Черный чемоданчик Егора Лисицы Лиза Лосева
        Юг России, двадцатые годы прошлого века, разгар Гражданской войны. Молодой судебный врач Егор Лисица мечтает раскрывать преступления при помощи новой науки - криминалистики. Неожиданно для себя он оказывается втянут в стремительный водоворот событий, где перемешаны шпионаж и огромные деньги, красные и белые, благородство уходящего века и жестокие убийства. В составе небольшого отряда Егор Лисица выполняет сверхважную миссию - доставить ценный и секретный груз к морю. Но миссия под угрозой. Внутри отряда орудует хладнокровный преступник. Егор вынужден вступить с ним в борьбу. Круг подозреваемых сужается, превращаясь в список жертв. Сможет ли знание прогрессивных научных методов помочь герою в противостоянии «оборотню»? Чем закончится интеллектуальный поединок вчерашнего студента и беспринципного, изощренного убийцы? Книга Лизы Лосевой «Черный чемоданчик Егора Лисицы» стала лауреатом премии «Русский детектив» в 2020 г. в номинации «Открытие года». Любителей детективов в книге ожидает сюрприз - авторская детективная игра-квест с героями книги.
        ЛИЗА ЛОСЕВА
        ЧЕРНЫЙ ЧЕМОДАНЧИК ЕГОРА ЛИСИЦЫ
        Город построили на дне. Дома все были с белыми боками - из ракушечника. Этого камня осталось много после того, как море ушло сотни лет назад. Его брали для строительства города, для чего рыли глубокие ходы в склонах холмов. Об этом мне рассказал мой друг, горячо увлеченный студент-биолог. Море ушло, но осталась река, очень широкая. И, оглядываясь назад, я всегда вижу город будто сквозь желтоватую речную воду. Он, как желтая скибка дыни, золотой от солнца.
        Город стоит на берегу. Запах реки, камыша, свежий, кисловатый, в городе повсюду. И здесь, на главной улице, - тоже. Ветер приносит его в особняк семьи купца Парамонова, где теперь штаб Добровольческой армии. Сам купец с женой и детьми благополучно отбыл за границу. А мы с военным врачом Эбергом и судебным следователем Курнатовским стоим под стеклянным потолком в зимнем саду, откуда давно унесли все кадки с растениями.
        Не считаю я пока, что готов стать следователем. Меня немного мутит от запаха крови и еще сильнее - от усталости, и думать о деле мне тяжело. А ведь Курнатовский взял меня с собой именно для дела. Он совершенно справедливо указал мне на то, что мы должны послужить своей стране. Сколько успеем, а там как выйдет, потому что будущего своего теперь никто не знает. Кроме, пожалуй, телеграфиста, который лежит перед нами в зимнем саду особняка-штаба без пальцев на руках и с улыбкой на лице, такой настоящей, широкой, почти радостной улыбкой, - абсолютно и давно мертвый.
        ГЛАВА ПЕРВАЯ
        РОСТОВ. НАЧАЛО
        Стояли мы над несчастным мертвым телеграфистом, когда река от дождей и талого снега разлилась так широко, что по станицам и даже по городу ходили на лодках. День с мелкой моросью и туманом, неприятный, тяжелый, как мокрая старая вата, давал мало света. Пухлая магниевая вспышка полицейского фотографа освещала тело, а большая комната оставалась в тени.
        Хотя коммерсант Парамонов сам передал свой красивый, обставленный с любовью особняк Добровольческой армии, думаю, он был бы не рад увидеть, что от широкой гостиной ничего не осталось. Вся мебель убрана. У стен расставлены ящики, походная картотека. Неуместно нарядные зеркала в сложных рамах отражают механизм и путаницу блестящих проводов какой-то машины, похожей на огромную шарманку, и пристроенный рядом буквопечатающий телеграфный аппарат Юза с черными и белыми клавишами, как у рояля. На этом легкомысленные сравнения кончаются, и остальная обстановка комнаты напоминает о казарменном порядке. Ряды конторских столов, канцелярские папки, цветные флажки на картах.
        Отопления нет во всем городе, и здесь даже камин давно не горит - вместо этого в углу переносная железная печка. Но все равно так холодно, что у всех пар идет изо рта. У всех, кроме мертвого тела в центре комнаты. Тело это еще недавно было телеграфистом штаба Добровольческой армии - субтильным, суетливым, любившим долго и многословно поговорить, немного занудой Василием Вареником. У него была смешная походка: на ходу он чуть раскидывал носки ботинок с аккуратными блестящими галошами в стороны, как будто слегка маршировал. Вот и теперь носки его ботинок немного разведены в стороны, но руки лежат вдоль тела, прямо по строевому уставу. Это странно, ведь здесь явно шла борьба.
        Один из столов опрокинут, другой выдвинут, и угол его запачкан кровью. Кроме того, на правой кисти телеграфиста не хватает трех пальцев. Отрезаны они, на первый взгляд, не одним усилием, но однозначно чем-то чрезвычайно острым. Лицо мертвеца повернуто вверх, к стеклянному куполу потолка, по которому дождь тащит неширокие пласты февральского снега.
        Судебный следователь Курнатовский перекрестился и присел перед телом, рассматривая странную улыбку-оскал на мертвом лице. Поскольку я приглашен сюда как судебный врач, то позволяю себе замечание.
        - Я вас прошу: ничего не трогайте! - пришлось это сказать, хоть и знаю, что Курнатовский не терпит замечаний от подчиненных.
        Но в комнату то и дело заглядывают любопытные, и с минуты на минуту сюда должно прибыть самое высокое начальство. Осмотреть тело я должен раньше.
        - Улыбка… Егор, вы раньше видели такое?
        Курнатовский со мной накоротке, и я не против фамильярности, ведь благодаря ему я здесь. К тому же я немного волнуюсь: до этого мне ни разу не приходилось работать полностью самостоятельно. Но в то же время я вполне уверен, пусть не в себе, но в науке, которую считаю своим призванием.
        Постепенно и разговоры, и шуршание дождя пополам с мокрым снегом по окнам я перестаю слышать, сосредоточившись на деле. Прижимаю ковер - он влажный, но не от крови, а от воды. Дожди идут третий день подряд. Крови из изуродованной кисти совсем немного, значит, пальцы отрезали после смерти. А вот отчего смерть? Пулевых и ножевых ранений на теле нет. На затылке - травма. Испачканный кровью угол массивного стола явно виновник разбитого затылка, но он ли причина смерти? И этот спазм мышц, «улыбка» - ее я объяснить не могу.
        Сложно определить и время смерти. Эта новая для судебных медиков процедура не всегда дает точный ответ. Из передовых статей французского криминалиста Лакассаня, главы Лионской школы судебных медиков, я знаю, что сделать это можно при помощи данных о посмертном охлаждении тела. В первые три-четыре часа после смерти температура падает примерно каждый час на один градус. Но в комнате так холодно! Точно определить не выйдет, пожалуй, я рискнул бы назвать время после полуночи, но до рассвета.
        Пока я занят первичным осмотром, к Курнатовскому подходит военный врач Эберг.
        - Курнатовский, позвольте на несколько слов.
        Видимо, начальство уже здесь.

* * *
        - Снова с помощником? Не вижу необходимости в присутствии врача на месте преступления. Простите, скажу прямо, и репутация сомнительна. Эберг - врач с большим опытом… А тут, извините, студент. Да и то, по-моему, бывший.
        - Это не дело Эберга. Он помогает живым.
        Я невольно слышу, как Курнатовский, Эберг и - с ними - адъютант и курьер для особых поручений при штабе Шеховцев говорят с несколькими офицерами у окна. Среди них выделяется высокий военный. Привычно отмечаю детали, с моим недостатком это особенно важно - запомнить жесты, одежду, привычки. У всех они разные: кто потирает руки, кто вынимает поминутно часы. А вот этот господин спокоен, только одна бровь немного приподнимается все время вверх (нервный тик). В волосах и усах нет седины, но у глаз заломы морщин, а на щеках видны фиолетовые сосуды - рискую предположить диагноз «атеросклероз», интересная болезнь из недавно открытых. Значит, он старше лет на пять, чем кажется на первый взгляд. Это выборный атаман Войска Донского, один из командующих силами армии здесь, на Юге России. Обрывки их разговора долетают до меня, суются под руку, отвлекают и мешают.
        - Лисица не кончил курса, вы правы, но он врач, поверьте, - это вступает сам Эберг, поддерживая меня. - Важнее то, что у него опыт есть, специализируется на судебной медицине. Работает передовыми методами, сам иногда удивляюсь. Ян Алексеевич, что скажете?
        И тут же Курнатовский - ему в тон:
        - Репутацию у меня заработал, я поручусь. Да и потом, ведь у нас никого другого нет, вы и сами это знаете. До того ли сейчас медикам?
        К таким разговорам я привык. Точнее, приучил себя. Пусть обсуждают. И все равно мысленно я проговаривал все то, что хотел бы сказать господину атаману вслух. Уверенность большинства сторонних лиц в том, что любой врач может проводить манипуляции с телом, не погубив улик, была нелепа, но с ней приходилось считаться. Чтобы сдержаться и не вступить в спор (моя вспыльчивость и без того уже многого мне стоила), я повторяю про себя нужные главы из «Пособника при судебно-медицинском исследовании трупа». Но, видимо, решение принято, ко мне идет Шеховцев. Пожимая руку, он говорит, что меня допустят к телу, и дальше, чуть тише:
        - Курнатовский прав - других взять неоткуда. Уж не сердитесь, но это для атамана аргумент. Да и имя Льва Кирилловича сыграло роль.
        При упоминании Льва Кирилловича Шеховцев смутился - он всегда легко краснеет, а тут получилось, что он неловко намекнул на протекцию, которую мне оказывает Лев Кириллович Вольский (ЛК, как называли его в нашей семье; сейчас его так называю только я). В ответ на слова Шеховцева я промолчал, сделав вид, что не заметил бестактности. Шеховцев мне нравится, он всем нравится. Хоть он и появился в штабе недавно, но мы с ним быстро по-дружески сошлись. Может, дело в возрасте? Он, по всей видимости, еще моложе меня.
        В наш разговор вмешивается Курнатовский и довольно бесцеремонно просит всех подождать за дверью. Когда мы остаемся втроем с телом, он переходит к делу сразу без лишних объяснений:
        - Вы можете продолжать, Егор? Все необходимое с вами.
        Мой медицинский саквояж - на широком мраморном подоконнике. Конечно, он не так хорошо собран, как известный чемодан Вэймана для судебных машин в Берлине. Но он был собран по его образцу, и все мне нужное там было. Толстый, с широкими боками, потертый, но хорошей кожи, вид его внушал мне уверенность, как вид товарища.
        - Смотрите, картина, по-моему, ясная. Была драка, разбили голову… - Курнатовский приподнял руку мертвеца, осматривая кисть с обрубками пальцев. - Какие звери! «Гастролеров» сейчас полно, и из Одессы, и из Харькова. Да и московские бандиты есть. Но это вот наверняка подельники Гришки-кота. Они такие шутки выдумывают: режут уши, пальцы. У табачной фабрики с прохожего сняли все - он, видно, стал яриться, так убили и нос отрезали. Злодеи злодействуют, и злодействуют злодеи злодейски, - бормоча любимую цитату из книги пророка Исаии, он поднялся.
        Оружия, которым были отрезаны пальцы, при осмотре помещения не нашли. Но вряд ли это нож, слишком нетипичное лезвие, судя по срезу. Если бы оружие нашлось, можно было бы попытаться применить новый метод исследования - дактилоскопию. Пальцевые отпечатки действительно помогали в поисках преступника, как в Европе, так и в России несколько раз послужив доказательством вины.
        Я помнил нашумевший процесс в столичном окружном суде (убийство), где именно дактилоскопия помогла определить виновного - о нем много и подробно писали в «Вестнике полиции». И сам принцип взятия отпечатков я хорошо знал. Нужна была только штемпельная подушечка для оттисков. Здесь смысла затевать проверку не было. Ведь пришлось бы разыскать всех, кто заходил в комнату за последние несколько дней. Сизифов труд: в штабе постоянно толклись десятки людей. Но затея с отпечатками полностью бесполезна еще и потому, что никакой картотеки в городской полиции нет. У наших консерваторов пока еще не было ни бертильонажа, ни полного каталога фотографических карточек, хотя столичная полиция уже давно издавала розыскные альбомы, а за номером «42» были объявлены правила дактилоскопирования задержанных.
        Фотограф здесь был хороший. Но дело шло совсем не быстро. Курнатовский, поддерживая меня в остальном, всегда говорил, что и он, и любой околоточный знает всех городских негодяев и душегубов в лицо. А если будет «гастролер», так на этот случай можно запросить в столице полное описание по приметам. По фото же их сложно идентифицировать: стоит злоумышленнику, например, отрастить или, наоборот, сбрить густую бороду - и его невозможно узнать. Мои размышления прерывает сам Курнатовский.
        - И ножа нет? Ну правильно, хороший нож не бросят. Не люблю поспешно судить, но здесь картина более или менее ясная. Как только они рискнули залезть в штаб? Хотя большой куш соблазнил, понятно.
        - Куш?
        - Потом об этом. Значит, рискнули. А беспорядки только на руку. Если б власть снова поменялась, так и вообще никакого расследования не было бы.
        Курнатовский наверняка был прав. Какой тут порядок, когда Ростов жил короткими, неглубокими вдохами между сменами власти! Обыватель, ложась спать, не знал, что увидит наутро. Как бы продолжая сон, нелепый и тревожный, конница с рдеющими флагами вошла в город на снежное Рождество, когда в витринах лавок были выставлены сахарные ангелы. Приказчики, покупатели и безглазые ангелы через витрины смотрели, как по Большому проспекту мчится автомобиль с красным бантом на стекле. С той поры, казалось, пробуждения так и не наступило. Добровольческая армия отбила город снова в праздник, начав атаку в Страстную субботу. И уже следующей - пасхальной - ночью офицеры с белыми погонами зашли в храм на окраине города, где шла торжественная служба, поразив явлением священника и прихожан. Потом уже власти сменяли друг друга, как месяцы. Между ними сухо сыпалась ружейная стрельба.
        Вокзал был переполнен в любое время. Кассы, перроны пестры от людей, будто на ярмарке. По ночам в порту протяжно, как звери, воют пароходы, перекликаясь с паровозным гудком. Биржа работает круглые сутки. На улицах столичные знаменитости раскланиваются с московскими, политики и аферисты заказывают пятирублевое шабли, жаркое на водке для аромата или раков а-ля бордолез и зернистую икру в зале лучшего в городе ресторана «Сан-Ремо». Из ресторана гремит музыка. Сквозь высокое окно заведения печальными, как у лошади, глазами смотрит зазывала-негритенок.
        Занятия в гимназиях не отменяли. Каждое утро аккуратные служащие шли в конторы. Часто, особенно в первые дни после смены любой власти, им приходилось отводить глаза от виселиц или конвойных, утыкаясь с одинаковым интересом и в афиши картинных вернисажей, и в политические или патриотические плакаты, и в призывы сохранять спокойствие, расклеенные по всему городу. Жизнь шла своим чередом. К чаю бывал хороший хлеб, за ним у кофейни Филиппова теперь стояли «хвосты» - очереди. («Хвосты» - новое слово, оно появилось после переворота.) Иногда в «хвостах» у Филиппова дежурили сутками прямо на тротуарах, на матрацах.
        И все-таки здесь, на юге, продукты еще были. По-домашнему накрывали столы с непременным белым армянским сыром и «греческим» вареньем, когда абрикос, а по-местному жердела, сохранялся в сладком густом янтарном сиропе целым. В варенье для этого добавляли известь. Закипал электрический чайник, хлопали двери, принося речной свежий запах и впуская новых гостей. За окнами в плоском степном небе поднимались крупные звезды, а гости все не расходились, все говорили, затевали политические споры, страшась тишины, обмениваясь новостями. Долго главной новостью было ожидание гастролей труппы артистов МХАТ, которые давали турне по югу России. Да только вот на сцену вышла бактерия Rickettsia[1 - Rickettsia (лат.) - род бактерий - внутриклеточных паразитов.], газеты вспыхнули словами «тиф», «эпидемия», и здание театра спешно переоборудовали в сыпнотифозный госпиталь.
        Пена страхов и слухов топила город. Спиритизм стал популярнее граммофона. В темных столовых вызывали дух мертвого Распутина, духов помельче и почему-то «знаменитого русского писателя». Ходили к гадалкам, с неясной надеждой пересказывали самые невероятные истории о секте хлыстов, искали знаки и непреложные указания в идеях мадам Блаватской. В газетах патриарх осуждал слухи о конце света, который казался уже близким, как будто в любой день бледное небо обрушится прямо на острые купола и зеленую крышу конторы государственного банка. А вокруг города лежала плотная, пустая, широкая, как море, степь. Море, от которого ждут большого шторма. Неделю назад из степи подул новый ветер, «низовка» - так его называют тут. С ним пришла большая вода, которая подтопила улицы. И новая смена власти. Сразу за этим, в попытке стянуть силы или по другим причинам, штаб перевели из столицы Войска Донского - Новочеркасска - сюда, в Ростов.
        Не прошло и двух дней со смены флагов, как Курнатовского, а потом и меня разыскали и привели к улыбающемуся мертвецу. Курнатовский был уверен, что смерть телеграфиста - дело рук бандитов. Действительно, после переворота в городе стало гораздо больше криминалитета. На юг бегут не только добропорядочные граждане, но и воры, убийцы, аферисты и жулики всех мастей. Да и местные, которые раньше специализировались на денежных махинациях и ловких кражах, стали отчаяннее. Почти две сотни ростовских уголовников бежали из Богатяновского централа под шум беспорядков. Каждую ночь постреливали, по вечерам никто не ходил в одиночку.
        И все-таки я не согласен.
        - Ян Алексеевич! - я показываю Курнатовскому место среза на кисти. - Видите, как мало крови? Значит, отрезали после смерти и прямо хирургически точно. И обратите внимание, мускулы абсолютно ригидны, значит, кулак он сжал в момент смерти. И как сжал - не разогнуть!
        - Банда тоже режет неживым… Хоть и куражатся, - отвечая мне, Курнатовский рассматривает телеграфный аппарат, коснулся пальцем черного рычажка и взялся за листы с расшифровками телеграмм. - А куража-то не хватило по живому резать.
        - Отрезали указательный и средний палец. Неудобно. Почему не кисть? Вообще странная картина. Нужно вскрытие. Зрачки у него сужены, еще улыбка, - при этих словах мы оба невольно посмотрели на скалящееся тело на полу. - Я пока представить не могу, что могло ее вызвать. И одно могу сказать: вряд ли причиной смерти стала травма головы. Но явно хотели, чтобы так выглядело. Мебель могли перевернуть нарочно.
        Курнатовский слушает спокойно, не перебивая. Пока я завершаю осмотр тела, он, не суетясь, деловито осматривает комнату.
        - Да, вы правы, - заглянув за стол, он поднял чернильницу, - этот стол прямо уж так аккуратно лег набок, бумаги ровнехонько стопкой упали, но главное, чернила не разбрызганы - просто лужица.
        - Можем предположить, что и драки не было?
        - Старались действовать тихо, стол перевернули, чтобы имитировать борьбу? Предположим. А рана на затылке?
        - От удара об угол стола. Свидетельств борьбы на теле нет, его одежда в порядке, нет синяков, нет царапин. Не похоже на бандитское ограбление. Что же он не сопротивлялся, увидев чужих, не позвал на помощь?
        - Допустим. Но и вы не все знаете. Кое-что существенное пропало.
        - Тот самый куш?
        - Он.
        ГЛАВА ВТОРАЯ
        ШТАБ. КУШ
        Поднимаются санитары, которые приехали, чтобы забрать тело. Мы с Курнатовским выходим из бывшего Зимнего сада. Впереди коридор и открытые двери в небольшую круглую комнату, видимо, бывшую курительную. Сейчас в ней довольно сильно накурено, там переговаривается группа мужчин. Они смотрят на нас издалека, затем отворачиваются и продолжают разговор.
        - Кто нашел тело?
        - Шеховцев.
        У высокого окна, запотевшего от дождя, обычно общительный Шеховцев стоит отдельно от всех. На него не похоже. Он видел смерть, несмотря на молодость. Неужели его так задела смерть бытовая? При штабе Шеховцев недавно, но сейчас офицерские карьеры делаются с головокружительной скоростью.
        - Кто еще был в штабе ночью, Ян Алексеевич, узнали?
        Мы медлим, не подходим, и беседующие все чаще посматривают на нас. Может быть поэтому Курнатовский вдруг отвечает, понизив голос:
        - На подступах бои шли всю ночь. Здесь оставались только несколько человек. Шеховцев - на поручениях, так что его просили неотлучно быть. Он и вот те господа в курительной были все время.
        - Один из них, - Курнатовский аккуратно кивает в сторону одного из компании в курительной, - штабс-капитан Чекилев, инженер-электротехник. Этой ночью его не вызывали, но он помогал с наладкой связи. Бывает здесь во всякое время. Это все, что удалось выяснить пока.
        Невысокий широкоплечий Чекилев в гражданском, отлично сидящем костюме (но выправка военная) меньше других обращает на нас внимание.
        - Из тех самых Чекилевых?
        - Да, младший сын. С началом войны вернулся, учился где-то за границей и работал там в представительстве семейного дела.
        Не скрывая интереса, в упор, почти невежливо смотрит в нашу сторону, а может, сквозь нас, его собеседник, полноватый, солидный. Если Чекилева я видел здесь и раньше, то этот господин мне совсем незнаком. Его манеру я бы запомнил - немного неловкие, но и не суетливые движения.
        - А этот?
        - Говорят, это чиновник Владикавказской железной дороги. Прибыл буквально накануне из Екатеринодара. Якобы то ли с проверкой железнодорожных путей, то ли насчет беспорядков на дороге среди путевых рабочих. На самом деле, подозреваю, что он здесь по другому ведомству. И по другому делу, по которому уже бывал здесь во время войны с немцами.
        - Зингер?
        Эта крупнейшая мировая фирма работает в городе давно. Немецкого капитала вообще у нас было вложено много - и в химические заводы, и в другие предприятия. У Зингера дело было поставлено широко. Во всех смыслах. Во время войны в ее представительстве в городе разоблачили германских шпионов. Скандал наделал много шума. Курнатовский, однако, не подтверждает это мое предположение, но и не опровергает его.
        - Одно могу сказать: беспорядки на дорогах его вполне могут интересовать вовсе не по линии министерства путей сообщения. Мы ведь так и не узнали, кто в железнодорожных мастерских упорно мутит воду. Шеховцева можно аккуратно расспросить, он к вам расположен. Так вот он намекал, что не только знаком с этим господином, но и чуть ли не посвящен во все подробности его дела здесь.
        - Вы же знаете, Шеховцев любит прихвастнуть.
        Он не успевает ответить, как из курительной к нам решительно направляется господин с военной выправкой - Чекилев, через руку у него перекинуто пальто.
        - Господа, я прошу прощения, мы не знакомы. Позвольте представиться: Максим Романович Чекилев, - он протягивает визитную карточку Курнатовскому и говорит только с ним. - Вы здесь руководите следственными действиями?
        Курнатовский наклоняет голову, оставляя вопрос без ответа.
        - Я должен ехать. Оставлю вам свою визитную карточку. Там есть номер - телефонируйте мне в любое время.
        Но не тут-то было - коса явно нашла на камень.
        - Вы прекрасно знаете, что не можете сейчас уехать!
        Коротко извинившись, Курнатовский отходит. Мы остаемся вдвоем, и я вспоминаю желтого тигра в зверинце: как он хлещет хвостом по решетке своей клетки. Чекилев явно взбешен коротким отказом.
        - Тришкина свадьба! Чертовски досадно, это бестолковая трата моего времени.
        Чекилев раздраженно вертит в руках трость и, думаю, готов уйти в нарушение всех пожеланий следствия. Нужно задержать.
        - Вам не жаль погибшего?
        - Мне? Жаль, хотя я его и не знал. Но ведь помочь мне нечем… - тут он спохватился и протянул мне руку. - Максим Романович Чекилев. А я, простите, с кем имею честь?
        Я представился, не без умысла упомянув о том, что в штаб я вызван как судебный врач.
        - Я работаю с полицией, и у меня не пустой интерес, ведь вы помогали налаживать связь. Наверняка часто говорили с телеграфистами?
        Чекилев или не собирается, или не успевает ответить. К нам присоединяется тот самый незнакомый мне чиновник железной дороги - Беденко. Он здоровается и смотрит дружелюбно. Стали понятны и его казавшиеся неловкими движения - при знакомстве он протягивает левую руку. Манеры Беденко располагают к себе, но чувствуется, что он, как и все здесь, напряжен и говорит с осторожностью, взвешивая каждое слово.
        - Вы судебный врач? Очень современно, что вы приглашены на место преступления, это передовая практика.
        - А вы знакомы с работой полиции?
        - Немного. По роду службы.
        - Тогда, может, сочтете возможным ответить, где вы были ночью? Возможно, вы видели или слышали что-то?
        Подошедший Курнатовский явно слышит часть нашего разговора:
        - Господа, это просьба ко всем - помочь нашей работе. Ведь грабители должны были пойти на огромный риск, наверняка зашли с шумом.
        Инженер Чекилев выразительно молчит, и, чтобы сгладить неловкость, Беденко заверяет меня, что готов всемерно помочь, но, к сожалению, покойного совсем не знал.
        - Не пришлось пока обратиться к телеграфистам. И насчет этой ночи сказать нечего, - в такой же вежливой манере объясняет он. - Я был все время в музыкальной гостиной - бывшей, разумеется. Это небольшая комната, дальше по коридору. Там теперь архив.
        Беденко неторопливо достает портсигар, угощает папиросами.
        - Но ведь все здесь ждали новостей. Неужели не зашли узнать? - Курнатовский задает этот вопрос сразу всем. - А вы, - повернувшись к Чекилеву, - не были у телеграфистов?
        - Такая ночь! Не припомню точно, где я вообще был. - Инженер вовсе не выглядит человеком рассеянным. - Заглядывал в гараж. Нет, мне нечем помочь.
        Расспросы приходится прервать. За дверью все ближе уверенные голоса. Среди них я узнаю голос ЛК. Еще одна группа военных входит с шумом. Я не ошибся: он с ними. На ходу ЛК кивает нам. Теперь место преступления для меня закрыто. Мы с Курнатовским ждем в стороне. За окнами по-прежнему плотный туман. Никак окончательно не рассветет.
        - Здание ночью было почти пустым. Момент уж очень неудачный - такая неразбериха, стрельба…
        - Или наоборот, слишком удачный, Ян Алексеевич?
        - Возможно. Что же еще? Ну, несколько штабных были наверху. Казак-часовой в верхнем этаже, еще двое внизу. Часовые на глазах друг у друга, чужого бы не пропустили. Хотя - кто сторож брату своему? - могли вступить в сговор. Но зачем? Люди проверенные, других бы не поставили. Кроме того, я распорядился все тщательно осмотреть. Ни при них, ни где-то еще в доме украденное не найдено.
        - Да что же именно пропало?
        - Это любопытно, хотя еще одна головная боль нам серьезная. Но! Как раз довод в пользу моей версии: ограбление. Я вам покажу, пойдемте.
        В бывшей спальне - видимо, жены владельца особняка Парамонова - кровать убрали. Но широкий, блестящий, как операционный, стол с круглым зеркалом, уставленный флаконами, не оставляет сомнений в том, что это комната женщины. Курнатовский подводит меня к небольшому, стоящему на столе стальному сейфу. На полу под ним валяется металлический цилиндр, медный бок которого слился по цвету с ковром.
        - Фотографии уже сделаны?
        - Да.
        Подойдя ближе, я поднимаю и рассматриваю эту странную штуку. Это не цилиндр, как мне показалось вначале, а медное кольцо. В кольцо вложены мелкие черные буквы и цифры, похожие на те, что отбивает пишущая машинка Ремингтона.
        - Знаете, что это? - спрашивает Курнатовский. - Три миллиона донских денежных знаков.
        Он быстро объясняет, но я уже догадался и сам.
        - Это клише для печатания денег. Не само клише, а часть нужного набора, чтобы печатать деньги.
        - Фальшивые?
        - Вовсе нет. Абсолютно настоящие. Именно клише и украдены, а вот эту деталь не заметили - видно, выронили в спешке.
        Похоже на правду. На юге после переворота стали печатать свои деньги. Они ходили повсюду, как и привычные, «старые» рубли. Накануне, когда снова сменилась власть, отступающие большевики очистили кладовые конторы государственного банка. Самоуправление города обнаружило, что ряды широко раскинувших лапы люстр под потолком освещают пустые залы, пустые высокие шкафы с сотней отделений. Почти все печатные машины, большую часть запаса краски и бумаги экспедиции по изготовлению дензнаков большевики увезли с собой. Взяли подчистую «металлический фонд» и купюры, а часть облигаций займов сгорела. Спешно было решено отпечатать три миллиона 25-рублевок - только на эту сумму хватало оставшегося запаса бумаги.
        - И все-таки соглашусь, пожалуй, с вами, Егор: момент выбран отлично. Постоянные перебои с электричеством тоже им на руку. В особняке есть сигнализация. Она не сработала. А так все просто: дождались, пока в здании останется один дежурный и несколько офицеров.
        - Но откуда узнали, что клише будут здесь? Кто-то в банке информирует их? Сомнительно. Допустим, следили, увидели, что штаб почти пуст. Понадеялись на суматоху (стычка же!), вошли, Вареник застал их, пытался сопротивляться.
        - Да, именно такая картина. По голове стукнули, чтобы не шумел. Быстренько взяли, что нужно, а пальцы из звериного озорства, что, мол, нате, выкусите. Или как знак, что это их дело. Смелость нужна все-таки для такого.
        - А следы крови - ею выпачкан угол стола?
        - Да просто, допустим, отрезал пальцы и таким образом испачкал руку, оперся или зацепил.
        - Но следов борьбы нет, вы сами это видели. И потом, этот спазм мышц лица…
        - Улыбка, - морщится Курнатовский.
        - Улыбка… В общем, Ян Алексеевич, я готов настаивать, что в судебном вскрытии я должен участвовать. Думаю, несмотря на обстановку, от предписаний не отступят, а любая подозрительная смерть подразумевает эту процедуру.
        - Не уверен. Да и станут ли вас слушать? Но хорошо. Я поговорю и, если придется, обращусь к ЛК. Знаю, что вы не любите его протекции, однако без нее нам никак. Думаю, им будет важнее узнать, как чужие смогли войти в здание. Сами понимаете, смерть этого несчастного телеграфиста сама по себе мелкое происшествие.
        «Мелкое происшествие» - вот так. А Вареник как-то угостил меня крепким чаем, когда я ждал окончания одного из бесконечных совещаний ЛК. Но все же Курнатовский циник не по природе, а по привычке. Поэтому я молча рассматриваю медали на стенках несгораемого шкафа и табличку фирмы-изготовителя «Бр. Смирновы», но не вижу следов взлома. Впрочем, в этом я не специалист.
        - А сейф открыли или взломан?
        - Открыли. Запорный механизм не самый сложный. Видно, здесь держали те побрякушки, которые не отправляли на хранение в банк. А может, и вовсе письма. Из тех, что обычно хранят женщины.
        - Про женщин не уверен, но вот клише здесь явно не место. Почему они хранились здесь, в штабе, а не в конторе госбанка?
        - Как временная мера. Штаб не так давно перевели сюда из столицы.
        Никак не могу привыкнуть, что здесь, когда говорят о столице, имеют в виду Новочеркасск, столицу области Войска Донского. Действительно, какие-то трения в руководящих силах Добровольческой армии привели к тому, что штаб спешно переехал в Ростов.
        - Да что там! Порядок только начали восстанавливать, сами знаете, - Курнатовский, не прекращая разговора, подписывает протокол осмотра. В углу возится, собирая тонкие, насекомые ноги аппарата, полицейский фотограф.

* * *
        На лестнице, где были навалены книги, нас обогнали санитары с носилками. То ли мелкий снег, то ли моросящий дождь все еще сыпал с неба. Зевак нет, редкие прохожие быстро идут мимо. Мне показалось, что мелькнула круглая спина знакомого репортера.
        - День тьмы и мрака, день облачный и туманный… - Курнатовский любит цитировать библейские тексты по любому поводу. - Снова дождь, прямо-таки итальянская Венеция. Мало нам было революции, так еще и божья кара, как по писаному. Разверзлись хляби небесные, - и он раскрыл свой длинный складной зонт.
        Я повыше поднял воротник пальто, но за него тут же полезли холодные капли. Санитар, одетый по погоде в форменную куртку «австрийку» и шапку-кубанку с эмалевым крестом, докурил папиросу и покосился на нас.
        - Как только добралась сюда санитарная машина? - спросил Курнатовский.
        - Толкали, на подъеме встали. По самые двери машина в грязи и мы по уши. А там, - кивнул на здание за спиной, - не так полы и истоптаны. Даже неловко было - мы грязи принесли, галоши ведь не снять.
        - Знаете, Егор, говорят, что казаки из станиц за Доном могут определить даже на траве след копыт, прямо как индейцы Нового Света, - слова санитара о следах в особняке явно заинтересовали Курнатовского.
        - Сами знаете, я не казак и не индеец. У подъезда столько перебывало с утра людей и лошадей, была и санитарная машина, так что в этом месиве уже ничего не разобрать. Есть хороший метод снятия следов шин - гипсовый слепок, но следы должны быть свежими, а не эта каша.
        Следы меня не занимали. Их и сам черт теперь не найдет - вода на улицах стоит прямо вровень с лестницами подъездов. Одни только санитары принесли почти пуд тяжелой и черной ростовской грязи.
        Санитар докурил папиросу и ушел. Курнатовский как раз говорил мне, что проверяют все подвальные окна и черные ходы, когда за спиной послышались приближающиеся голоса. Группа военных спустилась, садится в автомобиль, прощается. Чекилев и Беденко уходят оборачиваясь. Поймав мой взгляд, Чекилев приподнимает фуражку, словно в шутливом прощании.
        С фасада напротив сдирают кумачовые полотна с белыми буквами, которые в мороси и тумане плохо читаются, но все-таки можно разобрать обрывки слов: «Вла… советам… да здрав…» Выписанный белой краской восклицательный знак воззвания стоит в луже, ткань быстро намокает, вбирая воду.
        ГЛАВА ТРЕТЬЯ
        РОСТОВ. ЭБЕРГ
        Ночи уже не было, и не было рассвета. Пустые улицы в ожидании, темные силуэты каменных львов у фонтана, церковь на площади, видная неясно. Проехал одинокий паккард городской пожарной команды с разбитым фонарем. Пальто от мокрого снега казалось тяжелым, как мешок. Мои следы на снегу оставляли голубоватые лужицы талой воды. Падающий снег красил в белый цвет кованые розы на оградах домов вдоль бульвара, стволы платанов, скамьи.
        Большие каменные лица на фасадах смотрели на меня сверху, как боги. Совершенные, равнодушные. Их улыбки были невыразительными. Совсем не то, что у мертвого телеграфиста. Что могло так парализовать мышцы, вызвать этот оскал - травма головы, падение или удар? После посмертного исследования тела картина станет яснее, и нужно добиться, чтобы мне дали возможность на нем ассистировать. Сейчас не так уж строго придерживались правил, но, что бы там ни говорил Курнатовский, о случаях нарушения свода устава судебной медицины я пока не слышал. По этому уставу осмотр должны производить городские врачи. Придется уж очень сильно постараться, чтобы вмешаться доверили мне - студенту, которого выгнали еще до того, как он успел подписать «факультетское обещание».
        В низкой арке двора в темноте белели лица и были еле видны ленты на бескозырке матроса. Я, пара гимназистов, какой-то бывший солдат без руки и еще несколько прохожих остановились послушать. Моряк говорил уверенно. Но непонятно было, за что агитирует - ругал он всех, и речь его часто перешагивала с одной мысли на другую. Да и послушать толком не удалось: в арке мелькнула черная шинель Эберга - и я поспешил за ним. По тому, как раздраженно он отряхивал снег, набившийся в петлицы и в маленький эмалированный крест на шинели, топал галошами, было видно, что он сильно задет чем-то.
        - Зачем вы это слушаете? Сами ведь говорили мне, что вам спать некогда, верно? - невысокий Эберг, когда злился, становился, кажется, выше ростом. - А на это тратить драгоценное время зачем? Конечно, ваше дело.
        - Карл Иванович, я ждал вас. Остановился только из любопытства - узнать, за кого агитация.
        Спорить я не стал. Все споры мы уже проговорили в то время, когда я считал, что переворот как встряска необходим и он несет перемены только к лучшему, надежды на реформы, в том числе и там, где это касалось моей работы. С того времени уверенность в благих переменах я немного растерял, как и доверие к агитаторам. И стал лучше понимать чувства Эберга, которому переворот был неприятен почти физически. Враг беспорядка во всем до мелочей, по роду занятий хорошо знающий социальное устройство, революцию он не принял, поддержал резолюцию съезда Пироговского общества врачей с резкой критикой переворота. Эберг был твердо убежден, что события будут развиваться только в худшую сторону, и тем не менее продолжал регулярно и аккуратно принимать пациентов. Выделял он несколько часов в неделю и на работу в госпитале. Именно оттуда он и шел сейчас, как я думал. Но я ошибся.
        - Я был все это время в штабе, решал вопрос о вашем деле, - говорил Эберг, когда мы шли к его дому. - Устал спорить. Посмертное вскрытие будет, однако вот добиться, чтобы провели его вы, мне не удалось. Но и кому вы могли бы ассистировать, до сих пор не ясно.
        Дом с номером «3» на белой эмали, в котором жил Эберг, мог удивить неподготовленного гостя. Каменный фасад, а к нему приставлено затейливое деревянное крыльцо с высокой крышей на манер теремка или китайской пагоды. К крыльцу ведут высокие каменные ступени, по бокам - мелкие окошки с решетками. Над этажами - башенка. Через холодный туман в ней светится окно - значит, дочь Эберга читает или слушает граммофонные пластинки.
        Уже год я снимал у доктора комнату, но на самом деле жилец из меня неважный. Платил я нерегулярно. Отвратительное, признаюсь, положение, но поделать я ничего не мог. Своим долгам вел учет до лучших времен или до банковского перевода от тетки из Кисловодска. Родители оставили мне небольшое наследство, которым эта энергичная женщина распоряжалась очень умело. Старшая сестра отца, она одной из первых окончила женские курсы, а на кухне держала поваренную книгу общества вегетарианцев с назидательным заглавием «Я никого не ем». К бланку почтово-телеграфного перевода от нее всегда было приложено письмо или интереснейшая статья. Но в последнее время деньги стали приходить совсем нерегулярно.
        Ужасно хотелось горячего чаю с лимоном. Эти дни в городе, когда уходящая зима клюкой цепляла весну, были всегда промозглыми. То шел неприятно колючий дождь вперемешку со снегом, то наступали дикие морозы, когда на толстый лед реки не выходили даже конькобежцы. Из гордости я редко садился за стол с Эбергами, как бы энергично они ни приглашали. Чаще заказывал дешевый обед из столовой неподалеку от дома (скверный суп, неплохое жаркое или местная рыба). Иногда просто варил на спиртовке кофе, поджаривал хлеб. Но сегодня мне нужен был совет. И способ закрыть ту дверь в своей голове, за которой лежал Вареник с его широкой улыбкой. Хотя бы на время.
        В столовой уже было накрыто. Хозяйство Эберга вели кухарка и горничная. А за самовар, как хозяйка, всегда садилась дочь Аглая. По-гречески значит «блистающая», но Аглаей она не была ни для кого - только Глашей.
        - Глаша, вы сегодня уж очень молчаливы. Поговорите со мной немного? Или есть серьезный повод - опять въехали вместо Индийского в Тихий океан и плохую оценку по географии схватили?
        Однажды такая история произошла с Глашей в гимназии. Но она не откликнулась на шутку.
        - Говорят, что утром была стрельба за городом. Много девочек не пришли сегодня.
        Очень серьезно она раскладывала варенье и резала хлеб, чашку передавала держа обеими руками, чтобы не расплескать. Глаша Эберг выше всех своих подруг в гимназии, которых у нее немного, щеки пухлые, детские, и всегда на них румянец, теплый, как корочка на пироге. Волосы так тщательно убраны в тяжелую косу, что лицо получается совсем на виду, беззащитное. В городе красавиц она - дурнушка.
        Меня Глаша сначала до слез стеснялась. Однако нашлись и у нас поводы стать друзьями. Я как-то удачно помог ей с французскими переводами из гимназического Konstantin. Ну а потом очень кстати оказалось, что она большой романтик и фантазерка, любительница историй про опыты алхимиков, анатомические французские театры, когда публика собиралась посмотреть на работу врачей, и прочее. Правда, Эберг таких бесед не одобрял, и я старался не сердить его.
        Вскоре Глаша ушла и из другой комнаты послышалась музыка. В доме Эбергов всегда, сколько я помнил, стоял рояль - хороший инструмент Беккера. Сам доктор, Карл Иванович, не часто, но хорошо играл, говорил, что это помогает размять пальцы перед операцией. Но Глаша к роялю не садилась, ее любовью сразу стал граммофон, особенно вальс «На сопках Маньчжурии». В газетах много писали о полке, идущем в атаку под музыку оркестра, и ее поразила эта история. Как-то я, получив неплохой гонорар за статью, подарил ей пластинку с вальсом.
        Вытирая руки свежим полотенцем, в столовую вошел Эберг. Гигиена - его пунктик, даже небольшая мания. Она развилась после работы в Астрахани во время эпидемии «собачьей смерти» - холеры. Бок самовара отражается в застекленных рамках фотографий на память об этой и других врачебных командировках, развешанных по стенам столовой. В центре столовой - витрина с антикварными врачебными инструментами. Это коллекция доктора; витрину никому трогать не разрешено, даже Глаше.
        - Тем не менее не нужно терять надежды, - продолжая разговор, Эберг с видимым удовольствием налил себе крепкого чая. - Ведь кроме вас им и пригласить некого, они умные люди и поймут это. Нужно подготовиться. Может быть, вам понадобится моя помощь или совет? Позвольте предложить.
        Ответить я не успел. В дверь коротко и требовательно позвонили.
        За моим бельем пришла прачка Вера, широкая, круглая, как дынька, бойкая. Собрав что нужно, я проводил ее с корзиной вниз, где ее ждал подвыпивший муж - потрепанный субъект в блестящих сапогах. Когда я вернулся в столовую, перед Эбергом стояли бутылка хереса, бокалы и даже подсохшие бисквиты, а сам он был расположен беседовать, как обычно после горячего ужина. Жаль только, на этот раз темой стало мое туманное будущее. Я бы с большим интересом обсудил газеты, да что там - даже журнал «Нужды деревни», который получал по подписке доктор, интересующийся статьями о домашней медицине и ветеринарии. Начал Эберг издалека.
        - Зачем же вы, Егор, отдаете белье ей, а не китайцам? Они же возьмут дешевле. Мне кажется, и белят рубашки они лучше.
        - Я отдавал китайцам, Карл Иванович. Но ей каждый заказ важен, а разница там - копейки.
        Я знаю, что доктор беспокоится обо мне искренне, но все же такие разговоры не люблю, и он это чувствует.
        - Вы уж простите, что я так, что говорю вам об этом, но ведь я знаю - вам и небольшие средства… В общем, стоит быть экономнее. Я хочу вам снова предложить пойти ко мне ассистентом, когда обстановка немного наладится.
        Выгадывая время, я налил себе немного в бокал и задумался, как бы перевести разговор на другую тему. Но видно было, что беседа заведена всерьез. Между прочим, Курнатовский (которого из всех моих передовых идей больше всего интересовали система Ламброзо и теория немецкого пастора о том, что каждый носит в себе черты животного) находил в Эберге сходство с крупным диким котом. Пожалуй, он был прав. Круглые внимательные глаза смотрели на меня почти не мигая, по-кошачьи: Эберг ждал ответа.
        - Вы свои идеи отдаете за бесценок, а наши с вами коллеги, так сказать, на этих идеях и ваших статьях выгоду себе потихоньку строят. Вы что же, благородный герой английской поэзии разбойник Робин, хороший и порядочный? Отбираете, значит, заслуги у себя и богатым их отдаете за гроши?
        - Ну, во-первых, за гроши уж я не отдам, не преувеличивайте, Карл Иванович. Но ведь, вы поймите, важно, чтобы идеи эти, как вы говорите, были слышны. Только представьте себе: мне, недоучившемуся студенту, которого наша профессура выставила за дверь, на статью дает ответ известнейший врач. Это и лестно, и полезно.
        - Врач в журнале, конечно, оппонирует вам? Только этого не знает ни он и никто другой.
        - Ладно, не стану спорить. Это ведь и средство заработать. А пойти к вам ассистентом - это только звучит легко. Они вас - я про руководство - через огонь и воду, но без медных труб пропустят. А потом еще меня будут препарировать, как лягушку, расспросами. Вам-то не посмеют напрямую отказать, из уважения место дадут. Но поймите, если бы и думали дать, унижаться я не стану. Не делал этого никогда и начинать не планирую.
        - В вас много гордыни. Потому, кстати, я не могу понять, как это вы при ваших высоких амбициях - тут не спорьте! - даете ставить чужие имена под результатами вашего труда.
        - Карл Иванович, мне на жизнь нечего жаловаться. У меня есть все условия для исследований благодаря работе с Курнатовским, а это такое удовольствие, как мышцы размять и сделать рекорд, - такой вот рывок вперед.
        - Вы что же, сверхчеловеком себя считаете? Это сегодня в моде.
        Я знал, что многие мои однокурсники, коллеги-врачи действительно занялись медициной потому, что она давала немного высокомерную власть над тайной тела. Давала возможность чинить сломанные кости, отодвигать в сторону смерть. Или, напротив, жизнь. Не сосчитать, сколько раз студенты старшего курса делали тайные аборты своим случайным подружкам! Однако в моих мотивах Эберг ошибался. Но и ему бы я не признался в истинной причине моего увлечения медициной, а главное - медициной судебной. Но и отмолчаться было нельзя. Видно было, что он все еще раздосадован и даже расстроен моим отказом. Поэтому я выбрал для ответа подходящую часть правды.
        - Столько гордости во мне нет, да я и не создаю, не творец. Мои мотивы самые простые - сами знаете, сколько преступлений могло бы быть раскрыто, если бы, например, метод определения пальцевых отпечатков в полиции начали применять десять, а то и пятнадцать лет назад. Нашему городу просто необходим судебно-медицинский кабинет!
        Эберг знал, что такой кабинет и работа там были моей мечтой. И только я хотел перейти к обсуждению смерти телеграфиста, как кухарка сказала, что меня вызывают по телефону. Звонок был из банка от Курнатовского - он назначал мне встречу вечером. Перед встречей надо было бы поспать хотя бы пару часов, но не вышло. Вместо этого я взялся за наброски места преступления. Делая наброски тел в разных положениях, я прикидывал десятки вариантов ситуаций.
        Рисовать я начал давно, это хорошо помогало в работе. Кроме того, врач - знакомый отца - как-то увидел мои рисунки и заметил, что это отличная практика для хирурга - развивает мелкие мышцы пальцев. Позже я узнал, что знаменитый следователь Гросс при помощи рисунка места преступления раскрыл дело об убийстве. Рисунок помог ему вспомнить, что под повесившимся, якобы самоубийцей, посреди комнаты не было никакого стула.
        Отец мой - биолог, и он чаще бывал в отъезде, чем дома. Вместо отца были длинные письма, прочитав которые мама поднималась и ходила по комнате, от окна к круглому столу и обратно. Я почти не помню ее, но движение темного платья по комнате мне запомнилось. Иногда во сне я видел комнату и столб сухих листьев, которые ветер гонит из одного угла в другой. Сейчас я знаю - ее гнало беспокойство за отца. Он был участником нескольких экспедиций врачей во время эпидемии на Волге. Став старше, я рассматривал в его книгах рисунки чумных врачей с их птичьими длинными носами, представляя, как врачи идут друг за другом по очень узким улицам-коридорам, а впереди идет серенькая тень - чума - и успевает повернуть к следующему дому раньше их, всегда раньше.
        Заметив, как я рассматриваю рисунки, Лев Кириллович, который часто бывал у нас, принес мне другую книгу - «Анатомию Грея». В книге было множество удивительных литографий: мускулы руки, жутковатый, бледно пропечатанный на плотной желтой бумаге человеческий череп и рядом - он же, разобранный на части. Сердце в пятнах от неясного заболевания, похожих на тихоокеанские кораллы - один такой стоял у нас под стеклянным колпаком в кабинете отца. Обложка книги была из плотной кожи, на обороте гравировка: лев, встающий на задние лапы, выпуклые буквы и цифры - данные английского издательства. Этот лев и картинки меня потрясли. Я сгибал и разгибал пальцы, думая о том, что вот сейчас под кожей работают десятки мышц, производя такое простое движение. А способность видеть? Дышать? Человек представился мне удивительным, сложным и немного пугающим механизмом из тысячи звеньев, в котором никогда не разобраться.
        Мне кажется, родители были не очень довольны этим подарком. Отец давал мне книгу неохотно. Но потом вдруг сам как-то вечером показал примитивную, но довольно подробную учебную иллюстрацию XV века из немецкого трактата. На ней был изображен «человек в ранах» - он как будто раскинул руки, чтобы схватить кого-то невидимого или обнять, а тем временем его терзали стрелы, ножи, прозрачный паук невиданных размеров, скорпион и змея, изображаемые с полнейшей точностью. Помню, как мне было жалко этого нарисованного раненого, как хотелось смахнуть их всех, особенно мелкую тварь вроде собачки, но с хвостом веером, которая грызла правую ногу рисунка, косясь на соседей. Отец объяснил, что «человек в ранах» помогал средневековым врачам понять, отчего и какие бывают раны. Уже в университете я натыкался на этого моего старого знакомого, рисованного раненого, и всегда испытывал то же чувство, нелепое для врача и тем более судебного медика - чувство стыда и беспомощной жалости. Чуть позже я начал срисовывать иллюстрации из «Анатомии Грея», стараясь как можно точнее воспроизводить детали. Уже тогда я понял, кем        ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
        РОСТОВ. БАНК
        Наброски отвлекли меня, и на встречу с Курнатовским пришлось поторопиться. В спешке у банка я почти столкнулся с Захидовым. Его все время окликали из стоящей рядом пролетки, как будто компания в ней так же нетерпеливо перебирала ногами, как запряженные лошади, но Захидов только отмахивался. Он был рад меня видеть.
        Армянин Алексан Захидов - бывший мой однокашник, с которым - единственным из всех! - я продолжал часто встречаться после ухода с кафедры медицины. В то время, когда обсуждалась история с моим исключением, он был за границей, кажется в Италии, да и в любом случае, думаю, ему она была безразлична. Сын известного в городе коммерсанта, Захидов сначала увлекался модной психологией, потом немного медициной. Бывал он на занятиях редко, приятельствовал со всеми и ни с кем. Однако продолжил поддерживать со мной немного странную дружбу. Он же познакомил меня с Юлией Николаевной, и после этого я уже не мог с ним рассориться.
        - Егор Андреевич, до чего же рад тебя видеть! Может, с нами на этот раз? В «Балканы»? - свое приглашение поужинать Захидов делал настойчиво, но за свой счет я кутить не мог и потому вынужден был отказывать. Он, впрочем, никогда не обижался.
        - Тогда вечером у нас? Юлия будет рада.
        Соглашаясь, я убеждал себя, что должен пойти туда только потому, что это отличный повод встретить там ЛК или (фантастическая идея!) выборного атамана - человека в городе пришлого, без предубеждения ко мне. Застать кого-то из них там и еще раз постараться убедить в важности моего присутствия при исследовании тела телеграфиста. То есть пойти к Захидовым нужно только по этой причине, а вовсе не из-за его последних слов. Врал я себе отчаянно.
        Под четкий, звучащий в холодном воздухе как кастаньеты, стук копыт отъезжающей пролетки мы с Курнатовским повернули за угол, к Садовой. Здесь все еще регулярно зажигали фонари по вечерам.
        - Этот ваш говорливый приятель… У него есть дела, знакомства в банке? Я сегодня видел его там, - Курнатовский подробно пересказал мне суть беседы с временным, как все сейчас, управляющим банка и то, что удалось узнать о перемещениях клише. Но итог был неутешительным. Говорили с полицией неохотно. Не удалось даже добиться точного ответа на вопрос, когда перевезли клише и кто именно мог знать об этом.
        - Не расспросите его? - продолжал Курнатовский, имея в виду Захидова. - С вами он будет откровеннее, расскажет, если что-то знает.
        - Захидов? Откуда? Хотя знакомства у него сейчас самые пестрые.
        - Вы же с ним на бильярде играете, в «Балканах». Там публика самая разная. И я знаю, что он бывает и на Восточной.
        На этой улице стояли дома, двери которых открывались так, чтобы не было видно входящего. Дома с барышнями. То, что Захидов продолжает бывать там, стало для меня неприятным сюрпризом. Я подумал о Юлии Николаевне. Не верить сведениям Курнатовского оснований не было.
        - Я буду у них на ужине сегодня. Спрошу. Но не думаю, что он знает что-нибудь.
        И все же идея не была совсем уж лишена смысла. Захидова действительно знали все в городе: он широко угощал - и не принимал попыток оплатить счет. При победе, да и при проигрыше на бильярде ставил всем шампанское в утешение, а в карманах его отлично сшитых пиджаков всегда можно было найти кусочек мела - писать ставки в фараоне. Захидов, конечно, мог и услышать лишнее, и сам пересказать кому-то, что слышал за игрой.
        ГЛАВА ПЯТАЯ
        РОСТОВ. ЗАХИДОВЫ
        К Захидовым я шел не торопясь. Мне нравился этот неродной мне город, как нравится бойкий знакомый. Открытый, портовый, построенный в пустой степи, подальше от властей всех мастей. В степи ранними вечерами темно и пусто. Стоит белый ковыль, а над ним нависает такой же белесый туман.
        А в городе ходит трамвай. Не конка, а именно отличный электрический трамвай. Его площадки открытые, потому что Ростов - город южный и летом горожане спасаются от жары, как от напасти. Над кафе ставят полосатые маркизы, а в окна домов - итальянские ставни, деревянные решетчатые жалюзи, чтобы не пускать злое солнце.
        Любой приезжий не назовет этот город провинцией, хотя от столицы он далеко. Это зона свободной торговли, порто-франко. Сюда и отсюда идут корабли, здесь открыто крупное отделение Волжско-Камского банка, в зеркальных дверях которого отражается суета главной городской улицы. Промышленники, соревнуясь в тратах, строят высокие доходные дома, а табачный магнат-грек первым в городе устроил в своей конторе механические лифты. Для постройки собора Рождества Богородицы в город приглашали знаменитого архитектора, и он после возведения ростовского построил в Москве храм Христа Спасителя. Каким он вышел, я видел потом на фотографии в журнале «Нива», - чрезвычайно похож на наш…
        Строя храм в Ростове, не учли только одного. Рядом с ним базар, вокруг которого всегда в избытке калек и криминальных личностей, щипачей, маровихеров. Они все обитают в невысоких домах на спусках к Дону с непременными въездными воротами для телег. Чем ближе к реке, тем мельче становятся дома, лепятся к склону, валятся все ниже и сбиваются в кучи, превращаясь в домишки, затем - в землянки, а потом и просто в горы мусора у реки, на которых сидят белые чайки с ярко-желтыми костяными клювами.
        Я был в этих трущобах. Вместе с судебным следователем Курнатовским мы даже проникли в катакомбы, которые как норы: «следы червей» проходят через все ростовские горки вниз к реке. Это было в то время, когда я фанатично набросился на изучение новаторских идей криминалистики, читал все подряд - от записок шотландского врача Фулдса по определению отпечатков пальцев до трудов бесконечно уважаемого мной автора «Судебного почерковедения». Но особенно увлекло меня «Руководство для судебных следователей» Ганса Гросса.
        Моей мечтой было создать в нашем городе судебно-фотографическую лабораторию по примеру той, что в Санкт-Петербурге. Эти мечты теперь кажутся забавными - тогда я был необычайно горд, что мне удалось стать студентом кафедры медицины Алексеевского донского института, хотя нагрудного знака о его окончании я так и не получил, да и самого университета больше нет. И курса мне не удалось закончить. Но студентом я все еще себя считаю - просто чтобы понимать: кто же я? Если этого определения я лишусь, то стану никем. Потому держусь за него и всем новым моим знакомым по-прежнему представляюсь студентом, вызывая у них удивление.
        Город считают южным, а зимы здесь злые. Река замерзает, и по ней везут бревна мороженой рыбы из Астрахани. Выгружают в порту как замерзшие трупы, тяжелые, в корке снега. По ночам за рекой стоит вой - то ли ветра, то ли животных. Лето знойное. От солнца не спасают ни тень от деревьев и плетущегося винограда, ни маркизы, ни ледяная вода. Пыль повсюду: ботинки, юбки, шляпы - все засыпано мелкой пылью. Ее можно найти даже в своей чайной чашке. Такой вот чашкой город становится осенью. Дожди текут с крутых улиц вниз, наполняя низины. Горожане вязнут на улицах, плывут на лодках, а однажды прямо в центре города утонул служащий городской управы. Лучше всего в городе весной. Вечера теплые, как ванна. Кирпич домов после дождей темно-красный и немного крошится, а бока их из ракушечника становятся серыми. Поздним вечером улицы пусты, и только слышишь шаги за поворотом, видишь тень. В мелких черных лужицах дрожат листья и цветки акаций.
        Не знаю, был ли я еще хоть раз так же счастлив, как тем весенним вечером год назад. Я запомнил его в самых мелких деталях, но при этом так, как сохраняют в памяти сон. Мне не удалось до конца убедить себя, что это было наяву. Вечернее небо, синее с оранжевой полосой заката, теплые стены домов, которые шли вверх от Дона и вели меня за собой в переулок за громадой государственного банка. На пути мне попался мой старый знакомый - господин в сером летнем пальто с высокомерным бульдогом на поводке. Я так часто сталкивался с ними, что уже подумывал, не стоит ли поздороваться. Мысли были легки, и думать было приятно. Было приятно, что с собой у меня аванс за статью о методах обнаружения дигиталина в крови, и я смогу купить Юлии Николаевне белые пышные каллы, которые она так любит. Их привозили пароходом, и чаще всего они были мне не по карману.
        Но все мои легкие мысли лопнули, как пузырь из мыла. Я вспомнил то, что статья опять выйдет не с моим именем и гонорара за нее не хватит надолго. К тому же меня обгонял трамвай, светящийся, с яркой даже в сумерках рекламой баварского пива на боку, раздраженно-звенящий, напомнивший о том, что нужно бы поторопиться, иначе опоздание будет неприличным. Но то чувство подъема и ожидание счастья я все-таки запомнил.
        В тот вечер, год назад, я встретил у Юлии Николаевны Захидова, и они как ближайшему другу признались мне, что помолвлены. Свадьба состоялась через несколько месяцев - вокруг были беспорядки, молодые не хотели ждать. На свадьбе я не был, сослался на недомогание тетки и уехал в Кисловодск. Ей действительно было нехорошо - возраст, волнения, - и она была рада меня видеть. В Кисловодске я провел три мрачных дня. Шагал вперед и назад по променаду мимо бань в восточном стиле, между клумб и отдыхающих, ненавидя кичливо-пышные изразцы бань и клумбы. Да и саму атмосферу города, где близко залегающие под землей воды, как мне казалось, влияли на психику жителей. Впрочем, город скорее всего был ни при чем. Когда я вернулся, Юлия Николаевна Захидова (по мужу) уже обустраивала новую квартиру. В свадебное путешествие ехать пока не рискнули. Дом их быстро стал популярным - там устраивалось нечто вроде салона по вторникам и четвергам.
        Сейчас, когда я шел к Захидовым, мало что напоминало мне о том времени. Цветочный магазин был закрыт. Трамвай ходил редко. А моего знакомого господина с бульдогом я не встретил. Не изменился только дом. Он всегда мне нравился. Четырехэтажный сосед особняков, выстроенных, как у нас любили, по образцу итальянских вилл, но с русским размахом, он смотрел на улицу с ее машинами, лошадьми, пешеходами, тележками татар со свежим тонким хлебом, всей уличной суетой, - светлым серым фасадом в стиле модерн, современный и сдержанный. Над входом в подъезд разбегались из круглого окошка широкие каменные лучи. В широком холле - клетка метлахской плитки завода Ланге и медная капсула лифта. Лифт, хоть и с зеркальной панелью внутри, но без фикуса и лифтера, приводится в движение оператором из машинного отделения (механизм работы немецкой фирмы).
        У Захидовых уже были гости - еще в прихожей я услышал обрывки негромкого общего разговора. Гости и разговоры были все знакомые. Обычно собравшиеся делали свои предположения о том, сколько еще продержится переворот. Потом переходили к местным новостям, мешая в разговоре концерты, осторожные сплетни, возмущение забастовками официантов. Но не ценами в ресторанах.
        Одного адвоката я часто видел на заседаниях в суде. Другой - врач, который лечил Юлию Николаевну от приступов хандры и чью манеру щедро выписывать ей самые сильные средства я решительно не принимал, - дружески мне кивнул. Был и редактор газеты «Приазовский край» с женой, и с удивлением я увидел инженера - штабс-капитана Чекилева, раньше я его здесь не встречал.
        У стола с пепельницей (Юлия разрешала гостям в гостиной курить) сидел очень интересный мне, но слишком увлеченный профессор истории. В наш город он попал вместе с эвакуированным Варшавским университетом. Когда германские войска подошли к Варшаве, несколько факультетов с лабораторией и клиникой снялись с места и переехали к нам. Сначала думали, что временно, но потом стало ясно, что надолго. Медицинскому факультету, чьим студентом я был, отдали отличные помещения главной городской больницы, остальных разместили как сумели. Профессор тут же занялся раскопкой скифских курганов в степи и не бросал своей работы даже под пулями.
        С рассеянным видом бродил известный в гостиных поэт, сам себя называющий мистическим анархистом. От него надо было держаться подальше, иначе не миновать приглашения «прогуляться над безднами», то есть выслушать новые стихи. Но я искал здесь другого важного для меня гостя, с ним я хотел еще раз поговорить о возможности моего участия в полицейском исследовании тела. Однако его не было. А вот хозяин дома заметен в комнате сразу - он со студенческих времен был центром любого разговора. Полный, бледный, с видным носом, в ярком жилете с масонскими брелоками, Захидов неуловимо был похож на крупную экзотическую птицу.
        Сегодня главной темой разговоров были неутешительные для коммерсантов новости о работе порта. Он в последнее время все больше стоял, чем работал, и корабли с железом и пшеницей тщетно ждали в Генуе и Марселе. А деликатный груз - лимоны, маслины, табак - и вовсе пропадал, разгружать было некому. Угощали санторетом, о котором Захидов хвастался, что взял на аукционе последний ящик. Его темные, как шелковица (здесь говорят: тютина), немного навыкате глаза влажно блестели, когда он говорил о том, как удачно удалось сбить цену.
        Интересной мне показалась новая пара. Румяная дама была с большим эмалевым портретом царицы на груди в виде броши. Такое украшение выглядело странным. Видимо, они были прямо с дороги - пыльный край юбки, растрепанные волосы. Когда я подошел к Юлии Николаевне, чтобы поздороваться, она заметила мой взгляд.
        - Интересные персонажи? Это хлыстовцы, из самых истовых. В городе на несколько дней, будут пробираться дальше на юг.
        - Зачем?
        - Не знаю, не говорят, и не спросишь. Рассказывали только, какой тяжелой была дорога. Услышали, что будут их громить на даче. Были даже несколько солдат, но потом ушли. Тогда они поскорее собрались и поехали. Натолкнулись на погромщиков, их остановили, один схватился за уздечку, но повезло, и лошадь кинулась от него так сильно, что сбросила. Потом добирались по железной дороге, под Гниловской в вагон зашли солдаты, спрашивали документы. Буквально чудом их пропустили. О чудесах они вообще много говорят, беседовать с ними интересно. Смерть Распутина тяжело пережили, у нее, - Юлия Николаевна показала глазами на румяную с портретом, - говорят, было даже нечто вроде приступа. Экзальтированная дама!
        Как всегда, когда я смотрел на Юлию Николаевну, слушал ее голос, я волновался и никак не мог увидеть ее всю. Я даже не мог сказать, красива она или нет (все говорили - да). Это было глупо, и, конечно, всеми силами я это скрывал. Вот и сейчас я видел только блеск ее гладких черных волос и светлый, свежий наряд с вышитыми на ткани птицами. Может, это ласточки? Очень похожи.
        - Вот как всегда, Егор Андреевич, когда вы так серьезно смотрите, я не решаюсь сплетничать. Правильно говорит о вас моя подруга, вы ее и не помните, не смотрели в ее сторону и не слушали - очень невежливо. Так вот она говорит, что у вас такой же иронический взгляд, как у драматурга Антона Чехова. Вы и похожи с ним немного. Длинные волосы в подражание ему, наверное, носите? Ведь он, можно сказать, наш земляк, знаете? И, между прочим, врач, как и вы.
        Пришлось признать, что сказать мне о сходстве нечего. Популярной литературой и театром я интересовался меньше, чем положено образованному человеку. Не находилось времени. Тактичная Юлия Николаевна увела разговор в сторону.
        - Как вам мое платье? Я решила, когда же надеть если не сейчас! Может, не выпадет случай. Все так меняется. Вы знаете, что nn уехали? Правда, квартира так и осталась за ними. Муж сказал, что они решили переждать подальше, где спокойнее. Кажется, в Грецию, к родным.
        Nn были соседями Захидовых. Большая семья, где всем управляла очень крупная, всегда в черном, с руками в тяжелых кольцах старая мать промышленника. Они держали кричащих птиц в клетках и маленькую обезьянку, которая как-то укусила Юлию Николаевну за беззаботно протянутый палец. Его, маленький и белый, как у игрушечной девочки, я обрабатывал йодом и долго осторожно перевязывал, пока она смеялась и грозила обезьяне крепкой клеткой.
        - Теперь все время разговоры и о нашем отъезде, - продолжала Юлия Николаевна, легко вздыхая. - Видимо, это необходимо. Муж вернулся из Одессы с плохими новостями - там удалось связаться с партнерами по индоевропейскому телеграфу.
        Бросив медицину, Захидов свой настоящий талант нашел в семейном деле, занимался торговлей чаем и кофе. Их торговая марка была довольно известной и уважаемой.
        - Хорошо, что вернулся благополучно. Французские войска оставили город. Паром в Константинополь отменил все рейсы. Может, на ближайшее время, а может, и дольше, - продолжала она, рассеянно осматривая гостиную. - Вчера ходил в консульства. Закрыты. Надо уезжать, но куда?
        Юлия Николаевна еще говорила о том, как не любит железнодорожные путешествия, несмотря на то что совершать их приходилось, ведь зимы они большей частью проводили на побережье. И даже предприняли год назад сложный вояж в Гагру, чтобы посмотреть, какое чудо сделал принц Ольденбургский на месте болот, полных малярии, как растут в новом парке на берегу моря платаны и лимонные деревья.
        А я думал о том, как это все далеко от того, что я встречаю на улице, за окнами, в университетской анатомичке. И какой катастрофой станет для меня их отъезд. Отъезд Юлии Николаевны. Да и вообще, на чем держится эта наша странная дружба? В рестораны, куда меня все реже звал Захидов, я обычно отказывался ездить. Жаль было времени, а иногда и денег совсем не было. Еще на факультете мы засиживались с ним допоздна (час быка, ненавистное мне время, особенно зимой), споря о революции и медицине. Думаю, на самом деле наше приятельство строилось на чувстве превосходства, однако при этом каждый ошибался насчет другого.
        - А что говорят в штабе, Егор? Есть новости из столицы?
        Вопрос задан с тревогой. И хороший тон, и мое отношение к Юлии Николаевне диктуют мне лживые, успокоительные ответы. Но они мне не по душе, да, в общем, и сказать нечего.
        - Слухи есть, но им нельзя верить. Скажите, ЛК или атаман будут у вас сегодня?
        - А вы не знаете? Ведь генерал Деникин обвенчался вчера в Новочеркасском соборе! - Юлия веселеет, увлекшись романтической темой. - Мы совершенно неожиданно получили газеты, и вот там новость о венчании. Думаю, несмотря на обстоятельства, все-таки будет небольшое торжество. И наверняка сейчас все офицеры поздравляют новобрачных.
        Странные времена. Венчание ветреной зимой, под звуки выстрелов, в нетопленой и темной церкви. Но разве и я не пришел на этот ужин в эту нарядную гостиную, где угощают санторетом и прасковеевским коньяком и в соседней комнате ждет накрытый белой скатертью стол, с намерением поговорить о мертвеце? Все перевернулось с ног на голову…
        Подошел знакомый адвокат, за ним - Чекилев, и разговор стал общим. Оказалось, что о событии в штабе почти всем известно. И даже шел слух, что там были взломаны окна и двери, украдены какие-то сверхсекретные документы, а если не они, то планы клада кубанской казны атамана Рябоконя, который был в те дни в городе.
        Передававший эти разговоры адвокат тут же извинился, сказав, что, конечно, не может идти речи о том, что штаб был без охраны и все эти нелепые слухи правдивы, однако там убили человека. Об этом было в газете - он кивнул в сторону редактора «Приазовского края», словно в подтверждение.
        - Говорят, голову размозжили одному бедняге. Верно?
        - Не совсем. Действительно, полиция была вызвана к телу телеграфиста.
        Не хотелось говорить большего, и я твердо решил уйти раньше, до ужина, если расспросов избежать не удастся.
        - Мне почти нечего сказать, а слухи ведь бывают и опасны. Помните, кто-то пустил среди рабочих слух, что колбаса на местной фабрике из человеческого мяса?
        Эта байка о колбасе фабриканта Шкурко пошла потому, что видели, как к дому привезли и выгружали полный человеческий скелет и череп. Дело чуть не дошло до погрома, а всего-то дочь промышленника занималась медициной на женских курсах. Он для нее и выписал невероятно дорогое, отлично выполненное пособие. Но перевести разговор, однако, не удалось. Особенно настойчив был Чекилев.
        - Да, об этой истории в штабе… Вы ведь были там, я вас видел. Если отбросить все слухи, то, как я понял из расспросов полиции, там были еще взяты деньги. Откуда они там, и неужели много украдено?
        - Да сколько они сейчас стоят, эти деньги? - вздохнул кто-то.
        - Но ведь там всегда охрана, круглые сутки, - снова вступил Чекилев. - Как это Вареник под горячую руку попал?
        - Вы его знали?
        Это меня удивило: Чекилев не был похож на того, кто станет запросто болтать со всеми. Обычно он казался надменным. А в особняке, кстати, упомянул, что с убитым знаком не был.
        - Знал. Ведь я инженер, мне интересна новая техника, заходил к ним часто. Да, собственно, я его и нашел: спустился к ним со второго этажа и наткнулся на тело. Оно было уже холодным.
        Об этом Курнатовский не говорил мне, телефон в полицию был от Шеховцева.
        - Почему же полицию вызвал Шеховцев?
        - Я вышел позвать кого-то на помощь и наткнулся на него. Он же при штабе для поручений, дежурит там постоянно. По крайней мере, я вижу его. Не знаю, когда только успевает спать. Но скажите, там ведь была система охраны, электрическая сигнализация, кстати, отличная. Я видел такие в Германии. Что полиция думает на этот счет? Выяснили, как именно удалось ее обойти? Неужели не сработала?
        Неожиданно спас меня от расспросов мертвый Распутин. Кто-то, может, та самая дама с портретом, предложил выключить свет и устроить сеанс столоверчения. Хотели вызвать его дух. В городе, в домах, таких как у Захидова, больше не «винтили», не слушали пластинки, а все вечера и ночи просиживали за этим занятием. Рассказывали, что на одном из сеансов в соседней пустой комнате заиграло вдруг закрытое фортепиано, якобы по желанию медиума.
        Тогда мне это казалось шулерством чистой воды, особенно возмущало, что знаменитый оккультист Папюс, книгу которого тайно передавали из рук в руки, был образованнейшим человеком и врачом. Сейчас, зная, какие штуки может проделывать человеческий мозг, я уже ни в чем не уверен. Тем не менее в тот вечер предложение это оказалось очень кстати. Кто-то высказался в том духе, что, когда такое творится, и у нечистой силы совета спросишь, и все отвлеклись. Только адвокат мрачновато заметил, что полезнее вместо духа Распутина вызывать дух убитого телеграфиста, но понял, что пошутил неуместно, и быстро привлек меня к перестановке массивного стола подальше от окон, в центр комнаты. Но едва мы сели, как хрустальные подвески люстры тоненько зазвенели, а потом мигнул и сам собой погас свет.
        Я слышал, как в темноте Юлия Николаевна произнесла растерянно: «Как глупо, Боже мой…» Потом, перекрывая вскрики дам и общую суету, одновременно раздался спокойный голос: «Господа, это беспорядки на линии. Постоянно гаснет» - и настойчивый стук в дверь. Звонок, очевидно, не работал.
        Горничная уже мялась в дверях. Юлия Николаевна быстро подошла ко мне:
        - Егор, здесь офицер, и он спрашивает вас. Горничная приняла его за иностранца. Ошиблась и растерялась. Он не сказал ей, что нужно, и отказался пройти.
        Я заметил, что и адвокат, и Чекилев слушают наш разговор. В прихожей у двери действительно ждал меня невысокий немногословный офицер в английской военной форме: ее носили многие, Антанта поставляла союзникам. С этим военным мы спустились на пролет лестницы, подальше от чужого любопытства, и он коротко рассказал, что послезавтра в полдень у меня состоится встреча с выборным атаманом. Речь пойдет о смерти телеграфиста. Поскольку телефонная связь не работает, он вынужден передать мне лично. Он сказал «приглашение», но я понял, что это приказ. Не добавив никаких подробностей, военный ушел. Я даже не спросил, как ему удалось меня разыскать. Видно, узнали у Эбергов, где я.
        Электричества не было, но подъезд был полон дрожащего зеленоватого света - луна проходила через высокое окно. В полутьме плыли нарисованные цветы витража. В их зелено-синем свете, как компания водяных и утопленников, мимо прошли какие-то люди, видимо, новые гости. Среди них, мне показалось, мелькнул Шеховцев. Занятый мыслями о предстоящей встрече, я решил не возвращаться к Захидовым. У них полон дом, мой уход вряд ли заметят, извинюсь после. Лифт стоял на первом этаже, и, спускаясь по лестнице, я услышал за спиной решительные шаги.
        ГЛАВА ШЕСТАЯ
        РОСТОВ. СМЕРТЬ В СИНЕМА
        Еще когда мы вышли из квартиры, что-то насторожило меня. Остановившись, я вдруг увидел, как за непрозрачным широким стеклом входной двери появились плотные тени. Они замерли на некоторое время, дверная ручка поднялась и опустилась несколько раз, затем тени ушли. Кто это - кто-то чужой, у кого не было ключей от парадного, пытался войти?
        Тут меня нагнал Чекилев - это его шаги я слышал на лестнице. Я почти не удивился, что он продолжил расспросы про банду. Однако и он замолчал, когда мы вышли на Садовую. Тут было непривычно для вечернего времени пусто. Широкие окна магазина «Скульптуры Менционе» и витрины торговых домов дальше по улице все темные, только стволы платанов с тонкой, почти как человеческая, серебристой кожей слабо выделялись в темноте. Протяжно завыл пароход на реке, вдалеке глухо бахнуло, а совсем рядом треснули коротко выстрелы. Стало ясно, что происходит что-то нехорошее. Но ведь бои прекратились?
        Чем дальше мы шли, тем яснее становилось, что лучше бы нам повернуть обратно. Мусора, к кучам которого на улицах уже привыкли, мне показалось, стало больше. Мы наткнулись на какие-то тряпки, брошенные прямо посреди тротуара. В воздухе стоял сивушный дух, которого не мог перебить даже холодный речной ветер. Видно, побили и растащили винные подвалы. Почти черные в быстрых сумерках, ручейки вин в одном месте мостовой текли, собираясь в лужи у ободранной афишной тумбы, мешаясь с битым стеклом.
        На мокрой от недавнего снега лавочке под платаном сидел человек в куртке рабочего, который прижимал пальцы к лицу; между пальцев его тоже текло красное. Я хотел подойти ближе и предложить ему помощь как врач, но он поднялся и, шатаясь, ушел, не отвечая на оклики. На углу, почти на перекрестке с Сенным, горел один фонарь, и от самого начала бульвара какие-то люди бежали нам навстречу быстро и абсолютно тихо. Прежде чем мы успели что-то предпринять, за бегущими в круг света от фонаря выскочил конный казачий разъезд. Вместе они свернули и пропали из глаз, как картинки в фантаскопе.
        Подойдя ближе, мы увидели, что некоторые конники остановились и говорят с городовым, на шапке у которого был номер этого района. Быстро выяснилось, что горожане думали было начать погром. Но и он в нашем городе был не как у всех, а без различия национальностей. Сначала били стекла в заведениях евреев, а потом пошли громить немецкие и другие хорошие лавки. Нижний этаж универсального магазина Пинагеля был весь разбит. На Почтовом тащили мебель из ресторанов. Отец Александр из Казанской церкви пробовал поговорить с ними. Толпа его послушала немного, да велела уйти от греха подальше. Плохая вышла проповедь - чудом сам остался жив. Полицмейстер вызвал на подмогу солдат из керченского батальона, который накануне зашел в город, и теперь на центральных улицах было безопасно. Он убедил нас, что не только наша помощь не нужна, но и соваться туда не следует.
        - Шум, а драки нет. Хотя и драка будет, конечно, - задумчиво произнес Чекилев. - Вы, простите, в какую сторону идете, Егор Андреевич?
        Уже понимая, что вышел он за мной не просто так, я ответил, что решил пройтись без всякой цели. Мне было интересно, насколько он проявит свое любопытство к убийству и зачем.
        - Не против, если и я пройдусь с вами? Можем выпить чего-нибудь. Захидов так хвастал своим санторетом, но, между нами, так себе, не лучший… Так вы тот самый энтузиаст криминалистической науки, пострадавший за убеждения?
        Внезапный вопрос его мне не понравился. Но говорил он с улыбкой и просто, как мог бы человек интересоваться происшествием, но не сплетней. Я решил ответить.
        - Страдалец из меня выходит плохой. Нет времени на это. Malum nullum…
        - …est sine aliquo bono[2 - Malum nullum est sine aliquo bono - нет худа без добра (лат.)]? Думаете, нет худа без добра?
        - Несомненно, если говорить о моем случае. Я получил возможность работать с полицией как судебный медик и криминалист. Не официально и не во всех делах, но и это удача.
        - Да, не в пику латинянам, знаете, как говорят казаки в станицах? Бог не без милости, казак не без счастья. Что, ваша работа с полицией идет успешно? А что же это дело? Смерть этого Вареника… Как случилось, что он был при этих банковских клише? И есть ли надежды разыскать убийц?
        - А вы знаете про клише? Мне казалось, обстоятельства не афишировались широко.
        - Раздумываете, кто мне сказал? Юлия Николаевна сегодня. А ей, видимо, муж, господин Захидов. Кстати, Юлия… Юлия Николаевна очень хорошо отзывалась о вас. Хвалила ваши чуткие пальцы, - Чекилев подождал моей реакции на рискованную фразу и, не дождавшись, спокойно добавил: - Ей об этом говорил Эберг, что у вас талант врача. Вроде вы ему ассистируете иногда в больнице, верно? И вообще он вас ценит.
        - Это тоже сказала Юлия Николаевна?
        - Это нет. Я немного с ним знаком. Мой отец щедро жертвует госпиталю. Удивительно, что вы выбрали своим делом помогать не живым, а мертвым.
        - Если вы о намеках и моем отчислении с факультета, то очень просто. Я расскажу. Моего университетского товарища обвинили в убийстве. Он таскался за одной актрисой. И вот на открытии кинематографа, первого у нас, на самой центральной улице ее застрелили.
        - Застрелил он? Глупо, если позволите.
        - В том-то и дело, что вовсе не он. Я и тогда был уверен в этом, и сейчас. А вы разве не знаете? Об этом газеты писали - не обо мне, об убийстве.
        - Я был в отъезде. Видимо, этого не застал.
        Как мог коротко, я пересказал ему историю, от которой у меня до сих пор поднималась злость на себя - свой недостаток знаний и беспомощность. Но многого я ему, конечно, не сказал. Есть мнение, что в минуту сильного потрясения, или, если более современно, - шока, человек отчетливо запоминает все, до деталей. В результате экспериментальной проверки этой теории стало ясно, что данные эти не точны. Я не запомнил почти ничего. Все, что потом я перебирал, запуская пальцы буквально себе в голову и листая там страницы, было чужими воспоминаниями. Отлично я помню только то, что было - до. Как прочел в газете: «В торговом доме Яблоковых состоится открытие первого в городе и удивительного по удобству, роскоши отделки синематографа “Художественный”».
        Торговый дом Яблоковых на деле принадлежал Иоашу Рувимовичу Гоцу, уважаемому человеку, которого в городе хорошо знали, владевшему торговой фирмой. От него можно было ожидать такого шага. Гоц был очень хватким предпринимателем и человеком современным. Газеты много писали о нем. И вот он открывает синематограф! «Сеансы с 1 часа дня, цены от 35 копеек до 1 рубля, ложи 3 и 5 рублей». Также было добавлено, что синематограф покажет монопольно единственный экземпляр фильма «Бездна женской души» и что снимать верхнее платье необязательно.
        Потом помню широкую Садовую улицу и чистые пустые окна торгового дома Яблоковых. Толпу, в которой, как в кармане неряхи, смешалось все: сбились в кучу и чиновники, и адвокаты с дамами, и студенты, и прислуга, и корреспонденты газет, и портовые рабочие, и даже казаки из ближней станицы Гниловской с женами и детьми. В этой толпе были и мы с Ваней Голенковым, моим товарищем. Так счастлив я был, так волновался! Удивительно думать о том, чем кончилось все это…
        Ваня Голенков, как позже стало ясно, пришел посмотреть вовсе не на прогрессивную новинку и «Бездну женской души», а только лишь на одну, живую женщину в толпе. Мой глупый друг был влюблен в актрису Аделаиду Гончарову. На каждую постановку, в которой на сцену выходила эта блондинка, изображающая офелий самого разного толка, он тащил букеты и меня. Букеты всегда были куплены из занятых денег, а я всегда был в довольно плохом настроении, так как чудес от игры Аделаиды ждать не приходилось.
        Широкая, с большой круглой грудью, она, как крупный белый голубь, важно шагала по сцене и долбила свой текст без запинки и чувства. Тем не менее она была заметной, в любом смысле, актрисой, имела «пронзительные глаза и многочисленных поклонников» - так писали газеты. Среди поклонников, кроме наивного дурачка Вани, были и состоятельные армяне, и даже перс, который приходил на все спектакли и отвлекал зрителей своей выкрашенной красной хной бородой.
        - Так вот, Аделаиду эту застрелили тогда. Прямо в синема, - эту часть я обычно проговаривал совсем быстро.
        Вспоминать было нелегко.
        - Я выпустил совсем Ваню из виду, а он пробрался к ней так близко, как мог. Пока он выгадывал, как бы удобнее дотронуться до руки своего кумира, кто-то из толпы выстрелил в нее. И, имея немало хладнокровия, не только попал точно, но и сумел в суматохе уйти, бросив на пол оружие. Ваня, конечно, весь оказался в ее крови. Кровь была повсюду - на его лице, на ботинках. От страха он сначала было бросился к ней, а потом, когда ему стало плохо от крови, - на улицу. Но тут уж все закричали, что он убийца, бросились ловить, а он - драться…
        - Вы простите, я вижу, что зря начал расспросы. Вам неприятно вспоминать.
        - Вы спрашиваете не первый, не беспокойтесь. Так вот, все это потом звучало на суде весомо и уж совсем не в его пользу. Газетчики раздули дело, им на руку была эта история. Заголовки были готовой криминальной драмой. Его быстро судили и вынесли приговор, по уголовному уложению от 1913 года, прямо по букве и прописали, но повезло - заменили каторгой.
        Странно, но рассказывать эту «одиссею», как без улыбки называл ее Курнатовский, мне было проще, чем всегда. Манеры Чекилева располагали к себе.
        - Но почему же вы?..
        - Я тогда был абсолютным идеалистом. Пытался вмешаться, хотел помочь следствию теми небольшими возможностями, которые у меня были. В частности, метод исследования пальцевых отпечатков, характера ранения - ну, это вам не важно. Важно, что я поднял небольшой скандал. Конечно, руководству университета это не понравилось, а одна газета уделила мне неуместно много внимания и выставила меня почти городским сумасшедшим. После со мной в альма-матер состоялся разговор, во время которого я вспылил. Вот и все дело. После подрабатывал, держал корректуру в типографии, писал для своих коллег. В общем, пишу сейчас статьи и самые разные работы.
        - То есть пишете за них?
        Я промолчал и продолжил:
        - Помог Курнатовский, вы видели его.
        - Следователь?
        - Да, помощник начальника сыскного. Привлек меня к нескольким расследованиям, и я оказался полезен, - точнее, настойчиво советовал ему взять меня добровольным помощником полиции, конечно, ЛК, но это для Чекилева было лишним. - Вот и вышло, что университета я не кончил, но получил редкую возможность, удачу продолжать свою работу. Так что опыт у меня есть, а методы я использую передовые, насколько возможно.
        Дальше мы немного прошли молча. У темного небольшого особняка за городским садом Чекилев остановился и предложил зайти к нему «выпить и поиграть на бильярде».
        - У меня как раз должна быть небольшая компания. А вы, поскольку интересуетесь передовыми достижениями в науках, оцените и то, что я вам покажу. Вообразите, бильярдный стол поднимается из нижнего этажа! Такой механизм. Когда не нужен, убираю его снова вниз - и комната просторна. Отец установил подобный у себя в парадной столовой, любит удивлять гостей.
        - Вы ведь инженерному делу учились в Европе?
        - Учился понемногу всему. Чем только я не увлекался… Даже стихи писал! Издал несколько в литературных журналах. Так что же?
        Но исключительный бильярдный стол был, пожалуй, уже лишним для этого нескучного вечера. К тому же с Чекилевым надо говорить осторожно, имея ясную голову.
        Вернувшись домой, я долго сидел в прихожей на неудобной скамейке под вешалками, не раздеваясь. Ботинки казались мне тяжелыми, как камни.
        ГЛАВА СЕДЬМАЯ
        РОСТОВ. ВЫБОРНЫЙ АТАМАН
        Тот самый военный, которого я видел в штабе армии и с которым надеялся поговорить у Захидовых, не глядя на меня, медленно перебирал бумаги на столе. Что там? Мое дело, характеристика? Мелькнул какой-то протокол или опись…
        В те дни в городе сложилась странная система власти, подобная той, что была в средневековых городах-крепостях. Всем управлял Гражданский совет. Но это был вынужденный союз сил, внутри которого шла борьба характеров, убеждений, сфер влияния. ЛК как прирожденный дипломат был кем-то вроде серого кардинала в этом союзе.
        Во главе совета встали трое. Двое - армейские генералы. Третий - тот, чьего решения я ждал, - выборный атаман. Он был в обыкновенной серой черкеске и черном бешмете. По-прежнему плохо топили. Он оставил бумаги и любезно предложил мне сесть. И это хорошо, потому что следующие его слова, пожалуй, могли бы сбить меня с ног. Как о деле решенном, он сообщил мне, что вскрытие, несомненно, будет, как и положено. И что проводить его буду я. Самостоятельно.
        - Мне не важны причины ваших конфликтов с руководством университета. Главное, что они не были политическими. Это я узнал. Остальное сейчас ерунда. Лев Кириллович ручается за вас. И местный следователь говорит, что вы очень толковый, а главное, можете работать как судебный медик. Нужны бумаги, полномочия. Их дадут - и будет от меня звонок, чтобы вам не мешали заниматься. Я думал, вы старше, но мне не из кого выбирать. Да и что ваш возраст? У меня такие сыновья.
        Видно было, что он очень устал - так, наверное, выглядят люди, о которых говорят: «устал смертельно». Я понял, что говорил он медленно не из-за привычки или для придания словам значимости, а именно от усталости. Я уже хотел решиться и спросить его о том, что меня особенно занимало - насчет событий той ночи, но он вдруг сам заговорил об этом.
        - Людей везде не хватает, даже отбор штабных из рук вон. Дисциплина давно уж охромела на обе ноги. Но что поделаешь? Берем просто тех, кто смыслит в технике, и потому никто не поручится за дежурных на телеграфе до конца. Но убитый… - Он поморщился, вспоминая.
        - Вареник.
        - Да, Вареник, был порядочного поведения, да и на фронте проявил себя.
        Он вдруг снял очки и, сильно надавливая, размял черную набрякшую кожу под глазами.
        - Черт знает что такое! Люди гибнут сотнями, тысячами, а тут одна смерть - и столько дел с ней. Что этот ваш телеграфист? У меня ведь под Гниловской подожгли состав, вагоны. И сколько сгорело людей, сколько обожженных! А мы не остаемся в долгу. Горим - и сгорит все. Простите, я отвлекся. Ясно одно: эта вот история, когда и так много с городом проблем, некстати совершенно.
        Резко оборвав себя, он перешел к теме моих новых полномочий. Вызвал секретаря и продиктовал ему письмо, после чего выдал мне разрешение на передвижение в комендантский час, который был введен по всему городу.
        ГЛАВА ВОСЬМАЯ
        РОСТОВ. ВСКРЫТИЕ
        Впереди, набравшие воды от долгих дождей, разбухшие от нее, видны приземистые корпуса медицинского факультета. Из темно-красного и белого кирпича, они были растянуты по улице, как сухожилия. По их длинным коридорам нужно было долго плутать, чтобы найти анатомический зал, где я когда-то мечтал стать медиком. До сих пор в деталях помнится мне стол посредине, ряды деревянных кресел амфитеатром. На потолке хорошие, сильные лампы. И стены, на которых с пугающей точностью вырезаны «детали и шестеренки» человеческого организма. Я обычно выбирал место под селезенкой, уж не знаю, почему. Были места и покозырнее, как, например, под выпуклым деревянным сердцем с трубками сосудов. Оно находилось в простенке окон, и освещение там всегда было самым лучшим. Медикам для занятий необходим хороший свет.
        Не помешало бы немного его и мне сейчас, точнее, делу, которое я про себя уже называл «моим». Но там света, точнее, никакой ясности не было, как в коридорах, по которым я шел. Окна забиты, лампы почти все не горят, высокие двери кабинетов закрыты, и по пути мне не встретился ни один человек. Я знал, что многие здешние медики сутками работают в госпитале, который располагался тут же, в одном из корпусов. Нужная мне дверь была из матового лунного стекла, за ней двигались тени и звонил телефон.
        Я обрадовался, что телефонная станция не прекратила работу, но тут же услышал, что звонок был обо мне, о моем приходе. И что за дверью довольно громко обсуждают именно меня. Я успел расслышать: «Лисица! Да что вы! Влез в это дело, и мало того выгнали, так и стипендии лишили… платили как способному…», а потом еще: «скандал, глупо» и «да, но ведь и не медик даже, отчислен… не помню…». Я понимал, как унизительно и бестактно, неприлично слушать все это, и не мог уйти.
        Наконец я сделал шаг от двери и подумал, что ни за что не войду туда. Не стану объясняться, пусть даже и был этот звонок. Так я думал минуту. Но у меня было дело и шанс, хороший шанс на настоящую работу. А за это я готов был слушать любую глупую болтовню, осознавая, что за моей спиной не только они сплетничают. Но это мне должно быть все равно - и значит, будет. Решительно и быстро, чтобы больше не сомневаться, я постучал.
        Пока отдавал бумаги и объяснялся, меня осматривали, затем снова читали мои бумаги. Когда все разрешения были даны, уже по пути к моргу я вспоминал всю мою «ту самую историю», снова пытаясь понять: что именно я мог сделать тогда по-другому? Что изменить? Осуждающие меня, в общем, были правы. Произошел скандал, и глупо, наверное, было затевать его. Но что я мог поделать? Хоть и добился я лишь своего отчисления и нескольких статей в газетах.
        Все дело в том, что я еще на первом году обучения понял, что посвящу себя судебной медицине. Все свободные деньги я тратил на подписку медицинских журналов. А когда их не хватало, то пользовался хитростью, известной всем студентам. В местных кофейнях, которые держали греки и итальянцы, купив хоть чашку кофе не дороже двадцати копеек, можно было бесплатно читать многие толстые журналы и любые газеты. Одну чашку мы иногда с товарищем заказывали на двоих, из экономии.
        Так, мне посчастливилось наткнуться на работу ученого Лебедева «Искусство раскрытия преступлений», она вышла бесплатным приложением к «Вестнику полиции». В ней впервые рассматривались вопросы пальцепечатания (дактилоскопии) и судебно-полицейской фотографии. С нее я начал свой небольшой архив нужных материалов, мечтая поставить их на полке кабинета судебного врача. И однажды приобрел по почте невероятно дорогое издание - «Элементы судебной медицины и хирургии» австрийского медика Пленка. Помню, как я ждал эту книгу, с каким чувством открыл ее. Мне казалось - так я думаю и сейчас, - что и основатель французской школы судебной медицины Лакассань, и его соотечественник Бертильон говорили со мной на одном языке: я думал как они, а они - как я. Конечно, я и в мыслях не ставил себя с ними вровень, но хотел бы встать с ними рядом как ученик.
        И вот план стать одним из врачей кабинета научно-судебной экспертизы здесь, на юге, пришел мне как-то в голову и уже не оставлял меня ни на день. Само собой, ничего подобного здесь не было. И странно, что именно эта честолюбивая мечта привела меня к катастрофе. Хотя уже сейчас, глядя на все, я понимаю, что «катастрофа» - громкое слово. Да и в любом случае, по-настоящему ведь в ней погиб не я. Моей виной было то, что я не сумел вытащить из нее другого, настойчивости и моих тогдашних знаний не хватило. Как мало было опыта, но как я был самоуверен! Об этом я никак не мог забыть, да и к тому же мне частенько все это напоминали.
        Это были несвойственные мне философские мысли. И, пожалуй, они были особенно неуместны здесь, у входа в подвал при кафедре судебной медицины. Как оказалось, я уже некоторое время стоял прямо у его обитой металлом двери. Усмехнувшись и одернув себя за это, я стал спускаться вниз. Но настроиться на дело не удавалось. Я волновался все сильнее. Зачем-то стал вспоминать, что для проведения исследований мне может понадобиться предписание пристава, которого, конечно, нет. А что мне делать с протоколом исследования? Какой порядковый номер ему дать для отчета в журнале? Да и есть ли этот журнал вообще, когда во всем городе нет ни бумаги, ни чернил, ни электричества?
        Чтобы не раскиснуть, я напомнил себе, что автор блестящего «Судебного вскрытия» Каспер работал в Берлине в страшном подвале столетней покойницкой. В условиях уж, наверное, похуже моих. Мысленно листая его руководство, я принялся доставать из чемоданчика все необходимое. Монотонные, размеренные действия придавали уверенности, а чемоданчик был как старый друг. «Ничего, мы с тобой на пару справимся», - как бы говорил он, выдавая инструменты - несколько изогнутых ножниц, иглодержатель, линзы, кусачки Люэра, небольшие, но удивительно точные весы, которые я сделал сам.
        Несчастный мертвец, телеграфист, лежал передо мной, укрытый до плеч кожаным покрывалом. Улыбка пропала. Лицо его было спокойным. Я читал, что Бертильон испытывал отвращение при виде мертвых тел. Я же чувствовал грусть, злость на несправедливость насильственной смерти. «И последний враг истребится - смерть», - вспомнил я из Ветхого, кажется, Завета. Мне хотелось понять, что есть смерть. Прекращение функций? Но ведь есть глубокий летаргический сон, беспамятство. Что-то другое уходило из мертвого тела. Будь я истинным верующим, а не сомневающимся медиком, я бы назвал это душой или некой искрой жизни. Мне хотелось поймать того, кто ее погасил.
        Я тщательно осмотрел место раны на затылке. Хотя сложно было определить, был ли это удар тяжелым предметом или травма в результате падения, я склонялся именно к падению. Об этом говорили повреждения - трещины в области основной кости: при падении нагрузка на череп значительно больше, чем при ударе. Работая в тусклом свете, я старался быть особенно осторожен еще и потому, что недавно прочел статью австрийского хирурга об опыте применения им при операциях кожаных перчаток с крагами. Австриец писал о том, что такие перчатки предохраняют руки врача от антисептиков, которые разъедают кожу. Я уверен, что они совсем не лишняя защита от инфекций, которых в мертвом теле может быть множество. Никаких перчаток, конечно, у меня не было, и я немного завистливо подумал о том, что хорошо было этому австрийцу рассуждать о них в своей наверняка светлой и отапливаемой операционной. В моем же подвале становилось все холоднее и темнее, дневной свет давно ушел, а лампы справлялись плохо. Но и подгонять себя я не стал.
        Что же касалось изуродованной кисти, то пальцы, конечно, отрезали после смерти. Странное оружие - нож с очень узким лезвием, как скальпель. Прибавив света, я вдруг заметил под ногтями указательного и большого пальцев какие-то частицы, похожие на плотную пыль. Ногти были щегольской длины, отполированы, и частицы под ними просматривались очень хорошо. Крайне осторожно, самым тонким из своих пинцетов я извлек их, и они меня озадачили. Это была вовсе не пыль. Серовато-желтые частицы не были похожи на крошки табака или хлеба. Мне пришлось поменять несколько линз, пока я наконец не догадался, что это - мельчайшие обрывки бумаги. На ум пришли ленты телеграфных сообщений. Я был почти уверен, что именно такую ленту мертвец сжимал в кулаке, - конечно, отсюда эти обрывки под ногтями. Можно будет взглянуть на снимки полицейского фотографа, но рядом с телом ничего подобного не было, я хорошо это помнил.
        Оставалась самая важная часть работы. Но здесь мне пришлось прерваться и выйти на улицу хотя бы ненадолго. В тесном помещении воздух нагрелся, запахи становились невыносимыми. На улице серые ветки акаций, которые весной закрывали дома и улицы бело-зеленым дымом, а теперь голые с толстыми иглами, выглядевшие почти экзотически, бросали четкие тени на кирпичные стены. Они сплетались, узкие и широкие, как вены. Вены - путь яда. Тут я понял, как именно был убит Вареник. Расширенные зрачки, спазм лицевых мышц - скорее всего, это именно отравление.
        В «De Materia Medica» Диоскорида, подробном атласе лекарственных растений, говорилось, например, об аконите (борце), который цветет по берегам рек и отравляет одним прикосновением; о белладонне - ее плоды, похожие на блестящие черные сорочьи глаза, не так ядовиты, как широкие листья. Этот яд расширяет зрачки, может вызвать и галлюцинации, и бред. Правда, он не оставляет следов на теле. Я возмущался, услышав, как актер декламирует пьесу «Гамлет», где после проникновения яда белены, или белладонны, тело короля покрывается язвами. Ничего подобного! Преувеличение и выдумка. Было бы проще, если бы все яды так выдавали себя, вызывая разрушение тканей. Но увы.
        Есть растение Oenanthe crocata[3 - Oenanthe crocata (лат.) - омежник шафранный, травянистое растение семейства Зонтичных (Umbelliferae).] (или омежник), которое ослабляет мышцы губ даже в агонии и может вызвать у жертвы так называемую «сардоническую усмешку». Но омежник никогда не рос у нас. Где же его взять? В аптеках такого не найдется. Ботанического сада в городе открыть не получилось. Был один энтузиаст, исследователь полупустынь, член географического общества, который хотел это сделать. Даже землю под сад выделили на окраине. Журналисты сделали интервью. Но ничего не вышло, а энтузиаст уехал в Батуми, где сад все-таки заложил, а оттуда - и вовсе в Китай. Экзотическим растениям, в общем, взяться неоткуда. Все это фантастические бредни. Да и зачем убийца стал бы усложнять себе жизнь, добывая редкое растение в разрываемом армиями городе? Подойдет любое простое средство, яд и так дьявольски сложно обнаружить.
        Сколько отравителей остались безнаказанными из-за того, что наука пока не умеет с точностью констатировать отравление! Тот же мышьяк, яд без сильного запаха или вкуса, который легко подмешать в еду, а симптомы отравления можно спутать с симптомами болезни желудка. И все-таки я знал об успешных опытах французских и английских криминалистов. Читал все, что мог найти о суде по делу Лафарж и применении теста на определение мышьяка. Внимательно следил за делом Бутурлина в России, когда суд все же сумел доказать, что заражение крови на самом деле было отравлением. Тут я пожалел, что не курю табак. Никотин помог бы сосредоточиться. Шагая по тесной каморке, я думал, думал…
        Какой яд мог привести к такому спазму мышц лица? Ртуть? Мышьяк? Не те симптомы. Нет, это все же было растение, но другое. Опиумный мак (лат. Papaver somniferum), а точнее - морфин. Морфий. Контракция зрачков тоже указывает на отравление именно им. Торопясь проверить свою догадку, я тщательно, с лупой, осмотрел руки мертвеца у локтя и выше. Нашел несколько почти неразличимых желтоватых гематом и мелкие черные точки от проколов медицинской иглы. И в штабе, и среди моих знакомых, особенно врачей, морфинистов было достаточно.
        Повторяя про себя заповедь Лакассаня о том, что нужно уметь сомневаться, я решил воспользоваться серной кислотой и реакцией Пеллагри, чтобы подтвердить отравление морфием. Она подходила для моих истинно спартанских условий. Морфий должен был обнаружить себя красным цветом при растворении пробы в соляной кислоте. Так и вышло.
        Отравление опиатами можно было также подтвердить, исследовав внутренние органы. Проверив все еще раз, я убедился, что не ошибся. Однако оказалось, что доза морфия была просто огромна. Вареник не выглядел как человек, серьезно зависящий от лекарства. Таких я повидал - они были худы, истощены, у многих заядлых врачи наблюдали болезни кожи, нарывы, сыпь. Ничего подобного я не обнаружил при осмотре трупа телеграфиста.
        В углу лежал пакет, обвязанный бечевкой, под которую была подсунута опись, - одежда и вещи Вареника. Они имели тот сиротливый вид, который получают вещи, оставшиеся без хозяина и больше никому не нужные. С грустью беря в руки его шинель из толстого сукна, я вспомнил, как он опасался нашей неверной ростовской погоды и резких, невеселых, постоянно дующих ветров из степи. Однако мысли мои тут же повернули на другое, стоило мне в небольшом удобном внутреннем кармане найти не только пузырек из темно-желтого стекла с притертой крышкой и этикеткой аптеки, но и обычный десятикубовый шприц с кожаным уплотнением на поршне. Я проверил порошок из пузырька - это был морфий, причем такого чистого вещества я не встречал даже во время университетских занятий в лаборатории. Объяснилась и рана на затылке - скорее всего, телеграфист потерял сознание от передозировки и упал.
        Мне не терпелось побежать к Курнатовскому и рассказать о результатах. Торопясь оформить по всем правилам акт химического исследования органов и наводя порядок, я прикидывал, который уже мог быть час, и тут услышал довольно странный звук. В тишине подвала кто-то, напевая, приближался ко мне.

* * *
        Напевали «Не искушай меня без нужды…» из популярного романса. Поющий немного прочистил горло и перешел на бас. Тут я узнал голос Курнатовского.
        - Ммм… обольщенья прежних дней… - но как только он спустился на последнюю ступеньку, пение оборвалось. - Егор, здесь тяжело дышать. Вы как первые христиане буквально в пещере. Изреки пророчество, скажи: «Кости сухие! Слушайте!»
        - Оставим на время кости сухие. Пойдемте на воздух! Тем более что у меня есть для вас новости.
        На улице, пока он с удовольствием глотал воздух, я коротко рассказал ему о результатах и своих выводах, главным из которых было несомненное отравление морфином.
        - А пальцы? Что за дикая шутка?
        - А пальцы вовсе не шутка, Ян Алексеевич. Убийце надо было телеграмму вытащить. Очень она была ему важна - так, что не побрезговал пальцы отрезать. Но ведь зарезать его не захотел. Предпочел отравить и попытаться обставить дело как случайность.
        - Но с чего вы взяли, что именно отравлен? Ведь бывает же, ну, превысил дозу, сейчас обстановка кругом такая, не до спокойствия, это легко. Хотел привести нервы в порядок.
        - Дозу ему подсунули просто огромную! Видимо, знали, что он морфинист и, значит, есть толерантность к лекарству. В этом случае сложно рассчитать: даже 2–3 грамма могут и не вызвать токсичной реакции. Он вряд ли злоупотреблял - симптомов серьезной зависимости я не нашел. Да ведь он и в штабе был на хорошем счету?
        - Да, ответственный, работал быстро. Ему доверяли. Мог принять до 10 телеграмм в час, а это внимания требует. Вареник был вполне надежен, но на войне получил контузию, здоровья был не богатырского. Я говорил с его сестрой, она рассказала, что он жаловался часто на головную боль. Он «атаку мертвецов» видел, знаете?
        - Газовая атака немцев?
        - С тех пор и нервы, конечно…
        - Плюс еще, Ян Алексеевич, морфий чистейший. Вы же знаете, покупают с рук, и кокаин бывает с пудрой, мелом. И морфий даже в аптеках не лучшего качества. При этом я нашел в его вещах именно аптечную склянку.
        Я показал Курнатовскому сигнатуру, привязанную к склянке, с названием и номером аптеки.
        - Разве не странно, что тут нет ни номера рецепта, ни точной дозировки? Может, вызовете аптекаря повесткой, расспросим его?
        - Вы, честное слово, меня в изумление приводите! - Курнатовский даже всплеснул руками наподобие торговки на базаре. - Какие повестки по нашему времени, сами скажите? Вот я еще на службу хожу - другого не знаю, а то и думаю, как бы мне жену с детками отправить хоть бы и в Киев. А многие уже и сами додумались, бывает, и не знаю, всех ли на местах на службе увижу. Хотя держатся, конечно. Но вы и впрямь со своей химией ничего не замечаете!
        - Так ведь он с нас начнется, порядок! Вот мы с вами будем продолжать делать, что нужно, и так из действий каждого сложится порядок.
        - Вы свою британскую психологию на русскую землю не сейте, не взойдет, - Курнатовский не упускал случая уколоть меня моим, как он называл, поклоном перед всем британским.
        Действительно, я, хотя и признавал безусловное главенство французов в криминалистике, все же считал профессионалов из Скотланд-Ярда прогрессивнее во всем, что касалось рутинной работы. А после триумфального раскрытия крайне запутанного дела врача-убийцы Криппена авторитет Британии в моих глазах возрос еще больше.
        - Сами поедем к нему… - он запнулся, споткнувшись. - Ни одного фонаря ведь по вечерам не горит на улицах! А вы говорите - повестка!
        Сопел и возмущался он весь показавшийся мне долгим путь до ворот больницы, пока не прошли прачечную в паровом облаке и приют для душевнобольных. Река внизу была не видна, но воздух пах ее сырой водой. В тумане черные причальные тумбы и фонари выделялись неестественно четко. Из арки здания мореходных классов графа Коцебу вышли учащиеся в форменных черных пальто, негромким эхом повис стук их шагов.
        Спускаясь мимо городской синагоги по горбатой улочке, сжимаемой кирпичными особняками, мы уже говорили о том, как Вареник или его убийца, если я был прав, могли раздобыть наркотик такого качества. В городе было много контрабандного морфия. Власти сейчас вели медико-полицейский надзор недостаточно строго, и контрабандисты везли свой товар через Ригу и Украину. Нисколько не помогал в сдерживании этого и запрет на производство спиртного, введенный в первые послевоенные годы.
        - Мог он взять его у китайцев?
        - О чем вы? У них, кроме простого опия, ничего нет. И то…
        Китайцев в городе было немного. Селились они тесно, жили мирно, не улицей даже, а просто рядом домов за портовыми складами. На воде ночами мигал огонь баржи, где китайцы стирали белье тех, у кого не хватало денег на прачек. Но чаще всего они ходили по рынку с тюками с торчащей железной линейкой - в тюках была материя на продажу.
        - А как же, Ян Алексеевич, вы говорили мне, что находили контрабандные лекарства при обыске в игорном доме на Восточной?
        - Помню. Бойкие молодые люди, которые торговали краденым. Там был кокаин в таблетках и все. Аптекаря действительно надо расспросить, где он достал порошок. Дайте-ка посмотреть адрес.
        Рыжие буквы на склянке указали нам аптеку Пинагеля в армянском городе. Было решено ехать туда ранним утром, к самому открытию.
        ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
        НАХИЧЕВАНЬ. АПТЕКА
        Между армянским городом Нахичеванью и Ростовом ходил трамвай. Рельсы проложены прямо в поле, на котором поднимал свой балаган цирк братьев Труцци, чьи цветные лохмотья афиш обещали представление с участием 100 лошадей и 50 молодых дам. Рельсы бежали мимо угольных, кирпичных, почерневших от пыли складов и сливались, как ручей с рекой, - с мостовой. Сейчас они были разобраны. Трамвай между городами не ходил со дня первых столкновений юнкеров с большевиками.
        - Сказано: всякий город, разделившийся сам в себе, не устоит. Как теперь добираться-то? Вот собачьи дети, - вздохнул Курнатовский.
        И мы пошли пешком.
        Армянский город начинался внезапно. Никакой видимой границы не было, и все-таки она была. Если Ростов лепится, как зубы - к десне, выступающими постройками разной высоты и формы к берегу реки, тянется вдоль нее неровной линией, то здесь, сразу за громадным зданием управления Ростово-Владикавказской железной дороги, в сумерках удивительно похожим на корабль, начинались ровные, как под линейку, улицы. Они так и назывались - линии.
        Аккуратные «соты» из линий и домов строились на манер северных городов Империи, особенно Санкт-Петербурга. Вверх от Дона шли линии четные, вниз спускались нечетные. Все адреса здесь были отмечены ими без названий. Первая линия, вторая, третья… Не только улицы, но и дома явно подражали другим масштабам. Казалось, что какая-то фантастически огромная рука придавила, прижала высокие столичные особняки, уменьшив их до одного-двух этажей, и переставила сюда. Много здесь и домов с деревянными галереями, сухие, серые лозы винограда ползут по их фасадам, как трещины. Кое-где в окнах до сих пор были воткнуты подушки, некоторые из них продырявлены пулями. У других, как в насмешку, между рамами окон стояли абсолютно целые стеклянные бутыли с густо-красными, как венозная кровь, «пьяными» вишнями. Это был один из местных деликатесов, вишни подавали гарниром к бараньему жаркому. Увидев такую бутылку, я вдруг вспомнил, что со вчерашнего дня почти ничего не ел. Неудивительно, что голова казалась такой легкой и немного кружилась.
        Здесь живут армяне, переселенные из Крыма Екатериной II. Живут рядом, но не вместе с «русским городом». У них своя дума, свои порядки, свой собор, строгими линиями необычайно напоминающий Исаакиевский в столице, даже банки, рестораны и ювелирные лавки здесь с вывесками на армянском языке. Все слеплено из другого теста, и в другие дни на улицах пахнет кисловатой сдобой - это пекут хлеб в круглых каменных печах. Хлеб хрустящий, вкуснейший, что немного заметно по статям местных барышень и дам. Даже сторонники радикальных политических перемен здесь другие. Местные пассионарии - «дашнаки» - поначалу хотели произвести переворот в Турецкой империи, но потом решили далеко не ездить. В первые дни революции они наладили здесь производство карбидных бомб. Кроме политических идеалистов, есть и вполне себе обыкновенные бандиты. Несколько улиц-линий замыкаются в квадрат - это «горячий край», где орудуют самые отчаянные. Вообще же грязных дел в армянском городе не любят. Умеют взять свое без ножа, спекулируют, подделывают векселя, банкноты. Общие у городов только вера (но не суеверия) и полиция. Из пяти
полицейских участков два - здесь. Даже дежурит городовой в нечистых галошах, но при смит-энд-вессоне и фуражке с гербом. В русском городе они по одному уже не ходят. У него Курнатовский и спросил про аптеку, не закрылась ли.
        Нужный нам дом стоял сразу за чугунной решеткой парка. Под вывеской нотариуса Шенфельда, как будто соревнуясь с ней, на целый метр над тротуаром выступал каретный подъезд, по которому шла надпись «Аптека А. Марцинчика», а под ней - витрина с непременной чашей и змеей. И неграмотный не пройдет мимо. Широкая и нарядная вывеска, однако, бесстыдно врала. Владельцем был совсем не Марцинчик, а Оскар Пинагель, из немцев. И здесь, и в Ростове ему принадлежали не только аптеки, но и косметическая фирма.
        Эти предприятия давали Пинагелю небольшой доход, основная же прибыль шла от химической лаборатории и аптечных складов для оптовой торговли, которые он выстроил прямо у речного порта. Во время операции ростовской полиции по поиску и разоблачению германских шпионов он некоторое время был на подозрении (нанимал персонал в основном из числа обрусевших соотечественников), но сумел доказать, что никаких темных дел за ним нет. В его пользу сыграло еще и то, что провизоры Пинагеля не были замечены на демонстрациях или в беспорядках. Это было тем удивительнее, что в нашем городе аптекарские служащие, а особенно ученики, были, по выражению одного полицейского чиновника, «настоящей Цусимой нашей полиции и истинным корнем всякого зла». Аптеки немец строил на широкую ногу, с просторными лестницами и мозаичными полами.
        Здесь, в Нахичевани, все еще работала вторая из крупных аптек Пинагеля. Первая, в Ростове, закрылась после погромов. Приемный зал, где холодно, пахнет сырым деревом и немного камфорой, пуст. Кресла для посетителей сдвинуты в угол. Лепной потолочный карниз с профилем богини Гигеи кое-где был в щербинах, видимо, от шальных пуль, стеклянная люстра с шарами не горела, но белые штангласы и склянки на полках все целы. И как ни в чем не бывало растянулась над ними реклама мыла «Голлендер» и витаминов «Сонатоген». Сами витамины были тут же, в круглых коробочках, похожие на мелкие камешки.
        В углу, у раковины, скрытой стойкой из темного дерева, помощник в черном фартуке мыл аптечную посуду. Курнатовский был готов уже достать удостоверение с номером, где категорически указывалось, что должностные лица всех ведомств, равно как частные, должны оказывать ему всякое содействие. Однако документ не понадобился. Фармацевт с обвисшими, полными, сизоватыми от щетины щеками, неожиданно высокий и от этого, видно, взявший привычку сутулиться, охотно отвечал на вопросы. Он с готовностью бухнул на стойку тяжелый, как кирпич, журнал, куда вносил все данные о проданных лекарствах. Курнатовский показал ему аптечную склянку, найденную у телеграфиста.
        - Ваша этикетка?
        - Да. Но тут неверная дата. Сильнодействующие средства и яды мы храним в несгораемом шкафу. Строго учитываем. Смотрите: вот журнал учета - дата не совпадает.
        - Скажите, кто-то мог попасть в аптеку вечером, пользуясь стрельбой?
        - Аптека должна функционировать круглые сутки, поэтому ночью в ней всегда находился дежурный фармацевт. Так было до недавнего времени, теперь же запираем на ночь. Я живу во втором этаже, над торговым залом, и отлично слышу все, что здесь происходит.
        - На сигнатуре указан состав лекарства без дозировки. Как вы можете объяснить несоответствие?
        - Не могу объяснить. Один раз он присылал с рецептом свою сестру. Я от нее знаю, что он был морфинистом - не заядлым. Иногда мог по нескольку дней и не притрагиваться. Мучился мигренями - результат военной службы. Тогда делался раздражительным, дерганым по пустякам. Она сама делала ему уколы. Пристрастился на фронте - там в госпитале ему начали колоть, чтобы снимать боли после ранения.
        - А вам сестра об этом не сказала, Ян Алексеевич?
        - А что сестра? Плачет. Говорить с ней невозможно. Она одна осталась, мужа, видно, и не было, брат мертв, а кругом сами знаете, что творится. Она брата просто на божничку ставила. Но, по совести, ведь я ее о морфии и не спрашивал.
        Пока Курнатовский продолжал опрос, я листал журнал, и на глаза попалось несколько знакомых фамилий. Телеграфист же действительно брал совсем небольшие дозы препарата и не слишком часто.
        - Вы сами видите, - продолжил фармацевт, - хотя опиаты сейчас назначают менее сдержанно, нужен все же рецепт. В общем, получить его несложно. У многих нервы расстроены, бессонница. Одно может быть препятствие, что стоят такие препараты недешево. Кокаин вот мы продаем по рублю за грамм, чистоты исключительной, но этот идет для врачей, для анестезии на некоторых операциях.
        - А если получить без рецепта?
        - Может быть, в некоторых небольших аптеках, у знакомых врачей. Вообще же большую дозу препарата мы можем выписать для нужд госпиталя - вот, например, 20 граммов в кристаллах, указано для Николаевской городской больницы. Но все равно такого товара, как вы принесли, мы не держим, неоткуда взять. Это, скорее всего, морфий германский. Его много контрабандой идет через Украину после войны. Но мы, сами знаете, торгуем только законным товаром.
        - Ваши земляки из Зингера тоже вот торговали…
        Аптекарь помолчал, глядя в окно. К таким репликам он привык, да и Курнатовский задевал его скорее для проформы, он знал то же, что и я, и аптекарь. Инспекторы и в мирное время регулярно проверяли аптеки Пинагеля, но никаких нарушений ни в ведении книг, ни в приготовлении препаратов не нашли.
        - Можно достать такой у китайцев, как вы думаете? - спрашивал я наудачу, в общем-то зная ответ.
        - С ними вряд ли свяжется приличная публика. К ним пойти - это будет последнее средство. Да и потом, ведь вы ищете, где можно приобрести чистый морфий? У них его, конечно, нет.
        Приличная публика - это верно. Я подумал, что у Юлии Николаевны видел бархатный чехольчик для английских солей, туда был вложен маленький, как игрушка, эмалированный шприц.
        За широким окном-витриной черно-белой трещоткой взлетела сорока. Господин, который ее спугнул, подошел к двери. Звякнул колокольчик, за ним в тон поздоровался аптекарь и тут же нырнул в шкафчик, выставляя тяжелые флаконы. Было ясно, что большего мы от него не добьемся. У выхода из полумрака яркое зимнее солнце заставило нас зажмуриться.
        - Неплохо понаблюдать за этим субъектом-аптекарем хотя бы пару дней. Попробую это устроить, - морщась на солнце, задумчиво произнес Курнатовский.
        Обратно шли медленно, и только пройдя городской ипподром, он снова заговорил, предложив зайти в сыскное отделение, узнать, нет ли новостей. Оказалось, что новости на самом деле были.
        ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
        РОСТОВ. В СЫСКНОМ ОТДЕЛЕНИИ
        В сером плотном воздухе обозначились красно-кирпичные корпуса и трубы писчебумажной фабрики Панченко, а за ней - макаронной Чурилина. В первом этаже у Панченко, где аркой выгнута синяя дверь, дочь Эберга получила от приказчика учебники, тетради и краски на первый учебный год в гимназии, а я, когда мог, покупал нужные книги и листал подписки медицинских изданий. Как наяву, при виде этой двери я почувствовал сладкий, как сушеные сливы, запах старых переплетов и немного сырости в букинистическом отделе.
        Сразу же за синей дверью, в глубине Почтового переулка, - не почтовое отделение, а сыскное. На первом этаже здесь раньше была автомастерская, поэтому потолки тут высокие, помещения - широкие. В бывшем складе, в подвале, несколько камер. Кабинет Курнатовского на первом этаже. Тут же - стол дежурного: усы клочковаты, на форменном кителе не все пуговицы в порядке - дело к вечеру, и, видно, немало было у него народа. Часть их и до сих пор тут, смирно сидят на длинной лавке. Привычные лица: мальчик-гимназист - наверняка бежал из дома на неясный ему самому фронт; не сильно старше его вертлявенький, с наглыми глазами щипач: видимо, взяли на базаре; дама в темной шубке; немолодой мещанин, пришедший с дамой или с очередной жалобой; кто-то еще. Выделяется среди них только один - мужик с лицом красного, как кирпич, цвета и в меховой теплой шапке - судя по костюму и запаху, рыбак из артели. Что ему-то тут нужно? Нашел в реке чье-то тело? Дело не редкое, часто родственники приплачивают нашедшему.
        Задумавшись при входе в кабинет, я спотыкаюсь о чью-то выставленную подножку и почти лечу в темноту. Но Курнатовский вовремя хватает меня за локоть.
        Подножку мне подставили длинные деревянные ноги плаката, как обычно вылезшего из-за высокого, под потолок, картотечного шкафа. Хотя сам плакат был задвинут, я отлично знал, что на нем написано.
        «Товарищам наш дар - грядущим к солнцу правды.
        Да падут пред ними провокаторские банды!
        Да здравствуют рабочие всех стран!»
        Курнатовский сохранил его на память о «воровской демонстрации». После переворота донские жулики решили перевоспитаться и вышли на митинг раскаяния в поддержку пролетарской революции. И самое удивительное, что действительно на время поутихли. Написанное на плакате было сочинением рабочих механического завода Нитнера, подарок обществу «Помощь бывшим уголовным Ростова и Нахичевани». Рабочих тогда временно перестали грабить по пути к трамваю с вечерней смены. Когда жулики разочаровались в революции, общество «Помощь бывшим уголовным» было ликвидировано, а плакат Курнатовский не разрешил вынести на помойку, оставил как сувенир.
        Стены подпирали нераспакованные ящики с новыми бланками для картотеки. Бланки пришли 26 октября - в этот день стало известно, что снято Временное правительство, и в полиции уже так и не занялись ими. Все разговоры на эту тему Курнатовский пресекал и стал чаще цитировать Екклизиаста, повторяя: «суета и томление духа, бросьте». Совсем стало невозможно с ним говорить после расстрела солдатами в столице служащих жандармского управления. Тогда же мы узнали, что и полицейский архив там уничтожен, часть бумаг сожгли в кострах на улицах, а что с остальными, было никак не узнать. Потом пришли новости о разгроме судебно-медицинских кабинетов в Москве и Варшаве, и я сам перестал напоминать ему о бланках. Курнатовский только морщился, когда очередной посетитель ударялся о ящик.
        Печь в углу длинной комнаты блестела ледяным белым боком - ее не топили. Курнатовский тут же крикнул, чтобы принесли железную печку и чай. Печку, такую, что захотелось приложить к ней руки, - принесли. О чае забыли. У окна на чистом, почти пустом столе грязный, в иле и речном песке, стоял туго набитый мешочек. Курнатовский поморщился на небрежность, но замечания делать не стал. Расспрашивая дежурного, откуда мешочек взялся, аккуратно переставил его на сложенную вдвое газету. Буквы передовицы тут же поплыли, сталкиваясь, как речной мусор, в луже, которая натекла с мешка.
        - Нашли под ивами на берегу, его прикопали в песок. Лодочники думали, там какие-то ценности, - объяснял дежурный, пока я развязывал узел мешка. - Потом разглядели железки и решили, что это важные детали от какой-то машины. Принесли. Спрашивают: не будет ли вознаграждения?
        Курнатовский молчал, разглядывая содержимое. Порывшись в мешке, он достал и так же молча показал мне медное кольцо - точную копию того, что я подобрал в особняке ночью. Три миллиона донских денег, как сказал тогда Курнатовский, клише для печатания банкнот. Дежурный, очевидно, ждал ответа.
        - Нужно расспросить в рыбацких артелях поподробнее, когда нашли. Не было ли кого-то рядом незнакомого? Скажи, благодарны за неравнодушие.
        Дежурный вышел, в коридоре ему навстречу встал артельщик.
        Даже в этом городе, где было намешано крови, где жили и турки, и армяне, и греки, лицо Курнатовского выделялось из толпы. Плоское, желтоватая кожа натянута плотно, темные неширокие глаза и нос с хрящами. А его череп представил бы несомненный интерес для антрополога: идеально круглый, как хороший шар для бильярда, весь он был одна обширная лысина, и только у ушей осталось еще немного шевелюры. Обриться совсем он не решался, говорил, что станет как «гиря» - так в станицах называют всякую бритую голову. Курнатовский стеснялся своей лысины, но любил говорить, что видит в себе сходство с изображениями мудреца Сократа. Когда он серьезно задумывался над чем-то, вот как сейчас над выброшенными клише, это сходство готов был видеть и я.
        - У клише есть отличительная примета. По ней можно узнать, что это те самые, краденые. Хотя, что тут… наверняка они… Сейчас… так… - бормоча, Курнатовский выкладывал детали по одной на сухие газеты. На странице, размывая объявление о сборе золотых и серебряных предметов в поддержку армии, проявился мокрый отпечаток «кре… билетъ», слово «кассиръ» и цифры.
        Я знал, о какой примете шла речь. В одну из смен власти в городе большевики потребовали у банка допечатать деньги. Руководство же банка, не признавая их официальной властью, долго тянуло с печатанием, а потом и вовсе решилось на хитрость. Один из граверов поместил на рисунке империала лишнюю черту на завитке у цифры. Этот «секретный ключ» отличал деньги от царских банкнот.
        - Знака нет. Это подлинные клише. Их и взяли ночью. Но ведь это значит, они за них убили, рисковали, проникая в штаб, и выбросили?
        - Ведь я прав оказываюсь, Ян Алексеевич. Клише явно экспромтом прихватили. Они, конечно, были на самом деле не нужны, вот и бросили при первой возможности.
        - Может, бросили потому, что растеряли, одну деталь в штабе оставили? - Курнатовский спрашивал сам себя и тут же сам себе ответил: - Да, конечно, умельцев у нас хватает. Те же вот армяне - нужную деталь легко сделают.
        Курнатовский ходил по кабинету, напевал, морщился. Потом еще раз крикнул, что просит чаю. Вместо чая пришел дежурный со сводками. Чтобы занять время, я делал наброски тела телеграфиста в разных положениях, моделируя на бумаге возможные варианты получения травмы на затылке. До меня долетали обрывки интонаций, когда дежурный повышал голос.
        На скаковом ипподроме стреляли в конного городового. В полосе отчуждения железнодорожной линии Кавказская - Ростов найден труп мужчины без одежды и багажа. Но на пальце - золотое кольцо. Блондин, роста среднего. На палатку цыган на Сенной площади напала шайка вооруженных грабителей. Свидетели утверждают, что они были одеты в солдатскую форму.
        Курнатовский слушал явно невнимательно. Наконец его терпение кончилось, он выпроводил дежурного.
        - Какой толк от вашей живописи?
        - Помогает мне убедиться в выводах осмотра тела. Такой удар не мог быть нанесен ни сзади, ни сверху. Как я говорил - результат падения.
        Он хотел перебить, но я торопился объяснить.
        - Смотрите, перед нами как бы два дела. Одно хорошо продумано - превысить дозу морфия и подсунуть склянку. И все посчитают смерть естественной. Просто, эффективно. И второе - нелепое, без цели и подготовки. Оно - импровизация, способ прикрыть первое, в котором все пошло не по плану. Дело в том, что рассчитать дозу точно довольно сложно. Слишком большая вызвала сильные судороги. И если разбитый затылок был на руку убийце, вписывался в картину ограбления, то сжатый кулак, наоборот, все портил. Надо было обязательно вынуть телеграмму, а посмертный спазм либо усилие самого Вареника никак не давали этого сделать. И весь характер среза говорит о том, что убийце это далось нелегко.
        - Но он не бросил дела, значит, именно телеграмма была важна, - пробормотал Курнатовский.
        - Много у Вареника было знакомств? Кто бы мог ему подсунуть морфий? - спросил я.
        - Мы довольно подробно расспросили соседей. У них там дежурят, хоть и нерегулярно, но сведения должны быть верные.
        Дежурили так называемые «отряды самообороны». Их стихийно организовывали жильцы в домах с общими галереями, которых в Ростове немало. Не до конца понимая, от кого будут обороняться, обычно дежурные просто сидели в парадных, вооружившись чем получится - иногда охотничьим ружьем, а иногда и зонтиком. Никаких столкновений, кроме ожесточенных споров о политике друг с другом, у них не происходило. И все-таки такая самооборона вполне могла отпугнуть грабителей или просто отчаянных граждан, которые пользовались беспорядками, чтобы прихватить то, что плохо лежит. Эту «самооборону» и расспросил Курнатовский. Сидеть им было скучно, они все замечали.
        - Так вот, к Варенику никто не ходил, кроме дворника с углем и молочницы. Но та в последнее время вообще не появляется. Сам же он ходил регулярно на работу и больше никуда. За продуктами и газетами выходит кухарка или сестра. Мне показалось подозрительным, что он сам вызвался дежурить в ночную смену, но все подтверждают, что наш Василий Кузьмич был уж очень ответственным человеком. Отговорок по службе не искал. Я и раньше думал, что в истории с клише он вряд ли замешан. Теперь уверен в этом.
        - Да ведь нет никакой истории с клише, Ян Алексеевич.
        - Вы опять за свое! Любите поспешные выводы. Ну, этот ваш характер, без керосина вспыхиваете!
        Тут я решил перевести разговор.
        - Значит, получается, наркотиком телеграфиста угостили на работе. И потом, раствор же еще надо сделать - видимо, был заранее приготовлен шприц с чрезмерной дозировкой.
        Печка давно остыла, чая мы не дождались. Задумчивый Курнатовский сделал опись клише и убрал их в свой сейф.
        ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
        РОСТОВ. ДОМ С ВОЛЧЬИМИ ГОЛОВАМИ
        На улице уже давно стемнело, и несколько фонарей все же зажгли. Пролетела птица - ворона или сова - из Балабановской рощи.
        - Вполне можете быть правы, Егор. Подтвердили, в эту ночь штаб был почти пуст. Кроме часовых и дежурных - никого. На Гниловской столкновения, думали даже, что придется вывезти бумаги. Так и с клише этими выходит подозрительно. Почти никто не знал, что они будут там. Решение перевезти их в особняк приняли в самую последнюю минуту, а когда стало ясно, что атака большевиков отбита, тогда от греха подальше заперли в сейф, - Курнатовский быстро шел, говорил слегка задыхаясь. - Телеграмму не смог достать, а время поджимает. Решает резать пальцы и толкнуть пару столов. Об отрезанных ушах в газетах писали, да и в городе говорят.
        - Именно. И картина должна была быть такая: бандиты разузнали о деньгах, стукнули несчастного Вареника по голове и были таковы. Это для нас. А на деле убийца мог легко зайти, угостить Вареника серьезной дозой и просто забрать все что нужно. У телеграфиста была толерантность к морфию, он употреблял, хоть и не так серьезно. И все равно такая доза кого угодно убьет за 5–10 минут.
        Тут Курнатовский остановился.
        - Егор, вы понимаете, что это значит?
        - Конечно. Я же говорю вам: несколько минут…
        Но он молча смотрел на меня. И я понял.
        - Значит, кто-то из своих? Кто мог легко войти и не вызвать подозрения. У кого он бы взял морфий - допустим, гость предложил успокоить нервы.
        - У дверей были часовые. В зале - дежурный. И ни одного разбитого стекла, выбитой рамы - я все осмотрел. Не хотел думать, но иначе не получается - только изнутри, только свой. Каин. И никакого риска, заметьте. Даже если бы его застали: ну, зашел человек к связистам поговорить - что в этом странного? Дело казалось таким верным, что, когда не по плану пошло, пришлось давать экспромт, как в театре.
        - Обязательно нужно узнать, какую телеграмму он принял последней - это прояснит дело.
        Я сильно проголодался и предложил сесть в грузинской шашлычной, напротив театра Гайрабетова, перекусить и выпить кофе. Здесь были отдельные кабинеты, и можно было говорить без помех. Но Курнатовский отказался.
        - Устал, не хочется опять в суете, между чужих людей. Пойдемте к нам? Поужинаем, ведь мы с вами и не обедали. Да и компания будет приятная.
        Согласился я с радостью. Своего дома, по сути, у меня не было, а дом Курнатовского - одно из немногих мест, где я чувствовал себя свободно. Жил он с семьей позади большого Нового базара, рядом с собором. Когда-то дед Курнатовского построил здесь дом, как лепят гнезда ласточки, - вплотную к полуразрушенной крепостной стене, сохранившейся на спуске к реке. Стена - каменной кладки, поэтому летом в доме прохладно.
        Интересный, кстати, феномен памяти. Запахи оживляют забытые картинки города как ничто другое. И сейчас, когда вокруг иной воздух, если вдруг запахнет сеном, то мне вспоминается Новый базар, вокруг которого запахи были невообразимые. Кроме сена пахнет еще и конским навозом, а потом - копченым мясом, сырой рыбой, летом и осенью - сладковато гниющими фруктами, дынями. Редкий ветер с реки смывает эти запахи, как мелкая речная зеленоватая волна. Помидоров таких, как продавали на этом базаре, я потом не видел больше нигде. Розовые, как будто мясные, и другие - мелкие, плотные, алые. Хозяйки и прислуга еще всегда берут маринованный виноград и арбузы, их я так никогда и не решился попробовать. Уже совсем по пути к дому нужно пройти рыбный ряд, так будет быстрее, где чешуя тугих чебачков и бершиков на ярком солнце блестит ярче чешуи храмового купола. Рыба плещет в чанах, и ее чистят тут же, при покупателях, выбирающих толстых лещей, набитых икрой, как кашей. Запахи базара сохранялись и в доме Курнатовского. Его жена мечтала переменить квартиру, но пока никак не выходило. В городе любят ставить везде
львиные головы, а дед его украсил свой дом головами, скорее, собачьими или волчьими, и такая же голова была вырезана в самой середине деревянной входной двери. Ее нам открыла девочка-горничная, помощница кухарки.
        Курнатовский прошел в кабинет - оставить портфель, бумаги, а меня провели в столовую - широкую комнату, окна которой по вечерам плотно закрыты бордовыми с желтым портьерами. Цветное стекло за дверцами буфета. Красный угол увешан иконами - от больших с дорогими окладами до таких старых, что красок и рисунка почти не видно. Притолока исчерчена отметками и цифрами мерок роста, как береза, - у Курнатовского пятеро детей. Один из четырех сыновей тут же, в широком кресле, свесив ноги через подлокотник, читает журнал. На его голове - шапка-кубанка кого-то из взрослых гостей: дети нацепили ее в шутку, но мальчик так увлечен чтением, что не обращает внимания. Гости здесь бывают часто, но не такие, как у Захидовых.
        В отличие от дома за углом государственного банка, угощают здесь по-домашнему: всегда на столе пряная травка на плоском блюде - привычка, взятая от местных армян, острый сыр. В сезон - донская селедка, мелкая и жирная, с горчичным соусом и незлым луком. Бывает и янтарный бок копченого сома. Но всегда в середине стола в глубокой миске - тушеная баранина со специями. В городе запахи этих специй, а кроме них сладкие и тревожащие запахи бадьяна, гвоздики и, конечно, кофе - повсюду. Из окон кухонь, где с бараниной возится прислуга, они идут по улицам и берут на кулачки кисловатый запах речного камыша и сложный дух базара. Завершают обед обычно домашней наливкой «запеканкой» из пузатых стаканчиков.
        Жена Курнатовского, Мария Алексеевна, нелегко поднялась из кресла мне навстречу. С каждым днем все очевиднее, что семью Курнатовский не рискнет отправить из города в ее положении. Компания в ожидании ужина уже собралась - небольшая, но интересная. Батюшка с лысиной и редкой бородой говорил с юристом городского суда - оба они ужасались огненному дождю в Италии, о котором пишут в газетах как о вестнике близкого конца света.
        - Но, - произносил распевно священник, подняв палец, - по Евангелию еще не выходит, хотя бы и уменьшение веры есть, да и умножение пороков и бедствий налицо.
        Юрист качал головой, сомневался.
        Совсем другой разговор шел у буфета с закусками. Штрорм - репортер местной газеты - рассуждал о том, мог ли папа римский сделать решительные шаги для освобождения русской экс-царицы и ее четырех дочерей. Штрорма я хорошо знал. Умный Курнатовский репортеров крупных газет привечал, подкидывал иногда им подробности пожирнее, не гнал с мест преступлений. Они в ответ делились сведениями и не забывали упомянуть о заслугах сыскного отделения.
        Штрорм, несмотря на то что был мужчиной крупным, заметным, с широким красным, всегда потевшим лицом, был удивительно пронырлив и умудрялся бывать в самых небезопасных местах. Неброско, но всегда аккуратно одетый, в удобных галошах по погоде и неизменно в серой круглой шляпе и круглых же очках с нечистыми стеклами - где только он не попадался нам навстречу! И в кирпичных лабиринтах за шестиэтажной громадиной мельницы в порту, и в Стеклянном городке, где вместо рам в низких домах рабочих вмазаны неровные куски стекол, и в Бессовестной слободке - в общем, всюду. А однажды я, не поверив своим глазам, увидел его на вечере у ЛК - он был почти элегантен в прокатном фраке. И везде его знали, везде он был спокоен, приветлив, как дома. В горячие дни ночевал прямо на диване в редакции, а утром сторож помогал ему умыться из графина.
        В газете Штрорма иногда пышно именовали «королем репортажа». Однако он не любил слово «репортер», говорил, что так легко скатиться к уничижительному «репортеришка», и сам себя рекомендовал как корреспондента. Штрорм, под логичным псевдонимом «Шторм», писал для нескольких газет. Но в последнее время почти все они выходить перестали, более или менее регулярно печатался только «Приазовский край».
        - На ловца и зверь, Егор… Надеялся, что здесь могу вас увидеть, и повезло. Ведь вы вскрытие делали. Чем сможете поделиться?
        В доме хорошо слышно, как звонят колокола в храме на площади. От первого удара пошла волна гула. Все замолчали, говорить было непросто. Штрорм, однако, терпеливо ждал ответа. В руках у него не было блокнота, но я мог поклясться, что прямо вижу в его глазах, как готовые строчки бойко прыгают в голове.
        - Я знаю, ему руку отрезали. Но кто-то видел и обезображенное лицо. Что это было - нос, уши?
        Удивительное дело, но говорил Штрорм всегда отрывисто, ставя слова почти в произвольном порядке, а писал свои репортажи красиво, не теряя логики и умело запугивая обывателей деталями. Не зная, насколько решил Курнатовский довериться Штрорму на этот раз и чем он может быть нам полезен, я решил отделаться общими фразами.
        - Руки целы, отрезаны только пальцы. Вы вот знаете, что в Средние века был такой удивительный обычай? Сейчас его можно назвать «экспериментом следствия».
        - Уводите разговор, Егор. И далеко уж очень, в Средние века! - понимающе посмеиваясь, Штрорм делал быстрые мелкие глотки из рюмочки.
        - Нет-нет, мы ведь говорим про отрезанные пальцы. Так вот, считалось, что рука убитого буквально могла показать убийцу.
        - И показывала?
        - Точных сведений нет, но суть в том, что обвиняемый в преступлении должен был дотронуться до отрезанной руки убитого. И вот если при этом из руки не потечет кровь, то обвиняемый признавался невиновным. Метод сомнительный. На самом деле здесь ведь вопрос будет в том, как и когда руку отделили от тела.
        Это была одна из историй, с помощью которых я легко уводил человека с горячим воображением в сторону. Со Штрормом, конечно, не вышло.
        - А в этом вашем деле отрезанные пальцы показали на убийцу?
        - Если спрашиваете, есть ли на примете люди на подозрении, - я решил подкинуть немного правдивой информации, - то кое-кто есть. Но тут вам Курнатовский лучше расскажет. Ведь я помогаю как судебный врач, выводы - не мое дело.
        - Скромничаете. Ян Алексеевич говорил, как вы помогли ему, точнее, определили время смерти, когда приглашенный врач ошибся, и в другой раз, когда указали орудие убийства - ножницы, верно? И потом, у вас прямо алхимический кабинет, ведь я был, видел. Все эти склянки, порошки, горелки… Уж в них должны находиться интересные ответы. Но раз медицина не желает показать благородство, то я вам дам пример. Я с новостями. Есть кое-какая интересная информация для следствия…
        Отвечая на мой заинтересованный взгляд, добавил:
        - Все после ужина. Посмотрим еще, как нас тут угостят, - и засмеялся.
        Для него всегда кухарка Курнатовских брала китайский чай Янхао, свежие пряники в кондитерской братьев Чирковых. Он это знал.
        - Давайте лучше поговорим о другой громкой новости.
        - Вы о венчании?
        Я был удивлен: новость, безусловно, не рядовая, но интерес Штрорма обычно не шел дальше убийств, ограблений, бомбистов и фальшивомонетчиков. Это были его лакомые куски, только вокруг них эта ищейка с отличным нюхом всегда и крутилась.
        - Нет, бросьте! Я желаю счастья новобрачным, но не моя это новость. Не будете же вы говорить, что и приезд Рябоконя тайна и обсуждать его не станете? Живет он открыто, в «Палас-Отеле». Катается по Большой Садовой в автомобиле почти без охраны. У него берут интервью - и это после попытки покушения на него в Екатеринодаре. Весь город видит! И уже весь город говорит о том, что приехал он торговаться за будущую независимость кубанских станиц.
        - Так уж весь? На обеде у моих знакомых я слышал, что это его деньги унесли из штаба. Но если там грандиозные сокровища, то даже пожалеть можно налетчиков: как утащишь такие богатства? И легко не продашь.
        Обсуждая вероятность этой версии - кривой дочки городских сплетен, - я ничем не рисковал. В конце концов, именно ограбление было пока официальной версией полиции.
        - Пожалеть налетчиков? Смешно, конечно, да… - Штрорм смотрел на меня улыбаясь, но вопрос задал очень серьезно: - Так все-таки налетчики? Слышал эту версию. А как вошли? Штаб ведь должны охранять как ни одно здание в городе.
        - Вы же знаете, что армия снова заняла штаб только накануне. До последних дней были стычки на окраинах. Возможно, в этом и причина.
        Тут нас окликнул Курнатовский:
        - Садимся ужинать, господа! О делах давайте после.
        После ужина небольшая компания села «винтить», но играли недолго. Нехороший разговор о беспределе грабежей, убийствах на железной дороге, когда жертв раздевали и выкидывали на насыпь прямо из окон, рассыпал настроение. Скоро разошлись все, кроме Штрорма. Но его информация для меня не стоила съеденных пряников. В городе продолжало действовать большевистское подполье, о чем, конечно, знала полиция. Так вот, в последнее время они довольно тесно «сдружились» с бандами, в основном залетными - из Харькова и других городов. Почти в каждом из недавних крупных ограблений они действовали заодно, используя друг друга с выгодой.
        Штрорм хотел проверить догадку о том, что кража бриллиантов из ростовских касс взаимного кредита и чрезвычайное происшествие в здании штаба армии - дело одних и тех же рук. Я знал подробности ограбления касс и сразу потерял интерес к рассуждениям репортера. Картина и почерк были совершенно разными. Ценностями, которые бежавшие на юг сдавали на хранение в кассы, редко были наличные деньги, в основном украшения и золото. Хранились они в панцирном сейфе из стали, скорее даже бронированной комнате. Чтобы вскрыть сейфы хранилища, грабителям пришлось использовать резаки и электрические пилы. Преступление было отлично подготовленным - в комнату они попали, пробив из здания по соседству тоннель высотой почти в рост человека. Так что ничего общего. Лучше, чем я, все это знал Курнатовский. Скорее всего, дело провернули профессионалы, варшавские воры. Они, я верил опыту следователя, не взялись бы работать с «фраерами» из социалистов даже для серьезной выгоды.
        ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
        РОСТОВ. РАЗГОВОР В КАБИНЕТЕ
        Когда настойчивый репортер ушел, Курнатовский как из воздуха достал и расстелил на столе архитектурный чертеж здания особняка, где был убит телеграфист.
        - Значит, здесь, внизу, были и в любое время могли зайти к телеграфистам Чекилев, Беденко и Шеховцев. Кто-то еще?
        - Лев Кириллович Вольский тоже был здесь. И его шофер - он был в гараже. Итого четверо?
        - Вы и ЛК считаете, Ян Алексеевич?
        - Только для порядка.
        - Ясно.
        По-моему, он со своими подозрениями переходил границы. Подозревать ЛК? Нелепо. Да еще и высказывать свои догадки мне так спокойно. Я знал ЛК всю жизнь, без преувеличения. Благодаря ему начал работу с полицией, и Яну Алексеевичу это отлично известно.
        - Не взбрыкивайте, я готов принимать во внимание ваши же доводы, что это не банда. Ваши, заметьте! - он продолжает как ни в чем не бывало. - А значит, нам приходится подумать о тех, кто был здесь. Выходит, под сомнением все. Штабс-капитан Чекилев? Инженер, богатейшая, знаменитая в городе семья. Или, еще того лучше, этот Беденко! Приезжий чиновник, который из архива и не высовывался. И мне, между прочим, уже дали понять, что он тут с поручением, до которого у меня, простите, нос не дорос. Или вот Шеховцев, которого в штабе все отлично знают. Еще несколько офицеров, которые и тени подозрения не вызовут, тем более что их на верхнем этаже все время видели часовые.
        Произнося все это, он доставал из портфеля и раскладывал в разные стопки бумаги. Взяв одну, я увидел нечто вроде досье на каждого участника той ночи. Чье-то было внушительным, а для Шеховцева хватило и пары листов. Мне в который раз подумалось, что неплохо бы для наглядности сделать схему подробностей дела, с фотографиями всех участников, связями между ними. Например, на доске из пробки, на каких крепятся чертежи или военные планы.
        - С кого начнем? - Курнатовский закончил свое строительство бумажных пирамид и с тоской смотрел на заваленный листами стол.
        - Знаете, я на обеде у знакомых встретил Чекилева. Он очень настойчиво расспрашивал меня об убийстве. Упомянул о клише. По его словам, о том, что они были в штабе и украдены, ему сказал Захидов. Сложно подозревать во лжи офицера, да и Алексан, конечно, мог знать и рассказать. Приятели из банка у него есть.
        - Ну-с, хорошо. Тогда Максим Романович Чекилев. Семья в городе известная. Староверы. Дед - из казаков, начал торговлю, отец продолжил, получил дворянство. Стоит внимания, что брат нашего Максима Романовича был жандармерией замечен не раз. Финансировал подпольную типографию. А для вида печатает хоть и разрешенные, но сомнительные книжки. Писатель Горький, адвокат-социалист Либкнехт… Вот, «Критика» еще.
        Курнатовский подвинул мне нетолстую книгу. На обложке, как куст, торчала большая борода известного немецкого журналиста.
        - Эта у них продается лучше всех. Ведь и на этом даже сказалось семейное умение заработать - книжки дешевы, пошли нарасхват. Но он не только пропаганду поддерживает. Отец дал ему в управление угольный рудник. Теперь там устроен рай на новый манер: вокруг угольной шахты - столовые для рабочих, общежитие, открыл больницу, а при ней - аптеку. Увлечен идеей построения нового общества.
        - Идея ведь хорошая…
        Курнатовский сделал вид, что не услышал.
        - Но! Это я вам о старшем сыне. А наш Максим Романович, младшенький, - он немного порылся в бумагах, - личность интересная. Принадлежа к казачьему сословию, обязан был призваться в казачье войско. И служил потому, что отец не стал откупаться, не сдал в войсковой доход установленный сбор. Притом - полный европеец по образу жизни и мышлению. Непросто ему. И к казакам ходу нет - слишком на другой манер воспитан. И тут не прижился. Все по столицам и европам. Плюс младший в семье, гордость его ест.
        - А не узнали, что изучал кроме инженерного дела? Может быть, естественные науки?
        - Не исключено, в Московском университете брал несколько разных курсов. Думаете, он ваш Борджиа? Не знаю, Егор, Максим Чекилев - человек военный. Действовал бы решительно, если бы пришлось, а тут - яд.
        - Военный, это верно. Пальцы отрезали чисто, как будто человек опытный.
        - Бросьте! Ладно, терпением спасем душу, - женитьба на дочери священника определенно сказалась на Курнатовском, цитаты из апостолов я слышал все чаще. - Края не видно этим бумагам! - сопя, он вынул из папки несколько газетных вырезок и бланки с печатями. - Еще что удалось найти за короткое время… Это не для передачи, Егор. Впрочем, вы понимаете. У отца Чекилева дела с началом войны пошли плоховато. Коротко: он замешан в серьезном скандале с военными поставками. Как там было сказано: «продают все, до совести включительно»? По совести, дело мутное - он ли виноват или его партнеры? Одно точно - только революция и каша, которая заварилась после нее, по сути, спасли его от суда, а может, от разорения и бесчестья. Но к младшему сыну ни политические взгляды брата, ни финансовые проблемы, а может, и махинации отца не имеют отношения. Он, как божья овечка, чист, на родине в момент скандала не был, грамотный инженер и хорошо зарекомендовал себя, полицией ни в чем не замечен. Ни барышень, ни скандалов.
        - А морфий или другие препараты?
        Спрашивая, я вдруг прямо перед глазами увидел знакомую фамилию, которую мельком заметил в журнале аптекаря в Нахичевани.
        - Понимаю, о чем подумали, но нет, ничего. Вы что-то еще другое вспомнили?
        - Да, в аптеке Пинагеля среди тех, кто брал лекарство, я точно видел фамилию Шеховцева. У фармацевта неразборчивый почерк, но я поручусь.
        - Ше-е-е-ховцев, - задумчиво протянул Курнатовский, - Матвей Данилович, уж больно молод. По сути, мальчишка, как вы. Сидите, не вскипайте, - я усмехнулся, Курнатовский прав: пожалуй, мы с Матвеем одного возраста. Глядя на молодое, открытое лицо Шеховцева с наивным чубчиком белых волос, сложно поверить, что он был участником военных операций. - Так. Что имеем? Отец - помещик. В Добровольческую армию Шеховцев ушел из старшего класса гимназии. Рисковый, на мотоцикле ворвался прямо в центр захваченного города, попал в плен и бежал, опрокинув на землю и ударив кирпичом конвоира. Несколько дней пробирался к своим. В штабе не так давно, но со всеми дружен, всеми любим. Ну, вы его лучше меня знаете.
        - Не очень близко. Приятный малый. Любит прихвастнуть разве что. Знаете подробность его побега? Он ее забавно рассказывает. Отсиживался ночь в какой-то канаве, перепутав знамя корниловцев - кумачовое полотно с черной полосой - с другими красными флагами. Утром только разглядел точно, что это не большевики.
        - Да уж… Так, кто остался? Ну, чиновник по ведомству железнодорожных путей - Алексей Владимирович Беденко. Живет в номерах «Бристоль», не лучшая гостиница, скромен. Прибыл со всеми нужными документами, приказом. Сам я их не видел, но сведения точные, будьте уверены. Как мне дали понять, подробности его дел тут известны Льву Кирилловичу лучше, чем другим.
        Пропустив намек на ЛК, я поинтересовался:
        - Шеховцев рассказывал, и так, немного с похвальбой, что они с Беденко встречались еще раньше.
        - Да, во время наступления на Царицын и в такой… не идиллической обстановке. Вот и задумаешься: что Беденко там делал? Одни только мысли, фактов на этот счет нет.
        Засиделись мы до того, что деликатная Мария Алексеевна заглянула к нам и кивнула на часы. Решено было завтра пойти мне к ЛК и, во-первых, просить его разузнать о тексте телеграммы все, что возможно, а во-вторых, расспросить его обо всех участниках той ночи.
        - Я все-таки не оставлю без внимания слова Штрорма, порыщу в этом направлении. Но и вы там подробнее с ЛК потолкуйте, он знает явно больше, чем мне расскажут, - сказал на прощание Курнатовский.
        За его спиной Мария Алексеевна куталась в платок, держа лампу. Дом давно спал.
        ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
        РОСТОВ. СТРЕЛЬБА В ГОСТИНИЦЕ
        Удивительно звонкий в холодном воздухе раздался выстрел, за ним - еще и еще один. Свистки. Крики: «В трамвай прыгнул, в трамвай!» Плюющийся искрами и осыпающий ими деревья трамвай прошел мимо нас и завернул за угол. Подъезд у гостиницы был освещен, как сцена. Разом напомнив мне плотную стаю воробьев, толпа у дверей качнулась и сгрудилась вокруг человека, лежащего на земле.
        - Пропустите, со мной врач! - ЛК уже энергично раздвигал толпу.
        Но я не успел даже попытаться оказать помощь. Нас очень быстро оттеснили какие-то военные. Впрочем, ЛК они, видимо, знали, с ним перебросились негромко парой слов. Раненого уносят. От гостиницы медленно отъехал автомобиль с черным верхом, навстречу нам из вестибюля бегут люди на улицу. Растерянный швейцар придерживает дверь и говорит всем и никому: «Ведь холодно, я повернулся дверь закрыть… холод не напускать». Прямо у входа ЛК ступает в широкую лужу - в ней бьются толстые серые рыбы, открывают рты. Выстрелов мы слышали три. Одна пуля, видимо, попала в окно, где выставлен аквариум с живой рыбой - ее выбирают себе на ужин гости ресторана гостиницы. От трещины стекло все разошлось, вода и рыба хлынули на пол. Швейцар неловко отодвигает рыб ногой подальше от выхода.
        По пути к номеру ЛК на лестнице нас окружило несколько человек с расспросами, мы отвечаем коротко и уже у номера сталкиваемся с Чекилевым. Это неожиданно: зачем он тут? Пальто Чекилева темное от тающего снега, значит, он здесь недавно. Не мог не слышать суматоху внизу и все-таки не спустился? Впрочем, причина визита объясняется - какое-то дело к ЛК.
        - Я жду вас, это крайне важно.
        - Не сейчас. Слышали выстрел?
        - Слышал крики и свистки. Но сейчас спокойного времени нет, так что не удивился.
        Так и не сказав, в чем заключалась суть его посещения, он ушел, но сейчас и не до него. ЛК то и дело звонит по телефону куда-то. Новостей, которых он ждет, пока нет.
        - Нужно все же поговорить с Чекилевым. Вообще, эта идея поселиться в гостинице мне уже не кажется удачной. Думал, буду избавлен здесь от всех вопросов быта. Но тут буквально проходной двор: стучат в любое время! И хорошо, если бы только по делу.
        Он раздраженно прошелся по комнате.
        - Без преувеличения, кто угодно свободно входит в номер. А кроме того, уверен, что местная обслуга, простите, роется в моих вещах! Конечно, я не держу здесь бумаг, но все же вещи часто не на месте. Доходит до глупости: сегодня вот не мог отыскать бритвенный прибор. Вообще, вещи, как чужие, не идут в руки. Стоит ли удивляться, что здесь стреляют? Здесь что угодно может быть. Надо бы съехать, но ведь некогда и некуда. Подождите, нужно принять лекарство.
        ЛК жил в этой гостинице всегда, когда бывал в городе. Несмотря на вспышку раздражения, на самом деле здесь он был избавлен от всех вопросов быта и даже больше: русские и иностранные газеты, электрическое освещение, первоклассный ресторан и, главное, телефон - все это предоставлялось гостям самым любезным образом, а обслуга не теряла присутствия духа даже в дни перестрелок на улицах.
        Из ванной послышалось приглушенное ругательство. ЛК вышел еще более раздосадованным, усы топорщатся, как у моржа на льдине (я видел в журнале «Вокруг света»). Однако смешное сравнение сразу вылетело у меня из головы - он плотно прижимал к руке испачканное полотенце.
        - Егор, дайте там чистый платок. Просто нужно прижать.
        - Сначала дайте осмотреть. Это что, порез?
        - Бритва почему-то в саквояже, в глубине. Да еще и открыта! Наткнулся рукой. Нет, в самом деле, прислуга переходит всякие границы!
        - Покажите! Думаю, стоит обработать йодом.
        - Оставьте вы свой саквояж, Егор, Бога ради! Медицинское вмешательство и госпитализация мне пока не требуются.
        Видно было, что он устал, рассеян и вообще дал немного слабины. Он был из тех, кто считает любую болезнь именно своей слабостью, и единственным лекарством, которое признавал, были некие французские патентованные пилюли. Их он принимал от болей в желудке. Но черт его знает, что там было намешано и откуда ЛК вообще их взял. Странно, но стрельба у гостиницы явно выбила его из колеи.
        Я забинтовал чистым платком глубокий порез, не слушая протестов.
        - Лев Кириллович, кто этот раненый?
        - Егор, все крайне серьезно - это атаман Рябоконь. Если он умрет, будет скандал, который грозит нам расколом. Ему давно приходят письма с угрозами, а сейчас уже не скупятся на энергичные меры - и вот перешли к делу.
        - От кого письма?
        Но ЛК, как часто бывало, говорил не то, что я хотел узнать, а то, что он считал нужным сказать. Я привык восстанавливать картину по обрывкам. Кое-что я знал и сам, хотя был увлечен работой и довольно долго не замечал революцию, пока она сама не заметила меня.
        С момента начала боев Добровольческая армия и казаки находились в осторожном союзе. Среди обеих сил были свои дружеские и враждующие группировки, и единодушно половина Добровольческой армии и все казаки ненавидели начальника штаба вооруженных сил. Я не смог бы сказать, за что, ведь я даже никогда его не видел. Тут же подвизались союзники, почти сразу же страны Антанты прислали своих представителей в Новочеркасск, столицу области Войска Донского. Атаман Рябоконь, в которого сегодня стреляли, - председатель Кубанской Рады. Он давно выступал за отделение и независимость Кубани и явно планировал при хорошем исходе отделить ее и возглавить.
        - Рябоконь в городе - для работы на конференции по созданию южнорусского союза. Он выступает за объединение всех борющихся сил, но только на словах. Объявить независимую республику - его давний план.
        И на это, по словам ЛК, у него были существенные средства. Делиться же ими для победы общего дела Рябоконь не собирался. Мне даже показалось, что невысказанной целью приглашения Рябоконя для работы на конференции был разговор о казне атамана, а вовсе не политические споры.
        - Еще до Февральской революции его подозревали в этом желании отделить Кубань, - продолжал ЛК, - и, когда он был в должности председателя правления Черноморско-Кубанской железной дороги, произвели у него и у всех подчиненных обыск, но прямых доказательств не нашли.
        Кстати пришлись намеки Курнатовского на возможную связь вежливого добродушного толстяка, чиновника Беденко с внутренней разведкой. В город Беденко приехал, получается, одновременно с этим атаманом.
        - Лев Кириллович, а этот Беденко, который тут вроде бы по линии железной дороги, а на самом деле - по другому ведомству, он как-то с этим связан?
        Но ЛК, не ответив, снова заговорил о другом.
        - Рябоконь - умный и решительный человек, пользуется широкой поддержкой. К чести его скажу, зимой его отряды без промедления пришли к нам на выручку, когда уж думали, что не удержим город. Но приносить жертвы в ожидании будущих перспектив атаман не готов. Опасается, что в итоге всей наградой казакам будут «барабаны, как при Екатерине», если можно так выразиться. Барабаны, да… - ЛК настучал короткий марш по подоконнику, посматривая на телефон. - Может, он и прав. Но сейчас не время для раскола. Раскол погубит все. К тому же Рябоконь собрал значительные финансовые средства. Очень значительные. Они вполне могут составить казну республики, о которой он мечтает. Но эти средства нужны сейчас, иначе не только никакой республики не будет, но и вообще ничего. Помощь союзников в вооружении, обмундировании ничтожна. Он этого не слышит. Не слышал…
        ЛК поднял и послушал телефонную трубку.
        - Не звонят. Узнать бы: что там? Позже мне придется уйти - важное дело. Если до тех пор не будет звонка, я попрошу вас быть тут.
        Я видел, что покушение на Рябоконя выбило его из колеи. Но мне не терпелось вернуться к обсуждению следствия, которое я в глубине души уже называл «моим», - пусть оно и не такое сенсационное, как это покушение на «золотого атамана». Ведь, собственно, в этом и состояла цель моего прихода, которую я не успел объяснить, столкнувшись с ЛК у гостиницы. Нужно было рассказать все и попросить помочь мне узнать, что за телеграмму последней принял убитый.
        Факты я старался излагать короче, но при этом не теряя общего рисунка. О том, что полиция не нашла следов взлома, и о моих выводах при осмотре тела. Лев Кириллович был очень взволнован и, обычно безукоризненно вежливый, отвлекался во время моего рассказа на телефон. Однако он внимательно выслушал неприятный, но единственно верный вывод, что возможный убийца - из числа тех, кто находился в штабе, как это ни невероятно. Телеграфиста он знал, или, по крайней мере, тот сумел не вызвать у него подозрений. Предстояло выяснить, кто имеет доступ к источникам морфия превосходного качества и как минимум мог знать, что Вареник приобретал для себя наркотик.
        - А эти пропавшие клише для печатания денег? - ЛК становился все внимательнее по мере моего рассказа, но продолжал посматривать на телефон.
        - Взяты для отвода глаз, более того, украденные клише найдены у ближайшей пристани. Вообще, если бы не спазм мышц мертвеца, то убийце и клише брать бы не пришлось. Поэтому так важна последняя телеграмма, которую принял телеграфист.
        - Хорошо, про телеграмму я для вас узнаю. Дайте мне имена тех, кто вызывает подозрения…
        Глухой, какой-то булькающий звонок прервал его. По репликам ЛК в телефонную трубку я понял, что сообщили: Рябоконь не ранен - убит.
        Не часто я видел ЛК таким взвинченным. Мне показалось, что он рассказывает больше, чем собирался. Итак, очень значительные средства готовились вывезти из страны. Речь шла о казне армии - атаман Рябоконь должен был вложить в нее и свою долю. По крайней мере, на это всерьез рассчитывали.
        - Сейчас план - объединить силы, это верно. Но главное - объединить и средства. Начистоту скажу: сейчас такие дни, что любой союз или невозможность союза станут решающими. Может так выйти, что эти деньги помогут нам отыграть победу. Если случится, что… В общем, вы сами все понимаете. Часть денег еще раньше удалось разместить в иностранных банках, есть бумаги на предъявителя. Но Рябоконь до последнего времени был против плана создания общего неприкосновенного запаса. Контрразведка получила сведения, что недоверчивый атаман еще в начале зимы, когда большевики готовились взять столицу Кубани, какие-то из ценностей приказал вывезти на подводах в горы. Сделано это было доверенными казаками. Упрямый человек.
        - И что, его убедили? - спрашивая, я осторожно подбирал слова.
        - Думайте, что говорите, Егор! - раздраженный ЛК даже повысил голос, затем добавил уже спокойнее: - Давайте о сути. Мы затеяли эту операцию по вывозу средств давно. Но все-таки не удалось соблюсти необходимую строжайшую секретность, особенно в то время, когда казалось, что мы проигрываем. Кроме того, здесь, несмотря на неясное положение власти, продолжают действовать германские агенты. Еще во время войны мы обратили внимание на две радиостанции в Таганроге. Личный состав там долго работал без цензурного наблюдения. Мы взяли под контроль ситуацию только после того, как сумели убедить начальника почтово-телеграфного округа помочь нам ознакомиться с переговорами и депешами. Разумеется, негласно. Но, боюсь, было слишком поздно. Во время немецкой оккупации здесь и вовсе… - ЛК на секунду запнулся. - В общем, некоторые из людей, которым мы доверяли, потеряли наше доверие. Если коротко, есть подсадная утка. Человек, который был определен работать на немцев для нас. Но в результате обманул и их и нас, исчез, а после и вовсе начал собственную игру. Теперь нет связи ни с Санкт-Петербургом, ни с Москвой, да
и, в общем, никакой связи нет. Кто этот человек, мы не знаем. Но знаем, что он здесь. Объявиться должен был вместе с очередной переменой сил, под шумиху, когда все внимание было в страшной Сальской степи.
        Он помолчал. Видно, вспомнил гибель донской конницы зимой в этой пустой и мертвой равнине. Клубки вмерзлых в снег казаков и лошадей.
        - А может, и еще немного раньше, - снова продолжил ЛК, - но подозрений не вызывает, вполне возможно, еще и продолжает водить за нос своих германских друзей и пользуется их поддержкой. Это упалый зверь.
        - Упалый? Вы знаете, я не охотник.
        - Затаившийся, - ЛК был страстным охотником. - Это не хищник, скорее - крыса. Хитрый, умный, прячется он хорошо. Но главное, он знает о деньгах. Его цель - деньги. Наша цель - его взять.
        - Послушайте, Лев Кириллович, вы говорите, «зверь» может пользоваться поддержкой как двойной агент. А ведь убийца угостил телеграфиста смертельной дозой препарата отличного качества. Такого нет в наших аптеках, он - контрабандный немецкий.
        - Интересно… И даже более того. Спасибо вам за отчет. Позже у меня будут все полицейские протоколы, но важно было вас услышать.
        Я был благодарен ему за то, что он ясно дал понять, как мне доверяет: ни слова ЛК не сказал о том, что все рассказанное мне про атамана, деньги и появившуюся в штабе армии «крысу» должно остаться между нами. Когда я вышел на улицу, подъезд был уже чист и пуст, как ни в чем не бывало. Воздух, очень свежий, морозный, вынимал у людей и лошадей изо рта облачка пара. В небе, как ювелирное украшение, висел тонкий молодой месяц с привязанной звездой. Из-за угла нарастал звук, напоминающий аплодисменты в театре, - звук марширующих сапог. Действительно, вскоре из-за поворота вышел взвод в походной форме с холщовыми сумками за спиной. По золотым погонам можно было узнать офицеров. Они пошли по длинному бульвару, конец которого терялся в темноте.
        Ночью я почти не спал. Пытался объединить в схему все, что нам было известно. Начав работать в сыскном с Курнатовским, я решил вести записи по собственной системе о каждом деле, в котором удалось поучаствовать. Конечно, я мечтал о небольшом переносном фонографе - с его помощью записи бы велись быстрее. Но он был мне не по карману. Однако польза моих карандашных отчетов тоже была, а если бы кто-то случайный нашел их, то благодаря простому шифру мало что понял бы. Записи помогали не терять детали и тренировать память.
        Память была предметом моей злости - я крайне плохо запоминаю лица. Правда, в остальном память работает отлично. Я, например, и через несколько лет могу вспомнить маршрут или нужный дом. Это какая-то интересная особенность мозга - вот бы заняться ею, если найдется время и возможность! Но пока же я решил максимально отточить память на детали костюма, внешности, предметов. Упражнения придавали уверенности, что, встретив малознакомого человека, я не ошибусь. Для этого я использовал новую систему мнемотехники датчанина Отто.
        Итак. Телеграфист увлекался морфием, это несомненно. Но бедный Вареник вовсе не был заядлым морфинистом. Да и взять такую огромную дозу чистого лекарства ему было негде, но даже и взяв, зачем всю ее употреблять? Ведь это верное самоубийство.
        Видимо, я все-таки уснул ненадолго, потому что вдруг очнулся с отвратительным чувством и вспомнил, что мне приснилась рыба на полу, в луже воды, лицо у нее было человеческое, и оно широко улыбалось. От такого сна толку не было, но мне стало совсем не по себе, когда я понял, что именно меня разбудило.
        ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
        РОСТОВ. НА ПОДСТУПАХ К ГОРОДУ - СТОЛКНОВЕНИЯ
        Дочь Эберга плакала в столовой - абсолютно некрасиво, не так, как обычно плачут барышни. С красными пятнами на щеках. Задыхаясь, сказала: «Егорушка, что же это?» Я был в их доме давно принят как свой, но никогда она не говорила так. Я растерянно молчал. Тогда она принялась за сбитый, бестолковый рассказ, из которого я все-таки понял, что на подступах к городу - столкновения. И полностью расстрелян отряд юнкеров полковника Мастыко. В узких улицах, отступая, полковник, который неважно знал город, не угадал поворот - улица шла в тупик. Так банально решилась судьба нескольких сотен людей. Выбери полковник другой поворот - и отряду удалось бы прорваться на широкое шоссе и уйти за город. Они были бы спасены.
        - …из пулеметов… почти всех, - задыхаясь от плача, продолжала говорить Глаша.
        И это при том, что было объявлено временное перемирие между сторонами! Кто помнил о нем? Сражаются сейчас с ненавистью. Встряхнувшись, я взялся предложить воды, успокоительного. Но она, смутившись, быстро ушла.
        Я остался в столовой один, но ненадолго. Вскоре ко мне присоединился Эберг. В доме, видно, никто не спал. Слышно было, как кухарка гремит посудой. Оказалось, к нам стучали, помощь Эберга требовалась раненым, и он несколько часов провел в госпитале. Да и это еще не все.
        - Вообразите, под утро прямо сюда солдат пришел с нехорошей раной в бедре! И как дошел-то? За коня держался.
        - И где лошадь?
        - Конь. Он у нас, в передней. Попросил завести, уговорил. Очень переживал, что увидят, поймут, что он тут, и возьмут.
        - Кто возьмет, кого боится? Большевиков или офицеров?
        - Черт его знает! Его политические убеждения меня, сами понимаете, не интересовали. Там очень нехорошая рана, поговорить особо было некогда. В любом случае, животное его воспитанное существо. Смирно стоит и ни звука.
        Этот фантасмагорический конь никак не укладывался в моей голове, и, не до конца поверив Эбергу, который с усталым удовлетворением от хорошо выполненной работы пил чай, я вышел в переднюю. Из нее успели даже убрать вещи. У высокой полированной вешалки, среди галош, действительно смирно стоял темный конь. Немного переступая ногами, он тихонько зафыркал, увидев меня. Смотрел он вниз, словно понимал, что ему тут не место. Я вспомнил, что кони казаков могли лежать с ними в засадах по нескольку часов - терпеливо и без всякого звука. Терпение - вот что нам пригодится теперь. Настоящее лошадиное терпение. В эти дни мы привыкали ничему не удивляться. Я протянул к коню ладонь, и он, вытянув вперед длинную блестящую шею, понюхал ее, погладить его я не рискнул.
        - Ну как он там? Я, признаюсь, забыл про него, - Эберг уже аккуратно складывал салфетку.
        Через окна, закрытые от случайных пуль полосатыми диванными подушками, было не понять, наступило ли утро.
        - Пациент напомнил. Знаете, о чем он спросил, как только начали перевязку? Сняли ли седло?
        - Не сняли?
        - Нет: кто подойдет-то? Все-таки животное. Ну и мне не до того было, сами видите.
        Раненый через несколько часов ушел. А следом за этим неожиданно позвонил Вольский. Он коротко сказал мне, что нужно собрать минимум вещей и быть у него вечером. Добровольческие войска отступают, мы уходим с ними.
        ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
        РОСТОВ. ПЕРЕД ОТСТУПЛЕНИЕМ
        Уже нет той нарядной, оживленной - иногда слишком, почти до истерики - толпы на улицах. Теперь толпа нахмурена, напугана, она стремится к железнодорожному вокзалу, против ее течения идут вооруженные люди с белыми повязками на рукавах. Не видно фуражек, дамских шляп. Платки, шали, встревоженные лица. Окликают знакомых, но те и сами ничего не знают и сказать не могут. Толпа коротко кидает от одного к другому горячие, жалящие огнем, пугающие новости: «…Конница! Подходят!.. Большевиков видели в Кургане!» Туман страха плотный, почти виден - слишком хорошо здесь многие помнят прошлый приход матросов. С магазина «Часы Майзеля» снимают, сворачивают флаги, закрывают двери. Толпа приналегла на зеркальную витрину, и - ах! - через осколки в торговый зал с любопытством заглядывают ушлые личности. За Большой Садовой улицы безлюдны, поток иссякает. Косой силуэт в вечернем небе - виселица.
        - За что ж их? - идущие мимо останавливаются, смотрят на искаженные лица повешенных.
        - Мародеры, приказчика убили. Есть приказ - за грабежи сразу на месте, - часовой отворачивается от разговоров.
        Пустой трамвай грохочет мимо дома Эбергов, сияя безумным электрическим светом, как призрак. Пока я собираю необходимый минимум вещей, то и дело хлопает дверь, гоняет холодный воздух. Стукнув снова, впускает дворника с ведерком.
        - Уголь нужен?
        - Не до тебя, иди! - растерянная кухарка машет на него, гонит.
        Я, почти как она, растерян. Бросить Эберга и Глашу одних? Войска уходят. Что будет с ними? Карл Иванович убеждает меня, что не замечен в политических акциях, а врач нужен любой власти. Тут друзья, коллеги, больные - как можно оставить их? Говорит о том, что это снова ненадолго. Есть слух, что английские, а то и американские полки идут на помощь добровольческим войскам. Обойдется. Обойдется ли?
        Но выхода нет, ехать я должен. Днем осторожно, проходными дворами я заходил к Курнатовским. У них все то же. Их стряпка в полном помутнении, не вспомнив моего имени, только и крикнула: «Рыженький студент до вас!» И, кривя в плаче рот, ушла в кухню. Бедная Марья Алексеевна, жена Курнатовского, смутилась и долго и ненужно извинялась. Самого его я не застал, оставил записку.
        - Егор, он просил передать, если вы будете звонить. Простите, забыла, - Марья Алексеевна придерживала дверь, выглядывая на лестницу.
        - Что передать?
        - Был зол и расстроен и велел сказать, что все бумаги у него забрали. Ругался, ох, сильненько! По стрельбе в гостинице.
        - Бумаги? Кто забрал?
        - Не знаю, он сказал: протокол, все бумаги.
        Расспрашивать было некогда. Лев Кириллович ждал меня у дома в автомобиле.
        - Егор, может, бросите этот свой саквояж? У нас, вы знаете, вагона первого класса не будет. Каждая единица багажа на счету.
        Он кивает на мой медицинский черный чемоданчик. Таскать его и впрямь было не слишком удобно, хоть изогнутые металлические ручки и замок не подводили. (Вот что значит хорошее британское качество!) Но цена ему, надумай я продавать, была бы грош. Сильно потертый, в глубоких складках на тусклой черной коже, толстый, как старый мопс, этот чемоданчик был моим единственным ценным имуществом. Многие записи, которые в нем хранились, я перевел из иностранных журналов, продираясь через французские и немецкие термины. Там были и мои реагенты, линзы, медицинские пинцеты, ножницы, скальпели, пробирки с притертыми крышками.
        - Он много места не займет, Лев Кириллович.
        - А если придется нам двигаться быстро? Таскать за собой!
        - Поверьте, я к нему давно приноровился. Мы с ним в каких только норах и дырах не бывали! Ну, в крайнем случае, брошу.
        Я знал, что не сделаю этого. Записи и инструменты были важны, но, главное, оставить его значило оставить надежду. Отказаться от мысли, что мир покачается-покачается, но не перевернется. Что я еще буду судебным врачом-криминалистом, как и мечтал.
        - Черт с вами! Тащите.
        В дороге он ошарашил меня новостью о том, что с телеграммой ничего не вышло. Удалось лишь узнать, что она была отправлена из Екатеринодара.
        - Вы были правы, она важна. Со дня на день мы ждали информацию о том самом человеке. Помните, я рассказывал вам в гостинице? Но большего выяснить не получилось. Налаженной связи сейчас практически нет. Ньюпоры из авиаотряда большевиков пробовали даже бомбардировать, но из-за тумана сели в станицах.
        Я заметил, что мы свернули с нужной нам дороги, и, раньше чем я спросил, автомобиль остановился у невысокой ограды.
        - Я знаю, что у вас с религией отношения непростые. Но сейчас…
        Оказывается, мы здесь, чтобы получить благословение перед дорогой. Но ЛК был не совсем прав. Я, конечно, увлекся новой и, безусловно, важнейшей для науки теорией Дарвина. Но вряд ли можно было меня назвать воинствующим агностиком. Я любил ранние пасхальные утра, когда Глаша Эберг в длинном белом фартуке сосредоточенно и радостно отбирала из охапки и ставила в узкую вазу холодные ветки вербы.
        Благословил нас отец Михаил в Покровской церкви. Высокая, из красного кирпича, выложенного затейливыми узорами, нарядная, как печатный пряник, в русском стиле, она стояла среди старых лип и акаций ближе к армянскому городу Нахичевани. Я всегда восхищался и любовался ею. Электричества не было во всем городе, церковь была освещена только окнами с цветным витражом и свечами. Темные на дереве фигуры - Страшный суд. Змей, как кольчатый червь, темно-коричневый, внизу - багровый пожар и черные фигуры грешников. Улыбающийся слон в райском саду, золотые звезды и луна. В витражном окне фигура святого Федора Тирона, змееборца, на выгнутом в прыжке белом коне парила над нами, пронзая копьем воздух. Красный плащ святого давал ровный рыжеватый отсвет на руки отца Михаила, держащие икону. Висящие лампады и резные детали аналоя в приделе святого Димитрия Ростовского в свете витража казались частью какого-то восточного дворца.
        ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
        РОСТОВ. ОТСТУПЛЕНИЕ
        В пустом, выстуженном из-за разбитых и открытых окон зале все столы были сдвинуты в сторону, а посередине на единственном стуле у небольшой конторки сидел господин в штатском пальто. Увидев Льва Кирилловича и меня, он поднялся и пошел навстречу. Я узнал военного, который подписал мне разрешение на исследование тела телеграфиста. Едва поздоровавшись, он перешел к сути, говоря в основном с ЛК. То и дело подходили люди, прерывали их разговор.
        Вид у атамана был еще более усталый, чем прежде, хотя и казалось, что это невозможно. То и дело он непроизвольно передергивал плечами, словно отгонял что-то. Я услышал, что принято решение об отступлении. Отправленный на разведку аэроплан разбился в степи. Под станицей Гниловской казаки отошли с позиций, и добровольческий полк не выдержал удара. Красные войска рискнули и идут через Дон по некрепкому льду. Их броневик «Верный» стоит уже близ Нахичевани. Это значит, что вокзал и город, видимо, очень скоро будут взяты. Спешно эвакуируют учреждения.
        - Меня осаждают с просьбой вывезти людей, а мы грузим в вагоны бумаги и канцелярию. Но ведь нельзя бросить!
        Заглянул адъютант, которого он ждал, и двери, закрывшись, отрезали голоса в коридоре. Посетителей перестали пускать.
        - Вот то, о чем мы говорили с вами, - он передал Льву Кирилловичу принесенный адъютантом портфель.
        Я догадывался, что это банковские документы, о которых упоминал ЛК в гостинице, на предъявителя и на огромные суммы. Были ли среди них деньги из казны кубанца Рябоконя, которые должны были спонсировать армию и, возможно, подготовить новое наступление? Когда я днем был у Курнатовского, его жена обмолвилась, что он сердился - дело о стрельбе в атамана уголовно-розыскное отделение передало другому ведомству, в тайный розыск.
        Мы ушли. К фигуре в центре зала из открытых дверей снова пошла, как волна, толпа с вопросами, просьбами. Гораздо позже этим же вечером Лев Кириллович сказал мне: узнав, что большинство казаков не поддержат его, и не имея возможности сдерживать наступление, атаман сложил с себя полномочия и застрелился.
        О бумагах я догадался верно, а остальное мне коротко по пути объяснил ЛК. Из нескольких человек, выбранных им, сформирован отряд. Ему поручено под прикрытием наших войск пробираться в порт и отправить портфель из России пароходом. Деньги на расходы и все нужные документы уже готовы. Торопливо спускаясь к автомобилю, обходя телеграфистов, которые сматывали провода, военных и штатских, связного-мотоциклиста с пакетом в форменной куртке без погон (мне показалось, это был Шеховцев), ЛК негромко объяснял мне, что бумаги нужно увезти как можно скорее.
        - Запомните, это необходимо сделать во что бы то ни стало и не привлекая к портфелю внимания. Поэтому отряд небольшой и собран так, что не вызовет подозрений. Помните, в гостинице я говорил вам, что есть деньги, за которыми будет охота. Вот этот портфель и есть главная добыча.
        Уже в автомобиле он назвал мне имена участников отряда, которые меня удивили. Нас будет сопровождать казачий конвой - проверенные люди, но они знают о цели только в общих чертах.
        - С нами Шеховцев для поручений. Скорее всего, еще пара человек. Конечно, Беденко. Он прислан в город как раз с этой целью - проконтролировать сохранность портфеля. Но одному ему бумаги решено не доверять, кроме прочего, пробираться в одиночку банально опасно, повсюду бои. У нас недостаточно сведений о том, какая обстановка в станицах вокруг Екатеринодара и дальше к морю. Но главное не это.
        Он замолчал, наверняка выбирая, что мне сказать. Я решил спросить сам.
        - Я знаю, что убийство Вареника связано с этими деньгами, - вечная манера ЛК не доверять никому полностью меня всегда немного злила. - Не хотите говорить всего? Хорошо. Я пойму и дам вам меня использовать вслепую, вы это знаете. Но скажите хотя бы, в чем моя роль. И меня удивил состав отряда. Беденко - понятно, но Шеховцев?
        - Ваша роль проста - вы будете помогать мне. Вы помогали полиции, но все-таки вы не полицейский и не сыщик, а врач. К тому же так молоды, что вряд ли вас воспримут как серьезного игрока. Кроме того, в вас есть талант нравиться людям, я заметил. И самое важное, - снова пауза, во время которой я готов был вспылить, - вам я могу довериться больше, чем остальным. И будьте уверены, Егор, что отряд, точнее, наша небольшая компания, сформирован правильно. Мы идем на серьезный риск, но это решение принято не мной одним. Дело в том, что один из членов нашей маленькой freundeskreis[4 - Freundeskreis - круг друзей (нем.)], возможно, тот самый человек, о котором я говорил вам в гостинице тем вечером, когда стреляли в Рябоконя. Помните? - ЛК указал глазами на затылок шофера, и я понял, что говорить нужно осторожно.
        - Хорошо, а конвой?
        - Двое из них были часовыми той самой ночью в особняке Парамонова.
        «Держи друзей близко, а врагов еще ближе» - любимое выражение ЛК. Этот человек считал, что буквально все требует его личного контроля. Иногда я был почти уверен, что анатомический атлас он подарил мне с далеко идущими планами - так же, как и содействовал потом моей работе в полиции. Почему-то некстати вспомнились неприятные намеки Курнатовского. Но ЛК был другом отца, я действительно обязан ему всем и, конечно, сделаю что нужно и без лишних вопросов. И все равно я чувствовал, что он сильно недоговаривает. Даже с его манией контроля идти на такой риск - сажать хищника и добычу в одну клетку…
        - Убьем две цели выстрелом дуплет, Егор, - ЛК неожиданно ответил на мои мысли. - В пути крыса так или иначе высунется, не устоит, тут мы ее и прижмем. Портфель все время будет у меня, а я один не хожу, и вы будете рядом, - последнюю фразу он явно сказал, чтобы сгладить разговор. - Выхода нет, документы необходимо переправить. Да и в ком сейчас мы можем быть полностью уверены? Я доверять не намерен никому.
        А вот тут я ему поверил.

* * *
        Река в темноте - в неровных пятнах белого льда и темной воды, как шкура кота. Говорят, когда на Дон идет беда, его вода мутится. Но сейчас воды не разглядеть. В тумане по широкому мосту над рекой движутся войска, едут горожане-беженцы с узлами, чайниками, обгоняют нас молодые кадеты (совсем маленьких везут на телеге), священники, автомобили; я разглядел несколько уцелевших санитарных машин. Разбивая поток людей, телег и автомобилей, обратно к городу проносятся несколько конных казаков в плечистых темных бурках - в сумерках бурки смотрятся как сложенные крылья невиданных птиц. В воздухе держится запах едкого лошадиного пота, бензина.
        Внезапно за нашей спиной глухо бухает, как из-под земли. Но, оглянувшись, я вижу все ту же привычную ломаную, как линия сердечных сокращений на гальванометре, линию темных домов, куполов, трубы пароходов. В пестрой толпе наш маленький отряд держится особняком. Лев Кириллович едет с нами, в своем автомобиле, по официальной версии - до Екатеринодара. Там командование планирует соединиться с частями войск и держать город.
        ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
        ПОД ЕКАТЕРИНОДАРОМ
        Эти картинки и сейчас со мной, но приходят редко - в самых глубоких снах. Разбитые дороги, подводы. Сестра милосердия делает перевязку. Молоденький солдат очищает вареное яйцо. Бегают дети и куры. Здесь, в маленькой станице в нескольких часах пути до Екатеринодара, мы остановились на ночлег. Мест в хатах хватило не всем. Казаки стали обозами и ворочали у костра тяжелый темный котел, обтирая его песком. Вчера, уже после заката, к ним подошли две незнакомые подводы. Когда колесо одной наехало на вылезший из-под земли корень, я расслышал глухое позвякивание металла. Сейчас, утром, они стоят пустые, на борта наброшены конопляные лантухи - вместо брезента. От круга обозников идет сильнейший запах паленой щетины - поросенка, что ли, изловили? За такое станичники спасибо не скажут. Рядом с ними горячится сияющий на солнце конь, его всадник, приподнимаясь в стременах, о чем-то говорит с казаками. Это Чекилев. Явился он тоже вчера. Абсолютно внезапно и в полной военной форме. Эпатаж в его духе.
        - Егор Андреевич, доброе утро! - Чекилев спешивается и идет ко мне, снимая перчатки.
        Пожимая его руку, я киваю на щегольскую серебряную плеть в петлице его кителя.
        - Выдали на военном складе? - пожалуй, я рад его видеть.
        - Не смотрите на внешнее, Егор. «Зипуны у нас серыя, зато умы бархатныя», - эти казачьи присказки, которыми иногда щеголял Чекилев, казались мне нарочитыми. Он тут же продолжил - уже без насмешки:
        - Намекаете на мою нескромность? Новые товарищи по полку уже молча осудили, но, каюсь, люблю рисовку. Так и воевать веселее.
        - Что ваши товарищи, с удачей? Будет жаркое?
        - Жаркое? Откуда? Консервы. А, вы про запах? Нет, тут другое. В походе, когда не достать воды и мыла, кое-кто еще бреется старым «свинячим» способом. При хорошей бороде такой способ не годится, а вот франтам вроде меня - вполне, - он старательно пригладил ровные усы. - Делают так: щетина на щеках подпаливается и быстро стирается мокрым полотенцем. Но тут главное - сноровка и уберечь усы! По уставу ведь их сбривать запрещено, поэтому сам я, конечно, не рискнул бы. Не набита рука.
        - Интересно. Думаю, такой вот старый способ может предохранять и от инфекций.
        - Вы врач, вам виднее. Как вас разместили? У меня бумаги к Вольскому.
        Мне показалось или при слове «бумаги» он действительно сделал короткую паузу? Отправив его в хату, в которой разместили импровизированную ставку, я вернулся к себе. Хотелось сесть за перевод статьи о «немых свидетелях» - методах исследования вещественных доказательств. Громкий стук в окно отвлек меня. Лев Кириллович пригнулся у невысокой двери, входя.
        - Лисица, вы снова, как скупой рыцарь, чахнете над своими пробирками. Оттого и вид у вас неважный. Как будто мало нам забот. Быть может, жить-то осталось всего ничего. Вышли бы на солнышко.
        Выглядит сам ЛК бледным, уставшим - в тон его словам. Я заметил, что еще в Ростове он почувствовал себя плохо. Инфлюэнца, должно быть. На него не похоже тянуть с разговором и прийти не по делу. Немного рассеянно бродя по хате, он замечает миску на моем столе, прикрытую свежим полотенцем. Морщит длинный нос:
        - Что вот это? Опять какие-то ваши чудовищные эксперименты?
        - Нет, Лев Кириллович. Это борщ. Его принесла хозяйка. Хотите? Он свежий. Как раз время к обеду, вам поесть нужно. Поверьте, я сейчас как врач вам говорю.
        - Казачий, на сале? Слишком наваристо для меня. И какой уж тут обед! От ваших склянок потеряешь всякий аппетит. Я, пожалуй, пообедаю на возах. На свежем воздухе. Я пришел, конечно, по делу.
        Машинально он складывает все бумаги на столе в идеально ровные стопки. Я молчу, жду. Ох, как часто потом я жалел, что не спросил его сразу, в чем дело. Скажи он мне все тогда, может быть, можно было бы что-то изменить - поступить иначе. Но я промолчал, и сразу в дверь сунулся один из казаков и окликнул его по какому-то из сотен вопросов.
        Вечером, устав от мелкого, как пшено, текста статьи, я решил поужинать со всеми. Наш небольшой отряд держался все время особняком. Я заметил, что даже казаки конвоя тоже все чаще ставили лошадей и закусывали в стороне от всех. Под перекличку петухов я пошел к большой хате, где Шеховцеву и Беденко, а потом и Чекилеву дали несколько комнат. Между ними и хозяевами не получилось большой дружбы. Хозяева были недовольны лишними постояльцами, которые к тому же мало могли заплатить, - нами. Кто и за кого воюет, им уже было все равно, и беспокоились они больше за свою скотину и птицу.
        Шеховцев держался явно смущенно, тяготясь своим положением почти приживала, а Чекилев был зол и всерьез раздражен задержкой. Беденко же молчал, не пытаясь разрядить обстановку, и смущал хозяев своей привычкой пристально смотреть, не отводя глаз, как будто сквозь человека, которую я подметил еще в Ростове. Такие обстоятельства не делали вечер привлекательным. Но сидеть одному в хате, где моя хозяйка все вздыхала и крестилась при каждом отдаленном ударе, или, еще того хуже, почти плачущим голосом спрашивала меня, «нельзя ли всем замириться, чтобы уже не было этого», - было совсем невыносимо.
        Хозяин, открыв мне, хоть и поздоровался вполне приветливо, но явно задержал взгляд на моих походных ботинках. Я почему-то покраснел, хотя они были вполне чистыми. Взяв ведро, он вышел, стукнув дверью. За полотняными шторами, пока раздевался, я слышал громкий разговор. И как только вошел, Матвей Шеховцев повернулся ко мне с вопросом.
        - Как вы думаете, Егор, - спросил он, - стоит за русский народ собой жертвовать или не стоит? Мы спорим.
        - Это все меланхолия. Сами знаете, что если бы не стали воевать, то и посчитали бы себя подлецом. Выбора большого нет, - Чекилев сидел у стола, постукивал папиросой по крышке портсигара. Рядом с ним стояло несколько разномастных стаканов. Разговор шел, видно, давно. Пока я наливал себе в стакан чаю из еще горячего самовара, с интересом слушал.
        Беденко говорил, продолжая мысль:
        - Между прочим, не нужно думать, что это несерьезные люди. Допустим, население здесь и вдали от столиц их слабовато поддерживает, но их хорошо - и даже очень! - поддерживают деньги. И скорее всего, немецкие. Потом, это фанатики. Они решительны. У них нет этих неумных и мешающих «замков» - все эти сомнения, принципы. У них в руках только одно - ключи. И, вы мне поверьте, все двери, которые им нужны, они откроют. Это сила. Интересно посмотреть, что будет, когда эта сила полностью возьмет власть.
        - Когда? О чем вы говорите? Исход еще не предрешен, - Шеховцев был явно взволнован спором.
        - Виноват, я оговорился. Не вполне верно выразил мысль. Но в любом случае к старому порядку вернуться полностью уже не выйдет. И, если позволите, посоветую вам вспомнить этот разговор хотя бы через два года. Это будет нагляднее. Вы должны смотреть шире. Перед ними цель. «Революсьон» по-французски - это перевертыш. Вот и хотят перевернуть все. Время подходящее, кризис в Европе…
        - Хорошо, перемены нужны. Но какой ценой это делается?
        - Могу вам сказать свое мнение на этот счет, - внезапно как бы собравшись и не отводя глаз, Беденко высказал, видно, давно обдуманную мысль. - Я человек практичный, смею думать. Так вот, я считаю, что четко сформулированная цель может оправдать любые средства. Я не говорю о нынешней трагедии, я говорю в общем смысле. Возможно, большевики мыслят так же.
        - Сейчас новая теория есть. О морали, - в словах Чекилева слышалась легкая насмешка. - По этой теории человек, который чувствует себя хорошо и счастлив, является хорошим человеком; человек, который плохо себя чувствует, - плохой человек. Очень популярна в некоторых кругах. И знаете, что-то есть в ней подкупающее. Как думаете как врач, Егор Андреевич?
        - Так я врач, а не священник. Вы спросили не по адресу.
        - Но это должно быть близко вам, - настаивал Чекилев. - Вопрос простейших инстинктов. Человек хоть и царь живой природы, а все-таки частенько и сам животное. Ну, хотите, я поближе подберу пример. Есть такая морская козявка, так вот она, чтобы пообедать, к примеру медузой, разрывает свое тело на части. Лишена рта! Но ее желание пожрать другое существо так сильно, что она готова вредить себе.
        - Не знал, что вы интересуетесь биологией.
        - Случайно узнал, показалось забавным. Может, иногда разумно эгоистом быть?
        Он подначивал Шеховцева, и тот действительно тут же горячо вступил. Матвей говорил о патриотизме, но то ли от моей подозрительности, то ли… В общем, мне чудились в этом слова, которые я уже слышал, и реплики почти театральные.
        Однако с внезапной честной горечью он закончил:
        - Взять наших хозяев. Мы им «родименькие», «миленькие», но ведь и те придут, и они их встретят так же. Будут «миленькие» на другой манер. Извольте, не задумываясь, за это воевать! - все молчали. - Борьба с большевиками? Это дело офицеров, военных, кого угодно другого, а их дело - сторона. Ну и разве наши ростовцы отличаются? Взять выгодный подряд на армию, сбыть лежалый товар - этим они озабочены.
        После этой его реплики, пущенной якобы в воздух, повисла уже ощутимая тишина. Все старались не смотреть на Чекилева.
        - Простите, господа, давно хотелось курить, - хлопнула дверь, он вышел.
        Неловкость не вышла вместе с ним, осталась в комнате. Удивительно, как всегда компанейский Шеховцев явно изменился за эти дни. Сидеть дольше не хотелось. На крыльце светляком маячил огонек папиросы Чекилева. Его темная фигура, блестящие в темноте глаза почему-то заставили меня вспомнить осторожных степных волков. Весной, голодные, поджарые, они губили добычу в оврагах вдоль речных ериков. Он удержал меня.
        - Егор Андреевич, вы близки к Вольскому. Поговорите с ним. Я несколько раз предлагал: надо двигаться вперед. Обозы только задерживают нас. Зачем мы вообще остановились тут? Самостоятельно мы пойдем быстрее. Да, на дорогах неспокойно. Но у нас казаки в охране, проскочим. Это, в общем-то, идея Беденко. Послушав его, я решил, что глупо сейчас «от знамени и от обоза не отрываться».
        Последнюю фразу, казачью присказку, он произнес как шутку. Видно, хотел сгладить неловкость разговора за чаем. Да я и сам внутренне был с ним согласен. Мы вполне могли пойти вперед без задержек. Но, конечно, я не мог обсуждать с ним указания ЛК, поэтому спросил о другом.
        - И все согласны с этим планом? Шеховцев тоже?
        - Матвей? Я не спрашивал у него. Спросите сами, ведь вы раньше были знакомы.
        - Совсем нет, он в городе недавно.
        - Ну да, его известная история про побег… Знаете, а ведь эти флаги довольно сложно перепутать.
        - Вы что же, готовы его обвинить во лжи? - мне казалось, что Чекилев в общем симпатизировал Шеховцеву. Однако их перепалка сейчас за чаем и эти намеки говорили о том, что, возможно, я ошибался. А вот Чекилев, напротив, мог быть прав. Но он скомкал разговор, и из хаты его окликнули.
        Мне хотелось подумать, пройтись. Когда я вернулся, было довольно поздно, и хозяйка, наплакавшись, спала. Но стук двери разбудил ее, и, выглянув, она удивила меня вопросом: «Вы разве снова уходили?» Ей послышались шаги у двери с час назад. Я тут же решил, что приходили от ЛК и что не поздно будет поговорить с ним о предложении Чекилева идти в Екатеринодар раньше и отдельно от колонны.
        ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
        УДАР
        Думая, как лучше подойти с этим разговором к Вольскому, я внезапно встретил его самого и даже в сумерках сразу заметил, что выглядит он куда хуже, чем утром. В руках он сжимал портфель (всегда держал его при себе), но странно, что был один. Впрочем, в отдалении маячили две фигуры - скорее всего, охрана.
        - Егор, а я шел к вам. Что-то мне немного нехорошо. Вы говорили - порошки, может быть.
        - Лев Кириллович, давайте лучше к полковому врачу. Он опытней. Ведь у меня что найдется? Разве что немецкий пирамидон.
        - Да это ерунда, мне просто нужно выспаться. С вами я еще хотел коротко переговорить.
        Округлый свет красного фонаря, которым на стоянках ночью обозначали перевязочные пункты, был хорошо виден. Надо взять анализы крови и, возможно, другие. Полноценной бактериологической лаборатории нет, но, уверен, все нужное найдется. К тому же войсковой врач сумеет убедить ЛК.
        - Тогда пойдемте к доктору вместе. Лекарств у меня все равно никаких, только марля, йод. Вам нужно другое. И по дороге, если удобно, поговорите.
        - Ну все равно, - идти было недалеко, но этот короткий путь давался ЛК тяжело. Он задыхался, кашлял. - Кое-что важное, о чем вам нужно было узнать во время нашего отступления. Я был не прав, не дав вам полной картины.
        Два запылившихся форда с санитарным кузовом стояли перед крыльцом невысокой хаты. Крайнее окно светилось.
        - Лев Кириллович, это ведь важно. Врач все сделает быстро, а сразу после поговорим. Я вас прошу.
        Он прислонился к перилам крыльца и запахнулся поплотнее. В квадрате света от окна я увидел, что он не в своей «шведской» куртке - короткой из коричневой кожи, которую носил в любую погоду, - а в длинной шинели. Его сильно знобило, лоб и щеки были как бумажная маска. Быстро, почти бегом, я поднялся по ступеням. В самой большой комнате толково и чисто оборудовали лазарет. Но новости оказались неутешительными: перед отступлением был приказ оставить весь тяжелый багаж, поэтому в санитарных машинах было только самое необходимое. Кое-какое лабораторное оборудование им все же разрешили взять.
        - Поверьте, коллега: ветеринарный лазарет укомплектован лучше, чем мы! Дело касается конного состава. А нам, если экстренно понадобится произвести операцию, к примеру, придется использовать военный прожектор: не хватает ламп, - войсковой врач, торопясь, намыливал руки.
        - Но мы все сделаем, не волнуйтесь, - говорила медицинская сестра. - У нас были даже генераторы и рентгеновские трубки. Но сейчас из пяти санитарных остались только два автомобиля.
        ЛК сидел сгорбившись, желтоватые сильные и длинные пальцы он сцепил крепко, чтобы руки не дрожали. Смотрел в сторону, передергивал плечами и был очень бледен. Я вдруг с жалостью увидел, какой он старый - в сущности, настоящий старик. Обычно за его феноменальной энергичностью возраст не был заметен. Сестра, видимо, поняв, как ему плохо, заспешила. Все манипуляции она делала быстро, умело. Когда все было сделано, я, сказав сестре, что вернусь помочь с результатами, побежал догонять ЛК. Он ждал меня около обозных костров.
        - Не кажется вам, что уж слишком громко поют? - он с досадой махнул на солдат. - Голова стучит. Сложно стало сосредоточиться. Итак, вот что я вам хотел сказать. Это касается нашего дела. Нашего господина Икс. Того самого, что, обманывая и нас, и своих немецких партнеров, прицелился на… Вы знаете, на что.
        Начал он очень решительно - на секунду я узнал его прежнего. Но нет, мысли быстро сбились, как ком отсыревшей ваты.
        - Ловит волк, но ловят и волка, - непонятно продолжал он. - Знаете, что такое Schnitzeljagd[5 - Schnitzeljagd (нем.) - дословно: игра «заяц и собаки», вольный перевод - охота за сокровищем.]?
        - Зайцы и собака? Какая-то игра? Термин? Мне он незнаком.
        - Вы не охотник просто. А означает он охоту по бумажному следу. Такой охотничий прием, когда след делают из бумажных лоскутьев. Вот у нас с вами такая же охота - на бумажную приманку. Понимаете? Это важно - то, что я вам сейчас говорю.
        У него был совершенно больной вид, слова ему явно диктовала лихорадка.
        - Лев Кириллович, я все же медик. И я решительно настаиваю, что не нужно стоять тут: такой ветер! Пойдемте, лучше вам прилечь, принять лекарство.
        Но стоять он уже не мог. Я подхватил его, портфель, бумаги, позвал на помощь. Подбежал казак, один из конвойных. Вместе мы осторожно уложили ЛК на землю.
        - Зараз ему под голову вот шинельку подсуну, ваше благородие доктор. Да он как истопка весь!
        - Истопка?
        - Да горит, горит весь!
        Здесь подоспели еще люди, и вместе мы перенесли его в дом. Сбегав так, что в висках стучало сердце, я привел полкового врача. В горячке ЛК заговаривался. Не было сил смотреть, как этот сильный, всегда такой сдержанный человек теряет волю. Он говорил о Санкт-Петербурге, оставлял какие-то путаные распоряжения. Меня почти вытолкнули из комнаты. Врач и две сестры из санитарной машины остались с ним. Но я сидел у двери, не мог уйти. В ненавидимый мной час рассвета, ведьмин час, в 4 утра, меня окликнула одна из сестер:
        - Вспомнил о вас. Зовет. Скорее!
        Сильно запрокинув голову в кашле, Лев Кириллович не сразу заметил меня. Я не уверен, что и узнал. Потом заговорил вдруг про мою давно умершую мать, спросил, как она. Я не нашелся с ответом. Зашел священник. Я вышел. Через полчаса все было кончено.

* * *
        За окном небо светлеет, потом багровеет. Рваные облака. Чтобы выгадать время, прийти в себя от удара обухом по голове, защищаясь от всех других мыслей, я сосредоточился на вопросе «почему это случилось?». Я не сомневался, что тут было нечисто. Мне нечем было это объяснить, кроме интуиции, в которую я абсолютно не верил. Я верил в другое. Сознание кидало мне подозрения и факты, которые я не замечал, но они копились в памяти и сейчас отчаянно стучались, как арестанты, во все двери.
        Стараясь не думать о том, что со смертью ЛК оборвалась, по сути, последняя ниточка моей связи с родителями, о том, как много он сделал и значил для меня, я достал свои записи. Но не думать не получалось. Некстати вдруг вылезло воспоминание о том, как в столице он организовал для меня посещение судебно-медицинского кабинета. Я мечтал его увидеть.
        Вот он я, стриженый, аккуратный, напуганный гимназист. Я загораюсь и гасну, как лампа в коридоре, где сижу. У лампы повреждена проводка, она искрит и дает то круг света, то круг тьмы. Я волнуюсь. Меня накрывает волна эйфории от того, что я сейчас увижу. Кабинет научно-судебной экспертизы стал легендой для меня, как Грааль для крестоносцев. Его название я повторяю про себя несколько раз. Потом я цепляю к нему свое имя: «Врач кабинета научно-судебной медицины Егор Лисица». Эти мысли мне нравятся. Но потом я вдруг пугаюсь, что в посещении мне откажут, и придумываю причины, чтобы убедить их меня пустить. Поэтому не замечаю момент, когда через круг света проходит Лев Кириллович и кладет руку мне на плечо. Все улажено, пропуск есть.
        Мы поднимаемся по лестнице. Я чувствую под рукой все неровности перил и хочу растянуть эти мгновения и в то же время поторопить их. Лестница кончается, за ней - коридор, линия дверей и ряд окон напротив них, в окнах садится солнце. Одна дверь открыта. Когда мы проходим мимо нее, я заглядываю в комнату. У стола стоит человек - не в халате, а в мундире чиновника. Он диктует: «По порядку приема, увольнения, подчиненности и прочих прав ведущий криминалист приравнивается к заместителю прокурора судебной палаты…»
        Я разочарован. Я ждал рядов пробирок, приборов для исследования под увеличением, уродов в формалине, даже мертвых тел. Но никак не ожидал текстов для канцелярии и мундиров. Вольский заметил это и смотрел на меня с улыбкой. Я сержусь на себя. На свои иллюзии. Когда передо мной открывается еще одна дверь, я на секунду слепну. Блестят инструменты из стали, как в операционной. Блестит кафель. Блестят даже халаты на двоих у стола в центре комнаты: такие они белые. А вот то, что лежит на столе, - это без блеска. Это нечто без формы и цвета. До меня словно издалека доносится голос ЛК:
        - Здесь производится резекция трупа. Метод пришел из Англии. Усовершенствовал его русский ученый, хирург Пирогов, для атласа анатомических изображений человеческого тела. При помощи пластин из стекла он снимал картину ранения, потом прямо переносил ее на пластину, как рисунок, срезав часть ткани тела.
        Тут я сразу замечаю две вещи. Первое: у врачей идет пар изо рта - так здесь холодно. И второе: нечто на столе - это тело. У тела на столе нет головы. Половина головы лежит рядом, на столике из стали, ее глаза смотрят прямо в мои. В надрезе торчат кости. На ум приходит продавец-армянин на базаре в Ростове, выпустивший из рук арбуз: как арбуз треснул и как видна была в этой трещине розовая мякоть. Тут мой визит бесславно, унизительно заканчивается - обморок…
        От этих воспоминаний я разозлился. К чему тогда было все это - мечты, работа с полицией? Значит, я бесполезен как криминалист, раз не могу разобраться в этой - самой важной для меня - его смерти. Черта с два, я должен! Итак, возможно, причиной послужил некий яд, который дал похожие на болезнь симптомы. Снова яд? Как и тогда, в Ростове. Но какой? Я просидел над записями не один час. Только когда буквы стали расплываться, я понял, что по лицу у меня текут злые слезы.
        Под утро я внезапно крепко уснул, а когда проснулся, в темной стене светился белесый квадрат. Я не сразу понял, что это окно, в которое входила заря. Во дворе на перилах крыльца и желтой траве лежал иней. Робко крикнул первый петух. И тут же, как дуэтом, где-то очень далеко сильно ударило. Хозяйка на крыльце мелко закрестилась. Врассыпную бросилась домашняя птица - второпях я чуть было не споткнулся об этих гусей. Уже почти перед самой хатой, где разместили лазарет, мне пришлось задержаться: пестрая группа конных офицеров поворачивала к дороге. Значит, скоро уходим. Криминалист Гросс говорил, что нет ничего более печального и вредного, чем медлительный следователь. Медлить было нельзя. Взбежав на крыльцо, я сильно постучал.
        Доктор уже не спал. Ходил, собирая вещи, продолжая говорить со мной.
        - Я ничего не понимаю! Обычная слабость, кашель. И вдруг резкий скачок температуры, - он был явно смущен.
        - Такое стремительное течение болезни - редкость?
        - Когда он заболел?
        - В Ростове. Несколько дней назад.
        - Редкость. Но ведь заболеваемость высокая у нас - и грипп, и тиф, дизентерия…
        - Но разве в вашей практике бывали такие случаи?
        - Никогда. Даже дети, которые обычно хуже переносят, так не болеют и не умирают. Но симптомы все… Да ведь и анализ слизистой мокроты мы сделали только по вашей настойчивой просьбе. Несомненно, любой врач, да еще в наших походных условиях, поставил бы диагноз «инфлюэнца».
        Пока он сокрушался о недостаточном количестве бактериологических лабораторий и неэффективности ранней диагностики инфекционных болезней, я думал о другом. Сделанный анализ показал наличие большого количества туберкулезных палочек. Болезнь развилась невероятно стремительно.
        - Позвольте мне повторить анализ.
        Сестра, не споря, выдала мне все необходимое. Флаконы с реактивами и красителями для окраски по методу Циля - Нильсена - верный способ определить туберкулез. В моем распоряжении был микроскоп с масляно-иммерсионной линзой - при сильном увеличении она давала приличное разрешение. Нашлась и бунзеновская горелка. Надо было приступать, но я медлил. Я читал статьи, где Кох описал свои лабораторные методы окраски бактериальной культуры, видел, как делается анализ, но сам проводил его впервые. Ну да что же! И шаги когда-то делать приходится впервые, а потом бежим не задумываясь. Вид моего друга-чемоданчика и удобно лежащие в руках инструменты придали мне уверенности.
        «Ты, сволочь, ударил, но я тебя поймаю! Я тебя поймаю». Кажется, я даже вслух шептал это, потому что сестра пару раз взглянула с сочувствием. Наконец я увидел их - маленькие убийцы, синие, почти фиолетовые, изгибающиеся палочки Коха. Это туберкулез. Естественная причина, не яд. Но как он мог убить так быстро? Несколько недель - это невозможно! Еще одна мысль пришла ко мне, как будто заглянула в окно мимоходом, но я уже остановил ее, не дал уйти. Быстро, как мог, я сделал новую, широко обсуждаемую пробу одного американца. Результат меня поразил. Совершенно очевидно, что передо мной была смесь фильтратов культур микробактерий. Нечто редкое, но возможное. Об экспериментах по выращиванию микробов на плотных средах писал русский ученый, была такая работа… Как же ее?.. «Методы изучения патогенных организмов», точно. Жаль, я не слишком внимательно ее прочел! Значит, яд, но яд хитрый, яд-шпион. Яд, который использовал болезнь как маскировку. Конечно, я не представил бы результат данной пробы в суде. Но мне этого было достаточно.
        Я стал думать. Зачем такой сложный способ? Жертва не умирает сразу. Значит, важный фактор - время. Почему? Подобраться к ЛК было сложно: постоянно на виду, почти всегда не один, часто - с охраной. При любом эксцессе под подозрение попал бы ближний круг. Смерть должна быть естественной, как и задумывалось с телеграфистом. Господину Икс - зверю, как называл его ЛК, - не нужно было, чтобы началось тщательное расследование. А в случае внезапной смерти такой крупной фигуры в городе оно несомненно бы началось даже в военной обстановке. Ясно, что дело в этом чертовом портфеле и деньгах. ЛК ясно сказал, что за ним идет охота. Как он рискнул и как просчитался! Как он тогда сказал: убьем двоих одним выстрелом. А мертв он.
        От злости я скрипнул зубами. Не зря же он лично формировал отряд, сопровождающий портфель! Да еще и намекал, что таким образом возможный убийца, «упалый зверь», будет под его присмотром. Значит, те же лица. Казаков-часовых, думаю, можно уже точно отбросить. Трое. Но не ясно: кто именно? Один или все?
        Уже после, когда мы подходили к Екатеринодару, я вспомнил кое-что, стертое смертью Вольского. Края бумаг на моем столе немного, на пару сантиметров, но все же были сдвинуты. ЛК, заходя накануне, сложил их ровными стопками - он не терпел беспорядка. И хозяйка слышала шаги в прихожей. Шофер ЛК, который был и денщиком его, и помощником, твердо ответил, что за мной в тот вечер никто не посылал.
        ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
        ЕКАТЕРИНОДАР. ШТАБ
        - Нет, не могу помочь. Ничем. В бумагах, которые вы предоставили, нет никаких сомнений. Я готов оказать вам нужную поддержку в других вопросах, но в том, о чем вы сейчас просите, никак не могу.
        Молодой секретарь в ставке армии здесь, в Екатеринодаре, и я уже полчаса спорим. Чтобы показать, как ему обременителен этот разговор, секретарь поднимается и демонстративно остается стоять, опираясь на стол. Рука - на трубке телефона, красные огни звонков выскакивают то и дело: штурма города ждут со дня на день. Но я настойчив, ведь ничего другого мне не остается.
        - Мне крайне важно узнать, что именно было в телеграмме, которую отправили в Ростов три недели назад. Время и точную дату я вам записал. Это вопрос действительно жизненно важный. Из-за этой телеграммы кто-то пошел на убийство. И, возможно, не одно.
        Я вижу, что он колеблется, и усиливаю натиск.
        - Хорошо, не зачитывайте мне переданный текст. Но о чем телеграмма? Вы же видите, - я снова подвигаю к нему мои бумаги, где сверху лежит записка от ЛК, - мне можно доверять. За меня могут поручиться.
        Нет. Все бесполезно. Секретарь уже снял трубку телефона и говорит, отвернувшись в сторону. Разговор окончен. Уже у двери, когда я ищу в себе силы не хлопнуть ею слишком громко, он меня окликает:
        - Постойте. Я действительно не могу вам помочь. Понимаете? Информация, которую вы просите… Не могу. Прошу простить: важные звонки.
        Это отказ окончательный.
        В коридоре мне на секунду кажется, что внизу шумит море. Это голоса. В холле при входе черно от голов. В гудении голосов я вдруг слышу один знакомый высокий, голос почти подростка и замечаю Шеховцева. Не ясно, зачем он тут, к тому же вокруг него солдаты. Конвой? Шеховцев придерживает за локоть незнакомого господина с разбитым лицом, в испачканном пальто. Подходя ближе, я слышу яростный спор, из которого, однако, ничего нельзя понять.
        - Позвольте пустить руку, иначе нам придется и вас пригласить пройти! - конвойный серьезно зол, но и Шеховцев не уступает. Обрывки слов «явный… провокация… Ваши документы…»
        Не одному мне не повезло здесь сегодня! Вот и Шеховцев сдается, отпускает локоть задержанного, отступает, замечая в толпе и меня, но явно не очень-то мне рад. А мне, наоборот, важно понять, что он делает здесь. Конвой уводит арестованного, и тот ни разу не оборачивается.
        - В чем дело, Матвей?
        - Ничего. Ничего такого, - Шеховцев непривычно раздражен. - Я встретил знакомого вот в таком положении - под конвоем. Случайно.
        - Откуда у вас такие знакомства?
        - Позвольте, это, видимо, допрос? - Шеховцев говорит со мной, сразу краснея, как только он умеет. Но мне нужно узнать, в чем дело, не до вежливости. - Вы окончательно решили переквалифицироваться в сыщики, Егор Андреевич? - Он смущен, это заметно. - Вы извините меня, вспылил. А ведь мы с вами друзья-приятели. Я расскажу, раз вы сюда вхожи, сами услышали бы позже.
        Я молчу. Конечно, я вовсе не вхож сюда, но, промолчав, я узнаю, что это за интересный господин, о котором Шеховцев так печется.
        - Это действительно знакомый, - продолжает Матвей, - я уверен, что узнал его. В германскую войну был отмечен за храбрость, георгиевский кавалер. Потом, после переворота, во время наступления армии он был с нами. Изволите слышать, в чем его обвинили! Но это явно чушь, ерунда.
        - Нет, я не слышал, тут слишком шумно.
        - Нет? - Шеховцев вполне по-дружески берет меня под руку и мы идем к выходу. - Полная ерунда! Утверждают, что он участник политических беспорядков. И вроде бы устроил глупую выходку: сорвал траурную афишу о смерти Рябоконя, плюнул.
        - Уверен, что этот случай разъяснится.
        На ступенях мы немного скованно попрощались.
        ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
        ЕКАТЕРИНОДАР. ТЕНЬ
        Нерешительный крупный снег то начинался, то переставал падать - как неуверенный в себе пианист. Два аккорда - и тишина, потом снова, но наконец решился и повалил крупными неприятно сырыми хлопьями, которые тут же таяли. Настроение было под стать погоде, но мое вечное упрямство не давало покоя, ища выход. Как еще разузнать о телеграмме? Какое-то время я бродил по улицам. Мне всегда лучше думалось на ходу. Но не сработало. Разговор на повышенных тонах в ставке (и главное то, что он не дал результата), а потом эта небольшая стычка с Шеховцевым задели меня.
        Возвращаясь по незнакомым узким улицам, я шел, уже почти не думая, лишь мечтая добраться до гостиницы, выспаться на настоящей удобной кровати. Поселили нас почти роскошно. Всем этим занимался Беденко - к нему перешла роль казначея. Это было в духе тех дней. Все спешили пожить на широкую ногу. Окна ресторанов в Екатеринодаре светились до поздней ночи. К парикмахерам толпились клиенты. В вестибюле нашей гостиницы шел аукцион: продавались крепкие напитки и вина по бросовым ценам - тоже привычное дело. Видно, хозяину требовались наличные деньги, и он спешил сбыть все, что можно, до отъезда, до смены власти.
        В буфете я выпил горячего чаю, хотя хотелось горячего мяса. Постояльцам предлагали неплохой обед, но не было желания видеть кого-либо из моих товарищей - пришлось довольствоваться бутербродами с ветчиной и горчицей. Однако не удалось - столкнулся с Чекилевым. Я не успел ничего спросить, как он сказал, что идет за папиросами.
        - Моего сорта у них нет, - он оглядывался, хлопая себя по карманам.
        Официант, слышавший нас, поднося спички, с небольшой обидой сказал, что все наилучшие сорта имеются.
        - Чего еще изволите? Можем предложить господину офицеру доставить все нужное в номер.
        Но Чекилев только махнул на него рукой:
        - Ну все равно, хочу пройтись.
        И вышел. Беденко и Шеховцев были тут же. Не разговаривали, но присматривали друг за другом. Они мне все довольно сильно осточертели, я чувствовал, как устал. Чего доброго, они бы еще завели разговор о смерти ЛК! Почти на ходу кивнув, я коротко узнал у Шеховцева о его арестованном знакомом. Он ответил, что, скорее всего, все-таки обознался. Не задерживаясь, я поднялся в свой номер.
        Впервые я жил с такими удобствами. В моем двухкомнатном номере была отлично оборудованная современная ванная комната - с кабиной душа, газовой плиткой и медной ванной, на которой помещалась газовая колонка для подогрева воды. Кишка душа несколько раз срывалась, заливая меня то горячей, то ледяной водой. Отличный аккорд в завершении этого дня! Я решил, что пущу воду в ванну погорячее и пока не буду думать об этой треклятой телеграмме. Черт побери, эти несколько слов, из-за которых человека убили и искалечили, из-за которых, я уверен, погиб ЛК.
        Проснулся я, наверное, от холода, ванна, где я сам не заметил как уснул, совершенно остыла. Видимо, было уже довольно поздно: за окном - абсолютные чернила, из коридора не доносилось ни звука. Вдруг я услышал, как стукнула дверь. Показалось, что в соседний номер, где живет Беденко. Интересно…
        С момента приезда он не отлучался из гостиницы. После спора из-за того, с кем останется портфель и запирать ли его в гостиничный сейф, было решено, что посменно портфель будет находиться у всех членов отряда. И всегда - под непременным присмотром казаков-часовых, которые сменяли друг друга. Беденко и Чекилев демонстративно потребовали смежные номера. Я, разумеется, тоже взял номер рядом - прямо напротив. Соседний занял Матвей Шеховцев. Портфель никто не намерен был выпустить из вида. С тех пор Беденко не спускался даже поесть в ресторан.
        Мне пришло в голову, что, пожалуй, я рано сдался и вполне могу попросить его помочь мне разузнать о телеграмме. Он под подозрением, как и остальные, довериться полностью - риск. Но мне ведь нужно только его поручительство, а всего я ему не скажу. Кстати, я вспомнил намеки Курнатовского о близости Беденко к определенному ведомству, к которому напрямую относился и ЛК.
        Беденко был у себя. Не суетясь, он сел и предложил мне папиросы. Мне вспомнился срез на изуродованной кисти телеграфиста. Несомненно, справа. Это наблюдение еще больше расположило меня к разговору с Беденко.
        - Знаете, говорят, что все левши знаются с врагом рода человеческого, чертом? - открывая портсигар, он посмеивался - заметил, что я проследил за движением его руки. - Да еще и нечисты на руку.
        Беденко если говорил о себе, то всегда с какой-то насмешкой, иногда злой и уж точно без самолюбования. Я вспомнил Чекилева: уж он бы не стал над собой шутить - куда там!
        - Знаю еще, что, по примете, того, кто встретит левшу во вторник, непременно ждет несчастье. Но вот никак не вспомню, какой сегодня день.
        - Погодите… Все в порядке, не вторник. Он был третьего дня, - он улыбался.
        Вспомнив о Чекилеве, я решил спросить кое о чем важном.
        - Скажите, Алексей Владимирович, вы говорили с Максимом Романовичем о том, чтобы обогнать колонну и идти отдельно?
        Беденко выглядел немного удивленным и, с извиняющейся улыбкой переспросив: «С нашим бравым штабс-капитаном?», ответил, что нет, не говорил. Но тут же добавил, что это хорошая мысль. Так я и думал.
        Разговор, начавшийся, в общем, неплохо, быстро зашел в тупик. Помочь Беденко не мог или не хотел. Впрочем, резоны у него были. Я понял, что он не доверяет никому, в том числе и мне, и принял твердое решение не покидать гостиницу. Из-за портфеля, конечно. Но потерять и этот шанс для меня было немыслимо. Я говорил убедительно, намекнул, что его протекция важна, чтобы узнать нечто напрямую связанное со смертью ЛК. И наконец почти открытым текстом сказал, что его отказ помочь мне, а значит и следствию (пусть и в этих необычных обстоятельствах), кажется мне странным. Не знаю, какой аргумент подействовал. Мы договорились быть в штабе армии завтра с раннего утра.
        Надо было выспаться, но сон не шел. Я спустился в ресторан, и хотя общая зала была заперта, в курительной горел свет. Мне удалось раздобыть кофе с каким-то якобы ликером, а на деле спиртом, разбавленным ягодным сиропом. Все равно… Итак, убийца действует правой рукой. Но повод ли это отказаться от подозрений? Все же Беденко прибыл со всеми нужными документами, ему как будто доверял ЛК. Его знал Матвей Шеховцев. Кстати, тоже темная лошадка. Да, Матвей взялся ниоткуда, в армии недавно. Этот его арестованный сегодня, якобы знакомый, подозрителен. Откуда такие связи? Все это так, но сейчас самые честные люди то и дело переходили с одной стороны на другую, теряясь в догадках, у кого правда. Да и Чекилев… Я был склонен верить, что мысль идти отдельно от всех и как можно скорее принадлежала все-таки ему.
        А ведь так гораздо легче было бы прибрать к рукам портфель! Чтобы выстроить цепь, нужны были мои записи, как назло оставшиеся в номере. Сui prodest - ищи, кому выгодно. Курнатовский цитировал эту фразу даже чаще, чем библейские тексты. Он, как и латиняне, мудрые ребята, смотрел в корень. Теперь мотив. В общем, мотив может быть у каждого. Он понятен - деньги. Огромные деньги. Здесь можно, пожалуй, вычеркнуть Чекилева. Мне вспомнились шестиэтажная мельница его отца и скоростные механические лифты в семейной конторе…
        Кофе был выпит, остатки ликера без смущения отдавали свой спиртовой тяжелый дух (видимо, даже не спирт, а самогон). Пора было вернуться в номер и попробовать уснуть. Но, поднимаясь к себе, я думал все об одном - мотиве. Мотивом ведь могут быть и политические убеждения. Эти банковские документы на предъявителя в иностранных банках - страховка и надежда «отыграть победу» в случае поражения.
        Если применить новую интересную науку - психологию, можно прикинуть еще несколько черт убийцы. Небанальный ум. Явно большое эго. Даже с моим небольшим опытом в расследованиях я замечал одну вещь. Расчетливые - те, кто убил, не поддавшись гневу, - всегда уверены: если нужно убрать препятствие к их личной выгоде, то любая овчинка стоит выделки. Ведь сколько эго и воли надо, чтобы медленно уничтожать жертву! Хладнокровно выжидать. ЛК становилось хуже несколько недель подряд, и все это время убийца был рядом. Как стервятник, тащился за умирающим. Никто из этих, в общем, симпатичных мне людей, безупречно вежливых, показавших себя хорошими товарищами в пути, не подходил на эту роль. Но тем не менее кто-то из них был убийцей!
        На своем этаже я остановился. Сейчас за поворотом будет ряд темных дверей. Номера Чекилева, Шеховцева, Беденко. Лицом к лицу, возможно, они выбраны точно напротив друг друга с умыслом? Вдруг все мои построения сбились: в конце темного коридора осторожно и быстро шел человек, его тень прыгала по стене то карликом, то громадным пятном. И, как мне показалось, шел он от двери моей комнаты. Я рванул вперед. Громко стучали то ли каблуки тени, то ли кровь у меня в ушах. Слишком далеко, не успеть! Он повернул, и я, безнадежно его упуская, почти бегом кинулся следом. И тут же остановился. Прямо на меня смотрел среднего роста военный в серой шинели, наброшенной на плечи.
        Чертово зеркало! Ровное, поблескивающее в темноте высокое зеркало в бархатной раме отражало меня. Тень-человек безнадежно ушел, пропал. Тот, кого я принял за него, был я сам. Серую шинель без погон притащил мне денщик от ЛК еще в станице, сказав, что Лев Кириллович категорически велит снять «эту вашу финтифлюку и надеть теплую вещь, не май месяц». И правда, мой английский тренч совсем не спасал от холода… Мне стало не по себе от мысли, что, возможно, в коридоре не было никого, что я просто сбился из-за недосыпа, смерти ЛК… Я потер виски - и отражение повторило движения. Необходимо было хоть немного поспать.
        Моя дверь была заперта, я сам запер ее, уходя, но замки тут простые. Интересно, если взять ключ от другой комнаты, подойдет ли он? Жаль, не проверить без ненужных вопросов. Внимательно осмотрев бумаги и вещи, я не нашел следов чужого. На вид все было в том же порядке. Как я жалел, что у меня так мало опыта! Но что же? Я не следователь из сыскного, мой конек - наука. Оба убийства, и телеграфиста, и ЛК, дело рук человека опытного, знакомого с химией, ядами. Итак, у охотника за деньгами должен быть доступ к изощренным способам убийства, особое хладнокровие. Допустим, и даже скорее всего, что морфий и эту дьявольскую смесь туберкулина человечьего и животного ему помогли получить те, на кого он продолжал работать, - немцы. Но как он сумел достать ЛК? Когда? С этим вопросом я и уснул.
        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
        ЕКАТЕРИНОДАР. УХОДИМ
        Утром я остался ждать у входа в здание штаба. По тротуару расхаживал человек-афиша. Его плакат на палке кричал вразнобой - тут и «большевиками взят Архангельск», и «волнения в Константинополе», и «интендантский склад извещает». Немного смущаясь, что способен сейчас интересоваться такой ерундой, я прочел, что опубликован новый рассказ «Пустой дом» о приключениях знаменитого британского сыщика. Хотел было уже купить газету, но не успел. Вернулся Беденко. Помочь мне ему не удалось. Нужных людей нет на месте, а от секретаря нет толка. Мне показалось, ему самому было неловко признаваться в этом и явно хотелось поскорее уйти. Пока мы говорили на ступенях, мимо спустились несколько военных, среди них - тот самый секретарь, который отказал мне. Видно, они действительно плохо поговорили, потому что Беденко, завидев его, демонстративно и довольно невежливо повернулся спиной. Мне секретарь сочувственно кивнул, садясь в автомобиль.
        В этом городе все еще шла своим чередом старая привычная жизнь, и она сбивала с толку. Матвей Шеховцев - ему это вдруг взбрело в голову - предложил всем нам сфотографироваться вместе: ателье фотографа находилось по соседству с нашей гостиницей. Он убеждал нас очень горячо и притащил к витрине, которая вся была уставлена фотографическими видами. Матвея я не слушал - я смотрел на карточки дам, на пожилого инженера-кавказца с противоестественно яркими черными усами. Хотя я не слушал Шеховцева, но понял, чего он хочет. Может быть, на этом общем снимке мы будем вместе в последний раз. Я поддержал его. Мне, кстати, всегда было интересно заняться фотографическим искусством - думал, это будет полезно и для моей работы. Рисунок светотени и то, как набор химических препаратов создает портрет или вид храма в Москве, это крайне волнующий процесс. Но теперь ясно, что не доведется. Не судьба…
        Бедняга Беденко, сидевший в номере, как сыч в дупле, и недовольный нашей затеей, согласился через силу. Чекилев - с азартом. Фотограф долго манипулировал с часами, махал, как фокусник, черной крышкой аппарата, несколько раз давал нам советы: куда смотреть и «немного корпус, господин военный… левее, нет вправо, вправо. Минута терпения, господа!». Карточку нам вечером отдали. На плотном картоне было написано: «Г.Х. Давингоф, фотограф». Рядом были медали и узоры, а на другой стороне стояли мы. Слева направо - Чекилев с улыбкой. Беденко, явно скованный и немного сутулый от присутствия аппарата и самого Германа Христиановича Давингофа, фотографа. Потом я (кстати, вышел абсолютно непохоже). И в углу, у невысокой стойки с неясной пальмой, взволнованный Шеховцев, напротив, стоял безупречно прямо и глядел на фотографа истово.
        Дел в Екатеринодаре больше не было. Тело ЛК мы оставляли здесь. Здесь же я попрощался с медсестрами и врачом из санитарной машины - они оставались при местном госпитале, где не хватало рук. С уличными боями войска уходили за реку Кубань. План идти отдельно от колонны был отброшен. На вокзале мы с Максимом Чекилевым встретили его знакомого офицера с семьей. Полная бледная жена его полуобморочно прижимала к груди трясущуюся собачку, чемоданы лезли друг на друга без присмотра. На вопрос, как и куда они думают ехать, офицер раздраженно пожимал плечами. Несколько составов все же ушли: машинисты прислушивались к двум аргументам - щелчку курка револьвера или замка кошелька. Как лекарство от страха в пути, в ход шло огромное количество спирта. Стало ясно, что и паровоз слишком сложен и рискован. Было решено пробираться вперед, к порту, с армейскими частями и беженцами.
        Колеса телег вязли в жирной весенней грязи пополам со снегом. Проехали мимо раздувшегося трупа лошади под седлом у дороги, наваленных ящиков, намокших рулонов тканей; из надорванного мешка тек сахар. По обочине, скользя шинами в озябших лужах, промчался бронеавтомобиль, и через несколько минут каким-то образом вся колонна знала: Екатеринодар пал. В наступившей вдруг тишине в голове колонны раздался выкрик: «Песенники, вперед!» И тут же с какой-то веселой, отчаянной злостью терские казаки запели свою походную про снежочки, которым «полно на талой земле лежать», а самим казаченькам «не нужно бояться ничего». Мотив этой песни, диковатый, похожий на лезгинку горцев, вместе с ветром надувал черный пузырь с адамовой головой - флаг. Глазницы черепа таращились, когда ветер наддавал сильнее.
        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
        ТУННЕЛЬ
        Низкое плоское небо. Песок без цвета, как отбеленная медицинская марля. Впереди берега удивительного моря в степи, неглубокого, с глинистыми темно-желтыми отмелями и такой же травой у берега. Мелкие камешки пущены по воде, взлетает стая птичек. Крупная грязно-белая баба-птица, пеликан, хохлится у рыжих камышей. Давно брошенные всеми низкие развалины крепостных стен, оставшиеся еще, быть может, со времен генуэзских купцов, в бойницах набит мусор, ветки. Хваткий будяк - так здесь называют репейник - цепляется к одежде, полам шинелей, колесам - ко всему, за что можно ухватиться в этой длинной серой пыльной колонне уставших людей.
        Поток животных, людей, телег, автомобилей, как горная река, нашедшая новое русло, спускается по извилистой дороге к бухте. Тот, кто увидел его, не сразу бы поверил глазам. Красок добавил и зверинец, который эвакуируют среди этих гражданских и военных. Животных везут на раскачивающихся от их веса телегах, в клетках. В поводу идут две ламы и мохнатый, как собака, верблюд. В этой картине мне чудится что-то почти библейское. Я вспомнил Курнатовского с его пристрастием к религиозным текстам - он бы точно подобрал меткую цитату насчет Ноева ковчега. Как он там теперь? По крайней мере, и мы не в лучшем положении. Камни вокруг - в желтых пятнах мертвого мха. По обочинам - грязный от пыли дубняк, ветки, как руки-обрубки у калеки. Серые, бесполезные днем крупные ночные бабочки взлетают с веток.
        Идем мы долго, и, наконец, - остановка рядом с туннелем, пробитым в скалах для железной дороги. Перед входом колонна-река перестраивается, ворочается. Ждем отстающих. Изо рта лошадей и людей идет пар. Свои перчатки я оставил где-то, и теперь пытаюсь согреть руки - холод идет от камней, от дыры туннеля. Чекилев предлагает согреться, у него есть немного коньяка. Это кстати. Но пока он ищет флягу в сумке, я невольно вижу там какие-то бумаги с печатями, письма. И прежде чем поскорее отвернуться, узнаю почерк Юлии Николаевны. Как будто слышу ее негромкий рассыпчатый смех в тот день, когда рассказывал об экспертизе почерка при изготовлении фальшивых бумаг. Тогда я попросил ее написать несколько слов, чтобы был пример. Теперь эти, немного косящие, острые и мелкие буковки смотрят на меня с конвертов. Чекилев аккуратно убирает их поглубже. Что в этих письмах? Глупо спрашивать, я не наивен. Севшее зимнее солнце вдруг снова вышло с температурой почти летней. По крайней мере, мне стало жарко.
        Извинившись перед недоуменно и весело улыбающимся Чекилевым, я ушел. Сколько я бродил вокруг нашего импровизированного лагеря, не знаю. Темнело, когда, думая о письмах Юлии для Чекилева и повторяя себе, что я не имею на это никакого права и меня они не касаются, я шел обратно. Шумели вдалеке волны, свистели пряди травы под ветром, а может, и в голове немного шумело, поэтому я не сразу услышал, что в темноте говорят двое. Один был взвинчен, он говорил быстро, напирая голосом на второго.
        - Я жалею, что стал невольным участником… Каюсь, сглупил. Я должен, невозможно не сказать.
        Второй прервал его и коротко ответил, но что, я не разобрал. Впрочем, я не скрывался, и они наконец увидели меня. Чиркнула спичка, голоса в темноте получили лица. Говорили Беденко и Шеховцев. Я был удивлен: Матвей Шеховцев, раньше говорливый, теперь все чаще замыкался. Беденко, ничуть не смутившись при виде меня, с привычной мягкой улыбкой сказал, что у них интересный и неожиданный разговор. Молчавший Матвей, подтверждая это, кивнул.
        - У нас даже не разговор, но спор, Егор… О литературе. Вы читали сочинение господина Достоевского про чиновника Голядкина? Оно любопытное. Я вам его советую. Такую историю и с господином Беденко, - он кивнул, - очень интересно обсудить. Вот, мы о нем.
        Говорил он с явной неприязнью, как показалось, к нам обоим. Резко, ничего не сказав, он начал пробираться вперед, к голове колонны. Беденко, помедлив, двинулся за ним.
        По дороге в лагерь я пытался припомнить это сочинение Достоевского. До Новороссийска оставалось немного. Шеховцев впереди, мелькают его белые волосы, он без фуражки. Беденко, как обычно, гладковыбритый, аккуратный, спокойный, поздоровался со мной уже из автомобиля. Громкий голос Чекилева я слышал несколько раз, видел его невысокую широкоплечую фигуру в военной шинели, но подходить к нему и говорить мне не хотелось. Впереди наш длинный обоз входит в черную дыру, как будто разинутый рот засасывает пеструю ленту из телег, лошадей, людей.
        Мы входим в туннель, пробитый для железной дороги, поэтому движение замедляется. Лошади с трудом приноравливаются переступать через рельсы, да и людям не легче. Гулкое эхо уходит от стен, когда солдаты перекликаются, чтобы не потерять своих. Тонко плачет ребенок или женщина. В туннеле абсолютно темно - это та темнота, к которой глазам не привыкнуть. Когда света не видно уже ни позади, ни впереди, мне вдруг становится немного не по себе. Толпа вокруг плотная, она колышется, прикасается ко мне, как водоросли на дне пруда, спутанные, опасные. Очень сильно пахнет железом, потом. Вода течет со стен повсюду, рельсы скользкие, и нужно долго выбирать, куда поставить ногу. Иногда кто-то рядом чиркает спичкой - тогда видна черная кудрявая папаха всадника-соседа, блестящий глаз его лошади. Но от спички нет толку, только хуже: вспышка, даже такая слабая, раздражает и дезориентирует.
        И вот случается то, чего я все время жду и боюсь. Впереди вдруг раздаются крики, кто-то воет, лошади волнуются. Видимо, человек упал, и слепая в темноте толпа пошла на него, придавила.

* * *
        Сначала слышны только стоны, плач. Несколько человек поддерживают пожилого господина без шляпы. В толпе мелькает чье-то лицо в ссадинах.
        - Врача! Где врач? Скорее!
        Услышав крики, пытаюсь как можно быстрее пробраться сквозь толпу. Это Шеховцев. На земле, у самого выхода. Я увидел только серую шинель и не узнал его, пока не перевернул лицом вверх. Светлые волосы потемнели, не ясно, от чего - крови или грязи. Вокруг говорят, что в давке его потащили, и он, видимо, ударился виском о стену туннеля.
        - Чемоданчик дайте!
        Кто-то из-за спины подает его, потом - воду. Действительно - висок. Осторожно укладываю его на бок, пытаюсь на ощупь найти нашатырь, но все лезет под руку не то. Шеховцев вдруг приходит в себя, приподнимается. Он пытался что-то сказать с явным усилием.
        - Матвей, вам нельзя сейчас говорить! Пожалуйста, потерпите.
        Но он пытается сжать мои пальцы, подняться, и я вынужден наклониться.
        - Карта… - повторял он. Потом я не разобрал - вроде снова - «карта» или что-то похожее. - Двое!
        Последнее слово он произнес громче, как если бы его слабый шепот был равносилен крику. После этого все было кончено. Я почувствовал руку на плече: «Сделали что могли, доктор».
        Нужно помочь другим. Идя мимо наспех поставленных палаток и разложенных вещей, я вижу сидящего в стороне от всех Беденко. У него нехорошие глаза - мутные желтоватые белки, в которых плавает точка зрачка, крошечная и темная. Мне показалось вдруг, что он смотрит на меня с отвращением и почти с ненавистью.
        - Что с вами? Я могу вам помочь как врач?
        - Нет, Егор, не обращайте внимания. Я плохо отношусь к крови, не переношу ее вида. Знаете, на войне был… - Он молчал так долго, что я уже собирался спросить у Чекилева его фляжку с коньяком. Пожалуй, коньяк не помешал бы и мне, - …инцидент. С тех пор мне сложно видеть кровь, - у него немного дрожали руки. - Покорнейше прошу прощения, мне сейчас лучше немного побыть здесь. Или, может, вам нужна какая-то помощь?
        Я, конечно, отказался. Позже, у костров, разбивали банки с консервами, разогревали их. Казаки запаривали тюрю - кидали в котелок сухари. Кто «побогаче», открывал консервированные щи, тушенку - увесистые желтые банки фабрики «Ф. Азибер». Кадеты с походными мешочками собрались вокруг священника. От него я получил кружку супа из бульонного кубика. Невкусно, но хотя бы горячее.
        У автомобиля, рядом с которым я устроился, на узле сидели опрятный, спокойный мальчик и девочка со взрослым, красивым лицом. Девочка говорила соседу, видно, бывшему инженеру-дорожнику, в тужурке: «Вы знаете, я забыла сказать молитву перед сном, и вот видите, что вышло». Он ошалело и молча смотрел на нее. Наверное, и у меня такой же ошарашенный вид. Про кружку с бульоном я давно забыл. Только сейчас, когда все позади, тщательно перебирая детали, я ясно, как на картинке в учебном пособии, вижу рану Шеховцева. Вряд ли ее мог оставить случайный выступ туннеля - попали в висок очень точно и сильно. В такой темноте!
        - Мы были рядом, но не все время. Я подумала, что его дернуло в сторону. Знаете, не он сам, а как бывает, когда девочки трясут куклу. Я никогда так не делаю со своими, ведь может отвалиться голова, - тут она, видно, вспомнила все - и темноту, и крик, и внезапно сильно сморщилась, готовясь заплакать.
        Я лихорадочно думал. Значит, кто-то дернул резко в сторону, ударил и толкнул вперед, где умирающего подхватила толпа и понесла. Нужно как можно быстрее осмотреть еще раз рану Шеховцева и, как бы тяжело мне ни было, вернуться в туннель! Я почти не сомневался, что это именно место преступления. В моих вещах где-то был хороший фонарь. Стыд за то, что я подозревал славного Шеховцева, жег и подгонял меня.
        В чемоданчике явно рылись. Чужой человек, который искал что-то, очень постарался, чтобы все лежало в привычном порядке. И здесь он совершил ошибку: зря он так тщательно пытался разложить все по местам. Был идеальный порядок, но не мой. Всего пара предметов лежала немного не так, не привычно. Сложно сосчитать, сколько я тренировал свой недостаток - память - именно на содержимом чемоданчика. У меня до автоматизма выработалась привычка собирать его определенным образом. Если бы не ошибка того, кто рылся в моих вещах, я вполне мог бы подумать, что мой саквояж перепутали с обычным докторским и в этой сутолоке кому-то понадобилось лекарство, бинты.
        Что искали? Наркотики или записи? Судя по всему, что-то небольшое, потому что надорванная подкладка в углу была отпорота сильнее, но не до конца. Ее подвернули аккуратно, почти незаметно. Искали небольшое и плоское, то, что не выделялось и не бросалось в глаза сразу. Записи, вместе с моими документами и нашим общим фото, были при мне, во внутреннем кармане тренчкота, завернутые в бумагу. Я нащупал толстый картон сквозь ткань.
        Чтобы сосредоточиться, я стал перекладывать инструменты в привычном порядке. Мне было неприятно, что этого моего, по сути, единственного личного имущества касались чужие руки, но механические движения помогали. Уговаривая себя не торопиться с этим, чтобы не порезаться, я вдруг подумал, что когда-то уже было это. Вещи лежат не в привычном порядке, сильный порез… Где? Когда?
        Вдруг я вспомнил. Лев Кириллович говорил тем вечером, когда стреляли в Рябоконя, что в его вещах роются, что бритва была раскрыта и не на своем месте. Потом - порез, очевидная опасность и возможность заражения! Случаи редки, но бактерии тифа, если их ввести в открытую рану, могут прижиться. Течение болезни будет стремительным. Надрез - и кровь понесет смерть сама, легко. Более чем вероятно. Более чем! Был случай в Британии, о котором писали все газеты. Сибирская язва попала в порезы с кисточек для бритья. Споры остались на конском волосе, из которого были сделаны кисточки. В Москве год назад все обсуждали дело Бутурлина: врач заразил его уколом грязного шприца, на кону были какие-то крупные деньги по завещанию.
        Никакая прислуга не обыскивала вещи Вольского, как он думал. Бритву переложили с умыслом. Положили так, чтобы человек неминуемо глубоко порезался. Вот то, что беспокоило меня, когда я смотрел на бреющихся «свинячим» способом казаков.
        Шофер ЛК дремал, подтянув повыше резиновую полость. Вещи Льва Кирилловича я увидел сразу, на заднем сиденье: скатанная шинель, небольшой чемодан.
        - Скажите, вы все вещи Льва Кирилловича везете, не оставили что-нибудь в Екатеринодаре?
        - Нет, - заспанный шофер лез из автомобиля, открывал двери. - Ничего оставить не смог. Понимаю, что лишний багаж, но передать было некому, а ведь бросить не могу. Забрали только его бумаги, несколько господ офицеров из ставки приходили ко мне.
        Бумаги. ЛК говорил про какой-то «бумажный след». Я думал, он заговаривается, но, может, речь шла о них? Ладно, увидеть бритву было важнее, и я решился на обыск. Не до правил приличия. Довольно быстро нашлась плоская синяя коробка. Надпись на крышке «Safety Razor[6 - Безопасная бритва (англ.).]», и внутри действительно новейшая безопасная бритва фирмы «Жиллетт». Лезвие зажато двумя пластинами, порезаться им невозможно. Я покрутил в руках деревянную ручку, подумал.
        - Вы же были его денщиком? Когда он сменил бритву, не знаете?
        Но денщик не знал, бестолково совался посмотреть, вертел коробку в руках. Могли и подменить, теперь не узнать. Но можно было сделать еще кое-что. Эдмон Локар, известнейший французский криминалист, ясно вывел принцип, который мне поможет. Каждый контакт оставляет след! Аккуратно отстранив денщика, я завернул коробку с бритвой в свой шарф. Нужно снять отпечатки пальцев и с нее, и с широкой ручки моего медицинского саквояжа. Я знал, чьи отпечатки я буду искать: если это не случайный вор в поисках сильных лекарств, то кандидатур всего две. Но какой вор будет наводить тщательный порядок?
        Все нужное было у меня с собой. Но, потратив почти час времени, я убедился - бесполезно! И коробку, и ручку саквояжа либо тщательно вытерли, либо преступник был в перчатках. Сейчас так холодно, что они никого не удивят, а Чекилеву положены по форме. Может, мне повезет в туннеле? Была полная луна, ее край заглядывал в туннель, и с ее помощью и при свете фонаря я быстро нашел место, откуда вытащили тело нашего товарища. Как просто: одно точное движение, а потом спровоцировать толпу! Подстегнуть лошадь, да просто самому рвануться вперед с криком. В такой темноте панике не нужно многого - она передастся всем мгновенно, быстрее, чем любая инфекция. Уже собираясь возвращаться, я решил осмотреть и землю. Конечно, никаких следов я не искал. Но, может, сказалась педантичность Курнатовского, которую он всегда ставил мне в пример в работе. Через полчаса я разложил на камне перед собой рваный и грязный, когда-то белый платок, почти уничтоженный каблуком окурок папиросы и пару странных, похожих на одежные крючков. Подумав, платок и окурок я отложил как несущественные. А вот крючки меня заинтриговали. Они не
были похожи на те, что пришивают к дамским платьям или к шинелям. Крупные, тяжелые, из какого-то металла.
        Ответ пришел неожиданно. Возвращая на место фонарь, я наудачу показал крючки денщику.
        - Это, видимо, оторвали в суматохе у кого-то из военных, казачьего офицера. Смотрите, - он показал на своей шинели такие же. - Пришиваем, чтобы поясная портупея не съезжала. Шашка тяжелая, тянет ее, а они - видите? - подергал он крючки, - удержат.
        Значит, форменная шинель. Такая у Чекилева. Неужели все-таки он? Появился он, когда его не ждали, несомненно и человек он решительный. Ударить так ловко, чтобы убить, даже в темноте, он мог. Но ведь и телеграфист в Ростове, и ЛК были убиты изощренно, ядом. Этот способ предполагает немалые знания. Мог ли Чекилев, пусть даже и учась в Лейпциге в отличном университете на инженера, не на химика, получить их? Откуда ему взять туберкулин? Я поймал себя на том, что эта мысль мне неприятна. Он мне все-таки был симпатичен - про Юлию Николаевну, письма и намеки я не думал. Мои личные чувства - помеха расследованию. Чекилев - шпион, перебежчик?
        Ждать до утра было выше моих сил. Я пошел искать его с твердым намерением потребовать показать мне форменную шинель. На каких основаниях я потребую этого, я не думал. Найденные вещественные улики я предусмотрительно убрал в чемоданчик подальше, оставив в кармане только крючок, чтобы предъявить ему. Но никакого Чекилева нигде не было. Я метался, обходя лагерь, почти до утра. Наткнулся и на девочку, мою свидетельницу - она и брат спали. Инженер сидел у костра - он не ложился и следил за мной глазами. Я явно был ему подозрителен.
        Под утро я сдался. Как только уснул, тут же, мне показалось, вокруг заговорили, был слышен звук заводимых моторов, ржание лошадей. Рассвело. Чекилева я нагнал в самой голове колонны. На нем было хорошо сшитое серое пальто с меховым воротником. Ни шашки, ни формы. Безупречный господин на зимней дороге. Утренний мороз прихватывал края грязных луж. Объяснения пришлось отложить. За спиной Максима на телеге я увидел тело Шеховцева.

* * *
        Мы долго стоим, пропускаем мимо все новые и новые телеги. Спорим о том, что же делать с телом Шеховцева. Нам его не довезти. А если довезем, то что ждет нас там, в Новороссийске? Я это понимаю, но никак не могу согласиться оставить его здесь. Мне вспоминаются хищные птицы, столбиками сидящие в полях. Это глупо, почти по-детски. Я знаю, что мне придется уступить.
        Мы оставляем Матвея Шеховцева в небольшой станице. Приземистая, придавленная небом белая церковь закрыта, вокруг бродит лохматый козел, наматывает на ограду толстую веревку. Больше никого - улицы пусты, никто не смотрит из-за ограды, никого нет на неширокой станичной площади, но Чекилев все-таки находит причта церкви, и мы договариваемся обо всем. Потом нагоняем колонну. Замыкающие, издалека увидев нас, конных с оружием, выкрикивают предупреждение. Узнав, успокаиваются. Пока мы ищем наше место в обозе, в веренице пеших, экипажей и авто, мелькают фартуки сестер, ставшие серыми от пыли, уставшие лица. Маленькие кадеты с их мешочками. Военные. Обыватели, их чемоданы и узлы. Я думаю о том, как же вышло так, что русские люди бегут от русских людей…
        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
        НОВОРОССИЙСК. ДЕНЬ
        Впереди, в низких голых горах, открывалась огромная бухта. У порта, где стояла масса кораблей, темнели корпуса цементного завода. Над ними кружил легкий самолет, потом он пропал из виду. Дунул местный норд-ост, ветер с плохой репутацией, который рвал из рук багаж, уносил шапки, хлопал брезентом грузовиков. Железнодорожные пути, ведущие к порту, были забиты вагонами, составами, толпящимися, чуть не налезающими друг на друга. В этом порту заканчивалось отступление армии, ставшее бегством.
        Вокруг города бродили брошенные, растерянные кони. Стояли заросли колючего голого терна. В голове моей, как раздражающая муха, крутилась поговорка о том, что калач на терне не растет, которую я слышал как-то в Гниловской станице от казака. И не то что калачей - во всем городе не найти было обычного хлеба! Из любой точки города-порта торчала кирпичная масса зданий зерновых складов. Но зерна и муки не было, были только осенние мелкие, твердые, как морские камни, красноватые груши. Их продавали везде: на базаре и просто на углах улиц. Серые от солнца, с открытыми палисадниками, увитыми виноградом, улицы были пусты, как будто и не было никогда здесь людей. Все магазины - закрыты. Где висит замок, а где и хозяева прислонили к дверям доски, чем могли забили и завесили окна, витрины.
        Людно только на главной улице - здесь внутри и около кофейни «Махно» плотно, пестро, нечисто. Самые разные люди, как голуби, толпились, решали свои дела, искали возможности сесть на пароход, спекулировали сахаром, медикаментами, скупали за бесценок купчие на брошенные дома и даже стрелялись от отчаяния. Компания иностранных матросов выменивала франки на ковер у армянина. Он разостлал товар и торговал тут же, прямо на мостовой. Рядом энергичный пожилой господин продавал консервированное молоко и какое-то белье, башмаки. На эту толкучку падает тень мрачного четырехэтажного здания - комендантского управления.
        Некоторое время я потратил на споры в лазарете. Там отказывались брать нескольких раненых и больных, которые шли с нами из Екатеринодара. Лазарет переполнен, служащих тыловых учреждений и беженцев размещали по всему городу. С нашим жильем устроилось просто. В городе было несколько домов, брошенных хозяевами, в один из них нас и определили. Дом, бывший доходный, с широким подъездом, на белой плитке пола лежит неровный квадрат рыжей и синей тени витражного окна - неровный потому, что часть окна выбита. Ковер на лестнице снят, от лестницы на каждую площадку выходят по две квартиры. Самая большая - в два этажа, на табличке поблескивали медные буквы «Фенкель И.А., адвокат», солидные и круглые. Она и стала нашей.
        Где теперь этот адвокат? Конечно, не знает, что в его квартире такая пестрая компания. Кроме нас, здесь еще несколько временных жильцов. Не ясно, кто их поселил сюда, и они нам вопросов не задают. Пришел и ушел по каким-то своим делам молодой господин с тростью и в хорошем пальто. Почти не выглядывает из «своей» комнаты семья с младенцем, мы только слышим иногда, как он плачет, и мать напевает, успокаивая его.
        В гостиной, ставшей общей, сидит пожилая дама, которая все беспокоится о своих виноградниках и угощает любого мадерой из маленьких бутылочек, как будто у нее их бесконечный запас. Это владелица промышленной винодельни, вдова Фирсова. Кроме причитаний о виноградниках и подвалах, она каждому рассказывает о том, как, оставшись в пустом доме с дочерью и еще одной «тоже одинокой дамой», в доме с широкой анфиладой дверей, они решили, что «…если придут, ну знаете… то мы побежим навстречу друг другу, закрывая за собой все двери, а посредине запремся». Но обошлось - не пришли, и дочь она сумела устроить на один из первых пароходов. А самой места не нашлось. Мы немного поговорили с ней так, как все говорили сейчас друг с другом - только об одном и не слушая собеседника. Мне было жаль ее, но то, что она постоянно повторяла, как непросто, почти невозможно достать место на пароходе, вызывало раздражение.
        Портфель мы должны отправить во что бы то ни стало. Занятый этой мыслью, я сочувственно кивал вдове, думая о своем. И, по-моему, выдал себя, некстати спросив, не читала ли она сочинение писателя Достоевского о чиновнике Голядкине. Мысли обо всех последних словах и действиях Шеховцева то и дело всплывали сквозь насущную проблему отправки портфеля. Она не ответила, а может, и сама меня не слушала. Дверь в комнату Чекилева была приоткрыта. Слышно было, как он напевает и наигрывает танго «Магнолия» на гитаре, найденной в квартире.
        «Последнее танго», - налегая на «о», громко бормотал он и выводил строчки, смешно и манерно картавя, копируя Вертинского. Потом гитара и голос замолчали, и вдруг негромко, но протяжно Чекилев потянул: «Да у нас будет большой праздник, двери растворенные». А потом о том, что на этом празднике казаки будут «напоённые ядрами всё картечами, да пулями», и о том, как все они на этом празднике будут мертвы. Эту казачью песню я знал. Чекилев пел ее душой, слушать было тяжело. Я извинился перед вдовой, она, кажется, не услышала, и ушел в свою комнату.
        Отовсюду лезла кирпичная громада элеватора, даже из маленького окна моей комнаты была видна его красная стена. Элеватор стоит, но яркий свет в каждом окне горит и днем и ночью. В тишине я разбирал свой простой багаж и все думал, как лучше говорить с комендантом порта, чтобы решить вопрос с отъездом, и как сообразить хоть какой-то ужин. Но о чем бы я ни думал, на заднем плане, как элеватор над городом, все время довлели над моими бытовыми мыслями портфель, смерти ЛК, Шеховцева, несчастного Вареника в Ростове. Внезапно я услышал совсем рядом резкий стук дверей, громкие и чуть задыхающиеся голоса…

* * *
        Чекилев не пытался оправдываться. Да и смысла не было. Ящик стола в кабинете адвоката, где мы заперли портфель, валялся на полу. Взломан. У стола - Чекилев, на столе перед ним - портфель.
        - Егор, позовите казаков! - крикнул Беденко. - Смотрите, он воспользовался тем, что я должен был вернуться только к вечеру. И я сам ему сказал об этом. Вы заперлись у себя. Да уж вас он и не стал бы всерьез опасаться, простите. Казаков, видимо, убедил выпить и закусить, я их видел, они во дворе. Их нужно срочно звать сюда. Но не выходите. Крикнуть - и услышат, - и уже Чекилеву:
        - Одному мне не справиться с вами. Но вдвоем вполне. Кроме того, в доме мы не одни.
        Чекилев по-прежнему молчал. Я заметил, как он немного неуверенно оглянулся на окно.
        - Не вздумайте прыгать! Я вам как врач говорю, хоть вы офицер и, думаю, в хорошей физической форме, но ногу сломаете, а то и серьезнее.
        Но и Чекилеву было очевидно, что это глупо. Окна и рамы во всем доме забиты на зиму, чтобы спастись от знаменитого новороссийского ветра, который ломал даже пароходы.
        - Егор… послушайте меня. Я застал здесь все уже в таком виде: стол был взломан и портфель лежал у двери. Я его только поднял.
        - Почему же вы не позвали никого из нас? Почему мы не слышали ничего, никакого шума? Бросьте! Здесь не о чем говорить. Егор, будьте с ним. Я позову охрану.
        - Нет, говорите! - я хотел его выслушать.
        - Впрочем, вы правы, мне нечего сказать. Я действительно был готов взять портфель. Ведь в остальном вы мне не поверите, да может, вы заодно с ним, - он кивнул на Беденко. - И такая мысль мне уже нелепой не кажется.
        Его слова разозлили меня. Наглость, будучи взятым на месте преступления, валить вину на других - так бесцеремонно! Я осмотрел портфель, печати были целы. Чекилев ничего не предпринимал, спокойно стоя у окна. Беденко выглянул и крикнул, чтобы позвали казаков. Через час Чекилев был уже в комендатуре.
        Здесь, в комендатуре, я написал какие-то никому не нужные объяснения по форме, подписал их. Беденко от бумаг отмахнулся - слишком был зол на Чекилева, я понимал. Да и кому они нужны теперь, эти бумаги, объяснения! Чекилева увели, чтобы закрыть пока в одном из помещений с дверью покрепче. Что с ним будет потом, оставалось неясным. Странно, но злости к нему, ненависти за смерти ЛК и Шеховцева я не чувствовал. Была только усталость, в глазах как будто скрипел песок, а все мысли были о горячей ванне.
        Все-таки когда его уводили, я спросил его, за что он ударил Шеховцева в туннеле. На что он мне ответил лаконично:
        - Дурак ты, Гриша! Хоть и в университете учился.
        - Я университет не окончил, выперли.
        Я ушел.
        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
        НОВОРОССИЙСК. ВЕЧЕР
        В кабинете коменданта я долго спорил с Беденко. Мы почти разругались. Я решил, что портфель останется здесь, в сейфе. Он давил на меня, как тяжелый крест. А здесь всегда есть охрана. Беденко был разозлен, растерял всю свою невозмутимость, его широкая шея еще больше краснела от досады. Он убеждал меня, что раз Чекилев под стражей, то опасаться больше нечего, а портфель должен быть под нашим присмотром. Но я коменданту вполне доверял, к нему у меня было и письмо от ЛК. Так что я стоял на своем, а потом, устав спорить, просто передал портфель коменданту под расписку.
        Сунув расписку в карман, я почувствовал облегчение. Оставалась еще одна трудная задача - устроиться на пароход. Сегодня можно было ни о чем, кроме этого, не думать. А мне так хотелось не думать! Завтра я поговорю с Чекилевым, узнаю: как именно он убил, зачем? Хотя об этом и не нужно спрашивать. Портфель - это были большие деньги. Деньги и свобода. А дома его ждали только долги и позор из-за скандала с военными поставками. Да и что теперь там, дома? Неясно. Конечно, он планировал сесть на пароход богатым человеком. Интересно, как его завербовала германская разведка? Максим Чекилев, наверное, был отличным кандидатом - всюду вхож, с инженерным образованием, мог проворачивать разные штуки. Они не учли только одного: смелости, чтобы начать собственную игру, у него, конечно, хватало.
        Растерянный, отмахиваясь от мыслей о последних словах Чекилева, я добрался, наконец, до порта. Здесь творилось что-то невообразимое - было черно от людей, вещей… О камни пристани билось и билось размокшее красное бархатное кресло. В воде плавали и другие вещи, их роняли или бросали те, кому удалось пробиться по сходням. Но я разглядывал именно это темное пятно в воде. Бархат намокший, как шерсть животного, металлические круглые заклепки, полированная толстенькая ручка с завитком. Меня поражало, что кресло не тонет, держится. Какая-то женщина истерически кричала и плакала. В воздухе пахло гарью, бараньим жиром. Запах шел с той стороны, где стояли калмыки. Бабка-калмычка в высокой шапке сидела около ящика с каким-то тряпьем, смотрела на море - наверное, видела его впервые. Калмыки пришли через степи, взяв с собой своих жен, верблюдов и божков. И теперь ждали около соленого моря неведомого спасения. Кто сказал им, что их увезут и спасут? Я не знал.
        Меня всегда занимал этот миг поворота. Когда еще минуту назад все было целым - и вот все переменилось страшно, невозвратно. Как падение, выстрел. Ведь за секунду до него еще можно было все изменить, спасти, спастись. Еще день назад я подошел бы к казаку, расспросил бы его. Может, я утешил бы женщину, бросился помогать, устраивать на пароход. Мне сказали, что у сходен парохода застрелился кто-то, отчаявшись, но это не тронуло меня. Я больше не жалел и молодых кадетов, которых все не мог забыть, и моих брошенных в Ростове друзей, и старую тетку, которая мучилась, наверное, в беспокойстве и страхе сейчас в Кисловодске, и даже Юлию Николаевну. Меня занимала одна мысль - то, что кресло никак не может пойти ко дну, все бьется о причальные камни, лодки. Я вдруг вспомнил, как художники называют тот цвет, что сейчас был у моря. Церулеум - бледно-голубой с желтым подтоном.
        Казак в синей фуражке, стоя у сложенных штабелем деревянных ящиков, уговаривал другого ехать. Он повторял, что здесь «край ведь подходит!» Говорил что-то про Тифлис. Я вдруг вспомнил, как Беденко рассказывал, что донцы хотят уйти в Грузию через перевал. На пароход между тем тросами поднимали клетки с курами, стянутые ремнями чемоданы. Но места людям не было. И вот эти чемоданы и куры взбесили меня, заставили окончательно очнуться. И сразу все вокруг стало громким. Как если бы я был глухой, а теперь мог слышать. Заболели уши и голова. Теперь я знал, что не уеду. Нужно сделать то, зачем мы шли сюда так долго. Есть приказ. Посадить на пароход хотя бы Беденко, но главное - портфель. Мне на пароход сесть не удастся. Я останусь здесь, где мне и моей родине, по всему видно, «подходит край».
        Теперь я действовал решительно. Сходни охраняли офицеры. Полковник, ведающий погрузкой, не желал говорить со мной, он грозил арестом, что-то кричал. Я не слушал. Я был настойчив. Все бумаги свои я показал ему. Я кричал в ответ и даже угрожал ему какими-то нелепостями, которые больше не имели силы. Может быть, трибуналом? Чудом я убедил его.
        Беденко ждал меня в квартире. Он немного успокоился. С ним мы позже поужинали в кофейне «Махно» - она единственная работала в это время. Нам подали какую-то ерунду, сосиски с переперченной капустой - за них платили чудовищно толстыми пачками донских кредиток, и на вкус они тоже были как бумага. Беденко махнул официанту, и нам притащили на подносе тяжелые, как гиря, кружки с пивом. Я почти не пил, Беденко тоже отставил свою кружку в сторону так неудобно, что то и дело задевал ее.
        - Всегда беру кружку не с той стороны, хоть и не так уж сподручно. Сейчас ведь, думаю, на кухне даже не сполоснут их. Неприятно пить там, где мог касаться чужой рот, брезгую, - объяснил он, когда я в очередной раз подвинул кружки, чтобы не полетели на пол. - Моя леворукость мне других и не причиняет неудобств, на бильярде вот только неудобно…
        Он продолжал говорить, я не слушал. Хоть выпито было немного, но в голове вставал туман, еще и от усталости. К тому же мне показалось, что один из спекулянтов, у которых здесь был, видимо, клуб, брюнет с крупным носом, по виду константинопольский грек, зачем-то долго и слишком уж пристально разглядывает нас. Это было неприятно. Я уже привстал, чтобы подойти и поинтересоваться, не хочет ли он что-нибудь спросить. Но Беденко неверно понял меня, замахал руками, сам куда-то ушел, а вернулся с бутылкой коньяка. Коньяк и кавказские известные вина здесь отпускали широко. Он уговаривал выпить с ним. Я немного выпил, но песок в глазах никуда не делся, и, не поддаваясь на его уговоры, я вернулся к себе. Беденко очень раздраженно распрощался и сразу же заперся в своей комнате. Наши казаки остались в комендатуре.
        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
        НОВОРОССИЙСК. НОЧЬ
        Казалось, все было кончено. Хоть мир вокруг засасывало в какую-то удивительную воронку, как во время шторма, все-таки это первое полностью мое дело я довел до конца. Завтра Беденко и бумаги благополучно уедут. Убийца моих товарищей, убийца ЛК найден. Судьба его неясна, но по крайней мере он больше не на свободе. Порядок. Порядок…
        Но мысли мои в порядке не были. Ничего не сходилось, а больше всего не сходился с этой историей сам Чекилев. Яд? Сложная схема с отсроченным заражением туберкулином? В его ли это духе? Он военный, вряд ли стал бы опасаться идти один, рискнул бы. Несколько выстрелов в удобный момент где-нибудь в степи или удар по голове - и ищи его с портфелем. Мог и взять хитростью, казаки считали его своим в большей степени, чем нас, это точно. Он долго был в Германии, это, безусловно, бросает на него подозрение. Но ведь он никогда не скрывал этого. Да и химии не было среди его занятий. Мог врать? Мог. Но врал ли? В романах про сыщиков героя то и дело настигали гениальные озарения, тоскливо подумал я.
        От всех этих мыслей мне стало казаться, что я лежу не на тощем матрасе, а на колючих, торчащих отовсюду вопросах. Сдавшись, я зажег свет и, приоткрыв дверь - впустить немного воздуха, - заметил полосу света под дверью Беденко. Он тоже не спал. И вообще, подходит ли характер Чекилева на роль убийцы или не подходит, это были несерьезные аргументы. Я решил пересмотреть свои записи, постараться еще раз убедить себя в том, что прав и все сделал правильно. Мне не хватало Курнатовского с его опытом, ЛК с его спокойной уверенностью, но я был один и не мог позволить себе ошибиться.
        Вот я добрался до смерти Шеховцева в туннеле. Что он пытался сказать мне? Карта. Карта - обозначение места? Немного походив по комнате, я открыл чемоданчик. Фотокарточка. Двойник. В моем саквояже искали что-то небольшое, плоское. Тогда я подумал, что записи. Но если не их? Я достал карточку и найденные крючки вместе с окурком, завернутым в платок. Я чувствовал, мне не хватает нескольких деталей-костей, чтобы ладно собрать скелет этой истории. Вместо нужных мне все время подсовывали негодные птичьи или кости воображаемых вымерших чудовищ. Подсовывал умный, осторожный человек. Именно такой, который мог отравить и ждать, наблюдать, как человек медленно, харкая кровью, гибнет на его глазах. Расчетливый, который мог нанести один резкий удар, когда это будет нужно. Такой человек не растеряет улики на месте преступления. Он не оставит следов. Он позаботился даже заменить бритву в багаже ЛК.
        Я снова взял в руки карточку - она была важна, это ясно. Ровный ряд, рука… не за что зацепиться. Одинаково истовые, напряженные, как всегда бывает на официальных фото, лица. И вдруг от ужаса мне стало холодно в затылке. Я увидел то, что было прямо перед моим глупым носом с самого начала. Я искал отличие, а нужно было смотреть на одинаковость. Вот оно - ровный ряд, и Беденко стоял, уверенно заложив большой палец правой (правой!) руки за отворот пиджака. И хорошо была видна цепочка от часов в кармане жилета слева. Никакой он не левша, черт, обманул нас. Но зачем, зачем?..
        Беденко, настоящий Беденко-чиновник, был, видимо, мертв. И он был левшой - заметная примета. Двойнику пришлось симулировать. Эти осторожные движения, неторопливость - просто думал перед каждым жестом! А тут - разговор в ставке, фото. А ведь ему вряд ли нужно, чтобы осталась его фотокарточка! Да и был ли разговор в ставке? Меня не было рядом, секретарь не кивнул ему. А Беденко повернулся спиной. И бумаги, все объяснения у коменданта писал я. Ну, конечно, тогда бы он явно выдал себя. Как вот сейчас, в кофейне. И ведь он спаивал меня! Доппельгангер, двойник. И Шеховцев знал, знал, точно знал это… Он хвастался знакомством, но не близким наверняка. И чем чаще Матвей видел двойника, тем больше сомневался. «Сочинение господина Достоевского, Егор. Про чиновника Голядкина». Я вспомнил, о чем оно - главы печатались в журнале, который выписывал Эберг. Шеховцев хотел поделиться сомнениями, он как мог быстро пробирался в голову колонны, где шли офицеры. И вот он мертв.
        Штрихи карандаша собирают из хаоса черточек и линий одну фигуру. Человека, «упалого зверя», который провернул невероятно дерзкий и циничный план, где людей двигали как пешек. План был очевидно такой - попасть в отряд и под его прикрытием и защитой спокойно пройти через все спорные, занятые то нашими, то красными войсками, территории. И уже пройдя их, в какой-то удобной точке просто изъять портфель. Бояться ему было нечего, ведь его никто не подозревал. Более того, его даже охраняли, как всех членов отряда, и портфель все время был под его присмотром.
        В комнату зашла громадная черная тень элеватора и сразу же за ней - красные лучи. Рассвет. Я бросился в комнату Беденко. Свет горит, но комната пуста. На кровати - темная куча вещей. Ушел? Надолго? Куда? Порывшись в вещах, я быстро нашел складной германский нож. Вот оно, то странное, узкое, очень острое, как скальпель, лезвие. То, которым отрезали пальцы телеграфисту. Но где сам лже-Беденко? ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
        ФИНАЛ
        Бегу вниз, к коменданту через улицы. Истерично гудят пароходы. Раздраженный комендант говорит со мной, быстро собирая какие-то папки, коробки. Комната полна дыма, в топке высокой печи корчатся коленкоровые толстые переплеты, листы.
        - Он приходил ко мне. Был очень настойчив. Я отдал портфель. Может, я поступил неверно? Но сейчас важнее всего порядок. Земля уходит из-под ног, - неожиданно добавил он.
        То же самое чувствовал и я - земля уходила. Уходило время.
        - Верно, вы поступили верно. Где сейчас этот… Где этот человек?
        - Думаю, что в порту. Ведь если и есть хоть какой-то шанс сесть на пароход, то нужно сильно поторопиться.
        В кабинет коменданта уже стучали, пел телефон. Комендант вряд ли заметил, как я вышел.
        Корабль, на который был выбит пропуск, я увидел сразу: серая поджарая туша, к боку ее тянется муравьиный плотный след из поднимающихся по трапу людей. Проталкиваясь вперед, я отчаянно искал в толпе одну фигуру, но не находил ее, как ни пытался. Идти было тяжело, со всех сторон напирали люди. Мне казалось, что температура тела резко подскочила, а глаза наливаются кровью, которая стучала в голове с одной мыслью: «Где он? Где?» Додумать, что я буду делать после того, как задержу лже-Беденко, у меня времени не было. Не было и оружия. Но что-нибудь придумаю, главное - успеть. Я был уже у трапа, толкал других, не глядя, не успевая извиниться, меня самого толкали в спину, гремели какие-то жестянки, покатился чайник, крики…
        Беденко не сел! Он не сел на пароход. В последний момент полковник отменил разрешение? Но как? Спины, как в длинном цветном стаде, шевелились, двигались, лиц не было, и я не мог узнать его, не видя лица. Наконец я заметил желтое пятно - портфель! Но кто его нес? Не сутулый, полноватый мой товарищ, всегда слегка раскачивающийся при ходьбе. Нет. Его нес высокий, с уверенным шагом, крепкой красной шеей военный. Но вот он обернулся - и иллюзия исчезла. Беденко! Точнее, тот, чьего настоящего имени я не знал и так и не узнаю. Он уже поднимался по сходням. Мне не достать его, слишком далеко! Я попробовал крикнуть, привлечь внимание офицера у сходен, но в диком гуле голосов, пароходов, ржания лошадей я даже сам не услышал себя.
        Вот Беденко потерялся в толпе на палубе и снова появился. Я смотрел на него - он был прижат к борту, вокруг была суета, страшная давка, но я видел, что портфель с ним. Желтое пятно портфеля было как флаг. Неловко придерживая его, он доставал портсигар. Я был близко и мог разглядеть, как у него трясутся руки. Вдруг Беденко поднял голову и увидел меня в толпе. Пока пароход отваливал от пристани, он смотрел прямо на меня своим тяжелым взглядом исподлобья. Думаю, он все не мог понять, почему я ему улыбнулся, почему я провожаю его. Что же, он все поймет, когда раскроет портфель. Как жаль, что я не увижу этого момента. Не увижу его растерянного, злого лица.

* * *
        Накануне вечером я вернулся в комендатуру один. Неуверенность в виновности Чекилева или что другое меня туда толкало, не знаю. Коменданта я застал удачно - он готовился запереть двери кабинета.
        - Вы можете показать мне портфель? Я оставлю его вам, просто нужно убедиться, что все в порядке.
        Немного поколебавшись, он все же достал из сейфа портфель и отвернулся, пока я возился с замком. Печать пришлось сломать - ничего, главное - убедиться, главное… Я не верил глазам. И все-таки я ждал увидеть именно это. Только верхние из толстой стопки бумаг, облигаций были настоящими, остальные - пустые, чистые. Фальшивка. На одну страшную минуту мне показалось, что господин Икс добился-таки своего. Но как? Печати целы, портфель ни на минуту не оставался без присмотра. Но я уже знал, что никто бумаг не трогал. Значит, все это с самого начала было уловкой, ловушкой. Охота по бумажному следу. Ну, конечно. Меня ведь удивляло, как это умный и осторожный ЛК так рискнул, посадил в одну лодку и жирную овцу-приманку, и волка. Да, ловит волк, но и его поймают. Не гонкой, так уловкой. Что-то такое он говорил накануне смерти.
        Уловка, фальшивое «сокровище» - портфель - был приманкой, способом отвлечь убийцу от настоящих денег и попыткой заставить его выдать себя.
        Плачущий гудок парохода вернул меня на пристань. Что же, он ушел, но ушел ни с чем. Приказ, а точнее - замысел ЛК я выполнил, пусть и слишком поздно.
        Я пошел прочь от пристани. Идти было тяжело - навстречу мне бежали, валили люди. Кто-то крикнул, что суда уходят, красных всадников видели в городе. Почти бездумно я пробивался вперед и вдруг увидел нескольких казаков. Они, не суетясь, строились, тащили какие-то мешки, поправляли фуражки. Я подошел к ним. Они спокойно и даже весело сказали, что ни на один пароход их не взяли. Уходить через перевал поздно. А раз сюда идут красные, то нужно их «придержать немного», как выразился один из казаков. Невысокий, лысеющий, он один был без фуражки и, сидя на ящике, чистил ружье. Я остался с ними. Никто меня ни о чем не спрашивал, а когда увидели, что я не ушел, казак дал мне мешок и попросил:
        - Ты приткни его до остальных, сбоку. За мешками встанем на первое время. На их заход. А там увидим. Как Бог даст, он, чай, не без милости.
        Плотные, кричащие, беспорядочно бьющиеся о края пустых причалов волны людей на пристани видеть было страшно. Поэтому я стоял и смотрел, как серые тяжелые корабли медленно разворачиваются в порту. Миноносец, на котором я разглядел название «Капитан Сакен», дал длинный гудок. Послышались треск выстрелов и стук копыт. Входили красные.
        ДЕТЕКТИВНАЯ ИГРА
        Дамы и господа! Дорогие друзья!
        Перед вами небольшой комплимент для любителей сыщицких романов. Фантазия на тему обстоятельств и героев книги «Черный чемоданчик Егора Лисицы». Детективная игра.
        Вам предстоит узнать, кто виновен в преступлении. Все совпадения с текстом книги хоть и не совсем случайны, но все же это только лишь Игра. Она не раскрывает интриги романа.
        Это забава для небольшой компании дружеским вечером. И - наш реверанс бурной эпохе начала XX века, ее легендарным сыщикам и, конечно, пионерам судебной медицины.
        1. Прочтите общую информацию о сюжете игры.
        2. Игра рассчитана минимум на 9 человек. Если вас будет больше, можно добавить роль судьи и присяжных.
        3. Путем жеребьевки выберите роли для каждого участника. Листы пронумерованы от 1 до 9, раздайте их персонажам. Ключевая роль - это Егор Лисица, ведь именно от его настойчивости и активности зависит темп игры.
        4. Пусть участники, никому не показывая свою карточку, внимательно изучат свою роль. На это нужно отводить минимум 10 минут. Рекомендуем играть под тихую музыку, заведите граммофон.
        5. Пусть каждый прочтет описание своего персонажа, но, уважая чувства других дам и господ, не вслух! Это важно. Если вы жестокий убийца, не выдайте себя вскриком.
        6. Представьтесь всей честной компании. Но расскажите только то, что считаете нужным! Обязательно следует фантазировать и перевоплощаться, для того чтобы сохранять интригу.
        7. Персонажи прочли свои биографии и представились? Следователь Курнатовский должен зачитать вам обстоятельства дела. Вы найдете их на обороте.
        Итак, начинаем игру! Начало XX века. Век открытий и революций, в том числе и в науке. Юг России. Разгар Гражданской войны. Очередная смена власти. В городе суматоха, на окраинах еще слышна стрельба. Добровольческая армия заняла Штаб только накануне. И накануне же в Штабе был прием - торжественная встреча выборного Атамана и генералов армии. В несколько скомканной обстановке состоялось вручение Приветственного адреса от дам и городской общественности. Внезапно вы узнаете, что в Штабе убит телеграфист, у него отрезаны пальцы. Рядом с трупом найдена девушка без сознания (Глаша Эберг). На лице телеграфиста странный оскал - «улыбка». Вы находитесь в гостиной Штаба армии вместе с другими подозреваемыми. Ввиду чрезвычайного положения поданы крепкие напитки. Снимать верхнее платье не обязательно.
        Василий Варник - убитый. Телеграфист штаба Добровольческой армии. Блестящий военный, но это в прошлом. После контузии на фронте стал нервным, мнительным. В последнее время явно что-то скрывал.
        Егор Лисица - студент-медик. Мечтает стать судебным врачом, криминалистом.
        Судебный следователь Ян Курнатовский, учитель Егора - опытный сыщик из сыскного отделения.
        Военный врач Эберг - «из дворян», образован, внешне заносчив, безумно любит единственную дочь.
        Аглая (Глаша) Эберг - дочь Эберга, дурнушка в городе красавиц.
        Промышленник Захидов - наследник семейного дела, коммерсант.
        Жена Захидова, Юлия Николаевна - Фам фаталь, стервозная насмешница.
        Максим Чекилев - штабс-капитан, инженер из казачьей семьи.
        Матвей Шеховцев - курьер для особых поручений при штабе.
        Лев Кириллович Вольский - старый друг родителей Егора, опекает Егора после их смерти.

1. ЯН КУРНАТОВСКИЙ
        ИНФОРМАЦИЯ О ВАС ДЛЯ ВСЕХ УЧАСТНИКОВ
        Учитель Егора - опытный сыщик из сыскного отделения. Замкнуты, нелюдимы, крепко выпиваете. Любите раков и моченые арбузы. Хватка железная.
        ИНФОРМАЦИЯ ТОЛЬКО ДЛЯ ВАС
        ПОЗДРАВЛЯЕМ, ВЫ - ВЕДУЩИЙ! ВЫ ЕДИНСТВЕННЫЙ, КОМУ ИЗВЕСТЕН СЮЖЕТ И ИМЯ УБИЙЦЫ! Ваша роль одна из ключевых, вы владеете информацией об убийце (которую вам необходимо сохранить в тайне до конца игры). Все имеющиеся по делу улики находятся у вас. Вы помогаете Егору Лисице вести расследование.
        СЦЕНАРИЙ ПРЕСТУПЛЕНИЯ (СОХРАНИТЬ В ТАЙНЕ)
        УБИЙЦА - Юлия Николаевна Захидова.
        ОРУЖИЕ УБИЙСТВА - смертельная доха морфия.
        МОТИВ УБИЙСТВА - до знакомства с выгодной партией Захидовым, Юлия Николаевна была замужем за Вареником - убитым телеграфистом. В Варшаве многие знали ее под этой фамилией, и уж конечно, никакого развода не было. Юлия просто бросила его. Попав с армией в Ростов-на-Дону, Вареник узнал ее и хотел вернуть отношения путем угроз и шантажа. Но она собиралась бежать с новым мужем от беспорядков в России подальше за границу, и воссоединение с бывшим в ее планы не входило.
        УЛИКИ (ВЫДАВАТЬ В СТРОГОМ ПОРЯДКЕ)
        Лисица проводит общий допрос. Выясняются алиби подозреваемых.
        1. Допрос завершен. Вы выдаете Лисице «подсказку из чемоданчика № 1». Это результат полицейского исследования тела. Он показал, что телеграфисту ввели большую дозу морфия.
        2. И тут же УЛИКА № 1. Письмо к Варенику с просьбой о тайной встрече. Подпись «Ваша Г.Э.».
        3. Лисица проводит допрос 1 подозреваемой Глаши Эберг.
        1. Допрос завершен. Вы выдаете Лисице «подсказку из чемоданчика № 2». Это отрезанные скальпелем пальцы Вареника. След среза чистый, пальцы отрезаны одним движением.
        2. И тут же УЛИКА № 2. Скальпель с инициалами Эберга.
        3. Лисица проводит допрос подозреваемого доктора Эберга.
        1. Допрос завершен. Выдайте «подсказку из чемоданчика № 3». Результат дактилоскопии. Кровавый отпечаток на скальпеле принадлежит Льву Кирилловичу Вольскому.
        2. И тут же УЛИКА № 3. Телеграмма, найденная при обыске кабинета Вольского. Обрывочно видны слова «в связи с подозрением… задержать тчк».
        3. Лисица проводит допрос подозреваемого Л.К. Вольского.
        1. Допрос завершен. Вы выдаете УЛИКУ № 4. Это заметка из газеты «Приазовский край». В ней говорится, что семья Чекилевых разорена и замешана в скандале с военными поставками.
        2. Следом «подсказка из чемоданчика № 4». Результат обыска вещей Чекилева. Найден миниатюрный фотографический аппарат и план особняка. На плане отмечена комната телеграфистов.
        3. Лисица проводит допрос подозреваемого Максима Чекилева.
        1. Допрос завершен. Вы выдаете УЛИКУ № 5 - мотоциклетные перчатки, принадлежащие Шеховцеву, найденные недалеко от тела убитого.
        2. «Подсказки из чемоданчика» на этот раз нет.
        3. Лисица проводит допрос подозреваемого Матвея Шеховцева.
        1. Допрос завершен. Вы выдаете УЛИКУ № 6: фотографическая карточка фривольного содержания. На обороте надпись: «Алексан, помни горячие минуты нашей любви! Твоя малышка Зизи».
        2. «Подсказка из чемоданчика № 5» - конверт от письма, адресованного жене Захидова. Отправитель - убитый телеграфист Василий Вареник.
        3. Лисица проводит допрос подозреваемого Алексана Захидова.
        1. Допрос завершен. Вы выдаете УЛИКУ № 7. Письмо. Адресат - Юлия Захидова. Отправитель - Вареник. В письме Вареник утверждает, что Юлия его жена, и требует объясниться.
        2. «Подсказка из чемоданчика № 6». На месте преступления найдены осколки дорого шприца с эмалью и позолотой. Инициалы Ю.З. На шприце найдено вещество - морфий.
        3. Лисица проводит допрос подозреваемой Юлии Захидовой.
        Когда Лисица определил подозреваемого, все участники выражают свое последнее мнение о личности убийцы. После чего он выносит решение.
        Если он ошибся, то можно завершить игру с печальным итогом - настоящий убийца ушел от правосудия, невиновный арестован. Либо продолжить, пока виновный не будет арестован.
        В любом случае, по завершении объявите, что все карты вскрыты, и дайте каждому слово для раскрытия всех своих тайн, в том числе преступнику. Озвучьте всем сценарий преступления.

2. СТУДЕНТ-МЕДИК ЕГОР ЛИСИЦА
        ИНФОРМАЦИЯ О ВАС ДЛЯ ВСЕХ УЧАСТНИКОВ
        Мечтаете стать судебным врачом, криминалистом. Вам знакомы передовые методы европейских экспертов. Мечта уже близка, вы работаете с местной полицией над расследованиями самых запутанных дел. Но 1917 год в России рушит все ваши планы. В пожаре Гражданской войны вам предстоит распутать самое сложное дело.
        ИНФОРМАЦИЯ ТОЛЬКО ДЛЯ ВАС
        Глубокой ночью вы вызваны в Штаб белой армии на Юге России. Убит штабной телеграфист, у него отрезаны пальцы. Подозревают местную банду. Отрезанные пальцы - их почерк. Однако на лице телеграфиста странный оскал - «улыбка». Это наводит вас на мысль об отравлении. Но в догадке вы не уверены. Ведь криминалистика только делает первые шаги, и яд крайне сложно распознать!
        Вам помогает Курнатовский, опытный следователь из сыскного: он направляет ваше расследование. Главное, не позволяйте ему отвлечься на моченые арбузы, которые он обожает!
        Итак, все подозреваемые представились, начните общий допрос.
        Спросите всех об алиби.
        Требуете у Курнатовского улику № 1. Она указывает на подозреваемого № 1.
        1. Допрашиваете подозреваемого № 1.
        • С какой целью явились в штаб?
        • Какие отношения были с убитым?
        2. Допрашиваете по очереди всех присутствующих относительно главного подозреваемого № 1.
        • Знакомы ли с подозреваемым?
        • Какие отношения с подозреваемым?
        • Как считаете, был ли у подозреваемого повод убить Вареника?
        Далее действуете согласно плану, описанному выше. Таким образом надо допросить всех семерых подозреваемых по мере получения новых улик. У вас также есть «подсказки из чемоданчика» - результаты дактилоскопии и обыска.
        Воспользуйтесь правом обратиться к любому участнику и задать вопрос, на который подозреваемый должен ответить, причем правдиво. Вопрос звучит так: «Что вы можете рассказать следствию?»
        Не забывайте, что в остальных случаях подозреваемые могут врать и выкручиваться.
        Улики лучше записывать.
        Когда ваши подозрения определились, все участники выражают свое последнее мнение о личности убийцы. После чего выносите свое решение вы!
        Если вы ошиблись, то можно завершить игру с печальным итогом - настоящий убийца ушел от правосудия, невиновный арестован. Либо продолжить, пока виновный не будет арестован.
        В любом случае, по завершении ведущий (Курнатовский) объявляет, что все карты открыты, и дает каждому слово для раскрытия всех своих тайн. В финале ведущий раскрывает сценарий преступления.

3. ЮЛИЯ НИКОЛАЕВНА ЗАХИДОВА
        ИНФОРМАЦИЯ О ВАС ДЛЯ ВСЕХ УЧАСТНИКОВ
        Фам фаталь, стервозная насмешница, выписываете наряды из Парижа, собираете самую пеструю публику на журфиксы, устраиваете спиритические сеансы. Окружены слухами и сплетнями о многочисленных поклонниках и даже об одной дуэли на почве страсти.
        ИНФОРМАЦИЯ ТОЛЬКО ДЛЯ ВАС
        Под маской легкомысленной дамы вы скрываете множество тайн. И одна из них может всплыть, угрожая вашему благополучию, а главное - отъезду из города, который вот-вот будет захвачен большевиками. От мысли об этом сжимается сердце! Несколько лет назад в Варшаве, поддавшись ослеплению страсти, вы обвенчались с телеграфистом Вареником. Но после нашли партию повыгоднее - богатого коммерсанта Захидова. Вы стали его женой. Но брак этот не действителен! От Вареника вы просто сбежали. Вас могут обвинить в преступлении - двоемужестве. А о реакции г-на Захидова с его бешеным нравом на такую новость и говорить нечего. Он непременно бросит вас с позором.
        Вареник увидел вас на улице, узнал. Он завалил вас письмами, готов был поднять скандал. Воспользовавшись предлогом, вы попали в штаб и поспешили к нему объясниться. Но этот упрямец не слушал. Пришлось его убить. Вы достали из сумочки шприц с морфием и предложили ему дозу. Ведь сейчас у всех так расстроены нервы! Вот только он не знал, что доза смертельна, и сделал укол. Однако морфий подействовал не сразу. А Варенику понадобилось срочно принять несколько телеграмм. Ему становилось все хуже. Вы наблюдали, спрятавшись за шторой, и видели Эберга. Как только Эберг вышел, вы поспешили убежать, бросив грустный взгляд на тело бывшего возлюбленного. Се ля ви. Повезло, что Эберг ошибочно считает себя убийцей. И это нужно использовать! В решающий момент отведите подозрения от себя, выдав его. Но вот беда: впопыхах вы забыли на месте преступления свой шприц, куда-то он закатился.
        ВАШЕ АЛИБИ: его-то у вас и нет, импровизируйте!
        ЧТО ВЫ СКРЫВАЕТЕ: все тайные обстоятельства своей биографии и особенно свои отношения с Вареником.
        Что можете рассказать следствию: вам нужно как можно дольше отводить подозрения от себя. Но не раскрывайте все карты сразу! В нужный момент расскажите, что видели Эберга.
        На вопрос «Что можете рассказать следствию?» вы должны ответить, причем только правду. Однако можете плести интриги и использовать информацию во вред или в защиту других персонажей!4. КОММЕРСАНТ, АРМЯНИН АЛЕКСАН ЗАХИДОВ
        ИНФОРМАЦИЯ О ВАС ДЛЯ ВСЕХ УЧАСТНИКОВ
        Увлекались медициной, на факультете свели знакомство с Егором Лисицей. Вы приятели. Правда, медицину вы забросили, интересовались модными теориями психоанализа. Потом увлеклись живописью, путешествовали по Европе. Но в итоге занялись прибыльным семейным делом - торговлей чаем и кофе.
        ИНФОРМАЦИЯ ТОЛЬКО ДЛЯ ВАС
        Вы бешено ревнивы. Подозреваете молодую жену Юлию в связи с Чекилевым и вообще со всеми. Сами, однако, частенько посещаете веселые дома на Восточной улице и проводите там время, предаваясь порокам: девицы, кокаин и морфий, выпивка. Вы азартный игрок, да еще и удачливы. Не без удовольствия выигрываете на бильярде и в карты у Чекилева огромные суммы. У вас на руках его расписки с карточными и другими долгами.
        Но в последнее время удача как будто изменила. Сначала смена власти, перебои в поставках чая и кофе. Магазины и склады в других городах Империи реквизированы. Только в Ростове, где еще держатся белые, кое-как идет торговля. К тому же жена стала нервной. Скандалит по вздорным поводам, а потом льнет с примирением. И явно что-то скрывает! В ее спальне вы нашли письмо. Получатель - этот мямля телеграфист из штаба Добровольческой армии. Но суть туманна. Что-то о садах Варшавы, какие-то намеки. Но их достаточно, чтобы раздуть пожар ревности. В ночь убийства вы хотели проследить за женой, но она ускользнула. Когда вы бросились за ней, было поздно. Она уже ждала вас в авто у подъезда. Однако кое-что странное вы видели! Лев Кириллович Вольский, педант, явно нервничал и зачем-то копался в вещах доктора Эберга.
        ВАШЕ АЛИБИ: вы пришли с женой, почти все время были на глазах посетителей штаба. Акцентируйте внимание следствия на этом.
        ЧТО ВЫ СКРЫВАЕТЕ: свои подозрения в адрес жены.
        Что можете рассказать следствию: вам нужно как можно дольше отводить подозрения от себя. Но не раскрывайте все карты сразу! Расскажите, например, что Вольский копался в саквояже доктора. Да и сам доктор так печется о дочери! А ведь Вареник крутил с ней амуры, это очевидно!
        Если положение станет критическим, придется поделиться подозрениями в адрес жены: рассказать об этих намеках в письме и о том, что в тот вечер вы никак не могли ее найти.
        На вопрос «Что можете рассказать следствию?» вы должны ответить, причем только правду. Однако можете плести интриги и использовать информацию во вред или в защиту других персонажей!

5. ВОЕННЫЙ ВРАЧ ЭБЕРГ, ВДОВЕЦ
        ИНФОРМАЦИЯ О ВАС ДЛЯ ВСЕХ УЧАСТНИКОВ
        Вы опытный врач, несколько раз бывали в местах эпидемий. Поддерживаете Егора, сдаете ему комнату. «Из дворян», образованны, внешне заносчивы, но на самом деле добры. Безумно любите единственную дочь. Ваше увлечение (или назовем это модным словом «хобби») тоже профессиональное: вы собираете антикварные медицинские инструменты.
        ИНФОРМАЦИЯ ТОЛЬКО ДЛЯ ВАС
        В вашей жизни две страсти - работа и дочь. Вареник вам знаком. Он ухаживал за Глашей, вашей дочерью. Бестолковый человек, вскружил ей голову грустными стишками! А в последнее время и вовсе измучил ее, стал холоден и отстранен. В ночь убийства телеграфиста вы зашли к нему, чтобы поговорить с негодяем, который мучает вашу дочь.
        Застав его, как вы думали, одного, ослепленный праведным гневом, вы не сразу заметили, что ему плохо. В возмущении из-за того, что он не потрудился вам ответить, вы толкнули его. При падении он ударился затылком об угол массивного стола. Как врач вы быстро определили, что он мертв. А в это время в коридоре послышались шаги! Испугавшись, что вас обвинят и дочь останется совсем одна, вы поспешили уйти. Но одна мысль мучает вас. Ведь с телеграфистом явно было что-то не так! Мертвенно-бледный, он смотрел на вас точками зрачков, по телу шли судороги. Это не похоже на смерть от удара, травмы головы. Сомнения и размышления о своей роли невольного убийцы, страх за дочь терзают вас ежечасно. К тому же расследование поручено вашему другу - Егору Лисице, и вам приходится лгать ему. Да еще и ланцет из вашего медицинского саквояжа куда-то пропал! А ведь на нем ваши инициалы. А бедняге телеграфисту кто-то отрезал пальцы…
        ВАШЕ АЛИБИ: его-то у вас и нет, импровизируйте! Попробуйте привлечь на свою сторону Лисицу, ведь вы друзья.
        ЧТО ВЫ СКРЫВАЕТЕ: все истинные обстоятельства той ночи. И главное - вам нужно отвести подозрение от дочери!
        Что можете рассказать следствию: придется признаться, что вы брали морфий для нужд больницы. Но не раскрывайте все карты сразу! В нужный момент расскажите, что ваш саквояж оставался без присмотра в коридоре и любой мог взять оттуда ланцет.
        На вопрос «Что можете рассказать следствию?» вы должны ответить, причем только правду. Однако можете плести интриги и использовать информацию во вред или в защиту других персонажей!

6. ГЛАША ЭБЕРГ, ДОЧЬ ВОЕННОГО ВРАЧА
        ИНФОРМАЦИЯ О ВАС ДЛЯ ВСЕХ УЧАСТНИКОВ
        Нам жаль, но вы - дурнушка в городе красавиц. Недавняя выпускница Екатерининской женской гимназии, ищете себя в авангардных течениях живописи, идеях женского равенства. Безответно влюблены, в кого - ваш секрет. Помогаете папеньке в госпитале как медсестра.
        ИНФОРМАЦИЯ ТОЛЬКО ДЛЯ ВАС
        Отец воспитывал вас один, он душит вас своей любовью. А вам хочется свободы. Но время ваше занято: то помогаете отцу в госпитале, то читаете беспризорным детям. И вот вам показалось, что вы обрели счастье! Тихий, застенчивый телеграфист Вареник признался вам в любви. Он пишет вам чудесные стихи, и в мечтах вы вообразили себя красавицей Коломбиной, а его - печальным Пьеро. Но мечты рушатся. Вареник вдруг становится все холоднее к вам. А потом и вовсе твердо говорит, что нужно расстаться.
        Вы в отчаянии. Отцу открыться нельзя. Вам докучает насмешливыми ухаживаниями штабс-капитан Чекилев - явно для того, чтобы просто посмеяться над вами. А единственная родная душа, Вареник, стал совсем чужим. Вы решаетесь поговорить с ним, отбросив скромность. Вы полны решимости покончить с собой, если он все-таки расстанется с вами. Поэтому, порывшись в аптечке отца, вы берете оттуда смертельную дозу успокоительного (морфин).
        Вместе с отцом вы приходите в штаб под предлогом того, что боитесь одна вечером возвращаться домой. Улучив возможность, проскальзываете к любимому, в комнату телеграфистов. Но ужас! Любимый мертв, кругом кровь, беспорядок и, кажется, следы борьбы. Впрочем, вы не успеваете все рассмотреть и падаете в обморок!
        ВАШЕ АЛИБИ: хотя алиби у вас нет, но вы пришли в штаб с отцом, попробуйте получить его поддержку.
        ЧТО ВЫ СКРЫВАЕТЕ: свои отношения с Вареником.
        Что можете рассказать следствию: вам нужно помочь следствию, ведь вы любили Вареника! Аккуратно намекните, что Вареник изменился, что, возможно, его терзало что-то. Другая женщина? А может, Чекилев ухаживал за вами всерьез и мог поддаться порыву ревности?
        На вопрос «Что можете рассказать следствию?» вы должны ответить, причем только правду. Однако можете плести интриги и использовать информацию во вред или в защиту других персонажей!

7. ЛЕВ КИРИЛЛОВИЧ ВОЛЬСКИЙ
        ИНФОРМАЦИЯ О ВАС ДЛЯ ВСЕХ УЧАСТНИКОВ
        Старый друг родителей Егора Лисицы, опекаете Егора после их смерти. Рыцарски воспитанный и блестяще образованный человек, вы очень жесткий, волевой. Играете заметную роль среди руководителей белого движения на Юге. Одиноки, скрытны.
        ИНФОРМАЦИЯ ТОЛЬКО ДЛЯ ВАС
        Офицер и политик, человек старой закалки. «Серый кардинал» внутренней разведки. Но за последние тяжелые годы проигранных битв вы глубоко разочаровались в белом движении. Вы видите, как разобщены Добровольческие силы. И решаете переменить сторону - передаете большевикам несколько важнейших документов. «Военную тайну». Однако вы на грани разоблачения! Со дня на день должно прийти телеграфное сообщение, которое вас раскроет. Выход один: перехватить его, а потом воспользоваться суматохой и бежать в Новороссийск, а оттуда в Константинополь.
        Но вот - удача! Заглянув в кабинет, вы видите, что Вареник мертв. Убит или приступ, некогда разбираться. Главное, при падении он сгреб со стола телеграммы. И среди них ту самую, разоблачительную. Но посмертный спазм не дает разжать кулак мертвеца! Вы бросаетесь в коридор, где видели саквояж Эберга. Он оставил его с пальто и тростью. Секунда - и вы достали из саквояжа ланцет с инициалами доктора. Эберг ваш друг, но обстоятельства отчаянные. К тому же вы уже предали Белое движение, почему бы не предать и дружбу? Ланцетом Эберга вы отрезаете пальцы у мертвеца и прячете заветную телеграмму. В сильном волнении вы не проверили, не осталось ли ваших отпечатков на месте злодеяния. Придется положиться на удачу.
        ВАШЕ АЛИБИ: алиби у вас нет, но можно отговориться важнейшими делами в своем кабинете. И дать слово офицера, что вы его не покидали.
        ЧТО ВЫ СКРЫВАЕТЕ: свое предательство и все истинные обстоятельства той ночи.
        Что можете рассказать следствию: вам нужно как можно дольше отводить подозрения от себя. Но не раскрывайте все карты сразу! В нужный момент расскажите, что видели инженера Чекилева рядом с комнатой телеграфистов.
        На вопрос «Что можете рассказать следствию?» вы должны ответить, причем только правду. Однако можете плести интриги и использовать информацию во вред или в защиту других персонажей!

8. МАКСИМ РОМАНОВИЧ ЧЕКИЛЕВ
        ИНФОРМАЦИЯ О ВАС ДЛЯ ВСЕХ УЧАСТНИКОВ ИГРЫ
        Штабс-капитан, инженер из казачьей семьи. Выросли в богатой семье староверов, учились за границей, накануне событий внезапно появились в Ростове. Характер веселый, сыпете казачьими поговорками и латинскими выражениями. Любимое выражение - «Бог не без милости, казак не без счастья».
        ИНФОРМАЦИЯ ТОЛЬКО ДЛЯ ВАС
        Блестящий штабс-капитан. Получили образование в Европе. Из богатой казачьей известной в городе семьи. Но вы младший сын, и на большое наследство рассчитывать не приходится. А тут еще Первая мировая, потом революция - перспективы все туманнее. Да и человек вы азартный. Наделали карточных долгов. Особенно много должны Алексану Захидову, а этот подлец еще и держит ваши расписки! При случае неплохо бы ему подкузьмить. Ведь вы встречали его жену в Варшаве совсем под другой фамилией. Тут пахнет скандалом.
        В госпитале, где лежали после ранения, вы познакомились с Глашей Эберг. Жалко девчонку, кавалеров у нее не много. Телеграфист вертится вокруг нее, стихи зачитывает. Но дело, видно, не сладилось пока. Поэтому от скуки вы приударили за ней. Но жениться, конечно, не собираетесь - «казаки от казаков ведутся». Да и ухаживания буксуют. Но есть и дело посерьезнее. Чтобы вернуть карточный долг Захидову, который уже угрожает вам, вы согласились на одно сомнительное предложение. Надо миниатюрным фотографическим аппаратом сделать съемку комнаты телеграфистов. Но вот беда: комната не пустует. Прямо аншлаг этим вечером. И тут вдруг новость: телеграфист убит! Выходит, вы под двойным подозрением? И за Глашей ухаживали, и в штабе крутились…
        ВАШЕ АЛИБИ: ну какое алиби, если вас видели буквально все! То тут, то там…
        ЧТО ВЫ СКРЫВАЕТЕ: свои долги Захидову и отношения с сомнительными людьми, для которых согласились произвести фотосъемку. Это к убийству телеграфиста и вовсе не относится.
        Что можете рассказать следствию: обратите внимание следствия на Захидова. Чем не подозреваемый? Следил за женой, ревнив. Но не раскрывайте все карты сразу! В нужный момент расскажите, что встречали Захидову в Варшаве под другой фамилией.
        На вопрос «Что можете рассказать следствию?» вы должны ответить, причем только правду. Однако можете плести интриги и использовать информацию во вред или в защиту других персонажей.9. МАТВЕЙ ШЕХОВЦЕВ
        ИНФОРМАЦИЯ О ВАС ДЛЯ ВСЕХ УЧАСТНИКОВ
        Курьер для особых поручений при штабе Добровольческой армии. Молодой, романтичный, полны идеалов и иллюзий. В армию бежали гимназистом. Рисковый, любите прихвастнуть и рассказать о своих подвигах, обожаете свой мотоцикл. Душа компании, всеми любимы.
        ИНФОРМАЦИЯ ТОЛЬКО ДЛЯ ВАС
        Вы отчаянно влюблены в Юлию Николаевну Захидову. Эта блестящая красавица вынуждена жить с подлецом. Тираном! Вы были свидетелем его посещений веселого дома на Восточной. Там, где барышни. А был он не один. В компании с убитым телеграфистом! Вы, конечно, просто шли мимо на музыкальный вечер. Теперь приходится хранить эту тайну, чтобы не ранить Юлию - предмет обожания.
        Тем злополучным вечером вы все время пытались найти время и поговорить с Юлией. Но никак не могли ее найти. Это очень тревожит вас. Но не только это! Тем вечером вы заглядывали к телеграфистам за новой порцией корреспонденции. А главное - за крайне важной телеграммой, которая должна была прийти с минуты на минуту. Так вот, тогда вы видели, как Юлия, в расстроенных чувствах и без шляпки, пробежала мимо к авто. И тут же в штабе поднялся переполох, было найдено тело. Невозможно и подумать, что Юлия может быть замешана! Но что же она делала у телеграфистов?
        Пока эти вопросы терзают вас, нужно действовать! Отвести от нее подозрения и обратить внимание следствия на этого тирана и подлеца - ее мужа, Алексана Захидова! И вот беда: кто-то стащил ваши мотоциклетные перчатки. Или вы их потеряли?
        ВАШЕ АЛИБИ: зачем вам алиби? Вы честный человек и все об этом знают, дайте слово офицера, в конце концов!
        ЧТО ВЫ СКРЫВАЕТЕ: что видели в коридоре Юлию Николаевну в расстроенных чувствах.
        Что можете рассказать следствию: почему бы не помочь Лисице в расследовании? Ведь он ваш приятель. Но действовать нужно осторожно! Отведите подозрения от Юлии. Расскажите о похождениях Захидова в компании убитого Вареника, чем не повод для шантажа? Да и напомнить о карточных долгах Чекилева Захидову будет не лишним. Они ведь не раз при вас играли в карты.
        На вопрос «Что можете рассказать следствию?» вы должны ответить, причем только правду. Однако можете плести интриги и использовать информацию во вред или в защиту других персонажей!ПОДСКАЗКА ИЗ ЧЕМОДАНЧИКА № 1
        Результат полицейского исследования тела. Телеграфисту ввели большую дозу морфия.
        УЛИКА № 1. Письмо к Варенику с просьбой о тайной встрече. Подпись «Ваша Г.Э.».
        ПОДСКАЗКА ИЗ ЧЕМОДАНЧИКА № 2
        Отрезанные скальпелем пальцы Вареника. След среза чистый, отрезаны одним движением.
        УЛИКА № 2. Скальпель с инициалами Эберга.
        ПОДСКАЗКА ИЗ ЧЕМОДАНЧИКА № 3
        Результат дактилоскопии. Кровавый отпечаток на скальпеле принадлежит Льву Кирилловичу Вольскому.
        УЛИКА № 3. Телеграмма, найденная при обыске кабинета Вольского. Обрывочно видны слова «в связи с подозрением… задержать тчк».
        УЛИКА № 4.Заметка из газеты «Приазовский край». В ней говорится, что семья Чекилевых разорена и замешана в скандале с военными поставками.
        ПОДСКАЗКА ИЗ ЧЕМОДАНЧИКА № 4
        Результат обыска вещей Чекилева. Найден миниатюрный фотографический аппарат и план особняка. На плане отмечена комната телеграфистов.
        УЛИКА № 5. Мотоциклетные перчатки, найденные недалеко от тела убитого. Они принадлежат Шеховцеву.
        УЛИКА № 6. Фотографическая карточка фривольного содержания. На обороте надпись: «Алексан, помни горячие минуты нашей любви! Твоя малышка Зизи».
        ПОДСКАЗКА ИЗ ЧЕМОДАНЧИКА № 5
        Конверт от письма, адресованного жене Захидова. Отправитель - убитый телеграфист Василий Вареник.
        УЛИКА № 7. Письмо. Адресат - Юлия Захидова. Отправитель - Вареник. В письме Вареник утверждает, что Юлия его жена, и требует объясниться.
        ПОДСКАЗКА ИЗ ЧЕМОДАНЧИКА № 6
        На месте преступления найдены осколки дорого шприца с эмалью и позолотой. Инициалы Ю.З. На шприце найдено вещество - морфий.
        notes
        Примечания
        1
        Rickettsia (лат.) - род бактерий - внутриклеточных паразитов.
        2
        Malum nullum est sine aliquo bono - нет худа без добра (лат.)
        3
        Oenanthe crocata (лат.) - омежник шафранный, травянистое растение семейства Зонтичных (Umbelliferae).
        4
        Freundeskreis - круг друзей (нем.)
        5
        Schnitzeljagd (нем.) - дословно: игра «заяц и собаки», вольный перевод - охота за сокровищем.
        6
        Безопасная бритва (англ.).