Исповедь черного человека Анна и Сергей Литвиновы
        Жанна мечтала о красивой жизни и хотела, чтобы ей кто-нибудь ее обеспечил. Вилен мечтал «зацепиться» в Москве и был готов ради этого на все. Между ними сразу возникла симпатия, но они не могли осуществить желания друг друга, поэтому стали добиваться своего поодиночке. Это не отменяло приятных встреч, начавшихся… после женитьбы Вилена на москвичке Лере, состоятельной генеральской дочке. Парня не смущало, что за Жанной ухаживает его институтский друг Радий, с которым они вместе прошли огонь, воду и медные трубы. Вилен уже продумывал варианты, как избавиться от Радия… Все они встретились на дне рождения Леры. Самолюбие Вилена было полностью удовлетворено: за одним столом сидели его жена и любовница! Если бы он знал, что вечер закончится убийством…
        Содержание
        Анна и Сергей Литвиновы
        Исповедь черного человека
        Пролог
        10 октября 1959 года
        Двадцать четыре — прекрасный возраст. Жаль, что понимаешь всю его прелесть совсем не в тот момент, когда самому столько стукнуло. Начинаешь осознавать прекрасную округлость этой даты, когда исполнится тебе вдвое больше. И с каждым новым прожитым годом чувствуешь безвозвратную даль этой цифры все острее.
        Так думал, покачиваясь на заднем диване в персональном «ЗиМе», генерал-полковник в отставке Семен Кузьмич Старостин. Генерал военную форму уже пять лет как не носил. Но люди его профессии, как говорится, навсегда остаются в строю. Служат там, куда поставят Родина и партия. Вот и Семену Кузьмичу доверили важный участок: направили освобожденным секретарем парткома на один из самых крупных в Москве секретных заводов. Должность, конечно, выборная — но люди-то голосуют, за кого скажут, и безо всяких альтернатив. Вот он уже целую пятилетку там лямку тянет.
        Самому генералу стукнуло пятьдесят пять. Воевал, награжден орденами. При штабе не отсиживался, дважды был ранен. И Родина щедро вознаградила его доблесть и усердие.
        Дом, который ведет супруга, Ариадна Степановна (сидящая в настоящий момент рядом на диване «ЗиМа»),  — полная чаша. Квартира пятикомнатная на новой, послевоенной московской парадной магистрали — Кутузовском проспекте. Дача государственная по тому же направлению, в Барвихе. «ЗиМ» персональный, с шофером Костиком, который всегда готов услужить и генералу, и генеральше. Все у Семена Кузьмича есть, даже коллекционный германский фарфор. Жаль только, что дочка всего одна, Валерия, и более детишек нет и уже не предвидится. Остается только внуков ждать.
        Именно дочь, Валерия, и отмечала сегодня день рождения — упомянутое двадцатичетырехлетие. Чтобы молодые смогли как следует погулять, генерал с супругой и освободили территорию. Пусть молодое поколение порезвится. Семен Кузьмич вместе с Ариадной Степановной отправились на дачу. Домработница Варвара испекла пироги, приготовила свой фирменный холодец и не менее известный в узких кругах винегрет и осталась на подхвате: сервировать и подавать.
        Лерочку, дочерь свою единственную, генерал любил и баловал. Растил, учил, холил и нежил. Слава богу, удачно (он считал) выдал замуж. Лера ведь, кровиночка, надо признаться, не красавица. Совсем не красавица. Сама высокая, крупная, с большими руками и стопами. Широкая кость, широкий шаг. И специальность выбрала далеко не женскую. Захотела, как тысячи ровесников в пятьдесят третьем, стать инженером. Выдержала серьезный конкурс, поступила в авиационный на самолетостроительный факультет. С другой стороны, оказалось стратегически правильно, что учиться она отправилась в технический вуз. У них на курсе среди девчонок не оказалось практически никакой конкуренции: три девицы на сотню мальчишек. И в итоге вышло, что Валерия подходящего парня, однокурсника, самолетчика, в мужья себе зацепила. Нормальный парень — сколько бы там теща новоявленная, Ариадна Степановна, на зятя ни тянула.
        Да, к зятьку Вилену можно много рекламаций предъявить. Во-первых, совсем не красавец. И, что настораживало, не москвич. Однако Семен Кузьмич с помощью товарищей из органов его прокачал. Все оказалось у Вилена чисто. И с ним самим, и с родичами его: никто не был, не состоял, не участвовал, не привлекался.
        Плюс к тому в процессе знакомства не одну и не две бутылки коньяка армянского генерал с ним в домашнем кабинете распил. Попутно прощупал Вилена вплоть до подноготной и теперь знал точно: зять его товарищ умный, пробивной и практичный. Может, правда, любви у него безумной к Валерии нет. Зато он испытывает к ней другое, более важное на данном этапе чувство: уважение. Он даже по отношению к матери ее, теще своей, определенное почтение питает. Потому не обращает внимания на шпильки со стороны Ариадны Степановны. И к самому генералу относится с должным пиететом.
        Семен Кузьмич уверен: зять семью, включая тестя и тещу, не предаст, не продаст. Вдобавок мальчик он смышленый. Образованный, опять же. У такого типа карьера сама пойдет, покатится. Его только в начале надо подтолкнуть слегка. А это генерал уже сделал и еще сделает, если понадобится, за ним не заржавеет. По всем статьям дочка за зятем новоявленным — как за каменной стеной. В обиду он ее не даст.
        Быстро доехали до дачи. Шофер Костик помог перенести в дом вещи и провизию. Генерал отпустил его до вечера воскресенья.
        Супруга, Ариадна Степановна, немедленно улеглась на тахту со свежими номерами «Юности» и «Нового мира» — отдыхала. А для генерала лучший отдых заключался, как говаривал Ленин Владимир Ильич, в перемене работы. Он взял грабли веерные да стал сгребать осенние листья. Листьев навалило много, осень стояла поздняя, а участок у Старостиных был дай бог, сорок соток. Получившиеся кучки Семен Кузьмич стал свозить на тачке к старой бочке, сваливал их туда, жег. Запах прелых горящих листьев создавал настроение одновременно романтическое, радостное и грустное. Грустное оттого, что вот и еще одно лето прошло, и зима катит в глаза, и, кто его знает, сколько их еще, этих лет, у генерала осталось? А радость была потому, что запах жженых листьев предвещал все ж таки новое: смену сезона, и снег, и Новый год — а с ним, новым снегом, и новые свершения, открытия и, кто знает, быть может, любови.
        Так генерал трудился до темноты, а потом супруга позвала его ужинать. Почаевничали, а затем Семен Кузьмич включил висевший на ели мощный прожектор и продолжил свое дело: возился с палой и прелой листвой. Костер чах, дымил, а иногда вдруг выстреливал столбом искр и пламени.
        И только уже ближе к одиннадцати, иззябнув, надышавшись кислорода и наработавшись, генерал вернулся в дом. Ариадна прикорнула на тахте, не выключив свет и не раздевшись. Очки ее мирно лежали на полу поверх раскрытых на середине журналов.
        И тут раздалась трель телефонного звонка — Семен Кузьмич уже давно достиг того уровня, когда телефон ему полагался не только домашний, но и дачный. Правда, не «кремлевка», но все-таки связь на экстренный случай. Быстро, чтоб трезвон не разбудил супругу, генерал подошел к телефонному столику и взял черную эбонитовую трубку.
        — Старостин у телефона,  — представился он. Он был практически на все сто убежден, что звонят ему по работе. «Не дай бог, какое-то ЧП в ящике моем случилось»,  — мелькнула в первый момент мысль.
        Однако, оказалось, звонила дочка.
        И ЧП, как выяснилось, произошло у нее.
        — Папа, папочка,  — проговорила она сквозь слезы.  — Приезжай скорее! Пожалуйста! Тут человека убили!!!
        Глава первая
        За два года до описанных событий.
        Октябрь 1957 года
        ГАЛЯ БОДРОВА
        Судьба, говорят, может прийти к тебе в любой момент, и к ее визиту надо быть всегда готовой. Но кто бы знал, что к ним обеим Фортуна явится в один день, одновременно! Но девушки, и Галя, и Жанна, столь фатально будут к ней неподготовлены!
        Во-первых, и в-главных, конечно,  — внешний вид. За два месяца на целине обе пришли в полнейший упадок. Ни стрижки, ни, разумеется, укладки. Ни маникюра. Загрубевшие, словно у колхозниц, руки, ногти обломаны. На голове не волосы, а, простите за выражение, патлы. Загорелые и обветренные физии. И одежка, прямо скажем, подкачала: на обеих — бесформенные шаровары, фланелевые ковбойки, а на ногах — тапочки. Впрочем, остальные девчонки в отряде выглядели ни капли не лучше. Поэтому с равной вероятностью судьба могла постучаться к кому угодно. Она и колотилась ко многим — в лице мальчишек из авиационного, которые тоже разъезжались с целины по домам. Одно утешение: парни — по крайней мере, по прическам, манерам и одежкам — тоже на роль принцев на белых конях не сильно тянули.
        ВЛАДИК ИНОЗЕМЦЕВ
        Лето прошло, и Владик был счастлив. Кончилась целина, и больше не надо в пыли, изо дня в день, с утра до ночи, грузить лопатой на току пшеницу. Это было тяжко. Ведь он не Радька и не Слон. Он к физическому труду непривычен. Он, не будем кривить душой,  — мальчик из интеллигентной семьи. Не то что, к примеру, Радька — выходец из колхоза. Или Слон, что родом из военного гарнизона. Но Владислав, тем не менее, все выдержал. Превозмог. И работал не хуже других. И никто не смог (и уже не сможет!) сказать, что он, дескать, сачок,  — ни командиры, ни товарищи. Никто и не говорил. Еще и поэтому был счастлив Иноземцев: он прошел испытание, перетерпел, вынес. И вот теперь возвращался в Москву — как герой труда, комсомолец, покоритель целины.
        И поэтому тоже ликовала душа: скоро, совсем скоро — всего несколько суток пути, и они окажутся в столице. А там их ждут институт, к которому Владька уже привязался, и театры, и множество кинозалов, и асфальтированные проспекты, и многоэтажные здания. И метро с его лестницами-чудесницами, которые до сих пор радовали и удивляли. А еще в столице будет учеба, по которой он, честно говоря, соскучился, и библиотека с ее множеством книг, по которым истосковался. Наверное, ведь и новинки за лето вышли.
        На станцию в Бийск их подвезли в бортовых самосвалах. Ехали в кузовах, сидели на скамейках, рюкзаки и фанерные чемоданы под ногами.
        После степи, селений, избушек и барака, которые стали привычными для них за два месяца, даже Бийск произвел, с отвычки от городской жизни, ошеломительное впечатление. Автомобили! Асфальт! Несколько многоэтажных домов! А ведь это всего лишь районный центр. Уездный (как писали дореволюционные авторы) городок. Какой же прекрасной, верно, Владику покажется — когда они, наконец, вернутся — сама Белокаменная!
        Авиационщики выгрузились. Поскидывали из самосвалов свои заплечные мешки и фанерные чемоданы. Тепло попрощались с шоферами.
        Конечно, отцы-командиры не замедлили скомандовать построение.
        В советские времена молодых строили — в самом прямом, непосредственном значении слова — гораздо чаще, чем сейчас. Можно сказать, по каждому удобному поводу. И далеко не только военнослужащих. Их, студентов, тоже расставляли по ранжиру нередко. Вроде как подбавляли им дисциплинки, которую они недополучили, смотавшись от военных тягот в институт. Во время пребывания на целине их строили по утрам и вечерам — это само собой. Но! В жизни к тому же существовала военная кафедра. И только что, к фестивалю, созданный комсомольский оперотряд. И даже когда они в хоре пели — а они почти все пели,  — их там тоже строили, хоть и не по росту, а по голосам.
        Владик со Слоном и Радькой, втроем, и в шеренге ухитрились стоять рядом. Так же, как на семинарах и лабораторных сидели. Да и жили в одной комнате. С первого курса. И хоть переругивались порой, но не рассорились, не разбежались.
        Возможно, потому, что были они друг на друга совсем не похожими — причем своими характерами взаимно дополняли друг друга. Владислав, по общему мнению, из троих являлся самым умным. Однако свое собственное лидерство по данной линии он самокритично оспаривал. Говорил, что он — просто «начитанный». Да и каким ему быть, объяснял Владик, если его мама в библиотеке работала? Он и читать научился сам, в четыре года, еще до войны, и потом книжки глотал практически без перерыва, запойным образом. Из общей эрудиции и любви к чтению следовали учебные достижения: все сессии в МАИ сдавал на «хорошо» и «отлично» и на красный диплом шел.
        Радик тоже учился неплохо, по отметкам лишь чуть хуже, чем Владислав. Однако успехи его управлялись несколько иными пружинами. Радька был, по всеобщему убеждению, дьявольски сообразительным. Ему достаточно было один раз прочесть конспект или выслушать объяснение преподавателя или товарища, чтобы понять, как решается та или иная задача (по физике или сопромату), как устроен тот или иной прибор и действием какого закона объясняется то или иное явление природы. «Хватает на лету»,  — говорили о нем и сокурсники, и соратники по кружку, и те преподаватели, что ему симпатизировали.
        Наконец, третий герой, Вилен Кудимов, по кличке Слон, брал не начитанностью и не сообразительностью. Ни того, ни другого качества в числе его достоинств просто не имелось. Он, возможно, и завидовал в указанном компоненте своим более одаренным друзьям, однако никогда о том не распространялся. И чтобы успевать в учебе — а он успевал!  — использовал иные методы. Например, усидчивость. Вилен старался ходить на все лекции, садился всегда на первую парту и тщательно конспектировал предмет. На курсе сразу сложилась постоянная когорта людей, которым сокурсники не завидовали, однако уважали: те, кто не прогуливал лекций и чуть не демонстративно садился в первые ряды. К их числу относились, во-первых, шестеро китайских товарищей: те держались особняком и были совершенно неотличимы внешне, в своих одинаковых синих «маодзедуновках». Все лекции парни из братской страны тщательно записывали, но горе тому, кто возьмет у них для подготовки конспект: настоящая китайская грамота, ни черта не понятно! К посланцам братской страны примыкали трое-четверо девиц, очкастых и некрасивых, а также двое-трое зубрил-москвичей,
тоже очкастых и прыщавых. И с ними — почти всегда за первые столы усаживался Вилен Кудимов, он же Слон.
        Когда Слон не понимал, к примеру, метод решения задачи, готов был раз за разом слушать объяснения, причем не гнушался приставать с расспросами ко всем: преподавателям, соседям по комнате (Радьке и Владику), однокурсникам. Готовиться к экзаменам также предпочитал Вилен в компании — тем паче, у него всегда имелись собственные конспекты, поэтому друзья охотно шли с ним на сотрудничество. А Владик с Радькой на нем свое умение объяснять оттачивали, терпеливо растолковывали ему неясности.
        Кроме того, Слон (вслед за товарищами будем называть его именно так) обладал качествами, которые ни в коей мере не были присущи ни Владьке, ни Вилену. Он, что называется, умел жить. И умел устраиваться. Мы уже упоминали, что студент Кудимов старался посещать все лекции (о семинарах и «лабах», то есть лабораторных работах, и говорить нечего!). Притом он стремился, чтобы профессор его заметил: садился на первую парту, охотно откликался на шутки, подавал, когда требовалось, реплики. После занятия часто задерживался и задавал вопросы. Немногочисленным, но все ж таки имевшимся в институте женщинам-лекторам (в основном с кафедр марксизма-ленинизма и иностранных языков) старался делать при случае комплименты. Если занятие вдруг выпадало на Восьмое марта — единолично притаскивал лекторше веточку мимозы. Он никогда, впрочем, не пересаливал и не бывал излишне подобострастным. Усердие Слона, вкупе с его усидчивостью, всякий раз вознаграждалось. Хоть трудно ему было (особенно на начальных курсах), но на стипендию Вилен сессии свои сдавал.
        Его житейская цепкость и приспособленность помогали Слону не только в делах учебных. Комнату, где они проживали с Радиком и Владиславом с первого курса, в конце концов, тоже он нашел. (Авиационный институт далеко не всех своих студиозусов обеспечивал общежитием.) Слон, как только поступил, пробежался по дипломникам и прочим старшим товарищам, не погнушался порасспрашивать — и, пожалуйста, отыскал великолепную мансарду на троих в Тушине. А потом уже сам пригласил к себе в соседи и компаньоны Радьку и Владика, выбрав их острым своим нюхом среди сотен других однокурсников. Видать, почувствовал, что они подходят для него, могут быть полезными.
        Многие студиозусы в те годы подрабатывали. И как-то само собой получалось, что у Слона приработок оказывался если не самый весомый, то непременно наиболее приятный. Однажды он, к примеру, даже на мясокомбинат устроился — что было явлением совершенно непостижимым. Он не просто получал там зарплату, но и рубал во время работы — от пуза, как никогда в жизни раньше не ел. Лафа с мясом для него довольно быстро, правда, кончилась. Однако даже если Слон устраивался на Москве-товарной простым грузчиком, как-то само собой выходило, что носил он тяжести значительно более привлекательные, чем прочие. К примеру, все таскают мешки с цементом — а Вилен арбузы. У друзей арматура — у Вилена огурцы.
        Впрочем, за оборотистость и умение жить Владька и Радик ни разу Слона в открытую не корили. Однако над качествами этими между собой посмеивались и даже осуждали. Ведь советский человек не должен ловчить, приспосабливаться, тем более хитрить. Не при капитализме живем! Бесхребетность не украшает комсомольца! А нужны ему в жизни — верность дружбе и слову, товарищество и взаимопомощь, открытость и честность! Впрочем, товарищем Вилен был хорошим, никогда друзей не забывал. К примеру, если выдавали, как премию за погрузку, пару арбузов — непременно приносил домой, делился с Радиком и Владиславом.
        Что касается темпераментов действующих лиц, то Слон был флегматиком. Он никогда не выходил из себя, не налетал, не скакал, не прыгал. Он ступал — основательно, уверенно, спокойно. Редко когда выпаливал или бросал поспешно. Нет, он — изрекал. Спокойно, краеугольно, глубоко. Туловище и голову тоже имел соответствующие — большие, покойные, широкие. За что и получил надежно к нему приклеившуюся кличку Слон.
        Радька, в противовес, являлся явным сангвиником. Сангвиник — веселый, лучистый темперамент, самый приятный для общежития. Как истинный представитель беззаботного племени, Радик веселил окружающих, фонтанировал, ни над чем долго не задумывался, ни о чем не грустил. Тройка на экзамене? Ерунда, бывает. Снимут стипендию? Ничего, подработаем. Распределение светит в провинцию? Подумаешь, проблема, там тоже люди живут, да еще порой веселее и сытнее, чем в Москве: грибы, охота, надворные хозяйства. Внешность его была под стать характеру: золотистые, как бы сияющие волосы, веселые глаза и вечная полуулыбка на устах.
        Наконец, сам Владик, когда прочитал об учении Гиппократа о четырех типах темперамента, отнес себя к меланхоликам — и, по всей видимости, не ошибся. Улыбался он редко, беспричинно веселился — тоже. Случалось, и не раз, что над его шуточками покатывались друзья по комнате, или соседи по бараку, или даже целая аудитория — однако, к примеру, самозабвенно ржать, как ржал Радька,  — такого никто и не припомнит. И еще в традициях Владика было долго размышлять над своим поведением, над тем, как относятся к нему и действуют другие, как вести себя в будущем, что говорить и что делать. Возможно, потому Владислав производил впечатление парня медлительного, слегка даже заторможенного. Радька, который за словом в карман не лез, нередко кричал на него — и на целине, и на других шабашках: «Ну, что ты, Владя, ходишь, как в сметане?!» — чем товарища, разумеется, обижал.
        Внешности Владика немного не хватало лучезарности Радьки и основательности Слона. Роста он был невысокого, чуть меньше обоих своих друзей. Зато — крепкий и мускулистый, и лицом своим, с необыкновенно правильными чертами, он походил на французского киноартиста Жерара Филиппа.
        …И вот эти трое студентов — Вилен, Владик и Радий — стоят вместе с другими маевцами, построенными в каре, на площади перед светленьким двухэтажным зданием вокзала города Бийск, в компании других студиозусов из института, и командир их отряда втолковывает в очередной раз и без того очевидные вещи. К примеру: на протяжении пути следования по железной дороге в город-герой Москву спиртные напитки не распивать, на перроны без разрешения с поезда не сходить, с подножек не свисать и тем более не прыгать с них и на них.
        Наконец, командир их распускает и идет узнавать у дежурного по вокзалу, когда подадут положенный студентам состав.
        И вот тут-то происходит встреча, которая определит, как позже выяснится, судьбы всех пятерых молодых людей: трех парней и двух девчонок.
        Но сперва Владик задумчиво произносит, ничего вроде бы не предлагая и ни к кому в особенности не адресуясь:
        — Когда мне говорят, что ни в коем случае не следует распивать спиртные напитки, мне всегда начинает чрезвычайно хотеться их распить.
        — Идея неплохая. И деньги имеются,  — поддерживает Слон.
        — В магазин?  — задает Радька вопрос, уже ставший, в контексте данного разговора, риторическим. И сам же командует, простирая руку: — Да, товарищи, в магазин!
        — Пойдемте все вместе,  — замечает Владик,  — выбрать сможем.
        — Да что там выбирать!  — с некоторой даже непривычной для него горячностью бросает Вилен.  — «Беленькая» или «Три топора».
        Друзья просят сокурсников покараулить их баулы и все втроем деятельно направляются в сторону торговой точки.
        На другом конце привокзальной площади они видят еще одну большую группу целинников — преимущественно женского пола. Слон, возглавляющий шествие — он всегда главенствует среди друзей, коль скоро речь заходит о вопросах практических,  — делает крюк. Маневр оказывается без слов понятен обоим спутникам: ясное дело, товарищ хочет пройти подле женского отряда. «Умно»,  — замечает про себя Владик.
        Мимо большой группы девчонок Кудимов следует, не повернув головы и даже не замедлив шага — и понятно почему: ровным счетом ни одной гражданки, достойной внимания, среди них не оказывается. А вот подле двух наособицу стоящих дев Слон притормаживает, широко улыбается им и бросает:
        — Здорово, девчата! Тоже с целины возвращаетесь?
        Владик не может не отдать должное той легкости, с которой его друг завязывает разговор с совершенно незнакомыми девушками. У него самого так не получается. Ему все время хочется для первого слова придумать реплику поостроумней, повитиеватей — чтобы девчонка сразу поняла, с каким незаурядным парнем ей предстоит иметь дело. Но обычно, покуда Владислав измышляет слова для знакомства, а потом решается, наконец, их произнести — понравившаяся барышня или исчезает, или отходит на недоступное расстояние, или, что самое обидное, ее уводит другой, более незатейливый и смелый парень.
        А у Слона никаких завитушек — атакует просто, скромно и не без выкрутасов. Зато его методы — действуют!
        И объект для атаки старший товарищ выбрал что надо: одна из двух, та, что светленькая,  — настоящая красавица. Вся лучистая, и глазки сверкают. И фигурка очень красивая, соразмерная: ножки, плечи, грудь. Другая девушка тоже хороша, но в другом стиле: черненькая и длинноногая, словно легкоатлетка. Может, по внешности она первой и уступает, зато в ней чувствуются — Владик на минуту задумался над определением — внутренняя сила и глубина. И девушка эта (как показалось ему) именно на него глянула со значением!
        Так они и познакомились. Светленькую красавицу звали Жанной. Вторую — черненькую — кликали Галиной. Обе тоже были московскими студентками, учились в педагогическом и — да, Слон угадал — тоже возвращались с целины.
        Тут репродуктор, висевший над вокзалом, прервал вдруг на полуслове свою разливисто-широченную песнь и сказал голосом Левитана: «Внимание, товарищи! Внимание!»
        Владик с раннего детства не мог терпеть неожиданных объявлений из репродуктора, тем более тех, которые делал Левитан. У него засел в памяти этот черный раструб на улице, и слезы матери, и ее крик: «Владик, война началась!»
        Однако сейчас голос диктора звучал иначе. Слышалась в нем не суровость и безнадега, а, напротив, радость и затаенное торжество.
        — Работают все радиостанции Советского Союза! Сообщение ТАСС.
        Все затихли, и тогда в репродукторе прозвучала довольно пустопорожняя преамбула — однако она словно бы подготавливала слушателей к чему-то невыразимо прекрасному, но пока непонятно в точности к чему:
        — В течение ряда лет в Советском Союзе ведутся научно-исследовательские и опытно-конструкторские работы по созданию искусственных спутников Земли. Как уже сообщалось в печати, первые пуски спутников в СССР были намечены к осуществлению в соответствии с программой научных исследований Международного геофизического года.
        Парни переглянулись. На их лицах блуждали улыбки. Они, кажется, уже догадывались, к чему дело клонится. А Левитан продолжал:
        — В результате большой напряженной работы научно-исследовательских институтов и конструкторских бюро создан первый в мире искусственный спутник Земли. 4 октября 1957 года в СССР,  — голос диктора возвысился до ликующих высот,  — произведен успешный запуск первого спутника. По предварительным данным, ракета-носитель сообщила спутнику необходимую орбитальную скорость около восьми тысяч метров в секунду. В настоящее время спутник описывает эллиптические траектории вокруг Земли, и его полет можно наблюдать в лучах восходящего и заходящего Солнца при помощи простейших оптических инструментов (биноклей, подзорных труб и так далее)!
        И уж тут-то ребята грянули:
        — Урра! Урра!
        Бросились обниматься — между собой, естественно. Не было принято тогда обниматься, даже дружески, с девушками, особенно незнакомыми. Когда мальчишки отобнимались сами, тогда с чувством, но сдержанно, по-товарищески пожали Жанне и Гале руки, а Слон — тот даже (вроде бы тоже по-товарищески) потрепал Жанну по плечу.
        Никто из них, конечно, не знал и даже предположить был не в состоянии, что вчера ночью они как раз здесь, в городе Бийске, могли бы наблюдать на небе след от той самой ракеты, что запустила спутник: трасса ее полета проходила в точности над городом. Однако никто тогда не ведал — кроме крайне ограниченного круга лиц, допущенных к совершенно секретным сведениям,  — откуда в ту ночь наш первый сателлит отправился в полет. Лишь много позже, годы спустя, объявят в газетах и по радио, что ракеты в Советском Союзе запускаются с космодрома Байконур. В пятьдесят седьмом году никто еще не слыхивал этого названия — как не употреблял никто в обыденной жизни, а не в научной фантастике, термина «космодром». Да и само это имя, Байконур, выберут много позже, и тоже для вящей таинственности, чтобы запутать вероятного противника. На самом деле город с таким названием находился в тех примерно краях, что полигон, однако в сотнях километров от реального космодрома.
        А то место, что впоследствии стало зваться космодромом, тогда, в пятьдесят седьмом, немногие посвященные называли «полигоном», а еще — ТП, то есть технической позицией. Или объектом «Заря». А официально, формально это место называлось так: НИИП-5 (Научно-исследовательский испытательный полигон № 5) Министерства обороны СССР. И ближайшим городом (а точнее, полустанком) к полигону был никакой не Байконур, а железнодорожная станция под названием Тюратам. Полустанок, а вокруг — голая пустыня на сотни километров, бараки, вагончики, палатки и стартовые позиции. Потому молодые инженеры, прибористы, строители, ракетчики, офицеры, получавшие туда назначение, переиначили название полигона в «тюрьма — там».
        Все эти имена и байки нашим героям еще только предстоит узнать. А пока не станем забегать вперед — пусть они веселятся, обнимаются и жмут друг другу руки по случаю первого шага человека в космос.
        — А я и не сомневался, что первый спутник будет нашим, советским,  — с важностью заявил во всеуслышание Владик.
        — Эх, скоро человек полетит!  — воскликнул Радька.
        — Вы-то откуда знаете, что скоро?  — с лукавой усмешечкой осведомилась у красавчика Галя.
        — Уж мы-то, можете поверить, знаем,  — с вящей таинственностью проговорил тот.
        — Знаете — откуда?  — ожидаемо спросила Галка.
        Радий готов был рассказать, ради обеих этих милых девушек, и про стратосферный кружок, и про тему их общей курсовой — в конце концов, она, эта тема, не являлась закрытой. Однако самый разумный и осмотрительный из них, Слон, сделал в сторону товарища предостерегающий жест:
        — Не надо. Не надо выдавать лишнюю информацию.
        Радий картинно прикрыл рот рукой.
        Так получалось даже эффектней. Девушки обожают всякие тайны, жить не могут без интриги.
        — Да, мы близки к определенным кругам,  — включился в игру Владька.  — Очень близки.
        — Может, мы сами первыми туда, где витает наш спутник, отправимся. Туда, выше стратосферы,  — нагнетал пафос Радий.
        — Как же, как же,  — засмеялась Галя.
        — Не верите?
        — Разумеется, нет!
        — А вот увидите. Давайте встретимся через год, и вы все про нас узнаете.
        — Зачем через год?  — перебил друга Владислав.  — Мы прямо сейчас вам можем рассказать.
        И только Слон и Жанна не принимали участия в юношеском бахвальстве и зубоскальстве. Ментально они оба были старше своих друзей и сейчас отдали им площадку, отодвинулись на задний план, и если и говорили друг с другом, то только взглядами. А глаза их сказали, что каждый из них заметил другого и оценивает его по достоинству.
        — Откуда вы знаете, может, в космическое пространство как раз полетим мы!  — воскликнула Галя.  — Мы, вдвоем с Жанной! Правда, Жанка?
        — Запросто!
        — Ха-ха!  — заметил Владик.  — Девчонок в космос не берут.
        — У нас в стране, между прочим, равноправие полов.
        — Но все равно — заметьте, даже в СССР летчики и капитаны дальнего плавания сплошь мужчины. Отдельные единицы только подтверждают практику. И академики принадлежат к сильному полу тоже, как правило.
        — Мария Кюри, к примеру.
        — А она не наша. И не академик.
        Но тут ритуальный танец знакомства был грубым образом прерван. Над площадью раздался крик:
        — Отряд пединститута! По вагонам!
        — Нам пора идти,  — молвила Галя.
        — Мы еще и не познакомились толком,  — обескураженно проговорил Владик.
        — Встретимся в стратосфере,  — лукаво заметила Галя.
        — Нет,  — твердо мотнул головой Владька.  — Дайте ваш телефончик.
        — Лучше вы. Я сама вам позвоню.
        Это был важный вопрос. Телефон являлся водоразделом, по которому парень-москвич отделялся от провинциала. Далеко не у всех, но примерно у трети москвичей, самых обеспеченных, аппарат дома имелся. У иногородних его, разумеется, не было. Как не имелось у самих Гали с Жанной.
        — У меня нет телефона,  — не стал лукавить парень.
        — Ну, вот!  — насмешливо проговорила девушка.  — А еще покоритель межпланетных глубин!  — Слово «космонавт» тогда еще совершенно не применялось.
        — Как мне вас найти?!  — продолжал настаивать Владик совсем нешуточно.
        Парни — все трое!  — совсем неплохи, подобными бросаться не надо. В этом Галя не сомневалась, потому и назвала авиационщику адрес своего общежития. Жалко ей, что ли,  — все равно, пока мальчишки доедут до Москвы, их закрутят иные впечатления и новые заботы, и они сто раз думать забудут о случайном знакомстве на станции Бийск! Но все-таки — остается надежда и сохраняется хоть мизерный, но шанс, что они встретятся.
        Девочки взяли свои котомки и чемоданы и примкнули к другим своим товаркам. Длинный хвост из студенток потянулся на перрон.
        В отличие от Владика, который лобовым ударом выпрашивал координаты девчонок, Слон проявил настойчивость совсем иного рода.
        Для начала он увлек Радика и начал ему что-то нашептывать, в результате чего тот в полный голос сказал:
        — Да, хорошо, я тебя прикрою!
        Слон шикнул на него и быстро зашагал в сторону перрона, куда уже был подан паровоз, собирающийся увозить в Москву студенток из педагогического.
        Не чураясь даже пробежки, самый солидный студент из всей троицы достиг паровоза, который пыхал своими белыми усами, клубился серым паром, пугал красными колесами. У кабины машинистов Слон лихо свистнул в четыре пальца. Оттуда свесил голову парнишка не больно его старше — помощник машиниста, видать.
        — Чего шумишь?  — с сознанием собственного достоинства спросил тот.
        — Скажи: какая у вас следующая большая остановка будет?
        — А тебе на что?
        — Если честно: очень надо, позарез, по личному делу. С меня причитается.
        — Ну, раз позарез — через Барнаул мы едем. Через три часа там будем.
        — Спасибо, друг!
        Жанна с Галей тем временем погрузились в вагон, а Владислав с Радькой доводили до логического завершения свое намерение закупить горячительные напитки. Тем более и причина появилась — да какая!  — отметить первый в мире запуск искусственного небесного тела в мировое пространство!
        А студентки обживали негостеприимное пространство плацкартного вагона. Больше полусотни человек под одной крышей. Шестеро девчонок в импровизированном купе с жесткими полками. Впрочем, слава богу, теперь следовали они плацкартой — сюда, на целину, их везли в самых настоящих теплушках. Как в войну: в товарняках, приспособленных под перевозку граждан: с деревянными полатями в три яруса по периметру вагона, матрацами, набитыми сеном, и ведром в качестве отхожего места. Ехали они в Бийск долго, больше недели, с многочасовыми стоянками среди лесов, степей или на безымянном полустанке. Время студентов ничего не стоило, и рабочие их руки, по большому счету, вряд ли сильно были нужны. Недаром лет через пятьдесят появится версия (впрочем, документально до сих пор не подтвержденная), что освоение целины в середине пятидесятых понадобилось советскому руководству как операция прикрытия для строительства того самого космодрома в Байконуре — секретного военного полигона НИИП-5. Дескать, когда американские самолеты-шпионы будут фиксировать активную переброску эшелонов на наших южных границах, то станут думать,
что русские свое сельское хозяйство развивают, а не сверхсекретный ракетно-ядерный объект возводят.
        Идея, что запуск в мировое пространство искусственного тела надо отметить, видимо, витала в воздухе. Или, возможно, передалась от будущих авиационщиков к педагогам воздушно-капельным путем. Жанна вызвалась в экспедицию в вагон-ресторан. Сдуру пошла одна.
        Она миновала тамбур, скрежещущую сцепку, и уже в следующем вагоне милые и привычные ей студенческие личики окончились. Начались чужие — темные, опаленные степью и солнцем лица. Грубые руки, надвинутые на глаза кепки или косынки до бровей. Или пестрые халаты, тюбетейки, кирзовые сапоги. Кто-то цокнул языком — явно в ее адрес. Кто-то гортанно сказал что-то на незнакомом языке, но явно сальное или обидное. Потому что все вокруг рассмеялись. Жанна стала понимать, что она, видимо, зря отправилась в эту экспедицию самостоятельно. И тут один из баев, заполнивших соседний вагон, перешел к оскорблению действием: когда она проходила мимо, звонко шлепнул ее по попе. Хохот в вагоне принял и вовсе гомерический размах. Ржал сам обидчик в пиджаке и сапогах. Ржали его спутники. Смеялись вертлявые подростки. Хихикали женщины и дети. И посреди всей этой ликующей плацкартной гопоты стояла Жанна, и на глаза ее навертывались слезы. И вдруг… Как с небес, словно каким-то чудом рядом с ней материализовался защитник. Герой. Рыцарь. В этой Вселенной он принял облик парня с привокзальной площади — а именно Вилена. Вилен, не
рассусоливая долго, громадными своими ручищами схватил за лацканы пиджака ее обидчика. Тот начал восклицать вроде бы предостерегающе, а на самом деле испуганно: «Э! Э! Э, ты! Э!» Но студент, не обращая внимания, приподнял его с лавки и слегка встряхнул, а потом проговорил угрожающе:
        — А ну-ка, давай, извинись перед девушкой — быстро!
        — Да, а я что,  — обрадованный тем, что хватка Слона слегка разжалась, зачастил парень,  — чего я ей сделал-то? Ниче и не сделал!
        — Извиняйся, живо!  — левая рука Слона плотно схватила горло паскудника и слегка прижала. Тот стал растерянно озираться — однако ни один из тех, кто только что от души ржал над его «удачной» шуткой, не торопился прийти ему на помощь — все болельщики приняли отстраненный и скучающий вид. Отводили глаза. Жанна во все глаза рассматривала шутника — как новый и неизвестный науке вид доисторического животного. Как вредное насекомое, которому суждено вымереть по мере продвижения страны, а потом и всего человечества, к коммунизму.
        — Ну, ладно, чего там, извини уж, пожалуй,  — жалостливо протянул парень, вовсе не глядя на Жанну.
        — Простишь его?  — спросил у Жанны Слон — такой некрасивый, плечистый, рукастый — но такой верный и сильный.
        — Прощу, чего уж там,  — великодушно молвила девушка.
        — Смотри у меня!  — Вилен покровительственно пошлепал шутника по щеке.
        Потом, с совершенно другим настроением, следом за своим спасителем, Жанна все-таки дошагала до вагона-ресторана. Там они купили бутылку портвейна и вернулись в плацкартный вагон педагогов. И имели большой успех. И выпили вместе со всеми по глотку, а потом вдвоем смылись от компашки и долго стояли в тамбуре у окна.
        Вилен курил папиросы — тогда еще никто даже не думал бороться против курения, и курили все, и любой главный положительный герой в кино и книгах затягивался полной грудью, когда попадал в сложное положение. Они разговаривали, Вилен рассказывал о себе: секретный военный гарнизон в Сибири, отец — летчик. И его собственная мечта о небе, которая, когда не взяли в летное училище, привела в авиационный.
        Он взял Жанну за руку. Приличная девушка не должна позволять, чтобы молодой человек брал ее за руку на первом свидании — но он ради нее уже совершил два подвига: впрыгнул в чужой поезд и утихомирил подонка. Поэтому она не стала манерничать и разрешила. А за окном тянулись поля и степи, и время от времени в тамбур приходил кто-нибудь из девчонок: вроде бы покурить, а на самом деле взглянуть на ухажера, которым вдруг, ни с того ни с сего, обзавелась Жанка.
        А на прощание, через три часа, когда он выскакивал в Барнауле, она совершила еще один поступок против правил — позволила себя поцеловать, что было, конечно, совершенно возмутительно на столь раннем этапе развития отношений. Но, отчаянно возражала она мысленным оппонентам, у нас ведь совершенно необычное первое свидание! Он — рыцарь, и он получил, как положено рыцарю, приз, награду!
        Глава вторая
        У Вилена Кудимова (Слона) был абсолютно секретный, даже от ближайших друзей, блокнотик, в который он заносил свои задачи, планы и достижения. Там имелся также специальный раздел, посвященный женщинам.
        Каждую из своих знакомиц Вилен после первой же встречи ранжировал по трем параметрам, которые обозначал тремя заглавными начальными буквами: «Л», «Ж» или «П». Первая, «Л», означала «любовь». «Ж» — соответственно, «женитьба». И, так как в те годы в стране совершенно не было секса — в том смысле, что слово «секс» не применялось для обозначения интимных отношений между мужчиной женщиной, для указания оных использовали эвфемизмы. Кудимов, к примеру, применял в своей практике слово «постель», или «П». Хотя, если быть до конца честным, имевшийся у него пока небольшой опыт по этой части он получил отнюдь не в постели. Однажды «это» происходило в лесу, в туристской палатке. Второй раз случилось в деревне на классическом сеновале. Вот и вся постель. Но все же она выгодно его выделяла на фоне очевидных девственников-сокурсников. И как каждый солдат носит в своем рюкзаке маршальский жезл, так и всякий парень двадцати с небольшим лет любую встреченную женщину прежде всего рассматривает с плотской точки зрения. И прикидывает, насколько велики шансы в упомянутую постель ее затащить.
        Сама физиология делала ранг «П» для любого самца наиважнейшим. Однако Вилен был, в отличие от, скажем, павиана или шимпанзе, человеком разумным, к тому же будущим инженером. Поэтому он оценивал девушек далеко не только через призму «П»: постели, похоти или, если хотите, позыва. Нет, всякая заслуживающая внимания особь удостаивалась отметки по каждому из трех направлений, в зависимости от перспективности: насколько легко (или тяжело), нужно (или не нужно) достичь с нею упомянутого, а именно: «Л» — возвышенной любви, «П» — ублажения плоти в постели или «Ж» — счастья в законном браке. Вот и теперь ранжирования удостоились от руки Вилена не только Жанна, с которой он провел три часа в пути и сумел сорвать поцелуй, но и ее подружка Галя — хотя той он едва два слова сказал.
        Молодой человек сошел на станции Барнаул с поезда, везшего девушек, и еще пару часов слонялся по перрону, прежде чем припыхтел товарняк, доставлявший в столицу маишников. Слава богу, руководители отряда не стали перед погрузкой устраивать еще одно построение и снова пересчитывать студентов — а в поезде, когда Слона хватились, Радька и Владик сумели его прикрыть: «В другой вагон сел». А ведь они почти не врали, он и вправду был в другом вагоне — только, к тому же, и в другом составе.
        Вилену удалось смешаться на станции Барнаул с толпой высыпавших из вагонов студиозусов и вместе с ними проникнуть в свой собственный поезд. В отличие от девушек-педагогинь, следовавших в Белокаменную в относительном комфорте плацкартного вагона, маевцам снова подали теплушки. Они и рады стараться: расчехлили лозунги, оставшиеся с дороги туда, развесили их по бокам вагонов, только в транспарантах «Даешь целину!» — по-пижонски заменили слово «даешь» гордым «взяли».
        Вилен отыскал свое место, тепло поприветствовал Радьку и Владика. Они, разумеется, не упустили шанса поехидничать:
        — О, гусар вернулся!
        — Как твой железнодорожный роман, Слонище?
        Но зависти в словах друзей звучало больше, чем едкости. Лучшим ответом в подобном случае является молчание — за ним может скрываться все, что угодно. Вилен промолчал.
        Он залез на верхние нары и улегся на набитый сеном мешок, руки под голову. Но не мечтать о Жанне он принялся. Кудимов был человек определенный и цельный — не верхогляд и фанфарон, как Радик, и не мечтатель Иноземцев. Потому он достал из кармана свой заветный блокнотик и проранжировал Жанну, с которой только что распрощался. По шкале «П» он поставил ей пять (по пятибалльной системе)  — раз уж в ходе первого свидания сумел урвать поцелуй (да и чувствовал в девушке большой в этом смысле потенциал).
        «Л» — то есть «любовь» — Кудимов обычно оценивал не в том смысле, насколько девчонке понравятся его ухаживания. Цветы, кино, конфеты, театры — какой, интересно, особе они могут НЕ понравиться? Нет, вопрос заключался в том, насколько ему самому будет интересно шататься с нею под ручку по паркам и сидеть в кино? И здесь он вывел Жанне твердую тройку. А потом подумал и переправил на четверочку с минусом. Если в ходе свидания с ней он окажется вознагражден — ну, в смысле «П», то есть постели,  — тогда почему бы и не поухаживать?
        Однако следовало еще подумать, надо ли ему вообще связываться с Жанной. Потому что в ней имелся всего один, зато серьезнейший и очевидный изъян: она была немосквичкой. Именно поэтому в графе «Ж», где Слон оценивал перспективы собственной женитьбы на той или иной красавице, он поставил девушке жирный кол. А мог вывести и ноль, и был бы прав. Потому что он уже далеко не романтик. И учится не на первом, втором и даже не на третьем курсе. И впереди маячит распределение. И главный способ добиться приемлемого назначения — в Москву или хотя бы в Подмосковье — сочетаться законным браком со столичной штучкой. На начальных курсах он еще мог себе позволить закрутить роман с девушкой из общежития. Но теперь, когда диплом катит в глаза,  — надо ли время терять? Очень и очень следует над этим подумать.
        Вилен, заодно уж, и второй девушке, Гале,  — брюнетке, показавшейся ему твердой, своеобразной и мужественной,  — оценки поставил просто из интереса и чтобы ей обидно не было. Насчет возможной «П» она получила твердую тройку. Женитьба на ней тоже никакими премиальными не светила (единица), а вот закрутить с ней любовь по правилам, с ухаживаниями и букетами, ему почему-то вдруг показалось интересным. Отчего-то представилось приятным пройтись с Галей по бульвару, по парку, поговорить о том о сем. Отчего-то показалось, что ему с ней будет интересно. Он и поставил ей в рубрике «Л» четыре с плюсом — ну, или пятерку с минусом, что, как считал, одно и то же.
        Вилен, конечно, не знал и знать не мог, что в другом поезде, идущем тем же маршрутом — на Тюмень — Челябинск — Москву,  — девчонки, которых он только что вписывал в клетки своей заветной таблицы, говорят о нем.
        — Да что ты, Галка!  — с жаром убеждала подругу Жанна.  — Нисколько я в него не влюбилась, и не нравится он мне совсем! Просто он, этот парень, Вилен, он ведь меня в каком-то смысле спас, так ведь? Он, как рыцарь, подвиг совершил во славу прекрасной дамы, да? А дама — это в данной ситуации я. И сеньора должна же своего рыцаря вознаградить — перчатку там подарить с руки или цветок. Ну, у меня перчатки или цветка для него как-то не случилось — пришлось пожаловать ему поцелуй.
        — И как он целуется?
        — Брось, Галка! Какая разница, как он целуется? Я никогда больше, слышишь, никогда не собираюсь с ним целоваться. Еще чего! Да мы и не встретимся с ним больше ни разу. Никогда в жизни!
        — Ох-хо-хо, Жанка, зарекалася бабка во двор не ходить!

* * *
        Пользуясь авторской волей наподобие демиурга посещать, по собственному произволу, своих героев и подмечать в них легкие, порой едва уловимые движения души и мысли, перенесемся теперь к другому пассажиру товарняка Бийск — Москва. И с интересом отметим, что в тот же самый момент еще один человек думал о девушках, что уносились впереди них в плацкартном вагоне по направлению к столице. Владик устроился на нижних нарах, завернулся в собственную телогрейку и погрузился в блаженную дрему: испытания и тяжкая работа позади, впереди его ждет ставшая привычной Москва, и можно помечтать. Например, о будущей работе: большой светлый конструкторский зал, он в белом халате, пиджаке с галстуком… И вот он говорит, а все его внимательно слушают: «Компоновка изделия номер пять меня не удовлетворяет, надо еще поработать, товарищи»… И тут же почему-то находятся две девчонки со станции Бийск, Жанна и Галя, они тоже в строгих белых халатах и заглядывают ему в рот… А потом выясняется, что изделие, о котором он говорит, это тот самый спутник, про который сегодня сообщали по радио, и он нарисован на чертеже, прикнопленном
на кульмане: острая ракета, забавные крылышки. А чертеж вдруг становится из черно-белого цветным, красненьким, вспархивает с ватмана и взлетает под самый потолок огромного зала, и все начинают аплодировать, и девушки, Жанна и Галя, обе бросаются и наперебой целуют его… Он спит и понимает, что спит и ему это снится…
        Владислав отчасти воспринимал жизнь словно последовательность испытаний — разной природы и различной степени сложности,  — через которые требовалось пройти. По мере того как он их проходил, судьба расплачивалась с ним различными наградами — а если он жизненный экзамен вдруг, к примеру, заваливал, выдумывала ему наказание. Так было с поступлением в институт — он выдержал проверку на «хорошо» и «отлично», а в качестве приза получил столичный вуз и всю Москву вместе с ее театрами, библиотеками, девушками и другими искусами. Так и теперь — он выдержал два месяца физической работы на целине, и ни ему самому, ни тем более его товарищам не в чем упрекнуть его. Он даже заработал немного денег (вот и приз!), но, главное, с чувством исполненного долга может теперь отсыпаться на нижних нарах товарняка Бийск — Москва. Ну, и не только отсыпаться, но и мечтать, конечно. О новых поверках судьбы (если выражаться высоким штилем), которые ему еще предстоят впереди и через которые он с честью пройдет. И сейчас его манила мечта о чистом, красивом конструкторском бюро, в котором он — в компании таких же, как он,
парней и мужчин, увлеченных своим делом,  — будет проектировать или конструировать что-то Очень Важное — новый сверхзвуковой самолет, например, или ракету. И даже не имело особого значения, где будет находиться это чистое, красивое конструкторское бюро: в Москве, а может быть, в Академгородке в Сибири или в секретном военном городке. В столице, конечно, предпочтительней — но решающего значения место его будущей прописки не имело. Как не играл даже особой роли вопрос, сколько — то есть какую зарплату он будет получать за свой труд. У всех молодых инженеров, проектантов или конструкторов, ракеты они делают или мясорубки, заработок после окончания вуза был примерно одинаковый — около тысячи рублей [1 - Здесь и далее цены указаны до деноминации 1961 года.]. Конечно, те, кто занимается ракетами или самолетами, вестимо, имеют — в отличие от проектантов мясорубок — надбавки: за вредность, секретность и прочее. А если надеть погоны, то оклад еще как минимум в два раза увеличится! Но, видит бог, совсем не деньги все определяли. Просто не хотел Владислав проектировать мясорубки — хотя признавал громадное их
народнохозяйственное значение.
        Его тяга к небу была, правда, исключительно книжной. Он не строил планеры, не занимался в авиамодельном кружке, не посещал аэроклуб — да и не было в Энске, откуда он родом, ни того, ни другого, ни третьего. Зато Владик знал имена и биографии всех летчиков, спасавших челюскинцев, проштудировал книжку Перельмана «Межпланетные путешествия» и даже пытался читать труды Циолковского. А в вузе пошел в кружок высотных полетов, или стратосферный кружок — так называли, чтобы всуе и для маскировки не употреблять слово «космос»,  — секцию, где занимались полетами космическими. И они втроем, с Радькой и Слоном, даже сделали курсовую работу под названием «Основные принципы построения аппарата для пилотируемого заатмосферного полета». Ругались между собой по-страшному, чуть не разбежались навсегда — однако курсовик все-таки доделали, защитили и получили все трое «отлично».
        Придумывать, а потом создавать то, чего никогда не было прежде, что-то совершенно новое, казалось для Владика чрезвычайно увлекательным. Новый аппарат! Да еще для космоса! Это вам не мясорубка!
        И теперь Владик возвращался в Москву в предвкушении. Аж под ложечкой подсасывало. Словно он свидание с девушкой предвкушал. Однако на сей раз чувство было связано не с девчонкой, а с будущим делом. С работой.

* * *
        И предчувствия его не обманули.
        Едва они приехали, снова заселились в свою мансарду и появились в институте, у доски расписания и приказов их нашла секретарша из деканата.
        — Рыжов! Иноземцев!  — крикнула она недовольным тоном.  — Срочно в деканат! Для вас там телефонограмма пришла!<
        Телефонограмма?! Ни разу в жизни ни Радию, ни Владиславу сроду никто не направлял никаких телефонограмм. Телеграммы — были, родители слали, и порой они, студиозусы, подавали ответы: СДАЛ ФИЗИКУ ОТЛИЧНО ВЫЕЗЖАЮ КАНИКУЛЫ ДВАДЦАТОГО ВЛАДИСЛАВ. А вот телефонограммы! Телефонограммы были из совсем другой, не студенческой, жизни. Они принадлежали миру кино, книг, миру больших начальников, ученых и специалистов. Никто из парней не знал и не догадывался, что довольно скоро в их повседневный обиход войдут и телефонограммы, и совсем не известные им (как и большинству населения Союза) ВЧ-граммы.
        — А мне, Евдокия Серафимовна?  — переспросил стоявший рядом Слон. В его голосе прозвучала нотка зависти к товарищам (но и, на всякий случай, обволакивающие интонации по отношению к женщине-секретарю).  — Мне что-нибудь прислали?
        — А тебе, Кудимов, нет ничего.
        Сопровождаемые Евдокией, они, все трое, и Вилен за компанию, отправились в деканат. Телефонограмм оказалось две, по одной на каждого: обе как под копирку написанные, только фамилии получателей разные и время… Для Владислава: «Владиславу Иноземцеву явиться на кафедру завтра, одиннадцатого октября, в 15:00». Для Радия — все то же самое, только время значилось другое: 15:30.
        — А кто передал? И зачем явиться? Для чего?  — наперебой забросали они секретаршу вопросами. Несмотря на полное непонимание — а зачем их, собственно, вызывают,  — и Радька, и Владик почувствовали воодушевление. Из-за гадости телефонограмму посылать не будут. В случае какой-то бузы присылают обычно повестку.
        Слон тоже стоял тут, рядом, и старательно делал вид, что ему все равно.
        — Не знаю я ничего, мальчики,  — выполнив поручение, Серафимовна помягчела.
        — Но кто телефонограммы прислал, вы сказать можете?!  — воскликнул Владик.
        Секретарша оглянулась вокруг, придвинулась к парням и понизила голос:
        — Прислали из какого-то почтового ящика. Подмосковного,  — а потом откинулась на стуле и, показывая, что она и без того слишком многое позволила мальчишкам, проговорила тоном выше, хотя и раньше никто, видит бог, не собирался их подслушивать: — А теперь все, идите, не мешайте работать!
        Надо ли говорить, что парни немедленно начали строить различные предположения, в уме и вслух: с чем связан вызов. Во всеуслышание, правда, они, старательно избегавшие в жизни пафоса, отдавали предпочтение различным юмористическим вариантам, среди которых было:
        — их посылают в повторную срочную командировку на целину в связи с недогрузом полуторки бортовой номер 30-77;
        — нет, им официально предложит руку и сердце известная мымра, доцент кафедры марксизма-ленинизма Клара Величко;
        — нет, их запустят на следующем спутнике в роли подопытной собачки — нет, домашней свинки! Нет, белой лабораторной мыши!
        Так они и развлекались, возвращаясь из института вдвоем — Радий и Владька. Разом помрачневшему Вилену вдруг зачем-то понадобилось в библиотеку. Он их покинул. Парни подозревали, что тот попросту расстроен и не хочет видеть друзей, перед которыми вдруг открылась перспектива, наполовину распахнулась некая дверь, а перед ним — нет.
        Друзья поехали на метро, потом на автобусе. Что поделаешь: новый корпус общежития еще только строили. Друзья снимали на троих, как они называли (с легкой руки Владика), мансарду. А именно: в частном доме, неподалеку от вуза, в Тушине, арендовали у хозяев второй этаж, на самом деле то был чердак, лишь минимально утепленный. Комнату нашел Вилен, он же условился о цене — сперва платили триста рублей в месяц, для троих более чем приемлемо. А в какой-то момент, после второго курса, тот же Вилен, неутомимый организатор, вместо денежного вознаграждения договорился с хозяевами о гешефте, а подбил на него Владика.
        Идея заключалась в следующем: сдать за хозяйского сына вступительные экзамены в институт, не в такой сложный, как МАИ,  — а в строительный. Экзамены ведь те же: математика, физика, химия, русский, английский. За успешную сдачу — Вилен условился — они до самого конца института смогут проживать в комнатухе бесплатно! Сам он не брался — ни физику с математикой, ни русский не знал он настолько, чтобы уверенно пойти и чужие вступительные скинуть. Он и свои собственные еле-еле на четверки натянул. Вот и уговаривал Владислава. Тот отказывался — не привык ловчить и обманывать. Но Вилен убеждал: «Это и не обман вовсе, если человек способный, он и сам бы поступил, мы его просто страхуем. А если тупой — его все равно выгонят!»
        Владик отмахивался, говорил: вон, лучше Радьку возьми, он тоже в школе хорошо учился, с золотой медалью окончил! А Слон отвечал: Радий — он приметный, весь аж светится, как имя его, да и не похож он на Павла (хозяйского сына). В конце концов Владька сдался, пошел и по чужому паспорту спихнул все пять вступительных на «хор» и «отл», так что сын хозяев стремительно в свой строительный влетел. И, кстати говоря, до сих пор из него не вылетел. Поэтому их ловкое трюкачество, можно считать, никому не навредило. Зато друзья — хозяин не обманул!  — за свой чердак больше не платили.
        Зимой, правда, там холодновато было. Особенно если хозяева куда-то уезжали и печь у себя внизу не топили. Тогда к утру на чердаке даже вода в рукомойнике замерзала.
        Умывались, да, из него, из рукомойника. Зато летом плескались на улице, у березки. Ну, и в удобства, вне зависимости от сезона, бегали во двор.
        Первое время это Владика тяготило. Он, как-никак,  — единственный из всей компании!  — в отдельной квартире у себя в городе проживал. Правда, ванной у него, как и у всех, не было, грели воду, мылись в кухне в тазах. Ну, и в баню ходили. Зато водопровод и ватерклозет у Владислава дома в Энске имелись. А Радьке и Вилену к спартанским условиям было не привыкать. Радик родом из села. Какие там в избах удобства! А Вилен по гарнизонам с отцом мотался и тоже проживал далеко не в хоромах. Да что говорить! Девяносто процентов страны мыться ходило в баню, а по нужде — до ветру. Таких буржуев, как Владик, по пальцам руки посчитать, только в Москве и Ленинграде. Ну, может, еще в Киеве и других столицах союзных республик.
        А Владьку угораздило: поселиться в самой Москве, но привыкать к спартанским условиям. Но ничего, притерся к пятому курсу.
        Ему мансарда, в которой они проживали, нравилась. Нравилась скошенная крыша и большое окно в ней. Кровать с металлическими шарами и продавленной панцирной сеткой — на ней было удобно качаться, размышляя. Или убаюкивать себя перед сном. Такие же лежанки имелись у Радика и у Слона. Однако у койки Владислава имелось выгодное преимущество, которым он весьма дорожил: на нее очень удачно из косого окна падал свет — было удобно читать и заниматься.
        Кроме трех кроватей, в комнате помещался рабочий стол. И кульман они на первом же курсе купили, скинулись, взгромоздили на чердак — для черчения, «начерталки», а потом и курсовых. Еще имелась самодельная этажерка, которую Радик с Владиславом смастерили для книг (Слон для нее доски раздобыл — купил у сторожа на стройке за бутылку). К концу учебы из литературы, которую покупал в основном Владик (или ему дарили), на этажерке выросла неплохая библиотечка — в том числе его любимая желтоватая книга Ильфа и Петрова издания сорок восьмого года. Когда на чердак забирались гости — и даже проверенные, и даже девочки,  — он прятал ее под матрас, чтобы не было искушений. А то еще выпросят почитать, а после затеряют: и книжку потеряешь, и, возможно, друга.
        В жилище Владика устраивало практически все — даже приставная лестница, по которой требовалось карабкаться к ним на второй этаж, как обезьянам или матросам. И когда им на третьем курсе предложили переселиться, наконец, в общагу, они отказались — тем более платить за комнатуху уже не требовалось.
        …Дома, у хозяев, Владика ждала телеграмма. Телеграмм он не любил, потому что не ждал от них ничего хорошего. Но в этот раз депеша оказалась приятной. Хозяйка показала ему уже распечатанный полуконверт: ВЫЗЫВАЕТЕСЬ НА ПЕРЕГОВОРЫ 10 ОКТЯБРЯ В 1800. 1800 — означало восемнадцать ноль-ноль: телеграфисты так экономили количество слов. «От мамы»,  — улыбнулся Владислав, и наплевать ему было, что хозяйка свой нос в сообщение сунула. Она еще и сама принялась объяснять свою нескромность, хотя ее никто не спрашивал, с обескураживающей прямотой: «Я ж должна знать, вдруг что-то срочное для тебя прислали».
        Время уже подходило к шести, и молодой человек стремглав бросился на почту.
        Сколько ни бывал на переговорных пунктах Владик — и в Москве, и в родном городе, и даже на целине,  — вечно в них было жарко. И топили слишком сильно, и много людей дышали. И постоянно на этих переговорках столпотворение было. Кто-то ждал (порой безуспешно) вдруг оборвавшейся связи с пунктом N, кто-то — не пришедшего вовремя на разговор контрагента, а иной загодя приходил, чтоб не пропустить назначенное время. И часто народ в очередях нервничал. Особенно дамочки. Потому и дышали учащенно. Все-таки тревожно: что тебе вдруг скажут из-за тридевяти земель. Да и мысль, что твою беседу подслушивают, вольно или невольно, как минимум человек пять из очереди, не считая двух телефонисток на разных концах провода, спокойствия духа тоже не добавляло. Вот и сейчас, несмотря на первый в этой осени по-настоящему холодный день, на переговорке изнывала от жары очередь человек из десяти: уже в пальто, в ватниках, женщины в большинстве в шерстяных платках. Из одной из кабин доносился надрывный, хорошо поставленный голос дамочки:
        — Разве ты не понимаешь, Алексей, что я тебя жду? Очень жду!
        Почему-то кабины на переговорных пунктах — специально, что ли?  — делались такими, что вечно с трудом закрывались. Во второй будке мужчина судорожно стискивал одной рукой дверь, другой прикрывал трубку (которую держал плечом). В такой страшно неудобной позе он то ли в любви объяснялся — а может, просто докладывал провинциальному начальнику, что тяжко заболел и вынужден взять больничный.
        Владик отметился у телефонистки, что пришел, и стал ждать вызова. И довольно скоро, не прошло и получаса, барышня из-за своего прилавка выкрикнула:
        — Энск, третья кабина!
        Парень бросился туда и через минуту услышал голос матери, и даже перестал обращать внимание, что его могут слушать все эти люди на почте (а уж телефонистка — наверняка). Закричал:
        — Мамочка, привет! Что-то случилось?
        Все-таки от срочных вызовов на переговоры сердце бывало не на месте — хотя самые неприятные известия все-таки сообщали обычно напрямую, телеграфом.
        И сразу потеплело, как услышал звенящий от радости мамин голос:
        — Все хорошо, Владик, просто хотела тебе сказать, что мы скоро увидимся!
        — Как?!
        — Я приезжаю в Москву! Представляешь?! На целый месяц! На курсы повышения квалификации. Жить буду в гостинице.
        — Как хорошо! А когда ты едешь?
        — После ноябрьских.
        — О, замечательно! Повидаемся.
        — Да! И сходим в театр. Ты поведешь свою старушку-маму в театр?
        — Ну, во-первых, ты совсем не старушка. А во-вторых, с большим удовольствием. Я как раз постараюсь достать хорошие билеты. В месткоме или непосредственно в кассах.
        — А как ты себя там чувствуешь, сынок?
        Тут началось обычное мамино занудство: не болеет ли он, как учеба и появилась ли у него девушка. А что вы хотите: Владик у нее единственный сын, растила без мужа, в войну его чудом сберегла — как же за ребенка не волноваться!
        Владик на вопросы о здоровье и о девушке отвечал односложно, с трудом скрывая, и от мамы, и от очереди, свое раздражение. Высказался, отчасти работая на публику:
        — Ма, да какие там девушки?! Первым делом у нас ты же знаешь что — самолеты.  — И, чтобы перевести разговор, спросил: — Как там Аркадий Матвеевич?
        Аркадием Матвеичем звался отчим. Вернее сказать, не отчим, а новый мамин муж. А еще точнее, даже не муж — они не расписывались, а просто, как формулировалось в милицейских протоколах, сожитель. По сути, он был, конечно, маминым мужем. Спали они вместе и теперь, когда Владик в Энске не жил, даже заняли бывшую его комнату, и ему, когда приезжал домой на каникулы, приходилось дрыхнуть в одном помещении с бабкой. Раньше, когда отчим еще не вернулся из своих мест отдаленных, диспозиция была иная: у Владислава имелась в распоряжении своя собственная, персональная опочивальня (она же кабинет), а мамочка спала в другом покое с бабушкой.
        Отчим, как сообщила мама, был здоров и даже устраивался на работу.
        — Ну, я рад,  — сухо бросил Владик.  — А как бабуля?
        — Хорошо. Только по тебе скучает.
        Бабуля была вторым человеком (после мамы), который его безоговорочно любил. (Любовь остальных, прочих людей ему в ходе жизни следовало завоевывать.) Наверное, бабушка любила Владика даже сильнее, чем мама,  — во всяком случае, уж точно безоглядней, чем она. И внук с большой охотой бабкину любовь использовал. И отдавал свое чувство в ответ, конечно. Бабушка была маленькая, сухонькая, чуть сгорбленная, точь-в-точь как рисуют старушек в книжках для детей. Все в бабке было родным, и все молодого человека устраивало — за исключением мелочей, правда: что она крестит его всякий раз при расставании и по утрам и вечерам бормочет свои молитвы, уже почти даже не скрываясь от чужого Аркадия Матвеича.
        — А что тебе из дома привезти?  — спросила мама.  — Может, тебе из книг что нужно?
        Мамуля, в силу того что работала библиотекарем, проблем с книжками не имела. Она даже могла один-два особо нужных сыну томика зарегистрировать на себя и привезти ему в столицу — с тем, конечно, что он их не потеряет и обязательно вернет в фонд, когда приедет на родину в каникулы.
        — У меня там, дома, остались «Межпланетные путешествия» Перельмана. Если можешь, привези.
        — Тебя наш спутник вдохновил перечитать?
        — Да, он самый.

* * *
        Для похода на кафедру друзья приоделись. Оба, и Владик, и Радька, нацепили галстуки и белые рубашки. Выбор был невелик, у каждого всего-то по паре рубашонок имелось, одна повседневная и вторая — праздничная. Галстуки — два на троих, для специальных и торжественных случаев.
        В то время не существовало никаких, ни неписаных, ни, тем паче, писаных правил, согласно которым мужчинам следовало носить галстуки. Дресс-код (да простится нам ультрасовременное словцо в столь замшелом контексте) был достаточно гибким, подвижным, летучим. Многое зависело от внутреннего самоощущения. Конечно, имелись случаи, когда ношение галстуков мужчинами являлось обязательным и даже не обсуждалось. К примеру, на военной кафедре. Или в случае вызова в райком, не говоря уж о горкоме. В остальном допустимы были, как говорится, варианты. Владик, к примеру, если шел в театр с друзьями (даже когда в Большой!), предпочитал рубашку со свободным воротом. Ну, а коли вдруг приглашал девушку, то украшал себя удавкой.
        В данной ситуации — вызов на кафедру, да не простой, а телефонограммой,  — и Владик, и даже свободолюбивый Радий, не сговариваясь, сочли, что повод галстука заслуживает.
        На кафедре их уже ждали. Секретарша нелюбезно буркнула: «Иноземцев и Рыжов? Явились? Ты, Рыжов, ступай отсюда, погуляй, подождешь немного, а ты, Иноземцев, проходи».
        В кабинетике, где сидел завкафедрой, его самого не было. Председательский стул пустовал. Однако за столом для посетителей, под портретами Ленина и Сталина, сидел незнакомый мужчина в очках. Владик также успел заметить, что тот был в костюме, однако в рубашке с распахнутым воротом и безо всякого галстука.
        — Иноземцев?  — приветливо спросил мужчина.  — Проходи, садись.
        Владик устроился напротив. Он нервничал, поэтому никак не мог составить впечатление, что это за мужчина, откуда он и о чем пойдет разговор.
        — Меня зовут Константин Петрович,  — любезно промолвил гость.  — Фамилия Феофанов.
        Он был худощавый, средних лет и, как показалось, своего поля ягода: интеллигент и, конечно, технарь — ученый или конструктор. От этого Владик непроизвольно почувствовал к нему симпатию.
        — Владислав Иноземцев,  — постарался быть солидным молодой человек.
        — Вы, Владислав, на пятом курсе учитесь?
        — Да.
        Мужчина, казалось, задавал самые простые вопросы для того, чтобы расположить студента, победить его застенчивость.
        — Скоро диплом?
        — Если доживу,  — Владик постепенно осваивался.
        — Ну, какие ваши годы! А о будущей работе вы не думали?
        — Поеду, куда пошлют,  — молвил парень, а потом оговорился: — Куда Родина отправит,  — так выходило правильнее. А сам подумал: «Похоже, явился «сват». Не рано ли?»
        «Сватами» назывались в студенческом обиходе представители заводов и конструкторских бюро, которые зазывали будущих выпускников на свои предприятия. Однако обычно они подходили в институте к тем, кто был старше,  — уже к дипломникам. И первыми «сватали» отличников. А Иноземцев, хоть учился без троек и стипендию всегда получал, первым учеником никогда не был. Но Константин Петрович, казалось, услышал его мысли и пояснил:
        — Мы тут прочитали вашу курсовую. О заатмосферном аппарате, правильно?  — Владик кивнул.  — Толково написано. Почти похоже на правду. Особенно если учесть дефицит, который у вас, конечно, имелся в процессе работы. Я имею в виду исходную информацию. Вы совместно с Рыжовым работу делали?
        Юноша кивнул.
        — И с Кудимовым.
        — Молодцы,  — мужчина еще раз похвалил, однако похвала его прозвучала так, словно взрослый восторгается куличиком, что испек из песка несмышленыш. Впрочем, он добавил: — Нам такие ребята, как вы, нужны.
        — Кому это — «вам»?
        — Одной организации, которая занимается очень интересными вещами.
        — Какими вещами?
        — А вот это пока секрет. Но я вас уверяю: если вы к нам придете, не пожалеете. Никто пока не жалел.
        — Но я ведь еще учусь.
        — А мы и не приглашаем вас немедленно. Во всяком случае, не на полную ставку. Придете к нам покуда на должность техника. На полставки. У нас, между нами говоря, острая нехватка технического персонала. Не хватает нам расчетчиков,  — доверительно сказал мужчина.  — Объем вычислений огромный. А счетно-решающих машин пока недостаточно. Их, что там говорить, практически нет. Поэтому вы нам поможете своим трудом расширить, как говорится, одно из узких производственных мест. А там присмотритесь к тому, чем мы занимаемся, глядишь, выберете диплом по нашей тематике. У нас преддипломную практику пройдете. Руководителем вашего диплома станет один из наших ведущих специалистов — да хотя бы и я, подберем вам и оппонента, и рецензентов. Защититесь спокойненько — и уже насовсем. Как вам такая перспективка?
        — Впечатляет,  — кивнул Владик. Он действительно был впечатлен и, чего там скрывать, горд предложением.  — А, извините, можно вопрос?  — Мужчина кивнул.  — Ваша контора в Москве находится?
        — Нет, неподалеку.
        — Тогда я, наверно, вам все равно не подойду. У меня нет московской прописки. И подмосковной нет.
        Впервые Владик открыто глянул в лицо незнакомца и понял, что тот совсем еще не стар, и даже сказать, что он средних лет, довольно сложно. Лет ему было не больше сорока, а скорее, даже ближе к тридцати. Хотя держался мужчина солидно, но не оттого, что важничал, а просто был уверен в себе и казался человеком на своем месте.
        — Мы знаем, что вы не москвич,  — кивнул «сват».  — Но мы утрясем этот вопрос. Будет у вас постоянная прописка, будет. Правда, областная, скорей всего, но какая вам разница? На первых порах, после того, как к нам распределитесь, будете жить в общежитии для молодых специалистов. А потом, глядишь, и очередь на квартиру подойдет. У нас сейчас жилищное строительство хорошо поставлено. Зарплаты мы высокой не обещаем, но у нас премии солидные, надбавки, интересные командировки. А главное, есть где развернуться. Вы, я вижу, по натуре исследователь, сможете и тему свою разрабатывать, и защититься со временем, очень даже быстро. Ну, убедил?
        Больше всего Владику хотелось как можно скорей заорать: «Да!!!» Подумать только! Прописка под Москвой, общага, со временем своя квартира! И диссертация маячит! Но он, для пущего форсу, спросил:
        — А Рыжову вы то же самое предлагать будете?
        — Друг он твой?  — гость незаметно перешел на «ты», и это почему-то оказалось приятно.
        Юноша кивнул.
        — А ты хотел бы, чтобы вы с ним вместе трудились?
        — Конечно!
        — Да, и ему тоже.
        — А почему вы Кудимову не предложили?
        — Кудимову?  — казалось, удивился мужчина.  — А, это третий друг ваш… На этот вопрос я не готов ответить. Возможно,  — человек мягко улыбнулся,  — ему предложат что-нибудь другое.
        — А еще один вопрос можно?
        — Можно.
        — Ваша тематика связана с тем, что…  — он запнулся, не зная, как похитрее сформулировать, и, наконец, докончил полушепотом (получилось не очень солидно): — …что сейчас там летает?  — пальцем Владислав указал на потолок.
        Мужчина скупо улыбнулся и коротко кивнул.
        — Тогда я согласен.

* * *
        На следующий день Владик поехал электричкой с Ярославского вокзала. Москва скоро, едва миновали станцию Северянин, кончилась. Начались домики, сосны, деревянные платформы: Лосинка, Перловка, Тайнинка…
        На станции Подлипки он вышел, как ему объяснил Константин Петрович: на правую сторону по ходу движения. Здесь царила совсем патриархальная, почти деревенская тишина. Приезжих встречало древнее бревенчатое здание с надписью «Хозмаг». По периметру станционной площади росли лесные деревья. Трудно было даже представить, что где-то здесь придумывают и, возможно, делают мощные и грозные ракеты, которые могут перелететь с континента на континент, поразить врага или отправить в космос мирный спутник. Он пошел, как было велено, по улице Коминтерна, застроенной симпатичными трехэтажными домиками.
        Довольно быстро он нашел ничем не примечательную проходную. Впрочем, дальше обитой дерматином двери, где сидел мордатый кадровик в гимнастерке (однако без погон), его не пустили. Владислав заполнил чрезвычайно подробную анкету. Анкета у него, в целом, была хорошая: не был, не состоял, не участвовал. Не подвергался, на оккупированной территории не проживал, родственников за границей не имею. Значился, правда, в жизнеописании Владислава серьезный изъян: отец. Вернее, его отсутствие. Натурально, вместо фамилии-имени-отчества папани у Иноземцева в анкете следовал прочерк. Фамилию Владик носил маманину, а отчество — дедово. Конечно, без отца было плохо — и в жизни, и в смысле анкеты. Но все равно лучше папаши вовсе не иметь, чем если он враг народа, или пропал в войну без вести, или даже проживал на оккупированной территории. Усыновил бы его, допустим, Аркадий Матвеевич — что хорошего? Тот и в плену был, и в лагере восемь лет просидел. С таким отцом не то что в почтовый ящик — на овощебазу не взяли бы. Все же хорошо, что с мамой они не расписаны. Формально — совершенно чужие люди.
        Об этом думал Владислав, возвращаясь домой на электричке: все-таки должны взять. Нет у него в анкете никаких изъянов. Но мало ли что: может, он сам не ведает за собой греха, а органы наковыряют что-нибудь.
        Глава третья
        ГАЛЯ
        Мальчики часто многого не знают о девочках. О чем те думают, чего хотят, к чему стремятся. Эта неосведомленность и становится главной причиной ссор и столкновений между полами — до свадьбы и в первые годы брака. Потом, имея значительный опыт супружества, наконец, начинаешь отчасти понимать прекрасные половины (а те, наоборот, начинают разбираться в мужчинах)  — ан, глядь, поздно. Время ушло. Женщины, оказывается, тебе уже не нужны. А ты — им.
        Ни о чем подобном даже не задумывался тогда, в пятьдесят седьмом, третий друг из компании маевцев, Вилен Кудимов, когда отправлялся на поиски двух подруг, Галины и Жанны. Но больше, конечно, Жанны. Он не мог забыть те три часа, что провел рядом с нею в тамбуре поезда, идущего из Бийска в Москву, и, главное, ее сладкий поцелуй. Да и в секретной книжке его вдруг в какой-то момент оказалось, что девушек, которые, подобно ей, имеют пятерку по критерию «П», больше просто нет.
        Между тем тот поцелуй в тамбуре отстоял от него — во временном промежутке — на расстоянии целого месяца. Но с девушками — особенно с теми, что настойчиво ищут свой путь в жизни (и свою пару), за месяц часто происходят серьезные перемены. Юноше кажется, что он возвращается к прежней деве — а она уже стала совсем другой. Вот и с Жанной, и с Галей за истекший месяц произошло всего столько, что они обе очень переменились.
        Началось с того, что однажды Жанна пришла домой, в общежитие, с идеей:
        — Я предлагаю, Галка: давай запишемся в аэроклуб!
        — Куда?!  — вытаращилась Галя.
        — В аэроклуб! В ДОСААФ! Прыгать с парашютом!
        — Зачем?!
        — Ты не понимаешь! Разве ты не чувствуешь, что сейчас небо — это модно? Все на самолетах туда-сюда летают. Новый лайнер Ту-104 до Парижа без посадки добирается. Скоро в Нью-Йорк отправится. Спутник опять же запустили. Небо — это стиль!
        — Ну и что с того?
        — А то! Всегда там, где модно, кучкуются самые перспективные ребята. И все, заметь, москвичи, как правило! Опять же, я узнавала, в аэроклубах двадцать парней приходится на одну девушку. А то и все пятьдесят! Не то что наш вуз, где ребят полторы калеки. Напряженное внимание всего мужского контингента нам с тобой обеспечено!
        — А ты не побоишься прыгать? Помнится, ты мне говорила, что высоты трусишь.
        — А, чепуха! Преодолеем. В конце концов, инструктор вниз столкнет. А потом — когда еще до прыжков дело дойдет! Я узнавала: сначала они там изучают матчасть, слушают лекции, парашюты учатся укладывать, на тренажерах занимаются.
        — Теоретический бубнеж? В вузе надоело.
        — Но вокруг, представь,  — одни парни! Я, может, скорее, чем в первый раз с самолета, замуж за кого-нибудь прыгну. Нет, все, решено. Идем с тобой в аэроклуб в ближайшее воскресенье.
        Галя прислушалась к себе. Ее мама так выучила: перед любым решением, что предстоит принять, спрашивай, прежде всего, свое сердце. Что оно подскажет. А уже потом включай мозги и делай расчеты. И студентка вдруг поняла, что прыгнуть с парашютом — ей хочется. Она удивилась и подумала: с чего бы это? Но, если поразмыслить, она всегда любила высоту! И когда товарищ весной зазвал ее на последний этаж высотки МГУ, она смотрела вниз на столицу, и ей не просто нравился вид Москвы с Ленинских гор. Она испытывала приятное щекотание в груди, и ей хотелось — о, да, и впрямь хотелось!  — броситься вниз и поплыть над этим городом!
        На самолетах Галя, как и большинство ее современников, никогда не летала — а тоже как хотелось бы! Да и потом, если разбираться, ей, помимо высоты самой по себе, всегда нравилось именно прыгать. Она вспомнила, как маленькая, зимой, забиралась на крышу сарая и сигала в громадный, нанесенный внизу сугроб. Проваливалась, когда снег был мягкий, с головой — но все равно, раз за разом, влезала и рушилась, влезала и рушилась. И чувство полета так приятно было! И мало кто из мальчишек мог ее прыжок повторить! Только уж самые взрослые, отчаянные. А все другие ей завидовали и уважали.
        И ей мгновенно представилась картина: вот она заходит в самолет. В летном шлемофоне и в очках, с парашютом за плечами. Она идет вместе с группой парней, экипированных так же. Железная птица разбегается, взлетает и начинает набирать высоту. Все выше и выше, земля становится далекой. Дома и машинки похожи на кубики и букашек. Ревут винты. Командир говорит: высота три тысячи метров, пора прыгать. Инструктор открывает дверь. Оттуда доносится свист воздуха. Стальная машина мчит намного выше облаков. Парни один за другим подходят к краю и отшатываются в ужасе: нет, нет, я не могу! И тогда она, Галя, отстраняет от люка всех и говорит: а я прыгну! Все сразу начинают уважать ее, перешептываются: о, Бодрова! Ну, Галка! Во дает! Сильна! Высота три километра! И есть только один парень, который соглашается прыгать. Он почему-то с лицом и фигурой того студента-маевца, с которым они познакомились, когда разъезжались с целины. Его еще звали так же, как погибшего отца: Владислав. И вот он нежно берет ее за руку — и они вместе рушатся в воздушный океан. Планета расстилается под ними, и они летят, летят…
        — Эй, подруга! Ты что?  — затормошила ее Жанка.
        Близкие знали за Галиной способность улетать — не в прямом, разумеется, смысле, а в переносном: задумываться настолько, что даже выпадала из окружающей действительности.
        — Да, извини! А что ты спрашивала? Да, я согласна. Пойдем!
        — Значит, в субботу, сразу после занятий. Не забудь медсправку у врачихи взять. И не говори никому — а то у нас девчонки ушлые, сразу набегут.
        Галя никому и не сказала про новое увлечение, удержала в тайне. Но, судя по тому, что в ближайшее воскресенье с ними в аэроклуб, кроме самой Жанны, отправилось пять других девчонок с курса, подруга пропагандировала небо не только Гале.
        Посулы Жанны по части мужского контингента оправдались. На семерых девушек, разом пришедших заниматься в аэроклуб, смотрели как на чудо дивное. И, разумеется, в группе, в которую их определили, они явились единственными представительницами прекрасного пола. А парни, по крайней мере на первый взгляд, подобрались хорошего качества — Жанка и в этом не ошиблась.
        Насчет того, что до практики еще далеко, она оказалась права. Занятия начались с теории. В классе, точь-в-точь как в школе на военной подготовке, их усадили за длинные ряды парт. Занятие проводил дяденька в гимнастерке с орденскими планками и нашивками за ранение, потрепанный жизнью и небом. Отставник велел им сидеть тихо и записывать, а сам начал диктовать — по памяти, но шаблонными фразами:
        — Для обозначения центра площадки приземления выкладывается хорошо видимый с высоты десантирования знак в виде креста… Для определения направления ветра у земли на площадке приземления устанавливается матерчатый конус или другие указатели. В отдельных случаях (при выполнении показательных прыжков, проведении ПСР и т. п.) допускается определение направления ветра другими способами (пристрелочные ленты, дымы и т. п.).
        Он уморил сразу многих. На следующее занятие из пяти девочек, завербованных Жанкой на факультете, не пришли четыре. Ряды мальчишек тоже заметно поредели. К счастью, тот парень, которого Жанна наметила с самого начала, в аэроклуб явился. Гале, как и многим, первый урок тоже не понравился — еще одна скучная лекция, их и в институте хватало. Однако она была упорной девочкой, как положено отличнице и комсомолке. И хотела добиться своего: прыгнуть с парашютом. И проверить себя. И пофорсить потом среди подруг и мальчишек. А кроме того, иначе в воскресенье пришлось бы вообще одной в комнате сидеть: ухажера в настоящий момент у нее не наблюдалось, книги интересной не было, а учиться на всю катушку время еще не пришло: семестр только начался.
        Слава богу, на второй раз занятия в аэроклубе пошли веселее. Начали тренироваться в укладке парашюта, и у Галины, на удивление, упражнение получалось — даже лучше многих парней. И мальчики тамошние стали ее замечать, относиться слегка по-рыцарски. Один дверь перед ней открыл, другой подсказал на ушко, как стропы расправлять. Приятно, конечно, что в небе полным-полно мужчин и столь мало женщин. Не то что в педагогике: с точностью до наоборот. Да в аэроклубе любая корова стала бы котироваться — они с Жанкой здесь вообще королевы.
        Но если смотреть непредвзято, у Жанки объективно больше шансов — потому что она кокетливей и общительней, чем Галя. Вот всего лишь второе занятие, а возвращаться в общежитие Бодровой уже пришлось одной. У Жанки с тем мальчиком, что она выбрала, сразу началась симпатия, он как-то сразу предложил ей прогуляться по парку — она, недолго думая, согласилась.
        Вернулась девушка в общежитие почти в двенадцать ночи и вся взбудораженная.
        — Ты представляешь, его зовут Борис. И он москвич! И папа у него — артист. Да не простой артист, народный! Боря меня на будущей неделе обещал в кино с его участием пригласить!  — и снова: Боря то, Боря се.
        На третьем занятии принялись заниматься на тренажерах. Тот самый Борис, сын артиста, все время крутился около Жанки (или она вокруг него?). Галя рассмотрела его с пристрастием. Парнем он был видным: хорошего роста, чудные воловьи глаза, румянец во всю щеку. Но Галка никогда бы на такого не запала. Чувствовалась в нем какая-то червоточинка. Ни ему, ни Жанке, казалось, не было уже дела ни до самолетов, ни до парашютов. Ни до чего, кроме флирта! А они ведь на том занятии стали почти прыгать: отрабатывали отделение от самолета. Из старой кабины списанного аэроплана, установленной на вышине табуретки, они по очереди отделялись — то есть выпрыгивали в группировке, прижав руки к груди — так, как парашютистам положено. И опять Галку инструктор хвалил. От природы собранная и координированная, она выполняла упражнения лучше многих молодых людей, кулем вываливавшихся из двери.
        В следующее воскресенье ни Жанка, ни Борис в аэроклуб не пришли. Гале пришлось ехать одной — но ей неожиданно в таком составе посещать кружок понравилось даже больше. Она на том занятии вообще единственной представительницей прекрасного пола оказалась — как звезда, как Шемаханская царица.
        А до неба тем временем оставалось еще далеко. Аэроклубовцы продолжили сигать из ненастоящего самолетика, имитировали приземление на лес, электропровода или воду, а еще изучали отцепную систему. И снова парашюты укладывали.
        У Жанки, меж тем, от того воскресенья оказались свои собственные впечатления. Они проигнорировали аэроклуб и ходили с Борисом в кино. Смотрели новый фильм «Девушка без адреса» — того самого режиссера, Рязанов его фамилия, что «Карнавальную ночь» поставил. Про режиссера Боря девушку просветил — он вообще все-все знал про мир кино. Кино было очень смешное, но Борис мешал воспринимать, все пытался ее поцеловать. После сеанса девушка позволила — в щечку, конечно.
        А вскоре Жанна пригласила Галю поехать к Борису в гости — на его дачу!
        — На дачу?! Ноябрь на дворе! Там же холодно будет!  — ужаснулась Галя.
        — Ты чудачка!  — воскликнула Жанна.  — На многих дачах в Подмосковье есть отопление, на некоторых даже газовое. У него в доме, конечно, тоже.
        — Да неудобно как-то…
        — Да ты что! Я специально Бориса упросила, чтобы он своего друга какого-нибудь пригласил, в расчете на тебя. Что я ему скажу? Друг придет, а я ему — взамен еще одной красивой девушки — дулю? Нет уж, давай, подруга, ты меня не подводи.
        И хоть шептало Гале сердце, что не надо ей на ту дачу ехать, она дала себя Жанне уговорить. «Не езди, не езди»,  — твердил внутренний голос, однако расчет и подруга возобладали. «Коль будут Борисовы друзья,  — вкрадчиво шептал разум,  — значит, они тоже, как и он, москвичи и, надо думать, из хороших семей. Есть шанс познакомиться и подружиться».
        В назначенный день — то была суббота, второе ноября — стояла замечательная, совсем не ноябрьская погода. Казалось, вернулось бабье лето: сухо, тепло. Они поехали на электричке одни. Борис грозился отправиться на дачу пораньше, истопить печку и встретить их на станции.
        Когда Жанна и Галя прибыли, он уже ждал на платформе.
        Деревья все почти облетели, лишь трепетали на ветру несколько желтых листьев, кружились, падали, валялись у ног. Ими хорошо было шаркать, вздымать толчком ноги. Совсем распогодилось.
        Боря встречал их в распахнутом пальто. Пальто было необычное, диковинного цвета кофе с молоком — явно импортное. Ни у кого из знакомых подобных одежек не имелось.
        Он галантно подхватил у девушек сумки. Они везли собственноручно приготовленную еду: винегрет и холодец.
        Вчера полночи хлопотали в общаге на кухне. Жанка готовить не умела и не любила. Гале кашеварить тоже не слишком нравилось, но в тот раз она старалась. И даже что-то вроде вдохновения испытывала. А Жанка от приготовления пищи отстранилась. Картошку нехотя порезала — и была такова. Теперь Галя волновалась: понравится ли мальчишкам ее стряпня? Если да, она не собиралась замалчивать свои достижения. Надо будет прозрачно намекнуть ребятам, что именно она достигла столь впечатляющих успехов в кулинарии.
        Любые достижения требуют жертв — эту аксиому девушка хорошо усвоила. Вот и сегодня обеим пришлось манкировать лекциями: встали спозаранку и бросились в парикмахерскую. Несмотря на ранний час, все равно пришлось выстоять длинную очередь — но зато и укладки, и маникюр девочки все-таки сделали и выглядели теперь очень недурно. Правда, одежда и обувка отставали от заграничных Бориных. В то же время нельзя сказать, что Боря был пижоном, каким-нибудь стилягой: брючины его были нормальной ширины, не узкие, и пострижен коротко, без вызывающего кока.
        Борис смотрел на Жанку влюбленными глазами. А Галя чувствовала, что и она тоже хороша теперь: ладная причесочка, маникюрчик, кокетливо повязанный шарфик, прямой взгляд черных глаз. И ей отчего-то показалось, что именно сегодня найдется кто-то, кто ее оценит по достоинству. Во всяком случае, те, кто встречался им на улицах дачного поселка (а их было много по случаю необычно погожего денька), задерживали свой взгляд на этих трех представителях передовой советской молодежи. Встречные мужчины — взрослые и даже лысые, и в велюровых шляпах, и в солидных пальто — пристально — гораздо пристальней, чем обычно!  — глазели на обеих девушек.
        Они довольно долго шли по поселку. Галя никогда не бывала ни на чьих дачах — в их городке и понятия-то такого не существовало! Только в произведениях Чехова и других классиков читала. Теперь она смотрела во все глаза, какая бывает дачная жизнь.
        Большие участки земли простирались за низкими оградками, росли гигантские сосны и ели, а посреди как будто бы нетронутого леса стояли деревянные дома с большими террасами. Многие из них были даже двухэтажными! Галя никогда не видела таких громадных дачных домов. На весь поселок, откуда Галина была родом, вообще имелась лишь пара двухэтажек: больница да школа.
        С дач слышались звуки патефона, смех и стук шарика пинг-понга. Жгли листья, сладковатый запах струился над поселком. Никого не видно было в три погибели на грядках — да и не водилось, кажется, тут никаких грядок. На дачах явно проживали лучшие люди страны: академики, поэты, артисты — такие, как Борин отец.
        Борис, даром что из подобного окружения, оказался в общении приятным парнем, он совсем не задавался. Много шутил, травил анекдоты. Жанка охотно смеялась, даже если анекдот оказывался, по мнению Гали, не смешным. Она вообще изо всех сил старалась понравиться парню. Даже по поводу снеди, привезенной ими, высказалась без зазрения совести:
        — Ох, я так вчера устала с этой стряпней,  — в единственном числе, «я устала», можете себе представить?!
        — Ага, уморилась: три картошины почистила,  — буркнула себе под нос Галка. Подруга пихнула ее в бок, и она Жанку все-таки пожалела, не стала развивать тему. Когда Боря, недослышав, переспросил, о чем она, сказала совсем противоположное:
        — Жанна у нас вообще хорошо готовит,  — и сделала, незаметно от парня, гримасу своей товарке.
        Наконец, пришли. И участок, и дача у Бориса оказались под стать тем, что они видели по дороге: огромные лесные деревья и двухэтажный дом, с террасой на первом этаже и балконом на втором. В доме оказалось сильно натоплено, а в гостиной со смешной мужской старательностью накрыт стол. Колбаса порезана сикось-накось, зато возлежит на сервизе с нимфами — трофейном, а может, антикварном. Даже привезенные девочками холодец с винегретом подали не в тазиках (как принято было в общаге и у них в домах), а переложили в фарфоровые блюда. И еще на даче имелось устройство, которое пока далеко не каждый дома имел: настоящий холодильник — новейший «Саратов». Оттуда Борис выудил по бутылке водки, портвейна и шампанского.
        Стол в гостиной был накрыт на четыре персоны. Галя волновалась, какое она произведет впечатление на друга Бори, но тот что-то опаздывал.
        Борис заявил, что в хороших домах сейчас принято, как за границей, выпивать перед обедом стопку-другую, называется — аперитив. Он открыл шампанское, налил девочкам. Сам махнул водки.
        Наконец явился долгожданный друг, по имени Сева, однако пришел не один, притащил еще двоих друзей. Одного звали Георгий, или Гога, другой представился Геной. Явление сразу троих парней не понравилось Гале, да и Жанка оказалась не в восторге. Ребята тоже были одеты в заграничное, хотя и не в такое красивое и новое, как у Бори,  — наверное, купили ношеное в комиссионке или на барахолке. Держались мальчики совсем не так скромно, как студенты с их с Жанкой курса,  — оказались общительны и даже, можно сказать, развязны, чего Галя не терпела.
        Борис выставил еще два недостающих прибора, и начался пир. Мальчики форсили друг перед другом и наперебой оказывали внимание Гале. Жанке безраздельно принадлежал Боря. А Гале не понравился, если честно, ни один из новой троицы. У Гоги пованивало изо рта — или то был Гена? Сева выглядел и оказался страшным занудой — излагал свои мысли со скоростью улитки, ни у кого не хватало терпения до конца дослушивать. У Гены (Гоги?) щеки оказались помечены угревой сыпью.
        Галя только терпела и нехотя слушала их шутки. Правда, она, вот новость, захмелела сразу мощно, хотя пила одно лишь шампанское, портвейна едва пригубила.
        За окнами стемнело, но хозяин не зажигал света. Жанка попросила его это сделать, но Борис предложил:
        — А давайте посумерничаем?
        Другие мальчишки горячо подхватили идею. Одинокие протесты Гали во внимание приняты не были. Жанна, видать, ни в чем не хотела перечить хозяину и согласилась на интимный свет. Боря встал и принес две свечи в высоких антикварных подсвечниках. Заодно поставил на проигрыватель странную пластинку — она была изготовлена из чьей-то рентгенограммы. Галя слышала о таком, но видела впервые: то была «музыка на костях» — запрещенные в СССР песни записывали подпольным образом на старых рентгеновских снимках. Музыка называлась «рок» или «буги-вуги». Зашипела иголка, заиграли инструменты. Ритм оказался раз в десять скорее, чем когда-либо слышанный Галей. Потом запел, захлебываясь, исполнитель — что-то по-английски, но слов не разобрать. Борис пригласил Жанну, та стала отказываться. Гена (или Гога?) подошел к Гале — однако тоже успеха не имел.
        — Оставь их,  — пьяноватым голосом бросил Сева.  — Они, видать, совсем девственные.
        — Вруби им вальсок,  — со смехом выкрикнул Гога.
        Борис снял пластинку-рентгенограмму и, кривляясь, поставил что-то советское, из конверта. Заиграл джаз Утесова. Гога подсуетился, снова подскочил к Гале. Делать было нечего, пришлось идти. Боря подхватил Жанку. Танцевали фокстрот. У Гоги воняло, оказывается, не только изо рта — другой запах, более вонючий, поднимался из подмышек. То ли от того амбре, что он источал, то ли от слишком быстрого танца Галю стало мутить. Она остановилась, вырвалась из рук парня. Жанка заметила, что подружке нехорошо, тоже прекратила танец, кинулась к ней.
        — Кажется, чувиха переусердствовала,  — довольно громко прокомментировал кто-то из ребят.
        Жанна не бросила Галю, отвела в ванную комнату (на этой даче даже ванная имелась!). Перед девушкой все плыло, как в тумане. Она не понимала, что с ней происходит. Неужели напилась? Никогда в жизни такого не было. Стыд-то какой! Но ведь она пила только шампанское, а портвейна совсем чуть-чуть. Может, ребята тайком в шампанское водку подливали? Галя слышала о таком мальчишеском подлом фортеле от девчонок постарше, но всегда считала, что подобное может случиться только с другими, гораздо более развязными девицами, с какими-то гулящими — а не с нею. И вот, пожалуйста. Стыд-то какой!
        Жанна из ванной комнаты отвела Галю наверх по довольно крутой лестнице. Там был большой кабинет. Домашние кабинеты Галя видела до этого только в кино: с огромным столом, книжными полками и зеленой лампой. И еще там имелся кожаный потертый диван с валиками, на который подруга уложила девушку.
        — Ой, как стыдно-то…  — пробормотала Галя, но мир вокруг нее вдруг совершил два или три оборота, а потом она провалилась в самый глубокий сон в своей жизни.

* * *
        Проснулась Галя, ничего не понимая: где она находится и что с нею происходит. Потом потихоньку явились воспоминания — и вместе с ними стыд: дача, Борис, стол, незнакомые ребята, «буги на костях», ее внезапное опьянение. Девушка чуть приподнялась на диване. Она оказалась укрыта пледом, а под головой — подушка-думка. Жанна (или, может, Борис?) о ней позаботилась. В кабинете было темно и очень тихо. По ощущениям, царила глухая ночь, часа три, и ниоткуда не доносилось ни единого звука.
        Галя рывком привстала на диване. Шторы оказались не завешенными, и через высокое окно проникал единственный источник света — далекий дачный фонарь. «Ой, как стыдно,  — жгучая мысль полоснула девушку.  — Что подумают ребята. И что скажет Жанка? Я ей все испортила». От былого хмеля не осталось следа, мысли оказались ясными, даже слишком. Единственное, что напоминало о вчерашнем,  — сильно болела голова. Да еще во рту страшно пересохло, полжизни бы отдала за глоток воды.
        В этот момент на лестнице послышались шаги. «Наверно, Жанка идет меня проведать»,  — мелькнула мысль. Говорить ни с кем не хотелось, даже с подружкой, и Галя юркнула под плед и притворилась спящей. Сквозь полусомкнутые веки наблюдала за входной дверью.
        Она растворилась, и на пороге появились двое: то были парни, которые приехали вместе с Севой вчера и имен которых девушка теперь не могла вспомнить.
        — Дрыхнет,  — шепотом констатировал один.
        — Давай,  — срывающимся голосом предложил второй.
        — Может, не надо? Вдруг чего…
        — Да ладно! Она ж пьяная в дупель! Ничего и не вспомнит!
        Галя, ошеломленная, даже не могла сообразить, что творится и чего парни хотят. Мелькнуло, что, может, игра какая-то.
        Парни подошли к кровати. Затем первый наклонился над ней, нашел руки и схватил за кисти. Потом приблизился своим вонючим ртом и вцепился в губы. Галя непроизвольно дернулась — и вырвалась. Силы у нее вдруг оказалось много, и она легко освободила свой рот и запястья.
        — Ну, что встал?!  — горячим шепотом прикрикнул первый мальчишка на второго.  — За ноги ее держи!
        Второй послушно лапнул Галину выше колен и прижал ее ноги к скользкому дивану. Она дернулась и безотчетно лягнула его — кажется, в грудь. Во всяком случае, тот крикнул «О, черт!» — и на минуту оставил девушку в покое. Но зато первый, по-прежнему молча, стиснул Галю рукой за горло и снова повалил на диван. Девушка захрипела. Положение становилось отчаянным, и внутри у нее словно включился некий механизм, не зависящий от ее мыслей и устремлений,  — механизм назывался «инстинкт самосохранения», и теперь только он направлял ее действия. Свободной рукой Галина с размаха засветила парню по голове. Другая рука ткнула его по ребрам. Первый отвалился куда-то в сторону, и, пока не подключился второй, ей удалось вскочить на ноги. Галя завопила что есть мочи:
        — Жанна! Помогите! Помогите! Жанна!
        Ей никто не отвечал и никто не устремился на помощь. Однако ее вопль испугал насильников, и они оторопело отступили от девушки. Она тяжело дышала — парни тоже. Казалось, в них не осталось ничего человеческого, и они были готовы, словно звери, напасть и терзать самку.
        Оба синхронно сделали шаг вперед, и один из них вытянул руки, пытаясь схватить девушку. Галя отступила на шаг. Двое приближались, она двигалась назад. Потом комната кончилась, сзади нее оказались только окно и дверь, ведущая на балкон.
        — Мамочки! Помогите! Жанна!  — заорала еще раз девушка, но все было тщетно. А первый уже совсем приблизился и снова схватил ее за запястье.
        И тогда Галя, как и раньше, движимая не мыслью, а инстинктом, вырвалась из его клешней, засветила куда-то ногой — непонятно куда, однако парень пробормотал: «А, черт!» — и скрючился. И Галя, не дожидаясь, пока нападет второй, рывком распахнула дверь и, путаясь в занавеске, выскочила наружу, на балкон.
        Поселок спал. Свет в доме — внизу, на первом этаже — не горел. Не светились окна и в других особняках, по соседству. Пространство ночи освещалось только далеким фонарем. Глянцево отливали в его блеске листы и трава.
        На балкон выскочили, один за другим, оба насильника. Лица их были искажены. Кажется, в них тоже проснулся инстинкт — инстинкт охотников, не менее сильный, чем Галино чувство самосохранения. И тогда она, задыхаясь, быстро перелезла через ограждение и встала лицом к бездне, спиной к ним, держась сзади себя за ограду балкона руками.
        — Я прыгну,  — хрипло предупредила она.
        — Прыгай,  — сказал первый, Гога или Гена.  — Убьешься.
        — Ну ее к черту!  — истерически воскликнул второй.  — Генка, втащи ее, она ведь и впрямь убьется.
        — И пусть!  — молвил первый (значит, его все-таки звали Геной), сделал еще один шаг вперед и взялся своей лапой за плечо девушки.
        Тогда она оттолкнулась и прыгнула вниз. Она сделала все, как учили на парашютных курсах, и еще раньше, на школьных уроках физры, когда прыгали через коня: сгруппировалась и приземлилась мягко, на всю ступню и с согнутыми коленями. Земля на вид казалась вроде бы мягкой и травяной — однако удар о нее оказался жестким. Девушка спружинила в момент приземления, однако сила инерции отбросила ее вперед, и Галя не удержалась на ногах, упала. Земля ударила по телу наотмашь. Очень больно стало руке и плечу. Девушка снова вскочила на ноги и поняла, что, против собственного ожидания, она, при прыжке со второго этажа, ничего себе не сломала, не вывихнула. Болело лишь плечо, но Галя почему-то была уверена, что это пустяки, просто царапина. И еще она ощущала свободу и радость. Непонятно отчего пришло к ней это чувство: то ли от прыжка, то ли оттого, что вырвалась из рук парней. Два их бледных лица испуганно маячили на высоте балкона. Прыгнуть вниз, вслед за нею, им явно было слабо.
        — А вот вам!  — хулигански выкрикнула Галя. Ей захотелось показать им нос, но потом она передумала и сделала даже более похабный жест. Когда-то, она подсмотрела, им обменивались в их поселке взрослые мужики, и она до конца даже не понимала, что он значит. Что-то очень обидное, вроде: накося, выкуси!
        Она ударила ребром правой ладони по сгибу руки левой, а потом хулигански согнула ее, сжав в кулак. И выкрикнула слова, которые слыхивала только от разных подонков и никогда даже не думала, что сможет произнести:
        — Идите на х-й, му-аки!
        Галя развернулась и понеслась к калитке. Погони за ней не было.
        Она открыла щеколду и выбежала в ноябрьскую ночь. Стремглав пронеслась до дачного перекрестка и растерянно остановилась.
        Одна, в чужом подмосковном поселке, босая, без калош и пальто, лишь в беленьких носочках и легком платьице, на стылой ноябрьской земле — без денег, сумки и документов — куда было ей идти? И что делать?

* * *
        Фары автомобиля выхватили на обочине одиноко бредущую куда-то женскую фигурку. Управлявший собственной «Победой» генерал-майор Провотворов изумился.
        Идти — а тем паче брести!  — советским людям в половине третьего ночи было решительно некуда. Да и, прямо скажем,  — некому. Не существовало тогда в СССР ни бомжей, ни гастарбайтеров, ни воров, ни мафиози, ни проституток с сутенерами. Нет, имелись, конечно, отдельные и чрезвычайно нетипичные представители упомянутых сословий, но сколь-нибудь заметными невооруженным глазом они не были. А вооружали, к слову, свой глаз в поисках данных элементов лишь советская милиция и госбезопасность. Или, напротив, засланные зарубежными разведывательными и пропагандистскими центрами щелкоперы, продажные газетчики, наймиты капитала.
        Да! Незачем советскому человеку было брести куда-либо среди ночи. После полуночи в Советском Союзе не работал ни один магазин, а тем более клуб, кинотеатр или иное развлекательное заведение. Метро не ходило, автобусы тоже. Таксомоторы и те были редкостью. Поэтому одно из двух: одинокая фигурка посреди дачного поселка могла быть либо преступником, либо жертвой преступления.
        Галя, честно говоря, без пальто, туфель и сумки, в большей степени навевала мысли о втором.
        Ни секунды не колеблясь, генерал Провотворов нажал на тормоз «Победы». Авто остановилось. Девушка обернулась в свете фар, испуганная и дрожащая от холода.
        Генерал Провотворов, хоть и был военным летчиком и прославился на фронтах Великой Отечественной как ас, лично сбивший двадцать семь фашистских самолетов, в строю стоял не очень часто. Не пехота, чай! И мало кем ему приходилось в бою командовать — однако командным голосом он обладал. Иначе, к слову сказать, и не стал бы генералом.
        — Живо в машину!  — приказал он.
        Девушка подчинилась не сразу. Сначала она разглядела генеральские погоны с золотым шитьем, золотую звездочку ордена Героя Советского Союза на груди и, главное, умные, немолодые и участливые глаза. Поняла: подвоха сегодня больше не последует. Почувствовала это — сердцем. Да и что ей, в сущности, оставалось делать! Или довериться первому встречному, или пропадать тут, в Подмосковье, в одиночку — не зная даже, в какой стороне находится железнодорожная станция.
        Генерал распахнул перед юным созданием дверцу авто — что он делал, пока та была жива, только перед родной женой, и то не часто. Чаще самому генералу открывали дверь денщик, адъютант, ординарец — ну, или младшие по званию.
        Сейчас открывать было некому. Он самостоятельно обошел авто и уселся на водительское кресло. Девушка рядом вся тряслась, как в ознобе.
        Провотворов максимально увеличил температуру печки и достал из перчаточного ящика флягу в маскировочном чехле — там хранился НЗ, неприкосновенный запас доброго армянского конька.
        — На-ка глотни,  — протянул Иван Петрович флягу девушке.
        — Н-нет,  — с отвращением оттолкнула фляжку девчонка.
        — Тогда руки-ноги себе разотри. А не то простынешь.
        Однако девушка так и застыла, с фляжкой в одной руке.
        — Ну, рассказывай: что стряслось? Воры?
        — Н-нет.
        В машине с каждой минутой становилось все жарче, и попутчица тряслась уже меньше.
        — А кто? Что произошло?
        Девчонка молчала, только продолжала дрожать.
        — Не хочешь рассказывать? Понимаю. Скажи только, как тебя зовут? Меня — Иван Петрович.
        — Галя,  — пробормотала она.  — Галя Бодрова.
        — Видать, с тобой приключилось что-то неладное,  — утвердительно проговорил генерал.  — Поедем в милицию?
        — Нет!  — отчаянно выкрикнула девушка.
        — А куда ты шла?
        — С-с-станцию ищу.
        — В два часа ночи? Электрички уже не ходят. Откуда же ты следуешь?
        — С дачи. С дачи одного… мерзавца.
        — Ты там одна была?
        — Нет, с подружкой.
        — А где эта подружка?
        — Там осталась,  — механически, словно сомнамбула, ответила Галя. И вдруг — разрыдалась. Выпустила из рук фляжку, уткнулась в собственные ладони, ревела навзрыд.
        Генерал неумело потрепал ее по плечу.
        — Ну-ну, ничего, все позади.
        Отплакавшись, девчонка вдруг стала говорить. И рассказала генералу все: Жанна, Борис, чужая дача. Ее напоили, она спала в кабинете — вдруг парни пришли, пристали, она выбежала на балкон, и — прыжок!
        Лицо Провотворова закаменело.
        — Так. Значит, в милицию заявлять о преступлении ты не хочешь?
        Галя отчаянно замотала головой.
        — Но на даче ведь осталась твоя подруга. Ты не боишься, что эти мерзавцы с ней что-нибудь сотворят?
        И тут застыла уже Галя.
        — Поедем,  — решительно сказал генерал.  — Покажешь мне, где все случилось.
        — Зачем?!
        — Надо же твою подружку выручать.
        И орденоносец включил передачу рукояткой на руле и очень медленно тронулся с места.
        — Где дело было?
        — Я… Я не помню.
        — Ты давно идешь по этой улице?
        Нет ответа.
        — Куда-нибудь сворачивала?
        Молчание.
        — А что ты знаешь о хозяевах?
        Галина торопливо выложила, что знала: папаша вроде бы народный артист, сына зовут Борис, а друзей его, что приставали, величать Гога, Гена и еще один, она забыла имя.
        Генеральская «Победа» тем временем не спеша ползла по поселковой улице, он крутил головой направо и налево. Вокруг стояли сонные дома, электричество нигде не горело: в иных спали, а другие и вовсе были забиты на зиму.
        И вдруг — в одной из дач — свет: и на террасе на первом этаже, и на балконе на втором.
        И Галя тихо, но решительно проговорила:
        — Здесь.
        Авто остановилось, немного не доехав до калитки.
        Провотворов сказал:
        — Сиди здесь и грейся.
        Слова его звучали столь непререкаемо, что Галя даже возражать не стала — все равно военного не переубедить.
        Генерал залез в перчаточный ящик и выудил оттуда пистолет.
        Галя внимательно следила за его действиями.
        — Нет!!!  — вдруг выкрикнула она.  — Не убивайте их! Борис ни в чем не виноват!
        — Спокойно сиди,  — растянул в железной улыбке рот ее спаситель.
        Он вышел из машины и хлопнул дверцей. Мотор остался включен, и печка грела. Сцепив руки у груди, Галя напряженно глядела, что делает генерал. Если бы она была верующей, то помолилась бы. Но она была комсомолкой, поэтому просто повторила шепотом то, что часто говаривала в трудные минуты бабушка:
        — Господи, помоги!
        А генерал открыл калитку и не спеша пошел по лужайке к дому. Его фигуру в мундире было видно в свете, падающем из окон. В опущенной вниз руке он держал пистолет.
        Провотворов подошел к двери и забарабанил по ней кулаком:
        — Милиция, откройте!
        Внутри дома воцарилась напряженная тишина. Конечно, там и до команды генерала было тихо — однако теперь, несмотря даже на закрытые окна авто, Галя почувствовала, как эта тишина внутри особняка напряглась, натянулась, словно струна. Орденоносец еще раз стукнул в дверь и вскричал:
        — Милиция! Выходите по одному с поднятыми руками!
        За рамами — увидела Галя — метнулись тени.
        — Повторяю. Это милиция, выходите по одному.
        Генерал отступил от двери на пять шагов и направил в сторону парадного входа пистолет.
        Через одну минуту дверь распахнулась, и на пороге показался первый парень: то ли Гога, то ли Гена. Он шел с поднятыми руками.
        — Отходи в сторону,  — генерал указал пистолетом.  — Теперь встань на колени, руки не опускать!
        Парень повиновался.
        — Второй — пошел!
        Вышел еще один. Галя с замиранием сердца следила за разворачивающимся действом. Неужели генерал выманит всех? Он хоть и вооружен, однако действует в одиночку, а парней там трое — если с хозяином считать, то все четверо. Они могли бы, наверное, справиться с ним одним, если бы объединились и не боялись. Но военный был сильным — а они слабыми. Их слабость Галя ясно почувствовала даже тогда, когда они к ней приставали. Парни эти разве что с беззащитной девушкой справиться могут, и то не очень получается.
        Галина из машины наблюдала действо, происходящее сейчас в саду, и чувствовала, как, даже против воли, в душе поднимается торжество.
        Из дома вышел третий мальчишка. Ему, как и первым двум, генерал скомандовал встать на колени — прямо в траву, мокрую от росы. Почему-то картина, что она наблюдала, напомнила девушке, как в кинохронике сдаются в плен советским войскам фашистские солдаты.
        Следующей вышла Жанка — и тоже с вытянутыми руками.
        — Отойди в сторонку,  — сказал ей военный и приказывать встать на колени не стал.
        Последним появился Борис. Он причитал:
        — Я ничего не делал… Это дача народного артиста… Позвоните папе…
        — А ну-ка молчать!  — грозно скомандовал офицер.  — На колени!
        И Борис покорно заткнулся и тоже опустился на коленки, четвертым в ряду.
        — Так, Жанна,  — тебя ведь Жанна зовут, верно?  — слушай меня,  — начал генерал. Он по-прежнему стоял лицом к парням и направил на них хищное дуло своего пистолета.  — Сейчас ты войдешь в дом, оденешься сама, а также заберешь одежду, обувь и сумку своей подруги. Ясно?!
        Жанка мелко-мелко, но радостно закивала и, чуть не бегом, бросилась в дом.
        А Галин спаситель тем временем подошел к первому стоящему на коленях парню. Приставил дуло ему прямо к виску. Тот испуганно отшатнулся. Генерал рявкнул:
        — Фамилия?!!
        — Никандров.
        — Так!  — военный сделал внушительную паузу.  — Именем Союза Советских Социалистических Республик гражданин Никандров за мародерство и попытку изнасилования приговаривается… к высшей мере социальной защиты, расстрелу на месте, с конфискацией всего имущества!
        — Не-ет!!!  — вскричал гражданин Никандров, сложился пополам и упал головой в ноги генерала.  — Не надо! Прошу вас! Дяденька! Не надо!
        — Встань, прими смерть как мужчина!
        Тут не выдержала и Галя. Она открыла дверцу, выскочила из машины и завопила:
        — Не надо! Пожалуйста! Товарищ генерал! Не убивайте их!
        На минуту стало страшнее, чем час назад, когда эти подонки пытались ее изнасиловать. Однако военный даже не оглянулся на девушку. Он отошел от корчащегося на земле Никандрова, придвинулся вплотную к стоящему на коленях следующему парню и снова гаркнул:
        — Фамилия!!!
        Но второй откатился от офицера по траве в сторону, а потом вскочил и, сгорбившись в три погибели, петляя, словно заяц, помчался в сторону, в глубь участка. Генерал проследил за ним пистолетом в вытянутой руке — однако стрелять не стал. Выкрикнул: «Пуфф!» — от звука бегущий споткнулся и упал, а потом вскочил и понесся дальше. Перемахнул через ограду и был таков.
        На крыльцо вышла Жанна, в руках она держала Галины туфли, пальто и сумку. И свою сумочку тоже. Лицо ее было белым и растерянным.
        То, что одному из парней удалось сбежать, вдохновило двух оставшихся: гражданина Никандрова и третьего гостя. Оба вскочили с колен и бросились в разные стороны. Генерал стрелять не стал, даже не посмотрел, куда они бегут. И тот и другой перескочили забор и рассеялись в сумраке ночи.
        Военный подошел к Борису — тот по-прежнему оставался коленопреклоненным. К тому же он повесил голову и безнадежно обхватил ее руками.
        — Хозяин? Встать!
        Тот поднялся на ноги. Генерал был невысокого роста, парень возвышался над ним едва ли не на голову — однако заметно было, как перед его лицом — и дулом пистолета — Боре хотелось стать маленьким, ничтожным, спрятаться букашкой куда-нибудь в траву.
        — Плохих друзей ты выбираешь, парень,  — презрительно сказал командир.  — Значит, и сам говно!  — залепил ему подзатыльник и молвил: — Пшел прочь!
        Юноша отшатнулся.
        — Жанна, за мной!  — не глядя проговорил генерал и отправился к своей машине.
        Он не открывал перед второй девушкой дверь, как давеча перед Галей. Он вообще на нее не обращал, казалось, никакого внимания. Жанка сама влезла в машину на задний диванчик. Генерал устроился за рулем.
        — Так, едем заявлять в милицию?  — спросил он.
        — Нет!  — воскликнули обе девочки практически хором.
        Провотворов мог их понять. Ему тоже не улыбалась перспективка давать показания какому-нибудь не очень грамотному юнцу-мильтону. А девушкам, наверное, и вовсе не хотелось обсуждать происшедшее. Тем паче что Галину жажду мести офицер отчасти уже удовлетворил.
        — Если можно, отвезите, пожалуйста, нас в город,  — молвила Жанна. Она всегда была более бойкой, чем Галя.
        — В Москву? Куда — точнее?
        — В наше общежитие. Оно на «Бауманской».
        — Хм. Не ближний свет,  — проворчал генерал.
        Однако покорно включил на руле первую передачу и повез девушек назад, в родную столицу, в общежитие. Несмотря на то что полчаса назад он как раз из Москвы в свой дачный поселок вернулся. Он не питал никаких иллюзий по части продолжения знакомства. Не ждал никакой награды. Просто видел: пара советских девчонок — и, похоже, девчонок неплохих — попала в беду. Значит, надо их выручить. Ведь видно, что они не стиляжки, что случайно оказались в сложной ситуации: девицы хорошие, просто слегка запутались. И ни малейшего значения не имеет, что он фронтовик, герой и генерал-майор, а они вчерашние школьницы. Раз есть у него возможность и силы — значит, он поедет и выручит. Тем более что делов — час пути туда, час обратно, на дачу. Да он может и в Москве теперь заночевать, раз не задалось. Мало разве самого Ивана Петровича выручали? И боевые друзья, и совсем незнакомые люди?
        По пути он успел расспросить девчонок. Оказалось, что учатся на четвертом курсе, что побывали в этом году на целине, в Алтайском крае, что занимаются в аэроклубе: хотят прыгать с парашютом, но пока только готовятся к полетам.
        Вот так совпадение! Иван Петрович уж не стал говорить, что и он имеет отношение к парашютным прыжкам, причем самое непосредственное — сказалась многолетняя привычка военного человека не выдавать лишнюю информацию. Но когда они доехали, наконец, до места и прощались в половине четвертого ночи у общежития педагогического института, Иван Петрович дал девушкам свою визитную карточку — у него даже собственная визитка имелась! Таковых ни Галя, ни Жанна ни разу в жизни не видели, только в романах дореволюционных читали. На визитке значилось:
        ИВАН ПЕТРОВИЧ ПРОВОТВОРОВ,
        заместитель председателя ДОСААФ по авиации,
        генерал-майор
        - и два служебных телефона.
        Генерал сказал:
        — Если какие проблемы или просьбы будут, с прыжками или вообще в жизни,  — звоните. Постараемся решить.
        И уехал, не спросив даже, как сам он с девчушками сможет связаться. И не намекнув, что он ждет продолжения знакомства и что за оказанную помощь можно бы и отблагодарить.
        Воспитаннейший человек!

* * *
        В те же самые дни, когда студенты вернулись с целины домой, Галя впервые отправилась заниматься парашютным спортом, а Владик получил приглашение на работу, никому тогда не известный главный конструктор ОКБ-1 Сергей Павлович Королев встретился с известным всему миру лидером Страны Советов Никитой Сергеевичем Хрущевым. Во встрече принимали участие наиболее приближенные к каждому из них личности. Никита Сергеевич в ту пору пребывал в восхищении от эффекта, что оказал на все прогрессивное человечество запуск первого спутника. Резонанс оказался — дай боже! Ему и по линии разведки докладывали, и дипломаты сообщали, и «белый» ТАСС: мир в восторге, и даже те круги, которые вчера не отличались симпатией ко всему советскому, наперебой славят научный прорыв. И даже реакционнейшие политиканы, от которых в адрес Советского Союза доброго слова не дождешься, и те, скрипя зубами, признают победу советской науки и техники. А вслед за тем многие серьезнейшие люди, элита буржуазии, неминуемо должны поднять — и уже поднимают!  — вопросы о превосходстве советского образования, культуры, да и вообще, скажем прямо,
советского образа жизни, товарищи! «Выходит,  — думал Никита,  — эти ракеты способны не только стращать американских империалистов неминуемым ядерным возмездием, но и демонстрировать на весь мир преимущества социализма и советского строя!»
        В ту пору Хрущев был готов по-родственному к сердцу прижать — да и прижимал!  — замечательного советского человека по фамилии Королев, который, несмотря на все жизненные испытания и необоснованные сталинские репрессии, не озлобился, а, наоборот, выдал на-гора столь впечатляющий научно-технический результат. Хороший он мужик, Сергей Павлович, наш, советский, настоящий ленинец. Экую шумиху устроил, чистый фейерверк!
        Но ведь надо двигаться и дальше — правильно, товарищи? Коммунисты не почивают на лаврах — они смело, не теряя темпа, идут вперед, к новым свершениям! Вот и теперь Никита вызвал ракетных конструкторов, а со своей стороны товарищей из Президиума ЦК пригласил. И, кроме личных здравиц в адрес ученых, Никита Сергеевич тогда, как рассказывали потом очевидцы, заметил Королеву:
        — Сергей Палыч, как вы, конечно, знаете, наша страна, как и все прогрессивное человечество, скоро отметит годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Да не простую годовщину! Сорокалетие! Вам, как и мне, как и всем здесь присутствующим, социалистическая революция дала в этой жизни все. Да, были в деятельности нашего государства и ошибки, и, прямо скажем, нарушения. Но партия их смело вскрывает и выправляет. Вот и вас, Сергей Палыч, в этом году, как я слышал, полностью реабилитировали…
        Главному конструктору ничего тут не оставалось делать, как поддакнуть: «Так точно, Никита Сергеич… Спасибо, Никита Сергеич…» — а лидер Страны Советов тем временем несся своей мыслью дальше:
        — Вся страна готовит подарки, э-э, себе самой с юбилеем. Я не сомневаюсь, и вы со своими товарищами наверняка уже задумывались: а чем вы сможете отметить столь впечатляющий юбилей? Какой подарок советские ракетчики могут преподнести трудовому народу по случаю праздника?
        Говорят, Королев предвидел подобный вопрос и был подготовлен к ответу. Но он оказался многоопытным царедворцем и знал, что вышестоящим нельзя выкладывать на стол все козыри. Никиту, не слишком образованного, но обладавшего дьявольским нюхом, следовало подводить к ответу постепенно, как щуку к крючку.
        — Ракетчики могут ответить, Никита Сергеевич, и ознаменовать юбилей нашей Революции запуском нового спутника. Гораздо более мощного и тяжелого, с научной аппаратурой на борту.
        — Новый спутник! Что ж! Это хорошо, Сергей Палыч. И мы, что называется, не глядя принимаем ваше предложение. Но вы же коммунист, Сергей Палыч, не так давно, я знаю, вас приняли в партию. И вы, конечно, изучали Марксовы законы. В том числе о переходе количества в качество. Значительное увеличение массы второго спутника, которое вы тут нам предлагаете,  — оно, конечно, само по себе хорошо. Оно снова произведет нешуточный международный резонанс. Но вот что качественно новое вы можете предложить, наряду с самим, так сказать, прогрессивным фактом? То есть запуском нового спутника?  — слегка запутался вождь.
        Тут влез с подсказкой член Президиума ЦК Анастас Микоян:
        — Пусть спутник, к примеру, не «бип-бип-бип» сигналы подает, а исполняет «Интернационал».
        Хрущев его одернул:
        — Подожди, Анастас, это ж тебе не шарманка. Это — спутник!  — он со значением поднял палец.  — А можем ли мы, к примеру, Сергей Палыч, взять — и запустить в космос человека?
        — Человека пока нет,  — с искренним сожалением промолвил Королев.  — Не сейчас. Не к празднику. Пока у нас не созданы и не отработаны системы возвращения изделия на Землю. Мы не можем гарантированно вернуть человека из заатмосферного пространства обратно живым и невредимым. В недалеком будущем — да, сможем. Но, увы, не к юбилею. Не через месяц.
        — А что же тогда?  — Хрущев глянул испытующе.  — Может, вы какое лабораторное животное посадите во второй спутник? Морскую свинку? Обезьянку?
        Королев еле уловимо поморщился. Он и сам много раз обдумывал и обговаривал с соратниками непростой вопрос, на каких животных следует отрабатывать заатмосферные полеты. Вон, «американы» (как называл своих заокеанских коллег-соперников Королев) выбрали в качестве подопытных именно обезьян. Но помимо чисто практических сложностей — ну не водятся на территории СССР обезьяны!  — чувствовал Сергей Павлович, что запуск на орбиту именно обезьянки будет нелогичным, неправильным. Какое-то оно не наше животное, обезьяна. Не российский она зверь, не советский. Что они, эти мартышки, могут, разве что кривляться?! Другое дело, если…
        — А может, лучше собаку?  — сказал Королев с видом, будто Хрущев сам, вот прямо сейчас, только что натолкнул его на эту мысль.
        — Правильно!  — ухватился за идею председатель Совмина.  — Именно собачку! Какого-нибудь Верного или Дружка.
        — Девочку,  — сказал главный конструктор.
        — Что?  — не понял Хрущев.
        — Я говорю, Никита Сергеевич, собачка должна быть женского пола. Они смышленее кобелей. К тому же в случае с сучками значительно легче решаются вопросы ассенизации.
        — Что ж, тебе видней, Сергей Палыч. Пусть будет, так сказать, сучка. Только найдите какую-нибудь животину посимпатичней и посмышленей. И не болонку какую-нибудь. Не таксу. Дворовую псину возьмите. Мы ведь тут тоже не аристократы. Вышли, понимаете ли, все из народа.
        — Уже готовим собак к запуску, и именно дворовых.
        — И назовите поизящней, чтоб никаких Кабыздохов.
        На совещании никак не обсуждался вопрос, каким образом будет возвращено с орбиты первое живое существо, запущенное в безвоздушное пространство. Молчаливо предполагалось, что — никак. Собачки — что ж! Их сам, извините за выражение, господь бог создал и велел им жертвовать собой ради интересов науки. А что? Ихним, сукиным, отцам и матерям легче было, когда они на фашистские минные поля шли?
        Итак, числа седьмого или восьмого октября пятьдесят седьмого года на самом верху было принято решение запустить второй искусственный спутник Земли в срок до седьмого ноября текущего года. Подготовить запуск спутника меньше чем за месяц — невозможно, нереально, немыслимо. Наверное, подписаться на это мог только такой неисправимый романтик и пассионарий, как Королев. И то только потому, что вся его предыдущая жизнь словно бы создавала платформу, с которой этот второй спутник стартовал. Многие уже существовавшие наработки тогда пошли в ход.
        Ученые и инженеры в том октябре работали с колес, по эскизам. Многие, и в ОКБ-1, и у смежников, не уходили домой даже ночью. Спали у кульманов, рабочих столов, испытательных стендов и станков.
        И третьего ноября, в воскресенье, на рассвете, как раз в то самое время, когда Галя и Жанна на генеральской «Победе» подъезжали к своему общежитию, в СССР с полигона НИИП-5 в Тюратаме (Казахская ССР) был запущен второй искусственный спутник. На его борту находилась беспородная дворняжка по кличке Лайка.
        Назад она, разумеется, не вернулась.
        Несмотря на то что на станции имелась телеметрия и данные передавались на Землю, до сих пор не опубликованы доподлинные сведения о том, как и когда в точности скончалась эта первая мученица космоса. Полуофициально говорили, что Лайка отлетала в безвоздушном пространстве целую неделю. Кушала, дескать, пила и наслаждалась невесомостью. А потом, дескать, собачку усыпили.
        Никто, разумеется, дворнягу не усыплял. Сейчас считается, что она погибла на первых же витках полета от удушья и перегрева. Говорят, где-то в архивах имеются аудиозаписи агонии Лайки. Предать их гласности никто не спешит.
        По итогам пятьдесят седьмого года пятеро работников ОКБ-1 получили звание Героя Социалистического Труда. Академику Королеву (у него уже была звезда) вручили в тот раз Ленинскую премию.
        Но тогда, в конце пятьдесят седьмого, никто ни в стране, ни в мире еще никакого Королева не знал.
        Как не был никому известен лейтенант Гагарин, только что в ту пору получивший свои первые погоны в Оренбургском училище летчиков. И ткачиха Терешкова с ярославского комбината технических тканей «Красный перекоп» не была никому ведома. И молодой пилот Леонов, тоже только что окончивший летное училище в Чугуеве.
        Они даже не подозревали, что когда-нибудь все вместе встретятся. И что имена их станут известны на весь мир.
        Глава четвертая
        ВЛАДИК
        Ноябрь 1957 года
        Мамочку Владик встречал на Казанском вокзале.
        Она прибыла — махала ему из купе. Такая красивая и молодая, особенно за пыльным вагонным стеклом: незаметны были морщинки и мелкие дефекты кожи. Помахивая кистью руки, она зазвала сына в вагон. Он запрыгнул внутрь, извиняясь, прошел по узкому коридору навстречу людскому потоку. С мамочкой в купе как раз прощался военный — полковник, надевал свою папаху.
        — Все-таки разрешите, Антонина Дмитриевна, я вам помогу,  — убеждал даму офицер.  — Меня встречают ординарец и машина. Я буду счастлив довезти вас до места назначения.
        Владик почувствовал одновременно и ревность, и гордость за маменьку. Несмотря на свои немолодые (как думал студент) лета, она до сих пор производила оглушительное впечатление на мужчин. При том вела себя с сильным полом исключительно корректно: никакого панибратства или, упаси бог, амикошонства. Ухаживания со стороны посторонних ею дозволялись, однако предельно вежливые и интеллигентные: обращение на «вы», по имени-отчеству, разговоры об искусстве, театре и книжных новинках. Никакого спиртного ни в каких видах. Мамочка у Владика была весьма строгих правил.
        — Нет-нет, Игорь Викторович, меня встречает сын — а вот и он, познакомьтесь!  — мы с ним прекрасно доберемся сами.
        — Что ж, очень жаль. Где вы планируете остановиться?
        — В гостинице «Золотой колос».
        — Я вас найду. Честь имею.
        Военный — судя по повадкам, явно не строевик из провинции, а какой-то столичный чин из Минобороны или Генштаба — коротко пожал Владику руку и откланялся. Владик наконец-то смог обнять маму. Пахло от нее так же, как в детстве. Прекрасный, полузабытый запах!
        Мамочка, конечно, навьючилась — будь здоров! Большой чемодан и два громадных фанерных ящика, перевязанных тряпичными лентами.
        — Что ты там навезла?  — на правах хозяина, первенца и единственного сына напустился Владислав на мать.
        — Тебе! Подарки, книжки, гостинцы.
        — Да как же ты это все тащила?
        — Ничего. Аркадий Матвеевич меня до вагона довез, довел, усадил. Я ни минуты ничего не несла. Он же и ящики сколотил.
        Мама подхватила чемодан, Владик с коробками потащился следом.
        Они выбрались на морозный и влажный московский воздух. Ни ему, ни ей не по карману были ни носильщики, ни такси.
        В гостиницу поехали на автобусе: находилась она почти на самом краю города, неподалеку от Выставки. Линия метро туда еще только строилась.
        В «Золотом колосе» маме отвели приличный, но стандартный номер для командированной: четыре кровати, удобства в конце коридора. Дежурная по этажу оглядела Владика, надрывающегося с ящиками, с чрезвычайной подозрительностью:
        — Посетитель! Предъявляйте документы!
        — Да это сын мой,  — мило улыбнулась мама.  — Он через минуту выйдет.
        — Ладно, проходите,  — женщина неожиданно улыбнулась.
        В том и заключалась суть многочисленного советского услужающего племени (вахтерш, техничек, нянечек, дежурных): под хамским нередко фасадом скрывалась добрая и ранимая душа, порой только добраться до нее было непросто.
        В номере никого пока не было; все четыре кровати стояли заправленные.
        — Будем надеяться, никто из моих будущих соседок не храпит,  — вздохнула мама.
        — Хотел бы я, конечно, принять вас, графиня, в своих апартаментах — да только боюсь, тебе с тремя парнями жить понравится еще меньше, чем с дамочками. К тому же скажу по секрету: Вилен порой и впрямь храпит как сапожник.
        Дальше условились действовать следующим образом: сейчас Владислав везет коробки-гостинцы к себе в Тушино, мама в это время приводит себя в порядок, отдыхает с дороги.
        — А потом, ма шер маман, имею честь пригласить вас в ресторан. В самый лучший — «Метрополь».
        — Хватит ли у тебя денег, сын, на «Метрополь»?  — лукаво улыбнулась мама.
        — Что за вопрос, мадам! Вы меня обижаете!
        Они распрощались на время, договорившись встретиться на станции метро «Площадь Свердлова».
        Владик с коробками потащился домой в Тушино.
        Приперев их, наконец, к себе на чердак, он вскрыл гостинцы. В них оказалось несколько банок с вареньем: абрикосовым, персиковым, яблочным. А еще — два огромных, порезанных на кусочки пирога и большущий шмат сала. Ну, и заказанные книжки, конечно.
        Вилена с Радиком дома не было, и Владислав выставил на стол одну из банок, написал записочку: «Угощайтесь, да все, глядите, не съешьте!», а остальные подарочки спрятал под своей кроватью. Потом он нацепил галстук — ужин с мамочкой в «Метрополе», разумеется, требовал наличия галстука — и помчался на встречу.
        В «Метрополе» и он, и мама чувствовали себя в своей тарелке: тогда услужающие в хороших московских заведениях еще не до конца утратили дореволюционную благородную учтивость. Однако — как часто бывало с советскими людьми в общественном месте — разговор мамы с сыном не клеился. Обсуждали пустяки: как здоровье бабушки? Что с работой у Аркадия Матвеича? Какие новости у Владика в институте? Серьезные темы не поднимали: молчаливо предполагалось, что в ресторане — как и в любом помещении в СССР — могут быть уши. А ведь чуть ли не любой нешутейный разговор, который мама с сыном завели бы, мог быть трактован либо как разглашение государственной тайны, либо как антисоветчина. Потому нельзя было, например, говорить даже о том, как называется факультет, на котором учится сын. Не говоря о том, где он собирается писать диплом, а после работать.
        В разговоре о том, как течет мамина жизнь, они упоминали лишь, что Аркадий Матвеевич вернулся — но умолчали и о том, откуда он вернулся, и по какой причине ему сейчас столь трудно найти достойную работу. Не обсуждались и иные действительно животрепещущие темы, например: какие продовольственные товары и почем продаются в магазинах Владькиного родного Энска и какие очереди приходится маме за ними выстаивать. Разумеется, исключался также разговор о политике — допустим, об антипартийной группе Маленкова — Кагановича, которую летом разоблачил Никита Сергеевич, или о маршале Жукове, которого только что вдруг сняли с поста министра обороны. Совершенно не поощрялись публичные обсуждения на данные темы, равно как и гадания: за что сняли, почему и к чему отставки приведут.
        Вот и приходилось маме и сыну, не видевшимся с июня, вести принужденную светскую беседу: о книгах, театрах, погоде. О двух первых спутниках они, разумеется, тоже поговорили — и, хоть Владика и распирало, однако не мог он прямо в ресторане выложить родной матери новость о том, куда его пригласили работать и чем он будет там заниматься.
        Прибыли они в «Метрополь» довольно рано — не было даже шести, потому и попали внутрь без проблем. Ближе к ночи зал стал заполняться. Владик лихо осушил рюмку коньяка, развеселился и стал отпускать шепотом едкие комментарии по поводу посетителей. Мужской контингент в зале с фонтаном преобладал. Были и три бая в халатах и тюбетейках, только прибывших, казалось, прямиком из Ташкента, и два лаврушника (как называли тогда выходцев с Кавказа), и парочка типичных стиляг. Мама, тоже пригубившая «Арарата», заразительно смеялась метким характеристикам публики, что отвешивал сынуля.
        И вдруг Владислав заметил среди посетителей знакомое девичье лицо. На минуту задумался, вспоминая: где же он его видел? В платье, с маникюром и укладкой, девушка выглядела как-то совсем иначе: женственной и загадочной красавицей. Наконец, дошло: то была одна из тех студенток, с которыми они, стараниями Слона, познакомились, возвращаясь с целины, в Бийске. Нет, не чернявая Галя, что больше понравилась Владиславу, а вторая, за которой ухаживал Вилен: белокурая красавица. С которой Слон тогда еще на поезде до Барнаула прокатился. Вспомнилось Владику и как зовут ее: Жанна. А она лихая! Живет полной жизнью.
        Жанна оказалась в ресторане, разумеется, не одна и не с подругами — тогда вообще трудно было представить, что приличные девушки могут вдруг отправиться в злачное заведение, да еще столь высокого полета, без сопровождения мужчин. Вот и будущий педагог оказалась здесь в компании импозантного генерала-летчика — в изрядном возрасте, с седыми висками и золотой звездочкой Героя на кителе. Не обращая внимания ни на что вокруг, офицер и дева тихо беседовали. Со стороны виделось: генерал уговаривает, настаивает, девушка отказывается. Вроде бы отец в чем-то убеждает взрослую дочку? Но — нет, военный смотрел на отроковицу и касался ее руки с лаской явно не отцовской.
        Тут заиграл оркестр. Владик выпил еще коньяка и пригласил маму. Генерал со своей дамой не танцевали. Солист оркестра, словно отдавая дань сидевшим за столиком среднеазиатским баям, запел:
        Я встрэтил дэвушку,
        Полумесяцем бровь,
        На щечке родинка,
        А в глазах любовь…
        Мелодия кончилась. Проводив маму за столик, молодой человек раздухарился и молвил: извини, ма, я тебя покину на пару минут. А когда оркестр заиграл снова, теперь «Подмосковные вечера», подошел к столику, что привлек его пристальное внимание, и обратился к генералу: «Вы позволите пригласить вашу даму?» Герой войны на мгновение оторопел от мальчишеской наглости и с усмешкой молвил, закуривая папиросу: «Если она не против».
        Жанна оказалась не против, и парочка студентов закружилась в вальсе. Владик танцевал не худо. Коньяк, великолепный зал и красавица рядом воздействовали на него: он чувствовал себя в ударе, язык развязался, ни грамма застенчивости!
        Напомнил девушке, что они знакомы.
        — Что вы говорите?
        Тогда он подсказал, при каких обстоятельствах они встречались: Бийск, целина, спутник. Девчонка в ответ посмотрела на него пристально:
        — Что же это вы: бросили свою даму? Она сидит, скучает?
        — Это не дама, а мама. А вы здесь с отцом?
        — Почти,  — девушка усмехнулась.
        — Может, вам нужна помощь?
        — Какого рода?
        — Умчать вас отсюда на лихом коне.
        — Не выйдет. Мой спутник — летчик, он вас все равно настигнет, товарищ джигит. Аэроплан быстрее колхозной кобылы.
        — Вы знаете, по возрасту вашему спутнику больше подходит моя мама. Я бы мог их познакомить. Она как раз временно не замужем. А мы тогда составим пару с вами.
        — Ах, оставьте, вы очень назойливы и лезете не в свое дело,  — рассердилась девушка.
        — А как поживает ваша подруга?  — сменил тему Владик.  — Как ее звали — Галя? С кем встречается она? С маршалом?
        — Ни с кем она не встречается. Могли бы взять да приехать к ней, раз она вас так интересует.
        В течение всего танца генерал ревниво на них поглядывал.
        После того как Владислав вернул даму к столику, парочка довольно быстро расплатилась и ушла.
        Вскоре засобирались и мама с сыном. Когда они покинули ресторан, вздохнули с облегчением. Здесь, на улице, в морозной сини, они наконец-то смогут поговорить свободно, без оглядок на возможную нескромную прослушку. Правда, холодновато было — но какому же русскому раздольному разговору может помешать мороз!
        Первым делом Владислав взял с матери строгое обещание ни с кем, даже с бабушкой и Аркадием Матвеичем, информацией, что он ей сейчас доверит, не делиться. А потом выпалил, что его приглашают на работу — причем уже сейчас, на пятом курсе — техником, на полставки. А в будущем обещают, что он и преддипломную практику в том КБ пройдет, и диплом напишет. И даже, может быть, в итоге получит туда распределение!
        — А куда конкретно, ты можешь сказать?
        — В Подмосковье, в Подлипки. В секретное КБ, как раз то, что занимается нашими спутниками.
        Дополнительно оглянулся — никто не слышит?  — и зашептал матери на ушко:
        — Мне удалось узнать, что там главным конструктором работает Герой Соцтруда академик Королев Сергей Павлович — он уже мое заявление о приеме на работу, говорят, подписал!
        Мама ахнула, но, как оказалось, совсем не по поводу трудовых достижений сына. Особенное впечатление на нее произвела фамилия, которую тот упомянул:
        — Королев?! Серенчик?! Не может быть!
        — Ты что, знаешь его?!  — вытаращился парень.
        Мама ничего не отвечала, только пораженно мотала головой.
        — Я так и думала. Вы — встретились! А я ведь!.. Я у него работала. Тогда, еще до твоего рождения. В тридцатые годы.
        — Ты?! Как? У Королева?! Ты мне никогда ничего не говорила!
        — Как тут расскажешь, сынок! Ты же сам знаешь — секретность. Мы ведь и тогда подписки о неразглашении давали. И в ГИРДе, и потом в Ракетном НИИ. А я думала, что Серенечка наш давно погиб — в лагерях. (Мы его с девчонками Серенчиком тогда звали — он ведь чуть не моложе нас был, только институт окончил, как ты сейчас.) Серенчик, Серенчик, как хорошо, что ты жив! А я-то думала — погиб. Как и Валя Глушко, думала, расстрелян, и другие наши ребята. Как руководители института, нашего РНИИ, в ту пору погибли. Их ведь всех взяли тогда, в тридцать седьмом и тридцать восьмом. Сперва Клейменова, Лангемака… Потом и остальных. Я удрала из Москвы, даже не дожидаясь, когда возьмут Глушко и Королева. У меня ведь ты, маленький, уже в ту пору рос, я никак не могла позволить себе погибнуть. Я и смоталась, даже заявление об увольнении не написала — взяла вас обоих с бабушкой в охапку, бросилась на вокзал и в Энск уехала!
        Владик, конечно, знал, что до войны, когда он был совсем маленьким, мама жила в Москве, что работала здесь, в столице, но вот где она тогда работала и чем занималась — об этом она никогда не говорила. Да сын, откровенно говоря, никогда и не расспрашивал.
        О! Теперь становилось понятно многое! Почему, к примеру, так много у мамы книг, посвященных межпланетным путешествиям: чуть не весь изданный Циолковский, и Рынин, другие научно-популярные издания! И множество фантастики: Александр Беляев, к примеру. И не что-нибудь, а именно «Из пушки на Луну» стала у маленького Владика любимейшей книгой Жюля Верна. Он раньше думал, что своей тягою к звездам и будущей профессией он обязан только книжкам. А это, оказывается, наследственное! Он впитал свое призвание, в буквальном смысле, с молоком матери!
        — Серенчик Королев…  — мама задумчиво помотала головой.  — Вон он где. Сергей Павлович. Вот что, оказывается, учудил! Он не просто выжил в лагерях — он теперь спутник запустил! Да, как же ему повезло! Как я все теперь понимаю!
        По странному стечению обстоятельств они как раз мимо только что открытого универмага «Детский мир» подходили к Лубянке — или, как она тогда называлась, площади Дзержинского. Здание бывшего страхового общества «Россия» возвышалось над ними, светилось несколькими бессонными окнами. И хоть не было теперь в нем ни Ежова, ни Берии, все равно главная контора ЧК-НКВД невольно внушала почтение и страх.
        Мама всегда верила — и Владику говорила, что имеет значение не только что сказано и каким тоном произнесено, но и где ведется разговор. Вот и теперь: видать, не случайно виток пешеходной беседы вывел их именно к Лубянке.
        — Мама, расскажи про ту твою, старую работу! Мы, оказывается, коллеги? Вот здорово!
        — Ах, что там говорить! Все мы были такими молодыми! Большинству было по двадцать, максимум двадцать пять лет. И мне, и Королеву. Один только Фридель был старше всех…
        — Фридель?
        — Да, все так называли Цандера, Фридриха Артуровича. Он ведь и сам так себя именовал: Фридель. Он нам тогда стариком казался — а ведь, подумать только, он моложе был меня теперешней. Лет сорок — сорок три… Я в ГИРДе с ним работала, а потом, когда бедненький Цандер умер, перешла из ГИРДа вместе с Королевым и почти всеми другими бригадами в РНИИ. Ты знаешь, что такое ГИРД, РНИИ?
        — Мама, ты что, забыла, где я учусь?
        Конечно, Владику были ведомы — из баснословных прошлых лет — эти аббревиатуры. ГИРД сами служившие в нем люди расшифровывали как «группа инженеров, работающих даром». На самом деле ГИРДом именовалась «группа изучения реактивного движения» при тогдашнем ОСОАВИАХИМе (нынешнем ДОСААФе). Именно они, инженеры ГИРД, создали и запустили в тридцатые самую первую советскую ракету. А РНИИ — Реактивный научно-исследовательский институт — создали потом военные — на основе ГИРДа и ленинградской ракетной лаборатории. Инициатором создания РНИИ был Тухачевский, поэтому, когда его скосили в волне репрессий, взялись и за институт.
        — Вот я не знал, мамуля, что тебе, оказывается, все эти аббревиатуры ведомы!  — воскликнул Владик.  — Эх, как же я тебя раньше обо всем не расспросил?! Ну, расскажи, как тогда все было устроено? Что ты там делала, в ГИРДе?
        — Была я, Владик, простой совслужащей. У меня ведь и образования никакого не имелось соответствующего. Я ведь только училась тогда, и не в Бауманском, а всего лишь в библиотечном. А работала я обычной барышней при пишущей машинке. Печатала. Отвечала на телефонные звонки. Всяких проверяющих принимала. Чай им заваривала. Мы, вместе с другими девочками, Фриделя подкармливали. И Королева. Они ведь как запойные были — за своей работой ничего не замечали.
        — О, мама! Как интересно!
        — Да что уж тут рассказывать? Они просто молодые сумасшедшие были. Одни ракеты на уме. Ничего вокруг не замечали. Фридель — ему даром что за сорок было — временами восклицал: «На Марс! На Марс!» И ведь у них — получалось! Они не просто маньяками свихнутыми были. Не просто мечтатели, утописты, фантазеры! Они же рассчитали и даже создали тогда реактивный двигатель. И на стенде его опробовали, и ракета потом с ним полетела. Всей организацией дела, конечно, Королев руководил. Он и подвал тогда для ГИРДа нашел на Садовой. Все вокруг него вертелось. Ведь сначала считалось, что Цандер у нас за главного. Но Фридель — он ведь командовать не умел. Он никому никогда приказов не отдавал. «Сделайте для меня, голубчик, то-то и то-то»,  — передразнила мама прибалтийский акцент Цандера. Глаза ее увлажнились.  — Он всех просил только. И Фриделя слушались просто потому, что он всегда, с технической стороны, прав оказывался. И очень уж был увлечен своими междупланетными полетами, своим двигателем ОР-1 и Марсом. Он готов был за расчетами хоть ночь напролет сидеть. У меня даже обязанность была: после окончания
рабочего дня выдворять из нашего подвала Цандера. До смешного доходило: помню, аврал был, мальчики непременно хотели, чтобы к Новому году их двигатель заработал. Фридель вообще домой не желал уходить. Однажды, чтобы его выпроводить, ему ребята ультиматум поставили: если он не отправится отдохнуть — тогда все остальные с рабочих мест уйдут. А коли послушается, весь коллектив ночь напролет трудиться будет. Ну, уговорили. Ушел он. А потом, под утро, вдруг вылезает из-за какой-то ветоши: «Благодарю вас, товарищи, я прекрасно отдохнул, сделал тут кое-какие расчеты…» А однажды утром, помню, пришла я на службу первая — а он с логарифмической линейкой за столом. Спрашивает меня эдак рассеянно: «Что, вы уже уходите? А я тут что-то засиделся!»
        Глаза мамы блестели. Она шла, доверчиво и трогательно держа сына под руку.
        — Мы с девочками Фриделю котлеты из дома приносили, в ящик стола подкладывали. Цандер найдет, скажет лукаво: «О! Опять ко мне мышка приходила!» — так и питался. Он, когда в столовую ходил, самые дешевые блюда брал, все деньги для семьи экономил, у него двое детей было. Тогда кто-то из наших договорился со столовой — Королев, как всегда, наверное. (Столовка в нашем же подвале была.) Заплатили им вперед за месяц за цандеровские обеды, договорились, что ему не проболтаются. А он все ходил, платил свои семь копеек и радовался: «Как в нашей столовой вкусно стали приготавливать пищу!» — Мама опять спародировала прибалтийский акцент.  — Бедненький Цандер. И умер он так по-дурацки! А может, и слава богу, что он до тридцать седьмого года не дожил. Он бы, с его романтизмом, в лагере точно не уцелел.
        Владику не хотелось сейчас говорить о лагере и о тридцать седьмом. Ему на первом курсе во «введении в специальность» упоминали, конечно, о талантливом советском ученом-ракетчике по фамилии Цандер. Но он и знать не знал, что мамочка, оказывается, была с ним знакома!
        — Как же он умер?  — спросил он у спутницы.
        Антонина Дмитриевна вздохнула.
        — Королев ему путевку достал, в санаторий, в Кавминводы. Еле-еле бедненького Фриделя убедили, выпроводили — дескать, все равно двигатель он сделал, а испытывать его в Нахабино вроде не его, не барское дело. Ну, согласился он, уехал — да только билет в третий класс взял. Все для семьи денежки экономил. И тифом, верно, там, в вагоне, заразился. Умер вскоре в карантине в Пятигорске.
        Мама достала из сумочки платочек, вытерла глазки, с чувством высморкалась.
        — Я таких, как Цандер, увлеченных людей потом больше никогда не видела. Представляешь, он дочь свою Астрой назвал, а сына — Меркурием. Неземной был человек. «На Марс, на Марс!»
        — А Королев? Он какой?
        — Я ж говорю, ему еще двадцати пяти тогда не было — но, знаешь, он настолько умел себя поставить, что — просто поразительно!  — его все слушались. Однажды, помню, понадобился им зачем-то самолетный винт. Королев узнал, где таковой имеется, позвонил на склад: с вами говорит главный конструктор Королев. Прошу вас немедленно передать моим людям такой-то пропеллер: срочно необходимо для важнейших производственных и государственных нужд. Потом приехали они с парнем-товарищем на склад. Рассказывали, наш Серенчик даже внешне преобразился: ростом выше стал, надменность во взгляде появилась. Говорит своему спутнику: ну-ка, забирайте. Тот пропеллер берет на плечо, они выходят. А складские даже не усомнились, что те вправе винт забирать!.. Поэтому, знаешь, когда Королев, в свои двадцать четыре года, стал всем ГИРДом руководить — а нас там чуть не сотня человек трудилась,  — никто в его главенстве даже не усомнился.
        — А за что его арестовали?
        — Это уже намного позже было. Когда мы в РНИИ работали. Он там, слава богу, был не начальник. Может, потому и уцелел. А я, когда зимой тридцать седьмого начальника института Клейменова Ивана Терентьевича и его заместителя Лангемака Георгия Эриховича в один день взяли, поняла: надо бежать. Может, я следующей буду, вот я и убежала в Энск. Слава богу, искать меня энкавэдэшники тогда не стали. Да и не нужна я им, видать, оказалась: много ли заговоров они на меня, секретаршу, могли повесить! А вот Лангемак с Клейменовым так из лагерей и не вернулись. Слышала я, их реабилитировали недавно — посмертно. Я-то думала, Королев тоже погиб. Его чуть позже, как я знаю, взяли — уже в тридцать восьмом. А он, видишь, оказывается, живой. И каким стал — засекреченным академиком! Интересно, а что с Глушко?
        — Он мало того что живой: он у нас в институте кафедрой заведует. На другом факультете, у двигателистов. Ну, и тоже главный конструктор в одном из «ящиков». Говорят, они вместе с Королевым ракету делали.
        В пылу столь задушевной беседы Антонина Дмитриевна и Владислав Иноземцев нечувствительно отмахали уже по Сретенке аж до самого Садового кольца. Если взять на вооружение столь любимую мамой теорию, что даже само место, где идет разговор, влияет на его содержание, то, казалось, что в этом московском месте могло бы воздействовать на тему их беседы? Разве что — с натяжкой — находившийся некогда неподалеку, на Садовой-Спасской, подвал ГИРДа? А может — но они-то никак не могли знать об этом,  — маршрут повлиял, потому что именно по нему ездил — в Кремль или обратно — главный конструктор Королев: по Сретенке и дальше по Мещанской — переименованной недавно, после фестиваля, в проспект Мира. А вскорости правительство подарит главному конструктору двухэтажный коттедж в Третьем Останкинском переулке, неподалеку от входа на Выставку.
        — Мама, раз уж зашел разговор о твоей молодости, скажи: кто все-таки моим отцом был?
        Антонина Дмитриевна ждала этого вопроса и боялась его. И Владик знал, что он снова задаст его, и тоже боялся. И вот вопрос прозвучал — в очередной раз. И мама опять, как всегда при этом разговоре, посмурнела и опять сказала, как уже не раз бывало:
        — А вот этого я тебе, Владислав, все равно никогда не расскажу.
        ГАЛЯ
        Январь 1958 года
        После поездки на Борину дачу подружки разругались насмерть. Слово за слово, а потом, в итоге, Галя кричала, что Жанна — гулящая, что она становится настоящей «прости-господи» и готова под любого парня лечь, если окажется, что он перспективный. Жанна, тоже вне себя от гнева, парировала: ты, мол, Галка,  — рохля и синий чулок: «И предстоит тебе, моя дорогая, век прокуковать в старых девах: так и сгниешь!»
        После ссоры они не разговаривали очень долго, и Галя даже узнала, что Жанка ходила по общежитию в соседние комнаты и просилась с кем-нибудь местами поменяться, потому что-де не хочет больше жить вдвоем с «этой занудой». Другое дело, что и сама Жанна в совместном быту была далеко не сахар: часто приходила с гулянок поздно, потому по ночам шумела, а потом дрыхла чуть не до двенадцати дня, и все вокруг должны были ходить поэтому на цыпочках. Галина с большим удовольствием узнала, что взять ее подружку в компаньонки никто не захотел. «Вот ты теперь узнаешь,  — шептала про себя Галя, мысленно продолжая их спор,  — какая я спокойная да удобная, ты еще пожалеешь! Какая я терпимая, сколько я от тебя вынесла!»
        В итоге подружка все ж таки из комнаты не съехала, а жить бок о бок, но при этом играть в молчанку стало невыносимо, и они начали сперва обмениваться служебными репликами, потом общаться больше — а потом вроде бы отношения заново наладились. Но никогда они уже не стали такими ярыми, закадычными подругами, готовыми все на свете обсудить и разделить, как на первых курсах. Вроде бы дружба восстановилась, но трещина между девочками уже пролегла, и былую теплоту оказалось вернуть невозможно. Так склеенная чашка: вроде такая, как была, и пить можно: чай вроде даже вкусный, как раньше, а на деле, как ни посмотришь и ни подумаешь о ней,  — трещина-то видна.
        Как раз на время, когда они были в ссоре и бойкотировали друг друга, пришелся случай, о котором Жанна подруге расскажет только гораздо позже. Она тогда взяла визитную карточку и позвонила из телефона-автомата тому самому генералу, что вывез их ночью из дачного поселка. Помощник — у генерала и помощником оказался мужчина, а не штатская секретарша!  — немедленно тому о звонке доложил, и Провотворов сам взял трубку. Жанка напомнила о себе и наплела с три короба (что она умела): дескать, хочется ей стать летчицей, бороздить шестой (или, там, какой он, пятый, что ли?) океан, и не поможет ли ей генерал советом, в какое воздушное училище поступать. Генерал, не будь дураком, ситуацию просчитал, понял, что звонок лишь повод. Он назначил девушке свидание, подкатил к ней на той же личной «Победе», повел ужинать в «Метрополь», а потом, после ужина, навалился прямо в лимузине. Стал требовать немедленной близости и обещать, что поселит Жанну на специальной квартире, оденет как конфетку и устроит на непыльную службу. Он уверял, что не женат, супруга скончалась — однако не скрывал, что у него есть сын и даже
внучка. Жанка, конечно, не отличалась строгостью нравов, однако даже ей подобная скорость развития событий и неприкрытый цинизм предложения показались чересчур откровенными и скоропалительными. Она от генерала в тот вечер сбежала и звонить ему больше не стала. Ей приятно было бы, конечно, уесть Галю, да и других подружек, романом со взрослым, солидным, состоявшимся мужчиной — да только цену за романчик выкатили сразу и непомерно высокую, и она от него отказалась.
        Зимнюю сессию Галя сдала досрочно и сразу после Нового года уехала к маме, домой, в родной поселок. Однако вернулась с зимних каникул раньше срока, еще когда общага стояла полупустая и в ней бродили только одни редкие несчастные, завалившие экзамены хвостисты.
        У Галины имелся свой резон прибыть в столицу до срока: дело в том, что в аэроклубе как раз на студенческие каникулы намечены были парашютные прыжки. Галя и боялась, и волновалась, и переживала — но все равно ей страстно хотелось полететь.
        Впоследствии она читала в газетах и книгах сотни, если не тысячи описаний на тему: мой первый парашютный прыжок. Все рассказы оказывались похожи и друг на друга, и на Галин собственный опыт — но ни один рассказчик не смог описать ощущения от своего первого (и второго) прыжка во всей их полноте. Может быть, если бы Лев Толстой жил в наше время и прыгнул, или, допустим, парашютистом стал бы американский прогрессивный писатель Хемингуэй — они смогли бы подобрать точные слова, соответствующие моменту и событию. А у самой Гали — как и у тех, кто тщился свои парашютные чувства и мысли расписывать,  — подходящих слов для адекватного описания не подбиралось.
        «Боже мой, боже мой!» — только и оставалось ей, что шептать после приземления. Потом, позже, когда она познала, наконец, первого мужчину, она расстроенно поняла, что постельный опыт на деле-то уступает по полноте, яркости и силе переживаний — опыту парашютному. Вот ведь какая закавыка!
        В первую же свою поездку на аэродром она сделала шесть прыжков за три дня, из неловкой и презренной перворазницы превратилась, совершенно официально, с вручением значка, в парашютиста третьего спортивного разряда! Но главным был не значок, который она гордо нацепила на лацкан рядом с комсомольским и пришла с ним в институт. Хотя, конечно, значок вызывал пристальный интерес, в том числе мужского пола; понеслись вопросы: как и где она прыгала, что чувствовала и было ли ей страшно. Однако самое важное таилось у Гали внутри, и то, что она пережила, описать было трудно, разве что множеством разнородных существительных. И существительные эти были такими: преодоление. Братство. Единение. Взаимопомощь. Полет. Красота. Уверенность в своих силах. Дружба.
        Непонятно до конца, почему вдруг, но Гале парашютные прыжки настолько понравились, что, как только она впервые вернулась с аэродрома, стала считать, сколько осталось до следующей субботы, когда они опять отправятся прыгать. Сколько, ну, сколько? Не дней, а часов и даже минут.
        И та секунда, когда они с новыми друзьями, наконец, забрались в следующую субботу в грузовик на груду парашютов и поехали, овеваемые ледяным ветром, снова — летать! летать! летать!  — эта секунда стала для нее счастливейшей в жизни.
        Уже к июню Галя, не пропуская ни единого выходного, когда стояла летная погода и поле не было раскисшим, сделала больше тридцати прыжков и стала почти что своей, почти заядлой, почти настоящей парашютисткой.
        К слову сказать, ни Жанка, ни объект ее неудавшегося романа — Борис — в аэроклубе больше ни разу не появились.
        ВЛАДИК
        Февраль 1958 года
        Владислав тоже сдал сессию досрочно. Но у него были другие резоны, чтобы освободить себе в каникулы времени побольше. Проверку по линии режима он прошел, и его взяли в Подлипки, в то самое секретное космическое КБ. И ему хотелось в каникулы поработать там на полную ставку: обвыкнуться, зарекомендовать себя. А уж затем, когда начнется семестр, можно будет и на полставки перейти: вуз-то оканчивать и диплом защищать все равно надо!
        О, он никогда не забудет свой первый день на новом месте: долгий путь, сначала на автобусе, потом на метро и, наконец, электричкой до Подлипок. Потом он вышел из поезда, среди многих спешащих на завод, и по тихой улице имени Коминтерна подошел к проходной. Там — строгий контроль, прогулка по территории — какая она огромная!  — и вот он уже в КБ. Большущий зал, высокие окна, десятки, если не сотни кульманов в ряд. Инженеры, проектанты. Все такие умные, все заняты делом. Но его ни к чертежам, ни к эскизам, конечно, Константин Петрович покуда не допустил. Прежде чем оказаться в раю, сперва следовало пройти чистилище, и молодого человека бросили (как тогда говорили) в отдел, где сидели девочки-расчетчицы.
        Сейчас трудно представить, но электронно-вычислительных машин и тем более персональных компьютеров тогда не было, и все вычисления для первых спутников, как и для нескольких последующих, делались вручную, на арифмометрах — трофейных «Феликсах», «Рейнметаллах» и отечественных «Счетмашах». В зале человек на тридцать стоял грохот, все, не отрываясь от своих агрегатов, умножали, делили, возводили в степень, и все, к смущению Владика, оказались женщинами. Даже самые молодые из них, как он успел заметить, были гораздо старше него: сильно за тридцать, а некоторым мастодонтихам уже явно перевалило за пятьдесят. Наиболее молодые расчетчицы искоса исподволь бросали взгляды на новенького. Кое-кто и шептался на его счет, повергая парня в смущение. Слава богу, хоть оказался среди дамочек один свой: представитель мужского пола, да и молодой к тому же. На первом же перекуре они познакомились, оказалось, что парня зовут Жора, и он, слава тебе, социалистическая революция, тоже студент, только из «Бауманки», и тоже подрабатывает здесь в зимние каникулы. С компаньоном оказалось трудиться легче, и они даже
договорились назавтра попроситься, чтобы сесть вместе. Многим женщинам удавалось, как они заметили, считать и записывать свои результаты, даже не прерывая междусобойного разговора, и это многоголосое «жу-жу-жу» порой перекрывало стук арифмометров. Но, несмотря на разговорчики, опытные дамочки считали гораздо быстрее, чем и Владислав, и Жора.
        Парни совсем бы завяли на механической работе, если б ближе к концу дня Владика не пригласил в свой кабинетик Константин Петрович. (Потом оказалось, что ранее подобного приглашения удостаивался и Жора.) Константин Петрович сказал ему примерно то же, что чуть раньше, как потом выяснилось, говорил его новому приятелю:
        — Сейчас вы работаете машинально — мозги, считай, не загружены. Но вы — будущие инженеры! И потому можете и должны в процессе счета думать о другом. О деле. Вы также в состоянии думать о деле по дороге на работу и с нее, в электричке и метро, а еще перед сном, и просыпаясь, и, разумеется, во сне.
        И для размышлений он, Константин Петрович, подкидывает им пищу, а именно: он просит товарищей, будущих коллег, покумекать, как должно выглядеть и из каких узлов состоять изделие, способное возвращать из околоземного пространства полезную нагрузку — например, космонавта? И второй вопрос: как эти узлы станут компоноваться друг с другом? Какими основными характеристиками должно обладать изделие? Что оно в итоге будет собой представлять?
        Излишне говорить, добавил Константин Петрович, что никакие наброски или расчеты вне расположения «почтового ящика» вести не разрешается, равно как и обсуждать с кем бы то ни было полученное задание. Все записи, эскизы и расчеты производить следует только в секретных тетрадях, которые по окончании рабочего дня необходимо сдавать в спецчасть.
        Благодаря этому разговору Владик счел себя едва ли не счастливейшим человеком на Земле: кому еще из советских студентов дают подобные поручения?! И он стал думать над проблемой возвращения человека из космоса и по дороге на работу, и с работы, и перед сном, и, как советовал Константин Петрович, едва проснувшись. И его нисколько не расхолаживало то обстоятельство, что над тем же самым думал и его новый приятель из КБ Жора. И даже если б ему сказали, что над той же самой проблемой размышляют сейчас далеко не только отдельные сотрудники, но и целые творческие коллективы,  — это вряд ли остудило бы его пыл.
        ВИЛЕН
        Февраль 1958 года
        Разумеется, Вилен ничего не знал о событиях, происходивших в мире его новых знакомиц — Гали и Жанны. Не ведал, что, когда в начале декабря он прибыл с первым визитом в их комнату в общежитии, девочки пребывают друг с другом в жестокой ссоре. Собственно, и приезжал он не к ним обеим, а конкретно к Жанне — с которой, как мы помним, он провел в тамбуре три часа пути до Барнаула и даже сумел сорвать поцелуй. Собственно, он и рассматривал Жанну не как объект любви или тем паче будущей женитьбы, а исключительно как возможного партнера для постельных утех. Недаром же она в его секретной книжке удостоилась отличной оценки по графе «П»! Однако, на его несчастье, Жанны в тот момент в комнате не оказалось, сидела там одна лишь Галя и разговаривала с Виленом не слишком ласково: нет ее, когда будет — неизвестно. Передать записку? Пожалуйста, сколько угодно, пишите. Что мог написать Вилен? Телефона — ни домашнего, ни рабочего — у парня не имелось. Накорябал для Жанны адресок в Тушине.
        Галя затем записку товарке, несмотря на ссору, передала, но Жанна не сочла нужным ехать за тридевять земель к малознакомому парню. Подумала: если она его всерьез зацепила — приедет еще. Но Слон, увы, больше не приехал.
        Галя в том коротком разговоре с Виленом успела помянуть, однако, его друзей:
        — Как их, бишь, зовут? Владик и Радий? Привет им от меня передавайте!
        То был уже второй привет Владику от Гали, который она ему через вторые руки передавала. Другой бы, более внимательный к знакам и судьбе товарищ, надо думать, сообразил бы, что раз приветы ему адресуются, это что-то да значит. Однако Владик был тогда в смысле сердечных отношений до крайности юн, беспечен и наивен. И он снова не обратил на это никакого внимания.
        А Слон после неудавшегося визита к Жанне постановил для себя, что не будет за ней больше бегать. Нет, завязать с ней постельное знакомство он по-прежнему не против, однако какой смысл надрываться? Девушка абсолютно бесперспективна с точки зрения как «Л», так и, главным образом, «Ж».
        Сдав, худо-бедно, зимнюю сессию и отдохнув в каникулы, в начале весеннего семестра Вилен вдруг почувствовал: пора. Или, как говаривал (или даже напевал, на мотив «Прощания славянки») его отец-майор: «Клюнул в ж-пу жареный петух!» А именно: необходимо было напрямик заняться вопросами семьи и брака. Проучившись и прожив в столице без малого пять лет, Слон понял: нигде больше, кроме как в Москве, он жить и работать не хочет. Его не устраивал даже Ленинград — хоть город на Неве был чудо как красив. Не годились и Куйбышев с Днепропетровском, куда светило возможное распределение, не тянуло в какие-нибудь совершенно секретные и абсолютно закрытые города Арзамас-16 или Красноярк-26. Не говоря уже о многочисленных полигонах: Капустином Яре в Астраханской области, южном в Тюратаме и северном в Плесецке. Нет! Довольно! Вилен достаточно вместе с отцом помотался по гарнизонам. Насмотрелся, как говаривали Маркс с Энгельсом, «идиотизма сельской жизни». Он хочет жить в столице. Ездить на работу на метро, а впоследствии — на персональном автомобиле. Самому выбирать, в какое ему пойти кино — а не довольствоваться
тем старьем, что будет привозить в гарнизон кинобудка. Жить в отдельной квартире со всеми удобствами и паровым отоплением и в туалет ходить, простите, в теплый, а не во двор. Он должен остаться в Москве. И точка!
        Для того чтобы зацепиться в Белокаменной, многие сокурсники избирали сложные, окольные пути. Как Владька и Радий, которых пригласили в подмосковную организацию с перспективой прописки и даже квартиры. Он бы тоже не отказался. Но его-то НЕ пригласили! Слон мучительно завидовал ребятам. Хотя и поздравлял их, но про себя поклялся «им это припомнить».
        Вариант второй остаться был: сделать комсомольскую карьеру, тем более его не раз приглашали. Но прежде он от общественных нагрузок старательно увиливал, не манили они его. А теперь-то поздно! Для того чтобы в Первопрестольной гарантированно оставили, даже комсоргом курса быть мало. Надо стать по крайней мере секретарем факультетского бюро. А за оставшийся год так высоко уже не взлетишь. Следовало наплевать на собственное «не хочу» и начать движение по комсомольской линии раньше, курса хотя бы с третьего.
        Оставался единственный путь, зато верный,  — женитьба. Перед узами семьи и брака даже советский институт прописки пасовал. Немало, ох, немало советских Жоржей Дюруа и Растиньяков начинали свой блистательный путь с выбора подходящей столичной партии! Чего уж далеко, в буржуазную Францию XIX века ходить! Взять, к примеру, нашего современника, товарища Аджубея. Кто б его знал, третьекопеечного актеришку и спортивного журналиста, когда б не жена Рада — дочка всесильного Хрущева. И теперь все при нем: власть, должность, дом полная чаша, влияние! Главный редактор «Комсомольской правды», шутка ли! Не случайно даже присказку сложили завистливые советские люди:
        Не имей сто рублей —
        А женись, как Аджубей!
        У Слона тоже кандидатуры подходящие имелись. Не дочка Хруща, разумеется, но… Взять, к примеру, Леру Старостину. С Лерой они учились в одной группе. Девушка всем была хороша: умна и характером спокойна, имелся только один недостаток — она была некрасива. Лицо у нее было длинное и слегка лошадиное. Глаза навыкате. Лера обладала высоким ростом, едва ли не под метр восемьдесят — хорошо еще, что Слон сам по этой линии не подкачал. И была к тому же волейболистка Старостина совсем не женственна. По манерам, что называется, свой в доску парень. Нисколько не умела кокетничать. Ходила широкими шагами. Любила хлопать, в том числе парней, по плечу. Со всеми готова была завести товарищеский разговор, всем подряд говорила «ты». Любила одеваться — и не только в турпоходе или на целине, а на лекции или в клуб — в брючки и ковбойку. Прекрасно решала задачи по теормеху и сопромату. Быстро и аккуратно чертила. Обладала прекрасным пространственным воображением, крайне быстро считала и играючи решала шахматные задачи. Экзамены сдавала в основном с блеском и на «отлично», но за оценками не гналась, оттого по нелюбимым
предметам, вроде английского или диамата, хватала порой тройки. Играла в волейбол, бегала на лыжах и имела по этим дисциплинам первый взрослый разряд.
        У Старостиной, однако, имелось два неоспоримых преимущества. Она была, во-первых, москвичкой, и во-вторых, родители ее занимали, видать, довольно высокое положение. Какое в точности, она ни с кем не откровенничала — однако папаша ее, многие знали, передвигался по столице на автомобиле «ЗиМ» с персональным шофером. На первом курсе, помнится, Лера устраивала вечеринку для институтских друзей у себя дома. Квартира у нее оказалась на Кутузовском проспекте, пятикомнатная. Слон даже и не думал, что такие в СССР вообще бывают. Он всю вечеринку тогда сидел, напрягался, думал: это коммуналка, и вот-вот придут соседи.
        Да, Старостина, конечно, была хорошим кадром для последующего охмурения, соблазнения и женитьбы. Правда, возникал закономерный вопрос, и у Леры, как девочки умной, он бы непременно всплыл: а где он, Вилен Кудимов, был раньше? Куда смотрел? На сей вопрос ответ мог быть только один, и Слон был уверен, что в нужный момент проговорит, причем с необходимой интонацией раскаяния:
        — Не знаю я, куда смотрел! Дурак был!
        Сказано — сделано. Вилен терпеть не мог интеллигентских колебаний и нерешительности, на которые горазды были его друзья и соседи: что колхозник Радий, что интеллигент Владик. В первый же день после зимних каникул, в феврале пятьдесят восьмого, Кудимов подошел к Лере Старостиной и пригласил ее сходить вдвоем в театр:
        — Мне тут в «Студию молодых актеров» билетики достали. Да, ту самую, которой Олег Ефремов руководит [2 - Имеется в виду будущий театр «Современник», который в ту пору «Современником» еще не назывался.]. Составишь компанию?
        Лера, конечно, смерила его взглядом и вопросила в лоб:
        — Ты что это, Кудимов, ухаживать за мной взялся, что ли?
        Он к Лериной прямоте был подготовлен и ответил тоже напрямки:
        — А почему бы и нет?
        Спектакль — «Вечно живые» по пьесе Розова — девушку растрогал, она в конце аж всплакнула. Да и парня спектакль перепахал. Кудимов сказал, что не думал, что по фильму «Летят журавли» еще и пьесу поставят, а Лера улыбнулась: «Ох, да ты у нас совсем девственный!» — и объяснила, довольно тактично, что это фильм сделали по пьесе.
        Вилен проводил девушку к ней на Кутузовский. Она на прощание чмокнула его в щеку. Вышло как-то чересчур по-товарищески.
        Товарищеские отношения теперь уже никак не устраивали Слона. На следующий день он достал билеты в Большой, на Лемешева, и опять пригласил Леру. Для того чтобы жениться, ему требовалось овладеть ею. А чтобы овладеть — нужно было начать относиться к ней не как к товарищу, а как к женщине. Надо было убедить себя ее возжелать.
        Проблем с этим, на самом деле, не возникло. Недаром папаша-майор говаривал ему: «В твои годы меня даже забор некрашеный возбуждал!» Так и с Лерой — достаточно было лишь первый раз притянуть ее к себе в подъезде на Кутузовском, как пришла страсть, и Слон вдоволь помял девушку на широком подоконнике парадного. Она вырвалась от него вся раскрасневшаяся, тяжело дышащая — убежала в свою квартиру, словно в спасательную шлюпку прыгнула.
        А там и Восьмое марта наступило, и, словно само собой разумеющееся, ее родители отправились на дачу, а он, в единственном числе, был приглашен к девушке домой. Вилен явился с шампанским и целой клумбой мимозы. После того как они выпили, переместились на диван, он довольно долго сражался с ней, освобождал от чулок, подвязок, платья, комбинации, зато в конце пути его ждал бонус: Лера оказалось совсем не девушкой, поэтому сверхусилий не потребовала, чем обеспечила Вилену на всю дальнейшую совместную жизнь определенное моральное и тактическое преимущество.
        После того как все произошло, Лера достала из холодильника импортный напиток «Мартини», а из папиного кабинета принесла американские сигареты. Они пили, курили в постели, и она легко сказала:
        — Теперь ты понимаешь, что должен на мне жениться, как честный человек?
        Он вяло молвил:
        — А я готов.
        Девушка, усмехаясь, сказала:
        — Я, конечно, понимаю: у нас распределение, и тебе надо зацепиться в Москве, поэтому ты меня вдруг взял, рассмотрел и выбрал. Но ты не думай. Может, на самом деле это не ты, а я тебя выбрала, а? Ты ведь неглупый, пронырливый и настойчивый, Вилен. По-моему, ты далеко пойдешь — если, конечно, милиция не остановит. Ну, а если будешь вести себя со мной как положено, я готова служить тебе надежным тылом. Впрочем, не ликуй уж так явно. Еще ничего не решено. Ты еще должен моим родителям понравиться. У меня, знаешь, отец ух какой строгий. А сейчас иди в ванную, помойся, а потом возвращайся сюда и жди.
        Он так и сделал, а она вышла к нему из другой комнаты в халатике на голое тело, а потом его сбросила, и Слон оценил, что у нее очень даже неплохая фигура. Молодой дружок его снова резко вздыбился, однако девушка накинула на него попонку в виде марлевого бинтика и приникла к нему губами. Вилен не только никогда ранее не пробовал утех подобного рода, но даже и не думал, что они существуют.
        Понравилось ему очень.
        Глава пятая
        ВЛАДИК
        Апрель 1958 года
        Королева Сергея Павловича в «ящике» обожали и боялись. Он был тут как Саваоф или громовержец. Никто даже не сомневался, что он может все, и если бы в один прекрасный день о нем сказали, что он, дескать, ходил по воде, аки посуху, или летал по воздуху без помощи крыльев, ракет и прочих приспособлений, никто из тружеников ОКБ-1, пожалуй, и не удивился бы. Восприняли бы как должное.
        Как и положено о боге, в конструкторском бюро об ЭсПэ (его все звали так, сокращенно от имени-отчества) рассказывали легенды. И далеко не все из них были сочинены (как бывало в случаях с богами натуральными, из священных книг). Историй о местном идоле Владик наслушался уже в свой первый месяц в Подлипках.
        Рассказывали, к примеру, как однажды он собрал весь ареопаг своих заместителей, вызвал начальников отделов, пригласил со смежных предприятий других главных конструкторов — народ думал, предстоит долгое и сложное совещание по одному из самых животрепещущих вопросов. А когда все собрались, ЭсПэ только и молвил:
        — Партия и правительство поставили перед нами задачу: в ближайшие два года доставить герб Советского Союза на Луну,  — и закрыл совещание.
        О том, что Королев страшен в гневе, говорили все подряд. И чуть ли не каждый из соратников, как выяснилось, успел почувствовать на себе самом всю его силу. Не у одного и не у двух замов и прочего руководящего звена ЭсПэ отнимал пропуск, орал: «Ты уволен!» — и разрывал документ в клочки. А когда бывали на полигоне или, как говорили, «на ТП» — технической позиции, тогда Главный обычно орал провинившемуся другое: «В Москву у меня по шпалам пойдешь!» И за вранье, безответственность, лень или халтуру и впрямь увольнял безжалостно. А вот если «увольнение» следовало после того, как соратник добросовестно заблуждался или перечил, отстаивая свое мнение,  — Королев обычно звонил такому сам, через два-три дня: «Ты что это не на работе?» — «Так вы же меня, Сергей Палыч, выгнали».  — «А теперь снова принял».
        Рассказывали в конструкторском бюро байки и о совсем животрепещущем: например, как полетел первый спутник. В ОКБ-1 все, конечно, ведали, что ракета для него создавалась не специально. Носитель был предназначен для ядерного боезаряда, и когда, наконец, изделие несколько раз, без осечки, долетело до полигона на Камчатке, Королеву и другим главным конструкторам дали звание Героя Соцтруда. Но ЭсПэ был ведь человеком неуемным. И еще — увлеченным романтиком. И он, как и все его соратники, знал, что американцы (или, как главный конструктор их звал, «американе») работают над первым искусственным спутником Земли. Опередить их было для советских людей — святое дело!
        ОКБ-1 и смежники начали разрабатывать тяжелый спутник, ведь королевская ракета-носитель была способна закинуть на орбиту аж несколько тонн. Тяжелый спутник мастерили долго, смежники подводили, и тогда Королев (весь нетерпение!), чтобы опередить несчастных «американов», за которыми он со всею пристальностью следил, решил сперва вывести на орбиту спутник простейший — его так и в документации стали называть: ПС-1, простейший спутник номер один. (Однажды кто-то оговорился и при Королеве назвал спутник не ПС, а ЭсПэ. Тот был в хорошем настроении и бросил: «СП — это я, а спутник — ПС».) ПС-1 и впрямь был «простейшим», весом всего восемьдесят килограммов, он и состоял только из передатчика, батареи и антенн.
        Королеву очень нравилось, что первый спутник оказался в виде шарика. В редчайшие лирические минуты, которые даже у него все-таки бывали, он сказал: «Красивый он у нас получился». Кто-то возразил ему было, в том духе, что внешний вид для изделия далеко не самое главное, а ЭсПэ завелся: «Вы не понимаете, он у нас еще в музеях будет стоять!» И ведь как в воду глядел: нет нынче музея авиации и космонавтики без спутника: макета, модели или, на худой конец, рисунка или чертежа. И нет без него истории двадцатого века.
        Ядовитый Ален Даллес, шеф американского ЦРУ, ворчал по поводу нашего ПС-1, что, дескать, русские запустили в космос кусок железа,  — ну, так запустили же мы, а не вы! Первыми!
        Байки о спутнике, ЭсПэ и других космических победах и провалах рассказывал Владику Юрий Васильевич Флоринский. Флоринский был личностью колоритнейшей. На взгляд Владика, откровенно старый (теперь-то понятно, что тогда ему было всего лишь под пятьдесят), Юрий Василич был из одним из давнейших соратников Королева. Как он сам говорил молодому технику, «я с ЭсПэ еще планеры в Коктебеле запускал, когда ты даже в проекте не значился».
        Владик с Флоринским сошлись в курилке. Юрий Василич курякой был страшным. Из комнаты его коллеги выгоняли (хоть и сами покуривали, да и не было запрещено строго-настрого дымить на рабочем месте). Но тот слишком уж оказался запойным. Он бродил на лестнице или по курилке, глотал дым, думал. К тому же размышлять сидя (или стоя на месте) старый конструктор не мог. Говаривал: «Я работаю ногами». Вот и расхаживал энергично взад-вперед, мычал, напевал, потирал руки — был, в общем, похож на полоумного изобретателя из кино (каковым, как оказалось впоследствии, совершенно не являлся). Встрепанный, временами недобритый, с криво торчащими галстуком и воротничком, Флоринский прикуривал одну папиросу от другой, туша предыдущую обо что ни попадя: урну, подоконник, стену, дверной косяк, батарею. Казалось, человек пребывает в совершеннейшем творческом угаре, остановишь его, прервешь высокий полет — скажет что-нибудь несуразное про интегралы. Но не тут-то было: Юрий Василич умом обладал ясным, практичным и саркастичным. Знакомство их с Владиком началось так: однажды они втроем, с Радием и новым знакомцем,
эмвэтэушником Жорой, восхитились в курилке гением советского человека, что забросил на орбиту собачку Лайку. Случившийся рядом Флоринский усмехнулся и тихо, но отчетливо проговорил: «Да уж, удивили мир неслыханным злодейством». Только много позже Владик узнает, что слова нового знакомца были неполной и не совсем точной цитатой из драматурга Островского, из пьесы «В чужом пиру похмелье»: «Изумлю мир злодейства, и упокойнички в гробах спасибо скажут, что умерли». Но тогда, в курилке совершенно секретного космического КБ, слова странного старичка показались настолько чужеродными и несвоевременными, что ни один из троицы молодых людей даже не нашелся что ответить. И впрямь: согласиться — странно и опасно, дать идеологический отпор — вроде не за что особо, да и неудобно, старший ведь товарищ!
        Владик впоследствии сдружился с Флоринским на почве футбола: там же, на лестнице, стали обсуждать наши шансы в Швеции, куда советская сборная должна была впервые поехать на чемпионат мира. Владик пребывал в самых радужных предвкушениях: мы ведь — олимпийские чемпионы! Ах, как играет Стрельцов! А Яшин! Нетто! Симонян! Юрий Васильевич был, однако, преисполнен скепсиса: всех раздерут бразильцы, настоящие кудесники мяча, там новый парнишка появился, даже лучше нашего Стрельцова играет, настоящий чернокожий гений, прозвище — Пеле. Забегая вперед, следует сказать, что со своими прогнозами, как всегда случалось, угадал не оптимист Иноземцев, а его старший, более искушенный в жизни товарищ.
        Впрочем, Флоринский свободно разбирался не только в воздухоплавании, ракетах и футболе, но и во многих других вещах: театре, литературе, даже балете. Но более всего Владику нравились в исполнении Флоринского байки, связанные с профессией, их КБ и Королевым.
        Тот рассказывал, например, как на самом первом ракетном полигоне, в Капустином Яре, не успевали — дело было еще при Сталине — сдать вовремя пусковой комплекс для одной из первых баллистических ракет. Трудились тогда на стройке, как и на всех наших полигонах, солдатики (зэкам секретные объекты не доверяли). Приехал из Москвы Королев, видит — и впрямь, в сроки никак не укладываются, и начальник полигона уверяет: да и невозможно уложиться! И тогда ЭсПэ объявил: если сдадут комплекс к сроку, то он гарантирует, что всем солдатам дадут досрочный дембель. И что же: завезли прожекторы, стали пахать день и ночь. Успели!
        Повествовал Юрий Васильевич также, что первоначально планировалось первый спутник запустить не четвертого, а шестого октября пятьдесят седьмого. Но потом кто-то прочел в «белом ТАССе», что в США именно на четвертое анонсировали доклад на одной научной конференции на тему: «Спутник над планетой». Доложили ЭсПэ. Королев запереживал ревниво: не опередили бы нас «американе»! Связался с КГБ, ему оттуда ответили: у разведки нет данных, что Штаты запустят изделие четвертого числа или ранее.
        — Значит, не запустят?  — переспросил тот.
        — В точности утверждать тоже не можем,  — ответили в органах.  — Может, и запустят.
        И тогда Королев сократил и без того сжатые сроки, отказался от нескольких проверок и выстрелил своим «куском железа» первым!
        Флоринский, когда запускали спутник простейший, был на полигоне. В его трактовке южный полигон был одним из суровейших мест в Союзе. Настоящая пустыня, летом жарища, зимой холодина, пыльные бури во всякое время года. Даже двустишие прочитал: «Тюратам, Тюратам, здесь раздолье одним ишакам». На полигоне действовал строжайший сухой закон, спиртное купить негде, до ближайшего магазина — несколько часов на поезде. Однако имелось неограниченное количество спирта. И вот, по случаю запуска спутника, Королев оказался настолько воодушевлен, что сказал всем спасибо за работу и распорядился, чтобы спирт выдавали по чайнику на человека, и добавил:
        — Я думаю, все мы заслужили пойти это отметить. Выпить…  — Тут он сделал внушительную паузу и добавил: — …чая.
        Кто-то из молодых, не испорченных еще инженеров воодушевленно воскликнул:
        — Ой, а у меня и бутылка вина есть!
        Королев совершенно серьезно ответил:
        — А вот вино вам придется сдать в спецчасть. Вернут при возвращении в Москву.
        Что интересно, рассказывал Флоринский, несмотря на чайник спирта на рыло, никого упившегося на полигоне в тот раз не было.
        Американцы запустили свой первый спутник через полгода, когда Владик уже работал в ОКБ. «Звездно-полосатые» отправили на орбиту вот уж точно — кусок железа, весом около восьми кило. В десять раз легче! Ох, и посмеялись они с друзьями — Радием, Виленом, новым приятелем Жоркой — над «штатниками»! Да если бы только они хохотали. И не скажешь, что пропаганда работала. Нет, у многих простых людей в СССР росла уверенность: так и должно быть! Мы, советские, фашизм победили. Над Рейхстагом свое алое знамя водрузили. Мы заслуженно и в космосе первые!
        А в мае полетел новый советский спутник, уже третий по счету! Теперь Владик не просто слышал по радио сообщение ТАСС о запуске (как было с первым спутником, а затем с Лайкой). Сейчас можно было сказать, перефразируя Маяковского, что его труд вливался в создание нового изделия. И пусть вклад его был малюсеньким — в самом деле, смешно, подсчеты на арифмометре. Но, впрочем, какая разница — важен сам факт!
        И только Флоринский в ответ на восторги Владика умудренно замечал: «Знаешь, это как на фронте. Солдаты могут показать невиданный героизм. Но, может быть, само наступление на этом участке фронта было ошибкой?»

* * *
        В жизни, как утверждал мудрый Флоринский, действует закон дуализма, или парности.
        — Люди отразили это даже в поговорках. Например: пришла беда, отворяй ворота. Или: беда не приходит одна. С благоприятными событиями все происходит так же. Не случайно даже начальство обычно желает успехов в работе и счастья в личной жизни. Короче, если у тебя с делами все нормально, к тебе и девушки потянутся.
        Флоринский был не женат, точнее, как выяснилось впоследствии, трижды разведен. И девушки к нему — даже несмотря на преклонный возраст, встрепанность и общую неухоженность — все равно липли. То и дело на лестницу или в курилку прибегала техник.
        — Юрий Васильич, вас к телефону.
        — Глафира телефонирует?  — осведомлялся тот.
        — На этот раз Зинаида.
        Действие «закона Флоринского» Иноземцев впоследствии на себе самом не раз испытал.
        Как ни велика была загрузка в вузе и на предприятии, откуда-то бралось у него время на отдых, на спорт в частности. Вообще, тогда было ощущение, что молодые люди занимаются физкультурой больше, чем нынешние. Наверное, чувство правильное: ведь если вычесть тех парней и девушек, что гоняют нынче на скейтах, роликовых коньках, сноубордах, а также играют в бильярд и боулинг, и перебросить их в традиционные виды: волейбол, коньки, плавание, бокс, которыми занимались их деды, процент получится одинаковый.
        И вот в середине марта, в одну из суббот, Владик вместе с другом и соседом Радием отправились на каток. Вилена Кудимова с ними не было, он как раз вовсю обтяпывал свои матримониальные дела.
        А что, кстати говоря, поделывал все последнее время Радий? Его ведь тоже, кажется, приглашали на работу в Подлипки? Неужели он, дурачок, манкировал столь лестным предложением? Нет. Радий, конечно, был человеком беззаботным, но не настолько. Да, он снова показал себя товарищем неорганизованным — но безалаберность его коснулась учебы. Он не только не сдал зимнюю сессию досрочно (как Владик), но и завалил один из экзаменов — потому остался в Москве, половину каникул пробегал — пересдавал. Потом домой все-таки на недельку уехал. А тут и учеба началась: где успеть на работу! Более ответственный друг Владислав его, конечно, взгрел по первое число: подобными местами, да еще в Подмосковье, не разбрасываются. Скрепя сердце и с многочисленными стонами Радий все-таки тоже поехал трудиться в подлипкинское КБ.
        Когда начался второй семестр, Владик договорился перейти на полставки и ездить на службу не шесть, а три дня в неделю: один раз в свой ДСЗ — «день самостоятельных занятий» в институте (вторник) и в законный выходной, в воскресенье. График у расчетчиков был непрерывный, работа сменная. И еще он трудился в понедельник, с пяти до двенадцати часов вечера. Получалось, что четыре дня в неделю, со среды по субботу, он учится, а с воскресенья по вторник работает. Непросто, зато после получки и стипендии Владислав ощущал себя настоящим Крезом: четыреста рублей стипендия да еще пятьсот зарплата. Почти тысяча рублей! При том, что рос он, как и все его сверстники, в войну и жил впроголодь. Да и на первом курсе пролетал мимо стипендии — питался хлебом и горчицей, что выставляли тогда в столовках бесплатно.
        А теперь! Можно не просто есть или, в просторечии, рубать. Можно даже позволить себе рестораны — тот же «Метрополь» или «Прагу». Однако в ту пору молодежи даже при деньгах чудилось в ресторанах нечто порочное, упадническое, стариковское. Что-то буржуазное, тогда это слово однозначно воспринималось отрицательно. Будучи студентом советским (а этот эпитет тогда звучал гордо, без малейших иронических контаминаций), Иноземцев предпочитал гораздо более простые и полезные развлечения. Например, каток.
        …Надо напомнить, что в ту пору суббота являлась днем не выходным, а рабочим, правда, сокращенным — заканчивали трудиться советские люди в четыре. Разумеется, это не касалось тех дней, когда горел план или сдавался объект, тогда ишачили и в выходной, и ночью. За месяц работы в КБ у Королева у Владика, правда, создалось стойкое ощущение, что там состояние аврала является постоянным (или, как выражался Юрий Васильевич, перманентным). Но это не вызывало у Иноземцева отторжения — напротив, даже притягивало. С другой стороны, он пользовался тем, что он пока еще пятая спица в колеснице, и вряд ли его благородный труд по исчислению синусов сильно повлияет на судьбу будущего изделия. Догуливал последние денечки. Вот так и отправились в субботу после лекций в парк Горького на каток. И как раз там судьба, которая все подмигивала и подмигивала Владику, передавая ему через разных товарищей приветы от Галины Бодровой, наконец-то решила действовать в лоб — и чуть не лбами столкнула молодых людей. И Владик тогда, наконец, догадался, что, если не воспользоваться гримасой фортуны прямо сейчас, она может и
рассердиться на непонятливость — и тогда уж разведет молодых людей в разные стороны навсегда! А потом, усмехаясь, снова столкнет, когда обоим будет уже за семьдесят.
        Но, слава богу, они с Галей встретились. Вдобавок Иноземцев был на катке с Радиком, а Галя — с Жанной.
        Две подруги тогда, каждая для себя, благоразумно решили, что плохой мир лучше доброй ссоры, и снова стали проводить свободное время вместе, хотя не так часто и не столь близко, как раньше.
        Все четверо молодых людей, познакомившихся в Бийске, разумеется, тут же узнали друг друга. Завязался простой и милый разговор. Радий немедленно начал ухлестывать за Жанной. Он прекрасно помнил, как за ней ухаживал Вилен (и даже, кажется, имел в поезде определенный успех). Радику захотелось взять у Слона реванш. Не таким уж он был и беззаботным — немедленно сдал товарища: «Наш Вилен сегодня находится у ног своей будущей жены!» Облачко если и затуманило при этих словах чело Жанны, то лишь на краткий миг, которого студент даже и не заметил. Она с благодарностью стала принимать ухаживания Рыжова. Владику делать было нечего — только оказывать знаки внимания Гале.
        Каток, конечно, идеальнейшее место для первого свидания или развития отношений. На начальном этапе — что может быть удобней! Ты, словно бы случайно, как джентльмен, поддерживаешь свою даму за локоток… потом за талию… за попу… Касаешься руки, помогаешь подняться в случае падения… Раскручиваешь… Едешь парой, сцепившись крест-накрест руками… Словом, на катке ухажеры времен пятьдесят восьмого года (впрочем, как и нынешние) могли продвинуться гораздо далее, чем позволяли обычные свидания с посещением кино, театра или даже ресторана.
        Как воспитанные люди, друзья в тот вечер проводили девушек домой, до их общежития в Лефортове. Когда возвращались обратно, склонный к романтике Владислав даже подумал: как хорошо! Мы с другом не только учимся вместе, но и работаем, и за двумя подружками ухаживаем! Как все-таки благосклонна и интересна бывает судьба! Договорились встретиться с девушками у парка через неделю, в тот же час.
        Спустя неделю появилась одна Галя. А что же Жанна?
        — Она приболела. Простыла. Нос заложен, кашель, и температура поднялась. Велела кланяться.
        Радий решил: неужто я не джентльмен — и совершил то, что от него, наверное, ожидалось: бросился в общежитие навещать. Галя с Владиславом остались одни, не считая массовки на катке. За прошедшую неделю чувство Владика к девушке как раз кристаллизовалось. Ему было приятно с ней, интересно и весело. К тому же она была чудо как хороша в своем белом свитере, раскрасневшаяся от коньков, с черной косой. Плюс, когда он касался ее руки, испытывал нечто похожее на легкий удар тока.
        Иноземцев решил, что он влюблен. Они катались, разговаривали, и каждое ее слово казалось исполнено тайного, скрытого смысла, понятного лишь влюбленному, любящему сердцу.
        Он, к примеру, спрашивал:
        — Читала ли ты Ремарка?
        — О да!  — отвечала она.  — «Три товарища» прекрасная книга. Самая лучшая на свете про любовь, на мой взгляд.
        — А разве этот роман уже переводили? Я только «На Западном фронте без перемен» прочел.
        — А я читала в оригинале. Мне тетя из ГДР привезла.
        — Ты знаешь немецкий?!
        — Ну, как говорится, со словарем. Я ведь будущий учитель.
        — А я только инглиш знаю. «Хау ду ю ду, хау ду ю ду, я из пушки в небо уйду!» — пропел он с якобы американским акцентом.
        Вот такие светские беседы на катке — и по дороге в общежитие, когда он набился ее провожать, они вели. Притом ничего более интимного, чем полуслучайные касания, Владику она не позволяла. Когда он постарался проехаться по льду, взявши ее за талию, девушка строго сказала: «Но-но!» А когда на прощание во дворе общаги попытался притянуть, та высвободилась со смехом: «Люди кругом, смотрят!» — и дружески протянула ему руку.
        Радик, напротив, хоть и вернулся в мансарду раньше, чем Владислав, был весь взвинченный. Владик словно бы скучающе молвил: «Ну, как? Навестил больную?» Друг сначала постарался отшутиться, но когда Иноземцев впрямую спросил:
        — Ну, что она?  — его сосед по-гусарски сморозил:
        — Видел левую грудь,  — и добавил: — Ввиду болезни в губы не целовал. Только в область декольте.
        — Ф-фу, как вы грубы, товарищ сержант,  — сказал Владислав, однако сам с завистью подумал: вон, приятель за два свидания как продвинулся, а я дальше прощального рукопожатия не пошел!
        Впоследствии друзья на совместные свидания не ходили, каждый двигался своим курсом. Однако курсы эти хоть и были параллельными, скорости у пар оказались разными. Любовные успехи Радия стали серьезно опережать достижения Владислава. После каждого нового свидания тот сладостно докладывал: целовались. На следующий раз: был допущен до грудей. Потом: ласкались! Без одежды! Я раздел ее!
        А потом — уже в начале июня — Радий в мансарду в ночь с субботы на воскресенье не вернулся. Приехал прямо на работу в Подлипки в воскресенье сытый, довольный, как объевшийся сметаны кот. Тут и спрашивать было не надо, чтоб понять: у них наконец-то все свершилось, он Жанну покорил и сам стал, наконец, мужчиной! Вот это да! Без брака! И даже без объяснения в любви!
        Владик за то же время добился лишь прогулки да пары робких поцелуйчиков. Умом он понимал, конечно, что продвижение тем маршрутом лишь в малой толике зависит от его собственных умений и способностей. На девяносто процентов, если не больше, его успехи определяются девушкой. Что он мог поделать, если Галя уклонялась от его поцелуев, отрывала руки от плеча и талии и ускользала, когда он хотел ее обнять?
        Владислав решил применить излюбленный мальчишеский способ: слегка подпоить подругу сладким вином или шампанским, благо финансы позволяли. Позвал Галю в ресторан «Центральный» на улице Горького, да только та категорически, наотрез отказалась даже пригубить спиртное. Так и осталась откупоренная бутылка «Южной ночи» нетронутой на столе.
        Владик думал даже объясниться! Позвать замуж! Если разобраться, жених он солидный — без пяти минут инженер, с хорошей работой, с подмосковной будущей пропиской! Пан или пропал? Почему бы не кинуться очертя голову в омут — а там, глядишь, и выплывешь?
        Однако молодой человек пытался усмирить чертика, который так и подмывал его: скажи ей о своих чувствах! Скажи! Но… Благоразумие все-таки брало верх. Или осторожность. Да просто ужасно было, а вдруг Галя скажет: нет, прости, любви у меня к тебе нет, давай останемся друзьями. А ведь она скажет! И тогда придется расстаться. Навсегда! Ведь он ни за что не согласится на незавидную, оскорбительную роль «просто друга» при недоступной королеве. Нет, лучше уж длить мучительную неопределенность, чем слышать определенный, ужасный отказ.
        «Да, да, я даже согласен на любовь без постели,  — думал Владик.  — Это лучше, чем постель без любви. Мне с Галей хорошо вдвоем, интересно, правильно? Доставляет удовольствие просто быть рядом, ухаживать, защищать, трепаться с нею о том о сем? Да, доставляет. Что ж, тогда пусть все идет, как идет!»
        Встречались они, даже при всей Владькиной загрузке, раз, а то и два в неделю. В подлипкинском «ящике» культмассовый сектор то и дело давал своим работникам дефицитные билеты в Большой, в Сатиру или в Малый. Вот Владик и убегал с работы вовремя — чего большинство итээровцев позволить себе не могли, но он-то пока техник! И мчался на электричке к Гале на свидание, вел ее в театр, угощал в буфете свежесваренным кофе и пирожными (от шампанского она по-прежнему отказывалась). Потом он провожал ее в Лефортово, спешил к себе в Тушино, чтобы назавтра электричкой в семь пятьдесят пять с Ярославского вокзала снова ехать в Подлипки. Задания институтские делал в общественном транспорте, стоя: электричка, автобус, метро — все переполнено. Но, несмотря на бешеный ритм (а может, благодаря ему), усталости Иноземцев не чувствовал. Наоборот: испытывал подъем, чуть не зашкаливающий восторг. Он молод, красив, здоров. Он сыт, у него есть крыша над головой — и блестящая перспектива. Что еще надо для полного счастья?
        Любви хочется? Ничего, придет и любовь. Он добьется ее, рано или поздно. Если потребуется, возьмет Галю измором.
        Росту настроения и самоуважения способствовало и то, что Константин Петрович Феофанов, некогда пригласивший парней в ОКБ на стажировку, в мае добился, чтобы Иноземцева с Радием Рыжовым перевели от расчетчиц в его сектор. Хватит быть техниками, пора становиться инженерами! Долой рутину!
        Только тогда ребята узнали, как же называется сектор Константина Петровича: он именовался сектором «Ч» девятого отдела ОКБ-1. Буква «Ч» здесь означала — «человек»! Да, проектанты и конструктора сектора создавали изделие, на котором первый человек — наш, советский человек!  — должен был совершить самый первый в истории человечества полет на орбиту Земли.
        Константин Петрович и тему курсовой дал своим студентам такую, что в первый момент захватывало дух: «Техническое задание на проектирование капсулы для полета человека на околоземную орбиту». И однажды, несмотря на занятость, он ближе к вечеру уединился с Владиком и Радием. Он пригласил их в свою крошечную выгородку — каморку, образованную в огромном зале для проектантов и конструкторов как бы спинами двух книжных шкафов. Феофанов сказал девочке-технику не подзывать его ни к городскому, ни к местному телефонам: «Если только вызовет ты сама понимаешь кто». Несмотря на то, что шел девятый час вечера, все сотрудники отдела «Ч» еще были на работе, у своих столов и кульманов.
        В «кабинетике», потирая красные от недосыпа глаза, начальник сектора сказал:
        — Итак, друзья мои, думали вы долго, и теперь я хочу услышать: что вы думаете, какими требованиями должен обладать аппарат для полета человека за пределы стратосферы, в заатмосферное пространство. А для начала разомнем нашу фантазию. Сыграем в игру: как сей аппарат для путешествия человека будет у нас называться?
        — Звездолет,  — быстро сказал Радий.
        — Космолет,  — подбавил Владислав.
        — Ракетоплан,  — перебил Радий.
        — Ракетолет!
        Повисла пауза. Оба молодых человека задумались, поглядывая друг на друга.
        — Неплохо,  — подвел итог Константин Петрович.  — Я тоже предлагал и предлагаю название «космолет» — как и вы, Владислав,  — однако ЭсПэ, скажу по секрету, склоняется к другому: космический корабль. Ну, или корабль-спутник. В нем, конечно, много романтики, в нашем Главном. А может, молодость в Одессе играет свою роль, но хочется ему назвать капсулу именно кораблем. Да-да, алые паруса, каравеллы, бриги, шхуны… «Я список кораблей прочел до середины…» А так как широко известно, что в нашем КБ могут существовать лишь два мнения — Сергея Павловича и неправильное, боюсь, что его название победит, и в русском языке, да и в других языках мира, останется именно космический корабль…
        Владик почувствовал, что Константин Петрович, человек другого поколения, относится к Королеву иначе, чем Флоринский. Для Флоринского тот был соратником и другом. Иное дело гораздо более молодой Феофанов. Тот, видно было, тоже испытывает к ЭсПэ большое уважение — однако в то же время отзывается о нем так, как взрослые, выросшие и добившиеся чего-то в жизни сыновья отзываются о собственном отце. Бесспорно — с пиететом и обязательно — отдавая ему должное. Но, в то же время, сквозит обычно в них снисхождение к старикам. Они как бы никогда не забывают, что отец — человек прошлого, что его время отходит, а время Константина Петровича и других сыновей — настает.
        — А теперь продолжим наши игры,  — скрытой цитатой из Ильфа — Петрова сказал начальник, и от этого Владик почувствовал к нему дополнительную симпатию.  — Вопрос второй: какое вы, коллеги, дали бы собственное имя первому космолету — ну, или кораблю — с человеком на борту?
        — «Мечта»,  — выпалил Владик.
        — Фу,  — скривился Константин Петрович,  — звучит как название пельменной.
        — «Звезда»,  — парировал Радий.
        — По-моему, слишком в лоб.
        — «Добрый молодец»,  — постарался реабилитироваться Владик.
        — Попахивает лубком.
        — «Стрела».
        — Кажется, есть такой кинотеатр.
        — «Танк»,  — вдруг с совершенно серьезной миной молвил Радий.
        — Почему — танк?  — искренне изумился Константин Петрович.
        — А по требованиям режима. Чтобы никто не догадался. Ни один шпион.
        Начальник расхохотался и пожал Радику руку. Ему сразу пришли на ум доходившие до маразма требования секретчиков и режимщиков. Например, почтовый адрес полигона в Тюратаме, казахстанской пустыне, значился как Москва-400. А новый, северный полигон, создаваемый в Архангельской области, под Плесецком, имел почтовый адрес: Ленинград-300. И кодовое название северного полигона было «Ангара», при том что до реальной сибирской реки Ангары его отделяло едва ли не десять тысяч верст. Но, как и у всех людей, работавших на закрытом предприятии, у Константина Петровича была привычка: попусту о секретных вещах ни с кем, даже с самыми близкими, не болтать. И не выдавать лишнюю информацию. Поэтому вместо того, чтобы развить тему безудержной советской секретности, он лишь бросил Радию:
        — Молодец. Чувство юмора имеется. И фантазия у вас обоих, товарищи, богатая. Может, именно вам предстоит придумать название первой ракеты, летящей на Марс.
        Самое интересное, что тогда предположение КаПэ про название корабля до Марса не показалось ни ему самому, ни Владику, ни Радию утопическим или фантастичным. Они, все трое, даже не сомневались: вот сейчас они обсуждают первый аппарат с человеком на борту, а через несколько лет станут именовать изделие, на котором человек полетит к Луне. А еще спустя года три-четыре и до Марса доберутся.
        — Однако я должен сказать, товарищи,  — продолжил КаПэ,  — что вы, конечно, не первые, кто думает над именем изделия. Возможно, и не последние. И у нас, в нашем внутреннем «кабэшном» конкурсе, сейчас побеждает название «Восток». Оно и ЭсПэ нравится, и мне. Редчайший случай, чтобы наши с ним мнения совпали. Хорошее имя — «Восток», не правда ли? Подходящие ассоциации вызывает. Как говорится: ветер с Востока побеждает ветер с Запада. То есть, иными словами: опять мы своим космолетом, или, если угодно, кораблем, вломим американцам по первое число.
        — А ничего,  — заметил начитанный Владик,  — что про ветер с Востока и ветер с Запада сказал не кто-нибудь, а Мао Цзэдун? Он хоть и коммунист, и лидер дружественного государства, да все ж таки не совсем наш, а китаец?
        — А вы думаете,  — улыбнулся тонкими губами КаПэ,  — они там,  — он выразительно показал пальцем на потолок,  — и я не ЭсПэ сейчас имею в виду, а более высоких товарищей, читали Мао Цзэдуна?
        Владик еще раз поразился резкости говорунов здесь, в «ящике». Да еще прямо на рабочем месте, где, наверное, режимщики каждое слово прослушивают. Воистину, сотрудникам секретного КБ разрешалось гораздо больше свободомыслия, чем даже студентам столичного вуза.
        — Ладно,  — начальник сектора сделал жест, будто отметая все, о чем они говорили раньше.  — Это была лишь разминка. Теперь займемся серьезными техническими вещами. Итак, слушаю ваши предложения: какой должна быть капсула для полета человека? То есть космолет? Ну, или космический корабль? Необходима система, которая позволит человеку возвратиться на Землю. Например, крылья и реактивный двигатель, работающий в атмосфере Земли. Или — вертолетный винт.
        — Да,  — молвил КаПэ,  — как вернуться с орбиты — это практически самое важное. Но у нас, прошу учесть, имеется серьезное ограничение по весу: более четырех с половиной тонн мы вывести на околоземную орбиту не сможем. И еще. Согласно решению ЭсПэ, единогласно поддержанному и мной, и советом главных конструкторов, каждая система космолета должна быть продублирована как минимум дважды. Причем дублирующая система должна быть построена на совершенно ином принципе, чем основная. Поэтому я немного облегчу вам задачу. И хотя нашему Главному очень нравится идея посадки с использованием вертолетного винта, и он даже уговорил смежников начать ее разрабатывать, мне почему-то кажется, что садиться мы будем в неуправляемом режиме. Забросить на орбиту систему, обеспечивающую управляемый спуск, нам не хватит возможностей «семерки», нашей ракеты-носителя. А другого носителя пока нет. Поэтому давайте, коллеги, проработаем сейчас этот вопрос глубже: какие требования должен выдерживать неуправляемый спускаемый аппарат, чтобы совершить успешную посадку?
        — Думаю, понадобится мощная теплозащита,  — сказал Владислав.  — Космолет будет двигаться по орбите с первой космической скоростью, а это, извините, больше восьми тысяч метров в секунду. При вхождении в плотные слои атмосферы, даже под углом, максимально близким к нулевому, будет возникать сильнейшее трение. Я уверен, что изделие будет разогреваться до сверхвысокой температуры.
        — Нужен двигатель,  — возразил Радий.  — Чтобы обеспечить предварительное торможение в безвоздушном пространстве перед входом в атмосферу.
        — Принято,  — в стиле аукциониста хлопнул ладонью по столу Константин Петрович.  — И теплозащита принимается, и тормозной двигатель.
        — Понадобится также парашютная система для мягкой посадки,  — добавил Радий.
        — Разумеется. Но вернемся к вопросу о входе капсулы в плотные слои атмосферы. До какой температуры она будет раскаляться? Как будем отводить от нее тепло? Как защитить от жара человека? Какой должна быть форма спускаемого аппарата?
        Ну и вопросики! Владик беспомощно глянул на друга и на КаПэ:
        — Так сразу не скажешь. Надо считать.
        — Вот именно,  — развел руками руководитель.  — Но — по первым прикидкам?
        — Космолет должен быть плоским, как тарелочка,  — предложил Владислав.  — Или как камень-голыш. Чтобы — как блинчики на пляже печешь — отскакивал от атмосферы, а потом снова входил в нее.
        — Блестящая идея. Пока, правда, непонятно, сможем ли мы просчитать траекторию в момент посадки, но идею вашу надо записать. А что вы, юные гении, скажете по поводу шара?
        — Изделие будет неустойчивым,  — усомнился Владик,  — станет кувыркаться во время спуска.
        — Неустойчивым?  — азартно переспросил КаПэ.  — А ну, пойдемте.
        Он стремительно вылетел из своего закутка и быстрой походкой понесся через комнату, полную кульманов, сотрудников и столов, в сторону лестницы. Рядом с площадкой третьего этажа помещался стол для настольного тенниса — там постоянно кипели сражения, Владик с Радием иногда в обед резались. Сейчас проектанты тоже бились двое на двое, однако КаПэ не обратил на них никакого внимания. Попросил запасной целлулоидный шарик, вынул из кармана пластилин и налепил на спортивный снаряд небольшую нашлепку.
        Пояснил:
        — Таким образом мы смещаем центр тяжести изделия.  — И скомандовал Радию: — Ты иди на площадку второго этажа.  — А Владику: — А ты на первый.
        Когда друзья заняли свои места, Константин Петрович бросил в пролет утяжеленный шарик. Радий восторженно крикнул со второго этажа:
        — Летит не кувыркаясь!
        Владик на первом закивал, мол, подтверждаю, и поднял вверх большой палец.
        Потом они втроем вернулись в закуток Феофанова и продолжили обсуждение будущего космолета — космического корабля, углубляясь в тему все сильнее. Увлеклись настолько, что, когда окончательно вышли от КаПэ, Владик поразился: вроде бы начинали, когда за огромными окнами КБ сияло вечернее неспешное солнце, а теперь на улице тьма-тьмущая. Глянул на часы: три часа пронеслось, а он и не заметил!
        А перед уходом КаПэ сказал:
        — Теперь вы быстренько просмотрите мои записи и запомните как можно больше. Эти ваши же, по сути, идеи понадобятся вам при подготовке курсовика — а потом и диплома. Хотя тут вопросов затронуто столько, что на три диссертации хватит. Вам — на кандидатские, а мне — на докторскую, дай бог всем нам со временем защититься.
        — А зачем запоминать?
        — Вы ж понимаете, что режимщики никогда не дадут вынести записи с объекта, а сдавать их в спецчасть слишком много мороки. Поэтому — тренируйте память.
        Когда они по очереди просмотрели записки, он отобрал у них листочки, скомкал, бросил в объемную пепельницу и поднес спичку:
        — Не будем расстраивать наш первый отдел [3 - В советских «почтовых ящиках» первый отдел традиционно ведал секретностью и организацией режима.].
        Записки бодро занялись.
        Глава шестая
        ГАЛЯ
        Июнь 1958 года
        — Расскажи, подруга, что у тебя с ним?
        К следующему лету осенняя ссора между Жанной и Галей оказалась почти забыта. Но все равно мутноватый осадок оставался, и прежняя доверительность между ними так и не восстановилась. А когда они сдали первый летний экзамен, Жанна, до сих пор чувствовавшая легкую вину перед подругой, купила тортик и бутылку сладкого вина «Черные глаза». Предложила посидеть дома вдвоем. Галя с той злосчастной осенней ночи в дачном поселке спиртных напитков так ни разу и не пила. Даже в Новый год шампанского не пригубила. Подружка начала ее уговаривать:
        — Не бойся ты уже! Выпей. Никого мы сюда не пустим. И если что, я тебя в обиду не дам.
        И все-таки уговорила. Галя сделала несколько глотков, в голове блаженно зашумело, и внутри будто кто-то отпустил невидимые вожжи — так стало хорошо и покойно!
        — Слушай,  — чуть заплетающимся языком проговорила она,  — может, я алкоголик? Что ж мне от вина так хорошо делается?
        — Ага,  — усмехнулась подруга,  — ты алкоголик, который ничего не пьет.
        И тут, воспользовавшись редкой расслабленностью подруги, Жанна задала сакраментальный вопрос об отношениях с Владиком. Ведь Галя молчала, как партизан, и за прошедшие три месяца знакомства даже имени своего ухажера в разговоре с подругой не упоминала.
        — Нет, лучше первая ты скажи, Жанка. Что у тебя-то с Радием?
        За период начиная с марта, что длились их отношения, Жанна о них рассказывала охотно — однако поверхностно, не глубоко, не до донышка: «Ходили в кино… Целовались… Он мне подарил букет…» А сейчас вздохнула:
        — Чувствую я — не мой он. Как моя бабушка говорила: герой не моего романа. Ты скажешь: заелась, всем парень хорош. Я то же самое себе говорю. А сердце шепчет: не то.
        — А он тебя замуж звал?
        — Слава богу, нет,  — беспечно откликнулась Жанна.
        — А вообще о вашем будущем говорил? Как он себе его представляет? Вместе с тобой — или порознь?
        — Да уж, наверно, вместе. Хотя ты права, он мне ничего по этому поводу не заявлял.
        — Смотри, оставит тебя этот лучший на бобах, да еще, не дай бог, с ребеночком!
        — Ох, Галка, ты лучше, чем агитацию проводить, сказала бы, как у тебя самой на личном фронте? С этим Владиком?
        — Ты знаешь, мне кажется, он меня любит,  — с серьезной печалью молвила Галя.
        — Ну, удивила! Это с первого взгляда на вас двоих видно, что любит. А ты его?
        — А что тут скажешь? Он хороший, добрый, сильный, умный… Только — знаешь? Я к нему ну ничегошеньки не чувствую. Как будто бы он стол. Или шкаф.
        — Шкаф не будет тебя в Большой театр приглашать. И конфетами «Мишка» кормить.
        — Да я понимаю все, понимаю. Но что ж я с собой-то поделаю!
        — Ох, Галечка! Насколько ж это лучше, когда тебя любят, а не ты.
        — Ну, и что же, Жанка, мне теперь делать?
        — Как — что? Тебе что — противно, когда он тебе букеты дарит? В театр приглашает? Стихи читает?
        — Да нет, просто, когда он начинает рядом дышать и за руку меня цапает, мне смешно немножко.
        — А ты поставь себя на его место: он хочет быть с тобой, а ты ему ни крошечки любви не даешь. Так ведь он разочаруется в тебе и уйдет.
        — Ну и пусть уходит.
        — А ты не разбрасывайся. Пробросаешься! Ты лучше с другой стороны о ситуации подумай. Со стороны головы и разума, а не чувств. Скоро распределение. Владьку твоего, ты говорила, оставляют в Подлипках, прописку подмосковную ему дадут. А тебя, если не он, загонят за Можай.
        — Ой, да мне все равно.
        — Ох, не зарекайся!
        Поговорили они хорошо и даже перед сном потрясли друг дружку за мизинчик, как в детстве: «Мирись, мирись, мирись и больше не дерись. А если будешь драться, я буду кусаться».
        Однако все равно Галя перед Жанной была не до самого конца откровенна. Она ничего не сказала ей, однако в ее жизни уже была страсть. Но страсть ту она питала не к парню и не к мужчине. Объяснить это свое чувство или даже рассказать о нем она не взялась бы никому, даже Жанке. Что-то странное было в нем, почти запретное и постыдное. И она стеснялась о своей любви рассказывать хоть кому-нибудь. Потому что главной любовью в ее жизни была — любовь к небу. К прыжкам. К парашютам. Всю неделю, начиная с позднего вечера в воскресенье, когда она, наконец, возвращалась после полетов домой в общежитие, она начинала мечтать о следующем выходном и о том, как они с ребятами из аэроклуба снова поедут на аэродром. Залезут в грузовик, разлягутся на парашютах, и все будут свои: Борька, Витька, Толик, инструктор Василий… И у них будет свой язык, свои шутки, песни, подначки и разговоры. И еще ей нравилось, что она, как ни крути, в аэроклубе одна, а парней вокруг много, и почти все они (кроме дурачков, которые ее совсем не замечают) относятся к ней по-рыцарски. Ухаживают, подсказывают и помогают.
        Но самое большое наслаждение все-таки было, когда небеса давали хорошую погоду и они поднимались на «Аннушке» в небо. И она, вместе со всеми, взвевалась — а потом они летели с высоты, летели, как птицы. Как соколы, падающие вниз, испытывали блаженное чувство полета — и видели увеличивающуюся с каждой минутой, надвигающуюся, растущую землю…
        Она никому не рассказывала о своей страсти, и даже в разговоре с Владиком старалась выглядеть равнодушной. Ограничивалась обыденным: «Да, в субботу мы поедем на аэродром… Да, буду прыгать с парашютом…» Однако когда Иноземцев вдруг попросился поехать на прыжки вместе с нею, она чуть ли не испугалась, будто раскроют ее тайну, застанут на чем-то греховном — и отшучивалась, отнекивалась, покуда Владик, наконец, не отстал.
        Даже домой, к маме, в свой любимый поселок Галю тянуло уже далеко не так сильно, как раньше. Когда приехала туда в летние каникулы, сдав сессию досрочно, она порадовалась, конечно, мамочке и всем своим — но уже через неделю, проведенную дома, стала скучать, грустить, томиться… А еще через неделю удрала за сто километров в областной центр, нашла там аэроклуб, показала свой паспорт и прыжковую книжку, убедила местное «досаафовское» начальство, что она умеет, и ей разрешили пару раз прыгнуть.
        А уж когда ее взяли в сборную команду «Буревестника» и в конце июля ей домой пришел телеграфный вызов на сборы — вот когда была настоящая радость! Вот где она по-настоящему отдохнула и пожила полной, подлинной жизнью: на парашютных сборах.
        В итоге к сентябрю, к началу следующего учебного года Галина Бодрова совершила уже более ста прыжков и получила первый спортивный разряд.
        ВИЛЕН
        Сентябрь 1958 года
        Свадьбу назначили на двадцатое сентября.
        В те времена шумных свадеб, как правило, не играли. Брачующиеся обычно скромненько шли со свидетелями в загс, расписывались, а потом устраивали пирушку — в общежитии или, если женился москвич (москвичка), у кого-нибудь дома. Платьев и костюмов свадебных не шили, ни на какой медовый месяц ни в какие путешествия не ездили, не существовало и украшенных пупсиками и ленточками кортежей. Разумеется (говорим это специально для тех читателей, которым не исполнилось тридцати), не могло идти речи ни о каком венчании в церкви. Тех, кто, не дай бог, венчался, без разговоров выгоняли из комсомола, что автоматически означало: до свиданья, институт; прощай, карьера!
        Вилен и Лера тоже хотели пожениться как все: сходить в загс, а потом посидеть если не в общаге, то в квартире невесты на Кутузовском. Однако владетельные родители Старостины, Ариадна Степановна и Семен Кузьмич, настояли: гулять с размахом.
        Родители невесты на Вилена произвели большое впечатление, особенно отец.
        Впервые Кудимов был представлен Старостиным-старшим на Первое мая: а что тянуть, скоро распределение?! Пришли к ним в гости вечером, после демонстрации, с Лерой вдвоем, как порядочные, с бутылкой вина и тортиком. Ариадна Степановна дирижировала семейным обедом. В кухне имелась даже прислуга, что Вилен видел только в комедиях о советских чинушах и бюрократах. Как и положено было в порядочной советской комедии, теща поначалу не приняла зятя из простой семьи:
        — Откуда, говорите, вы прибыли? Из Иркутска-45? И что, это и впрямь в тайге? А вы с вашим батей на медведей охотились? Ах, только на глухарей!
        Вилен не знал, что в тот же вечер, после его ухода, сиятельный отец невесты всыпал зарвавшейся матери по первое число:
        — Это чьи я слышу благородные вопли?! Ах, из Иркутска, ах, медвежий край! Кто же это говорит? Ах, это сиятельная княгиня Ариадна Старостина, в девичестве Прокопенко, свой поганый ротик открывает! Небось забыла, как при проклятом царском режиме вдесятером в одной избе вместе с курями и теленком проживали! Зять ей, вишь ты, не мил! Издалека приехал, из городка военного, да под Иркутском! А ты что, хлюпика московского дочери приглядела? Стилягу с коком в зятья хочешь? Того, что в коктейль-холле с соломинкой сидит? Ну-ка, отставить снобизм столичный! Зятя принимать со всем тебе уважением!
        Ариадна Степановна супруга побаивалась. Он мог не просто пропесочить, но и матюком бабу неразумную поучить. А мог и физическое воздействие оказать: бил больно, но аккуратно, так, чтобы никакой врач синяки не срисовал и никакого персонального дела ни один самый сволочной партком не склеил.
        А Семену Кузьмичу сразу Вилен понравился. Он ему его самого молодого напоминал, как он в двадцать первом пришел в Москву за лучшей долей. Семена, конечно, никто тогда не поддерживал, приходилось самому дорогу вверх торить. Да ведь не подвело чутье, оказалось воистину звериное: не связался же ни с какими оппортунистами, троцкистами или промпартией. Все время линии Ленина — Сталина придерживался, вот и выгреб куда следует. Ни в тридцать седьмом не пострадал, ни в войну не убили. Выслужился, выбился. А теперь самое время молодым содействие оказать. Дочку все равно, рано или поздно, пришлось бы от себя какому-нибудь хлысту отдавать — закон жизни. Так уж лучше силачу и прохиндею сибирскому, чем столичному пустоцвету!
        Он Вилена попросил прокачать своих друзей из органов. Те не только в анкету к нему заглянули, но и в медкарту. Не нашли ни связей порочащих, ни родственников за границей, ни репрессированных в роду. И здоровье без замечаний, отменное, сибирское.
        И с первого же дня знакомства установилась у Семена Кузьмича с Виленом невидимая симпатия, дружелюбная связь. Он и в самый первый раз, на майский день, его в кабинет к себе пригласил, не без умысла: раздавили бутылку армянского, и тесть будущего зятя и сам проверил. Что у трезвого на уме — у пьяного, как известно, на языке.
        Пить и удар держать Вилен умел, что Старостину-отцу понравилось. Разговор душевный меж ними состоялся, из которого Семен Кузьмич сделал однозначный вывод: парень женится, конечно, не по любви большой, и слава богу, что у него нет в голове этих глупостей. Но и человек он не совсем уж вроде подлый: сделать карьеру благодаря связям жены, а потом бросить не собирается. И сила в нем, похоже, есть. Сумеет будущую супругу в руках держать, а то ведь они, бабы (и собственная прекрасная дочь — не исключение), в твердом направлении со стороны муженька нуждаются. Вот и Вилен сможет править, куда надо. Будет верой и правдой служить интересам семьи. Ну, а если вдруг от дочери отступится, тут тестюшка в бараний рог-то согнет. Это Семен впрямую ему при первой встрече сказал — и парень вроде усвоил.
        Они и впоследствии с зятьком взяли моду: сидеть в кабинете за бутылочкой да и договариваться обо всем, минуя этих глупых куриц, домашних женщин. Так и со свадьбой.
        — Ты пойми,  — душевно молвил, приобняв Вилена, нареченный тесть,  — свадьба праздник не наш, не мужчинский. Наша воля, мы б его никогда и не праздновали. Пошел, записался, и все, как мы с Ариадной в Гражданскую. Но сейчас надо их, баб, уважить. Для девчонки, да и для матери ее, будь она неладна, женитьба — повод приодеться, побыть красивой, побрякушки нацепить, перед другими покрасоваться. Простим уж им за это, пойдем на поводу. Тебе ведь тоже надо, чтоб о тебе с первого же дня слава пошла: зять у Старостиных не прощелыга какой-нибудь, а надежный, уверенный в себе человечище. Парень крепкий, выдержанный, вести себя умеет.
        Вот и наметили женитьбу на сентябрь. Для студентов хорошо: все вернутся с каникул и преддипломной практики. Но и взрослые люди тоже: в санаториях в Сочах в бархатный сезон понежились — и, красивые, загорелые, за стол.
        Гулянье должно было быть, как будущая теща настаивала, респектабельным — потому заказали столы в ресторане «Прага».
        Вилен хоть по части столичных связей, конечно, не блистал, однако в смысле денег оказался далеко не бедным сиротинушкой. Родитель его приехал из забайкальского гарнизона, в звании уже подполковника, с аккредитивом в десять тысяч рублей и бледной молчаливой женой, Виленовой мамой. Из-под Тулы и Витебска к Кудимовым подтянулась подмога — дядья, что также продвигались по военной линии, и хоть не вышли чинами, зато статью и голосом были молодцы, чудо-богатыри. Тетушки его, дядьев супружницы, тоже за словом в карман не лезли, и уговаривать их выпить да спеть не приходилось.
        Однако родители со стороны Леры дали достойный ответ: призвали в «Прагу» всю свою тяжелую артиллерию — директора военного завода, где Семен Кузьмич парткомствовал, генерала, Героя Труда и академика. А еще — одного лауреата, двух членов Союза писателей да профессора МГУ. И хоть воинских мундиров со стороны невесты не наблюдалось, и у тестя, и у ближайших фронтовых друзей невидимые погоны через штатские костюмы просвечивали.
        Кудимовская сторона, хоть не могла тягаться со Старостиными родовитостью, превзошла будущих столичных родственников своей статью. Да и зычностью: когда затянули в ресторане свои, сибирские, народные,  — всех столичных переорали.
        Вилен с Лерой сначала планировали из друзей пригласить только самых близких — однокурсников из МАИ. Однако потом спохватились: на курсе почти одни только мальчишки учатся, а с девочками маишными Лера сроду не дружила. Пришлось попросить, чтобы ребята, друзья Вилена, пришли на гулянье вместе со своими подружками. Так на свадьбе Кудимова и Старостиной оказались и Жанна, и Галя. С Владиком и Радием, разумеется.
        Так Вилен второй раз в жизни встретил Жанну. Встретил, уже будучи в роли чужого мужа. А она тоже оказалась не свободна, да еще и влюблена в другого. И всячески за столом делала знаки внимания, даже и чрезмерно, подчеркивающие ее близость к Радию: то по плечу его погладит, то невидимую соринку отряхнет, то галстук поправит.
        Однако, когда свадьба разгулялась и выпито было уже немало, Вилен улучил минутку и, когда вроде бы не смотрели на него ни суженая, ни, главное, теща Ариадна и тесть Кузьмич, к Жанне подошел. «Дурак я, дурак, такую девчонку упустил!  — думал он.  — Вот ведь, связался с верстой коломенской, польстился на квартиру московскую да на связи Леркины! Что ж я теперь без нее, без Жанки, делать буду? Как проживу?»
        Однако вслух он сказал своей старой знакомице совсем другое:
        — Что ж ты меня, Жанна, не поздравляешь?
        — Поздравляю.
        — А ведь не с чем. Я только в тебя одну был влюблен.
        — Был бы влюблен,  — усмехнулась она,  — раньше бы мне о том сказал. И на другой девчонке бы не женился.
        — Дурак я, Жанка, дурак. Может, мы как-нибудь дело поправим?
        — Как ты себе это представляешь, жених?
        — Для начала — снова где-нибудь повстречаемся.
        — Перестань! Я даже слышать не хочу.
        — Я теперь в квартире Старостиных жить буду. На Кутузовском.
        — Поздравляю.
        — И у меня телефон появился. Номер И — три — тридцать — сорок семь. Вот, я тебе записал. Позвони.
        Она ответила:
        — Не стану я тебе звонить,  — однако листок с телефоном взяла, в сумочку спрятала.
        В одиннадцать вечера, как было заведено в Москве в те годы, из ресторана стали выгонять. Старшее поколение засобиралось по домам. Приезжие — по гостиницам и общагам, кто на персональных машинах, кто на заранее заказанных такси. Однако молодые и их гости не нагулялись. Решили рвануть в общежитие к авиационщикам. Поймали три «Победы» с шашечками. Вилен вдруг подумал, что мечтает оказаться в одной машине с Жанной, а свою молодую жену отправить… куда угодно. Однако Лера, разумеется, не позволила, сама села с ним вместе на задний диван. Да еще по пути разобралась с ним по-своему, по-простецки: взяла голову Вилена в замок и зло зашептала в ухо:
        — Если ты у меня будешь на других баб зыркать, а тем более с ними шашни водить — я твой окаянный отросток отрежу и собакам его скормлю!
        И Лера больно цапнула Вилена за мошонку.
        — Ты понял меня?
        И что ему было возражать? Как оправдываться? Пока он мог отомстить молодой жене разве что тем, что сегодня ночью, когда будет исполнять супружеский долг — впервые в новом статусе мужа,  — станет воображать рядом с собой не Леру, а Жанну. Не велика месть, прямо скажем.
        В то же самое время в другой машине Радий, размягченный чужой свадьбой и близостью сидящей Жанны, прошептал ей в ухо долго ожидаемые девушкой слова:
        — Давай, что ли, и мы с тобой, Жанка, поженимся?!
        — Я не понимаю, Радька,  — громко воскликнула Жанна, вдохновленная вторым подряд за вечер объяснением,  — ты мне что, предложение делаешь?
        — Ну, делаю,  — пробубнил молодой человек.
        — Раз делаешь, делай по всей форме!
        И тогда Радий зычно скомандовал: «Стоп, машина!», и когда водитель испуганно остановил, прокричал: «Всем, кроме шофера, немедленно выйти из автомобиля!» Парочка вылезла на тротуар, вышли и следующие вместе с ними Владик (на переднем сиденье) и Галя (сидевшая сзади, по другую руку от Жанны). И вот, где-то на Соколе, посреди Ленинградского проспекта, Радий артистично рухнул перед Жанной на одно колено и аффектированно воскликнул, зачем-то напирая на «ж»:
        — О, Ж-жанна! Будь моей ж-женой! Выходи за меня замуж-ж!
        — Шут ты гороховый!  — хохотала девушка.  — Клоун! Вот не выйду за дурака такого!
        — Ах, не выйдешь? Ну, что ж, нет так нет,  — преувеличенно быстро вскочил с колен молодой человек и стал демонстративно отряхивать брюки. Все вокруг, и он сам, смеялись.
        — Нет! Нет! Радий! Миленький, я пошутила!  — Жанна схватила лицо друга в обе ладони и стала покрывать его поцелуями.  — Я согласна!
        Проходившие мимо поздние прохожие неодобрительно косились на сценку: не было в заводе в Москве конца пятидесятых, чтобы люди публично, у всех на виду, целовались на улице.
        Радий подхватил Жанну на руки, покружил, а потом подсадил в распахнутую дверь такси.
        Предложение, которое он сделал, как и свадьба Вилена, аукнулось в ту ночь уже под утро, причем в совсем третьей паре.
        Владик был возбужден бессонницей, свадьбой одного друга и предложением, что сделал на его глазах второй, и в коридоре общежития, на подоконнике, вдруг прошептал своей Гале:
        — Галка, я люблю тебя. Выходи за меня замуж.

* * *
        Вилен Кудимов выждал. В день свадьбы да в брачную ночь учить молодую не стал. Зато на третий день сказал:
        — Время грибное идет, Владька с Радиком по грибы нас приглашают. Поедем с ночевкой в Подлипки, а наутро в Лосиный Остров отправимся спозаранку. Ты с нами?
        — А кто будет?  — вроде бы без задней мысли переспросила Лера, тоже хитрая стерва.
        — Мамзели моих друзей пойдут,  — доложил Вилен,  — если ты об этом. И Жанна, и Галка.
        — Ах, вот как! Ты не за грибами, ты кобелировать туда собираешься!
        — Лера, я еду за грибами. И беру с собой тебя. Или НЕ беру?
        — Что-о?!  — возвысила было голос Лерка.  — Ты мне ультиматумы ставишь?! Да кто ты такой?!
        Тут Вилен, не говоря ни слова, взял руку Леры в захват и применил болевой.
        — Мамочка!  — только и крикнула та.
        — Какая я тебе мамочка?!  — грозно прошипел Кудимов.  — Я — муж твой! И я — ты поняла?!  — я, да!  — именно я!  — в нашей семье буду решать, что, когда и как мы будем делать. И сейчас Я тебе говорю: во вторник мы, вместе с моими друзьями, едем в Подлипки за грибами. Тебя Я — тоже — приглашаю,  — раздельно проговорил он.  — Итак,  — он слегка ослабил захват.  — Ты идешь?
        — Дурак, дурак, дурак!  — застучала она кулачком ему в плечо. А потом залилась слезами: — Да, да, да!

* * *
        Собирательство в те годы было не простым времяпрепровождением, а серьезным подспорьем к столу: суп из белых или маринованные грузди — вещь! Ариадна Степановна, правда, личным собирательством брезговала, но это только потому, что ее собственная маманя, а также прислуга и шофер-ординарец мужа Костик грибами-ягодами снабжали. Муж, Семен Кузьмич, уже возвысился до охоты — хаживал с ружьишком в компании сильных мира сего. Однако молодому поколению грибы были в самый раз.
        Договорились отправиться вместе с Флоринским. Условились на среду, двадцать четвертое сентября. Компания собралась немаленькая: все трое друзей с дамами — Лерой, Жанной и Галей, а также сам Флоринский и дипломник из «Бауманки» Жора. Итого получалось восемь человек. Заночевать условились в Подлипках, у гостеприимного Юрия Васильевича. Он говаривал, что временно не женат, поэтому поощрял любые к себе визиты. Подняться запланировали еще до рассвета и махнуть в местные грибные места, которые хозяин, по его словам, прекрасно знал. В том, что орава в восемь человек устроится на ночлег в квартире у человека, которому некоторые из грибников были даже не знакомы, никто, а главное, сам Юрий Васильевич, не видел ни малейшего неудобства. Главное, хозяин «за», хозяйка временно отсутствует — и, значит, никто им не помешает. Договорились встретиться во вторник после работы на платформе Подлипки, а потом Флоринский поведет их в свое жилье. На среду те, кто трудился, взяли отгулы. Студенты решили просто прогулять.
        Жанна и Галя приехали в Подлипки раньше условленного срока, и шебутная Жанна подбила подружку: а пойдем им навстречу? Знали ведь, что где-то здесь и Владик, и Радий вместе работают.
        Галя сначала засопротивлялась: куда мы пойдем, разве мы знаем, с какой стороны ребята появятся? Но потом и ей передался подружкин азарт: хорошо, давай! Не встретим, так хоть прогуляемся.
        Видимо, они выбрали правильное направление, потому что им стало попадаться все больше целенаправленно идущих навстречу, к станции людей — явно рабочие или итээровцы, закончившие смену. И вдруг в густеющей толпе подруги увидели Владика и Радия. Парни девчонок в первый момент не заметили. Шествовали они следующим порядком: впереди Радий в компании со встрепанным немолодым мужчиной в берете (впоследствии оказалось, что это Флоринский), а следом Владик — но что это? Иноземцев шел в компании девахи — маленькой, не слишком красивой, но, издалека видать, бойкой. Главная загвоздка в девчонке заключалась в том, КАК она смотрела на Владислава. Это заметили обе, и Жанна, и Галя — у последней аж сердце заныло. Посторонняя гражданка пялилась на идущего рядом парня (которого Галина уже почитала своим) с немым восторгом, преклонением, обожанием! Казалось, еще минута, он сделает неосторожный жест — и она съест его живьем и кусочка Гале не оставит! Нет, обычный товарищ по работе ТАК на своего коллегу не смотрит!
        — Ты только глянь на них!  — схватила Галю за рукав Жанна.
        Однако Галина и сама все видела, и ей увиденное совершенно точно не нравилось.
        А тут и Радий с Владиком заприметили встречных подруг, и Иноземцев, безо всякого смущения и задней мысли, представил их незнакомке.
        Девушку, оказалось, зовут Мариной, и, ох, каким же гневным, потемневшим взглядом соперницы одарила она Галю с Жанной! И особенно Галю! А Владислав, дурачок, казалось, этого не замечал. Слава богу, у него хватило ума не тащить эту Марину с собой к Флоринскому и потом за грибами!
        — Не беспокойся, роднуля, я сама у него все тихонько выпытаю,  — шепнула Жанна Гале и впоследствии обещание свое сдержала. В ходе выпивки у Флоринского (какие же грибы в России без выпивки!) она все у Владика разузнала, а потом Галине доложила:
        — Ничего у них не было, Владик твой и не замечает, как она на него глазеет, над нею посмеивается. Техничка, расчетчица, учится на вечерке в Бауманском. Он говорит: дурочка, говорит, набитая. Но дурочка дурочкой, а подход у нее правильный, через желудок: таскает ему то пирожки, то сырнички. Но я, подруга, на твоем месте остереглась бы эту тихоню. Сегодня она его шанежками подкармливает, а завтра? Под венец поведет?
        — Ну и пусть уводит!  — браво проговорила Галина, однако сердце, вместе с тем, заныло: неприятно стало, что в один прекрасный день она вдруг сможет лишиться молчаливого преклонения Владика, рыцарских ухаживаний и милых приношений.
        И не будь той встречи на подлипской улочке с Мариной — как знать, что бы ответила она на прямой вопрос Иноземцева?
        Меж тем Марина оказалась не единственным неприятным моментом на том пикнике.
        Сначала, впрочем, все шло довольно мило. Набились все в квартиру Флоринского. У того имелось целых две комнаты, разношерстно обставленных и насквозь прокуренных. Еще на улице он шепнул Владику: «В этом же доме у ЭсПэ квартира, и его жена нынешняя, Нина Ивановна, тоже здесь проживала. Но теперь Главному где-то в Москве жилье дали. Говорят, целый особняк».
        Разумеется, первым делом соорудили импровизированный стол. Не обошлось без водочки, подумали и о дамах: привезли сладкого массандровского портвейна. Наварили картошки, открыли шпроты, банку крабов, вывалили развесной хамсы — прекрасный получился спонтанный пир! Постепенно площадкой овладел хозяин. Ему было что рассказать, было перед кем распускать свои престарелые перья! Довольно быстро явилась гитара. Флоринский запел. Сначала лихие, звучащие по-блатному опусы: «За что вы Ваньку-то Морозова, ведь он ни в чем не виноват» и «А нам плевать, и мы вразвалочку, покинув раздевалочку, идем себе в отдельный кабинет». Потом перешел на лирику: «Я в синий троллейбус сажусь на ходу» и «Девочка плачет, шарик улетел». Жанна, а особенно Галя и Владик знали толк в поэзии. Владислав, пораженный, воскликнул:
        — Юрий Василич! Это вы написали?!
        — Ах, если бы я,  — засмеялся Флоринский.  — Я б тогда в КБ не работал! Это молодой поэт, зовут Булат Окуджава, не слышали?
        — Боже мой, прекрасно! По-моему, он даже лучше Евтушенко!  — воскликнула Лера: она вообще долго не морочилась перед тем, как что-нибудь брякнуть. А Владик сделал себе зарубку: фамилию Окуджава надо запомнить, постараться достать стихи.
        А хозяин продолжал витийствовать. Разумеется, ведь русские как выпьют — так разговор заходит либо о работе, либо о смысле жизни. Но говорить о работе нельзя — она секретная. Оставалось обсуждать философские темы. Солировал снова Флоринский. Он плотно овладел площадкой и начал с риторического вопроса:
        — Все знают, что Циолковский сказал: «Земля — колыбель человечества, но нельзя же вечно жить в колыбели», но знаете ли вы, что Константин Эдуардович имел в данном случае в виду под словом жить не метафорический, а самый что ни на есть прямой смысл? Он ведь считал себя учеником и непосредственным продолжателем учения философа Федорова Николая Федоровича. Слышали такое имя?
        Все помотали головами.
        — Эх вы, жертвы марксизма-ленинизма! Федоров — как говорят, незаконный сын князя Гагарина,  — великий был философ, и огромное он воздействие на нашего Константина Эдуардовича оказал. Когда б не Николай Федорович, вряд ли тот стал бы ракетами и межпланетными полетами заниматься… Вот скажите мне, дорогие мои юные друзья и очаровательные подруги: вы когда-нибудь видели колокольню? Но что я спрашиваю: о, да, вы, конечно, их видели. С них колокола-то мы в тридцатые посбрасывали, но далеко не повсюду порушили — мудрено было все на Руси-то святой порушить! Так вот, мой вопрос таков: на что, как вам кажется, они похожи, колокольни?
        Молодые люди стали переглядываться.
        — Ну, смелее — особенно вы, маевцы! Вы-то наверняка сей предмет не единожды видели.
        — На ракету?  — несмело проговорил Владик.
        — Правильно!  — воскликнул Флоринский.  — Блестяще, мой юный друг! Именно на ракету. И тогда зададимся следующим вопросом: «Неужели это сходство случайно?» Нет, говорит нам Циолковский. Ведь где обычно ставят колокольни?
        — У церкви?  — предположила Галя.
        — Именно! А что еще обычно находится при церкви и, соответственно, рядом с колокольнями?
        Все удивленно молчали, слегка завороженные и даже чуть пришибленные полетом мысли определенно подпившего хозяина.
        — Ну? Место, особенное, таинственное, страшное?
        — Кладбище?
        — Да! Колокольня, как символ ракеты, и кладбище соседствуют совсем не случайно, восклицает Циолковский вслед за своим духовным учителем Федоровым. Это своего рода знак, который грядущим поколениям посылают их уже умершие предки. Они тем самым словно указывают на смысл всей нашей жизни!
        — И в чем же он?  — буркнул Вилен. Он не терпел никаких отвлеченных умствований, а уж тем более вроде сегодняшних — проникнутых мистицизмом и явной поповщиной.
        — А главный смысл жизни человека — и человечества в целом — заключается не в знаниях, не в детях и даже не в построении коммунизма — а в ином! А именно, по Федорову, в воскрешении всех людей. Всех, до единого, из числа ранее живших на земле.
        — Бред!  — в сердцах воскликнул Вилен.
        — Да, поповские сказки,  — поддержала молодого супруга Лера.
        — Друзья мои, я стараюсь не давать оценок — лишь рассказываю философскую доктрину мыслителя, которого ценили, надо сказать, Лев Николаевич Толстой и Федор Михайлович Достоевский, а Циолковский так прямо провозглашал себя его последователем.
        — Да как же можно всех, ранее живших, воскресить?!  — воскликнула Галя.
        — А вот это и есть,  — Флоринский уставил на нее свой перст указующий с обломанным ногтем,  — согласно Федорову, основная цель и оправдание жизни всего человечества: воскресить всех когда-либо живших. Всех отцов.
        — Зачем все это делать?  — воскликнул пораженный Владик, слегка пришибленный довольно мрачной и отчасти пугающей перспективой всеобщего воскрешения мертвецов.
        — Как — зачем? Это наш долг перед ними, ушедшими. И, в свою очередь, залог нашей с вами будущей вечной жизни. Которую даст человечеству не религия, не Христос. Оно, человечество, повторяю, добьется воскрешения само, благодаря своим научным и инженерным достижениям. Мы, все люди, достигнем новой, вечной жизни!
        — Чушь какая-то,  — фыркнула Лера.
        — Не могу поверить, что когда-нибудь наука и впрямь сумеет воскрешать,  — покачал головой Владик.
        — Да и куда все воскрешенные поместятся?  — со смехом вопросил Вилен.  — Земля-то не резиновая!
        — Вот именно, дорогой мой молодой друг! Для того-то, по Циолковскому, и потребна наша профессия, и все эти ракеты, и космонавтика. Ими мы занимаемся как раз для того, чтобы впоследствии расселить по Вселенной всех воскрешенных нами отцов! И для того, чтобы по-настоящему освоить космос, изменится и сам человек! Смотрите, как нерационально он пока устроен! Ему надо потреблять кислород, выводить из организма углекислый газ, а еще еда и вода, нормальная температура и влажность. В то же время, заметьте, гораздо более примитивным существам — растениям!  — для питания совершенно не нужно ничего ни жидкого, ни твердого. Они поглощают чистый солнечный свет! Так неужели, спрашивает себя Циолковский, мы, люди, такие могучие и умные, не можем со временем освоить непосредственный фотосинтез? И обходиться без запасов воды и пищи? А потом, постепенно, сумеем и без кислорода. А раз человекам не нужны будут вода, еда и кислород — зачем тогда нам нужны дыхательный аппарат, пищеварительный, выводящий? Мы, с помощью науки, которая будет совершенствовать человека, превратимся в мыслящие, светящиеся сгустки материи,
носящиеся в безвоздушном пространстве. Именно таким видится Циолковскому наше, всего человечества, будущее. Чем не бессмертные души? И никакие церковники для того, чтобы достичь вечной жизни, не нужны! Нужен прогресс!
        — Не могу поверить!  — со смехом помотал головой Вилен.  — Неужели Константин Эдуардович такой бред писал?!
        — Еще как писал, юноша,  — заверил Кудимова Флоринский.  — Сходите в Ленинскую библиотеку, там его труды имеются, и в открытом доступе.
        — Даже у великих людей бывают свои завихрения и заблуждения,  — припечатала Лера.
        — А я для того и рассказываю вам, о прекрасные девы и мужественные молодые люди, чтобы вы относились критично ко всему, что вкладывают вам на лекциях и семинарах ваши учителя,  — тонко улыбнулся Юрий Васильевич, и непонятно было, к чему он призывает критично относиться: к самому себе, а также к Циолковскому и явному реакционеру Федорову? Или к другим учителям молодежи, включая преподавателей с кафедры научного коммунизма, а также Маркса с Энгельсом и Ленина со Сталиным?
        Владик меж тем заметил, что исподволь дирижирующий застольем Вилен подливает всем, но в большей степени — своей свежеиспеченной жене Лере, а также Радию и Жанне. Споить он их, что ли, хочет?
        Вскоре Флоринский спохватился, что разговор принял чрезмерно философский оборот, и предложил тост за прекрасных дам. Спонтанная выпивка понеслась своим чередом. Вскоре сильная половина компании заговорила о футболе. Обсуждали прошедший летом чемпионат мира и выступление на нем советской команды.
        — Эх, был бы Стрельцов в сборной,  — воскликнул Радий,  — мы бы всех надрали, и даже бразильцев!
        — Не надо зазнаваться, пить и уголовные преступления совершать!  — сурово заметил Вилен, намекая на то, что перед самым отъездом на чемпионат против Стрельцова возбудили дело за изнасилование и посадили.
        — Ах, молодой человек,  — развел руками Флоринский,  — неужели вам непонятно, что Стрельцова подставили, чтобы остальным талантам, и не только футбольным, в нашей стране неповадно было вылезать за средний уровень?
        — При чем здесь средний уровень, если он девушку изнасиловал!  — вскричал Вилен.
        — Эх ты, Виленчик!  — презрительно протянул Радий. Было видно, что он уже изрядно поднабрался.  — Комсомольская ты душа! Всему веришь, о чем центральные газеты пишут? Ах, прочитайте фельетон Нариньяни. Ах, Стрельцов зазнался! Ах, к ногтю его!
        — Да, Стрельцов давно по лезвию ходил,  — заметил Флоринский. Он тоже явно был нетрезв.  — Я видел фотографию, еще февральскую, как его мусора отмудохали. А та девка, что заявление на него в ментовку накатала, в тот вечер при всех целовалась с ним, на коленках у него в такси сидела. И дать за такое двенадцать лет тюряги?!
        Богатырша Лера демонстративно зазевала. Спросила с вызовом:
        — Вы спать думаете? Завтра чуть свет вставать!
        Хозяин спохватился. Троим девочкам он отвел бывшую супружескую кровать в своей прокуренной спальне. Лера улеглась первой. Жанка с Галей умотали в ванную.
        А на кухне Радий продолжал разоряться, и Владик заметил, что тот пьян не просто сильно, а очень сильно — настолько, что назавтра и не вспомнит, что говорил, что творил.
        — Ты, Вилен, Слон ты туповатый,  — нес ахинею он.  — Ты весь у нас такой туповатый-чудаковатый. Всему веришь, что в газетах пишут, а ведь сам поступаешь явно не по-ком-со-моль-ски.
        — А как я, интересно знать, поступаю?
        — Комсомолец должен идти туда, куда зовет его партия. И пламенное его сердце! Вперед, в Сибирь, на целину! А ты? Женился на москвичке, заришься на тепленькое местечко? В столице, у молодой жены под боком?
        — Отстань, Радий, уши вянут тебя слушать.
        — Давай, Радик, мы пойдем, тебя уложим,  — вступил Владислав. Его поддержал Флоринский.
        — Ага, положите меня с Лерой,  — глумился пьяненький Радий.  — Я ей все расскажу, как к ней муж ее молодой относится и насколько крепко любит.
        — Ты!  — схватил его за грудки Вилен.  — Утомил ты меня! Сейчас я тебе весь хлебальник раскурочу!
        — Уйди, Вилен!
        Владик стал отрывать Кудимова. Флоринский взялся за Радия. Вилену только и удалось, что шлепнуть соседа ладонью по щеке. Наконец друзей разняли, и Владик с хозяином довели перебравшего Рыжова до дивана в гостиной. Ноги его заплетались.
        Флоринский увещевал его, дудел в ухо пьяному:
        — Давай, ложись, первым среди всех будешь, лучшее место, у стенки, займешь.
        Радия уложили прямо в одежде, хозяин укрыл его пледом.
        — Что ж я так упился?  — риторически спросил с тахты парень.  — Пришлите ко мне Жанну,  — и тут же уснул.
        Флоринский и Владик вернулись на кухню. Вскоре к ним, Вилену и Жоре присоединились Жанна с Галей.
        — Пойдемте погуляем,  — вдруг предложил Вилен.  — Повыветрим этот бред.
        Пройтись согласились Владик и Галя с Жанной. Погода весь день стояла теплая и без дождя. Не холодно было и теперь. В рабочем поселке горели редкие фонари. Светили кое-где окна домов, трех-, четырехэтажных.
        Галя и Владик ушли вперед.
        Владик теперь уже, пожалуй, любил Галю. Он всегда обмирал, когда видел ее в толпе — как она шла ему навстречу. Сердце его пело, когда она просто была рядом, ему даже не обязательно было обнимать, целовать или дотрагиваться до нее. Ему хватало того, что она рядом, и он может свободно, без помех с ней разговаривать, и она благосклонно принимает его ухаживания.
        И еще он ревновал ее, а так как никакого реального мужчины-соперника на горизонте не наблюдалось, Владик ревновал ее к небу — к прыжкам. А вместе с прыжками — у нее там, на аэродроме, была своя компания, свой досуг, совсем другие парни. Много раз Владик просил взять его с собой, но она всякий раз отвечала категорическим отказом и даже не была в силах объяснить, почему. «Я не знаю, отчего, но я не могу пригласить тебя туда. Это будет как-то нехорошо, неправильно».
        Владик готов был отправиться в аэроклуб заниматься сам, однако никакой тяги к небу не испытывал, а учиться парашютизму единственно ради того, чтобы однажды утереть нос Галине, не было ни времени, ни сил.
        — Расскажи мне о той девушке,  — вкрадчиво попросила Галя, взяв парня под руку.
        — Какой?  — искренне не понял Иноземцев.
        — А той, с которой ты сегодня шел. О Марине.
        — А что о ней рассказывать? Подкармливает она нас.
        — «Нас» или тебя лично?
        Даже сквозь вечерний сумрак Владик видел, как ревниво потемнело Галино лицо, и это наполнило его трепетом: «Ревнует — значит, любит? Неужели она неравнодушна? Неужто впрямь влюблена — в меня?»
        Когда в субботу ночью, после свадьбы Вилена, он не выдержал и признался Галине в любви и позвал ее замуж, она попыталась перевести разговор в шутку:
        — Да ты, я вижу, парень компанейский! Вилен сегодня женился, Радик предложение Жанке сделал, и ты туда же.
        — При чем здесь компанейщина,  — скривился Владислав.  — Ты же видишь: я люблю тебя. И потому предлагаю выйти за меня.
        Она поднесла пальчик к губам:
        — Т-шш, пока еще рано.
        — Что рано?
        — Говорить об этом. Давай подождем.
        Вот они и ждали, и болтали обо всем напропалую — как друзья. Почти как друзья. Потому что не может двадцатилетний парень просто дружить с девушкой-ровесницей.
        Совсем в другой тональности шел в это время разговор между Виленом и Жанной, которые шли следом на расстоянии окрика.
        — Радий — совсем не тот человек, что тебе нужен,  — внушал девушке Кудимов.
        — А кто ж мне нужен? Ты, что ли?  — хохотала она.
        — Именно я.
        — Вилен, о чем ты?! Ты только что женился — на другой! Еще чернила в свидетельстве о браке не высохли.
        — Это совсем иное и к нам с тобой никакого отношения не имеет.
        — Вроде бы не жарко, а ты явно перегрелся,  — вздохнула Жанна.
        — У людей бывают ошибки. Но мы, пока живы, должны и можем их исправить.
        — А мне нечего исправлять, Вилен,  — довольно жестко молвила девушка.  — Я — не ошибалась. Я — с Радием. И ничего менять я не хочу.
        — Я с Радиком прожил пять лет в одной комнате, и я тебе скажу: он парень, конечно, хороший — добрый и искренний. Но — безалаберный, разболтанный, неусидчивый. Поверхностный, пьющий. И тебя он совсем не любит, просто время проводит. Я знаю.
        — Откуда? Он тебе говорил?  — потемнела Жанна.
        — Конечно!  — беззастенчиво соврал Кудимов.  — Он глумится над всем серьезным, и над твоими чувствами, если хочешь знать, тоже подсмеивается! Знаешь, как он в нашем узком кругу ваши с ним свидания называет? Знаешь? «Поеду, грит, справлю половую нужду!»
        Жанна даже не нашлась что ответить, а Вилен продолжал нагнетать:
        — Спроси у кого хочешь, вон, хотя бы у Владика.  — И он крикнул: — Владик!
        Тот обернулся.
        — Чего?
        — Иди-иди, ничего не надо!  — выкрикнула Жанна.
        — Я терпеть не могу,  — упорно продолжал Вилен,  — когда так к девушкам относятся, как твой Радий к тебе.
        — А ты-то сам! Ты на другой женат! Ты не забыл?
        — Помню я все, но это другое,  — врал напропалую Кудимов.  — Мы с Леркой сразу договорились: если возникнет что-то на стороне, мы не станем друг дружке мешать.
        И тут Вилен толкнул девушку в тень очередного трехэтажного дома и стал жадно покрывать ее лицо поцелуями. И то ли от его прикосновений, от его губ, то ли от мысли, что они совершают что-то ужасно недозволенное, запретное, откуда-то из глубины у Жанны стало расти, разворачиваться темно-красное, алое, греховное чувство. Она ответила на поцелуи Вилена. А потом вдруг оторвалась, с силой оттолкнула его и бросилась вперед, к Гале и Владиславу.
        …Когда они вчетвером возвратились в квартиру Флоринского, тот вместе с Жорой уговаривал последнюю бутыль водки. Изрядно подпивший Юрий Васильевич, тряся буйной, плохо постриженной головой, опять вещал. Судя по всему, речь шла о политике.
        — Мы-то пять лет назад радовались: главный упырь помер!  — восклицал он.  — Но дело-то его живет. У этих, нынешних, что сейчас у власти, руки тоже по локоть в крови.
        Когда явились еще четверо студентов, Флоринский, конечно, осекся: одно дело вести опасные разговоры с глазу на глаз и совсем другое — в коллективе. Воскликнул:
        — Давайте, други мои, на посошок — и спать.
        В итоге рядом со спящим Радиком улеглись поперек дивана еще трое парней. Галя и Жанна ночевали в одной постели с Лерой. А себе хозяин устроил, как он сам утверждал, королевское ложе из старого матраса на полу в кухне. Все расположились и затихли только во втором часу ночи, а утром, в четыре, еще затемно, встали.
        Но грибная охота в тот день много трофеев не принесла. С ночи зарядил дождь и сыпал, с небольшими промежутками, весь день.
        Единственное хорошее, чем запомнился тот день, заключалось в том, что, когда, промокшие и усталые, Галя с Жанной возвращались домой в полупустой электричке, Галка сказала подружке:
        — Мне Владька продолжает о любви говорить. Замуж зовет. Я, наверно, соглашусь.
        Жанна закричала, закружила ее в объятиях:
        — Молодец! Как же я за тебя рада! Пойми ты, дурочка: стерпится — слюбится. А парень он хороший, умный, верный. Еще будете жить дай бог каждому!
        — А у вас с Радькой как?
        Жанна сразу помрачнела. Сухо буркнула:
        — Да надоел он мне. Алкоголик!
        — Поссорились?  — ахнула Галя.
        Однако вдаваться в подробности ее подруга не стала.
        ВЛАДИК
        Ноябрь 1958 года
        Летом Владик и Радий в Подлипках проходили преддипломную практику, на полную ставку работали техниками, однако уже не расчетчиками, а в отделе «Ч». С сентября приступили к подготовке дипломов, руководителем у обоих стал в ОКБ-1 Константин Петрович. Удостоился Владик и знакомства с великим человеком, ЭсПэ — секретным академиком, Героем Соцтруда и лауреатом Ленинской премии Сергеем Павловичем Королевым.
        Началось все с того, что однажды, в начале июня, Константин Петрович сказал ему:
        — Завтра оденься поприличней, галстук, что ли, прицепи. И приди на работу пораньше.
        — А что такое?
        — Задание особой важности. Завтра сам увидишь.
        Задание особой важности, как оказалось, заключалось в том, чтобы вместе с Феофановым проследовать в кабинет Главного и там быть на подхвате.
        — Помощь будет заключаться в следующем,  — указал руководитель уже утром по пути в здание, где сидел Главный,  — будешь разворачивать чертежи, придерживать их, а самое главное, запоминать, в мельчайших деталях, все замечания и предложения ЭсПэ по будущему проекту.
        Без пяти десять они с Константином Петровичем (и целой трубой свернутых ватманов) ждали аудиенции в приемной Королева. Присутствовал также Любомудров, давний, как сказал Феофанов, еще со времен ГИРДа, соратник Главного. Михаил Клавдиевич Любомудров оказался на вид человеком милым, приятным и чрезвычайно воспитанным.
        В десять пробили часы в приемной, огромные, напольные, наверняка еще барские, конфискованные в революцию. Секретарь распахнула дверь:
        — Сергей Павлович ждет вас.
        Вошли. Стол у главного конструктора, как заметил Владик, тоже был из реквизированных: темное дерево, мощные тумбы в виде львиных лап. Хозяин кабинета сидел за ним и что-то писал. Был он в рубашке с распахнутым воротом и безо всякого галстука и даже пиджака.
        Королев поднялся к ним навстречу. Он оказался невысоким, плотным — скорее, даже полным человеком. Настроение у него было, кажется, хорошим. Он пожал руку Константину Петровичу, потом Любомудрову и зыркнул на Владика острым глазом:
        — Кто такой?
        — Техник наш,  — быстро ответил за него КаПэ,  — будет нам помогать сейчас. Дипломник из МАИ. Фамилия Иноземцев, зовут Владислав. Допуск по первой форме имеется.
        — Здравствуй, Иноземцев Владислав,  — улыбнулся хозяин кабинета и тоже протянул ему руку.
        Они, все четверо, вместе с чертежами, подошли к столу для заседаний — и дальше роль Владика свелась к тому, чтобы разворачивать нужный чертеж и придерживать его за углы, пока старшие товарищи рассказывают и показывают Главному, каким они представляют будущий космолет, или, иными словами, космический корабль.
        Минуло совсем немного времени с того вечера, когда КаПэ рассказывал о космолете Владику и Радию — когда они бросали в пролет теннисный шарик с налепленным на него пластилином. А теперь все, что они тогда обсуждали, оказалось уже оформлено в виде чертежей. То был еще далеко не проект, и даже не техзадание или эскиз. Скорее, наброски. Однако в них имелось главное: основные принципы построения космолета (или космического корабля), его идеология. Владик понял, что в тот вечер, когда Константин Петрович задавал им с Радием свои вопросы, он уже заранее знал ответы на многие из них — и, возможно, говорил тогда с молодыми инженерами для того, чтобы проверить самого себя. А может, и для того, чтобы высвободить — на будущее — их собственную творческую энергию. Владик был польщен доверием и почувствовал приязнь и благодарность к Феофанову — чувства, которые он сохранит надолго.
        — Предлагается следующее решение,  — говорил Константин Петрович в кабинете Королева,  — космолет (или корабль) должен состоять из двух отсеков: СА, или спускаемый аппарат, и ПО, или приборный отсек. На приборный отсек предлагается установить все те устройства, что понадобятся для обеспечения полета по околоземной орбите, однако не нужные ему для возвращения на Землю. Перед посадкой отработавший приборный отсек будет отделен от спускаемого аппарата и сгорит в верхних слоях атмосферы.
        Как показалось Владику, идея расстыковки перед посадкой Королеву понравилась — и даже, может быть, понравилась очень. Глаза его засверкали.
        — Значит, как говорили у нас на Украине, нехай вин горыть!  — сказал Сергей Павлович про приборный отсек и довольно потер руки: — Добре!
        Судя по лицам Феофанова и Любомудрова, похвала Главного, даже в такой неявной форме, являлась здесь вещью исключительной, чем-то вроде Сталинской премии. Однако ЭсПэ уже бежал по чертежам дальше и быстро спросил:
        — Как будем отделять приборный отсек от спускаемого аппарата?
        — Поставим пиропатроны, которые сработают перед входом в плотные слои атмосферы.
        — Как будем дублировать систему разделения?  — вострым взглядом глянул Королев.
        — Ставим текстильные ленты, сгорающие в плотных слоях атмосферы.
        Оба ответа Королева, видимо, удовлетворили, и он коротко кивнул:
        — Дальше.
        — Тормозная двигательная установка сработает перед вхождением в плотные слои атмосферы…
        — Почему у вас предусмотрена только одна тормозная установка? Мы же говорили с вами о полном дублировании — каждой жизненно важной системы?
        Владик видел и понимал, что Королев, что называется, зрит в корень: задает те самые вопросы, что являются наиболее сложными, тонкими, важными. Но заметил он и то, что каждый из них не становится для Константина Петровича и Михаила Клавдиевича неожиданным. Оба готовы к ним, знают, что ответить,  — видимо, долго размышляли над ними и апробировали их в беседах с соратниками, в том числе некогда вечером с ним и Радием. И еще он заметил, что Константин Петрович все чаще в ходе доклада называет изделие не космолетом, как нравилось ему самому, а кораблем, как предлагал Королев. Видимо, инженер, чтобы умаслить Главного, решил пожертвовать (на его взгляд) мелочью, то есть именем устройства,  — лишь бы технические его идеи оказались приняты.
        — Сергей Палыч,  — мягко молвил КаПэ,  — дублирующая тормозная двигательная установка не проходит по допустимой массе корабля. Предусматривается, что в случае возможного отказа ТДУ спускаемый аппарат будет тормозиться естественным путем, за счет плотных слоев атмосферы. Надо запускать корабль на такую орбиту, чтобы он через семь-десять суток упал на Землю.
        — Упал? Где? В любом случайном месте?  — остро переспросил Королев.  — В том числе — в Америке или в океане?
        — Так точно, Сергей Павлович,  — кивнул КаПэ,  — необходимо будет предусматривать и отрабатывать и такой вариант.
        Главный нахмурился, но развивать тему не стал, лишь буркнул:
        — Продолжайте.
        Потом они обсудили еще не один десяток тем (как их все запомнить, с ужасом думал Владик, но запоминал, запоминал). Все происходило по прежней схеме: Королев задавал резкие, не в бровь, а в глаз вопросы, а Константин Петрович и Михаил Клавдиевич с чувством и с толком отвечали.
        Кое-что ЭсПэ не устроило, и он хмурился и говорил: «Думайте дальше». Но в целом, по результатам всего доклада он показался Иноземцеву довольным. Когда впоследствии, много дней спустя, Владик скажет об этом Константину Петровичу, тот усмехнется:
        — Доволен? Да он просто счастлив был тогда и готов нас расцеловать! Я его таким довольным со дня запуска первого спутника не видал! Потому и сказал ему…  — Впрочем, Константин Петрович не докончил, махнул рукой. Видно было: воспоминание о том, что происходило в конце беседы, до сих пор язвит его.
        А случилось следующее. Иноземцев с Любомудровым, собрав чертежи и заметки, уже выходили из кабинета Королева, а Константин Петрович вроде как замешкался. И, закрывая за собой дверь, Владик услышал, как Феофанов спросил ЭсПэ, причем его интонация стала совсем уж искательной, просительной:
        — И еще, Сергей Павлович, один вопросик… Во все времена принято было, что изобретатель обычно сам свое детище испытывает… Ну, знаете, как Пастер на себе вакцину от бешенства проверял. Или как инженер первым под построенный им мост становится…
        Владик схитрил — не стал плотно прикрывать двойную дверь со стороны приемной. И от кабинета далеко, в отличие от Любомудрова, не отошел. Слава богу, секретарь куда-то выскочила, и прикрепленного сотрудника, вечно торчащего в приемной у ЭсПэ, тоже на месте не оказалось. Поэтому расслышать дальнейшее Иноземцеву никто не помешал. Видеть он не видел, но слыхал зато все до последнего слова.
        — Поэтому я прошу вас,  — продолжал искательно Константин Петрович,  — разрешить и доверить, Сергей Павлович, первым в космос слетать мне.
        Жаль, не видел Владислав, каким тут стало лицо Королева, но впоследствии ему доводилось не раз наблюдать Главного в гневе, поэтому он легко мог себе представить. Тем более что прекрасно расслышал через неплотно прикрытые двери королевский рык:
        — Ты?! Да как ты смеешь?! Ты, мальчишка! Щенок! Да что ты себе тут вообразил?! Да кто тебе сказал, что это — твой корабль?! Это — мой корабль! Ты слышишь — мой!
        Тут и секретарша вернулась на место в приемной, и за своего непосредственного начальника Владику стало неудобно, и он отскочил от дверей, однако все равно расслышал королевский крик, доносившийся из кабинета:
        — Вон! Давай сюда свой пропуск! Я тебя увольняю! Убирайся!
        Спустя минуту в приемную вышел Константин Петрович. Он был иссиня-белым, и даже кончики пальцев у него подрагивали. Любомудров, когда они, наконец, оказались на лестнице, подступил к нему с утешением:
        — Не печальтесь, Константин Петрович, Королев меня еще из ГИРДа несколько раз увольнял, а уж отсюда, из ОКБ, я и не припомню сколько.
        — Да я все понимаю,  — расстроенно махнул рукой Феофанов.  — Он отойдет и сам позвонит. И я печалюсь не об этом.
        Владик понял, о чем горюет начальник: Королев запретил ему лететь в космос. Непонятно только, почему Главный прореагировал на довольно логичное предложение Константина Петровича столь бурно? Наверно, просто приревновал. Уж самому Королеву, совершенно точно, никто, никакой Хрущев не разрешит взлететь на борту своего корабля, да еще первым.
        А в ноябре пятьдесят восьмого у Королева состоялось большое совещание, или совет главных конструкторов. На него приехали все зубры, академики-смежники, занимающиеся космической связью и телеметрией, стартовым комплексом, двигателями, материалами, скафандром. Присутствовали Глушко, Бармин, Пилюгин… Были все замы ЭсПэ: Бушуев, Черток… Приехали люди из военно-промышленной комиссии и ЦК партии… Разумеется, ни Владик, ни Радий на совет главных не попали. Однако Константин Петрович Феофанов и Юрий Васильевич Флоринский там присутствовали. И позже рассказывали, что решался тогда на совете важнейший вопрос: какое из направлений сделать на ближайшее время приоритетным? Сосредоточиться на запуске в околоземное пространство первого корабля с человеком на борту? Или развивать беспилотное направление и строить и оснащать спутники-разведчики, как это сделали американцы? В конце совета Королев, непревзойденный дипломат и хитрый лис, сказал примерно следующее:
        — Задачи, которые нужно решить при создании спутника-разведчика, аналогичны тем, что решаются при запуске корабля с человеком на борту. Главная среди них — благополучное возвращение с околоземной орбиты ценного груза, мягкая его посадка, в целости и сохранности, в заданном районе Советского Союза. А вот каким будет этот груз — кассеты с отснятыми фотопленками или человек,  — вопрос уже второй, следующий. И если мы отработаем проблему благополучного возвращения с орбиты человека, мы тем самым решим вопрос о доставке из космоса не только отснятых фотопленок, но и, к примеру, самих фотоаппаратов, которые сможем использовать при дальнейших запусках.
        Говорили, что оппозиция полету человека в пользу спутников-шпионов до совещания была сильнейшей, особенно среди военных. Однако Королев настоял на своем: очень уж ему хотелось еще раз утереть нос несчастным «американам». Совет постановил: форсировать постройку космических кораблей «Восток» для отработки всех систем и, в дальнейшем, полета на околоземную орбиту человека, который должен состояться в конце 1960 года.

* * *
        Новый год не был тогда еще длительным и всенародным праздником, как нынче. Тридцать первого декабря трудящиеся Советского Союза все как один работали, а второго января — уже заступали на трудовую вахту снова. На все гулянки отводилась, худо-бедно, новогодняя ночь и один день первого, чтобы зализать раны и замести следы.
        Однако под новый, пятьдесят девятый год Владькина мама взяла в библиотеке пару дней отгулов и приехала-таки к сыну в Москву.
        Глава седьмая
        Под Новый год в столицу съезжались многие. Торговля, как и все советские люди, старалась выполнить годовой и квартальный план, поэтому в последнее воскресенье года работали многие магазины и даже крупные универмаги, вроде ГУМа, ЦУМа и недавно открытого «Детского мира». В продажу выбрасывали товары, слывущие дефицитом. Можно было, потискавшись в очередях, оторвать себе и родным полезную в хозяйстве и красивую вещь. И даже совсем не шмоточница Антонина Дмитриевна (мама Владика) не устояла перед всеобщим полубезумием: в последнее воскресенье пятьдесят восьмого года купила модные полуботинки для Аркадия Матвеича, зимнее пальто для Владика и шаль бабушке, Ксении Илларионовне.
        Познакомилась она в тот свой приезд и с Галей. Сын повел двух своих самых любимых женщин в «Метрополь». В минуты, подобные этой, когда надо было представить свою девушку маме, Владик почему-то чувствовал себя кем-то вроде самозванца, Хлестакова.
        Однако Антонина Дмитриевна легко нашла с будущей невесткой общий язык, была с ней мила и ласкова. Они прощебетали по-женски друг с дружкой весь вечер, однако сыну наедине вечером мама сказала: «Помучаешься ты с ней».
        — Почему?  — взвился он.
        — Дай бог, чтобы я ошибалась, но ты, мне кажется, любишь ее сильнее, чем она тебя. Гораздо сильнее. А она просто снисходит к тебе. Ты меня, конечно, извини, но мне было бы приятней, если бы все было наоборот.

* * *
        Вилен после свадьбы перебрался к молодой жене на Кутузовский. Лето тесть с тещей провели на госдаче, оставив молодых в пятикомнатном раю. В сентябре, однако, вернулись, и Вилену потребовалось выстраивать отношения не только с молодой женой, но и с прислугой, и, главное, с тещей. Слава богу, с тестем они прекрасно общий язык находили. Тесть никогда не приезжал с работы раньше десяти, а то и ближе к двенадцати: то он в райкоме, то в горкоме, то в ЦК. Порой и вовсе ночевал, как он говорил, на службе. Но иногда — как правило, в ночь на воскресенье — приглашал к себе в кабинет зятя, и они прекрасно проводили вечерок вдвоем, попивая армянский коньячок из запасов Степана Кузьмича. Особо хорошо, душевно сидели в канун нового, пятьдесят девятого года. Тесть спросил:
        — У вас с Лерой распределение скоро. Моя помощь нужна?
        — Может не помешать,  — кивнул Вилен.
        Он усвоил стиль тестя: спокойный, уверенный, лапидарный — и легко подлаживался под него.
        — Хочешь, возьму тебя и Валерию в свой «ящик»?
        Степан Кузьмич был освобожденным секретарем парткома на крупном оборонном московском предприятии с тысячами сотрудников.
        — Не хочу,  — решительно отвечал Кудимов.  — Все скоро узнают и станут говорить, что мы ваши протеже. Кумовство в чистом виде! Все осуждают, «Крокодил» рисует карикатуры. Ни мне, ни вам не нужна такая слава.
        — А куда хочешь?
        — В любое московское КБ. Но такое, чтоб было живое дело, а не мертвечина.
        — А послужить не хочешь?
        — Смотря кому.
        — Родине своей советской. Отчизне.
        — А подробнее?
        — В органах послужить. Сейчас Никита нас, чекистов с опытом, не жалует. Шурика своего комсомольского вот поставил нами командовать,  — под «Шуриком» тесть имел в виду сорокалетнего Александра Шелепина, бывшего первого секретаря ЦК комсомола, которого Хрущев только что назначил на пост председателя КГБ.  — Хочет все напропалую в органах отреформировать. Заставить органы только со шпионами бороться. Только не понимает, что такие, как он, первые секретари приходят и уходят, а без тайной полиции и секретной службы ни одному государству не жить. И у тебя, Вилен, в органах работа будет творческая и интересная, уж это я тебе обещаю. Поинтересней любой инженерной. И получать будешь больше вдвое. И на отдельное жилье вас в очередь поставим. Ну? Давать тебе анкету для органов?
        — Давайте.
        — Добро. А Леру мы отправим в КБ. Еще чем тебе могу я помочь?
        — Можете.
        — Слушаю со всем вниманием.
        — Надо одного паренька с моего курса загнать на распределении куда-нибудь подальше.
        — Зачем?
        — Пустой он человек. Трепливый. Пустобрех.
        — Сильно обидел тебя?
        — Я, как видите, запомнил.
        — Фамилия проказника?
        — Рыжов. Радий Рыжов.
        — Дай запишу.
        С неприятелями или конкурентами надо расправляться чужими руками. Этому Вилена еще отец учил. (Жанне в поезде он заливал, что папаня летчик, в реальности же он служил в первом отделе.) И тут все средства хороши. Можно и анонимным сигналом не побрезговать. Но приделать своему сигналу ноги (то есть передоверить исполнение надежному и сильному человеку)  — самый эффективный путь.

* * *
        Антонина Дмитриевна в тот свой приезд в Москву временно заняла койку Вилена в мансарде. Третий друг, Радий, с деревенской деликатностью старался на период приезда мамы Владика поменьше бывать дома — да и было ему куда податься: Жанна паренька по-прежнему привечала.
        После разговора о Гале в отношениях сына и матери возник тонкий, но ощутимый ледок.
        А перед отъездом мама вдруг достала из своего чемодана старую, пожелтевшую тетрадку и письмо. Сказала Владиславу:
        — Я долго думала, отдавать тебе это или нет. Не знаю, может, и неудобно получится… И ты не захочешь помогать мне, но это твое право… Я не обижусь. Но, раз привезла, я хочу с тобой хоть посоветоваться. Эта тетрадка лежит у меня с начала тридцатых. Кто его знает — может, там что-то важное написано.
        — А что это?
        — Рукопись Цандера.
        — Ух ты!
        Владик схватил тетрадь, бегло пролистал. Потом сосредоточился на начале.
        — Ничего не понимаю. Каракули какие-то.
        — Да, почерк у нашего Фриделя был своеобразный. Он ведь свою собственную скоропись изобрел. Писал этакими каракулями. Он один их понимал. Но когда мы вместе работали, я его письмена научилась расшифровывать. Даже отчеты за ним печатала и протоколы экспериментов. Он мне дал эту тетрадь перед своим отъездом на курорт, чтобы я ему к возвращению перепечатала. Но он тогда в Минводах умер. Тетрадка осталась у меня. Не помню, почему я Королеву тогда ее не отдала. Она у меня при всех переездах затерялась в бумагах. Но недавно я ее отыскала и заметила: я уже ни слова в ней не понимаю. А может, там что-то важное зашифровано? Может, в последние месяцы своей жизни Цандер что-то совсем новое, потрясающее открыл? Или изобрел? У него же разброс интересов огромный был. Мечтал, я помню, о ракете на твердом топливе, которая будет сжигать в своем моторе элементы собственной конструкции. И одновременно пытался вырастить гидропонические овощи, используя воду — и, в качестве удобрения, продукты человеческой жизнедеятельности… Может, я подумала, здесь ответ на что-то важное есть? Или разгадка чего-то?
        — Но как теперь узнаешь?
        — Вот я и хочу тебя попросить… Но не знаю, удобно ли… Может, ты передашь эту тетрадь Сергею Павловичу? Он ведь покойного Фридриха очень ценил. Я и письмо ему написала. Вот.
        Мама протянула Иноземцеву конверт. Краешком сознания Владик отметил, что конверт запечатан. На месте адреса написано крупно: Сергею Павловичу.
        — Кто его знает, помнит ли Королев меня? Но ведь попытка — не пытка, не правда ли?
        Владик минуту поразмышлял, однако письмо с тетрадкой взял. Сказал:
        — Есть у меня идейка, как это Сергею Павловичу переправить.

* * *
        «Хозяин квартиры, ФЛОРИНСКИЙ П.В., в присутствии студентов-комсомольцев СТАРОСТИНОЙ В., КУДИМОВА В., СПЕСИВЦЕВОЙ Ж., БОДРОВОЙ Г., ИНОЗЕМЦЕВА В., ВЕЛИЧКО Г., РЫЖОВА Р. вел провокационные разговоры антисоветского характера. В частности, он восхвалял реакционное учение дореволюционного мистического философа ФЕДОРОВА Н.Ф., а также ошибочные, полностью идеалистические взгляды теоретика ракетного движения ЦИОЛКОВСКОГО К. Э. Кроме того, ФЛОРИНСКИЙ порочил советскую действительность. Он высказывал недовольство по поводу справедливого приговора советского суда в отношении футболиста СТРЕЛЬЦОВА Э., осужденного за изнасилование. Кроме того, он заявлял, имея в виду великого вождя СТАЛИНА И.В., что «упырь умер, а у нынешних его продолжателей руки по локоть в крови». Никто из присутствовавших студентов-комсомольцев отпора антисоветской агитации ФЛОРИНСКОГО не дал».

* * *
        — Привет, Сергей Палыч,  — сказал Юрий Васильевич, входя в кабинет Главного.
        Флоринский всегда, на людях или без, обращался к Королеву по имени-отчеству. Однако когда они бывали одни, не мог сдержать свой с ним довольно-таки фамильярный тон, к которому он привык еще со времен первых самодельных планеров над Коктебелем.
        — Что скажете, гражданин начальник?
        — Надо было тебя сюда с вещами вызвать!  — вдруг рявкнул Главный и трахнул по столу ладонью.  — Да закатать лет на десять на Колыму! Баланды захотел лагерной?! Распоясались тут под моим крылышком!
        — Сергей Палыч, что случилось?  — кротко проговорил старый приятель.
        — В Сибирь у меня поедешь! Новый корабль испытывать! И скажи спасибо, что так легко отделался. На техническую позицию пойдешь! По шпалам! В Тюратам!
        — А в чем дело, Сергей Палыч?  — снова переспросил Флоринский.
        — Болтать поменьше надо! Убирайся!

* * *
        Заседание комиссии по распределению состоялось на самолетостроительном (или первом) факультете МАИ в январе. Несмотря на то, что все говорили, что это лишь формальность, что все уже решено на предварительном распределении, ребята, однако же, волновались. И Радий, и Владик даже нацепили галстуки. У Вилена теперь тоже был огромный выбор галстуков — из гардероба сиятельного тестя, которым тот благодушно разрешил ему пользоваться.
        Радий балагурил перед дверями:
        — У Вилена нынче новые удавки появились. В лице Леры и тестя.
        Лера по-мальчишески показала Рыжову кулак.
        Первым из числа друзей за дверь, где заседала комиссия, вызвали Вилена. Вышел он через минуту, довольный. Все случилось, как и ожидалось.
        — «Почтовый ящик», Москва,  — удовлетворенно выдохнул он болельщикам. Следом отправилась его молодая супруга Лера. Вышла с тем же результатом:
        — «Почтовый ящик», Москва.
        — Ой, а у вас, наверное, ящик с одним номером? По одному адресу? Вместе теперь живете, вместе и работать будете?  — хохмил Радий.
        Однако номер Виленового «ящика» с Лериным не совпадал. Она без обиняков говорила всем, что она идет в КБ Туполева. Вилен о месте будущей службы помалкивал.
        Далее на кафедру пошел Владик. Его распределение также оказалось ожидаемым:
        — «Почтовый ящик», Подлипки.
        А зашедшего следующим Радия не отпускали долго.
        Вышел он ошеломленный. Проговорил:
        — Направляюсь в управление кадров Министерства обороны Союза ССР.
        — Это как?
        — Как, как! В армию меня забирают! Призывают то есть. Служить. Офицером. На двадцать пять лет.
        — Вот те на!  — возмутился Владик.  — Тебя же вместе со мной в Подлипках ждали! Требование на тебя оттуда написали!
        — А нашей армии никакое требование не указ. Сказала Советская армия: нужен ей молодой специалист Рыжов Радий, никак не может она без меня обойтись. Ну и что тут возразишь? Только и ответишь: есть — и кругом марш!
        — Но это же безобразие! Самоуправство какое-то!  — кипел Владик.  — Надо жаловаться!
        — Куда жаловаться, на что? Не смеши мои тапочки. На Министерство обороны много не нажалуешься. Да и потом: поди, Владик, плохо? Во-первых, денежное довольствие. Я, как минимум, в два раза больше каждого из вас буду получать. Две тысячи с ходу. А будет также еще и вещевое довольствие, и продуктовое, и квартиры теперь в военгородках почти сразу дают.
        — Значит, тебя пошлют неизвестно куда? В военный городок?
        — Это уж как водится. У нас молодые лейтенанты в Московском военном округе не засиживаются. Да брось ты, Владька! Не гоношись. Все нормально.
        Владику было очень обидно. Его хрустальная мечта: они будут работать с другом вместе, на «шарашке» у Королева, станут делать первый корабль для полета человека в космос — два друга — неразлейвода — явственно давала трещину.
        А еще пуще взбеленилась, узнав о решении комиссии, Жанна. Она требовала немедленно писать министру обороны Малиновскому, самому Хрущеву, идти на прием в Минобороны или в приемную Президиума Верховного Совета… Кроткая позиция Радия: «Берут в армию — значит, надо служить» — не нравилась девушке самым решительным образом.
        — Я не поеду с тобой ни в какую дыру!  — разорялась Жанна.  — Я не декабристка!
        — У жен такая планида,  — кротко увещевал Радий.
        — А я тебе еще не жена. И теперь за тебя — не выйду!
        — Ах, вот, значит, какая у твоей любви цена? Когда меня в Подмосковье распределяли, ты со мной была. А когда в Сибирь — наутек? Кого ж ты любила? Меня? Или мою будущую прописку подмосковную?
        — Можешь считать меня дрянью!  — проревела Жанна.  — Пусть я дрянь! Но я не хочу, не хочу обратно на периферию!
        — Ну и договорились!  — вспылил Рыжов.  — Живи как хочешь! Одна!
        Он убежал и даже дверью хлопнул. Уехал ночевать в бывшую свою обитель, на чердак к Владику. Они, как некогда, на первом курсе, полночи гоняли чаи и разговаривали: о книжках, девушках, будущей судьбе.

* * *
        Авиационщики учились пять с половиной лет и защищали дипломы в феврале.
        Будущие педагоги проводили в стенах вуза пять лет, однако Жанна с Галей были на курс младше, поэтому их выпуск приходился на июнь того же года.
        — Ну, все, я теперь снова девушка свободная,  — как-то раз огорошила Жанна Галину.  — Рыжов отправлен в далекий запас. Теперь твой товарищеский долг передо мной: срочно отыскать ему замену, а мне пару. Обязательно москвича, в крайнем случае, товарища из Подмосковья. Времени в обрез, всего-то до июня!
        Галя взялась увещевать подругу:
        — Помирись с Радиком! Вы пара — прелесть сплошная смотреть!
        — Я не филантропическая организация!  — разорялась Жанна.  — Я на бедность не подаю! И я не хочу с Радием этим несчастным жить из жалости. И куда-нибудь в военный городок, двести километров от Уфы, ехать с ним за компанию не собираюсь! Слава богу, что мы еще не поженились, господь отвел!
        Чтобы хоть как-то развеять огорченную подругу, Галя предложила ей съездить вместе на аэродром. Шли зимние студенческие каникулы, последние в жизни девушек. Погода стояла хорошая, ясная, и у Галины имелась большая надежда, что попрыгать ей удастся.
        Просто прыгать ей, впрочем, уже было мало. Теперь Галя к соревнованиям готовилась. После отделения требовалось сделать комбинацию, несколько фигур: сальто вперед, сальто назад, а потом, управляя стропами, приземлиться на мат, точно в центр круга.
        Она и Жанну хотела парашютным спортом увлечь.
        — Если хочешь,  — говорила она ей,  — я за тебя словечко замолвлю, и ты вместе с нами прыгнешь. В конце концов, это твоя идея была: пойти в аэроклуб, и я за нее тебе очень и очень благодарна! А не захочешь прыгать — и не надо. Зато хоть на наших парней посмотришь. Они, ты ведь, опять же, права была, совсем не такие, как обычные студенты-хлюпики. И любым мальчишкам, и даже Радику твоему, сто очков вперед дадут,  — и добавила, немного, правда, виновато понизив голос: — И даже моему Владику.
        Жанна и впрямь сразу оценила, какие галантные ребята-парашютисты. Ей подали руку, втащили на борт грузовика, груженного парашютами. Усадили на мешки и даже бруствер из них сделали, чтобы ей меньше дуло. Воистину: чем сложнее и опаснее дело, которым мужчина занимается, тем более он внимателен к представительницам слабого пола. О том подлеце, друзья которого пытались изнасиловать Галю, и о том, что знакомство с ним тоже началось с прыжков, Жанна предпочитала не вспоминать.
        До аэродрома добрались, когда неяркое зимнее солнце давно закатилось, и на чернющем небосводе высыпали, от края до края, кристаллики-звезды. Устроились в казарме — там у девушек имелась своя комната, им выделили самую теплую, у печки. Кроме Жанны и Гали, в ней жили две спортсменки из сборной Москвы.
        Вечером собрались все вместе, с ребятами, пили чай. Появилась и гитара, и один из парашютистов очень здорово взялся играть и петь песни, которые девчата уже знали: то был Булат Окуджава. За Жанной немедленно принялись ухаживать сразу трое парней, и она невпопад хохотала, закидывая голову, и ни капельки, кажется, не жалела ни о том, что отправилась вместе с подружкой на аэродром, ни даже о списанном в глубокий запас Радии.

* * *
        Погода не обманула — оказалась летной и наутро. Холодно, конечно, прыгать при минус десяти, особенно затяжной прыжок, но у спортсменов, помимо очков, имелись шерстяные маски, а о коже на лице и на руках никто из девчонок в свои двадцать лет не думал.
        На старт — то есть к самолету Ан-2 — девушки пришли после завтрака. Жанну прыгать, конечно, никто не пустил.
        В вышине над аэродромом уже стрекотал один самолетик. Пришедшие на старт девчонки наблюдали за ним. Вот оттуда сбросили пристрелочный мешок с песком. Обычное дело перед началом прыжков.
        Галя не сомневалась: самолет сделал «пристрелку» и сейчас пойдет на посадку. Однако вдруг из него вывалилось «тело». («Высота восемьсот метров»,  — опытным глазом определила девушка.) Уже по «походке», то есть по тому, как спортсмен отделился от самолета, стало ясно, что он — новичок, «козерог», «перворазник». Над человеком практически сразу вспыхнул белый купол «дуба» — десантного парашюта. Перворазник повис на лямках, ножки бессильно болтаются, и в его фигуре, плотно упакованной в куртку, Гале почудилось что-то знакомое. Вот парашютист все ближе и ближе к земле. Видно, что ему и хочется подрулить стропами, чтобы оказаться поближе к девочкам и к старту, и не очень-то получается. Наконец, парень приземлился и грамотно упал на правый бок. Затем довольно-таки уверенно погасил купол. Парашютист был на расстоянии метров, наверное, ста, и его осанка и жесты показались Гале совсем уж родными. «Не может быть… Здесь? На аэродроме? С парашютом? Прыгает? С какой стати?»
        С замирающим сердцем, не веря самой себе, Галина помчалась к спортсмену. Да, сомнения не было: это он, Владик Иноземцев! Но как он здесь?! И кто его прыгать пустил, безо всякой подготовки?!
        Владислав сорвал с головы шлем, очки, заиндевевшую маску. Да! Да! Это был он! Его глаза, и рот, и губы смеялись.
        Галя налетела на него, запрыгнула, стала покрывать ледяные щеки своими теплыми поцелуями.
        — Постой,  — проговорил парень.  — Подожди,  — он освободился от Галиных объятий, а затем полез в боковой карман летного комбинезона и вытащил оттуда бархатную коробочку. Затем протянул ее Галине.
        — Выходи за меня замуж,  — прошептал он.
        Галя машинально открыла презент. На красном бархате переливалось бриллиантами и изумрудами старинное, явно дореволюционной выделки, обручальное кольцо.
        Март 1959 года
        Как Владик оказался на аэродроме и как добился того, что ему позволили прыгнуть — да еще к самым ногам Гали,  — о том он молчал, словно партизан. На все расспросы девушки лишь невинно пожимал плечами: захотел — и получилось. Пришлось по крохам восстанавливать картину, питаясь рассказами аэродромных старожилов.
        Владик появился там в прошлую среду — притопал с электрички с парой бутылок водки и банками тушенки. Был говорлив и обаятелен. Упросил научить его прыгать. Объяснил: ну нет у него времени обычным порядком в аэроклуб записываться. За пару дней упорных занятий Иноземцев постиг азы парашютизма: как укладывать парашют, как отделяться, приземляться, пользоваться запаской. Весь день в субботу прыгал. Сделал шесть прыжков — и вот в воскресенье сиганул прямо к ногам потрясенной Галины.
        Если до того она еще колебалась, принимать ли предложение Владика, и главным камнем преткновения было то, что она, кажется, не любила его по-настоящему, то теперь все сомнения отпали. Как она может не принять такую любовь? Как может оскорбить его отказом? Где и когда она еще найдет человека, который любил бы ее со столь очевидной и безоговорочной силой? Теперь она думала, что настоящая любовь заразительна, что пройдут, может, дни, а может, месяцы, и она, в конце концов, не сможет не ответить на чувства Иноземцева.
        В итоге в феврале пятьдесят девятого в жизни Владислава случились разом два значимых события, самые важные за всю его жизнь: он защитил диплом и женился на Гале.
        Пышно праздновать свадьбу, как Вилен, они не стали. Не было тогда принято — да и денег тоже не было. А в случае женитьбы Владика с Галей даже гостей не приглашали. Просто — сходили в ЗАГС и расписались. Свидетельницей со стороны невесты стала Жанна, а со стороны жениха — Вилен.
        В ту пору еще обязательной была регистрация в присутствии свидетелей, как будто речь шла о преступлении или хотя бы правонарушении. Ходили даже слухи, что если ты вдруг разведешься ранее чем через год, свидетелей твоих оштрафуют чуть не на полтысячи рублей. Правда, слухи оставались слухами, и за всю свою жизнь Владик не видел ни одного живого свидетеля, которого подвергли бы столь суровой каре.
        Почему же шафером со стороны жениха стал не Радий, который был явно ближе к Иноземцеву, а Вилен? Тому предшествовала целая интрига. Сперва Галя со всей определенностью сказала, что ее свидетельницей станет Жанна. Потом попросила не приглашать на бракосочетание Радия: она, дескать, не может его больше видеть. Галя с Владиком даже по этому поводу поругались — в первый раз в статусе жениха и невесты.
        — Не может она видеть Радия — пусть сама не приходит!  — разорялся Владик.
        — А как я могу не пригласить Жанну? Она — ближайшая моя и самая главная подруга!
        — Пусть тогда терпит присутствие моего друга. Я не виноват, что она оказалась такой ветреной!
        — Владик, я — тебя — прошу! Разве мое слово так мало для тебя значит?
        В итоге пошли на компромисс: в ЗАГС, на роль свидетеля, зазвали Вилена. А посиделки по случаю женитьбы все равно запланировали у друзей на чердаке — как обойдешься без Радьки, который там проживал? Пришлось Гале, а вслед за ней Жанне, смириться с его присутствием.
        Вилен тоже повел себя неприлично — на свадьбу он не взял собственную жену, Леру. На все расспросы отвечал: юная супруга приболела. А сам, начиная с ЗАГСа, просто проходу Жанне не давал. Его ухаживания были постоянными, настойчивыми, но не выходили за рамки приличия. Жанна только хохотала шуткам Вилена (признаться, в большинстве своем довольно унылым). Когда же они оказались дома, в той самой мансарде, и появился Радий, Жанна даже сама Вилена по ручке поглаживала и позволяла за столом коленку хватать. Радий только усмешливо на них косился с другого конца стола.
        Однако когда Вилен взялся назначать Жанне свидание, девушка дала ему настоящую отповедь:
        — Вилен?! О чем ты говоришь? Ты — женатый человек. Только что свадьба была. Ты живешь у Леры в квартире, вместе с тестем и тещей. Ну, представь, что они все вдруг увидят, как мы с тобой встречаемся? Каково им будет? А если ты о них не думаешь — подумай о себе, если они счет предъявят. Представь, они вдруг здесь появились. И что скажут, когда завидят, как ты меня тут обхаживаешь?
        Вилен только смурнел и бурчал, набычившись:
        — А что, если у меня к тебе чувство? Что я могу с собой поделать?
        — Пойди, скажи про чувство ко мне своей Лере!  — припечатала Жанна.
        Под конец вечера молодые еле выпроводили гостей, которые с большущим трудом спускались с чердака по крутой лесенке. Вилен и Жанна разъехались по домам (а может, он потащился ее провожать — об этом Владик с Галиной, занятые друг другом, не спросили). Приют Радию на время брачной ночи дали на первом этаже хозяева дома — их, вместе с сыном-студентом, конечно же, тоже зазвали на чердак.
        А уже в понедельник Владик вышел на работу в Подлипки — теперь в должности инженера.

* * *
        После той памятной ночевки дома у Флоринского отношение Юрия Васильевича к Владику сильно охладело.
        На прямые расспросы, почему тот такой хмурый, почему не столь говорлив, как раньше, не обсуждает с Владиславом ни футбол, ни космический корабль, ни Сергея Павловича, Юрий Васильевич только и отвечал, ласково, но категорично:
        — Ничего, старичок, не случилось, просто работы навалилось много, из головы не идет,  — и принимался в одиночестве бродить по лестнице или курилке, что-то напевая, потирая руки и скидывая пепел с папиросы куда ни попадя.
        А потом Флоринский исчез, говорили, что его отправили на техническую позицию, на полигон в Тюратаме, оттуда они, вместе с ЭсПэ, старались попасть ракетой в Луну (что и сделали, первыми в мире, в сентябре пятьдесят девятого).
        Без Юрия Васильевича стало, конечно, скучнее — зато на душе спокойнее. Откровенные антисоветские разговоры Флоринского смущали трепетное сердце комсомольца Иноземцева. Ведь он в ту пору искренне верил в учение Маркса — Энгельса — Ленина, верил, что у нас (и в странах народной демократии) самый передовой, самый лучший общественный строй. У нас царит социальная справедливость, человек не угнетает человека, и медицина бесплатная, и образование. И свое превосходство перед Западом мы доказываем, к примеру, в освоении космоса, а скоро опередим быстроногую Америку, как обещает товарищ Хрущев, и по мясу, молоку и другим сельхозтоварам.
        Если бы мог Владислав попасть в ту же Америку или хотя бы в Германию с Францией и посмотреть воочию, наверняка бы задумался: а откуда там, через те же тринадцать лет после войны, взялись комфорт и богатство? Однако Иноземцев, поступая на работу в «почтовый ящик», дал подписку о том, что в ближайшие десять лет он не сможет выезжать за границу и контактировать с иностранцами — да и зачем ему были нужны та заграница и иностранцы, когда и без того все на свете в Стране Советов имелось? Например, лучшие в мире спутники и лунники, а также самолеты и корабли. А что до нарушений социалистической законности в годы, когда царил товарищ Сталин, посадки безвинных — таких, как Аркадий Матвеевич и даже Сергей Павлович Королев,  — партия эти бериевские перегибы единодушно осудила и возвратила осужденных из лагерей, а потом реабилитировала несправедливо пострадавших, оболганных товарищей.
        Тетрадку Цандера, которую отдала мама, и ее письмо Сергею Павловичу Иноземцев тайком привез на работу. И теперь (согласно правилам, ни один клочок бумаги не должен покидать пределов ОКБ) обратного пути им отсюда не было. У Владика сложился целый план: подкараулить Главного, когда тот утром идет от своей машины к кабинету. Многие сотрудники таким образом выходили напрямую на ЭсПэ и просили его о чем-то, чаще всего по поводу жилья, прописки или несправедливого взыскания.
        Однако беда заключалась в том, что Королева той весной и летом застать в ОКБ в положенное время было трудно: он делил свое время между южным полигоном, станцией дальней космической связи, которую организовали в Крыму, недалеко от Евпатории, и объектами смежников.
        В мае пятьдесят девятого, к примеру, Главный конструктор на совещании в Институте авиационной медицины сформулировал основные требования к будущим пилотам космических кораблей. (Подчеркнем еще раз: их тогда еще никто не называл космонавтами. И, к примеру, на тринадцатом съезде ВЛКСМ, что прошел в апреле пятьдесят восьмого, Никиту Хрущева и других руководителей партии и правительства приветствовала молодежь в скафандрах, то есть, как их называли в газетах, «стратонавты».) На том майском совещании в Институте авиационной медицины Королев, как это было у него принято, сначала выслушал предложения всех присутствующих: каким требованиям должен соответствовать человек, которому доверят кресло в первом космическом корабле. Звучали разные мнения: может быть, инженер-конструктор? Или подводник? Но, в конце концов, победила точка зрения, что первыми пилотами заатмосферных кораблей должны стать летчики. Они и без того летают порой на сверхвысоте, испытывают перегрузки и пребывают по много часов в полном одиночестве. Многие считают, что идея брать в первые космонавты летчиков стала реверансом Королева в
сторону ВВС. В самом деле, вся медицина, госпитали, исследования в области того, как влияет сверхвысокий полет на организм, находились тогда в руках Военно-воздушных сил. Да они и не приняли бы чужих — к примеру, подводников или инженеров, если б тех им навязали в качестве первых космонавтов. Так оно и получилось впоследствии: летчики очень не одобрили, когда стали набирать в космонавты инженеров и врачей. И, говорят, впоследствии Сергей Павлович здорово жалел, что отдал первые полеты на откуп ВВС: надо было искать среди проектантов и конструкторов, считал он, и не столь суровые требования по здоровью к ним предъявлять. Надо было, чтобы у них хотя бы высшее образование имелось, а не просто летное училище. Но когда ему возражали, что брать в космонавты летчиков была его идея, Королев соглашался: да, скорее всего, я тогда ошибся, но очень уж мы в ту пору спешили!
        Кроме ведомственной принадлежности, были сформулированы и другие требования к пилотам, которые должны летать за атмосферой: идеальное здоровье, возраст — до тридцати лет, рост — до ста семидесяти сантиметров, вес — до семидесяти килограммов. Подразумевались также, разумеется, чистые анкетные данные и определенный летный опыт.
        После совещания с Королевым военные медики разъехались по гарнизонам и авиагородкам в поисках идеальных кандидатов на полет.
        Глава восьмая
        Как цирк или, скажем, театр немыслимы без премьер, без обновления программы, так и полеты за пределы атмосферы должны были постоянно подкидывать просвещенным зрителям и читателям что-нибудь новенькое. Желательно — каждый сезон. Успехов и достижений ожидали от космонавтики люди. Достижений и побед — требовало начальство.
        Очередной затеей, очередным новым аттракционом для Никиты Сергеича Хрущева и восхищенного человечества было попадание ракетой в Луну. О неудачах в печати и на радио не сообщалось. Советским специалистам власти давали карт-бланш: запускать ракеты, невзирая на отказы, падения и аварии. Запускать — пока не получится. Сколько стоили те запуски? Никто не считал. Однажды председатель госкомиссии по расследованию причин очередной аварии с горечью сказал: мы стреляем городами, имея в виду количество ресурсов, что тратится на всякий неудачный пуск. Но о холостых выстрелах мало кто знал, и даже Владик, работавший в ОКБ-1, о неудачных пусках в Тюратаме не ведал.
        Так и закончился год — за весь тысяча девятьсот пятьдесят восьмой только раз ракетчики порадовали руководство и советский народ запуском единственного спутника, третьего по счету. Королев очень хотел отправить ракету на Луну хотя бы тридцать первого декабря. Не вышло — ракета смогла подняться лишь четвертого января и по естественному спутнику не попала, прошла мимо. Стала первым искусственным спутником Солнца. В газетах и по радио стали трубить об очередном свершении. Никто не признавался, что целились в Луну и не попали. Делали вид, что так и задумано: достичь второй космической скорости, отправить аппарат в сторону «загадочной Селены», а потом — пусть, мол, улетает, все дальше и дальше в глубины Вселенной. Журналисты окрестили станцию «Спутник «Мечта».
        И только осенью пятьдесят девятого полет к ближайшей соседке оказался удачным, и советская ракета со скоростью двенадцать тысяч километров в час врезалась в Луну.

* * *
        Владику в инженерной работе более всего по душе были расчеты. Не компоновка космолета — космического корабля (чем занимались проектанты во главе с Константином Петровичем), не его чертежи (дела конструкторов), не изготовление изделия и не его испытания. И Иноземцев был счастлив, что та работа, что ему поручили, совпадала с его устремлениями.
        Его очень занимала задачка, которую ему, словно бы играя, подкинул все тот же Феофанов: на какую высоту (каков апогей орбиты, каков ее перигей) следует выводить пилотируемый корабль, чтобы атмосфера могла, если вдруг не сработает тормозная установка, уловить спускаемый аппарат? Чтобы он в итоге затормозил естественным путем и возвратился на Землю? Да не позже чем через десять суток — на столько у первого космонавта имелось запасов воды, воздуха и провианта. А еще — желательно приземлиться на территории СССР. Или хотя бы в океан, но никак не в Америке.
        Вывести формулы и составить программу расчета — такой была главная задача у Владика. А потом, как решаешь задачку в институте,  — подставлять цифры и считать. Однако точность расчетов потребовалась такая, что окабэшные расчетчицы с ними не справлялись. Они на своих арифмометрах (как некогда и Владислав) считали с точностью до четвертого знака после запятой, а ему требовался шестой-седьмой знак.
        В ту пору компьютеров в стране было раз-два и обчелся. В самом буквальном смысле — в СССР тогда действовала одна ЭВМ и создавалась вторая. Имелась БЭСМ (быстродействующая, или большая электронно-счетная машина), которая находилась в Институте точной механики и вычислительной техники на Ленинском проспекте. В 1953 году она была признана, между прочим, самой быстродействующей машиной Европы. На ней физики-ядерщики днями считали процессы, происходящие при взрыве в атомной бомбе. Для того чтобы к БЭСМу допустили Владика, потребовалось ходатайство чуть ли не самого Королева. Ракетчикам позволили на ней трудиться по ночам. И была еще, оказывается, третья очередь допуска — когда у БЭСМ случался аварийный останов и ракетчики быстро-быстро устраняли свои ошибки, представители других академических институтов, караулившие по ночам эти остановы, могли что-то просчитать.
        Полупроводники и интегральные микросхемы тогда только начинали придумывать — и не у нас. Суперкомпьютер БЭСМ работал на лампах, а накопителями информации служили магнитные бобины. Машина занимала огромный зал — целый этаж. Как и сейчас, электронные мозги сильно перегревались. Как и нынче, решалась задача охлаждения, решалась с помощью вентиляторов. Но если теперь вентиляторы, как и прочие элементы, маленькие и их прячут под корпус — тогда охладитель стоял прямо в машинном зале. А окна были распахнуты настежь, независимо от того, какая погода царила на улице. Закрывать форточки строго возбранялось — равно как и выключать вентилятор. Возле него висела рукописная табличка с доморощенным стихотворным призывом: ВЕНТИЛЯТОР ДРУГ ТРУДА, ПУСТЬ РАБОТАЕТ ВСЕГДА!
        После полноценного рабочего дня в ОКБ Владик вечерами приезжал в институт в Москву, на Ленинский проспект — к машине. В кармане у него был дырокол — чтобы самому можно было исправить собственные ошибки в перфоленте, которой кормилась БЭСМ. В лютом холоде машинного зала очень помогало купленное мамой зимнее пальто. Когда от бесчисленных папирос и недосыпа голова отказывалась варить, Владик укладывался на стульях поспать. Порой укрывался ковровой дорожкой из коридора. Пока спал, машину эксплуатировали его коллеги-баллистики из ОКБ или правдами-неправдами проникшие к первому суперкомпьютеру в Союзе геологи или метеорологи. Производительность и точность ЭВМ тогда потрясала: два десятка тысяч операций в секунду! Впоследствии, гораздо позже, уже в шестидесятые, Владик прочтет «Иду на грозу» и «Понедельник начинается в субботу» и подумает, что Гранин и Стругацкие своих младших научных сотрудников наверняка с натуры писали — с таких же парней, как он тогда, в пятьдесят девятом, увлеченных работой не за зарплату, а за интерес. Ведь даже он, молодожен, уделял своему делу дни и коротал с ним ночи.
        Впрочем, семейной жизни Владик все же отдавал положенную дань. Еще перед свадьбой решил жилищный вопрос — как сам считал, с большим успехом. Лично прошерстил близлежащие от КБ окрестности, и на станции Болшево (одна остановка на электричке от Подлипок) отыскал вдову лет сорока, которая сдала молодой семье прелестную комнату в своем доме с отдельным входом. Там имелась дровяная печь и колонка для подогрева воды и даже теплый сортир. И всего за двести пятьдесят рублей! Туда Владислав и переехал со своего чердака. Сначала один, а после свадьбы перевез Галю.
        Владика умиляло и забавляло, как, с неумелой старательностью, его юная супруга пытается исполнять роль жены. Вдруг появлялись салфеточки на стол и на сервант, снимались, стирались и заново водружались занавески. Галя умело растапливала печь, давая сто очков форы коренному горожанину мужу. Кулинарные ее успехи оказались не столь разительны. Однажды она сварила к приходу супруга макароны в холодной воде, а на сделанное ерническим тоном замечание проплакала Владиславу рубашку на плече. Примирение было закреплено в постели — как заканчивались в ту пору обычно все ссоры и разрешались любые непонятки и оскорбления.
        А главное, подходила весна, печку требовалось топить уже не дважды, а лишь единожды в день, зато зимник, ведущий на станцию, развезло, и приходилось носить с собой в портфеле влажную тряпку для протирки на платформе штиблет.
        Гале тоже следовало распределиться. В домике в Болшево держали военный совет. Девушке давали свободный диплом — по месту жительства мужа. Решили, что было бы неплохо, если Галя устроится в какую-нибудь школу в Подлипках, Болшеве или, на худой конец, в Пушкине. Но тут Владика осенила грандиозная идея:
        — Ты ведь у нас учитель иностранного? Английским владеешь и немецким? Ну, так давай устраивайся к нам в ОКБ, в научно-технический отдел, там такие же девчонки сидят, статьи из американских журналов переводят! На работу вместе будем ездить! У нас у многих начальников жены в НТО сидят!
        Владик чуть не сболтнул сгоряча, что, как рассказал ему в былые времена Флоринский, у самого Королева ЭсПэ супруга тоже работала в том отделе, но вовремя прикусил язычок: не надо выдавать лишнюю информацию!
        Галя колебалась, сомневалась.
        Владик наседал:
        — Ну, что ты скромничаешь? У тебя что, с анкетой непорядок?
        — Да все у меня нормально и со мной, и с родственниками до пятого колена. Не была, не состояла, не участвовала.
        — А что тогда?
        — Как ты не понимаешь? У вас ведь там особая лексика: ракеты, сопла всякие, рули, лонжероны!  — Владик сделал предостерегающий знак говорить потише: никто, включая квартирную хозяйку за стенкой, не должен знать, где он работает и чем занимается.
        — Ерунда это все!  — убежденно молвил Иноземцев.  — Я тебя необходимой лексикой вооружу за два вечера.
        Она сдалась под его напором и пришла в отдел кадров ОКБ-1 заполнить анкеты. Предстояла неспешная и доскональная проверка перед тем, как ей дадут (если дадут) допуск.
        А на Первомай Галя умотала на аэродром. Поле подсохло, и можно было начинать прыгать.
        Ревновал ли ее Владик к парашютам? К парашютам — да: как она смела времяпрепровождение в небе променять на возможность быть рядом с ним?! Но к аэродромным парням ревности не испытывал. Он ведь, когда учинил свою тайную вылазку на аэродром, исподволь парней про девчонок тамошних расспрашивал. Ребята охотно кололись, но никто не похвастал своими подвигами в объятиях Галки Бодровой, никто не уверял, что смог ее соблазнить. Галина для них была свой парень: «Нормальная девчонка, не задается и не жеманничает!»
        На Первое мая в Москву вернулся из своей деревни в Горьковской области Радик. Он оказался в столице проездом: следовал к месту прохождения службы. Вдруг возник однажды вечером на пороге нового жилища Владика: «Здравствуйте, не ждали?»
        Иноземцев был страшно рад другу. Тем более Радий привез с собой заткнутую тряпицей бутыль самогона. За отсутствием Гали, парни сами организовали междусобойчик. Наварили картошки, Радий ломоть деревенского сала вывалил. За месяц, проведенный на родине, он снова стал уютно окать. Тут-то Рыжов и высказал главную свою новость: армия его трудоустраивает практически по специальности, на полигон в Тюратаме! Он на третье уже и билеты на поезд Москва — Ташкент взял.
        — Так что давай, мой дорогой,  — радушно начал приглашать друга Рыжов,  — приезжай к нам, на техническую позицию, когда будешь новое изделие испытывать,  — милости прошу.
        Мальчики душевно сидели за бутылкой, выходили на крыльцо курить — Галя папиросного дыма, даже застарелого, не выносила. Вдова, хозяйка дома, проинтуичила про визит молодого, неженатого — на Владике она, по причине его безнадежной влюбленности в собственную супругу, крест давно поставила. Вышла из своей половины домика на весеннюю улицу, повела богатыми плечами… Так как Радий никакого внимания не обратил, огорченно ушла прочь. Рыжов, в свою очередь, подпив, стал исповедоваться Владику, про свою любовь (к Жанне) рассказывать.
        — Как она могла так поступить со мной?  — горько вопрошал он.  — Ей что, не я был нужен? А моя прописка подмосковная? Штампик! Фикция! А нет штампика — прощай! Так, значит? Значит, и чувству этому ее цена, сколько резиновый штемпель стоит — три копейки!
        — Может, она сама не ведала, что творит?  — осторожно предполагал Владик.  — Или, может, ты ее обидел чем?
        — Как же! Обидел! На руках носил. Баловал!
        — Может, она сейчас сама мучается, переживает? Ты ж ведь ей не дал шанса оправдаться? Перед тобой извиниться хочет, все с начала начать?
        — Да уж, не дал шанса! Как она у нас на чердаке, на вашей свадьбе нарочито на меня внимания не обращала! И с Виленом, стерва, лапалась! Чтоб ты сгорела, гадина!
        Они выпили еще немного, и тут мысли Радия совершили странный кульбит ровно на сто восемьдесят градусов.
        — Поеду я к ней, Владик. Прямо сейчас поеду. Приеду и спрошу: ну, как? Счастливы ль вы, сударыня? А если счастливы, то с кем? И вспоминаете ли вы меня? И наши встречи? И наши ночи?
        Он стал рваться, и все уговоры Иноземцева, что, дескать, поздно, «а ты выпивши, и лучше поедешь завтра, трезвый и бодрый, на свежую голову» — действия не возымели. Радий буквально вырвался из рук, рванул куда-то во тьму и исчез в направлении станции.
        Чемоданчик его фанерный и пожитки остались в домике у Иноземцевых.

* * *
        А у Гали на аэродроме разворачивалась другая драма.
        Был у них в аэроклубе парень, симпатичный и умный, да только категорический раздолбай. Вечно опаздывал, перебрехивался с инструкторами и все путал. Звали его Игорь. И вот, уже третьего, в воскресенье, в последний прыжковый день, прыгал он в одном заходе с Галей. Как водится, парни — более тяжелые — отделялись от самолета первыми. А самым первым шел Игорь. Галя прыгала крайней, шестой, секунд через пятнадцать после него. И вот она отделилась и понеслась вниз в свободном падении, и глаза привычно выхватывали на земле ориентиры: аэродром, дорога вокруг него, поле, рощица, кладбище, заброшенная церковка, поселок… Глаз что-то уцепил, мозг еще не понял, в чем дело, но просигнализировал: что-то не в порядке. А через секунду она поняла, что именно не в порядке: в момент, когда она прыгала, должна была увидеть хотя бы один раскрывшийся купол — но не видела ни одного. Были лишь черные фигурки товарищей, летящих на разной высоте к земле. Потом стали разворачиваться, вспыхивать белые купола: один, второй, третий… Но самый первый — Игорь!  — продолжал нестись вниз с прежней скоростью. Парашют у него не
раскрылся. Сверху было видно, как неполный купол перехлестнуло стропами. Стало понятно: он не раскроется. «Давай, открывай запаску!» — мысленно крикнула ему Галя. Но Игорь странно медлил. Подошел момент и ей открыть купол. Хлопок, привычная встряска, и на мгновение она потеряла бедного парня из вида. А когда нашла глазами снова, ахнула: Игорь продолжал нестись к земле, запаска тоже или не раскрылась, или парашютист почему-либо медлил. Но вот он, вот, вспыхнул дополнительный купол — и, казалось, не успел еще целиком наполниться воздухом, как уже Игорь ударился о землю. Галя, летя, постаралась не терять его из виду и с ужасом заметила, что он упал — и не вскакивает, не гасит парашют, продолжает лежать, а наполовину схлопнувшаяся запаска тянет его за собой, а он безвольно мотается из стороны в сторону, распростертый по земле, безжизненно не двигается. Галя даже свое собственное приземление отработала, как на автопилоте. Ее не покидала мысль: как он? Жив? И такой ужас охватывал!
        Она привычно упала на правый бок, погасила и собрала парашют, а сама все всматривалась: как он там, Игорь? И видела, как к нему, неподвижно лежащему, несутся через поле врач с чемоданчиком, инструкторы, другие спортсмены… Вот его окружили, и… Или это показалось Галине? Лежавший парень вдруг шевельнулся.
        …Любое нераскрытие парашюта, а тем более травма, в те годы являлось серьезнейшим ЧП. Прыжки остановили. Всех, включая Галю, заставили писать объяснительные.
        Игорь оказался жив. Прибыла «Скорая». Парня переложили на носилки, запихнули внутрь машины. Когда перекладывали, он орал благим матом, потом потерял сознание. Ближе к вечеру из больницы вернулся уехавший с ним вместе аэродромный врач, доложил начальству и рассказал всем: у Гарика перелом берцовых костей обеих ног, винтообразный, со смещением. Сотрясение мозга. Но, слава богу, хоть жив, и жизни его ничто не угрожает.
        Разумеется, никаких прыжков в тот день больше не было. А потом началась бодяга.
        Через неделю снова прыжки не состоялись. Галя съездила в аэроклуб в Москве, новости оказались чрезвычайно нерадостными. Прыжки были запрещены до особого распоряжения. Работала досаафовская комиссия. Было даже возбуждено уголовное дело по статье «халатность». Самые грозные тучи нависли над начальником клуба, а также инструктором Васей, выпускавшим Игоря. Тот должен был проверять укладку парашюта Гарика, но, выяснилось, не проверил — а парень, как рассказывали, подделал все три его подписи, которыми должен сопровождаться каждый этап укладки. Документацию изъяли и направили на экспертизу. До конца расследования прыжки полностью запретили.
        Потом прошла еще неделя, но ситуация не изменилась.
        О ней, разумеется, знал, со слов Галины, ее молодой муж Владик. Рассказала она и Жанне. Несмотря на то, что Галя жила теперь не вместе с нею, они продолжали учиться и видеться в институте. И Жанна, как более хитрая и ушлая, надоумила ее: а ты позвони тому военному, генералу, который, помнишь, нас тогда ночью на своей «Победе» спас! Галка начала говорить, мол, неудобно, но подруга напустилась:
        — А удобно тебе будет, если ваш аэроклуб вообще прикроют? И начальника выгонят с работы с «волчьим билетом»? А инструктора вообще посадят? Ты же мне говорила, что он прекрасный парень, а начальник — отменный дядька, всю войну прошел, ордена у него, медали, и так бесславно карьеру кончить?
        Жанна и всучила Гале визитную карточку генерала Провотворова. Сказала безапелляционно: «Иди и звони».
        Делать нечего, Галя запаслась пятнадцатикопеечными монетами для телефона-автомата, отправилась на угол напротив института, стала накручивать диск. Ей ответил бодрый, молодцеватый мужской голос:
        — Капитан Савинков, слушаю вас!
        С обмирающим сердцем, немеющими губами Галя пригласила к аппарату генерала Провотворова.
        — Кто его спрашивает?
        — Скажите, что меня зовут Галя,  — сгорая от стыда, вымолвила она заготовленную фразу,  — а генерал меня однажды осенью в своем дачном поселке спас.
        — Минуту.
        И впрямь через минуту трубку взял генерал. Голос его был бархатистым и звучал ласково. Галина напомнила, кто она такая и при каких обстоятельствах они познакомились.
        — Прекрасно помню,  — прервал ее генерал.  — Чем могу быть полезен?
        Галя залепетала: «Клуб… Аэродром… Чрезвычайное происшествие… Следствие…»
        Провотворов, не дослушав и половины, остановил девушку:
        — Нам надо встретиться и поговорить. Вы завтра в пятнадцать ноль-ноль можете?
        И они договорились встретиться на углу улицы Пушкинской и площади Свердлова, у выхода из метро «Проспект Маркса».
        — Как ты думаешь,  — посоветовалась Галя с подругой,  — мне сказать Владику, что мы с генералом встречаемся?
        — Ты что, совсем дура?!  — зашипела Жанна.  — Зачем?!
        — Иначе ведь будет нечестно.
        — Все честно! Просто не надо никому знать лишнее! Твой Владик знаешь сколько вокруг этой вашей встречи навоображает?! Главное, ты же ничего запретного не собираешься делать! Просто поговорите о делах и разойдетесь.
        Генерал на «Победе» прибыл, как видно, точно в назначенный срок. Гале потребовались большие усилия, чтобы прийти, как Жанна настаивала, с десятиминутным опозданием. Провотворов в форме стоял, небрежно облокотившись на крыло персональной машины, и курил папиросы «Герцеговина Флор». Многие москвички и гостьи города, командированные и отпускницы, бросали на него искоса восхищенные взоры. Но он ждал — Галю.
        Он распахнул перед ней — как полтора года назад — переднюю пассажирскую дверцу. Девушка, чувствуя себя крайне неловко — казалось, вся Москва, включая милиционера-регулировщика в белом кителе, смотрит на нее,  — уселась на мягкий диванчик. Генерал устроился рядом, включил на руле первую передачу.
        — Поедем, пообедаем,  — сказал он.  — Я угощаю. А пока суд да дело, вы мне все и расскажете.
        Они проехали по Охотному Ряду, развернулись и подкатили к зданию гостиницы «Метрополь». Генерал не менял своих привычек: как в свое время Жанну, он повел Галю в этот ресторан. Сначала казалось, что она провалится от стыда: с малознакомым мужчиной, да таким взрослым, почти седым, в форме — одна, в шикарном ресторане! Ей виделось, будто бы все, и официанты, и метрдотель, и посетители, смотрят на нее. Кровь прилила к ее лицу. «А вдруг среди них окажется кто-нибудь знакомый? Меня узнает, потом доложит Владику?!»
        Однако и генерал, и даже официанты оказались чрезвычайно, по-дореволюционному милы и предупредительны, и Галя понемногу стала приходить в себя. Выпивать она отказалась наотрез, но сытная и очень вкусная еда все равно развязала язык. Толково и четко девушка описала, что произошло.
        — Главное,  — с жаром говорила она,  — они ведь,  — под «они» она имела в виду инструктора с начальником аэроклуба,  — и не виноваты ни в чем. Все Игорь этот один виноват! Он сам парашют кое-как уложил и подписи инструктора подделал!
        — Разберемся,  — солидно и добродушно улыбался генерал.
        Галя ненавязчиво заметила, что она уже замужем. Все вертела, как бы невзначай, на пальце обручальное колечко, подаренное Владиком. И генерал, наверное, сделал соответствующий вывод, потому что не потребовал с дивчины никакой платы (как она боялась и как предостерегала Жанна). Соответственно, ей не пришлось с ним ни объясняться, ни бороться. Генерал подвез девушку на своей машине на Ярославский вокзал, а когда она собралась выходить, остановил ее, достал с заднего сиденья огромный букет сирени, перемешанной с тюльпанами (как раз в Москве был сезон цветения), и вручил его Гале.
        — А я-то думала, отчего так в машине сиренью пахнет,  — засмеялась девушка и погрузила носик в букет.
        Они договорились встретиться ровно через неделю, на том же месте. Когда Галя выходила, Провотворов опять вышел из-за руля, распахнул и придержал для нее дверцу автомобиля. Девушка с букетом побежала на электричку до Болшево.
        Слава богу, она отбилась от предложения генерала подвезти ее до дома. Вот ужас был бы, если б они, на виду всего поселка, к съемному жилищу подкатили! Но и без того получилось неловко. Владик, конечно, как пришел с работы, заметил букет и стал приставать — откуда. Она отбивалась — однокурсник подарил. Иноземцев вроде сделал вид, что поверил, но, кажется, толком не поверил, а просто перестал расспрашивать. Галка сразу возненавидела и себя, и его за то, что ей пришлось ему лгать. А вечером парень стал целовать ее с особенным пылом, и она вдруг сделала для себя неожиданное открытие: оказывается, толика греховности может даже усиливать силу любви.
        Она это, впрочем, и по рассказам Жанны знала, но одно дело — слышать со стороны, и совсем другое — почувствовать на собственной шкуре.
        Жанна ей рассказала окончание истории, начало которой она знала от Владислава: как к ней в общежитие явился в Первомай Радий, выпивши, с тюльпанами и бутылкой сладкого вина. Рассказала, как он, как когда-то, упал на колени и обхватил ее бедра руками, и снова предлагал быть вместе: жениться, прямо немедленно. И говорил, как им будет хорошо, на полигоне им дадут квартиру в новом доме, и она пойдет там работать в школу, и они станут вдвоем жить-поживать да добра наживать.
        Но Жанна не рассказала даже Гале, как она поддалась и сначала ерошила льняные кудри Радика, потом стала его целовать в лоб и глаза, а потом даже, немного не помня себя, сказала:
        — Боже мой, как же я рада, что ты пришел!
        И они провели вместе ночь с первого на второе, а потом все второе число, и только утром третьего Радий возвратился домой к Владику за вещами. Видок у него был такой сытый и умиротворенный, что Иноземцев даже не стал расспрашивать, как провел дружок выходные, и безо всяких слов было ясно. А в ночь на четвертое он убыл на Казанский вокзал. Радий показал другу билетик до Тюратама: узкую длинную картонку, пробитую компостером в виде цифр «три» и «пять» — словно бы эти дырочки были диковинным созвездием.
        Через двое суток гульбы в купейном вагоне с другими будущими лейтехами, которые ехали до того же полустанка в пустыне, Радий, вслед за ними, спрыгнул с подножки на станции Тюратам. Было холодно, дул пронизывающий ветер, но он приносил откуда-то диковинный аромат цветов.
        — Климат здесь, товарищи офицеры, резко континентальный,  — просвещал их двадцатитрехлетний старший лейтенант, выпускник РАУ (Ростовского артиллерийского училища), который служил в Тюратаме уже полгода и возвращался из командировки. Он воображал себя бывалым в компании зеленых салаг и охотно давал наставления.
        Полустанок был совершенно пуст, только мотался под ветром одинокий фонарь. Их никто не встречал, в сторонке угадывались под вторым электрическим фонарем глинобитные хижины, во все остальные стороны света лежала пустыня. А старлей продолжал живописать:
        — Летом жара, в тени плюс сорок пять, да вот вопрос, где она, та тень: ни деревца. Если только от ракеты. А ты, в полном обмундировании, сидишь в железном кунге, несешь боевое дежурство. Зато зимой — минус сорок, ледяной ветер выедает глаза и с ног сбивает.
        — Здесь хоть когда-нибудь нормальная погода бывает?  — иронически переспросил бывалого Рыжов под одобрительный гогот новичков-лейтенантов.
        — Да, три дня, в апреле. Когда цветут тюльпаны. Но в этом году они уже прошли… Вперед, товарищи офицеры! Так и быть, покажу вам дорогу до штаба и гостиницы.
        Но самым странным оказалось то, что в Тюратаме (на полигоне, технической позиции, НИИП-5, городе Ленинске, Москве-400, космодроме Байконур) Радику понравилось.
        Здесь, среди пустыни, уже успели построить штаб и дом офицеров, а также гостиницу и несколько многоквартирных домов для семейных. Имелись даже детский сад и школа. Из песков торчали тонкие прутики: будущая аллея и парк, а подле каждого прутика — табличка с фамилией человека, ответственного за полив, и не дай бог, говорят, твое дерево загнется! А главное, было то, что ни с кем не обсудишь и в письме никому не опишешь. Ведь главное было — ракета и ее старт. Честно говоря, Радик, даром что пять лет отучился в авиационном, все равно не ждал, что ракета такая большая и ее старт настолько эффектен. Радику повезло: когда он прибыл на полигон, допуск для него, по высшей, первой форме секретности, был готов. И ему удалось посмотреть боевой пуск «семерки»: той ракеты той самой модели, которая вывела на орбиту и первый, и последующие спутники, и (с небольшими модификациями) лунники, и корабль Гагарина, и до сих пор, до двадцать первого века включительно, снаряжает на орбиту и наших, и американцев, и даже туристов. А тогда «семерку» как раз передавали в войска, на боевое дежурство — помимо всего прочего, она
могла нести на себе и ядерную, и водородную бомбы. И тот самый первый старт, увиденный Рыжовым,  — его ни в сказке сказать, ни пером описать, были лишь одни междометия: о господи! Черт побери! Ну, ничего себе! Надо же! Класс! Впечатляет!
        А еще в первый же день, в деревянной щитовой гостинице для специалистов, он нос к носу столкнулся — с кем бы вы думали? С Флоринским! Юрий Васильевич казался еще более худым и встрепанным, чем в Подлипках. Радику он обрадовался. Почему-то не было у него подозрений, что это Радий на него тогда, после грибов, настучал. Почему-то казалось, что это или Владик, или Жора, или Вилен. А может, девчонки. Девчонки ведь тоже умели стучать — все сорок два года, прожитые «старым» специалистом на территории первого в мире государства рабочих и крестьян, свидетельствовали об этом. Но Радик казался внутренне настолько чистым и сам говорил порой совершенно ужасные с точки зрения партии и комсомола вещи — поэтому Юрий Васильевич выводил его из-под подозрения. Да и потом, какой он стукач, когда, вон, и его в Тюратам загнали.
        Поэтому вечером Флоринский вместе со своей гитарой стал гостем комнатухи, куда вселили молодых лейтенантов: одеяло вместо скатерти на столе; одеялом вместо занавески завешено окно. На столе бутылка водки (довезенная непочатой каким-то чудом из Москвы) и местный деликатес, добытый где-то и принесенный старожилом: жареная сайгачатина, убоина из будущей Красной книги [4 - Первое издание Красной книги вышло лишь спустя четыре года, в 1963 году.].
        К ним пятерым неведомыми путями проник сюда, на полигон, и невидимый Окуджава — в виде песни, которую уже многие знали и пели теперь хором:
        …когда мне невмочь пересилить беду,
        Когда подступает отчаянье,
        Я в синий троллейбус сажусь на ходу,
        Последний, случайный.
        Впрочем, отсюда до ближайшего московского синего троллейбуса было двое суток железнодорожного пути.
        И хоть эта встреча Рыжова с Флоринским была случайной, а потом они на полигоне не пересекались по работе и встречались лишь эпизодически, относились оба друг к другу с уважением. Может быть, «Петровская» водка, распитая в тот раз, сыграла свою роль, но Рыжов, взбудораженный приездом, ракетным стартом, песнями, вдруг, когда они остались одни, спросил Флоринского, даже для самого себя неожиданно:
        — Как думаете, Юрий Васильич, а почему мы американцев в космосе обогнали? Америка вроде такая мощная держава.
        — Я думал об этом, друг мой ситный,  — романтически проговорил Флоринский,  — и знаешь, что я тебе скажу? Мы их обогнали потому, что они все — сытые. А мы — голодные. Вот ты, Радий Батькович, в своей жизни голодал?
        — Еще как! Всю войну!
        — И я тоже голодовал. И ЭсПэ наш, я уж наверняка знаю, голодал. И в тюряге лубянской, и в лагере на Колыме. И даже Хрущ наш, я думаю, было время, сильно недоедал — хотя, честно говоря, сейчас по нему не скажешь.
        — Точно подмечено!  — мотнул пьяноватой головой Рыжов.
        — И еще: мы, русские, мало того что голодные. Мы, ты понимаешь, все — романтики. Нас тянет куда-то за горизонт, влечет. И ты такой, и я. И Федоров, тот самый внебрачный сын князя Гагарина, Николай Федорович, о котором я вам рассказывал. И ЭсПэ такой. И даже вышеупомянутый товарищ Хрущ. Романтик, прах его побери. Потому мы и летаем. А они — нет. Но ты не волнуйся. Это все пока. Они еще свое возьмут.
        Глава девятая
        «Дорогая Жанна,
        Я прибыл и устроился. Тяжело приглашать в место, которого нет на карте, и расписывать прелести города, которого нет. Говорить о пейзаже, о котором ничего нельзя сказать. И о погоде, которая тут тоже никакая. Но на самом же деле, поверь, пожалуйста, мне здесь очень и очень хорошо. Проживаю я со всеми удобствами, а когда ко мне приедешь ты, обещают отдельную квартиру в совершенно новом доме! А главное, если ты окажешься здесь, вместе со мной, я укутаю тебя шелками моей души, я осыплю тебя всеми возможными драгоценностями, я брошу к твоим ногам звезды. Приезжай!»
        (Из письма Радия Рыжова.)

* * *
        Сталинский сокол, любимец вождя, воздушный ас Провотворов и при Хрущеве оставался на коне. В наступившие новые времена он плавно перемещался из одного кресла в другое в Генштабе, штабе ВВС или в Центральном совете ДОСААФ. Добавлялось и золота, и звезд на погонах. Проживал генерал в Доме на набережной, насупротив Кремля, отдыхал на даче в Барвихе. Вот только с семейным счастьем у него не ладилось. Проблемы у него имелись с семьей.
        Началось еще в войну. Любимый и единственный сынок, юный ас Коленька, служивший в его же воздушной дивизии, пал в бою, был награжден Золотой Звездой — посмертно. Оставалась супруга Ольга Ивановна, с которой генерал прожил почти тридцать лет. И вот она скончалась около двух лет назад, аккурат перед тем, как Иван Петрович познакомился с Галей и Жанной. Сгорела, как свечка, от рака за два месяца. Конечно, генерал горевал по поводу утраты любимой. Однако настоящий удар постиг Провотворова не в момент Ольгиного ухода и последующих похорон и поминок, а позже, месяца через два. Когда Иван Петрович захотел навести порядок в комнате умершей и в ее бумагах и обнаружил в антикварном бюро, принадлежавшем Ольге, потайное отделение. А в нем — несколько стопок писем, любовно разложенных по годам и перевязанных голубыми ленточками. Вся корреспонденция адресовалась одному лицу — ей. Вся принадлежала перу одного и того же человека. Самое первое послание отправлено было еще до того, как Ольга с Провотворовым познакомилась, а последнее — аж в пятьдесят пятом. Далее переписка прерывалась по причине кончины автора.
Его, мужчину, Иван Петрович хорошо знал. То был друг семьи, горячо любимый Провотворовым, Санька Пименов, или Александр Иванович, с которым они скорешились еще на рабфаке и который тоже дослужился до чинов известных, закончив свой трудовой путь заместителем министра.
        Стиснув зубы, Провотворов лишь просмотрел корреспонденцию, адресованную супруге. Прочитать не смог, слишком больно было. И без того становилось ясно, что Санька, сволочь, состоял с гадиной Ольгой в долгих, близких и любовных отношениях.
        «Целую нежную грудь твою, нежную шею и плечи»,  — вдруг выхватил глаз генерала из одной цидули, датированной тридцать пятым годом. «Моя жизнь освещается тобой, как солнцем»,  — говорилось в послании от сорок седьмого. Подумать только! Его, Ивана Провотворова, командовавшего в войну воздушной армией и отдававшего приказы идти на верную смерть или расстреливать без суда шпионов, диверсантов, мародеров и паникеров, его своя собственная родная жена морочила столько лет вместе с ближайшим другом!
        Омерзительные письма Иван Петрович собственноручно сжег в эмалированном тазу, в котором Олечка, бывало, варила варенье. Даже до костра на даче не довез. И после этого генерал вычеркнул из своей жизни ушедшую в мир иной супругу. Он перестал бывать на ее могиле и даже не дал денег родственникам жены на починку памятника. Он уничтожил все фотографии бывшей возлюбленной, не пожалел и тех, на которых был рядом с нею. И на фото с сыном вырезал ее, как и не бывало. Потом отдал уборщице — с наказом никогда не надевать в его присутствии — ее платья и шубы. Ольга перестала для него существовать. Но самое обидное, что нельзя было выяснить отношения, посчитаться, поквитаться, набить морду Сане (или даже расстрелять его) и каким-нибудь действенным образом отомстить изменщице.
        Конечно, он и сам не был святошей. И в войну, когда Оля проживала в эвакуации, а Иван Петрович был на фронте, случались у него и романчики, и даже имелась ППЖ (походно-полевая жена). Но то — война, и потом, он мужчина, офицер, генерал! А тут — женщина, хранительница очага, достопочтеннейшая мать семейства! Провотворов долго не мог прийти в себя от нанесенного ему удара. Если уж нельзя верить никому внутри своей семьи — кому тогда вообще можно верить!
        Однако правильно говорят, что время понемногу залечивает все раны. Вот и его затянуло корочкой. А потом, уже через год, случилась вдруг эффектная, яркая официантка в Киеве, изрядное количество коньяка — и он оказался в ее постели. И ему заново, как впервой, открылась романтика ни к чему не обязывающих постельных приключений, полет бархатного шмеля над лугом, переполненным яркими, мохнатыми цветами.
        Однако к Галине Бодровой, после второй в их жизни встречи, в «Метрополе», генерал отнесся иначе. Он видел, что девушка вот уж совсем не официантка или кастелянша с госдач, к низменным отношениям с которыми он постепенно начал привыкать. Она была умная, милая, чистая и с характером. И чувство, которое он к ней испытывал, было странным. В том смысле, что ничего подобного генерал раньше не переживал. Это были не страсть или похоть в прямом смысле слова. Не было того ослепляющего желания, которое он ощущал по отношению к простым и податливым молодым девкам на войне или сейчас. Однако чувство к Гале было совсем и не той любовью-доверием, любовью-пониманием, которую он (дурак!) испытывал во время жизни, будь она неладна, с женой. Галя вызывала у него что-то тонкое, слабое и невинное, вроде как нежность — словно она была его дочерью (которой у генерала никогда не было). Но, в то же время, вместе с желанием покровительствовать, оберегать, помогать, поучать генералу все же хотелось ею обладать. И это было странное сочетание — с одной стороны, чистое, но и греховное, как если бы он запретной страстью
воспылал к своей собственной дочери.
        Значит, тем более надо было ей в ее просьбе помочь. Он запросил все материалы по ЧП в аэроклубе. На счастье, тот находился в генеральском непосредственном подчинении, да еще и на три-четыре иерархические ступени ниже, так что для начальника аэроклуба Иван Петрович был чем-то вроде Зевса-громовержца, вдруг сошедшего с Олимпа. Теперь генералу следовало сделать то, о чем молила Галина: ловко притушить скандал, спустить дело на тормозах и возобновить прыжки. И, с другой стороны, требовалось, чтобы все благодатные перемены связывались бы в сознании этой девочки, Гали, только с его именем.
        Генерал тщательно поразмыслил, и ему пришла в голову здоровая идея: действовать исключительно в открытую. Тем более что партия как раз призывает к большей открытости и дает бой келейности. Надо провести, решил он, со своим непосредственным участием, в аэроклубе собрание, на котором он сам, как дорогой гость и мудрый судия, будет присутствовать и разрешит все дело, словно разрубит гордиев узел: р-раз!
        На следующей встрече, через неделю, о своих планах прийти на собрание он поведал Гале. В тот раз они не пошли ни в какой ресторан (девушка отказалась категорически), а отправились на смотровую площадку Ленинских гор. Оставили машину и гуляли вдвоем. Любовались величественной панорамой Москвы: всеми семью сталинскими высотками, и недавно построенной Большой ареной стадиона в Лужниках, и новыми домами на Комсомольском проспекте, а с другой стороны вздымался ввысь главный корпус университета. Но, вот удивительно, среди всех этих урбанистических красот ты не чувствовал себя маленьким и ничтожным (как, к примеру, в Нью-Йорке или Чикаго, а генерал ведь побывал и там, и там). Напротив, человек испытывал ощущение, что все эти социалистические строения — они вровень тебе и служат тебе. Может, оттого эта идеи возникала, что все социалистические небоскребы были раскинуты по Москве просторно, вольготно. Они не теснились, превращая улицы городов в подобие полутемных ущелий, как принято при капитализме. Этой мыслью Провотворов поделился с Галей, и она (чуткая девушка и умная!) поняла его и согласилась с ним.
        Народу на Ленгорах было мало и мало машин, и еще не выросли деревья на разбитых здесь аллеях. Они гуляли, и генерал, неожиданно даже для себя, по-юношески взял девушку за руку. Ладонь ее была маленькая и вся умещалась в его лапе — но в то же время оказалась не по-девичьи сильной. Девушка не отстранила руку, и они так и гуляли, как подростки, рука в руке, и это ощущение неожиданно возвращало генерала в далекую и почти забытую юность, как он, тринадцатилетний парубок, впервые взял за руку девочку и гулял только с нею вдвоем за околицей.
        И он попытался (как когда-то, сорок лет назад) поцеловать девушку, но она отстранилась, вывернулась и сказала: «Прошу вас, не надо, ведь я замужем», и только эти слова про «замужем» вдруг возвратили Ивана Петровича в реальность, в которой он был стареющий генерал, а она молодая, но уже, увы, замужняя выпускница вуза, без пяти минут учительница. Впрочем, сейчас генералу и не обязательны даже были поцелуи и все такое прочее. Его любви и нежности было достаточно для того, чтобы просто быть с Галиной рядом; идти и рассказывать ей что-то о войне, путешествиях и жизни и слушать ее ответный щебет. Но он знал, что рано или поздно им обоим придется сделать над собой усилие, чтобы его к ней отношение переменить с чисто-кристального на любовное. Да, да, наверно, это произойдет — скоро, но не сейчас.
        Собрание в аэроклубе генерал приказал подготовить своим людям из московского совета. Зал оказался забит битком. Собрался весь коллектив аэроклуба, начиная от бравого однорукого отставника-полковника, начальника, и кончая всеми техничками. Присутствовали также руководители Московского совета, и он, генерал, как представитель Центрального совета ДОСААФ, получилось — главное лицо данного форума. Хотя он себя и не выпячивал, держался скромно, но тут выпячивай, не выпячивай, все равно кто ж его не заметит! В генеральской форме, со звездой Героя на груди! И в президиум посадили Ивана Петровича, и даже цветы поднесли.
        Галина, конечно же, тоже была здесь: юная, сильная, красивая — сидела в первом ряду, волновалась, покусывала губу. Девочка была смышленая, она безо всякого специального предупреждения не афишировала их с Провотворовым знакомство. Разумеется, в качестве основных действующих лиц присутствовали пострадавший Игорь с гипсом на обеих ногах (его из больницы уже выписали, и он сам пожелал в собрании участвовать), а также его несчастный инструктор, которого он подвел, и другие парашютисты-свидетели. Генерал даже предварительно с прессой поработал: наличествовали на собрании и впоследствии обещали поднять тему (приглашение самого Провотворова дорогого стоило) корреспонденты «Комсомольской правды», «Вечерней Москвы» и ведомственного издания «Советский патриот» (последняя газета вообще планировала целую дискуссию открыть об ответственности в подведомственных учреждениях: аэроклубах, автошколах, кружках).
        Собрание, как судил Провотворов, удалось. Надо отдать должное организаторам из Московского совета. Провели его быстро, четко и без рассусоливаний, отходов от темы. Сначала выступил, как арбитр, представитель московского совета, рассказал ситуацию для тех, кто был не в курсе. (Все трое спецкоров зачирикали в блокнотах карандашами.) Затем слово для покаяния предоставили виновнику. Игорь и впрямь каялся, кажется, искренне, и брал всю вину на себя. Он даже рассказал о том, что подделывал подписи, и говорил, что сама судьба теперь его жестоко наказала, и просил милости не для себя, но для инструктора, начальника и всего аэроклуба. Потом выступил инструктор, и он тоже терзался угрызениями совести — в основном по части бдительности и халатности. Затем поднялся начальник аэроклуба и опять-таки каялся — уже в недочетах в воспитательной работе (но при этом упомянул, конечно, о имеющихся достижениях). Затем выступили, все на ту же тему, рядовой парашютист и представитель Московского совета. А в конце открытое партийно-комсомольское собрание аэроклуба постановило: в отношении главного провинившегося, Игоря, 
— ходатайствовать по месту учебы вынести ему выговор по комсомольской линии. Инструктору Василию просить о комсомольском «строгаче», но без занесения, а начальнику клуба — о таком же «строгаче», но партийном. Кроме того, приняли, разумеется, постановление об усилении ответственности в подготовке спортсменов, занятых техническими видами спорта. (Корры строчили как заведенные, только барышня из «комсомолки» подумала, что копию постановления она и без того у начальника клуба раздобудет, и потому строила глазки эффектным парашютистам.) Голосовали списком. Приняли резолюцию единогласно и расходились с собрания с чувством полезности и светлоты только что происшедшего. Будто бы случилось (мы не утрируем!) что-то вроде катарсиса: совокупное и благодетельное покаяние и отпущение грехов.
        Потом все простые смертные разошлись, однако однорукий начальник аэроклуба очень просил генерала уважить. Отказать было крайне неудобно, и они вышли из актового зала после всех. Семеро допущенных: генерал, представитель Московского совета, однорукий полковник-отставник, проныра-завхоз и трое корреспондентов — «комсомолка», «вечерка», «патриот», в кабинете начальника ожидал стол из скромных деликатесов: коньячок, балычок, лимончик, икорка. Однако у двери зала генерала поджидала девичья фигурка в белом платье и белых носочках. Галя! Девушка хотела поговорить с ним лично и поблагодарить. Провотворов подхватил ее под руку, подвел к начальнику аэроклуба: вот, Геннадьич, знакомься, если сам до сих пор не разведал, какие замечательные кадры у тебя в хозяйстве растут. Красавица, парашютистка, а главное, несгибаемая и принципиальная комсомолка. Только благодаря ей я этим делом занялся и гигантскую занозу у тебя, Геннадьич, из соответствующего места вынул.
        Однорукий Геннадьич, даром что был директором, сориентировался сразу, взял Галю под другую руку и молвил, что она — виновница торжества, и «мы вас никуда не отпустим».
        В кабинете начальника ее усадили меж ним и генералом. По части спаивания соратников и тот, и другой были настоящими доками, Владику не чета: «Вы что же, Галя, не хотите выпить за здоровье нашего дорогого гостя из Центрального совета, генерала Провотворова?» Делать нечего, девушке пришлось не просто пригубить, но и реально опрокинуть рюмку — и сразу окружающее стало иным, словно черно-белое кино сменилось цветным. Радовать и веселить стали все присутствующие, такие милые, важные, но простые. Представитель Московского совета вовсю принялся приударять за эффектной девицей из «комсомолки», и потом они вместе уехали на его служебном автомобиле. Сильно пьющий дяденька из «Патриота» замкнулся на немолодую даму из «вечерки». А за Галей ухаживали генерал и начальник аэроклуба, можно сказать — в три руки. И наперебой говорили ей, какая она хоть и юная, но смелая, умная, отважная и принципиальная. Голова от комплиментов и выпивки кружилась, расплывались золотистые тени.
        Долго, впрочем, не пировали: надо ведь и скромность партийную иметь, техничке потом за ними убирать. Вышли все вместе из здания аэроклуба. Представитель московского совета уехал на служебном лимузине с «комсомолкой», «патриот» по методу пешего хождения отправился к метро вместе с «вечеркой», а генерала с Галей (как само собой разумеющееся) товарищи усадили в его собственную машину. Что до плескавшегося внутри Провотворова изрядного количества коньяка, в ту пору «орудовцы» если даже генеральскую машину остановили бы, вряд ли стали давать делу ход.
        Поехали. И вдруг она с чувством сказала:
        — Какой же вы молодец, Иван Петрович! Вы так хорошо все устроили, и вы просто замечательный!
        Недолго думая (а генерал не стал бы летчиком и тем более асом, когда бы долго думал), Провотворов остановил машину. Он привлек девушку к себе. Она не сопротивлялась, только уперлась ладонями ему в плечи.
        — Поедем ко мне,  — хрипловато проговорил генерал.
        — Я не могу, меня ждут дома.
        И тогда он стал жадно целовать Галю прямо в машине.

* * *
        Алексей, которого никто тогда в целом свете, кроме родителей и жены, не знал, приближался к месту своего назначения. Алексею исполнилось в ту пору двадцать четыре года, и местом его, лейтенанта, назначения был госпиталь. В душе молодого лейтенанта бушевали самые смешанные и противоречивые чувства. С одной стороны, юное клокочущее желание перемен. Новизны, приключений, авантюризма. Ему сказали: медобследование необходимо перед отбором, чтобы летать на новой технике. Даже намекнули: не просто на новой, а на совершенно новой. Тут понятно: какой же, спрашивается, настоящий летун, со времен Уточкина и Блерио, не мечтает о том, чтобы летать на новом или совершенно новом! Но — оно, это новое, было чем-то вроде журавля в небе — то ли предложат, то ли нет, то ли подойдет он по здоровью, то ли кто его знает. А в то же самое время у Алексея уже имелась в руках синица, и весьма увесистая: приглашение служить, и безо всякого дополнительного отбора, в ГСВГ [5 - ГСВГ — Группа советских войск в Германии была создана после победы СССР и антигитлеровской коалиции в Великой Отечественной войне и безоговорочной
капитуляции Германии.], в Германии!
        Служба, да и любая работа за пределами Отечества в ту пору уже начинала расцениваться как одно из самых значимых (хоть и неявных) поощрений. А уж в братской ГДР — и подавно. Во-первых, Германия, что уж там говорить, не Читинская область. Рассказывали, знаем: там мощеные улочки, всюду цветочки в горшках, ни капли грязи и чудесное пиво. Опять же, служить придется на самом что ни на есть переднем крае и, может, лицом к лицу сталкиваться и меряться силами (а может, и в прямом бою сойтись!) с коварными и подготовленными асами агрессивного военного блока НАТО. И, наконец, Алексей, конечно, не мещанин, однако материальная база продолжает играть немаловажную роль при социализме. А служба в ГСВГ подразумевает, вдобавок, возможность отовариваться в тамошних промтоварных магазинах, а они, как рассказывают, чего уж греха таить, значительно превосходят родные, отечественные — как по качеству товаров народного потребления, так и по их ассортименту. Можно, как говорят, за пару лет службы и себя, и супругу, и будущих отроков на всю оставшуюся жизнь обеспечить презренным этим барахлом, чтобы больше о нем никогда
не думать.
        Синица в руках, конечно, была та еще, заманчивая. И Алексей рассудил так: раз уж направление в госпиталь у него имеется, к обследованию приступить, конечно, следует. А там посмотреть. И если медики слишком глубоко возьмутся копать или мучить, тогда тянуть резину надо, под любым возможным соусом от перевода на новую технику открещиваться и возвращаться в часть. А то ведь желающих в Германии служить — только свистнуть. Не каждому, правда, и предложат. Вот ему предложили. Значит — достоин. Не упускать же!
        А то ведь, ребята в части сказывали, всяческие каверзы бывают. Алексей на здоровье, конечно, не жалуется, но здешние медики ведь могут (на то госпиталь и центральный!) отыскать или расковырять какую-нибудь бяку, которую предыдущие комиссии не заметили. И тогда что? Не то что в ГДР послужить — можно вообще с летной работы загреметь!
        В общем, задерживаться в госпитале Алексей не собирался.
        Подал, после небольшой очереди из таких же, как он, старлеев и лейтенантов с синими петлицами, документы в окошечко и вскоре, вслед за остальными, получил назначение: корпус номер такой-то, палата номер такая-то.
        Прошел по чудесному сосново-березовому парку. Завернул в свою палату. Небольшая, четыре койки. Четыре тумбочки. Репродуктор на стене. И сидит парень: молодой, такой же, как Алексей, крепко сбитый, но невысокий. Книжку читает. Тонкую. Книги и Алексей весьма уважал — источник знаний, а также самых разных эмоций и хорошего настроения.
        — С прибытием,  — сказал старожил, откладывая книжку. И улыбнулся. Улыбка у него вышла замечательная. С парнем с такой улыбкой сразу подружиться хочется.
        Книжку тот положил обложкой вверх, Алексей тут же прочел фамилию автора и название. Книга оказалась мировая: второй довод в пользу того, чтобы с парнем подружиться. Да, про того писателя Алексей тоже уже слышал, но еще не читывал. Говорили — очень интересный, прогрессивный, ныне живущий американский автор — Эрнест Хемингуэй. А книжка называется «Старик и море».
        — Алексей,  — протянул он руку чтецу.
        — Юрий,  — представился парень.
        И как-то так вышло — очень располагающим к себе этот Юра, видно, был, но практически сразу, Алеша не успел еще и в пижаму переодеться, они вроде как и подружились. Выяснилось, что оба в одном звании, одного года рождения, оба женаты лишь недавно, года не прошло, и детей еще, конечно, ни у того, ни у другого нет. Поговорили и о книгах. А уже потом, вечером, на прогулке (дело известное, беседовать о серьезном или заветном в закрытом помещении не следует) Алексей даже поделился с Юрием своими планами. А именно: при первой возможности от прохождения дальнейшего медобследования улизнуть — с тем, чтобы продолжить службу в рядах ГСВГ. Юрий, однако же, устремлений Алексея не понял и не поддержал. И был, кажется, вполне искренен — а не то что к возможному заграничному назначению нового приятеля приревновал.
        — Ты что, чудило!  — воскликнул он.  — Да это, может, здесь нам такой шанс выпал — он, может, не то что не каждому человеку или не каждому летчику — он не всякому поколению выпадает! Да ты понимаешь, куда они нас готовят и отбирают?!
        — Ну, они мне сказали,  — неуверенно молвил Алексей,  — что для сверхвысоких и особо дальних полетов.
        — А что это за полеты, ты понял? Не на двадцать километров вверх и даже не на сто! Это полеты на спутнике — ты понимаешь? Мы с тобой первыми, самыми первыми, может, полетим — ты это понимаешь?! Может быть, на Луну. Или на Марс. Ну, а для начала — вокруг Земли.
        — Ну да, это как Лайка,  — самоиронично съехидничал Алексей.
        — Да, но Лайка-то не вернулась. А нас, будем надеяться, все-таки вернут.
        — Если возьмут.
        — Да, если возьмут, конечно. Если медики не забракуют и ты сам не сбежишь. Но, ты знаешь, если б мне сказали: у тебя, Юрий Алексеич, шанс с этого задания вернуться живым-невредимым — пятьдесят на пятьдесят. Или даже десять из ста. Я бы все равно лететь согласился. Даже если б мне сказали: вообще не вернешься, лети, но билет у тебя в один конец! Слетаешь — но погибнешь. Я все равно бы полетел!
        — Заливаешь,  — усомнился Алексей.
        — А тебе — неужели не охота, хоть перед смертью, но с высоты тысячи километров на наш шарик глянуть? Увидеть черное-черное небо, и солнце, и звезды — не такие, как с Земли?
        — Ну, нет, в один конец я не согласен. Помирать, я думаю, нам рановато.
        — Это точно — есть у нас еще дома дела. Да ты не дрейфь! Еще и слетаем, и вернемся, и героями станем!
        Юрий, в коричневой байковой пижаме с отложным воротничком, как в воду тогда, в конце пятьдесят девятого года, смотрел на аллеях госпиталя в Сокольниках.
        Его имя станет известно всем и будет произносимо на всех мыслимых языках не более чем через полтора года.
        А еще через четыре лета поднимется к вершине своей славы и Алексей.

* * *
        Если бы в тот вечер Владик оказался дома — не миновать, наверное, разоблачения и крутого с ним разговора.
        Однако Иноземцева дома тогда не было. Он, кажется, даже был счастлив оттого, что у супруги в аэроклубе внеплановое собрание. И под ее отсутствие сам умотал на работу. В Подлипки, на соседнюю «шарашку» под названием НИИ-88 поставили электронно-счетную машину нового поколения БЭСМ-2, и ему оформили допуск, и он срочно хотел опробовать новую методику расчетов. Да, если честно, просто посмотреть новую машину и повозиться с ней.
        Однако Галина все равно терзалась происшедшим и пару раз была даже близка к тому, чтобы открыть все, что случилось, Владику. Начать покаяние она, для пробы, решила все-таки с Жанны. После подробного рассказа о том, что у нее было с генералом (чуть ли не со слезами на глазах!), подруга ее и застыдила, и одновременно засмеяла.
        — Ты с ума сошла!  — кричала она.  — Делу ты все равно не поможешь! И ничего не исправишь! Только хорошего человека (я Владьку имею в виду) уничтожишь. И сама свое счастье, и семью свою, и всю жизнь разобьешь! Или — ты что? Хочешь от Иноземцева уйти? И за генерала теперь выйти? Он что, разве не женат?
        — Представь себе, нет. Вдовец.
        — Так ты на него уже перенацелилась?
        — Нет, ну что ты!  — ужаснулась Галя.
        — А почему нет-то?
        — Да ну, он мне, может, даже не в отцы, а в деды годится.
        — Ну и что? Зато мужчина уже состоявшийся, генерал, герой! О нем даже в Большой советской энциклопедии статья есть. К тому же: квартира напротив Кремля, машина, дача! Да еще немолод. Скоро уйдет к праотцам, а ты богатой наследницей станешь.
        — Господи, какие глупости говоришь ты, Жанка! Прямо уши вянут. Зря я тебе рассказала.
        — А ты что, сочувствия от меня ждешь? Его не будет. Мало того, что ты замужем, что Владик твой любит тебя, на руках носит. Так ты еще и любовника завела! А я одна, у разбитого корыта и по распределению в Кременчуг поеду!
        Галя тут заплакала. И от жалости к себе, и оттого, что она такая дура, и не только дура, но и гадина.
        — Что же мне теперь делать?  — проныла она.
        — А тебя — что, кто-то заставляет что-то делать?  — прищурилась Жанна.
        — Нет, но…
        — Вот и не делай ничего!  — перебила подруга.  — Не делай ничего и живи, как живется. Если б мы верующие были и бог на самом деле был, я б тебе посоветовала в церковь сходить, молиться, покаяться, прощения попросить. Но мы же неверующие, и бога нет. Поэтому просто плюнь, забудь и живи дальше, как живется. Не было ничего, ясно? Не бы-ло!

* * *
        Помимо работы — занимавшей, возможно, в жизни Владислава Иноземцева непропорционально большое время — его почему-то стало очень интересовать в последнее время собственное происхождение. Сколько он себя помнил, вопрос «Кто мой отец и где он?» — всегда интересовал его. Мама от разговора на эту тему не то что уклонялась, она-то ему объяснения давала, однако всякий раз, в зависимости от возраста Владислава и степени его назойливости, ее пояснения друг с другом разнились, а то и вступали в прямое противоречие.
        Когда он был совсем малышом, еще до войны, мама гнала (как мальчишки во дворе выражались) полную туфту: отец, мол,  — полярный летчик, занят в настоящее время эвакуацией с Крайнего Севера доблестных советских исследователей. Во время войны острота вопроса снизилась: у всех друзей, у кого и был отец, папаш рядом не имелось — воевали или сидели. Но после Победы, когда чей-то папаня без ноги, но вернулся, а кому-то вместо отца прислали похоронку,  — у детей появилась пусть неприятная, но определенность. У Иноземцева ее не было, хотя последняя версия, выданная мамой, когда Владик был уже достаточно зрелым и обучался в институте, стала более других походить на правду, а возможно, этой самой правдой и являлась. Согласно маминому рассказу, в тридцать пятом году она училась в библиотечном институте, и ее тогда наградили путевкой в санаторий в Сочи. Во время отдыха у нее случился роман с одним блестящим молодым человеком из Ленинграда, который отдыхал в том же оздоровительном учреждении. Несмотря на то, что Антонина Дмитриевна всегда отличалась довольно строгим нравом (во что Владик, зная маму, охотно
верил), солнце, море и, отчасти, молодое вино сыграли с нею злую шутку. Их отношения с молодым человеком зашли далеко. Непозволительно далеко. Настолько, что, возвратившись в Москву (где Антонина Дмитриевна в то время с мамой Ксенией Илларионовной постоянно проживали), она через положенное время обнаружила, что беременна.
        До того момента ей казалось, что встреча с блестящим молодым ленинградцем закончится ничем. Останется ярким и сладостным воспоминанием. Всякие отношения с ним она после отпуска прервала, хотя ленинградец и прислал одно, а затем и другое письмо, полное любви. Однако маме, после того, как она вернулась в холодную столицу, стало стыдно себя, стыдно своего молодого порыва, своего южного курортного затмения. Как результат, она ни строчкой не ответила герою своего романа.
        Ожидавшееся прибавление в семействе резко переменило ее планы. Антонина Дмитриевна понимала, что действовать надо быстро. Она отпросилась на работе (а она тогда уже поступила на службу в РНИИ) и выехала в Северную столицу. Там она, воспользовавшись домашним адресом с конвертом, отыскала будущего отца и самолично явилась к нему домой.
        Проживал он в некогда блестящей, а ныне уплотненной барской квартире напротив Таврического сада. Именно там, дома, Антонина Дмитриевна нашла предмет своей южной страсти. Предмет, оказавшись в антураже не южных олеандров и пальм, а северных тоскливых осин или, точнее, продавленного дивана и коммунальной кухни, показался маме каким-то поблекшим, выцветшим, даже убогим.
        — В чем эта убогость, по твоему мнению, выражалась?  — воскликнул в этом месте рассказа Владик.
        — В комнате не прибрано, запущено, сам он весь какой-то неухоженный,  — брезгливо стала перечислять маман.
        — Вот бы ты за него и вышла, и прибрала,  — усмехнулся сын. Ему стало обидно: подумаешь, не прибрано! И он из-за такой-то мелочи отца лишился?
        — Но главное, конечно,  — продолжила Антонина Дмитриевна,  — что я ему сказала о своем положении и о том, что скоро у меня ребеночек (то есть ты) появится, а он мне — ни слова в ответ! Ну, ладно, я перевела разговор на другую тему. Потом еще раз вернулась к интересующему меня. А он — опять молчок. Стала про свой институт рассказывать. Потом в третий раз ему говорю: так и так, ты будешь папой. И снова — никакой реакции. Ну, тут уж все ясно стало… Он, твой папашка, был просто трус и не захотел с женщиной с ребенком связываться.
        — Что уж ты сразу так его припечатала — трус?  — возмутился Владик.  — Мало ли: может, человек просто растерялся? Не знал, как реагировать? Нуждался в том, чтобы переварить услышанное? А ты ему даже шанса не дала!
        — Как — не дала? Да, согласна — я уехала, сразу же после того памятного разговора отправилась на вокзал. Но шансов у него имелось сколько угодно. Он адрес мой московский — знал. Мог бы переварить, как ты говоришь, услышанное и приехать. Тысячу раз мог бы. Или хотя бы — написать мне. Мы с мамой, а потом и тобой, маленьким, все время в Москве по тому же адресу жили, аж до тридцать восьмого года.
        — Мало ли что с ним могло случиться!  — воскликнул Владик.  — Его могли посадить, к примеру, в Ленинграде самые посадки в тридцатые были. А он тогда уже, когда ты приехала к нему, чувствовал шаткость своего положения.
        — Да, может быть. Могли посадить. Могли убить на фронте. Мог в блокаду погибнуть. Но это все было бы уже потом. А тогда от него требовался всего один-единственный, но настоящий мужской поступок: сделать мне предложение. И признать своего сына. И — все. У меня был бы муж, а у тебя — отец. Но он этот выбор — признать меня и тебя — не сделал. Я его принуждать не могла.
        Владик и сам понимал, что, конечно, то, что он говорил матери, не что иное, как жалкий лепет оправдания. Оправдания по отношению к полумифической фигуре его отца.
        — Расскажи хоть, как его звали!  — вскричал Владик.  — И каким он был!
        — Не стану. Одно могу сказать: ты на него совсем не похож. Разве что есть что-то отдаленное в разрезе глаз. А по большому счету, не похож ни капли. Ты смелый, сильный, умный и спортивный.
        — А он?
        — А он — разве что умный, должна отдать ему должное. А во всем остальном в подметки тебе не годится.
        — Поклянись, что это не кто-то из моих знакомых.
        — Знакомых?  — расхохоталась мама. А потом сообразила: — Да, клянусь. Он не твой знакомый. Во всяком случае, НЕ Королев.
        — И ты так ничего о моем отце не знаешь?
        — Нет. Не видела, не слышала. Представления не имею.
        ВИЛЕН
        К Жанне настоящее паломничество началось. Не успел отбыть на южный полигон Радий — в общежитие явился Вилен. Тоже вооруженный до зубов мужскими атрибутами и уловками. Принес массандровского портвейна и армянского коньяка, икру и тортик.
        — Намекаешь, что мы с тобой тут будем распивать?  — усмехнулась Жанна.
        — Почему намекаю? Прямо говорю — давай посидим, выпьем, побалакаем.
        — Побалакаем? О чем?
        — О нас с тобой.
        — А разве есть какое-то «мы с тобой»? По-моему, в наличии имеетесь лишь вы с Лерой. И совершенно отдельно — я.
        — Почему же «отдельно»? Ты — со мной.
        — Ты слишком много на себя берешь, Кудимов!
        — Я всегда справляюсь со своей ношей, Жанна, дорогая.
        — Недолго тебе осталось напрягаться. Ты ведь, как я понимаю, останешься здесь, в Москве, с Лерой. Я уезжаю по распределению. В Кудымкар или Кременчуг, не помню точно.
        — Вот об этом я как раз хотел с тобой поговорить.
        — Ну, говори.
        — Давай посидим спокойно и все обсудим. Поставь, пожалуйста, чай. Смерть как пить хочется.
        С показной досадой Жанна схватила чайник и удалилась по коридору в сторону кухни.
        Первый этап Вилен выиграл, усадил себя и Жанну за стол. Теперь предстояло выиграть второй — уложить ее с собой в постель.
        Ну, тут на его стороне оказалось много союзников. И среди них алкоголь, вкусная еда, комплименты, обещания, лесть и посулы.
        РАДИЙ
        Жара в Тюратаме началась уже в мае, и с каждым новым днем градус ее только нарастал.
        Радий получил форму, обмыл свои лейтенантские звездочки и вышел на службу. Впрочем, вышел (на службу)  — глагол неудачный. Очень он аморфный и вялый. Радий заступал ни много ни мало на боевое дежурство и был в войсковой части начальником расчета. Первые три дежурства ему помогал старлей Веня (третий год службы в пустыне). Потом Рыжову следовало научиться справляться самому. И он научился. И — справлялся.
        Радия назначили начальником расчета автономных испытаний автомата угловой стабилизации. Грубо говоря, его заботой было, чтобы изделие шло ровно. Чтобы ракета летела по заданной траектории и попадала точно в цель. Не уходила бы, как говорили ракетчики, по тангажу, крену и рысканью. То есть не отклонялась ни в одной из трех возможных плоскостей: ни вправо, ни влево и не вращалась. Для того в каждой ракете существовал блок из трех гироскопов, и Радий отвечал за то, чтобы все они работали в течение всего полета точно и без сбоев.
        В расчете у него было трое подчиненных: лейтенант, сержант и рядовой. Солдаты его любили, насколько вообще возможна у солдата любовь к командиру. Он их не шпынял и мелочно не тиранил. Наоборот, где можно давать послабления — давал. И был человеком юморным и легким.
        Много времени проводили в МИКе — монтажно-испытательном корпусе, где огромная ракета лежала, словно лодка, на боку, а люди, облепившие ее, будто муравьи, проверяли ее узлы. Каждый расчет тестировал свою систему. Начальники, командиры и главные конструкторы увязывали воедино работу всех.
        А во время пусков расчет сидел в жутком, жарком железном вагончике под названием «кунг», напичканном аппаратурой. Аппаратура была на лампах и тоже добавляла дополнительный градус к тюратамской жаре. Хотя, казалось, куда уж больше!
        А кроме боевых дежурств (и подготовки к ним, и поддержания аппаратуры в боеготовности), требовалось, к примеру, проводить политзанятия с личным составом. И выпускать боевые листки. Или оформлять стенды с наглядной агитацией. А это означало (если называть вещи своими именами), что требовалось сначала где-то украсть стенд и краски, потом найти среди солдатиков тех, кто умеет рисовать и писать, потом заставить их (или простимулировать), чтобы они работали.
        Проживал Радий по-прежнему в общежитии, в убогой комнате, в компании с четырьмя другими молодыми офицерами. Квартиру неженатому никто даже не обещал. Столовая работала три часа в день: час на завтрак, по часу на обед и ужин. Кормили отвратительно. С водой были проблемы, ее привозили настолько вонючую, что в Москве или у себя на родине Радий в ней даже купаться не стал бы, не то что пить. А тут — ждали приезда цистерны, караулили. Высматривали в бинокли.
        Одна радость была: они запускали ракеты. Каждая ракета была настолько огромна, что одного только топлива в нее заливали двести сорок тысяч литров, и когда она взлетала, дрожала земля и полыхал горизонт. И за все лето только один пуск оказался неудачным, а остальные изделия исправно уносили на Камчатку боевую часть, и все говорили, что скоро «семерку» — ту самую ракету, которую сделал Королев,  — примут на вооружение.
        Мысль о том, что ты здесь, в пустыне, находишься на переднем крае и защищаешь Родину от возможной агрессии со стороны милитаристов-фашистов, оголтелых империалистов, не просто вколачивалась в Радия и других офицеров и солдат политработниками и командирами. Она была естественной, как дыхание, и помогала Радию служить и жить. Стойко переносить, как требовалось по уставу, все тяготы и лишения военной службы. Или, как с юмором говаривал Радий: «А я их (тяготы и лишения) взял и перенес».
        В качестве досуга предлагалось кино и танцы по субботам. Мужского контингента был явный перебор. Женский пол представляли лишь сотрудницы пищеблока, редкие прикомандированные гражданские специалистки и самые смелые среди жен офицеров. Впрочем, жены комсостава если и приходили, то только вместе со своими супругами. Выбрать было некого. Конкурировать ни с кем за женщину Радий не хотел. Оставалось давить в мужской компании спирт, что он и делал — то с коллегами по комнате, то с Флоринским.
        Жанне он написал два раза. Одно письмо, переполненное желанием и любовью,  — сразу, как только приехал в Тюратам. В ответ получил строгое благодарственное послание. «Но,  — как он с досадой сам сказал Флоринскому, с которым они частенько сходились поболтать, позубоскалить, махнуть спиртяшки,  — лучше бы она ничего мне не ответила. Или попросту бы на фуй послала». Письмо от бывшей возлюбленной он с досады сжег в мусорке.
        «Дорогой Радий,  — говорилось в нем,  — ты молодец, что написал мне. Я никогда не забуду всех тех дней и часов, что мы провели с тобой вместе. Я очень благодарна судьбе за наши встречи. Ты же понимаешь, что по известным причинам (прописка, распределение) я не могу к тебе приехать. Однако, если когда-нибудь занесет тебя судьба в наши края, милости прошу ко мне. Посидим, поболтаем, вспомним прошлые времена».
        Однажды, уже под конец лета, жестоко напившись, он отправил Жанне еще одно письмо, переполненное слезами и мольбами. Потом, когда протрезвел, даже бегал в штабной вагончик, хотел эпистолу вернуть, но она уже уехала в почтовом вагоне. Оставалось лишь надеяться, что Жанна переехала из общежития педагогического вуза и послание не нашло адресата. В любом случае, ответа на него Радий не получил.
        А осенью вдруг наклюнулась возможность поехать в командировку на производство, на практику. А производители всех систем «семерки» группировались в районе столицы. Королев — в Подлипках, Глушко (двигатели)  — в Химках, прибористы (Пилюгин)  — в Москве. Поэтому командировка означала поездку в Белокаменную. Радик, обычно далекий от любых интриг, даже сделал кое-какие телодвижения, чтобы послали именно его. Во всяком случае, в разговорах с командирами обозначил свое горячее желание.
        Как оказалось впоследствии, ехать довелось в компании еще пяти офицеров и Флоринского.
        Шестого октября пятьдесят девятого они вышли на перрон Казанского вокзала из поезда Ташкент — Москва.
        А десятого оказались, вместе с Флоринским, на дне рождения Леры Кудимовой в квартире Старостиных.
        ГАЛЯ
        Встречи с генералом Провотворовым оказалось не избежать. А как ей хотелось, как хотелось, чтобы он просто исчез из ее жизни, сгинул, аннигилировал, растворился! Чтобы больше его не видеть и не слышать, просто забыть, как неудачу, грех, ошибку. Исправить эту страницу своей жизни, перевернуть и начать с нового листа.
        Но нет. Когда она в следующий раз прибыла на аэродром, первое, что увидела, ту самую хорошо знакомую серую «Победу», что стояла у казармы. Оставалось надеяться, может, машина не та? Может, кто-то другой из начальства прибыл? Но нет: у Галины была прекрасная память на цифры, и она запомнила номер — автомобиль принадлежал Провотворову. Была и другая надежда: вдруг генерал прибыл на аэродром по другим, досаафовским своим делам, а не по ее душу. Но, с другой стороны, ни разу раньше Иван Петрович сюда не приезжал — а теперь вдруг явился. С чего бы, если не ради Гали?
        Захотелось убежать, спрятаться, куда-нибудь зарыться, закопаться, скрыться! Как не хотелось опять видеться и говорить!
        Галя заняла свое место в казарме, а потом вышла снова на вольный воздух, и тут, здравствуйте-пожалуйста, у крыльца стоит, курит генерал, а рядом с ним, довольно подобострастно, начальник аэроклуба и двое инструкторов. Начальничек тут же окликнул:
        — Иди сюда, наша лучшая спортсменка! С тобой тут пообщаться хотят.
        У Провотворова веселые чертики в глазах бегают:
        — Здравствуйте, Галина.
        Пришлось отвечать в тон:
        — Здравствуйте, Иван Петрович.
        А потом генерал довольно ловко устроил, что и начальник, и оба инструктора оставили их в покое, а он вместе с Галей отошел на достаточную дистанцию от крыльца, чтобы случайный свидетель не слышал негромкого разговора.
        — Я тебя искал,  — промолвил Иван Петрович.
        Девушка не ответила.
        Собеседник сделал новый заход:
        — Я думал о тебе. Вспоминал много раз. Вот, не выдержал, приехал.
        — Совершенно напрасно,  — отрубила она.
        Галя почему-то чувствовала сейчас свое над ним превосходство, несмотря на то, что он был старше — подумать только, больше чем в два раза!  — и воевал, и в тысячу раз солиднее у него опыт, и голова седая.
        — Галя, пойми: все, что я говорю тебе,  — от чистого сердца.
        Она опять промолчала.
        — Я хочу быть с тобой,  — продолжил он.  — Встречаться. Видеться. Говорить.
        Она отрезала:
        — А я — нет,  — вдохнула воздуха побольше, уставилась куда-то в сторону и проговорила: — Иван Петрович, простите меня, но я — замужем. И я люблю своего мужа, и то, что между нами случилось тогда,  — это ошибка. Страшная, ужасная ошибка — с моей стороны. И я не хочу снова ее повторять. Дело не в вас. Вы тут вообще совершенно ни при чем. Дело во мне. А я совсем не хочу больше с вами видеться.
        — Галя,  — сказал генерал, и прозвучало это даже жестко.  — Мне от тебя ничего не надо. Я от тебя ничего не требую. Мы были друзья — давай и останемся друзьями. Будем иногда видеться, встречаться. Я помог тебе один раз (извини, что напоминаю)  — может, смогу когда помочь еще?
        — Иван Петрович, мне с вами видеться тяжело. И я, скажу честно, больше не хотела бы с вами встречаться.  — От того, что приходилось отказывать ему, такому солидному и даже старому, на глаза навернулись слезы. Она смахнула их и проговорила: — Извините.
        — Что ж,  — генерал коротко поклонился и вздохнул.  — Коли так, насильно мил не будешь. Не желаешь меня больше видеть — я уйду. Честь имею.
        И он ушел, не оборачиваясь, в сторону своей машины.
        Больше он ни на аэродроме, ни в аэроклубе не появлялся. Галя вздохнула с облегчением.
        Владик был по отношению к ней предупредителен и мил. Он был влюблен в нее, и ему даже в голову не могло прийти, что однажды Галя его предала. Угрызения совести заставляли ее вести себя с молодым супругом исключительно нежно, баловать его, подкармливать, нежить.
        А летом Галя вдруг поняла, что беременна.
        Она сходила в женскую консультацию, диагноз подтвердился: беременность — шесть недель.
        Владик был не то чтобы в восторге, но принял известие о будущем ребенке как должное. Он даже не мог подумать, что эта девочка (или мальчик) не его. А Галя отнюдь этого не исключала. Еще бы! С Владиком они были вместе много, много раз. Однако забрюхатела она только сейчас, после того ослепления — вечером, после собрания и посиделок в аэроклубе. По срокам сходилось.
        …На день рождения Леры в квартиру Старостиных десятого октября Гала шла уже на пятом месяце беременности. Она особо ни перед кем не афишировала своего интересного положения, но, если б друзья заметили и сказали, отнекиваться тоже не стала бы.
        Однако убийство затмило все остальные возможные новости.
        ЖАННА
        Что говорить — ее тянуло к Вилену.
        И теперь, когда Радий уехал, никто и ничто не будет мешать ей любить Кудимова. Никто — за исключением Леры. Но та — пусть она сколько угодно была корява, мужиковата, непривлекательна — имела перед ней всего один, но зато внушительнейший плюс: она являлась его женой. Вилен мог тысячу раз пробормотать Жанне, что не любит Леру и любит только ее. Мог хоть сто раз пообещать, что их связь с супругой лишь временна, что скоро он оперится, встанет на ноги и от Старостиной уйдет,  — пока что он уходил, наоборот, от Жанны к той, другой. Он проводил с Жанной вечера — но ночевал, как правило, в квартире с супругой. Лишь иногда, раза два в месяц, под предлогом дежурств, оставался с любовницей до утра.
        Именно прохиндейство Вилена помогло девушке не отправиться по распределению в назначенную ей Тмутаракань. В тот, самый первый, еще майский свой визит Кудимов дал наводку: «Сходи к зам. главврача студенческой поликлиники. Скажи ему откровенно: я не хочу отправляться по распределению. Пусть пишет тебе справку. Принеси ему бутылку и коробку конфет. А вниз, в коробку, денежку в конвертике положи: тысячу рублей хватит».
        — Да ты что?!  — ужаснулась Жанна.  — Да ведь это взятка! Статья! А вдруг он не возьмет? Выгонит меня? В милицию заявит?
        — Не заявит,  — безапелляционно молвил парень.  — Виктор Леонидович не такой. Он человечек проверенный.
        Девушка так и сделала, как Вилен велел. Трусила, когда тащила коробку с конфетами и деньгами, ужасно. Все время ей казалось: сейчас влетят в кабинет зам. главврача милиционеры в белых кителях, повяжут и ее, и Виктора Леонидовича. Но обошлось. Врач и конфеты с бутылкой, и деньги взял, не поперхнулся. А в следующий раз накатал девушке такую справку, что с ней не то что работать в провинции — жить где бы то ни было ужасно. Того и гляди, помрет выпускница педвуза Жанна Спесивцева в одночасье. «Поддерживать здоровье гр-ки СПЕСИВЦЕВОЙ Ж. возможно лишь в условиях стационара или амбулаторного лечения в тех центрах, где имеется соответствующая аппаратура и подготовленные врачи, а именно: в г-дах Москве, Ленинграде, Киеве». Фантастика!
        И дальше Вилен продолжил девушку наставлять.
        — А теперь бери справку и такую же коробку конфет и сама, никому не доверяя, езжай в районо того самого места, куда тебя распределили — где ты там должна работать? В Кудымкаре? Качканаре? Кременчуге? Пусть отказ от твоих услуг пишут.
        Денег на поездку тоже дал Вилен.
        Все получилось, как он советовал и предсказывал: от услуг ужасно больной Жанны в провинции отказались.
        Оставалось устроиться где-нибудь поблизости от Москвы.
        Учителей иностранного везде не хватало. Жанна выбрала Люберцы. В школу, на которую нацелилась, повезла на сей раз не липовую справку, а диплом и отказ, который ей дали в месте распределения. Девушку взяли с распростертыми объятиями.
        Из общежития пединститута ее в июне попросили: пора и честь знать. И тогда она сняла комнату в двухкомнатной квартире неподалеку и от школы, и от станции. Вилен ее навещал, помогал устроиться.
        Жанна не знала, что Лера, его жена, своего супруга выследила.
        ВЛАДИК
        Случай подобраться к ЭсПэ Владику выпал не скоро — аж шестого октября.
        Решение созрело спонтанно. Дело в том, что со своего рабочего места, из окна, Иноземцев мог видеть вход в корпус, в котором сидел Сергей Павлович. Вот и в тот день он заметил: Королева подвезли на своем «ЗиСе», он прошел к себе — однако машина, вопреки обыкновению, от ступеней корпуса не отъехала, осталась на месте. «Наверное, собирается еще куда-нибудь»,  — смекнул Владик и задумался: можно перехватить ЭсПэ у машины. Как ни неудобно лезть на глаза к столь великому человеку, но просьбу матери следует, наконец, выполнить. Может, другой удобный момент ему представится еще не скоро — если представится вообще. Его личная работа подождет: алгоритмы и расчеты отдохнут пару часов (или сколько там придется прождать Королева?).
        Молодой человек достал из своего рабочего стола тетрадку Цандера и мамино письмо, запечатанное в конверте, и занял место на лестничной площадке второго этажа. Томиться пришлось больше часа. И вот, как ни готовился он, оказался не готов, настолько неожиданно из дверей выскочил Королев — невысокий, полный, со стремительными движениями. Был он не один, а с двумя товарищами начальственно-научного вида: дорогие просторные габардиновые пальто, шляпы в руках. Шли они, все трое, чрезвычайно быстро, и Королев продолжал им на ходу говорить:
        — …успеть до сеанса, который со станцией будет в шестнадцать часов.
        Владик сразу догадался: речь шла о сеансе связи с автоматической станцией, которую четвертого октября в СССР запустили в сторону Луны — об этом широко оповестили в газетах и по радио.
        То, что Иноземцев понимал, куда спешит Королев, почему-то придало ему смелости. Приноравливаясь к быстрой походке Главного конструктора, он пристроился к его небольшой процессии и, преодолевая безумную стеснительность, влез в разговор:
        — Сергей Павлович, у меня для вас письмо.
        Не останавливая свой скорый ход, ЭсПэ, явно недовольный, что его прервали, нахмурившись, вопросил:
        — Кто таков?
        — Инженер Иноземцев,  — отрапортовал Владик.  — Работаю у Феофанова, в секторе «Ч». Но я к вам по другому делу.
        Королев даже на секунду не замедлил шага, продолжал лететь вниз по лестнице. Подлаживаясь к нему, молодой человек поспевал следом.
        — Моя мама вам письмо написала,  — почти жалобно сказал Владислав и понял, как со стороны звучат его слова: жалко, по-детски. И спешно добавил: — Она с вами работала. Сначала в ГИРДе, а потом в РНИИ.
        — Фамилия?  — по-прежнему хмурясь, вопросил главный конструктор, но голос его прозвучал уже не сердито, а заинтересованно.
        — Иноземцева, Антонина Дмитриевна.
        Они уже сбежали с лестницы и миновали стеклянные двери на выходе из корпуса. И тут лицо Королева осветилось. А может, он просто пребывал в хорошем расположении духа. Потому что сказал:
        — Иноземцева, Тонечка. Конечно, помню. Ну, как она?
        — Вот, передает вам письмо. И тетрадку, у нее с тех времен сохранилась. Тетрадь Цандера.
        Все эти слова Владик выговаривал уже подле королевского «ЗиСа».
        Сергей Павлович скомандовал:
        — Полезай в машину. По дороге поговорим.
        Вслед за Королевым и за двумя незнакомыми дядьками Владислав залез в машину. Мужчины по-хозяйски расположились на заднем диване. Королев уселся впереди, рядом с шофером. Иноземцев скромно счел, что ему самое место на откидном сиденье.
        — Во Внуково,  — бросил ЭсПэ водителю.
        На выезде с территории ОКБ вохровцы у всех, не исключая даже Королева, потребовали предъявить пропуска. Когда отъехали, Главный бросил шоферу: «Соедини меня с Феофановым». Казалось, он купался в своем могуществе и рад был продемонстрировать Владику весь объем своих возможностей, включая правительственный «ЗиС» и радиосвязь в машине. Кроме того, надо ж было и проверить Иноземцева: вдруг он какой-нибудь самозванец или, того хуже, американский шпион, тайно пробравшийся на территорию режимного «ящика», а теперь еще пытающийся втереться в доверие к Главному конструктору.
        — Константин Петрович,  — бросил ЭсПэ в трубку, которую протянул ему шофер,  — у тебя есть такой инженер, молодой, зовут Иноземцев Владислав?  — Судя по звукам из трубки, владиковский начальник отвечал утвердительно.  — Как он тебе?  — вопросил Главный, обернулся со своего кресла назад и лукаво подмигнул молодому человеку: мол, сейчас мы все про тебя выясним. Положительно, он находился в прекрасном расположении духа.  — Хороший, говоришь, парень? И толковый, и работящий?  — Иноземцев почувствовал, как, против воли, его лицо раздирает улыбка.  — Ну, добре,  — продолжал Королев.  — Слушай, я у тебя этого толкового-работящего временно изымаю. А то жалуется он на тебя. Измотал, говорит, ты его с этим кораблем,  — Владик сделал страшное лицо.  — Он теперь при мне пару дней побудет. Пусть посмотрит, как настоящая наука делается и чего он сможет в жизни добиться, если стараться будет.
        Потом, когда много позже Иноземцев задавал себе вопрос, а почему же Королев проявил столь не характерную для него щедрость и взял его с собой в поездку, основным ответом оказался такой. Демонстрируя Владику все свое могущество и весь свой, в прямом и переносном смысле, полет, он, конечно же, имел в виду, что Иноземцев сын давней сослуживицы. И, не имея возможности пустить пыль в глаза непосредственно ей, ЭсПэ отыгрывался на ее сыне — имея в виду, конечно, что уж об этой-то поездке молодой человек матери своей доложит.
        Но прежде всего Главный распечатал письмо Антонины Дмитриевны и стал пробегать его глазами. Потом оторвался (письмо было совсем коротким, да и читал ЭсПэ быстро) и спросил Владика:
        — Знаешь, что она пишет?
        — Я чужих писем не читаю,  — буркнул молодой человек. Получилось не слишком вежливо.
        Королев протянул ему через плечо, не глядя, мамину эпистолу, а сам взялся перелистывать цандеровскую тетрадь.
        В послании и впрямь оказалось лишь несколько строк.
        «Дорогой Сергей Павлович! Не могу тебя, Главного конструктора, называть, как раньше, Серенчиком. Вот видишь, мой сын уже почти такой, какими мы с тобой были тогда, в ГИРДе. Я так счастлива, что Владик теперь работает у тебя. Я думаю, он в надежных руках, в твоем КБ он всему научится. Я, конечно, понимаю, что у тебя огромное количество забот, но все же попрошу: пожалуйста, береги его. По-товарищески жму твою руку.
        Антонина Иноземцева».
        Прочитав, Владислав отдал должное матери: она ничего не просила и никак гордый дух своего сына не ущемляла. Бумага, как показалось молодому человеку, дышала достоинством и благородством и в то же время все-таки служила рекомендательным письмом, вроде того, что отец д’Артаньяна посылал капитану королевских мушкетеров.
        Королев тем временем бегло пролистал тетрадь Цандера, воскликнул:
        — А Фриделю бы понравилось то, чем мы сейчас занимаемся! Как вы думаете, товарищи?
        Положительно, он сегодня не просто в духе, но и немного на взводе (правда, Иноземцев не знал, может, это его постоянное состояние).
        …Сначала неслись мимо мытищинских дач по Ярославскому шоссе, а потом долго ехали, через леса и рощи, по окружной. В районе «Бесед» по временному мосту переправились на другую сторону Москвы-реки. Пока ехали, Сергей Павлович стал выспрашивать у молодого человека, как его мама жила все эти годы, и вытянул из него едва ли не всю ее биографию. В тридцать восьмом году, не дожидаясь неприятностей (как эвфемизмом выразился Владик), она бросила РНИИ и уехала с двухлетним сыном в Энск. Потом война, эвакуация, возвращение в Энск, ожидание из лагерей Аркадия Матвеича. В сущности, они еще даже не доехали до Внукова, а Сергей Палыч все из Владика уже выпотрошил — всю мамину, да и его молодую жизнь заодно.
        — А мы, молодой человек, летим в Крым. Но совсем не отдыхать. И я забираю вас с собой. Говорят, корень учения горек, но плоды его сладки. Последнее мы вам сейчас и продемонстрируем. Кстати, знакомы ли вы с теми, с кем имеете честь разделить борт машины, а впоследствии и самолета? Знаете ли вы, к примеру, кто этот мощный старик?  — и Королев кивнул на человека, чье лицо смутно было Владику знакомо — возможно, даже по портретам в газетах, хотя странно, секретного Главного конструктора должны были окружать столь же секретные соратники. «Мощный старик», сидящий с отстраненным и даже немного скучающим видом, совсем на старика не походил: худощавый, но кряжистый, лишь чуть седоватый мужчина.  — А ведь это, юноша, академик — да не просто академик, а член президиума нашей Академии наук, Мстислав Всеволодович Келдыш. Впрочем, здесь он по другому делу, просто отвечает за то, чтобы «Луна» летела туда, куда положено. И звать его тут, при мне, можно не по имени-отчеству, а просто: «теоретик космонавтики»,  — Келдыш устало, словно кинозвезда, улыбнулся Владику.
        Потом Королев представил Владику и второго пассажира. Его имя ничего молодому человеку не сказало.
        — Вас, наверно, юноша, надо отпросить не только с работы, но и из семьи?  — продолжал Королев.  — У мамы? Или с кем вы там живете?
        — С женой. Она у нас же, в ОКБ, работает, в информационном отделе.
        — О, прекрасно. Дадим ей с борта самолета радиограмму.
        И Главный, словно мгновенно и безвозвратно потеряв к Владику интерес, начал беседовать с Келдышем о параметрах орбиты автоматической станции. Надо сказать, что и в дальнейшем Сергей Павлович ни разу к молодому человеку не обратился и ни о чем с ним не заговорил. Впрочем, иногда, в минуты затишья, Владик все-таки ловил на себе внимательный, изучающий взгляд Королева.
        Вскоре они на минуту остановились у ворот Внуковского аэродрома, охранник даже никаких документов не потребовал, только спросил: «Вы на спецрейс?»
        Когда шофер весело откликнулся: «Так точно!» — вохровец махнул рукой: «Езжайте к Ту-104, он здесь один».
        Ту-104 был совершенно новым самолетом, который только что появился тогда в небе Советского Союза. На одном из таких Никита Сергеевич, к примеру, недавно летал в Америку.
        Они подкатили к самому трапу, и Королев, никого не дожидаясь, быстро взбежал по ступенькам. Его с улыбкой приветствовала стюардесса. Келдыш и второй мужчина тоже пошли по трапу, а вслед за ними и Иноземцев. Он до сих пор не верил в происходящее, словно бы ему снился сладкий сон: лететь с Королевым, на спецрейсе, в Крым! В самых своих фантастических мечтах он даже выдумать не мог.
        Бортпроводница на трапе и Владику радушно улыбнулась. А он ведь впервые в жизни собирался лететь по воздуху — и сразу таким бортом!
        Вероятно, самолет предназначался для перевозки очень важных пассажиров, а может, даже самого Хрущева, потому что вместо двух рядов кресел, которые ожидал (по кинохронике) увидеть Владислав, в первом салоне имелись лишь пара кожаных диванов и длинный стол, а во главе его — массивное вращающееся кресло. Королев непринужденно сел в него. Он вообще, как уже заметил Иноземцев еще во время доклада Феофанова, везде, где бы ни был, занимал лидирующее положение, и все, кто ни находился рядом с ним, мгновенно начинали подчиняться его воле, даже если формально никак от Главного конструктора не зависели. Вот и теперь он вполголоса скомандовал стюардессе:
        — Можно готовиться к взлету, основные прибыли.
        Стюардесса мгновенно бросилась исполнять приказ, скрылась в кабине пилотов. Однако тут (Владик видел через иллюминаторы) к трапу подкатил еще один черный лимузин, оттуда вылез немолодой человек с чемоданчиком и через две ступеньки бросился вверх по трапу. Через минуту он появился в дверях: сухощавый, худой, лысый, с очень некрасивым, но по-своему привлекательным лицом.
        — Боря, ты почему опаздываешь?  — строго спросил Королев.  — Я ведь дал вам две машины.
        — Сергей Палыч,  — попытался оправдаться вновь прибывший,  — две машины не значит, что они в два раза быстрее станут ездить.
        — Не дозрели вы еще до правительственного спецборта, Черток,  — строго, но не страшно пригрозил Королев.  — Будете впредь, как привыкли, на грузовых летать.
        В самолете запустили двигатели, увезли трап, и лайнер стал выруливать на взлетную полосу. Вдруг Владик увидел, как наперерез ему мчится еще одна черная машина.
        Самолет остановился, открылся люк, с борта выкинули лесенку, и по ней по-моряцки взобрался еще один пассажир. Мужчина был самый молодой в компании, лет тридцати пяти, и почему-то именно ему, изо всех оказавшихся на борту, позавидовал Владик: он-то сам, понятно, здесь из милости и по королевской прихоти, а вот у последнего пассажира, видать, все заслуженно: и черный лимузин, и правительственный спецборт. Их познакомили. Фамилия человека ничего Владику не говорила: какой-то Осташев.
        Дальнейший полет, да и пребывание в Крыму воспринимались Владиславом как сон. Стюардессы накрыли роскошный стол, подали и коньяк, и Владик, хоть и на дальнем конце, но сидел вместе со всеми. Пить, правда, никто не стал, и уже очень быстро разговор Королева с соратниками ушел в такие технические дебри, что Иноземцев потерял его нить.
        Потом они приземлились на военном аэродроме (под крылом Владислав увидел море, первый раз в своей жизни). У трапа их ждали военные: генералы, полковники — и вертолет с уже раскрученным винтом. Все залезли в него, вертушка оторвалась от земли. Довольно скоро винтокрылая машина перевалила через горы, и Владик во второй раз в жизни увидел море. Стального цвета, оно хмурилось под серым осенним небом, тяжело переваливаясь в своих берегах. Вертолет пошел вдоль пустынных пляжей и кромки прибоя.

* * *
        В то же самое время Радий и Флоринский подъезжали к Белокаменной на скором поезде Ташкент — Москва. Двое суток в купейном их еще больше сдружили. В вагоне-ресторане мужчины наконец-то смогли выпить коньяка — вместо надоевшего тюратамского спирта. Радий отдавал должное непревзойденному, холодному уму Флоринского. Выговор Королева и ссылка не сильно укоротили острый язык Юрия Васильевича. В купе они были только вдвоем, Радию он доверял — значит, ничто не мешало ему высказываться о том, о чем он думает.
        — Я хорошо понимаю,  — говорил он,  — почему американцы и прочие западники очумели оттого, что мы первыми забросили спутник в космос, а теперь вот и на Луну летим. Ты представь, что сейчас Китай объявил бы… Нет, не Китай, а, допустим, Монголия, или Северная Корея — да-да, Северная Корея самый подходящий пример… Итак, Северная Корея вдруг сегодня объявила бы, что научилась путешествовать во времени. И запустила первую на всей Земле машину времени. И предоставила бы неопровержимые доказательства своего успеха. А еще через несколько лет — отправила бы в прошлое или будущее первого человека и вернула бы его невредимым, с кучей рассказов о том, как обстоят дела там, в будущем или прошлом. И неважно, что они отлетели бы от отметки сегодня на пару часов или на один виток. Главное — слетали и вернулись. И они были бы первыми.
        С Флоринским, конечно, было страшно интересно, однако подвыпив, Радий все время вспоминал Жанну. Однажды, сильно приняв на грудь армянского, он исповедовался Юрию Васильевичу:
        — Я любил ее, понимаете, любил… И если я увижу ее… Если вдруг увижу в Москве, и она, допустим, будет в объятиях другого — я за себя не ручаюсь…

* * *
        В то же самое время объект его любви, Жанна, подходила из школы к своему дому в Люберцах: пальто, шерстяной платок на голове, в авоське завернутые в газету тетрадки, которые она собрала на проверку.
        Возле подъезда ее ждал Вилен: непокрытая голова, букетик осенних разноцветных хризантем. Жанна умела радоваться мелочам, а поклонник у подъезда с цветами — это, согласитесь, совсем даже не мелочь.
        — Виленчик, милый,  — расплылось в улыбке ее лицо.
        А спустя полчаса в дверь ее квартиры позвонили.
        Жанна, уже в халатике на голое тело, опрометчиво открыла. В те времена не существовало ни консьержей, ни домофонов, ни глазков, которые могли бы заранее оповестить о том, кто за дверью.
        В этот раз к Жанне пожаловала Лера. Лера Старостина, она же теперь Кудимова. А муж ее пребывал в той же квартире в полуразобранном виде: в наполовину расстегнутой рубахе и брюках.
        Эту картину Лера углядела с порога.
        — Ты, гадина,  — прошипела она в адрес Жанны и замахнулась. Однако руку ее цепко перехватил Вилен.
        — Ну-ка, успокойся!  — гаркнул он.
        — Ты сволочь, подлец, предатель!  — закричала в исступлении Лера теперь уже на него. Она размахнулась свободной левой рукой (правую по-прежнему держал за запястье Вилен) и стала колотить его кулачком в грудь. Он перехватил и вторую ее руку. Она дернулась пару раз, однако муж держал крепко. Жанна не без интереса наблюдала за разворачивающейся сценой. Она даже на пару шагов отступила, словно занимая наиболее выигрышное место в партере.
        Лера отчасти успокоилась, во всяком случае, вырываться прекратила.
        — А теперь слушай сюда,  — прошипел Вилен.  — Она,  — он мотнул головой в сторону Жанны,  — это моя жизнь. Часть моей жизни. И я буду с ней. А тебе придется принять это. И смириться.
        — Ни за что!  — выкрикнула Лера.
        — А что ты сделаешь?  — выдохнул Вилен.  — Ну, что? Напишешь жалобу в партком? В комитет комсомола? Пожалуешься папе?
        — Когда сделаю, увидишь,  — пригрозила Лера.

* * *
        Путешествие спецрейсом вместе с Королевым, разумеется, разительно отличалось от поездки в теплушке на целину.
        Вертолет приземлился на окраине Ялты, там их уже поджидали несколько начальственных «ЗиМов», «Побед» и пара местных партийных и советских руководителей в костюмчиках. Королева — хоть и, как видно, не знал никто в лицо — безошибочно приветствовали, как главного в делегации и большого столичного начальника. На Владика, который скромно стоял в сторонке и шел последним, все слегка косились: кто это, мол? Кагэбэшник, секретарь Королева или юный вундеркинд-ученый? Однако никто и слова не сказал, его присутствие принимали как должное. Сергей Павлович, Келдыш и крымское начальство поместились в один «ЗиМ», во второй сели Черток, Аркадий Осташев (приехавший последним самый молодой ученый), а также Владислав.
        Привезли их сразу к антенне дальней космической связи. Огромная тарелка с запрокинутым к небу лицом жадно ловила сигналы из космоса, и впервые в жизни ей кто-то мог ответить, аж почти с самой Луны. Стояло несколько штабных палаток, дымилась полевая кухня.
        Все ученые забрались в штабной вагончик, где находилась аппаратура. Операторами были военные. Владика никто не гнал и допуска не спрашивал, потому он хотя и стоял за спинами, но все слышал, а кое-что даже мог урывками видеть. И, главное, понимал, о чем идет речь. Шел процесс получения телеметрии от станции, несущейся в направлении Луны. Королева, поразительное дело, многие военные видели первый раз, и не был он никаким для них начальником — однако слушались все беспрекословно. А ЭсПэ, в свою очередь, тихим голосом скомандовал:
        — На время работы со станцией «Луна» всех операторов прошу подчиняться только товарищу Богуславскому и беспрекословно выполнять все его команды.
        Начался сеанс связи со станцией, которого так долго ждали и ради которого летели из Москвы. И вот чудо: то, на что почти даже не надеялись, произошло — антенна приняла со станции телеметрию. Как-то разом спало напряжение, все выдохнули, кое-кто отправился за барак курить.
        Там тоже говорили об интересном.
        — Я распорядился,  — вещал кто-то,  — чтобы весь Черноморский флот молчал в эфире, не создавал нам помех.
        Потом вдруг сама собой снова началась суматоха и неразбериха. Оказалось, что не привезли из Москвы специальную магнитную ленту, Королев орал на своих заместителей, потом звонил в Москву, в ОКБ, и распоряжался, чтобы нужное обязательно передали следующим рейсом «Ту» в Крым. Затем прибыл еще один ученый, астроном и директор обсерватории, и стал говорить, что все хлопоты были (и будут) напрасными, все равно фотографий Луны не получится, ибо их засветит жесткое космическое облучение — надо было, дескать, ставить на станцию мощную свинцовую защиту. Начался горячий научный спор, в котором приняли участие почти все — лишь академик Келдыш с отстраненным лицом сидел, прислонившись к осциллографу.
        Наконец, Королев скомандовал:
        — Осташеву оставаться здесь, все остальные новоприбывшие, едем в «Нижнюю Ореанду». Вечером не пить, не гулять, к девицам не приставать. Завтра подъем в пять, в шесть утра сеанс связи.
        За все время, с тех пор, как взошли на борт самолета, Сергей Павлович ни слова не сказал Владику, однако время от времени он ловил на себе его изучающий взгляд: как ведет себя юнец, как держится?
        Разместили делегацию (и примкнувшего к ней Владислава) в правительственном санатории. Бесшумная челядь накрыла ужин. На постой Владика определили, что называется, по чинам: в один номер с шофером горкомовского «ЗиМа». Тот улегся, не раздеваясь, и сразу захрапел, а Иноземцев еще вышел прогуляться. Подумать только, он впервые в жизни увидел море, и неизвестно еще, что его интересовало больше: оборотная сторона Луны, на которую он, быть может, взглянет завтра,  — или сегодняшнее море, свинцовое, бурливое.
        А назавтра, с утра, он стоял в том же вагончике за спинами всех и лишь в малый просвет между чьими-то плечами сумел увидеть приемник, из которого выползала бумажная лента. На ней нельзя было разглядеть ничего, кроме тусклого серого круга.
        — В результате напряженного труда советских ученых,  — схохмил кто-то, кажется, Черток,  — стало, наконец, достоверно известно, что обратная сторона Луны тоже круглая.
        Богуславский спокойно взял лист, несколько театральным движением разорвал его на две половинки и бросил в мусорную корзину.
        — Спокойно, товарищи,  — молвил он.  — Сейчас изменим настройки, и следующий кадр, я обещаю, будет гораздо лучше. А то, что запечатлится на пленке, вообще получится роскошно. Главное, связь есть, фотографирование прошло успешно, станция находится на пути к Земле.
        И впрямь, следующее изображение выглядело гораздо лучше и ничем, в принципе, не отличалось от видимой в телескоп нашей стороны Луны: наползающие друг на дружку оспины больших и малых кратеров. Ученые — и Королев, и Келдыш, все присутствовавшие, и даже все сидевшие за пультами офицеры — дружно грянули «Ура!».
        Еще бы не радоваться: советские люди добились нового большого успеха, впервые заглянули на темную сторону Луны.

* * *
        В середине дня Галину срочно вызвали в секретариат Королева, и там секретарша Главного выдала ей, под подпись, ВЧ-грамму. Галя еще долго отнекивалась, говорила, что некому ей ВЧ-граммы слать. Однако нет, депеша и впрямь была адресована ей, а подписана оказалась самим Королевым. Текст гласил: «Инженер Иноземцев срочно отправлен в командировку, ожидается прибытием десятого октября».
        Галя взяла депешу и отправилась назад в свой научно-технический отдел, где ее ожидал очередной свежий номер «Aviation Week». Она шла и чувствовала себя несчастнейшей из смертных, и слезы катились по ее лицу: она беременная, ее тошнит с утра, в домике в Болшево холодно, и ей самой приходится топить печку. О парашютных прыжках не может быть и речи, генерал больше на ее горизонте не появляется, другим мужчинам она и вовсе не интересна, а тут еще и преданный Владик умотал, видите ли, в срочную командировку, и даже не позвонил. Было отчего плакать!
        Глава десятая
        ГЕНЕРАЛ СЕМЕН СТАРОСТИН
        10 октября 1959 года
        Семен Кузьмич думал и принимал решения быстро. Только дочь заикнулась об убийстве, он сразу сообразил, что ему делать.
        Жену свою Ариадну Степановну будить генерал Старостин не стал и ни слова ей не сказал. Правда, она пробормотала со сна: «Кто звонил?» — однако генерал быстро сказал ей: «Мне с работы, срочно вызывают». Срочные вызовы для секретаря парткома были не новость, даже по вечерам в субботу и в праздники, вот супруга и не удивилась. Снова пробормотала: «Будь осторожен» — и опять погрузилась в сон. Надо оставить ее в покое на даче, решил Старостин, а то только будет путаться под ногами и глупо кудахтать.
        Персональный автомобиль генерал требовать не стал. «Ни к чему в это дело кого-то из посторонних вмешивать,  — сразу сообразил он.  — Даже Костика». В дачном гараже у него стоял собственный «Москвич» самой первой модификации, четырехсотой. Приобреталась малолитражка для Ариадны, но сама она ездить боялась и ленилась, предпочитая в случае нужды пользоваться услугами Костика и «ЗиМа» из правительственного гаража. Самому Семену Кузьмичу тоже хватало «персоналки», поэтому он тоже «Москвича» не касался и даже удостоверения водительского не имел, хотя управлять авто, конечно, умел. И не только авто, но и, к слову сказать, трактором, и танком, и мотоциклетом, и даже самолетом.
        Хотя машина и не использовалась, Костя-шофер — зря, что ли, его генерал баловал — всегда поддерживал «Москвича» на ходу и в полной исправности. На всякий экстренный случай. И вот он, тот самый случай, наступил.
        Старостин очень быстро переоделся: сменил дачную гимнастерку на белую сорочку и генеральский китель. Он был доволен тем, как построил разговор с дочерью Лерой, когда та сообщила ему оглушительное известие об убийстве. Дочь — она ведь материя нежная, на нее не цыкнешь, не обложишь, как на службе или в парткоме. Тем более — случились такие чрезвычайные обстоятельства.
        — Кто убит?  — задал он первый вопрос.
        — Одна девушка,  — всхлипнула Лера.  — Ровесница наша, учится в педагогическом.
        — Ты уверена, что мертва?
        — Да, папа! Нет ни дыхания, ни пульса. Что делать, папуля? Что нам делать?!  — В голосе девочки явственно послышались панические нотки.
        — Вы «Скорую» вызвали?
        — Нет.
        — И не вызывайте. Если девушка, конечно, и впрямь мертва.
        — Да, конечно, мы уверены!
        — В милицию звонили?
        — Тоже нет.
        — И очень хорошо. И не звоните. Ждите меня. Никого из квартиры не выпускайте. Я сейчас приеду и сам во всем разберусь.
        Генерал распахнул ворота гаража, сел в «Москвич». Нажал носком на педаль стартера, пяткой надавил на газ. Двигатель завелся сразу же. Степан Кузьмич несколько раз дал газку на холостых оборотах, мотор взревел. Он выехал и даже двери гаража прикрывать не стал. Места у них в дачном поселке спокойные, а он, когда назад вернется, сможет жену не будить, въедет в открытые ворота.
        «Москвич» довольно шустро разогнался и помчался во весь опор. Москва и Подмосковье — места и без того для автомобилистов спокойные, ни пробок, ни суеты здесь нет, в отличие от капиталистических столиц. А в субботу вечером движение в городе и вовсе почти остановилось. Только бессонные сине-белые полупустые троллейбусы мчались по Кутузовскому проспекту. «Москвич» летел со скоростью под сто километров в час.
        Через двадцать пять минут генерал уже остановил свою машину рядом с домом на Кутузовском, неподалеку от Триумфальной арки.
        В подъезде было два входа. Один с проспекта, другой со двора. Выход с проспекта закрывался на ключ. Дверь со двора не запиралась никогда. Консьержей не имелось. Семен Кузьмич для экономии времени прошел с проспекта, отворив дверь в подъезд своим личным ключом. Взлетел на лифте на шестой этаж. Позвонил в дверь условным сигналом, он всех домашних приучил, что звонит при любых обстоятельствах одинаково, как сейчас: два длинных, один короткий. Вот теперь и пригодилось.
        Открыл ему Вилен. Лицо зятя было застывшим — ни одной эмоции. Непонятно, то ли оглушен известием, то ли настолько хорошо владеет собой.
        — Показывай, где труп,  — безо всяких рассусоливаний распорядился Старостин.
        Зять молча проводил его в комнату, где временно квартировал с Лерой. До недавнего времени здесь спали Старостины-старшие — однако генерал все чаще стал перебираться из-под бочка женушки в свой кабинет. Но после того как дочка вышла замуж и ввела в дом зятя, решили, что теща съедет в бывшую девичью спальню Леры, генерал останется при своих в кабинете (впрочем, молчаливо предполагалось, что ему не возбраняется совершать набеги к Ариадне), а супружеское ложе из карельской березы отойдет Лере и Вилену.
        И вот теперь поперек этой самой кровати в спальне лежала девушка. Признаков жизни она не подавала. Лицо ее смутно, отдаленно что-то генералу напоминало, где-то он ее видел. Семен Кузьмич послушал пульс на шее, потом на запястье. Бесполезно. Тело было еще теплое, но вернуть гражданочку к жизни возможным не представлялось. Глаза ее были полуоткрыты и пусты, рот осклаблен. Слава богу, покойников в войну генерал насмотрелся, различал, кто живой, а кто готов.
        Из центра груди у девушки торчал нож. Кинжал этот, из дамасской стали, острый-острый, преподнесли Семену Кузьмичу на юбилей грузинские чекисты, и висел он у генерала здесь же, в спальне, на ковре, над кроватью. Кто-то взял его и нанес один, чрезвычайно успешный удар (с первого взгляда видится, что один).
        Крови вылилось немного. Видимо, убийце, так сказать, повезло — первым же ударом поразил несчастную в сердце. При подобных ранах крови вытекает немного, наш естественный насос сразу останавливается, не выплескивает задарма животворящую жидкость.
        — Кто такая?  — отрывисто спросил Старостин своего зятя.
        — Давняя наша знакомая,  — передернул плечами Вилен.  — Закончила пед. Работает в Люберцах, училкой. Зовут Жанна. Жанна Спесивцева. Вернее, звали.
        — Откуда я ее знаю?
        — Она на нашей свадьбе присутствовала.
        — У тебя с ней что было?  — в прежнем темпе задал провокационный вопрос генерал. Однако, где бы ни учился Кудимов, учителя у него были хорошие. На провокацию он не поддался, даже бровью не шевельнул.
        — Ничего.
        — Кто убил?  — столь же коротко вопросил Семен Кузьмич.
        Лицо Кудимова, и без того не слишком выразительное, словно закостенело.
        — Не знаю,  — лапидарно ответствовал он.
        — Собери мне всех присутствующих,  — распорядился Старостин.
        — Они и так все вместе, в зале.
        И вот генерал увидел их всех. Молодые, принаряженные. Потрясенные, взволнованные, заплаканные. На столе стояли забытые пирожки, винегрет и холодец. Бесполезно нагревались штофы с водкой, грузинским вином и крымским портвейном.
        — Сейчас все, по очереди, назовут себя. Фамилия, имя и год рождения,  — скомандовал Старостин.
        Он зашел по пути в свой кабинет, где много прекрасных часов проводил наедине с собой или в компании бутылки «Арарата» и задушевного собеседника, того же самого Вилена. В кабинете он захватил трофейную ручку-самописку и стопку писчей бумаги. Начал опись с людей, лично ему знакомых.
        Под номером первым значился Вилен Венедиктович Кудимов, возраст двадцать четыре. Зять, молодой человек очень крепкой наружности, с широченными плечами и пудовыми кулаками. Проучился с Лерочкой пять курсов в одной группе, а уже когда были они на дипломе, вдруг, здравствуйте-пожалуйста, сделал ей предложение. Рассмотрел, наконец? Или распределение приближалось, захотелось в столице, под крылышком тестя остаться? Впрочем, генерал зятя не осуждал, он и сам втайне думал, что брак по расчету — лучший вид брака, и дочку с тех пор, как она выросла, призывал выбирать мужа, прежде всего, разумом, и уж во вторую, или в последнюю, очередь — сердцем и, тем более, прочими глупыми органами. Главное, он сам кандидатуру зятя мало того что одобрил, еще и супруге сумел внушить, что этот провинциал для дочери наилучший вариант. «Если только,  — мелькнула непрошеная мысль,  — не сам Вилен сейчас стал первопричиной убийства».
        Второй в списке значилась Валерия Семеновна Кудимова (в девичестве Старостина), которой как раз сегодня исполнилось двадцать четыре года. О ней, о своей любимой дочери, в качестве подозреваемой в убийстве генералу даже думать не хотелось. Он и не думал, хотя — что сделаешь с мозгом, иногда он выдает поток неконтролируемых ассоциаций, вот и теперь внутренний голос ехидно проговорил: «Дочь моя девушка крепкая, в волейбол по первому взрослому разряду играет, такая, если решит нож в сердце засадить, рука у нее не дрогнет».
        Присутствовали на дне рождения и другие бывшие однокурсники Кудимова и Старостиной. Один из них — приметный, в форме лейтенанта-артиллериста. В ту пору, в конце пятидесятых, считалось не зазорным, а, напротив, даже престижным явиться в гости в военной форме. Тем паче для многих она была единственным полностью законченным нарядом, в котором гармонируют друг с другом и рубашка, и брюки, и китель, и ботинки, и шинель.
        Парень-артиллерист был невысоким, коренастым, со светлым чубом и ясным взором.
        Семен Кузьмич попросил представиться. Тот назвался — Радий Ефремович Рыжов, также двадцати четырех лет.
        Имя и фамилия показались знакомыми. А, это тот самый, кого Вилен просил притормозить. Тесть и придержал, отправил на полигон в пустыню. Только что он здесь делает?
        — В Москве проходите службу, товарищ лейтенант?  — Спросил Старостин.
        — Никак нет,  — вытянулся перед старшим по званию Радий.  — Нахожусь в столице в командировке.
        «Хорошенькая командировка, в Белокаменную,  — скептически подумал Старостин, однако вслух ничего не сказал.  — Да и ничего особо странного,  — успокоил он себя,  — в Москве и поблизости много ракетных «ящиков» находится. И генерал обратился к следующему персонажу. Тот оказался ровесником и бывшим однокурсником зятя и дочери. Звали Владиславом Николаевичем Иноземцевым. Про него генерал тоже слыхивал что-то от жены и дочери, они вместе с Лерой в одной группе учились. Вроде нравился он ей когда-то, сто лет назад, на первом курсе, но внимания на Леру этот провинциал тогда не обратил. Вспомнилось: он и на свадьбе у Леры с Виленом был, стихи им читал. Кажется, этот Владислав с Виленом и Радием в одной съемной комнате проживали.
        — А это моя жена,  — представил парень столь же юную, как и он сам, особу.
        — Фамилия, имя, отчество?  — остро вопросил Семен Кузьмич.
        — Иноземцева, Галина Ивановна,  — промолвила та.  — В девичестве — Бодрова. Что еще вас интересует?
        — Отдыхайте пока. Я опрошу вас в свое время.
        Вот эта девушка была если не красоткой, то довольно-таки, как говорилось в те годы, миловидной. Черные густые волнистые волосы, карие, блестящие, как вишни, глаза. «Она хороша собой,  — кольнуло в сердце у генерала.  — Как и убитая. В отличие от моей девочки». Галина оказалась единственной среди них всех, кто плакал. И выглядела она наиболее потрясенной. И еще генералу показалось, что с момента, когда он видел эту Галину последний (и первый) раз, на свадьбе дочери, она повзрослела, расширилась, раздалась. «Беременна девчонка, что ли?» — мелькнуло у генерала.
        Следующий персонаж оказался для компании вчерашних студентов представителем совершенно нехарактерным. Был он едва ли не ровесником генерала, дурно подстриженный человек с мосластыми пальцами и кривыми ногтями.
        — Вы кто?  — хмуро спросил Семен Кузьмич.
        Тот отрекомендовался с полупоклоном:
        — Юрий Васильевич Флоринский, сорока восьми лет. Кандидат технических наук.
        — Кем вы моей дочери приходитесь?
        — Никем.
        — А как в мою квартиру попали?
        — Меня позвали Владислав и Радий. Мы раньше с Иноземцевым работали. Теперь — с Радием.
        — Так вы что — с Лерой незнакомы?  — гаркнул генерал.
        — Нет, отчего же,  — осклабился товарищ Флоринский,  — знакомы, вот уже семь часов.
        — Ну и нравы у вас,  — пробурчал Семен Кузьмич.
        И впрямь: как собрались эти люди вместе, да еще на дне рождения Леры? С Виленом, мужем, разумеется, все понятно. С Владиком и Радием — тоже: они почти шесть лет проучились с нею в одной группе, а никогда студенческая дружба не начинает цениться, как сразу после окончания вуза. Эту пару ребят явно пригласила сама Старостина.
        Флоринского притащил Радий. Приехав с южного полигона, Рыжов остановился у него в квартире в Подлипках. Ну, а в молодости захватить с собой на вечеринку незваного друга — дело разумеющееся, лишь бы не с пустыми руками незваный гость явился.
        А вот присутствие на празднестве Жанны нуждается в пояснении. Отчего-то Вилену страшно хотелось, чтобы она пришла к его жене. Может, он Мопассана начитался, а может, его бесы гордыни одолевали: посидеть за одним столом и с любовницей, и с женой. Потому и бросился он аж в Подлипки уговаривать Галю, чтобы та, в свою очередь, убедила Жанну прийти к ним. Та и согласилась, на свою голову. Ее тоже приятно щекотала мысль, что она, словно взрослая многоопытная львица, будет делить свой стол и с бывшим (Радий), и с нынешним (Вилен) любовниками, а также с женой любовника Лерой.
        И, наконец, седьмым действующим лицом, седьмым формальным подозреваемым оказалась доблестная труженица плиты, утюга и выварочного бака Варвара Ивановна Семизорова, шестидесяти восьми лет. Впрочем, за нее генерал был готов поручиться: не убивала. (Разве что если погибшая непосредственно угрожала ненаглядной Лерочке.) Все-таки двадцать пять лет, включая эвакуацию, беспорочной службы отдала баба Варя семье генерала, считала их практически родственниками.
        Записав всех семерых, генерал промолвил:
        — А теперь слушайте все сюда. Милицию мы пока мешать не будем. Разберемся сами. И сейчас тот, кто сделал это — тот человек, или та особа, кто ударил ножом бедную девушку, должен будет встать и признаться.
        Воцарилась пауза. Товарищи неловко посматривали друг на друга, отводили глаза. Юные товарищи. Дочка, бесконечно любимая Лерочка. Надежный, основательный зять Вилен — а может быть, прохиндей? Двое друзей, комсомольцев, черненький и беленький, Владислав и Радий — вы-то что из себя представляете? Вы-то каким боком тут? Хорошенькая и заплаканная Галя. Она что, единственная, кто здесь плакал? Варвара, домработница. В голове мелькнуло: единственное родное лицо. Но как же так? Почему же единственное? Он что, дочку родную и зятя нечувствительно вычеркнул из списка родных? И все молчали.
        — Что ж, я предвидел подобное отношение. Повиниться перед лицом какого-никакого, а все-таки коллектива — сложно. Раз так, я изменяю вводные. Я сейчас удаляюсь в свой кабинет. Вы все, по очереди, будете входить туда ко мне и рассказывать, что здесь произошло. А точнее, каждому из вас придется ответить на два вопроса. Вопрос первый: он (или она) это сделал? И второй: если не он, то кто, он думает, совершил преступление и почему. Все ясно?
        — Так точно,  — первым ответил Радий.
        — Вилен, пойдем со мной,  — приказал Семен Кузьмич зятю,  — ты будешь первым. Приготовиться Валерии, затем Радию и далее по списку.
        — Нет, папа!  — закричала тут Лера.  — Я пойду. Я пойду первой.

* * *
        Вероятно, Вилен в тот вечер очень быстро понял, что идея скрестить в одном помещении Жанну и Леру — нехороша. Жанна, правда, аж расцвела от соседства Радия. Она делала вид, что все осталось как прежде. Он рядом с нею, он за ней ухаживает. И тот, дурачок, взялся с гусарской аффектацией действовать: подливал вина, подкладывал винегрет, придвигал блюдо с пирожками. Все простил, все забыл? Он и сам себя корил за слабоволие, однако от близости Жанны, от ее запаха, от лукавых взглядов у молодого лейтенанта кругом шла голова. В его оправдание надо сказать, что женщины у него ведь не было с третьего мая, со дня отъезда на полигон.
        До крайности довольным выглядел и Вилен. Ему не требовалось оказывать любовнице никаких знаков внимания, жена может быть довольна. Но все равно: все присутствующие (или почти все) знали, что Вилен находится с Жанной в связи.
        Зато Лера метала и в Жанну, и в Вилена ненавидящие взгляды. Только слепой мог не заметить, насколько явление любовницы бесило именинницу. Примириться и согласиться с тем, что у ее мужа — другая женщина, она никак не могла. Не получалось выглядеть и чувствовать себя такой передовой, как в старинных романах, принимать и быть любезной с любовницей мужа. Проявлялось в мелочах. К примеру, говорил Вилен, обращаясь к молодой супруге:
        — Не положишь ли ты всем винегрета, дорогая?  — На что Лера отвечала с кривой усмешкой:
        — Может, лучше кому-нибудь цианиду? Или мышьяку?
        А потом то ли она сама поняла, что выглядит глупо, то ли Вилен втихаря сделал супруге внушение, но Кудимова успокоилась и, по крайней мере, внешне на Жанну не реагировала. Тем более что разговор за столом оказался интересным — друзья не виделись все лето и пол-осени, и каждому было что рассказать. Флоринский и Радий солировали с рассказами о полигоне — в основном юмористического характера. Радик рассказал, как отмечали успешный пуск: подпив, встали в комнате на табуретки и спели гимн Советского Союза. Владик, в свою очередь, имел успех, поведав о полете вместе с Главным конструктором к антенне дальней космической связи: «Прилетели мы в Энский военный округ, на берег Энского моря…» Флоринский захватил свою постоянную спутницу, гитару. Пели новые песни Окуджавы и другие, доселе неизвестные: «Товарищ Сталин, вы — большой ученый…» И: «Ах, утону я в Западной Двине…» Жанна рассказала, что ходила на концерт студентов школы-студии МХАТ, и там был парнишка с гитарой, который здорово пел хриплым голосом блатные песни, эти в том числе. Фамилия паренька, кажется, Высоцкий.
        Однако напрасно Вилен подрасслабился и даже стал благодушествовать. Ситуация оставалась драматической и привела в итоге к трагической развязке. Уже после чая, воспользовавшись моментом, когда мальчики удалились на балкон курить, Лера зазвала Жанну в родительскую спальню, которую они теперь делили с Виленом.
        — Ты зачем сюда приперлась?  — в лоб спросила она.
        Однако Жанне тоже попала шлея под хвост. Только что она сидела между двумя любовниками, кокетничала напропалую и чувствовала себя царицей бала, а теперь эта каланча смеет с нею в таком тоне разговаривать! А еще ее взбесило, что Лера как бы случайно вытащила из ножен, висевших здесь же, на ковре, над изголовьем, сувенирный, однако острейшим образом наточенный кинжал.
        — Захотела — и пришла,  — ответила девушка грубо.  — Меня не ты, меня Галя позвала. И Вилен.
        — Это мой дом, и Вилен здесь никто!  — опрометчиво гаркнула Старостина.
        — Вилен никто?  — издевательски пропела Жанна.  — Может, позовем его, и ты сама ему это скажешь?
        Каждая последующая реплика не гасила разгоравшийся пожар, а, напротив, только подбрасывала дровишек в топку конфликта.
        — Хватит! Убирайся!  — закусив удила, заорала Лера.
        — А вот не уберусь. У тебя на глазах буду с твоим мужем куры строить, и ничего ты мне не сделаешь, генеральская дочь!
        Известно, что дразнить всякого — хоть человека, хоть зверя — можно лишь до определенного предела. Бывает, наступает момент, когда чаша терпения переполняется, красные пятна начинают летать перед глазами, рука хватается за ближайший опасный предмет…
        К несчастью, в руках у рассвирепевшей Леры оказался грузинский кинжал. Удар, который она нанесла, получился хорош — без подготовки, без тренировок, но точно в сердце, с одного раза, как по маслу.
        — …Все ясно,  — сказал генерал дочери. Рассказ ее тяжело дался им обоим. Семен Кузьмич выглядел словно мяч, из которого воздух выпустили. Он постарел, казалось, на десяток лет, и если раньше ему не давали его пятидесяти пяти, то теперь генерал в одно мгновение стал похож на старикашку. Однако он постарался встряхнуться и взять себя в руки. Ради дочери. Потому что злоключения этого дня оказались не закончены и впереди предстояло самое сложное.

* * *
        Когда дочь рассказала отцу все, она не выдержала и опять расплакалась. А потом, сквозь рыдания, проговорила: «Папа, что же я сделала!» — и бросилась отцу на грудь. Ошеломленный, ошарашенный, потрясенный, он не мог выговорить ни слова, только стоял и похлопывал дочь по спине. Когда первый приступ рыданий прошел, генерал отстранил от себя девушку и взмолился:
        — Боже мой, Лера! Зачем ты это сделала?! Зачем?!
        — Она отбила у меня Вилена. Он спал с ней. Он хотел от меня к ней уйти.
        Семену Кузьмичу захотел вскричать, что ни один брак не стоит ничьей жизни; что черт с ним, с Виленом, пожалуйста, пусть уходит, невелико сокровище, найдем тебе другого — но слова застряли у него в горле. Все равно, говори не говори, но дело уже сделано, Жанна мертва. Теперь оставалось придумать, как выпутаться из создавшегося положения. И действовать надо быстро.
        — Позови ко мне Вилена,  — бросил он.
        — Папа, пожалуйста!  — предостерегла отца Кудимова.  — Пожалуйста, не говори, почему я это сделала.
        — Я разберусь.
        Вилен и генерал вдвоем скрылись в спальне, где лежал труп Жанны.
        Там Семен Кузьмич обернул свою кисть и пальцы белоснежным носовым платком, взял безжизненную руку девушки за тыльную сторону ладони и согнул ее. У тела уже началось трупное окоченение, поэтому оно становилось неподатливым. Затем генерал поднес кисть трупа к ножу, торчащему из тела девушки, и сжал его пальцы на рукоятке.
        — Она убила себя сама,  — вполголоса, внушительно проговорил Семен Кузьмич.  — Понимаешь, Вилен, сама. Но теперь надо сделать так, чтобы это подтвердили все гости. Зятек, ты хорошо знаешь многих. Жил с ними. Скажи, в чем их слабые места. Только говори коротко и самое главное. У нас очень и очень мало времени.
        …А когда Вилен закончил свою речь, генерал скомандовал:
        — Пошли со мной.
        Они вдвоем снова вернулись в зал.
        Семен Кузьмич обратился ко всем присутствующим: Вилену, Лере, Владику, Радию, Галине и служанке Варваре.
        — Вам всем предстоит заявить милиции, что эта девушка, Жанна, убила себя сама.
        — Нет, папа,  — прошептала Лера, но очень тихо. А генерал продолжал:
        — Вы все должны показать в милиции одно и то же: да, это правда, что убитая и Валерия спорили друг с другом. Жанна угрожала, что покончит жизнь самоубийством, а потом схватила нож и сама себе нанесла рану, которая, к несчастью, оказалась смертельной. Так было дело. И именно так вы все, гости моего дома, должны показать в милиции.
        Все молчали. Дочка снова заплакала.
        — Начнем по старшинству.
        Семен Кузьмич все-таки был боевым генералом. Да и освобожденный секретарь парткома — должность не баран начихал. Он любил и умел командовать, у него получалось находить слова даже для того, чтобы убедить людей пойти на смерть. Неужели он сейчас не сумеет заставить кучку штатских шпаков дать нужные показания ради спасения родного человека, дочери?! И Семен Кузьмич испытал что-то вроде вдохновения, когда начинал свой опрос. «Скажите все: да, мы согласны»,  — мысленно взмолился он.
        — Прошу первой высказаться вас, Варвара,  — обратился он к домработнице. Апелляция именно к ней была не случайной. Внешне это могло быть представлено и впрямь как уважение и старшему, да к тому же представителю простого народа. На самом же деле генерал не сомневался, что прислуга не осмелится его ослушаться и пойти против своей любимицы. Домработница даст нужные показания. Не может не дать! И тем самым задаст правильный тон обсуждению. Когда один сказал «да», уже гораздо легче согласиться с чем бы то ни было и всем остальным.
        И тетя Варя (как звала ее Лера) не растерялась перед лицом образованной молодежи, еще раз доказывая всем, что в нашем народе огромны запасы и внутренней силы, и здравого смысла, и послушания.
        — Конечно, Семен Кузьмич,  — промолвила прислуга,  — именно так, как вы, Семен Кузьмич, сказали, все и было. Девушка эта, убиенная, Жанна, начала что-то кричать, я из кухни слышала, только отголоски, правда: «Я покончу с собой! Покончу!» А потом мы все вбежали, а она нож сжимает, а его рукоятка из раны торчит. Так оно все и было.  — Раздумчивые, чуть не благостные интонации пожилого человека ни на секунду не позволяли усомниться в искренности ее слов.
        — Что вы несете?!  — набросился на прислугу Радий.  — Вам не стыдно, старый человек, и врете тут напропалую!
        — Молчать, лейтенант!  — оборвал его Семен Кузьмич.
        А Варваре тоже палец в рот не клади.
        — А совестить меня не надо,  — набросилась она на молодого человека.  — Ты вообще глаза залил и не видел — не слышал, как дело было. А я видала-слыхала, врать не буду. Все, как генерал сказал, так и происходило. Сама она закололася.
        «Надо будет еще, конечно, с милицией договариваться,  — подумал генерал.  — И с оперработниками, и со следователем, что будут дело вести, и с экспертом. И к начальнику отделения приду, и в МУР поеду. Может, и подмазать придется кое-кого. А иначе, если начнут крутить-вертеть, копать да рыться, очные ставки устраивать — боюсь, моя версия поплывет».
        — Отставить базар!  — рявкнул генерал.  — У нас мало времени. И он обратился к Флоринскому: — Теперь прошу вас.  — Семен Кузьмич тоже не случайно выбрал следующим именно его. «Человек немолодой, живет на этой земле давно,  — подумал генерал.  — И раз до сих пор живой, и даже здоровый, у него наверняка был в жизни огромный опыт соглашательства и компромисса. А слукавив когда-то раз, человек слукавит и другой».
        Юрий Василич выступил весомо, грубо, зримо — словно научный доклад делал.
        — Одна жизнь здесь уже оборвалась, и я убежден — да, убежден!  — произошел просто несчастный случай. Одна молодая судьба по нелепой случайности прекратилась, и мы не можем позволить испоганить еще одну. Раз товарищ генерал предлагает дать показания, что случилось именно самоубийство, я готов.
        И тут влез другой мальчишка, на этот раз гражданский, которого звали Владислав. Он простонал укоризненно:
        — Ну, что вы такое говорите, Юрий Василич!
        — Молчите!  — заткнул его Семен Кузьмич.  — Дойдет и до вас очередь.
        «Главное теперь нейтрализовать этих двух парней,  — подумал генерал о Радии и Владиславе.  — Убедить, что они должны соврать. Но это — позже».
        — Прошу теперь тебя высказаться, Вилен,  — сказал генерал.
        «Он у меня еще попляшет за все свои фокусы, но это будет потом, сейчас главное выручить Лерку, вот добьемся этого, тогда и будем думать, как жить дальше. И как тебе, зятек, отомстить за все твои проделки».
        — Вы абсолютно правы, Семен Кузьмич,  — сказал Вилен.  — Жанна и впрямь покончила с собой. Хотела нам сделать демонстрацию, кровь себе пустить, но не рассчитала силы и ударила себя прямо в сердце. Так оно все и было.
        Итак, счет стал уже три-ноль в пользу генерала. «Но тут ведь игра такая,  — думал он,  — что выигрыш возможен только с сухим счетом, только если все покажут солидарно, что она себя убила, и никто ни слова не скажет против». Оставались Галина и Радий с Владиславом.
        — Молодые люди,  — обратился генерал к Радию и Вилену.  — Я бы хотел поговорить с вами обоими наедине.
        Он пригласил их обоих в свой кабинет. Там было мирно, покойно, даже уютно. Тускло поблескивала на столе латунная пепельница, подаренная ему Лаврентием Павловичем лично. В последнее время генерал перестал рассказывать гостям, как раньше, что это подарок Берии, однако и с глаз долой сувенир не убрал. Почтения к хозяину вызывала библиотека — в сорок седьмом конфискованная у врага народа, безродного космополита профессора Шварцмана. Люстра, которую жена за бесценок оторвала в комиссионке в сорок втором, тоже вызывала уважение своим помпезным могуществом.
        Генерал намеренно не предложил молодым людям сесть: время дорого.
        — Товарищ лейтенант,  — обратился к Радию по званию Семен Кузьмич,  — значит, вы НЕ видели, что Жанна сама себя убила?
        — Нет, не видел!  — воскликнул тот.  — И я вообще сомневаюсь, что она с собой покончила. У нее не было решительно никакого повода. И потом, Жанна совсем не тот человек, чтобы кончать самоубийством! Абсолютно другой характер. Все это враки и выдумки.
        — И я,  — поддакнул Владислав,  — тоже не верю, что произошло самоубийство.
        — Хорошо, я согласен, эти действия для характера покойницы могут быть необычными. Но разговор сейчас не об этом. Одну девушку мы уже потеряли. И теперь вопрос стоит о милосердии. И он звучит так: согласны ли вы потерять и еще одного друга? Вашего товарища, Леру. Ту самую, которую, если вы на нее покажете, заберут прямо сегодня в тюрьму. И которая может получить высшую меру наказания. Или, как минимум, пятнадцать лет лагерей, а значит, мы уже никогда в жизни ее не увидим. И она попросту погибнет.
        — А вы о другой девушке подумали?  — воскликнул Радий, чуть не бросаясь на генерала.  — О той, что умерла? За ее смерть что, никто не ответит? Она так и останется неотомщенной?
        — Все так,  — смиренно, миролюбиво проговорил Семен Кузьмич,  — но могу я попросить вас о личном одолжении?
        «Метод кнута с ними может и не сработать,  — подумал Кудимов.  — Почему бы не испробовать метод пряника?»
        — Можете вы заявить в милиции, что все-таки Жанна сама себя убила? Вам это ничего не стоит. Но я-то запомню. И смогу найти способ отблагодарить вас. Вас, Радий, если вы хотите, могу перевести служить из пустыни в Подмосковье или даже в Москву. В Генштаб. Хотите? И вас, Владислав, также продвинуть по службе — вы ведь в Подлипках работаете, у Королева?
        Уже одно то обстоятельство, что генерал ведал, где оба молодых человека служат, серьезно свидетельствовало о его возможностях. Владик (более нестойкий субъект, как понял Семен Кузьмич) растерянно переводил взгляд от своего товарища на Старостина.
        — И я ведь могу не только дарить и возвышать,  — чуть поднажал генерал,  — но и наоборот.
        — В самом деле, Радий,  — неуверенно молвил Иноземцев.  — Ведь Жанну все равно не вернешь.
        — Не надо так говорить!  — вдруг заорал Рыжов.  — Не надо, Владик, если хочешь остаться мне другом!
        — Послушайте, Радий!  — чуть не умолять стал Семен Кузьмич, прижимая руки к груди.  — Вы проучились с Валерией пять с половиной лет. Она всегда, я знаю, так хорошо относилась к вам. Неужели вы сейчас отправите ее на поругание? Отдадите в тюрьму?
        — Разговор сейчас не об этом,  — возразил Рыжов.  — Вопрос заключается в том, что вы заставляете нас обоих солгать.
        — Да, заставляю,  — спокойно сказал генерал.  — И вы оба сделаете это. Вы можете, конечно, сказать в милиции правду. И уничтожить тем самым вашу подругу Валерию. Но и я вас обоих, можете быть уверены, не забуду.  — Взгляд и голос генерала стали тяжелыми. Друзья невольно отводили от него глаза.  — Ты, Радий, спал с Жанной. Тебя загнали в пустыню. Теперь ты вырвался — ненадолго. А можешь, прямо отсюда, уехать в Сибирь. И не в купейном, а в столыпинском вагоне. И тебя в нем уголовнички будут шпарить. Ведь ты, Радий, много пьешь, в состоянии опьянения себя не контролируешь, ведешь антисоветские разговоры, поешь подрывные песни. Десятку я тебе обеспечу, Рыжов!  — рыкнул Старостин.  — Десятку с конфискацией и поражением в правах!
        Радий выглядел пораженно, уничтоженно, и генерал подумал, что он его дожал.
        — А ты, Владислав Иноземцев,  — резко подался ко второму молодому человеку генерал,  — ты бы тоже не улыбался глупо, а над своей собственной судьбой подумал. Как, интересно, организация, где вы работаете, а также партбюро и комитет комсомола поступят, когда станет известно, например, о том, что вы сдавали вступительные экзамены в строительный институт за другого человека? И фактически получили за это деньги: с вас не брали потом плату за жилье. Вы ведь, если разобраться, самый настоящий мошенник, разве нет?
        Кровь прихлынула к лицу Владика. Он начал было непроизвольно говорить: «Откуда вы знаете..?» — но потом осекся, сообразил: «Вилен!»
        — Хочешь выглядеть мошенником и объясняться по своему персональному делу перед комсомольцами и коммунистами ОКБ-1, а?
        — Нет!  — отшатнулся Иноземцев.
        — Тогда вам ОБОИМ,  — нажал генерал,  — надо признать, что Жанна убила сама себя. И жена ваша, Иноземцев, ваша Галя, тоже должна показать это. Идите. И позовите мне ее. Одну. Буквально на два слова.
        Радий и Владик были потрясены и обескуражены.
        А через пять минут из кабинета Старостина вышла, пряча глаза, Галина. Генерал проводил ее в зал, а потом хлопнул в ладоши.
        — Итак, товарищи, мы договорились,  — констатировал генерал.  — Я вызываю милицию. Переговоры и так затянулись.
        И Семен Кузьмич шагнул к телефону.
        Вместо эпилога
        И случилось все так, как планировал, предполагал и организовал генерал.
        Прибыла милиция.
        Каждый из них дал показания. Нужные показания. Те, что ждал генерал. Их подруга, Жанна Спесивцева, совершила акт самоубийства. Их не ловили на противоречиях. Не устраивали им очных ставок. Не задавали каверзных вопросов.
        Может быть, и в дальнейшем их свидетелям задавать не будут — в зависимости от того, как генерал договорится. А он, надо думать, договорится. Он умеет договариваться.
        Милиция уехала уже около пяти утра.
        Представители закона уехали одни.
        Они никого не забрали — и людям, с детства впитавшим знание о ночных арестах, это показалось даже странным.
        А Жанну — вернее, то, что от нее осталось — ее тело — увезли в морг.
        Оглушенные, подавленные всем, что случилось, первыми из подъезда вышли Галина и Владислав. Не хотелось ничего говорить друг другу. Не хотелось даже смотреть друг на друга. А Галя только и делала, что произносила про себя, словно причитала — если бы она была верующей, можно было бы сказать, что она молилась. Однако она не верила в Бога, но все равно просила кого-то Высшего — неизвестно, кого — может, Высшую Инстанцию. «Дай Боже, чтобы Владик ничего не узнал. Господи, я клянусь, я больше никогда не принесу ему зла, и не сделаю шага, оскорбляющего его,  — только сделай так, чтобы Владик ничего не узнал…»
        Потому что знал даже генерал — именно поэтому он так легко с ней договорился. Он сказал Гале просто: не заявишь в милиции того, что мне надо,  — твой муженек Владислав узнает все. И про человека, с кем ты втайне от мужа встречалась, и про то, что ты, может, носишь своего ребенка от него. В первый миг там, в генеральском кабинете, она обомлела: откуда он узнал?! А потом сложила два и два, выстроила цепочку: знала Жанна, и она когда-то проговорилась, значит, Вилену. А уж тот выдал все генералу Старостину. И для спасения доченьки Семен Кузьмич решил, все средства хороши. Даже грубый шантаж.
        Поэтому главное, что чувствовала в то утро Галя, это огромное чувство вины и желание остаться неразоблаченной.
        Владик, который шагал по широкому и пустому Кутузовскому проспекту с нею рядом, независимо заложивши руки в карманы, тоже не хотел ни о чем разговаривать. Он думал, что жизнь оказывается сложнее любых о ней представлений — сложнее всего, о чем они говорили на уроках литературы в школе и комсомольских собраниях в институте, о чем писали журналы «Юность» и «Смена» и газета «Комсомольская правда». Он не мог раньше представить, что боевой генерал и секретарь парткома врет, виляет, хитрит, ловчит, шантажирует. И они, все, как один комсомольцы (и беспартийный сочувствующий Флоринский), охотно пошли Старостину навстречу, выполнили, ради спасения его доченьки, все его требования. Это было так гадко и так подло, и сам он чувствовал себя таким гадким и таким подлецом, что подумал почти равнодушно: был бы на моем месте какой-нибудь дореволюционный герой, какой-нибудь офицер (почему вдруг офицер?!)  — он бы застрелился. И подходящие стихи вспомнились, из любимого Маяковского:
        Все чаще думаю,
        Не поставить ли лучше
        Точку пули в своем конце.
        Сегодня я, на всякий случай,
        Даю прощальный концерт.
        Однако на самом деле он не думал ни о каком самоубийстве. Жить — хотелось. Даже с тем враньем и тем позором, которому их подверг Старостин. А умирать не хотелось никак. И жить хотелось потому, что было интересно. Интересно, что будет дальше. Как в детстве, когда страшно занимало, а что дальше будет в книге. Вот и сейчас жизнь его до сих пор интриговала.
        Интересно, кто у них с Галей родится? Мальчик? Или девочка? И на кого он будет похож? Ясно, что на нее и на него,  — но на кого из них больше? И когда ребенок родится? В общих чертах, понятно: Галя и врачи говорят, в конце марта — начале апреля. Но когда точно, какого числа? И в какое время суток? Утром, вечером, днем или ночью?
        И еще была животрепещущей тайна своего собственного происхождения. Как узнать: чей он сын? И правда, чей? Кто его отец? Чей нос он носит, глаза и брови? Надо обязательно матушку расколоть, распотрошить, выудить признание! А может, ее подпоить, а?
        И еще Владику было интересно: а когда полетит в космос первый человек? Успеют ли они, как планирует Королев, запустить его в будущем году? Или позже? И кто станет первым космонавтом? Неужели наш, простой советский молодой летчик, как хочет Королев? Или нас, не дай бог, опередят американцы? И когда состоится полет на Луну? И кто туда полетит первым?
        И его собственная инженерская судьба как сложится? И сумеет ли он сделать карьеру в хозяйстве у товарища Королева? Или ему придется уйти?
        Словом, перед ним простиралась вся жизнь, и было чрезвычайно интересно заглянуть за ее горизонт. В конце концов, и в каждой книге его любимыми словами были те, что прямо говорили читателю, что нет, это еще не конец, роман не кончен, и жизнь продолжается.
        Послесловие
        Последние два десятилетия для человека, интересующегося историей освоения космоса, стали поистине счастливыми. Вышли сотни работ, посвященных теме. Опубликованы десятки мемуаров и воспоминаний очевидцев.
        Однако основной отправной точкой для нас стали записки наших родителей, которые каждый из них написал по нашей просьбе, а потом еще ответил на тысячи наших вопросов о прошлых временах. Наша мама обладает великолепной памятью и умением рассказывать. А наш папа, в дополнение к этим качествам, прекрасно разбирается в авиации и космонавтике — он окончил Московский авиационный институт и прослужил в советской армии тридцать лет, проработав в совершенно секретных научных и проектных институтах, занимающихся космосом. Поэтому первое спасибо — вам, дорогие мама и папа, Екатерина Игоревна и Виталий Яковлевич.
        Очень многое дали нам также записки Ярослава Голованова, «космического корреспондента» «Комсомольской правды». Его книга, посвященная жизни и творчеству Сергея Павловича Королева, стала настоящей библией, основополагающим трудом для всех, кто пишет о советском космосе. Автор в нем показал себя одновременно и ученым, инженером, знающим дело, и историком, и пламенным публицистом. Кроме того, мы проработали и другие книги Голованова: «Космонавт № 1» (о первом отряде космонавтов), «Марсианин» (о Цандере)  — и его дневники «Заметки вашего современника».
        Великолепные мемуары оставил один из заместителей Королева — Борис Евсеевич Черток. Его четырехтомные записки «Ракеты и люди» стали краеугольным камнем космических воспоминаний.
        Очень интересными также являются многотомные дневники главы Центра подготовки космонавтов, генерала Николая Петровича Каманина, вышедшие посмертно под названием «Скрытый космос».
        Практически каждый космонавт, первый старт которого пришелся на советские годы, оставил свою мемуарную книгу. Те из них, что вышли при социалистической цензуре, интересны, однако несут на себе сильный идеологический отпечаток, а многие поистине драматические эпизоды обходят молчанием. Но даже среди советской книжной продукции выделяются, на наш взгляд, своей искренностью и чистотой книга Юрия Гагарина и психолога Владимира Лебедева «Психология и космос», а также книга с рисунками Алексея Леонова «Выхожу в космос» (для детей!).
        Те же, кто написал мемуары в новые, гласные времена, оказали исследователям, занимающимся историей советского космоса, неоценимую услугу. Яркой печатью незаурядного литературного таланта отмечена книга одного из дублеров Валентины Терешковой — Валентины Пономаревой («Женское лицо космоса»). Очень интересные записки «Траектория судьбы» оставил К. П. Феоктистов. Оттуда мы почерпнули немало информации о том, как в конце пятидесятых работало королевское ОКБ. О Тюратаме, Плесецке и Звездном городке написал мемуары так и не слетавший космонавт Эдуард Буйновский. Интересны также книги космонавтов Георгия Гречко («Космонавт № 34. От лучины до пришельцев»), Алексея Губарева, Алексея Елисеева. Очень интересны также не оформленные в книгу воспоминания одного из конструкторов корабля «Восток» В. В. Молодцова и многочисленные интервью, которые дал в последние годы космонавт А. А. Леонов.
        Всем нашим информаторам и добровольным помощникам — большое спасибо. Мы также благодарны тем людям, кто взял на себя труд прочесть эту рукопись до публикации и сделал свои замечания,  — прежде всего, нашим папе и маме.
        И еще раз — огромное спасибо книгам.
        notes
        Примечания
        1
        Здесь и далее цены указаны до деноминации 1961 года.
        2
        Имеется в виду будущий театр «Современник», который в ту пору «Современником» еще не назывался.
        3
        В советских «почтовых ящиках» первый отдел традиционно ведал секретностью и организацией режима.
        4
        Первое издание Красной книги вышло лишь спустя четыре года, в 1963 году.
        5
        ГСВГ — Группа советских войск в Германии была создана после победы СССР и антигитлеровской коалиции в Великой Отечественной войне и безоговорочной капитуляции Германии.