Любой ценой Ольга Лаврова
Александр Лавров
Следствие ведут ЗнаТоКи #11 Совершено убийство. Предполагаемый преступник схвачен. Неожиданно через несколько дней находящийся с ним в камере пожилой вдовец, отец двоих детей делает заявление, что убийца - он…
Ольга Лаврова, Александр Лавров
Любой ценой
В тюремной камере, которая служит для содержания под стражей до суда,- двухъярусные койки, небольшой тяжелый стол, четыре тумбочки, четыре табуретки. Высоко расположенное, забранное решеткой окно. И все. Вынужденное безделье, глухота грязноватых стен. Скучно. Нервно: судьба еще не окончательно решена. Люди, что рядом, с тобой временно, ты им никто, они тебе - никто. Словом, скверно…
В камере трое. Один - молодой коренастый парень, другой, долговязый,- постарше. Третий - лет сорока, с мягко очерченным лицом и живыми карими глазами. Это Тобольцев, подследственный Знаменского.
Компания «забивает козла». Игра идет без азарта, под характерный «камерный» разговор.
- Сейчас главный вопрос - как она меня видела: спереди или сбоку, тревожится парень.- Если сбоку, пожалуй, не опознает, а?
- Одно из двух: либо опознает, либо не опознает,- говорит Тобольцев.
- Если опознает, скажу, что полтинник на том месте обронил. Поди проверь, чего я искал.
- Ну-ну, скажи,- Тобольцев спокоен, почти весел.
- Хорошо тебе, Тобольцев. Твоя история смирная, бумажная. А ему думать надо!..
- Не думать, а выдумывать,- роняет Тобольцев.
Парень вскидывается:
- Да если не выдумывать, это ж верный пятерик! Тогда все, что там,- машет он на окно,- все только через пять лет! Через пять лет, ты понимаешь?
- Понимаю. Я отсюда тоже не на волю пойду.
С лязгом открывается дверь, арестованные встают - положено. Конвоир вводит новичка. Тот упитан, смазлив, с юношеским пушком на щеках; одет щеголевато, на плече сумка иностранной авиакомпании.
- Старший по камере!- вызывает конвоир. Тобольцев делает шаг вперед.- Укажите койку, объясните порядок поведения.
- Слушаюсь, гражданин начальник,- говорит Тобольцев.
Дверь запирается, щелкает глазок. Холина молча разглядывают: он кажется чужаком здесь, среди заношенных пиджаков.
- Здравствуйте,- с запинкой произносит Холин.
- Здравствуйте,- вежливо отзывается Тобольцев.
- С благополучным прибытием!- фыркает парень.
- Раз прибыли, давайте знакомиться.
Холин поспешно протягивает руку.
- Холин, Вадим.
- Тобольцев.
Холин оборачивается к парню - тот демонстративно усаживается за стол, а долговязый вместо руки Холина берется за его сумку.
- Разрешите поухаживать… Ишь, вцепился в свой ридикюль. Там указ об амнистии, что ли?
- В основном белье,- Холин пугливо выпускает сумку.- Есть хорошие сигареты,- Холин, торопясь, лезет в карман, пускает пачку по кругу.
Парень с удовольствием затягивается.
- Каким ветром в нашу преступную среду?
- Даже не знаю… взяли прямо на улице, совершенно неожиданно… Говорят, «по приметам»…
- Садись,- приглашает Тобольцев.- И, вообще, начинай учиться сидеть.
Холин осторожно опускается на табурет.
- А все-таки - за что ж такого молодого и культурного?
- Не говорит - не приставай,- урезонивает парня Тобольцев.
- Нет, пожалуйста… но ведь меня, собственно, ни за что… Нет, вы не смейтесь. Ну якобы я кого-то ограбил, чуть ли не убил… а я там даже и не был, честное слово!
- Якобы кого-то якобы ограбил. Может, при якобы свидетелях? И дома якобы вещи нашли?
Оба - молодой и пожилой - гогочут. Рады развлечься.
Холин снова встает, озирается: нары, зарешеченное окошко, чужие руки роются в его сумке… И этот издевательский смех.
- Нет, я тут не смогу,- отчаянно говорит он Тобольцеву.- Я должен вырваться! Любой ценой!..
- Бывалые люди утверждают: вход руль, выход - два,- серьезно сообщает Тобольцев.
* * *
Рабочий стол Знаменского завален пухлыми бухгалтерскими папками. Расчищен только уголок для диктофона. Крутятся кассеты, доверительно звучит
негромкий, чуть картавый говорок Тобольцева. Знаменский сосредоточенно вслушивается, останавливает запись, думает. Стучат в дверь.
- Входите!
Появляются Томин и Кибрит. Вид торжественный.
- Дорогой Паша!- начинает Томин.- Знаешь ли ты, что пятнадцать лет назад, день в день…
- Может, мне тоже встать?- озадачен Знаменский.
- Пожалуй. Так вот, пятнадцать лет тому назад… что произошло?
- Мм… Всемирный потоп состоялся несколько раньше. Чемпионат Европы наши выиграли позже…
- Безнадежно,- смеется Кибрит.- Пал Палыч, пятнадцать лет назад ты впервые пришел на Петровку!
- Да бросьте!.. Неужели целых пятнадцать?..
- Да, поздравляем.
- От благодарных сослуживцев!- говорит Томин, водружая поверх папок новенький
«дипломат», который прятал за спиной.
- Ну прямо с ног сбили. С вашего позволения…- он садится на диван.
- А ты помнишь свой первый протокол. «Я, такой-то и такой-то…»?- спрашивает Кибрит, пристраиваясь рядом.
- Еще бы!
- А первого подследственного помнишь?
- Первое дело, Зиночка, я не двинул с мертвой точки. Подследственных у меня вовсе не было. Только потерпевший. Но потерпевшего вижу как сейчас.
Длинный, энергичный блондин по кличке «Визе»… однорукий. Он лежал с ножевым ранением в больнице на Стромынке. Посмотрел на меня умными глазами и
очень любезно объяснил, что пырнули его свои же блатные дружки, но он надеется выздороветь. А когда выздоровеет, то сочтется с кем надо без моей помощи. И он таки, наверное, счелся. Хватило одной руки!
- Рассказываешь, как о первой любви,- хмыкает Томин.
- Да ведь и сам помнишь первого задержанного.
- Увы. Ma-аленький такой спекулянтик. До того маленький, до того хлипкий и несчастный - прямо неловко было вести в милицию. Я вел и очень, очень стеснялся… пока в темном переулке он не треснул меня промеж глаз и не попытался удрать. И так, знаете, резво…
- А мне поначалу доверяли такие крохи, что и вспомнить нечего,- вздыхает Кибрит. - Знаешь, Пал Палыч, когда-то ты казался мне удивительно многоопытным, почти непогрешимым! С тех пор въелась привычка величать по имени-отчеству.
- Между нами, первое время я и себе казался многоопытным. Не сразу понял, что за каждым поворотом подстерегает неожиданность. За любым.
- Вообще или конкретно?- уточняет Кибрит, почуяв в тоне горчинку.
- Конкретно. Есть минут пять?
- Знаменский нажимает кнопку диктофона, с легким жужжанием перематывается лента. Новый щелчок - и возникают голоса:
- Гражданин следователь, я, конечно, для вас ноль…
- Ну почему так, Тобольцев?
- Да ведь должность моя самая простецкая и преступления соответственные. Чего со мной беседовать? Даже по делу интерес небольшой - двадцатая спица в колесе… А если про жизнь, то какая моя судьба? Сплошная глупость. Но вы… вы сейчас очень важный для меня человек. Только и жду, что скажете да как посмотрите… Я ведь двум детям отец! На мне долг неимоверный, а я - вот… Эх!..
Знаменский останавливает запись.
- Диагноз?
- Очень искренно, Пал Палыч,- говорит Кибрит.
- Этой записи полтора месяца. Были на полном доверии. А неделю назад Тобольцев отказался выйти из камеры на допрос.
- И потому ты забуксовал в бумажных дебрях?- Томин кивает на горы папок.
- Да нет, «заело» чисто по-человечески.
* * *
И как еще заело! Все уже в этой хозяйственной тягомотине распутано, рассортировано, еще чуток - и с плеч долой. Поведение Тобольцева ничего не
изменит. Но - весьма любопытно. Да и самолюбие задевает.
Надо вызвать его сюда, решает Знаменский. Давненько в тюрьме, смена обстановки встряхнет.
Однако если б Знаменский понаблюдал, как Тобольцев в сопровождении конвоира поднимается по внутренней лестнице Петровки, то понял бы, что номер не удался. Явственно постаревший, безучастный, Тобольцев не проявляет никакого интереса к окружающему, свойственного любому человеку, запертому в четырех стенах и вдруг попавшему «наружу». К Знаменскому он входит не здороваясь и мешковато садится у стола.
- Неделю назад я оставил вас в покое, Василий Сергеич, думал, накатило нелюдимое настроение. Но сегодня, вижу, вы тот же. Объяснять ничего не намерены?
Тобольцев молчит.
- Вы слышите меня, Тобольцев?
- Да, гражданин следователь.
Знаменский открывает одну из папок. Пустяки в ней, предлог, чтобы Тобольцева раскачать.
- Осталось уточнить пять-шесть цифр. Они пока со слов Беляевой. Она возлагает на вас вину за приписки в нарядах с июля по сентябрь. Вот, ознакомьтесь.
- Вы мне зачитывали на прошлом допросе,- не поднимает головы Тобольцев.
- Да. И тогда вы собирались опровергнуть ее показания. Так? Почему не слышу ответа?
- Все верно говорите, гражданин следователь.
- И что же, Василий Сергеич? Будете опровергать?
- Как хотите… Как проще.
- Я ищу не простоту, а правду,- сердится Знаменский.- Убедите меня, что Беляева лжет.
- Июль и половину августа я был на втором участке,- безо всякого выражения сообщает Тобольцев.- Там велись срочные работы, и был приказ по тресту. На первом и четвертом участке в то время я не бывал и нарядов не закрывал.
Знаменский переворачивает несколько листов дела.
- Но вот подшит наряд, на нем подпись: «Тобольцев». Рука ваша или нет?
- Тобольцев равнодушно взглядывает.
- Моя, гражданин следователь. Подсунули, небось, среди бумажек, подписал дуриком.
Знаменский всматривается в Тобольцева, почти не слушая его.
- Василий Сергеич… Что стряслось?
Обойдя стол, он становится перед Тобольцевым, чтобы попасть в поле его зрения.
- Что на вас навалилось?.. Вы здоровы?
Тобольцев роняет лицо в ладони:
- Пал Палыч… очень прошу… свидание с детьми.
* * *
Случается, когда Пал Палычу нужно что-то понять и об этом можно рассказать, не нарушая служебной тайны, он советуется с матерью. Подследственные - частенько люди с изломанной психикой, а Маргарита Николаевна - чуткая женщина, да к тому же психиатр. Вот и сегодня встревожил Пал Палыча Тобольцев, и дома покоя нет.
- А ты не усложняешь, Павлик?- за разговором Маргарита Николаевна хлопочет на кухне.- Может, просто реакция на окончание дела? Пока следствие, голова занята: как сказать, да что сказать. Человек до поры мог почти не думать о наказании. А теперь заслониться нечем, и разом навалилось то, что ждет. Вот и срыв.
- Это, мать, не про Тобольцева. У него другая тактика выживания: чего нельзя миновать, к тому надо приспособиться. Мы с ним толковали о суде, о колонии, он был готов все это перенести.
- Стало быть, что-то личное… дурное известие… Достань столовую ложку.
- Я бы знал. Мне обязаны сообщать то, что сообщают ему.
- Ну, не герметически же он закупорен. Плохая новость щелку найдет.
- Да все, что могло случиться плохого, вроде бы уже случилось. Давай нож поточу, не режет ведь… Жена от него ушла пять лет назад и уехала с новым мужем куда-то аж в Каракумы. Дети остались с ним и с тещей.
- Дети маленькие?
- Десять и семь.
- С ними благополучно?
- Попросил свидания, значит, живы-здоровы… Пахнет уже вкусно… Этот Тобольцев, как заноза в мозгах!
- Хорошо, хоть аппетит не пропал.
- Аппетит зверский!
* * *
А дня через три утром не успел Знаменский снять плащ, как позвонили из Бутырки. Тобольцев слезно и в срочном порядке просится побеседовать. Пал Палыч покачал головой над густо исписанным листком календаря, но поехал…
На этот раз Тобольцев здоровается и не отворачивается, но снова на себя не похож: им владеет мрачное возбуждение.
- Итак, явился на ваш призыв,- говорит Знаменский.- Слушаю.
Тобольцев набирает воздуху, смотрит круглыми карими глазами и молчит.
- Вы собираетесь сообщить новые обстоятельства по делу?- подсказывает Знаменский, хотя чувствует: вряд ли.
Не в силах усидеть, Тобольцев вскакивает с привинченного к полу табурета.
- Нет, я…- Он топчется у стола, опираясь на него нетвердой рукой.- Пал Палыч, я убил человека!
Знаменский реагирует, словно на шутку:
- Убили? Это кого же?
- Фамилию не знаю… то есть тогда не знал.
- Странные вещи с вами творятся, Василий Сергеич. Сядьте, постарайтесь успокоиться… Ребята приезжали?
- Да, вчера. Поглядел, простился,- от волнения он картавит порой до непонятности.
- Почему «простился»?
- Больше вряд ли увижу.
Спятил мужик, что ли? Помолчав, Знаменский включает диктофон.
- Ну ладно, выкладывайте.
- Четырнадцатого июня, примерно в семь тридцать вечера я зашел в винный магазин на Таганской улице, чтобы выпить,- начинает Тобольцев заученно.- Там ко мне привязался пожилой незнакомый человек, полный такой, в черном плаще. Из магазина он вышел вместе со мной и что-то все говорил, но я его не слушал.- Он приостанавливается, обеспокоенный: - Вы не пишете
протокол?
- Успеется. Дальше?
- Гражданин, который привязался, мне надоел, и я старался от него отделаться. Тогда он стал мне грозить, вынул бумажник и совал мне под нос какие-то документы, вроде раньше он был начальник и прочее. Тогда я разозлился и ударил его. Он упал, а я ушел. Все… А он там же умер.
- С чего вы взяли?
- Потому что он умер.
- Место, где это произошло?- резко спрашивает Знаменский, уже с внутренним ознобом.
- В Товарищеском переулке.
Выключив диктофон, Знаменский звонит, представляется.
- Вечером четырнадцатого июня в Товарищеском переулке зарегистрировано нападение на мужчину?.. Да, жду.
- Вы мне что - не верите?
- Знаменский не отвечает, прижимая трубку к уху. На том конце провода начинают зачитывать текст с карточки учета преступлений:
- «…обнаружен труп Киреева Д.Т., шестидесяти четырех лет. По заключению судмедэксперта, причиной смерти явился удар по голове, вызвавший разрыв сосудов в части мозга, пораженной недавно перенесенным Киреевым незначительным инсультом. Подозреваемый был задержан дружинниками при попытке ограбить тело потерпевшего, однако…»
Знаменский машинально записывает, переспрашивает:
- Когда?.. Его фамилия?.. И кто ведет дело?.. Ясно, спасибо.
Потом долго смотрит на Тобольцева.
- Вы правы, тот человек умер.
За время телефонного разговора Тобольцев снова ушел в себя.
- Не угадаешь, где она подстережет, стерва безносая,- бормочет он.
- Слушайте, Тобольцев, откуда вся эта дичь? Пухнет, обрастает подробностями!
- Не обременяйте вы себя, Пал Палыч… Мне так и так хана.
Знаменский снова включает диктофон и стремительно задает вопросы:
- Итак, он упал, а вы сразу ушли?
- Да.
- Тихо-мирно потопали себе дальше?
- Да. Такой вот подлец перед вами.
- А сегодня, одиннадцатого сентября, вдруг приспичило покаяться?
- Я больше не мог. Мысль, что за мое преступление сидит невиновный…
Знаменский перебивает:
- Да если вы сразу ушли, Василий Сергеич, откуда вам знать, что пристававший к вам человек умер, что кого-то арестовали!
- Да парень уже месяц со мной в камере.
Знаменский поражен. Верить? Не верить? Нажимает кнопку вызова конвоира.
- Будьте добры, список содержащихся в тридцать первой камере.
Дожидаясь списка, меряет шагами следственный кабинет.
- Бурное утро… Сюрприз за сюрпризом.
- Такая уж моя злая судьба,- после долгой паузы шепчет Тобольцев.
Возвращается конвоир. Да, задержанный по подозрению Холин сидит с Тобольцевым.
- Подследственного отправите отсюда в другую камеру.
- Переселяете меня?
- По одному делу вместе находиться нельзя.
Тобольцев выпрямляется, вытягивается в струну. Вялости как не бывало.
- Разве Холина не выпустят?- вскрикивает он.- Как же это: я признался, а его не выпустят?
Ни разу он при Пал Палыче не впадал в столь лихорадочное волнение.
* * *
Слово в слово повторил Тобольцев свою историю и в присутствии следователя, ведшего дело Холина.
И теперь Знаменский отправляется к коллеге с ответным визитом. Ноги несут его быстро, проезжую часть пересекают недисциплинированно, на красный свет. Вот и здание прокуратуры. Вестибюль, лестница, коридор. Перед нужной дверью Знаменский приостанавливается, делает официальное лицо.
- Здравствуйте.
- День добрый, Пал Палыч. Прошу.
Холин, сидящий за приставным столиком, впивается в Пал Палыча глазами.
- В разговоре примет участие еще один сотрудник,- говорит ему Панюков.
Холин привстает и даже отвешивает Пал Палычу нечто вроде поклона.
- Пожалуйста… Очень приятно.
- За приятность не ручаюсь,- осаживает Холина Панюков.- Расскажите, что произошло четырнадцатого июня.
- Черный день в моей жизни,- произносит Холин печально.- Представьте: иду по улице, хороший вечер, хорошее настроение, хорошая сигарета.- Он обращается к Знаменскому, понимая, что сегодня рассказ адресован ему.- Завернул в подворотню, чтобы бросить окурок, и вдруг вижу: кто-то лежит у стены…
В первом варианте Холин заметил лежащего, проходя мимо по переулку. На месте проверили - выяснилось, что заметить невозможно: темно. Теперь возникла деталь с подворотней и окурком.
- Да, сначала я упустил эту мелочь,- Холин неприязненно покосился на Панюкова.- Но о чем она говорит? Только о том, что у меня есть привычка не сорить на тротуаре. Воспитанный человек поймет. Рассказывать дальше?
- Да, конечно.
- Уже столько раз повторял, что заучил наизусть. Значит, я увидел, что лежит пожилой мужчина, а рядом валяется бумажник с документами. Я решил, что человеку плохо, подобрал бумажник, чтобы не пропал, и хотел бежать за помощью. Но вдруг налетели два парня, дружинники, и схватили меня. Вот так я был задержан «на месте преступления».
- Гражданин Холин забыл добавить, что при появлении дружинников он бросил бумажник, а по дороге в милицию сбежал и два месяца скрывался,- снова вмешивается Панюков.
- Неужели лучше, чтобы я удрал с бумажником? Зачем мне чужой бумажник? Я думаю, в подобной ситуации любой испугался бы. Представьте, парни вообразили бог знает что, никаких объяснений не слушали, бумажник считали «железной уликой»!.. Я хотел переждать, пока утихнет шум. Я не думал, что все так серьезно! Ведь, когда я побежал, я не знал, что он мертвый! Я же не знал! Вы верите?- взывает он к Знаменскому.
Последние фразы прозвучали с неожиданной искренностью, и Знаменский кивает:
- Пожалуй, не знали.
- Наконец-то! Наконец нашелся человек, который способен поверить! Я догадываюсь, кто вы и почему пришли, и вы понимаете, что я догадываюсь. Зачем притворяться, Пал Палыч? Позвольте вас так называть.
- Хорошо, не будем притворяться. Но я пришел не ради вас, а затем, чтобы понять поведение Тобольцева. Если вы согласитесь кое-что разъяснить.
- Собственно, я готов.
- Расскажите Пал Палычу, как развивались ваши отношения с Тобольцевым,- говорит Панюков.
- Видите ли, началось случайно. Мне было очень тяжело в камере, а Тобольцев казался симпатичнее других, и я поделился с ним своей бедой.- Холин излагает историю гладко, без запинки.- Он выслушал, расспросил и вдруг замкнулся, помрачнел… И вот однажды мы остались одни, и он во всем признался. Я его умолял меня спасти. Вчера он наконец решился. Такое счастье!- Холин потупляется, а следователи обмениваются быстрым взглядом.
- Когда Тобольцев вам признался, то как он изложил суть преступления? Постарайтесь как можно точнее.- У Панюкова скучающий тон, но он готовит небольшой проверочный трюк.
- Четырнадцатого июня вечером Тобольцев зашел выпить в магазин на Таганской улице, - уверенно чешет Холин.- Там к нему привязался незнакомый человек, полный, в черном плаще, и позже в Товарищеском переулке у них вышла ссора…
- В черном плаще?- перебивает Панюков.- Помнится, он сказал в синем.
- В синем?..- на мгновение Холин теряется.- Да нет же, в черном! Неужели он перепутал, подонок?! Маразматик!
- Не вам бранить Тобольцева,- одергивает Панюков.
- По-вашему, должен благодарить? Он кого-то ухлопал, а я мучайся? Еще неизвестно, почему он тот бумажник не спер! Может, это я его спугнул!
- А в бумажнике были деньги?
Холин разом остывает и вспоминает, что он порядочный и благовоспитанный.
- Откуда я знаю? Не имею привычки копаться в чужих вещах. Я хотел только человеку помочь, а вы…
- А я,- ничего. Кстати, цвет плаща Тобольцев мог и перепутать.- Следователь для виду заглядывает в папку.- Э-э, да я сам перепутал. Действительно, черный плащ.
- Ох…- облегченно выдыхает Холин.
- Испугались? Чего ж вам пугаться? Скажите, беседа с Тобольцевым состоялась утром, вечером? Давайте восстановим для Пал Палыча картину во времени и пространстве.
- Раз мы были вдвоем, то, очевидно, других вызвали на допрос. Значит, с утра или после обеда…
- Вы стояли? Сидели у стола?
- Вероятно, сидели…
- И с чего он начал?
- Собственно… вряд ли я вспомню.
- Хоть некоторые фразы должны всплыть, если вы сосредоточитесь.
- Н-нет. В тот момент я настолько разволновался, все смешалось. Очень жаль, раз вам это важно,- он по-прежнему обращается к Знаменскому, стараясь выдерживать доверительный тон.
- Число тоже не вспомните?
- Примерно с неделю назад. В камере дни так сливаются.
- Мы за эту неделю дважды встречались, Холин. Вы и не заикнулись о Тобольцеве!
- Вы не из тех, кто верит!- огрызается Холин и снова «со всей душой» к Знаменскому: - Я не располагал уликами, Пал Палыч! А Тобольцев колебался. Он должен был морально дозреть.
Следователь холодно наблюдает эти заигрывания Холина.
- Удовлетворены, Пал Палыч?
- Есть маленькая неясность.- Знаменский в свою очередь хочет прозондировать Холина.
- Прошу.
- Для безвинно арестованного, Холин, вы ведете себя на редкость спокойно. Месяц в заключении - и ни жалоб, ни возмущенных писем в разные инстанции. Между тем темперамента вы не лишены. Какое-то неестественное смирение…
- Справедливо замечено,- поддерживает Панюков.- Если вы действительно не виновны…
- То есть как, «если действительно»?- жалобно вместе раздраженно вскрикивает Холин.- А признание Тобольцева? Почему «если»? Может, он не все сказал? Пал Палыч! Он сказал, что был пьяный?
- Да.
- Сказал, что ударил по голове?
- Да.
- И что Киреев как упал, так и не поднялся?
- Да.
- И после всего вы…- оборачивается Холин к Панюкову,- вы намекаете, будто это против меня, что я не жаловался?! Ловко повернули! Человек верит в советское правосудие, что оно способно разобраться, а вы - вон как! Теперь стану жаловаться, будьте покойны! Выгораживаете убийцу! Считаете, нашли несмышленыша? Я требую освобождения!
Панюков выглядывает за дверь.
- Арестованный больше не нужен.
- Прощайте, Пал Палыч!- драматически произносит Холин с порога.
- Ну-с, я видел вашего «претендента на убийство», вы - моего. Как говорится, дистанция огромного размера. Холин - сплошное самообожание, самомнение и самосохранение…
- Однако при нынешнем положении вещей…- вздыхает Знаменский.
- Согласен, может вывернуться,- мрачнеет и Панюков.- Даже не уверен теперь, что добьюсь продления срока ареста. Ох уж этот Тобольцев! Фокусник…
Панюкову вспоминается добрая и несчастная физиономия.
А Знаменский размышляет о Вадиме Холине.
«Следователь обязан быть объективным. Но обязан и соображать, когда ему врут. Парень врет. Его угодливые интонации вдвойне противны потому, что фальшивы. В действительности я для него - милицейский придурок,- думает Пал Палыч.-
„Сплошное самообожание и самомнение“, как сказал Панюков. Кратко и верно. И объективно».
* * *
С подобной характеристикой вполне согласился бы отец Вадима, если б вдруг решил открыть душу. Но этого он не делает никогда. И никому.
Супруги Холины разительно не похожи друг на друга. Он - высок, худ, замкнут и молчалив. По лицу трудно понять, какие чувства он испытывает, если испытывает вообще. Она - небольшого росточка, кругленькая, румяная, говорливая. Любая эмоция сразу выплескивается наружу. Жизнь Холиной - это дом, хозяйство и главное - дети: двое сыновей, которых она страстно, безмерно любит.
Старший, двадцатипятилетний Дмитрий, сидит за столом, отдавая должное материнской стряпне. А младший, ее маленький, ее Вадик,- невыносимо даже подумать - томится за решеткой!
Сегодня впервые за долгие-долгие недели Холина утешена. В который раз уже перечитывает она какой-то рукописный листок. Ее немного выцветшие, но ясные глаза сияют, губы дрожат, и счастливая слезинка скатывается по щеке.
- Он снова будет дома, с нами! Ах, Митенька! Возблагодарим судьбу!
- Благодарить надо меня и Киру Михайловну.
- Кира Михайловна получила и еще получит, мне ничего не жалко! А для тебя награда - само освобождение Вадика. Разве нет?
- Еще бы! Кому охота писать в анкете: «брат судим»?
- Митя, ты циник,- ласково упрекает мать.
- Угу. А идеалист пальцем бы не шевельнул, чтобы расхлебывать вашу кашу.
Она подсаживается к сыну и гладит его по плечу.
- Почему ты так говоришь: «вашу кашу»?
- А чью же? Если бы вы с ним поменьше нянчились…
- Вспомни, как часто мы бывали строги!- перебивает мать.
- Ну да, ты прятала ботинки, когда он собирался на очередную пьянку. Но если братец влипал в историю, его вызволяли всеми средствами.
- Ах, Митя, о чем мы спорим? С тобой разве не нянчились? Нанимали репетиторов, устраивали в институт. Все твои покровители жуют папиными зубами.
Холин-старший в это время укладывает в потрепанный чемоданчик зубоврачебные инструменты и протезы. Руки двигаются автоматически, быстро и экономно. Захлопнув крышку, он выходит в смежную комнату.
- Куда ты?- удивляется мать.
- Примерить мост директору магазина «Ковры».
- И ты уйдешь сейчас, когда у нас такая радость?
Отец молча направляется в переднюю.
- Подожди ликовать,- замечает Дмитрий.- Письмо получено не для того, чтобы перечитывать его на ночь. С ним надо идти в органы.
Холина бежит за мужем.
- Отец, ты слышишь?
Тот проводит расческой по жидким волосам и одевается.
- Отец, надо идти в органы!
Холин разражается длиннейшей по его меркам речью:
- Хватит того, что я плачу. Мите нужна квартира - плачу, у Вадика неприятности - плачу. Зубными мостами, которые я сделал, я вымостил детям дорогу в жизнь. А уж куда они по ней придут, это…- Он снимает дверную цепочку и отпирает серию замков.
* * *
У Знаменского маленькое заседание: друзья прослушивают признание Тобольцева.
- …Гражданин, который привязался, мне надоел, и я старался от него отделаться. Тогда он стал мне грозить, вынул бумажник и совал мне под нос какие-то документы: вроде раньше он был начальник и прочее. Тогда я разозлился и ударил его. Он упал, а я ушел. Все… А он там же умер.
- С чего вы взяли?
- Потому что он умер.
Знаменский прерывает запись:
- Ну и дальше в том же роде.
Томин разводит руками.
- «Что-то с памятью моей стало, то, что было не со мной, помню…». Вообще-то, среди уголовников оно не в диковинку. Какая-нибудь шестерка вешает на себя тяжеленный жернов, чтобы прикрыть туза. Но шестерке приказано и ей обещано.
- Саша, Холин для Тобольцева - не туз.
- А что такое Холин?
- Пухленький, красивенький, наглый. Не слишком умен, но хитер бесспорно. Прямо кожей чувствует опасность. При всем том - воспитанный мальчик, студент. Боюсь, нравится девушкам.
Томин хмыкает.
- Сколько лет дочери Тобольцева?
- Семь, Саша.
- Какая версия рухнула!- комментирует Кибрит.
- Смейся-смейся! Интересно, что ты предложишь?
- Совсем просто - подкуп.
- Давайте обсудим,- соглашается Знаменский.- Тобольцев очень любит ребят, ценит свободу. За его провинности причитается два-три года. Ради денег принять чужой позор и большой срок?.. Да он и не корыстолюбив.
- А махинации с нарядами?
- Втянулся по слабодушию. Малосильная бригада села к концу месяца на мель, пришли женщины, ревут. Пожалел. Дальше - больше. Разумеется, потом он имел и незаконную прогрессивку и прочее, но дышал не этим. Причина того, что с ним сейчас творится, спрятана глубоко…
- Между ним и Холимым должна существовать связь. Четкая и доказуемая! Иначе остается поверить, что их судьбы удивительно пересеклись над телом Киреева - раз, в камере - два.- Томин увлекся: загадка всегда интересна.- Вообще-то, поверить можно и в это,- говорит он, оседлав стул.- Тогда представим: на Тобольцева обрушился двойной удар. По его вине один человек умер, другой сел. И юный узник постоянно рядом, как живой укор. Следуют душевная борьба, отказы явиться на допрос и, наконец, решение покаяться.
- А в результате убийство с целью ограбления чрезвычайно удобно делится на двоих: одному - случайное убийство, другому - неверно истолкованная попытка помочь потерпевшему,- протестующее доканчивает Знаменский.
- Ладно, Паша, ищем связь.
- Берешься?
- Что делать… Когда был убит Киреев?
- Четырнадцатого. Тобольцев арестован шестнадцатого.
- Очень хорошо. Кстати, на что Холин польстился?
- Киреев выиграл пятьсот рублей и прямиком из сберкассы забежал отметить. Продавщица помнит - разменяла ему сотенную купюру. А, по словам кассирши сберкассы, возле Киреева крутился парень, похожий на Холина. Но на опознание она засмущалась: такой, говорит, молоденький, не возьму греха на душу…
- Ясно. Что-то наука примолкла. Начнешь по обыкновению прибедняться: ах, да что же я могу?
- А что я, по-твоему, могу? Работа проделана три месяца назад. Если следователь Холина не возражает, я бы поглядела протокол осмотра, экспертизы - но только для очистки совести.
- Ну, а ты сам?
- Я, Саша, не буду лентяйничать за твоей широкой спиной. Намечена большая охота за мелкими подробностями.
- Разбежались.
* * *
Знаменский бродит по двору, где произошло убийство, разглядывает окружающее. Подворотня. Здесь, у стены дома, лежало тело. Фотографии и план места происшествия позволяют точно восстановить картину. Только тогда здесь было темно и безлюдно…
Узким проходом двор соединяется с соседним. И в этом, соседнем, Знаменскому бросается в глаза шеренга мусорных баков. Он останавливается и долго созерцает их: похоже, зрелище доставляет ему удовольствие…
* * *
Попасть на Петровку, 38 просто так нельзя. Но если бы Знаменский не разрешил выдать пропуск Ирине Семеновне Холиной (когда ему позвонили, что та уже минут двадцать плачет в проходной), она, кажется, проскребла бы дыру в стене голыми руками.
Холина влетает с радостным, светлым лицом.
- Здравствуйте, Вы Павел Павлович, да? А я - мать Вадика. Вот таким, в точности таким я вас и представляла! Разрешите присесть…
- Присаживайтесь. Но вы абсолютно не по адресу. Дело Холина веду не я.
- Когда речь идет о судьбе ребенка, мать не станет считаться с формальностями. Как мне было не прийти к человеку, от которого сейчас все зависит!
- От меня ровным счетом ничего не зависит. И в противоположность вам я обязан считаться с формальностями.
- Но, Павел Павлович! Вообразите, что я бросилась бы вам в ноги прямо на улице?! Разве вы могли бы оттолкнуть меня? Забудьте, что мы на официальной почве. Я столько слышала о вашей отзывчивости…
- От кого же?
- Ах, достаточно взглянуть, чтобы убедиться: вы порядочный человек, выросли в приличной семье, и потому к вам обращаются словно к родному, вот как я. Нет-нет, не мешайте мне сказать правду. Вы честный, вы добрый, вы не отвернетесь от материнского горя!
Знаменский согласился принять Холину, поддавшись импульсу, в котором больше всего было, пожалуй, любопытства. Теперь сам не рад. Женщина заполняет комнату потоком взволнованных фраз, и выставить ее уже не так-то просто.
- Не знаю, чего вы ждали от меня с моими необычайными достоинствами, но я не имею права разрешить Холину даже внеочередную передачу.
- Как вы его… по фамилии… больно слышать. Если б только вы ближе знали Вадика! Конечно, это моя кровь, и я немного пристрастна, но Вадик такой… такой…- Она не находит достаточно красноречивых слов и вдруг выпаливает.- Вы с ним похожи! Нет, серьезно, похожи!
- В ваших устах это, вероятно, комплимент…
- Еще бы!
- …но мы нисколько не приблизились к цели вашего визита.
- Мне бы хотелось, чтобы вы поняли жизнь Вадика до того, как с ним случилось это несчастье.
- Убийство человека вы называете «несчастье с Вадиком»?
- Боже мой, Павел Павлович!.. Да ведь уже точно известно, что Вадик не убивал!
- А кто же?
- Разумеется, Тобольцев.
До сих пор Знаменскому все казалось ясным: беззаветная, слепая родительская любовь, готовая горы свернуть ради «своей крови». Сколько их, таких отцов и матерей, которые месяцами, а то и годами высиживают в разных приемных и исступленно добиваются освобождения, оправдания, помилования…
Но упоминание о Тобольцеве разом выводит Холину из разряда просительниц и делает наступательной стороной.
- Откуда же это вам известно?
- Из его собственноручного письма!
Она достает и протягивает Знаменскому письмо. Тот, все больше хмурясь, читает. И если дотоле он вел разговор с сухой усмешкой, то теперь не на шутку озабочен, и болтовня Холиной приобретает для него серьезный информационный интерес: послание это от Тобольцева.
- Как вы его получили?
- Вынула из почтового ящика.
- Когда?
- Позавчера утром.
- Позвольте взглянуть на конверт.
- Конверт?.. Конверт…- она открывает сумочку, суетясь, что-то в ней перебирает, затем решительно щелкает замком.- Я поищу дома… но вряд ли он сохранился…
- Он был надписан тем же почерком?- Знаменский спрашивает на всякий случай, уже поняв, что тут правды от Холиной не услышишь.
- Да… или нет… Я спрошу мужа, письмо вынимал он… А вы недоверчивы. Но нет-нет, таким и должен быть настоящий следователь - бдительным, проницательным! Вами невольно любуешься, Павел Павлович.
Самое смешное, что свои дифирамбы Знаменскому она произносит искренне. Лишь бы он не задавал каверзных вопросов.
- Скажите, у вас есть мать?
- Есть.
- Громадный привет ей! Передайте, что она воспитала замечательного сына! Уж я-то знаю, чего это стоит. Мы, например, не дали Вадику всего, что могли. В детстве, например, мы его, по-моему, недопитали.
- Недо… что?
- Недопитали. В смысле калорийности, витаминов. Ведь для растущего организма - это все! Но Вадик рос не один. Митя, старший, то кончал десятилетку, то учился в институте, потом писал диплом, защищал, решалась будущая карьера. Нет-нет да и отрежешь кусочек пожирнее. А Вадика это ранило. Мы с мужем по старинке, не учитывая требований современной молодежи… словом, ограничивали Вадика. А на поверку вышло, что это его толкало…- она запинается.
- На что?
- Ну… вынуждало занимать на стороне. А Вадик впечатлительный, нервный, ну просто как струна, как струна. Потому, я думаю, он и попал в эту глупую историю.
- Думаете, от нервов?.. На конверте был целиком проставлен ваш адрес? Или только фамилия?
- На конверте?.. Я спрошу мужа. Отчего вас интересует конверт? Ведь главное - содержание, бесспорная вещественная улика!
- Кто вы по профессии?
- Я зубной врач, муж - зубной техник. Ему шестьдесят семь, но он удивительный, просто удивительный труженик.
- Еще не на пенсии?
- Ах что вы, разве можно! Мы не мыслим себя без работы. Мой муж говорит: работа держит человека, как оглобли старую лошадь, убери оглобли - лошадь упадет и не поднимется. Он замечательный мастер. Замечательный. С его протезами люди живут и умирают.
- Ирина Семеновна, объясните же наконец, каких результатов вы ждете от нашей беседы?
- Но… даже странно… я жду освобождения Вадика.
- Тут решает следователь Панюков.
- Однако вы должны передать Тобольцева в ведение Панюкову, и вот тогда уже… если мы правильно поняли в юридической консультации…
- Пока Тобольцев остается моим подследственным.
- Но это значит… Значит, его признание вас не убедило?!
- Всякое признание нуждается в проверке. Тобольцев не похож на убийцу.
У Холиной перехватывает дыхание.
- Этот жулик и пьяница?! Он не похож, а мой сын похож?! Как вы можете говорить такое матери? Матери!!
- Вашего сына я не знаю.
- Но вы же видели Вадика! И я столько рассказала о нем, ответила на все интересующие вас вопросы!
- Мои вопросы были, скорее, данью вежливости, Ирина Семеновна. Если бы я имел право допрашивать по-настоящему, я задал бы иные. К примеру, откуда вам известно, что я видел Холина? Почему вы поверили письму от человека, о существовании которого не должны были и слышать? Как успели собрать о нем сведения? Где в течение двух месяцев скрывался от следствия Вадим Холин?
Ошеломленная и испуганная, женщина поднимается.
- Я вижу… вероятно, мне лучше уйти.
- Прошу пропуск, отмечу. Письмо вы оставляете?
- Нет…
Она судорожно роется в сумочке и выкладывает на стол квадратик фотобумаги.
- Фотокопия? Даже это успели… Вы знаете, что у Тобольцева двое детей?
- И что же?- с дрожью произносит Холина.- Что?.. Пожертвовать ради них собственным сыном? Отдать на заклание Вадика?!- Она трепещет от жестокости Знаменского, от негодования, от сдерживаемых слез.
- О-о, как я в вас обманулась! Вы неспособны понять материнское чувство!..
* * *
Томин, как и обещал, ищет связь. Вот сейчас беседует с тещей Тобольцева. Открытая швейная машинка, остывший утюг, сметанное детское платьице, брошенное на спинку стула, свидетельствует о том, что визита Томина не ждали. А выражение лица женщины - о том, что визит вдобавок и тревожный и неприятный.
- Ты ко мне пришел не чай пить,- волнуясь говорит она,- пришел по своей работе. А работа твоя серьезная. Стало быть, чего-то ты у меня ищешь.
- Верно.
- Чего же? Когда следователь вызывал, я все понимала, про что разговор. А вот твои какие-то вопросы… Дело-то на Василия, почитай, кончилось?- уже несколько лет как перебралась она в город присматривать за внучатами, но говор выдает деревенскую жительницу.
- Практически, кончилось.
- И он ничего не таил, за чужой спиной не прятался?
- Нет.
- Ну раз честно повинился и все уж за ним записано, чего еще надобно? Чего ты пытаешь, с кем он водил компанию и прочее подобное?
Томин обходит стол, стоящий посреди комнаты. Вокруг полузабытый «догарнитурный» уют… Томин вздыхает.
- Ваш зять, Прасковья Андреевна, последнее время начал вести себя несколько… неожиданно. Вдруг что-то его словно подкосило.
- Батюшки, али приболел? То-то он и с лица спал и голос будто чужой…
- На здоровье не жалуется. А вот не случилось ли на воле чего такого, что ему уже и жизнь не мила?
Прасковья Андреевна внезапно улыбается.
- Это надо, чтобы мы с ребятами в одночасье перемерли, Василий - мужик легкий, сроду не задумывается.
- На свидании он никому ничего не просил передать? Родным, друзьям?
- Никому ничего. Да и родни-то, почитай, нету.
- А Холины вам кем доводятся?
- Не слыхала про таких.
- Может, кто по службе? Или друзья вашей дочери?
- Сроду не слыхала. А памятью бог не обидел. Спроси, какая погода прошлым годом на Покров стояла,- и то скажу!
- Замечательное качество… Прасковья Андреевна, буду откровенен. После свидания ваш зять сообщил о себе новые факты, которые следствие вынуждено учитывать.
- Новые факты? Хуже прежних?
- Увы.
- И что же… могут срок набавить?
- Могут.
- Господи, да как же я с детьми?.. Ведь ему срок - и мне срок! Три года я себе назначила… Три года, бог даст, вытяну… а коли больше… Батюшки мои, батюшки!
- Прасковья Андреевна, ваши показания могут…
- Нет уж! Я теперь и совру,- недорого возьму.
- Врать вы не умеете.
- Соврала бы, коли догадаться, что ему на пользу. Только навряд догадаюсь. А значит, мое дело молчать.
- О чем молчать? Вы могли бы разве сказать что-то дурное?
- Про Васю? Даже ни словечка! И ко мне - ровно к матери, и отец - каких поискать! Раньше, верно, выпивал. Людмила и причину развода написала, что, мол, пьющий. Ну потом как бритвой отрезало. В субботу грамм двести - больше ни-ни. Сердечную ответственность за ребят имел… Ты его, конечно, за преступника считаешь, а, по моему разумению, сел Вася за бумажки. Этих бумажек расплодилось, что клопов, и в каждой подвох, ее и так и эдак повернуть можно. Вот и повернули… Засадите Василия надолго - что нам тогда?
- Да не хотим мы его на долгий срок засаживать, за то и бьемся!
- При твоей должности резону нет за Василия биться.
- Есть резон биться, Прасковья Андреевна, и, надеюсь, добьемся. Но для этого нужна вся правда… Я дам вам честное слово,- помолчав, говорит Томин.- И вы мне поверите. И ради зятя, ради детей скажете то, чего не договорили… когда рассказывали о свидании.
Женщина вздрагивает и в замешательстве тычется по комнате - тут поправит, там подвинет… Наконец опускается на продавленный диван, обнаруживает в руке скомканное платьице, разглаживает на коленях. И глядит на Томина испытующе и сурово.
- Ну, смотри. Иначе ты - не человек, так и знай на всю жизнь!.. На работе Васю сильно любили. Он много кому, бывало, помогал. И решили люди тоже помочь в беде. Собрали на детей вроде как складчину. Большие деньги. Четыре тысячи рублей. Я до них пока не касаюсь. И вещи Васины, которые велел продать, не трогаю. Пенсию носят, а еще с прошлого месяца хожу в семью по соседству - подрабатываю. Обед готовлю, приберу, куплю чего. Так что ребята сыты, в милостыне не нуждаюсь. И думала я деньги вернуть.
- Кому?
- Да тем, которые собрали. Сказала Васе, а он говорит: бери, мать, это дело моей совести. Тогда я взяла.
Томин подсаживается на диван. Все. Больше ей скрывать нечего. Надо из этого выжимать максимум.
- Вы зятю сумму назвали?
- Само собой.
- Удивился?
- Вроде бы и нет,- женщина озадачена.
- Обрадовался?
- Тоже вроде не очень…
- Но, Прасковья Андреевна, кто же передал вам деньги?
- Перевод пришел по почте. А раньше женщина позвонила: от сочувствующих, дескать, сослуживцев. И все.
- У вас сохранился корешок перевода?
Женщина отворачивает накидку на комоде - под накидкой разные памятные бумажки и среди них - почтовый бланк.
- Бери… Навел ты на меня сомнение.
- Не говорите о своем сомнении никому. И обо мне тоже ни другу, ни врагу, понимаете? Это важно.- Он вырывает листок из блокнота.- Мой телефон. Если хоть соринка новая - немедленно звоните!
Женщина сует бумажку с номером туда же, под накидку. Томин встает и делает вид, что готов уйти, но приостанавливается.
- Проверю напоследок вашу память. Чем занимался Тобольцев накануне ареста?
- А ничем,- печально отвечает Прасковья Андреевна.- Три дня безвылазно дома сидел… Нет, вру, в воскресенье водил ребят в кино. Приключения этих… непобедимых… то ли неукротимых…
- Неуловимых?
- Вот-вот. В понедельник даже на работу не пошел, отгул, говорит. Со стиркой мне подсобил, рыб чистил. Не знал, чем угодить напоследок, сердешный… А во вторник его забрали. Шестнадцатого числа.
- Но четырнадцатого, в субботу, он с кем-то выпивал, верно?
- С кем же было пить, если из дому ни ногой? С ребятами, что ли? Нет, те дни он в рот не брал.
* * *
Знаменский и Холин появляются в проходной Бутырки почти одновременно. Пал Палыч входит с улицы, а из внутренних дверей конвоир выпускает возбужденного Холина.
- Премного благодарен, товарищ сержант, дальнейшее сопровождение излишне.- Тут Холин замечает Знаменского.- О-о, товарищ следователь? Вы сюда? А я отсюда.
- Вижу.
- И не рады, да? А вы закройте на меня глаза!
Хлопает наружная дверь, врывается Холина с букетом.
- Вадик! Сыночек!.. Ах, как мило - Павел Павлович тоже тебя встречает!
«Как мило, как мило, как мило…» - звучит в ушах Знаменского, пока он идет долгими, тоскливыми тюремными коридорами. Ему навстречу с противоположной стороны ведут на допрос Тобольцева…
В следственном кабинете не разгуляешься: шагов пять в длину, четыре в ширину. Но сегодня знакомая дежурная, оценив расстроенную физиономию Пал Палыча, дала ему кабинет особый - таких у нее всего два-три, для «парадных», что называется, случаев. Здесь просторно, и можно вышагивать туда-сюда, что Знаменский и делает, то удаляясь от Тобольцева, то приближаясь, то оказываясь у него за спиной. И это кружение поневоле заставляет Тобольцева следить за Пал Палычем и оборачиваться на голос.
- Имеются две психологические загадки,- говорит Знаменский на ходу.- Номер первый. Человек после мучительных колебаний сознался в преступлении. Он обязательно скидывает с себя долю тяжести. А вам, я смотрю, ничуть не полегчало.
Тобольцев молчит.
- Номер второй. Ни разу вы не поинтересовались, что же мне за это будет? Хотя по поводу приписок срок волновал вас чрезвычайно. Молчите. Собственная судьба вам безразлична… Тогда порадуйтесь за Холина.
- Отпустили?
- Отпустили. Свеженький, побритый. Мамаша встретила с цветами… Не наблюдаю восторга.
- Злитесь вы нынче.
- Злюсь. Состоялся ошеломляющий разговор, и оба собеседника - и вы и Холин - дружно забыли, как он состоялся!.. Ладно, давайте работать.- Он мимоходом включает диктофон: - В магазине на Таганке было много народу?
- Обыкновенно.
- Пиво было?
- Не знаю, при мне не спрашивали.
- Никто не спрашивал пива?!
- Откуда оно вечером, Пал Палыч?
- Пол-очка в вашу пользу. Вернее, в пользу Холина.
Знаменский поворачивается к столу и быстро раскладывает веером несколько фотографий.
- Прошу поближе. Который из них Киреев?
- Не вспомню…- мается Тобольцев.
- Ох, Василий Сергеич, туго вам придется на суде!
- Нет, Пал Палыч, мне уже будет все равно,- произносит Тобольцев вдруг совершенно безмятежно.
«Почему?!» - просится у Знаменского с языка. Но он не произносит этого вслух. Если прозвучала не пустая фраза, если вырвалось что-то подспудное, Тобольцев уклонится от ответа и все.
- Мать Холина нанесла мне визит,- сообщает Пал Палыч в затылок Тобольцеву.
Тобольцев живо оглядывается.
- Да?
- Да, представьте. Ругала вас пьяницей и жуликом.
- А!..- отмахивается Тобольцев.
- Подарила копию трогательного письма: «Глубоко раскаиваюсь в своем ужасном поступке… не сплю ночей… обещаю загладить перед вами…» Слеза прошибает.
- Считал долгом попросить прощения.
- Логичней бы у семьи Киреева, не находите?
Тобольцев растерянно моргает и морщится. Знаменский прав.
- Там оплакивают мужа, отца, деда троих внуков… Как вы переслали письмо, минуя администрацию?
- Пал Палыч, лишнего врать не хочется, а если правду, то поврежу человеку, который ни при чем… А какая она - мать Холина?
- Его мать?- Знаменский удивлен.
- Ну да. Любит его?
- До полной бессознательности. Чтобы накормить своего волчонка, не жаль чужих ягнят.
- Ага, это хорошо.
- Хорошо?!
- А что ж? Я ради своих тоже готов в лепешку. Ради ребят не грех…
Знаменский останавливается против него и спрашивает в лоб:
- Что за история со складчиной в их пользу?
- Теща проболталась?- дрогнув, картавит Тобольцев.
- Поскольку идет допрос, ваша функция - отвечать.
- Понял, куда клоните… Кто же я есть в ваших глазах? Что я, по-вашему, продал?! У меня дети растут, им отец нужен. Какие деньги отца заменят?.. Да если б возможность вырваться… какие тут деньги… да я бы… я бы стены разнес! Но судьба заставляет… Надо.
- Тот же старый добрый вариант: «заела совесть»?
- Заела совесть.
- И гложет раскаяние?
- Гложет,- упрямо повторяет Тобольцев.
- И убитый Киреев в глазах стоит?
- И стоит!
Знаменский не напоминает про неопознанную фотографию. Его устраивает как раз та точка, к которой он подвел Тобольцева.
* * *
К подворотне в Товарищеском переулке подъезжает милицейский микроавтобус. Из него выходят Знаменский, Панюков, Тобольцев, трое конвойных, фотограф, сотрудник с магнитофоном, понятые.
- Сейчас, Василий Сергеич, проверим, что у вас в глазах стоит,- весело говорит Знаменский.
Все входят в подворотню. Тут тон Знаменского делается казенным: началась официальная процедура, следственный эксперимент.
- Будьте добры, Тобольцев, укажите место, где, по вашим словам, вы совершили убийство.
Тобольцев осматривается, как бы сверяясь с внутренним планом. Арочная подворотня выводит в небольшой дворик. Справа и слева от подворотни - две двери, перед ними ступеньки, над ступеньками двускатные навесы, крытые железом,- бывший
«собственный дом, вход со двора».
Между сумрачной пещерой подворотни и одной из дверей перпендикулярно к стене в две шеренги выстроены шесть мусорных баков - те самые, которыми в соседнем дворе прошлый раз любовался Знаменский.
- Вон там, у подъезда,- говорит Тобольцев.
- Подойдите ближе. И понятых прошу. Где упал Киреев?
Тобольцев огибает мусорные баки, не обращая на них внимания.
- Тут вот… слева от дверей.
- И как лежало тело?
Тобольцев неопределенно поводит рукой.
- Поточнее, пожалуйста. Куда головой? На спине, на боку?
- Лицом вниз.
- Параллельно стене или под углом?
- Нетрезвый я был… Кажется, вот так.
Он очерчивает над землей силуэт. Знаменский и следователь Панюков переглядываются.
- А место происшествия имеет прежний вид?- продолжает Знаменский.- Чего-нибудь не хватает? Что-то лишнее?
Тобольцев растерянно переступает с ноги на ногу.
- Я правильно показал, где лежал-то он?
- Не совсем. Кроме того, тут кое-что нарочно изменено, чего незаметить нельзя.
Тобольцев вскидывает на Знаменского печальные карие глаза:
- Эх, Пал Палыч, напрасно вы…
* * *
Пользуясь записной книжкой, ластиком и карандашом, Знаменский изображает для Кибрит картину места происшествия.
- Подворотня. Стена дома. Дверь. Мусорные баки мы поставили вот так. Их приходится огибать по дороге к подъезду.
- Очень хорошо!
- Хорошо, да не совсем. Сегодня получаю от Тобольцева письменное заявление…
Входит Томин.
- Привет, Саша, как раз вовремя. Тобольцев сумел связаться с Холиным. Теперь он припомнил, что баков раньше не было!
- Связь у меня в кармане!- Томин усмехается, довольный произведенным эффектом.- Но прежде вынужден огорчить - при всех твоих симпатиях к Тобольцеву он вульгарно куплен! Складчина - выдумка, опросил сослуживцев и ручаюсь.
- Между прочим, вариант с подкупом выдвинула я!- вворачивает Кибрит.- Только Пал Палыч отверг.
- И продолжаю отвергать. Давай связь!
- Паша, ты непрошибаем.- Сдвинув в сторону построение Знаменского из ластика и карандашей, Томин разворачивает свои заметки.- Круг знакомых Тобольцева. Круг друзей-приятелей Холиных. Одну фамилию обнаруживаем в обоих списках.
- Грибеник Кира Михайловна,- читает Знаменский.
- Да, гражданка Грибеник. Отбывает срок, работая в медчасти Бутырки. В прошлом - комбинации с бюллетенями. А ее муж - сослуживец Дмитрия Холина, старшего брата.
- Шурик, умница…
- Погоди, Зинаида, сольный номер инспектора Томина не кончен.- Он достает новый листок.- Это график посещений Тобольцевым врача, а это даты, когда Грибеник имела свидание с мужем. Что-нибудь просвечивает?
Знаменский подсчитывает в уме.
- Ярким светом! Саша, ты своротил гору!
- Еще бы! Но предстоит еще покрутиться в медчасти. Поедем вместе?
- Поехали. Возьму Тобольцева в оборот.
Повеселевший Знаменский открывает сейф, чтобы убрать папки, но спохватывается:
- Да, Зина, ведь ты с чем-то пришла!
- Это по поводу следов крови. Я выписала из протокола осмотра. Видишь - форма капель, высота падения, дорожка брызг… а тут снова… По пути прочтешь и разберешься.
* * *
На сей раз кабинет обычный, следователь с допрашиваемым сидят друг против друга как пришитые.
- И не надоело со мной возиться, Пал Палыч?- безучастно спрашивает Тобольцев.
- Надоело. Сегодня решил твердо: я не я, но докажу, что ваша история - чистейший самооговор!
- Я буду стоять на своем.
- Не устоите, Василий Сергеич. Начнем с картины преступления. Вы ударили. Он упал. Вы ушли. Так?
- Так.
- А вот и не так! У меня в руках копия документа, которого Холин, по счастью, не видел. Беднягу Киреева сначала, оказывается, били в подворотне. Он, вероятно, упал на колени - кровь капала с небольшой высоты. Затем тянется редкая цепочка капель к подъезду - человек вскочил и пытался убежать. Его настигли и добили. И все это сделали вы? С досады, что привязался безобидный старик?
От сознания, что все рушится, Тобольцев вскипает:
- А если я хотел его убить?.. Да вот, хотел!.. Понимал, что сегодня-завтра арестуют, все вокруг ненавидел!
- Полно, Василий Сергеич, Вы же дома сидели. Возились с ребятами, помогали теще стирать. Не выпивали. Никуда не выходили. Это называется алиби. Прошу - показания Прасковьи Андреевны.
Тобольцев берет протокол, читает, закусив губу, шепчет:
- Она меня выгораживает.
- Да откуда ей знать, что нам важно ваше поведение четырнадцатого июня?
- Могла напутать…- Он хватается за последнюю надежду.- И я мог напутать. Ошибся же про мусорные баки! Вспомнил - поправился!
- Потому что держали связь с Холиным. Через Киру Михайловну.- Знаменский невольно улыбается, видя глубокую растерянность Тобольцева.- После выезда в Товарищеский переулок немедленно побежали в медчасть - зуб заболел. Ну и, естественно,
«вспомнили» и поправились… Все, Василий Сергеевич. Вам остается только объяснить, ради чего вы рвались в убийцы. Ни один суд не признает вас виновным!
- Суд?- горько хмыкает Тобольцев.- До суда, Пал Палыч, дожить надо…
- Что за настроение?
Тобольцев роняет голову на руки. Больше у него нет сил таиться. Он рассказывает, что с ним случилось - рассказывает взахлеб, с подробностями, крепко впечатавшимися в память.
А случилось вот что. Недели две назад вызвали его в медсанчасть на осмотр: можно ли разрешить прогулки (добаливал ангиной).
В коридоре ожидали еще несколько арестованных. Кира Михайловна, сестра, сидя за столиком возле стеллажа с историями болезни, распределяла кого к какому врачу. С зеками держалась участливо, душевно. Сама в аккуратном халатике, приятная такая женщина. Тобольцев, грешным делом, засмотрелся и не против был, что сестра очереди не соблюдала - всех вперед него выкликнула.
Оставшись с Тобольцевым наедине, она медлила и вроде бы смущалась. Потом вдруг ласково спрашивает:
- Что у вас… с горлом?
- Застудил немножко. Курил в форточку.
- Такой молодой!- «нечаянно» вырывается у Грибеник.
Тобольцев понимает ее внимание по-своему:
- Не старый, конечно. Хотя - двое ребят.
- И дети есть!..- ахает женщина.
- А что?
- Нет-нет, ничего… Извините… Вот порошки, принимайте по одному на ночь. Когда боли резко усилятся, придется увеличить дозу.
- У меня что-нибудь нашли?.. Доктор что-то сказал не по-русски…
- Дайте я сама прощупаю. Сглотните. Да-а… Под мышку не отдает?
- С какой стати - под мышку?
- В подобных случаях бывает… Я ведь врач-онколог, это по опухолям. Хороший специалист.
- И что же со мной?
Грибеник «спохватывается» и говорит наигранно-бодрым тоном:
- Поболит - пройдет.
- Вы скрываете…
- Ах, дернуло же меня!..
- Что-то серьезное?
- Я не имею права, Тобольцев!
- Опухоль, да?.. Неужели рак?!
Грибеник горестно молчит.
- Операция?
- Вы толкаете меня на служебное преступление. Но я не в силах обманывать… Эту форму пока лечить не умеют.
Тобольцев отшатывается и что-то беззвучно шепчет. Он прикладывает ладонь к горлу, сглатывает, прислушивается к ощущению.
- Но… я нормально себя чувствую…
- Вот и чудесно! И забудьте все, что я сказала! снова подчеркнуто бодро советует Грибеник.
- Никакой надежды?..- Тобольцева начинает бить дрожь.- И сколько же я?..
- Не могу… не поворачивается язык.
- Очень вас прошу!.. Надо хоть как-то подготовиться…
- Месяц-два - предел. Такая форма, что под конец будет, как взрыв… бедный вы, бедный… Если надо что-то передать близким, я для вас рискну,- и погладила по плечу…
* * *
- Вот так в пять минут жизнь рухнула!- убивается теперь Тобольцев в следственном кабинете.
Сведя брови, Знаменский пишет несколько фраз, вызывает конвоира и передает ему записку со словами: «Майору Томину».
- Ну вот, я силком вырвал правду у нее. Вы - силком у меня. Что толку?..
- Очень болит, Василий Сергеич?
Тобольцев осторожно поводит шеей.
- Пока терпимо.
- Она могла ошибиться.
- Она же не от себя только - прочла в истории болезни. Это все пройдено: перестрадал, смирился… Холин, конечно, погань, но если рассудить, что я ему продал? Два месяца за решеткой, никому не нужных. Восемь тысяч посулили. Четыре вперед, четыре после. Семье без отца ой как пригодятся! А моих забот - запомнить, где и кого стукнул. Да перед вами стыд стерпеть.
- До суда дотянуть не надеялись?
- Ни в коем случае - детям такое пятно!.. Хотели вы добра, Пал Палыч, а последнее утешение отняли. Далась вам эта правда!
Входит Томин, держа историю болезни, здоровается с Тобольцевым, тот не отвечает.
Знаменский раскрывает тонкую медицинскую папочку. В ней две-три записи на одной странице. Прочтя их, Пал Палыч обменивается с Томиным понимающим, облегченным взглядом.
- Введите,- говорит Томин в коридор.
Конвоир впускает Грибеник.
- С этой женщиной вы беседовали в медчасти?
- Она не виновата. Она меня пожалела и помогла…
- Погодите с рыцарскими порывами. Вам известен человек, который вам благодарен, гражданка Грибеник?
- Похоже, один из наших арестантов.
- Ваша медицинская специальность?
Грибеник молчит.
- Забывчивы женщины, беда!- вмешивается Томин.- Не по опухолям она. Окулист у нас Кира Михайловна. По глазным болезням.
- Горло не меньше болит, Василий Сергеич?- спрашивает Знаменский.
Тобольцев машинально щупает горло и сплевывает, неотрывно глядя на Грибеник.
- Зачем вы сказали Тобольцеву, что у него злокачественная опухоль?
- Может быть, мне показалось… там написано по-латыни… в истории болезни.
- Будьте добры, пальчиком: где тут по-латыни или по-английски, по-испански, по-марсиански написано «рак»?
Грибеник отворачивается от папки.
- Вы поняли, Василий Сергеич?
- Нет, я не… Невозможно же… Да как же так?!
- Грибеник - добрая знакомая Холиных.
Тобольцев вскакивает как подброшенный, беспорядочно мечутся руки, душат бессвязные слова:
- Ты!.. Заживо похоронила… Гадина ты подлая… подлая. Тебе бы, как мне…
Захлебываясь слезами, он странно топчется и шатается, словно пьяный в гололед.
- Неужели жить буду?.. Буду жить…
- Гражданка Грибеник, вы когда-нибудь слышали слово «совесть»?
- Это понятие не юридическое,- она смотрит на Знаменского вызывающе.
- Давайте о юридических понятиях. Вам оставалось по старому делу…
- Пять месяцев,- подсказывает Томин.
- А нового не будет. Нет статьи. Я ведь тут не врач, а так, на побегушках. Мало ли что сболтнешь в коридоре?
- Номер не пройдет. Вы участвовали в организации двух преступлений: укрывательство убийцы и самооговор невинного человека!
- Ничего я не организовывала… Не докажете!
Слово берет Томин.
- Кира Михайловна, вы самонадеянны. О вашем знакомстве с семьей Холиных людям известно. Обман Тобольцева очевиден. Если добавить оригинальную деталь, что последнее время на свидания с вами приходит не муж, а Дмитрий Холин, то, пожалуй, для начала довольно. А дальше еще поработаем.
Грибеник начинает всхлипывать.
Томин подходит к Знаменскому, который отвернулся к зарешеченному окну, тихонько спрашивает:
- Паша, ты что? Тобольцев плачет с радости, Грибеник со страху, а ты-то что невесел?
- Да знаешь, ненавижу, когда приходится ненавидеть!..
* * *
В квартире Холиных семья за ужином.
- Кушай, Вадик, кушай, ты так осунулся,- приговаривает счастливая мать.
- По-моему, мы больше осунулись, пока он сидел…- замечает старший брат.- Иди же, папа!
- Сейчас,- тот в соседней комнате возится с протезами.
- А можно не стучать челюстями, когда люди едят?- оборачивается к нему Вадим.
- Он у себя в камере привык к тишине!- качает головой отец.
- Вадик, нехорошо,- на мягких тонах журит мать.- Папа для вас всю жизнь, не разгибая спины…
- Оставь его, он глуп,- бормочет отец, садясь за стол.
Некоторое время все едят в молчании. Но вот Вадим отодвигает тарелку и поднимается.
- Куда?- настораживается отец.
- Прогуляться-проветриться.
- Твои прогулки слишком дорого обходятся семье.
- Мама, он спятил! Он хочет снова запереть меня в четырех стенах!
- Сядь, говорю тебе! И затихни до суда. Еще неизвестно, чем все кончится,- поддерживает отца Дмитрий.
- Митя, но Вадик столько перестрадал,- робко вступается мать.- Иногда ему все-таки нужно развлечься?
- Он не умеет развлекаться прилично, мама.
- Ах, Вадим, Митя по-своему прав. Он опытней, прислушивайся к мнению брата. Митя все имеет, добился хорошей должности и пожинает плоды…
- Доби-ился! Без вас он заведовал бы в бане мочалками!
- А где бы ты был без родителей?
- Между прочим, в институт я прекрасно поступил сам!
- Мальчики, мальчики, перестаньте ссориться!- страдает мать.- Вадик, ведь разговор только о том, чтобы ты немножко потерпел.
- А я не могу терпеть. Организм не позволяет. Я не желаю пожинать плоды, когда на макушке засветит плешь!
- Он глуп,- повторяет отец, который один еще продолжает жевать.
- Зачем ты так, Вадик? Ведь ты всех нас любишь!- Мать пытается обнять его. Вадим увертывается.
- Люблю? Да чем вечно клянчить у вас то трояк, то сотнягу, лучше пойти и трахнуть кого-нибудь по башке!
- Вадик, мы никогда ничего для тебя не жалели!- скорбно восклицает мать.
- Да, кое-что я получал. Периодически. Но когда мне нужно было позарез, вы в воспитательных целях показывали мне кукиш.
- Заткнись!- обрывает Дмитрий.- Не хватает обвинять мать с отцом! Ты хоть представляешь, во сколько обошлось тебя вытащить? А еще во сколько обойдется!
- Отдайте половину этого мне, и я внесу гениальное рацпредложение.
- Какое?
- С Тобольцева довольно. Купите против него свидетеля. Очевидца и дешевле и надежней.
- Откуда же очевидец?- изумляется мать.- Митя?
Митя задумывается.
- Вообще-то… найти, пожалуй, можно.
- Отец, ты слышишь?
- Оставьте меня.
- Но как умный человек…
- Я не умный человек. Я не имею на это времени - я делаю зубы. Кому вставить? Пожалуйста, хоть в три ряда, как у акулы. Дальше меня не касается.
- Не сердись, семье нужен твой совет.
- Сколько с меня причитается за право спокойно жить в своем доме?!- Он встает, уходит в свою комнату, и слышно, как запирает дверь.
Пока Холина провожает его взглядом, Вадим быстро выпивает рюмку коньяку и выскакивает в переднюю, закусывая пирожком. Дмитрий направляется следом. Вадим уже кинул на руку пальто, брат преграждает ему дорогу. Кажется, они готовы подраться. И тут раздается звонок в дверь. На площадке стоят Томин и два милиционера.
- Добрый вечер,- говорит Томин.
- Здрасьте,- автоматически откликается Дмитрий и пятится.
Вадим застывает с недоеденным пирожком.
- Вадим Холин?
- Д-да…
- Старший инспектор уголовного розыска Томин.
Пятясь, Дмитрий кричит:
- Мама, к вам пришли!
Кругленькой, растревоженной наседкой выбегает мать.
- Вадик, что такое? Кто вы? В чем дело?!- налетает она на Томина.
Вадим на мгновение приободряется:
- Да, собственно, в чем дело?
- О вас, Вадим, тюрьма плачет,- доверительно сообщает Томин.- В три ручья.
- Опять?!- Глаза Холиной мечут голубые молнии.- Это провокация! Вам здесь нечего делать! Мы будем немедленно жаловаться прокурору!
- Именно он подписал постановление на арест. Я только выполняю его поручение.
- Вадик, не бойся!.. Не волнуйся… Мы все сделаем! Я последнюю рубашку!.. Митя!.. Отец!..
Но Митя скрылся в комнате, и отец не отзывается.
- Вадик, мальчик мой! Мы спасем тебя! Любой ценой. Любой ценой!
* * *
Холина потом часами толклась в районной прокуратуре, в городской, в судах всех инстанций, в приемных мыслимого и немыслимого начальства. Она нанимала адвокатов, писала бесконечные кассации, жалобы и прошения; из года в год слала посылки по далекому северному адресу; она поседела и сморщилась. Она перенесет все и останется любящей матерью.
Осуждать? Крутить пальцем у виска? Или снять шляпу перед такой верностью чувства?
|
