Финита ля комедиа Ирина Александровна Мельникова
        Агент сыскной полиции #3 В Североеланске с некоторых пор орудует наглый и кровожадный убийца. Он перебил семью богача Ушакова: малолетних детей, мать, прислугу, жену. Ушаков в это время ждал ее в театре - ведь она одна из ведущих актрис. Сыскные агенты быстро находят мнимого преступника, но уж больно все смахивает на подставу. Потом происходит еще одно зверское убийство в гостинице - тоже ведущей актрисы местного театра Каневской и ее любовника. Что это, совпадение?
        Невольно глава сыскной полиции Тартищев вспомнил о самоубийстве примадонны театра Муромцевой, происшедшем несколько месяцев назад. А ряд улик, всплывших в ходе расследования кровавых преступлений, свидетельствует о том, что и ее убили, подсунув вместо зубных капель яд…
        Ирина Мельникова
        Финита ля комедиа
        ПРОЛОГ
        Пусть жизнь страданием измята,
        Но я полна одним тобой!
        Сияют ярко предо мной
        Огни последнего заката.
        Любви последние огни
        Сильнее вешнего рассвета
        И, словно знойный полдень лета,
        Пылают пламенем они… -
        шепчут ее губы, как молитву, слова романса, которым она заканчивает каждый свой бенефис. Это ее добрый талисман, добрая примета, по-детски наивная вера в исполнение желаний, обычай, от которого она никогда не отказывается. И публика знает об этом, равно как и о том, что надо непременно попросить ее исполнить «Огни заката». Первыми начинают вызывать самые восторженные поклонники - студенты. К ним присоединяется бельэтаж, затем - партер, а потом уже и ложи, сверкающие бриллиантами и золотым шитьем мундиров.

«Огни! Огни! Огни!» - скандируют студенты, а зал рукоплещет. Она ждет несколько секунд, прижимая ладони к пылающим щекам. Все в зале знают, что этот романс для него… Но лишь единожды она остановит взгляд на его лице и уведет его в сторону, потому что рядом с ним, на своем законном месте, жена - желтая, раньше времени увядшая женщина с длинным носом, морщинистой шеей и выпуклыми черными глазами.
        И все знают, что их связь длится уже пять лет, но Perdrix[Куропатка (фр.).] , так с ее же легкой руки прозвали в свете законную супругу богатейшего сибирского промышленника, владельца Центрально-Азиатской компании Саввы Андреевича Булавина, ни в какую не дает ему развода.
        Кроме того, она постоянно устраивает ему сцены ревности, с истериками, упреками, слезами и обмороками.

«Как вам не стыдно… Вам пятьдесят два года…
        У вас дочь на выданье… Весь город над вами смеется…»
        Perdrix бьет посуду и швыряет в мужа свечными шандалами. В городе это тоже знают и действительно посмеиваются за его спиной, потому что сказать ему о том в лицо, а тем более рассмеяться, не позволит себе даже губернатор.
        Но все сцены происходят наедине дома, а на людях, в театре, за кулисами, куда Васса, или Виви Булавина, исправно заходит вместе с мужем поблагодарить актрису за доставленное удовольствие, на балах и гуляниях она первой приветствует соперницу. Иногда они даже обменивались поцелуями, если можно так назвать касание холодными губами щеки той, кого ненавидишь всеми фибрами своей души…
        К услугам Виви - целый арсенал шпилек, намеков, булавочных уколов и даже змеиных укусов, но она опасается ими пользоваться, потому что знает, у ее соперницы острый, безжалостный язык. Она уже поплатилась, однажды заявив en petit comite[В тесном кругу, (фр.)] , что прощает шалости своему мужу, ведь после этого он так нежен и горяч в супружеской постели. И уже на следующий день ей передали это мерзкое слово perdrix. Его произнесла в сердцах эта негодяйка, которая мнит себя чуть ли не королевой. И прозвище это мигом приклеилось к Виви, доставляя ей несомненные огорчения.
        Она была неглупой женщиной и в конце концов поняла, что муж не просто влюблен, он любит, и любит по-настоящему, и против этого уже ничего не могла поделать. И даже губернаторша, женщина недалекая и бестактная, вынуждена была как-то признать:
«Виви - сильная женщина. Elle fait bonne mine au mauvais jeu!»[Она делает хорошую мину при плохой игре! (фр.)] .
        А что в конце концов ей оставалось делать?
        Ее муж не просто безумно богат. Он еще меценат и страстный театрал. Его слово - закон, не только в городе, но и в театре. Он помогает средствами прогорающим антрепренерам, охотно подкармливает нуждающихся актеров, поддерживает дебютантов и дебютанток.
        Он - истинный знаток и ценитель искусства. И режиссер знает, что его предложения всегда к месту (равно как и деньги), когда речь заходит о подписании контрактов с актерами, выборе репертуара, декорациях, костюмах, характере персонажей, обстановке и нравах представляемого на сцене общества. Он частенько приезжает на рядовые репетиции, а уж на генеральных и вовсе - первое лицо.
        Полжизни они с Виви провели за границей. Ей было не привыкать, что муж тратится на кокоток и актрис, пропадает в музеях и картинных галереях, играет в бильярд и на скачках, собирает старинное оружие и средневековые гравюры. А здесь, в Сибири, увлекся вдруг орхидеями, для чего выстроил огромную оранжерею, содержит дюжину садовников и даже выписал из Франции мосье Дежана, как говорят, известного знатока и мастера по разведению редкостных тропических растений.
        Но кем бы Савва Андреевич ни увлекался, чем бы он ни занимался, он неизменно возвращался к своей Виви. Поэтому, когда ей донесли, что у него роман с первой красавицей Североеланска - примадонной местного казенного театра Полиной Муромцевой, она не слишком расстроилась. В то время мужу было сорок семь. Он страдал одышкой, и хотя был высок и плечист, но уже Заметно погрузнел и поседел.
        Здесь Виви несколько кривила душой, не желая замечать, что при всей видимой тяжести своей фигуры Савва Андреевич по-прежнему статен и очень подвижен, обладает живой мимикой, приятным голосом и манерами, которые способны очаровать кого угодно. Чувство юмора у него поразительное! Он никогда не допускает скабрезностей и сальных шуток, но ирония пропитывает каждое его слово. Она тонка и изящна, а его глаза так выразительны и излучают столько энергии, что ему не составляет великого труда влюбить в себя любую женщину.
        Он далеко не красавец. И нос толстоват, и веки тяжеловаты. Высокий лоб кажется еще больше за счет глубоких залысин, но у него твердый, решительный подбородок и красивые чувственные губы, которые выдают некоторую слабость характера, но так нравятся женщинам. И это сочетание слабости и решительности, жесткости и доброты, честности и прямоты делает его привлекательным не только для женщин, но и для его многочисленных друзей, партнеров и даже конкурентов.
        Встреча его и Муромцевой не была неожиданностью для обоих. Казалось, они всю жизнь стремились друг к другу. Он только что вернулся в Североеланск после долгого пребывания за границей, а она дебютировала в роли Офелии в «Гамлете» Шекспира. До этого у нее было несколько успешных сезонов в Самаре и Киеве, но развод с мужем и смерть семилетней дочери заставили ее принять предложение антрепренера и забиться в несусветную глушь, где она мечтала обрести долгожданный покой для своей истерзанной страданиями души.
        А вместо этого встретила любовь, о которой не смела даже помышлять. Но поначалу она увидела его глаза.
        Удивленные и растерянные после первого акта спектакля и полные обожания и любви после его окончания, когда он прошел за кулисы, чтобы поздравить ее с грандиозным успехом. Утром в номер, который она снимала в гостинице, принесли шесть огромных корзин с орхидеями, а в городе зашептались, что Булавин полностью опустошил свою оранжерею ради новой актрисы.
        Поначалу она всячески сопротивлялась его напору, и для этого у нее были свои причины. Но когда все-таки сдалась, действительность превзошла все ее ожидания.
        Конечно же, все, что случилось с ними, напоминало скорее взрыв, внезапно налетевший ураган! Безумное влечение с обеих сторон, угар, стремительная страсть, водоворот, из которого они не пожелали выбраться. Их взаимное притяжение было настолько сильным, что она чувствовала, как начинает колотиться ее сердце и дрожать руки, задолго до того, как его экипаж останавливался около подъезда дома, где она снимала квартиру на первом этаже. При его приближении она буквально теряла сознание от одного предчувствия близости с ним, тело ее горело и трепетало в его руках.
        А он совершенно забыл не только об обязанностях, но и о приличиях, теперь он мог заявиться домой в два-три часа ночи, причем возвращался через весь город пешком или на извозчике, отсылая собственный экипаж с вечера, а то вовсе, и все чаще, оставался ночевать у любовницы. А на все обвинения Виви и ее требования объясниться отвечал молчанием, запирался в своем кабинете или уезжал в контору компании, а оттуда уже - к Полине или в театр, что по сути дела было одно и то же.
        А теперь вот вздумал построить и подарить городу новое здание театра, и, как стало известно, об этом его просила Муромцева. И разве он мог ей отказать? Здание уже возвели под крышу, а Савва Андреевич сам за купал для него мебель. И всякие модные нововведения для сцены выписал из Парижа, и музыкальные инструменты для оркестра из Дрездена и Палермо. А в Санкт-Петербурге уже изготовили по эскизу знаменитого художника Сухарева занавес для сцены, на который ушла прорва золотых и серебряных нитей. И по слухам, красоты он неимоверной, перед которой померкнут занавесы Большого театра и Мариинки. Нет, что бы там ни говорили, но новый театр - это не подарок городу, это прежде всего подарок его обожаемой Полине… Храм, который он строит для своей богини, самой неподражаемой женщины, встреченной им когда-либо!
        Любовницей она была крайне деспотичной и ранимой, трепетной и ревнивой. И жесткой к малейшим проявлениям лжи и необязательности. И что греха скрывать, Савве Андреевичу, привыкшему к легким интрижкам и ни к чему не обязывающим связям, поначалу пришлось несладко. Она разоблачала его моментально.
        И, конечно же, понимала, что, заставляя Булавина оправдываться, тем самым его унижает. И столь же быстро его прощала, потому что не переносила унижения даже в мельчайших его проявлениях.
        Да, любить ее было нелегко, поэтому многие предпочитали делать это на расстоянии. Тайное обожание давалось гораздо легче, чем укрощение этой гордячки и недотроги, несравненной красавицы, но одновременно и большой умницы.
        Очень богатый и по этой причине облеченный почти безграничной властью, в душе Савва Андреевич не был честолюбив и никогда не жаждал власти над другими людьми. Романтичный и душевно неустойчивый, он сознавал свое безволие, хотя порой бывал очень упрям и крайне обидчив, но Полине он подчинился с радостью.
        Она держала в вечном напряжении его нервы и сама глубоко страдала от своей, как ей казалось, непомерной жесткости во всем, что касалось его отношений с внешним миром, где не было места для нее. Там, где существовала его семья, его обязанности перед женой и дочерью, его компания, которая также отнимала его у нее порой на несколько дней, а то и на месяц, и на два, когда он вынужден был уезжать по делам за границу, в Москву или в Санкт-Петербург.
        Но Булавин не только любил свою Полюшку, он обожал свои мучения. Он искал этого рабства всю жизнь, и он его нашел!
        И она привязалась к нему всем сердцем. Это была уже настоящая любовь с заботой и непомерной нежностью, которая возобладала над безумной страстью, сжигавшей их первое время. Радость обладания друг другом не утихала, но рядом с ней жили глубокая, присущая истинной любви печаль и предчувствие неизбежного расставания. Это была одновременно сладкая и горькая любовь-жалость и вместе с тем любовь-страдание, любовь, которая возносит, а не опускает человека. Такая любовь дается лишь исключительно сильным и по-особому талантливым людям.
        Ни он, ни она не хотели стариться. Оба были настолько деятельны и молоды душой, что, казалось, только помани пальцем, и у ног обоих улягутся в штабеля все, на ком остановится их взгляд. Но они были заняты друг другом… А потом неожиданно свалилась эта болезнь, сильнейшая простуда, которая не выпускала ее из постели больше месяца. Но ведь и раньше они разлучались, и даже на большие сроки. Да и была ли это разлука в истинном понимании этого слова? Булавин навещал ее ежедневно, трогательно заботился, присылал лучших врачей, сам поил ее микстурами и делал теплые компрессы.
        И вдруг эти странные слухи по городу. Она возвратилась в театр после болезни, похудевшая, слегка побледневшая, но не утратившая ни капли прежней красоты, ни доли обаяния. Ее удивительные зеленые глаза, за которые еще в детстве ее прозвали Дикой Кошкой, стали еще глубже и выразительнее и настолько завораживали и манили, что даже главный режиссер театра Турумин, отъявленный сквернослов и бабник, несколько поубавил свой темперамент и даже не противился, когда она выбрала для своего бенефиса шекспировскую трагедию «Ромео и Джульетта» в переводе Каткова.
        Муромцева усиленно репетировала, а Савва Андреевич искренне переживал, что она не жалеет себя, не бережется после столь тяжелой болезни.
        Но за ее спиной уже вовсю шептались. Ехидный смех звучал за кулисами и в уборных. Имя Булавина уже в открытую связывали с именем молоденькой Кати Луневской, дочери богатого меховщика, подарившего Муромцевой в ее предыдущий бенефис двухтысячный палантин из баргузинских соболей.
        Говорят, что Катенька необыкновенно хороша. Она получила блестящее образование за границей, свободно говорит на французском, английском и немецком языках. Она высокомерна и изысканна, умна и честолюбива, но, главное, уже знает себе цену, и у нее все еще впереди… По слухам, на последнем балу у нее не было отбоя от кавалеров, но она отдавала явное предпочтение Булавину. И хотя дома ей устроили по этому поводу грандиозный скандал, она, кажется, не слишком обратила на него внимание.
        Их уже не раз видели вместе. Катенька, то ли в силу своей неопытности, то ли ранней изощренности ума поделилась некоторыми подробностями этих свиданий с близкими подругами, и вскоре они стали всеобщим достоянием. Никому нет дела, что в этих рассказах больше хвастовства и самолюбования пустоголовой еще девчонки, польщенной вниманием столь неординарного человека, который на добрый десяток лет старше ее родителей.
        - Какая Муромцева все-таки дура! Воображает, что он никогда не изменял ей. И даже сейчас корчит из себя королеву! - исходит змеиным ядом Каневская, высокая кокетка, чьи роли по большей части постепенно и плавно перетекли к Муромцевой. Она до сих пор не может пережить подобного конфуза и потому особенно рада унижению Полины. - Вы знакомы с Катенькой Луневской? - спрашивает она у Полины на генеральной репетиции, и глаза ее так невинны, а голос столь безмятежен, что можно было бы обмануться, не знай Полина, что перед ней актриса, хотя и не слишком великого таланта, но все ж одна из лучших на сцене Северееланского театра.
        - Нет, мы с ней не знакомы! - подчеркнуто сухо отвечает Муромцева и хочет уйти в костюмерную, чтобы примерить платье, в котором Джульетта впервые встретит своего Ромео. Но ей не дают уйти. Каневская заступает ей дорогу уже на пару со своим любовником, сыном директора театра, Сергеем Зараевым. Он намного ее младше, довольно успешен в ролях второго, иногда первого плана, но предпочитает находиться под каблуком своей вздорной возлюбленной. По обычаю он больше молчит, но для Каневской главное, что говорит она, потому что знает, вскорости этот диалог станет известен Зараеву-старшему, а ведь известно: капля камень точит…
        - Стран-но, - произносит она слегка нараспев и пожимает плечиками.
        И эти высоко поднятые плечи, злой блеск глаз, кривая многозначительная ухмылка договаривают остальное и воспринимаются Муромцевой крайне болезненно, но она - великая актриса, и потому остается внешне бесстрастной и даже равнодушной.
        Только после втихомолку плачет в своей гримерной, потом долго пудрится, чтобы скрыть красные припухшие веки, но на людях она все та же Полина Муромцева: слегка надменная и отстраненная с врагами и радушная и приветливая с друзьями.
        В ее доме постоянно обедают пять-шесть «маленьких» артистов, которые получают не больше двадцати рублей в месяц и ютятся на жалких квартирках и в убогих номерах с раздавленными по стенам клопами. По этой причине тоже находятся любители позлословить.
        Дескать, ей ничего не стоит держать открытый стол при том содержании, которое ей положил Савва Андреевич.
        И никому невдомек, а она это не афиширует, что с первых мгновений их связи она твердо заявила, что не будет содержанкой. И отказывалась от любой помощи деньгами, даже когда в них нуждалась во время болезни.
        Да и к подаркам Булавина относилась крайне щепетильно, принимая лишь те, которые он ей дарил на бенефисах.
        - Что странно? - Савва Андреевич неслышно подошел к ним сзади и подхватил последнюю фразу Каневской. Муромцева быстро оглянулась, и ей показалось, что она видит тревожный блеск в его глазах.
        А Каневская торжествует.
        - Ах, это вы? - Она очень умело изображает растерянность при виде Булавина, но тут же наносит по-змеиному молниеносный и беспощадный удар:
        - Удивительно, но Полина до сих пор не знакома с Катенькой Луневской. Говорят, она обещает вырасти в необыкновенную красавицу. Почему бы вам не познакомить их?
        Ведь вы сами так часто с ней катаетесь и даже обедаете в ресторане «Бела-Вю»…
        Савва Андреевич ловит быстрый, пронзительный взгляд Полины и неожиданно для себя краснеет, как нашкодивший мальчишка. И тогда она молча поворачивается и уходит на сцену.
        А потом получает это письмо. И слезы, весь день напролет. А вечером - бенефис, где она первый раз умерла, увидев своего Ромео мертвым. А потом она умерла вторично, когда после спектакля Савва Андреевич пришел к ней в гримерную с огромной корзиной ее любимых белых орхидей и она тихим, равнодушным голосом попросила его больше не тревожить ее своим вниманием и не появляться впредь ни здесь, ни в ее доме.
        И он ушел, потому что она наотрез отказалась выслушать его объяснения, и не показался ни на традиционном банкете, ни позже, когда она вернулась домой.
        В эту ночь она многое передумала. И прежде всего старалась быть безжалостной к самой себе, а потом уж к нему.
        Да, он был романтиком в душе, но всю жизнь он только тем и занимался, что легко заводил связи и нарушал клятвы, поэтому не верил в добродетель и тайно ревновал ее ко всем поклонникам и артистам театра.
        Савва Андреевич не был отъявленным циником по натуре, но все ж его смущал огневой темперамент любовницы. И он почти бессознательно выработал своеобразную тактику: лишь только на горизонте возникала хотя бы тень предполагаемого соперника, он удваивал свое внимание и ласки и как бы старался утомить любимую женщину, насытить ее любовью, усыпить ее любопытство и жажду новизны, которые он исправно приписывал ей, но никогда не смел заявить об этом вслух. Задача была не из легких в его годы.
        И самое печальное было в том, что он никак не мог или не хотел понять, что она никогда не была чувственной, она была только страстной. И способна была прожить без любовных утех и год, и два, если сердце ее молчало, и отдавалась мужчине только любя…
        К утру, уткнувшись носом в промокшую подушку, она поняла, что окончательно потеряла его любовь, но не уважение к себе. И теперь с ней остались лишь громкая и заслуженная слава да сорок лет жизни за спиной.
        Слава! Что в этом слове для нее? Она добилась признания, удача не обошла ее стороной. Она получает самое высокое жалованье в театре - триста рублей ежемесячно. Но кто знает, какой ценой все это доставалось!
        Кому, кроме нее самой, известно о тех бесконечных бессонных ночах, болях в сердце, жутких мигренях, когда кажется, весь мир насквозь пропитан уксусом, которым горничная смачивает полотенце и прикладывает к ее вискам.
        Да, она заняла в театре высшее, признанное всеми место. Она ездит на гастроли. Имя ее, отпечатанное на афишах крупным жирным шрифтом, дает полные сборы по всей Сибири. Публика встречает и провожает ее овациями, и за кулисами она держится гордо и надменно, как истинная королева. Дружбу с женщинами она почти не признает. И всем без исключения говорит «ты», кроме губернатора и директора театра, а ей все говорят «вы», кроме, пожалуй, двух-трех друзей, которых она знает по совместной работе еще там, в России…
        Для североеланцев все, что за Уралом, - Россия, а здесь словно другое государство - Сибирь, - огромное и дикое, богатое и бедное одновременно. И здесь она почувствовала себя еще более несчастной и одинокой, чем там, в далекой и теперь уже недосягаемой России.
        Она почти богата благодаря гастролям, бенефисам и подношениям. Первейшие толстосумы губернии готовы целовать пол, по которому она ходит. Никому из актрис не подносят столько дорогих подарков во время бенефиса, сколько приходится их на долю Полины Муромцевой.
        Купцы раскошеливаются на ценные сервизы, меха, драгоценности, промышленники щеголяют друг перед другом оригинальностью подношений и их баснословными ценами. И те и другие платят по пятьсот и более рублей за ложу. Дом у нее - полная чаша, свои лошади, своя дача, где она отдыхает летом, семь человек прислуги. Ей завидуют, ее боятся. Ее боготворят и ее ненавидят. Но никто даже не подозревает, что ее съедает одиночество. Она - одинокий остров в бурном море. В море обожания, лести, цветов, любовных посланий, злобных перешептываний и лицемерного сочувствия.
        Все знают, Полина Муромцева - известная покровительница молоденьких актрис, всех дебютанток, которых травят и преследуют мужчины. Чтобы получить приличную роль, они должны переспать или с антрепренером, или с режиссером, или с «первым любовником», а часто со всеми тремя по очереди… Она всегда горячо вступается и яростно защищает женщин, будь то актриса или простая гримерша. У нее редкая черта, вернее, признак истинного таланта: она просто не способна к зависти и радуется каждому свежему дарованию и помогает ему, чем может, усердно и настойчиво расчищая ему дорогу на сцену. Ее кошелек и дом всегда открыты для желающих.
        Но с врагами Муромцева беспощадна. Обид она никогда не забывает и не прощает. Она давно уже поняла, сколь сильна и убийственна сила смеха. И за кулисами, и в обществе она не скупится на язвительные характеристики и прозвища тем, кто ненавидит ее или откровенно, по-черному завидует ее красоте, славе, успеху у мужчин, и потому нет-нет да и бросит гаденькое словечко вслед или пустит злобный слушок за ее спиной.
        Но грязь не липнет к ней, хотя - ox! - сколько раз пытались ее измазать дегтем и даже обвалять в перьях. Из любой переделки она всегда выходила с гордо поднятой головой и становилась еще красивее и соблазнительнее.
        Сцена всегда была для нее жертвенным алтарем, на котором сгорают в два раза быстрее, потому что здесь успевают за одну жизнь прожить десятки, а то и сотни других. Сюда поднимаются умирать и возрождаться, любить и ненавидеть, радоваться и страдать, терпеть и надеяться, верить и ждать. И раз за разом воплощаться в своих героев, отдавая им часть своего тепла, души, здоровья.
        И так из года в год - только дарить, дарить всю себя без остатка, без всякого снисхождения к самой себе… Забыть про собственное горе, слезы, болезни…
        Забыть, что печаль съедает и сушит сердце… Забыть о том злобном письме, подброшенном в гримерную незадолго до ее бенефиса, всего за несколько часов до ее небывалого триумфа, к которому она шла все эти долгие годы…
        Муромцева зябко поводит плечами под тонкой турецкой шалью. Оно хорошо понимает, что ее время безвозвратно уходит. Еще два-три года, от силы пять, и она будет вынуждена передать многие свои роли другим, может, не столь талантливым, но молодым актрисам.
        Она подходит к окну. На дворе вовсю бушует весна, и оно открыто. Недавно распустилась сирень, и все вазы в доме и здесь, в гримерной, заполнили огромные бело-сиреневые букеты, издающие тонкий, будоражащий душу аромат. В клетке за ее спиной заливаются канарейки.
        Но даже весна ее не радует. Лицо ее враз осунулось, пожелтело, в глазах угрюмая, почти смертельная тоска.
        Утром у нее в доме побывал ее старинный приятель, актер Шапарев. Он спрашивал у нее ответа: согласна ли поехать на гастроли по уже известному маршруту - Иркутск, Томск, Омск… Тогда она сомневалась, выспрашивала подробности и условия.
        - Труппа подобралась неплохая, - объяснял Шапарев. - А примадонны нету. Откажешь, все рассыплется.
        - Возьмите Палинецкую, - советует она равнодушно.
        Но Шапарев удрученно качает головой.
        - Таланта нету, милая. И имени нет.
        - Зато как хороша, молода, стремительна! Куда нам, старухам, с такими кобылками тягаться?
        Шапарев громко сморкается в огромный клетчатый платок. Его разбирает смех. Но какова? Впервые он видит, чтобы Муромцева ревновала к молодости.
        - Для сцены, красавица, молодость - вещь дешевая, - говорит он назидательно. - И годы при таланте значения не имеют. До известной границы, конечно.
        Ну, а тебе до подобных границ еще ой как далеко! Хе-хе!..
        Знаешь поговорку: в сорок лет - маков цвет! В сорок пять - баба ягодка…
        Но она жестко смотрит на него и не дает закончить фразу.
        - Я устала. Я хочу уйти.
        Шапарев делает преувеличенно большие глаза, приподнимается с кресла и начинает мелко крестить воздух.
        - Очнись, Поленька! В твои-то годы на покой?
        Твое же имя единственное, которое дает полные сборы по всей Сибири! Ты бы уж сразу тогда напрямки в монастырь.
        Муромцева хмурит тонкие брови. Пальцы ее нервно перебирают и накручивают на палец бахрому шали.
        Шапарев наблюдает за ней и мысленно сетует. Неужто и впрямь безумно влюблена в Булавина? Но почему ж так решительно дала ему отставку? Да и что, спрашивается, она нашла в этом славянском шкафе? Так он слегка презрительно называет Савву Андреевича про себя, потому что один из немногих знает: Муромцева никогда не была его содержанкой.
        Шапарев вздыхает и вновь оглушительно сморкается в свой безразмерный платок. Э-хе-хе, хе-хе! Молодости свойственно заблуждаться, а старости - сомневаться. И это один из законов подлой жизни! Но чего, спрашивается, страдать? Кругом одни воздыхатели: купцы, промышленники, офицеры… И свой брат-актер.
        Выбирай любого! Но она запала на этого грузного, стареющего ловеласа, и, кажется, даже свет померк в ее глазах после столь непонятного ему, Шапареву, разрыва?
        И он действительно многого не понимает! Булавин увлекся девчонкой… Тридцать пять лет разницы! Нет, это не поддается ее разумению, и от этого она страдает еще больше, а обида и унижение чуть ли не убивают ее.
        Ведь он выбрал не душу, не ум, не талант, он выбрал юное тело… Но она ни за что не станет бороться за свое место в его сердце. Она знает на собственном опыте, что насильно мил никогда не будешь!..
        Но вслух говорит:
        - Брошу года на два сцену. Уеду за границу, отдохну, подлечусь, мир посмотрю. Я так устала от этой мишуры и злословия. Мне так хочется отдохнуть.
        - Ты в своем уме, Поленька? - Лицо Шапарева вытянулось. Он соскочил с кресла и принялся нервно ходить по комнате и даже заламывать руки от отчаяния.
        Она внешне спокойно следила за ним взглядом.
        - Ты ведь умрешь без сцены, - в голосе его слышны неподдельные слезы. - Ты ведь сама себя не знаешь, Полюшка. Ты за этой границей будешь задыхаться, как рыба на песке. И еще больше будешь мучиться, страдать, изнывать от тоски и ностальгии. - Он опять плюхается в кресло и страдальчески прикрывает глаза ладонью.
        - Я все прекрасно понимаю, - отвечает она. - Но потом я вернусь…
        - Потом? Шутка сказать! Потом уже старость, Полюшка!
        - Ну что ж! Я ведь не «простушка». Перейду прямо на старух. Только не здесь, где всяк меня знает и видел на первых ролях. Уеду в тот же Тесинск. Там, говорят, неплохой театр, и режиссер молодой, но большой умница. Ты меня знаешь, я и в роли старух кого угодно переплюну. А тут мне все постыло! Пойми, дорогой, куда ни гляну здесь, куда ни выйду - тоска! Североеланск мне уже могилой кажется…
        Ее голос срывается. Она подходит к окну, долго смотрит в него, потом тихо говорит:
        - Как пахнет! - Она, кажется, не может надышаться ароматом сирени. Крылья ее тонкого носа чувственно подрагивают. - Божественный запах! - Голос ее звучит скорбно, и Шапарев чувствует, что она еле сдерживает слезы.
        Он встает с кресла, кряхтя и отдуваясь, берет ее маленькие руки в свои большие.
        - Не откажи. Полюшка, старому товарищу. Конечно, такая примадонна, как ты, нам не по зубам. Но львиная доля доходов - твоя! А без тебя мы зубы на полку положим, ей-богу, не вру! Да ты и сама это прекрасно понимаешь! Слышала, какие убытки в этом году все антрепризы понесли? Воют, матушка, с голоду!
        Муромцева знает, что Шапарев даже не посмел бы подойти к ней с подобным предложением, будь у них все ладно с Саввой Андреевичем. А теперь их разрыв развязал руки многим, и ему в том числе.
        Она не отнимает руки и вяло интересуется:
        - А кто еще едет?
        Шапарев быстро перечисляет имена. Некоторые ей интересны, некоторым она помогала, но есть два или три имени, которые она на дух не переносит. Но вынуждена признать, что труппа действительно подобралась недурная, правда, все ж не дает Шапареву окончательного согласия, обещая подумать. И он уходит ободренный, ведь не отказала же…
        Сегодня суббота, в театре нет представления. Муромцева отдыхает, но уже по традиции приезжает в грим-уборную. Следующая неделя - последняя, когда театр дает свои лучшие спектакли, прежде чем актеры разъедутся на гастроли. Поэтому она решила посвятить этот день тому, чтобы разобрать вещички и рассмотреть, что лишнего скопилось в комодах и в столах. Что-то выбросить, что-то отвезти домой.
        Она непременно заберет с собой комнатные цветы и клетку с канарейками. И, пожалуй, примет предложение Шапарева. Лучше два месяца скитаться по гостиницам, чем просидеть их на даче в окружении кошек, собак и прислуги. Конечно, она будет кататься верхом и в коляске, съездит на пасеку, где у нее с десяток ульев, опять попробует доить корову…
        Но она всегда будет помнить, что в полусотне верст от ее дачи - Североеланск, и для Саввы Андреевича никогда не составляло особого труда прискакать к ней хоть в ночь-полночь…
        За ее спиной что-то упало и покатилось по полу.
        Она вздрогнула и стремительно оглянулась. И увидела эти огромные темные глаза… Господи, она же не одна!
        Совсем забыла, что пригласила прийти кого-нибудь из костюмерной и привести в порядок несколько ее театральных костюмов, до которых раньше не доходили руки.
        Девушка в скромном ситцевом платье с кружевной косынкой на плечах испуганно смотрит на нее, ее пальцы сжимают наперсток. Вероятно, это он стал источником шума, который на время отвлек Муромцеву от горьких размышлений.
        Муромцева вглядывается в девушку и пытается вспомнить, где она видела эти скорбные глаза, это точеное личико, смуглое, с нежным, едва заметным румянцем на скулах, отчего кажется, что кожа ее излучает какой-то особый свет. Но ничто не может затмить сияние этих очаровательных глаз! А мимика-то, мимика!
        Боже, насколько она богата и выразительна! Мгновенный испуг, и тут же - удивление, восторг, растерянность… и обожание! Непомерное! Всеобъемлющее! Завораживающее! Девочка смотрит на нее, как на чудо, как на богиню, спустившуюся на грешную землю… Ее глаза полны благоговения.
        И Муромцева вспоминает! Эти глаза провожают и встречают ее за кулисами все пять лет, что она пребывает в Североеланске. Она настолько привыкла к ним, что не замечает их, но если б они исчезли, почувствовала бы растерянность и беспокойство. Как хорошо встретить такие глаза в этом жестоком мире, полном лжи, предательства, клеветы!… Встретить такое яркое, такое непосредственное чувство, найти душу, не исковерканную, не изуродованную еще жестокими реалиями бытия, серостью будней и сумятицей жизни…
        - Ты кто? - спрашивает она и опускается в кресло. Ее взгляд охватывает всю фигурку девушки с ног до головы. Она определенно хороша собой. Высокая шея, изящная линия плеча. Глаза - самое большое ее достоинство, губы полноваты, рот, возможно, несколько великоват. Но именно эта несоразмерность и является той изюминкой, которая выделяет эту девчушку из числа записных красавиц, лица которых идеальны, но забываются в первую же минуту после знакомства.
        - Ты кто? - опять, но уже более ласково, повторяет Муромцева, желая ободрить эту чудную девушку, от одного взгляда на которую у нее странно заныло сердце.
        - Вера… Вероника Соболева, - отвечает девушка. Она не опускает ресниц и смотрит на нее, как верующая на образ. - Я здесь в ученицах… Блонды пришиваю…
        И голос у нее хорош… Грудной, глубокий, гибкий…
        Мгновение молча они смотрят в глаза друг другу.
        Всего мгновение, но зрачок в зрачок.

«Удивительные глаза, - опять думает Муромцева. - Длинные, горячие, сверкающие. Они все говорят без слов». И снова спрашивает:
        - Сколько тебе лет? Ты замужем?
        - Семнадцать минуло, сударыня. Я сирота и девица.
        - Ты одна живешь?
        - Нет, у меня брат на руках. Ему двенадцать всего.
        Своим трудом живу. - И уже тише добавляет:
        - Бабушка у меня всю жизнь при театре… Костюмершей…
        Потому и меня взяли, когда она в прошлом году померла.
        - Грамоте знаешь?
        - Знаю, сударыня, - Кивает она.
        И тут Муромцева не выдерживает. Придвигает к ней свое кресло и заглядывает в эти удивительные глаза.
        - Любишь театр? - спрашивает она быстро и шепотом, слегка задыхаясь. Ей не надо ответа. Она уже знает его, но все ж удивляется тому потоку огня, который выплескивает на нее эта девочка.
        - Люблю, - столь же тихо и страстно звучит в ответ.
        И вдруг ее словно прорывает. Девичий голос дрожит, его хозяйке надо успеть слишком много сказать, пока Муромцева не оттолкнула ее, не сослалась на недостаток времени.
        - : Я выросла в театре. Бабушка приносила меня сюда еще в корзине. Я все роли знаю. И мужские, и женские… Я помню ваш дебют пять лет назад. Это была Офелия, и вы так замечательно пели…
        Моего вы знали ль друга?
        Он был знатный молодец.
        В белых перьях статный воин
        Первый в Дании боец…

[Здесь и далее перевод Кронеберга.]
        Муромцева машинально произносит слова королевы Гертруды:
        - Ах, бедная Офелия!.. Что ты поешь?
        Вероника смотрит на нее безмятежно-отрешенным взглядом, на лице улыбка, робкая, слегка растерянная.
        Она словно не понимает, чего от нее хотят, что с ней происходит.
        - Что я пою? - спрашивает она. Нет, не она… Офелия. - Послушайте, какая песня… - И, потрясая сердце великой актрисы, на всю гримерную зазвенел, зарыдал богатый девичий голос…
        Муромцева потрясена. Откуда в этой девочке столько страсти? Откуда ей знать, что испытывает женщина, чьим смыслом существования была любовь? Откуда в ней подобные метания души, гибнущей оттого, что любовь не просто уходит, ее безжалостно отнимают?..
        Схватившись за голову, Вероника рыдает. А Муромцева обнимает ее и рыдает вместе с ней. Но это слезы очищения. Она опять деятельна и энергична. И вновь свет горит в ее прекрасных глазах, а лицо сияет восторгом. Теперь она знает, кому передаст со временем свои роли.
        В течение часа она утрясает все дела. Конечно же, Верочка едет с ней на гастроли. Конечно же, ее братишка поживет это время у нее на даче под присмотром молочницы. Конечно же, они сейчас же поедут по магазинам и приобретут все необходимое из одежды, обуви, белья и всего прочего, в чем нуждается всякая красивая девушка ее возраста.
        Муромцева буквально летает по театру, она оживлена и улыбчива. И все несказанно удивлены столь чудесному превращению уставшей от жизни женщины с потухшими глазами в богиню с пылающим взором. И никому не дано понять, что у нее появился смысл жизни.
        Она не желает расставаться с Верой ни на минуту.
        И уже вечером девушка вместе с братом переезжают к ней на квартиру. Она больше не чувствует себя одинокой. Только где-то далеко-далеко, в самом потаенном уголке ее сердца осталась еще крошечная точка, которая по-прежнему саднит и ноет, но это уже не та боль, которая свивала все ее чувства и разум в тугую спираль.
        Теперь эта боль всего лишь напоминание о человеческой низости. Напоминание о том, как похоть победила любовь…
        Этой ночью она впервые не вспоминала Савву Андреевича. Но о Вере тоже не думала. За нее она была спокойна. Девочка попала в более чем надежные руки.
        В ее руки.
        А в памяти неожиданно всплыло другое лицо. Лицо девушки, которая столь же глубоко ненавидела театр, сколь Вероника и сама Муромцева его любили. Девушка, которая тоже выросла рядом со сценой, но мечтала вырваться из театра, как мечтает вырваться на свободу дикая птица, попавшая в силки птицелова…
        За несколько дней до болезни в гримерную к Муромцевой постучался театральный суфлер Гузеев и попросил посмотреть его дочь. Помнится, она очень удивилась, что у него есть дочь. Он казался ей очень старым. Угрюмый, с лицом, сморщенным, как печеная картофелина, чуть выше среднего роста, сутулый, с одной ногой короче другой, он вызывал в ней чувство жалости и, одновременно с этим, неосознанный, почти животный страх.
        Позже она, конечно, узнала, что лет двадцать назад он был великолепным трагиком, но пил и по пьяному делу свалился в оркестровую яму, повредив ногу. Поначалу его жалели, давали роли лакеев или те, где не требовалось передвигаться по сцене. Но он пил все больше и дебоширил все чаще. Жена его была несравненной красавицей и очень талантливой актрисой. Он ее безумно любил и столь же безумно ревновал ко всем без исключения. Были безобразные сцены, которые он закатывал на людях, на репетициях, в гримерной, дрался с ее поклонниками и, по слухам, пытался вызвать на дуэль нынешнего вице-губернатора Хворостьянова, тогда еще молодого чиновника…
        Но жена его вскоре умерла, а Гузеев неожиданно остепенился, и его охотно взяли суфлером, потому что голос у него был замечательный. Он четко и проникновенно выговаривал слова, знал все мизансцены.
        И Муромцева хорошо помнила, как он «водил» ее по сцене, когда она впервые сыграла Корделию в «Короле Лире». Этот спектакль пришлось готовить на скорую руку только потому, что какому-то высокопоставленному столичному чиновнику, пребывавшему в Североеланске с ревизией, вздумалось его посмотреть…
        Дочь его оказалась очаровательной девушкой, столь же красивой, сколь и бестолковой. Она запиналась почти на каждом слове в монологах, перепутала все на свете в басне, пыталась танцевать, но была настолько неуклюжа, что чуть не свалила на пол вешалку с одеждой, и безбожно врала мелодию, когда Полина попросила ее спеть пару песенок. Лицо Гузеева исказили отчаяние и какая-то мрачная озлобленность, когда Муромцева удрученно развела руками и произнесла с искренним огорчением:
        - Я очень сожалею, но ваша дочь не рождена актрисой! - И заметила, как в это мгновение изменилось лицо девушки. Ее глаза сверкнули торжеством, и этот огонь сказочно преобразил ее лицо, чтобы тут же уступить место прежнему выражению, слегка туповатому и равнодушному. И тогда Муромцева попросила Гузеева оставить их наедине.
        Старик вышел, а она приказала девушке немедленно признаться, в чем дело, зачем она строит из себя непроходимую дуру и бездарь, когда отец с такой силой желает видеть ее актрисой. И тогда эта паршивка упала на колени, умоляя ее простить и не выдавать отцу, потому что она всей силою своей души ненавидит театр. Ведь сколько она себя помнит, вокруг нее был только театр, театр и снова театр. Отец изводил ее многочасовыми репетициями: ставил голос, учил двигаться по сцене и танцевать. Она днями напролет зубрила сложнейшие роли из классических пьес, порой понимая в них не более десятка слов. Но отцу и этого было мало. Он ставил ее на колени в угол на всю ночь, если она не могла осилить роль в отведенные им сроки. С настойчивостью маньяка он пытался привить дочери любовь к театру, но добился обратного - она его люто возненавидела.
        Девушка призналась Муромцевой, что с детства мечтала стать художницей. Много рисовала, но отец уничтожал все ее рисунки. Месяц назад она встретилась с замечательным человеком - художником Василием Сухаревым. Ему тридцать пять лет, но он уже знаменит и богат. Он окончил Академию художеств с золотой медалью. У него дом в Москве и дача в Италии. Его картина «Нападение разбойников на купеческий обоз» выставлялась в Париже и получила высшую награду - Золотую медаль Французской академии. Но он каждое лето приезжает на родину, в Североеланск, в гости к родителям. Живет почти все лето, ведет бесплатные классы для желающих, а с некоторыми учениками занимается индивидуально. С ней тоже. И теперь она тайком бегает на его занятия, оставляет в мастерской у Сухарева свои работы, мольберт, этюдник, а запачканные в краске руки оттирает керосином и только тогда возвращается домой.
        В этой девушке Полина почувствовала такую же несгибаемую силу духа, которую знала в себе, поэтому отпустила ее с богом и не выдала отцу. После этого они стали раскланиваться с суфлером, только Гузеев постарел еще больше, а по театру ходил и вовсе не поднимая головы. Она очень жалела старика, но что она могла поделать, если его дочь уже выбрала свою судьбу…
        Полина Аркадьевна Муромцева прочитала шепотом молитву, перекрестилась на образа и потушила лампу.
        И впервые за последние дни заснула, чувствуя себя спокойной и почти счастливой…
        Глава 1
        Алексей проснулся от непонятного шума за дверями спальни. За окнами было темно, а когда он бросил взгляд на часы, оказалось, что они показывают десятый час вечера. Выходит, он поспал не больше двух часов, но кому вздумалось ломиться в его спальню? Он прислушался. Несомненно, кто-то ругается и несомненно голосом няньки.
        - Не пушшу! Дай дитю выспаться! Он же только прилег! - Ненила пыталась говорить шепотом, но эти звуки в тишине сонного дома слышны были очень отчетливо, равно как и бурчание, издаваемое явно мужчиной.
        Делать нечего! Придется подниматься. Скорее всего, за ним прислал Тартищев. Но что, интересно, успело случиться за столь короткий срок, если Федор Михайлович нарушил свой же приказ, по которому предоставил ему и Ивану короткий отпуск «за особые заслуги в задержании опасных преступников»? Кажется, так звучала эта строчка в приказе? Они действительно поработали на славу! Целую неделю весь состав уголовного сыска находился на ногах. Ели чаще всухомятку, где придется и что придется, урывками дремали на жестких казенных столах и стульях. Но усилия увенчались успехом. Шайка головорезов осетина Махмута, несколько месяцев подряд наводившая ужас на жителей города и ближайших уездов, была захвачена в полном составе на засаде, а сам предводитель тяжело ранен. И сегодня в тюремной больнице ему отняли ногу.
        Алексей оделся, достал из-под подушки и положил во внутренний карман сюртука свой
«смит-вессон», проверил, на месте ли амулет, и вышел из спальни. Ну, так и есть! А он еще сомневался! Иван Вавилов, красный как рак, пытался в чем-то убедить няньку, а она, не смотри, что старая, уперлась в его грудь руками и настойчиво выталкивала из гостиной. Алексея она не видела, потому что находилась к нему спиной. И продолжала шипеть на Ивана, словно рассерженная гусыня:
        - Иди ужо! А то барыню позову! Никакого продыха дитю от вашей работы!
        - Ненила Карповна! - Иван тщетно пытался отвести ее руки от себя, но тут заметил Алексея и расплылся в радостной улыбке. - Да вот же оно! Дите! Малыш наш дорогой! И не спит вовсе!
        - Что случилось? - спросил Алексей, демонстративно не замечая, что Иван вновь назвал его Малышом, кличкой, которая прочно прилипла к нему чуть ли не с первых дней его службы в уголовном сыске. Он уже держал в руках шинель, потому что понимал - просто так Иван среди ночи не примчится. Видно, новая тревога, если Тартищев прервал их двухдневный отпуск, который продлился Не более трех часов.
        Нянька махнула обреченно рукой и деловито справилась:
        - Чаю попьете?
        - Некогда, Ненилушка Карповна, некогда, голубушка! - пропел ласково Вавилов, прижимая руку к сердцу. И тут же быстро проговорил, обращаясь уже к Алексею:
        - Коляска у крыльца. Тартищев велел немедленно гнать на Толмачевку, там перебита вся семья лесозаводчика Ушакова. Сам он остался жив, но, говорят, чуть ли не помешался от горя. Федор Михайлович уже там…
        До Толмачевки, района города, где размещались особняки известных богатеев и дом вице-губернатора Хворостьянова, добрались за полчаса. И за это время Иван, которого поднял с постели сам Тартищев, - успел вкратце рассказать Алексею о трагедии, случившейся в доме одного из самых влиятельных и известных в городе людей, Богдана Арефьевича Ушакова.
        Сегодня - четверг второй недели Великого поста.
        Жена Ушакова Анна Владимировна вместе с младшим сыном Темой в сопровождении горничной Глафиры Молчановой отправилась после обеда на коляске, которой управлял кучер Никифор Бильден, на именины к послушнице Вознесенского девичьего монастыря Евдокии Голубевой. От дома Ушаковых до монастыря четверть часа езды. Анна Владимировна приехала в монастырь в три часа пополудни и осталась там вместе с сыном, отправив горничную и кучера обратно.
        В это время сам Ушаков, его шестидесятилетняя мать Евдокия Макаровна и старший сын Николай, гимназист третьего класса, оставались дома.
        В пять часов вечера Ушаков собрался в город по делам и велел горничной ехать за женой. Анна Владимировна была известной актрисой, но после того, как вышла замуж, на сцену выходила редко, больше для удовольствия. После внезапной смерти примадонны театра Муромцевой некоторые роли Полины Аркадьевны перешли к ней, и сегодня она играла в спектакле по пьесе Полевого «Нино». Муж обещал подъехать к началу спектакля, а после него они должны были еще побывать на музыкальном салоне у губернаторши, где предполагалось, что Анна Владимировна споет пару романсов, на которые была великая мастерица.
        Нянька Темы Василина Кулешова часа в четыре пополудни отправилась к вечерне и зашла по пути к своей давней приятельнице вдове коллежского секретаря Сорокина. Вдвоем они погуляли на бульваре, прошлись по галантерейным лавкам, побывали в церкви, разговелись, вдоволь посплетничали и сговорились встретиться в субботу, чтобы сходить к Всенощной. Нянька вернулась домой, когда уже начало смеркаться, и увидела во дворе кучера Бильдена, который с самым растерянным видом разглядывал что-то на деревянном тротуарчике рядом с крыльцом черного хода.
        Нянька, подивившись тому, что ворота до сей поры не заперты на засов, а дворник непонятно куда запропастился, закрыла за собой калитку и окликнула кучера:
        - Что ты там увидел, Никиша? Неужто золотой нашел?
        Никифор как-то странно посмотрел на нее:
        - Иди сюда, Василина! Кажись, кровь! И будто кто ее заметал…
        - Что ты городишь? - рассердилась Василина. - Небось на кухне петухам головы рубили! - И поперхнулась. С чего бы это? Пост ведь ноне.
        Она торопливо перекрестилась и подошла к крыльцу. Никифор не ошибся, пятна крови на тротуаре были свежими, хотя их явно заметали метлой. Да вот и метла валяется. Василина взяла ее в руки, провела по прутьям рукой. На пальцах остались бурые пятна… Она испуганно посмотрела на Никифора, он не менее испуганно на нее. И тут нянька заметила башмак кухарки, который, оказывается, прикрывала метла. Она подняла его, он тоже был в крови. Совершенно новый башмак. Василина знала, что эти башмаки подарила кухарке хозяйка.
        И Катерина накануне вечером хвасталась в кухне обновкой и говорила, что Анна Владимировна очень довольна, как она стряпает, и обещала ей за это еще и полушалок к Троице…
        - Света в доме нет, - почему-то шепотом сказал Никифор и боязливо оглянулся на окна. - Я как подошел, сразу заметил. Дома старуха должна остаться и парнишки… Почему свет-то не зажгли?
        - А ты что ж, не повез хозяйку в теантер? - удивилась нянька.
        - Да нет, - поскреб в затылке Никифор. - У Незабудки бабки на задних ногах воспалились, и Анна Владимировна распорядились поберечь ее пока. Сказа ли-с, что извозчика возьмут, а обратно, мол, с Богданом Арефьичем вернутся.
        - Ты дверь-то смотрел, открыта али нет? - поинтересовалась нянька, не решаясь сама подняться на крыльцо. Слишком уж напугал ее вид Катиного башмака…
        Кучер поднялся на крыльцо и подергал за ручку двери, которая вела на кухню. Она была заперта. И заперта на крючок изнутри.
        Тогда они прошли к парадному входу. Стараясь не смотреть на темные окна дома. Там было не только темно, но и необычайно тихо, потому что дом Ушаковых всегда был полон шума и голосов: звонких детских, ворчливого - их бабушки, пронзительного - горничной Глаши… А теперь дом замер и молча пялился на мир темными провалами окон, отчего стал сильно смахивать на огромный многоглавый череп. Представив это, Василина и вовсе принялась дрожать мелкой дрожью, хотя была тепло одета и не замерзла, и раз за разом осенять себя крестом.
        Она все еще надеялась, что по какой-то причине хозяйка решила вывезти всех своих домочадцев в театр.
        И в то же время понимала, что вряд ли такое могло случиться. К подобным выездам в доме готовились задолго, как к великому празднику, и ее известили бы в первую очередь. Но в последние дни о поездке в театр даже речи не заходило, к тому же хозяйка ни за что бы не повезла мальчиков туда на извозчике. Наверняка заложили бы парадный выезд или наняли лихача. Бильден по этому поводу молчит, значит, его тоже ни о чем подобном не предупреждали… Но что ж эдакое могло случиться, чтобы дом внезапно, словно в одночасье, опустел?
        Нянька и кучер потоптались около крыльца. Дверь была слегка приоткрыта, но они не решались преодолеть несколько ступенек и распахнуть ее… Наконец, Никифор сбегал на конюшню за фонарем. Перекрестившись, они поднялись на крыльцо, потянули дверь на себя и завопили, как резаные. У порога кто-то лежал в огромной луже крови, а в глубь сеней вела цепочка кровавых следов…
        Ни нянька, ни кучер не помнили, как очутились на улице, и, подвывая на два голоса от ужаса, добежали до ближайшего будочника[Городового.] … Через полчаса стало известно, что в доме убиты абсолютно все, кто в нем находился: жена хозяина, его мать, оба сына, дворник, кухарка и горничная. Семь человек! Часть из них застрелили, похоже, из револьвера, у других проломлены черепа. Младший сын Ушакова, четырехлетний Тема, был еще жив, когда приехали полиция и доктор, но состояние его было крайне тяжелым, и врач опасался, что его не довезут до Сухопутного госпиталя, куда мальчика отправили сразу же, как только полицейский врач оказал ему первую помощь.
        Сам Ушаков, обеспокоенный тем, что жена не приехала к началу спектакля (из-за чего там сотворился форменный переполох и срочно пришлось вызывать дублершу), отправился домой и, обнаружив, что света в окнах нет, решил, что семья рано легла спать, и запер ворота на задвижку. Затем подошел к задней двери, принялся в нее стучать, но никто не ответил. Почувствовав неладное, он бросился к парадному входу и тут заметил, что в ворота входят два, городовых, околоточный надзиратель, нянька и кучер.
        Боясь спросить, что случилось, бледный от ужаса Ушаков опередил их и вбежал на крыльцо. Околоточный настоятельно просил его не входить, пока не зажгут свет, но заводчик не послушался и тут же наткнулся на труп у порога. «Убиты!» - закричал он диким голосом и бросился по коридору в чайную и в столовую в поисках своих домашних. В это время внесли огонь. Богдан Арефьевич увидел трупы дворника и кухарки и упал в обморок… А полицейские продолжали осматривать комнаты.
        И воистину кошмарное зрелище открылось их взору!
        Мать Ушакова убили выстрелом в голову в гостиной.
        Старшего сына - в детской за столом, где он готовился К урокам. В столовой, как известно, лежали дворник и кухарка. В сенях - горничная Глаша. Это на нее чуть было не наступили нянька и кучер. А на кухне, в углу, с опущенной на грудь головой сидела Анна Владимировна и плавал в луже крови четырехлетний Тема в расстегну-.
        Той шубке. Мальчик был без сознания и едва слышно стонал.
        Горничная и хозяйка так и не успели раздеться. Обе остались в теплых салопах, только Глаша, в отличие от хозяйки, была простоволосой. Ее косынку нашли на полу кухни. Видно, убийца гнался за девушкой через комнаты и бил ее поленом по голове. Об этом говорили кровавые следы на полу и брызги крови на стенах. В сенях он нанес последний смертельный удар и здесь же, рядом с трупом своей жертвы, бросил окровавленное полено.
        Тему он тоже убивал поленом, только меньших размеров.
        На полу в зале обнаружили несколько разбитых пистонов от детского пистолета и три свинцовые картечи.
        На столе старшего мальчика также валялось несколько лент от использованных пистонов, но как ни старались полицейские найти детский пистолет, так его и не отыскали. Лишь в кухне нашли две пули не правильной конической формы, явно револьверные, закатившиеся под лавку и, судя по всему, утерянные убийцей…
        Полицейский врач Олябьев переходил из комнаты в комнату, осматривал убитых и совершенно бесстрастно пояснял причины смерти. Евдокия Макаровна Ушакова лежала лицом вниз у входа в зал. Преступник выстрелил ей прямо в лицо. Может, потому, что она сразу узнала его и могла поднять крик? Но поначалу он расправился со старшим сыном Ушакова, иначе тот бы услышал первый выстрел, который убил его бабушку, и соскочил бы со своего места. Однако мальчик, судя по его позе, спокойно сидел за столом, когда убийца подкрался сзади, ударил его по голове тяжелым предметом, вероятно кистенем, и проломил ему череп. Стол, лежащие на нем книги, аспидная доска и грифель - все было в крови.
        Огромная лужа натекла под стулом…
        Дворника убили выстрелом в шею, в кухарку выстрелили дважды, а потом проломили череп тем же кистенем. Анну Владимировну тоже застрелили в упор…
        Алексей ходил следом и записывал за Олябьевым скорбные сведения. И одновременно завидовал Ивану, который в это время рыскал вокруг дома и на пару с Корнеевым опрашивал соседей, их прислугу, дворников, будочника, околоточного надзирателя Хохлакова: не видели ли кого? Не заметили ли чего подозрительного в период с шести до восьми часов вечера, когда предположительно совершилось убийство?
        Правда, Олябьев, осмотрев трупы, уже назвал более точное время: с шести до семи вечера.
        Тартищев расположился в кабинете хозяина и беседовал с Ушаковым. По правде, ему досталась самая тяжелая обязанность. Богдан Арефьевич, потрясенный гибелью семьи, не таясь, плакал навзрыд и все порывался ехать к Теме в Сухопутный госпиталь. От него пока скрывали, что мальчик умер, как только санитарная карета отъехала от дома. Все понимали, что эту весть надо пока придержать, чтобы не довести Ушакова до безумия. Его показания были очень важны для сыска и могли сыграть существенную роль в раскрытии этого преступления. В первую очередь необходимо было понять его мотивы. Пока их напрашивалось два: месть и ограбление.
        Версию мести Тартищев, подумав, на время отодвинул в сторону. При осмотре комнат его агенты обнаружили ключ, торчащий в выдвинутом на вершок ящике комода, который находился в супружеской спальне.
        Ушаков пояснил, что это ключ Анны Владимировны, который она всегда носила с собой, и не было случая, чтобы она оставила его без присмотра. Именно в этом ящике хранились в небольшой шкатулке деньги на хозяйство. И, похоже, из шкатулки исчезли полторы тысячи рублей, которые он сегодня утром передал жене на расходы.
        Итак, грабеж! Но почему ж тогда убийца не забрал драгоценности, хранящиеся в этом же ящике, только в другой шкатулке, но больших размеров? Жемчуга, бриллианты, сапфиры… Богдан Арефьевич любил свою жену и не скупился на подарки. Добра этого скопилось никак не меньше, чем на сто тысяч рублей. Допустим, в спешке грабитель не обратил внимания на эту шкатулку, но он не мог не заметить, забирая у Анны Владимировны ключи, что на ней бриллиантовые серьги, колье и дорогие кольца, на горничной - золотое колечко и крестик, а старуха увешана камнями и золотом, точно рождественская елка игрушками. Но он взял только ключ, оставив драгоценности без внимания.
        Непонятный какой-то грабитель оказался. Уложил столько людей, чтобы завладеть совершенно ничтожной суммой денег по сравнению с той, что он сумел бы выручить, продай даже за треть цены те драгоценности, которые хранились в одном лишь комоде?
        Опять же сам по себе напрашивался вывод, что убийца бывал в доме Ушаковых и раньше. Он хорошо знал расположение комнат, не рылся в вещах, а целенаправленно снял со связки нужный ключ и открыл им нужный ящик. Свой, непременно свой мерзавец порезвился на всю катушку в этом доме…
        Но все его действия словно нарочно подводили к одной-единственной версии: убийца пришел в дом, чтобы намеренно расправиться с его жильцами, а грабеж всего лишь умелая инсценировка! Тартищев все больше и больше склонялся к этой мысли, но Ушаков упрямо отрицал версию мести. Никто ему не угрожал, и он твердо знал, что за всю свою сорокалетнюю жизнь не причинял никому великих обид, которые смогли бы вынудить кого-то на столь жестокую месть!
        Так и не добившись от Ушакова вразумительных объяснений случившемуся и заметив, что он готов вот-вот опять впасть в истерику, Федор Михайлович вручил его в руки доктору, и бедного заводчика тотчас увезли в госпиталь.
        Глава 2
        На смену заводчику появился Вавилов и доложил, что все ближние и дальние соседи Ушаковых в один голос заявляют, что выстрелов не слышали, подозрительных людей вблизи дома не видели. Околоточный надзиратель тоже утверждает, что его околоток самый спокойный в округе: ни тебе дебошей, ни тебе пьянства.
        А про воровство и грабежи и вовсе никто не помнит.
        С момента его заступления на службу, а это уже, почитай, с десяток лет прошло, отродясь ничего подобного не случалось на Толмачевке, и он ума не приложит, откуда такая напасть свалилась на Ушаковых. Можно было вы брать более богатые дома и семейства, если уж кому-то сильно захотелось погреть руки на чужом добре.
        - Странные дела получаются, Федор Михайлович, - развел руками Иван, заканчивая докладывать о результатах опроса соседей. - Похоже, грабитель себе цель поставил непременно всех укокошить, а финажки взял, чтобы глаза нам отвести.
        - Все к тому сводится, - вздохнул Тартищев, прикидывая в уме, что ему завтра утром скажет полицмейстер, если он не сумеет толково изложить более или менее правдоподобную версию преступления. Видимо, Батьянов уже успел доложить о случившемся происшествии и губернатору, и Хворостьянову. И утром надо непременно ждать вызова на ковер с отчетом о результатах первичного дознания. Ушаков - человек в городе известный, наверняка создадут по этому делу особую следственную комиссию, но предварительно ему, как начальнику уголовного сыска, тоже хорошенько расчешут гриву!
        Впрочем, иначе и не должно быть. Столь дикого преступления в городе еще не случалось, по крайней мере, за время его службы в сыскной полиции, подумал тоскливо Федор Михайлович. Конечно, бывало и не раз, что заезжие шайки вырезали семьи целиком, но там и добро чуть ли не возами вывозили, так что мотив был яснее ясного… Обычно подобные преступления совершались ночью, по наводке, а тут почитай среди бела дня.
        И действовал убийца не просто нагло, а просто до безобразия хладнокровно и цинично, похоже, нисколько не страшась, что кто-то застигнет его на месте преступления… Тартищев снова тяжело вздохнул и с остервенением потер многострадальный шрам на лбу. Правда, даже эта стародавняя привычка, с помощью которой он собирал в кучу разбежавшиеся мысли, пока не очень помогала… Слишком много уже набралось вопросов, но пока не нашлось ни одного вразумительного ответа…
        -  - Чем Алексей занимается? - спросил он Ивана.
        - Только что закончил с нянькой беседовать и кучером занялся.
        - А что Корнеев?
        - С Олябьевым отправились в мертвецкую. Доктор обещал к утру пули извлечь.
        - Ладно, - Тартищев прихлопнул ладонью лежащие перед ним бумаги, - зови Алексея, если он закончил с кучером.
        Через десять минут Алексей появился на пороге.
        Глаза его блестели, и Тартищев понял, что дело, кажется, сдвинулось с мертвой точки. Алексей прошел к столу, опустился на стоящий рядом стул, разложил бумаги и посмотрел на Федора Михайловича.
        - Позвольте начать с кучера?
        - Если считаешь нужным, валяй с кучера, - согласился Тартищев.
        - Кучер - Никифор Петров Бильден, обрусевший немец, сорока двух лет от роду, уроженец Кузнецкого уезда Томской губернии, православного вероисповедания, в услужении Ушаковых уже восемь лет. В пьянстве замечен не был, по словам няньки Василины Кулешовой, исключительно добросовестный и работящий мужик. Очень любит лошадей, пропадает на конюшне день и ночь, о детях так не заботятся, как он о лошадях.
        Хозяйку и мальчика в поездке в монастырь и обратно, как известно, сопровождала горничная. Туда она ехала вместе с барыней и мальчиком в коляске, а при возвращении забралась к кучеру на облучок, и всю дорогу назад подшучивали над ним вместе с Анной Владимировной, дескать, когда на его, Никифора, свадьбе гулять будут. Он ответил, как только она, Глаша, согласится за него выйти, так, мол, и погуляют. Глаша долго смеялась, а потом вдруг сказала, что она не против, только ведь он тут же после свадьбы опять на конюшню сбежит к своим лошадям. - Алексей поднял глаза от бумаг. - Кажется, девушка и впрямь нравилась Никифору. Он мне об этом разговоре рассказал и тут же принялся шмыгать носом и тереть глаза кулаком.
        - А этот Никифор не мог ее приревновать к кому-нибудь, к тому же дворнику, например, и свести с ней и с ним счеты, а попутно и остальных приветить? - поинтересовался Иван.
        - Нет, это исключено, - Алексей покачал головой. - Кучер на Отелло никак не тянет. Нянька говорит, что он очень спокойный человек, а мне он показался даже чересчур медлительным. Эдакий добродушный и несколько сентиментальный толстячок. Он о лошадиных болячках рассказывает и то носом хлюпает…
        - Знавал я одного такого слюнявого портняжку, во-о-от с таким носом, - вытянул Вавилов перед собой руку чуть ли не на аршин, - так он, говорят, мух давил и плакал, а потом соседу горло бритвой р-раз! И всего-то за два вшивых рулона мануфактуры и паровой утюг.
        Причем этим же утюгом Корнееву череп чуть не проломил, когда мы его брали. А потом так уж на допросах плакал, так плакал…
        - Иван, помолчи! - прервал его Тартищев. - Тебя я уже слушал.
        - Одним словом, - продолжал свой доклад Алексей, - где-то около шести часов вечера Никифор подвез Ушакову, мальчика и горничную к дому. Он сам открывал ворота, потому что дворник куда-то запропастился. Коляска въехала во двор. Женщины и мальчик сошли с нее, и Никифор видел, как они задержались на некоторое время у заднего крыльца, а потом поднялись по его ступеням. Дворник, я думаю, незадолго до возвращения хозяйки зашел в дом с охапкой дров, потому что топил в доме печи. Отсюда, видимо, поленья, которые попали под руку убийце. И наверняка он их прихватил не на кухне, а в столовой, где дворник собирался растопить печь. Он успел сбросить дрова и тут же был убит выстрелом сзади.
        - Не отвлекайся на дворника, - перебил его Тартищев, - продолжай по Никифору.
        - Никифор распряг лошадей, поставил их в стойло.
        Затем сходил в кандейку, так он называет комнатку при конюшне, где живет все время, пока служит у Ушаковых, взял банку с мазью, тряпки и наложил повязки на бабки одной из лошадей. Второй конюх, Елисей Каштанов, утверждает, что Никифор все это время был у него на глазах и никуда из конюшни не отлучался.
        - Каштанов тоже при конюшне живет?
        - Нет, он семейный. Имеет свой дом на пенкозаводе. На субботу и воскресенье обычно уезжает к семье.
        - Выстрелы они наверняка не слышали?
        - Нет, конюшня находится на задах усадьбы довольно далеко от дома.
        - А вы не рассматриваете такой вариант, что прежде, чем вернуться на конюшню, наш кучер прошел в дом, хлопнул все семейство и прислугу, а потом спокойненько отправился лечить свою разлюбезную лошадку? - полюбопытствовал Иван.
        - Тебе прямо вынь и положь не конюха, а монстра какого-то, - рассердился Алексей. - Я очень тщательно его одежду осмотрел и обувь. На подошвах есть следы крови вперемешку с песком. Но это он наступил, по его словам, на лужу крови в сенях, которая натекла с горничной. Нянька это подтверждает, как и то, что он с того крыльца, как кролик, сиганул с перепугу. И на одежде у него ни единого даже похожего на кровь пятна.
        Я проверил его руки, под ногтями ничего подозрительного. А ведь убийца хлестал и кистенем, и поленом направо и налево. Кроме того, я дал ему намеренно свой револьвер подержать, естественно, не заряженный. Так он, похоже, вообще первый раз в жизни оружие в руки взял. Не смог даже объяснить, как выстрел производится и как патроны в барабан вставляются.
        - Ну, это я тебе совершенно бесплатно могу изобразить, и Столько раз, сколько потребуется, - опять влез со своими подковырками Иван, - я таких артистов встречал… Им бы не у параши гнить, а арии на сцене исполнять!
        - Если я завтра перед полицмейстером не отчитаюсь должным образом, арии ты у меня вопить будешь, - пригрозил Тартищев. - Покуда только языком хорош трепаться, а парню слова сказать не даешь.
        - А что я? - обиделся Иван. - Я ж по ходу дела детали уточняю. Я ж не виноват, что при этом всякое вспоминается…
        - А воспоминания тоже пока отложи. Вот как определю тебя на гауптвахту, там всласть почешешь языком. Вспоминай хоть сутки, хоть десять напролет о чем угодно, благо что недалеко от параши, - не выдержал и ухмыльнулся Тартищев. Но тут же опять посерьезнел и посмотрел вопросительно на Алексея. - Что, все у тебя о кучере?
        - Я у него поинтересовался, кто в день убийства и накануне его побывал в доме из посторонних. Вот тут список, - передал он листок с фамилиями Тартищеву. - Партнеры Богдана Арефьевича, его племянник, подруга Анны Владимировны по театру, репетитор старшего мальчика, молочник, возчик с дровяного склада, посыльные, почтальон. Все хорошо известные в доме люди. Все они побывали до пяти вечера. Был ли кто после этого, он уже не видел.
        - Хорошо, с кучером все понятно! Переходи к няньке.
        Алексей придвинул следующую порцию Листов бумаги.
        - Нянька - Василина Акимова Кулешова. Тридцати двух лет от роду. Девица. Приехала в Североеланск из деревни Богуславка Каинского уезда. Нянькой ее приняли в дом Ушаковых по рекомендации давней знакомой Анны Владимировны, жены купца Мячина, у которого жила в няньках старшая сестра Василины Варвара. Лет восемь назад Варвара вышла замуж за одного из приказчиков купца и уехала с ним в Томск, где у Мячина торговые склады и крупяная фабрика.
        - У этого Мячина… - опять открыл было рот Вавилов, но поперхнулся, поймав грозный взгляд Тартищева. И тогда Иван с вызывающим видом развалился на диване, заложил ногу на ногу и закурил.
        Алексей продолжал свой доклад:
        - В доме Ушаковых Василина живет с момента рождения старшего сына Николая, то есть более десяти лет. Тогда еще Анна Владимировна вовсю играла в театре, и мальчик вырос полностью на руках няньки.
        Младшим мальчиком, по ее словам, хозяйка занималась больше, чем старшим, но няньке тоже забот хватало.
        Тема был крайне болезненным мальчиком, избалованным и капризным.
        - Не уходи в ненужные подробности, - предупредил его Тартищев. - Говори конкретно, что еще занятного нянька рассказала?
        - По большей части то же самое, что и конюх.
        Правда, вспомнила гораздо больше имен посетителей, но это также все обычные в доме люди. По ее словам, что хозяин, что хозяйка известны в городе как люди добрые, не жадные, отзывчивые. Многим помогали, и изрядно, поэтому некоторые людишки, как Василина их называет, их добротой частенько пользовались, но резона убивать всю семью ни у кого из них не было. Кто ж будет убивать курицу, которая несет золотые яйца?
        А напоследок она рассказала мне, что… - Алексей сделал паузу и окинул Тартищева и Ивана многозначительным взглядом, - часа за два до отъезда хозяйки и Темы в монастырь в доме появился ученик шестого класса частной мужской гимназии Рейница Витольд Журайский, который три или четыре раза в неделю давал уроки старшему сыну Ушаковых. Николай был не слишком прилежным учеником и даже имел летнюю переэкзаменовку по арифметике и географии. Так вот, вместо того чтобы заниматься уроками, учитель и ученик принялись стрелять пистонами из детского свинцового пистолетика, который принес с собой Журайский, сначала в комнате у Николая, потом перешли в гостиную, появлялись на кухне, в столовой. Причем громко хохотали, когда кто-нибудь из прислуги пугался выстрелов. Горничная при этом тоже хохотала и всякий раз взвизгивала, когда Журайский направлял на нее пистолет и кричал: «Руки вверх!» или «Сдавайся!».
        Маленький Тема бегал за озорниками хвостиком и умолял их дать ему хотя бы разок выстрелить из пистолетика. Мать хозяина пыталась их урезонить, но Журайский положил на стол в гостиной ленту с пистонами и ударил по ним рукоятью пистолета. Хлопок получился громкий, как при настоящем выстреле. Евдокия Макаровна даже подскочила на стуле от испуга и подняла крик на весь дом, особенно когда заметила на скатерти прожженные порохом дырки. За такие пакости мне в детстве тоже изрядно попадало, - усмехнулся Алексей и уточнил:
        - После этого за озорников взялась Анна Владимировна, отругала их и выдворила из комнат. Николая, кажется, оттрепала за ухо, а Витольду пригрозила, что откажет ему в репетиторстве, потому что он не умеет вести себя прилично в чужом доме. Мальчишки ушли в комнату Николая. Хозяйка в это время велела Василине собирать Тему в гости, а горничной приказала предупредить Никифора, чтобы он заложил экипаж для поездки в монастырь… - Алексей перевернул последний лист бумаги и накрыл его ладонью. - Вот, в принципе, и все, что мне рассказала нянька. Думаю, нам следует навестить этого Журайского, и немедленно. Хотя пистолет у него был игрушечный, но стрелять-то он стрелял… И потом, никто не знает, когда он ушел от Ушаковых.
        - Сам Ушаков вообще про него не вспомнил, - уточнил Тартищев. - Вполне возможно, он об этом Журайском вовсе не знает.
        - Да, детьми полностью занималась Анна Владимировна, - согласился с ним Алексей. - Василина говорит, что учителей она многих перебрала, пока не остановилась на Журайском. Дескать, молод еще, но не пьет, не сквернословит, и тем пяти рублям, что она ему платила в месяц, рад будет, так как вынужден сам зарабатывать, чтобы оплачивать учебу в гимназии. Мать у него старая, больная женщина.
        - Про выстрелы Ушаков тоже не упомянул, вероятно, работал в кабинете, а здесь, насколько вы заметили, двойные двери, так что шум извне не пробивается. - Тартищев посмотрел на часы. - Четвертый час ночи. Самое собачье время, но делать нечего. Придется ехать к Журайскому. Пока этот гимназист - единственная зацепка в нашем гнилом деле.
        Глава 3
        - Итак, потрудитесь объяснить, милейший, с какой целью хранились в вашем доме охотничья дробь, порох и пули? - уже третий раз подряд задавал один и тот же вопрос Федор Михайлович Тартищев, но высокий молодой человек, широкоплечий, светловолосый и голубоглазый, про таких говорят: «кровь с молоком», по-прежнему молчал и лишь таращился на него круглыми от испуга глазами. Прежде розовые щеки юноши побледнели, лицо осунулось, а глаза то и дело косили в сторону нескольких человек в штатском, перетрясших и обыскавших все в доме, где он жил вместе с матерью и кухаркой.
        Ему уже объяснили, что это агенты сыскной полиции, а он сам подозревается в совершении тяжелейшего преступления. В соседней комнате приводили в чувство его мать, упавшую в обморок, стоило полиции переступить порог их скромного домишки на окраине Североеланска.
        Во время обыска Витольд Журайский, сын отставного коллежского асессора, происходившего из дворян Виленской губернии, римско-католического вероисповедания, восемнадцати лет от роду, сидел, забившись в угол, под присмотром одного из городовых и с неподдельным ужасом на лице наблюдал, как сыщики выносят и складывают на столике в крошечной гостиной несомненные улики его злодеяния: мелкую дробь в двух жестяных банках, более крупную в матерчатых, а порох - в бумажных мешочках, а также четыре конические и две круглые пули.
        Затем на чердаке в груде старой рухляди обнаружили пятизарядный револьвер с надставленным курком и испорченным барабаном, который при взведенном курке не прокручивался, а из-под крыльца извлекли металлический кистень. Его более тяжелая часть была покрыта засохшей кровью с прилипшими к ней волосами.
        Увидев револьвер, Журайский тут же упал в обморок и, когда его попытались привести в чувство с помощью нашатыря, все равно ничего вразумительного пояснить не смог, только плакал и утверждал, что последний раз держал револьвер в руках два дня назад на Кузнецком лугу. Там он в компании с двумя приятелями-гимназистами пятого и седьмого классов Григорьевым и Есиковым стрелял по самодельным бумажным мишеням.
        Вернувшись домой, Журайский оставил револьвер в кармане гимназической шинели, но на следующий день его там не обнаружил. И решил, что его забрала матушка, которая давно грозилась его выбросить. Матушка ни в какую не признавалась, и он, крепко с ней поссорившись, отправился на уроки к Ушаковым. С собой Журайский прихватил игрушечный пистолет, так как считал себя человеком слова и давно уже обещал Николаю показать настоящее боевое оружие, но из-за происков матушки пришлось ограничиться стрельбой пистонами.
        Для этих целей он приобрел на две копейки десять бумажных лент пистонов в галантерейной лавке купца Мохнатова.
        Про кистень, смахивающий по форме на большой пестик, Журайский пояснял, что заказал кузнецу Алексееву сделать ему по рисунку балласт из сломанного без мена для занятий гимнастикой. Но кузнец отступил от рисунка и сделал одну из шишек на концах балласта больше другой. Журайский работу не принял и оплатить ее тоже отказался. Кузнец в сердцах бросил балласт в сенках и ушел, пообещав Журайскому при случае накостылять по шее. Сам Журайский не слишком обращал внимание на то, остался ли испорченный балласт в сенях или его куда-то убрали, чтобы не мешал под ногами. Но несколько дней он точно валялся в углу, потому что кухарка все время об него спотыкалась и по этому случаю громко ругалась.
        Куда подевался из сеней этот балласт, действительно напоминавший по форме большой пестик, ни кухарка, ни мать Журайского вспомнить не смогли. Ну, валялась себе и валялась какая-то железяка под ногами, потом исчезла. Они подумали, что это Витоша прибрал ее в конце концов для своих надобностей, и тут же про нее забыли.
        Что касается револьвера, мать Журайского рассказала, что сын принес его две недели назад. На ее вопрос, откуда он взялся, сын объяснил, что револьвер ему подарили, но он неисправный, и поэтому взял у матери сорок копеек на починку. Дня через два или три он установил на кухне толстую доску и упражнялся в стрельбе, выковыривая из нее стреляные пули ножом. Кухарка при этом чуть не оглохла от выстрелов и жаловалась матушке Журайского, что кухню теперь надо непременно белить, потому что Витоша всю ее закоптил и завонял сгоревшим дымным порохом.
        Но револьвера из кармана Журайского ни та, ни Другая не брали, опасаясь его гнева. И были очень обижены его подозрениями. А рассердился он сильно, ругался и кричал, а после на самом деле отыскал детский пистолетик и отправился на уроки. Матушка не знала, к кому именно, потому что Витольд помимо Ушаковых давал еще уроки сыновьям городского архитектора Мейснера и регистратора губернской больницы Ноговицына.
        Но все ж самым существенным доказательством преступления стала одежда, обнаруженная все на том же чердаке. Форменные гимназические брюки, шинель и сапоги были в свежих пятнах и брызгах крови, а к подошвам прилипли ошметки грязи, также пропитанные кровью.
        Увидев одежду, Журайский замотал головой и принялся яростно доказывать, что давно уже эту одежду не носит, она ему мала, а у сапог отстала подошва, и он просто не мог отправиться на уроки в такой одежде. Матушка и кухарка были также крайне потрясены видом окровавленной одежды и принялись рыдать в голос.
        Матушку опять пришлось приводить в чувство, а кухарка подтвердила слова Журайского, что это его старая гимназическая форма, которую он не носит с прошлого года, а находилась она в узле на чердаке по той причине, что хозяйка решила отнести старые вещи в богадельню, но все как-то руки не доходили.
        - У сынка зато дошли, - вздохнул Тартищев, отодвигая от себя протоколы допроса Журайского и показания свидетелей. Гимназиста увезли в острог, а сыщики вернулись в управление и теперь пытались свести воедино все детали преступления. - Какой резон ему было идти на убийство в новой одежде? Он к преступлению готовился заранее, продумал все до мелочей…
        Ведь даже эта стрельба из пистолетика затеяна была им неспроста. Наверняка хотел приучить всех к выстрелам.
        Он же понимал, что ему надо расправиться с каждым поодиночке…
        - Но зачем ему потребовалось убивать всех, даже детей? Ведь он свободно мог проникнуть в спальню, вскрыть ящик простым гвоздем и похитить деньги, когда Ушакова уехала в монастырь. И притом, эти деньги мы так и не нашли. Не мог же он их за один вечер растратить? - вступил в разговор Алексей.
        - Особого ума не надо, чтоб финажки припрятать, - ответил вместо Тартищева Иван, - но мне интересно другое. С виду гимназист далеко не дурак, наверняка начитался
«Пещер Лихтвейса» и прочей дребедени и должен вроде понимать, что в первую очередь нужно было избавиться от очевидных улик: кистеня, револьвера и одежды. Но почему-то не сделал этого. Или до того уверился, что убийство семерых человек сойдет ему с рук, что и прятать особо ничего не стал? Положил поближе, чтобы скорее достать. Тогда, выходит, он затевал еще одно ограбление, а то и несколько?
        - Гимназисту, вероятнее всего, светит 632-я статья Военно-уголовного устава, - пояснил Тартищев, - столь тяжкие преступления подлежат суду по полевому уложению.
        - Значит, виселица? - уточнил Вавилов.
        - Виселица, тут уж ничего не изменишь. Грохнуть семерых человек, притом двух детей… Нет, виселицы ему определенно не миновать, - вздохнул Тартищев. - Но повесят не сразу, позволят, ввиду молодости, подать прошение на имя Государя. А там, пока суд да дело, еще месяц, а то и два пройдет.
        - К чему вы, Федор Михайлович, - удивился Алексей, - или тоже сомневаетесь в его виновности?
        - Сомневаюсь, - ответил с вызовом Тартищев, - даже самый отъявленный негодяй не может быть несправедливо осужден, тем более на смерть. Мальчишке восемнадцать лет, только жить начал, поэтому землю носом рыть будем, но достанем свидетельства его исключительной вины или, наоборот, невиновности. Не хочу я грех на душу брать, - пробормотал он и отвел взгляд в сторону. - Револьвер и кистень, конечно, улики серьезные, но сапоги-то мы ему не примерили, а вдруг и впрямь они ему малы?
        - Так я сей момент сапоги эти прихвачу и в тюрьму съезжу, - вскочил на ноги Иван.
        - Подожди, - остановил его Тартищев, - не спеши. Поступим таким образом. Алексей опросит соседей и приятелей Журайского, а также побывает в тех семействах, в которых гимназист давал уроки. Ты ж, Иван, найдешь мастерские, где он револьвер ремонтировал, побеседуешь с учителями в гимназии. И попутно же старайтесь разузнать, где Журайский доставал пули, хотя, скорее всего, он их сам мастерил. - Тартищев посмотрел на часы. - Вечером в девятнадцать ноль-ноль ко мне с докладом, а сейчас даю вам пару часов поспать, и за дело, господа сыщики! И дай бог, чтобы день у нас не прошел вхолостую.
        Он потер ладонью заросший густой щетиной подбородок. По настоянию Анастасии Васильевны Тартищев сбрил к Рождеству свою бороду; И хотя помолодел при этом на добрый десяток лет, каждое утро начинал с непременного ворчания. Его щетину с трудом брали лезвия даже из золингеновской стали.
        А сейчас ему требовалось крайне быстро привести себя в порядок. К девяти утра его ждал к себе на доклад Хворостьянов…
        В кабинете было очень душно и накурено, но окна не открывали. На улице бушевал сильный ветер, и тучи песка тут же врывались в комнаты, стоило приоткрыть форточки даже на несколько секунд.
        Хворостьянов с красным рассерженным лицом сидел во главе длинного стола, а напротив него в самом торце - набычившийся Тартищев. Начальник сыскной полиции опять осмелился перечить вице-губернатору и спорить с полицмейстером. Но атмосфера в комнате была накаленной еще и потому, что через час Хвороетьянова приглашал к себе губернатор, и там помимо разговора о текущих губернских делах непременно всплывет история, о которой Хворостьянов не мог вспоминать без содрогания. Одна из певиц цыганского хора забеременела неизвестно от кого, что было неслыханным позором и вызвало переполох среди цыган. Барон быстро учинил расследование и без особых трудов выяснил, что она не раз бывала за городом на даче Хворостьянова…
        Барон потребовал с него пять тысяч рублей и обещал замять скандал. У вице-губернатора в данный момент с Деньгами было туговато, он только что выдал замуж Дочь, и просил барона повременить, но цыган настаивал, говорил, что вскорости живот у девки нос подопрет, надо ее срочно увозить из города. И тогда Хворостьянов плюнул на свои принципы и помог оформить выгодный подряд купеческому товариществу «Седов и К»« на строительство узкоколейной железной дороги к одному из приисков, получив в конверте соответствующее вознаграждение.
        От притязаний цыганского барона удалось избавиться. Но вчера губернатор неожиданно поинтересовался, с какой стати именно компании Седова было отдано предпочтение при оформлении подряда? И сегодня Хворостьянову предстояло дать правдоподобное объяснение та кому выбору. В душе он надеялся, что удастся переключить внимание губернатора на это громкое преступление - убийство семи домочадцев лесозаводчика Ушакова, и обрадовать его тем, что преступление полностью раскрыто и убийца задержан. Но этот чертов упрямец Тартищев отказывается заявить об этом подобающим образом, дескать, розыскные дела только еще начались, имеется много неясных и сомнительных моментов, и хотя найдены кое-какие улики, все-таки нужны более убедительные и весомые доказательства виновности Журайского. А что, позвольте, может быть убедительнее и весомее найденных орудий убийства и испачканной в крови одежды?
        Но Федор Михайлович по обычаю крутит носом и не слишком спешит раскрывать карты и вводить в курс дела Хворостьянова, а через него и самого губернатора!
        Здесь же, в кабинете вице-губернатора, находятся начальник охранного отделения Ольховский и штаб-офицер Лямпе. У каждого из них свой интерес, и они весьма усердно наседают на Тартищева, пытаясь перетянуть одеяло на себя.
        Хворостьянов хорошо их понимает. И от Ольховского, и от жандарма столица требует громких политических дел, вот и прицепились оба к Тартищеву, как блоха к собачьей сиське. Только и губернатору, и Хворостьянову как раз громких политических дел не требуется. Студенты бузят помаленьку, так пусть бузят, на то они и студенты, евреи головы сроду не поднимут, бывшие ссыльнокаторжные все на учете, пикнуть не смеют… Но этим двум прохвостам непременно вынь да положь подготовку к государственному перевороту или, по меньшей мере, бунт сродни восстанию Гарибальди…
        Хворостьянов вздохнул и поймал на слух заключительную фразу Ольховского:
        - ..участник польских событий.
        Но Тартищев упрямо покачал головой, не сдавая позиций в изрядно затянувшемся споре.
        - Это его отец участвовал в польском восстании, а не Журайский. Поэтому нечего клеить к этому делу то, чего нет на самом деле. Никакого заговора здесь нет и в помине, Бронислав Карлович. Призывать к топору никто не помышляет.
        - Но он католик, - подал голос Лямпе, - и это может вызвать определенный резонанс в обществе. Мои агенты уже доложили, что по городу поползли слухи, будто Журайский входил в какую-то секту, которая совершала человеческие жертвоприношения. И семья Ушакова первая в череде будущих ритуальных убийств.
        - Эка ты накрутил, Александр Георгиевич, - не выдержал и проворчал сердито Хворостьянов. - Нашего обывателя хлебом не корми, а дай посудачить. От лености ума и скудости фантазии он в такую чушь готов поверить! Ваша служба в том и состоит, господа, - окинул он строгим взглядом всех сидящих за столом в его кабинете, - чтобы подобные слухи прекращать и не давать им проникнуть в сознание жителей.
        - Фамилия у него… такая, - покрутил у себя перед лицом растопыренной ладонью Ольховский, - как бы евреев не пошли громить под горячую руку. Вон что в Киеве да в Кишиневе творится. Дай бог, чтобы у нас не началось!

«Ишь ты, фамилия, - подумал про себя с ехидством Тартищев, - что у тебя, что у Лямпе фамилии тоже явно подкачали, а кое у кого и имя-отчество…» - но вслух сказал:
        - Не будем строить прогнозы и превращать уголовного преступника в заговорщика. И общественное мнение надо непременно успокоить, а не возбуждать его излишними подробностями…
        - Как вы это представляете? - скривился Ольховский. - Прокламации на театральных тумбах развесить? Так с эти делом не заржавеет. Мои агенты на прошлой неделе задержали двух типов в студенческой столовой с грязными книжонками да прокламациями того же содержания. Ни много ни мало требуют мерзавцы свержения самодержавия. Вот такие пироги, господин Тартищев, а вы все остерегаетесь, прячете голову в песок, не хотите рассмотреть эту проблему глубже.
        - Ради бога, валяйте, - усмехнулся Федор Михайлович, - ищите все, что вам заблагорассудится, но откровенно скажу, зря только время потеряете. Нет здесь ни римско-католического, ни жидомасонского заговора. Парнишке захотелось в разбойников поиграть, только не подумал, что таким вонючим образом все повернется. Так что, если требуется, ведите свое расследование, но параллельно моему, и под ноги моим агентам советую не лезть, а я обещаю, что не буду чинить препятствий вашим филерам.
        - Но вы даете слово делиться информацией? - быстро спросил Лямпе.
        - Только взаимным образом.
        - Но я не могу обещать того, что касается особо конфиденциальных сведений… - начал было Ольховский.
        И Тартищев не удержался и съязвил:
        - Так их еще надо добыть, эти сведения, - и натянул фуражку на бритую голову.
        В этот момент открылась дверь и в кабинет Хворостьянова скользнул его секретарь, длинный и тощий молодой человек в мундире. Склонившись к уху вице-губернатора, он что-то быстро и нервно зашептал, то и дело кивая на окна. Хворостьянов недовольно скривился и пробрюзжал:
        - Ну, вот, допрыгались с выяснением отношений, господа хорошие. У крыльца стая газетчиков собралась.
        Сейчас как собаки на вас накинутся. Кого-то надо выпустить первым, чтобы дал толковое разъяснение по поводу убийства и предварительных результатов дознания, и прекратить, наконец, слухи! Кто это сделает?
        Ольховский и Лямпе мгновенно переглянулись и в один голос выпалили:
        - Тартищев!
        Федор Михайлович крякнул, но, поймав злорадный взгляд Ольховского, мило ему улыбнулся, затем щелкнул каблуками, прощаясь с вице-губернатором, учтиво склонил голову в поклоне перед остальными:
        - Честь имею, господа! - и вышел из кабинета.
        По правде сказать, встречи с репортерами он не слишком опасался, потому что за годы службы выработал несколько приемов общения с этой наглой и дерзкой братией и умело осаживал даже самых оголтелых и беспардонных. Таких, например, как репортер по кличке Желток.
        Происходила она от фамилии Желтовский, но полностью соответствовала качеству тех материалов, что выдавала ежедневно на-гора его довольно паскудная газетенка
«Взор».
        Тартищев вышел на крыльцо, натянул перчатки и повел взглядом поверх голов отчаянно галдевшей, но вмиг замолчавшей при его появлении доброй дюжины местных газетчиков. Отыскав глазами коляску, он сделал знак рукой сидевшему на облучке унтер-офицеру, чтобы тот подавал ее к крыльцу. И, изобразив на лице полную отрешенность от всего земного, принялся спускаться по ступеням прямо в эпицентр небольшой свалки, затеянной неугомонным Желтком и его конкурентом, пожилым и неряшливым репортером
«Североеланских ведомостей» Куроедовым. Победили молодость и наглость. Желток, ловко орудуя локтями, оттеснил ослабевшего от хронического похмелья Куроедова на второй план и чуть не влетел лобастой головой в живот Тартищеву.
        Федор Михайлович умело уклонился в сторону, но Желток столь же умело восстановил равновесие и заступил ему дорогу.
        - Господин Тартищев, - он вздернул руку, привлекая к себе внимание, - как вы расцениваете убийство семьи Ушаковых?
        - Расцениваю, как убийство, - быстро ответил Федор Михайлович, следуя за унтер-офицером, который прокладывал ему дорогу сквозь возбужденную толпу репортеров.
        - Но говорят… - прорвался из-за его спины голос Куроедова.
        - Говорят, в Москве кур доят, а петухам бороды бреют, - очень вежливо ответил Тартищев, не оглядываясь.
        - А правда, что Журайский еврей? - вылез опять Желток.
        - Ваша фамилия тоже начинается с буквы Ж, но я ведь не утверждаю, что вы еврей, господин Желтовский, - Тартищев любезно улыбнулся, заметив, что Желток побагровел. Но позиций, негодяй, не сдавал.
        - Найдены орудия убийства. Этого достаточно, чтобы предъявить Журайскому обвинение в убийстве? - Желтовский занял прочную позицию его визави и, пятясь спиной назад, ловко отшвыривал плечом чрезмерно настырных собратьев по перу.
        - Нет, недостаточно! - До коляски оставалось не больше пяти шагов, и Тартищев несколько замедлил движение. - Разыскание по этому делу только началось. И чтобы предъявить обвинение, необходимо добыть более существенные доказательства вины Журайского.
        - Вы предполагаете, что револьвер и кистень не являются прямыми уликами и могли быть подброшены?
        - Я не гадалка, чтобы гадать на кофейной гуще.
        Эти улики должны быть подтверждены показаниями свидетелей или самим Журайским. Следами пальцев, наконец, и только тогда можно считать их прямыми.
        Пока же ничего подобного не имеется.
        - Федор Михайлович, - заблажил под его рукой Куроедов, - как вы считаете, каковы мотивы этого преступления?
        - Это мы сейчас выясняем.
        - Но хотя бы пяток слов…
        - Пока мотивы не совсем понятны… Достаточно?
        Куроедов развел руками, но не нашелся, что ответить.
        - Действительно ли, что Журайский - главарь шайки, которая замышляла не меньше десятка убийств? - это опять вылез Желток.
        - С вашей фантазией, молодой человек, - посмотрел на него в упор Тартищев, - полицейские романы следует писать. Я вам ответственно заявляю, Журайский пока задержан, но это еще не значит, что он убийца. Расследование покажет, в какой степени он причастен к данному преступлению, а степень его вины определит суд.
        - Но его будут судить военно-полевым судом! А это верная виселица! - бросился вслед за ним щуплый, с заметной проплешиной на затылке репортер «Губернского листка».
        Стоя уже одной ногой на приступке коляски, Тартищев долю секунды смотрел на него немигающим взглядом, потом жестко произнес:
        - Обвинение Журайскому до сих пор не предъявлено, господа! И пока мои агенты не найдут существенных, я повторяю, существенных доказательств вины Витольда Журайского, никто не смеет называть его убийцей. Виновным его может назвать только суд! И я предупреждаю, если кто-то из ваших редакторов вздумает вынести подобное заявление на страницы газет, ждите крупных неприятностей. Вы меня знаете! - Поднявшись в коляску, он уселся на сиденье и приложил руку к козырьку фуражки:
        - Приятно было пообщаться, господа!
        Коляска умчала начальника уголовного сыска в направлении Тобольской улицы. Репортер Желтовский проводил ее мрачным взглядом и смачно сплюнул на мостовую.
        - Ну, сусло поганое! Опять выкрутился! - И кивнул Куроедову:
        - Ты как хочешь, а я помчусь на Толмачевку, а потом к матушке Журайского. Редактор меня по стенке размажет, если к вечеру не выдам репортаж.
        Глава 4
        Архитектор Мейснер слушал его, не прерывая ни единым словом, ни единым жестом. Его лицо было мрачным, выпуклые глаза с набрякшими веками уставились в столешницу. Он их поднял лишь тогда, когда Алексей замолчал.
        - Да, - сказал он печально и вытер лоб носовым платком, - Журайского я пригласил для уроков по рекомендации учителя гимназии Левицкого. Он отзывался о нем, как о порядочном, добросовестном человеке, а что получилось на самом деле? Я спрашиваю вас, что получилось на самом деле? - воскликнул архитектор с трагическим пафосом и закатил глаза в потолок. Его кудрявая шевелюра вздрогнула и распалась, явив миру обширную лысину на темени. - Витольд приходил пять раз в неделю и занимался с Левой по два часа в день, но мальчик как имел хвосты по немецкому и латыни, так до сих пор их и имеет, и, не поверите, в том же самом количестве. Оказывается, вместо того, чтобы заниматься, они читали всякую ерунду: какого-то «Иванхоу»[Так можно прочитать, не зная английских правил чтения, название романа В.Скотта «Айвенго».] , потом Фенимора Купера или этого, как его, Майн Рида… Индейцы, ковбои, звероловы, креолки… Вы понимаете, они не зубрили грамматику, они рисовали какие-то карты, а Лева вздумал даже спать зимой на террасе под тулупом. Видите ли, готовил себя к каким-то несусветным трудностям. Но заработал сильнейший
насморк и кашель. Тогда я ему эти трудности предоставил, надрал как следует уши, а Витольду пригрозил отказать от места…
        - В этом возрасте все мальчики мечтают о приключениях. Непременно метят в пираты, разбойники, на худой конец, в путешественники, - заметил осторожно Алексей.
        - Я в этом возрасте мечтал о том, о чем мечтал мой папа, - возразил ему Мейснер. - Иначе он бы выдрал меня как Сидорову козу. Но благодаря папе я стал человеком. Согласитесь, бедному еврейскому мальчику очень трудно стать человеком. - Он скривил губы почти в страдальческой усмешке. - У Левы все есть для хорошей жизни, но он мечтает сбежать из дому и шляться где попало…
        - Скажите, Семен Наумович, вы ничего странного в поведении Журайского не замечали? Помимо его увлечения авантюрной литературой, естественно.
        Мейснер заерзал в кресле, потом бросил быстрый взгляд на окно, на дверь за спиной Алексея и, слегка приглушив голос, скороговоркой произнес:
        - Он был буквально помешан на оружии. Я видел его гимназические тетради. Все они изрисованы пистолетами, арбалетами, саблями и прочей чепухой. И потом… - он замялся, но, видимо, все-таки решился и промямлил, стараясь не смотреть Алексею в глаза:
        - Я, конечно, понимаю, что поступил опрометчиво, но из стакана в моем кабинете однажды исчезли восемь пуль к револьверу. Я не сразу заметил пропажу, но после опросил всех домашних, никто не признался. Но я всегда был склонен подозревать Журайского…
        - У вас что ж, имеется револьвер?
        Мейснер с явным испугом замахал на него руками:
        - Что вы, что вы! Они остались после моего брата.
        Он известный доктор, живет в Томске и имеет официальное разрешение на ношение оружие. Он гостил у нас некоторое время, потом уехал, а горничная обнаружила в тумбочке спальни, где он спал, эти пули. Я их не стал выбрасывать. Сами понимаете, брат может в любой момент вернуться…
        - А если вам предъявят пули, вы их сумеете опознать? - спросил Алексей.
        Архитектор пожал плечами.
        - Сомневаюсь, как я могу сказать определенно, мои это пули или не мои. Они же похожи как две капли воды.

«Осторожничает, старый лис», - подумал Алексей, но вслух согласился с архитектором:
        - В том-то и дело, что похожи. - И тут же поинтересовался:
        - Почему вы не отказали Журайскому от места, хотя подозревали его в краже?
        Архитектор отвел глаза и нервно забарабанил пальцами по столешнице.
        - Сами понимаете, я не мог ему сказать прямо в глаза, что он вор… Я ждал удобного случая… Да, - он встрепенулся, - на днях со мной поделился своими подозрениями Ноговицын, он служит в губернской больнице. Журайский давал уроки его сыновьям два раза в неделю. Так вот у него исчез старый револьвер. Он валялся у Кириллы Андреевича под бумагами на окне. Он совершенно о нем забыл, потому что револьвер требовал ремонта, а у него все как-то руки не доходили. А недели две назад вдруг надумал отнести его в мастерскую, все вокруг обыскал, револьвер исчез. Я тогда рассказал ему про пули и что подозреваю в краже Журайского. Тогда и он вспомнил, что Журайский ему говорил, что хочет якобы приобрести себе оружие и форму для отливки пуль, чтобы без опаски ходить по улицам вечерами. Вот, видимо, и приобрел…
        - А Ноговицын случайно не упоминал, в каком ремонте нуждался револьвер?
        - Кажется, что-то с курком… Да вы сами у него спросите, - оживился Мейснер, - он вам непременно расскажет…
        - Уже спрашивал, - усмехнулся Алексей, - только про револьвер он вообще не вспомнил…
        - О, господи, я ведь только из добрых побуждений! - побледнел Мейснер и умоляюще посмотрел на Алексея. - Простите, но тогда я тоже вам ничего не говорил. Поклянитесь, юноша, что не выдадите меня, я ведь не хотел Кириллу Андреевича подводить…
        - Не тревожьтесь! Я знаю, как с ним поговорить и что сказать. - Алексей поблагодарил архитектора и поднялся со стула. Мейснер проводил его до дверей кабинета. Алексей вежливо попрощался с ним, попросил не отказывать в помощи, если таковая понадобится и придется приехать на Тобольскую в управление сыскной полиции. Архитектор клятвенно его заверил, что всегда готов служить благому делу, но, когда визитер ушел, печально вздохнул и вытер шею и лоб носовым платком…
        Вечером того же дня агенты сыскной полиции Алексей Поляков и Иван Вавилов докладывали Федору Михайловичу о том, что им удалось разузнать по делу Витольда Журайского.
        Первым в этой очереди был Алексей:
        - Гимназист шестого класса Витольд Журайский проживает вместе с матушкой Аглаей Демьяновной, вдовой коллежского асессора, в двухэтажном доходном доме Шарова. Весь второй этаж занимает сам владелец Дома, а на первом этаже находятся четыре квартиры:
        Журайских, чиновника Семенова с семейством, третью занимает провизор Сухобузимов с женой, а четвертая несколько месяцев пустует, по причине того, что требует ремонта. Проникнуть на чердак с первого этажа проще простого по черной лестнице. Жильцы первого этажа ею не пользуются, но по ней на второй этаж доставляют уголь и дрова. Я проверил, люк, ведущий на чердак, хотя и закрывается на замок, но пробой легко выходит из гнезда и точно так же вставляется на место вместе с замком.
        Теперь что касается алиби Журайского. Жена Сухобузимова подтверждает, что видела, как он возвращался домой в начале шестого вечера, выходил ли после этого из дома, она не заметила. Никто из соседей этого не видел. Матушка Журайского и кухарка подтвердили, что он вернулся в четверть шестого и больше из дома не выходил вплоть до ареста. До самого ужина он находился в своей комнате и, по словам его матушки, что-то писал. Сам Журайский утверждает, что весь вечер готовился к контрольной работе по математике, решал уравнения и задачи. Я просмотрел его черновики. Если судить по количеству выполненных заданий, то на это ушло несколько часов, не меньше пяти-шести, я думаю.
        Но записи эти не убедительны в том плане, что матушка и кухарка - близкие люди Журайского и могли утаить, что он выходил из дома вечером. К тому же он мог выполнить решения накануне убийства, потому что человек даже со стальной волей вряд ли способен спокойно производить математические расчеты, уложив перед этим семерых человек. Хотя, если он не убивал…
        - Ты захватил эти тетради? - спросил Тартищев.
        - Да, они приобщены к протоколу.
        - Хорошо, продолжай дальше, - кивнул головой Тартищев.
        - Теперь об оружии. Архитектор Мейснер заявил, что у него в середине февраля пропали восемь револьверных пуль, а Ноговицын, регистратор больницы, пояснил, правда, не сразу, что у него украли испорченный револьвер примерно в тех же числах. Естественно, ни тот, ни другой о фактах пропажи в полицию не сообщали. Ноговицын поначалу вообще отказывался признать, что у него было оружие, хотя и неисправное. Он еще утром узнал, что убийца стрелял из револьвера, и перепугался, что его тоже загребут в полицию или, того хуже, заподозрят в убийстве. Вот их показания, - Алексей передал бумаги Тартищеву. - Обратите внимание, Федор Михайлович, что оба свидетеля утверждают, что Журайский увлекался чтением авантюрных романов.
        Я просмотрел его формуляр в народной библиотеке.
        Действительно, пираты, индейцы, разбойники… То же самое дома. Две книжные полки забиты трехкопеечными книжонками. Иван не ошибся. Преобладают выпуски «Пещеры Лихтвейса» и похождения Арсена Люпена и Ната Пинкертона. Дешевый мусор, но Журайский весьма усердно забивал им голову! Очень много рисунков и иллюстраций с изображением оружия. Он их вырывал из журналов и книг. - Алексей перевел дыхание, сделал несколько глотков воды из стоящего рядом стакана и продолжал свой рассказ:
        - Его близкие приятели по гимназии Есиков и Григорьев подтверждают, что Журайский постоянно носился с разными бредовыми затеями: то отправиться на охоту в Африку или в Южную Азию, то создать шайку разбойников наподобие Робин Гуда, а то пробраться в трюм корабля, который идет в Америку или в Индию. Правда, не объяснял, каким образом они сумеют добраться до этого корабля.
        Словом, идей у него было предостаточно. И он всячески готовил себя к грядущим испытаниям: обливался зимой и летом холодной водой, делал гимнастику, приучал себя к холоду, даже в мороз ходил без башлыка и перчаток.
        Есиков и Григорьев также показали, что они действительно два дня назад стреляли на Кузнецком лугу из револьвера, который принес с собой Журайский. Но он оказался неисправным, пули из барабана постоянно выпадали, а то он и вовсе прекращал вращаться. Журайский ругался и говорил, что непременно скоро разбогатеет и купит новый револьвер.
        Но те же Есиков и Григорьев, а также учителя гимназии Левицкий, Ромашов и Стратонов, которые хорошо знают Журайского, утверждают, что при всем его желании казаться твердым и даже жестким, на самом деле он - мягкий и нерешительный юноша. Все его идеи так идеями и остаются, потому что он очень любит свою матушку, жалеет ее и вряд ли оставит ее одну.
        И категорически заявляют, что он вообще не способен причинить кому-либо боль, а не то чтобы убить. Месяц назад он порезал палец и упал в обморок от одного вида крови…
        - Так это он свой палец порезал, а не чужой, - вздохнул Тартищев и замахал рукой, заметив, что Алексей выжидательно смотрит на него. - Продолжай, продолжай…
        - А неделю назад с Журайским случилась чуть ли не истерика, когда на его глазах лихач задавил собачонку. Свидетелем этого был учитель истории Стратонов…
        - Истерика Журайского не доказательство, - опять вздохнул Тартищев, - знавал я нескольких негодяев, которые изо рта голубков кормили, кошечек да собачек нянчили. Не знал бы, за ангелов принял, только на этих «ангелах» порой до десятка убийств висело, и это тех, что удалось доказать.
        - А помните, Федор Михайлович, того булочника, что мальчишке-посыльному кипятком в лицо плеснул за то, что его котяру пнул? - спросил Вавилов. - Тоже животное пожалел, а мальчишку ослепил…
        - Помню, чего ж не помнить, - прокряхтел удрученно Тартищев. - Я ж из-за него чуть на гауптвахту не загремел. Спасибо Хворостьянову, отстоял перед губернатором. Убедил его, что булочника не я о шкаф приветил, а шкаф сам на него свалился по причине сотрясения от проезда пожарной команды. Говорят, губернатор очень веселился по этому поводу, только разве вернешь мальчишке глаза парой даже крепких оплеух? - И посмотрел на Алексея. - Все у тебя?
        - Пока все, - тот подвинул ему оставшиеся листы бумаги. - Все показания свидетелей занесены в протоколы, собственноручно ими прочитаны и подписаны.
        - Молодец, нечего сказать, - ухмыльнулся Иван, - смотрю, по бумажной части ты у нас великий мастер.
        Голько в чрезмерного зануду не превратись со своей до тошностью.
        Тартищев строго посмотрел на него и покачал головой. Иван развел руками и тяжело вздохнул. Алексей уже знал, Вавилову легче двадцать раз обежать весь город по периметру и диаметру, чем составить об этом письменный отчет. Грамотей он был еще тот и долго порой мучился над словами типа «вооруженный», «охранение»,
«разыскание» и «вышеизложенное донесение», а под его пером частенько рождались перлы подобного содержания: «Протокол о забодании мальчика быком, о свирепой дикости которого было известно хозяину, но он по этому поводу только выражался скверной руганью и законных распоряжений старосты не пускать быка в стадо и по улице не исполнял, что и стало причиной эабодания мальчика быком, по причине дикости его нравов».
        Но его нелюбовь к грамматике полностью оправдывалась теми исключительными по важности сведениями, которые он добывал с поразительной, казалось, легкостью и особой лихостью. Правда, своих священных коров, которых он на сей предмет исправно
«доил», никому не открывал и связи свои не афишировал. Вот и сейчас Алексей слушал его доклад Тартищеву и удивлялся умению Ивана работать с людьми, на чьих физиономиях явно читался весь свод уголовных законов. Целая армия мелких жуликов и болдохов всегда была чем-то Ивану обязана и являлась для него неиссякаемым источником информации. И, судя по количеству сведений, добытых Вавиловым за сегодняшний день, этот источник не просто фонтанировал. Иногда в силу особых талантов Ивана он обрушивался настоящим водопадом.
        - По свидетельству отставного губернского секретаря Богданова, который в данное время проживает в номерах трактира «Золотой якорь», Журайский носил к мастеру у Брешкова моста револьвер для починки. После он жаловался, что мастер запросил полтора рубля за ремонт револьвера, коих у Журайского на тот момент не водилось. Он попросил Богданова занять ему денег, но тот ему отказал, так как накануне играл в карты и неудачно, - отбарабанил Иван на одном дыхании и с облегчением вытер лоб носовым платком. - По показаниям кухарки Журайских Акулины Горевой, Витольд накануне первой недели поста, как известно, стрелял на кухне в доску и вынимал пули кухонным ножом, который по этому случаю изрядно затупил. Кухарка признала эти пули в тех, которые мы обнаружили у Журайского и на полу кухни в доме Ушаковых, потому что они некоторое время валялись у нее на глазах на кухонном подоконнике, а потом Журайский забрал их к себе в комнату. - Вавилов быстро налил в стакан воды из графина, сделал несколько торопливых глотков и продолжал:
        - Затем мне удалось выяснить, что Журайский обращался к оружейным мастерам, рядовым 71-го пехотного полка Устинову и Рындину, с просьбой починить ему револьвер, но те отказались. Но двадцать шестого февраля в девять утра он принес унтер-офицеру того же полка Зейдлицу пятизарядный револьвер для починки верхней части курка. Заплатил за ремонт сорок копеек, но первого марта опять пришел к Зейдлицу. Теперь ему требовалось поправить разряженный барабан, который не вертелся при взводе курка. Денег на этот раз он не заплатил, сказал, что скоро закажет Зейдлицу пульную форму. Мастер уверяет, что Журайский очень торопился, говорил, что идет вместе с товарищами пробовать револьвер. И тут же зарядил его. У него был с собой английский порох в бумажном мешочке и четыре явно самодельные, по свидетельству Зейдлица, пули.
        Две из них высовывались и мешали барабану вертеться.
        Зейдлиц по просьбе Журайского их подпилил. Гимназист попросил у него пятую пулю, но Зейдлиц не дал.
        Но когда я предъявил ему пули, которые обнаружили в телах убитых при судебно-медицинском вскрытии, он их опознал. Признал также мешочек с порохом, который мы обнаружили в комнате Журайского.
        - Что узнал по поводу кистеня? - поинтересовался Тартищев.
        - Квартирующий в одном доме с семейством Журайских чиновник Михаил Семенов показал, что видел, как кузнец Алексеев принес Журайскому нечто, похожее на большой пестик, во вторник или среду первой не дели поста и отдал ему в сенях дома. Кузнец, мещанин Петр Алексеев, и его сын Борис подтвердили, что двадцать третьего февраля Журайский заказал им непонятную штуковину с двумя шишками на концах по собственному рисунку. Они сделали ее, как он велел, но Журайский после от нее отказался, потому что они якобы отошли от его рисунка, и денег не заплатил. Предъявленный свидетелям кистень, обнаруженный под крыльцом дома, где проживает Журайский, признан Семеновым и Алексеевым за тот самый предмет. У меня все! - Иван с облегчением вздохнул и передвинул бумаги Тартищеву.
        Тот присоединил их к бумагам Алексея, подправил их в аккуратную стопочку и уложил в папку. Редкий случай, но весь его вид говорил о том, что он доволен результатами проведенного дознания, правда, вслух объявить об этом не спешил. И лишь спросил:
        - Что там Корнеев? Почему задерживается?
        - Он сегодня опрашивает всех, кто побывал в день преступления в доме Ушаковых, а также в течение трех-четырех дней до него. Народу набралось пропасть, поэтому он велел предупредить, что появится никак не раньше девяти вечера, - пояснил Вавилов.
        - Хорошо, дождемся еще известий от Корнеева, а сейчас попробуем представить, что произошло в доме Ушаковых в момент преступления согласно тем сведениям, что имеются у нас на сей момент. - Федор Михайлович посмотрел на часы. - Через час привезут Журайского из тюрьмы. Теперь, я думаю, у нас будет, что спросить у него и предъявить достаточно убедительные свидетельства его причастности к этому убийству.
        Итак, - он вновь открыл папку, - к чему мы пришли на данный момент. Нянька утверждает, что днем Журайский был одет в форму, в которой он обычно приходил на занятия с сыном Ушакова, значит, ему надо было отлучиться из дому, чтобы переодеться в старую одежду, или принести заранее узел с собой. Но узел с одеждой мог привлечь внимание, поэтому он наверняка покидал дом на некоторое время. Но нельзя исключать и тот вариант, что он не выходил из дома и переоделся в старую одежду в комнате старшего мальчика, потому что принес одежду по частям заранее и хранил ее, опять же, в детской. Кроме того, он должен был каким-то образом пронести в дом кистень.
        - Не думаю, чтобы он стал рисковать, - произнес с сомнением в голосе Алексей. - У меня сложилось впечатление, что нянька еще та проныра и запросто могла обнаружить чужую одежду. Он однозначно выходил из дома, чтобы переодеться.
        - Принимается пока, - кивнул головой Тартищев. - Но все-таки исходим из того, что первым он убивает старшего мальчика. Второй - старуху. Вполне возможно, он ее вызвал из другой комнаты под каким-то предлогом и убил наповал. Третьей его жертвой становится кухарка. Сначала убийца делает по ней два выстрела, ранит ее в руку и в плечо, но та успевает выскочить на улицу, отсюда кровь и башмак на тротуаре. Он догоняет ее на ступеньках заднего крыльца, втаскивает в столовую и добивает кистенем. Затем возвращается на улицу, заметает кровь метлой, но башмак, вероятно, по причине нервного возбуждения не замечает. Это второе.
        Журайский спешно возвращается в дом, а следом за ним входит дворник с охапкой дров, из-за которой он ничего не видит под ногами. Проходит в столовую. Наш гимназист стоит, допустим, за дверью и стреляет ему в спину.
        Но попадает в шею, потому что дворник спотыкается о труп кухарки, роняет дрова и, пытаясь их удержать, наклоняется. Пуля убивает его тоже наповал. Это - третье. Четвертое. Журайский заряжает револьвер запасными пулями и ждет Ушакову с ребенком и горничной.
        Через окно он замечает, что женщины заметили кровь на тротуаре, остановились и о чем-то быстро переговариваются. Он отходит в угол за портьеру. Ушакова входит. Журайский ее пропускает и в тот момент, когда она вошла в кухню, стреляет в нее. Горничная с Темой идут следом. Журайский целится в горничную. Девушка со света, видимо, ничего не успела рассмотреть и, вероятно, расхохоталась, когда увидела, что гимназист прицелился в нее из пистолета. Ведь днем он проделывал это несколько раз. Но револьвер на этот раз не выстрелил.
        Оба заряда выпадают, тогда он хватает полено и бьет девушку по голове. Она падает. Другим поленом Журайский бьет мальчика. Тот тоже падает, но девушка, очевидно, в этот момент поднялась на ноги и бросилась в комнаты. Там она видит другие трупы и, не помня себя от ужаса, пытается убежать через парадный ход. Но убийца ее настигает и добивает ударом полена. Судя по всему, он нанес ей не менее пяти ударов, мальчику же хватило одного. Вполне возможно, он хотел дождаться няньку и кучера, а то и самого Ушакова, но револьвер оказался безнадежно испорченным. Тогда он забрал ключи у Анны Владимировны, взял деньги из шкатулки.
        Наверняка она в силу собственной беспечности не раз доставала при нем деньги, чтобы расплатиться за уроки.
        Задний ход он запер на крючок сразу же после убийства женщин и младшего мальчика, а вышел из дома через парадный ход… Орудия убийства унес с собой. И скажу вам, то ли по причине молодого легкомыслия, то ли исключительной смелости. На моей памяти мало находилось даже отъявленных головорезов, кто бы осмелился идти почти через весь город в окровавленной одежде и с окровавленным кистенем под мышкой. Да и от револьвера тоже прилично несло сгоревшим порохом. Первый же будочник мог остановить его и поинтересоваться документами…
        Глава 5
        Через полчаса в кабинет к Тартищеву доставили Жураиского. Он выглядел еще бледнее, а глаза ввалились и лихорадочно блестели. Он достаточно спокойно выслушал Тартищева. И лишь иногда его лицо страдальчески кривилось, а губы нервно дергались. Сцепив пальцы рук с такой силой, что побелели костяшки, он сидел, опустив взгляд в пол. Но когда Тартищев замолчал, поднял голову и тихо, но твердо произнес.
        - Какую вы ересь сейчас несли, господин Тартищев. Я вам уверенно заявляю, я никого не убивал. Я очень любил Анну Владимировну и мальчиков. С Колей мы дружили, а Тема, что скрывать, частенько нам досаждал. Постоянно мешал во время уроков, забегал в комнату, громко кричал, бегал и ябедничал на нас своей матушке. Но, согласитесь, это не повод, чтобы убивать его столь жестоко. Анна Владимировна была очень добра ко мне. В их доме я чувствовал себя свободно. Мы часто играли в шарады, фанты, а Анна Владимировна пела под фортепиано. Право, мне было очень хорошо у них, зачем же, спрашивается, мне было их убивать?
        - Но, возможно, вы решили проверить собственную выдержку, смелость, твердость характера, ведь вы желали в будущем стать атаманом разбойников, чье ремесло убивать и грабить? - спросил Тартищев.
        Журайский пожал плечами.
        - Одно дело мечтать, другое - заняться таким делом по-настоящему. Честно сказать, матушка моя спит и видит меня адвокатом, и я не могу пойти против ее желания, потому что не располагаю собственными средствами и полностью завишу от нее.
        - Но вы взяли полторы тысячи рублей из шкатулки?
        Журайский яростно блеснул глазами:
        - Я вам еще раз заявляю, никого я не убивал, денег не брал. Да, я признаю, что украл револьвер у Ноговицына и пули у Мейснера. Да, я хранил пули и порох дома, но в этом и есть все мое преступление. Я ни в коей мере от него не отказываюсь. Но, уверяю вас, я никого не убивал, как утверждаете вы: ни из револьвера, ни кистенем, ни поленом. И, тем более, не брал никаких денег. И даже не имею представления, кто бы мог меня подобным образом подставить: выкрасть револьвер, подбросить кистень и одежду.
        - Допустим, что мы почти верим вам, Журайский, - Тартищев вышел из-за стола. - И готовы даже провести опыт, чтобы проверить, действительно ли так эта одежда вам мала, как вы изволили утверждать ранее. - Он кивнул на тючок, который дожидался своей очереди на диване рядом с Вавиловым. - Вы согласны?
        - Согласен, если это каким-то образом поможет мне доказать свою невиновность, - ответил Журайский и перевел настороженный взгляд на Вавилова, который развернул тючок и выложил на диван гимназические брюки, шинель и давно не чищенные сапоги с порыжевшей колодкой. Один из них действительно просил каши.
        - Одевайтесь, Журайский, - приказал ему Вавилов, кивая на одежду.
        Гимназист подошел к дивану, взял в руки брюки и сюртук и вдруг, скривившись в брезгливой гримасе, отбросил их от себя.
        - Как их надевать! Они же в крови! И пахнут отвратительно!
        - А вы что ж хотели, - удивился Тартищев, - чтоб они французским одеколоном благоухали? - И приказал:
        - Не капризничайте! Вы не барышня, чтобы носом крутить! Может, это ваша единственная возможность открутиться от виселицы.
        - От виселицы? - Журайский побледнел, и сапоги с громким стуком вывалились из его рук. Он почти упал на стул и обвел сыщиков растерянным взглядом. - Почему от виселицы?
        - Потому, милейший, что согласно статье 632 полевого Военно-уголовного уложения убийство жителей наказывается смертью через повешенье, а статья 635 того же уложения гласит, что нападение с оружием на безоружного жителя, жену его и детей также наказывается смертной казнью. Так что ваши преступные деяния, Журайский, вполне под эти две замечательные статьи попадают, - объяснил Вавилов и подал ему одежду. - Поэтому в ваших интересах забыть о фанаберии и всеми силами помогать дознанию. Выбирайте, кусок мыла и веревка или рванина, от которой может и смердит, но…
        - Хорошо, хорошо, я надену, - не дал договорить ему Журайский и принялся торопливо одеваться. Шинель, как и гимнастерка, была ему узкой в плечах, а обшлага рукавов были вершка на три выше запястья. Брюки доходили до середины голени, но если их заправить в сапоги, то они могли смотреться вполне прилично.
        Иван окинул Журайского критическим взглядом.
        - Вы что ж, и вправду еще в прошлом году эту форму носили?
        Тот смущенно улыбнулся.
        - Я за год вырос на полфута. Матушка схватилась за голову. Пришлось не только форму шить заново, но и шинель заказывать. Все это обошлось ей в копеечку.
        - Ну-ну, - Вавилов обошел вокруг него, потом подергал за пуговицы на шинели. - А ведь недавно пришивали. Да и пуговицы новехонькие, будто только что из галантерейной лавки. Сами пришивали или матушка?
        Журайский с недоумением посмотрел на него и пожал плечами.
        - Понятия не имею. - И спохватился. - А зачем их было пришивать? Матушка, я знаю, старые пуговицы еще в прошлом году срезала на тот случай, если какая вдруг на новой форме потеряется. - И убежденно добавил:
        - Нет, не могла она новые пришить. Если бы понадобилось, она бы непременно старые нашла и пришила.
        - Допускаем, что пуговицы вы не пришивали, - сказал Тартищев, - но что ж вы медлите, сапоги не надеваете?
        Журайский поднял сапоги за голенища и с большим сомнением оглядел их. Потом опустился на стул и принялся натягивать сапог на правую ногу. Лицо его перекосилось от напряжения, покраснело, но сапог он надел.
        Второй также натянул с явным усилием, но в носке, где подошва заметно отставала от головки сапога, пальцы вылезли наружу.
        - Пройдитесь, - приказал Вавилов.
        Журайский сделал несколько шагов по кабинету, но с явным усилием.
        - Что такое? - поинтересовался Тартищев.
        - Жмут, - скривился Журайский, - да и ссохлись порядком.
        - Что ж, разувайтесь, - приказал Вавилов.
        Журайский, пытаясь выполнить его приказ, уперся носком правого сапога в задник левого, но безуспешно.
        Тогда он попытался помочь себе руками, но тоже без особого результата. Он беспомощно посмотрел на Вавилова.
        - Не получается. Туго очень.
        Тогда Алексей обхватил его под мышки, а Вавилов с трудом, но стянул с Журайского оба сапога. Тартищев молча наблюдал за ними.
        Алексей внимательно осмотрел подошву рваного сапога и спросил Журайского:
        - Вы носки меняли после того, как пришли от Ушаковых?
        - Нет, не успел, - посмотрел он с недоумением на Алексея. - Вы ж меня ночью подняли, какие были рядом, те и надел.
        - Снимите носок, - приказал ему Алексей.
        Журайский повиновался, но чувствовалось, он не понимает, зачем вдруг самому молодому сыщику вздумалось рассматривать его ноги.
        - Ноги на ночь мыли?
        - Н-н-нет! - произнес, заикаясь Журайский.
        - Вот видите, - усмехнулся Вавилов, - оказывается несоблюдение личной гигиены тоже может кой-какую пользу принести.
        Он присел на корточки рядом с Алексеем и тоже занялся созерцанием голой ступни гимназиста. Оба сыщика самым внимательным образом осмотрели пальцы, пятку, подошву, потом столь же тщательно исследовали вторую ногу. Тартищев с возросшим интересом наблюдал за манипуляциями своих агентов. Наконец, не выдержал.
        - Ну что?
        - Минутку. - Вавилов взял Журайского под локоть, вызвал конвойного и, передав ему гимназиста, приказал:
        - Пусть подождет за дверью, пригласим, когда снова потребуется.
        Журайский обвел их по-прежнему ничего не понимающим взглядом и, как был, в одних носках вышел из кабинета Тартищева.
        Алексей достал из кармана носовой платок, плеснул на него из графина и тщательно протер ладони и каждый палец в отдельности. Потом опустился на стул и кивнул на дверь, за которой скрылся Журайский.
        - Парень, похоже, не врет. Не убивал он Ушаковых. Конечно, это слабое доказательство, и суд вряд ли примет его во внимание, но если Журайский в тех же самых носках, в которых был в день убийства, то один из них должен пропитаться кровью сквозь дыру в сапоге. Кроме этого, должны остаться частицы засохшей крови между пальцами и под ногтями. Как показало обследование, таковых следов не наблюдается ни под самим носком, ни на ноге.
        - А если он все-таки поменял носки и вымыл ноги? - усмехнулся Тартищев.
        - Если бы он поменял носки, то снял бы их сразу с сапогами. И так бы в сапогах их и оставил. Великое удовольствие ходить в носке, насквозь пропитанном кровью, - Вавилов скорчил брезгливую гримасу. - И если Журайский убийца, он бы поступил именно так. Вы заметили, с каким отвращением он смотрел на шинель и штаны?
        - Помимо этого еще одно существенное замечание, - сказал Алексей. - Сапоги тесные, ссохшиеся.
        Журайский с трудом их надел, а снять без посторонней помощи и вовсе был не в состоянии. А ведь ему надо было в них пройти некоторое расстояние, затем уйти, чтобы переобуться, а в промежутке тоже какое-то время находиться в них, бегать, переходить быстро из комнаты в комнату. В таком случае не обошлось бы без потертостей и даже мозолей, а у него ноги чистые, как у младенца.
        - Правда ваша, господин хороший, - склонился в шутливом поклоне Вавилов, - но мозоли в нашем деле вещь сомнительная. Военно-полевой суд в мозоли наверняка не поверит.
        - В том-то и дело, - вздохнул Тартищев и взглянул на часы. - Корнеев что-то задерживается…
        И тут, словно по заказу, распахнулась дверь и на пороге вырос улыбающийся Корнеев. Сняв картуз, он поздоровался со всеми и обратился к Тартищеву:
        - Разрешите доложить, Федор Михайлович! Гостей и посетителей Ушаковых, что побывали у них за последние три дня, я проверил. У всех без натяжек - полное алиби, но я все ж попутно одного паренька нашел, подмастерье у сапожника. Он в сторожке у своего дядьки квартирует, дворника соседнего с Ушаковыми дома.
        В тот день он к сапожнику в будку не пошел по причине того, что порезал палец, и он у него сильно загноился.
        От нечего делать спал парнишка да на улицу пялился, спал да пялился…
        - И чего ж такого хорошего он напялился? - не выдержал Вавилов.
        - Ну, во-первых, он видел, что какой-то молодой человек уходил от Ушаковых. Говорит, где-то часов в пять вечера. Сразу же после того, как от дома отъехала коляска, видимо, та самая, с кучером и горничной. В дом больше никто не заходил и не выходил. Вот только около шести часов вновь появился человек в шинельке, но во второй раз парнишка видел его со спины, и поэтому несколько сомневается, тот же самый или другой какой, - пояснил Корнеев и посмотрел на Тартищева:
        - Может, опознание проведем? Покажем ему человек трех со спины, авось узнает…
        Через четверть часа Журайский, Алексей и вестовой унтер-офицер, которого выбрали для опыта по причине сходного роста, стояли лицом к стене и спиной к парнишке подмастерью. Шинели полицейских были слегка светлее, чем шинель гимназиста, но в то время, когда парень заметил незнакомца, поднимавшегося на заднее крыльцо дома Ушаковых, уже смеркалось, и все шинели в это время, что мыши, одного цвета.
        Парень долго к ним приглядывался, шмыгал носом, что-то бормотал, потом попросил всех троих пройтись по комнате и все ж беспомощно посмотрел на Корнеева.
        - Не могу понять, что-то не так…
        - А пусть он посмотрит, как вы по лестнице поднимаетесь, - неожиданно предложил Вавилов, забракованный по причине маленького роста и в опыте не участвовавший. Вышли в коридор, поднялись друг за другом с первого этажа на второй. И парень уверенно показал на Алексея.
        - Кажется, этот. Или тот чуть меньше ростом был и худее? Но я издалека смотрел, мог ошибиться. - Парень отступил на шаг, еще раз окинул Алексея критическим взглядом. И шлепнул себя по лбу. - А, вспомнил! Он немного ногу тянул, когда по ступенькам поднимался, я еще подумал, то ли сапоги жмут, то ли нога больная! И шинель у него по правде больше на ту смахивала, - кивнул подмастерье на Журайского, - а так всем на этого походил. - И он опять указал пальцем на Алексея.
        - Скажи, есть ли среди этих господ тот, кто уходил от Ушаковых в тот вечер? - спросил Тартищев.
        - Этот уходил, - указал подмастерье на Журайского. - Он с крыльца бегом сбежал и шинельку на ходу надевал. И еще рукой извозчику махал, что мимо проезжал. Но мне не видно было, остановился тот или нет.
        - Да, да, - торопливо закивал головой Журайский. - Я действительно взял извозчика, чтобы доехать до дома. Вы найдите его, он подтвердит… Я ведь говорил, что к контрольной работе готовился весь вечер.
        - А вы его номер запомнили? - спросил Тартищев.
        Журайский пожал плечами и виновато улыбнулся:
        - Откуда я знал, что это понадобится?
        Глава 6
        - Вот так свидетеля ты предоставил? - рассмеялся Вавилов и толкнул локтем сконфузившегося Корнеева под ребра, когда подмастерье покинул кабинет. - Это надо же! В полицейском с ходу преступника признал! - И подмигнул Алексею. - А ну колись, Алешка, не ты ли там орудовал под гимназиста?
        - Совершенно дурацкие шуточки! - произнес сухо Алексей и обратился к Тартищеву:
        - Вполне объяснимо, что преступник хромал, это же не сапоги, а истинный «ведьмин башмачок»[Средневековое пыточное приспособление, по форме напоминавшее башмак.] , но я одного не пойму. Мы с гимназистом похожего телосложения, почему же свидетель указал именно на меня, а не на Журайского? Шинель же он признал? Даже подчеркнул, что тот человек похож на меня, а шинель, дескать, как у Журайского…
        - А ты не помнишь, что он еще сказал? - Тартищев пододвинул к себе бумаги. - Человек, которого видел парнишка, ему показался меньше тебя ростом и худее, а это значит…
        - ..что шинелька эта ему была впору! - выкрикнул весело Иван и возбужденно потер ладони.
        А Корнеев радостно добавил:
        - И ручки у него не торчали из рукавов, как у гимназиста.
        - Таким образом, господа агенты, делаем вывод: убийство, вполне возможно, совершил человек, который посетил Ушаковых в шестом часу вечера. Ростом он немного ниже Журайского и худее его телосложением, поэтому шинель, из которой гимназист вырос, оказалась ему впору. Но этот человек из тех, кто хорошо знает Журайского и вхож в его дом, раз сумел раздобыть его одежду и оружие, но в то же время, без сомнения, бывал и в доме Ушаковых. - Тартищев окинул подчиненных суровым взглядом. - Теперь у нас появились основания сомневаться в причастности Журайского к убийству. Но для суда наши сомнения не доказательства! - Он тяжело вздохнул и покачал головой. - Представляю, что услышу завтра от исправника и вице-губернатора. Наше счастье, если они не успели доложить губернатору, что преступление раскрыто. Поэтому даю вам неделю, нет, три дня, но чтобы преступник был у меня вот здесь! - И он ткнул пальцем в сторону стула, на котором только что сидел Журайский. - Иначе за него возьмутся жандармы и охранное отделение, и тогда парню точно виселицы не миновать.
        - А эти господа при чем? - поинтересовался с самым мрачным видом Вавилов. - Или в том плане, что тоже пахали?..
        - А ты напряги мозги, - посоветовал Тартищев, - и вспомни, кто и с какими фамилиями по этому делу проходит - Журайский, Зейдлиц, Мейснер, Левицкий, Стратонов…
        - Ну, елки точеные! - Иван хлопнул себя по колену. - Ну, чудилы копченые, опять в наш барыш свой гвоздь заколачивают?
        - В том-то и дело! И мне это не слишком нравится.
        Сами понимаете, на открытие театра ждут великого князя Андрея Константиновича, приятеля Булавина.
        И поэтому раскрыть небольшой заговор накануне его приезда будет кое-кому очень кстати.
        - Ага, - ухмыльнулся Иван, - раскрыли, предотвратили, захватили и обезвредили! Именно так будет Лямпе докладывать или чуть-чуть по-другому? Интересно только, если евреев пойдут громить, кто это дерьмо будет после расхлебывать?
        В дверь постучали, и на пороге возник вестовой.
        - Вашскобродие, разрешите доложить! - Он вытянулся в струнку. - Только что околоточный с Толмачевки Хохлаков доставил две неизвестных личности.
        Говорит, пачпортов при себе не имеют, назвать себя отказалися, - вестовой перешел на шепот, - но очень живо говорили между собой об убийстве семейства Ушаковых.
        - Так об этом все кому не лень судачат, - произнес недовольно Тартищев и взглянул на часы. Скоро полночь. Вторые сутки пошли, как он и его агенты из дома, и еще ни разу толком не поели, а про сон пока и речи не шло… Но тем не менее приказал:
        - Давай сюда околоточного!
        Околоточный надзиратель Хохлаков в длинной серой шинели и черной меховой шапке с козырьком был крепким, высоким полицейским, и форма на нем сидела как влитая. На левом боку у него висела шашка драгунского образца, справа на ремне - револьвер в кобуре, который для страховки крепился на шее на длинном оранжевом шнурке. Вид у околоточного - бравый и решительный. Его знают и побаиваются по всей округе, потому что не было еще случая, чтобы он дал кому-либо спуску. Местные жулики пытались его задобрить, но Хохлаков слишком дорожит своим местом в Толмачевке. Зачем ему подношения от жуликов, если сам вице-губернатор не гнушается подарить пятьдесят рублей к каждому празднику и на именины, а сколько еще богатых домов по соседству. Купцы, промышленники, чиновники… И всем бы хотелось мира и спокойствия на Толмачевке, потому и прикармливают они исправно своего околоточного, а он готов душу положить, но чтобы не лишили его относительно спокойного и хлебного места.
        - Что у тебя? - спросил Тартищев.
        - Разрешите доложить? - Околоточный чуть ли не ест его глазами от чрезмерного усердия и почитания, лицо его покраснело, а на лбу под шапкой выступили капли пота. Но Хохлаков не решается их смахнуть рукой, тем более полезть в карман за носовым платком.
        Он ждет, что ответит Тартищев.
        Тот молча смерил его взглядом и кивнул головой:
        - Валяй!
        - Сегодня я весь день обходил свой околоток, с хозяевами разговаривал, с прислугой, дворниками еще…
        Душа-то болит, что убивца проглядел. - Хохлаков страдальчески сморщился и наконец-то смахнул пот со лба, а после и вовсе снял шапку. - Никто ничего не видел, ни одного подходящего рыла. За двумя я пошел, сильно уж подозрительны показались… сперва думал, что, может, из тех… новые жертвы выискивают… Оне после в трактир «Берендей» шмыг! Я за ними, бумаги проверил, смотрю, нет, ошибочка вышла - это причетник со священником зашли пообедать… Хозяин их хорошо знает… Тогда я за столик присел, чтоб чайком с холоду побаловаться. Смотрю, у буфета пьяный мужик стоит, рюмку одну выпил, другую… Расстегаем закусил…
        - Хохлаков, ты короче можешь изъясняться? - не выдержал первым Иван.
        - Могу, - с готовностью признался околоточный и продолжал чуть более торопливо, но не менее обстоятельно:
        - Сижу я, одним словом, чай глотаю, и тут влетает в трактир молодой человек, весь из себя франт, при тросточке, в шляпе, что-то спросил у лакеев и сразу к этому мужику у буфета направился. Тот к нему всем портретом развернулся: «Ты куда это собрался?» А франт отвечает: «Да тут неподалеку дельце есть…» А тот опять: «Все по-крупному промышляешь?» - «А что ж по мелочам размениваться? - отвечает франт и добавляет шепотом так, что не все слова разобрать:
        - Дельце-то проклюнулось… кистень, револьвер… Все семь человек… Одним ударом… череп вдребезги… крови лужи… полторы тысячи…» Сами понимаете, я насторожился.
        Приглядываюсь и вижу, что молодого точно где-то видел, а вот тот, что постарше, незнаком. Смотрю, засобирались они. Подхожу и спрашиваю: «Позвольте узнать ваши имена и фамилии?» Тот, что толще да пьянее, закуражился. Дескать, кто такой и на каком основании подобные вопросы задаю, будто не видит, что я в форме.
        Токмо я спорить не стал, достал свою карточку, показал им. Молодой тем временем пристроился на краю буфетной стойки и стал что-то быстро писать. А старший все ломается: «На каком основании вы к нам привязались?»
        Я ответить не успел, а молодой закончил писать, положил бумагу в карман и тоже спрашивает: «Что такое?»
        Я объясняю, что должен их задержать, потому как они вызвали определенное подозрение своими разговорами, Тогда молодой стал хохотать: «Ах, разговорами! - а потом говорит пожилому:
        - Поехали в участок. Это даже забавно получается!» Ну, я их доставил в участок, только оба наотрез отказались называть свои имена и потребовали незамедлительно отвезти их в уголовную полицию, к вам то есть, - посмотрел он преданно на Тартищева. - Дали мне в помощь городового, мы их и доставили… на извозчике… Да, - спохватился надзиратель, - молодой еще говорит, что вы, определенно, будете рады его видеть.
        - Давай их сюда, - вздохнул устало Тартищев, - посмотрим, что это за господа такие? И так ли уж мы им обрадуемся!
        Двери кабинета распахнулись, и в них показались два человека. Один - грузный, в коротком пальто и круглой кубанке, с красным одутловатым лицом и потухшей сигарой в толстых губах. В кабинет он прошел осторожно, держась за стенку, и застыл у косяка, видимо, не надеясь на ноги, которые у него подгибались отнюдь не от слабости. Второй был абсолютно трезв и выглядел как записной франт. Его широкие плечи обтягивало длинное модное пальто в талию. Шею захлестнул белый шелковый шарф. В руках он держал шляпу и трость и весело при этом улыбался.
        Лицо Тартищева сморщилось, словно он отведал прокисшего пива.
        - Желтовский?! Что еще за фокусы себе позволяете?
        - Федор Михайлович, - произнес укоризненно газетчик и, не дожидаясь приглашения, опустился на диван рядом с Вавиловым, - поймите, грех было не воспользоваться таким случаем! Когда еще столь легко получилось бы проникнуть в ваши пенаты?
        - Ну, вы и проходимец, Желтовский, - покачал головой Тартищев и поинтересовался:
        - Не меньше червонца небось в лапу кинули, чтобы здесь оказаться?
        - Обижаете, Федор Михайлович, - расплылся в улыбке Желтовский, показав ослепительно белые, как на рекламе зубного порошка, зубы. - Исключительно личным обаянием и авторитетом всего добиваемся.
        - Слышал, слышал, как этому авторитету да обаянию то в челюсть, то в глаз прилетает, - усмехнулся криво Тартищев и посмотрел на Вавилова:
        - И что нам делать с этими мошенниками?
        - Думаю, до утра отправим их в холодную, пусть клопов подавят, пока их личности будем выяснять.
        - Вам, что ж, моя личность не известна? - произнес высокомерно Желтовский и кивнул на своего приятеля, до сей поры подпиравшего дверной косяк, но, кажется, уже из последних сил. - Скажите еще, Куроедов вам не знаком.
        - Понятия не имею, кто вы такие! - Иван поднялся с дивана. - Паспортов при себе не имеете, значит, личности для полиции неустановленные! Дай бог, чтобы к утру установили или к обеду… А то к вечеру в арестантской от гангрены можно запросто скончаться.
        Клопы там зловредные, по-особому газетчиков не любят, обглодают, что твоя собака кость.
        - Федор Михайлович, - Желтовский нервно дернул щекой, - я бы не советовал вам связываться с прессой…
        - А я бы не советовал вам шутить с полицией, - мягко и почти по-отечески нежно посоветовал Тартищев. - Скажите, бывало ли так, что я вас предупреждал, господин Желтовский, но вы все равно путались под ногами у сыщиков и мешали дознанию? А случалось ли так, что ваши гнусные домыслы или преждевременные выводы помогали преступнику смыться, а нам приходилось потом не спать сутками, чтобы задержать его?
        - Не помню такого, - буркнул Желтовский и насупился.
        - Зато я помню! - стукнул кулаком по столу Тартищев. - И каюсь, сколько уже раз рука чесалась надраить ваш авторитет так, чтоб блестел, как тот червонец, за который вы готовы не только совесть продать, но и душу заложить!
        - Прошу меня не оскорблять! - сквозь зубы и с расстановкой произнес репортер. - Все знают, что Желтовского никто еще не сумел купить. А мои репортажи основаны исключительно на личной интуиции и информации, которую я добываю теми же способами, что и ваши агенты. - Он вскинул голову и с вызовом произнес:
        - Да, и покупаю ее, если потребуется. Но это не только мой грех! Во всем мире все так делают.
        Информация - самый дорогой и скоропортящийся товар, знаете ли!
        Тартищев хмыкнул и смерил репортера недовольным взглядом:
        - Единственное, что я хорошо знаю, господин Желтовский, наглости вы немереной. Это ж надо додуматься - заявиться к начальнику уголовной полиции ночью на пару с пьяным в дымину приятелем, помешать важному совещанию… Вам что, время некуда девать? Так научитесь хотя бы чужое уважать!
        - Я и свое, и чужое время очень уважаю, - произнес сквозь зубы Желтовский, - тем более, мне бы не хотелось ночевать в вашем клоповнике. Мне надо срочно сдать репортаж, иначе… - он провел пальцем по горлу, - сами понимаете?
        - Позвольте полюбопытствовать, что за репортаж? - вклинился в разговор Вавилов и почти пропел ласковым голосом:
        - Наверняка со смаком живописуете подробности убийства на Толмачевке?
        - Это мой хлеб, господин Вавилов, - усмехнулся краешком губ Желтовский, но даже не повернул головы в сторону Ивана, как бы подчеркивая, что разговор ведет только с Тартищевым. - Но этот репортаж я сдал три часа назад. А сейчас проклюнулись некоторые детали…
        - Из чего ж они проклюнулись, интересно знать, господин репортер? - Иван, похоже, не обратил внимания на то пренебрежение, которое так и излучал газетчик, и продолжал допытываться:
        - Как мне известно, вы сегодня изрядно попыхтели по нашим охвостьям.
        - Золото даже по охвостьям моют, - огрызнулся Желтовский, - но вы меня плохо знаете, господа! Вы приказали своим свидетелям молчать, и они исправно молчали, но не на всякий роток накинешь платок… - И он с явным торжеством посмотрел на Тартищева, а потом кивнул на тючок с одеждой Журайского. - Небось примеряли гимназисту его старые портки и шинельку? И они наверняка ему не подошли? - Он усмехнулся- Что ж, думаете, я такой прожженный злодей, что мальчишке петли желаю? Не-ет, я хоть и проходимец, как вы изволили выразиться, господин Тартищев, но совесть свою по кабакам не пропил и не прогулял. И не совсем доверяю вашему ведомству, потому что по некоторым событиям вы тоже спешите быстро отчитаться. Начальство любит скорые и победные рапорты. Поэтому я решил заняться личным сыском по этому делу.
        - Кажется, теперь Журайскому точно от виселицы не открутиться, - вздохнул Вавилов и обреченно махнул рукой.
        - Погоди, Иван, - остановил его взглядом Тартищев и строго посмотрел на Желтовского. - Потрудитесь объяснить, что вы имеете в виду, когда заявляете про личный сыск.
        - Максимушка, - донеслось тоскливое от дверей, - пошли уже! Пивцо наружу просится…
        Косяк уже с трудом поддерживал репортера, который, размякнув в тепле, сполз поначалу на корточки, а потом и вовсе сел на пол.
        - Корнеев, проводи его куда полагается, - приказал Тартищев, не спуская пристального взгляда с Желтовского.
        Корнеев подхватил Куроедова за шиворот и поставил его на разъехавшиеся в разные стороны ноги. Но идти он был не в состоянии. Так что кабинет репортер покинул, повиснув на крепком плече Корнеева. Желтовский проводил их взглядом и опять перевел его на Тартищева.
        - Я сегодня пробежался по некоторым известным мне местам на Хлудовке и Покровке, поговорил кое с кем… Серьезные люди в этом деле не замешаны… «Иваны» в те края ни ногой, знают, себе дороже станет…
        Гимназист, говорят, наверняка ни при чем… Кишка тонка… Тогда кто же? - Он в упор посмотрел на Тартищева. - Я искренне вас уважаю, Федор Михайлович, иначе здесь бы не появился. - Он бросил быстрый взгляд на Алексея и Ивана, потом на Тартищева, словно спрашивая, можно ли при них вести доверительный разговор.
        - Давай! - нетерпеливо кивнул ему Тартищев. - Это мои вернейшие люди!
        - В общем, сегодня я наведался к Мейснеру, - сообщил Желтовский и, заметив, как поползли вверх брови сыщиков, довольно усмехнулся, - совершенно случайно мне стало известно, что именно у него стибрил пули Журайский. Но архитектор молчал, как египетская мумия… Тут мне сказать нечего, господа сыщики, рты вы и без ниток умудряетесь зашивать свидетелям… Но самое главное не в этом. От Мейснера за мной почти в открытую пошли два господина в пальто и в чуйке.
        Я сел на извозчика, они следом - в пролетку, я в трактир - они за мной, я в редакцию - они не отстают.
        Так и колбасили почти три часа по городу, пока я в «Берендей» не заглянул и Ваську Куроедова не встретил.
        А тут несказанное везение - Хохлаков собственной персоной. Когда он нас в пролетку погрузил, те два хмыря нас все ж не отпустили, до самого участка проводили, а после, когда уже к вам нас повезли, я их не заметил. Видно, успокоились, что нас до утра задержат.
        - Эка вы накрутили, Желтовский, - усмехнулся Тартищев, - кому вы интересны, чтобы за вами следить? Не иначе каким-нибудь шаромыжникам приглянулись, если таким вот фертом по притонам отирались, - кивнул Тартищев на трость Желтовского. - В ремешок или в наперсток не предлагали сыграть, или в «фортунку» ?
        - Не держите меня за дурака, Федор Михайлович, - насупился Желтовский. - Я себе цену знаю, и кулак у меня не слабее вашего, и в лобешник кому надо запузырю, если потребуется. У меня есть разрешение на «маузер», но я его на Хлудовку не беру… Чтобы искушения не было. И я вам больше скажу, следили за мной не жулики, а охранка… Их филеров ни с кем не спутаешь… He иначе политику замышляют?
        - Об этом мне не ведомо! - преувеличенно тяжело вздохнул Тартищев и развел руками. - Господин Ольховский нас в свои планы не посвящает, равно как и мы своими тоже с ним не делимся. - Он поднялся из-за стола. - У вас все, господин Желтовский? - И повернулся к Ивану. - Так уж и быть, дай господам газетчикам мою коляску. Пусть развезут их по домам…
        - Постойте, Федор Михайлович, - перебил его Желтовский и быстро произнес, не глядя Тартищеву в глаза:
        - А как вы смотрите на подобную версию…
        Кто-то убивает актрис, чтобы сорвать открытие нового театра… Смотрите, сначала самым загадочным образом погибает примадонна театра Муромцева, теперь Ушакова, которой передали роль Полины Аркадьевны…
        - Ну, полнейшая чушь! - откинулся на спинку кресла Тартищев. - Ну, чистейший бред сивой кобылы! - Он закрыл глаза ладонью и рассмеялся. Просмеявшись, вытер набежавшие в уголках глаз слезы и покачал головой. - Воистину, сон разума порождает чудовищ! Я еще утром, помнится, сказал, вам бы романы писать, а не в дешевой газетенке прозябать. С чего, спрашивается, вы выдумали про таинственную смерть Муромцевой? Полина Аркадьевна выпила лошадиную дозу цианистого калия. И всем в городе было известно о ее проблемах…
        - Никаких проблем у нее не было, - произнес тихо Желтовский и оглядел исподлобья сыщиков. - Васса Булавина согласилась на развод, и Савва Андреевич приезжал к Полине Аркадьевне незадолго до ее смерти, чтобы сообщить ей об этом. И я доподлинно знаю, что хотя у них и состоялся крупный разговор, но Муромцева почти простила его. Поймите, она была слишком гордой женщиной, чтобы так скоро и полностью забыть обиду… Но она продолжала его любить, поэтому дала Савве Андреевичу надежду, и он уехал окрыленный… И вдруг вскоре она принимает яд… Это просто непонятно! Даже уму непостижимо!
        - В комнату никто не мог проникнуть. Окна и двери были заперты изнутри! - подал голос Иван. - Все говорит за то, что Муромцева по своей воле выпила яд.
        Пузырек был зажат у нее в руке.
        - Но она - артистическая натура! Очень эмоциональная и страстная! Я допускаю, что она могла под влиянием какого-то порыва принять яд, но она никогда бы не отказалась сыграть свою последнюю роль…
        - Какую роль? - опешил Тартищев.
        - Во-первых, она бы обязательно написала прощальное письмо, во-вторых, она бы не позволила себе выглядеть непривлекательно даже на смертном одре, а вспомните, как ее нашли? В старом ночном чепце, с распущенными волосами, без грима… А если добавить жуткую гримасу на лице… Нет, Полина Аркадьевна не допустила бы столь неэстетичное самоубийство! Кроме того, она была очень набожна!
        - А вы циник, юноша! - усмехнулся Тартищев. - Похоже, для вас нет ничего святого в этой жизни!
        - Самое святое для меня - истина! - вздернул сердито голову Желтовский. - Я хорошо знал Полину Аркадьевну, и мне очень жаль ее. Тем более нашему театру такой актрисы вовек не видать!
        - Но с чего вы взяли, что ее смерть, тем более смерть Ушаковой связаны с открытием нового театра? - спросил Тартищев.
        - Пока я только это предполагаю, но интуиция меня еще ни разу не подводила. Роль Луизы в «Коварстве и любви» Шиллера, любимая роль Саввы Андреевича и самой Муромцевой. И вспомните, Луизу ведь тоже отравили?
        - Это ни о чем не говорит, - возразил Тартищев. - Анну Владимировну Ушакову застрелили, хотя, по вашим словам, она должна была играть ту же роль.
        - Просто убийца - коварный и жестокий человек, и, чует мое сердце, этими двумя убийствами он не ограничится.
        - Но даже если поверить в ту ахинею, что вы здесь несете, господин Желтовский, то объясните нам, непосвященным, на кой ляд ему потребовалось травить и стрелять актрис? Он что ж, таким образом добивается, чтобы не состоялось открытие нового театра? Но это же дичайшая ерунда! Версия, бредовее которой я еще не встречал!
        - Возможно, вы правы! - Желтовский поднялся со своего места. - Но давайте поспорим, что я окажусь прав! На дюжину шампанского! Идет? И я вполне предполагаю, что это изощренная месть Булавину. Может, от сумасшедшего поклонника Муромцевой, который отомстил таким образом Савве Андреевичу за те страдания, которые он ей причинил… Может, это человек, который ее безумно любил и не простил ей, что она вновь возвращается к Булавину? Или женщина, бывшая пассия Булавина, с которой он поиграл, а после бросил ее ради Муромцевой? Это ведь тоже нельзя сбрасывать со счетов?
        - О, господи! Типун вам на язык, Желтовский! - вздохнул Тартищев. - Не хватало нам маньяка, который терпеть не может Шиллера и по той причине убивает актрис театра. Такая мысль вам случайно не приходила в голову? И стоит «Коварство и любовь» поменять на водевиль, как все вернется в норму?
        - Но согласитесь, в этих версиях что-то есть?
        - Соглашаюсь, - усмехнулся Тартищев, - и скажу вам, Максим, превеликий вы мастер сказки сочинять! Только, ради бога, никому их не рассказывайте, тем более на ночь глядя! Особенно про даму, что, играючи, семерых человек уложила. В доме Ушаковых, дорогуша, непременно мужик поработал. Нанести подобные удары кистенем и поленом женской руке не под силу. И к тому же можно было найти массу способов расправиться с одной Анной Владимировной и не гробить всех ее домочадцев. Так что успокойтесь и приберегите свои версии для будущих романов…
        Желтовский нервно дернул плечом и склонил голову в поклоне:
        - Позвольте попрощаться, господа! - И вышел за дверь.
        И тут же в нее заглянул Корнеев.
        - Что? Отвезти их? - И кивнул за спину, где слышался плаксивый голос Куроедова и сердитый - Желтовского. Репортер явно отчитывал своего приятеля. - А то этот толстый велит его непременно вернуть в «Берендей». Дескать, у него заплачено за две дюжины пива, а он и с половиной не управился.
        - А вези их, куда им заблагорассудится, и возвращайся быстрее! - приказал Тартищев. И, посмотрев тоскливо на часы, неожиданно махнул рукой:
        - Ладно, всем по домам! Отоспаться, а к восьми быть здесь как штык! - И ухмыльнулся. - И про сказки Желтовского не забудьте! - И покачал головой. - Но каков орел! Надо же додуматься! - И уже сурово посмотрел на сыщиков. - Кажется, Ольховский всерьез вбил в голову затею про заговор! Ты б, Иван, завтра подсуетился, разузнал, что к чему…
        - Как скажете, - усмехнулся Иван и кивнул на дверь, - за Желтком тоже походить?
        - Походи, - кивнул Тартищев, - только чтобы комар носу не подточил!
        - Обижаете, - развел руками Иван, - разве ж я дозволю, чтоб сопливый репортеришка моих агентов обскакал? Поводим мы его, как пуделя на поводке, чтоб излишне гонор свой не показывал и знал, как «сусло» уму-разуму учить!
        И Алексей понял, что, хотя Иван и не подал виду, чванство Желтовского крепко его задело. Но сам испытал к репортеру нечто, похожее на симпатию. Несмотря на высокомерный тон, тот ему не показался задавакой.
        И хотя Желток пытался выдавать себя за прожженного авантюриста и циника, скорее всего, был честным и искренним малым, правда, изрядно наглым и бесцеремонным, но, возможно, это стоило списать на издержки его профессии?
        По правде сказать, агенты сыскной полиции тоже никогда не славились куртуазными манерами и не были сильны в политесе… И циники они отменные, и авантюристы, и по роже могут съездить своим «клиентам», как дважды два на пальцах вычислить, и воздержанием от некоторых мирских соблазнов не злоупотребляют, и то, что наглость - второе счастье, не понаслышке знают.
        И словарный запас у них весьма разнообразен и богат на выражения, но что греха таить? Не все они для дамских ушей и любителей изящной словесности!
        Глава 7
        - Федя, - сказала Анастасия Васильевна укоризненно и пододвинула ему тарелку с овсяной кашей, - газеты не получишь, пока не позавтракаешь как следует!
        Иначе опять испортишь себе настроение и уедешь на службу голодным!
        Федор Михайлович затолкал салфетку за воротник рубахи, взял в руки ложку, повертел ее и отбросил на стол.
        - Нет, я так не могу! Кусок в горло не лезет, пока новости не узнаю!
        - Привыкай, - твердо произнесла Анастасия Васильевна, а Лиза радостно хихикнула и одобрительно кивнула мачехе.
        Тайный семейный заговор расползался вширь и вглубь, но Федору Михайловичу все не хватало времени расставить точки над «i» и призвать к порядку любезных его сердцу дам. А они за его спиной спелись основательно и уже наложили табу на последнее в его жизни удовольствие - просмотреть утренние газеты перед завтраком.
        На сердце у него с утра было неспокойно. Через два часа ему опять держать ответ перед полицмейстером.
        И хотя он привык получать крапиву под хвост от начальства, но сегодня был особый случай. Тартищеву предстояло не только сообщить Батьянову, но и убедить его в том, что Журайский на самом деле не убийца, а тоже жертва, как собственного отнюдь не ангельского поведения, так и злого умысла пока неизвестного, но явно коварного и жестокого преступника.
        - ..давно к нам Алексей Дмитриевич не заходил, - поймал он концовку фразы. Анастасия Васильевна по обычаю сообщала ему домашние новости за завтраком, потому что зачастую он возвращался домой слишком поздно, когда его домочадцы уже видели не первые и даже не вторые сны.
        - Служба у него такая, по гостям некогда расхаживать, - сказал он строго и отставил пустую тарелку, но Анастасия Васильевна мигом подвинула ему вазочки с медом и вареньем и наполнила чашку чаем из самовара.
        - Тебе каких, с капустой или с вареньем? - спросила она, подкладывая ему пирожков.
        Мне бы с мясом, да побольше, хотел ответить Тартищев, но не решился оскорбить религиозные чувства жены и дочери. Обе исправно постились, тем самым искупая не только собственные, но и его грехи. Чего кривить душой, служба не позволяла ему правильно и вовремя питаться, но и соблюдать посты тоже не удавалось в силу некоторых, зачастую гнусных, обстоятельств.
        - Вчера я навестила Лидию Николаевну, его матушку. Она очень огорчена, что Алеша днюет и ночует на службе. С момента ее приезда прошло три месяца, а она от силы десяток раз с ним позавтракала, про обеды и ужины она уже молчит.
        - Настя, - Федор Михайлович отставил чашку с чаем в сторону, - к чему этот разговор?
        - Совершенно ни к чему. - Жена смотрела на него абсолютно невинными глазами. - Просто ты сам себя не жалеешь и своим агентам покоя не даешь! Лидия Николаевна не может бросить имение, дом в столице и жить здесь постоянно. Алексею нужен женский пригляд, а с вашей службой ему не то что жениться, познакомиться с достойной барышней невозможно. Вспомни, сколько раз мы пытались затащить тебя и его на балы, гулянья, театральные премьеры, наконец, и все…
        - Постой-ка, - Федор Михайлович накрыл ладонью руку Анастасии Васильевны, - скажи мне лучше, что в городе судачат по поводу смерти Муромцевой?
        Анастасия Васильевна удивленно подняла брови и переглянулась с Лизой.
        - Ты имеешь в виду, какие по этому поводу ходят сплетни?
        - Назови это так, если хочешь, - произнес нетерпеливо Федор Михайлович, - словом, о чем треплются ваши подруги в тесном дамском кругу?
        - Слухи и сплетни ходят разные, а дамы треплются - выделила голосом Анастасия Васильевна. - что Муромцева запуталась в трех соснах. Вернее, в двух: между молодым и старым любовником. И, в конце концов, решила не доставаться никому!
        Федор Михайлович с любопытством посмотрел на жену.
        - Никогда не думал, что ты с подобным сарказмом будешь говорить о Муромцевой! При жизни ты безмерно ею восторгалась. С Лизкой вон ложу откупили на все ее спектакли…
        Анастасия Васильевна покраснела и виновато улыбнулась:
        - Прости, но ты меня не совсем правильно понял.
        Ты попросил передать сплетни, я их тебе озвучила и примерно с теми же интонациями, с которыми их передают друг другу в салонах.
        - И что ж, это единственная сплетня?
        - Нет, их масса всяких ходит! В том числе, что ее намеренно отравила одна из ее многочисленных соперниц, и то, что это месть Савве Андреевичу…
        - Месть? Какая еще месть?
        - Причин много называют, но вчера я слышала от одной приятельницы, что пророчица Земфира Согдийская…
        - Эту Земфиру я знал еще под кличкой Зоська - Два Креста. Ей один чалдон на плече два креста выжег за то, что она у него по пьяни тулун с золотом стянула.
        После того она с воровством завязала, но наловчилась обдирать разных доверчивых дамочек. И ведь несет чистейшей воды чепуху, а вы верите!
        - Не хочешь слушать, не слушай! - обиделась Анастасия Васильевна. - Сам же просишь, потом насмехаешься!
        - Да не смеюсь я, - вздохнул Федор Михайлович. - Ну, что там ваша Земфира напророчила?
        - Она сказала, что одна богиня умерла, но вторая придет на ее место и затмит первую. Только придет в этот храм любви и страсти через трупы…
        - У Зоськи, смотрю, про трупы сбрехать не заржавеет, но как зараза насобачилась выражаться» храм… богиня… любви и страсти… Что твой Шиллер или Шекспир! - Федор Михайлович озадаченно покачал головой. - Выходит, решили отомстить Булавину, а убили его любовницу? И что языками полощут, прости мою душу грешную, почему никак душе Полины Аркадьевны успокоиться не дают? Сколько она, бедняжка, при жизни от этих языков натерпелась, так и после смерти ее имя продолжают трепать! Ну, песья порода!
        Ну, собачья кровь! И отчего ж у нас в России мода такая имеется? Чуть только человек из общей колеи выбьется, непременно его надо назад уложить, да еще телегой по нему проехаться, чтобы не смел высовываться поперед всякого быдла! - И Федор Михайлович в сердцах так хлопнул по столу кулаком, что подпрыгнули чайные чашки и звякнули ложечки в вазочках с медом и вареньем.
        - Федя, - Анастасия Васильевна опять быстро переглянулась с падчерицей, которая против обыкновения имела сегодня унылый вид. - У нас с Лизой к тебе разговор. Учти, серьезный разговор!
        - Мне уже некогда! - быстро ответил Тартищев и посмотрел на настенные часы. - И вообще, где мои газеты?
        - Твои газеты сейчас принесут, - Анастасия Васильевна сделала строгое лицо. - Ты можешь когда-нибудь набраться терпения и выслушать нас до конца?
        - Слушаю, - покорно согласился Тартищев, но уточнил:
        - На все про все не больше пяти минут!
        - Ты своих жуликов готов часами слушать, а нам, выходит, и пяти минут жалко? - произнесла с обидой Лиза. - Или как закроетесь в кабинете с Иваном или Алексеем Дмитричем… Кипятком вас оттуда не вытравишь!
        - Лиза! - Анастасия Васильевна взяла ее за руку и легонько сжала. - Успокойся, девочка! Я сейчас все объясню! - Она внимательно посмотрела на мужа. - Я еще раз прошу, отнесись к тому, что мы скажем, абсолютно серьезно. Дело в том, что Лиза с сентября играет в любительском театре. Там, в основном, собрались студенты да гимназисты. Начинали с легких вещей, теперь переключились на более солидные. Я смотрела несколько их спектаклей, и знаешь, совсем недурно. У них уже свои зрители и поклонники появились. Мы с Алешиной матушкой все их спектакли исправно посещаем.
        И даже в роли меценатов выступили, дали им денег на занавес… Но это к делу не относится. С некоторых пор… Как давно, Лиза? - обратилась к девушке Анастасия Васильевна.
        - Да месяца два уже, дней через десять после смерти Муромцевой, - ответила Лиза.
        - Итак, почти два месяца к ним на репетиции приходила странная девушка. Одета была не слишком богато, но аккуратно. Молча высиживала все репетиции и столь же молча уходила. Постепенно на нее перестали обращать внимание. Хотя их режиссер то и дело на нее косился. Очень уж у нее лицо необычное, и в особенности глаза… Но суть опять же не в том… Для последней в этом сезоне премьеры режиссер выбрал пьесу Шиллера «Коварство и любовь». Нашей Лизе досталась роль Луизы Миллер. И вот на последней репетиции, в тот момент, когда Луиза объясняется с леди Мильфорд, своей соперницей, эта девушка вышла вдруг на сцену и, не спрашивая ничьего разрешения, произнесла несколько слов из роли Луизы… Какие, Лиза?
        - Она сказала, правда, не совсем к месту: «Где-то он теперь? Знатные девицы видят его… Говорят с ним…
        А я?.. Жалкая, позабытая девушка…», но как она сказала это, как она сказала! - Лиза поднесла ладони к щекам. - Я после этого почувствовала себя жалкой мокрой курицей. А она сбежала со сцены, закрыла лицо руками и расплакалась навзрыд. Потом подхватила с кресла платок и убежала. Наш режиссер отправил одного из гимназистов вдогонку за ней, чтобы узнать, кто она такая, но она взяла извозчика и уехала. После этого девушка в театре не появлялась. Но вчера вечером она встретила меня возле нашего дома и сказала, что знает, кто мой отец. И просто умоляла меня помочь встретиться с тобой.
        - Кто такая и по какому вопросу?
        - Ее зовут Вероника Соболева. Она работает в костюмерной мастерской…
        - Кажется, я знаю, о какой девице идет речь. - Гартищев крутанул в пальцах чайную ложку. - Только она мне и без ваших просьб уже изрядно крови испортила. Представляете, предложила мне на выбор десять очевидных убийц Муромцевой, причем с указанием причин, по которым они свели с ней счеты. И ни в какую не желала смириться с выводами следствия, что Полина Аркадьевна выпила яд по собственному желанию. Муромцева с ней, оказывается, занималась, помогала…
        А теперь все ее мечты рухнули, вот и мечется барышня, виноватых ищет, только не там, где нужно.
        - Я знаю это, она мне рассказала! - Лиза упрямо сжала губы и посмотрела исподлобья на отца. - Но ты не должен быть жестоким. Вероника много настрадалась! В театре над ней подсмеиваются. Муромцева умерла, и сцены ей теперь не видать еще и по той причине, что Полина Аркадьевна сумела разглядеть в ней талант. И даже на гастроли с собой брала. А теперь Вероника опять оказалась в полной нищете…
        - Про талант сказать ничего не могу. Я в этом деле не знаток, но что касается всего остального, то я другое знаю. Нраву она жуткого! Она ведь накануне похорон безобразную сцену Булавину устроила. Бросилась на него, как тигрица, и принародно заявила, что это он убил Полину Аркадьевну. Хотя я допускаю, что он мерзавец и с Муромцевой обошелся крайне гнусно, поменяв ее на шлюшку…
        - Катя не шлюшка, - рассердилась Лиза. - Она умная и порядочная барышня. Ее просватали на днях за старшего сына банкира Шелковникова, за Александра.
        - Просватали так просватали, - неожиданно добродушно произнес Федор Михайлович, - только по мне любая девка, будь она благородных кровей или подзаборного воспитания, если спит со стариком, значит, шлюшка… И спит она с ним непременно из-за денег, из-за высокой должности или положения в обществе…
        - Катя вовсе не спит с ним, - побледнела Лиза, а на глазах у нее выступили слезы. - Она очень милая и славная девушка.
        - Порядочные девушки на виду у всего города в экипажах один на один с мужчиной не раскатывают и рестораны не посещают. Я просто так языком трепать не привык и точно знаю, что штаны с лампасами и мундиры с орденами по-особому именно таких милых барышень и привлекают! Не зря говорят, отблеск славы греет не меньше, чем сама слава.
        - Федя, остановись! Ты думаешь, о чем говоришь? - одернула его Анастасия Васильевна и показала глазами на Лизу.
        - Что ты мне знаки строишь? - рассердился Тартищев. - Я как раз для нее и говорю, потому что такая же дуреха, как и все девки в ее возрасте! Хотя себя считает во сто крат умнее отца! - И устремил сердитый взгляд на Лизу. - Ладно, про шлюшку забудь! Верю, влюбилась твоя Катюша, и не спорю, что крепко, но не в человека, а в его образ, в его исключительность, и эту исключительность на себя перенесла. И теперь носится с ней, как тот дурень с писаной торбой. Бросить гордыня не позволяет, тогда придется про свою исключительность забыть, а что с Булавиным своим разлюбезным дальше делать, тоже не знает. Да не дай бог, если еще в молодого мужика втрескается. Тогда точно про свою исключительность забудет, а про любовь свою великую и вовсе не вспомнит!
        - Федя, - рассердилась Анастасия Васильевна» - ты что на девочку взбеленился? Что за грязь на нее выливаешь? Она-то здесь при чем? И не о Катюше речь идет. Свою судьбу она выбрала. Всем известно, что с Сашей Шелковниковым у них давняя любовь, а Булавин так - временное помрачение. Мы же с Лизой хотим тебя попросить встретиться с Вероникой. Она что-то новое узнала о смерти Муромцевой. По крайней мере, очень убедительно об этом говорила…
        - Очень убедительно? - расплылся в умильной улыбке Тартищев. - Что-то новенькое узнала? - И тут же скривился от отвращения и похлопал себя по затылку. - Вот где у меня ваша Соболева сидит! Три месяца сладить с ней не могу. Сейчас вроде притихла.
        Думал, уже успокоилась, так нет, она меня и дома достала! Нет! Никаких встреч! Никаких свиданий! Никаких разговоров! Никаких новостей! - Каждую фразу Федор Михайлович произносил резко и отрывисто и завершал ее хлопком ладони по столу. - И впредь вас попрошу! Обеих! В мои служебные дела не лезть! Служебные дела я на службе решаю! Не здесь! На Тобольской! - Он ткнул пальцем в сторону окна. Затем, отбросив салфетку, поднялся из-за стола и, опершись костяшками пальцев о столешницу, обвел дочь и жену сердитым взглядом. - И на будущее зарубите себе на носу, чтоб никаких протекций! За-пре-ща-ю! Иначе вам проходу не будет от радетелей, жалобщиков и просто прохиндеев! Я эту публику знаю! - Он вышел из-за стола, направился к выходу из столовой и, оглянувшись, раздраженно поинтересовался:
        - Где, наконец, мои газеты? Я когда-нибудь буду читать их вовремя? - И громко хлопнул дверью.
        Анастасия Васильевна и Лиза, переглянувшись, пожали плечами. И тут же едва не подпрыгнули на месте от удивления: за дверью послышался чуть ли не гомерический хохот Федора Михайловича. Через мгновение он появился на пороге столовой с кипой газет в руках.
        В ярости бросил их на стол и опустился в свое кресло.
        Женщины молча и с недоумением уставились на него.
        - Ну, все точно сговорились меня в могилу загнать! - проговорил он вне себя от гнева и, выхватив из общей кипы какую-то газету, перебросил ее Анастасии Васильевне. - Возьмите, полюбуйтесь, что эти стервецы накатали! - И, покачав головой, промычал, как при сильнейшей зубной боли:
        - Ну, Желток, ну, чудило!
        Ну, удружил, мерзавец! - И с остервенением впечатал кулак в ладонь.
        Лиза перебралась на соседний с Анастасией Васильевной стул и на пару с мачехой прочитала на первой странице «Взора» анонс статьи Желтовского, названной «Репортаж из дома на Тобольской». А набранные крупным жирным шрифтом предваряющие заголовки гласили: «Состоится ли открытие нового театра, вот в чем вопрос?», «Примадонну Муромцеву убили из мести - главный сыщик губернии соглашается с версией нашего репортера!», «Федор Тартищев ждет новых убийств?!».
        - Ну, все! Теперь мне точно одна дорога - в отставку! - Федор Михайлович мрачно посмотрел на часы и крикнул:
        - Никита!
        Денщик вырос на пороге.
        - Чего изволите, Федор Михалыч?
        - Подай коляску! По дороге заберем Алексея! - И Тартищев грозно потряс кулаком:
        - Ну, Желток!
        Удружил ты своему «Взору»! Разгоню всех к чертовой матери!
        - Федя, в городе тебя не поймут, - заметила осторожно Анастасия Васильевна. - И остальные газеты вой поднимут. Может, лучше на эти выпады вообще внимания не обращать? А то подумают, что ты и вправду ляпнул не подумавши…
        - Я никогда и ничего не ляпаю, тем более не подумавши! - рыкнул сердито Тартищев и вдруг опустился на стул и расхохотался, что выглядело и вовсе нелепо на фоне недавнего приступа ярости:
        - Ах, каков все же подлец! Каков негодяй! Подловил-таки на слове!
        И кого? Старого «сусло» Тартищева? - И пояснил ничего не понимающим жене и дочери:
        - Он меня спросил: «Согласитесь, в этих версиях что-то есть?», а я, дурак, ответил: «Соглашаюсь, но только никому эти сказки на ночь не рассказывайте!» А ему как раз это слово только и требовалось! Со-гла-ша-юсъ! Я ж, осел, не понял! Видно, совсем остарел, коль на сущей ерунде попался! На такой дешевый трюк клюнул! А ведь версии бредовее некуда были и, между прочим, - он повысил голос и грозно посмотрел на женщин, - почти полностью совпадают с той чушью, которую несет ваша Соболева. Уж не из одной ли лохани Желток и эта костюмерша свои помои черпают? Но ничего! - Он поднялся со стула. Натянул фуражку, затем перчатки и погрозил кому-то невидимому пальцем:
        - Ничего-о-о!
        Рано еще списывать Тартищева в отход! Я еще всем покажу, где раки зимуют! - И, громко стуча сапогами, вышел из комнаты.
        Анастасия Васильевна печально улыбнулась и обняла Лизу.
        - Вот видишь, не с Вероники надо было начинать, а с того, что мы скромный вечер собираемся провести.
        В самом тесном кругу. Папеньку твоего без всякой подготовки нужно было просто поставить перед фактом, показать список гостей, а не ходить вокруг да около. Но ты не огорчайся, все равно в самое ближайшее время улучим момент и пригласим в гости Лидию Николаевну и Алешу. А сегодня вечером к ней с визитом съездим.
        Она рада будет. По-моему, ты ей очень нравишься!
        - Толку-то… - вздохнула Лиза и махнула рукой. - Но чтобы я когда-нибудь вышла замуж за полицейского! Мне папеньки с лихвой хватает! - и быстро вышла из комнаты.
        Глава 8
        - С газетчиками связываться, себе дороже станет! - Иван сидел на диване в приемной у Тартищева и от нечего делать развлекал всех байками. Федор Михайлович был у полицмейстера, но приказал Алексею, Вавилову и Корнееву непременно его дожидаться. Сыщики уже знали о проколе Тартищева с Желтовским, ведь они были свидетелями этого разговора и удивлялись бесподобной ловкости репортера, сумевшего обойти в хитрости самого Тартищева!
        - Этот «Взор» уже сколько раз пытались закрывать, но все безуспешно. Он как то дерьмо в проруби.
        Кругами плавает, а тонуть не тонет. Помню, года три назад случай был. Хворостьянов в то время любил по бульвару утречком прогуляться. Лишь бы погода соответствовала! Зрелище, конечно, было презабавное!
        В сотне саженей от него двое конных жандармов следуют, по обеим сторонам еще с десяток пеших из охраны меж кустов хоронятся. А Хворостьянов руки за спину заложит, физиономию на солнце выставит и шествует себе важно, щурится, как кот на сметану, от блаженства.
        Обычно прогулки свои он заканчивал в сквере, что напротив старого театра. Садился на скамейку и читал газеты, в том числе и этот «Взор» желтушный. Он их покупал на бульваре у одного и того же газетного торговца. А тут вдруг «Взор» в который раз провинился.
        Хворостьянов наложил запрет на розничную торговлю.
        Утром отправился на прогулку. Торговец подает ему обычный набор, а «Взор» достает из-под полы кафтана, и за секретность цена ему уже не полкопейки, а две…
        Словом, досталось всем сполна! Прежде всего Батьянову и Тартищеву за то, что плохо смотрят за торговцами газетами. Уж как Хворостьянов бушевал, как кулаком и ногами стучал! Пришлось на военную хитрость пойти, чтобы гнев его от Федора Михайловича отвести. - Вавилов и Корнеев переглянулись и расхохотались. - Да, было дело под Полтавой!
        - Давайте рассказывайте! Что вы там еще сотворили? - поинтересовался Алексей.
        Оба агента опять переглянулись. И суть дела пояснил Корнеев:
        - Любимую собачку у вице-губернаторши кто-то свистнул, а мы ее к вечеру нашли! Всего-то и делов, но Хворостьянов вмиг успокоился и велел нам премии по пятьдесят рублей выписать.
        - И кто ж были эти жулики? - опять спросил Алексей.
        Вавилов подмигнул Корнееву и расплылся в улыбке.
        - Знамо кто! Но сказать нельзя! Служебная тайна!
        - А Федор Михайлович знает про подобные тайны?
        - Ну, ты, Алешка, точно прокурор вцепился! - Вавилов покрутил пальцем у виска. - Соображай немного! Кто ж ему такие подробности выдаст? Нашли и нашли! Да еще по пятьдесят целковых на брата огребли.
        Редко в сыскной полиции подобное счастье перепадает…
        - Не скажи, мне в прошлом годе подфартило так подфартило! - перешел на воспоминания Корнеев. - По весне купил я себе шапку у шапочника на Разгуляе.
        Не успел дойти до управления, смотрю, у меня в кармане чужой кошелек. Что такое, думаю! Неужто в толпе кто-то обознался и сунул его не в свой карман? Делаю несколько шагов, чувствую, во втором кармане потяжелело. Я руку в него, а там второй кошелек… Словом, пока добрался до Тобольской, оказалось у меня по всем карманам аж шесть кошельков, набитых финажками.
        Я сразу к Тартищеву. Так, мол, и так, Федор Михайлович, видимо, карманники меня за своего приняли, избавляются от взятого кошелька и снова на добычу выходят. Ну, он меня вновь на улицу направил, а двоих наших за мной приставил, посмотреть, что к чему. И точно, стоило мне на улице появиться, сразу карманы на два кошелька потяжелели. К вечеру их уже восемь стало. Пришли к Тартищеву. Агенты докладывают, что ко мне исправно весь день ширмачи подскакивали. Но, самое интересное, я засекал, что кошелек сбросили только тогда, когда он уже карман оттягивал. Ловко работали мошенники! Словом, решили мы и назавтра таким же манером за карманниками проследить и понять, что ж их в заблуждение ввело. Но утром уже не кошелек мне подкинули, а записку: «Шалишь, легавый! Не проведешь! Хватит уже, попользовался нашим добром!»
        И больше - ни одного кошелька. Быстро смекнули жулики, что весь день на полицию работали.
        - И на чем же они прокололись? - спросил Алексей.
        - Да все этот ловчила, шапочник. Оказывается, ему принесли материю на десять фуражек и потребовали сшить их по особому фасону, очевидно, как раз для подобных людишек. «Базой» их называют или «свинкой».
        А шапочник сэкономил и сшил еще одну, которую мне продал. Но попадись эта шапка не мне, а обывателю какому, греха бы не обрались! Пришили бы его в момент за подобные шалости. А с легавым постеснялись связываться!
        Под диваном кто-то завозился и тихонько заскулил.
        - Ладно, Варька, не страдай, - отозвался Вавилов, - вылезай на свет божий! Прогуляйся, пока начальство не видит!
        Юркая, похожая на лису собачонка выкарабкалась из-под дивана и устроилась у ног хозяина, льстиво заглядывая ему в глаза и стуча хвостом о пол от чрезмерной преданности.
        - Что, Иван, решил Варьку в помощники взять? - ухмыльнулся Корнеев. - Своих талантов не хватает уже?
        - У нас всего хватает, - парировал Иван, - но у меня нюх табак перебил, а Варька - дама некурящая, потому по некоторым случаям вынюхает все, что мне не под силу окажется. Допустим, ты вот сидишь и того не ведаешь, что она мне своим хвостом отстучала?
        - Хвостом? - поразился Корнеев. - Что ты брешешь?
        - Я? Брешу? - изумился Иван и кивнул на Алексея. - Алешка и тот знает, что Варька особым сигналам обучена. Потому и ценности она особой. Не зря же Федор Михайлович велел ее на довольствие поставить.
        Три рубля казна ей платит каждый месяц. А ты говоришь, брешешь!
        Корнеев с недоумением пожал плечами и посмотрел на Алексея. Тот, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, тоже пожал плечами в ответ.
        - Ну да? - Корнеев уставился на собачонку, потом перевел ошеломленный взгляд на Вавилова, но все же голос его звучал недоверчиво:
        - И что ж она тебе настучала?
        - А то, милый мой, что с утра ты уже посетил трактир «Доротти» и попробовал там жирной голландской селедки под пиво. Кружечку с маху оприходовал, а то и две! И это в пост, когда скоромная пища - большой грех! Видишь, Варька так и выстукивает хвостом: грех, мол, грех!
        Покраснев, Корнеев бросил косой взгляд на Варьку, потом на Вавилова и с досадой махнул рукой:
        - Врешь опять, сивый мерин! Что она выстукивает? Как раз хвостом виляет!
        - А хвостом она виляет по тому случаю, - не сдавался Иван, - что шибко ты недоверчивый человек, Корнеев, и крепко обижаешь ее своими беспочвенными подозрениями. - И расхохотался. - Да ладно тебе! Я и вправду видел, как ты из трактира выходил. Про пиво и без Варьки можно было догадаться. А насчет селедки… - Он бережно сковырнул с его рукава несколько рыбьих чешуек и предъявил Корнееву:
        - Смотри, тетеха! От вещественных доказательств нужно вовремя избавляться!..
        Корнеев открыл было рот, чтобы ответить Ивану достойным образом, но двери распахнулись и в приемную влетел агент Черненко, дежуривший в этот день по управлению. Глаза его возбужденно блестели, щеки рас краснелись.
        - Тартищев велел всем срочно мчаться в Савельевский переулок. Там зараз девять человек укокошили!
        - Ничего себе! - охнул Иван и перекрестился. - Счет растет не в нашу пользу… - И справился у Алексея:
        - Браслетик свой удачливый случаем не забыл?
        Савельевский переулок располагался почти на окраине Североеланска. В подобных местах не рискуют появляться с наступлением сумерек, по этой причине жилье здесь дешевое, но особыми удобствами не располагающее. Разве только для жуликов разного пошиба тут полное раздолье…
        Обитатели домов и домишек Савельевского переулка и его окрестностей делились на две категории. В одной - бедный мастеровой люд, прибившийся сюда из окрестных деревень, мелкие воры, пьяницы, беспаспортные мещане, сбежавшие от хозяев малолетние ученики ремесленников и бывшие семинаристы… Это развеселая, в большинстве случаев пьяная компания, избегающая лишний раз связываться с полицией.
        Во второй - люди с мрачным взглядом исподлобья.
        С первой категорией их роднит лишь нежелание общаться с полицией. И если первые - люди с широкой душой, готовые распахнуть ее навстречу любому желающему ее понять, то вторые ни при каких обстоятельствах, даже в сильнейшем подпитии, никогда и никому не назовут своего имени, тем более не поделятся воспоминаниями. Но вряд ли кто посмеет подступиться к ним с подобными расспросами. Такие люди чуют друг друга каким-то особым, звериным чутьем. Да и вся их жизнь напоминает жизнь дикого и свирепого зверя. Они никогда не приведут к своему логову незнакомого или постороннего человека. И пробираются к нему, петляя по закоулкам и постоянно проверяясь, нет ли тайной слежки, опасаясь при этом не столько полиции, а сколько своего же брата - разбойника.
        Так же, как звери, они сбиваются в злобные и жестокие стаи-шайки. И если первая категория промышляет днем, а ночью пьянствует и спит, то вторая - днем, наоборот, спит или спускает кредитки в «фортунку», «двадцать шесть» и в «банчок», а ночью, крадучись по-шакальи, выходит на «дело», которое зачастую кончается кровью. И нет от них пощады никому ни на проезжих дорогах, ни на постоялых дворах, ни на городских улицах. Трещат от их удали закрома и лбы богатых хуторян и купцов, двери банковских сейфов и хитроумные замки богатейших домов города.
        Здесь же, в Савельевском, ютится масса мелких лавочек, в которых на показ выставляется всякий хлам: ношеная обувь и одежда, медный лом и старая бумага, а на самом деле в их потайных каморках «тырбанят слам» - делят ночную добычу те самые ночные шакалы - «иваны» или, как они себя с уважением называют, «деловые люди». И плоды ночных трудов, которые они сбывают тем же лавочникам или доверенным скупщикам, зачастую несут на себе следы еще свежей, не просохшей крови…
        Под утро узлы с награбленным добром, а порой, целые подводы с похищенным скарбом исчезают, как в прорве, в недрах этих лавчонок. В их темных, смрадных подвалах имеется целая сеть тайников с хитрой системой подземных ходов и переходов, массой коварных ловушек и тупиков, замаскированных таким образом, что даже ловким сыщикам Тартищева не всегда удавалось их обнаружить. Но даже если удавалось, то за секретной дверцей в большинстве случаев оказывалась только пара драных сапог или куча мусора и нечистот. Лавочники по-особому пеклись об исчезновении всяческих улик краж, разбоев и грабежей, превратив эти улики в неиссякаемый источник доходов, и зарабатывали на них столь высокие проценты, кои не снились даже удачливым банкирам или промышленникам.
        Пролетка с сыщиками прогрохотала колесами по крупным булыжникам и гальке, которыми был посыпан проезд к дому, где совершилось убийство. Его уже оцепили городовые, а у покосившегося крыльца виднелась коляска Тартищева. Федора Михайловича эта весть, видимо, настигла или у полицмейстера, что было более печально, или на пути в управление. Но это совсем не значило, что Батьянов не в курсе случившегося. В воздухе витали тревожные предчувствия, как это случается перед грозой, когда все вокруг пронизано электричеством и источает невидимую, но ощутимую угрозу.
        Сыщики вышли из коляски. Вавилов прицепил поводок к Варькиному ошейнику и подвел собаку к одному из городовых.
        - Присмотри-ка, любезный, за собачонкой. Только не упусти! Она тоже в полиции служит. Может, и здесь сгодится.
        Они огляделись по сторонам. Вдоль дороги тянулись лачуги, лачужки, хибары с провалившимися крышами, затянутыми тряпьем и фанерой окнами, тесно прижавшиеся друг к другу, словно воробьи под застрехой.
        Старый, облезлый дом, единственный во всей округе имевший два этажа, таращился на мир проемами разбитых окон. Его покоробленная дождями и снегом крыша была покрыта многочисленными заплатами из досок, толи и брезента. Но они тоже пришли в негодность и едва ли спасали жильцов дома от сбегающих сверху во время ливней потоков воды. Сорванные с петель двери, лестницы со сломанными ступенями, а то и вовсе лишенные нескольких пролетов… Никто, естественно, не охранял эти руины, похожие больше на заброшенный улей.
        Даже в лучшие времена этот дом не знавал ни швейцара, ни дворника.
        Да и как выяснилось позже, постоянно здесь никто не проживал. Даже бродяги старались обходить его стороной. Но несколько месяцев назад в этой полусгнившей от ветхости, давно предназначенной на слом рухляди поселилась рабочая семья из девяти человек. Четыре взрослых приказчика и пять мальчиков составляли эту артель из близких родственников. Все они были из одного села, расположенного в ста верстах к западу от Североеланска, и работали на одной из мануфактур купца Балезина, выпускавшего сукно для нужд армии.
        Злодейство было обнаружено утром служащим этой мануфактуры Курякиным. Управляющий послал его проверить, почему артельщики всем составом не явились на работу. В администрации их знали как людей непьющих, обязательных, и потому встревожились, тем более знали, в каком районе те проживали.
        Курякин подъехал к дому на извозчике и, по его словам, сразу почувствовал неладное. Велев извозчику дожидаться, он прошел по утоптанной дорожке к крыльцу.
        Прислушался. В доме - ни звука, ни шороха… Это насторожило его и испугало. Но он должен был исполнить наказ управляющего, поэтому осторожно, на цыпочках поднялся по шатким ступеням на второй этаж и толкнул дверь в злополучную квартиру. Позвал по имени старосту артели Фрола Иванцова, но никто на его голос не откликнулся. Курякин прошел в глубь прихожей и остолбенел от ужаса. Из-под дверей всех пяти комнат просочились в прихожую и застыли бурыми змейками потоки крови…
        Курякин не помнил, как оказался на улице, заскочив в пролетку, крикнул извозчику:
«Гони!» - и опустился в изнеможении на сиденье.
        - Вы никого не видели, когда подъехали к дому? - спросил его Тартищев, который уже побывал в комнатах и был от этого темнее тучи.
        - Какая-то бродяжка болталась поблизости, испитая, в лохмотьях, а больше никого, - пояснил Курякин. - Я еще думал у нее спросить, не ошибся ли номером дома. Но она, только экипаж заметила, сиганула в кусты, и след простыл.
        - Как она выглядела?
        - Да бог ее знает, как описать. Бродяжка, она и есть бродяжка. В кацавейке какой-то драной, вата из дыр торчит, простоволосая, лохматая, на морде, кажись, синяк отсвечивал, а может, грязь. Она быстро смылась, так что я не успел разглядеть.
        - А возраста какого? Старая, молодая?
        - Этого и вовсе сказать не могу, - развел руками Курякин и тут же спохватился:
        - Нет, вроде бы старая! Голова у нее седая, волосья во все стороны торчат.
        - Хорошо, вы пока подождите в соседней комнате.
        Там, правда, окон нет, но зато нет и смрада такого, как здесь, - предложил Тартищев Курякину. И когда тот вышел, окликнул одного из городовых, охранявших крыльцо, возле которого уже толпились десятка два зевак и суетились несколько репортеров. Ни Желтовского, ни Куроедова среди них пока не наблюдалось.
        Городовой вошел и вопросительно посмотрел на Тартищева:
        - Чего изволите, ваше высокоблагородие?
        - Пригласи ко мне пристава, - приказал Тартищев…
        Пока Тартищев беседовал с полицейским приставом этой части города, а потом с перепуганным околоточным, три наших сыщика в компании с непременным участником подобных событий врачом Олябьевым занимались осмотром трупов и комнат, в которых произошло убийство.
        Тем же путем, что и Курякин, они поднялись на второй этаж и приоткрыли единственную на весь этаж уцелевшую дверь в квартиру, недавно населенную людьми, а теперь ставшую кладбищем. Спертый, тяжелый воздух, наполненный сложным запахом бойни, мертвецкой и кабака, ударил им в нос. Сквозняк, ворвавшийся следом, потревожил густую паутину, свисавшую фестонами по углам прихожей. Закопченные стены с отвалившейся местами штукатуркой, ржавые потеки на некогда беленых стенах - все это придавало прихожей зловещий вид, и хотелось поскорее выскочить на улицу и сделать несколько глотков свежего воздуха, чтобы выдержать дальнейшую пытку зловонием и отвратительной грязью.
        Первой на их пути оказалась комната, расположенная направо от прихожей. Осторожно ступая по липкому, сплошь залитому застывшей кровью полу, они подошли к двум кроватям, которые составляли единственную обстановку этой убогой комнаты. На них лежали два мальчика. Один - лет двенадцати на вид, другой - лет четырнадцати. Дети казались бы мирно спящими, если бы не восковая бледность их лиц, залитая кровью постель и огромные зияющие раны на головах.
        - Убиты явно во сне, - мрачно констатировал Олябьев, вытирая платком пальцы, испачканные в крови подростков. - Удары нанесены тяжелым предметом. Свинцовой дубинкой или кистенем. - И обвел взглядом молча взирающих на него сыщиков. - По форме весьма похожи на раны, которые нанесли кухарке и старшему мальчику Ушакову.
        - Н-да! - молвил задумчиво Вавилов и оглядел комнату. - Взять здесь явно нечего, но пацанят прикончили, когда они спали. Вывод: они явно видели убийцу, перед тем как заснуть. - Он еще раз пробежался по помещению взглядом и приказал:
        - Ладно, пошли дальше.
        В левой от прихожей комнате наблюдалась та же самая картина, с той лишь разницей, что вместо двух в ней заснули вечным сном три мальчика примерно одного возраста. В соседнем помещении на кровати лежал еще один убитый, очевидно, приказчик - взрослый мужчина лет тридцати пяти - сорока, но с такой же, как у подростков, страшной раной на темени.
        Из прихожей они прошли дальше в узкий коридор, который заканчивался двумя смежными комнатами - большой и маленькой. В большой лежали два трупа пожилых мужчин, а из маленькой, еще до их приезда, увезли в больницу пострадавшего, подававшего слабые признаки жизни.
        Посреди этой комнаты стоял круглый стол, на котором прямо на бумаге были разложены закуски: вареная картошка, дешевая колбаса, соленые огурцы, стояла недопитая бутылка водки, а на полу валялось несколько пустых, из-под пива. Одна бутылка прижимала клочок бумаги, на котором вкривь и вкось было нацарапано:

«Васька и Фролка, мы вас любили, мы вас и убили!»
        Иван повертел его в руках, всматриваясь в корявые строчки, и с недоумением посмотрел на Олябьева:
        - Бабы, что ль, шуровали? Не похоже вроде?
        - за их спинами открылась дверь, и в комнату зашел Тартищев. Сообщил, что единственный, оставшийся в живых пострадавший, отправлен в больницу в полном забытьи, и из его бреда совершенно ничего нельзя понять. И хотя Федор Михайлович попросил доктора проследить за его бредом, результат получился ничтожный и весьма странный. Из больницы его только что известили: раненый скончался, не приходя в сознание, но в его бессвязном предсмертном лепете удалось разобрать слово
«Берлин», которое он повторил несколько раз, причем довольно четко и внятно.
        Корнееву Тартищев приказал заняться розыском бродяжки, которую заметил Курякин, а Вавилову и Алексею велел еще раз тщательно осмотреть помещение, все аккуратно задокументировать, а сам удалился вместе с Олябьевым, чтобы просмотреть протоколы первичного осмотра тел потерпевших. Вскоре к дому подъехала санитарная карета, и трупы увезли в мертвецкую.
        А Алексей и Иван вновь начали печальный обход комнат, где совершилось столь страшное преступление.
        Поражало, прежде всего, обилие крови. Ее было гораздо больше, чем в доме Ушаковых. Казалось, кто-то нарочно расплескал несколько ведер по полу, а подтеки и следы ее виднелись повсюду: отпечатки пятерни и мазки на стенах и подоконниках, брызги на дверях и голландских печах, которые находились в каждой комнате.
        В одной из них удалось обнаружить кучу золы и полуистлевший воротник от сгоревшей мужской рубахи. В другой комнате, в той самой, где был найден раненый, стояло несколько сундучков - обычная принадлежность небогатых людей, хранящих в них свой незатейливый скарб. Замки на них были взломаны, а немудреные пожитки разбросаны вокруг в полнейшем беспорядке.
        - Вот тебе и мотив преступления, - Вавилов поднял одну из тряпок, это оказались исподники, задумчиво оглядел их и бросил в общую кучу. - Только грабитель какой-то непутевый попался. Чем тут можно было поживиться? Две блохи на аркане да вошь на кармане, вот и весь барыш с подобного тряпья. - Он наклонился и еще раз быстро просмотрел вещи, в основном белье да рубахи, и выпрямился с сердитым выражением лица. - Нет, за такое барахло девять черепов крушить никто не станет. Видно, было еще что-то, и это что-то и послужило поводом для убийства. Но тот ли самый душегуб здесь свирепствовал, что в доме Ушаковых порезвился, об этом история пока умалчивает.
        Вавилов подошел к столу, взял в руки записку. Внимательно просмотрев ее на свет, он вновь перечитал вслух послание и задумчиво покачал головой.
        - Липа, чистейшей воды туфта! Скажи-ка на милость, зачем было сообщать убитым полюбовникам, кто их пришил? Чуть ли не визитку оставили, только без адреса и фамилии.
        - Я тоже думаю, что это ерунда, - отозвался Алексеи- Осилить девять человек не под силу даже двум женщинам. К тому же Олябьев подтверждает, что убийца явно мужчина.
        - Плохо, что в доме никто не живет, - произнес Иван с сожалением и выглянул в окно. - А соседей наверняка след простыл, как только полицейских заметили. Так что на свидетелей особо рассчитывать не приходится. Узнать о привычках и образе жизни убитых вряд ли получится. Выяснить обстановку в день убийства и накануне, разнюхать, чем они вообще занимались, с кем водку пили, каких баб пользовали, тоже нет пока никакой возможности.
        В коридоре послышались громкие голоса, и в дверь заглянул Корнеев.
        - Пошли, господа агенты! Начальство приглашает!
        Уже веники запарило, чтобы баньку устроить!
        - Что, небось сам Батьянов пожаловал? - справился Иван.
        - А кто ж еще! - ответил Корнеев и, бросив быстрый взгляд за спину, доверительно прошептал:
        - Свирепый, страсть! Сейчас Михалыча пытает по поводу дальнейших действий.
        - Бродяжку нашел? - поинтересовался Алексей.
        - Нет пока, пришлось Батьянова встречать. Федор Михайлович велел вам ею заняться.
        - Ну, и хитрован ты, Корнеев, как я погляжу, - произнес язвительно Вавилов. - Как начальство встречать - ты в первом ряду, а как дело делать - в хвосте.
        - Зачем ты так, Иван? - обиделся Корнеев. - Ты меня знаешь, я никогда от дела не бегал. И сейчас меня Тартищев отправляет на мануфактуру, чтобы справки навел о покойных.
        - Да ты не обращай внимания на мои выкрутасы, - вздохнул Вавилов. - Просто зла не хватает, что тычемся по углам, как слепые кутята, а выхода не видим. - И уже с отчаянием произнес:
        - И что за падаль такая объявилась? Ведь ему жизнь людская не дороже этих исподников, - кивнул он на кучу барахла, вываленного из сундуков. И кивнул Алексею:
        - Давай, пошли! А то начальство ждать не любит!
        Начальство находилось у крыльца дома. Причем Батьянов, красный от злости, пытался оттереть с подошвы своих сапог прилипшую к ним кровь, шаркая ими по видневшимся из-под раскисшего снега камням. Завидев агентов, он прекратил свое занятие и, приняв важный, надменный вид, процедил сквозь зубы:
        - Каковы успехи?
        Иван доложил.
        Батьянов смерил его тяжелым взглядом и повернулся к Тартищеву:
        - Что предполагаете делать дальше?
        - Сейчас я отправляю своего человека на мануфактуру навести подробные справки об убитых. Еще одного - в волостное правление, чтобы получить сведения обо всех земляках и односельчанах Иванцовых, которые работают в городе. Думаю, это поможет определить мотивы убийства и выйти на убийцу. В данный момент постараемся найти бродяжку, которая вертелась вблизи дома и, возможно, что-то заметила.
        - А не эта ли бродяжка здесь замешана? Ведь записка написана как бы от лица женщины или женщин? - спросил полицмейстер.
        - Нет, это чистейшей воды фальсификация. Наивное желание вывести розыск на ложный след, - ответил Тартищев.
        - Я понимаю, - согласился Батьянов. - Но как вы считаете, есть в почерке убийцы схожие признаки с убийством на Толмачевке?
        - Схожесть в орудии убийства и в большом количестве жертв. Убийца в данном случае не стрелял. Ему хватило кистеня, - пояснил Тартищев.
        - Выходит, для этого убийства он вооружился другой дубинкой, а прежнюю подкинул Журайскому?
        - Получается так, - вздохнул Федор Михаилевич. - Возможно, и сейчас он ее кому-нибудь подкинет.
        - Вы все-таки склоняетесь к мысли, что в обоих случаях действовал один и тот же человек?
        - Пока мы не выясним истинных мотивов того и этого преступлений, выводы делать рано. Сегодняшнее убийство может оказаться самым примитивным совпадением.
        - Значит, грабеж вы отметаете?
        - Нет, грабеж - одна из версий убийства, но пока не доминирующая. - Тартищев снял фуражку и провел ладонью по стриженому затылку. И в упор глянул на Батьянова. - Ваше превосходительство! Я вам решительно заявляю: если не найду убийцу, то непременно уйду в отставку! - И, твердо ступая, направился к коляске. Батьянов тупо уставился в широкую спину начальника уголовного сыска, но тут же опомнился и крикнул ему вслед:
        - Но это же не выход! Преступника, как ни крути, надо искать. А, кроме вас, некому!
        Тартищев оглянулся и замедлил шаг. Глянув исподлобья на исправника, пробурчал:
        - Я его найду! Иначе я не Тартищев!
        Глава 9
        - Варька, ищи! - Вавилов спустил собаку с поводка.
        - Она хотя бы знает, что искать? - спросил с недоверием Алексей, провожая взглядом шустрое создание, юркнувшее под крыльцо ближайшей к ним лачуги.
        - По крайней мере, она всегда лай поднимает, если что-то необычное обнаружит, - не слишком уверенно произнес Иван и посмотрел в небо, где солнце уже ощутимо сместилось к горизонту. Скоро навалятся сумерки, и придется несолоно хлебавши отсюда ретироваться.
        А результатов пока «с гулькин хрен», как образно выразился Батьянов, прощаясь с ними час назад.
        - Эх, сейчас бы зубровочки да под балычок или по росеночка жареного с кашей, - протянул мечтательно Вавилов и потянулся. - Впрочем, я бы и от блинов с икоркой не отказался. А? - он вопросительно посмотрел на Алексея. - Ты бы отказался?
        - Я бы тоже не отказался, - ответил Алексей, - только до ужина нам сейчас, как до Луны пешком.
        Они обошли уже несколько дворов и пока не встретили ни единого человека. Или обитатели этих убогих жилищ умело хоронились от посторонних людей, или возвращались домой лишь переспать. В некоторых домах на них бросались злобные псы, посаженные на цепь.
        И тогда Вавилов брал Варьку на руки, боясь, что ее порвет свирепая собачня.
        Наконец, переулок уперся в стену сплошного кустарника, росшего у подножия крутой горушки. Дорога скользнула вниз в старый овраг, по дну которого бежала узкая речушка, затянутая пожелтевшим льдом. На нем еще сохранились следы полозьев и конский навоз.
        Вавилов спустил Варьку на землю. Она деловито отряхнулась, присела на тощий задок и почесала задней ногой за ухом. Но вдруг вскочила на ноги, коротко тявкнула и бросилась в кусты. И тут же залилась неистовым лаем.
        Выхватив револьверы, они обошли кусты с двух сторон, и уже через мгновение Алексей извлек на свет божий нелепое существо, которое при ближайшем рассмотрении оказалось изможденной старухой, грязной, с подбитым глазом и провалившимся носом. Она испуганно скукожилась на дороге, прикрываясь от наскакивающей на нее Варьки скрюченными от старости, покрытыми коростой руками.
        - Ты кто? - толкнул ее Вавилов носком сапога.
        Бабка затряслась и что-то прошамкала беззубым ртом.
        - Ничего не пойму! - Вавилов поднял взгляд на Алексея. - По-моему, она сумасшедшая! - Он опять наклонился к бродяжке. - Хлебца хочешь?
        Она перестала трястись и вполне осмысленно посмотрела на Ивана. Затем усиленно закивала головой.
        Вавилов полез в карман и достал завернутые в бумагу пару ломтиков ситного с ливерной колбасой - Варькин обед. Один из них он подал старухе, а второй отдал Варьке, которая, высунув язык, преданно ему улыбалась. Оба ломтика исчезли в мгновение ока. Причем Варька лишь молча облизнулась, а бабка замычала и принялась что-то объяснять на пальцах и показывать в сторону лачуг, видневшихся за спинами сыщиков.
        - Ты что ж, немая? - поразился Вавилов.
        Бабка закивала в ответ головой и вдруг раззявила рот. Сквозь обломки гнилых зубов виднелся язык, вернее его часть.
        - Фу, ты! - скривился Иван и приказал ей:
        - Закрой пасть! - Присев рядом с бродяжкой на корточки, снизу вверх посмотрел на Алексея. - Видно, крепко проштрафилась дамочка, если языка лишилась- И повернулся к старухе. - Видела кого-нибудь здесь поутру или вчера вечером возле во-он того дома? - показал он на руины, в которых произошло убийство…
        Бабка с готовностью кивнула головой и преданно посмотрела на Ивана. Но их последующий «разговор» проходил таким образом, что Вавилову пришлось не единожды вытирать обильный пот, выступивший у него на лбу. По крайней мере, Алексей почти ничего бы не понял из мычания бабки, ее резких вскриков и взмахиваний руками, если бы не комментарии приятеля.
        Иван:
        - Мужчина? Он один был?
        Бабка потрясла перед его лицом пальцем и утвердительно кивнула головой.
        Иван:
        - Ты его раньше видела?
        Бабка сердито замычала, мотнула головой слева направо и показала что-то, немного приподняв руку над землей, потом уставила палец в грудь Вавилову.
        Иван:
        - Маленького роста совсем? Такой, как я?
        Бабка вновь отрицательно помахала головой.
        Иван:
        - Ниже?
        Бабка кивнула головой, соглашаясь. Потом быстро задвигала согнутыми в локте руками и протянула руку в сторону выезда из переулка.
        Иван:
        - Убежал? Туда убежал? Когда? Утром?
        Бабка приложила ладони к щеке и закрыла глаза.
        Иван:
        - Ночью, значит. - И тяжело вздохнул. - Ну, бабка, заездила ты меня совсем.
        Бабка ощерилась в улыбке беззубым ртом, затем подобрала с земли палку, опять согнула руки в локтях, изображая, что бежит, и вдруг, размахнувшись, отбросила палку в сторону.
        Вавилов удивленно присвистнул и посмотрел на Алексея.
        - По-моему, наша красавица хочет объяснить, что убийца сбросил свою дубинку. - И, склонившись чуть ли не вплотную к обезображенному дурной болезнью лицу бродяжки, громко, с расстановкой произнес, кивая на Алексея:
        - Сейчас этот молодой человек пойдет вдоль дороги, и ты дашь знать, как только он поравняется с местом, где мужик сбросил дубинку.
        Алексей направился к дому, затем миновал его, но не успел сделать и дюжины шагов, как бабка громко замычала за его спиной.
        - Стой! Стой! - закричал отчаянно Вавилов и бросился следом за ним.
        Они подошли к большой куче мусора, нависшей над неглубокой канавой, заросшей тальником. Вавилов спрыгнул на ее дно и через мгновение поднялся наверх с металлической штангой, весившей не менее десяти-двенадцати фунтов. Один ее конец вместе с шаром был отпилен. Вся она была залита кровью, а к оставшемуся шару прилипли волосы, кусочки какого-то серого вещества и прошлогодние листья, устилавшие дно канавы вперемешку с раскисшим снегом. Этой, своего рода булавой, видимо, и орудовал преступник, проламывая черепа своим жертвам.
        Иван деловито оглядел штангу, затем стянул с себя шарф и завернул в него орудие преступления. Потом с торжеством посмотрел на Алексея.
        - Ну, вот уже кое-что?
        Они оглянулись. Бродяжка продолжала сидеть на дороге в той же позе, в какой они ее оставили. Иван передал штангу Алексею, пошарил у себя по карманам и, вытащив полтинник, направился к бабке. Склонившись над ней, протянул деньги. Бабка схватила монету скрюченной, похожей на куриную лапку рукой, что-то замычала и затолкала ее под тряпье на груди. Затем с трудом поднялась на четвереньки, потом, кряхтя и постанывая, на ноги и, не оглядываясь, заковыляла к кустам, в которых ее обнаружила Варька, и исчезла в овраге.
        Вавилов погладил собачонку по голове.
        - Молодец, шельма! Не зря хлеб ешь! - И посмотрел в сторону оврага. - Пропьет ведь, если никто не отберет! Да, впрочем, одна ей в жизни радость и осталась!
        У въезда в переулок показалась пролетка. Не доезжая десятка шагов, она остановилась, и из нее выскочил Корнеев.
        - Братцы! - лицо его светилось неподдельным счастьем. - Братцы, кое-что узнал на мануфактуре.
        Правда, пока сплошной туман… - Он повертел в воздухе растопыренной пятерней и радостно ухмыльнулся. - Один из приятелей артельного старосты, того самого, который умер в больнице, слышал мельком, что он намеревался открыть какое-то торговое предприятие на пару со своим земляком.
        - «Берлин»? - переглянулись Алексей и Вавилов. - Трактир?
        - Магазин?
        - Чайная?
        - Давай в пролетку? - крикнул Иван. - Надо срочно проверить.
        Они вскочили в пролетку, и только тут Корнеев обратил внимание на сверток, который Вавилов нежно прижимал к своей груди.
        - Что это? - спросил он.
        - О! Это сейчас дороже злата и серебра, - ухмыльнулся Иван. - Дубиночка, орудие убийства!
        - Нашли! - Корнеев хлопнул его по плечу. - А бродяжку?
        - Бродяжку Варька нашла, - кивнул Вавилов на собачонку, пристроившуюся у его ног. - Говорил тебе, что стоящая собачонка? А старуха остальное все обсказала. Дескать, видела ночью мужичонку, собою неказистого, который забросил эту дуру в кусты, - он на мгновение отнял штангу от груди и с любовью, словно кормящая мать на младенца, посмотрел на нее. - Покажем Федору Михайлычу, хоть немного его порадуем.
        А то, вишь, вздумал в отставку податься!
        - Ты думаешь, он серьезно? - спросил Алексей.
        - Серьезнее не бывает, - вздохнул Иван, - уж если что ему втемяшится в голову, от своего не отступит!
        Слишком серьезные преступления, да еще этот паскудник Желтовский подножку подставил! Теперь нашему Михайлычу надо задницу в горсть зажать и пахать день и ночь, чтобы в грязь лицом не ударить. Ну, а нам, слугам Отечества, и вовсе придется на казарменное положение переходить. - Он быстро перекрестился. - Дай бог, чтобы этот «Берлин» тоже туфтой не оказался.
        К счастью, «Берлина оказался единственным в Североеланске торговым заведением со столь громким названием. На самом деле это была чайная, основными посетителями которой были извозчики да едущие на базар крестьяне. Была она низкой и темной, пол устилали опилки и солома. А на пять копеек подавали „пару“ - чашку чая и два куска сахара. Если же посетитель заказывал две „пары“, то третья подавалась ему бесплатно, но уже с одним куском сахара или бубликом взамен.
        К чаю предлагались всегда свежие, с разнообразными начинками пироги и расстегаи. И это тоже привлекало сюда посетителей.
        А для извозчиков «Берлин» и вовсе стал своеобразным клубом, где они узнавали последние новости, обсуждали расценки за проезд и делились опытом, как привлечь денежного клиента и не позволить объегорить себя жуликам. В «Берлине» выясняли отношения, заключали сделки, мирились и ссорились. Здесь всегда было весело, шумно и многолюдно. Дым висел коромыслом в двух залах чайной, и порой не хватало мест даже завсегдатаям.
        Но оказывается, столь выгодное заведение было продано на днях старым владельцем. Новый хозяин чайной, здоровенный красномордый мужик с бородой лопатой пояснил, что купил ее у некоего Матвея Сазонова, который заявил, что уезжает на родину в деревню.
        И когда Вавилов, предъявив ему карточку агента, попросил обрисовать бывшего хозяина «Берлина», новый хозяин сказал, что Сазонов - крайне маленького роста, и для достоверности поднял ладонь на высоту чуть больше двух аршин от пола. И добавил, что по этой причине постоянные посетители в шутку прозвали Матвея Великаном.
        - Было холодно, холодно и вдруг жарко! - пожаловался Иван, вернувшись к столику, за которым его дожидались Алексей и Корнеев. - А сейчас опять холодно. По всем приметам, Сазонов тот самый мужичонка, которого наша бродяжка у дома видела. Но слинял, скотина, как пить дать, слинял! Продал чайную на днях и слинял! Видно, славно припекло его, если так торопился.
        - Да никуда Матвейка не слинял, - раздалось за его спиной.
        Иван стремительно оглянулся. Рослый извозчик в заячьем треухе и распахнутом полушубке шумно втянул губами чай из блюдечка, которое удерживал на трех пальцах левой руки, а правой поднес ко рту кусочек сахара и громко захрумтел им, добродушно щурясь на Ивана.
        - Повтори, что ты сказал? - Иван подсел к нему. - Видишь, - кивнул он на Алексея и Корнеева, - мы с земляками его по всему городу ищем. Неужто не уехал еще в деревню?
        - А че ему уезжать? - удивился мужик. - Он себе трактир отхватил сразу за Знаменским собором.
        Он раньше «На поляне» назывался, а сегодня я Матвея подвозил, так он хвастался, что отремонтирует его и назовет «Парижем».
        Сыщики переглянулись.
        - Что? Отвезешь нас к земляку? - спросил Иван.
        - Отвезу, че ж не отвезти! - ответил степенно извозчик, поднимаясь из-за стола. - По тридцать копеек с носа, и с превеликим удовольствием домчу.

…Матвей Сазонов и вправду оказался крошечным человечком с птичьей физиономией и с черными, бегающими глазками. Голова у него была не по росту крупной и словно вросшей в широкие плечи. Несмотря на маленький рост, его грудь казалась крепкой, а руки - длинными, с толстыми запястьями и крупными ладонями. Чувствовалось, что хоть бог не дал ему подрасти, но силенкой не обидел.
        При аресте он не сопротивлялся, держался на удивление уверенно и даже дерзил при допросе, который ему учинили Вавилов на пару с Алексеем. Свою причастность к убийству он категорически отрицал. И хотя алиби свое пока не доказал, успел пригрозить сыщикам, что подобный произвол им даром не пройдет, и он сумеет найти на них управу.
        Корнеев в присутствии двух понятых занимался обыском в маленькой квартирке на втором этаже трактира, новым хозяином которого Сазонов стал лишь за несколько часов до ареста. Он тряс купчей перед глазами Ивана до тех пор, пока тот не взъярился и не приобщил купчую к протоколу допроса.
        Обыск в квартире ничего не дал. Тогда сыщики скрупулезно осмотрели белье, платье и обувь трактирщика. И опять же Иван своим зорким глазом углядел в рубце между подошвой сапога и заготовкой следы запекшейся крови. Сапог изъяли, хотя Сазонов крайне рассердился и поначалу отказался пояснить, откуда взялась кровь на сапоге. Но, подумав, заявил, что утром посещал бойню, чтобы договориться о поставках свежего мяса в трактир.
        - Прекрасно, - Алексей завернул сапог в скатерть, которую снял со стола в трактире. - Сейчас мы сдадим твой сапог на химический и микроскопический анализ, и наш врач уже через полчаса установит, что кровь эта человеческая, и даже узнает, кому из убитых она принадлежала. - Конечно, Алексей несколько преувеличил возможности Олябьева, особенно в последней части своего заявления, но зато, несомненно, напугал Сазонова. Трактирщик, правда, пытался своего страха не выдать, но глаза его тревожно перебегали с одного сыщика на другого, а руки, в которых он нервно тискал картуз с лаковым козырьком, слегка, почти незаметно, подрагивали.
        Корнеев тем временем отправился на старую квартиру, где Сазонов проживал до вчерашнего дня, и обнаружил в хозяйском чулане отпиленную короткую часть штанги с шаром, которой не доставало у орудия убийства, найденного в кустах неподалеку от места преступления. Прежняя хозяйка Сазонова признала в ней часть «штуковины», которую видела у своего жильца под кроватью, когда мыла полы в его комнате. И после того, как жилец съехал, она подобрала обрезок штанги на помойке и спрятала в чулан, полагая, что в хозяйстве все сгодится…
        Сазонову предъявили обе части штанги, но он продолжал настойчиво и уже как-то обреченно отрицать свою вину. Тогда Корнеев принес торговую книгу с записями, сделанными Сазоновым в «Берлине». Сравнили два почерка - в книге и в записке, - они оказались очень похожи. Но Сазонов и этот довод тоже не признал и продолжал запираться.
        - Ну, что ж! - Иван устало посмотрел на часы, потом на Сазонова. - Не хочешь признавать убийство, скажи тогда, отчего такой маленький?
        - В детстве под телегу попал, - пояснил тот не слишком охотно. - С той поры перестал расти.
        Иван смерил его взглядом. Правду говорят: мелка блоха, а кусает будь здоров!
        - Поехали в управление! - приказал он. - Проверим нашего Великана через стол приводов.
        При североеланской полиции вот уже несколько лет существовал подобный стол регистрации преступников.
        В его сейфах и шкафах хранилась богатая картотека, которая помогала опознать задержанных жуликов. По большей части это были любители скрывать свои истинные, уже известные полиции имена. Здесь же регистрировали людей, впервые попавшихся на преступлении.
        Десятки лиц ежедневно дефилировали перед этим столом. А в дни облав по его спискам проходило до сотни, а то и больше человек.
        Почти четверть века его возглавлял Николай Егорович Колупаев. За чрезмерную дотошность преступники давно уже прозвали его Колупаем. И пользовался он у них если не любовью, то известным уважением.
        Колупаев был маленьким толстым человеком весьма мрачного вида, никогда не улыбающимся, с неизменной трубкой в зубах. Бывший ротный фельдшер, он за время службы в полиции пропустил через свой «стол» такое множество людей и до того набил глаз, что стал, в конце концов, чуть ли не ясновидящим, определяя на глаз род занятий любого человека.
        Несмотря на угрюмый характер, Николай Егорович службу свою любил, и не было для него большего удовольствия, как уличить скрывающегося под чужим именем мошенника. Порывшись в пыльных регистрах, в антропологических и дактилоскопических отметках, он непререкаемо доказывал какому-нибудь Петрову, что он вовсе не Петров, а Иванов, крестьянин такой-то губернии, уезда, волости и деревни, и имеет за своей спиной уже не одну судимость.
        Вот к этому человеку и привели на опознание Сазонова.
        Колупаев был лаконичен и сух на допросах, но всегда предварительно выкладывал на стол несколько инструментов для антропологических измерений, смахивающих на пыточные орудия времен Средневековья. Один их вид вызывал у задержанных панический ужас. Сазонов не был исключением и заметно побледнел, когда Колупаев весьма демонстративно повертел в руках громадный циркуль, который обычно существенно влиял на полноту признаний всех без исключения «клиентов» регистратора всевозможных темных личностей.
        Процедуру опознания преступника Колупаев мастерски превращал в своеобразный спектакль. И хотя он проходил по одному и тому же сценарию, всякий раз в нем возникало множество нюансов, вариантов, неожиданных коллизий, правда, кончавшихся почти всегда одинаково - изобличением преступника.
        Николай Егорович начал допрос с традиционного вопроса:
        - Как звать?
        Сазонов назвался.
        Колупаев окинул его угрюмым взглядом исподлобья.
        - Судился?
        - Не то что не судился, - нехотя ответил Сазонов, - но даже в свидетелях у мирового не бывал.
        - Врешь, негодяй!
        - Чего мне врать? - Сазонов старательно отводил глаза в сторону, но они сами собой возвращались к лицу Колупаева. Умел Николай Егорович приковать к себе взгляд человека, а преступника тем более.
        - А ну-ка, давай пальчики!
        Сазонов как будто с недоумением посмотрел на регистратора. Тот, усмехнувшись, взял его руку, сначала правую, потом левую, смазал специальной краской и поочередно прижал каждый палец к бумаге. Затем, насвистывая сквозь зубы мотивчик из последнего поставленного в театре водевиля «Лев Гурыч Синичкин», подвел снимок под формулу и через десять минут многозначительно крякнул и вперил насмешливый взгляд глазок-буравчиков в Сазонова.
        Вавилов, который, затаив дыхание, наблюдал за манипуляциями регистратора, толкнул в бок Алексея и торжествующе подмигнул ему. Кажется, Колупай что-то наколупал!
        - А вот вам аналогичные пальчики! - ласково возвестил Николай Егорович и помахал перед лицом Сазонова снимком с черными пятнами отпечатков. - Сейчас еще на кистене проверим. Куда тогда денешься?
        Сазонов молчал, не поднимая головы. А Колупаев зачитал справку, которая хранилась у него в архиве:
        - Матвей Сазонов, Североеланской губернии, Марьинского уезда, Котляровской волости, тридцати восьми лет. Православный. Отбывал в семьдесят восьмом году по приговору мирового судьи семнадцатого участка три месяца тюрьмы за кражу.
        Пауза и строгий взгляд на задержанного. И дальше:
        - По приговору мирового судьи третьего участка шесть месяцев тюрьмы за попытку разбоя в восьмидесятом году.
        Опять пауза и опять суровый взгляд на Сазонова:
        - По приговору мирового судьи десятого участка год тюрьмы за избиение и причинение увечий двум человекам в восемьдесят первом году.
        И, наконец:
        - По приговору Томского окружного суда был присужден в восемьдесят втором году к арестантским ротам сроком на четыре года, за непреднамеренное убийство приказчика Валиева по пьяному делу. А вот и мурло! - Николай Егорович, по-сатанински ухмыляясь, сунул под нос Сазонову фотографию.
        Тот отшатнулся и чуть не упал со стула. Иван вскочил со своего места.
        - Егорыч, откатай быстрее пальцы на кистене.
        - Помню, не спеши, - степенно ответил тот и развернул изрядно испачканный шарф Вавилова. Покачал удрученно головой, но нанес на ручку булавы порошок магнезии, затем осторожно его сдул. Тонкий слой прилип к отпечаткам следов пальцев, с четко обозначенными спиральными завитками кожи.
        Колупаев несколько минут тщательно изучал их, что-то бормоча и записывая на листок бумаги.
        Потом поднял голову:
        - Один из пальчиков определенно его. - И перевел взгляд на Сазонова. - Что, и теперь будешь запираться, мерзавец?
        - Врете вы все! - Глаза Сазонова злобно сверкнули. - Напраслину возводите на честного человека.
        Вавилов подошел к нему, некоторое время пристально рассматривал, потом ухмыльнулся.
        - Все врем, говоришь? Не твоих рук дело?
        Сазонов истово перекрестился.
        - Вот те крест! Как перед Истинным - не виновен!
        - Ладно, - поднял голову Колупаев, - разувайся!
        - Зачем? - растерялся Сазонов.
        - А вот увидишь - зачем! - прикрикнул на него Вавилов. - Давай, поворачивайся живей!
        Сазонов с явно упавшим сердцем стянул один за другим сапоги, а в это время Колупаев придвинул к нему особую платформочку, на цинковой доске которой виднелся темный рисунок следа. Обычно в него ставилась нога задержанного или арестованного для обмера. А Колупаев тем времен потряс перед носом Сазонова огромным циркулем, служащим также для измерения, но только объема черепа, затем достал длинный нож и наточил его тут же бруском.
        Сазонов, съежившись, смерил взглядом нож и после некоторых колебаний вложил довольно грязную ногу в след.
        Колупаев, отметив и записав ее особенности, брезгливо проворчал:
        - Ты, подлец, хотя бы ноги помыл, а то гостей небось в белом фартуке встречаешь, а под ногтями грязь развел, хоть свеклу выращивай! Убирай вон ножищу!
        Я тебя с другой стороны общупаю! - И, взяв циркуль, снова подошел к жертве. - А ну-ка, что это ухо слышало? - И измерил ухо. - А где здесь мозги начинаются? - И приложил ножку циркуля к выпуклой части лобной кости. Обернувшись, посмотрел на Корнеева. - Что, доктор, глаза выворачивать будем? Посмотрим, что они видели?
        Сазонов вздрогнул и затравленно огляделся по сторонам.
        - А то как же! Выворачивай! - согласился «доктор» с самым что ни есть важным видом.
        Колупаев вновь подступил к подозреваемому. Но тот истошно завопил и закрыл лицо руками.
        - Отойди, легавый! Не дам глаза выворачивать! - И уже с мольбой посмотрел на агентов. - Отпустите душу на покаяние! Мочи нет терпеть! Ведь что ж такое допускаете! Такие страхотины супротив человека! - Он опять закрыл лицо рукой и тихо, через силу выговорил:
        - Ладно, расскажу все по совести, что там зря запираться!
        Глава 10
        Федор Михайлович с силой потер лоб и, откинувшись на спинку кресла, со вкусом зевнул. Сегодня он пришел на службу на два часа раньше, чтобы еще раз внимательно просмотреть материалы дела Сазонова и перечитать почту, которой изрядно накопилось за те пять дней, что прошли с момента страшной трагедии в доме Ушаковых.
        По правде сказать, он с самого начала чувствовал, что убийство в Савельевском переулке никак не связано с резней на Толмачевке, хотя большое количество жертв я похожее орудие убийства могли натолкнуть и поначалу действительно натолкнули на мысль, что они совершены одним человеком. Но это как раз был один из тех случаев рядовых совпадений, которые бывают в практике сыщиков, возможно, не так часто, но все же дают право сделать вывод, что все в мире имеет пару, даже преступление.
        Он почти не удивился, когда его агенты буквально за несколько часов нашли и разоблачили Матвея Сазонова, прижав его к стене неопровержимыми уликами. Но этот успех ни на йоту не продвинул розыск по первому делу, что грозило Тартищеву уже более крупными неприятностями, тем более что определенные им три дня для розыска закончились безрезультатно. И это тоже был явный прокол, если, конечно, не считать поимки убийцы девяти человек.
        Батьянов, который поначалу не воспринял серьезно его заявление об отставке, вчера вечером, еще не остыв от разноса, который им учинил Хворостьянов, весьма прямолинейно высказался по этому поводу. Обвинения в некомпетентности и необоснованном затягивании дознания, когда все доказательства причастности Журайского к убийству на Толмачевке налицо, прозвучали из уст полицмейстера без привычных обиняков и намеков.
        Начальство не слишком вникало в детали, и объяснения по поводу мозолей, тесных сапог и шинели с короткими рукавами посчитало явным издевательством над собой, отчего еще больше разгневалось и велело немедленно передать дело судебным следователям. Тартищеву пришлось сжать зубы и покорно принять на себя поток оскорблений, по большей части несправедливых и обидных. Но кто стал бы слушать сейчас его доводы и оправдания? Тем более оправдания всегда переводят человека в ранг виноватого, а он себя виноватым ни в коей мере не считал.
        Федор Михайлович придвинул к себе протокол допроса Сазонова. Может, он и его агенты действительно что-то пропустили, недоглядели, и преступник попросту обвел их вокруг пальца?
        Итак, Сазонов признался, что убитый приказчик давно уже хотел купить у него чайную
«Берлин». К тому же он точно знал, что в сундучке у Фрола Иванцова хранится пять тысяч рублей, накопленных за долгие годы. В день убийства они встретились обговорить предстоящую сделку, намереваясь назавтра завершить ее купчей.
        Сазонов неоднократно бывал в гостях у своих земля ков в Савельевском переулке. К нему привыкли и не удивлялись, когда он наведывался к ним без приглашения.
        Вот и в тот вечер он пришел, уже когда стемнело, принес с собой водку, пиво, закуску, чтобы заблаговременно вспрыснуть сделку. Кроме Фрола, угостил его двух родственников, приказчиков, которые жили в комнате по соседству. В этот вечер он не раз бегал в кабак, расположенный через две улицы за подкреплением (буфетчик подтвердил это). Наконец, когда хозяева отяжелели от выпитого, он распрощался и ушел… Но через час вернулся уже с кистенем. Прокравшись в большую комнату» он уложил обоих приказчиков на месте, проломив им черепа. Они даже не вскрикнули. В соседней маленькой комнате он ударил по голове Фрола, думая, что убил его, а на самом деле только тяжело ранил. Из его сундучка он извлек пять тысяч и хотел уже скрыться, но вдруг засомневался…

«Нет, Матвей, сказал я себе, не валяй дурака, покончи и с остальными. Ведь все они мне земляки, стало быть, и по селу, и по волости молва пойдет, да и полиции непременно расскажут, что такой-то вчерась водку вместе с убитыми пил, и будет мне крышка. Тогда я взял свою культяпку и вернулся обратно в прихожую.
        Зашел сначала в одну комнату, потом в другую… Жалко было пробивать детские черепочки, но что поделаешь?
        Своя рубашка ближе к телу. По первости жутко было, а потом расходилась рука, будто и не моя вовсе, и пошла щелкать головы, что твои орехи! Опять же вид крови и запах тоже меня распалили. Течет она алыми теплыми струйками по пальцам моим, и на сердце как-то щекотно и забористо стало!
        После я по остальным сундукам пошарил, ног там всякая дрянь оказалась. Я только одну рубаху и взял.
        Переоделся в чистую, а свою, кровавую, в печке для верности сжег. Записку написал собственноручно, это я Признаю, а гирьку в овраг сбросил, не думал, что вы так скоро ее… да и меня отыщете…»
        Тартищев прочитал эти признания, сделанные совершенно бесстрастно существом, которое даже язык не поворачивался назвать человеком. Федор Михайлович усмехнулся, вспомнив, как привели Сазонова на первую встречу с ним. Маленькие бегающие глазки, трясущиеся руки, вокруг шеи застегнутый на чудом уцелевшую пуговицу воротник от рубашки, которую убийца пытался сжечь в печи. Остатки воротника постарался напялить на него Вавилов, чем окончательно добил негодяя на признание. (Правда, Федор Михайлович не догадывался, какую роль здесь сыграли антропометрические
«опыты» Колупаева.) В кабинете у Тартищева он первоначально рыдал и божился, что был пьян и почти не помнит, как убивал.
        Но потом вдруг неожиданно стих и стал давать показания абсолютно спокойным голосом. Глаза его перестали бегать, а руки трястись. Вероятно, он понял, что от судьбы не скроешься, и хоть немного пытался смягчить свою участь чистосердечным признанием. Будучи неоднократно судимым, он знал, что за подобное преступление ему грозит только петля. И если уж сильно повезет и судьи найдут хоть какие-то смягчающие обстоятельства, то все равно отправят его в бессрочную каторгу.
        Подмастерье сапожника, видевший вероятного убийцу на крыльце дома Ушаковых, в Сазонове его не признал.
        Нянька никогда его в доме Ушаковых не встречала. На кистене и пистолете, обнаруженных в доме Журайского, следов его пальцев не оказалось. Когда на него попытались надеть шинель гимназиста, Сазонов наступил на подол и чуть не упал… То есть ни одна из улик к нему не подходила.
        Как ни крути, но следовало признать, что преступление на Толмачевке было продумано более тщательно, готовилось не один день, убийца рассчитал все до мелочей… И ясно как белый день, что он преследовал иные цели, а кража была инсценирована им для отвода глаз.
        В деле же Сазонова корысть - главный и единственный мотив.
        Но все ж каковы были истинные цели толмачевского убийцы? Возможно, все же кто-то хотел запугать Ушакова или предупредить его о чем-то? Или сам Ушаков не договаривает, намеренно скрывает тот факт, что смерть его домочадцев - примитивная месть за какие-то неблаговидные дела. В мире барыша подобное сведение счетов в порядке вещей…
        Федор Михайлович вздохнул, открыл портсигар и достал папиросу… Пока все вопросы оставались чисто риторическими, и требовалось перекурить, чтобы определить последующие действия.
        В дверь постучали. Тартищев взглянул на часы. Дежурные агенты, которые каждое утро приносили ему суточную сводку всех уголовных преступлений по городу и губернии в целом, должны прийти с рапортом через полчаса. Значит, опять что-то чрезвычайное, если решились потревожить его в святое время, когда никто не смел вторгаться в кабинет.
        - Войдите! - крикнул он.
        Дверь отворилась, и на пороге возник Иван Вавилов.
        - Что опять стряслось? - спросил Тартищев. - Серьезное что-нибудь?
        Иван оглянулся. Следом за ним в кабинет вошел Поляков. Тартищев усмехнулся про себя. Если сейчас на пороге покажется еще и Корнеев, то, значит, неразлучная троица опять что-то спроворила! Но Корнеев на этот раз не появился. А Иван, как старший, принялся объяснять.
        - Федор Михайлович, разрешите доложить! Вчера я получил странные сведения. Зашел вечером в «Варшаву» поболтать с трактирщиком. Он мужик разговорчивый, с ним можно о многом посудачить. Он мне и рассказал, что архитектор Мейснер к нему частенько захаживает. И в одиночку, и с компанией. Так вот позавчера с архитектором приключилось непонятное для трактирщика происшествие. Сидел Семен Наумович в
«Варшаве» и мирно обедал. Вдруг в зал вошел жандармский офицер с двумя нижними чинами и каким-то штатским. Без всяких объяснений они арестовали Мейснера и увезли неизвестно куда. А вчера вечером Мейснер появился у Алексея. Вид у него не ахти, и настроение весьма подавленное. Да Алексей об этом лучше расскажет.
        - Действительно, он очень напуган и не нашел ничего лучшего, как броситься ко мне за объяснениями и, возможно, помощью. Словом, он говорит, что жандармы привезли его в охранное отделение, обыскали, припугнули высылкой в северные уезды. При нем находился пятитысячный билет ренты, жандармы его отобрали и выпустили до сегодняшнего дня, с условием, что принесет до шестнадцати часов еще пять тысяч рублей. В противном случае - арест и ссылка в Туруханск неминуемы. Мейснер очень напуган и намерен немедленно внести требуемые пять тысяч, лишь бы уцелеть.
        - Что он еще рассказывает?
        - Мы его забрали рано утром из дома. Переодели, загримировали под дворника на тот случай, если за ним установлена слежка, и привезли с собой, - пояснил Алексей. - Но пока ехали в управление, усиленно проверялись - слежки не обнаружили. Сейчас Мейснер ожидает в приемной.
        - Давайте его сюда и оставьте нас одних, - приказал Тартищев.
        Мейснер в дворницком армяке, в лохматом парике и с привязанной бородой смотрелся нелепо и смешно. Он не знал, куда девать руки, а лицо его исказила страдальческая гримаса. Чувствовалось, что он пытается скрыть тревогу, но глаза его выдавали. Архитектор был на грани паники.
        - Присаживайтесь, Семен Наумович, - сказал Тартищев приветливо.
        - Покорно благодарю, - ответил Мейснер и несколько торопливо опустился на стул.
        - Расскажите, пожалуйста, что за странная история произошла с вами? Почему у вас отобрали пять тысяч и вознамерились отнять еще столько же?
        Мейснер занервничал:
        - Какие пять тысяч? Я даже в толк не возьму, про что вы изволите говорить? Никаких пяти тысяч у меня не брали. И вообще я ни на что не жалуюсь и всем доволен…
        - Простите, Семен Наумович, но зачем тогда вы обратились к моему агенту? Ведь это с ваших слов он только что доложил мне про эти десять тысяч. Зачем вы юлите и пытаетесь ввести нас в заблуждение?
        - Алексей Дмитрич меня не правильно понял, - прошептал Мейснер и опустил глаза.
        - Признайтесь, что вы струсили, Семен Наумович.
        Видимо, они пригрозили, что всплывут ваши прежние неблаговидные дела? Какие именно? Неужто те самые пули, которые у вас украл Журайский? Но десяти тысяч они никак не стоят!
        Мейснер бросил на него быстрый взгляд, но тут же отвел его в сторону. Архитектор был в смятении и уже не скрывал этого.
        - Полно вам запираться, Семен Наумович. Сюда вас для вашей же пользы привезли, - продолжал уговаривать его Тартищев. - Ясно, что вы налетели на мошенников, они чем-то вас напугали, и вы готовы даже солгать нам. Со страху вы выложили все Полякову, а ночью поразмыслили и решили, что лучше соврать полиции, чем пострадать от охранного отделения. Так ведь, Семен Наумович? Только я вам определенно скажу, если бы вас арестовали настоящие жандармы, то так скоро бы не выпустили, да и денег бы не потребовали.
        Раскиньте умом хорошенько и расскажите откровенно и подробно, как было дело. Мы же добра вам желаем!
        Пока Федор Михайлович говорил, лицо архитектора из бледно-желтого превратилось в багрово-малиновое.
        На лбу у него выступили мелкие капли пота, которые Мейснер принялся промокать платком и что-то тихо шептать, кажется, молитву.
        Наконец он, видимо, решился, потому что небрежно затолкал платок в карман сюртука, хрустнул пальцами и заговорил взволнованно и торопливо:
        - Вы правы, Федор Михайлович! Я струсил! Что мне скрывать? Мне и самому показалось, что дело здесь не чисто. Ежели сумеете защитить, спасибо, но Христом богом молю, не выдавайте, а я все, как на духу, расскажу. Позавчера меня действительно арестовали в «Варшаве». Какой-то жандармский офицер с двумя солдатами и еще один человек в партикулярном платье. Посадили меня в экипаж и отвезли в Ковровский переулок, как сказали мне, в охранное отделение.
        - Вы что ж, не знаете, где находится охранное отделение? - удивился Тартищев. - Не знаете Ольховского?
        Мейснер пожал плечами.
        - Я - человек законопослушный. С охранным отделением не сталкивался. Откуда мне знать, где оно находится? А что касается Бронислава Карловича, то, конечно же, знаю. Только подумал, а вдруг его сместили, мне же об этом не докладывают!
        - Хорошо, продолжайте, - согласился с его доводами Тартищев.
        - Номера дома я не помню, но на вид признаю.
        Я ведь все-таки архитектор, - едва заметно улыбнулся Мейснер. - Физиономию людскую не запомню, а уж как фасад дома выглядит, поверьте, через двадцать лет в деталях нарисую. - Он вздохнул, вновь, вытер пот со лба и продолжал свой рассказ:
        - Поднялись мы на третий этаж. Там меня тотчас же обыскали и отобрали бумажник. В нем была пятитысячная рента и триста рублей денег. Бумажник обвязали шнурком и опечатали сургучной печатью. Затем посадили меня в прихожую и говорят: «Подождите здесь. Начальник сейчас занят».
        Сижу я так полчаса, сижу час, потом второй. Мимо меня провели двух человек в цепях, потом прошли два жандарма. Унтер-офицеры. Наконец, пришел офицер, тоже жандарм, и отвел меня к начальнику. Вхожу: большая комната, посредине стол, заваленный бумагами, на стене карта империи. Под ней человек в штатском платье. Крупный, с усами и небольшой бородкой. Волосы редкие, зачесаны на пробор. Я подошел к столу и остановился. Он даже не взглянул на меня, а продолжал что-то писать. Прошло минут десять. В кабинет вошел прежний жандармский офицер, положил на стол огромный портфель и передал какую-то бумагу. Начальник пробежал ее глазами и говорит: «Я сейчас распоряжусь.
        Вызови ко мне Гусева». Через минуту на пороге появился другой жандарм, тот, который меня арестовал. «Немедленно берите людей, - приказал ему начальник охранного отделения, - и арестуйте Визера, да поживее, пожалуйста». А Визер, вы знаете, Федор Михайлович, мой хороший приятель, директор Коммерческого банка.
        У меня, скажу я вам, и вовсе коленки подкосились.
        А начальник в это время поднял голову от бумаг и строго так обратился ко мне: «Так вот ты каков гусь, Мейснер! В заговорщики записался? Давно мы за тобой следим да в старье твоем разбираемся. Ну, теперь полно!
        Погулял - и будет! Давно пора под замок!»

«Помилуйте, ваше превосходительство, - взмолился я. - За что вы меня арестовали? Я живу смирно, никому зла не делаю, и эти пули держал дома не по злому умыслу. За что же меня под замок?»

«Брось дурака валять! - прикрикнул на меня начальник. - Хватит из себя невинную овечку разыгрывать! А про „капли Муромцевой“ забыл? Мы это дело живо раскрутим!»
        Я так и обмер…
        - Что еще за «капли Муромцевой»? - совершенно равнодушно поинтересовался Тартищев.
        Мейснер беспокойно заерзал на стуле и оглянулся на дверь, словно искал пути для отступления. Но фраза вылетела, требовалось ее объяснить. И архитектор сдался.
        - Да полнейшая ерунда, господин Тартищев. В тот день, когда Полина Аркадьевна отравилась, я обнаружил, что у меня из шкафчика пропал пузырек с раствором цианистого калия, который остался у меня от папы.
        Он страдал от рака. Были сильные боли. И он, наверно, хотел отравиться. Но, видит бог, умер естественной смертью. Пузырек я хотел поначалу выбросить, но после подумал: в нашей семье многие умерли от рака, а вдруг меня тоже прихватит эта страшная болезнь, так лучше умереть сразу, чем мучиться, как мой бедный папа. И оставил.
        - Как он попал к вашему отцу?
        - Понятия не имею, - пожал плечами Мейснер. - Я узнал о его наличии месяца за два до его смерти.
        - А когда он умер?
        - В августе прошлого года.
        - А когда исчез пузырек?
        - Я же говорю, обнаружил, что он исчез, в день смерти Муромцевой или, кажется, на следующий день.
        Тогда, помните, много говорили о яде, и меня словно дернуло посмотреть, на месте ли пузырек. Смотрю, исчез. Я поднял на ноги весь дом, но все мне клялись, что в глаза его не видели! Действительно, я хранил его с большими предосторожностями, под замком, в шкафчике, подальше от детей.
        - Замок был цел?
        - Абсолютно, а ключи всегда находятся при мне, потому что там, кроме яда, хранятся кое-какие ценные и деловые бумаги.
        - Кто, кроме членов вашей семьи, знал об исчезновении яда?
        Мейснер пожал плечами.
        - В общем-то, я не скрывал этого. Именно друзья назвали его «каплями Муромцевой» и еще подсмеивались надо мной, уж не был ли я тайным любовником Полины Аркадьевны и не отравил ли ее из ревности, когда узнал, что Савва Андреевич просил у нее прощения.
        - Вы были близко знакомы с Муромцевой?
        - Что вы! - замахал руками архитектор. - Никаких связей на стороне! У меня семья, дети! Что вы!
        Что вы! Да и знакомы мы были чисто шапочно. Как-то меня представили ей, да я думаю, она тут же обо мне забыла.
        - Скажите, Семен Наумович, а Журайский в то время уже приходил к вам?
        - Витольд? - изумился Мейснер. - Нет, нет, он и вовсе не мог добраться до яда. Яд находился у меня в кабинете, заходить туда имели право лишь несколько человек. Витольд не был в их числе.
        - Выходит, друзья только посмеивались, и никто из них всерьез не связывал пропажу яда со смертью Муромцевой?
        - Конечно же, не связывали, - загорячился архитектор. - Да и кому это в голову могло прийти? Чистейшей воды совпадение.
        - Но согласитесь, странное совпадение. Ведь кому-то этот яд понадобился? Но для каких целей? Скажите, кто знал, что у вас имеется цианистый калий?
        - Да многие. Я из этого не делал особой тайны, потому что яд находился в надежном месте - Он встрепенулся и тревожно посмотрел на Тартищева. - Вы что ж, считаете, что это я всучил яд Муромцевой или продал его ее убийце? - Лицо Мейснера вновь приняло тоскливое выражение.
        - Пока не думаю, но ведь кого-то это совпадение натолкнуло на идею вас шантажировать. И вы настолько напуганы, что готовы беспрекословно заплатить баснословную сумму. Представьте себе, эта сумма составляет мое годовое жалованье с учетом выплат на обмундирование, стол и казенные разъезды. А вы готовы выложить их каким-то проходимцам в одночасье, не раздумывая.
        - Я - еврей, - тихо сказал Мейснер, - у меня маленькие дети. У меня нет права голоса, чтобы заявить громко о несправедливости. Я пришел к Алексею Дмитричу только потому, что он еще молод и система не успела его сломать. Мне показалось, что он честный и справедливый человек.
        - А я, значит, вам не показался? - усмехнулся Тартищев.
        Лицо Мейснера скривила болезненная гримаса, и Федор Михайлович понял, что он вот-вот заплачет.
        И решил сменить тему разговора.
        - Рассказывайте, что было дальше.
        - Начальник минут пять грозился меня законопатить, куда Макар телят не гонял, потом велел принести мои бумажник. Сорвал с него шнурки и печати. Вынул билет и деньги и говорит: «Много к твоим рукам, жидок, прилипло денег, да черт с тобой! Тут у нас завелось одно благотворительное дельце, деньги нужны, а их нет!
        Предлагаю тебе следующее: я тебя под эти деньги освобождаю до послезавтра с тем, чтобы к четырем часам дня ты доставил сюда еще пять тысяч рублей. Принесешь - отпущу тебя на все четыре стороны, не принесешь - пеняй на себя. Будешь немедленно арестован и в двадцать четыре часа загремишь по этапу в Туруханские края тюленей доить».
        С этими словами начальник меня отпустил, но оставил у себя ренту и три сотенных билета.
        - Понятно, - Тартищев задумчиво постучал пальцами по столу, затем сказал:
        - Часов в девять поедете с моими агентами в Ковровский переулок и покажете им дом, куда вас возили. Они знают, как поступить дальше. Вам пока следует оставаться в полиции.
        Сейчас вам найдут место, где вы сможете дождаться девяти часов. - Его пальцы вновь выбили дробь на столе. - Скажите, Семен Наумович, а что представлял собой пузырек, в котором хранился цианистый калий?
        Вы смогли бы его опознать, если бы мы его предъявили?
        - Конечно, - ответил с готовностью Мейснер, - чтобы не случилось путаницы, я перелил раствор в пустой флакон из-под женских духов. У него была плотная пробка, а сверху еще навинчивался колпачок. По форме он напоминал цветок лилии, а прежний невзрачный пузырек я тотчас же выбросил на помойку.
        - Хорошо, я попрошу агентов показать его вам, а пока можете быть свободны.
        Мейснер раскланялся и поспешно вышел. Тут же на пороге возник Вавилов.
        - Проводи архитектора в отдельный кабинет, - Приказал Тартищев. - Пусть посидит там. В девять возьмешь Алексея и съездите в Ковровский переулок, пусть Мейснер покажет вам этот дом. Действуйте по обстоятельствам. Не мне тебя учить, как поступить!
        - Слушаюсь, Федор Михайлович! - Вавилов сделал движение, чтобы развернуться и уйти, но Тартищев остановил его движением ладони. - Постой, опиши мне подробно, как выглядел пузырек, из которого Муромцева приняла яд.
        - Пузырек? - удивился Иван. - Неужто не помните? Это был флакон из-под духов с серебряным колпачком в форме лилии… Проживавшие вместе с Муромцевой горничная и девица Вероника Соболева в один голос заявили, что подобными духами Муромцева не пользовалась, и откуда у нее взялся этот флакончик, они не знают.
        - Так-с! - Тартищев припечатал ладонью стол. - А ты в курсе, откуда взялись эти
«капли Муромцевой»?
        - Капли… Муромцевой?.. - опешил Иван. - Что еще за капли?
        - Хороши у меня агенты! Ничего не скажешь! - усмехнулся Тартищев. - Не знают даже, что этот яд в городе прозвали «капли Муромцевой».
        Иван молча пожал плечами. Он знал кое-что и почище, и позанятнее, но не обо всем же докладывать начальству! Меньше будет знать, лучше будет спать!
        Тартищев скептически скривился.
        - Вот-вот, пожимай плечиками, как барышня! Что тебе остается, если не сумел раскопать, что этот яд свистнули у Мейснера. Сейчас предъявишь ему флакон, и чтоб до одиннадцати у меня на столе лежал список всех его близких и знакомых, друзей, клиентов, сослуживцев, домочадцев, родственников, и не только его семьи, но и прислуги. Узнай, кто у него враги, есть ли явные и тайные недоброжелатели. Съездите к нему домой и осмотрите все самым тщательным образом.
        И еще! - Тартищев поднял вверх указательный палец. - Когда этого мошенника задержите, что у Мейснера деньги вымогал, немедленно его ко мне!
        - Слушаюсь! - вытянулся Вавилов. - Все исполним наилучшим образом, Федор Михайлович! - И покинул кабинет.
        Глава 11
        - Все понятно! - Иван отпустил дворника, у которого выведал все, что нужно, о жильцах третьего этажа, где, по словам Мейснера, находилось «охранное отделение», и зачитал его показания:
        - Техник пушной мануфактуры Фофанов Петр Романович с супругой Ольгой Ивановной и тремя детьми в настоящее время в отъезде. Достоверно известно со слов самого Фофанова, что они решили навестить его тещу, мать жены - Караулову Матрену, которая проживает в Иркутске. Жильцы они смирные, никаких подозрений сроду не вызывали… - Он внимательно посмотрел на притихшего Мейснера, который даже несколько уменьшился в росте от перенесенных переживаний, потом перевел задумчивый взгляд на Алексея и принялся размышлять вслух:
        - Квартиру мошенники, видимо, сняли на время отъезда хозяев. Если мы сейчас нагрянем с неожиданным обыском, их может попросту не оказаться на квартире. Ренту, которую они взяли у Семена Наумовича, наверняка уже унесли и припрятали в надежном месте. Вы помните хотя бы номер билета? - спросил он архитектора.
        Тот удрученно развел руками.
        - Вот видите, - огорчился Иван, - даже при захвате аферистов они без особого труда смогут от всего отвертеться. Поэтому их надо брать в момент передачи денег. Семен Наумович, - повернулся он к Мейснеру, - вы видели у них оружие?
        - У каждого жандарма на боку висела кобура, а вот шашек не было. Я еще подумал, неужто отменили их ношение?
        - Не отменили, - усмехнулся Иван, - видимо, не сумели достать. Но вас они напугали и без шашек. Да и кобура на поясе еще не показатель того, что в ней что-то находится. - Он выглянул в окно. - Сейчас установим за квартирой наблюдение. И как только обнаружим, что мошенники на месте, выпустим Семена Наумовича с деньгами…
        Алексей впервые участвовал в подобной операции и с интересом наблюдал, как Иван готовится к захвату жуликов.
        На чердаке дома напротив посадили двух агентов с подзорными трубами, которые просматривали весь двор и оба выхода - черный и парадный. Кроме того, еще один агент находился в этом же доме, только на третьем этаже, как раз напротив тех окон, за которыми располагался «кабинет» начальника «охранного отделения». Его тоже вооружили подзорной трубой наблюдать, что происходит внутри подозрительной квартиры.
        На первом этаже вместо швейцара устроили также своего агента, во дворе роль дворника уже привычно исполнял Корнеев. Но чтобы не вызвать подозрения из-за обилия новых лиц, тут же крутился настоящий дворник, а истинный швейцар с утра подежурил некоторое время с перевязанной щекой, объясняя проходящим мимо жильцам, что у него адски болит зуб и он намерен его немедленно удалить. Поэтому его исчезновение было вполне оправданно. Да и его замена - полный, лысоватый мужчина с сонным выражением лица - вряд ли могла вызвать подозрение.
        Но тем не менее мимо дома на всякий случай прохаживалась пара «торговцев» с незамысловатым товаром на продажу, на одном углу «мужик» и его «работник» продавали целый воз дров, а на другом - застряли две «кумушки» в пестрых узорчатых платках, забывшие за болтовней, куда они направлялись…
        В дворницкой, которая находилась в подвале, сидели, дожидаясь своего часа, с десяток городовых и околоточный надзиратель этого участка Жоголев. По особому сигналу они должны были окружить дом и перекрыть выходы. Словом, все было готово, только мошенники пока в квартире не появились.
        Архитектор уже получил подробные инструкции и дожидался своего часа на одной из явочных квартир, находившейся в квартале от Ковровского переулка. Иван и Алексей устроились на первом этаже в квартире владелицы дома, высокой, грузной старухи. Из-за болезни ног она крайне редко выходила из дома и за жизнью своих квартирантов наблюдала из окна гостиной. Вот здесь-то с милостивого позволения хозяйки они и устроили свой наблюдательный пункт. С него хорошо просматривался парадный подъезд и окна дома напротив, в котором агент должен был подать сигнал к захвату мошенников, быстро задернув портьеру.
        Время тянулось крайне медленно. Хозяйка успела дважды напоить их чаем, раскрыть всю подноготную не только своих жильцов, но и обитателей соседних домов, поведать последние сплетни околотка и ознакомить сыщиков с массой поучительных историй из жизни своих восьми кошек и крошечной собачки непонятной породы по кличке Мотька.
        Наконец, в начале четвертого в парадный подъезд, с некоторым промежутком по времени, один за другим прошмыгнули шесть человек - пять мужчин и одна женщина. Каждый из них быстрым шагом миновал двор, на крыльце быстро осматривался по сторонам и нырял в подъезд. О том, что это те самые, нужные полиции, люди сигнализировал Корнеев, всякий раз принимавшийся интенсивно мести двор по указке настоящего дворника, который очень талантливо вошел в роль старшего над ним и увлеченно поругивал Корнеева за огрехи в работе, которые почему-то называл
«зайцами».
        - Ты как метешь? Как, я тебя спрашиваю, метешь? - заливался он при виде очередного мошенникa. - Смотри, здесь не промел, тут мусор остался?
        Я твои «зайцы» не нанимался убирать! Взялся службу нести, так и справляй ее как следует!..
        Где-то минут за десять до определенного мошенниками срока во дворе появился Мейснер. Сжимая в руках портфель, он столь же быстро, как и вымогатели, миновал двор и скрылся в подъезде. Агент в доме напротив подошел к окну и, сладко потянувшись, зевнул и похлопал себя по рту, что означало: «Объект вошел в комнату!
        Прошло минуты две. Они показались и вовсе бесконечными. Как вдруг агент на третьем этаже резко задернул портьеру: «Начальник» взял деньги! Тревога!
        Корнеев вбежал в подъезд. В руках его дымилась большая тряпка. Он почти взлетел на третий этаж.
        Алексей, Иван и еще три агента мчались следом. Тряпку бросили в коридоре у выхода на лестницу черного хода. И тотчас коридор наполнился едким, вонючим дымом, выжимающим из глаз слезы. Из дверей стали выглядывать жильцы других квартир.
        - Что случилось? Что происходит? - взволнованно вопрошали они, кашляя от дыма. - Пожар?
        - Дамы и господа! Начинайте покидать ваши квартиры! Не спешите, забирайте с собой документы и необходимые вещи! Пожарная команда уже в пути! - громко вещал Корнеев, приближаясь к двери квартиры, за которой скрывались мошенники. Они единственные, кто не открыл дверь и не поинтересовался, почему пахнет дымом. Вероятно, жулики заперли за собой двери, пока их главарь пересчитывал деньги. Но они не знали, что для затягивания пересчета сыщики специально подобрали мелкие кредитные билеты в один и три рубля.
        Агенты застыли по обе стороны двери с револьверами на изготовку. Корнеев постучал.
        - Кто там? - послышался глухой голос из-за двери.
        - Дворник Пантелеев! - ответил бодро Корнеев. - Ваша милость, срочно покиньте квартиру. Огонь, того гляди, на лестницу перекинется.
        - Пожар, что ли? - поинтересовался все тот же голос.
        - Аль не чуете? - В свою очередь спросил Корнеев. И пригрозил:
        - Я вас уговаривать не буду! Если через пять минут не выйдете, я ухожу. Помирать из-за вас не собираюсь.
        Двери распахнулись, и вместе с клубами дыма в комнату ворвались агенты сыскной полиции. В доли минуты на находившихся в приемной четырех «жандармов» и женщину надели наручники, обыскали. Все они были вооружены, и, если бы не стремительность полицейской атаки, вполне могла бы вспыхнуть перестрелка.
        Иван ногой распахнул дверь и первым влетел в «кабинет». Алексей и Корнеев следом. Высокий человек в новом сюртуке и галстуке-бабочке занят был тем, что пересчитывал и раскладывал по кучкам кредитные билеты.
        Он с недоумением поднял голову, и в следующее мгновение его физиономия перекосилась, он оттолкнул от себя деньги и яростно завопил на Мейснера:
        - Ах ты, жидовская морда! Покупать меня вздумал? Взятку давать? Убирайся, тварь пархатая!
        - Чего орешь, Гиревич? - Иван опустил револьвер дулом вниз и вразвалку подошел к столу. - Кому нужно твою рожу покупать? С какой стати тебе взятки давать? Я бы сам кому-нибудь взятку дал, чтобы мурло твое отвратное больше не видеть!
        - А ничего не докажете! - Гиревич потряс ладонями. - Смотри, легаш! Чистые ручонки! Ничего к ним не прилипло!
        - Ах ты, радость моя! - умилился Ива». - Ничего не прилипло, говоришь? Но это как сказать! Следы пальчиков твоих и на портфеле остались, когда ты деньги доставал, и на самих кредитках. Это - раз! К тому же ассигнации покрыты специальным составом, который светится в темноте. Это - два! Хочешь посмотреть, как ты светишься? Чище рождественской елки!
        - Что ты гонишь, легаш? - не сдавался мошенник. - Какой еще состав?
        - Химический! - спокойно ответил Иван и приказал:
        - Скидывай сюртук.
        - Зачем?
        - Затем, что иллюминацию смотреть будем.
        Гиревич неохотно стянул сюртук. Иван накрыл им мошенника и себя с головой.
        - Видишь? - раздался голос агента.
        - Вижу, - последовало тоскливое из-под сюртука.
        Иван выглянул наружу и подозвал Алексея.
        - Иди посмотри, как этот господин отсвечивает.
        Алексей заглянул. Деньги и руки жулика отливали странным холодноватым светом с зеленым оттенком.
        Иван прошел за стол.
        - Вытягивай ручонки! - приказал он Гиревичу. - Наручники шибко по ним заскучали!
        Но мошенник, вместо того чтобы протянуть руки, рванулся в сторону и, ухватив со стола массивное пресс-папье, изо всех сил ударил Ивана по голове. Вавилов мешком повалился к его ногам. А Гиревич молниеносно выхватил из кармана «наган» и приставил его к темени сыщика.
        - Не подходите, суки! - заорал он истошным голосом, заметив, что полицейские навели на него револьверы. - Пристрелю к такой-то матери!
        Не отводя «наган» от головы Ивана, он ухватил его за шиворот и оттащил к дубовому сейфу. Теперь преступник находился под защитой его толстых стенок и заговорил более спокойно:
        - Если через четверть часа не отпустите меня, пристрелю вашего легаша и дом взорву. У меня в кармане бомба. - И он похлопал себя по боковому карману, который действительно оттопыривал какой-то предмет.
        - Ну, попали, как кур в ощип! - пробормотал сквозь зубы Корнеев. - Придется за Тартищевым посылать. - И крикнул уже в полный голос:
        - Погоди, не нервничай! Нам надо начальству доложить! Сам понимаешь, такие вопросы мы не вправе решать!
        - Хорошо, - неожиданно легко согласился мошенник, - я подожду! Но при условии, что вы покинете комнату! И еще, - он посмотрел на настенные часы, стрелки которых уже перемахнули шестнадцать часов, - пусть сам Тартищев приедет! Я его знаю! Он слов даром на ветер не бросает!
        - Мы уйдем, - пообещал Корнеев, - но отдай нам Ивана. Он ведь кровью исходит.
        - Не бойся, легаш! - усмехнулся Гиревич. - На каторгу из-за вашего «сусла» идти не собираюсь. Сам найду чем перевязать, а вы валите отсюда, да поживее, пока я не передумал.
        Полицейские покинули «кабинет», а злоумышленник мгновенно запер за ними дверь на ключ.
        - Ну, все, теперь точно клизмы с гвоздями не миновать! - произнес скорбно Корнеев, опускаясь на стул.
        Разгневанный Тартищев появился в «приемной» через полчаса в сопровождении посланного за ним агента и врача Олябьева. А за это время Алексей узнал от Корнеева, кто такой Гиревич и почему так хорошо знаком ему и Ивану.
        Сам Василий Гиревич, который заперся сейчас в кабинете, был знаменит всего лишь рядом мелких мошенничеств, старший его брат - Андрей - отбывал десять лет каторги за убийство в пьяной драке, а средний - Анатолий, опытный «медвежатник» - погиб осенью, когда уходил от полиции ночью по мокрым крышам. Он в компании с двумя приятелями пытался ограбить один из банков Североеланска, но попал на засаду.
        Во время погони полицейские ранили его в ногу, и средний из братьев Гиревичей рухнул на землю с высоты четвертого этажа…
        Так что в кабинете забаррикадировался «доблестный» представитель весьма
«доблестного» семейства.
        Пока на Тартищеве затягивали ремни пуленепробиваемого панциря, Корнеев доложил ему обстановку.
        Федор Михайлович на удивление спокойно воспринял ситуацию и, прикрыв голову портфелем, внутри которого была пластинка из того же состава, что и панцирь, подошел к двери.
        - Эй ты, герой Севастополя[Тартищев имеет в виду осаду Севастополя во время Крымской войны.] , сдавайся! - крикнул он сквозь дверь. - Не заставляй попусту двери ломать!
        Гиревич моментально его узнал.
        - А, самый главный «сусло» явился! Что, за третьим братом приехал?
        - Честно сказать, не помню, за которым по счету.
        Знаю, что острог по всем слезы льет!
        - Собственно, что вам от меня нужно? - уже более вежливо справился Гиревич.
        - На самом деле, Гиревич, нам нужен начальник охранного отделения. Но сейчас вы исполняете его обязанности, так что у нас к вам есть несколько вопросов! - ответил Тартищев с изрядной долей сарказма в голосе.
        - Не советую, господин начальник, подходить близко к двери, а то прострелю головешник. Вы Гиревичей знаете, за нами не заржавеет!
        - Полно, Василий, дурака валять! Не заставляй меня прибегать к крайним мерам. Бомбы у тебя никакой нет, это мне доподлинно известно, а если сейчас мои агенты ворвутся в комнату, где гарантия, что они в свалке тебя не пристрелят? Выходи, не теряй время! Сам знаешь, чем пахнет вооруженное сопротивление властям и покушение на жизнь сотрудника полиции! Не усугубляй свое положение! Сдавайся! - приказал Тартищев и сел на стул, который ему подал один из агентов. - Я жду три минуты, и мы выбиваем дверь!
        - Погодите, дайте подумать! - раздалось из комнаты.
        Последовала длинная пауза. А затем щелкнул замок, и дверь распахнулась. И перед сыщиками предстал Василий Гиревич. Рядом с, ним - Вавилов с повязкой из полотенца на голове, бледный, но живой и на своих ногах.
        - Сдаюсь! - почти весело заявил Гиревич, стараясь за бахвальством скрыть свой испуг. - Будь у меня и вправду бомба, собирали бы сейчас клочки по закоулочкам. - Он вытащил из кармана крупный лимон и перебросил его в руки Тартищева. - Чайку попейте, Федор Михалыч, за свое да мое здоровье!
        На него тотчас надели наручники, обыскали и увели в арестантскую карету, в которой его отвезли в сыскную полицию.
        - Ну-с, Гиревич, а теперь поговорим предметно, - сказал ему Тартищев, когда мошенника доставили в его кабинет. - Прежде всего, где тот билет на пять тысяч, который вы отобрали у Мейснера?
        - Какой билет? - удивился Гиревич. - Первый раз слышу.
        - Выходит, ты и твои сообщники не арестовывали его третьего дня и не отбирали бумажник с пятитысячным билетом ренты и тремя сотнями рублей?
        - С чего вы взяли? - с изумлением посмотрел на него мошенник. - Только от вас и слышу о таком гнус ном деле.
        - Не кривляйся, Гиревич, - Тартищев хлопнул ладонью по столешнице. - У нас имеется масса живых свидетелей твоих гнусных похождений, причем не только по делу Мейснера. Долго мы тебя поймать не могли, так что выскользнуть из наших рук - увы! - не получится. Придется отвечать по всей строгости закона! Советую не болтать ерунды и признаться, и, возможно, это облегчит твою вину и смягчит наказание.
        - Послушайте, господин Тартищев, не принимайте меня за болвана! Зачем я повешу на себя еще пять тысяч, если мне хватит тех, на которых вы меня поймали?
        - Кроме мошенничества, милый мой, не забывай, тебе светит приличный срок за покушение на жизнь полицейского, но я готов пойти на некоторые уступки.
        Если ты добровольно вернешь билет Мейснеру, он не будет фигурировать в деле. Признай, ведь тебе все равно им не воспользоваться. Номер его известен, и того, кто его предъявит к оплате, загребут в первую же секунду. Второе… - Тартищев выдержал паузу, - мы готовы забыть про нападение на агента с условием, что ты оплатишь его лечение в больнице, иначе не меньше пяти-шести лет арестантских рот, а без этого годом-полтора отделаешься!
        - Что я должен сделать для этого? - спросил Гиревич сквозь зубы и добавил, не поднимая глаз:
        - Только если фискалить прикажете, я на это не пойду!
        - Нет, не фискалить, - спокойно ответил Тартищев. - Скажи, откуда тебе стало известно о «каплях Муромцевой» и что они исчезли из дома Мейснера?
        - И всего-то? - вздохнул с облегчением Гиревич. - Я про это совсем мало знаю, но расскажу охотно, тем более что Анатолия уже нет в живых. Незадолго до гибели брата нанял какой-то господин. Он велел ему проникнуть в дом Мейснера и взять пузырек с ядом из шкафа. Этот господин не скрывал, что это смертельный яд, и просил действовать осторожно.
        - Подробнее, пожалуйста!
        - Я же говорю, Анатолий совсем мало об этом рассказывал, - пожал плечами Гиревич. - Я знаю, что в дом он проник под видом пожарного чиновника, якобы для проверки печей. Сейфы он вскрывал любые, так что распотрошить шкафчик Мейснера труда не составило.
        Вот и все!
        - Анатолий знал этого господина?
        - Понятия не имею. Но, наверное, все-таки не знал, иначе обязательно бы назвал его имя.
        - Хорошо, - вздохнул Тартищев. - Спасибо и на этом! - И, окинув взглядом Гиревича, строго произнес:
        - Я от своего слова не отказываюсь. Все, как обещал, исполню. Говори, где билет?
        Гиревич тоже вздохнул в ответ и обреченно произнес:
        - Ладно, черт с вами! Записывайте…
        Глава 12
        - Давай посмотри, что мы имеем на сегодняшний момент! - Тартищев разложил по столу бумаги, окинул их глубокомысленным взглядом и перевел его на Алексея. - Одно, что мы почти не продвинулись в розыске толмачевского убийцы, другое, что вышли на другое преступление. Теперь у меня нет никакого сомнения, что Муромцева не отравилась. Ее убили… - Федор Михайлович вышел из-за стола и сверху вниз посмотрел на Алексея. - Пока ни одна душа, кроме тебя и меня, об этом не знает. Ходят слухи, и пусть ходят. Мы пока очевидных, повторяю, очевидных действий проявлять не будем. Иначе это вызовет излишние разговоры. Да и, сам понимаешь, пока мы ничего, кроме весьма сомнительных показаний Гиревича, не имеем. Тебе предстоит самым секретным образом встретиться с этой девицей Соболевой, с Булавиновым, его женой… Хотя нет, девицу возьми на себя, а остальными я сам займусь. Так-то вернее будет. Жаль, Иван из строя вышел, но, думаю, дня через три не вытерпит, появится! Корнеев же займется окружением Мейснера. Возможно, неизвестный нам господин как раз очень хорошо знаком архитектору…
        Тартищев посмотрел в окно. Над городом разгорался новый день. Через час ему ехать на очередной доклад к Батьянову, а он так не привык оправдываться и чувствовать собственную беспомощность. Хитрый и изощренный противник попался им на этот раз. Явно не из профессионалов, но сколь виртуозно все исполнил, подлец, словно по нотам разыграл. На это способен лишь человек, который долго и тщательно готовился к преступлению, продумал все до мелочей, как продумывает режиссер каждую мизансцену будущего спектакля. Но разве Батьянову это объяснишь? Ему нужен немедленный результат…
        - Делом Муромцевой будем заниматься пока негласно, но убийство Ушаковых никто с нас не снимал, и оно будет оставаться на первом месте. Попутно допроси-ка еще Сазонова. Все-таки подозрительно, что орудие убийства у него слишком смахивает на тот кистень, который применили на Толмачевке. - Тартищев положил руку на плечо Алексея и жестко произнес:
        - Я на тебя надеюсь. Не подведи. - Он вернулся за свой стол и уже более мягко спросил:
        - Как матушка? Небось ворчит на тебя?
        - Ворчит, что ей остается, - улыбнулся Алексеи. - Пытается уговорить, чтобы вернулся в Санкт-Петербург. Но ей это не удастся.
        - И что она решила? Поживет пока здесь или вернется в Россию?
        - После Пасхи уезжает. Беспокоится, как там дела в имении, но няньку оставляет, чтобы следила за мной и домом. Честно сказать, я бы с удовольствием в ваш флигель вернулся. Не по рангу мне большой дом содержать, да и хлопот с ним не оберешься.
        - Сочувствую, - усмехнулся Тартищев, - насколько я понял Лидию Николаевну, служба твоя ей не в радость.
        - Но в столицу я не вернусь, - насупился Алексей, - и ей все равно придется смириться с моей службой в полиции.
        - Советовать тебе в этом деле не могу. Решай сам, но если надумаешь, рекомендации дам хорошие.
        - Я уже сказал. Уезжать пока не собираюсь, - упрямо повторил Алексей.
        - Ладно, не загадывай! - махнул рукой Тартищев. - Жизнь по-всякому может повернуться. Думаешь одно, а она раз - и такой фортель выкинет! Разве я думал, что в Сибири обоснуюсь! - Он мечтательно улыбнулся. - А в Одессу тянет, спасу нет! Неужто, думаю, никогда больше по морю не похожу, не искупаюсь, на Привозе не побываю… - Он опять махнул рукой и покачал головой. - Разве когда на пенсию выйду…
        В дверь постучали, и на пороге возник дежурный агент Гвоздев.
        - Ваше высокоблагородие! - взял он под козырек. - Разрешите доложить. Чрезвычайное происшествие в гостинице «Эдем». Только что сообщили. Хозяин господин Стаканов прислали коридорного… Сынок директора театра Зараева до горячки напился, в номере закрылся и из револьвера в дверь палит… Оне даже папашу вызвали, чтобы сынка уговорил. Хотели по-тихому конфликт замять, но ничего не получается. Одного из коридорных сынок уже в ногу ранил. Говорят, пуля срикошетила…
        - Еще не легче! - вскочил на ноги Тартищев и спросил Гвоздева:
        - Он в номере один или с девкой закрылся?
        - Посыльный про девку не поминал. Кажется, один…
        - Алексей, захвати Олябьева и оба срочно в «Эдем»!
        Разберитесь, что к чему, после мне доложите. Постарайтесь действовать аккуратно. Сам Стаканов - господин крайне вонючий и склочный, хотя и многим полиции обязан! Но все ж, не дай бог, штору оборвете или дверь выломаете, греха не оберешься!
        Гостиница «Эдем» располагалась на перекрестке двух оживленных улиц Почтамтской и Афонтовской.
        Это был огромный четырехэтажный дом с двумя замаскированными подъездами, с прекрасным рестораном на первом этаже и массой номеров «со всеми удобствами».

«Эдем» находился на особом, хотя и негласном, положении у стражей порядка, и даже во время облав, проводимых накануне больших праздников, полиция обходила его стороной. Гостиница пользовалась славой скромного и безопасного убежища, этакий тихий приют для обеспеченных парочек, решивших провести в нем несколько сладостных часов любовного свидания.
        Антон Антонович Стаканов, владелец гостиницы и давний агент Тартищева, встретил полицейских на лестнице, ведущей на второй этаж, где располагалась большая часть дорогих, за пять рублей, номеров. Невысокого роста, очень толстый, с густой черной бородой и красным то ли от волнения, то ли от избытка жизненных сил лицом, он нервно заламывал руки, хрустел пальцами и пытался говорить шепотом, но все время сбивался на визг. Голос у него был по-женски высокий и пронзительный и воздействовал на собеседников точно так же, как звук, издаваемый при трении ногтем по стеклу.
        - Что случилось? - спросил у него Алексей.
        - Господин Зараев поселились у нас в третьем номере с вечера, заказали коньяку и сказали, что останутся на два, а то и три дня, - пояснил Стаканов.
        - Он один в номере?
        - На этот раз один, а обычно с дамой приезжают.
        - Кто она?
        Стаканов отвел взгляд в сторону и пожал плечами.
        - Не в моих правилах, знаете ли…
        - Хорошо, с этим мы еще разберемся. - Алексей смерил владельца гостиницы взглядом и велел провести их с Олябьевым к номеру, в котором закрылся сын директора театра.
        В конце коридора толпились несколько человек, судя по униформе, служащие гостиницы, но среди них Алексей заметил знакомое лицо. Директор театра Геннадий Васильевич Зараев, измученный, с красным потным лицом, сидел на стуле в бобровой шубе и собольей шапке. При виде Алексея и Олябьева он вскочил на ноги и, догадавшись наконец снять шапку, бросился им навстречу.
        - Господа полицейские, - заговорил он быстрым, встревоженным шепотом. - Случилось что-то совершенно непонятное! Сережа закрылся в номере! Буйствует, ругается скверными словами! Стреляет!!! Но откуда у него револьвер? У него никогда не было оружия! - Он схватил Алексея за рукав и умоляюще посмотрел ему в глаза. - Сейчас он затих, но это еще страшнее!
        Я просил господина Стаканова дать мне запасной ключ от дверей номера, но он отказал мне. Сказал, что номер откроет только в присутствии полиции. О, боже! - Зараев схватился за голову. - Я не переживу, если с Сережей что-то случится!
        - Подождите, не впадайте в панику! - Алексей подтолкнул его в направлении стула. - Присядьте и объясните, бывали ли подобные случаи буйства раньше?
        - Что вы, что вы! - замахал руками Зараев, - Сережа до недавнего времени почти не пил, пока, знаете… - Он внезапно замолчал и, достав из кармана носовой платок, принялся усердно протирать обширную плешь на затылке.
        - Пока что? - переспросил его Алексей.
        Но Зараев опустил глаза и промямлил:
        - Это его личные дела, и я не смею предавать их огласке.
        - Понятно! - Алексей отвернулся от Зараева и спросил у Стаканова:
        - У вас есть запасные ключи от номера?
        - Конечно, конечно! - закивал Антон Антонович и обратился к высокому человеку в форме коридорного:
        - У тебя ключи?
        Тот с готовностью протянул ему деревянную грушу с кольцом, на котором болталось два ключа: один - длинный, другой - покороче.
        - Что, в двери два замка? - посмотрел Алексей на Стаканова, - Два, - тот льстиво улыбнулся, - чтобы гости не волновались. У нас завсегда так!
        - Давно он успокоился? - Алексей кивнул на дверь номера.
        - Да с полчаса, не больше, - ответил высокий коридорный. - Орал, орал, а потом враз стих, точно… - он испуганно оглянулся на директора театра.
        Зараев-старший издал нечто, похожее на стон, и принялся креститься дрожащими пальцами.
        - Всем отойти в сторону, - приказал Алексей и вставил ключ в замочную скважину, моля о том, чтобы в ней не оказалось ключа с внутренней стороны номера.
        Тогда придется выбивать дверь, и шуму будет на всю гостиницу, хотя стрельба, несомненно, уже привлекла внимание ее постояльцев. В двери он насчитал пять пулевых пробоин. Вероятно, револьвер был пятизарядным, а если семи? Но тем не менее он повернул ключ. Щелкнул первый замок. Во второй скважине ключа тоже не оказалось… Алексей ногой распахнул дверь и, держа револьвер на изготовку, отскочил в сторону.
        Ни криков, ни выстрелов не последовало. Тогда он осторожно заглянул в комнату и переступил через порог, сделав знак Олябьеву следовать за ним.
        Номер состоял из одной хорошо меблированной комнаты, разделенной драпировками на три части. При входе тяжелые бархатные шторы, висевшие прямо и направо, отгородили небольшую прихожую. В ней находилась вешалка, на которой висело мужское пальто из дорогого драпа, зонтик с ручкой из слоновой кости и модная в этом сезоне бархатная шляпа с узкими полями. Рядом стоял небольшой столик с графином и стаканом на нем.
        Алексей раздвинул драпировки и очутился в маленьком подобии гостиной. Пол здесь закрывал толстый персидский ковер, вдоль стены стояли мягкий диван и два кресла, в углу - высокое трюмо, а на стене, напротив дивана, висело огромное овальное зеркало. Посреди гостиной - круглый стол, накрытый белой скатертью, поверх нее еще одной - плюшевой.
        На одном из кресел лежали мужские перчатки и белое шелковое кашне, на другом - серый сюртук, галстук, на скатерти - золотые с янтарем запонки…
        Создавалось впечатление, что человек торопливо сбрасывал с себя одежду на пути в спальню…
        И в прихожей, и в гостиной все находилось на своих местах, и это при том, что, по рассказам служащих гостиницы, Зараев-младший буйствовал в номере и, значит, должен был перевернуть все вверх дном.
        Алексей вернулся в прихожую и раздвинул драпировки, что висели справа. И тут же наткнулся на человека, который лежал вниз лицом на ковре. Руки его были в крови, а в паре шагов от него валялась опасная бритва, на которой также запеклась кровь. Повсюду были видны следы, словно кто-то намеренно наступил в лужу крови, а потом прошелся по полу. Небольшие кровяные пятна виднелись на простынях, которые были сдернуты с постели и брошены неряшливым комком рядом с лежащим человеком.
        Ночной столик, умывальник валялись на боку, подушки оказались под кроватью, а одна из оконных штор была оборвана и находилась под головой молодого человека. Она тоже была в крови…
        Олябьев, осмотрев человека со спины, перевернул его лицом вверх и удовлетворенно хмыкнул:
        - Жив, мерзавец, но то ли пьян в стельку, то ли без памяти! - Он проверил пульс молодого человека, приподнял веки и уже более уверенно сказал:
        - Жив, но не настолько пьян, чтобы впасть в горячку. Запах алкоголя почти не слышен.
        Он подошел к кровати и, склонившись, принялся разглядывать грязные тарелки, свалившиеся с ночного столика, и остатки закусок на ковре. Достав из своего саквояжа баночку, Олябьев с помощью вилки переложил часть закусок в нее. Затем поднял пустую бутылку коньяка, стряхнул несколько оставшихся капель на ладонь, принюхался, потом лизнул языком, задумался на мгновение и поманил пальцем Алексея.
        Тот подошел, и Олябьев вполголоса произнес:
        - Похоже, в коньяк было что-то подмешано. С ним он расправился под хорошую закуску, но внезапно потерял над собой контроль. Видишь? - И он указал на пол. Действительно, рядом с десертной тарелкой и ножом для фруктов валялись два яблока, кисть винограда и груша с надрезанной спиралью кожицей.
        Олябьев ткнул пальцем в мокрое пятно на ковре.
        - Это коньяк. Остатки пролились на ковер, когда он в припадке буйства перевернул столик. Бутылку надо отправить на химический анализ, но у меня есть кое-какие подозрения. Похоже, нашего юного красавца кто-то опоил белладонной.
        - Белладонной? - удивился Алексеи. - Что это? Яд?
        - В народе ее красавкой называют» - пояснил Олябьев, - хотя это гадость, каких поискать! Весьма и весьма ядовитая, скажу я тебе, равно как и ее сестрица белена. А еще ее называют «сонной одурью» или «бешеной вишней». Родовое же название Атропа, по имени одной из мойр, греческих богинь судьбы.
        - Той самой дамочки, которая безжалостно перерезает нить жизни? - спросил Алексей и, опустившись на корточки, всмотрелся в лицо молодого человека. Если бы не исказившая его мучительная гримаса, вполне можно было подумать, что он спокойно заснул. - Белладонна, - повторил он задумчиво, перевел взгляд на Олябьева и переспросил:
        - Белла донна? Красивая женщина?
        - Именно так, - согласился доктор. - Женщины до сих пор закапывают в глаза сок этой травы и натирают им лицо, отчего зрачки расширяются, а на щеках появляется яркий румянец. Правда, красавицы при этом почти ничего не видят, но это мало кого волнует. Через несколько дней зрачок приходит в норму и зрение восстанавливается - А что у него со зрачками?
        - Сильно расширены и не реагируют на свет. - Олябьев приподнял веко Зараева. - Явное действие алкалоидов. - И вопросительно посмотрел на Алексея. - Но откуда кровь? На его теле ни единого пореза, даже царапины? Я поначалу подумал, что он застрелился, но револьвер лежал под ним» - и он передал оружие Алексею.
        Тот осмотрел револьвер. Он действительно был пятизарядным.
        Но все же откуда взялось столько крови в номере, если Зараев себя не ранил, не порезал и, по словам Стаканова и его служащих, всю ночь находился в номере один?
        - Белладонна может стать причиной буйного поведения? - спросил он Олябьева.
        - Еще как! - осклабился тот. - Существует предание, что шотландцы во время одной из войн с датчанами, отступая, оставили в городке несколько бочек с пивом. Датчане отведали пива и поначалу стали буйствовать, а потом впали в оцепенение и были перебиты шотландцами. Кажется, юный служитель Мельпомены изрядно наглотался красавки. Алкоголь только усиливает ее действие. Но ничего, сейчас отправим его в больницу, попробуем вывести из ступора, так сказать!
        Алексей обыскал карманы Зараева, обошел еще раз все комнаты, осмотрел пальто, сюртук… Документов у актера при себе не оказалось, но самое главное - он нигде не обнаружил ключей от номера, хотя двери, несомненно, были заперты изнутри.
        Они вышли в коридор. Олябьев подозвал к себе Зараева-старшего и велел ему найти извозчика, чтобы отвезти Сергея в больницу.
        - Вы считаете, что его жизнь в опасности? - спросил обеспокоенно директор театра.
        - Опасности особой нет, но явно придется некоторое время полежать в больнице. Надо будет нейтрализовать действие яда, а он с трудом удаляется из организма, - объяснил ему Олябьев.
        Алексей в это время разговаривал со Стакановым и высоким коридорным.
        - В котором часу Зараев занял номер?
        - Около восьми вечера, - объяснил коридорный, - я только что заступил на смену. Он сразу же велел подать ужин из ресторана. Часов в девять явился официант. Я видел его, правда, со спины. Он стоял у дверей номера и стучал в дверь. На столике стояла бутылка вина, коньяк и несколько тарелок с закусками и фруктами. Тарелок было много, словно господин Зараев ужин на двоих заказал, но что именно, я не обратил внимания, потому что провожал в соседний, пятый номер, постоялицу.
        - Из третьего номера в пятый можно проникнуть? - спросил Алексей.
        Стаканов и коридорный переглянулись. Хозяин гостиницы заметно побледнел, а у коридорного подозрительно забегали глаза. Алексей напрягся.
        - Номера между собой сообщаются, или между ними глухая стена? - вновь переспросил он, наблюдая за реакцией своих собеседников. Забыв про носовой платок, Стаканов стер пот со лба ладонью и едва слышно произнес:
        - Соединяются. Когда-то это был один номер…
        В дверях замка нет. Их просто захлопнули и вывернули ручки. Но они с обеих сторон загорожены шкафами.

1 ости даже не догадываются, что там есть двери.
        - Кто поселился в пятом номере? - быстро спросил Алексей, почувствовав вдруг странное возбуждение.
        Стаканов и коридорный вновь переглянулись, и Антон Антонович потерянно посмотрел на Алексея.
        - Госпожа Каневская. Актриса, так сказать!
        - Она одна в номере?
        - Нет-с, - ответил уже коридорный и несколько смущенно пояснил. - Вдвоем-с! Но господин на этот раз неизвестный, похоже, из купцов, в нашем заведении раньше не бывали, иначе я бы запомнил.
        - А Каневская у вас частенько бывает?
        Коридорный замялся и посмотрел на Стаканова.
        - Говори уже, - приказал тот мрачно и, отойдя в сторону, закурил, что было против правил гостиницы.
        - Госпожа Каневская здесь несколько раз за неделю бывают, - зашептал доверительно коридорный, то и дело оглядываясь на двери пятого номера. - Чаще всего как раз с господином Зараевым, но бывает и с другими господами… - Он кивнул на дверь третьего номера. - Когда господин Зараев принялись бушевать, мы поначалу думали, что он начнет в пятый номер ломиться, но он только в своем побуйствовал и вскоре притих. Разве только дверь всю продырявил.
        - А как госпожа Каневская и ее приятель на этот шум среагировали? Ведь все за стенкой у них происходило?
        - А никак. Затаились, что мыши в норке. И до сих пор из номера ни шума, ни шороха не слышно. Видно, перепугались до смерти!
        - Ладно, придется их потревожить! - Алексей подошел к двери пятого номера и постучал. На стук ни кто не ответил. Тогда он постучал громче и слегка надавил на дверь ладонью. Скрипнув, она медленно отворилась…
        Этот номер был точной копией третьего, только драпировки, закрывавшие вход в альков, находились слева.
        Алексей отметил взглядом висевшие на вешалке мужское черное пальто, котелок и трость, а также меховую женскую ротонду. Под вешалкой стояли растоптанные кожаные галоши, внутри которых виднелись полустертые инициалы Т. В.
        Следом он заглянул в гостиную. На столе - пустая бутылка из-под красного вина, подсвечник с оплывшей свечой, два бокала, десертные тарелки и два ножа для фруктов. На одной из тарелок несколько яблочных огрызков и завернутых в спираль шкурок от яблок и груш.
        Мебель здесь отличалась лишь обивкой, а ковер был более светлого цвета и оттого кровавые пятна на нем были намного заметнее. Да и крови в пятом номере было значительно больше, чем в соседнем. Кровавые следы буквально испещрили весь ковер, а о скатерть явно вытирали руки…
        Алексей отдернул драпировки, заслонявшие вход в альков, и едва сдержался, чтобы не отшатнуться. Хотя за последние дни ему пришлось Повидать немало крови, увиденное основательно потрясло его. Он выругался сквозь зубы, а Стаканов, который последовал за ним, вскрикнул и, перекрестившись, забормотал за его спиной молитву срывающимся от страха голосом.
        Алексей повернулся к нему:
        - Немедленно пошлите лакея в сыскную полицию.
        Я передам записку Тартищеву.
        Стаканов с готовностью выскочил из номера. Вместо него вошел Олябьев, который занимался отправкой Зараева в больницу, и озадаченно покачал головой.
        - Опять бойня? И опять актриса?
        - Кажется, это уже не просто совпадение, - пробормотал Алексей. - Я отправил за Тартищевым. Думаю, без него здесь не обойтись.
        - Правильно сделал, - одобрил его Олябьев, - но дело и впрямь пахнет керосином, и прежде всего для Федора Михайловича. - Он обвел взглядом кровавое побоище и вздохнул. - Приступим к осмотру?
        - Приступим, - вздохнул в ответ Алексей.
        Он подошел к ночному столику, на котором лежали очки в золотой оправе, золотые часы с массивной цепью и портмоне, и внимательно осмотрел их. Затем перевел взгляд на умывальник. Таз был полон мыльной воды, окрашенной кровью, а на крючке висело еще влажное полотенце, тоже все в кровавых пятнах. На полу валялись залитые кровью пиджак, брюки и теплые кальсоны.
        Сам убитый лежал навзничь на простынях, едва прикрытый одеялом. Кроме золотой цепочки с крестиком, на нем больше ничего не было. Это оказался крепкий мужчина с заметным брюшком и жилистыми ногами.
        Руки у него были раскинуты в разные стороны, короткие волосатые пальцы сжаты в кулаки. Голова закинута назад, отчего небольшая борода с заметной проседью встала торчком. А на шее виднелась широкая и глубокая рана, нанесенная или острым ножом, или, вернее всего, той самой бритвой, которая лежала неподалеку от Сергея Зараева.
        Все лицо у убитого было сильно изрезано, повреждены нос, щеки, губы… Сплошное кровавое месиво, а не лицо. И лишь по обширной лысине, седине в волосах и бороде можно было определить, что убитому около пятидесяти или немного больше.
        По другую сторону кровати на полу лежала убитая женщина. Она также была полностью обнажена, но помимо лица у нее были изрезаны грудь и живот, а на шее были нанесены две раны, словно убийца подстраховывал себя. Будто после первой жуткой раны, располосовавшей даже трахею, она могла выжить. Лицо женщины было изуродовано с еще большей жестокостью, чем лицо мужчины. Убийца отрезал ей уши и нос и затолкал их в портмоне, которое лежало на столике.
        Поэтому Алексей едва не отбросил от себя кошелек, когда открыл его, чтобы проверить, имеются ли в нем документы или визитные карточки. Но ничего подобного там не оказалось, к тому же не удалось обнаружить ни записной книжки, ни каких-то других бумаг - писем или записок, которые помогли бы установить личность убитого. Правда, на его белье и носовом платке Алексей обнаружил вышитую букву К, а на подкладке пальто - личный знак известного Североеланского портного Васечкина, который обшивал местную знать, в том числе и губернаторскую семью…
        У женщины, так же как и у мужчины, не удалось найти никаких документов. Поэтому оставалось верить на слово коридорному, который утверждал, что, она актриса местного театра Раиса Каневская.
        Ковер в спальне был сильно затоптан. Видимо, убийца что-то искал в одежде убитых или в самой комнате, потому что и женское, и мужское платье были испачканы в крови.
        Итак, еще одна убитая актриса, третья по счету, и впавший в неистовство актер, который, судя по всему, расправился со своей любовницей, застав ее в объятиях другого мужчины. А затем сам выпил яд, решив покончить жизнь самоубийством. Словом, как в дешевом, рассчитанном на непритязательный вкус спектакле.
        И как в подобном спектакле, пока все не слишком понятно! Зачем, спрашивается, Зараеву-младшему надо было кромсать тела убитых, резать им, как баранам горло, когда хватило бы двух выстрелов через подушку?
        И не слышно, и крови самая малость… И столь ли глубоки были чувства молодого человека к даме на добрый десяток лет его старше, чтобы травиться из-за нее и устраивать кровавую бойню? Или все это он проделал в припадке безумства?
        Но на этот вопрос никто не мог ответить, потому что две жертвы любовного треугольника были мертвы, а возможный убийца находился в бессознательном состоянии, и врачи губернской больницы боролись за его жизнь.
        Олябьев присел за столик и стал заполнять протокол первичного осмотра тел убитых, а Алексей подошел к широкому зеркальному шкафу, стоявшему у стены спальни, и сразу же заметил на полу свежую дугообразную царапину, словно шкаф отодвигали и вновь поставили на место. Он нагнулся, отковырнул ногтем от половицы несколько застывших капель стеарина и вернулся в третий номер. И тут же обнаружил на полу спальни подобную же царапину и подобные капли. Только в пятом номере шкаф был придвинут к стене вплотную, а здесь оставался небольшой, ладони на две шириной, зазор между ним и стеной. Видно, у убийцы не хватило сил подтянуть его вплотную.
        Но это однозначно подтверждало, что шкафы передвигали. И передвигали совсем недавно! А то, что этим нелегким делом занимался убийца, свидетельствовали небрежно затертые мазки крови на дверцах и зеркалах того и другого шкафа. Так что помимо Тартищева требовалось вызывать еще и Колупаева, чтобы снять отпечатки пальцев.
        Глава 13
        Пока Алексей вместе с Колупаевым занимался осмотром номеров, Тартищев опрашивал коридорных и лакеев.
        - Кто проживает в первом и седьмом номерах? - поинтересовался он в первую очередь соседями.
        - В первом нумере вот уже полгода проживает английский консул сэр Ванкувер, - сообщил рыжеволосый и веснушчатый дежурный по этажу. - Но оне уже недели две, как в отъезде. Кажись, в Нарымском крае.
        А седьмой нумер на сутки взял молодой, лет тридцати, господин, но съехал до срока. Я слыхал, что он кровать даже не смял, «значит, спать совсем не ложился в ту ночь.
        - От кого слыхал?
        - От горничной, что номер его убирала. Мусору всего-ничего оставил, окурок в пепельнице, да пол слегка потоптал. Уборки мало было…
        - Отчего горничная тебе это рассказала? И как ее зовут?
        - А мы из одной деревни. Зовут ее Агафья Михалева. По жене она мне дальняя свойственница, но мы роднимся, потому как вокруг все чужие… - Дежурный оглянулся на дверь, полез во внутренний карман форменного сюртука и достал из него завернутый в бумажную салфетку окурок - вернее, едва начатую папиросу «Мемфис», и смущенно произнес:
        - Агаша посмотрела, что папироска почти целая, и мне отдала. Возьмите, может, сгодится, чтобы убивца найти!
        - Спасибо, брат! - Тартищев внимательно осмотрел папиросу, отложил ее в сторону. - Часто тебе такие подарки от Агафьи перепадают?
        Дежурный неопределенно пожал плечами и посмотрел в потолок. И Тартищев принялся расспрашивать его дальше:
        - Ты помнишь, когда он снял номер? И сам ли его попросил или ты предложил?
        Коридорный слегка замялся, пожал плечами:
        - Нумер он еще накануне заказал. Говорит, чтобы непременно седьмой был, а вот когда он появился в нем, каюсь, просмотрел. А может, и вовсе после моего дежурства поселился. У нас бывает, что за несколько дней заказывают, а то закажут, оплатят, а сами не появятся.
        Видно, не сладилось свидание…
        - Ты запомнил, как он выглядел? - перебил дежурного Тартищев.
        Коридорный опять пожал плечами и виновато ухмыльнулся.
        - Нет, ваше высокоблагородие, не запомнил. Пальто, шляпа, борода… Все как обычно. В тот вечер лесники на свою ассамблею заехали. Шуму много было. Они весь четвертый этаж заняли…
        - В книге регистрации он значится под фамилией Бугаев. Ты его по паспорту записал?
        - Ей-богу, не помню! - взмолился дежурный. - Народу прорва была. А в нашем заведении, сами знаете, если господин солидный, слову доверяем…
        - Оттого все мошенники да жулики в вашем «Эдеме» и селятся, - вздохнул Тартищев, понимая, что большего от дежурного не добиться, и принялся расспрашивать его уже конкретно:
        - Кто нанял пятый номер? - спросил он. - По книге регистрации это было как раз в твою смену.
        - Точно в мою, - согласился дежурный. - В пять или в шесть вечера пришла барышня под вуалькой.
        - Что значит барышня?
        - То есть девица. Мы их завсегда отличим от какой-либо барыни.
        - Барышня из благородных была? Или…
        - Да нешто мы благородных не узнаем? Из этих самых… - дежурный многозначительно посмотрел на Тартищева и покрутил пальцами. - Велела нумер приготовить, непременно пятый, осмотрела его, оставила бутылку вина и сказала, что в девять будет с господином. Но после меня сменил Григорий Токарев, так что дальнейшее пояснить не могу.
        - Как эта девица выглядела?
        - В шубке меховой под котика, шляпке под вуалькой. Тоненькая, высокая, волосы вроде русые…
        - Ты ее раньше в гостинице не встречал?
        - Нет вроде… По одежде, если судить, то точно не встречал, потом она вуальку не поднимала… - развел Руками дежурный…
        Следующим на очереди был Григорий Токарев, тот самый высокий коридорный, в чью смену случилось убийство.
        - Когда появились гости в пятом номере?
        - Часов в девять. Сначала прошмыгнула барыня, а потом уже господин в котелке прошел. И сразу же на замок заперлись. Я слышал, как он щелкнул.
        - Ты утверждаешь, что первой прошла барыня, а не девица из этих… - Тартищев повторил жест рыжего дежурного.
        - Самая настоящая барыня, вот те крест. Одета была в шубу и шляпку с вуалью, но я ее сразу узнал.
        И в театре видел, и в наших нумерах почитай через день. Раиса Ивановна Каневская. Красивая дамочка!
        Таких не спутаешь!
        - А того господина, что прошел в номер следом за ней, ты раньше встречал?
        - Нет, не встречал! Я еще внимание обратил, что он как бы от меня свою физиономию отворачивал. Видно, что не из наших посетителей, неопытный. Совсем неловко себя чувствовал, словно впервой на свидание в нумера пришел.
        - Что ты можешь сказать по поводу убитого в пятом номере господина?
        - Он это как раз и есть! Наверно, кто-то подсказал Сергею Геннадьевичу, что Раиса Ивановна в номерах развлекается, вот он их и выследил. Обычно они вдвоем сюда приезжали, по два дня кутили. Раиса Ивановна - дамочка заводная, бывало, одной посуды рублей на пятьдесят перебьет.
        - Из пятого номера вызывали официанта? - не совсем учтиво перебил его Тартищев.
        - И из третьего, и из пятого, - охотно подтвердил коридорный, - я уже вашему агенту про это сообщал.
        - Будь милостив, сообщи еще раз, не сочти за труд! - произнес Тартищев язвительно, но глаза его смотрели сердито, и коридорный стушевался.
        - Да я ничего… Я завсегда…
        - Ну, раз завсегда, так и не виляй хвостом! - оборвал его Тартищев. - Кто из официантов обслуживал номера?
        - Это у метрдотеля надо узнать или у буфетчика.
        Около девяти часов или чуть позже в двенадцатом номе ре купцы подрались и окно разбили. Я пока с ними разбирался, проглядел официантов. Одного, правда, со спины видел. Кажется, Варламов был. Он чуть ниже меня ростом, с черными усами. Должно быть, еще не ушел из ресторана, а если уже смылся, то домой за ним пошлют..
        - Хорошо, - кивнул головой Тартищев, - спустись в ресторан и найди, кто обслуживал вчера вечером третий и пятый номера. И приведи официанта сюда.
        Только не болтай, по какому делу.
        - Так все почитай уже знают, - виновато посмотрел на него коридорный.
        - Знают, не знают! - рассердился Тартищев. - Не твоего ума это дело! Исполняй, как тебе велели!
        Коридорный поспешно вышел из кабинета Стаканова, в котором Тартищев опрашивал свидетелей. Федор Михайлович сложил бумаги в папку и тоже покинул кабинет. Городовой в длинной шинели и с шашкой на боку загораживал вход с лестницы от зевак. При виде Тартищева взял под козырек.
        - Ваше высокоблагородие! Спасу нет от газетчиков! Напролом лезут!
        Тартищев подошел к нему и сразу же выхватил взглядом Желтовского и Куроедова. Бедовая парочка опять была в авангарде жаждущих узнать подробности нового убийства.
        - Федор Михайлович, - Желтовский даже подпрыгнул на месте, словно испугался, что Тартищев его не заметит, и потряс кулаком с зажатой в нем записной книжкой. - Ваши комментарии!
        Ишь ты, уже комментариев им захотелось! Тартищев скривился, но попытался ответить по возможности вежливо и так, чтобы пресечь поток ненужных ему вопросов.
        - Сейчас сюда прибудут помощник прокурора и судебный следователь. Мои агенты ведут предварительное дознание, но мы не имеем права разглашать его итоги без разрешения на то прокурора. Так что все вопросы к тем, кто прибудет! - Он смерил толпу репортеров насмешливым взглядом. - Разрешите откланяться, господа! - И направился неторопливым шагом к распахнутым дверям третьего номера.
        - Федор Михайлович! - От черной лестницы к нему спешил коридорный Григорий в сопровождении невысокого худенького человека в форме официанта. - Вот он обслуживал вчерась пятый номер.
        Официант назвался Кузьмой Парфеновым. В гостиничном ресторане он работал уже пятый год и, судя по всему, был на хорошем счету, если дослужился до старшего официанта. Обычно ему поручали особо важных гостей, и, когда метрдотель приказал обслужить госпожу Каневскую, он несколько удивился, потому что актриса в число подобных персон не входила.
        - Почему же именно вас попросили обслужить пятый номер? - спросил Тартищев. - Насколько мне известно, его обслуживал другой официант.
        - Да, это был участок Варламова Михаила. Но он выполнил только один заказ, а потом исчез.
        - Как исчез? - поразился Тартищев. - И никто его не искал?
        - А что ж его искать? - удивился в свою очередь Парфенов. - У него и раньше такое бывало. Нам нельзя угощение от гостей принимать, только чаевые. А Варламов запрет частенько нарушал. Выпивал, и крепенько, а потом самовольно домой уходил. Владимир Архипович, наш метрдотель, сказал на этот раз, что его терпение лопнуло. Непременно уволит Варламова. А по мне, туда ему и дорога! Ленивый братец и гуляка к тому ж! У нас такие не держатся.
        - Вам известно, какой номер он обслужил последним?
        - Я бы сказал, первым и последним, - поправил его официант. - Третий номер. Заказ не бедный был, я его запомнил. Варламов по этому поводу еще зубоскалил, дескать, сейчас актер сил наберется и пойдет синяки в пятый номер раздавать.
        - Выходит, всем было известно, кто поселился в этих номерах?
        Официант пожал плечами и ухмыльнулся.
        - А что тут скроешь? Мы наших гостей по походке из тыщи узнаем, особливо тех, кто кажную неделю бывают. Нам что? Дело обычное! Как прикажете! - Он изогнулся в поклоне, угодливо улыбнулся и сделал вид, что сдергивает полотенце с согнутой в локте руки. - Сделайте ваше одолжение!
        - Можешь быть сво… - Тартищев не успел закончить фразу. Двери кабинета распахнулись, и в него влетел метрдотель ресторана Владимир Архипович Прелович. Седые усы его, обычно аккуратно расчесанные, и короткая ухоженная борода были изрядно растрепаны.
        Точно так же как и волосы, прежде уложенные и тщательно набриолиненные, сейчас спадали на лоб, а щеки метрдотеля расцветили яркие пунцовые пятна.
        Он с трудом перевел дыхание и, прижав руку к груди, произнес, слегка заикаясь:
        - Ф-федор М-михайлович! Варламова нашли! Горничная в чулан сунулась, а там он… С-среди швабр, старым ковром прикрыт…
        Тартищев стремительно вскочил на ноги. Желваки выступили на скулах, но он даже не выругался, и лишь сузившиеся и потемневшие глаза выдали, насколько ему хочется рявкнуть в душу-мать и вспомнить всю ее родословную.

…Раздетого до исподнего официанта, очевидно, поначалу оглушили валявшейся тут же пустой бутылкой из-под шампанского, а потом задушили тонкой бечевкой, прорвавшей кожу на шее. Крови было мало, почти незаметно на старом выцветшем коврике, который валялся в чулане явно с незапамятных времен и весь был пропитан пылью и изъеден молью.
        У входа в чулан столпилась масса народа: лакеи, официанты, повара, горничные - не менее двух десятков человек. Краем глаза Тартищев заметил Желтовского и, не удержавшись, рявкнул:
        - Посторонним покинуть место происшествия! Немедленно! - И уже тише пробурчал:
        - Все следы затоптали к такой-то матери! - И, повернувшись к подоспевшему на звук его голоса надзирателю данного околотка Чачулину, приказал:
        - Всех репортеров из гостиницы удалить! И вообще, кто им позволил здесь отираться?
        Чачулин побледнел и, прихватив двух городовых, бросился выполнять приказ начальства. Недовольные крики и ругань, последовавшие за этим, подтвердили, что околоточный с заданием успешно справился. И теперь Желтовский и прочая гнусная братия перестанут действовать на нервы и чрезмерно раздражать начальника сыскной полиции.
        - Ну-с, Федор Михайлович, какие наши обстоятельства? - раздался за его спиной знакомый голос.
        Судебный следователь Аркадий Маркович Божко протянул ему руку в тонкой кожаной перчатке и, брезгливо сморщившись, кивнул на распахнутые двери чуланчика- Опять кровушка пролилась?
        - Пролилась, - вздохнул Тартищев и пожал руку тучному, страдающему одышкой помощнику прокурора Басманникову, который занимался убийствами. - Будете осматривать место происшествия?
        - Направьте сюда своих людей и доктора. Пускай все тщательно осмотрят и опишут. А мы пройдем пока в номера. - Божко обвел взглядом толпящихся в коридоре людей и скривился еще больше. - Всех из коридора убрать. Но никто не смеет расходиться, пока я не опрошу свидетелей. - И повернулся к Тартищеву:
        - Вы с кем-то уже успели побеседовать?
        - Успел. С владельцем, коридорными и официантом, который обслуживал пятый номер. Взяли с них объяснения в ходе первичного дознания. По горячим следам, так сказать, чтобы представить картину преступления по времени.
        - Обыски, выемку вещественных доказательств, вещей потерпевших производили? - поинтересовался Басманников.
        - Нет, мои агенты составили протоколы осмотра места происшествия, дактилоскопист откатал следы пальцев, а врач произвел наружный осмотр трупов, и пока все оставили в прежнем виде. Постояльца из третьего номера, актера Зараева отправили в губернскую больницу в крайне тяжелом состоянии. По словам доктора - тяжелое отравление ядом белладонны, или красавки.
        Трупы убитых находятся в пятом номере, но карету из мертвецкой уже вызвали.
        - Ладненько, складненько, чудненько! - протянул, почти пропел Божко задумчиво и кивнул Басманникову. - Пойдемте, Павел Трофимыч, осмотрим-с поле битвы, так сказать! - И бросил, не поворачивая головы, Тартищеву:
        - Мне велено убийство на Толмачевке взять в свое производство, точно так же, как и это, гостиничное. Федор Михайлович, вы не находите, что за последнее время прямо валом убийства пошли, и все с каким-то кандибобером непонятным?
        Тартищев неопределенно пожал плечами, но предпочел не ответить. Божко хотя и обладал отвратительным нравом, но был из тех немногих следователей, к которым Федор Михайлович относился с доверием. Но он еще вдобавок знал, что следователь не любитель делать скоропалительные выводы, тем более на ходу, через плечо.
        Поэтому оставил свое мнение на потом…
        Басманников вошел в пятый номер первым и сразу же заполнил собой прихожую. Тартищеву, замыкавшему процессию, пришлось слегка напрячься, чтобы проникнуть в номер. В результате помощник прокурора и следователь, бросив короткие взгляды на трупы и кровавый потоп в спальне, приказали везти убитых в мертвецкую, а сами перекочевали в гостиную и расположились вокруг стола, с которого до сих пор не были убраны следы вечерней трапезы.
        - Докладывайте, - бросил, словно в никуда, Божко. С первой минуты их знакомства во время расследования убийства Отто фон Дильмаца он намеренно игнорировал Алексея, как будто не смог простить ему что-то. Но обстоятельства и служебные дела постоянно их сталкивали. Поэтому этот делано холодный тон и отрешенный взгляд Алексей однозначно воспринял на свой счет и стал излагать суть преступления, совершенного в ночь со второго на третье апреля, на четвертой неделе Великого поста…
        - Итак, вы полагаете, что убийство актрисы Каневской и неизвестного господина было инсценировано? - спросил Басманников, когда Алексей закончил Докладывать результаты предварительного расследования.
        - Я полагаю, что Сергей Зараев поселился в третьем номере не случайно. Из неизвестных нам источников он узнал, что в соседнем номере некий господин, которого мы условно обозначили буквой К по обнаруженной на его белье монограмме, назначил свидание Раисе Каневской. Она считалась любовницей Зараева на протяжении последних трех лет. Я уточняю, считалась, потому что она постоянно изменяла ему с другими мужчинами, но, как утверждает его отец, Геннадий Васильевич Зараев, Сергей воспринимал это как должное и сам частенько находил утехи на стороне. Одним словом, любовники не обременяли себя обязательствами и клятвами.
        - Это все лирика, молодой человек, - сухо изрек Божко. - Возможно, он очень ловко скрывал, что дико ревнует Каневскую. Дамочка она была красивая и соблазнительная и легко кружила головы и не таким юнцам, как Зараев. Поэтому версия мести за чересчур легкомысленное поведение, думаю, самая предпочтительная.
        - Убийца на то и рассчитывал, что мы примем версию убийства из-за ревности, - произнес Алексей с едва заметным вызовом. - На самом деле здесь что-то другое.
        - Я тоже в этом уверен. - Тартищев расстегнул шинель и достал из кармана мундира носовой платок.
        Вытер им лоб и лишь после этого продолжил свою мысль:
        - Истинный убийца явно не Сергей Зараев.
        Актера просто-напросто использовали. Смотрите сами.
        Некто устраивает так, что Сергей поселяется рядом с номером гораздо раньше, чем в нем обосновалась парочка любовников. Барышня, которая сняла пятый номер, была чистой подставой, из тех, кто за рупь с полтиной кого угодно продаст и перепродаст. Ей поручили снять именно пятый номер. Она это успешно проделала и исчезла. Парочка появилась около девяти. Сергей Зараев; в это время делает заказ из ресторана. Причем некто, вероятнее всего, настоящий убийца, перехватывает Варламова, официанта из ресторана, убивает его, прячет в чулане, а сам переодевается в, его форму и доставляет заказ в третий номер. Коридорный видел его со спины, но утверждает, что он был похож на убитого Варламова.
        Утверждение это спорно, так как видел он его мельком, то есть, несомненно, отметил его форму и обратил внимание на усы. Что однозначно подтверждает тот факт, что убийство готовилось заранее, и убийца учел даже, как выглядит официант, по обычаю обслуживающий эти номера. К тому же ему, бесспорно, нужно было проникнуть в первую очередь в третий номер, потому что заказ, который сделали постояльцы пятого номера, выполнил уже другой официант.
        - Таким образом, Федор Михайлович, вы склоняетесь к версии, что убийца проник в пятый номер через боковую дверь третьего номера, а не вошел из коридора? - уточнил Басманников.
        - Не просто склоняюсь, а утверждаю, потому что ему необходимо было выдать за убийцу Зараева! - ответил Тартищев и кивнул Алексею. - Давайте, Поляков, излагайте дальше.
        - Убийца, вероятно, заранее влил в коньяк раствор белладонны, в определенных количествах смертельного яда. Но, видимо, в его умысел не входило убийство Зараева, поэтому доза была несмертельной. Актер вскоре потерял сознание, убийца выждал момент, когда любовники заснули, и проник к ним через дверь между номерами. Судя по тому, что для Каневской и ее любовника заранее была оставлена бутылка с вином, заснули они тоже не по своей воле. Олябьев пообещал разобраться, что в нее было подмешано. Возможно, та же самая белладонна или опиум.
        - Это тоже дает повод говорить об очень тщательной подготовке преступления, - вмешался Тартищев. - Убийца знал о наличии скрытых за шкафами дверей. Это доказывает, что он бывал в гостинице раньше, вероятно, даже жил в одном из этих номеров.
        - Как он умудрился открыть дверь? - поинтересовался Басманников.
        - Вы можете убедиться в этом сами, - ответил Алексей. - Отвести защелку проще простого перочинным ножом, пилкой для ногтей или даже ручкой чайной ложечки, стоит их вставить в отверстие, которое осталось на месте вывернутых ручек. Убийца к тому же был нехилого телосложения, если сдвинул и тот и другой шкаф, а потом поставил их на место. Причем положение шкафов однозначно подтверждает версию, что убийца действительно ушел через пятый номер. Дверь между комнатами открывается в сторону пятого номера. Убийца как сумел подтянул шкаф из третьего номера к дверному проему, но все равно остался небольшой зазор между шкафом и стеной. К тому же следы ножек не совместились. В пятом же номере шкаф плотно придвинут к стене, что, согласитесь, гораздо удобнее проделать.
        И следы ножек здесь совместились. И о том, что шкаф двигали, говорит лишь царапина на полу. Но все эти манипуляции убийца проделал перед тем, как покинуть номер совсем. А перед этим дверь между номерами оставалась раскрытой. Проникнув в пятый номер, неизвестный убил мужчину и женщину, после чего вернулся в третий номер, оставил кровавые следы и орудие убийства, бритву, неподалеку от лежащего без сознания Сергея Зараева. И тут же снова вернулся в пятый номер, вымыл руки в умывальнике, отсюда кровавая вода в тазике и пятна на полотенце. Ушел он через двери пятого номера, но сам номер не запер. Ключи остались с внутренней стороны дверей. Это говорит о том, что он хотел, чтобы об убийстве Каневской и ее любовника узнали в первую очередь.
        - Почему вы так считаете? - высокомерно справился Божко. - Возможно, он не запер дверь потому, что некто заметил, как он выходил из номера. И это могло вызвать подозрение, почему вдруг официант запирает за собой двери. Кстати, а нашли столик, на котором официанты развозят заказы по номерам?
        - Столик он спрятал в одежном шкафу третьего но мера, что же касается одежды, то убийца вполне мог избавиться от формы официанта. В ней он скорее обратил бы на себя внимание, чем обычной цивильной одеждой, - вмешался Тартищев. - Ключи от третьего номера он унес с собой. Вполне вероятно, потому, что не рассчитывал на действие яда и боялся, что Зараев может не вовремя прийти в себя и выбраться из номера.
        Так оно и случилось. Актер впал в буйство, и владелец гостиницы вынужден был вызвать полицию. Иначе мы могли бы узнать об убийстве через несколько дней. Оба номера были сняты как раз на трое суток. Теперь нам следует уповать лишь на господа бога и молить его, чтобы Зараев остался жив и сумел объяснить, почему он поселился в третьем номере.
        - Есть еще один интересный момент, - уточнил Алексей. - На белье и носовом платке убитого имеется монограмма - буква К, а кожаные калоши, которые мм обнаружили в прихожей, помечены буквами, похоже, инициалами, «Т. В.». И эти калоши явно не подходят к сапогам убитого, потому что несколько меньше их по размеру. И еще одно обстоятельство, - он с очевидным торжеством окинул Божко и Басманникова взглядом, - которое подтверждает, что калоши принадлежат или убийце, или человеку, который побывал в номере после убийства. На подошве калош запеклась кровь, и при внимательном рассмотрении удалось обнаружить, что кровавые следы, оставленные в пятом номере, принадлежат двум человекам. Один из них, несомненно, владелец калош, оставленных в прихожей, а второй - убийца. Его следы гораздо больше, чем следы калош.
        - Ас чего вы решили, что владелец калош не убийца? - с изрядной долей ехидства справился Божко.
        - Потому что следы калош видны только в прихожей и на пороге спальни, - пояснил Алексей. - Такое впечатление, что человек вошел в номер, заглянул за портьеру и в панике выскочил за дверь номера. У порога и на ковре коридора мы обнаружили тщательно затертые пятна крови. Неизвестный посетитель, вероятно, заметил, что его калоши в крови, вернулся снова в номер, переоделся в калоши убитого и скрылся. И пятна затирал, несомненно, он. В плевательнице на площадке между первым и вторым этажами мы обнаружили грязный носовой платок со следами пыли и засохшей крови.
        - Вы считаете, что он был настолько беспечен, что забыл о том, что его калоши помечены инициалами? - опять не удержался и съязвил Божко. - А может, это очередной трюк, чтобы запутать розыск преступника?
        - Мы этот вариант не исключаем, - вздохнул Тартищев, - но, скорее всего, нечаянный посетитель страшно перепугался и просто забыл о подобной улике.
        - Федор Михайлович, вы полагаете, что этот человек не случайно оказался в гостинице? - спросил Басманников.
        - Случайно ночью здесь никого, кроме клиентов, не бывает. Вероятнее всего, постоялец. Судя по калошам, из состоятельных. Вероятнее всего, из чиновников или купцов. И нам предстоит по инициалам выяснить, занимал ли кто в эту ночь номер с подобными инициалами. Он ведь мог ошибиться не только номером, но и этажом. Особенно, если был подшофе. Но он точно не из служащих гостиницы. Они по коридорам и номерам в калошах не шлындают, а переодеваются в служебной комнате на первом этаже, как раз неподалеку от того чулана, где обнаружили тело Варламова.
        - Вполне резонно, - согласился с доводами Тартищева Божко, - но все же, каков тогда мотив этого преступления, если вы отвергаете убийство из-за ревности?
        - Ревность мы тоже не отвергаем. Каневскую мог убить один из ее любовников. Теперь нам придется основательно поработать, чтобы выявить все связи этой любвеобильной дамочки.
        - Что ж, одно могу сказать, он весьма хладнокровный и рациональный субъект, - Божко покачал головой и вперил задумчивый взгляд в лоб Тартищеву. - Убийство из-за ревности зачастую происходит на эмоциях, на нервах, а здесь слишком уж основательно все продумано. Человек этот, без всякого сомнения, умен и хитер, но не профессионал.
        - Мы это тоже заметили, - согласился Алексей. - При всем его кажущемся хладнокровии и расчетливости он не учел несколько моментов, что почти однозначно не позволяет считать Сергея Зараева убийцей.
        - Версия грабежа, очевидно, тоже отпадает?
        - Скорее всего, - ответил Алексей. - Золотые часы убитого и драгоценности Каневской не взяты. Возможно, в портмоне у убитого были какие-то деньги. Мы их там не обнаружили. Но если даже там была значительная сумма, то это совсем не повод, чтобы столь жестоко обойтись со своими жертвами.
        - Я смею утверждать, что это убийство, пока не совсем понятным образом, но смахивает на убийство на Толмачевке, - произнес глухо Тартищев. - Судите сами. Убийца так же тщательно готовился к преступлению, сделал все, чтобы вывести нас на другого человека.
        Но мы все ж достаточно быстро установили, что Журайский не имеет к убийству Ушаковых никакого отношения, разве что косвенное, благодаря собственному разгильдяйству.
        - Но почерк! - воскликнул Божко. - Почерк убийства! И орудия! Там револьвер и кистень, а здесь - опасная бритва!
        - Вероятно, убийца поначалу тоже хотел использовать револьвер, но испугался наделать шуму. Револьвер, который обнаружили в номере Зараева, совсем другой модели, чем тот, которым убивали Ушаковых. Это небольшой «браунинг», а на Толмачевке использовали «наган». К тому же Зараев-старший утверждает, что у Сергея никогда не было оружия. Выходит, его подбросил убийца, - пояснил Тартищев. И уже более упрямо добавил:
        - Но я кожей чувствую - подход к организации преступления здесь и на Толмачевке один. Подставить вместо себя другого человека. И сделать все, чтобы это выглядело максимально достоверно. Такое впечатление, что убийца с карандашом в руках расписывал каждый свой шаг, просчитывал его последствия.
        - Словно режиссер, все мизансцены продумал, - произнес задумчиво Басманников.
        - То и я говорю, - посмотрел на него мрачно Тартищев. - Уж не связан ли он с театром или околотеатральным миром? Тем более что и здесь, и там убиты актрисы.
        Божко окинул его скептическим взглядом.
        - Вот и вы попались на удочку общественного мнения, Федор Михайлович! В городе черт-те что судачат.
        Не хватало нам поверить в маньяка, который актрисок пользует, а потом кровь их выпивает. Муромцеву осталось сюда приплести, и полный букет сюжетов для дешевого романчика.
        - Романчик-то не совсем дешевый получается, Аркадий Маркович, - произнес сквозь зубы Тартищев и окинул Божко тяжелым взглядом. - У меня есть все основания считать, что смерть Полины Аркадьевны Муромцевой случилась отнюдь не по причине самоубийства, а была ловко подстроена неизвестным нам господином. Отсюда вывод: кто-то действительно охотится за актрисами нашего театра. Причем его ведущими актрисами. И каков мотив им двигает, пока остается в области догадок. Предположений у меня несколько, и среди них нельзя отбрасывать даже самые бредовые.
        - Из области тех, что кто-то решил помешать открытию театра? - усмехнулся Божко. - Выходит, господин Желтовский попал в яблочко.
        - Желтовский, конечно, еще тот негодяй, - заметил мрачно Тартищев, - но в изворотливости ума ему не откажешь. Так что я и мои сыщики готовы рассмотреть и эту версию.
        - Вы докладывали Батьянову о своих сомнениях по поводу смерти Муромцевой? - быстро спросил Басманников.
        - Еще не успел. Но изложу свою точку зрения сегодня вечером.
        - Я думаю, что все три дела необходимо объединить в одно. - Божко поднялся на ноги и подал руку Тартищеву. - Федор Михайлович, если я не ошибаюсь, дельце на этот раз крайне сложное попалось, причем нам не от чего пока оттолкнуться. Разве только эти калоши…
        - Что ж, нам не привыкать и от таких незначительных улик отталкиваться! - Тартищев в свою очередь поднялся из-за стола и пожал руку следователю. - Мои агенты сделают все возможное и невозможное, чтобы выйти на владельца калош. Возьмем в разработку театр и окружение убитых актрис. Велю отдать распоряжение дворникам, чтобы проследили, не пропал ли кто из жильцов в эти дни. Опросим извозчиков, не взял ли кто поздно вечером от гостиницы или от одной из двух улиц, на которой она стоит, седока-мужчину, который подходит под описания свидетелей. Одного из агентов отправлю в Воздвиженскую часть, где производится врачебно-полицейский осмотр всех гуляющих по бланку[То есть проституток.] . Я же лично займусь сыском по делу Муромцевой.
        Возможно, убийца и чувствует себя столь вольготно, что ему безнаказанно сошло с рук убийство Полины Аркадьевны и существенно затянулся розыск по Толмачевке.
        Но ничего, землю грызть будем, но эту падаль найдем!
        - Я уверен, Федор Михайлович, вы сделаете все возможное, чтобы помочь следствию, - заметил сухо Божко и неожиданно для всех улыбнулся. - Только землю грызть не надо. На всех подлецов зубов все равно не хватит. А сами через пару лет будем на преступников вставной челюстью клацать. Так этим их не испугаешь!
        И Тартищев не выдержал. И тоже рассмеялся в ответ.
        Глава 14
        - Разрешите войти?
        В дверь просунулась бородатая физиономия и вопросительно уставилась на Алексея.
        - Входи, - приказал Алексей и строго спросил:
        - Кто таков?
        Рослый детина, с виду явный извозчик, переступил порог и нерешительно замялся у дверей, терзая в руках овчинную шапку. Одет он был в новый армяк и крепкие сапоги. Лет ему было едва ли за тридцать, но густая русая борода без единой сединки придавала ему вид важный и степенный. Такой попусту свое время тратить не любит, и, если заявился в полицию, значит, событие случилось исключительное…
        - Тут, значитца, мне сказали, что к вам следует обратиться. Я, это, значитца, по поводу того господина, что за три дома от «Эдема» подсадил… Когда, значитца, там убийство…
        - Проходи к столу, - приказал Алексей. - Присаживайся! - и кивнул извозчику на стул. - Рассказывай. Пришел ты по правильному адресу, поэтому не тушуйся и не запинайся. Я тебя внимательно слушаю…
        Через час на стол к Тартищеву легло донесение следующего содержания:
        Его Высокоблагородию,
        Господину Начальнику отделения уголовной сыскной полиции
        Управления Североеланской губернской полиции
        Тартищеву Федору Михайловичу
        Полицейского агента 1-го разряда Полякова Алексея Дмитриевича
        ДОНЕСЕНИЕ
        Имею честь донести Вашему Высокоблагородию, что б числа, апреля месяца, сего года, извозчик Еремей Петров, православный, крестьянин, урожденный села Благодати Больше-Туртинского уезда Североеланской губернии, занимающийся извозом в городе Североеланске (номер по регистру 15, 63), ближе к двадцати трем часам ночи, через три дома от правого крыла гостиницы «Эдем», выходящего на улицу Афонтовская, посадил в свой экипаж господина в длинном темном пальто, темной шляпе и с небольшим саквояжем в руках. Человек очень спешил и заскочил в экипаж, не дожидаясь, когда тот остановится, и велел извозчику отвезти его на Покровскую слободу к обувному магазину Неймана.
        Пассажир все время поторапливал Петрова. Извозчик показал, что он был довольно молодым человеком с небольшой бородой и усами. Голос у него приятный, хотя он его приглушал. И то ли от волнения, то ли по причине постоянного недостатка, пассажир слегка заикался.
        Других особых примет пассажира Петров не запомнил, объясняя это сильной темнотой и тем, что на тех улицах, по которым он вез седока, фонарей почти нет. Сначала пассажир несколько раз указывал ему куда ехать, потом замолчал, и когда Петров обернулся в очередной раз, чтобы уточнить, на какую улицу свернуть, то обнаружил, что пассажир исчез, не заплатив за проезд. Вероятно, выпрыгнул из пролетки при подъеме на Покровскую гору.
        Сегодня утром Петров узнал на бирже от извозчиков про убийство в гостинице и что полиция интересуется пассажирами, которых брали от гостиницы «Эдем» в промежутке с девяти часов вечера до двух часов ночи. Он тут же вспомнил про этого жулика и направился в полицию. Помимо рассказа он предъявил еще гладкий серебряный портсигар с монограммой (буква К., идентичная той, которую обнаружили на одежде убитого в гостинице «Эдем» неизвестного господина) и золотым украшением - фигуркой обнаженной женщины и кошки с маленькими изумрудами вместо глаз. В портсигаре находятся два десятка папирос «Мемфис» стоимостью двадцать рублей за дюжину. Внутри на позолоченной поверхности портсигара в левом верхнем углу нацарапаны сердце, пронзенное стрелой, и имя «Надя».
        Петров не может утверждать, что этот портсигар принадлежал сбежавшему от него пассажиру, но после него он подвез лишь пожилую семейную пару евреев, задержавшихся в гостях. Он их хорошо знает.
        Это парикмахер Гроссман с супругой. Поэтому наверняка портсигар обронил человек, которого Петров подобрал вблизи гостиницы «Эдем».
        На ряд моих уточняющих вопросов Петров ответил, что заметил на ногах у пассажира калоши, а во время движения пассажир неоднократно пытался закурить, но то ли оттого, что нервничал, то ли из-за сильного ветра, так и не смог зажечь огонь. В этот момент он и мог обронить портсигар. Как известно, найденный в седьмом номере окурок был как раз от папиросы «Мемфис». Всего же в портсигаре не хватает двух папирос.
        При осмотре дна экипажа, принадлежащего извозчику Петрову, никаких посторонних предметов обнаружено не было, так как он еще утром тщательно вымел его, но не припомнил, чтобы там валялся окурок от дорогих папирос. В основном, была шелуха от семечек и несколько фантиков от конфет.
        Дактилоскопист Колупаев по моей просьбе расшифровал следы пальцев на портсигаре. Как оказалось, несколько из них принадлежат извозчику Петрову, несколько - убитому, что однозначно подтверждает, что портсигар был его собственностью, а также обнаружены следы еще двух пальцев. Мы проверили их по карточкам надлежащих регистров и обнаружили, что отпечатки принадлежат известному мошеннику, промышляющему шантажом и вымогательством Василию Теофилову, отбывавшему дважды срок в арестантских ротах по статье 258 Уголовного уложения. Предпринятые к задержанию Теофилова меры результатов не дали, так как из меблированных комнат, в которых он проживал последние полгода, он съехал неделю назад, и где сейчас обитает, ни его бывший хозяин, ни его соседи не знают…
        - Выходит, Васька Теофилов? - произнес задумчиво Тартищев, прочитав донесение. - Известная личность! Но вряд ли он и есть убийца. Скорее, именно он первым обнаружил трупы. Случайно или специально, но он оказался в номере уже после убийства. Что калоши переодел, понять можно. Свои испачкал в крови. Но что дернуло его прихватить портсигар? Это мне не понятно! - Тартищев повертел в руках приложенный к донесению портсигар и с недоумением хмыкнул. - Вещица недорогая, а улика основательная. Или это очередной трюк убийцы, чтобы сбить розыск с правильного пути?
        Но все ж поступим следующим образом…
        На следующий день все североеланские газеты поместили на видном месте объявление:
«Вознаграждение в сто рублей тому, кто вернет или укажет точное местонахождение серебряного портсигара с золотой монограммой К и золотыми украшениями: фигуркой женщины и кошкой. При указании требуется для достоверности точнейшее описание вещи и тайных ее примет. Вещь очень дорога как память. Старо-Глинский переулок, дом №
5, кв. 3. Спросить артистку Надежду Аверьяновну Молчалину».
        И артистка Молчалина, и ее извечно навеселе концертмейстер Борисов, равно как и обтрепанный лакей Силантий, - все они были агентами Тартищева. Квартира же в Старо-Глинском переулке как раз и содержалась для подобных целей и числилась на Вавилове.
        Конечно, никто не предполагал, что на столь грубую уловку клюнет сам Теофилов, но, возможно, явится тот, кто знал истинного владельца портсигара. Но первый посетитель пришел с визитом как раз не к артистке Молчалиной, а на Тобольскую улицу в сыскную полицию.
        На следующий после выхода объявления день Тартищеву доложили, что его желает видеть пожилая дама, которой есть что заявить о разыскиваемом портсигаре.
        - Проси, - велел Федор Михайлович дежурному.
        В кабинет его вошла дама лет шестидесяти, назвавшаяся Надеждой Сергеевной Остроуховой. Лицо у нее было взволнованно, а глаза заплаканы. Она то и дело промокала их кружевным платочком.
        - Я прочитала в газете о портсигаре. Мне крайне удивительно, кому он дорог как память? - Она положила на стол Тартищеву «Североеланские ведомости».
        Объявление было обведено карандашом. - Судя по монограмме, это тот самый портсигар, который я подарила моему брату Константину Сергеевичу Курбатову на пятидесятилетие, поэтому он не мог оставить его на память кому-либо, тем более артистке. Театры он сроду не посещал. К тому же две недели назад он портсигар потерял. Говорит, вывалился в порванный карман пальто. А вчера поздно вечером меня нашел лакей брата и сообщил, что Константин Сергеевич пропал. Третью ночь не приходит ночевать. Это меня очень встревожило.
        - Ваш брат живет один? - спросил Тартищев.
        - Да, - вздохнула Надежда Сергеевна. - Уже шестой год вдовствует. А дети у него взрослые. Сын - горный инженер, служит в Иркутске. Дочь замужем за военным врачом в Верном. Мы же видимся с ним только по большим праздникам. Мой муж не совсем ладит с Константином Сергеевичем, поэтому он крайне редко бывает у нас. - Все это женщина выпалила на едином дыхании и, всхлипнув, прижала платочек к глазам. - Муж велел мне не беспокоиться, но у меня вся душа изнылась. - Она подняла испуганные глаза на Тартищева и почти прошептала:
        - И потом этот труп в гостинице… Я… я не знаю, но я чувствую…
        - Ваш брат объяснил лакею, куда он направляется?
        - Нет, но лакей сказал мне, что он был чрезвычайно весел в тот день. Съездил к парикмахеру, долго прихорашивался перед зеркалом и все время что-то весело насвистывал, а перед самым уходом сказал лакею: «Ты меня, брат, не теряй, если что!» А потом уже на лестнице подмигнул ему и говорит: «Ох, женюсь-ка я, Петруша, непременно женюсь!» - и ушел.
        - Ваш брат имел средства?
        - Да, он был весьма богат. Когда-то служил в полку, но в ранних чинах ушел в отставку. Он получает до двухсот тысяч дохода в год. Большую часть денег вкладывает в дело. Иногда играет на бирже. Но я в этом ничего не понимаю, поэтому пояснить больше не смогу.
        В карты или в бильярд он отродясь не играл, разве что в шахматы. До них Костя большой любитель еще со службы в армии.
        - У него была любовница?
        - Что вы, что вы! - замахала руками Надежда Сергеевна. - Он жил одиноко, но не позволял себе связей. Поэтому я очень удивилась, когда лакей сказал, что Костя собрался якобы жениться. Он же из дома почти не выходил и мало с кем знался. Он был робким и стеснительным человеком. Петр, его лакей, даже ума не приложит, когда у Константина Сергеевича и с кем могло что-нибудь сладиться. Если только какая-нибудь сама ему на шею повесилась? Но две недели назад мы встречались, он даже речи не вел, чтобы жениться.
        А когда я намекнула, что не век же ему бобылем куковать, он на меня даже рассердился…
        - А вы можете описать, как выглядел ваш брат, как одевался?
        Надежда Сергеевна пожала плечами и достала из ридикюля фотографию солидного круглощекого господина с небольшой аккуратной бородой и пушистыми, спадающими вниз усами.
        Тартищев внимательно вгляделся в фотографию.
        Лицо убитого в «Эдеме» было исполосовано бритвой, а усы и борода слиплись от крови, поэтому то, что он сейчас видел на снимке, отличалось от того, что было зафиксировано на полицейской фотографии, как небо и земля.
        - Простите, сударыня, - Тартищев вернул фотографию Остроуховой, - но не могли бы вы съездить в мертвецкую и осмотреть покойника? Я дам вам в сопровождение одного из агентов.
        - Конечно, конечно, я съезжу! - женщина нервно скрутила носовой платок и побледнела. - Мне непременно его надо осмотреть и убедиться, что это не Константин Сергеевич.
        Но убитый оказался как раз Константином Сергеевичем Курбатовым. Прежде чем упасть в обморок, Надежда Сергеевна разглядела крупную родинку на его правой руке. Истерично вскрикнув: «Костя», она обвисла на руках агента, не позволившего ей рухнуть на каменный пол мертвецкой. Санитар и агент вывели ее на свежий воздух, усадили на лавочку в небольшом скверике. Надежда Сергеевна пришла в себя и принялась плакать навзрыд, так что пришлось везти ее домой. Более от нее ничего нельзя было добиться.
        Но теперь сыщики, по крайней мере, знали, кто находился в номере вместе с убитой актрисой. Однако это еще больше запутало розыск. Если верить Надежде Сергеевне, брат ее, несмотря на солидные средства, был из робкого десятка, а тут вдруг явился на свидание к признанной городской красавице. И, похоже, Каневская отвечала ему взаимностью, если после короткого ужина оба оказались в одной постели. И, кажется, еще до того, как снотворное, обнаруженное в бутылке вина, подействовало на них. Но каким образом Курбатову удалось познакомиться с актрисой, если он нигде не бывал, тем более в театре?
        Однако история с портсигаром неожиданно получила свое продолжение.
        К вечеру в кабинет к Тартищеву вбежала Молчали на и радостно объявила:
        - Федор Михайлович, мы, кажется, схватили убийцу!
        Тартищев покачал головой и с недоверием посмотрел на раскрасневшуюся от возбуждения женщину.
        - Так уж и убийцу, Надежда Аверьяновна? Скажете и сами поверите!
        Молчалина сердито фыркнула.
        - Вечно вы насмехаетесь, Федор Михайлович! Только на этот раз, и вправду, крупная птица нам в руки залетела!
        - Ладно, не горячитесь, - произнес Тартищев примиряюще, - рассказывайте, что у вас приключилось? Небось еще один портсигар принесли?
        - Нет, не принесли, - вздохнула Молчалина, - но слушайте по порядку. - Она подвинула к себе пепельницу и, не спрашивая разрешения, закурила.
        Тартищев терпеливо ждал. Актриса была дамой экзальтированной, временами откровенно бестолковой, но случались и в ее жизни светлые моменты… Наконец, она затянулась в последний раз, по-мужски придавила окурок ко дну пепельницы и принялась рассказывать:
        - Честно говоря, на успех мы не слишком надеялись. Но сидим, ждем у моря погоды и от нечего делать в крестики-нолики с Борисовым играем. Только на лестнице какой-то шум послышится, я бросаюсь к роялю и принимаюсь вопить гаммы, а Борисов лупить по клавишам. И так почти весь день провели. В тоске и вое. Но ближе к вечеру, где-то час назад, в дверь кто-то позвонил. Силантий взял салфетку с револьвером под мышку и пошел открывать дверь, а мы с Борисовым заголосили что было мочи, не то «Да исправится молитва моя», то ли какую другую ахинею, уже и не помню. Тут в нашу комнату зашел совсем еще молодой человек еврейской наружности и пристально на меня уставился. Тогда я смотрю на Борисова и с этаким томным видом ему говорю:
        - Простите, маэстро! Этот юноша, видимо, ко мне!
        Борисов засуетился:
        - Пожалуйста, пожалуйста, я вам мешать не буду! - и вышел из комнаты.
        А я спрашиваю еврейчика:
        - Что вам угодно, мосье?
        Он голову склонил:
        - Вы случайно не госпожа Молчалина?
        Я подтверждаю, что да, госпожа Молчалина собственной персоной.
        Тогда он уточняет:
        - Это вы дали объявления в газетах об утерянном портсигаре?
        Я вскочила на ноги и со всей радостью, на которую была способна в тот миг, вскрикиваю:
        - Боже! Неужто вы принесли его?
        - Нет, я его не Принес. Но точно знаю, у кого он находится…
        В этом месте своего рассказа актриса капризно надула губы и сердито вздернула плечиком, вероятно, так же, как при разговоре с молодым человеком.
        - И что же, вы выяснили, у кого находится портсигар? - спросил у нее Тартищев.
        - Сначала я попросила его самым подробнейшим образом описать дорогой моему сердцу сувенир. И он очень старательно мою просьбу исполнил, не забыл даже про имя «Надя» и сердечко со стрелой. Это ясно подтвердило, что он не врет и, несомненно, держал портсигар в руках. «Да, - говорю я ему, - это, кажется, действительно мой портсигар. Скажите, где он сейчас?»
        Но еврейчик в ответ засмеялся: «Уй, нет, мадаменька!
        Разве можно так сразу сказать? Сначала деньги заплатите…» Пришлось звать «маэстро» и Силантия. Они тут же появились в комнате с «браунингами» в руках.
        Словом, надели мы на него наручники и привезли к вам.
        - Кто он такой? По столу приводов проверили?
        - Назвался Александром Шулевичем, православным евреем, учеником часовых дел мастера Аксенова, чья мастерская находится на Покровской горе. У Колупаева на него никаких данных не оказалось. Вероятно, под судом еще не успел побывать.
        - Ну, ведите сюда этого убийцу, - приказал Тартищев. - Посмотрим, что к чему.
        Через несколько секунд перед ним предстал трясущийся от страха еврейский юноша, почти мальчик, с красными, заплаканными глазами.
        - Ну что, влип, братец, в историю? - справился у него почти ласково Тартищев.
        Шулевич нервно дернул щекой, затравленно посмотрел на начальника сыскной полиции и вдруг заговорил торопливо, глотая окончания слов и слегка картавя, отчего слова его, казалось, выщелкивались точно горошины из сухого стручка и рассыпались по полу.
        - Уй, господин начальник! Ваше высокопревосходительство! За ради бога отпустите меня в сей момент!
        Я вот ни на столечко не виноват. - Шулевич чиркнул ногтем большого пальца по самому кончику мизинца. - Разве вот такую капелюшечку всего! Я смирный, бедный еврей! Живу себе тихо, никому горя не делаю! Ну, конечно, хотел сделать маленький гешефт! Совсем крохотный! - И, сблизив большой и указательный пальцы, он наглядно изобразил незначительность гешефта. - Что здесь такого? - Он с недоумением посмотрел на Тартищева. - Мадам ведь за хвост не тянули предложить сто рублей. И я хотел все по-честному…
        - Я тебе верю, - сказал Тартищев, - только портсигар, который ты столь подробно описал госпоже Молчалиной, принадлежал недавно убитому господину.
        И был, к слову, найден в день убийства. - Федор Михайлович извлек из стола портсигар и показал Шулевичу. - Узнаешь?
        - Узнаю, - произнес он разочарованно, но уже без прежнего испуга. - Значит, пропал гешефт? Без меня портсигар отыскали?
        - Получается, что без тебя, - согласился Тартищев и указал еврейчику на стул. - Присаживайтесь, Шулевич, и рассказывайте, откуда вы узнали о нацарапанном внутри имени «Надя» и сердечке со стрелой?
        Выходит, держали портсигар в руках? Неужто вы и вправду убили этого человека - хозяина портсигара?
        - Уй, - взвился на стуле Шулевич, - не говорите, ваше сиятельство, такие ужасы! Разве Шулевич похож на убийцу? Фуй, фэ! - Он схватился за голову. - Убить человека? Это ведь кошмар! Светопреставление! Я в бога верую! И расскажу вам все, все, без утайки! - Он истово перекрестился на портрет государя императора, висевший на стене за широкой спиной Тартищева, и, закатив глаза, что-то быстро прошептал дрожащими губами, вероятно молитву.
        - Рассказывай. - Тартищев пододвинул к себе бумаги. - Если есть что рассказывать.
        Подпрыгивая на стуле от возбуждения, захлебываясь слюной и словами, Шулевич торопливо заговорил, сопровождая каждое слово невероятной жестикуляцией.
        - Сегодня я прочел в утренней газете объявление про портсигар, и словно гвоздь мне в живот воткнулся.
        Неделю назад я точно такой же портсигар видел у хорошего знакомого моего хозяина. Он еще хвастался, что это задаток, который ему за одно выгодное дельце предложили. Я спросил, что за дельце, но он ответил, что не моего, мол, ума дело, но позволил мне заполнить портсигар папиросами. Он мне очень понравился, и я его внимательно рассмотрел. Отсюда я знаю про имя и про сердечко.
        - Какими папиросами ты его заполнил?
        - Папиросы «Мемфис». В желтой коробке с золотым уголком. Василий одни их и курит. Откуда только деньги на такие дорогие папиросы берет? Нигде не служит, а костюмы и рубахи на заказ шьет. Хозяин всякий раз удивляется, когда его в обновках видит. Сам-то он едва концы с концами сводит. А Васька его в трактир погулять водит и с собой водку частенько приносит. Но я, ваше высокопревосходительство, водку с ними и ни с кем другим не пью. Да и зачем бедному еврею пить водку, если жизнь и так горькая?
        - Это ты правильно рассуждаешь, - похвалил еврейчика Тартищев, - но не отвлекайся. У этого Васьки фамилия есть, наверно?
        - Конечно, есть! Теофилов, - сообщил Шулевич как само собой разумеющееся. - Он и сейчас у хозяина отирается. Только на улицу не выходит, и портсигара я у него больше не видел. Он с утра еще, до того, как газету принесли, за папиросами меня посылал, но в портсигар их не переложил. Если что, я бы обязательно заметил.
        - А объявление в газете он читал?
        - Нет, газету я припрятал. Зачем ему мой маленький гешефт, если он в карманах бриллианты носит?
        - Бриллианты? - поперхнулся от неожиданности Тартищев. - Что ж, так и носит?
        - Как родной маме клянусь! - Шулевич опять перекрестился на государя. - На месте сгореть, если соврал!
        - Откуда тебе знать, настоящие они или просто стекляшки? - усмехнулся Тартищев.
        - А что ж тогда Васька их в слободе за заставой у матушки своей спрятал? Стал бы он таиться да со стекляшками возиться? - вполне резонно спросил Шулевич и с торжеством посмотрел на Тартищева. Дескать, съел, господин начальник?
        Федор Михайлович озадаченно хмыкнул и уже с интересом посмотрел на еврейчика. Мальчишка только казался простачком, а на самом деле был весьма сообрази тельным малым и, похоже, большим хитрецом.
        - А откуда ты все знаешь? Про бриллианты и что у матушки он их припрятал?
        - Он это ожерелье щеткой в тазике для бритья отмывал, а я в этот момент вошел. Он от неожиданности тазик опрокинул, а ожерелье в кулаке зажал. Я заметил, что он сильно испугался, а потом вздохнул с облегчением и говорит: «Я тут матушке на день ангела стеклярус на шею купил, если нетрудно, отнеси ей пакетик с запиской сегодня вечером!» Вот я и отнес, - пояснил Шулевич.
        - Адрес ты хорошо запомнил?
        - А чего его запоминать? - пожал плечами еврей чик. - Хозяин и Васька частенько туда хаживали и меня с собой брали.
        - Я вижу, парень ты смышленый, и в подмастерьях тебе ходить не с руки. Предлагаю помочь полиции. Если сделаешь все, как надо, получишь двадцать рублей и вдобавок подберем тебе хорошее место.
        - Что ж, двадцать рублей не сотня, но тоже хорошие деньги! Говорите, ваше высокопревосходительство, что от меня требуется?
        - Требуется совсем немного. Сейчас ты вернешься домой и выставишь у порога веник, если Васька в доме, или тогда, когда он появится. Только смотри не выдай себя. Сделай вид поначалу, что крыльцо подметаешь или дорожку…
        - Понял, понял, господин начальник, - обрадовался Шулевич. - Я это крыльцо раз пять на дню подметаю!
        - Слушай дальше, - остановил его Тартищев, - Теофилов подозревается нами в убийстве трех человек.
        Вполне вероятно, что он снял бриллианты с убитой женщины, если отмывал их, по твоим словам, в тазике. Матушку его мы, конечно, найдем, но получится ли отыскать ожерелье, если она его надежно запрятала, сам понимаешь, вопрос сложный. Нужно будет всю усадьбу при обыске перерыть, огород перекопать, весь дом перевернуть, а обнаружить можем кукиш с маслом.
        - Это точно, - поддакнул, пригорюнившись, Шулевич.
        - Тебя матушка Васьки хорошо знает?
        - Да чуть ли не за родню считает! - улыбнулся Сашка.
        - Ну и чудесно! - потер ладони Тартищев. - Это нам и требуется. Сегодня вечерком прибежишь к ней и отдашь ей узелок с фальшивыми побрякушками.
        Постарайся выглядеть испуганным, озирайся, заикайся… Словом, сыграй так, чтоб она ни о чем не догадалась. Шепни ей, дескать, Василий велел передать узелок с драгоценностями и запрятать непременно там, где он схоронил бриллианты. За ним следит полиция, поэтому прислал тебя. Отдашь узелок и сразу же уходи. - Тартищев окинул Шулевича строгим взглядом. - Справишься, Александр, с поручением? Не испугаешься?
        - Да вроде нечего пугаться? - удивился Сашка. - Исполню все в самом лучшем виде!
        Глава 15
        Через час посланный по лавкам Корнеев раздобыл десятка два «драгоценностей»: серьги, кольца с цветными «камнями», толстые цепочки и браслеты, сиявшие гораздо ярче настоящего золота, и прочие побрякушки, рассчитанные на незатейливый вкус простого люда.
        Шулевич завязал их в грязный носовой платок и помчался в слободу. Алексей следовал за ним на некотором удалении, но не выпускал из виду. Парень оказался шустрым и быстрым на ногу. Чувствовалось, что ему очень понравилось доверие Тартищева, и он действительно старался исполнить его поручение самым наилучшим образом.
        Пожилая, неряшливо одетая женщина встретила его в воротах. Судя по жестам, встревожилась и некоторое время о чем-то расспрашивала Сашку. И он, приплясывая на месте от нетерпения, принялся что-то пояснять ей в ответ, сильно жестикулируя и то и дело оглядываясь по сторонам. Дважды он весьма недвусмысленно изобразил на пальцах тюремную решетку, отчего матушка Теофилова и вовсе схватилась за голову и, закрыв за Сашкой ворота, бросилась в дом. Еврейчик, заложив руки в карманы обтрепанных штанов, отправился в обратный путь. Теперь он шел не спеша, поглядывая окрест с чувством исполненного долга и насвистывая веселый мотивчик.
        Позже Алексей узнал, что Тартищев остался доволен Сашкой, заплатил ему двадцать рублей и пообещал устроить в часовой магазин приказчиком. Но Шулевич, войдя во вкус розыскного дела, упросил его оставить при сыскной полиции. Поначалу служил простым курьером, но впоследствии из него получился вполне толковый агент, который весьма удачно работал по розыску пропавших собак, кошек и украденного из дворов и чердаков белья…
        Алексей выбрал себе позицию в кустах за забором, окружающим домишко, и стал ждать. К вечеру похолодало, к тому же он сильно проголодался, и так, не попадая зуб на зуб от холода и больше всего мечтая о горячем обеде, он провел в кустах еще два часа, но женщина так и не появилась на подворье. И он уже стал беспокоиться, не спрятано ли ожерелье где-нибудь в доме. Но стоило опуститься сумеркам, маменька Теофилова появилась на крыльце. Обвела двор настороженным взглядом, затем подошла к воротам, выглянула наружу и постояла некоторое время прислушиваясь. Потом поплелась к дровяному сарайчику, вернулась с лопатой и, так же шаркая ногами, потащилась к колодцу. Поковырялась лопатой у подножия колодезного сруба и вытащила небольшую жестяную коробку, похоже, из-под печенья. Вновь оглянувшись по сторонам, быстро затолкала в нее узелок Шулевича и вернула коробку на прежнее место. Притащила от сарая охапку соломы, затрусила ею землю возле колодца и после этого; оставив лопату в сарайчике, скрылась в доме.
        Алексей вернулся на Тобольскую в самый интересный момент. Агенты Черненко и Гвоздев доставили в отделение Теофилова. Мошенник был крайне напуган и при задержании признался, что даже не мог себе представить, что его столь быстро отыщут. По его словам, на этот раз он предпринял небывалые досель меры предосторожности, и надо же, буквально на третий день уже сидел в арестантской, дожидаясь допроса.
        Допрос Теофилова решил провести сам Тартищев.
        Он велел присутствовать на нем Алексею, предварительно сообщив, что Зараев-младший наконец-то вышел из забытья. Иван, который чувствовал себя несравненно легче, и, хотя еще не расстался с повязкой на голове, вызвался взять у актера показания по поводу событий, случившихся в гостинице «Эдем». Корнеев же занимался разработкой ближайшего окружения Курбатова, стремясь узнать, каким образом подобный скромник и недотепа сумел вскружить голову красавице Каневской до такой степени, что она согласилась на интимное свидание в отдельном номере.
        Что касается ожерелья, то Тартищев распорядился провести обыск в доме маменьки Теофилова рано утром, на рассвете, чтобы захватить ее врасплох. Вполне вероятно, к этому времени кое-что прояснится не только с Зараевым, но и с Теофиловым…
        Теофилов, пережив первый испуг, в кабинет вошел уверенно и поздоровался с вызовом. И Тартищев этот вызов принял. Взгляд его посуровел, а в голосе зазвучали металлические нотки. Он жестом показал Теофилову на стул. Глянув исподлобья, некоторое время помолчал, словно изучая сидящего перед ним человека. Затем сменил позу. Теперь он сидел вполоборота, поэтому взгляд его шел несколько в сторону от преступника, отчего тот принялся нервно ерзать на стуле, инстинктивно пытаясь поймать ускользающий от него взор сыщика. Говорил Федор Михайлович медленно, будто цедил каждый звук сквозь зубы. Теофилов же суетился, теребил пальцами обшлага… И ответы давал торопливые, хотя и не отступал от своей версии случившегося…
        - Я тебе, мой милый друг Василий, сразу же сообщу одну неприятную весть, - произнес лениво Тартищев. - Мы знаем, где твоя матушка хоронит ожерелье, которое ты снял с актрисы Каневской. Учти, будешь запираться, маменьке твоей тоже не сдобровать. Ты что ж, желаешь, чтоб она остаток жизни в остроге провела? - Тартищев окинул равнодушным взглядом напрягшегося Теофилова и вновь увел его в сторону. - Мы знаем, что ты ушел из номера, в котором прикончил свои жертвы, в калошах убитого тобой господина Курбатова Константина Сергеевича. Ты, видимо, братец, забыл, что на твоих калошах, которые ты оставил в пятом номере, пометочка есть особая, твои инициалы «Т.В.». Но эти калоши со столь замечательными буковками уже однозначно опознали. Твой приятель Аксенов, в первую очередь, и его ученик Шулевич. А в чулане любезной твоей матушки, вдобавок ко всему, обнаружили еще одни калоши, но с буквой К на заднике. В приемной же поджидает извозчик, к которому ты сел возле гостиницы. Он тебя очень хорошо запомнил еще и потому, что за проезд ты не расплатился. - Тартищев окинул Теофилова насмешливым взглядом. - Чуешь,
Василий, к чему я подбираюсь?
        Тот нервно заерзал на стуле и опустил голову. Федор Михайлович многозначительно посмотрел на Алексея и продолжал в том же тоне:
        - Если и этого мало, сударь мой, то сообщаю, мы нашли портсигар, который ты оставил в этом экипаже, когда добирался на Покровку. Этот портсигар принадлежал убитому, но, кроме следов его пальцев, на нем обнаружили и твои пальчики, Вася! Так что, сколько бы ты ни запирался, твоя песенка спета! - Тартищев оперся ладонями о столешницу и пристально посмотрел на Теофилова. - Одно хочу знать! Душа у тебя мелкого жулика, но не убийцы. Зачем на мокрое дело пошел? Или кто надоумил? Посулил большие деньги? На что ты позарился, Василий? Или раньше срока решил под кресты загреметь? Ведь за подобное убийство одна дорога тебе - в петлю!
        - Зря вы так, господин начальник! - Василий отчаянно покраснел, а глаза его заблестели. - Вроде все правильно говорите. За подобное дело петли мало.
        Только не по мне она плачет. Другой их кто-то укокошил, а меня же очень ловко подвел под монастырь. Судите сами, как Васька Теофилов в силки попал. А все потому, что загордился изрядно, по пьяни в кабаке шибко хвастался, что не родился еще человек, кто бы меня провести сумел. Оказывается, и на старуху бывает проруха. Обставили меня по всем статьям, как сопливого младенца…
        - Ну, так рассказывай все по совести, - Тартищев посмотрел на часы и зевнул. - Впрочем, дело твое.
        Мы и так все знаем. Просто хотелось тебе помочь. Сам знаешь, чистосердечное признание…
        - Я только в том виноват, господин начальник, - торопливо заговорил Василий, - что на удочку весьма ловкого проходимца попался. ;
        - Более ловкого, чем ты? - усмехнулся Тартищев.
        - Так получается, - вздохнул в ответ Теофилов и стал рассказывать дальше. - Неделю тому назад сидим с приятелями в одном кабаке. Выпили изрядно, вот меня кто-то и за язык потянул. Принялся хвалиться, прямо удержу нет. И такой я, и сякой… Теперь противно вспоминать, а тогда… - Василий с досадой махнул рукой. - В общем, сам себе на шею петлю накинул.
        - Не отвлекайся, - буркнул Тартищев.
        - Через некоторое время направился я в туалетную комнату. А этот господин за мной следом - шмыг!
        Я его раньше заприметил. Он за столиком напротив сидел. Весь вечер тарелку щей хлебал и, скорее всего, ту околесицу, что я нес, исправно себе на ус мотал.
        - Он тебе что-то сказал или предложил?
        - Он сразу без обиняков предложил мне заработать сто рублей. Дескать, пронюхал, что у его приятеля адюльтер наметился с известной в городе артисточкой.
        И решил его разыграть. Мне надо было появиться в номере ровно в двадцать три часа и отдернуть штору алькова со словами: «А, вот вы где, голубчики мои, воркуете?» И все. И тут же выйти из номера. Вместо задатка дал мне серебряный портсигар. Обещал после выполнения задания отдать мне сотню, а портсигар я должен был ему вернуть.
        - А как ты проник в номер?
        - Так он вдобавок ко всему мне ключ от номера дал. Сказал, что дверь будет закрыта только на верхний замок, и показал, каким ключом открывать.
        - Он тебе несколько ключей дал? - спросил Тартищев.
        - Он мне грушу такую деревянную вручил с двумя ключами, как это обычно в гостиницах бывает. Потому и показал, каким ключом действовать, - пояснил Теофилов.
        - И что же ты увидел, когда отдернул портьеру?
        Василий побледнел, и мелкие капельки пота выступили на его широком лбу. Он нервно сглотнул и затравленно оглянулся по сторонам. И произнес почти шепотом:
        - Два трупа. И кровищу, как на бойне.
        - Выходит, ты совсем не испугался, если прошел к кровати и снял ожерелье с дамы? А ведь раны у нее ужасные. Руки не дрожали, когда бриллианты стаскивал?
        Василий поднес ладони к лицу, пальцы его мелко подрагивали.
        - Смотрите, господин начальник, они до сей поры трясутся, но бриллианты я с дамочки не снимал. Они почти у порога валялись, прямо в луже крови. Словно нарочно кто их мне под ноги бросил. Скажите, разве можно было упустить подобную удачу?
        - Рассказывай дальше!
        - Схватил я это ожерелье, а с него кровь каплет.
        Обтер я его портьерой и затолкал себе в карман. Выскочил в коридор, глянул по сторонам, вроде тихо, никого нет. Тут я себе под ноги смотрю и вижу следы, что на ковре оставил. Я быстро калоши скинул. Следы платком затер. А потом думаю: куда калоши девать? Если по коридору с ними в руках пойду, сразу заприметят.
        Тогда я дверь в номер открыл, чтобы калоши свои забросить, а прямо у входа новенькие стоят, кожаные, я о таких давно мечтал. Только они дорого стоят. Одним словом, поменял я калоши. А про инициалы, честно, забыл! Видно, кровь на меня так подействовала, что вмиг мозги будто отшибло.
        - Итак, надел ты калоши, принадлежавшие убитому Курбатову, и незаметно слинял из гостиницы. И как это тебе удалось улизнуть? Наверное, не первый раз в ее номерах сшиваешься? Признавайся, сколько раз подобным образом парочки подлавливал в пикантных положениях?
        Теофилов отвел взгляд и неопределенно хмыкнул.
        - Не юли, Василий! - прикрикнул на него Тартищев. - Я ведь носом чую, что есть у тебя пособник в гостинице, который тебе о денежных кавалерах и дамочках сообщает. Гонорар пополам делите или себе большую часть забираешь? За риск, так сказать?
        - Ничего от вас не скроешь, Федор Михайлович! - произнес тоскливо Теофилов. - Гришка мне помогает. Коридорный. Я ему за это третью часть отстегиваю. У меня на такой случай дубликаты ключей имеются. Но в этот раз, вот те крест, Гришка ни при чем. Я действительно на, этого господина работал. Решил сотню целиком хапнуть, вот и погорел за жадность свою неуемную.
        - Как этот господин выглядел? - быстро спросил Тартищев. - Ты его хорошо запомнил?
        - Да ничего особенного, - пожал плечами Теофилов. - Роста он среднего или чуть выше. Худой. Костюм хорошего сукна, но на обшлагах и лацканах лоснится. Борода у него какая-то неопрятная. Кудлатая, и усы ножниц давно просят. И взгляд тяжелый, исподлобья.
        Точно сверло до кишок проникает.
        - Волосы у него темные, светлые, седые?
        - А не понять. Тусклые какие-то, будто старая пакля. Да и сам он весь пыльный какой-то, неухоженный…
        - Но ты ж поверил, что он тебе сто рублей заплатит за услугу?
        - А портсигар? - удивился Василий. - Его ж продать можно было.
        - Твоему портсигару пяток целковых цена, и то если покупатель совсем бестолковый попадется. Он что ж, целиком золотой или бриллиантами усыпан? Давно мошенничаешь, Васька, но наконец-то и тебя обжулили, причем самым непотребным образом. Моли бога, чтоб мы настоящего убийцу поживее поймали, иначе не отвертеться тебе от этого убийства. Слишком много после себя следов и вещественных доказательств оставил.
        И мотив есть. Решил ты завладеть дорогим ожерельем, которое у этой дамочки на шее заметил, когда она в номер входила. Признайся, подглядывал в дверную щель за теми, кто в пятый номер прошмыгнул?
        - Наблюдать наблюдал, но ожерелье и вправду не заметил. Дамочка в шубке была с большим воротником.
        Разве сквозь него что углядишь?
        - Но ведь что-то углядел?
        - Да ровно ничего. Только и видел, как официант из номера вышел. Я еще удивился, почему вдруг без своего столика. Знаете, такой на колесиках…
        - Знаем, - коротко ответил Тартищев, продолжая интересующую его тему. - Как он выглядел, этот официант?
        - Лица его я не разглядел. Он же спиной ко мне был. Вышел и быстро, почти бегом, к лестнице направился. И перед самым выходом с этажа куртку официанта с себя стянул, скатал в тючок и взял под мышку.
        А потом вышел в дверь - и все!
        - А с этим господином, что пообещал тебе сто рублей, ты встречался?
        - Какой там! - с явной досадой выкрикнул Василий. - Обещал на следующий день в том же самом кабаке встретиться, но так и не появился. Может, и лучше, портсигар-то я все равно потерял. Ввязался в мокрое дело по глупости своей непролазной, оно взяло и вон как обернулось!
        Теофилова увели, а Тартищев удрученно посмотрел на Алексея.
        - И здесь - подстава! Опять все, как по нотам, разыграл, подлец! Я нисколько не удивлюсь, что актера он тоже в своих целях использовал. Вернее всего, Зараев даже не подозревал, что любовница в соседнем номере с другим мужчиной развлекается. Теперь надо только узнать, каким образом его провели. Думаю, Что и на этот раз наш любезный приятель придумал что-нибудь позаковыристее. Но на какого живца можно было поймать молодого красавчика?.. Только на женщину. И непременно очень красивую. Потому что недостатка в обожании красивых дамочек он не испытывал. Женщина должна была его чем-то поразить…
        - Вполне возможно, это была одна и та же женщина. Она нанимала пятый номер, и ее же поджидал Зараев. Ведь ужин он заказал на двоих. И вино ему доставили очень дорогое, но дамское. Скорее всего, вы правы, Федор Михайлович! Зараев приехал на свидание с другой дамой, а не с целью выследить Каневскую.
        - Знаешь, Алеша, меня не покидает подозрение, что этот господин не слишком заботится о том, что мы очень скоро все его подставы разоблачаем! И трюки изобретает все какие-то дешевые, словно в пошлом водевильчике. Только водевильчик этот всякий раз со смертельным исходом получается. То ли сумасшедший какой развлекается, то ли, наоборот, слишком умный?
        Одного не пойму, какой резон ему от актрис избавлять ся, да еще такими изощренными способами? Точно у него с головой не в порядке! Одним этим и можно объяснить всю катавасию!
        - Вы предполагаете, что на этом убийства не прекратятся?
        - Вполне вероятно! Завтра с утра, - посмотрел Тартищев на часы, - отправлюсь в театр. Побеседую с директором, режиссером, антрепренером… Возможно, удастся кое-что разузнать.
        - Вы считаете, что убийца из театральной среды?
        - Ничего нельзя сбрасывать со счетов, - вздохнул Тартищев, - эта гипотеза столь же вероятна, как и та, что он из отвергнутых поклонников, или просто свихнувшийся человек. Но нет, - он с досадой посмотрел на Алексея, - все-таки безумец не способен на столь изощренную подготовку каждого убийства. Скорее всего, убийца в добром здравии, но по какой-то причине сильно разгневался на свои жертвы, если решился их уничтожить. И заметь, весьма варварскими способами.
        Если признать, что смерть Муромцевой тоже его рук дело, то с ней единственной он обошелся более милосердно, без крови.
        - Вполне возможно, он думал Ограничиться смертью одной актрисы, но после вынужден был пойти на новые убийства, и его жестокость понятна. Он хотел запугать, показать, что грозит актрисе, если она не отступит от своих намерении, допустим, решится сыграть роль Луизы Миллер…
        - И ты туда же? - посмотрел на него с укором Тартищев. - Хотя, может, именно на это и рассчитывает преступник. Хочет вывести нас на эту версию, которая, кажется, лежит на поверхности, а на самом деле он преследует более глубокие, тайные цели.
        - Но мы, по крайней мере, знаем, что убийца - мужчина, явно среднего возраста, и у него есть сообщница - молодая женщина.
        - Если Теофилов не врет и правильно описал мужика, который нанял его якобы подловить любовников, выглядит он крайне неряшливо и неопрятно. Отсюда само собой напрашивается вывод, уж не маскарад ли это? И волосы и борода слишком смахивают на бутафорию. Плохо, что мы не знаем, как выглядел тот человек, который нанял Анатолия Гиревича добыть цианистый калий. И уже вряд ли узнаем. И, вернее всего, ему он тоже не показался в своем истинном обличье. Честно сказать, все эти фокусы с переодеванием мне крайне не нравятся. У меня такое чувство, что нас всех заставляют играть в каком-то спектакле, и некий кукловод пытается дергать нас за нитки, как марионеток, и от души забавляется, когда у него это получается.
        - Я тоже об этом подумал, - согласился с Тартищевым Алексей. - Убийца знал, что на самом деле увидит Теофилов в номере, поэтому и пытался скрыть свой облик за фальшивой бородой и париком. Причем портсигар вручил ему намеренно. Заранее просчитал, что это будет существенной уликой против Теофилова.
        - Поэтому и гонорар в сто рублей пообещал с такой легкостью. Знал, подлец, что никогда его не заплатит, - покачал головой Тартищев. - Одного не пойму, откуда в номере взялось столь дорогое украшение?
        Бриллианты у Каневской не водились, потому как закладывала дамочка, и изрядно. Говорят, последние жемчуга недавно то ли пропила, то ли в карты спустила. Изрядных богатеев среди ее любовников не значилось. Неужто Курбатов на первое же свидание заявился с таким щедрым подарком? Совсем от любви свихнулся, что ли, если всякую осторожность потерял? Ведь вместо Каневской его могла парочка ушкуйников ожидать с кистенем под мышкой.
        - А если они уже не первый раз встретились? - вполне резонно спросил Алексеи. - Тогда столь дорогой подарок вполне объясним. Только почему ожерелье валялось у порога? И где футляр от него? Не мог же Курбатов принести его в подарок даме без футляра, просто в кармане? Это ведь дурной тон.
        - Про дурной тон тебе лучше знать, - усмехнулся Тартищев, - а ожерелье ведь мог и убийца подкинуть.
        Но не будем гадать, - он хлопнул ладонью по столешнице. - Завтра с утра добудешь ожерелье, тогда посмотрим на него и решим, что и почему. Может, оно у нас по спискам похищенных вещей проходит? - Он строго посмотрел на Алексея. - Прочеши еще раз, а то и два все окружение Мейснера, Журайского, Курбатова, Теофилова. Возможно, промелькнет одно и то же лицо. Ведь каким-то образом убийца выходил на них.
        На первых попавшихся они не тянут, потому что негодяй очень четко все устраивал с вещественными уликами.
        По всему видно, он их хорошо знает, поэтому так удачно их подставляет. И, главное, всегда угадывает, на что клюнет полиция в первую очередь. Уж не служил ли он в полиции? Как ты считаешь?
        Алексей неопределенно пожал плечами и в свою очередь спросил:
        - А вас не смущает, Федор Михайлович, что этот человек свободно разбирается в ядах? Судите сами, сначала цианистый калий, затем белладонна. Возможно, он доктор или из аптекарей? Помните, в соседях у Журайского проживает провизор аптеки Сухобузимов? Давайте проверим его более тщательно?
        - Вероятно, ты прав, - Тартищев окинул его задумчивым взглядом. - Поручу-ка я это дело Чернен» ко. Агент он толковый и в университете какое-то время химию изучал. Одно дело что курс не закончил, но в провизорских штучках, думаю, сумеет разобраться.
        А ты завтра же непременно встретишься с Соболевой.
        У меня эта барышня изжогу вызывает, а тебе в самый раз. Дело молодое, быстрее общий язык найдете. Барышня она даже очень привлекательная, только смотри, не слишком увлекайся. Не то Лизка узнает, голову мне снесет!
        - А Лиза тут при чем? - удивился Алексей.
        - Лизка-то? - сделал брови домиком ее отец. - Да вроде ни при чем! К слову, видно, пришлось.
        Алексей с явным недоверием смерил начальство взглядом. Просто так и случайно к слову у Тартищева ничего не приходилось. Или все-таки имеется какой-то умысел в его словах, намек на то, чего он пока не замечает. Хотя почему не замечает? Замечает, только сам еще не знает, стоит ли принимать подобные вещи всерьез? У Лизы семь пятниц на неделе… Сегодня одно увлечение, завтра - другое, то цирк, то театр, и где-то между ними он, Алексей Поляков… Нет, лучше пока об этом не думать. И не стоит забивать себе голову по поводу откровенно нелепых интересов и пристрастий Лизы Тартищевой. Беспокойства и забот ему и так хватает.
        Глава 16
        Лишь только рассвело, Алексей заявился к матушке Теофилова с понятыми и велел ей добровольно выдать бриллиантовое ожерелье, похищенное ее сыном и спрятанное ею, Авдотьей Теофиловой, на подворье. Как и следовало ожидать, тетка даже и бровью не повела на подобное заявление, но подняла дикий крик по поводу того, что бедную вдову каждый обидеть рад, а заступиться некому! И про ожерелье она впервые слышит, тем более знать не знает, ведать не ведает, кто его украл и тем более спрятал.
        Пришлось идти к колодцу. Один из сопровождавших Алексея рядовых городской стражи взял из сарайчика все ту же лопату и начал копать в указанном месте.
        Через несколько минут извлекли на свет божий жестяную коробку из-под печенья, в которой обнаружили замызганный платок Шулевича с фальшивыми украшениями и нитку крупных бриллиантов с красивым, старинной работы фермуаром[Застежка.] . Но, кажется, фермуар был единственной ценной частью ожерелья, а бриллианты - лишь искусно исполненной, но все же подделкой.
        Чтобы окончательно в этом убедиться, Алексей попытался провести одним из бриллиантов по стеклу. Безрезультатно! Ни единой царапины не осталось на его поверхности! Ожерелье действительно было фальшивым, хотя на первый взгляд камни ничем не отличались от настоящих. Но тем не менее выемку «драгоценностей» оформили протоколом, который маменька наотрез отказалась подписывать, и опять заголосила на всю округу.
        Правда, содержание ее криков несколько изменилось.
        Теперь она кричала, что коробку подложили какие-то изверги, чтобы сжить ее со свету и законопатить на пару с сынком «под шары». И желала всем по этому поводу лопнуть, сдохнуть и провалиться к черту в зубы…
        По дороге на Тобольскую Алексей решил заехать к ювелиру Лазарю Вайтенсу и показать ему ожерелье, чтобы окончательно избавиться от сомнений относительно его подлинности. Но Вайтенс с первого взгляда на камни поджал губы и удрученно покачал головой:
        - Искренне сожалею, молодой человек, но бриллиантами здесь и не пахнет, хотя издали ожерелье можно принять за настоящее, причем старинной работы. - Он повертел его в руках и неуверенно посмотрел на Алексея. - Обычно подобные вещи используют в театре.
        Мне кажется, что я даже где-то его видел, на ком-то из актрис? О! - воскликнул он вдруг испуганно. - Как я его сразу не узнал? Его ж к нам приносила починить протеже Полины Аркадьевны Вероника. Точно! Как раз перед спектаклем «Леди Макбет». Полина Аркадьевна играла в нем заглавную роль. Сам я ожерельем не занимался, но сейчас приглашу своего приказчика Арона Майстрича. Он принимал заказ и должен его хорошо помнить.
        Арон Майстрич не заставил себя ждать и с самым важным видом подтвердил, что помнит это ожерелье.
        Действительно, его приносила Вероника Соболева где-то в конце сентября, но если надо уточнить дату, то он просмотрит книгу регистрации и назовет число, когда был оформлен заказ. Мастера выполнили его за один день, потому что очень уважали актрису Муромцеву. После Полина Аркадьевна прислала им три контрамарки на балкон, и они с удовольствием смотрели спектакль «Леди Макбет». Этим спектаклем театр открывал новый сезон пятого октября. И на шее Полины Аркадьевны было именно это ожерелье. В чем он, Арон Майстрич, не может ошибиться, как и в том, что еврейскую Пасху празднуют за неделю до православной.
        - Вы уж меня простите, молодой человек, но как оно могло оказаться у вас? - вежливо поинтересовался Майстрич. - Недавно я встретил Веронику, и она очень печалилась по поводу того, что это ожерелье исчезло. И она ума не приложит, куда оно могло подеваться из шкатулки, которая хранилась в гримерной Полины Аркадьевны. И действительно, зачем и кому понадобились фальшивые камни?
        - Мы как раз сейчас и выясняем, кому они понадобились, - так же вежливо ответил Алексей и забрал у него ожерелье. - По правде, я усомнился в его подлинности еще тогда, когда на месте преступления не удалось обнаружить футляр, в котором обычно хранят драгоценности. - Это заявление прозвучало несколько хвастливо, и он смутился. Но ювелир и его приказчик одобрительно закивали головами. Да, настоящие бриллианты не принято дарить без футляра. От этого снижается значимость подарка, и не всякой даме понравится, если столь изящное и дорогое украшение валяется в кармане вперемешку с табачными крошками. И умело подобранный футляр порой производит гораздо большее впечатление, чем само украшение…
        Но эти рассуждения Вайтенса и его приказчика в протокол не вошли. Записав их показания, Алексей попросил вдобавок ко всему документально подтвердить результаты проведенной ими экспертизы и, весьма довольный собой, поехал в управление полиции на доклад к Тартищеву. На крыльце его догнал Иван. Друзья обнялись.
        - Что, не дает начальство боевым ранам затянуться? - справился Алексей и кивнул на повязку на голове Ивана.
        - Что там раны! - отмахнулся досадливо Иван. - Вокруг ссадины волосы выбрили, теперь на башке такая непотребная плешь образовалась! Решаю, то ли дождаться, когда волосы отрастут, потому повязку не снимаю, то ли побрить голову совсем, как Тартищев?
        - Тогда уж и мне за компанию придется голову брить. Так что пожалей мою матушку, не брей голову, пока она домой не уедет. Иначе сердце у нее точно не выдержит, если увидит меня лысым, как колено! - засмеялся Алексей.
        - Ну, Алешка, не мудри! Пока не женишься, ходить тебе кучерявым! Девки лысых хуже любят! На собственном опыте проверено. Это сейчас Маше все равно: лысый, не лысый, лишь бы живой. А раньше, появись я перед ней в подобном виде, даже смотреть бы не стала в мою сторону, - рассмеялся в ответ Вавилов и хлопнул приятеля по плечу.
        - Что у тебя с Зараевым? - поинтересовался Алексей, прежде чем они перешагнули порог кабинета начальника уголовного сыска. - Удалось что-нибудь выяснить?
        - Как сказать? - неопределенно пожал плечами Вавилов. - Сейчас узнаешь…
        Сергей Зараев действительно даже не подозревал, что Раиса Каневская находилась в соседнем номере. Он же приехал на свидание с очаровательной юной барышней, то ли курсисткой, то ли белошвейкой. «Юным розанчиком» назвал он ее при разговоре с Вавиловым и пояснил, что девица была сущим ангелом с тонкой нежной шейкой, огромными голубыми глазами, совершенно неискушенной в амурных делах и от того постоянно краснеющей и не находящей себе места от смущения.
        Но сначала он получил письмо, написанное аккуратным девичьим почерком. В нем она ему признавалась в горячей любви. Подобные письма с вложенными в них фотографиями, изрисованные голубками, розочками, сердечками, незабудками, вспрыснутые духами, с множеством восклицательных знаков он получал десятками, и уже привычно не обращал на них внимания. Но это письмо привлекло его тем, что было написано на хорошей бумаге, не содержало фотографии, изображений целующихся голубков и пронзенных насквозь пухлых сердечек. К тому же он был некоторое время в ссоре с Каневской. Еще одна его пассия - певичка из городского варьете, сломала ногу. По этим причинам он оказался не у дел, безмерно хандрил и жаловался всем подряд на жестокий сплин.
        Так что письмо оказалось кстати. Вдобавок оно было пронизано такой искренностью и нежностью, что Сергей, забыв об образе холодного, пресыщенного жизнью денди, который он выстраивал последние два года, помчался на свидание с поспешностью гимназиста шестого класса. Именно в этом прыщавом возрасте он впервые пригласил юную барышню на свидание, и она ответила согласием. Только почему-то вместо «дамы сердца» в городской парк заявились два ее старших брата.
        Так что после этого рандеву физиономию будущего актера какое-то время украшали не только прыщи, но и два внушительных «фонаря» в компании с «гулей» на лбу, отбившие ему охоту писать любовные письма самому. С тех пор он предпочитал их получать…
        Свидание было назначено в четыре часа пополудни, когда уже закончились репетиции и актеры разъехались по домам, чтобы отдохнуть перед вечерним спектаклем.
        Но Сергей освободился раньше и примчался в сквер за полчаса до назначенного времени. Устроился за кустами неподалеку от фонтана, где его должна была поджидать прелестная незнакомка. У него почему-то даже и тени сомнения не было в том, что она окажется несравненной красавицей.
        Но действительность превзошла все его ожидания.

«Розанчик» появился ровно в означенный срок. Барышня в черном длинном пальто и белом пуховом полушалке быстро миновала сквер и села на лавочку возле фонтана.
        На коленях, как было условлено в письме, она держала книгу в красной обложке. Сергей вышел из своей засады, подошел к барышне, она подняла на него взгляд своих изумительных глаз, и актер понял, что пропал…
        Все, что случилось дальше, он помнил слабо или не помнил вовсе… Кажется, он повез ее в ресторан, заказал вино, икру… Барышня, а назвалась она Наташей, изрядно краснела и испуганно выдергивала ладонь из его рук, если он пытался поцеловать ее пальчики или слегка сжать их… И совсем терялась, когда он многозначительно смотрел ей в глаза… Но прийти к нему в гостиницу согласилась, не раздумывая, правда, как-то обреченно, словно в омут ступила. Одно только условие поставила, что в номер они придут врозь. Сначала он, а затем она, когда на улице стемнеет. Вот он и ждал, когда стемнеет… И дождался…
        Теперь актер горел вполне справедливым негодованием и умолял Вавилова, как представителя полиции, сделать все возможное, чтобы найти эту очаровательную негодяйку. Он не сомневался, что именно с ее подачи он оказался на больничной койке, но, как ни тужился, объяснить причину, по какой его собирались отправить в могилевскую губернию, так и не сумел.
        Ввиду тяжести его положения, Вавилов запретил родственникам и персоналу больницы сообщать актеру о печальной судьбе Каневской. Но пообещал ему сделать все возможное, чтобы найти преступницу, по чьей воле актерская карьера молодого бонвивана чуть было не закончилась навсегда.
        - Я нисколько не сомневаюсь, что эта девица точно такая же подстава, как Теофилов, как тот же Журайский. И, будьте уверены, даже если мы ее найдем, ничего вразумительного от нее не добьемся, - угрюмо подвел итог рассказу Вавилова Тартищев. - Наверняка ее наняли написать это письмо и заявиться на свидание к Зараеву. Поэтому она столь легко согласилась прийти к нему в номер, что от нее этого не требовалось.
        Но если судить по описанию, то пятый номер нанимала отнюдь не она, потому как своей внешностью под эдаких барышень, - он покрутил перед лицом растопыренными пальцами, как давеча это проделал дежурный коридорный, - не подходит. Выходит, что в этом деле были задействованы две разные девицы. Отсюда вывод: задача усложняется. Теперь нам следует искать уже двух девиц. А кто скажет наперед, что их не объявится больше?
        - Мне кажется, - подал голос Алексей, - что неизвестный нам преступник все же больше доверял той девице, которая заказала пятый номер и оставила там бутылку с вином. В номер же к Зараеву он пошел сам, и коньяк с отравой тоже сам принес.
        - Возможно, ты прав! - согласился Тартищев. - «Розанчиком» Зараева может оказаться совершенно случайная барышня, которая из-за денежных трудностей согласилась сыграть эту совершенно безобидную роль влюбленной дурочки. А вот та, что засветилась в гостинице, видно, дамочка более опытная. И вуальку не поднимала, и даже сквозь нее не позволила дежурному рассмотреть себя как следует. Наверняка знала паршивка, что не богоугодным делом занимается… - Он повернулся к Алексею. - Ну, что у тебя с ожерельем?
        Изъяли?
        - Изъяли! - вздохнул Алексей и выложил сверток с «камнями» на стол Тартищева. - Кажется, только лишнюю головную боль себе откопали.
        - Рассказывай, - бросил сухо Федор Михайлович. По глазам агента он уже понял, что головная боль грозит перерасти в хроническую мигрень…
        Он молча, не комментируя, просмотрел протоколы и свидетельство ювелиров о том, что бриллианты поддельные, и кому они принадлежат. Затем отодвинул бумаги в сторону и смерил Алексея хмурым взглядом.
        - Видишь, судьба сама распорядилась, чтобы ты сегодня же встретился с Соболевой. Кажется, наши предположения, что этот человек связан каким-то образом с театром, не лишены основания. По этой причине я сейчас отправлюсь в театр и, если получится, сегодня же постараюсь встретиться с Булавиным. Думаю, назрела такая необходимость - нарушить священный покой Саввы Андреевича.
        - Он на днях с вод вернулся, - буркнул со своего места Вавилов, - но выглядит неважно. Мой человек сообщил, что он до сих пор в себя прийти не может после смерти Полины Аркадьевны. Может, погодить чуток, не трогать его?
        - Ты эти сопли брось! - неожиданно взъярился Тартищев. - Точно у нас времени в запасе пропасть, чтобы подобные тонкости соблюдать! - И уже спокойнее добавил:
        - Думаешь, мне охота с ним встречаться и по новой все ворошить? А каково будет ему сообщить, что Полину Аркадьевну на самом деле убили?
        - Вернее всего он воспримет это с облегчением, - сказал Алексей. - Что ни говорите, считать себя виновником чьей-то смерти гораздо тяжелее, чем просто пережить гибель любимого человека.
        - Верно, - с удивлением посмотрел на него Тартищев, - я про это как-то не подумал. Теперь мне будет с ним легче беседовать. А то я все голову ломал, с какого конца подступиться. - Он взял со стола ожерелье и поднес его к глазам. - Занятная вещичка. Очевидно, убийца предполагал, что Теофилов второпях не разберет, что перед ним подделка, и непременно прихватит бриллианты. А значит, не заявит об убийстве в момент обнаружения трупов и будет самым тщательным образом скрываться от полиции вместе со своим «сокровищем». - И обратился к Вавилову:
        - Какие у тебя соображения по этому поводу, Иван?
        - Видимо, убийце как раз были нужны эти несколько дней, когда Теофилов станет прятаться от наших агентов, чтобы запутать розыск еще больше, а возможно, подготовиться к новому преступлению, - ответил Иван. Помолчал мгновение и добавил:
        - Сейчас он затаился, как мышь в норке. Ждет, как развернутся события дальше. И как предугадать его действия, если мы до сих пор не знаем, по какой причине он начал вдруг охоту на актрис? Какое ему от этого удовольствие, спрашивается? - прищурился хитровато Иван. - Я очень сильно сомневаюсь, что в театре уже подобрали новую актрису на роль Луизы Миллер. Вряд ли кто теперь согласится играть в этом спектакле И я подозреваю, что, скорее всего, премьерный спектакль поменяют на другой.
        - Я с тобой полностью согласен, - Тартищев ожесточенно потер лоб ладонью. - У нас крайне мало времени, чтобы найти этого чудилу. До открытия театра, говорят, осталось чуть больше недели. Первый спектакль дадут сразу же после Радуницы[День поминовения умерших. Родительский день.] . А через месяц вся труппа и вовсе разъедется на гастроли.
        - К тому же, если убийца из актеров, он вполне сможет за лето подыскать себе местечко в другом театре или вообще в Россию смыться. Ищи его свищи тогда по всей Расее-матушке! Так что времени у нас точно с гулькин хрен, если не меньше!
        - Правда твоя, Иван! - усмехнулся Тартищев и приказал:
        - Давайте, братцы, по коням, и чтоб к вечеру были у меня хоть с какими-то, но положительными результатами. Ты, Алексей, сгоняй до Соболевой, а ты, Иван, послоняйся за кулисами, постарайся разговорить театральную братию… Авось что-нибудь ценное разузнаете!
        Глава 17
        Убогий номерок в одно окно. На выцветших и закопченных обоях видны следы раздавленных клопов. Металлическая кровать с продавленной сеткой, колченогий стол, стул и низкое кресло в клеенчатых заплатах. Из-за дощатой стены доносится могучий храп соседа - приказчика мясной лавки. Внизу, на первом этаже, трактир.
        Слышны дребезжащие звуки балалайки, разгульные песни, грязная ругань, взрывы хриплого пьяного смеха.
        Вероника зажгла сальную свечу в позеленевшем шандале и бережно спрятала коробку серных спичек в ящик обшарпанного комода. Керосин для нее дорог, и она предпочитала эти вонючие, но дешевые свечи. В номере темнеет рано, потому что соседний доходный дом заслоняет собой дневной свет. Даже в солнечные дни здесь сумрачно и сыро, а углы промерзают и в незначительные морозы. Девушка сняла перед кривым треснувшим зеркалом шляпку с высокой тульей. Разделась…
        Аккуратно повесила на гвоздь свое единственное приличное платье, в котором ходила на работу в театр, и надела полотняный с мережкой капот.
        В углу номера притулился небольшой сундучок, обитый разноцветной жестью. В нем - три смены белья, два ночных чепца и два коленкоровых платья. Это самая модная материя, тонкая и блестящая, как шелк. Для Вероники они - великое богатство. Коленкор в кусках ей подарила Полина Аркадьевна, как и веер, и широкий шелковый кушак с бахромой на концах. Газовый шарф, затканный цветами, она вышила себе сама. Все эти вещи необходимо иметь актрисе. Но умерла Полина Аркадьевна, и вместе с ней умерли мечты Вероники Соболевой получить дебют в театре. Но эти вещи она продолжала хранить, несмотря на жестокую нужду в деньгах.
        Брата Булавин устроил в свою компанию, и она видит его лишь по воскресеньям. Павлик подрос, раздался в плечах. Работой и жалованьем доволен. Рассказывает, что готовится сдать экзамен за четырехлетний курс гимназии. Савва Андреевич приставил к нему учителей и строго с него спрашивает за уроки. Но Вероника не боится, что он провалится на экзаменах. Павлик - умный и толковый мальчик, и девушка уверена, что в жизни он добьется большего, чем удалось ей.
        После смерти Полины Аркадьевны ей пришлось из сказки вновь вернуться в нищету и безденежье. Чтобы снять этот номер, она снесла в ломбард зимний салоп, последний подарок Муромцевой. Красивый, атласный, темно-вишневого цвета, он был подбит куньим мехом и так шел к ее глазам и матово-смуглой коже лица. Теперь она носила драповую на вате тальму, уже немодную не только в этом сезоне, но и в прошлом. Холодный ветер пронизывал ее насквозь, уши Вероники то и дело ловили ехидные замечания и шепотки за спиной, но, стиснув зубы, она старалась быть выше людских пересудов. Она неприхотлива, и для нее важнее не простудиться, а не то, как она выглядит в глазах совершенно безразличных ей людей!
        Она сняла пальцами нагар с сальной свечи, иначе та начинала трещать и чадить. Специальных щипчиков у нее нет и в помине, но Вероника наловчилась делать это пальцами с такой ловкостью, что никогда не обжигалась.
        Коридорный принес ей горячего чаю и сайку. Это весь ее обед и ужин.
        Но она берется за роль. К этому ее приучила Полина Аркадьевна. Что бы ни случилось, как бы плохо себя ни чувствовала, возьмись за роль, и все как рукой снимет… И этот завет великой актрисы, которую Вероника почитала более родной матери, она неукоснительно выполняет.
        Сегодня из-за кулис она наблюдала репетицию «Гамлета», ее любимого спектакля. Как они мечтали с Полиной Аркадьевной, что она сыграет Офелию! Они выбрали эту роль для дебютного спектакля. Усиленно репетировали. Но внезапная смерть Муромцевой разбила все ее надежды вдребезги!
        Вероника до сих пор не могла поверить, что Полина Аркадьевна приняла яд намеренно. Неужто она предала свою воспитанницу так безжалостно, накануне самого счастливого дня в ее жизни - выхода на сцену театра?
        Ведь они так ждали этого часа! Сколько сил и нервов потратила сама Полина Аркадьевна на уговоры директора театра и режиссера, чтобы добиться дебюта своей воспитанницы! И вдруг этот неожиданный визит Булавина!.. И внезапная, страшная, необъяснимая смерть ее благодетельницы!
        Вероника в отчаянии покачала головой, отгоняя видение мертвого лица Полины Аркадьевны. Исказившая прекрасное лицо актрисы мучительная гримаса являлась ей во снах и наяву и чуть не довела до сумасшествия.
        Потом ей указали бабку, которая снимала порчу и выливала на воск. В руки бабки уплыли последние деньги, но после этого Вероника стала спать ночами и не слышала более голоса Муромцевой, который ранее чудился ей.
        То он окликал ее из коридора, то из-за кулисы театра, а то на улице, из-за спины…
        Со временем она научилась держать себя в руках и не позволяла ни на йоту отступить от намеченной цели.
        Она все-таки станет актрисой. Пусть не сейчас, пусть через год или через два, но счастье улыбнется ей. А то, что происходит с ней сейчас, всего лишь испытание ее терпения, ее веры, ее сил. Ничего, она все стерпит, все выдержит… А пока… Вероника вздыхает и раскрывает тетрадку с ролью.
        Как сегодня чопорно и бесстрастно вела эту роль актриса Буранова. Офелия у нее - слабая, беззащитная девушка, которой все помыкают. Она теряет рассудок, потому что Гамлет убил ее отца. С ее живым нравом, кипучей энергией, с нераскрытой еще страстностью Вероника просто не верит в подобных девушек. С ума не сходят от смерти отца или потери близких. Иначе мир давно бы превратился в сплошное кладбище или в сумасшедший дом. Но потерять человека, любовь которого составляет смысл всей твоей жизни… Утратить надежды на счастье… Разве это не трагедия? Ведь только любовь - единственный смысл бытия для всякой женщины! Ее самая заветная, самая сладкая греза, зачастую несбыточная мечта.
        Вероника смотрит в темнеющее незашторенное окно, уронив руки с тетрадкой на колени. Она не понимает, что, еще не ступив на сцену, уже пытается найти свой собственный, никем не проторенный путь. И даже в роли Офелии ищет и находит прежде всего себя.
        Да, у Офелии, как и у нее, свои страсти, свои желания, свои грезы. Ее счастье - Гамлет, а где спрятано Вероникино счастье, об этом не знает никто. Офелия - вполне земная девушка. Она отлично понимает двусмысленность всех непристойных острот, в которых изощряется Гамлет. У нее простой и тоже земной идеал счастья. Она живет его ожиданием, бессознательно надеется на ласки Гамлета. И когда гибнет всякая вероятность счастья, гибнет и Офелия. Если б она была равнодушна, бесстрастна и холодна, какой ее пытается сыграть Буранова, она не смогла бы так болезненно реагировать на удары судьбы.
        Вероника невольно увлекается и забывает, что находится сейчас в гостинице, что вокруг люди, что уже поздно. Ее голос звенит от скрытых слез и прерывается от судорожных спазмов…
        В дверь стучат, и она словно падает с высоты…
        - Что такое? - спрашивает она с недоумением, когда лохматая голова коридорного просовывается в приоткрытую дверь.
        - Потише просят, - говорит он виноватым тоном. - Помещица в десятом нумере с мигренем лежит.
        Вы забыли, после девяти вечера шуметь не дозволяется.
        - Неужели так поздно? - удивляется она и смотрит в окно. На дворе непроглядная тьма. Улица озаряется лишь светом, падающим из окон гостиницы и трактира. Жильцы доходного дома давно уже спят. Фонарей в подобной глуши отродясь не бывало.
        Что ж, ей тоже надо спать… Завтра ей предстоит трудный день. Примерка платьев к премьере. Через неделю открытие нового театра, только без Полины Аркадьевны… И одну из ее любимейших ролей сыграет пустоголовая Буранова, одна из первейших врагинь и завистниц Муромцевой. Справедливо ли это?
        Вероника стиснула виски ладонями. Добрейшая Анна Владимировна Ушакова была бы великолепна в роли Луизы. К тому же она единственная из актрис с явной симпатией относилась к Полине Аркадьевне, не то что эта крыса Каневская. Но и та, и другая отошли в мир иной, уступив свое место недалекой и равнодушной Софье Бурановой, которой что Луизу сыграть, что Клеопатру, что служанку в водевильчике…
        Вероника, сжав зубы, стонет от отчаяния. Господи, что за страшный рок обрушился вдруг на труппу? Почему в преддверии долгожданного праздника одно за другим, чередой идут несчастья? Чья безжалостная рука уничтожает самых заметных и талантливых актрис североеланской сцены? Неужто слухи, что кто-то желает не допустить открытия нового театра, на самом деле - правда?
        По городу волной растекается тревожный ропот…
        В Североеланске любят свой театр. В придавленной скукой и однообразием серой жизни он - семицветная радуга, сказка, к которой рвется душа. Но пока не в чьих силах ни предугадать, ни предотвратить грядущие потери. А Вероника кожей чувствует, что они непременно будут. И тоже ничего не может поделать против этого, ровно ничего, потому что, как и все, живет в плену обстоятельств…
        Тихо всхлипывая, Вероника заплетает смоченные водой букли возле висков в мелкие косички. Надевает ночной чепец и становится похожей на девочку-подростка лет четырнадцати, не больше.
        Но встревоженные мысли не дают ей покоя, не позволяют заснуть. Она садится перед зеркалом и долго вглядывается в свое лицо, словно желает отыскать на нем следы безумия, в которое впала Офелия.
        Эта сцена самая трудная в роли Офелии. Когда она впервые сыграла ее в присутствии Муромцевой, каким деревянным и бесчувственным казался ей собственный голос! Но, увидев в этой роли Буранову, Вероника испытала величайшее разочарование. Нет, это не жизнь, это ходули, ложь… Эта дама никогда не встречала в своей жизни сумасшедших. А Вероника прожила рядом с безумной матерью пять лет…
        В тридцать лет та выглядела уже древней старухой, поседевшей, беззубой. Она всегда была тихой и кроткой. Но мальчишки на их улице дразнили не только ее.
        Своими насмешками они изводили и саму Веронику, и ее маленького братишку. И она дралась с ними не на жизнь, а на смерть. Мстила как могла за свою бедную мать, за свое сиротское детство, за горе и унижение, которые им всем пришлось испытать.
        Несмотря ни на что, она очень любила и жалела мать, которая сошла с ума после того, как ушел вместе с обозом под лед реки ее муж, Владимир Соболев, отец Вероники и Павлуши. Она могла часами стоять у окна и что-то бессвязно, тревожно лопотать, а Вероника вслушивалась в ее речь, в которой не было ни начала, ни конца. Иногда мама горько плакала, и Вероника тоже плакала, обнимая ее седую голову. Она искала и не могла найти слов, чтобы ее утешить. Но настроение безумной быстро менялось. Больная мысль совершала внезапный пируэт, и мать заливалась бессмысленным смехом. «Святая душа!» - шептала при этом бабушка и крестилась.
        Но иногда демоны завладевали сознанием ее несчастной дочери. Тогда она становилась бесстыдной и буйной. Бабушка закрывала детей в спальне, чтобы они не видели того кошмара, который вытворяла их мать.
        С непристойными жестами и руганью она сбрасывала одежду и предлагала себя каждому, вызывая грубый хохот взрослых и издевательства мальчишек. Бабушка занавешивала окна шторами, но она срывала их и становилась на подоконнике в полный рост. На подобное представление сбегался народ со всей улицы. Безумная кривлялась и выплясывала, подбоченясь. А когда ее пытались оттащить от окна, яростно сопротивлялась, кусалась, норовила вцепиться в лицо и выкрикивала площадные ругательства.
        Веронике было четырнадцать, когда мать погибла.
        Стояли крещенские морозы. Птицы на лету падали замертво. В один из таких дней мать исчезла из дома. Ее нашли в пяти верстах от города, на берегу реки. Синюю, замерзшую… Вероника до сих пор плачет, вспоминая ее и бабушку, которая более всего хотела, чтобы ее внучка стала не актрисой, нет, а знаменитой портнихой…
        Когда же Вероника впервые увидела Муромцеву в роли Офелии, она была потрясена! Ее покорила игра великой актрисы и вместе с тем раздавила. Нет, так ей ни когда не сыграть! Она до сих пор не могла понять, как Полине Аркадьевне удалось передать бессвязность этого бреда, дикие скачки воспоминаний, неожиданные переходы от одного настроения к другому. И красную нить греховных желаний, сладких грез и видений. Эту навязчивую идею, которая пробивалась сквозь спутанный клубок мыслей…
        Образ несчастной матери стоял у нее перед глазами, когда она стала репетировать с Муромцевой.
        - Не то, не то… Что ты делаешь? Разве так можно? - сердилась Полина Аркадьевна. - Что за угловатые жесты? Как ты двигаешься? Ты забываешь, что Офелия родилась во дворце?
        Вероника подчинялась своему кумиру безропотно.
        Но каким-то особым чутьем или прежним своим опытом понимала, что в безумии, как и в смерти, все люди равны. Несчастье срывает с человеческой души все покровы, уносит мишуру и прикрасы. Так поздней осенью оголяется лес под порывами стылого ветра. И предстает человек перед богом нагим и смиренным, презревшим суету бренной жизни перед лицом вечности.

«Я обязательно буду играть Офелию!» - сама себе клянется Вероника. И свято верит, что именно так и случится в один прекрасный день, когда режиссер соизволит дать ей дебют!
        Дрожь пробежала по худеньким плечам. Как сыро и неуютно в этой маленькой комнате самого дешевого номера. Вероника опустилась на колени. В изголовье кровати висит маленький образок в серебряной оправе. Он достался ей в наследство от бабушки. Умирая, она передала его внучке, словно благословила на новую жизнь, но уже без нее.
        Подняв сложенные руки, Вероника принялась страстно молиться, и слезы бежали по ее щекам. Она одна…
        Одна в этом чужом, враждебном мире, который ей надо покорить во что бы то ни стало. Какой страшный шаг!
        Какой трудный путь! Одолеет ли она его - одинокая, без друзей и покровителей, окруженная интригами, завистью и предубеждением. Случай и каприз прекрасной женщины выхватили ее каким-то чудом из темной, тусклой жизни, указали ей путь в гору и сказали: «Иди!»
        И она пошла. И уже не может остановиться. Сама судьба обрекла ее на эту жизнь, полную борьбы и страданий, не понятных толпе… Только хватит ли сил достигнуть вершины?
        Но одно она знает наверняка: обратной дороги нет и уже не будет!
        Сцена для нее та же сказка. Бабушка знала их превеликое множество и каждый вечер перед сном рассказывала их внукам. Слушая ее, Вероника забывала о гнусностях и подлостях, о безумии матери, об обидах и драках ее уличных друзей и подруг.
        И сейчас искусство для нее тот кумир, для которого все жертвы легки. И что бы ни ждало ее впереди: унижения, зависть, насмешки, неудачи, взлеты и падения - она выдержит все! Она взойдет на сцену, чего бы ей это ни стоило. Пускай даже простой статисткой, но она останется на подмостках. И только смерть может разлучить ее с этим волшебным миром вымысла, где Золушки становятся королевами; где одинокие и робкие царят и повелевают; где скромные и целомудренные произносят слова страсти; где рыцари бьются за своих дам; где живут высокими, яркими, сильными чувствами, забывая о тусклой жизни, о голоде, нужде, об одиночестве, о горьких слезах обиды и унижении…
        Для нее все мужчины без исключения - злобные и коварные враги. Это ей успела внушить Муромцева.
        Враги, потому что, не задумываясь, соблазнят и бросят.
        И тогда навсегда закроется для нее этот волшебный мир, на пороге которого она стоит, трепеща от ужаса и восторга.
        Она избегает и не выносит мужчин. С двенадцати лет у нее отбою не было от уличных торговцев, купцов, лакеев, приказчиков. Всякий норовил ущипнуть хорошенькую
«дурочкину» дочку, сказать ей сальность, прижать в темном углу, залезть под юбку. Она отбивалась отчаянно, хотя зачастую и ей крепко доставалось от незадачливых поклонников.
        В доме Муромцевой она тоже поначалу слышала не мало двусмысленных и скабрезных предложений. Но ранний жизненный опыт бедной девушки позволил ей не только трезво оценивать жизнь, но и помог избежать соблазнов. И среди моря искушений она осталась нетронутой и чистой. Грязь не коснулась даже ее воображения.
        Любовь она понимала только в браке, с мужем, и не смогла бы отдаться кому-то, не любя…
        - Что это вы, Владимир Александрович, исцарапаны весь? - спросила как-то «первого любовника» с явной насмешкой в голосе Муромцева. - Или подрались с кем?
        - Да вот все Вероника ваша! Недотрога, язви ее в душу! Пустяка просил, всего-то в щечку поцеловать…
        А она… видите?
        Полина Аркадьевна была безмерно довольна.
        - А вы не трогайте мою Верушу!
        - Да уж, кто ее тронет, долго не проживет! - попытался пошутить «любовник», но по его кислой усмешке было заметно, что он крайне обижен и сконфужен. - Где вы такую дикарку откопали? Прямо пантера! Не приручишь!
        - И прекрасно делает, что не приручается! - Муромцева с гордостью посмотрела в сторону своей воспитанницы. - Она вам не игрушка. Еще будете у нее в ногах валяться, когда она станет актрисой. Вы просто не подозреваете, какая в ней сила скрывается…

«Первый любовник» недоверчиво улыбнулся. Он не слишком верил в подобные сказки. Даже если Веронике Дадут дебют, все равно в труппу не примут. А если примут, то быстро затрут. У директора свои протеже, у антрепренера и режиссера тоже любимиц не счесть. И будь эта барышня поласковее, посговорчивее, глядишь, он бы и сам взялся устроить ее судьбу. Только не поняла Вероника своего счастья, и в следующий раз, когда «любовник» попытался расстегнуть ей лиф, ударила его кулаком под ребра…
        Негромкий стук в дверь прервал грустные мысли.
        Девушка обернулась и с недоумением посмотрела на темный проем. Кому она опять помешала, ведь молитву она произносит обычно шепотом? Но стук повторился.
        Вероника поднялась с колен и подошла к двери.
        - Что случилось? - спросила она строго.
        И услышала в ответ незнакомый голос.
        - Откройте, Вероника, не бойтесь! Я - из полиции! Хочу поговорить с вами о Полине Аркадьевне Муромцевой.
        Это имя было для нее как пароль, и девушка безбоязненно открыла дверь. На пороге номера вырос высокий молодой человек с приятным и приветливым лицом.
        Он смущенно улыбнулся и протянул ей карточку агента сыскной полиции, потом представился:
        - Алексей Поляков! - И спросил:
        - Я могу войти?
        Она молча отступила в сторону, и он понял это как приглашение. Алексей перешагнул порог, оценив быстрым взглядом всю неприхотливость и убогость номера, в котором живет эта необыкновенная девушка. Ему хватило одного взгляда на Веронику, чтобы понять, почему Муромцева выбрала ее в свои преемницы. Удлиненные темные глаза смотрели на него печально и чуть тревожно. Черты лица у Вероники Соболевой не совсем правильны. Но большой рот по-особому выразителен, а губы словно созданы…
        Алексей нервно сглотнул и отвел взгляд от ее лица, рассердившись на самого себя за то, что слишком быстро забыл о служебных обязанностях. И почувствовал, что краснеет. Хозяйка номера заметила это и опустила глаза. Смущение придавало ей неотразимую прелесть.
        И даже в этом нелепом чепце, с мелкими косичками на висках она была очень женственна и притягательна для мужчин…
        - Присаживайтесь, - предложила тихо Вероника и показала на единственное в номере ободранное кресло.
        И Алексей покорно опустился в него, прямо на выпирающие из-под обшивки пружины.
        Глава 18
        Федор Михайлович некоторое время размышлял, куда ему направиться обедать, домой или в ближайший от управления ресторан «Бела-Вю». Но выбрал третье - трактир Гуреева, где подавали его любимые расстегаи с налимьей печенкой и селянку с грибами.
        Своего постоянного стола у него в трактире не было, так как обедал он здесь от случая к случаю, иногда ужинал, но половые знали вкусы начальника сыскной полиции и уважали его за неприхотливость и скромность запросов. Чаевые он давал небольшие, но и беспокойства особого не приносил, обедал недолго, ровно столько времени, сколько требовалось на то, чтобы просмотреть парочку дневных газет, и зачастую в одиночестве.
        В дверях его встретил старший половой Петр Черкасов в белоснежной рубахе и штанах дорогого голландского полотна и проводил к свободному столику, который обычно занимал редактор «Губернских ведомостей»
        Свиридов. Сегодня он отсутствовал. Как пояснил Петр:

«Глеб Мартемьяныч на тетеревов отправились».
        Тартищев лишь вздохнул в ответ. Он и сам знал толк в тетеревиной охоте на току, но лет пять уже, если не больше, получалось так, что именно в это время случались страшные преступления или приезжало столичное начальство с проверками. Нынешний год не оказался исключением. И Федор Михайлович совсем не был уверен, что последующие весны тоже не преподнесут ему новые, столь же неприятные сюрпризы.
        По правде, обедать ему совсем не хотелось, но он знал, что если не перекусит сейчас, то вряд ли потом получится это сделать, в лучшем случае придется терпеть до ужина, а скорее всего до завтрака.
        На этот раз он не прихватил с собой газет. И выбрал обед как единственную возможность поразмышлять без суеты над тем, что ему удалось узнать при посещении театра.

…Поначалу он решил ограничиться беседами с режиссером Туруминым и с директором театра Зараевым, который несколько успокоился, когда ему сообщили, что жизнь сына вне опасности.
        Турумин, угрюмый и злой по причине жестокого похмелья и очередных, свалившихся на театр неприятностей, поначалу никак не мог разговориться. На вопросы Тартищева отвечал уклончиво, в глаза не смотрел и все время потирал ладони, чем неприятно раздражал Федора Михайловича. Но приказной тон, тем более с элементами металла в голосе, в данном случае мог только навредить. И, собрав себя в кулак, Тартищев спокойно и вежливо продолжал пытать режиссера интересующими его вопросами. И тот, наконец, сдался. Правда, предложил выпить коньяку. И похмелье, и расстройство по поводу неприятностей, бесспорно, были звеньями одной цепочки. Режиссера надо было спасать, и Тартищев это предложение принял.
        - Полина Аркадьевна была божественной женщиной! - Турумин выпил коньяк, как водку, одним глотком и крякнул. Посмотрел на лежащий перед ним ломтик лимона и перевел взгляд на Тартищева. - С ее приходом наш театр воспрянул из пепла. - Он печально покачал головой. - А ведь поначалу не показалась, совсем не показалась. Хотя красотой, признаюсь, не только меня сразила. Дамы наши впали в неистовство, когда узнали, что я пообещал ей дебют. И это когда труппа была уже набрана, когда вовсю шли спектакли.
        Она приехала в середине октября и попросила для дебюта Офелию. А мы Шекспира года два уже в гробу не тревожили, по причине провала с тем же «Гамлетом».
        Все больше водевильчиками пробавлялись. - Он смущенно хихикнул и вновь разлил коньяк по рюмочкам богемского стекла. - Любит наша публика водевили с переодеванием, с песенками и дрыганьем ножек. А она вернула вкус к трагедии! Эх, Полина Аркадьевна, Полина Аркадьевна! - Он вновь опрокинул рюмку в рот, не дожидаясь того же от Тартищева, и, прихватив щепотью ломтик лимона, поднес ко рту. Скривившись, как от оскомины, вернул его на тарелочку и посмотрел на Федора Михайловича совершенно трезвым взглядом. - Словом, на следующий день выпустили в газетах анонс, на тумбах развесили афиши…
        За кулисами бушевали ураганы и завывали смерчи.
        Примадонна театра Каневская, которая в открытую спала с сыном директора театра, была вне себя от ярости. Как это без ее ведома посмели дать кому-то дебют?
        Ну и что же, что эта Муромцева блистала в Самаре и в Киеве? Пускай о ней хвалебно отзывались в «Театральном вестнике»! Это ни о чем не говорит и ничего не доказывает! Если она была столь успешна, то зачем приехала в Североеланск? Что ей здесь надо? Уж не скрывается ли от кредиторов или по каким другим некрасивым делишкам?
        - Успокойтесь, ангел мой, - утешал ее Зараев-старший. - Гонору у, нее, видать, немерено. Но чует мое сердце, срежется, как пить дать, срежется. Шутка сказать, на
«Гамлета» замахнулась! Вот увидите, осрамится, но если даже что и получится, публика наша ее не примет. Не приучена она к подобным высоким страстям.
        Ей бы что попроще, понагляднее… Пусть-ка споткнется, и поделом! Дадим ей рольки - свечки выносить…
        Вся труппа собралась на первую репетицию Муромцевой. Поглазеть, позубоскалить, покритиковать, не стесняясь, каждый ее шаг. Вы только посмотрите, как она держится на сцене, как ходит, как говорит? Актрисы смеялись, не скрывая злорадства. Актеры пожимали плечами, не решаясь признать в присутствии театральных див, что новенькая очаровательна. Антрепренер напоминал собой гранитный утес. Ведь это была его идея пригласить Муромцеву, и поэтому единственный в этой своре втайне от всех переживал, что она провалится.
        Премьер, играющий Гамлета, надменно указывал ей на промахи. Но она держалась ровно, подчеркнуто равнодушно, и на все замечания реагировала слабым кивком, но и только, потому что продолжала играть по-своему. И вскоре злопыхатели замолчали, сраженные именно этой простотой и кажущейся безыскусностыо.
        Она не играла, она жила на сцене. И переживала судьбу Офелии, как свою.
        Турумин нервно потирал ладони и потел от счастливых предчувствий. Его наметанный глаз ловил и необыкновенно богатую мимику новой актрисы, и сдержанные, но полные темперамента жесты. Его опытное ухо слышало и наслаждалось драматизмом сочного грудного голоса. Он был не просто ошеломлен. На первый взгляд бесхитростные манеры и естественность Муромцевой несказанно поразили его. Впервые он увидел, чтобы так играли трагедию… Муромцева не декламировала, она произносила свои монологи без тени пафоса, и это казалось ему новым и странным. Для провинции такой подход к роли был в диковинку и большинству актеров представлялся диким и несуразным. Здесь до сих пор не признали Островского с его реализмом, царствовали драмы Полевого и Ободовского с их ходульными интригами, надуманными положениями, вычурными диалогами, с розовой романтикой и сладенько-пряными страстями. Актеры, как и сто лет назад, говорили певуче и напыщенно и все еще сохраняли патетику жестов, торжественность поз и менуэтную походку ложноклассической французской школы… И Турумин не скрывал, что был очарован и побежден простотой Муромцевой!
        За кулисами его поймал Зараев-старший и преданно заглянул в глаза. Турумин знал, что за спиной директора незримой тенью стоит Каневская и все же на его полувопрос-полуутверждение: «Безнадежна, батенька?!» - ответил веселой ухмылкой, хотя и уклончиво: «Как сказать! Как сказать!» Но Зараев был не только умным человеком, но и весьма преуспевшим в подковерных баталиях администратором, поэтому в долю секунды понял, что потерял верного союзника, а пассия сына - первые роли на сцене.
        Турумин взял Полину Аркадьевну под руку. За их спинами нервно захихикали актрисы. Лицо Муромцевой вспыхнуло гневом, а режиссер склонился к ней и неожиданно ласково прошептал:
        - Право, бросьте! Не связывайтесь! Это они от зависти! Не падайте духом, все было весьма и весьма недурно! - и повел ее на примерку в костюмерную…
        - Публика встретила ее поначалу сдержанно, - вспоминал Турумин. Коньяк помог ему расслабиться.
        Откинувшись на спинку кресла, он закурил, а взгляд его затуманился и приобрел мечтательность. Почти шесть лет прошло с момента незабываемого дебюта Муромцевой на сцене Североеланского театра, а он помнит все до мельчайших подробностей. Ведь триумф новой актрисы был и его триумфом тоже. Он первым увидел, что ее талант не блеф, первым понял, какую жемчужину выкатило на грязный пол провинциальной сцены.
        Роль Офелии невелика. Всего каких-то четыре сцены. Но Муромцевой удалось даже в эти короткие промежутки появления Офелии показать расцвет и гибель души, утратившей девичью наивность и иллюзии взрослой женщины. Нет никакой любви. Есть только желание развратного принца. Офелия не в состоянии противостоять жестокой и грубой жизни. Но душа ее кричит.
        Душа ее защищает гибнущую мечту.
        Офелия-Муромцева уходила со сцены странной походкой. Казалось, она в мгновение ока ослепла и оглохла. Почти у самых кулис она оглянулась. Неестественно расширенные глаза молили о пощаде. Губы приоткрылись и дрожали, словно она хотела и не могла произнести те роковые вопросы, которые заполнили сейчас сердце каждого ее зрителя:
«Неужто не бывает взаимной любви? Неужто в мире царят лишь разврат и похоть? И наши желания обманчивы, как и наши мечты?
        И если все так, то зачем жить на этом свете, где все против счастья, против истинной любви?..»
        Взрывы аплодисментов вспыхнули и медленно погасли. Зрители были ошеломлены и потрясены до глубины души. Значение этой сцены ни у кого не вызывало сомнений, но каждый чувствовал себя первооткрывателем, потому что впервые в жизни соприкоснулся с настоящим искусством, а не с его суррогатом. Новая актриса неожиданно заставила задуматься об истинной сути бытия всякого сидящего в этом зале. И кто из смахивающих слезы женщин рано или поздно не переживал подобных горестных минут?
        Теперь каждый ее выход сопровождал шквал аплодисментов, что было против правил. С подобной силой вызывали лишь в конце спектакля. Но она и играла против всех правил. И за аплодисменты, как это тоже было принято, Муромцева не благодарила, не кланялась. Она точно не слышала рукоплесканий и продолжала играть, нет, жить на сцене жизнью своей героини…
        К Тартищеву и Турумину как-то незаметно присоединился Геннадий Васильевич Зараев и столь же незаметно вступил в беседу. Федор Михайлович слушал его и не верил, что этот человек когда-то был против принятия Муромцевой в труппу. Теперь он говорил о ней с грустью, и трагическая гримаса то и дело искажала его красивое, холеное лицо.
        - Такую актрису российская сцена потеряла! Такой талант! И мы в первую очередь виноваты! Не уберегли! - Он проводил глазами очередную порцию коньяка, поглощенную Туруминым. Сам он не пил, объясняя воздержание больной печенью.
        И Тартищев использовал эту паузу, чтобы задать вопрос:
        - Возможно ли, чтобы Полина Аркадьевна отравилась из-за интриг в труппе?
        Директор и режиссер переглянулись. Турумин яростно затряс головой, а Зараев замахал руками:
        - Что вы, что вы, Федор Михайлович! С какой стати? Вся жизнь, а в искусстве особенно, состоит из сплошных интриг! Здесь каждый друг друга готов со света сжить. И подсидеть соперника, и ногу подставить в порядке вещей, и в грязи, как бы ненароком, вывалять!
        И с большей силой это проявляется, если человек талантлив и выделяется этим из толпы. Но Полина Аркадьевна была закаленной женщиной! Подобные мелочи ее всего лишь забавляли! Она была королевой и не опускалась до плебейских игрищ.
        - Но не из-за Булавина же? - опять спросил Тартищев.
        - Насколько мне известно, они почти помирились.
        И говорят, чуть ли не за день до смерти Полины Аркадьевны, - помрачнел Турумин. - Я все больше склоняюсь к мысли, что ее отравили. Но местные наши злыдни способны только интриговать и по-мелкому завидовать, потому как понимают, что и мизинца ее не достойны. На убийство идут из более серьезных побуждений. А здесь, в театре, я подобных побуждений не нахожу.
        - И как вы тогда, милейший Федор Михайлович, объясните гибель других актрис, Ушаковой и Каневской? В их случае несчастной любовью и не пахнет, - вмешался в диалог Зараев.
        - Вот потому я и здесь, - вздохнул Тартищев. - И хочу с вашей помощью разобраться в обстоятельствах гибели всех трех женщин, чтобы не допустить новых жертв.
        - А если это какой-то сумасшедший? Маньяк?
        У которого пунктик замкнулся на актрисах? - осторожно поинтересовался Зараев.
        - Нет, не похоже! - отверг его предположение Тартищев. - Поначалу мы и сами так думали, но все говорит о том, что убийца действует в здравом уме.
        Стоит только посмотреть, с какой тщательностью он готовит и исполняет каждое убийство. Ясно, что он преследует определенную цель, но какую, пока не удается выяснить. И преступления будут раскрыты, если мы проникнем в его планы.
        - Ради бога, сделайте это побыстрее! - взмолился Турумин. - Открытие театра на носу, а мы не знаем, что делать с премьерным спектаклем. Я уже настроен поговорить с Саввой Андреевичем, чтобы заменить «Коварство» на что-нибудь другое. Никто из актрис не соглашается на роль Луизы. Уговорили было Буранову, но какая из нее Луиза? Возраст так и прет сквозь грим!
        Да и толстовата для юной барышни! - Он мелко, словно крупу рассыпал, рассмеялся. - Позавчера вон Гузеев, наш суфлер, со своей дочкой Ольгой опять сунулся.
        Просил меня составить протеже на роль Луизы. Только я отослал их к Геннадию Васильевичу.
        - Премного благодарен за такой подарок, - произнес язвительно Зараев и склонил голову в поклоне, - удружил, нечего сказать! - И пояснил Тартищеву:
        - В свое время ее смотрела сама Муромцева и признала, что Ольге не дано стать актрисой. Непроходимо тупа и бездарна! А жаль, ее матушка когда-то слыла примадонной, да и сам Гузеев изрядно блистал, пока не охромел! Потому и не сдается! Всякий раз предлагает ее на роли. Но лучше «Коварство» вовсе отменить, чем Ольгу Гузееву в премьерши взять! Только папеньке ее ничего не докажешь! Уверен, что мы все Ольгу затираем из зависти! После Полины Аркадьевны пытался Ушакову, царствие ей небесное, осадой взять, но не вышло. А после моего отказа и вовсе кинулся на дочь с кулаками, будто она виновата, что бог таланта не дал! А она взяла и сбежала! - охотно рассмеялся Зараев, нисколько не опечаленный судьбой бедняжки Ольги.
        - У нее нешуточный роман с нашей знаменитостью, художником Сухаревым, - пояснил Турумин, - да она и сама неплохо рисует. Видел как-то у Полины Аркадьевны натюрморт, что она ей подарила: гроздья рябины, туеса берестяные, листья сухие… Вроде простенько все, узнаваемо, а глаз не отвести…
        - А говорите, таланта нет! - усмехнулся Тартищев и тут же с изумлением уставился на своих собеседников. - И что ж у нас получается, господа? Полина Аркадьевна закрыла Ольге Гузеевой путь на сцену, а она ей картину подарила? Неужто отблагодарила? За что бы это?
        - Кто их разберет, этих женщин? - пожал плечами Турумин и с любопытством посмотрел на Федора Михайловича. - И все же, если не секрет, есть какие-то успехи в поисках убийцы?
        - Стараемся, - ответил туманно Тартищев и деловито добавил:
        - А к вашей Бурановой на всякий случай приставим охрану, одного из наших агентов. Но сама Софья Семеновна не должна про то догадаться. Просто с завтрашнего дня у вас появится новый рабочий сцены…
        - Вы допускаете, что убийца служит в театре? - поразился Зараев. - Я вам ответственно заявляю, что этого не может быть!
        - Не зарекайтесь, Геннадий Васильевич, - не совсем вежливо оборвал его Тартищев и поднялся с кресла. - Я гораздо больше знаю об этом деле, и то ничего пока утверждать не могу. Мой агент будет всего лишь приглядывать за Бурановой. Нельзя сбрасывать со счетов, что убийца способен проникнуть в театр и как зритель, и как пожарный, и как торговец пирожками или бубликами…
        - У нас хороший буфет, - произнес растерянно Зараев.
        - Но во время репетиций он не работает, и актеры вынуждены посылать за пирогами и чаем в соседний трактир, - усмехнулся Тартищев.
        - И это вы знаете? - покачал головой директор театра и махнул рукой. - Ладно, давайте вашего агента. Нам же спокойнее будет!
        Он протянул руку Тартищеву, и тот пожал ее, а Турумин предложил выпить еще по рюмочке за скорую поимку убийцы.
        Федор Михайлович опорожнил свою рюмку и вдруг, словно вспомнив, нырнул рукой в карман мундира и вытащил ожерелье из «бриллиантов», то самое, что прихватил с места убийства Теофилов.
        - Простите, господа, вам известно это украшение?
        Господа быстро переглянулись. Турумин протянул руку, и Тартищев положил ожерелье ему на ладонь, но из пальцев своих не выпустил.
        Зараев подошел ближе и уставился на ожерелье с тем же недоумением, что и режиссер.
        - Это театральный реквизит, - наконец пояснил Турумин, - но какое-то время хранился у Муромцевой. После ее смерти ожерелье в вещах Полины Аркадьевны не обнаружили. Вероника, ее воспитанница, утверждает, что забирала ожерелье из ремонта, но куда оно после подевалось, не знает. Как оно у вас оказалось?
        - Есть все основания считать, что оно было украдено убийцей, - пояснил Тартищев и спрятал ожерелье в карман. - Получается, что он имел доступ к вещам Муромцевой. Где, говорите, она обычно хранила подобные украшения?
        - В своей гримерной. В комоде, - пожал плечами Зараев. - Или в шкатулке. Роли не играет, потому что только идиот мог позариться на это кастрюльное золото.
        - Дело не в качестве золота, а в том, что убийца с его помощью поймал на крючок другого жулика. Но суть не в том. Убийца украл ожерелье и тем самым навел нас на мысль, что он все-таки служит в вашем театре.
        И присмотрел это колье заранее.
        - Ох, Федор Михайлович, Федор Михайлович! - покачал головой Зараев. - Озадачили вы нас! Как теперь к премьере готовиться, если в каждом актере или служителе убийцу видеть будешь?
        - Готовьтесь как готовились! И то, что я вам рассказал и показал, не должно выйти из стен этого кабинета. За поступки убийцы я не отвечаю. И где гарантия, что он не пожелает расправиться с вами, коли узнает, что вы в курсе некоторых его дел. Так что держите язык за зубами, но будьте начеку. И если заметите или узнаете что-то для нас интересное, не стесняйтесь, выходите прямо на меня. Даже ночью, если потребуется.
        - Хорошо, - прошептал Зараев и почему-то оглянулся на дверь, словно за нею его уже поджидал убийца. - Ас Сережей он не расправится по такому случаю?
        - Ваш Сережа в больнице под надежной охраной, - усмехнулся Тартищев, - к тому же он свою роль отыграл и убийце стал не интересен. Могу сообщить, что в номер гостиницы вашего сына завлекла очаровательная девица, прежде вашему сыну не знакомая.
        Так что Сергей оказался всего лишь жертвой собственного легкомыслия.
        - Значит, все подозрения в том, что именно он убил Раису Ивановну, с него снимаются? - обрадовался Зараев.
        - Да, он был всего лишь статистом в этом спектакле, вернее, водевиле с переодеванием, который так любит наша публика, - произнес Тартищев с иронией и посмотрел на Турумина. - Кажется, так вы, Юрий Борисович, изволили выразиться по поводу вкусов североеланского зрителя?
        Тот закатил глаза и с выражением комического ужаса на лице развел руками. Начальник сыскной полиции усмехнулся и взял под козырек:
        - Имею честь, господа! - и вышел за дверь.
        Турумин молча вылил остатки коньяка в стоящий рядом стакан, залпом выпил его и выругался. А Зараев подошел к окну, проводил взглядом коляску Тартищева и повернулся к режиссеру:
        - И как теперь объяснишь, что эта дребедень оказалась в руках у легавых?
        - Фу-у, Геннадий, как пошло! - скривился презрительно Турумин, но рука его, сжимавшая стакан, заметно дрогнула…
        Федор Михайлович в это время уже отъехал достаточно далеко от театра и как раз предавался размышлениям, где ему лучше пообедать…
        - Господин Тартищев? - очень знакомый голос отвлек его от созерцания дна тарелки, в которой осталось на пару ложек селянки, не больше. Он поднял глаза и чуть не выразился по матушке, узрев знакомую физиономию Максима Желтовского. Но репортер смотрел не по обыкновению смущенно, без тени былой развязности. - Разрешите присесть за ваш стол? - кивнул он на свободный стул. Сраженный необыкновенной учтивостью газетчика, Тартищев не нашелся, что ответить, и лишь молча кивнул в ответ. - Благодарю вас! - продолжал поражать его манерами Желтовский. - Я не решился подойти к вам раньше, когда вы только принялись за обед. - Он положил обе ладони на стол и пошевелил пальцами. Блеснули на указательном пальце перстень с черным камнем и золотая запонка в рукаве.
        Журналист, как всегда, одет был с особым, присущим только ему, шиком, что неизменно поражало Тартищева. Кому как не ему было знать, в каких переделках случалось бывать Желтку, лихому и отчаянно смелому репортеру дешевой газетенки. Пожалуй, довольно высокий тираж «Взора» только и держался на его репортажах и статейках, которые всякий раз изрядно загружали работой и редакторов, и цензоров, но позволили автору стать местной знаменитостью.
        - Федор Михайлович! Если вас не затруднит, - Желтовский неожиданно нервно дернул щекой и сжал ладони в кулаки так, что побелели костяшки пальцев, - мне надо с вами серьезно поговорить!
        Тартищев отодвинул от себя тарелку, тщательно вытер губы и усы салфеткой и выразительно посмотрел на Желтовского.
        - Надеюсь, милейший, вас замучила совесть и вы решили объясниться по поводу той галиматьи, что пропечатали на днях в своей газетенке?
        - Нет, я… - Желтовский неожиданно покраснел и виновато посмотрел на Тартищева. - Простите, Федор Михайлович! Но галиматьи я как раз не печатаю!
        - Что ж, на нет и суда нет, - произнес сухо Тартищев. - Мы разговариваем с вами на разных языках.
        И вас мало заботит, что вы выставили меня в неприглядном свете. Надо ж было додуматься собственные бредни выдать за мои! Ваши дешевые трюки, Желтовский, мне изрядно надоели! И я не намерен беседовать с вами даже на серьезные темы. Все равно все извратите, поставите с ног на уши… Идите, Желтовский, я хочу спокойно выпить чаю!
        - У меня личное дело, - произнес совсем тихо репортер, разглядывая пристально собственные ногти. - Вы не можете отказать!
        - А по личным делам я принимаю по четвергам, с шестнадцати часов пополудни до двадцати вечера. Прошу в канцелярию! Запись на прием за месяц!
        Губы Желтовского сжались в тонкую полоску, а щеки покраснели. Но тем не менее он вновь крайне вежливо обратился к Тартищеву вздрагивающим от едва сдерживаемой ярости голосом:
        - А если я назову имя человека, который знает убийцу актрис, вы согласитесь выслушать меня?
        Тартищев поднял на него тяжелый взгляд. Газетчик смотрел на него без тени страха и подобострастия. Похоже, не врет. Но отчего так волнуется? И почему вдруг решил обратиться к нему, начальнику уголовного сыска?
        Или дело и впрямь серьезное, если Желток пренебрег своими принципами и обратился за помощью в полицию?
        Эти мысли пронеслись в голове Федора Михайловича за те доли секунды, в которые он изучал лицо репортера - красивое, еще по-мальчишески щекастое, не потревоженное пороками и излишествами. Острый взгляд темных глаз, широкие скулы и лоб, жесткая линия губ и крепкий подбородок. Несомненно, волчонок грозился вырасти в матерого волчару, с которым вскоре будет трудно сладить…
        Тартищев отвел взгляд и сделал вид, что раздумывает, постукивая пальцами по табакерке, которую извлек из кармана. По правде, особой злости к репортеру он не испытывал, потому что оба делали свое дело всеми доступными и дозволенными, а случалось, и не совсем дозволенными приемами и способами. И зачастую балансировали на грани закона… Но он бы не стал разговаривать с Желтком, если б узнал, что тот эту грань перешагнул.
        - Не торгуйся! - проворчал, наконец, Тартищев. - Не на ярмарке! - И щелкнул пальцами, подзывая шустрого мальчонку в белом фартуке и колпаке, помощника полового. - Подай два чая и пирожных! - И, глянув на Желтовского, усмехнулся. - Я привык платить за информацию. Надеюсь, она не слишком протухла?
        Глава 19
        - Вы Любку-Гусара знаете? - спросил Желтовский, проводив взглядом мальчика-полового, мгновенно выполнившего заказ.
        - Положим, знаю, - кивнул головой Тартищев и отхлебнул чаю. - Бывшая певичка варьете. Не гнушалась и дополнительными заработками. Я имею в виду древнейшую профессию, так сказать. Сейчас вроде остепенилась.
        - Не вроде, а вправду остепенилась, - Желтовский с некоторым вызовом посмотрел на Тартищева. - На пару с подругой, компаньонкой другими словами, они открыли небольшой шляпный магазин в десяти шагах от почтамта. Шляпки-сумочки всякие продают, перчатки, веера, шарфики, зонтики… Словом, разную дамскую мелочь. Не жируют, но на жизнь хватает.
        - Вы считаете, что этим Любка мне очень интересна? - вежливо, но с явным ехидством справился Тартищев. - Мне кажется, это не столь важно в нашем разговоре.
        - Я вас понимаю, - нахмурился Желтовский, - но постарайтесь меня не перебивать, если хотите, чтобы я быстрее добрался до сути.
        Тартищев хмыкнул, но промолчал. А Желтовский продолжал свой рассказ, не отводя взгляда от чашки с чаем, которую он крутил в ладонях, все еще не сделав ни единого глотка.
        - Недавно, с полгода всего, у Любки появился кавалер, по ее словам, намного старше ее, но с серьезными намерениями. Вроде даже зовет ее замуж. - Желтовский поднял глаза на Тартищева. Начальник сыскной полиции смотрел на него жестко и мрачно, но уже не поторапливал. - Но сама Любка меня интересует постольку, поскольку у нее есть младшая сестра. Любка очень ее любит, пылинке не дает на нее осесть. К слову, Наташа ни сном, ни духом не знает о прежних занятиях сестры. У них десять лет разницы, родители рано умерли, и Любка занялась древним промыслом, сами понимаете, не от хорошей жизни. - Желтовский сделал пару торопливых глотков. Тартищев молча пододвинул ему тарелочку с пирожными. Репортер поблагодарил его кивком, но пирожное не взял. А заговорил снова:
        - Наташа училась на модистку и сейчас работает в ателье мадам Сезан. Хозяйка ее очень ценит и, несмотря на молодость, установила ей высокое жалованье. Так что часть денег, которые девушки вложили в магазин, принадлежит Наташе.
        - Откуда такие детали? - усмехнулся Тартищев. - Сдается мне, у вас там свой интерес?
        Желтовский посмотрел на него исподлобья и сделал еще несколько глотков, по-прежнему не притронувшись к пирожному.
        - Вы правы, - ответил он сухо, - у меня есть свой интерес. С Любкой я познакомился пару лет назад, когда писал о местной богеме. Любка-Гусар была одной из ярких ее представительниц и вполне оправдывала свою кличку - бесшабашная, заводная, совершенно лишенная меркантильных интересов и на первый взгляд абсолютно без царя в голове. Мы с ней быстро подружились. Она снабжала меня контрамарками на все представления варьете. У них, знаете ли, хороший стол, так что мы частенько с друзьями туда захаживали. И представьте, каково было мое удивление, когда я узнал, что у этой размалеванной и весьма вульгарной девицы есть сестра - совершенно неиспорченное, неискушенное создание, очаровательное и умненькое… Любка всячески ее оберегает и не знакомит со своими приятелями. Даже квартиру ей отдельную снимает, чтобы Наташа не узнала об ее подлинных занятиях.
        - Насколько я понимаю, вы испытываете к Наташе теплые чувства и озабочены ее судьбой не меньше, чем сама Любка? Но при чем тут убийца, которым вы меня заинтриговали вначале? - полюбопытствовал Тартищев.
        Желтовский отставил чашку.
        - Будет вам убийца, Федор Михайлович. - И улыбнулся. - Но чуть позже. А пока слушайте по порядку. Мы с Наташей собираемся обвенчаться после Пасхи. И сегодня хотели с утра поехать по магазинам купить кое-что к свадьбе. Но Наташе нужно было до десяти появиться в ателье, провести примерку платья какой-то важной заказчице. Мне же требовалось срочно сдать репортаж для воскресного выпуска газеты, и после этого я был бы свободен весь день. Мы договорились, что я заеду за Наташей в ателье. Я так и поступил. Но мадам Сезан встретила меня чуть ли не на пороге и с беспокойством сообщила, что Наташа сегодня в ателье не появлялась. Клавдия Леопольдовна лично провела примерку, но была сильно озабочена, не случилось ли чего с Наташей. Ее тревога передалась мне. И я отправился к ней домой. Наташу я застал всю в слезах, чуть ли не в истерике. - Желтовский судорожно перевел дыхание. - Одним словом, Федор Михайлович, сегодня утром к ней прибежала Любка, вся избитая, с синяком под глазом. И рассказала сестре, что ее таким образом отделал кавалер. Она едва вырвалась из его рук.
        Наташа уговорила ее заявить в полицию, а после пожить некоторое время у нее, - пояснил Желтовский и продолжал свой рассказ:
        - Любка согласилась, но прежде решила забежать к себе на квартиру, там у нее остались кое-какие сбережения и документы, и прихватить их с собой. Когда я появился у Наташи, прошло уже более четырех часов, а Любка так и не вернулась. Я принялся Наташу успокаивать, но она смотрела на часы и рыдала все сильнее. В конце концов я догадался, что дело здесь не совсем простое и моя невеста что-то от меня скрывает. Я слегка поднажал, и она призналась… - Журналист опять перевел дыхание и беспомощно посмотрел на Тартищева. И последние слова произнес с отчаянием и почти шепотом:
        - И Любка, и Наташа косвенно, но причастны к убийству в гостинице «Эдем».
        - О, матерь божья! - поперхнулся чаем Тартищев. - Предупреждать надо, молодой человек, о подобных сюрпризах! - И пристально посмотрел на Желтовского. - Вы полностью отдаете себе отчет, когда заявляете о таких вещах?
        - Я похож на идиота? - в свою очередь справился Желтовский. - Думаете, мне было легко решиться на подобный шаг? Но девушки, насколько я их знаю, согласились помочь этому мерзавцу только потому, что он их об этом очень просил. Причем Наташу уговорила Любка, а не ее кавалер.
        - Как я понимаю, причина в Любкином кавалере?
        И вы именно его склонны считать убийцей?
        - Я не склонен считать его убийцей, - нахмурился Желтовский, - я точно знаю, что он убийца.
        - Хорошо, продолжайте, - Тартищев откинулся на спинку стула.
        - Любкин кавалер, или, как она его называет, «ухажер», объяснил ей, что хочет разыграть двух своих приятелей, которые постоянно над ним подшучивают, что он в его-то годы роман завел с молодой девицей.
        И попросил Любку помочь ему. Дескать, сами святошами прикидываются, так вот возьмем и проверим их на предмет святости. Именно Любка заказывала пятый номер и оставила в нем бутылку вина. Ее приятель предупредил, что в нее подсыпан сонный порошок и чтобы она ни в коем случае вина не пробовала. Любка же передавала записку с приглашением на свидание от «актриски» старичку, якобы приятелю ее ухажера, а он сам вызвался подбросить записку с точно таким же посланием Каневской. Фамилии женщины и старичка Любка узнала после из газет и бросилась искать своего милого, чтобы расспросить, почему все так получилось. Не нашла. Оказывается, такого адреса вовсе нет, который он ей сообщил при знакомстве.
        - Они что ж, только у нее встречались? - спросил Тартищев.
        - Судя по всему, именно так, но Наташа доподлинно всего не знает. Сами понимаете, Любка ее в свои амурные дела не слишком посвящала.
        - Итак, они все-таки встретились, если этот ухажер, по вашим словам, ее отделал как следует? И как, объяснились?
        - Любка рассказала сестре, что он заявился ночью.
        И когда она потребовала от него объяснений, страшно рассвирепел и кинулся на нее с кулаками, так что вместо ответов получила она синяки да шишки. Но не это меня волнует. Дело в том, что по просьбе сестры письмо Сергею Зараеву написала моя Наташа и она же пришла к нему на свидание! Она страшно этого не хотела, боялась, но Любка чуть ли не на коленях ее умоляла. На нее, мол, он не клюнет, а перед Наташиной красотой не устоит. Так моя невеста оказалась причастной к этим грязным делишкам.
        Я ей верю. Она действительно ни о чем не догадывалась, равно как и ее сестра. Хотя та, как понимаете, и Крым, и Рым прошла, и Альпы покорила! А Наташа сейчас в голос рыдает и говорит, что, когда письмо писала, меня представляла. Так что это объяснение в любви не актеру, а мне… - Желтовский растерянно посмотрел на Тартищева. - Что дальше делать, ума не приложу! Я пообещал Наташе скоро вернуться. Поехал в редакцию сообщить, что завтра не появлюсь по семейным обстоятельствам, и вдруг вижу, вы возле трактира из коляски вышли. Эх, думаю, была не была!..
        - Постойте, битый час вы рассказываете мне столь душещипательные истории, а фамилию убийцы так и не назвали, - остановил его движением руки Тартищев. - Кто он таков?
        - Понятия не имею! - с удивлением посмотрел на него журналист. - Я его ни разу не видел, равно как и Наташа. О его существовании мы знаем только со слов Любки. Она каждый раз обещала с ним познакомить, но все как-то не складывалось. Похоже, ее кавалер всегда находил причину, чтобы не встречаться с нами.
        Любка извинялась и говорила, что он не любит шумных компаний, большой домосед и вообще очень скромный человек.
        - Но по имени она хотя бы его называла? Упоминала, где он служит? - нетерпеливо спросил Тартищев.
        Журналист пожал плечами.
        - Право слово, не помню! Если даже и называла, то в памяти моей подобный факт не отпечатался. Мне этот человек был абсолютно не интересен!
        - Ну, Желтовский, вы и фрукт! - Тартищев озадаченно покачал головой. - Делаете заявление, что знаете убийцу. Я сижу, развесив уши, а вы вдруг сообщаете с самым невинным выражением лица, что вовсе не знаете ни его имени, ни рода занятий! И как мне прикажете с вами поступить? - Он слегка приподнялся со стула, оперся ладонями о столешницу и заглянул в лицо Желтовскому. - Ну-с, господин Пинкертон, вы Любкин адрес хотя бы помните?
        - Помню, - покраснел тот, - простите, Федор Михайлович, я ведь с самого начала хотел предложить вам встретиться с Любкой. Уверен, она гораздо больше сумеет рассказать. И вспомните, я ведь и вправду обещал вам сообщить имя, но не убийцы, а того, кто его знает. То есть Любки-Гусара…
        - Все! Довольно! Едем! - приказал Тартищев и, поднявшись из-за стола, крикнул половому:
        - Человек, счет! - Расплатившись, он прошел к выходу, где швейцар подал ему шинель из гардероба. Натягивая перчатки, он смерил взглядом Желтовского и неожиданно хлопнул его по плечу ладонью. - Ладно, не журись, как у нас в Одессе говорят! Найдем Любкиного кавалера непременно, а Наташе твоей ничего не грозит, разве что урок хороший получит и больше на поводу у сестрицы не пойдет!
        - Федор Михайлович, давайте сначала к ней заглянем, - попросил журналист, - возможно, Любка уже там!
        - Ладно, заглянем до Наташи, - согласился Тартищев и ухмыльнулся в усы. - Посмотрим на твоего «розанчика».
        - Что вы имеете в виду? - насторожился Желтовский.
        - Да так, ничего особенного, - махнул рукой начальник сыскной полиции, - чисто из области растений…
        Район, где проживала невеста Желтовского, славился обилием дешевых меблированных комнат. Располагались они большей частью в старых брусовых домах с надстроенным вторым, а кое-где и третьим этажом. Но встречались здесь и каменные здания в пятнах обвалившейся штукатурки, и с засиженными голубями крышами и подоконниками.
        В подобных домах кое-где еще сохранился деревянный паркет, ныне потрескавшийся и затертый множеством ног, такой же грязный, как и покрытые дешевым лаком ступени лестниц. Многие годы эти дома являлись пристанищем для жалких людей, чья нищенская плата за комнаты едва покрывала расходы на содержание домов, так что на ремонт их владельцы давно махнули рукой.
        Стоит себе, не разваливается? И пускай себе стоит…
        Примерно так рассуждали они, нисколько не заботясь даже о самых примитивных удобствах для своих жильцов.
        В подвалах и нижних этажах этих домов ютилось множество распивочных, портерных, дешевых кабаков, убогих лавочек и прочих забегаловок, призванных скрасить досуг местного люда. Большинство из меблированных комнат кишели крысами и клопами, а стены были изъедены древоточцами и грибком. Их постояльцы записывались сплошь Ивановыми или Петровыми, иногда, для разнообразия, Сидоровыми, а швейцар, если таковой вообще имелся, совмещал обязанности сутенера и полицейского осведомителя.
        Днем здесь по узким тротуарам важно прохаживались городовые с каменными лицами и пристальными взглядами. К вечеру они исчезали, а на смену им выходили женщины с молодой походкой, но лицами цвета старого пива, мужчины, которые, прежде чем шмыгнуть из подъезда, закуривали и быстро рыскали окрест глазами из-под руки, прикрывающей зажженную спичку..'.
        Одним словом, здесь сшивались изнуренные жизнью и неумеренными страстями личности без определенных занятий, не отягощенные моралью и взаимной любовью к закону.
        А из окон на них глазели изможденные домохозяйки, уродливые старики, исходящие сухим кашлем чиновники и лохматые, вечно голодные студенты в перевязанных шнурками очках. То есть та самая братия, у которой тощ кошелек, и потому единственное развлечение и радость в жизни - наблюдать за тем, что творится на улице.
        Попадались среди обитателей «меблирашек» и такие, кто исправно, каждый день ходил на службу. Но подобных жильцов здесь было мало. И исчезали они обычно рано утром, когда дворники только еще просыпались в своих каморках под лестницей или в подвалах.
        Тартищев и Желтовский оставили коляску в начале улицы и дальше пошли пешком. К доходному дому купца Хитрова, куда они в данный момент держали путь, подъезда не было. Дом стоял на крутом склоне, и к нему вела каменная, с выщербленными ступеньками лестница. Давно не метенная, заваленная мусором, в зимнее время она превращалась в ледяную горку и была, по словам репортера, причиной множества бед, проще сказать, сломанных конечностей, разбитых носов и ушибленных спин и голов.
        Фасад дома был выложен из темно-красного кирпича, первый этаж оштукатурен совсем недавно, правда, окна его находились на уровне тротуара и были изрядно затянуты пылью. Но на втором и третьем этажах кое-где виднелись кружевные занавески и даже жалюзи.
        Тартищев быстро огляделся по сторонам. Здание этих меблированных комнат выгодно отличалось от окружающих еще и тем, что под стеклом входной двери виднелся длиннющий список жильцов. Правда, Ивановых, Петровых, Сидоровых в нем тоже хватало, но в разумных пропорциях.
        - Осторожнее, - предупредил его Желтовский. - Здесь ступеньки.
        Они спустились вниз по трем окантованным жестью ступенькам и оказались в коридоре первого этажа. Он был настолько узким, что, слегка раздвинув локти, Тартищев касался ими стен. Им даже пришлось прижаться спиной к стене, чтобы пропустить невзрачную личность, судя по накинутой на голову дерюжке, даму, оказавшуюся при ближайшем рассмотрении усатым мужичонкой с перевязанной щекой. В руках он сжимал медный чайник, вероятно, спешил в швейцарскую за кипятком.
        - Местный портняжка, - пояснил Желтовский, - живет напротив Наташи.
        Они прошли по коридору до конца и поднялись по лестнице на второй этаж. Здесь было светлее, так как с обеих сторон коридора находились окна, затянутые железными решетками.
        - Чтобы спьяну кто не вывалился, - объяснил репортер подобную заботу домовладельца и вытянул руку в направление двери с выведенным на ней мелом номером 207. - Сюда, Федор Михайлович! Это Наташина комната.
        - Не боитесь за свою невесту? - быстро спросил Тартищев. - Местечко крайне неприятное.
        - Я плачу швейцару, он не дает ее в обиду, к тому же я вскоре ее заберу отсюда. - Желтовский несколько виновато посмотрел на Тартищева. - Я хотел сделать это и раньше, но Наташа ни в какую не соглашалась переехать! На более дорогую квартиру у нее денег не хватает, а у меня она наотрез отказывается брать.
        Он постучал в дверь костяшками пальцев. Прислушался. За дверью было тихо. Ни шагов, ни прочих звуков, которые указывали бы, что в комнате кто-то есть.
        Желтовский с недоумением посмотрел на Федора Михайловича и вновь постучал. Но и на этот раз никто к двери не подошел.
        - Наташа, открой, это я, Максим! - позвал он девушку поначалу спокойно, а потом уже более громко и нервно:
        - Наташа, не глупи! Открой дверь! - и с силой ударил по ней кулаком.
        - У тебя ключи есть? - спросил Тартищев. Честно сказать, ему не слишком понравилось это странное молчание за дверью.
        Желтовский облизнул губы и достал связку ключей из внутреннего кармана. Пальцы его дрожали, когда он отыскал нужный и вставил его в замочную скважину.
        Но не повернул, а затравленно посмотрел на Тартищева.
        - Федор Михайлович, я не могу… Я боюсь… Давайте вы первым!
        - Отойди, - приказал тот и повернул ключ. Замок с готовностью щелкнул в ответ, и Федор Михайлович надавил ладонью на дверную ручку. Желтовский шумно дышал ему в ухо. Тартищев переступил порог.
        Ворвавшийся следом сквозняк запарусил, закрутил занавеску, и она тут же выбросилась в окно. Следом глухо стукнула оконная рама и прикусила занавеску, словно огромный язык. Лязгнуло стекло, но не разбилось.
        - Закрой дверь! - приказал Тартищев своему спутнику. И тут же увидел девушку. Она лежала на вытертом коврике ногами в прихожей, а головой в небольшой гостиной, заставленной дешевой, знавшей лучшие времена мебелью.
        - О, боже! - вскрикнул Желтовский и попытался прорваться в комнату первым.
        Но Тартищев оттеснил его плечом и предупредил:
        - Без паники!
        Он нагнулся над девушкой. Наташа лежала правой щекой на ковре, левая рука - под грудью, правая - вдоль тела ладонью вверх. На левом виске виднелся багровый кровоподтек, изо рта стекала свежая струйка крови. Федор Михайлович нагнулся и отыскал пальцами сонную артерию. И с облегчением вздохнул, ощутив биение пульса. Девушка была жива, но без сознания.
        Он повернул голову и снизу вверх посмотрел на газетчика.
        Желтовский с выражением неимоверного ужаса уставился на распростертое перед ним тело.
        - О-она ж-жива? - произнес он, заикаясь.
        - Жива, жива, - улыбнулся Тартищев и быстро обследовал голову девушки. Переломов не наблюдалось, а ссадина хотя и зловещая на вид, но была всего лишь ссадиной. Вероятно, удар пришелся по касательной или девушка успела вовремя отскочить. Тут же валялось орудие нападения - металлическая, завернутая в тряпку гирька. Прихожая была слишком узкой, что не позволило преступнику размахнуться как следует. Иначе эта встреча могла закончиться и более плачевно. На полу валялись ключи, очевидно, от входной двери, которую, судя по всему, запер преступник.
        - Подними и положи ее на кровать, - приказал Тартищев Желтовскому, и тот незамедлительно исполнил его приказание, подхватив худенькое девичье тело на руки.
        Тартищев прошел в гостиную. Желтовский с Наташей на руках последовал за ним. Оказывается, гостиная совмещала в себе и спальню, и столовую. Широкая деревянная кровать была небрежно накрыта пестрым пледом, а на небольшом столике рядом с керосинкой виднелись несколько грязных тарелок, салфетка, усыпанная хлебными крошками, раскрытая масленка с остатками масла. Тут же стоял кофейник с коричневыми потеками, от которого несло горелой тряпкой.
        - Сегодня Наташе было не до уборки, - произнес смущенно репортер. Он уложил девушку на постель и прикрыл ей ноги пледом. Достал из комода простыню, разорвал ее на полоски и перевязал голову невесты, затем вытер носовым платком сбегающую из уголка ее рта кровь и встревоженно посмотрел на Тартищева. - Кто ее так?
        - А ты еще не догадался? - справился тот, окидывая взглядом комнату, затем подошел к окну, распахнул створки и посмотрел вниз. До земли было недалеко.
        Человек вполне мог приземлиться, не причинив себе повреждений. Окно смотрело на параллельную улицу.
        И она была гораздо оживленнее той, на которую выходил фасад дома. Вовсю сновали извозчики, по тротуарам взад-вперед прохаживались люди, шныряли мальчишки с пачками вечерних газет и лоточники со своим дешевым, на все случаи жизни, товаром.
        Тартищев неодобрительно крякнул, но что он мог поделать? По такой улице ничего не стоит улизнуть незамеченным. Даже если кто и видел выпрыгнувшего из окна человека, ищи-свищи теперь этого свидетеля. Он и сам уже, наверное, за тридевять земель от этих мест.
        Девушка на кровати застонала, заворочалась и позвала едва слышно:
        - Максим!
        Тартищев оглянулся. Желтовский склонился над очнувшейся невестой. Взяв Наташу за руку, он нежно сжал ее пальцы и успокаивающе прошептал:
        - Я здесь! С тобой! Не волнуйся!
        Тартищев подошел к ним и тоже склонился над раненой, отметив, что она и впрямь недурна собой, а бледность ей даже к лицу, потому что глаза от этого кажутся еще ярче.
        - Как вы себя чувствуете? - спросил он.
        Девушка испуганно посмотрела на него и перевела взгляд на жениха.
        Желтовский улыбнулся.
        - Это Федор Михайлович Тартищев. Главный сыщик губернии. Он пришел, чтобы помочь нам. Он спрашивает, как ты себя чувствуешь?
        Девушка поморщилась и ответила:
        - Хорошо! Лишь в голове немного гудит… и слабость…
        - Вы помните, кто вас ударил?
        - Н-нет, - прошептала Наташа и вновь посмотрела на жениха, словно ждала от него совета.
        Тот ласково погладил ее по руке.
        - Почему ты открыла дверь? Я ведь просил, чтобы ты без меня никому не открывала. Только Любаше.
        - Он постучал и сказал, что принес записку от Любаши. Я приоткрыла дверь и… - девушка прикусила губу и беспомощно посмотрела на Тартищева, - и я больше ничего не помню!
        - Господи, ну что за сволочь! - почти простонал Желтовский. - Наташа-то чем ему помешала? Она ведь даже его не видела!

«Хорошо бы вдобавок узнать, чем этому мерзавцу остальные жертвы помешали? - подумал про себя Тартищев. - В том числе и дети?» - Но вслух произнес другое:
        - Давайте поступим следующим образом. Сейчас вы, Максим, возьмете мою коляску и доставите Наташу в губернскую больницу. Я передам записку главному врачу и надзирателям, которые охраняют Сергея Зараева. Вашу невесту тоже станем охранять, пока она будет находиться в больнице. Думаю, за это время убийцу мы схватим, иначе эти обязанности мне придется переложить на вас, сударь мой!
        - Я не против! - усмехнулся Желтовский.
        - Еще бы он был против! - с шутливой угрозой в голосе произнес Тартищев и подмигнул девушке. Она едва заметно улыбнулась в ответ, а он продолжал наставлять ее жениха. - После заедете в управление полиции. Постарайтесь, чтобы немедленно отыскали агентов Вавилова и Полякова. Передайте им мой устный приказ: Полякову мчаться сюда на всех парах, а Вавилову - ехать по адресу, где проживает Любовь Казанкина, сестрица вашей милой невесты. Наташенька, - повернулся он к девушке, - вы помните адрес сестры?
        - Конечно! - Она приподнялась на локте. - 2-я Конюшенная, собственный дом Ярлыкова, десятая квартира.
        - Прекрасно, - потер ладони Тартищев, - а вы случайно имя и фамилию ее кавалера не назовете? А то ваш жених все запамятовал…
        Наташа растерянно посмотрела на Желтовского, потом перевела взгляд на Тартищева.
        - Н-но я не знаю! Любаша его все Жако, да Жако называла… Я еще смеялась, что ты его как пуделя какого кличешь? Она обижалась, а потом опять за свое: Жако то, Жако это…
        - Он что ж, француз? - изумился Федор Михайлович.
        - Да нет, - вместо невесты ответил Желтовский, - наверняка наш ванька, российский, но, похоже, с фанабериями. Одеколон она ему покупала непременно французский, зонт - английский…
        - А он ее чем же одаривал? - не преминул полюбопытствовать Тартищев.
        - А об этом российская история умалчивает, - развел руками Желтовский. - С фанабериями-то он с фанабериями, а пробавляться за счет женщины не стеснялся, как самый примитивный жиголо.
        - Я еще помню, Любаша рассказывала, как они встретились в первый раз, - подала голос Наташа. - Она спешила куда-то вечером и почти бежала по тротуару. И налетела на Жако. У него в руках была коробка с шахматами. Коробка отлетела на мостовую, и шахматы рассыпались. Уже смеркалось, и они едва не ползали на коленях по мостовой, чтобы собрать фигурки. Любаша вспоминала: извозчики их объезжали, свистели и смеялись над ними. И сначала Они с Жако крепко поругались, а потом помирились. Вот так и познакомились.
        И еще она говорила, что он, хотя и в возрасте, но сто очков форы любому молодому даст… Вот и все, что я знаю.
        - Да уж! - пробурчал себе под нос Тартищев и посмотрел на девушку. - Вы до коляски дойти сможете?
        - Я донесу ее на руках, - произнес торопливо Желтовский.
        - Нет, нет, - смутилась Наташа, - я хорошо себя чувствую! Только чуть-чуть голова кружится. Вполне достаточно, если ты поддержишь меня под руку, - и улыбнулась жениху.
        Пока молодые люди ворковали в спальне, собираясь для поездки в больницу, Тартищев окинул взглядом комнату и спросил Желтовского:
        - В квартире ничего не пропало?
        - Нет, все на своих местах! - Он подошел к комоду и подергал его за ручки. - Замки не взломаны!
        А входную дверь он изнутри закрыл.
        - Видно, не успел негодяй развернуться! - вздохнул Тартищев. - Вовремя мы с вами, Максим, появились! Думаю, когда вы стучали в дверь, он был еще в комнате. Помните, мы вошли, и прямо-таки пахнуло одеколоном «Дункан»? Уж не его ли Любаша дарила своему кавалеру?
        - Да, да, - изумленно посмотрел на него Желтовский, - я тоже запах почувствовал, но все из головы вылетело, когда Наташу на полу увидел.
        - То-то и оно, - заметил глубокомысленно Тартищев, - а ведь окно было открыто и захлопнулось от сквозняка, когда мы вошли в номер. Точно на пару минут всего отстали от мерзавца! Чуть было вместе не вошли в дверь. Представляете, Максим, какая везучая тварь нам попалась?
        - Ничего не скажешь, везучая! - согласился Желтовский и поинтересовался:
        - Вы позволите дать завтра отчет в газете о сегодняшнем происшествии?
        Тартищев озадаченно посмотрел на него и крякнул.
        Ну, чертов газетчик, и тут про свои дела не забывает!
        Но вслух ничего не сказал и только, когда репортер с Наташей миновали порог, окликнул его:
        - Постойте, Максим! Ваше дело, хотите пишите, хотите нет об этом происшествии, но не выходите за рамки разумного. Позавчера мне судебный следователь рассказал о Матвее Сазонове. О том, что, играючи, девять человек приговорил. Так вот, он на наше несчастье оказался грамотным, газетки любил почитывать. И орудие убийства как раз вы ему в своей статейке подсказали, потому что очень уж тщательно кистень Журайского живописали. Он мигом вспомнил, что у него подобная балда под кроватью валяется… Вот так-то, сударь мой!
        - Кто ж знает наперед, как наше слово отзовется? - перефразировал поэта Желтовский и пожал плечами. - Так и листовку против мух можно за призыв к восстанию принять! Никто же, кроме вашего Сазонова, не взялся кистень сооружать и черепа крушить? А если я в следующий раз столь же подробно скалку опишу или прялку, а какой-нибудь кретин ею тещу прихлопнет, что ж, теперь и о скалках прикажете не писать?
        - Пишите, Максим, пишите, - махнул Тартищев рукой, - разве в моих силах заткнуть этот фонтан? Но в угоду сенсации не поступайтесь здравым смыслом и собственной совестью. Это единственное, что я хочу вам посоветовать…
        Глава 20
        Федор Михайлович вышел в коридор и огляделся.
        По левой стороне - двенадцать дверей, по правой - столько же. Обходить комнаты он не собирался. Проще будет собрать всех жильцов по очереди в одном из номе ров, а вернее всего, в швейцарской или в кабинете управляющего, если таковский чин вообще имеется в этой вонючей гостинице, где среди бела дня ничего не стоит укокошить человека, а никому и дела нет до этого.
        Тартищев засунул руки в карманы шинели, покачался с пятки на носок. Из ближних номеров в коридор просачивались разнообразные шумы - обычные шумы густонаселенного и бедного общежития. Слева плакал ребенок, и кто-то грубым пропитым голосом шикал на него и просил заткнуться. Справа хриплый женский голос поначалу громко и визгливо спорил с кем-то, полностью заглушая своего оппонента, потом та же женщина принялась петь срамные частушки. Каждая сопровождалась пьяным хохотом и подобающими комментариями слушателей. Через дверь от Наташиного номера кто-то качал, судя по скрипу, детскую зыбку, и старческий голос напевал: «Баю, баюшки, баю, не ложися на краю…», чуть дальше монотонный, какой-то бесцветный голос по несколько раз повторял одни и те же слова по-латыни, то и дело прерываясь для язвительных замечаний, но уже по-русски. Кажется, там писали диктовку… Прямо напротив Наташиных дверей слышалось шипение утюга и стрекот швейной машинки.

«Ага, - подумал Тартищев, - портняжка! Он-то мне как раз и нужен!» - Федор Михайлович постучал в дверь.
        Швейная машинка перестала стрекотать. В комнате отодвинули стул, зашаркали ноги, дверь приоткрылась.
        В узкую щель выдвинулся поначалу нос, а потом и все лицо крепкотелой рябой бабы в темном полушалке. Она настороженно уставилась на Тартищева:
        - Чего стучишь?
        - Хозяина надо! Портного, что здесь проживает, - ответил Тартищев, пытаясь заглянуть в комнату поверх головы бабы, но ничего, кроме широкого стола, на котором валялись какие-то разноцветные лоскуты, не разглядел.
        - Мужа, што ли? - поинтересовалась баба и, не дожидаясь ответа, повернула голову и крикнула в глубь комнаты:
        - Кешка, до тебя пришли! - И опять с подозрением посмотрела на Тартищева:
        - Заказывать что будете или перешивать?
        - Нет, я по другой надобности. По поводу соседей хочу кое-что узнать.
        Баба поджала губы.
        - Про соседей ничего не знаем и знать не хотим.
        Одне вокруг забулдыги да жулье. Так и гляди, чтоб ни; чего не сперли!
        Из-за спины бабы вынырнул уже знакомый Тартищеву мужичонка. Он Федора Михайловича тоже узнал, окинул неприветливым взглядом и спросил:
        - Ну, что там?
        - Я из полиции. Тартищев. Слышал про такого?
        - Ну-у, - протянул мужичонка. В одной руке он держал пустую кружку, вторую прижимал к щеке и страдальчески морщился. Был он не только мал ростом, но казался еще более мелким и невзрачным из-за узкой, вытянутой в стручок головы, плавно переходящей в грудь почти из-за полного отсутствия плеч. Одно лишь замечательно было в этом человеке - его усы, необыкновенно густые и длинные, обрамлявшие скобкой его рот, отчего лицо портного приобрело почему-то трагическое выражение. И еще уши, настолько большие, что казалось: подуй ветер, и они наполнятся им, как паруса.
        - Ты свою соседку знаешь? - кивнул Тартищев на дверь 207-го номера.
        - Ну-у, - опять затянул свое портной, - знаю.
        Наташкой зовут.
        - Ты случайно не видел, кто к ней с полчаса назад заходил?
        - Кто? - тупо уставился на него портной.
        - Я и спрашиваю - кто? - Тартищев изо всех сил пытался сохранить самообладание, поэтому повторил свой вопрос, но с расстановкой, как если бы портному пришлось читать у него по губам. - Кто-нибудь к твоей соседке недавно заходил?
        - Не видел, - быстро ответил портной и сделал движение, чтобы укрыться за спиной бабы, так и не покинувшей своего поста на пороге.
        - Постой! - Тартищев ухватил его за шиворот и выдернул в коридор. - Как же ты, сударь мой, никого не видел, если в это самое время двигался по коридору за кипятком? И кто ж такой мог прошмыгнуть мимо тебя незаметно, если здесь вдвоем не разминешься? - спросил он с издевкой и слегка тряхнул портного.
        Тот втянул голову в плечи и опасливо посмотрел на него снизу вверх. Увиденное, очевидно, портного не обрадовало, потому что он быстро отвел взгляд и, схватившись за щеку, замычал, как от невыносимой боли. Но Тартищев не отставал. Захватив в горсть его рубаху, Федор Михайлович приставил портняжку к стене и вперил в него взгляд, который и вовсе ничего хорошего тому не сулил.
        - Ты небось и нас не заметил, подлец? - спросил он и укоризненно покачал головой. - Или у тебя со зрением не в порядке? Фонарь дома забыл?
        - Да никого не видел, вот те крест! - вскрикнул портной и быстро перекрестился. - Разве что дворник…
        - Дворник? - Тартищев насторожился. - Ты видел дворника?
        - Ну да, ну да, - закивал головой портной, - он сначала к нам сунулся, сказал - барышне записку нужно передать. Вон Зинка, - кивнул он на жену, - показала, где Наташка живет. И дверь закрыла. Остальное нам без надобности. По правде, я его и не видел вовсе. Только голос слышал. А минут через пять, когда за кипятком пошел, его уже в коридоре не было.
        - Значит, это вы видели дворника? - обратился Тартищев к бабе. - Вы его сможете описать?
        - Описать? - удивилась баба. - Как я могу его описать, ежели я вовсе грамоте не обучена?
        - Расскажите, как он выглядел, - произнес сквозь зубы Тартищев. - Борода, усы, глаза, нос… Одет во что был?
        - Дворник и дворник, - пожала плечами Зинка, - борода, усы, как у всех. На голове шапка, кажись. Сам вроде в армяке и в фартуке. Бляха вроде была, а то и не было. Точно сказать не могу.
        - Дворник из вашего дома? - уточнил Тартищев.
        Баба вылупила на него глаза и пожала плечами.
        Вместо нее подал голос портной. Он уже успел юркнуть в комнату под защиту своей дебелой супруги. И теперь выглядывал из-за ее плеча.
        - Нет, не наш дворник. Я его по кашлю узнаю. Он слово скажет и кашлянет, слово скажет и кашлянет…
        У него грудь на войне прострелена. И наш всех жильцов хорошо знает. А этот спрашивал, где Наташкина комната. И не кашлял совсем.
        - А роста он какого? - спросил Тартищев Зинку.
        Та оглянулась, смерила мужа взглядом, потом перевела его на Федора Михайловича.
        - Ниже вас на голову, если не до сих пор, - и ткнула Тартищева в плечо.
        - Он соседку вашу по имени называл?
        - Нет, спросил, где тут модистка живет. Баба моя ему и показала. - Портной просунул голову между плечом Зинки и косяком и с любопытством уставился на Тартищева, забыв про больной зуб:
        - Али случилось что? Мы ведь Наташке не враги. Она у меня иногда совету просит… Я не отказываю. Чего ж не посоветовать?
        Портновское дело такое, без совету никак…
        - В нашем деле тоже так, без совета никак, - сказал Тартищев и обвел задумчивым взглядом коридор. - Где швейцарская? На первом этаже?
        - Ну-у, - опять загнусавил портняжка, - где ж ей быть?
        А Зинка поправила полушалок, и ее рябая физиономия неожиданно расплылась в кокетливой улыбке.
        - Коли желаете, могу проводить!
        - Спасибо, не заблужусь, - вежливо ответил Тартищев и направился по коридору к лестнице.
        Зинка смотрела ему вслед, а муж, ткнув ее кулаком в бок, прошипел сердито:
        - Че глазенапы вытаращила! - И захлопнул дверь.
        Тартищев спустился на первый этаж и проделал обратный путь по коридору, провонявшему запахами варе ной капусты, горелого масла, детских пеленок и кошачьей мочи. Швейцарская находилась в самом его конце.
        Дверь в нее была плотно прикрыта. Слышались шаги и бормотание, отдаленно похожее на пение.
        Тартищев достал брегет. Прошло уже полчаса, как уехал Желтовский со своей невестой. Значит, ждать появления агентов следует самое меньшее через час, и то если их сразу найдут.
        Он постучал в дверь. Бормотание смолкло, и раздались тяжелые шаги. Дверь, как и в случае с рябой Зинкой, приоткрылась едва ли на четверть, но Тартищев довольно бесцеремонно проник в нее сначала плечом, а потом и вовсе оттеснил в сторону долговязого детину в поношенной швейцарской ливрее.
        - Чего на… - попытался сказать детина и проглотил окончание слова, разглядев, кто перед ним. - Проходите, ваше высокоблагородие! - Он склонился в учтивом поклоне и вытянул руку в направлении спальнигостиной-столовой, точной копии той, в которой проживала Наташа.
        Тартищев прошел и, бросив быстрый взгляд по сторонам, присел на заскрипевший под ним стул.
        Швейцар продолжал стоять перед ним. Взгляд у него был чистым и наивным, как у шулера или скупщика краденого барахла. И он мог обмануть кого угодно, но не Тартищева, который знал не только о тайных пристрастиях, но в равной степени обо всех перипетиях бурной жизни известного в недавнем прошлом сводника и мошенника Аристарха Фокина по кличке Фока.
        - Вот ты где устроился? - Федор Михайлович обвел взглядом комнатенку. - Совсем недурно!
        Фока натянуто улыбнулся.
        - Не жалуемся!
        - И давно ты здесь? - Федор Михайлович откинулся на спинку стула, вытянул ноги и, оттеснив тем самым швейцара в закуток между дверью и кроватью, отрезал ему пути к отступлению.
        - С лета, - ответил уклончиво Фока и отвел взгляд в сторону. - У меня все чисто, Федор Михайлович! Как на кресте…
        Он поднес щепоть ко лбу, собираясь перекреститься.
        Тартищев хмыкнул и осуждающе посмотрел на Фоку.
        - Только не ври! Вещички небось портной со второго этажа перешивает? Или как? - Он склонил голову и вперил тяжелый взгляд в нервно сглотнувшего Фоку. - Тот самый, который к тебе за кипятком бегает. - И повторил уже насмешливо:
        - Не ври, Фока!
        У тебя ж на морде написано, что за прежнее ремесло взялся.
        Фока скривился, но промолчал.
        Тартищев расстегнул шинель и несколько подтянул ноги, давая свободу маневра взмокшему явно не от жары швейцару.
        - Ладно, присаживайся куда-нибудь, - сказал он снисходительно и хитро прищурился. - Разговор есть на червонец или чуток больше. Все зависит от твоей сообразительности, Фока.
        Не спуская глаз с Тартищева, швейцар опустился на кровать. И, расставив острые колени, уронил между ними правую руку, а левой оперся о спинку кровати.
        - Нужен мне ваш червонец, - произнес он, по-прежнему избегая смотреть Тартищеву в глаза.
        - Дело хозяйское, - не повел бровью Федор Михайлович, - в моем кармане целее будет.
        - Здесь место солидное, - продолжал Фока. - Живем тихо, никого не забижаем.
        - Это точно, - обрадовался Тартищев, - тихое.
        Как в том омуте, где черти водятся. Я давеча по коридору прошел и сам удивился. Тишина вокруг, покой. Точно на кладбище. Слышно даже, как голубки на крыше воркуют.
        - Вы что-то про червонец говорили? - Фока покорно вздохнул.
        - Когда? - удивился Тартищев.
        - Да только что, - печально посмотрел на него Фока.
        - Разве? - еще больше удивился Тартищев, но вытащил из кармана три рубля и бросил их на колени швейцару. - Я два раза не предлагаю. Теперь твоему рассказу красная цена трешник, и то потому, что у меня хорошее настроение.
        - А че рассказывать? - посмотрел на него с недоумением швейцар, но кредитка мигом исчезла у него в кармане.
        - Обо всем по порядку, - Тартищев взял со стола стакан, посмотрел его на свет, подышал в него и протер носовым платком. Затем потянулся за графином и, плеснув в стакан воды, медленно ее выпил.
        Швейцар мрачно смотрел на него.
        - Что я такого сделал? Пива купил, думал, выпью просто за то, что день хороший! Нет, надо было вам нарисоваться.
        - Служба такая, сударь мой, - произнес добродушно Тартищев. - Мы ведь как тот чирьяк на заднице. Всегда не ко времени выскакиваем и там, где нас вовсе не ждут. - И уже строго приказал:
        - Рассказывай, сколько тебе газетчик платит, чтобы за невестой его приглядывал?
        - Когда как, - опять уклонился от ответа Фока, - не обижает.
        - Вот видишь, не обижает, - сказал назидательно Тартищев и погрозил швейцару пальцем, - так почему ж ты, песья морда, подводишь его? Пиво пьешь и песни бормочешь, а в это время барышню чуть жизни не лишили! Или, скажешь, не знаешь про это?
        Фока вскочил на ноги. Лицо его побледнело, а маленькие глазки под редкими бровями испуганно забегали.
        - Кому нужно ее убивать? Среди бела дня?
        - Ты у меня спрашиваешь? - поинтересовался Тартищев и с силой опустил стакан на стол. - Нет, это я у тебя должен спросить, почему швейцар допускает, чтобы в дом беспрепятственно проникали всякие темные личности? Он, видите ли, пиво пьет, а в этот момент девчонку гирькой по голове чуть не ухайдакали. Ты, вражье семя, даже нас с Желтовским не заметил, когда мы вошли!
        - Меня Кешка про вас предупредил, - Фока опустил голову.
        - И того лучше! Ты - швейцар, а не поинтересовался даже, по какой такой надобности сам начальник сыскной полиции в твоем вертепе появился. Ты ж поперед меня должен бежать и пылинки разгонять. Вместо этого я вынужден лично обходить номера и искать свидетелей преступления. Говори, кто тебе пиво поставил, чтобы ты под ногами не шмыгал?
        - Да мужик этот, - Фока растерянно посмотрел на Тартищева и потер ладонью обширную плешь на голове. - Пришел, говорит: хочешь пива? Кто ж не хочет? Он достал три бутылки из саквояжа и говорит: вернусь - еще три получишь. Вот и все.
        - Он сказал, откуда вернется?
        - Нет, просто сказал, что к певичке идет. А про Наташку и речи не было.
        - К какой певичке?
        - Да у нас одна всего! Люська! Я и подумал, что к ней. - И повторил опять:
        - Про Наташку и речи не было.
        - Как он был одет?
        - Обыкновенно! Пальто короткое, котелок. В руках саквояж такой, знаете, с которым доктора ходят, и все.
        - А дворник? Твой приятель Кешка говорит, что к ним дворник заглядывал. Выходит, ты дворника тоже не заметил.
        - Дворника? - поразился Фока. - Нет, дворника не было. Этот господин минут за двадцать до вас пришел, затем вы с господином Желтовским появились, потом опять господин Желтовский с невестой вышли, и все, больше никто не заходил, не выходил. А тот, что с саквояжем, тоже не вернулся. Правда, от Люськи никто быстро не выходит.
        - Откуда такие подробности? - поразился Тартищев. - Вроде из швейцарской не вылазишь, а все видишь? В подзорную трубу наблюдаешь, что ли?
        Фока польщенно улыбнулся.
        - Нет, трубы не имеется. Глядите сюда. - Он ткнул пальцем в сторону шнурка с колокольчиком, который висел над дверным косяком. - Он у меня от входа тянется. Вы только вошли, а у меня уже бряк-бряк… - Он довольно прищурился. - А теперь смотрите сами. - Он приоткрыл дверь. На противоположной от швейцарской стене коридора висело одно зеркало, а рядом, несколько под углом, - другое, и в них просто замечательно просматривалась входная дверь и даже три ступеньки перед ней.
        Тартищев озадаченно хмыкнул и с явным уважением произнес:
        - Молодец! Сам придумал или кто подсказал?
        Швейцар неопределенно пожал плечами и расплылся в улыбке:
        - Так пива ж завсегда хочется, Федор Михайлович, а они так и снуют, так и снуют. И днем, и ночью, что мураши. А место хорошее. Жалко терять! Вот и крутимся, как можем!
        - Говоришь, дворник в дом не входил, только этот господин в пальто и в котелке? Ты его раньше встречал? - опять перевел разговор на нужную стезю Тартищев.
        - Нет, в первый раз! Сколько здесь служу, в первый раз! - Фока все же не выдержал и перекрестился. - Вот те крест, Федор Михайлович!
        Тартищев с осуждением посмотрел на него, но ничего не сказал. Подошел к окну и выглянул наружу. Окно швейцарской выходило в грязный дворик аккурат напротив черного хода в кабак.
        Федор Михайлович отошел от окна. Несколько секунд постоял в раздумье, решая, что предпринять. И скомандовал:
        - Давай, веди к Люське! Посмотрим, что за кавалер к ней пожаловал?..
        Они поднялись на второй этаж. Певичка жила в противоположном от Наташиной комнаты конце коридора. Фока забарабанил в дверь, на которой так же мелом была выведена цифра 219. Стучать пришлось сильно и долго, и не только рукой. Напоследок швейцар несколько раз пнул дверь и выругался. Видимо, это подействовало, потому что дверь распахнулась и в коридор выглянула рыжая девица в цыганской юбке и разорванной на плече красной блузке. Острая лисья мордочка, сальные глазки… Один глаз заплыл от свежего синяка, второй подбили дня три назад, и он был окружен синебагровым с легкой желтизной ореолом. На шее у барышни виднелся еще один синяк, оставленный явно в пылу страсти. В руке она держала грязный стакан с темной жидкостью и неприязненно смотрела на тех, кто помешал ей с этой жидкостью расправиться.
        - Че надо? - справилась она отнюдь не дружелюбно. - Че ломитесь? Отдохнуть не даете!
        - Жалуются на тебя, Люська, - сказал угрюмо Фока и кивнул на Тартищева, - вот даже господин начальник приехал, чтобы тебя урезонить. Много шуму от тебя. И посторонних много водишь. Уймись, а? Не то выселим!
        - Не ты меня поселял, не тебе и выселять! - произнесла высокомерно Люська и сделала быстрый глоток из стакана. Затем окинула Тартищева взглядом. - А ты ничего, легавый! И шинель тебе к лицу!
        - Шинель многим к лицу! - ответил Тартищев.
        - Не скажи, не скажи, - произнесла нараспев Люська и вновь сделала быстрый глоток из стакана, отчего глаза ее заметно повеселели. - Заходи! - неожиданно предложила она Тартищеву и, отступив в сторону, сделала приглашающий жест в комнату.
        Федор Михайлович переступил порог. За ним последовал Фока. Правда, Люська попыталась ему в том воспрепятствовать, но швейцар взял ее за плечо и оттолкнул в сторону. Люська привычно выругалась и махом опорожнила стакан, видно, в компенсацию потраченных усилий.
        Тартищев миновал прихожую и вошел в комнату.
        И тотчас увидел сидящего за столом мрачного типа. Небритая физиономия, грязный тельник, босые ноги. Совсем не похоже, чтобы подобный субъект появился здесь пару часов назад. Судя по запаху перегара и высоте щетины, он отсиживался здесь не меньше двух суток. А если взять за точку отсчета возраст синяка под глазом певички, то и того больше. Хотя, если верить Фоке, Люська от недостатка кавалеров не страдала, и синяк вполне мог появиться от оплеухи другого собутыльника.
        - Спокойно, полиция! - сказал Тартищев и посмотрел на гостя певички. - Предъявите документы.
        Тот провел под носом ребром грязной ладони и громко срыгнул воздух.
        - Отвяжись, легавый, - тип был изрядно пьян, но не настолько, чтобы не понять вопрос о документах. - Плакат у меня завсегда при себе. - Он полез в изголовье кровати и достал из-под подушки замызганный паспорт.
        Тартищев внимательно его просмотрел. Тип значился мещанином Александром Мироновым.
        - Чем занимаешься? - спросил он Миронова.
        - А чем придется! - ответил тот лихо. - Стрижем, бреем, пиявки ставим. Слыхал про парикмахерское заведение Якова Уколова? Так я там вторым мастером.
        - И что ж ты, второй мастер, здесь прохлаждаешься? - справился Тартищев, возвращая ему паспорт.
        - А Яшка мне на дверь показал, погань такая! - сплюнул прямо на пол Миронов и пожаловался:
        - Вишь, я клиенту ухо нечаянно поцарапал, вот он и взъярился!
        - Ладно, с тобой все ясно! - махнул Тартищев и повернулся к Люське. - Сколько дней он у тебя отирается?
        - Да почитай, дня три уже! - Певичка подняла глаза к потолку и уточнила:
        - А то и четыре!
        - А сегодня кто-нибудь к тебе заходил?
        - Не-а, - Люська вполне убедительно вытаращила глаза, - никто не заходил даже соседи.
        - И никого незнакомого в коридоре не встречала?
        - А я и не выходила в коридор. Мы с ним, - кивнула она головой на приятеля, - до полудня спали, а сейчас вот обедать собрались.
        - Выходит, ничего не видела, ничего не слышала, ничего необычного не заметила? - без особой надежды спросил Тартищев, прикидывая, сколько же времени понадобится, чтобы опросить всех жильцов дома.
        Но Любка неожиданно ответила на его вопрос:
        - Че ж не видела. Видела. Только это мне необычным показалось, а как уж вам, не знаю!
        Тартищев напрягся:
        - Что ты видела?
        - Да я с час назад подошла к окну шторы раздвинуть и Любкиного хахаля заметила. Он в экипаж заскакивал. А странное то, что он на ходу с себя фартук стягивал. Знаете, такой, какие дворники носят. Я еще удивилась. Любка рассказывала, что он солидный господин, обеспеченный, хотя и в возрасте. А тут на тебе, дворник!
        - О какой Любке ты говоришь? - быстро спросил Тартищев.
        - О Гусаре, - пояснила Люська. - Мы с ней вместе в варьете выступали, а здесь в
207-м номере сестра ее живет, Наташка! Я не то раз, не то два видела, как этот господин Любку на извозчике к нашему дому подвозил. Внутрь не заходил. Я у Любки спросила, она и сказала, что это ее кавалер. Солидный, мол, господин и влиятельный. А то, что пожилой, роли не играет, лишь бы финажки водились. - И Люська потерла большим пальцем указательный - весьма узнаваемый жест для всех слоев населения без исключения.
        - Как он выглядел?
        - А как богатые старички выглядят? - поинтересовалась в свою очередь Люська. - Морщинистый, бородатый, сутулый. В шляпе и в пальто драповом. Я еще удивилась, что он к экипажу почти бегом бежал, хотя и хромал изрядно. Ну, думаю, Любка, отхватила ты себе ухажера: старый, хромой… Хорошо, что не горбатый!
        Хотя, если финажки есть, то и горбатый за первый сорт сойдет! - Она расхохоталась, запрокинув голову, явив свету еще один синяк у основания шеи.
        - Ладно, спасибо тебе! - Тартищев внимательно посмотрел на Люську. - Если потребуется, сумеешь то же самое судебному следователю рассказать?
        - А че ж не суметь? - Люська подмигнула Тартищеву. - Сумею! Если попросишь… - и окинула его далеко не целомудренным взглядом.
        - Попрошу, - Тартищев смерил ее ответным, но холодным взглядом, отчего улыбка вмиг исчезла с лица певички, и повторил:
        - Еще как попрошу, и только посмей забыть о своих словах!
        Не попрощавшись, он вышел вслед за Фокой в коридор и чуть не столкнулся с Вавиловым.
        - Что случилось, Федор Михайлович? - спросил Иван возбужденно и вытер красное от быстрого подъема по лестнице лицо носовым платком. - Мы с Алешкой как раз на 2-й Конюшенной работали, когда Гвоздев за нами из управления прискакал. Я Алешку с Колупаем и Олябьевым оставил, а сам сюда. Узнать, что к чему!
        - О, черт! - Тартищев схватил его за рукав. - Любка?
        - Ну да! - с недоумением посмотрел на него Вавилов. - Мы там второй час уже пашем. Кто-то Гусариху порешил! Сначала по голове приветил, а потом уже придушил!
        - Кто сообщил в полицию?
        - Да компаньонка ее, Ленка Веселова! Любка в магазин не явилась! Та забеспокоилась! У них товар поступил, рассчитываться надо. Она к ней домой поехала, деньги забрать. А на квартире Любка - вся синяя, а финажек и след простыл! А Любку, Олябьев определил, где-то за час до нашего приезда убили. Когда подъехали, у нее еще лицо и руки теплые были.
        - Думаешь, грабеж? - справился Тартищев.
        - Не иначе, - махнул рукой Вавилов. - Хорошо ломанули Гусариху! Видно, прознали, что выручку дома хранит!
        - Прознали, говоришь? - усмехнулся Тартищев. - А не хочешь ли прознать, сударь мой, что именно Любка-Гусар нанимала пятый номер в «Эдеме», в котором зарезали Курбатова и Каневскую? А час назад чуть было не проломили голову ее сестре, которая заманила в гостиницу Сергея Зараева. И только по счастливой случайности ее не успели придушить! Что на это скажешь, Ванюша? - И Тартищев с несомненным торжеством посмотрел на своего лучшего агента, потерявшего дар речи от подобного заявления. - Ладно, закрой рот! - приказал он Ивану. - Поехали на Конюшенную. По дороге расскажу в подробностях…
        Глава 21
        - Подведем печальный итог! - Тартищев почесал вставочкой с пером за ухом. - Прошло две недели, а на счету у этого мерзавца уже одиннадцать трупов, если не считать Муромцевой. А вместе с ней все двенадцать.
        И это при том, что ему не удалось спровадить под кресты еще двоих, Наталью Казанкину и Сергея Зараева.
        Было бы и вовсе четырнадцать. Добавим, что Ушаков на грани помешательства, а Журайский и Теофилов в большой степени тоже жертвы преступника - в остроге…
        Федор Михайлович окинул взглядом Полякова и Вавилова и перевел его на Корнеева. Тот взирал на него с совершенно безмятежным видом, словно жуткие по сути арифметические выкладки начальства не произвели на него совершенно никакого впечатления.
        - Что мы имеем на сегодняшний момент? - Тартищев отвел взгляд, подвинул к себе картонную папку и вынул из нее лист бумаги. Пробежал его глазами и вновь вернул в папку. Теперь его взгляд стал жестче, а интонации суровее:
        - А имеем мы, господа агенты, хрен да маленько, потому как такое понятие, как сроки проведения первичного дознания, почему-то перестало вас волновать, а кое-кого, - и он строго посмотрел на Корнеева, - ив дрему вгоняет. Убийца играет с нами в кошки-мышки. Все эти трюки с подставами и переодеваниями у меня уже вот где сидят! - похлопал он себя по загривку. - А вам и горя мало! - И без всякого перехода обратился к Алексею:
        - Давай, что там у тебя с Соболевой? Удалось найти общий язык?
        - Кажется, да! Поначалу она дичилась, мялась, запиналась. А потом разговорились, и просидели мы с ней до двух часов ночи…
        Тартищев хмыкнул. Алексей замолчал и вопросительно посмотрел на начальника. Но тот махнул рукой, дескать, продолжай.
        - О Полине Аркадьевне она может говорить часами. Вероника видела ее во всех спектаклях без исключения, которые та сыграла в Североеланске и сегодняшним летом на гастролях. Причем, Федор Михайлович, некоторые места она показывала мне, и хотя я не знаток театрального искусства, но мне кажется, она действительно очень талантлива. Иногда у меня мурашке по коже бегали. Ей-богу, не преувеличиваю!
        - Не отвлекайся! - прервал его Тартищев. - Сейчас нас не ее таланты интересуют, а то, что она хотела рассказать новенького касаемо смерти Муромцевой.
        - Она сказала мне, что очень много думала по этому поводу. Вначале решила, что Полина Аркадьевна и впрямь отравилась из-за Булавина. Но после видела, как он сильно переживал смерть Муромцевой, буквально почернел от горя, и простила его. Даже позволила ему позаботиться о брате. Но сама от помощи решительно отказалась, так же как от его участия в своей судьбе.
        Булавин несколько раз бывал в гостинице, где живет Вероника, пытался поговорить с ней, но она всякий раз отвечала ему отказом. Одним словом, очень странная девушка, - улыбнулся Алексей, - совершенно не понимает, что без влиятельной поддержки ничего в театре не добьется. Все эти мымры, которые смеют называть себя актрисами, в подметки ей не годятся, и потому путь на сцену ей заказан. Подобный талант и красоту, да еще в одном лице, женщины не прощают.
        - Эка тебя повело! - покачал головой Тартищев. - Прямо тебе критик. Белинский! Неистовый Виссарион!
        Кажется, так его прозвали?
        - Понятия не имею, кто такой Белинский! - пожал плечами Алексей. - Но я видел лицо этой девушки, когда она читала монолог Луизы Миллер, и подумал, что такая актриса составила бы честь даже столичному театру. - Он с вызовом посмотрел на Тартищева. - Я уверен теперь, что Полина Аркадьевна ни по какому случаю не могла принять яд добровольно.
        Тем более из-за Булавина. Да, он был у нее незадолго до ее смерти. Они долго и бурно выясняли отношения.
        Полина Аркадьевна даже плакала, хотя это было для нее большой редкостью… Но Вероника подтвердила, что она простила Савву Андреевича. Тот сделал ей предложение выйти за него замуж, потому что Васса, его жена, соизволила согласиться на развод. Но Муромцева не приняла это предложение. И вот почему. - Алексей заглянул в лежащие перед ним на столе бумаге. - Вероника пояснила буквально следующее:
«Полина Аркадьевна пришла в спальню, села ко мне на кровать и принялась плакать. Я напоила ее бромом и валерианой. И она кое-как успокоилась. А потом объяснила причину своих слез. Она целых пять лет ждала предложения от Саввы Андреевича. Переживала, волновалась, надеялась… И будь оно сделано до его романа с Катенькой Луневской, она бы приняла это предложение с радостью и счастлива была бы безмерно. Но за эти пять месяцев, что прошли после их разрыва, она многое передумала и посмотрела на свое замужество с другой стороны. Савва Андреевич старше ее на двенадцать лет. Значит, скорее угаснет его душа, а тело запросит покоя.
        У него и раньше не все ладилось со здоровьем, а последние события повлияли на него в худшую сторону. Он обрюзг, потяжелел и уже не скрывает это, а даже жалуется на одышку. В их союзе уже не будет той безоблачности и беззаботности, что царила между ними прежде.
        Во-первых, она всегда будет помнить о его предательстве, во-вторых, пройдет два-три года, от силы еще пять-шесть лет, и ему уже не под силу станет выполнять супружеские обязанности. Ему захочется мира, тишины… Это сейчас он избегает встреч с дочерью, жестоко поскандалил с женой, надерзил старухе-матери, которая приехала из Москвы, чтобы его урезонить. Но это упрямство, а не характер. Сильнейшее желание настоять на своем. Каприз влюбленного человека. Но придет время, когда он пожалеет о подобных потерях: ссоре с единственной и любимой дочерью, невозможностью видеть внуков, раскается в разрыве с женой, с которой прожита целая жизнь. И весь погрузится в воспоминания, в которых не будет места ей, Полине…
        А вдруг он потребует, чтобы она оставила сцену?
        Нет, не нужно этих унижений ни для него, ни для нее!
        Конечно, для женщины дороже всего узаконенная связь. Но чтобы мужчина любил, не уставая, с готовностью жертвы, с полной самоотдачей, мучительно и напряженно, с истинной страстью, не стоит давать ему над собой даже малейших прав. Надо постоянно пугать его возможностью охлаждения и разрыва. Поэтому она решила оставить все, как есть, и не претендовать на роль жены».
        К тому же Вероника вспоминает, что Полина Аркадьевна при этом расхохоталась, она боялась, что в замужестве, не в пример Perdrix, обязательно растолстеет.

«Представляешь, - сказала она Веронике, - меня будут звать Dinde?[Индюшка (фр.).] Нет, все, что угодно, но только не замужество и не Dinde!» - Алексей поднял взгляд от бумаг. - Но, я считаю, была еще одна причина, по которой Полина Аркадьевна отказала Булавину. У нее появилась цель в жизни. И она стала для нее определяющей. У нее была возможность выбирать. Любовь или театр. Спокойная семейная жизнь или эта мясорубка, где, не задумываясь, тебя перемелют в фарш. Она выбрала театр, потому что он нужен был Веронике. Но Вероника тоже нужна театру. И если мы ей не поможем, Федор Михайлович…
        - Прекрати, - рассердился Тартищев, - все это пустые эмоции! Чем мы ей сможем помочь, если она от помощи Булавина отказалась? А у него и деньги, и связи, и определенный вес имеется в театральном мире.
        Да его одного слова хватило бы, чтобы твоей Веронике дебют дали, хоть в Омске, хоть в Томске, хоть в Североеланске. Она же нет, гонор свой решила показать, так пусть тогда сидит и локти кусает!
        - Вы бы видели, в каких условиях она живет!
        - Сама виновата, - не сдавался Тартищев, - я точно знаю, Савва Андреевич хотел оставить за ней квартиру Муромцевой, но она не согласилась по той причине, что у нее слишком маленькое жалованье, чтобы такие хоромы содержать. Но ведь ей и не требовалось их содержать.
        - Полина Аркадьевна никогда не была содержанкой Булавина, почему ж Вероника должна ею быть? - не сдавал позиций Алексей.
        - Муромцева была его любовницей. Ей по статусу положено было стать его содержанкой, но она была сильной и гордой женщиной и не терпела ничьей власти над собой, - подал голос Вавилов.
        - Вероника тоже гордая и сильная девушка, тем более она не любовница Булавина, поэтому считает унизительным жить за чужой, тем более его, счет, - продолжал гнуть свое Алексей.
        Тартищев хлопнул ладонью по крышке стола, прекращая спор:
        - Все, хватит! Меня в данный момент больше интересует, что твоя Вероника сказала по поводу смерти Муромцевой. Какие-то новые обстоятельства вспомнила?
        - Да! Она рассказала, что днем, накануне своей смерти, Полина Аркадьевна сильно маялась зубами.
        Кое-как провела репетицию и уехала домой. А по дороге, в экипаже, вспомнила, что забыла в гримерной зубные капли. Кто-то ей принес их уже перед отъездом.
        И Муромцева велела горничной вернуться и забрать пакет, который она оставила на туалетном столике. Та ее приказ выполнила. Привезла пакет домой. Муромцева была уже в спальне. Горничная передала ей капли, Муромцева закрыла за ней дверь на ключ. Горничная спустилась вниз в столовую, где они с Вероникой и Павликом, братом Вероники, благополучно отужинали. Полина Аркадьевна к ужину не спустилась. Домашние не стали ее беспокоить, подумали, что капли помогли и она заснула, намучившись от боли. Теперь мы знаем почти определенно, что она к тому времени была уже мертва.
        Но подобный поворот событий объясняет, почему она приняла эти капли без очевидного принуждения.
        - Ну, что же, теперь есть подтверждение тому, что «капли» ей подсунул кто-то из театра. Репетиция была рядовая, посторонних за кулисами не наблюдалось. И та лошадиная доза, что она приняла, вполне объяснима.
        Вероятно, она решила прополоскать рот. Одно успокаивает, что она почти не мучилась. - Тартищев быстро перекрестился. И, наморщив лоб, обвел агентов взглядом. - А театральное начальство никак не хочет признавать, что подобная падаль затесалась в их ряды. Дескать, нужны побудительные причины, а в труппе одни лишь ангелы небесные, у них даже в мыслях не бывает гадость какую сотворить! Так что нам именно побудительные причины требуется раскопать, и непременно за три дня! Именно такой срок нам отпустили вице-губернатор и полицмейстер.
        Тартищев вышел из-за стола и, заложив руки за.» спину, остановился напротив Ивана.
        - Докладывай, что удалось разузнать по театру?
        - Все то же, - вздохнул Вавилов, - мелкие дрязги, сплетни, сведение счетов. Словом, одни - непризнанные гении, другие - губители таланта, подлецы и бездельники. Точно пауки в банке! Плюнуть некуда! Со стороны посмотришь: красота, фейерверк, платья, костюмы, : музыка гремит… А за кулисами - сущая помойка! Друг другу горло готовы перекусить! - Он посмотрел на Алексея. - Не могу я понять Веронику. Что ей в этой сцене? Загнется еще до того, как на нее взойдет!
        А взойдет, так еще неизвестно, какое место займет.
        Место Полины Аркадьевны было на троне и никем пока не занято, хотя самозванок много находилось, но на первой же ступеньке споткнулись!
        Тартищев вернулся на свое место и рассмеялся.
        - Что ты так расходился? Допекли тебя актеры?
        Или все ж актриски?!
        - И те и другие! - пробурчал Иван. - Среди них такие типы попадаются, с первого взгляда видно, по кому арестантские роты скучают. Жулик на жулике.
        У меня крестик висел на шее, золотой. Сняли, не заметил когда. Потом принесли, да еще смеются, что полицейского агента провели. У нас так карманники не работают. Разве кто из них посмеет к агенту сыскной полиции подойти? А здесь никакого уважения. Чудилы, одним словом!
        - Ладно, не ворчи! - усмехнулся Тартищев. - Вернули же крестик? Вернули. У них такие развлечения в порядке вещей. - И приказал:
        - Ты дело говори!
        Удалось ли с кем более обстоятельно поговорить?
        - В этой части мне повезло, - расплылся в довольной улыбке Иван. - Прямо счастье мне подвалило встретиться со старым актером Родионом Шапаревым - самым близким другом Полины Аркадьевны.
        Они с ней еще в Самаре познакомились, то есть около пятнадцати лет назад. Он из немногих, с кем она была на «ты», и тайнами делилась, и совета просила, будто у подруги. Одним словом, был он у Муромцевой эдаким поверенным в ее делах. Так вот, он рассказал мне, как в один из первых спектаклей с участием Муромцевой в нашем театре, на который приехал сам губернатор со своей свитой, ей та-акое
«развлечение» устроили! Полина Аркадьевна играла Дездемону. Был огромный успех.
        А эти негодяи подпилили доски с расчетом на скандал.
        Как только Отелло стал ее душить, она почувствовала, что кровать под ней проваливается…
        - Ну, подлецы! - покачал головой Тартищев. - Как же ей удалось удержаться?
        - Уперлась затылком и носками в края досок. Хорошо, что рост у нее был выше среднего, иначе упала бы на пол. Вы только подумайте, женщина, а какое самообладание! Правда, потом с ней случилась истерика, и она поначалу даже не вышла к зрителям.
        - И что ж, узнали, чьи это проделки с кроватью?
        - А все делалось почти в открытую! Шапарев говорит, что никто из актеров даже не подошел к Полине Аркадьевне после спектакля. Все исходили завистью и обидой. Отелло, которого играл как раз Сергей Зараев, сидел в своей уборной и пил коньяк. Каневская грозилась выцарапать Турумину глаза и пила бром. А тот, по словам Родиона Никитовича, хотя и старался не попа - даться ей на глаза, но совсем не спешил ее утешать. Видимо, понял, что нашел золотую жилу, и ему было плевать на истерики Раисы Ивановны. А чуть позже Зараев-старший закатил сыну сцену по поводу подпиленных досок. Отец был в долгу как в шелку у Булавина. Сергей тоже был должен ему порядочную сумму… И Зараев испугался, что Булавин не приедет на бенефис сына после этого «провального» случая. И это могло оказаться более серьезным провалом, тем более что Сергея в ближайшем будущем метили в премьеры.
        Геннадий Васильевич, говорят, орал на него, как на дешевую шлюху, а Сергей оправдывался: «Все это так…
        Но что мне делать с Раисой Ивановной?» Зараев чуть ли не ногами топал в ответ: «А начхать мне на твою Раису Ивановну! Скажите, пожалуйста… Раиса Ивановна! Это она тебе поднесла персидский ковер? Это она подарила тебе серебряный сервиз? Не Булавин разве? Если мне с ним поссориться, то пиши пропало!
        Закрывай лавочку! Сам знаешь, какие убытки мы понесли в прошлый сезон! И не дай бог, если Савва Андреевич узнает о вашей проделке с кроваткой…» - «Странное дело! Я то здесь при чем? - удивлялся и разводил руками Сергей. - Это ж бабьи интриги!» - «То-то бабьи… Все вы - бабы, как дело дойдет до чужого успеха!» - вздыхал Зараев. «Надеюсь, ему не рассказали…» - тревожился младший. «Что я, враг себе, - отвечал старший, - только, кроме меня, найдутся языки. А то и сама расскажет… У них, слышь, завязалось!» - и с опаской косился по сторонам. В театре ведь не только острые языки, но и чуткие уши…

«Черт знает, что такое! - Сергей был крайне подавлен подобным заявлением. - И угораздило их перед моим бенефисом такую кашу заварить! Полина мне руки вчера не подала, когда вызывали после спектакля!» - «И поделом, - еще больше сердился отец. - Не связывайся с бабами! Не пляши под их дудку!» - «Выходит, она уже принята в труппу? Дело решенное?» - «И подписанное, голубь мой! С публикой не поспоришь…» - Вавилов прихлопнул ладонью лежащие перед ним бумаги, словно сам только что подписал распоряжение о зачислении Полины Аркадьевны Муромцевой в труппу Североеланского театра, и с торжеством в голосе уточнил:
        - Именно после «Отелло» антрепренер принял ее в труппу, и она сразу же заняла в театре место примадонны и не отдавала его никому до самой гибели.
        - А что Шапарев говорит по поводу смерти Муромцевой? - спросил Тартищев.
        - Он, между прочим, тоже не верит, что Полина Аркадьевна отравилась. Про зубные
«капли» он не слышал, иначе обязательно вспомнил бы. Об отношениях Муромцевой с Булавиным ему тоже многое известно, причем в таких подробностях, о которых только женщина может рассказать. Но особой симпатии к Булавину он не испытывает. Называет его то славянский шкаф, то мастодонт.
        - Чем же ему Булавин так не угодил?
        - Все по той причине, что Полина Аркадьевна едва перенесла их разрыв. Сильно нервничала, жаловалась на головные боли. Даже хотела бросить театр и уехать за границу. Но это знал только Шапарев. На людях она свои переживания скрывала, не плакала, не жаловалась.
        Вела себя подчеркнуто весело. И молодого себе дружка завела, чтобы заставить Булавина ревновать с той же силой, с какой она ревновала его к Луневской. Но, по словам Шапарева, этот мальчик был всего лишь декорацией, которую она постоянно задвигала, если не нуждалась в ней. Близких отношений у них не было. Я встретился с ним. Зовут его Семен. Фамилия - Рогозин.
        Двадцать два года от роду. Муромцеву до сих пор боготворит. Говорит о ней с придыханием в голосе. И носом хлюпает, как барышня… И внешне на барышню сильно смахивает. Этакий голубоглазый и белокурый херувим с бараньими кудряшками. Ему пастушков играть в водевильчиках, а не в любовниках знаменитых актрис значиться!
        - Нет, Иван, театр вовсе не твое призвание! - ухмыльнулся Тартищев. - Ты ж нам весь интерес к искусству отобьешь такими вот подробностями!
        - А вы меня туда больше не посылайте! - буркнул Иван. - Я уж как-нибудь… На Разгуляе, на Покровке… По притонам или борделям пройтись! Там люд простой, понятный… А за кулисами? Тот же бордель, только красивыми тряпками прикрытый. Оттого еще срамнее все и пакостнее!
        - Хорошо, освободим тебя от высокого искусства, - пообещал Тартищев, - но все же, кто мог подсунуть Полине Аркадьевне эти «капли»? Кому она так мешала, что потребовалось нанять Анатолия Гиревича, причем за большие деньги, чтобы тот украл яд у Мейснера? Похоже, что отравление Муромцевой очень тщательно готовилось. Это уже не случай с подпиленными досками. Муромцевой желали не провала, а смерти! Но кому все ж она так досадила? Судя по твоему рассказу, Иван, ее многие в театре не любили…
        - Даже больше… Ненавидели!
        - Режиссер… Директор театра… Антрепренер…
        Эти вряд ли! На спектаклях с участием Муромцевой всегда был аншлаг, билеты раскупались в начале сезона, в прошлом году ввели даже абонемент .. Им было просто невыгодно убивать курицу, которая несла золотые яйца! Может, кто-то из актрис? Та же Каневская, к примеру? Вполне вероятный посыл! Но тогда почему убрали саму Каневскую? И вовсе непонятна гибель Ушаковой?
        - Анна Владимировна, по словам Вероники, была одной из немногих актрис, которая ладила с Муромцевой и очень плакала на ее похоронах, - подал голос Алексей. - Думаю, нельзя отметать версию, что мстят все-таки Булавину.
        - Но с какой стати? - Тартищев потер шрам на лбу. Первый признак, что мысли у него в беспорядке и логический ряд никак не желает выстраиваться. - Известно, что после смерти Полины Аркадьевны Савва Андреевич несколько охладел к театру, и это тотчас сказалось на актерах. В этом сезоне театр понес массу убытков. Зрители, которые съезжались со всей округи и давали огромные сборы, забыли в него дорогу… Может, причина в этом?
        - Да, Шапарев жаловался: ложи и даже балкон пустуют, - Вавилов усмехнулся. - Кто-то подложил театру бесподобную свинью! Высокие гости перестали откупать места и ложи на сезон, как прежде. Даже бенефисы проходят при полупустых залах. Актерам больше не подносят богатых подарков. Некому подносить.
        Старик вздыхает, что со смертью Муромцевой из театра ушел восторг! Стало скучно и неинтересно! Пыльно как-то!
        - Да-а, - протянул Тартищев, - без примы уже не будет того успеха и того настроения при открытии театра, которого ждал Булавин. Конечно, народу набьется полный зал, на Великого князя поглазеть, Савве Андреевичу свою преданность показать, но все понимают, что без Полины Аркадьевны даже новое здание не скрасит убогость и слабость труппы. - Он обвел сердитым взглядом агентов, словно от них зависело состояние дел в театре. - И что ж это за тварь такая неуловимая завелась? Две недели мыкаемся, а что о нем знаем? Пожилой, среднего роста, борода, усы. Пальто, котелок… Да таких типов повсюду, что псов дворовых. Разве только имя у него замечательное. И впрямь, как у пуделя.
        Жако! Может, от имени Джакоб или Якоб? А может, Яков, Яшка? - Тартищев вопросительно посмотрел на агентов, но они лишь пожали плечами, зная по опыту, что клички прилипают к человеку, зачастую вопреки всякому здравому смыслу. И Любка могла прозвать своего кавалера Жако хотя бы по причине его носа, который напомнил ей клюв любимого в детстве попугая.
        - Певичка сообщила, что он вроде хромал, когда к экипажу подбегал? - вмешался Иван.
        - Ну и что? - посмотрел на него Тартищев. - Он ведь из окна выпрыгнул на каменный тротуар. Вполне мог ногу ушибить, поранить… Через день, два от его хромоты и следа не останется. А мы сдуру на всех хромых охоту откроем. Конечно, и эту примету не стоит сбрасывать со счетов. Корнеев, - он посмотрел на агента, - с завтрашнего дня ты театром займешься, а то у Ивана вон крапивница на заднице высыпала от общения с искусством. Приглядись, вдруг какого подходящего под наши приметы господина обнаружишь, а если еще и хромоногого, то и вовсе тебе цены не будет! Только осторожнее, чтобы никто и ничего не заметил.
        - Да есть у них хромые, - подал голос Иван и принялся загибать пальцы. - Первый - пожарный.
        Ногу повредил, когда споткнулся о свой же ящик с песком. Уже дня три хромает… Второй - Гузеев, суфлер.
        Лет двадцать назад свалился в яму для оркестра… Третий - сам Шапарев. Говорит, подагра замучила… Четвертая - жена антрепренера. Уже никто не помнит, какая по счету. Пляшет в кордебалете. Растянула ногу на репетиции. Всю неделю скачет за кулисами с тросточкой…
        - Тэ-экс! - усмехнулся Тартищев. - Особенно последняя кандидатура нам подходит. В балетной пачке и с бородой! Очень мило!
        - Вы ж просили всех хромых назвать, я и назвал, - обиделся Иван. - Только в театре бабу запросто в мужика превратят и наоборот!
        - Хорошо, Корнеев завтра же проверит всех, в том числе и даму, на предмет алиби, а сейчас доложит нам, как обстоят дела с ближайшим окружением всех фигурантов, проходящих по последним делам об убийствах актрис, - произнес Тартищев официальным тоном и вновь строго глянул на встрепенувшегося Корнеева.
        - К сожалению, Федор Михайлович, ничего интересного не удалось обнаружить! - вскочил на ноги Корнеев. - Мы прочесали по спискам всех до единого, но не нашли человека, который был бы знаком со всеми проходящими по этому делу субъектами одновременно или вращался в их кругу. Есть, конечно, кое-кто, но это на уровне парикмахеров, банщиков, официантов… И если, допустим, какой-то тип знает Мейснера, то не знаком с Журайским. А если знает Мейснера, Журайского, Зараева, Каневскую, то в первый раз слышит о Курбатове.
        Или, наоборот, встречался с Курбатовым, Мейснером, бывал на спектаклях в театре, но о Журайском наслышан только из газет. Вот такой сумасшедший дом получается!
        - Но все же будем продолжать искать! Отрицательный результат в нашем деле тоже результат!
        Тартищев вновь подвинул к себе бумаги. Посмотрел на своих агентов коронным взглядом исподлобья, но на этот раз он был скорее усталым, чем грозным. И неожиданно попросил:
        - Алексей, вели вестовому самовар поставить!
        У меня бублики свежие завелись. Чайку попьем, а потом уж дальше разговор поведем…
        Но только ни Федору Михайловичу, ни его сыщикам не удалось в этот вечер ни чаю попить, ни бубликов отведать. Через десять минут после этих слов Тартищева на пороге его кабинета возник агент Черненко с пере вязанной рукой и сообщил, что во время установки декораций к спектаклю неожиданно обрушилась фанерная «стена» замка. Черненко успел оттолкнуть Буранову в сторону, но при падении актриса сломала ногу, сам он - руку, директору Зараеву, которому вздумалось оказаться в этот момент на сцене, ушибло спину и, кажется, повредило позвоночник. Все остальные, кто в это время был рядом с пострадавшими, отделались сильным испугом и ушибами разной степени тяжести. Но переполоху эта авария наделала изрядного. Репетиция вмиг прекратилась, актеры почти в панике разъехались по домам. Турумин в шоке, ругается, как извозчик. Антрепренер пьет стаканами коньяк и валериану. Зараева увезли в больницу и поместили в той же палате, в которой недавно лежал его сын…
        - Ты считаешь, что это покушение? - приподнялся над столом Тартищев.
        - Несомненно, - ответил Черненко, баюкая уложенную в лубок руку. - Тросы лебедки, на которых переносили декорации, оказались подпиленными. Я это тотчас проверил и оформил протоколом в присутствии понятых.
        - Неужто покушались на Буранову?
        - Нисколько не сомневаюсь, - подтвердил Черненко, - но случайно поймали двух зайцев. Софья Семеновна, бесспорно, уже не в состоянии играть в премьерном спектакле, и вдобавок Зараева надолго вывели из строя. А у него перед открытием театра не меньше работы, чем у режиссера. И, вернее всего, даже больше!
        - Нет, все равно не могу поверить, что кому-то помешал новый театр! Ерунда полнейшая! - Тартищев горестно вздохнул. - Но есть же и этой ерунде объяснение! Непременно есть! - И строго посмотрел на своих агентов. - Думайте, господа хорошие! И тому, кто найдет разумное объяснение подобной сумятице, выпишу премию. Вы мое слово знаете!..
        И уже через десять минут коляска Тартищева мчалась по направлению к театру. В ней помимо мрачного начальника сыскной полиции находились Колупаев, Поляков и Корнеев. Только Иван избежал участи общения с творческой братией по причине того, что начальство определило ему новое задание…
        Глава 22
        Федор Михайлович был крайне собой недоволен.
        Он всегда избегал сентиментальных поступков, излишнего проявления эмоций, но тут словно бес поддел под ребро. Вместо того чтобы ехать поутру в управление, он, никому не сказавшись, отправился в гостиницу, где проживало это несносное создание, по словам Алексея, будущая звезда российской сцены Вероника Соболева.
        К счастью, девчонки не оказалось дома, успела убежать в свой театр, иначе как ему объяснить свое появление, свой неожиданный интерес?
        Мальчишки ветре гили его экипаж веселым гиканьем и свистом. Полицию в этом районе не слишком любили и уважали. Свора бродячих псов облаяла его, как хотела.
        К тому же подъезжать к гостинице пришлось по другой улице, потому что посреди той, куда выходил ее фасад, разлилась огромная грязная лужа. Жители, чертыхаясь на чем свет стоит, обходили ее по краю, возле домов.
        Извозчики брали в объезд, делая большой крюк. Тартищев про то не знал и жестоко поплатился. Его экипаж чуть не застрял в луже, залетев в нее по самые втулки.
        Из лужи удалось выбраться почти без потерь, но при объезде коляску бросало из стороны в сторону, унтер-офицер на облучке громко ругался, колеса и подножку облепила жирная грязь, задок забрызгало по самое не могу… Да еще мальчишки и обильные зеваки спорили при этом на пятачок: «Опрокинется… Не опрокинется…», и когда Федор Михайлович благополучно добрался до подъезда гостиницы, без всякого почтения принялись свистеть и улюлюкать ему вслед.
        Но Тартищев ненапрасно потратил свои усилия.
        Толстый и лысый хозяин гостиницы выбежал на крыльцо, чтобы встретить неожиданного и грозного визитера.
        Голова у него тряслась то ли от страха, то ли от подобострастия. А вернее, от того и другого вместе. Хозяин кланялся и лихорадочно пытался вычислить, какие из его последних прегрешений могли вызвать появление столь высокого полицейского начальства.
        - Здесь живет девица Вероника Соболева? - Голос Тартищева прозвучал требовательно и сурово, и хозяин почти сомлел от тревожных предчувствий. Но все же обогнал гостя, поспешил по коридору, где все провоняло кислой капустой и табаком, и запасным ключом открыл дверь в номер. Тут уж он и вовсе отказался что-либо понимать. Чем вызван интерес полиции к столь незаметной особе? Вроде ни с кем не знается, сидит себе в номере, стишки какие-то вслух проговаривает. И дела у нее не блестящи. Вот уже две недели питается сбитнем с булкой, а то и вовсе тарелкой щей.
        Даже самовара никогда не спросит…
        Тартищев вошел в номер и недовольно покрутил головой.
        - Экая дыра! Истинная нора, а не квартирка!
        - По цене квартирка, по цене… Полтинник в сутки, - почти заблеял от страха хозяин.
        - Отчего сырость кругом? - Голос Тартищева задрожал от возмущения, а для хозяина и вовсе прогремел громовыми раскатами. - Отчего мало топишь? Живо протопить! И смотри ты у меня, если пожалуется! - Он потряс затянутым в перчатку пальцем перед лицом перепуганного хозяина и ткнул им в стены. - А тут кто? Знаю, что жильцы… Не пьют? Не шумят? Не дерутся? То-то! Смотри у меня! Если узнаю о претензиях, свет в копейку покажется! Закрою номера к такой-то матери! А это что за грязь? Когда уборку делали? - вопрошал он уже в коридоре столь грозным и негодующим тоном, что у коридорного подогнулись колени и затряслась нижняя челюсть. - Почему плевательницы забиты? Убрать эту вонь! И форточки откройте! Немед-лен-но!
        Вытирая носовым платком вспотевший затылок, он спустился в трактир, и здесь тоже влетело по первое число и владельцу, и буфетчику. Отныне Тартищев велел закрывать трактир в девять, не шуметь и не скандалить, чтобы не беспокоить жильцов наверху. Трактирщик изрядно удивился подобной заботе полиции о спокойствии обитателей нищих номеров, но перечить не посмел, тем более начальство отказалось отобедать и отвернулось от стопки самой дорогой водки и бутерброда с икрой, которые ему со всей учтивостью поднес старший половой. Этот отказ и вовсе поверг трактирщика в уныние.
        Но экипаж вскоре унес Тартищева прочь, и по дороге на службу Федор Михайлович предался размышлениям, с чего вдруг нелегкая понесла его убедиться, не терпит ли эта девица притеснений от хозяина и беспокойства от соседей? И далась же она ему! Мало крови, что ли, выпила? И откуда этакий внезапный альтруизм!
        Причем в служебное время? Что у него, других забот мало, чтобы жизнеустройством вздорной девицы заниматься?
        Федор Михайлович огорченно крякнул, не желая признаваться самому себе, что в глубине души доволен своим поступком. Полиной Аркадьевной он всегда, но втайне, восторгался, и даже, чего скрывать, был какое-то время, и тоже тайно, увлечен ею…
        Но он так и не узнает, как образом будут развиваться события в гостинице и чем они, в конце концов, закончатся.
        В четыре пополудни Вероника вернется из театра.
        К ее величайшему удивлению владелец гостиницы в одном сюртуке выскочит ей навстречу, подхватит под локоток и поможет подняться по лестнице, предупреждая о каждой сломанной или прогнившей ступеньке. Девушку несказанно смутит такое непонятное ей внимание, и она попросит его не беспокоиться. Но хозяин от ее просьб распалится еще больше. Распахнет перед ней дверь и застынет в поклоне, чем повергнет ее еще в большее волнение.
        - Зачем это? Вы простудитесь! Я сама! - попытается она отказаться от навязчивой услужливости хозяина, но тот не уступит и проводит ее до самого номера.
        Коридоры поразят ее необыкновенной чистотой, плевательницы - блеском и отсутствием вони, неприличные надписи на стенах исчезнут под свежей побелкой. В номере окажется жарко, угарно, будет пахнуть вымытыми полами и клейстером. В ее отсутствие здесь наклеят новые обои и вымоют окна. Вероника бросится к форточке и распахнет ее.
        - Что вы делаете, сударыня? - Хозяин не на шутку расстроится. - Тепла не бережете! Видите, как протопили для вашей милости. Битых полдня у вас убирались. Агриппина вон руки до мозолей стерла! Ни соринки вокруг, ни пылинки! Как стеклышко комнатка ваша блестит! - Он заглянет ей в глаза и льстиво улыбнется. - А не угодно вам, сударыня, кредит в трактире открыть? Я поспособствую! А то все щи с кашей да сбитень с хлебом кушаете. Разве годятся для девицы вашего образа подобные грубые кушанья? Поросеночка заливного с хреном не прикажете ли? Или семги копченой? А можно бифштексик по-аглицки, с кровью, спроворить? Или бефстроганов с картошечкой жареной?
        Только скажите, вмиг исполнят…
        Вероника поблагодарит и откажется. И лишь через полчаса, когда хозяин покинет ее номер, узнает от своего приятеля коридорного причину подобной любезности.
        Оказывается, сам Тартищев соизволил побывать в гостинице в то время, когда она находилась в театре. Вероника покачает головой и быстро перекрестится. Кажется, бог услышал ее молитвы. И она будет благодарна всевышнему не потому, что кто-то неожиданно проявил к ней участие. Она поймет, что Федор Михайлович изменил свое мнение по поводу смерти Полины Аркадьевны, а значит, и к ней самой, и наверняка под влиянием симпатичного молодого человека, что на днях переступил порог ее убогого жилища, - агента сыскной полиции Алексея Полякова…
        Но это случится позже, когда Федор Михайлович настолько озаботится своими проблемами, что и думать забудет об утреннем визите. Ну, а сейчас он по обыкновению стремительно поднялся по ступенькам в управление полиции и чрезвычайно удивился, что дежурный агент поджидал его не в приемной, а бросился навстречу от лестницы, ведущей на второй этаж.
        - Что случилось? - спросил Тартищев.
        - Разрешите доложить! Булавин… Савва Андреевич… изволили прибыть… - Агент вытянулся в струнку. - От чаю отказались… Вас ждут-с!
        - Давно?
        - Минут двадцать уже! Видно, что нервничают…
        Пальто не сняли-с… И вообще…
        - Ну, двадцать минут это пустяки! - широко шагая, Тартищев миновал коридор. Агент забежал вперед и распахнул перед ним дверь в приемную.
        Булавин поспешил ему навстречу.
        - Федор Михайлович, здравствуйте! - Промышленник долго тряс руку полицейскому. Они никогда не были друзьями. И только несчастье заставило Булавина переступить порог этого кабинета. Но он искренне надеялся на помощь Тартищева, потому что много хорошего слышал о его способностях и служебных достоинствах. - Говорят, вы сочетались законным браком с Анастасией Васильевной? Поздравляю вас, друг мой, поздравляю! Знаете ли, большая редкость в наше время, чтобы умнейшая женщина была еще и красавицей, каких поискать!
        Тартищев вежливо поблагодарил его за поздравление и пропустил перед собой в кабинет. Булавин по-хозяйски твердым шагом прошел и опустился в кожаное кресло для важных посетителей.
        Тартищев велел вестовому подать чаю и сел рядом в точно такое же кресло.
        Долю секунды он молчал и выжидательно смотрел на Савву Андреевича.
        Тот быстрым взглядом окинул обстановку кабинета, затем перевел его на хозяина, развел руками и печально улыбнулся:
        - Увы, Федор Михайлович, должен признаться, что не только желание увидеть вас или поздравить с законным браком привело меня в этот кабинет. Страшные и горькие события последних месяцев перевернули всю мою жизнь. Несчастье с Полиной Аркадьевной… - спазм перехватил его горло, и он замолчал. Потом поднял взгляд на Тартищева. - Мне надо с вами посоветоваться. Я в полном замешательстве. Не знаю, как поступить. Торжественное открытие театра под угрозой срыва… Мне кажется, что я не доживу до этого события. Такое впечатление, что меч занесен и над моей головой.
        - Это все нервы! Успокойтесь! Я думаю, вам давно уже следует выговориться, рассказать о том, как складывались ваши отношения с Полиной Аркадьевной.
        Возможно, в этом и кроется ключ к разгадке причины всех преступлений. - Федор Михайлович посмотрел на часы. - Думаю, здешняя обстановка не слишком к подобным разговорам располагает. Может, закажем кабинет в ресторане, чтобы никто не мешал?
        - Нет, это не то! - покачал головой Булавин. - Лучше поедем ко мне. Там уж нам действительно никто не помешает. И пообедаем заодно. У меня прекрасный повар! Кухня чисто русская, но, уверяю вас, без излишеств…
        - Если быть откровенным, Савва Андреевич, то я собирался вас не сегодня-завтра навестить. Даже дал своему помощнику задание согласовать время визита, - признался Тартищев, когда, слегка перекусив в столовой, они прошли в кабинет Булавина и устроились в креслах напротив камина.
        - Это меня несколько успокаивает, - усмехнулся Булавин. - Если сам начальник уголовного сыска собирается ко мне с визитом, значит, подозрения по поводу убийства Полины с меня сняты?
        - Поймите, Савва Андреевич, версии существовали разные… Но эта, поверьте, была самой маловероятной, иначе вы бы не отделались от нас так легко. - Федор Михайлович посмотрел на бокал с вином и сделал из него глоток. - Вино у вас замечательное!
        - Спасибо за прямоту, Федор Михайлович, - Булавин в свою очередь пригубил вино, но на замечание о его качестве не отреагировал и отставил бокал в сторону. - Позвольте и мне с вами говорить начистоту. - Он закурил папиросу и глубоко затянулся. Затем нырнул рукой под галстук и вытянул цепочку с медальоном.
        Щелкнул замочек, и с миниатюрного портрета глянуло на Тартищева прекрасное лицо Полины Аркадьевны Муромцевой.
        - Вот, - глухо сказал Булавин, - я распорядился, чтобы его положили вместе со мной в могилу. Я и сам бы хотел уйти вместе с ней, - кивнул он на медальон, - но мне не позволили… Я решил достроить театр, а там, что будет, то и будет… По правде, мне уже неинтересно жить! После Полюшки любая женщина кажется пресной, а жизнь скучной, лишенной смысла.
        Скажете, дочь, внуки… Я их обеспечил на десять жизней. Большего им не надо! Жена моя тоже не пропадет.
        То содержание, которое я ей положил, позволит ей до конца жизни безбедно проживать на курортах Франции, словом, где пожелает… В Сибирь она никогда не вернется, равно как и дочь… Я же остался в Североеланске, потому что здесь осталось мое сердце, которое закопали вместе с Полиной… - Савва Андреевич прикрыл глаза ладонью. - Простите меня за слезливость.
        Возможно, буду банален, но слишком поздно я понял простую истину: подлинную любовь мы встречаем один раз в жизни, и именно ее зачастую спешим разменять по мелочам. С Полиной мы были вместе пять лет. И впервые увидел я ее не в театре, нет… Впервые я увидел ее в церкви…
        Это была особая осень в Сибири. До ноября стояло поразительное тепло. В скверах и парках вновь набухли тополиные почки, а в тайге находили распустившиеся подснежники… Казалось, зима не наступит никогда.
        В Североеланске звонили во все колокола. Город праздновал День святого угодника, своего покровителя, чьи мощи стояли в Знаменском соборе.
        Полина Аркадьевна только что приехала в город и сняла номер в гостинице. Переодевшись в траурное платье, с креповой вуалью на голове, она вышла на улицу и направилась в церковь. И как стала на колени с самого начала обедни перед образом святого, так и не поднялась до конца службы.
        Огонь восковых свечей зыбко дрожал и отражался искорками в глазах святого угодника. Из ризы, усыпанной жемчугом и драгоценными камнями, на бледную, измученную женщину в траурном наряде кротко и ласково глядели его глаза. С печальной улыбкой на устах он, казалось, прислушивался к ее горьким рыданиям и лихорадочной скороговорке молитв…
        Савва Булавин дважды оглянулся на незнакомку.
        Оглянулся бы и в третий раз, но Виви заметила и скорчила недовольную гримасу. Он вздохнул, но понял, что спиной чувствует присутствие этой незнакомой женщины. Чувствует даже сквозь плотную стену окружившей его разряженной толпы, в которой сплошь знакомые и надоевшие лица! Меньше всего он считался с их мнением, но душу его уже теснили предчувствия! И он пока не разобрался, радостные они или печальные. Но так торжественно и величаво гремел хор! Так щедро проливались в окна собора солнечные лучи, заставляя сверкать и играть золотом его внутреннее убранство! И день был такой красивый, такой тихий… Благостный и счастливый… Наступление осени почти не чувствовалось. Лишь по утрам ее свежее дыхание ложилось на траву и землю холодной росой… Но все еще были пышны астры на клумбах, скверы и парки, казалось, купались в золоте и багрянце, а под вечер с особой силой, звонко и страстно, стрекотали кузнечики, словно спешили насладиться жизнью перед скорой зимой…
        Булавину только что минуло сорок семь. Он был в расцвете сил, полон грандиозных планов и проектов. Но осень приближалась и к нему. И как бы он ни спешил обогнать время, постоянно чувствовал за спиной ее дыхание. Он был пресыщен богатством, властью, удовольствиями… И все чаще страстная, удушливая тоска охватывала его. Тоска, в которой он никогда бы не признался давно опостылевшей жене, и тем более не посмел бы рассказать любимой, уже взрослой дочери. Эту жажду последнего счастья, это стремление к последним иллюзиям не могли утолить ни дела, ни сознание ответственности, ни долг перед близкими людьми, ни представительство в компании, ни мимолетные увлечения.
        Женщина в черном, лицо которой скрывалось под вуалью, была здесь чужой со своим горем, слезами, с исступленной молитвой среди всеобщей радости, которая царила в храме. Она казалась мрачным пятном, которое вносило явный диссонанс в атмосферу возвышенности и торжества. И тем самым невольно вызвала у него симпатию и жалость. У него тоже страдала душа, и его раздражали чужие восторги. Он сразу почувствовал совершенно необъяснимое притяжение к этой незнакомой женщине.
        Под предлогом, что солнце слепит его, он все же перешел на другое место и увидел лицо Муромцевой. Его поразили полные слез скорбные глаза, прижатые к груди руки, бессознательная красота ее позы…

«Удивительное лицо!..» - подумал он и почувствовал, что ему нечем дышать. Так впервые сердце заявило о себе. После он не мог сказать, показалась ли Полина Аркадьевна ему красавицей. Нет, этого он не заметил.
        Он просто почувствовал, что это и есть та самая женщина, встречи с которой он ждал всю свою жизнь…
        - Узнай, кто эта женщина, - попросил он секретаря. - Только не сейчас, после службы… И спроси, чем ей можно помочь?..
        И когда секретарь сообщил, что это известная актриса Полина Аркадьевна Муромцева, которая опоздала к началу сезона, и что на днях состоится ее дебют на сцене городского театра, отложил все срочные важные дела и примчался на ее спектакль…
        С первой же минуты, когда она подняла глаза на зрителей, Булавин понял, что судьба его решена. Пусть это было смешно! Пусть это было непонятно! Но он знал, что все эти годы тосковал только о ней! И только рядом с ней представлял свою оставшуюся жизнь.
        Муромцева заставила его уважать себя. Это только казалось, что у них все сладилось быстро. Целых полгода он добивался ее любви. Но она отдалась ему после того, как полюбила сама.
        Полина Аркадьевна долго боролась с собой. Она была религиозной женщиной и боялась даже подумать, чтобы расстроить чью-то семейную жизнь. Положим, Булавин изменял своей Виви на каждом шагу. Положим, он часто менял свои привязанности - об этом вовсю сплетничали за кулисами, как и о том, что бедная Виви устраивает мужу отвратительные сцены ревности.
        Но Муромцева никогда не смеялась над этим, вспоминая собственные мучения. Муж у нее был талантливым актером, ее первой искренней любовью, но в то же время пьяницей и жестоким ревнивцем, который постоянно оскорблял и даже бил ее… И она убегала от него босиком по снегу с маленькой Сашей на руках…
        От этого в ней проснулось недоверие к мужчинам.
        Играть любовью она никогда не умела. И никому подобные игры не прощала. Она измучила Булавина своим недоверием. Она была слишком умна и горда, чтобы служить кому-то забавой. Не только Булавин, но все мужчины, которые стремились добиться ее взаимности, в полной мере испытали на себе ее капризы, издевательства, насмешки, ее непредсказуемый нрав. Но Булавину доставалось больше всех. Но он и не сдавался дольше всех. И вел осаду этой крепости с мрачной решимостью полководца, решившего взять ее измором и понимавшего, что для подобного подвига все средства хороши.
        Однако какой-то суеверный страх все время удерживал Полину Аркадьевну от решительного шага. Она все оттягивала и оттягивала этот момент. Нет, не сейчас, потом, чуть позже, через неделю, иначе случится несчастье - объясняла она ему свои колебания и вновь и вновь отталкивала его. Весь город уже кричал об их связи. А они все еще были далеки. Она терзалась в сомнениях.
        Полина Аркадьевна никогда не была кокеткой и глубоко презирала женщин, которые весьма расчетливо играли на чужих чувствах. Но сейчас поступала, как злейшая из них. И в силу известного закона, что человек ценит более всего то, что дается ему после упорной борьбы, обладание Полиной, ее любовь стали единственным смыслом жизни для избалованного и пресыщенного женским вниманием Саввы Андреевича Булавина…
        - Полина Аркадьевна являлась той женщиной, к которой можно было приехать в любое время суток, с болью, смятением в душе, полнейшим нежеланием жить, и она вновь возвращала тебя к жизни одним словом, простым движением руки, когда, как мальчишку, погладит, бывало, по голове. - Булавин виновато улыбнулся. - Простите за подобные откровения, но я впервые получил возможность выговориться.
        Савва Андреевич поднялся с кресла и подошел к окну кабинета. Распахнул штору, а следом - оконные створки. Запахи и звуки вовсю разгулявшейся весны ворвались в комнату. Звонкие трели выводил счастливый скворец, щебетали воробьи под карнизом, потягивало ароматом оттаявшей земли и первой, еще робкой зелени…
        - Счастье-то какое, оказывается, жить! - Булавин повернул голову от окна. - Только Полюшка не дожила. А уж как она любила весну! - Он быстро про вел ладонью по глазам, смахивая слезу, и пристроился на подоконнике вполоборота к Тартищеву. Теперь его взгляд был направлен в сад, и рассказ скорее был обращен к самому себе, чем к Федору Михайловичу. - Она очень любила сидеть у открытого огня. Я велел соорудить камин в ее квартире. И с тех пор все вечера мы проводили возле него. Садились на диван, а чаще просто на ковер. Я приваливался к ней головой. Она обнимала меня и прижимала к себе. И мы большей частью молчали или тихо беседовали. Полюшка никогда не жаловалась на свои дела, но она всегда все знала обо мне и моих неприятностях. И как-то так у нее получалось, что уезжал я всегда с готовым решением, с пониманием, как изменить положение, с кем из людей расстаться, на кого сделать ставку. Она никогда не навязывала своего мнения, но неизменно оказывалась права. И со временем я не принимал уже ни одного решения, не посоветовавшись с Полиной Аркадьевной. Она помогла мне избежать множества ошибок, а бывало,
и не раз, спасала от падения…
        - Простите, я полицейский и не вправе деликатничать, - прервал его Тартищев, - но как же тогда объяснить ваше внезапное увлечение Катей Луневской?
        - Честно сказать, никакого увлечения не было и в помине! - махнул рукой Булавин. - Внезапное помутнение рассудка. Мне сдуру показалось, что Полина ко мне охладела. Это после я понял, что все объяснялось болезнью, усталостью, чрезмерной работой над ролью.
        А тут вдруг рядом смазливая мордашка, тонкие плечики, глазки, которые смотрят на тебя с восхищением и восторгом. И главное, все видят, что тебя предпочитают молодым и красивым кавалерам. Это льстит некоторое время, пока не поймешь, что занимаешься самообманом.
        На самом деле никто тебе не завидует, над тобой откровенно смеются, потому что всем давно известна цена подобной связи. Я не погрешу против истины, если скажу, что стать моей женщиной равнозначно тому, что прослыть первой дамой Североеланска. Причем Вассе эту роль никогда не отводили, тем более женщинам, которыми я увлекался… мимоходом.
        Впервые и по праву это место заняла Полина Аркадьевна. Даже жена губернатора вынуждена была признать тот факт, хотя и в тесном кругу, что Полина отодвинула ее на второй план. Мне открыто и тайно завидовали. Мужчины, естественно. Не каждому под силу завоевать подобную женщину, и я гордился этой победой. Причем все понимали, что Полина действительно любит меня. Ведь ей на самом деле ничего от меня не требовалось: ей вполне хватало собственных средств, собственной славы, и в поклонниках она недостатка не испытывала. Полюшка была единственной и неповторимой в своем роде, исключительно талантливой и независимой женщиной.
        Таким же, как Катенька, молоденьким, хорошеньким, но хватким и всеядным, имя - миллион. Но девочке с ее непомерным честолюбием страшно хотелось, чтобы ее считали первой дамой Североеланска. И она решила добиться этого, заручившись моей благосклонностью, во что бы то ни стало!
        Булавин вздохнул, закрыл окно и вернулся в кресло.
        Раскурив папиросу, пустил струю дыма в потолок и принялся вновь за свой рассказ.
        - Признаюсь, у меня поначалу закружилась голова. Но я не сразу поддался ее чарам. Скорее всего, мне хотелось немного раззадорить Полину, заставить ее слегка поревновать. Честно сказать, с первых дней нашего с Катей знакомства я чувствовал себя крайне неловко. Впервые в жизни ловил на себе откровенно насмешливые взгляды, кожей чувствовал злорадные ухмылки. Во время прогулок я старался не попадаться на глаза знакомым. Но я отвел себе срок в месяц, чтобы подержать Полину в напряжении, заставить ее помучиться, как она мучила меня все эти годы. Но она вдруг так внезапно и совсем неожиданно уехала на гастроли.
        Я ведь не знал, что она получила то письмо… - Он судорожно сглотнул и растерянно посмотрел на Тартищева. - А в августе она вернулась, и мне тут же передали, что у нее появился любовник, совсем еще юный мальчик…
        Но это еще не все. В августе у меня произошел окончательный разрыв с Вассой. Вы знаете, что она сказала напоследок? «Савва, когда у тебя был роман с Муромцевой, я была оскорблена, но я тебя уважала. Ты выбрал достойную женщину. Теперь же мне за тебя стыдно не только перед семьей и родственниками, но и перед всем городом. Это пошло и низко, Савва, связаться с девочкой, которая тебе чуть ли не во внучки годится!» Виви не кричала, не ругалась, не плакала, как всегда. Она просто посмотрела на меня с презрением и вышла из кабинета. Вскоре почти то же самое заявила моя дочь:

«Я всегда ненавидела Муромцеву потому, - сказала она, - что по ее вине страдала мама. Но втайне я гордилась, что эта исключительная женщина выбрала не кого-нибудь, а моего отца! Но я возненавижу тебя, если ты женишься на Кате Луневской. Я умру от стыда, учти это, папа, потому что она младше меня на три года!» И эти слова оказались тем самым ушатом холодной воды, который заставил меня увидеть все в истинном свете.
        На следующий день мы ехали с Катенькой по Миллионной улице, и наша карета столкнулась с экипажем банкира Шелковникова. Вы бы видели, Федор Михайлович, как Катенька щебетала с его старшим сыном Александром, пока кучера расцепляли колеса экипажей, как улыбалась ему и кокетничала, нисколько меня не стесняясь! Она точно забыла обо мне! И когда я окликнул ее и сказал, что нам пора ехать, она повернула головку и посмотрела на меня. Признаюсь, мне не поздоровилось от этого взгляда. Казалось, она вмиг сосчитала все мои морщины, отметила мешки под глазами, седые волосы и залысины. - Булавин зябко повел плечами и глубже опустился в кресло. - Потом она спохватилась, прижалась ко мне, принялась нежно гладить мою руку.
        Но у меня уже захолонуло сердце. И хотя она шептала:

«Вы - великий человек, и я никогда не оставлю вас, даже если случится беда! Вы такой сильный, вы такой красавец, Савва Андреевич! Нет никого на свете лучше вас! Что мне до ваших лет? Я люблю вас! Вас одного!», я знал, что она лжет. Через четверть часа я в последний раз подвез ее к дому и сказал, что возвращаюсь к Поли не. Хотя, поверьте, не знал, примет ли она мою любовь.
        Но если б даже она меня отвергла, к Катеньке, поверьте, я б никогда уже не вернулся.
        - И что ж, Катенька так легко восприняла эту потерю? - спросил Тартищев.
        - Нет, она пыталась выяснять отношения, преследовала меня, писала письма… Мы еще раз встретились с ней, и я сказал, что все ее усилия бесполезны. И тогда она нашла утешение в романе с Александром Шелковниковым, тем самым молодым человеком, за которого ее совсем недавно просватали.
        - Я слышал об этом, - кивнул головой Тартищев и уточнил:
        - Скажите, что было в том письме, которое получила Полина Аркадьевна накануне вашего разрыва?
        - Это было подлое, гнусное письмо. Думаю, что кто-то решил свести счеты и с ней и со мной одновременно. Словом, письмо было написано якобы мной и адресовано совершенно вымышленному лицу, но в нем со» держалась масса унизительных замечаний и насмешек над Полиной. Поверьте, я подобного даже в мыслях не допускал. Тем более назвать ее «старухой» или неприличным словом… Это письмо, по признанию Полины Аркадьевны, чуть не убило ее, и как раз накануне бенефиса. Возможно, кому-то как раз и хотелось сорвать ее бенефис… Она была настолько оскорблена и унижена, что даже не заметила явных нелепостей и того, что почерк сильно отличался от моего. Ей хватило одного: увидеть мою подпись в конце этого грязного пасквиля…
        Подпись-то как раз оказалась очень похожей!
        - Письмо сохранилось?
        - Нет, при первой же встрече Полюшка дала мне его прочитать. Я был крайне изумлен и огорчен тем, что она скрыла от меня подобную гнусность. Возможно, нам бы удалось расставить все точки над «i» гораздо раньше, чем это случилось на самом деле. Но мы объяснились, и она с радостью бросила его в камин.
        - Жаль, тем самым мы утратили явную улику против преступника. Уверен, это дело рук одного и того же человека, которого мы подозреваем не только в отравлении Полины Аркадьевны, но и в убийстве Ушаковой и Каневской, - пояснил свой интерес Тартищев.
        - Отравлении? - Булавин побледнел и раздавил в руках папиросу. - Полину отравили? Вы совершенно ответственно об этом заявляете?
        - Ответственнее некуда! Яд ей подсунули под видом зубных капель. Полина Аркадьевна решила вечером прополоскать рот, и…
        - Господи, - Булавин осенил себя широким крестом, - Поленька! Перед кем же ты так провинилась?
        - Мы проверили всех, Савва Андреевич! Простите, но вашу жену, и вашу дочь, и Катю Луневскую в первую очередь… Все три близкие вам женщины ненавидели Полину Аркадьевну и могли бы желать ее смерти, но, на их счастье, они в это время находились вне города. Хотя мы не сбросили со счетов версию, что они способны нанять убийцу и на время уехать. Так что следствие пока продолжается…
        - Но тогда непонятно, в чем же провинились Анна Владимировна и Раиса Ивановна? Я с ними даже не флиртовал никогда, а Каневскую и вовсе едва выносил?
        - Это обстоятельство и позволяет нам сомневаться в виновности ваших близких и тем более Кати Луневской. По слухам, она абсолютно счастлива с молодым Шелковниковым.
        - Да, и ветер им в паруса! - махнул рукой Булавин. - Мне, право, очень неприятно о ней вспоминать.
        - Нельзя отказываться и от той версии, что кому-то, по неясной пока причине, очень хочется не допустить открытия театра. Вполне вероятно, желают досадить, вернее, отомстить вам, и мы не исключаем, что меч действительно занесен над вашей головой. К тому же, вы сами об этом сказали, премьерный спектакль на грани провала. И мы вынуждены просить вас поступить следующим образом… - Тартищев пододвинул Булавину лист бумаги. - Читайте, но все должно остаться в секрете. Вы понимаете, во что это может вылиться, если убийца разгадает наши уловки?
        - Понимаю, - Булавин отодвинул бумагу, застегнул сюртук на все пуговицы и поднялся с кресла. - Я еду сейчас же. Я - человек рисковый, и поступлю именно так, как вы того хотите.
        Тартищев поднялся с кресла следом за ним, крепко пожал протянутую руку промышленника и пожелал:
        - С богом, Савва Андреевич! Удачи вам! И нам в том числе!
        Глава 23
        - Ты сошел с ума! - голос Анастасии Васильевны звенел от негодования. - Лиза играет в любительском театре. А любительский и профессиональный театр - это два совершенно несовместимых понятия! Если бы ты хоть единожды посетил их спектакль, то, наверное, столь абсурдные идеи даже не посмели появиться в твоей голове!
        - Прямо у меня есть время их спектакли посещать! - вздохнул Федор Михайлович. - У меня голова о другом болит! Каждый день то Батьянов, то Хворостьянов меня мордой об стол, как последнего щенка, тычут, а то и на пару пытаются! Сроду такого не бывало, чтобы убийца столько народу положил, а мы почти ничего о нем не знаем.
        - Вот-вот, - еще больше рассердилась Анастасия Васильевна, - вы ничего о нем не знаете, а по городу какие только слухи и домыслы не носятся о его грядущих злодеяниях. И что о полиции говорят, врагу не пожелаю знать! Я уже из дома перестала выезжать, чтобы этих разговоров не слышать.
        - Чего-чего, а на обывательские шепотки и сплетни мне наплевать и забыть! - буркнул Федор Михайлович и вопросительно посмотрел на жену:
        - Настя, я тебя очень прошу, поговори с Лизой! У нас нет другого выхода! Через два дня открытие театра! Завтра приезжает Великий князь со своей свитой, масса других важных и влиятельных гостей ожидается…
        - Нет, вы и вправду сдурели, сударь мой? - Анастасия Васильевна с изумлением всплеснула руками. - Наша Лиза в премьерном спектакле? На большой сцене? Там, где выступала сама Муромцева? Ушакова? Та же Каневская? Да в городе же все от смеха умрут, когда про такой пассаж узнают. Представляю эти пересуды: «Тартищев убийцу не сумел поймать, но весьма удачно пристроил в театр свою дочь!» А газеты?
        Твой же разлюбезный Желток весь ехидством изойдет!

«Тартищев залатал дыру в труппе своей дочерью!» Тебе хочется подобной славы? Тебе хочется унижения собственной дочери?
        - Настя, - сжав зубы, Тартищев пытался урезонить расходившуюся жену, - поверь, я не хочу, я не желаю ничьего унижения, но участие Лизы в спектакле необходимо! Я не могу объяснить тебе деталей, потому что это не моя тайна. Мы посовещались, в том числе и с Булавиным, и с театральным начальством, и решили, что лучший вариант не допустить срыва спектакля, сыграть в нем Лизе. К слову, Турумин как-то раз видел ее в одном из любительских спектаклей и сказал, что она была очень не дурна в своей роли, да и собой весьма мила. Сейчас я просто свожу ее на просмотр. Возможно, ты окажешься права, и у нее ничего не получится.
        Но посмотреть ее надо! На репетиции будет сам Булавин! На нее посмотрит Турумин. От них зависит окончательное решение! Ты ведь не хочешь, чтобы праздник сорвался?
        - Конечно, я этого не хочу, - вздохнула Анастасия Васильевна. Обняв мужа за шею, она поцеловала его в щеку. - Но более всего я хочу, чтобы ты скорее поймал убийцу. Возможно, тогда мы будем видеть тебя чаще. Мы с Лизой давно хотим устроить семейный вечер. Пригласить Лидию Николаевну с Алешей, Ивана с Машей. Столы можно будет накрыть уже не в столовой, а в саду…
        - В саду комаров только кормить, - Федор Михайлович обнял жену за талию, притянул к себе и, заглянув в глаза, строго спросил:
        - Но все же, как с Лизой?
        Анастасия Васильевна положила ему руки на плечи, мгновение всматривалась в его лицо, потом покачала головой:
        - Ты неисправим! И совершенно не слушаешь меня, если дело касается каких-то семейных дел. Я, конечно, поговорю с Лизой и постараюсь ее убедить поехать на просмотр. Но не думаю, что это будет легко!
        Она умная девушка и вполне трезво оценивает свои способности. И вообще, я хотела обсудить сегодня одно внезапно всплывшее обстоятельство…
        - Вечером, - быстро сказал Федор Михайлович, - обо всех обстоятельствах вечером! А сейчас иди и немедленно поговори с Лизой. - Он посмотрел на часы. - Мы и так уже опаздываем.
        Анастасия Васильевна убрала руки с его плеч и медленно отстранилась.
        - Вечером? - она печально улыбнулась. - Скорее ночью… Но ночью я обычно сплю. А ведь бывает, ты и под утро приходишь!
        - Настя, - Тартищев насупился, - я тебя предупреждал! Быть женой полицейского отнюдь не сахар!
        К тому же я терпеть не могу выяснять отношения!
        Я люблю тебя, люблю Лизу… Я рад, что вы подружились! Я спокоен за свой дом и с радостью в него возвращаюсь! Но поступиться службой в угоду бабьим капризам, увы, не могу!
        - Выходит, то, что мы скучаем по тебе, беспокоимся, переживаем, ты называешь бабьими капризами? - Анастасия Васильевна побледнела. - Тебе доставляет удовольствие меня оскорблять? С каких это пор? Учти, я не привыкла к подобному отношению! И в следующий раз, будь добр, выбирай выражения, когда разговор заходит обо мне или твоей дочери! Мы не марионетки, которых ты дергаешь за веревочки в угоду своим служебным интересам! Конечно, я пойду сейчас и поговорю с Лизой, но ты должен мне пообещать, что ни один волос не упадет с ее головы! И даже секунду она не будет подвергаться опасности! Она - твоя единственная дочь!
        И мне очень печально напоминать тебе об этом!
        Сердито сверкнув на него глазами, Анастасия Васильевна вышла из спальни, в которой супруги так редко засыпали и просыпались вместе. Федор Михайлович с облегчением перевел дух, снял пижаму и переоделся для службы. Стоя перед зеркалом, он расчесал усы, погладил ладонью слегка отросшую щетину на голове, раздумывая, оставить ли ее до завтра или все-таки зайти к парикмахеру. Но ничего не решил, потому что все его, мысли были заняты предстоящими событиями. Получится ли все так, как задумали? Не даст ли сбоя, не порвется ли в силу неожиданных препятствий или непредвиденной ситуации цепочка, вернее, аркан, который они приготовились набросить на шею убийце. Или опять пустышка? Опять все усилия окажутся напрасны?
        И они ищут преступника совсем не там, где следует?
        Тартищев с нетерпением посмотрел на часы и принялся нервно ходить по спальне. Прошло уже четверть часа, нет, уже двадцать минут, а жена и дочь не появлялись. А что, если Лиза заартачится и Насте не удастся ее уговорить? Девчонка с норовом, поэтому он, не слишком надеясь на свои дипломатические таланты, выбрал на роль парламентария Анастасию Васильевну.
        Прошло еще десять минут, и Федор Михайлович вышел из спальни. Навстречу ему поднялся Никита с шинелью в руках. Глаза его смотрели вопросительно, но денщик не осмелился ничего сказать. Тартищев явно нервничал, а в это время ему лучше под горячую руку не попадаться.
        Они быстро миновали гостиную. Федор Михайлович вновь посмотрел на часы. И в этот момент услышал голос дочери.
        - Папа, я готова!
        Лиза с вызовом смотрела на него. В легком светлом пальто и светлой шляпке с лентами она выглядела прехорошенькой. Глаза ее сверкали от возбуждения, щеки раскраснелись. И Федор Михайлович подумал, что зря сомневался в своей дочери. Разве можно напугать чем-нибудь дочь своей матери, которая в ее же возрасте, без размышлений и сомнений, бросила столицу, поссорилась с родителями и отправилась с ним в самую что ни есть Тмутаракань просто потому, что беззаветно любила его…
        Лиза подошла к отцу, взяла его за руку:
        - Я очень рада, что хоть чем-то могу тебе помочь!
        Я понимаю, что моя роль здесь несколько иная, но постараюсь сыграть ее самым лучшим образом! Но учти, я соглашаюсь только при условии, что на следующей неделе ты позволишь нам провести вечер для узкого круга друзей и знакомых. Мы бы хотели успеть до отъезда Лидии Николаевны в Россию… - Она оглянулась на Анастасию Васильевну.
        Федор Михайлович поймал взглядом ответный одобрительный кивок жены и озадаченно хмыкнул:
        - Ну, шантажистки! - и махнул рукой. - Ладно, валяйте, проводите что хотите! Приглашайте, ублажайте, прощайтесь!
        - Еще одно условие! - Лиза перестала улыбаться. - Ты непременно будешь присутствовать на этом вечере и дашь слово, что Алексей Дмитрич и Иван тоже в это время дежурить не будут!
        - Лиза, - Федор Михайлович строго посмотрел на дочь, - тебе не кажется, что твоя крошечная услуга очень дорого мне обойдется?
        - Я на то и рассчитываю, - дочь крайне нахально улыбнулась, - хватит тебе нашу кровь пить, дай и нам свою пользу поиметь!
        Федор Михайлович поверх ее головы беспомощно посмотрел на жену, откровенно забавлявшуюся их диалогом, но ничего не сказал. Лишь подумал, что Лиза не только дочь своей матери, но и дочь своего отца!
        - Папа, я понимаю, что театр в безвыходном положении, но все же не верю, что я и есть тот самый выход, причем, по твоим словам, единственный! - Лиза смерила Федора Михайловича недоверчивым взглядом. - Я, например, считаю, что тому же Юрию Борисовичу следовало бы пригласить на просмотр в первую очередь Веронику, если уж действительно положение безвыходное. Она репетировала роль Луизы с Муромцевой.
        И согласись, у нее больше данных для сцены, чем у меня. У Вероники сама Муромцева рассмотрела талант, у нее есть желание играть на сцене. Почему же о ней даже не вспомнили? Объясни мне, в чем дело? Я не верю, что Савва Андреевич против ее выхода на сцену.
        Их ссора не повод, чтобы провалить открытие театра.
        - Лиза, я тебя прошу, не задавай лишних вопросов, - произнес Федор Михайлович. - Твое дело сейчас доехать благополучно до театра и отбарабанить свою роль перед Туруминым и Булавиным. Это пока все, что от тебя требуется. Если они сочтут, что ты им подходишь, будем говорить более предметно. А сейчас прекрати изводить меня своими вопросами. Прекрасно знаешь, что я отвечать на них не собираюсь!
        - С тобой невозможно разговаривать! - надулась Лиза и отвернулась. - Просишь помочь тебе и тут же меня обижаешь своим недоверием. Что я, по-твоему, полено безмозглое? Ничего не понимаю?
        - Лиза, - Федор Михайлович взял дочь за руку. - Не сердись и сделай лишь то, о чем я прошу. Зачем тебе знать подробности? Они отвратительны и не для твоих ушей! Лучше роль повтори, пока едем, чтоб не запинаться… Турумин не…
        - А вон он сам, легок на помине! Говоришь, в театре нас дожидается? А вот и нет! - с торжеством воскликнула Лиза, кивая на окно экипажа.
        Тартищев с недоумением потянулся к окну. Прямо под носом у их экипажа главный режиссер театра Юрий Борисович Турумин быстро пересек дорогу к стоящей на противоположной стороне улицы легкой коляске.
        При ходьбе он опирался на трость и заметно прихрамывал. Судя по выражению лица, он возвращался с панихиды по очень близкому и любимому родственнику. По крайней мере, ни Лизу, ни Федора Михайловича он не заметил. Тартищев проводил его ошеломленным взглядом, потом посмотрел на дочь.
        - Интересно, откуда это он?
        Лиза пожала плечиком.
        - Известно, откуда! От Сухарева, от художника!
        Вероятно, поздравлять ездил. Ты разве не слышал? Он на днях женился.
        - Турумин? Женился? - поразился Тартищев, чьи мысли неожиданно потекли в новом, встревожившем его направлении, и он услышал только последнюю фразу.
        - Папа, чем ты слушаешь? - рассердилась Лиза. - Какой еще Турумин? Сухарев женился. На Ольге Гузеевой… Через несколько дней они в свадебное путешествие уезжают. В Италию.
        - Ольга? Гузеева? - Тартищев уже более осмысленно посмотрел на дочь. - Уезжают? - и крикнул Никите:
        - Остановись! Я здесь сойду! - И обратился к Лизе:
        - Слушай меня, Елизавета, внимательно.
        Сейчас Никита отвезет тебя в театр, там тебя встретит Алексей и объяснит все, что от тебя требуется. Учти, слушаться его будешь беспрекословно, и смотри, чтоб никакой самодеятельности! И попробуй хоть на шаг от него отойти! - Он погрозил ей пальцем и вышел из экипажа. И уже с улицы крикнул:
        - Скажи Алексею, что я немного задержусь. Нужно выяснить некоторые обстоятельства! Я переговорю кое с кем и приеду в театр. Если появится Иван, пускай меня обязательно дождется!
        - Хорошо, папа, - неожиданно покорно ответила Лиза. - Я все передам, все объясню! - А под нос себе пробурчала:
        - Так уж и быть…
        На его звонок дверь открыла горничная в накрахмаленном белом фартуке и таком же чепце.
        - Тартищев. Начальник сыскной полиции, - представился Федор Михайлович. - Я бы хотел встретиться с Василием Ивановичем и его супругой.
        - Они сейчас в мастерской работают, - сообщила горничная. - Я узнаю, когда они освободятся.
        - Ты, милочка, передай, что пришли из полиции, и мне особенно некогда ждать, когда они освободятся, - сказал строго Тартищев. - Дело у меня важное и отлагательства не терпит.
        Горничная в замешательстве посмотрела на него, поправила чепец и почти выбежала из вестибюля, заставленного высокими темными шкафами старинной работы.
        Вместо нее появился лакей, принял у Тартищева шинель и фуражку и повесил в один из шкафов, как оказалось, одежный. Сделав приглашающий жест в сторону двери, в которой скрылась горничная, он склонил голову в поклоне и предложил:
        - Пройдите-с в гостиную! Мастерские на третьем этаже, пока Дарья добежит…
        Но Дарья, видно, сильно спешила донести до хозяев сообщение о появлении в доме полиции, потому что Федор Михайлович не успел еще окинуть взглядом полутемную, с занавешенными окнами гостиную, как ее порог переступил высокий широкоплечий мужчина лет тридцати пяти, с густой копной вьющихся русых волос, слегка курносым носом, маленькой аккуратной бородкой и усами. Одет он был в красную косоворотку, подпоясанную шелковым кушаком. Глаза его смотрели с любопытством, но доброжелательно, а сам он улыбался во весь рот, словно только и ждал этого счастливого момента - встречи с начальником сыскной полиции.

«Ишь ты, гусли в руки и вылитый Садко!» - подумал про себя Федор Михайлович, окидывая быстрым взглядом художника. А то, что мужчина и есть Василий Сухарев, угадывалось по ногтям, у основания которых виднелись узкие полоски белил. Видно, художник писал красками, когда вошла горничная, и, прежде чем спуститься к Тартищеву, успел только обтереть руки тряпкой.
        - Чему обязан столь неожиданным визитом? - спросил весело Сухарев и протянул Федору Михайловичу ладонь с длинными пальцами. Рука была сухой и теплой, а рукопожатие - сильным. - Если не ошибаюсь, Федор Михайлович? - справился художник и, окинув Тартищева быстрым, как тому показалось, оценивающим взглядом, добавил:
        - Много о вас слыхал!
        Много! Жаль, не пришлось раньше встретиться! Фактура у вас, Федор Михайлович, скажу я вам… - Он отступил на пару шагов назад и вновь окинул его взглядом. - Ну, чистый Ермак! Бороды только не хватает!
        Вы когда-нибудь носили бороду, Федор Михайлович?
        Тартищев потер подбородок и с недоумением посмотрел на Сухарева.
        - Носил, и что с того? Жена заставила сбрить. Говорит, я с ней вылитый варнак!
        - Федор Михайлович, - Сухарев обошел его кругом. - Дайте мне слово попозировать, когда я вернусь из Италии. Я сейчас подбираюсь к новой работе. Не знаю еще, как будет называться. Возможно, «Покорение Сибири Ермаком» или что-то в этом роде. Но центральной фигурой там непременно будет атаман Ермак, а вокруг его боевая дружина. Мужики - огонь! Представляете? Челны у берега, боевые стяги развеваются!
        А навстречу Кучум со своей ордой. Решающая схватка!
        Лицом к лицу! Уже в ходу не пики, а клинки и боевые топоры… И побеждает тот, у кого напора не занимать и выдержка сильнее!
        - А я тут при чем? - удивился Тартищев. - К слову, я ведь не в натурщики пришел наниматься, а по более серьезному делу.
        - Что ж, у вас свои серьезные дела, у меня свои, но все ж не отказывайтесь, вы же вылитый Ермак, ничего даже додумывать не надо! Мы вас оденем в соответствующий костюм. Я уже договорился с Туруминым, кое-кто из актеров тоже согласился мне позировать.
        - Я, к сожалению, не актер, - развел руками Федор Михайлович, - и служба такая, что минуты свободной нет! Семью, бывает, по несколько дней не вижу!
        Так что увольте, Василий Иванович, от Ермака, найдите кого посвободнее для своих занятий!
        - Жаль, очень жаль, - протянул разочарованно Сухарев, - такой вы человечище замечательный! У меня аж сердце екнуло, когда я вас увидел!
        - Где мы сможем поговорить? - поинтересовался Тартищев, чувствуя, что если художника не остановить, то от темы Ермака им еще очень долго не избавиться.
        - А давайте в мастерской, - Сухарев открыл перед ним дверь. - Тут всего ничего ходу. Оля там сейчас работает, моя жена. Видите, в косоворотку меня нарядила. Портрет с меня пишет, - произнес он с явной гордостью. - И очень даже неплохо у нее это получается. Рука у нее, скажу я вам… Мужику иному такое не под силу. Талант, несомненный та-алант! - произнес он несколько нараспев. - И я это утверждаю не только потому, что я Олин муж.
        Он радостно засмеялся. А слова «Оля», «муж» и «жена» у него прозвучали как-то по-особому нежно и вместе с тем ласково. И Тартищев понял, что художнику еще в новинку чувствовать себя женатым человеком.
        Да и по глазам определить совсем не сложно, что до сих пор еще пребывает Василий Иванович в хмельном угаре первых, самых счастливых дней супружества.
        - Оля ваша никак нам не помещает, - успокоил его Тартищев. - К тому же мне хотелось бы и с ней поговорить. И, возможно, в первую очередь.
        - Понимаю, - Сухарев неожиданно остановился на лестнице, по которой они поднимались к мастерской.
        Взгляд его мгновенно утратил дружелюбие. Желваки на скулах вспухли. - Вас ее папаша послал? Это хромое животное? Так вы можете ему передать, что Оля теперь моя жена! И если он хотя бы раз еще посмеет встретить ее на улице или заявиться ко мне в дом, я ему непременно и вторую ногу сломаю. - И, ударив кулаком по перилам, Сухарев яростно процедил сквозь зубы:
        - Ну, мерзость! Я тебя отучу, как над дочерью издеваться!
        - Нет, я не по просьбе ее отца, - ответил Тартищев и не преминул поинтересоваться:
        - Неужто слухи, что отец избивал Ольгу, правдивы?
        Сухарев с горечью посмотрел на него:
        - Какие там слухи? Это ведь не деспот даже, а чистейшей воды живодер! Вы бы видели, в каком состоянии ко мне прибежала Ольга! На ней ведь живого места не было, и все оттого, что директор театра отказался взять ее в труппу! Я готов был ему голову оторвать, но она меня не пустила. Боялась, что я сгоряча задавлю этого мерзавца. У меня, знаете ли, рука чисто русская, тяжелая! - Сухарев засмеялся и сжал ладонь в действительно приличных размеров кулак. - Я ведь по батюшке из казаков. Его прадед в Сибирь с дружиной Ермака пришел. Потому и считаю делом чести эту картину написать. - И без перехода вновь закинул удочку:
        - Подумайте, Федор Михайлович! Пару сеансов всего? Или три?
        Тартищев крякнул и покачал головой:
        - Ох, и шельма вы, Василий Иванович! Кого угодно уговорите!
        Сухарев радостно потер руки.
        - Ну и чудесно! Я ведь даже мешать вам не буду!
        Посижу у вас в кабинете с недельку, сделаю карандашные эскизы, потом маслом попробуем здесь, в мастерской…
        Тартищев хотел возразить, что пара сеансов в его понимании означает нечто другое, но Сухарев уже распахнул перед ним двери мастерской.
        Смешанный запах краски, льняного масла и еще чего-то незнакомого наполнял собой большую, залитую солнцем комнату. Тартищев даже прищурился от обилия света, который прямо-таки врывался в три окна: два, расположенных на стенах, и третье - в потолке. И поэтому казалось - солнечные лучи струились со всех «сторон, обрушивались на мастерскую настоящим водопадом. На полках и в углах мастерской громоздились гипсовые бюсты, головы, торсы, обломок мраморной колонны, языческие менгиры с изображением древних божеств, керамические сосуды, а на одном из подоконников на обломке сосновой ветки застыло чучело рыси, косившейся на Федора Михайловича абсолютно живым глазом.
        На стенах в деревянных рамах и без подрамников висели разных размеров полотна. Еще больше холстов стояло возле стен. Несколько мольбертов, повернутых лицевой стороной к стене, раскрытый этюдник… Одно из полотен, самое большое по размерам, перегораживало мастерскую пополам, а из-за него выглядывало совсем еще юное женское лицо. Очаровательное, с огромными серыми глазами, в которых застыло любопытство, с маленьким носиком, испачканным в темной краске…
        Женщина вышла из-за картины. Темные волосы стянуты в тяжелый узел. Широкая блуза с распашным воротом только подчеркивает изящество тонкой высокой шеи. Длинный, весь в разноцветных пятнах фартук, в который она завернута, словно дитя в пеленку, перехватывал тонкий поясок, отчего фигурка ее казалась выше и стройнее. И вся она напоминала собой молодую березку, вытянувшуюся среди дикой буйной поросли таежного буерака. В одной руке она сжимала кисть, в другой - тряпку, всю в краске.
        Появление Тартищева ее явно не обрадовало. Улыбка медленно сползла с ее лица, а взгляд с любопытного сменился на испуганный. Она перевела его на художника.
        - Не бойся, Олюшка! - торопливо сказал тот. - Федор Михайлович здесь Совсем не по поручению твоего отца!
        - Простите, - Тартищев виновато развел руками и склонил голову в поклоне, - я совершенно случайно оказался поблизости, и решение нанести вам визит тоже родилось внезапно в силу некоторых обстоятельств. Вы позволите задать вам несколько вопросов?
        - Задавайте, - тихо ответила женщина, - но я не знаю, смогу ли на них ответить.
        - Отвечайте, что знаете. - сказал мягко Тартищев, заметив, что она едва сдерживает слезы. - И не переживайте слишком! Я не думаю, что вам сейчас что-либо угрожает, когда подобный защитник рядом. - И он кивнул на Сухарева. Художник явно настороженно наблюдал за их разговором.
        - Да, да, - Ольга неожиданно улыбнулась, достала из кармана носовой платок и быстро промокнула им в уголках глаз, вытерла нос и показала рукой в угол мастерской. Оказывается, там, за нагромождением холстов и двух огромных глиняных кувшинов, из которых торчали хвосты сухих трав, замысловатые сучки и коряги, располагался низкий продавленный диван и украшенный резьбой и инкрустацией столик. - Присаживайтесь, - пригласила она и первой прошла к дивану.
        - Я сейчас распоряжусь насчет чая, - сказал Сухарев и поспешно вышел из мастерской, так что Федор Михайлович не успел ни согласиться, ни отказаться.
        - Вы желаете поговорить со мной или с Василием Ивановичем? - спросила Ольга. Только теперь она заметила, что до сих пор сжимает в руках тряпку и кисть, и, потянувшись, положила их рядом с одним из мольбертов.
        - Ольга Евгеньевна, я вас долго не задержу! У меня к вам один вопрос, но я не исключаю, что он вызовет еще несколько. Я вас попрошу ответить на него максимально искренне, потому что от этого многое зависит, вполне вероятно и то, насколько быстро мы поймаем убийцу Полины Аркадьевны Муромцевой, а также Анны Владимировны Ушаковой и Раисы Ивановны Каневской. Вы ведь знаете об их страшной участи!
        - Но… - Ольга поднесла сложенные ладони ко рту. Глаза ее округлились от ужаса. - Но Полина Аркадьевна… Разве ее тоже убили? Разве она?..
        - Да, ее тоже убили, Ольга Евгеньевна, - сказал сухо Тартищев, - ее отравили. Отравили самым подлым образом в то время, когда она почувствовала себя наконец-то счастливой.
        - Я знаю, - Ольга печально улыбнулась. - Я все знаю… - И покачала головой, - Бедная Полина Аркадьевна! Прекрасная Полина Аркадьевна!.. - Ольга Евгеньевна…
        - Зовите меня просто Оля, - перебила его она и смущенно улыбнулась. - Я четыре дня замужем, но совсем еще не чувствую себя солидной дамой.
        - Хорошо, пусть будет Оля, - с готовностью согласился Федор Михайлович, почувствовав перелом в настроении молодой женщины. - Скажите, как вы относились к Полине Аркадьевне?
        - Я? - удивилась она. - А разве непонятно?
        Я же сказала, что она была замечательнейшей из женщин!
        - И по этой причине вы подарили ей свою картину?
        - Да, я подарила ей свою картину, - с некоторым вызовом в голосе произнесла Ольга, - а разве это возбраняется?
        - Но насколько я знаю, она заявила вашему отцу, что вы не созданы для сцены. Говорят, он сильно по этому поводу огорчился. Ведь он делал все для того, чтобы вы стали актрисой!
        - Мало сказать, что он огорчился! - произнесла тихо Ольга и отвернулась. - Он бушевал на чем свет стоит. Чего я только о себе не наслушалась. Он вытянул меня плеткой по спине, но я успела выпрыгнуть в окно и три дня скрывалась у Вероники, пока он не успокоился и не попросил у меня прощения. Он такой, сначала распылится, накричит, даже ударит, а потом плачет и кается!
        - Вы имеете в виду, что прятались у Вероники Соболевой? - уточнил Тартищев. - Выходит, вы знакомы?
        - А почему бы и нет? - удивилась в свою очередь Ольга. - Обе при театре выросли. Только Вероника бредила сценой, а мне отец всю охоту отбил с малолетнего возраста. В этом вся разница!
        - Но все же, по какой причине вы подарили Муромцевой картину? Не за то ведь, наверно, что ее приговор отлучил вас от сцены?
        - Ошибаетесь, - Ольга закусила губу, - я ей как раз очень благодарна и за этот, как вы говорите, приговор, но гораздо больше за то, что она не выдала меня отцу. Ведь она меня почти моментально разоблачила! - Глаза женщины озорно блеснули. - Полина Аркадьевна попросила отца выйти и чуть поначалу не надрала мне уши за то, что я корчила из себя непроходимую бездарь. Пришлось выложить ей все начистоту.
        И знаете, она меня поняла и не выдала. Хотя я понимаю, отцу было слишком тяжело услышать о том, что из меня актрисы не выйдет. Он сильно по этому поводу переживал. После просил Анну Владимировну меня посмотреть. Но ту и вовсе труда не составило провести.
        Она была мягкой и деликатной женщиной, а мнение Муромцевой и вовсе воспринимала как закон. Но даже после ее заявления, что актриса из меня и впрямь никудышняя, отец продолжал осаждать всех своими просьбами. Поверьте, мне было стыдно, я умоляла его отказаться от этой затеи, но он только бранил меня. Над ним стали уже посмеиваться, а Раиса Ивановна, насколько я знаю, очень грубо ему отказала, а потом встретила меня за кулисами и, вдобавок ко всему, всячески отругала.
        Прошлась и по смазливой мордашке, и… Впрочем, это не интересно! Она всегда была вульгарной и вздорной женщиной. - Ольга перекрестилась. - Хотя о мертвых не принято плохо говорить!
        - Спасибо, - Тартищев поднялся на ноги, - теперь мне все понятно!
        - А чаю? - раздалось от порога. Сухарев внес в мастерскую кипящий самовар и поставил его на столик. - Нет, Федор Михайлович, мы вас без чашки чая с бубликами ни за что не отпустим!
        - Да мы вроде уже все, что требовалось, выяснили, - Тартищев улыбнулся. - Я поинтересовался у Ольги Евгеньевны, по какому поводу она подарила свою картину Полине Аркадьевне Муромцевой.
        - И всего-то? - весело воскликнул Сухарев и расхохотался. - Полина Аркадьевна в некотором роде благословила Олюшку на еще более трудные дела. Живопись ведь только с виду баловство, а вы попробуйте один этюд написать, посмотрите, сколько с вас потов сойдет!
        - По правде, большего, чем точка, точка, огуречик - получился человечек, я не вытяну! Хоть режьте меня, хоть пилой пилите! - повинился Федор Михайлович.
        - А давайте мы вам небольшой секрет откроем, - Сухарев посмотрел на Ольгу и подмигнул ей. - Через два дня он уже ни для кого секретом не будет, но вы первым увидите то, чего еще никто, кроме нас двоих, не видел. - Он подошел к стене и сдернул полотнище с огромного, в человеческий рост, портрета.
        И Тартищев совершенно неожиданно вздрогнул и даже перекрестился. С портрета, как живая, на него смотрела Полина Аркадьевна Муромцева. Прекрасное лицо слегка затуманено грустью. Волосы высоко подняты, открывая поразительную по своему изяществу шею, голова повернута чуть в сторону и вверх, кажется, что она видит за твоей спиной нечто, что суждено видеть только ей одной. Точеные руки опущены вдоль тела.
        И вся ее фигура в темно-вишневом, тонкого бархата платье словно устремлена ввысь, туда, куда простому смертному пути вовек заказаны… Федор Михайлович судорожно перевел дыхание и посмотрел на Сухарева.
        - Это вы приготовили к открытию театра?
        - Да, наша работа в первую очередь сюрприз для Саввы Андреевича, - тихо сказал художник. - Мы с ним большие друзья. И я не смог пройти мимо такого события. К тому же этот портрет - наш с Олей подарок городу. Не знаю, как они решат, но мы бы хотели, чтобы его поместили в фойе театра.
        - Портрет полностью работа Василия Ивановича, - Ольга подошла к ним и взяла мужа под руку. - Мне он доверил нарисовать только ожерелье. Правда, я потеряла оригинал, который мне предоставил для этих целей Юрий Борисович, пришлось рисовать по памяти.
        - Камни, конечно, ерунда были, подделка, но фермуар очень красивый, под старину. Но Олюшка камушки посеяла. Турумин сегодня заезжал, сильно сетовал по этому случаю. Хотя вещице - пятерка цена. Я пытался заплатить, но Юрий Борисович ни в какую! Так и уехал в расстроенных чувствах, даже попрощаться забыл.
        - Постойте, - Тартищев насторожился, - о каком ожерелье идет речь?
        - А вы посмотрите, - кивнул Сухарев на портрет Муромцевой, - о том, что на шейке у примадонны.
        Тартищев вгляделся и почувствовал, как внезапно вспотела спина. Ожерелье было точной копией того, что изъяли у Теофилова. Значит?.. Он повернулся к Ольге.
        - Оля, повторите еще раз, как это ожерелье попало к вам?
        Молодая женщина посмотрела на него с недоумением, но повторила:
        - Мне его дал Турумин. Сказал, что взял его втайне у Полины Аркадьевны. Видите ли, этот портрет Василий Иванович писал по секрету и от нее самой. Об этом знали лишь мы да Турумин, потому что нам иногда требовалась его помощь, как, например, в случае с ожерельем или с платьем Полины Аркадьевны. Она ведь никогда по-настоящему не позировала. Так, несколько зарисовок со спектаклей, Васиных и моих…
        - Каким образом вы потеряли ожерелье?
        - Я думаю, у меня его вытащили карманники, - пояснила Ольга. - Я ведь возила его с собой в мастерскую, затем возвращалась обратно… Мне казалось, что я оставила его во внутреннем кармане пальто, но когда в очередной раз отправилась в мастерскую, ожерелья в пальто не обнаружила. Поначалу думала, выронила каким-то образом или забыла накануне забрать с собой…
        Нет, все обыскали, как в воду кануло!
        - А когда Турумин вспомнил про ожерелье? - поинтересовался Тартищев.
        - Так я ж сказал, он всего лишь за несколько минут до вашего приезда ушел, - пояснил Сухарев. - Сказал, что приехал портрет посмотреть, а сам первым делом про ожерелье вспомнил. Дескать, театральный реквизит, срочно понадобилось вернуть… И так огорчился, когда узнал, что оно пропало, даже на портрет не взглянул…
        - Оля, а если мы предъявим вам это ожерелье для опознания, вы сумеете подтвердить, что оно то самое, которое передал вам Турумин?
        - Конечно, - пожала она плечиками. - Его фермуар ни с каким другим не спутаешь! - Ее глаза внезапно округлились. - Так вы нашли его? Где?
        - Пока не могу сказать, - вздохнул Федор Михайлович, - но, надеюсь, завтра вы все узнаете! И мы в том числе. - И вновь перевел взгляд на портрет Муромцевой. - Истинная женщина! Жаль, слишком поздно многие поняли, что она значила для Североеланска.
        И после этих слов раскланялся с хозяевами, клятвенно заверив, что заедет на чай с бубликами в следующий раз.
        Глава 24
        Иван нервно прохаживался возле театра. Завидев пролетку с Тартищевым, поспешил навстречу.
        - Федор Михайлович, - Вавилов был встревожен и не скрывал этого, - все выполнил, как вы велели…
        Филеры Ольховского, не стесняясь, пасут объекты с известными нам фамилиями. От своих людей мне удалось узнать, а после и самому обнаружить слежку за учредителями шахматного клуба «Гамбит» Загорским и Кравцом. Кроме того, Лямпе дважды встречался с метрдотелем клуба Сурдяйкиным на явочной квартире и имел с ним часовые беседы. По неподтвержденным пока данным, Сурдяйкин - агент Лямпе с прошлого года. Кроме того, ко всем известным нам объектам приставлены наблюдатели, которые ежедневно меняются, а за квартирой Мейснера и учителей гимназии ведется вдобавок ко всему круглосуточное наблюдение из домов напротив.
        Самым тщательным образом проинструктированы дворники и квартальные надзиратели! - Все это Иван сообщал на ходу, почти бегом, потому что едва поспевал за широко шагающим Тартищевым.
        - Ну, Ольховский! Ну, сукин сын! - покачал головой Тартищев. - Все-таки нашел оплот заговора!
        Надо же, шахматный клуб - масонское гнездо! Ну, гамбит ему в качель! - Он на мгновение замедлил шаг и с любопытством посмотрел сверху вниз на запыхавшегося Ивана:
        - Наверное, уже и сроки известны, когда заговорщиков возьмут с поличным?
        - Завтра в подвалы, где хранятся продукты для ресторана клуба, подбросят оружие и жидомасонскую литературу! Мои люди доложили, что это произойдет рано утром. Подъедет, как всегда, фургон с продуктами, но вместо приказчика, который обычно сопровождает фургон, будет агент охранного отделения! Так что к вечеру надо ждать ликвидации заговора подчистую.
        - Лихо работает Бронислав Карлович! Лихо и со вкусом! Репортеры наверняка уже предупреждены? - справился Тартищев.
        - Да, из тех, что на доверии у охранного отделения.
        - Жолтовский?
        - Нет, за ним недавно приставили «гороховое пальто», но Желток его быстро вычислил и завел в такую, я вам скажу, клоаку, что тот оттуда едва ноги в одних исподниках унес. А за пальто полгода из жалованья будет выплачивать, как за утрату казенного имущества.
        Тартищев с интересом посмотрел на Вавилова:
        - Откуда такие подробности? Ты случаем сам на жалованье у Ольховского не состоишь?
        - Если б состоял, то давно бы на лихачах раскатывал, - буркнул сердито Иван, - а так на своих двоих по городу рыщу. Проездные ведь никто не выплачивает!
        - Ладно, не прибедняйся! - хитро прищурился Тартищев. - Плох тот агент, что общего языка с извозчиком не найдет! - Он остановился на верхней ступеньке театрального крыльца. - Давай, продолжай в том же духе!
        - Что делать с фургоном?
        - Чтоб комар носу не подточил! - усмехнулся Тартищев.
        - Желтовский?
        - Очень осторожно, чтоб все крайне натурально смотрелось! Словом, действуй! Спасай Мейснера во второй раз! Авось их рабби[То есть раввин (от др. - евр. rabbi, букв.: наставник мой).] тебе грехи отпустит! Шахматный клуб… - Он внезапно, словно подавился фразой, замолчал и уставился на Вавилова в крайнем изумлении. Затем повторил по слогам:
        - Шах-мат-ньда клуб! - и выкрикнул с радостью моряка, завидевшего берег после многомесячного плавания:
        - Шахматный клуб! Черт побери, Иван! Как же мы подобный факт проглядели? Это ж все яснее ясного! - и тут же деловито справился:
        - У тебя есть списки завсегдатаев клуба?
        - Есть! - посмотрел на него Иван с ответным удивлением. И вдруг глаза его вспыхнули не меньшим восторгом. - Курбатов? Провизор Сухобузимов - сосед Журайского? Мейснер? Все они знакомы по клубу! Все они значатся в членах клуба! Точно! - И прихлопнул себя по карману. - Здесь он! Несомненно, здесь! Но почему ж никто не назвал его среди своих знакомых?
        - Да потому, что он ни с кем дружбы не водил!
        В приятели не набивался! Наверняка одна-две шахматные партии, и на этом - прощайте! Но каков источник информации! Он же все про всех знал!
        Вавилов протянул Федору Михайловичу пару листков бумаги со списком постоянных членов клуба и его частых посетителей. Тартищев быстро пробежал его глазами и прищелкнул пальцами над одной из фамилий.
        - Ну, вот! То, что требовалось доказать! Теперь он от нас никуда не денется! - и посмотрел на Вавилова. - Пока ничего не меняется! События развиваются по прежнему сценарию! Сегодня в восемнадцать ноль-ноль общий сбор у меня в кабинете. Подведем итоги, обсудим детали, а пока ступай! - Он кивнул Вавилову и усмехнулся. - И помни про комара!
        Тартищев быстро миновал фойе и прошел за кулисы.
        Со сцены раздавался звонкий голосок Лизы. Просмотр начали без него, и Федор Михайлович принял это за добрый знак. Значит, режиссер и его дочь сумели найти общий язык… Он прислушался. Лиза весьма бойко на его взгляд вела диалог Луизы Миллер с отцом, но внезапно остановилась… Тартищев подошел к кулисе и выглянул из-за нее. Лиза, насупившись, стояла на сцене, глядела в пол, а Турумин, размахивая руками, что-то внушал ей громким шепотом. Лиза сердито мотала головой в ответ, вычерчивая носком туфельки замысловатые вензеля на затоптанной сцене. Тартищев перевел взгляд в партер, отметив Булавина, что-то оживленно обсуждавшего с антрепренером, актера Шапарева, игравшего отца Луизы, и несколько знакомых и едва знакомых физиономий, вероятно, актеров театра.
        Из-за спины к Федору Михайловичу подошел Алексей, заглянул через его плечо на сцену и прошептал:
        - Пока все спокойно!
        - Что там происходит? - спросил Тартищев и кивнул на живописную композицию, которую составляли дочь и Турумин. Режиссер, взяв ее за руку, весьма мило улыбался и заглядывал ей в глаза, а Лиза с расстроенным лицом отворачивалась и что-то бормотала ему в ответ.
        - Кажется, не все у нее получается, - ответил Алексей. - Я не понял, то ли сам Турумин, то ли суфлер сделали ей замечание в том тоне, который они допускают с актерами, знаете, в таком грубовато-фамильярном, на грани приличия. Вот Лиза и взбунтовалась?
        Отказывается дальше пробоваться!
        - Вот, а говоришь все спокойно! - произнес расстроенно Тартищев. - Стоило мне задержаться, как все наперекосяк пошло! Вот же несносная девчонка!
        Просил ведь…
        - Федор Михайлович, неужто нельзя без Лизы обойтись? Ведь Вероника уже готовая актриса. Почему же ее не хотят попробовать? - с удивлением смотрел на него Алексей. - На кой Лизе сдались подобные мучения? А если она провалит премьерный спектакль? Это ведь удар для нее на всю жизнь!
        - Надо же, еще один Лизкин радетель объявился! - поразился Тартищев. - Тебе-то что с того, кто премьерный спектакль играть будет? Твоя главная задача - исправно службу нести и то задание, что я тебе определил, наилучшим образом исполнить. А о Лизке и без тебя найдется, кому позаботиться!
        - Зря вы так, Федор Михайлович, - глаза Алексея обиженно сверкнули, - Лиза мне как сестра…
        - Сестра? - хмыкнул насмешливо Тартищев. - А она знает о том, что у нее братец появился?
        - Но я ведь в переносном смысле, - сконфузился Алексей.
        - А я как раз не в переносном смысле советую: не забывай, зачем тебя сюда послали, проследи, чтобы с Лизой ничего в театре не случилось, а все остальное уже моего ума дело! Только, смотри, про братские чувства не поминай! Сам знаешь, пленных она обычно не берет, коли в атаку иде…
        Тартищев не закончил фразу, а Алексей не успел должным образом на нее отреагировать. Лиза что-то резко ответила Турумину, вздернула подбородок и направилась в сторону кулис, за которыми прятались Федор Михайлович и Алексей. Юрий Борисович, прихрамывая, спешил следом и уже в полный голос упрашивал ее вернуться на сцену.
        Лиза достигла кулис, встретилась взглядом с отцом, гневно блеснула на него глазами и, развернувшись к Турумину лицом, даже притопнула ногой от возмущения:
        - Юрий Борисович, я вас умоляю, увольте меня от этой роли! Какая из меня актриса? Что вы меня в посмешище превращаете? У меня голоса на этот зал не хватает, а вы хотите, чтобы я в новом театре играла! Нет, никогда! - Она оглянулась на отца. - Федору Михайловичу простительно, он в театральных делах ничего не смыслит! Но вы-то! Вам позора захотелось! Нет, нет! - отгородилась она от Турумина ладонями. - Я на эту тему прекращаю всяческие разговоры. Лучший выход для вас - Вероника Соболева! Она - ученица Полины Аркадьевны. Уже потому зрители примут ее доброжелательно, а если еще увидят ее игру…
        - Но Савва Андреевич категорически против Вероники! Сами понимаете, она его принародно оскорбила… А он не тот человек, чтобы прощать подобные обиды… - не по обычаю робко произнес Турумин и посмотрел на Тартищева, словно искал у него поддержки.
        Но Федор Михайлович против его ожиданий урезонивать Лизу не стал, а приказал Алексею:
        - Отправляйтесь оба в гримерную! Пусть слегка отдышится, а потом уже решать будем, что дальше делать. - И строго посмотрел на Турумина, проводившего молодых людей взглядом. Лиза взяла Алексея под руку, и они направились за сцену, где находилась лестница, ведущая на второй этаж к гримерным.
        - Прямо не знаю, что предпринять? - произнес режиссер растерянно, заметив взгляд Тартищева.
        - Рассказать все, как есть, без вранья!
        Режиссер растерялся еще больше:
        - О чем вы, Федор Михайлович? Я имел в виду Лизу…
        - А я - ожерелье, которое мы изъяли у преступника. Что ж вы не признались, что оно исчезло из шкатулки Муромцевой с вашей помощью?
        Режиссер побагровел и отвел взгляд…
        Он уже не ощущал себя человеком. Бесполое, равнодушное создание пило чай, курило, разговаривало с хозяйкой, но все, что оно ни делало, что ни переживало, все это уже существовало вне его, в другом мире, который останется точно таким же, когда для него все исчезнет. Его сознание смирилось с этими ощущениями, и он не испытывал ни малейшего страха перед тем событием, которое должно произойти завтра…
        Столь же молча и отрешенно он наблюдал за женщиной, которая раз в неделю убирала в его комнате. Она ни о чем не догадывалась, поэтому так безмятежно и весело болтала, даже пыталась неловко кокетничать, чтобы привлечь его внимание, но, обиженная непонятным для нее молчанием и странным отсутствующим взглядом, быстро справилась с уборкой, подхватила ведро с грязной водой, тряпки, щетки и поспешно ушла. Он не знал, что за дверью она многозначительно повертела пальцем у виска и прошептала неприличное слово, которое обычно шепчут разочарованные женщины, покидая квартиру одинокого мужчины.
        Но он уже не чувствовал себя мужчиной и потому ничем не мог ей помочь. И даже это слово, очень злое и обидное, не смогло бы породить в нем соблазна доказать обратное. Тем более что горничная никогда не вызывала у него других желаний, кроме как поскорее избавиться от ее присутствия.
        В комнате пахло свежевымытым полом, в окно заглядывала ветка черемухи с набухшими почками. Со стороны горы Кандат на город наползали сумерки, и небо приобрело тот самый розовато-сиреневый оттенок, который предвещает появление луны над горизонтом.
        Он прошел к одежному шкафу, достал свой лучший костюм, переоделся в него, подумал и вместо галстука нацепил бабочку. Постоял некоторое время перед зеркалом, словно решая, что делать дальше. Затем надел шляпу, взял с тумбочки кожаный поводок и тихо свистнул. Из-под кровати выкатился маленький длинношерстный песик, абсолютно белый, лишь носик-пуговка был черным, глаза же прятались в непролазных лохматых дебрях. Но это песика явно не смущало. Радостно повизгивая, он принялся носиться вокруг хозяина, изредка взлаивая и от души помахивая хвостом.
        - Сидеть, Арто! Кому сказал, сидеть! - прикрикнул на него хозяин, пристегнул поводок к ошейнику, взял песика левой рукой, правой захватил трость, стоящую в прихожей, и вышел из комнаты…
        Путь его лежал к небольшому парку, вернее крохотному участку леса, который строители доходных домов по какой-то причине пожалели и не спилили. И теперь несколько десятков неряшливых сосен и тополей оживляли скудной зеленью мрачное скопище уродливых двух - и трехэтажных зданий, окруживших их точно тюремный конвой.
        Для редких вечерних прогулок он обычно выбирал более оживленные места, но сегодня он имел определенную цель, поэтому миновал быстрым шагом освещенный фонарем участок мостовой и ступил на тропу, уводящую к лесу. Над тропой стелился низкий туман, и он шел, не замечая, что высоко поднимает ноги, как это делает человек, идущий по воде.
        Тропа нырнула между домами, запетляла среди деревьев и, наконец, вывела его к старому котловану, затопленному грунтовыми водами и по этой причине брошенному. Края котлована давно уже превратились в помойку, но тропа обошла его по краю и исчезла в конце деревянного настила, уложенного на деревянные сваи чьей-то доброй рукой и протянувшегося на пару саженей над водой. Летом здесь обычно не протолкнуться от купающейся ребятни, а сейчас было тихо, зябко и сумрачно.
        Над горизонтом уже взошла луна. Ее отражение качалось в темных водах котлована, словно желток от раз битого яйца на щедро политой маслом чугунной сковороде. Из прибрежных кустов наносило падалью и прочими отвратительными запахами помойки. На ближайшей сосне завозилась какая-та птица. Сухая хвоя и прошлогодние шишки прошелестели за его спиной, птица что-то сердито пробормотала, ударила крыльями, и вновь все звуки исчезли, словно утонули в этой вязкой, как болото, тишине.
        Песик на его руке вздрогнул и завертел головой, напоминая о себе. Он спустил его на землю, и тот юркнул за куст. Через пару мгновений он появился, но хозяин не обратил на него внимания. Наклонившись, он что-то выглядывал на земле. Это что-то оказалось грязным кирпичом. Хозяин взвесил его на ладони, постоял некоторое время в раздумье, затем достал из кармана бечевку, аккуратно перевязал кирпич крест-накрест и свистом подозвал к себе песика. Тот подскочил к нему и резво заплясал возле его ног, подпрыгивая и поднимаясь на задние лапы. Малыш Арто промок от ночной росы, озяб и просился домой.
        Хозяин взял его под мышку и, не выпуская из рук кирпича, двинулся, но не по тропинке, а на шаткие мостки, которые скрипели под его шагами, и, казалось, ступи он чуть тверже, они обрушатся вместе с ним и собакой в воду. Но он вполне благополучно достиг конца настила.
        С десяток секунд постоял, вдыхая прохладный воздух. Здесь он был заметно чище, чем на берегу. Затем опустил песика на доски, отчего тот негодующе заскулил и принялся карабкаться к хозяину на руки. Но тот оттолкнул его и, присев на корточки, привязал конец бечевки к ошейнику. Выпрямившись, подхватил Арто левой рукой, кирпич - правой и, отведя их в сторону, с размаху бросил в воду. Песик коротко взвизгнул, одновременно с громким всплеском, с которым вошел в воду кирпич, и тоже исчез под водой. Его хозяин некоторое время всматривался в воду, потом снял висевшую на локте трость, ткнул ею в мутное светлое пятно, проступившее у самой поверхности, нажал, и пятно медленно ушло вглубь. Постоял еще мгновение, вглядываясь туда, куда только что кануло маленькое шустрое создание с носом-пуговкой, поправил сбившуюся шляпу и молча отправился в обратный путь.
        Правда, назад он добирался дольше: пришлось обойти стороной блуждавшего в кустах пьяного мужика, вдобавок, видимо на погоду, разболелась нога. Поэтому на крыльцо дома, где он снимал квартиру, хозяин Арто поднялся, с трудом подтягивая ногу и держась за перила.
        Всю ночь он рвал какие-то бумаги, письма и жег их в печурке. Затем снял со стены несколько фотографий, долго смотрел на них, потом тоже бросил их в печь.
        И пристально наблюдал, как они корчатся в пламени и как огонь вгрызается в изображение женского лица, съедая его без остатка.
        К утру он перешел за стол, зажег свечу и придвинул к себе несколько листов бумаги. Перо оглушительно скрипело в окружавшей его тишине. Писал он медленно, но почти без остановки, изредка переводил взгляд на окно и лишь единожды на более темные пятна на стене - следы сожженных фотографий.
        Писать он закончил только тогда, когда за окном проклюнулся робкий серенький рассвет, гора Кандат накинула на себя розовую косынку, а неподалеку, верно на соседней улице, затеяли утреннюю перекличку петухи.
        Он встал, разложил листки бумаги на две аккуратные стопочки, взял с полочки два конверта, вложил туда исписанные листки, запечатал их, подписал и приставил к подсвечнику. Теперь всякий, кто зайдет в его комнату, первым делом обратит внимание на эти два конверта.
        Спал он не больше двух часов и проснулся от стука в дверь: коридорный принес самовар. Но завтракать он не стал. Вновь достал из шкафа свой парадный костюм, нацепил бабочку, но к зеркалу не подошел. Затем выдвинул ящик комода, поднял стопку простыней и вынул револьвер. Крутанул барабан. Все пять пуль на месте.
        Четыре - им! Пятая - себе! Впервые за последнее время он улыбнулся, вернее, ему казалось, что он улыбнулся. Узкие губы слегка растянулись, отчего лицо исказилось в жуткой гримасе, потому что глаза по-прежнему смотрели холодно и отрешенно и жили словно отдельно от своего владельца.
        Он вновь крутанул барабан, но медленнее, чем первый раз. И опять две фразы, как кастаньеты, прозвучали в его ушах: «Четыре - им! Пятая - себе!» И они будут его сопровождать до самого конца: Че-ты-ре им! Пя-тая - се-бе! Че-ты-ре им! Пя-тая се-бе!
        Револьвер он положил в правый карман, затем взял с той же полки, где лежали конверты, небольшой нож с треугольным лезвием и рукояткой, обмотанной сыромятной лентой. Этот нож, острый, как бритва, он купил на днях за червонец у одного босяка на Разгуляе, там же он приобрел пистолет. Такими ножами сапожники играючи разрезают толстенную подошву и самую задубелую кожу. Но на этот раз ему будет противостоять тонкая девичья шейка. Ткни в сонную артерию, и все!
        Он вдруг представил, как потечет по его пальцам теплая кровь, и, судорожно сглотнув, положил нож в левый карман…
        Глава 25
        В старом театре готовились к последней репетиции.
        Генеральную проведут вечером, но уже на новой сцене.
        Обычная суматоха на этот раз была лишена радости и той атмосферы праздничности, которая всегда предшествует премьерному спектаклю. Нервничали актеры, исступленно ругался Турумин, рабочие сцены то и дело что-нибудь роняли, суфлер опаздывал, а пожарный приставал ко всем с вопросами, куда подевался багор с пожарного щита.
        Лиза, бледная и напряженная, сидела в гримерной.
        На этот раз она была в костюме Луизы Миллер, в фартуке и чепце. Она старалась не смотреть в зеркало, чтобы не видеть свою испуганную и, как ей казалось, подурневшую физиономию. Одно радовало: Алеша ни на шаг не отходил от нее, что-то внушал ей, объяснял, и она, наконец, решилась и пригласила его на вечер. Она знала, что Анастасия Васильевна уже отослала приглашение его матери, но ей хотелось увидеть его лицо, когда она сообщит ему о вечере…
        Он, несомненно, обрадовался, но все ж оглянулся на Федора Михайловича, который сидел в углу гримерной и опирался на поставленную между ног шашку. Тартищев то и дело посматривал на брегет, и его мало занимали разговоры его дочери с Алексеем, Но это казалось, что он ничего не замечал! На днях Настя рассказала ему о доверительном разговоре между ней и Лизой. Ее тоже беспокоило нежелание Лизы знакомиться с предполагаемыми женихами и то, что она избегает даже разговоров о сватовстве. На вопрос мачехи, нравится ли ей кто-нибудь из молодых людей, отвергла это предположение с таким жаром, поспешностью и негодованием, что позволила Анастасии Васильевне усомниться в ее искренности…
        Оба они подозревали, кем на самом деле увлечена Лиза, но спросить ее об этом в открытую не решались.
        Конечно, Тартищев хотел, чтобы у Лизы был молодой красивый муж. Но жизненный опыт ему подсказывал, как трудно зачастую обрести искреннюю ответную любовь. Ведь сколько горя ждет Лизу, если она выйдет замуж по страстной любви, а взамен получит маленькую любовь человека, не способного на жертвы и самообуздание!
        Он все чаще, все пытливее вглядывался в лицо Лизы, хорошенькое, но лишенное, как ему казалось, индивидуальности. Лицо, на котором только штрихами еще наметились возможности. И он невольно спрашивал себя, а есть ли у Лизы душа, подобная той, которая была у ее матери? То, что выделяет одну из миллиона других? Способность страстно любить и так же ненавидеть?.. Отдаваться до самозабвения охватившему тебя порыву? Твердо идти к намеченной цели? Не гнуть головы перед судьбой?.. Не унижаться в любви? Знать себе цену?..
        Такие непривычные мысли теснились в голове Федора Михайловича при взгляде на дочь. И он понимал, что они вызваны вчерашней встречей в мастерской художника. Портрет Муромцевой потряс его настолько, что он долго не мог заснуть, а во сне на него нападали страшные волосатые чудовища с горящими глазами и., клыкастыми пастями. Он сражался с ними не на жизнь, а на смерть, в результате проснулся с головной болью и ощущением, что его изрядно потоптал копытами табун тяжеловозов.
        Вдобавок он поссорился с женой. Анастасия Васильевна недомогала. Сидела за завтраком бледная и несколько подурневшая, почти ничего не ела, обошлась парой соленых огурцов и салатом из моркови. Но он был слишком занят собственными мыслями и, когда она о чем-то спросила его, ответил невпопад и чрезвычайно раздраженно. Тогда она отшвырнула салфетку, поднялась из-за стола и ушла в спальню. И даже не вышла его проводить.
        От этого, вероятно, его терзали мрачные предчувствия, а время к тому же тянулось медленно, как слюна после изрядной попойки.
        Наконец, в дверь заглянул Корнеев, молча взмахнул рукой, и Тартищев вскочил на ноги, мгновенно забыв обо всем, кроме одного: через четверть часа все кончится! Всего через четверть часа!
        - Алексей! - выкрикнул он, и тот, как заяц, сиганул в дверь, на ходу вытаскивая из кобуры «смит-вессон».
        - Лиза! - выкрикнул Федор Михайлович снова и показал дочери кулак. Она побледнела и подняла вверх большой палец. - Смотри мне! - приказал он и тоже выбежал из гримерной…
        Он медленно поднялся по ступеням крыльца. Затем открыл в последний раз в жизни тяжелую дубовую дверь, сквозь которую проходил в театр добрую четверть века. Она гулко захлопнулась за его спиной. Он миновал пустое фойе. Репетиция начнется через десять минут. Все участники спектакля ждут звонка помощника режиссера в своих гримерных… Значит, у него в запасе не больше пяти минут, чтобы занять место, которое он определил себе, место, с которого его уже унесут…
        Он нащупал револьвер правой рукой, и тот показался ему горячим. Пальцы левой руки скользнули по лезвию ножа, и он почувствовал саднящую боль, вынул руку из кармана, прижал палец ко рту, отсасывая кровь, выступившую алыми капельками по всей линии разреза.
        Солоновато-железистый привкус на языке подействовал на него неожиданно. Ему вдруг стало страшно! Но это было секундное замешательство. Он вновь опустил руки в карманы и решительно шагнул за кулисы…
        Уже по традиции Алексей проверил не только патроны в «смит-вессоне», но и наличие амулета на руке и, затаив дыхание, притаился под лестницей за деревянным щитом, на котором была изображена часть тропинки, убегающей в глубину цветущего сада. Пахло пылью, прямо у него под носом трепыхалась черная паутина, и он прилагал неимоверные усилия, чтобы не чихнуть или не выдать себя громким сопением. Как всегда в подобных случаях, жутко зачесалось в носу, запершило в горле, начало саднить под мышкой, а в сапоге принялся давить неизвестно откуда взявшийся камешек.
        К тому же темная фигура человека, который также занял позицию под лестницей пару минут назад, полностью закрывала ему обзор. Но Алексей знал, что перед ним именно тот, кого они ждали, и он пришел убивать Лизу! И поэтому был готов вытерпеть и не такие лишения.
        Прозвенел звонок. Человек под лестницей встрепенулся и вытащил из кармана револьвер. Глухо щелкнул взведенный курок. Алексей напрягся, ухватившись за раму щита, чтобы мгновенно отбросить его с пути.
        Весело щебеча, сверху вниз по лестнице сбежали несколько молодых статисток, затем прозвучал бас Шапарева и тенорок окончательно выздоровевшего Сергея Зараева. В спектакле он будет играть Фердинанда.
        Лиза появится последней. Алексей знал об этом в отличие от преступника, чья спина изрядно каждый раз напрягалась, когда на лестнице раздавались те или иные шаги. Наконец, выпустили Лизу. Она шла одна. Алексей увидел ее спину… И в этот момент преступник рванулся из-под лестницы. Дуло револьвера смотрело прямо в женский затылок. И, кроме этого, убийца уже ничего не видел перед собой. Только это белое пятно - накрахмаленный чепец, мишень, в которую он должен непременно попасть!
        Убийца нажал на спусковой крючок, но вместо долгожданного выстрела раздался лишь сухой щелчок!
        Осечка! Еще одно нажатие на крючок! И снова щелчок!
        А девчонка продолжала идти, как ни в чем не бывало!
        Еще пара-другая шагов, и она окажется на сцене, а у него уже два выстрела вхолостую… В отчаянии он вновь нажал на спусковой крючок. Но щелчка уже не услышал. Ему хватило одного вида безмятежно уходящей жертвы… И тогда он выхватил из кармана нож и бросился следом…
        Алексей отшвырнул в сторону щит, в одном прыжке настиг убийцу, и в тот момент, когда его нога взметнулась вверх, чтоб ударить преступника в спину, что-то тяжелое и массивное стенобитным орудием врезалось в него и опрокинуло на пол. Из глаз взметнулся фейерверк искр, страшная сила, казалось, расплющила и раскатала нос по лицу. Дикая пронзительная боль на мгновение отключила сознание! Алексей охнул, схватился за лицо и почувствовал, как кровь бежит по пальцам обильными горячими струйками.
        Ему казалось, что он ослеп и оглох. Лоб будто пронзили раскаленным штыком, но, зажимая рукой нос, чтобы хоть так остановить бегущую кровь, Алексей все ж попытался встать на колени. Руки его шарили вокруг, пытаясь найти точку опоры, и наткнулись на чужие руки, которые точно также искали, обо что бы им опереться…
        Наконец, Алексей сел, с трудом открыл глаза и обнаружил в нескольких дюймах от своего лица искаженную болью физиономию репортера Желтовского. Журналист прижимал к носу набухший кровью платок. Бровь его рассекала изрядная ссадина, а правый глаз затягивал огромный багровый синяк. Алексей страдальчески сморщился и поднес руку к лицу. Похоже, синяк у него тоже проявился, но только слева.
        - Какого черта? - сердито пробормотал он. Но Желтовский лишь молча кивнул головой в сторону. Преступник уже лежал на полу с заведенными назад руками в наручниках, а Лиза, с бритой головой и торчавшими от возбуждения усами, сладострастно улыбаясь, одной рукой вытирала пот со лба, а другой несколько раз и не со» всем учтиво ткнула задержанного физиономией в деревянный пол.
        Алексей встряхнул головой! Господи, какая Лиза?
        Иван Вавилов в костюме Луизы Миллер, с подкладной, съехавшей на спину грудью и в разорванном фартуке, рывком поставил преступника на ноги и развернул его лицом к Тартищеву, который спешил к ним вниз по лестнице.
        - Ну вот, финита ля комедиа, господин Гузеев!
        Кончен бал, погасли свечи! - Федор Михайлович покачал головой. - Надо ж, сколько вы нам хлопот доставили! - И приказал:
        - Увести!
        Корнеев и Гвоздев подхватили суфлера под локти и потащили за кулисы к выходу в фойе. У крыльца их уже поджидала арестантская карета.
        Тартищев оглянулся, сделал шаг в сторону и замер над жертвами столкновения.
        - Ну-с! - произнес он, окидывая их насмешливым взглядом. - Чего скосоротились?
        - Да вот его нелегкая вынесла, - мрачно посмотрел на Желтовского Алексей. - Я только прыгнул на Гузеева справа, а он мне в торец - бац! - слева!
        - Нет, Максим, вы неисправимы! - покачался с носка на пятку Тартищев. - Вам позволили только присутствовать при задержании преступника! На кой ляд вы ввязались не в свое дело? Агента вон покалечили. Сами фонарь изрядный заработали!
        - Откуда мне знать, как у вас задумано, - пробормотал хмуро Желтовский, поднимаясь на ноги и разглядывая свой щегольский шарф, обильно залитый кровью. - Вижу, барышня как ни в чем не бывало вышагивает, а суфлер револьвер в сторону отбросил - и сзади, с ножом…
        - Вы нам чуть операцию не испортили, Максим! - проговорил Тартищев, но без обычной строгости. - Скажите спасибо, что вместо Лизы мы выставили Ивана! А то б не обойтись без беды!
        Алексей поднялся на ноги вслед за журналистом, отметив взглядом, что за кулисами собралась пропасть народу: почти вся труппа и обслуживающий персонал театра. Но тишина стояла поразительная. Люди до сих пор еще не пришли в себя от потрясения.
        - Могли бы и сказать, что вместо Лизы Ивана подставили, - произнес он с обидой, стараясь не смотреть на начальство. Но Тартищев хлопнул его по плечу.
        - Ничего, Алешка! Зато как натурально у тебя все вышло. Если б не Максим, непременно б успел суфлера за шиворот ухватить. А так все лавры опять Ивану достались.
        - Они так рожами друг о друга хрястнули, что я не выдержал и оглянулся. - Вавилов все еще не пришел в себя после схватки, говорил быстро и нервно похохатывал. - Вижу, нож в морду летит. Я руку Гузеева перехватил и назад завернул. Он нож выронил, завопил как резаный, а я его подножкой на пол сбил и коленом придавил. Вижу, что уже не сопротивляется, наручники застегнул, а он голову тянет посмотреть, кто ж его завалил. Глаза при этом, скажу я вам, и впрямь с чайное блюдце вылезли. Барышня-то с усами! Так что после подобного кошмара он даже не вякнул! - Иван с веселым удивлением на лице покачал головой. - Знаете, » братцы, честно сказать, душа в пятках была. Всякое в голове крутилось. А вдруг этот чудило углядел, что мы заряды на холостые подменили, и с утра перезарядил револьвер? Нет, слышу, щелк, щелк, щелк… Ну, думаю, спета твоя песенка, Жека!
        - Как ты сказал? - уставился на него Тартищев. - Что значит Жека?
        - Да брата сродного, кузена, так сказать, тоже в свое время Евгением окрестили, а тетка его чаще Жека называла, Женя то есть, - объяснил Вавилов и весело посмотрел на Желтовского. - Ошиблась твоя Наташа, наверняка Любка своего старого козла именно так и окликала - Жека, а не Жако!
        - Теперь это не имеет ровно никакого значения.
        Разве как косвенная улика! - махнул рукой Тартищев и посмотрел на лестницу. По ней спускались Булавин и Вероника. Девушка держалась неестественно прямо, но, увидев Тартищева и Алексея, неожиданно улыбнулась им, только слегка покраснела от смущения.
        - Все, Савва Андреевич! Поймали негодяя! После репетиции приезжайте ко мне в управление, почитаете его признательные показания, которые он написал сегодня ночью у себя дома. Думал, сердешный, последнюю пулю себе в башку запендюрить, а оно, вишь, совсем по-другому получилось благодаря Ванюшиным умелым ручкам. - Тартищев кивнул головой на Вавилова, который, оживленно жестикулируя, разговаривал с Алексеем и Желтовским. - Задержание прошло даже успешнее, чем мы ожидали.
        - Выходит, месть? - посмотрел на него Булавин.
        - Месть, - вздохнул Тартищев, - всем, кто, как казалось Гузееву, затирал его Ольгу из зависти. А Полину Аркадьевну отравил еще и потому, что считал ее безнравственной женщиной и недостойной того, что ради нее вы строите новый театр. Он действительно нанял Гиревича, чтобы тот выкрал яд у Мейснера, и поначалу хотел добавить его в чай, который Полина Аркадьевна пила в гримерной после утренней репетиции, но у нее разболелись зубы, так что все получилось для Гузеева удачнее некуда. Он сам принес ей флакончик с ядом в гримерную, и в письме бахвалится, насколько ловко у него получилось расправиться с Полиной Аркадьевной.
        Кстати, свою жену он тоже считал крайне безнравственной и первой отравил ее. Обставил все так, что сошло с рук, вот и почувствовал безнаказанность. Каждое преступление готовил, как маленький спектакль… Думаю, трюк с письмом его рук дело, хотя он о нем не упоминает.
        - Письмо мог подбросить кто угодно, не обязательно Гузеев. У Полины Аркадьевны была масса «доброжелателей» в театре, и они не могли не воспользоваться моментом, чтобы поссорить нас.
        - Вполне с вами согласен! - согласился Тартищев и повернулся к Турумину, который в этот момент появился из-за кулис. - А ведь какое-то время я вас подозревал, Юрий Борисович! Хромаете сильно, потом это ожерелье… К тому же вы вполне могли избавиться от Любки-Гусара, пока я обедал в трактире.
        Турумин развел руками.
        - Я ведь объяснил, что ногу зашиб в мастерской у Сухарева, когда споткнулся там о каменюгу. И ожерелье взял только из благих целей. - И он многозначительно скосил глаза в сторону Булавина, предупреждая, что уточнения в данном случае нежелательны.
        - Но вы ведь могли и обмануть полицию, поэтому пришлось проверить, вдобавок ко всему и ваше алиби, которое, к счастью, оказалось безупречным.
        - Федор Михайлович! - вмешался в их разговор Желтовский, вооружившись привычным блокнотом. - А какую роль играл в преступлении шахматный клуб?
        И почему Гузеев выбрал в свои жертвы еще и Курбатова? Он же ни в чем, кажется, не мешал ему?
        - Ему и собачонка не мешала, но он утопил ее, а ведь мог оставить хозяйке, чтобы передала Ольге. А Курбатов помешал ему по одной весьма простой причине, что не проиграл Гузееву ни единой партии в шахматы и имел неосторожность пошутить достаточно язвительно по этому поводу в присутствии нескольких членов клуба.
        Видите, насколько ничтожен бывает мотив, чтобы приговорить другого человека к смерти? К слову, Гузеев с дочерью некоторое время проживали в той самой комнате, которая сейчас пустует рядом с квартирой провизора Сухобузимова. Гузеев хорошо знал Журайского, его матушку. К Сухобузимову он частенько приходил играть в шахматы, и тот делился с ним своими познаниями о действии ядов и как их использовать. Вот откуда Гузееву известны и цианистый калий, и белладонна. Что же касается клуба, то он подпитывался в нем нужной информацией, но большей частью все-таки играл в шахматы.
        Это было его самым большим увлечением после театра, естественно, и после убийств, которые он обдумывал и исполнял столь же тщательно, как и все в своей жизни.
        По сути дела, он их превратил чуть ли не в маскарад или в водевиль с переодеваниями. Вы только посмотрите, как ловко он подставил Журайского или того же Теофилова!
        - Но это все же Гузеев взял полторы тысячи рублей из комода Ушаковой?
        - Да, Анна Владимировна за неделю до этого занимала ему деньги, и он запомнил, каким ключом и какой ящик она открывала, а драгоценности не взял, потому что от них труднее избавиться.
        - Я все понимаю, - сказал тихо Желтовский, - он хотел расправиться с Ушаковой, но при чем здесь дети, прислуга?
        - А этим он отомстил уже Ушакову. Тот вытолкал его как-то взашей, после того, как Анна Владимировна не признала в Ольге талант. Гузеев напился в стельку и принялся ломиться в парадную дверь. Богдан Арефьевич не стал звать дворника или околоточного, а самолично отвесил ему пару оплеух, чем подписал смертный приговор своей семьей. И ведь как умел ударить, мерзавец, по самому больному, по самому дорогому!
        - В нем умер великий режиссер, - вздохнул Турумин. - Но это водка, несомненно, породила в нем дикие инстинкты…
        - Причина, прежде всего, даже не в водке, а в непомерных амбициях, в угоду которым пролито море крови! - произнес сквозь зубы Булавин. - Надеюсь, ему не будет снисхождения?
        - По Военно-полевому уложению однозначно - петля, если судьи не найдут смягчающих обстоятельств, но какие могут быть смягчающие обстоятельства для убийцы, который размозжил голову поленом четырехлетнему мальчику? - пояснил Тартищев.
        - Я вчера видел, как он топил собачонку, - подал голос Иван. - Не ушел, пока не убедился, что та уже не всплывет! Я еще тогда понял, что он зверюга, каких поискать! Меня в пот бросило, а он постоял как ни в чем не бывало и отправился домой. А собаченыш прямо-таки замечательный был.
        - А со стороны посмотришь: незаметный, робкий человечишка. - Турумин покачал головой. - Но суфлер был великолепный! По высшей ставке суфлер!
        И дочь у него неплохая! Чего человеку надо было? - И, спохватившись, заторопил Веронику:
        - Давай, давай, голуба! Скорее на сцену!
        - Так все-таки Вероника, а не ваша дочь? - удивился Желтовский.
        - Вы же умный человек, Максим, а, выходит, тоже поверили в подобную ахинею? - улыбнулся Тартищев. - Но, признаюсь, я был поражен тем, как Лиза сыграла свою роль. Особенно ссору с Туруминым. Я уж подумал, не отдать ли ее в актрисы? - и покосился почему-то на Алексея.
        - Ваша дочь - замечательная девушка! - отозвался Булавин. - Но я, Федор Михайлович, крайне признателен вам, что заставили меня посмотреть на Веронику другими глазами. Поначалу я просто хотел выполнить ваше задание и побеседовать с ней. Мы провели в разговорах всю ночь. Вспоминали Полину Аркадьевну. Поплакали даже. Действительно, у девочки удивительный по силе талант! Не боюсь предположить, что со временем она заткнет за пояс свою учительницу. Но такова участь любого таланта. Всегда найдется еще больший талант, который когда-нибудь затмит прежние достижения. Это один из главнейших законов развития общества, иначе оно давно бы застоялось и загнило, как болото. - Булавин пожал руку Тартищеву. - Большое вам спасибо за все! За Полину, за Веронику, за то, что состоится премьерный спектакль! Конечно же, я не оставлю теперь Веронику. Она наконец-то согласилась принять мою помощь. Летом я свожу ее в Москву, покажу своим друзьям в Театральной школе… - Он прислушался к сильному женскому голосу, доносившемуся со сцены. - Вы только посмотрите, мы ее привезли в театр ночью, почти до самого утра смотрели в
разных ролях, а она свежа, как огурчик. Желание играть на сцене поразительное! - Савва Андреевич, прощаясь, склонил голову в поклоне и быстрым шагом направился в сторону кулис.
        Тартищев повернулся в сторону Вавилова и Желтовского, что-то оживленно обсуждавших в стороне от основной группы.
        Вавилов заметил его взгляд.
        - Федор Михайлович, господин Желтовский рассказал мне сейчас потрясающий случай. Сегодня в шестом часу утра он стал свидетелем чрезвычайного происшествия. Городовой полицейской стражи остановил недалеко от шахматного клуба фургон бакалейщика и приказал предъявить документы кучеру и приказчику.
        Те бросились бежать. Словом, кучер был убит наповал, потому что не подчинился приказу городового остановиться, а приказчик успел скрыться в неизвестном направлении. А в фургоне вместо зелени оказались, представьте себе, патроны, несколько «браунингов» и книжонки крайне мерзкого содержания. Максим тоже участвовал в погоне за сбежавшим злоумышленником, но без успеха.
        - Господин Ольховский после беседовал со мной и сказал, что его отделение вплотную займется розыском сбежавшего. - Желтовский продолжал держаться рукой за подбитый глаз, нос у него распух, как груша бергамот, но он вновь вел себя с прежним фасоном. И пояснения давал с легким вызовом. Дескать, как же так?
        Такой случай прошляпили, господа сыщики! - Бронислав Карлович предполагает, что члены неизвестной пока организации пытались перепрятать порочащие их улики в безопасном месте, но бдительность городового помогла разрушить их планы. И дело времени, чтобы выйти на эту организацию явно масонского толка. - Он посмотрел на Тартищева. - Впрочем, читайте вечерний номер «Взора». Там я описал происшествие во всех деталях. Говорят, городовому светит премия в двадцать рублей…
        ЭПИЛОГ
        Успех оказался бурным, превысившим всякие ожидания. Сама жизнь в образе Луизы Миллер рыдала, боролась, протестовала и гибла на сцене нового Североеланского театра. С поразительным трагизмом Вероника довела до конца свою роль. Луиза умерла, отравленная Фердинандом.
        Исступленные рыдания неслись из партера и из лож.
        Бездыханная Луиза лежала на полу, пока шли последние сцены Фердинанда с Миллером и президентом. Но о чем думала в этот момент Вероника, никто не знал.
        Скорее всего, вспоминала мать, бабушку, Полину Аркадьевну и наверняка не верила, что сумела все-таки добиться того, о чем мечтала всю свою жизнь.
        Наконец, занавес опустился в последний раз. И Вероника вместе с Сергеем Зараевым и Шапаревым вышла навстречу овациям, которые длились несколько минут. Вся сцена была заставлена цветами и подношениями. Публика узнала из газет о нелегкой судьбе дебютантки и была по этому случаю необыкновенно к ней доброжелательна. Возможно, в этом угадывалось и потаенное желание избавиться от чувства вины, которое испытывал едва ли не каждый в этом зале. Новые подробности о смерти Муромцевой были у всех на устах и никого не оставили равнодушными.
        Тем временем Великий князь поднес Веронике бриллиантовую брошь и серьги, поцеловал в щеку и, озорно улыбаясь, прошептал ей что-то на ухо. Губернатор с супругой подарили кольцо с изумрудом, Хворостьянов - дубовый ящик со столовым серебром, затем вынесли серебряный самовар от одного купца, три штуки атласа на платье - от другого, от третьего - тридцать аршин лионского бархата.
        Савва Андреевич набросил на худенькие плечи мех, черно-бурой лисицы, синевато-черный, с сединой. И публика отметила, как необыкновенно хороша дебютантка в этом наряде.
        Вероника выглядела ошеломленной и напуганной подобным вниманием, потрясенной столь трогательными изъявлениями любви. Она выходила на бесконечные вы зовы, но ее взгляд скользил поверх голов публики.
        И абсолютным сюрпризом для зала оказалось, когда она неожиданно твердо произнесла:
        - Романс «Огни заката». Памяти Полины Аркадьевны Муромцевой.
        Публика ахнула.
        Вероника судорожно сжала ладони и поднесла их к груди. И поначалу робко начала:
        Пусть жизнь страданием измята,
        Но я полна одним тобой.
        Сияют ярко предо мной
        Огни последнего заката…
        Голос ее дрожал, она сбивалась с мелодии, но затем тихо вступил оркестр, и заключительные слова романса взлетели над залом. Мороз пробрал слушателей, а сердца сжались в непонятной тоске:
        Любви последней поцелуй,
        Он слаще меда, горше яда.
        Короткая душе отрада,
        Глоток воды в палящий зной.
        Актриса на мгновение перевела дыхание. Слезы застилали ей глаза. Но она видела: зал стоит. Ложи тоже поднялись, а на балконе установилась необыкновенная тишина, и никто не порывался пробиться к выходу, чтобы первым поспеть к гардеробу.
        Твой поцелуй уйдет со мной
        Туда, откуда нет возврата.
        Огни последнего заката
        Сияют ярко пред тобой, -
        выводил глубокий женский голос. И замершая в необыкновенном благоговении публика поняла: в нем горечь утрат и прощение всем. Вероника закончила петь в полнейшей тишине. Она склонила голову, и огромный букет выпал из ее рук и рассыпался по сцене. А губы прошептали, но этот шепот услышал весь зал:
        - Твоя любовь уйдет со мной…
        Да, простить можно все. Но забыть? Нет, ничего не забывает душа. И не проходят даром уроки жизни. От них зреет сознание. Крепнет воля. Мир кажется иным.
        Отлетает шелуха заблуждения, и мы видим зерно. И если оно горькое, мы не можем, не должны обманываться.
        Любовь умирает, как лист, облетевший осенью. И вечно только стремление к любви.
        Лист опал… Но по весне распустятся другие. Лишь бы уцелел ствол и не иссякли живительные соки земли.
        Лишь бы душа сохранила жажду счастья. Лишь бы в ней не погас огонь!
        Твоя любовь уйдет со мной…
        notes
        Примечания

1
        Куропатка (фр.).

2
        В тесном кругу, (фр.)

3
        Она делает хорошую мину при плохой игре! (фр.)

4
        Здесь и далее перевод Кронеберга.

5
        Городового.

6
        Так можно прочитать, не зная английских правил чтения, название романа В.Скотта
«Айвенго».

7
        Средневековое пыточное приспособление, по форме напоминавшее башмак.

8
        Тартищев имеет в виду осаду Севастополя во время Крымской войны.

9
        То есть проституток.

10
        Застежка.

11
        День поминовения умерших. Родительский день.

12
        Индюшка (фр.).

13
        То есть раввин (от др. - евр. rabbi, букв.: наставник мой).