подняло настроение. Правда, патроны были винтовочные, автоматных не нашлось.
        Паша Скворцов наткнулся на раздавленный танком труп старшего лейтенанта. Уцелела кобура с пистолетом ТТ и запасной обоймой. Пистолет Паша отдал мне, сам обзавелся винтовкой.
        Люди продолжали шарить в грузовиках, искали еду, некоторые переворачивали все в поисках спирта. Капитан дал команду строиться и срочно уходить. Однако и после того, как полк свернул в сторону лесистой балки, несколько человек продолжали поиски.
        - Оставшиеся будут считаться дезертирами! - крикнул им лейтенант Евсеев, догоняя колонну.
        Мы ушли вовремя. По дороге катили два мотоцикла. Патруль или разведка какой-то немецкой части. Это были тяжелые «цундаппы», один из них с пулеметом. Задержавшиеся красноармейцы кинулись убегать, двое подняли руки, сдаваясь в плен.
        Пулеметные и автоматные очереди убивали бегущих одного за другим. Я лежал вместе с расчетом «дегтярева», прикрывая отход полка.
        - Если вслед не кинутся, огонь не открывать, - приказал Ступак.
        Из семи человек до балки добежали лишь двое. Один из них был Жора Крупин. Он тяжело дышал, прижимая к груди фляжку. В сумке из-под противогаза лежали консервные банки.
        Мотоциклы остановились на дороге, немцы о чем-то говорили с пленными, а мы догоняли своих.
        - Что же вы нас не прикрыли? - отдышавшись и хлебнув из фляги, упрекнул меня Крупин.
        Я почувствовал запах водки и молча выдернул флягу из рук.
        - Это для раненых. Паша, забери сумку, посмотри, что там.
        - Консервы и пачка махорки, - доложил помощник.
        - Махорку подели на весь взвод, а консервы сдашь старшине, - сказал я. - Из-за водки, ты, Жорка, сам едва выбрался и фрицев мог на полк навести. Пошел вперед!
        Когда догнали колонну, Ступак оглядел обоих трофейщиков и предупредил:
        - Еще раз отстанете, прикажу расстрелять к чертовой матери.
        Последующие дня три мы просто плутали. Таких групп окруженцев, как наша, в окрестностях хватало. Полицейские батальоны, полевая жандармерия и специально выделенные части прочесывали перелески, овраги, хутора - места, где могли прятаться окруженцы.
        - Это не белорусские пущи, - вздыхал капитан Ступак, когда мы останавливались на дневку в каком-нибудь редком сосняке.
        Приходилось соблюдать постоянную осторожность, не шататься, не выходить на открытые места. Пока нам относительно везло. Дисциплина, которая жестко поддерживалась в полку, не раз выручала нас. Кроме того, капитан, прошедший полуторамесячный путь из окружения в сорок первом году, обладал почти звериным чутьем, когда выбирал место для отдыха или прокладывал очередной участок маршрута.
        В этом ему помогали Тимофей Макарович Зайцев и старшина Савелий Гречуха, с его тяжелым непонятным взглядом.
        Но столкновений с немцами избегать не удавалось. Однажды мы вынуждены были остановиться на день в пойме мелкой речушки. Лесной участок был довольно густой, окружен болотистой низиной, да и времени искать что-то другое не оставалось. Начинался долгий майский день.
        Буквально сразу выяснилось, что лес совсем небольшой, да еще упирается в крутой обрыв, с которого отряд могли легко заметить. Оставалось тщательно замаскироваться и прекратить всякое движение. Неподалеку располагался хуторок, а по дороге над обрывом изредка проходили немецкие грузовики.
        Мы не ели уже два дня, но идти в хутор по открытой местности было слишком опасно. Все же Ступак отправил трех разведчиков, которые вскоре вернулись. При въезде в хутор располагался полицейский пост, а движение по дороге над обрывом сделалось довольно интенсивным.
        Полицаи нас выследили, но сами нападать не рискнули. Видимо, связались с патрулями, или неподалеку располагалось немецкое подразделение.
        Савелий Гречуха, словно чуя опасность, напросился осмотреть возможный путь отхода, а в напарники взял почему-то меня.
        - У Андрея глаза острые, - лаконично пояснил он свой выбор. - А ружье Пашка посторожит.
        Я шел следом за Савелием и мог лишь удивляться, как он умело ориентируется в совершенно незнакомом месте. Старшина вел меня вдоль болотистой речки среди кустов ивняка. Изредка росли огромные корявые ветлы. С правой стороны тянулась открытая холмистая степь, с левой - обрыв и дорога.
        - Ну-ка глянь, что там впереди? - сказал Гречуха. - Взберись на ветлу, только высоко не лезь.
        Впереди петляла узкая извилистая речка с болотистыми берегами и виднелась не просохшая до конца обширная низина, заросшая камышом. Кое-где оставалась талая вода, образующая цепь небольших озер.
        Мы прошагали километра четыре, вымокли до пояса и присели покурить. У Савелия лежал на коленях карабин, я держал наготове свой ППШ с двумя десятками патронов в диске.
        Мимо, громыхая на ухабах, проехала телега, на которой сидели трое полицаев. Мы растянулись среди кустов, телега прошла в сотне шагов от нас.
        - Выследили они полк, - сказал Савелий. - Надо возвращаться. Боя сегодня не миновать, а уходить будем вдоль болота. Здесь хоть кусты, и машины близко не подъедут.
        Так оно и случилось. Нас окружили с трех сторон, а затем ударили минометы. Взрывы мин были не настолько эффективны, как на открытой местности. Мы прятались под деревьями в наскоро вырытых окопах.
        Примерно часа два выжидали, хотя уже несли потери. Для нас был важен каждый выигранный час. Чем ближе к вечеру, тем больше шансов вырваться.
        Часть мин взрывалась, попадая в деревья, осколки летели сверху, доставая людей в укрытиях. Ступак дал команду прорываться. Начался бой в самых невыгодных для нас условиях. Но и оставаться дольше под таким обстрелом в лесу мы не могли, теряя все больше людей.
        Немецкая пехотная рота, хорошо вооруженная, и несколько десятков полицаев попытались развернуть нас на выходе из леса. Ступак выдвинул вперед и на фланги почти все имеющиеся пулеметы, и мы перебежали открытый участок, оставив несколько десятков погибших.
        Снова нырнули под прикрытие кустов и редких деревьев. Наше самозарядное ружье Симонова тащил на себе Паша Скворцов. Я действовал как обычный пехотинец, расстреливая одиночными выстрелами остатки патронов.
        Стрельба шла со всех сторон, мы сблизились с немцами и полицаями вплотную. Замолчали наконец минометы, опасаясь поразить своих. В просвете между кустами мелькнула фигура в серо-голубом френче. Я выстрелил дважды, немец исчез. А у меня кончились патроны в автомате.
        Оставался пистолет с запасной обоймой. Я расстрелял ее в течение нескольких минут, вставил запасную. Паша Скворцов протянул мне винтовку:
        - Бери. И еще патронов, штук двадцать. Автомат утопи.
        Я видел, что он едва идет под тяжестью двадцатикилограммового противотанкового ружья. Бросить его мы не могли, неизвестно с чем столкнемся впереди. Я утопил в болоте автомат и, вооружившись винтовкой, продолжал стрелять.
        Нас преследовали до темноты, но болото и наши пулеметчики спасли остатки полка. Утром нас осталось всего восемьдесят человек. Под огнем погибли почти все раненые, выбрались лишь те, кто мог идти.
        Мы оторвались от погони и, путая след, развернулись на юг.
        На рассвете не досчитались многих. Погиб командир шестой роты Анатолий Евсеев. Казалось, он совсем недавно появился в полку - «шестимесячный», неуверенный младший лейтенант, быстро постигавший науку воевать. Он прошел свой короткий путь на войне до конца.
        Погибли два взводных лейтенанта. Комиссар Малкин шел сколько мог. У него опухла простреленная рука, мелкие осколки мины угодили в спину.
        Нести комиссара под сильным огнем было просто невозможно. На единственной уцелевшей повозке везли человек шесть раненых, лошадь едва тянула груз.
        Маленький чернявый комиссар никогда не отличался особой смелостью, хотя последние дни воевал наравне со всеми.
        - Бесполезно, - шевельнул он сухими губами. - Возьмите документы, письма. Сдаваться мне нельзя.
        Он быстрым движением приставил к виску свой старый наган на шнурке и нажал на спуск.
        Исчез Георгий Крупин. Никто не видел, как его убили. Скорее всего, он затаился в кустах и сдался в плен. Но вряд ли бы ему сохранили жизнь.
        Слишком отчаянно прорывались мы, оставляя погибших товарищей. Но и немцы несли большие потери, после которых вряд ли кто из пленных мог рассчитывать на пощаду.
        Путь к своим после того боя в болотистом урочище занял неделю. Много чего видели мы за эти дни. В одном месте наткнулись на разбитую, раздавленную гусеницами танков батарею «сорокапяток». От шести пушек остались лишь погнутые стволы и смятые куски металла. Нас удивило, что не осталось тел погибших артиллеристов.
        Множество стреляных гильз говорило о том, что батарея вела долгий бой. Неподалеку стояли два сгоревших, рыжих от окалины немецких танка Т-3.
        Место было глухое. Жители небольшого хуторка, расположенного неподалеку, накормили нас, дали гусиного жира и чистой холстины, чтобы смазать и перевязать раны. Рассказали, что целый день шел бой. Наши подбили четыре танка, но два, которые не сгорели, немцы утащили на тягачах с собой.
        Они приказали закопать убитых красноармейцев. Крестьяне вырыли большую яму и похоронили в ней около ста человек - артиллеристов и пехотинцев. Братскую могилу приказали сровнять с землей.
        - А где фрицы убитые лежат? - спросил кто-то из нас.
        - Вон на площади перед сельсоветом.
        Мы увидели за аккуратной березовой оградой с полсотни таких же березовых крестов с табличками и касками наверху.
        - Только не ломайте их, - попросили жители. - Германцы дома пожгут и мужиков наших постреляют. Когда наступать будете, разберетесь с ними.
        - Конечно, будем наступать, - подтвердил капитан Ступак.
        Многое другое пришлось увидеть в степи и на дорогах, пока пробивались к своим.
        Среди быстрорастущей травы застыли десятки наших сгоревших и подбитых танков. Тела погибших убирать было некому. Тянуло запахом тлена и горелого железа. Здесь мы немного пополнили запасы патронов. Кто-то переобулся, сменив раздолбанные после долгого пути ботинки.
        Едва не наткнулись на колонну пленных. Несколько сот бойцов, без ремней, в распахнутых шинелях, брели по проселку под охраной десятков конвоиров. Они прошли метрах в трехстах, но, кажется, мы хорошо разглядели усталые, равнодушные ко всему лица.
        - Лучше подохнуть, чем так шаркать под конвоем, - сплюнул Савелий Гречуха.
        Это была лишь малая часть сгинувших в боях на Барвенковском выступе двухсот тысяч наших бойцов и командиров. Но не верьте тем, кто утверждал, что немцам легко далось уничтожение полков и дивизией под началом маршала Тимошенко.
        Маршал и после, в Сталинграде, проявит себя не с лучшей стороны, заливая переживания (а может, страх) водкой. Но там его сменят полководцы нового поколения, которые свернут на Волге шею 6-й немецкой армии: Чуйков, Шумилов, Ватутин и другие.
        Мы проходили места боев, видели немецкие кладбища. И когда имелась возможность, наносили удары из засад. Однажды постреляли разведку на мотоциклах, в другой раз сожгли два грузовика.
        В начале июня подошли к нашему переднему краю. Канонада вспыхивла то в одном, то в другом месте. Мы двигались по местам ожесточенных боев. Среди развороченных траншей застыли сгоревшие наши и немецкие танки, в обрушенных капонирах виднелись разбитые орудия.
        Своих убитых немцы похоронили. Частично убрали и тела погибших красноармейцев. Последний день перед прорывом оставшиеся шестьдесят бойцов нашего 328-го полка и человек сорок из других частей, присоединившиеся к нам, провели в лесистой балке с крутыми склонами. Место было не слишком надежное, но сюда не могла спуститься немецкая техника.
        Раза два проносились «мессершмитты». Разглядели они нас или нет, непонятно. Но на всякий случай обстреляли балку из пушек и пулеметов, сбросили несколько мелких бомб. Мы снова рыли могилы для погибших и готовили оружие для предстоящего броска.
        Вышли на закате и торопливо шагали на восток. Разведка прокладывала путь. Сумели обойти несколько постов. На рассвете разглядели застывший на лесистом пригорке немецкий танк Т-3. Рядом в небольшой траншее находились несколько солдат и стоял на треноге пулемет.
        Обойти это место мы не могли: с обеих сторон тянулась открытая равнина, изрытая воронками. У нас осталось единственное противотанковое ружье и девять патронов к нему. Ступак вызвал меня и Федю Долгушина.
        - Ребята, танк надо уничтожить. - Капитан смотрел на нас усталыми запавшими глазами. - Начнем обходить, он прикончит всех. Для того и поставили, чтобы таких, как мы, добивать.
        - С двухсот метров можно взять, - сказал я. - Еще бы небольшое прикрытие.
        - Прикрытие обеспечу. Хватит пяти человек с ручным пулеметом?
        - Хватит. Большую группу они засекут.
        Восемь человек осторожно позли среди кустарника. Мы с Федей тащили самозарядное ружье. Паша Скворцов не отставал от нас, а метрах в двадцати следовала группа прикрытия во главе с Савелием Гречухой. На пару минут замерли, вслушиваясь в голоса. Предстояло проползти еще метров семьдесят. Федя тяжело дышал, думая о своем.
        - Обидно здесь остаться, - сказал он. - Наши уже совсем рядом.
        Мы приблизились еще на какое-то расстояние и собрали ружье. Оттянув затвор, вставили обойму. Нас услышал часовой. Он вглядывался в кусты, держа в руках автомат.
        Я уже целился в борт танка, когда позади хлопнул выстрел. Часовой свалился на подломившихся ногах, а Савелий, двинув затвором, выбросил стреляную гильзу. Через секунду я нажал на спуск.
        Две первых пули вложил в борт, три других - в башню. Я старался не спешить, выцеливая каждый выстрел. Федя вставил последнюю, неполную, обойму, а в нашу сторону рывками проворачивалась башня с тонкой длинноствольной пушкой.
        Еще две пули я послал в основание башни и две последних в то место, где прятался за броней двигатель. Пушка выстрелила, ударил длинными очередями один, затем другой пулемет из траншеи.
        Наше прикрытие тоже вело огонь. Мы отползали. Федя Долгушкин приподнялся, чтобы глянуть результат. Очередь прошла на уровне груди, опрокинув его на спину.
        Из щелей танка шел дым, показались языки огня. Из траншеи в нашу сторону молотил без устали пулемет. Я выдернул из ружья затвор и швырнул его в траву.
        На несколько секунд задержался возле тела старого товарища, с кем подружились еще в учебном полку. Никого из тех ребят почти не осталось… Смуглое лицо хранило все то же озабоченное выражение, потускневшие глаза были открыты. Я осторожно закрыл их.
        Остатки полка, пригибаясь, бежали в сторону наших позиций. В этом месте, рядом с передним краем, мы не смогли бы прятаться еще один день. Этот рывок стоил нам двух десятков погибших. Но мы добрались до своих.
        Кричали, свистели, ругались матом, чтобы нас сгоряча не перестреляли, приняв за немцев. В траншее приходили в себя, жадно курили. На нас смотрели с сочувствием, кое-кто настороженно.
        Так или иначе, всех будут проверять. Я спросил, не знает ли кто-нибудь о судьбе санитарной роты 328-го стрелкового полка.
        - Да мы и про полк такой не слышали, - ответил сержант, угостивший меня табачком.
        - Услышите, - морщась от боли, сказал капитан Юрий Ефремович Ступак, которому перевязывали простреленную руку. - Еще как услышите.