Умный выстрел Михаил Петрович Нестеров
        Спецназ ГРУ
        Бывший военный разведчик из ГРУ, а ныне частный детектив Павел Баженов узнает о смерти своего сослуживца и друга Виталия Аннинского. Он обращается за информацией в полицию, где ему сообщают, что преступление раскрыто: в убийстве призналась жена Аннинского Анна. Эта новость шокирует Баженова. Детектив общался с семьей Аннинских на протяжении многих лет и уверен, что Анна ни при каких обстоятельствах не смогла бы выстрелить в любимого мужа. Но если она не виновата, то почему подписала чистосердечное признание? И кто в действительности убил Виталия? Ответы на эти вопросы Баженов собирается получить во что бы то ни стало…
        Михаил Нестеров
        Умный выстрел
        Не бывает более заметной лжи, чем лживая улыбка.
    Мэтт Деймон
        Все персонажи этой книги — плод авторского воображения. Всякое их сходство с действительными лицами чисто случайное. Имена, события и диалоги не могут быть истолкованы как реальные, они — результат писательского творчества. Взгляды и мнения, выраженные в книге, не следует рассматривать как враждебное или иное отношение автора к странам, национальностям, личностям и к любым организациям, включая частные, государственные, общественные и другие.
        Глава 1
        На пути к первому перекрестку
        …Южнорусская овчарка грызла у моих ног мясную кость, а хозяйка этой лохматой псины стонала, опершись руками о подоконник. Ее голова была ближе к окну, чем голова ее партнера, и я в деталях рассмотрел красивое лицо женщины с прической а-ля Мэрилин Монро и маленькой грудью, как у Натали Портман. Скорее всего, она видела свое отражение в оконном стекле и чаще всего смотрела на свой рот, из которого нашел выход стон и ее разгоряченное дыхание. Казалось, она смотрит внутрь себя, чтобы избежать контакта с внешним миром. И своего партнера она воспринимала только той его частью, которая находилась в ее теле. Сейчас она жила только этим образом, и любой другой изменил бы ее облик. Жизнь оборвется для нее, когда своей соблазнительной грудью она коснется финишной ленты, порвет ее, запутается в ней, а потом она родится заново. Может, к этой ситуации подходило мнение, что человек живет вечно, только не знает этого.
        Лишь немного приглушенный розовый свет, отразившийся от стекла, маскировал меня, создавая на своей поверхности зеркальный эффект. Эта потрясающая в своем неповторимом экстазе женщина смотрела на отражение своего лица, но не видела моего. Два лица наложились друг на друга, но об этом знал только один человек — я. Мужчина, стоявший позади нее, не владел даже собой, не говоря уже о теле своей любовницы (ничего особенного: молодой, крепкий, похожий на заводной манекен). Это она имела его, а не наоборот. И она не скажет ему: «Ты был великолепен!» Нет, такие приподнято взволнованные фразы не для нее. Она не умела врать. По этой причине муж заподозрил ее в измене, а мне он это объяснил так: «Понимаете, она перестала смотреть мне в глаза. Мне приходится дважды повторить вопрос, чтобы до нее дошел не смысл вопроса, а то, что он прозвучал вообще, и только тогда она будто просыпается: «Что, дорогой?» И мне приходится спрашивать в третий раз».  — «Она называет вас «дорогой»?» — «Вообще-то… не всегда, не каждый раз, понимаете? Это звучит как бы за кадром, но я чувствую эту недосказанность»… Мой клиент был
обыкновенным занудой, а такие типы зачастую умничают даже в постели и пытаются показать себя единственными и неповторимыми. Я мог бы дать ему совет: «Будь проще, и она к тебе потянется». Не дал, потому что, собственно, еще не установил факт измены, а только учуял ее — за версту. Отказался от совета и потому, что его жене, однажды свернувшей на сторону, этот поворот понравился и она в конце концов расширит его до нерегулируемого перекрестка. Я судил об этом по статистике, накопленной мною за несколько лет работы частным детективом. Дело не в женщине как таковой. Нельзя одну женщину ставить в пример другой — они этого не выносят. Просто есть диагноз, с которым не поспоришь.
        — Ты была великолепна!  — Я не сдержался от похвалы в адрес этой задрожавшей в оргазме женщине.
        И — натурально обломал кайф ее мужу, остановив запись на своей компактной и матовой (даже линзы не бликовали) видеокамере. Тысячи кристалликов на экране-видоискателе замерли подобно мазкам художника, образуя картину, над названием которой мне еще предстояло поломать голову. А пока что в нее ничего не лезло. Я находился под глубоким впечатлением от спектакля, в котором не нужны были костюмы…
        Я отошел в тень кирпичного дома, забыв про собаку-блондинку. Она зарычала на меня и только чудом не вцепилась мне в ногу.
        — Нет-нет,  — я шепотом успокоил ее,  — мне не нужен твой мосол.
        Пару дней на работе я тянул резину, чтобы прибавить работе настоящий объем, а затем созвонился с клиентом и назначил место встречи: мой офис, соседствующий с букмекерской конторой. Такое соседство меня устраивало: если позвать на помощь, тотчас прибежит целая толпа, в любое время суток готовая отыграться. Мой клиент — участковый маркшейдер ОАО «Московский метрострой». Одно это заставило меня отказаться копнуть под него поглубже и найти то, что могло меня заинтересовать в дальнейшем: связи, источники информации, все то, на чем строилась моя работа.
        Мой кабинет не претерпел изменений с тех пор, как я арендовал его. Точнее, это называлось субарендой, арендатором же был букмекер, он и сдавал мне эти жалкие метры, громко называя их квадратными, за смешные деньги. Чего не скажешь обо мне — в начале каждого месяца, когда приходила пора оплачивать занимаемую площадь, я старался выглядеть серьезным и немного опечаленным. И арендодатель задавал всегда один и тот же вопрос: «Не собираешься уезжать?» В последний раз я ответил вопросом на вопрос: «На лифте, который ты мне сдаешь?»
        Василий Вячеславович Чирков явился в срок. Лет сорока, бледный, полный метростроевец мне напомнил чем-то улитку. Пока специалист в горной технике устраивался на стуле, я представил его в защитной каске и набросал на листе бумаги шарж (я хорошо рисовал, мой отец преподавал в художественной школе): улитка в каске, через которую пробиваются рожки-антенны, с пуговицами, пришитыми прямо к телу. Скомкав бумагу, я отправил ее в урну и мысленно наградил себя аплодисментами за этот трехочковый бросок.
        В такие вот финальные, как этот, дни я никогда не начинал разговор первым, я давал это право клиенту. И, как правило, слышал одно и то же: «Мои опасения подтвердились?» Еще не было случая в моей практике, чтобы я не сумел отыскать «опасения» клиентов. Этот медлил с вопросом. Я не собирался отказываться от традиций и смотрел на него в упор, потягивая свой любимый апельсиновый сок.
        — Она мне изменяет,  — в утвердительной форме сказал маркшейдер.
        — Да,  — ответил я.
        И не прибавил «к сожалению» или еще что-нибудь в этом роде. Это не мое дело — выражать сочувствие и выставлять эмоции напоказ. Хотя этому типу мог ответить по-другому: «Вы знаете, да, она вам изменяет». Но я уважал его прежде всего как своего клиента; сегодня он, расплатившись по счетам, сделает меня немножечко богаче. Так что я, как всегда, воздержался от комментариев.
        Я выдвинул ящик стола и вынул папку, раскрыл ее перед клиентом. В ней хранился отчет о проделанной работе, а к внутренней стороне обложки скотчем была приклеена карта памяти с видеофайлом «откровенного содержания»; чек на приобретение карты и гарантию я также приобщил к делу.
        — Как она мне… изменяла?
        Я поборол желание выпучить глаза.
        — Как и все,  — ответил я.  — Подробности найдете на этой карте памяти.
        — Такая маленькая,  — он потрогал «эсдишку» пальцем и отчего-то облизнул губы.  — И сколько же она вместила в себя?
        — Вы говорите о карте?
        — Да.
        — Двадцать минут качественного видео. Формат Эйч-Ди,  — добавил я.
        — Вы не ответили на мой вопрос: как, в какое время она наставляла мне рога?
        — А, вы об этом… Во время прогулки с собакой.
        — Ее любовник — он что, тоже любитель собак?
        — В некотором роде,  — уклонился я от прямого ответа.
        — Как его имя?
        — Давайте назовем его… Антонио Лунатик. Днем он спит, ночью — работает. Не знаю, кто из них придумал схему, но она оказалась таковой: ваша жена выводит перед сном на прогулку пса. До частного дома, в котором она хотя бы однажды встречалась с любовником, пять минут быстрым шагом. Она оставляет собаку во дворе, и та несет службу, пока ваша жена находится внутри дома.
        — Вот оно что… Пять минут туда, пять обратно, двадцать минут там,  — посчитал клиент.  — Да, она никогда не выгуливала собаку больше получаса. Я и заподозрить ее не мог. Однажды только удивился: почему она принимает душ перед прогулкой.
        — И что она ответила?
        — Она сказала: «Зачем вообще принимают душ?»
        — И вы отстали с расспросами.
        — И я отстал… Так,  — он задумался,  — сколько же раз она принимала душ…
        А я подумал о том, что в общем и целом она получала все, к чему стремилась: большую и чистую любовь.
        Его я забуду. Но вот ее забыть трудно. В какой-то миг мне показалось, будто она видит меня через стекло, смотрит прямо в глаза, даже чуть больше придвигается к стеклу, приоткрывает рот, как для поцелуя, и видит во мне второго партнера. Мне бы не хотелось, чтобы все так и было на самом деле. К тому же она могла подумать: кто это был — бомж, псих, который любит подсматривать, а может, это приятель любовника?..
        — Вы можете просмотреть ролик здесь, на моем компьютере,  — пошел я навстречу Чиркову, угадав его желание.  — Карту я потом уничтожу в вашем присутствии. Копии я не делаю — это дело принципа.
        — Спасибо.  — Его глаза выражали большую благодарность.
        Поменял ли я отношение к его жене? Это вряд ли. Я испытал сильное влечение к ней еще там, под окном этого любовного гнездышка, когда нас разделяло только стекло, а легкий розовый свет из комнаты едва касался моего лица. Не скажу, что я охладел к ней потом. Вспоминал как красивый эпизод из эротического фильма.
        Я вставил в картридер цифровую карту и, прежде чем выйти из помещения, сказал:
        — Воспроизведение начнется автоматически. Садитесь на мое место или поверните монитор к себе. Я вернусь через двадцать минут.
        И вышел в узкий коридор, подняв голову, поглядел на низкий потолок. Впервые подумал о том, что если на потолке нарисовать вид машины снизу, то коридор будет походить на смотровую яму: узкий, двоим не разойтись. В конце коридора — то есть в шаге от меня — стоял человек лет пятидесяти, походивший на отставного военного (у меня наметанный взгляд на такие вещи). Я поздоровался с ним кивком головы и спросил:
        — Вы с ним?
        Мужчина приподнял бровь:
        — С кем?
        Я кивнул на дверь кабинета, за которой раздавались женские и мужские стоны. Незнакомец не стал интересоваться, что творится в моем кабинете, и ответил на вопрос:
        — Нет, я один. Ваша фамилия Баженов? Павел Ильич Баженов?
        — Да. Выйдем на улицу, здесь что-то шумновато.
        — Вы заняты? Если да, я приду попозже. Завтра вы будете свободны?
        Мысли мужчины витали где-то далеко от этого места, хоть он и пытался не выдать этот факт.
        — Боюсь, сегодня я не смогу вас принять. Сдаю работу.
        — Поздновато,  — заметил незнакомец.
        Я согласился с ним. Но мой клиент в этот день (сегодня был понедельник) не мог отпроситься с работы. С другой стороны, мне было по барабану, в котором часу сдавать работу — в восемь вечера, как сейчас, или в восемь утра.
        — Эта встреча мне напоминает визит к стоматологу,  — вновь заговорил незнакомец.  — Не знаю почему. Трудно объяснить. У меня болит зуб, мне страшно его удалять, меня страшат хирургические инструменты в застекленном шкафчике, шприцы, урна, в которую полетит вырванный зуб. А вы спокойны и расслаблены. Вам все равно, какой зуб у меня болит и насколько мне больно.
        — Вы правы. Вырвать зуб для меня — все равно что талон прокомпостировать.
        — Да, вы тот человек, который мне нужен. В котором часу мне к вам прийти? Давайте встретимся утром…
        У меня вошло в привычку выпивкой отмечать окончание дела, и работоспособным я становился только на вторые сутки. И на этот раз я решил придержаться традиции. Это несмотря на то, что столкнулся с первым случаем, когда, закрывая одно дело вечером, я собрался открыть другое утром следующего дня. И в голове у меня крутилось это сладкое слово «очередь». Обычно перерыв составлял несколько дней. «Что ж,  — подумал я,  — неплохо быть нарасхват или, как говорят, на пике популярности».
        На всякий случай я вручил новому клиенту свою визитку, и мы попрощались до завтра.
        Двадцать минут вышли. Я не думал, что маркшейдер досмотрит ролик до конца. В качестве учебного пособия он для него не годился, все-таки в главной роли выступала его жена, на шведа он тоже не смахивал. Но я ошибся — инженер вытерпел эту пытку, и сейчас на экране монитора, который он развернул к себе, застыло выражение женского лица в момент наивысшего наслаждения. Я мог бы сделать скриншот с этого кадра, распечатать его и отправить ей открытку: «Ты самая сексуальная!»
        Из меня получился бы отличный инкассатор — это на примере того, что я легко погасил искры этого сильного чувственного влечения. Иначе еще вчера я остановил бы «даму с собачкой» и сделал бы ей комплимент в виде все той же поздравительной открытки… Лишь однажды я признался во всем женщине, на которую собирал компромат. Но это был отдельный случай, и воспоминания о нем я хранил в самом теплом уголке моего сердца.
        — Что мне делать?  — Клиент поднял на меня влажные глаза, увеличенные линзами очков.
        Я привык и к таким обращениям и отвечал всегда одинаково:
        — Я не даю рекомендаций, только сделал свою работу.
        Помню, один клиент бросился на меня с кулаками, как будто это я соблазнил его благоверную. Инженер, похоже, был не способен замахнуться даже на муху. Но это только с первого взгляда. За время работы частным сыщиком я приобрел привычку — составлять психологический портрет своих клиентов. Плюс я собирал кое-какую дополнительную информацию, чтобы, во-первых, не подставиться. Так я узнал, что Чиркову в молодости не хватило одного шага до заветного звания «Мастер спорта», он так и остался в кандидатах по вольной борьбе.
        Я предложил ему ознакомиться с бумагами, прежде чем он подпишет договор.
        — Что это?  — спросил он, постучав пальцем по приколотому к делу чеку из мясного магазина.
        — Чек на покупку мясной кости для вашей псины. Нужно же было ее чем-то отвлечь.
        — Даже так…
        Он подписал договор и рассчитался наличными. Я снова прикрепил микрокарту скотчем к обложке и вручил папку Чиркову со словами:
        — Василий Вячеславович, до свидания!
        Думаю, Чиркову было стыдно передо мной, ведь я стал свидетелем измены его жены. Но я, прежде чем мы ударили по рукам, предупреждал, что, вероятнее всего, стану свидетелем откровенных сцен, и тут же вставил сноску: на работе я — бесполое существо.
        Толстяк пожал мне руку и выскользнул из кабинета. А я тотчас, как будто сгорал от нетерпения, набрал рабочий номер Виталия Аннинского. И пока шли гудки, набросал на листке бумаги стол со сломанной ножкой; в процессе короткого разговора я надеялся закончить рисунок: «подложить» под ножку кипу папок с уголовными делами, но главное — изобразить в сатирическом виде своего друга, дожидавшегося моего звонка в своем кабинете ОВД Пресненского района.
        — Да?  — ответил он, ожидая моего звонка.
        — Привет!  — поздоровался я.
        — Наконец-то! Я уже собрался было домой.
        — Ты на машине?
        — С утра был на машине. Приехал из Твери, поставил в гараж.
        — Устал за рулем?
        — Вроде того.
        — Тогда заходи за мной.
        — Как школьник,  — усмехнулся Аннинский и повесил трубку.
        Он явился ко мне в контору через пятнадцать минут после беседы, и мы направились в бар-ресторан «Три горы», где частенько отмечаем какие-то события. Помню, в прошлом году отмечали там день рождения сына Аннинского. Мы — это бывшие оперуполномоченные Следственного комитета военной разведки. Бар нашел себе место неподалеку от Пресненской обсерватории, открытой еще в 1831 году на одном из холмов на Трех Горах на Пресненской возвышенности — отсюда и название питейного заведения.
        — Выглядишь усталым,  — заметил я Аннинскому и предложил занять крайние места за стойкой.
        — Напомни об этом после третьей рюмки.
        Но уже после второй настроение моего друга повысилось на все сорок градусов.
        — На выходные снова ездил в Тверь?  — спросил я.
        — Да,  — подтвердил Аннинский.  — Волга — это тебе не Яуза.
        — Точно…
        Реки грязнее Яузы я не видел. Среди москвичей появился термин «яузский запах». Русло забито мусором, особенно в районе Электрозаводского моста. Неподалеку, на Ленинской слободе, и жил Аннинский. Отсюда, наверное, и его сравнение с Яузой, а не Истрой, долина которой считается одной из самых красивых в Подмосковье.
        Виталий не раз рассказывал о «личной каюте» на дебаркадере лодочной станции в Твери, шкипера он называл на американский лад: хорошим парнем. Я был не без мозгов и смекнул, что подобная дружба зачастую строится на корысти. Даже между нами порой черной кошкой пробегало стремление получить собственную выгоду. Аннинский давал мне крышу в своем районе, я же по мере необходимости снабжал его информацией от своих «свистков».
        В голове отчетливо представился маршрут: 75-й километр МКАД, Химки, Солнечногорск, Клин, Тверь, раскинувшаяся на обеих берегах Волги. Порядка 170 километров. На машине добраться можно за два с половиной часа. Это закаленные в пробках и бросках на дальние расстояния дачники, рыболовы, охотники и прочие любители природы не заметят, как пролетит в дороге время, я же, к примеру, сойду с ума уже в Клину.
        Я решил затронуть тему, которая беспокоила меня с профессиональной стороны. Аннинский не мог проводить каждый уик-энд на Волге, а вот его жена регулярно ездила в Тверь. Последний раз я видел ее две недели назад, поздним вечером, забежав к ним на минутку, буквально разлучил супружескую пару на целый час. Тогда я заметил — с последней нашей встречи (а это было три месяца назад) жена Виталия Аннинского изменилась. Во-первых, она постриглась. Как говорится, новая стрижка — новый человек. Ей были к лицу короткие волосы, закрученные на бигуди. Она как будто скопировала с Одри Хепберн в «Римских каникулах». Вечно тонкие, выщипанные брови стали такими, какими их создала для нее природа; широкие и густые, что, безусловно, шло ей. Она чуть похудела, точнее, постройнела. Видимо, последнее время посещала фитнес-клуб.
        Просто так, без веской причины, люди не меняются — это я говорю как профессионал, работа которого, как однажды пошутил сам Аннинский,  — «сыск интимного направления». В жизни человека должно произойти какое-то значимое событие, натуральный переворот, тогда-то и происходит метаморфоза. Собственно, я, отметив перемену в облике Анны Аннинской, подумал о романе Анны на стороне. Она была молода, но бог или случай даровал ей еще одну молодость, и они шли параллельными курсами. Она была счастлива, переживала влюбленность. Но кто я такой, чтобы вмешиваться в личную жизнь Аннинских? А вдруг я не прав? А что, если они оба подняли брошенный сверху подарок или милость, не знаю? Я не мог, не хотел стать разрушителем их счастья. И лишь коротко заметил Аннинскому:
        — В вашем шалаше с новой силой забил источник молодости?
        — Ты о чем, Паша?
        — Ее кожу «поцеловало солнце». Такого изумительно легкого, но бросающегося в глаза загара я давно не видел. Она стала мягче, естественнее, стала больше любить себя.
        Мы были навеселе, и Виталий, как всегда, прижался лбом к моему лбу и улыбнулся:
        — Завидуешь, сволочь? Или ревнуешь?
        Да, я был сволочью. Но в этот момент я был обеспокоенной сволочью. И я нашел утешение в том, что Аннинского так просто не переделаешь, он останется самим собой, каким я его привык видеть. Наверное, их преследовала новая жизнь, о которой я не имел представления. Эта пара была единственной, об интимной жизни которой я знать ничего не хотел. Может быть, даже стеснялся.
        Я ушел от ответа на прямой вопрос, отшутившись:
        — Ты линяешь?
        — В каком смысле?
        Я демонстративно стряхнул с воротника его пиджака короткие волоски.
        — Наводил красоту,  — отозвался мой друг.  — Днем забежал в парикмахерскую…
        Или я выпил на рюмку больше, или Аннинский в этот раз оказался крепче меня. Как бы то ни было, но адрес таксисту назвал он. Я махнул ему рукой, опустив стекло со стороны пассажира, и задержал на нем взгляд, как будто сфотографировал: одетый в деловой костюм, в джемпере-поддевке, он стоит у своего такси…
        Глава 2
        Перекресток Михайлова
        Меня можно было назвать человеком, трепетно относящимся к технике: мои телефоны, мобильный и домашний, никогда не разрывались от звонков. Засыпая, я переставал быть человеком и будто превращался в Центральный отдел нервной системы или Орган высшей нервной деятельности. Так что первый гудок телефона поступал куда надо, и я реагировал на него моментально, в каком бы состоянии ни находился. Сейчас мое состояние оставляло желать лучшего: черепная коробка гудела, в глотке пересохло, глаза я открыл ровно настолько, чтобы разглядеть подсвеченные кнопки мобильника. Днем я бы отметил номер абонента, сейчас мне было все равно, кто звонит. Когда я нажал на клавишу ответа и сделал попытку привстать на диване, уяснил одно: я еще не проспался. И ответил согласно своему хмельному состоянию, в стиле переводчика Алексея Михалева:
        — Это сами знаете кто. Я сейчас сами знаете какой. Оставьте сообщение после сами знаете чего.
        — Бросай валять дурака, Баженов!
        — Кто это?
        — Валентин Белоногов.
        Я не сразу сообразил, кто такой Белоногов… Я встречался с ним дважды, и оба раза — в отделе внутренних дел по Пресненскому району, что на улице Литвина-Седого, это центр Москвы. В тот день убили моего информатора, а я стал участником перестрелки в Столярном переулке. Тогда этот толковый опер допрашивал меня, а Виталий Аннинский с безучастным, казалось бы, видом стоял в сторонке.
        — Помню такого,  — прохрипел я словно простуженным горлом.  — Что случилось?
        — С тобой хочет поговорить один человек.
        — Только один? И ради этого…  — Это был просто треп, за которым я спрятал напряжение: кто бы это мог быть? Я мог представить любого человека, тянущегося к трубке, чтобы поговорить со мной. Но вот голос Анны Аннинской отрезвил меня:
        — Привет, Паша. Приезжай. Я убила мужа.
        И все — в трубке послышались гудки.
        Я уснул в одежде, поэтому не пришлось тратить время на сборы. Лишь проверил, на месте ли документы. В киоске «1440» (количество минут в сутках) за углом я купил жевательную резинку и распаковал ее, называя таксисту адрес: Ленинская слобода, 4. Ночные дороги были пусты, и уже через четверть часа я оказался на месте. Во дворе дома было оживленно, как днем. Четыре или пять полицейских машин, две из них с включенными световыми сигналами. Столько же машин без спецсигналов, но с включенными габаритами. Вокруг шестиэтажного дома (включая полуподвальный этаж) бордюры были выкрашены в желтый и зеленый цвета и здорово походили на поребрики гоночной трассы. Дорогу к подъезду мне преградил полицейский из патрульно-постовой службы, стоящий в оцеплении, однако полный человек в роговых очках и кожаной куртке нараспашку окликнул его и попросил пропустить меня. Это был Белоногов, я поздоровался с ним. Он тут же отгородился от меня свободной рукой:
        — От тебя несет, как от бадьи с брагой.  — И пресек мою попытку задать ему вопрос.  — Ни о чем меня не спрашивай, я сам пока ничего не знаю. Знаю только, что сотрудника моего отдела нашли с огнестрельной раной в голове и что его жена уже дала признательные показания. Слушай, ну и видок у тебя!  — вернулся он к моему похмельному состоянию.
        Я соответствовал виду человека, который полчаса назад узнал о смерти лучшего друга. Нет, лучше сказать — единственного.
        — Ты последний, с кем общался перед смертью Аннинский.
        — Не дави на меня,  — огрызнулся я и стукнул себя в грудь: — Один из последних — это точно.
        — Когда ты последний раз видел Аннинского?
        — Сегодня. То есть вчера. Мы посидели в «Трех горах» до половины одиннадцатого. Там и распрощались. Я поехал к себе домой. Он… наверное, к себе.
        — Отмечали какую-то дату?
        — Я должен отвечать на твои вопросы?
        — Обязан.
        — Не ты ведешь это дело. Ты работаешь в ОВД по Пресненскому району, а преступление совершено в Даниловском, а это даже другой административный округ.
        — У тебя пробки в ушах?! Убит мой сотрудник, и мне плевать, кто ведет это дело! Пока что я пошел навстречу и тебе, и человеку, который, как я уже сказал, признался в убийстве! Я вам дал возможность поговорить,  — сбавил он в конце обороты.
        — Эта возможность называется правом на один телефонный звонок.
        — Было бы лучше, если бы Аннинская звякнула тебе из Даниловского ОВД?
        — Нет,  — я покачал головой и машинально глянул в сторону отдела, он находился недалеко.
        — Я спросил, и тебе лучше ответить сначала мне, а уж потом хотя бы вон тому Даниле-мастеру,  — Белоногов кивком указал на громадного, как Шварценеггер, опера.
        — Спрашивай.
        — Я повторю: вы в «Трех горах» отмечали какую-то дату?
        — Можно и так сказать.
        — Дальше.
        — Мы обмывали дело, над которым я корпел неделю.
        — Что за дело?
        — «Дело одной вертихвостки», больше я тебе ничего не скажу.
        — Ты прямо как Перри Мейсон,  — хмыкнул Белоногов.  — В этом деле Аннинский тебе помогал?
        — Ни словом, ни делом.
        — Как часто вы обмывали дела твоих вертихвосток?
        — Часто. Если не считать вчерашней встречи, то виделись мы с ним последний раз две недели назад.
        — Место встречи…
        — У него дома!  — перебил я Белоногова. И уже сам был вынужден сбавить обороты.  — Созванивались вчера. Днем и вечером.
        — Кто кому звонил?
        — Я — ему.
        — Оба раза?
        — Да.
        — Тема дневного разговора.
        — Блин, ты меня достал!
        — Отвечай!
        — Днем позвонил, чтобы условиться о встрече. Вечером — чтобы напомнить ему об этом. Он пришел через пятнадцать минут. Без четверти девять, если быть точным. Ровно в девять вечера мы сели за стойку.  — Я горько усмехнулся.  — Виталик выглядел усталым, но довольным.
        — Неужели так обрадовался встрече с тобой?
        — Ты бросай насмехаться, или я наваляю тебе прямо здесь.
        — Ладно, не кипятись. Ответь на такой вопрос: как часто ты встречался с женой Аннинского?
        — Не в ту сторону копаешь!
        — Часто или нет?
        — Реже, чем с Виталиком,  — был вынужден ответить я.  — Она недолюбливала меня…
        Мне казалось, Анна стояла между мной и мужем этакой противопожарной стеной, чтобы ни одна пагубная искра не переметнулась на него. У него была семья, у меня — нет. Больше того — я пока не собирался разжигать семейный очаг и, на взгляд Аннинской, являлся заразительным ходячим примером. Она опекала мужа, как ребенка. Я много раз видел ее ревнивый взгляд, но ни разу она не проявила открытой неприязни. Но была готова объявить вражду и словно ждала, когда я уведу Виталика на сторону. В этом я видел столкновение двух несовершенных форм мышления — ее и моей. Плюс ко всему мы с Аннинским были партнерами: я предоставлял ему информацию из своих источников, он мне давал крышу в своем районе и в свою очередь делился со мной своей информацией. Иногда я давал ему кое-какие деньги, но это так, мелочь.
        Вот об этом я и рассказал Белоногову.
        — Не хочешь подняться в квартиру?  — спросил он.
        Я отрицательно покачал головой.
        — Знаешь,  — сказал я Белоногову,  — я пообтерся о проблемы своих клиентов и стал черствым по отношению к чужим семейным драмам.
        — Ну если так, то ты идеальный вариант преданного друга.
        В этом качестве я и предстал перед Аннинской спустя час после ее телефонного звонка.
        Оперативник провел меня в кухню, но сначала предоставил возможность заглянуть в спальню, где лежало тело Аннинского. Я невольно закрыл глаза. Я очень часто слышал определение «обезображенный труп», пару раз видел разрушительные результаты от выстрела крупной дробью… Сейчас же я наблюдал перед собой картину необычной смерти: кто-то самым жестоким образом поквитался с Виталием Аннинским, превратив его лицо в кровавое месиво. Он вернулся домой, успел снять пиджак и джемпер (они были перекинуты через спинку стула), собрался было скинуть рубашку (три верхние пуговицы были расстегнуты), даже закатал рукава (дурацкая привычка), и в этот миг раздался выстрел из дробовика. Рубашка, грудь, все было залито кровью, незапятнанной, в прямом и переносном смысле этого слова, осталась татуировка на груди: эмблема Главного разведывательного управления. Эту стилизованную под гвоздику пятиконечную звезду Виталик сделал в одной из наших совместных командировок на Северный Кавказ, в расположении воинской части, в которой нашелся «мастер тату». В геральдике гвоздика — страсть, порыв, решимость добиться цели.
        Я припомнил эпизод из нашего военного прошлого. Моя командировка на Северном Кавказе подошла к концу, Аннинский остался еще на две недели. Сразу же после моего отъезда у него произошла стычка с двумя ингушами из комроты. Поединок был неравным, и ингуши Аннинского натурально отметелили. Командир полка распорядился снять побои в местном морге и доложил о происшествии в военную прокуратуру. Ингуши, что называется, покаялись, и дело замяли. Но те снимки из морга остались у Аннинского на руках. Когда мы снова встретились в отделе (прошло двадцать дней), он показал мне фото. Труп, определил я, глядя на человека с синюшным лицом: закрытые и заплывшие глаза, гематома на скуле, распухшие черные губы. Виталик рассмеялся: «Это же я!»… Даже побои изменили облик человека до неузнаваемости, чего уж говорить о разрушительном действии выстрела крупной дробью…
        Мне и без того было муторно, и долго я в спальне не задержался. Оперативник провел меня на кухню, превратившуюся в отстойник для Ани Аннинской, и остался с нами, прикрыв дверь. Кухня была просторной. Светлая мебель не бросалась в глаза и не загромождала помещение. Широкая, во всю стену, длинная штора подразумевала такое же громадное окно, но такие размеры существовали только в воображении, как будто штору эту повесил иллюзионист, рассчитывая на обман зрения. Что ж, он не ошибся, рассеяно подумал я.
        — Только вчера я разбирала его вещи,  — неожиданно сказала Анна.
        И я подумал о том, что она предложит мне что-нибудь из вещей Виталия. Мило, конечно, с ее стороны. Я бы не отказался от мобильника или фотоаппарата, в общем, вещицы на память. Еще я заметил, что она не назвала мужа по имени. Это был знак, но с каким качеством?..
        — У тебя найдется выпить?  — спросил я.
        — Здесь тебе не бар,  — встрял оперативник.
        — Я же не тебе предлагаю и не ей,  — я кивнул на Аннинскую.  — Пить в одиночестве — последнее дело, которому я посвятил последние два или три года своей жизни,  — объяснил я оперативнику.
        Тот был непреклонен и не баловал нас словарным разнообразием:
        — Здесь тебе не бар.
        — Я тебе вот что скажу: от тебя недавно ушла жена или по крайней мере она виляет от тебя на сторону в поисках нового содержания, форм и ощущений.
        — Чего?!
        Его глаза забегали по моему лицу. Как говорил прокурор в одном советском фильме, лицо многое может рассказать о человеке. Мое лицо, например, через пару минут могло сказать, что от меня только что отвалил двухметровый оперативник с кухонным ножом и скалкой.
        Я пропустил начальные слова Аннинской, но не стал перебивать ее.
        — …выходные провели на Волге, прихватив вечер пятницы и утро понедельника. Прогуливались по мокрой палубе, скрывались в каюте от дождя. Все было так романтично… И я пожалела: почему каждый день не может быть таким? Я не знаю, что со мной приключилось, Паша. Вернулась я совсем другим человеком.
        Слова Аннинской послужили мне вокабулярием — кратким словарем к книге. Она называла слово, а я открывал нужную страницу. Я изучил четные страницы — это мои взаимоотношения с Аннинским, нечетные принадлежали только ей и ему. У меня никогда не возникало желания влезать в их личную жизнь. Что ж, видимо, мне придется перекинуться на эти нечетные страницы…
        Я спросил ее прямо:
        — Это ты убила Виталия?
        Анна посмотрела на меня в упор:
        — Кроме тебя мне никого не хотелось убить.
        Я принял этот туманный ответ, и мне он был дороже кристального воздуха.
        Совершенно четко я представил картину с одним или двумя неизвестными. Кто-то стреляет в Аннинского, и, возможно, это происходит на глазах у его жены. Дальше ей в руки суют дробовик. Все — на этом грозном оружии остаются ее отпечатки пальцев. Есть много способов запугать человека, тем более что человек этот — женщина. Убийцы ни перед чем не остановятся, рано или поздно убьют ее, если она не возьмет убийство мужа на себя. Часто бывает так, что угрозы звучат более убедительно от знакомого человека. Почему преступник не убил и Аннинскую тоже? Ответ очень прост: чтобы исключить другие версии и чтобы его не искали. Это известный и зачастую действенный прием.
        Анна дала мне подсказку, и мне нужно было отработать ее доверие. Невозможно забыть ее взгляд. Во мне она видела последнюю надежду. Ее крепко подставили и запугали. Кто? Поиски нужно было начинать на берегу Волги. В противном случае она дала бы мне другую подсказку. Она была женой опера. Почему в таком случае не открылась сослуживцам Виталия? Не замешан ли кто-нибудь из них в преступлении?
        Я перебрал в голове и другие причины, по которым Аннинская сделала ставку на меня. Я был одиночкой по сути и не связан ни служебными, ни какими-либо другими отношениями с сослуживцами Аннинского. Второе — у меня за плечами была школа под названием Следственный комитет военной разведки.
        На улице я отыскал Белоногова в компании человека лет тридцати: с массивной челюстью и глазами чуть навыкате, которые могли сказать о напористости его характера, с легкомысленной эспаньолкой, одетого в кожанку и джинсы. Я поблагодарил Белоногова — все-таки он много сделал для меня, для Аннинской, дав ей возможность позвонить мне. Белоногов улыбнулся своими тонкими губами, которые буквально шли вразрез с его полным лицом.
        — Не за что. Сочтемся.
        Он отошел в сторону. Я остался один на один с оперативником Даниловского ОВД. По горячим следам расследовать было нечего, и тот, вручив мне свою визитку, попросил прийти в отдел в половине второго.
        — Время неудобное,  — поморщился я, прочитав на его карточке имя: Игорь Васильевич Михайлов.  — Ни утро, ни вечер. Обычно я с часу до двух клюю носом.
        — Вот вместе мы и поклюем,  — остался непреклонным Михайлов и направился к машине — 200-сильному «Чероки», открыл дверцу и взял с сиденья планшет. Я подошел ближе и похлопал рукой по крыше джипа:
        — АБС, электрозеркала, кондиционер, бортовой компьютер, парктроник…
        — Ага,  — подтвердил Михайлов, глянув в мои завистливые глаза.  — Вижу, разбираешься в машинах.
        — Так, статейки почитываю да картинки скачиваю. Кстати, ты первым приехал на вызов?
        — Да. Откуда ты знаешь?
        — Твой джип зажат спереди и сзади. Так плотно воткнуться между двух машин — не поможет никакой парктроник. Если только сверху опуститься.
        Михайлов посмотрел мне под ноги и сморщился, как будто мои ботинки были куплены в секонд-хенде и на них еще остался копеечный ценник.
        — Ты ведь частный детектив, да? Да еще друг убитого. Везет же мне.
        — Да, ты выглядишь счастливым.
        Майор продолжил, как будто не расслышал моей реплики:
        — Сделай так, чтобы наши интересы не пересекались. Знаешь, чем больше перекрестков, тем больше шансов не доехать.
        Я не привык бросаться обещаниями, но и расстраивать этого толкового, судя по всему, опера с моей стороны было неразумно. Наши интересы непременно пересекутся, если я окажусь чуть расторопнее всех этих людей в штатском и форме. Работать наравне с ними, подстраиваясь под их ритм и логику,  — это не по мне, и что толку в такой работе? Я был военным разведчиком по сути, а сейчас еще и одиночкой, этакой мобильной единицей, и мне не у кого было спрашивать разрешения — вызвать огонь на себя или там взять «языка».
        «Чем больше перекрестков, тем больше шансов не доехать»,  — сказал Михайлов. Чем напомнил мне «одноименный» фильм «Перекресток Миллера». Америка 30-х годов. Суровое время сухого закона. Передел сфер влияния за контроль над поставками нелегального алкоголя. Роковая женщина. Главный герой фильма — исключительный эгоист и подлец, но умница и авторитет среди гангстеров. Зовут его Томми Рейган. У него дар ввязываться в крутые разборки и выходить сухим из воды, одно это вызывает неподдельные симпатии к этому «абсолютно аморальному типу». Если говорить о его миссии или предназначении, то она непроста: банды на пороге войны, и ему нужно удержать их от кровопролития. Разумеется, мэр города и шеф местной полиции крайне недовольны началом этого противостояния. Среди недовольных и босс ирландской мафии, фактический хозяин города, подругу которого трахнул Томми Рейган. И у него возникает, казалось бы, неразрешимая проблема… В фильме много угроз, смертей, обезображенных трупов, таинственных исчезновений, тонны пуль калибра пять и шесть миллиметра.
        «Перекресток Миллера», в моем случае — «Перекресток Михайлова». Нетрудно запомнить это предостережение.
        — До завтра,  — попрощался я с майором. И пошел прочь, чувствуя на спине по крайней мере два взгляда: Белоногова и этого Михайлова.
        И только вернувшись домой, я прочувствовал смысл слова, которому раньше не придавал особого внимания: утрата. Я сдержал слезы. Но никто не мог знать, каких усилий мне это стоило.
        Мне нужно было оставаться самим собой, иначе эмоции захлестнут меня и я не смогу расследовать это дело.
        Я не заметил, как уснул. А проснулся с мыслью, что сегодня — как раз тот день, когда мне было нужно заплатить букмекеру за аренду помещения. Заранее отсчитав деньги, я положил их в наспех сооруженный из листа бумаги конверт. Он в этот раз получился кривым и больше походил на бумажный самолетик. Похоже, это заметил и букмекер — лет пятидесяти пяти верзила с устрашающими складками на затылке. Пересчитав деньги и поместив их в лоток кассы, Страшнов запустил конверт в воздух, и тот, покувыркавшись на одном крыле, приземлился в центре полупустого зала. Сегодня был откровенно «неспортивный» день: то есть мало спортивных состязаний и спортивных событий вообще. И я в этой связи решил попросить у букмекера совета.
        — Вот ты, Андрей, встретился с женщиной — ну с такой, о которой поет Брайан Ферри — «Девушка моего лучшего друга». Она хочет сказать тебе что-то конкретное, но в силу объективных причин объясняется с тобой только намеками. Из этого ты делаешь вывод: она делает ставку на тебя. Ты начинаешь понимать, что ты единственный человек, который способен ей помочь. Для нее ты — последняя надежда.
        — Что же,  — отозвался букмекер, закрывая лоток кассы на ключ, и облокотился на отполированный локтями бесчисленных посетителей барьер конторки.  — Ты обратился по адресу, и его легко запомнить: он у нас один. Мы сосуществуем под одной крышей,  — Страшнов боднул головой вверх.  — Спрашиваешь, что бы сделал я, если бы ставку на меня сделала девушка моего лучшего друга? Я бы заржал. Но к финишу пришел бы первым, опережая остальных на целый корпус.
        Букмекер вдохновил меня своими простыми словами и своим бесхитростным чувством юмора. К финишу мне нужно прийти первым. И я спросил этого мудрого человека, непроизвольно бросив взгляд на его кольцо: не оставил ли гравер на ней какой-нибудь глубокой надписи, не пора ли снизить ставку по аренде. Он ответил, затягиваясь ароматным дымом дорогой сигареты:
        — А что поет по этому поводу Брайан Ферри?
        Ответ вертелся на моем языке: Smoke Gets in Your Eyes («Дым застит твои глаза»). Но мне понравилась точка, которую поставил в нашем разговоре Страшнов. Последнее слово осталось за ним.
        Время идти к Михайлову. И этот день, с оперативной точки зрения, пропал даром. Но я, говоря языком мудрого, как удав из «Маугли», букмекера, сделал ставку на завтрашний день. Мне предстояло преодолеть те 170 километров пути и постараться не сойти с ума в Клину… Назавтра была запланирована вылазка в Тверь.
        Глава 3
        Перекресток Полякова
        Старый дебаркадер показался мне плавучим бараком… По обе стороны от него протянулись боны с множеством «пауков» с расчаленными в них катерами. Другие катера, которым не хватило места на воде, были натурально припаркованы на берегу. Одни — безжалостно вытащены на сушу, другие — с бережливостью, отнявшей, несомненно, время у лодочников. Для этого нужно было прикрепить к бортам катера колеса и вытянуть его на берег при помощи лебедки.
        Насколько я сумел выяснить, частная охранная система не проникла на эту лодочную стоянку, именуемую яхт-клубом. Дежурство осуществлялось владельцами катеров и яхт, и график дежурств находился у шкипера и директора клуба. Дирекция также владела служебно-разъездным катером со стационарным двигателем и пассажирским дизельным судном типа «ПС» и «осуществляла прокат немоторных лодок, водяных мотоциклов с ножным приводом». И никаких там надувных лодок. И эта политика безопасности на воде была полностью оправданной.
        Я как будто бросал вызов этой системе, подплывая к дебаркадеру с подветренной и наименее освещенной стороны — со стороны фарватера. Два весла, одна банка-скамейка, одна помпа и один швартов — вот и все оснащение этой надувной и на удивление шустрой лодки, которую я взял напрокат на соседней лодочной станции. Я быстро приноровился к ее строптивому характеру (греб я ровно, но ее постоянно уводило влево) и доплыл до дебаркадера в темпе парализованного байдарочника.
        Лодка мягко ткнулась в надводную часть допотопного дебаркадера. О времени его постройки говорили дощечки, выложенные на фасадной части в виде цифр 65-66 и выкрашенные в белый цвет. Удивительно, что этот плавучий лепрозорий не сгнил ни изнутри, ни снаружи. «Инфекция инфекцию не берет?» — подумалось мне.
        Я отыскал на борту металлическую скобу, воспользовавшись китайским фонариком модели «свободные руки»: посредством резиновой упряжи он удобно и надежно крепился на голове. Продев в скобу швартов, я привязал лодку, подтянув ее как можно ближе к осклизлому и ржавому борту. Еще одну скобу я обнаружил чуть выше другой, вбитой уже в деревянную часть плавучей пристани, и они послужили мне ступеньками. Но прежде чем подняться на борт однопалубного дебаркадера, я превратился в акустическое сито, просеивая каждый звук. Плеск волн в массив дебаркадера и берег, тихое радио в одной из кают, приглушенные голоса в другой части, более четкий говор — за пределами плавучей станции. Скорее всего, беседу вели два человека, на манер караульных совершавшие обход охраняемой территории. Кто это мог быть? Разные люди оставляли здесь свои катера: бизнесмены, управленцы, рабочие, пенсионеры. Что искренне удивило меня — я не услышал здесь музыки, этого грохота сабвуферов, как будто «бухалки» были запрещены правилами клуба или же здесь действительно ценили и уважали тишину… Также я различил скрип снастей, которыми были
расчалены лодки, скрип мостков, легкий (что также было удивительно) скрежет «сочленений» бонов.
        Перемахнув через ограждение и загодя выключив фонарик, но не снимая его с головы, я затаился и снова прислушался, уже с новой позиции, что для меня, бывшего армейского разведчика, было важно. Только потом, удерживая в голове план этого сооружения, я выдвинулся на новую позицию, уже с противоположного борта. Путь мой лежал к шкиперской, вдоль довольно высоко расположенных окон; иллюминаторы я заметил только в трюмном уровне, и выходили они на обе стороны. По пути мне встретилась пара скамеек — точь-в-точь парковые, они придали этому дебаркадеру, дремлющему под яркими звездами, вид старого круизного судна. Отчасти так и было: дети и жены обслуживающего персонала отдыхали здесь и занимали довольно комфортабельные каюты, нимало не беспокоясь о приступах морской болезни и одностороннем пейзаже за окном каюты. На берег можно было сойти в любой момент, сесть на велосипед или дойти пешком до ближайшего поселка. Впрочем, и до города было рукой подать.
        Здесь не было каюты капитана. Шкипер и есть главное лицо на несамоходных судах, и его каюта считалась номером один. А шкиперскую, предназначенную для хранения судового инвентаря, спортивный директор лодочной станции сдавал Виталию Аннинскому. В нее было два входа. Первый — с палубы, второй — непосредственно из каюты шкипера. Я живо представил себе коммуналку, комнаты которой сообщались между собой дверями, порой двойными и, как правило, заклеенными обоями. Слышимость на уровне обычных кают на круизном лайнере. Но что еще нужно для отдыха на воде? В таких условиях люди становятся терпимее друг к другу.
        Я прижался к брусу, который служил опорой для ограждения, услышав скрип мостков под чьей-то медленной поступью. Караульный? Похоже, да. Этакий гражданский коп (citizen of patrol). Он включил фонарик, и тонкий луч его пробежался по катерам и яхтам, отразился от ветроотбойных стекол. Караульный прошел в нескольких метрах от меня, и я подумал было, что он направит свет на дебаркадер. Но позже сообразил, что яркий луч света в окнах кают радости их обитателям не доставит, а визуально этот барак превратится в концлагерь. Хотя плафоны, забранные решеткой и горевшие вполнакала над каждой дверью, создавали гнетущую атмосферу и еще больше старили этот барак лет этак на тридцать, и я представил другие цифры на его фасаде — 37.
        Караульный ушел. Я точно определил его местонахождение, даже не глядя ему вслед: он примкнул к товарищам на конце бона, голоса которых стали заметно громче.
        Дверь каюты шкипера. Низко пригнувшись, держась в тени ограждения, я шагнул к следующей двери. Дежурный свет над ней помог мне определиться с замком. Для меня не было ничего проще взломать эту английскую личину. Набор отмычек, сработанный под швейцарский перочинный нож, всегда был со мной. Еще и потому, что в этом универсальном инструменте сохранился клинок — острый, как бритва, который я научился раскрывать одним пальцем, вынимая руку из кармана, а также шильце и отвертка. Прежде чем открыть этот цилиндрический замок, я изучил дверь на предмет «флажков», а это мог быть волос, нитка, спичка. И я действительно нашел спичку на верхнем бруске отвязки двери. Случайно она оказалась в широкой щели, я обязательно верну ее на место. А пока положил в задний карман джинсов. Повернул нужную мне отмычку в месте ее крепления с ручкой и вставил ее в личину замка. Подпружиненная пластинка отмычки надавила на цилиндрики с пружинками в личине, исполняя роль бороздок на ключе, и когда пластина поджала нужные цилиндрики, я смог повернуть ключ и открыть ригель на один оборот, потом еще на один. Готово. Но я не
торопился открыть дверь — она могла выдать меня скрипом. Смазка в крохотном аэрозольном баллончике, похожем на пробник в парфюмерном бутике, помогла решить этот вопрос.
        Я открывал дверь неторопливо, по сантиметру — любой предмет, приставленный к ней извне, мог упасть и наделать шума. Нет, я не перестраховывался, а автоматически уделял внимание мелочам. По-другому для меня в делах такого рода мелочей не существовало. Я протиснулся внутрь помещения и, плотно закрыв за собой дверь, повернул головку замка. Затаив дыхание, прислушался к этой глуховатой среде, в которой очутился, и знакомые уже звуки извне мне показались помехами — как в телефонной трубке. Затем в работу включилось мое обоняние, я вдруг учуял винный запах — но не резкий или устоявшийся, а невесомый, как будто на столе осталась открытая бутылка вина, а рядом с ней — засохший букетик цветов. Этакий бальзамический запах. И я не удивился бы, обнаружив на кровати труп.
        Свет с улицы просачивался только вверху — между дверной коробкой и самой дверью. Нащупав на крючке слева полотенце, я прикрыл им щель. Теперь можно включить фонарик, иначе можно наткнуться на что-нибудь в темноте и наделать шума. В первую очередь мне требовалось удостовериться, что в каюте шкипера никого нет (я очень, хотя и беспочвенно, на это рассчитывал). Я подошел к двери; узкая, она давно не открывалась. Вплотную к ней примыкал винный столик. На нем-то и стояла бутылка вина и действительно увядшие гортензии. Своему тонкому обонянию я выставил высший балл. Хотя мой сломанный боксерский нос, казалось бы, мог распознать разве что запах крови. Я вынул из кармана кусок резиновой трубки. Один ее конец я вставил в ухо, другой — приложил к двери. Таким образом можно уловить не только храп, но и обычное дыхание спящего в соседней каюте человека… Смежное помещение пустовало, и я мог сказать, что в этом плане мне чертовски повезло: повышенные меры безопасности отнимают много сил и выматывают нервы…
        Неделю назад здесь все было по-другому. Цветы только-только срезаны с куста, бутылка только что открыта. В каюте только двое — он и она. Я прервал свои фантазии, подумав о своих друзьях как о клиентах, за которыми установил слежку. Но если бы от моего натренированного воображения зависел исход дела, я бы представил любую интимную сцену в деталях.
        Я тронул букет, и засохшие розовые лепестки гортензии упали на столик, прямо к подножию вазы. Взял в руки бутылку. Вино в ней отнюдь не простое, не молдавское каберне, которое мы с Виталиком порой разводили минералкой и пили, чтобы утолить жажду,  — это была дорогая марка токайского венецианского розлива. И я покачал головой: «Ничего себе!»
        Беглый осмотр каюты уже дал пищу для ума, мне же предстоял тщательный обыск. Что я найду здесь? Или — что я должен найти здесь?
        Я открыл шкаф. На вешалке висел зачехленный мужской костюм. Расстегнув на прозрачном чехле молнию, я снял с вешалки брюки и приложил к себе, определяя размер: 48, рост — 4. Я обыскал карманы брюк — пусто, ни одного ржаного зернышка. А вот в кармане пиджака я обнаружил чек с автозаправочной станции на сумму четыреста рублей. Также в чеке было указано время того злополучного дня, когда был убит Аннинский: 11.06. Плюс марка бензина, фискальный режим и даже номер «горячей линии». «Заправлялся на солидной АЗС»,  — рассеянно подумал я. На других плечиках висели рубашки. Внизу стояли туфли, на подошве которых красовались цифры: 43. Какой-то звук заставил меня насторожиться, выключив фонарик, я весь превратился в слух.
        Прошло несколько секунд, прежде чем я сообразил: настороживший меня звук был локального происхождения и не выходил за пределы этой каюты; глуховатый и, в общем, лишенный других оттенков. Я снова поднял туфли и опустил их, услышав тот самый глухой звук. Воображение нарисовало передо мной двойное дно, а интуиция подставила под ним резолюцию: «Услышанному верить». На помощь мне пришел мой универсальный нож. Я поддел тонким, но прочным лезвием дно шкафа, ухватил за край и приподнял его. Я был готов к тому, что увижу в тайнике… наполовину. Это был кейс, и принадлежал он Виталию Аннинскому. Трудно было представить себе, что в каюте, некогда принадлежащей Аннинскому, в тайнике хранится чужой кейс той же модели и расцветки: кожаный, черный, без плечевого ремня, с кодовым замком. Внизу справа я обнаружил приметную особенность: след от сигареты. Помню, Аннинский сетовал: мол, нужно было купить кейс из полиэстера, термопластика по сути. Я не знал кода, но попробовал угадать, набрав цифру 62. Исходя из того, что на крышке бензобака аннинской нивы была установлена именно такая комбинация. Когда мне случалось
ездить с ним в качестве пассажира, почти всегда его авто на АЗС заправлял я, зачастую на свои деньги. Я не ошибся, и сначала один, а потом и второй замки дипломата открылись. Я откинул крышку, перебрал в руках пачки банкнот — их было десять, по сто тысячных купюр в каждой. Миллион рублей. И много, и мало. Если честно, меня бы удовлетворилмиллион в долларах или евро. «Во что же ты вляпался, Виталик»,  — покачал я головой, не зная, что и думать.
        Решение пришло неожиданно, я закрыл крышку, щелкнул замками и отставил дипломат в сторону. Поставив на место нижнюю полку и затворив дверцу шкафа, огляделся: все ли я оставил в прежнем виде?.. Вроде бы не упустил ни одной мелочи.
        Утлое суденышко, к которому я успел приноровиться, быстро доставило меня на другой берег. Сонный диспетчер пункта проката лодок вернул мне залог в виде ключей от моей машины, припаркованной на стоянке, и хлопнул окошком. Я не собирался снимать номер в гостинице и вернулся в Москву на своей «Ауди». Спустя шесть часов, относительно отдохнувший, я снова сел за руль видавшей виды немецкой «сотки».
        Половина второго. То самое нелюбимое мною время для деловых встреч, оно же — послеобеденное время для испанцев и латиноамериканцев. И неважно, жаркий день или дождливый, как сегодня. Мостки под моими ногами мокрые от моросящего дождя; от него, кажется, нет спасения даже под зонтом: изморось проникает через ткань и, скапливаясь на внутренней стороне зонта, стекает мне на голову и за воротник куртки. Можно сравнить себя с овощем, а атмосферные осадки — с капельным поливом.
        Я обернулся и глянул на водное такси. Это была старая «Сарепта» с 50-сильным японским двигателем. Водитель отчалил от берега, надежно укрывшись от дождя под сдвижным тентом. Вернуться обратно на другой берег для меня проблем не составляло. Я знал расписание пээски и до семнадцати тридцати (это последний рейс) рассчитывал уладить все дела на станции. Хотя гораздо проще было возвратиться на обычном такси — по лесной дороге, по улице Пржевальского и Маяковский мост, оставляя справа кладбище Неопалимой Купины. На берегу возле своих лодочных ящиков возились несколько человек. Не больше двадцати я насчитал на бону, у расчаленных в пауках лодок. У них не было своих ящиков, и они свое имущество были вынуждены хранить и возить с собой в лодке. Имея выгоду в водном паркинге, они теряли в другом. Сейчас все они суетились по одной причине: приближался конец навигации…
        Бросив взгляд на дверь каюты шкипера (она была чуть приоткрыта), я окликнул человека среднего роста и среднего телосложения, в штормовке и тяжелых, с округлыми мысками ботинках.
        — Эй, приятель! Можно тебя на минутку?
        Он остановился и откинул капюшон на спину, как успокоившаяся кобра, и как будто дал себя рассмотреть. У него были рыжеватые «моржовые» усы и крутая залысина. Виски ровные, как будто он только что вышел из парикмахерской. На вид ему было не больше сорока. Он молча ждал продолжения.
        — Я первый раз здесь,  — сказал я, приближаясь к нему.  — Не подскажешь, где мне найти шкипера?
        — Здесь,  — ответил он.  — Шкипер — это я.
        Он протянул мне руку и назвал свое имя: Клим.
        Рукопожатие у мужчины было крепким, но не показным. «Руки у него сильные»,  — подумал я, отмечая сильные и слабые стороны вероятного противника. Нас так учили. Идешь по улице и оцениваешь каждого встречного: его походку, манеру держаться и так далее. Шкипер пробежался взглядом по моему лицу, считывая с него информацию: сколько носов я своротил, сколько водки выпил и сколько женских зубов покусывали мне губы. Осмотром он остался доволен, и губы его, вытянувшись, выразили удовлетворение.
        Я тоже представился и назвал имя Аннинского.
        — Мы служили вместе.
        — Это было давно, да?
        — Не так давно. Но до последнего дня мы поддерживали дружеские отношения.
        — Мне жаль вашего друга.
        — Не будем о плохом. Где мы можем поговорить о хорошем?
        — В моей каюте.
        Шкипер провел меня в помещение, которое я вчера, уподобившись врачу, внимательно прослушал и не нашел в нем ни шумов, ни хрипов.
        — Аннинский был вашим соседом.
        — Вот эта дверь ведет в его каюту,  — Клим указал рукой.  — Присаживайтесь.
        Я принял приглашение и сел на стул с высокой спинкой.
        — Вы с ним служили в армии. Работали тоже вместе?
        — Нет, у меня свое дело.
        Я не знал, насколько далеко зашли отношения Аннинского и шкипера. Возможно, Виталий сказал что-нибудь обо мне невзначай и Клим буквально в курсе моей сыскной деятельности. Чтобы не дать зародиться большому подозрению, я сказал правду:
        — Я частный детектив. Не тесно вам тут?  — указал я на дверь, возле которой, как и в соседней, стоял винный столик.
        — Ваш друг был идеальным соседом: появлялся редко и перед появлением всегда звонил.
        — Последний раз он предупредил, что приедет не один?  — уверенно спросил я.
        — Да, он приехал с женой.
        — Они ссорились?
        — Я не слышал. Когда они приехали, я перебрался на свой баркас.
        Я видел эту самоходку, выкрашенную в несуразный, на мой взгляд, синий цвет. Насколько я мог судить, это был баркас для перевозки пассажиров — с мостиком, застекленной каютой и тентованной кормой, в нем могло разместиться до пятидесяти пассажиров. Ночевать там одному, покачиваясь на волнах, как в люльке, было одно удовольствие.
        — На баркасе вы перевозите пассажиров с одного берега на другой?
        — Когда ПС стоит на ремонте или есть выгодное предложение.
        — Например, корпоратив на природе?
        — Что-то вроде того.
        Я резко сменил тему, чтобы понаблюдать реакцию моего собеседника:
        — Кстати, я встречался с ней.
        — С кем?
        — С Аннинской. Еще до того, как ее поместили под домашний арест.
        Шкипер пожал плечами, выражение его лица говорило: мне по барабану. И при этом не пытался продемонстрировать занятость: посмотреть на часы, вынуть мобильник и сымитировать звонок.
        — Собственно, я здесь по ее просьбе,  — продолжил я.  — Анна просила забрать вещи, оставленные в каюте.
        — Честно говоря, я не заходил в каюту и не знаю, оставили они там что-то или нет. О каких вещах идет речь?
        — Синий в полоску костюм в «блистерной упаковке», туфли, пара сорочек.
        — Посидите здесь, я схожу за ключами. Они у меня в каюте на баркасе. Чтобы вы не скучали…  — Клим одним пультом включил телевизор, другим — спутниковый ресивер. Тактично дождался, когда загрузится приложение и на экране появится картинка. Со словами «все в порядке» он вышел из каюты и прикрыл за собой дверь.
        У меня появилась возможность осмотреть его каюту, она была зеркальным отражением другой и могла принадлежать аскету: природа за окном, рыбалка, свежие новости по спутнику — что еще нужно одинокому человеку для счастья?.. Две нижние мягкие полки, платяной шкаф, умывальник (он не был огорожен), туалетная кабинка. Я заглянул туда: чисто, но намек на запах общественного туалета пробивался сквозь искусственный аромат жасминового освежителя воздуха. В холодильнике минеральная вода, пиво, копченое свиное сало, распространяющее аппетитный чесночный дух. В шкафу висела только мужская одежда, в том числе и новая рабочая с логотипом водоканала на спине куртки. Мимо моего внимания не могла пройти нижняя фанерная полка. Когда я поднял и опустил на нее ботинки шкипера, я услышал такой же звук, который в соседней каюте натолкнул меня на мысль о двойном дне. В этом шкафу тоже было двойное дно, но оно не было приспособлено под тайник, об этом я мог судить по шляпкам гвоздей, при помощи которых была прибита полка: их забили еще на мебельной фабрике и с той поры ни разу не вынимали. Я был уверен, что все каюты
дебаркадера сохранили дух советской эпохи, и это в равной мере касалось и сделанной на века мебели.
        Шкипер застал меня возле шкафа, но дверь его я успел закрыть.
        — Сделано на века,  — произнес я.  — Кажется, дверь сейчас откроется, и из шкафа вылезет Буратино.
        — Я принес ключ,  — с порога поторопил меня Клим, пультами выключая технику.
        «Значит, сюда он вернется нескоро»,  — подумал я.
        Шкипер открывал соседнюю дверь «родным» ключом, а мне представлялось: в руках он держит отмычку — настолько свежи были воспоминания о прошедшей ночи. Он первым вошел внутрь, я шагнул следом. Сразу же обратил внимание Клима на недопитую бутылку вина:
        — Что думаешь по этому поводу?
        — Ничего.  — Он пожал широкими плечами. И продолжил выкать: — А вы пришли к какому-то определенному выводу?
        — У меня только одна версия: по телевизору президент объявил о незамедлительном сухом законе. Столько добра по России пропало…
        Шкипер отказался комментировать мою версию и, распахнув дверцу шкафа, спросил:
        — Этот костюм?
        — Он самый,  — ответил я.  — Можно забрать?
        — Да.  — Клим снова пожал плечами.
        Я вынул из кармана куртки сложенный в несколько раз черный мешок для мусора, на котором еще сохранился ценник, и развернул его. Шкипер решил мне помочь. Я держал пакет, он же, сложив костюм вчетверо, укладывал его. И даже не высказал недоумения: на кой черт Аннинской понадобился этот костюм? Ее муж убит, сама она в таком положении, что думать о костюме покойного мужа по крайней мере смешно. В этот же пакет уместились рубашки, а ботинки — в другой.
        Я был готов попрощаться с Климом, но он вдруг сделал мне предложение, от которого невозможно было отказаться.
        — Через полчаса на набережной у меня встреча с клиентом. Так что если вы не против прогулки на баркасе…
        — Ни разу не плавал на баркасе,  — дал я согласие.  — Заодно сэкономлю на такси.
        Баркас оказался внушительных размеров, я подумал о рабах на галерах: тут их могло разместиться по двадцать с каждого борта и еще столько же надсмотрщиков с плетьми.
        Шкипер поторопил матроса, у которого что-то там не заладилось со швартовым. Наконец он смотал веревку с кнехта и спрыгнул на борт, оттуда — на палубу. Рулевой уже стоял на мостике. Дождавшись команды шкипера, он отчалил от бона.
        Слева на траверзе высился островок, похожий на утюг. Мне показалось, он идеально подходил для пикника небольшой компанией. Нижняя терраса островка — песок, средняя — живая тальниковая изгородь, верхняя была увенчана десятком осокорей.
        — Можно пройти мимо островка,  — угадал мои мысли шкипер. И дал команду рулевому. Тот переложил руль влево, направляя судно вдоль острова. Он сбросил скорость до самого малого хода, словно для того, чтобы я смог расслышать каждое слово шкипера, который вот только теперь перешел со мной на «ты»:
        — Это мой костюм,  — он небрежно пнул в пакет у моих ног.  — Я повесил его в шкаф вчера вечером, и об этом, кроме меня, не знала ни одна живая душа. А это значит, что ты проник в каюту в мое отсутствие: между десятью часами вечера и семью часами утра.
        Я прикинулся покладистым мужичком:
        — Если это твой костюм, ты можешь оставить его себе.
        — Слышал историю про Муму?
        — Про нее слышали все, кроме самого Герасима,  — ответил я и бросил взгляд на воду; и не удивился бы всплывшей вдруг собаке. Потом я перевел взгляд на Утюг. Баркас скрылся за ним, и теперь с противоположного берега судно невозможно было разглядеть даже в телескоп. Ближний берег вообще был пустынным.
        — Никого, да?  — снова проявил сообразительность шкипер.  — Никого, кто дал бы ломаный грош за твою поганую жизнь.
        — Поговорим о настоящих деньгах,  — предложил я.  — Миллион в черном с золочеными замками дипломате тебя устроит?  — Я решил приобщить к разговору и матросов тоже.  — Никто из вас не терял миллиона, обвязанного резинкой? Дело в том, что я нашел резинку. Шутка.
        — Эти деньги нужно вернуть,  — безучастным голосом отозвался шкипер, будто речь шла о копеечной сдаче и будто он не понял «бородатой» шутки. Он подал знак матросу, вооружившемуся дробовиком.
        — Вернуть кому — тебе или мне?
        — Не строй из себя умника! Ты попался на костюме как последний дурак.
        — У тебя есть информация, я хочу купить ее. Цена — миллион. От кого и за что Аннинский получил эти деньги?
        — Не твоего ума дело. У тебя мозгов — кот наплакал.
        — Зато у меня есть деловое предложение: у тебя товар, у меня предложение.
        — Товар?  — насторожился Клим.  — Какой товар?
        — Информация.
        — А-а,  — протянул шкипер.  — А я-то думал… Давай я послушаю тебя.
        — С кем Аннинский здесь поддерживал отношения?
        — С директором яхт-клуба.
        — Вот бы встретиться с ним,  — делано вздохнул я.
        — Не получится.
        — Закрытая личность?
        Шкипер громко рассмеялся.
        — В точку попал. Его закрыли в Бутырке.
        — В Твери тоже есть Бутырка?
        — В Москве, придурок. Директор — москвич. Выкупил эту станцию три года назад.
        — Как фамилия москвича, можно узнать?
        — Теперь тебе все можно. Даже послать куда подальше его,  — шкипер кивком головы указал на вооруженного матроса у входа в эту натуральную кают-компанию.
        Я по ходу решил вывести из равновесия и матроса и назвал его речным монстром. Тот заиграл желваками и уже ни о чем другом, как о моей группе крови, не думал.
        — Так как его фамилия?
        — Перевозчиков. Вадим Перевозчиков,  — представил он его как агента 007.  — У него лучший адвокат. И даже прокурор просил судью избрать ему меру пресечения — домашний арест. Но судья решила по-своему.
        — Принципиальная баба…  — я решил выяснить и фамилию судьи.
        — Сошина. Александра Сошина,  — все в том же шпионском ключе продолжил Клим.  — Перовский районный суд.
        Теперь я знал район, в котором директор лодочной станции совершил преступление. Осталось выяснить род преступления.
        — За что Перевозчиков угодил за решетку?
        — Есть такой цикл передач, «Дорожные войны» называется. «Семерка» подрезала его «Лексус», и он отправил ее водителя прямиков в реанимацию, оттуда — в морг.
        — Стрелял из травматики?
        — Нет, он возил с собой саперную лопатку. Теперь ему светит до восьми лет.
        — Светит ему больше,  — мимоходом заметил я. И призадумался — пока было время и возможность для этого.
        В данных, которые я получил от Клима, не было ничего странного или настораживающего, за исключением манеры подачи: почему шкипер о директоре станции, о своем начальнике, отзывается в пренебрежительном тоне? Подобие половинчатого ответа лежало на виду: начальник станции вряд ли избежит приговора и проведет несколько лет в колонии. Так что, по сути, Климу он больше (или пока) не начальник. Второе: из какого источника Клим почерпнул опять же детализированную информацию о судье, упрятавшей Вадима Перевозчикова за решетку? И третье: его безразличный отклик о бешеных деньгах в дипломате. Так ответил бы непоколебимый коммунист, и добавил бы: «Деньги — зло».
        — Наводишь о судье справки?
        Клим отказался отвечать и спросил в свою очередь:
        — Я ответил на все твои вопросы?
        — Остался еще один…
        Сам Клим Поляков не спросил про деньги — ему о них сказал я. Можно было предположить, что о тайнике в шкафу он ничего не знает. Если бы я заметил, что в моих вещах кто-то рылся, я бы тотчас кинулся к тайнику, к самому ценному. Тайник этот устроил Аннинский. Не самое надежное место для долговременного хранения, а вот оставить их там на время он мог. Я представил себе хрестоматийную сцену, в которой один человек принимает у другого дипломат с деньгами. Оставалось выяснить, за что — за проделанную работу или молчание? Был третий вариант — доля от общей прибыли. И если бы Клим знал о тайнике, он не сел бы Аннинскому на хвост (на какой хвост — об этом собрался сказать Климу чуть позже). Отсюда я сделал логический вывод: Клим — мелкая сошка в каком-то преступном бизнесе, развернутом на лодочной станции, и человек он недальновидный и завистливый. Не имея конкретного плана, он тем не менее кинулся в авантюру. Зависть. Я могу смаковать это слово, глядя на завистника, а Клим — только зеленеть от этого чувства досады, вызванного успехом другого. И та хрестоматийная сценка с передачей денег дополнилась
мыслями этого человека. «Легкие деньги»,  — подумал он, передавая крупную сумму Аннинскому или же находясь в качестве свидетеля, может быть, даже случайного.
        — Ты убил Аннинского?
        — Нет,  — Клим покачал головой.  — У меня есть алиби — если ты об этом. В тот час, когда убили Аннинского, я находился здесь, на лодочной станции, в двухстах километрах от Москвы.
        — Правда?.. А вот мои агентурные данные говорят совсем другое.
        Клим побледнел, как мне показалось.
        — Я не был в тот день в Москве. У меня куча свидетелей.
        Я отдал ему должное и в свою очередь пнул пакет с одеждой, и если бы в ней находился человек, я бы сломал ему ребра.
        — Ты был там в этом костюме. Может, у меня идиотская рожа, но только не мозги.  — Я пошел на блеф.  — Аннинский тронулся в путь в половине десятого, ты поехал за ним. Он завернул на АЗС в Солнечногорске в 11.05, ты — минутой позже, залил в бак бензина на четыреста рублей. Чек, на котором проставлено время — 11:06 — положил в карман, он до сих пор там. Аннинский тоже сохранил чек, его нашли следователи в кармане пиджака. Аннинский носил 52-й размер, рост 5, а этот,  — я снова пнул пакет с одеждой,  — на пару размеров меньше. Я знаю вкусы Аннинского: он ни за что на свете не напялил бы на себя синий костюм, и уж тем более в полоску. И я знаю причину, по которой ты следил за ним: деньги. Аннинский вез с собой крупную сумму, а ты по ходу думал, как завладеть ими.
        — И ты знаешь, где они?
        Я усмехнулся: он ни черта не знает о тайнике в каюте… Я был игроком, имеющим плохие карты, но сделал так, чтобы мой соперник убедился в обратном. Говоря языком криминалистов, я создал преувеличенное представление о своей осведомленности, и у допрашиваемого сложилось впечатление, что следователь в курсе всех событий и даже деталей.
        — Если бы я знал, где деньги, я бы сейчас садился на самолет Москва — Адлер, а не трепался с тобой.
        — Значит, Аннинский никогда не надел бы синий костюм… А похоронили его в каком костюме?
        Я резко поднялся с места, заставляя и своего визави оставить диван. То, что нужно. И я, шагнув ему за спину (насколько позволил диван), ушел с линии огня и прикрылся своим противником. Я рассчитывал на выстрел из дробовика, но матрос медлил или был осторожен. Находясь позади и чуть сбоку противника, я правой рукой приложился к его печени, а левой ударил в шею, прихватывая нижнюю челюсть. И провел еще одну двойку, и оба удара пришлись Климу в голову. Я отшагнул от него, но только затем, чтобы двумя руками толкнуть его в сторону стрелка. Бежать мне было некуда, только плыть. Но я не мог тягаться с матросами, которые плавали как рыбы, и решил дать бой на палубе.
        Открытое наружу окно вывело меня на палубу, то есть на ту ее узкую часть, по которой проходил латунный леер. Мне пришлось попробовать себя в роли Тибула, и первый шаг по этому длинному прутку сказал мне о том, что канатоходец из меня никакой.
        Все же я добрался до юта, где обрывалась эта застекленная носовая надстройка. И головой вперед прыгнул на стрелка, уже встречавшего меня с дробовиком. Он не рискнул выстрелить еще и потому, что баркас снесло течением и он сейчас был как на ладони у тех, кто разбил на берегу палаточный лагерь. Мой прыжок оказался результативным. Стрелок, падая, ударился головой о стальной кнехт и сполз вдоль фальшборта, оставляя на нем широкую кровавую полосу. Я схватил дробовик и нырнул в каюту. Как раз вовремя: Клим успех очухаться и схватился за нож. Я цокнул языком так выразительно, как будто передернул затвор дробовика, и этот звук отрезвил шкипера.
        — Давай договоримся.
        — Договаривайся,  — тоном гаишника отозвался я.
        — Чего ты хочешь?
        — Ну, на вопрос, что происходит на лодочной станции, ты не ответишь.
        — Ты прав — лучше схлопотать от тебя пулю, чем от своего босса. Мой тебе совет: брось это дело.
        — Я подумаю. А теперь скажи рулевому, чтобы он шел к берегу.
        — Ты слышал?  — повысил голос Клим.
        — Да,  — отозвался сверху рулевой.
        Я выбросил дробовик в воду, когда баркас ткнулся в берег. Спрыгнул на мокрую траву и едва не потерял равновесие. Через несколько секунд я уже был на грунтовке рядом с домом 45. Он был облицован белым сайдингом. За дощатым забором — уютный двор с красивыми клумбами, скамейкой, побеленными стволами яблонь и крашенным в зеленым цвет гаражом. Я припомнил слова Аннинского: «Волга — это не Яуза». И позавидовал обитателям хотя бы этого дома: нет ничего лучше, чем жить на берегу Волги. Но пока что этот берег был для меня безымянным.
        — Где это я?  — спросил я проходящую мимо девчонку лет десяти.
        — В Новой Константиновке,  — ответила она.
        — Деревня, что ли?
        Она рассмеялась и пошла дальше.
        Я обернулся. Нельзя было разглядеть выражение лица Клима, но до меня докатилось его желание порвать меня на куски. Впрочем, я показал ему, на что способен в драке даже против трех противников, и оставил ему только один шанс: отпустить меня. В то же время давал ему другой: снова поймать меня. Ну что же — «поймай меня, если сможешь».
        Я прошел до конца улицы. Владелец «копейки», мужчина лет семидесяти, согласился отвезти меня в город за пятьсот рублей. Я бы дал ему и миллион — в Москве, если бы от этого зависела моя жизнь и если бы он согласился отвезти меня в столицу.
        Я снова в пути. Впереди — те самые 170 километров, к которым я мысленно обращался не раз. Усталый, нервный, я действительно чуть не уснул за рулем, и случилось это за Клином. Мне пришлось остановиться около придорожного кафе, выпить чашку кофе и с полчаса подремать в машине. Еще одна чашка — и я возобновил движение. За время пути я ни разу не пересек сплошную, не превысил скорость. Говорят, излишняя осторожность бросается в глаза. Может, и так. Но только не в моем случае. Я вернулся в Москву без происшествий.
        Глава 4
        Перекресток Краулера
        Если бы у меня спросили — кто такой Проныра и как его охарактеризовать одним словом, меня поставили бы в тупик. Другой вопрос — является ли он моим информатором? Да, но не только моим. Он работал исключительно по заказу и рассылал добытую информацию своим клиентам; как правило, с ним они рассчитывались через интернет-кошелек. Свои источники информации он, как правило, не раскрывал.
        Пожалуй, ему подошло бы прозвище Краулер. Я не знал другого такого человека, который знал бы, как и где найти в Сети необходимую информацию. Поиск — это далеко не то, чем занимается подавляющее большинство пользователей, вводя текст в поисковую строку. Чтобы быстро и качественно найти нужную информацию, необходимо знать, как реализован поиск. Поисковик — большая локальная сеть, состоящая из мощных компьютеров с огромным объемом дисковой памяти. Эти машины разделены на кластеры, между которыми распределяется информация, собранная специальными программами — краулерами или спайдерами. Когда поисковая система получает запрос, она ищет ответ в своей таблице, а не в Интернете.
        Кроме того, и это очень важно, существуют два Интернета: видимый и невидимый. Невидимый — значит, неиндексированный простыми поисковиками: базы данных, неформаты, страницы глубокой вложенности, просрочка индексирования, соотношения между сайтами и так далее. Если чего-то нет в Интернете, это не означает, что этого не было.
        Я бы и сам занялся сетевым поиском, однако решил довериться профессионалу в этой области. И подход мой базировался на высказывании шефа израильской разведки «Моссад»: «Сбор информации — не самая сложная задача. Что действительно сложно — так это ее правильная интерпретация. Анализ информации — самая главная часть работы разведки».
        Что такое Интернет для разведки? Это ее инструмент. Всемирная сеть позволяет быстро и недорого сориентироваться в ситуации в целом, наметить объекты, располагающие нужной информацией, а также источники, которые позволят эту информацию получить. Но часто бывает и так, что Интернет позволяет получить ответы на все вопросы, которые стоят перед специалистом разведки. А иногда — можно получить информацию от первого источника (например, на интернет-форуме и от человека, личность которого вам достоверна известна).
        Я договорился о встрече с Пронырой у него дома, чего раньше никогда не делал. Он жил в доме, зажатом между короткими улицами Крупской и Марии Ульяновой, и от его дома до ближайших станций метро «Проспект Вернадского» и «Университет» было равное расстояние.
        Эту «двушку» Проныра делил с подругой — лет двадцати семи. На подруге было столько украшений, что она могла бы стать первой женой вождя какого-нибудь африканского племени. В проколах в ушах, носу, губах, языке было вдето столько металла, что, если бы она попала в магнитное поле, не смогла бы освободиться самостоятельно.
        — Сколько времени у тебя уходит на разборку металлолома?
        — Я его вообще не снимаю,  — ответила она шепелявя.  — Пиво будешь?
        — Нет. Мне еще работать сегодня. А с пива меня тянет в кровать. Апельсинового сока нет?
        — Могу сходить в магазин.  — Она выставила ладонь. Но не для того, чтобы я хлопнул по ней своей.
        Я дал ей сотню. Девушка сунула ее в карман узких джинсов. Эти «дудочки» подчеркивали ее стройные ноги и делали сексуальной. Ее покладистый характер не вязался с агрессивной, вызывающей внешностью; я не заметил конфликта. Ее облик скорее — это протест. Молодежь любит протестовать, охотно собирается в стайки, а потом сбивается в косяки. Я к этому относился спокойно.
        Прежде чем выйти из квартиры, она включила плеер, и довольно-таки плавная музыка полилась из колонок, закрепленных у нее на ремне. Я видел такие на витрине, когда заходил в салон пополнить счет на мобильнике, и каждый раз забывал спросить: «А что, берут?» И вот впервые столкнулся с ходячей магнитолой.
        Проныра поторопил меня из глубины комнаты:
        — Паша, ты чего там застрял?
        — Иду,  — отозвался я.
        Кресло, на котором сидел поисковик, походило на инвалидное: вместо роликов небольшие колеса на резиновом ходу, и на нем он почти бесшумно передвигался от стола до подоконника в частности. Глянув в окно, он сказал:
        — Вон — Светка куда-то пошла.
        — За соком в магазин,  — пояснил я.
        — Она не пьет сок.
        — Сок для меня.
        Мы как будто обменялись частями пароля и наконец-то поздоровались. Я заметил синяк под глазом у Проныры, но не стал спрашивать, где он его заработал. Он мог запросто свалиться с этого кресла или наткнуться впотьмах на свою «металлистку».
        — Выкладывай,  — поторопил он меня.
        Вначале я огляделся в этой угловой квартирке — с парой окон, между которыми нашел себе место рабочий стол, уставленный оргтехникой, и узкий стеллаж с оптическими дисками. У другой стены стоял диван-кровать и столик со стеклянной крышкой. Я не любил стеклянные столешницы. Принимать пищу или просто пить кофе, глядя на свои ноги,  — удовольствие малоприятное. Никакой романтики — в смысле мечтательной созерцательности и чувствительности.
        Плюс в комнате было душно, как в больничной палате. Я рискнул дать Проныре совет:
        — Ты хотя бы форточку открыл.
        — Боюсь, мухи налетят.
        — Мухи налетят, если ты рот откроешь.
        — Ну ладно-ладно, это у тебя шутки такие, я знаю,  — малость обиделся хозяин квартиры.
        Наконец я приступил к делу. Последний раз Проныра принял от меня заказ следующего содержания. Я копал в прошлом и искал убийц «одной проститутки». Парочка подонков хорошо поработала над ней, труп они закопали в лесополосе, район — Восточное Измайлово. Собственно, обращаясь к Проныре, я рассчитывал на его оперативность и оперативное же оповещение, и Проныра, как всегда, не подвел, сбросив мне ссылку на оперативную ленту, в ней, в частности, говорилось: на место захоронения женщины, без вести пропавшей летом 2009 года, выехала оперативно-следственная группа. Так что я, по сути, «ненавязчиво» и вовремя влился в следственный процесс; я достиг цели, которую поставил перед собой.
        — Выкладывай,  — повторился Проныра.  — Ты здесь, а не на линии, значит, дело серьезное.
        — Не знаю, с чего начать… Я назову ключевые слова, а там, может, что и всплывет.
        Проныра приготовился записывать на листе чистой бумаги.
        — Волга. Дебаркадер. Лодочная станция. Баркас, курсирующий между двумя берегами.
        Я не мог не обратить внимание Проныры на трюм дебаркадера, мастерскую по сути, оборудованную станками, слесарным верстаком (а сколького я не сумел разглядеть?). Если бы в трюм можно было загнать машину, он бы стал уникальным гаражом. Но трюм — это даже не док, в него и катер-то не спустишь.
        Я не стал загружать Проныру дополнениями и личными версиями: все это в конце концов станет помехой в его поисках. Для него важны были ключевые слова. А собственных версий у меня было четыре. Собственно, меня «результативно» устроили бы и аналоги. Например, в каком-нибудь городе на Волге оперативники накрыли цех по производству огнестрельного оружия, под цех был приспособлен трюм дебаркадера; накрыли цех по производству наркотиков, фальшивых денег… Ведь первое, что делает следователь,  — это ищет аналоги…
        Лично мне приглянулась версия о производстве фальшивок. Их штамповали днем в трюмном помещении, под фон или общий шум подвесных и стационарных моторов, под шум мастерской. Аннинский разоблачил директора, и тот предложил ему взятку, и Аннинский не отказался от денег. Такова жизнь — людей теперь интересуют только деньги. Может быть, ситуация сложилась иначе, и Аннинский услышал: «Ты глубоко копнул, капитан, а я приверженец свежих взглядов: человека проще купить, чем убить». Это политика. Политики затыкают недовольным рот деньгами, привилегиями, высокими постами. Вчера еще чужой, сегодня он свой.
        Конечно, я хотел получить ответ на вопрос — купился ли Виталий Аннинский. Он оставил деньги себе, значит, отчасти — да. «Лучше быть правой рукой дьявола, чем стоять у него на пути». Но трудно, невозможно представить в образе дьявола наркомана, пусть даже с маленьким стажем. Нет, не Вадим Перевозчиков, о котором в пренебрежительном тоне отозвался шкипер, стоял во главе преступной группировки. За ней стояла куда более зловещая и влиятельная фигура.
        Ко всем прочим «кейвордам» я добавил фамилию столичного предпринимателя.
        — Перевозчиков,  — повторил Проныра, записывая его имя. И по обыкновению прокомментировал: — Криминал, как обычно. В прошлый раз ты сказал, чтобы я покопал в прошлом.  — Он выразительно замолчал.
        Прошлое. У каждого дела есть прошлое. И я вдруг подумал о том, что мы, стремясь к будущему, так или иначе отойдем к прошлому.
        — Да,  — сказал я,  — копай в прошлом. Аналоги, на которые рассчитываю, лежат в прошлом. Да, вот еще что: все, что связано с туризмом или отдыхом, отметай. Иначе обрастешь информацией.
        — Там видно будет.
        Я собрался уходить и тут вспомнил:
        — Пока не ушел и пока ты не включился в работу… Найди мне рабочий и, если возможно, домашний номер телефона судьи — Сошина Александра Анатольевна.
        — Наша судья, московская?
        — Да. Перовский районный суд.
        — Нет ничего легче.
        Через минуту я ушел, записав в блокнот номера телефонов той самой принципиальной судьи, отправившей Вадима Перевозчикова за решетку: 309-03-03 и мобильный, скорее всего,  — тоже служебный.
        Вчера выдался тяжелый день, и сегодня я еле держался на ногах. Уже не помню, как я добрался до дома и как упал в кровать. Мне показалось, спал я две или три минуты, на самом деле, когда меня разбудил телефонный звонок, на часах было начало второго ночи.
        — Дрыхнешь?  — спросил голос в трубке.
        Я узнал Белоногова не по интонации и по характерной для него хрипотце в голосе, а по номеру его мобильника, высветившегося на экране… Порой я был готов отказаться от предварительной «оцифровки» абонента в пользу того, чтобы узнать, как по стуку сердца, ритм и мелодию его голоса, его тон, действительно смягчить суховатое «да?» обращением, требующим ответа: кто это звонит? Удивиться и вскинуть брови, обрадоваться и улыбнуться, расстроиться и нахмуриться, рассердиться и скрипнуть зубами. Вот этих чувств и эмоций мне постоянно недоставало. Мне, как и большинству, трудно было перешагнуть через натуральную склонность, приобретенную мной за последние годы. Я подумал о том, что этому устоявшемуся образу действий подошло бы короткое определение: прививка. Все мы носим на себе невидимую метку цифровой манту, реакция которой проявляется каждый день, каждый час. А дисковые аналоги, лишенные определителя номера, потихоньку спускаем в мусоропровод…
        На грубоватый, как шлепок незнакомца по спине, вопрос Белоногова я ответил корректно:
        — Уже не сплю.  — И назвал его по имени-отчеству: — Что случилось, Валентин Борисович?
        — Кое-что случилось,  — ушел он от прямого ответа, и я отчетливо расслышал щелчок зажигалки. А дальше — затяжной выдох.  — Знаешь Кузьминский пруд?
        — Да,  — подтвердил я, отчетливо представляя очертания пруда с высоты птичьего полета: он походил на упавшую с неба прямую кишку, и вместе с Шибаевским прудом, разделенным мостом, рождал в моем представлении что-то тошнотворное. Эта связка нашла себе место между двумя кладбищами: Кузьминским и Люблинским, что на юго-востоке столицы.
        — Подъезжай со стороны Ставропольской улицы,  — продолжал Белоногов.  — Не доезжая до кладбища, свернешь налево и — до конца лесопарка. Патрульных в оцеплении я предупредил насчет тебя. До встречи.
        Я успел сказать спасибо только коротким гудкам и сложил финскую «раскладушку».
        Футболка, джинсы, кожанка, ботинки. Прихватив гоночный шлем, я вышел из дома. Мой «Судзуки» завелся с пол-оборота, и я взял направление на Кузьминский лесопарк.
        Мне пришлось оставить байк на попечение патрульных, дежуривших на безлюдной развилке и в нескольких десятках метров от пруда. При свете полицейских машин на месте происшествия работала следственно-оперативная бригада. Белоногов стоял поодаль от основной группы людей, жадно и часто затягиваясь сигаретой. На его крупную фигуру падал свет от фар «скорой помощи», остановившейся в некотором отдалении от оперативных машин и всего следственного перфоманса.
        — Привет,  — поздоровался он, не поворачивая головы, когда моя тень выросла рядом с его. И эта «живая картинка» напомнила мне сцену из «Бриллиантовой руки»: «На его месте должен был быть я».
        — Кого грохнули?  — спросил я нарочито безучастным голосом. Как будто искусственно созданное равнодушие было наделено способностью отвести беду от Ани Аннинской. Я даже скрестил пальцы и прикусил губу: «Только не ты… Только не это». Ее смерть подчеркнула бы мою нерасторопность. А моя клятва найти убийцу Виталия Аннинского превратилась бы в проклятие.
        Я даже не попытался связаться с Аннинской. Согласно условиям содержания под домашним арестом, ее телефоны были отключены; ей запрещалось пользоваться компьютером — как средством связи. У подъезда круглосуточно дежурил наряд полиции. Насколько я знал, на лестничной клетке была установлена камера видеонаблюдения (это в дополнение к камере над подъездом).
        Белоногов щелчком отправил окурок в кусты и повернулся ко мне лицом:
        — Убит Николай Сергунин по кличке Сергун.
        Я покачал головой: имя и кличка этого человека мне ни о чем не говорили. И невольно прислушался к доносившимся с места осмотра голосам. Мужской голос:
        — …принадлежат ли останки человеку или животному…
        «Что за чертовщина тут происходит? Снимают ремейк «Убийство на улице Морг»?»
        — Слепцова, а ты изыми образцы грунта и составь протокол и схемы. Возьми пробы с обуви, на глазок пока сравни с почвой, на которой лежит труп. Потом назначим криминалистическую экспертизу.
        Эти слова мужчина произнес уставшим голосом с интонацией: «А мне это надо?»
        Я быстро разобрался что к чему, внимательнее приглядевшись к многочисленной оперативной группе и выделив в ней два совсем юных создания. Это были практикантки, и следователь буквально нагружал их и по-черному юморил про «нечеловеческие останки».
        Однако следующие слова дежурного следователя подняли волосы на моей голове. Отвечая на вопрос практикантки, он назвал другую фамилию: Аннинский Виталий Валерьевич.
        — Труп наполовину находился в воде…
        Как будто подтверждая слова Белоногова, тягучий монотонный голос с эпицентра следственных мероприятий отдал кому-то распоряжение: «Изъять пробы воды в полторашку».
        — Нужно достать бланки по забору воды.
        — Достань…
        Неохота, лень-матушка собрала под свое крыло оперов, экспертов, практикантов. Казалось, они сидели все вместе в подпольном казино, и когда накал за покерным столом достиг высшей точки, на зеленое сукно свалилось тело с Шибаевского пруда.
        — В кармане куртки было обнаружено удостоверение на имя Аннинского Виталия Валерьевича…
        Я не заметил, как Белоногов, говоря «булгаковским языком», «успел сплести целый рассказ» — с подробностями, о которых мог сообщить только свидетель убийства (а почему нет?). Когда Белоногов поставил точку в своем повествовании, в моей голове родилась целостнаякартина происшествия. Вот как это было.
        Убийца и жертва приехали в это безлюдное место в одной машине, следы который отпечатались на песчано-гравийной дорожке. Они вышли из машины; разговор их длился две или три минуты: кто-то из них, скорее всего жертва, успел выкурить сигарету. Продолжение беседы состоялось уже на берегу пруда… Сергунин повернулся к собеседнику спиной, давая понять, что разговор его не интересует и в принципе закончен. И едва не поплатился за свою легкомысленность. Противник захватил его левой рукой за шею и выхватил нож из ножен на поясе спереди. Но не рассчитал свои возможности по скорости, ему следовало бы вначале вооружиться… Сергунин вывернулся: согнув колени, он резко распрямился, толкая противника спиной и лишая его возможности нанести удар ножом. И подмял его под себя. И уже в партере, лежа на нем спиной, оказался в невыгодном положении: противник в это время обхватил его ногами, удерживая на себе, и предпринял очередную попытку нанести удар ножом. Из такой позиции ему было удобно одним точным и сильным движением перерезать ему горло. Но Сергунин опередил его на мгновение. Он поддернул ноги, уходя от захвата
ногами противника, и прижал подбородок к груди, защищая горло. Его оппоненту оставалось только ударить его ножом в любой незащищенный участок тела: один, два, три раза, и после таких уколов противник не смог эффективно защищаться. Тем не менее Сергунин черпал силы буквально из воздуха: дышал часто и глубоко. Борясь за свою жизнь, он сделал то, чего не смог бы сотворить на борцовском ковре: еще выше поднял ноги, как бы заводя свое тело на манер пружины. В следующее мгновение он выбросит их вверх и вперед. Так думал противник Сергунина — но он ошибся. Сергун продолжил давить на него, рискуя сломать шею, но совершил-таки переворот через голову… Он встал и встречал противника, пошатываясь. Короткий поединок вымотал его; и если бы у него был пистолет, он не смог бы попасть в противника и с пяти шагов. А тот был всего в паре от него и по-прежнему вооружен ножом. В отличие от Сергуна, у него осталось много, очень много сил, и с обессилевшим противником он стал играть как кошка с мышкой. Он держал нож прямым хватом и острием клинка вверх, сжимал прорезиненную рукоять безымянным пальцем и мизинцем, остальные
только поддерживали холодное оружие и направляли его в цель… Сделав отвлекающий замах пустой рукой, он бросил вооруженную руку вперед. На этот тычок Сергунин отреагировал единственно возможным в его положении способом: заблокировал удар рукой. И так как режущая сторона ножа была направлена вверх, он не мог не распахать о него руку. Кисть словно обломилась, но Сергун сумел поднять руку к груди, уменьшая площадь поражения. Что-то изуверское показалось во втором ударе ножом, и он ничем не отличался от первого: ни силой, ни направлением; даже положение ног атакующий не поменял. Он далСергуну порезать и вторую руку, и тот стоял перед ним, как будто с обмороженными руками… Кровь стекала из порезанных кистей в рукава куртки… Колющий удар вниз. Сергун, получив ранение в бедро, рухнул на одно колено. Атакующему не хватило одного удара, чтобы «четвертовать» соперника. Но четвертого удара было не избежать. Он нанес его по косой линии, все так же держа нож острием кверху и из исходной позиции «нож у левого колена». Он вложил дополнительную силу в удар, выгнув кисть вооруженной руки. Лезвие вошло в шею над правой
ключицей, а вышло под левым ухом. И со стороны казалось, оно не встретило сопротивления: настолько точным и сильным получился удар. Атакующий сделал шаг назад, и тело его противника ткнулось головой к его ногам. Через секунду оно завалилось на бок: левая половина в воде, правая на суше. В таком положении его и застала опергруппа, прибывшая на место преступления по звонку человека, обнаружившего труп…
        — Над ним поработал мастер,  — такими словами закончил свой рассказ Белоногов.  — Сергун сам был нехилого телосложения. Но противник его был куда мощнее, опытнее. Хладнокровный, как тигр.
        — Есть версии?  — спросил я, чтобы спросить.
        Белоногов махнул рукой: то ли нет, то ли выше крыши.
        — Не думаю, что удостоверение Аннинского всплыло случайно и так скоро. Кто-то заметает следы.
        — Этот кто-то допустил серьезную ошибку.
        — Какую?  — Белоногов поднял на меня глаза.
        — Разозлил меня. Кстати, тебя-то кто поднял с постели?
        — Кто поднял — это не твое дело.  — И все же Валентин ответил на вопрос: — Михайлов. У нас с ним договоренность в этом деле.
        — Действуете сообща, короче… Где сейчас Михайлов?
        — Вон…  — Белоногов подбородком указал на высокого человека в тени, с безучастным, казалось бы, видом. На это указывали и его положение в сторонке, и его неподвижность. Но отрешенным назвать его было трудно.
        Я решил порассуждать вслух:
        — Нет ли у него ножа в кармане?
        — Нет,  — живо отреагировал Белоногов.  — От него он избавился — если ты об этом. У меня тоже нет ножа. И ни у кого, кто работает здесь и сейчас.
        Я сплюнул себе под ноги:
        — Какие вы все предусмотрительные!
        Невольно вспомнил сюжет «Восточного экспресса»: у каждого подозреваемого в убийстве — алиби, но все они — убийцы; каждый нанес жертве хотя бы один удар ножом.
        — Обиделся?
        Я усмехнулся:
        — Чем ближе к финалу, тем меньше друзей. Пойду пообщаюсь с Михайловым.
        От майора исходил тонкий аромат «Сильвера» от Амуажа. Я хотел купить себе такой одеколон, но меня укусила бешеная цена… Но по сей день меня притягивал «глубокий и могущественный аромат, созданный на основе чувственных преданий про сказочно роскошный Восток, а также силу и властность серебра…» Я мог почувствовать себя могущественным шейхом, если бы купил этот одеколон, а пробник, который я унес с собой, сделал меня нищим правителем…
        — Древесина, мускус, цветы,  — перебрал я вслух основные ароматы «Сильвера». И представил Михайлова бобром: поточив зубы о дерево, тот пометил его своим пахучим веществом и уполз в цветник.
        Я припомнил слова Белоногова: «Он избавился от ножа». Мне показалось, Валентин чего-то недосказал, как будто у него на языке вертелось предупреждение: «Мой тебе совет, Паша: не вставай у него на пути». Собственно, если я адресую те же вопросы Михайлову, получу идентичные ответы: «Не вставай на пути…»
        Еще раз вдохнув аромат, исходящий от Михайлова, я приклеил майору другой ярлык: мускусная крыса. Не нравился он мне, и я ничего с этим не мог поделать.
        Михайлов был более откровенен, чем Белоногов, который как бы стал на место Михайлова: оказался в стороне — безучастный и неподвижный. Майор только что не потер руки:
        — Ну вот и все.
        — Что — все?
        — Мы нашли человека, который убил Аннинского, угрожал и шантажировал его жену.
        — Вы нашли труп,  — подкорректировал я.  — Итого в этом мутном деле три трупа. Кто-то подтасовал карты, вот они так и легли. Ты опер, и думаешь так в силу своей привычки.
        — Что ты можешь знать об операх?
        — Ты, видно, забыл или не знаешь, что несколько лет я проработал оперуполномоченным в Следственном комитете военной разведки. А Виталий был тем человеком, с которым я и ходил в разведку.
        Теперь я не заметил, как сплел рассказ, в котором было все: правда, боль, ненависть, чувство освобождения…
        …За город двух ингушских ублюдков, на счету которых было четыре трупа и четыре же искалеченных семьи российских военнослужащих, мы не вывозили — хотя это был первоначальный план. Один из них — по имени Руслан — жил на окраине города. Располагая оперативной информацией о местонахождении подозреваемых по адресу Руслана, мы с Виталиком вооружились и приехали на место на «уазике-буханке»; его Аннинский увел с условно-штрафной стоянки при штабе УВД; главное, что он не числился в угоне и мы могли вернуть его на место, «как будто ничего не было».
        Мы были в шлемах с длинным, защищающим горло забралом, вооруженные АК-74 с приборами для беспламенной и бесшумной стрельбы. Стоя плечом к плечу и двигаясь разнонаправленно — он прямо, а я спиной вперед, мы превратились в отличную мишень, зато приобрели круговой обзор и в оперативности могли опередить противника. А если бы мы разделились и координировали действия друг друга по радио, превратились бы в разобранный танк: башня в одном месте, корпус в другом. Улица тонула в темноте. А здесь, во дворе этого богатого дома, хозяева которого не любили собак, а к людям относились как к собакам, горели вполнакала светильники, демаскируя нашу «паучью» пару. Поэтому мы выбирали по возможности затененные участки двора. За машиной гостя (его звали Хасаном) — «Мерседесом Гелентвагеном», угнанным по заказу из Центральной России, мы с Виталиком сделали остановку, прислушались. Из дома доносилась восточная музыка, перекрываемая мужскими и женскими голосами. Дом был поделен на две части, но не на мужскую и женскую половину, как в большинстве традиционных восточных домов, а на молодежную и «остальную». В последней,
окнами выходящей в сад, жили родители Руслана.
        Следующую остановку мы сделали непосредственно у крыльца, по обе стороны которого стояли, как на страже, высокие, похожие на гигантские рюмки вазоны. Слева от крыльца раскинулся жасминовый участок. На его благоухание было наплевать Хасану. И он вместо того, чтобы смыть пыль с колеса своего «мерса», помочился на жасминовый куст. Я находился в полуметре от него и терпеливо ожидал окончания этой водной феерии. И когда он тряхнул членом и застегнул ширинку, я тихонько спросил у него:
        — Ты кончил? А то нам надо начинать.
        Поймав его взгляд на себе, я придавил спусковой крючок «калаша». Плотная очередь вспорола бандиту бедро, пах, живот, грудь и голову. Я поднимал ствол и прошивал свою жертву так, как будто расстегивал на ней «молнию»: из Хасана только что не полезли внутренности. Этот сукин сын, проливший кровь наших товарищей, оказался таким живучим, что только вмешательство Аннинского положило ему конец: Виталик отстрелялся ему в голову двумя короткими очередями.
        Приборы бесшумной стрельбы, установленные на наших автоматах, бесшумными были условно. Ствольная коробка не могла сдержать лязга блока с затворной рамой. Нас все равно услышали. Смолк один голос в доме, другой, кто-то приглушил музыку, и она стала фоном к нашей операции. Аннинский чуть нервно шепнул мне: «Я требую продолжения банкета», и мы покинули временное убежище. В дом мы входили уже спина к спине, плотно, буквально до скрипа пластин в наших бронежилетах. Нас втянуло в короткий коридор. Прямо — дверь в старшую половину, направо — точно в большую комнату молодежной половины. Виталик повернул направо, я пятился за ним, прикрывая его. Мне не обязательно было видеть то, что видел он, меня в таких случаях не раздирало любопытство. Отморозки, встречавшие нас, поверили в свою безнаказанность, как в бессмертие, и встречали нас с лицами заговоренных от свинца горячего и клинка холодного. Но первая же очередь из автомата сняла с них всю магическую силу и выбила дурь из головы. Руслан успел вытащить пистолет, с которым не расставался даже на горшке. Аннинский отстрелял ему точно в голову. Когда я
очередью из своего автомата загнал родителей Руслана обратно в их половину и «оглянулся посмотреть», я не увидел ни капли крови на лице этого 23-летнего урода, только несколько свежих открытых язв — на щеке, под глазом, на лбу. Он моргнул раз, другой и рухнул на пол с прямой спиной, как будто был привязан к шесту. И только тогда из его раны зафонтанировало, выбрасывая вверх струи горячей, пенистой крови. Я включился в работу и прострелил ноги двум другим парням, чтобы не дергались. Аннинский уложил на пол размалеванных подруг, ударив длинной очередью у них над головой. На обратном пути мне пришлось утихомирить отца Руслана, разбив ему голову. Я ударил его в лицо каской, а когда он отшатнулся от сильного удара, врезал еще и прикладом.
        В общем и целом мы отработали чисто и тихо, просто, без «спецэффектов», и на «буханке» же вернулись на базу. Утром следующего дня мы покинули эту некогда автономную, сожительствующую с Чечней республику — наша командировка закончилась. Поздно вечером, когда я, валясь с ног от усталости, добрался до дома, по ящику увидел новость, принесшую мне полное удовлетворение: возле своего дома неизвестными был убит начальник местной милиции полковник Магомедов. К его смерти наш следственный комитет никакого отношения не имел. Но его смерть была вопросом времени: полковник, из высокого дома которого был виден Кремль, нажил врагов и среди «наших» и среди «ихних». Назавтра мы с Виталиком встретились в пивной, нажрались и поругались. Я набил ему морду. Через час мы снова стали друзьями — водой не разольешь. А буквально через месяц наш следственный комитет прекратил свое существование, и его осколки упали в милиции, в таксомоторном парке, в офисе детективного агентства… И мы стали встречаться все реже и реже.
        — Так вот, я скажу тебе для начала, кто такой опер,  — продолжил я, наплевав на плавный переход от одной темы к другой, но несколько изменив мнение о Михайлове в лучшую сторону: он умел слушать.  — Это человек, который способен правильно и быстро осуществить практические задачи: розыск, задержание и тэдэ, и тэпэ. Вон над телом Сергунина корпят твои коллеги. Они тоже хотят побыстрее и правильнее решить задачу. Но что, если Сергуна подставили? С Аннинской снимут подозрения, ей изменят меру пресечения — на подписку о невыезде, снимут охрану. И тогда настоящий убийца завершит свою работу. Знаешь, порой правильно и быстро ну никак не получается.
        — Почему в таком случае в доме Аннинских убийца не оставил два трупа?
        — Я найду ответ!  — уверил я и пошел прочь.
        — Эй!  — окликнул он меня.  — Не забудь поделиться.
        — Если успею,  — отозвался я, не оборачиваясь. Я настроился проходить перекрестки на высокой скорости. Я не был многозадачной машиной, мне необходимо было соблюдать очередность в планировании и реализации задач.
        Глава 5
        Скрытый перекресток
        Я старался припомнить все мелочи, детали разговоров с Аннинским, которые прошли мимо моего внимания, а теперь, с высоты нынешней ситуации, заслуживали особого внимания. Я снова превратился в сито и начал просеивать каждое слово, оброненное либо в телефонном разговоре, либо при личной встрече с Аннинским. Это была трудная работа: в поисках ключевого слова я цеплялся за каждое, исполненный подозрения. Так и с ума сойти можно, прикинул я, в очередной раз подставляя раскаленную, как двигатель на жаре, голову. Все, что в больших объемах,  — плохо. Тем не менее я сумел найти что-то, что краем касалось криминала: потерянные ключи от машины. Правда, они нашлись — вечером, только на работу Виталий вынужден был добираться на частнике, а домой — на служебной машине.
        У Виталия была тюнинговая «Нива». Мастера из тюнинг-центра переделали, во-первых, салон, заменив стандартную переднюю панель на панель от «Мерседеса», включая баранку, подрулевой переключатель и прочее. Во-вторых, заменили сиденья; теперь они были удобными и соответствующего качества. Также переделке подвергся потолок, дверные панели. Наконец, доработке подверглась ходовая часть — заменой ряда слабых узлов нашего внедорожника.
        Надо отметить, он не бросался в глаза (никаких там молдингов и прочих бесполезных нашлепок). Но тот, кто заглянул внутрь, буквально терялся во времени и пространстве. Дверца машины открывалась в другое измерение: снаружи «Нива», внутри — «Мерседес». Это все равно что смотреть из окна московской квартиры и видеть перед собой ухоженную немецкую улицу. Однажды мы ехали с Виталиком вдвоем, и нас остановил наряд ДПС. Гаишник, склонившийся над дверцей, не смог сдержать ругательств: других слов у него не нашлось. Он даже на удостоверение Аннинского глянул мельком и, как мне показалось, разрешение «следовать дальше» отдал нам нехотя.
        Сейчас машина Аннинского стояла в кирпичном гараже рядом с его домом. Мы не раз вместе заезжали в гараж. Я с уважением относился к мастерам — золотые руки, однако сам морщился от одного только вида золотых рук с черными ногтями и крепкими мозолями, натурально смазанными моторным маслом. Что-то там мастерить в гараже и пялиться на машину из смотровой ямы, как слесарь-гинеколог,  — это удовольствие не для меня. Равно как и оттягиваться пивком или чем-нибудь покрепче в том же гараже. На мой вкус и цвет, лучше перетерпеть, переодеться в конце концов и оттянуться в уютном кафе, на худой конец — в рюмочной, потому что подобных заведений в Москве все еще предостаточно.
        Я всегда обращал внимание на дверные замки, и эта привычка стала продуктом моей профессии. И сейчас мне не составило труда вспомнить: из двух замков гаража Аннинского — один реечный, другой цилиндрический. Открыть последний было просто — одной из отмычек из моего «карманного» набора; открыть первый, массивный и неприступный с виду,  — было еще проще. На мой взгляд, этот замок походил на амбала за центнер весом и с виду — неуязвимого. Но я отправлял таких «мешков» одним точным ударом в подбородок.
        Время для взлома я выбрал «мутное»: владельцев гаражей загнали в дом жены, а сам день окунулся в сумерки. Погода соответствовала мероприятию: моросил дождь. И капюшон на моей голове не бросался в глаза редким прохожим.
        Врожденный глазомер не подвел меня и в этот раз: заготовленная из старой деревянной линейки рейка оказалась точно по размеру паза замка. В него я вставил рейку и несколькими несильными ударами молотка с короткой ручкой вогнал ее внутрь замка. Расщепляясь в отфрезерованных нарезках ригеля, этот деревянный брусочек сдвигал его в сторону, выполняя роль одноразового ключа. На один замок у меня ушло не больше десяти секунд. Отличный результат! Второй замок. С этой английской личиной я справился еще быстрее. И — распахнул дверцу гаража. Вдохнув его специфический запах, я закрыл дверь и включил фонарик.
        Машина стояла на месте. Я не любил переделок, и этот тюнинговый монстр, на который заглядывались подростки, лично мне показался накачанной силиконом женой футболиста.
        Ключи ни с того ни с сего не пропадают, снова пронеслось у меня в голове. Ключами от машины Аннинского могли воспользоваться спецслужбы или служба внутренних расследований МВД, чтобы поставить маячок для отслеживания «данного транспортного средства» или жучок для прослушивания разговоров — служебных, бытовых, по телефону или конкретно с пассажиром. Вообще список закладных устройств длинный: это и микрофон с дистанционной передачей данных, стетоскоп с расширенной (накопление информации) функцией, эндоскоп, гидроакустический датчик… Установку элементов подобной аппаратуры могли произвести и родственные моему агентству структуры и с той же целью: прослушка и точное местонахождение транспортного средства. А заказчиком мог стать человек, над делом которого работал Аннинский.
        Помню, когда он вскользь упомянул о потерянных ключах от машины, все вышеперечисленное автоматически пронеслось у меня в голове. И я спросил Аннинского, начав с первой версии: «Ты в криминал, случаем, не вляпался?» Он покачал головой, мол, нет. «А что-то серьезное у тебя сейчас есть в производстве?» Как часто это бывало, он коснулся лбом моего лба, и мы стали похожи на двух бодающихся бычков: «Давай сегодня нажремся, Паша?» Тогда, глядя другу в глаза, я окончательно понял, что такое родственные души. Мы появились на свет с врожденным детектором лжи, этакий бинарный вариант, который мог работать только в паре. Любой другой взгляд напоролся бы на непробиваемую защиту.
        Когда Аннинский отстранился от меня и взгляд его чуточку потух, он обронил: «Я сам проверю тачку». Это означало, что он отверг мою помощь, равно как и имеющиеся в моем арсенале технические средства для обнаружения подслушивающих и следящих устройств.
        Я здесь для того, чтобы подтвердить или опровергнуть свою теорию о закладке в машине Аннинского. И начал поиски с визуального осмотра. Впереди целая ночь; если понадобится, я проведу в этом каменном мешке сутки, двое. Хлебнув своего любимого газированного напитка «с ярко выраженным вкусом грейпфрута», я начал осмотр с салона «Нивы». Прежде всего — сел в кресло пассажира. Тотчас ощутил тягостное чувство дежавю: здесь мне всегда не хватало места. Массивная передняя панель давила на меня даже одним только видом, ноги приходилось держать вместе. Пространство с обеих сторон съели «дутые» дверные панели со встроенными динамиками. Искать что-либо в таком положении, когда между колен нельзя просунуть лезвие ножа, было пустой тратой времени. Тем не менее я осмотрелся в салоне, включив центральный — аккурат между двумя солнцезащитными козырьками — плафон. При визуальном осмотре в первую очередь обращают внимание на наличие «специфических признаков закладных устройств» — антенны, микрофонные отверстия и прочее. Разумеется, человек, осуществляющий поиск закладок, должен быть знаком с их внешним видом, иметь
наличие опыта в области защиты информации. Как раз в делах такого рода я и был подкован.
        Собственно, внешняя антенна этого внедорожника могла послужить в качестве приемного устройства для жучка. Чтобы добраться до кабеля, мне придется демонтировать магнитолу; сама же антенна крепилась на крыше. Лицевой панели на автомагнитоле не было. Видимо, Аннинский забрал ее домой. Почему не оставил на месте, в запертом гараже? Вопрос на засыпку.
        Демонтировать магнитолу — проще простого. Я отыскал с боков два фиксатора и, отжав их, потянул магнитолу из монтажной рамы. Она подалась с трудом, потому что на ней висели шлейфы проводов с фишками, антенный кабель, который интересовал меня в первую очередь. В этом тесном отсеке я извивался как червяк, можно представить себе, каково космонавтам в спускаемой капсуле. И это при том, что сиденье было сдвинуто назад до упора, а спинка кресла — откинута. По моим ощущениям, на заднем сиденье ехать было комфортнее, чем на переднем. Я пересел на водительское кресло, но был вынужден вернуться: массивное «мерседесовское» колесо вообще исключало какие-либо маневры. Водить эту машину было, может быть, и удобно, в смысле специфического комфорта и щенячьего восторга, как от евроремонта в деревенской избе. Под ногами могло быть полно мелочи и прочих мелких вещей: их можно было поднять, только выйдя из машины.
        Разобравшись со стандартным шлейфом проводов и внимательно рассмотрев его, я не спешил вынуть его из разъема и тем самым обесточить. Жучок жучку рознь. Если он установлен в магнитоле, например, он может быть запитан от бортовой сети авто, и никакие батарейки ему не нужны. Так что в таком случае, пока не сдохнет аккумулятор, у меня оставался шанс в очередной раз проверить в деле детектор жучков, он же — индикатор поля. Мне помог миниатюрный профессиональный прибор для выявления и поиска любых цифровых передающих устройств — если они запитаны, разумеется. Сам прибор, оснащенный ярким дисплеем, работал от литиевой батарейки, дожидался своего часа во внутреннем кармане куртки. Я вынул его и включил. Прибор не обнаружил передающего сигнала. Освободив магнитолу от антенного кабеля, я смог рассмотреть ее вблизи, направив на нее фонарик. С уверенностью можно сказать, что магнитолу ни разу не разбирали. Об этом говорили головки винтов и краска под ними. Радиатор усилителя также никогда не демонтировался. Так что о жучке внутри магнитолы речь теперь не шла. Впрочем, об этом со стопроцентной уверенностью я
смогу сказать, лишь разобрав магнитолу, что и собирался сделать в домашней обстановке.
        Рамку для крепления магнитолы я снимать не стал. Она не мешала мне рассмотреть часть запанельного пространства. И поскольку новая панель была намного больше старой, то и пространства за ней прибавилось. Потому-то их и называют дутыми, подумалось мне.
        Ничего особенного я там не обнаружил: жгуты проводов на фоне противошумной обивки. Вот разве что алюминиевый уголок справа привлек мое внимание. Одним концом он крепился к корпусу автомобиля, а вторым — собственно, к панели. Не исключено, что это часть крепления. Чтобы убедиться в этом, мне пришлось открыть перчаточный ящик. Массивная крышка его открывалась вверх и натурально закрывала обзор переднему пассажиру. Вместимость бардачка я бы оценил на троечку. И если бы точно не знал, что эта панель — от «Мерседеса», то передал бы привет Китаю. Судя по расположению уголка, полка базировалась на нем своим левым краем, значит, конструктивно должен быть еще один уголок — справа. Мысленно я представил себе оба этих уголка, они мне показались направляющими, как рельсы, и если бы в перчаточном ящике была еще одна дверца, «черная», она бы выходила точно на эти рельсы.
        Запанельное пространство.
        Я ощутил кислинку во рту — как предвестник скорого решения, раскрывающего тайну. Мне хорошо было знакомо это щемящее душу чувство, и оно меня еще никогда не обманывало. Разгадка крылась за пластиковой перегородкой ящика…
        Я внимательно исследовал его изнутри и пришел к выводу: он крепится к панели посредством четырех болтов — два сверху и два снизу, головки которых были скрыты за декоративными вставками под цвет самой панели. Их не раз снимали — на них и на стенках бардачка были видны царапины. Когда я снял их, то схожие следы от отвертки обнаружил и на винтах: вдавлины, царапины. Воспользовавшись отверткой из набора, я открутил их и медленно потянул этот пенал на себя. Он подался легко — ничто не удерживало его изнутри. И еще одни следы я нашел, направив луч света сначала на один уголок, а потом на другой. Следы эти носили характер продольных царапин, и мое определение «направляющие рельсы», родившееся отнюдь не спонтанно, подошло к этим рельсам идеально. Передо мной открылся тайник — не самый хитрый и надежный, тем не менее его вкупе с корочками сотрудника МВД и оригинальным внутренним дизайном машины можно было приравнять к образцовому. В это пространство за панелью могла уместиться небольшая сумка в виде кофра — вдвое уже дипломата, но вдвое выше; и в этом плане объем стандартного кейса сохранялся. Представляя
наружность кофра, но теряясь в догадках насчет содержимого, я обронил под нос:
        — Во что же ты вляпался, Виталик?
        Я не мог не припомнить его отказа. Он отверг мою помощь, потому что понимал: проверяя его машину на закладки, я найду в ней тайник. Удивительно, что потерянные, скорее всего, случайно ключи от машины привели меня к этому открытию. Как пионер — я был рад, как друг — огорчен.
        Я поставил ящик на место, закрутил винты, скрыл их головки пластмассовыми вставками, вернул вещи, включая две пары перчаток, а также атлас дорог на место. Все еще теша себя мыслью разобрать магнитолу на предмет закладки с севшей батарейкой, я шагнул за порог гаража, сжимая магнитолу в руке. Тотчас в глаза мне брызнул свет фар полицейской машины, а пара вооруженных «макаровыми» стражей порядка пролаяла мне в лицо:
        — Руки вверх!
        Когда я выполнил очередную команду и буквально прилип к воротам гаража, один из полицейских по-киношному прикололся:
        — Что тут у нас?.. Ну надо же — магнитола! А нам жильцы дома сообщили, что готовится угон машины.
        — Пошарь-ка у меня в заднем кармане,  — предложил я.  — Найдешь там удостоверение и визитку майора Михайлова из Даниловского ОВД.
        — И что из того?
        — Узнаешь. Я работаю в паре с Михайловым.
        — Ты и он — пара? Любопытно было бы взглянуть на это со стороны.
        — Ты не прикалывайся. Я расследую дело об убийстве капитана Аннинского. Это его гараж.
        — А то мы не знаем, чей это гараж!..
        Не прошло и получаса, как я увидел Михайлова. Стоя по ту сторону обезьянника, он, глядя мне прямо в глаза, отдал приказ кому-то, кто скорее всего смотрел ему прямо в затылок:
        — Давайте его ко мне в кабинет.
        Там он прежде всего ткнул пальцем в магнитолу:
        — Как это называется?
        — «Кенвуд»,  — прикинулся я дурчаком.
        — Это называется кражей со взломом, статья 158…
        — Я в машине жучки искал!  — Я встал и в свою очередь ткнул в индикатор поля, который лежал на другом конце стола вместе с другими изъятыми у меня при обыске предметами.  — Или ты окосел?
        — Рассказывай все по порядку,  — Михайлов сбросил обороты.
        Начал я с потери Аннинским ключей…
        Майор выслушал меня, не перебивая. По его лицу можно было понять, что на моем месте он поступил бы так же.
        — Помочь тебе не смогу,  — категорично заявил он,  — дело на тебя уже завели. Что касается меня лично — я поимею выгоду: ты хотя бы перестанешь совать нос в следственные дела.  — Он выдержал паузу.  — Похлопотать, что ли, о подписке о невыезде?
        — Есть перед кем?  — мрачно усмехнулся я.
        — Повремени с загородными поездками. И вообще посиди дома.
        — Не получится,  — я покачал головой.  — Завтра у меня торжественная встреча в Кремле. Если не явлюсь, меня начнут искать даже под землей.
        — Ты шутишь или?..
        Я в двух словах объяснил ему положение вещей…
        — А-а,  — протянул Михайлов,  — так тебя награждают за содействие органам в ликвидации банды «Бешеные псы».
        — Официально — за содействие. Неофициально — за ликвидацию,  — поправил я.
        — Не лопни от гордости.
        Я не мог не заметить настороженности на лице майора. И в этот миг вдруг вспомнил монолог из советского кинодетектива «Ищите женщину» в исполнении Софико Чиаурели: «Ночь, пляж. Ницца. Красавец-брюнет с усами: «Закройте глаза». Я закрываю. Вдруг — блюм! Меня в воду, вырывает сумку и исчезает». И я впервые реально представил того красавца-брюнета: одетый с иголочки, с легкой эспаньолкой, мускулистый и чистокровный, он смотрел прямо на меня…
        Глава 6
        Перекресток Гутмана
        Я глянул на экран телефона, номер вызываемого абонента меня немного шокировал. Обычно я ориентировался на последние три или четыре цифры, а тут целых семь отштамповались в моей голове: 0606060. На миг мне показалось, я за рулем машины и смотрю на экран видеорегистратора, заснявшего какой-то дьявольский кортеж. Я откашлялся и сказал в трубку «да».
        — Павел Ильич?
        — Он самый. А вы?
        — Михаил Сергеевич Гутман. Администрация президента. Департамент организации вручения государственных наград.  — Очень длинно и, как мне показалось, очень привычно, на автомате, представился он.  — Здравствуйте!
        — Добрый день… Михаил Сергеевич,  — с небольшой задержкой ответил я, представляя себе «минимум» Боярского и «максимум» — Горбачева.
        — Вы, вероятно, получили приглашение на вручение вам госнаграды?  — подсократил Гутман окончание фразы и, может быть, добился желаемого результата: убавил напряжение и вызвал симпатию к себе.
        У меня не было привычки «ачтокать», и я спросил прямо:
        — Я получил его по ошибке и мероприятие отменяется?
        — О нет,  — Гутман коротко рассмеялся.  — Передо мной утвержденный сценарный план мероприятия, и мы не намерены от него отступать.
        Далее была пауза, которую я не стал заполнять.
        — У меня к вам просьба — прибыть на полчаса раньше запланированного по адресу: Старая площадь, дом 4.
        Собственно, Гутман продиктовал адрес администрации президента, разместившейся в шестиэтажном здании в Китай-городе. Что это за город и где он находится, знает, наверное, каждый. Он берет свое начало на Красной площади, а заканчивается на берегу Москвы-реки. В его границах находится храм Василия Блаженного, Воскресенские ворота, Гостиный Двор, ГУМ, Казанский собор…
        — Значит, все-таки план изменился.
        — Пожалуйста, не забудьте паспорт. До свидания!
        Я попрощался с Гутманом и смотрел на экран телефона, пока тот не погас. Зачем я понадобился Гутману — гадать я не стал. Но и выкинуть из головы его просьбу не мог. Что же, до встречи с Михаилом Сергеевичем мне придется смириться с занозой в заднице.
        Проверив мои документы и зафиксировав мое прибытие в регистрационном журнале, дежурный офицер службы охраны поручил помощнику взять надо мной шефство. И вот я, в компании человека лет двадцати пяти с военной выправкой, одетого в строгий костюм, спешу по лестнице в Департамент организации вручения государственных наград. Видимо, у него было много работы, и он не соизмерял свои потребности с моими возможностями: к кабинету Михаила Гутмана я подошел запыхавшимся. И тут же полез за носовым платком, чтобы избавиться от испарины на лбу.
        Я не имел ни малейшего представления о внешности Гутмана. Хотя еще вчера, сразу после телефонного разговора с кремлевским администратором, мог набрать его имя в поисковике, просмотреть десятки фотографий с его изображением и прочесть десятки статей о нем. Мне было интересно — насколько совпадет образ, родившийся в моей голове, с реальным лицом чиновника.
        Его в кабинете не оказалось, и моему провожатому пришлось дожидаться Гутмана вместе со мной в коридоре. Правда, ожидание оказалось недолгим: не прошло и пары минут, как я увидел Гутмана. И тотчас отметил: ему самое место в организации, которая вручает государственные награды. Он был гренадерского роста. И если бы захотел, лично мне мог вколотить медаль в лоб. Лапа у него была медвежья, однако рукопожатие оказалось на удивление мягким, но не безвольным.
        Отпустив офицера охраны, он проводил меня в свой кабинет и первое, что сделал,  — извинился за опоздание.
        — У меня запланирован переезд из этого кабинета в другой, так что…  — И он развел свои ручищи и потряс ими, чем напомнил мне актера Юрия Богатырева («Свой среди чужих, чужой среди своих», «Мартин Иден»…).  — Плюс «неотложка», свалившаяся мне с утра на голову.
        Я сделал простой вывод, что переселение в другой кабинет для него оказалось важнее, чем неотложное дело. Интересно было бы узнать, насколько просторнее он и вообще в чем отличия. И только теперь я заметил в углу кабинета пару картонных коробок с какими-то вещами, из которых я выделил в первую очередь рамку, обращенную снимком вниз, и фирменный футляр от очков. «Что ж, даже в таких высоких кабинетах приготовления к отъезду лишены оригинальности»,  — подумал я, занимая предложенное мне место за столом. Гутман что-то сказал, но я пропустил его обращение мимо ушей: на его рабочем столе меня заинтересовал один предмет, и я в течение нескольких секунд не мог оторвать от него глаз… Дальше в моей голове запустилась утилита восстановления, и я смог воскресить обрывок фразы Гутмана: он извинился и попросил меня подождать пару минут. «Конечно»,  — немного запоздало ответил я.
        Гутман вышел из кабинета, оставив меня одного, но не закрывая дверь. А я снова уставился на телефонный аппарат. Тот обладал многими современными функциями, но был стилизован под классический аппарат 60-70-х годов — из тяжелого белого пластика. Другой его примечательной особенностью был держатель номера. Тонкая полоска бумаги с номером телефона находилась за слегка пожелтевшей прозрачной пленкой: 206-06-66. Но собственный ли это номер или просто дань ретромоде? Я еще не понимал, что решение одной задачи находится прямо передо мной. Перед глазами пронеслись кадры из фильма «Семнадцать мгновений весны».
        Завыла сирена тревоги. Бомбили совсем рядом. Штирлиц шел по пустому коридору к лестнице, которая вела в бомбоубежище. В двери пункта прямой связи торчал ключ. Он отпер ее. Два белых телефона бросились в глаза. Это была прямая связь с Борманом, Геббельсом и Кейтелем.
        Я снял трубку и поднес ее к уху. Если бы я услышал «низкий сильный голос Бормана», не удивился бы и спросил, получил ли он мое письмо. Заунывный и в то же время тревожный зуммер поторопил меня. Номер, который я набрал, был легким, и я запомнил его наизусть: 309-03-03. Еще с детства я не любил набирать нули, боясь сломать диск или оставить в нем палец, больше всего мне нравились номера с единицами и двойками. И если сейчас палец сорвется с диска, мне придется набирать номер заново, с первой цифры. Это не мобильник, который меня на входе вежливо попросили отключить, на нем можно стереть цифру и заменить ее другой.
        Наконец я набрал номер и стал слушать длинные гудки. И по ходу дела придумывал оправдание — на случай, если вернется хозяин кабинета: «Можно позвонить?» В конце концов, я не совершил ничего криминального, разве что поступок мой напрашивался быть осудительным. Во всяком случае, я мог прокатить за дурачка. И все же я довольно сильно волновался, как бы не выдать себя дрожью или там хрипотцой в голосе.
        Наконец в трубке послышался сухой ответ: «Приемная». Для меня это была целая речь, и прежде всего в ней прозвучала одна из основных ее задач: «исключение общения судьи со сторонами до рассмотрения дела». Имелась в виду приемная конкретного судьи. Я представил себе небольшую безликую, как и большинство современных офисов, комнату с безликим же секретарем, смахивающим на робота. И я, отвечая, дал ей пищу для ума:
        — Администрация президента. Михаил Гутман. Попросите Александру Анатольевну перезвонить по телефону…  — И я, продиктовав этот «адский» номер (206-06-66), закончил разговор корректной просьбой «пожалуйста», которая прозвучала и как прощание.
        Я понадеялся, очень понадеялся, что секретарь — не тупая, как пробка, и доложит о звонке из администрации незамедлительно. Я даже подумал о тревожной кнопке у нее под столом: она жмет на нее ногой, как клерк в банке во время ограбления.
        Положив трубку на рычаг и поймав себя на мысли, что не делал этого много лет, я снова включил воображение: увидел в руках судьи справочник с номерами телефонов высокопоставленных чиновников. Разумеется, Александра Сошина не станет звонить, пока не проверит номер. А может быть, за нее это сделает секретарь. В любом случае и той и другой нужно поторопиться и удостовериться, что все номера в администрации главы государства начинаются на 206.
        Я гнал прочь мысль о том, что судья в эту минуту ведет судебное заседание. Объявит она хотя бы минутный перерыв из-за высокого звонка? Я полагал — да. Но все эти переходы по коридорам здания суда отнимут много времени.
        Черт, черт, черт!
        Глядя на этот тяжелый аппарат, я представлял себе другой, похожий на него: «вертушку» — не как закрытую систему правительственной телефонной связи и символ для советской номенклатуры, а лишь прямую связь с одним-единственным абонентом: я на одном конце провода, судья на другом. Плюс третий человек…
        По сути дела, Михаил Гутман — человек, находящийся в состоянии постоянной боевой готовности, автоматически и оперативно решающий практически любые вопросы. Это был менеджер высшей категории. И я был искренне удивлен, почему телефон в его кабинете не разрывается на части. Почему бы судье не позвонить вот в эту минуту, когда я был готов засвистеть, как чайник на плите. В кабинете менеджера только я и портрет его босса. Я посмотрел ему прямо в глаза. И они мне показались правдивыми, будто промытыми ключевой водой. Целых четыре глаза: я был уверен, что если перевернуть портрет, на другой стороне обнаружится портрет предыдущего главы государства. Очень удобно и экономично. И похоже на грампластинку: прослушал одну сторону, перевернул, прослушал другую. И снова перевернул…
        Я повернул голову. В проеме двери стоял Гутман: одна рука в кармане брюк, другой он жестикулировал, ведя беседу с человеком, которого я со своего места видеть не мог. Он бросил взгляд в мою сторону: «Я помню, я сейчас».
        В жизни не встречал более коммуникабельного, приятного во всех отношениях человека, стоило бы поучиться его манерам. Но мне для этого нужно было занять его должность. С таким окладом, связями я смог бы позволить себе и английский костюм с вызывающей белой подкладкой, и галстук с узлом «Виндзор», и прическу, над которой поработал мастер и его подмастерье: первый ровнял виски, второй прикладывал к ним строительный уровень.
        Я вздрогнул, когда зазвонил телефон на столе. Он звонил по мне, по моему клиенту, дело которого не выгорело. А простую, но эффективную комбинацию ходов, которая со скоростью пули влетела мне в голову, бросать мне было искренне жаль.
        Когда Михаил Гутман, извинившись перед собеседником, вошел в кабинет и снял трубку трезвонившего телефона, я мысленно подготовил ответ, сводившийся к розыгрышу моей знакомой: она звонит по кремлевскому номеру, а я снимаю трубку: «Да?» Дурацкая ситуация, и выход из нее такой же нелепый, другого просто не дано. У Гутмана могли зародиться сомнения. Он мог предъявить мне обвинения, но только в том, чего я не делал или не успел сделать.
        Я натянул на лицо улыбку и, встретившись взглядом с Гутманом, тихо спросил:
        — Это меня?
        Он поддержал мою шутку, ответив на нее улыбкой, которая не показалась мне натянутой или там дежурной. Он вынул руку из кармана и, указав на себя, знаком дал мне знать: «Одну секунду».
        — Да?
        Я ожидал продолжения в стиле: «Да, Александра Анатольевна…» Но Гутман продолжил дакать:
        — Да-да. Хорошо, Сергей Викторович.  — Он вынул из органайзера остро отточенный карандаш и сделал какую-то пометку на листке бумаги, постучал обратным концом по столу, как будто передал шифровку. Забрав бумагу со стола, он завершил разговор все в том же уклончивом, как мне показалось, стиле: — Да, хорошо. Конечно.
        И, не попрощавшись с абонентом, повесил трубку.
        Слава богу, вздохнул я: на проводе была не судья. Но следующий звонок мог поставить меня в затруднительное положение. Камасутра, страница 67, рисунок 2.
        — Павел Ильич,  — и Гутман, обратившись ко мне, больше не проронил ни слова: его жесты и мимика были красноречивее любых слов. Он поднял палец и тут же раскрыл ладонь: «Еще одну минутку, что я могу поделать?» При этом губы его выразили чувство легкого замешательства, а выражение его чуть навыкате глаз стало росчерком под этим набором жестов: увиденному верить. Если бы он работал на автозаправке и залил мне один литр вместо десяти, я бы простил ему этот обман. Светский шарм этого человека повлиял на меня, и я не мог противиться этой притягательной силе.
        Гутман снова оставил меня одного. Не потому, конечно, что доверял мне, а в силу своей уверенности и неуязвимости хотя бы в своих пенатах. Но в том-то и дело, что игру я строил не против него — я использовал уязвимости в его служебном положении, и только.
        Еще один звонок. Я выждал несколько секунд и, убедившись, что Гутмана нет рядом с кабинетом, снял трубку.
        — Да, слушаю,  — чуть недовольным голосом ответил я, чего никогда себе не позволил бы хозяин этого кабинета (отвечая на звонок, он проглотил бы даже дурное настроение). Еще я постарался изменить голос, подстраиваясь под легкую, почти незаметную картавость Гутмана, чуть растягивая его «да» и как бы выражая заинтересованность: «да-а?», и эта манера разговора просилась называться английской или по меньшей мере джентльменской.
        — Михаил Сергеевич, добрый день. Александра Сошина, Перовский районный суд.
        Судья взяла вопросительную паузу.
        — Да, да,  — отозвался я, машинально постукивая карандашом по столу (я не сразу сообразил, что и в этом копирую Гутмана).
        «Александра Анатольевна, у меня к вам просьба, и выразить я вам ее хотел через моего человека». Нет, это черт знает что! Надо как-то попроще. Правда, покороче не выйдет, хотя бы потому, что имя-отчество у нее длинное, плюс еще придется назвать и свое.
        — Александра Анатольевна, от моего имени завтра к вам подойдет человек — его имя Павел Баженов, решите с ним одну проблему.
        Пауза. И — утвердительный ответ Сошиной:
        — Да, конечно, Михаил Сергеевич.
        — И до встречи с ним повремените с докладом начальству. До свидания!
        Я положил трубку. И не пожалел ни о чем, разве что о том, что не стер с телефонного аппарата свои отпечатки пальцев.
        Едва я принял прежнее положение на стуле, как в кабинет вернулся Гутман. Видимо, он тоже решал важный вопрос: глаза его блестели (так мне показалось). Он устроился за столом и возобновил разговор:
        — Итак, сегодня — вручение госнаград. От вас потребуется сказать несколько слов. Я могу набросать текст на бумаге.
        — Почему выбор пал на меня?
        — Как пример того, что частные структуры эффективно, а в вашем случае — еще и эффектно могут взаимодействовать с правоохранительными органами.
        — Другими словами, как коротенькая сноска ссылается на длинное произведение. Боюсь, органы затаят на меня злобу.
        После короткого телефонного разговора с Александрой Сошиной меня не прельщала возможность блеснуть красноречием. Конечно, филер может быть доверенным человеком Кремля, но отношение к нему будет соответствующее. Мои глаза видели столько измен и постельных сцен — от робких до пошлых, что были способны ввести в краску любую женщину. А мне для работы с судьей требовалась репутация незапятнанного человека.
        — Меня покажут по телевизору?  — поинтересовался я у Гутмана.
        — Да, церемонию вручения наград будут транслировать на центральных государственных каналах.
        — Вынужден отказаться,  — в категорической форме заявил я.  — Меня будет знать каждая собака. И вообще публичность повредит моему ремеслу. Я могу попросить вас об одолжении?
        — Сделаю все, что в моих силах.
        — Попросите репортеров не снимать меня. Или во всяком случае не включать меня в сценарный план трансляции, не знаю, как правильно. Виталий Аннинский — вот кто вам пригодился бы. Ему был необходим карьерный рост.
        — Кстати, как продвигается следствие?
        — Следствие похоже на петуха, который топчет только одну курицу.
        — Расскажите подробнее.
        Я оценил поступок этого занятого человека и постарался быть лаконичным. Но начал не с «ошибок следствия», а увлекся жизнеописанием Аннинского. Виталий воспитывался в детдоме, окончил суворовское военное училище, затем командное военное училище. Семья для него — это его жена. Год назад они пережили трагедию: их новорожденный умер от «банальной» вирусной инфекции… Если Анну признают виновной в убийстве мужа, что тогда?..
        Гутман задумался всего на несколько мгновений, тихо обронив: «Значит, вы просите, чтобы репортеры вас не снимали». Я был убедителен, поэтому он согласился с моими доводами. Он даже протянул мне руку, привставая со стула, и я ответил на рукопожатие. Этот человек был искренен — он уважал мои чувства. И в этом ключе (так мне показалось) поделился со мной сокровенным:
        — Сегодня я последний день на этой должности…
        Для меня слова Гутмана прозвучали как откровение. И он вдруг стал мне неинтересен. Точнее, он в моих глазах потерял вес. Я увидел его одним из многочисленной толпы директоров газовой или нефтяной компании. Увидел его в другом месте, где он, оторвавшись от кремлевской земли, натурально потерял вес или силу гравитации, которая на территории Кремля буквально подавляла своей энергией.
        Впрочем, введенный в заблуждение его неуместным (это при постороннем-то человеке) откровением, через минуту я успокоился: Гутман оставался в президентской команде, он только менял этаж и отдел и, разумеется, кабинет, так что загадка его переезда перестала быть таковой. С завтрашнего дня он — шеф отдела Контрольного управления. И его новая должность заставила меня отнестись к нему по-новому, с настороженностью. В его лице я, сделав «дозвон» судье с его телефона, приобретал серьезного противника. Одно дело, когда твой противник — церемониймейстер, другое — оперативник с неограниченным допуском в управления и департаменты силовых и государственных учреждений. Про себя я подумал: «Опля! Вот это ты сделал дозвон!» И переборол в себе желание продолжить вслух в том же нервном стиле: «Ладно-ладно, я облажался, давай забудем про этот чертов звонок в районный суд».
        — Контрольное управление, что это?  — спросил я.  — Первый раз о нем слышу.
        — Конкретно — это Департамент контроля исполнения указов, распоряжений и поручений президента Российской Федерации,  — охотно, как мне показалось, на подъеме сил ответил Гутман. И я действительно разглядел яркие мазки вдохновения на его лице, которые могли лечь в основу картины «Прилив». Что называется, пригласите мариниста. Конечно, я понимал его и был готов простить за то, что он разговаривал со стенкой, устремив горячий взгляд мимо меня.
        — Удачи вам на новой должности,  — подобрал я клише.
        Легкий гул голосов; настраиваемый, чуть фонивший микрофон; стук переставляемых стульев. Этакое замкнутое состояние ожидания. И сам роскошный зал походил на вокзал для элиты, в который по недоразумению попали полсотни плебеев. И этот образ усилился, когда диктор поставленным голосом возвестил: «Дамы и господа! Руководитель администрации президента Российской Федерации Сергей Иванов». Я был готов услышать гул идущего на посадку суперлайнера, легкую поступь сбегающего по трапу чиновника, его торжественный шаг за дверью, на которую были устремлены десятки глаз. Я присоединился к аплодисментам лауреатов, одетых кто как: строгие костюмы, смокинги, клубные пиджаки; брючные пары, жакеты и юбки, вечерние платья. Каждый из полусотни приглашенных на церемонию вручения государственных наград принес свой запах — дорогого и дешевого парфюма, и каждый в ожидании начала торжественного акта в буквальном смысле слова пролил свой пот. В общем и целом в зале простерся казарменный запах, приглушенный ароматами одеколонов и духов.
        Одетый с иголочки, гладко выбритый, с неподдельной улыбкой к белой трибуне подошел Иванов. У него была отличная память, и он прочитал речь без бумажки, обратившись к присутствующим:
        — Дамы и господа, коллеги! Всех собравшихся сегодня в Екатерининском зале Кремля объединяет любовь к своему делу, авторитет и талант. Вы обладаете теми чертами, которые помогли воплотить в жизнь самые смелые, амбициозные проекты. Успех каждого из вас — неотъемлемая часть достояния страны. Мне приятно, что здесь представлены широкие слои знаний: науки, экономики, культуры. Это говорит о мощи России [1 - Речь главы Администрации Президента Российской Федерации на церемонии вручения наград в сентябре 2012 года.].
        — Также о мощи России говорит тот факт,  — продолжил он,  — что в этом зале присутствуют люди, от которых напрямую зависит безопасность нашей страны: люди гражданские и военные, которые рука об руку ведут беспощадную борьбу с преступностью.
        Эта часть речи касалась нас с Аннинским, и я невольно приосанился — как будто бы Виталик был рядом…
        Дальше я не слушал Иванова, не смотрел на тех, кому он вручал награды. Я делал попытки проникнуться духом истории этого дворца, названного в честь царицы. Но у меня ничего не получилось. В этом дворце не осталось ни одного призрака из далекой эпохи. Они, как пенаты, опекавшие благополучие всего государства, сбежали от многочисленных реконструкций, ремонтов, обилия торжественных мероприятий, превратившись в сверхъестественных бомжей. Я видел декорацию дворца, не более того, и не удивился бы, заглянув сюда через полчаса: другие пропорции зала и отделка, и даже его название.
        Мой отец был художником. Он мог стать известным мастером, но не стал им. А неизвестный художник — это насмешка, неопределенный жест, гадания на кофейной гуще: кто же он, откуда его корни, у кого он учился мастерству, не самородок ли он? Любому художнику нужно имя. Моему отцу, наверное, не хватило напористости, и его хватило лишь на преподавательскую деятельность в художественной школе. Он не жалел об этом — я точно знал. Чего не скажешь обо мне.
        Список лауреатов содержал пятьдесят четыре фамилии, я оказался в самом конце списка. Я потерял счет времени и вообще потерялся в пространстве Екатерининского зала. И вот в нем прозвучал усиленный динамиком голос диктора: «Орденом «За заслуги перед Отечеством» II степени — за укрепление законности и правопорядка — награждается Баженов Павел Ильич». Я встал и пошел так, как будто оставил костыли на попечении соседа. Деятели науки, экономики и культуры смотрели то на меня, то на свои роскошные наручные часы, демонстративно подгоняя меня, как быка с биркой в ухе: «Пятьдесят четвертый, давай шустрее!» И я вдруг пожалел о том, что отказался толкнуть речь, и сейчас был готов выступать до первого обморока какого-нибудь деятеля науки.
        Я развернулся лицом к Иванову и склонил голову. Шелковая лента коснулась моей головы, шеи. «За укрепление законности и правопорядка»,  — натурально приговаривал Иванов. Он походил на продавца пирожного: «Вот, с медовым кремом, пожалуйста, очень вкусно и полезно». Во всяком случае, я по выражению его лица и голоса увидел и услышал именно это. Я поправил орден на груди, чувствуя себя олимпийским чемпионом. Иванов пожал мне руку: «Поздравляю!» Потом мы оба повернулись в сторону аудитории. Защелкали фотокамеры пресс-службы Администрации, прозвучали аплодисменты. Я собрался было вернуться на свое место, но меня поджидала приятная и торжественная неожиданность, этакая хлопушка с сюрпризом.
        — За укрепление законности и правопорядка, за проявленные отвагу и мужество орденом «За заслуги перед Отечеством II степени» награждается Аннинский Виталий Валерьевич — посмертно. Награду получает вместо награжденного Баженов Павел Ильич.
        Эта была трогательная сцена, и автором ее являлся Гутман. Я увидел его, когда во второй раз повернулся к залу для очередного снимка. Он был к конце зала, кивнул мне, как бы говоря: «Все правильно, так и должно быть».
        А дальше… Дальше мы пили шампанское и перебрасывались шутками. Я не состоял на службе, потому мне вручили медаль без изображения мечей. Виталию Аннинскому — с мечами. Но скоро я бросил измываться над святынями. Мне была дорога эта награда, и я заслужил ее. Преисполняясь гордостью после второго бокала шампанского, я жалел только об одном: что рядом со мной нет моего единственного друга…
        Глава 7
        Перекресток Сошиной
        Этот пятничный октябрьский день выдался прохладным. Листок перекидного календаря подрагивал, как от сквозняка. Я надел лучший костюм с чистошерстяной тканью верха. Сегодня джемпер нейтрального бежевого цвета показался мне исподним, и я отказался от этой теплой кофты. Я редко надевал плащ, еще реже — в сочетании с классической шляпой, хотя мне нравился такой образ, соответствующий моей профессии. Мне казалось, люди глазели на меня и рыскали в поисках скрытой видеокамеры. В общем, я отказался от образа Перри Мейсона и выбрал для этого холодного дня легкое однобортное пальто с тремя пуговицами. Обувь — для меня это особая тема. Я не мог позволить себе очень дорогую, и выбор мой был стандартным: цена — качество. Следить за состоянием обуви меня научила армия, и мои ботинки всегда были в безупречном состоянии.
        Поездка по запруженным улицам столицы утомляла и раздражала меня, и я пользовался автомобилем, только когда это было оправданно и необходимо. На мотоцикле, понятно, я к судье приехать не мог. На станции метро «Новогиреево» я направился к западному выходу, где был эскалатор, работающий только на подъем. Обычная, ничем не примечательная станция, колонны которой отделаны мрамором и украшены разноцветным фризом, скрытые в ребристом потолке светильники, гранитный пол. К такому скромному оформлению нетрудно привыкнуть даже гостям столицы, которые в основном внимание обращают на информационные табло: переход на другую станцию, выход к станциям и улицам. И вот передо мной шестиэтажное здание суда.
        Оглядевшись в холле, я подошел к стойке дежурного, лет двадцати пяти прыщавого парня:
        — У вас есть внутренний телефон?
        — Да, только телефон для внутреннего пользования,  — автоматически поправил он меня и пододвинул мне список телефонов судей, их помощников, работников канцелярии.  — Телефон напротив.
        Трубка телефонного аппарата была порядком засалена, и мне пришлось пожертвовать носовым платком, протерев трубку и повертев им в отверстиях диска. Я стал брезгливым только сейчас, когда начал вживаться в роль важного человека. А буквально неделю назад я лежал на заплеванном полу, делал снимки и записывал стоны оплаченного секса. И я подумал о той скорости, с которой способен меняться человек. Если бы меня вчера официально включили в состав президентской команды, я бы попросил сюда помощника председателя суда с его личным носовым платком. Но слава богу, чуда не произошло, и я только играл роль важного человека.
        Переговоры с секретарем Сошиной заняли несколько секунд. Несколько минут ушло на оформление пропуска, и вот я вначале слышу голос спешащего куда-то секретаря, представившего меня на скорую руку: «К вам Баженов Павел Ильич», потом — впервые вижу кусок нервов, завернутый в мантию. Этот сверток осталось бросить на весы и продать какому-нибудь гурману-каннибалу. Мои глаза выразили легкую иронию, и эта мимика не укрылась от Сошиной.
        — Чему вы улыбаетесь?
        Я не стал утаивать своих мыслей:
        — Представил вас без мантии. Добрый день.
        Опустив приветствие, она вопросительно и совсем необязательно приподняла бровь.
        — Ваша фамилия Баженов?
        — Точно.
        И только сейчас решила поздороваться со мной:
        — Здравствуйте, Павел Ильич.
        — Называйте меня по имени — Пашей,  — предложил я.
        — Паша Баженов?  — попробовала судья и того и другого и тоном скороговорки про Сашу, шоссе и сушку.  — Вы не такой, каким я вас себе представляла.
        — Разочарованы?
        — Присаживайтесь.
        Я принял предложение и не без интереса рассмотрел, чем питаются судьи во время перерыва между заседаниями. Это «большой» (литровый) фруктовый йогурт с кусочками ананаса и глазурованная булка размером с батон. И только теперь я пришел к выводу, что какой-то специальный режим питания — не для Сошиной. Если ее посадить на диету, она потеряет привлекательный румянец, ее симпатичные пухлые щеки обвиснут, изо рта потечет голодная слюна, и она начнет бросаться на каждого. В общем, легкая и совершенно здоровая полнота была ей к лицу. И чем-то она мне напомнила британскую певицу Адель с ее пышными формами и неповторимым голосом.
        Видимо, я подпортил судье аппетит: она выпила всего пол-литра йогурта и съела полбатона. Так и сбросит в весе, если мы часто будем встречаться, подумалось мне.
        — Чем могу вам помочь?
        — Нам,  — акцентировал я, пытаясь довести ее воображение до кремлевской роскоши.
        — Я и сказала — вам. Мне что, нужно было выпрыгнуть из штанов, чтобы подчеркнуть множественное число?
        — Знаете, я не богат, чего не скажешь о моем воображении.
        Меня так и подмывало «расшифровать» этот мой тонкий комментарий: «Было бы любопытно взглянуть, как вы выпрыгиваете из штанов и при этом что-то акцентируете».
        — Давайте останемся друзьями,  — предложил я голосом такой высоты, которым собираются сообщить о разводе.  — Если вы заняты, если у вас есть другие причины отложить разговор, давайте отложим его до лучших времен. Насколько мне известно, такие времена вступят в силу завтра, когда кремлевские куранты пробьют двенадцать. Вот мой номер телефона, позвоните нам.
        Я вручил ей визитку, на которой были только мои фамилия, имя, отчество и номер сотового телефона. Белые символы на черном фоне. Этакий аналог спецномера на служебной машине. Черная метка.
        Я считал, что повел себя правильно. Моя задача — наладить с судьей отношения, которые вписались бы в шаблон под названием «Укрощение строптивой». Я — это я, команда — это команда. Команда, согласно моей теории,  — безмозгла и черства, а я наделен разумом и чувствами. И даже способен на компромисс. Я дал ей пищу для ума. А по правде говоря, моя миссия держалась на одном телефонном звонке. Но если переименовать миссию в аферу, то все вставало на свои места. У судьи много дел (и это прозвучало в моей голове как каламбур), но ее мысли часто будут обращаться ко мне. У меня же только одно дело, и я буду думать только о судье. И пусть она обвыкается.
        Сошина сама позвонила мне в половине восьмого вечера. К этому времени я успел собрать достаточную информацию для работы с ней. Там не было ее привычек, но отмечались ее профессиональные навыки. Этот пакет контрольной информации, включавший в себя ее семейное положение (она была не замужем), позволил мне составить более или менее полное представление об этой тридцатилетней женщине и вести с ней равный, с небольшим креном в мою сторону, диалог. «Завтра в десять тридцать вас устроит?» — «Да»,  — ответил я. «До встречи»,  — попрощалась она со мной. Снова отметив время, я отказался выкинуть шутку и явиться к ней через три часа — в десять тридцать вечера, набрав на пульте домофона номер ее квартиры.
        Я был в предвкушении встречи с судьей — не бог весть какое событие, но оно могло стать ключевым в моем частном расследовании. Но до того мне необходимо было повидаться с Пронырой. Кажется, он нашел для меня кое-какую информацию.
        Так и оказалось. На столе перед Пронырой лежала стопка писчей бумаги. И он, демонстративно перебрав листы большим пальцем, словно намекая на шелест бумажных купюр, с места в карьер заявил:
        — Вот что я нарыл для тебя. Единственный человек по фамилии Перевозчиков, так или иначе привязанный к ключевым словам — дебаркадер, лодочная станция, баркас — был убит на набережной в Самаре, спуск Осипенко, в 1996 году.
        Я присвистнул:
        — Ты глубоко копнул… Убийцу нашли?
        — Одного нашли. Их было двое.
        — Версия убийства?
        — Передел в предпринимательской среде. По неофициальным данным — он отказался от протекции местной преступной группировки. 90-е — они хоть и лихие, но за отказ от крыши из автомата не расстреливают.
        — Его расстреляли из автомата?
        — Да. И вот как это было.
        Скудноватые сведения Проныры в моем небедном воображении обросли деталями… Поздний вечер. Волны плещутся в песчаный берег. Яркие огни набережной, разноцветные палатки-кафе. Из колонок льется хит Вадима Казаченко «Туман над рекой». Другая палатка радовала хитом шведской группы «Ace of Base»: «All That She Wants» («Все, чего она хочет»). Праздная публика вдыхает суррогат свободы, запивает его забугорными сортами пива, забывая о родном «Жигулевском». Молодой еще, но уже грузный Перевозчиков смотрит вдаль, облокотившись о гранитный парапет. Он видит огни лодочной станции — ярко освещены каюты и палуба, по краям бонов горят габаритные огни. Но больше всего его манят ходовые огни баркаса. Судно успело преодолеть половину пути и вот сейчас сбавило ход, пропуская сухогруз. Вот он закрыл баркас своей темной, 100-метровой массой и как будто остановился… Перевозчиков дождался, когда баркас «выглянет» из-за грузового судна, и направился к широким ступеням, ведущим на пляж. Здесь не было причала, но по вечерам патрулирование навигационной инспекцией не осуществлялось, так что к песчаному берегу подходили
катера и лодки. Баркас мягко ткнулся в песок. Матрос сбросил вниз трап, закрепив его верхний конец фалом. Собственно, это были сходни — широкая доска с поперечинами. По ним-то, ловко балансируя руками, стал подниматься этот грузноватый человек. Матрос наверху протянул ему руку. В этот момент завелся мотор «Казанки», стоящей на якоре в десяти метрах от берега; столько же его отделяло от баркаса. У нее не было номеров и габаритных огней. Находившийся на корме молодой человек, одетый в шорты и гавайку, поднял со стланей готовый к работе автомат и вскинул его для выстрела. Стрелок дождался момента, когда Перевозчиков посмотрит в его сторону, и придавил спусковой крючок. «Калашников» дернулся в его руках от двух коротких форсированных очередей. Нелепо взмахнув руками, Перевозчиков повалился было назад, но самоотверженный матрос сумел удержать его за руку. Через несколько мгновений, когда тяжело раненный Перевозчиков перетянул было матроса на себя и они вместе могли бы рухнуть в воду, стрелок дал поверх головы матроса короткую очередь, заставив того разжать пальцы. Перевозчиков упал спиной на трап и сполз
по нему головой вниз. Он был еще жив, когда катер, лихо развернувшись в пяти-шести метрах от берега, на секунду сбавил обороты. Автоматчик отстрелял в голову своей жертве и убрал оружие. Рулевой, дав двигателю полные обороты, взял курс вниз по течению. Свежий ветер трепал кудри стрелка, избавившегося от автомата в районе Полевого спуска: он бросил его в воду. А зря. Рулевой обернулся и, оторвав одну руку от штурвала, быстрым движением выхватил из кармана пистолет. Автоматчик охнул, вдохнув напоследок большой глоток чистого речного воздуха. Его напарник выстрелил в него еще дважды и, потянув на себя рукоятку газа, другой рукояткой перевел двигатель на холостые обороты. Сбросив труп киллера в воду и избавившись от пистолета, он взял прежний курс. Что стало с той моторкой, никто не знает. Никто об угоне в милицию не заявлял. Может быть, она с пробитым дном догнивает на дне Волги… Труп киллера нашли через двое суток. Его прибило к берегу в районе дамбы, в нескольких десятках метров от того места, где он расстрелял свою жертву… Им оказался ранее несудимый, нигде не работающий молодой человек из
благополучной семьи, всего полгода назад отслуживший срочную. В роте спецназа внутренних войск он был первым среди равных. Но свернул не на ту дорожку, по которой, как казалось ему, ходят только «правильные» киллеры — они не убивают случайных людей. Вот и он пощадил простого матроса. И эта игра, в которую его мастерски втянули, для него закончилась сокрушительным поражением.
        — В Москве проживает предприниматель по имени Вадим Перевозчиков, имеет свой бизнес в Твери: владеет яхт-клубом. В настоящее время находится в следственном изоляторе. Нет ли связи между двумя этими людьми?  — спросил я, но ответ, как мне казалось, был очевиден.
        — Посмотрю в соцсетях. Обычно такие вещи не прячут, а если и прикрывают чем-то, найти их несложно.
        Я бросил взгляд на подругу Проныры, занятую ногтями. Она обрабатывала пилкой свои ногти, а ныли мои зубы, как будто я точил их напильником. И под этот зубной скрежет я подумал: нет, мотив убийства Перевозчикова — не банальный отказ от протекции, за это обычно просто пускали по ветру, в крайнем случае ломали ноги. Убийство Перевозчикова носило заказной характер, и когда устраняют исполнителя, это всегда пахнет большими деньгами и крутым криминалом. Его убийство было громким, но про него в то время предпочитали говорить шепотом. Поэтому до наших дней докатилось лишь невнятное шипение.
        — Есть,  — без особого энтузиазма откликнулся Проныра. И этот натуральный душевный спад я понял так: я отнимаю у этой пары время, и мне пора домой. Видимо, я надолго погрузился в размышления, или Проныра задержался с поиском этой последней для меня информации.
        — Игорь и Вадим Перевозчиковы — родные братья. Разница в возрасте — шестнадцать лет.
        В 1996 году старшему было тридцать шесть, младшему — двадцать, подсчитал я. Последний достиг того возраста, чтобы первый посвятил его в свои дела и окунул в свои связи. Окунуть окунул, но не очень глубоко, можно сказать, макнул, иначе бы вместе с братом пытались стянуть матроса с палубы.
        По сути дела, Вадим Перевозчиков повторил, правда, не до конца, путь старшего брата и подошел к этому как-то скрупулезно, как будто соблюдал ритуал или исполнял наказ брательника: «И когда стукнет тебе тридцать три года, возьми мой посох и ступай к реке великой, садись в ладью да плыви на тот берег, что вечно скрыт в тумане, отвоюй дебаркадер, мать его в душу, да управляй делами моими. И помни: кто посоха моего коснется, вовек не проснется».
        Я кисло усмехнулся. И с этим выражением лица полез в карман за деньгами. Может быть, Проныра подумал, что мне было жаль расставаться с «баблом немереным», но тогда мы в какой-то мере были бы квиты: настроение за настроение, как зуб за зуб.
        По телефону я связался с Надеждой Сергуниной, и она согласилась на встречу. «Я частное лицо. Вашего мужа убили, и вы думаете, что это очень плохо. На самом деле все гораздо хуже. Я решаю в частном порядке одну задачу, и если решу, то и вашу тоже».
        И вот мы на Красной Пресне, сидим рядом на лавочке. Я опоздал на десять минут — проверяя, не притащила ли Сергунина за собой хвост. Площадь просматривалась со всех сторон, и в течение этих десяти минут не заметил ничего подозрительного.
        Для начала я выразил ей свои сочувствия. Она посмотрела на меня подозрительно, и имела на то право. Легкий ветерок распушил мои длинные волосы, и мне пришлось пару раз убрать пряди с ушей. Была бы возможность, я бы разложил на лавочке бритвенные принадлежности и избавился бы от своей эспаньолки.
        — Да, я несовершенен,  — ответил я, проникнув в ее мысли.  — Зато у меня есть один плюс: я не работал в органах, но у меня богатый опыт в области разведки. На один вопрос вы уже давали ответ следователю, теперь ответьте мне: где был ваш муж в тот день в одиннадцать вечера?
        — Дома. Мы были вдвоем.
        — Только вы можете предоставить ему алиби?
        — Ну ему-то я уже ничего не смогу предоставить.
        — На него могут повесить убийство, которого он не совершал.
        — И вы в частном порядке хотите выяснить имя убийцы?
        — Я собираю воедино детали одного большого преступления.
        — Странные у вас методы. Но это не мое дело, верно?
        — Расскажите, кто был ваш муж.
        Пауза. Во время которой женщина прикурила тонкую сигарету.
        — Ему было сорок пять. Когда-то он был членом преступной группировки.
        — Рядовая должность?
        — Обломать руки, ноги, вышибить мозги и деньги,  — как бы походя объяснила она, и мне стало ясно, что она спокойно относилась к переломанным конечностям и вышибленным мозгам.
        — Группировка распалась?
        — Семь или восемь лет назад.
        — Он отошел от дел?
        — Можно и так сказать.
        — А по-другому?
        — Можно и по-другому: он работал по специальности — главный специалист по работе с населением в сервисно-управляющей компании.
        Я кивнул: «Понимаю». И представил себе вышибалу в кожаном кресле. На все вопросы населения о росте тарифов ЖКХ он отвечает: «Сам работаю в убыток».
        Задав ей еще несколько вопросов, я поблагодарил ее и пожелал удачи.
        Но не успел сделать и пяти шагов — она окликнула меня. Я вернулся. Женщина мяла в руках носовой платок — как паршивая актриса в паршивом фильме под названием «Маленькое говно на большом экране». Я предположил, что она впервые использует платок по назначению.
        — Не знаю почему, но я верю вам. Хочу верить,  — быстро исправилась она,  — может быть, потому, что больше некому. Я не могу довериться тем, кто сейчас называет себя полицейскими,  — я слишком хорошо изучила их, поверьте.  — Она взяла паузу.  — В тот вечер ему кто-то позвонил. Кто именно, я не знаю. Звонок был на городской номер. Николай чертыхнулся. Взял ключи от машины и ушел. Вернулся за полночь. На следующий день ходил сам не свой, на вопрос: «Что случилось?» — отмахнулся: «Так, грохнули одного мента».
        — Это означало, что он знал этого мента.
        — Да, я тоже это так поняла.
        — Дальше.
        — В тот день… ну, когда он ушел и больше не вернулся — снова звонок. Он снова выругался. Опять схватил ключи и ушел. Похоже, звонил тот же человек. Этим звонком и выманили Николая из дома. Я вам помогла?
        — Надеюсь, что да,  — ответил я.
        На следующий день, ровно в половине одиннадцатого, я вошел в кабинет Александры Сошиной, оставив в приемной коробку конфет для секретаря. Я был в том же прикиде, что и вчера, судья же раскрепостилась: розовые туфли с открытым носом, широкие джинсы и толстовка навыпуск — такая одежда то ли подчеркивала ее привлекательную полноту, то ли скрывала лишние килограммы. Если бы у меня было десять предложений, как стать стройной (и этот вариант одежды в том числе), я бы предложил Сошиной именно этот. В голове у меня родился термин «идеальная полнота». Некоторым для идеала нужно уморить себя голодом, судья же, сев на диету, утратила бы миловидность. Наконец-то я подобрал точное определение. Pretty, как говорят англичане. Pretty woman.
        Рядом с образом судьи я пристроил свой. Получился кадр из пародии на фильм Клода Лелуша «Мужчина и женщина», а в авторском переводе, наверное,  — «Мужик и баба».
        — Чему вы улыбаетесь?  — спросила судья, нахмурившись.
        — Главное, чтобы это не вошло в привычку.
        — Что — не вошло?
        — Второй день подряд вы встречаете меня одним и тем же вопросом: чему я улыбаюсь.
        — Вот и я о том же: вы всегда такой веселый?
        — Только эти два дня.
        — Вот на этом сроке давайте и остановимся.  — Сошина демонстративно глянула на часы.  — Куранты еще не пробили двенадцать. Какое у вас ко мне дело?
        — Вы справедливая судья?  — начал я издалека.
        — Я отвечу так: когда моя строгая половина говорит: «Наказать», моя добрая половина уточняет: «Как строго наказать?»
        — Значит, руководствуясь этим принципом, вы избрали для Вадима Перевозчикова содержание под стражей?
        — Как меру пресечения — да.
        — То есть вы понимаете, о ком идет речь.
        — Разумеется. У меня хорошая память.
        — Вы и дальше намерены оставить его под арестом?
        — Хотите узнать мою позицию или мое мнение?
        — Они отличаются?
        — Мое мнение: такой, как вы, запихнет куда поглубже…
        Я демонстративно огляделся:
        — Здесь порно не снимают?
        — Вам виднее,  — тонко намекнула она на то, что ее дистанционно могут поставить в любую позу.
        — Вы не ответили на вопрос: вы намерены оставить Перевозчикова под арестом?
        — Если я скажу «да», это будет правильный ответ?
        — Неправильный. Вы измените меру пресечения… на подписку о невыезде.
        — Даже не домашний арест. О как!
        На лице судьи можно было прочитать: «Все это незаконно, понимаете?» По сути дела, она противилась тому, что ею начали «деспотически распоряжаться».
        — Пожалуйста, сделайте для нас следующее: свяжитесь с адвокатом Вадима Перевозчикова и порекомендуйте ему обратиться к вам с протестом на судебное решение.
        Сошина вышла в приемную, оставив дверь в кабинет открытой. Она говорила с секретарем вполголоса, так что я услышал только обрывки фраз. Но из них мне стало понятно, что она затребовала протест, поданный адвокатом Перевозчикова.
        — Он был подан вчера,  — пояснила Сошина, вернувшись с бумагой от защиты. Она повернула его ко мне на секунду, так что я успел пробежать его глазами только по диагонали.  — Я намерена рассмотреть его сегодня,  — закончила она,  — в двенадцать часов ровно.
        — Надеюсь, теперь все вопросы сняты,  — ответил я, вставая со стула.  — Спасибо за сотрудничество.
        Ее рука потянулась к телефону. Но, глянув на меня, она отдернула руку. За твердым голосом и взглядом просматривалось состояние сильной тревоги. Она боялась меня как представителя «темного мира», в который я ее окунул. Что же, еще какое-то время она будет жить в набегающих, как волны, сомнениях и вспоминать обо мне как о «силовой составляющей президентской команды». Мое состояние несильно отличалось от ее настроения. Один телефонный звонок разобьет мое существование вдребезги.
        — Кстати,  — я обернулся возле порога.  — Михаил Сергеевич в телефонном разговоре с вами рекомендовал вам воздержаться от доклада по инстанции?
        Мне необходимо было произнести хотя бы раз имя кремлевского чиновника, и я сделал это в самый подходящий, как мне думалось, момент. Что может быть сильнее знака ударения не в конце беседы, а по ее окончании?
        Молчание судьи было красноречивым, и я, кивнув ей на прощание, покинул кабинет.
        В приемной я задержался ровно на то время, за которое получил ответ на вопрос: в котором часу слушается дело Перевозчикова.
        Я не стал дергать судью за нервы и дождался вердикта на улице. В начале второго, когда все формальности по слушанию были соблюдены, я увидел Вадима Перевозчикова. Сюда его привезли на автозаке и в наручниках, отсюда он выходил в сопровождении своего адвоката, на лице которого сияла строгая улыбка человека, рожденного побеждать. И в этот раз он одержал победу, только не знал имя того, кто сплел ему этот лавровый венок. Что касается Перевозчикова… На его лице была написана растерянность. Он озирался по сторонам, как будто опасался, что из толпы журналистов и зевак в него бросят по меньшей мере камень. Я дождался, когда он примет в свои объятия жену и дочь и сядет в машину, и пошел прочь. На сегодняшний вечер у меня было запланировано рискованное мероприятие, связанное с освобождением Перевозчикова. Уже сейчас день показался мне безразмерным.
        Глава 8
        Нерегулируемый перекресток
        Собираясь на запланированное мероприятие и выбирая между автомобилем и мотоциклом, я сделал выбор в пользу последнего. Мотоцикл всегда привлекает больше внимания, чем автомобиль, а вот мотоциклисты — они все безликие, порой не разберешь, кто в седле, мужчина или женщина, если, конечно, это не двухметровый бородатый гигант. Я слышал не раз: байк — это транспорт киллеров. Если бы так, раскрываемость убийств повысилась бы в разы. Но я сам лично лицом к лицу столкнулся с убийцами на «Ямахе». Я увидел их, когда они одну за другой всаживали пули в моего информатора, и было это год назад…
        …Я выхватил пистолет и снял его с предохранителя, освобождая курок и затворную раму, передернул затвор. Металлический щелчок совпал с очередными выстрелами. Женский крик, а за ним мужской подстегнули меня, и я повернул за угол. Слева и справа Столярного переулка стояли припаркованные машины, оставляя для проезда узкую полосу. Я шел по ней, держа пистолет на уровне глаз. И только поравнявшись с обменником, я увидел их. Они были в гоночных шлемах, закрывающих почти всю голову целиком, с непроницаемым лицевым экраном. На них они сидели как влитые. Они были одеты в кожаные куртки и джинсы. От них шарахнулись во все стороны прохожие; часть из них нашла укрытие за припаркованными автомобилями. Охранник валютника застыл с открытым ртом, в котором подрагивала дымящаяся сигарета. Мотоциклист газанул, поторапливая товарища. Тот направил ствол пистолета на человека, сползающего по стене на тротуар, и еще дважды выстрелил в него. Садился он на мотоцикл уже на ходу… Они мчались прямо на меня. Пригнувшись к рулю двухместной «Ямахи», мотоциклист из грудной мишени превратился в однодольную. Чуть наклонившись
вперед, держа «иж» двумя руками, я опустошил обойму за три секунды, целясь ему в голову. С таким же успехом я мог стрелять в бетонный столб: оболочечные пули отскакивали от твердой преграды как горох от стены. Последние две пули попали в щиток — продолжение подбородочной дуги, защищающий горло. И «Ямаха» продолжала нестись на меня. Теперь я стал для них отличной мишенью. Стрелок, успевший сменить магазин или вооружиться вторым стволом, дважды выстрелил в меня из-за плеча водителя. Учитывая, что курок спускал он на ходу, стрелял он здорово: пули буквально прочистили мне уши. У меня осталась пара мгновений для того, чтобы переметнуться на противоположную сторону переулка. И худшие мои опасения оправдались. «Бешеные псы» умело просчитали ситуацию — сколько времени мне нужно, чтобы сменить магазин. Водитель резко затормозил, стрелок вскинул вооруженную руку для повторного выстрела и нажал на спусковой крючок. Прежде чем уйти от пули перекатом, я увидел свое отражение в зеркальном щитке его шлема. Он промахнулся. Одна пуля пробила мне полу пиджака, другая чиркнула по штанине. Завершив маневр в нижнем
партере, я вскочил на ноги. «Пес» повел стволом и снова поймал меня на мушку. Я дернулся в одну сторону, в другую… Я не умел качать маятник, но был боксером и перед моим фирменным танцем замирали, как под гипнозом, опытные рукопашники. Бросив руки к подбородку, я подтанцовывал к вооруженному пистолетом бандиту: в правой — пистолет, в левой — полная обойма. Время для меня замедлилось. Магазин с характерным щелчком встал на место, затвор щелкнул, загоняя патрон в патронник. Если стрелку дорога его жизнь, он поторопит товарища. Да, он был настоящим профи. Ухватившись за водителя одной рукой, он отстрелял в меня. Но на вздыбившемся, набирающем ход мотоцикле попасть в цель было нереально. Я же отстрелял в него, прицелившись, снова опустошив магазин. И — попал в него по крайней мере дважды. Я успел заметить, как рухнула вниз его вооруженная рука. И все: скоростная «Ямаха» круто повернула направо и выехала на Пресненский Вал, едва не сбив пешехода на зебре [2 - Отрывок из романа «Бешеная стая», Михаил Нестеров.].
        …Я надел трофейный шлем. При желании я мог обменять его на приличный, пусть даже с пробегом, «Харлей», ибо стоил он неприлично дорого. Вообще, на мой взгляд, шлем не должен сильно отличаться от цены байка, на котором ты ездишь. Если у тебя есть возможность, ты выбираешь лучшее. Эти слова были адресованы Валентину Белоногову в день нашего с ним знакомства. А познакомились мы с ним в его кабинете в ОВД Пресненского района, куда меня доставили после перестрелки в Столярном переулке…
        …Мой брючный ремень был многофункциональным. Справа на нем крепилась кобура под служебный «иж-71» (тот же «макаров», только с другим (9х17) патроном и магазином, в моем было восемь патронов). Слева — прочный чехол для компактного фотоаппарата с функцией видеокамеры. Рядом на прищепке пристроился мобильник, загодя переключенный на режим «только вибро». Выкидной нож с широким лезвием нашел себе место в упряжи на правой ноге и был скрыт под штаниной, и тоже в чехле с какой-то «хитрой» кнопкой: чехол трудно было закрыть, а вот открывался он легко.
        Я выкатил из гаража байк. Говорят, гордость не оседлаешь. Это неправда. Пусть не так часто, как мне хотелось, я садился на байк, эту свою гордость и давнюю страсть, и полностью подчинял его себе.
        Он был легкий и маневренный, годился как для города, так и для легкого бездорожья, этакая двухколесная японская «Нива». С кик-стартером «Судзуки Эндуро» весил немногим больше ста двадцати килограммов, но был чрезвычайно мощным.
        В черной куртке, в шлеме с зеркальным экраном, я слился с черным же байком, и мы стали единым целым. Мысленно проложив путь до Сумского проезда, я одним движением ногой завел мотоцикл и рванул с места…
        Я имел несомненное преимущество перед автомобилями. В этом достаточно плотном вечернем потоке я перестраивался из одного ряда в другой, форсируя передачи, а потом притормаживая, и порой всего несколько сантиметров отделяло руль байка от стекла какого-нибудь навороченного паркетника, словно привязанного к своей полосе.
        Через полчаса я, оставляя справа конноспортивный комплекс «Битца», был на месте. Свернув с Сумского проезда в лесок, я выключил зажигание и укрыл мотоцикл в ивовом кустарнике.
        Коттедж директора волжского яхт-клуба граничил с Битцевским лесопарком и находился на одной короткой улочке с тремя другими похожими домами. Коттедж Перевозчикова был крайним, и мне не составило труда обойти его с тыльной стороны. Участок под домом был равен двум стандартным дачным участкам и со стороны лесопарка был огорожен как деревянным забором, так и живой изгородью. Последняя представляла собой постриженные и сросшиеся между собой ели; такой эффект достигается, когда у пятилетних елей отпиливают верхушку и они начинают разрастаться в ширину. Я не раз видел такие натурально непролазные заросли, и в этих я не без труда нашел место, откуда можно было проникнуть на территорию дома. Мне пришлось обрезать ножом пару-тройку раскидистых лап и буквально проползти в этот лаз, придерживая рукой шлем.
        Я попал сразу на садовую дорожку из бульварного камня. Петляя между валунов, нагромождения камней и разросшимся кустарником, я подумал о предусмотрительности создателя этого альпийского сада: он сотворил идеальные условия для проникновения извне. Я передвигался короткими перебежками — от каменной горки к скале, от скалы к кустарнику, маскируясь за ними и сканируя обстановку.
        Условия, в которых я оказался, были тяжелыми: участок тонул во мраке, а единственный источник света находился над кирпичным порталом. Лампа уличного освещения роняла розоватый свет на крышу парадного входа и на мощеный подступ к нему. Остальное можно было разглядеть лишь при свете луны. Остальное — это, в частности, подсвеченная изнутри входная дверь, верхняя часть которой была застеклена и забрана кованой решеткой. Я и видел только ее верхнюю часть.
        Радости в этом доме было не больше, чем в похоронном бюро. Внутри царило напряжение. Вообще я не рассчитывал на такой эффект. Директор яхт-клуба не ожидал скорого освобождения. И он ломал голову — кто стоит за этим актом милосердия. Адвокат? Нет. Прокурор? Однако добрый прокурор хуже злого адвоката. Перевозчиков заперся в своем доме, приглушив свет и звук во всех комнатах. Он походил на трусливого паука, подкарауливающего героически настроенную муху. Я вообще-то представлял себе другую картину — праздничную. Все-таки освобождение из-под стражи — событие, а событие принято отмечать. Но уже неважно, какие мысли копошились в моей голове.
        Я поставил себе цель — выявить связи Вадима Перевозчикова, и оптимальное время и место для этого — день его освобождения, в его доме. Точнее, не день, а вечер. Тактичный гость даст узнику смыть с себя следы пребывания в следственном изоляторе, даст возможность прийти в себя — в кругу самых близких, а это жена и дочь. Но директор — деловой человек и не станет откладывать на завтра то, что можно и нужно сделать сегодня. Здесь и сейчас — это состояние, знакомое всем бизнесменам. Я кое-что слышал об этом правиле: в нем нет места стрессам, поскольку бизнесмен рискует только определенной суммой денег, которую он готов потратить на сделку, не пытается что-то доказывать рынку или самому себе. Расчетливый делец, он знает, что каждый контакт с клиентом — это сделка.
        У меня была возможность поставить в подходящем месте закладку с функцией накопления информации, и я пока что не отказался от этой идеи. Сейчас самое точное, идеально фиксирующее устройство — это мои глаза, мои уши, мой нюх. Потому что я — ищейка. И я не ошибся в выборе места и времени. Особенно — времени. Я услышал невнятные голоса… Вначале мне показалось — мужской и женский. Но я ошибся: беседу вели мужчины. Один говорил низким голосом, у второго голос был много выше. Бас и тенор. Отсюда и первоначальная путаница в идентификации голосов.
        Два человека вели беседу на улице. Кто они — гости? Вышли покурить и проветриться? А может, это гость и хозяин? Неважно. Потому что стать свидетелем такой беседы — уже удача. Я буквально напоролся на везение, столкнулся с фартом лицом к лицу. В этой беседе могла проскользнуть информация, та самая золотая песчинка, ради которой живут и трудятся по всему миру миллионы разведчиков разных мастей. Добытая информация — это венец творения разведчика. Информация правит миром. Она же разжигает войны, она же и предотвращает их. Информация делает бедных богатыми и наоборот (хотя чаще всего — она делает богатых еще более богатыми). Ни золото, ни бриллианты не стоят так дорого, как вовремя доставленные по назначению сведения. «Кто владеет информацией, тот владеет миром»,  — сказал Ротшильд.
        Это мое внутреннее чутье привело меня сюда в этот час и в эту минуту, когда под луной можно было скрыться и увидеть все. Я не торопился: чем длиннее разбег, тем дальше прыжок…
        Послышался низкий с хрипотцой голос; мне казалось, раньше я уже где-то слышал его. И еще одно сомнение: не намеренно ли этот человек изменил тембр голоса? Не боится ли он, что его могут подслушать и идентифицировать?
        — Я обещал вытащить тебя и обещание выполнил. Я всегда держу слово. А ты?
        — Что — я?..
        — Еще до ареста ты обещал завязать…
        Я подобрался к дому достаточно близко, чтобы разглядеть незнакомца. Он стоял ко мне спиной, заслоняя собой другого человека — скорее всего, хозяина дома. Обычно так и стоят: хозяин спиной к двери, гость — лицом к хозяину. Либо последний не хочет впускать гостя внутрь, либо гость забежал на минутку и сам отказался зайти.
        Гость был высокого роста, плотного телосложения. Хотя… Вот он сделал жест рукой, и пола его куртки откинулась в сторону. Куртка была расстегнута. Лишенная определенной формы, она в данном случае полнила этого человека.
        Я приготовил фотоаппарат. Затвор у него работал бесшумно, вспышка отключена, линзы объектива не бликовали. Я даже опустил забрало шлема, чтобы не выдать свое белое лицо на черном фоне. Я хотел сделать несколько снимков, но передумал и переключил камеру в режим видео. И вдруг стоящий ко мне спиной человек ретировался. Для меня это стало полной неожиданностью. Ведь он не попрощался с хозяином, не подал ему руки, не кивнул. Просто шагнул назад, попадая на ступеньку, и еще раз — попадая на другую с точностью до сантиметра. Идеально. Как будто глаза у него были на затылке. Или… он был слепой. Слух, небывалое чутье компенсировали ему отсутствие зрения. В ту же секунду я понял: он действительно увидел меня. Чрезмерная и несвойственная мне осторожность подвела меня. Не бронированный экран шлема, а сам шлем отразился в верхней части входной двери. Отступая, незнакомец стрелял. Один шаг — выстрел. Другой — выстрел. Затем резкий поворот, и он, закрывая лицо одной рукой, выстрелил в мою сторону. Я припал к земле, и пуля просвистела в метре над моей головой. Вторая попала в шлем и срикошетировала от него. Я
отпустил камеру, и она повисла на ремешке на моем запястье. Освободив кобуру от пистолета, я приготовился к ответному выстрелу. Незнакомец за это время успел еще дважды выстрелить в мою сторону и приблизиться к главному входу. Он распахнул калитку, вмонтированную в створку ворот, но вышел не сразу — а спустя пару секунд. Я отдал ему должное: он знал толк в таких делах. Если бы он был моей целью, я бы выстрелил в проем, отработав на опережение. Но отработал бы впустую…
        Я кинулся к порталу. В тот момент, когда я склонился над телом Перевозчикова, за забором взревел двигатель и взвизгнули шины рванувшей с места машины… Я поставил себе жирный кол за эту вылазку: сразу полез в тыл, не удосужившись проверить обратную сторону! А вернее, с точки зрения планирования этой операции, фронт и тыл для меня поменялись местами. Для меня фронт там, где жарко. А поступи я по-другому, у меня был бы номер машины, на которой умчался киллер. Или хотя бы марка его авто.
        Перевозчиков лежал на спине, подперев головой дверь. Он получил два ранения в левую половину груди, и шансов выжить у него не было.
        Я поднял голову в тот момент, когда в меня через застекленную часть двери впились чьи-то глаза. Затем раздался оглушительный женский крик. До смерти напуганная, женщина отпрянула от двери. Я был в шлеме с непроницаемым забралом, в руке пистолет, и, конечно, она увидела во мне убийцу, а не клоуна с водяным пистолетом. И мой образ напугал ее больше, чем смерть мужа.
        Я находился в глубоком цейтноте, тем не менее сумел выжать из него несколько мгновений для осмотра. Ни на выложенном плиткой полу портала, ни за его «разумными» пределами я не нашел ни одной гильзы. Ни одной из шести…
        То ли жена Перевозчикова решила, что я ушел, то ли она перешагнула через страх перед убийцей. Дверь открылась лишь наполовину — помешало тело. Я не дал женщине опуститься над ним. Собственно, мне нужен был ответ на вопрос, на который не успел ответить сам Перевозчиков: с чем он обещал завязать еще до ареста? Схватив женщину за руку, пугая ее собственным же отображением в зеркале шлема, я озвучил вопрос. Не сомневаясь, что его ей задает убийца, она ответила, трясясь всем телом и заикаясь:
        — На…нар-котики. Он по… подсел на героин.
        — Кто приходил к нему?
        — Когда?
        — Только что!  — Я жалел, что не смогу объяснить ей положение дел буквально на пальцах, и если начну с того, что не я убил ее мужа, вообще не получу ответа, загнав ее в тупик. И ответ ее мне показался бессмысленным:
        — Не знаю. Они условились по… по телефону. Он вышел сам и сказал, чтобы я не выходила.
        Все. Пора заканчивать этот «горячий» допрос. Ничего внятного от нее я больше не услышу.
        Остановив видеозапись, я кинулся к живой изгороди и с ходу проскользнул в лаз. Стартер моей «Судзуки» и в этот раз не подвел меня, и я буквально вылетел из кустов, низко пригнувшись к рулю. Я дал газу и не успел сбросить его на повороте, ушел в занос и едва не вмазался в грузовую «Газель», оставив свои следы в хитросплетении улиц и улочек, зажатых между Балаклавским, Севастопольским и Нахимовским проспектами.
        Вот показалась Нагорная улица — поворот на Ремизова — съезд во двор — дом номер 13. Меня не смутило это несчастливое число. Выключив зажигание, я дотолкал байк до гаражей. В темноте я увидел ослепительную улыбку фортуны: она притаилась между двумя гаражами, куда как раз и уместился мотоцикл. Только здесь, в пропахшем мочой пространстве, я смог перевести дух. Вытянул руки, на одной из которых болтался на ремешке фотоаппарат, и глянул на свои пальцы. До этого мне казалось, они дрожали, как с перепою, но нет: я мог запросто, с первого раза вдеть нитку в иголку. И в кнопки мобильника я попал и ни разу не ошибся. И снова я по давней привычке считал гудки: один, два, три… Мужской голос оборвал отсчет:
        — Да?
        — Привет!
        — Привет. Кто это?
        Если мне не изменяла память, а она запросто могла вильнуть на сторону хотя бы после очередного похода в кабак, звонил я этому человеку всего один раз, и вряд ли он сохранил тот входящий под каким-нибудь именем. Хотя мог бы обозначить его, например, одной буквой — «П». Или «Б».
        Я назвался:
        — Это Павел Баженов.
        Он не сразу сообразил, кто такой Баженов, наконец протянул: «А-а…»
        — Ты сейчас дома?  — спросил я с надеждой в голосе.
        — А что?
        — Возьми ключи от гаража и спускайся. Я жду тебя внизу,  — сказал я тоном, не требующим возражений.
        В непродолжительных, но довольно-таки частых беседах с букмекером я выяснил важную (ключевую в этот момент) вещь: во дворе его дома у него был гараж. Я часто видел его «Акуру» возле офиса, и сейчас она была где-то рядом, за тонкой стеной одного из металлических гаражей.
        — Забавно,  — отметил Андрей Страшнов.  — Я как раз собрался подняться.
        Что бы это значило?
        Я припомнил любопытный факт: однажды я встретился с Аннинским в букмекерской конторе, где круглый год предлагаются клиентам для прогноза до десяти популярных событий, за исключением конца декабря и начала января, когда спортивная жизнь уходит в тень рождественских и новогодних праздников. Озираясь в конторе, как в глухом лесу, Аннинский сказал: «Ни разу здесь не был». Я предложил ему сделать ставку, он отказался: «Говорят, эта штука затягивает, как болото».  — «Что верно, то верно»,  — подтвердил я. Потом мы с ним приступили к обсуждению одного дела. Я разыскивал одного человека и надеялся на помощь Аннинского. Фигура заметная — рост под два метра, спортивное телосложение… Аннинский пообещал посмотреть по оперативным базам. Помнится, я сказал ему: дело срочное, а он ответил: «Ну тогда я побежал». В тот день я скрыл от Аннинского, что веду розыск члена банды «Бешеные псы», а когда он узнал об этом, у нас возникла ссора. В той короткой драке я вышел победителем, едва не сломав Виталию нос, но не был горд собой. У меня хватило ума извиниться перед ним в тот же вечер…
        …Шестое чувство выгнало меня из укрытия. Я включил фонарик и изучил следы на глинистой улочке. Свежие отпечатки протекторов привели меня к стандартному гаражу с двускатной крышей и высокой трубой-вытяжкой. Характер следов подсказал: водитель загнал машину задним ходом. И я представил себе «Акуру», слепо пялящуюся изнутри на ворота.
        — Руки вверх!  — раздался позади приглушенный голос. И я чуть было не подчинился ему.
        Букмекер у меня за спиной хрипло рассмеялся, довольный произведенным эффектом.
        — Только что вернулся?  — спросил я, поворачиваясь к нему лицом.  — Допоздна принимал ставки?
        — Точно, точно,  — ответил Страшнов и огляделся: — Странно видеть тебя здесь. Обычно мы встречаемся в конторе.
        — Сам себе удивляюсь,  — откликнулся я. И приступил к делу: — Приюти мой байк на сутки-двое.
        Букмекер засыпал меня вопросами:
        — Дать приют не тебе, но твоему байку? Неприятности на дороге? Сбил кого-нибудь или зацепил иномарку?  — Он придвинулся ко мне вплотную.  — Господи упаси — не «Майбах» ли?!
        — Ни то, ни другое, ни третье. Не спрашивай. Просто помоги, если можешь.
        — Почему нет?
        Страшнов открывал замок, повернувшись ко мне спиной. И напомнил мне рядового клиента у банкомата. Сейчас за его широкой спиной, обтянутой плотной рубашкой в клетку, невозможно было разглядеть даже дверь, не то что навесной замок, на котором он набирал код…
        Открыв дверцу, могучий букмекер вошел внутрь и распахнул створки ворот. Зафиксировав их выдвижными штырями, он сел в машину и завел ее. Выехал и снова заехал — так, чтобы с одной стороны осталось место для моего байка. По тому, как завелся двигатель, я на слух определил, что тот был прогрет.
        Не прошло и минуты, как компанию «Акуре», произведенной на платформе «Хонда Аккорд», составила моя «Судзуки».
        Я поблагодарил его и сказал:
        — Увидимся.
        А прозвучало как «сочтемся». Я пошел прочь, оставляя в чужом гараже свою гордость, свою воплощенную в реальность ревущую мечту… и трофейный шлем. И уже совсем не ожидал окрика:
        — Я могу тебя подбросить.
        Мне не стоило отказываться от помощи, и я, назвав адрес: Учебный переулок, дом 2, дождался, когда Страшнов выгонит свою «Акуру» из гаража и снова закроет его…
        Глава 9
        Знакомый перекресток
        Я знал только одного человека, который, связав убийство Вадима Перевозчикова со мной, не сдаст меня ни при каких условиях. Связать убийство со мной — не значит обвинить или заподозрить меня в этом убийстве. Устроившись на заднем сиденье «Акуры», я думал о том, что сегодня я здорово подставился. Или же меня крепко подставили. Но никто, кроме меня самого, не знал о моих планах, о моей предстоящей вылазке. В то же самое время я перечил себе: о конкретном мероприятии знал только я один, а вот о частном расследовании убийства Аннинского знала куча народа. И все, кто знал об этом, вдруг отвернулись от меня. Вот показал свою крупную спину Валентин Белоногов, вот перестал обращать на меня внимание майор Михайлов, а вот меня снова осадил тот оперативник-тяжеловес: «Здесь тебе не бар!» И только Анна Аннинская смотрит прямо мне в глаза и не кривит душой: кроме меня, ей никого не хочется убить. Жажда мщения. Но кто и под страхом чего вдолбил ей в голову буквально руководящие указания, вылившиеся в признание: «Это я убила мужа»? По сути дела, ответ был очевиден: под страхом расправы. А мне казалось, была еще
одна причина…
        Страшнов остановил машину в начале Учебного переулка и указал на дом под номером 2. Место здесь было шумное: железная дорога, потоки машин на Хамовническом Валу, беснующиеся Лужники, способные поднять покойников на соседнем Новодевичьем кладбище. Я поблагодарил букмекера и отпустил его. Мне пришлось протиснуться между плотно припаркованными напротив дома машинами. «Ниссаны», «БМВ», «Лексусы», «Мерседесы» выстроились вдоль этого восьмиэтажного здания. Я шагнул ко второму подъезду, над которым навис длинный козырек, и вынул из чехла мобильник. Поглядывая на двойные высокие окна, за которыми угадывались лестничные марши, я выбрал из списка нужный мне номер телефона. Женский голос ответил после восьмого гудка:
        — Да, Павел Ильич?
        — Здравствуйте, Александра Анатольевна!  — приветствовал я судью.
        — Здравствуйте,  — сухо поздоровалась она.  — Звоните мне, чтобы узнать, который час?
        — Вы уже в постели?
        Она не бросила трубку только потому, что разговаривала с тенью шефа Контрольного управления.
        — Я внизу,  — сообщил я,  — изучаю козырек вашего подъезда и пытаюсь определить квартиру, из окон которой на него бросают мусор. Вы спуститесь или мне подняться?
        — Ждите.  — Она положила трубку.
        Я отступил к краю тротуара и поднял глаза. Прошло не меньше минуты, прежде чем я в подъездном окне увидел женскую фигуру. Сошина живет на пятом этаже, определил я. И проводил ее взглядом до первого.
        Металлическая дверь открылась. Судья не решилась выйти на улицу — еще и потому, что оделась она, как слепая в секс-бутике. Халат, полы которого открывали на обозрение полосатые пижамные брюки, шлепанцы; ее пальцы, превратившиеся в скрепку, зафиксировали сразу два ворота — пижамы и халата. И все же я сумел рассмотреть на шее бусы. Видно, она, ошеломленная моим звонком, засуетилась и нацепила первое, что ей попалось под руку. Она окинула меня свирепым взглядом. «Слава богу, она не моя жена»,  — подумал я. Отдав инициативу ей, я дождался вопроса:
        — Как ваши дела? Слышала, переехали на этаж выше.
        Поначалу я даже не понял, о чем идет речь, но именно «гутмановский» стиль помог мне разобраться в этом вопросе. Сошина следила за ротацией в президентской администрации только в одной связи — с давлением на нее этого подразделения.
        — Да, переехали,  — ответил я.
        — Надолго?  — невольно сорвалось с ее языка, который она тотчас прикусила.
        — Лучше секс на одну ночь, чем счастье на всю жизнь,  — ответил я в стиле «рассуждения на тему современных стандартов желания».
        Наступила пауза, и молчание прервала судья, и в своем же стиле повторения:
        — Так как ваши дела?
        — Как у туриста: чем дальше, тем легче рюкзак. Об этом я и хотел поговорить.
        — Напрашиваетесь в гости?  — Сошина не дала мне ответить и задала следующий вопрос: — Хотите умереть со скуки?.. Вам сколько лет?
        — Тридцать,  — ответил я,  — тридцать первый пошел.
        — О господи…  — она закатила глаза к темному небу и стала подниматься по лестнице первой. Я пристроился было за ней, но она притормозила, и я пошел рядом.  — Вы женаты?  — не без скрытого смысла поинтересовалась она.
        — Разговор по душам дома меня не поджидает, если вы об этом. Если вы о другом…
        — И о другом тоже.
        — Слова «брак» нет в моих планах.
        Занятый своими мыслями, я не заметил, как оказался в квартире Сошиной. Разувшись в прихожей, я прошел вслед за ней в зал — он же, что сразу бросалось в глаза,  — рабочий кабинет. Напротив наглухо зашторенного окна, которое выходило на проезжую часть, стоял массивный письменный стол. На кипу бумаг падал свет от настольной лампы с зеленым абажуром. Я спросил судью, над чем она сейчас работает. Сошина поначалу буркнула что-то нечленораздельное, потом вдруг заговорила внятно. Ей было необходимо выговориться: не перед зеркалом, в котором она видела толстую тетку, а перед реальным собеседником. Ее доставали чаще всего дела с аферами: в одном деле десятки коммерческих структур, фиктивные договоры с субхолдингами и дочерними фирмами компаний на оказание неких консультационных услуг, при этом никаких реальных работ не проводится, однако структуры платят сотрудникам фирм-партнеров сотни миллионов рублей. Цифры (суммы) устанавливаются боссами, после чего деньги переводятся на банковские счета фирмы-правопреемницы, там их обналичивают и передают главному аферисту, а тот покупает недвижимость, движимость,
оплачивает услуги шеф-поваров, проституток, уборщиц.
        Я чуток перефразировал Мэтта Деймона:
        — Любое дело легко запороть, если думать о нем слишком много. На дворе ночь, а вы корпите над делами.
        — Да, на дворе ночь, а я принимаю гостей,  — парировала она.  — Чай, кофе?
        — Кофе. Ночь длинная.
        Она усмехнулась и ушла на кухню. Да, в одиночку можно и свихнуться.
        Сошина поставила чайник на плиту и скрылась, пройдя мимо меня в спальню. Видимо, чтобы переодеться, привести себя в порядок. Кто знает, может, она в сладких мечтах видела этот вечер, а в голове у нее вертелась ария ночного гостя.
        Ей нужно было развеяться, сменить обстановку, взять отпуск, съездить за границу.
        Женщина вернулась из спальни. Я был готов увидеть ее в вечернем платье, однако та появилась в толстовке и джинсах. Когда она прошла мимо, я потянул носом шлейф по-настоящему дорогих духов.
        — Ты пьешь кофе с сахаром?  — она первая перешла на «ты».
        — Черный,  — ответил я.
        И не стал дожидаться приглашения. Зал был отведен под кабинет, в спальню мне еще рано, я прошел на кухню. Там она заметила зелень и вырванный лоскут на моих брюках.
        — Упал с мотоцикла,  — сказал я. Это чтобы потом у нее на мой счет не осталось никаких сомнений.  — У меня хобби — гонять по ночным улицам.  — И сменил тему, заговорив об отдыхе за границей.
        — Не хотела бы побывать ни в одной стране мира — зачем она мне, эта заграница?  — ответила Сошина.  — Разве что Ватикан. Да, в Ватикане я хотела бы побывать. На мой взгляд грешницы, это единственное место на земле, откуда виден самый нарядный край небес.
        — А что египетские пирамиды?
        — Ну может быть. Дайте-ка я взгляну на ваши пирамиды и быстрее в Ватикан!
        Общее состояние у нее изменилось в лучшую сторону. Я был уверен, что она теперь не спросит о причине моего визита. Ни за что не спросит. Похожий на морского дракона (даже половой зрелости я достиг в крайне малом возрасте), ядовитый и опасный, с угловатой большой головой и высоко посаженными глазами, я не мог скрасить ее жизнь, но я впился зубами в ее закостенелый шаблон и выгнал из нее боязнь нового. У рутинерок щеки не горят, а у этой они зарумянились.
        Я решил объясниться с ней в стиле рекламы нового фильма.
        — Превратности судьбы,  — сказал я.  — Я не слишком умен и культурен, а ты умна и воспитанна. Наше знакомство в твоем кабинете переросло в дружбу, разве не так? Помоги мне взглянуть на себя по-новому…
        Я поставил полупустую чашку на стол и, обняв судью за плечи, заставил ее подняться. Приподняв ее подбородок пальцами, поцеловал в губы. Она закрыла глаза. Сделала попытку отстраниться, но тотчас крепко прижалась ко мне. Ее дрожь передалась мне, и я отказался отвести ее в спальную. Смахнув со стола судебные дела, я помог ей снять джинсы и усадил на краешек. Толстовка полетела в угол. И только бюстгальтер остался на ней: она шепнула «не надо» и прильнула ко мне…
        Потом… потом я потерял счет времени. Что было дальше? Мы перешли в спальню. Подперев голову рукой, она что-то говорила мне, кажется, спрашивала, о чем я мечтаю. Я толком ничего не понял. День снова выдался тяжелым и эмоционально перенасыщенным. Как раз наступило время (около часа ночи), когда я по обыкновению ложился спать. Я дал себе слово, что утром отвечу на ее вопрос: о чем я мечтаю. Может быть, отшучусь: «Мечтаю стать лысым». Потому что у всех на слуху самыелысые сексуальные знаменитости, Брюс Уиллис, там. Ни разу не слышал о самых лохматых сексуальных знаменитостях. По меньшей мере звучит это пошло. Моя работа — сплошной секс и сплошная озабоченность. Эта была та тема, на которую я мог говорить часами, без пауз, но никогда не говорил. Отец мой был что надо: сделал меня с тактом. Сейчас я тактично отрубился…
        Я проснулся, когда часы показывали начало четвертого утра. Обняв меня и положив голову на грудь, Сошина чуть слышно посапывала, точно большой ребенок… Удивительно, что она так быстро доверилась мне. И по отношению к ней, строгой судье, я неосознанно выбирал самые мягкие определения, как будто был ее защитником и пытался оправдать ее. Наверное, все дело в существенном разрыве между нами. Она — федеральный судья, назначенная самим президентом и подчиняющаяся только Конституции и федеральному же закону. Я же — натуральный беззаконник, и этим все было сказано. В этой постели встретились две противоположности, и эта встреча породила натуральный взрыв. У нее было свое уникальное магнитное поле: днем она была способна оттолкнуть, а ночью притянуть.
        С ней было уютно. И в доме у нее царил порядок и комфорт. И я вдруг подумал о семейном очаге, хотя еще вчера боялся ожечься о него. «Слова «брак» нет в моих планах» — эти слова я обронил, поднимаясь вместе с Сошиной по лестничному маршу. И дальше мог продолжить: «Но, знаете, если бы я сошелся с какой-нибудь женщиной, она посчитала бы меня женатым. У меня дел по горло, и я не смог бы проводить с ней много времени: всего лишь вечер — поздний вечер, начало ночи. А остальное время занимают неверные и не очень верные чужим женам и мужьям люди. Она же подумает, что это время я посвящаю своей семье, а с ней лично избегаю появляться в публичных местах, чтобы, не дай бог, не встретить знакомых. Мои телефонные разговоры покажутся ей подозрительными, потому что большая часть моих клиентов — женщины. Я скрытен. Никто и никогда не видел моего настоящего лица (даже я сам), оно покрыто множеством шрамов, неровностей и щербин, именуемых рябинами. Но все это при условии, что я расскажу ей правду о своей профессии, что я частный сыщик и буквально «сымаю порнокино». Но какая нормальная женщина потерпит мужика,
который значительную часть жизни проводит под чужой кроватью? Может, я найду такую, и она окажется частной сыщицей. Но правда заключалась в том, что мне нравилась моя работа. Меня захватывало чувство вмешательства в чужую жизнь, мне нравилось разоблачать неверность и вклиниваться между двумя близкими людьми. Мне доставляло удовольствие смотреть, как не без моей помощи рушатся одни семьи и еще больше крепнут другие. Мне также было по душе то обстоятельство, что назавтра я в корне поменяю свои взгляды, возненавидев свою работу и свою поганую жизнь, которую невозможно опоганить еще больше, а послезавтра снова все это полюблю. У меня был приятель, который каждый день переустанавливал операционную систему — что-то там у него криво вставало и разбухал системный же реестр. Мне, например, было наплевать, криво или прямо стоит моя операционка, главное, что она, как башня в Пизе, не падает. Знал я такого, который возил в багажнике два запасных колеса — на случай, если пробьет сразу два, разумеется. Я спросил его: «А вдруг проколешь сразу три?» На что он мне отвечал: «Значит, это судьба».  — «Значит, три — мало,
а два — в самый раз?» И он вдруг прислушался к моему голосу и стал ездить, как все нормальные водители, с одной запаской. Правда, до меня дошли слухи, что однажды он наехал на доску с гвоздями и проколол ровно два колеса. Может, поэтому он больше мне не звонит. Но я-то подбросил ему идею, а не палку с гвоздями. Чудак». Вот такой монолог мог состояться вчера на лестнице — но при одном условии: что лестница эта доходила до самых облаков, в которых я тогда витал…
        Утром я увидел совсем другую женщину, непохожую ни на трепетную любовницу, ни на строгую судью. Это была насмерть перепуганная особа, неспособная связать и двух слов.
        — А… значит, вот вы как!.. Такие вот приемы у вас, да?.. Судью на мыло?..
        Раньше я полагал, что судья о команде президента (включая ее методы) знает на порядок больше и, возможно, сталкивалась с таким давлением, с последствиями таких обращений или контактов. Оказалось, я ошибся.
        Сошина, надо отдать ей должное, стала быстро успокаиваться. Принесла мою одежду и швырнула на кровать. Распахнув халат, едва сдерживая обиду, бросила мне в лицо:
        — А без этого было нельзя?.. Какие же вы у себя там подонки! Вон из моего дома!
        — Откуда узнала?  — Я встал с кровати и начал одеваться. Она отвернулась; я мог поклясться, что она покраснела.  — Интернет, телевизор, радио?
        Сошина вместо ответа щелкнула клавишей на маленьком телевизоре в спальне и вышла.
        Я нашел ее на кухне. Она плакала, уронив голову на сложенные на столе руки. Ей было больно и страшно оттого, что дала кров убийце и провела с ним ночь в одной постели. Я ушел, также не проронив ни слова в свое оправдание. Пока что такая ситуация была мне на руку. Возможно, я ошибся, но время покажет.
        Остановившись между третьим и вторым этажами, я набрал номер майора Михайлова.
        — У меня есть для тебя материал,  — сообщил я ему.
        — Хорошо,  — ответил он.  — Я жду тебя.
        Выйдя из подъезда, я глазам своим не поверил: тот самый «Чероки» с парктроником и прочими бесполезными, на мой взгляд, причиндалами.
        Майор открыл дверцу со стороны пассажира и кивком головы усадил меня в машину.
        — Ты опережаешь события,  — сказал я ему.
        — Точно!  — фальшиво обрадовался он.  — Жду тебя битый час.
        — Кто настучал?
        — Ну ты же знаешь правило: мы не сдаем своих информаторов.  — Михайлов бросил мне на колени наручники: — Обойдешься без посторонней помощи?
        — Лучше посмотри вот это.
        Я выбрал из списка ролик, датированный вчерашним числом, и запустил его; камеру передал Михайлову. Майор прищурился, вглядываясь в 3-инчевый экран. Сбоку мне не было видно картинку, но я, ориентируясь на звуковую дорожку, отчетливо представлял ее. Щелчки — выстрелы (два в жертву, четыре в меня). Глуховатый стук — мои шаги по бетонной дорожке. Шелест — распахнулась входная дверь, вскрик женщины, мой голос, олицетворяющий верх самообладания, эмоциональный допрос — как момент истины…
        — Похоже, не ты убил Перевозчикова,  — нарушил молчание Михайлов.  — Но ты мог быть заодно с убийцей. Ладно, ничего не говори. Мне нужно время — изучить эту видеозапись. Заодно ознакомиться с твоими показаниями.
        — Которые я дам в твоем кабинете.
        — Ты прямо все на лету схватываешь. Приятно иметь дело с умными людьми.
        Глава 10
        Житейский перекресток
        «Я обещал вытащить тебя, я обещание выполнил. Я всегда держу слово. А ты?» — «Что я?» — «Еще до ареста ты обещал завязать…»
        Слух у меня не музыкальный, но тонко воспринимающий разновидности звучания. Я мог бы описать внешность убийцы, запавшую мне в память. С одной стороны, зачем — когда образ его сохранился в моей памяти и в памяти фотоаппарата. А с другой — на него мне нужно было смотреть глазами, а не воспроизводить образы.
        За этой работой меня и застал мой отец… Как всегда, он нагрянул неожиданно, без предварительного звонка, как будто я был под домашним арестом, а отец мой — надзирателем. Он опекал меня, тридцатилетнего бугая. Я уважал его родительские чувства, но принять их — с высоты своего сыновнего раздражения — не мог. Но виду не подал. Как всегда, я засуетился, бросил ему, пожав руку: «Сейчас сварганю кофе». Пока я наливал в электрочайник воду, а потом ждал, когда она закипит, подбирал тему конкретного разговора с отцом. Хотя даже долгое молчание вдвоем могло подзарядить нас обоих. Он в этом вопросе понимал лучше меня, и его жизненная батарейка была куда мощнее.
        — Не хочешь одеться?  — спросил он, указав место на столе, куда я должен был поставить кофе.
        Я был в трусах, но у себя дома. Однако нужно было что-то ответить, и я отшутился:
        — Мастеру эротики одежда ни к чему.
        — Работаешь над тенями?  — отец кивком головы показал на лист бумаги, уходя от темы под названием «Полный Пи, или Профессия моего сына», которой он, как мне казалось, стеснялся.
        — В точку попал,  — ответил я.  — Пытаюсь изобразить человека, которого видел только со спины.
        — Величина фигуры зависит от ее масштаба, и наоборот. На твоем рисунке я вижу несколько ошибок. Могу помочь.
        — А это идея!  — не раздумывая, согласился я. И глянул на родителя как на штатного рисовальщика.
        Заодно нашлась тема, способная заполнить все время и весь смысл нашего общения. Этакое деловое сотрудничество. Я не представлял, каким результатом оно закончится, но был рад отцовской инициативе.
        Он заточил пару карандашей прямо над письменным столом, и стружки придали его поверхности рабочий, действительно деловой вид. Отложив карандаши в сторону, отец смахнул стружку в ладонь и положил эту вспушенную горку в пепельницу.
        — Начни с фона,  — попросил он, закрепив чистый лист бумаги в планшете и положив его на колено. Я заметил, что сейчас он похож на уличного рисовальщика.
        Являясь наполовину военным человеком, я мог сносно излагать лишь на бумаге (мои рапорты всегда отличались капелькой художественности, были лаконичны и законченны). На словах я объяснялся хуже и в этом плане мог назвать себя косноязычным. А так я был коммуникабельным и всегда находил общий язык с кем угодно. Вдруг я вспомнил свою первую учительницу. Она мне сказала, обращаясь к классу: «Баженов, ты с голоду не умрешь. У тебя всегда каша во рту». Хорошо, что это был четвертый класс, а мне пошел двенадцатый год, иначе я сделался бы заикой, получив этакую психологическую травму. В то время я уже занимался боксом, но отыскивал глазами не уязвимости учительницы — подбородок, печень,  — я пялился на ее высокую, можно сказать, молочную грудь. И выдал: «Вы тоже с голоду не помрете». Если бы сейчас я напомнил об этом эпизоде отцу, он бы рассмеялся. Но тогда его вызвали в школу и ему было не до смеха. Он встал на мою защиту и как педагог, и как отец, ничего не зная о «молочной подоплеке» моего выпада. Это был приличный джеб, который вывел учительницу из равновесия. Короче, она была учительницей, которой
самой была нужна учительница.
        — Лунная ночь. Двор одноэтажного кирпичного дома. Над кирпичным же порталом приглушенный свет. Он ложится полукругом над двускатной крышей портала, над мокрым от недавнего дождя газоном. Пол выложен сероватой плиткой, входная дверь смотрится массивно, несмотря на ее верхнюю застекленную и зарешеченную часть. П-образная часть входа в портал находится в тени. Человек в этом проеме кажется неподвижным, как манекен.
        Собственно, я без команды приступил к описанию человека. Отец не сделал мне замечания и продолжил наносить на бумагу штрихи. Я был хорошо знаком с его стилем. Сейчас я не видел, что он успел нарисовать, но четко представил: верхний правый угол листа он отвел под эскиз, обозначив его границы прямоугольником. Но больше это походило на памятку: дабы не забыть какую-то деталь, он переносил ее на эскиз и продолжал работать над основным изображением. Это был его собственный стиль, созданный им отнюдь не на плохой памяти, а на строгом отношении к своему делу.
        — Высокий, широкоплечий, человек кажется тучным. Позже я понял — это оттого, что расстегнутая куртка стала бесформенной, словно накинутой на плечи. Воротник куртки поднят, создавая эффект короткой шеи. Верх головы человека скрывает фуражка типа «жириновка». Брюки широкие, и книзу они сильно сужены, как если бы штанины намокли и прилипли к ноге. Детали одежды не просматриваются, фактически я наблюдаю очертания фигуры. За ней не видно человека, с которым он разговаривает, и если бы я не слышал другой голос… может быть, заподозрил бы его в способности к чревовещанию.
        Я сделал паузу.
        — Я был в шлеме, и он отразился в стекле. Незнакомец странно ретировался. У меня оставалась надежда, что он обернется и покажет свое лицо. Но он шагнул назад, не поворачиваясь, точно попадая ногой сначала на одну, потом на другую ступеньку. Он хорошо ориентировался, значит, не раз бывал здесь. Глаза на затылке исключаю — иначе рассмотрел бы их блеск.
        — Не отвлекайся.
        — Да, извини. Дальше он, высоко приподнимая правое плечо и закрывая лицо ладонью левой руки, правой выхватил револьвер и дважды выстрелил… в сторону наблюдателя,  — смягчил я ситуацию.
        Отец оторвался от работы и бросил на меня вопросительный взгляд. Я ответил:
        — Только одна пуля попала в шлем. Он стрелял вслепую, отыгрывая время, находясь в невыгодной ситуации — спиной к противнику. Но это была вторая серия выстрелов. Первая пришлась в его собеседника.
        — И разрушила твою теорию о чревовещателе,  — отец вернулся к работе.
        — Похоже на то,  — ответил я, сбившись на Михайлова: это «похоже на то» вошло у него в привычку.  — Он убегал, и полы куртки развевались,  — продолжил я.  — Значит, куртка была расстегнута, и не без умысла: видимо, кобура крепилась на брючном ремне. Отсюда и такая его маневренность. Человек, в которого он стрелял, был гарантированно мертв. Два выстрела из револьвера пришлись ему в левую половину груди.
        — Как ты мог точно установить тип оружия?
        — Я не нашел гильз на полу. Они остались в барабане.
        — Понятно. Подогрей кофе, пока я закончу.
        Я ушел на кухню. Вылил остывший кофе в раковину и, вскипятив воду, заварил свежий. И был на сто процентов уверен, что отец не притронется к чашке. Он пил кофе только утром и только одну чашку. А я, зная его привычки, каждый раз гнул свою линию. Он не делал мне замечаний. А вот сегодня он из обещанных производителем этого растворимого пойла пятидесяти чашек украл сразу две. Когда я вернулся в зал, он сказал:
        — Рад, что помог тебе.
        Конечно, он забежал далеко-далеко вперед, но в его трогательном предвидении мне лично виделось искреннее желание быть мне полезным.
        Он остался доволен. И я тоже. Я проводил отца до двери. Пожимая мне руку на прощание, он сказал:
        — Ты поосторожнее, ладно? А то тебя в следующий раз наградят посмертно.
        — Ладно,  — пообещал я.  — Матери ничего не говори.
        — Я пришел вот по какому поводу. Криминальная хроника кишит описаниями байкера, совершившего убийство предпринимателя.
        — Но теперь-то ты знаешь, что это не я.
        Он знал об этом, но легче не становилось. Может быть, даже стало тяжелее.
        Я закрыл дверь только тогда, когда за отцом захлопнулась подъездная. Взял в руки рисунок и даже вздрогнул. По сути, я смотрел на фотографию, преобразованную в графическом редакторе в стиле карандашного рисунка. Этого человека и в этом проеме я видел в ночь убийства директора яхт-клуба. Но поможет ли мне изображение в его идентификации?
        Второго человека, изображенного в той части, где отец обычно рисовал эскиз, я не мог не узнать. Это был тип с отвратительной внешностью. Овальное, припухшее лицо. Дымчатые очки а-ля Кот Базилио. Волосы наполовину закрывают уши. Небрежная эспаньолка не может скрыть щербин на подбородке. На груди клок шерсти, цветные трусы до колен. Надо ли говорить, что этим отвратным типом был я… Отец наспех и, как всегда, очень точно передал мою внешность, и его мастерство говорило: посмотри на себя, на кого ты похож! Не знаю, на кого я был похож, только не на отпрыска этого уважаемого 54-летнего человека. Этот способ воздействия попал мне точно в сердце, и я решил: как только закончу это дело, приведу свои гены в порядок. Чтобы кто-нибудь из моих знакомых, неважно кто, отпустил бы мне комплимент: «Отлично выглядишь сегодня! Я тебя даже не узнал сразу».
        Не сразу меня узнало и зеркало в ванной. Оно заорало SOS!
        К себе в контору я прошел через двор: тесный, он был зажат домами с трех сторон. Темный, с единственным выходом, прям приют для гопников. Казалось, в этом дворе ограблений и краж произошло больше, чем в любом другом районе Москвы, и здесь загнулось больше всего наркоманов.
        Безработица, стремление к легкой наживе, бесконтрольность и безнаказанность — все это и другое способствует организации преступных группировок. Поначалу они берут наркотики на реализацию, потом уже на «кровно заработанные» деньги покупают мелкие партии и становятся как бы независимыми от оптовика. И сами в свою очередь способствуют росту наркоманов (в основном это подростки и молодые люди в возрасте двадцати пяти лет).
        Я прошел мимо одного такого. От пьяного его отличал вымученный, тяжелый взгляд. Изо рта у него стекала слюна, брюки мокрые. Этот мир для него кончился с первой дозы наркотика, последняя доза отправит его в другой мир, а сейчас он проходит лабиринт бесконечных мучительных ломок и галлюцинаций. Он переплывет море унижений, щедро разбавленное мочой трезвых и подвыпивших подростков, усыпанное мелочью из тощих кошельков сердобольных пенсионеров. Над ним не было звезд, над ним уже высился земляной холм. Мне этого парня было жаль так, как никого не свете. Его нельзя было винить за слабость; и я бы растерзал того человека, который посадил его на иглу. «Убить эту тварь!» Я мог бы до бесконечности изрыгать эти проклятия, забегая в каждый двор, в каждую подворотню. И сейчас меня воротило от устоявшегося выражения: «Всех не пережалеешь».
        Я не был сентиментален, однако в этот раз подпустил чувствительность на вытянутую руку, и она тотчас села мне на шею.
        Я приблизился к наркоману, чего раньше никогда не делал, спросил его, не рассчитывая на ответ:
        — Эй, как ты?
        Он смотрел на меня, как умирающий зверек, не знающий жалости к себе и давно похоронивший помощь.
        Я вернулся через пять минут. Положил ему на колени банку пива, маленькую холодную пиццу, пачку сигарет, зажигалку. Я должен был что-то сказать ему, и я нашел самые подходящие, наверное, слова:
        — Но если есть в кармане пачка сигарет, значит, все не так уж плохо на сегодняшний день…
        Уже не в первый раз я захожу к букмекеру, и он каждый раз справляется о моих успехах, спрашивает о девушке моего лучшего друга. У него прямо внутри конторки — открытый бар, который могут видеть и его клиенты. Он нередко наливает себе коньяка или водки и, принимая ставки или наблюдая, как эту работу ведет служащий его конторы, прихлебывает крепкий напиток, на зависть тем, кто стоит по ту сторону барьера.
        Здесь, в этом относительно просторном помещении, разделенном барьерами, мне было уютно. Может, оттого, что местечко это казалось мне приютом. В основном тут и собирались под одной крышей одинокие и, как ни странно это прозвучит, нуждающиеся в острых ощущениях люди. Лично я не был свидетелем массовых или там коллективных ставок — каждый делал ставки за себя, каждый вкладывался в игру и терял деньги при проигрыше. Все честно и просто. Честнее и проще не бывает.
        Что может быть азартнее ставки? Даже наблюдение со стороны вызывает горячность и сопереживание игрокам, порой рискующим последними деньгами. Мне не раз приходилось прятать глаза, когда букмекер, как главнокомандующий в ставке, привычно жестко отрезал: «Принимаются только наличные», как будто это я, а не посторонний человек в пылу азарта пытался выручить у букмекера сумму за мобильник, обручальное кольцо, куртку… Как правило, на улице заложников азарта поджидали темные личности и за гроши скупали у них вещи.
        Однако букмекер ссужал деньгами постоянных клиентов, чтобы те смогли сыграть в его заведении. Кто-то возвращал долг вовремя, кто-то пропускал установленный срок и не показывался в конторе. И тогда мой арендодатель напоминал о долге — иногда сам (он был внушительных размеров и членом Союза ветеранов спецназа), иногда за дело брались его вышибалы.
        Кажется, за этим столиком (с обязательной авторучкой на витом проводке, лотке с бумагой и распечаткой с новостных каналов) однажды мы встречались с Виталием Аннинским…
        Андрей Страшнов давно заметил меня, но не спешил разрушить мое одиночество. Он слыл проницательным и тактичным человеком. Я тоже. Я заметил, что он прячет глаза, и, кажется, знал причину…
        Букмекер отбывал вечернее заключение в своей конторке, как лев в зоопарке, отгороженный от двуногих тварей крепкой решеткой. Я сделал ставку на свое безучастие к окружающему миру против его интереса ко мне — и выиграл. Страшнов оставил свое рабочее место и составил мне компанию. Я был рад чашке кофе, которую он прихватил для меня, и поблагодарил его.
        Страшнов был одет так же, как и вчера, и месяц, и год назад: отутюженные брюки, безрукавка, светлая рубашка и обязательная бабочка. Глядя на его шею, стянутую строгим бантом, мне иногда казалось, ему тяжело дышать.
        — Знаешь,  — сказал он,  — сегодня мне приснился странный сон.
        Вот чего я не любил, так это выслушивать чужие сны. Даже в коротком пересказе меня они утомляли. Тем не менее я глазами подбодрил Страшнова: «Давай, рассказывай».
        — Я в деревне. Ты же знаешь, что у меня домик в деревне, купил его под дачу.
        Я утвердительно кивнул.
        — Так вот, моя жена уехала куда-то на машине, а тут соседи бегут и кричат: «Дом комсомолки горит!» Кто такая комсомолка, спрашиваешь, я не знаю. И тут вдруг на колодец падает танк. Из него выходят два танкиста.  — Страшнов выдержал паузу.  — Все.
        — Тебе бы сонник купить,  — рассеянно посоветовал я.
        — Я так и сделаю. И…  — Он снова взял паузу.  — Ты кого-то ждешь?
        — Да,  — подтвердил я.
        — Рост метр восемьдесят пять, вес под сто, носит очки в роговой оправе.
        — Точно. Откуда ты узнал?
        — Он у тебя за спиной.
        Страшнов вернулся к себе в конторку, его место занял Валентин Белоногов.
        — Не ты был в танке?  — спросил я.
        — Не я,  — ответил он, не проявив интереса к моему вопросу.  — Ты на свободе, значит…
        — Не я,  — вернул я ему должок.  — Я стал свидетелем убийства.
        — Ну конечно, свидетелем…  — Ирония сменилась паузой. Я заполнил ее:
        — Аннинский вел какие-нибудь дела, связанные с наркотиками?
        — И да и нет. Он принимал участие в совместных оперативно-разыскных мероприятиях: наш отдел — отдел ФСКН. Потом он привлекался к созданию банка данных по вопросам оборота наркотиков. Я был против его участия, потому что на неделю или две, не помню, потерял толкового опера. Почему тебя интересует эта тема?
        — Когда мы с Аннинским устанавливали адреса «бешеных псов», мы встретились с его «барабаном», который и настучал на человека, получившего характерные ранения. Если ты не забыл, я в Столярном переулке ранил одного из бандитов: в руку и спину.
        — Я помню,  — недовольно сморщился Белоногов.
        — Он проживал в районе Терлецкого лесопарка, улица Сталеваров.
        Белоногов вдруг проявил интерес к разговору:
        — Кто был информатором Аннинского в том захолустье?
        — Один отвратный тип.
        — Все стукачи отвратные типы. Так кто он?
        — По виду — бомжующий стилист. Крашеный блондин с разбитой рожей. По словам Аннинского, тот приторговывал наркотой, а Виталик взамен давал ему крышу. Интересно было бы узнать его дилера. От него подняться еще выше.
        — Ну тут я тебе помочь ничем не смогу. Разве что дать бесплатный совет. Ты работаешь без страховки, смотри, как бы у тебя голова не закружилась.
        — Я не буду смотреть под ноги. И — спасибо, что откликнулся. Одну секунду, Валентин,  — я догнал его в середине зала.  — Ты и Аннинский, вас можно назвать партнерами — вы служили в одном отделении. Михайлов и Аннинский — оба полицейские, отделы разные, но живут поблизости друг от друга. И там, и там связь. Я вот что хотел спросить: Аннинский не упоминал об отдыхе в Твери?
        — И не раз. Ни для кого не было секретом, что он хотя бы раз в две недели ездит в Тверь. И знаешь, я только сейчас вспомнил. Как-то раз, приглашая меня на лодочную станцию, он сказал, что собирается неплохая компания, и упомянул тогда майора Михайлова… Надеюсь, я помог тебе.
        — Да, спасибо, Валентин.
        Глядя ему вслед, я думал о последних словах и о том, что Виталий Аннинский контактировал с операми из наркоконтроля. Больше того, он получил доступ к банку данных по вопросам оборота наркотиков. В моем представлении, его заинтересовал материал, который ушел от внимания офицеров из ФСКН, а именно то, что я назвал связью двух поколений и двух городов: Перевозчиковы — старший и младший, Самара и Тверь. Аннинский как раз и стал распутывать этот клубок.
        На улице Сталеваров, за квартал от дома Игоря Куманина (он был единственным из «бешеной стаи», который опередил нас и пустил себе пулю в лоб), я остановил свой байк и подошел к паре возле мусорных контейнеров. На вид ему двадцать пять, ей нет и двадцати. У обоих сальные, давно не мытые волосы. Полторашка пива переходит из рук в руки.
        — Привет,  — поздоровался я, снимая с головы шлем. И если бы присел рядом, буквально влился бы в их компанию.
        Мой байк возбудил в парне зависть, косуха не прошла мимо внимания его подруги. Мысленно они уже ограбили меня.
        — Привет,  — вразнобой поздоровались они.
        — Можете мне помочь?
        — Смотря чем.
        — Ищу одного парня. Он из местных. Имени его я не знаю. И вообще мы встречались только один раз — в прошлом году.
        — Внешность хотя бы опиши,  — сказала девушка.
        Парень же пожелал другого:
        — Пивком не угостишь?
        Кивнув, я вручил парню полторы сотни и приступил к описанию «барабана»:
        — Лет тридцати. Последний раз, когда я его видел, на нем были брюки-галифе. Я так думаю, он не расставался со стильной сумочкой и носил ее через плечо. Брови черные, крашеные, в них сережки-гвоздики. Волосы вытравлены перекисью.
        — Его Немо зовут,  — уверенно сказала девушка и потребовала с парня деньги: — Я за пивом схожу.  — Она как будто потеряла интерес ко мне.
        — Немо?  — переспросил я, возвращая ее в тему разговора.
        — Фамилия у него Немов. Его пару дней назад нашли прямо вот за этим контейнером. Под ним была лужа крови. В общем, кто-то выпустил ему кишки. Ходят слухи, что кто-то стоял позади Немо. Одной рукой он сжимал ему горло, а другой делал ему харакири.
        — Было за что?  — Я вынул пятьсот рублей.
        Девушка бросила взгляд на парня. Тот кивнул: возьми. Она продолжила, убрав «пятихатку» в карман джинсов.
        — Ну, наверное, было за что, раз он наркотой приторговывал. Или должники свели с ним счеты, или хозяин.
        — У него был хозяин?
        — Мы его ни разу не видели.
        — Крупный такой, представительный…
        — Нет.
        Вслед за подругой с железобетонного блока встал ее приятель, пряча глаза. Видимо, он не хотел однажды проснуться в луже крови или найти за мусорным контейнером свою подругу с распоротым, как у самурая, животом. Может быть, они и видели дилера, который снабжал Немова героином, но скорее всего — нет. Что касается меня — я получил ответ на основной вопрос, и ответ очень неожиданный: кто-то, разделавшись с Немо, оборвал связь между мной и Виталием Аннинским. Этот кто-то был в курсе всех последних событий, закрутившихся после убийства Аннинского, и действовал абсолютно точно и выборочно. Ни одного лишнего шага. Убийство Сергунина я посчитал его ошибкой. Но не ошибся ли я сам?..
        Я думал об этом, глядя вслед паре, которая напоследок обдала меня кислым запахом пота.
        Я снова дома. Снова смотрю на рисунок. Спина незнакомца загораживает жертву. Поверх его плеча — четкое отражение шлема, как шелкография на стекле. Вдруг мне показалось, что этот человек сейчас не отступит, а проскользнетв дверь, сделает то, чего на самом деле не было. Но я-то точно знаю, что однажды видел подобное: кто-то, очень похожий на него, действительно проскальзывает в дверь. Плечи у него чуть приподняты, отчего он кажется сутуловатым. Когда и где это произошло? Проклятая память! Я что, пропил ее?
        Нет, глядя на этот рисунок, тот эпизод мне не вспомнить. Ответ придет, нужно терпеливо дождаться его, а не насиловать события.
        Глава 11
        Перекресток Чиркова
        С хозяином «Трех гор» я не был особо дружен. Он был одним из нас, мутировавших в таксистов, охранников, полицейских, безработных. В следственном комитете военной разведки он сидел на допах и дорах (дела оперативной проверки или разработки). Удачно женившись (на бизнесвумен), он открыл это кафе. Потом они разошлись (причина их размолвки меня не интересовала), и Николай Школянский закрепил за собой право принадлежности «Трех гор».
        Чаще всего Николая называли Колем, как бывшего канцлера ФРГ, и за его тевтонский облик: массивная нижняя челюсть, серо-голубые глаза, светлые волосы. Его бар-ресторан стал местом встреч бывших «одноклубников». Мы занимали лучшие места и были открытыми в общении, может быть, даже громки, но мы никогда не вели себя по-хамски. Порой мы напивались, но не визжали, как свиньи. Часто я замечал, что «рядовые» клиенты поначалу испытывали дискомфорт от нашей «культурной развязности», а спустя какое-то время они входили в состояние внутреннего спокойствия: хоть и подвыпившие и шумные, мы на автомате обеспечивали им безопасность.
        Мы с Колем обменялись рукопожатиями. Он нередко, как и в этот полдень, стоял за стойкой бара и обслуживал немногочисленных клиентов. В ответ на вопрос Школянского: «Что будешь пить?» — я положил на стойку ключи от мотоцикла. Он налил мне апельсинового сока и устроился напротив на таком же высоком стуле, нас разделяла стойка.
        Я указал на видеокамеру, спрятавшуюся среди винных бутылок на витрине:
        — У тебя осталась видеозапись тоговечера?
        Зная ответ, я все же дождался его.
        — Я отдал ее полицейским,  — сказал Коль, сделав ударение на первом слоге.
        — Ты сидел на оперативной разработке. Не мне тебе рассказывать, как добывать, как хранить, а главное — как сохранитьинформацию,  — в свою очередь акцентировал я.
        — Ты прав: я успел сделать копию.
        — Где я могу взглянуть на нее?
        — Да прямо в моем кабинете.
        Я впервые оказался в административной части ресторана. На удивление, офис оказался вместительным: три кабинета, включая бухгалтерию, соединенных Г-образным коридором.
        Кабинет Коля — без единого окна, в него не проникал шум с улицы, зато здорово дребезжала вытяжка, способная за пару часов расколоть самого стойкого шпиона.
        — Устраивайся,  — предложил он. И сам занял место за рабочим столом. Монитор на нем занял место в левом дальнем углу, компьютер шумел под столом, как будто «скрыто» соперничал с грохочущей вытяжкой. «Пожалуй, на кухне будет тише»,  — подумал я, занимая место напротив бывшего сослуживца.
        — Какое время тебя интересует?  — спросил Школянский.
        Я ответил вопросом на вопрос:
        — А какое время интересовало полицию?
        — Когда вы с Аннинским пришли и когда ушли.
        — Но ты отдал им запись с камеры за весь день.
        — Точно. Михайлов попросил меня именно об этом.
        Я снял с ключей брелок-флешку и передал ее Колю. Он скопировал на нее медиафайл и вернул мне.
        По виду Школянского я понял, что стесняю его, но все равно настоял на немедленном просмотре.
        — Конечно,  — ответил он, набрасывая маску амфитриона,  — чувствуй себя как дома.
        Мы еще не попрощались, а я заранее поблагодарил его:
        — Мои контакты у тебя есть. Обращайся — буду рад помочь. Кстати, ты сам в тот вечер не заметил ничего заслуживающего внимания?
        Он покачал головой:
        — Я всего пару-тройку раз выходил в зал, остальное время провел в компании бухгалтера. В его кабинете,  — добавил Николай.  — Было много работы.
        Он вышел из своего офиса, оставив меня одного.
        Устроившись за столом и включив компьютер, я запустил медиапроигрыватель. Сейчас я увижу двух людей, которые встретились в кафе, а закончится просмотр настоящим прощанием…
        Ничего подобного навроде комка в горле и щемящего чувства в груди не образовалось. То, что утеряно, то утеряно. Наверное, чувство понесенной мной утраты проявилось во всей своей полноте лишь однажды, когда я, разбуженный телефонным звонком Белоногова, снова вернулся домой. Я взял себя в руки. Но отчего-то искусственно подогревал свои чувства. Мешало ли мне это или нет, я не знал. И в этой связи не хотел отвечать на другой вопрос: была ли наша с Аннинским дружба так крепка, как нам казалось обоим? Я отвечу на этот вопрос после, когда найду ответы на другие вопросы.
        А пока что мне выпал шанс встряхнуть свою память, просмотреть двухчасовой фрагмент как живую постановку, отдельные действия которой я проспал…
        Объектив типа «рыбий глаз» охватывал значительную часть зала, и единственная плата за эту широкую панораму — скругленные (но отнюдь не смазанные) углы в кадре, а значит, искаженные люди и предметы, плюс задний план — он кажется дальше, чем на самом деле. Мы с Аннинским сидим с правой стороны стойки. Я — крайний, «правее» меня — только удачный атрибут: настоящая телефонная будка с функционирующим телефоном. Любой клиент заведения мог позвонить с него и получить дополнительную строку в счете. «Рыбий глаз» окончательно испоганил мою физиономию. Такой вытянутой рожи я не видел даже у одного своего клиента, который считал свою жену образцом добродетельности, а на поверку оказалось: у нее четыре любовника.
        Был бы этот ролик десятиминутным, я бы позволил себе просмотреть его вначале беглым взглядом, отмечая какие-то любопытные детали. Но протяженность ролика не позволила мне использовать эту методику просмотра, предоставляющую более качественный результат.
        Я исключил из поля моего внимания свою хмелевшую с каждой рюмкой персону. Можно было бы выключить из него и самого Аннинского и сосредоточиться на остальных клиентах бара, но в этом случае от меня могла ускользнуть реакция Аннинского на какого-нибудь человека или событие как таковое, которое в тот вечер могло пройти незамеченным мимо меня. Вот на видео живой и невредимый Виталий Аннинский. Кажется, говорит только он, а я, изувеченный линзами фиш-ая, сохранил способность только слушать.
        Я изучаю клиентов бара, и для этого у меня есть простейший и всегда действенный инструмент — пауза.
        Стоп-кадр. Довольно четкий, можно даже сделать скриншот. Я так и поступил, сохранив его на своей флешке. И дальше по ходу просмотра ролика я буду делать снимки каждого посетителя, как только ракурс покажется мне удачным. Позже я смогу детально рассмотреть этих людей.
        Интересно, соблюдают ли такую абсолютную точность опера из Даниловского ОВД?..
        Я поймал себя на мысли: если бы не эта трагедия, а видеозапись попала ко мне случайно или по приколу моих друзей,  — меня бы хватило на пару-тройку минут просмотра. У каждой вещи есть память, не говоря уже о таком явлении, как человеческая глупость, и вот последняя лично у меня представляла собой отдел поступков, слов и даже мыслей и была переполнена. Если коротко, мне было неприятно смотреть на косоротого мужика в дальнем углу экрана — он натурально мозолил глаза, он же, но по другую сторону экрана — был трезв и сосредоточен. Джекил и Хайд. Последний внушал отвращение всякому, кто с ним общается, совершает отвратительные поступки.
        Мы просидели за стойкой всего четверть часа, а я успел копнуть глубоко в личное — заподозрил Анну Аннинскую в измене. И намекаю на это из своего «кривого зазеркалья»: «В вашем шалаше с новой силой забил источник молодости?» Виталий не понимает, о чем я его спросил, или уходит от ответа, а может, берет паузу на размышление. «Анна стала больше любить себя» или что-то в этом роде. И — вот его фирменный, незабываемый жест: он прижимается лбом к моему лбу, кладет руку мне на затылок, я читаю по губам: «Завидуешь, сволочь?» Да, я был сволочью, но сволочью обеспокоенной, и, как оказалось, степень обеспокоенности не поднялась выше отметки «лайт». Я мог, мог в тот вечер проводить его домой, но я выпил на рюмку больше, чем он.
        — Сволочь! Пьянь!
        Прошло три четверти часа. Я снова обратил на себя внимание — встал и, бросив что-то Аннинскому, натурально выплыл из кадра.
        — Куда ты, идиот?!
        Наверное, в сортир. Я этого не помнил. Заспал. Но вздохнул с облегчением.
        В ту же секунду на меня обрушилось странное, жутковатое состояние: как будто я обогнул барную стойку и вставил себе в глаз сверхширокоугольный объектив. Меня нет в кадре, меня нет рядом с Аннинским, но я вижу, что происходит вокруг, я держу ситуацию под контролем. Но не тут-то было. В горле у меня застрял крик: «Беги, Виталик!» — когда в кадре вдруг появилась знакомая мне фигура…
        Этот человек ждал подходящего момента за зеркальной дверью бара, и даже вездесущий фиш-ай не смог вырвать его из зазеркалья, и когда я оставил Аннинского одного, он тут же воспользовался моей оплошностью.
        Вот он уже за спиной моего друга, накрывает его своей тенью. Я с ужасом жду кровавой развязки, хотя точно знаю место и время: жить Аннинскому осталось около полутора часов. Но я не могу совладать со своими смешанными ощущениями: когда этот человек перешагнул порог кафе, одновременно с ним я шагнул за грань безумства.
        Вот оно что… Вот оно что…
        Он рядом со своей жертвой. Он выбрал изуверский способ отомстить мне. Он посчитал меня своим кровником, и я знал — конечно, я знал причину…
        Виталик поворачивает к нему голову, его губы приходят в движение, я читаю по губам: «Это место занято, дружище». Другие губы — мягкие, безвольные — отвечают: «Я знаю». Он вынимает портмоне, достает купюру, выкладывает ее на отполированную стойку, убирает кошелек (аккуратный, сукин сын!). Руки бармена знают, что делают: левая забирает деньги, правая наливает в рюмку коньяк. Губы, которыми я упиваюсь, упиваются крепким напитком.
        Он так и не присел за стойку. Пил коньяк и косил одним глазом на Аннинского, а другим в сторону ватерклозетов. Он ретировался, поставив пустую рюмку на стол, и зеркальная дверь поглотила его; он снова оказался в своем вымышленном пространстве, где положение вещей в буквальном смысле слова доведено до абсурда…
        А вот и я. Примите поздравления!
        Я возненавидел себя — эту бесформенную массу, которая наверняка не удосужилась вымыть руки после туалета. Впрочем, я могу и грязными руками убрать чужую рюмку и потянуться к своей. Своя тоже пуста. Кельнер — налей!
        Идиот! Сволочь! Пьянь!
        Я грохнул по столу кулаком в тот момент, когда в кабинет заглянул Николай Школянский. Его появление — сигнал к отбою, мне не стоило больше злоупотреблять его гостеприимством. Фактически я увидел достаточно для того, чтобы представить себе побудительную причину, толкнувшую человека на экране монитора на преступление. Обращаясь к Школянскому, я, собственно, разговаривал сам с собой.
        — Я нашел его.  — Оттянув ползунок проигрывателя на минуту назад, трясущимся пальцем я указал на монитор.  — Вот убийца Виталия Аннинского.
        Школянский стал за моей спиной, и я услышал его шумное и ровное дыхание, как будто он крепко спал.
        — У него есть мотив?
        Он угадал мои мысли, и я, повернув к нему голову, посмотрел в его усталые, чуть покрасневшие глаза.
        — Мотив?.. Я бы сказал, простая составная часть сюжета. Какой же я глупец!..
        Я встал и протянул Школянскому руку. Этот человек всегда умело держался в стороне, и я только сейчас оценил это жизненно важное качество, которым я лично не обладал.
        — Спасибо, дружище!
        — Да не за что.
        Я торкнулся в другую дверь, перепутав выход с кухней. Там за плитой стояла шеф-повар — крупная, лет сорока женщина, чем-то напомнившая мне судью Сошину, и посудомойка, напомнившая мне о развале Советского Союза.
        На мотоцикле я быстрее ветра домчался до своего офиса. Но из меня не выветрились смешанные чувства. Зная имя убийцы и его мотив, я тем не менее не торопил события. Я же не осознавал, что делаю — это когда закатывал мотоцикл в коридор своей конторки, чтобы какие-нибудь ублюдки не перепутали его с писсуаром. Что такое напиться допьяна, я знал на пять с плюсом, и сейчас меня просто обуяла жажда испытать перенасыщенный ощущениями восторг: «Вот и ты, мразь, маски сброшены!»
        Я один. Время терпит. Маленькая карта памяти вместила в свое безразмерное лоно и жизнь, и смерть; и жертву, и убийцу… И только повтор — это выступление на бис вытолкнуло меня из кресла.
        Я бросил взгляд на часы — было без четверти три. Ужасно неудобно выкатывать мотоцикл, что называется, задом. Мне действительно показалось, что руки у меня растут из задницы. Руль был шире узкого коридора, и я не смог поставить его прямо. Плюс заднее колесо уперлось в косяк — вообще не вырулить. И не вытолкать. Мне пришлось перелезть через мотоцикл, занести ему зад, поставив точно по центру двери, снова перелезть и снова взяться за руль, приподнимая его. Какая-то девушка, проходившая мимо, бесплатно насладилась выступлением свихнувшегося гимнаста на коне и даже сумела снять это на смартфон. Висевший на руле шлем упал на пол. Я схватил его и двинул им по мотоциклу раз, другой, третий.
        — Выключи камеру!  — заорал я на мобильную репортершу.
        Спокойно.
        Как я поведу мотоцикл в таком состоянии?
        Я отказался от этой безумной затеи. А ехать нужно. В крайнем случае — бежать, и бежать очень быстро, обгоняя поток машин.
        Через четверть часа я стоял на стройплощадке. Какой-то тип в массивных роговых очках указал на человека, о котором я его спросил, но не сразу его узнал. Я подошел к нему, тронул за плечо. Он обернулся и вздрогнул. Я предвосхитил его вопрос, а точнее — ответил на его обеспокоенный взгляд: «Что случилось?»
        — Все нормально. Вы на машине?
        — Что?
        — Вы на работу приехали на машине?
        — А, на площадку?
        — Ну на площадку, какая разница?
        — Да.
        — Где ваша машина?
        Василий Чирков рукой показал на белую «Ладу».
        — Подбросьте меня — здесь недалеко. Видите, я не в том состоянии, чтобы вести машину. Сочтемся — обещаю. Я в долгу не останусь.
        — Ну… ладно,  — с запинкой согласился Чирков. Он передал папку с документацией своему помощнику, который с открытым ртом смотрел мне в рот, как будто у меня вместо языка торчало змеиное жало, и повел меня к машине.
        — Адрес, куда ехать, назовите,  — попросил он, устроившись за рулем и пристегнувшись.
        Я фактически передал ему слова Валентина Белоногова, который однажды направил меня к месту обнаружения трупа:
        — Кузьминский пруд. Нужно будет подъехать со стороны Ставропольской улицы. Не доезжая до кладбища, свернуть налево, проехать до конца лесопарка.
        — Я хорошо знаю тот район,  — преобразился Чирков, представляя, наверное, себя в роли таксиста или водителя особо важной персоны.
        Когда легковушка тронулась с места, я вздохнул с облегчением. Нельзя было сказать, что я успокоился: руки подрагивали, нервы ощетинились от скорой развязки…
        Чирков хорошо знал дорогу. Может быть, он, как и я порой, мысленно прокладывает маршрут, а в голове у него звучит голос его жены: «Поворот налево! Еще разок налево!» Он остановил авто у самой воды, на берегу, где в этот час было безлюдно.
        — Спасибо, выручили,  — поблагодарил я его.
        — Не за что.
        Левой рукой я нажал на клавишу рычага, освобождая от привязного ремня себя, а потом — и водителя, правой выхватил пистолет.
        — Выходи из машины. Выходи!  — Мне пришлось повысить голос.  — И не делай резких движений. В такую тушу я не промахнусь.
        Чирков выбрался из салона под моим контролем, держа руки на середине груди — что-то среднее между защитой и нападением. Он преобразился, попав в расставленную мной ловушку. А я вдруг вспомнил — как уходил из моего кабинета Чирков: сутулая тяжелая спина, кожаная куртка.
        — Вообще-то это называется похищением.
        — С отягчающими последствиями,  — добавил я.  — Жить тебе осталось пару минут, сволочь.
        Я смотрел на него и тщетно пытался представить рядом его жену: не пара. Я повидал всяких женщин: замужних, разведенных, богатых, чванливых, застенчивых, любящих, ненавидящих. Видел измены с перекосившимся лицом, как в кривом зеркале: это когда любящая своего мужа жена шла на сторону. И это только один пример, одно отражение в большой-большой комнате кривых зеркал.
        Я всегда — всегда составлял психологический портрет клиента, и он позволял рассмотреть как слабые, так и сильные его стороны. И в этот раз моя привычка пришла мне на помощь.
        — В тот день ты унес из моего кабинета неподъемную карту памяти, вместившую в себя тяжесть измены твоей жены. Тебя ранил тот факт, что я стал свидетелем твоего позорища и зафиксировал рога на твоей голове. Единственным твоим желанием было — придушить меня, но я недолго оставался один: пришел Аннинский, и мы с ним пешком отправились в кафе, ты проследил за нами. Накрапывал мелкий дождь, и ты смотрел на нас через мокрые стекла бара. Ты вымок, но дождался-таки сначала своей минутки, а потом и своего часа. Ты увидел все, что хотел: даже заплаканные от дождя и запотевшие от тумана стекла не исказят двуглавую ауру настоящей дружбы. А она словно насмехалась над рухнувшей духовной и физической близостью в твоей семье. И ты решил разрушить нашу ауру. Если бы ты убил меня, то дал бы следствию мотив. Но ты выбрал Аннинского: какая разница, кто из сиамских близнецов умрет первым, ведь второму тоже не жить… Аннинский пришел домой навеселе, был расслаблен и стал для тебя легкой добычей. Аннинскую ты не тронул, как не смог тронуть свою жену. А теперь еще раз загляни в бар. Ты входишь и присматриваешьсяк
Аннинскому. Ты смотришь на него в упор и представляешь не как корчится он на полу с обезображенным лицом, а как корчусь я с разорванной душой.
        Чирков не выдержал давления.
        — Да!  — выкрикнул он.  — Да, да, да! Ты прав! Я следил за тобой! Я хотел порвать тебя, как последнюю страницу из учебника! Нет ответов, нет вопросов!
        Я принял эту вывернутую наизнанку логику, и только потому, что Чирков, по сути дела, признался в преступлении. И даже добавил кое-какие детали:
        — Ты ушел. Я видел, что ты ушел. И хотел сказать твоему другу, как он ошибается насчет тебя, что ты мразь и подлец. Что ты — копошащийся в трупе червь и от тебя воняет падалью.
        Как-то раз я отмахнулся от назойливой, как мне показалось, мысли о мщении. Но кто из моего окружения мог мстить мне? Аннинская — за то, что я был третьим лишним, которого ей всегда хотелось пристрелить. Но это ерунда полная. Это все равно что отрубить руку, невзлюбив на ней палец. Что мог подумать обо мне Чирков? Я не назвал ему имя человека, который наставил ему рога, и тогда этим человеком для него стал я. Я видел измену его жены собственными глазами, а с видеокамерой в руке стал еще и постановщиком этого порнопозорища. А себя, как фактического заказчика этого акта, он в расчет почему-то не брал.
        Стыд — нет, лучше сказать, бесчестье вытворяло с ним невообразимые вещи. Ощущение позора толкало и продолжает толкать людей на самые жестокие преступления.
        Чувство стыда в отдельных случаях можно считать прирожденным. Но кто знает, может быть, Чирков приобрел его и к нему применим термин «чувство приобретенного позора». Это словосочетание подсознательно родилось у меня в голове, и я мог выставить его на торги: «Лот номер 13 — «Чувство приобретенного позора», бумага, пастель, автор Павел Баженов. Начальная цена — грош…»
        …Он хотел вырвать меня, как последнюю страницу… Мне вдруг страшно захотелось крови, и я не смог противостоять этому натиску. Я много раз видел, как герои боевиков демонстративно освобождают пистолет от обоймы, кладут оружие на землю, уравнивая шансы с противником. И вот теперь мне выпал шанс сравняться с моим соперником… Когда пистолет оказался на земле, а я выпрямился и поднял пустые руки, заметил промелькнувшее за стеклами очков Чиркова одобрение. Он даже покивал головой, давая положительный отзыв.
        Однако мне не стоило расслабляться. Моим соперником был человек, который одержал верх над Виталием Аннинским, опером и спецназовцем. Что скрывала под собой личина Чиркова, мне только предстояло узнать.
        Прежде чем ринуться в атаку, я увидел перед глазами картину: бар, стойка, Виталий Аннинский на высоком стуле и этот оборотень, стоящий у него над душой. И не подумал о том, что сейчас во мне глупости не меньше, чем в тот памятный вечер.
        Адреналин, переполнивший меня, плескался в горле, а в таком состоянии я не мог вложить в удар всю силу, и даже точность оставляла желать лучшего. Так что двойка, которую я закатил своему противнику, оказалась откровенно провальной. А вот Чирков оказался на высоте: он захватил меня своими ручищами и приподнял над землей; завершить убийственный бросок я ему не дал, ударив его открытыми ладонями по ушам. Он отпустил руки и, пошатываясь, отступил. Я снова пошел в атаку. На этот раз моя двойка — левой в печень, правой в голову — достигла цели: Чирков пошатнулся. И — неожиданно для меня — стал на меня наваливаться, бросив руку на мое плечо. Я вошел с ним в клинч и захватил его за пояс. И тем самым дал ему возможность захватить мою руку двумя руками и провести красивый и эффективный прием: задняя подножка с захватом руки и падением. Однако в этот раз он поторопился и совершил «детско-юношескую» ошибку: при постановке ноги он отклонился назад, не рванул, как надо, меня на себя и не смог дотянуться до моей ноги своей ногой. К этому времени я очухался и, отпустив его брючный ремень, нанес сверху вниз
несколько хлестких и болезненных ударов своей левой. И одновременно тянул правую — точно зная, что от боли противник ослабит хватку. Так и случилось. И я тотчас включил свою ударную правую в работу. Я как будто рубил топором дерево, летели щепки во все стороны, и оно в конце концов не устояло…
        Я тяжело дышал над поверженным противником. Когда делаешь что-то стоящее, действительно заслуживающее внимания, вокруг ни души; когда из тебя лезет непотребное или ты спотыкаешься и попадаешь в нелепую ситуацию, рядом всегда найдется человек с камерой.
        Под ногой что-то хрустнуло. Я нагнулся и поднял очки Чиркова. У него были «небезопасные» стеклянные линзы, и одна из них треснула. Я вытряхнул из оправы осколки и водрузил очки Чиркову на нос. В поисках веревки открыл багажник машины. Буксировочный трос нашел себе место в чехле, и, судя по его виду, им ни разу не пользовались. Метровый отрезок как раз подошел бы для этого борова, однако я нашел более простое решение. В углу багажного отделения я заметил целую связку пластиковых хомутов «подходящего» размера. Каково их истинное предназначение — гадать было бесполезно. Может быть, они служили для опломбировки каких-то узлов или крепления бирок на производственном участке. С таким запасом пластиковых наручников можно целый месяц патрулировать самый неблагоприятный район столицы.
        Я завел руки Чиркова за спину и, надавив на него коленом, стянул запястья хомутом. Прислонив его спиной к машине, я вынул мобильник и выбрал из списка номер майора Михайлова.
        — Ты совершаешь ошибку,  — прохрипел Чирков, роняя кровавую пену на землю.
        — На днях ты говорил по-другому. Ты сам предпочитал услышать правду и сказал мне: «Неведение гложет меня изнутри». А я, как дурак, успокаивал тебя: «Я взрослый человек и все понимаю».
        — Ты «Сатирикон» не выписываешь?
        — Выписываю.
        — Это видно. Ты даже мосол включил в список расходов, сатирик.
        — Не мосол, а мясную кость. Она денег стоит.
        От Шибаевского пруда до Даниловского ОВД было рукой подать — это по московским меркам, разумеется. Тем не менее я не рискнул везти связанного человека. Тот мог закричать, подать знак водителю какой-нибудь машины на перекрестке. Одним словом, лишние неприятности мне были ни к чему, и я пошел по пути наименьшего сопротивления.
        — Алло, Игорь Васильевич? Баженов беспокоит. Я тут припас лавровый венок для тебя. Жду на Шибаевском пруду. Да, то самое место, где был обнаружен труп Сергунина.
        Михайлов примчался на пруд не один, с ним явился опер с цепким взглядом и переломанным боксерским носом. Не хватало только оператора с камерой, в противном случае — жалеть мне было не о чем, я мог бы назваться идиотом, закрывшим список под названием «Мои мечты».
        Одетый в замшевую куртку и коричневые тупоносые ботинки, майор присел перед Чирковым на корточки и, вглядевшись в его разбитое лицо, поднялся на ноги:
        — Ты чего творишь?! Даже я себе такого не позволяю.
        — Махнемся шкурами? Оторвешься по полной.
        — Оторвешься…  — Михайлов отвернулся от меня, снова сосредоточившись на Чиркове.  — Какие обвинения ты предъявляешь этому человеку?
        — Он убил полицейского,  — ответил я.
        Михайлов мне не поверил. Покачав головой, спросил:
        — Ты что, действительно считаешь, что задержал убийцу Аннинского?
        В его вопросе просквозил скрытый смысл, мне даже на минутку стало зябко, и я повел плечами. Я даже не рядовой опер, а «какой-то там сыщик», пегая лошаденка, обскакавшая породистого жеребца.
        Не дождавшись от меня ответа, майор задал следующий вопрос:
        — Кто этот человек?
        Я снова выдержал паузу. Может быть, Михайлов истолковал ее по-другому и почувствовал мою нерешительность.
        — Его фамилия Чирков, он — участковый маркшейдер «Московского метростроя». Мы заключили с ним договор, я закрыл его дело в день убийства Аннинского.
        Мне пришлось подробно остановиться на мотиве убийства, и он, судя по выражению лица Михайлова, ему понравился. И ему понадобилось не меньше минуты, чтобы вспомнить и натурально идентифицировать Чиркова.
        — Точно, это он. Его я видел на видеозаписи, изъятой из бара. Помню, даже сделал скриншот…
        Я подумал о том, что подходы к работе у нас одинаковые и, что называется, перспективные.
        — …и стал смотреть дальше,  — закончил майор.
        — Стало быть, ты видел, как я вернулся за стойку?
        — Кстати, куда ты отлучался?
        — Плеснуть на лицо водички, а ты думал?
        — Я так и думал.
        К Михайлову подошел опер и что-то тихо сказал ему. Я не расслышал, что именно. Неприятно. Я был в шаге от чиха, и вот кто-то говорит «Будь здоров!» Этому оперу подошла бы кличка Кайфолом.
        В кармане у меня завозился телефон. На экране высветился номер Николая Школянского. Я искусно разыграл сценку под названием «Досада»:
        — Отец,  — шепнул я майору.  — Я отвечу старику, иначе продолжит названивать.
        «Валяй»,  — кивком головы разрешил Михайлов.
        — Да?
        Школянский сразу приступил к делу. Он не стал задавать наводящих и любых вопросов, а буквально отрапортовал:
        — В убийстве Аннинского ты подозреваешь того тучного человека в очках. Так вот, у него стопроцентное алиби. Я досмотрел запись до конца. Он вернулся в бар через три минуты после того, как вы с Аннинским оттуда ушли, и просидел там до закрытия…
        Я отчетливо представил себе, как Школянский смотрит этот затянувшийся ролик. Он держит в голове время смерти Аннинского, и оно неумолимо приближается. А убийца все еще в баре, он никуда не торопится, как если бы входная дверь была телепортом и вела прямо в спальню Аннинского. До смерти Виталия остается пять минут. Школянский чувствует комок в горле. Четыре. Его уже невозможно проглотить. Три — рука бывшего военного разведчика тянется к трубке, а счетчик медиапроигрывателя отматывает последние мгновения, отпущенные судьбой Аннинскому. Все. Сирена, раскрывшая свою чудовищную пасть, возвестила миру о своей очередной жертве… Волосы на голове Школянского встают дыбом: этого не может быть! Он сверяет часы в углу кадра с часами на стене бара — они показывают одно и то же время. Ошибка исключена. Он хватает трубку и набирает мой номер, который, наверное, в самом конце телефонной книги. Ждет ответа, увеличив скорость просмотра: предполагаемый убийца на месте, он тянет одну рюмку за другой… Спасибо тебе, Коль! Ты позвонил мне, чтобы предотвратить трагедию. Ты не остался в стороне. Ты по-прежнему в нашей
команде, потерпевшей урон.
        — Дело серьезное, как я понял,  — заканчивал монолог Школянский.  — В баре мне оставаться небезопасно, думаю. Если ты позвонишь мне и скажешь: «Привет, дружище», я буду знать, что ты под контролем. До встречи.
        — Да, пока,  — ответил я, обрывая связь.
        Силы были явно не на моей стороне, но мне было необходимо поставить точку в этом вопросе.
        — Я просмотрел не всю запись — времени не было. Ты-то, надеюсь, просмотрел ее до конца?
        — Досмотрел,  — подтвердил Михайлов.  — Только тогда ничего не понял.  — Он кивнул на Чиркова.  — Он вернулся в бар через пару минут после вашего ухода, выпил еще одну рюмку, отлучился на минутку, наверное, плеснуть на лицо водички, не исключаю, что из того же крана, что и ты…
        Я сказал себе: «Вот и все».
        Михайлов не согласился со мной, как будто подслушал мои мысли, и продолжил:
        — И заказал себе еще водки, и еще. Он глушил ее так, как будто заливал какое-то горе. И если бы бар работал до утра, он бы и пил до утра. А так он снялся с якоря за пару минут до закрытия. Ну и чего ты так на меня смотришь?..
        Не дождавшись ответа от меня, Михайлов обратился к Чиркову:
        — Хотите написать заявление об избиении или похищении?
        Глянув на майора с достоинством, Чирков ответил:
        — У нас был равный поединок. И мы договорились о нем заранее.
        — Ну-ну,  — усмехнулся Михайлов.  — Только в следующий раз и меня предупредите. Я приду посмотреть. Интересно.
        Он и его напарник уехали. Мы с Чирковым остались одни. Отряхнув брюки, он сел в машину и завел ее. Опустив стекло, спросил:
        — Тебя подвезти?
        — Нет, спасибо, я пешком дойду. Мне тут недалеко — километров семь-восемь.
        Я был вынужден отказаться от его услуг. Может быть, потому, что считал себя проигравшим. Эта улитка в каске и пришитыми пуговицами к мягкому телу сегодня оказалась сильнее меня.
        Глава 12
        Опасный перекресток
        Я снова и снова пытаюсь приблизить реальные события и чувствую, что с каждым разом мои представления напоминают спектакль — без упоминания действующих лиц…
        …С каждым его словом ее лицо становится все мрачнее и мрачнее. Тяжесть проглядывает в каждой черте… Кажется, подбородок ее удлинился, а припухшие губы налились свинцом; потускневшие, исполненные тревоги и страха глаза забились на самое дно глазниц.
        Пауза. И мужчина, лицо которого скрывается в тени, но близко от лица женщины, снова заставляет ее повторить то, что она не смогла бы забыть, даже если бы ее внезапно сразила амнезия. Полчища пробелов, взявшие в кольцо его четкие инструкции…
        В этой комнате горит только один ночник. Свет падает на затылок женщины и бросает тень на обезображенное выстрелом из ружья лицо мужчины. Она сидит, поджав ноги, на середине кровати. Он — на ее краешке. Труп мужчины в однотонной рубашке с закатанными рукавами лежит на полу. Помповое ружье покоится на коленях женщины, поджавшей под себя ноги. Ее поза на кровати такова, что она не видит труп мужчины. А вот ее собеседник бросает на него взгляд, как будто собирается описывать его внешность или черпает из его теплого еще тела вдохновение.
        — Ты убила его.
        — Я убила его,  — послушно, как автомат, как на тренировке перед тестом на полиграфе, повторяет она.
        Он в таком ракурсе, когда на него падает тень, походит на засекреченного агента, согласившегося на интервью, и даже голос его понижен на полтона. Он кажется огромным в маленьком пространстве этой сероватой с оттенком желтого, как проходящий синяк, комнате, и он, несомненно, тут хозяин положения. Безоружный, он диктует условия, а не эта условно вооруженная дробовиком миниатюрная, хрупкая женщина. Он находится словно по ту сторону света и проник в это помещение, плотно прикрыв за собой дверь: чтобы ни один лишнийлуч не просочился сюда извне.
        Напоследок он забирает удостоверение сотрудника полиции на имя капитана Виталия Аннинского. Он торопится. Потому что времени в обрез, вся операция рассчитана строго по секундам. Соседи уже переглянулись и задались вопросом: «Где стреляли? Похоже, у Аннинских»…
        Нужно отвлечься. Сменить декорацию в этом спектакле. И я возвращаюсь к теме наркотрафика, совершаю путешествие во времени, но уже с грузом нынешнего дня, а груз этот — информация.
        Туркмения. Там нет российских военных, и весь наркобизнес находится под контролем Министерства государственной безопасности. Четыре процента населения Туркменистана — законченные наркоманы. Каждый второй подросток страдает от наркотической зависимости. Безработица перевалила за полста процентов, и это — одна из причин наркотизации населения. Конопля — уже не наркотик, а «национальная традиция народа» [3 - По материалам Геннадия Лебедева, «Новая газета».].
        Итак, один из вариантов наркотрафика в Россию, которому я дал название «Вариант 1996». В ашхабадский аэропорт прибывают из Афганистана контейнеры с героином и направляются в правительственное багажное отделение. Такой груз охраняют, и за него отвечают офицеры Комитета национальной безопасности. Из аэропорта часть героина переправляется в Туркменбаши, некогда — Красноводск, порт на Каспийском море и центр нефтеперерабатывающей промышленности с населением около семидесяти тысяч человек. Там груз принимает местная семейная наркогруппировка, в основном — служащие международного морского порта. Под их контролем героин переправляется на российские суда и помещается в тайники, расчет производится в каюте капитана. Впрочем, не факт, что команда была российской, далеко не факт. Может быть — азербайджанской. На Каспии функционирует железнодорожно-пассажирская переправа Туркменбаши — Баку. Расстояние — 306 километров. Каждый паром берет на борт 28 железнодорожных вагонов и 200 пассажиров. Все восемь судов на переправе ходят под азербайджанским флагом.
        Дальше. Я не стал брать период полураспада СССР, взял за основу «среднеарифметическое»: между 1996-м и нынешним годом, когда в сезонном наркотрафике активно участвовали братья Перевозчиковы. Так вот, восемь лет тому назад килограмм героина в России стоил порядка 70 тысяч долларов за килограмм, в Туркмении — около 5 тысяч, в Афганистане — от 500 до 700 долларов. Все это называется сверхприбылью, и наркодилеры изо всех сил стараются посадить на иглу как можно больше молодежи. После тридцати дней употребления серого героина «курс лечения, предполагающий полную очистку организма, составляет до 10 месяцев». И совсем неважно, что это вдвое больше, чем при употреблении героина «777» из Южной Азии. Серый героин занимает сегодня большую часть наркотического рынка России. В «спокойной» Европе дела обстоят не лучше. В Финляндии за год регистрируется около пятнадцати тысяч преступлений, связанных с распространением наркотиков, а в целом в стране действует порядка тридцати международных (русско-финско-эстонских) преступных группировок.
        Я упустил из виду какую-то важную, несомненно, деталь. Она торкалась в мою голову, чтобы я ее впустил, но я словно забыл и код от замка, и где сама дверь.
        Безумство.
        Необходимо отвлечься и от этой важной, ключевой темы, подумать о чем-нибудь другом, и тогда провал в памяти затянется, как рана под бинтом.
        Но трудно было сосредоточиться на чем-нибудь другом, и я снова стал нагружать свои мозги.
        Кажется, та упущенная мелочь была как-то связана с Пронырой. Скорее всего, в потоке добытой им информации я упустил что-то важное. И вот эта догадка немного успокоила меня, и я пошел чуть дальше: «поток Краулера» был неполон. Либо Проныра недоделал работу, либо посчитал какие-то данные лишними, что называется, из другой оперы.
        Я подошел так близко к разгадке, что мог назвать страницу в виртуальном рапорте Проныры.
        Но к черту все эти если бы да кабы, к черту все эти дешевые сравнения — к делу.
        Убийство Перевозчикова-старшего в далеком 1996 году — вот где была зарыта собака. Не мотив или обстоятельства убийства, а убийство как факт, как сцена, акт, неважно.
        Итак, лето 1996 года. Темная ночь тянет одеяло с припозднившегося вечера и одерживает верх. Игорь Антонович Перевозчиков, облокотившись о широкий гранитный парапет красавицы набережной (такой нет ни в одной стране мира), пытается объять необъятное: широченную Волгу. Кажется, вдали виднеется противоположный берег — но нет, это лишь остров с причудливой береговой линией, удивившей и восхитившей бы даже завистливых японцев. Пляж. Любители поплескаться в темной воде добровольно объединяются в единый клуб самоубийц: акул здесь с успехом заменяют катера и моторные лодки, чьи скоростные, отполированные водой винты по своим убийственным характеристикам не уступят острым акульим зубам. Одна лодка — прямо-таки белая акула. В ней двое вооруженных людей, и они терпеливо, под стать хищникам, поджидают свою добычу. Они растерзают ее, когда она буквально войдет в воду… Игорь Перевозчиков поджидает с той стороны баркас. Почему именно в это время пересеклись пути баркаса и сухогруза? Ведь Волга — не оживленное шоссе, тем более — в темное время суток. И судоходство — не железная дорога, а грузовые суда — не
товарняки, которые сотрясают дома и поселки и буквально ставят на уши местных жителей. Но случилось то, что случилось. Баркас замедляет ход, чтобы не напороться на самоходный айсберг. И вот тут-то натурально напрашивается деталь: не сделал ли то же самое и сухогруз типа балкер, он же — навалочник? Если он шел против течения, капитан, образно говоря, дал команду в машинное отделение: «Самый малый!», и вялых оборотов винта хватило, чтобы удержать эту громадину на месте. А дальше произошло то, чего не могли увидеть ни отдыхающие, ни жители близлежащий домов. Главные действия произошли по правому борту сухогруза. Баркас ткнулся в него привальным брусом, матрос принял брошенный сверху швартов, а затем — и веревочную лестницу. По ней на борт транспортника поднялись несколько человек. Товар к этому времени уже успели достать из тайника; одной стороне предстояло проверить товар, другой — пересчитать деньги. И эта отточенная до мелочей и мгновений процедура заняла так мало времени, что даже сторонний наблюдатель не заметил бы паузы… Команда баркаса спустилась обратно на борт своего судна, балкер возобновил
движение. И когда баркас снова сверкнул ходовыми огнями, Игорь Перевозчиков, ласкавший руками гранит набережной, довольно улыбнулся. Здесь он дожидался окончания короткой, но ответственной и скрытой сверхприбыльной операции… А его конкуренты или те люди, с которыми он попросту отказался поделиться прибылью, так же банально свели с ним счеты. Причем в ту минуту, когда он переживал экстаз от исхода скрытой, но у всех на виду операции, как будто онанировал под одеялом в казарме. Надо же, так обломать кайф человеку.
        Я набрал номер телефона Проныры. Он долго не отвечал. Или тискает свою металлистку, или скрипит зубами, глядя на мой номер на экране мобильника. Наконец он отозвался. Я начал с места в карьер:
        — Не было ли в протоколе названия или номера сухогруза? Куда он шел — вниз или вверх, груженый или порожний? Не отчалил ли баркас сразу после автоматной очереди в Игоря Перевозчикова? Он должен был отойти от берега, понимаешь? Команда баркаса должна была избавиться от груза.
        Сердитая пауза, после которой Проныра взорвался:
        — О каком, блин, грузе ты говоришь?!
        — Героин, брат. Крупная партия героина из Туркмении.
        Он долго, очень долго молчал, действительно соображая, наверное, о каком грузе я ему толкую. Наконец он вспомнил.
        — Ну я действительно нашел в архивах протоколы этого дела. Не все то, что было интересно журналистам и обывателю.
        Пауза. Шепот (злой): «Сейчас поищу». Искал он у себя в компьютере, поскольку не собирался избавляться от накопленной информации, которая по степени важности звенела или шелестела.
        — Да, есть. Ты прав. Очевидцы показали, что баркас отошел от берега к фарватеру, потом снова подошел. О причинах бегства с места происшествия в материалах дела ничего не сказано.
        — Так я тебе скажу. Официальная версия — в Игоря Перевозчикова стреляли из автоматического оружия, и рулевой увел судно из-под обстрела. Истинную причину ты уже знаешь: команда отвела баркас к фарватеру, чтобы избавиться там от героина, который минутами ранее сняла с сухогруза.
        — Кажется, я знаю слишком много…
        — Номер сухогруза или его название в материалах указаны?
        Я был готов услышать: «Для этого мне нужно будет перетряхнуть всю Сеть: узнать график движения судов и так далее. Нереально, мне кажется». Но услышал совсем другое, короткое: несколько очевидцев с биноклями сообщили следователям и журналисту, который работал на месте происшествия: «Меркурий-2».
        — Сейчас гляну, что это за судно и что оно перевозит в принципе. Ага, грузы в мешках, навалочный груз. Порт приписки — Туркменбаши.
        — Команда тоже туркменская?
        — Ну, милый мой, откуда я знаю? Флаг точно туркменский.  — Проныра поторопился попрощаться в хвалебном стиле: — Хорошая работа?
        — С меня причитается.
        Я прервал связь с Пронырой.
        Для меня все стало на свои места. История повторилась. С разницей в шестнадцать лет. Все новое — хорошо забытое старое.
        Я припомнил Белоногова: по его словам, Аннинский контактировал с операми из ФСКН, составлял какую-то базу, возможно, работал с архивами. Там (в моем представлении — это пыльное помещение, в которое свет проникает через круглые слуховые окна) он и наткнулся на интересную информацию. Копнул под Вадима Перевозчикова, с которым был знаком по лодочной станции, и получил ответный удар: деньги. Крупную сумму откупных за молчание. Взять их — означало закрыть глаза на преступный бизнес Перевозчикова и косвенно, как результат подкупа, влиться в преступную группировку. Отказаться от денег — означало подставить под удар как себя, так и своих близких: все-таки он имел дело с международной преступной группировкой. Мафия — она и в Туркмении, и в Афганистане мафия.
        У меня не было и минуты свободного времени. В одном из отделов моего бумажника лежал чек с автозаправки «Ромашка», и мне нужно было его отработать. Эта автозаправка находилась в нескольких километрах от Солнечногорска. Я оседлал свой байк и с ветерком прокатился на северо-запад от столицы, в местечко, которое раньше носило названия — Гомзино, Солнечная гора. Королевой этой бензоколонки была симпатичная и пухлая женщина лет тридцати пяти. Глянув на нее, я отверг вступление: «Везет же мне на пышек». Дело есть дело.
        — Услуга за услугу,  — сказал я ей и вручил свою визитку.  — Когда заподозрите вашего мужа в измене, просто позвоните мне.
        — Вы кастролог?
        Я показал ей свое удостоверение частного сыщика и вручил визитку:
        — Нет, я не удаляю половые железы у самцов.
        — Жаль,  — индифферентно заметила она.  — Так чего вы хотите?
        — Просмотреть видео с ваших камер слежения.  — Я назвал дату и точное время и вручил чек.  — Мой друг заправлялся здесь. Я это знаю наверняка, но мне нужно получить доказательства. Плюс я могу увидеть то, о чем рассказать мне не смог бы никто. Чаще всего я доверяю своим глазам.
        Она тоже доверяла своим глазам. Этот слегка пожелтевший чек плюс мое удостоверение частного сыщика и хорошо подвешенный язык расположили меня к ней. Не прошло и десяти минут, как она предложила мне место рядом с собой, и когда я занял его, буквально впился глазами в монитор: я увидел Виталия Аннинского… Потом — Клима Полякова. Клим вышел из своего «Фольксвагена» и, вынимая бумажник из пиджака, пошел к зданию автозаправки, прямо на камеру видеонаблюдения. Вот он пропал из виду. Служащий АЗС скрутил пробку с бензобака, вставил в его горловину пистолет, отошел к другой машине, чей бензобак уже наполнился. Пассажирская дверца поляковской машины открылась, выпуская наружу мужчину лет тридцати, чуть сутуловатого и широкоплечего, одетого в голубую рубашку. Вот он наклонился вперед, назад, вбок, присел, разминая затекшую спину и ноги. Полез в карман, вручил заправщику в форменной куртке деньги — десятку, скорее всего. Он был выше Клима — в этом я убедился, когда сам Клим вернулся из павильона к машине. Не знаю, был ли он подчиненным Клима, но распоряжение Полякова, сопровождавшееся недвусмысленным жестом,
он выполнил беспрекословно. Идеальный исполнитель.
        Идеальный исполнитель?
        Меня бросило в дрожь — так близко я был от разгадки. Настолько близко, что даже не сразу сообразил: с согнутой спиной и выдвинутыми вперед плечами, он был именно тем человеком, которого я так долго искал…
        Его не было среди матросов, которых я видел на лодочной станции. Однако это не так уж и важно.
        И другая важная деталь, которая перечила моим наблюдениям: некоторые признаки в его облике и манере держаться позволили мне его назвать исполнителем, тем не менее, он был более представительным, чем Поляков. Я мог бы даже предположить, что он пользовался авторитетом. И тем не менее им понукал «какой-то» шкипер.
        «Нива» Аннинского уехала, судя по счетчику в углу кадра, четыре минуты назад. Имея такую тачку, как у Клима («Фольксваген Пассат» 6-го поколения), я бы не стал беспокоиться на этот счет. Ползущую со скоростью 90 километров в час «Ниву» на этом «тропическом ветре» можно было догнать еще до Зеленограда. Вот Клим занял место за рулем и, дождавшись отмашки заправщика и пожелания доброго пути, тронул машину с места.
        Я получил возможность просмотреть этот интересный материал благодаря чеку с АЗС.
        — Увидели все, что хотели?  — спросила меня администратор.
        — Гораздо больше,  — ответил я, кося глазом на ее декольте.
        Мы расстались друзьями.
        Мне понравилась машина Полякова — немецкое качество, благородное семейство, сборка в Цвиккау и все такое прочее. Но две черные, как смоль, и тяжелые, как броневики, «Ауди» с включенными отсечками произвели на меня неизгладимое впечатление. Я ничего не мог противопоставить двум гигантам в деловых костюмах, готовых лопнуть под давлением мышц. Один из них с ходу ударил меня в солнечное сплетение, другой двинул в шею, чуть прихватывая подбородок…
        Сколько я провалялся без сознания — не помню. Очнулся от визга тормозов, меня бросило вперед, я ткнулся головой в спинку переднего сиденья. Дверца с правой стороны открылась, чьи-то сильные руки выволокли меня на улицу. Скорее всего, это был тупик, и где-то на окраине столицы. Меня протащили в узкую дверь, как в игольное ушко, и, не меняя ритма и скорости, проволокли по узкому коридору. И этой бегущей дыбе не было видно конца…
        Все же мы свернули. И тот, кто контролировал мою правую руку, отвечая, наверное, за невыносимую боль в ней, пинком открыл дверь.
        Такие помещения, в котором я оказался, часто показывают в фильмах ужасов: просторная комната, единственный светильник в центре отсыревшего потолка, свет падает полукругом, цепляя равные части четырех стен и оставляя в тени углы комнаты. Она пуста. Бетонные стены исписаны симпатической краской, и слова проявятся при первом моем крике.
        Страдания. Обморок. Агония. Смерть.
        Единственный стул в середине помещения отпугнул бы даже смертельно уставшего человека. Стул был с короткой спинкой, едва доходившей мне до поясницы. Крепкие руки сопровождающих сжали мне плечи, как клещами. Тут была только одна дверь, и я сидел к ней спиной. Так что я сначала услышу главного исполнителя и только потом увижу его. Как он выглядит? Может быть, лицо его изуродовано, может быть, он ущербный, а может,  — инвалид. Сейчас мода на инвалидов-садистов, и кинематографисты крепко оседлали их коляски.
        Это был первый этаж заброшенного двухэтажного здания. Прохудившаяся крыша не спасала от дождя, и вода, скопившаяся на втором этаже, каплями падала на середину комнат и коридоров и ручейками стекала по стенам, эхом отдавалась у меня в голове. Гнетущая обстановка.
        За этой капелью я пропустил «начальные» шаги человека. А дальше — представил его со спины. Сутулый, одетый в знакомую уже коричневую куртку, готовый выхватить из кобуры пистолет.
        Его шаги показались мне тяжеловатыми и равномерными, как будто он держал в руке метроном… Он идет прямо, попадая ногой в лужицы. Я отчетливо слышу плеск, и в моей голове вырисовывается другой образ — гребца в утлом суденышке, и в блестящей от дождя куртке отразился шлем с непроницаемым забралом…
        Томительное ожидание выматывает из меня нервы и плетет из них психоделические узоры, как будто меня накачали наркотиком. Может быть, это здание раньше было психлечебницей?.. Я был готов принять этот ответ. Но может, услышу другой?
        — Где это мы?
        — Там, где надо,  — отрезал вполголоса один из моих конвоиров, тоже, как мне показалось, считавший шаги за стеной.
        А они становились все отчетливее. Наконец мой главный оппонент перешагнул порог комнаты. И прежде чем я его увидел, я услышал свой новый позывной:
        — Урод!
        Я узнал его по голосу. Хотя странно было от него услышать грубое слово, не говоря уже о нецензурной лексике. Его поведение и статус-кво я бы оценил на 12 с плюсом. Мне ничего другого не оставалось, как парировать:
        — Урод, награжденный орденом «За заслуги перед Отечеством». И раз уже мы перешли на «ты»…  — Я невольно зажмурился, ожидая для начала позорного подзатыльника. Что потом? Вряд ли дело дойдет до пули в затылок.
        Сейчас он скажет: «Мне, шефу отдела Контрольной управы, что, больше делать нечего?..» Остальное я должен буду домыслить: кроме как гоняться за всякой швалью вроде меня, и прочее в том же духе.
        «Чем больше перекрестков, тем больше шансов не доехать».
        Сегодня я снова остановился на перекрестке Гутмана. И может быть, он объяснит наконец-то значение этого жутковатого слова. На перекрестках бросают наговоренные вещи и опасаются козней чертей; на перекрестках было принято хоронить самоубийц и некрещеных детей…
        Я резко сменил тон. В короткий вопрос, адресованный Гутману, я вложил основное содержание нашей единственной беседы и все, что из нее вытекло — хорошее и не очень.
        — Ты на моем месте что сделал бы?
        — Застрелился.  — Гутман бросил мне на колени мой «иж».
        Я вынул магазин. Конечно, он был пуст.
        — Сошина знает?
        Он выдержал паузу, прежде чем дать ответ, как будто противостоял какому-то воздействию извне.
        — В другой ситуации я бы сказал тебе спасибо: ты сделал за нас работу, и судья теперь в нашей команде.
        — Значит, на благодарность рассчитывать бесполезно. Кстати, сам-то откуда узнал о звонке с твоего телефона?
        — Это работа нашей службы безопасности. Еще вопросы есть?
        Нет, то был не вопрос, а скорее мысли вслух:
        — Судья на крючке…
        Однажды в ее кабинет войдет подтянутый молодой человек с военной выправкой и спросит, назвав свою должность в Контрольном управлении: «Это бюро добрых услуг?» И она ответит: «Да. Чем могу быть вам полезна?» А если она вдруг сошлется на плохую память, плохое зрение или слух, ей напомнят эпизод из ее частично запачканной репутации и в стиле обращения Тараса Бульбы к сыну Андрею…
        — Я тоже в вашей команде?
        — Много болтаешь,  — огрызнулся Гутман.
        Еще один лишний вопрос. В моем шкафу не болталась на плечиках судейская мантия, однако и такому «мерзкому типу», как я, однажды могут намекнуть на то, как быстро, оттого и небрежно он сработал в одном отдельно взятом случае. Но — кто не рискует, то не пьет шампанского. «Риск — мое ремесло». И еще десяток лестных отзывов о самом противоречивом и обсуждаемом действии на свете. А замыкает форум фраза: «Риск — благородное дело».
        — Судья, будь она сейчас здесь, может быть, вступилась бы за меня.
        — С чего бы это?
        Самое время блеснуть выборочными познаниями в области права.
        — Обоснованный риск, по статье Уголовного кодекса,  — одно из обстоятельств, исключающих преступность деяния; а достижение общественно полезной цели, которая не могла быть достигнута иными действиями, не является преступлением. Когда я снимал трубку телефона в твоем кабинете, у меня и в мыслях не было вызвать экологическую катастрофу или эпидемию.
        — Да, может быть, она и вступилась бы за тебя — но с непременным условием, что воспользуется своим табельным оружием по назначению: пристрелит тебя. Что ты делал в Солнечногорске?  — без перехода спросил Гутман.
        — Искал следы одного человека.
        — Нашел?
        — Да. Человек этот как две капли похож на убийцу Вадима Перевозчикова, за которого мы с тобой хлопотали перед судьей.
        — Не зарывайся.
        — Ладно, не буду,  — пообещал я.  — Не знаю его имени, не знаю, кто он, у него нет мотива — я считаю его исполнителем. Только не представляю, куда воткнуть его слова, адресованные Перевозчикову. Он обещал вытащить его из тюрьмы, он обещание выполнил. Так разговаривают начальник и подчиненный, в крайнем случае — два равных партнера, один из которых облажался.
        — Можешь назвать мотивированных подозреваемых?
        — Тебе-то это зачем?
        — Мне что, клещами из тебя ответы вытаскивать?
        — Ну раз ты настаиваешь, пожалуйста: познакомься с моей фантазией… Майор Михайлов — первый подозреваемый. Сейчас что ни день, то новые разоблачения: пресечена деятельность банды участковых, ОПГ оперуполномоченных…
        — Ты говоришь так, словно хочешь оправдать этих людей.
        — Почему нет?.. Ведь так не должно быть. Оперуполномоченный-убийца, участковый-насильник, постовой-наркоторговец — звучит дико. Как говорит мой отец, мы переплюнули Дикий Запад, мы — Дикий Восток. И когда научимся снимать истерны, нас уже никто не догонит.
        — Продолжай.
        — Михайлов прибыл на место происшествия первым, как будто стоял рядом с диспетчером на перехвате интересных или выгодных дел. Мне удалось установить, что хотя бы однажды он отдыхал в тверском яхт-клубе. И это реальная его привязка к месту базирования ОПГ.
        — Остановись на ней подробно.
        — Для начала скажу: все, что будет сказано про один город на Волге, будет справедливо и для другого. Равно как и время, словно объединившее один преступный бизнес. Итак, в 1996 году была пресечена деятельность преступной группировки, специализация которой — поставка героина из Туркмении в Центральную часть России. Причем путь ей пресекла другая ОПГ: ее лидера расстреляли из автомата. С российской стороны группировка насчитывала в своих рядах до полутора десятков человек, и каждый отвечал за свой сектор деятельности. С туркменской — скорее всего, больше, точной информацией я не владею, но скажу, что группировка относится к так называемому семейному наркобизнесу, так популярному в Туркмении. Особую ответственность нес капитан сухогруза. В порту Туркменбаши он принимал товар и прятал его в специально оборудованном месте. Таким образом, героин благополучно «сплавлялся» вверх по Волге. Схему сезонного наркотрафика можно сравнить с деятельностью хладокомбината, где продукты накапливаются и хранятся вне зависимости от сезона. Дальше. В Самаре транспортник встречала российская группировка. На катере или,
что уже доказано, на баркасе они подходили к сухогрузу, поднимались на его борт. Пока старший группы и его помощники принимали товар, рулевой, образно говоря, держался в тени балкера. Когда наркотики оказывались на борту баркаса, рулевой брал курс на базу — это лодочная станция на правой стороне Волги — и это ее ключевая особенность, потому что сам город раскинулся на противоположном берегу. Сообщение между станцией и городом только по реке — служебный катер, ПС, баркас. Альтернативный вариант — паромная переправа. Еще один вариант — через плотину ГЭС, и это даже не 170-километровый крюк, а кольцо, разомкнутое шириной Волги между лодочной станцией и набережной Самары в районе спуска Осипенко. Эта станция — локоть, близко, а не укусишь. Идеальное место для подпольного бизнеса. Внезапно нагрянуть фактически невозможно. Для этого силовикам нужно стягивать силы «на ту сторону», а для такой широкомасштабной операции нужны веские основания. В этом плане Тверь, раскинувшаяся на обеих берегах Волги, не такое идеальное место. Аннинский копнул под него, и его убрали.
        Я вернулся к началу темы.
        — Делом Аннинского занимается группа майора Михайлова из Даниловского ОВД. Я видел его машину возле дома судьи. Следил за мной сам майор, а не рядовой сотрудник полиции, и из салона машины воняло личным интересом.
        — Из моей машины тоже воняет личным интересом,  — сказал Гутман.  — Я тоже не рядовой сотрудник. Не много ли шишек ты собрал вокруг себя?
        — Я сам тебе все расскажу — когда распутаю это дело. По телефону.
        Гутман хмыкнул:
        — Кто еще в твоем списке подозреваемых?
        — Судья.
        — Александра Сошина?
        — Да.
        — Объясни.
        — Почему она отправила Перевозчикова в тюрьму, а не выбрала для него меры, предложенной прокурором? Тому может быть по крайней мере две причины. Одна из них: не дать следователям отследить связи Перевозчикова на воле — телефонные переговоры, текстовые сообщения, личные встречи и так далее. Вторая причина: дать возможность Перевозчикову прийти в себя, и пока он сидит, подумать о дальнейшей судьбе, то есть разработать план по его ликвидации. В день ареста его компаньоны находились в растерянности — кроме самой судьи. Та по-настоящему испугалась, когда за Перевозчикова попросила кремлевская администрация. Но она быстро успокоилась, узнав, кто стоит за этой авантюрой: вшивый сыщик из вшивой конторы. Знаешь, я частенько засыпаю вечерние события, но не утренние. В то утро, которое я никогда не забуду, я увидел совсем другую, насмерть перепуганную женщину, неспособную связать и двух слов. Мне предстояло уйти, не проронив ни слова в свое оправдание: я полагал, что сложившаяся ситуация была мне на руку. Я нашел Сошину на кухне. Она плакала, уронив голову на сложенные на столе руки. Она не подняла глаз. Ей
было больно и страшно оттого, что она дала кров убийце… А что, если представить то, чего я не мог увидеть? Щелчок дверного замка для судьи означал, что она осталась одна. Она медленно поднимает голову. Странно, но глаза у нее сухие. Взгляд колючий и жесткий.
        — У тебя неумная фантазия.
        — Я видел много постельных сцен и прелюдий к ним, много-много лжи, лицемерия и лишь каплю угрызения совести. Моя «фантазия», как ты это назвал, носит другое имя: прецедент. В моей памяти хранятся шаблоны, мне лишь остается подставить имена и образы. Я долго вырезал эти шаблоны, и теперь они мне облегчают жизнь.
        — Я бы не променял свою «тяжелую» жизнь на твою легкую. Еще версии есть?
        — Да. Изредка Аннинская ездила в Тверь одна, там она и завела роман с Михайловым. А дальше у Михайлова родился план перевозки наркотиков из Твери в Москву в машине Аннинского. В общем и целом сам он сильно рисковал, исполняя роль перевозчика. По сути дела, он шантажировал Аннинскую, грозя рассказать про их связь Аннинскому. Она могла парировать: «Тогда Виталий узнает о наркотрафике». Михайлов мог ответить: «А также о твоей измене».
        — Меня радует то, что в этой версии нет судьи.
        — Почему же? Две женщины и один мужчина — любовный треугольник. Михайлов охладел к Сошиной, и она находит причину разрыва отношений в сопернице. Она является к ней, чтобы объясниться, в разгар ссоры появляется Аннинский и вступается за жену, Сошина спускает курок ружья, не мешкая звонит Михайлову: «Срочно к Аннинским!» — «Что ты наделала, дура?!» Он приезжает первым и в качестве чистильщика. Запугивает Аннинскую и дает ей инструкции относительно Сергунина. Думаю, в тот момент он уже определился с человеком, которого собрался подставить. В этой версии тесно переплетены любовь, измена, преступление. Если откинуть на сито измену и преступление, то останется любовь. Представь себе Сошину — нескладная и зажатая. И тут же рядом с ней — красавца-мужчину. Рост под два метра, спортивное телосложение, врожденная или удачно приобретенная обходительность. Пара комплиментов, букет роз, вечер в ресторане, и сердце Сошиной растеклось в красивом фантике. С этого момента она готова на все, лишь бы удержать любовника при себе. Она выполняет одну его просьбу, другую, и вот она уже на крючке. А он, сделав свое дело,
отвалил от нее к другой. И та тоже перевоплотилась. Помню, я спросил у Аннинского: «В вашем шалаше с новой силой забил источник молодости?» Анну было не узнать. Не буду перечислять все детали, скажу лишь одно: она стала больше любить себя.
        — Это просто версии.
        — Конечно,  — подтвердил я.  — Я перебрал все, мне предстоит остановиться на одной.
        — Или выдвинуть еще одну,  — сказал Гутман — ну вылитый Иммануил Кант, «разрушивший пять доказательств бытия Бога, а потом, словно в насмешку, создавший шестое доказательство». И — как будто испарился. А вместе с ним и его дьявольская свита. Только ветерок поднял с пола и закружил белую визитку с контактным номером Гутмана…
        Я вышел на свежий воздух. В этом тупике можно было встретить кого угодно — начиная с чиновника кремлевской администрации и заканчивая бомжем. В этом я убедился, наткнувшись на грязного и небритого типа лет пятидесяти.
        — Это что за место?  — спросил я его.  — Только не говори, что это Новая Константиновка.
        — Нет, это Старая Бинарадка,  — хрипло рассмеялся бомж.
        И я искренне позавидовал этому бесстрашному человеку.
        Из тупика я вышел на Куркинское шоссе и наконец-то определил свое местоположение: я в Новобутаково, что на северо-западе столицы, 74-й километр МКАД. Я поймал такси и уже через сорок минут оказался на АЗС «Ромашка». Поглядеть, как я сажусь на свой байк (он так и остался стоять возле компрессора для подкачки колес), вышла заведующая.
        — Где вы так долго пропадали?  — спросила она.
        — Срочный вызов на травматическое оскопление,  — ответил я.
        — Судя по машине, на которой вас увезли, ваш клиент — большая шишка.
        — Да, пришлось повозиться.
        Под конец этого дня я невольно припомнил слово «намаяться». Устаревшее словцо, но оно точно характеризовало мое состояние под вечер: я настрадался, намучился, занимаясь утомительной работой; помимо прочего я испытывал тоску. Спиртное только усугубило мое состояние. И хотя уснул я быстро, зато просыпался долго и мучительно, наверное, потому, что боль в голове была тупой и ноющей. Была бы она острой, я бы проснулся моментально… Я еще не открыл глаза, но сообразил, что нахожусь в спортзале и в руках у меня — тяжеленные гантели, и я никак не могу их поднять.
        Я силился вспомнить, что мне снилось. Для меня это было важно. Не вспомнить — это все равно что не поднять какую-то вещь, которую ты уронил: зажигалку, степлер со стола, монетку из кармана…
        Наконец я вспомнил: мне снился чертов дебаркадер. Я на его борту в качестве пленника, и туда меня домчала быстрая, как ветер, смоляная «Ауди» с Гутманом за рулем. Он поворачивает ко мне голову, услужливо улыбается и говорит: «Приехали, Павел Ильич». Нажимает какую-то кнопку на панели приборов, и пол подо мной проваливается. Я падаю, падаю, падаю… Забвение. Короткое, но все же забвение, утрата. Открываю глаза и вижу луну. Я пялюсь на нее бесконечно долго — минуту или две, столько времени мне требуется, чтобы прогнать иллюзию: то, что я принял за луну, оказалось иллюминатором. И за этим круглым окошком висит утренняя пелена тумана.
        Утро?!
        Не может быть!
        Сколько же я провалялся без сознания?
        Мои руки связаны — отсюда связь со спортзалом и гирями. И — снова ошибка. Мерклый свет, проникший в трюм с улицы, позволяет мне рассмотреть свои руки. Отекшие, они не слушаются; видимо, веревки или пластиковые хомуты, позаимствованные у Чиркова, совсем недавно кто-то срезал. И этот кто-то обладал светлым чувством сострадания и черным — юмора.
        Я встаю и на ватных ногах приближаюсь к иллюминатору. Видимо, удар по голове разбудил во мне печальные и какие-то поэтические нотки. Я думаю о том, что время навигации подошло к концу… «Нет зрелища печальнее на свете…» «В багрец и золото одетые леса…» Пожалуй, впервые я разглядываю строчки классиков в береговой линии. Их бессмертные строки оживают и рождают эту картину. Я любуюсь ею, и слов у меня не находится. Я вижу, как падают листья, выплетая на сырой земле неповторимый узор. Я заглядываю в недалекое будущее и вижу, как сверху этого пышного ковра ложится другой, сотканный из сонмища снежинок…
        Я вспомнил свой сон, и мне немного полегчало. В этой связи я понадеялся, что утро не пройдет в тягостных чувствах пусть незначительной, но все же утраты.
        Глава 13
        Перекресток Аннинской
        Майор Михайлов был не в восторге от моего визита в полицейское отделение. Он мог отказать мне в приеме, не выставляя ничего в качестве благовидного предлога, однако, продержав меня в коридоре на стуле десять минут, выглянул из кабинета и кивком головы пригласил войти.
        — Присаживайся. Что у тебя?
        — Один вопрос: когда с меня снимут обвинения в краже магнитолы?
        — Может быть, уже завтра.
        — Значит, кое-что произошло сегодня,  — проявил я сообразительность.
        — Сегодня утром мы еще раз допросили Аннинскую. Мы не раскрывали всех карт, и до сегодняшнего дня она ничего не знала об убийстве Николая Сергунина.
        — Вы так долго молчали?  — не удержался я от насмешки и глядя на Михайлова, как на Николая Второго: он все время «мыкал», как будто сам лично не участвовал в расследовании или даже не был способен самостоятельно принять какое-нибудь решение. Я легко представил, с чего начался сегодняшний допрос Анны: не называя конкретной фамилии, Михайлов сообщил ей, что такого-то числа опергруппа обнаружила человека с удостоверением на имя Виталия Аннинского. Это известный прием, когда фигуранту уголовного дела сообщаются сведения о главном событии, но умалчиваются обстоятельства. Реакция обвиняемого — вот цель этого тактического приема. Я бы и сам так поступил.
        Я оказался прав: Михайлов сообщил подопечной о том, что они нашли человека с удостоверением Виталия Аннинского.
        — И что она ответила?
        — Поинтересовалась: «Он арестован?» Скажем, он больше не опасен, ответил я. Спросил, не хочет ли она описать этого человека? И знаешь, она описала его внешность. И она точно совпала с внешностью Сергунина. А когда мы предъявили Аннинской несколько снимков разных людей, она уверенно показала на Сергунина.
        Одним плевком я постарался потушить пыл майора Михайлова:
        — Она видела фото этого человека раньше, поэтому так уверенно описала его. Сергунина подставили. Он не убийца.
        Михайлов вернул мне должок, сыронизировав:
        — Во всяком случае, теперь ты можешь поговорить с ней. Час назад ей изменили меру пресечения на подписку о невыезде.
        — Как-то быстро вы вывели ее из-под домашнего ареста.
        — В нашей работе нет такого термина. Мы действуем оперативно.
        — Пусть так,  — согласился я и тихо порадовался. Оперативность Михайлова могла сыграть мне на руку. Выманив Аннинскую из квартиры, я мог провести там обыск и найти то, чего не могли обнаружить полицейские.
        Я заторопился:
        — Мне нужно переговорить с Анной, справиться о здоровье, нет ли у нее вопросов или поручений ко мне. Спасибо вам, Николай, и — до свидания!
        — Меня зовут Игорем… Васильевичем,  — с небольшой задержкой поправил меня Михайлов.
        — Неважно.
        Я оставил отдел внутренних дел, оставив там трупы сразу двух зайцев. Проследить за человеком, который зарабатывает себе на хлеб сыском,  — работа непростая, а порой и невыполнимая. Так что меня Михайлов оставит в покое. А вот к дому Аннинской он пошлет парочку оперативников. И вообще он, как мне кажется, лукавил. Час назад Аннинской изменили меру пресечения, и мне с трудом верилось, что в ту же минуту Михайлов распорядился снять наблюдение за ее квартирой. Как бы то ни было, Аннинской сядут на хвост, а значит, обеспечат ей защиту. Это все, что мне было нужно. Теперь я был спокоен за Анну.
        Я сидел в своей видавшей виды «Ауди» и, потягивая сок, наблюдал в портативный пятикратный бинокль за людьми, входившими и выходившими из подъезда. Четверть часа назад я созвонился с Анной и назначил ей встречу на Красной Пресне, ставшей местом моих встреч с информаторами. По телефону же она попросила меня дать ей «минуточку» на то, чтобы привести себя в порядок, я согласился, рассчитывая минимум на четверть часа. И вот прошло пятнадцать минут, но Аннинская еще не выходила из дома.
        За это время я успел установить местонахождение оперативной машины и сколько человек в ней находится. Их было двое, и дежурство он несли в рестайлинговой «девятке» серого цвета. Они, видимо, пили много кофе, а кофе, как известно,  — неплохое мочегонное, особенно если выпить с утра пару-тройку чашек. Я это знал не понаслышке, и если мне нужно было проследить за кем-то, я отказывался от кофе. Эти двое оперов, наверное, глушили кофе литровыми стаканами, беря пример с американских копов, как их показывают в полицейских детективах; может, они ходят в подгузниках, не знаю, это их дело. Вот более младший (лет двадцати пяти, одетый в синий пиджак и бежевые брюки) вышел из машины через пассажирскую дверь и, остановившись на секунду, как на распутье, семенящей походкой направился вдоль дома. Его не было три с половиной минуты. Возвращался он, делая не такие мелкие шаги, а возле машины глянул, наклонив голову, в район гульфика. Мне в голову влезла фраза из фильма «Пол: секретные материальчики»: «Ты взрослый мужик, ты в курсе?» И я вслух повторил за киношным секретным агентом, правда, адресуя ее уже другому
оперативнику. Используя разведданные своего младшего товарища, тот не стал задерживаться у виртуального камня (налево пойдешь — не успеешь…) и пошел по проторенной дорожке. Он отсутствовал две минуты ровно.
        Я оторвался от двух этих клоунов и глянул в бинокль, когда, как мне показалось, похожая внешне на Аннинскую женщина подошла к двери подъезда, нажала пару кнопок на домофоне. Коммутатор переключил сигнал на переговорное устройство в квартире, номер которой она набрала. Она что-то сказала, приблизившись вплотную к переговорной решетке. Затем электромагнит, удерживающий дверь, освободил ее, и женщина вошла внутрь. Прошло не больше минуты, и дверь снова открылась, и я наконец-то увидел Анну. Я проследил за ней в оптику, запомнил госномер частника, которого она остановила, и постарался забыть номер оперативной машины, пристроившейся за частником, и только после этого выбрался из своей тачки.
        Я поспешил к подъезду, на ходу вынимая из кармана специальный инструмент — импульсную отвертку с насадкой под шестиконечный шлиц. На винтах именно с таким шлицем и крепилась вызывная панель домофона — с кнопками цифрового набора, переговорной решеткой и сканером пластиковой карты. Все, что мне было нужно,  — это вставить жало отвертки в шлиц и нажать на торец ее ручки. Один винт вывернулся в два приема. Всего же винтов было четыре, и я справился с этой работой за полминуты. Поддев панель лезвием ножа, я вытянул ее, насколько позволяли провода, идущие к клавиатуре и сканеру. И этот момент напомнил мне обыск в машине Аннинского, когда я осторожно вынимал из монтажной рамы магнитолу… Меня в этом шлейфе проводов интересовал только провод питания, «разорванный» предохранителем. Нажав на подпружиненную головку, удерживающую предохранитель, я повернул ее на четверть оборота и вынул из гнезда вместе с предохранителем. Я хорошо был знаком с такими домофонами и типами замков: в случае отключения электричества замок становится в положение «открыто». Так случилось и с этим замком. Застопорив ногой дверь, я
поставил предохранитель на место и прикрутил панель, переключил на отвертке реверс, справившись с этой работой за одну минуту. Подспудно я прислушивался и скрыто же поторапливал себя; с виду спокойный, все же я нервничал. У меня из головы не выходила та женщина, которая вошла в подъезд за минуту до того, как из него вышла Анна. Я не исключал, что это была ее подруга и она сейчас в квартире. Только смысл этого хода мне оставался неясен. Но все становилось на свои места, едва взгляд мой проник в карман куртки этой женщины, в которой хранилось удостоверение сотрудника МВД…
        Я много раз был в квартире Аннинских, и открыть пару знакомых замков для меня — все равно что расстегнуть «молнию» на куртке. Я успел открыть один замок и взялся за второй, когда дверь квартиры напротив открылась и на пороге вырос спортивного телосложения мужчина лет тридцати пяти. Я отыграл на опережение:
        — Я знаю, что онаушла две минуты назад.
        — Вы не из полиции.
        — Я частный детектив.  — Я показал ему свое удостоверение.  — Я друг Виталия Аннинского. Мы служили вместе в Следственном комитете военной разведки. Я часто приезжал сюда на «Судзуки Эндуро».
        — Да, кажется, припоминаю вас.
        — Давай на «ты».
        — Можно,  — согласился он и назвал свое имя: — Андрей.
        Из квартиры выглянула миловидная женщина лет тридцати. Андрей поспешил ее успокоить:
        — Все в порядке, дорогая.
        Он напомнил мне метростроевца Чиркова, которому приходится дважды повторить вопрос, чтобы до его жены дошел не смысл вопроса, а то, что он прозвучал вообще, и только тогда она будто просыпается: «Что, дорогой?»
        Жена Андрея пришла мне на помощь, хотя напрямую ко мне она не обратилась. От меня не ускользнул щипок, которым она привлекла внимание мужа к себе:
        — Я видела его в ту ночь в компании следователей.
        — Так и есть,  — ответил я.  — Я был с ними.  — Она была готова к тому, чтобы принять участие в разговоре, и я незамедлительно этим воспользовался.  — Какого рода ссору вы слышали в день убийства Аннинского? Просто перебранку между мужем и женой или различили серьезную вражду?
        Андрей опередил жену:
        — Не знаю, как сказать,  — он пожал широкими плечами.  — Ссора, она и есть ссора. Особого шума не было. Ну как, преобладал, что ли, мужской голос. И у меня даже сложилось впечатление, что ссорятся двое мужчин. А потом — выстрел.
        — Посторонних во дворе не заметил?
        — Посторонних… Да,  — встрепенулся он,  — посторонних людей — нет, а вот когда я парковал свою машину — у меня старенькая «шестерка», я заметил «Фольксваген Пассат», которого раньше в нашем дворе не видел.
        Владельцем такой модели был Клим Поляков. Он был в этом дворе в день убийства, а может быть, даже — в час. Мне осталось выяснить это. Но куда приткнуть его доказательность? А может, умение убеждать — одна из его способностей? «Я не убивал Аннинского» — десять из десяти полиграфов не усомнились бы в правдивости его эмоций.
        — «Пассат» был белого цвета?
        — Да.
        — Внутри кто-то был?
        — Точно — нет. Стекла нетонированные, и я хорошо рассмотрел салон.
        — В котором часу это было?
        — Он приехал домой в девять ровно,  — наконец-то нашла возможность вставить хоть слово женщина.
        — Когда уехал «Пассат»?
        Андрей покачал головой:
        — Окна нашей квартиры выходят на другую сторону. Не видел.
        — Во дворах порой паркуется с десяток незнакомых машин. Почему ты обратил внимание именно на «Фольксваген Пассат»?
        — Давно присматриваемся к этой модели. Не старая и не новая, между пятым и седьмым поколениями. Нам нравится.
        Он дал исчерпывающий ответ, и мне осталось выяснить только один момент:
        — Ты не сказал об этом полиции, почему?
        — Ну потому, что они сразу установили… преступника и, собственно, плясали от этого. Как и ты, они спрашивали про характер ссоры, когда началась, чем закончилась. Закончилась она выстрелом. Мы с женой переглянулись. Она сказала: «Это у Аннинских». Я не был уверен и переспросил: «У Аннинских?» Я хотел было сразу выйти на площадку, но жена меня чуток задержала: стреляли ведь.
        — Чуток — это сколько?
        — Ну… пять. Шесть секунд. Ну, может быть, десять.
        — Как на раздумье,  — подсказала женщина.
        — Спасибо,  — поблагодарил я их.  — А теперь и мне нужно поработать чуток.
        Со вторым замком я справился за считаные мгновения, так что даже сосед не заметил, что открываю я дверь отмычкой.
        На меня сразу же накатила волна дорогих духов, и я узнал в них «Шанель № 18», аромат, названный номером дома на Вандомской площади, в котором расположен ювелирный бутик дома Шанель. Она сказала: «Духи оповещают о появлении женщины и продолжают напоминать о ней, когда она ушла». Я миновал прихожую, и зал встретил меня все тем же ароматом. Он зародился в спальне и был подобен джинну, освободившемуся из бутылки. На столике стоял невзрачный на вид прямоугольный флакон с черной крышкой, и на нем такая же простая этикетка: «№ 18, CHANEL, Paris».
        Через спинку стула был перекинут халат. На кровати пара платьев. Анна выбирала наряд, как будто собиралась на премьеру, а не на рандеву с частным сыщиком, единственным человеком, которого она хотела убить…
        Я поймал себя на мысли, что стою на том самом месте, где лежал труп Аннинского, и отступил назад в зал.
        С чего начать поиски? Не знаю, истина это или нет, но, когда не знаешь, с чего начать, начни с писем, записок, с того, что может навести тебя на определенную мысль, а это порой так же трудно, как найти истину. Но именно за истиной, как мне думалось и на что я рассчитывал, я сюда и пришел.
        У Виталия не было своего рабочего стола. Таковым можно было назвать компьютерный стол с его выдвижными ящиками. Я включил компьютер в надежде порыться в списке недавно открытых документов, к которым относились как тексты, так и картинки, открыл верхний ящик стола, в котором царил такой же, как у меня, бардак. Ежедневник, блокнот, степлер, шариковые ручки, маркеры, куча лазерных дисков, старый коврик для мыши, провода к различного рода устройствам. Средний ящик — подарочный набор авторучек, дипломы, вымпелы, фотографии в твердых рамках и паспарту… В нижнем ящике хранились листы чистой бумаги — две с половиной пачки. Я закрыл его и вернулся к верхнему. Рука моя автоматически потянулась к записной книжке, наполовину скрытой под массивным ежедневником, и мною овладело волнение…
        Записная книжка Виталий Аннинского… Любая записная книжка для сыщика — находка и несомненная удача.
        Я не сразу приступил к изучению записей. Компьютер загрузился и был готов к работе. Я запустил со своей флешки программу поиска — она была на порядок быстрее и удобнее штатной, в поисковой строке ввел несколько слов, разделив их специальным символом, чтобы программа искала сразу несколько слов в текстовых файлах. Среди этих слов были — сухогруз, Меркурий, наркотрафик. И только после я приступил к изучению записной книжки и начал с внешнего вида. Легкая, компактная — такая поместится в любом кармане. Обложка мягкая, кожаная. 48 страниц в линейку с алфавитными разделителями. Наверное, я льстил себе или что-то в этом роде, но в первую очередь я открыл страницу с буквой «Б» на разделителе, надеясь найти там свою фамилию. Ее там не оказалось. Почему? Ответ простой: потому что в моей записной книжке нет фамилии Аннинского… А и Б. Даже в этом мы были близки.
        Валентин Белоногов. Он наступает на меня, но не может оттеснить, он продолжает список контактов Виталия Аннинского. Гриднев Алексей. Кто он — я не знаю. Живов Андрей…
        В моем кармане завозился телефон. Для Аннинской — рановато, она еще в пути. И позвонит не сразу по приезде на Красную Пресню, а подождет меня две, три, пять минут. Звонок был от человека, которому я оставил свой контакт, но сам ему так и не позвонил. Мы встретились с ним в коридоре моей конторы как раз в тот час, когда метростроевец Чирков смотрел в моем кабинете семейное порно… Я не стал отвечать на звонок. Для меня в этой ситуации было удобнее вообще отключить телефон, чтобы он не мешал мне. Я так и сделал.
        Макеева Людмила — научно-исследовательская лаборатория судебно-технической экспертизы…
        Облин Сергей — отдел фототехнических исследований, идентификации личности по методу фотосовмещения.
        Картинка на экране компьютера сменилась. Поисковая программа выдала мне несколько текстовых документов, содержание и ведение которых подсказали мне, что это черновые записи. Я отложил записи, сделанные рукой, и сосредоточился на электронных документах. Сухогруз «Меркурий-2». Условный объем судна 8 тысяч кубических метров. Водоизмещение (порожнее) 2 тысячи в регистровых тоннах, длина судна — 107 метров. Порт — Туркменбаши, припортовая станция — Туркменбаши-1. Елубай Тулеев.
        Согласно атрибутам этого текстового файла, составлен он был три года назад. Подключившись к Сети и запустив обозреватель, я ввел в строку поисковика имя и фамилию Елубая Тулеева, взяв их в кавычки, чтобы краулер искал связку, не разделяя их, понятно, что без этого поисковая машина завалила бы меня информацией на губернатора Кемеровской области с такой же фамилией. Через минуту я знал, кто этот искомый Тулеев — родственник генпрокурора Туркмении. В декабре 2003 года «в Туркмении случилось непоправимое»: генеральный прокурор страны была взята под стражу прямо в зале заседания кабинета министров. Будучи правой рукой всесильного Туркменбаши, она крышевала крупный семейный наркобизнес».
        И снова в моих руках записная книжка, список контактов продолжается.
        Ремизов Игорь.
        Стукалова Надежда…
        Так я, перелистывая страницы, добрался до буквы «Т». Кроме фамилий, в самом конце списка там значился тату-салон и его адрес: Троекуровский проезд. Я живо представил себе это место и зябко повел плечами. По сути дела, этот проезд разделял два кладбища: Троекуровское и Кунцевское. Может, это какой-то культовый тату-салон, где мастер иглы выводит на коже клиента образ сатаны, перевернутого креста, черепов и прочее в том же духе… Я нарисовал перед собой жутковатую картину: ночь, аллея, фонарь; склонившись над телом покойника, татуировщик тренируется на нем, копируя цветок с могильного венка…
        Покойник, цветок, татуировка…
        На меня обрушилась тяжеленная плита с единственным выбитым на ней словом — «Откровение», и буквально погребла меня под собой.
        Я шарил по столу в поисках шлема, забывая обо всем на свете — что приехал я сюда на машине… Но если бы я примчался сюда на байке, я бы не попал на рычаг стартера с первого раза.
        В себя я пришел в машине. Ворвавшийся через опущенное стекло ветер остудил мое лицо, и я домчался до «кожевенной мастерской» за рекордно короткое время. Кажется, уложился в короткий разговор с Анной: «Ты где? Я жду тебя».  — «Извини, я не смогу приехать». Но это было далеко не так, просто я гонял по кругу этот короткий диалог, пока он не потерял смысла… Мой смартфон уже находился в Сети, и я, жестом руки усадив на место «иглоукалывателя», скучавшего за конторкой, набрал в поисковой строке сдавившие мне горло строки: «Герб ГРУ — гвоздика». Связь была отличной даже в этой дыре, и я тотчас получил результат: двести с небольшим картинок, и первые три имели непосредственное отношение к гербу Главного разведывательного управления. Раскинувшая перепончатые крылья черная летучая мышь на фоне земного шара; двуглавый орел, сжимающий в лапах стрелы и красную гвоздику; большая эмблема ГРУ — в центре на черном фоне пятиконечная красная гвоздика, над ней золотистый орел, и все это в обрамлении серебристых листьев и похоже на похоронный венок.
        Я развернул смартфон экраном к татуировщику и пальцем ткнул в третью картинку:
        — Ты делал эту тату?
        — Я…  — Он замялся.
        — Отвечай!  — Я схватил его за грудки, роняя смартфон на конторку.
        — Вообще — да.
        Сердце у меня упало. Мне необходимо было успокоиться. Я взял со стола бутылку минералки и сделал приличный глоток. Хозяин этой забегаловки под названием «Игольное ушко» продолжал:
        — Вообще этот снимок ГРУ не котируется. В основном я колю летучую мышь, пару раз — орла, и то особо не получился: много мелких деталей плюс желтый цвет. А эту гвоздику я делал одному парню… месяца три назад.
        — Рост — 185, вес — 90, возраст — 28,  — назвал я данные Виталика, держа в голове другие цифры: он эту наколку сделал пять лет тому назад.
        — Я бы сказал — тридцать.
        Да, тот парень, который вышел из машины Клима Полякова размяться, а заодно дать заправщику чаевые, был на два-три года старше Виталия.
        Я попробовал угадать:
        — Он принес тебе фото «живой» татуировки, снимок, сделанный с правой стороны груди, и сказал, что хочет такую же.
        — Точно. Так и было. Говоришь так, будто ты стоял за дверью.
        «За дверью стоял другой человек, который и сделал снимок тату со своего тела».
        Аннинский заплатил ему. Может быть, он мотивировал это какой-нибудь акцией вроде создания алиби: человека с такой татуировкой и внешностью должны увидеть в определенном месте и в определенное время. Возможно, так и случилось раз или два, чтобы человек этот успокоился и как бы вжился в роль и поверил, что ему ничто не угрожает. На самом деле все это время его готовили к смерти. И он, давая на АЗС свои последние чаевые, нимало об этом не догадывался. А до этого он, вживаясь в роль и исполняя ее, сам исполнился чувством важного человека, потягивающего коньяк в каком-нибудь дорогом ресторане или бросая взгляд на дорогие часы в какой-нибудь «паблик-зоне». И на АЗС он глянул на часы: жить ему оставалось меньше десяти часов. Потом счет пошел на минуты.
        Миллион рублей в дипломате — не долларов. Вот почему меня, как сказал бы мой малолетний сосед, не «вштырила» такая сумма — цена «Фольксвагена» для «среднего класса». Для подкупа — мало, а вот за исполнение главной роли — как раз. Похоже, все стало на свои места. Может быть, Клим и знал о тех деньгах в тайнике, но оставил их как на черный день. Вопрос — жгли ли они ему руки? Может, если он не потерял совсем человеческий облик.
        Это был не абсолютный, но близкий к идеалу ход. Жена признается в убийстве мужа, и экспертиза по идентификации в этом случае становится лишней или формальной, ее попросту не проводят (Виталий, скорее всего, консультировался на этот счет даже в отделе фототехнических исследований, координаты которого я нашел в его записной книжке). Я даю показания о времени, когда мы с Аннинским расстались, а через четверть часа в его квартире звучит оглушительный ружейный выстрел.
        Я мог ошибиться в пределах «статистической погрешности». Я хорошо знал Аннинского, и мне, как разведчику, были известны приемы с двойником.
        Двойник сам переоделся или его заставили?
        Не сам. Он бы запротестовал и отшатнулся от кучи одежды и от человека, который только что освободился от нее и стоял перед жертвой голым. Только пистолет в руке. Второй ствол у Клима. А может быть, это нож. И обоюдоострые, как лезвие, угрозы: «Одевайся! Или мы тебя на куски порежем».
        Он раздевается, складывает свою одежду в пластиковый мешок.
        — Носки тоже снимай.
        — Носки?.. Парни… Виталик, Клим!..
        (Сосед позже даст показания о том, что, как ему показалось, в квартире у Аннинских ссорились двое мужчин.)
        — Я тебя на ремни изрежу! Снимай!
        Он подчиняется. Он теперь не человек. Он — жертва. Внутри у него завелся какой-то механизм: он не мог оказать сопротивления — только подчиняться и ждать — как изуродованная фраза Эдмона Дантеса: «Ждать и надеяться».
        Он надевает чужие трусы, носки, рубашку, брюки. Пиджак и джемпер остаются на спинке стула. Туфли? Нет. Он разулся в прихожей. У Аннинского не было «американской» привычки проходить в комнату в обуви.
        — Вперед! Пошел в комнату!
        В спальне происходит нечто ужасное. Нет, не так, наверное, я представлял себе ту сцену, в которой Анна Аннинская на кровати, а рядом на полу — труп. Инструкции она получала в присутствии человека, которого готовились убить у нее на глазах. Впрочем, она наверняка отвернулась или закрыла глаза руками.
        — Ты убила мужа.
        — Я убила…
        Аннинский одевается и еще раз заставляет жену повторить эту фразу, чтобы она потом прозвучала действительно как заученная.
        — Я убила…
        Все, он одет, обут.
        — Клим, на выход!
        Поляков кивает и, бросая взгляд на аккуратно подстриженный затылок жертвы, выходит из комнаты.
        Анна, Виталий Аннинский и его двойник остаются в комнате одни.
        — На колени!
        — Пожалуйста!  — Он всхлипывает, он жалок в глазах убийцы.
        — На колени!
        Он подчиняется и тоже закрывает лицо руками. И теперь он очень, очень похож на Виталия Аннинского. Даже прической. В Твери он подстригся согласно инструкции (у него не было сомнений в очередной инсценировке, цель которой — в который уже раз стать двойником Аннинского): модельная, виски прямые. Даже запах спиртного их роднит: двойник последние час или полтора пил коньяк и радовался в компании непьющего Клима и Анны Аннинской.
        У Виталия нет ни одной лишней секунды. Он целует жену и прикрикивает на двойника:
        — Руки! Убери руки от лица!
        Он смотрит ему в глаза и нажимает на спусковой крючок дробовика. Он не стирает свои отпечатки с ружья — это его ружье, и они должны там остаться. А поверх них отпечатались следы рук Анны…
        Звук выстрела. Соседи вздрогнули. Переглянулись. Задались вопросом: «Что это было? Выстрел? Кто стрелял? И где — у Аннинских, похоже». И прежде чем первый из них открыл дверь своей квартиры, Виталий Аннинский выскользнул из подъезда. Еще пара секунд, и он скользнул в салон «Фольксвагена» с Климом за рулем и уже в статусе мертвого человека. С этим я спорить не мог. Я даже награду получал за него…
        Глава 14
        Перекресток Аннинского
        …Мой взгляд наткнулся на картину, написанную в стиле индастриал. Выволоченные на берег бонны — переплетенные ржавыми узорами и тисненные ракушкой — они ждали очищения. Яхты дремали на комфортабельных кильблоках; перевернутые вверх дном моторки, пообтершиеся за сезон о береговой песок и камни, превратились в «кладбище погибших катеров», и у каждого — ящик как надгробие.
        Единственное плавсредство станции — это служебно-разъездной катер со стационарным мотором; красавца баркаса на его привычном месте я не увидел. А жаль: я успел присмотреться и к нему. И начал подумывать о том, чтобы приобрести подобную посудину и жить на ней — хотя бы в сезон навигации. Может быть, уединенный образ жизни Пьера Ришара — как символ заслуженной награды — вмешался в мои мечты.
        По внутренним ощущениям я оказался в другом, незнакомом мне месте. Этот некогда «живой уголок» сейчас замедлил свой жизненный процесс, переживая неблагоприятные условия, но только затем, чтобы проснуться — когда весеннее солнце и теплый воздух коснутся его…
        Вдруг я услышал чей-то стон… Мои уши привыкли к стонам, и если бы я ехал в метро и пассажиры разом застонали, я бы достал «мыльницу» и стал искать — где тут групповуха…
        Этот звук вырвался из горла человека, страдающего от невыносимой боли, и человек этот был очень слаб. Он обессилел от боли. И перед моими глазами отчего-то нарисовался соседствующий с моей конторой двор, темный угол, занятый получеловеком, который не помнил прошлого и не видел будущего. Интересно, жив он?..
        Я определил место, откуда раздался стон,  — из трюма, иллюминаторы которого были распахнуты, как будто давая затхлому помещению проветриться. Страдающий от боли человек звал на помощь. Он вложил в свой ослабевший голос такие интонации, которым позавидовал бы сам Моцарт с его абсолютным слухом, и «Погребальная масонская музыка» показалась бы ему легкомысленной пьесой.
        Он звал на помощь, но его мольбы оставались без ответа. Вокруг никого. Нет дневальных, нет припозднившихся лодочников; сезон закончен, и все как будто вымерли.
        Я миновал мостки и ступил на влажную от дождя палубу. И только теперь мне в голову влезло слово «ловушка». Что же, кого, как не меня, заманивать в западню стоном!
        Вход в трюмное отделение находился справа — если смотреть на дебаркадер с ближнего берега. Низко пригнувшись, я «гусиным бегом» миновал хорошо просматриваемый и отлично простреливаемый участок палубы. Справа от меня мелькали перекладины ограждения, слева — двери кают; справа чаще, чем слева, и мне казалось, я попал в какой-то жуткий аттракцион.
        Завернув за угол, я прижался к борту. Рукой нащупал косяк трюмной двери. Сместился ближе к ней на полшага и отдернул руку: дверь оказалась открытой. И внутри царила тишина. Тот раненый человек находился в дальнем отсеке трюма, за переборкой с вмонтированной в нее дверью, и дверь эта была закрыта; в первый свой визит сюда я сумел рассмотреть на ней стандартный, что ли, замок: рейка с шестерней и привод в виде задвижки. Этот запор мало походил на быстрый и скорострельный, простейший механизм мышеловки, тем не менее я насторожился. Но через несколько мгновений беспокойство ушло: даже если кто-то закроет за мной дверь, у меня останется шанс выбраться через один из полутора десятков иллюминаторов. В конце концов я попытаюсь докричаться до той деревенской девчонки.
        У меня не оказалось с собой фонарика, и я воспользовался опцией на мобильнике. Узкий луч света проскакал по крутым металлическим ступенькам. В темноте можно было загреметь на самое дно. Так что я, сняв пистолет с предохранителя, не ринулся вниз, а осторожно спустился.
        Здесь было сыро. Я услышал капель. Вода просачивалась через пол каюты рядом с проржавевшим от времени чугунным стояком. Я увидел дверь, выкрашенную в тот же цвет, что и баркас.
        Я нахмурился. Где же баркас? Его не было ни на берегу рядом с вытащенными лодками, ни на воде. Только служебный катер, вытянувшийся кормой против течения, рвался со швартова.
        Половины оборота задвижки хватило для того, чтобы открыть замок; не без усилий дверь подалась.
        Я машинально ушел из прохода и провел рукой по стене в поисках выключателя. Я угадал, нащупав его слева от двери, но включать свет не торопился. Все шесть чувств сейчас, объединившись, включились в работу, особенно последнее, которое не раз выручало меня в самых неожиданных условиях. Я отчетливо услышал стон человека и определил его местонахождение…
        Он был один. Если бы рядом находился кто-нибудь еще, пусть даже тот, кто нанес ему травму, он бы стонал по-другому и умолял помочь более громким голосом. Я приблизился к нему и включил фонарик. Мне пришлось вглядеться в окровавленное, разбитое лицо этого человека, и я распознал в нем Клима Полякова, по большей части по его густым усам, топорщившимся от запекшейся крови.
        Я склонился над ним и, направив луч света на свое лицо, тихо спросил:
        — Узнал меня?
        Он закрыл глаза. Надолго. С облегчением. И эта продолжительная пауза дала понять мне, как долго он меня ждал. Как долго ждал помощи — если отбросить личности. Я нащупал его руку. Его пальцы слегка сжали мои.
        — Говорить можешь?
        — Угу,  — простонал он.
        — Подожди, я принесу тебе глоток воды.
        Не зная всех деталей происшествия, я не рискнул включить свет в трюмном отсеке — он мог стать сигналом для противника. Так что я снова прибег к помощи светодиода на мобильнике. В дальнем углу отсека я обнаружил раковину. На верстаке — пустую бутылку из-под кваса. Вентиль на медном кране провернулся со скрипом. Неожиданно мощный напор ударил в дно бутылки.
        Намочив носовой платок, я в первую очередь отер кровь с лица Клима, только потом дал ему напиться из бутылки. Он поблагодарил меня кивком головы, и лицо его тут же исказила гримаса боли, как будто он замкнул зубами оголенные провода.
        Клим лежал возле сверлильного станка, и я только теперь сумел рассмотреть следы крови на краю плиты и под головой шкипера. И — испытал что-то вроде облегчения, в том смысле, что не перегрузил ли я себя подозрениями? Возможно, бедственное положение Клима — результат несчастного случая.
        — Ты случайно ударился? Только не двигай головой.
        — Нет,  — ответил шкипер. И я различил жизненный блеск в его потухших было и даже свыкшихся с темнотой глазах.
        — Хорошо.  — Я приготовился к основному вопросу.  — Где Аннинский?.. Клим, даже не пытайся увильнуть от ответа. Я все знаю. В тот день ты ехал за ним не для того, чтобы забрать его деньги, ты вез на бойню его двойника. В Солнечногорске вы остановились на АЗС. Сначала машину заправил Аннинский, потом ты. Пока ты пробивал чек, твой спутник вышел размяться и сэкономил тебе десятку, отблагодарив заправщика. Ты прикрикнул на него, и он сел обратно в машину. Ты не убивал Аннинского, ты вообще никого не убивал, только сыпал угрозами. Ты сидел за рулем своей машины, когда Аннинский выбежал из подъезда. Отвез его на дебаркадер, где он, как я думаю, занял лучшую каюту — Вадима Перевозчикова. А ты снова стал полноценным хозяином «двушки», которую делил с Аннинским, и поспешил перенести туда свои вещи. И это Аннинский отдал тебе приказ убрать меня.
        Клим закрыл глаза:
        — Так и было.
        — Почему вы не убили двойника на дебаркадере? Ведь Анна тоже была здесь.
        Клим задержался с ответом. Впрочем, ответ был очевиден и сводился он к тверской полиции: следствие наверняка настояло бы на экспертизе и в конце концов выявило подлог. Директор станции под стражей, а шкипер дает арифметические точные показания, что всегда настораживает следователя и побуждает его сделать в рабочем блокноте заметку: «Заученные показания». Он повторяет вопросы и получает тому доказательства. А в московской версии нет свидетелей, есть только одна подозреваемая, и ее математически точные ответы фактически говорят о ее невиновности. И спустя сорок восемь часов она скажет короткое: «Да, это он»,  — выбрав из нескольких снимков один, на котором изображен Николай Сергунин.
        — Где Аннинский?
        — Он на «Меркурии».
        — «Меркурий» все еще ходит?
        — Он еще двадцать лет проходит.
        — Ну и где он?  — Я заиграл желваками.  — Я жду обстоятельных ответов! Ну?
        — Он стоит на якоре. Чуть дальше того места, где мы в прошлый раз высадили тебя. Капитан передал диспетчеру порта о неисправности машины и запросил полчаса на устранение неполадки.
        — Аннинский ушел на баркасе?
        — Да.
        — Почему не на катере? Ведь катер быстрее.
        — Он взял с собой команду.
        — Сорвать напоследок куш,  — угадал я.  — А ты почему отказался?
        — Аннинскому я сказал: «Тебе бояться нечего — тебя не существует». Тогда он ударил меня ножом: рукояткой в лицо, а лезвие…  — Клим убрал руку с живота, и я увидел еще одну рану.  — Он оставил меня умирать… сволочь!
        — Сколько людей пошло вместе с Аннинским?
        — Шестеро.
        «Обычные боевики,  — подумал я о них,  — они приняли предложение Аннинского сорвать напоследок куш, и оно, в общем-то, по содержанию ничем не отличалось от ограбления банка, вооруженного нападения на инкассаторов. Аннинский стоял во главе банды негодяев, которых плюс ко всему вдохновила дерзость своего босса, превратившегося в фантома. И сам Аннинский не мог не почерпнуть вдохновения в этом дьявольском акте. Он как будто воскрес. Стал жить новой жизнью. Чтобы понять его, нужно влезть в его шкуру: убить человека, выдав его за себя. Все скорбят, а он улыбается… Я столько сделал для того, чтобы найти убийцу Виталия… Наживал себе врагов и сколько раз находился на волосок от смерти. Он водил меня за нос. Я был частью его игры, которая просилась называться грязной. И только теперь я вник в суть выражения: «От любви до ненависти один шаг». Когда наступил переломный момент в жизни Виталия — не так уж и важно. Он стал другим, а я этого не заметил. Он притворялся моим другом. А ненависть к лицемерию у меня была, можно сказать, врожденной».
        — Ты прав,  — продолжал Клим.  — Сорвать напоследок куш — вот его задача. «Меркурий» вышел с грузом до того, как в Туркмении узнали о смерти Аннинского. Сюда приезжали серьезные люди, расспрашивали, что да как. Я сказал, что «трест лопнул» и мы закрываемся. Но раз товар в пути, мы возьмем его, и это будет наша последняя сделка. Вот и все. Они уехали.
        — Тебе пришлось сказать, что это ты убрал Перевозчикова.
        — Ты такой проницательный…
        — Работа такая.
        Я поднял глаза кверху. Где-то там находилась скромная каюта Аннинского с тайником и полубешеными деньгами. Виталий спрятал роскошное «убранство» «Мерседеса» за «убогими» дверцами «Нивы». Только теперь я сообразил, для чего ему понадобился этот тюнинг. Он жаждал выбраться из кокона и предстать бабочкой. Он хотел любоваться своей машиной, а не представлять себя в ней. Иметь деньги и не иметь возможности в полной мере насладиться их могуществом — одно это сведет с ума. Я всегда держал в голове определение «сверхприбыль». Разбогатеть можно было в очень короткий срок. И остановиться на полпути очень трудно, зачастую — невозможно.
        — Ты сказал, что капитан «Меркурия» стал на якорь и передал диспетчеру порта о неисправности машины. Он всегда так делал при передаче товара?
        — Всегда по-разному. Мы договаривались по телефону. Чаще всего «Меркурий» сбавлял ход, а мы пришвартовывались к борту, проверяли и принимали товар. Баркас походил на лоцманское судно…
        Эта последняя фраза растопила мою жалость к Климу:
        — Ну ты еще улыбнись мечтательно, ублюдок!..  — Я взял себя в руки.  — Кто кого подцепил на крючок — Перевозчиков Аннинского или наоборот?
        — Наоборот. Вадиму ничего другого не оставалось, как откупиться. Аннинский взял деньги и потихоньку подмял Вадима под себя. А поначалу он даже переправлял героин в Москву, устроив в своей машине тайник. К тому же у него в руках была база данных об уличных торговцах наркотиками и прочее.
        — Последний вопрос: что толкнуло Аннинского на инсценировку собственного убийства?
        — Арест Перевозчикова. Виталий запаниковал. Но, как ему показалось, он нашел выход. Сумел передать Вадиму записку в СИЗО: «Я тебя вытащу. Делаю все возможное. Потерпи». Ну что-то в этом духе. Но понимал, что Вадим скоро сломается и пойдет на сделку со следствием: он сдает группировку и получает меньше минимального срока. И вдруг — сюрприз: Вадима выпускают на свободу. Если бы его выпустили пораньше…
        — Идиот!  — Я покачал головой: Клим выдавал желаемое за действительное или уже плохо соображал.  — Если бы Вадима выпустили пораньше, Аннинский убрал бы его и не стал заморачиваться инсценировками… Он что, подготовил документы на имя другого человека?
        — Насколько я знаю, да. С такими большими деньгами он мог начать жизнь заново, открыть свое дело, может быть, в Украине, Белоруссии, Казахстане. Человек с деньгами везде чувствует себя как дома.
        Это он перефразировал героиню Грейс Келли из фильма «Окно во двор», точно определил я. Там она говорила о людях со вкусом…
        — Служебный катер исправен?
        — Да. Полный бак бензина.
        Я заметил, что Клим устал. Каждое слово давалось ему с трудом, но какая-то внутренняя дисциплина помогала ему преодолеть боль. А может быть, ему необходимо было выговориться, как мог выговориться перед следователем Вадим Перевозчиков, сдавая ему Аннинского.
        — Не околей тут.  — Я положил ему на грудь бутылку с водой.
        Он окликнул меня с порога:
        — В моей каюте найдешь дробовик. Там же и патроны к нему.
        Я кивнул: «Спасибо». Но мой жест поглотила трюмная темнота.
        — Эй, Клим, спасибо! Слышишь?
        Я вернулся к шкиперу и включил фонарик. Его зрачки — как две черных дыры — поглотили свет… Я закрыл ему глаза и выбрался из трюма.
        На борту катера «красовался» штамп «ЛС-5». В нем сразу же привлекали внимание острые скулы, говорившие о выдающихся глиссирующих свойствах. Несмотря на довольно прохладную погоду, тента на катере не было, и мягкий кормовой диван был покрыт изморосью. Бросив на диван дробовик и патронташ, я сошел по куцему трапу в кокпит и огляделся. При помощи фонарика изучил рычаги управления — рукоятки газа и реверса, штурвал; на панели приборов — пусковая кнопка, ключ зажигания, приборы давления масла в двигателе, топливомер. Я включил зажигание, приборы тотчас ожили. Топлива оказалось действительно под завязку. Запустил стартер. Он успел провернуть маховик на два-три оборота, и двигатель завелся. Давление — норма. Заряд аккумулятора — норма… Я как будто собирался взлететь в воздух, а не пуститься в плавание. Оно было отнюдь не рядовым. Яркие звезды отразились в воде и отчаянно мешали своим светом, и даже если бы я включил прожектор-фару, установленный справа поверх ветроотбойного стекла, только усугубил бы положение. Меня угораздило попасть в другую стихию, которая только отчасти напоминала мне мокрую от дождя
дорогу и отраженный от нее свет фар. Обычно на трассе в таких условиях я ориентировался по обочине. Здесь — никаких обочин. Зато никакого встречного транспорта. Так что кратковременная растерянность оказалась напрасной. Леера не дали моим ногам соскользнуть с борта. Подтянувшись на швартове к дебаркадеру, я снял с кнехта огон, тем самым отправив катер в свободное плавание. Пока я возвращался на место, катер кормой ударился в стальной трос, удерживающий дебаркадер с одного борта. В следующий миг я инстинктивно пригнулся: прямо над моей головой вдруг возник этот толстенный трос, и если бы не моя реакция, меня выбросило бы из катера.
        Наконец я занял водительское место. Чуть прибавив газа, я толкнул рукоятку реверса вперед. Готовый заглохнуть двигатель все же справился с маленькими оборотами, и катер, преодолевая силу течения, пошел вперед. «Газу, газу!» — дал я себе команду и стал выруливать, оставляя дебаркадер с правого борта.
        Три или четыре минуты хода на скорости около пятидесяти километров в час, и я увидел впереди ходовые огни сухогруза с дополнительным топовым огнем зеленого цвета. И эту фазу моей вылазки можно было назвать «Меркурий почти виден». Я убавил обороты двигателя. Катер шел теперь не более 25-30 километров в час. На мой взгляд — предельно допустимая скорость для десантирования.
        Чем ближе я подбирался к «Меркурию», вытянувшемуся по течению кормой вперед, тем четче вырисовывались его контуры. Я не сразу сообразил, что за одиночный огонь светится у него по правому борту. Оказалось, этот белый топовый огонь нес баркас; отличительные бортовые были выключены. Зато ходовые огни и клотик на моем катере сияли во всей своей красе и привлекали внимание.
        Катер оказался в пятидесяти метрах от стометрового гиганта, когда я, отпустив штурвал, выбрался из кокпита. Став ногами на диван, я приготовился шагнуть еще дальше, на крышку моторного отсека. Вот он, этот шаг: рискованный, на неуправляемом катере; этакая дикая речная джигитовка. «Ну где та телка с мыльницей?» Обыкалась, наверное. У нее получился бы отличный снимок: длинноволосый мужик, через плечо которого перекинут дробовик, сидит на корточках на моторном отсеке скоростного катера и собирается прыгнуть в воду спиной назад… Я не раз и не два десантировался так с грузовой машины, по-боевому экипированный.
        Осталось примерно тридцать метров.
        На «Меркурии», конечно, заметили приближающийся катер. Они видят три огня: два «габарита» и клотик, смутные очертания этого маленького судна, но при всем желании не могут рассмотреть человека на корме. Еще и потому, что там ему не место.
        Двадцать.
        Катер почти поравнялся с носом сухогруза, и он похож на брандер, нагруженный взрывчаткой.
        Десять.
        Катер идет так, как будто перешел под управление автопилота. Руль как будто заклинило и он не отклоняется от прямой ни на метр.
        Катер понесся вдоль борта балкера, и звук двигателя изменился: отраженный от сухогруза, он приобрел что-то от раскатов грома.
        Пора.
        Я отпустил руки и оттолкнулся от кормы катера. Вода оказалась плотнее, чем я ожидал. Меня перевернуло несколько раз, прежде чем моя скорость, во время отталкивания равнявшаяся скорости катера, сошла на нет… Я погрузился в воду, не отдавая отчета своим действиям. И снова на помощь мне пришло шестое чувство, оставляя позади «великолепную пятерку»: над толщей воды скользнул яркий луч прожектора, снова вернулся, обшаривая водное пространство у меня над головой. Я вынырнул, когда свет прожектора гигантским целеуказателем поймал катер. И провожал его еще несколько секунд. Но вряд ли смотрящий сумел разглядеть что-то в кокпите. Даже если бы катер несся навстречу сухогрузу, он бы ослепил его отраженным от прямого стекла светом.
        Течением меня прибило к баркасу. Он стал для меня челноком, с которого я намеревался ступить на борт грузового судна. Я еще не поднялся на борт, но подумал о том, насколько близок я был к смерти. Ружье у меня за спиной могло сломать мне шею или попросту придушить, пока я кувыркался через голову на поверхности воды, возомнив себя по меньшей мере богом морского десанта.
        Забраться на баркас с воды было несложно. Тем не менее я, уставший в короткой схватке с водной стихией и собственной беспечностью, затратил немало сил и времени, чтобы подтянуться сначала на привальном брусе, а потом на металлическом леере.
        Я на борту. И в первую очередь я скользнул в кают-компанию, прислушался. Сейчас меня интересовали только настороженные голоса, рожденные пронесшимся мимо «Меркурия» неопознанным катером. Но в этом плане на судне все было спокойно.
        Мокрая одежда липла к телу и мешала мне передвигаться. Я снял ее, оставшись в трусах и кедах, с патронташем и дробовиком. И мысленно продолжил цикл снимков, начатых в узком коридоре моей конторы, где я проверял на прочность как сам мотоцикл, так и трофейный шлем.
        Оставив кают-компанию, я увидел на корме то, чего не мог заметить в спешке. Это был труп человека, одетого в тельник и спасательный жилет ярко-оранжевого цвета. По тому, как он лежал на борту, перегнувшись через него, мне стало ясно: его перебросили через борт балкера. Даже если он во время падения был жив, то жесткое приземление на спину мгновенно убило его. Ведь убивает не падение, а приземление.
        С борта сухогруза на борт баркаса была спущена веревочная лестница. Это упущение команды «Меркурия» я записал себе в актив. Поднявшись по лестнице до края фальшборта, я огляделся. В десятке метров впереди я увидел матроса: в тельняшке и спасательном жилете, с ружьем наперевес. Прислонившись спиной к борту, он невероятным образом прогнулся и бросил взгляд на воду. Мне представилась возможность высчитать периодичность, с которой он выгибался и пялился на воду: два раза в минуту. Этакий двухтактный двигатель внутреннего сгорания.
        Второй матрос стоял на мостике, и главным его оружием был прожектор на подвижной станине, как пулемет на турели. Других людей я не увидел. Но и этих двоих, которые как бы страховали друг друга и были друг у друга на виду, мне было с избытком. Я мог легко снять «нижнего», но не мог сразу же дотянуться до «верхнего». В таких случаях, как этот, обычно работают парами. Но я уже давно стал одиночкой (или, как однажды выразился: командные виды спорта умерли для меня в день кончины Следственного комитета военной разведки), и вот впервые за несколько лет пожалел о своем одиночестве.
        Решение пришло неожиданно. Мне пришлось спуститься на баркас. Я не смог притупить чувство омерзения, раздевая труп матроса. В первую очередь мне понадобился его жилет, во вторую — тельняшка. Брюки я рассчитывал надеть свои. Одевшись как на сватовство с дьяволицей (что-то с покойника, что-то с живого, что-то новое, что-то старое, что-то сухое, что-то мокрое), я снова пересчитал перекладины веревочной лестницы. На мое счастье, матрос подошел ближе, сократив расстояние до пяти-шести метров. Так что мне пришлось сделать по привальному брусу, держась за кромку фальшборта, всего несколько шагов.
        Я обнажил самое бесшумное оружие — нож. Взяв его обычным хватом, но лезвием внутрь, свободной рукой я захватил часового за подбородок. Я не считал его ни живым, ни мертвым, для меня он представлял единственный предмет, о который я опирался,  — подайся он резко назад, и мы оба полетим в воду. Но он сопротивлялся и тем самым помогал мне. Прихватив большим пальцем его нос и не давая возможности позвать на помощь, вооруженной рукой я нанес ему рубящий удар выше кадыка и сбоку, перерезая сонную артерию. Его смерть была мгновенной. И я не терял времени. Сорвав у него с головы панаму, я перебросил его через борт. И тотчас занял его место, надвинув панаму на глаза. И все внимание направил на другого часового, с прожектором, как он отреагирует на всплеск. Он глянул вниз и увидел то, что должен был увидеть, что замылило ему глаза во время боевой вахты: одинокую фигуру в жилете, тельнике и панаме у борта. Он оторвал от меня взгляд, и я направился к рубке. Рубка была высокой, лестница — узкой, уже коридора в моей конторе. Она вывела меня на самый верх. На мостике меня встречал матрос, настороженный моим
поведением. Я узнал его: это он однажды держал меня на прицеле дробовика… Он отшатнулся от меня, но я успел схватить его за рукав куртки и с шагом вперед, подставляя колено под его ближнее бедро, атаковал его диагональным ударом снизу вверх. Моя рука прошла вдоль его руки, и я не мог промахнуться. Лезвие ножа распахало ему горло от кадыка до уха, и он, ударившись спиной о перила и оказавшись по ту сторону от них, камнем полетел вниз.
        Трое из шести боевиков, принявших предложение Аннинского взять на абордаж судно, были мертвы. Идентификация одного из них помогла мне определиться — какая из сторон сейчас контролирует судно… Команда Аннинского заметно поредела. Вместе с командиром она насчитывала три человека. Если они еще не забрали груз, то им стоит поторопиться. Не мог этот матрос на мостике не узнать служебного катера, которым сам он пользовался не раз,  — визуально, вырывая его из темноты светом мощного прожектора, и по звуку мотора. И он наверняка доложил об инциденте командиру абордажной группы. Теперь мне стала понятна нервозность часового, поглядывающего с борта сухогруза на баркас.
        И Аннинский находится в возбужденном состоянии. Он ломает голову: кто взял катер и прошел на нем мимо «Меркурия»? В первую очередь мысленно представляет подранка-Клима за рулем, и тот буквально увозит фантазию Виталия, потерявшегося в догадках. Клим жив, а это плохо, это очень плохо. Это провал. Конец. Аннинского объявят в розыск. С деньгами или без них — его найдут. Если я, конечно, чего-то не знаю и у него есть надежный коридор.
        Он удачно просчитывал все ходы, избегая одного. Я его ошибка. Ему стоило убрать меня со своего пути, а уж потом браться за Сергунина и Немо. Он не убрал меня, потому что боялся.
        На меня накатила тошнота. Короткий приступ морской болезни…
        Хлопок выстрела привел меня в чувство. Следом за ним прогремел второй. Стреляли буквально у меня под ногами, и я мысленно представил это место: площадка с приоткрытой дверью в машинное отделение. Стрелял Аннинский, и я догадался, кто был его целью. Увидев внизу труп своего часового и не найдя его напарника, он мысленно поблагодарил меня. Ему оставалось сделать только два точных выстрела, а не четыре.
        Я ждал, когда он выкрикнет в прохладный речной воздух мое имя… Ему так и так придется умереть с моим именем на губах. Я не мог дать ему шанса — с деньгами или без них, и уж тем более с героином. Ясные, улыбчивые глаза Виталия Аннинского затмили другие — сочившиеся невыносимой мукой, такие тяжелые, что удержать их могла только моя память… Помню, я мысленно забегал в каждый двор, в каждую подворотню, изрыгая проклятия: «Убить эту тварь!» В одном из дворов я наткнулся на труп Немо…
        Снизу ни выстрела, ни стона, ни смеха, ни проклятия. Там происходила какая-то возня. Сквозь шум воды, облизывающей сухогруз, я различил скрип. И перед моим мысленным взором предстала шлюпка, донесся голос из далекого прошлого: «Уключины скрипят. Полей их водой». Это отец дает мне дельный совет… Нет, скрипели не уключины, а дверь. И кто-то грузный спускался в машинное отделение. Мой отточенный до совершенства слух и «неуемная фантазия» подсказали мне, что происходит внизу: один человек стаскивал вниз по ступенькам другого. За каким чертом он это делает? Ему нужно пятки смазывать салом, а он прячет трупы, он натурально хоронит их.
        Трупы. Захоронение. Машинное отделение. Горючее. Огонь.
        Даже металл расплавится от жара. Вот если сейчас Аннинский щелкнет зажигалкой внизу и выскользнет наверх, я не успею спуститься.
        Интересно, станет он сжигать тела экипажа «Меркурия»? Другой вопрос: где они, как с ними разделалась команда Аннинского, меня не интересовал.
        Снова глухой стук. Очередное тело поспешило в топку. И мне тоже стоило поторопиться.
        Спускался я бесшумно: кеды — это удачная находка. Ребристая резиновая подошва не скользила по влажным ступенькам.
        Сердце мое отчаянно колотилось. Скоро я увижу человека, в которого верил, как в себя самого, и не раз доверял ему свою спину.
        Я внизу. Под ногами у меня труп убитого мною матроса и следы волочения двух других: кровь смешалась с дождевой водой и ржавчиной.
        Меня охватило нетерпение. Вместо того чтобы закрыть тяжелую металлическую дверь и запереть Аннинского, я кинулся вниз, на ходу снимая с плеча дробовик.
        Я не сразу попал в машинный зал. Мне предстояло миновать металлический рукав, в котором трудно было разойтись двум людям. На полу вытянулись два трупа — в тельняшках и ярких спасательных жилетах; униформа была подобрана специально, чтобы во время штурма не перепутать своих и чужих. Тусклый свет помог мне разобраться с характером ранений: оба были убиты выстрелом в голову. Быстрая, отличная стрельба, на грани риска, на короткой дистанции, словно играючи, невольно похвалил я Аннинского.
        А вот и он, раздетый до пояса, сильный и мускулистый, на пороге машинного отделения, разгоряченный, потерявший на миг голову: мешавшее ему в тесных корабельных проходах ружье он оставил на пороге машинного отделения, как будто застопорил им тяжелую дверь. Я не дал ему возможности вооружиться… и выстрелил у него над головой. Я не мог убить его — это понял и сам Аннинский. Отступив в машинное отделение, он поджидал меня внутри, там, где уже разгорался огонь, там, где моему другу было самое место.
        Виталий был безоружен. Я уравнял наши шансы, отбросив ружье в сторону. Щелкнув кнопкой ножа и демонстрируя голубоватое лезвие, я освободился и от него тоже. Я знал, что будет дальше, и не ошибся: Аннинский оставил себе шанс: такой же выкидной, с обоюдоострым лезвием нож. И наконец-то я услышал его голос:
        — Что дальше, Паша?
        — Скоро узнаем.
        Шансов у меня, безоружного, было куда больше, чем у вооруженного ножом противника — нож будет только мешать ему. Только он не догадывался об этом. Он совершил очередную ошибку…
        Аннинский не был таким быстрым, как я, поэтому его удары отличались силой и были предсказуемыми. Во всяком случае, я предугадывал его ходы, как будто раскрыл его уязвимость.
        Он с шагом вперед нанес мне колющий удар, метя в шею, и вложил в него вес тела. Сделав шаг вперед, он машинально распределил массу тела между ногами, и я не рискнул, увернувшись от удара и оказавшись сбоку от него, снести его подсечкой. Я ударил его обратной стороной ладони в висок и ногой в бедро. Этот второй удар оказался болезненным: Аннинский, припадая на ногу, отступил от меня на два шага. Он смотрел на меня с какой-то злой иронией, и эта насмешка саданула меня по сердцу. Она же заставила меня проглотить мои чувства, и дальше мною руководили только инстинкты. Вот теперь мы не узнавали друг друга — мы стали чужими.
        Аннинский не стал баловать себя разнообразием и повторил удар, но в этот раз он направил его вниз, целя мне в живот. Он был мощнее, и я не пытался поставить блок — он бы протаранил мои руки. Я снова ушел — и снова в ту же сторону. И снова провел двойку: в голову и бедро.
        Я завел его и спровоцировал на очередную ошибку: своей мощи он постарался добавить быстроты, и он натурально скомкал удар. В этот раз я отбился блоком и в следующий миг достал противника джебом. Этот длинный прямой удар достиг цели, и я, абсолютно не думая об угрозе ножом, выкатил ему свою фирменную двойку: левой в печень, правой в голову.
        Аннинский пошатнулся и отступил в оборонительную стойку: руки на уровне подбородка; вооруженная рука ближе ко мне. По ней-то я, неожиданно для противника, ударил ногой снизу вверх. Пробив в его обороне брешь, я нанес ему два мощных удара в голову.
        Мы задыхались в дыму, и огонь жег наши тела… Я был безоружен. Аннинский по-прежнему вооружен, хотя в атаках холодное оружие не принесло ему преимущества: он сделал ставку только на него, выключив из борьбы вторую руку и обе ударных ноги.
        Он снова ринулся на меня, рассекая ножом воздух — снаружи внутрь и изнутри наружу. Он теснил меня к двери… Нет, понял я, он не теснил меня — он сам стремился к отдушине в этом аду. Он был ближе к огню, и его спина и руки покрылись волдырями. Это пламя, которое он сам и разжег, гнало его к выходу. Если бы он стоял спиной к двери, он бы отступил и тотчас закрыл за собой дверь с зубчатой рейкой. Я увидел страх в его глазах, когда резко шагнул назад, точно попадая ногой на порог-швеллер, и еще раз — другой ногой. Как и он когда-то — чувствуя меня за спиной и стреляя сначала в своего компаньона, а потом — в меня. И только трофейный шлем, добытый нами в неравной схватке с «бешеными псами», спас тогда мне жизнь.
        Аннинский кинулся к двери, избавляясь наконец-то от ножа… Я всегда говорил ему: «В драке всегда прижимай подбородок к груди». Но все впустую. Вот и сейчас его подбородок был высоко поднят. Стесненный узким дверным проемом, я все же изловчился в коронном апперкоте. Виталик рухнул на пол. В одном дюйме от выхода. Отпихнув с порога ружье, я захлопнул дверь и сполз вдоль нее на пол. То же самое с другой стороны сделал Аннинский. Соприкоснуться нашим головам не дала толстая дверь с кремальерой…
        В ступоре я находился считаные мгновения. Рывком поднявшись на руки, я потянул дверь на себя: я не мог дать сгореть заживо человеку. Дверь подалась с оглушительным грохотом, и меня взрывной волной отбросило к переборке. Огненный вал вырвался из машинного отделения и растекся по стенам соседнего отсека. Я оказался внутри огненного мешка. Закрыв голову руками, я ждал конца — как страшной боли…
        Но огонь схлынул так же быстро, как и накатил, не опалив меня, и теперь он бушевал в машинном отделении. Но ему на смену пришел едкий черный дым. Я бросил взгляд на дверной проем, где пламя пожирало тело Виталия Аннинского, и рванул по лестнице наверх. Меня в этом забеге опережал дым, но я точно знал — я успеваю.
        Я освободил кнехт от швартова и спрыгнул в баркас. Разгорающееся на сухогрузе пламя помогло мне сориентироваться. На рулевой панели я отыскал кнопку «Пуск». Мотор долго не хотел запускаться. Наконец, когда баркас отнесло течением от сухогруза на пятнадцать-двадцать метров, двигатель завелся. Направив баркас к берегу, я кинулся за своей одеждой…
        Через двадцать минут баркас ткнулся в берег Новой Константиновки. Заглушив двигатель, я минуту или две просидел неподвижно. Среди контактов в телефонной книге я выбрал номер Гутмана. По привычке считал гудки. Он ответил мне бодрым голосом, когда я насчитал восемь гудков.
        — Это Баженов. Слушай меня внимательно: ситуация непростая. Но… я закрыл дело.
        Пауза.
        — Ты узнал, кто убил Аннинского?
        — Я.
        Пауза — уже с моей стороны.
        — Я убил его. Только что. Я обещал тебе позвонить, когда закрою дело, я обещание выполнил.
        — Тебе нужна помощь?
        — Пожалуй, да. Я не в том состоянии, чтобы вести машину…
        — Диктуй адрес.
        — Новая Константиновка, что в Твери. Улица тут одна. Напротив дома 45 причален баркас.
        «Ауди» с отсечками, которые действительно отсекали гаишников, показалась в начале улицы спустя два часа с четвертью. Я оставил баркас и вышел навстречу. Место переднего пассажира оставил знакомый гигант в черном костюме и ловко обыскал меня. Наконец он приоткрыл заднюю дверцу машины ровно настолько, чтобы я смог протиснуться в салон. Как только он занял свое место, машина тронулась в обратный путь.
        Гутман сидел рядом со мной, но я даже не взглянул в его сторону. Мне было тяжело и больно, и мысли мои черным дымом крутились вокруг всепожирающего огня в машинном отделении… Я должен был поблагодарить Гутмана за его участие, но не знал, с каким коэффициентом подойти к этому вопросу. И тут вдруг я вспылил:
        — Кто я для тебя?! Вскочившая на теле бородавка? Ты примчался не на помощь, а потому что бородавка вдруг зачесалась! Что ты знаешь обо мне? Ничего! Хотя тебе кажется, что очень много. Мне казалось, я своего единственного друга знаю, как себя, но видишь — ошибся. Все мы ошибаемся и боимся. А его испуг был двойным: офицер полиции, экс-оперуполномоченный следственного комитета — и в таком дерьме! Но он не был одинок. Их, таких оборотней,  — целая стая… А знаешь, он был в числе моих подозреваемых, когда мы с ним шли по следу банды «Бешеных псов»… Мне не хватило мгновений, чтобы спросить у него, что он чувствовал, когда убивал себе подобных, что испытывал, когда вспарывал живот тому мелкому торговцу наркотиками и обрубая след, который через него вел к нему? Что чувствовал, когда всаживал в Перевозчикова пулю за пулей? Что испытывал, когда «четвертовал» Сергунина? Понимаешь, не хватило мгновений, чтобы задать эти вопросы. Но беда в том, что у него не хватило бы вечности, чтобы ответить на них…
        — Хочешь выпить?
        — А закусить у тебя найдется?!  — все еще кипятился я.
        — Конечно.
        — Чтобы и то и другое сразу — это редко бывает,  — сбавил я обороты.  — Сегодня какой день?
        — Пятница.
        — Вот по пятницам я чувствую себя отвратительно. Обиделся?
        — Нет,  — Гутман покачал головой.  — Я диктую правила. Если сегодня я пущу газы в машине, завтра ты мне будешь подражать. Если ты испортишь воздух, я тебя вышвырну на дорогу.
        — «Принц и нищий»,  — усмехнулся я.  — Читал в детстве. Согласно сюжету мы должны поменяться местами…
        — Даже не надейся.
        Служебная машина была полностью укомплектована. Вряд ли в багажнике завалялся ключ «на 13» (мордоворот за рулем повертел бы его в руках, пожал устрашающе широкими плечами: открывашка, что ли?  — и выбросил), а вот коньяк и узкая, как для текилы, рюмка нашлась. Гутман не побрезговал выпить из нее после того, как ее «завальцованного» края коснулись мои разбитые в поединке с Аннинским губы. Живительная влага потекла по нашим с ним жилам, и я почувствовал некое родство с ним.
        Чем ближе к финишу, тем меньше перекрестков. Мне осталось пересечь только один, и перекресток этот носил имя Анны Аннинской.
        Гутман сделал мне одолжение и подвез к знакомой до боли шестиэтажке, окантованной желто-зеленым бордюром. Я набрал номер квартиры и ждал, прислонившись к переговорной решетке лбом. Я ждал ответа с чувством легкого сожаления: «Вот откуда перемены в твоей жизни и в твоем образе: деньги, а значит, благополучие. Ты переживала влюбленность в саму себя — новую или обновленную, поймавшую брошенный богом подарок…»
        — Кто?
        — Баженов,  — назвался я.
        — Так поздно, Паша… Что ты хотел?
        — Поговорить.
        — Давай поговорим.
        Она не хотела меня впускать, и у нее для этого было сто причин.
        — Давай.  — Я все так же касался лбом панели, которую однажды вскрыл и отключил замок.  — Я только что из Твери.
        — Из Твери?
        — Да. Неподалеку от лодочной станции произошло ЧП: загорелся сухогруз «Меркурий». Мне кажется, он выгорел дотла. Вместе с командой. Да, совсем забыл: перед пожаром там была слышна перестрелка. Ты слышала что-нибудь об этом?
        — …Нет.
        — Боюсь, лодочную станцию теперь закроют.
        — Не вижу связи… Но спасибо, что сообщил.
        — Ты кого-нибудь ждешь?
        — Я?.. Нет. С чего ты взял?
        Она все поняла. Ей было тяжело. Но у меня не было ни сил, ни желания ей помогать. Не было желания представить ее на допросе в качестве свидетеля или соучастника преступления. Время разбрасывать камни, время собирать. В этом мире за все приходится платить. Мы можем лишь оттянуть час расплаты, но уйти от наказания — нет.
        Глава 15
        «Перекресток семи дорог»
        Неделю спустя
        Фантастика — Андрей Страшнов перешагнул порог моей конторы! Видимо, за тем, чтобы повторно измерить ее шагами и пересмотреть условия договора аренды. Забегая вперед, скажу, что ошибся я ненамного.
        Я предложил ему место за столом, он отказался. Заложив руки за спину, приступил к делу:
        — Сегодня мне вернули долг. Ну, в общем, деньги, которые я считал безвозвратно потерянными. Хочу поделиться с тобой.
        — Иными словами, хочешь загладить свою вину.
        — Да.  — Страшнов выглядел немного растерянным.  — Ты догадался?
        Он не сказал: «Какты догадался?» Для меня в этом опущенном им наречии крылся смысл моей профессии. «Как» — это мое ремесло. «Как» — это частичка тайны.
        Страшнов позвонил в полицию, едва узнал, какого рода преступление, как он думал, я совершил. Я не подрезал «Майбах», не сбил кого-то на своем байке, которому он выделил угол в своем гараже. Я не стал обижать этого громилу и согласился принять его материальную помощь:
        — Спишешь полгода арендной платы.
        — Три месяца.  — Он стал самим собой.
        — Пять,  — я растопырил для наглядности пальцы.
        И тут Страшнов поступил как истинный букмекер — он тотчас поднял ставку:
        — Шесть!
        — По рукам!
        Я не ловчил, у меня это получилось случайно. Страшнов же был ослеплен правилами своего внутреннего закона.
        Мы скрепили нашу сделку, которую я окрестил «искупление», крепким рукопожатием. И я засобирался домой: темнело. Заказов не было, а значит, и работы тоже (куда подевался тот отставной военный, ума не приложу; он мне так и не перезвонил). И совсем уже стемнело, когда правое заднее колесо на моей «Ауди» захлопало по асфальту. Я прижался к обочине, выключил двигатель, включил аварийку. Несколько раз ударил затылком по подголовнику кресла: «Черт, черт, черт!» Я мысленно прогнал действия, как будто собрался минировать или разминировать автомобиль, а не менять колесо. Сейчас я вылезу из машины… нет, я сначала поставлю ее на ручной тормоз. Все, сделано. Я выхожу в самую грязь, в самые говны, как говорят любители экстрима, мимо проносится машина и окатывает меня с головы до ног. Я достаю баллонный ключ, ослабляю гайки, встаю, вынимаю из багажника долбаный домкрат, подсовываю его под порог и начинаю натурально домкратить машину. Мимо проносится уже сороковая по счету машина, и я в сороковой раз принимаю грязевой душ, но в сороковой же раз тихо радуюсь, что спустило правое, а не левое колесо, вот тогда бы
это было весело. Потом я откручиваю гайки (одну роняю в грязь и долго ищу), снимаю колесо и лезу за запаской. Было бы весело, если бы ее не оказалось. Но она на месте, правда спущенная, придется ее накачать. И вот я накачиваю запасное колесо, ставлю его на место проколотого, закручиваю гайки, опускаю машину с домкрата, кладу грязное проколотое колесо и грязный инструмент в багажник, подхожу к водительской дверце, грязный и мокрый, как нивавод.
        Я и представить себе не мог, насколько близко в мыслях я подошел к реальности. У меня даже не оказалось тряпки под рукой, чтобы вытереть руки, и я вытер их о штанины брюк. Я еще не сел за руль, но представил, что меня остановил гаишник и, прежде чем предложить мне подуть в алкотестер, он роняет его в грязь.
        Я огляделся. Оказалось, что я напоролся на гвоздь в знакомом мне по одному делу районе. Я решился на отчаянный шаг. Поднявшись на третий этаж пятиэтажного дома, позвонил в квартиру номер 11. И тотчас услышал за дверью: «Дорогой, ты откроешь?» — «Да»,  — подтвердил мужской голос. Через пару секунд дверь открылась.
        — Здравствуй, Василий Вячеславович!  — поздоровался я с хозяином.  — Извини, руки подать не могу. Только показать — видишь?
        Чирков с трудом узнал в этом грязном человеке (мне не хватало разве что помойного ведра) меня, а когда узнал, спросил, понизив голос и оглянувшись:
        — Ты?! Что случилось?
        — Это я. Проезжал мимо. Правое заднее — навылет. А у меня, кроме тебя, знакомых здесь нет.
        — Ты хочешь, чтобы я подбросил тебя?
        — До ближайшего пруда. Ладно, ладно, я пошутил. Доберусь своим ходом: колесо я поменял. Мне бы вымыть руки, почистить куртку: я только-только поставил новые сиденья.
        — Ты серьезно?
        — Дорогой, кто там?
        — С работы,  — ответил Чирков, загораживая грузным телом проход. Но как он ни старался, не смог противостоять напору жены. Она ахнула, увидев, в каком плачевном состоянии их гость.
        — Где вы так перемазались?
        — Копал секретную ветку метро.
        Она рассмеялась.
        — Почему ты держишь сослуживца в дверях? Проходите. И — сразу в ванную.
        — На это я и рассчитывал.
        Я разулся и оставил грязные ботинки на площадке, однако хозяйка занесла их в квартиру. В ванной я, глянув на свое отражение в зеркале, вздрогнул. Меня не узнала бы и родная мать. Я вымылся, раздевшись до пояса, поролоновой губкой дважды протер куртку, повесил ее на батарею. Пока размышлял, что делать с мокрой рубашкой, кто-то постучал в дверь. Это был Чирков. Он протянул мне майку и полотенце. Я поблагодарил.
        Через пару минут я вышел из ванной совсем другим человеком. Мокрые волосы я зачесал назад, и они сейчас блестели, как набриолиненные. Я собрался было уйти и поблагодарить хозяйку за гостеприимство и мои вычищенные ботинки, но она удержала меня, предложив кофе.
        — Пока куртка сохнет,  — согласился я.
        Мы сидели за разложенным одной стороной столом-книжкой. Напротив меня — хозяин, по левую руку — хозяйка.
        — Значит, ты здесь живешь,  — сказал я, отрабатывая версию сослуживца.  — Хороший район. Только гвоздей много. Кстати,  — встрепенулся я,  — а где ваша собака? Я помню, ты рассказывал про какого-то монстра.
        Хозяин беспокойно завозился, как будто сидел на муравейнике.
        — Южнорусская овчарка. Мы отправили ее к родственникам в деревню. Она подрала нам кресло, диван.  — Он понизил голос: — Надо было давно от нее избавиться.
        Я допил кофе. Куртка моя подсохла. Вот сейчас я, стесняя этих людей, сам испытал неловкость и начал жалеть о том, что обратился к ним за помощью. Чирков сделал правильный выбор — он скорее всего скрыл от жены факт своего обращения к частному детективу, но, отослав собаку в деревню, дал жене понять, что все знает… Это был его выбор.
        Они вышли проводить меня. Я спохватился: «Куртка!» Хозяин вернулся за ней в квартиру. Мы с его женой остались одни.
        — Мы раньше не встречались?  — спросила она.  — Лицо мне ваше знакомо.
        Я мысленно вернулся в тот день, когда провожал Чиркова, отчитавшись перед ним. Тогда еще я подумал: его я забуду быстро, а вот ее забыть будет нелегко. Моя вездесущая фантазия заставила эту женщину посмотреть мне в глаза, придвинуть ее лицо чуть ближе к оконному стеклу, еще чуть шире приоткрыть рот — как для поцелуя, и увидеть во мне партнера. Тогда я подумал об этом только затем, чтобы больше не возвращаться к этой теме. Тогда она была бабочкой, сейчас же взирала на меня куколка. В этот миг произошло то, что называется метаморфозой: ее рот чуть приоткрылся, а томный взгляд пронзил меня насквозь. Из кокона на меня смотрели глаза взрослого насекомого. Она была готова вылезти из своей защитной оболочки и распрямить уставшие крылья.
        И я вдруг приложил палец к губам: «Тсс!»
        Она удивленно вскинула брови: «Что случилось?»
        — Ты видела меня,  — горячо шепнул я.  — Ты видела.
        Мой внутренний голос не мог перекричать моего шепота: «Не льсти себе!» Но я сейчас был лучше, чем на самом деле. Нет, я не соблазнял эту женщину, я помогал ей вновь обрести свободу. Я подкрепил свои слова действием. Мои губы оказались от ее губ на расстоянии поцелуя, но мы с ней обменялись только дыханием: черный кофе и кофе со сливками. Одно это вскружило нам голову.
        Я сбежал по лестнице, думая о другой женщине. У этой же я нашел ответы на мучавшие меня вопросы.
        Я завел двигатель и через полчаса был на Учебной улице, стоял напротив второго подъезда и вглядывался в окна на пятом этаже… Отчасти я чувствовал себя школьником — сердце у меня билось часто и громко, так что я мог разбудить эту дремлющую восьмиэтажку. Мобильник в моей руке подрагивал, голос был неровным, как будто я пытался остаться неузнанным. Но цифры — что делать с цифрами, которые отобразились на экране телефона Александры Сошиной, и, возможно, мое имя: Ничтожество…
        — Здравствуй,  — сказал я.  — Вот я и позвонил тебе.
        — Да, это очевидно.  — Пауза.  — Здравствуй.
        — Ты поздоровалась со мной. Это добрый знак.
        — Не обольщайся на этот счет.
        Она замолчала. Но связь не оборвала. Еще один добрый знак.
        — Выйдешь на улицу?
        Сошина хохотнула на том конце провода, как мне показалось, сквозь слезы.
        — Придется.
        Я отчего-то начал считать короткие гудки, которые, наверное обладая каким-то энергетическим импульсом, были способны возобновить связь.
        Судья вышла, кутаясь в стильную стеганую куртку.
        — Я пришел извиниться.
        — Извиняйся,  — она пожала плечами, глядя мимо меня, но готовая выслушать меня до конца.
        — Ты была права…
        — Насчет чего?
        — Насчет грязных приемов. Но в тот вечер ничего подобного не было.
        Ну как объяснить ей, что мои чувства были подлинными, а лицемерие в тот вечер вышло погулять? Поймет ли она меня, если я расскажу ей, как любовался ею, уснувшей на моей груди, и думал об уюте, о семейном очаге, который подпустил меня на небезопасное расстояние? Я часто спотыкался о лицемерие, но только не в тот день. В тот день черта на моей шее не было.
        Мне было непросто, а отчасти и жалко вылезать из шкуры сотрудника Контрольного управления, но я олицетворял собой всю «сволочную» команду. Открыться перед Сошиной — означало признаться в обмане. Я погряз во лжи, пусть даже во имя спасения…
        — В тот вечер я действительно искал у тебя поддержки.
        — И ты ее нашел, не так ли?  — Она посмотрела мне прямо в глаза.
        Самое время сказать ей то, чего она не знала, не могла знать.
        — Да, я нашел ее. А еще я нашел большого, посапывающего у меня на груди ребенка. Спящая, ты окатила меня волной нежности. Я гладил твои волосы, любовался твоим мирным личиком. Если бы до знакомства с тобой у меня оказалось вот это фото, где ты олицетворяешь собой безмятежный покой, а на обратной стороне задание — определить профессию этой женщины,  — слово «судья» не пришло бы мне на ум.
        Она спрятала улыбку. И тактично не стала задавать вопроса — какой профессии она «заслуживает». Она сама вывела меня из затруднительного положения. Вынув из кармана куртки пятисотрублевую купюру, Сошина протянула мне ее со словами:
        — Когда вернешься в свой «высокий» офис, стукни в соседнюю дверь и поставь за меня на какую-нибудь кобылу.
        Губы мои растянулись в улыбке. Саша сняла с меня неподъемный груз. Да и ей стало заметно легче. Мне было все равно, когда и как она узнала правду обо мне — сама ли проявила инициативу или ей обо всем рассказал Михаил Гутман… Она сомневалась — вот в чем дело, и неуверенность, помноженная на подозрение, заставила ее получить ответ на пару вопросов: «Так кто вы, товарищ Баженов? Почему ваша наглость и моя принципиальность уместились на одной кровати?»
        Я смотрел с улицы, как она поднимается по лестнице. И не мог просто так отпустить, поэтому снова набрал ее номер. Поравнявшись с высоким окном, она поднесла трубку к уху.
        — Эй,  — сказал я, словно окрикнул ее,  — а если эта кобыла придет первой, что мне делать с выигрышем? Может, просадим его в ресторане?
        Я придумал выход из положения: даже если я просажу пятисотку, все равно скажу Сошиной, что выиграл, и выигрыш составил миллион…
        — Я подумаю,  — ответила Сошина.  — Мне нужно время, понимаешь?
        — У тебя есть сорок восемь часов,  — поставил я условие.
        Она промолчала, а молчание — знак согласия.
        notes
        1
        Речь главы Администрации Президента Российской Федерации на церемонии вручения наград в сентябре 2012 года.
        2
        Отрывок из романа «Бешеная стая», Михаил Нестеров.
        3
        По материалам Геннадия Лебедева, «Новая газета».