Эликсир для избранных Майк Логинов
        Хорошо ли мы знаем историю собственной семьи? На этот вопрос каждый ответит по-своему. Главный герой романа - реальный потомок известного профессора биологии, скончавшегося в 1935 году при странных обстоятельствах.
        Сделанное в 1930-е годы профессором Заблудовским открытие в области человеческого долголетия стало настоящей сенсацией. Им заинтересовалось не только научное сообщество, но и особые государственные органы. Казалось, наука стоит на пороге новой эры. Однако неожиданная смерть ученого поставила крест на дальнейших разработках в этой области…
        Спустя много лет правнук профессора получает заказ - написать статью о своем знаменитом предке. Молодой человек начинает собирать материал и неожиданно сталкивается с живым подтверждением того, что уникальная разработка профессора, придумавшего, как продлить человеческую жизнь, работает.
        Но оказалось, что это изобретение имеет и обратный эффект…
        Майк Логинов
        Эликсир для избранных
        
* * *
        Посвящается моему прадеду - профессору Михаилу Павловичу ТУШНОВУ
        «Мы к вам, профессор, и вот по какому делу…»
        М. А. Булгаков «Собачье сердце»
        Москва, 19 сентября 1935 года
        Профессор Павел Алексеевич Заблудовский вошел во двор дома на Новинском бульваре и остановился, чтобы перевести дух. Последние дни Павлу Алексеевичу нездоровилось. В конце августа он вернулся в Москву из Кисловодска, загорелый и отдохнувший, и энергично взялся за работу. Но скоро ощущение бодрости куда-то ушло, снова навалилась усталость - словно и не уезжал никуда. Опять стало побаливать сердце. Когда в июне у Заблудовского случился приступ, он впервые подумал о том, что может умереть, что впереди у него не десятилетия и даже не годы, а может быть, месяцы. От мыслей этих становилось не по себе. Он внимательно прислушивался к собственному телу, пытаясь различить тревожные сигналы. Вот и сегодня утром было как-то нехорошо. Жена Серафима Георгиевна отговаривала идти на службу, советовала отлежаться. Но он пересилил себя и отправился в институт. Там ему вроде бы полегчало, но потом снова стало хуже. Павлу Алексеевичу казалось, что он никак не может сделать глубокий вдох, и это не давало ему сосредоточиться на работе. Промаявшись до обеда, Заблудовский собрал бумаги и поехал домой. И вот теперь
оставалось подняться к себе наверх и прилечь. Но Павел Алексеевич медлил, ему хотелось побыть на воздухе. Он сел на скамейку возле подъезда и прикрыл глаза. «Что-то со мной не так, что-то со мной определенно не так», - размышлял он. Сердце снова заныло. Заблудовский положил ладонь на левую сторону груди и нащупал конверт во внутреннем кармане пиджака. Там лежало письмо на имя наркомздрава Каминского, копия - начальнику Лечебно-санитарного управления Кремля Ходоровскому.
        «А может быть, оно не нужно? - подумал профессор о письме. - Что смогут сделать Каминский и Ходоровский, если за всем этим стоит НКВД? Тогда все предстает в ином свете. Неужели Борис в этом участвует? Он изменился в последнее время. Раньше был спокойным, даже флегматичным, а теперь в нем появился какой-то надрыв. Как он сказал тогда, на дне рождения Ариадны? “Я чувствую себя грешником, которого отпустили из ада на землю, а срока не установили… Гуляй, пока не позовем обратно…” Он, кажется, был сильно пьян. И этого тоже за ним раньше не водилось. Я еще тогда подумал: что с ним происходит? И Серафима тоже заметила перемену. Написала мне в Кисловодск: “Борис играет странную роль”. Да, именно так - играет странную роль… Что же делать? А если меня арестуют?»
        От этой мысли Павел Алексеевич холодел.
        «Если со мной что-то случится, что станет с Серафимой и Ариадной? Как они будут без меня? Всю жизнь я старался сделать так, чтобы они ни в чем не нуждались. Ограждал, оберегал. Хотел как лучше, а получилось… Господи! А что станет с лабораторией? С исследованиями? Столько сил положено… Кому передать? Ариадна еще слишком молода и неопытна. Думал, Борис продолжит дело… Но теперь как же?»
        - С вами все в порядке, профессор? - вдруг раздался у Заблудовского над ухом низкий хрипловатый голос.
        Павел Алексеевич от неожиданности вздрогнул и открыл глаза. Перед ним стоял управдом Моисей Маркович, хмурый, неприветливый мужик в полувоенном френче. «Господи, как его фамилия? - заволновался Павел Алексеевич. - Брондер? Шмондер? Не помню!»
        - Ничего-ничего, все в порядке! - ответил он управдому. - Просто присел отдохнуть…
        - Понятно, - сказал управдом и зашагал прочь.
        «Неприятный тип, - подумал профессор, глядя вслед удаляющейся фигуре. - Борис говорит, что все управдомы, дворники и дежурные в подъездах - сотрудники НКВД. Неужели правда?.. О чем я думал? Ах да! Что будет с лабораторией?..»
        Передышка пошла Заблудовскому на пользу, он почувствовал себя лучше, и это сразу отразилось на ходе его мыслей.
        «Нет, нельзя падать духом! - подумал он. - В конце концов, я - известный человек, я на хорошем счету, мне доверяют, среди моих пациентов очень влиятельные люди… Почему должно случиться что-то плохое?»
        Заблудовский поднялся и направился к подъезду.
        - Здравствуйте, профессор, - поздоровалась с Павлом Алексеевичем консьержка, молодая женщина с простым широким лицом. - Что-то вы рано сегодня?
        - Да вот нездоровится, - неопределенно сказал он и пошел к лифту.
        Поднявшись к себе на пятый этаж, Павел Алексеевич позвонил в дверь. Постоял несколько секунд, потом спохватился: ведь дома нет никого. Жена Серафима Георгиевна уехала в гости к знакомым в Сокольники. Дочь Ариадна была на работе. А домработница Анна Ивановна взяла выходной.
        Академик отпер дверь и вступил в полутемную прихожую. Они с Симой и Ариадной жили в этой квартире уже почти три года, но Павел Алексеевич все не мог привыкнуть и чувствовал себя как в гостинице. Заблудовским едва ли не первым предложили переехать в только что отстроенный дом на Садовом кольце и самим выбрать себе квартиру. Профессор даже удивился: с чего такие почести? Он помнил, как они с Серафимой приехали рано утром на поезде из Казани и их повезли по незнакомым московским улицам. Сопровождавший Заблудовских сотрудник хозяйственного управления Совнаркома РСФСР всю дорогу нахваливал им будущее жилье. Официально дом находился в ведении республиканского правительства. Первый подъезд отдали ученым, третий - народным комиссарам, а посредине, во втором, публика была чином пониже, и квартиры там были поменьше. Заблудовские выбрали просторную четырехкомнатную квартиру на пятом этаже. С левой стороны длинного коридора располагались столовая и комната Ариадны, с правой - спальня и кабинет. Из прихожей проход вел направо - в кухню, царство Анны Ивановны.
        …Навстречу профессору из столовой вышел кот Лобан. У Павла Алексеевича с ним был вооруженный нейтралитет. Лобан был нрава замкнутого и злого. Хозяйкой признавал Серафиму Георгиевну и только ей дозволял гладить себя. Всех остальных членов семьи игнорировал. Лобан остановился посреди прихожей, равнодушно посмотрел на профессора и двинулся на кухню. Павел Алексеевич проводил его взглядом, потом разулся, надел домашние туфли и хотел было пройти в кабинет, как вдруг ему почудилось, что в квартире кто-то есть. Он остановился и прислушался. Нет, тишина. Показалось, наверное. И вдруг дверь столовой стала медленно открываться. Заблудовский вздрогнул. На пороге комнаты показался человек.
        - Вы? - удивленно спросил академик…
        Серафима Георгиевна Заблудовская вернулась домой около семи вечера. Уже смеркалось. Навстречу ей выбежал Лобан и жалобно мяукнул. Серафима Георгиевна зажгла свет.
        - Павлуша? - окликнула она, увидев на вешалке пальто мужа. - Ты дома?
        Никто не ответил.
        Серафима Георгиевна прошла по коридору, заглядывая в комнаты - в спальню, в кабинет. Никого. Потом открыла дверь столовой. На узком диванчике, повернувшись лицом к стене, лежал Павел Алексеевич. Ноги его были укрыты шерстяным клетчатым пледом.
        - Павел, - негромко окликнула мужа Серафима Георгиевна, - ты спишь?
        Павел Алексеевич не ответил. Серафима Георгиевна на цыпочках подошла к дивану, наклонилась к мужу, стараясь уловить его дыхание, но ничего не услышала. Тогда она взяла Павла Алексеевича за руку и почувствовала, как та холодна. Серафима Георгиевна схватила мужа за плечо и резким движением повернула его на спину. Павел Алексеевич Заблудовский был мертв.
        - А-а-ах! - вскрикнула Серафима Георгиевна и бросилась в телефону.
        Москва, 20 сентября 1935 года
        ПАМЯТИ ВЫДАЮЩЕГОСЯ УЧЕНОГО
        19 сентября от припадка грудной жабы внезапно скончался известный ученый профессор Павел Алексеевич Заблудовский. Он широко известен врачебному миру как у нас в Союзе, так и за границей, как автор учения о гистолизатах и основоположник лизатотерапии - нового метода лечения, давшего возможность многим сотням больных восстановить свою трудоспособность. Академик Заблудовский являлся подлинным новатором, революционизировавшим современную медицину и давшим в руки врачей новый метод активной терапии в целом ряде патологических процессов. Настойчиво разрабатывая свою теорию, профессор Заблудовский был вдохновителем и руководителем целого ряда работ о лизатах. В последние два года своей жизни Павел Алексеевич с увлечением отдался делу организации своей лаборатории во Всесоюзном институте экспериментальной медицины, идея создания которого была так горячо встречена научными кругами нашего Союза. Смерть профессора Заблудовского является тяжелой утратой для советской науки, потерявшей в его лице крупного и талантливого ученого.
        Г. Н. Каминский (нарком здравоохранения РСФСР), В. А. Кангелари, М. Г. Гуревич, С. И. Каплун, Л. Н. Федоров, А. И. Абрикосов, И. П. Разенков, А. Д. Сперанский, Б. Н. Лаврентьев, Н. А. Шерешевский, И. И. Ходоровский, Я. Б. Левинсон, Н. Б. Кроль, Е. С. Беньяминсон, Ф. Р. Бородулин, Д. А. Тайц, И. Ю. Домбе, М. П. Кончаловский, П. Ф. Здродовский, Б. Л. Исаченко, В. С. Левит, П. Я. Мытник, И. С. Метальников.
        Нью-Йорк, 21 сентября 1935 года
        ИЗВЕСТНЫЙ УЧЕНЫЙ УМЕР В МОСКВЕ В ВОЗРАСТЕ 56 ЛЕТ
        Москва, 20 сентября (АП). - Д-р Павел А. Заблудовский, всемирно известный ученый, умер сегодня в Москве в возрасте 56 лет. После многолетних экспериментов в Казанском ветеринарном институте профессор Заблудовский пришел к выводу, что человеческая жизнь может длиться в среднем 150 лет, если все ткани и органы будут изнашиваться равномерно. Шесть лет назад он заявил о том, что в результате длительных научных исследований ему удалось создать препараты, которые во многих случаях давали эффект омоложения организма, подобный тому, какого добивались профессора Штейнах и Воронов.
        Нью-Йорк - Москва, 11 октября 1935 года
        Дорогие, родные Симочка и Риночка!
        Нераздельно с вами переживаем наше общее тяжкое горе: мы не можем удержаться от слез и все время скорбим душевно. Великое горе! Горячо любимый брат, муж и отец и какой большой человек ушел от нас! Ваше письмо с дорогой печальной карточкой мы получили два дня назад, но положительно не могли что-либо написать, сердце разрывалось от боли. Первую весть об этом событии мы получили 21 сентября утром из редакции русской газеты, откуда звонил наш приятель и спросил сведения о Пашеньке. Когда я спросил его, зачем понадобилось это, он сказал, что во всех американских газетах напечатаны телеграммы из Москвы о кончине профессора П. А. Заблудовского с сообщением данных о его карьере большого мирового ученого. Я как громом был поражен и не мог никак поверить, воспринять это горе. Мы с Анечкой совершенно были обессилены. У нас была все время какая-то тайная надежда, может быть, это не правда - ошибка! Сейчас уж мы купили американские газеты (Times, New York American) и сами лично прочитали эту ужасную для нас весть. Не дожидаясь сообщения от вас, мы отправили телеграмму и до получения от вас хотя бы короткого
сообщения не решались писать. Письмо пришло как раз в день моего Ангела. Мы рыдали, как дети, - нашего родного, бесконечно нам дорогого Пашеньки не стало. Конечно, переносить это горе вместе было бы легче! Боязнь за Пашенькину жизнь у меня явилась после его письма с описанием первого припадка. Мне было ясно, что он - не жилец, но ведь когда это касается близкого человека, то не хочешь, не можешь этому верить. Я не знаю, получили ли вы наше большое письмо, где мы его умоляли беречь себя. Последнее письмо от Пашеньки мы получили из Кисловодска, где он писал, что чувствует себя хорошо, загорел, посвежел и к 29 августа собирался в Москву. В Кисловодске Пашенька снимался с группой отдыхающих. Если бы можно было получить его карточку оттуда, мы бы очень просили прислать нам. В гробу Пашенька лежит, как будто уснул, лицо спокойное. Нам удалось достать московские газеты «Известия» от 20 и 21 сентября, и мы читали статьи, посвященные памяти Пашеньки, и многочисленные объявления. Если можно, пришлите нам «Правду» от 20, 21 сентября, а также более поздние номера, где есть какие-либо заметки о Пашеньке. В New
York’е я нигде не мог достать - все распродано.
        В Обществе врачей я выступал со словом, посвященным памяти нашего дорогого ученого. Во всех русских газетах были напечатаны большие заметки. Мы получили лично много сочувствий от самых разнообразных лиц.
        Мы служили панихиды в воскресенье 22 сентября, потом на 9 и 20 день со дня кончины. Будем служить на 40 день.
        Дорогие родные! Не убивайтесь. Помните, что он всегда был философом. Он ушел преждевременно в расцвете своих умственных и моральных сил, но он жив и будет жить долго, долго. Он оставил глубокий блестящий след в науке - его учение расцветет, углубится и явится самым лучшим памятником о нем!
        В наших сердцах он не может умереть. Никакие расстояния не могли ослабить нашу связь, душевную родственность и близость. Любим вас очень. Мы думаем, что вы не должны покидать Москвы и очень просим вас об этом. Ариадна лучше всего может продолжить свою научную работу и стать достойным заместителем своего славного отца. Это можно делать только в центре! Более приятного для памяти Пашеньки она не могла бы сделать. Ведь он был фанатиком науки. Мы понимаем прекрасно, как вам обеим тяжело, мы всегда душой с вами. Мы будем часто писать. Сейчас все в голове путается. Милые, сохраните в неприкосновенности все Пашенькины рукописи и все разберите, когда будете более спокойны. Не уничтожайте ничего - умоляем вас!
        Целуем вас очень горячо, крепко обнимаем, как самых дорогих и близких.
        Всегда your Аня и Сережа Заблудовские.
        Москва, наши дни
        Я вошел в кабинет, и в ту же самую секунду на столе зазвонил телефон.
        - Ну, сейчас, сейчас!
        Я бросил сумку на стул, снял плащ и аккуратно повесил его на плечики. Телефон продолжал звонить. «Кто ж это такой настойчивый?» Я подошел к висевшему на стене календарю и передвинул красную пластиковую рамку. Отодвинул кресло и сел. Расстегнул пиджак. Бросил в корзину старые газеты. Окинул кабинет взглядом. Кажется, все, больше никаких причин оттягивать разговор не было. Я потянулся к трубке, и в этот момент телефон замолчал. «Ну, и ладно, - подумал я и включил компьютер. - Кофе, что ли, выпить? Спать хочется смертельно…» Но в эту секунду дверь кабинета приоткрылась, и в комнату заглянула секретарь редакции Маша Филимонова.
        - Ты почему трубку не берешь, а? - сердито спросила она.
        - Меня еще нет, - пробормотал я.
        - Нет, ты уже есть, - возразила Маша.
        - Это тело мое есть, Мария Викторовна, - сказал я, - а душа еще в пути. Не поспела! Вы, Мария, не смотрели картину «За облаками» с Джоном Малковичем? Там индейцы говорят: мы не можем идти так быстро, наши души за нами не успевают…
        - Тоже мне Джон Малкович, - проворчала Маша. - Ну и где твоя душа? На парковке?
        - Уже в лифте, - вздохнул я, - сейчас придет.
        - Поторопи, - безжалостно потребовала Филимонова, - тут ее, душу твою, с утра какой-то татарин дожидается.
        - Татарин? Почему татарин?
        - Потому что Адель Гарипович Хабибуллин, - ответила Маша, сверившись с бумажкой. - Знаешь такого?
        - Впервые слышу. Чего хочет?
        - Тебя хочет.
        - И где он, твой татарин?
        - В приемной сидит.
        Разговаривать ни с кем не хотелось, но деваться было некуда.
        - Проси, - махнул я рукой.
        - Слушаюсь, барин… - прошипела Маша и исчезла.
        «Адель Гарипович? - подумал я. - Кто же это такой?»
        Дверь снова отворилась, и на пороге появился молодой человек довольно высокого роста. Волосы у него были набриолинены, как у героев старых американских фильмов. Безукоризненный темный костюм, белоснежная сорочка, узкий галстук-«селедка». Я перевел взгляд на ботинки. Начищены до блеска. В руках гость держал черный кожаный портфель.
        «Коммивояжер, - подумал я. - Нет, протестантский проповедник… Сейчас начнет раздавать Библии. “Покайтесь, ибо конец света приблизился!” Хотя почему Библии? Он же, должно быть, мусульманин…»
        - Алексей Петрович? - осведомился молодой человек.
        - Да. С кем имею честь?
        - Хабибуллин Адель Гарипович, - громко и четко произнес гость и, вытянув вперед руку, двинулся к столу.
        Я встал и пожал его маленькую, почти детскую ладошку.
        - Прошу садиться.
        Хабибуллин сел на стул и расстегнул свой портфель. Оттуда он извлек маленький кожаный футлярчик, а из футлярчика - визитную карточку, которую протянул мне. Я взял карточку и стал ее изучать. В центре было крупно написано имя владельца, а вверху, рядом с каким-то невнятным логотипом, значилось «Фонд поддержки общественных инициатив».
        «Это еще что такое? - подумал я. - За таким названием может скрываться все что угодно! Департамент благих начинаний!»
        Пока я читал, Адель Гарипович вынул из портфеля какие-то бумаги и по-хозяйски разложил их на моем столе. Я отложил карточку и стал разглядывать посетителя.
        «Совсем мальчишка, - подумал я, - лет двадцать, не больше».
        - Так чем могу быть вам полезен, Адель Гарипович?
        Юноша Хабибуллин приветливо взглянул на меня и начал:
        - Как вы, наверное, знаете, Алексей Петрович, в этом году Казанский ветеринарный институт отмечает свое 145-летие…
        Я, разумеется, этого не знал, но решил ни в чем не признаваться и просто кивнул.
        - …В связи с этим в Казани пройдет большая научно-практическая конференция. Наш центр участвует в организации мероприятия…
        «Ах, вот оно что! - подумал я. - Он - пиарщик».
        - …Предполагается, что на конференции будут сделаны доклады, посвященные выдающимся выпускникам института, живым и…
        Адель Гарипович на секунду запнулся.
        - И мертвым, - помог я ему.
        - Да, уже покойным, - сказал Хабибуллин и почему-то улыбнулся. - Доклады о видных ученых - выпускниках института и об их вкладе в мировую науку. Свое участие подтвердили уже более ста человек, среди них ученые с мировым именем. Мы сейчас занимаемся уточнением программы…
        «Понятно, - подумал я про себя, - сейчас он предложит журналу быть информационным спонсором, попросит что-нибудь написать об этом чудесном собрании…»
        - По результатам конференции предполагается издать сборник статей. И мы решили просить вас, Алексей Петрович, написать для него статью о вашем уважаемом предке… э-э-э… родственнике - академике Павле Алексеевиче Заблудовском, - бодро закончил свою речь Адель.
        «Вот это номер!» - ошарашенно подумал я.
        А вслух произнес:
        - Видите ли, Адель Гарипович, это, конечно, очень лестно. И мне как члену семьи приятно, что в Казанском ветеринарном институте помнят и чтут прадеда, но я ведь не ученый, а - журналист, редактор… Я, конечно, имею представление о трудах Павла Алексеевича…
        Это была наглая ложь.
        - …но моих знаний, полагаю, недостаточно, чтобы участвовать в таком сборнике на должном уровне…
        А вот это было чистой правдой.
        - Одним словом, не стоит ли поручить это человеку более подготовленному? - выдохнул я.
        - Алексей Петрович, речь не идет о научной статье в классическом, так сказать, понимании, скорее, о биографической! - воскликнул Адель, смешно всплеснув руками. - Задача конференции - дать широкую картину научной и общественной деятельности выпускников института. Тут не надо будет углубляться в детали. Наше мероприятие, скорее, просветительское и историческое… в смысле, посвященное истории… Тут ваши журналистские умения придутся как нельзя кстати.
        Меня вдруг охватило чувство смутной тревоги, причину которой я не мог объяснить. Казалось бы, причин беспокоиться не было никаких - заслуженный прадед, почтенная конференция, безобидный Адель. В чем, собственно, дело? Неясно…
        - Откуда вы… я хотел сказать, как вы меня нашли? - спросил я.
        - Ну, это наша работа, - скромно сказал Адель, - мы разыскиваем людей, их родственников по всей стране…
        - Понятно, - сказал я довольно сухо.
        «Проходимец какой-то! Явился тут неизвестно откуда… - подумал я с раздражением, но тут же одернул себя: - Ну, почему сразу проходимец? Он делает свою работу. Ну, допустим, не нравится он тебе, и что? В конце концов, ты можешь просто отказаться… Соврать, что занят, что уезжаешь в отпуск в Кабо-Верде. На два месяца. Эх, хорошо бы на два месяца, да кто же отпустит?.. Но, собственно, почему ты должен отказываться? Ведь господин Хабибуллин просит тебя написать о твоем прадедушке, а не о своем. Так чего упираешься? Спасибо ему надо сказать! Да и матери будет приятно. Давно ли ты встречал в печати упоминания о славном предке и его научных трудах? Если уж быть до конца честным, ты их вообще никогда не встречал. Как говорится, а был ли прадедушка? Может, прадедушки-то и не было? Так возьмись за дело, олух, прославь фамилию!»
        - Ну, что же, Адель Гарипович… Повторяю, ваше предложение несколько… э-э-э… неожиданно… И я не до конца уверен, что подхожу для этой работы, но… Пожалуй, я возьмусь за это!
        - Алексей Петрович, я очень рад! - расплылся в улыбке Хабибулин. - Для нас будет большой честью, если вы, потомок знаменитого ученого и журналист солидного столичного журнала, примете участие в нашем мероприятии. Кстати, конференция проходит под патронажем президента Республики Татарстан Минтемира Шараповича Баймухаметова!
        - Ну, это - решающий аргумент! - сказал я с усмешкой, но Адель Гарипович, кажется, не расслышал иронии. Он уже собирал свои бумажки.
        - Мы хотели бы получить от вас текст где-нибудь через месяц-полтора, - деловито произнес Хабибуллин. - Объем - примерно 12 - 14 тысяч знаков с пробелами.
        «Всю жизнь и деяния Павла Алексеевича Заблудовского мне предстоит упаковать всего-то в четыре журнальные страницы, - недовольно подумал я. И тут же сам себе подивился: - Минуту назад хотел вообще отказаться, а теперь тебе мало. Где логика?» Приходилось признать, что логики в этом не было.
        - Очень рад был с вами познакомиться, Алексей Петрович, - произнес Адель Гарипович, поднимаясь.
        - Мне тоже было приятно, - ответил я. - Надеюсь, мы с вами еще увидимся.
        - Непременно, - откликнулся Хабибуллин.
        Он пожал мне руку, взял свой портфель, развернулся и пошел к двери, весь такой высокий, прямой, черный. «Человек, одетый в черном, учтиво поклонившись, заказал мне Requiem и скрылся… - почему-то пришло мне в голову. - Какой реквием? При чем здесь это?»
        Москва, 1970-е годы
        О существовании прадеда я узнал благодаря медной табличке, долгие годы украшавшей дверь нашей квартиры на Новинском бульваре. «Профессор Павел Алексеевич Заблудовский» было выгравировано на ней. В детстве табличка эта причинила мне немалые неприятности. Мои дворовые кореша, среди из которых попадались вполне законченные малолетние преступники, прочитав надпись на табличке, решили, что Заблудовский - это и моя фамилия. Вследствие этого я получил во дворе неблагозвучное и обидное прозвище Лешка-Заблуда. Все мои попытки объяснить, что Заблудовский - это фамилия моего прадедушки, которого я и в глаза-то никогда не видел, и что моя фамилия - Кораблев, ни к чему не привели. Табличка провисела на двери до конца 70-х годов, а потом куда-то исчезла, когда дверь решили обить дерматином.
        Кроме таблички с фамилией о прадеде напоминали чашки и молочник из тончайшего полупрозрачного китайского фарфора. Они казались такими хрупкими, что было страшно даже прикоснуться к ним, не то что пить из них.
        - Откуда у нас это? - спросил я однажды маму.
        - Это прадедушка привез с Русско-японской войны, - ответила она.
        Я был поражен. Подумать только, оказывается, прадедушка был участником исторических событий! Я, домашний книжный мальчик, уже одолел к тому времени «Цусиму» Новикова-Прибоя и знал кое-что о провальной политике царизма на Дальнем Востоке.
        - А где прадедушка воевал? - поинтересовался я, в душе надеясь услышать про оборону Порт-Артура.
        - Не знаю, - ответила мама.
        - А в каких войсках он служил?
        - В кавалерии, я полагаю.
        Вот здорово! Я представил себе прадедушку скачущим в атаку с шашкой наголо, но следующее мамино сообщение меня сильно обескуражило.
        - Он лечил казацких лошадей, - сказала она будничным голосом.
        - Почему лошадей? - удивился я.
        - Потому что он был ветеринар.
        Героический образ предка померк. Я видел живого ветеринара. Когда жившая у нас в доме лайка Чарли заболела, лечить ее пришел несимпатичный дядька в мятых брюках и грязноватом халате. Звали дядьку, как сейчас помню, Игорь Евсеевич, и от него неприятно пахло. Видимо, мама почувствовала, что принизила прадеда.
        - Он начинал как ветеринар, - поправилась она, - вообще-то он был физиологом.
        Слово «физиолог» ничего мне не говорило.
        - Он изобрел лизаты, - добавила мама что-то уж совсем непонятное.
        Услышав это слово, я снова вспомнил Чарли, который любил лизать мне лицо.
        - Лизаты? Что такое лизаты? - спросил я.
        - Э-э-э… Ну, это такие вещества… специальные, с помощью которых можно лечить разные болезни.
        Видимо, мама тоже не слишком хорошо разбиралась в научных теориях Павла Алексеевича Заблудовского.
        - Это как лекарства? - продолжал допытываться я.
        - Вроде того…
        Итак, прадедушка Павел Алексеевич был физиологом и изобретал лекарства. Этого было вполне достаточно для восьмилетнего мальчика. Беда в том, что и сорок лет спустя мои представления о работах академика Заблудовского оставались примерно на том же уровне. В семье обсуждалась, да и то редко, только смерть прадеда. Официальная версия гласила, что Павел Алексеевич почувствовал себя на работе плохо, вернулся домой, где в это время никого не было, прилег отдохнуть, заснул и во сне умер от сердечного приступа. «Благословенная смерть!» - всякий раз повторяла мама. Несколько коротких фраз, которые никогда не менялись и со временем превратились в некий канонический текст. Так это предание и передавалось в нашей семье из поколения в поколение. Так оно дошло до меня, и я впитал его вместе с другими семейными преданиями и мифами. Да, так оно все и было… Но мне отчего-то всегда чудилось в кончине прадеда что-то загадочное, что-то странное.
        Москва, наши дни
        Взятые мною на себя обязательства делали неизбежным визит на Новинский и истребование у мамы прадедова архива. Я решил не откладывать дело в долгий ящик и в тот же вечер отправился повидать родственников.
        …Я вошел в прохладный подъезд и огляделся. Есть места и предметы, которые остались такими же, какими они были давным-давно, такими, какими их видели люди, которых уже нет… На Новинском все или почти все было так же, как и восемьдесят лет назад. И Павел Алексеевич Заблудовский, который вошел сюда в тот роковой день 19 сентября, видел то же самое, что видел и я. Ну, разве что был еще стол, за которым сидела консьержка. И стены, возможно, были выкрашены в другой цвет. И вообще все было поновее, стекла в парадном - чистые и прозрачные, лак на деревянных перилах - свежий.
        Я поднялся к лифту и нажал кнопку вызова. Где-то в вышине мягко ухнул мотор, и механизм пришел в движение. Противовес поплыл вверх, а кабина начала спускаться, как-то по-особенному цокая на каждом этаже. Я помнил все эти звуки с детства. И еще я помнил, каким лифт был раньше - буржуазным, отделанным коричневым деревом, с дверями-половинками, которые надо было открывать и закрывать руками. А еще в кабине был маленький диванчик, чтобы пассажиры могли присесть, и зеркало. Потом этот лифт заменили на другой, более современный. Но мне было жалко, что больше нет того старого лифта. Я всегда любил старые вещи и с трудом привыкал к новым…
        Дверь открыла сестра Катерина. Она была на восемь лет моложе меня и жила в нашей старой квартире вместе с мамой и сыном Виктором. Катин муж - наследник грузинских князей, веселый гуляка и редкостный бездельник Георгий Лордкипанидзе - безвестно отсутствовал уже пятый год. Время от времени я заводил с сестрой разговор о том, что надо бы как-то определиться.
        - Кому надо определиться? - безмятежно спрашивала Катя, глядя на меня своими прозрачными голубыми глазами.
        - Ну, с Георгием определиться…
        - Это как же?
        - Развестись с ним.
        - А можно заочно?
        - Не знаю… Наверное. Надо посоветоваться с юристом.
        - Надо, - соглашалась Катя, но ничего не предпринимала, и все оставалось по-прежнему.
        Я пытался ее вразумить, говорил, что такое положение дел ненормально. Указывал на то, что оно чревато разными осложнениями, в том числе имущественного характера.
        - Что ты имеешь в виду? - щурилась Катя. - На квартиру он претендовать не может, она не совместно нажитая.
        - Ну а наследство там… Придется делить его между Георгием и Витькой…
        - Наследство? Какое наследство? - смеялась Катя. - У меня нет ничего, кроме долгов. К тому же я еще молода и умирать не собираюсь.
        - Молода, - соглашался я и заходил с другой стороны: - И можешь встретить хорошего, порядочного человека, с которым…
        - С которым что?
        - С которым захочешь связать себя узами брака, но не сможешь, потому что двоемужество запрещено, - продолжал канючить я.
        - Ах, оставь! К чему все эти формальности? - махала на меня рукой Катька. - Если я встречу, как ты говоришь, порядочного человека, с которым захочу, то не сомневайся, я смогу!
        Это было правдой. После бегства князя у Катерины постоянно кто-то был. Иногда она знакомила меня со своими любовниками. И среди них даже попадались симпатичные мужики, но никто не удерживался на первой строчке хит-парада дольше шестнадцати недель. Все довольно скоро отчаливали, не оставляя в Катькиной жизни заметного следа. Я терялся в догадках. За ее нежеланием прервать формальную связь с непутевым мужем что-то скрывалось, но я не понимал что. В остальном жизнь Катина протекала без приключений. Она зарабатывала, строча статьи сразу для четырех журналов одновременно. Катькин сын Виктор к тому времени благополучно окончил школу и поступил на бюджет в Бауманку, чем глубоко поразил все наше гуманитарное семейство. Мама сидела на пенсии и, как сама говорила, «вела дом».
        - Привет! - сказала Катерина, пропуская меня в прихожую. - Какими судьбами?
        - Привет, - ответил я. - Мама дома?
        - Дома. Случилось что?
        - Да не случилось ничего. Почему сразу случилось? Зашел вас проведать.
        - А-а-а… Ну, раздевайся.
        Я повесил куртку на вешалку и поглядел на себя в зеркало. Зеркало было старинное, из какого-то ценного красного дерева, высоченное, уходившее во тьму под потолок.
        - Слушай, Кать, а сколько этому зеркалу лет? - спросил я. - Оно при прадеде было?
        - Не знаю, у мамы спроси.
        - А где она?
        - В кабинете.
        - Что делает?
        - Одно из двух - или переписывается с кем-то в «Одноклассниках», или режется в «тетрис».
        - В «тетрис»?
        - Да. Она пыталась еще освоить «сапера», но как-то у нее не пошло.
        - Понятно. А чем еще она занимается?
        - Слушает «Эхо Москвы» или вяжет.
        - Вяжет? Что она вяжет?
        - Решила связать Витьке шарф на зиму.
        - Вас ждет что-то грандиозное. Помнишь, какой шарф она связала мне в десятом классе? Я обматывал его вокруг шеи раз шесть.
        - Как не помнить? Но пусть лучше вяжет. Если она ничем не занята, начинает меня воспитывать. Так ты по что пришел?
        - Было мне сегодня видение…
        - Хм! И что же тебе привиделось?
        - Явился ко мне человек и заказал статью о прадеде Павле Алексеевиче.
        - Ого! А зачем?
        - Юбилей Казанского ветеринарного института. Сборник статей о выдающихся выпускниках. Не хочешь ли!
        - Ну, что же, очень приятно. Хотя я, честно говоря, очень мало знаю о прадеде и о том, чем он занимался.
        - Я знаю не намного больше твоего.
        - Хочешь поговорить об этом с мамой?
        - Да. И попросить выдать мне архив.
        - Ну, архив - это громко сказано. Там не так уж много бумаг.
        - А ты откуда знаешь?
        - Да перекладывала недавно. Комод старый совсем рассохся. Мы его выкинули.
        - Так говоришь, мало бумаг от прадеда осталось?
        - Мало.
        - Странно.
        - Что странно?
        - Ну, все-таки известный был ученый, один из первых академиков ВАСХНИЛ, а бумаг не осталось.
        - Ну, не знаю, - пожала плечами Катька. - Я об этом как-то не задумывалась.
        - Я вот раньше тоже не задумывался. А теперь задумался. Я сегодня пошарил в Яндексе. И вот что интересно: ссылок вроде бы много, но везде одно и то же - коротенькая статья из Большой советской энциклопедии. Имя, годы жизни, советский микробиолог, патофизиолог, академик, окончил, преподавал. «Теоретически обосновал действие лизатов при некоторых болезнях сельскохозяйственных животных». Все. Точка.
        - Ну, знаешь, мы с тобой и этого не удостоимся, - философски заметила сестра. - Много надо работать, милый друг, чтобы потомки помянули тебя хотя бы короткой статьей в энциклопедии. А, кстати, слово «лизаты» я знаю! Когда я его слышала от мамы, то всегда вспоминала Чарли. Помнишь, как он подходил и лизал нас в лицо шершавым синим языком?
        - Конечно, помню. А что такое лизаты на самом деле, знаешь?
        - Не, не знаю.
        - Вот и я не знаю. А как я буду статью-то писать?
        - Да, парень, влип ты.
        - Тебе смешно.
        - Сочувствую.
        - Ладно, пойду с матерью потолкую.
        - Пойди-пойди, она будет рада.
        И Катька вернулась на кухню, а я двинулся по направлению к кабинету. Когда я был маленьким, коридор в нашей квартире казался мне огромным и напоминал центральные нефы готических соборов, которые я видел в книгах из родительской библиотеки. До того, как родилась сестра, мама работала, и я часто оставался дома один. Тогда я выбирался из детской в коридор и закрывал двери всех выходивших в него комнат. Даже в солнечный день здесь становилось сумрачно. Я садился на пол, и мне казалось, что я в безопасности… Сейчас в коридоре тоже было темновато, горевшая в прихожей лампочка не добивала до дальнего конца, но я знал каждую половицу и уверенно шел вперед. Из-за двери кабинета доносилась тихая приятная музыка. Я постучал.
        - Да-да, - послышался мамин голос.
        Я открыл дверь и вошел. Компьютер был выключен, мама сидела в кресле и вязала. У нее за спиной, на тумбочке, стоял старый радиоприемник, какая-то станция передавала джаз.
        - Привет, ма!
        - Здравствуй, сыночек, - сказала мама, откладывая вязание. - Как ты?
        - Спасибо, хорошо, - ответил я, усаживаясь в другое кресло, стоявшее ближе к двери. - Как ты себя чувствуешь?
        - Тьфу-тьфу, нормально.
        - Я вообще-то к тебе по делу.
        - Слушаю тебя.
        - Ко мне сегодня приходил человек по имени Адель Гарипович.
        - Кто это?
        - Довольно странный молодой мальчик.
        - И что же ему было от тебя нужно?
        - Он предложил мне написать статью о прадеде.
        - Вот как? - Мама снова взялась за вязание. - Он говорил с тобой о Павле Алексеевиче?
        - Да.
        - А откуда он, этот… Адель Гарипович?
        - Понятия не имею. Он просто пришел. Гонец судьбы.
        - Ты напишешь? Твой прадедушка был крупным ученым…
        Я посмотрел в окно и увидел, как ветер раскачивает ветви огромного дуба, росшего на заднем дворе. Раньше его верхушка едва доходила до нашего подоконника, а теперь он вымахал выше шестого этажа…
        - Ты меня слушаешь? - спросила мама.
        - Да-да… Крупный ученый…
        - Так ты напишешь? В конце концов, нас не так часто просят написать о нем…
        - Если я откажусь, то ты на меня обидишься?
        - Вот еще! - фыркнула мама. - Чего мне обижаться? Я все понимаю, ты занят…
        - Дело не во времени. Главная проблема в другом - я толком не знаю, чем занимался прадед.
        - Вот и узнаешь, - назидательно сказала мама. - Я всегда мечтала, что ты пойдешь по его стопам, станешь ученым, продолжишь дело.
        - Я знаю, мама. Ты мне это уже много раз говорила… Хорошо, я попробую… Не в смысле пойти по стопам, это уже поздновато делать, а сочинить что-то связное. Но чувствую, мне придется очень постараться, чтобы не вызвать хохота научного сообщества. Нужно хотя бы в общих чертах понять, чего же такого прадед натворил. Ты говорила, что после него остались какие-то бумаги…
        - Архив, - важно произнесла мама.
        - Хотелось бы взглянуть.
        - Он на антресолях.
        - Над кухней?
        - Нет, над ванной.
        - Давай я достану.
        - Что ты! Куда ты полезешь в костюме?
        - Ну, пиджак-то я сниму…
        - Не надо! Там пыльно. А главное - я не помню точно, где все лежит… В каком-то из чемоданов, но надо искать. Витька вернется, достанет, а потом тебе привезет.
        - Ладно. Просто я сейчас на машине…
        - Ничего. Один-два дня ничего не решают. Завтра у Вити лекций в институте нет, вот он и займется.
        - Ма, а ты сама прадедовы труды не пыталась читать? - поинтересовался я.
        - Пыталась как-то, только не поняла ничего, - рассмеялась мама.
        - Ладно, ты не расстраивайся, разберемся, - улыбнулся я в ответ. - Я пойду, пожалуй.
        Я встал и чмокнул маму в щеку. От ее кожи исходил слабый запах духов и лекарств.
        - Ну, вот, ты уже уходишь, - огорчилась мама, - а я что-то хотела тебя спросить…
        - Что?
        - Вылетело из головы.
        - Ну, вспомнишь - позвони.
        Я направился было к двери, но остановился и обернулся:
        - Слушай, ма, а ты помнишь, как рассказывала про яды?
        - Какие еще яды? - удивленно вскинула брови мама.
        - Ну, про то, что у нас на антресолях хранились какие-то вещества, какие-то сильнодействующие яды. Якобы остались от прадеда.
        - Нет, не помню, - помотала головой мама.
        - Не может быть! Ты об этом сто раз говорила. Это - одно из семейных преданий. И мне от этих твоих рассказов было немного не по себе. Ведь у нас в доме никогда не хранили оружия или еще чего-то… смертельно опасного. Кроме этого яда.
        - Нет, не помню…
        - Очень странно. Неужели не помнишь?
        - Лешенька, память… она такая… сложная вещь, что-то забываешь, что-то помнишь не совсем так, как это было, - примирительно сказала мама. - Может быть, ты что-то читал… и это у тебя как-то связалось…
        - Ладно, следствие зашло в тупик, - усмехнулся я. - Здесь я, как в кино, должен оставить тебе визитную карточку и попросить позвонить мне, если что-нибудь вспомнишь.
        - Непременно, детектив.
        Я вернулся в прихожую и стал одеваться. Катька вышла меня проводить.
        - Ну, как поговорили?
        - Поговорили.
        - Будешь писать?
        - Куда ж я денусь? С архивом, правда, заминка. Он, оказывается, на чердаке…
        - Да, мы его туда закинули.
        - Мама предлагает задействовать Витьку для его извлечения. Если ты не против…
        - Почему я должна быть против?
        - Ну, ты его всегда так опекаешь. Вдруг бедный мальчик упадет…
        - Не изображай меня сумасшедшей мамашей! - строго сказала Катерина.
        - Хорошо, не буду! Просто я помню, как однажды Витя вешал шторы у себя в комнате…
        - Так, ты что, издеваться надо мной пришел, да?
        - Я над тобой не издеваюсь, разве что подтруниваю слегка.
        - Подтрунивает он! На вот, возьми лучше котлеты, я тут жарила. И проваливай!
        И она сунула мне в руки пластиковый контейнер, от которого аппетитно пахло свежезажаренными котлетами.
        - Проваливаю! - я поцеловал Катю в щеку. - Витьке привет! Жду его с архивом.
        - Хорошо, я ему передам.
        Москва, наши дни
        На следующее утро мне позвонила Марина Любомирская. Вдова моего давнего приятеля и коллеги Славы Любомирского, погибшего за год до этого при не вполне ясных обстоятельствах.
        - Привет, - сказала она.
        - Привет, - ответил я. - Как ты?
        - Нормально… Как там у вас дела, в журнале?
        - Да ничего… Жить можно.
        - Понятно, - сказала Марина. - Я что звоню… тринадцатого числа Славина годовщина…
        Годовщина! Господи, как я мог забыть?
        - Да, я помню.
        Я вдруг понял, что не разговаривал с Мариной целый год, с того самого дня, когда похоронили Славу. И мне стало стыдно. Я ничего не знал о том, как она жила все это время.
        - Я хочу в пятницу… собрать наших, - продолжала Марина. - Народу будет не очень много, все свои. Придешь?
        Ах ты, господи! Пятница была в журнале подписным днем, и я обычно заканчивал работу поздно. Но отказываться было нельзя! «В случае чего попрошу кого-нибудь меня подменить», - подумал я.
        - Да, конечно, приду.
        - Спасибо, - тихо сказала Марина.
        - А где собираемся? У вас… у тебя? На Тверской-Ямской?
        - Да.
        - Я приду, - повторил я.
        Я знал Славу Любомирского с незапамятных времен. Мы познакомились в конце 80-х в отделе городских новостей «Вечерней столицы», куда я пришел после университета. Слава, который окончил журфак на несколько лет раньше, взял однокашника под крыло. Я поначалу фыркал и брыкался, стараясь всячески показать свою независимость, но потом мы как-то притерлись друг к другу и подружились. Когда в середине 90-х образовался «Перископ», Славка перешел туда на должность редактора отдела расследований и вскоре перетащил в журнал и меня. Несколько лет мы с ним и еще несколькими ребятами вели в «Перископе» хронику бандитских разборок и финансовых афер. Время было веселое, хотя и нервное. На нас постоянно наезжали разные темные личности, но мы по молодости и по глупости ничего не боялись. Почему-то были уверены, что с нами ничего не случится… Наши отношения со Славой не были ровными, но я уважал его и считал хорошим журналистом. Правильным. Он говорил: мы, СМИ, - цепные псы демократии, мы всегда против власти, и еще мы всегда за слабых против сильных. Поэтому, пока в стране правили олигархи, он разоблачал нечестные
схемы залоговых аукционов и финансовые пирамиды, а потом, когда власть переменилась, стал рассказывать, как гэбисты крышуют контрабанду и обналичку. Жизнь это ему, понятное дело, не облегчало.
        В начале 2000-х в «Перископе», как и в стране, сменились владельцы. Прежние акционеры продали свои доли какой-то подставной компании с никому ничего не говорившим названием, а главред Сосновский, интеллигент старого советского засола и защитник Белого дома, ушел на пенсию. Новым начальником стал некто Гребешков, тихий, неприметный человек, до прихода к нам занимавший небольшую должность в Администрации Президента. Сутью новой редакционной политики он объявил «взвешенность», которая, как вскоре стало понятно, означала отказ от критики Кремля и его друзей. Любомирский и еще несколько «стариков» подали заявления об уходе. Он звал с собой и меня, но я остался… Спустя некоторое время Слава основал новое интернет-издание, которое, не мудрствуя лукаво, назвал «Проектом». Там он продолжал заниматься своим любимым делом - наступал на мозоли власть предержащим. Со временем стал известным человеком и даже баллотировался в Думу от одной из демократических партий, правда, неудачно. Мы редко виделись, а когда встречались, то обычно вспоминали старые времена и перебирали общих знакомых - кто, где и что делает.
Последний раз я видел его незадолго до смерти, мы случайно столкнулись в сквере у высотного здания на Кудринской площади…
        - Слушай, Марина, а что слышно о Славином деле? Я имею в виду расследование…
        - Ничего не слышно. На полицейском жаргоне это, кажется, называется «висяк»… Я думаю, если бы они могли, то давно списали бы дело в архив.
        Славу нашли ночью во дворе дома на Ленинградском шоссе. Экспертиза выяснила, что смерть наступила в результате падения с высоты. Спустя несколько дней всплыли кое-какие подробности, но ясности они не добавили. Так, полиция установила, что Слава выпал из окна квартиры на восьмом этаже. Хозяева, жившие в соседнем доме, сдавали ее в аренду на сутки или на несколько часов. Чаще всего их клиентами бывали влюбленные парочки. В тот день Любомирский по телефону забронировал апартамент, приехал за десять минут до назначенного времени и взял ключ… И после этого живым его уже не видели. Узнав про квартиру, многие подумали, что у Славки было свидание, но никаких следов присутствия в квартире другого человека не обнаружилось. Шума или движения соседи не слышали.
        - Так и не выяснили, с кем он должен был встретиться в тот вечер?
        - Нет.
        - А у тебя никаких идей?
        - Никаких.
        - Прости… а может, все-таки там женщина была замешана?
        Марина фыркнула:
        - Нет. Про его женщину я все знала. Она в Теплом Стане жила. Профурсетка! Ее допросили…
        Я усмехнулся про себя. Значит, Славик все-таки погуливал…
        - И что?
        - Ничего. Похоже, она не причастна.
        - А чем Слава занимался… ну, перед тем, как это все случилось?
        - Да много чем занимался… Ты же сам знаешь, у них там все время была какая-то напряженка. То про Росгвардию что-то не так напишут, то про «Газпром»… Вечно на них кто-нибудь в суд подавал… Но этот все было как-то… штатно.
        - А «дело Манюченко»? - спросил я.
        Мне показалось, что на том конце возникла какая-то секундная, едва уловимая заминка.
        - А что «дело Манюченко»?
        - Ну, Слава вроде бы расследовал его… Даже, говорят, в Англию ездил.
        - Я не знаю, Леша. Он мне ничего про это не рассказывал…
        - То есть, ты считаешь, что Славу не любили многие, но никто настолько сильно, чтобы убить?
        - Можно и так сказать, - тихо проговорила Марина.
        - А самобийство? - осторожно спросил я. - Ты это исключаешь?
        - Самоубийство? С чего вдруг? Злая жена замучила? - презрительно фыркнула Марина. - Для самоубийства нужно хотя бы плохое настроение… А ничего такого не было, поверь!
        - Еще мог произойти несчастный случай…
        - Как ты себе это представляешь? Пришел человек в чужую квартиру и стал окна протирать?
        - Ну, тогда остается… Вот наш общий знакомый Балагуров уверен, что Славу убили агенты мировой закулисы.
        - Балагуров - псих!
        - Это - правда, но так умеет всех накрутить, что невольно начинаешь думать, а вдруг в этом что-то действительно есть…
        - Но я его тоже позвала…
        - Кого?
        - Балагурова.
        - Зачем?!
        - Ну, они все-таки со Славой долго вместе работали…
        - Ну, смотри, мать! Напьемся все и переругаемся…
        - А вы постарайтесь не переругаться.
        - Хорошо, Мариш, ты держись! Увидимся!
        - Приходи, я буду очень рада тебя видеть.
        - До встречи!
        Москва, наши дни
        После разговора с Мариной я сидел с минуту, тупо глядя в монитор компьютера. Потом взял мышку и кликнул папку «Разное», лежавшую у меня на рабочем столе. Туда я складывал документы и сообщения СМИ, которые, как мне казалось, могут пригодиться в будущем. Не всегда мои ожидания оправдывались, некоторые файлы лежали без движения годами. Я быстро нашел файл под названием «Дело Манюченко» и открыл его…
        10 июля 2016 года российского бизнесмена Александра Манюченко нашли мертвым неподалеку от его дома в городке Уэйбридж на юго-востоке Англии. Как рассказала его гражданская жена Джейн Кокс, в тот день около девяти утра Манюченко отправился на обычную утреннюю пробежку и не вернулся. Спустя два часа женщина подняла тревогу. Тело Манюченко обнаружили на холме в уединенной части парка. Он сидел на скамейке, и со стороны могло показаться, что он просто задремал.
        Александр Борисович Манюченко был фигурой колоритной. Типичный герой эпохи первоначального накопления, он сколотил состояние на спекуляциях валютой и темных операциях с долгами бывшего СССР. Ходили слухи, что Манюченко был в свое время замешан и в аферах с «чеченскими авизо», но, как говорится, не пойман - не вор… К концу 90-х Александр Борисович заматерел и стал настоящим богачом. Он владел несколькими горнорудными компаниями и довольно крупным коммерческим банком. Когда власть в стране переменилась, никто и подумать не мог, что круто переменится и судьба Манюченко. Казалось, при таких деньгах и возможностях ему не о чем было беспокоиться. Конечно, новый президент не понравился многим крупным предпринимателям, но недовольным никто не мешал тихо уехать из страны и заселиться в заранее приобретенные дома где-нибудь в Монако или во Флориде. Так поступили многие, но не Манюченко. Тут вдруг выяснилось, что у этого человека были политические убеждения. Он оказался не беспринципным зарабатывателем денег, а вполне идейным либералом. Из всех возможных линий поведения бизнесмен выбрал наихудшую для себя -
обозвал новую власть земляными червяками и стал финансировать оппозицию. Разумеется, это не могло кончиться для него хорошо. По мере того, как страна погружалась, ну, если не во тьму, то, по крайней мере, в сумерки, жить Манюченко становилось все труднее. Наконец, то ли в двенадцатом, то ли в тринадцатом году против него завели дело об уклонении от налогов и мошенничестве в особо крупных размерах, и Александру Борисовичу пришлось спешно распродать активы и уехать в Лондон. Оттуда он продолжал «звонить в колокол», финансировать различные политические и гражданские кампании на родине и всячески досаждать российскому правительству. Ходили также слухи, что он писал книгу мемуаров, в которой многие высокопоставленные кремлевцы представали в не самом лучшем виде. Однако в свет этот труд так и не вышел.
        Хотя почти сразу причиной смерти 48-летнего бизнесмена был объявлен сердечный приступ, в британской прессе появились предположения об отравлении. В России историю смерти Манюченко каждый толковал по-своему, в зависимости от своих политических предпочтений. Проправительственные издания и каналы поначалу вообще пытались ее замолчать, но когда скандал разгорелся, стали передавать официальную точку зрения: Москва к этому не причастна, а все «дело Манюченко» - вранье и провокация враждебных России сил, пытающихся опорочить и вбить клин… Напротив, немногочисленные либеральные издания и интернет-ресурсы подхватили версию отравления и вспомнили обо всех убитых советскими спецслужбами беглых разведчиках и диссидентах, начиная с Игнатия Рейсса. Одним из тех, кто активно разрабатывал версию убийства Манюченко, был главред «Проекта» Слава Любомирский. Говорили, он даже ездил в Лондон и встречался там с какими-то неназванными представителями британского правительства… Мог интерес к «делу Манюченко» стать причиной покушения на Любомирского? Определенного ответа на этот вопрос не было, но меня, как и во время
недавнего разговора с ангелоподобным Хабибуллиным, вдруг охватило чувство тревоги, причину которой я не мог себе объяснить. Помедлив еще секунду, я закрыл все файлы и папку «Разное».
        Москва, наши дни
        Два дня спустя, в субботу утром, в дверь позвонили. Я открыл и увидел на пороге своего дорогого племянника Виктора Георгиевича Лордкипанидзе, здорового, румяного детину лет восемнадцати. В руках он держал большую картонную коробку из-под корейской микроволновки.
        - Принимайте груз, дядя Леша, - бодро объявил Витька.
        - «Заходь, заходь, светлый ходок!» - приветствовал я его фразой из какого-то давнего юмористического рассказа.
        Витька вошел в прихожую и оглянулся по сторонам.
        - Куда поставить?
        - Да ставь здесь, я потом разберусь. Чаю хочешь?
        - Не, дядя Леша, - откликнулся Витя. - Идти надо. Дела!
        - Ну, ты хоть два слова-то скажи… Как учеба?
        - А что учеба? Идет потихоньку.
        - Что нового?
        - Да ничего… А! Я тут с Ксенией недавно общался, - спохватился Витя.
        Моя дочь Ксения натурально приходилась Вите двоюродной сестрой. Разведясь со мной, моя бывшая жена Елена Викторовна Новожилова отбыла на ПМЖ в Канаду и забрала ребенка с собой. Я не препятствовал. С Ленкой мы не общались, а с Ксюхой время от времени переписывались в мессенджере, реже - говорили по скайпу.
        - Ну и о чем же говорили?
        - Обо всем понемногу. В университет она собирается поступать…
        - Да, про это я знаю…
        - Еще парень у нее появился. Бойфренд.
        - Бойфренд? Ну-ка, ну-ка… Что-то она про бойфренда мне ничего не рассказывала.
        - Дядя Леша, только, чур, между нами! Не закладывайте меня! А то вроде получается, что я сплетничаю.
        - Могила! Так что за парень-то?
        - Зовут его Стив…
        - Степа по-нашему… Он не из украинцев, случайно?
        - Не могу знать, фамилия у него вроде бы английская - Лейн…
        - Значит, Стивен Лейн. Звучит недурно. И что, там все прямо так серьезно?
        - Ну, не так чтобы совсем-совсем серьезно… Но к родителям его она уже ездила знакомиться.
        - Ого! Они что, вместе в колледже учились?
        - Не-е-т… Я так понимаю, Стив этот постарше Ксюхи.
        - Постарше - это как?
        - Ну, лет на восемь.
        - Хм… И кто же он? Ну, в смысле чем занимается?
        - Он по финансовым делам. Рулит в каком-то инвестиционном фонде. Только слово какое-то другое… Это фонд, который финансирует всякие новые бизнесы, стартапы разные…
        - Венчурный?
        - Точно - венчурный! Ксюха мне даже название написала, но я забыл.
        - Интересно. И во что же они вкладываются?
        - Ну, это я не спрашивал.
        - И давно они… это… со Стивом встречаются?
        - Точно не знаю, но несколько месяцев…
        - Понятно…
        - Да вы не волнуйтесь, дядя Леша! Ксения - девушка правильная, она глупостей делать не будет.
        - Ты меня успокоил. Но выйти замуж за инвестиционного банкира, может быть, - очень даже не глупость.
        - А что это я вам притащил? - спросил Витька, пнув ногой стоявшую на полу картонную коробку.
        - А тебе что, мама с бабушкой не сказали?
        - Нет, они только командовали, - усмехнулся Виктор, - загнали меня на антресоли, на верхотуру, и давай руководить: там посмотри, сям посмотри. Я - им: что ищем? Они: коробку картонную. А там темень, пыль, да еще не разогнуться. Ползаешь на карачках, на останки каких-то дореволюционных велосипедов натыкаешься. Реально покалечиться можно. Жуть! Я оттуда вылез весь в паутине… Так ради чего страдал?
        - Это, Виктор, бумаги твоего прапрадедушки - академика Заблудовского.
        - Ух ты! А зачем они вам?
        - Мне заказали статью о нем, - сообщил я.
        - И много заплатят? - заинтересовался Витька.
        - Боюсь, Витенька, ничего не заплатят, это - некоммерческий проект, имиджевый.
        - А кто он был, прапрадед?
        «Вот опять этот вопрос», - подумал я.
        - Твой прапрадед, Витек, был видным советским ученым-физиологом.
        - Физиологом? А это что такое?
        «Вот сейчас он засыплет меня уточняющими вопросами, и я провалюсь», - с тревогой подумал я.
        - Физиология - это часть биологии, - заявил я с важным видом.
        Витька, услышав знакомое слово, заулыбался.
        - Я в школе по биологии не успевал, - радостно сообщил он мне, - к тому же училка нам попалась контуженая, Евгения Ивановна…
        - Это та, которой вы дымовую шашку в кабинет подбросили?
        - Точно! А вы помните, дядя Леша?
        - Еще бы! Такое не забывается. Скандал-то был какой! Если бы вас, балбесов, поймали, из школы бы точно выперли!
        Мы поболтали еще пару минут, и Витька собрался уходить. Уже в дверях он спохватился и воскликнул:
        - Тьфу! Вот балда! Чуть не забыл! Мама вам еще тут просила передать. Отдельно.
        И Витя извлек из кармана небольшой сверток, обмотанный пленкой и заклеенный скотчем. Рассмотреть, что там внутри, было невозможно. Я взял сверток и взвесил его на руке. Он был совсем легким.
        - Ну, я пошел, дядя Леша, - бодро заявил Витька, наматывая на шею шарф.
        - Спасибо тебе, Витя, за помощь, - сказал я.
        - Не за что! Напишете статью - дайте почитать.
        - Непременно. Маме с бабушкой - привет!
        - Обязательно.
        Виктор ушел, а я постоял еще несколько секунд в прихожей, рассматривая загадочный сверток. Потом пошел на кухню, взял нож и осторожно рассек пленку. Внутри оказался еще один слой упаковки - из бумаги. «Узнаю сестру Катю, - подумал я, - всегда аккуратная, другая побросала бы все в пакетик, и баста!» Я вскрыл бумажную обертку, но не очень ловко, и на стол с громким стуком выпали три предмета - две небольшие прямоугольные деревяшки и маленький металлический кругляш с кольцом. Я повертел в руках сначала одну деревяшку, потом другую. Это были угловые штампы, такие в прежние времена ставили на документы. Они были очень старые, ручки отломаны, полировка на дереве совсем облезла, а печатающая поверхность покрылась толстым слоем засохших чернил фиолетового цвета. Я попытался разобрать надписи, но не смог. Различить удалось только отдельные буквы и символы «уп», «№», «оюз». Я встал и принес из ванной комнаты ватные диски, которые забыла после нашего последнего свидания моя подруга Алина. Достал из шкафа бутылку с ацетоном, смочил несколько дисков и начал осторожно, слой за слоем, снимать со штампов засохшие
чернила и грязь. Затем сходил за чистым листом бумаги, положил его на стол и крепко прижал один из штампов. Отняв печать от листа, я увидел, что не все буквы пропечатались как следует, но в целом надпись читалась.
        - Лечебно-санитарное управление Кремля, - прочитал я вслух. - Ничего себе! Откуда это?
        Я взял сверток, из которого вывалились штампы, и заглянул внутрь. Там лежал маленький листок, вырванный из блокнота. На листке размашистым Катькиным почерком было написано: «Леша! Нашла это в ящике письменного стола в кабинете. Мама говорит, прадедовы. Может, тебе пригодится?» «Хорошие штампики у вас в столе хранятся, - подумал я. - Какое отношение прадед имел к Кремлю?» Отложив штамп Лечсанупра, я взялся за второй, и вскоре на бумаге появился новый оттиск: «Всесоюзный институт экспериментальной медицины (ВИЭМ). Гистологическая лаборатория». Третий предмет, металлический кругляш, оказался именной печатью прадеда, по кругу шла надпись «Профессор П. А. Заблудовский».
        Я перетащил из прихожей в кухню принесенную Витей коробку и открыл ее. Бумаг внутри было действительно не очень много. Сверху лежала старая, пожелтевшая от времени газета. «Правда» от 26 января 1935 года. На первой полосе портрет Куйбышева в траурной рамке. «Правительственное сообщение… 25 января 1935 года в своем рабочем кабинете от склероза сердца скоропостижно скончался Валериан Владимирович Куйбышев, первый заместитель председателя Совета Народных Комиссаров Союза ССР и Совета Труда и Обороны, председатель Комиссии Советского Контроля, член Политбюро Центрального Комитета ВКП (большевиков)… Перестало биться сердце верного ленинца… Страна склоняет свои знамена… Оборвалась боевая жизнь… Выдающийся государственный деятель…» Я осторожно развернул газету и внимательно просмотрел ее. В номере не было ничего, что касалось бы профессора Заблудовского и вообще науки. Почему эта «Правда» попала сюда? Я отложил газету и извлек из коробки темно-коричневую книгу в твердом переплете. Обложку украшал тисненый портрет прадеда. «Академик П. А. Заблудовский, - прочитал я. - „Проблемы сперматоксинов и лизатов“».
Роскошь какая! Прямо академическое издание! Почему я раньше не видел эту книгу? «Не интересовался», - сказала бы мама. Я раскрыл том и посмотрел выходные данные. Подписано в печать 11 января 1938 года. Судя по всему, это был посмертный сборник трудов Павла Алексеевича. «Очень хорошо, что все статьи собраны в одном месте, - подумал я. - Это облегчает задачу, хотя все равно придется повозиться. Четыреста с лишним страниц сугубо научных текстов…» Я взвесил том в руке и отложил его в сторону. И снова полез в коробку. Там лежала еще одна книжка - потоньше, не такая капитальная, как первая. «„Материалы о гистолизатах проф. П. А. Заблудовского. История и теория вопроса. - прочитал я. - С предисловием заслуженного деятеля науки Д. Д. Плетнева“… Хм, уж не тот ли это Плетнев, которого потом репрессировали? Да, наверняка тот самый. Мама столько раз говорила, что прадед знал их всех лично, кремлевских врачей, которых потом ликвидировали…» Я стал вынимать из коробки пожелтевшие от времени газеты и научные журналы. «Юбилейный сборник, посвященный проф. П. А. Заблудовскому, 1929 год», «Архив биологических
исследований, № 2, 1931», «Труды Государственного института ветеринарии, 1930», «Коневодство и конезаводство, № 95, январь 1931 года»… Господи, как же сквозь все это пробраться? С чего начать?
        Я еще порылся в коробке и достал оттуда старенький, сильно потертый коричневый портфель с приделанной к нему серебряной биркой, на которой было выгравировано «Дорогому Борису в день рождения. 25 апреля 1935 года». «Интересно, кто этот Борис? - подумал я. - И почему предназначенный ему подарок оказался здесь?» Открыв портфельчик, я извлек на свет два ветхих листка бумаги с расплывающимся, нечетким машинописным текстом. На первой странице заглавными буквами было напечатано «Автобиография П. А. Заблудовского»…
        Москва, 1 февраля 1935 года
        Накануне нового, 1935 года, Павлу Заблудовскому позвонили из Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук и попросили написать автобиографию. Он не стал спрашивать зачем, догадывался. В начале декабря у Заблудовского состоялся разговор с президентом академии Вавиловым. От него Павел Алексеевич узнал, что вопрос о выдвижении его в академики ВАСХНИЛ практически решен. Видимо, поэтому и понадобилась автобиография… Профессор осведомился, насколько подробным должно быть жизнеописание.
        - Много писать не надо, Павел Алексеевич, две-три странички, - сказали ему.
        - Хорошо, - сказал Заблудовский.
        Он решил, что займется автобиографией сразу после Нового года. Но шли дни, а он все никак не мог взяться за дело. В 20-х числах совсем уже собрался, но 25 скоропостижно умер его пациент Валериан Куйбышев. Это событие так взволновало профессора, что несколько дней он не мог больше ни о чем думать. Но тут ему снова позвонили из академии и напомнили. Деваться было некуда. Вечером 1 февраля Павел Алексеевич закрылся у себя в кабинете на Новинском, сел за письменный стол, взял чистый лист бумаги и вывел на нем красивым округлым почерком: «Автобиография профессора П. А. Заблудовского». Немного подумав, написал: «Родился 12 мая 1879 года в предместье города Казани - Адмиралтейской слободе. Отец мой был капитаном волжского парохода Общества „Самолет“…»
        Павел Алексеевич вспомнил старый дом на Охотной улице в Адмиралтейской слободе, где когда-то давно жила вся их большая семья. У Алексея Трифоновича Заблудовского и его жены Натальи Степановны было семеро детей - Алексей, Андрей, Ольга, Анна, Елена, Павел и Сергей. Алексей Трифонович скончался, когда Павлу было пять лет. Вроде бы и не маленький уже, но сколько Павел Алексеевич ни напрягал память, не мог вызвать никаких воспоминаний об отце. Ни слов, сказанных им, ни звука голоса, ни даже лица. И когда потом сестра Ольга показывала ему на старых фотографиях невысокого человека со слегка выпученными светлыми глазами и пышными усами и говорила «Это - отец!», ничего не шевелилось у него внутри. Нет, не помнил. Только какие-то обрывки, смутные образы, похожие на сны. Вот сидит в комнате человек в кресле-качалке и курит папиросу, и Павел откуда-то знает, что это - отец. На человеке рубашка в полоску и жилетка. Из кармана жилетки свисает золотая цепочка, на конце цепочки - часы. Время от времени человек вынимает часы из жилетного кармана и открывает крышку, и тогда слышится тихий мелодичный перезвон. Часы
притягивают маленького Павла, ему смерть как хочется посмотреть на них поближе, но он не смеет просить… Куда делись эти часы после смерти отца? Достались кому-то из старших братьев? Или были проданы, ушли за долги? А вот мать, умершую на год раньше отца, Павел почему-то помнил яснее. Высокая бледная женщина с расчесанными на прямой пробор волосами сидит на кровати. Впрочем, все это не нужно писать.
        «…В возрасте пяти лет я остался круглым сиротой, воспитали меня сестры, из которых одна в то время была преподавательницей французского языка в женской гимназии, а другая давала частные уроки. Образование я получил сначала в семье под их руководством…»
        Ольга и Анна. Они заменили младшим родителей. Посвятили себя семье. Так и остались незамужними. Это тоже не надо писать…
        «…Восьми лет я поступил в образцовое училище при Казанском учительском институте, из которого перешел затем в 1-ю Казанскую классическую гимназию…»
        «Перешел! Выгнали меня из училища из-за спора с учителем Закона Божьего, - усмехнулся про себя Заблудовский. - По нынешним-то временам это, пожалуй, заслуга… Вроде как атеистическая пропаганда. Ах, ладно, пропустим!»
        «В 1898 году я поступил в Казанский ветеринарный институт…»
        Павел Алексеевич снова остановился и задумался. В начале 90-х годов самый старший из братьев Заблудовских, Алексей, связался с какими-то сектантами и ушел в Сибирь. Про него так и говорили: не уехал, а именно ушел. Больше об Алексее никто ничего не слышал… За старшего в семье остался Андрей. Он взвалил на себя всю их большую семью и потащил. Человеком был строгим, расхлябанности не терпел. Говорили, что отец, Алексей Трифонович, был человек непутевый и умер от пьянства, но в семье об этом вспоминать не любили. Известно было только, что брат Андрей сам не пил и младшим не велел. Обычно спокойный и рассудительный, он приходил в бешенство, если кто напивался. Однажды Павел перебрал на студенческой пирушке и пришел домой сильно навеселе. Так Андрей Алексеевич схватил его за шкирку, вытащил во двор и стал макать, как щенка, в бочку с водой, приговаривая: «Я те покажу, как водку жрать! Я те покажу…» А старшая из сестер, Ольга, бегала вокруг и причитала: «Андрюшенька, отпусти его, Христа ради… Он больше не будет!» Павел Алексеевич усмехнулся, вспомнив эту историю… Так вот Андрей был просто одержим идеей
выбиться в люди и братьев своих вывести. И путь для этого видел один - образование. Он первым проторил дорожку в Казанский ветеринарный институт, но, проучившись там три года, бросил и поступил на юридический факультет университета. А вот младшие братья - Павел и Сергей - так и пошли по ветеринарно-медицинской линии…
        «Я окончил институт в 1902 году со степенью „Ветеринара cum eximia laude“ (с отличием). Был оставлен при институте для подготовки к научной деятельности, но так как в бытность студентом пользовался стипендией Военного ведомства, то последнее не отпустило меня, и я был назначен ветеринарным врачом в Уссурийский Казачий дивизион на Дальний Восток…»
        Да, денег в семье было мало, потому и стипендия Военного ведомства. «Дорого она мне обошлась, стипендия эта, - подумал Заблудовский. - А что было делать? Без этих денег вообще ничего…» Он снова взял ручку.
        «…На Дальнем Востоке я провел исключительно тяжелую жизнь, мыкаясь по Уссурийскому краю и Маньчжурии - от Порт-Артура до Харбина по глухим захолустьям и по военным постам, где не было ни людей, ни культурной жизни. Здесь я начал усиленно заниматься медициной и бактериологией с целью оставить ветеринарную службу и поступить на медицинский факультет…»
        Теперь, вспоминая о тех временах, Павел Алексеевич понимал, что именно там, на Востоке, в соприкосновении с традиционной китайской медициной, он усвоил некоторые идеи, которые впоследствии легли в основу его теории. Взгляд на организм как на единое целое, все части которого взаимосвязаны. Мысль о необходимости поддержания баланса всех систем и органов, тела и духа, как непременном условии здоровья и долголетия. Но свое собственное здоровье он в Китае подорвал…
        «…Вследствие переутомления я заболел «неврозом сердца» и был уволен в запас. Неожиданно вспыхнувшая Японская война вернула меня назад в полк. Я был назначен исполнять обязанности старшего ветврача в передовом Конном отряде генерала Мищенко. Вынес тяжелый Корейский поход, где был во всех боях и стычках. После Тюренченского боя наш полк отошел к Ляойяну. Я снова заболел и на этот раз был уволен в отставку (10 октября 1904 года)…»
        Заблудовский перевел дух. Пришло время переходить к самой интересной для него части автобиографии - к научной деятельности.
        «…Вернулся в Казань, где с 1 января 1905 года занял должность сверхштатного ассистента при Бактериологической станции Казанского ветеринарного института. С этого времени для меня начинается новая жизнь. Я весь отдался науке. Под личным руководством профессора Степанова, большого знатока не только в области ветеринарии, но и медицины, я проработал весь курс бактериологии и иммунологии. Стал интересоваться смежными дисциплинами (биохимией, коллоидной химией, общей патологией, физиологией, фармакологией), брал специальные уроки, учился делать клинические обследования и пр. В вакационное летнее время я производил прививки и ездил по большим городам (Москва, Петербург, Саратов и др.), где посещал лаборатории, музеи, институты, знакомился с новыми методами исследования, новыми идеями…»
        «Да, славное было время, - подумал Павел Алексеевич. - Жадность была какой-то до жизни, до знаний… И надежды, и мечты о славе, и уверенность, что все получится… И смерть Ольги стала, конечно, страшным ударом». К тому времени брат Андрей женился и жил отдельно, а сестра продолжала опекать младших братьев, они жили одним домом… Ольга умерла внезапно, от апоплексического удара, инсульта, как теперь говорили. Ей было сорок с небольшим. Павел Алексеевич тяжело переживал кончину сестры, но уже тогда невольно смотрел на это трагическое событие глазами ученого. Он впервые задумался о том, что организм, как правило, гибнет из-за слабости одного звена. Все жизненно важные органы здоровы, и только один дает сбой, и это становится причиной катастрофы. Вот если бы найти такое средство, которое поддерживало бы работу всех органов в нормальном состоянии, чтобы они изнашивались равномерно…
        Да, вся жизнь перевернулась, думал Павел Алексеевич. Вот когда он по-настоящему почувствовал свое сиротство. Не в детстве, когда умерли родители, а тогда… Заблудовский до сих пор помнил охватившее его ощущение пустоты. Он просто физически не мог оставаться в доме, где все напоминало ему о сестре. Он задыхался, нужна была перемена…
        «…И я перешел на службу в Москву врачом для командировок при Военно-ветеринарном управлении…»
        Это было спасительное решение. Павел Алексеевич вспомнил, как с головой погрузился в работу, много ездил по Центральной России - Тула, Калуга, Курск, добирался и до Северного Кавказа. Постепенно боль притупилась, и через год его снова потянуло домой.
        «…Я вернулся в Казань, занял прежнее место и стал готовиться к экзаменам на степень магистра, которые с успехом выдержал. В 1910 году я защитил диссертацию и получил степень „магистра ветеринарных наук“. С этого времени я стал получать предложения занять ответственные должности в больших городах: Москве, Варшаве, Киеве и других, но я тяготел к родному городу, тем более что здесь также открылась возможность получить профессуру. Я делал доклады, которые давали мне возможность выдвигать те вопросы, над которыми я работал, в частности о значении продуктов белкового распада для обмена веществ. В том же году я выступил с официальными лекциями pro venia legend. Лекции прошли для меня исключительно успешно…»
        Заблудовский снова отложил ручку. Да, исключительно успешно, с улыбкой подумал он. На одну из его лекций пришла двадцатилетняя Сима Болотникова. Пришла случайно, за компанию с подругой, студенткой-медичкой. Нашлись общие знакомые, после лекции их представили друг другу. Взаимный интерес возник сразу. Серафима с восхищением смотрела на интересного молодого человека, перспективного ученого, восходящую научную звезду. Через несколько месяцев он сделал предложение, Сима сразу согласилась. Оба считали, что сделали хорошую партию. А потом родилась Ариадна… Заблудовский любил вспоминать это время - время успехов и подъема во всем - и в работе, и в личной жизни…
        «…11 мая 1912 года я получил звание приват-доцента, и мне был поручен курс микробиологии с учением об инфекции и иммунитете. Такой курс в то время был впервые открыт в Казанском ветеринарном институте. В Университете такого курса не читалось, и поэтому мои лекции привлекли большое число слушателей, среди которых были чужие студенты, преподаватели и даже профессора. В общественном мнении (неофициально) я считался уже профессором. Я был первым кандидатом на двухгодичную заграничную командировку в Париж, но этому, к сожалению, не суждено было осуществиться ни в то время, ни позднее. Я никогда не был за границей…»
        Да, не суждено было осуществиться, вздохнул Заблудовский, не суждено…
        «…В 1914 году началась Империалистическая война, я был призван в действующую армию и назначен старшим ветврачом в 7-ю Сибирскую артиллерийскую бригаду. Был в делах и походах в Восточной Пруссии в составе 3-го Сибирского корпуса. В 1915 году был возвращен в Казань для заведывания Бактериологической станцией и проведения курса бактериологии. В июле 1917 года прошли новые ветеринарные штаты, и я был утвержден доцентом. Через год назначен экстраординарным профессором, как имеющий полный профессорский стаж. Со времени революции…»
        Тут Заблудовский снова прервал работу и крепко задумался. Он подошел, пожалуй, к самому трудному месту. Еще только начиная свое жизнеописание, он уже думал о том, что напишет… или не напишет, когда дойдет до революции. Строго говоря, скрывать и бояться Павлу Алексеевичу было нечего. Он не примкнул к Белому движению и не участвовал в вооруженной борьбе против нынешней власти. Как и многие русские интеллигенты, он хорошо принял Февральскую революцию, считал, что монархия обветшала и что стране нужны перемены. Но с октябрьским переворотом было иначе, его Заблудовский не одобрил. Вернее, не так… Он не придал ему значения. И не понимал, почему так кипятился брат Андрей, кричавший, что власть в стране захватила «банда политических авантюристов и мародеров». Даже младший брат, смешливый и легкомысленный Сергей, как-то вдруг посерьезнел и насупился. Павел Алексеевич объяснял это влиянием старшего брата. «Напрасно Андрей так его возбуждает», - думал он. Сам средний Заблудовский, занятый своими научными исследованиями, о политике думал мало. Был уверен, что большевики долго не продержатся и что через
несколько недель или месяцев все вернется на круги своя. Да еще шутил! В конце 1917 года Павла Алексеевича избрали секретарем совета Казанского ветинститута. Так он при встрече со старшим братом любил говорить: «Я теперь, Андрюша, тоже советская власть!» Андрей выходил из себя, плевался и ругался. Павел Алексеевич снова взялся за перо.
        «…За это время моя научная работа изменилась. Я стал особенно интересоваться эндокринологией и стремился эти дисциплины (иммунологию и эндокринологию) увязать вместе. Взял еще курс общей патологии. Патологическая физиология настолько меня заинтересовала, что я стал мечтать о занятии этой кафедры как основной…»
        В Казани большевики захватили власть сразу после Петрограда и Москвы. Командование местного военного округа вместе с татарскими отрядами попытались было разоружить большевизированную артиллерийскую бригаду, но из этого ничего не вышло. 8 ноября по новому стилю Красная гвардия захватила вокзал, почту, телефон, телеграф, банк, окружила Кремль, арестовала командующего войсками округа и комиссара Временного правительства. В начале 1918 года в Петрограде разогнали Учредительное собрание. Брат Андрей был вне себя, обзывал большевиков «бандитами» и багровел при одном упоминании о них. Прошла весна, в мае взбунтовались чехословаки. В июне в Самаре образовался Комитет членов Всероссийского учредительного собрания. Андрей Алексеевич приободрился, ходил с видом заговорщика и шепотом сообщал Павлу, что с большевиками скоро будет покончено. И вправду, в августе чехословаки и отряды Комуча ненадолго выбили красных из города. Андрей достал из чулана мундир и снова занял должность прокурора Казани, Сергей записался в армию Комуча военным врачом. «Н-да, об этом писать определенно не надо, - усмехнулся про себя
Павел Алексеевич. - Хотя они наверняка знают… А вдруг это проверка: напишет он правду или не напишет? Что за вздор! Семнадцать лет прошло, сколько анкет и прочих бумаг за это время было написано и заполнено, и никто никаких вопросов не задавал. К тому же это - моя автобиография, я о себе должен писать, а о родственниках не обязан». И Заблудовский снова взялся за перо.
        «…В то время опыты по “омоложению”, изучению неспецифического иммунитета дали мне основу для моих современных работ по лизатотерапии…»
        Да, именно тогда Павлу Алексеевичу впервые пришла в голову мысль о возможности стимулирования деятельности различных органов продуктами белкового распада. Он был чрезвычайно воодушевлен, горизонты раздвинулись, речь шла о создании нового направления в науке… Но мысли о братьях и о драматических событиях 1918 года не отпускали. Павел Алексеевич отложил рукопись и выдвинул ящик письменного стола, пошарил в глубине и извлек на свет конверт, в котором лежали старые фотографии. Вывалил карточки на стол, провел по ним рукой, словно разравнивая песок, нашел ту, что искал. На небольшом снимке была запечатлена жена брата Сергея Анна. На ней длинное пальто с меховым воротником и меховыми манжетами и шляпка с перьями - белым и темным. Рядом с Анной на низкой банкетке большая черная собака с гладкой блестящей шерстью. «Чья это собака? Разве у них была собака? Хотя кто знает…» На обороте аккуратным почерком брата написано: «Милым, дорогим Симе, Павлуше и Риночке на добрую память от Анечки и Сережи. Париж, 30 декабря 1923 года. Снято в Софии 26 ноября 1923 года». Фотография эта пришла к Павлу Алексеевичу
кружным путем в начале 1924 года. Это была первая за долгое время весть от брата. Теперь Сергей с женой живут в Нью-Йорке. Павел Алексеевич сгреб фотографии со стола, сунул их в конверт и убрал в стол. Нет, не надо об этом писать, эти истории не для официальной биографии…
        «С 1921 по 1922 год я помимо Ветеринарного института читал лекции в Казанском политехническом институте в качестве профессора по сельскохозяйственной и технологической микробиологии. 1 мая 1922 года был единогласно избран профессором и заведующим Бактериологической лаборатории Казанского института для усовершенствования врачей имени Ленина, где и оставался до отъезда из Казани в 1931 году. В 1924 году около года читал курс патологической физиологии на Медицинском факультете Казанского университета, а с 1921 по 1930 год вел этот курс в Ветеринарном институте. В 1930 году я едва ли не первый в Казани получил персональную ставку…»
        Заблудовский на секунду запнулся. «Нужно про ставку писать? Вроде как хвастаюсь, - подумал я. - А почему нет?»
        «…С 1928 года, когда опыты по применению гистолизатов стали давать благоприятные результаты, я решил посвятить себя этим работам… 1 мая 1931 года я перешел на службу в Всесоюзный институт экспериментальной ветеринарии в качестве заведующего лаборатории Патофизиологии. Здесь я вел ряд работ с целью найти активные методы для борьбы с инфекциями и разработать лизатопрепараты для повышения продукции скота. С 1 февраля 1932 года назначен заведующим экспериментальной лабораторией органопрепаратов Всесоюзного института экспериментальной медицины, которая с начала 1933 года развернута в отделении ВИЭМ, позднее на правах отдела. В отделении ставятся эксперименты по изучению и приготовлению «гистолизатов» по моему методу. Я принимаю ближайшее участие в разработке активных методов лечения, благодаря чему имею самую тесную связь (состою штатным консультантом) с Лечебно-санитарным управлением Кремля… 2 ноября 1934 года удостоен Академией с/х наук им. Ленина научной степени Доктора биологических наук. Я неоднократно консультировал и сотрудничал с различными ведомствами, научно-исследовательскими институтами и
лабораториями по вопросам медицины и ветеринарии. Независимо от службы участвовал в культурно-просветительной работе, делал доклады в научных собраниях и читал лекции студентам, врачам и на различных курсах. Имею 29 печатных работ и столько же приготовленных, но не сданных в печать».
        «Полагаю, этого будет достаточно», - подумал Заблудовский. Быстро пробежав написанное, он снова взял перо и поставил место и дату: «Москва, 1 февраля 1935 года». Затем встал из-за стола, открыл дверь кабинета и позвал:
        - Сима?
        - Что, Павлуша? - донесся из столовой голос жены.
        - Я тебя попрошу, перепечатай это, пожалуйста, на машинке… В двух, нет, в трех экземплярах!
        Москва, наши дни
        В понедельник пришла эсэмэска от Алины. «Вечером дома?» - спрашивала она. «Вечером - это во сколько?» - «После семи». - «Дома». - «Я приеду». - «А если я не один?» - попробовал поломаться я. Но с Алиной этот номер не проходил. «Прогони ее. Или займемся любовью втроем. Другого времени на этой неделе у меня не будет», - последовал ответ. «Приезжай», - написал я.
        Алина была замужем и имела двоих детей-подростков, поэтому время наших встреч всегда выбирала она. А началось наше с ней знакомство так. Год назад у меня на ногах вскочила какая-то сыпь. Долгие годы я ничем не болел и совершенно утратил связь с отечественной системой здравоохранения. Позвонив в районную поликлинику, я с удивлением узнал, что дерматологов там больше не держат. Что мне было делать? Я обратился за помощью к главному решальщику бытовых проблем в нашей семье - сестре Екатерине. Она, как сказал поэт, была «в вечном сговоре с людьми» и знала всех в этом городе. Я позвонил и сказал: «Кать, мне нужен дерматолог». И через пару дней нашлась подруга подруги по имени Алина Григорьевна Завьялова. Сестра скинула мне ее мобильный телефон.
        Я думал, что под именем Алина Григорьевна скрывалась толстая пожилая тетка, но голос в трубке оказался неожиданно молодым и звонким. Я начал долго и путано объяснять, от кого я, но Алина не стала меня слушать. «Есть два варианта, - решительно заявила она. - Первый - клиника в Крылатском, платить через кассу три тысячи. Второй - у меня, в частном кабинете на Самотеке, деньги из рук в руки, две тысячи пятьсот». Я выбрал Самотеку даже не из-за денег. Кому, скажите на милость, охота ехать в Крылатское? Докторша назначила мне день и время и повесила трубку.
        Через два дня я явился по указанному адресу. Это был неновый кирпичный дом советской постройки. В однокомнатной квартире на шестом этаже был оборудован настоящий врачебный кабинет. И одета Алина была не по-домашнему, а по-рабочему, в белоснежный накрахмаленный халат и белую шапочку.
        Она мне сразу понравилась - невысокая, но ладненькая. У нее были густые темно-русые волосы, красивые серые глаза, высокие скулы и немного вывороченные губы. Смерив меня взглядом, Алина велела идти в комнату. «Я сейчас», - сказала она. Послышался звук текущей из крана воды. Через секунду Алина появилась в дверях и сказала: «Ну, показывайте, что у вас». Я сел на кушетку, снял ботинки, носки и закатал штанины. Сделав это, я поднял глаза на Алину Григорьевну, она внимательно разглядывала мои икры и слегка пожевывала губами. «Так-с, - наконец произнесла она, - ну-ка, положите правую ногу сюда». Она накрыла обитый белым кожзаменителем табурет салфеткой и пододвинула табуретку ко мне. Я послушно водрузил ногу на нее, а Алина подошла и, слегка наклонившись, стала изучать мою голень. Сквозь тонкий халат были видны ее трусики - совсем маленькие. Дальше все случилось как-то быстро и непроизвольно. Я вдруг запустил левую руку под халат и положил ладонь на гладкую и упругую Алинину задницу… Она не вздрогнула, не взвизгнула, не отпрянула. Не крикнула возмущенно «Да как вы смеете!» или испуганно «Что вы
делаете?». Алина не обернулась и ничего не сказала. В ту секунду, когда я к ней прикоснулся, она ощупывала мою ногу, а тут остановилась… Она спокойно ждала, что будет дальше. Я понял, что, как у поднявшегося в атаку взвода, у меня был только один путь - вперед! И я запустил под халат другую руку и быстро стянул с Алины трусики…
        Потом мы иногда вспоминали начало.
        - Что ты почувствовала в тот момент? - допытывался я.
        - Чужую руку на своей жопе, - не моргнув глазом отвечала Алина.
        - Ну хорошо, и что ты подумала? - допытывался я.
        - Подумала: «Ни фига себе!»
        - Почему же ты не дала мне по роже?
        - Не знаю, - отвечала Алина, задумчиво глядя куда-то мимо меня. - Видимо, ты мне понравился…
        - Но ты же видела меня всего несколько секунд, - удивлялся я.
        - А может быть, этого вполне достаточно?
        - Слушай, а к тебе раньше пациенты приставали?
        - Ну, бывало, заигрывали… Тары-бары. Но чтобы вот так руки распускать - нет.
        - То есть я был первый?
        - Нет, ты был второй.
        - А кто первый?
        - Ты его не знаешь, - усмехалась Алина, - это было много лет назад.
        - И ты?..
        - Сначала я его отшила, - улыбалась Алина, - а потом все равно дала.
        - Почему?
        - Очень настойчивый был…
        - А как его звали?
        - Митя. Мой муж.
        Придя с работы домой, я сразу направился в спальню. Поменял постельное белье, выложил на тумбочку рядом с кроватью презервативы и смазку, чтобы было легко дотянуться. Слегка прибрался в ванной комнате. Вернулся на кухню и достал из шкафа коробку конфет «Линдор», которые Алина очень любила. Потом, немного подумав, оделся и спустился вниз. Недалеко от дома, в тени лип, стоял маленький цветочный киоск. Не знаю, как он уцелел после того, как городские власти разгромили уличную торговлю. Я купил букет темно-красных роз. Алине нравились розы. Она всегда говорила: «Я не могу взять их с собой, но мне приятно знать, что здесь у тебя стоят мои цветы».
        Вернувшись домой, я поставил розы в вазу, а вазу - на кухонный стол. Потом переоделся во все чистое. «Как перед битвой», - подумал я. Никогда нельзя было заранее знать, по какому сценарию пройдет наше свидание. Алинино настроение менялось, как погода в зоне столкновения атмосферных фронтов. Иногда она являлась нежная и расслабленная, ластилась ко мне и терлась щекой о плечо, как кошка. Иногда впархивала раздраженно-веселая, дразнила, уворачивалась и не давалась в руки. А иногда входила в дом прямая и холодная, как древняя воительница, бросала в прихожей сумку и, не говоря ни слова, направлялась в ванную комнату, роняя по дороге предметы одежды. В постели она тоже бывала разной. То длила ласки, оттягивая кульминацию, то просто ложилась на живот или на спину и приказывала кончать все побыстрее. Я никогда ни о чем ее не спрашивал, не пытался узнать причину дурного или, напротив, хорошего расположения ее духа. Не интересовался, как дела на работе или дома. Я даже толком не знал, кто ее муж. Мне было только известно, что его звали Митя, а детей - Саша и Коля.
        Думаю, в начале нашей связи мы оба играли в игру «секс с незнакомцем», но чем дольше длились наши отношения, тем яснее мне было, что «костюмчик» этот становится нам мал. Мы встречались уже больше года, за это время - хочешь не хочешь - узнаешь человека, и Алина все меньше подходила на роль незнакомки. И я напоминал себе человека, который, проснувшись утром и увидев свет, пробивающийся сквозь шторы, прячет голову под подушку, пытаясь убедить себя, что на дворе все еще ночь.
        Раздался звонок в дверь, и я пошел открывать. На Алине были серый тренчкот и туфли на высоком каблуке. Я обнял ее за плечи и поцеловал в макушку. От волос приятно пахло духами и сигаретным дымом.
        - Привет!
        - Привет, - ответила она, высвобождаясь.
        «Сегодня без прелюдий, - понял я, - ну и хорошо».
        Алина положила сумку на пол и стала развязывать поясок плаща, завязанный двойным узлом.
        - Ты сегодня торопишься? - спросил я, принимая плащ и вешая его в шкаф.
        - Да.
        Она была явно чем-то раздражена, но я знал, что расспрашивать, выяснять причины бесполезно и даже опасно. Она только начинала еще сильнее злиться. Ее просто надо было успокоить хорошо известным нам способом.
        - Выпьешь что-нибудь?
        - Нет, спасибо. Я хочу в душ.
        - Дорогу ты знаешь.
        Алина скинула туфли и босиком пошлепала по коридору. На ней было короткое облегающее платье стального цвета и поясок из переплетенных металлических колец.
        - Классный поясочек, - сказал я, глядя ей вслед. - Я сейчас представил, что на тебе ничего нет, кроме него.
        - Это можно устроить, - ответила Алина, не оборачиваясь.
        И голос ее прозвучал уже не так напряженно.
        - Хочешь, я приду к тебе в душ?
        - Нет, давай не сегодня, - сказала она и скрылась за дверью ванной комнаты.
        Я пошел в спальню, стянул с кровати покрывало. В ванной зашумела вода. Я начал не торопясь раздеваться. Сняв с себя всю одежду, сгреб ее в кучу и запихнул в платяной шкаф. Постоял совершенно голый посреди комнаты. «Пойти к ней? - подумал я. - Нет, лучше не надо. Только разозлится. Терпеть не может, если что-то происходит не так, как она запланировала. В этом мы с ней удивительно похожи». Я стал рассматривать свое отражение в зеркале. «Ну что, Алексей Батькович, не стыдно тебе еще раздеться перед молодой женщиной? Да вроде ничего… Хотя животик намечается и боковички уже есть. Зарядку надо каждый день делать, милый друг, а ты позволяешь себе пропускать иногда по три раза на неделе. Нехорошо, брат! И не оправдывайся, пожалуйста, потому что нет тебе никакого оправдания». В ванной комнате все стихло, спустя минуту хлопнула дверь, и Алина вошла в спальню. Тоже босая и голая. Только чресла ее, как и было обещано, украшал поясок из металлических колец.
        - Ну как? - спросила она и, поднявшись на мыски, сделала оборот на сто восемьдесят градусов. Сверкнул крепенький белый задок.
        - Восхитительно, - сказал я.
        Она подошла ко мне и обняла за шею.
        - Ты же любишь, когда на мне совсем ничего нет, - тихо проговорила она, - тебя не заводят все эти финтифлюшки - белье, пояса…
        - Подвязки, - подсказал я.
        - Подвязки, - повторила Алина. - Чулки…
        Голос ее звучал уже мягче и спокойнее.
        - Нет, не заводят, - признался я. - Меня возбуждает нагота.
        - Нагота так нагота, - произнесла Алина, глядя мне в глаза.
        Она на секунду убрала руку, и цепь, соскользнув с ее бедер, со звяком упала на пол.
        - Пусти, я тоже пойду помоюсь.
        - Не надо, - сказала Алина, - ты и так чистый.
        Она провела пальцем по моей груди, как проводят по столу, чтобы проверить, нет ли на нем пыли.
        - Видишь? - она показала мне палец.
        - Значит, буду трахать тебя немытый.
        - Валяй, - сказала она и поцеловала меня в губы.
        Мы легли и стали целовать и гладить друг друга. Но когда я скользнул вниз и стал ласкать языком ее вагину, Алина остановила меня:
        - Я хочу, чтобы ты вошел в меня сразу.
        - Я хочу твою попку…
        - Не сегодня.
        - Почему?
        - Муж меня вчера… У меня все там болит.
        - Я напишу ему письмо…
        - Письмо? Что еще за письмо?
        - «Дорогой друг! Так как мы оба имеем честь… нет, имеем удовольствие любить одну и ту же женщину, предлагаю установить правила, которые регулировали бы нашу половую жизнь. В частности, предлагаю составить график сношений…»
        - Дурак!
        - Ты бы ему сказала вчера: не надо, оставим Леше этот кусочек сладкого…
        - Во-первых, вчера я еще не знала, что мы с тобой увидимся, а во-вторых, с чего это кто-то тебе должен что-то оставлять?
        - Как с чего? У твоего мужа гораздо больше возможностей. Он может е… тебя каждый день, а я только раз в неделю. Мне нужны преференции, льготы. Он - естественная монополия, а я малый бизнес.
        - Трепло ты, а не малый бизнес…
        Я потянулся к тумбочке, где лежали презервативы.
        - Ты куда? - спросила Алина.
        - За презервативом.
        - Господи, какой же ты благоразумный!
        - Тебе же самой так спокойнее.
        - Да, спокойнее… И подложи мне подушечку под спину.
        Через полчаса я встал, надел трусы и пошел на кухню.
        - Чай или кофе? - крикнул я.
        - Что? - откликнулась Алина.
        - Я спрашиваю, что ты будешь - чай или кофе?
        - Чай!
        Я любил эту часть наших свиданий не меньше, чем постель. Я всегда знал, нравится мне женщина по-настоящему или нет. Если после секса мне хотелось, чтобы она побыстрее ушла, значит, нет, а если хотелось, чтобы осталась, то, значит, да. Я желал, чтобы Алина оставалась со мной как можно дольше… «Странно, я ведь не так уж много думаю о ней в перерывах между нашими свиданиями. Где она? С кем она? - размышлял я, заваривая чай. - И не ревную совсем. Ни к мужу, ни к другим мужикам, если они у нее есть. А они есть? Нет, просто интересно, встречается она еще с кем-нибудь? Вряд ли, говорит, совсем времени нет. Хотя, кто знает… С Леной совсем не то было. Ревновал ужасно. Хотел, чтобы она всегда была рядом. Бесился, когда не отвечала на звонки… Может быть, это потому, что я - не муж…»
        Послышались шаги, и в кухню вошла Алина в моей рубашке. Рукава ей пришлось подвернуть три раза. Она прошлепала по кафельному полу и села у окна.
        - Могу принести тебе халат, - сказал я, доставая чашки.
        Алина подняла голову и посмотрела на меня слегка осоловелым взглядом.
        - Я не хочу халат, - раздельно произнесла она. - Я хочу в твоей рубашке.
        - В рубашке так в рубашке…
        - Это мои цветы? - спросила Алина, нюхая розы.
        - Твои.
        - Красивые…
        - Слушай, ты в прошлый раз оставила в ванной свой крем для снятия макияжа. Не забудь забрать.
        - Он тебе что, мешает?
        - Нет, мне не мешает, но другие женщины спрашивают, чей это?
        - Если хотят, могут пользоваться, - сказала Алина. - Хотя на самом деле нет у тебя никаких других женщин.
        - А ты почем знаешь?
        - Знаю, - ухмыльнулась она. - Ты - моногамный. Да и зачем тебе другие женщины? У тебя же есть я.
        - Ну, ты нахалка!
        - А что, разве нет? Разве я не права?
        - Нет, конечно, если бы ты меня каждый день так трахала, то, может быть, мне другие женщины и не понадобились бы. Но ты же, бывает, исчезаешь на месяц. Что же мне делать - в душе дрочить?
        - А что? Хотя бы и дрочить. Думать обо мне и дрочить. Что вы так этого, мужики, стесняетесь? Вот мы, женщины, совсем не так к этому относимся. Себя поласкать - самое милое дело. А сколько тебе надо?
        - Чего надо?
        - Ну, сколько бы тебе хотелось со мной, чтобы с другими не хотелось?
        - Хорошо излагаешь.
        - Брось, ты меня понял.
        - Серьезно спрашиваешь?
        - Серьезно.
        - Ну, раза два-три в неделю.
        Алина закатила глаза, словно что-то подсчитывая в уме.
        - Нет, это вряд ли получится.
        - Вот то-то и оно.
        Я налил ей чаю в прозрачную стеклянную чашку. На две трети. Положил тоненький ломтик лайма на блюдце. И поставил все это перед Алиной. Она взяла лайм двумя пальцами и аккуратно опустила его в чай. И несколько секунд, не отрываясь, смотрела, как бледно-зеленый кружок плавает в золотисто-оранжевом чае.
        - Красиво…
        - Что?
        - А тебе хочется, чтобы я приезжала к тебе чаще?
        - Да, я был бы не прочь.
        - А как думаешь, мы смогли бы жить вместе?
        - Мне кажется, смогли бы. А что это ты вдруг такие разговоры завела? Муж выгоняет?
        - Да куда он меня выгонит? - отмахнулась Алина. - Он без меня не может.
        Некоторое время она молча пила чай, потом взгляд ее упал на картонную коробку с прадедовыми документами, которая так и стояла на кухне. Алина вытянула голую ногу и подцепила пальцами крышку коробки.
        - Что это? - спросила она.
        - Да так, бумаги.
        - Что за бумаги?
        Мне не хотелось снова все рассказывать с самого начала.
        - Бумаги. Прадеда моего.
        - А кто был прадед? - спросила Алина, заглядывая в коробку.
        - Ученый. Физиолог. Академик ВАСХНИЛ.
        - Вот как? А как звали прадеда?
        - Павел Заблудовский. Слышала о таком?
        - Нет, не слышала.
        - А ведь он был довольно известным ученым в тридцатые годы.
        - Да? А чем занимался?
        - Вот в этом мне и предстоит разобраться. Пока я знаю только, что он считался основоположником целого направления в науке - лизатотерапии. Он предлагал лечить различные заболевания с помощью специальных препаратов - лизатов. Механизм я тебе точно описать не могу…
        - И что потом?
        - В смысле?
        - Ну, зачем тебе это? Какой выхлоп?
        - Статью напишу.
        - Для кого? Для своего журнала?
        - Бери выше! Для сборника трудов Казанского ветеринарного института. Может быть, даже выступлю с докладом на научной конференции.
        - О, интересно!.. Дашь потом почитать?
        - Конечно.
        Алина посмотрела на меня, потом на часы на стене и отодвинула недопитую чашку с чаем.
        - Мне пора, - сказала она и встала.
        Рубашка распахнулась, открыв красивый круглый живот и маленький, аккуратно подстриженный кустик волос на лобке. Внутри у меня опять все заныло. Я встал на колени и поцеловал Алину в пупок.
        - Жаль, что тебе надо уходить…
        - И мне жаль.
        - А помнишь, как мы с тобой один раз заснули после секса и чуть не проспали все на свете?
        - Помню.
        - А потом бегали по квартире, как герои какой-то кинокомедии, собирая трусы, часы, телефоны, тюбики помады… И ты все повторяла: «Муж меня убьет!»
        - А ты говорил: «Тогда оставайся, я предоставлю тебе политическое убежище!»
        - А ты сказала: «Нет, милый…» Впервые назвала меня милым.
        - И еще я все-таки забыла тогда зонтик и шарф…
        - Кроме зонтика и шарфа после тебя остался запах твоих духов… Я долго его чувствовал на подушке.
        - Пора идти, - сказала она. - Цветы я сегодня заберу.
        - А как же конспирация? Ты провалишь все явки…
        - К черту конспирацию! Проводишь меня немного?
        Москва, вечер того же дня
        Вернувшись домой, я прошел на кухню. Зачем-то включил чайник и сразу выключил. Подошел к окну и выглянул во двор. Уже темнело, накрапывал дождь. Где-то внизу тренькнул домофон и послышались голоса. Что-то неразборчиво сказала женщина. Хлопнула дверь, и снова стало тихо. Не было в мире громких звуков. Только изредка шелестел по асфальту, разбрызгивая лужи, невидимый автомобиль. Мне было грустно. Я представил, что Алина не ушла, а просто ненадолго отлучилась. Сейчас она вернется, и мы снова ляжем в постель. Я представил, как скину с себя все и нырну к ней под одеяло, в темную духоту. Как снова стану целовать ее спину, живот, бедра… А она будет слабо отбиваться: «Фу! Ты холодный!» - «Я сейчас согреюсь, родная…» Что-то сдвинулось в наших отношениях. Ничто ведь не может оставаться неизменным неопределенно долго, все развивается и движется куда-то. «Ведь она права, меня перестали интересовать другие женщины. Интересно, а для нее что-то изменилось? Так посмотреть, вроде бы и нет. Но ведь она не бросает меня… Мы уже больше года вместе… или не вместе, а как-то рядом. И я все чаще думаю: что дальше? Вот
если она разведется с мужем, сделаю я ей предложение? Хм… А ведь сделаю. По крайней мере, мне это уже не кажется невозможным…»
        Чтобы отвлечься от мыслей об Алине, я уселся на стул и решительно пододвинул к себе коробку с прадедовыми документами. Вот возьму сейчас что-нибудь и прочитаю. Да вот хотя бы те же «Материалы о гистолизатах», которые с предисловием Плетнева. Ну-ка!
        Я раскрыл книгу наугад: «…Белок сам по себе не ядовит, но все высокомолекулярные продукты распада белка в той или иной мере ядовиты; по мере расщепления ядовитость падает. Аминокислоты не ядовиты. Следовательно, высокомолекулярные продукты распада клеток (альбумозы и пептоны) ядовиты и специфичны, а продукты глубокого распада (абиуретовые) неядовиты и неспецифичны. Строго говоря, последние свойства присущи всецело только аминокислотам. Аминокислоты можно считать биологически почти индифферентными, но продукты аминокислот, образующиеся при их декарбоксилировании, так называемые протеиногенные амины, по своей ядовитости превосходят пептоны; для образования протеиногенных аминов необходимы, однако, особые условия (гниение, патологический распад)…»
        Я захлопнул книжку. Эйфория улетучилась. «Бедная мама! - подумал я. - Неудивительно, что ты ничего не поняла в этой китайской грамоте. Не огорчайся! Твой сын тоже ни черта не понял. Но с этим надо что-то делать, надо хотя бы в общих чертах понять, о чем речь… Продраться сквозь это самостоятельно не представляется возможным. Значит, надо найти кого-то, кто мне в двух словах все это объяснит. Вот только кто бы это мог быть?»
        Я отложил в сторону книжечку «Материалов» и взял в руки том трудов профессора Заблудовского. Быстро пробежал оглавление, потом вернулся к началу. Перед статьями шло предисловие.
        «…Нас, близких товарищей по работе и личных друзей Павла Алексеевича Заблудовского, до сих пор не покидает чувство восхищения его блестящим интеллектом, его оригинальным и несколько склонным к парадоксальности, но всегда продуктивным мышлением, его животрепещущей силой и радостью бытия, его потребностью учить и передавать другим все, что накапливала его необычайная память, острая наблюдательность и глубокая рассудочность. Где бы он ни появился и кем бы он ни был окружен, он всегда сразу же становился центром внимания. Те, кто его уже знал, встречали его радостными улыбками, у тех же, кто впервые с ним встречался, в глазах появлялся интерес и внимание после первой же брошенной им мысли, всегда новой, оригинальной и блестяще выраженной…»
        «Недурно сказано! - подумал я. - Кто же это написал?»
        Я перевернул страницу. Текст был подписан профессором А. Г. Беклемишевым. «Ого! Да это же Антон Григорьевич!» - поразился я. Беклемишевых я хорошо знал. Это была старая академическая семья, кстати, как и мы, казанская. С Заблудовскими они были знакомы с давних времен - жена Антона Григорьевича Мирра Семеновна, урожденная Гольденберг, училась с прабабушкой Серафимой Георгиевной в одном классе в гимназии. Когда в начале 30-х всю науку стали стягивать в Москву, Беклемишевы, как и Заблудовские, получили квартиру на Новинском. Только мы жили на пятом этаже, а Беклемишевы - на втором. Старик Антон Григорьевич был крупным физиологом, лауреатом и академиком. Занимался, кажется, мозгом. Дожил чуть ли не до девяноста лет и умер в году то ли 1965-м, то ли 1968-м. Я его, конечно, не знал. Но мама рассказывала, что светила - Павел Алексеевич и Антон Григорьевич - были хорошо знакомы.
        «Мы полагаем, что опубликование этого сборника явится ценным вкладом в советскую науку и даст новые стимулы молодым кадрам научных работников для дальнейшего развития и разработки тех творческих идей, которые оставил нам безвременно ушедший от нас Павел Алексеевич, - заканчивал свою вступительную статью Беклемишев. - В заключение приношу свою глубокую благодарность профессору Константину Моисеевичу Руфимскому, принявшему на себя труд соредактора и снабдившему этот сборник двумя ценными сопроводительными статьями, доценту Борису Ростиславовичу Кончак-Телешевичу, ученику и сотруднику покойного профессора Заблудовского, проведшему основную работу по подборке и подготовке всех материалов данного сборника к печати, а также вдове Павла Алексеевича - Серафиме Георгиевне Заблудовской, оказавшей нам большую помощь и содействие в этой работе…»
        Господи! Ну конечно! Вот кто мне поможет! Антон-маленький - внук академика Беклемишева и по совместительству мой друг детства. Я удивился, почему сразу о нем не подумал. Если в нашей семье научная линия после прадеда пресеклась, то Антон Беклемишев-старший положил начало целой династии ученых-биологов. Его дочь - Альбина - тоже стала биологом. Вторым ее мужем был известный советский генетик Ефим Самуилович Брок. Но когда родился Антошка, родители решили записать его Беклемишевым. Я полагал, сделано это было для того, чтобы не осложнять мальчику жизнь еврейской фамилией. Мы с Антоном не только жили в одном доме, но и сидели в школе за одной партой. Антошка был умным малым и интересным собеседником. Он с детства обожал художественную литературу, особенно стихи, невероятно много читал и знал такие имена и тексты, о существовании которых мы, его приятели, не выходившие за пределы школьной программы, даже не подозревали. В седьмом классе он доводил до слез нашу учительницу русского и литературы Берту Михайловну Якобсон, читая наизусть из старых русских поэтов. Например, из Надсона: «Не говорите мне -
он умер, / Он живет, / Пусть жертвенник разбит, / Огонь еще пылает, / Пусть роза сорвана, / Она еще цветет, / Пусть арфа сломана, / Аккорд еще рыдает…»
        Увы, этот стопроцентный гуманитарий имел несчастье родиться в естественно-научной семье с традициями. Папа Антона Ефим Самуиловч заведовал сектором в институте имени его деда - А. Г. Беклемишева, а мама преподавала на биофаке университета. Надо ли говорить, что Антошкина судьба была решена еще в колыбели? Помню, в классе десятом мы сидели у Беклемишевых на кухне и пили чай, и тут зашла Альбина Антоновна. В то время все обсуждали, кто куда будет поступать. И мама Антона спросила меня: «Ну что, Леша, а ты кем собираешься стать?» Я тогда колебался и выбирал между журфаком МГУ и финансовым институтом, о чем честно и сказал. Альбина Антоновна посмотрела на меня с некоторым сожалением и сообщила, что творческие метания - это, конечно, хорошо, но пора бы уже и определяться, вот, например, Антон будет поступать на биологический факультет. Я, разумеется, знал от Антона, что предки двигают его на биофак, но знал и то, что он особого восторга от этого не испытывает. Я воспитывался в обстановке либеральной и не стеснялся высказывать свое мнение по самому широкому кругу вопросов. К тому же меня немного задел
снисходительный тон Альбины Антоновны, ее непоколебимая уверенность в том, что биологический факультет - единственное место, где следует учиться приличному человеку. Поэтому в пику ей я заявил, что семейные традиции - это, конечно, хорошо, но все-таки стоит учитывать интересы и склонности человека. И что, спрашивается, делать, если у человека нет интереса, скажем, к биологии? По лицу Альбины Антоновны я понял, что сказал что-то в высшей степени неприличное. «У Антона есть интерес к биологии», - сказала она холодно и удалилась. Сам Антон во время всей этой сцены не проронил ни слова, а когда мать ушла, виновато посмотрел на меня и развел руками.
        Разумеется, он поступил на биологический, отучился там положенный срок и поступил в аспирантуру. Резал лягушек и, не торопясь, писал диссертацию на тему, которую мне однажды сообщил и которую я тут же забыл. Попутно он женился на девушке Ане, которая тоже училась на биофаке. Думаю, что любой другой выбор не был бы одобрен родителями Антона. После этого он переехал жить к родителям жены, и мы стали видеться реже, хотя связи не теряли. А потом в жизни семьи Беклемишевых произошли печальные перемены. В 1991 году скоропостижно скончался отец Антона, милейший Ефим Самуилович. А вскоре вслед за ним приказал долго жить и Советский Союз. Времена наступили тяжелые, академические институты тихо загибались, и сочинение диссертаций, еще недавно казавшееся занятием в высшей степени почтенным, вдруг стало совершенно бесполезным. Денег у Антона и Ани не было. К тому же в разгар гиперинфляции у них родился сын Вася, и дела стали совсем плохи. Поэтому я не удивился, когда узнал, что Антон, как и многие другие, бросил науку и занялся бизнесом, стал торговать каким-то медицинским оборудованием. Я не представлял
себе, как мягкий и интеллигентный Антон общался с чиновниками и братками и выбивал долги из покупателей, но он как-то выжил. Богачом не стал, но на кусок хлеба с маслом сумел заработать и даже купил подержанный BMW. Я слышал, что из-за расставания с наукой у Антона испортились отношения с матерью, которая долго не могла смириться с такой переменой участи для своего сына.
        В последние годы, бывая на Новинском, я изредка встречал Альбину Антоновну во дворе. Она постарела и заметно сдала. Я неизменно подходил к ней и вежливо здоровался. Иногда она не сразу узнавала меня, долго щурилась, вглядываясь в мое лицо, но узнав, всплескивала руками и обнимала с теплотой, даже, как мне казалось, избыточной. «Лешенька, как ты?» - спрашивала она, но рассказы мои слушала не очень внимательно. А заканчивался наш разговор обычно воспоминаниями о том, как мы с Антоном были маленькими и как славно гоняли чаи у них на кухне.
        С Антошкой мы тоже виделись и тоже вспоминали старые годы, правда, пили теперь не только чай, но и водку. Я заметил, что со временем с ним произошла любопытная метаморфоза. Так как занятие бизнесом не доставляло моему другу особой радости и воспринималось как что-то вынужденное и навязанное обстоятельствами, наука стала со временем казаться ему этаким потерянным раем. Он снова начал выписывать научные журналы и, выпив, любил порассуждать о новейших достижениях биологии и медицины. И я не удивился, когда узнал, что его сын Вася собрался поступать на биологический факультет. «Вот кто мне все объяснит!» - решил я и набрал номер Антона.
        - Алло, - раздался в трубке беклемишевский баритон.
        - Здорово, старик. Это - Кораблев.
        - О! - обрадовался Антон. - Сколько лет, сколько зим! Как жизнь?
        - Идет потихоньку. Слушай, у меня к тебе дело…
        И я кратко пересказал Беклемишеву свою историю.
        - Что же, предмет весьма интересный, - произнес Антон, выслушав меня. - Приезжай, поговорим. Я, конечно, не специалист в области тканевой терапии…
        - Не специалист в области чего? - не понял я.
        - Тканевой терапии, - терпеливо повторил Антон. - Твой предок был основоположником целого направления в науке - тканевой терапии…
        - А ты это… и про гистолизаты знаешь?
        - Как не знать!
        - Прадедушку, что, на биофаке проходят?
        - Нет, на биофаке не проходят. И, между прочим, жаль, что не проходят. Очень любопытная теория… А откуда знаю? Мой дед Антон Григорьевич Павла Алексеевича имели честь знать и высоко отзывались о заслугах… Я, конечно, слышал это, так сказать, в переложении отца, но и он твоего предка считал ученым с мировым именем. Без оговорок. Так что я немного в курсе, хотя, повторяю, не специалист. В общем, давай, заруливай! Мы с тобой сядем, чайку попьем…
        Такой план меня вполне устроил.
        Казань, 8 сентября 1918 года
        Утром восьмого сентября в дом в Адмиралтейской слободе, где Павел Заблудовский жил с женой и дочерью, пришел его младший брат Сергей. Он был в военной форме, на рукаве - повязка с красным крестом.
        - Проходи, садись, - сказал Павел брату. - Ты завтракал?
        - Спасибо, я не голоден.
        - Кофе пить будешь?
        - Спасибо, нет. У меня мало времени. Нужно ехать в госпиталь.
        Сергей присел на стул возле обеденного стола, с прямой спиной, напряженный… Обычно, когда он приезжал в гости к брату, то вел себя свободнее: ходил по комнате, засунув руки в карманы брюк, и зачем-то трогал и передвигал стоявшие на пианино безделушки или усаживался в кресло, закидывал ногу на ногу, доставал портсигар и закуривал без разрешения. Вообще-то курить в доме у Павла Алексеевича не дозволялось, но для брата Сергея делалось исключение. «Ну вот, опять Сережа надымил, дышать нечем», - говорила обычно Серафима Георгиевна, разгоняя руками висевший в комнате табачный дым. Но говорила беззлобно, с улыбкой. «Его с детства все любили и баловали, - отвечал Павел Алексеевич. - Вот и избаловали!»
        - Кури, если хочешь, - обратился Павел к брату.
        - Н-да… Благодарю, - отозвался Сергей Алексеевич, достал портсигар и сразу же убрал его обратно, не закурив.
        - Серафима сейчас выйдет… - сказал Павел.
        - Да-да. Надо, чтобы Сима присутствовала…
        В комнате воцарилось молчание. Через минуту вошла Серафима с семилетней Ариадной. На девочке было белое платье с большим бантом на спине.
        - Поздоровайся с дядей Сережей, - сказала Серафима дочке.
        - Здравствуйте, дядя Сережа! - звонко произнесла Ариадна.
        - Здравствуй, Риночка! - Лицо Сергея смягчилось, он улыбнулся племяннице. - Как поживаешь?
        - Хорошо, - ответила девочка.
        - Иди, деточка, поиграй, - сказала Серафима и подтолкнула дочь к дверям детской. Потом села на стоявший у стены стул и несколько раз провела ладонями по подолу платья, разглаживая его. Павлу Алексеевичу был знаком этот жест - Серафима всегда делала так, когда нервничала или ждала услышать что-то неприятное, трудное.
        - Павел, Сима, я пришел сказать… предупредить вас, - начал Сергей. - Сдача Казани красным - вопрос нескольких дней… Положение безнадежное. Наши войска сражаются доблестно, но у большевиков почти пятикратный перевес… - Павел и Серафима молчали, ожидая продолжения. - Надо уезжать, - коротко заключил Сергей.
        Серафима вопросительно взглянула на мужа. Павел Алексеевич знал, что она слепо, безгранично доверяла ему. Как он скажет, так и будет. Но это было хорошо в прошлой, мирной жизни. Теперь же, когда речь шла, возможно, о жизни и смерти, ему хотелось почувствовать в ней какое-то сопротивление, услышать ее отдельное мнение, возможно, несогласное с его собственным. А так вся ответственность многопудовым бременем ложилась исключительно на его плечи и давила, давила… Хуже всего было то, что он не знал, что делать.
        - Куда уезжать? - спросил он младшего брата просто для того, чтобы выиграть время.
        - Не важно куда, Павел! - воскликнул Сергей. - В Сибирь, на Дон, за границу! Куда угодно! Бежать надо, бежать! Спасать себя и свою семью, понимаешь?
        Серафима не сводила испуганного взгляда с мужа.
        - Мне кажется, ты преувеличиваешь, - возразил Павел Алексеевич, впрочем, не слишком уверенно, - положение, конечно, тяжелое… Но я уверен, что никакая смута не может длиться вечно, скоро все образуется…
        - Павел! Павел! Это… это… я даже не знаю, как это назвать! Это - какая-то страусиная политика!
        Сергей вскочил с места и начал нервно ходить по комнате. Снова вытащил портсигар и снова убрал его в карман.
        - Как ты можешь не понимать? Ты же умный человек! Я всегда считал, что ты - самый умный из нас… Где твой здравый смысл? Из Москвы и Петрограда сообщают страшные вещи. Это даже не девятьсот пятый год. Это в сто крат хуже! Нельзя оставаться! Все, все уезжают, кого я знаю, - Зимины, Красильниковы, Берги… Твой коллега - профессор Радченко!
        - Ну, не преувеличивай! - возразил Павел Алексеевич. - Не все уезжают!
        Но это опять была лишь попытка оттянуть время. Ему нужно было собраться с мыслями, чтобы найти аргументы… Павел Алексеевич испытывал мучительное раздвоение. Разум подсказывал ему, что брат прав и надо бежать… И в то же время что-то останавливало, сковывало его, что-то трудно поддающееся определению. Павел твердо знал только одно: ехать ему никуда не хочется.
        - Вот и брат Андрей тоже никуда не уезжает, - предъявил, как ему казалось, серьезный аргумент Павел Алексеевич.
        Это было не совсем правдой. Со старшим из братьев Заблудовских - Андреем - Павел виделся 5 числа, в день начала красного наступления. Андрей был мрачен и рассеян. На вопрос среднего брата, что он собирается делать, ответил как-то неопределенно. Об отъезде ни слова сказано не было, но, возможно, Андрей просто не хотел верить в саму возможность взятия Казани большевиками. В отличие от младших братьев Андрей Алексеевич Заблудовский политикой интересовался и был активным членом партии кадетов. К 1917 году Заблудовский-старший дослужился до поста товарища прокурора Казанской губернии. После октябрьского переворота сразу заявил, что с большевиками ему не по пути и что он будет бороться с ними всеми возможными способами.
        - А вот Андрея я совсем не понимаю! - воскликнул Сергей. - Если ты, Павел, еще можешь изображать из себя беспартийного интеллигента, то он - прямой контр-р-р-революцинер. Ему от большевиков точно ничего хорошего ждать не приходится. Расстреляют, и все!
        И Сергей решительно рубанул рукой воздух, как будто сам командовал расстрельной командой.
        - Ну что ты такое говоришь, Сережа! - воскликнул Павел Алексеевич. - Может быть, все будет не так плохо…
        Сергей удивленно посмотрел на брата.
        - Если я правильно понимаю, - заговорил он вдруг совершенно спокойным голосом, - то ты, как настоящий ученый, собираешься поставить опыт на себе и своей семье?
        - Какой опыт? О чем ты?
        - А такой опыт - сможет ли интеллигентная, обеспеченная русская семья выжить под властью большевиков. Смело, брат!
        - Что за вздор ты говоришь! - разозлился Павел Алексеевич, не любивший, когда его вышучивали. - Если все будет плохо, то мы…
        - …То вы потом уедете? - перебил его Сергей. - А если такой возможности уже не будет? А если эти пролетарии тебя убьют? Ну, Сима, скажи ему! Что ты молчишь?
        Серафима Георгиевна испуганно посмотрела на деверя, а потом перевела взгляд на мужа.
        - Сергей, будь уверен, что я сделаю все для того, чтобы защитить свою семью… - начал Павел Алексеевич.
        - Защитить?! Как? Как ты сможешь их защитить? - закричал Сергей. - У тебя развилась какая-то… странная слепота. Ты привык жить по правилам, по законам и думаешь, то они все еще действуют… А теперь нету ни правил, ни законов! А есть только произвол и звериная жестокость вырвавшейся на волю черни!
        - Ну справедливости ради ты должен признать, что жестокости творятся с обеих сторон. Когда чехословаки и Комуч заняли в августе город, тоже были расстрелы…
        - Типичное интеллигентское чистоплюйство! - зло перебил его младший брат. - Ты же медик, Павел! Тебе ли не знать, что пока болезнь не зашла далеко, ее можно лечить консервативными методами, а уж когда гангрена, тогда резать!
        - Видимо, мы расходимся с тобою в диагнозе, - холодно возразил Павел Алексеевич.
        Сергей замер.
        - Значит, вы не поедете?
        - Не поедем.
        Младший Заблудовский несколько секунд стоял посреди комнаты, медленно покачиваясь, перенося тяжесть с пятки на носок.
        - Ну что же, вольному - воля, спасенному - рай, - сказал он устало. - Мы с Аней уезжаем завтра.
        Сергей сделал шаг к двери, потом остановился, обернулся, и… слезы вдруг потекли у него из глаз.
        - Павел! Сима! Обнимемся же! Ведь мы, быть может, и не увидимся больше никогда! - дрожащим голосом произнес Сергей. - Кто же знает, когда и чем это все кончится?
        И он бросился к брату. Павел Алексеевич хотел что-то ответить, но почувствовал, что еще мгновение, и он тоже разрыдается как ребенок.
        - Сима! Сима! Иди к нам! - говорил Сергей. - Дай обнять тебя!
        Серафима Георгиевна сорвалась со своего места, кинулась к братьям и заключила их в свои объятия.
        - Благослови вас господь, - шептала она. - Благослови…
        Москва, наши дни
        Через неделю я позвонил Беклемишеву.
        - Здорово, старик! Я по нашему научному делу. Можно будет к тебе заехать?
        - Можно.
        - А когда?
        - Да в любое время. График у меня свободный. Аньки нет сейчас, мы тут с Василием вдвоем холостякуем. Он поругался со своей девушкой и на время вернулся под отчий кров. Так что когда хочешь, тогда и заезжай.
        - Тогда я сегодня и заеду, - объявил я, - чтобы не откладывать дело в долгий ящик.
        - Правильный подход, - одобрил Антон.
        …Когда я подъехал к беклемишевскому дому на Сущевском Валу, уже смеркалось. Беклемишевы жили в просторной трехкомнатной квартире, которая когда-то принадлежала Аниным родителям.
        Домофон не работал, и я беспрепятственно проник в обшарпанный подъезд, залитый холодным светом одинокой люминесцентной лампы. Со стен свисали какие-то провода, дверцы многих почтовых ящиков не запирались, а на стенах красовались рекламные объявления, сулившие самый быстрый в мире интернет. В стоявшем на полу картонном ящике валялись бесплатные газетки «У нас на Сущевке» и прочий бумажный спам. Я направился к лифту. Кабина внутри тоже была обклеена рекламой и покрыта разнообразными рисунками и надписями. Я нажал кнопку шестого этажа.
        Вход в маленький предбанник, куда выходили две двери, был забран массивной черной решеткой. Рядом на стене прилепились звонки, но номера квартир замазали, судя по всему, во время последнего косметического ремонта. Я ткнул наугад в нижнюю кнопку. Почти сразу одна из дверей отворилась, и на грязный кафельный пол упала полоса света, а затем в коридорчик высунулась голова Беклемишева.
        - Проходи! - Антон отпер замок и впустил меня в предбанник.
        Пол в прихожей весь был заставлен обувью, главным образом мужской. Особенно выделялись две пары кроссовок невероятных кислотных цветов, видимо, Васькины. У стены громоздились какие-то коробки, а в углу свалены были зонтики разных фасонов и цветов.
        - Ты уж извини, - сказал Антон, входя вслед за мной в квартиру и закрывая входную дверь, - у нас тут беспорядок…
        - А Аня где? - поинтересовался я, снимая плащ.
        - На конференции в Новосибирске, в пятницу вернется.
        Я знал, что благодаря усилиям мужа Анна не оставила науку и смогла продолжить свои занятия. И это вызывало у меня чувство уважения к Антошке.
        В этот момент дверь одной из комнат отворилась, и оттуда выглянул молодой человек в черной майке с надписью Don’t Be Afraid, на голове у него красовались большие беспроводные наушники. Это был Вася.
        - Здравствуй, Василий! - я помахал ему рукой.
        - Здрасте, - ответил Вася и скрылся.
        Я не был уверен, что он узнал меня. Раньше я бывал у Беклемишевых довольно часто и хорошо помнил Ваську - милого четырехлетнего ребятенка. А потом мы стали встречаться с Антоном реже, и я не видел, как Вася вырос и превратился в здорового парня. А однажды встретил его с отцом на парковке возле супермаркета и ахнул - сын был выше папаши на голову!
        - Ну проходи, - сказал Антон.
        - Куда проходить?
        - Известно куда. На кухню! Чай пить будем.
        - Сейчас, только руки помою…
        Когда я пришел на кухню, Антон уже хлопотал вокруг заварочного чайника, сыпал туда заварку и бросал какие-то травки. Я сел и… тут увидел на столе прадедову книжку «Проблемы спермотоксинов и лизатов» с вытисненным на обложке портретом. «Как она сюда попала?» - удивился я, но тут же сообразил, что никакой загадки тут нет, просто у Беклемишевых была такая же. Из книжки торчали разноцветные бумажки-закладки. Было видно, что Антон подошел к делу серьезно, подготовился к разговору. И это тоже вызывало уважение.
        - Сейчас все будет, - деловито проговорил хозяин. - Слушай, а может, водочки выпьем?
        - Нет, прости, я за рулем. К тому же, боюсь, ничего не пойму на нетрезвую-то голову.
        - Ну ладно.
        - Но ты выпей, если хочешь.
        - Да ну! Что же я один-то буду?..
        Через несколько минут все приготовления были закончены, и Антон наполнил чаем две гигантские кружки, не меньше чем по пол-литра, на которых по-английски было написано «Размер имеет значение».
        - Старик, ты что? - всполошился я. - Я же лопну!
        - Не лопнешь, - твердо сказал Антон, - разговор нам предстоит долгий, и надо запастись горючим.
        Он пододвинул ко мне одну из кружек и уселся напротив.
        - Значит, у вас тоже есть такая книга? - спросил я, кивнув на том прадедовых трудов.
        - Как не быть? Тут вот и слова есть… От Серафимы Георгиевны…
        Антон раскрыл книгу и пододвинул ко мне. На титульном листе я увидел сделанную каллиграфическим почерком надпись. Фиолетовые чернила сильно выцвели, но слова можно было легко различить. «Дорогому Антону Григорьевичу в знак глубокого уважения и в память об авторе. С. Заблудовская. 1/II-38 г.».
        - Я прочитал предисловие, которое твой предок написал, - сказал я.
        - Да?
        - Проникновенно. И что, сможешь ли ты в доступных выражениях объяснить мне, что такое изобрел… Нет, наверное, это не очень подходящее слово!.. Что открыл мой уважаемый прадедушка?
        - Попробую. Но предупреждаю, я объяснить могу только в самом общем виде.
        - А мне для начала и надо в самом общем… Расскажи мне, что такое лизаты?
        - Лизаты, а правильнее - гистолизаты, - это такие особые препараты, главным действующим началом которых являются продукты распада тканей отдельных органов.
        Антон старался говорить медленно и членораздельно, видимо, полагая, что от этого его слова станут понятнее. Но это совсем не помогло.
        - Я ничего не понял, - честно признался я.
        Он улыбнулся:
        - Хорошо, тогда немножко по-другому… Ткани любого организма, в том числе и человеческого, состоят из клеток.
        - Так! Ну только идиота из меня не делай, а? Настолько и я учен, что из клеток…
        Антон расхохотался:
        - На тебя, брат, не угодишь! То слишком сложно, то слишком просто. Ты про обмен веществ в организме слышал?
        - Слышал.
        - Значит, так, в клетках непрерывно идут два процесса - синтез и анализ, то есть создание и расщепление различных веществ, прежде всего белков. Это понятно?
        - Пока да.
        - По сути дела, это вообще даже не два процесса, а две стороны одного. Но чтоб было понятнее, мы их разделяем. Оставим пока синтез в покое и поговорим о распаде. Высокомолекулярные продукты распада белков ядовиты. И если бы организм не умел их нейтрализовывать, то быстро погиб бы… Ну представь на минуту, что в огромном городе вроде нашего вдруг перестанет работать канализация и прекратится вывоз мусора. Что случится?
        - Экологическая катастрофа.
        - Совершенно верно. Спустя какое-то время в таком городе станет невозможно жить. То же самое с нашим телом: если бы продукты жизнедеятельности не выводились бы постоянно из организма, он скоро погиб бы от внутреннего отравления. Это понятно?
        - Понятно.
        - Как организм наш справляется с проблемой? В результате разнообразных химических реакций сложные ядовитые соединения разлагаются на простые и неядовитые, в том числе на аминокислоты. Слышал про такие в школе?
        - Про такие слышал.
        - Ядовитые продукты клеточного распада находятся в крови короткое время, но так как процесс не прерывается ни на секунду, то они постоянно присутствуют в определенных количествах…
        - Это как неснижаемый остаток в кассе! Деньги приходят и уходят, но в любой момент в сейфе не меньше тысячи рублей. Так?
        Антон с интересом посмотрел на меня.
        - Браво, маэстро! Вы быстро схватываете суть. Правильно. Примерно так и обстоит дело. В задачке спрашивается, какое влияние на организм оказывают эти постоянно присутствующие в крови продукты распада?
        Я задумчиво почесал подбородок.
        - Ну, если исходить из вышесказанного, то надо полагать, вредное влияние.
        - Да, на первый взгляд может показаться, что продукты распада исключительно вредны для организма. Но на деле все оказывается не так просто. Лет этак сто назад твой уважаемый предок выдвинул теорию, согласно которой продукты тканевого распада могут оказывать на организм и положительное, стимулирующее влияние.
        - Это как же?
        - Он считал, что эти вещества - внутренние яды - являются постоянным стимулом к размножению и жизнедеятельности клеток.
        - Опять не понимаю.
        - Ну, например, железы внутренней секреции, выделяющие гормоны, очень чувствительны к химическому составу крови. Если они «чувствуют», что в крови слишком много «вредных» веществ, они включаются и в усиленном режиме синтезируют «полезные». Адреналин, про который все так любят рассуждать, приводит к сужению сосудов и повышению кровяного давления. Но адреналин не выделяется постоянно. Он появляется лишь в ответ на расширение сосудов, вызванное продуктами распада, в частности гистамином… Ну, это очень примитивное объяснение, конечно!
        - Так, что-то начинает брезжить. И ты думаешь, это - правда? Ну, в смысле, это работает?
        - Сейчас не важно, что я думаю, - сказал Антон, - я тебе пытаюсь объяснить, что думал твой прадедушка.
        - Предположим. И что же лизаты?
        - Если мы допускаем, что продукты распада способны оказывать стимулирующее воздействие, то из этого вытекает, что можно искусственно инициировать этот процесс, вводя в организм препараты, изготовленные на основе интерэкскретов…
        - Интер… чего?
        - Ну, на основе продуктов внутриклеточного распада, внутренних ядов. Эти препараты и есть те самые лизаты или гистолизаты.
        - Вот это да! Принцип прививки! Мы вводим ослабленные бактерии, а иммунная система включается и продуцирует антитела.
        - Ого! Еще сто очков джентльмену на той стороне стола. Улавливаешь правильно. Только в вакцине присутствуют инородные для человеческого организма белки, а в лизатах - свои, родные.
        - Но все же, за счет чего восстанавливается работа организма?
        - За счет его резервных возможностей. Существует точка зрения, что наши внутренние органы - сердце, легкие, почки - работают лишь на одну треть своей «мощности». Две трети - резерв.
        - Постой, Антон… Но если это яды, они не могут… ну, отравить еще сильнее?
        - Еще один правильный вопрос задает наш читатель Алексей К. из Москвы, - рассмеялся Беклемишев, - я же говорю, ты быстро соображаешь. Все зависит от дозы, мон шер! Раздражение, вызываемое этими веществами, может привести к улучшению функций организма, а может вызвать их подавление вплоть до…
        - До летального исхода?
        - Типа того.
        - Может, живая вода, а может, и мертвая?
        - Начитанный ты, Алексей-царевич, - Антон хлопнул меня по плечу, - ну, это - в общем-то универсальный принцип: одна таблетка снотворного - спокойный сон на ночь, упаковка снотворного - сон вечный.
        - Так, Антон, можно еще один вопрос?
        - Пожалуйста, пожалуйста! - Антон сделал рукой широкий жест.
        - Я видел в прадедовых бумагах слово «лизаты», видел «гистолизаты», а еще видел «тестолизаты». Это что такое?
        Антон встрепенулся и подобрался.
        - Да, это - важная вещь, - сказал он. - Согласно теории Заблудовского продукты распада специфичны.
        - Опять не понятно.
        - Каждому органу, каждой ткани человеческого организма присущи свои особенные или, по-другому, специфические белки.
        - Ну и что?
        - Значит, специфичны и лизаты. Препарат, приготовленный из продуктов распада тканей определенного органа, будет воздействовать только на этот орган. И соответственно будет называться. Миолизат - лизат из мышцы, тиреолизат - препарат из щитовидной железы, овариолизат - лизат из яичников. Тестолизат - это лизат, изготовленный из тестикул, мужских половых желез…
        - И с его помощью можно было стимулировать работу этих самых мужских половых желез. - заинтересовался я. - Типа такая виагра?
        - Ну да. Проблема усиления потенции и продления половой жизни волновала мужчин во все времена, и те, кто предлагал решение, были… эээ… популярны. Дед Антон Григорьевич говорил, что Павел Алексеевич с этого начинал в Казани, а потом уже сформулировал более общую теорию.
        - О как!
        - И вот что еще важно. В своих рассуждениях Заблудовский шел дальше. Не только лечение уже существующих недугов, но и предотвращение их…
        - Профилактика?
        - Он использовал другой термин - потенцирование…
        - Как, прости?
        - Потенцирование. По его мысли, регулярный прием гистолизатов помогал поддерживать баланс и нормальную работу различных органов, а значит, увеличивал время их службы и вел к омоложению организма…
        - Стоп! Это разные вещи!
        - Что разные вещи?
        - Увеличение срока жизни и омоложение.
        - Тут тонкая разница. Я думаю, что Павел Алексеевич Заблудовский, говоря об омоложении, имел в виду замедление процесса старения и увеличение вследствие этого продолжительности жизни. Но если человек в семьдесят лет чувствует себя как в пятьдесят, это тоже можно трактовать как омоложение, не так ли?
        - То есть речь все-таки не шла об омоложении в смысле «Странной истории Бенджамина Баттона»?
        - В смысле поворота процесса старения вспять? Нет, не думаю. Хотя твой прадед не отрицал возможности подобных явлений…
        Нельзя сказать, что я понял все, но общую идею, как мне казалось, ухватил. Словно из тумана проступили контуры невидимого прежде здания. И здание это было не какой-то там халупой, а дворцом - загадочным и величественным. Я откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. В голове у меня теснились мысли, и задача состояла в том, чтобы заставить их построиться и рассчитаться на первый-второй. В кухне было тихо. Только тикали часы на стене и было слышно, как Антон время от времени шумно прихлебывал чай. «Главное - ничего не упустить, - тревожно думал я. - Главное - ничего не упустить…» То, что рассказывал Антон, было необычайно интересно, но что-то мне все-таки не давало покоя. Я открыл глаза. Антон невозмутимо жевал сушки.
        - Послушай, Антонио, а это все, часом, не шарлатанство? Не лженаука?
        Беклемишев перестал жевать и с удивлением посмотрел на меня.
        - О, непочтительный потомок академика! - воскликнул он. - Вот уж воистину - нет пророка в собственном семействе!
        - Ну правда, ты как думаешь?
        - Нет, Павел Алексеевич Заблудовский определенно не был шарлатаном, - твердо заявил Антон. - Я тебе сейчас кое-что почитаю…
        Антон вскочил и вылетел из кухни. Через минуту он вернулся, держа в руках старый, пожелтевший от времени журнал.
        - Вот! - сказал он и помахал журналом у меня перед носом. - Это, между прочим, библиографическая редкость - «Казанский медицинский журнал». Второй номер за 1928 год. В нем, уважаемый Алексей Петрович, была напечатана статья вашего прадедушки под названием «Гистолизаты и их влияние на соответствующие органы». Это еще до Москвы…
        Антон принялся торопливо листать журнал.
        - Минуточку, сейчас найду нужное место… Ага. Вот здесь!
        Он откинулся на спинку стула и начал читать медленно, с расстановкой:
        - «В настоящее время Бактериологическая лаборатория Казанского ветеринарного института изготовляет препарат Testolysat…» Вы, Алексей, уже знаете, что это такое… «…Testolysat для общего пользования… Спрос на этот препарат растет, а отзывы пациентов, насколько я могу судить по имеющимся у меня сведениям, очень благоприятны…» Так, где же это? Хочу обратить твое внимание на следующий пассаж…
        Антон поднял палец.
        - «…Само собой разумеется, что прежде чем выпустить этот препарат на рынок, мы очень тщательно проверили его на животных, а затем проследили на сотнях пациентов, добровольно предоставивших себя для наблюдения… Препарат, приготовленный из тестикул молодых животных по моим указаниям… был роздан в количестве более пятисот флаконов. Через несколько месяцев были собраны сведения, и выяснилось следующее…» Не буду читать тебе все, назову только цифры. Итак, 11 процентов заявили, что препарат не подействовал, 37 процентов не дали никакой информации и ушли из наблюдений, а 52 процента дали безусловно положительные отзывы. Тут дальше твой уважаемый предок исключает 37 процентов «молчунов» и пишет, что из тех, кто дал отзыв, 82,5 процента проголосовали «за»…
        - Ну, это - статистическая манипуляция, - перебил я.
        - Не согласен, - возразил Антон, - по правилам нельзя всех «молчунов» скопом записывать в сторонники или противники, их надо делить в том же соотношении, в каком находятся «за» и «против», то есть 5:1… И тогда получается 30 процентов «молчунов» за и примерно 7 процентов против. Складываем и получаем 82 против 18. Все правильно. Кстати, в дальнейшем Заблудовский повторил эту цифру - примерно 80 процентов благоприятных результатов при использовании лизатотерапии. Незадолго до смерти, в начале 1935 года, он написал в «Бюллетене ВИЭМ», что наблюдения в учреждениях Лечсанупра Кремля дали такой же процент положительных исходов. Я к чему тебе это все рассказываю? Выводы академика Заблудовского опирались на вполне солидные экспериментальные данные. Причем не только его собственные, но и на результаты других специалистов. В начале тридцатых лизатотерапия стала… не люблю это слово, но… она стала модной. Этот метод применяли тогда многие врачи и ветеринары. Это была такая довольно живая история…
        - Почему же она зачахла?
        - Не знаю, - сказал Антон.
        - Почему я никогда ничего не читал и не слышал о прадеде и его теории? Ну, если, конечно, не считать семейных преданий в исполнении моей мамы…
        - Кстати, как она себя чувствует?
        - Спасибо, хорошо… Так вот я никогда нигде не читал о лизатах, не слышал о них от врачей…
        Беклемишев задумчиво побарабанил пальцами по столу.
        - В этом я с тобой, пожалуй, соглашусь, - сказал он. - Тема, как говорится, не присутствует в информационном поле!
        - Почему? Куда все делось?
        Антон откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди.
        - Ммм… Еще раз говорю, не знаю.
        - Но, согласись, это странно.
        - Странно, - согласился Антон. - Ведь в первой половине тридцатых это была очень популярная теория.
        Он взял в руки сборник статей Заблудовского и быстро нашел нужную закладку.
        - Вот, слушай! «Всеукраинский съезд эндокринологов в Харькове, в апреле 1934 года, в большей своей части прошел под флагом лизатотерапии и официально признал ее новым «научным методом». Это постановление съезда является, несомненно, большим завоеванием для учения о гистолизатах…» И вот тут дальше: «В настоящее время у нас в Союзе применяются для опытов и лечения самые разнообразные лизаты…»
        - А потом все куда-то вдруг исчезло. Отчего так?
        - Теория может, как ты говоришь, зачахнуть, если она не подтвердилась дальнейшими исследованиями и была признана научным сообществом несостоятельной.
        - Хорошо излагаешь. Наш случай?
        - Ммм… Сложно сказать. Ты прав, в научной литературе эта тема не обсуждалась уже много лет, но я помню разговоры отца и матери. Они никогда не говорили о Павле Алексеевиче как об ошибавшемся человеке или… боже упаси, как о шарлатане.
        - А как они говорили?
        - Только в превосходных степенях. Умница. Большой ученый. Его смерть - большая потеря для науки. А ведь если бы что-то было не так в научном смысле, они бы уж наверняка сказали… Слышал бы ты, как они несли Лысенко и Лепешинскую!
        - Ну, хорошо. Допустим, изобретение прадеда не проходит по разделу «вечных двигателей». Тогда отчего же о нем так крепко все забыли?
        - Может, просто людей не осталось?
        - В каком смысле?
        - Ну, в прямом. Когда умер Павел Алексеевич?
        - В 1935-м.
        - Ну вот, а потом у нас были годы 1936, 1937 и 1938… Многих репрессировали… А потом война. Люди могли просто погибнуть, и некому стало подхватить выпавшее из рук академика Заблудовского знамя. Как тебе такая версия? Истории известны случаи, когда знания утрачивались, потому что умирали их носители. «…А мне костер не страшен, пускай со мной умрет моя святая тайна, мой вересковый мед!» Помнишь?
        - Помню.
        - Чайку подлить?
        - Нет, спасибо… И все-таки странно это, не находишь? Если идея была такой… интересной, почему все заглохло?
        - Странно, странно, - снова повторил Антон. - Но мне кажется, мы движемся по кругу… Слышь, Леха, тебе надо поговорить с каким-нибудь специалистом покрепче меня…
        - С кем, например?
        - Есть один персонаж. Фамилия его Коженков. Он постарше нас. Когда я учился в универе, он был аспирантом, читал курс… И как-то, помню, сдавал я ему то ли зачет, то ли коллоквиум какой-то проходил… Короче, разговорились мы с ним про ВИЭМ…
        - Это Всесоюзный институт экспериментальной медицины?
        - Он самый.
        - Прадед руководил там лабораторией.
        - Там не только твой, там и мой предок подвизался… Так вот, помню, Коженков интересно так говорил о ВИЭМе. И Заблудовского, кстати, вспомнил…
        - А как найти этого твоего Коженкова?
        - Думаю, это будет несложно. Может, все-таки еще чайку?
        - Ой, нет! У меня уже все баки под завязку.
        - Ну как хочешь! Удовлетворил я хотя бы отчасти твое любопытство?
        - Отчасти удовлетворил. Кое-что начинает проясняться. Спасибо тебе.
        - Не за что. По крайней мере, сможешь теперь читать прадедовы статьи.
        - Сомневаюсь, что так вот сразу смогу.
        - А ты начинай не с начала, не с теоретической части. Там действительно много сложных слов. Ты начни с более простых, прикладных вещей. Вот, например…
        Антон заглянул в оглавление сборника трудов Заблудовского:
        - «Применение гистолизатов в животноводстве». А ты не смейся! - сказал он, заметив улыбку на моем лице. - По крайней мере, ты поймешь, как действовали лизаты и какой практический результат давали. Там описываются, как бы теперь сказали, кейсы. Очень любопытно! Увидишь.
        - Спасибо, Антоша. Я так и сделаю.
        - Да, ты не пытайся понять все, там много всяких специальных подробностей… Но направление, главную мысль, ты уловить сможешь. Ты же у нас умный!
        Антон похлопал ладонью по прадедовой книжке.
        - Знаешь, я даже немного жалею, что не вник во все это раньше, когда еще работал в науке… Можно было бы кое-что проверить экспериментально у нас в лаборатории…
        - На мышах?
        - На мышах. И еще на морских свинках.
        - Вот мама была бы довольна! Не я, так хоть ты бы этим занялся.
        - Привет ей от меня!
        - Непременно.
        Я поднялся.
        - Скучаешь по науке?
        - Скучаю, - признался Антон.
        - А вернуться не думал?
        - Вернуться? Нет, старик, невозможно. Ушел поезд…
        - Но ты ведь читаешь научную литературу, следишь…
        - Следить-то слежу, но этого недостаточно. Это как, знаешь, бывший футболист смотрит матчи по телевизору. Он тоже типа следит и знает, кто играет, как играет. Но это не означает, что он сам может выйти на поле в команде мастеров. Улавливаешь?
        - Улавливаю. Ну, я пойду.
        - Если какие-то вопросы возникнут, звони. Еще чайку попьем!
        - Обязательно.
        Мы вышли в прихожую, и я стал одеваться. Антошка стоял рядом и задумчиво смотрел, как я натягиваю плащ.
        - Знаешь, Леша… - сказал он вдруг.
        - Что?
        - Вот я сейчас вспоминаю их разговоры…
        - Чьи?
        - Ну, родителей. И мне кажется, что-то было связано такое с именем Заблудовского… Какая-то, не знаю… недоговоренность, что ли… Ощущение такое, будто они, предки мои, знали что-то и молчали. Или, может, мне просто кажется…
        Казань, 10 сентября 1918 года
        Канонада не стихала всю ночь. Красные батареи били по городу с правого берега Волги, со стороны Верхнего Услона. Павел Алексеевич Заблудовский сидел за столом в гостиной, не раздеваясь и не зажигая света, и прислушивался к отдаленным разрывам. Бои шли уже пятый день…
        К утру стрельба стихла. Павел Алексеевич почувствовал, что его клонит в сон. Он встал из-за стола и походил по комнате, чтобы немного размяться. Потом тихонько заглянул в спальню - Сима и Ариадна мирно спали. Заблудовский накинул на плечи пиджак и вышел на крыльцо. Вокруг было тихо. «Вот ведь и представить трудно, что где-то совсем близко война идет», - подумал он, вдыхая свежий утренний воздух. Всю ночь он размышлял о том, правильно ли поступил, не поддавшись уговорам брата. В сотый и в сто первый раз пытался взвесить все за и против. Существовала ли опасность, о которой говорил Сергей? Конечно, существовала. Но означало ли это, что с ним, Павлом Заблудовским, обязательно должно было что-то случиться? Вовсе нет. За свою жизнь Павел Алексеевич успел уже побывать на двух войнах - с японцами и германцами, и у него сложился довольно своеобразный, как он говорил, «пространственный» взгляд на вещи. Когда в 1904 году в Корее Заблудовскому пришлось участвовать в первой стычке с японцами, он испытал сильнейший страх. Ему казалось, что его непременно должны убить. И когда он вышел из боя целым и
невредимым, то испытал необыкновенное воодушевление и одновременно удивление. Потом были еще немало стычек и вылазок, переходов и рейдов, и постепенно Павел Заблудовский пришел к пониманию того, что в огромном, бесформенном и хаотическом действе, называемом войной, погибают и калечатся далеко не все, а лишь меньшинство. Мир оказался слишком велик, чтобы война могла заполнить его целиком и сделать смертельно опасным пребывание в каждой точке. Помимо переднего края, где действительно бывало опасно, на войне обнаружилось множество мест, где, в сущности, ничего не происходило, где люди месяцами сидели в траншеях, в казармах, в лазаретах, пили чай, страдали расстройством желудка, резались в карты, потом грузились в эшелоны и переезжали на другое место, где снова сидели в траншеях, и так без конца… И постепенно Заблудовский перестал бояться войны, потому что понял, что это - такая же рутина, как и так называемая мирная жизнь. Конечно, он признавал, что вероятность погибнуть на войне была выше, чем вероятность быть задавленным автомобилем на улицах Казани, но все равно не равнялась неизбежности. Так чего
волноваться, если все - случай? Павел Алексеевич вспомнил, что, когда в августе четырнадцатого его снова призвали в действующую армию, Серафима чуть не умерла от горя и страха. Заблудовский смотрел на жену снисходительно. Он понимал, что она думала примерно то же, что и он десятью годами раньше в Корее. Раз война - значит, обязательно убьют. «Не обязательно», - объяснил он Серафиме и, поцеловав жену на прощание, отправился в Восточную Пруссию с армией генерала Рененкампфа. Как он и ожидал, германская война оказалась такой же рутиной, как и японская, только размером побольше. А так все то же самое - грязь, скука, пьянство…
        В 1915 году Павла Алексеевича вообще отозвали с фронта и вернули в Казань. В губернии были отмечены вспышки сибирской язвы среди скота, и понадобились специалисты для организации карантинной работы. Заблудовский приехал в родной город, где войны не было ни видно, ни слышно, переоделся в штатское и вернулся к привычным своим занятиям. Где-то далеко наступал Брусилов, шла битва при Вердене, а Павел Алексеевич Заблудовский ходил на службу и заведовал бактериологической лабораторией. В феврале 1917-го в Петрограде случилась революция, а в июле в Казанском ветеринарном институте прошли новые ветеринарные штаты, и Заблудовский был утвержден доцентом. В октябре к власти пришли большевики, а в декабре Павла Алексеевича назначили экстраординарным профессором, как имевшего полный профессорский стаж…
        И когда весной 1918 в России началась новая война - Гражданская, Павел Алексеевич сильно не волновался. Он был уверен, что и эта война будет такая же, что она оставит достаточно пространства для тех, кто не захочет в ней участвовать. Надо просто вести себя осмотрительно, не лезть на рожон и не оказываться в ненужное время в ненужном месте. Однажды Павел Алексеевич попытался изложить свою теорию брату Андрею, но тот ее не одобрил, обозвав «безыдейной» и «обывательской». Средний Заблудовский не стал спорить, но внутри остался при убеждении, что сидеть в тылу и заниматься там каким-нибудь общественно полезным делом - например, организовывать противочумные станции - гораздо лучше, чем с выпученными глазами и криком «ура!» умирать за соединение всех пролетариев мира или, напротив, за Учредительное собрание…
        И тут вдруг раздался звук, вернувший Заблудовского к реальности, - вдалеке зазвучала музыка. Павел Алексеевич прислушался и понял, что где-то далеко оркестр, фальшивя и не попадая в ноты, пытался сыграть «Интернационал». Духовые с трудом выводили мелодию: «Вставай, проклятьем заклейменный…» Заблудовский еще немного постоял на крыльце, потом вернулся в дом, сел в гостиной в кресло и мгновенно заснул…
        Пробуждение его было тревожным. От долгого спанья в неудобной позе болела шея, все тело поламывало. За окном стояло позднее утро. Павел Алексеевич достал из кармана часы, стрелки подбирались к десяти часам. «Ишь как мы разоспались», - подумал Заблудовский и прислушался. И в доме, и, казалось, во всем городе царила тишина. Павел Алексеевич встал, потянулся и выглянул в окно. Ни души. Он снова вспомнил разговор с Сергеем, потом подумал о сестрах. Как они? Надо будет их сегодня навестить… Если, конечно, будет такая возможность. Какая власть в городе? Ушел Комуч или нет? Как бы узнать? И где, интересно, брат Андрей? Уехал или остался? Отношения с Андреем не были такими теплыми и близкими, как с младшим братом. Андрей Алексеевич был человеком тяжелым, резким в суждениях, ладить с ним было нелегко. В отношении младших Андрей с детства усвоил тон строгого отца и в зрелом возрасте не мог выйти из этой роли. Всякий раз, когда братья встречались, Андрей начинал поучать младших и очень сердился, когда те решались ему перечить. «Опять нотацию читал», - морщился Сергей. Павла Алексеевича ригоризм брата тоже
раздражал, но он сдерживал себя, старался не ссориться с Андреем, всякий раз вспоминал, как много тот сделал для младших братьев и сестер после смерти родителей… И теперь в душе Павлу хотелось, чтобы старший брат остался. И тут в дверь постучали. От неожиданности Павел Алексеевич вздрогнул. Потом надел пиджак и пошел открывать. На крыльце стоял невысокого роста старичок с мелкими, незапоминающимися чертами лица. Одет он был в черный поношенный пиджак и косоворотку, штаны, тоже черные, заправлены в старые, стоптанные сапоги. Из-под картуза неаккуратно торчали седые волосы. Увидев Павла Алексеевича, старик поспешно снял картуз и поклонился. Лицо посетителя показалось Заблудовскому знакомым, но он не мог вспомнить, где видел его раньше.
        - Здравия желаю, Пал Алексеич! - произнес гость странным тонким голоском.
        - Здравствуйте! - ответил Заблудовский. - Что вам угодно?
        - Вы меня не помните? - смущаясь, проговорил старик. - Я - Матвей…
        - Извините?
        - Матвей. Дворник в доме, где братец ваш Андрей Алексеич… - старик запнулся, - проживать изволили…
        Глагол в прошедшем времени неприятно резанул ухо. «Уехал Андрей? - подумал Павел Алексеевич. - Прислал сообщить?»
        - Ах, Матвей… Действительно… Не узнал вас. Так что случилось?
        - Беда-с, Пал Алексеич!
        - Какая беда? С кем?
        - С братом вашим…
        - Что с ним?
        - Помер он, братец ваш.
        - Как помер?! Когда?
        - Ночью-с.
        - Да как случилось это? - чуть не закричал на него Павел Алексеевич.
        Матвей в ответ поманил Павла Алексеевича рукой и пошел прочь от дома, все время оглядываясь и проверяя, идет ли за ним Заблудовский.
        Павел Алексеевич заметался. Хотел было бежать будить Серафиму, предупредить. Потом передумал. Кинулся в прихожую, схватил легкое летнее пальто и побежал вслед за Матвеем. В переулке стояла подвода, запряженная низкорослой гнедой лошадью. Лошадка стояла смирно и только прядала ушами. Рядом с подводой стоял молодой человек лет восемнадцати с худым бледным лицом. На нем были шинель и гимназическая фуражка. Увидев Заблудовского, он вытянулся во фрунт и громко и четко произнес:
        - Здравствуйте, профессор!
        - Откуда вы меня знаете? - снова удивился Павел Алексеевич.
        - Профессора Заблудовского в Казани все знают, - спокойно ответил молодой человек. - В прошлом году присутствовал на вашей лекции в университете…
        - А вас как зовут, молодой человек?
        - Борис Кончак-Телешевич.
        Имя это Заблудовскому не было знакомо.
        И все вдруг замолчали. Заблудовский только теперь заметил, что на дрогах что-то лежит, накрытое большим куском брезента. Стоявший рядом Матвей сделал шаг вперед, взялся двумя руками за край брезента и неожиданно резким движением откинул его. Павел Алексеевич чуть не вскрикнул. На дрогах лежал Андрей Алексеевич Заблудовский. Вся правая часть головы его была разворочена. В волосах, на шее, на воротнике прокурорского мундира темнели сгустки запекшейся крови…
        - Как это случилось? - еле выговорил Павел Алексеевич.
        - Ночью красные на пристани высадили десант, - доложил Борис Кончак. - Господин Заблудовский встал в строй…
        - Как - встал в строй? - не понял Павел Алексеевич. - Он же не служил никогда, он стрелять-то толком не умеет…
        - Участвовал в бою, - словно не слыша профессора, упрямо продолжал Борис. - Убит осколком артиллерийского снаряда.
        И, донеся до среднего Заблудовского эту скорбную весть, молодой Кончак снова вытянулся по стойке «смирно», словно сведенный судорогой, и отдал честь. Затем развернулся и, не сказав более ни слова, не простившись, зашагал прочь по переулку.
        - Постойте… Куда вы? - произнес Заблудовский. - Господи помилуй! Что же это творится-то?
        Он растерянно посмотрел на старика Матвея, мявшего в руках шапку. «И в первом бою все-таки могут убить», - мелькнула мысль. Профессор оперся руками на дроги, сделал глубокий вдох, стараясь успокоиться. Потом взял себя за руку, попытался сосчитать пульс и не смог. «Оставили меня братья, так, значит, рассудили, - подумал Павел Алексеевич. - Или это я их оставил?..»
        И тут снова, уже где-то близко, грянул «Интернационал»…
        Москва, наши дни
        Пару дней спустя я сидел на кухне в квартире на Новинском и играл с мамой и сестрой в кункен. Мы звали и Витьку, но он усвистал куда-то, махнув нам на прощание синей бейсболкой. Надо честно сказать, мы не слишком жалели о его уходе, потому что если Виктор садился играть, то почти всегда выигрывал. То ли он был очень везуч, то ли очень умел, но победить его было трудно. Сестра и мама, которая, несмотря на возраст, была очень азартным игроком, просто бесились, когда Витя, казалось бы, безнадежно проигрывая, одним ударом переворачивал ситуацию и триумфально завершал партию. А его противники, которым до победы оставалось полшага, со скрежетом зубовным записывали себе в минус гигантские суммы. Даже я, человек спокойный, выходил иногда из себя. В отсутствие лидера мирового кункена мы все чувствовали себя увереннее. Силы игроков были примерно равны, и исход матча предвидеть было нельзя. Я раздал карты.
        - Что за дрянь ты мне накидал? - проворчала сестра. - Нет ни одной комбинации. Даже близко.
        Я никак не реагировал на это замечание. Это была обычная словесная разминка перед боем, целью которой было усыпить бдительность противника, убедив его, что у тебя плохая карта. Плавали - знаем! Я молча раскладывал свои карты и прикидывал варианты.
        - Кто ходит? - спросила мама.
        - Ну, если Леша сдавал, значит, ты, - пробурчала Катя.
        - Ты, кажется, напряжена, милая? - проговорила мама с притворной лаской.
        Все знали: стол, за которым играют в кункен, - это единственное место на свете, где мама не пощадит ни детей, ни внуков.
        - Ничего я не напряжена! - вскинулась сестра. - Просто я твердо намерена вас сегодня обыграть.
        - Грозилась синица море зажечь! - откликнулся я, не отрываясь от своих карт. - Ваши претензии смехотворны, девушка! Выиграю я.
        - Ну, это мы еще посмотрим, - сказала мама, беря карту из колоды, - я чувствую, что сегодня успех будет сопутствовать мне.
        Немного подумав, мама сбросила в «базар» пиковую двойку.
        - Мельче ничего не было? - ехидно спросила сестра.
        - А ты хотела, чтобы я тебе джокера сдала? - поинтересовалась мама.
        Игра началась.
        Я с детства любил эти карточные посиделки. Кункен был нашей фамильной игрой. Играли мы с сестрой, играла мама, играла бабушка, играла давняя бабушкина подруга Ирина Яковлевна Сухотина. Теперь играл и Витька… Моя бывшая жена Лена, когда еще жила в Москве, тоже играла… Единственным человеком, который так и не пристрастился к этой замечательной карточной игре, был отец. Но он почему-то вообще ни во что не играл.
        - Слушай, ма, а известно, кто принес кункен в семью? - в сотый, наверное, раз спрашивал я.
        И мама в сотый раз морщила нос и отвечала:
        - Точно это не известно. Меня научила играть моя мама, твоя бабушка, когда мне было десять лет. Это был 1949 год, что ли… Я помню, мы играли втроем с Ириной Яковлевной. И мама говорила, что ее мама, то есть прабабушка Серафима Георгиевна, играла…
        - А прадед играл? - спросил я маму.
        - Не знаю, - ответила мама. - По словам моей мамы, обычно играли она, прабабушка и кто-нибудь из друзей. Особенно часто компанию им составлял… У прадеда был сотрудник, даже можно сказать ученик. Его звали Борис Ростиславович Кончак-Телешевич.
        - Красивая фамилия…
        Где-то я ее уже слышал. Или видел.
        - Да, он был какого-то страшно древнего княжеского рода, чуть ли не ордынского. Хотя татарского в нем ничего, по-моему, не осталось. Он, скорее, на викинга был похож. Глаза голубые-голубые…
        - А откуда он взялся?
        - О! Это была целая история…
        - Да?
        - У него была очень интересная судьба. И сложная. Он тоже родом откуда-то из Поволжья, из… Ой, господи! Памяти никакой. То ли из Самары… то ли из Саратова. Точно не помню. Он после гимназии поступил в университет, собирался изучать биологию. Или химию? Не помню… Но тут Гражданская началась, и он пошел на войну…
        - За белых или за красных?
        - За белых, за белых, конечно. Воевал, потом отступал на восток и… как рассказывала бабушка, собирался уйти вместе с чехословаками… в Европу.
        - И почему не ушел?
        - Заболел тифом. То ли Томске, то ли в Омске. Его там оставили, в больнице. А пока он болел, белые ушли, красные пришли… Так он и остался в России… Потом вернулся в Казань, хотел возобновить учебу, но это было трудно… Дворянин, в общем, социально чуждый элемент…
        - И что было дальше?
        - И вот тогда его подобрал прадедушка.
        - В каком смысле подобрал? На улице, что ли?
        - Почти…
        - Вы играть собираетесь? - перебила нас Катя. - Выкладываю валетов и десятки.
        - Ой! Что она творит! - всполошилась мама.
        - Это я тебе такую «дрянь» сдал? - не преминул я напомнить Кате о ее стонах и жалобах.
        - Ну, кое-что из колоды пришло… - неопределенно помахала рукой сестра.
        - Пока мы с тобой, Лешенька, разговоры разговариваем, твоя сестра сейчас закончит с одного раза, и мы запишем вдвое…
        «А кто и вчетверо!» - подумал я, глядя на имевшегося у меня на руках джокера.
        - Нет! - Катька с досады хлопнула ладонью по столу. - Одной карты не хватило. Просчиталась я малек. Не кончу!
        - Все! Все! - захлопотали мы с мамой. - Карте место! Раз выложила на стол, переигрывать нельзя!
        - Да я и не собиралась! Я вас и так обыграю!
        Страсти за столом немного улеглись, и мы с мамой смогли продолжить беседу.
        - Так, значит, прадед взял этого Кончака к себе на работу?
        - Ну да. Ассистентом, лаборантом или кем там?
        - А потом?
        - Что потом… Так они вместе и работали. Сначала в Казани, а потом в Москве.
        И тут я вспомнил, где видел замысловатую фамилию прадедова сотрудника, - в предисловии к сборнику статей… Ну да, он оказал помощь в подготовке книги.
        - То есть получается, этот Кончак всюду следовал за прадедом?
        - Да, он был очень близким сотрудником Павла Алексеевича и другом семьи. А кроме того, он был влюблен в бабушку.
        - В Ариадну Павловну?
        - Да. Бабушка в молодости была очень красивой.
        - Это мы знаем. Она и в старости была недурна собой. И что же? Она ответила на его чувства?
        - Ммм… Сложно сказать. Мне кажется, что поначалу она благосклонно принимала его ухаживания. Наверное, ей, молодой девушке, льстило внимание зрелого мужчины…
        - А сколько было бабушке?
        - А ты посчитай. Она одиннадцатого года, значит, в начале тридцатых ей было двадцать с небольшим.
        - А ему?
        - Борис был лет на двенадцать старше…
        - Не такой уж он был старый…
        - Ну, в двадцать лет тридцатилетний мужчина кажется девушке… взрослым.
        Я произвел в уме несложные расчеты. Получалось, что Борис Кончак был ровесником ХХ века. Он, конечно, давно уже умер. А жаль… Вот с кем было бы интересно поговорить о прадеде и всех его делах. Может, родственники какие-нибудь остались?
        - И чем дело кончилось? Ну, между этим Кончаком и бабушкой?
        - Ничем.
        - Разошлись?
        - Что-то между ними случилось, - задумчиво произнесла мама. - Твоя бабушка не любила про это рассказывать. После смерти Павла Алексеевича Борис еще какое-то время продолжал поддерживать отношения с Серафимой Георгиевной и бабушкой, а потом… Потом вдруг исчез с горизонта.
        - Исчез? Может, его посадили?
        - Не знаю! Никогда ничего про это от мамы не слышала.
        - А когда это произошло?
        - Перед войной. Как раз тогда мама… моя мама вышла за папу, а в тридцать девятом родилась я…
        - Ну, вот тебе и объяснение, - заметил я. - Бабушка встретила другого мужчину и вышла за него замуж. Сердце Кончака было разбито, и он перестал бывать у Заблудовских. Вполне логично.
        - Логично, но это все только предположения, - сказала мама. - Бабушка, повторяю, про Кончака мало рассказывала.
        - Хм… Или другая версия! Ариадна Павловна была без памяти влюблена в Кончака, а он ей изменил с другой. И тогда бабушка с досады вышла за дедушку и…
        - …И с досады родила меня, - закончила мама. - Спасибо, сыночек!
        - Да я ничего плохого не хотел сказать… Так, предположения, как ты говоришь…
        - Так, вы играть будете? - опять нетерпеливо спросила Катя.
        Все это время она была занята какими-то сложными вычислениями и не очень прислушивалась к нашему разговору.
        - А в «базар» ты что-нибудь снесла? - поинтересовался я.
        - Я, может быть, сейчас возьму «базар», - ответила Катя.
        - Что же, дело хозяйское, конечно, - произнес я. - А если я сейчас с одного раза закончу?
        - Это будет с твоей стороны очень большое свинство, - серьезно ответила сестра.
        - Так берешь «базар» или не берешь?
        - Беру, - решительно заявила Катька и сгребла карты, лежавшие на столе.
        Она выложила трех тузов, потом задумчиво пожевала губами и вернула на стол червонную тройку.
        - Что это вы с матерью все мусор какой-то в «базар» кидаете, а? - злобно спросил я. - «Картинки» приберегаете? Смотрите, не копите богатства на земле, как говорится…
        Я взял карту из колоды. Это был еще один джокер. Я стал перекладывать его в руке с места на место, прикидывая разные комбинации. Шансы покончить все одним ударом у меня были неплохие. Я приложил джокера к двум королям, хотя можно было и к десяткам, и к пиковому тузу с пиковой дамой. Н-да, одной карты не хватает, чтобы все сложилось… Так, а что отправить в «базар»? Лучше всего девятку бубен. Она совершенно ни к чему. Опасно, конечно… Маме или Катьке эта карта может оказаться очень даже к чему… Но сбросить в «базар» какую-нибудь другую карту означало разрушить одну из комбинаций и отсрочить победу. Рискнем!
        - Так ты говоришь, что Кончаку было за тридцать, когда они с прадедом работали в Москве?
        - А? - встрепенулась мама. Я, видимо, оторвал ее от каких-то карточных расчетов. - Да, ему было за тридцать.
        Я еще немного подумал и сбросил в «базар» девятку. И по торжествующему выражению маминого лица понял, что совершил фатальную ошибку…
        - Тэк-с! - произнесла мама и начала, не торопясь, выкладывать на стол карты.
        - Э! Ты чего наделал? - грозно спросила Катерина. - Ты ей карту нужную сдал!
        - Сам вижу, - сказал я мрачно.
        Мама аккуратно разложила имевшиеся у нее на руках комбинации - три девятки, три дамы и три двойки - и звонко шлепнула в «базар» последнюю карту - того самого пикового короля, который был мне так нужен.
        - Я кончила, - объявила мама.
        - У меня примерно по нулям, - объявила Катя, быстро прикинув в уме прибыли и убытки. - Плюс тринадцать очков! Кто пишет?
        - Ну давай! - вздохнул я и взял в руки ручку. Считать свой колоссальный минус мне не хотелось.
        - Сто двадцать шесть, - гордо объявила мама.
        Я начертил на листе бумаги три колонки, обозначил их буквами «К», «М» и «Я» и занес в них цифры. Затем стал считать свои потери. Получилось почти минус сто сорок очков. Приходилось признать, что я практически выбыл из борьбы уже в первом сете.
        - Ничего-ничего, - бодрился я. - Я еще вас догоню.
        - Блажен, кто верует, - сказала сестра.
        - Кто сдает? - спросила мама.
        - Ты.
        Мама собрала со стола карты и начала их тщательно перемешивать. У Катьки зазвонил телефон.
        - Да? - произнесла она в трубку. - Филипп? Да, могу…
        - Я сейчас, - сказала она нам и вышла в коридор.
        Мы остались с мамой за столом одни.
        - Так, значит, он был учеником и ассистентом прадеда? - вернулся я к разговору о Кончаке. - И был вхож в дом?
        - О да! Он часто бывал здесь, в этой квартире. Мама, твоя бабушка, рассказывала, что иногда они допоздна засиживались с Павлом Алексеевичем, и тогда Бориса Ростиславовича оставляли ночевать. Ему стелили на диване в кабинете. Мама рассказывала, что у него была комната в большой коммунальной квартире в Даевом переулке, на Сретенке. Но он очень не любил там бывать и мечтал, что когда-нибудь у него будет отдельная квартира…
        - А что с ним стало потом?
        - Не знаю… Я же говорю, после смерти прадеда он еще какое-то время бывал у нас. Привозил какие-то бумаги, наверное, из института. Мама говорила, что вскоре после похорон Павла Алексеевича Борис приехал сюда, на Новинский, с большим чемоданом… Даже не чемоданом, а сундуком. Такой большой черный, по углам металлические набойки, а кроме замков еще кожаные ремни…
        - А что было в сундуке?
        - Не знаю. Наверное, документы какие-нибудь. Бабушка Ариадна рассказывала, что были планы устроить музей академика Заблудовского в ВАСХНИЛ…
        - Но никакого музея не получилось?
        - Нет, не получилось.
        - Значит, Кончак принес вам кофр, который положили на антресоли…
        - Да.
        - И куда этот кофр потом делся?
        - Его забрали.
        - Кто? Когда?
        Мама сложила карты аккуратной стопкой и задумчиво посмотрела на меня.
        - Он сам и забрал.
        - Кто - он?
        - Ну, Борис Ростиславович. Это, кстати, был единственный раз, когда я его видела.
        - И когда это было?
        - Уже после войны. Году в сорок восьмом или в сорок девятом. Прабабушки тогда уже не было. Я не помню, как он пришел. Но помню, как они сидели с мамой в столовой, за большим круглым столом… Ты помнишь этот стол?
        - Конечно, помню.
        - Его потом жучок съел, - с сожалением заметила мама. - Вот они сидели за этим столом и разговаривали. Я была маленькая, мне, наверное, лет девять было. И я все хотела к ним туда, послушать, о чем они говорят, а мама меня все выпроваживала… А я опять приходила под каким-нибудь предлогом - то шнурок развязался, то куклу показать… Мама сердилась, а Борис Ростиславович смеялся и говорил маме: «Не прогоняй ее, ей же интересно». И по волосам меня трепал…
        - А как он выглядел? Если наши расчеты правильны, ему было лет под пятьдесят…
        - Наверное. Мне, девятилетней девочке, он, конечно, казался пожилым… У него волосы были светлые, гладкие, назад зачесанные. Лицо… запоминающееся такое - узкое, с очень высоким лбом, тонким длинным носом… Но больше всего мне запомнились глаза - очень глубоко посаженные и пронзительно голубые… Он сидел у окна вполоборота. На нем был костюм темно-синий в тонкую белую полоску, белая рубашка с галстуком. Вот прямо картинка такая осталась в памяти… И последнее, что помню, это когда он уже уходил, он поцеловал маме руку… Это было необычно и почему-то мне не понравилось…
        - Понятное дело! Приходит какой-то незнакомый дядька и целует маме руку. Вот еще! Тут всякая девочка забеспокоится. А дедушка при этом присутствовал?
        Мама рассмеялась:
        - Нет, не помню. Это было так давно. И это было тяжелое время для нас, папу ведь могли арестовать…
        - Ты рассказывала. «Ленинградское дело»…
        - Да-да, папа был крупным работником в правительстве РСФСР - не в союзном, а в республиканском. Работал вместе с Родионовым Михаилом Ивановичем, председателем Совмина РСФСР. И когда Родионова забрали, папа тоже ждал ареста. Мама рассказывала, что был такой момент, когда они с папой несколько ночей не спали, ждали, что за ним придут. И когда хлопала дверь лифта на нашем этаже, они думали, что все - конец. Но, к счастью, ничего плохого не случилось. Папу не арестовали, а назначили начальником строительства завода в Тулу. В общем, убрали из Москвы, с глаз долой. И он жив остался. А в Москву вернулся уже после смерти Сталина. И потом уже, через много лет, мама как-то обмолвилась, что Кончак помог…
        - Кончак?
        - Да.
        - Как он помог?
        - Понятия не имею.
        - Очень интересно. Кем же был этот Кончак? Потом, после смерти прадеда?
        - Не могу сказать, Лешенька, не знаю.
        - Зачем же он забрал прадедовы документы?
        - Может быть, они нужны были ему для научной работы? - предположила мама.
        - Думаешь, Кончак продолжал заниматься лизатами?
        - Может быть. После того как бабушка Ариадна бросила науку, у нас дома эта тема лизатов особенно не обсуждалась, - произнесла мама и начала раздавать карты.
        - А почему бабушка Ариадна бросила науку? Если я правильно понимаю, она работала вместе с отцом в ВИЭМе?
        - Да, она была аспиранткой, но только не у Павла Алексеевича в лаборатории, а у его друга - профессора Лавренцова, она занималась физиологией мозга…
        - Но отец, я имею в виду прадеда, строил на нее какие-то планы?
        - Да! Он очень хотел, чтобы она продолжила его дело… И прабабушка хотела…
        - А почему же она не продолжила? У нее-то для этого были все данные.
        - Несколько раз я спрашивала ее об этом… Но она… ммм… всегда уходила от ответа.
        - Ясно.
        Хотя на самом деле было ничего не ясно.
        В этот момент в комнату вернулась Катька. Она бросила трубку на стол и уселась на свое место.
        - Ну, кто ходит? - спросила она.
        В тот вечер выиграла мама.
        Казань, февраль 1921 года
        Однажды утром, приехав в Ветеринарный институт, Павел Заблудовский обнаружил возле двери в лабораторию молодого человека в черном поношенном пальто. Юноша сидел на стуле, запрокинув назад голову, и спал. На коленях у него лежала фуражка с треснутым лаковым козырьком. Шея была обмотана серым шарфом, из-под пальто виднелись поношенные коричневые брюки с обмахрившимися штанинами, на ногах - сомнительные ботинки. Заблудовский несколько секунд рассматривал спящего, лицо этого мальчика показалось ему знакомым. Где-то он его видел, только не мог вспомнить где…
        Вдруг молодой человек как-то странно всхрапнул и замотал во сне головой так, словно хотел от чего-то увернуться. Павел Алексеевич протянул руку и дотронулся до плеча незнакомца. Тот вздрогнул, открыл глаза и несколько секунд смотрел на профессора ничего не понимающим взглядом. Заблудовский хотел сказать ему что-то ободряющее, но не нашел что, а вместо этого спросил:
        - Что вам снилось, молодой человек?
        - Так… Ничего, - произнес юноша низким, с хрипотцой голосом. - Ничего… Я уже и не помню.
        Он не стал рассказывать незнакомому человеку, что часто видит один и тот же тоскливый сон. Сон, в котором снова война, в котором он снова в Омске, бежит по узкому проходу между двумя железнодорожными составами. Там во сне ему нужно срочно - очень срочно! - найти свой эшелон, который вот-вот должен отправиться дальше на восток. И он знает, что если не найдет, то случится страшное… И он бежит, бежит что есть сил между бесконечными мертвыми составами и уже знает, что нужного поезда ему никогда не найти…
        - Я вас жду, господин профессор, - заявил юноша, вставая со стула.
        - Чем же могу быть вам полезен?
        - Господин профессор… - вдруг заторопился молодой человек. - Я узнал… Мне сказали, что у вас открылась вакансия ассистента…
        - Н-да, и что же?
        - Возьмите меня! - выпалил молодой человек. - Пожалуйста!
        И он вдруг улыбнулся какой-то детской, обезоруживающей улыбкой.
        - А вы, простите, где учились? И вообще, сколько вам лет?
        - Двадцать один. Будет, - отрапортовал молодой человек. - Гимназия и один курс университета.
        - Какого?
        - Казанского.
        - По какой же специальности?
        - Химик.
        «О господи, - подумал Заблудовский, - зачем ты послал мне недоучившегося химика?»
        Ассистент профессору вправду был нужен, и вакансия действительно имелась. Должность, прямо сказать, грошовая, деньги мизерные, однако желающих занять ее хватало. Заблудовский был популярен, многие хотели с ним работать. И он рассчитывал заместить вакансию каким-нибудь толковым старшекурсником, а лучше аспирантом с биологического или медицинского факультета. А тут н? тебе! Этот… птенец. «Придется ему, конечно, отказать, - размышлял профессор, - но как-то деликатно… - Он еще раз окинул фигуру юноши внимательным взглядом. - Нет, конечно, симпатичный молодой человек, но…»
        - Как вас зовут? - спросил Заблудовский.
        - Извините, что не представился, - подобрался юноша. - Борис Кончак-Телешевич.
        Павел Алексеевич вздрогнул.
        - Как, вы сказали, ваша фамилия?
        - Кончак-Телешевич.
        И тут Павел Алексеевич вспомнил сентябрь 1918-го, смерть брата Андрея и маленького солдата, вытянувшегося по стойке «смирно».
        - У вас есть семья? Родители?
        - Они… - Кончак на секунду замялся. - Они за границей.
        - У вас есть еще родственники в Казани?
        - Никак нет, - по-военному четко ответил молодой человек.
        «Н-да… Трудно тебе придется», - думал Заблудовский.
        Вдруг Борис Кончак покачнулся и судорожно оперся рукой о стену. Лицо его, и без того бледное, стало совсем белым.
        - Что такое? Вам плохо? - заволновался Заблудовский.
        - Извините, профессор, - пробормотал Борис, стараясь взять себя в руки. - Голова немного закружилась…
        - Вы когда последний раз ели, молодой человек? - строго спросил Павел Алексеевич.
        - Торопился… Не успел позавтракать, - пробормотал Кончак.
        - Я спрашиваю, когда ели?
        - Третьего дня, - сознался юноша.
        - Третьего дня? Понятно… Так, мы сейчас с вами первым делом выпьем чаю. Крепкого, с сахаром… Вы съедите что-нибудь. А уж потом решим, что нам с вами делать. Как вы себя чувствуете?
        - Лучше. Честное слово, лучше!
        Заблудовский отпер дверь кабинета и впустил Кончака…
        Москва, наши дни
        Я часто пытался представить, как увижу свою бывшую жену Лену, ну, или хотя бы услышу. «Может, она приедет в Москву, по делу или в отпуск? - размышлял я. - Или пришлет мне приглашение на свадьбу Ксении? Или приглашение на свою собственную свадьбу?» Но все случилось не так. В четверг я услышал, как блямкнуло сообщение в мессенджере. Я редактировал какой-то вялый текст про спасение амурских тигров и рад был сделать перерыв. На дисплее высветилось: «Елена Новожилова. Привет!» Вот так, значит? Привет? Как там было у Блока: «Целый год не дрожало окно, не звенела тяжелая дверь, все забылось, забылось давно, и она…» «И она написала теперь!» - переделал я последнюю строчку четверостишия. После отъезда Ленки в Канаду мы не общались. Она мне не звонила и не писала, я ей тоже не звонил и не писал… Мне было известно, она не вышла замуж, но последнее время встречалась с мужчиной по имени Бен Карни. Информацию мне поставляла дочь. Она называла Бена Веней и писала, что он, в общем, славный малый, хотя и немного занудный…
        Несколько секунд я смотрел на экран смартфона, размышляя, не прикинуться ли мне умершим или безвестно отсутствующим. В Москве часы показывали 17 часов. В Торонто было 9 утра. Где она сейчас? Откуда пишет? Из дома? Собирается на работу? Ходит по кухне между холодильником и столом? Быстро глотает кофе? Ставит чашку на подоконник? Одной рукой берет тост, другой набирает сообщения для меня? Сообщение для меня…
        «Надеюсь, я тебя не разбудила». Смайлик. Очень смешно!
        Или она едет в поезде? Смотрит в окно на проносящиеся мимо районы-кварталы? Или она в такси? А таксист - ямаец с дредами - слушает регги. Почему ямаец? Почему регги? Или едет в машине с этим своим… как там его? Может, они спали сегодня вместе… Он за рулем, она на пассажирском месте. Быстро красится, глядя в зеркальце на козырьке над лобовым стеклом. «Какие у тебе сегодня планы, дорогая?» Или она уже в офисе? Сидит перед включенным компьютером? Раскладывает бумаги? Здоровается с коллегами? Вот уже пять лет прошло, а я все никак не могу представить, что у нее где-то там другая жизнь. Что она ходит на работу, смотрит кино, делает покупки, занимается с кем-то любовью. Меняет прическу. Стареет…
        «Привет».
        «Ты на работе?»
        «Да. А ты?»
        «У меня выходной».
        «Разве сегодня воскресенье?»
        «Я взяла отгул. Мы на Ниагаре».
        Не угадал! Она, видите ли, на Ниагаре.
        «Кто это мы?»
        «Я, Ксюха и ее бойфренд».
        Значит, с ней нет этого Карни… Или как там его? Почему мне приятно, что его нет рядом? Они, видимо, не так близки… Не близки как? Ну, чтобы он, как муж, таскался с ней повсюду. Вздор! Ничего это не значит. Мужья тоже не всегда ездят со своими женами в путешествия. Может быть, он просто не смог взять отгул в тот же день. Не сложилось! Какое вообще это имеет значение для меня - близки или не близки? Пять лет прошло! То, что было между нами - это уже даже не пепел, не головешки, а какие-то доисторические окаменелости. Или я пытаюсь себя в этом убедить?
        «Его, кажется, зовут Стив».
        «О! Ты хорошо информирован. Я сама только недавно узнала». Смайлик.
        «Земля слухом полнится. Кажется, он - инвестиционный банкир».
        «Брокер».
        «Я не понимаю разницы».
        «Я тоже».
        «Как он тебе?»
        «Симпатичный парень».
        «А Ксюхе он нравится?»
        «По-моему, да. Они пошли смотреть водопад. А я сижу в кафе».
        Мир обрел очертания.
        «Как ты?»
        «Нормально».
        Мне хочется спросить ее о тысяче вещей. С кем она встречается? Что ест на завтрак? Какого цвета стены у нее в спальне? Сколько времени занимает дорога от дома до работы? Ходит ли она с коллегами в бар по пятницам? Скучает ли по Москве? Что читает? И я понимаю, что не хватит никакого времени, чтобы задать ей все вопросы, которые меня волнуют. И поэтому не спрашиваю ни о чем. Я просто пишу:
        «У тебя ко мне какое-то дело».
        Это - не вопрос. Потому что, если бы дела не было, я бы еще десять лет ждал от нее сообщения.
        «Да. Стив через месяц едет в Москву».
        «Зачем? В поисках неокрещенных народов?» Смайлик.
        «По бизнесу».
        «Вот как? Мне кажется, из-за санкций тут сейчас нет никакого особого бизнеса».
        «Я не знаю деталей. Он будет встречаться в Москве с разными людьми. В том числе хотел бы поговорить и с тобой».
        «О чем? У меня нет денег для инвестиций».
        «Он хочет спросить тебя об академике Заблудовском».
        Бэнг! Динь-динь-динь-динь-динь… В голове у меня срабатывает пожарная сигнализация.
        «О ком???»
        «О твоем прадеде Павле Заблудовском».
        «Откуда он знает о прадеде?»
        «Понятия не имею».
        «То есть это не ты ему рассказала?»
        «Нет. Он откуда-то знал о нем раньше. И однажды в разговоре случайно всплыло, что Павел Иванович - твой родственник».
        «Павел Алексеевич».
        «Сорри. И Стив очень заинтересовался».
        «Что надо канадскому инвестиционному брокеру от советского ученого, умершего восемьдесят лет назад?»
        «Он вообще-то американец».
        «Хорошо, американо-канадскому инвестброкеру?»
        «Не знаю. Сам и спросишь».
        «Постой, чем все-таки занимается этот твой Стив? Поточнее можно?»
        «Я знаю об этом только со слов Ксении. Она говорит, что он - кто-то вроде скаута. Ищет молодые перспективные компании, идеи и технологии и предлагает их инвесторам».
        «В какой области ищет?»
        «Медицина, фарма, биотехнологии».
        «А он в этом понимает?»
        «У него два образования. Он изучал химию в MIT, и еще у него MBA».
        «MIT?»
        «Массачусетский технологический институт».
        «Золотой мальчик».
        «Да, он умненький».
        «Ладно, поговорю с ним. Не проблема. Заодно разомну свой английский».
        «Можешь. Но вообще он сносно говорит по-русски».
        «Интересно».
        «У него русские корни».
        «Дореволюционные?»
        «Нет. Там какая-то сложная история. Его дедушка с бабушкой приехали в Штаты после войны из Европы. Перемещенные лица или невозвращенцы, что-то в этом роде».
        «Вот оно что».
        «Значит, я дам ему твои координаты?»
        «Конечно».
        «Спасибо тебе. Его зовут Стив Лейн».
        «Я помню».
        «Компания, в которой он работает, кажется, называется Blackwell Synergy».
        «Ничего мне не говорит».
        «А ты погугли». Смайлик.
        «А ты не учи».
        «Не обижайся. Как твоя жизнь?»
        Может быть, у нее тоже тысяча вопросов ко мне? И нет времени, чтобы их все задать? В глубине души мне хочется, чтобы ей было не все равно. Но я не уверен, что это так.
        «Нормально».
        «Работаешь все там же?»
        «Да».
        «Как твой журнал?»
        «Выходит пока».
        «Я иногда читаю сайт».
        «Уж не знаю, радоваться этому или огорчаться».
        «Не парься. Я все понимаю, что у вас там происходит».
        «Радует, что ты не теряешь связи с родиной». Смайлик.
        «Ну а в личной жизни как? С кем-то встречаешься?»
        Интересно, когда женщина задает тебе такой вопрос, это означает что? Что ты ей не совсем безразличен? Или что уже настолько безразличен, что она может совершенно спокойно слушать про твои встречи с другой? И ведь если спросить, ни за что честно не ответит.
        «С кем-то встречаюсь».
        «Ладно, не хочешь - не говори».
        Я подумал, что если сказал бы ей про Алину, то имел бы право спросить про ее жизнь. Про этого… Карни? Серьезно у них или нет? Но шанс был упущен, Лена начала прощаться.
        «Тогда пока».
        «Пока».
        И вдруг:
        «Я обещаю писать почаще». Смайлик.
        Это еще что значит?
        «Пиши. Буду рад». Отбой.
        Москва, наши дни
        Буду рад? Это как сказать! Когда она ушла, я несколько месяцев страшно, до изнеможения хотел, чтобы она вернулась. Чтобы поняла, что совершила ошибку, что ей без меня плохо. Мечтал, как сладко мы будем мириться, а потом начнем все сначала. Я ждал от нее звонка, или мейла, или почтового голубя. А затем наступило время, когда я уже не хотел, чтобы она возвращалась. Внутри меня стало пусто, но спокойно. И я стал бояться найти в почте письмо от нее, потому что чувствовал, что уже не смогу начать снова. В это время я тосковал уже не по Лене, а по чувству, которое у меня было к ней когда-то и которое, как мне казалось, ушло навсегда. А потом наступила полная тишина. Я вообще перестал чувствовать что-либо. Я ощущал себя человеком, который попал в аварию и теперь осторожно ощупывал свои руки и ноги и с облегчением понимал, что, кажется, все цело. Я постановил считать себя выздоровевшим. И вдруг сегодня я понял, что снова содрал корочку с ранки. А если она правда начнет писать? Что тогда будет? А может, и не будет писать, может, это она так - из вежливости. Пять лет не писала, а тут появилось дело… ну и… А
я теперь буду ждать. Я откинулся на спинку стула и попробовал отогнать мысли о Лене, но не смог. Мы с ней вообще-то не должны были встретиться и тем более пожениться. «Мы с тобой из разных песочниц», - смеялась она. И это было правдой. Я - книжный мальчик из интеллигентной, но небогатой семьи. Прадед Павел Алексеевич оставил нам в наследство квартиру на Новинском и славные воспоминания, но последующие поколения ничем особенным не отличились. Мои папа и мама, бабушки и дедушки были людьми добрыми и порядочными, но ничем не примечательными. «Захудалый род», - иногда говорила про нас сестра Катя. Я в ответ криво улыбался, ощущать себя членом семьи, постепенно приходившей в упадок, было не слишком приятно.
        Лена росла совсем в другой обстановке. Ее отец - карьерный дипломат Виктор Иванович Новожилов - много лет прослужил в МИДе и, продержись Советский Союз еще немного, точно стал бы заместителем министра, а может быть, даже и министром. Всю жизнь он катался по всяким-разным заграницам и уже на излете своей дипломатической карьеры стал послом в Алжире. В 90-е, когда к власти в МИДе пришли новые люди, посла Новожилова отозвали и отправили на пенсию. Но Виктор Иванович не растерялся и не пал духом. Уже в немолодые свои годы он подался в бизнес, стал консультировать частные фирмы, наладившиеся продавать в тот же Алжир и другие африканские страны запчасти к советской военной технике. Это приносило папе Новожилову недурной доход, и он содержал семью в полном порядке вплоть до самой своей смерти.
        Ленка прожила детство типичного мидовского ребенка. Пока она была маленькой, родители всюду таскали ее с собой - в Афганистан, в Африку, на Кубу. Быть может, именно тогда она приобрела привычку и даже любовь к перемене мест… Или, точнее, отсутствие боязни перед переменами, переездами и переходами из одного состояния в другое… Когда Лена подросла и пришло время школы, ее вернули на родину и передали бабушке. Сначала все было ничего, но потом подступил пубертатный возраст, и девчонка быстро отбилась от рук. Во время коротких наездов домой родители пытались вправлять ей мозги, но без особого успеха. Ленка кое-как окончила школу с троечным аттестатом. Приехал папа и, нажав на все рычаги, устроил дочь в Институт иностранных языков. Как потом рассказывал мне по секрету сам Виктор Иванович, они с женой не рассчитывали на то, что дочь долго продержится в институте, но дела пошли на удивление хорошо. Лене нравились языки, она отлично говорила по-английски и по-французски, неплохо - по-испански и немного - по-итальянски. «Языки дают мне ощущение свободы! - говорила она. - Они расширяют сознание и открывают
новые возможности… Ты приезжаешь в страну и начинаешь говорить, и ты уже не чужой. Весь мир твой!» Я с ней не спорил, но дальше английского так и не пошел. Окончив институт, Елена при помощи друзей отца устроилась на работу в крупное внешнеторговое объединение, а потом перешла на работу в представительство известной американской фирмы, импортировавшей в Россию медикаменты и продовольствие. В материальном плане она была в порядке, а после смерти бабушки ей досталась еще и квартира в центре Москвы, в Гранатном переулке.
        Меня с Леной познакомила наша общая знакомая Зина. Когда-то они с Ленкой вместе учились в институте. Как сейчас помню, случилось это в модном московском джаз-клубе «Фортум». Собралась большая компания, была Зина, была Лена, были какие-то молодые люди… Я почти никого не знал. Обычно в таких малознакомых обществах я тушевался и старался поскорее уйти, но в тот раз вышло по-другому. Быстро приняв на грудь грамм сто водки, я схватил кураж, стал шутить, рассказывать анекдоты… В общем, имел некоторый успех. И вдруг поймал на себе заинтересованный взгляд Лены. Ну а потом… Потом все выпили еще… И в конце вечера мы с Леной, уже сильно пьяные, отправились искать туалет. Точнее, она отправилась искать, а ее провожал, а она не возражала… Мы натурально заблудились, забрели в какие-то клубные закоулки и попали сначала на кухню, а потом в служебное помещение, где хранились щетки и разные моющие средства. И это нас страшно веселило. И наконец толкнулись в дверь без опознавательных знаков, за которой обнаружился унитаз и крошечная раковина. Видимо, это была уборная для персонала. Мы ввалились внутрь и очутились в
маленькой, тесной, тускло освещенной комнатке, и… и я вдруг запер дверь. Она не удивилась. Развернулась лицом к стене, задрала юбку и стянула трусики. Я торопливо расстегнул ремень и молнию на джинсах, извлек свое хозяйство и быстро вошел в нее. Чувствовал, что смогу продержаться недолго - минут пять, не больше, но, на мое счастье, она кончила раньше, с рычанием и стоном…
        Мы стали встречаться, а потом и жить вместе. И вначале нам было хорошо и весело. Потом родилась Ксюха, она была желанным ребенком. Хлопот, конечно, сильно прибавилось, а свободного времени почти совсем не осталось. Меньше стало секса и всяких забав в ванной комнате. И в материальном плане без Ленкиной зарплаты было трудно, но никто не роптал. Лена держалась молодцом - вела дом, занималась дочерью и при этом не опустилась ни на миллиметр, следила за собой. Не помню, чтобы я хоть раз видел ее неприбранной. Я тоже старался. Помимо основной работы брал все время какие-то подработки, переводы всякие. На других женщин не глядел… Нет, ну, глядел, конечно, но руками не трогал! После работы всегда спешил домой. Мы тогда уже жили в Гранатном. Это было такое теплое чувство - ехать к себе домой. Если маленькая Ксенька еще не спала, Лена вручала ее мне и говорила: «Вот! Разберись со своей дочерью! Не спит вредительница!» И уходила готовить ужин. А я шагал по детской комнате с Ксенией на руках и негромко пересказывал ей политические новости. И она засыпала под звук моего голоса. Я укладывал дочь в кроватку и на
цыпочках выходил из комнаты. «Как тебе это удается? - встречала меня вопросом Лена. - У меня она по часу не засыпает!» «Ты напряжена и вибрируешь, как трансформаторная будка, - смеялся я. - А она все чувствует… Только спокойствие!» И мы с Ленкой целовались…
        А потом все как-то незаметно переменилось. В стране, в голове, в отношениях… Да, все стало вдруг крениться куда-то, но я поначалу не понимал куда… В 2004 году Ленка впервые заговорила об отъезде, но я тогда не придал этому значения. Разговоры об эмиграции велись в нашей семье столько, сколько я себя помнил, но никто никуда не ехал… Я думал, что так будет и с Леной - поговорим и забудем, но вышло иначе. Моя жена снова и снова возвращалась к этой теме.
        - Надо ехать! - говорила она.
        - Куда? - спрашивал я.
        - Куда угодно - в Штаты, в Европу…
        - Зачем? - недоумевал я.
        - Здесь становится опасно, - отвечала она.
        - Для кого опасно?
        - Для всех.
        Я окидывал мысленным взором нашу жизнь, пытаясь понять, откуда может исходить опасность лично для нас с Ленкой. И не понимал. Конечно, новая власть с ее гэбэшной подкладкой не могла мне нравиться. И гимн советский резал ухо. Я не мог запомнить новые слова. «…Партия Ленина, сила народная, нас к торжеству коммунизма ведет!» - неизменно звучало у меня в голове. Но все это казалось какой-то далекой, верхушечной историей. Не было в этом ничего такого, что могло побудить простого человека вроде меня все бросить и куда-то бежать. Капитализм победил! Обратного пути нет. Ну, будет риторика какая-нибудь насчет «распада СССР - величайшей геополитической катастрофы». Так это же слова! Собирать Союз обратно никто не собирается, постсоветские границы нерушимы! А писать по-прежнему можно… Вон Любомирский пару месяцев назад тиснул в журнале очередное расследование - про генерала безопасности Забоденко, крышевавшего сеть игорных заведений. И ничего! Все живы…
        Когда Ксении исполнилось два года, Лена вышла на работу. Причем не вернулась в торговую компанию, в которой работала до рождения ребенка, а решила сменить сферу деятельности и заняться - кто бы мог подумать! - программированием. Записалась на курсы. Потом еще где-то повышала квалификацию. А параллельно по знакомству устроилась в крупную компьютерную фирму, которой владели двое ее бывших одноклассников. Я был удивлен таким поворотом, но ни слова против не сказал. Главное, чтобы ей было хорошо и интересно… А потом с компанией, где работала Лена, случилась неприятная история… Как же она называлась-то? Нет, не история, а компания… Ах да! «Конвик Софтвер». Слово «Конвик» было составлено из первых слогов фамилий Ленкиных приятелей, владельцев предприятия. Конотоп и Викторов. Конотоп отвечал за техническую часть, а Викторов - за деньги. И вот в один прекрасный день Викторова вдруг арестовали. Предъявили уклонение от налогов и вывод денег куда-то не туда. Парень этот просидел в СИЗО неделю или около того, а потом вышел… Они с Конотопом решили не искушать судьбу и отдали все. И исчезли. Уехали то ли в
Литву, то ли в Швецию. Бизнес у них отняли какие-то фээсбэшники. Ленка была в ярости. Вскоре после этого между нами произошел неприятный разговор. Я хорошо помнил тот вечер. Ксюшка сидела в гостиной на диване и смотрела по телевизору мультики, а мы вышли с Ленкой на балкон подышать воздухом.
        - Ну что? - сказала Лена, глядя мне прямо в глаза. - Ты все еще думаешь, что никому здесь ничто не угрожает?
        - Слушай, я все понимаю, - начал я. - Конотоп и Викторов - твои друзья, и…
        - При чем тут это? - резко перебила меня Ленка. - Какое это имеет значение? Если бы они были для меня совершенно посторонними людьми, эта история стала бы менее омерзительной?
        Я вынужден был признать, что нет, не стала бы…
        - Что ты предлагаешь?
        - Уехать.
        - Куда?
        - Лучше в Северную Америку.
        - Что мы будем там делать?
        Ленка пожала плечами:
        - Как что? Жить, работать…
        - И чем мы будем заниматься?
        - Тем же, чем и здесь…
        - Ты уверена, что сможем устроиться?
        - Нет.
        - И что тогда?
        - Тогда мы будем делать ту работу, которую сможем найти…
        - Ты будешь официанткой, а я - водителем такси…
        - А почему нет?
        - А как же понижение социального статуса?
        - К черту социальный статус!
        - Хорошо, а деньги, а уровень жизни?
        - Если наш уровень жизни понизится, я не буду иметь претензий.
        - Это ты сейчас так говоришь… Но главное - ради чего все это?
        - Ради Ксюшки. И детей, которые у нас еще могут быть.
        - Значит, принести себя в жертву ради будущих поколений.
        - Ты - против?
        - Я - не против. Я просто не вижу причин, почему кто-то должен приносить себя в жертву…
        - Какие доказательства тебе нужны? - наседала Лена. - За окнами должна звучать канонада? Или надо, чтобы по улицам разъезжали «воронк?»? Но тогда будет уже поздно…
        Я молчал.
        - Как звали брата твоего прадеда, который уехал в Америку? Помнишь, ты рассказывал…
        - Сергей Алексеевич Заблудовский.
        - Вот. Он же как-то сообразил… И спокойно умер в Нью-Йорке.
        - А прадед Павел Алексеевич никуда не поехал и спокойно умер в Москве…
        - Может, он просто немного не дожил до своего «воронка»?
        Я промолчал.
        - Леша, не важно, кем мы будем там, - наклонившись ко мне, тихо заговорила Лена, - мы не должны оставаться здесь, иначе придется заплатить…
        - За что?
        - За то, что не протестовали или хотя бы не сбежали, - бросила Лена сердито. - И напрасно ты думаешь, что тебе удастся отсидеться. Завтра закроют ваш журнал, и все!
        С журналом она не совсем угадала, но какое это теперь имело значение…
        Постепенно в наших отношениях обозначился роковой надлом. Лена стала терять ко мне интерес. Да, именно так, я перестал быть ей интересен. Я чувствовал это, но не понимал, почему так происходило. Ведь я по-прежнему любил ее, заботился о ней, старался доставлять ей максимум удовольствия в постели. Почему все это вдруг стало ей не нужно? Я не видел причины, и от этого мне становилось вдвойне обидно. Я то дулся, то подлизывался, но ничего не помогало - Ленка неотвратимо отдалялась от меня, пока однажды не объявила: «Я думаю, нам пора расстаться…» В тот ноябрьский вечер я вернулся с работы усталый, Ксюха уже спала. Мы с Леной сидели на кухне за столом, друг против друга. И она сказала: «Я думаю, нам пора расстаться…» - «Почему пора?» - хотел спросить я, но чувствовал, что если открою рот, то тут же разревусь самым постыдным образом. И я ничего не сказал, а только кивнул. И со стороны могло показаться, что да, я согласен, что время пришло, что мы только облекаем в слова то, что и так было давно ясно… Хотя мне ничего не было ясно, и я хотел бы ее о многом спросить, но не мог, потому что слезы душили
меня. Так мы и разошлись - молча, ничего не сказав и не объяснив друг другу. Мы расстались как-то очень быстро и неестественно легко. Как будто бы без взаимных претензий. Хотя на самом деле претензии были, но мы просто не высказали их, чтобы не усугублять положения. Чтобы не втягиваться в тяжелое выяснение отношений, от которого не остается ничего, кроме отвратительного свинцового привкуса во рту. Чтобы сохранить остатки добрых воспоминаний друг о друге… Я понимал полезность этих защитных мер, но в то же время знал, что, не выговорив все до конца, обрек себя на долгие годы мучений. Я чувствовал себя человеком, из которого так и не вынули пулю и рана ныла и постоянно напоминала о себе.
        Вскоре после развода Ленка объявила, что уезжает вместе с Ксенией в Канаду. Поселились они в Торонто, где Ленка получила работу в ИТ-фирме. Уезжая за океан, она сделала широкий жест. Оставила мне квартиру в Гранатном. Точнее, оставила меня в квартире. Сказала:
        - Живи. Тебе ведь надо где-то жить.
        - Ну, может, я буду ее у тебя снимать, платить какие-то деньги? - промямлил я. - Полную рыночную стоимость мне, конечно, трудно будет потянуть, но хотя бы частично…
        - Не надо, - отрезала Елена Викторовна, - поддерживай дом в порядке, не свинячь и аккуратно вноси налоги и квартплату. Больше от тебя ничего не требуется.
        С этим, значит, и убыла в Страну кленового листа. А я, значит, остался.
        …Вечером того дня, когда Лена написала мне о приезде Стива Лейна, я вернулся домой и задремал на диване перед телевизором, и мне приснился странный и грустный сон. Снилось, будто я справляю день рождения, который по совместительству был корпоративной вечеринкой и презентацией неизвестно чего. Гости не сидели, а стояли в центре комнаты вокруг длинного стола, накрытого белой скатертью. Вдоль стен были еще столы, и там тоже толпились люди. Я произносил какой-то нескончаемый тост… И вдруг увидел, как в дверях появилась Лена. Черные, вьющиеся волосы до плеч, чуть раскосые глаза, смуглая, гладкая кожа. Одета она была в длинное вечернее платье, открывавшее шею и плечи. Она проскользнула в комнату и заняла место за дальним столом у входа. С ней кто-то был, высокий мужчина без лица. Я все силился разглядеть, кто это, но не мог. Мне хотелось подойти к ней, но я никак не мог прервать бесконечный, бессмысленный разговор за столом. «Ничего, я потом, потом обязательно поговорю с ней», - думал я и продолжал обмениваться приветствиями, чокаться и пожимать руки. А потом все вдруг закончилось, ряды гостей поредели,
и я двинулся туда, где была Лена… Но ее там, конечно, уже не было, и только безмолвные официанты сдергивали со столов крахмальные скатерти…
        Москва, наши дни
        Разговор с Антоном добавил мне уверенности, и спустя пару дней я снова подступился к прадедову архиву. Вытащил из коробки журнал «Коневодство и конезаводство» за 1928 год и нашел в оглавлении статью за подписью Заблудовского.
        К моему удивлению, статья языком своим и стилем заметно отличалась от трудов, собранных под твердым переплетом мемориального сборника. Там тексты были наполнены малопонятными научными терминами и отсылками к неизвестным мне авторитетам. Журнальная статья, напротив, была написана просто и очень ясно. Вот уж никогда бы не подумал, что буду с интересом читать про лошадей, но я действительно увлекся. Текст представлял из себя набор коротких историй-опытов, как правильно заметил Антон, кейсов. «…Гнедая кобыла Мина, рождения 1926 года, хромала на правую заднюю ногу, - читал я. - Диагноз - миалгия…» Интересно, что такое миалгия? Ладно, поехали дальше. «…Миалгия в области ягодичных мышц… Инъекция миолизата…» Так, миолизат - это лизат, сделанный из мышечной ткани, вспомнил я разъяснения Беклемишева. Молодец, Кораблев! Скоро станешь специалистом по тканевой терапии. Итак… «…Инъекция миолизата оказала положительное действие, хромота прекратилась. Миолизат применялся в августе, в сентябре было даже одно выступление… Четыре выступления зимой с лучшей резвостью…» Это была скаковая лошадь, догадался я. Дальше.
«…Вороной жеребец Мародер, рождения 1927 года, хромал на левую переднюю ногу. Диагноз - миозит заостной мышцы. После инъекции миолизата хромота прекратилась. Мародер участвовал в летнем и зимнем сезонах с лучшей резвостью…» Ай да прадедушка! «…Гнедой жеребец Агроном, рождения 1926 года, с хронической слабостью и недостаточностью мускулатуры, усиливающимися вследствие непрерывного хождения по деннику, получил инъекции миолизата, которые оказали хорошее укрепляющее действие. Агроном принял участие в испытаниях. Когда же у него был диагностирован рецидив, то вторичное применение миолизата опять оказало положительное действие в отношении укрепления и поддержания тонуса мускулатуры плеч. Агроном имел девять выступлений в летнем сезоне, из которых три были на удлиненную дистанцию…»
        Я прервал чтение и представил себе прадеда членом мафии, контролировавшей ставки на тотализаторе. Кличка - Профессор. Перед забегом он колол миолизат какой-нибудь темной лошадке, и та выигрывала вопреки всем прогнозам. Подставные люди срубали денег, а потом члены шайки делили бабло между собой. «Эх, какой сюжет пропадает!» - подумал я и стал читать дальше…
        От скаковых лошадей прадед переходил к историям производителей. В статье фигурировал некий жеребец восемнадцати лет. За половой слабостью и общим упадком сил он был отстранен от работы. «…Сделана инъекция в яички препарата из тестикул быка. Результат: общий подъем сил, изменение внешности… В качестве производителя жеребец отбыл всю случную кампанию и в дальнейшем оставался на высоте молодости…» «Оставался на высоте молодости!» - повторил я про себя. Мне положительно нравился язык прадеда. «…По-видимому, способность оплодотворять у него повысилась, так как кобылы после первой же случки давали отбой, что у животных служит признаком происшедшего оплодотворения. По внешнему виду жеребец настолько изменился, что видевшие его говорили: «Его нельзя узнать»…»
        В конце статьи Павел Алексеевич писал, что в подавляющем большинстве случаев лизаты давали положительный эффект. Мне нравилось, что он старался быть объективным, не отрицал неудач, выводы делал аккуратно, всюду вставляя осторожные «возможно» и «есть основания предполагать»… Я откинулся на спинку стула и несколько минут сидел неподвижно, обдумывая прочитанное. Нет, это не было похоже на шарлатанство.
        Я снова взял в руки журнал. После статьи профессора Заблудовского шли заметки некоего ветеринарного врача Баумана. Это был человек серьезный. Он занимал пост заведующего Военно-материальной бактериологической лабораторией Приволжского военного округа. Это вам были уже не скачки, несерьезное развлечение, здесь маячила внушительная громада национальной безопасности. Доктор Бауман по-военному четко докладывал, что взял шесть орудийных лошадей «под опыт» и столько же - «под контроль». Лошади каждой пары были подобраны приблизительно одинаковой силы и одного темперамента. Кормили лошадей тоже одинаково - 6 килограммов овса и 7 килограммов сена в день. Рабочая нагрузка заключалась в ежедневной возке орудий по песчаной дороге на артиллерийский полигон, где производились учебные стрельбы. Расстояние от расположения артполка до полигона составляло десять километров, то есть лошади ежедневно проезжали с орудиями двадцать километров по тяжелой дороге. Подопытные лошади получали инъекции миолизата. В задаче спрашивалось… Впрочем, я уже предвидел результат. Подопытные лошади практически не потеряли в весе, а
одна даже прибавила. В то же время все контрольные животные похудели, некоторые потеряли до 12 килограммов. У подопытных отмечалось повышение гемоглобина в крови, у контрольных - снижение. Но главное, по отзывам ездовых, подопытные животные работали с большей энергией, чем контрольные. Сам вид лошадей, получавших препарат, изменился: формы округлились, шерсть стала гладкой и блестящей, движения - более резвыми… Я захлопнул журнал. «Очень интересно! - размышлял я. - Теперь, по крайней мере, понятно, за что прадеду дали академика ВАСХНИЛ…»
        Отложив в сторону журнал для конезаводчиков, я снова полез в коробку с бумагами. Попробовал почитать о том, насколько выросла яйценоскость кур в результате применения овариолизатов, но мне стало скучно. Перебирая ветеринарные журналы и адреса, преподнесенные Заблудовскому в 1930 году в связи с 25-летием научной деятельности, я вдруг наткнулся на небольшую книжечку, на обложке которой было написано «Журнал наблюдений». На форзаце стояла уже знакомая мне круглая профессорская печать, а на первой странице аккуратным, четким почерком было выведено «Опыт 1» и дата записи - 18 июля 1924 года…
        «Собака-самец, по внешнему виду старая, 17 - 18 лет. Последнее время почти не выходила на улицу. Впрыскивание в яички препарата, полученного от быка. Постепенно у животного появился аппетит, улучшился общий вид, явилась подвижность. Половой подъем был полный: собака стала гоняться за самками и грызться с самцами…» В конце чернилами немного другого оттенка была сделана приписка: «Явления омоложения здесь сходны с описанием Штейнаха, Шмидта и др.». Я еще раз перечитал написанное. Потом встал из-за стола и вышел в прихожую. Подошел к книжным полкам, быстро отыскал черный шеститомник Булгакова. Том второй. «Собачье сердце». Где же это место? Где-то вначале… Вот оно. «…Пес собрал остаток сил и в безумии пополз из подворотни на тротуар. Вьюга захлопала из ружья над головой, взметнула громадные буквы полотняного плаката „Возможно ли омоложение?“»…
        Казань, июнь 1924 года
        - Ну-ка, ну-ка, псина! Как поживаешь?
        Павел Заблудовский присел на корточки перед входом в невысокий деревянный сарай, находившийся на территории Утилизационного завода. В сарае, судя по всему, хранилось сено. Возле двери на земле лежала собака, дряхлая и облезлая. Профессор потрепал пса по голове, почесал за ухом, но тот оставался к ласке совершенно безучастным.
        - Да, подходящий экземпляр вы подыскали, Борис Ростиславович, - сказал Заблудовский, обращаясь к высокому молодому человеку, стоявшему у него за спиной. - Полагаю, что результаты будут здесь хорошо видны, разумеется, если опыт окажется удачным.
        Заблудовский выпрямился и отряхнул руки.
        - Вы любите собак, Борис Ростиславович?
        - Я к ним равнодушен, - откликнулся молодой человек.
        - А я вот, знаете, люблю. Вырос в доме, где всегда была какая-то живность - кошки, собаки. Ну да это к делу отношения не имеет. Я думаю, мы сделаем этому псу инъекцию препарата, полученного от быка.
        - Прямо в яички?
        - Да.
        - Кому принадлежит собака? - обратился профессор Заблудовский к стоявшему тут же сторожу, небритому мужику в старых валенках.
        - Кому-кому? Утилизационному заводу.
        - А где она живет?
        - Да тут и живет - на сеновале, - мужик кивнул головой в сторону сарая. - Правда, толку от нее нет уже никакого, старая…
        - Старая, говорите? А сколько же ей лет?
        - Да кто ж знает?
        - По виду лет семнадцать-восемнадцать, - негромко произнес молодой человек.
        - Похоже на то, - согласился с ним Заблудовский. - Так завтра, Борис Ростиславович, и забирайте ее в клинику…
        Казань, июль 1924 года
        - Ну, шо, Митрич, давай, наливай! - произнес сторож и взял со щербатой тарелки кружок копченой колбасы.
        - Да тут, Иван Палыч, и разливать-то нечего, - вздохнул Митрич, средних лет мужчина с бледным одутловатым лицом, служивший на Утилизационном заводе кочегаром. - Вон, на дондышке осталось…
        - На дондышке - не на дондышке, ты разливай, - сказал сторож. - А ежели шо, так мы еще сгоняем.
        - А деньги? - покосился Митрич на сторожа.
        - Не боись, - успокоил его Иван Палыч. - Деньги имеются.
        - Откудова это у тебя, дядя, деньги? - недоверчиво спросил кочегар.
        - Оттедова… Прохфессор дал!
        - Какой еще прохфессор? - удивился Митрич.
        - А такой…
        Тут за окном раздался собачий лай, потом послышались рычание, шум борьбы и громкий визг.
        - Вот черт! - выругался сторож, приподнимаясь со стула и выглядывая в окно. - Шо они там опять затеяли, окаянные?
        Во дворе Утилизационного завода совершалась собачья свадьба. Вокруг течной суки - небольшой белой собачки с хвостом колечком - вилась стая возбужденных кобелей, которые теперь схватились в драке и клубком катались по двору. Вдруг от клубка этого отделилась черная псина и бросилась наутек. Одна из собак погналась за отступающим противником. Но в этот момент сторож высунулся из окна и заорал во всю глотку:
        - А ну, пошли, бл…, на х…! Убью, суки!
        И запустил в стаю валенком. Собаки бросились врассыпную, а черный пес, воспользовавшись суматохой, успел скрыться через дыру в заборе. На время восстановился порядок, и сторож снова уселся за стол.
        - Вот сволочи! - сказал он в сердцах. - Покою от них нету!
        - Да перебить их давно пора, - мрачно заметил Митрич. - Вызвать саночистку, и каюк! Все равно толку от них никакого нету.
        - Толку нету, - согласился с ним сторож и отправил в рот кусок колбасы. - Хотя енто как посмотреть… Я те вот про прохфессора начал…
        - И чего?
        - А вот чего. Недели две назад заходит к нам на двор человек. Молодой. Вида строгого. Пальто хорошее. Прям ваше благородие… Смотрит на меня и говорит: «У вас тут собаки имеются?» Я ему отвечаю: «Так, мол, и так, собаки имеются, а в чем собственно дело, товарищ?» Он на меня зыркнул злобно так и говорит: «Я вам не товарищ, а собаки нужны для опытов». Я его натурально спрашиваю, для каких таких опытов. Он на меня опять зыркнул и говорит: «Не вашего ума дело». Но вы, говорит, милейший, внакладе не останетесь. И вынимает из кармана червонец! Ну, я шо? Я ничего. Повел его на сеновал Шарика показывать…
        - Шарик это который?
        - Ну, черный кобель такой, старый, облезлый, все возле ворот лежал…
        - А-а-а… этот… понятно… И че?
        - Осмотрел, значица, этот субъект Шарика, даже в пасть ему заглянул, и говорит: «Подходяще. Завтра мы к вам придем». А наутро и правда приходят. Двое. Молодой этот, а с ним постарше, лет сорока. Тоже старорежимный господин. Посмотрели они пса, поспрашали меня, шо да как? Кто хозяин? Скока годков собачке? Потом потолковали между собой. И этот, который постарше, видать, главный, говорит молодому - мол, забирай.
        - Куда?
        - В клинику.
        - В какую это клинику?
        - А я почем знаю? В клинику - значит, в клинику. Забирай, говорит.
        - Ну?
        - Ну, ну - баранки гну! Забрали, значит, нашего Шарика. Через неделю возвращают.
        - И чего?
        Сторож понизил голос.
        - А того! Шарика-то нашего как подменили… Он же дохлый совсем был! Тявкнуть не мог. А тут вдруг стал жрать в две глотки зараза, бока округлились… Во!
        Сторож показал руками, как округлились бока у Шарика.
        - Шерсть лоснится. По двору носится. Лает на всех. А главное - за суками стал гоняться, б…, с кобелями драться… Я даже один раз полез посмотреть, не растут ли у него обратно зубы.
        - Че же они с ним сделали-то, а?
        - Да кто ж знает? В старое время сказали бы - нечистая сила, а теперь - наука! - Иван Палыч подмигнул кочегару. - Только когда молодой Шарика-то назад привез, сказал: «Вы за собакой присматривайте, примечайте, что и как, как ведет себя, как ест. А я, говорит, наведываться буду». И дает мне…
        Тут сторож сделал выразительную паузу.
        - …еще червонец!
        - Ого! - с завистью посмотрел на него Митрич.
        - Так шо могет быть польза от энтих брехалок, - заключил Иван Палыч и поднял стакан, на дне которого плескалась водка.
        Собутыльники чокнулись и выпили до дна.
        Казань, июль 1924 года
        - Вам что было велено делать?
        Бориса Кончака душила ярость. Сторож Утилизационного завода стоял перед ним навытяжку, раскрыв рот и выпучив глаза.
        - Я вас спрашиваю, вам что было велено делать? - прошипел Кончак.
        Иван Палыч похолодел. В 1918 году в Бузулуке белые едва не расстреляли его как подозрительного пролетария. Теперь он чувствовал примерно то же, что и тогда.
        Кончак попытался взять себя в руки, это стоило ему немалых усилий.
        - Вам было велено следить за состоянием собаки и сообщать обо всех происшествиях, - отчеканил он. - Что не понятно?
        Сторож смотрел на Кончака как завороженный. Страх, похоже, полностью парализовал его.
        - Что случилось? - спросил Борис ледяным голосом.
        - З-з-за-а-грызли… - заикаясь, ответил сторож.
        - Кто загрыз? Толком говорите! - прикрикнул на него Кончак.
        - Д-д-д-другие кобеля… Он же, Шарик-то, за суками стал бегать, с кобелями грызться. А зубов-то нет!
        Сторож немного воспрял духом. Выходило, что эти умники сами виноваты - вернули собаке способность покрывать сук, а зубы новые не вырастили.
        - Он ходил все время покусанный, - сообщил сторож. - А тут такое дело… Разорвали они его!
        - Где труп? - процедил сквозь зубы Кончак.
        - Чей? - испуганно уставился на него сторож.
        - Собаки, дубина!
        - Дык… мы его бросили в котел…
        - В какой котел?
        - Котел Утилизационного завода… Тут так завсегда делают…
        - Черт бы вас побрал! Труп нужен был для проведения вскрытия, для исследований. Вам надо было сразу известить меня! Как только это случилось…
        - Дык кто ж знал?
        - Идиот! У вас еще есть собаки?
        - Как не быть!
        Москва, наши дни
        Одно из семейных преданий гласило, что прадед был прототипом профессора Преображенского из знаменитой булгаковской повести. Мама любила рассказывать о том, как одна из бабушкиных знакомых написала целую статью, в которой доказывала, что Филипп Филиппович - просто вылитый Павел Алексеевич. Я от этих разговоров испытывал чувство неловкости. Мне чудилось в них плебейское желание примазаться к чужой славе. Кроме того, я полагал, что если бы существовали факты, указывавшие на «родство» Заблудовского и Преображенского, литературоведы давно обнаружили бы их и вытащили на свет божий… А раз таких фактов до сих пор не предъявлено, то, значит, и говорить не о чем… Найденное в прадедовых записках описание опыта с собакой заставило меня взглянуть на семейную легенду по-новому…
        …Спустя несколько дней мама, Катька и я сидели в кухне на Новинском и лепили пельмени. Командовала Катрин. Она стояла возле засыпанного мукой стола и раскатывала тесто здоровой деревянной скалкой. Время от времени тыльной стороной ладони она отбрасывала падавшие на лоб волосы, поэтому на носу и на бровях у нее белели маленькие мучные пятнышки. Мы с мамой сидели на другом конце стола. Я стаканом вырезал из пластов теста кружочки, а мама ложкой накладывала в них начинку и быстрыми ловкими движениями лепила маленькие аккуратные пельмешки. Работа спорилась. Каждый из нас четко, как на конвейере, выполнял возложенную на него технологическую операцию, и мы могли, не отрываясь от производства, вести неспешную светскую беседу.
        - Слушай, ма, а как звали ту сумасшедшую тетеньку, которая утверждала, что прадед наш Павел Алексеевич был прототипом профессора Преображенского из «Собачьего сердца»? - спросил я.
        - Ее звали Лора Михайловна Браиловская, - быстро и без запинки ответила мама. - Но только она никакая не сумасшедшая!
        - Ну да! Одна шляпка ее с птичками и перышками чего стоила!
        - Да, она была немного экстравагантной, но никак не сумасшедшей, - заметила мама. - Добрейший человек, умница и большой друг нашей семьи…
        - Семье, может быть, и друг, а меня она пичкала какими-то гомеопатическими пилюлями и «каплями датского короля», - проворчал я.
        - Ну и что? Ты в детстве часто болел.
        - Я вкус этих капель ненавидел!.. Как называлась эта дрянь? Лакрица? Впрочем, это не важно. А она жива, эта Лора Михайловна?
        - К сожалению, нет, - вздохнула мама. - Она умерла. И довольно давно. Году в девяносто девятом, если не ошибаюсь… Или в девяносто восьмом?
        - Так, значит, она утверждала, что Преображенский - это Заблудовский?
        - Да! Она даже статью об этом написала. И очень гордилась своей… работой. Считала, что сделала маленькое открытие.
        - А статья эта была где-то напечатана?
        - Не знаю.
        - И, если я правильно помню, главным ее аргументом было омоложение?..
        - Да, оба профессора - и настоящий, и литературный - занимались омоложением…
        «Вьюга… взметнула громадные буквы полотняного плаката “Возможно ли омоложение?”», - опять вспомнил я.
        - Допустим, а что еще могла предъявить уважаемая Лора Михайловна?
        - Оба имели связи с высокопоставленными людьми, их исследованиями интересовались на самом верху, - многозначительно сказала мама, указывая пальцем в потолок.
        - Да-да, Лечсанупр Кремля… - сказал я. - Еще очко тете Лоре!
        - Ну и, наконец, история собаки, - торжественно заключила мама.
        - Согласен. История собаки производит сильное впечатление! Но откуда о ней мог узнать Булгаков? Ведь Заблудовский в то время жил и работал в Казани, а Михаил Афанасьевич - в Москве.
        - Может быть, прочитал в какой-нибудь газете? - предположила мама. - А еще Лора Михайловна считала, что они могли встречаться на заседаниях Хирургического общества…
        - Да, Преображенский в одном месте говорит, что собирается на заседание этого самого Хирургического общества…
        - Павел Алексеевич тоже там бывал… И он был прекрасный рассказчик!
        Я представил Павла Алексеевича и Михаила Афанасьевича, сидящими в буфете в перерыве заседания Хирургического общества. Представил, как Заблудовский, энергично жестикулируя, развивает свою теорию, а Булгаков в пенсне слушает, лишь изредка прерывая собеседника короткими вопросами. Хорошая сцена для какого-нибудь фильма…
        - И все-таки я сомневаюсь, - сказал я.
        - Почему?
        - Мне все-таки кажется, чтобы «писать» с человека, нужно его хорошо знать. А у нас нет никаких свидетельств, что Заблудовский и Булгаков были знакомы. Ну, даже если допустить, что они встречались в том же Хирургическом обществе или где-то еще… Их знакомство могло быть только шапочным. Далее. Преображенский - хирург, он пересаживал яичники обезьяны подруге шулера, а Заблудовский… терапевт? Как правильно будет сказать? Он лечил лизатами. Ну и наконец фактор времени. «Собачье сердце» написано в 1925-м, если не ошибаюсь, а Заблудовский с его методом омоложения приобрел известность уже во второй половине 20-х. Ну а связь с Кремлем, Лечсанупр - это вообще 30-е… Так что, скорее всего, нет…
        - Ты очень убедителен, - сказала мама. - И все-таки жаль, если Заблудовский - это не Преображенский…
        - А почему жаль? - вдруг вмешалась в разговор Катька, до той минуты молчавшая. - Я в таком родстве не видела бы ничего почетного!
        Мы с мамой с удивлением воззрились на Катьку, до этого она никогда не высказывалась на эту тему.
        - А чем тебе, собственно, не нравится Преображенский? - осторожно поинтересовался я.
        - Он - типичный конформист, - категорически заявила она. - Только на словах ругает большевиков, а на самом деле обслуживает их… В том числе педофилов!
        - Педофилов? Каких таких педофилов? Ты чего?
        - А вот чего!
        Катька вытерла руки о фартук и вышла из кухни. Через минуту она вернулась, держа в руках черный том из собрания сочинений Булгакова.
        - Вот сейчас… - сказала она и, быстро найдя нужное место, прочитала: «Господа! - возмущенно кричал Филипп Филиппович. - Нельзя же так! Нужно сдерживать себя! Сколько ей лет? - Четырнадцать, профессор… Вы понимаете, огласка погубит меня. На днях я должен получить командировку в Лондон…»
        - Ай да Катька! И правда привечали педофилов! Правильно Шарик подумал: «Похабная квартирка!» - цокнул я языком. - Вот что значит внимание к деталям! Я про этот эпизод даже не помнил!
        - А ведь простые люди в то время в командировку в Лондон не ездили, - сказала Катя, захлопывая том. - И за это они вашего Преображенского защищали! Конечно, легко щелкать по носу жалкого Швондера, когда ты в любой момент можешь позвонить Виталию Александровичу в Кремль или куда там… Кабы не было у него такого прикрытия, наверное, вел бы себя тише! И хоть ваш Филипп Филиппович всячески подчеркивает свою независимость, на самом деле он уже часть системы!
        - Интересная мысль! - сказала мама. - Напиши об этом в каком-нибудь из своих журналов.
        - Ай! Чего писать? - махнула рукой Катька и снова взялась за скалку.
        «А ведь мысль и вправду интересная, - подумал я про себя. - Не в этом ли главное сходство между Заблудовским и Преображенским?»
        - Друзья мои, у меня заканчивается начинка, - объявила мама.
        Казань, май 1925 года
        В дверь постучали, и стук это был решительным и твердым. Так стучат люди, облеченные властью, уверенные в том, что имеют право входить куда угодно и когда угодно. Серафима Заблудовская оторвалась от шитья и испуганно посмотрела на мужа. Часы показывали десять вечера.
        - Кто это, Павлуша?
        - Не знаю.
        - Ты никого не ждешь?
        - Нет…
        Павел Алексеевич встал и надел пиджак.
        - Кто бы это мог быть так поздно?
        - Не волнуйся! - сказал он жене и вышел из комнаты.
        В прихожей Заблудовский помедлил секунду-другую, словно собираясь с духом. Щелкнул замок. За дверью стояли трое. Один из них, высокий, наголо бритый мужчина в круглых очках, был одет в зеленоватый полувоенный френч. За спиной у бритого стояли два мрачного вида мужика в черных кожаных куртках. «Господи, неужели арест? - подумал Павел Алексеевич. - За что?»
        - Мы к вам, профессор, - произнес мужчина в очках. - Можно войти?
        «Нет, не арестуют!» - понял Заблудовский.
        В голосе незнакомца он уловил какую-то особенную интонацию - не приказную, просительную. «Да и не стали бы они спрашивать разрешения войти…»
        - Проходите, - сказал профессор и посторонился, пропуская нежданных визитеров в квартиру.
        Мужчины прошли в столовую.
        Здесь, в комнате, Павел Алексеевич смог рассмотреть гостя получше. «Товарищ, видимо, не из рядовых, - размышлял он. - Держится уверенно. Форма новая, ботинки хорошего качества… Лицо приятное… Не грубое… Еврей? Похоже на то… Интересно, сколько лет? На вид лет сорок. Вроде не старый, но какой-то измученный…»
        - С кем имею честь? - спросил Заблудовский.
        - Ходоровский Иосиф Исаевич, - представился бритый.
        Короткий жест в сторону людей в кожанках:
        - Товарищ Пеструхин. Товарищ Жаровкин.
        «Ходоровский! Господи боже мой! Председатель Казанского губисполкома. Хозяин губернии! - подумал Павел Алексеевич. - То-то его лицо показалось мне знакомым… Что же ему от меня надо?»
        - Позвольте, господа… представить вам мою супругу Серафиму Георгиевну.
        - Очень приятно, - сказал Ходоровский.
        - Очень рада, - произнесла Серафима Георгиевна, - прошу садиться.
        Однако никто не сел. Мрачные Жаровкин и Пеструхин остались стоять у двери в комнату, а Ходоровский, повернувшись к Павлу Алексеевичу, сказал:
        - Не могли бы поговорить с вами с глазу на глаз, профессор?
        - Разумеется. Пройдемте в мой кабинет. Сима, извини, мы тебя оставим.
        Серафима молча кивнула.
        Павел Алексеевич провел гостя в соседнюю комнату и плотно притворил за собой дверь.
        - Так чем могу быть вам полезен? - спросил он, усаживаясь за письменный стол.
        Ходоровский поместил свое массивное тело на стул, снял очки и протер их носовым платком.
        - Я к вам, профессор, - повторил Иосиф Исаевич. - И вот по какому делу. У меня, видите ли, проблемы… э-э-э… Не могу жить половой жизнью.
        Гость нервно побарабанил пальцами по коленке.
        - Если я правильно вас понимаю, у вас импотенция? - уточнил Заблудовский.
        - Да.
        - И как давно вы не можете совершать нормальный половой акт?
        - Примерно два года.
        - Вы лечились?
        - Да, профессор, чего я только не перепробовал, - оживился гость. - И стрихнин, и черт знает что! Не помогает!
        - Почему вы обратились ко мне?
        - Я знаю об ваших опытах, - понизил голос Ходоровский. - В городе говорят, что вы - настоящий волшебник…
        - Ну, кто бы это ни говорил, он явно преувеличивает, - недовольно произнес Заблудовский. - Вы должны понимать, Иосиф Исаевич, то, чем я сейчас занимаюсь, - это новая, экспериментальная методика. И я не могу вам давать никаких гарантий…
        - Я на все согласен, профессор.
        - Хорошо, тогда приходите завтра в клинику…
        - Профессор, я не хотел бы в клинику, огласка… в моем положении, вы понимаете? - замялся Ходоровский. - А можно… у вас? Я заплачу за неудобство сколько скажете!
        - Хорошо, тогда приходите завтра ко мне, - сказал Заблудовский. - Но только не так поздно, часов в пять…
        - Хорошо, - кивнул гость.
        - Я буду делать вам инъекции… уколы… Вводить тестолизат…
        Увидев вопрос в глазах посетителя, Заблудовский пояснил:
        - Тестолизат - это такой специальный препарат, изготовленный из половых желез собаки.
        - Собаки? - переспросил Ходоровский.
        - Да, собаки, - подтвердил Павел Алексеевич.
        - А колоть куда будете? Прямо… туда?
        - Ну, считается, что инъекции непосредственно в орган, который нуждается в потенцировании, эффективнее. Наши опыты на лошадях показывают… - начал Заблудовский.
        Но заметив в глазах члена Татревкома испуг, закончил:
        - Впрочем, это необязательно. Можно внутримышечно - в ягодицу или в бедро.
        Ходоровский вздохнул с явным облегчением.
        - Инъекции надо будет делать каждый день, примерно в одно и то же время. Так как дела требуют моего присутствия в институте и в клинике, в те дни, когда я буду занят, уколы вам будет делать мой ассистент Борис Ростиславович Кончак. После десяти инъекций посмотрим, каков будет результат. Плату надо будет вносить после каждой процедуры. Есть ли у вас ко мне еще вопросы?
        - Нет, мне все ясно.
        - Отлично! Тогда завтра и начнем.
        Москва, наши дни
        Утром в понедельник из Торонто пришло короткое сообщение: «Стив приезжает на следующей неделе. Он позвонит». «ОК», - ответил я и подумал, что надо бы подготовиться - пошарить немного в интернете на тему Blackwell Synergy. На официальном сайте я не нашел ничего особенно интересного. Обычная рекламная продукция. «Blackwell Synergy Investments - команда специалистов… инвестиции… коучинг… консалтинг… онлайн-маркетинг… более десяти лет успеха… растите вместе с нами!.. мы - то что надо!». «Кто бы сомневался!» - подумал я. Рядом с бодрыми текстами помещались не менее бодрые фотографии топ-менеджеров. Молодые, красивые лица. Европейцы и чернокожие, мужчины и женщины - все политкорректно. Белозубые улыбки, отличные костюмы. Одного взгляда на этих людей было достаточно, чтобы понять, что у них в жизни все очень хорошо. Стива Лейна среди них, правда, не было. «Видимо, он - менеджер не такого высокого ранга», - заключил я. Рассмотрев «витрину» Blackwell, я решил заглянуть на «задний двор». И тут обнаружились более интересные вещи. На одном из англоязычных сайтов я наткнулся на большую статью о компании,
написанную, судя по всему, несколько месяцев назад. Из нее я узнал, что Blackwell Synergy была основана в 2005 году неким Джулианом Пратли, бывшим офицером военно-воздушных сил США и биржевым брокером. Начинал Пратли с относительно скромной по меркам американского рынка суммы в восемь миллионов долларов, но уже через девять лет под управлением у него находились активы стоимостью более семи миллиардов. В 2012 году Blackwell вошла в двадцатку самых быстро растущих инвесткомпаний США, а Пратли стал героем коверстори журнала «Бизнесуик». Насколько я понял из текста, он активно вкладывался в стартапы, работавшие в сфере биотехнологий и медицины. На волне ожиданий акции компаний быстро росли, и фонды Blackwell пухли как на дрожжах. Но затем выяснилось, что многие из новых компаний - пустышки. Стоимость активов стала резко падать. Несколько крупных инвесторов вчинили Пратли многомиллионные иски. Они обвиняли основателя Blackwell в том, что он сознательно вводил их в заблуждение относительно качества предлагаемых активов. «Ну, это - обычная история, - подумал я. - Пока музыка играла и акции росли, никого не
интересовала суть дела…» Особенно громким и скандальным стало банкротство компании Ascendance Biomedical. Судя по всему, крушение этой фирмы стало тяжелым ударом для Blackwell. Сообщалось, что инвестиционный фонд One Day Management, управлявший в числе прочих активов акциями злополучной Ascendance, был закрыт, а остаток средств в сумме около ста миллионов долларов распределили между инвесторами, при этом последние понесли больше потери…
        Я полез искать информацию об Ascendance Biomedical. И тут всплыли вещи еще более занятные. «Вколовший себе самодельную вакцину биохакер пошел отдыхать и умер», - выдал мне поиск. «Ничего себе!» - подумал я и кликнул ссылку.
        «…Генеральный директор компании Ascendance Biomedical Аарон Трейвик, призывавший людей испытывать новые препараты на себе в обход фармацевтических исследований, найден мертвым в одном из спа-салонов Вашингтона, федеральный округ Колумбия. Информацию об этом подтвердили в полиции. Тело 28-летнего Трейвика было обнаружено в резервуаре для флотационной терапии…»
        «Интересно, что такое «флотационная терапия?» - подумал я.
        Автор заметки предполагал, что такой вопрос возникнет у многих читателей, и разъяснял, что флотационная терапия - это особый метод релаксации. Человек погружается в небольшой закрытый бассейн с соленой водой, которая поддерживает тело на плаву, создавая ощущение невесомости. «Прикольно, наверное», - подумал я и стал читать дальше.
        «…Полиция расследует этот инцидент, но пока ничто не указывает на то, что смерть предпринимателя имела насильственный характер. Трейвик приобрел большую популярность благодаря своим опытам по созданию вакцин и биохакингу. В феврале этого года, находясь на конференции в Остине, штат Техас, он публично спустил штаны и сделал себе инъекцию самодельной вакцины против герпеса. Введенный им препарат до этого тестировался только на мышах и разрабатывался без участия профессиональных ученых, а концентрация действующего вещества в вакцине, по утверждению Трейвика, была «запредельной». Подобными акциями компания, которую возглавлял биохакер, пыталась популяризировать свои препараты в обход официального подтверждения эффективности лекарств…» В конце автор заметки сообщал, что в последние годы биохакинг стал очень популярным в Кремниевой долине. Утверждалось, что с помощью этой методики можно продлить жизнь до 120 лет и более. «Ну вот! Привет вам от Заблудовского, он тоже считал, что можно до ста двадцати и даже ста пятидесяти лет прожить, - подумал я. - Во все времена люди мечтали жить вечно, а уж «золотые
мальчики» из Кремниевой долины подавно. Заработали миллиарды и хотят наслаждаться жизнью как можно дольше. И готовы за это хорошо платить. Интересно…» Я скопировал сообщение и положил в папку «Разное», куда на всякий случай складывал всякие любопытные истории. «Надо будет поговорить об этом с Алиной», - подумал я.
        Казань, июнь 1925 года
        - Ну что же, Иосиф Исаевич, как ваше здоровье? - спросил профессор Заблудовский, листая историю болезни.
        Они сидели с Ходоровским в кабинете в профессорской квартире так же, как в то первое, майское, свидание. Только теперь был не вечер, а утро, и квадраты солнечного света лежали на начищенном до блеска паркете, легкий ветер шевелил занавески, а через приоткрытое окно с улицы доносилось веселое чириканье воробьев.
        - Профессор, это что-то невероятное, - произнес Иосиф Ходоровский.
        - То есть вы чувствуете улучшение?
        - Это не то слово! Теперь я - человек, а был ничто!
        Павел Алексеевич бросил на пациента быстрый взгляд. Выглядел тот действительно лучше, чем месяц назад. Цвет лица здоровый, блеск в глазах, движения энергичные. Похоже, лечение действительно дало хороший результат.
        - Тэ-экс… Вам вводили препарат из testes собаки. На десятый день вы имели интумесценцию, то бишь увеличение полового члена, - говорил Заблудовский, глядя в бумаги. - Затем появление либидо, позднее ежедневные эрекции… И, наконец, еще несколько дней спустя, вы получили первую поллюцию. Верно?
        - Все так, профессор! - подтвердил Ходоровский. - Я уже и не помнил, когда у меня до этого была… э-э-э… поллюция. А две недели назад, профессор, я был с женщиной…
        - И как же?
        Ходоровский понизил голос:
        - Это… Это неописуемо! Как в первый раз! Честное слово!
        - Хорошо, а в остальном? Общее самочувствие?
        - Прекрасное, профессор! После службы не чувствую теперь обычной усталости! Настроение духа превосходное! Раньше просыпался каждый день в пять-шесть утра и не мог больше заснуть, в последнее же время крепко сплю семь-восемь часов.
        - Отлично. Ну что же, я думаю, мы можем завершить курс, оставив вас под наблюдением.
        - Большущее вам спасибо, профессор! - сказал Ходоровский, вставая. - Поверьте, я никогда не забуду того, что вы для меня сделали.
        - Ну, не преувеличивайте, голубчик. - Павел Алексеевич тоже поднялся. - Со своей стороны… был рад знакомству.
        - До свидания, профессор!
        - Будьте здоровы!
        Москва, наши дни
        Я понимал, что делать этого не следует. Звонить Алине в нерабочее время запрещалось. Это было грубейшее нарушение конспирации. Я знал, что могут быть осложнения. Что я, возможно, создам Алине проблемы. Но я не мог ждать. Я соскучился! Просто вибрировал от нетерпения. Формат «секс без обязательств» с нечастыми встречами и скудным общением за пределами постели стал мне тесен. Мне не хватало Алины. Мне хотелось, чтобы ее в моей жизни было больше. Чтобы мы чаще виделись, выходили бы куда-нибудь вместе. Чтобы - о, несбыточная мечта! - она могла оставаться у меня на ночь. Чтобы мы могли ездить с ней в отпуск… И чтобы… Это была уже какая-то совсем туманная и невозможная даль… Но может быть, когда-нибудь… Нет, конечно, я все понимал. Она не свободна, у нее дети, муж, но… Но если на секунду представить, что она разведется… Такое ведь случается, правда? То я… со своей стороны… был бы готов предложить свои услуги… Тьфу, какой же ты косноязычный, Кораблев! Нет, это все, конечно, звучит фантастично, но думать об этом так приятно… «Вы нужны мне, Алина Григорьевна!» - пробормотал я, нажимая кнопку вызова.
Телефон дал семь или восемь гудков, прежде чем Алина взяла трубку.
        - Алло, - послышался в трубке приглушенный голос. - Ты что, рехнулся так поздно звонить?
        - Прости, лапа, но мне надо с тобой поговорить…
        - До завтра это никак не ждет?
        - Тебе неудобно?..
        - Еще бы!
        - Извини, завтра…
        - Ладно, - перебила меня Алина. - Я сейчас выйду с собакой. И перезвоню.
        Она дала отбой, а я, воспользовавшись паузой, пошел на кухню и сделал себе кофе. Через пятнадцать минут раздался звонок.
        - Ну что там у тебя? - буркнула Алина.
        - Слушай, я очень по тебе соскучился. И вообще, я, кажется, влюбился.
        - В кого?
        - В тебя.
        - Этого еще недоставало! - фыркнула Алина, но в голосе ее уже не было злости. - Это, конечно, очень мило, но ты мог бы прислать эсэмэску…
        - Разве правильно объясняться в любви с помощью эсэмэсок?
        - Неправильно, - согласилась Алина, - но, учитывая обстоятельства, я бы согласилась…
        - Твои обстоятельства дома?
        - Да, дома. И еще свекор со свекровью пришли…
        - Да у вас там семейный праздник…
        - Так, у тебя еще ко мне что-нибудь есть?
        - Слушай, мать, если тебе приятнее думать, что я звоню тебе по делу, то у меня есть и дело.
        - Какое?
        - Ты когда-нибудь слышала о биохакинге?
        Алина хмыкнула:
        - Представь себе, да. У меня есть подруга, тоже врач, а у нее приятель - некто Миша Фейгин, какой-то там предприниматель… Так вот он просто рехнулся на этом деле…
        - А в чем суть?
        - Суть, мой милый, в том, что никому не хочется стареть и умирать…
        - Это мне известно.
        - Но большинство людей живут как-то и не сходят с ума по этому поводу. Но есть такие, кто думает об этом каждый день и впадает в прострацию от одной мысли, что когда-нибудь станет дряхлым, морщинистым стариком…
        - И что?
        - А то. Такие люди считают, что если они смолоду будут пичкать себя всякой дрянью, то смогут прожить сто лет…
        - Сто двадцать.
        - Что, прости?
        - Извини, это я так. Но в чем все же смысл этой… ммм… «технологии»?
        - Да смысл прост. У человека много разных органов - сердце, печень, почки, селезенка… Постепенно они изнашиваются, одни быстрее, другие медленнее. Но рано или поздно один из органов отказывает, и тогда ку-ку!
        Мне почудилось, что я все это уже где-то слышал или читал. «Как ни одна цепь не может быть крепче самого слабого своего звена, так и организм в целом никогда не может пережить крушения ни одного ответственного органа - безразлично, будет ли это сердце, мозг, почки или печень…» Так писал Павел Алексеевич Заблудовский.
        - Если бы знать заранее, какой орган у тебя отвалится… - выдохнула Алина.
        - Ты там куришь, что ли?
        - Ага.
        - Вот у тебя рано или поздно отвалятся легкие, чучело!
        - Не нуди! Так вот, если бы знать заранее, в какой системе произойдет сбой, можно было бы теоретически подстелить соломки, принять профилактические меры в отношении этого самого слабого звена…
        При упоминании слабого звена я снова вздрогнул.
        - Но никто же, Леша, заранее не знает, что у него сломается, - продолжала Алина. - И тогда рождается такая вот концепция: будем укреплять все! На всякий случай. Авось укрепим и то, от чего нам суждено окочуриться! Я утрирую, конечно… И появляется этот самый биохакинг. Люди с маниакальным упорством начинают отслеживать разные показатели своего организма и стараются их улучшить с помощью здорового питания, физических нагрузок и приема всяких лекарств и БАДов…
        «То есть получается, что эти безумные биохакеры пытаются добиться того же, чего добивался прадед, - подумал я. - Разница только в средствах: Трейвик и ему подобные предлагают пить таблетки и колоть вакцины, а Заблудовский пытался задействовать силы самого организма с помощью лизатов…»
        - Послушай, но мне кажется, в этом есть какое-то рациональное зерно, - осторожно возразил. - Фактически это ведь… ЗОЖ?
        - Рациональное зерно, может быть, и есть, - откликнулась Алина, - но только оно погребено под толстым слоем всякого дерьма… Научных доказательств эффективности биохакинга нет. Хуже того, это не безопасно! Представь, сколько у человека органов, даже если взять не все, а самые важные. И каждый из них ты начинаешь «укреплять» разными таблетками. Сколько таблеток каждый день ты глотаешь, прикинь?.. Тоби! Тоби!..
        Наш разговор на несколько секунд прервался. В трубке послышались свист, звук шагов и веселый заливистый собачий лай.
        - Извини, Леш, собака дрянь какую-то тут нашла на земле и стала жрать… Потом у нее понос будет или еще что похуже… У нас тут, как теперь говорят, «на районе» появились эти… «догхантеры»! Подбрасывают отраву всякую собакам… Брр! Сволочи! Так о чем бишь я?
        - О таблетках…
        - Ага. Куча таблеток! И сразу куча проблем. Главная - взаимодействие препаратов и эффект от их длительного применения. Когда человеку назначают много лекарств, это называется полипрагмазия.
        - Как?
        - По-ли-праг-ма-зия, - повторила по слогам Алина. - Каждый препарат сам по себе может привести к нежелательным последствиям. А когда лекарств несколько, риск увеличивается, потому что становится больше взаимодействий. БАДы тоже не безобидны: они могут приводить к побочным эффектам и плохо сочетаться с лекарствами. А кроме того, нужно понимать, что лекарства предназначены для больных людей, а не для здоровых. И когда новый препарат проверяют в клинических исследованиях, в группы в основном отбирают именно больных. Поэтому в большинстве случаев мы не знаем, как в долгосрочной перспективе то или иное лекарство может повлиять на нормального человека. Поэтому ни один здравомыслящий врач не станет лечить здоровый орган!
        - Ну а мониторинг? Ведь следить за показателями организма - не так уж плохо, разве нет?
        - Ммм… Скажем так, сам по себе мониторинг вреда не принесет, но при одном условии: если из его результатов не делать далеко идущих выводов… Допустим, мы знаем, что при болезни «А» у пациентов уровень элемента «Б» в крови выше, чем у здоровых людей. Или больше каких-то бактерий в кишечнике. Если мы изменяем это значение с помощью препаратов или диеты, значит ли это, что мы вылечим болезнь или продлим себе жизнь? Совсем нет. Знаешь, знакомые кардиологи говорили мне по секрету, что при определенной форме аритмии антиаритмические препараты улучшают вид электрокардиограммы и качество жизни пациента, но такие люди умирают быстрее.
        - Почему?
        - Понимаешь, мы мало знаем о работе организма, потому и проводятся исследования, в которых выясняется, как лекарство влияет на человека. Чтобы получить надежные данные, надо смотреть на так называемые «жесткие» конечные точки - смертность, выздоровление, а не на «суррогатные» - уровень холестерина или глюкозы.
        - То есть ты считаешь, что биохакинг бесполезен?
        - Ну, как сказать? Ты же правильно сказал: ЗОЖ. Если человек старается высыпаться, занимается спортом - в меру, правильно питается, то что ж в этом плохого? Все это полезно, но только нету тут ничего таинственного… А так что получается? Биохакинг этот неизбежно превращается в самолечение, в самодеятельность. Это своего рода секта. Со своими гуру и адептами. Ну а так как все это происходит, так сказать, за пределами науки и нормальной медицины, то сразу появляется масса всяких шарлатанов, предлагающих страждущим разные чудодейственные средства. Слезы святого Йоргена.
        - То есть ты во все это не веришь?
        - Не верю, - решительно сказала Алина.
        - А что этот… как его?.. Миша Фейгин?
        - А что? Ничего. Жив пока. Но это совершенно не означает, что он проживет сто или, как ты говоришь, сто двадцать лет… В общем, жизнь - сложный процесс. Нельзя учесть заранее все возможные факторы и их комбинации. Элемент случайности присутствует, друг мой…
        - Это точно!
        - У тебя еще есть вопросы? А то я тут задрогла уже… Да и Митька что-нибудь заподозрит… Тоби! Тоби! Куда побежал, зараза?
        - Все! Все! Извини, заболтал тебя.
        - Ничего. На самом деле рада была тебя слышать, нахал!
        - Я соскучился.
        - Я тоже.
        Голос ее зазвучал иначе. Включились какие-то нежные регистры.
        - Увидимся?
        - Увидимся. Я позвоню. Как там твои изыскания? С прадедушкой?
        - У-у-у… Чем дальше в лес, тем больше дров. Интересные вещи открываются!
        - Расскажешь?
        - Расскажу.
        - Ладно, тогда пока…
        - Постой! Не отключайся…
        - Что еще?
        - Я бы хотел…
        - Чего бы ты хотел?
        - Я бы хотел… чтобы, как в фантастическом фильме, ты сейчас перенеслась вместе с своими Тобиасом сюда, в наш двор в Гранатном… И поднялась бы ко мне…
        - Поня-я-ятно…
        - Нет, ничего тебе не понятно! Что как будто это - твой дом, а я - твой муж… И сейчас будем ужинать.
        Возникла пауза.
        - Я бы тоже этого хотела, - сказала Алина после короткого молчания. - Спокойной ночи, милый!
        - Спокойной ночи!
        Казань, май 1927 года
        Ариадна… Риночка… Так звали ее домашние. Кончак вспоминал, как впервые увидел Ариадну Заблудовскую в Казани в 1923 году. Ей было всего двенадцать лет. А он влюбился в нее как в женщину. Старался чаще бывать у Заблудовских. Ариадна выходила в столовую. «Здравствуйте, Борис Ростиславович!» - легко справлялась она с трудным именем-отчеством. Звонкие «р» весело перекатывались у нее в горле. «Здравствуйте, Ариадна Павловна!» - отвечал Борис, вставая и слегка кланяясь ей как взрослой. Она немного смущалась. Смотрела на него с любопытством. «А вы правда князь?» - спрашивала вдруг. «Ариадна!» - стучал пальцем по столу отец Павел Алексеевич. «Правда, - просто отвечал Кончак, - наш род княжеский, хотя и не богатый». «А тот Кончак, который в «Слове о полку Игореве», - он ваш предок?» - не унималась девочка. «Так гласит семейное предание, - терпеливо отвечал Борис, - но точно это неизвестно». «Значит, вы били русских витязей!» - щурилась на Кончака Ариадна. «Ну, я лично не бил», - отвечал он. Все смеялись.
        Борис стыдился этого чувства, боялся чем-то выдать себя. Ночью, оставаясь один, давал волю фантазиям. Больше всего ему нравилось представлять, как он окажется вместе с девочкой на необитаемом острове или в каком-то другом уединенном месте. И там… Нет, в своих мечтах он никогда не брал Ариадну силой. Он соблазнял ее, как отшельник Рустико из «Декамерона» соблазнял простодушную девочку Алибек. «Загоним дьявола в ад, милая!» Он представлял ее удивление, смущение, которое затем сменялось желанием. «Мой ад беспокоит меня, Рустико! Давай загоним туда дьявола еще раз!» Борис мечтал о том, как станет для Ариадны первым и единственным мужчиной.
        Днем мысли его принимали образ более добропорядочный. Конечно, двадцатитрехлетний молодой человек, влюбленный в девочку-подростка, - это скандал. Но в двадцатидевятилетнем мужчине, предлагающем руку восемнадцатилетней девушке, не было бы ничего неприличного. Вот взять хотя бы родителей Ариадны - Павла Алексеевича и Серафиму Георгиевну, между ними была разница как раз в одиннадцать лет. Надо было просто подождать. Постепенно пропасть между ним и Ариадной сократилась бы, но для этого должны были пройти годы… А пока Кончак испытывал адовы муки - предмет его желаний был так близко, но в то же время оставался совершенно недостижимым. Маленькая Ариадна, ничего не подозревая, лишь усугубляла страдания Бориса. В школе девочке трудно давалась математика, и однажды Павел Алексеевич попросил Бориса позаниматься с дочерью. Тот, разумеется, согласился. И Ариадна стала почти каждый день бывать на квартире Бориса - он снимал половину домика на окраине Адмиралтейской слободы, две комнаты и крошечную кухоньку. Девочка прибегала к нему после занятий в школе, раскладывала на столе в «гостиной» учебники и тетрадки и
выжидательно смотрела на Бориса своими прекрасными восточными глазами. От этого взгляда у Кончака начинало внутри все дрожать, и чтобы совладать с собой, он говорил что-то дежурное:
        - Ну-с, Ариадна Павловна, сегодня мы займемся с вами геометрией…
        Потом как-то так получилось, что, кроме математики, Кончак стал заниматься с Ариадной и русским языком. А затем еще и немецким. Приготовление уроков занимало два-три часа, и случалось, что девочка засиживалась у Кончака до вечера. И тогда он провожал ее домой, и они шли рядом вдоль реки, мимо пристаней, перевернутых рыбацких лодок и заброшенных пакгаузов. Зимой Кончак точил Ариадне коньки, а весной ломал сирень в соседнем палисаднике и дарил девочке большие букеты. А однажды он достал из шкафа старенький немецкий фотоаппарат и попросил у Ариадны разрешения сфотографировать ее. Сначала девочка смутилась, но потом согласилась, и он потратил на нее почти целую пленку. Фотографом Борис оказался никудышным, и многие кадры вышли нерезкими, мутными, но несколько фотографий получились удачными. Кончак хранил снимки в ящике стола и, когда ему становилось грустно, доставал их и рассматривал.
        Так проходили месяцы, а потом и годы, но внешне в отношениях Кончака и Ариадны ничего не менялось. Борис был уверен, что Ариадна смотрела на него как на друга, и только. И чем дольше продолжалось их знакомство, тем менее возможным казался ему выход за пределы этого круга, тем неуместнее казалась всякая попытка что-то изменить. Так было до того самого дня…
        Личная жизнь Кончака была странной и обрывочной. Как всякому нормальному молодому мужчине, ему нужны были женщины, но ни с кем он не мог вступить в сколько-нибудь длительные отношения. За годы войны он приобрел привычку к коротким случайным связям. Иногда вспыхивал, но, удовлетворив страсть, быстро терял интерес к партнерше, с раздражением начинал замечать в ней недостатки - толстая, глупая, вульгарная. И все скоро заканчивалось. Иногда Борис месяцами ни с кем не встречался, а только мастурбировал, вспоминая наиболее скандальные эпизоды своей половой жизни… В тот день он привел к себе молодую женщину по имени Елизавета, с которой познакомился прямо на улице. Это была девушка из простых, судя по всему, веселая и покладистая. Среднего роста, с пышными формами и ярко-рыжими волосами. Эти самые рыжие волосы, собственно, и привлекли внимание Бориса. «Интересно, на лобке у нее такое же все рыжее?» - подумал он и почувствовал сильное возбуждение. Войдя в дом, он сразу стал раздевать девушку. Она не сопротивлялась, только смотрела на него бесстыжими серыми глазищами. Быстрым движением Борис смахнул на пол
скатерть и какие-то книги и усадил Лизавету на стол. Она тихо хихикнула.
        - Ты че это задумал?
        Борис молча опрокинул ее на спину так, что вход оказался на самом краю. «Действительно, все у нее рыжее», - подумал он и быстро вошел в женщину. Та негромко застонала. Борису было хорошо. На этот раз ему было хорошо. Эта девчонка чем-то его заводила. «Быть может, когда-нибудь я смогу быть с кем-то…» - думал он. Не торопиться, дышать ровно. Постучаться в нефритовые врата. Девять неглубоких погружений, и десятое - глубокое-глубокое. А-а-а-ах!..
        Он не услышал, как отворилась входная дверь. Не любил, когда петли скрипели, всегда тщательно смазывал их. Повернув голову, увидел Ариадну. В тот день в школе не было занятий, и он не ждал ее. Девочка стояла и молча смотрела на происходившее. Кончак замер. «О господи! - подумал он. - Как давно она там стоит?» Рыжая Лизавета открыла глаза, чтобы посмотреть, что случилось…
        - Ой! - произнесла она, увидев Ариадну, и прикрыла руками грудь.
        В комнате воцарилась тишина. Кончаку казалось, что немая эта сцена длилась целую вечность. Наконец Ариадна развернулась и опрометью бросилась вон из комнаты…
        Несколько дней она не появлялась. Кончак тоже не заходил к Заблудовским. Наконец однажды раздался громкий, как показалось Борису, демонстративный стук в дверь.
        - Войдите, - крикнул Борис.
        Дверь отворилась, и Ариадна вошла в комнату, держа под мышкой связку учебников и тетрадей. Она прошла к столу, стараясь не глядеть на Кончака. Он решительно не знал, что сказать и нужно ли вообще что-то говорить. Может, лучше сделать вид, что ничего не произошло?
        - Здравствуйте, Ариадна Павловна, - произнес он наконец.
        - Здравствуйте, Борис Ростиславович, - ответила девочка, по-прежнему не поднимая глаз.
        «Что сказать? Что сказать?» - мучительно размышлял Кончак.
        - Ариадна… э-э-э… Я должен принести вам свои извинения…
        - Нет, это я должна извиниться, - перебила его Заблудовская и впервые посмотрела на него. - Мне следовало постучаться.
        - Н-да… - промямлил Кончак. - Но…
        - Могу я задать вам вопрос, Борис? - Ариадна как будто не слышала его.
        - Да, конечно, - с готовностью закивал Кончак.
        - Вам дорога… эта женщина?
        «Правда - лучшая политика? - подумал Борис. - Или как?»
        - Нет, - ответил он.
        - Но вы занимались с ней… этим.
        - Да.
        - То есть мужчина может заниматься этим с женщиной, но при этом не любить ее?
        - Да, такое бывает.
        - Разве это честно?
        «Боже, о чем я с ней говорю?!» - подумал Борис.
        - Женщина тоже иногда занимается этим с мужчиной, не любя его.
        - В чем смысл?
        «Господи, если бы я знал!»
        - Бог дал нам страсти…
        - Зачем?
        - Я не знаю.
        - Папа говорит, что любовь - это награда человеку за то, что он продолжает свой род.
        - Ваш папа - очень умный человек, но он слишком большой материалист…
        - А вы думаете, что любовь имеет смысл сама по себе?
        - Да.
        - Ради удовольствия?
        - Не только.
        - А ради чего?
        «Как ей объяснить?!»
        - Любовь, она… она состоит как бы из двух чувств… низкого и высокого… Когда низкое без высокого - это плохо, но и высокое без низкого - тоже нехорошо… А когда эти два чувства сливаются вместе - это счастье…
        Ариадна помолчала.
        - А со мной вы тоже будете делать такое… как с этой женщиной?
        Борис почувствовал себя боксером, пропустившим удар прямо в нос.
        - Нет-нет! Что вы! - вырвалось у него.
        - А почему же нет? - спросила Ариадна, как будто даже обиженно. - Я что же… не заслуживаю? Я недостаточно привлекательна?
        Борис окончательно смешался.
        - Да нет же! Я совсем не то хотел сказать! - Он опустился на колени рядом со стулом, на котором сидела Ариадна, и сжал ее руки в своих ладонях. - Я хотел сказать, с вами все было бы иначе!
        - Как?
        - С вами бы высокое и низкое соединились бы, наконец, для меня. Это было бы прекрасно, Ариадна, поверьте мне!
        Девушка некоторое время сидела молча, потом повернула голову и внимательно посмотрела Кончаку в глаза.
        - Тогда вот что, - сказала она. - Тогда поцелуйте меня, Борис Ростиславович!
        Москва, наши дни
        Мысль о том, что исследования прадеда неожиданно «срифмовались» с опытами биохакеров, меня очень занимала. «Павел Заблудовский - основоположник биохакинга! - размышлял я, сидя в своем редакционном кабинете. - Мы-то думали, он - научная реликвия, историческая окаменелость, а он, оказывается, живее всех живых… По крайней мере, теперь я могу предположить, что от меня нужно Стиву Лейну и Blackwell Synergy. Но надо все-таки еще поговорить со знающими людьми…»
        Я побарабанил пальцами по столу и снял трубку внутреннего телефона.
        - Алле, - послышался на другом конце голос Юры Брусникина, корреспондента отдела экономики, писавшего о фондовом рынке.
        - Здравствуй, Юрик!
        - Здрасте, Алексей Петрович!
        Я любил Брусникина. Он был толковым и работящим журналистом. Несмотря на молодость, а лет ему было двадцать пять, Юра хорошо разбирался в теме и имел толстую «записную книжку» - контакты всех нужных людей в мире финансов. Единственным его «недостатком» было хорошее воспитание. Ко всем сотрудникам старше тридцати лет он обращался на «вы» и по имени-отчеству. Отучить его от этой «вредной» привычки мы не могли.
        - Слушай, Юра! Ты же всех знаешь… - погладил я его.
        - Ну уж, всех… - засмущался Юрик, - но кое-кого знаю… А вам кто нужен?
        - Мне, Юра, нужен человек, разбирающийся в венчурных инвестициях, да не просто, а в области биотехнологий, фармацевтики и прочих таких дел. Есть кто-нибудь на примете?
        - Ммм… Есть, - мгновенно выстрелил Брусникин. - Фамилия его Капчевский.
        - А он где работает?
        - Нигде. На себя работает. Вроде ИП.
        - И чем промышляет?
        - Он себя называет консультантом.
        - А на самом деле?
        - Типа посредник. Приходит на наш рынок какой-нибудь иностранный инвестор с деньгами, а Капчевский предлагает ему проекты…
        - На ипподроме про таких людей говорят «продает фаворита»…
        - Примерно так.
        - В общем, жучара…
        - Да, мутный тип, но тему знает.
        - Дашь координаты?
        - Сейчас сброшу карточку с телефоном.
        - Спасибо, Юра!
        - Не за что, Алексей Петрович.
        Через пару секунд на телефоне звякнула эсэмэска. «Капчевский Денис Игоревич, 9985…»
        Я позвонил вечером из дома.
        - Слушаю ва-а-ас! - пропел в трубке звонкий, как будто мальчишеский голос.
        «Сколько ему лет, интересно? - подумал я. - По голосу - пацан какой-то! Впрочем, неудивительно, старые-то небось ни черта в этом венчурном финансировании не понимают…»
        - Здравствуйте, Денис! - сказал я. - Меня зовут Алексей Кораблев. Я из журнала «Перископ». Мне ваш телефон дал Юрий Брусникин.
        - Как же, как же, помню Юру, - приветливо сказал невидимый собеседник. - Чем могу быть полезен?
        - Я собираю материал о венчурных инвесторах, вкладывающих деньги в передовые медицинские технологии…
        - Хм, а с какой целью, разрешите узнать? - спросил Капчевский. - Хотите вложиться?
        - Нет, на это у меня, к сожалению, нет денег, - усмехнулся я.
        - Тогда, может быть, хотите предложить проект?
        - А на это у меня нет мозгов.
        - Ха-ха-ха, - захохотал Капчевский. - Зато у вас есть чувство юмора!
        - Спасибо. Я просто собираю материал для статьи.
        Это выглядело вполне натурально.
        - Вам интересует что-то конкретное?
        - Знаете, для начала я хотел бы разобраться, как все работает.
        - Понимаю. В принципе, тут нет ничего сложного. Процесс напоминает сватовство. У нас - товар, у вас - купец. Хе-хе… Допустим, вы изобрели лекарство от какой-нибудь страшной болезни. От рака или от СПИДа. Или думаете, что изобрели. У вас могут быть какие-то образцы, результаты лабораторных опытов, которые вы смогли провести на собственные средства… А иногда и этого нет, а есть только идея! В любом случае вам требуются деньги для продолжения вашей… э-э-э… деятельности. И тогда вы обращаетесь к таким людям, как я…
        - Вы - инвестор?
        - Э-э-э… Не совсем. Разумеется, я могу вложить в ваш проект собственные деньги… Но это, скорее, исключение, и доля моя будет сравнительно небольшой… Нет, я - посредник. Я знаю людей, у которых есть деньги, и я свожу их со стартаперами.
        - Понятно.
        - Ну вот, я встречаюсь с людьми, презентую им ваш проект и предлагаю поучаствовать…
        - И они соглашаются?
        - Ну, кто-то соглашается, кто-то нет.
        - А от чего это зависит?
        - У-у-у… От множества причин. От количества денег, от качества проработки проекта, от моей репутации, наконец…
        - Репутации?
        - Да. Это важно. Представьте, к вам пришел совершенно незнакомый человек и предложил что-то купить. У вас будет одно отношение… А если пришел человек, которого вы знаете или которого вам рекомендовали, отношение будет другим. А если у ваших отношений есть история… если вы уже провели несколько удачных сделок. Вы понимаете?
        - Вполне.
        - Так вот, собирается группа инвесторов, готовых вложиться в ваше замечательное лекарство или что там у вас. Дальше начинается процесс структурирования сделки, рутинная работа… Создается юридическое лицо, компания по разработке и производству чего-то. Выпускаются акции. Эти акции покупают инвесторы…
        - В расчете на дивиденды?
        - Нет. В расчете на рост курсовой стоимости. Вы приобретаете бумаги по цене размещения, скажем, по доллару за штуку. Если дела идут хорошо и люди от вашего лекарства выздоравливают, спрос и производство растут, возрастает и цена акций. И на определенном этапе акции продаются, скажем, по сто долларов…
        - Продаются кому?
        - О, тут возможны разные варианты! Иногда бумаги выкупаете вы сами, автор идеи, иногда их приобретают стратегические инвесторы… Но это уже детали.
        - А если дело идет не хорошо? Что происходит тогда?
        - Ну если совсем просто, то деньги инвесторов пропадают.
        - И, тем не менее, люди готовы вкладываться?
        - Конечно. Вы поймите, я в самых общих чертах описал вам принципиальную схему. В жизни все несколько сложнее и увлекательнее. Существует не одна компания, а десятки, сотни! И даже если половина из них… и даже больше… окажутся пустышками, то вторая половина выстрелит. И доходы от успешных вложений покроют… должны покрыть… убытки от неудачных. Венчурный капиталист, он вроде сеятеля, который бросает семена в землю. Некоторые семена не взойдут, но те, что взойдут, принесут урожай сторицей…
        - Это же рискованно! Можно прогореть…
        - Прогореть можно, и открыв точку по продаже шаурмы, - фыркнул Капчевский. - Бизнес есть бизнес. А кроме того, надо все-таки использовать голову. Продолжая нашу… эээ… сельскохозяйственную аналогию… Если сеятель выйдет в пустыню или на болото и станет там разбрасывать свои семена, то тогда действительно, скорее всего, прогорит… А если найдет участок с хорошей почвой, вскопает, удобрит, польет, то тогда, по идее, все должно быть хорошо…
        - И все же… Как вы отбираете проекты, которые предлагаете инвесторам? Как понимаете, что перед вами не изобретатель вечного двигателя?
        - Хороший вопрос. Как понимаю? Консультируюсь со специалистами, вспоминаю кое-что из того, чему меня учили в институте… Я ведь медик по образованию. Включаю интуицию, наконец.
        - Вы слышали о компании Ascendance Biomedical?
        - Как не слышать! - оживился Капчевский. - Громкая история!
        - А если просто представить, что еще до банкротства к вам обратились за советом. Вы рекомендовали бы своим партнерам вкладывать деньги в Ascendance Biomedical?
        - Ммм… Я не изучал этот вопрос практически… Это все-таки не российская история, а американская. Но то, что я знаю… читал… Нет, скорее всего, не рекомендовал бы!
        - А почему?
        - На мой взгляд, там не было никакой новой технологии.
        В голосе Капчевского мне ясно послышалось пренебрежение.
        - Но сам Аарон Трейвик, создатель компании, был фигурой колоритной. Он - шоумен! Мастер самопиара. Он испытывал все на себе… Публично вкалывал себе свои самопальные вакцины, которые никто официально не испытывал и не регистрировал… И это действовало! Я имею в виду не вакцины, а шоу. Трейвик умел влиять на людей. Несколько лет назад он сумел убедить нескольких крупных венчурных инвесторов вложить средства в его фирму… Он собрал хорошие деньги - несколько сот миллионов долларов! Акции Ascendance взлетели до небес, кто-то, думаю, успел хорошо навариться… А потом все рухнуло. Трейвик умер.
        - Да, я читал об этом…
        - Представляете, как это выглядело? Человек, который был собственной рекламой, собственной витриной, взял и окочурился после приема своих снадобий…
        - Но причина смерти, насколько я знаю, не была точно установлена…
        - А это не важно! Важно то, как это выглядело.
        - Вы думаете, Трейвик был шарлатаном?
        - Нет, не думаю. Полагаю, он искренне во все это верил. Но это не имеет теперь значения. После такого реприманда никто не будет вкладывать в Ascendance Biomedical. Пратли подсчитывает убытки!
        - Пратли? - я сделал вид, что слышу это имя впервые.
        - Да, Джулиан Пратли. Не знаете про такого? О-о-о! Он очень крупная фигура. Этакий Баффит на рынке медицинских инноваций. Его компания Blackwell Synergy вложила большие деньги в Трейвика. Теперь их, боюсь, придется списать.
        Я весь превратился в слух.
        - Скажите, Денис, а в России они что-нибудь покупали?
        - Вы имеете в виду Blackwell? До сих пор про это ничего не было слышно, но…
        - Но что?
        - Я не исключаю, что они могут выйти и на российский рынок, мне говорили… - тут Капчевский слегка понизил голос, - что после крушения Трейвика и закрытия еще нескольких стартапов фонды Пратли активно ищут новые проекты по всему миру.
        - И вы смогли им что-то посоветовать?
        - Нескромный вопрос. Почти как «сколько вы зарабатываете?». Это конфиденциальная информация.
        - Извините, я хотел сказать: может ли Россия вообще предложить что-то интересное?
        - Может, - бодро заявил Капчевский. - Конечно, наш рынок очень маленький и плохо структурированный, а проекты плохо «упакованы» для продажи, точнее, совсем не «упакованы».
        - Что это значит?
        - Ну, взять, например, права на изобретение. Допустим, есть научный институт, в нем - лаборатория, в лаборатории - люди. Кому конкретно принадлежит разработка? Очень много неурегулированных вопросов. Иностранцы побаиваются вкладываться в такие мутные истории. Но идеи и технологии есть… Извините, Алексей, у меня важный звонок по скайпу.
        - Последний короткий вопрос, Денис. Не приходилось ли вам иметь дело с человеком по имени Стивен Лейн?
        - Нет. А кто это?
        - Он кто-то вроде скаута… Разведчика. Разыскивает проекты, которые могут стать… в которые можно вкладывать.
        - Нет, не имел чести.
        - Спасибо, Денис, вы мне очень помогли.
        Казань, декабрь 1930 года
        Незадолго до нового, 1931 года профессор Заблудовский неожиданно получил письмо из Москвы от своего однокашника Евгения Шемиот-Полочанского. Евгений Антонович окончил Казанский ветеринарный институт позже Павла Алексеевича, то ли в 1906, то ли в 1907 году. Заблудовский помнил, что еще во время учебы у Шемиота проявилась административная жилка, он возглавил центральный орган самоуправления студентов Ветинститута. Во время Первой мировой Евгений Шемиот так же, как и Павел Заблудовский, был призван в действующую армию и служил ветврачом в кавалерийских частях. После революции взял сторону красных. Был послан в Туркестан, где сделал недурную карьеру, поднявшись до поста первого заместителя Госплана Казахской АССР. Что случилось потом, Павел Алексеевич точно не знал, но году этак в двадцать восьмом Шемиот-Полочанский вернулся вдруг в науку и возглавил Государственный институт экспериментальной ветеринарии - почтенное заведение, созданное незадолго до Октябрьского переворота на базе ветеринарной лаборатории министерства внутренних дел. Лаборатория эта была основана еще в 1898 году, и с ее работой
Заблудовский был хорошо знаком. И вот теперь директор ИЭВ Евгений Шемиот приглашал своего старого казанского товарища занять должность заведующего лабораторией патофизиологии и перебраться вместе с чадами и домочадцами в столицу, поближе, так сказать, к «месту средоточия лучших научных сил».
        Это было серьезное предложение. Павел Алексеевич давно уже задумывался над тем, чтобы покинуть Казань и выйти на новый, общероссийский, уровень. Как шутила Серафима Георгиевна, в последние годы он активно «гастролировал» по стране, посещал крупные университетские города, читал курсы лекций, участвовал в конференциях и съездах, завязывал новые знакомства и освежал старые. Несколько раз ему поступали лестные предложения о работе - в Киеве, Ростове-на-Дону, Эривани, но он неизменно отказывался, ссылаясь то на семейные обстоятельства, то на неподходящий климат. Но истинная причина отказов была в другом - Павел Алексеевич не видел смысла в том, чтобы менять одну научную провинцию на другую. Если уж переезжать, то в столицы… И тут письмо от Шемиота! Заблудовский еще раз мысленно похвалил себя за то, что не соблазнился приглашениями из других, менее важных городов. Идея переехать в Москву была очень заманчивой, она открывала совершенно новые перспективы. Заблудовский снова взял со стола письмо.
        «…В настоящее время у нас в Союзе стали применять для опытов и лечения самые разные лизаты. Метод изготовления многих из них совершенно не известен, - писал Шемиот. - Некоторые лаборатории и отдельные исследователи, руководствуясь собственными соображениями, изготавливают свои модификации лизатов. В результате получается обилие препаратов, и обобщать их терапевтическое действие было бы, конечно, совершенно нерационально…»
        О том, что идеи и методы его эксплуатируются сами разными, подчас довольно сомнительными личностями, было известно Заблудовскому. С одной стороны, такая популярность не могла не радовать его. Было очевидно, что лизатотерапия постепенно завоевывала себе место в медицинской практике. С другой стороны, Павел Алексеевич всерьез опасался, что изобретение его может быть скомпрометировано неумелыми адептами… «Да, было бы хорошо навести здесь какой-то порядок», - подумал профессор и вернулся к письму.
        Посетовав на разброд и шатания, Евгений Шемиот высказывал идею: было бы хорошо, если б профессор Заблудовский «как автор и пионер этого дела» возглавил бы некий всесоюзный центр по изучению и производству лизатов, потому как перспективы, которые открывает перед страной - да что там - перед всем миром! - лизатотерапия, поистине грандиозны.
        Конец письма Павел Алексеевич решил перечитать повнимательнее. Там Шемиот делал туманные намеки на то, что «всесоюзным центром по изучению лизатов» может стать вовсе не скромная лаборатория патофизиологии ИЭВ, которую предлагалось на первых порах возглавить Заблудовскому, что эта роль отводится какому-то иному учреждению, которое еще только предстоит создать. По словам Евгения Антоновича, в Москве очень серьезно обсуждалась идея «организации Всесоюзного института для всестороннего изучения человека». Институт этот должен был «разрешить важнейшие практические проблемы в области новых методов лечения и профилактики и внедрить полученные результаты экспериментальной работы в практику лечебных учреждений». Идею эту, по словам Шемиота, продвигал некий Лев Федоров…
        Упоминание имени Федорова несколько насторожило Заблудовского. Он не был знаком с этим человеком лично, но кое-что слышал о нем от коллег. И отзывы эти не всегда были благоприятными. «Не большой ученый, но неплохой организатор», - говорил Заблудовскому о Федорове знакомый московский физиолог. «Пройдоха! - утверждал другой. - В начале 20-х приехал в Питер откуда-то из Сибири и сумел втереться в доверие к великому Павлову. Года четыре работал в его физиологической лаборатории в Институте экспериментальной медицины, а потом вдруг вознесся по административной линии - стал заместителем директора».
        Шемиот сообщал, что предложения Федорова поддержаны одним очень известным культурным и общественным деятелем и «предметно рассматриваются на самом верху». От коллег Павел Алексеевич слышал, что идею нового института поддерживал не кто иной, как Максим Горький. Все это было интересно и в то же время тревожно. Заблудовскому хотелось в столицу, но… Он посмотрел на лежавшую рядом на столе газету. Несколько дней назад в Москве закончился процесс по делу Промпартии. И сам процесс, и то, что писала о нем советская пресса, ошеломило Заблудовского. Он понял, что начинается избиение старых кадров. И не только в промышленности, но и в науке. В августе один из знакомых рассказал Заблудовскому, что в Ленинграде был внезапно арестован профессор Александр Владимиров, известный микробиолог и эпидемиолог. Вслед за этим были схвачены директор Мечниковского института Коршун и помощник заведующего эпидемиологическим отделом института Бернгоф. А еще раньше задержали директора Ростовского микробиологического института Штуцера! А еще Гартоха Оскара Оскаровича! В ученых кругах поползли зловещие слухи о каком-то
«групповом деле микробиологов». «Правда» писала о том, что в Харькове слушали дело «антисоветской организации буржуазных националистов». Там некто по фамилии Павлушков признавался в том, что члены организации «высказывали пожелания», чтобы медики помогли умереть выдающимся пациентам-коммунистам, пользуясь «либо ядом, либо прививкой из бактерийных культур».
        Павел Алексеевич решительно отказывался в это верить. «Это какой-то кошмарный сон!» - думал он. Владимирова он знал лично как человека исключительной порядочности. Представить, что тот мог использовать свои профессиональные знания во вред людям, было совершенно невозможно. Заблудовский слышал, что академик Павлов послал Молотову письмо, в котором ручался за Владимирова, утверждал, что тот не способен к какому-либо противодействию режиму. Жена Александра Александровича Матильда Генриховна просила о заступничестве жену Горького Екатерину Пешкову. И что? Насколько было известно Заблудовскому, Владимиров по-прежнему сидел в Бутырке… А ведь он был совершенно лоялен советской власти, сразу после Октябрьского переворота предложил ей свой опыт и знания. Активно участвовал в противоэпидемической работе в Петрограде, выполнял специальное правительственное задание по организации санитарного дела на железнодорожном транспорте. И вот пожалуйста! А Гартох? Крупнейший авторитет в области инфекции и иммунитета! Правда, говорят, его вроде бы выпустили… Разум Заблудовского отказывался это понимать: зачем
репрессировать людей, готовых служить стране, способных принести столько пользы, настоящих профессионалов! Однако как человек реальный он вынужден был признать, что жизнь вокруг него развивалась по какой-то иной, не понятной ему, логике. И нужно было к этой «логике» как-то примениться…
        Первой, инстинктивной, реакцией Заблудовского было - не высовываться! Не надо ехать в Москву или Ленинград, где хватают микробиологов. Лучше остаться в тихой, привычной Казани, жить по-старому, читать лекции, проводить опыты, принимать пациентов. Не привлекать к себе лишнего внимания. «Нет, так нельзя! - сам себе возражал Павел Алексеевич. - Исследования, которыми я занимаюсь, могут произвести подлинный переворот в медицине, избавить нас от многих болезней, продлить жизнь. Было бы трусостью и предательством не попытаться использовать все возможности для развития этого дела».
        «А если такого шанса больше не представится? - продолжал размышлять Заблудовский. - Ведь это - возможность двинуть вперед исследования в области лизатов. В конце концов, я всегда был вне политики. Никогда не высказывался против существующей власти. Ни в чем не замешан. Чего мне бояться?»
        Заблудовский знал, что Шемиот ждет от него ответа в течение ближайших дней. И знал, что эти дни будут для него трудными, что он снова, как это часто уже бывало в его жизни, будет качаться словно на качелях, переходя от оптимизма к унынию, от воодушевления к тревоге. И все-таки решение надо будет принять. И в глубине души Павел Алексеевич уже знал, каким оно будет.
        Москва, наши дни
        В день, когда объявился Стив Лейн, в редакции творился форменный сумасшедший дом. Я резал «хвосты» в заметках отдела экономии и одновременно разговаривал по мобильному с кем-то из журналистов, когда услышал в трубке характерный звяк. Кто-то пытался прорваться ко мне по второй линии. «Подождут!» - решил я и продолжил разговор. Потом что-то отвлекло меня, и я вспомнил о пропущенном звонке только минут через сорок. Номер не был мне знаком. «Ладно, узнаю на всякий случай, кто это звонил, - подумал я, - но если это продавцы театральных билетов…»
        - Хэлло, - послышался в трубке голос с приятным иностранным акцентом.
        - Это - Алексей Кораблев. Вы мне звонили?
        - О да! Алексей! Здравствуйте! - Голос на другом конце зазвучал радостно. - Я - Стив Лейн. Я прилетел сегодня из Нью-Йорк. Ваша…
        Тут он на секунду замялся.
        - …Лена сказала мне, что мы можем с вами встретиться.
        - Да, конечно.
        - Может быть, сегодня вечером?
        «Этот малый не привык рассиживаться, - подумал я с одобрением. - Прилетел и сразу за дело».
        - Извините, Стив, но сегодня никак, я закончу работу очень поздно. Но завтра у меня будет больше свободного времени.
        - Отлично! Давайте завтра.
        - Где вы остановились?
        - В гостинице «Шератон» на Тверской.
        - Это на углу Большой Грузинской?
        - О, я еще не очень хорошо знаю названия улиц…
        «У него сносный русский», - подумал я.
        - Там внизу должен быть ресторан под названием «Якорь»?
        - Кажется, да. Что такое «якорь»?
        - Anchor.
        - Понимаю. Sea food?
        - Честно говоря, не знаю. Можем встретиться там.
        - Отлично. Когда?
        - Часов в десять.
        - Договорились…
        Я явился за десять минут до назначенного срока. Народу в ресторане было немного, в основном мужчины. Только за одним столиком сидела женщина в строгом деловом костюме. Кто были эти люди? Скорее всего, постояльцы отеля. Я обвел взглядом зал. Кто же, интересно, из них Стив Лейн? Что-то они все староваты для Ксении…
        - Вы Алексей? - раздался голос у меня за спиной.
        Я обернулся и увидел молодого человека. Довольно высокого. Подтянутого, без брюшка. «Наверняка ходит в фитнес», - подумал я. С густыми, аккуратно подстриженными каштановыми волосами. У него было приятное открытое лицо. Я называл такие лица smile-ready - «готовые улыбнуться». На парне были темный пиджак, свежая белая рубашка без галстука и темно-голубые джинсы. По виду демократично, но вещи дорогие. Такой молодой обеспеченный американец. Мой будущий зять? Отец моих внуков? Возможно… Испытывал ли я ревность? Не знаю, это было какое-то другое чувство. Любопытство и… как это странно прозвучало бы… облегчение. Будущее уже наступает. Дочь выросла, и у нее начинается своя отдельная жизнь. От меня больше ничего не будет зависеть. Интересно, что чувствует по этому поводу Лена?
        - Стив?
        - Да. Здравствуйте.
        - Здравствуйте.
        - Надеюсь, я не заставил вас ждать?
        - Нет, я вошел минуту назад.
        - Отлично. Вы завтракали?
        - Да.
        - Ксения рассказывала, что вы предпочитаете утром плотный завтрак, - рассмеялся Стив. - Каша?
        Он произнес слово «каша» со смешным, преувеличенным акцентом.
        - Да, каша. Овсяная или манная. Но Ксения не любила кашу, приходилось ее заставлять.
        - Really? Я по секрету скажу, ваши усилия не пропали даром. Теперь она почти каждый день по утрам ест кашу.
        «Хм, они что, уже завтракают вместе?» - отметил про себя я.
        Мы подошли со Стивом к шведскому столу, уставленному традиционным набором отельных яств. Стив положил себе на тарелку яичницу с сосисками, тост, кусочек сыра, банан. Налил в стакан апельсинового сока. Я взял кофе. Мы выбрали столик у окна, выходившего на Тверскую. За стеклом катили автомашины, куда-то спешили люди, рабочий день уже набрал скорость. Мне хотелось расспросить Стива о Ксении, о Лене, об их жизни в Канаде, но я не знал, насколько это удобно, и вместо этого сказал:
        - Лена говорила, что вы работаете в финансовой сфере.
        - Да.
        Стив положил нож, достал из нагрудного кармана визитку и протянул мне. «Blackwell Synergy», - прочитал я. Название это было мне уже знакомо.
        - Под управлением компании находятся около двадцати фондов примерно на… полтора миллиарда долларов, - пояснил Стив.
        Пока это походило на официальный сайт Blackwell.
        - Как правило, фонды специализируются на различные виды… assets.
        - Активы.
        - Right. Правильно. Есть фонды, которые вкладывают в bonds… облигации, есть фонды акций и так далее. Есть фонд, который называется One Day Management, он инвестирует в молодые компании, которые занимаются биотехнологиями, новыми лекарствами и так далее.
        - Понимаю. И чем я могу вам помочь?
        Лейн отложил вилку и нож и на секунду задумался.
        - Я хотел поговорить с вами о ваш родственник - профессор Заблудовски.
        - Вы знаете о профессоре Заблудовском?
        - Да.
        - Откуда? В России-то о нем немногие помнят, и вдруг вы, иностранец…
        - Это довольно интересная история.
        - Расскажите?
        - С удовольствием. Моя бабушка Джулия Оксенбергер была наполовину русской… Оксенбергер - фамилия ее отчима, моего деда. Он был немец. Настоящая фамилия бабушки Краевская. Она была очень приятная женщина. Very smart. Я хорошо помню ее. Она изучала биологию и преподавала в университете. И умела очень интересно рассказывать о научных вопросах. Я любил ее слушать. И однажды она была у нас дома, мы обедали, и мама с бабушкой говорили за столом о медицине. Я не помню как, но разговор зашел о профессоре Заблудовском.
        Стив сделал паузу, собираясь с мыслями.
        - Мать бабушки, то есть моя прабабушка по материнской линии, была русской, ее звали Ольга Матвеев. До войны она жила в Казани и была замужем за человеком по фамилии Краевский. Ольга была очень близкий друг… bosom friend of Анна и Сергей Заблудовски, который был брат профессор Заблудовски. Верно?
        - Да, Сергей был младшим братом Павла Алексеевича, - подтвердил я.
        - I see. После революции Сергей и Анна уехали в Америка, но они не теряли связь с Ольга и писали ей. Так вот у прабабушка была большая… проблема. Она много лет не могла забеременеть, хотя очень хотела иметь детей. И тогда Сергей и Анна посоветовали ей обратиться к профессор Заблудовски… Кажется, в 1930 году, Ольге тогда было уже больше тридцать. Анна написала письмо Павел Алексеевич. И он согласился помочь и устроил Ольга в клинику. Там была группа - пять или семь женщин, у которых были различные проблемы с женский здоровье. Снижение libido, нарушение цикла and things like that. Они получали лечение с помощью специальный препарат, который назывался…
        Стив запнулся.
        - Лизат? - подсказал я.
        - Да! Именно. Это был особый лизат, приготовленный из женские половые железы…
        - Овариолизат.
        - О, Алексей, я вижу вы в курсе дела.
        «Будешь тут», - подумал я про себя.
        - Так вот, лечение оказалось успешным, и Ольга забеременела. It was like a miracle! Это было чудо!
        - А в каком году родилась ваша бабушка?
        - В 1931 году. Когда состоялся тот разговор, ей было уже за семьдесят.
        - И что же было дальше? - спросил я. - Как ваша бабушка оказалась в Америке?
        - О, это драматическая история! В 37-м или в 38-м году Краевского, мужа Ольги, арестовали, и он исчез. Никто в семье не знал, что с ним стало. Наверное, его расстреляли?
        - Скорее всего…
        - Ольга вместе с дочерью уехала из Казань, потому что боялась, что ее тоже арестуют…
        - Да, люди так поступали, - подтвердил я. - Пытались затеряться, некоторым это помогало.
        - …Перед самой войной они были в Киев. И когда началась война, не успели уехать и оказались на территории, которую заняли немцы. Затем они переехали в Германию. Когда война кончилась, они находились в американской зоне оккупации. Там Ольга встретила своего второго мужа Франц Оксенбергер. Но жизнь в Европе после войны была очень трудная, и Франц и Ольга хотели ехать в Америка. И в 1947 году Ольга написала к Сергей и Анна. Они были очень рады узнать, что она жива, и помогли ей и ее семье приехать в Нью-Йорк. Джулия хорошо помнила Заблудовских, говорила, что они всегда были очень добры к ней. У них не было детей, и они считали Джулия как своей дочерью… Если я не ошибаюсь, Сергей Алексеевич умер в 1952 год, а Анна еще через несколько лет. Но Оксенбергеры всегда помнили их и всю историю, связанную с рождением Джулии. И Ольга, и Джулия всегда хотели знать, что стало с метод, который изобрел профессор Заблудовски. И спрашивали об этом Сергей Алексеевич, но он не имел информации. Он часто говорил, что из России уехал не тот брат. Считал, что в Америке Павел Алексеевич мог бы иметь большой успех.
        Стив перевел дух и сделал большой глоток апельсинового сока.
        - И вы представляете, как я удивился, когда узнал, что Ксения - grandgrandgranddaughter of Павел Заблудовски. И я спросил Лена и Ксения, знают ли они что-нибудь о судьбе исследований профессор Заблудовски? Но они сказали, что нет и что только вы или ваши родственники могут что-то знать…
        Да, теперь я хоть что-то знал, а ведь год назад ответил бы так же, как Ленка с Ксюхой.
        - Если я правильно понял вас, Стив, то вы хотите знать, что стало с лизатотерапией?
        Лейн отодвинул тарелку и промокнул губы салфеткой.
        - Да, это интересно, - сказал он. - Когда профессор Заблудовски умер, его брат Сергей Алексеевич был очень озабочен тем, как сохранить его научные достижения… Сергей очень любил и высоко ценил своего старшего брата, был его большой… I do not know how to put it in Russian… Fan?
        - Поклонник.
        - Да. Он очень много рассказывал о методе своего брата другим людям, главным образом докторам… он ведь сам был доктор… Он делал лекции для профессионалов… Но у него не было достаточно информации - технологии приготовления лизатов, статистики исследований. И он не мог ни к кому обратиться за помощью в Советский Союз из-за «железный занавес».
        - Я понимаю.
        - После разговор с Лена и Ксения я стал интересоваться… Пробовал найти информация в Штатах и в Канада. Оказывается, профессор Заблудовски был хорошо известен в 30-е годы не только в Советский Союз, но abroad… за границей. И в Америка as well. Он был… как это сказать?.. мировая величина! Когда он умер, все ведущие американские газеты… «Нью-Йорк Таймс» и другие… напечатали статьи о его кончине.
        Я знал об этом.
        - Но я не нашел почти никакой упоминания про работы профессор Заблудовски после войны, в 50-е годы и потом. Это удивительно. Я писал к нескольким специалистам в Россия, чтобы узнать, ведутся ли исследования в этом направлении сейчас… Но ответа не было, или люди писали, что ничего не знают… Почему так произошло?
        «Вот опять этот вопрос, - подумал я, - а ответа у меня по-прежнему нет».
        - Павел Заблудовский умер сравнительно молодым, - начал я. - Видимо, он не успел подготовить преемника, который мог бы развивать его идеи и продолжать исследования. К тому же это было очень сложное время - репрессии, а потом война. Многие люди, которые участвовали в этих исследованиях, возможно, просто погибли.
        - Я понимаю. А у вас, я имею в виду вашу семью, не сохранилось никаких документов, записей?
        Я почему-то напрягся. Хотя, спрашивается, почему? Пока Стив говорил, я все разглядывал его. И он мне нравился. Приятный, открытый, неглупый. Встречается с моей дочерью, значит, наверное, нравится и ей. Интересуется историей нашей семьи, и это приятно… И все-таки наш разговор вызывал у меня странное ощущение. Нет, я не мог сказать, что не доверял Стиву. Его рассказ выглядел вполне правдоподобно, в нем не было явных противоречий. Многие вещи, о которых он говорил, были мне известны. «Что же тебя смущает? - размышлял я. - На агента ЦРУ или курьера наркомафии он вроде бы не похож. Да и зачем ЦРУ лизаты?»
        - Ну, после прадеда осталось не так много документов, - осторожно сказал я. - Книги, журнальные статьи, письма… А что вас интересует?
        Стив откинулся на спинку стула и приветливо посмотрел на меня.
        - А не осталось ли каких-то записей или документов, которые могли бы помочь восстановить технологию производства лизатов?
        - Зачем вам это, Стив?
        - Видите ли, Алексей, мне пришла в голову мысль: почему бы не вернуться к изобретению вашего предка? Не попробовать испытать ее в сегодняшний день?
        «Неплохая мысль! Может быть, все просто, он рассчитывает на этом заработать?»
        - Вы думаете, эта идея имеет коммерческую перспективу?
        - Не всегда можно заранее знать, какой проект сработает, а какой нет. Могу сказать только, что мне эта технология кажется интересной. И нуждающейся в проверке.
        - Что вы собираетесь продвигать? Средство от бесплодия?
        - Не только. Я немного изучил вопрос… и мне кажется, что значение лизатов гораздо шире. Профессор Заблудовски задумывал это как средство…
        Стив снова сделал паузу, подыскивая правильное слово.
        - Увеличения продолжительности жизни, - подсказал я ему.
        - Совершенно верно! Эта идея очень популярна сейчас в Америке. Люди думают о том, как жить дольше и оставаться здоровыми и активными. Думаю, это может иметь большой спрос.
        «Всем нужен рецепт эликсира вечной молодости», - подумал я.
        - И все-таки я не совсем представляю, какая информация вам нужна?
        - Насколько мнеизвестно, профессор Заблудовски запатентовал свое изобретение, - сказал Стив. - Обычно к патенту прикладывается описание…
        «Вот это новость!»
        - Откуда вы знаете про патент?
        - Об этом говорила Джулия.
        - А она как об этом узнала?
        - Я полагаю, что ей или ее матери об этом рассказал Сергей Заблудовски.
        Логично.
        - Видите ли, Стив, я был бы рад вам помочь, но, к сожалению, я никогда не видел документа, о котором вы говорите.
        - Жаль, - сказал Лейн. - А существует ли в России архив, где хранятся патенты?
        - Наверное. Правда, я пока совершенно не представляю, как к этому подступиться… Но можно попробовать.
        «Да, вот так будет лучше, - подумал я. - Я ему не отказываю, но беру паузу… У меня будет время обо всем еще раз подумать».
        - Вы думаете, можно будет что-то найти?
        - Пока трудно сказать что-то определенное…
        Казань, апрель 1931 года
        Когда стало известно, что Заблудовские уезжают в Москву, Борис Кончак впал в тяжелую меланхолию. Ему казалось, что жизнь рушилась. Положение его в Ветеринарном институте было совершенно неопределенным. Борис и раньше существовал там на птичьих правах, на каком-то срочном и ненадежном трудовом договоре, и лишь авторитет и благорасположение Павла Алексеевича придавали его существованию хоть какую-то видимость стабильности. Теперь же все стало совсем шатко.
        Борис мечтал поехать вместе с Заблудовскими в Москву, но это было пока невозможно. Павлу Алексеевичу давали лабораторию в Институте экспериментальной ветеринарии и обещали дополнительные штаты. Однако улаживание всех бюрократических дел требовало времени. «Вот приедем, осмотримся, - говорил Павел Алексеевич. - И как только откроется вакансия, я вас, Борис, сразу же вызову». Кончак кивал и не верил шефу. Нет, он не думал, что Заблудовский обманывал его, просто он знал, что обстоятельства часто складывались иначе, совсем не так, как все ожидали.
        Договор с институтом истекал в конце декабря. Что дальше, было совершенно неясно. Борис обратился к двум знакомым профессорам, Уварову и Каменскому, с просьбой взять его на работу в качестве ассистента, но те лишь развели руками. Эти неудачи совсем лишили Кончака сил, и он оставил попытки, внутренне смирившись с тем, что из института придется уйти.
        Убивала мысль о разлуке с Ариадной. В марте ей исполнилось двадцать. Она превратилась в красивую молодую женщину, и Борис чувствовал, что за последнее время в ее отношении к нему что-то переменилось. Она реже бывала у него в домике на берегу реки, меньше говорила, невнимательно слушала. Иногда, в минуты близости, он вдруг чувствовал, что она как будто отсутствовала. Его это удивляло и злило, но он старался не подавать виду. В глубине души он понимал, что она просто выросла и увидела, что мир велик и что в нем много интересного помимо маленького домика в Адмиралтейской слободе. Возле Ариадны - красавицы и умницы - постоянно крутились ухажеры. Сначала одноклассники, потом однокурсники, а теперь и мужчины постарше - артисты, ученые, военные. Он ревновал, а она в ответ только смеялась. Несколько раз он порывался объясниться с Павлом Алексеевичем, просить руки, но потом отказывался от этого намерения. В начале связи с Ариадной он был уверен в девушке, но боялся гнева отца. Теперь наоборот - у него было больше оснований рассчитывать на благосклонное отношение со стороны профессора Заблудовского, но что
ответит ему Ариадна, он не знал. Вот ведь известие об отъезде в Москву и неизбежном расставании девушка восприняла как-то очень уж легко.
        - Кто знает, может быть, мы с вами больше и не увидимся больше, - мрачно говорил Кончак.
        - Ах, оставьте, Борис! Почему мы не увидимся? - отмахивалась от него Ариадна. - Мы же не в Америку уплываем. Приедете к нам в Москву, и мы с вами будем гулять по бульварам.
        Борис верил в это и не верил. Каждый день он просыпался с мыслью об Ариадне. Лежал в постели, закрыв глаза, и начинал мысленно писать ей письмо. Письма эти, всегда вначале нежные, быстро становились резкими и раздраженными. Кончак злился на Ариадну, укорял ее за легкомыслие, равнодушие и еще бог знает за что… Потом спохватывался, осознавал вздорность своих обид. Злость проходила, и Бориса снова переполняла нежность. Тогда он начинал мысленно извиняться перед Ариадной за грубости и мечтать о том, что когда-нибудь она снова посмотрит на него прежним взглядом. Но когда, когда это будет? Да и будет ли вообще? Бориса душили слезы. Вставал он измученным и в плохом настроении. Несколько раз пытался записывать свои послания к Ариадне, но ни одно не отправил. Перечитав, рвал их в ярости и снова погружался в нерадостные мысли.
        Но не только мысли об Ариадне не давали Кончаку покоя. Борис панически боялся ареста. Ему все время снилось, что его хватают какие-то люди без лиц. Менялись декорации его кошмаров, но финал всегда был один. Там во сне он испытывал странное чувство, точнее, сразу много чувств. Впереди, конечно, шел страх, но затем к нему примешивались облегчение и даже любопытство. Наступал конец неопределенности, и отменялись все прежние обязательства. Не дописал письмо, не вернул книгу, не получил пальто из ремонта… Теперь не важно! Множество вещей и связей, еще вчера казавшихся важными, вдруг теряли всякий смысл, вся прежняя жизнь словно обнулялась. И он, Борис, становился каким-то другим человеком. Проснувшись, Кончак лежал и думал, что будет, если его действительно арестуют. Вокруг все время кого-то арестовывали. Логики в этих арестах не было никакой, и от этого становилось еще страшнее. Тогда Борис начинал мечтать о том, как раздобудет где-нибудь ампулу с ядом и станет носить ее всюду с собой на всякий случай… Это на время успокаивало.
        Москва, наши дни
        Придя на следующий день на работу, я обнаружил в почте письмо от главного редактора Гребешкова. «Дело Манюченко» значилось в теме.
        «Алексей, посылаю вам сообщение ТАСС о „деле Манюченко“. Думаю, из этого стоит сделать небольшую статью в номер. Объем - полоса, не больше. И поставьте ее, пожалуйста, в раздел „Происшествия“. С уважением… главный редактор журнала „Перископ“». В письме была ссылка, я кликнул ее. Страница загружалась несколько секунд и наконец открылась.
        «Смерть российского финансиста признали естественной», - прочитал я.
        «Коронер Николас Джиллард считает наиболее вероятной версию о том, что российский предприниматель Александр Манюченко, бежавший десять лет назад в Великобританию, скончался от естественных причин. Выводы дознания Джиллард представил в среду на заседании уголовного суда Олд-Бейли в Лондоне, передает корреспондент ТАСС…» Я читал, что на проведении открытого коронерского дознания настояла страховая компания, в которой Манюченко был застрахован…
        «Я удовлетворен выслушанными свидетельствами и могу надлежащим образом заявить о том, что в моем распоряжении нет прямых доказательств убийства и что вероятнее всего господин Манюченко умер по естественным причинам, а именно в результате синдрома внезапной аритмической смерти», - сообщал Николас Джиллард.
        «Надо же! Оказывается, есть такой синдром? - подумал я. - Впервые слышу! Ну, это ничего еще не значит. Я много о чем, наверное, не слышал… Звучит, правда, как-то неопределенно… А просто «сердечный приступ» разве звучит определеннее?..»
        Я попытался снова сосредоточиться на тексте.
        «Джиллард обратил внимание на то, что синдром внезапной аритмической смерти - распространенное явление, хотя соответствующий диагноз крайне сложно подтвердить…»
        «Что за черт? Тут что-то с логикой не в порядке, - подумал я с раздражением. - Явление можно считать «распространенным», если существует достаточно много подтвержденных случаев… А если явление «крайне сложно подтвердить», то откуда мы узнаем, что это именно тот случай? По-моему, здесь какое-то противоречие. Или мне кажется?..»
        «…Патологоанатомическая экспертиза не выявила у Александра Манюченко сердечной патологии…»
        «Прелестно! Не старый еще мужик, сердце здоровое, никаких патологий, и вдруг - хлоп, н? тебе! - синдром внезапной аритмической смерти… Постой, но разве такого не может быть? Здоровый, здоровый, а потом раз - и инфаркт… Мало, что ли, таких случаев? Да полно! Сорок восемь - это уже не восемнадцать. Вот и прадед Павел Алексеевич в 56 лет умер. Но у него была болезнь сердца… А все-таки очень подозрительно! Понимаю, почему Славка так бесновался…»
        «…Не смогла установить никаких нарушений и более сложная генетическая экспертиза, вероятность успеха которой, впрочем, изначально была мала и составляла всего 10 процентов…»
        М-да, в общем, ясно, что ничего не ясно…
        «…Однако как подчеркнул Джиллард, в его обязанности не входило подтверждение наличия у покойного предрасположенности к синдрому внезапной аритмической смерти, а лишь выявление более вероятных причин кончины…»
        Так, и что же?
        «…Коронер признал, что полицией Суррея в ходе работы с уликами были допущены ошибки, которые помешали подтвердить факт отравления…»
        Во как! Все-таки полиция опять облажалась. Я всегда говорил: участковые - люди без фантазии…
        «Посмертное вскрытие было сделано лишь восемнадцать дней спустя, содержимое желудка покойного к тому моменту было выброшено, - заявил Джиллард. - Это сделало невозможным проведение новых тестов…»
        «Мо-лод-цы! - подумал я. - Да за такое время даже цианистый калий, наверное, выветрился бы…»
        «Коронер заявил, что ему неизвестно, получал ли Манюченко угрозы, которые можно было бы однозначно связать с его смертью. Он также отметил то обстоятельство, что россиянин не принимал никаких особых мер безопасности…»
        «А вот это странно, - подумал я. - Неужели он думал, что ему ничто не угрожает? А куда, извините, смотрели британские компетентные органы? Хотя, наверное, к каждому политэмигранту охрану не приставишь… А может, действительно естественная смерть? Темная исто-рия…»
        «Изучив это дело самым тщательным образом, я пришел к выводу, что не могу совершенно исключить вероятность того, что Александр Манюченко был отравлен, однако, основываясь на всех представленных свидетельствах, я считаю это маловероятным», - указал в своем вердикте коронер. По его словам, сложно было выдвинуть правдоподобную версию о том, когда Манюченко мог получить дозу яда. С утра в день смерти Манюченко выглядел совершенно здоровым. Едва ли он вышел бы на пробежку, если бы чувствовал себя нехорошо. Версия о том, что яд мог быть введен ему во время самой пробежки, не подтверждается ни осмотром тела, ни свидетельскими показаниями…»
        «А почему, собственно, мне так хочется, чтобы Манюченко отравили? - подумал я. - Ну, не люблю я президента и всю эту его военно-гэбистскую компанию, но это же не означает, что надо вешать на него всех собак… Надо стараться быть объективным. Как коронер Джиллард».
        «…В поисках возможных мотивов для убийства россиянина Николас Джиллард уделил пристальное внимание той роли, которую Александр Манюченко играл в политической жизни, и пришел к выводу, что тот не может считаться видным оппонентом российских властей, чтобы стать объектом политического покушения…»
        Вот тут я бы, пожалуй, поспорил с уважаемым коронером. Конечно, Манюченко - не Троцкий, но возможности досадить Кремлю у него были. А значит, и мотивы убрать экс-банкира тоже были! А еще это могло быть демонстрацией. Показать всем реальным и потенциальным противникам режима, что их везде достанут… Впрочем, если бы я хотел что-то кому-то показать, то действовал бы иначе, открыто и даже вызывающе… Взорвал бы Манюченко или расстрелял из автомата. Чтобы всем стало понятно, это - казнь! А так остается какая-то недосказанность… Или это для посторонних недосказанность? А тем, кому это было адресовано, все понятно? Черт, вот и думай как хочешь!
        «Коронер добавил, что МВД Великобритании также не нашло оснований для того, чтобы связать смерть Манюченко с Россией и начать новое полицейское расследование. Джиллард назвал малоправдоподобными и неподтвержденными сообщения СМИ о том, что предприниматель был якобы убит по указанию Кремля, а британские власти пытаются замять расследование, чтобы не осложнять отношений с Москвой…»
        Ну конечно!
        «Член парламента от Консервативной партии и известный критик Кремля Энтони Балдер, комментируя вынесенное решение, заявил, что оно порадует российские власти. «Президент России сегодня будет праздновать, так как британский судья признал, что Манюченко умер по естественным причинам, а не от яда, - заявил он в интервью Би-би-си. - Расследование было полностью погублено некомпетентностью полиции Суррея, потерявшей или уничтожившей большинство ключевых улик».
        Вот, собственно, и все. Точка. Я еще раз быстро пробежал текст сообщения… Понятно, почему Гребешков за него ухватился. Сейчас прокремлевские СМИ подхватят это известие и донесут до каждой яранги. «Провал антироссийской провокации!» Обязательно будут сюжеты на федеральных телеканалах, но там, скорее всего, вымарают комментарий Балдера. А у нас, может, и не вымарают, но зато поставят в раздел «Происшествия», рядом с каким-нибудь пожаром, подчеркнув тем самым, что дело неполитическое. Так или иначе - все равно вольемся в дружный хор. Противно! Ведь если разобраться, заключение Джилларда ничего не доказывает - ни того, что Манюченко убили, ни того, что его не убивали. Коронер что говорит? Манюченко умер. Это - единственный непреложный факт. Большинство людей умирают своей смертью, меньшинство - не своей. Твердых доказательств, что беглый финансист был убит, нет. Ergo? Скорее всего, он умер сам. Но «Перископ» же так не напишет, мы будем подавать «как надо»: «Британский коронер признал смерть бывшего финансиста естественной». Эх, переписать бы тут все сейчас… Да кто же даст? Новый редактор отдела
политики Кургузов - трус и подхалим! - тут же побежит к главреду и нажалуется на меня: Кораблев - тайный враг, опять неправильно расставил акценты. Гребешков вернет все в прежний вид и даже, может быть, мне не скажет. Господи, как это все надоело! Идите вы все к черту со своим президентом, шпионами и тайными спецоперациями! Сейчас переправлю письмо в отдел политики, потом получу от них статью, пройдусь слегка по тексту, уберу чересчур верноподданические пассажи, может быть, подсокращу и отправлю в корректуру. Потом наш бильд Света подберет фотографии, дизайнер Рома - быстренько сделает макет. Корректура еще раз посмотрит и вычистит последние опечатки. И все - с плеч долой! И кто я после этого, а? Заслуженный держатель фиги в кармане? Я участвую во всей этой пропаганде или нет? Хочется думать, что нет. Ведь моей подписи под заметкой не будет. А с другой стороны, получается, что участвую. Какой выход? Встать и уйти. Куда? Не осталось же приличных мест. Ну, это ты не преувеличивай! Есть еще приличные места. Там просто не так комфортно. Офисы похуже, зарплаты пониже. Время от времени обыски случаются,
какие-то темные личности избивают журналистов бейсбольными битами. Но не до смерти же! Как правило… Только вот ради чего все это? Ведь никто ничего не читает! Всем все равно! Все постят котиков в Инстаграме. Или, в крайнем случае, поставят «Возмутительно» в ФБ и с чувством выполненного долга пойдут пить чай… Фрондеры! Послушай, а вот это уже не твое дело! Твоя задача - давать объективную информацию. По возможности, конечно. В меру сил, так сказать, и способностей. А уж сколько людей прочитает - не прочитает, поверит - не поверит, согласится - не согласится, это как бог даст… Нам не дано предугадать… Вот Славка Любомирский так рассуждал. Пока из окна не выпал при невыясненных обстоятельствах.
        Я вздохнул, кликнул кнопку «переслать», и электронное письмо с тихим шелестом отправилось в отдел политики.
        Москва, июль 1931 года
        В дверь кабинета осторожно постучали.
        - Да-да, войдите! - крикнул Павел Алексеевич, не отрываясь от чтения отчета доцента Сырнева об опытах с овариолизатом.
        В комнату заглянула симпатичная молоденькая шатенка.
        - Здравствуйте, Павел Алексеевич, - произнесла она, робко глядя на строгого профессора.
        - Здравствуйте.
        «Милая девушка, вот только не помню, как ее зовут… - подумал Заблудовский. - Кажется, она - секретарь директора».
        Заблудовские переехали в Москву всего два месяца назад, и Павел Алексеевич переживал неприятные ощущения, связанные с привыканием к новому месту. Все вокруг было чужое, неудобное, странное. Незнакомые улицы вели неизвестно куда. По тротуарам текли толпы людей, среди которых не было ни одного знакомого лица. Даже русский язык звучал здесь как-то иначе. В квартире на Новинском до сих пор стояли неразобранными чемоданы, громоздились стопки книг. Серафима изо всех сил пыталась придать комнатам жилой вид, но пока это у нее не очень получалось. Квартира словно сопротивлялась попыткам новых хозяев навести в ней уют.
        На службе Павел Алексеевич чувствовал себя увереннее, но и там все было непривычно. Институт оказался довольно большим заведением, каждый день Заблудовский встречал в коридорах и лабораториях новых сотрудников, имен которых не мог сразу запомнить. Люди здесь были не такими открытыми, как дома в Казани, держались, по мнению Заблудовского, настороженно и излишне церемонно. Кабинет профессору дали маленький, почти без мебели, поэтому бумаги и книги приходилось складывать на подоконник, а когда места там не стало - на пол…
        - Извините, пожалуйста, - сказала девушка. - Вас просит зайти Иван Петрович…
        - Иван Петрович? - переспросил Заблудовский.
        - Веретенников, - подсказала девушка.
        - Ах да…
        Фамилию секретаря партийной организации Веретенникова Павел Александрович запомнил. Евгений Шемиот уже успел рассказать ему, что парторг недавно пришел в ИЭВ из Института естествознания при Комакадемии, где, как саркастически заметил директор, «ковали» новые кадры для научных организаций. «Представляете, Павел Алексеевич, решение о зачислении в аспирантуру у них принимает мандатная комиссия!» Заблудовский этого не понимал, но знал, что во многих институтах старых профессоров постепенно удаляют, заменяя их партийными товарищами. Недавно вышедшее постановление СНК РСФСР предписывало «более решительно выдвигать на руководящую работу в научно-исследовательские учреждения молодые кадры научных работников, поставив задачей орабочивание состава научно-исследовательских учреждений и борьбу с классово чуждыми элементами среди сотрудников». «Классово чуждые элементы» пугливо поеживались.
        Идти к Веретенникову Заблудовскому не хотелось.
        - Это срочно? - спросил профессор. - Я, видите ли, немного занят…
        Девушка совсем смутилась.
        - Иван Петрович просил зайти вас сейчас, - пробормотала она, краснея.
        Заблудовский с трудом подавил раздражение. Во-первых, ему действительно не хотелось прерывать занятия, а во-вторых, его чрезвычайно раздражала манера Веретенникова держаться с сотрудниками. «Разговаривает, как русский царь с евреем, - думал Павел Алексеевич. - Какое у него может быть до меня дело?»
        - Я сейчас приду, - сказал Заблудовский.
        Девушка исчезла, аккуратно прикрыв за собой дверь.
        Выждав пять минут, профессор встал и направился в гости к парторгу. В кабинете кроме Веретенникова был еще один человек, которого Заблудовский сначала не рассмотрел как следует. Тот стоял в глубине комнаты, и на лицо его падала тень.
        - Здравствуйте, профессор! - бодрым голосом сказал Веретенников. - Извините, что пришлось оторвать вас от работы, но с вами хочет побеседовать товарищ…
        В эту секунду «товарищ» сделал шаг вперед, и Павел Алексеевич увидел, что это не кто иной, как Иосиф Исаевич Ходоровский, бывший член Татревкома и председатель Казанского губисполкома. «Вот так встреча!» - подумал Заблудовский.
        - Здравствуйте, уважаемый Павел Алексеевич! - бодро приветствовал партийный функционер профессора. - Давненько мы с вами не виделись! Лет пять, наверное, не меньше?
        Заблудовский с интересом рассматривал Иосифа Исаевича. Тот, конечно, изменился - постарел, пополнел, но в общем выглядел неплохо. Совсем неплохо. И, слава тебе господи, сменил свой полувоенный френч на превосходный заграничный костюм. «Обуржуазился? Так у них это, кажется, называется», - подумал Заблудовский.
        - Здравствуйте, Иосиф Исаевич! - произнес он, пожимая Ходоровскому руку.
        Заблудовский хотел спросить гостя, как тот себя чувствует, но спохватился. Вдруг тому не хочется об этом вспоминать? Но, судя по всему, встреча с Заблудовским не вызывала у Иосифа Исаевича никаких неприятных воспоминаний. Он смотрел на профессора приязненно, слегка улыбаясь.
        - После Казани вы, кажется, получили назначение куда-то в Среднюю Азию? - начал small talk Заблудовский.
        - Совершенно верно. Потом была заграничная командировка. Два года работал торгпредом в Италии, потом - в Турции.
        - Очень интересно.
        Тут Ходоровский оглянулся и словно впервые заметил стоявшего рядом Веретенникова. Тот молча переводил взгляд с одного гостя на другого и явно не знал, что ему делать. Иосиф Исаевич разрешил его сомнения.
        - Товарищ Веретенников, вы нас не оставите? - сказал он, обращаясь к парторгу института. - Нам с профессором Заблудовским надо кое о чем потолковать…
        - Конечно-конечно, - ответил Иван Петрович и испарился.
        Избавившись от парторга, Ходоровский почувствовал себя совсем свободно. Он расстегнул пиджак и по-хозяйски уселся в кресло хозяина кабинета.
        - Прошу садиться, Павел Алексеевич, - сказал он, указывая на кресло, стоявшее по другую сторону стола. - Да… Работал за границей и вот недавно вернулся. Получил новую ответственную должность.
        - Какую же, если не секрет?
        - Начальника Лечебно-санитарного управления Кремля.
        «Вот это да! - подумал про себя Заблудовский. - Высоко взлетел бывший председатель Казанского губкома… Интересно, можно ли расспросить его о состоянии его… эээ… здоровья? Или лучше не надо?»
        Но профессиональное любопытство взяло в Заблудовском верх.
        - Как вы себя чувствуете? - спросил он Ходоровского.
        - Отлично! - широко улыбнулся Иосиф Исаевич.
        - Ваша половая жизнь наладилась?
        - Вполне.
        - Вы за это время обращались за поддерживающей терапией?
        - В прошлом году, когда вернулся в Союз, еще раз прошел курс.
        - Где же?
        - В Кремлевской больнице.
        - Вот как?
        - Да, представьте, там изготавливают препараты по вашей методе. И визит мой, кстати, напрямую связан с этим.
        Ходоровский помолчал несколько секунд, а затем произнес:
        - Тут вот какое дело… Полагаю, Павел Алексеевич, вам не нужно объяснять, что такое Лечсанупр. Главной задачей управления является медицинское обслуживание руководителей партии и Советского государства…
        Заблудовский слегка кивнул.
        - Штат управления постоянно расширяется. У нас появилась аналитическая лаборатория, физиотерапевтическая лечебница… Мы привлекаем лучшие кадры, у нас консультируют такие известные терапевты, как Федор Александрович Гетье, Дмитрий Дмитриевич Плетнев…
        Доктора Плетнева Заблудовский знал лично.
        - Но чтобы выполнить поставленную перед нами задачу наилучшим образом, мы считаем необходимым использовать в работе не только традиционные и уже хорошо зарекомендовавшие себя способы лечения и профилактики, но и передовые методики… находиться, так сказать, на переднем краю… И одним из таких важных и очень перспективных направлений мы считаем лизатотерапию… Не скрою, профессор, ваше изобретение заметили на самом верху…
        Ходоровский наклонился вперед и слегка понизил голос:
        - Очень влиятельные люди, Павел Алексеевич, интересуются вашими опытами… В том числе и опытами с тестолизатами…
        «Вот оно что! Вождям не чуждо ничто человеческое, - подумал Заблудовский. - Интересно, что это за “очень влиятельные люди”, о которых он говорит? Ах, это, в общем-то, не важно! Дело только выиграет, если получит поддержку на самом верху. Можно будет просить деньги на отдельную лабораторию, привлечь сотрудников… А кроме того, покровительство Кремля станет для меня своего рода “охранной грамотой”. Никакой Веретенников мне ничего не сделает!»
        - В связи с этим, уважаемый Павел Алексеевич, я приглашаю вас стать штатным консультантом Лечсанупра.
        Заблудовскому потребовалось сделать над собой усилие, чтобы не согласиться сразу. Он задумчиво пожевал губами.
        - Это очень лестное предложение, Иосиф Исаевич… И я склонен его принять. Мне, правда, пока не совсем ясно, как я смогу совмещать…
        - Пусть это вас не беспокоит, - махнул рукой Ходоровский. - У вас не будет присутственных часов. Думаю, что вы будете наведываться в Кремлевку два раза в неделю, проводить консультации и возвращаться к своим научным занятиям в ИЭВе… А дальше… А дальше будет видно! Материальная сторона дела пусть вас тоже не беспокоит. Вы будет получать еще столько же, сколько вы получаете в институте, и даже больше. Ну что, согласны?
        Москва, наши дни
        В день, когда исполнился год со дня смерти Любомирского, я перед работой заехал на Ваганьковское. В палатке возле ворот купил букет белых астр и зашагал по центральной аллее, которая вела в глубь кладбища. Проблема была в том, что я не очень хорошо помнил дорогу к могиле. Сначала Славу вообще собирались похоронить на почетном Троекуровском кладбище, но этому воспротивилась мама, Галина Леонтьевна Любомирская. Она хотела, чтобы сын лежал на фамильном участке рядом с отцом.
        Похороны Любомирского остались в моей памяти событием смутным, смазанным, видимо, потому, что в тот день я был с утра пьян. На кладбище собралась изрядная толпа желавших проводить Славу в последний путь, но распорядитель - невысокий мужчина в плаще с траурной повязкой на рукаве - разъяснил, что за гробом к могиле пройдут только родственники и близкие друзья покойного. По толпе пробежал легкий ропот, но мужчина в повязке спокойно объяснил присутствовавшим, что место захоронения находится в дальней части кладбища, проходы там узкие. Во избежание давки. В интересах безопасности. Все желающие потом смогут возложить. В порядке, так сказать, очереди. Люди затихли, удовлетворившись этими объяснениями. Гроб с телом Славы вытащили из автобуса и водрузили на катафалк. Погода вдруг испортилась, стал накрапывать дождь. Мы, родственники и близкие друзья усопшего, кое-как построились и двинулись за гробом.
        Славин отец, Сергей Ильич Любомирский, умерший лет пятнадцать назад от рака, действительно лежал в самом дальнем углу кладбища. Я там и не бывал никогда. За высокой оградой шумело Третье транспортное кольцо. Я попытался сориентироваться и не смог. Ваганьковское кладбище, в центральной части своей ухоженное и даже нарядное, там выглядело как заброшенный сельский погост. Помню, что меня по-настоящему взяла тоска. «Вот так живешь, живешь, трепыхаешься, добиться чего-то пытаешься, статьи какие-то пишешь дурацкие, даже книги, - думал я. - А потом - хлоп! - и конец, и последнее прощай, и сгружают тебя, прости господи, в яму, в каком-то глухом углу, где вокруг только могилы давно забытых евреев… Кто тут у нас по соседству-то? Глезер Вениамин Яковлевич. 1890 - 1952. И памятник покосился, так как Глезеровы родственники, видать, давным-давно в Израиле… А может, и нет никаких родственников… И ведь через пару лет никто Любомирского даже не вспомнит, ну, кроме жены да матери…»
        Возле могилы началась церемония. Возможно, уединенность места и отсутствие посторонних создали особую камерную атмосферу, которая благотворно подействовала на ораторов. Звучали какие-то человеческие слова. Марина Любомирская пару раз оглядывалась на меня, видимо, ожидая, что я тоже что-нибудь скажу, но я так и не собрался. Когда гроб стали опускать в могилу, Галина Леонтьевна надумала вдруг упасть в обморок. Ее подхватили и усадили на какую-то подвернувшуюся скамеечку. Через пару минут она отдышалась, и кладбищенские рабочие взялись за лопаты. Вот, собственно, все… И вот теперь мне предстояло найти место событий годичной давности. «Господи, как же мы туда шли? - размышял я, оглядываясь по сторонам. - Надо мне было, как мальчику-с-пальчику, разбрасывать по дороге белые камушки…» Помощь пришла, откуда не ждали. Я вдруг увидел, как навстречу мне бодрым шагом идет Дима Разумов, журналист, когда-то работавший вместе с нами в «Перископе», а теперь трудившийся в одном из радиохолдингов.
        - Здорово! - сказал он, пожимая мне руку. - Ты к Славе?
        - Ага. А ты?
        - Да я вот тоже заехал… Жалко мужика.
        - Жалко.
        - Может, хлопнем за упокой души? - предложил вдруг Разумов и достал из внутреннего кармана пиджака.
        Я знал, что Димка пил давно и крепко. Его даже с работы выгоняли за это дело, но потом приняли обратно. Мне, честно говоря, не хотелось, но я решил не обижать коллегу.
        - Ну давай.
        Я сделал большой глоток и чуть не поперхнулся.
        - Что у тебя там?
        - Чача, настоящая, из Абхазии.
        - Крепкая, сволочь!
        - Больше сорока, - с гордостью сказал Разумов и тоже приложился к фляге.
        - Слушай, Димыч, а как мне тут побыстрее к могиле-то дойти?
        - А вон видишь, дядька бронзовый торчит?
        - Вижу.
        - Это какого-то адмирала могила. Так прямо за ней…
        - Спасибо. Ну, я пойду.
        - Ладно, бывай.
        На могиле Любомирского еще не было памятника. В песчаный холм, покрытый пожелтевшим лапником, была воткнута казенная черная табличка с именем и датами жизни. Рядом лежали старые завядшие цветы и свежий букетик красных гвоздик, видимо, разумовский. Я присоединил к нему свои астры и изобразил что-то вроде полупоклона. «Спи спокойно, дорогой Слава!» Больше делать мне там было нечего. Я вышел на аллею и решил немного прогуляться, вернуться ко входу на кладбище другим путем. Прошел метров сто и вдруг понял, что нахожусь недалеко от Заблудовских. Вот обнесенная высокой металлической оградой могила актера Окуневского. Вот незабвенные дети Файнберг, умершие по неизвестной причине в 1944 и 1945 годах. Значит, вон там, наискосок, начинается 20-й участок, где похоронены Павел Алексеевич и Серафима Георгиевна Заблудовские. Вокруг никого не было. Только метрах в тридцати по дорожке шел старик. Что-то такое в нем было… Очень высокий. Очень прямой. В хорошем черном пальто и в шляпе. В руках трость. Тук-тук, тук-тук. Но шел легко, не прихрамывая. Так что трость была, скорее, для форса. Я секунд тридцать смотрел,
как он удаляется от меня. Старик дошагал до поворота, на секунду обернулся, так что я успел мельком увидеть его длинное худое лицо, и исчез.
        Я направился к могиле Заблудовских. Надо признаться, что в последние годы мы редко там бывали. И теперь я шел туда, терзаемый угрызениями совести. Я ожидал увидеть запущенную могилу, заваленную толстым слоем опавших листьев… И вот уже показался памятник на могиле Павла Алексеевича - двухметровый обелиск из черного шведского габбро. Так вот, значит, запущенная могила… Стоп! То, что я увидел, меня поразило. Я даже оглянулся на всякий случай по сторонам, чтобы убедиться, что ничего не перепутал. И перечитал надписи на обелиске. Нет, все правильно: Павел Алексеевич Заблудовский… От Всесоюзной академии с/х наук имени В. И. Ленина… Серафима Георгиевна Заблудовская… Прадедова могила была в идеальном порядке. Дорожку явно подмели несколько дней назад, на ней валялось лишь несколько желтых листиков. Памятник и надгробная плита были вымыты и отполированы до зеркального блеска. Но самым поразительным был букет. На плите стояла простая ваза из черной пластмассы, такие продавались у входа на кладбище по двести рублей, но в ней… розы! Большущий букет прекрасных темно-розовых роз. Я пересчитал их. Двадцать шесть
штук. Они были совсем свежими, как будто их только что поставили. Ни один лепесток не успел подвянуть. Цветы выглядели великолепно. Я присел на корточки рядом с могилой. «Кто же тут прибирается? - подумал я. - Может, мама приходила? Но она не стала бы покупать такие дорогие цветы… Странно». Какая-то годовщина? Вроде бы никаких круглых дат. Но даже если бы и была какая-нибудь годовщина, кто же это так расщедрился? ВАСХНИЛ? Нет, маловероятно. Тогда кто? Людей, лично знавших прадеда, давно не осталось в живых. Благодарные ученики? Молодые ученые, вдохновляемые его научными открытиями? Что-то я про них никогда не слышал… Все это было очень странно… Я даже потрогал цветы рукой, словно еще раз хотел убедиться, что они мне не привиделись. «Как хороши, как свежи будут розы, моей страной мне брошенные в гроб…» Странно, очень странно! Я поднялся и скорым шагом направился в сторону выхода.
        Казань, 1931 год
        …В тот апрельский день Борис Кончак проснулся неожиданно бодрым, чего с ним давно не случалось. За окном светило солнце, и даже птицы чирикали как-то по-весеннему. Кончак лежал в кровати и смотрел в потолок. Он не мог бы в тот момент точно сказать, о чем он думал. Разум его пытался охватить жизнь в целом. Когда Борис был маленьким, родители подарили ему игрушку - стеклянный шар, внутри которого была зима. Домик с красной крышей и стоявшего рядом снеговика покрывал искусственный снег. И стоило потрясти шар, как внутри начиналась пурга. Игрушка эта давно затерялась где-то, но Борис хорошо помнил ее. И в тяжелые минуты, которых в жизни Кончака было много, он представлял, что находится внутри большого хрустального шара, укрытый от невзгод и опасностей. В последние годы он все реже и реже мог представить себя внутри волшебного шара, но в то утро ощущение безопасности и защищенности вдруг вернулось к нему. Он не мог объяснить, откуда пришла вдруг уверенность, что все можно поправить и что выход есть… Потом Кончак много раз думал, что если бы его арестовали в другой день, он бы наверняка погиб. Но в тот
день им вдруг овладел какой-то кураж. Борису казалось, что нет такого дела, с которым он не справился бы, нет препятствия, которое бы не преодолел.
        …Его задержали не дома и не в институте, а прямо на улице. Подошли два неприметных мужчины, одетые как фабричные рабочие - в пиджаки с косовортками и фуражки, быстро, мельком показали книжечки и посадили Бориса в стоявший рядом автомобиль. Сидевший за рулем водитель завел мотор, машина покатила по улице. «Вот ведь как, никто и не подумает, что меня, возможно, везут убивать, - размышлял Борис, глядя на прохожих, спешивших куда-то по своим делам. - Как все буднично… И никто не узнает, куда я делся. Меня расстреляют, а в это время жизнь будет продолжаться как ни в чем не бывало… И Заблудовские тоже ничего не будут знать. Где-то в далекой и недостижимой Москве они будут жить и заниматься привычными делами - Павел Алексеевич читать лекции, Ариадна - учиться и ходить в кино, а Серафима Георгиевна - раскладывать пасьянсы и писать бесконечные письма к родственникам в Самару. И только, может быть, иногда в разговоре вдруг всплывет мое имя. “А помните, как Борис?.. А помните, был такой Борис?.. А где он, интересно?” И все. И сомкнутся надо мной темные воды забвения…» В другое время мысли эти привели бы
Кончака в отчаяние, но в тот день он думал об этом как-то отстраненно и на удивление спокойно.
        Спустя короткое время Бориса привезли на Черное озеро, в здание, где располагалось местное управление ОГПУ. Внутри на первый взгляд не было ничего страшного - обычное советское учреждение. По коридорам сновали какие-то люди. Многие были в форме, но попадались и штатские. Мелькали и женщины. «Где же у них камеры? - подумал Борис. - В подвале, наверное…»
        Его завели в небольшую комнату, в которой не было ничего, кроме письменного стола с черной настольной лампой и двух шатких обшарпанных стульев. Решетки отсутствовали, но стекла единственного окна были почти до самого верха закрашены белой краской, как в больнице. Кончака усадили на стул и заперли в комнате одного.
        Борис осмотрелся. Сквозь защитную броню хорошего настроения стал пробиваться знакомый холодок ужаса. «Вот так, значит, все и кончится? - размышлял он, оглядывая пустую унылую комнату. - Я ведь знал… Знал, что эта гэпэушная сволочь не оставит в покое, рано или поздно доберется до меня».
        В этот момент дверь отворилась, и в комнату вошел невысокий коренастый человек в форме. Кончак подумал, нужно ли ему встать? Но остался сидеть. Поздороваться? Промолчал. Вошедший тоже делал вид, что не замечает Кончака. Он сел за стол, пошарил в карманах, отпер ящик стола. Оттуда извлек тоненькую папку, раскрыл ее и стал лениво перелистывать подшитые листы бумаги.
        «Господи, как же я вас ненавижу! - начал вдруг закипать Кончак. - Мало вас вешали, скоты! Дрянь! Пролетарии! Плюнуть бы тебе в рожу!»
        Следователь продолжал листать бумаги, не обращая на Бориса никакого внимания. Приступ злобы сменился у Кончака тягучей тоской. Ему вдруг смертельно захотелось снова оказаться на свободе, вдохнуть прохладного весеннего воздуха, закурить, выпить кружку пива в отвратительной пивной по соседству с домом. И идти, идти, идти куда глаза глядят… «Выйду ли когда-нибудь отсюда? - со страхом подумал он. - Почему? Почему я не уехал? Ведь мог… Был бы сейчас где-нибудь в Харбине. Нет, в Америке! В Сан-Франциско! Или в Нью-Йорке, как брат Павла Алексеевича…» От Павла Алексеевича мысль Кончака перелетела к Ариадне Заблудовской. «Господи! Как же я люблю ее! - подумал он в изнеможении. - Только бы ее не тронули! Семью ее не тронули! Господи, да минует их чаша сия…» Кончаку страстно захотелось молиться, хотя в бога он давно не верил. «У меня, видите ли, к господу слишком много вопросов», - саркастически говорил Кончак, когда ему случалось обсуждать с кем-нибудь вопросы веры. Впрочем, в последние годы такое случалось редко.
        Гэпэушник наконец оторвался от бумаг и сонными глазами посмотрел на Кончака. Тот весь внутренне подобрался.
        - Кончак-Телешевич Борис Ростиславович, - то ли вопросительно, то ли утвердительно произнес следователь.
        - Так точно! - по-военному четко отрапортовал Кончак.
        Мужчина, уткнувшийся было опять в бумаги, бросил на Бориса быстрый взгляд. Острый такой, колючий. И слегка удивленный.
        - 1900 года рождения, место рождения - Николаевский уезд Самарской губернии, из дворян… - продолжал читать вслух Молчанов. - Отец - Ростислав Николаевич, надворный советник…
        «Все знают», - подумал про себя Кончак.
        - …Участник Белого движения… Служил в Степном Сибирском корпусе под командованием полковника Иванова-Ринова, штаб корпуса располагался в Омске… - продолжал читать себе под нос мужчина. Звук его голоса убаюкивал Бориса, он никак не мог сосредоточиться, мысли его рассеивались, и собрать их и выстроить в какой-то последовательности не получалось…
        - …Принял участие в деятельности контрреволюционной организации… предусмотренные статьей 58 УК РСФСР, часть 2, часть 6, часть 8…
        Борис сделал над собой усилие и попытался прорваться сквозь монотонное чтение. Так человек пытается проснуться и прервать мучительный, кошмарный сон.
        - В какой организации? Я не участвовал ни в какой организации!
        - В подпольной контрреволюционной организации, - медленно и раздельно произнес мужчина. - А что касается вашего участия, то на этот счет имеются показания других членов…
        - Каких членов?
        Человек заглянул в папку, чтобы свериться с каким-то документом.
        - Вот, например, ваш бывший товарищ по службе в белой сибирской армии Алексеев…
        «Миша Алексеев? - с удивлением подумал Кончак. - Да я его после войны раза два видел…»
        - …Показал, что на состоявшейся в декабре 1929 года в Казани тайной встрече…
        «Ха-ха-ха! Тайной встрече? - едва не расхохотался Кончак. - Знатная была тайная встреча! Собрались несколько бывших офицеров и напились вусмерть. Какая там политика! Лыка никто не вязал… Кстати, а был там Алексеев? Уж и не вспомню…»
        - …Вы участвовали в создании контрреволюционной офицерской организации, целью которой являлась подготовка вооруженного восстания в крупных городах Поволжья, вредительство, террор в отношении советских и партийных руководителей. Участники организации также собирали сведения о воинских частях и соединениях Красной армии с целью передачи их иностранным разведкам… Вот такие дела, гражданин Кончак, несмотря на то, что вы отрицаете свою причастность к контрреволюционной деятельности, вы полностью изобличены.
        - Это бред! - вскричал Борис.
        - А вы тут не кричите! - строго сказал ему гэпэушник. - Это - не бред. Это - ваше дело.
        Он резко захлопнул папку и посмотрел Борису прямо в глаза.
        «Жидкое оно какое-то, мое дело, - подумал Кончак. - Не собрали фактов. А впрочем, того, что там есть, будет достаточно, чтобы меня шлепнуть… Обидно даже! Если бы хоть убил какого-нибудь партаппаратчика или правда заговор составил… А так пристрелят ни за что, как барана! Неужели конец? Даже суда не будет? Выведут во двор и пристрелят? Или в подвал? Или будут бить, чтобы я показал еще на кого-нибудь? Так и будут “создавать” организацию. Сволочи!»
        И тут вдруг к Кончаку вернулось то самое чувство, которое владело им с утра, - чувство спокойствия и уверенности в том, что он справится с любыми трудностями. Ему даже на секунду показалось, что в полутемный затхлый кабинет на мгновение проник солнечный свет.
        - Извините, как вас зовут? - вдруг обратился он к мужчине в форме.
        Тот посмотрел на него с удивлением.
        - Молчанов, Леонид Михайлович, - ответил тот, но тут спохватился и строго добавил: - Но вам следует обращаться ко мне «гражданин старший оперуполномоченный».
        - Гражданин старший оперуполномоченный, - тут же послушно подхватил Кончак, - я хочу сделать сообщение.
        - Вот как? - В глазах оперуполномоченного появился интерес. - О чем же вы хотите сообщить?
        - Я признаю свое участие в подпольной организации, созданной бывшими офицерами царской армии, участниками Белого движения… - бодро начал Кончак.
        Молчанов довольно улыбнулся.
        - Единственным обстоятельством, которое отчасти может смягчить мою вину, является то, что наша организация не успела перейти к активным действиям, так как ее работа была своевременно пресечена органами.
        Кончак чуть было не сказал «доблестными», но вовремя спохватился. «Не хватало еще, чтобы этот урод решил, что я над ним издеваюсь», - подумал Борис.
        - …По сути дела, вся деятельность организации свелась к антисоветским разговорам.
        Кончак перевел дух.
        - Я глубоко раскаиваюсь в содеянном и сожалею о том, что позволил контрреволюционным элементам втянуть себя в это преступное дело… Я понимаю, что у советской власти есть основания не доверять мне, бывшему офицеру, но все же хочу просить… дать мне возможность… искупить свою вину перед народом и перед Россией…
        «Не слишком это я? - успел подумать Борис. - Ах, все равно терять нечего!»
        Повисла пауза.
        - И как же это вы хотите искупить вину, гражданин Кончак? - скривился Молчанов.
        - Я являюсь научным сотрудником и непосредственно участвую в исследованиях, результаты которых могут быть использованы для борьбы с врагами советской власти…
        - Это каким же образом?
        - Позвольте изложить все в письменном виде.
        Молчанов секунду подумал, потом полез в стол и вынул оттуда стопку чистых листов.
        - Валяйте!
        Кончак взял ручку и начал торопливо писать. Молчанов тем временем встал из-за стола и начал расхаживать по комнате за спиной у Кончака, что-то насвистывая. Борису это страшно мешало, но сделать он ничего не мог. Через полчаса он отложил ручку и выпрямился.
        - Вот.
        Молчанов взял в руки листки, уселся за стол и принялся читать. Кончак пристально всматривался в его лицо, стараясь угадать, заинтересовала ли его записка или нет. Так, наверное, всматривается в лицо редактора молодой писатель, надеющийся на успех своего первого рассказа. Однако на лице Молчанова не отражались никакие чувства. Он читал не торопясь и время от времени шевелил губами, словно проговаривая про себя какие-то фразы из текста. Закончив чтение, он отложил бумаги и прикрыл глаза.
        «О чем задумался, детина? Впрочем, ход твоих мыслей понять не так уж сложно. Ты сейчас решаешь, пустышка это или нет? И как тебе лучше поступить? Порвать бумажки и расстрелять Кончака? А вдруг это важно? Вдруг можно получить за это благодарность или даже повышение? Лучше все-таки доложить начальству. На всякий случай».
        И, словно услышав мысли Кончака, Молчанов наконец произнес:
        - Я доложу об этом руководству.
        «Есть! Я знал, что ты… что вы клюнете! - чуть не расхохотался Кончак. - Потому что вы - зло! А зло всегда притягивает зло!»
        - Я думаю, - Кончак постарался, чтобы слова его прозвучали веско, - думаю, что этим могут заинтересоваться в Москве.
        Молчанов поднялся и подошел к двери комнаты.
        - Коновалов! - крикнул он в коридор. - Отведи задержанного!
        Оказавшись в камере, Кончак улегся на кровать и вдруг почувствовал… В это было трудно поверить, но он снова был внутри огромного шара. Этот шар захватывал всю камеру и, наверное, часть коридора и помещений над и под комнатой. Только шар этот был теперь не хрустальный, а черный мраморный. Но сходство шара с могильным памятником Кончака вовсе не смущало, он знал, внутри этой каменной сферы с ним ничего не случится… Борис незаметно уснул, и ему в тот день ничего не снилось.
        Москва, наши дни
        Вечером я поехал к Марине Любомирской. Весь день пытался свернуть все дела поскорее, чтобы освободиться пораньше, но ничего, конечно, не получилось. Выехал из редакции уже в начале девятого вечера и минут сорок ехал на такси по забитым автомашинами улицам. Я хорошо представлял себе картину, которую мне предстояло увидеть. Все уже сильно пьяны. Стол заставлен грязными тарелками с остатками салата и полупустыми бокалами со следами губ на стекле. Густой сигаретный дым, висящий в воздухе. Бестолковый разговор ни о чем. В таком случае для опоздавшего есть только две возможности - поскорее напиться, чтобы встать вровень с теми, кто пришел раньше, или выпить совсем мало и поскорее уйти. Я склонялся ко второму варианту, но не был уверен, что мне удастся провести этот план в жизнь.
        - Привет! - сказала Марина, впуская меня в прихожую. - Проходи!
        Любомирские занимали большую трехкомнатную квартиру на седьмом этаже в доме на одной из Тверских-Ямских улиц. Это была уже не та демократичная двушка на ВДНХ, которую они снимали много лет назад, в начале своей совместной жизни, и где нами были выпиты литры чая и водки. Это была буржуазная квартира с полами, покрытыми хорошим дубовым паркетом, с вычурными бронзовыми кранами в ванной и дорогой встроенной техникой на просторной хайтечной кухне…
        Народу в квартире собралось много. Я вспомнил, как Марина сказала мне по телефону, что будут только «наши». Теперь я увидел, что мы с ней понимали это слово немного по-разному. Люди стояли и сидели повсюду - в коридоре, в гостиной, в кабинете и даже в спальне. Был не только ближний круг, но и весьма «дальний». Я различил в толпе пару депутатов Госдумы, одного министра, руководившего не слишком важным министерством, трех-четырех дипломатов. Миша Буткевич, возглавивший после Любомирского «Проект», разговаривал с каким-то раввином. Я налил себе полстакана виски и поклялся не напиваться, но уже скоро понял, что сделать это будет нелегко. Я знал гостей через одного, и всякий норовил остановить меня и помянуть Вячеслава Сергеевича. Многие, как я и ожидал, уже хорошо приложились. Сначала я нос к носу столкнулся с Сашей Калининым с Первого канала…
        - О, старик, привет! Как ты?..
        - Да, нормально. А ты как в своем говноящике?..
        - Да настоебало все, ты не представляешь как…
        - А че не бросишь?..
        - А деньги, старик? А ипотека?..
        - Вот за что люблю тебя, Сан Саныч, так это за то, что не врешь, - гоняешь говно по трубам за деньги!..
        - Натурально…
        - Как дети?..
        - Тина в магистратуре в Лондоне…
        - Тина - это твоя старшая?..
        - Ну да!..
        - А младшая Вика, правильно?..
        - Правильно, еще в школе учится…
        - Ну, держись, Саныч, не помирай, тебе вон девок твоих еще тянуть…
        - Это точно! Ну, давай за Славу! Хороший был мужик…
        - Давай. Хороший…
        Не успел я отойти от Калинина, как кто-то схватил меня сзади за рукав. Я обернулся и увидел своего старого знакомого - фотографа Виталика Неумержицкого…
        - О, сколько лет, сколько зим!..
        - Наше вам почтение, Алексей Петрович…
        - Ты, Виталя, здесь как? При исполнении? Ща сфоткаешь все наши пьяные рожи?..
        - Обижаешь, Леша! Я за Славу пришел выпить в свободное от основной работы время…
        - А фотоаппарат зачем с собой таскаешь?..
        - А мой сурок всегда со мною…
        - Понятно…
        - Жалко Славку! Нормальный был мужик…
        - Жалко. Нормальный…
        - Давай выпьем…
        - Давай…
        - Не чокаясь!..
        - Ой, прости, забыл…
        - Слушай, Лешич, а правду бают, что Славку могли того?..
        - Чего того?..
        - Ну, того, убить?..
        - А кто говорит-то?..
        - Люди говорят…
        - Какие люди? Балагуров, что ли? Конспиролог всея Руси…
        - Почему сразу Балагуров? Вон Буткевич тоже. Они же вместе со Славкой работают…
        - Работали…
        - Да, работали…
        - Странно звучит…
        - Так ты, значит, не веришь? Ну, про Славу?..
        - Не знаю, Виталя, ни хера я не знаю…
        - Ну и ладно! Выпьем!..
        - Выпьем!..
        Я понял, что быстро вылетаю в аут. «Надо пойти что-нибудь съесть», - подумал я и двинулся к столам. Но не дошел, потому что на моем пути встал известный политолог Макар Терентьевич Поляков… Я его терпеть не мог…
        - Макар Терентьевич!..
        - Здравствуйте, Алексей!..
        - Скажите мне, Макар, что вообще, блядь, происходит?..
        - Простите, в каком смысле?..
        - Когда все это наконец кончится, а?..
        - Вы о чем?..
        - О чем, о чем? О режиме. Свет мой зеркальце, Макар Терентьевич, аналитик вы мой ненаглядный, вы мне скажите, когда вся эта шайка наконец нажрется и отвалит от кормушки, а?..
        - Ну, Алексей, я бы все-таки не использовал таких резких выражений…
        - А какие, какие выражения вы бы использовали? Макар, неужели вы не понимаете, что он, президент наш дорогой, незаменимый, ведет страну к катастрофе?..
        - Вы несколько сгущаете краски, Алексей. Конечно, ситуация не простая…
        - Не простая? Что вы говорите! Не простая? Ничего вы, Макар, не понимаете, и они там в Кремле ничего не понимают. Выпьем за Славу! Хоть вы его и не любили!..
        - Что вы такое говорите, Алексей! Я к Вячеславу Сергеевичу всегда относился с глубоким уважением…
        - А что у вас в стакане?..
        - Вода. Минеральная…
        - Позор!..
        Я наконец все-таки добрался до еды. Тарелки с холодными закусками уже были хорошо почищены, но тут, к счастью, Марина вынесла из кухни огромное блюдо с шашлычками на шпажках. «Надо взять паузу, старик, - сказал я себе, - не хватало, чтобы ты тут свалился под стол. А вообще что-то ты стал быстро хмелеть, стареешь. Так что там нам рекомендует политолог Поляков? Минеральную воду?» Я налил себе полный стакан минералки и взял в руку шашлычок из свинины. «Спи спокойно, Слава!» - прошептал я и набил рот сочным горячим мясом. Тайм-аут пошел мне на пользу, я почувствовал, что голова понемногу проясняется и ко мне возвращаются силы. «Вот на этой оптимистической ноте мне следовало бы отсюда свалить», - думал я, догоняясь шашлычком из осетрины. Но было неловко уходить, не попрощавшись с Мариной. Я стал высматривать ее и обнаружил в компании каких-то незнакомых мне молодых людей. Наши взгляды встретились. Я хлопнул себя в грудь и показал пальцами бегущего человечка. Маринка нахмурилась и в ответ энергично замахала руками - мол, ни-ни. Я повиновался и вернулся к столам с едой в надежде, что сейчас вынесут кофе
и десерт. Но тут меня ожидала еще одна малоприятная встреча. Возле стола стоял и что-то накладывал себе в тарелку магистр черной и белой политической магии Сергей Иванович Балагуров…
        Я не любил Балагурова. Он не только верил в масонский заговор и всякий прочий вздор, но и считал недоумками всех тех, кто в это не верил. И еще меня ужасно удивляло и злило то, что Балагурова многие слушали, а некоторые даже верили. Он стал публичной фигурой, пусть маргинальной и не совсем рукопожатной, но все же довольно известной. Слава в шутку называл его «звездой политического полусвета». Однажды, когда все были еще молодыми и работали в «Вечерке», мы с Балагуровым подрались на каких-то посиделках, кажется, все у того же Любомирского. Балагуров тогда напился и начал доказывать, что евреи сами виноваты в том, что их преследовали в разные эпохи и в разных странах. И вот теперь я встретил этого прелестного персонажа у Марины.
        - А-а-а, Сергей Иванович! Какая приятная неожиданность! - произнес я, нехорошо улыбаясь. - Как идет расследование мирового масонского заговора?
        Услышав меня, Балагуров обернулся. За время, что мы не виделись, он заметно пополнел, лицо его стало одутловатым и приобрело нездоровый сероватый оттенок. Я слышал, что раньше он сильно пил, но в последнее время был вынужден снизить обороты из-за открывшейся болезни почек. Одет он был не в костюм и не в пиджак, а в какой-то полувоенный френч зеленовато-коричневого цвета с воротником-стойкой, застегивавшийся на пуговицы под самое горло. Я сразу перешел в нападение.
        - Что это ты на себя напялил? - спросил я, смерив его взглядом с ног до головы. - Кого это ты все из себя изображаешь? Фюрера? Ананербе ты наш ненаглядный!
        Балагуров злобно посмотрел на меня, бледное лицо его даже порозовело, но он быстро овладел собой и взял свой привычный менторский тон:
        - По-моему, Алексей, ты уже слишком много выпил.
        Услышать такое мне было обидно, тем более что отчасти это было правдой.
        - А ты что, считал, сколько я выпил?
        - Нет. У меня, знаешь ли, есть более интересные занятия.
        - Вот как? Это какие же? Писать всякую хреновину в своем дурацком телеграм-канале? «В Выхино прорвало трубу, в этом явственно видна рука Госдепа…»
        - Ты, видимо, находишь это смешным?
        - Нет, я нахожу твою писанину глупой… А еще подстрекательской и опасной…
        - Опасной для кого?
        - Для общества. Ты - паразит!
        - Это в каком же, извини, смысле? - криво ухмыльнулся Балагуров.
        - А в таком! Ты паразитируешь на самых худших чертах человеческих - невежестве, ксенофобии, страхах иррациональных…
        - Ох-ох! Куда тебя понесло…
        - …Ты замусориваешь головы людям своими замшелыми страшилками про заговоры, жидомасонов, американцев вездесущих… Слушай, Балагуров, я тебя давно хотел спросить, а откуда у тебя бабло? Кто тебе деньги дает? Не Кремль, часом? А?
        - И зачем это, скажи на милость, Кремлю мне деньги давать? - снова усмехнулся Балагуров. Он понемногу успокоился и теперь насмешливо посматривал на меня. Я чувствовал, что начинаю проигрывать словесную схватку, что говорю банальности, но остановиться уже не мог.
        - А затем, чтоб ты людям мозги засирал! Чтоб они поменьше размышляли над тем, куда страна катится! Цены растут - Госдеп виноват…
        - Ты говоришь вздор, - отмахнулся Балагуров, - а кроме того, сам себе противоречишь…
        - Это в чем же?
        - Обвиняешь меня в том, что я всюду вижу американский заговор, а сам всюду видишь кремлевский!
        Это был хороший удар. Крепкий такой. «А ведь он в чем-то прав», - подумал я.
        - Да не вижу я никакого заговора… - возразил я уже не так уверенно.
        - Видишь-видишь, - сказал Балагуров, - кстати, заговоры, мой дорогой Алексей, все-таки существуют. Не станешь же ты утверждать, что в мировой истории не было заговоров?
        - Вот не надо! Знаю я эту вашу дивную логику! Раз папа Борджиа отравил одного какого-то кардинала, то и все остальные кардиналы умерли от яда.
        - Передергиваешь!
        - Не передергиваю!
        Я, видимо, не заметил, как стал говорить на повышенных тонах. На нас стали оборачиваться.
        - Тише! Тише! - примирительно сказал Балагуров и попытался взять меня под руку. - Не шуми…
        «А что я, действительно, тут разорался? - подумал я. - Наезжаю на этого дурака, скорее, по инерции… Да и не дурак он, может быть, а просто противный тип».
        - Слушай, а что ты там писал про Любомирского? - вдруг спросил я.
        Услышав мой вопрос, Балагуров вздрогнул и как-то тревожно оглянулся по сторонам.
        - Что ты имеешь в виду? - спросил он.
        - Ну, что Славу якобы убили какие-то мировые агенты? Что за чушь?
        - Не мировые, - поправил меня Балагуров, - а британские.
        - Британские?! Почему не багамские?
        - А потому, что Слава перед своей… смертью плотно занимался «делом Манюченко».
        - Я что-то не улавливаю логики… Ты что, считаешь, что Манюченко убили англичане?
        Сергей посмотрел на меня, как мне показалось, с чувством превосходства.
        - А ты уверен, что его вообще убили?
        - Не понял, - оторопел я. - Но ведь об этом писали…
        - Кто писал?
        - Как кто? СМИ…
        - СМИ напишут то, что им сольют спецслужбы, - веско заметил Балагуров.
        - Так что это было тогда, по-твоему?
        - Это могла быть операция британской разведки, - заявил Сергей.
        - Что?! Операция? Какая операция? - обалдел я.
        - Инсценировать смерть Манюченко, дать ему новое имя…
        - А Любомирского зачем?!
        Балагуров снисходительно посмотрел на меня:
        - Чтобы потом во всем обвинить Россию!
        - Сережа, это бред, - сказал я, совершенно успокоившись.
        - Как знать, как знать… - важно произнес Балагуров, глядя куда-то мимо меня…
        «Нет, все-таки он - дурак!» - думал я про Балагурова, пробираясь через толпу гостей.
        Я хотел выйти на лестничную площадку, чтобы немного подышать воздухом, но столкнулся в передней с преемником Любомирского Мишей Буткевичем. Он, видимо, собирался уезжать, в руках у него был плащ.
        - Как дела у тебя? - спросил я.
        - Ты имеешь в виду меня лично или журнал? - усмехнулся Буткевич.
        Он по старой памяти называл свое интернет-издание журналом.
        - Слухи ходят всякие: то вас покупают, то вас закрывают… Правда, что ли?
        - Нет, неправда, не верь, - отмахнулся Буткевич, - конечно, никакой особой любви к нам в Кремле не испытывают, но и закрыть нас - это было бы слишком… нарочито. Мы стали уже частью пейзажа…
        - Дозволенная оппозиция?
        - Лучше дозволенная, чем никакой, - резонно заметил Буткевич.
        - Слушай, - я понизил голос, - а что все-таки со Славкой случилось? На самом деле.
        Буткевич внимательно посмотрел на меня.
        - Если слегка перефразировать нашего дорогого президента, то можно сказать: он умер.
        - Что ты говоришь?
        - Да. Упал с высоты и разбился…
        - Слушай, Миша, упасть с высоты можно в трех случаях. По неосторожности, тогда это - несчастный случай. Самому спрыгнуть - тогда самоубийство. Или тебя сбросили - тогда…
        - Насколько я знаю, лазить с балкона на балкон у Славы причин не было… И кончать с собой тоже…
        - Слушай, а чем Слава занимался перед смертью? Вы там в «Проекте» в этом направлении не думали?
        - Думали, мы много о чем думали, - произнес он. - Ты же знаешь, Слава не любил рассказывать о своих расследованиях. Ну, до определенного момента…
        Я ему, конечно, не верил. Не могло такого быть, чтоб он совсем-совсем ничего не знал.
        - А что там Балагуров болтает про дело Манюченко? - спросил я.
        - Да, Слава занимался делом Манюченко, но…
        - Что «но»?
        - Я не готов утверждать, что именно это дело могло послужить причиной…
        - А ему удалось что-то выяснить?
        - Я не знаю. Все Славины материалы по этому делу исчезли.
        - Исчезли?
        - Да. Слава хранил свои записи в двух местах - на личном ноутбуке и на редакционном компе… Ноут он всегда таскал с собой… Но когда его нашли на Ленинградке, компьютера с ним не было… Все было на месте, а ноутбук исчез.
        - А в редакционном что-то осталось?
        - Там такая история приключилась, странная, - задумчиво произнес Буткевич, - буквально на следующий день после Славиной кончины в редакции случился компьютерный сбой, вся система рухнула. А когда ее кое-как запустили, несколько компьютеров так и не ожило.
        - И Славин в их числе?
        - Точно. Потом ребята из ИТ-отдела его все-таки включили, но выяснилось, что там ничего нет.
        - Как ничего?
        - Вот так - ничего! Не сохранилось.
        - Так бывает?
        - Значит, бывает. Я - не технический человек. В железках этих мало что понимаю. Мне специалисты сказали, что амба: ничего нет и восстановить нельзя. У меня нет причин им не верить…
        - Значит, дело закрыто? Не подхватите, так сказать, выпавшее из рук Любомирского знамя?
        - Тебе хорошо рассуждать, - Буткевич, похоже, всерьез обиделся, - вы в «Перископе» своем беззубом никого не задеваете и живете спокойно. Вот и живите…
        На это, увы, мне было нечего возразить.
        Буткевич натянул на себя плащ, достал из кармана телефон и быстро набрал номер.
        - Володя, ты где? - бросил он в трубку. - Подъезжай, я спускаюсь…
        - Ну, бывай, Леша, - повернулся он ко мне. - Звони, если что.
        - Пока.
        Буткевич ушел, а я вернулся в гостиную. К счастью, ничто не может продолжаться вечно, и собрание памяти Любомирского стало клониться к концу. Ряды гостей заметно поредели, еда была съедена, спиртное выпито. Я поискал глазами Марину, она в другом конце комнаты разговаривала с каким-то иностранцем. Когда тот распрощался, я пробился к Маринке и спросил:
        - Ну что, все?
        - Почти… Только ты не уходи, мне надо с тобой поговорить.
        - Слушаюсь. Я только выйду на пять минут на улицу кислорода глотнуть.
        Я отыскал в прихожей свою куртку и спустился вниз. Было сыро и ветрено, но не холодно. Я привалился плечом к какому-то столбу и стал наблюдать разъезд гостей. Кому-то личные шоферы подавали лимузин прямо к дверям, кто-то топал на парковку, некоторые, подняв воротники, шагали к метро. «Всюду социальное расслоение, - лениво думал я, - и ничего с этим, видимо, не поделать». Постояв на улице минут десять, я вернулся в квартиру Любомирских.
        Дверь квартиры была открыта, в прихожей стояла Марина и о чем-то негромко беседовала с некрасивой коротконогой женщиной. Я знал, что это одна из журналисток «Проекта». Фамилия ее была Щурова, а имени я не помнил. Они говорили о памятнике на Славиной могиле. Я проскользнул мимо них в гостиную, сел в большое кожаное кресло и… неожиданно для себя заснул…
        …Я был в зале со множеством кресел. Это было похоже на театр или университетскую аудиторию, но во сне я знал, что это - салон самолета. Вокруг было множество людей, но я никого не знал, и от этого мне было грустно. Самолет, очевидно, только что совершил посадку, и люди вокруг повставали со своих мест. Они переговаривались между собой и доставали с полок и из-под кресел свои вещи. Я тоже стал искать пальто, но никак не мог его найти. Вдруг мне показалось, что я увидел свою одежку на спинке кресла через несколько рядов от меня, но пока я пробирался туда через толпу, пальто исчезло. «Вот черт! - подумал я. - Кто-то, видимо, взял его по ошибке. Что же теперь делать?» Я двинулся обратно к своему месту и полез в ящик над креслом, куда авиапассажиры обычно кладут верхнюю одежду и ручную кладь. Но во сне я знал, что ящик - это еще и антресоли в родительской квартире, где хранился всякий старый хлам. Я потянулся и извлек из ящика старую коричневую кожаную куртку, которую носил много-много лет назад. «Надо же, - подумал я во сне, - вот уж не думал, что она вообще сохранилась». Я развернул куртку и увидел,
что подкладка у нее совсем истлела. И вдруг из прорех на пол, как горох, посыпались маленькие черные пауки. «Фу, мерзость!» - подумал я и проснулся…
        - Леша, ты в порядке? - Марина легонько трясла меня за плечо. - С тобой все хорошо?
        - Да-да, все в порядке, - проговорил я. - Извини, пожалуйста… Задремал… Устал очень сегодня.
        «Господи, сколько я спал? Минуту? Тридцать секунд? А там во сне прошло, наверное, не меньше получаса. Как интересно устроен человеческий мозг… Кто там во сне совершал облет полуденных стран? Пророк Мухаммед? А за это время вода не успела вытечь из опрокинутого кувшина…»
        - Выпить хочешь что-нибудь? - спросила Марина.
        - Нет, ты знаешь, с меня хватит. Спасибо.
        - А я вот выпью.
        Марина достала из шкафа початую бутылку какого-то иностранного бухла и плеснула немного в стакан.
        - Что это? - поинтересовался я.
        - Не знаю, - ответила Марина и стала читать надписи на этикетке. - Арманьяк! Вот что это!
        - Арманьяк? А чем он отличается от коньяка?
        - Понятия не имею.
        Марина сделала глоток и сморщилась.
        - Крепкий, черт!
        - Слушай, может, не стоит.
        - Успокойся, я почти трезвая. Может, кофе хочешь?
        - Вот от кофе, пожалуй, не откажусь.
        - У меня капсульная машина, не против?
        - Не против.
        Марина вышла на кухню, и почти сразу же там громко зажужжала кофемашина. Через минуту на столике передо мной уже стояла чашка дымящегося черного кофе.
        - Сахар я положила. Ты же любишь сладкий, я помню.
        - Спасибо.
        Я с наслаждением сделал большой глоток.
        - Так о чем ты хотела со мной поговорить?
        Марина допила свой арманьяк и со стуком поставила стакан на столешницу.
        - Да, я хочу тебе кое-что показать.
        Я вопросительно посмотрел на нее.
        Марина вышла из комнаты и через минуту вернулась, держа в руках небольшую записную книжку в коричневом переплете.
        - Вот, - сказала она, протягивая книжку мне. - Я хочу, чтобы ты посмотрел.
        - Что это? - спросил я.
        - Это Славина. Он всегда носил ее с собой, а в тот день… почему-то не взял, оставил в ящике письменного стола.
        Это была старенькая записная книжка, довольно сильно потертая. Я повертел ее в руках. «Что же там такое? Открывай уже!» Сначала я вообще ничего не понял. Видимо, подсознательно ожидал увидеть какой-то текст. Ну, конечно, не «я родился в семье отставного полковника, и детские годы мои прошли…», но все-таки что-то связное. Ничего подобного там не было. Судя по всему, книжка эта первоначально вообще не предназначалась для серьезных записей, а была чем-то средним между простым ежедневником и телефонным справочником.
        «Получить вещи из химчистки…»
        «Собрание членов ЖСК “Купон”. 15 марта».
        «Петр. Сантехник. 89191456790».
        «Стекло в очки».
        «Уролог. Записаться на прием».
        «Положить деньги на счет Марине».
        «Носки».
        Некоторые дела были, видимо, сделаны, записи зачеркнуты. Некоторые пункты так и остались невыполненными. Или Слава просто забыл их вычеркнуть. Я испытывал что-то похожее на разочарование.
        «Лена. 89856704567». Интересно, что за Лена? По работе? Или пассия? Я уже хотел обратиться к Марине за разъяснениями, как вдруг, перевернув страничку, увидел надпись «Манюченко». Фамилия покойного финансиста была написана крупными печатными буквами и подчеркнута. «С этого места повнимательнее», - сказал я себе. Но от этого в целом верного соображения ясности, увы, не прибавилось. Почти все заметки, сделанные после надписи «Манюченко», были зашифрованы. Зашифрованы не в том смысле, что Славка начал изображать на страницах пляшущих человечков. Просто все люди и организации, если таковые там имелись, были обозначены инициалами или начальными буквами названий. Смысл некоторых записей я мог разгадать, но таких было немного. Например, 10 июля 2017 года. Это, кажется, дата смерти Манюченко. Можно проверить. Уэйбридж. Тоже понятно. SU2571. Это, похоже, номер рейса «Аэрофлота». Не удивлюсь, если самолет летел в Англию, но даты нет. Дальше опять инициалы. Ф. Т. Кто такой Ф. Т.? Или что такое? «Файненшл Таймс»? Я понимал, что никогда не смогу разгадать смысл большинства этих записей, и это меня удручало. «А
чего ты, собственно, хотел? - попытался я урезонить себя. - Тебе и не положено понимать. Слава делал пометки для себя, не рассчитывая на то, что кто-то будет разбирать…» О, а вот название, написанное полностью! Danwell Overseas. Какое это имеет отношение к Манюченко? Ответ знает только ветер… Опять Ф. Т., а рядом А. К. Автомат Калашникова? Или… Алексей Кораблев? А-ха-ха! От Ф. Т. и А. К. стрелка вела к Д. Г. Это, видать, какой-то важный персонаж. Буквы Д и Г были обведены в кружок, рядом стоял восклицательный знак… Так, дальше… Коженков. Стоп! Эту фамилию я уже где-то слышал. Где? Господи, конечно! Антон Беклемишев хотел свести меня с этим самым Коженковым, поговорить о Павле Алексеевиче Заблудовском. Очень интересно! Какая связь? Или никакой связи, а просто случайное совпадение? И вообще, тот ли это Коженков? Может, однофамилец? Хотя… Кстати, надо будет позвонить Антону и напомнить…
        - А что вообще Славка говорил о деле Манюченко? - спросил я Марину.
        - Ну, мы с ним это так прямо не обсуждали… Но из каких-то его замечаний… В общем, Слава считал, что Манюченко убили.
        - Кто?
        - Наши.
        - Каким образом?
        - Они его как-то хитро отравили, - понизила голос Марина.
        Я попытался собраться с мыслями. «Допустим, Манюченко действительно был убит российскими спецслужбами. Могло такое быть? Вполне. Допустим также, что Любомирский раздобыл какие-то доказательства того, что ФСБ или ГРУ причастно к этой акции… Достаточный ли это повод для того, чтобы “его упали” с высоты? Хм, а почему нет?..»
        Я снова взял в руки книжку Любомирского и стал листать дальше. Несколько английских имен, которые мне ничего не говорили. Быть может, это были британцы, с которыми Слава обсуждал дело Манюченко. Ведь он, кажется, ездил в Лондон. Потом - что-то вроде схемы. Сверху - фамилия Манюченко в рамочке, к ней идет стрелочка от ДГ, к ДГ - стрелочка от ФТ и БК. Последний тоже был обведен в кружочек, а рядом три восклицательных знака. Видимо, БК был тоже важной фигурой, как и ДГ. Кто же это такой? Рядом с ФТ был номер телефона. Я взял в руки трубку и завел новый контакт. Ниже на странице было написано ГРУ, зачеркнуто, чуть ниже написано ФСБ, а еще ниже - полковник Гиренко. Интересно, почему Слава вдруг решил раскрыть «псевдоним» одного из участников драмы? И, главное - это положительный персонаж или отрицательный? Скорее, для очистки совести, а не надеясь что-то узнать, я быстро набрал фамилию Гиренко в браузере. Ответом мне были ссылки на сотни аккаунтов в Фейсбуке и ВКонтакте. Интересовавшего меня человека среди них наверняка не было.
        - Ты кому-нибудь показывала эту записную книжку?
        - Да, сразу после Славиной смерти я показала ее Буткевичу. Думала, они будут расследовать это дело…
        - А они?..
        Марина покачала головой:
        - Ну, сначала хорохорились… Буткевич говорил, что так это не оставит… А потом как-то все быстро затихло…
        «Н-да, так оно всегда и бывает, - с горечью подумал я. - Сначала над могилой все клянутся продолжить дело павшего героя, а потом…» В то же время я мог понять и Буткевича. Копаться в деле, в котором ФСБ, возможно, расправилась с двумя людьми, было весьма рискованно… «Господи, чего же Слава там такого накопал?»
        - Что ты хочешь от меня? - прямо спросил я Марину.
        - Не знаю, - замялась она. - Мне хотелось бы узнать правду, но я не знаю как.
        «Бог ты мой! Она что, хочет, чтобы я сунул голову в эту петлю? - с тоской подумал я. - Да я просто боюсь…»
        - Ты сама видишь, что здесь многое не понятно, - начал я, чтобы выиграть время. - Что это за люди? Как их зовут? Ты не помнишь, был среди Славкиных знакомых кто-то с инициалами Ф. Т., Д. Г. или Б. К.?
        - Нет… Так с ходу не могу никого припомнить…
        - Слушай, мать, ты мне можешь рассказать, как все, собственно, произошло?
        - Подробностей, Леша, я не знаю. Ты же помнишь, как Слава работал? Никому ничего не рассказывал. «Полная тайна вкладов», - любил говорить.
        - Неужели он совсем-совсем ничего не говорил?
        - Немного. Месяца за два до…
        Она запнулась.
        - …До смерти явился домой весь такой загадочный. Вижу, случилось что-то. Но у нас в тот момент как раз был минор в отношениях, и поэтому я сделала вид, что меня это не интересует. Ну и он помалкивал… А потом… Как-то по отдельным фразам я поняла, что на него вышел какой-то человек. Типа информатор.
        - А что за человек? Откуда?
        - Вроде бы из ФСБ. Имени не знаю. Но зато я его один раз, кажется, видела…
        - Как же это вышло?
        - Совершенно случайно. Мы как-то поехали со Славой в «Петровский пассаж». Надо было купить подарок одному приятелю на день рождения. Вечер был, часов шесть, машин полно, припарковаться негде. Славка встал вторым рядом и говорит: ты тут посиди, а я быстро, если кто-нибудь станет выезжать, вот ключи. И ушел. Только он скрылся, а мне уже в окошко гаишник стучит: мол, нельзя тут стоять. Я ему: сейчас-сейчас, извините, уезжаю. И стала нарезать круги вокруг квартала. Минут десять каталась, приткнулась наконец кое-как. И думаю: что я тут буду сидеть, пойду тоже в «Пассаж», погуляю. Захожу, иду по первому этажу и вдруг вижу - в конце, у выхода на Неглинную, стоит мой и разговаривает с каким-то мужиком незнакомым.
        - То есть ты раньше этого дядьку никогда не видела?
        - Нет, точно не видела. Я б запомнила. Интересный такой мужчина. Высокий, подтянутый, широкоплечий. Волосы русые назад зачесаны…
        - И ты что?
        - Ну, я к ним поцокала. Но тут меня Славка заметил и…
        Марина на секунду замялась.
        - Что и?
        - У него такое выражение лица было…
        - Какое?
        - Немного растерянное и недовольное. Как будто я его врасплох застала. И, знаешь, в таких ситуациях Слава меня обычно представлял… ну, своим собеседникам. Мол, вот - Марина, а вот - такой-то… А тут нет. Он меня увидел и что-то сказал этому парню, тот голову повернул и посмотрел… Тогда я глаза его увидела… такие светлые, прозрачные. А взгляд острый, немигающий, холодный… Я подошла, а Славка так торопливо руку мужику этому сунул, и тот повернулся ко мне спиной и ушел. Я еще подумала: вот тебе и раз, как невежливо!
        - И что дальше было?
        - Ничего. Я Славу спрашиваю: что это за мужик с тобой разговаривал? А он: да так, знакомый один, случайно встретились. А сам по сторонам зыркает. Я еще тогда подумала, что, ой, неспроста все это…
        - Думаешь, это было как-то связано?..
        - Не знаю, может, просто совпадение.
        - Ну хорошо… И что же этот неизвестный информатор Славе рассказал?
        Марина замялась.
        - Я же тебе говорю: подробности мне неизвестны…
        Мы помолчали.
        - Знаешь, Славка, похоже, сам немного побаивался за это дело браться, - снова заговорила Марина. - Это, вообще-то, на него не похоже было… Ты же знаешь, он азартный был, рисковать не боялся, а тут… нет, не то чтобы испугался, а как-то напрягся…
        - Но все-таки взялся?
        - Мне кажется, тут честолюбие сыграло роль… Ему, видишь ли, в последние годы казалось, что он выходит в тираж, превращается в такого менеджера от журналистики, а реального ничего не делает. Ему один наш общий знакомый говорил: «Что ты все рыпаешься? Сиди спокойно! Ты свое отбегал, пожинай плоды! Пусть теперь молодые бегают, завоевывают место под солнцем!» А Славка считал, что нет, не отбегал… Очень ему хотелось снова громко выступить, хотелось…
        - «…Быть притчей на устах у всех».
        - Что?
        - Это - Пастернак.
        - Какой ты, Леша, все-таки начитанный. Мне это всегда в тебе нравилось. Ну да, хотелось Славке, чтоб о нем снова заговорили. Но только из-за этого дела он стал какой-то нервный, оглядывался все, спрашивал меня, не замечала ли я чего-нибудь подозрительного возле дома, машины, незнакомые люди…
        - А ты замечала?
        - Да нет вроде.
        Я повертел в руках Славину книжку.
        - Мариш, я был бы очень рад тебе помочь… Мне ведь тоже хочется правду знать… Но у меня сейчас… возможностей таких нет, ресурса, понимаешь? Я ведь уже давно расследованиями не занимаюсь, сижу на редакторской работе, тексты правлю…
        Я сделал паузу:
        - Но одна зацепка имеется…
        - Да? - Марина посмотрела на меня с надеждой. - Какая?
        - Фамилия тут есть знакомая… Не в смысле, что я этого человека лично знаю, но найти его можно будет… Может, он что и расскажет… И телефон один есть… Но гарантировать, ты понимаешь, я ничего не могу…
        Марина кивнула.
        - Давай поступим так… Я сейчас сфотографирую кое-какие странички, а ты эту книжечку спрячь хорошенько. Даже, может быть, не дома.
        - Хорошо, - сказала Марина. - Спасибо тебе, Леша! Мне надо было с кем-то поделиться, а ты все-таки мой старый друг…
        Москва, весна 1932 года
        Кончак подошел к клетке и провел ногтем по металлическим прутьям. Треньк! Собака вскочила и дружелюбно завиляла хвостом.
        - Привет! Привет, Шарик! Или как там тебя?.. Ну, выходи.
        Борис наклонился, чтобы открыть дверцу. Собака вскочила, заметалась в тесной клетке, заскулила от нетерпения.
        - Сейчас, сейчас… вылезай.
        Пес выскочил из клетки и весело заметался по комнате.
        - Собаку не кормили? - спросил Кончак у стоявшего рядом мрачноватого мужчины, заведующего виварием.
        - Никак нет, - ответил тот. - Как было приказано…
        Пес, черная лохматая дворняга, вертелся под ногами у Кончака, заглядывал ему в глаза.
        - Ладно, ладно, - сказал Борис, обращаясь к собаке. - Немножко можно.
        Он достал из кармана халата скомканную бумажную салфетку и развернул ее. Внутри лежал хлебный мякиш.
        - На, - протянул он псу хлеб.
        Тот подскочил и в мгновение ока заглотнул угощение.
        - Ну, иди сюда, - Кончак похлопал себя по ноге. - Залезай!
        Собака сразу поняла, что от нее требуется, и быстро вскочила на невысокую кушетку, стоявшую у стены, а оттуда - на стол.
        - Молодчина!
        Кончак подошел к шкафу и извлек из него блестящую металлическую коробку и стеклянный пузырек с прозрачной бесцветной жидкостью. Из коробки он вынул шприц, проткнул им пробку пузырька и выкачал жидкость.
        - Ну-с, небольшой укольчик.
        Борис нащупал место на спине у собаки, раздвинул шерсть и быстро сделал укол. Пес взвизгнул и укоризненно посмотрел на Кончака.
        - Тихо, тихо, псина! - погладил его Борис. - Посиди здесь.
        - Понаблюдайте за ним, - сказал он мрачному мужчине и вышел из комнаты.
        Кончак прошел по коридору, в конце которого за столом сидел охранник в форме, показал пропуск и вышел во двор. Достал папиросу, закурил, огляделся. Двор как двор. На веревках сушилось выстиранное белье, бегали дети. Возле соседнего дома мужики выгружали из кузова машины какие-то ящики, там в первом этаже размещался продуктовый магазин. Мимо прошла пожилая женщина с хозяйственной сумкой. Кончак обвел взглядом ставшую для него уже привычной картину и в который раз подумал, что все эти люди и не подозревали о том, что у них тут по соседству…
        Борис Ростиславович уже почти год работал в токсикологической лаборатории НКВД. После того как он подал в Казани свой рапорт, события стали развиваться необыкновенно быстро. Через пару дней его освободили. А еще через месяц он получил назначение в Москву. Ему выделили довольно большую комнату в доме на Сретенке. Невиданная роскошь. У него появились деньги. Он купил новое пальто. Снова ел досыта, ходил в синематограф. Его жизнь вдруг стала… нормальной. Точнее, она обрела видимость нормальной. Он ни на минуту не забывал, какой ценой это было добыто, но все равно наслаждался. Наслаждался сытостью и ощущением безопасности, которое давала ему принадлежность к этой страшной организации. Безопасности, как он понимал, временной, иллюзорной, но все же, все же…
        Единственным по-настоящему радостным событием стала для Кончака встреча с Заблудовскими. Они в то время уже жили на Новинском бульваре. Борис долго колебался, идти к ним или нет. О своей новой работе рассказывать не мог - дал все возможные подписки о неразглашении. Да если бы даже и не дал… Поэтому надо было врать, придумывать себе другую жизнь… Но желание видеть Павла Алексеевича и особенно Ариадну оказалось сильнее. Он узнал адрес, надел новый костюм, купил цветы… Дверь открыла Ариадна… Он хорошо запомнил выражение ее лица - радостно-удивленное. Она молча кинулась ему на шею. Он открыл было рот, чтобы сказать что-то, но девушка приложила палец к его губам.
        - Молчи! - прошептала она. - Я так рада тебя видеть!
        - Кто там, Риночка? - послышался из комнаты голос Серафимы Георгиевны.
        - Ты не поверишь, мама! - крикнула Ариадна, отрываясь от Кончака.
        Из столовой вышла старшая Заблудовская.
        - О боже! Борис! - воскликнула она. - Какими судьбами? Когда? Как? Вот уж Павел Алексеевич удивится!
        Мать и дочь подхватили его, повлекли за собою, стали расспрашивать… Сидели долго, пили чай, говорили о разных предметах… Потом со службы, из института, вернулся профессор Заблудовский, и снова объятия, расспросы, разговоры допоздна. И от этого жизнь показалась Борису уже не просто нормальной, но почти прекрасной… И только поздно ночью, когда он вышел от Заблудовских, твердо пообещав прийти еще раз на днях, и отправился пешком к себе на Сретенку, снова вспомнил, какова цена…
        Он стал бывать на Новинском, часто выходил куда-нибудь с Ариадной. В ресторан, на танцы, в оперу. Это были дивные вечера! Она предпочитала итальянцев - Верди, Пуччини, а он уже увлекался Вагнером… Спорили, кто лучше. А иногда говорили родителям, что идут в театр или в кино, а на самом деле укрывались на квартире или в комнате у какого-нибудь знакомого Ариадны и занимались там любовью до изнеможения. Кончак ревниво спрашивал девушку, откуда она знает хозяина жилища.
        - Ревнуешь? - смеялась Ариадна.
        - Вот еще! - фыркал он. - Просто спрашиваю.
        - Не ревнуй, - тихо шептала она. - Ты, ты - мой главный мужчина! Ты меня сделал, вылепил, как Пигмалион свою Галатею…
        И нежность переполняла его, и он готов был простить и позволить ей все!
        С Павлом Алексеевичем они подолгу сиживали в кабинете и беседовали на разные научные темы. Тогда Борис впервые услышал от Заблудовского о ВИЭМе. Институт только организовывался, но Павлу Алексеевичу уже предложили создать и возглавить там лабораторию органопрепаратов. Он звал Кончака к себе. Это была прекрасная идея! Снова работать с Заблудовским, быть его близким сотрудником и другом семьи - это то, чего Борис желал больше всего. Кроме того, это решило бы проблему… легализации. Еще в первую встречу Заблудовские стали расспрашивать, что он делал в Москве, где работал? Пришлось изворачиваться, отделываться туманными объяснениями о каких-то переводах и редактировании научных статей. Павел Алексеевич заявил тогда, что подумает о трудоустройстве Бориса. И вот оказалось, что у профессора уже имелся определенный план. Кончак, правда, опасался, что в НКВД могут воспротивиться такому совмещению, но там на удивление легко согласились… Он понял: решили убить двух зайцев. Он будет продолжать работу в токсикологической лаборатории и одновременно присматривать за профессором Заблудовским в ВИЭМе. «Семь бед -
один ответ, - решил Борис. - Все равно ничего плохого про Павла Алексеевича я им не расскажу…»
        Борис Кончак взглянул на часы. Прошло уже пятнадцать минут. Пора! Он выбросил окурок и пошел обратно в лабораторию…
        Пес неподвижно лежал на столе. Из чуть приоткрытого глаза смотрел в потолок мертвый зрачок.
        - Сдох Шарик, - сообщил Кончаку его мрачный помощник. - Минут пять назад.
        - Что и требовалось доказать, - пробормотал Борис Ростиславович. - В прозекторскую его! На вскрытие.
        Москва, наши дни
        Мысли о записной книжке Любомирского не давали мне покоя, и на следующий день я послал Антону Беклемишеву эсэмэску: «Старик, ты обещал мне человека, с которым можно поговорить о Заблудовском и всех делах». Почти сразу пришел ответ: «Извини. Закрутился. Коженков Федор Иванович». Далее шел телефонный номер, судя по коду, городской. «Черт, а мобильного у этого светила науки нет, что ли? - подумал я с легким раздражением. - Впрочем, какая разница?»
        В понедельник я позвонил по номеру, который прислал мне Антон. Трубку долго никто не брал. Длинные гудки один за другим уходили куда-то в пустоту и гасли без следа. Я попытался представить, что происходит там, на другом конце провода. Где стоит телефон, на который я звоню? Воображение рисовало картины из фильма «Матрица». Пустая, обшарпанная комната, посреди которой стоит тумбочка. На тумбочке - допотопный черный аппарат с дисковым набором. Он оглушительно звонит, но трубку никто никогда не возьмет, потому что это - ненастоящая комната и ненастоящий телефон, все это - фальшивка, подстава. И сейчас из трубки вылезут какие-нибудь агенты Смиты и вкрутят мне в мозг лампочку накаливания… И тут вдруг трубку сняли, и приятный женский голос сообщил мне, что я позвонил в федеральный исследовательский центр «Фундаментальные основы биотехнологии». Все сразу переменилось: вместо пустой мрачной комнаты со старым телефоном перед моим мысленным взором предстало большое светлое помещение - приемная или ресепшен, молодая симпатичная девушка-секретарь в белой блузке и строгой черной юбке…
        - Здравствуйте, не могли бы вы соединить меня с Коженковым… эээ… Федором Михайловичем?
        - Ивановичем, - мягко поправила меня девушка на другом конце линии.
        - Да, конечно… С Федором Ивановичем, извините, - пробормотал я и мысленно обозвал себя болваном.
        - Как вас представить?
        Как представить? Так и представить…
        - Заместитель главного редактора журнала «Перископ» Алексей Петрович Кораблев.
        Правду говорить легко и приятно.
        - Одну минуту.
        В трубке заиграла музыка. И играла она минуты полторы. Потом раздался щелчок, и глуховатый мужской голос произнес:
        - Коженков слушает.
        Я назвал себя.
        - Да-да, Антон говорил мне, - сказал Коженков, как мне показалось, без особого энтузиазма. - Чем могу быть вам полезен?
        Меня так и подмывало спросить, какое отношение он имел к Любомирскому и делу Манюченко, но я решил, что не стоит с этого начинать. «Будем действовать последовательно, - подумал я. - Сначала надо поговорить с ним о лизатотерапии».
        - Я пишу статью о моем прадеде Павле Алексеевиче Заблудовском и хотел бы поговорить о его научной деятельности.
        - Что именно вы хотели бы узнать? - сухо спросил Коженков.
        У меня определенно складывалось впечатление, что Федор Иванович не горел желанием встречаться со мной и был не прочь свернуть дело, ограничившись краткой телефонной беседой. В мои планы это не входило.
        - Федор Иванович, у меня довольно много вопросов. Насколько ценным был метод, предложенный академиком Заблудовским? И почему, несмотря на популярность лизатотерапии в 30-е годы, исследования в этой области были прекращены? И отчего…
        - Видите ли, - перебил меня Коженков. - в среду я уезжаю в командировку на две недели, поэтому если вы хотите побеседовать до моего отъезда, то у нас остается только завтра. Вы могли бы приехать в институт, скажем, в два часа дня?
        Назначенное время было мне неудобно, но и ждать две недели я не хотел. Коженков продиктовал мне адрес, и на том мы расстались.
        Институт, где работал Федор Иванович, находился на Юго-Западе, в районе метро «Профсоюзная». Безликая панельная коробка высотою в семь этажей. Прилегающая территория была обнесена железным забором и плотно заставлена автомашинами. Ни газона, ни деревьев - тоскливая асфальтовая плешь. Я беспрепятственно миновал КПП со шлагбаумом. Охранник в будке читал газету и не обратил на меня никакого внимания, видимо, потому, что я не был автомобилем. Я поднялся по ступенькам крыльца и вошел в вестибюль. Внутри было уютнее, чем снаружи. С левой стороны помещался гардероб, полупустой по причине теплой погоды. Справа стоял освещенный изнутри киоск, торговавший газетами, журналами и всякой мелочовкой. В окошке киоска я заметил пожилую женщину в очках, с гладко зачесанными седоватыми волосами. Прямо по курсу виднелись двери лифтов, а слева от них - стеклянная дверь, которая вела, судя по всему, на лестницу. На пути к лифтам с правой стороны стоял обычный письменный стол, за которым сидел еще один охранник.
        - Вы к кому, молодой человек? - осведомился он.
        - К Коженкову Федору Ивановичу, - отрапортовал я.
        - Документ давайте.
        Я протянул стражнику паспорт.
        Дядька записал мою фамилию и номер паспорта в большую тетрадь и вернул мне документ.
        - Пятый этаж, комната 517, - сообщил он.
        Поднявшись на лифте на пятый этаж, я оказался в длинном коридоре, отделанном темно-коричневыми деревянными панелями. На полу лежала красная ковровая дорожка, местами немного потертая. «Шик семидесятых», - подумал я. В коридоре не было ни души. Миновав большой светлый холл с пальмами и кожаными креслами, я быстро нашел комнату с номером 517. Рядом на стене красовалась табличка, на которой золотыми буквами по черному фону было написано «Профессор Коженков Ф. И.». Я постучал.
        - Войдите, - послышалось из-за двери.
        Надо сказать, что внешне Коженков оказался совсем не таким, каким я его себе представлял. Я ожидал увидеть худого желчного мужчину с бледным лицом. Вместо этого за столом сидел полноватый румяный дядька лет пятидесяти с гаком, чем-то напоминавший мистера Паррика из сказки о Мэри Поппинс. Правда, в отличие от героя Памелы Трэверс профессор Коженков явно не собирался взлетать в воздух от смеха. Дядька встретил меня вежливо, но без особой теплоты.
        - Вы - Кораблев? - спросил он, вставая из-за стола.
        - Так точно.
        - Садитесь, - Коженков указал на стул, стоявший возле стола. - Прошу извинить меня за творческий, так сказать, беспорядок. Много работы!
        И он обвел рукой свой стол, заваленный книгами, журналами и бумагами. Я уселся на предложенный мне стул. Коженков некоторое время изучающе смотрел на меня, потом откинулся на спинку кресла и сложил руки на животе.
        - Так, значит, вы пишете о Заблудовском?
        - Да.
        - А что же, если не секрет, послужило поводом?..
        - Все произошло довольно неожиданно… Мне вообще-то давно хотелось разобраться в том, чем занимался мой прадед… Понять суть его теории. А тут подвернулось предложение написать статью для одного… эээ… издания.
        Коженков несколько секунд изучающе смотрел на меня.
        - Хорошо, - сказал он, - я постараюсь максимально полно ответить на ваши вопросы.
        У меня немного отлегло от сердца.
        - Скажите, - начал я, - а как вы вообще узнали о профессоре Заблудовском и его теории?
        - Хм… Вы, Алексей… Простите, как ваше отчество?
        - Петрович, но можно просто Алексей.
        - Хорошо. Так вот, Алексей, вы слышали об организации под названием ВИЭМ?
        - Да, конечно. Всесоюзный институт экспериментальной медицины. Прадед возглавлял там лабораторию органопрепаратов… Помню, много лет назад мама разбирала старые письма и фотографии, и разговор зашел о Павле Алексеевиче. Тогда, кажется, я впервые услышал эту аббревиатуру… Мне понравилось, как это звучало. В-И-Э-М. Было в этом что-то такое хлебниковское. «Вээоми пелись взоры…»
        Коженков с интересом посмотрел на меня.
        - Пиээо, кажется, пелись брови… Хотите чаю? - вдруг спросил он.
        Про себя я отметил, что в наших с профессором отношениях наметилось некоторое потепление.
        - Не откажусь.
        Федор Иванович встал из-за стола и включил стоявший на подоконнике электрочайник. Агрегат зашумел, а профессор засунул руки в карманы и спросил меня:
        - Вы раньше занимались научной тематикой?
        - К сожалению, нет, - ответил я.
        - Понятно.
        Чайник громко щелкнул и затих. Коженков вынул из шкафа две белые чашки и поставил их на стол.
        - Вам черный или зеленый?
        - Черный, пожалуйста.
        Профессор достал из ящика стола пару чайных пакетиков, бросил их в чашки и залил кипятком.
        - Сахар берите.
        - Спасибо.
        Коженков пододвинул ко мне блюдце, на котором лежали пакетики с сахаром.
        - Н-да… Так вот, ВИЭМ. Это, знаете ли, было очень любопытное заведение. Сейчас о нем пишут редко, а если и пишут, то в несколько пренебрежительном тоне. Считают чуть ли не шарлатанской конторой. Я с этим не согласен.
        Коженков произнес это с вызовом, так, словно я был тем, кто утверждал, что с ВИЭМом было что-то не так.
        - Да-да, некоторые полагают, что ВИЭМ был большой аферой, в которую почему-то верило руководство страны. Один очень уважаемый мною писатель дал этому институту определение «лысенкоподобный»…
        - Хлестко, - заметил я.
        - Но не совсем верно.
        Коженков легко встал с кресла и подошел к стоявшему в комнате книжному шкафу.
        - У меня тут, знаете ли, книжки всякие имеются интересные, - произнес он и провел пальцем по книжным корешкам. - Вот, например!
        И он вытащил из книжного ряда небольшой коричневый том.
        - «Сборник материалов к 5-летию Всесоюзного института экспериментальной медицины», - провозгласил он, усаживаясь обратно в кресло. - Любопытнейшее чтение! Заметьте, пятилетие ВИЭМ наступило аккурат в 1937 году. К моменту выхода сборника некоторые авторы были уже репрессированы, так что хранить такую книжку было небезопасно. Но мои родители сохранили… Сейчас вам прочту кусочек…
        Коженков нацепил на нос очки в тонкой металлической оправе и несколько секунд искал нужное место.
        - Вот! «Советское правительство в декрете 15 октября 1932 года по поводу организации Всесоюзного института экспериментальной медицины четко и ясно поставило перед советской медициной проблему изучения человека и изыскания новых, активных методов лечения, профилактики и исследования. Эта задача, указанная Совнаркомом, ярко подчеркивает различие в путях развития советской и буржуазной медицины. В самом деле, разве можно прийти к новым способам исследования, лечения и профилактики, если взять за принцип пресловутый “нигилизм в медицине”, проповедуемый Гольдшейдером и Зауэрбрухом…»
        - Кем-кем, простите?
        - Это так… цепные псы буржуазной физиологии, - вдруг подмигнул мне Коженков. - Не обращайте внимания!
        Он опустил глаза и продолжал читать:
        - «…И не менее пресловутый лозунг “назад к Гиппократу” с его принципом “Природа лечит, врач наблюдает”. Часть советских врачей, чувствуя фальшь этого лозунга, но не умея найти правильное направление, призывает идти не “назад к Гиппократу”, а “вперед с Гиппократом”. Но ни то, ни другое не решает вопроса. Гиппократ достоин памяти и уважения, но нельзя при современном развитии науки делать из него знамя. Надо уметь взять то полезное, что дал нам основоположник научной медицины, но идти вперед не с Гиппократом, а с тем лозунгом, который дают нам партия и рабочий класс».
        - А? Каково? - воскликнул Коженков и захлопнул книжку. - Как вам это нравится?
        - Идти вперед не с Гиппократом, а с лозунгом? Честно говоря, мне это совсем не нравится! Слушайте, а я ведь стал все это уже забывать, а тут вдруг чем-то таким повеяло. Партия… Рабочий класс… «Нам нет преград…»
        - Вот именно! - подхватил Коженков. - Именно! «Нам нет преград!» Вы уловили самую суть…
        - А вы не думаете, что это просто ритуальные заклинания? - спросил я.
        - Нет, друг мой, думаю, тут дело сложнее. В заклинания все это превратилось потом, а тогда еще был… порыв!
        - Думаете, был?
        - Да. Это было такое время - революционное. Казалось, что все возможно. Что вот сейчас рабочий класс напряжется еще немного и перевернет землю, и раздвинет горизонты, познает все неизвестное и подчинит все неуправляемое… И старость победит, а там, глядишь, и саму смерть! Так вот, еще будучи студентом, я заинтересовался и институтом, и учеными, которые там работали. Тогда-то я впервые и натолкнулся на труды вашего уважаемого родственника… Идеи Павла Алексеевича Заблудовского были очень созвучны времени… Активно вмешиваться в процессы, которые идут в организме, и направлять их в нужное русло. Понимаете?
        - «Искусство - это не зеркало, которое мы ставим перед действительностью, а молот, которым мы ее куем».
        - Недурно! А кто это сказал?
        - Кажется, Карл Маркс.
        - Ну что же, наука - тоже в некотором смысле молот. И вот на этой приливной волне поднялся и ВИЭМ, и профессор Заблудовский… Конечно, к любому большому делу всегда примазывается некоторое число жуликов и проходимцев, но это не основание записывать в обманщики и всех остальных.
        Мне показалось, что Федор Иванович вел спор с кем-то невидимым.
        - Впрочем, я, кажется, немного отвлекся, - спохватился вдруг Коженков. - Давайте, Алексей, попробуем придать нашей беседе более ясное направление. Какие у вас есть ко мне вопросы?
        - У меня их, по большому счету, два.
        Коженкову, похоже, понравилась моя четкость. Впервые за все время нашего разговора на лице его мелькнуло что-то похожее на улыбку.
        - Выкладывайте.
        - Была ли лизатотерапия эффективной и, следовательно, можно ли ее считать ценным вкладом в медицинскую науку?
        Коженков хмыкнул.
        - Отвечая на этот вопрос, я вынужден буду обложиться оговорками, как подушками, - проговорил он. - Я сам опытами по изготовлению и применению лизатов не занимался и в рассуждениях своих могу опираться лишь на литературу. Поэтому все, что я вам скажу, будет не фактом, а мнением… Так к этому и прошу относиться.
        Я молча кивнул.
        - Идеи Заблудовского довольно интересны, хотя и не бесспорны.
        Я слегка наклонил голову, что должно было означать, что я принял это сообщение к сведению.
        - Вы в общих чертах представляете себе теорию лизатов?
        - В общих чертах да.
        - С исторической точки зрения учение о натуральных клеточных ядах, которое развивал ваш прадед, является продолжением идей Парацельса и всей так называемой изопатической школы врачей. Они еще в конце XV века утверждали, что всякая ткань, всякий орган способен оказывать продуктами своей жизнедеятельности полезное действие на организм. Именно изопаты придумали лечить больные органы одноименными органами здоровых животных. В аптеках XVII - XVIII веков предлагались препараты головного мозга, печени, крови и других органов животных и человека…
        - Человека?
        - Ну да, человека.
        - А как можно получить препарат из сердца человека, например?
        - Из трупа, - пояснил Коженков, - из свежего трупа.
        На моем лице, видимо, что-то такое отразилось, потому что Коженков вдруг замолк и с усмешкой посмотрел на меня.
        - Вам неприятно? - спросил он. - Но без этого медицина не могла бы двигаться вперед… Впрочем, насколько я знаю, профессор Заблудовский пользовал пациентов препаратами, приготовленными из органов животных. Он же начинал как ветеринар и академиком был избран в Академии сельскохозяйственных наук…
        Коженков снова откинулся на спинку кресла и в задумчивости пожевал губами.
        - Так вот… Теория, выдвинутая профессором Заблудовским, представляла несомненный интерес. Однако при жизни автора она так и не нашла своего, если можно так выразиться, логического завершения. То есть не была ни окончательно подтверждена, ни окончательно опровергнута. Сам академик Заблудовский в одной из поздних статей признавал, что существенным недостатком лизатотерапии являлось то, что из нее так и не был изъят… да-да, он так и писал… не был изъят элемент случайности. Понимаете? В одних случаях получался исключительно благоприятный результат, а в других - нет.
        - То есть он что-то нашел, но не мог точно сказать, как это работает?
        - Именно! Он так и писал: мы эмпирически нашли лизаты - химически неопределенные смеси, которые имеют определенное физиологическое действие на объект. Но для того, чтобы утвердить лизатотерапию как научное явление, необходимо было ответить на вопрос: а какие химические вещества, входившие в состав лизатов, являлись активным началом?
        - Можно сказать, что у прадеда в руках была «живая вода», но он не знал ее формулы?
        - Я возражаю против термина «живая вода», потому что под ним обычно понимается некое волшебное средство от всех болезней и даже от смерти, в существование которого я не верю, - сказал Коженков. - Но суть проблемы вы уловили верно: средство есть, формулы нет.
        - А почему нельзя было взять лизат, доказавший свою эффективность, отнести его в химическую лабораторию и…
        - …Там разложить на элементы и узнать, из чего он состоит? - закончил за меня Коженков.
        - Вы угадали мою мысль.
        Коженков усмехнулся:
        - Пойдите в магазин, купите бутылку кока-колы, отнесите ее в лабораторию, и «Кока-Коле» крышка! Ах, если бы все было так просто… Ваш вопрос немного дилетантский, но по сути правильный. Между химиками и биологами есть существенная разница в их отношении к исследуемым объектам. Химик привык иметь дело с точно определенными веществами, укладывающимися в рамки химических формул, и считает, что только выделенное в химически чистом виде вещество подлежит дальнейшему исследованию. Биолог, наоборот, сплошь и рядом не имеет перед собой химически выделенного объекта и только фиксирует способность тех или иных препаратов вызывать определенную реакцию в живом организме. Заблудовский считал «химический» путь разложения лизатов на составные части если и не бесплодным, то чрезвычайно длительным и полным случайностей из-за великого множества возможных комбинаций. Кроме того, он указывал, что нередко комплексное действие различных веществ не похоже на действие ведущего химически чистого элемента. И, тем не менее, отсутствие формулы его, видимо, беспокоило. Мне кажется, он видел в этом слабость, уязвимость своей
теории, повод для упреков в ненаучности. Ведь даже «родные», как теперь принято говорить, лизаты, приготовленные по методике Заблудовского, не давали стабильных результатов. Что же говорить о множестве других препаратов, которые делались в различных лабораториях по всей стране. В то время за изготовление лизатов брались все кому не лень. Сам Заблудовский в одной из своих статей в 1933 году писал об этом с некоторым раздражением. Но так как не было формулы, не было «стандарта», то и отличить «правильный» лизат от «неправильного» не представлялось возможным. Контролировать и проверять работу всех энтузиастов лизатотерапии Заблудовский не мог. Последние годы его жизни, видимо, прошли в напряженных поисках ответа на вопрос, как же работает механизм, который он открыл. Особенно после 1932 года, когда он работал уже в ВИЭМе… Одним словом, ваш уважаемый предок выдвинул весьма интересную теорию. Следовало ее развивать, накапливать статистику, продолжать проверять экспериментально, но смерть академика Заблудовского прервала эту работу, и здание лизатотерапии осталось незавершенным.
        - Тогда второй вопрос. Если, как вы говорите, идея была популярной и ею занимались многие, почему не нашлось никого, кто смог бы продолжить работу? Почему вдруг все кончилось и лизатотерапия оказалась так прочно забыта? Лизаты изготавливали и применяли - на минуточку! - в Лечебно-санитарном управлении Кремля. Съезды… кого там?.. эндокринологов?.. признавали ее новым перспективным методом. И вдруг тишина! Куда девались все эти энтузиасты? Объясните!
        Коженков побарабанил пальцами по столу.
        - Я думаю, тут в дело вмешался политический фактор, - медленно произнес он.
        - Политический фактор? Что вы имеете в виду? Репрессии?
        Коженков внимательно посмотрел на меня.
        - Н-да, репрессии, можно и так сказать. Вы… В вашей семье никогда не обсуждали… эээ… ход и результаты третьего московского процесса 1938 года?
        - Ммм… Не припоминаю такого семейного обсуждения.
        - А вы вообще что-то об этом читали?
        - Конечно, это был процесс, на котором осудили Бухарина и Рыкова… А заодно и бывшего главу НКВД Ягоду.
        - Совершенно верно. Это были главные действующие лица, но кроме них на скамье подсудимых было еще много народу…
        - Мне это известно…
        - Там были и врачи…
        - Да, Левин, Казаков и Плетнев. Кремлевские врачи…
        - Ну, они в разной степени были «кремлевскими»…
        - Мама говорила, что прадед всех их знал лично…
        - Не сомневаюсь. А что им инкриминировали, помните?
        - По-моему, неправильное лечение Горького…
        - В том числе. А еще сына Горького Максима Пешкова, Куйбышева и, что очень важно, бывшего шефа ОГПУ-НКВД Менжинского Вячеслава Рудольфовича…
        И в эту секунду на столе у Федора Ивановича громко зазвонил телефон.
        - Коженков слушает, - бодро сказал профессор в трубку. - Да, Афанасий Дмитриевич, я в курсе… Да… Думаю, результаты будут на следующей неделе. Да, я зайду.
        Федор Иванович положил трубку и задумчиво посмотрел на меня.
        - А как они их неправильно лечили, знаете? - спросил он, глядя мне прямо в глаза.
        - Нет, не знаю. А как?
        - Тогда я советую вам почитать материалы третьего московского процесса, особенно стенограмму допроса доктора Казакова. Многое вам станет понятно.
        Сделать то, что советовал мне Коженков, было совсем не сложно. Материалы процесса 1938 года и обвинительная речь прокурора Вышинского, изданная отдельной брошюрой, долгие годы стояли на полке в бывшем кабинете прадеда на Новинском. Я еще всегда думал, почему именно третьего? Почему в доме не было материалов первого процесса 1936 года? Или второго - 1937-го? А третий был…
        На столе у Коженкова снова зазвонил телефон. Федор Иванович снял трубку.
        - Да-да, Афанасий Дмитриевич. Иду! - сказал он. - Извините меня, Алексей Петрович, но вынужден прервать нашу в высшей степени интересную беседу. Начальство вызывает!
        Коженков поднялся и застегнул пиджак.
        - Федор Иванович, у меня к вам еще один короткий вопрос, - заторопился я. - Не касающийся профессора Заблудовского…
        - Да? Слушаю.
        - Вы были знакомы с журналистом Вячеславом Любомирским?
        Коженков замер.
        - Да… Нет… Мы виделись однажды, - медленно произнес он. - А почему вы интересуетесь?
        - С ним случилось несчастье… Год назад он погиб при не вполне ясных обстоятельствах.
        - Да, я слышал об этом… читал, - сказал Коженков каким-то безжизненным голосом.
        - О чем он вас спрашивал?
        Федор Иванович молчал.
        - В разговоре с вами он упоминал фамилию Манюченко?
        - Простите?
        - Манюченко. Это российский предприниматель, который умер в Англии…
        - Ах, ну да! Нет… Об этом мы не говорили.
        - А о чем вы говорили?
        - Господин Любомирский, как и вы, интересовался лизатами.
        - А зачем ему понадобились лизаты, он не сказал?
        Коженков явно колебался.
        - Он интересовался, действительно ли можно при помощи этих препаратов вызвать смерть человека.
        - Что?! А почему он этим интересовался?
        - Не знаю.
        - И что вы ему ответили?
        - Ответил, что не знаю… Алексей Петрович, если честно, мне не хотелось бы об этом говорить.
        - А почему, собственно?
        Коженков как-то испуганно оглянулся, а потом, понизив голос, произнес:
        - Вскоре после того, как у меня побывал Любомирский, ко мне пришел человек…
        - Какой человек?
        - Оттуда, с книжечкой, - многозначительно произнес профессор. - Он тоже интересовался моим разговором с Любомирским… Простите, но мне нужно идти.
        Москва, апрель 1932 года
        Числа пятого апреля Павлу Алексеевичу Заблудовскому позвонил доктор Лев Левин и предупредил, что в ближайшие дни его пригласят на Лубянку.
        - С какой целью? - поинтересовался профессор.
        - Будет устроен небольшой консилиум, - пояснил Левин.
        - Кто пациент?
        - Вацлав Рудольфович Менжинский.
        - Кто еще приглашен на осмотр?
        - Игнатий Николаевич Казаков, - ответил Левин. - Нас будет трое - вы, он и я.
        «Хм, занятная компания у нас подбирается», - усмехнулся про себя Заблудовский. А вслух сказал:
        - Я вас понял, Лев Григорьевич. Буду рад помочь.
        На том разговор и закончился.
        Положив трубку, Павел Алексеевич некоторое время сидел в кресле, размышляя о предстоящем визите. Тут была целая интрига. Могущественный шеф ОГПУ страдал одновременно грудной жабой и бронхиальной астмой. В 1926 году он перенес тяжелейший инфаркт миокарда, и с тех пор его здоровье только ухудшалось. Лечащим врачом Менжинского на протяжении многих лет был профессор Лев Григорьевич Левин. До переезда в Москву Заблудовский не был лично знаком с Левиным, но знал, что в медицинских кругах у него была репутация хорошего терапевта. Левин был родом из Одессы, учился в Новороссийском и Московском университетах, а потом стажировался в Германии. В Кремлевке Левин служил с 1920 года и пользовался там большим авторитетом. Когда в тридцать первом году Заблудовского пригласили консультировать в Лечсанупр, Левин встретил вновь прибывшего коллегу настороженно. Причина этого заключалась в том, что Лев Григорьевич был твердым сторонником традиционных методов лечения, он с недоверием и скепсисом относился к различным новациям, в числе которых была и лизатотерапия. Левин старался не допускать к своим высокопоставленным
пациентам врачей, которые практиковали новые и, как он считал, недостаточно проверенные методы. До определенного момента ему удавалось сдерживать натиск своих научных противников, но в деле с Менжинским он потерпел чувствительное поражение. К середине 1931 года здоровье председателя ОГПУ ухудшилось настолько, что он почти не вставал с постели. Традиционное лечение не давало желаемых результатов, и тогда руководство Лечсанупра решилось применить новые средства. К Менжинскому пригласили доктора Игнатия Казакова, одного из ярых сторонников лизатотерапии. Насколько было известно Заблудовскому, Казаков применил комбинацию из нескольких лизатов - кардиолизата, лизата гипофиза и некоторых других препаратов. Результат превзошел все ожидания. Спустя несколько месяцев шеф ОГПУ встал со смертного одра и приступил к активной работе. Успех был полным, акции Казакова резко пошли вверх. Разумеется, Льву Григорьевичу это не могло понравиться, но поделать он ничего не мог. Менжинский совершенно уверовал в лизаты и стал самым горячим сторонником и пропагандистом нового метода лечения.
        При мысли о Казакове Заблудовский вздохнул. Поначалу он рассчитывал найти в его лице союзника, но вскоре понял, что тот не любит его еще сильнее, чем Левин. Казаков везде и всюду пытался выдать себя за основателя лизатотерапии, оспаривая приоритет Заблудовского. Павел Алексеевич неоднократно предлагал Игнатию Николаевичу сотрудничество, но всякий раз натыкался на отказ. Казаков держался обособленно, никого не пускал в свою лабораторию и утверждал, что готовит лизаты по «оригинальному» рецепту, суть которого никому не открывал. Павел Алексеевич не верил ни в какие особые казаковские рецепты, полагая, что тот пользовался его, Заблудовского, данными, которые были опубликованы в Казани в конце 20-х годов. Поведение коллеги крайне раздражало Павла Алексеевича, но его успеху в лечении Менжинского он искренне радовался, полагая, что это поможет общему делу.
        «Н-да, интересная компания у нас собирается», - вновь подумал Заблудовский…
        Утром 13 апреля на Новинский пришла машина, и Павла Алексеевича отвезли на Лубянскую площадь. Офицер на входе проверил у Заблудовского удостоверение личности и мельком заглянул в саквояж с инструментами - так, больше для проформы. Потом другой офицер в новеньких скрипящих сапогах провел профессора пустынными коридорами и распахнул перед ним одну из дверей. Заблудовский вошел и оказался в просторной комнате, служившей, видимо, для отдыха председателя или кого-то из высокопоставленных чинов ОГПУ. Письменного стола и шкафов в комнате не было, зато имелись большой удобный кожаный диван и два глубоких кресла. Рядом с диваном стоял невысокий столик, на нем хрустальный графин с водой, стаканы и большое стеклянное блюдо с фруктами. На паркетном полу лежал хорошего качества персидский ковер. В комнате уже ждали Левин и Казаков. Павел Алексеевич обратил внимание, что стояли они на некотором отдалении друг от друга и, видимо, не разговаривали.
        - Доброе утро, коллеги! - приветствовал докторов Павел Алексеевич.
        - Здравствуйте, Павел Алексеевич! - откликнулся доктор Левин.
        Лев Григорьевич сделал шаг навстречу Заблудовскому и пожал ему руку. Казаков не двинулся с места и только молча кивнул.
        «Кажется, Левин готов признать лизатотерапию при условии, что представлять ее будет не Казаков», - усмехнулся про себя Павел Алексеевич.
        - Как ваше здоровье? - поинтересовался Левин.
        - Благодарю вас, хорошо, - сказал Заблудовский.
        - Ну что же, тогда, пожалуй, начнем, коллеги, - сказал Левин, потирая руки. - Позвольте мне сделать небольшое введение… Как вам известно, в последние годы Вацлав Рудольфович испытывал… эээ… серьезные проблемы со здоровьем. И в прошлом было решено использовать новый метод лечения, автором и основоположником которого являетесь вы, уважаемый Павел Алексеевич…
        Казаков бросил на Левина сердитый взгляд.
        «Зачем он его дразнит?» - подумал Заблудовский.
        - …Непосредственно лечением товарища Менжинского занимался Игнатий Николаевич, - продолжал Левин. - Результаты… ммм… весьма обнадеживающие. Сегодняшний осмотр, в известном смысле, - формальность. На прошлой неделе Вацлав Рудольфович прошел весьма тщательное обследование в Кремлевской больнице под присмотром начальника санчасти ОГПУ доктора Владимирова. С результатами вы можете ознакомиться…
        Лев Григорьевич прервал свою речь и подошел к одному из кресел. Тут только Заблудовский заметил на кресле небольшой кожаный портфель. Доктор Левин открыл его и вынул оттуда пачку бумаг.
        - Здесь результаты последних анализов, кардиограмма… - сказал Левин, кладя бумаги на столик. - Мы должны будем осмотреть Вацлава Рудольфовича и засвидетельствовать, что он готов вернуться к работе без каких-либо ограничений…
        Доктор Казаков не проявил никакого интереса к бумагам, предъявленным Левиным. «Наверное, все это ему и так хорошо известно, - подумал Заблудовский, - а вот мне любопытно будет взглянуть…» Павел Алексеевич сел на диван и погрузился в изучение медицинских документов. В комнате вновь воцарилось молчание.
        - Кардиограмма неплохая, - произнес спустя некоторое время Заблудовский. - И анализы в норме…
        - Да-да, как я уже говорил, состояние Вацлава Рудольфовича вполне удовлетворительное, - подтвердил Левин.
        - Ну что же, тогда нам… - начал Павел Алексеевич.
        Но в этот момент дверь распахнулась, и в комнату в сопровождении помощника вошел Вацлав Менжинский. Одет он был не в форму ОГПУ, а полувоенный френч защитного цвета с большими накладными карманами. Движения его были энергичными. Он быстрым шагом обошел комнату и пожал руку каждому из профессоров.
        - Ну-с, готов отдать себя в руки светил медицины, - с улыбкой произнес Менжинский.
        Павел Алексеевич отметил про себя поразительный контраст между нынешним состоянием шефа ОГПУ и тем, в котором он пребывал год назад во время консилиума на даче в «Горках-6». Тогда руководитель тайной полиции почти не вставал, большую часть дня проводил, лежа в кресле.
        - Я попрошу вас раздеться до пояса, Вацлав Рудольфович, - произнес доктор Левин.
        - Извольте!
        Осмотр занял не более двадцати минут и подтвердил то, о чем говорил Левин: Менжинский был практически здоров.
        - Осталось выполнить кое-какие формальности, товарищи, - произнес Вацлав Рудольфович, застегивая пуговицы френча. - Вам надо будет подписать заключение…
        Он махнул рукой, и помощник вынул из папки лист бумаги и протянул его начальнику.
        - В ЦК партии хотят знать, в порядке ли я и могу ли работать? - пояснил шеф ОГПУ. - Не будем скрывать от них эту медицинскую тайну.
        Заключение было подписано, и Менжинский стал прощаться. Возле профессора Заблудовского он задержался.
        - Мы не имели возможности познакомиться с вами близко, Павел Алексеевич, - сказал председатель ОГПУ, - но поверьте, я ваш большой поклонник. Ваш метод… эээ… произвел на меня большое впечатление…
        Менжинский слегка хлопнул себя ладонью по левой стороне груди.
        - Уверен, это дело надо развивать! Думаю, было бы полезным, если бы вы выступили с сообщением о вашем открытии перед членами правительства. Надеюсь, вы не против?
        «Казаков меня теперь окончательно возненавидит, да и Левин не будет счастлив, - подумал Заблудовский. - Но какое это имеет значение? Такой шанс рассказать о лизатотерапии самым высоким инстанциям нельзя упустить!»
        - Разумеется, я не против, - сказал профессор.
        - Вот и отлично! - с улыбкой произнес Менжинский. - Значит, еще увидимся. Благодарю вас, товарищи!
        Москва, наши дни
        После разговора с Коженковым в голове у меня все как-то двоилось и путалось. Зачем Слава Любомирский интересовался лизатами? И не просто интересовался, а хотел знать, можно ли с помощью этих препаратов кого-то убить? И что имел в виду Коженков, когда говорил о каких-то политических обстоятельствах, вмешавшихся в научные исследования прадеда? Я чувствовал, что здесь была какая-то связь, но картинка не складывалась. Спасибо Федору Ивановичу, он дал путеводную нить - совет покопаться в материалах третьего московского процесса.
        На следующее утро я позвонил в редакцию и сказал, что задержусь.
        - Что с тобой случилось? - заволновалась секретарь Маша Филимонова.
        - Да мне в налоговую надо, - соврал я. - Как-то налог на имущество мне странно насчитали… Если кто-то меня спросит, буду к обеду.
        На самом деле я отправился прямиком на Новинский. «Только бы мама не выкинула эти книжки, а то где их теперь искать? - думал я, медленно двигаясь с потоком машин в сторону Садового кольца. - Хотя нет, книги она никогда не выбрасывает, но может запихнуть куда-нибудь…» Когда-то давно, еще студентом, я нашел в семейной библиотеке старый толстый том. На пожелтевшей от времени обложке было напечатано: «Судебный отчет по делу антисоветского «Право-троцкистского блока», Москва, 1938». Помню, я полистал эту книгу, потом положил ее на место и больше никогда не брал в руки. Да и что там было читать? Все это я уже знал из институтского курса истории КПСС - «левые», «правые», «лево-правые», Каменев, Зиновьев, Пятаков, Рыков, Бухарин…
        …Дверь открыла Катя. На ней были плащ и туфли, в руках - сумка.
        - А, это ты? - сказала она рассеянно. - Какими судьбами?
        И, не дождавшись ответа, развернулась и быстро пошла прочь по коридору.
        - Паспорт забыла, - сообщила она то ли мне, то ли самой себе.
        - Ты уходишь?
        - Да, у меня интервью. А тебе что-нибудь нужно?
        - Нет-нет… Я хотел книжку одну взять из библиотеки. Можно?
        - Конечно, можно.
        - А где все?
        - Витька - в институте, мама поехала в гости к Эмилии Павловне. Помнишь, они вместе работали?
        - А-а-а…
        Катька остановилась в прихожей возле зеркала и стала нервно копаться в сумке.
        - Мать, ты какая-то неспокойная, - сказал я с тревогой. - У тебя все в порядке?
        - Будешь тут неспокойной!
        Сестра достала из сумки тюбик с помадой и начала торопливо мазать губы.
        - Гога объявился.
        - Ну и что? С ним и раньше это случалось.
        - Опять с какими-то завиральными идеями.
        - Продать квартиру, а на вырученные деньги начать бизнес по производству чурчхелы?
        - Тебе смешно!
        - Ну слушай… Как появился, так и исчезнет. Ты же его знаешь. Что ему от тебя надо? Если денег - не давай!
        - Самое удивительное, что нет. Наоборот…
        - Наоборот - это как?
        - Говорит, что скоро все отдаст…
        - Что-о-о??
        - Провернет какое-то дело, заработает бабла и вернет все, что раньше брал.
        - Врун!
        - Знаешь, Лешка, я раньше тоже к этому так относилась… С юмором! А потом…
        - Что потом?
        - Мне однажды пришлось разруливать историю с его карточными долгами…
        - Вот как? Я об этом не знал…
        - И никто не знал. И мама не знала. И ты ей, пожалуйста, не говори! Так вот с тех пор я с опаской отношусь к его прожектам. А главное - я боюсь, что он Витьку втянет в какую-нибудь авантюру.
        - Ну ладно тебе! Витька - взрослый, серьезный парень…
        - Да, но он очень любит отца и… если тот попросит, не сможет ему отказать.
        - Ну, не волнуйся, мать! - я обнял сестру. - Хочешь я с Витькой поговорю? Объясню ему, что нельзя принимать на хранение оружие и пакеты с белым порошком от незнакомых отцов.
        - Тебе все пи…дихаханьки! - оттолкнула меня Катька. - Я с тобой серьезно… Все! Побежала! Если захочешь есть, в холодильнике - борщ.
        - Отлично!
        Катька чмокнула меня в щеку. Дверь хлопнула, и стало тихо.
        Я разулся, бросил куртку в прихожей и прошел в кабинет. В детстве я любил оставаться дома один. Тишина в родительской квартире никогда не бывала мертвой. Дом был полон таинственных скрипов и шорохов. Но я не боялся. Я ложился на ковер в спальне или забирался на диван в кабинете и смотрел, как пылинки плавают в луче солнечного света. Или брал с полки какую-нибудь книгу и листал ее, вдыхая особый запах старой бумаги…
        Время от времени мама с Катькой начинали переставлять книги на стеллажах. Это было что-то вроде национального спорта. Помню, раньше порядок был такой - слева направо шли русская классическая литература, советская литература, классическая зарубежная литература, современная иностранная литература, стихи… Почему-то стихи выделялись в отдельное производство. Потом Кате как-то пришло в голову расставить книги «по эпохам» - до XIX века, XIX век, ХХ век… Внутри «эпох» перемешались страны и народы. Воцарился полный хаос! Книг было несколько сотен, а может быть, и больше тысячи, и перестановка их занимала несколько дней. Иногда где-то на середине маме и Кате это занятие надоедало, и они бросали «реформу» на половине пути. В результате часть книг стояла «по-новому», а часть - «по-старому». Порядка, ясное дело, это не добавляло. Насколько я знал, в последний раз мои дорогие женщины вернулись к классической расстановке, и это давало мне надежду найти нужную книгу сравнительно быстро. Я сел в мамино кресло и окинул взглядом ряды книг, уходившие вправо и влево, верх и вниз. Скорее всего, искать отчет о процессе
надо было в советском периоде. На нижних полках - под Эренбургом, Симоновым и Паустовским - стояла 11-томная Малая советская энциклопедия 30-х годов, История Гражданской войны в СССР и Новейшая история колониальных и зависимых стран 1941 года издания. Я бы хранил «право-троцкистский блок» где-нибудь здесь. Я встал на колени и начал внимательно изучать содержимое нижних полок. Кое-где книги стояли в два ряда, и мне приходилось вынимать по очереди тома первого ряда, чтобы увидеть, что там - во втором. Когда я вытаскивал очередную порцию книг, к ногам моим вдруг упала тонкая брошюрка. Я сразу узнал ее, это была отдельно изданная речь государственного обвинителя Андрея Вышинского на том самом процессе 1938 года. Я поднял брошюру и посмотрел оглавление. «Право-троцкистский блок» - агентура иностранных разведок»… Ну да… «Заговор против Ленина…», «Шпионы, изменники…», «Вредители, диверсанты…» «Убийство деятелей Советского государства…». Это?
        Раскрыв книжечку на нужной странице, я стал читать. Большой кусок речи Вышинского был посвящен убийству Кирова. Там медицина была ни при чем. А дальше гособвинитель переходил к смерти Горького, Менжинского, Куйбышева и сына Горького Максима Пешкова. «Здесь было предусмотрено использование врачей, что создавало полную гарантию в смысле невозможности разоблачения… Ягода выдвигает свою хитроумную мысль: добиться смерти, как он говорит, от болезни… Подготовить такую обстановку, при которой бы слабый и расшатанный организм заболел, а потом выработать такие методы лечения… помогать не больному, а инфекции, и, таким образом, свести больного в могилу… Ягода стоял на высоте техники умерщвления людей самыми коварными способами…»
        Я быстро просматривал одну страницу за другой, ища что-нибудь, что относилось бы к подсудимым - кремлевским врачам.
        «…История и хроника уголовных убийств нам говорит, что за последние десятилетия отравления при помощи профессиональных убийств почти сошли со сцены… Место этих отравителей заняли врачи… Мы имеем целый ряд исторических примеров того, как все стремления убийц, пользующихся всякими средствами отравления, направлены именно на то, чтобы не быть раскрытыми… В целом ряде случаев отравление совершается таким образом, чтобы можно было самый факт отравления объяснить… естественной смертью от болезни… Для такого отравления необходимо лишь тайное введение в организм какого бы то ни было вещества, способного привести к сокращению времени жизни или смерти. А таким веществом является вовсе не всегда то, что специально называется ядом… Ведь целый ряд лекарственных средств по самой своей природе и характеру годится для этого…»
        К чему он клонил? Ну да, отравление, следы которого не помогут найти ни вскрытие, ни экспертиза… Заманчиво…
        «…Очень часто убийцы используют врачей и медицинскую систему… для того, чтобы добиться своей преступной цели… Путь, который избрал Ягода, был путем, подсказанным тонким изучением истории преступлений, истории убийств…»
        Я дочитал до конца главу, посвященную обвинениям в адрес врачей, и отложил брошюру. Звучало это все зловеще, но… Ни слово «лизаты», ни фамилия Заблудовский в речи не упоминались. «Коженков, кажется, упомянул о допросе доктора Казакова… - думал я. - Мне нужен отчет!»
        Я отложил Вышинского и снова полез на полки. «Черт, где же он? Ведь должен был быть где-то рядом… Вот любители перестановок! - ворчал я про себя. - А ты теперь, Леша, давай ползай, ищи…» Нужная мне книга не находилась…
        Вдруг за спиной у меня послышался шорох. Я резко обернулся. В дверях стояла мама.
        - Господи, ма! Как ты меня напугала!
        - Извини, я не хотела, - улыбнулась мама. - Я сама немного… заволновалась. Захожу, в доме тишина, в кабинете свет, а в прихожей ботинки мужские…
        - Ага! Грабитель аккуратно разулся и тихонько, на цыпочках пошел грабить, да?
        - Ну, я не знаю, как там у грабителей заведено, - усмехнулась мама.
        - А почему ты так быстро вернулась? Катька сказала, что ты у Эмилии Павловны…
        - Наша встреча, увы, не состоялась. Миле нездоровится, она утром прислала сообщение… Я просто прогулялась. А что ты тут делаешь?
        - Да вот - книжки читаю.
        - Похвально. Какие же, если не секрет?
        - Разные. Но связано это с прадедом…
        - И что же? Узнал что-то новое?
        - О да!
        - Я рада, что ты заинтересовался…
        А я был рад?
        - Мама, скажи, а где судебный отчет по делу антисоветского «Право-троцкистского блока»?
        - Что, прости?
        - Ну, книжка у нас была такая… Толстая. Отчет о третьем московском процессе 1938 года… Это когда врачей судили.
        - Не знаю, Лешенька, все здесь должно быть.
        - Что-то я не могу найти. Никому ее не отдавали?
        - Не думаю, - сказала мама. - Это не слишком популярное чтение. Я вечером у Кати спрошу, может, она переставила куда-нибудь…
        Москва, сентябрь 1932 года
        - Товарищи! Товарищи! Прошу внимания! - обратился к собравшимся зампред Совнаркома Валериан Куйбышев. - Слово для доклада предоставляется профессору Павлу Алексеевичу Заблудовскому. Тему своего сообщения уважаемый Павел Алексеевич сформулировал так: «Лизатотерапия как новый способ лечения и омоложения организмов».
        Профессор Заблудовский занял место на импровизированной трибуне, слева от председательского стола, и обвел взглядом собравшихся. Заседание Совнаркома, посвященное лизатотерапии, собрали не в Кремле, а в бывшем особняке Рябушинского на Малой Никитской улице, где после возвращения в СССР жил Максим Горький. Павел Алексеевич знал, что писатель очень интересуется вопросами омоложения и продления человеческой жизни и принимает активное участие в организации нового научного учреждения - Всесоюзного института экспериментальной медицины. На заседание ждали Сталина, но он не приехал. Не приехал и председатель Совнаркома Молотов. Но несмотря на это, собрание получилось весьма представительное, Заблудовский увидел в комнате немало высокопоставленных лиц. В первом ряду рядом с Горьким сидели председатель ОГПУ Вацлав Менжинский, заместитель Молотова Ян Рудзутак и секретарь ЦИК Авель Енукидзе, за ними, во втором ряду, - наркомздрав РСФСР Каминский и нарком земледелия Союза Яковлев. Чуть дальше - высокопоставленный чиновник Наркомтяжпрома Иван Москвин. Где-то в дальнем углу мелькнул заместитель Менжинского
Генрих Ягода. Научное сообщество было представлено Львом Федоровым, которого прочили в руководители ВИЭМа, профессорами Беклемишевым, Сперанским, Левитом, Плетневым и Серебровским…
        Павел Алексеевич достал из кармана и положил перед собой тонкую стопку небольших листков бумаги. У него еще с казанских времен была разработана особая система читать лекции. Перед выступлением Павел Алексеевич всегда готовил конспект, состоявший из набора небольших карточек, на которых он записывал план и основные тезисы своего доклада. Но самой примечательной вещью была система сигнализации, пронизывавшая конспект сверху и донизу. Значки, подчеркивания, скобки, сделанные карандашами и чернилами разных цветов, имели для Заблудовского однажды и навсегда установленное значение. Беглого взгляда на конспект, мимоходом и почти незаметно для слушателей, было достаточно Павлу Алексеевичу, чтобы сразу вызвать у него всю нужную в данный момент гамму ассоциаций. Самый текст конспекта был обычно прерывист, не шел строчка за строчкой, а располагался то справа, то слева, то крупным шрифтом, то петитом. Рядом стояли особо очерченные цитаты с указанием источника, автора и года, «аналогии» - примеры, а также литературные сноски и много еще чего. Разобраться в этом человеку, не знакомому с системой обозначений,
принятых Заблудовским, было практически невозможно.
        Закончив приготовления, профессор Заблудовский начал доклад:
        - Еще покойный профессор Мечников не раз высказывал глубокую философскую мысль, что «не смерть, а бессмертие является характерной особенностью жизни». Действительно, на основании целого ряда самых точных исследований мы знаем, что бактерии, инфузории и другие одноклеточные организмы, если им предоставить подходящие внешние условия, могут жить бесконечно долго. Каждая такая клетка, достигнув известной стадии роста, делится на две дочерние, такие же живые клетки. Здесь нет смерти. Мы полагаем, что все простейшие организмы потенциально бессмертны…
        Заблудовский незаметно отложил в сторону «отработанную» карточку.
        - Клетки высшего организма в этом отношении сами по себе мало отличаются от одноклеточных, но сам организм в целом резко отличается от этих примитивных существ. Организм представляет собой как бы клеточное государство, где все элементы связаны в одно целое, почему он и функционирует как самостоятельная замкнутая система. Каждая клетка в силу определенных причин в свое время дифференцировалась и развила какую-нибудь из своих функциональных способностей до высшей степени совершенства за счет всех остальных… Появляются клетки эпителиальные, мышечные, нервные и другие. Дифференцированные клетки образуют ткани, а при посредстве различных тканей возникают органы: сердце, легкие, кишечник, железы. Все органы и клетки сложного организма благодаря функциональной обособленности и разделению труда, доведенному до крайних пределов, могут работать, а следовательно, жить только во взаимном сообществе. Гибель одних клеток неминуемо влечет за собой гибель всех остальных. Дифференциации обязаны мы нашей организацией, благодаря ей мы стали людьми, ей мы обязаны всеми преимуществами нашего бытия. Но платой за эти
блага является смерть!
        Павел Алексеевич говорил энергично, с подъемом, все более воодушевляясь. Он чувствовал, что все сильнее завладевает аудиторией, заставляет собравшихся буквально ловить каждое слово.
        - Что же мы можем противопоставить этому? Можем ли бороться с тем, что неизбежно? Способны ли бросить вызов самой смерти? Чтобы попробовать ответить на эти вопросы, сделаем шаг назад и обратимся вновь к одноклеточным организмам. Как уже отмечалось, они потенциально бессмертны. Подчеркиваю - потенциально! В естественных условиях такие организмы погибают ежечасно и ежеминутно от разнообразных причин - от колебаний температуры, высыхания, воздействия вредных химических веществ, от голода. Однако помимо этих внешних воздействий есть еще и внутренние причины, приводящие простейшие организмы к смерти. Остановимся на этом подробнее. Если микробы поместить в пробирку с питательной средой и держать при оптимальной температуре, то сначала они быстро размножаются, но затем часть микробов начинает погибать. Гибель эта прогрессивно растет, и наконец наступает смерть. Происходит это потому, что микробы выделяют ядовитые продукты диссимиляции, иными словами, простейший организм погибает, отравившись продуктами собственной жизнедеятельности! Такие продукты, являющиеся неизбежными спутниками жизни всякой клетки, я
называю натуральными клеточными ядами - в отличие от ядов искусственных, действию которых организм в течение жизни может подвергнуться, а может и не подвергнуться…
        Еще одна карточка отложена в сторону.
        - Клетки высшего организма, как уже говорилось, принципиально почти не отличаются от одноклеточных. Они тоже постоянно производят натуральные клеточные яды. И если бы эти вещества не выводились бы все время из клеток, то организм тоже скоро погиб бы, отравившись продуктами своей жизнедеятельности…
        Заблудовский отложил в сторону еще одну карточку и отпил немного воды из стоявшего на трибуне стакана. В комнате кто-то негромко кашлянул.
        - До сих пор я говорил о ядовитом воздействии продуктов диссимиляции на клетку и находился, таким образом, на стороне смерти. Уважаемые слушатели вправе спросить меня: где же та дорога, где тот мостик, который приведет нас на сторону жизни? Ученым известен закон Арндта-Шульце, который гласит, что слабые раздражения усиливают жизнедеятельность клеток, средние - поддерживают, сильные тормозят, а очень сильные прекращают. Наши опыты показывают, что растворы ядовитых продуктов распада в малых дозах способны стимулировать работу соответствующего органа! Следовательно, имея в руках особые препараты, которые я называю «органолизатами», мы можем произвольно повышать или понижать функцию намеченного органа или ткани! За время своей научной работы я окончательно пришел к убеждению, что продукты распада клеточных ядер являются одновременно и ядами, и стимулинами - термин, которым пользовался профессор Мечников, - жизнедеятельности клеток в зависимости от их количества… В свете приведенных данных мне удалось построить такую гипотезу: введение лизатов вызывает в организме резкую физико-химическую пертурбацию и
повышает его сопротивляемость. Если приготовить особые препараты из высокодифференцированных органов и тканей и ввести в соответственных дозах в кровь или непосредственно в орган, то можно получить новый вид терапии.
        Листочки конспекта отлетали теперь один за другим.
        - …Такая специфическая терапия открывает перед нами широкие перспективы для лечения самых разнообразных заболеваний. Более того, я утверждаю, что органолизаты могут использоваться не только для лечения, но и для профилактики целого ряда болезней и просто для улучшения работы органов. И отсюда нам уже совсем легко будет перейти к последнему пункту моего доклада - вопросу об омоложении.
        По комнате пробежало волнение. У Заблудовского в руке оставался последний листок.
        - Возможно ли действительно омоложение организма? Прежде всего давайте разберемся, что следует понимать под этим словом? Одни под ним понимают общее потенцирование организма: улучшение самочувствия, длительный подъем физических и душевных сил и повышение половой потенции. Другие идут дальше и понимают омоложение как возврат к молодости, то есть как шаг назад к жизни. Отсюда, как следствие, и продление половой жизни. Конечно, никто из нас не думает получить вместо старика юношу, но с другой стороны, в некоторой доле жизненный процесс обратим. Мы можем видеть это из целого ряда описанных в литературе исторических примеров. К англичанке по фамилии Уотерморт в 80 лет вернулось зрение. У француженки Мари Жерне, дожившей до 110 лет, седые волосы вернули свой первоначальный цвет. Есть также случаи из современной практики: у 70-летнего мужчины, которому доктор Воронов пересадил половые железы обезьяны, на лысине выросли волосы длиною три сантиметра, у него прошла 10-летняя импотенция! По моему мнению, мы имеем в явлениях омоложения не простое взбадривание организма, а восстановление некоторых его функций,
которое выражается в изменении внешности, усилении общей бодрости, повышении духовных способностей, ясности ума, памяти, силы воображения, в возвращении половой способности. Без настоящего омоложения мы не можем себе представить подобных последствий. Но даже если допустить процесс омоложения и без шага назад, только как поддержание сил и здоровья, то и против этого мало кто будет возражать. Профессор Мечников считал, что если бы все ткани и органы нашего организма изнашивались более или менее равномерно, то, по расчету, человек жил бы по крайней мере 150 лет, а не 60 - 70, как это обычно наблюдается. Я утверждаю, что мы можем прожить 150 лет! Это не фантастика! И если говорить о старости как об осени нашей жизни, то можно сказать, что осень иногда бывает долгая, жаркая, ясная, не хуже уходящего лета! Это все, товарищи! Благодарю вас за внимание.
        В комнате поднялся шум, раздались аплодисменты.
        - Тише! Тише, товарищи! - постучал карандашом по стакану Куйбышев. - Желающие могут задать профессору Заблудовскому вопросы…
        Москва, наши дни
        Придя домой после работы, я позвонил Катьке и спросил про отчет.
        - Какой еще отчет? - не поняла она.
        - Ну, книжка у нас была, называлась «Судебный отчет по делу антисоветского «Право-троцкистского блока», - стал нетерпеливо объяснять я. - Тебе что, мама не говорила?
        - Что-то говорила… - пробурчала Катя. - Но только если ты думаешь, что у меня других дел нет, кроме как искать какие-то там «право-троцкистские» отчеты, то сильно ошибаешься…
        - Ладно, Кать, не сердись! - сказал я примирительно. - Я все понимаю… Но мне очень надо! Я сегодня искал, но не нашел… Поищи, а?
        - Хорошо, я посмотрю, - смягчилась Катрин. - Как, говоришь, она называется?
        Я повторил.
        - Толстая?
        - Да, кирпич прямо, страниц восемьсот…
        - Странно, такой том не мог затеряться… Я позвоню.
        - Спасибо тебе!
        - Не за что пока.
        И Катя повесила трубку.
        Я не знал, сколько времени займут поиски нужной мне книги. Может, сестра перезвонит мне сегодня, а может, через несколько дней. Оставалось только ждать. От нечего делать я уселся на диван и включил телевизор. Ничего интересного не показывали. Поблуждав по каким-то невнятным телешоу, я неожиданно наткнулся на канал под названием «Киноархив». «О как! - удивился я. - Я даже не знал, что такой существует». Судя по всему, там крутили старые советские фильмы. В тот вечер показывали «Его зовут Сухэ-Батор». Когда-то давно, в детстве, я смотрел эту картину, плакатную и совершенно неправдивую. Я хотел было уже выключить телик, но передумал и стал смотреть. На экране улыбчивый Сухэ-Батор в исполнении Льва Свердлина уверенно вел монгольский народ в светлое будущее, преодолевая сопротивление белогвардейцев и реакционных буддистских лам. Но когда победа была уже близка, темные силы нанесли вождю подлый удар. Сухэ-Батор заболел, и самый реакционный лама сказал своему подручному, ламе помельче: «Пришла пора найти лекарство для нашего дорогого Сухэ-Батора». «Простите, господин, - отвечал лама помельче, - я не
понял, вы имеете в виду лекарство от жизни или лекарство от смерти?» - «От жизни, конечно, - раздраженно отвечал главный лама. - От жизни!»… «Создатели фильма считали, что Сухэ-Батора отравили? - подумал я, задремывая. - Это же паранойя, вечный поиск заговоров. Когда этот фильм сняли? Году в тридцать девятом? Или в сороковом? Кругом враги, вредители, диверсанты! И зритель должен был так думать. Толченое стекло в еду рабочим подсыпали, значит, и Сухэ-Батора могли отравить. Логично? А может, НКВД сам его и отравил, а на лам свалил? Буддистов репрессировали… Троцкистско-буддистское подполье. В общем, подсыпали ему или подлили… Или ввели… Как Антон сказал? Пар… парэнтально? Нет, как-то не так… В общем, сами и кокнули вождя монгольского народа…»
        Я все глубже погружался в сон, мысли путались. В маленькой комнатке горел огонь, на полу, привалившись к стене, сидел прадед Павел Алексеевич, в белой рубахе, галифе и высоких офицерских сапогах. Китель был наброшен на плечи. Прадед был похож на Арсеньева из фильма «Дерсу Узала». Он что-то сосредоточенно писал в блокноте. А возле очага сидел лама Дамборжин Доржиев с лицом Антона Беклемишева и негромко говорил: «Все зависит от дозы, малая доза - лекарство, большая доза - яд… Так устроила природа, одно и то же лечит и убивает…» И во сне я думал: ну конечно! И оттого, что все было так легко и понятно, испытывал радость… Но потом прадед и лама исчезли, а я оказался в родительской квартире, в маленькой комнате, которая когда-то была моей и в которой теперь жил Витька. Но во сне в комнате все было так, как и много лет назад, когда я был маленьким. Старая продавленная тахта, заваленный книжками и тетрадками стол, выцветшие шторы с оранжевыми и коричневыми ромбами. «Господи! - подумал я. - Ведь и вправду были такие шторы, а я и забыл!» А потом я выглянул в коридор и увидел незнакомую женщину в бахилах и
белом медицинском халате, завязанном на спине. От ужаса у меня зашевелились волосы на затылке. Женщина что-то доставала или, наоборот, что-то ставила в агрегат, похожий то ли на микроволновку, то ли на автоклав. Я хотел крикнуть: «Что вы там ищете?», но не смог издать ни звука. И проснулся. Был все тот же вечер. Телевизор погас. Я лежал на диване в неудобной позе, шея у меня затекла. Неудивительно, что мне снились кошмары. Я взглянул на часы… И тут зазвонил телефон.
        - Радуйся, равви! - раздался в трубке голос сестры.
        - Нашла?!
        - Нашла.
        - Где она была?
        - За Малой советской энциклопедией стояла. Ее обернули в бумагу такую коричневую, типа крафтовой, поэтому, может быть, ты и не заметил.
        - Наверное… А могу я ее у тебя забрать?
        - Что? Прямо сейчас? - удивилась Катя.
        - Рассиживаться нечего, фортуна переменчива…
        - Ладно, я через десять минут выйду за сигаретами в Новинский пассаж, захвачу твою книжень.
        - Спасибо. Бегу!
        Москва, 8 марта 1938 года
        …Вышинский вынул из кармана носовой платок и промокнул лоб. Шел уже седьмой день процесса, и государственный обвинитель устал. А ведь ему предстояло допрашивать врачей. Делать это было трудно из-за множества специальных медицинских терминов, в которых Андрей Януарьевич не очень хорошо разбирался. Но ошибиться было нельзя…
        Первым допрашивали доктора Льва Левина.
        … - Что же конкретно вам говорил Ягода о Менжинском? - задал вопрос Вышинский.
        - Несколько раз он просто спрашивал меня о состоянии здоровья Менжинского… Я сказал, что, по моим сведениям, очень плохо.
        - И что Ягода сказал на это?
        - Он сказал: «Зачем же тянуть, если он - обреченный человек…»
        - Не сказал ли он, что нужно это ускорить Менжинскому?
        - Да, сказал, - ответил Левин после некоторого колебания.
        - И тогда вы сказали, для этого нужно привлечь доктора Казакова?
        - Да.
        - Почему именно Казакова?
        - В то время Менжинский был большим поклонником Казакова… Он лечил Вацлава Рудольфовича лизатами, которые приготовлял у себя в лаборатории.
        - Значит, он мог приготовить все что угодно?
        - Что вы имеете в виду?
        - Я имею в виду, что Казаков мог приготовить такие лизаты, которые бы не помогали, а вредили, то есть были бы равносильны яду.
        - Совершенно верно… Есть две системы лизатов, одна так называемая симпатикотропная, которая сердечной деятельности Менжинского, безусловно, вредила, и другая система - ваготропные лизаты, которые успокаивали сердце и были для него полезны. Казаков стал давать ту группу лизатов, ту смесь, которая вредила сердцу Менжинского. Учитывалось и то, что комбинация лизатов с сердечными лекарствами могла привести к ускорению процесса, то есть к ухудшению… в состоянии здоровья… к новым припадкам грудной жабы. Смерть Вячеслава Рудольфовича, как известно, и произошла от нового припадка грудной жабы…
        - Подсудимый Казаков, вы подтверждаете сказанное Левиным? - обратился Вышинский к бывшему кремлевскому врачу.
        - Да, подтверждаю, - тихим, бесцветным голосом произнес Казаков.
        - Расскажите, в чем именно заключалось неправильное лечение Менжинского?
        Несколько секунд Казаков молчал, словно пытаясь собраться с мыслями.
        - Мое отношение к Менжинскому разделяется на два периода, - медленно начал говорить он. - Первый период - до ноября 1933 года, когда я правильно лечил его и добился определенных результатов. Второй период - когда я применял неправильный метод лечения, это было после встречи с Левиным и после встречи с Ягодой…
        - Когда именно состоялась ваше встреча с Левиным?
        - Я виделся с Львом Григорьевичем в конце ноября 1933 года. Вместе с ним был выработан метод, который заключался в следующем… Были использованы два основных свойства белка и белковых продуктов. Первое: продукты белкового распада… обладают свойством усиливать действие лекарственного вещества. Второе: лизаты подымают чувствительность организма… В-третьих, были использованы особенности организма Менжинского - комбинация… астмы с грудной жабой…
        - Назовите формулу, при помощи которой вы погубили Менжинского…
        Казаков поднял голову и посмотрел в глаза гособвинителю.
        - Я использовал лизат щитовидной железы… он необходим при астме, но противопоказан при грудной жабе.
        - И вы его применяли?
        - Да, применял…
        - Что еще?
        - Лизат гипофиза… противопоказан при грудной жабе.
        - А лизат мозгового надпочечника, который вы использовали, тоже противопоказан при болезнях, которыми страдал Менжинский?
        - Да, противопоказан.
        - В каких же целях вы вводили своему пациенту эти лизаты?
        - В преступных целях.
        - В целях убийства?
        - Да…
        Москва, наши дни
        Я отложил книгу в сторону. Мне требовалось какое-то время, чтобы осознать прочитанное. Теперь стало понятно, почему лизатотерапия была предана забвению. Обвинение скомпрометировало метод профессора Заблудовского. После того как Вышинский на всю страну объявил, что с помощью лизатов убивали людей, ни один советский врач не мог использовать их для лечения пациентов, тем более высокопоставленных. Оставался, правда, важный вопрос: лизатотерапия пострадала безвинно или все-таки нет? Менжинского действительно убили? Или это придумали в НКВД? Я вдруг вспомнил, как однажды в конце 80-х к нам в гости приехал младший брат отца, мой дядя, Глеб Иванович Кораблев. Жил он не в Москве, а в Волгограде, и навещал нас довольно редко. В честь дорогого гостя был дан большой семейный обед с обильной закуской и выпивкой. За столом, как водится, велись разговоры обо всем, в том числе и о политике. В стране вовсю шла перестройка, языки развязались, ругать советскую власть никто не боялся, и тема сталинских репрессий широко обсуждалась уже не только на кухнях, но и в газетах. Помню, как папа и дядя стали говорить о
московских процессах и заспорили о том, почему подсудимые признавались в самых немыслимых злодеяниях. Отец мой Петр Иванович стоял на той точке зрения, что никаких преступлений и заговоров в реальности не было, что люди просто оговорили себя под пытками или поддавшись угрозам и шантажу. Дядя же Глеб считал, что совсем уж дыма без огня не бывает и что за обвинениями против оппозиционеров что-то, возможно, скрывалось. Просто в нужный момент это «что-то» вытащили и использовали для расправы с неугодными людьми. Папа сердился и говорил, что Глеб оправдывает репрессии. Дядя обижался и отвечал, что ничего он не оправдывает и что его позиция не апологетическая, а, скорее, агностическая: я точно знаю только то, что точно ничего не знаю… В этом месте папа начал смеяться, братья помирились и выпили водки…
        Я всегда рассуждал как отец. Все обвинения, включая медицинские убийства, - выдумка НКВД, Менжинский и другие умерли своей смертью, а подсудимые оговорили себя. Собственно, я и теперь продолжал так думать… И тогда рождалась красивая концепция будущей статьи. Лизатотерапия была «невидимым подсудимым» на третьем московском процессе. Открытие, которое помогло бы людям справиться с болезнями, продлить жизнь и даже вернуть молодость, стало одной из жертв террора. Тоталитарный режим искривил линию развития, лишив нас выдающегося достижения научной мысли…
        И все же я чувствовал, что червь сомнения поселился внутри меня. А что, если Левин и Казаков говорили правду? Что, если с помощью лизатов действительно можно было убить человека? И знал ли об этом Павел Алексеевич Заблудовский? И почему лизатами интересовался Любомирский? И не только он, а еще и человек по имени Стивен Лейн… Как во всем этом разобраться? Я закрыл книгу и взглянул на часы. Была уже глубокая ночь. Я встал, походил по кухне, чтобы немного размяться. Нет, хватит на сегодня вопросов!
        Москва, лето 1933 года
        Вечером 15 августа 1933 года Павел Алексеевич, Серафима Георгиевна, Ариадна и Борис Кончак сидели в столовой на Новинском и играли в кункен. Партия была «длинной» - до тысячи одного очка, а не до пятисот одного, как обычно. Игра продолжалась уже без малого час, но никто из участников этим нисколько не тяготился. Говорили обо всем, но так как трое из игроков были учеными, беседа неизменно возвращалась к работе. После окончания очередного тура был объявлен короткий перерыв. Борис вышел покурить на балкон, а когда вернулся в комнату, то увидел, что Павел Алексеевич стоит посреди комнаты, держа в руках журнал.
        - Вы видели? - спросил он Кончака.
        - Что это?
        - Свежий выпуск виэмовского бюллетеня, - сообщил Заблудовский, - а в нем…
        Он сделала паузу.
        - …Статья нашей дорогой Ариадны! «Дегенерация постганглионарных волокон и их окончаний в автономной нервной системе. А. П. Заблудовская», - прочитал вслух профессор.
        Было видно, что он очень гордился успехом дочери.
        - Ну что ты, папа! Борис уже читал, - смущенно сказала девушка.
        - Да, Ариадна Павловна показала мне текст до публикации, - подтвердил Кончак.
        - И Борис сделал целый ряд очень ценных замечаний…
        - Чисто стилистических. Эта статья, Ариадна, - целиком ваша заслуга.
        - Поздравляю с дебютом, Риночка, - сказала Серафима Георгиевна.
        - Честно говоря, я волновалась, - призналась Ариадна, - мне казалось, что тема очень узкая…
        - Мы все начинали с частных вопросов, - успокоил ее отец. - Только накопив определенный багаж в своей области, можно поднимать более общие вопросы. Ты - молодчина!
        - Да-да, хорошая работа, - подтвердил Кончак. - Знаю, вам пришлось повозиться с вашими кроликами…
        Тень пробежала по лицу Ариадны.
        - Знаете, Борис, это - пожалуй, единственная неприятная часть моей работы. Я имею в виду убийство подопытных животных. Хорошо вам с вашими лягушками! А кроликов жалко… Их надо было убивать на первый, третий или шестой день.
        - Ничего не поделаешь, - развел руками Павел Алексеевич, - без этого, к сожалению, нельзя обойтись.
        В коридоре зазвонил телефон. Серафима Георгиевна встала и вышла из комнаты, чтобы ответить.
        - Борис, это вас! - крикнула она через секунду.
        Кончак вышел в коридор и взял трубку.
        - У аппарата!
        - Это Петухов, - послышался в трубке хрипловатый голос. - Приезжайте в лабораторию.
        - Прямо сейчас?
        - Прямо сейчас.
        - А в чем, собственно, дело?
        - Приехал Майоранский, и с ним люди из наркомата. Хотят видеть опыт.
        Майоранский был начальником токсикологической лаборатории, его приезд, да еще в такое позднее время, был событием экстраординарным.
        - Хорошо, выезжаю.
        - И поторопитесь. Возьмите таксомотор.
        Кончак положил трубку на рычаг и шагнул в ярко освещенную столовую.
        - Павел Алексеевич, Серафима Георгиевна, прошу меня извинить, но я вынужден вас покинуть…
        - Что такое? - удивленно взглянул на него Заблудовский.
        - Срочное дело.
        - Так поздно?
        - Увы!
        - Ой, как жалко, что вы уезжаете! - сказала Ариадна. - Мы же не доиграли…
        - Прошу записать точный счет, - сказал Кончак. - Мы обязательно завершим партию…
        Ариадна выскользнула вслед за Борисом в прихожую.
        - Ты вернешься?
        - Не знаю, милая, - ответил он. - Если смогу, обязательно вернусь…
        - Я сделала для тебя ключ от квартиры, - шепнула Ариадна. - На следующей неделе папа и мама уедут в Казань повидать тетю Аню, а оттуда на пароходе в Самару - к маминым родственникам. Мы сможем видеться каждый день…
        Девушка вложила в ладонь Борису новенький ключик с острыми колючими гранями.
        - Я люблю тебя, - сказал он.
        Примерно через сорок минут Борис был на Мещанской. В окнах лаборатории горел свет, чуть поодаль, на улице были припаркованы два черных легковых автомобиля. Войдя в помещение, Кончак нос к носу столкнулся с Петуховым, нагловатым молодым человеком в форме офицера ОГПУ. Положение, которое Петухов занимал в лаборатории, Кончак определял для себя как «комиссар-надсмотрщик». В отличие от начальника токсикологической лаборатории Майоранского, который был медиком, Петухов специального образования не имел. В его задачу, насколько мог судить Борис, входило наблюдение за всем, что происходило в лаборатории.
        - Кончак, где вас носит? - спросил Петухов, вплотную подойдя к Борису.
        - Я был на Новинском, - буркнул Кончак, отстраняясь. - Не ближний свет…
        - Ладно. Слушайте меня внимательно. Сейчас вам надо будет продемонстрировать возможности этого вашего препарата… Опыт будет проводиться в особых условиях.
        - Каких особых условиях?
        - Идемте, - сказал Петухов, увлекая Бориса за собой дальше по коридору. - В ваших интересах, Кончак, чтобы все прошло гладко.
        «Да это я и без тебя понимаю», - подумал Борис.
        Они вошли в комнату, где обычно производились опыты на собаках и других животных, и Кончак застыл на месте как вкопанный. Посреди комнаты на столе лежал мужчина, одетый в старую больничную пижаму. Руки и ноги его были привязаны ремнями к столу. На вид мужчине было лет сорок, но, присмотревшись, Кончак понял, что на самом деле он был моложе, но сильно изможден. Когда Борис и Петухов вошли в комнату, человек на столе повернул голову и молча посмотрел на них. В глазах его читались тоска и ужас.
        - Это кто такой? - тихо спросил Борис, не отводя взгляда от человека на столе.
        - Ваш клиент, - прошипел ему в ухо Петухов.
        - Вы что, хотите сказать, что опыт будет проводиться на живом человеке?
        - Именно так.
        - Но ведь он же… умрет.
        Внутри у Кончака все похолодело.
        - Скорее всего, - ответил Петухов.
        - Но ведь это незаконно!
        - Послушайте, Кончак, бросайте эти ваши буржуазные штучки! Законно - незаконно… Вам за это ничего не будет!
        - Но кто он?
        - Он? Враг народа, приговоренный за свою контрреволюционную деятельность советским судом к высшей мере наказания. Его…
        Петухов быстро взглянул на часы.
        - …Его должны были расстрелять почти сутки назад. Так что формально он уже мертв. Пусть напоследок послужит делу пролетарской диктатуры.
        - Нет, я не могу…
        - Прекратите, Кончак! - прошипел Петухов. - Вы меня что, не понимаете? Я же говорю: в ваших интересах… Знаете, меня тут некоторые товарищи в управлении спрашивали: а наш ли этот Кончак? А я им говорил: наш! Наш в доску! Ценный кадр! Так что давайте без фокусов и этих… интеллигентских всхлипов.
        Кончак молчал.
        - Я зову наших гостей, - прошептал Петухов и быстро вышел из комнаты.
        Кончак медленно повернулся и направился к вешалке. Надел халат и застегнул его на все пуговицы.
        Тут дверь в комнату открылась, и вошли трое - начальник токсикологической лаборатории Георгий Майоранский в штатском костюме и двое в форме. Их Кончак не знал. За гостями следовал Петухов. От его развязности не осталось и следа, он был воплощенная почтительность.
        - Товарищи! - обратился он к вновь прибывшим. - Это - наш главный специалист по вопросам особых органопрепаратов - товарищ Кончак. Он, значит, нам сейчас продемонстрирует…
        Кончак подошел к стоявшему у стены шкафу со стеклянной дверцей и достал оттуда шприц, флакон с препаратом, спирт и вату. На деревянных ногах подошел к столу и снова взглянул на обреченного мужчину. Больше всего на свете Борис боялся, что тот начнет кричать. Но мужчина молчал и только неотрывно смотрел на Кончака.
        - Как вас зовут? - вдруг спросил Борис.
        - Иван Арнольдович, - тихо ответил человек на столе.
        - Не волнуйтесь, Иван Арнольдович, - сказал Кончак. - Я сделаю вам укол, это не больно.
        Мужчина не ответил. Кончак закатал рукав его пижамы и протер предплечье ваткой, смоченной в спирте. «Хотя зачем? - подумал он. - Этот человек все равно сейчас умрет…» Укол он сделал быстро и легко.
        Начальник лаборатории Майоранский сделал шаг вперед и негромко спросил Кончака:
        - Сколько ему осталось?
        «Зачем он при нем?» - внутренне сжался Кончак.
        - Двадцать минут, не более.
        …К себе в Даев переулок Кончак добрался, когда была уже глубокая ночь. Он прошел через ворота во двор и остановился у входа в подъезд. Взялся за ручку и вдруг… захохотал. Он смеялся и не мог, не мог остановиться.
        - Что с вами, товарищ? - раздался у него за спиной голос.
        Кончак обернулся, продолжая смеяться. Перед ним стоял незнакомый мужик, по виду простой работяга - в кепке, пиджаке и косоворотке.
        - Извините! Извините, товарищ! - проговорил Кончак, давясь смехом. - Все в порядке! Просто… понимаете… Кроликов ей жалко!
        Москва, наши дни
        Спустя пару дней я сидел в кухне на Новинском и завтракал. Катька положила мне в тарелку яичницы с колбасой и сыром и села за стол, положив голову на сплетенные пальцы рук.
        - Н-да… То, что ты рассказываешь, очень интересно, - задумчиво произнесла она. - И ведь все это было у нас под носом… Все эти книги стояли на полках, надо было только взять их и прочитать.
        - Ну, часть этих книг некоторые пытались запихнуть на чердак, - заметил я, накалывая на вилку кусочек колбасы, - но в целом ты права - надо было просто прочитать.
        - Так, значит, ты считаешь, что прадед изобрел что-то вроде технологии двойного назначения.
        Я прожевал кусок яичницы и глотнул кофе.
        - Возможно…
        - Что же, многое теперь становится понятным, например, почему после смерти прадеда мы не слышали о лизатотерапии.
        - И почему бабушка Ариадна Павловна ушла из науки. После такого реприманда заниматься лизатотерапией в СССР не могла даже дочь академика Заблудовского. Не исключено, кстати, что с этим связан и ее разрыв с загадочным Кончаком…
        - Слушай, а почему именно лизаты? Почему врачи на суде не признались, что отравили Менжинского ядом кураре?
        - Вот это - хороший вопрос. Не знаю. Возможно, просто случайность. А может быть… Нет, не знаю…
        Несколько секунд мы молчали.
        - Слышь, Кать, теперь, когда мы ответили на некоторые старые вопросы, у меня возник новый, - медленно проговорил я.
        - Какой же?
        - Почему нас не тронули?
        - Ты на что намекаешь?
        - Да ни на что… Но ведь всех, кто был к этому хоть как-то причастен, ликвидировали! Левина, Казакова, Ходоровского, Виноградова…
        - Может быть, мама права, когда говорит, что прадед просто вовремя умер? Нет человека - нет дела.
        - Может быть… Но, как думаешь, он знал?
        - Знал что? Мы ведь не уверены в том, что убийства были… Это ведь Вышинский так говорил!
        - М-да… ты права. Но в итоге выходит, что «мертвая вода» победила «живую»?
        - Выходит, что да. А ведь из этого могло получиться что-то интересное, правда?
        - Наверное.
        - Слушай, ну почему в нашей стране все всегда так криво, а?
        - Это риторический вопрос.
        - Ну и что ты теперь будешь со всем этим делать?
        - В смысле?
        - Ну, тебе же надо статью написать… Вот так все прямо и расскажешь?
        - Я об этом пока не думал…
        - Хочешь еще яичницы?
        - Нет, спасибо. Было очень вкусно.
        Москва, утро того же дня
        Расставшись с Катей, я спустился во двор. На улице было холодно. Я спал всего несколько часов и от этого чувствовал себя каким-то оглушенным. Что было делать? Поехать на работу и заснуть там, сидя в кресле? Или вернуться домой и вздремнуть пару часов? Я поежился, засунул руки поглубже в карманы куртки и огляделся. Во дворе было пусто, только вдоль выезда на Садовое кольцо по направлению к дому ковыляла какая-то старушка. В руках у нее было два пластиковых пакета. Видимо, с продуктами. Вглядевшись повнимательнее, я понял, что старушка - не кто иная, как Альбина Антоновна Беклемишева, мама моего друга Антона. Я не был уверен, что хочу с ней разговаривать. Не то чтобы я что-то имел против нее, нет. Просто не хотелось с ней разговаривать в это хмурое утро, и все. Сначала она меня не узнает, и я буду долго объяснять ей, кто я такой. Потом она меня вспомнит и начнет ахать и охать и задавать мне всякие глупые вопросы про мою жизнь и работу, а потом заведет какую-нибудь бесконечную историю про то, что кто-то хочет отобрать детскую площадку во дворе и построить там парковку. Или станет жаловаться на
каких-нибудь зловредных соседей, которые недавно купили в доме квартиру и теперь каждый день долбят стены. Я буду слушать весь этот поток сознания и вежливо кивать, не смея прервать пожилую женщину. Очень пожилую. Сколько ей лет, кстати? Под девяносто, наверное. Зрение у нее уже ни к черту. И вряд ли она успела заметить меня, поэтому если я сейчас повернусь и пойду в противоположную сторону, в глубь двора, то смогу избежать встречи с ветераном труда и при этом никого не обидеть. И я уже собрался так и сделать, но тут случилась авария. Старушка Беклемишева, преодолевшая уже примерно половину расстояния от улицы до подъезда, вдруг как-то неловко запнулась и растянулась на земле. Пакеты выпали у нее из рук, и из них во все стороны покатились яблоки и творожки «Агуша». «Господи! Только бы она ничего себе не сломала», - взмолился я и ринулся на помощь старухе.
        - Альбина Антоновна! Альбина Антоновна! - заорал я, подбегая к ней. - С вами все в порядке?
        Кричал я не столько от того, что был взволнован, сколько из опасений, что она еще и глухая.
        - Ой… ой… - стонала Беклемишева.
        Я аккуратно взял женщину под мышки и поставил ее на ноги.
        - Альбина Антоновна, вы не ушиблись? - продолжал допытываться я.
        Но Беклемишева, видимо, не могла так быстро включиться в беседу и только без конца повторяла свое «ой». Я осторожно отпустил ее, желая убедиться, что она может стоять без посторонней помощи. Опыт дал удовлетворительные результаты. Беклемишева стояла, слегка скрючившись, но вполне устойчиво. Ноги вроде были целы. Я осторожно подергал ее за кисти рук. Вроде тоже ничего… Отряхнул испачканный в пыли плащ.
        - Вы целы?
        Старушка перестала ойкать и попытался сфокусировать взгляд на моем лице. Я понял, что пришло время представиться.
        - Альбина Антоновна, вы меня узнаете? - спросил я.
        Беклемишева прищурилась, пытаясь рассмотреть меня получше. Но я чувствовал, что идентификация пока не случилась.
        - Я - Леша! Леша Кораблев. Ваш сосед. Друг Антона. Я тут у сестры был…
        Нет, не надо про сестру. Слишком много информации сразу. Надо повторить свое имя.
        - Я - Леша Кораблев! Узнаете меня?
        Тиньк! Альбина Антоновна включилась.
        - Лешенька, здравствуй! - произнесла она и протянула ко мне сухонькую старческую ручку. - Как я рада тебя видеть! Спасибо тебе, родной! А я вот такая старуха неуклюжая, растянулась тут посреди дороги…
        Говорила она неплохо. И улыбалась так приятно. Я осторожно пожал ее руку.
        - Альбина Антоновна, вы постойте пока, не ходите никуда. А я ваши покупки соберу.
        Беклемишева оглянулась и увидела рассыпавшиеся по земле продукты.
        - Ой! - вскрикнула она. - Яйца! Яйца-то, наверное, побились!
        «Будет жить», - подумал я.
        Я быстро собрал разлетевшиеся во все стороны продукты питания и побросал их в пакеты.
        - Альбина Антоновна, я вас провожу.
        - Ой, да что ты, Лешенька! Не надо! Я сама справлюсь.
        - Надо! Мне это совсем нетрудно.
        - Ну спасибо тебе!
        Я галантно отставил левый локоть, Беклемишева оперлась на мою руку, и мы двинулись к дому. Благополучно добрались до подъезда и поднялись на лифте на второй этаж. Перед дверью вышла заминка, Беклемишева долго рылась в карманах в поисках ключей. Она даже высказала предположение, не выпали ли они, когда она шлепнулась. Но я со всей серьезностью заверил ее, что никаких ключей на месте происшествия не видел. Наконец ключи были найдены, и мы вошли.
        В беклемишевской квартире мало что изменилось с тех пор, как я был там в последний раз. Даже запах, казалось, остался прежним - запах старой мебели, книг с примесью какого-то старого, давно вышедшего из моды парфюма.
        Я помог Альбине Антоновне снять плащ и проводил ее в кухню. Потом принес из прихожей пакеты и стал выкладывать их содержимое на стол. Беклемишева снова было попыталась отказаться от моих услуг, но я заглянул в один из пакетов и обнаружил, что разбилась маленькая баночка с джемом и некоторое количество содержимого вытекло на помидоры и пачку сливочного масла.
        - Альбина Антоновна, давайте я тут все аккуратно выну, а то, не дай бог, порежетесь.
        Старушке мое предложение показалось разумным. И некоторое время она спокойно сидела, наблюдая, как я разгружаю пакеты, и лишь изредка давала указания, что и куда положить. Кроме банки с джемом разбилось еще только два яйца. Урон был определен как приемлемый, и Беклемишева сразу повеселела.
        - Лешенька, ведь все так дорого, так дорого! - начала жаловаться она. - Выйдешь в магазин, половины пенсии как не бывало. Спасибо, Сева с Антошей помогают, а так и не знаю, как жила бы.
        Сева, сын Альбины Антоновны от первого брака, был сильно старше нас с Антоном, и мы с ним почти не общались. Про его отца, первого мужа Беклемишевой, мне ничего не было известно. «А ведь Антон, получается, поздний ребенок, - подумал я. - Сколько ей было, когда она его родила? Под сорок?» Почему-то в детстве я над этим не задумывался, хотя разница в возрасте между моей мамой и Антошкиной была заметной.
        - Леша, давай я тебе чаю налью, - предложила Альбина Антоновна.
        «Это у них семейное - чаи гонять», - подумал я.
        Чаю мне не хотелось, но в память о старой дружбе…
        - Спасибо, не откажусь.
        Беклемишева встала и начала доставать из шкафов чашки, ложки и блюдца. Потом поставила на плиту чайник и зажгла газ. Двигалась она по кухне бодро и уверенно, только слегка припадала на левую ногу.
        - Альбина Антоновна, у вас ничего не болит? Я имею в виду, вы не сильно ударились? - спросил я.
        - Не волнуйся, Лешенька, все в порядке, - ответила она. - Коленку только немного ушибла.
        - Может, все-таки в травмпункт на Мантулинскую сгоняем, а? - сделал я последнюю попытку. - Я такси вызову.
        - Пустое, - махнула рукой Беклемишева. - Все само пройдет.
        «Ладно, я выполнил свой долг до конца…» - решил я.
        Тем временем чайник закипел, и Альбина Антоновна принялась заваривать чай. Делала она это так же, как мама, как я, как, наверное, все, кто жил на Новинском, начиная с 30-х годов, - обваривала заварочный чайник кипятком, сушила его, потом щедро накладывала заварку, заливала кипятком на треть, накрывала бабой, давала настояться пять минут, а потом доливала кипяток доверху. Неизменность этой чайной церемонии действовала на меня успокаивающе. Есть вещи, которые не меняются. И это хорошо.
        - Только вот к чаю у меня ничего нет, - посетовала Беклемишева. - Джем-то раскокала!
        - Ничего-ничего, Альбина Антоновна, не беспокойтесь, - сказал я. - А лимон у вас есть?
        - Лимон есть.
        - Вот и славно.
        И через минуту на столе появилось блюдечко с тонко нарезанными ломтиками лимона.
        Теперь надо было о чем-то говорить со старушкой. Но эта перспектива уже не казалась мне неприятной.
        - Ну, как твои дела, Лешенька? - спросила Беклемишева. - Что делаешь?
        И из великого множества вариантов ответа я выбрал единственный, который, как мне казалось, мог увести нас от набивших оскомину разговоров о посягательствах застройщиков на детскую площадку.
        - Я, Альбина Антоновна, пишу статью о прадеде, академике Заблудовском, - сообщил я.
        - Ай! - воскликнула старушка Беклемишева, умильно сложив на груди сухонькие ручки. - О Павле Алексеевиче? Ах! Это хорошо, это очень хорошо… Какой это был человек! Какой человек! Такой был талантливый ученый! И умер совсем молодым… Кто бы мог подумать? Ведь не пил, не курил, занимался этой японской борьбой… Как ее?
        - Дзюдо?
        - Нет.
        - Карате?
        - Да нет же… Джиу-джитсу!
        - Прадед знал джиу-джитсу?!
        - Да! Он был спортсмен, атлет. Фехтовал, на коне скакал…
        - А вы его хорошо помните?
        - Ну, помню… Мне было… - Беклемишева на секунду задумалась. - Когда он умер, мне было пять лет. Я, конечно, была еще девочкой, но Павла Алексеевича помню. Он к нам иногда заходил, они с Антоном Григорьевичем разговаривали…
        - Интересно.
        - А еще я помню его ассистента… Бориса… У него фамилия была еще такая красивая, двойная. Он из каких-то князей был…
        - Кончак-Телешевич, - напомнил я.
        - Верно, верно. Борис Ростиславович. Он был другом семьи. И, между прочим, ухаживал за твоей бабушкой Ариадной Павловной. У них был роман. - Альбина Антоновна смешно закатила глаза. - Встречал ее около дома. Кланялся, целовал руку. Нам, девочкам, было очень интересно. Элегантный был такой мужчина. Денди!
        - А почему он потом перестал быть другом семьи? Я от мамы знаю, что между ними какой-то произошел разлад…
        - Ну, не знаю. Ариадна Павловна перед войной вышла замуж… за дедушку твоего. Может, поэтому они и разошлись…
        - Альбина Антоновна, а что потом стало с Борисом Ростиславовичем?..
        - Не знаю, не могу сказать… Ой! - вскинулась старушка. - Совсем забыла! У меня же сушки есть!
        - Альбина Антоновна, да не волнуйтесь вы! - пытался остановить я ее, но тщетно, и через секунду на столе появилась глубокая тарелка, в которой горкой лежали сушки с маком.
        «Все как у Антона, - опять подумал я. - Нет, наоборот, у Антона все как у мамы».
        - А когда умер этот Кончак? - спросил я.
        - Умер? - удивленно посмотрела на меня Альбина Антоновна. - Ничего он не умер. Я видела его не так давно… В прошлом году. Или нет? В позапрошлом… Жив он был тогда.
        Мне потребовалось несколько секунд, чтобы осмыслить это сообщение.
        - То есть как жив? - переспросил я.
        - Да вот так жив. - Альбина Антоновна посмотрела на меня так, словно я опять был несмышленым ребенком. - Как мы с тобой.
        Я снова попытался произвести в голове некоторые арифметические вычисления. В начале 30-х годов Борис Ростиславович Кончак-Телешевич был уже взрослым человеком. Судя по маминым рассказам, ему было лет тридцать или даже тридцать с гаком. Ну да! Он же участвовал в Гражданской войне на стороне белых! Значит, он родился около 1900 года. Ему, что же, сто восемнадцать лет? Не может этого быть! Нет, старушка обозналась. Или из ума уже выживает…
        - А где вы его видели, Альбина Антоновна? - решил уточнить я.
        - На Ваганьковском кладбище, - с готовностью ответила мама Антона. - Я тогда на могилу Ефима Самуиловича ездила, после Пасхи.
        - А это точно был он? - спросил я осторожно.
        - Ну а кто же? - слегка обиделась Беклемишева. - Я что, по-твоему, из ума выжила?
        - Но сколько же ему лет? Он же, наверное, очень… эээ… пожилой.
        Альбина Антоновна задумалась. Судя по всему, она пытался произвести в уме те же вычисления, что я проделал минутой раньше.
        - Ну, много ему лет… Даже очень, - неуверенно протянула Беклемишева. - Не могу точно сказать. Но выглядит он очень хорошо, держится прямо. И одет все так же элегантно. Я его сразу узнала!
        - Вы с ним разговаривали?
        - Да. Он со мной первый заговорил. Я стояла, цветы выбирала. Вдруг слышу сзади голос: «Здравствуйте, Альбина!» Я прям вздрогнула. Голос-то какой знакомый! Он, Борис, ко мне всегда так обращался, когда встречал во дворе или дома у Заблудовских. Он с детьми разговаривал, как со взрослыми, на «вы». И кланялся. Мне, девчонке, это ужасно смешным казалось. Я думала, что он так с нами играет… Смешливая такая была. И тогда он тоже улыбался и говорил: «Альбина все хохочет, Альбина замуж хочет!» Такая присказка у него была… Я поворачиваюсь и гляжу - он! Стоит улыбается. И глаза все такие же - пронзительно голубые, глубоко посаженные.
        - Поразительно! Он что-нибудь рассказал про себя? Что он? Где он?
        - Нет. Только сказал: «Рад видеть вас, Альбина, в добром здравии». И пошел. Еще в руках у него трость была такая старомодная. Теперь так не ходят…
        - Эх, что же вы, Альбина Антоновна, не расспросили его… - я не мог скрыть досады.
        - Да я как-то растерялась, - стала оправдываться старушка. - Потом домой вернулась, подумала, что ж, правда, не спросила его… Да уж поздно было.
        - И как его найти, вы не знаете?
        - Нет, Лешенька…
        «Фантастика! Значит, если верить Беклемишевой, год или два назад Борис Кончак был еще жив. Мать честная! Как это возможно?»
        Я машинально забросил в рот пару сушек.
        «Теоретически можно попробовать его найти…»
        - Альбина Антоновна, спасибо вам за чай, но мне пора, - сказал я, вставая.
        Беклемишева тоже поднялась и пошла провожать меня.
        - Спасибо тебе, Лешенька!
        - Не за что! Будьте осторожны, пожалуйста! Не падайте.
        - Постараюсь, постараюсь… Так-то я ничего. А тут прямо… незадача!
        - Ну я пошел.
        - До свидания, Леша, не забывай нас - меня, Антона.
        - Я не забываю. С Антоном мы недавно тоже чаи гоняли.
        - Ну вот и хорошо, вот и хорошо…
        Альбина Антоновна все еще продолжала повторять свое «вот и хорошо», когда я уже прикрыл дверь.
        Москва, наши дни
        Я сбежал вниз по лестнице и снова оказался во дворе. Там уже было полное утро. Можно даже сказать, день. Справа, в проеме «больших ворот», шумело Садовое кольцо, мелькали автомобили, шли прохожие. Во дворе тоже началась какая-то жизнь. Дворник-киргиз с сухим шелестом мел чистый асфальт возле второго подъезда. Из третьего вышла женщина с большими пакетами, набитыми мусором, и направилась к помойке. Дальше, в глубине двора, парень и девушка выгуливали собаку. Я поднял воротник куртки и побрел по дорожке, которая вела к Наркомфину. «Черт, неужели Кончак и вправду жив? - думал я. - Невероятно! Ну, это опять же с оговоркой, что старушка ничего не перепутала… Да нет, котелок у нее вроде варит… А еще не хотел с ней разговаривать, сбежать собирался… Все-таки в это трудно поверить! Сто восемнадцать лет! Как же нам его найти-то? Интересно, есть у него родственники, семья, дети?..»
        По дороге в редакцию я обдумывал планы поиска таинственного Кончака. Самым и простым очевидным было привлечь к работе начальника отдела происшествий Петра Хабарова. Он и его бойцы могли с помощью интернета найти решительно все. Но сразу поговорить с Петей мне не удалось. Сначала пришлось высидеть длинную и скучную летучку. У главного редактора Гребешкова была манера подробно расспрашивать начальников отделов и обозревателей, о чем они собираются писать. Какой информационный повод? Какая главная идея статьи? А каких комментаторов вы хотите привлечь? И так далее, и так далее. Возможно, это было и правильно, но отнимало уйму времени. Наши посиделки растягивались иногда на два часа и больше. К тому же текущий номер вел не я, а мой сменщик Тимур Горбатко. От этого мне было еще труднее заставить себя следить за прениями сторон. После моих ночных бдений и разговоров с Катькой и Альбиной Антоновной мне казалось, что день длится уже двадцать пять часов. Меня клонило в сон, и я пару раз, кажется, задремывал. Наконец летучка закончилась. Задвигались стулья, народ потянулся на выход. Ловко лавируя между
коллегами, я пробился к двери и ухватил Хабарова за локоть. В душе Петя был милым человеком, но многолетнее общение с ментами и бандитами наложило на него свой отпечаток. Возможно, сам того не замечая, Хабаров вжился в образ брутального уркагана. «В зубах цыгарка, примят картуз, на спину б надо бубновый туз», как писал поэт. Некоторых сотрудников редакции, и особенно сотрудниц, это напрягало. А меня нет.
        - Петюня, есть дело интересное, - сказал я, ласково беря Хабарова под руку.
        - Чего такое? - пробурчал в ответ Петя.
        - Человечка одного надо найти.
        - Где?
        - Думаю, в Москве.
        - А какие установочные данные?
        - Имя.
        - А еще? Год рождения есть?
        Я решил не смущать начальника отдела происшествий.
        - Нет, не знаю точно. Но думаю, он - пенсионер… Сильно пожилой дядька.
        - Начерти мне имя, Леша, на бумажке.
        Мы с Петром проследовали в комнату, где сидели «преступники», так в редакции называли корреспондентов отдела происшествий. Я взял стикер, написал на нем имя и вручил бумажку Пете.
        - О! Фамилия-то редкая, никогда такой не встречал, - сказал Хабаров. - Ладно, найдем твоего…
        Петька сверился с бумажкой.
        - …Бориса Ростиславовича.
        - Буду премного благодарен. В случае успеха с меня вискарь…
        - А в случае неуспеха? - на всякий случай поинтересовался Хабаров.
        - Брошюра Общества трезвости о вреде пьянства, - вздохнул я.
        Москва, наши дни
        На следующее утро пришла эсэмэска от Алины. На первый взгляд ничего необычного.
        «У тебя вечером что-нибудь планируется?»
        «Вроде нет».
        «Я зайду?»
        Это было что-то новое. Прежде она никогда не спрашивала, можно ли ей прийти. Она просто объявляла, что идет: радуйтесь, граждане! В этом вопросительном знаке было что-то мягкое и неуверенное. Может, по ошибке поставила?
        «Заходи. У тебя все порядке?»
        «Все хорошо».
        «Может, куда-нибудь выйдем поужинаем?»
        «Давай в другой раз. Сегодня предлагаю потусить у тебя, сбегу с работы пораньше».
        «Отличная идея».
        «Кстати, сегодня я собираюсь с тобой спать».
        «В каком смысле?»
        «В прямом - вечером заснуть, утром проснуться».
        Это была сенсация.
        «То есть ты останешься на ночь?»
        «А ты что, против?»
        В животе у меня сладко заныло, и я почувствовал, как член мой наливается силой от одной только мысли, что Алина проведет со мной всю ночь.
        «Нет, я не против».
        «Ну вот и хорошо!»
        «Только вот у меня еды нет».
        «Ну, это - обычное дело. Не парься! Я куплю все, что нужно».
        Еще одна новость, раньше Алина не обременяла себя хозяйственными заботами.
        «А что нужно?»
        «Молчи, остряк! Буду около шести».
        И Алина завершила сеанс связи.
        Вечером в назначенное время она заявилась ко мне с двумя большими пакетами, полными продуктов. Причем было там много такого, чего в моем доме давно не водилось. Среди прочего Алина притащила большую банку настоящих камчатских крабов, красную икру и пакет огромных тигровых креветок.
        - Устроим рыбный ресторан, - объявила она, выгрузив содержимое пакетов на кухонный стол. - Сейчас сделаю салат из крабов и авокадо, потом запеку креветки в сливочном соусе…
        - Это будет слишком дорогой ресторан! - запротестовал я. - У меня нет столько денег.
        - Натурой отдашь, - заявила Алина, глядя на меня своими бесстыжими глазами.
        - Ну, если так… Но объясни все-таки, почему ты сегодня… э-э-э… никуда не торопишься? И как на все это посмотрят твои домашние?
        - Домашние мои никак на это не посмотрят. Митька в командировке в Петербурге, а дети укатили в гости к знакомым на дачу, вернутся завтра вечером. Все? Теперь ты спокоен?
        - Да, теперь я спокоен.
        Я действительно был спокоен. Раньше время всегда давило на нас, оно постоянно напоминало о себе разными звуками - тиканьем часов, жужжанием будильника в телефоне. И надо было всегда все контролировать - выгадывать четверть часа там и полчаса здесь. И лишние десять минут в постели оборачивались торопливыми сборами, когда мы с Алиной как сумасшедшие носились по комнате, хватая чулки, трусы, сумки, так, что в конце иногда не оставалось даже секунды, чтобы поцеловать друг друга на прощание. А теперь все было иначе, время потекло плавно и бесшумно. Нет, я знал, что прежняя жизнь вернется, что утром снова зазвонит будильник и погонит нас вперед. Но все это будет так нескоро. А пока я сидел на табурете, прислонившись спиной к стене, и смотрел, как Алина хлопочет у плиты. Она что-то разворачивала, открывала, мыла, резала. Она двигалась быстро и уверенно, так, словно всю жизнь готовила на этой кухне. «Черт! А почему бы ей не готовить на этой кухне? Вот возьму и сделаю ей предложение. Пусть разводится со своим Дмитрием и выходит за меня. Неизвестно, правда, как ее дети меня воспримут, но я буду стараться…»
Я подошел к Алине и обнял ее сзади.
        - Что? - спросила она, не оборачиваясь.
        - Ничего… Просто… Нежность…
        Она обернулась ко мне, и мы поцеловались. «Господи, до чего же мне хорошо с ней!» - подумал я.
        - Давай выпьем, - сказала Алина, высвобождаясь из моих объятий.
        - Водка, виски, коньяк.
        - Не хочу! Хочу вина белого.
        - Нет у меня вина.
        - Зато у меня есть, - заявила Алина.
        Она шагнула к столу, на котором все еще лежали пакеты, и задела ногой коробку с прадедовыми документами.
        - Что, разбираешь свои бумаги? - спросила Алина, мельком взглянув на коробку.
        - Разбираю потихоньку.
        - Нашел что-нибудь интересное?
        - Там все интересное.
        - Расскажешь потом?
        - Расскажу.
        Алина выудила из пакета бутылку.
        - Открой, пожалуйста.
        Я взял бутылку, которая неожиданно оказалась очень холодной.
        - Что это у нас? - полюбопытствовал я. - Шабли? Это в магазине его так охлаждают?
        - Нет, балда, эту бутылку я уперла из Димкиного винного шкафа, потом целый день держала в холодильнике на работе, потом тащила ее сюда и теперь жду не дождусь, когда мне наконец нальют…
        - Сейчас, сейчас…
        Я откупорил бутылку и разлил вино по бокалам.
        - Ну, скажи что-нибудь, - произнесла Алина, беря в руку бокал.
        - Донна Роза, я - старый солдат и не знаю слов любви… - начал я.
        - А если без шуток? - прервала меня Алина.
        Нет, в этот вечер у меня на кухне точно происходило что-то необычное.
        - Без шуток? Хорошо. Дорогая моя Алина! Я, конечно, не помню все наши свидания, но у меня такое ощущение, что я помню их все. Они прекрасны, от первого до последнего жеста, взгляда и прикосновения. Я всегда жду встреч с тобой. И так грустно бывает, когда что-то мешает нам увидеться… К сожалению, мы с тобой не так часто бываем вместе, как нам хотелось бы, но дело ведь не в количестве, правда? Ты как редкая восточная пряность - тебя немного, но ты привносишь в мою жизнь особый незабываемый вкус и аромат! Выпьем за тебя!
        Алина несколько секунд с улыбкой смотрела на меня.
        - Умеешь, когда захочешь, - сказала она наконец и пригубила вино.
        …Мы лежали в темноте без сна и тихо переговаривались.
        - …Я вначале думал, что мы не будем с тобой долго встречаться… Ну, может, два-три свидания…
        - А я думала, пять…
        - Мне казалось, что для тебя это все несерьезно…
        - Мне тоже так поначалу казалось…
        - Ты так легко отдалась мне, что…
        - …ты решил, что я - доступная женщина?
        - Да нет же! Я подумал, что это - твой стиль… Короткие, легкие, ни к чему не обязывающие отношения…
        - Ах, как ты хорошо все описал! Короткие, легкие… Я даже представила себе: море, набережная, ветер вздувает занавески. И мимолетный роман, после которого остается приятное, немного терпкое послевкусие. К сожалению, в жизни так не получается.
        - А как получается?
        - Сложнее получается.
        - У тебя были любовники до меня?
        - Были.
        - А муж знал?
        - Не всегда знал.
        - Это как?
        - Можно я закурю?
        - Кури.
        Алина потянулась и взяла с тумбочки сигареты и зажигалку. Вспыхнуло и погасло пламя, и в темноте остался тлеть красный огонек.
        - Митя - очень сложный человек. Мы с ним прожили уже много лет, а я до сих пор не могу сказать, что хорошо его знаю… Он очень меня добивался. Прямо… очень настойчив был.
        - А ты? Ты его любила?
        - Не могу сказать, что прямо была влюблена без памяти, но он мне нравился. И еще я думала: ну, раз он так домагается, значит, наверное, любит. И когда он предложение сделал, я согласилась. А дальше…
        - Что дальше?
        - А дальше странные вещи начались. А может, и не странные, не знаю… Он мне все время изменял. И начал не через семь лет, как психологи говорят, и не через три, а прямо сразу.
        - А ты что?
        - А что я? По-правильному бросить его надо было немедленно. А я застеснялась друзей, родителей… Как же так? Вроде только свадьбу недавно отгуляли, а уже разводиться? Неловко как-то. И не то чтобы я боялась остаться одна… Просто не знала, как себя вести. Выяснять отношения? Бить посуду? Как-то это не в моем стиле. Вот и делала вид, что ничего не замечаю. Но все время чувствовала, что у него кто-то, кроме меня, есть, что за моей спиной что-то такое происходит… И года через три после свадьбы, уже Петька, старший наш, родился, я Диму поймала.
        - А он что? Отпирался?
        - Нет, тут нечего было отпираться! Я же говорю, взяла с поличным… Извинялся.
        - И ты простила?
        - Не совсем. Я сказала так: раз, мой милый Дмитрий, ты без походов налево не можешь, то, пожалуйста, я препятствовать не буду и ловить тебя не буду. Но! Раз мы с тобой - равные и свободные личности, соединившиеся в брачном союзе, то я должна иметь ровно те же права, что и ты. Раз тебе можно, значит, и мне можно. У меня тоже могут быть другие отношения…
        - И он?
        - Согласился, но с одним условием.
        - Каким?
        - Я должна была ему все рассказывать, в подробностях.
        - В смысле?
        - Ну, с кем, где, как…
        - И даже как?
        - Да. Его это заводит.
        - Слушай, он у тебя извращенец!
        - Ты так считаешь? А кто, прости, устанавливает границы нормы? Вот ты, например, время от времени имеешь меня в задницу и получаешь от этого удовольствие. И я совсем не против. А ведь есть люди, для которых это - табу… А кому-то нравится, чтобы на него писали…
        - Согласен. Замечание про «извращенца» снимается… Но постой, ты что же, и про нас ему рассказывала?
        - Ну да.
        Я был немного шокирован.
        - Ты мне ничего про это не говорила.
        - А зачем? - спокойно спросила Алина. - Это наши с ним дела.
        - Постой, но если все так открыто-открыто, почему ты так шифруешься?
        - Я сначала рассказывала, а потом перестала.
        - Почему?
        - Если я встречаюсь с одним мужчиной слишком часто или слишком долго, Митя начинает нервничать…
        - Боится, что ты влюбишься?
        - Видимо, да. Он, видимо, что-то почувствовал…
        - Что?
        - Ну что я… ммм… увлеклась.
        - А ты увлеклась?
        - А ты не заметил?
        - Знаешь, ты это хорошо скрывала…
        - Ты бы стал что-нибудь там себе воображать…
        «Я и так стал себе много чего воображать», - подумал я про себя, а вслух сказал:
        - И что же произошло?
        - Митя потребовал, чтобы я перестала с тобой встречаться.
        - А ты ослушалась?
        - Как видишь, - рассмеялась Алина. - Я - злостная нарушительница конвенции… У меня двойная отчетность. «По бумагам» я с тобой уже не виделась больше полугода, а на самом деле… Короче, теперь я про нас ему ничего не рассказываю.
        - И что? Полагаешь, он ни о чем не догадывается?
        Алина на секунду задумалась.
        - Сначала не догадывался, но в последнее время мне кажется, что он что-то подозревает… Знаешь, на уровне ощущений. Как будто воздух сгущается…
        - И чем нам это грозит?
        - Не знаю. Но чем-то, наверное, грозит.
        - Слушай, а кто он - твой Митя? Часом, не бандит какой-нибудь?
        - Почему бандит? Нет, никакой он не бандит, он - государственный служащий. Работает в одном из крупных федеральных ведомств… Ладно, хватит о нем.
        Алина взяла в руку мой член и слегка сжала его. Друг сразу откликнулся на нежное прикосновение и стал наливаться кровью.
        - У-у-у… Вот ты какой… - произнесла Алина.
        Она взяла в рот головку и несколько раз провела по ней языком.
        - Слушай, а ты влюблялась в кого-нибудь… из своих любовников? - спросил я.
        - Влюблялась. - Ее распущенные волосы приятно щекотали мне живот. - Один раз. Точнее, два.
        - А когда это было? В первый раз…
        - Года три назад. Он был…
        - Титулярный советник?
        - Можно и так сказать. Приятный, интеллигентный мужчина.
        - Почему ты с ним не осталась?
        - Все было слишком сложно. Он женат, и у него дети. Я замужем, и у меня дети. И в какой-то момент мы оба… поняли, что издержки превышают бонусы.
        - А второй раз?
        - У-у-у! Вто-о-ро-о… Пришел ко мне на прием мужик с какой-то дурацкой сыпью на ногах…
        - Ой, я, кажется, его знаю!
        - Ну, должен знать.
        - Почему ты мне не говорила?
        - О чем?
        - О своих чувствах.
        Алина отстранилась и внимательно посмотрела на меня.
        - Ну, это как-то не принято…
        - Что не принято?
        - Ну, объясняться мужчине в любви…
        - Значит, мужчине объясняться женщине в любви можно, а женщине мужчине - нет? Где гендерное равенство?
        - Ну, я подумала, может, это будет тебя напрягать…
        - Балда ты! Я так нервничал первое время. Все время думал, захочешь ли ты встретиться со мной еще раз. Ты казалась мне такой…
        - Какой?
        - Мне казалось, что ты просто получаешь удовольствие от секса, но эмоционально… ты не вовлечена!
        - Ага! Считал меня циничной искательницей удовольствий, так?
        - Ну, ты же сама говоришь, что влюблялась не во всех.
        - Не во всех. Но с тобой вышло иначе. Я в первые месяцы ни о ком другом думать не могла. Мне казалось, у меня голова взорвется. Все время боялась Митю назвать Лешей или что-нибудь во сне сказать…
        - И ты молчала?
        - Мне казалось, тебя все устраивает и не надо…
        - Надо. Я люблю тебя.
        Поцелуй.
        - Я хочу, чтобы ты была со мной.
        Еще поцелуй.
        - Лешка, милый, ты же понимаешь, как все трудно…
        - Понимаю. Но не так трудно, что невозможно. Ну, люди же разводятся как-то.
        Алина поцеловала меня в живот.
        - Аля…
        - Мне так нравится, когда ты меня так называешь…
        - …Я впервые за долгие годы знаю, чего хочу. Не испытываю никаких страхов, никаких сомнений. И в голове ясность…
        - …И легкость мыслей необыкновенная, - фыркнула Алина. - Хорошо тебе! А меня прибьют.
        - Не прибьют!
        Я снова стал целовать ее губы, щеки, глаза.
        - Не говори мне «нет».
        - Я и не говорю… - тихо выдохнула Алина.
        Я почувствовал, как член мой затвердел окончательно и бесповоротно.
        - У-у-у, - протянула Алина, взяв его в руку.
        - Давай без презерватива…
        - С ума сошел! А кто потом будет с маленьким Лешкой нянчиться?
        - Я буду…
        - Ну, смотри…
        И Алина легко и ловко оседлала меня. Вошла меня в себя или ввела себя в меня… Черт! Не важно! Важно, что мы стали одним целым. И пропади все пропадом! Голова кружилась. Пусть…
        Я проснулся посреди ночи. Перевернулся на другой бок и обнаружил, что Алины рядом не было. За окном было еще совсем темно. «Часа три», - прикинул я. Я стал прислушиваться, не зашумит ли вода в ванной или в туалете. Тишина. Я сел на кровати и огляделся. Алинины вещи валялись на полу там, где она их бросила. Значит, она не ушла. Я снова прислушался. И опять ничего не услышал. Я откинул одеяло и, как был, голый на цыпочках вышел в коридор. В кухне горел свет, но оттуда не доносилось ни звука. Я бесшумно пересек коридор и осторожно заглянул в кухню. Алина, тоже голая, если не считать моей рубашки, которую она накинула на себя, не застегивая, стояла возле открытой коробки с документами профессора Заблудовского и задумчиво смотрела на лежавшие в ней бумаги. Лицо у нее было серьезное и сосредоточенное, а губы слегка шевелились, как будто она что-то читала.
        - Эй, - тихонько окликнул я ее, чтобы не напугать. - Ты в порядке?
        Алина вздрогнула и рассеянно посмотрела. Казалось, что мысли ее блуждали где-то далеко, и ей потребовалось несколько секунд, чтобы вернуться…
        - Да, все нормально, - улыбнулась она. - Пить захотелось.
        Я достал из холодильника бутылку минералки, плеснул немного в стакан и положил кусочек лайма.
        - Держи.
        - Спасибо.
        Алина сделала большой глоток.
        - Какая ты красивая!
        - Да?
        - Да.
        Я развернул Алину к себе. Рубашка на ней распахнулась, открыв грудь и живот. Я поцеловал ее шею. Она слегка отстранилась. Я поднял глаза. Алина смотрела на коробку с бумагами.
        - Будь осторожен! - сказала она.
        Москва, наши дни
        На следующий день, часов около одиннадцати утра, я заглянул к «преступникам». Хабаров сидел, свесив ноги, на своем письменном столе и проводил внутриотдельскую планерку. Что-то втолковывал обступившим его корреспондентам. Когда я вошел, Петюня замолчал и вопросительно посмотрел на меня.
        - Занят? - спросил я.
        - Немного. А чего?
        - Я по поводу своего дела.
        - Какого?
        «Ну вот, он забыл», - с досадой подумал я.
        - Я тебя просил человека одного посмотреть. В святцах.
        - Ах да! - встрепенулся Хабаров. - Мы сейчас тут закончим… Заходи минут через пятнадцать.
        Я выдержал требуемую паузу и снова явился к Петру. На этот раз он сидел уже, как полагается, уткнувшись в компьютер, и что-то читал. Народу в отделе было немного, видимо, все получили ценные указания и разъехались «в поля». Я взял стул и уселся напротив Петьки. Тот оторвался от экрана и посмотрел на меня усталыми покрасневшими глазами.
        - К сожалению, не могу ничем тебя порадовать, старик, - сказал он.
        - Что так?
        - Не определяется твой человек…
        - Совсем?
        - Совсем. Нет в Москве человека с таким именем и фамилией. Есть много Кончаковых. Есть Телешевичи, не так много, но есть. А вот чтоб Кончак, а тем более Кончак-Телешевич, и чтоб имя еще совпадало, такого нет… Ты все правильно записал? Нет ошибки?
        «…В заключение приношу свою глубокую благодарность… доценту Борису Ростиславовичу Кончак-Телешевичу, ученику и сотруднику покойного П. А. Заблудовского, проведшему основную работу по подборке и подготовке всех материалов данного сборника к печати», - вспомнил я.
        - Нет, ошибки быть не может…
        - Ну, тогда он либо умер, либо уехал, либо…
        - Либо что?
        - Ну, не знаю…
        - Короче, никаких концов?
        Хабаров виновато посмотрел на меня:
        - Прости, старик! Был бы рад помочь…
        - Все нормально, Петя! Ты сделал что мог, а отрицательный результат - тоже результат. Спасибо тебе!
        - Да не за что…
        Признаться, я был несколько обескуражен. Почему-то я был уверен, что все получится. Хотя, собственно, почему? Возможно, что старушка Беклемишева все-таки обозналась или выжила из ума - видит давно умерших людей и разговаривает с ними. Или… Что - или? Допустим, Борис Ростиславович живет под чужим именем. Зачем? И кто же он такой, черт возьми? Лудильщик, портной, солдат, шпион? Секретный академик? И как тогда его найти? Кстати, Альбина Антоновна говорила, что встретила Кончака на Ваганьковском кладбище… Уж не на могилу ли Заблудовских он приходил? Не от него ли цветы? Дорогому учителю - от благодарного ученика… Я вдруг вспомнил старика с тростью, которого видел в тот день, когда приходил на могилу Любомирского. Конечно, это мог быть совершенно посторонний старик. Хм, но если допустить, что Кончак жив… И что теперь? Засаду устраивать на кладбище, что ли? Н-да, задачка… Как любит говорить мама, близко локоть, да не укусишь… Что же делать? Можно, например, написать записку с просьбой связаться и прикрепить ее скотчем к обелиску. Но это - как бросить бутылку в море: неизвестно, достигнет ли послание
адресата, а если и достигнет, то когда? Да и захочет ли таинственный Кончак говорить со мной? Он не объявлялся семьдесят лет! А ведь если бы хотел повидаться с семьей своего благодетеля, то, наверное, давно сделал бы это. Уж ему-то не пришлось бы долго искать… И все-таки кладбище было единственной зацепкой, и на следующее утро я отправился на Ваганьковское. Никакого ясного плана у меня не было. Я постоял несколько секунд у павильона, где торговали цветами, а потом, не торопясь, двинулся по аллее, которая вела к 19-му участку. Народу на кладбище в будний день было немного. Навстречу мне ковыляла старушка в платочке с маленьким пластмассовым ведром в руке. Из ведра торчали вымазанный в земле совок и короткая тяпка. На могиле какого-то врача с грузинской фамилией рабочие делали фундамент, видимо, под памятник. Мужик в синем комбинезоне протарахтел мимо меня на мопеде с кузовом и скрылся за поворотом. Я свернул с аллеи на узкую дорожку и, преодолев еще метров двадцать, дошел до места, откуда уже был виден прадедов обелиск. Я поискал глазами знакомую черную пирамиду и тут вдруг заметил какое-то движение.
На могиле Заблудовских или на одной из соседних кто-то был… Я ускорил шаг и вскоре уже не только видел, но и слышал…
        - Ай кызым, ай кызым, ай кызым менин, журе бергин ке?улде, журегумде бийлей бергин, - напевал женский голос.
        Я ускорил шаг и в следующую секунду увидел коренастую молодую киргизку, которая, закатав рукава цветастого халата, надраивала черную каменную плиту на могиле Заблудовских. Это было неожиданно и в то время вполне ожидаемо. «Ну, конечно, - подумал я, - даже если Кончак жив и следит за могилой, вряд ли он сам моет памятник, он нанимает людей…»
        Я подошел совсем близко. Женщина, занятая работой и пением, меня не замечала.
        - Здравствуйте! - произнес я.
        Песня прервалась.
        - Ой! - вскрикнула женщина и обернулась.
        - Простите, я не хотел вас напугать, - сказал я, выставив вперед ладони. - Значит, это вы здесь прибираетесь?
        Женщина смотрела на меня непонимающе. «Наверное, недавно приехала, - мелькнула у меня мысль, - по-русски еще не очень…»
        - Это вы здесь прибираетесь? - медленно повторил я. - Моете памятник?
        Я попытался изобразить, что тру тряпкой какую-то поверхность.
        - Да, да, - закивала женщина.
        - А кто просил вас это делать? - задал я следующий вопрос и в ту же секунду сообразил, что прозвучал он как-то угрожающе.
        И точно. Во взгляде киргизки появилась тревога.
        - Нет-нет, вы не волнуйтесь! - заторопился я. - У меня к вам нет никаких претензий. Спасибо вам! Это - наша могила… То есть я хотел сказать: нашей семьи… Я - родственник! Родственник тех… кто в могиле… Вас как зовут?
        Женщина, похоже, немного успокоилась, положила тряпку в ведро с водой, которое стояло рядом, и вытерла руки подолом халата.
        - Айгуль, - сказала она.
        - Очень приятно. А я - Алексей. - я старался говорить как можно мягче. - Так кто вас попросил здесь прибирать?
        - Сергей, - вдруг выпалила Айгуль.
        - Какой Сергей?
        - Там, - девушка махнула куда-то в сторону, - работает…
        - Он работает здесь, на кладбище? - уточнил я. - В конторе?
        - Да-да, - закивала женщина. - В конторе. Он сказал: убирай здесь…
        - А как фамилия Сергея, не знаете?
        На лице Айгуль вновь отразилось непонимание.
        - Фамилия его, говорю, как?
        - Не знаю…
        - А как он выглядит?
        - Высокий такой…
        - Хорошо, - сказал я. - Я пойду. Работайте, пожалуйста! Спасибо!
        Вооруженный таким приблизительным описанием внешности Сергея, я направился обратно к главному входу. Народу в конторе в этот час было мало. В углу за столом сидела пожилая пара, старушка писала какую-то бумагу, а ее спутник заглядывал к ней через плечо и что-то тихо говорил. Она отмахивалась от него: «Да подожди, Петя…» Я сунул голову в окошко кассы и обнаружил там сильно накрашенную женщину средних лет, которая набирала сообщение в своем смартфоне.
        - Здравствуйте, - сказал я.
        - Здрасте, - ответила она, не отрываясь от телефона.
        - Скажите, пожалуйста, а где мне Сергея найти?
        - Какого Сергея?
        - Ммм… Я фамилии, к сожалению, не знаю. Мне посоветовали к нему обратиться… Ну, там на могилке подправить кое-что надо.
        - А, так это вам Селютин нужен, - сказала женщина, отрываясь наконец от переписки. - Он сидит в доме, где инвентарь выдают…
        Я поблагодарил женщину и вышел.
        В доме, где посетителям кладбища выдавали грабли и мешки для мусора, в маленькой, тесной комнатке сидели три мужика в спецовках «Ритуала» и матерно обсуждали какие-то рабочие вопросы. При моем появлении они замолчали и уставились на меня.
        - Здорово, мужики! - попытался я сыграть под простого, но успеха особого не имел. Работяги продолжали смотреть на меня хмуро.
        - Мне Сергей нужен, - сообщил я.
        - Ну, я - Сергей, - ответил молодой парень, сидевший у окна. - А в чем дело?
        - У нас могила на 19-м участке, академик Павел Заблудовский и жена его похоронены, - начал я. - Я сегодня туда пришел, а там женщина… ну, прибирается… Говорит, вы ей поручили… Это так?
        Сергей внимательно смотрел на меня, видимо, пытаясь понять мои намерения.
        - А вы кто, родственник? - спросил он неприветливо.
        - Да, я - родственник.
        - И у вас что, какие-то претензии?
        - Да нет же! Никаких претензий, наоборот, одна сплошная благодарность, - начал я терять терпение. - Просто хочу знать, кто вас об этом попросил.
        - Зачем?
        Такого вопроса я не ожидал услышать от служителя кладбища и даже на секунду как-то смешался.
        - Ну, допустим, хочу поблагодарить его…
        Сергей, однако, не проявил ни малейшей готовности к сотрудничеству.
        - Я его не знаю, - заявил он.
        - То есть как не знаете? - не понял я.
        - Так.
        - А как вы с ним… ну, как он вышел на вас?
        - Да никак, он мне по наследству достался… Или я ему, - усмехнулся Сергей. - Он за этой могилкой много лет присматривает… Только раньше общался с предшественником моим, Степан Андреичем… А два года назад дядя Степа, мы его так называли, на пенсию собрался и как-то сказал мне: есть, мол, несколько клиентов, которые за могилками просят присматривать и в порядке их содержать, я им твои координаты дам… А ему сказал: чего же, спасибо, лишняя денежка не помешает. Так вот среди них и этот был, который о могиле Заблудовских пекся. Когда дядя Степа уволился, этот крендель сам мне позвонил…
        - Он представился?
        - Нет. Просто сказал: по поводу Заблудовских.
        - А какой у него был голос?
        - Какой? Обычный, глуховатый…
        - Молодой, старый?
        - Ну, чувствуется, что человек в возрасте.
        - А как он, этот человек, платит… за работу?
        - Хорошо платит, грех жаловаться.
        - Я не это имел в виду. Как технически?
        - На карточку деньги переводит. Ежемесячно.
        - И вы в жизни никогда его не видели?
        Тут Сергей слегка замялся.
        - Ну, если так, как вас, то никогда… Лично не разговаривал. Но пару раз видел на могиле человека…
        - Как он выглядел?
        Сергей на секунду задумался.
        - Ну, как выглядел?.. Я с расстояния смотрел… Старик. Внушительный такой. Высокий. Держится прямо. Одет хорошо - пальто, шляпа. Да! В руках трость. Лицо длинное, худое, нос орлиный, волосы седые, назад зачесаны… Но только я не могу утверждать, что это был он, заказчик…
        - А сколько ему лет, по-вашему?
        - Не знаю. Лет семьдесят или семьдесят пять, но выглядит хорошо… Знаете, крепкий такой.
        - А цветы на могилу тоже вы доставляете?
        - Нет, за цветы я не отвечаю.
        - Значит, как я понял, у вас есть его телефон?
        - Ну да… Номер, с которого он иногда звонит.
        - Можете мне его дать?
        Сергей, который, как мне показалось, во время нашего разговора немного расслабился, снова весь напрягся.
        - Нет, не могу.
        - Почему?
        - Не велено.
        - У меня никаких претензий ни к нему, ни к вам. Все хорошо! Просто хочу поговорить…
        - Нет. Он специально сказал: номер никому не давать…
        Я чувствовал, что нахожусь в одном шаге от цели, но сделать этот шаг не получалось. И тут мне пришла в голову идея…
        - Хорошо, Сергей, а вы можете при мне позвонить этому человеку и сказать то, что попрошу… А он уже сам решит, разговаривать со мной или нет.
        Мужчине явно не хотелось делать то, о чем я его просил.
        - Я никогда сам не звоню ему, - сказал он, слегка морщась, - не положено так…
        «Как этот благодетель тут всех построил, - подумал я про себя. - Сразу видно, привык командовать».
        - Я вас очень прошу. Это важно!
        Поколебавшись, Сергей полез в карман и извлек оттуда обычную кнопочную трубку, поискал нужный номер и нажал кнопку вызова. Томительно потянулись секунды, абонент, видимо, не отвечал. «Ответь, ответь, пожалуйста», - молился я. И просьба моя была услышана, на том конце наконец взяли трубку.
        - Здравствуйте, это - Сергей… - торопливо заговорил мужчина. - Сергей… с Ваганьковского кладбища… да… Тут такое дело… Человек пришел… очень вас добивается… да, я сказал… родственник, говорит, Заблудовских…
        - Как вас звут? - обратился Сергей ко мне.
        - Алексей Кораблев, - раздельно произнес я. - Правнук академика Заблудовского.
        - Кораблев Алексей, - сообщил Сергей в трубку, - говорит, правнук…
        Выслушав невидимого собеседника, Сергей снова обратился ко мне:
        - Чего вы хотите?
        Этот вопрос меня немного обескуражил. Мне казалось, что пароль «правнук Заблудовского» должен был открыть мне все двери. Может быть, этот человек мне не верит? Или, может, это вовсе не Кончак?
        - Передайте, пожалуйста, вашему… клиенту, что он забыл на могиле одну вещь.
        Снова информация ушла в сеть.
        - Какую вещь?
        - Портфель. Старый коричневый портфель с серебряной биркой. На бирке написано «Дорогому Борису в день рождения. 25 апреля 1935 года»…
        С некоторыми ошибками, но Сергей справился с передачей этого сообщения. Последовала короткая пауза, а затем наступила развязка.
        - Оставьте ваш телефон, - сказал Сергей, - вам позвонят.
        Я продиктовал номер, после чего сеанс связи закончился.
        - Спасибо, - сказал я Сергею, - извините за беспокойство.
        Москва, наши дни
        Визит на кладбище можно было считать лишь частичным успехом, и все-таки настроение у меня заметно улучшилось. Я предчувствовал прорыв, правда, было не совсем понятно какой. Живой Кончак был абсолютной сенсацией. Его присутствие на этом свете давало шанс узнать подробности давних событий, и не только. В мыслях я постоянно возвращался к разговору с Коженковым. Итак, после процесса 1938 года лизаты и лизатотерапия исчезли с научного горизонта. И вдруг восемьдесят лет спустя журналист Слава Любомирский начинает интересоваться, казалось бы, давно забытым открытием прадеда в связи с делом Манюченко. Насколько далеко он продвинулся в своих поисках? Неизвестно. Мог он проделал тот же путь, что и я? Ну, хотя бы отчасти? Вполне. То есть он мог знать о человеке по имени Борис Кончак. Стоп! Ну да! И если Кончак жив, то Любомирский… теоретически… тоже мог об этом узнать… Я схватился за телефон и открыл папку с фотографиями. Вот она - серия снимков, похожих на маленькие серые квадратики, странички из записной книжки Любомирского. Я быстро пролистал их. Цифры, стрелочки, таинственный Гиренко, инициалы И. Т., А.
К., Б. К… Б. К.! А что, если это Борис Кончак? Вероятность отличная от нуля. Нет, конечно, это могло быть простым совпадением, и за буквами Б и К скрывался Бабрак Кармаль или даже Бенедикт Камбербетч. Но что-то подсказывало мне, это - не Кармаль и не Камбербетч. Ведь мы с Любомирским бродили по каким-то параллельным коридорам. Да, значит, и про Кончака Слава тоже мог знать… А то, что мне это сразу не пришло в голову, вполне простительно. Я же был совершенно уверен, что Борис Ростиславович давно в могиле!
        Я еще какое-то время листал Славины записи. К сожалению, я понимал в них так же мало, как и прежде. Вот, например, номер телефона, к кому он относится - к Б.К. или к кому-то еще из анонимов с инициалами? А что, если взять и позвонить? Прямо сейчас! Что, если все ответы совсем рядом, в одном телефонном звонке?
        Я медленно, стараясь не ошибиться, набрал номер из записной книжки Любомирского. Через секунду в трубке послышался гудок, на удивление громкий и чистый, словно таинственный абонент был где-то совсем рядом. Один гудок, второй, третий… Потом в трубке раздался тихий щелчок, какой-то шорох, и гудки стали глуше, как будто отдалились. Номер не отвечал. Я дал отбой. «Ну что же, ничего страшного, мы попробуем еще раз, - подумал я. - Кстати, надо будет пробить телефон через Хабарова. На кого он зарегистрирован? Вдруг абонент найдется?»
        Я не выдержал и еще раз попробовал позвонить по номеру из книжки Любомирского. На этот раз гудки были другими - глухими и далекими, и между ними в трубке раздавалось какое-то потрескивание, слышались тихие щелчки, и мне даже почудилось, что где-то там, в глубине телефонного пространства, прозвучал обрывок давно знакомой мелодии: «Ти-ти-ти-ти… даже шорохи…» «Чер-те что!» - подумал я и уже собрался было снова дать отбой, но тут мне вдруг ответили.
        - Слушаю вас! Кто говорит?
        Я, честно говоря, надеялся услышать совсем другой голос - тихий, старческий, шелестящий и шамкающий. Голос же моего невидимого собеседника звучал бодро, молодо. И как-то очень знакомо.
        - Кто говорит? - спросил голос еще раз.
        Я никак не мог вспомнить, где его слышал.
        - Меня зовут Алексей Кораблев… - начал я, не зная, чем закончить.
        На том конце линии удивились.
        - Алексей? Ты ли это? Сколько лет, сколько зим! Какими судьбами?
        Судя по всему, человек на том конце линии знал меня, раз обращался ко мне на «ты», но я решительно не мог вспомнить, кто это был…
        - Простите, а с кем я говорю? - сдался я.
        - А-ха-ха! - рассмеялся мой собеседник. - Сам не знаешь, кому звонишь? А ты, часом, не того? Не выпимши?
        - Вы кто? - начал я злиться.
        - Я, гений - Игорь Северянин, - весело ответил голос. - А если точнее, Игорь Толубеев.
        Хлоп! Все встало на свои места. Я вспомнил. Игорь Толубеев был однокурсником Славы Любомирского. Мы все учились на журфаке, но Славка с Игорем были на два курса старше. Мы с Толубеевым были знакомы шапочно, но, насколько я помнил, с Любомирским они были большими друзьями. А потом что-то там между ними случилось, какая-то история неприятная, и они раздружились. Когда мы со Славкой работали в «Вечерней столице», он что-то такое рассказывал по Толубеева, но я теперь не мог вспомнить что… Но почему Игорь попал в Славкину секретную книжку?
        - А откуда у тебя, собственно, мой номер? - поинтересовался Толубеев.
        - Не важно.
        Я не хотел говорить про Любомирского, а другой правдоподобной версии придумать не успел.
        - Хм, тогда позвольте спросить, что вам угодно?
        Меня так и подмывало спросить, какое он имел отношение к делу Манюченко? Но я удержался.
        - Извини, видимо, произошла ошибка. Я думал, что это номер другого человека.
        - За кого же это ты меня принял? - опять засмеялся Игорь. - Помнишь анекдот старый про Брежнева: вчера в Кремле Генеральный секретарь ЦК КПСС принял английского посла… за французского!
        - Ни за кого.
        - Ну, не хочешь - не говори. Как вообще жизнь-то?
        - Да ничего, потихоньку.
        - Слушай, а может, встретимся как-нибудь? Вспомним, так сказать, былое и думы, хе-хе…
        Это предложение выглядело довольно подозрительно. Мы с Толубеевым никогда не были близкими друзьями. Я не мог припомнить случая, чтобы мы пили с ним вместе в универе. А после учебы я вообще ничего о нем не слышал, кажется, он не работал по специальности. Кто он? Чем занимается? Почему был зашифрован в Славкиных записках инициалами И.Т.? Я вдруг почувствовал себя человеком, который нечаянно забрел в опасный район. Не надо ли было убираться оттуда поскорее? Но тут я вспомнил Марину. Я, конечно, ей ничего не обещал, но все же… Нет, надо было хотя бы попытаться что-то узнать.
        - Ну что ж, старик, давай увидимся, - сказал я. - Действительно, давненько не виделись…
        - Вот и отлично! - заявил Толубеев. - Я тебя найду.
        Прозвучало это как-то тревожно.
        Москва, наши дни
        - Толубеев! Ну конечно! - сказала Марина Любомирская, отодвигая от себя пустую кофейную чашку. - Конечно! Мне тогда еще показалось, что я где-то видела этого мужчину…
        - А вы были с ним знакомы?
        - Слава тесно общался с ним в университете. А я так… Мельком… Пару раз видела. Знаешь, он всегда появлялся в каких-то неожиданных местах. Однажды мы со Славой встретили его на приеме в немецком посольстве… А в другой - на какой-то выставке…
        - И как он рекомендовался?
        - Да никак! Старым знакомым Славы.
        - А что Славка про него рассказывал?
        - Он был уверен, что Толубеев - кагэбист.
        - Почему?
        Марина задумчиво повертела в руках чайную ложечку. Мы сидели с ней в кафе на первом этаже дома, в котором располагалась редакция «Перископа». Я любил это заведение, стилизованное под английский паб. А больше всего мне нравилось, что сотрудники фирм и организаций, квартировавших в нашем офисном здании, могли зайти в зал не с улицы, а через специальную внутреннюю дверь. В этом была какая-то интимность…
        После разговора с Толубеевым я сразу позвонил Марине. Если честно, меня просто распирало от гордости - ведь я расшифровал человека из записной книжки Любомирского! И пусть это произошло совершенно случайно, важен был результат. Мы договорились с Мариной встретиться на следующий день, выпить кофе и поговорить. И вот теперь мы сидели за столиком у окна, лопали эклеры и рассматривали людей в зале, которых в этот обеденный час было довольно много.
        - Так почему Славка думал, что Толубеев - кагэбист? - повторил я свой вопрос.
        - Ну, во-первых, Слава рассказывал, что еще в университете ходили слухи, что Игорь этот - стукач… Ну, информатор органов… Они ведь со Славой учились вместе и когда-то были даже дружны… А потом… потом Слава стал его сторониться. И еще он говорил, что у Игоря была какая-то странная карьера…
        - А что было такого странного в его карьере?
        - Сразу после универа этот Толубеев попал на телевидение, на один из центральных каналов, но только не журналистом, а директором в шоу-программу…
        - Ого! Он что же, деньгами рулил?
        - Типа того. Славке это казалось делом совершенно беспонтовым. Ты же его знал… Он всегда - информация, расследования! Желтизна всякая его никогда не привлекала. И с деньгами он не любил дела иметь, а тут джинса и все дела… Так вот, Толубеев там какое-то время проработал, ну, может, года два-три… А потом там приключилась неприятная история…
        - Какая?
        - Вроде как деньги какие-то исчезли…
        - В каком смысле исчезли? Из сейфа, что ли?
        - Да нет… Говорили, что там бюджет сильно попилили. Был какой-то инвестор, который дал денег на новую программу или на обновление старой… Ему пообещали какие-то рекламные доходы… В общем, кончилось все пшиком… А время-то, сам помнишь, какое было - 90-е. Инвестор - только для красоты так говорилось, а на самом деле это был какой-то бандит, а может, какой-то бизнесмен прикрученный…
        - Ты какие слова-то знаешь, - усмехнулся я.
        - Пожил бы с Любомирским, еще не такого набрался бы, - улыбнулась в ответ Марина. - Короче, наехали на Толубеева, и очень серьезно…
        - И что было дальше?
        - Ничего.
        - Как ничего?
        - А вот так.
        - То есть эти бандюганы все ему простили?
        - Ну, простили или не простили, этого я не знаю, но то, что они как наехали, так и отъехали, - это факт.
        - И как ты это объясняешь?
        - Я-то никак не объясняю, а вот Слава говорил, что без сильного прикрытия Игорь так легко не отделался бы…
        - Он думал, что…
        - Да. Мол, когда эти деятели явились разбираться, Толубеев или люди, с которыми он был связан, показали… свои книжечки. И «инвесторам» не оставалось ничего другого, как повернуться и уйти.
        - Хорошая история! А что было дальше?
        - А дальше тоже было интересно, - сказала Марина, примериваясь к третьему эклеру. - Игорь еще некоторое время поболтался на своем этом телеканале, а потом вдруг исчез…
        - Исчез?
        - Ну да, исчез из Москвы, а спустя некоторое время вдруг всплыл… ты не поверишь!.. в братском Казахстане.
        - Что за чертовщина? Что он там делал?
        - Был помощником дочери президента.
        - Ты что, серьезно?
        - Слушай, какие тут могут быть шутки?
        - И кто же был его солнечной дамой-патронессой? Старшая Адия или младшая Айгерим?
        - Старшая - Адия Абаевна.
        - И чем же ей он помогал?
        - А черт его знает! Вроде по… медийным делам. Но ты дальше слушай! Несколько лет у Игоря все было очень хорошо…
        - Я представляю!
        - А потом…
        - Неужели с ним снова приключилась какая-то неприятная история?
        - Представь себе! Но на этот раз все было гораздо серьезнее…
        - Он распилил национальный бюджет Казахстана?
        - Нет.
        - А что тогда?
        - Это была мутная история… Не помнишь? Адия долгое время считалась фавориткой и наследницей папаши Абая, а потом в один прекрасный день ее вдруг сняли со всех постов и посадили под домашний арест…
        - Если честно, не очень помню. А в чем там было дело?
        - Я тоже не очень в курсе, поэтому передаю со Славиных слов… Ходили слухи, что был заговор, что в Москве кое-кто хотел Абая задвинуть, а на его место посадить Адию… Но папашка оказался не так прост и все это дело вовремя расчухал. Похватали многих людей из дочкиного окружения, и кого-то, кажется, даже расстреляли…
        - А что Толубеев?
        - Срочно покинул место действия.
        - И где объявился?
        - В Вене.
        - О боже! А там он что делал?
        - Сколачивал газовую ОПЕК.
        - Чума!
        Я развел руки и откинулся на спинку стула.
        - Вот и Слава так говорил, - засмеялась Марина. - И он всерьез полагал, что Толубеев - шпион.
        - Ну, тут, знаешь, есть над чем подумать… А после Вены что?
        - Последние годы, по-моему, он жил в Москве… К этому времени относится наша встреча в посольстве. Он, кстати, недурно говорит по-немецки, хотя в университете учил английский.
        - Просто какой-то международный авантюрист. Очень это все странно… И разговор наш с ним получился каким-то странным.
        - В каком смысле?
        - Мы с ним как будто разыгрывали сцену встречи старых боевых товарищей. Ведь, по сути дела, мы были едва знакомы, а тут вдруг оба так захотели встретиться… Ну, мой интерес понятен. А у него какой?
        - Леша, прошу тебя, будь осторожен!
        Москва, наши дни
        Наутро меня разбудил телефонный звонок. Это был худший способ пробуждения. Резкий сигнал вырвал меня из сна, разметав в клочья последнее видение. Несколько секунд я лежал, стараясь вспомнить, что же мне снилось, но телефон продолжал звонить, требуя моего присутствия в реальном мире. И я оставил попытки. «Господи, который час? Семь? У вас нет сердца, - подумал я о звонившем, - кто бы вы ни были». Я стал шарить вокруг себя, но нащупать зловредную трубку не удавалось. «Где же она?» Телефон продолжал звонить, неведомый абонент не оставлял надежды поговорить со мной. Наконец аппарат был найден, он лежал на полу рядом с кроватью. Почему там?
        - Алле! Я вас слушаю!
        Сначала в трубке царила тишина, потом раздался щелчок, и незнакомый голос произнес:
        - Доброе утро! Вы просили вам позвонить.
        «Я просил позвонить? - спросонья мне не удавалось сразу включиться. - Кого? Зачем?»
        Голос в трубке явно принадлежал немолодому человеку, слышалась в нем какая-то надтреснутость. Но несмотря на это, он звучал твердо и как будто нетерпеливо, так, словно это я оторвал его обладателя от важного дела и он, недовольный, ждал теперь объяснений. И горе мне, если бы причина оказалась недостаточно уважительной, разноса было не избежать. Я собрался с духом.
        - Кто говорит?
        - Меня зовут Борис Ростиславович, - произнес голос. - Мне передали, что вы хотели со мной поговорить.
        - Вы - Кончак? - выпалил я.
        - Да, - ответил голос, как мне показалось, с легкой заминкой. - Некоторые люди знали меня под этой фамилией…
        С чем можно было сравнить то, что я чувствовал? Это как если бы летательный аппарат НАСА «Новый горизонт» позвонил мне с Плутона…
        - Меня зовут Алексей Кораблев, - решил я представиться. - Я правнук академика Павла Алексеевича Заблудовского.
        - Павел Алексеевич не очень любил, когда его величали академиком, это звание казалось ему слишком… торжественным. - голос Кончака едва заметно изменился, как будто смягчился. - Он предпочитал, чтобы его называли профессором. Так чем я мог быть вам полезен, Алексей?
        Я почувствовал, что если сейчас начну объяснять все с самого начала, человек на другом конце провода просто не станет меня слушать и повесит трубку. А я должен был о стольком его спросить…
        - Сколько вам лет? - неожиданно для себя спросил я.
        Человек на другом конце хмыкнул.
        - Много, очень много. - в голосе Кончака послышалась усталость.
        - Сто семнадцать? Сто восемнадцать?
        - Хм, вы правильно посчитали.
        - Как вам это удалось?
        - Лизатотерапия. Потенцирование организма с помощью тканевых препаратов. Изобретение Павла Алексеевича Заблудовского.
        - Значит, работы по лизатотерапии все-таки продолжались?
        - Нет… Не совсем, - неохотно сказал Кончак. - Это сложная и очень тяжелая история…
        - Расскажите ее мне.
        Кончак молчал. Я вдруг испугался, что он сейчас повесит трубку.
        - Зачем вам это? - спросил он наконец.
        Я даже немного растерялся от такого вопроса.
        - Я хочу знать. Знать обо всем. О прадеде. О лизатах. О том, что произошло 19 сентября 1935 года.
        - Н-да… Что произошло… - как эхо, повторил Кончак. - Вы ученый?
        - Нет, я - журналист. Я пишу статью о Павле Алексеевиче.
        - Да-да, - отрешенно повторил Кончак. - Статью… О нем давно надо было написать. Но что это даст в конечном счете?
        Я на секунду задумался.
        - Может быть, это даст «живой» воде шанс?
        В трубке снова воцарилась тишина.
        - Хорошо, - промолвил наконец Кончак. - Я готов с вами встретиться…
        Москва, наши дни
        Дом, адрес которого мне сообщил Кончак, чем-то напоминал наш дом на Новинском. Такой же старый, некогда красивый и дорогой, а теперь пришедший в упадок. Стертые ступени. Кованые лестничные решетки, замазанные омерзительной черной масляной краской. Старинные перила с позднейшими вставками из бесформенных деревяшек. Свисающие из-под потолка провода. Голые лампочки без плафонов. «Когда-то здесь, наверное, шла совсем другая жизнь», - подумал я, оглядываясь по сторонам.
        Я не стал вызывать лифт и пошел вверх по лестнице. Этажи в доме были высокими, чтобы попасть на второй, пришлось преодолеть три длинных лестничных марша. На площадку выходили три квартиры - одна, судя по всему, большая и две поменьше. «В какой же, интересно, живет Борис Ростиславович? - подумал я. - Занимает многокомнатные хоромы или коротает свои дни в «однушке»? А может, он вообще не здесь живет? Интересно, есть у него семья? Или компаньоны, приживалки, помощники по хозяйству? А может, охранники?»
        Квартира № 12 располагалась на четвертом этаже. Те же три двери. Тусклая лампочка под потолком. Я огляделся и прислушался. Вокруг царила полная тишина, нигде не работал телевизор, не плакал ребенок, не играла музыка. «Даже странно», - подумал я. Квартира Кончака относилась к числу «больших». Постояв секунду-другую, я шагнул к двери и нажал кнопку. Сквозь дверь было слышно, как где-то далеко, в глубине квартиры дребезжит звонок. Однако никакого ответного движения не последовало. Я позвонил еще раз. «Неужели его нет дома? Или раздумал встречаться?» - с тревогой подумал я. Выждав еще несколько секунд, я нажал ручку двери, и она открылась… «О черт! - забеспокоился я. - А что, если это засада? Нет, поздно отступать».
        В прихожей горел свет. Я с любопытством огляделся по сторонам. Вещей на вешалке почти не было. Болтался одинокий черный плащ, да еще стоял в углу большой синий зонт с коричневой деревянной ручкой. Ни шляп, ни обуви. Голый пол без дорожек и ковриков. Квартира производила странное впечатление. Старая и явно нуждавшаяся в ремонте, она выглядела так, словно прежние хозяева уехали и вынесли все барахло, а новые еще не вселились и не приступили к переделкам. «Нет, не похоже, что здесь кто-то живет». Я принюхался. Обычный запах старого жилья - пыль, старые книги, нафталин, мастика для натирки полов, увядшие цветы и еще что-то… Была в этом запахе какая-то особая нота, неприятная и тревожная. Я пытался определить, что же это такое. И вдруг понял - больница! Пахло какими-то лекарствами или химическими препаратами.
        В коридор выходило четыре или пять дверей, но все они, кроме одной, были закрыты, и из-за них не доносилось не звука. Я пошел по коридору, половицы заскрипели у меня по ногами. «Прямо как на Новинском», - подумал я и заглянул в единственную открытую дверь. Это была просторная комната, что-то вроде гостиной или столовой. Слева я заметил большой обеденный стол, одним боком придвинутый к стене. Рядом высился старинный буфет со стеклянными дверцами, в котором вперемешку были свалены посуда, книги и какие-то непонятные приборы. С потолка свисала тяжелая золоченая люстра с хрустальными подвесками. Паркет, когда-то очень хороший, потемнел и рассохся так, что между досками образовались широкие черные щели…
        - Алексей, полагаю? - спросил уже знакомый мне голос.
        Я обернулся и увидел в глубине комнаты, в небольшом эркере мужчину. Это был высокий худой старик с бледным, чисто выбритым лицом. Седые волосы, начавшие уже редеть, но пока еще довольно густые, были аккуратно зачесаны назад и даже как будто слегка набриолинены. Крутой высокий лоб переходил в крупный нос горбинкой. Рот невыразительный, с бледными тонкими губами. Зато подбородок - мощный, выпирающий, настоящий триумф воли! Но самым замечательным в облике старика были его глаза. Синие, удивительно ясные, они, как два живых существа, глубоко сидели в маленьких пещерах глазниц. Взгляд их был пытливым и как будто немного насмешливым. Я внимательно вглядывался в старика, стараясь найти в нем признаки столетней старости. И не мог. Ну разве что кожа на шее сморщилась и немного обвисла. Но все равно я не дал бы ему больше семидесяти. Ну, семидесяти пяти! Мною вновь овладели сомнения: а вдруг это никакой не Кончак? Одет старик был в свободный домашний свитер синего цвета и темно-серые брюки. Из-под свитера выглядывала свежая белая рубашка без галстука. На ногах у старика были черные, до зеркального блеска
начищенные туфли.
        - Борис Ростиславович?
        - Да, это я, - ответил старик. - Проходите.
        Скупой приглашающий жест. Пальцы длинные и тонкие. Я шагнул в комнату.
        - Садитесь, пожалуйста, - сказал старик. - Вон там, сзади вас - стулья.
        Я обернулся и увидел, что у стены рядом с дверью отдельно от стола выстроились в ряд четыре старинных стула с гнутыми ножками и мягкими сиденьями. Шелк, которым они были обиты, малость засалился, но дырок нигде не было видно. Я взял один из стульев и поставил его в центре комнаты, поближе к старику. Тот вышел из своего эркера и сел в кресло с жесткими деревянными подлокотниками. Мне показалось, что я где-то уже видел эту прямую спину и неторопливую, уверенную походку.
        - Это вы приносите цветы на могилу Павла Алексеевича? - спросил я.
        - Да, я бываю там.
        - Спасибо.
        - За что?
        - За то, что поддерживаете там порядок. Мы, к сожалению, редко приходим туда…
        - Мы?
        - Да, мы с сестрой и мама.
        - Как здоровье Ольги Александровны? - спросил Кончак.
        - Спасибо, слава богу, неплохо.
        - Я помню ее совсем маленькой девочкой…
        - Она вас тоже помнит.
        - Неужели? Удивительно.
        - Она рассказывала, что вы приезжали к бабушке… К Ариадне Павловне после войны.
        - Да-да… Ей было лет восемь, не больше. Хотя чему я удивляюсь? В этом возрасте дети уже кое-что помнят… Последний раз я видел вашу маму на похоронах Ариадны. Это было в 1975-м…
        - Она мне об этом не рассказывала.
        - Она, наверное, меня не заметила… А я не стал подходить, - сказал старик.
        Он сидел в кресле, непринужденно закинув ногу на ногу, и смотрел на меня со спокойной улыбкой.
        - Так вы, Алексей, утверждали, что я что-то забыл на могиле Павла Алексеевича, - сказал Кончак, разглядывая меня. - Простите меня, но я не припоминаю такого…
        Я открыл сумку и вынул оттуда старый портфель, который нашел в коробке с прадедовыми документами.
        - Вот.
        - Позвольте взглянуть?
        Я встал и передал портфель старику, тот несколько секунд внимательно разглядывал его.
        - Да, я помню эту вещь, - сказал он наконец, - это - подарок, подарок от Заблудовских на мое тридцатипятилетие… Полагаю, что я принес в этом портфеле какие-то документы на Новинский да так его там и оставил. Не думал, что он сохранился. Спасибо. Так о чем же вы хотели со мной поговорить?
        «Обо всем! - хотел крикнуть я, но мною вдруг снова овладели сомнения. - А что, если это все-таки не Кончак, а другой человек, все это - какая-то странная провокация? Но зачем? Выяснить, что мне известно о расследовании Любомирского? Для этого можно было выбрать способ менее экзотический».
        - Вы правда Кончак? - спросил я.
        Старик рассмеялся:
        - Вы сомневаетесь?
        - Если честно, да. Я не нанесу вам смертельного оскорбления, если попрошу показать паспорт?
        - Паспорт? - рассмеялся Кончак, мое предложение, похоже, нисколько его не обидело. - Конечно, я могу показать вам паспорт, но только, боюсь, это внесет в дело еще большую путаницу.
        - Почему?
        - Он ненастоящий. Там другое имя, другой год рождения, все другое…
        - Вы живете по фальшивому паспорту? И как же вас зовут… по бумагам?
        - А какая, собственно, разница? Поплавский или Персиков… Когда мне выправляли этот документ, спросили, какую фамилию я бы хотел взять? Я сказал: любую.
        - Зачем вам потребовалось брать чужую фамилию?
        - Меньше вопросов, - спокойно ответил старик. - Я - одинокий человек, но живу все-таки не в безвоздушном пространстве. Врачи, собес, железнодорожные и авиабилеты, счета в банках… Одним словом, есть много мест, где нужно предъявлять удостоверение личности… И вот представьте, сидит клерк в каком-нибудь жилкомхозе, и приходит к нему человек за справкой. Здравствуйте, говорит, вот мой паспорт. А в паспорте год рождения 1900. Начинаются удивления, расспросы. А зачем? Вот мне и посоветовали…
        - Кто посоветовал?
        - Люди, с которыми я работаю.
        - А с кем вы работаете?
        Старик посмотрел на меня исподлобья. Взгляд у него был озорной.
        - Не беспокойтесь, Алексей, я - не криминальный элемент.
        - А кто вы?
        - Ммм… Я в некотором смысле государственный служащий.
        - И где вы служите?
        - Я работаю на государственную безопасность, - просто и безо всяких ужимок ответил старик.
        Повисла пауза.
        - Так получилось, - добавил он, глядя мне прямо в глаза.
        - И что, вы действительно до сих пор работаете?
        - Ну, я, конечно, не хожу каждый день в присутствие и не сижу за столом с девяти до шести. И не участвую ни в каких… акциях. Я - консультант. Как булгаковский Воланд.
        - И так же, видимо, считаете себя частью той силы, которая, желая зла, творит добро? - не смог удержаться я от сарказма.
        Услышав это, старик вдруг необычайно оживился.
        - Именно! Именно, Алексей! - замахал он рукой. - Вы даже не представляете, насколько уместной в моем случае является эта аналогия. Не представляете!
        - Только, боюсь, с вашей организацией все наоборот: она всегда утверждала, что желала добра, но творила зло…
        - Ах, мой молодой друг! Граница между добром и злом такая зыбкая, такая неопределенная. Для кого добро? Для кого зло? Это ведь с какой стороны посмотреть…
        Эта вспышка активности только усилила мои сомнения. «Не может быть! Не может столетний старик так выглядеть, так говорить!»
        - Что же, если ваш паспорт ненастоящий, тогда как вы докажете, что вы - Кончак?
        - Ах, вам все же требуются верительные грамоты, - снисходительно заметил старик и откинулся на спинку стула. - Извольте!
        Он полез в карман брюк и извлек оттуда какой-то предмет.
        - Я тут кое-что приготовил к нашей встрече, - сказал он и поставил на маленький столик рядом со своим креслом фарфоровую фигурку - изящная японка в кимоно играла на флейте.
        - Узнали?
        Конечно, я узнал. Две такие же статуэтки стояли у нас в шкафу в столовой на Новинском. Только те девушки играли на струнных инструментах. «Ну конечно! - подумал я. - Я всегда чувствовал, что там кого-то не хватало, что там должна была быть третья девушка. Хотя почему?..»
        - Вы когда-нибудь слышали о санкеку? - прервал мои размышления старик.
        - Нет, - признался я.
        - В переводе это означает «композиция трех». Это стиль японской камерной инструментальной музыки. Три девушки - три инструмента. Кото - это род цитры, сямисен и флейта сякухати.
        - Откуда у вас эта статуэтка?
        Старик немного помедлил с ответом.
        - В конце 30-х… Короче, с некоторых пор я не мог больше бывать у Заблудовских, как прежде, - объяснил Кончак. - Вот я и взял эту статуэтку на память… Если честно, то я ее стащил. Надеюсь, вы меня извините…
        Я понимал, что статуэтка - не доказательство, что это тоже может быть трюком, но… все же верил.
        - Вам действительно сто восемнадцать лет?
        - Представьте себе, да.
        - Как это возможно?
        - Еще великий Мечников…
        - Да-да, я читал доклад прадеда.
        - Поверьте, это было яркое выступление. Профессор Заблудовский умел увлечь аудиторию…
        - И все-таки как вам это удалось?
        - Вы же помните, что писал Павел Алексеевич? Если поддерживать нормальную работу всех важнейших органов и не позволить цепи разорваться в самом слабом ее звене, то можно…
        - Вы поставили опыт на самом себе?! Вы принимали лизаты? Все эти годы?
        - Именно так, - подтвердил старик. - После того как в 1938 году работы по лизатотерапии в ВИЭМе и Лечсанупре официально закрыли, я решил продолжить опыты э-э-э… в частном порядке. Технология изготовления препаратов была мне хорошо известна…
        Кончак поднялся с кресла и направился к двери, которая вела в смежную комнату.
        - Не желаете взглянуть?
        Я подошел и встал у него за спиной. Борис Ростиславович открыл дверь и щелкнул выключателем. За дверью обнаружилась небольшая - метров восемь квадратных - комната без окон. Очевидно, кладовка. Там было оборудовано что-то вроде домашней лаборатории. Вдоль стены тянулся длинный стол, заставленный склянками, пробирками и приборами, из которых я смог узнать только микроскоп. В одном углу стоял старый пузатый холодильник «ЗИЛ», а в другом я с удивлением увидел обычную электрическую мясорубку марки «Мулинекс». Запах химических препаратов чувствовался здесь сильнее.
        - Вот тут в последнее время я изготавливаю препараты для личного пользования, - сообщил Кончак.
        Он снова щелкнул выключателем, и комната-лаборатория погрузилась во тьму. Мы вернулись на свои места.
        - Я делал инъекции по определенной схеме - тестолизат, миолизат, лизат гипофиза, еще некоторые препараты… И вот мне сто восемнадцать лет, а я практически здоров. Мой мозг работает превосходно, каждое утро я делаю гимнастику и… скажу вам по секрету, могу даже совершить половой акт с какой-нибудь симпатичной женщиной. Ну, при некоторой дополнительной стимуляции, конечно…
        - Значит, «живая» вода существует?
        - «Живая» вода? Вы знаете, Павел Алексеевич тоже иногда использовал это выражение. Из сказки… Там ворон, кажется, должен был взять из одного источника немного «живой» воды, а из другого - немного «мертвой», а потом серый волк использовал их по обстоятельствам… Хотя метафора в сказке была более сложной. «Мертвая» вода как бы убивала Ивана окончательно, отправляла его душу на ту сторону, а «живая» уже возвращала к жизни…
        - Для того чтобы родиться вновь, нужно сначала умереть?
        - Совершенно верно. Профессор Заблудовский вообще считал, что сказки не являются выдумкой в чистом виде, они всегда отражают какую-то сторону реальности, фиксируют человеческий опыт, пусть иногда в искаженном, фантастическом виде…
        - А «мертвая» вода тоже существовала в реальности? - спросил я.
        Кончак посмотрел на меня даже как будто с удивлением.
        - Да, конечно. Раз существовала «живая» вода, значит, должна была быть и «мертвая»…
        - И что, обвинения, выдвинутые против врачей на процессе 1938 года, имели под собой основания?
        - Это получилось, в общем-то, случайно, - заявил Борис Ростиславович после небольшой паузы. - Я просто ошибся с концентрацией…
        Его прозрачные голубые глаза снова смотрели прямо на меня.
        - Вы слышали что-нибудь о законе Арндта-Шульце?
        Я помнил, что прадед упоминал этот закон в какой-то из своих статей, но теперь не мог вспомнить, в чем была суть.
        - Закон Арндта-Шульце гласит, что слабые раздражения усиливают жизнедеятельность клеток, средние - поддерживают, сильные - тормозят, а очень сильные - прекращают, - спокойно пояснил Кончак. - Году в 1928-м… мы все тогда еще жили в Казани… я ставил опыты на лягушках, вводил им в сердце кардиолизат. Так вот 0,01-процентный раствор оказывал положительное действие. Сразу после введения препарата амплитуда сокращений резко увеличивалась, и только после довольно продолжительного времени происходило снижение к норме… Но однажды…
        Кончак сделал паузу.
        - …Однажды я, видимо, перепутал концентрацию и обнаружил, что препарат оказал действие прямо противоположное…
        - Какое?
        - Сердце остановилось. 1-процентый раствор оказал отрицательное действие на орган, то есть произошло уменьшение амплитуды сокращений и замедление их, что довольно быстро привело к остановке сердца… Я стал экспериментировать… Точно так же действовал и 0,1-процентный раствор - с той лишь разницей, что остановка сердца происходила не так скоро… Это блестяще подтвердило гипотезу профессора Заблудовского о том, что продукты белкового распада в малых дозах работу сердца возбуждают, а в больших останавливают.
        - Вы рассказали об этом Павлу Алексеевичу?
        - Разумеется.
        - И как он к этому отнесся?
        - Сказал, что это очень интересные экспериментальные данные… Мы даже подготовили статью… Она была опубликована позже в материалах Лечсанупра…
        Я на мгновение прикрыл глаза. Вот, собственно, и все. Вина доказана! Лизатами можно было не только лечить, но и убивать. Причем убивать по-разному. Можно быстро, вкатив пациенту раствор, концентрация которого в сто раз превышала безопасную. А можно медленно, уменьшив «убойную» дозу в десять раз. И, разумеется, вскрытие ничего подозрительного не показывало.
        - То есть Менжинского действительно убили при помощи лизатов?
        - Ммм… Мне эта версия представляется весьма правдоподобной. Ягода очень хотел занять его место.
        - Павел Алексеевич в этом участвовал?
        - Нет. Его интересовала только «живая» вода. Дать жизни шанс, продлить ее до естественных пределов - вот задача, которую он пытался решить…
        Кончак остановился, взгляд его снова на мгновение стал отрешенным. Я молча ждал продолжения.
        - Павел Алексеевич Заблудовский был настоящим русским интеллигентом, идеалистом, - медленно произнес Кончак. - Он верил в силу разума, в прогресс, в мораль, принципы… Он был убежден, что развитие общества идет по нарастающей, что каждое следующее поколение лучше предыдущего, умнее, добрее, терпимее… Представить, что кто-то будет сознательно использовать достижения науки для убийства, он не мог.
        - Кто же тогда дал в руки НКВД «мертвую» воду?
        - Это долгая история, Алексей, - произнес старик серьезно, почти сурово. - Мы с Павлом Алексеевичем были в очень разном положении. Он, выдающийся ученый с мировым… да-да, мировым!.. именем, мог стоять гордо и заниматься чистой наукой. А у меня - бывшего белогвардейца, дворянина и социально чуждого элемента - такой возможности не было… Для меня вопрос стоял предельно просто - или я работаю на них, или меня уничтожат.
        Кусочки пазла стали потихоньку складываться в картину.
        - Так это вы рассказали им о том, что с помощью лизатов можно незаметно убивать людей?
        - Да… Токсикологическая лаборатория существовала в ГПУ давно. Они с 20-х годов варили там свои дьявольские зелья. Говорили, что сам Ягода был в молодости провизором и умел готовить яды… Гэпэушники смотрели на все под определенным углом зрения. Они везде видели врагов, которых надо уничтожить… Их всегда больше интересовала смерть, а не жизнь, «мертвая» вода, а не «живая».
        - И вы им помогли?
        - А что мне оставалось делать?
        - Ну, выбор всегда есть. Я знаю, что некоторые микробиологи отказались делать бактериологическое оружие.
        - Некоторые отказались, - с готовностью подтвердил Кончак, - и их расстреляли, тогда другие согласились.
        - И вы оказались среди мастеров выживания?
        - Я даже не буду на вас обижаться, - снисходительно произнес Кончак. - Ведь вы сейчас изволили упрекнуть меня в трусости, не так ли? Знаете, что я вам на это скажу? Легко рассуждать, находясь в относительной безопасности, а когда перед вами стоит выбор согласиться сотрудничать или умереть, ответ дается, поверьте, совсем не так легко.
        Я его понимал. Что делать, если цена сопротивления или даже простой фронды - жизнь? Будешь взвешивать слова поневоле.
        - То есть Павел Алексеевич не знал о токсикологической лаборатории?
        - До определенного момента не знал…
        - А когда узнал?
        - Незадолго до своей смерти.
        - Это вы рассказали ему?
        - Да.
        - Зачем?
        - Он стал подозревать, что происходит что-то неладное… Смерть Менжинского его озадачила. Я помню один наш разговор летом 1934 года… Вообще, Павел Алексеевич был очень щепетилен в вопросах врачебной этики и никогда ни с кем не обсуждал состояние здоровья пациентов. А тут вдруг сам заговорил со мной об этом. Он сказал, что не понимает, почему умер Вацлав Рудольфович, ведь его, по словам Заблудовского, лечили правильно. После приема лизатов Менжинскому действительно становилось лучше, и тут вдруг такой поворот… Павел Алексеевич думал о возможной врачебной ошибке, но не верил в злой умысел. Однако когда в январе 1935-го при похожих обстоятельствах умер Куйбышев, Павел Алексеевич определенно стал что-то подозревать… Он хотел расследования, потому что опасался, что его детище - лизатотерапия - будет погублено. Короче, он решил написать письмо.
        - Кому? Сталину?
        - Ну уж сразу Сталину! - Кончак криво усмехнулся. - Нет, для начала, насколько я знаю, он хотел обратиться к начальнику Лечсанупра Ходоровскому и наркому здравоохранения Каминскому. Ну, может быть, еще к директору ВИЭМа Федорову. Я приложил все усилия к тому, чтобы отговорить его.
        - Почему?
        - Я опасался за Павла Алексеевича.
        - Вот как? Почему?
        - НКВД счел бы его нежелательным свидетелем, последствия могли быть ужасными…
        - И поэтому вы убедили его не обращаться в… инстанции? - спросил я.
        - У меня был еще один резон…
        - Какой же?
        - Я боялся и за себя. Если бы Павел Алексеевич поднял шум, в НКВД наверняка решили бы, что это я рассказал ему о секретных опытах… Тогда мне было бы несдобровать.
        Я кивнул, и Кончак продолжил:
        - Да, так вот. Я уговорил его пока никому не писать. Я сказал, что если имела место преступная халатность или даже сговор с целью убийства, то расследование, безусловно, должно быть проведено. Против этого едва ли кто-нибудь стал бы возражать. Но что, если никакого преступления не было и показавшиеся подозрительными обстоятельства - не более чем простое совпадение? В этом случае заявление в инстанции могло иметь тяжкие последствия! Ведь известно, с какой готовностью наши органы везде находили заговоры, даже там, где их вовсе не было. Как они относились к старым специалистам, тоже хорошо известно. Кто лечил Менжинского? Доктор Казаков. Кто лечил Куйбышева? Доктор Виноградов. Они были известны как хорошие специалисты, репутация у них была вполне прочная. А получилось бы, что профессор Заблудовский написал на них донос.
        - И что Павел Алексеевич сказал на это?
        - Он был явно смущен. На него, человека в высшей степени порядочного, слово «донос» действовало парализующе. Он сказал, что еще раз все обдумает.
        - А что случилось дальше?
        Кончак как-то весь подобрался, лицо его стало строгим, сосредоточенным.
        - Я припоминаю, что разговоры наши с Павлом Алексеевичем происходили в мае или в начале июня 1935 года. А в июле с профессором случился первый сердечный приступ. Вы знаете, что у него было больное сердце?
        - Да. Стенокардия.
        - Совершенно верно. Мы все очень переживали, но Павел Алексеевич довольно быстро поправился. Серафима Георгиевна уговорила его поехать отдохнуть. Он согласился и где-то в конце июля отправился в Кисловодск в санаторий. Вернулся через месяц в хорошей форме и отличном настроении. Я был у него в один из последних дней августа. Не помню точно дату. Мы говорили о всяких пустяках, Павел Алексеевич много шутил, рассказывал смешные истории из жизни отдыхающих. О странных смертях не было сказано ни слова. Его подозрения, казалось, развеялись, как страшный сон. И тут…
        - Что тут?
        - Тут случилась катастрофа.
        - Что вы имеете в виду?
        - Тридцатого августа при весьма странных обстоятельствах в Москве умер французский писатель Анри Барбюс. Слышали о таком?
        - Конечно.
        - Он был одним из тех левых европейских интеллигентов, которые дали одурачить себя советской пропагандой. Вы что-нибудь читали из его произведений?
        - Если честно, нет.
        - Я тоже. Говорят, что он написал пару приличных вещей, но последним его произведением стала биография Сталина… Так вот история это очень темная. Барбюса доставили в Кремлевскую больницу как будто с пищевым отравлением, а он в тот же день взял и умер «с явлениями крупозного воспаления легких». Диагноз был такой же, как у Максима Пешкова, а заключение о смерти подписал все тот же доктор Лев Григорьевич Левин…
        - Вы думаете, его тоже убили?
        - Трудно утверждать что-либо наверняка, но исключить такого поворота нельзя.
        - За что было убивать человека, только что написавшего биографию Сталина?
        - Может быть, книга не понравилась главному герою? - мрачно усмехнулся Кончак. - А может быть, это было как-то связано с интригами вокруг Горького? Важно не это, а то, что вся эта история произвела на профессора Заблудовского очень тяжелое впечатление. Все его страхи и подозрения вернулись и еще больше усилились.
        - Но почему? Барбюсу, что, давали лизаты?
        - Я этого не знаю. Возможно, профессор получил какие-то сведения или намеки непосредственно от Левина или кого-то еще из кремлевских врачей. Я был у Заблудовских 1 сентября. Павел Алексеевич был мрачен, но настроен решительно. Он отвел меня в кабинет и заявил, что намерен писать Ягоде. Я был в ужасе! Умолял его не делать этого, но понимал, что на этот раз отговорить профессора будет трудно. У меня был только один способ остановить его…
        Я вздрогнул, слова Кончака прозвучали как-то уж очень двусмысленно.
        - …Открыть ему всю правду. Я прямо сказал, что за известными ему событиями стоит НКВД.
        - И как он к этому отнесся?
        - Как я и думал, он мне сначала не поверил… Но когда я сообщил ему подробности… Я чувствовал, что он был потрясен. Он ходил по комнате, засунув руки в карманы брюк, и все время повторял: «Что же делать? Что же теперь делать?» Я честно сказал ему: «Не думаю, что вы можете что-то сделать, не подвергая смертельной опасности себя и свою семью». Он не хотел с этим смириться, говорил, что должен быть какой-то выход…
        - И чем же закончился ваш разговор?
        - Я взял с Павла Алексеевича слово, что он не будет ничего предпринимать, не поставив меня в известность… А в конце, когда мы уже прощались, он вдруг заговорил о своих братьях - Андрее и Сергее, о том, как по-разному сложились их судьбы. Он сказал, что если человек сталкивается со злом, у него есть только два пути - бороться или бежать. Если же он не делает ни того, ни другого, то рано или поздно становится частью зла.
        - И что было дальше?
        - Ничего. Я ушел. Павел Алексеевич не провожал меня, как обычно.
        - Это была ваша последняя встреча?
        - Да.
        - А как вы узнали о его смерти?
        - Вечером 19 числа мне позвонила Ариадна.
        - Так что же случилось?
        - Сердечный приступ, я полагаю.
        Я испытал чувство, похожее на разочарование. То есть все было так, как мне всегда и рассказывали.
        - А мог Павел Алексеевич… - я запнулся. - Узнав все… добровольно уйти из жизни? Скажем, сделать себе смертельную инъекцию?
        Кончак на секунду задумался.
        - Теоретически нельзя этого исключать, но для этого у него должен был быть препарат нужной концентрации, а я не слышал, чтобы он хранил лизаты дома… Кроме того, идея самоубийства была настолько противна его жизнелюбивой и оптимистичной натуре, что я с трудом могу представить такой исход для него. Хотя, конечно, ситуация, в которой он оказался… в которой мы все оказались… была экстраординарной, поэтому ничего нельзя исключать. Быть частью всего этого безобразия он не хотел, но открыто протестовать не мог. Бежать, как брат Сергей, тоже не мог. Что оставалось? Впрочем, мы с вами можем строить самые разные предположения, но окончательной и неопровержимой правды, боюсь, не узнаем уже никогда.
        - А вам смерть прадеда никогда не казалась какой-то… подозрительной?
        Кончак пожал плечами.
        - Подозрительной? После того как я стал работать в токсикологической лаборатории НКВД, мне все смерти стали казаться подозрительными, - мрачно заметил он. - Но… у меня нет никаких доказательств… У профессора Заблудовского действительно было больное сердце. Возможно, он и правда скончался во сне от приступа грудной жабы. И никакие внешние обстоятельства не были тому причиной. Если, конечно, не считать потрясения, какое он испытал, узнав, что его изобретение стало орудием убийства.
        Мы немного помолчали.
        - У меня будет к вам еще один вопрос, - сказал я.
        - Извольте.
        - Как получилось, что лизатотерапия стала одним из героев третьего московского процесса? Почему именно лизаты?
        Кончак откинулся на спинку кресла и задумчиво посмотрел куда-то мимо меня.
        - Хм… Это тоже получилось, в общем-то, случайно. Осенью 1936 года сняли Ягоду, и из НКВД стали исчезать его люди… В это время в лаборатории появился человек по фамилии Карнаухов. Не помню его имени-отчества. Он был из новых, из ежовцев. Ходил по комнатам, беседовал с сотрудниками - одним словом, вникал. И однажды пригласил меня к себе в кабинет на беседу. Вел себя корректно, предложил чаю, разрешил курить. А спрашивать стал о смерти Менжинского. Я сразу понял, что они «лепят» дело на самого Ягоду. И подумал, а почему нет? Почему не дать им подсказку? Пусть негодяи убивают друг друга…
        - Но вы же понимали, что тем самым скомпрометируете лизатотерапию? Повредите делу, которому посвятил себя профессор Заблудовский?
        - Понимал, но видел в этом и положительную сторону.
        - То есть как? - спросил я, совершенно ошеломленный.
        Кончак задумчиво пожевал губами.
        - Видите ли, целый год после смерти Павла Алексеевича я напряженно размышлял о том, что будет с его делом. И выводы, к которым я приходил, были неутешительными. К тому времени «мертвая вода» была у них в руках, и с этим ничего уже нельзя было поделать. Но какая судьба ждала «живую воду»?
        - Как какая? Люди бы жили, как вы, сто двадцать лет!
        - Возможно. Но вы, как и ваш прадед, упускаете из виду один существенный момент. Сто двадцать лет стали бы жить все люди. Не только хорошие, но и дурные. Вы можете себе представить, что было бы, если б Сталин прожил сто двадцать лет?
        Я прикрыл глаза и быстро подсчитал в уме, что в этом случае Иосиф Виссарионович умер бы совсем недавно - в 1999 году. Что было бы? Нет, представить это у меня не хватало фантазии.
        - Вот я и подумал, - тихо продолжал Кончак. - Оставим «мертвую воду» злодеям, раз уж так получилось, а «живую» спрячем. До лучших времен!
        «Он ненормальный! - подумал я. - Возомнил себя неизвестно кем… или просто всю жизнь искал оправдание своему предательству».
        - И что же, лучшие времена наступили?
        - Нет, они так и не наступили, и это, должен признаться, меня очень беспокоит, - ответил Кончак. - Ведь мне, как вы верно заметили, сто восемнадцать, а Павел Алексеевич не обещал нам двести или триста лет жизни.
        - Что же вы намерены делать с «живой» водой?
        - Пока не знаю. Может быть, у вас есть какие-то идеи?
        У меня идей не было.
        - У вас есть еще ко мне вопросы? - спросил Кончак.
        - Скажите, вы были знакомы с Вячеславом Любомирским?
        - Нет.
        - А про «дело Манюченко» знаете?
        - Что-то слышал краем уха, но подробностей не вспомню…
        - Он тоже умер от сердечного приступа при неясных обстоятельствах…
        - Понимаю ваш намек, но я уже сказал, что давно не участвую ни в каких акциях… Мне ничего об этом деле неизвестно.
        Кончак взглянул на часы.
        - Боюсь, что время наше на исходе, Алексей…
        - Мы с вами еще увидимся?
        - Кто знает? - уклончиво ответил старик. - Быть может, я вам напишу.
        - Напишете?
        - Да, напишу.
        Москва, наши дни
        На следующее утро позвонил Толубеев.
        - Сегодня в 19.00 в «Буканире», - коротко сообщил он.
        В принципе, это было возможно, никаких особых планов на вечер у меня не имелось. Но мне не понравился его командирский тон, и я попробовал поторговаться:
        - А как насчет завтра?
        - Завтра никак. Уезжаю в командировку.
        - Новое спецзадание? - не выдержал я. - Из какой «горячей точки» ждать сообщений о победе сил мира и прогресса?
        - Не понимаю, о чем ты.
        - Ладно, давай сегодня. Где этот твой «Буканир»?
        - Помнишь, возле универа была пельменная?
        - Помню.
        - Так вот, никакой пельменной больше нет, а есть ресторан, морская тематика - сети, пеньковые канаты и подзорные трубы.
        - Люблю морскую тематику, - оживился я. - Значит, будем пить ром? «Дарби Мак-Гроу! Дарби Мак-Гроу, подать мне рому!»
        - Чего-чего?
        - Это из «Острова сокровищ», Игорь! Так кричал перед смертью капитан Флинт…
        - Знаешь, я давно не перечитывал эту книгу.
        - Дресс-код - тельняшка?
        - На твое усмотрение.
        - Хорошо, договорились. Значит, в семь в этом твоем «Буканире».
        - До встречи, - сказал Игорь и дал отбой.
        Без четверти шесть я запер кабинет и спустился на лифте вниз. Мне нужно было заполнить чем-то время, остававшееся до встречи. Возвращаться домой не имело смысла. Я решил зайти в банк и снять немного наличных, а потом погулять. Но на улице мне вдруг показалось, что мужчина в сером плаще и шляпе как-то слишком долго идет за мной. Я остановился у витрины книжного магазина и сделал вид, что рассматриваю выставленные там тома. Мужчина, вызвавший подозрения, прошел мимо, даже не взглянув на меня. Я повернулся и пошел в противоположную сторону. «Только с ума на сходи», - повторял я, шагая по направлению к метро.
        Я вошел в ресторан без пяти семь и сразу увидел Толубеева. Он сидел в дальнем углу зала и беседовал с официантом в длинном фартуке. В руках у официанта были блокнот и карандаш. Я двинулся вперед, лавируя между столиками, которые стояли в «Буканире», на мой взгляд, слишком тесно. Игорь заметил меня и помахал рукой.
        - А вот и мой друг, о котором я говорил, - произнес Толубеев, обращаясь к официанту. - Теперь мы сможем сделать совместное заявление… Я тут взял на себя смелость заказать закуски кое-какие… Ты горячее будешь?
        Он опять захватил инициативу, и это меня почему-то разозлило. Я рассчитывал прийти раньше него и… как-то подготовиться. Официант протянул мне меню.
        - Филе лосося, пожалуйста, - сказал я.
        - Логично! - подхватил Толубеев. - В мясном ресторане надо есть мясо, в ресторане, намекающем на свою связь с морем, - рыбу. Мне то же самое. А что мы будем пить? Вино? Или что-нибудь покрепче?
        - Не надо покрепче, - отмахнулся я.
        - Ну и ладненько! Что тут у нас имеется? - спросил Игорь, раскрывая винную карту, большую папку в кожаном переплете. - Ого! Фолиант! Да мы тут до утра будем читать… Давай-ка, Алексей, сузим зону поиска. Какая страна?
        - Чили, - ответил я наугад.
        - Чили? - переспросил Игорь и продекламировал: «Я спросил, какие в Чили существуют города? - Он ответил: “Никогда!”, и его разоблачили…» Ну, принесите нам, пожалуйста, бутылочку белого на ваше усмотрение.
        - Если вы желаете белого, то я рекомендовал бы вино из Новой Зеландии, - подал голос официант. - Есть отличный совиньон блан!
        - И там вино делают? - изобразил удивление Толубеев. - Что думаешь, Леша, насчет Новой Зеландии?
        - Не возражаю.
        - Отлично! Complete unanimity of views, - произнес Игорь, коверкая английские слова. - Полное совпадение взглядов! Давайте ваше новозеландское. Поддержим новые винные страны!
        - Не такие уж они новые, - вяло возразил я.
        - Слушай, двадцать лет назад тут кто-нибудь слышал про новозеландские вина, а? Хорошо, я готов сделать поправку - новые для нас.
        - Что-нибудь на десерт? - спросил официант. - У нас отличные десерты! Рекомендую яблочный штрудель с мороженым или тирамису…
        - Десерт? - взглянул на него исподлобья Игорь. - Ну, это вы забегаете вперед, дорогой товарищ! Перепрыгиваете, так сказать, через этапы…
        - Мой друг хочет сказать, что с десертом мы определимся позднее, - пояснил я.
        Толубеев энергично закивал головой.
        Официант ушел.
        - Ты знаешь, я раньше не понимал любви некоторых своих знакомых к сухому, - продолжил Толубеев винную тему, - все мне казалось, выпендриваются люди, интересничают… А теперь вот изменил свое мнение.
        - Н-да, я, честно говоря, думал, ты водки литр закажешь.
        - А? - словно очнулся Толубеев. - Водки? Да, водки… А знаешь, как мы с Любомирским в университете пили? На спор. Кто кого перепьет.
        - Нет, не знаю, - ответил я. - Мы с вами, со старшекурсниками, мало пересекались. Вы на нас свысока поглядывали, мол, салаги!
        - Да, салаги! - подтвердил Толубеев. - А теперь вот считай - ровесники. У нас компания была… Паша Абросимов, Денис Алексеев, Ашот Хачатурян. Помнишь их?
        - Абросимова помню. Здоровый такой был детина, на медведя похож…
        - Точно!
        - А из девчонок - Инна…
        - Какая Инна?
        - Ну, рыжая такая была, точнее, крашеная. Все к Любомирскому клеилась.
        - Нет, не помню.
        - И как это мы не умирали от такого количества спиртного, а? - продолжал вспоминать Игорь. - Ну, во-первых, пили понемногу, маленькими стопочками… Во-вторых, пили с чувством, с толком, с расстановкой. С паузами на длинные цветистые тосты. Стихи читали…
        - Стихи читали?
        - Ага. А в-третьих, закусывали. Потому и выжили!
        - Звучит довольно убедительно.
        Официант принес и расставил на столе закуски. Потом откупорил бутылку вина и налил немного в Игорев бокал - на пробу.
        - Ему вон наливайте, - кивнул головой в мою сторону Толубеев, - он больше моего понимает.
        Официант послушно налил вина и в мой бокал. Я пригубил. Это было приятное легкое вино с отчетливым фруктовым привкусом. Виноградные долины Южного острова слали нам свой привет.
        - Хорошо, спасибо, - сказал я.
        Официант наполнил наши бокалы, пожелал приятного аппетита и удалился.
        - Ну-с, - произнес Толубеев. - Выпьем, что ли? За встречу. Сколько же лет мы не виделись?
        - До хрена. Лет двадцать пять, наверное. С университета…
        - Н-да, с университета. А ты мало изменился! Я-то думал, что ты превратился в лысого жирного дядьку с одышкой и двойным подбородком… А ты ничего!
        - Не жалуюсь. Ты тоже неплохо сохранился, разве что волосенки малость поредели.
        - Это да, - признался Игорь и провел рукой по своим русым, зачесанным назад волосам. - Представляешь, ничего не могу с этим поделать! Все перепробовал - кремы, лосьоны, притирания всякие… Веришь ли, даже курс иглоукалывания прошел!
        - И ничего не помогает?
        - Ничего! Говорят, это генетическое, наследственность.
        - Ну, против наследственности не попрешь, конечно. А знаешь, не можешь победить движение - возглавь его! Постригись коротко, под машинку. У меня знакомый есть, который так сделал. Говорит, сразу почувствовал себя лучше. Раз - и сменил образ!
        - Думаешь? - взглянул на меня исподлобья Толубеев. - Я пока не готов… Может, позже.
        - Чем занимаешься? - поинтересовался я.
        - Да так, коммерция. - Игорь нарисовал рукой в воздухе какую-то непонятную фигуру. - Экспорт, импорт…
        - Слушай, это, по-моему, фраза из какого-то шпионского фильма. Говорили, что ты вроде в Конторе работал…
        - Кто говорил? В какой конторе? - округлил глаза Толубеев.
        - В Конторе, - повторил я с нажимом. - В Комитете государственной безопасности…
        На какое-то мгновение взгляд Толубеева как будто затвердел, но уже в следующую секунду он продолжал как ни в чем не бывало:
        - Окстись, Алексей! Я не имею никакого отношения к несуществующей спецслужбе несуществующего государства. Как заметил наш дорогой президент, распад СССР стал крупнейшей геополитической катастрофой двадцатого века… КГБ канул в Лету вместе с великой империей…
        - Никуда не канул твой КГБ, - пробурчал я. - На месте одной отрубленной головы выросли три новые.
        - Ах, Алексей, Алексей, как ты образно выражаешься! Сразу видно, что мастер художественного слова. Все статьи пишешь…
        Это был не вопрос, а, скорее, утверждение. Где-то внутри у меня тревожно тренькнуло…
        - Больше редактирую, - сухо заметил я.
        - Беспонтовая работа какая-то - исправлять чужие стилистические ошибки, - безапелляционно заявил Игорь.
        Я начал злиться.
        - Ну конечно, стучать на ничего не подозревающих студентов, наверное, было гораздо интереснее…
        Я бил наугад.
        - Что ты имеешь в виду? - холодно спросил Толубеев.
        - Ничего…
        «Зачем я его провоцирую? - подумал я про себя. - Какая у меня цель? Узнать, почему он был в записной книжке Любомирского и какое отношение имеет к делу Манюченко… Не факт, что он согласится что-то рассказать, но в любом случае злить его не стоит…»
        - Не довольно ли нам препираться, не пора ли предаться любви? - вернулся вдруг Игорь к прежнему своему ерническому тону.
        - Что-то эта мысль меня не очень греет, - признался я.
        Подошел официант и поставил передо нами тарелки с едой.
        - Ну-ка, ну-ка, что тут у нас? - оживился Толубеев и схватил пальцами королевскую креветку во фритюре. - И зачем же ты мне звонил?
        - Я, честно говоря, не знал, что звонил тебе.
        - Вот как? - удивился Толубеев. - А откуда у тебя этот мой номер?
        - Скажи мне, Игорь, какие у тебя были дела со Славой Любомирским? - решил я перехватить инициативу.
        При этих словах лицо Толубеева опять как-то странно передернулось, но он быстро овладел собой.
        - А почему ты решил, что у меня с ним были какие-то дела?
        - Потому что я нашел твой телефон в его записной книжке.
        - Ну, это неудивительно, мы с ним были знакомы, а когда-то даже дружили. Правда, в последние годы мы довольно редко встречались…
        - Это была не простая записная книжка, а особенная…
        - Интересно, что же в ней было такого особенного? - спросил Игорь и отправил в рот еще одну креветку.
        - Это была такая специальная книжечка, куда Слава записывал разные цифры и факты, касавшиеся одного расследования. Он всегда носил ее с собой.
        - Какого расследования?
        - Дела Манюченко. Там как раз и был записан номер, по которому я тебе позвонил… И стояли инициалы - И. Т. И когда ты взял трубку, стало понятно, что они означают.
        Толубеев старался казаться равнодушным, но было видно, как он напрягся. И это придало мне уверенности.
        - Какое отношение ты имеешь к делу Манюченко?
        - Почему ты все-таки решил, что я имею к этому делу какое-то отношение? - продолжал запираться Толубеев.
        - Потому что стрелочки там всякие вели к тебе и от тебя, и были рядом номера рейсов и счетов, названия фирм и так далее…
        Тут я, конечно, малость блефовал, смысл большинства Славиных записей оставался для меня загадкой, так же, как и роль в этом деле Толубеева, но я продолжал импровизировать.
        - Как полагают некоторые хорошо информированные люди, ты был источником Любомирского в спецслужбах… - заявил я. - Это ты слил ему информацию о том, что Манюченко убили?..
        Несколько секунд Толубеев внимательно рассматривал мое лицо, словно выбирая место, куда бы врезать.
        - Чего ты добиваешься? - спросил он.
        - Я хочу знать, что случилось со Славой, а заодно и что случилось с Манюченко.
        - И что ты будешь делать с этим знанием? Напечатаешь статью в журнале?
        - Может, размещу в интернете.
        - После того, что случилось с Любомирским? А не зассышь?
        Это был хороший вопрос, на который, если честно, у меня не было ответа.
        - Так ты все-таки имеешь отношение к делу Манюченко?
        Толубеев посмотрел на меня как на капризного ребенка:
        - Алексей Петрович, мил друг, ты, кажется, занимаешься изучением научного наследия своего уважаемого предка. Ну и занимайся! Зачем тебе дело Манюченко?
        Осведомленность Толубеева о моих делах тревожила, но в то же время обнадеживала - я был на верном пути.
        - Мне кажется, что эти два дела как-то связаны между собой…
        - Хм… Может быть, и правильно тебе кажется, но все же лучше держаться архивно-исторической части… Как там было у Толстого Алексея Константиновича? «Ходить бывает склизко по камушкам иным, и вот о том, что близко, мы лучше умолчим…»
        Тут мне пришла в голову интересная мысль.
        - Слушай, Игорь, а ты, часом, не знаешь человека по имени Борис Ростиславович Кончак?
        Игорь посмотрел на меня укоризненно.
        - Вот какой ты неугомонный! Я же тебе сказал про камушки, а ты опять за свое… Говорю тебе, меньше знаешь - крепче спишь.
        - Можно ли истолковать твой ответ так, что имя Кончака тебе известно?
        - Все, что связано с Кончаком, - большая и опасная тайна, - негромко произнес Игорь, слегка наклонившись ко мне. - Он такой страшноватый старичок…
        - А сейчас чем он занимается?
        - Все тем же.
        - «Мертвой» водой?
        - Слушай, давай не будем об этом, - поморщился Толубеев. - Я тебе уже сказал…
        Дальнейший ход событий я помню не совсем ясно. Мы посидели в «Буканире», выпили там две бутылки белого и заполировали это несколькими порциями текилы. От выпитого Толубеев пришел в настроение приподнято-деятельное, душа его требовала подвига. В таком состоянии мужчины бывают особенно опасны - они пристают к женщинам и ввязываются в драки. В десятом часу мы вышли на улицу, глянули на село и… вдруг оказались в баре «Аруба». Там Толубеев пытался склеить двух девушек - брюнетку и блондинку. Он угощал их шампанским и что-то шептал на ушко то одной, то другой. Девушки смеялись, но ехать с нами отказывались. Хотя мне показалось, что брюнетка поглядывала на меня с интересом. Потом девушки куда-то исчезли, а мы оказались в ресторане «Вуду Лаунж», где невыносимо громко гремела музыка. Там мы пили ром, и Толубеев рассказывал мне что-то, энергично жестикулируя. Я не мог расслышать ни единого слова и только кивал, как китайский болванчик. Толубеев кричал, а потом вдруг полез к себе под пиджак и извлек на свет божий пистолет. Не знаю, был ли это настоящий пистолет или травматика, но выглядел он как настоящий.
Игорь стал размахивать пистолетом у меня перед носом, а я пытался поймать его руку и отобрать ствол. Но Толубеев не давался, а я уже был слишком пьян, чтобы с ним справиться. Удивительно, что мы никого не застрелили.
        - Тебя арестуют! - говорил я Игорю.
        - Ни хуя! Никто меня не арестует! - радостно отвечал Толубеев и трепал меня по затылку.
        И потом вдруг все кончилось. Точнее, закончилось одно, и началось совсем другое. Ведь говорят же философы, что конец - это всегда начало, и наоборот… Все куда-то пропало: ресторан, музыка, пьяная, обдолбанная публика. Мы сидели с Толубеевым на улице, прямо на бордюрном камне. Над нами развернулось черное ночное небо с редкими звездами, а мимо нас пролетали в обоих направлениях автомашины. Яркие желтые огни фар наплывали на нас, маленькие красные угольки габаритов и стоп-сигналов уносились от нас прочь. Некоторые водители сигналили нам - то ли приветствуя, то ли предупреждая, и мы махали им в ответ. Дул легкий ветерок, воздух был свеж и прохладен. Мне было нехорошо. «Господи! Почему надо было так сильно напиваться? - размышлял я. - Голова, наверное, завтра будет болеть, но это все ерунда…»
        - Скажи, Игорь, - предпринял я последнюю попытку узнать правду, - это ты рассказал Любомирскому, что Манюченко отравили? Это ты был его источником, да?
        Толубеев покосился на меня.
        - Интересно, зачем бы я это сделал? - поинтересовался он.
        Он вполне владел собой и теперь выжидающе смотрел на меня. Но я не намерен был так просто сдаваться.
        - Ну, мотивы могут быть разные, - задумчиво сказал я. - Деньги, например…
        - Я тебя умоляю! - замахал на меня руками Толубеев. - Ну, какие деньги может заплатить небольшое оппозиционное интернет-издание… Да за такие деньги я жопу от стула не оторву!
        - Ну, тогда придворные интриги, внутривидовая борьба, желание подставить конкурентов, подсидеть начальника… Чем плохо?
        Толубеев пожал плечами:
        - Замолчи, Кораблев! Ты пьян…
        - Возможно, но факт остается фактом - твоя фамилия в записях погибшего журналиста, и не просто так, а явно в связи с очень двусмыленной историей…
        - Все это не более чем твои фантазии, мой друг…
        - Нет, ну подожди… Хорошо, не будем переходить на личности… Не ты так не ты… - я уткнулся головой в Игорево плечо. - Я какую выстраиваю логическую цепочку…
        Надо сказать, что в моем состоянии выстраивать какую бы то ни было логическую цепочку было очень трудно.
        - Слава что-то раскопал! - палец мой указал в ночное небо. - Определенно что-то раскопал… Иначе его не уронили бы… не выбросили бы из окна. Значит, он откуда-то узнал, верно? А откуда он мог узнать? Только от кого-то из конторы… Логично?
        Толубеев не подтвердил и не опроверг сказанное мною.
        - И я вот думаю, а какой у этого человека… у этого информатора был мотив? - продолжал я, не встречая препятствий. - Ну, вряд ли деньги… Ты прав. Больших денег там было не заработать… Что тогда? Месть? Обида? Затирали, не давали расти по службе? Или действительно кого-то хотел подставить? А? Кстати, а кто такой Гиренко, не знаешь случайно?
        - Леша, дай мне свой мобильный, - сказал вдруг Толубеев совершенно трезвым голосом.
        Я удивленно посмотрел на него и увидел, что он и вправду абсолютно трезв. Все оказалось обманом. Наша чудесная пьянка была фейком.
        - Ты что, принял эти гэбэшные таблетки, чтобы не пьянеть? - с тоской спросил я. - На фига? Что за шпионские страсти?
        - Не обижайся, я действительно был рад видеть друга Славы Любомирского, - спокойно сказал Игорь. - Было приятно вновь погрузиться в чудесную атмосферу 80-х, когда мы были молоды и пили всякую дрянь, совершенно не думая о последствиях. Дай телефон.
        Я полез в карман и достал трубку. Толубеев взял ее и выключил, потом аккуратно открыл заднюю крышку, вынул аккумулятор и внимательно осмотрел его. Потом закрыл крышку и вернул мне обесточенный гаджет, а батарею сунул мне в карман пиджака.
        - Не потеряй.
        - Джеймс Бонд, - фыркнул я.
        - Береженого бог бережет, - сказал Игорь.
        - Меня что, прослушивают? - спросил я с кислой улыбкой.
        - Не исключено.
        - Зачем? Я представляю угрозу государственной безопасности?
        - Пока не представляешь, а как дальше будет, не знаю, - сказал Толубеев. - Ты у нас парень сообразительный и настырный.
        - Ладно, хватит языком трепать. В чем дело?
        - Ты в целом все правильно представляешь - Контора, Кончак, Манюченко, Любомирский, - коротко сказал Толубеев, - а детали не так уж существенны. И источник у Любомирского действительно был… Ты спрашиваешь про мотив… Но почему нельзя допустить, что этот человек действовал по идейным соображениям?
        - По идейным? - недоверчиво спросил я. - А мне казалось, что там давно уже все скурвились окончательно… И какие же это идейные соображения?
        - Ну, этот человек мог считать, что политические убийства, тайные лаборатории по изготовлению ядов - это… это неправильно.
        - Н-да… Тяжело ему было, наверное, ходить на работу… И он, значит, решил слить историю журналисту… А почему он сам не вышел на свет? Не разоблачил? Не дал пресс-конференцию? Не сбежал на Запад, наконец?
        Толубеев внимательно посмотрел на меня.
        - Почему? Не знаю… Может быть, испугался. Но мотив у него был благородный - дать «живой» воде шанс.
        - В каком смысле?
        - В самом широком смысле.
        - Я не пойму, Игорь, если ты считаешь, что этот человек… гипотетический… поступил правильно… Ты на чьей стороне, брат? Света или тьмы?
        Толубеев тихо рассмеялся и обнял меня за плечи.
        - Славный ты малый, Леша! Не выветрился из тебя окончательно юношеский идеализм… Но, к сожалению, вынужден тебя огорчить: нету ни света, ни тьмы. Все мы в серой сумеречной зоне. И послушай все-таки моего доброго совета. Как в старой английской сказке: дерзай, дерзай, но не очень дерзай! Не зарывайся! Помни о Любомирском.
        - То есть ты хочешь меня предупредить? - покосился я на него. - Какое благородство!
        - Скорее, сентиментальные воспоминания юности, - сказал Игорь.
        - Ты стал сентиментальным? - недоверчиво спросил я. - И если меня укокошат, ты будешь плакать?
        - Возможно. Вставай!
        Это было легче сказать, чем сделать. Игорь протянул руку и помог мне подняться.
        - Идти-то можешь?
        - Могу…
        - Вызвать тебе такси?
        - Не надо… Я лучше на метро.
        - Ну смотри. Я тебя провожу.
        - Ты очень любезен… Который час?
        - Начало двенадцатого.
        Метро оказалось на удивление близко. Станция приветливо светилась изнутри. «Вот представить, что это - не просто станция, а волшебный портал для путешествий в пространстве или во времени, - подумал я. - Вот войду в Москве, а выйду в Нью-Йорке… или в Вене… или в Торонто. Или войду, а выйду… на двадцать лет назад… Вот здорово было бы! Или не здорово? Но интересно…»
        - Ну вот и пришли, - прервал мои странные мысли Толубеев. - Надеюсь, ты будешь прилично вести себя в общественном транспорте…
        Мы стояли на краю тротуара. Справа и слева от нас были плотно припаркованы автомобили. Один какой-то джип даже заехал передними колесами на «зебру». «Вот козел!» - подумал я.
        Толубеев протянул мне руку:
        - Ладно, бывай!
        Он ступил на пешеходный переход.
        Дальнейшее я помню смутно. Я стоял и смотрел вслед Толубееву. Он дошел уже до середины проезжей части… И в эту секунду я почувствовал, что кто-то сильно толкнул меня в спину. Я полетел вперед и сильно стукнулся головой о багажник стоявшей у обочины машины. Где-то совсем близко взревел мотор, и раздался глухой звук удара. Взвизгнули тормоза, и машина стала удаляться. На короткий миг воцарилась тишина, а потом все вокруг пришло в движение. Послышались голоса, шаги. Возникла какая-то суматоха. «Человека сбили», - сказал кто-то. «Ну, это, пожалуй, слишком сильно сказано, - подумал я, пытаясь подняться. - Просто толкнули». И тут понял, что речь не обо мне, что вовсе не я главное действующее лицо в этой сцене. Люди спешили мимо, не обращая на меня особого внимания. Эпицентр событий, судя по всему, находился где-то недалеко. «Вызовите же “Скорую”!» - сказала какая-то женщина. Я наконец смог подняться на ноги. Посреди улицы собралась кучка людей. Они стояли и смотрели вниз. Я никак не мог разглядеть за частоколом ног, кто там лежит на дороге. Сделал несколько шагов, голова кружилась. Прохожие никак не
хотели расступиться, чтобы я увидел… Толпа прибывала. Со стороны метро подошел полицейский. Зеваки посторонились, и в просвете я увидел лицо Толубеева. Он лежал на разделительной полосе и смотрел в небо своими светлыми прозрачными глазами. Судя по всему, он был мертв.
        - Вы видели, что произошло? - спросил меня кто-то.
        - Я? Нет, - ответил я, продолжая смотреть на толпу, собравшуюся вокруг Толубеева.
        - Пройдемте с нами, - сказал мне какой-то незнакомый человек в штатском.
        - Куда? Зачем?
        - Вы - свидетель.
        «Свидетель чего?» - хотел спросить я.
        Но в эту секунду кто-то крепко взял меня сзади за шею и прижал к лицу тряпку с какой-то вонючей дрянью… И больше я ничего не помнил.
        Москва, наши дни
        Я видел сны. Необыкновенно яркие и реалистичные. Они сменялись, перетекали один в другой без всякой связи. Мама сидела за письменным столом и проверяла мои тетради. А я пытался вспомнить, сделал я домашнее задание или нет… Потом я плыл по какой-то реке. Плыл, плыл, разводя руками темную непрозрачную воду. У реки были высокие, отвесные берега, а над головой висело темно-серое предгрозовое небо… Но река исчезала, и я стоял на улице возле входа в небольшой грузинский ресторан. Вдруг появлялась Алина под руку с мужчиной. Почему-то она щеголяла в крошечном бикини, не прикрывавшем почти ничего. Они с мужчиной ссорились. «Нет, это - не то место, был другой ресторан, - капризничала Алина. - Сюда я не хочу…» - «Мне тут все нравится», - отвечал ее спутник. «Простите, я, кажется, знаю, о каком ресторане говорит ваша дама, - вмешивался я в разговор. - Я могу проводить вас туда». Мужчина недовольно пожимал плечами: «Я никуда не пойду…» И Алина брала меня за руку. И сон вдруг наполнялся желанием и негой. И там во сне все знали, что мы сейчас уйдем с Алиной, чтобы заняться любовью… В кухне на Новинском Борис
Ростиславович Кончак готовил котлеты. Он что-то перемалывал в электрической мясорубке и сбрасывал красный фарш в прозрачную стеклянную миску. «А что случилось с начальником Лечсанупра Ходоровским?» - спрашивал я его. «Он был исполнен без приговора 7 мая 1938 года на полигоне в Бутово, - без запинки отвечал Кончак, не отрываясь от своих занятий. - Передавайте мои наилучшие пожелания вашей матушке Ольге Александровне! Я вам напишу…» …А потом я увидел Толубеева. Мы снова были студентами и шли сдавать зачет, но никак не могли найти нужную аудиторию. Мы шли и шли по бесконечным коридорам фантастического здания, которое было одновременно и университетом, и редакцией, и я страшно нервничал, а Толубеев только похохатывал и балагурил. А потом мы подошли к двери какой-то комнаты, и Толубеев сказал: «Подожди меня тут». И скрылся за дверью. И все вдруг переменилось. Там во сне я вспомнил, что уже давно закончил учебу, что нет никакого зачета, а если даже и есть, то ко мне это не имеет уже никакого отношения. И мне не надо никуда идти, не надо торопиться и нервничать. И не надо ждать Толубеева, тем более что его
тоже нет… И от этих мыслей-чувств там во сне я испытал огромное облегчение и одновременно огромную тоску…
        И уже перед самым пробуждением мне приснился прадед. Я стоял на какой-то открытой местности. Передо мной расстилалась слегка всхолмленная зеленая равнина, на которой кое-где были расставлены небольшие рощи и кусты. И только где-то далеко-далеко темнел большой и основательный лес. Было раннее утро, и небо имело жемчужно-серый оттенок. Пейзаж вокруг выглядел вполне среднерусским, но там во сне я знал, что это - Уссурийский край. И вдруг на пригорок передо мной выехала группа всадников. Когда всадники приблизились, лошади показались мне огромными, как будто сам я был маленьким мальчиком. Животные нетерпеливо перебирали ногами, всхрапывали и звякали уздечками. Ветер тихонько шевелил их черные гривы. Всадники - здоровенные бородатые мужики в бекешах и больших мохнатых шапках - молча смотрели на меня. Они держались в седлах очень прямо, и их мощные торсы были перехвачены крест-накрест ремнями-портупеями, а из-за спин торчали винтовки. «Батюшки, да это же казаки!» - подумал я. И только один всадник внешним видом отличался от своих спутников. Это был офицер в фуражке с круглой кокардой. У него не было ни
портупеи, ни шашки, никакого другого оружия. И сидел он в седле иначе - свободно, слегка откинувшись назад и держа поводья одной рукой. У него было молодое, немного смуглое лицо с чуть раскосыми татарскими глазами. Бороды молодой офицер не носил, зато усы у него были просто на загляденье - нафабренные, они торчали в стороны двумя полумесяцами. Лицо молодого человека показалось мне знакомым. Мужчина в фуражке смотрел на меня спокойно и приязненно. «Да это же прадедушка Павел! Молодой! - вдруг осенило меня. - А ведь он не знает, кто я ему…» И отчего-то захотелось плакать. Ничего не происходило. Всадники стояли молча, а 25-летний Павел Заблудовский смотрел на меня и слегка улыбался…
        Москва, наши дни
        Когда я очнулся, за окном было утро, но утро какого дня, я не знал. Сколько времени я оставался без сознания? И вообще, где я находился? Я открыл глаза и увидел незнакомую комнату. Она была совершенно пустой и от этого казалась просторной. Стены были обклеены какими-то сиротскими обоями в мелкий цветочек. «Господи, кому могло прийти в голову наклеить такие обои?» - подумал я и, видимо, снова забылся.
        Второй раз я проснулся от того, что кто-то ходил по комнате. Я открыл глаза, но никого не увидел, шаги раздавались у меня за спиной. Я закрыл глаза… «Нет, так я опять засну. Надо наконец поднять… Нет, понять, где я и что вообще случилось». Я открыл глаза. Все та же комната с обоями в цветочек. На полу - паркет, не новый, но вполне еще приличный. Дом, скорее всего, советской постройки, панельная девятиэтажка или что-нибудь в этом роде. В комнате было светло, но определить время суток я не мог. Я сидел на стуле спиной к окну, и руки у меня были… Я попробовал пошевелить ими. Это что такое? Наручники? Хорошенькое дело! И сколько, интересно, времени я так сижу прикованный к стулу? Я чувствовал, что все тело у меня затекло, и попробовал переменить позу, сесть поровнее.
        - Проснулись? - послышался незнакомый голос.
        Раздался щелчок. Человек у меня за спиной открыл окно или дверь балкона, и в комнату стал вливаться свежий прохладный воздух. До меня донеслись звуки города - шуршание автомобилей, чириканье птиц. Где-то внизу по асфальту процокали женские каблуки. Человек обошел стул, на котором я сидел, и появился наконец в поле зрения. Это был высокий, спортивного типа мужчина примерно моего возраста. Густые темные волосы с проседью. Уши большие, но плотно прижаты к голове, не торчат в стороны лопухами. Высокий лоб. Карие глава под кустистыми черными бровями. Нос неровный с горбинкой, возможно, был сломан. Губы тонкие, бледные. Крепкий, слегка выдающийся подбородок. Ни усов, ни бороды. Лицо чисто выбрито. «Интересный мужик, - подумал я, - но мы с ним раньше не виделись, это точно».
        Мужчина стоял и молча разглядывал меня. Я вдруг почувствовал, как к горлу подступила тошнота, и поморщился.
        - Вам нехорошо, Алексей Петрович? - участливо спросил мужчина.
        Голос у него был низкий, с хрипотцой. Приятный довольно голос.
        - Так себе, - признался я.
        - Сейчас мы это поправим, - сказал мужчина и вышел из комнаты.
        Через минуту он вернулся. В левой руке он держал стул, а в правой шприц и кусочек ваты. Мужчина поставил стул напротив меня и снял со шприца пластмассовый колпачок. Я заволновался.
        - Что это вы собираетесь мне колоть?
        - Не волнуйтесь, - спокойно ответил мужчина. - Убивать вас никто не собирается.
        - Откуда я знаю?
        - Если бы мы хотели вас убить, то сделали бы это раньше.
        - Кто это мы? Кто вы такой?
        - Сейчас-сейчас. Давайте все-таки сначала полечимся.
        Мужчина подошел вплотную ко мне, и я почувствовал легкий запах парфюма. Запах был знакомым, но только я никак не мог вспомнить, что это за марка.
        - Не дергайтесь!
        Он потер ваткой место у меня на шее, и вместо парфюма в воздухе запахло спиртом. Уколол он меня ловко и совсем не больно. Умело уколол. Отступив на шаг, он внимательно посмотрел мне в глаза, надел на шприц колпачок и спрятал его в карман плаща. Потом уселся на стул напротив меня. Изменения к лучшему не заставили себя ждать. Бам! Внутри меня как будто включилось резервное питание. Мысли прояснились, голова стала легкой, тошнота отступила. «Хм! Я был бы не против иметь дома пару доз этого зелья», - подумал я.
        - Ну как? Вам лучше? - поинтересовался мужчина.
        - Да, значительно. Что это было в шприце?
        Мужчина слегка поморщился.
        - Не могу сказать…
        - Секрет?
        - Нет. Просто у меня отвратительная память на названия лекарств и всяких химических соединений. Не запоминаю!
        - Кто вы все-таки такой?
        - Моя фамилия Гиренко, - сказал мужчина. - Зовут Дмитрием Анатольевичем.
        «Так вот ты какой, человек из записной книжки Любомирского», - подумал я, с интересом разглядывая его.
        Гиренко расстегнул плащ, и под ним обнаружился очень недурной серый костюм. Единственное, что мне не понравилось, это то, что под пиджак мужчина надел черную водолазку. Белая рубашка выглядела бы лучше… Из внутреннего кармана пиджака Гиренко извлек удостоверение.
        - Федеральная служба безопасности.
        - Очень интересно. Я что, арестован?
        - Нет.
        - Тогда зачем наручники?
        - Вы все время падали со стула, мы вас так зафиксировали, а класть вас на пол как-то не хотелось, - пояснил Гиренко. - Сколько им говорил, диван надо сюда какой-нибудь поставить…
        Я не стал уточнять, кому «им».
        - Ну теперь-то можно снять ваши браслеты? Я смогу сохранять равновесие.
        - Снимем. Немного позже.
        - Думаете, я на вас брошусь?
        - Нет, не думаю.
        - Тогда почему?
        Гиренко задумчиво посмотрел куда-то мимо меня.
        - Видите ли, Алексей, наша беседа будет носить… как бы это выразиться?.. отчасти воспитательный характер. И некоторая несвобода в движениях должна напоминать вам о существующих ограничениях…
        - Что-то вы очень сложное сочинили. Прямо философ сыска!
        Гиренко рассмеялся:
        - Да-да, таким примерно я вас себе и представлял.
        - А с чего-то это вы вообще стали обо мне что-то представлять?
        Меня начинала раздражать его манера вести разговор.
        - О, поверьте, у меня были для этого основания.
        - Какие же, позвольте спросить? Мы разве с вами знакомы?
        - Нет, лично мы с вами не знакомы, но между нами существует… определенная связь.
        - Что же это за связь? Я не очень понимаю…
        Гиренко ухмыльнулся. Судя по всему, мое раздражение его забавляло.
        - Мы обязательно поговорим об этом, но немного позже. А сначала я задам вам несколько простых вопросов, а вы постараетесь на них честно ответить.
        - Это допрос?
        - Нет.
        - Значит, я могу не отвечать?
        - Можете.
        - Мне что-нибудь за это будет?
        - Ммм… Нет. Но я бы на вашем месте ответил. Зачем, скажите на милость, злить Федеральную службу безопасности?
        - Резонно. Валяйте, давайте ваши вопросы.
        - Как давно вы знаете человека по имени Стивен Лейн?
        - Совсем недавно.
        - Кем он вам приходится?
        - Он мне приходится бойфрендом моей дочери.
        - А где живет ваша дочь?
        - Там же, где и моя бывшая жена, - в Канаде.
        - Ага.
        Мне показалось, что на самом деле Гиренко прекрасно знал и про Ксению, и про Лену, и про Канаду. И вопросы его были то ли проверочными, то ли отвлекающими.
        - Что нужно было Лейну от вас?
        «Вот тут внимание! - подумал я. - Пожалуй, это главный вопрос». Я, конечно, мог бы запереться и сказать, что мы говорили исключительно о семейных делах, но… «Могу я повредить Стивену, пересказав в общих чертах содержание нашей беседы? - размышлял я. - Да вроде бы нет. Никому ведь не запрещено обсуждать научную работу моего прадеда. Хотя кто знает? От этих людей с книжечками всего можно ожидать… С другой стороны, по уточняющим вопросам я, быть может, смогу понять, чего они ищут…»
        - Стив… Стивен Лейн спрашивал меня об исследованиях моего прадеда профессора Павла Алексеевича Заблудовского.
        - Вот как? А что именно его интересовало?
        Я отметил про себя, что Гиренко не спросил, в чем, собственно, состояла суть работ Заблудовского. Он был в курсе.
        - Его интересовало, не ведутся ли сейчас в России исследования… в этом направлении.
        - И что вы ответили?
        - Ответил, что никогда не слышал о подобных исследованиях.
        - Как Лейн объяснил свой интерес?
        - Он представляет венчурный инвестиционный фонд, который вкладывает средства в различные медицинские технологии. По его мнению, идеи Заблудовского и сегодня представляют интерес. К ним можно было бы вернуться…
        - Они что, хотят наладить производство лизатов?
        «Он знает слово. Что это? Сигнал - нам все известно?»
        - Он этого не исключил.
        - То есть речь шла об использовании… тканевых препаратов в лечебных целях?
        - Да, я полагаю.
        - А больше Лейн ни о чем не спрашивал?
        Гиренко спросил об этом небрежно, как будто невзначай, но по его остановившемуся взгляду я понял, что его очень интересует ответ.
        «Вот оно что! - подумал я. - Сторожевые псы заворочались. Они хотят знать, не интересовала ли Лейна «мертвая» вода? Может, они думают, что американцы пытаются выяснить причины смерти Манюченко? Черт, а если правда? Кто ты, малыш Стиви? Я совсем ничего про тебя не знаю. Спокойно! Дыши пореже. В этой комнате полно бацилл шпиономании…»
        - Нет, больше он ни о чем не спрашивал.
        - А почему вдруг вы так основательно взялись за изучение трудов своего уважаемого предка? - неожиданно сменил тему Гиренко.
        - Непосредственным поводом для этого стало предложение написать статью о профессоре Заблудовском.
        - От кого оно поступило?
        - От организаторов научной конференции, посвященной годовщине основания Казанского ветеринарного института.
        - Кто именно на вас вышел?
        - Его звали… его зовут Адель Хабибуллин. Он, насколько я понимаю, пиарщик.
        - Вы его знали до этого?
        - Нет, никогда не встречал.
        - А вы были знакомы с Вячеславом Любомирским?
        - Да, мы со Славой когда-то работали вместе.
        - В последнее время вы с ним общались?
        «Манюченко! Манюченко!» - стучало у меня в голове.
        - Нет, можно сказать, мы совсем не общались.
        - А когда вы видели его в последний раз?
        - Сложный вопрос. Слава погиб больше года назад. Я видел его…
        Мне пришлось напрячь память.
        - …Незадолго до его смерти… Мы случайно столкнулись в магазине.
        - О чем разговаривали?
        - Да не помню я уже! Так, наверное, перекинулись парой слов. Small talk, как говорят англичане.
        - Любомирский не рассказывал, чем занимался в то время?
        - В последние годы Вячеслав Любомирский редактировал интернет-издание «Проект-2014». И об этом было известно всем.
        - Я имел в виду другое. Не говорил он о каких-то расследованиях? Или, может быть, вам об этом говорили другие люди? Общие знакомые?
        «Черт! Кого он имеет в виду? Толубеева? Марину? Может, у Любомирских в квартире “жучки”? Куда вообще он клонит?»
        - А могу я спросить, к чему все эти вопросы?
        - Видите ли, Алексей, тут оказались затронуты некоторые… эээ… деликатные моменты, - спокойно произнес Дмитрий Анатольевич. - Мы должны во всем разобраться.
        Меня вдруг охватила злость. «Знаю я ваши “деликатные моменты”! - подумал я. - Сначала убили Манюченко, потом Любомирского, потом Толубеева, а теперь кого убьете - меня?.. “Чистильщики”, так вас, кажется, называют? Прячете концы в воду! Ну и черт с вами! Все равно не стану я играть в эти игры!»
        И я уже открыл было рот, чтобы сказать Гиренко какую-нибудь дерзость, но в этот момент вдруг все кончилось.
        - Хорошо, - сказал Гиренко, давая понять, что на этом его вопросы о Лейне и Любомирском закончились.
        - Теперь снимите наручники?
        - Сейчас-сейчас. Еще немного.
        Гиренко встал и прошелся по комнате.
        - На самом деле нам с вами давно надо было увидеться и поговорить, - произнес он, глядя куда-то в окно.
        - О чем же это?
        - Как я уже сказал, между нами существует некоторая связь.
        - По-прежнему не понимаю.
        - Можно даже сказать, что мы близки…
        - Близки? Ну, это, знаете ли, уже слишком…
        - Да-да, я всегда полагал, что мужчины, которые спят с одной и той же женщиной, - немного братья…
        Я обомлел. Мой мозг сопротивлялся, но осознание наступало неотвратимое, как оргазм. Но только ощущение было совсем не такое приятное.
        - Я - муж Алины.
        «Митя!!!»
        Мысли в голове у меня взметнулись и закружились, как сухие листья, подхваченные порывом ветра. Я вспомнил голую Алину, склонившуюся над коробкой с прадедовыми бумагами. «Будь осторожен», - сказала она.
        - Ее фамилия - Завьялова… - сказал я и тут же почувствовал, насколько глупо это прозвучало.
        - Она не захотела менять фамилию, а я не настаивал, - спокойно пояснил Гиренко.
        - И что же, Алина вам все про нас рассказывала? - спросил я с кислым видом.
        - К сожалению, не все, - сказал Гиренко сурово. - Между мною и Алиной установились не совсем обычные отношения…
        - Вот как?
        - …Ей дозволено встречаться с другими мужчинами. В разумных пределах, разумеется…
        - Какие же пределы вы почитаете разумными?
        - Эти отношения… на стороне… не должны ставить под вопрос наш брак. Мужчины приходят и уходят, а семья остается. Вы понимаете?
        - Пытаюсь.
        - Так вот, одним из главных условий Алининой сексуальной свободы является полная открытость. Она должна рассказывать мне все, что у нее происходит с другими мужчинами. В подробностях.
        - Так вы, видимо, удовлетворяете свою потребность в контроле…
        - Возможно. Когда вы появились в жизни Алины, все поначалу шло как обычно. Она рассказывала мне о ваших встречах…
        Я снова почувствовал себя человеком, который оказался без трусов в людном месте.
        - …Но в какой-то момент я почувствовал, что она не до конца откровенна со мной и что ситуация вышла из-под контроля…
        - Мы нарушили правила? - я подчеркнул это «мы». - Поколебали гомеостатическое равновесие Вселенной?
        - Именно! И это заставило меня удвоить бдительность. И я с сожалением узнал, что Алина не выполняет условия соглашения. Она делала недопустимые вещи…
        - Какие, например?
        - Например, она осталась у вас ночевать. Она спала с вами. Это запрещено! На ночь она всегда должна возвращаться домой!
        «Бедные мы, бедные! - подумал я про нас с Алиной. - Теперь-то я понимаю, что конспирация твоя, Аля, была совсем нелишней. Только все оказалось напрасно, твой муж-психопат обложил нас со всех сторон!»
        - Она очень смешно шифровалась, - усмехнулся Гиренко.
        - Смешно?
        - Думала, что умело все скрывает, а на самом деле нет. Если женщина влюблена, это нельзя скрыть. А она в вас влюблена. Вы знаете об этом?
        - Полагаю, что да.
        - А вы? Вы влюблены в нее?
        Голос Гиренко звучал спокойно. Но спокойствие это мне совсем не нравилось. По мне, лучше было бы, если б он орал и тряс у меня перед носом пистолетом. Но отступать мне было некуда, юлить и уворачиваться я не посчитал возможным.
        - Да, - сказал я. - Я люблю ее.
        - Это хорошо, - заявил Гиренко.
        - Что хорошо?
        - Все хорошо. И то, что любите, и то, что не врете. Алина - замечательная женщина, которая, безусловно, заслуживает того, чтобы ее любили…
        - Вы что, совсем не ревнуете?
        - Я? Почему вы так решили? Ревную, да еще как! Когда я узнал про ваши «тайны», первым моим желанием было убить вас обоих.
        - И что же вас остановило? - поинтересовался я. - Холодная голова или чистые руки?
        Гиренко посмотрел на меня с интересом.
        - Вы все-таки не нахальничайте, Алексей! Не забывайте, что в моих силах причинить вам серьезные неприятности…
        - Простите, это была шутка не лучшего вкуса. Но объясните, наконец, чего вы от меня хотите?
        Гиренко ничего не ответил. Он сделал несколько шагов по комнате и встал у меня за спиной. Это было неприятно. Я представил, как он достает из кармана пистолет. Не заигрался ли я? Но никаких подозрительных звуков, похожих на передергивание затвора, я не услышал. Полковник сделал несколько шагов в сторону, и я услышал, что он пошире открывает балконную дверь. Постояв пару минут у меня за спиной, Гиренко вернулся на свое место.
        - Что, убьете меня? - спросил я.
        Вопрос этот прозвучал жалко, но, черт возьми, мне хотелось знать.
        Гиренко задумчиво посмотрел на меня.
        - Вообще-то это было бы логично, - сказал он таким голосом, от которого у меня мурашки побежали по спине. - Это решило бы многие проблемы. А кроме того…
        Полковник поднял вверх указательный палец.
        - …В этом была бы своего рода литературная аллюзия. Вы ведь их так любите… К герою приходит совершенно незнакомый человек и заказывает ему реквием, и бедный Моцарт умирает…
        «Начитанный, гад!» - подумал я.
        - Но я вас успокою, - продолжал Гиренко. - Вас не убьют.
        Страх улетучился, уступив место легкой обиде. Я, значит, все-таки хуже Любомирского? Не так опасен?
        - Видите ли, за вас заступились самым возмутительным образом, - усмехнулся Гиренко.
        - Кто же это?
        - Люди, чье мнение для меня важно.
        - Назовете имена ходатаев?
        - Пожалуйста. Первый - известный вам Борис Ростиславович Кончак-Телешевич. Патриарх и хоругвь, так сказать… Диковинный старик! Я, знаете, сам его слегка побаиваюсь. Никогда не знаешь, что там творится у него в голове. Известно ли вам, что в середине 70-х он пытался покончить с собой?
        - Не-ет…
        - Представляете? Работал, как обычно, в лаборатории, переливал что-то из пробирочки в пробирочку, а потом - раз! - и вколол себе какую-то дрянь. И натурально стал умирать. Еле откачали… Это, кстати, случилось вскоре после того, как скончалась Ариадна Павловна Заблудовская… Так вот. Видимо, любезный Борис Ростиславович по-прежнему считает себя кем-то вроде члена вашей семьи, местоблюстителем прадедушки. Слушайте, а может, он и правда ваш родственник? Настоящий. Вдруг они с Ариадной Павловной все-таки того?.. Что об этом говорят семейные хроники, Алексей?
        Мне совершенно не хотелось обсуждать с ним эту тему.
        - А кто же еще, кроме Кончака, просил за меня?
        - Алина.
        Гиренко хрустнул костяшками пальцев.
        - Я имел с ней довольно тяжелый разговор. И она сказала, что, если с вами что-то случится, она уйдет от меня. Зная ее характер, могу утверждать, что так оно и будет. Поэтому я предложил ей… а теперь предлагаю и вам сделку. Вы спокойно выйдете из этой комнаты, и с вами ничего не случится. Но для этого вам придется выполнить некоторые условия. Первое - вы не будете больше встречаться с Алиной. Никогда. Второе - вы не будете писать никакой статьи о профессоре Заблудовском и вообще постараетесь поменьше распространяться на тему лизатов и их специфического применения. Особенно в разговорах с иностранными гражданами. С Кончаком вам тоже больше видеться не надо.
        - А если я откажусь?
        - Ммм… тогда с вами может случиться что-то нехорошее.
        - Что же это такое нехорошее?
        - Да кто же знает? - всплеснул руками Гиренко. - Вы можете попасть под машину. Или выпасть из окна. Или просто прийти домой, прилечь отдохнуть и не проснуться. Сердечный приступ, знаете ли, с каждым может случиться.
        - И что тогда вы скажете Алине?
        - Хм. Я скажу ей, что вы проявили недопустимое высокомерие и упрямство, отказались от ее жертвы и наплевали на ее любовь к вам. Скажу, что вы любили себя и свои принципы больше, чем ее. И из-за этого поставили нас всех в крайне неудобное положение. Ну так что? Согласны?
        А что мне оставалось делать? Я кивнул.
        Гиренко полез в карман, но достал оттуда вовсе не ключи от наручников, как я ожидал, а еще один шприц.
        - Э-э-э! - замотал головой я. - Мы так не договаривались!
        - Спокойно! - произнес Гиренко.
        На этот раз никаких сновидений не было.
        Москва, наши дни
        - Мужчина! Мужчина, с вами все в порядке? - кто-то энергично тряс меня за плечо. - Вам плохо?
        Я открыл глава и увидел немолодую женщину в светло-коричневом пуховике и сером вязаном берете. В руках она держала желтую пластмассовую лопатку. За спиной у нее стояла прогулочная коляска, из которой на меня таращился симпатичный светловолосый карапуз лет двух.
        - Вы себя нормально чувствуете? - продолжала допытываться женщина, заглядывая мне в глаза.
        Я оглянулся и понял, что сижу на скамейке в самом начале Никитского бульвара. «Вот гад Гиренко! - подумал я. - Не мог обойтись без гнусных намеков».
        - Спасибо! Спасибо, все хорошо, - сказал я женщине. - Я, видимо, задремал.
        - Вы уверены? - бабуля сделала еще одну попытку помочь. - Может, вызвать «Скорую»? Вы какой-то бледный…
        Я прислушался к себе. Внутри ничего не болело. Дыхание было ровным. Я пошевелил руками и ногами, повертел головой, вроде бы все работало. Дождавшись, пока женщина с коляской отойдет подальше, я осторожно поднялся. Голова немного кружилась, но в целом я чувствовал себя сносно. Проверил карманы: ключи, телефон, паспорт - кажется, все на месте. Я еще раз оглянулся по сторонам, но не заметил ничего подозрительного. До Гранатного было рукой подать, но мне не хотелось домой, не хотелось быть одному. И я поковылял в сторону Новинского…
        Дверь мне открыла Катя.
        - А, это ты? - бросила она. - Как дела?
        И, не дождавшись ответа, пошла прочь по коридору. Впрочем, ответить я бы едва ли смог. Марш-бросок от площади Никитских ворот до Новинского оказался для меня слишком тяжелым испытанием. Мне было плохо. Я, пошатываясь, вошел в прихожую. Звуки окружающего мира вдруг стали куда-то уплывать, в глазах потемнело, на лбу выступил пот. «Господи, не хватало только сейчас упасть в обморок, - с тоской подумал я. - Или вообще умереть… Хотя узнать тайну лизатов и скончаться там, где закончил дни свои прадед Павел Алексеевич… В этом будет что-то глубоко символичное…» Я присел на подзеркальник, привалился спиной к зеркалу и прикрыл глаза. Спустя короткое время мне стало легче. Рябь перед глазами пропала. Я оглянулся по сторонам. В прихожей под вешалкой лежала гора старых книг, явно ожидавших отправки на помойку. Я осторожно наклонил голову, чтобы прочитать, что написано на корешках. «Англо-русский научно-технический словарь»… В этот момент из кабинета вышла Катя с новой стопкой книг.
        - Большая чистка? - спросил я. - Чем провинился научно-технический словарь?
        - Тем, что им много лет никто не пользуется, - ответила сестра, сваливая книги на пол возле входной двери. - Когда-то папа с этими словарями работал, помнишь? Когда занимался переводами. А после его смерти все, никто их не открывал.
        - Ну что же, отдаю должное твоей твердости. Я вот книжки до сих пор выбрасывать не могу.
        - И я не могу, но жить как-то надо? - сказала Катька. - Вот сейчас расчищу несколько полок на стеллажах в кабинете и переставлю туда книги из своей комнаты. Старый шкаф, где они стояли, выброшу, а на его место куплю комод. Будет куда трусы сложить и косметику!
        - Н-да, многоходовочка! А что сказала мама?
        - Мама оказала вооруженное сопротивление! «Как ты можешь?! Это же папины книги!»
        - Где она, кстати?
        - Покинула зал заседаний в знак протеста - пошла в магазин за кефиром и в аптеку.
        - Ясно. Ты только, смотри, тяжести-то не таскай. Я в выходные приеду, помогу тебе все это вынести.
        Я кивнул в сторону книжек.
        - Спасибо, но ты не беспокойся. Я буду небольшими порциями выносить… И Витька мне поможет.
        - А он где?
        - Болтается…
        Тут Катрин наконец всмотрелась и поняла, что со мной что-то не так.
        - Слушай, брательник, с тобой все в порядке? А то вид у тебя какой-то…
        - Какой? - заинтересовался я.
        - Побитый.
        - Ну, в общем, соответствует…
        - Что случилось-то?
        - О, мать! Не знаю даже, с чего начать…
        - Ладно, ступай на кухню, я сейчас приду.
        Я попытался встать, но с первого раза у меня это не получилось.
        - Э-э-э, - заволновалась сестра. - Может, ты лучше пойдешь полежишь, а?
        - Не, нормально все. Я посижу.
        Я скинул куртку, разулся и прошлепал на кухню.
        - Тапки возьми! - крикнула мне вслед Катя.
        - И так хорошо, - отмахнулся я.
        Преодолев короткое расстояние от прихожей до кухни, я тяжело плюхнулся на стоявший у стены диванчик и огляделся. Все вокруг было так знакомо, так спокойно, и это придало мне уверенности. «Как сказал мой “названый брат” Дмитрий Анатольевч Гиренко? “Если бы мы хотели вас убить, то давно убили бы”, - медленно думал я. - Значит, будем надеяться, что я не помру…»
        В этот момент в комнату вошла Катя.
        - Так, ну и чем тебя лечить? - спросила она.
        - Понятия не имею.
        - Ты, часом, не отравился?
        - Как ты догадалась?
        - Морда у тебя какая-то зеленая…
        - Спасибо, мне это уже сегодня говорили…
        - Давай я тебе чаю сделаю крепкого.
        - Универсальное средство.
        Через пару минут на столе передо мной стояла большая кружка, из которой валил пар.
        - Ну, рассказывай, - сказала Катя, усаживаясь напротив меня и закуривая.
        - Что рассказывать?
        - Все. Как ты дошел до жизни такой?
        Я решительно не мог собраться с мыслями и не знал, с чего начать. Здесь, в мирной, залитой солнцем кухне родительского дома, все события последних дней казались какими-то нереальными. Толубеев, Кончак, Гиренко и даже Алина виделись мне как будто сквозь дымку. Я вдруг ощутил полное интеллектуальное изнеможение, совершенную неспособность коротко и ясно объяснить Кате, что же, в конце концов, произошло. «А вдруг это умение связно мыслить уже не восстановится? - испуганно подумал я. - Что они мне вкололи, сволочи?!» Катька молча смотрела на меня, ожидая продолжения.
        - Еще великий Мечников… - сказал я и понял, что начал не с того. - Короче, мать, наш прадед был большой ученый…
        Это звучало уже совсем как пародия. Катька едва заметно улыбнулась.
        - Это я знаю, - сказала она мягко.
        - Ты помнишь, как мама читала нам в детстве сказку?..
        - Какую?
        - Про «живую» и «мертвую» воду… Там Иван-царевич… или, может, Иван-дурак… едет куда-то на край света… А там волшебный источник… Зачерпнешь с одной стороны - вода «живая», зачерпнешь с другой - вода «мертвая»…
        - Да, что-то такое припоминаю…
        - Вот так оно и получилось.
        - Что получилось?
        - И знаешь, что я думаю… Что эти разговоры странные о ядах на антресолях у нас… а я точно помню, что такие разговоры были… Так вот это тоже как сказка… не буквально, конечно… Но вся эта история с прадедом, лизатами, смертями, она превратилась в такую легенду семейную, где правда перемешалась с вымыслом… но в основе правда все же была… Ты меня понимаешь?
        Катя кивнула, хотя я не был уверен, что она до конца понимала.
        - Мы, видимо, никогда не узнаем, что случилось на самом деле… Прадеда могли убить, он мог покончить жизнь самоубийством, а мог и вправду умереть от сердечного приступа… Это уже не так важно! Важно другое…
        - Что?
        - То, что доктор Джекил умер, а мистер Хайд продолжает жить!
        - Ты о чем?
        - Они отравили Манюченко.
        - Кого?
        - Ну, предпринимателя известного, который в Англии прятался…
        - Ах, ну да!
        - И Славу, возможно, тоже убили, потому что он что-то узнал.
        - Ты шутишь?..
        - Нет, не шучу. Они и меня могли… Но меня спасло заступничество влиятельных лиц, - криво усмехнулся я. - Мне просто погрозили пальцем.
        - Каких это лиц?
        - Долго рассказывать.
        - И что ты теперь намерен делать? - спросила Катя.
        - Нет, это я тебя спрашиваю, что мне теперь, блядь, делать?! Я же должен написать статью!
        - Ну и напиши! В чем проблема?
        - Как в чем? Что я должен написать - приглаженный текст «родился, учился, женился…» или правду?
        Некоторое время Катя задумчиво смотрела на меня.
        - Я думаю, что нужно написать все как было, - сказала она наконец, - то есть так, как, ты считаешь, было на самом деле.
        - И напугать до полусмерти почтенных сотрудников Казанского ветеринарного института?
        - А это уже не твоя забота! Ты свое дело делай.
        - А если я потом выпаду из окна, тебе совсем не будет меня жалко?
        - Будет. Но, может, до этого все-таки не дойдет?
        - Надо учитывать все возможности…
        - Так что? Будешь писать?
        Москва, наши дни
        Войдя в квартиру, я прислушался. Кругом царила тишина. Я прошел в кухню. Коробка с прадедовыми документами стояла на том же месте, где я ее оставил, отправляясь на последнюю встречу с Толубеевым. Честно говоря, я бы совсем не удивился, если б она исчезла. Я сел за стол и опустил голову на сложенные руки. «Жаль, что я не увижу больше Алину, - подумал я. - Хотя как знать? Женщины так изобретательны… Впрочем, теперь Митя будет следить за ней особенно внимательно…» Думать об Алине было больно, и тогда я подумал о… Хабибуллине. Где он, кстати, этот посланец судьбы? Что-то не звонит мне… И куда, интересно, я девал его визитную карточку?
        Я попытался вспомнить, в каком пиджаке был в тот день, когда ко мне пришел гость из «Фонда поддержки общественных инициатив». Ага, кажется, в сером… Я встал и направился в спальню. Раскрыл створки платяного шкафа, вот он, пиджачишко… Я запустил пальцы в маленький наружный кармашек, куда обычно складывал визитки, которые вручали мне разные люди. Точно, вот она! А вот и телефон…
        «Набранный вами номер не существует», - сообщил мне механический голос. «О, как! - удивился я. - Адель Гарипович поменял номер и никого не предупредил? Теперь выпускники Ветеринарного института и их наследники тщетно обрывают телефон нашего дорогого пиарщика в надежде вручить ему свои замечательные статьи?»
        Я вернулся на кухню, включил ноутбук и забил в поисковое окно браузера название организации - «Фонд поддержки общественных инициатив»… Ага, есть такая! Вот адрес. И телефон имеется. Правда, номер не такой, как на визитке. Я позвонил. Длинные гудки. Ну, слава богу, хотя бы этот номер существует.
        - Алло, - раздался в трубке приятный женский голос.
        - Здравствуйте, это «Фонд поддержки общественных инициатив»?
        - Да.
        - Скажите, а могу я связаться с вашим сотрудником - Хабибуллиным Аделем Гариповичем?
        - Извините, но он у нас больше не работает.
        «Вот это новость!» - подумал я.
        - И давно?
        - Не могу точно сказать…
        - Скажите, а… проекты, которые он вел… с кем можно поговорить?
        - А что вы имеете в виду конкретно?
        - Насколько мне известно, Адель Гарипович занимался организацией научной конференции в Казанском ветеринарном институте…
        На другом конце линии возникла пауза.
        - К сожалению, мне ничего об этом неизвестно.
        - Может быть, кто-то в фонде знает?..
        - Минуту, я попробую уточнить.
        - Буду вам очень признателен.
        Щелчок. И в трубке зазвучала мелодия «К Элизе». Девушка вернулась через пару минут.
        - Нет, фонд не занимался таким проектом.
        «Как интересно!» - подумал я.
        - Извините, видимо, произошла какая-то ошибка. А господин Хабибуллин не оставил своих новых координат?
        - Боюсь, что нет.
        - Спасибо. Извините за беспокойство.
        - Всего хорошего.
        В глубине души я ждал чего-то подобного. Ведь с самого начала предложение Хабибуллина показалось мне немного странным. Откуда же взялся этот Адель? Кто он такой? Я вернулся на кухню и уселся за стол. Утренний морок проходил, сознание мое постепенно прояснялось, и это не могло не радовать. Кто мог знать о лизатах? Кому было известно о моем родстве с профессором Заблудовским? Кто мог инициировать мое… ммм… расследование? Толубеев? Он был, похоже, в курсе всего. Возможно, по каким-то причинам хотел обнародовать информацию о причинах смерти Манюченко… Но мальчик Адель попросил меня заняться Заблудовским, а не Манюченко… Это слишком извилистый путь… Гиренко? Этот тоже наверняка все знал. Но тут совсем никакой логики! Митиной задачей было прятать реальную историю лизатов, а не привлекать к ней лишнее внимание… Лейн? Он тоже знал и о лизатах, и о Заблудовском. Но ему незачем было кого-то ко мне присылать, он сам приехал и прямо обо всем спросил… Кто остается? Кончак? Я вспомнил пронзительно голубые глаза Бориса Ростиславовича, и мурашки побежали у меня по коже. Так посмотреть, приятный человек, а если
разобраться, то воплощенное зло! Ведь он запросто мог убить прадеда! И в то же время всю жизнь любил бабушку Ариадну… Черт!.. Но какой у него был мотив затевать раскопки моими руками? Что он хотел этим сказать?
        Москва, наши дни
        Через несколько дней позвонила Катя и сказала, что мне пришло письмо.
        - От кого? - спросил я.
        - Не знаю, - ответила она. - Приезжай и посмотри.
        В глубине души я надеялся, что это - тайное письмо от Алины, но вряд ли она стала бы писать на бумаге, скорее, нащелкала бы эсэмэску.
        …Когда я приехал на Новинский, Катьки дома не было - она брала у кого-то интервью, Витька слушал музыку у себя в комнате, и меня принимала мама. Мы сидели с ней в кабинете так же, как в тот вечер, когда я приехал за прадедовыми бумагами. Казалось, что это было очень давно. Тихо бормотало радио, мама вязала. Титаническая работа над Витькиным шарфом близилась к концу, на мой вкус, получалось очень симпатично.
        - Как твоя работа, сыночек? - спросила мама.
        - Ты имеешь в виду работу в редакции или работу над статьей? - уточнил я.
        - И то, и то…
        - Ну, в редакции все штатно, а вот со статьей… Тут я предвижу некоторые затруднения.
        - Почему? - мама подняла на меня глаза. - Не хватает информации?
        - О нет! Информации достаточно!
        - Так в чем же дело?
        - В осмыслении… Надо понять, что же это все значило и какие из этого следуют выводы.
        - Ну, с этим ты справишься, - уверенно произнесла мама и снова взялась за вязание.
        Несколько минут мы молчали.
        - Как ты думаешь, ма, почему прадед все-таки не уехал? - спросил я.
        - Куда не уехал?
        - Ну, за границу. В эмиграцию. Ведь он же был умный человек…
        - Не знаю, сыночек… Наверное, не во всем можно было сразу разобраться…
        - Но ведь Андрей Алексеевич и Сергей Алексеевич как-то сумели разобраться…
        - Возможно, Павел Алексеевич полагал, что все это не коснется его лично. Он был вне политики, он занимался наукой…
        - Да, и делал блестящую карьеру… Знаешь, даже из его коротенькой автобиографии видно, как он мечтал стать профессором. Мне кажется, ему нравилось быть известным и популярным…
        - И что в этом плохого?
        - Ничего… Но в результате он пропустил момент, когда можно еще было что-то изменить…
        - Что он, по-твоему, должен был изменить? Ведь в конечном счете ни с самим Павлом Алексеевичем, ни с нашей семьей ничего страшного не случилось.
        - Может быть, это просто везение?
        - Не забывай, что именно Павел Алексеевич во многом обеспечил нам ту жизнь, которую мы прожили. И это была не самая плохая жизнь.
        - Я помню об этом…
        Мама внимательно посмотрела на меня:
        - Ты чем-то озабочен?
        - Нет-нет, все в порядке. Катя сказала, что на мое имя пришло какое-то письмо…
        Мама отложила вязанье и встала.
        - По-моему, я положила его в ящик письменного стола… Да, вот оно!
        Мама отдала мне конверт, на котором красивым почерком с завитками было написано «Алексею Кораблеву», и вернулась в свое кресло. Я повертел конверт в руках, ни марки, ни штемпеля на нем не было.
        - А как оно к вам попало? - спросил я.
        - Хм, довольно любопытным образом, - сказала мама. - Несколько дней назад нам в почтовый ящик бросили извещение, на мое имя. Ну, я удивилась, конечно, пошла… Получаю конверт. Большой. Имя, адрес - все чин чином. Никакой ошибки. Прихожу домой, открываю, а там внутри другой конверт, уже без адреса, марки и прочих формальностей.
        - И что там внутри, вы не смотрели?
        - Ну, не-ет, - протянула мама. - Мы с твоей сестрой - воспитанные женщины и чужих писем не читаем.
        - Это делает вам честь. А на первом конверте был адрес отправителя?
        - Был. Штампик такой… Как там? Сейчас посмотрю… ООО «Сервис-Контракт». Город Кольчугино… Где это?
        - Это Владимирская область.
        - Я еще подумала: небось рекламка. Опреснитель воды или ионизатор воздуха, в общем, ерунда какая-нибудь…
        «Интересно, от кого это? - размышлял я, вскрывая конверт. - И я даже не буду пытаться выяснить, что это за «Сервис-Контракт» из Кольчугино. Хватит с меня фальшивых людей и подставных компаний».
        Внутри лежали две обычные серые картонки, а между ними - пожелтевший от времени лист бумаги с неровными, обмахрившимися краями. В верхней части листа красовался герб Союза Советских Социалистических Республик. Ниже было написано: «Авторское свидетельство на изобретение… Класс 30h, 7… № 2408… Описание способа приготовления биопрепаратов… К авторскому свидетельству П. А. Заблудовского, заявленному 3 августа 1933 года… О выдаче авторского свидетельства опубликовано 30 ноября 1934 года… Изобретатель является автором “Учения о натуральных клеточных ядах”… По мнению изобретателя, эти клеточные яды, образующиеся в организме в результате жизнедеятельности, являются не только отбросами организма, то есть вредителями, но и полезными и даже необходимыми веществами-раздражителями соответственных тканей. Их биохимическое влияние служит стимулом к размножению и деятельности клеток… Биопрепараты представляют собой солевые растворы продуктов распада, полученных… путем аутолизов или искусственного ферментного расщепления при особой физико-химической обработке…»
        - Что-то важное? - спросила мама.
        - Думаю, да… Рецепт эликсира вечной молодости или, скорее, долгой старости. Это - описание технологии изготовления лизатов «по Заблудовскому»!
        Я протянул листок маме. Она отложила в сторону вязание, осторожно взяла в руки бумагу и стала читать.
        - Так просто, - сказала она, закончив. - И это работало?
        - По крайней мере, один человек утверждает, что с помощью этих препаратов смог дожить до ста восемнадцати лет.
        - Ты знаешь, кто это тебе прислал?
        - Догадываюсь.
        «Умно, он поступил очень умно, - подумал я. - Тайное знание надо кому-то передать… Кому? Например, родственникам… но они, паршивцы, многие годы ничем не интересовались… Представим, что я получил бы этот пакет не сегодня, а полгода назад… Да я бы ни черта не понял и просто убрал бы письмо в стол… Значит, надо было все подготовить… Умно!»
        - Что ты собираешься с этим делать? - спросила мама.
        - У меня есть одна идея.
        Пазл сложился. Я чувствовал себя этаким Парсифалем.
        - Слушай, ма, а у тебя есть телефон нашего друга Георгия?
        - Гоги? Не помню точно… А зачем тебе? Ты же клялся, что никогда не будешь иметь с ним дела.
        - Сказано было в Священном Писании или где-то там - не клянись!
        - У Катьки точно есть его координаты.
        - Попроси ее, пожалуйста, мне прислать…
        Я аккуратно убрал патент обратно в конверт.
        Москва, наши дни
        Георгий Автандилович Лордкипанидзе сидел у меня на кухне и с интересом наблюдал, как я укладываю в коробку прадедовы документы. Одет Жора был в короткий черный плащ, снять который почему-то отказался, темные брюки и остроносые туфли.
        - Это и есть архив академика Заблудовского? - спросил он после того, как я убрал с пола последние журналы и заклеил коробку широким малярным скотчем.
        - Да, это он и есть, - ответил я.
        - И ты хочешь, чтобы я его увез?
        - Да, хочу.
        - Куда?
        - Для начала переправь его в Грузию. Или в Армению. Где там у тебя родственники? А оттуда… вот туда.
        Я написал на листке бумаги адрес и протянул его Жоре.
        - Ого! - присвистнул тот, прочитав написанное. - Неблизкий путь!
        - Неблизкий. Сделаешь?
        - Сделаю.
        - Это важно.
        - Понимаю.
        - И не обижайся за то, что я на тебя нападал. Это из-за Катьки.
        - Я знаю.
        - Она тебя все еще любит…
        - Я тоже ее люблю.
        - Почему же вы не вместе?
        - Мы разные, Леша, очень разные. Ей нужно, чтобы я был все время рядом, на расстоянии вытянутой руки. Чтобы с девяти до шести на работе сидел и чтобы зарплату два раза в месяц приносил. И чтоб по выходным мы с ней ездили закупаться в «Ашан», а потом сидели бы на диване и смотрели бы телевизор… А я так не могу.
        - А как ты можешь?
        - Я - вольный стрелок. В юности я мечтал, что стану моряком, буду уходить на полгода в плавание, а на берегу меня будет ждать верная жена…
        - Ждать и не выступать. Знаешь, мне кажется, с Катькой эта модель не очень работает… Хотя, может быть, я ошибаюсь и все так и происходит? Ладно, вольный стрелок, ты хотя бы не пропадай так надолго. Появляйся время от времени, Витьке ты нужен…
        - Я постараюсь.
        - Ну вот и славно. Забирай груз.
        - Гидэ расписаца?
        Торонто, наши дни
        Я сижу в пабе Duke of Richmond на Куинз-стрит в даунтауне. На часах 11.27 местного канадского времени. Заведение только недавно открылось, и народу в зале немного. Я сижу на высоком стуле возле стойки и тупо смотрю в экран телевизора, который показывает новости без звука. Я люблю сидеть возле стойки. Можно поболтать с барменом, если попадется разговорчивый, или просто разглядывать бутылки на полках. Одно плохо - нельзя видеть, что происходит в зале и на улице за окном. Ну, да ничего, нельзя иметь все сразу. Я уже выпил свой кофе и теперь просто сижу. Сзади раздаются шаги, и стул справа от меня занимает женщина. Я чувствую легкий запах ее духов. Знакомый запах.
        - Привет, - говорит она негромко.
        - Привет, - отвечаю я и оборачиваюсь.
        Лена с улыбкой рассматривает меня.
        - Ты хорошо выглядишь, - говорит она.
        - Спасибо. Ты тоже неплохо.
        Я всегда знал, что с годами женщины становятся лучше. Если, конечно, следят за собой и не превращаются в картофелину. Ленка выглядела грандиозно - моложавая, загорелая, подтянутая.
        - Тебе очень идет короткая стрижка, - говорю я.
        - Спасибо.
        - И цвет хороший. И у тебя совсем нет морщин.
        - Ну, немного ботокса никому не помешает, - улыбается она. - Приходится следить за собой.
        - Мне кажется, что ты это делаешь без усилий и с удовольствием.
        - Пожалуй.
        - Но что-то в тебе все-таки изменилось.
        - Что?
        - Ты стала… спокойнее, что ли. Не такая резкая.
        - Наверное, ты прав. Я и вправду стала мягче.
        Мне приятно смотреть на Лену, слышать ее голос. Между нами нет больше никаких препятствий. Война давно кончилась, и ветераны встретились на пляже Омаха. Лена заказывает кофе и сэндвич с ветчиной.
        - У тебя кто-то есть? - спрашиваю я.
        - Ммм… Ну, иногда я хожу на свидания.
        - А постоянно?
        - Постоянно нет.
        Мне приятно это слышать.
        Ленка отхлебывает кофе и откусывает изрядный кусок сэндвича.
        - Ну рассказывай, - говорит она.
        Я громко смеюсь, и бармен смотрит на меня с удивлением.
        - Чего ты ржешь? - спрашивает Лена.
        - Твоя привычка говорить с набитым ртом неистребима.
        - Не воспитывай меня!
        - Не буду. Так что рассказывать-то?
        - Как ты тут оказался? Когда Ксюха мне сказала, я чуть со стула не упала.
        - Это - длинная история.
        - Понятно. Стив передает тебе привет и благодарит за помощь…
        - Он здесь?
        - Сейчас нет. Уехал по делам в Калифорнию. Но он очень воодушевлен.
        - Воодушевлен чем?
        - Ну, тем, что он узнал об изобретении твоего прадеда. Лизатах, да? Правильно?
        - Правильно.
        - Говорит, из этого может что-то получиться. Надеется заинтересовать инвесторов.
        - Ну, дай бог.
        - Ксения была очень удивлена, когда получила по почте огромную коробку из Турции… Ты прямо настоящий контрабандист!
        - Я - не контрабандист. А вот Стив наш, часом, не цэрэушник, а?
        - Понятия не имею.
        - Как ты легкомысленно к этому относишься! Этот человек, возможно, женится на нашей дочери.
        - Женится или не женится, там будет видно. Но не будешь же ты тут каждого встречного брать за пуговицу и спрашивать: «А ты, случайно, не цэрэушник?»
        - Нет, я буду брать каждого встречного за пуговицу и спрашивать: «А ты, случайно, не эфэсбэшник»?»
        - Да-да, я что-то слышала о постигшем тебя разочаровании.
        - От кого это?
        - От Кати.
        - Как интересно! Вы общаетесь?
        - Представь себе.
        - Она мне об этом не говорила.
        - Видимо, боялась, что ты обвинишь ее в помощи врагу.
        Я посмотрел на Лену. Она, не торопясь, допивала кофе.
        - Слушай, какая глупость! - сказал я.
        - Что именно?
        - Ну, то, что мы с тобой не разговаривали все эти годы.
        - Видит бог, не я одна в этом виновата.
        - Ну да. Но теперь мы можем иногда встречаться… Конечно, без секса…
        - Почему? Я могу и с сексом, - спокойно сказала Лена.
        - Вот как? Это что-то новое!
        - Нет, Леша, это хорошо забытое старое, - сказала она и сложила губы трубочкой, посылая мне воздушный поцелуй. - Мне пора.
        - Я заплачу.
        - Спасибо.
        - Рад тебя видеть.
        - И я рада тебя видеть.
        Лена встала и направилась к выходу. Сквозь окно я видел, как она вышла из бара, на секунду остановилась, что-то отыскивая в сумке, а потом быстро зашагала по улице и скрылась из виду. «Фигура у нее по-прежнему что надо», - подумал я и снова повернулся к телевизору.
        - Желаете что-нибудь еще, сэр? - спросил меня бармен.
        - Простите, у вас найдется бумага?
        - Бумага, сэр?
        - Да, обычная писчая бумага.
        Через пару минут парень принес мне откуда-то несколько листов. Я достал из кармана пиджака ручку и начал писать.
        «В истории науки найдется немало личностей и теорий, которые произвели в свое время настоящую сенсацию, но затем в силу разных причин были забыты, - строчил я. - К числу таких потерянных имен можно, без сомнения, отнести и русского физиолога, профессора Павла Алексеевича Заблудовского, автора теории лизатов…»
        Я писал и мурлыкал себе под нос: «От Казани до Торонто в тихом сумраке ночей…»
        Москва, 2014 - 2019