Узник «Черной Луны» Сергей Михайлович Дышев
        Наемник # Владимир Раевский, бывший офицер спецназа, едет в воюющее Приднестровье и там в качестве наемника вступает в батальон Приднестровской гвардии. Ему, брошенному в водоворот сложнейших политических и военных событий, приходится пережить нечеловеческие испытания. Плечом к плечу он сражается в рядах настоящих героев, не посрамивших честь российского воинства. Кровавым огнем залито левобережье Днестра, в эпицентре людских страстей горят автомобильные колонны, рушатся мосты, взрываются селения. Раевский, чудом выживший в этом аду, получает от командования Приднестровской гвардии приказ взять под защиту стратегические склады ядерного оружия, к которым рвутся молдавские полицаи…
        Сергей Михайлович Дышев
        Узник «Черной Луны»

* * *
        В темный слякотный вечер (грязь плюс снег) я сидел в кафешке и подводил кой-какие итоги своей жизни. На мне, как всегда, любимая, но изношенная джинсовая пара, армейские хромачи с голенищами под штанины, а также общевойсковой бушлат в камуфляжный раскрас. Последние две детали туалета - немногое, что осталось от моей службы в погранвойсках. Все остальные пришлось бросить или раздарить своим бывшим (теперь уже бывшим) сослуживцам Петренко, Савуку, Гринюку, Лабуненко и другим. Они остались на границе, если, черт побери, это можно сейчас назвать границей, я получил документы о разводе и еще кучу каких-то маловразумительных справочек, документиков, штампованных записочек. После чего мне дали под зад с пожеланием поскорей вытуриваться из республики. Невзирая на мое этнически приемлемое ФИО: Раевский. Это я. Владимир Иванович. Возраст до тридцати. Без выходного пособия. Без определенного места жительства. Образование - высшее. Без вредных привычек. Без гроша в кармане.
        Тем не менее я сижу и пью пиво и стараюсь надольше растянуть кусочек бифштекса, который я сладострастно вымазываю в остатках соуса на дне фольговой тарелочки. Так я и не стал капитаном. Хотя сейчас все равно. А вообще бы неплохо звучало… Капитан… Де Тревиль! Шпаги к бою! Н-да… Сейчас вон тот идиот, который сидит в углу и зыркает на меня исподлобья, явно захочет учинить скандалеццо. Причем именно со мной. Я ему, на сто процентов даю гарантию, очень сильно не нравлюсь. Хотя бы потому, что меня раньше в этой грязной дыре никогда не было. А он здесь, видите ли, родился, вырос, любил, страдал и так далее. Мне его рожа кривая тоже абсолютно не по сердцу, но это же вовсе не повод выравнивать ее при помощи кулака.
        Так и есть, встает… Сейчас подойдет, нависнет рядом, начнет искать какой-нибудь дурацкий повод, чтобы прицепиться. И, конечно, найдет. Здоров битюг, ничего не скажешь. Такие при падении в пунктах общественного питания издают страшный грохот. Ну что ж, значит, придется драться, и с теми тремя, что за его столиком, тоже. С этим делом, слава богу, знаком, хотя давно уже не разминался… Главное, собраться, этакое веселое чувство злости, адреналинчику в крови чуть-чуть побольше бы… «Бейте в печень. Она большая», - как говорил мой учитель. Но сначала, наверное, я заеду ему под коленку. Не вставая. Потом - в переносицу и мордой об стол, а лучше об кружку. А для ребят - уже «канкан». С четвертым разделаюсь без проблем. Главное, чтобы у них пушек не было и больше никто не вмешивался. Со всей Расторгуевкой воевать, пожалуй, сил у меня не хватит…
        Амбал уже рядом. Так, что же ты мне скажешь… «Добрый вечер, не желаете ли в морду»?
        - Товарищ старший лейтенант, извините, вы меня не узнаете? - шепчет мне верзила вдруг очень таким чинопочитательным голосом, что меня от неожиданности тут же начинает разбирать смех.
        Во-первых, потому что я никакой не старший лейтенант, а обыкновенный эсэнгэвский бомж, а во-вторых, потому что я с трудом узнаю в этой сытой ряхе рядового Корытова по кличке Жердь.
        - Это ты, Жердь?! - Я встаю, и мы очень трогательно облапываем друг друга. Меня прошибает слеза. Длительная череда всяческих неприятностей явно подорвала мою нервную систему. Даже самые скупые мужские слезы - не в моих правилах.
        - Я, товарищ старший лейтенант! - радостно стонет Жердь.
        - Ох и морду ты разъел, - шепчу я растроганно, - а я уже изготавливался, как бы тебе ловчее промеж глаз въехать.
        - А я вас сразу узнал, товарищ старший лейтенант. Только все думал, откуда вы тут, в нашей Расторгуевке? В командировку приехали?
        - Да нет, проездом. А ты чего делаешь в этой дыре?
        - Это мой родной поселок, - с обидой в голосе ответил Корытов. - Я здесь родился, вырос…
        - Любил и страдал… понятно. А чем занимаешься? Женился?
        - Не-е… Что я, дурной, что ли?
        - Правильно. Значит, и не страдал.
        - Мы тут с ребятами, - Корытов кивнул на троицу, которая с интересом следила сейчас за нами, - выгодное дельце затеяли. Хлопотное, конечно, не без этого, но нам как «афганцам» ссуду выделили. Закупили мы поросят. Стали откармливать - а они взяли и все передохли. Тоска… Оказывается, им холодно было, да и корма не те были. В общем, залезли еще в долги, решили не сдаваться, прописались в своем свинарнике. У одного нашего, вон тот, лопоухий, жена не выдержала, ушла. Говорит: «Был ты свиньей, живешь со свиньями - и сдохнешь вместе с ними». Ну а сейчас такие дела, товарищ старший лейтенант! Деньга в оборот пошла, прямые поставки с магазинами и ресторанами… Каждый из нас по машине, по «девятке», купил. Та дура к лопоухому, представляете прикид, вернулась. А он ей, ну комик, говорит: «Мне на свинячье лицо смотреть гораздо приятнее, чем на твою харю».
        Ваня трепался про свои свинские дела, я терпеливо слушал этот «взахлеб», а в голове моей голодной, поглотившей за последние два дня всего лишь хилую котлету, мучительно, исподволь роились навязчивые видения. Я смотрел на огромные, как совковые лопаты, Ванюшины руки, представлял, как они споро взрывали острейшим ножом кабанье брюхо, как шмякались пудово на солому разноцветные кишки, селезенки, почки, перламутровая печень, бордово-свекольное сердце с синевой прожилок и мышц, все это дымящееся скопище органики, синтезирующее жизнь; срывал толстенную шкуру, отбрасывал ее в слякотную кучу. Ах, какие у него крепкие пальцы! А в трещинках - грязь и поросячья кровь.
        - Кровь-то пьешь? - спросил я в тон своим видениям.
        - Что? - не понял Ваня. - А-а, это конечно… Первое дело. А потом шмат горячего сала из-под брюха, крупной солью - и водочкой.
        Меня затошнило, я сглотнул слюну. Отожрал рожу на свиных бифштексах… А Ваню понесло…
        - Вырезаешь шмат окорока, отобьешь его хорошенько для приличия - и на раскаленную сковородку, да перца щепоть. Возьмешь его, а он пылает, сочится, юшка красная течет. Потом этот кусман в уксусе поваляешь… А что мужику еще надо, товарищ старший лейтенант? Здоровый труд, здоровая пища, да и чтоб деньги водились… А у кого бабки, - он хмыкнул жизнерадостно, - у того и девки…
        Ваня самодовольно похлопал себя по брюху, в глазах-щелочках искрилось, не могу выражаться по-иному, «простое человеческое счастье». Кажется, он уже оценил и понял мое печальное положение и, возможно, вот-вот начнет давать житейские советы. Тот самый Ваня Жердь, жалкий, худой и нескладный, который лет пять назад попал в мои заботливые и чуткие руки. Теперь же, предвосхищая логику разговора, надо скорей закруглять этот жизнерадостный треп, сунуть на прощание руку преуспевающему свиноводу и катиться подальше из этой мерзопакостной Расторгуевки, славной глубинки-кормилицы, края чистейшего воздуха и неслабеющих мужиков.
        Из-за Ваниного столика поднялся лопоухий и направился к нам.
        - Я извиняюсь, - начал он, - ты б своего товарища к нам пригласил.
        - И то верно, - спохватился Корытов. - Пойдемте за наш стол, товарищ старший лейтенант. Вы ж не торопитесь?
        - Тороплюсь. У меня поезд скоро.
        - Какой поезд, скорый? - заботливо стал выпытывать Ванечка.
        - Да любой. Пора уже на станцию.
        - Ага, на станцию… В нашей Расторгуевке, товарищ старший лейтенант, поезда не останавливаются. Разве что товарняки иногда.
        - Интересно, - говорю я, - что это за порядки у вас такие, если я сюда на поезде приехал, то почему же не могу уехать?
        - Вы, наверное, выпрыгнули, товарищ старший лейтенант, из поезда.
        Корытов всегда был догадливым мальчиком, но рассказывать подробности у меня не было никакого желания.
        Я все же сажусь за столик, к угловатым сытым парням, тискаю руки, Ванечка торжественно меня представляет, мы весело пьем водку и закусываем килькой в красном соусе. Ребята откровенничают, говорят, что свинину уже терпеть не могут, поэтому самая паршивая рыбная консерва им в сладость и так ностальгически напоминает афганские харчи. Я молчу, мне все равно. Вслед за рыбой Корытов вновь нахваливает меня, потом мы бодро встаем, гремя стульями с паучьими ножками, бредем к выходу, шлепаем след в след по пробитой в сыром снегу тропе, среди чернильной глухой ночи. Уже слегка подмораживало.
        - А вот и наша ферма! - минут через десять объявил Ваня.
        Естественно, меня тут же потащили в свинарник - длиннющий черный сарай с маленькими оконцами. Белого халата мне не дали, но я все же не удержался:
        - А потом Председатель Президиума посетил образцовую свиноферму и выступил перед знатными животноводами. На прощание высокий гость съел молодого поросенка.
        Свиньи, завидев своих хозяев, тревожно захрюкали: поди разбери, с какими намерениями пришли среди ночи. В плохоньком свете их почти человечьи глаза вопросительно поблескивали из-под вздрагивающих белесо-нордических ресниц.
        - Запах, конечно, не очень… - начал комментировать Корытов. - Но ведь это ж живые деньги!

«Живые деньги» вдруг нервически расхрюкались, и, как оказалось, не случайно. Лопоухий вытащил из-за перегородки поросенка, который яростно верещал под аккомпанемент вытья своей мамаши.
        - Ну что, хрюша, пойдешь с нами? - невозмутимо вещал лопоухий, почесывая свиненка за ушами.
        - Не ходи, хрюша, - отозвался один из моих новых знакомых свиноводов. - Он тебя хочет съесть!
        - Ладно, ребята, пойдем! - сказал Корытов, и мы пошли в избу, которая была шагах в десяти.
        Во дворе лопоухий довольно быстро прикончил поросенка, приговаривая: «Спокойной ночи, малыши», освежевал, и буквально через десять-пятнадцать минут розовые куски плюхнулись на сковородку. Все произошло именно так, как я мучительно себе представлял в самом начале нашей встречи. Потом я вгрызался в тающую плоть, мы вновь радостно пили водку, впрочем, в радость был именно я, наверное, как свежий человек в их чертовом захолустье. Мы произносили третий тост - за погибших в Афганистане, ругали почем зря все нынешние порядки, и мату под конец было больше, чем обычных неругательных слов.
        Когда ребята свалились, мы глаз в глаз остались с Ванюшей.
        - Еду в Приднестровье, - сказал я.
        - А что - уже «афганцев» собирают?
        - Многие уже там. Но у меня особая причина.
        Я замолчал, потому что мне вдруг пришла мысль завербовать с собой Ванюшу. У него прекрасное качество: он не суетлив.
        - Поедешь со мной?
        - Опять воевать? - потускневшим голосом сказал Корытов.
        Он надолго уставился на обгрызенный мосол, потом с трудом встал, полез в закуток под кроватью, долго гремел пустой стеклотарой, после чего извлек еще одну бутылку водки.
        - Надо выпить, - сообщил он, неуверенно посмотрев на меня.
        - Надо, - сказал я.
        И мы выпили. Потом Ванюша опять полез под кровать, вытащил оттуда рюкзак и, пошатываясь и гремя табуретками, которые все время попадали ему под ноги, стал его молча укладывать. Меня потянуло ко сну. Сквозь тупую дремоту я слышал, как Ваня продолжал натыкаться на табуретки, бубнить что-то себе под нос. Очнулся я в положении «голова на столе». Рядом лежал исписанный страшными каракулями листок. Я попытался прочесть его. «Ребята, международное положение отяготилось. Я не имею права…» - прочел я с большим трудом. Дальше было что-то очень жирно зачеркнуто, последующие строки были словно изжеваны и потом выплюнуты на бумагу, и я, обессилевший от попыток прочесть, рухнул головой на стол.
        Очнулся я от того, что меня кто-то настойчиво тряс за плечи. Пришлось разлепить глаза. Листок лежал на месте. Правда, мне показалось сначала, что он елозит по поверхности, но потом я сообразил, что это таким образом воспринималось - меня елозили.
        - Хватит… - промычал я, и Ваня прекратил.
        - Вот, - сказал он сурово и прибавил: - Товарищ старший лейтенант.
        - Что - вот? - промычал я уже с чувством возмущения.
        - Письмо им оставил. - И он взял тот самый листок и тихим голосом зачитал его содержание: «Ребята, международное положение отяготилось. Я не имею права бросить своего командира, когда всякие суки лезут через реку. Они все суки, и мы с командиром обломаем всем рога, когда я приеду. Приказ командира - это закон. Старшим остается Костя. Чтоб свиньи не сдохли. Ясно? Я поехал. Привет из Приднестровья».
        - Костя - это лопоухий? - спросил я.
        - Нет, это вон тот, который в сапогах спит.
        - Куда идем?
        - На автобус. Через двадцать минут отходит. Махнем в райцентр, а там на поезд сядем.
        Мы сполоснулись из хрюкающего стерженьком-затычкой умывальника, вытерлись, Ваня завернул остатки поросенка в газету, бросил в рюкзак, туда же положил круг домашней колбасы. Ребята лежали как трупы на поле боя, и лишь храп свидетельствовал об их жизненных силах.
        - Не поминайте лихом! - грустно сказал Ванюша и вслед за мной вышел на улицу.
        Мы бодренько зашагали по утреннему морозцу. Еще было темно, завывал ледяной ветер. Мне вспомнились почему-то ночевки в зимних афганских горах. Не то что из-за ветра - из-за чувства собственной заброшенности, когда понимаешь, что никому ты на этом свете на фиг не нужен. А если вдруг сдохнешь - так лишние заботы твоим таким же никудышным и несчастным товарищам. С буха да с недосыпона в голову идет самая гнусь и мразь. Пишут там разное про зомби. Так уж лучше таким быть, чем ковыряться в своих мыслях и чувствах и получать от этого только страдания.
        - Ваня, ты знаешь, кто такие зомби?
        - Зомби? - переспросил Ванюша. - Ни разу не слышал.
        - Ты чего, газет не читаешь?
        - Не-а. А на кой черт их читать?
        - Верно, - сказал я и позавидовал его счастливому неведению.
        - А что это такое - зомби?
        - Как-нибудь потом расскажу.
        Что хорошего есть в Ванюше - он не суетлив. Вот обвалился ему на голову бывший боевой командир, который еще в армии его доставал, мало что доставал, так и сейчас покою не дает, тянет черт знает куда, от хорошего дела, друзей, баб… Я знаю, Ванюша непревзойден в том, что он никогда не суетится. И хрен его знает, что там ждет впереди, какая зараза или напасть подстерегает, бывший рядовой Корытов, не изнывая от нерешительности, рефлексии и нравственной дисфункции, бодро написал завещание товарищам по свинарнику, назначил старшего и сам поступил в распоряжение старшего по званию. И все у него - как само собой разумеющееся.
        В Тирасполь мы решили добираться через Одессу. Дорога была, как всегда, скучная, гнусная и, конечно, долгая. Один раз мы воспользовались товарным поездом, правда, он почему-то поехал в обратную сторону. Но мы тут были ни при чем. Перепутал или машинист, или диспетчер. Не знаю, как диспетчеру тому, а машиниста очень долго поливали матом на какой-то гадкой станции, где мы в конце концов были остановлены, то есть я имею в виду товарный состав. Станция называлась то ли Переухово, то ли Череззадово, в общем, в этих местах я еще никогда не был. Мы слезли, посочувствовали машинисту, потому что в этом сволочном Переухове никто ему, кроме нас, не сказал доброго слова. Через час мы тронулись в обратный путь. Машинист, чумазый всей нижней частью лица, выказал нам доверие и посадил в тепловоз. Нам было приятно. За время пути пришлось узнать массу ненужной информации. Оказалось, что состав везет башни от танков (или танки без башен - уже не помню), был очень сильно перегружен, и, когда впереди намечался даже небольшой подъем, поезд чухал и задыхался, как астматический старикашка.
        - Колесики проскальзывают, - сочувствовал тепловозу машинист.
        Его помощник (а может быть, это был старший) спал сидя и время от времени нажимал на какой-то клапан, который чего-то там спускал. Рядом с ним беззвучно трепетал самописец, про который машинист с уважительной ненавистью сказал: «Наш шпион - все фиксирует, гаденыш!..» И он стал долго и скучно размышлять на тему, что бы случилось, если бы они из-за неразберихи этой столкнулись с каким-нибудь другим составом.
        - Мы, конечно, всмятку, но масса эшелона у нас - ого-го! Разметал бы их километра на два. Может быть, конечно, и меньше, но разметал. У нас железо, слышь, как чухает? Зверское железо! Вас бы двоих, естественно, тоже бы не нашли: прыгай не прыгай - все один кал…
        Потом он начал рассказывать про всякие аварии, и я понял, что парень решил повыпендриваться, дескать, глядите, шланги, какая у меня героическая профессия, прямо-таки трагическо-героическая. В общем, тоскливый парень, и мне пришлось сказать ему со вздохом, что мы вот с Ванюшей в свое время в Афгане на «ползе брюхали». Он не понял, я ему еще раз таки дословно повторил, и, конечно, он подумал, что мы блатные.
        Через два часа эшелон, слава богу, остановился на том самом месте, где мы на него залезли. Перед расставанием машинист выдал нам военную тайну, сообщив, что башни отправляют в Бантустаны. Но нам надо было в Приднестровье, а сначала в Одессу.
        В Одессе тоже было слякотно, но уже теплей. Я показал Ванюше Дерибасовскую, Потемкинскую лестницу и Дюка Ришелье, про которого мой дорогой Корытов спросил:
        - Это тот самый, кого три мушкетера шпагами проткнули?
        Я сказал, что это другой, но Ваня, похоже, не поверил. Чтобы скоротать время и заодно поднять общеобразовательный и культурный уровень моего подопечного, я предложил сходить в оперный театр. Ваня мучительно согласился. Как я и предполагал, роскошь и внутреннее убранство театра не произвели на Корытова никакого впечатления. Но как он рыдал на представлении! Опера была про украинскую сельскую дивчину, которую соблазнил и покинул русский офицерик-корнет. О противозачаточных средствах, конечно, ни черта не слышала - родила ребенка. Родители-изверги, ясное дело, поперли ее из дому… Она - в воду. Утопилась… Вроде бы все правильно, но мне, как бывшему русскому офицеру, все же обидно: почему великому украинскому поэту соблазнителем-налетчиком надо было делать обязательно русского офицера, как будто в родном селе недостаточно было своих удальцов. Ваня истекал слезками, он не был русским офицером, а мне хотелось крикнуть словами другого классика: «Очень своевременная вещь!» Только не подумайте, что я такой заполитизированный, и девушку мне было жалко опозоренную, хотя она, конечно, дура. Ей потом после
спектакля кучу цветов понабросали. А офицер-москаль так и не вышел, наверное, побоялся, что морду набьют.
        Наутро, переночевав в военной гостинице, мы отправились в Приднестровье. Поезда туда не ходили, потому что местные женщины своими телами накрыли рельсы, и с тех пор железнодорожники не рисковали. Автобусы ходили не всегда. Работали всякие частные ребята, порядком приблатненные и на вид весьма крутые. Но нам было по фигу. Сговорились с одним фиксатым на двести рублей.
        Ехали довольно долго, а все из-за того, что через каждые десять-пятнадцать километров нас останавливали и проверяли. И чем дальше - тем чаще. В конце концов фиксатый остановился и сказал, что дальше не поедет, потому что опасно. После долгой паузы он пояснил, что мог бы, конечно, рискнуть. Я тоже выдержал паузу и очень спокойно тогда заметил, что он уже рискует.
        - Надо бы добавить, - стал объяснять он, будто мы были неразумные дети.
        И тогда я дал ему в челюсть и сказал, что если надо, то могу добавить еще. Но водитель все сразу понял, пробурчал «черт с вами», и в конце концов мы приехали в славный город Тирасполь - город жизнерадостных мужиков, веселеньких длинноногих девочек (что, черт побери, сразу бросается назойливо в глаза), солнечных улиц в пыльной зелени, молдавского и всякого прочего вина, город, где мы сразу подумали, что здесь мирно живут русские, украинцы, молдаване, евреи, цыгане, немцы, белорусы, венгры, и никому не должно быть никакого дела до того, какого цвета у тебя нос, размера уши и кто ты вообще по паспорту.
        В общем, все нам с Ванюшей сразу понравилось. Хотя он первым же делом направился на почту - дать телеграмму с указаниями своим свинским компаньонам. Вернулся он почему-то грустным и сообщил мне, что без него загубят все дело. Я ничего не сказал, кроме того, что надо бы поселиться в гостинице.
        Но сначала мы вышли к зданию Верховного Совета. Гвардейцы в черном и такого же цвета беретах остановили нас на входе, и, пока мы выясняли, где надо регистрироваться и вообще заявлять о себе как прибывших в республику единицах, появилась внушительная дама, тоже в черном, и надменно спросила:
        - Кормлены?
        - Нет! - в один голос доложили мы.
        Тогда она повернулась к двум безмолвным женщинам, стоящим навытяжку, и кратко распорядилась.
        Нас тут же пропустили внутрь здания и под женским конвоем повели в подвальное помещение, где накормили борщом, солеными огурцами и тушеным мясом. Рядом жевали бородатые казаки, которые не обращали на нас никакого внимания. После чего, опять же под конвоем, нас выпроводили на улицу, сказали, как добраться до штаба гвардии.
        Но в штаб мы в тот день не пошли. В гостинице я решил наконец поведать моему спутнику, что же подвигнуло меня сняться с противоположного края вселенной и рвануть на берега Днестра. Мы провалились в наши пружинистые койки, вина или чего еще, скрашивающего наше одиночество, не было, так как местные власти объявили сухой закон - увы, при битком набитых спиртным магазинах это было невыносимо. Продавщицы, нагло улыбаясь, отказывали; плебейски канючащие мужики подымали их, белохалатых и зобастых, на божественную высоту.
        - Ты помнишь командира второй роты Валеру Скокова? - спросил я первым делом.
        - Как же не помнить, товарищ старший лейтенант! Он же меня, раненного, из-под самого носа у душмана вытащил, в вертолет загрузил, сам ранение получил… По гроб жизни не забуду его.
        - Так вот слушай историю. Как и мне, ему пришлось уволиться, когда началась вся эта дурь с границами и государствами. Где он работал - подробностей я не знаю. Получил от него одно письмо, в котором Валерка написал, что воюет в Приднестровье, встретил здесь классных ребят, и вообще здесь идет война за Россию, за русские земли, он имел в виду исконно славянское значение этих земель. Говорил, что пришлось вспомнить уроки Афгана, «афганцев» здесь уважают. Короче, вот такое письмо. Чувствовалось, что доволен. А в конце он написал: сможешь - приезжай, в Приднестровье сейчас решаются судьбы многих русских, украинцев, молдаван; мы не встанем - подгребет Румыния… Да, еще он упомянул, что служит в контрразведке, раскручивает дело… Месяц я собирался с ответом, написал, что в ближайшее время выехать не смогу; а где-то еще через месяц получил письмо, но не от Скокова, а от какого-то мужика - Петра Свиридова. В общем, пропал Валера в ночь на 6 февраля, а подробностей никто не знает, произошло все как-то тихо, непонятно, был человек - и нету. Странное и короткое письмо…
        - А что же вы сразу мне ничего не сказали об этом, товарищ старший лейтенант? - Корытов обиженно покачал головой.
        - Во-первых, я абсолютно не рассчитывал на твою помощь, даже тогда, когда совершенно фантастическим способом встретил тебя в твоей Расплюевке…
        - Товарищ старший лейтенант, - укоризненно вздохнул Ваня, - в Расторгуевке…
        - Один черт… Во-вторых, когда мне пришла мысль взять тебя с собой, мне не хотелось говорить о Скокове, потому как поставил бы тебя в щекотливое положение: я тоже, естественно, не забыл, что Валера тебя с того света вытащил. Но ты пошел за мной не раздумывая - и вот тебе моя рука. Кстати, не называй меня старшим лейтенантом - это звучит несколько смешно. Звать меня Володя, если хочешь - Владимир Иванович.
        - Хорошо, Владимир Иванович, - пробормотал чувственно Ванечка и крепко сдавил мне руку.
        Мы обнялись и прослезились.
        - Жаль, выпить нечего по этому поводу.
        - Деньги есть - найдем, - веско заявил Корытов и похлопал себя по карману.
        - Раз так - вперед! - поддержал я и, как всегда с момента нашей встречи, напомнил: - Половина - в счет моего долга. Я фиксирую.
        В той самой Расторгуевке я, увы, растратил последние свои сбережения и временно сел на обеспечение Ванюши, у которого деньги были захвачены впрок.
        Вино мы сразу не нашли, зато странным образом набрели на музей Г. И. Котовского - героя Гражданской войны. Какая-то сила потянула нас на ступеньки этого одноэтажного дома - вместо того чтобы, как положено здоровым, крепким мужикам и при деньгах, найти питие и заняться веселым и достойным делом. Так нет же… Потом, мысленно возвращаясь к этому мигу или, точнее, «судьбоносному шагу», я часто думал, что вело меня провидение, что все случайности, странности и совпадения, которых к тому моменту накопилось не менее пяти-шести, были отнюдь не хаотическим, независимым от каких-то обстоятельств набором случаев, а предопределенной закономерностью, роком, возможно, сидящим в глубине моего сознания, в тайниках души. Это вот и привело. Ванюша, честно говоря, тут ни при чем, он двинул за компанию в эти благословенные края.
        Мы вошли. В помещении находились две женщины: одна постарше, другая - совсем еще юная девчонка. Та, что постарше, с удовольствием выслушала наше пожелание глубже изучить жизнь и подвиги знаменитого полководца, девица же, не вставая из-за стола, выписала нам два билетика, которые Ваня тут же оплатил. Я лучезарно улыбнулся ей, она снисходительно кивнула, и мы прошли в зал. Женщина начала обстоятельно знакомить нас с боевым путем Г.И., показывала всяческие схемы с красными и синими стрелами, от которых мне сразу стало скучно. Зато на фотографиях герой был, как правило, колоритен. Мужиком он, конечно, был справным во всех отношениях: и ежели враги шарахались от него как черт от ладана, зато бабы липли, как муравьи на сахар. Огромная тыква на плечах, блеск лысины, соперничающий с блеском орденов. Говорили про него, что он обычный бандит, наверное, и не без этого, да и мало ли бандитов было, которые вовремя сориентировались. Значит, пока хозяйка музея упивалась своим любимцем, прослеживая в который раз боевой путь и ввергая нас в ореол легенд, юная особа незаметно вышла из-за своего столика и волшебным
образом превратилась в высокую длинноногую принцессу. Подбоченясь, встала на пороге зала. Я обернулся - и… Григорий Иванович растаял в дымке своих побед. Такой короткой юбочки и таких изящных длинных ног, клянусь, я еще нигде не видел. У меня что-то где-то, а точнее, везде, во всем моем холеном, молодом, мастероспортовском теле, вдруг сперло. Да так, что я еле смог выдавить этакую небрежную улыбочку, мол, «а, и вы тоже хотите послушать с нами?».
        - Интересуетесь? - осевшим голосом спросил я.
        - Да нет, все это я уже знаю.

«Все ты знаешь, - мучительно подумал я, - как и то, что когда выходишь сюда во время экскурсии, то все мужики уже ничего не видят, кроме твоих ножек».
        - …Увы, воля судьбы, злой рок оборвал жизнь знаменитого полководца, - донесся до меня, словно из тумана, голос экскурсовода.

«Будет сейчас альковную историю рассказывать, - расслабленно подумал я. - Да, из-за таких вот созданий Красная Армия теряла военачальников…»
        - Жена Григория Ивановича, которую он очень любил, была на сносях. Котовский отправил ее рожать в город, а сопровождать послал своего адъютанта. Тот выполнил поручение, вернулся домой. Когда зашел в квартиру, увидел свою жену в объятиях Григория Ивановича. В состоянии аффекта адъютант вытащил револьвер и застрелил обоих. Потом он был осужден, провел долгий срок в лагерях…
        - Скажите, пожалуйста, - решил спросить я, - все же как расценить это: с одной стороны - народный герой, а с другой - развратник, бесславно кончивший жизнь от пули обманутого мужа, и тем более в то время, когда собственная жена мучилась в родах.
        Женщина понимающе улыбнулась, грустно как-то и задушевно.
        - Понимаете ли… Нет людей без недостатков. Человек любил жизнь, женщины были его слабостью. Но все же это не умаляет его заслуг, его героическая жизнь…
        - Все понятно, - продолжал упорствовать я, - маленький минус поглощается большим жирным плюсом, каковым являлась жизнь легендарного полководца. И все же… - Я повернулся к обладательнице длинных ног: - А как вы расцениваете эту ситуацию?
        - Но это же было подло по отношению к жене! - строго ответила никогда не рожавшая девушка (видимо, с ужасом представляющая себе эту кошмарную неотвратимость).

«Так, все становится ясным, - лихорадочно рассуждал я, - обнаженная инфантка (таковой она уже была в моем воспалившемся воображении) обладает мощным потенциалом нравственности и добропорядочности, а отживающее поколение являет хорошенькие задатки распущенности, по крайней мере, оправдывает». А ведь мне, молодому, холеному, хотелось, черт возьми, пощипать струнки зреющей эротичности длинноножки. От досады я внутренне вспотел (именно внутренне, так как потеть впервые научился лишь южнее г. Кушка). Мое побочное сознание (которое, как и сейчас, обозначается заключенным в скобки) иногда перебивает основное. Поэтому я запнулся и не знал, что и сказать. Это были какие-то краткие мгновения, импульсы, говорить и пересказывать их просто долго, я вообще за словом в карман не лезу, и если запинаюсь хоть на секунду-другую, то потом меня прорывает, дай бог остановить только, говорить могу часами. А впрочем, я молчун - слова лишнего не вытянешь.
        - Да уж, подло… - наконец сказал я и подумал, что сейчас ни в коем случае нельзя смотреть на девушкины ноги - потому как вышесказанное будет лицемерием. А я не такой.
        Возникла дурацкая пауза, в которой дураком явственно ощущался почему-то именно я.
        - Да он тоже хорош, - вдруг брякнул Ванечка. Он, оказывается, тоже очень внимательно слушал наши нравственные дебаты и, надо полагать, успел оценить билетершу, хотя знаем мы его добротные крестьянские вкусы. - Адъютант… Бросил рожавшую женщину, не дождался, пока родит. А ведь, наверное, получил задачу дождаться и сообщить: мальчик или девочка. Вот из-за невыполнения приказа командира - и все беды.

«Ах ты, моя милочка, - подумал я. - А сколько раз я гонял тебя чистить сортиры за это самое невыполнение!»
        Экскурсовод засмеялась и сразу похорошела:
        - Какие же вы еще дети!
        Я - опять-таки внутренне - покраснел: меня(!) сравняли с этим детским садом!
        - Все беды от женщин! - изрек я и ужаснулся своей банальности.
        Девушка скривила ротик, а ее старшая коллега с улыбкой заметила:
        - Не поверю, что женщины так уж досадили вам в вашей жизни, молодой человек.
        - Ну, не то чтобы уж досадили, но вот героя Гражданской войны…
        Девушка повернулась и пошла в прихожую - за свой столик.
        За ней как-то боком, на цыпочках, поплыл Корытов. Она села, он положил лапы на стол, изогнулся огромной колбасиной и забубнил что-то слащавое. Меня чуть не вырвало от досады и отвращения, я подчеркнуто равнодушно повернулся задом (т. е. спиной) и с преувеличенным вниманием стал интересоваться ранним периодом жизнедеятельности тов. Котовского. Мудрый, всепонимающий взгляд тут же исчез с лица экскурсовода, и она вновь вдохновенно защебетала о своем любимце.
        А ранний период я выбрал потому, что все эти стенды, картинки и прочая находились рядом с прихожей, где ворковал мой Ванюша с его поди разбери какими вкусами.
        - А как вы думаете, Котовский смог бы навести здесь порядок? - спросил я.
        - О! Ему бы хватило двух недель. За три дня он дошел бы до Кишинева и разобрался со всеми нашими врагами. Это же сказочный богатырь, то, что не под силу простому человеку, для него было просто и естественно, самые фантастические поступки и дела…
        Пока я вникал в историю, Корытов полностью переключился на девушку:
        - Поверьте, я понимаю, что ваш край богатый и вы тут все умеете. Но я не договорил. Даю свои уши на отсечение, вы, Лена, никогда не ели настоящей кровяной колбасы. Это просто чудо! Забиваешь молодого поросенка, сцеживаешь кровь, это тоже особое искусство…
        - Ой, только не надо таких подробностей, - умоляла девушка. - Я, честно говоря, маленькая обжора и люблю вкусно покушать…

«Надо же, успел уже познакомиться. А с виду и не скажешь, такой увалень», - подумал я с завистью.
        - А вы, я вижу, приезжие? - вежливо поинтересовалась экскурсовод.
        - Да, мы приехали помогать защищать Приднестровье.
        - Что-то не очень верится, - заметила Лена.
        - Ну, зачем же так, Леночка, - укоризненно произнесла женщина. - А откуда вы приехали?
        - Я с Дальнего Востока. А мой товарищ - из самой Расторгуевки, слышали?
        - Это, наверное, где-то в Сибири? - догадалась экскурсовод.
        - Верно! - расцвел Ванечка.
        На вино мы вышли в подворотне ближайшего магазина. Дядя в кепке, даже не потрудившись изучить наши лица, принес в целлофановом пакете несколько «букетов», разумеется, Молдавии и, каким-то чутьем все же угадав в нас приезжих, отрекомендовал: «Очень душистое!» И мы надушились. Потом были казаки, с которыми мы повздорили. Они схватились за шашки, чтобы пошинковать нас, но как-то мы помирились и даже хлестали с ними свеженький коньяк, вынесенный с коньячного завода. Появился патруль, нас хотели замести, но казаки уладили, налили и патрульным. Потом мы с Ванюшей потеряли друг друга и нашлись возле музея Г.И. Котовского. Тут у нас и родился план залезть в музей и вытащить шашку Григория Ивановича. Казаки раззадорили нас, нам тоже очень хотелось иметь красивое холодное оружие, болтающееся небрежно сбоку. Мы долго пьяно убеждали себя, кивали согласно головами и в конце концов, естественно, нашли себе моральное оправдание: шашку мы возьмем на время, Котовскому она сейчас все равно не нужна. Повоюем - и вернем. Ваня достал из штанов свой огромный свинобой, широким лезвием ловко подцепил щеколду замка и
открыл дверь - несмотря на алкогольное опьянение. Я пробормотал, помнится, что таких выдающихся порочных способностей ранее за ним не наблюдал.
        Ваня сказал:
        - Я еще не то могу!
        Мы вошли в дом, включили свет; здесь все было, конечно, по-прежнему, те же схемы, фотокарточки и бумаги. Только помещения показались мне сейчас маленькими, смешными и слегка накрененными. Я уселся на стол, а Ванюша принялся отдирать шашку от стены. Меня стал разбирать смех. Ваня пыхтел, какой-то умелец явно перестарался, присобачивая оружие так серьезно и надолго, как говорил Ильич. Я вообще люблю цитировать классиков, причем в любом состоянии и любой ситуации. Бывало, даже девушки обижались на меня и считали ненормальным. Представляете, после пылкого поцелуя я очень серьезно вворачиваю:

«Только социализм принесет подлинное раскрепощение женщине, даст безусловные гарантии всестороннего развития».
        Тут раздался прямо-таки зубовный скрежет: скобы вместе с Ванюшей отделились от стены и рухнули на пол. Попутно мой товарищ зацепил витрину с картинами, послышался хруст стекла, стон… Но самое главное - Иван не выпустил из рук оружия. Он поднялся, безмолвно шагнул ко мне и протянул шашку, держа ее двумя руками. Я принял оружие, внутренний голос тут же мне подсказал, что надо вытащить его из ножен и поцеловать. Я так и сделал, ничего себе не порезав. Потом мы вместе долго возились, пока прицепили шашку на мой бок. Лишь после этого выключили свет, захлопнули дверь - и ночной Тирасполь принял нас в свои объятия.
        В гостинице на нас никто не обратил внимания, мы виртуозно прошли по коридору, открыли ключиком наш номер и рухнули на кровати.
        Утром нам было очень стыдно перед Г. И. Котовским. Я думаю, что за это он бы нас непременно расстрелял. Или изрубил на кусочки этой мерзкой шашкой. В общем, смотрели мы на нее из-под своих одеял примерно так, как два злодея смотрят на умерщвленное накануне тело.
        - Владимир Иванович, - заговорил первым Корытов, - зачем нам эта шашка?
        - Бить врагов мировой революции, - выхаркнул я в ответ, не в силах более глядеть на валявшееся на полу оружие.
        - Нас посадят, - убежденно продолжил Ванюша.
        - Угу. А учитывая военное положение, казнят без суда за мародерство.
        - Куда б ее деть? - вслух начал мечтать соучастник преступления.
        - Бесполезно, нас видели в гостинице. И самое печальное, Ванюша, - меня тут потянуло на черный юмор, - нам отрубят головы, причем именно этой шашкой. Здесь это практикуется за мародерство. Те же казачки, с которыми мы киряли, это и сделают с превеликим удовольствием.
        - Точно? - Ванюша посуровел.
        - Абсолютно.
        Он встал, хмуро уставился на шашку, вытащил ее из ножен.
        - Я ее сейчас на куски изломаю! - вдруг взревел Корытов и, уперев клинок в пол, согнул в три погибели.
        - Стой! - заорал я. - Не ломай, я пошутил.
        Ваня отбросил шашку в угол, она сердито звякнула.
        - Про что пошутили?
        - Про отрубание головы… Сейчас мы пойдем и отнесем ее обратно.
        - Надо бы завернуть, - подал здравую мысль Ваня.
        - Не надо. Мы напишем заявление. Вырви листочек из моего блокнота, возьми ручку и пиши: «В УВД г. Тирасполя. Заявление. Вчера, возвращаясь в гостиницу, вечером, около 21 часа, возле музея Котовского мы заметили что-то блестящее. Оным оказалась шашка, которую мы незамедлительно решили сдать в ваше учреждение». Все, ставь дату, фамилии и подписи.
        - А может, написать, что это шашка Котовского?
        - А вот этого не надо, дорогой мой человек!
        Я нацепил шашку на бок, и мы вышли на улицу. На нас никто не обращал внимания, хотя, конечно, видик у меня был опереточный. Мы подошли к музею, я отцепил шашку и решительно вошел внутрь. Первое, что мы увидели, - заплаканные глаза женщины-экскурсовода. На лице ее отпечаталось безграничное горе, девушка же разговаривала с кем-то по телефону. Я молча протянул шашку, твердо глядя в заплаканные глаза. Буквально несколько мгновений, но какой вихрь чувств отразился в женском лице:

1. Трагическая отрешенность, едва заметно начинающая переходить в…

2. Краткий, подобно вспышке, испуг.

3. Взметнувшиеся в недоумении ресницы, округлившиеся глаза.

4. Порывистый вздох, дрогнувшие уголки рта, изумление.

5. Дернувшиеся ко мне руки, шквал восторга, мгновенно посветлевшие глаза.

6. Вновь испуг, вероятно, от блеснувшей полумысли-полудогадки: сейчас они расправятся со мной (видно, рожи наши похмельные не вызывали доверия).

7. Глубокий вздох, стон и, наконец, буквально обвал, выплеск радости и счастья, улыбка, озарившая сразу все помещение.

8. Мгновенно повлажневшие глаза, слова, вернее полувсхлип, застрявший в горле.

9. Судорожный глоток.

10. Всхлип.
        - Как она у вас оказалась? - наконец задала вопрос Леночка.
        - Мы ее нашли, - хладнокровно сказал я.
        - Где? - уже пришла в себя женщина, сразу как-то сникнув и посерев лицом.
        - На улице, - сказал Ваня.
        - Да, тут недалеко, - добавил я.
        - Мы ее сразу узнали! - радостно сообщил Корытов.
        - Даже хотели отнести в милицию, - я вытащил наше заявление и помахал им как платочком, - но потом передумали. Проще ведь было сразу принести вам.
        - Зачем чесать за ухом задней ногой? - поделился Ваня народной мудростью.
        - Да, действительно, - согласилась женщина.
        Она бережно, как будто этой штуковиной и не разваливали черепа, приняла шашку. Мне даже показалось, что она тоже сейчас поцелует ее. Впрочем, я бы и не удивился. Женщина понесла оружие в соседнюю комнату, Леночка проводила ее жалостливым взглядом и вздохнула:
        - Маргарита Павловна так переживала, так переживала. Спасибо вам огромное.
        Маргарита Павловна вернулась и стала так горячо и сердечно благодарить нас, что от стыда я чуть не признался, как мы «нашли» шашку. Потом она долго рассказывала, как вошла утром в музей, как обнаружила разбитую витрину, а потом - отсутствие шашки. Она позвонила в милицию, и те обещали прислать следователя.
        - Вы дождетесь его?
        - Нет, мы вообще-то спешим, - твердо сказал я.
        - Еще раз огромное вам спасибо. - У Маргариты Павловны вновь брызнули из глаз слезы.
        - Ну что вы, что вы так расстраиваетесь, - пробасил Корытов и великодушно добавил: - Честных людей на земле немало.
        - Странно только то, что шашку стащили и потом потеряли… - заметила Лена.
        - Наверное, они были сильно пьяными, - высказал догадку Ванечка.
        - Да, все это как-то странно, - пробормотал я, чувствуя себя препаршиво.
        - Бывают же негодяи! - с неподдельным возмущением продолжил Ванюша. - Этой шашкой отрубить бы им руки, а потом голову! Выкрасть национальную реликвию!
        - Ну, молодой человек, - засмеялась Маргарита Павловна, - вы уж чересчур суровы. Может быть, те люди одумались и решили оставить шашку. А где вы ее нашли?
        - Да тут рядом, на земле лежала, - поспешил сказать я, пока Ваня не брякнул какую-либо глупость.
        - И блестела! - добавил он.
        - Ну, мы пойдем, - сказал я.
        - Ой, право, даже не знаю, как отблагодарить вас, - застонала Маргарита Павловна. - Может, благодарственное письмо отправить на ваше место работы?
        - Я нигде не работаю, - поспешил я пресечь ее попытки, - а Ване в его свинарнике тоже, наверное, ни к чему. Он кооператор, - все же смягчил я неблагозвучное слово.
        Но Ванюша даже не подумал обижаться.
        - Я, в принципе, не против. Если хотите, можете написать в мою родную школу. Там и портрет мой висит под заголовком «Герои и подвиги».
        - Может, от милиции будет ценный подарок… - продолжала не сдаваться Маргарита Павловна. - Я, право, не знаю… А приходите ко мне в гости, я вас такими пирогами угощу.
        И она написала адрес на клочке бумаги и вручила мне.
        - Приходите, - сказала Леночка, но адреса не оставила.
        - Вы меня тоже приглашаете? - нагло спросил я.
        - Вы хотите получить персональное приглашение? - ушла от ответа девушка.
        - Да, - уже скромней ответил я.
        - Вообще-то я имела в виду наш музей.
        - Хорошо, благодарю. При случае непременно посещу.
        - А вы, Леночка, тоже приходите, вместе будет веселее, - радостно предложила Маргарита Павловна. - Давайте сегодня вечером.
        - Сегодня, наверное, не получится, - отказался я.
        Ваня посмотрел на меня с укором.
        Мы сидели в кафе и просто замечательно проводили время. Рядом со мной сидели боевой товарищ Иван Корытов и прекрасная девушка Лена. На ней, к сожалению, были голубые джинсики, а вернее, к счастью, иначе бы я все время невольно таращился на ее хрупкие коленки. Мы трепались о всякой всячине, не подозревая, какие неприятности ждут нас впереди. Лена все чаще улыбалась мне, и я старался вовсю, вычерпывая со дна моей памяти все запасы остроумия. Исподволь я пытался прочесть в ее искрящихся глазках, какие истинные чувства она испытывает ко мне, ибо женщина - существо настолько обманчивое (или обманывающее) и непостоянное, что верить ей, конечно, нельзя, и уж если связывать свою судьбу, то быть готовым не только к тысяче и одному наслаждению, но и к тысяче напастей и как минимум одному летальному исходу.
        Итак, я уже взял ее милую ладошку в свою руку, испытывая при этом трепетный озноб. Видно, когда Всевышний создавал это чудо природы, я имею в виду всего лишь женскую ручку, он сделал все так, чтобы даже маленькая, с тонкими пальчиками штучка, с голубыми прожилками, розовыми острыми ноготочками, - всего лишь маленькая часть, фрагмент, деталь этого, гм, организма - поражала, восхищала, возбуждала, приводила в соответствующее состояние соответствующие струнки, нервные окончания, заставляя мужеполого становиться в некотором роде рабом этой изящной штучки, впрочем, и всего остального. Таинственного, гм, и непознанного.
        В общем, понятно, что я немного очумел. Кстати, в этот раз мы практически ничего не пили, если не считать шести бутылок сухого вина и двух коньяков. Лена совсем не пила - и это мне нравилось. Ваня абстрагированно наблюдал за моими ухищрениями и налегал на вино в смеси с коньяком. В общем, я очумел от Ленки. Вино ни при чем. Я был такой смешной, что ничего не видел вокруг, кроме Ленкиных глаз, лучистых и удивленных. И еще мне казалось, что, чем больше я сегодня выпью, тем скорее понравлюсь девушке. В моей голове будто периодически высвечивалась алая надпись вроде тех, что в салоне самолета, например: «Пристегните ремни». Вот я и пристегивал, точнее, подстегивал. Думка у меня была такая: «Тут, в Молдавии, все мужики крепко зашибают и, значит, самые доблестные, которые не косеют». Идиотская, конечно, мысль, но вот высвечивалась, хоть ты лопни.
        А потом я почувствовал, как кто-то потрогал меня за плечо. Даже скорее похлопал, потрепал небрежно, мол, «эй, ты почему?». Я повернулся и увидел мена, в кожанке, среднего роста и вдобавок смазливо-чернявенького. Сразу было понятно, что это стопроцентный нахал.
        - Что надо? - спросил я нахала.
        - А ну, давай вали отсюда, - сказал он очень разморенно, как будто я его утомлял три часа своими воспоминаниями. - Вали и ты тоже, - повторил чернявенький и небрежно кивнул в сторону Ванечки.
        - Борис, как вы смеете! Это мои друзья! - пришла в себя Леночка.
        - Спокойно, Ленок, это мужские дела, - кривовато улыбнулся нахал и крепко положил руку мне на плечо. Да еще и сжал.
        И зря. Потому что я, как и положено неоднократному чемпиону, мастеру спорта по различным мордобойным и костоломным видам спорта, автоматически сделал захват с поворотом, и мой визави смел своим лицом всю посуду со стола. «Старею!» - мелькнуло у меня в голове, потому как не входило, ей-ей, не входило в мои скоротечные планы приземлять тело на столик, пугая девушку. Еще я помню расширившиеся глазки Вани, в которых застыл краткий, как молния, восторг. А потом, вслед за грохотом последней разбивающейся бутылки, меня окутал тугой, как от близкого разрыва снаряда, темный, всасывающий звук, поглощающая меня масса. Конечно, после всего этого потемнело. Помню еще какие-то хроникально-документальные обрывки: я со стулом, Ваня со столом, какие-то уродливые лица, вопли, какие-то дружные молодчики, крутившие нам с Ваней руки и веером разлетавшиеся по сторонам; «Убить их, убить!» - такой еще запечатлелся голос. Вот только не могу сказать точно, чей это был голос. Возможно, даже мой. А вот Леночку уже не помню. Она будто растворилась, исчезла голубой сигаретной дымкой, погасла одинокой звездочкой, затянутой и
скрытой мокрой от слез тучей… Да и не могла она существовать в том безобразии…
        Потом нас везли в зарешеченной машине какие-то пацаны с автоматами. Они были одеты в камуфляжную форму и, кажется, очень ею гордились. Привезли в какую-то комнату, ярко освещенную, там сидел милицейский майор, который сразу одарил нас хмурой улыбкой и сказал:
        - Ну что, бандиты, покуражились? Сейчас вот составим приговорчик и шлепнем во дворе… Нефедов! - рыкнул он внезапно. - Ручку! Хотя зачем ручку? Формальности… Нефедов!
        - Я, товарищ майор! - качнулся высокий длинноухий увалень, который с такой же ухмыляющейся рожей торчал в углу.
        - Ты автомат почистил после вчерашних расстрелов?
        - А я всегда чищу - хоть после вчерашних, хоть после сегодняшних! - емко ответил он.
        - Давай! В расход их на хер. Только патронов много не жги!
        - Да я одним их замочу. В затылок поставлю - и мозги за горизонт, - продолжали изгаляться стражи порядка.
        - Где их документы? - рявкнул майор.
        Один из камуфляжных пацанов шагнул вперед и протянул майору отобранные у нас книжечки, корочки, бумажники - и выложил маленькой, аккуратненькой стопочкой перед начальником.
        - «Раевский Владимир Иванович», - торжественно прочел майор и поднял на меня взор. - Твой родственник герой двенадцатого года?.. - И, не дождавшись ответа, продолжил: - Да откуда у пьяни могут быть такие родственники… О, «афганское» удостоверение. Воевал, значит? А второй? Корытов. Неплохо. Иван Петрович! Тоже
«афганец»… Ну, ладно. - Майор зевнул, видимо, потеряв к нам всякий интерес.
        - В камеру их. До утра. А там посмотрим.
        Лишь утром, как говорится, с золотым лучом солнца, мы смогли тщательно осмотреть друг друга. У меня под глазом был хороший фингал и очень болел копчик. Видно, какая-то свинья уделала меня ботинком. Скорее всего дружки того смуглеца. У Вани распухла губа и указательный палец; похоже, он его свернул.
        Дверь отворилась, как пишут в романах, с отвратительным скрежетом. На пороге стоял милиционер.
        - Доброе утро! - воспитанно нарушил паузу Корытов.
        - Выходи! - сказал милиционер. - По одному, руки за спину.
        Мы так и сделали. Повели нас в дежурную комнату.
        Бессонный майор хмуро посмотрел на нас.
        - Ну что, бандиты, скажете? - спросил он.
        - Разрешите с товарищем попрощаться? - сказал я.
        - Какого черта вы сюда приехали? - со злостью проговорил майор.
        - Так… Повоевать немножко, - ответил я как можно равнодушнее.
        - Повоевать… В кабаках сражения устраивать?
        - Так получилось.
        - Ладно… Благодарите эту девочку, которая за вас заступилась. Вот, целую петицию составила. - Он приподнял со стола листочек и помахал им в воздухе. - А то бы закрутилось. Свидетелей бы нашли - не отмылись бы. В общем, забирайте свои документы и катитесь отсюда как можно дальше. Это мой совет. Ясно, декабрист?

«О, успел подначитаться истории», - подумал я.
        - И не дай бог вам попасться еще раз тем… деятелям. Все понятно? Свободны! Выход - прямо и направо.
        Мы забрали документы и молча ретировались.
        - Напугал, - пробормотал Корытов, когда мы вышли на улицу. - Я это чмо еще уделаю, пусть только попадется мне…
        - У-у-у-у, - выродил я тяжеленное, как запорный экскремент, междометие. - Что-то не так устроено в этой жизни! Никак не могу понять, почему наш благородный порыв привел нас в кутузку… Наверное, есть такая закономерность: делаешь гадости - тебе спасибо говорят, душу нараспашку развернешь - тебе тут же поспешат в нее нахаркать…
        - Куда мы пойдем сейчас, товарищ старший лейтенант? Может, в музей, скажем Леночке
«спасибо» за то, что она нас защитила?
        К Ленке я бы, конечно, пошел, тем более был предлог. Но что-то внутри меня удержало, не знаю почему, может, я почувствовал, что именно сейчас этого делать не стоит. Задворками своего умишка я понимал, что встреча эта непременно разведет нас и та едва заметная эмоциональная сближающая нас тропка исчезнет, будто смытая волной. А точнее - при виде наших обугленных от пьянства и позеленевших от мордобоя рож… Поэтому я сказал:
        - Сейчас не стоит… - И присовокупил очень вдумчиво: - Не то время нынче, Ваня.
        И мы вспомнили, зачем сюда ехали, зачем бросили все, зачем, в конце концов, стырили шашку героя Гражданской войны, - мы приехали искать пропавшего друга, мы приехали в воюющее Приднестровье.
        Мы пришли, а точнее, прибыли на сборный пункт, может, назывался он и по-другому, здесь копошились различные бедовые новобранцы и посмеивающиеся деды с усами, иногда с проплешинами, иные бородатые, как первоисточники марксизма. Тут, среди родной мне солдатчины, всего этого кирзово-лихого духа, все же весело попахивало партизанщиной. Но не мне, бывалому десантнику, наводить было здесь порядки. Поэтому мы с Ваней тут же по молчаливому согласию прикинулись юными пионерами-романтиками. Правда, нас довольно быстро вычислил прапор с лицом хмурой селедки, который задавал анкетные вопросы и ковырялся дотошно в Ванином военбиле (военном билете) и моем удостоверении лиофзапа (личности офицера запаса). Конечно, он мало чего понял в четырехзначном номере пограничной в/ч, спросил, не вэвэшники ли мы. Пришлось разуверить - «Нет-нет, служили просто на границе». Кто хоть раз побывал офицером на передовой, знает, как иной раз хочется побыть просто рядовым. Вот и мне захотелось на пару с Корытовым. А прапору сказал, что служил в основном в интендантских должностях: он явно хотел меня захомутать, углядев записанную
должность в удостоверении: «начальник заставы». Ведь я еще ни черта не понял, что здесь творится, - и сразу напрашиваться на какие-то командировки! Хотя, может, я и переоценивал себя, селедочный прапор уж точно не произвел бы меня в полководцы…
        - О дальнейшем вам скажут, - сообщил прапорщик и вяло пожелал нам удачи.
        Во дворе нас построили. Майор в выцветшем комбинезоне пытался расставить всех по росту, но у него ничего не вышло. Каждый становился с дружком или землячком, чтоб при распределении попасть вместе. И мы с Ваней тоже встали рядом.
        - Равняйсь! - прокричал майор. - Ну что вы стали змеей?
        - Еще не стали гвардейцами, а уже стали змеями! - прогудел кто-то из строя.
        - Ребята, где тут грудь четвертого человека?
        - Просто четвертая грудь!
        - Сиська…
        - Отставить разговоры! - сурово отреагировал майор. - Смирно!
        Все умолкли. После многозначительной паузы майор сказал:
        - Все вы добровольно прибыли для защиты родного всем нам Приднестровья. Цели и задачи ваши, я думаю, всем ясны. Все грамотные. Тех, кто служил в армии, будем набирать в гвардию. Остальные - в народное ополчение, территориально-спасательные отряды…
        Пока он все это рассказывал, появился кряжистый подполковник в новеньком камуфляже. Он остановился перед строем, широко расставив ноги, небрежно смерил взглядом майора, который вещал уже про воинскую дисциплину, потом прошелся вдоль строя, бесцеремонно разглядывая людей. Ходил он враскоряку, и большой живот покачивался под туго обтянутой курткой.
        - Орлы, все как один! - грассируя, сделал он вывод и повернулся к майору, который продолжал что-то говорить, хотя внимание стоявших в строю уже сосредоточилось на подполковнике. - Ну, ты все сказал? А то ребятам, может, писать хочется…
        Майор дернул уголком рта и умолк.
        - Так, братва, кто в Афгане служил, шаг вперед! - приказал он, а сам стал, уперев руки в боки. У подполковника было крупное и красное лицо, а носик - маленький и вздернутый, отчего он напоминал поросячий пятачок.
        Мы с Ваней переглянулись и вышли. Шагнули вперед еще два человека.
        - Я - командир батальона республиканской гвардии подполковник Хоменко, - объявил он. - В Афганистане был командиром десантно-штурмового батальона.
        Он приблизился к нам, смерил взглядом меня, потом Ваню.
        - Рабовладелец… - прошелестело из строя.
        - Кто там вякает? - резко отреагировал подполковник.
        Желающего назваться не оказалось.
        - Где служил? - уткнул он мне палец в грудь.
        - Мотоманевренная группа, погранвойска.
        - А ты? - ткнул он Корытова.
        - Там же, - ответил Ваня.
        Хоменко прищурился, пристально посмотрел мне в глаза, потом глянул на других, вышедших из строя, но они ему не показались.
        - Офицер? - продолжал спрашивать комбат, щупая меня белесыми глазами.
        - Старший лейтенант запаса, - ответил я, чувствуя, как исходит от Хоменко подавляющая энергия.
        - Почему в запасе?
        - Отказался принимать украинскую присягу.
        - Ну и что… В Россию чего не перевелся?
        - Послал всех к черту. Да и ранение было…
        - Ну и правильно, - пророкотал Хоменко. - Здесь работенка найдется поважнее… Пойдешь ко мне в батальон. И ты, здоровый, - ткнул опять Ванюшку, - тоже. Берите шмотье - и за мной!
        Он повернулся и зашагал к выходу. Мы подхватили сумки и поторопились за ним. На улице его ждали четверо вооруженных парней в десантной форме, с короткоствольными автоматами. Они тут же прекратили разговор, взяли оружие на изготовку.
        - Этих - в третью машину! - приказал комбат на ходу, быстро уселся в первую черную
«Волгу», охрана заняла вторую и третью «Волги». На нас это произвело впечатление.
        - А что, братцы, - спросил я, усевшись с Корытовым на заднее сиденье, - далеко ли путь держим?

«Братцы» - водитель и двое парней - промолчали. Потом один из них повернулся и заметил:
        - Первое правило здесь - не задавай вопросов. Что надо - тебе объяснят.
        - Спасибо, - сказал я, - но у меня есть и свои правила. И вообще, я не люблю, когда меня держат за идиота.
        - Ух ты, крутой! - отреагировал парень.
        - Смелый! - поддержал водитель.
        - Это очень хорошо, в жизни пригодится, - добавил парень.
        Мне стало скучно, и я отвернулся. Вслед за кавалькадой из трех машин двинулись два бронетранспортера. «Любит себя комбат Хоменко», - подумал я.
        Кавалькада на высокой скорости двинулась к Днестру. Прошло буквально десять-пятнадцать минут, мы пересекли несколько постов, проехали, не останавливаясь, на ту сторону Днестра и оказались в славном городе Бендеры - городе улыбчивых людей, на улицах которого ныне спокойно можно получить пулю в живот.
        Пока мы ехали, один из охранников, который сидел с нами рядом на заднем сиденье, все же разговорился. От его конопатой физиономии тянуло чем-то притягательным. Наверное, все дело было в его мясистом курносом лице. Знаете, есть такие жизнеутверждающие лица, с ними можно выпить и побалагурить без предварительного знакомства. Вот он и начал просвещать насчет местного колорита. И получалось у него так, будто мы какие-то знакомые его туристики, скажем, из его родного села, а он, везунчик, устроился в городе и теперь с охотой распространялся о своем новом жилье.
        - Тут, ребя, не зевай. Места экстремальные, максимально приближенные к боевой, - радостно рассказывал он, поглядывая хозяйски по сторонам. - Вон, вишь, девки идут. С виду ничего, молоденькие, а у самих коленки ходуном ходят, как после церебрального паралича…
        Тут он высунул свою усатую рожу в окно и громко издал звук:
        - Ух!
        Две девушки, шедшие мимо, отшатнулись.
        - Во, видите, что я говорил! - Он рассмеялся. - Хорошие девахи, молодые, им бы рожать, а тут война, стреляют вокруг, мудозвоны эти… Вон, видите, - показал парень на здание, загороженное со всех сторон бетонными блоками. - Там засели молдавская полиция и опоновцы - это все равно что омоновцы, только по-ихнему. Звери, я вам скажу, хуже не сыщешь. Шкуру живьем спустят, а потом пойдут щи хлебать как ни в чем не бывало. А начальник полиции, не поверите, знаете, кто по национальности?
        - Эфиоп? - спросил я.
        - Русский!!! Сволочь… Полковник, в нашей милицейской форме, со всеми регалиями, значками «70 лет милиции», в кабинете - портрет Ленина. А называется комиссаром полиции и со всей шоблой-воблой готовится сдать всех нас румынам. Бляхер-мухер, ни хрена у них не выйдет… Вот ты кто по специальности? - вдруг спросил он меня.
        - Шоферил, грузчиком был, - ответил я уклончиво.
        - А ты? - мотнул он головой в сторону Вани.
        - А я человек простой - свиновод.
        - У-у, почти коллега! А я мясник, твоих хрюшек доводил до кондиции. Ну так вот, скажу вам, кореша, на хрена мне вся эта петрушка нужна. У меня все было. Работа, хата, дача… А придет румын, меня первого турнут отсюда, хотя мои предки тут похоронены до седьмого колена. И дед, и бабка. Прадед у меня в Первую мировую сотником был… Ну да это к делу не относится. Так вот, сперва хохлу, русскому, а потом и молдаванину скажут: ну ты, быдло, пошел на плантацию, героем будешь у меня работать. «Другой сорт. Ду сорте». Верно я говорю, Гриня? - спросил он у водителя.
        - Отстань, Петро, надоел… - пробурчал тот.
        - А что, эти полицейские так и торчат за стенами? - спросил я.
        - Да, сидят там, носа не кажут. Мы их не трогаем, родственников же пускаем. Пусть пока живут…
        Так за Петиным трепом мы и доехали до штаба батальона - небольшого двухэтажного здания. Первая машина уже стояла с распахнутыми настежь дверцами. Хозяин, видно, был в штабе. Минут через пять из дверей появился крепыш и коротко бросил:
        - К комбату!
        Мы прошли по коридору, остановились перед обитой черной шкурой дверью. Таблички не было. Рядом скучал автоматчик.
        Хоменко разговаривал по телефону. Он энергично впихивал в телефонную трубку короткие, резкие фразы:
        - Э-э… прошмандовка…Седлай ей третью степень… Кончай, это не то… Дурь, говорю. Твоя, конечно… его тоже кастрируем… - Он вздохнул и уже нетерпеливо начал стучать серебристой ручкой по хрустальной пепельнице, доверху набитой разноцветными бычками, папиросами. Виднелись даже окурки с губной помадой. - Значит, будет так… - Он заговорил жестко и нетерпеливо: - Пойдешь и заберешь от моего имени. Все будет только по счету. Все будут платить и никуда не денутся… Все, я сказал.
        Из всей этой белиберды я, конечно, ни черта не понял. Я внимательней рассмотрел лицо моего нового командира, его маленькие заплывшие глазки, которые следили сейчас за мухой, ползавшей по периметру пепельницы. Может, эти движения насекомого помогали хозяину кабинета сосредоточиться или, более того, разработать какой-то ему одному ведомый план. Он снял свою шапку; рыжих волос осталось совсем мало: розовую проплешину прикрывали лишь чахлые остатки.
        Во время разговора комбат постоянно подпрыгивал, ерзал, потряхивал трубкой, будто хотел взбодрить или взнуздать собеседника. Не много я видел людей с такой энергией и к ним отношусь с симпатией, потому что ненавижу сытых и соплевидных - с заторможенным восприятием окружающего пространства. Но было в комбате и что-то настораживающее, я никак не мог понять, что именно…
        Муха, наползавшись по пепельнице, продолжала путешествие по столу и наконец свалилась на пол. Это была не совсем обычная муха - у нее оторвали крылышки. Она была антиподом Хоменко, это я понял сразу. И не только потому, что ее лишили возможности летать. Заурядное аморфное насекомое, которое держали, чтобы для каждого новичка оно представлялось символом лености, тупости, убожества и неотвратимости наказания… Вот такое, извините, дерьмо лезло мне в голову, пока я слушал про кастрации и платежи по счетам. Ваня тоже внимательно слушал и даже неожиданно для себя принял стойку «смирно», наверное, генетически привитую во время срочной службы под моим началом. Он слушал, без сомнения, с надеждой ожидая разрешительную и поощрительную команду «вольно». Однако ее не последовало.
        Комбат положил трубку и уперся взглядом в наши бесцветные фигуры, видно, пытаясь понять, какого рожна эти типы приперлись в его любимую независимую республику… Но спросил о другом:
        - Жрали когда в последний раз?
        - Вчера, - сказал я.
        Ваня посмотрел на меня с сомнением.
        - Ладно, покормят вас, не тоскуйте! В общем, лясы точить некогда. Мои заместители все разъяснят. Подчиняться должны беспрекословно. За дезертирство - расстрел на месте. Не задавать лишних вопросов. О денежном вознаграждении поговорим позже… С оружием, надеюсь, знакомы, погранцы-молодцы?
        - Приходилось, - ответил я.
        - В Афгане когда воевали?
        - С восемьдесят шестого по март восемьдесят девятого, - как бы между прочим назвал я месяц.
        - По март? - переспросил Хоменко.
        - Да, когда 40-я армия вышла, мы еще были в Афганистане. Последними покидали Афган пограничники.
        - Ну-ну, а ты, - ткнул подполковник пальцем в грудь Корытову.
        - Полтора года воевал под командованием старшего лейтенанта Раевского, - кивнул Ваня в мою сторону.
        - Хорошо. Сейчас получите обмундирование, обед и к вечеру - в Дубоссары. Посмотрим вас в деле. Будешь, старлей, пока в рядовых. А там видно будет, может, и людей дадим.
        - Я не настаиваю, - заметил я.
        - А я и спрашивать не буду. Прикажу - и будешь командовать. Ясно?
        Я неопределенно кивнул.
        Вечером, экипированные в полевую, уже бывшую в употреблении форму, с непривычными для нас автоматами с деревянными прикладами (в Афгане у нас были «акаэсы» - со скидывающимися прикладами), мы на «бэтээрах» приехали в Дубоссары. Комбат остался в Бендерах. И мы с Ваней молчаливо согласились, что это к лучшему. Форменка Корытову была явно мала, пришлось ему закатать рукава, штаны - в обтяжку, того и гляди треснут. Вид он сразу приобрел бывалый и вместе с тем блатной.
        Я сказал:
        - Ты похож на одесского жулика, который дезертировал из армии.
        - А вы, товарищ старший лейтенант, без своих звездочек напоминаете офицера из штрафного батальона.
        - Спасибо, бывший подчиненный. Как только Хоменко даст мне хотя бы отделение, я заставлю тебя вычистить все сортиры в радиусе пяти километров.
        Ване это не понравилось, и он дипломатично сменил тему разговора:
        - Владимир Иванович, а почему вы не спросили у Хоменко про Скокова?
        - Потом. Не было подходящей минуты.
        Мы остановились у здания горисполкома, старший бронетранспортера, пожилой капитан, спрыгнул, скрылся в дверях. Через минут десять он появился, залез на броню, и мы двинулись вновь. Еще через некоторое время мы добрались до позиций. Они находились у Дубоссарской ГЭС. Капитан сказал, что здесь, на этом участке, линия фронта проходит всего в семидесяти метрах от позиций волонтеров.
        - Давайте быстро к зданию, - приказал он.
        Там, за деревьями, блеснул Днестр. Мы подошли к дому. По всему, здесь было небольшое учебное заведение. Так и оказалось: профтехучилище. На пороге сидели бойцы и смалили. В центре, напротив входа, восседал огромный рыжеусый мужик лет сорока.
        - А кого это ты ведешь, Степа? - громогласно спросил он, грозно вытаращившись на нас.
        - Пополнение.
        - О, это гарно, сейчас идем в атаку, хлопцы. Вон там ящик в углу, берите по пятнадцать…
        - По двадцать, батька, - подал голос хлипкий юнец с автоматом, небрежно развалившийся на ступеньках.
        - Цыц, Юрка! По пятнадцать гранат. Будем прорывать оборону.
        - А может, и в психическую придется идти, - опять вякнул юный, щипнув волосок на губе.
        Меня чуть не стошнило от этой щенячьей наглости. Я подошел ближе, сказал «добрый вечер» и остановился как раз перед пацаном.
        - Мальчик, скажи, пожалуйста, сколько тебе лет?
        - Во-первых, что за обращение - «мальчик»? - прямо-таки суровым голосом заговорил парнишка, мол, только приехали, а такие борзые, будто навоевались тут с три короба. - А во-вторых, возраст здесь не главное, - очень доверительно продолжил он. - Кто хоть раз пороху понюхал…
        - Стоп, - сказал я. - Ты случайно не командир роты?
        - Нет, - гордо ответил парнишка.
        - Тогда ответь на вопрос: чем отличается болван от нахала?
        - А это у нас здесь, - он все напирал на это слово, - почти одно и то же.
        - Так вот объясняю: болван - это ошибка природы, а нахал - ошибка воспитания.
        Усатый гигант коротко хохотнул, за ним заржали другие.
        - И вообще, мальчик, - продолжил я, - в то самое время, когда ты ходил в группу продленного дня, мы с Ванечкой Корытовым в разведгруппе ходили по душманским тылам.
        - «Афганцы»? - спросил усатый, встал, протянул нам руку: - Вот это действительно пополнение!
        Тут появился старший лейтенант в каске, обтянутой маскировочной тканью. Все притихли. Он подошел к нам, поздоровался:
        - Я - командир роты, старший лейтенант Кинах. Пойдемте со мной.
        Мы вошли в здание, порядком разрушенное, с забитыми наглухо окнами; повсюду валялись отвалившаяся штукатурка, осколки стекла, какие-то тряпки. Зашли в небольшую комнатку.
        - Садитесь! - сказал Кинах и тоже сел за стол, на котором, кроме полевого телефона, ничего не было.
        Он стал расспрашивать нас, кто мы да откуда, уточнил возраст, образование и всякую другую анкетную чепуху. Вопросы он задавал отрывисто, будто чувствовал себя закоренелым следователем. А может, ему было просто скучно и он хотел побыстрее избавиться от нас, потому как не исключено, что ухлопать нас могли, скажем, через пару дней, и тогда все его старания были бы до одного места.
        - Что умеете? - спросил потом он и пояснил: - Я понимаю, что Афган, то и се, но у меня был кадр, крутой «афганец», гранатой чуть нас не подорвал.
        - Ну, как тебе сказать? - Я пожал плечами. - Стрелять можем. Можем и не стрелять. В морду можем дать, правильно, Ваня?
        - Так точно, товарищ старший лейтенант. - Ваня встал и вытянулся во фрунт.
        - Сядь, - устало процедил Кинах, потом вдруг вспомнил, что до сих пор сидит в каске, снял ее, со стуком положил на стол. - Оружие пока заберу. Приглядимся к вам. Располагайтесь. Опанасенко покажет вам места. Учтите, коек на всех не хватает. Отдыхайте, а завтра с утра на дежурство в окопах. Вопросы есть?
        - Есть. Кормить тоже будете, как приглядитесь? - спросил Ваня.
        - Свободны. Все вопросы - к Опанасенко, моему заместителю.
        Он порывисто вздохнул, подавил зевок, посмотрел на меня с усталой ненавистью, но ничего уже не сказал, вытащил помятую пачку, извлек из нее еще более измятую сигарету, долго шарил в карманах, отыскивая спички.
        - Чего еще? - спросил он меня недовольно. Корытов уже вышел.
        - Ты-то как попал сюда?
        - Долгая история… Ты извини, но мне поспать надо.
        Я кивнул и вышел.
        Корытова я нашел во дворе. Примостившись на опрокинутой набок кабельной катушке, он уже уплетал из котелка какое-то варево. Мне стало обидно, что он меня бросил, сам же ловко сориентировался и взахлеб обжирался.
        - Приятно подавиться, - пожелал я и направился к баку, где очень симпатичная, почти двухметрового роста дева кормила мужичков. Они называли ее Светочкой, просили добавки, «чтобы быть такими же красивыми, как и ты сама»; она смеялась и, по всему, чувствовала тут себя уютно. Я несмело подошел, она сразу же спросила:
        - Новенький? Сейчас, погодите, котелочек помою вам…
        Она направилась к крану, который истекал вечной струей, сполоснула, наполнила жареной картошкой с луком и дала еще три соленых помидора.
        Я встал рядом с Ваней. Ели мы молча, сосредоточенно. Мы сознавали, что теперь, после того, как нас покормили, мы накрепко повязаны с этими вооруженными людьми, пахнущими потом и табаком, мы подписались на войну с Молдовой на стороне революционного Приднестровья - республики, не признанной ни Украиной, ни Россией, ни прочими субстанциями, вернее и по-простому, небольшой кучкой «пиджаков», которые с умным видом любят выступать перед своими народами.
        Тут мои политразмышлизмы прервал дождь. Закапало сначала едва заметно, потом - уже ощутимой моросью, водичка попадала в картошку, и от этого мне она казалась еще вкуснее. Корытов поплелся за добавкой к красавице-гигантше, а я вышел наружу и решил прогуляться. Воздух посерел, откуда-то незаметно наполз мокрый туман, дождик по-прежнему сыпал, мельчайший, словно просеянный через сито, и оставлял на лице холодную испарину. И вместе с тем было душно, от прошлогодней листвы шел прелый, землистый дух, а молодые упругие листочки едва слышно шуршали под прикосновениями ветра. Как-то сразу потемнело и стихло, пропали куда-то голоса гвардейцев, и все мои похождения показались ненастоящими, пригрезившимися и смешными. Украденная шашка, Леночка, драка, ночь в кутузке, рекрутство, жареная картошка - и подспудное ощущение, что оказался в ловушке… Здесь, у берега Днестра, сохранились остатки леса или парка. Я пошел по мокрой траве, прислушиваясь, как глухо потрескивают сучья у меня под ногами. За большими стволами, размышлял я, меня вряд ли заметят. Да и сумерки: воздух стал совсем серо-лиловым. Я вышел к
Дубоссарской ГЭС, она тихо заглатывала воды; подобно киту, процеживала их, испуская из своего тела энергию. Как ни странно, станция до сих пор обеспечивала электричеством обе стороны. Правда, один блок, как говорят, уже разбит… Я почувствовал, что моя куртка основательно отсырела и парко прилипала к телу. Ощущения были странные и непривычные. В какие-то мгновения мне казалось, что обе стороны вдруг покинули позиции и тихо уползли на многие километры - к своим отчаявшимся женам, матерям, отцам. Хотя я все прекрасно понимал, знал, что и почем и как надрывно обрывается тишина, когда кто-то невидимый, но густо закачанный злобой, нажимает спусковой крючок и испытывает от этого жестокий конвульсивный оргазм… Я повернулся спиной к притворно тихо шумящему Днестру, побрел обратно. Неожиданно, как мне показалось, из-под земли, раздалось:
        - Рискуешь, браток!
        Я посмотрел вниз и увидел окоп, в который чуть не свалился.
        - А что, - вопросил я, - с той стороны могут достать?
        - С какой той? - усмехнулся мой собеседник, пожилой мужик лет сорока пяти. - С этой стороны, парень. В ста метрах у них передовые окопы.
        - Да? - задал я дурацкий вопрос и, чтоб не выглядеть совершенным идиотом, не стал сразу прыгать в окоп, а выдержал храбрую паузу. Мне почему-то подумалось, что в такой ситуации лучше сыграть роль несколько флегматичного и задумчивого героя. После чего я с удовольствием спрыгнул в окоп, а приземлившись, озарился очередной мыслью: «Удел рядового - не знать ни черта, что вокруг происходит. Был бы хоть завалящим командиром, сразу бы поинтересовался, где противник, где наши, где ваши и т. д.».
        - Новенький, - скорее утвердительно, чем вопросительно произнес мужик. - Автомат-то приходилось держать в руках?
        - А как же…
        Вопрос несколько покоробил меня. Неужели еще не знают, что прибыли, черт побери, два крутых «афганца», стреляющие навскидку, вдвоем способные навести шороху по всему этому берегу и разобраться с бурундуками, опоновцами, волонтерами и прочей шоблой?
        - Сколько времени-то? - спросил он.
        - Начало десятого.
        - Скоро сменят. - Он потянулся, вздохнул. - Уже месяц, как безвылазно кантуемся здесь. По бабе соскучился, как последний гад… А представляешь, у меня отсюда двести шагов до дома. А не уйдешь… Ты откуда родом-то?
        - С Дальнего Востока.
        - Ого, далековато… хотя кого у нас сейчас здесь нет. Вовчик! - вдруг позвал он. - А ну, принеси лягушачью кожу!
        - Чо, промок?
        Мне снова показалось, что голос прозвучал из-под земли. Оказалось, так оно и было: в нескольких шагах от нас отдернулся полог, и из какой-то черной ямы показалось светлое пятно лица. Вовчик выполз, так и не разгибаясь, протянул что-то свернутое вроде плаща.
        - Общевойсковой защитный комплект… - узнал я. - Лучшее средство от ядерного взрыва. Долго не мучаешься.
        - Ну, до ядерного взрыва еще далеко, - пробормотал мой собеседник, кутаясь в ядовито-зеленый плащ. - А вот от гнусного дождя - то самое… А ты, браток, чего зазря мокнешь? Иди в дом, там подвал у нас есть, переночуешь. Только не поверху иди, а прямо по окопу, так и выйдешь.
        Я поблагодарил и пошел по грязному склизкому дну, представляя, в каком болоте придется здесь жить во время проливных дождей. Чем хорош был Афган - там не было окопного противостояния, хотя вместо слякоти вдосталь хватало пыли. Но об этом отдельный разговор, ибо пыль там - не просто некая покрывающая часть поверхности, а составная образа жизни, стихия, не менее страшная и коварная, чем морская, сила урагана или извержение вулкана…
        Меня искали. Сытый, но бледный Корытов сказал, что так не поступают настоящие друзья. Я строго ответил, что ходил на рекогносцировку. Впрочем, остальным я был до фени. Правда, капитан Опанасенко, он же заместитель командира роты, сурово упрекнул, хмуро подкрутив свой ус:
        - Ты вроде офицер, а ни хрена не сечешь в дисциплине. Еще раз повторится, будешь у меня сортиры чистить.
        Но это, конечно, он погорячился, поэтому даже не возразил, когда я кратко выразил свое мнение:
        - Вот уж хер вам!
        - Ладно, - сказал Опанасенко, помолчав, - ты, я вижу, бедовый парень, но смотри, я предупредил… Здесь военное положение, чикаться не будем.
        Я кивнул, не желая больше продолжать этот разговор.
        - Пошли покажу, где переночуешь, и товарища своего позови.
        Втроем мы спустились в довольно просторное подвальное помещение. Здесь было около тридцати коек с матрасами и подушками. Простыней и наволочек, конечно, не наблюдалось.
        - Здесь мы и живем. Коек на всех не хватает, да это и не надо: треть личного состава - в окопах, на боевом дежурстве. Вон там в углу две свободные, туда и ложитесь.
        Только сейчас я почувствовал отупляющую усталость. Я повалился на кровать, Ваня последовал моему примеру. Лампа светила резко, и все же по углам стоял полумрак. Отовсюду: от стен, матраса, от покореженной тумбочки - шел затхлый дух; сколько ни обживай этот сырой каземат, все равно останется тухлой дырой. Я лениво осмотрелся. В углу рядом со мной валялись обломки коммунистической пропаганды: всяческие плакаты наглядной агитации, обрывки красной материи с фрагментами цитат классиков, жестоко изувеченный портрет, точнее, его остатки - хорошо известная лысина с подрисованным, как у оригинала, пятном, а также рогами. На стене еще висели странные здесь плакаты типа «Не стой под стрелой» и «Не пей кислоту». Но особенно меня тронул плакат о вреде алкоголя. На передовой такая забота очень умиляет. От вида останков былой жизни я стал зевать и уже собирался смежить веки, но не тут-то было. Меня и Ваню стали донимать вопросами. Впрочем, этих ребят можно было понять: появились свеженькие люди, захотелось пообщаться, а мы, как бирюки, завалились в угол, будто неделю не спали. В общем, пришлось нам рассказывать
в очередной раз свои биографии и заодно знакомиться с ребятами. Здесь, впрочем, были и известные нам лица: юный Юрчик - крутой парень, мужик, с которым я общался в окопе, - назвался он Гришей. Еще здесь скучал чернобородый цыган по имени Марек, он тренькал на своей гитаре совсем не цыганское - что-то неуловимо советско-эстрадное. Потом он резко встал, и тут я заметил, что у него нет двух пальцев на правой руке. «А еще и играет», - подумал я. Марек стал ходить взад-вперед, его явно точила какая-то мысль. Я тоже встал, подошел к Грише. Он лениво ковырял присохшую к сковородке картошку.
        - Чай есть? - спросил он у Юрчика.
        Тот взял со стола чайник, я принял его, взял две кружки, налил Грише и себе.
        - Вчера ночью как шарахнули из гранатомета по крыше, а потом из крупнокалиберного пулемета на довесок, - прожевав корку, стал рассказывать он. - Ну, думали, завалится крыша, потом хрен откопаешь. Но ничего, научно сегодня посмотрели, еще подержатся эти стены. А вот здание метеоцентра, ты же проходил там, - показал он рукой неопределенно, - еще неделю назад стояло, а сейчас один фундамент остался. Танки подогнали и стали лупить прямой наводкой. Пока не сыграли начисто.
        - Ну-ну, - сказал Ваня, показав на потолок, - в следующий раз наше здание сроют.
        - Не сроют, - сказал Юрчик со своей койки, - перемирие объявили.
        - Какое, в задницу, перемирие, - раздраженно заговорил Григорий. - На моей памяти уже десять таких перемирий было. Сейчас нажрутся вина и начнут пулять.
        - Точно, - сказал цыган Марек и замер, будто прислушиваясь к внутреннему голосу. - Точно! Сейчас вина «буль-буль», потом - огонь.
        - Эх, блин, когда же все это кончится! - неожиданным баском заговорил Юрчик. - Неужели там, «наверху», не могут договориться? Всю жизнь, что ли, в этих окопах сидеть будем?
        - К молодой жене потянуло? - усмехнулся Гриша.
        - А то… У меня, между прочим, дядя Гриша, еще медовый месяц идет. В окопах.
        - Нечего было жениться. Тебе сколько лет - шестнадцать?
        - Восемнадцать.
        - Все равно рано, верно, Марек?
        - Не знаю, - ответил цыган, очнувшись от своих цыганьих дум. - У нас еще раньше женятся. Волосы между ног выросли, значит, можно!
        - Здорово у вас, - оценил Гриша. - Оттого, наверное, все вы такие ушлые.
        - Мы не ушлые, мы - сообразительные, - ответил Марек.
        Восстановилась тишина. Цыган встал, подошел к заколоченному оконцу и оцепенело остановился перед ним.
        - Ну не мучься, сходи! - лениво проговорил Гриша. - Деньги дать?
        - Сходить? - оживился Марек.
        - Сходи. А то вот пополнение и угостить нечем, - Гриша кивнул в мою сторону.
        Цыган снял куртку со спинки кровати, пощупал ее, пробормотал «мокрая», быстро надел ее и, схватив сумку, исчез.
        - Время пошло, - с оттенком торжественности сказал Гриша, - через полчаса будет.
        Но прошло полчаса - Марек не вернулся. Появился он только через час - мокрый, с блестящим лицом и горящими лихорадочно глазами. С жалкой бороденки капала вода, он шмыгал носом и был весьма удручен.
        - Нету нигде, - наконец сказал он.
        - Ну и дела… - оценил ситуацию Гриша. - Сказать кому, что в Приднестровье нет молдавского вина, заплюют заживо.
        Наверное, от этого все окончательно скисли. И разговоры пошли совсем похоронные. Вспомнили про какую-то семью, которую на машине задержали на той стороне. Жену изнасиловали, привязав гранату к спине, а измордованный труп мужа нашли только вчера.
        - Хочешь, завтра посмотришь, здесь недалеко, - предложил Гриша.
        Но я отказался. Ничего хорошего в зрелище изувеченной и полуразложившейся человеческой клетчатки. А насчет того, что это прибавляет злости, так мне ее и так некуда девать. Мне надо найти следы Валеры Скокова - это святое, то немногое, что остается после долготерпения войны. Все остальное - развалины, обломки на месте того, чем было государство, наша былая жизнь; все слова, заклинания, поучения, заявления, протесты, речи, благословения и прочая обращенная к народу болтовня есть бредятина, блевотина и мерзость…
        А ребята - как сговорились. Просто тоска. Я даже подумал, может, попугать решили нас с Ванюшей. Но потом понял, что у них такое хреновое настроение: идет дождь. Вина нет. Перемирие, которое хуже, чем перестрелка, потому что ждешь, что вот-вот начнется, а ждать ты должен каждую минуту. Вот и разговоры такие. Например, что делает с пленными гвардейцами полиция особого назначения Молдовы. Самое простое - это граната на пузо для раненого: чтоб с ним не возиться. А вот с более или менее целыми существует уже «этикет» обращения; вырезают звезды, жгут паяльной лампой, отрезают всякие конечности, ослепляют. Хотя «работает» таким образом не только полиция; есть у них еще какие-то волонтеры, «барсуки» - те вообще законченные бандиты, на которых даже в Кишиневе не могут найти управы.
        Ребята продолжали вспоминать всякие подобные истории, называли погибших друзей, а меня и Ванюшу это не трогало. У меня все слипалось, даже уши, но очень правильную фразу моего товарища Корытова я таки расслышал. Последовала она после глубинного вздоха:
        - Ребята, все это мы уже проходили. Тут что, ерунда. Вот в Азии наши друзья душманы такими выдумщиками были…
        И Корытов как мог живописал про особо изысканную штучку: кожа сдирается и завязывается над головой - так, что жертва задыхается в этом ужасном мешке. Называется это «розочка».
        Я не выдержал, расплющил слипшиеся губы и заорал:
        - Корытов, заткнись, мне надоела эта идиотская тема!
        Но тут почему-то младожен Юрчик сказал:
        - Вам неинтересно - не слушайте!
        - Ничего тут интересного нет, глупый ты мальчик, - сказал я в сердцах. - Все это очень гнусно.
        И все со мной тут же согласились. А Гриша предложил поспать.
        Значит, действительно все это было гнусно.
        Я заснул и сквозь неполноценный подвальный сон слышал, как кто-то матерился вполголоса, может, оттого, что мы с Корытовым заняли места, а прибывшим из окопов негде было притулиться. Но никакая сила уже не смогла меня поднять, я вновь проваливался в душное и тяжкое забытье… Потом мой слух привычно уловил автоматные очереди, и, еще не проснувшись, я уже знал, что привычно схвачу свой автомат, влезу в бронежилет, «лифчик», забью его свежими магазинами, новенькими блестящими гранатами да сыпану еще в рюкзак запасных сотню-другую патронов, пяток сигнальных ракет… А потом мы ринемся к вертолетам, вознесемся под грохот двигателей в пыльное небо и сядем у какого-то чертового кишлака, у какой-то богом забытой тропы с окаменевшим овечьим дерьмом и почерневшими гильзами на обочине… И мы раскурочим, раздолбаем, изувечим, сметем с лица земли караван с оружием или без оружия, накроем «нурсами» с полета бродячую банду душманов, потом стремительно сядем ей на голову, чтобы добить, дострелять оставшихся в живых. А потом мы вернемся, пропыленные, провонявшие потом, в чуждой и своей крови, вытащим раненых, если
кого-то ранят, или убитых, если случится и такое… А потом мы долго будем молчать и, если будет что выпить, приговорим это быстро, без лишних слов.

…Я вскочил и так и сделал: стал искать свой автомат. И, конечно же, не нашел - потому что нам оружие не доверили. Я выдохнул озлобленно, стряхивая такое реальное, в доли секунды промчавшееся в моем сознании наваждение.
        Снова послышались очереди: явственно, четко, видно, совсем рядом. Все повскакивали.
        - Давай, ребята, наверх! - командовал Опанасенко. - А вы можете остаться, - кивнул он нам с Ваней.
        Я пропустил его слова мимо ушей, вышел вместе со всеми.
        Наверху выстрелы звучали особенно гулко и хлестко. Дождь продолжал накрапывать, и, когда после очередей наступала тишина, слышно было, как шуршат капли по листве. И я снова вспомнил Афган, где дождей почти не было, звуки выстрелов тоже были другими - может, из-за высокогорья, может, оттого, что в жару все воспринимается по-другому… Тут ярко-оранжевый трассер прошел буквально у нас над головами. На фоне черного неба он выглядел подобно осколку от большого фейерверка. Не знаю, почему так показалось, наверное, оттого, что я до сих пор не мог всерьез принять эту войну; как это так: бывшая Советская Молдавия вдруг передралась сама с собой, и что самое непостижимое - на той и другой стороне воюют и молдаване, и русские, и украинцы.
        - Ты бы в сторонку, за дом отошел: опасно, - предупредил меня Гриша. Он тревожно вглядывался в темноту.
        - Да ничего. Тебя убьют - я сразу твой автомат возьму.
        Гриша хмыкнул.
        - Уже надрались? - спросил Корытов, который вышел вслед за мной.
        - Да. Но в атаку вряд ли пойдут. А стреляют от избытка чувств, - пояснил Гриша и, зарядив автомат, побежал в окопы.
        Мы пошли вслед за ним, но возле здания, где был штаб, я передумал. Идти в окопы, да еще без оружия, - извините, эта романтика была совершенно не для меня. Я вошел в здание, часовой покосился на меня и на Корытова, но ничего не сказал. Старший лейтенант Кинах сидел за столом и накручивал ручку полевого телефона. На нем была все та же каска, блестевшая от дождя, мокрый автомат лежал на столе. Ровным желтым светом горела керосиновая лампа: ток в очередной раз отключился. Командир покосился на нас, но ничего не сказал. Потом он дозвонился до своего начальства и стал докладывать напрямую, без всякого цифрового засекречивания:
        - Докладывает старший лейтенант Кинах. На нашем участке противник нарушил объявленное с восемнадцати часов перемирие. Обстреляли из двух или трех автоматов и пулемета… Нет, мы не отвечали… Есть, понял, - закончил он хмуро и положил трубку, потом поднял глаза на нас. Взгляд у него был стылый и болезненный.

«Отупел парень от бессонницы», - подумал я. В Афганистане переутомление часто оборачивалось тяжелыми депрессиями и нервными срывами. Тут хоть вином можно подлечиться, а там…
        - Ну, что скажете? В Афганистане не так было? - угадал он мои мысли. - А здесь вот по нас стреляют, а мы делаем вид, что стоит нерушимый вечный мир… Эх, сюда бы батарею «Град», мы бы это Коржево с лица земли снесли… Неткачев половину оружия упустил, теперь оно против нас воюет, - стал он рассказывать про бывшего командующего 14-й армией. - К нему женщины приходили, на колени становились, дай, генерал, оружие, танки, мы за неделю с гвардейцами наведем здесь порядок, да и твоих офицеров никто не тронет. А он: нейтралитет, мы Российская Армия… Но наши бабы так быстро не слезут. Галя Андреева, слышали о такой, взяла своих боевичек, и они ринулись на танки, прорвались в полк, оттеснили солдат - и увели. Так и воюем.
        Кинах вытащил папиросу, неторопливо прикурил от керосинки, выпустил желтоватый клуб дыма.
        - Ну что там про нас в России пишут? Мы тут газет не получаем… Коммунистический режим взял власть в руки?
        - Да это скорей кишиневская лапша, у нас считают по-другому, - ответил я, потому как Ваня газет не читал.
        - Как?
        - А так - что готовятся нас разодрать со всех сторон. С вашей стороны отрывает Румыния. Флаг ее уже висит на той стороне?
        - Висит, мать их, христопродавцев… Но здесь не повесят. Только когда всех перебьют. А на это у них мочи не хватит, - Кинах сделал изысканное ударение на последнем слоге.
        Тут снова затарахтело - и совсем рядом.
        - Ах, ё… - Ругательство застряло у Кинаха в горле.

«Воздерживается товарищ от мата», - уважительно подумал я.
        - Ну что тут поделаешь! - Кинах с наигранной обескураженностью развел руками.
        Послышался грохот сапог - вошел Опанасенко.
        - Ну, что - они будут нас убивать под наши миролюбивые выкрики или мы их будем кончать с мирным выражением на лице?
        - Долго сочинял эту дурацкую фразу? - спросил Кинах.
        - Времени в окопе достаточно было!
        Опанасенко тут же начал возводить многоэтажную матерную фразу, но Кинах неожиданно резко оборвал:
        - Кончай ругаться!
        Опанасенко состроил недоуменную физиономию:
        - Ну, тогда я пошел.
        - Иди.
        Кинах стал снова крутить ручку телефона. На том конце провода помалкивали, и даже я начал нервничать: странная здесь была бухгалтерия - по тебе шмаляют, а ты сиди, соблюдай нейтралитет.
        Только я успел об этом поразмышлять, как совсем рядом, буквально в нескольких шагах, начал долбить длинными очередями пулемет.
        - Во, - без выражения отреагировал Кинах, - не выдержали.
        Тут, будто проснувшись, задребезжал телефон. Командир снял трубку и, обрисовав положение, по-военному четко и лаконично сделал заявление:
        - Терпеть больше не могу, разрешите ответить.
        На том конце провода, кажется, просили держаться и не отвечать, но Кинах настоял. Положив трубку, он, явно рисуясь, флегматично заметил:
        - Вот попросил - и начальник разрешил. Можно, говорит, немножко пострелять. Тут не просто: пукнуть или не пукнуть в ответ - это вопрос политический.
        - Архиважный, архисерьезнейший вопрос, - уточнил я.
        Кинах посмотрел на часы:
        - Сейчас они слегка протрезвеют и пойдут отсыпаться. А очередная миролюбивая инициатива будет сорвана.
        - А чья инициатива была?
        - Какая разница… Один черт, без толку.
        Снова рядом застрочил пулемет, к нему присоединились короткие автоматные очереди с нашей стороны.
        Ваня шумно зевнул, получилось: «У-ау!»
        Я спросил:
        - Ты оружие нам дашь?
        - Да на кой черт, вы и так слишком здоровые…
        Тут меня почему-то потянуло рассказывать, как мы уперли шашку героя Гражданской войны Г.И. Котовского.
        - Отодрал ее Ваня от стены, притащили в свой номер… Утром продираем глаза: мать честная, что с ней делать! Нацепил ее на брюхо - и пошли в музей… А там уже траур объявлен…
        В это самое мгновение тихо, по-мышиному, скрипнула дверь, не та, через которую мы вошли, а неприметная боковая. Язык мой парализовало, челюсть отвисла… В комнату вошла Леночка.
        Она скользнула по мне пустынным взглядом и обиженно произнесла, обращаясь к Кинаху:
        - Ну сколько можно стрелять. Тоже мне мужчины, не можете разобраться между собой по-тихому…
        Она повернулась к нам спиной, я покосился на Корытова, он печально покачал головой, мол, что уж тут поделаешь, девушка все слышала.
        Надо было как-то выходить из положения. Как она здесь оказалась, кто она ему: жена, невеста, дочь, подружка?
        Сделать вид, что не знакомы? Но ведь только что сам рассказывал про музей…
        Лена повернулась к нам.
        - Здравствуйте, Леночка! - твердо сказал я. - Ваше появление здесь просто не укладывается у меня в голове.
        - Я тоже не ожидала вас здесь увидеть.
        - Но наше появление здесь более… - От волнения я не смог подобрать нужное слово.
        - …уместно? - подсказала она.
        - Объяснимо, сказал бы я.
        - То есть вы ждете от меня объяснений?
        Я заметил, что Кинах нахмурился.
        - Лена, я не смею… Своей логикой вы просто загоняете меня в угол. - Конечно, если бы я не ляпнул про шашку, я бы соображал более хладнокровно и привел какую-нибудь цитатку из классиков. Пусть даже, черт побери, они вчера и расписались с Кинахом. Но я опешил, и даже чувство ревности в первые минуты меня не посетило.
        - Не волнуйся, Лена, сейчас все закончится, и ты снова спокойно можешь спать, - наконец заговорил Кинах.
        - А я и не волнуюсь. Ты ведь у меня защитник, правда? А спать мне уже совершенно не хочется.
        Кинах посмотрел на меня и усмехнулся.
        - Ну, мы пойдем, - сказал я и потянул за собой Ванечку. Он и не упирался.
        - Не надо было про саблю рассказывать, - за дверями сообщил он мне.
        - Да-а, - сказал я. - Не надо было тебе отдирать ее от стены. И вообще, пошли они все к черту.
        - Кто? - уточнил Корытов.
        - Все.
        Нам ничего не оставалось делать, как идти в этот крысиный подвал. От бессонной ночи мозги у меня несколько повернулись, и все происходящее я стал воспринимать как некую затянувшуюся и нелепую шутку. Надо мной. В подвале я лег на очередную освободившуюся кровать, спать я не мог, хотя, как и предсказывал Кинах, стрельба прекратилась, пьяные волонтеры храпели на своих матрасах, видя во сне завоеванное Приднестровье и голых дубоссарских девушек, перепоясанных пулеметными лентами. Насчет лент - это уже пригрезилось мне.
        Вообще подвальная жизнь вряд ли может сделать человека лучше, скотские условия не способствуют улучшению человеческой породы, характера, воли. Это заблуждение, вернее, очень умело навязываемый стереотип о пользе и чуть ли не духовной святости аскетизма, пропагандистские жрецы недаром кушали свой хлеб - нашим правителям проще было вешать лапшу, чем делать народу сносную жизнь. Вот за это я их не очень-то и люблю. Хотя, конечно, боевое оружие товарища Котовского тут ни при чем.
        Я лежал в подвале на грязном матрасе, храп новых боевых друзей тревожил мой слух, и неотвязная мысль - «все вокруг гнусно» - буквально ковыряла мои извилины. Конечно, я буду, я готов, я выполню, я брошусь. Рядом заскрипела койка. Это вернулся мокрый Опанасенко. Увидев, что я наблюдаю за ним из-под ресниц, он спросил:
        - Чего тоскуешь?
        - А я думал, что ты спросишь «Чего не спишь?».
        - Ничего, брат, не хандри. Ребята здесь отличные, в обиду не дадут.
        - Ты Валеру Скокова не знал? - спросил я.
        - Знал.
        - Где он?
        - Не могу сказать. Пропал.
        - А Петра Свиридова знал? - снова спросил я.
        - И Петра знал…
        - А где его найти?
        - На том свете.
        - Как его убили? - Я почувствовал, что здесь что-то неладно.
        - Как, как… Никто толком не знает как. Нашли на улице мертвым.
        - Странно у вас получается. Один исчезает, другого кто-то убивает.
        - По-всякому бывает. - Опанасенко скрутил самокрутку. - Может, твой Скоков давно ускакал и сейчас где-нибудь под Одессой на песочке лежит.
        Я протянул ему сигарету, но Опанасенко отказался:
        - И такая сойдет.
        - Скоков сбежать не мог. Я его слишком хорошо знаю. Мы в Афгане вместе пахали. Так что не надо грязи, как говорят дворники.
        - Но я тебе, парень, больше ничего сказать не могу. Не знаю.
        Я мысленно послал его к черту за такие откровения и повернулся к стене. Иван уже спал. Еще я помнил, как вернулся с позиций Юрчик. Он долго гремел ботинками, видно, не мог стащить из-за размокших шнурков, потом у него упал автомат. Юрчик тут же от души выругался, чтобы никто не успел проявить свое возмущение. Болезненный свет, который не выключали, сморил меня и поверг в липкое дремотное оцепенение. Вокзальный полусон вдруг навеял мне видение, будто я - молодой салага, и весь пережитый когда-то кошмар первых армейских дней снова владел мною, внутри все ощутимо съежилось, сердце заныло на позабытой, заунывной ноте, когда каждую минуту ждешь, что снова задребезжит петушиный голосок сержанта-ублюдка, не доношенного в утробе, пацана, которому дали право распоряжаться мной и измываться, как его начальственной душонке будет угодно. И этот кошмар, явный и ощутимый, до тошноты мучил меня, наверное, половину оставшейся ночи. Утром я проснулся с привкусом кислого во рту. Я этот вкус сразу узнал: так было, когда мы, зеленые щенки, накуривались до отвращения дешевейшими в мире сигаретами «Гуцульские». Вот
так…
        Только я успел настроить на резкость глаза и вспомнить свое новое состояние, как ворвался мужик и заорал:
        - Опоновцы в атаку идут!
        Выстрелов еще не было слышно. Я пожалел, что не успел пожрать (сквозь сон слышал, как кто-то рядом дочавкивал), быстро подпрыгнул, сунул ноги в башмаки и был готов. Ванюша продолжал щуриться, лежа на кровати, я мотнул головой, приглашая его на выход. Заскрипев пружинами, будто костями, он встал, скрюченный, как бурлак. На лице его торжествовала тоска. Кажется, он совсем протрезвел после нашей памятной встречи в Расторгуеве и теперь страшно скучает по своим хрюшам, колбасам и бифштексам из них.
        На выходе стоял Опанасенко и раздавал всем по гранате. Я решительно выхватил у него две, а потом исхитрился взять еще пару.
        - Автомат дашь - верну все! - объяснил я.
        - Погоди! - крикнул он мне в спину, но я не слушал его, спрыгнул в окоп и, подобно маленькому кровяному тельцу в жилах, побежал вместе со всеми по изгибам и ответвлениям: за мной грозно чухал неизменный Корытов - скотовод, воюющий за Приднестровье.
        Пока я добежал до передовых траншей, перестрелка стала совсем сердитой. Здесь было открытое поле, далее очертания деревушки, скрытой за деревьями. Оттуда валил черный дым.
        По полю, изрытому, в клочках зелени - будто упрятавшемуся в камуфляже, - ползли, переваливаясь, два бронетранспортера. Ветер доносил их натужное, с подвыванием, урчание; они по очереди нырнули в ложбинку, выползли, задрав носы. В моем афганском опыте не приходилось воевать против бронетехники - у моджахедов ее почти не было. Со смешанным чувством удивления и внутреннего неудобства смотрел я, как ползут на меня, чтобы раздавить, как жабу, родные машины марки «БТР-60пб».
        Опоновцы в защитных комбинезонах передвигались за бронетранспортерами, подбадривали друг друга криками, но явно не очень охотно шли на наши окопы. Было их человек пятьдесят.
        В поддержку им начали работать крупнокалиберные пулеметы на «бэтээрах». Я почувствовал, как вздрагивала земля, когда пули ложились рядом.
        - Гранатометы у вас есть? - проорал я Юрчику, который сжался в окопе рядом со мной.
        - Вот! - Он показал мне ручную гранату.
        - Да не то! Гранатомет!
        - Нету! - прокричал он мне в ответ. - Может, у командира есть.
        Он осторожно выглянул через выемку в бруствере, приладил автомат и судорожно надавил на спусковой крючок. Ствол дернулся вверх.
        - Дурень, кто ж так стреляет! - Я постучал пальцем по своему лбу, хотя хотелось врезать по Юрчиковой шее.
        - Не дам! - Он резко опустил автомат, сжал его двумя руками.
        - Пора снаряжать гранаты, - объявил вдруг Корытов.
        Он тоже умудрился стащить четыре штуки, выгрузил их из карманов на дно окопа. Черные грубые ребрышки-дольки: мини-пародия на нашу планету, разрисованную параллелями и меридианами. С запалом на полюсе.
        Я тоже быстро снарядил гранаты запалами, высунулся из окопа. «Бэтээры» упрямо ползли, их поливали свинцовым дождем, и было уже видно, как пули с искрами отскакивают в стороны. Бронетранспортеры шевелили башнями, носы-пулеметы изрыгали короткие, как плевки, очереди.
        Фигурки приседали, исчезали в ложбинках, но под криками офицеров люди вновь вставали, оглядывались на спасительный тыл, шли вперед. Никто не хотел умирать.
        Слева от меня примостился Опанасенко. Еще минуту назад его не было. Он отбросил в сторону часть бруствера, стал стрелять коротко и зло. Мне ничего не оставалось, как следить за ним и за результатами его стрельбы. Лицо Опанасенко приобрело серый цвет, сивые волосы, пыль на усах; губы мертво сжались, и лишь щека вздрагивала, когда он нажимал курок. Я заметил, как упал, взмахнул руками, будто запоздало сдаваясь, опоновец, и понял, что срезал его именно Опанасенко. Я вспомнил фразу, которую вчера произнес он: «Нас всех ждет судьба рижского ОМОНа». ОМОН и ОПОН - все переплелось. Пока эта черная густая земля не станет красной и вязкой от крови, здесь будут продолжаться робкие и бешеные атаки, над головой будут стонать пули, гусеницы танков и колеса бронетранспортеров будут рвать эту землю и вминать все, что на ней растет. А в перерывах между канонадами опять будут свистеть соловьи, душисто и пьяняще пахнуть сады, и гарь автомата вопьется в этот сладкий дурман, напоминая, что ничего хорошего не стоит ждать ни сегодня, ни завтра…
        Опоновцы залегли - и сразу стало тихо.
        - Не стрелять! - крикнул Опанасенко и выглянул за бруствер.
        И тут где-то вдали грохнуло или потом грохнуло, не помню, какой-то свист, ветер на моих глазах, как в замедленной съемке, лицо Опанасенко стало разваливаться, подобно кроваво-белой вспышке, именно белый цвет еще успел поразить меня, как тут же обилие красного залило серые пересохшие стены окопа. Тело Опанасенко с ошметками вместо головы беззвучно, мешком рухнуло на дно. И так же тихо наплыла лужа крови. Юрчик поднял на меня белые, совершенно безумные глаза, протянул руки, будто просил вытащить из кошмара, только что привидевшегося ему.
        Руки его были в крови и белесых кусочках, такие же мельчайшие кусочки усеяли и куртку Юрчика. Он стоял, полусогнув ноги в коленях, не чувствуя неудобства этой позы, и все смотрел остановившимися глазами на свои руки и одежду. Труп лежал за его спиной, огромный, страшный, с раскинутыми руками и неестественно огромными пальцами. Я отвел глаза от жуткого уродства, в кое превращается человек, лишенный головы. Остатки челюсти, рваная трахея, кровавые жилы…

«Сейчас будет блевать», - подумал я. И это совсем неплохо, потому как лучшего средства для самоочищения природа не придумала. Но Юрчику не блевалось, и я начал на него орать что-то маловразумительное, нелепое, агрессивное, ударил наотмашь по бесчувственному рту.
        - Ну что ты уставился на свои руки, ублюдок? Мозгов не видел? Стряхни и вытри руки об землю. Мудак, обосрался!
        Но не помогало, и я плюнул, потому что было все равно, и мне самому было хреново, потому что не здорово общаться с человеком, а потом видеть мозги этого человека, Вити Опанасенко, и представлять, что этим веществом он думал и отвечал, переживая за тебя.
        Я повернулся и, пошатываясь, пошел, бросив на ходу безмолвному Корытову:
        - Присмотри за этим недоноском.
        Я шел на голос. Кинах матерился, и я шел на этот мат, как по радиомаяку. Кинах разберется, хотя как тут разберешься, сейчас он сам очумеет и будет полчаса выходить из прострации. Прострации… Прострации… Каску надо раздобыть. Опанасенко был без каски. Не спасло бы. Ему крупнокалиберным разнесло. Как теперь жене отдавать? Даже поцеловать нечего. Все гнусно… У меня четыре гранаты. Сейчас полезут эти гады. Буду бросать до последней.
        Я шел, спотыкаясь, наталкиваясь на бойцов, кто-то из них чертыхался, кто-то недоуменно косился. Наверное, моя рожа выдавала мое состояние… Однажды в детстве я испытал страшное потрясение: на моих глазах автобус раздавил старую женщину. Она переходила улицу, автобус шел под гору, старуха стала метаться, водитель пытался объехать ее, и тут она поскользнулась и упала. Задним колесом автобус наехал прямо на ее голову. Ее дикий полувскрик прервал еще более страшный, мокрый хруст черепа. Лицо сдавилось, гримасу ужаса смяло вместе с последним мгновением, тупой, неотвратимый обвал грязной колесной резины… Но все же самым жестоким было другое: посреди брусчатой мостовой стоял на коленях водитель. Над ним возвышался милиционер и брезгливо распоряжался. Мужчина собирал в свою кепку студенисто-кровавые куски. Делал он это безропотно и покорно, окровавленные пальцы дрожали и машинально продолжали страшную работу - собирать обломки чьего-то сознания…
        - Опанасенко убило! - раздался за моей спиной крик.
        Тут же за следующим поворотом я увидел Кинаха.
        - Что случилось? - Он, кажется, не расслышал.
        - Опанасенко погиб… Крупнокалиберным. Голова вдребезги.
        Кинах сник, посерел, стал лихорадочно искать что-то в карманах, и я понял, что у парня защитная реакция одна - накуриваться до одури. Он достал свои сигареты, сломал одну, бросил, бормоча не то что злобно, а с подвыванием:
        - У-у… Как же так… Витя-Витечка…
        Потом он вспомнил что-то, мутно посмотрел на меня из-под своей запыленной каски и внятно произнес:
        - Где «Аврора»?
        Я уже знал, что «Аврора» - это не крейсер революции, а обшитый бронелистами
«КамАЗ», чудовище, столь же нелепое, пугающее своими огромными размерами, сколь малоэффективное, несмотря на впаянный крупнокалиберный пулемет.
        Откликнулся Гриша, мой знакомый:
        - Как и стоял - за штабом.
        - Пора. Совсем оборзели, суки… Давай, Гриша, за пригорочком их объедешь… Скажешь Володьке, чтоб долбанул по правому. А мы тут же поддержим. Давай!
        Гришка кивнул, глянул на меня своими грустными совиными глазами - и побежал выполнять приказ.
        - Ты чего без оружия? - хмуро спросил Кинах.
        - А кто мне его давал? - вопросом на вопрос ответил я.
        - Я говорил Опанасенко, - тихо ответил Кинах.
        И тут я вспомнил, как Опанасенко кричал мне «погоди», а я не обернулся.
        Может, если б я обернулся, Опанасенко остался жив?
        Затарахтело, заурчало - ожил камазовский мотор. Из-за штаба показался железный куб с приваренной намертво башенкой. Все оглянулись, никто не проронил ни слова. Чудовищная машина - словно выплывшая из фантастических грез кубиста, - переваливаясь, покатила по дороге. Никто не стрелял, урчание приближалось. Уже хорошо были различимы белые буквы на броне «ПМР» - Приднестровская Молдавская Республика.
        Вдруг потянул резкий холодный ветер, швырнул мне в лицо пригоршню холодных капель. Заморосило - природа напомнила о перерыве, чтобы смыть первую кровь.
        - Ну, чего рты открыли? - грубо крикнул Кинах. - Сейчас опоновцы на головы прыгнут!
        Бойцы молча повернулись в сторону врага. Куб уже съехал с дороги и переваливался на кочках, как огромная утка.
        - Правее, правее забирай! - вырвалось у Кинаха, и машина действительно стала заворачивать, будто водитель мог услышать командира. - Вот так мы воюем. - Кинах хмуро глянул на меня. - Начинали вообще с охотничьими ружьями. А ты говоришь: оружие положено. Гранатомет тебе подавай.
        - Я ничего не говорю, - ответил я. - И не требую.
        Терпеть даже намеки я не мог. Дурная война, тупое и бессмысленное наступление, автоматы в похмельных лапах, дикое желание надругаться над противником, окопная грязь и деготная чернота человечьего нутра… Ничего, погранвойска вам покажут, что такое блеск и точность удара.
        Я довольно грубо подвинул командира и устремился по окопу. Гранаты колотились в карманах, я отодвигал мешавших бойцов к стенкам, чувствуя на себе раздраженный взгляд Кинаха. Я знал, что он не хочет со мной связываться, что я нервный и загадочный, что мне все по фигу. Возможно, и главная идея приднестровской революции. Единственное, в чем я не хотел разбираться до сих пор.
        Куб уже ушел вперед, мне пришлось выскочить из окопа и бежать в открытую. Опоновцы тут же засекли меня и открыли стрельбу. Наверное, они состязались, потому как стреляли по очереди. Но я рухнул на мокрую траву и не поднимал головы. До ложбинки дополз и там, перебежками, до бугра. Оставался еще один бросок - под защиту
«КамАЗа»… Почувствовал горький запах - но не запах гари: я уткнулся прямо в полынь. Сломанная, измятая трава горчила, и мне уже не хотелось вставать, хотелось лежать безвольной тушей, слиться с природой, этой крепчайшей, дурманящей травой, самому стать веткой, былинкой, лишайником, плесенью… Я рванул на себя стебель; заметил на руке подсохшую корочку - кровь Опанасенко - и травой стер бурое пятно, чтобы стало горячее. Уже затея моя, глупая, никчемная, нужна была для того, чтобы просто умереть: красиво взмахнув руками в падении или же не очень красиво с конечностями вразлет от взрыва. «Сдохну - и все. Почему-то не в Афганистане, а здесь, у реки, в Молдавии, среди чужих, неизвестных, непонятных мне людей…»
        Я наложил на себя крест, приподнялся, сначала под углом, - и рванул. Как дурак. По открытому полю, не видя ничего, кроме прыгающих, вздрагивающих кустов, травы, неба. Через десять метров я нырнул в землю, пули засвистывали воздух, взрывали грунт вокруг меня, и это было гнусно и мерзко.
        Железный гроб «Аврора» увидел меня, странно, что увидел, рыча, развернулся и, громыхая, отплевываясь очередями «бу-бу-бу» - заторопился ко мне. Возможно, если не разобрался, - чтоб раздавить.
        Бронетранспортеры тоже оживились, почуяв легкую и веселую победу. Странное существо приближалось ко мне, и одновременно сокращалось расстояние между железными машинами. Один из «бэтээров» увяз. Может, водитель был неумехой, а может, просто фортуна не любила молдавский ОПОН. Но чем ей был плох Опанасенко?

«Аврора» все же закрыла мое тело, ее пули не искромсали его вдоль и поперек, - так ничего и не прибавив бы на счет грядущих побед. И не убавив. В громадной тени этого боевого чуда - «Слона республики» я воспрянул и стал готовиться. Я выложил гранаты, которые беззвучно упали на приднестровскую землю, - и земля содрогнулась, потому что я, старший лейтенант запаса, вновь собирался сделать ей больно. Вокруг все грохотало - «Слон республики» вступил в дуэль с бронетранспортерами. Не так уж здорово почувствовать себя секундантом в этой ситуации. Я видел, как треснул и пошел по шву бронелист на «Слоне»; а потом ощутимо затрясся, будто в предсмертной лихорадке, увязнувший в грязи «бэтээр». Беззащитный его бок съежился, отвалился боковой люк, но никто не выполз наружу. Вспыхнуло пламя, что-то захрустело, стали взрываться патроны. Один из опоновцев пытался подползти к пылающей машине, но был срезан выстрелом.
        - Отлично! - крикнул я и собрал свои гранаты, потому что «Аврора-Слон» двинулась дальше, хорошо уминая поле боя. Я думал: мы со «Слоном» грамотно бьем во фланг. И хоть я не сделал ни одного выстрела, зато извазюкался просто героически, граната мертвяще холодила ладонь, и я переползал, забыв, что второй бронетранспортер был жив, рычал, вплетая свое недовольство в военную какофонию звуков; он почему-то не стрелял, возможно, у него закончился боекомплект, теперь он был просто железным шкафом на колесах.
        Но я забыл закон, старое правило: на войне и шкафы могут стрелять.

«Бэтээр» сверкнул белым огнем-жалом, страшный удар тряхнул меня, я понял, что погибаю, но в последнее мгновение успел сообразить, что огненная струя прошла рядом, ее приняла израненная земля. Оглушенный, с песком в глазах, я не увидел, что смертоносный импульс нашел и другую цель. Пальцы еще рвали землю, комкали траву, а нутром я уже почувствовал: гигант, который меня защищал своим телом, смертельно ранен. Я поднял запорошенные глаза. Лобовая броня была выломана кулаком крупного калибра, вырвана со швом, места сварки растрескались, броневые листы с рваными отверстиями, казалось, готовы вот-вот рассыпаться.
        Через трещины между листами стекала кровь. Густая красная струйка с запахом машинного масла и бензина. Чья это была кровь: человека, машины - все слилось в роковой смертельной точке. Все соединилось в последнее мгновение: железо и хрупкая плоть. Я встал, меня повело в сторону, я ухватил ручку дверцы, стал рвать ее на себя, она не поддавалась, я ударил плечом, навалился, снова рванул. На меня рухнул Григорий. На побелевшем лице остановились глаза. Он был в шоке, пытался встать с земли, я уложил его, он не сопротивлялся, вздрагивал крупно, всем телом и выл на одной ноте: «ы-ы-ы…» Я заглянул внутрь: спасать было нечего, от пулеметчика осталось изрубленное месиво. Машина горела, я успел вытащить автомат Григория и отскочить. Через несколько секунд раздался взрыв. Меня опалило волной, тугой и жаркой, горела земля. Я отполз в сторону и увидел, как перебежками, взбодренные гибелью «Авроры», приближаются опоновцы. Наверное, они хотели взять кого-то живым.
        Я вдавился в землю, вытащил гранаты, подтянул поближе автомат. Самые смелые были метрах в двадцати от меня. «Жаль, что я никогда не попью с вами вина, - подумал я. - Все же в иной ситуации, лет пять назад, могли сидеть за одним столом…» Вот такие хорошие и человеколюбивые мысли роились у меня в голове, когда я разгибал усики чеки гранаты. Потом одну за другой я запустил их в сторону представителей некогда братской социалистической республики. Взрывы прогрохотали как хорошо отрепетированные, вроде маленького минометного наступления. Больно было слышать, как они кричали. Уцелевшие начали поливать меня автоматным душем, но я перекатился на манер колбасы под укрытие горящей «Авроры». Тут меня хорошо поддержали наши; опоновцы еще постреляли для порядку и перебежками отошли обратно. Бронетранспортер, сердито воркуя и хрипя передачами, тоже потащился вслед за пехотой.
        Я прополз двадцать метров, подобрал три автомата. Двое опоновцев уже не дышали, а третий стонал: осколок угодил ему в живот. Хотел я его добить, чтоб не мучился, но потом передумал. Вдруг это вызовет международные осложнения, попробуй докажи свой гуманизм - обязательно пришьют зверства над ранеными. Так я решил, хоть все это гнусно.
        Потом я приполз, героически грязный, и шваркнул на дно окопа четыре автомата (включая автомат Гришки) и сам свалился. Я чувствовал себя страшно обессилевшим, выпитым и высосанным; шел дождь, я не чувствовал влаги, я дымился, мне было плохо и муторно - нервы подводили. Раньше такого не было. Меня напоили из фляги, вода отдавала вином, была противной.
        - Винище сами выжрали? - пробормотал я.
        Меня не поняли, но на всякий случай сунули под нос бутылку. Я резво схватил ее, вырвал зубами бумажную пробку и приложился. За мной наблюдали: Кинах, какой-то мордатый мужик, в котором я не сразу признал Корытова, и еще кто-то. Вино было холодным и терпким, градусов я не чувствовал, может быть, их и не было. Я подсознательно чувствовал, что они должны быть, но, толкая кадыком внутрь себя вожделенную влагу, никак не мог их уловить. Возможно, градусы застревали у меня под языком. А еще я видел остановившиеся лица боевых товарищей, я пил, и мне казалось, они считали глотки и безмолвно восхищались мной. Наконец в бутылке заурчало, со звуком «пумм» вытекла последняя капля.
        Я бросил пустую бутылку туда же, где валялись мои автоматы, и поднял взор, ожидая похвалы. Но не дождался. Надо мной возвышались сапоги, грязные, в рыжей глине, они стояли на бруствере окопа и шевелились носками. Я поднял голову: оказалось, это Хоменко, и шевелюра его была цвета глины.
        - Уже пьешь, негодяй? - мрачно проговорил он.
        - Пью, - ответил я и полез за сигаретами.
        Он разразился матерной бранью, где-то через пару минут в его речи стал проскальзывать смысл:
        - Кинах! Я бы на твоем месте застрелился. Три человека убиты, сожжена «Аврора», двое раненых. А твои новички жизнерадостно квасят на виду у всей роты!
        - Он заслужил, - прорычал в ответ Кинах, переменившись в лице.
        - Молчать! Личный состав разбегается, дезертирует с позиций! А ну, давай, веди его сюда, засранца! - Хоменко повернулся к своим подручным.
        Привели Юрчика. Руки его сцепили за спиной наручниками, лицо уже подплыло синяками.
        - Вот! - Хоменко кивнул на бледного, как покойник, бойца. - Спрятался в котельной. Его товарищи кровь проливали, а он бросил их в самую трудную минуту. На колени, подлец!
        Юрчик находился в том состоянии, когда слова воспринимаются не по смыслу, а как звуки - подобно болезненным и хлестким ударам хлыста. Он вздрагивал, но так и не мог понять творящееся действо, суть которого принимала все более страшный и необратимый характер. Юрчика поставили на колени, он не сопротивлялся, просто никак не мог понять, почему он в этой нелепой, душераздирающей и кошмарной ситуации.
        Тут я очухался. «Хоменко - подонок», - подумал я; его коричневые сапоги готовы были съездить по самому мягкому месту моего лица, я предвкусил эту возможную радость; возможно, сейчас я тоже буду мягкой свиньей, которую можно свежевать, не спрашивая о здоровье.
        Я все же был полудурком. Четыре автомата меня сломали, я даже пытался вырвать. В Афгане у меня не было таких щенячьих позывов. Я боялся: ведь страшное впереди.
        - Кинах, строй роту! - с тихой яростью произнес Хоменко.
        - Рота, строиться у штаба! - сорванным голосом скомандовал Кинах.
        В окопах началось ленивое, неторопливое движение. Слышался негромкий мат, ворчание, звяканье оружия, кашель; люди брели понуро, с одинаковыми серыми, выстуженными лицами. Я тоже пошел вслед за всеми, кляня судьбу, комбата Хоменко, опоновцев, приднестровские дожди, смердящие подвалы, призрачных женщин и раздраженных мужчин. Я уже не любил воинскую дисциплину, тем более в таких проявлениях.
        Один автомат я повесил себе на плечо, остальные так и остались валяться на дне окопа.
        Пахнуло горелым мясом: сладко и тошно. «Аврора» догорала, по-черному дымили колеса.
        Люди неохотно выстроились в две шеренги. Получилась дуга, которая фокусировала и направляла всю отрицательную энергию как раз на комбата. Но ему было абсолютно наплевать. Выглядел он озлобленным, но свежим. Юрчик со скованными руками понуро стоял и боялся поднять голову на Хоменко. Крупные капли пота стекали по его лицу, и все, несмотря на дождь, видели, что это липкий пот сопротивляющегося смерти организма Юрчика, ныне предателя и труса. Мокрый чуб налип ему на глаза, он машинально и безуспешно дергал головой.
        - Это трус и подлец, - рычал комбат, жестикулируя рукой с растопыренными пальцами. Порой эта рука замирала, и тогда казалось, что следующий нервный импульс резко перевернет ее большим пальцем вниз, в землю, фатально решая судьбу, как когда-то в Древнем Риме. - Этот негодяй бросил всех вас. Он опозорил нашу гвардейскую честь! - продолжал выкрикивать комбат слова-пули, слова-стрелы, слова-ножи, которые впивались в тело, в душу бедного Юрчика. - В боевой обстановке это самое тяжкое преступление. У нас нет штрафных батальонов, нам некогда возиться с такими тварями. Такие ублюдки не смогут защитить наш край от врага. Если мы будем прощать трусость, то завтра же здесь будут опоновцы, «барсуки», волонтеры и всякая прочая сволочь. Народ не простит предательства наших интересов. А враги повесят нас по всему берегу Днестра… - Он повернулся к Юрчику, тот был уже в полубеспамятстве. - Говори мне, всем своим бывшим боевым друзьям: почему бросил позиции?
        Юрчик молчал, тяжело дышал, потом медленно поднял голову, посмотрел на строй. Наверное, вместо лиц он видел сейчас размытую серую полосу.
        - Отвечай своим товарищам, засранец! - рявкнул комбат.
        - Шо - язык потерял? - Один из охранников ткнул Юрчика стволом в бок. - А ну, открой рот!
        - Дядю Витю когда, Опанасенко… Голову… - У Юрчика перехватило дыхание, он умолк, затравленно глянул на Хоменко, понимая, что не в силах больше вымолвить ни слова в свое оправдание.
        - Что ты мне мозги компостируешь? Дядю Витю… Тетю Маю… Детский сад! Ты же гвардеец или выблядок сопливый? Это говорит человек, который призван защищать Приднестровье! Я предупреждаю всех: мы воюем, мы будем терять своих боевых друзей. Мы будем хоронить их, изувеченных, геройски погибших. Каждый из нас может завтра погибнуть. Но трусов я буду уничтожать.
        Он повернулся к Юрчику. Несколько мгновений смотрел на него мрачным тяжелым взглядом, словно подзаряжая свою ненависть.
        - В общем, говорить больше нечего. Все ясно. Оправдания тебе быть не может… Рас-стрел! - глухо, но четко произнес комбат.
        И от этого громоподобного слова Юрчик дернулся всем телом и тонко, по-щенячьи взвыл. Строй дрогнул, съежился, будто от порыва черного ветра.
        - За что - парень-то молодой, растерялся…
        - Кто это сказал? - Хоменко вперился взглядом в дугообразный строй.
        - Я! - Седой мужчина лет сорока шагнул из строя.
        - Повторяю для глухих: рас-стрел за трусость и попытку дезертирства.
        - Товарищ комбат, - подал голос Кинах. - По первости простить бы его. Испугался он и сбежал не по трусости. Опанасенко на его глазах… Голову разнесло… Женился парень неделю назад, девчонка молодая не вынесет, мать опять-таки…
        - Молчать, Кинах! Сопли размазываешь. Здесь действуют законы военного времени… И я еще с тобой поговорю на эту тему… - Он повернулся к охранникам: - Ведите его!
        Те взяли Юрчика с двух сторон, повели в сторону развалин метеостанции. Тот рванулся к Хоменко:
        - Товарищ подполковник! Ну простите меня, пожалуйста. - Он разрыдался, бессильно вздрагивая сведенными назад плечами; Юрчик стоял к нам боком, и мы видели, как он отчаянно ломал пальцы. - Ну товарищ подполковник, я больше не буду, я кровью своей… Не убивайте, пожалуйста, я только женился, у меня медовый месяц еще. Товарищ подполковник, ну простите, пожалуйста, в последний раз!
        Он упал на колени, и его потащили волоком. Тут меня какая-то сила толкнула из строя, я шагнул, не чувствуя ног. И будто чужой - свой лающий голос:
        - А ну, оставьте мальчишку, подонки!
        Я рванулся к ним, строй, кажется, зароптал, или мне только показалось. Они остановились - охранники с недоуменными лицами, комбат - с перекошенной гримасой, лица Юрчика я не успел разглядеть.
        - Что?! - Хоменко проговорил сипло, голосом, в котором терлась наждачная бумага. - Что ты провякал?
        - Вы не имеете права! - Я задохнулся, все было так абсурдно, что казалось, комбат скажет: «Ладно, подурачились - и хватит… Но ты, Юрчик, гляди!..» Но Хоменко смотрел на меня желтыми глазами, и я, поднаторевший в абсурдных ситуациях, знал, что случиться может все, даже самое непостижимое и нелепое. Я еще выкрикнул, что нет такого закона, по которому человека убивают после свадьбы…
        А на меня уже надвигались угрюмыми броненосцами хоменковские лбы, вскидывали автоматы, кто-то, я даже не успел заметить, метнулся ко мне из строя и сорвал мой автомат с плеча. А битюги тут же бросились крутить мне руки, я раскидал их, но кто-то, опять же сзади, саданул мне чем-то по затылку. Второй раз, господа, за эти последние дни. Все потемнело… А когда просветлело, руки мои уже надежно были стянуты ремнем. Это я хорошо чувствовал затекающими ладонями. Рядом стоял бесцветный негодяй и поправлял спадавшие штаны.
        Пока со мной боролись, Юрчик, уже присмиревший и отрешенный, будто душа наполовину изошла из него, смотрел в пустоту, которая разверзлась перед ним. Что он видел в этой кромешной пропасти: лица родных, молоденькую жену, которая и знать не знала, что вот-вот очутится во вдовах; а может, просто находился в шоке, полубезумном состоянии, когда разум, отказываясь верить исходу, дает спасительный сбой.
        Его повели, он оглянулся, будто хотел еще что-то сказать, я поймал его пустой, как выеденные яйца, взгляд, в глазах ничего не отражалось. Пепел, когда-то сверкавший алмазом.
        Строй подло молчал. Я стоял перед ним, связанный дебошир. Я смотрел вслед троице, которая вела четвертого. Четвертый шел сам, но это уже не были шаги живого человека, он приноравливался к своей судьбе скорее машинально, пару раз споткнулся, его тут же заботливо поддержали. Шуршала прошлогодняя листва, создавая звуковой фон шагов в направлении рая. Я не сомневался в этом. Гореть в аду будут другие. Возможно, и я, но не Юрчик… Они остановились метрах в ста от нас - у стены разрушенного здания метеоцентра.
        Я оглянулся, я хотел знать, какими глазами бараны смотрят, когда их товарищу вспарывают глотку. Бараны стояли набычившись, хмуро, не расползаясь взглядами, сверлили стену вокруг жертвы десятками своих глаз. И все это было гнусно.
        Убийцы отошли на несколько шагов назад - попятились, в тугом безмолвии плотоядно клацнул затвор. Хоменко медленно поднял ствол…
        - Руки бы отпустили мальчишке, - прошелестел чей-то голос, мертвенный, без интонаций.
        Хоменко почему-то медлил, может, выспрашивал последнее желание, может, произошла какая-то заминка или выяснилось что-то очень существенное или важное, в корне меняющее ситуацию. А может - может, игра продолжалась, и все вздохнут, пацана развяжут, отпустят руки, выпорют - и тогда можно будет плюнуть и растереть.
        Очередь прозвучала жестоко и бесповоротно, бешеные маленькие пульки вырвались из ствола и воткнулись в куртку, пробили ее, взорвали кожу, зарылись в Юрчикино тело, коверкая и разрывая его плоть. Бесповоротно. Он повалился, ослабла сначала одна нога, поэтому он рухнул на бок, прежде чем коснулся лицом земли.
        Троица постояла какое-то мгновение, затем Хоменко круто повернулся, за ним последовали подручные.
        За моей спиной кто-то подавил стон.
        Я обернулся:
        - Ну что, бараны, довольны?
        Сизые лица молчали. Я нашел Корытова.
        - Ублюдки мы все, командир…
        Один из убийц наклонился к телу, отщелкнул ненужные наручники - отпустил.
        - Рота, разойдись! - неожиданно громко, остервенело скомандовал Кинах.
        Строй расплылся, но люди не расходились, словно ожидая продолжения или окончания. Ваня тут же очутился рядом со мной и уже начал раскручивать ремень на моих руках, но его грубо оттолкнули.
        - Ваня, не надо, - сказал я. - Успеешь.
        Охранник догнал своих. Это был словоохотливый Петя с серым удлиненным лицом и желтыми усами. Он деловито помахивал расщепленными наручниками - крабьими клешнями, держал их за кончик, потому как они были в крови. На голубоватом никеле - красные полоски и пятна. Мне таки развязали руки, но прежде чем я успел развести их и размять, с тупым равнодушием защелкнулись кровавые наручники Юрчика.
        - Ну, что, теперь меня в расход? - полюбопытствовал я.
        - А ты думал - чикаться с тобой будут? - прорычал сквозь зубы Хоменко. Его желтые глаза прошили меня снизу доверху - точно так же он выпустил очередь из своего укороченного фасонистого автомата.
        - В машину его! - приказал он и первым направился к «Волге».
        И повели меня, повели. Помогли плюхнуться на дерматиновое сиденье, очень дерьмотиновое. Я смог посмотреть в окошко на своих новых, ставших мне такими близкими, товарищей. И лишь на Ване лица не было. Я дружески подмигнул ему, хотя желание было разрядить два магазина. Конечно же, не в Ванечку.
        - Кажется, недавно мы уже возили тебя, парниша? - высказал верную догадку серолицый с желтыми спущенными усами. Был он, безусловно, самым гадким среди всех хоменковских шестерок.
        Я промолчал. Какая радость точить лясы с бездельниками, если у тебя руки вывернуты наизнанку, то есть костями за спину?
        - Недолго музыка играла, - присовокупил свое наблюдение водитель. Он искоса глянул на меня, ощерился, обнажая редкостоящие зубы. Типичная примета балаболов.
        Я глубоко вздохнул и впервые пожалел, что не родился глухонемым. А ведь какие перспективы ждали бы меня! В армию бы не взяли, в Афган не попал бы, ходил бы на сходки себе подобных и шевелил с усердием пальцами и губами. Закрыл глаза - и в нирване!
        - Говорили тебе, мудило, не задавай лишних вопросов, не лезь не в свои дела, - поучал меня водила, - а ты, шавка месопотамская, полез на шефа! Поучать надумал, порядки свои вводить!
        Серолицый Желтоус оттопырил свою нижнюю сизую губу. Даже не поворачивая к нему лицо, я видел ее силуэт.
        - Бля, на первый взгляд вроде нормальный парень, а такую херовину городить начал. Шеф объявляет решение: пристрелить предателя. Вроде все ясно. Какие вопросы могут быть? А этот только приехал, без году неделя - народ баламутит.
        - Какая неделя? - Водитель произнес раздраженно, будто его лично обидели. - Какая неделя? Понабирают сброду, ни дисциплины, ни хера… Потом и обделываются после трех очередей с той стороны. Все - лапы кверху, зад в дерьме. Правильно Хоменко говорит: надо делать, как Жуков. Паникеров и трусов - к стенке. - Водитель повернулся ко мне: - Труса расстреляли, и тебя, как паникера, тоже надо… Ты не обижайся только. Ты ж думал, понимал, куда едешь, это не «Зарница», здесь все серьезно. Мы свою землю отстаиваем, а ты все разваливаешь… Сам-то откуда родом?
        Я не ответил, и выбритый наголо охранник, который сидел справа, молча саданул меня локтем в бок. Попал, иезуит, прямо в печень. У меня все и сперло. За всю дорогу он не проронил ни слова, и, может, именно он и был среди нас глухонемым.
        - Чего молчишь? - хмыкнул водитель, оценив красивый удар.
        - С Дальнего Востока, - прохрипел я.
        - Ну вот, вроде нашенский человек, - похвалил водитель. - Жаль, что с тобой так получилось.
        - Думаешь, расстреляет? - подал голос Желтоус.
        - Сто процентов.
        - Ну а чего он там его не кончил?
        - Чего, чего… Того! Не понимаешь, что ли?
        - Может, спросить чего хотел у него напоследок? А, сибиряк? Готовься отвечать на последний вопрос. - Желтоус тоже хмыкнул.
        - Нужен ему этот последний вопрос, - с досадой произнес водитель.
        - Кому? - не понял Желтоус.
        - Ну и бревно же ты! - не выдержал водитель. - Шефу же, конечно. Ты хоть по сторонам смотришь немного?
        - А ты, Гриня, залупонистый стал в последнее время. Хамишь… - Он замолк, потом тихо, но упрямо добавил: - Все равно расстреляет. Верно? - с надеждой спросил он, ожидая подтверждения.
        - Верно, - великодушно подтвердил водитель и пояснил: - Нельзя шефу было сразу двоих расстреливать. Народ не понял бы. А потом, когда все успокоятся… Уже потом и выступать никто не будет… - Водитель вздохнул глубоко и тяжко. - Так что не суди нас, парень. Нельзя, нельзя по-иному. Вот отпусти тебя, люди поймут, что командиру каждый перечить может, каждый захочет - к бабе своей пойдет…
        - Или к соседской, - хмыкнул Желтоус.
        - Захочет - напьется, захочет - по делам своим куда-то слиняет… - Он запнулся, и я подумал, что водитель вновь вздохнет глубоко, с державной болью. Но он только зевнул. - А может, и простит.
        - Всякое может быть, - душевно подтвердил серолицый Желтоус.
        - Спасибо, братцы, за ваше доброе сердце, - поблагодарил я.
        - За чье именно сердце - за мое или вот его? - уточнил с хитрым прищуром водитель. Прищур тепло подрагивал в зеркальце.
        - А сами решайте, у кого оно есть, - ответил я с жеманным пафосом.
        Желтоус не понял.
        - Ты не выгребывайся, чувак, - обозвал меня стародавним словом, - мы к тебе по-человечески, а ты как сволочь неблагодарная…
        Сидевший справа отработанно саданул меня локтем в печень.
        На этот раз я успел втянуть ее под ребра. Но на всякий случай симулировал адскую боль. Пусть Глухонемому будет приятно.
        Воцарилась какая-то неприятная тишина. «Вот, испортил хорошим людям настроение, - думал я. - Они со всей душой, я же - как сволочь неблагодарная!» Но чувство стыда все же не приходило. Я стал думать о Леночке. Наверное, она и не знает, что подлый и коварный обманщик сейчас стоит на краю могилы, хотя и едет в данную минуту на черной машине марки «Волга». Странное, божественное создание непостижимо влилось в плоть моей озябшей души. И хотя по всем прикидкам, по всем трепетным приметам мне оставалось пребывать на этом свете недолго, я был уверен в том, что напоследок сумею повеселиться. Я грустил, но был уверен, что унесу, выхвачу и спрячу за пазухой, украду на небеса обетованные частицу ее души. И пусть страдает загадочное существо, ангел мгновения, ворвавшийся в мою жизнь. Из-за нее, окаянной Леночки, воровал я шашку полководца, из-за нее ввязался в кровомясую потасовку, в которой слегка проломили мой черепок. Все из-за нее… И вот наконец в темной ночи оранжевых перестрелок она вспыхнула последним видением, призраком синим моей любви, голубым туманом наваждения проплыла над боевым полем, среди
воюющих мужиков, глянула на меня своими прелестными заспанными глазками и вновь исчезла, растворилась во времени. И с этого мига застучали, загремели, загрохотали минутами, часами, днями мои роковые часы. Дни закончились. Часы истекли. Ложной капелью теплого счастья замерцали минуты. Минутки. Мины, которые взорвут мою душу и отправят ее на небеса обетованные. Если только я прихвачу кусочек сладкой души моей Леночки, мне будет легче стоять перед фасонистым укороченным стволом автомата палача Хоменко… Странно, пригрезюсь ли и вспомнит ли меня бывшая супруга и мать моего ребенка Татьяна? Я уже буду расстрелян… Может, меня захотят повесить.
        Какая гадкая мысль!
        Я тут же решил спросить об этом у своих новых друзей.
        - Братцы, а у нас какие боевые традиции насчет исполнения высшей и последней меры наказания?
        - Вообще-то расстрел… - пробормотал Желтоус. Он задремал, я его, к сожалению, разбудил. - Да, как правило. Правда, одного закопали живцом. Но это как исключение…
        - У нас еще ничего, мы - гуманисты, - опять завел ржавую шарманку водитель. - Тебе еще повезло. А вот у казаков недавно судили двоих, попались, изнасиловали двух штукатурщиц. Так там было что-то страшное. Собралась их братва на круг. Одни говорят: расстрелять надо. А другие: незаконно, не имеем права. Чуешь, парень, незаконно! Решили, значит, по своему обычаю наказать: плетьми. И как сговорились: по пятьсот ударов. Уж лучше бы сразу расстреляли… Целый час этих несчастных трахалей охаживали, под конец уже шкура клочьями слазить начала. Они уже и орали, и хрипели, под конец одни пузыри пускать начали. Ну и как думаешь, сибиряк, лучше им стало от этой гуманизации? Один в три часа ночи испустил дух, другой до полпятого дотянул.
        - Так что цени! - на полном серьезе заключил Желтоус.
        - Спасибо, - сказал я. - Вы отличные ребята!
        Слава богу, отличные ребята заткнулись, и я опять предался своим последним размышлениям. Передо мной, там, где прыгала серая кишка асфальта, вновь возникло трепетное воздушное облако. Этим облаком была Леночка. Она улыбалась мне - как тогда, в уютном кафе. Где она сейчас, ветреная и загадочная Леночка? Кем она была вечно хмурому Кинаху: женой, любовницей, подругой детства? В мою жизнь она пришла ангелом смерти: воздушная, длинноногая, с серебристыми крылышками на хрупкой спинке. Она подмигнула мне, и в этот коварный миг машину сильно тряхнуло на колдобине, я припечатался головой к потолку. А она захихикала, проказница. Я погрозил ей пальцем, да-да, я уже давно сумел холодной улиткой вылезти из наручников, показать моим конвоирам трепетные слизистые рожки с колокольчиками на кончиках. Они удивились, переглянулись, уж очень им не понравились мои улиточные руки. Особенно Желтоус офонарел: у него была такая дебильно-неандертальская рожа, что по ней можно было изучать эволюцию развития человека на самой ранней стадии. А водитель так отчаянно и никудышно завертел баранкой, что казалось, будто в одно
место ему вцепился взвод бешеных пчел. Ха-ха!
        Потом Леночка пропала, ее изображение стерлось с серой кишки дороги, охранник справа нанес мне отточенный до филигранности удар в печень. Точнее, тихонько гыкнул - безрадостно и тревожно.
        Разумеется, я с ненавистью смотрел на благодатные пейзажи Приднестровья, на эту жирную землю, сочащуюся дождевыми червями - красномясыми и сытыми. Теперь приднестровские черви будут еще более сытыми, потому что получат на съедение еще один неслабый трупешник. «Спасибо, спасибо!» - закричат они своими маленькими круглогубыми ртами, когда последняя лопата покроет пальцы моих ног. И они радостно бросятся меня кушать, чтобы затем, переработав, выделить меня с другой своей стороны, уже видоизмененного в самое биологически чистое удобрение.
        Вот в чем будет заключаться моя Всемирно-Историческая Роль на земле Приднестровья.
        Спасибо за внимание.
        Мы проезжали мимо постов с деловитыми людьми при автоматах. Везде нам приветственно махали руками, мои конвоиры кивали им тоже, взмахивая лениво и небрежно. Всякий, кто едет в машине, кстати, помахивает всегда более сдержанно и важно, нежели те, кто торчит на обочине. Если не верите, попробуйте понаблюдать за собой как в первом, так и во втором случае, и вы поймете, что я на сто процентов прав… Люди провожали нас теплыми взглядами и думали: «Почему-то мудак, который сидит посредине, не отвечает на приветствие. Явно зажрался…» Этим мудаком, вы понимаете, был я. Бля…
        Конечно, если б я смог, я крикнул им, что делаю вид, будто сижу в наручниках и страшно опечален, что не могу помахать в ответ…
        Мимо нас проплыл памятник раненому пионеру. Не один я был здесь несчастным. Раньше памятник был вполне здоровым, в принципе таким и задумывался: жизнелюбивое изваяние счастливого советского пионера, каким был и я, друзья мои, в детстве. А потом взрослые дяденьки начали войну, а юный пионер, как его и учили, не стал прятаться за чужие спины. Очередями ему отшибли руку, вырвали то место, где должна быть печень, где подразумевался дозревающий половой орган, искорежили лицо. Но он по-прежнему стойко продолжал свою вахту и смело трубил в обломки пионерского горна.
        - Во, ребята на пионера каску надели! - обрадовался водитель. - За нас парень воюет!
        - Эх, хороший памятник был! - с глухой тоской отозвался Желтоус. - Проклятая война, что натворила!
        - Ничего, кончится, тогда заживем. Это же благодатнейший край! Палку воткни - зацветет! Ты, сибиряк, не обижайся, но у вас природа суровая, худосочная. Вот война закончится, ты летом сюда приезжай или лучше в августе.
        - Не, самое лучшее время - это в начале сентября, - возразил Желтоус.
        - Хорошо, ребята, адресок черкните - обязательно приеду, - я всегда с удовольствием принимаю подобные предложения. - Только вы зря, ребята, на Сибирь клевещете. Я хоть и не сибиряк, а дальневосточник, но приезжайте к нам - и все увидите. Могучая природа, деревья-исполины, травы такие, что заблудиться можно. Рыба - только царская, от икры лопается. Звери тоже царские - уссурийский тигр, медведи. Такую охоту можно устроить - королевскую.
        - Охота - это моя мечта, - вздохнул Желтоус. - Здесь-то все повыбивали, наверное, еще в прошлом веке… А у меня ружьишко от отца осталось - «зауэр», лежит, пылится… Слышь, дальневосточник, может, у тебя знакомые охотники есть? Познакомил бы как-нибудь, адресок дал, записочку написал?
        - Элементарно, - заверил я. - Сейчас приедем, ты только напомни.
        - Договорились, - оживился Желтоус и, порывисто вздохнув, заметил, обращаясь к водителю: - Хороший он парень… Жаль, что так получилось.
        - Да-а, - протянул водитель. - Ты уж обиды на нас не держи. Понимай как хочешь, но война. Особые условия. Э-эх!
        Все как-то сразу сникли, заметно расстроились. Даже Глухонемой доброжелательно посоветовал:
        - А ты не ссы!
        Так мы и доехали из славного города Дубоссары в не менее замечательный город былого счастливого благоденствия Бендеры.
        И за время пути, смею заметить, стали добрыми приятелями.
        - Кстати, ребята, вы не поясните мне семантику названия города Дубоссары? - спросил я, когда меня выводили из машины в каком-то мрачном дворе.
        Но ребята, покоробленные и чугуннолицые, нахмурились, а Желтоус чужим голосом ответил за всех:
        - Нет, не поясним.
        Хозяин уже вышел и разговаривал с каким-то мелким чином в черном берете и свеженькими шевронами республиканской гвардии на рукаве и нагрудном кармане.
        - Ну, что, адрес охотника запишешь? - вспомнил я о своем обещании.
        Но Желтоус неожиданно отреагировал очень грубо:
        - Заткнись.
        - Да ты не бойся, это чисто наши с тобой дела, - негромко продолжил я. - Все унесу с собой в могилу.
        - А ну, тихо, сучара! - Желтоус покосился на шефа. Но тот не обращал на нас никакого внимания.
        Потом я услышал отчетливое: «В камеру!» Мои провожатые приободрились, приосанились, захорохорились и, говоря по-военному, подтянулись. Они взяли меня под руки: слева - Желтоус, а со стороны печени, как обычно, Глухонемой. Мы пошли по какому-то гадкому коридору, в котором отвратительно пахло тюрьмой. Потом спустились по ступенькам, и тюрьмой засмердило еще плотней. «Ничего, - утешал я себя, - буквально через час этот запах пропитает мои альвеолы - и я диффузным образом вместе со своей плотью смешаюсь с духом тюрьмы».
        Наконец остановились у камеры. Очень бледнолицый человек из местного персонала открыл дверь, и она печально проскрипела: «Добро пожаловать!» Я вошел внутрь куба, попросив мимоходом, чтобы не толкали в спину. Здесь были традиционный табурет, стол, присохшие к каменному полу, и нары, пристегнутые к стене замком.
        - Спокойной ночи! - пожелал Желтоус и вместе со всеми шагнул к выходу.
        - Эй, стойте, а наручники кто забирать будет?
        - Извини, браток. - Желтоусу почему-то стало весело.
        Он порылся в карманах, вытащил ключик на драной ленточке (наверное, подаренной на счастье какой-то дивчиной), я же развел руки из положения «за спину», тоже порылся в карманах и протянул наручники.
        - Силен, - вежливо заметил Желтоус и опустил наручники в карман.
        А Глухонемой ободрил:
        - Не ссы!
        И я был ему благодарен за поддержку.
        Дверь пропела «гуд бай» - и я остался под желтыми масляными лучами одинокой лампочки на потолке. Вообще-то на губе раньше я сидел. Первый раз в училище - за чрезмерное употребление спиртных напитков и, как следствие, антиобщественное поведение. Я устроил погром в танцевальном классе, пытался внести свою режиссуру. Но мужская часть кордебалета меня не восприняла достаточно серьезно, после чего мне пришлось устроить и кровавую корриду. Быком был я. Брали меня совместными силами ОМОНа и военного патруля… Второй раз я сидел уже в звании лейтенанта. На сей раз обошлось без спиртного. Было это в первый офицерский отпуск. Прилетел в любимый свой город Владивосток, а по пути успел, представляете, обзавестись подружкой. По-моему, ее звали Катя, и были у нее, наверное, и сейчас не выпали, чудесные золотистые волосики. Такие нежные-нежные. Когда она спала в самолете, нечаянно обронив свою головку на мое плечо, я, осатаневший на холостяцкой заставе мужик, всю дорогу сидел напряженным счастливым истуканом. Потом, содрогаясь от внутреннего несовершенства, все же сумел познакомиться. И мы вышли почти под руку по
трапу, потом доехали до ближайшего парка, чтобы посидеть на свеженьком воздухе и договориться о следующей встрече. Она была не против! Май! Все пело, цвело, пахло, смеялось, распускалось, благоухало, раздавалось, благословленное свежестью весны. Мы видели лишь друг друга, клянусь в этом. Наши чемоданы стояли рядом, и, если бы их кто-то захотел украсть, мы даже не заметили бы. Наконец мы вспомнили, что ничего не ели, не пили и в горле давно все пересохло. Я первый встрепенулся и предложил чего-нибудь попить. Рядом был киоск, туда и направился. Передо мной стояли три или четыре человека, и, когда уже подходила моя очередь, меня кто-то окликнул:
        - Товарищ лейтенант, вы почему расстегнуты?
        Я действительно расстегнул свой китель, потому как было жарко - не на параде, в конце концов, за водой стою. Повернулся: стоит прапорщик, примерно моего роста, лицо твердокаменное, как на учебных плакатах по строевой подготовке. Возраст - примерно под сорок. Связываться ни с кем не хотелось, и я только буркнул, мол, старшим по званию замечания не делают. То есть мне. А прапор, сучий потрох, не унимается:
        - Товарищ лейтенант, застегнитесь!
        Ну, тут я начал уже выходить из себя. Забрал свои бутылки и говорю ему:
        - Слушай, прапор, отвали, а то зашибу.
        Он и отвалил. Пошел к черной «Волге».
        Вернулся к девушке, только мы откупорили бутылки, снова - прапор, как черт из табакерки.
        - Товарищ лейтенант, следуйте за мной!
        Вот так - безапелляционно, правда, извинился перед девушкой. А она смотрит на меня, ничего не понимает:
        - Что он от тебя хочет? Ты же по званию старше, почему он командует тобой? - И усмехается как-то нехорошо, думая, наверное, ну и чмо этот лейтенант.
        И вот тут на меня накатило. Краем сознания я успел уловить, что наглый прапорщик еще что-то вякал про начальника штаба, который вызывает, но… было поздно. Я вскочил, ухватил урода за грудки и швырнул в кусты. Он долго барахтался в них, вылез, глянул на меня зверем и, нечленораздельно прошипев, уполз.
        - Будешь уважать старших по званию! - крикнул я вслед.
        Как я был не прав! Оказалось, что прапорщик - старше лейтенанта. И даже полковника - если этот прапорщик адъютант генерала. Не прошло и десяти минут, как появился патруль и вырвал меня из объятий Катерины - мой лихой поступок привел ее в восторг. Мне предложили сдаваться. Будь я поумней, не провожал бы взглядом черную
«Волгу», а изменил бы тут же место дислокации. Короче, взяли. С чемоданом. Погрузился я в «ГАЗ-66», махнул на прощание Катеньке, а она печально и укоризненно покачала головой: мол, мудаки вы, военные, и вся ваша жизнь идиотская. Никогда ее я больше не видел. И в чем уверен, никогда она не пойдет за военного… Дали мне пять суток ареста от имени начальника штаба пограничного округа. Отсидел - пошел догуливать, и весь отпуск вспоминал странную фактуру стен: наждачная бумага под телескопом…
        Я вспоминал свое уголовное прошлое и опять изучал шероховатость стен. Я без ума от тыре - прошу пардон, тюремного модерна: привычки делать стены не гладкими, а из сплошных бугорков: чтобы пациенты не смогли УВЕКОВЕЧИТЬ НА НИХ СВОЮ МУДРОСТЬ. И это опечалило: ведь я лишен единственной возможности оставить после себя память на далекой благолюбивой земле: ведь исчезну без следа, и не узнает моя матушка, как испарился ее сын.
        Мои страдания достигли высшей точки кипения. Сколько прошло времени - я не знал. Загремел засов, на пороге заколыхался Хоменко. «Ну вот, кончать пришел», - понял я. За его спиной стоял конвоир и криво улыбался. Комбат твердо шагнул вперед, чем сразу выдал свое опьянение.
        - Заноси! - скомандовал он, и конвоир, по-прежнему ухмыляясь, прыгнул, приземлившись у стола, сразу выдав свое опьянение; впрочем, сумку он водрузил на центр стола корректно и основательно.
        Ничто не дрогнуло. Комбат засмеялся мне в лицо: не торопись!
        Пьяный конвоир, стараясь быть джентльменистым, отпер ржавый замок, спасибо, не замешкавшись в килограммах ржавчины, которая наполняла замок. Возможно, он высосал всю эту рыжую феррумную окись, опьянев от отсутствия щелочи.
        И вот, долго или коротко, как говорят в сказках, нары опустились.
        Тут и мой волшебник ожил.
        - Свободен! - крикнул он бесценную фразу, простите, но, бля, окупленную во все времена океаном крови.
        Конвоир не понял и поспешно вышел. Дверь сказала: «Спокойной ночи!»
        - Ну что, Раевский… Вот я и пришел тебя исповедовать. Хочу узнать, может, какое последнее желание есть?
        - Есть, - подтвердил я. - Вмазать.
        - Хорошее желание, - мертвенным голосом проговорил Хоменко. С приятным визгом он рванул «молнию» на сумке, стал выкладывать на стол водку в прозрачных бутылках, колбасу в иностранных надписях, стаканы в отечественных гранях, хлеб, хорошо ноздреватый, стручки лука зеленого, как русалочий хвост, краснознаменную редиску, зашифрованные консервы толстолобика в спецсреде.
        - Наливай! - вдруг по-простому передал команду Хоменко.
        Я подчинился. Вырвал пробку, опрокинул бутылку в стакан, ожидая хлесткого:
«Хватит». Не дождался, перелил. Хоменко промолчал. Я снова наполнил стакан до краев.
        - Хорошо, - похвалил Хоменко, - «лысого налил».
        Мы выпили и стали жевать.
        - Очень ты хороший парень, но сволочь. Залупонистый. И скажи спасибо, что я тебя сразу не завалил. Потому что ты, гад, оказался «афганцем». Я тебя выбрал, бля, ты опорой должен мне быть, а ты народ баламутишь, лезешь куда не следует. - Хоменко вдруг взревел, вскочил, стол и стул были вцементированы и, увы, не повалились вместе с вывернутым фундаментом. И он лишь разломал на запчасти свою коленную чашечку. Я бросился к нему, к этим окровавленным обломкам, и, используя школьные познания в складывании кубиков-рубиков, тут же сделал весьма удачную комбинацию из чашечки, хрящичков, косточек, перепоночек, берцовых подпорочек, залил все это спецжидкостью «УПТАП-16М», хотел взяться, как бравый скорняк, за кожу, но тут пришел хирург Костя, в очках, пьяный, но в профессиональном экстазе. Он поговорил с нами о закате западного искусства, зашил колено, ушел не попрощавшись; я опустил штанину раненой ноги - и как будто ничего не было.
        - Я-трусов-расстреливал-и-буду-расстреливать-дисциплина-у-меня-бы-ла-и-будет-ты-по нял-меня?
        - Я-понял-тебя.
        - Хорошо, - снова похвалил меня комбат. - Ты, мне сказали, неплохо воюешь. В морду бьешь по правилам… Наверное, стреляешь влет, с бедра…
        - Да, - сказал я более чем скромно, - я - чемпион по многим видам единоборств, боксу, армрестлингу…
        Хоменко хмыкнул, вложив в это «хэмэ» всю тайну мирового бытия, налил водку в стаканы, сказал миролюбиво:
        - Я в Кандагаре был командиром десантно-штурмового батальона. В бригаде со мной никто не мог сравняться. А в батальон я пришел сначала начальником штаба, из Союза. В ДШБ, сам понимаешь, все блатные, убийцы, крутые, не подойдешь… А я простой парень - сразу начал закручивать гайки. А дембеля, мразь болотная, возбухнули, решили правиловку мне устроить. Как же, пришел какой-то фраер, пороху не нюхал, а фронтовиков поучает. Вызвали они меня за ангар, там они всегда кучковались. Прихожу: рыл десять, все борзые, анаша дымится, хохот и матюки… Увидели меня, заорали: «А ну, давайте этого "кэпа" сюда!» Я подхожу. «В чем дело, мальчики?» - говорю. Ну, тут они попытались меня учить, как надо с дембелями-ветеранами вести себя. Раевский! Ты хоть понял, о чем я тебе говорю? Меня эта вшивота хотела учить! Там был один чеченец, самый наглый, Алиханов. Хвать меня за плечо, комкает погон… Ты понял, если ты офицер, Раевский! Он мне, говнюк, погон рвет! Как же я ему вделал меж рогов! Второй подскочил, я уже не видел кто, - по яйцам, потом еще троим. Толпой пошли, я ни хера не помню, метелил всех подряд, у меня нунчаки
были. Веришь: даже не вспомнил про пистолет… Наутро построение. Комбат ни хера понять не может. То обычно сынки или чижи с «фонарями» ходили, а тут все деды, как на подбор, сизые да распухшие… Комбат: «В чем дело?» Молчат. Спрашивает у меня, я плечами «жим-жим», мол, не знаю, сами передрались… Ну, ладно, все это ерунда. Давай выпьем за победу Приднестровской Республики!
        Он нетвердо привстал, я тоже поднялся. Стаканы хрустнули ребрами - мы заглотнули. Хорошо пилась водка в камере смертников, да под снедь, которую я перечислил выше.
        - Все они тут мудаки, - разъяснял мне Хоменко. - Ты думаешь, кто я -простой командир батальона? Ошибаешься! Если я захочу, сниму всех к чертовой матери. Вчера я пообещал перешерстить бендерский горисполком - чтоб не забывались. Начисто! Понял? - Хоменко посмотрел на меня немерцающим взглядом кобры и забыл, что еще хотел сказать. Не надо уподобляться змеям. Крепкие кулаки с рыжей щетиной безвольно расплылись на столе. Руки комбата отдыхали.
        Я внимательно посмотрел на указательный палец правой руки, который раздавил сегодня Юрчика. Палец тоже спал. Мне захотелось шарахнуть по нему бутылкой. Но я лишь затушил о него горящую сигарету. Комбат отдернул руку и зарычал, глядя на дымящуюся пепельно-серую точку.
        - Ты чего?
        - Промазал, извини.
        - Снайпер хренов! Ладно, прощаю… Я всех в последнее время прощаю. И тебя, засранца, простил, водку с тобой жру… Разливай… До конца… Вот стакан, видишь?.. Видишь! Вот не выпьешь залпом - не прощу! Тут же замочу, понял? Как фамилия твоя, черт побери, забыл. Раевский… Эти мудаки думают, что меня можно голыми руками взять. Да меня сам президент ссыт… Выпил? Молодец. Теперь закусывай. Что - надоела тюремная похлебка? Не успела еще? А, не кормили! Подлецы, всех посажу! Охрана! Охрана, черт бы всех взял!!! Ты - охранник? Ты, дерьмо, как заботишься о смертниках? Сволочь, почему «афганца» не покормил перед смертью? Какой ужин? Я тебя расстреляю. Иди скажи своему начальнику, пусть он посадит тебя в самую вонючую одиночку… Ты понял? Пошел начисто. Стой! Вот тебе деньги, иди принеси две бутылки водки. А, у нас еще есть? Тогда не надо. Пошел вон… Ты Раевский или Райский? Ра-евский… Райским не хочешь быть. Так вот слушай, «афганец». Знаешь, что такое «афганское братство»? Знаешь. А почему тогда выпендриваешься, почему против меня идешь, гад? Ладно, без рук. Ты здоровый бугай, как и я. Мне ты нужен, понял? У
меня классные ребята, но дураки. Мне умные тоже нужны, но не сильно. Пошли отольем… У меня мужики классные. Первый ротный - отличный мужик. Второго ротного я недавно поменял - чтоб не зажирался. Кинах - тот воюет, и пусть воюет. Но он - мудак. Понял: мудак! Я ему еще морду не бил… Но набью… Он все молчит. Но болтает. Понял? Ни хрена ты не понял… Ты думаешь, мне этого пацана не жалко? Дурак, жалко. Ты дурак. А он пацан. Но если всех прощать, половина тут же сбежит к своим бабам, и завтра в Дубоссары придут наши друзья. А вот этого не надо… Что-то стаканов много. Кто тут еще пьет с нами? Сколько бутылок осталось? Одна? И еще половина? Охрана! Охрана, сволочь! Спишь, гадина?! Никак нет… Вот деньги - вперед за водкой. Где? Меня не ин-те-ре-су-ет! Приказ ясен? Вперед! Искать, искать!!! Ты же понимаешь, пока я при штыках, меня все боятся! Меня президент боится. Боится моих штыков, да. Охраны его вшивой хватит на десять минут перестрелки, а гонору у них на целую пятилетку. С высоким качеством. Говоришь, подрался с ними? Из-за бабы? В комендатуру отвели? Ну ты, бля, зэк. Во второй раз в тюрягу. Талант.
Уважаю. Наливай, пока тот шляется. Разнузданное воинство, ни фига мышей не ловит… А этот Борис, с которым ты махался, сволочь из сволочей. У него связи с торгашами из Кишинева. Все знают. Ох, попадется мне, пристрелю как собаку… Понял? Ты мне поможешь. Будешь мстить. Кровавая месть. Начисто… Я знаю: рано или поздно меня продадут. Или сдадут. А может, и пристрелят. Мою руку боятся. Я никому не верю, понял? Начисто. Я как волк. Видишь мои руки - они по локоть, по плечи в крови. Еще в Афгане открыл счет. Зарубки делал. Потом наскучило. Тоска… А здесь зарубки не делал. А на хрена, если все это без смысла. Ясно тебе, герой? Идеи для дураков. Дураки и под румынами проживут. А умным этого не надо. Вот я умный и заставляю воевать дураков. Потому что есть у меня интерес. Ты думаешь, я простой вояка-комбат? Не-е, пацан, шутишь. У меня все Приднестровье вот здесь, в моем кулаке. И я плевал на обоих президентов. Они будут грызться, жрать друг друга, а я буду все держать на контроле, понял, на контроле у меня. Вот кулак мой видишь? Все тут. Связи, транспорт, люди, спецы, охрана, бабки… И все они хотят меня
сожрать. Но пока жру я. И не подавлюсь. У меня глотка, как мясорубка, все проверну. Все дела проверну. Смешно ты смотришь. Глупец. Юный дурачок. Воюй, воюй… Вся эта война нужна нам - умным ребятам. А все остальное - свинячий восторг. Ладно, не буду. Комбат Хоменко пошутил. Он любит шутить. Вот как ты думаешь, расстреляю я тебя завтра или нет? Все равно, говоришь? Врешь. Никому не все равно…
        Я долго не мог открыть глаза. Я не знал, где я, тело смутно передавало ощущения от соприкосновения с чем-то жестким и плоским. Временами накатывало, и мне казалось, что слышу шум воды, но потом он сменялся бесконечно низким, едва уловимым гулом. Я знал, это в моей голове. Больше ни о чем не думалось. Сознание проступало и вновь проваливалось, как на американской горке, но очень замедленно, рыхло, дремно, в полусне. Потом я все же разлепил глаза и долго и безуспешно смотрел на затуманенный кусок дерева, на котором лежал, я ощущал серую краску на этом фрагменте как раз под моей щекой, больше ничего не видел. Было очень трудно что-то понять и сосредоточиться, в голове моей бродили остатки видений: желтый и жирноватый свет под решеткой - проволочной корзиночкой. Стол, водка, какой-то спор. Человек, мужчина, с которым я спорил до хрипоты, что-то спрашивал про Скокова и клялся, что раскрутит дело… Я оторвал голову. Перед моим воспаленным взором проплыла зарешеченная лампа, арестованная, как и я. Я вспомнил благодаря ей, что сижу в камере. На полу, на матрасе спал грузный краснорожий мужик. Я понял, что
это Хоменко. Стол был прибран. На нем стоял чайник, из носика вился парок. Опустив ноги, я сел, очень тошнило. Все было гнусно. Еще бы… Мне захотелось двинуть жирняка под дых, чтобы он проснулся и посочувствовал мне. Хотя наплевать. Даже если меня сегодня расстреляют. Невелика потеря. Одним бомжем меньше или больше. Только матушка опечалится. Да и узнает ли?
        - Подъем! - прохрипел я. - «Утро стрелецкой казни». Картина художника Сурикова. Я готов испить сию чашу.
        Хоменко скрипнул суставами и усилием воли шевельнул головой, приподняв ее ровно настолько, чтобы видеть еще что-то, кроме потолка.
        - Чего орешь, дурак! Крикни, чтоб там опохмелятор включили.
        Я вышел в коридор, на центряк, как говорят блатные, и прошипел:
        - Опохмелятор для командира!
        Тотчас появился вчерашний пьяница охранник, застыл, суетливо теребя пальцами. Я выразительно посмотрел, он кивнул, развернулся и на полусогнутых засеменил в специальное место, где находился пульт опохмелятора.
        А я упал на нары и кощунственно простонал: в присутствии сырого, рыхлого полутрупа это было моей бестактной поддержкой. Туловище со скрежетом раскрыло рот и издало похоронную отрыжку. «Сейчас умрет!» - коротко прострочила в моей голове успокоительная мысль. Почему-то я считал, что его смерть принесет мне маленькую толику облегчения…
        Опохмелятор призывно забулькал, исполнив при этом сладкозвучную октаву, от гулкого
«до» - к звонкому «си». К наполненным стаканам пьяница охранник приложил круг резиново пахнущей колбасы. «Спасательный круг!» - прогрохотала очередная мысль. Поклонившись, охранник исчез.
        - Встали! - приказал сам себе Хоменко, потому что я уже стоял и не хотел ни есть, ни пить.
        - Выпили! - приказал опять-таки ж сам себе Хоменко, потому что я уже выпил.
        И вообще, я соображал быстрее, чем Хоменко. Может, потому, что угроза не миновала.
        - Пошли! - сказал он.
        - Пошли! - сказал я.
        По пути он рассказывал мне анекдоты про молдаван. Их было очень много, и я поделил их на две категории: гастрономические и электротехнические. Про изжогу от фольги, к слову, это гастрономический, а про то, как впятером лампочку вкручивали - соответственно электротехнический. Поначалу я смеялся, и каждое «ха-ха» болванисто лупило по мозжечку, после чего я перестал реагировать на анекдоты, и Хоменко помрачнел.
        Пришли мы к охранникам, от которых, сами понимаете, меня воротило. Этот воротила, которым я себя всегда считал, мог бы размозжить черепа всем троим голыми руками. Но не было подходящего момента. К тому же тошнило. Хотя внутри уже начинало теплеть, причем к троим мерзавцам это чувство не имело никакого отношения. К негодяю Хоменко я был индифферентен. Мне он даже был чем-то симпатичен, как бывает симпатичен палач, который душевно протрет плаху, прежде чем оттяпать вам голову.
        Итак, вперед! Охранники не удивились, увидев меня еще живым, впрочем, и не обрадовались и с рукопожатиями не приставали. Наверное, они относились ко мне как к заготовке для бульона.
        - На совещание! - приказал комбат водителю, все ринулись занимать места. Я опять каким-то образом оказался посредине.
        Возможно, это место было не для постоянного члена, а, так сказать, расходуемой категории. Глухонемой снова сел справа от меня и стал разминать локоть.
        - Не надо! - негромко сказал Желтоус. - У него, кажется, уже другой статус.
        - Статус-кво! - сказал водитель и чуть не врезался в гужевой вид транспорта - слегка задел телегу, и лошадь получила удар в зад, перенеся это безмолвно.
        Заржал Глухонемой. Не такой уж он был глухонемой, а по правде говоря, такой выбрал способ самовыражения. Мы подъехали к штабу, водитель остался вытаскивать кусок гужа из радиатора, ну а мы пошли вслед за шефом. Он шествовал гордо, его узнавали и почтительно приветствовали люди в комбинезонах цвета хаки. Это уже был не тот кусок пьяной говядины на тюремном полу. Мы шли в фарватере броненосца, люди расступались, приободрялись, иные прятали глаза, не успев спрятать остальное.
        Командиры собрались в зале - помещении клуба «Фрезеровщик», а может,
«Микрослесарятор». Остался даже портрет дедушки Ленина, разумеется, не его дедушки, А. Д. Бланка, а самого, в общем, вы поняли. А на месте последнего гроссвождя осталось только четырехугольное сырое пятно. Может, я путано разъясняю, но и вы поймите мое состояние в эти минуты.
        Прозвучала знакомейшая команда: «Товарищи офицеры!» Все встали. Майор, невысокий, глыбообразный, доложил, что командиры на совещание собраны. Хотя никто меня не спрашивал о впечатлении, мне это понравилось. Порядок есть порядок. В армии должны оставаться какие-то принципы.
        Пока я размышлял об этом, мимолетно вспомнив свою погранслужбу, комбат Хоменко с ходу приступил к разборкам. Касались они вчерашнего боя. Он живописал наступление опоновцев, представил дело так, что они чуть не скомкали всю роту на манер утирки, и только героическое поведение нескольких лиц спасло положение.
        - Кинах потерял управление ротой! - Хоменко швырялся фразами, которые больше напоминали заупокойную молитву. - Мне пришлось для острастки, - с удовольствием произнес он это раскоряченное слово, - расстрелять одного труса. И что же - подействовало. Больше никто не сбежал. А вот этот парень, - Хоменко сделал широкий жест в мою сторону, - безоружным пополз против бронетранспортеров, с двумя гранатами, обратил в бегство противника, принес три трофейных автомата… Вот так надо воевать! А этот парень первый день у нас, нет, второй уже… Правда, мне пришлось его немножко наказать, чтобы он не терял голову от успехов. Но ничего, он прекрасно меня понял, и… всем все ясно. На этом я заканчиваю. У кого есть вопросы - в письменном виде и завтра. Срочные вопросы к начальнику штаба.
        Он круто развернулся, провожаемый взглядами, ушел к выходу. Я остался наедине с самим собой и с многочисленными изучающими лицами, которые после комбата развернулись на меня.
        Ко мне подошел Кинах, сказал скучным голосом:
        - Поехали. Там твой друг совсем извелся. Ничего не кушает.
        Мы забросили в грузовик несколько ящиков с патронами и «жрачкой» и отправились в Дубоссары. Все дорогу меня очень тошнило, хотелось пива, я подпрыгивал, когда машина встречалась с ухабами, стонал, подвывая в унисон натужному голосу двигателя.
        Наконец мы приехали, здание училища стояло на прежнем месте, все было так же, как и два дня назад, уцелевшее, не взорванное, не порушенное. Чувство умиления захлестнуло меня - я вернулся в родные пенаты. Едва я успел вывалиться из кузова, как сразу попал в горячие объятия Ванюши. Он что-то бормотал мне, поспешное и жаркое, всхлипывал, шмыгал носом, трещал моими костями. У меня перехватило горло, намокли глаза, а Ванечка по-прежнему держал меня, не отпускал, вздрагивая, пытался что-то сказать, но спазменный голос понять было невозможно, я разбирал лишь одно уставное: «Товарищ старший лейтенант… товарищ старший лейтенант…» Краем заплывшего слезой ока я видел грустного Кинаха, он качал головой и, возможно, хотел нахмуриться. Наконец Ванечка обмяк, тяжелые лапы его сползли с меня, он отступил на шаг, наверное, все еще не веря, что так скоро заполучил меня обратно.
        - Да, это я, - пришлось сказать мне.
        Вокруг уже толпились гвардейцы, никто не собирался разгружать автомобиль, водитель бурчал; меня обступили, разглядывая как диковинку. Кто-то хлопал меня по плечу, кто-то почмокивал, кто-то таращился, распираемый от восхищения. «Театр, - подумал я. - Для этого надо было приговорить к яме, а потом привезти обратно».
        - Да, тебе повезло, парень, - говорили мне. - Тебе очень повезло. Мы рады, что тебя не шлепнули.
        - Спасибо, ребята. Я тоже рад, что вы рады, - отвечал я растроганно.
        Правда, меня огорчало, что никто ни словом не обмолвился о Хоменко. Хотя бы так:
«Да, командир был не совсем прав. Да, знаешь, погорячился…» А то будто меня просто помиловали, сделали скидку на убожество. Но и на том спасибо. Все мы здесь не долговечны, зачем торопить события?
        Потом Кинах набухшим голосом скомандовал:
        - Строиться!
        Тускло поставил задачи и распустил.
        - Раевский, зайди ко мне!
        - Иду, - сказал я и вслед за Кинахом отправился в его апартаменты.
        - Получай! - сказал он, войдя первым, и сделал шаг в сторону.
        И будто яркий свет брызнул на меня. Бездонные, карие, распахнутые, влекущие, упоительные и, наконец, просто ослепительные… глаза Ленки. Она вскочила и в тот же миг повисла у меня на шее, прокричав в самое ухо:
        - Володечка, боже мой, тебя хотели убить!
        Она, конечно, тут же отпустила меня, но и этого было достаточно - я чувствовал себя незаконно осчастливленным.
        - Девушка, вы меня компрометируете! - мрачно сказал Кинах и не нашел ничего лучшего, как закурить сигарету.
        Лена не обратила на его слова внимания, и он молча вышел.
        - Он - твой муж? - спросил я с чувством обиды и восхищения. Право, я тут же почувствовал, как повлажнели мои ресницы и скользкие реки потекли из глаз.
        - Ты какой-то дурак! Он - мой двоюродный брат.
        - Братик? - пожевал я успокоительное слово.
        - Да, кретин.
        - Почему - кретин?
        - Зачем ты полез на Хоменко?
        - Ты многого не понимаешь.
        - Это ты ничего не знаешь и не понимаешь!
        Я не стал спорить, в конце концов, я все равно знаю точно, что я прав. Кстати, эта уверенность достигается постоянным аутотренингом: «Я прав, потому что прав, и прав из-за того, что всегда прав». Попробуйте - у вас должно получиться.
        Скользкие реки высохли на моих щеках, и глаза приобрели прежний блеск. Леночка смотрела на меня загадочно и качала головой. Несмотря на некоторую разницу в возрасте, она, кажется, считала меня непутевым недорослем и жалела.
        Мы решили прогуляться в окрестностях СПТУ. Небольшая рощица зазывно шумела, но, увы, за ней начинались позиции врага. Мы пошли стороной по тенистой улочке. О, как давно я не гулял просто так с женщиной. Я свернул руку крендельком, и - о чудо взаимного импульса, бессловесного и доверчивого - ее ладошка скользнула в подставленное «колечко». Хотелось сделать или хотя бы сказать что-то необычное, помчаться куда-то в синие дали, очутиться в затерянном чистом городке с каменной брусчаткой на площади и щурящимися стариками в светлых кепках, лениво-любопытными старушками и наглыми котами… Или хотя бы забуриться в то тираспольское кафе.
        - Ты такой весь военный, а мне не хочется и думать про войну. Так это надоело, - сообщила она.
        - Мне тоже все это надоело. Я бы и не приехал сюда, если б не дал себе слово найти своего друга Скокова.
        - Значит, ты не патриот Приднестровья?
        - Патриот, но не сильно, - признался я, отметив, что Лена даже не поинтересовалась о Валере.
        - Я помню, тогда в кафе ты рассказывал о нем.
        Мы стали спускаться к реке, но кто-то закричал, что нам жизнь надоела. Это было не так, просто Леночке захотелось посидеть немного у воды. И я почему-то согласился. Наверное, глупею или старею - что одно и то же… Короче, мы вернулись, и мне тут же предложили отправиться на дежурство в окопы. Еще бы - демонстративно гуляю с красоточкой на виду у сотни голодных мужиков. Садизм. Мы расстались. Я галантно поцеловал ручку, хотя хотелось расцеловать, исцеловать, зацеловать по-людски, по-человечески. Кажется, Леночке тоже этого хотелось. Но допустить подобную демонстрацию перед боевыми товарищами было бы верхом изуверства. Я подавил вздох и пошел, стараясь не оглядываться. Но это мне не удалось. После чего я побежал за автоматом.
        Как только меня передумали казнить, я снова стал все время думать о Леночке. Интересная психология: когда готовишься в мир иной, все чувства к женщине ослабевают и становятся блеклыми и никчемными, как тонкие ледяные корочки на лужах. Одухотворяешься встречей с господом. Но только это свидание отодвигается на какой-то срок, тут же извилистые, вертлявые мысли о женщинах незаметно для самого внедряются в твои мозги. Интересно, а на том свете можно было бы встретиться с Леночкой, и вообще, как происходит любовь на небесах, не в общем смысле, а в интимном, если ты, например, представляешь собой что-то духо-газообразное? Я представляю это как взаимопоглощение любвеобильных облаков.
        А вечером появился наглый Боря, не знаю, как он там охраняет президента, если шастает по всему Приднестровью на двух «Волгах». За ним на трех машинах прикатил Хоменко, похоже, они настырно пасут друг друга. Вслед за комбатом вылезли из машины знакомые гуманисты: Желтоус и Глухонемой. Завидя меня, оба однообразно ощерились. А вот Хоменко и наглый Боря сделали вид, что меня нет. Я тоже сделал вид, что их нет, а гуманистам приветственно помахал рукой: мол, как же, как же, помню! Тут начался такой спектакль, что наша окопная публика прямо-таки закачалась. Комбат сцепился с главохром Борисом. Ему очень не понравилось, что президентский прихвостень шастает в его боевых порядках. На что Боря надменно отлаял в том духе, что нечего волочиться за его машинами и что у него есть спецдача от самого президента. Комбат расхохотался, а народ ринулся толпой на свалившееся зрелище. Хоменко цыкнул, все тут же построились, будто об этом только и мечтали, и любовались зрелищем уже по стойке «смирно». Любит военный брат позабавиться в строю. Потом комбат отвернулся задом к президентскому представителю и толкнул
короткую зажигательную речь о ратной бодрости и боевой настороженности. В своей запальчивости сейчас он был похож на латиноамериканского революционера. Что-то вроде пламенного товарища Че.
        Затем, приостыв, он слабо махнул кистью руки, и мы приученно расползлись. Мне же комбат кивнул и повел за угол дома. Ничего хорошего это не предвещало.
        - Этому хрену моржовому давно надо наступить на яйца! - без вступления сообщил мне Хоменко, и я попытался представить это образно. - Обнаглел - дальше некуда. Он думает, что под крылышком президента можно творить что захочет. Но с Хоменко такие вещи не проходят. Я ему шею сверну… Значит, смотри, сегодня не пить. И вообще, на позициях не пить! Ночью будет дело…
        Тут я заметил Лену, она шла с незнакомым мне мужиком, одета была в куртку, на плече висела сумка. Они подошли к одной из «Волг», на которых приехали люди Бориса. Лена оглянулась, рассеянно посмотрела на меня, чуть махнула рукой, села на заднее сиденье. Машина тут же развернулась и уехала. Борис - я заметил - даже не посмотрел в ту сторону.
        - Ты слушаешь меня? - сердито спросил Хоменко.
        - Ленка куда-то уехала, - сказал я.
        Комбат посмотрел вслед машине:
        - Нечего ей здесь делать…
        - Даже не попрощалась…
        - Так, Володя, слушай меня. Ты честный парень, поэтому я решил, что тебе можно доверять секреты. Мои люди в аппарате президента информируют меня обо всем, в том числе и о всех махинациях этого ублюдка. - Он кивнул в сторону Бориса. Тот продолжал стоять в кругу своих помощников, были видны струйки дыма над их головами, но о чем шла речь, не разберешь. - Сейчас я узнал про тайную аферу с грузом комплектующих деталей для «Уралов». Надеюсь, тебе не надо объяснять, где используется эта машина? Груз повезут через Рыбницу - и далее на тот берег. С документами не подкопаешься. Самое главное - зацапать их на переправе. Вместе со своим корешом заляжешь в засаде - вы должны будете остановить машину, желательно без выстрелов и, естественно, без жертв. Поэтому я и решил поручить это дело тебе и твоему другу. Как только вы остановите машину, сработает группа прикрытия. А потом устроим показательный процесс, расколем всех голубчиков - и твой любимчик Боря всплывет, как дерьмо из утопленника.
        От сравнения меня передернуло.
        - Кстати, очень странно, что твоя знакомая девушка поехала так опрометчиво с тем уродом. Этот подлец еще почище ублюдка Бориса.
        - Что же вы мне сразу не сказали? - резко спросил я.
        - Это не мое дело. Никто ее насильно не волок. - Он, не мигая, посмотрел мне в глаза, но в их стылом блеске я ничего не понял. Душа - как свинцовая завеса. «Да, - подумал я, - много же народу надо порешить, чтобы один только взгляд имел такую холодную, пригибающую силу».

…Если выживу, может, после Приднестровья поеду еще на какую-нибудь крупную заваруху, войду во вкус - и тогда мои глаза уж точно станут как у Хоменко. Но вряд ли такие нравятся женщинам. А мне хотелось нравиться. Но вот почему удрала Леночка? Может, есть уже в моих глазах что-то сатанинское, нехорошее, маниакальное? До героя мне далеко. Хотя что есть крупный герой военных действий? Удачливый убивец. Тут столько войн развелось, что не знаешь, где и когда она священная. Прости, господи, за пацифизм! Воюю и верую, за мою тайную ересь когда-нибудь, если прознают, выпорют с оттягом кнутами бородатые казачины. Любо - и поделом!
        Короче, за дело! Дождались, пока главохр со своими отчалил - покатили они явно в Бендеры. Мы с комбатом засели в комнатухе с мешками на окнах, настроились на волну охраны и очень скоро услышали гнусавый голос Бориса. Он пару раз ругнулся матерно, потом сказал: «Передай Федулу, что работаем по плану номер раз!»
        - Понял? - ткнул меня в бок Хоменко. - Запланировал, сукин сын. Сейчас ему перепланируем. - И он довольно потер ручищи. - Вот этих и надо взять. Сволочи, народ кровь проливает, а они втихаря на Кишинев работают. Запчасти для «Уралов»! Ты хоть, Раевский, понимаешь, что это машины военного назначения, они против нас воевать будут?
        - Понимаю.
        Он снял фуражку, вытер пот ладонью.
        - Поедете на двух «жигуленках», чтобы не привлекать внимания. Они уже в пути, на
«ЗИЛе», обгоните их, место для засады выберешь сам. - Хоменко подошел к карте, висевшей на стене, и показал мост, по которому поедет машина. - Взять их вы должны на том берегу… С богом! - Он обнял меня и подтолкнул. - Давай. Да, и еще. Пусть группа прикрытия остается на нашем берегу. Как только вы остановите машину, они тут же подъезжают.
        - Какой номер грузовика? - опомнился я.
        - «36-82».
        Ваня уже дожидался меня в полной экипировке, и еще четыре человека были в машине. Мы сели в первую, водитель, молодой парнишка из недавнего пополнения, тут же тронулся с места.
        - Давай, прижми! - сказал я ему строго. - А то опоздаем - и Хоменко тебя непременно расстреляет.
        Мое предупреждение не понравилось водителю, но гнал он как угорелый. Я рассказал Корытову нашу задачу, он повеселел, потому как у него, по его словам, давно чесались руки и давно хотелось кому-нибудь дать в морду. Я его понимал, это желание было производным от чувства его глубокой любви ко мне, обостренной последними событиями.
        Чтобы не закемарить по дороге, есть два способа. Одному меня научил Глухонемой: отточенный удар локтем в печень - и сна как не бывало. Ну а второй совсем гуманный: травить байки. Вот я и начал, чтобы ребята не спали, особенно флегмат Корытов, вспоминать всякие пограничные сказки из моей недолгой, но безупречной службы.
        - Служил я в свое время, други мои, на границе с Турцией. Горы, красиво. Тогда, после училища, я был очень исполнительным офицером, любил краткий точный и, я бы сказал, выверенный командирский язык. Так меня научили. Остался я за начальника заставы. Ну и вот, гордо докладываю «наверх» с лаконичным таким пафосом, что на вверенной заставе все в порядке, за исключением того, что бык умирает. А коменданту показалось, что некий солдатик Быков готовится окочуриться.
        Тот озверел: «Как так в порядке?! Солдат умирает, ты хоть врача вызвал?» - «Ему не врача - ветеринара надо! - кричу ошалело. Хотелось красиво доложить… - Это бык, он ноги все переломал». - «Как переломал?» - «С крыши упал!»
        Комендант совсем обалдел: что мелешь там! Тут уж и я понял, что говорю совсем не то. «По крыше гулял бык, понимаете, - и провалился, крыша не выдержала! Конструкция была не предусмотрена на вес быка». Тут он страшно заорал, что мы там все перепились, - и я бросил трубку. Через два часа приезжает. Продрог как собака: попробуй доберись к нам через сугробы. Приехал, посмотрел и немного успокоился. Снега намело на уровень крыши сарая. Вот животное и прогулялось на свою голову.
        Полюбовался он на переломанного быка - и приказал его забить. А потом, чтобы как-то отыграться за дурацкую свою поездку, стал меня щучить за усы: «Все, что растет ниже уголков рта, - это борода! А бороду носить запрещено». Выслушал я его глубокомысленное замечание и тоже так глубокомысленно говорю, что, мол, я украинец, хотя, конечно, никакой не украинец, только фамилия такая, и усы подобной конфигурации есть предмет национальной гордости. Но он и слушать не захотел, отправил меня сбривать излишки. Я пошел, взял кусочек мыла, подмазал и завернул усы вверх, как у Чапаева. «Вот, - говорю, - выше уголков рта». Рассерчал мой начальник и наказал: объявил выговор «за слабую крышу». Так и записал. А меня потом звали: лейтенант со слабой крышей. Ладно, наказал, так еще целую ногу увез от быка.
        Водитель попался смешливый и все хохотал от моих чепуховых рассказиков. Уже хорошо стемнело, и он, икая, слегка налетел на бетонный блок, которым загородили дорогу. Теперь смеялись мы. Заграждения тут через каждые пять-десять километров, стоят посты, если не остановишься, сразу начнут шмалять вдогонку. Мы, конечно, тормозили, останавливались, показывали свои пропуска. Раза три мы обгоняли грузовики, но «своего» не видели.
        Однако приближались к цели. Второй «жигуль» следовал за нами. Я вытащил из потайного кармана пистолет - мне удалось раздобыть отличную пушку, без сомнения, лучшее, что у нас есть отечественного, - «стечкина»: хороший бой, отличная кучность, двадцать патронов в магазине, лупит очередями. Для мероприятия с пальбой лучшего не придумаешь.
        Остановились перед мостом, я взял автомат, переговорил со старшим. «Раз надо - останавливайте!» - сказал он. Ребята остались, а мы с Ванюшей потопали на ту сторону. Я так прикидывал, если в машине будет трое, четверо или даже пятеро, мы с Корытовым вполне справимся вдвоем.
        Мы тихо перебрались на ту сторону моста. Под нами шумел Днестр. Мне захотелось закурить, но я сдержался. Я всегда сдерживаю себя, когда хочется курить ночью в незнакомой среде, потому что с Афганистана сам люблю стрелять на огонек сигареты. Интересно наблюдать, с каким шумом она падает.
        Нас предупредили, что эта сторона уже практически не охраняется. Поэтому я сказал Корытову:
        - Я пройду вперед, а ты аккуратно иди следом.
        По обеим сторонам дороги росли кусты и деревья. «Отлично, - подумал я, спускаясь в овраг, - здесь можно спрятаться, а когда пойдет машина, выйти, остановить ее якобы для проверки документов, а там - дело техники…»
        Почувствовал я одно - на меня навалились, хорошо, злобно, в раскрытое мое горло - зловоние, задавленный кадык, только хрипнуть успел: «Ванюша!» И уже подломили ноги, и хрустела моя плоть, топтали тяжелые ботинки, и все по голове, по голове… Очнулся в полутемном фургоне, швыряло и бросало, надрывался мотор, вокруг тусклые лица, насмешливое любопытство: ожил. Радуйтесь, сволочи! Продали, продали меня! Попался - не попался: не было ничего, не было… Штопано гнилой ниткой - не взяли бы, отмахался, отбился, открестился бы, уполз. Накрыли… не щенок же, сволочи. Кто-то порадуется! Хоменко - мразь, мерзость… Где же Ваня - здесь только
«барсучье», гадость, ублюдки…
        - Сам ублюдок, молчи и не пукай!
        Меня ткнули автоматом в бок - моим автоматом. «Акаэс», мой «акаэс», предатель, так легко изменил мне. Попал в чужие руки - и предал. «Как женщина, - подумал я непутево. - И Ленка тоже предала. Все предали. И Ваня сбежал, не выручил…»
        - Ну и куда едем? - спросил я.
        Все рассмеялись - мужики в камуфляже примерно моего возраста. Один ответил:
        - К девочкам. Как раз одного не хватало.
        Компания одобрительно закивала: да-да, именно такая ситуация.
        Ладно, что тут поделаешь. Все равно по мордам видно, что вахлаки и дилетанты. Ночью из кустов набросились скопом… Ничего, сейчас будет вам ликбез. Я пошевелил наручниками, осмотрелся. Компания притихла, видно, устали, перенервничали: суперзадание, теперь каждому по ордену Благословенной Румынизации. Но пока еще не произошло Священное Присобачивание к западному соседу, я посчитал своим непременным долгом продемонстрировать высший класс, даже в таком моем никчемном состоянии. Кто потом им, олухам, покажет, что такое профессионализм? Для начала я аккуратно вытащил из самого узенького, который только можно придумать, кармана на штанине тонкую стальную проволочку, да непростую, а фигурную, потом крючок с колечком для среднего пальца… Об остальном умолчу. Научил меня пользоваться этими инструментами мой солдат на погранзаставе, сидел на «зоне», тонким «спецом» был. Не поверили? Правильно - зэков в погранцы не берут. Ладно, скажу, как было. Сидел я, аккурат после школы, после выпускного вечера, в сизо. Три месяца. Сами понимаете, прощальная школьная драка. Многих тогда хорошистов и отличников замели, не
говоря уже про хроников-двоечников. В общем, отпустили меня за «отсутствием состава». А пока сидел, вот и поднабрался. Мудрый был зэк, поучал: от сумы да от тюрьмы не зарекайся. Понравился я ему чем-то, может, горячностью юношеской да жаждой всемирной справедливости. И вот вместо того, чтобы опетушить, скажем, стал он обучать меня своим зэковским премудростям. А мне, хорошисту, еще в школе втемяшили: ученье - свет, учат тебя - вникай, благодарен будь. В общем, за три месяца много я всяких штуковин занятных познал: как автоматическую камеру хранения открыть - семь способов, как малявы отписывать, то бишь письма, как с помощью носка «решку» перепилить, что такое в «падлу уходить», «фуфло двигать» и как с
«баландером» общаться. В общем, если б вовремя не выпустили, то наш смотровой, учитель мой, сделал бы из меня вполне образованную по тюремным понятиям личность. Жаль - отпустили. Хотя - один черт, все равно в наручниках и уж точно сейчас от вышки не отвертишься. «Козел», - подумал я про Хоменко, аккуратно снимая наручники и протягивая их ближайшему из вахлаков. Он заторможенно принял, не зная, что с ними делать. Все очень удивились, как будто в машине внезапно очутился фокусник товарищ Кио, который специально прибыл, чтобы повеселить их души.
        - Кто надевал наручники? - Небритый похмельный мужик обвел взглядом свой коллектив.
        Коллектив молча уставился в горбоносого увальня с круглыми глазами. Возможно, в иной ситуации они и не были такими выпученными.
        - Я закрывал! - торопливо сообщил он и как подтверждение показал ключ.
        Старший вырвал ключ, взял «браслеты», я услужливо протянул руки - дело очень ответственное. Все автоматы, в том числе и мой, уткнулись в разные части моего тела. Раздался облегчающий щелчок, стволы, как лучи от светила, ушли. В душе моей зазвучал неслышимый смех. Так, о читатель, может радоваться висельник, случаем прослышавший, что веревка гнилая… Конечно, через минуту я снова вернул им наручники, молча, как и подобает честному человеку, у которого в руках оказалась чужая вещь. Старший, как говорится, осерчал пуще прежнего, народ же благоволил. Похмельно-красный потребовал другие наручники, которые тут же защелкнул на моих запястьях. Я укоризненно покачал головой. Эта система открывалась совсем просто. Достаточно было по-особому протянуть руки, дабы замкнули свободней, потом небольшой поворот - и достаточно пряжки от ремня…
        - Пожалуйста! - протянул я в третий раз и попросил: - Не замыкайте больше, я не люблю, когда руки томятся. Вести обещаю прилично…
        Тут уж все ошалели окончательно. Особенно старший. Даже побледнел. Автоматы опять наставили торчком, наручники никто не предлагал, никто не знал, как быть со мной дальше. А мне смешно: в кармане на ляжке «стечкин» торчит, его они и не обнаружили. Полез я в штаны, вытащил, протянул старшему. Тот выхватил, будто горящую бомбу.
        - Ну, ты крутой парень, - стали меня ценить.
        - Фокусник!
        - Ничего, - прорычал краснорожий, - попадет к Федулу, вот там покажут фокусы…
        Федул… Я сразу вспомнил это имя, гнусаво прозвучавшее в эфире. Так, выходит, охрана президента сдала меня или же Хоменко? Или же оба? Чем же я им так насолил?
        Сколько мы ехали - наверное, около часа. Окон в фургоне не было, кроме небольшой форточки, в которую врывался воздух, выветривал клубы сигаретного дыма. Наконец машина остановилась, посигналила, потом снова проехала несколько метров.
        Дверь открыли.
        - Вылазь, - сказали мне.
        Я огляделся. Очутился во дворе за глухими бетонными стенами. Двухэтажное здание, желтые окна за занавесками и в черных решетках. По скудности архитектуры и торжеству серого фона не ошибешься: полиция. Под конвоем меня проводили в подвалы, тут у них имелась кутузка. Коридор, железные парашные двери с оконцами. Очень все знакомо. Меня уважительно впихнули в камеру. Там сидели какие-то небритые типы и на мое «здрасте» не ответили. Я опустился на свободные нары, потрогал -
«пропальпировал», есть такой медицинский термин, свою шишку на голове и остался доволен. Крови не было. Прискорбно, правда, что меня в последнее время часто бьют по черепу. Из этого ничего хорошего для общества не выйдет. Люди с травмированными головами, как правило, отличаются антисоциальным поведением, агрессивны, склонны к буйству, припадкам. Спросите любого толкового врача - он подтвердит мои слова.
        - А тут вообще - кормят? - кашлянув, спросил я не из-за чувства голода, а чтобы как-то законтачиться с коллективом.
        - Дождешься, - пробурчало в полумраке.
        - Ты что - сюда жрать пришел? - отозвался еще один.
        - Я не пришел - меня привели, - попытался я поддержать разговор.
        - Вот и сиди.
        Да, это не сизо. Там отношения более семейные. Так и называются: семьи, по три-четыре человека, вместе питаются, «дачки» делят, «куреху», общаются… А тут - дрянь компания, хоть бы одна сволочь слово человеческое высказала. Мелкая шушера, мародеры.

«Зачерствею здесь, как тюремная горбуха», - подумал я. Решил улечься и ни о чем не думать. Все - гнусно. Я тосковал и старался не вспоминать, как глупо и дешево попался. Потомок декабристов закончил свой путь в вонючем молдавском околотке. Соблюдая при этом исконную семейную традицию…
        В этот вечер я, наверное, и окочурился бы от огорчения: уж слишком беспощадно и жестоко трепала меня судьба в последние дни, сплошная череда фатального невезения. Крах. «Вскрытие вен покойного доказало, что умер он от потери крови».
        На мое счастье - увы, я еще не знал, как и чем оно обернется, - завизжала дверь, кто сидел - отличит этот звук от тысячи других (хотя у каждой двери свой характер). В проеме стоял охранник - пожилой дядя в милицейской форме союзного образца и при старшинских погонах.
        - Врачи есть? - спросил он.
        Камера не отреагировала.
        - Врач не врач, а за фельдшера сработать могу, - сказал я и не соврал - война, спасибо, научила.
        - Пошли за мной! Руки за спину.
        Я с удовольствием покинул мародеров, потому что догадывался: рано или поздно - все равно пришлось бы их метелить.
        - Там у одного кровь идет горлом - посмотришь.
        Я в нерешительности остановился: дело серьезное, тут в лазарет класть.
        - Чего встал? - рыкнул старшина.
        Но возвращаться уже не хотелось.
        Он открыл камеру. На нарах лицом вниз лежал человек. Изо рта на нары, пол натекла лужица крови.
        - Откантовали бедолагу, - вздохнул за моей спиной старшина. - Ты, если чего надо будет, стукни.

«Гроб!» - хотелось сказать мне со злостью. Жалостливый нашелся!
        Я подошел к лежащему и еле сдавил крик. В бесчувственном, изуродованном побоями человеке я узнал Скокова. Ошибиться было нельзя: черные волосы, брови вразлет, сейчас разбитые и окровавленные, те же усы, глаза. Только лицо - изможденное и постаревшее; перевернул его на спину - он был в обмороке. Я бросился к двери, стал барабанить. Заглянул старшина.
        - Ну чего, как он?
        - Надо хотя бы полотенце, нашатырный спирт, одеяло. Чаю горячего…
        - Сейчас принесу.
        И он действительно принес все, что я просил, и даже сказал, что чай тоже будет.
        - Его надо срочно в больницу, - сказал я.
        - Ох и не знаю, парень, не знаю. - Старик покачал головой и ушел.
        Я стал приводить Скокова в чувство: обтер мокрым полотенцем лицо, сунул в нос нашатырный спирт. Наконец он открыл глаза, мутно посмотрел на меня и простонал. Потом он снова закрыл глаза, пошевельнул одной рукой, потом другой, опять застонал. Я расстегнул его куртку - обычную, полевую, с выдранными звездочками на погонах - остались темные пятнышки: капитаном стал, мелькнула никчемная мысль. Над телом основательно поработали: синяки, кровоподтеки сделали его рябым. Открытых ран не было, но что творилось внутри, какие органы ему отбили, определить, конечно, было трудно. Я укрыл его одеялом, положил под голову свою куртку.
        - Валера, ты меня слышишь?
        Он вздрогнул и открыл глаза, несколько мгновений, не понимая, смотрел на меня, придушенно-хрипло произнес:
        - Раевский? Ты… почему… здесь?
        - Посадили.
        Валера попытался сесть, я придержал его:
        - Лежи, не вставай.
        - Ты на кого работаешь, сука? - Он воспаленно посмотрел на меня.
        - Сдурел, бредишь, что ли? - У меня и злости не было, я даже не удивился вопросу: в таком состоянии можно говорить все, что угодно. - Пошел в засаду - и сам нарвался, навалились, скрутили, по башке дали. - Я потер шишку, как бы предъявляя доказательство.
        - Если б ты раньше приехал… - с трудом разлепил он разбитый рот и порывисто вздохнул. - Дышать больно.
        Мне захотелось обнять его, ведь встретились, с Афгана не виделись… Но я лишь погладил его по жестким, давно не мытым волосам.
        - Вот где встретиться пришлось…
        - Ну, рассказывай, - тихо произнес Скоков и прикрыл глаза.
        Я начал с того, как получил письмо от Петра Свиридова, как повстречался с Корытовым, попал к Хоменко, как он меня чуть не расстрелял. Валера лежал с закрытыми глазами, мне показалось, что он снова впал в забытье, но он подал голос:
        - Ты повторил мой путь. Очень похоже…
        Грюкнул засов, отворилась дверь. Мы смолкли. Вошел старик-охранник, в руках он держал чайник и две кружки.
        - Вот держи, - протянул он и несколько кусков сахару. - Ну, как он?
        - Еще не сдох, - тихо ответил Скоков.
        Охранник потоптался, ничего не сказал и вышел, заперев дверь.
        Я стал рассказывать про задание, одновременно разливая по кружкам чай, про вражду Хоменко и охранника президента. Скоков время от времени по ходу моего рассказа согласно или удовлетворенно кивал, как будто ему очень нравилась вся эта моя дурацкая история.
        - Давай, попей чаю. - Я прервал свой рассказ, помог Валерке сесть.
        Он взял кружку обеими руками, они заметно дрожали. Кончики пальцев были синюшно-черные.
        - Что у тебя с пальцами?
        - Дверью защемляли…
        - Подонки!
        - Завтра тебя это тоже ожидает, - жестоко заметил Скоков. - Но ты не ссы. И не показывай им, что боишься. Я не показывал. Поэтому меня так и кантовали.
        - А кто такой Федул? - спросил я.
        - А-а, уже слышал? Красавчик, интеллигентный, в очках. Режиссер и постановщик.
        Он осторожно стал отхлебывать чай, я придерживал его кружку.
        - Не надо, - сказал он.
        Только сейчас я начал сознавать весь дичайший трагизм ситуации. До этого обрушившийся на меня хаос событий я воспринимал как бредовый сон, как ирреальный чужой мир, наваждение, случившееся не со мной, а с соседним, другим, зеркальным человеком, за которым я словно наблюдал, механически действуя и разговаривая за него. Скоков поставил точку. Я его нашел, я выполнил свою задачу.
        - Ты меня прости, Володя, - тихо сказал Валера.
        - За что?
        - Из-за меня ты здесь сидишь.
        - Ты не прав. Я сижу из-за собственной глупости.
        - Если бы я не написал то письмо…
        - То все равно бы где-то вляпался.
        - А ты со Свиридовым встречался?
        - Убили его - при невыясненных обстоятельствах.
        - Убили? - переспросил он дрогнувшим голосом, покачал головой, потом, после долгой паузы, сказал: - А теперь послушай меня. Я, пока сидел здесь, многое понял… Как ты уже знаешь, начинал я тоже в батальоне у Хоменко. И о всех его грязных делишках я или знал, или догадывался. А занимался он продажей оружия. Ко мне он присматривался, возможно, хотел включить в свое дело, но я держался независимо и всегда старался это ему показать. Когда меня взяли на должность заместителя начальника контрразведки республиканской гвардии, я практически все про Хоменко знал. Нужна была только санкция прокурора на арест - дело бы раскрутили. Но его боялись - и не без оснований. Он расправлялся с недовольными быстро, бесшумно и без следов. Люди просто пропадали - исчезали с концами. Иногда трупы находили где-то далеко внизу по течению Днестра. Но чаще не находили. В своем батальоне неугодных он стал убивать почти в открытую. Расстрелял командира роты. Вместе с двумя своими держимордами обложил его в доме. Тот долго отстреливался, пока Хоменко сам его не свалил.
        - Бывший «афганец», командир десантно-штурмового батальона…
        - Это он тебе рассказал?
        - Он. Когда посадил за решетку, пришел с водкой, за жизнь говорил, хотел, чтобы я шестеркой у него был, - заметил я. Правда, как мы нажрались до свинячьего визга, рассказывать не стал. - А чем он занимался после Афгана?
        - Не знаешь?
        - Так, в общих чертах. Никто о нем не распространяется.
        - Вскоре после Афгана Хоменко уволили из армии. Почему - не знаю, а врать не стану. Приехал в Бендеры, ходил неприкаянным. Жена его бывшая сделала ловкий финт: продала квартиру и вместе с ребенком уехала куда-то на Украину к родственникам. Он некоторое время сильно пил, потом старые знакомые помогли ему, он организовал частную фирму по ремонту автомобилей, тогда как раз разрешили предпринимательство, закрутил дело. Где-то через год-полтора крепко встал на ноги, подмял конкурентов и уже нацелился на Тирасполь. А там свои мальчики правят. Одного из них ты уже знаешь: Боря Лукичек, бывший спецназовец. Держит в своих руках торговлю запчастями для автомобилей, радиоаппаратура, «видики», импортное шмотье - все в основном идет через его руки. Может быть, Хоменко и его бы сожрал, но Боря вовремя вошел в президентскую структуру - закрепился очень основательно. Тогда Хоменко убрал одного из основных агентов-посредников, Лукичека.
        - Убил?
        - Наверное. Просто человек исчез. До сих пор не могут найти. Да уж и не ищут. А Боря в отместку поджег автослесарную мастерскую «Хоменко-сервис». Десять машин сгорело. Вот так они воевали, пока настоящая война не началась. Хоменко организовал свой батальон, как говорится, было что защищать, стал воевать, и неплохо. А потом пошло оружие. Много оружия - и трофейное, и своего достаточно здесь было. Что там запчасти! Возьми какой-нибудь там карданный вал и автомат Калашникова. По весу примерно одинаковые, а по цене! Тут пригодились и старые связи на другом берегу.
        Валера закашлялся, струйка крови потекла у него по подбородку. В груди у него что-то хрипело и хлюпало, будто там были изодраны все внутренности. Он отдышался, сплюнул на пол сгусток крови, попытался пошутить:
        - Проклятые рудники… - И улыбнулся вымученно и виновато. - Ну ты как жил это время?
        - Успешно развелся. Как полезный член общества проявлял себя на различных поприщах. Был грузчиком, сторожем, водителем. Ничего особенного.
        Я оглянулся на дверь. Стояла глухая вязкая тишина. Не скрипели двери, смолкли голоса, шаркающие шаги охранника. Наверное, подремывает, сидит в своем уголку, вспоминает молодость.
        - Валерка, мы уйдем отсюда, - тихо заговорил я. - Слышишь, обязательно уйдем. Прорвемся, это же не бойцы, вахлачье одно, я убедился. Они только с пленными смелые. Нам бы выйти во двор, заложника за глотку, заберем оружие, машину захватим. Все можно сделать. Только ты постарайся, Валерочка, соберись с силами, я понимаю, трудно, но мы ж Афган прошли, ты помнишь? Как из кишлака вырывались, как в ущелье нас прижали… И отсюда выйдем. Не зря же мы в Афгане отпахали! А не получится, так хоть на воле помрем, не в этой яме. Мужики мы? Рискнем, не ждать ведь, когда глотки перережут, как баранам? - Я схватил его за плечи. - Ну, Валерочка, милый мой, соберись, я без тебя не уйду!
        Он поморщился - я сделал ему больно.
        - Не надо…
        Я отпустил его. Он молчал, смотрел в серый потолок, рука бессильно свесилась. Я попытался увидеть его взгляд, но глаза были пустыми и равнодушными, как будто все ему было глубоко безразлично - свое изувеченное тело, беспомощный и бесполезный Раевский, гнилой подвал и беспросвет впереди. Из уголка глаза скользнула по щеке слезинка - все, что он чувствовал, - в одной горькой капле. Эта одна лишь слеза почему-то бросила в озноб, меня стало колотить, я был в предощущении безумия или истерии, самосжигающей и разрушающей. Я еле сдержался, чтобы не броситься к двери, колотить, биться об нее, рвать ногтями железо. Внезапно Скоков поднял руку, нашел мою ладонь и крепко сжал. Это ему стоило усилий - даже губы напряглись.
        - Видишь, это все, что я могу. Ты пойдешь один - мне недолго осталось. И запомни, если попадешься, второй раз не убежишь. По себе знаю… Перелез через забор - а дальше не ушел. Поймали, а что потом… Посмотри на мою спину.
        - Лежи, - сдавленно произнес я - в горле забух тугой комок, я еле сдерживал слезы бессилия и горечи.
        - Переверни меня и посмотри, - приказал Скоков.
        Я подчинился, осторожно повернул его на живот, задрал куртку. По всей спине, видно, штыком или ножом была вырезана звезда. Глубокие кровавые борозды распухли, еще не зарубцевались, сочились сукровицей. Я осторожно опустил куртку.
        - Скоты… Ничего, попадутся мне - текст конституции пропишу, со всеми главами, сделаю карту звездного неба…
        - Ладно, раздухарился… Завтра к Федулу пойдешь, расскажешь… ему…
        - Кто он?
        - Командир бригады полиции особого назначения. Здесь в округе, до самых Дубоссар, он главное лицо, все схвачено. Фамилия его - Петреску, стопроцентный румын. Хоменко и Борис Лукичек якшались с ним еще до боев. Первый получает через него оружие, второй снабжает Федула запчастями, товаром конъюнктурным. И все трое, как мне пришлось убедиться, в конце концов прекрасно ладят. Когда я вскрыл эту параллельную цепочку, я просто ошалел. Все знали, что Хоменко и Лукичек готовы в глотку вцепиться друг другу, что так и есть, но втихаря давно работают вместе…
        Говорил Скоков с трудом, с остановками, вконец устал и прикрыл глаза. Я не стал его тревожить и сел на соcедние пустующие нары. Голова продолжала болеть, я тоже попытался задремать, но сон не шел. Не верю, что человек, который попал за решетку и участь его неизвестна, сможет в первую ночь спокойно спать. Разве что какой-нибудь замшелый, древний аксакал, который потерял ощущение реальности и грань между сном и бодрствованием. Таким все по фигу. Лишь бы не забывали покормить. Мне же есть не хотелось. И спать тоже. С каждой минутой я все больше погружался в состояние отупения. И может быть, вскоре тоже стану аксакалом, буду мочиться под себя, одновременно вяло пережевывая лепешку. Стояла такая тишина, что звуки моего урчащего желудка, несогласного с голодом, наверное, были слышны на улице, мне же его страдания были до лампочки. «Где ты, Леночка? - подумал я с похоронной печалью. - Помнишь ли обо мне? Кто целует тебя в маленькое ушко, пытливо заглядывая в глаза? Кто изгаляется в остроумии, чтобы услышать твой звонкий смех?» Тут я вспомнил: ведь ее увезли на машине ребята из команды Бориса! Все ясно,
счастливчик, у которого все схвачено. Кто разменяется на жалкого арестанта без роду и племени! Женщины выбирают сильных. Слабым же удел - тешить себя надеждой, что в душе женщина продолжает любить только тебя. Жалкие бредни висельника… Все мои последние годы, наверное, с Афганистана, я живу исключительно неправильно. Участвую в преступной войне, развожусь с женой, хотя и не по своей вине, отказываюсь принимать вторую присягу на верность Незалежной Республике, вылетаю из войск, пью горькую, выполняю работу, от которой меня тошнит, наконец, еду на войну с противоположного конца света, веду себя некорректно с местной знатью, выслушиваю смертные приговоры, опять пью горькую… Да, кроме того, еще и ворую самым аморальным образом шашку героя Гражданской войны Г. И. Котовского. Леночка, милая, если бог смилостивится надо мной и я выйду из этих стен, - забудь мое имя, отвернись при случайной встрече и постарайся никогда не вспоминать о никчемном и непутевом человеке, на роду которого быть каторжником… Я расчувствовался от самоуничижительных мыслей, встал и начал мерно ходить по камере: три с половиной шага
вперед и три с половиной шага назад. Эта половинка все время сбивала меня с ритма, но в конце концов я приловчился, и получилось что-то вроде вывихнутого вальса. Так я вальсировал где-то целый час, пока не почувствовал, что на меня смотрит Валера. Я остановился.
        - Сядь, - сказал он.
        Я подчинился, опустился рядом с ним на нары.
        - Завтра тебя скорей всего переведут в другую камеру. Я хотел спросить, говорил ли ты Хоменко обо мне?
        - Да, был разговор, я сказал ему, что ищу пропавшего товарища…
        - И больше ничего?
        Я напряг память и неуверенно пробормотал:
        - Кажется, еще спрашивал его про Петра Свиридова и сказал, что обязательно раскручу все это дело.
        Скоков закрыл глаза и, не изменившись в лице, вынес мне приговор:
        - Из всех возможных вариантов ты умудрился выбрать худший: стал расспрашивать Хоменко. Поэтому он тебя и сдал. Поздравляю.
        - После твоих рассказов я уверен, что не обошлось и без Бориса. Хоменко сочинил для меня суперзадание: задержать машину с контрабандными запчастями для автомобилей. Говорил, тут замешан Борис, его делишки… Даже разыграл перехват радиосвязи: «Передай Федулу, что действуем по первому варианту».
        - Вот они и передали, - тихо продолжил Валера. - По первому варианту берут дурачка, по второму - ждут контрабандный товар.
        - Да, Валера, ты видишь перед собой идиота. В чистом виде.
        - Не расстраивайся. Меня тоже как котенка взяли. Двое подручных комбата подошли, вокруг никого, стукнули по голове и в машину. Не успел очухаться - уже на эту сторону передали.
        - А кто те двое? - спросил я, уже догадываясь.
        - Петя Сокирчук и этот… Шарин.
        - Лошадиная рожа с желтыми усами, а второй - лысый?
        - Они.
        - А я еще и подраться успел с выродком этим президентским, - не к месту вспомнил я.
        - Где?
        - В кабаке…
        - Узнаю тебя.
        - Он первый начал. На девчонку мою права стал качать. Я его через стол и прокатил.
        - Смотрика-ка, и девочкой обзавелся. Вот только опять вариант с дракой неудачный выбрал. Мало ханыг было - подавай тебе президентского охранника.
        - Я вот только одного не пойму, Валера, может, растолкуешь, на кой черт им понадобилось сдавать нас Федулу, если проще было пришлепнуть на месте?
        - Я его тоже не понял - пока не увидел этого самого Федула. Его, кроме бизнеса, еще служебные показатели интересуют - для отчета перед начальством.
        - Два человек - две «птички»?
        Он не ответил, задумался. Я не стал его тревожить, донимать вопросами - сам почувствовал, как навалилась усталость. Уже накатывался рассвет, и решетчатое оконце под потолком забагровело еле ощутимым мазком…
        Через несколько часов меня поведут к командиру бригады, а что будет дальше - известно только ему. Что ж, каждый подписывается на свою судьбу в одиночку. Правда, иногда бывает трудно с точностью определить тот роковой день, когда ты сделал бездумно или расчетливо осмысленный шаг. Что касается меня, я болтался на волнах непознанных водоворотов, как пустая бутылка, имея одинаковый шанс прибиться к утру к берегу или затонуть еще до рассвета.
        - Гляди-ка, уже светает, - нарушил молчание Валера. - Садись-ка поближе, я тебе хочу кое-что сказать. Если ты отсюда выберешься…
        - Мы будем уходить вдвоем.
        - Не перебивай. Если сбежишь и доберешься до наших, обещай мне убрать Хоменко. Если не в тюрьму или лучше - на тот свет, то хотя бы с батальона… Оружие его люди везут из Горбовца, это в Румынии, там капитальная база. Переходят границу, она чисто условная. Потом его переправляют азермянам и армеджанцам, тем и другим. У меня спрятана уникальная кассета, я сам ухитрился заснять Хоменко с закупщиком оружия той и другой сторон. Одного кличка Кассир, второго - Двуногий. Рядом - несколько автоматов и «дипломат». Все улыбались, жали руки. Пленка не проявлена - не успел. Спрятал ее в отделе контрразведки, но не в своем сейфе, а в старом шкафу на третьей полке, там сто лет какие-то бумаги валяются ненужные… Запомнил? Дальше. В Одессе живет человек по имени Женя Яковлев. Хоменко подключал его к переправке оружия из Румынии, пока Женя не разобрался, куда оно потом идет. Высказал шефу претензии, потом уже понял, что надо уносить ноги. Он многое может рассказать. Спросить его можно в ресторане «Море» - там скажут, где его найти… И последнее. Как только я перешел в контрразведку, вместе с помощником прокурора
устроил внезапную проверку в батальоне - обнаружили десять неучтенных стволов румынского производства. Все новенькие, в смазке. Сокирчук, этот, с желтыми усами, ляпнул: мол, в бою отбили. А из них ни разу не стреляли. Потом Хоменко приехал, с ходу другую легенду: склад нашли. Короче, протокол должен быть у прокурора или помощника, а копия, со всеми подписями, у моей знакомой. Знаешь, где музей Котовского?
        - Знаю. И девушку звать Лена? - мрачно спросил я, хотя нет ничего смешнее делить далекую женщину, находясь в камере смертников.
        - Почему Лена?.. Ольга. Недалеко от музея - коньячный завод «Квинт». Спросишь на проходной Нестерову.
        - Я вижу, ты тоже время зря не терял.
        - В общем, это все. Уцелеешь, постарайся это использовать. В одиночку не действуй, свяжись с прокуратурой, с командующим гвардией, с военной контрразведкой. И смотри: второй раз Хоменко живым тебя не выпустит.
        - Ладно, будем живы - не умрем.
        - Ты уж пойми меня правильно, Володя. Я пока здесь сидел, с самого 6 февраля между прочим, о многом передумал. Времени хватило… Жаль только, что сам не смогу рассчитаться.
        Он опустил ноги на пол, сел.
        - Лежи, - сказал я.
        Но ему надо было облегчиться, и я помог пройти к ведру. Потом я снова укрыл его одеялом. Света в окошке добавилось. Валера не спал, глаза его блестели, как обычно блестят, когда из человека истекает последняя энергия, а вся воля и сила остаются лишь в горящих зрачках. Я попытался развлечь товарища по судьбине свеженькими анекдотами, но Валера сказал:
        - Давай помолчим.
        - Давай, - невесело согласился я.
        Вдруг приспичило: курить захотелось. Содержимое моих карманов вместе с сигаретами вычистили бравые полицейские. Я постучал в дверь, появился заспанный старшина. Попросил у него сигарету. Дед достал, прикурил, сунул в окошко, покосился на лежащего, молча ушел.
        - Курить будешь? - спросил я у Скокова.
        Он кивнул, я сунул ему в рот сигарету. Валера затянулся пару раз, вернул обратно. Я мусолил ее дальше, выплевывая крошки табака, докурил до крошечного состояния, затушил и миллиметровый остаток спрятал под нары.
        - Может, у него еще ключи от дверей попросить? - предложил я.
        - Тебя сейчас переведут в другую камеру. Будешь прорываться - не забудь про меня, - вдруг заявил Валера. - Тебя увидел - сил прибавилось. А если не выдержу, бросишь меня по дороге, в тягость не буду.
        - Не брошу, - сказал я. Но уверенности моей поубавилось.
        Через некоторое время дверь камеры распахнулась: на пороге стоял долговязый полицейский. Старик, видно, сменился с дежурства. Я на прощание кивнул Валере, он сделал слабый знак рукой - и нас разгородила железная дверь.
        - Руки - за спину!
        Два сумрачных непроспавшихся типа повели меня по лестнице на второй этаж. Возле двери с табличкой «Петреску Ф. П.» остановились. Один из конвоиров сказал:
        - Сейчас войдем - и ты доложишь: «Бывший тираспольский гвардеец, заключенный…» Как тебя?.. Все ясно?
        Меня подтолкнули вперед. Кабинет был вполне приятным. Розовые занавесочки создавали ощущение уюта. Портрет Мирчи Снегура, аккуратно наклеенный на картонку, телевизор, холодильник, в стеклянном шкафу - темно-синий, монолитный ряд Полного собрания сочинений В. И. Ленина. Над диваном висела репродукция «Ливанского кедра» экспрессиониста Кости Чонтвари.
        - Хорошо, - похвалил я. - Чувствуется вкус.
        Хозяин, в очках, ослепительный пробор в смоляных волосах, с прищуром наблюдал за мной, сидя на диване. Он был в гражданском - в безупречном синем костюме. «Под цвет томов Ленина», - подумал я.
        - Вежливые люди, входя в чужой кабинет, здороваются и называют себя, - мягко заметил Петреску.

«Каков нахал!» - подумал я, а вслух сказал:
        - О, да-да, разумеется! Мой визит к вам был полной неожиданностью для меня. Владимир Раевский, потомственный дворянин. К вашим услугам.
        - Весьма польщен. Федул Петреску. - Он чуть ли не встал, чтобы броситься жать мне руку - так мне показалось. - Волею судьбы вынужден обитать в этих стенах. Вы похвалили мой кабинет - это приятно.
        - Да, - сказал я, - в подобных стенах редко увидишь картины, тем более такого тонкого художника, как Чонтвари.
        - О-о, - вскинул брови Петреску, снял очки и аккуратно стал протирать их чистейшим платочком. - Я понимаю, что вижу перед собой поклонника этого художника?
        - Да, - не ударил я в грязь лицом, хотя и был строевым офицером, - но в его наивном экспрессионизме мне более привлекательны городские пейзажи, например,
«Римский мост в Мостаре».
        - Вот как? А мне вот по душе кедр: ветви, будто взметенные взрывом, а вернее, астральным тяготением к высшему космосу.
        Он закончил протирание очков, аккуратно сложил платочек и спрятал его в боковом кармашке. Я заметил, что рядом со шкафом часть стены была занавешена. Там явно кто-то стоял: слышалось сдавленное сопение. Федул понял, что я уже догадался, и, усмехнувшись, произнес с легкой укоризненкой:
        - Стефан, что ты там застрял?
        Занавес отодвинулся, появился крепкий парень с вислогубым ртом, таких в школе одноклассники всегда дразнят губошлепами. Губошлеп был во вчерашней команде - я его признал. Сейчас вместо автомата он держал паяльную лампу.
        - Вы любите Льва Толстого? - между тем спросил хозяин кабинета.
        Русский язык у него был безупречным.
        - Да, разумеется, - ответил я, размышляя, на какую тему покалякать еще.
        - Я тоже. - Он достал трубку, стал набивать ее табаком. - «Амфора», - сказал он, заметив мой взгляд. - Люблю хороший табак. В наше военное время это редкость. Говорят, к очкам трубка не идет, но я без нее не могу.
        - Вы не угостите меня сигаретой? - спросил я.
        - К сожалению, я курю только трубку… Так вот, мой любимый герой - Пьер Безухов. Знаете, внутренне он мне очень близок.
        Тем временем Стефан раскочегарил паяльную лампу, и она утробно загудела.
        Я сидел напротив окна и вдруг увидел, как кто-то, видно, с крыши, стал осторожно спускать веревочную петлю. «Уж не хотят ли меня повесить над окном, как стрельца после бунта? - пришла на ум поганая догадка. - Вот и курить не дают, чтоб сигареты не переводить. Интеллектуально беседует, видно, со своими остолопами не разговоришься…»
        - Вот вы думаете: «Полицейский - какая тут может быть тонкая натура!» - Тут он вспомнил, что я до сих пор стою, и предложил: - Садитесь, пожалуйста.
        Я оглянулся - Губошлеп из своего угла толкнул ногой табуретку, и она, проскользив по паркету, остановилась точно у моей задницы. Мне это понравилось.
        - А где Безухов?
        - Несу, - ответил Губошлеп, пошуршал за занавесом, вернулся с бюстом размером с небольшой кочан капусты. В нем я признал Грибоедова.
        - Представляете, - обратился уже ко мне Федул, - нашли в подсобке. Черт знает что. Прекрасная работа, бронза…
        - По-моему, все же это Грибоедов, - заметил я.
        - Ну что вы! - укоризненно покачал головой Петреску. - Это Пьер Безухов. Правда, с небольшим изъяном. Но Стефан сейчас устранит.
        - Может, лучше во дворе? - спросил тот.
        - Нет, здесь. Я буду смотреть, а то ты что-нибудь напортишь.
        Губошлеп притащил деревянный ящик, установил на него бюст, подкрутил пламя горелки - оно стало почти синим.
        - Левое или правое? - спросил он.
        Федул на мгновение задумался, скосил на меня глаза:
        - А вы как думаете?
        - Что?
        - Какое ухо лишнее - левое или правое?
        - У Грибоедова не было лишних ушей, как и у нас с вами.
        - Ну как вы можете, - Федул смотрел на меня с сожалением. - Мы ведем речь о Пьере Безухове. - Он выдохнул и уже властно приказал: - Давай левое!
        Пламя уперлось в бронзовое ухо, аккуратно и плавно стало вылизывать его. Я поежился. Запахло бензином. Висельная петля как раз остановилась на середине высоты окна.
        Тут Федул глянул на часы, произнес невнятное восклицание и сказал:
        - Мне надо срочно отдать необходимые распоряжения. Вы подождете меня здесь?
        - Да, разумеется, - охотно согласился я.
        Он вышел, вместо него появились двое похмельных - мои конвоиры. Они прислушались к утихающим шагам начальника, после чего недобро ухмыльнулись.
        - Ну, как он? - спросил тот, что был ниже ростом.
        - Перечит, - ответил Стефан.
        - А представился? - спросил другой.
        - Нет. Шефу пришлось напоминать.
        - Гадина бескультурная. Мы же тебя учили! - Низкорослый подошел ко мне и крепко саданул в челюсть.
        Я упал вместе с табуретом. Пока я барахтался, диалог продолжился.
        - Что он еще натворил?
        - Дерево ему не понравилось на картине. Некрасивое, говорит. Что тебе больше нравится? - повернулся он ко мне.
        - Городские пейзажи, - опробуя после удара челюсть, прошамкал я и почувствовал, как в печень вошла нога. Изогнувшись от боли, я подумал: «Хорошо бьют, знаючи».
        - Еще чего было? - продолжал интересоваться коротышка.
        - Скажу, - сурово отозвался Губошлеп. - Ухо ему не понравилось у памятника.
        - Вот же урод! - возмутился коротышка.
        - Ничего святого нет! - поддакнул длинный. - Памятник обидеть.
        - Беззащитный.
        - А вот я сейчас ему самому ухо поджарю! - неожиданно развеселился Губошлеп.
        Я подумал, что он шутит. После интеллектуальной беседы это был слишком резкий переход. Но он не шутил. Двое схватили меня сзади за руки, а Стефан поднес горелку. Я почувствовал резкую боль, затрещали волосы. Вывернувшись, я пнул Стефана, он рухнул вместе со своей лампой, удержав ее в горизонтальном положении; потом я рывком назад опрокинулся вместе с конвойными. Когда вошел Петреску, мы все сидели на полу. Короткий испуг промелькнул в его глазах, он оглянулся на дверь и быстро спросил:
        - Что это вы все на полу?
        Никто не ответил. Я сел на табурет, Губошлеп снова принялся за грибоедовское ухо, а двое других стали отвинчивать решетку на окне, отверточки они вытащили из карманов.
        - Почему пахнет паленым? - резко спросил Федул.
        - Волосы у Безухова подпалили, - ответил я.
        Федул посмотрел на меня и спросил:
        - Почему у вас ухо такое красное?
        - Наверное, об подушку натер.
        - Я прикажу выдать вам помягче.
        - Благодарю вас.
        Петля за решеткой нервно подрагивала, как язычок у змеи. Возможно, это шутил ветер. «Интересно, - подумал я, - если б Федул не вошел, осталось бы у меня ухо?»
        Федул уселся в кресле, закурил трубку. Меня затошнило от утонченного садизма.
        - В нашей бренной жизни у кого-то не хватает ума, у кого-то - денег, а у кого-то нет и того и другого.
        - У тех, у кого есть и ум, и деньги, как правило, уже изношена совесть, - аккуратно выверяя слова, заметил я. Когда меня не бьют по голове, я способен на афоризмы. Когда бьют - могу цитировать только классиков.
        - Возможно. Если человек умный - он не может быть бедным, я имею в виду в материальном плане.
        - Вы о себе? - уточнил я, прикидывая последствия каждой своей фразы.
        - А вы колкий человек… Я сейчас звонил своему бывшему коллеге, он служит в тираспольском УВД. Представляете, были даже в приятельских отношениях. А сейчас он меня такой бранью поливал… Но какие-то контакты надо находить - война же не может быть бесконечной. Хорошо, хоть в этом он со мной солидарен. Война, - он вздохнул, - будь она неладна.
        Тренькнул телефон. Федул с неудовольствием снял трубку - «да, слушаю» - и тут же перешел на молдавский. Голос засомневался, засмеялся дружелюбно, потеплел, заторопился, затрещал напористой, но учтивой скороговоркой. Потом Петреску стал кивать и быстро что-то записывать. Минуту после разговора он сидел молча, с плутоватой улыбкой.
        - Ну что вы так долго возитесь? - спросил он.
        - Сейчас… - сказал высокий и уронил решетку на пол.
        - Я недавно в этом кабинете - не люблю решеток.
        Открылась дверь - вошла невзрачная женщина без возраста. Она прошла к столу начальника, за ней шлейфом тянулся запах кофе. Женщина вышла, Петреску сразу приник к чашке.
        - А мы поговорим о прекрасном, - предложил он и посмотрел на меня с прищуром, как на мышиный пух: дунешь - и с глаз долой. - Как вам изысканная грязь красок у Эдварда Мунка? Какие у него самки: некрасивые, вызывающе порочные, сексуальные, даже девичья невинность у него - изощренно-сладострастная. А в мазках этакая похотливость грязного старичка, который обязательно жирно намажет лобок чернотой.
        - Вам, я вижу, по душе экспрессия? - Я лихорадочно стал вспоминать эстетические уроки бывшей жены - уж в чем она изощрялась! - Да, конечно, Мунк! Сомнамбулические лица, агонизирующая тоска, все овальное, растекающееся. Женщины, берег, «Смерть Марата».
        - «Смерть Марата»? Вам нравится? Сексуально-революционный пафос… Эта картина мне почему-то напоминает плакат для обучения строевой подготовке… А вот как вам
«Половая зрелость»? Нагая девчонка на чужой кровати, сжавшаяся, испуганная, но уже трепещущая, с пульсирующим инстинктом…
        Меня этот разговор уже начал выводить из терпения. В таких случаях я обращаюсь за помощью к классикам марксистско-ленинского учения.
        - Читаете Ленина, несмотря на ветры перемен? Похвально, - заметил я и, не давая собеседнику ответить, обрушил на него афоризм: - Ильич, кстати, как-то говаривал:
«Несдержанность в половой жизни - буржуазна: она признак разложения».
        - Серьезно, он так говорил? - Федул расхохотался. - Тогда получается, что пролетарий, несдержанный в сексуальных утехах, автоматически может стать буржуа!
        - Вы ловкий собеседник, - признал я. - Даже Ленина парировали.
        - Ах, ерунда… Мало ли что говорилось в свое время на публику. А женщина будет вечна в искусстве. Сублимирующий Модильяни, Дега, певец женской гигиены… А у Мунка, между прочим, знаете, какая картина меня потрясает? «Крик». Огромный овальный рот, разорванный в животном ужасе. Потрясающий безудержный кошмар. Поэзия страха!

«Вот оно где, твое садистское нутро, - подумал я облегченно. - Скотина эстетствующая».
        - О! - радостно произнес Губошлеп.
        Грибоедовское ухо раскаленной каплей оплыло на ящик. Дерево задымило. Федул распорядился пошире открыть окна. Два бездельника тут же выполнили приказание. Они уже давно стояли и не знали, чем заняться. Болтовня шефа им наскучила. Да он и сам подустал в задымленном помещении.
        - Я скоро приду! - объявил он и скрылся за дверью.
        Троица переглянулась, Губошлеп потер руки.
        - Начнем? - спросил он и посмотрел на свои руки.
        - Опять бить будете? Хотя бы сказали за что, - заметил я.
        - Действительно, несправедливо, - согласился коротышка. - Нужно по суду. Вот мы трое как раз и будем судьями. Сталина читал? У него тройка и судила.
        - И очень справедливо судила, - добавил длинный.
        Мои собеседники развеселились. Неожиданно для себя они открыли новую забаву. Губошлеп стал вспоминать, чем я провинился на этот раз. Все одновременно задумались.
        - Кажется, он Ленина ругал, - сказал коротышка.
        - Точно! Говорил, что Ленин не прав, - подтвердил Губошлеп. - Вот за это он и получит.
        Меня тут же стали бить - лениво и как будто с одолжением.
        Потом коротышке пришла идея включить любимую пластинку шефа. Коротышка был самым большим выдумщиком.
        - Полет, полет ему сделаем! - радостно закричали все.
        Губошлеп полез за занавеску, поковырялся там, что-то проскрипело, и я, к своему ужасу, услышал «Полет Валькирии». Для меня этот темп был бы смертельным, если бы мои истязатели, конечно, не выдохлись раньше. Музыка понеслась, с нарастанием, вскачь, все ускоряясь и ускоряясь. Балбесы стояли молча, видно, никак не могли войти в такт. Наконец длинный опустил мне кулак на темечко, в глазах у меня потемнело, кто-то сзади опять саданул по печени, правда, не точно; скрипки выпиливали из моей души кусочки; тычки, удары учащались: мерзавцы воплощались в музыке. Наконец она закончилась, избиение прекратилось. Ребята запыхались.
        - Еще раз поставить? - спросил Губошлеп.
        - Хватит! Надоело это пиликанье, - сказал коротышка. - Суд продолжается. Что он там еще напаскудничал?
        - Женщины ему не нравились, - сообщил длинный.
        - Ах ты, педик вонючий! Начальник с ним и так, и этак, а он на женщину, мать, гадости говорить? - взорвался коротышка.
        Я бы, конечно, легко расправился с этими недоносками, но сейчас это делать было ни к чему. Не время. Я лишь старался по возможности защищаться от ударов.
        - У всех садистов - претензии на остроумие, - сказал я им гордо.
        Коротышка ударил меня в лицо, и из носа тут же потекла кровь.
        - Я считаю, что его надо повесить. Женщин не любит, сволочь! - внес предложение Губошлеп.
        - Очень правильно! - поддержал коротышка. Он подошел к окну и стал ловить петлю. Но ему не хватало роста. Тогда он схватил со стола начальника трубку, подцепил ею веревку и притянул к себе. - Тащи его сюда.
        Я позволил надеть на себя петлю, потому что понимал, что команды на расход еще не было.
        - Вот теперь становись на подоконник и сигай вниз, - предложил коротышка.
        - Тебе надо - сам и сигай, - ответил я.
        - Давай, давай! - подтолкнул он меня. - Хотя нет. Надо отдать ему последние воинские почести. - Он приложил ладонь к уху.
        Во дворе я увидел Федула. Он приветливо помахал мне рукой.
        - Что - вешаться надумали? - крикнул он.
        - Да нет, просто дурака валяю, - ответил я.
        - Я тоже люблю пошутить, - сказал он и прошел к двери.
        - Шеф идет! - сообщил коротышка. - Снимай петлю. Так просто от нас не уйдешь! Мы тебя еще в селезенку не пинали.
        - Не скучали? - спросил Петреску, войдя. - Забыл, надо было предложить вам журнальчики полистать. - Он прошел к столу, выдвинул ящик, поковырялся в нем и извлек большой альбом. - Вот посмотрите, - подозвал он меня. - Вот это - я.
        С фотографии серьезно смотрел хмурый голопупсик. Потом Федул приобщил меня к другим снимкам своего семейства и себя лично. Мальчик в чулочках и матросском костюмчике. Пионер с твердо сжатым ртом…
        - А вот здесь я студент-юрист.
        - Вы везде такой серьезный, - похвалил я.
        - Да, это так, с детства у меня было обостренное чувство справедливости. Я хотел быть следователем, но, увы, пришлось начинать службу в ГАИ. Слава богу, здесь я на днях сдаю бригаду - иду в министерство зам начальника управления. Эта война уже в горле сидит. И вообще, что есть цена победы и что есть она сама: жажда реванша за какие-то обиды, сиюминутное удовольствие от результатов. И нужны ли они будут через пять-десять лет? Не нужны. А через двадцать - тем более. Народ залижет раны и будет жить, как и жил, если политики опять не взбаламутятся. Вы согласны со мной?
        - Странно это слышать от человека, который командует боевой частью. Ведь и на вас лежит вина за убийства, разрушения…
        - Вы меня разочаровали… Ведь все это стихия войны. Вы заметили - я ни слова не сказал о том, что натворили приднестровцы? Взаимные обвинения - ужасно однообразная и бесконечная тема… - Он глянул на часы. - Однако пора закругляться. С удовольствием бы еще побеседовал с вами, но дела, дела… - И он посмотрел так, как будто меня уже ели черви.
        Молодчики сопроводили меня, в подвале еще с полчаса усиленно избивали, после чего забросили в камеру к мародерским рожам. Я плохо соображал, но, кажется, мое появление особой радости не вызвало. Провалявшись на нарах, я только к вечеру пришел в себя, съел бурду в алюминиевой миске и стал думать свою горькую думу. Колошматили меня, конечно, из чисто спортивного энтузиазма - ничего интересного я им сообщить не мог, не то что Скоков, который был посвящен в дела контрразведки. Обидно, но меня даже не спрашивали на предмет каких-либо военных сведений. Я был человеко-единицей в полицейской сводке о военнопленных. Я затесался на пути преступного межнационального клана и должен теперь исчезнуть - вместе со своими скудными уликами для разоблачения. Именно исчезнуть, мысленно повторил я, пока мне не вышибли последние мозги.
        В коридоре послышался шум: что-то или кого-то волокли по полу. Промелькнула неприятная догадка: «Это - Скоков!» Потом раздался голос: «Готов». И другой:
«Добили!» Я бросился к решетчатому оконцу в двери. В коридоре толпились полицейские. Один из них, это был Губошлеп, произнес:
        - Только зря вниз тащили. Давай, взялись все, наверх!
        Да, это был Валерка. Распухшее лицо со свежей еще кровью, запрокинутая голова. Четверо тащили его тело за руки и ноги.
        - Сволочи! - крикнул я им, когда они поравнялись с камерой. - Ублюдки трусливые! Даже нести не можете по-человечески, нехристи!
        Они выносили вперед головой.
        - Заткни пасть! Скоро и тебя вынесем! - крикнули мне в ответ.
        Что я мог сделать? Тогда я бессильно опустился на нары и закрыл лицо руками. Слезы не шли, плакать я не мог, переполненный черной горечью, у меня пылала огнем голова и ныло все тело - так меня еще никогда не били. Я мог захрипеть в истерике, броситься выламывать дверь, ломая ногти, разбивая кулаки, завыть, зарычать, кататься по полу, но плакать я уже не смог бы: слезы выжжены до капли.
        Сокамерники меня не трогали, с вопросами не приставали, о чем-то вяло переругивались, ржали и, видно, чувствовали себя не так уж плохо. Очнулся я, когда меня кто-то тронул за плечо. Это был старшина.
        - Выходи, начальник приказал поместить тебя в другую камеру.
        - С новосельем! - раздалось за моей спиной, когда я выходил. - В камеру смертников идешь!
        - Отходную бы надо, кореш, сделать, - вякнул другой негодяй.
        - Кому надо? - Я резко повернулся, чувствуя, что закипаю.
        - Нам!
        На меня нахально смотрел мужик, улыбаясь золотым ртом.
        - Вот тебе отходная!
        От моего удара он слетел с нар. Никто больше не сказал ни слова. Старшина заругался, потянул меня к выходу.
        - Мне из-за тебя сегодня попало, что пустил в ту камеру.
        - А теперь можно?
        - Эх, соколик, не задавай лишних вопросов.
        - Старшина, угостил бы сигареткой. А то мне и передачу некому принести.
        - Сам выбрал свою судьбу. Сидел бы дома, не лез никуда… Смотрел бы сейчас с женой телевизор…
        Он дал мне пару сигарет и закрыл камеру. Одну я тут же выкурил. Надвигалась вторая ночь жертвенного барана, возможно, последняя, а наутро свежий, жизнелюбивый палач быстро и ловко запрокинет голову и с хрустом полосанет отточенным лезвием. Бр-р-р! Какая гадость быть бараном. Еще ночь шевелиться, потеть, опорожняться, подвывать или вдруг в исступлении бросаться лбом на дверь, не жалея, разбивая в кровь, - потому что послезавтра уже никогда не наступит…
        Откуда-то с верхних этажей доносился веселый шум: смех, гул мужских голосов, выкрики, звон стекла. Федул отвальную делает, понял я. Перепьются молдавским вином и будут горланить песни. А я буду их слушать. Судьба давала мне единственный и последний шанс. Безумный и авантюрный план побега осенил меня, как только я вспомнил лицо Валеры, лежащего на нарах. Я стал усиленно кусать, жевать свою губу, но она почему-то не поддавалась, может быть, интуитивно мне было ее жаль. Я начал лихорадочно искать, чем бы мне пустить кровь. Но что найдешь в камере: нары, решетка да ведро с парашей. Тут я обнаружил гвоздь, вырвал его из дерева, на нем сохранились остатки коричневой краски. Выдохнув воздух, рванул гвоздем по запястью. Рана наполнилась кровью. Оставалось теперь сымитировать горловое кровотечение. Я лег на нары, отсосал из раны и ловко выпустил кровяную струйку изо рта, после чего слабым голосом стал звать старика.
        - Чего тебе? - заглянул он в окошко.
        - Загибаюсь, старшина. Водички бы… - прохрипел я.
        Старик вздохнул:
        - Еще один… Сейчас принесу.
        Пока он ходил, я высосал еще крови, вспомнив при этом Ванюшку - вот уж кто любил кровь пить. Свиную… Старик открыл дверь, вошел со стаканом в руке.
        - Ну, чего у тебя?
        Тут я и выпустил кровь изо рта - и она красиво потекла у меня по подбородку. Старшина наклонился - я этого и ждал: крепко уделал его в висок. Он тихо рухнул на пол.
        - Прости, старик, - пробормотал я. - Действительно, за все добрые дела надо расплачиваться.
        Вытерев кровь со своего лица, вытащил тело в коридор к входной решетке. Через полчаса он очухается. В углу коридора я нашел швабру и тряпку, теперь оставалось позвать на помощь.
        - Эй, есть кто-нибудь? - закричал я. - Старшина умирает!
        Пришлось повторить это несколько раз, пока появился заспанный полицейский.
        - Что там с ним? - спросил он испуганно.
        - Не знаю, наверное, сердце остановилось, - сделав круглые глаза, быстро ответил я.
        Он полез в карманы за ключами, но тут замер и спросил подозрительно:
        - А ты почему не в камере?
        - Я вот приборку делал в коридоре, - и, склонившись над телом, пробормотал: - Кажется, уже не дышит.
        Полицейский долго возился с замком, обдавая меня свежим перегаром, наконец открыл, я почтительно отступил в сторону, и только он сделал первое движение, чтобы склониться, - тут же ногой нанес ему удар в челюсть. Клянусь, это было сделано красиво. Даже негодяи, которые, оказывается, уже давно наблюдали за мной в окошко, не смогли сдержать восхищения.
        - Ну ты молоток, парень. Красиво, а? Друг, не уходи, открой нас, а? Не бросай, ты же человек! Ну, мужик! Че, обиделся? Пахан!
        То ли тюремная солидарность, то ли врожденное чувство порядочности и готовность помочь близкому, и, хоть и дорога была каждая секунда, я вытащил у старика ключи и открыл камеру. Возбужденный рой вывалился наружу.
        - Выходи по одному! - приказал я, после чего сразу вытащил пистолет из кобуры второго полицейского - пока не стащили - и нацепил его фуражку. - Ждите пять минут, я подам сигнал.
        Потом быстро поднялся на первый этаж. В дежурке, за стеклянной перегородкой, судя по голосам, сидели двое. Пригнувшись, я прошел под стеночкой, проскользнул в открытую дверь. Спиной ко мне стояли двое полицейских и курили. Я неторопливо спустился с крыльца, зашел за угол здания, там, как я помнил, была стоянка машин. На подножке одного из грузовиков сидел парень.
        - Ты водитель? - спросил я его.
        - Да, а что?
        - Заводи! За вином поедем - Петреску приказал.
        - А кто вы - я вас не знаю.
        - Из Кишинева, из управления охраны.
        Он сел в машину, я - за ним. Тут его окончательно разобрали сомнения: он недоверчиво оценил мою камуфляжную форму с полицейской фуражкой и заявил:
        - Я должен спросить разрешения у своего начальника.
        - Вот твой начальник! - вытащил я «макарова» и коротко ударил его в скулу. - Вперед!
        Перед закрытыми воротами остановились. Вылез дежурный:
        - Куда?
        - Говори: «Петреску за вином послал!»
        Водитель добросовестно прокричал.
        - А кто там с тобой?
        - Майор из управления охраны, - снова шепотом произнес я.
        - Майор из управления охраны! - сказал водитель без особой радости. - Открывай уже!
        Дежурный нажал кнопку электромотора, и дверь поползла в сторону.
        - Молодец! - сказал я.
        И тут мы услышали за спиной крики, потом - одиночные выстрелы.
        - Будем ждать? - спросил сообразительный водитель.
        - Вперед!
        - Там кто-то бежит за нами! - покосился на зеркало заднего вида водитель.
        - Пусть бегут!
        - И куда поедем?
        - В Дубоссары! Жми!
        - Не проедем! Расстреляют на первом же посту.
        На скорости мы миновали перекресток, справа промелькнул дорожный указатель со стрелками: «Дубоссары - 25». Я подгонял водителя, машина шла по осевой линии, встречные автомобили шарахались от нас в стороны.
        - Потом ты меня убьешь? - спросил водитель дрогнувшим голосом.
        - Если не будешь слушаться меня.
        - Через сто метров - пост.
        - Хорошо…
        Я поднял с пола автомат водителя, проверил магазин и дослал патрон в патронник.
        Свет выхватил бетонные блоки, установленные в шахматном порядке. Двигаться между ними можно было только змейкой.
        - Объезжай слева, по кювету! - приказал я.
        Трое полицейских, появившиеся из тьмы, замахали руками, я дал по ним длинную очередь. Машина скатилась вниз - и заглохла.
        - Давай же, черт! - Я продолжал поливать свинцом темноту, двигатель зачихал, машина дернулась, выползла на шоссе. Вдогон уже летели выстрелы.
        - Жми! - Мы согнулись в три погибели. - Задние габариты выключи!
        - Все равно поймают! - крикнул водитель.
        - Гони! - Я нещадно колотил его в плечо, бок, он терпеливо и молча сносил удары - зарабатывал право на жизнь. - Проселочные дороги есть?
        - Должна быть - но не к Дубоссарам.
        - Плевать, лишь бы к реке выбраться!
        Он свернул вправо, и мы затарахтели по кочкам. Не дорога была - одно наказание. Минут через десять я приказал остановиться. Даже в темноте я почувствовал, как водитель побледнел.
        - Вылазь! И постарайся забыть, в какую сторону я поехал.
        Парень поспешно спрыгнул вниз, я пересел на водительское место - и рванул вперед. Наверное, с год не держал руля. Но как только руки прикоснулись к баранке, шоферские инстинкты и рефлексы ожили и включились сами собой, а тело слилось с машиной. Ноги автоматически работали, выжимая сцепление и выдавливая акселератор, меня трясло и швыряло на ухабах и разбитой колее, но я чувствовал не сравнимое ни с чем удовлетворение. Во мне проснулся водитель первого класса, профессионал, которого остановить может только очередь в упор.
        Я проехал два или три селения, кое-где теплились огоньки, дорога же пустовала, люди не рисковали выходить в это время суток… Потом дорога стала заворачивать резко в сторону, и я чутьем понял, что заеду совсем не туда. Возле первого же дома решил остановиться. На стук долго не отвечали, потом из-за двери раздался сиплый мужской голос:
        - Кто там?
        - Скажите, до Днестра отсюда далеко?
        - А я почем знаю?
        Мне стало не по себе - куда же меня занесло?
        - А Дубоссары в какой стороне? - снова спросил я.
        - Ничего не знаю, и не приставайте к людям по ночам.
        - Ах ты, сволочь какая! - выругался я, добавив еще пару крепких фраз, после чего демонстративно щелкнул затвором. - Я вот сейчас разнесу твою хапугу в щепки!
        - Так бы и сказал сразу, - уже испуганно раздалось из-за двери. - Дерево на той стороне дороги видишь? Вот иди в ту сторону по пашне, километров пять будет. А по дороге далеко, сейчас не проедешь.
        - Смотри, мужик, - пригрозил я, - если обманул, берегись!
        - Надо мне связываться.
        С километр я проехал по пашне, пока машина окончательно не забуксовала и увязла в грязи. Дальше я пошел пешком, взяв автомат на изготовку. Пудовые ошметки прилипли к ногам, еле волочился, переставляя их. Это было забавное ощущение - когда душа воспарила к свободе, а бренное тело, подобно червю, ползло и корчилось на земле. Вскоре я почувствовал ветер - ни с чем не сравнимый воздух, идущий от стремительной воды. Этот ветер очищал меня от въевшегося тюремного запаха - стойкого и тошнотворного запаха, обладающего страшной способностью - смертельно отравить душу.
        Я шел очень долго, пока не потерял счет времени. На этом поле меня не найдут ночью, но утром любой дурак обратит внимание.

…Наконец я увидел блеснувшую змейку, река неслышно катила свои воды, русло изгибалось коленом и дальше терялось в темноте. Я лег и прислушался, потом, где на получетвереньках, где ползком, стал передвигаться к реке. Она призывно манила своими холодными водами. Внезапно я ощутил сильную жажду, горло мое давно пересохло и чуть ли не шелушилось, во рту ощущался кислый вкус крови. Я продолжал ползти ужом по холодной сырой траве, она холодила мое разгоряченное лицо, автомат все время мешал, и я перевесил его на спину… Последние сто шагов я не выдержал, вскочил и побежал. И тут, как ожог, резкий окрик:
        - Эй, стой, куда?!
        Не оборачиваясь, добежал до воды, прыгнул, оружие потянуло вниз, не всплывая, я заработал руками и ногами и, уже задыхаясь, чувствуя, как лопаются легкие, вынырнул на поверхность. Я плыл изо всех сил, за спиной началась стрельба, пули со свистом уходили в воду; отдышавшись, снова нырнул, но воздуха хватило ненадолго, сковывал движения автомат, но интуиция подсказывала, что оружие в моей жизни еще понадобится. Тут запустили ракету, она с шипением взмыла, вспыхнула мертвым светом и, покачиваясь на парашютике, стала медленно опускаться. Я мигом представил себя со стороны: мокрая голова, отбрасывающая резкую тень, качается на волнах, как безмозглый буек, буй, именно буй, товарищи, и в эту шароподобную цель лупят при освещении со всех сторон, да-да, приднестровцев тоже разбудили, а уж куда они строчили, я уже и не следил - потерял всякий интерес к противоположному берегу. Возможно, противнички строили веселое соревнование: кто быстрее прошибет эту глупую башку, да ведь умный человек не станет купаться в местах усиленных перестрелок. С горечью сравнив себя с героем Гражданской войны В. И. Чапаевым, я
уже собирался последовать его печальной участи (хотя говорят, что вовсе не в водах закончил он жизнь). Но тут ракета погасла - воды Днестра приняли ее, новой же не дождался - возможно, больше и не было. Стрелять тоже перестали: в конце концов, патроны были дороже одной головы. Я расслабился и, как говорится, предался воле волн - силы покинули меня. Кое-как выплыл на берег, вдоволь наглотавшись воды; судьба все же хранила меня: не подстрелили, дождались, пока выйду, вернее, выползу. И как только ступил на берег, меня тут же заставили поднять руки, я безропотно скинул автомат, отдал пистолет.
        - Вперед! - коротко приказали мне, и я пошел.
        Пару раз спотыкался и падал, пробираясь через какие-то кусты; потом спустились в окоп.
        - Лазутчика привели! - весело доложил мой конвоир.

«Начинается!» - подумал я с ненавистью.
        Некто включил фонарик и долго слепил мне глаза, изучая мои черты.
        - Кто такой? - строго спросил голос. Луч пробежался по моим мокрым одеждам.
        - Старший лейтенант Раевский из батальона Хоменко, - ответил я, понимая, что отвечать надо точно, без колебаний и ненужных подробностей. Иначе разбираться долго не будут - помажут лоб зеленкой и в расход.
        - Врешь, нет там такого старшего лейтенанта, - голос стал бесцветным.
        - Я на должности рядового и недавно, - сказал я, стуча зубами - днестровская вода пробрала до костей.
        - Конечно, - усмехнулся голос, - а как на той стороне оказался?
        - Из плена бежал.
        - И пока ты бежал, тебя на всякий случай прикрывали огнем, - голос вдруг зазвучал сочувственно. По опыту я знал, что такие интонации предшествуют мордобою. Касаемо моего лица.
        - Д-дурак ты, н-не вид-дел, что ли, как они ш-маляли по мне? - простучал я в ответ зубами.
        Опыт подтвердился - я получил по роже.
        - Вашу мать! Видели бы, как уходил друг мой, Валера Скоков, почти на моих руках умер - забили, как я машину угонял, охрану укладывал в стопку, сволочи, разберитесь сначала, меня там молотили, еще вы здесь, знал бы, на Кишинев бежал бы, одни уроды вокруг…
        Меня ткнули под дых - конечно, я тут же умолк: дыхание сперло, вернее, всего сперли - всего одним точным ударом. Бил, как понимаете, голос. До сих пор не разобрал, какое у него лицо. А может, лица и не было - только голос: сердитый, сочувственно-мордобойный, летально-похоронный… Отдышавшись, я послал их очень далеко. Запас прочности кончился, я надорвался окончательно и предложил мудакам кончать меня побыстрей, потому как растоптали в человеке остатки веры в справедливость, смысл жизни и все остальное.
        - Все это гнусно, - сказал я им и уточнил, что имею в виду всех их вместе взятых с опоновцами, «барсучьем» и прочей сволочью.
        И тогда голос сказал, что пусть живет до утра, а там посмотрим. В чем я уверен, на них подействовало не то, что я упомянул о бедном друге моем Валерке, а моя фраза насчет их поголовной гнусности. Видно, голос умел не только вещать, но что-то и шурупить. Мне позволили выкрутить манатки, а потом какая-то добрая душа, кажется, та, что приняла меня, аки новорожденного из вод, сунула полстакана спирта и даже дала запить речной днестровской волной из солдатской фляжки. Потом на меня опять нацепили наручники, бросили сверху одеяло, чтоб не окочурился. Я так устал, что даже не пытался освободиться от браслетов. В полудреме, а справедливей сказать, в бреду я провел остаток ночи. Наутро, когда забытье мое, кажется, переросло в крепкий, здоровый сон, меня разбудили, сунули под нос котелок с картофельным пюре и куском вареного сала. Все это я срубал за милую душу. Потом ко мне подошел грузный человек с черной гривой и просто-таки громадно-неопрятными усами. Даже в бытность мою лейтенантом (тут попрошу быть внимательней к терминам), когда безвкусица топорщилась на мне, как молодая щетинка, и то, прошу пардон
за повторяемость, я не позволял себе таких усищ - возможно, и по причине их незрелости. Итак, человек приблизился… и тут я узнал голос.
        - Мне тут недосуг с тобой разбираться - целый фронт у меня. Отправлю тебя в Тирасполь - пусть там разбираются.
        Я кивнул и спросил, кому сдать котелок. Усатый сказал оставить здесь.
        В общем, посадили меня в крытый грузовик, приставили двух парней с автоматами и поехали. Привезли меня, как вы уже справедливо догадываетесь, в тюремное заведение. Я уже и не удивлялся - пообвык, даже, честно говоря, вне заключения себя и не мыслю, и какие-то иные варианты судьбоустройства просто неприятны, и не следует о них напоминать. Таким образом, мое привыкание к пенитенциарию произошло поначалу на подкорковом уровне, ныне же оно превратилось в страсть, подобную наркотической; и особо изысканное удовольствие и сладострастие приносит периодическое перемещение из одного учреждения в другое… В общем, заперли меня в камеру, где уже сидело с десяток бездельников, млевших от удовольствия созерцания решетки. Так мне показалось. Ближайшего ко мне зэка я спросил, нравится ли ему здесь. На что получил ответ: «Нормально, мужик!» Из чего упрочился в своих предыдущих мыслях. Полдня и следующую ночь я наслаждался покоем и ощущением замкнутого счастья - оно имело прямоугольную форму и полностью совпадало с очертаниями камеры. Даже перспектива попасть под град незаслуженных побоев не страшила - привык,
такова жизнь, бьют всегда невиновных, по крайней мере, чаще. Форменка на мне давно высохла - и в этом я тоже получал удовольствие, и то, что она была измята и грязна до безобразия, тоже привносило особую щекотливость.
        Наутро дверь камеры открылась, и пришел, нет, не следователь, а самолично подполковник Хоменко. С ним был сопровождающий - милиционер в ранге майора. Комбат подошел ко мне, я сидел на нарах, скрестив под собой ноги, и смотрел чистыми глазами. Он внимательно оглядел меня и сказал:
        - Он самый. Раевский!
        Кажется, ему еще очень хотелось спросить: «Ты почему жив, собака?» Но он лишь коротко приказал:
        - Собирайся!
        - А мне и собирать нечего! - Я повернулся к сокамерникам: - Покедова, ребята, главное, чтоб не вперед ногами!
        Мне ответили одобрительным гулом.
        - Не задерживайся, паря!
        - Возвращайся!
        - Обязательно, братва, мое место придержите! - Я сцепил ладони и потряс ими над головой. - Да здравствует Приднестровская Республика!
        Майор покосился на меня и сказал комбату:
        - Мне кажется, место этого гуся - здесь.
        - Надо будет - вернем, - пообещал Хоменко.
        Мы сели в «Волгу», я, как всегда, занял место между Желтоусом и Глухонемым (при виде меня морды их вытянулись в полтора раза).
        - Ну, рассказывай, - тоном сурового папаши произнес комбат.
        - А чего рассказывать? Схватили меня по вашей наводке опоновцы, посадили… Кстати, большой привет от Федула…
        Хоменко не отреагировал, а я продолжал:
        - Чрезвычайно приятнейший человек, мы с ним так мило провели время в беседах об экспрессионизме…
        - Чокнулся на этом… Палач-интеллектуал, - хмыкнул Хоменко. - Ну и что потом?
        - Ну а потом у них попойка была - Федул отвальную делал, его в Кишинев забирают на повышение. И вот приходит ко мне в камеру с бутылью вина, налил, выпили вместе, а потом и говорит: «Я тебя прощаю - иди к едрене фене». Ну я и пошел.
        - Ведь врешь, подлец!
        - Не знаю, может, если бы он не так сильно нарезался, то вряд ли отпустил. Но он счастлив был, что уезжает в Кишинев, все повторял: «Наконец-то я ушел из этой сраной бригады!»
        Замечание насчет бригады повергло Хоменко в глубокие сомнения.
        - Нажрался, говоришь? - покачал он головой. - Свинья интеллигентствующая.
        - А вы как будто и не рады, что он меня отпустил? - сыграл я под валенка.
        - Я счастлив, - ответил Хоменко и, повернувшись, смерил ледяным взглядом. - В твоей истории, погранец, еще много неясного. В общем, хреново, брат…
        Что-то за эти дни изменилось в Хоменко: то ли сомнения грызли его, то ли попал в полосу неприятностей, но будто что-то треснуло в монолитной самоуверенности комбата, он хмурился, обкусывая заусенцы. Подручные тоже помалкивали, Глухонемой не тыкал мне локтем в печень, призадумался и лишь иногда по-бычьи шевелил похожей на булыжник челюстью. Желтоус тяжко выдыхал что-то вроде «тпру-у», отравляя салон перегноем из своего желудка.
        - Ну и вонища, - сказал я.
        - А у тебя такой вид, будто ты из задницы вылез, - парировал Желтоус.
        - А ты сам как задница, - продолжил я тему. - С большой буквы «Ж».
        - Заткнись, - не поворачиваясь, произнес Хоменко.
        Мы миновали мост, въехали в замечательный город Бендеры.
        - Что с Корытовым? - задал я вопрос, который меня мучил.
        - Жив твой Корытов, зацепили немного, - ответил Хоменко.
        Из чего я понял: если комбат не врет - сразу меня не расстреляют.
        Я ловил взгляды юных бендеровок, нет, пожалуй, бендерчанок, их взоры тоже скользили по моему лицу, отросшей щетине, всклокоченной шевелюре, не оставляя ни единой эмоциональной искорки: «Вот едут в "Волге" пять битюгов, ну и пусть себе едут, раздуваясь от важности».
        Потом мы миновали Григориополь, и старушки по-прежнему сидели на скамеечках, преграждая своими дряблыми телами путь отхода двум бронетранспортерам 14-й армии с российскими флагами на башнях. Солдатиков кормили - и они не торопились - все в норме, защитим!
        Промчались мимо придорожной статуи юного пионера, которую я приметил еще в прошлый раз. У героя отшибли в перестрелке горн, но он смело продолжал надувать щеки, и за эту стойкость бойцы из окопа подарили ему настоящую каску.
        Ну, чего там еще говорить, приехали в Дубоссары, свернули к СПТУ; привет, братва окопная. Ваня чуть в обморок не хлопнулся, я его дружески поддержал, он опять начал плакать и даже просить прощения:
        - Товарищ старший лейтенант, простите мерзавца, не уберег вас, не смог, вы пропали, я стал звать, по мне с трех сторон как начали шмалять, я залег, тоже отстреливался, зацепили немного, пока то да се, они уже в машину, я сразу понял, пустил по колесам, потом побоялся, далеко, мог по вас попасть, а те мудаки как стояли на той стороне, так и не сдвинулись…
        - Все, Ваня, стоп, легенду понял! - сказал я.
        - Вот как вы жестоко… - Он опустил голову и пошел прочь.
        - Стой, Ваня, подожди, не сердись. - Тут уж я понял, как оплошал, как поразил в самое сердце добрейшего и честнейшего человека. - Слишком уж мне досталось за эти дни…
        - А мне, думаете, каково было, командира из-под носа утащили какие-то вшивые опоновцы. Удавиться хотелось. А главное, знал бы, где вас искать… Тут я еще в одно дело гнусное вляпался…
        - Черт с ним, с твоим делом… Валеру Скокова два дня назад насмерть забили. Я с ним в одной камере сидел…
        - Вот как, значит, было… - Ваня снял шапку и надолго умолк.
        - Куда тебя ранило?
        - В руку чуточку зацепило. Чепухня!
        - А что за дело такое?
        - Ой, вляпался так вляпался. Давайте отойдем… Вчера утром подходит ко мне этот, с усами, Сокирчук, спрашивает, как рука. Нормально, говорю. «Собирайся, поедешь на операцию». Ладно, говорю. Садимся десять человек в грузовик, он - старшим. По дороге заезжаем в какой-то дом. Сокирчук открывает дверь, входим внутрь. Я ничего не понимаю, остальные помалкивают. Смотрю, приносят опоновскую форму, занюханная, грязная, но настоящая. Может, с мертвяков сняли. «Одеваем!» - Сокирчук говорит. Все разобрали, я тоже беру: штаны, куртку, кепку. Смотрю, дальше что будет: оденешься за здорово живешь в чужое - тут же и пришьют. Нет, напяливают! Я как болван смотрю, тоже начинаю одеваться и потихоньку соображать. Штаны еле натянул, а куртку мне другую принесли - поболее. Тут Сокирчук и говорит: будем, значит, действовать на сопредельной территории - в тылу врага. Ну, думаю, класс, вот это по мне. Тихонько спрашиваю, мол, старшего лейтенанта Раевского будем искать? А он мне: «Сдурел, что ли?» Сели в машину, поехали. Я и прикемарил. Остановились возле какой-то деревеньки. Смотрю, все уже платки повязали на лица. А у
меня и нет, ну и хрен с ним, думаю. Чего мне прятаться? Вылезли - и пошли цепью. Половина к сельмагу, там - очередь, всех выстрелами поразгоняли, а другие, и я в том числе, к правлению - домик такой аккуратный. Там двое выскочили - с ружьем и пистолетом, их и постреляли на дороге. Потом нашли ключи от сейфа, открыли, выгребли всю кассу.
«Что-то не то, - думаю, - товарищи, происходит!» Дом подожгли - и всей оравой к магазину. Кинули в кузов несколько ковров, ящика три с радиоаппаратурой, водку, сигареты и еще чего-то из жратвы. И на ходы… Довольные все, смеются, кто-то водку уже начал откупоривать, но Сокирчук орать стал, что, мол, вытерпеть не можете? В кузове же, на ходу поснимали с себя опоновскую форму и запихали в тюк. «Легенда - как и всегда, - Сокирчук, значит, говорит, - сидели в засаде в десяти километрах от села. Ехала машина, заметили нас, выскочили, мы начали стрелять, они бросили все и убежали. Теперь все везем в милицию». И на меня смотрит, посмеивается:
«Запомнил, Ванюха, как отвечать?» Я киваю, молчу. Приехали мы в тот же домик, свалили барахло, а потом меня как током долбануло: вспомнил, какой флаг висел над правлением: приднестровский! Вот тут мне совсем хреново стало. Это ж самая натуральная банда!
        - Скверная история, - согласился я, ожидавший от рассказа Корытова чего угодно, но только не такой изощренной гнусности. - А откуда они были - из роты Кинаха?
        - Нет. Они приехали, кажется, из Бендер вместе с Сокирчуком… В роте ж все - окопники, простые, от сохи.
        - Да, ты прав, все подонки вокруг Хоменко вертятся. Но пока об этой истории помалкивай.
        К нам подошел Кинах, как всегда, в каске, обтянутой масксетью, в бронежилете и с автоматом. Он обнял меня одной рукой - во второй держал оружие, похлопал по плечу.
        - Слава богу! Сбежал? Молодчина, тут про тебя уже легенды ходят, - проговорил он в своей флегматичной манере, но очень искренне.
        - Где Лена? - сразу спросил я.
        Андрей помрачнел.
        - Сам не знаю. Как уехала тогда на «Волге»… Вчера случайно узнал, что дома ее нет. А мать думает, что она здесь, в Дубоссарах…
        - А эти из охраны?
        - Пробовал дозвониться - не получилось… - Он пытливо посмотрел мне в глаза и после паузы спросил с легкой усмешкой: - Ну ты хоть понимаешь, кто тебя сдал?
        - Понимаю, Андрей. Даже при всей своей простоте.
        - Он уже всем поперек горла. В том числе и командованию 14-й армии. Вконец зарвался. Я думаю, с ним в конце концов разделаются, и никакие бывшие заслуги его не спасут… С тобой он еще не определился?
        - Нет.
        - Скажи, что хочешь остаться в роте. Поверь, это будет лучший для тебя вариант.
        - Посмотрим, - ответил я уклончиво. Я сам не знал, чего хотел. Я еще не выполнил свое обещание погибшему Валере Скокову - отыскать документы, компрометирующие Хоменко. - А мы сможем силами твоей роты нейтрализовать комбата и его окружение? - Я внимательно посмотрел в глаза Кинаху: как отреагирует?
        - Сложно. В роте есть его осведомители. Не будем торопиться… - Он оглянулся и прошептал: - Тихо!
        К нам вразвалочку шел Глухонемой. Он поравнялся, похлопал меня по руке и мотнул головой назад. На крыльце, уперев руки в боки, стоял комбат.
        - Понятно, - сказал я. - Языком, что ли, не мог сказать?
        Этих негодяев я уже терпеть не мог.
        - Пошли, - сказал комбат. - Никому не входить! - бросил он часовому у дверей.
        Мы вошли в комнатушку Кинаха, Хоменко достал из-под стола знакомую сумку, вытащил из нее бутылку водки, круг колбасы и буханку хлеба. Откупорил, налил один стакан…
        - Я не буду! - твердо отказался я.
        - Как хочешь… - Он выпил сам, закурил, спросил тусклым голосом: - Ну и чего ты добился?
        - Пока немногого. Зато многое понял, хоть и поздно…
        - Дуракам закон не писан.
        - Если он не писан дураком, - добавил я.
        - Это ты про меня, что ли? Законы не я выдумал, это жизнь наша такие устанавливает. Ты думаешь, когда меня из армии выкинули вместе со всеми моими орденами, нищенствовал, как последняя собака, - это законно было? Когда моя жена втихаря продала квартиру и уехала с дочкой, а я стал бездомным - это законно? Я, бывший командир ДШБ, как последняя шестерка, чинил автомобили местной номенклатуре, унижался за их вшивые чаевые. Да, милый юноша, скажу тебе, что все это законно. Потому что выхватить, урвать, отобрать - это главный закон. И все вокруг меня по этому закону и жили. И меня научили жить. Я простил жену, она нашла у себя на Украине какого-то Бальцеровича, директора банка. Знаю, наводила через родственников справки: как там бывший, все пьет? Пусть пьет. А потом я фирму сделал, бабки закрутились такие, что моей бывшей с ее банкиром и не снились. Приезжала: ну, как дела, туда-сюда. Позавидовала, про дочку речь повела. Ну, что ты, дорогая, сколько тебе дать?.. А думаешь, меня в Афгане не учили уму-разуму? Смотрю, батальон мой хуже других снабжать стали. А если на операцию, блокирование, сопровождение
колонн - так мы в первую очередь. Потом прижали меня начальнички: ты что такой жадный, бакшишем делиться надо. Какой бакшиш, говорю, у меня мародеров нет, а у кого что находим после операции - сжигаем прилюдно. Ну и что мне делать? Научили: «С каждой операции бакшишем откупайся»… И сейчас тоже кое-кому хочется поучить меня, - Хоменко скривил губы, сплюнул на пол, потом налил водки, выпил махом, не закусывая. - В Бендерах городские начальнички все поучают меня, что делать и как… А когда я с батальоном выдержал такие атаки полиции, волонтеров и прочей сволочи, так их и не видно было. А как притихло, так повылазили, командуют. А мне что останется - их огромное, горячее «спасибо»? Орден дадут - у меня и так их полно. А еще и разборки надумали делать: кто-то там после боя что-то не то взял да присвоил. Я сказал им: будете приставать - перестреляю. Во время боев мою фирму сожгли. Что я, начинать с нуля буду? Не тот возраст. Вот и остается, как научили добрые люди, кормиться войной. Жизнь заставляет. Понял меня? Не понял…
        - Все это гнусно, Хоменко, - сказал я, утомившись слушать эти мизантропские откровения.
        - Видишь, ты какой хороший. А сам-то чего сюда приехал? В Афгане не навоевался?
        - Я приехал защищать ваше Приднестровье.
        - Значит, не навоевался…
        Хоменко допил бутылку, побагровел, на лысине моросью выступил пот. Он жевал в уголке рта сигарету и мучительно пытался поймать и выразить главную, ключевую мысль своих рассуждений. Я равнодушно следил за этими попытками и не собирался ему помогать. Может, был он за полшага до покаяния, может, эти полшага вели в пропасть, может, как хищный зверь, почуял смерть и рыщет, уходит от призрачной и неотвратимой погони… Он что-то чувствовал своим инстинктом, тонким и болезненным, предощущения его были верны, он всегда знал, когда ударить, когда уйти; теперь же над ним витала неясная угроза, он понимал это, каждая клетка его пружинистого тела кричала об опасности. Он затравленно озирался, оставаясь внешне спокойным, над ним нависла сила, которая угрожала, несла губительный рок. Как проявит себя эта сила и кто из его противников нанесет смертельный удар?
        Может, он искал новых союзников и друзей, не веря уже старым. И может, вопреки законам логики, хотел найти опору во мне, выходце с того света?
        Он открыл вторую бутылку, вопросительно посмотрел на меня. Я отрицательно покачал головой.
        - Брезгуешь со мной пить?
        - Брезгую, - честно сказал я.
        - А я вот удивляюсь, почему тебя до сих пор не закопал? Старею, глупею или жалостливым стал?
        - Дерьмо твои законы, - заметил я, - и вся твоя жизнь по этим законам - тоже дерьмо.
        - Все же скажи, как ты ушел? - Хоменко навалился на стол и попытался сосредоточить свой взгляд на мне. Он был похож на спившегося актера-трагика.
        - Сбежал. Охрану - в стопку, сам - в машину. Прорвался.
        Погранвойска - это вам не хухры-мухры.
        - В стопку - это как? - с пьяным интересом посмотрел комбат.
        - Прикинулся умирающим, кровушку изо рта пустил. Старшина дверь открыл - я его уделал. Потом второго позвал, ваш, говорю, помирает. Тот решетку открыл - его тоже отоварил… Вышел на двор, там машины… Да еще и зэков выпустил для хохмы…
        - Вот за это уважаю. Серьезный парень. На вес-с золота… Жаль, башка у тебя по-дурацки устроена… Ладно, раз так. Вот что я тебе скажу. Уматывай ты отсюда, пока цел. Это мой совет… Ты меня сразил, поганец: от Федула еще никто не уходил, тем более гвардейцы. А ты смог. Ты спец, профессионал. Я таких уважаю. Таких мало. Я тоже профессионал. Поэтому катись отсюда к чертовой матери! - Он грохнул кулаком по столу и тихо, с расстановкой добавил: - Пока я не передумал.
        - Сразу не смогу. Надо еще несколько дел сделать.
        - Какие еще дела?
        - Для начала найти Ленку.
        - Ну и где ты собрался ее искать?
        - Пока не знаю… Разбираться с Борисом буду.
        Он криво усмехнулся.
        - Эх, бабы, бабы… Меня эти проблемы все меньше волнуют. А знаешь, сколько у меня этого добра было? Любую покупал себе, от пятнадцатилетней до сорокалетней… А Ленку свою ищи на даче у Бориса, если он ее еще не затрахал до упора.
        - Откуда ты знаешь?
        - А где еще ей быть? Думаешь, он мало туда всяких шалав перевозил?
        - Где дача?
        - Не торопи дядю, Ромео… - Он налил полстакана, неторопливо выпил, откусил кусок колбасы.
        Я терпеливо ждал, пока он прожует.
        - От Тирасполя в сторону Одессы километров десять проехать надо, повернуть налево, проехать еще километра три или четыре. Будет там стоять отдельно домик трехэтажный, за забором бетонным зеленая крыша. Найдешь, если захочешь. Любовь, она не знает преград, она на крыльях понесет… Возьмешь мою машину, только не новую. Сам поедешь или шофера дать?
        - Корытова возьму с собой.
        - Забирай своего вшивого поганца. И чтоб больше мне на глаза не появлялся - уже не уйдешь. Закопаю. Да, и машину не забудь оставить - в штабе… А хотя, забирай ее к черту, дарю! Свадебный подарок от дяди Игоря! - Он расхохотался. - Давно не был на свадьбе… Да, ты смотри, на людях не «тыкай» мне!
        Кинаха во дворе не было, Ваня неприкаянно сидел на ступеньках.
        - Пошли, - сказал я ему.
        Он молча встал и пошел за мной. Надо было торопиться, пока Хоменко не передумал.
        - Давай ключи! - сказал я водителю, который дремал на сиденье. - Шеф разрешил взять машину.
        Он недоуменно посмотрел на меня, вылез.
        - Пусть едут! - услышали мы за спиной. На крыльце, широко расставив ноги, стоял Хоменко. Он пытался стоять исключительно перпендикулярно.

…Старенькая черная «волжанка» дребезжала на каждом ухабе, в ее кишках что-то громыхало, но шла она добросовестно, вытягивая 120 километров в час. Уже в конце пути, который мы проехали молча, Ваня спросил:
        - Далеко едем?
        - На дачу, - ответил я, продолжая думать о своем.
        - Угу, понятно, - отреагировал Корытов. - Нам бомбу в машину не подложили?
        - Не знаю. Нет.
        Хоменко не соврал. В описанном месте мы увидели дом за бетонной стеной. Огромные металлические ворота были наглухо закрыты.
        - Кажется, здесь прячут Ленку, - сказал я.
        - А-а, - произнес Ванюша. Последнее время он стал очень немногословным. Наверное, все чаще вспоминал про своих хрюшек, сибирские ядреные морозы, свежие окорока, отбивные в лапоть, послушных и ласковых сибирячек.
        - Стучать не будем, - сказал я. - У тебя, кроме автомата, есть что-нибудь?
        Он вытащил «макаров», пару гранат и задумался. Я выбрал автомат.
        - Пошли, подбросишь меня.
        Через несколько секунд я был во дворе. Невзрачный забор скрывал великолепие дома. Красный глянцевый кирпич, колонны у подъезда, подземный гараж, сверкающая изумрудом травка на газонах, фруктовые деревья, виноград, шерстью расползшийся по стене, беседка… «Буржуинисто живет», - подумал я и решил, что так жить никогда не буду, потому как во мне есть некое люмпенское начало. Я осторожно потрогал золоченую ручку, на ее прохладном тельце тут же остались отпечатки моих лап. Дверь была заперта. Передо мной стояло два пути: эволюционный и революционный. По первому надо было карабкаться на второй этаж, где не было решетки на окнах, по второму же достаточно было расстрелять замок из автомата. Я выбрал революционный путь, предупредив, что начинаю стрелять. После нескольких выстрелов замок капитулировал. Я вошел в хоромы главохра президента, господина Бориса. Автомат мой дымился и, кажется, тоже был где-то люмпеном, недаром главные два свойства оружия - разрушать и предавать. Автомат дымился и, принюхиваясь стволом и поглядывая прицелом на шикарную посуду, кажется, захотел на нее поплевать. Но я сказал ему:
        - Браток, не безобразничай, стрелять будем только в двуногих, вещи тут ни при чем.
        Я обыскал несколько комнат первого этажа, натыкаясь на мебель - тут был целый склад всякого барахла. Все это демонстративное богатство настойчиво наводило на революционно-люмпенские мысли: поделиться бы не мешало с ближним. Все же точно во мне гуляли декабристские гены… Я поднялся по ковровой лестнице, второй этаж был еще роскошнее. Нет, совершенно не зря социалистические нувориши, имея скромненькую двухкомнатную квартиру, отводили душу на загородных дачах, выстраивая их на три этажа вверх и вниз, набивая до упора… Однако и здесь не было Леночки. Может, томилась бедолага в подвале, подобно мне?
        - Лена, - крикнул я, - ты здесь?
        Что это? Кажется, мое тонкое ухо уловило тихий голос. Я рванулся на третий этаж.
        - Лена! - еще раз крикнул я. Передо мной была крепкая дверь.
        - Я здесь! - раздался из-за нее знакомый, милый голос.
        И тут я зарычал, как турбореактивный танк «Урал», и бросился на дверь. От удара я отскочил, как молот от наковальни. После второго удара я поплыл по двери вниз, как огромная жаба, случайно прыгнувшая в незамеченное стекло. И только с третьего раза, подобно былинному богатырю, я одолел злодейскую дверь - одновременно ударив двумя ногами. Упали мы одновременно - я и дверь - по разные стороны, так сказать, баррикад. Освобожденная полонянка, как вы сами понимаете, тут же благодарно бросилась мне на шею. Как они кратки, мгновения человеческого счастья! Если б этот миг был вечным! Я, конечно, не имею в виду, что мы должны были бы застыть вечной статуей на радость барахольщика Бориса. Нет, я говорю о том очищающем и ярком, как вспышка, чувстве взаимного счастья, радости и благодати. Мы действительно довольно долго стояли, прижавшись друг к другу, пока Леночка не сделала едва заметную попытку освободиться. Я тут же опустил руки - не в переносном смысле - надежда только начала окрылять меня. Не дай бог, подумает, что попала из огня да в полымя, от одного обольстителя - к другому, еще более нетерпеливому и
нахрапистому. Где искать защиты девушке с привлекательной внешностью и длинными ножками?!
        В комнате было одно маленькое слуховое окошко, двуспальная кровать, холодильник, электроплитка, столик с посудой.
        - Я объявила этому негодяю голодовку, - сказала Лена, заметив мой изучающий взгляд.
        - Ты осунулась, - сказал я, - и выглядишь неважнецки.
        - Правда? - расстроилась девушка.
        - Просто тебе надо покушать и отдохнуть в кругу близких людей… - Еще я хотел добавить: ""…которые могут тебя защитить». Но не стал. Настоящие герои не навязываются. Женщины, как правило, сами отдаются им с чувством благодарности.
        - Я не знаю даже, как тебя благодарить, ведь ты рисковал…
        Старший лейтенант Раевский скромно потупил глаза, чудовищным усилием приказав себе: «Молчать, старший лейтенант!!!»
        Наверное, моя допотопная скромность произвела впечатление. Неожиданно Леночка обвила мою шею своими руками и прижалась к моим губам, закрыв глаза. Я тоже закрыл.
        - Ты всегда закрываешь глаза, когда целуешься? - тоном обольстительницы спросила Лена через какое-то время.
        - Сейчас - в первый раз, - ответил я не очень уверенно, так как уже не помнил, когда целовался в последний раз. В чем тут же и сознался.
        И мы повторили поцелуй.

«Наверное, она таким образом мстит Борису, - подумал я закомплексованно, но утешил себя иной мыслишкой: - Так пусть же ее месть будет безграничной!»
        За спиной кто-то покашлял - будто выстрелил. Мы отпрянули друг от друга. Простой Ванечка кивнул Лене и спросил:
        - Извините, вы здесь остаетесь или, может, поедем?
        - Поедем! - в один голос сказали мы.
        Лена поспешно добавила:
        - По времени этот негодяй должен приехать!
        - Он-то мне и нужен, - обрадовался я. - Подождем на дороге.
        Мы нашли лестницу и с помощью ее перелезли через стену. Леночка вскарабкалась как кошка. Пока Ваня заводил машину, она по секрету сказала мне, что Борис от нее ничего не добился. «Я ему пообещала выцарапать глаза!» Впрочем, женщины обычно скрывают, что были подвергнуты насилию, особенно перед мужчинами, с которыми они просчитывают возможную партию. Эти мимолетные раздумья, словно костяшки на счетах, нет, не цокали - плюсовались на одной стороне, накапливались, подкрепляя и обосновывая мои возможные шансы.
        - Проедем, - сказал я, - и немного подождем.
        Лена молчала. Я оглянулся. Глаза ее сверкали гневом. Она готовилась к встрече. Она выцарапает ему глаза - и до самой смерти слепой старик будет шаркать по трем этажам своей заброшенной дачи. Чтоб он не шаркал, я предложил поджечь дом. Но Леночка сказала, что не надо.
        - Как прикажешь, - сказал я. - Я во власти вашего гнева.
        Лена покосилась на автомат:
        - Только вы не стреляйте из него.
        - Я думаю, не придется.
        Мы не проехали и полукилометра, как увидели впереди черную «Волгу».
        - Он! - воскликнул Ваня и даже подался вперед.
        Все местные мафиози почему-то предпочитают черные «волжанки». Возможно, они стесняются ездить на иномарках.
        Мы развернули машину поперек дороги. Я ступил на асфальт. Ванечка вылез вслед за мной, прихватив автомат. Лену мы попросили остаться в машине.

«Волга» остановилась. Борис открыл дверцу:
        - Убери машину с дороги!
        - Выходи, поговорить надо, - предложил я.
        Он вышел, держа наперевес автомат.
        - Положи оружие в машину. Ваня, ты тоже!
        Он бросил автомат на сиденье, криво усмехнулся:
        - Битва за самку? Бери так, она мне уже не нужна.
        - Без тебя взял. - Я шагнул навстречу.
        - Ну что, парень, тебе жить надоело? Ты же здесь чужой, ты - никто. - Ему захотелось меня вразумить. - А у меня в этом кулаке - все!
        - Ты мразь, - сказал я. - Ублюдок. Дерьмо мышиное. Понос петушиный… Кавказец недоделанный!
        Сравнение с кавказцем сломило. Мимо моего уха просвистел кулак, в котором было все. Я ушел в сторону и тут же слегка уделал его левой ногой, потом мы перешли исключительно на кулачный бой. Я понял, что соперник серьезный, когда он проделал отличный бросок и я брякнулся на асфальт, еле успев сгруппироваться. Он бросился, чтобы добить меня на земле, но я снизу хорошо ударил в живот и тут же вскочил. Он снова попытался сделать захват, но я ушел, перехватил его руку на излом, но получил удар в колено, хорошо - скользящий. Потом мы сцепились и долго пыхтели, пока я не изловчился ударить его по голени. Он скривился, я дал ему несколько секунд и в прыжке нанес удар в грудь - ногами я работал отлично. Борис рухнул, но тут же вскочил, и я пропустил крепкий удар в челюсть. Мы месили друг друга еще очень долго, я потерял счет времени, из красивого боя, каким он был вначале, наша схватка превратилась в кровосопливую драку. Ваня стоял безучастным рефери, не вмешивался, ждал моего знака. Но в этой ситуации, именно в этой, я ни за что бы не попросил помощи… В конце концов я все же свалил его, под моим кулаком
что-то хрустнуло, или хрустнул, не выдержал мой кулак, распухший и ободранный. Борис упал навзничь, а моей злости было еще столько, что еле сдержался, чтобы не добить его ногами.
        - Поехали!
        Иван выстрелил в переднее колесо, и оно с готовностью освободилось от воздуха. Лена выскочила мне навстречу: на лице - ужас. Представляю, что было написано на моем лице.
        - Ты не убил его?! - c содроганием спросила она.
        - Не знаю, - вымученно ответил я. Мне надо было отдышаться.
        Она подошла к Борису и пристально посмотрела ему в лицо. Он зашевелился и, опираясь на руки, сел. Лена ничего не сказала и вернулась в машину.
        - Так будет со всяким, кто покусится, - произнес я за нее.
        Лена вытерла мне платочком кровь - как же приятно было прикосновение ее прохладных пальчиков!
        Мы обогнали сидящего на асфальте Бориса и помчались в город. Лена прояснила, как ее обманули: сказали, что тяжело заболела мать, и сразу как бы между прочим сообщили, что одна машина едет в Тирасполь. А потом насильно привезли на дачу. Через несколько часов появился Борис и изобразил обезумевшего от страсти влюбленного. Но, как сказала Лена, фантазии хватило ненадолго, пылкие слова стали повторяться, и корчи прекратились.
        - И представляете, этот болван решил, что меня можно купить! «Одену тебя как царицу! В шампанском искупаю!» Банщик нашелся.
        Я оглянулся на Леночку - она сидела на заднем сиденье и уже не была такой гневно-решительной; синева под глазами выдавала усталость. Я подумал еще, что она хорошо держится, не хохочет там или бьется в страшных конвульсиях… И вот сглазил… Она закрыла лицо ладонями и расплакалась:
        - Что они от меня хотят, что им нужно, сколько можно… приставать ко мне? Я не хочу… чтобы…
        Я тут же изогнулся, повернув к ней свое страшное лицо Квазимоды, исхитрился поймать ее руку. Для успокоительного поглаживания. Допустимый интим в наших отношениях большего не позволял. Что нужно женщине - так это вовремя выраженное сочувствие. Может, с моей стороны оно было скорее машинальным, потому как мои расшатанные нервы нуждались в успокоительном бальзаме чьей-то доброй души.
        - Он мне еще доллары в пачках показывал, хвастался. Дурак! - произнеся это, Лена вдруг успокоилась, вытерла слезы и улыбнулась. - Когда ты вошел, я не узнала тебя: лохматый, небритый, лицо побитое, синяки… А сейчас - еще и вторым слоем…
        - Если не третьим, - сказал я, опробуя языком разбитую с внутренней стороны губу.
        - Где тебя носило? - спросила она тоном законной супруги, и эту интонацию я воспринял с трепетом.
        - В двух тюрьмах побывал.
        - Ты шутишь? - Ленка, кажется, собиралась надуть губки. «Ага, самолюбивая», - подумал я и постарался, чтобы мой голос зазвучал серьезно и печально: - Увы, это правда, Лена. Когда-нибудь потом я все расскажу. Только не сегодня. Потому что мы должны отвезти тебя к маме, а до этого побывать в прокуратуре и оставить наши заявления.
        - Все равно ему ничего не будет, - вздохнула Лена.
        - Отмажется, - поддакнул молчавший до этого Ванюха.
        - Посмотрим, - сказал я многозначительно. Когда у мужчины есть черная машина, верный оруженосец и молодая красавица на заднем сиденье - он чувствует себя увереннее.
        Мы тормознулись у прокуратуры, я попросил Ваню не брать с собой автомат, а закрыть его в машине; вошли в кабинет помощника. Средних лет человек в очках явно имел устойчивые взгляды на жизнь. И на посетителей. Он смотрел из-за стекол не мигая и ничего не спрашивая. Я поведал ему суть дела, конечно, он любезно предложил нам чистую бумагу, и мы все втроем написали все, что сочли нужным.
        - Вы обвиняете человека из охраны президента. Это слишком серьезно, - сказал он и, выдержав профессиональную пазу, добавил: - Хорошо, мы будем разбираться!
        - Спасибо, - сказала Лена, - у меня от сердца отлегло.
        Я попросил своих товарищей подождать в машине. Мне нужно было решить еще один вопрос. Пока помощник прокурора складывал бумаги, я осмотрелся. В стеклянном шкафу стояли неизменные тома сочинений В. И. Ленина. По углам громоздились сейфы, и портрет Ф. Э. Дзержинского как бы венчал их. «Да, - подумал я, - без Ленина пока еще туговато. Убрать синенькие тома, конечно, можно. Но вот кем заполнить зияющие пустоты в шкафах? Кто из ныне вещавших замахнется на это гигантское, поистине царское место? Кто восполнит опустошенные объемы наших голов, кто напоит их извилистые кладовые державной мудростью и светочем новой цели? Измельчали госмужи, да и в загранках черт-те чем занимаются… Поэтому и сидит до сих пор на полке дедушка, свесив ноги в детских ботиночках, и прищуривает хитро калмыцкий глаз».
        - Вы что-то еще хотели? - Устойчивый взгляд наконец замер на моей фигуре.
        - Меня интересует протокол досмотра оружия в батальоне подполковника Хоменко, который вы проводили вместе с капитаном Скоковым из отдела контрразведки.
        - Почему это должно вас интересовать?
        - Потому что дать ход этой бумаге меня просил покойный. Три дня назад Скокова забили до смерти в полиции. Я тоже был в той тюрьме и чудом сбежал…
        - Ну и что вы хотите?
        - Для начала выяснить, где эта бумага.
        - Я вам официально заявляю, что это совершенно никчемный документ, кстати, проверка была сделана по инициативе контрразведки. А результатов - ноль… Я сомневаюсь, что этот протокол сохранился.
        - Он мне нужен.
        - Вы частное лицо и вообще не имеете права так ставить вопрос.
        - Послушайте, - вскипел я. - Хоменко и его подручные самолично сдали Скокова опоновцам. Потом они так же сдали и меня! А вы делаете вид, что ни черта не происходит.
        - Молодой человек…
        - Я такой же молодой, как и ты!
        - Я попрошу вас! Немедленно покиньте прокуратуру, а не то я вынужден буду дать санкцию на ваш арест!
        - Напугал! - захохотал я. - Да вы тут ни черта не можете. Импотенты!
        - Успокойтесь, - помощник снял очки, подслеповато глянул на меня и улыбнулся.
        Его улыбка меня обезоружила. Чего я развоевался? Перед кем?
        - Честное слово, вы похожи на сумасшедшего, - миролюбиво заметил он. - За один свой приход вы вывалили на меня сразу два непростых дела, связанных с непростыми людьми, влиятельными, в руках которых сила и связи. А сила в военное время - это основа. Вы думаете, мы тут ничего вокруг не видим? Видим и знаем. Но руки коротковаты. Это между нами. У нас штат, знаете, какой? Но не думайте, что мы тут… Президент поддерживает нас. Сигналы мы ваши рассмотрим, примем соответствующие меры. И протокол тот я постараюсь найти. А про то, как вас сдали, - тоже, пожалуйста, напишите.
        - Спасибо, в другой раз.
        - Как хотите. - Он протянул мне руку. Я вяло пожал ее и, кивая на синий монолитный ряд, заметил: - Кстати, товарищ Ленин однажды очень точно сказал: «Не надо обольщать себя неправдой. Это вредно».
        По-моему, он уверился в том, что я сумасшедший, - одна рожа моя синюшная чего стоила!
        Ванюша пошутил:
        - А мы думали, что вас снова посадили!
        - Пошел к черту!
        - Теперь к маме? - умоляющим голосом произнесла Леночка.
        - К маме! - скомандовал я. - Рассказывай, как ехать.
        Леночка жила с мамой в уютном одноэтажном домике на окраине города. За забором - крохотный палисадничек, тропинка, выложенная кирпичом.
        - Сейчас начнется, - сказала Лена. - Давайте войдем вместе. У меня очень строгая мама. Господи, что сейчас будет…
        Мы подобрались, расправили плечи, дабы произвести самое благоприятное впечатление. Я пожевал губами и подвигал уголками рта, чтобы размять соответствующие мышцы и улыбку изобразить естественной и непринужденной.
        - Автомат брать? - спросил Корытов.
        - Брать! - распорядился я.
        Лена постучала, дверь тут же открылась. Вышла довольно стройная женщина в очках, которую не портил домашний халат.
        - Наконец-то! - выдохнула она, покачала укоризненно головой и только потом уже заключила дочь в объятия. - Где же вас, дорогая моя, черти носили?
        - Мама! - пролепетала Лена. - Меня украли. А эти ребята меня спасли!
        - Какая мелодрама… - Мама снова покачала головой. - Проходите.
        Мы стали снимать обувь, Леночка тут же сказал «ах, не надо», но мама имела свое мнение:
        - Пусть снимают. Я помыла полы. И я так понимаю, ты же не на десять минут приглашаешь своих спасителей?
        - Мы ненадолго! - поспешил уточнить я.
        - Ах, бросьте, молодой человек! А вы поставьте свой автомат в угол. Никто его не возьмет.
        - С мамой лучше не спорить, - прошептала Лена.
        - Совершенно верно, Елена. - Мама обладала хорошим слухом.
        Мы прошли в комнаты, здесь их было не менее трех. Выскобленные дощатые полы, занавески с разноцветными финтифлюшками, бабушкин комод, телевизор, посуда за стеклом шкафа, диваны, кресла, столы и столики… Все это когда-то имелось и у меня; вещи домашнего обихода, излучающие тепло, ауру уюта, навевающие сонливую умиротворенность, ленивую безмятежность, родная крыша, берлога, основополагающие стены. Квинтэссенция благополучия. Мне захотелось прямо в грязных и рваных носках улечься на диван. На правах воина-освободителя. Кстати, я совершенно не стеснялся грязных пальцев, торчащих из огромных дыр. Война-с… Как давно я, черт возьми, не был в обычной человеческой квартире! Каждое жилье имеет свой специфический запах. За время скитаний мой нюх обострился и стал, без преувеличения, звериным. И вот он мне точно сказал, что в этих стенах живут только две женщины. Мужчинами и не пахло. Ощущался тонкий запах молоденькой девочки - конечно, Леночки. Я его даже в тюряге вспоминал. И еще, разумеется, чувствовался, так сказать, более «толстый» запах уже зрелой женщины. Она была хороша, но портила ее излишняя
чопорность. Так я определил…
        Значит, мы вошли, хозяйка бесцеремонно осмотрела нас и спросила Лену:
        - Я так понимаю, Елена, что по крайней мере один из этих молодых людей имеет шанс стать кандидатом в ваши женихи?
        - Мама, ну нельзя же так сразу, - Лена пожала плечами.
        - Я просто хотела обратить внимание, что мужчину с такой комплекцией будет трудно прокормить.
        - Двоих сразу - конечно, - согласилась Лена.
        - И даже одного. Нынче все мужчины поголовно воюют, получая от этого идиотское удовольствие, а женщинам приходится думать, как их прокормить. Вы ведь боевики? - обратилась она к нам. - Ну конечно, самые настоящие боевики, что я, не вижу! Одни лица чего стоят!
        - Мама, но ведь ты сама всегда говорила, что Приднестровье должно быть независимым от Кишинева!
        - Я никогда не отказываюсь от того, что говорила, - строго заметила женщина. - Кстати, ты мне так и не представила своих освободителей!
        Лена назвала нас, а хозяйка сообщила, что она - Алевтина Николаевна. Всем сразу стало приятно. Потом мама с дочкой ушли на кухню, а мы с Корытовым переглянулись: кажется, нас собирались покормить. С кухни доносился приглушенный разговор: грудной голос Алевтины Николаевны и звонкий Леночки; позвякивала посуда, и уже тянулся волнующий мясной аромат, вызывавший мучительные спазмы желудка… Настенные ходики ритмично меняли остановившееся время; меня неудержимо потянуло в сон - слишком мягким был диван. Впорхнула Лена, ловким броском расстелила скатерть, стала расставлять тарелки, столовые приборы. Эти приготовления сами по себе уже приносили удовольствие.
        Ну, что же… Наконец мы сели, конечно, помыв перед этим руки. Алевтина Николаевна безмолвно проследила за этой процедурой.
        О, что нам подавали! Кроваво-рубиновый украинский борщ, от которого так и шел веселый сытый дух. Огромные, с пылу, с жару полтавские котлеты, источающие сок при малейшем прикосновении, картошка, обжаренная до цвета янтаря, селедка с отливающим серебром боком - чуть ли не в руку толщиной, всевозможные разноцветные салаты. И все это мы запивали отличным бабушкиным вином. Конечно, из-за Корытова все равно не хватило. Алевтина Николаевна в грязь лицом не ударила - притащила полную кастрюлю макарон и бутылку кетчупа. Ваня и это умял довольно быстро. А когда он поднял свою голову от тарелки, я ввернул аккуратный, ненавязчивый комплимент, который должен был быть сигналом прекращения обжираловки:
        - Лена тоже изумительно готовит, как и вы?
        Губы Алевтины Николаевны слегка дрогнули в усмешке:
        - Вопрос прагматичный, подтверждающий мою догадку… Однако можно ли спросить у молодых людей, в какой области жизнедеятельности они специализируются?
        - Я - генеральный директор малого предприятия, - представился Ванечка куртуазно.

«Хорошо, что еще не президент», - подумал я, прикидывая, что бы мне сказать в свою очередь.
        - А какая специфика вашего предприятия? - поинтересовалась мамаша.
        - Промышленное животноводство, - с достоинством ответил он.
        Ну и завернул, свинарь чертов!
        - Ну а вы?
        - В настоящее время я нигде не работаю, - пророкотал я сдержанно. - Обыкновенный боевик. Как бывший офицер, я больше ничего не умею. Могу только стрелять - или не стрелять.
        - Ну а когда кончится война? - строго спросила хозяйка.
        - Она скоро не кончится.
        - Увы, все к этому идет, - неожиданно согласилась она. - Я имею в виду в глобальном плане. Войны на территории бывшего Союза продлятся еще долго. Это мое печальное предсказание.
        И Алевтина Николаевна пустилась в долгий геополитический монолог о войне и обществе, правителях и народах, ценах и экономике. Говорила она очень складно, перебить ее было невозможно.
        - Вы спросите у стариков молдаван, они вам ответят по поводу присоединения к Румынии! При них они были людьми второго сорта, ели одну мамалыгу, жили без электричества, при лучине, как в каменном веке; холопы в драных портках! А если сюда придут румыны, русские и украинцы вообще будут третьесортными людьми! Нет, Приднестровье мы не отдадим. Если Кишинев хочет - пусть присоединяется, а мы - увольте. Наши мужики инертны и ленивы, но если их затронули, то до последнего будут стоять. А мы, бабы, их прокормим. Правда, Ленок?
        - Так точно, товарищ генерал! - Лена лихо поднесла ладошку к виску.
        - Веселишься… - Алевтина Николаевна как-то странно посмотрела на дочь, умолкла, поперхнулась, всхлипнула и, выдавив «извините», быстро ушла на кухню.
        - Я сейчас, - сказала Лена и тоже прошла вслед за ней.

«Копия мамы, - подумал я. - Позднее зажигание…»
        Потом мы смотрели телевизор, совсем по-семейному, единодушно ругали кишиневскую информационную программу «Месаджер». Первым отрубился Корытов, потом задремала Лена, за ней начал клевать носом и я. Тут в процесс вмешалась хозяйка, разбудила нас и приказала ложиться спать. Нам с Ваней постелили на диване, и уже не было сил скромничать и бормотать, что нам как-то не очень удобно. Очень даже было удобно растянуться на чистых простынях.
        Весь следующий день мы били баклуши, находя в этом занятии массу привлекательных сторон. Машину поставили во дворе, я пока не собирался с ней расставаться. Мы шатались по городу, транжирили последние Ванюшины деньги, купались в студеном Днестре. Лена украшала нашу компанию. Потом все же сознание невыполненного долга повело меня на коньячный завод. Я попросил на проходной вызвать Олю Нестерову, появилась очень юная и хрупкая блондинка, недоуменно осмотрела нас. Я объяснил ей ситуацию и сообщил скорбную весть о гибели Валеры. Она всплакнула, но не сильно. Потом, вытерев слезы, Оля попросила нас подождать и через несколько минут вынесла конверт, в котором лежал злополучный протокол, и еще две бутылки коньяка «Тирас», которые мы поспешно спрятали в сумку. Довесок к бумаге был кстати - мы как раз подумывали, чем бы заполнить вечер.
        Дома мы обнаружили записку Алевтины Николаевны, в которой она сообщала, что едет к бабушке, где и заночует, и выражала надежду, что дочь будет благоразумной, а молодые люди - вести себя по-джентльменски.
        - Ура! - закричала Лена и захлопала в ладоши. - Мы будем беситься, танцевать, пить вино и коньяк. Мама просто чудо! Пошли готовить закуску!
        Она включила на полную громкость музыку, мы втроем побежали чистить картошку. Потом мы радостно пили, картошка подгорела; мы дурачились, я рассказывал про свои злоключения, стараясь не наводить тоску. Леночка ужасалась - и не могла сдержать смех. Расползлись мы за полночь - к этому времени исчерпали себя. Ваня улегся на диван, заняв его на две трети, и тут же захрапел счастливо и привольно. А вот мне не спалось, хоть отруби! Я сел, поискал сигареты, покурил возле окошка. «Что, если постучаться и попросить почитать какую-нибудь книжку?»
        Я на цыпочках подошел к двери и прислушался: кажется, что-то скрипнуло. Может, дерево рассыхается. Если не мочить - обязательно рассыхается! «Постучаться и только попросить одну книжку». Я переступил с ноги на ногу и подумал, что неплохо было бы надеть штаны. Но если я буду одетым - она действительно даст мне книжку. А книжка мне на фиг не нужна. А что надо - я никак не мог сформулировать. Не одеваться. «Постучаться и ПОПРОСИТЬ ТОЛЬКО КНИЖКУ!» Может, укутаться в простыню? Чего же я стесняюсь - ведь сегодня купался при ней! Эта мысль принесла мне заметное облегчение. Теперь бы разобраться в последовательности действий. Я вхожу в трусах. Она спит. Я бужу ее… Не совсем прилично… Соображал хорошо, но мысли у меня путались, это вовсе не из-за того, что я выпил, - потому что их было много, но одна превалировала. Может, так и сделать, стрельнуло в голове, извиниться и спросить, загадать загадку: «Леночка, какая мысль среди феерического множества превалирует у меня сейчас?» «Феерическое» и «превалирует» в моей речи сразу даст ей понять, что в моих намерениях нет ничего дурного. Хотя я и приперся в одних
трусах к одиноко лежащей девушке. Очень милой и симпатичной, пригласившей нас, солдафонов, в свое гнездышко. Надеющейся на наше благородство, воспитанность да и просто порядочность.
        - М-да, - сказал я вслух и мысленно дополнил: снять еще трусы и как ни в чем не бывало спросить о превалирующей мысли.
        Так и сделать! Господину офицеру не спится, и он ищет ночного собеседника, который сможет достойно оценить его глубинные раздумья. Мне стало дико весело, даже захотелось разбудить Ивана и перепугать его какой-нибудь идиотской шуткой. Но тогда придется отказаться от моей затеи. Я сел на кровать, обхватил руками колени с намерением разобраться в своих чувствах. Что касаемо Лены - они не нуждались в корректировке. Интересовали мои чувства по отношению к самому себе. Я чувствовал холодный пол и остывающие свои колени, ощущал внутреннюю несдержанность, неудовлетворенность, раздраженность, несовершенность и всепоглощающий эскапизм… Чуткое ухо пограничника вновь услышало едва различимый звук. То опять мог быть голос рассыхающегося древа, шорох мышиных лап. «Встань и иди», - сказал мне голос Великого Отчуждения, живущего в каждом из нас со знаком противоречия: именно это отчуждение толкает нас на удовлетворение самых подлых и низменных страстишек.
«Тпру-у!» - сказал я себе тем не менее. Действительно, зачем так резво? Надо еще обдумать… Но пока я буду думать, красавицу все труднее будет вывести из сна, а будить перед рассветом так же жестоко, как… Нет, я просто пойду и послушаю, а вдруг она не спит, скажем, ворочается, и спасительный хруст пружин придаст мне уверенности в моем полночном предприятии. И я действительно встал, повинуясь гласу Великого Отчуждения, но с целью такого же Великого Соединения. Чтоб подойти к двери моей красавицы, надо всего лишь пройти несколько шагов по залу, остановиться, прислушаться… В конце концов, могу же я попросить, скажем, таблетку от головной боли. Я покрутил головой и с иронично-мазохистским чувством ощутил слабые покалывания в затылке. «Отлично! И совесть чиста! Смелее в sancta sanctorum - святая святых!»
        Я открыл дверь нашей комнаты и содрогнулся всем телом. Перед моим взором колыхался белый призрак.
        - О? - выдавил я.
        - Ой! - послышался в ответ знакомый голос.
        - Лена? - спросил я. - Ты чего?
        - Да так, - не очень уверенно произнесла она. - Не спится… Я хотела автомат посмотреть.
        - Сейчас принесу.
        Я вернулся в комнату, вытащил из-под кровати оружие и, как был в трусах, вошел в зал, чувствуя себя полнейшим идиотом.
        - Вот, - сказал я дрогнувшим голосом и плотно прикрыл за собой дверь.
        Она взяла его двумя руками, осторожно, словно живую гадину, и тихо прошла в свою комнату. Я смело последовал за ней на правах владельца оружия. Во всем происходящем мне почудился нелепый, дьявольский смысл. Лена зажгла ночник, который осветил и пронзил ее, как рентгеновский луч - неделикатно и бесстрастно. Страсти бушевали во мне. За белой сорочкой, ночнушкой, вспыхнуло гибкое тело, она тут же улизнула из-под света, догадавшись о его предательском свойстве, осмотрела со всех сторон автомат, грязные магазины, стянутые изолентой, чуть коснулась пальчиком спускового крючка.
        - Бр-р, - тихо произнесла она. - Неужели эта железная штуковина способна убить человека: меня, тебя, разорвать тело, причинить страшную боль… Какая гадость, забери это немедленно.
        Я взял автомат и положил его на пол. Уходить, понятно, уже не хотелось, и я спросил:
        - А все-таки, Лена, что вы делали под дверью?
        - А вы что?
        - Я хотел попросить у вас какую-нибудь книжку от бессонницы. Мне не спалось.
        - То есть вы хотели зайти к спящей девушке, разбудить ее, напугать до смерти, а потом задать глупый вопрос о книжке. Представляете, как бы я испугалась? - Она устало села на кровать.
        - Ничего у нас видик, а? - спросил я, ухмыльнувшись. Дозированная наглость всегда спасала меня от мук застенчивости.
        - У меня - нормальный. - Леночка вытянула из-под рубашки свои бесконечные ноги и полюбовалась ими.
        - Я тоже - ничего. - Я согнул руки в локтях, выпучив глаза и имеющуюся мускулатуру. После чего я посчитал, что имею право сесть рядом с Леночкой.
«Прогонит - уйду!» - самолюбиво решил я.
        Лена молчала, смотрела на меня, склонив на плечо голову. Она ждала, что же я еще способен выкинуть, сказать умного, на худой конец, веселого. Так я расценил ее молчание.
        - Однажды я объявил своим бойцам тревогу. Корытов выбежал первым, он у меня солдатом был, я ведь рассказывал? В ботинках, трусах, с автоматом и при панаме…
        Она улыбнулась.
        - Мы похожи на странную семейную пару, - продолжил я.
        - Которая полночи стоит под дверью друг друга, а остальные полночи будет выяснять отношения?

«А под рубашкой она совершенно обнаженная».
        - Откуда ты знаешь, что полночи стоял под дверью? - Я развеселился от самой сути вопроса.
        - Я слышала, как ты вставал, курил, ходил, даже сопение твое слышала…
        - Значит, ты тоже стояла у этой дурацкой двери?
        - Может быть… - Она посмотрела хитрющим взглядом.
        - А про автомат - выдумала!
        - Конечно, выдумала. Чтоб тебя позлить!
        - А я вовсе не разозлился, - ответил я, хотя начинал злиться - на себя.

«Никогда, никогда, - мысленно остужал я себя, - не перейду грань приличия и не дам волю рукам. Пальцем не прикоснусь. Потом будет особая прелесть. Наше общение не пострадает фальшью постельной развязки. Пусть мамаша будет спокойна: я даже мысленно не посягну на честь ее дочери. И это правильно. И вовсе не половое упрямство».
        - Ты - бирюк, - сообщила мне Лена и придвинулась ближе. Теперь ее бедро грело мою ногу с топорщащимися от холода волосками.
        - Бирюк - от слова «берет»? Женщин, конечно?
        - Бирюк - это значит сердитый, одинокий мужчина.
        - Я такой и есть. А кроме того, если честно, перед белым листом, я пообещал твоей матушке, что буду корректным.
        - Отнеси свой автомат! - приказала она. Я пригрелся, потому подчинился с неудовольствием, поднял оружие, тяжелое, неуклюжее, стылое…
        - И снова прийти? - Я решил пройти по краешку лезвия.
        - Как хочешь, - едва слышно ответила она.
        Через мгновение я снова приземлился рядом.
        - Только не подумай, что я тебя хочу совратить, - довольно громко произнесла она.
        - Тоже мне профессиональная обольстительница, - усмехнулся я.
        Лена закрыла лицо руками и внезапным резким движением отбросила назад свои белые локоны. Безупречный лик… Тысячелетний сфинкс. Правильные черты. Отсутствие растительности. Скорбь атавизмов. Конвергенция червя и Сократа - оба лысые. Я потрогал отрастающую щетинку на голове - специально выскоблил ее перед отправкой на Днестр: от незамысловатого педикулеза.
        - А ты знаешь, что каждая ночь имеет свою тайну?
        - Не знаю и знать не хочу, - ответил я.
        Она провела острым коготком по моей спине, посмотрела без всякого интереса: «Ну, сидит мужчина… Ну и что?»
        - Ничего, ничего, - сказал я, - продолжайте!
        Пальчик прочертил тончайший крест, потом начал выводить какие-то хитроумные окружности. «Колдовские штучки, - подумал я, - чтоб задурить нашего брата». По спине галопом помчались мурашки, проскочили, исчезли, и поплыли по телу незнакомая легкость и облегчение.
        Ее глаза приблизились, огромные, как у ночной кошки, на дне их резвились бесенята, я отчетливо видел их, особенно одного - копию Ленки, с маленькими рожками, она кривлялась и показывала мне язык. «Ничего, ничего, - думал я, - еще посмотрим, кто будет смеяться последним. Вот сейчас вырежу прут и высеку всю вашу компанию!»
        Вдруг яркое свечение исчезло, длинные ресницы потушили его, я ощутил слабое дуновение - это весенний сад, соломенный пух ласкает мою щеку.
        И вдруг я почувствовал тот самый дразнящий язычок, горячий и влажный, он прикоснулся к моему уху, меня окатило ледяной волной; маленький чертик продолжал шаловливо исследовать меня: каждую мельчайшую точку, проскользил по мочке, забираясь все выше, едва ощутимо, трепетно и все настойчивей…
        Я не помню, как очутился лежащим на кровати, совершенно обнаженным, удивительно, что я не чувствовал своей наготы и даже подспудно гордился своим телом… Все было нереальным, пригрезившимся, иллюзорным… Лена сидела рядом, поджав коленки, просторная рубашка ниспадала шатром, топорщилась, свет ночника, желтый и бесконечный, превращал легкое одеяние в ничто, в прозрачное облако, дымку; теплый луч озарил ее волосы слепящим ореолом, золотой короной… Она склонилась надо мной, длинные волосы струились бесконечным водопадом, растекаясь по моей груди. Я что-то должен был сказать или спросить - мучительное и неопределенное желание, как бы внезапно забытое побуждение, наказание, порицание, самобичевание… Все это, господа, ощущение моей внезапно разлетевшейся памяти…
        Она собирала острые, ранящие осколки; из крошечных порезов на пальцах сочились яркие, как ягодки, капли. «Вот как, - подумал я, - по капельке собирается моя память».
        Ее рука коснулась моего лица, растаяла, как небесная птица, и тут же приземлилась на грудь, поплыла, будто по течению, вниз, остановилась, схватила ладонь, переплела свои пальцы с моими… «Молчи!» - властно приказали ее глаза… Она резко отстранилась, я даже взвыл от обиды; она вскочила и исчезла за огромной бархатной портьерой. Мелькнул локоток за пурпурной складкой, и тут же она вынырнула из-за бархатных волн, в руке ее была странной формы бутылка, именно так в моем полубредовом сознании отпечаталось, что я такого сосуда не встречал. В другой она держала рюмочку с длинной ножкой. Я все понял….
        - Это бабушкино вино. Оно чуть-чуть сумасшедшее… В нем и дурман-трава, и любовный нектар, и сонный цветок, и чародейский настой… Пить его надо с чистыми и светлыми помыслами. Если ты злой - изойдешь желчью, если жадный - икотой измучаешься, если труслив - животик подвести может. Так бабушка говорила. Больше тебе ничего не скажу.
        Лена взяла рюмку с длинной тонкой ножкой, вино потекло густой багровой струйкой, я приподнялся, опершись на локти, она поднесла ее к моим губам.

«Не бойся!» - повелительно сказали ее глаза, бездонные, мерцающие, словно два маленьких оконца в открытый космос… Я вкусил горечь и сладость, запах тысячи трав на колдовском диком поле… Глаза ее смеялись.

«Умру, - подумал я безмятежно, - и в этом тоже будет смысл и способ избавления». Она снова налила вино и протянула мне. Я понял - и осторожно поднес к ее губам, они были бледными, хотя я видел, что ей не холодно. Она, не отрываясь, выпила маленькими глоточками. По моему телу разлилась горячая волна, в голове, в мыслях, чувствах наступило прояснение, краски приобрели свои первоначальные цвета, звуки - первородную звонкость и чистоту, я увидел себя со стороны - невесомого, восторженного, счастливого, незнакомого, даже чужого. Вместе с тем я совершенно не испытывал к себе враждебности или чувства неловкости, наоборот, переполняли меня дружелюбие и самолюбование… И Леночку я видел в ином свете. Это была другая девушка, неизвестная, но, странное дело, очень близкая, будто сделанная из той же плоти, что и я. Я понял это сразу, осенившая меня мысль была изумительно проста: наши с Еленой души были созданы из одного маленького облака, которое обитало на небесах и терпеливо ждало, пока мы наконец появимся на земле. Когда я осознал это, мне стало легко и просто, я будто раздвоился, мне захотелось смеяться над
своей телесной половиной, которая застыла на коленях с закрытыми глазами и лицом, обращенным к девушке. Она тоже приняла эту бессмысленную позу, длинные ресницы были сомкнуты, а губы стали ярко-красными, будто после долгого неистового поцелуя. Что же дальше… Я увидел, как она тоже покинула свою плоть, взлетая, взмахнула ей рукой. Мы вознеслись! «Что-то здесь не то», - украдкой прошмыгнула мысль, но я тут же, весело хохоча, прогнал ее прочь. Лена легко сорвала с себя белую ткань, будто отогнала докучливый рой светлых мух, мы взялись за руки и понеслись над городом, багровым Днестром в свете красной луны, над долгими и скучными полями, и нам сопутствовал ветер свежих садов, розово-белых паутин… Нарядная толстощекая луна расплылась в улыбке, потом снова застыла с открытым ртом и пустыми глазницами: она удивлялась.
        Так мы взлетали и падали, бесконечно взмывая и исчезая среди сытой черноты дальних полей…

«Когда взойдет солнце, нас не станет!» - прошептали ярко-багряные уста. Я припал к ним, как к роднику выдуманной истины, желая искусать до сладкой крови. «Молчи, молчи…» Она вырвалась и скорчила рожицу. «Ага, хочешь, чтоб у тебя выросли рожки?!
        - закричал я. «Смотри, чтоб у самого не появились!»
        Кажется, нецелованная луна расхохоталась… Что со мной?
        Лена исчезла. Я стал звать ее, слезы обиды выступили у меня на глазах… «Я здесь, мой милый!» Она обвила мою шею руками и стала целовать…
        Потом наступило чернолуние.
        Я очнулся. Мы смотрели в глаза друг другу - и уже не было дразнящих чертиков и бесконечного холодного космоса.
        - Что с тобой? - спросила Лена. В глазах ее стояли слезы. - Скажи, Володечка, милый, что с тобой? Ты же умирал!
        Я почувствовал, как горят щеки. Я слабо тронул их.
        - Прости, я колотила тебя как сумасшедшая. Ты перестал дышать, у тебя закатились глаза.
        Она вдруг расплакалась, а я чувствовал, как отходит тупая боль и чужая рука на сердце медленно разжимает пальцы.
        Слезы ее текли просто градом, я никогда не видел такого обилия, горошины капали мне на грудь очищающим дождем, я подумал: «Ведь как сладко…» Но у самого заволокло, поплыло, что-то не то, совсем не то, почему мы плачем, горько и безнадежно, смешные и грустные арлекины, в позабытой тайне ночи, не успев ничего еще сказать друг другу, обливаемся горючими слезами и сквозь них пытаемся смеяться над жизнью, над безумствами судьбы: по странной случайности пересеклись наши линии жизни, и стали мы бесконечно родными, распахиваем души, как окна перед бурей. Почему же мы так глупы и беззащитны? Почему несчастны и одиноки? Отчего не знаем, что будет завтра: свет или мрак, злосчастие или радость? Почему в час чернолуния просыпается в нас падший ангел, и вот он-то и учит нас жестокой прозе, печали, истине, но не любви.
        Мы вытерли слезы друг другу. Мы обессилели - потому что были просто людьми, и даже одно воспарение над плотью - удел богов - совсем обескровило нас.
        Ночник лениво дарил нам свет. Спасибо ему: ночь с ее проклятым чернолунием смыла бы все краски. Белую - простыней, оранжевую - ковра, черную - зелени, луны, окна и теней, синюю - ночи, бордовую - складок портьер…
        Ленка устало опустилась рядом со мной - воскресшим человечком, она осторожно положила руку на мое сердце и сказала:
        - Стучит, но ленится…
        - Еще не время, - сказал я бодренько, поймал ее руку, привлек Ленку к себе, она рухнула на меня. Глаза зареванные… Дурочка.
        - Неужто ты всерьез подумала, что я отдам концы?
        - А что мне еще было думать - если все?! Тук-тук - и тишина. И глаз нет… И зубы оскалил. Вот так. - Она оттянула свою нижнюю губу. Наверное, получилось похоже.
        - Слушай, Ленок, налей мне еще твоей колдовской суспензии, - умиротворенно попросил я. Мне совсем не хотелось слушать про мой летальный исход, хотя отчетливо помнил, как до половины прошел «черный туннель».
        - Что я - законченная дура? - Она вскинула ресницы. Смешные круглые глаза - такие милые и наивные… - Ты из-за бабушкиного…
        Она не договорила, потому что я впился в ее губы, ощутил напрягшуюся грудь под сорочкой, она замычала, засопротивлялась, все слабее и слабее, наконец, ее ротик расслабился, я тут же почувствовал кровь, замотал головой, пытаясь сказать
«прости», но не смог - она приникла ко мне с яростной силой, и я уже ничего не видел и не ощущал, кроме сладких, проникающих соприкосновений наших губ.
        Наконец она договорила:
        - Нет, Володечка, я не дура. Хотя вообще-то дура. Это ведь не вино. Это такая, да - суспензия… Бабка - колдунья! Мать к ней лечиться поехала. Ты не знаешь. Бабка все умеет… Так подействовало на тебя!
        Она стала рассказывать о бабушке, которая колдует над травами, я наблюдал за ней, полуприкрыв глаза, и потихоньку начинал понимать, на какой грани я болтался - и
«черный туннель» не зря привиделся в тысячную долю секунды. Хоть и была эта тысячная доля самая сладкая.
        - Там было маковое семя, прости, - пролепетала она вдруг.
        - И это хорошо, - сказал я пресыщенным голосом.
        - Оно тебя чуть не погубило, - сказала Лена, склонившись надо мной, как над неизлечимым больным.
        - Ты - наркоманка, - вынес я приговор.
        - Пусть будет так.
        - Хорошо сказано - и точно. Больше и не добавишь. Самая емкая фраза, которую мне доводилось слышать, - меня понесло.
        - Что мне сделать, чтобы ты умолк?
        - Налей еще.
        - Ты умрешь! Точно умрешь. Поэтому ничего не получишь. Лежи и спи. Я тебя укрою бабушкиной периной.
        - Опять бабушка! - Я вскочил, грозный в своей наготе.
        Леночка сидела в своей любимой позе, поджав коленки.
        Монстр, оживший, решительный, твердолобый и агрессивный, как зомби, кажется, уже начинал страшить ее. И откуда он взялся на ее голову?
        Она все же встала - вспорхнула, - принесла из-за чернеющей портьеры бутыль и рюмку на длинной ножке.
        - Мы будем пить вместе. Здесь мак…
        - Хорошо, - тут же согласился я.
        - Но сначала я.
        - Хорошо.
        Она сделала несколько глоточков - как это только умудрилась из столь малого сосуда…
        Когда я вновь обжегся этой сладкой отравой - больше не воображал. Проглотил, как глотают в кабаке обязательные сто граммов.
        Тепла я не почувствовал, эйфории и экстаза - тоже.
        Я пожалел о несдержанности.
        Лена смотрела на меня во все глаза.
        - Нормально, - выдохнул я.
        - Ты точно не умрешь?
        - Теперь я понял, что это было. В последние дни меня пять раз приговаривали к смерти или хотели просто убить. Наверное, судьба устала от этих попыток и решила отыграться…
        - Когда ты рассказывал о своих похождениях, все время смеялся, а я никак не могла понять, где ты врешь, а где - пытаешься не соврать… Прости, если… я… Я думала, что ты сочиняешь, чтобы повеселить нас.
        - Неужели и про Валеру Скокова?
        - Нет - про Валеру я поверила. Все эти твои переделки просто кошмарны. Неужели тебе не надоело?

«Все-таки мак - зверь», - подумал я и решил сделать Ленке замечание, потому что мой дух вновь пожелал вырваться наружу.
        Глаза Леночки стали совсем осоловелыми.

«Почему она до сих пор в рубашке?» - более отчетливой и справедливой мысли у меня не было, наверное, полгода.
        - Тебе нехорошо?
        - Нет, просто я устала.
        - Иди ко мне.
        Она буквально упала в мои объятия, успев сообщить, что вовсе не пьяна.
        Лена забылась у меня на плече, а когда проснулась, даже не проснулась, а слегка приоткрыла глаза, вздохнула, зевнула и, поерзав на постели, стала освобождаться от сорочки, будто это были прилипшие прошлогодние мысли. Она ухитрилась снять ее не через голову, а спустить вниз, как избавляется змея от старой кожи. После чего она, так и не открывая глаз, облегченно вздохнула и прижалась ко мне. И всем своим естеством я ощутил ее горячую плоть. Полушария грудей, расслабленный животик с ямочкой пупка, гладенькие коленки и бесконечные ноги… Ее волосы разметались по щетине моих щек, спутались с серыми пыльными усами… Именно так, господа.
        Она вздрагивала в полудреме, я крепче прижимал ее, сливаясь в одно целое, в союз плоти и духа…
        Окно подернулось апельсиновым цветом, прогоняя чернильно-фиолетовую краску на востоке.
        Закричал петух - куриный глашатай. Она встрепенулась и потерлась о меня, как кошка.
        - Кажется, ночь кончается, - сонно прошептала она.
        - А я и не спал, - продолжил я тему.
        Я стал собирать ее волосы, но они рассыпались - соломенный пух. Провел по ее грудям, соски смешно затопорщились, в отместку я дотронулся до них языком. Леночка вздрогнула. Мой чертенок проснулся и выставил рожки. Ленка лежала напряженная, застывшая, в ожидании, но я знал, что еще одно мое прикосновение вызовет бурю. Поэтому я не спешил.
        Потом кончик моего языка незаметно опустился к напрягшемуся животику, я погрузился в ямку пупка; она порывисто вздохнула, дрожь прошла от самых кончиков пальцев ног… Какие шершавые были у меня ладони… Руки, серые от пороха, касались нежного тела, тонкой светящейся кожи, одно прикосновение к которой оставляло бледно-розовые пятнышки. Я рухнул в гибкое лоно, задыхаясь, лаская, настаивая; податливая плоть, горячая дрожь, меня затуманила неистовая сила; дурь-трава, сон-трава, трын-трава; горечь и хмель, сладкий дурман, опустошение закрытых глаз, бессильные пальцы, всплеск ресниц, целующая нежность, повисшая рука; бисер капель, вздрагивающий на сонной артерии…
        - Мама…
        - Что? - очнулся я.
        Солнце слепило глаза.
        - Мама пришла, - ужаснулась Лена. - Мне конец… Она только что заглянула.
        Я пулей бросился искать разбросанные вещи. Не хватало одного носка и трусов, и тогда, плюнув, я натянул штаны на голое тело. Трусы все же нашлись среди скомканной простыни, я сунул их в карман. Ленка мигом надела халатик, мельком взглянула на себя в зеркало, поправила волосы и обреченно опустилась на кровать.
        - Боже, что теперь будет? Она прибьет меня. - Лена не на шутку испугалась.
        А я вспомнил записку, в которой Алевтина Николаевна выражала надежду, что мужчины будут вести себя по-джентльменски.
        То, что она увидела, превзошло все ожидания. Кандидат в женихи попрал все мыслимые и немыслимые нормы приличия и нравственности. Хотя каждое поколение по-своему понимает, что такое быть настоящим джентльменом. Алевтина Николаевна скорей понимала по-другому. Поэтому мне очень захотелось выпорхнуть в окно. Но так уж точно, независимо от эпохи, не поступают джентльмены, застигнутые с поличным.
        Лена чуть ли не плакала. Чем я мог ее утешить? Кто виноват? Конечно, с первыми лучами солнца я должен был уползти под бок Корытову. Но мы уснули как младенцы, совершенно позабыв о нравственности. Теперь у мамы будет отличная возможность погоревать о загубленной чести ее дочери, а также вывалить на наши головы массу агрессивной банальности на темы морали.
        Хвала Создателю, что Леночка ни словом не упрекнула меня или выразила утреннее отвращение, похмельное пресыщение.
        Она была восхитительна и в этом падшем виде, ясные глазки смотрели грустно и жалобно, как у наказанной собачки, а синячки под ними честно сообщали, чем занималась девушка на протяжении ночи.
        Вдруг хлопнула дверь, и во дворе раздались шаги.
        - Кажется, мама ушла, - встревоженно произнесла Лена. Она быстро заправила постель и вопросительно посмотрела на меня. - Иван еще спит?
        - Все нормально, - сказал я. - Не маленький. Женщины выбирают лучших.
        - Только нос сильно не задирай! - с вызовом отреагировала Лена. Она вздохнула. - Ну что, пошли? Нет, давай ты первый.
        Я решительно вышел из комнаты; дверь Ванюшиной комнаты была закрыта, я резко отворил ее. Корытов сидел на убранном диване и щурился.
        - Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! - сказал он, вставая.
        Я поздоровался с ним за руку, заметив негромко, что у него слишком нахальное выражение лица.
        И тут пришла мама. Она принесла хлебушка, молочка и вежливо поинтересовалась, бросив короткий взгляд в сторону дочери:
        - Ну, как спали наши гости?
        - Отлично, - сказал Ванюша.
        - Нормально, - заверил я, подумав про себя, что нагло вру женщине: ночь провел просто сказочно. Благодаря ее дочке. Теперь, зная Леночку до мельчайших подробностей, я смог оценить, насколько она и ее мать похожи; чудесные волосы, фигура - все дочь унаследовала, забрав самые лучшие черты…
        Потом женщины отправились на кухню, чтобы приготовить для вояк завтрак. Я настороженно прислушивался: не раздастся ли звон посуды или шлепки пощечин. Леночка вышла с подносом просветленная, шепнула мне:
        - Моя мама - золото. Она все понимает…
        У меня отлегло от сердца. Только не хватало, чтобы ей устроили из-за меня головомойку.
        Мы завтракали в умиротворенной тишине, мне хотелось быстрей закончить процедуру и вырваться на воздух… И тут девушка из телевизора срывающимся голосом сообщила, что головорезы подполковника Хоменко ворвались в здание коммерческого телецентра. Женщины всполошились, а я сказал:
        - Во времена дедушки Ленина план захвата власти включал в себя несколько важных объектов, которыми надо овладеть. В наше же просвещенное время достаточно захватить телецентр и сообщить о том, что к власти пришло новое руководство. Ваш подполковник Хоменко готовится в президенты.
        Мои наблюдения не понравились - не устраивала кандидатура разбойника-комбата.
        Что же дальше? Конечно, мы рванули к телецентру. Леночка тоже хотела с нами, но три голоса ей категорически отказали.
        Мы завели «Волгу» и помчались по улицам. Я опять был свободен, я удрал, потому как еще немного, и пришедшая в себя Алевтина Николаевна обязательно бы начала выкручивать мои нервы.
        Вокруг пятиэтажки, где был телецентр и куча различных контор, уже шло действо, веселье, приятное глазу военного: шла разудалая пальба, с обеих сторон густо садили очередями. Мы, конечно, тут же завернули за угол, потому что во время любой стычки народ сердится, нервничает, одиноко стоящая цель вызывает приступ озлобленности, ну а движущаяся - тем более, ну просто невыразимую ненависть. Мы выскочили из машины и тихонько стали подползать. Соваться к зданию было бесполезно: и та и другая стороны вряд ли бы приняли сейчас нашу помощь. На четвертом этаже, в одном из окон, начал куриться аккуратный дымок, потом блеснуло красное пламя, и уже из двух окон повалило хорошо, добротно густо-черным и, я бы сказал, насыщенным дымом. Нам стало ясно, что кина не будет. Чутьем профессионала я сразу уловил диспозицию: нападавшие ворвались в здание, захватили его, потом приехали освободители, между теми и другими началась война. По одежде и профессионализму я понял, что в роли «освободителей» не гвардейцы или ополченцы, а ребята военные. У таких все в руках горит…
        - Подождем здесь, - сказал я Корытову, закуривая. - Сейчас хлопцы еще немного постреляют - и все будет кончено. Самое главное, что помощь пришла вовремя и справедливость восторжествовала. Бандитам преподан достойный урок!
        Загорелось третье окошко, послышались крики:
        - Эй вы, уроды, выходи по одному! Оружие бросать у входа.
        Стрельба стихла. Вдруг мы увидели, как из бокового окна на первом этаже выпрыгнули двое. Одного я сразу узнал - это был Хоменко. Они в мгновение ока скрылись за углом, вслед им запоздало стукнула очередь. Тут же выехала черная «Волга». Петляя и набирая скорость, она вырулила на шоссе, вслед раздались разрозненные очереди, еще бы немного - и не достать, но какой-то умелец ловко всадил в заднее стекло из гранатомета. Машина проехала несколько метров, врезалась в бордюр и загорелась…
        Ребята в камуфляжах бросились к ней, открыли дверцу, наружу вывалилось тело. Потом из здания вышли полтора десятка жлобов, и Ванюша тотчас признал в них бандитскую команду, которая потрошила колхоз… Они швыряли с ненавистью оружие и по команде становились у стены с поднятыми руками.
        - Вас народ судить будет! - распалялся офицер.
        Приехала пожарная команда и стала щедро заливать здание водой. А мы подошли к догорающей машине. Хоменко лежал плашмя, залитый кровью, ноги у него после выпадения остались в салоне машины, поэтому сильно обгорели. Второй представлял собой черную куклу с человеческими очертаниями. Жутко пахло паленой человечиной.

«Вот и все, Хоменко, - подумал я со смешанным чувством отвращения и сожаления. - Офицер, "афганец", комбат Приднестровской гвардии… Несостоявшийся диктатор…»
        - Вот и все, - повторил я вслух. - Наверное, наша миссия здесь закончена. Хоменко прихлопнули. Тебе в Расплюевку, на свиноводство. Мне - может, еще на какую войну…
        - В Расторгуевку, товарищ старший лейтенант… - поправил Иван без энтузиазма. - А может, к нам поедете, Владимир Иванович? Серьезно - не пожалеете! Работа добрая, хорошая, на свежем воздухе!
        - Нет, Ваня, спасибо… Не для меня эта благодать… Может, со мной? - предложил я не очень уверенно.
        - Надоело, честно говоря. Ребят бросил, до сих пор не знаю, как там. Может, опять поросята все передохли… Да и пастушка ждет меня, я ей уже и намек сделал.
        - А она как?
        - Тоже намек сделала.
        - Не против?
        - Нет. Тонкая натура. В библиотеке работает.
        - Ишь ты, хитрец какой! - Я почувствовал тайную ревность. - А говорил: жениться не буду!
        - Когда-то все равно придется. Так лучше уж на хорошем человеке.
        Я хотел ему сказать, что эта философия знакома мне по моему бывшему браку. Но не стал. Мудрые говорят, как ни поступишь в этой ситуации - женишься, не женишься - все равно будешь жалеть.
        Мы поехали к Лене - попрощаться. Дома ее не было - ушла в свой музей. Зато мы встретили Кинаха. Он обрадовался, завидев нас, и сообщил, что спецназ 14-й армии разоружил батальон покойного Хоменко.
        - Моим тоже предложили сдать оружие. Но мою роту расформировывать не будут. Остальных разбросают по батальонам…
        Потом он попросил подбросить его к штабу гвардии, чтобы по телефону связаться с Дубоссарами. Мы остались ждать Кинаха во дворе. Веселое братство балагурило, обсуждая кончину комбата Хоменко и его батальона. Я, конечно, испытывал невольное чувство гордости: от принадлежности к сему славному подразделению и как непосредственный свидетель последних минут жизни господина подполковника. И когда один рыжий гвардеец стал завираться, что, мол, на телецентре применили огнеметы, а по машине Хоменко стреляли из танка, я не выдержал и внес ясность. Кажется, мне поверили: честные глаза - это решающий аргумент.
        Появился Кинах со странным выражением лица.
        - Хоменко жив!
        - Что?! - У меня, кажется, отвисла челюсть. - Его оживили?
        Более идиотского предположения после созерцания полусожженного трупа, клянусь богом, не выскажешь. Ваня кашлянул.
        - Он сейчас на позициях в Дубоссарах, выступает перед людьми, объявил себя командующим гвардией Приднестровья. Это паранойя… - заключил Кинах.
        - Я же сам видел его труп! - Мне стало не по себе.
        - У него был двойник, - мрачно заметил Кинах. - Я давно это подозревал… Он ездил на машине с охраной, и одновременно его или похожего на него видели совершенно в другом месте…
        - Чокнуться можно… Что будем делать? - Я посмотрел на товарищей.
        Ваня кашлянул и пожал плечами.
        - Что касается общественной необходимости и моей позиции, то в данной ситуации жизненно важно закрыть проблему.
        В последние дни с Ваней что-то случилось, и он стал выражаться странно и замысловато. Возможно, я просто не замечал его многогранности - военная среда упрощает человека.
        - Надо кончать с ним. - У Кинаха побледнели губы.

…Почти весь путь мы молчали, впереди ожидала полная неизвестность, поддержали ли гвардейцы Хоменко или он остался изолированным? Что он выкинет в очередной раз - человек, объявленный вне закона? Я чувствовал, как в магазине ерзали патроны - им было тесно, они просились наружу, изнемогая от желания потерять «голову». А во мне сидел холодный, злой человек, который жаждал расправы над бессмертным Хоменко. Его бессмертие бесило мое ледяное «я», оно тоже хотело быть вечным, поглотив в момент издыхания Хоменко всю его сатанинскую энергию и силу… Мне не хотелось убивать его, странного и страшного человека, по своей прихоти вертевшего моей жизнью и судьбой, как связкой ключей на пальце. Я не хотел убивать несчастного одиночку с разодранной душой и высохшим, отвердевшим сердцем - таким оно стало, когда ВОЙНА бессмысленным и безглазым сапогом наступила на него, заставив визжать, извиваться, выть, истекать потоками вязкой крови… Мне привиделся этот акт возмездия: жестокий до милосердия, милосердный до жестокости. Сострадание совестливого палача, который предупредительно извиняется, прищемив рамкой с вырезом для
головы кожу на шее приговоренного, перед тем как высвободить тяжелое косое лезвие… Пули медленно ложатся вдоль и поперек, вспыхивают вишневые пятна, комбат раскачивается, внезапно став пустотелым, глаза его расширяются, мертвеют, стекленеют, вспыхнув напоследок дьявольским огнем… Благость наказания за прегрешения несусветные, великое прощение на великой крови, эсхатологическая справедливость войны…
        В Дубоссарах Хоменко уже не было. Две машины растаяли в дымке. Дымка застилала путь на Рыбницу. Мы включили желтые фары, покрасив туман лимонным цветом. Невидимый город представлялся огромной посудиной, наполненной шевелящимися плавниками, круглыми слизистыми и укоризненными глазами, беспомощно раззявленными зубами рта, вздрагивающими хвостами… Туман кончился, мы отпустили все лошадиные силы на волю, ветер рванулся в окно, мы принюхались, но желанного рыбьего запаха не ощутили. Нас ждала «атласная рыбалка».
        Подробности последующих событий стали известны мне позже, когда окончательно стало ясно, что мировой ураган вновь надежно заперт в своей бетонной бутылке.
        Кинах, глубокомысленнейший из людей, встречавшихся мне за последний месяц, изрек:
        - Его надо искать в Колбисове. В Молдову он не сунется - там его распнут. В Колбисове - секретнейшая ядерная база, там хранятся тактические ракеты «Луна-М» и оперативно-тактические «Скад», ракетное топливо, ядерные боеголовки… Печенкой чувствую, что этот старый шантажист задумал напугать весь мир…
        - Там же мощная охрана должна быть, - заметил я.
        - Все солдаты разбежались. У меня там знакомый майор есть, заместитель командира базы, он порассказывал мне… Офицеры сами в караулы ходят, как бодренькие ефрейторы.
        Мы проехали Рыбницу, свернули к станции Слободка, миновали заставу сонных ополченцев, потом жилой городок, остановились у штаба.
        - Майор Найда здесь? - резко спросил Кинах у скучавшего на крыльце прапорщика. - Скажи, что знакомые пришли.
        Тот быстро исчез. Кажется, ему не очень понравились выражения наших лиц. Через несколько минут появился высокий черноволосый офицер, прищурившись, он спокойно оценил нашу компанию, узнал Кинаха, улыбнулся сдержанно, протянул ему руку.
        - Это мои друзья, - сказал Кинах.
        Майор поздоровался и с нами, назвавшись Олегом.
        - Какие проблемы, Андрей? Извини, у меня ни минуты времени, - с мрачным видом сообщил он.
        - Мы ищем бандитов, командует ими мой бывший комбат Хоменко.
        - Не знаю! - уже раздраженно ответил он и тут же переменился в лице: - Постой, какой он из себя?
        - Плотный, среднего роста, волосы рыжие с залысиной… - выпалил я.
        - Блин… - Найда шлепнул кулаком по ладони. - Ну конечно же, ну сразу же было ясно: что-то не то! Командир ошалел от генерал-лейтенантских погон, полковников туча, удостоверения какие-то…
        - Сколько их было? Где они? - уже орал я.
        - Пошли к складам!
        - К ядерным?! - заорали мы буквально хором.
        - Да… - Он повернулся к прапорщику. - Гмыря! Всем офицерам штаба срочно с оружием, по боевой тревоге! И мой автомат! Блин… Человек десять рыл, морды бандитские… Черт, но ведь звонил перед этим командарм, я сам рядом с командиром стоял, все слышал. Сегодня офицеры, москвичи, проверяют объекты, а через три дня десантура берет все под охрану… Сам командующий армией звонил: «Приедет генерал Савостин с офицерами…»
        - Сколько их было? - спросил я уже спокойней.
        - Человек десять, все с автоматами.
        В воздухе ощутимо запахло ядерной войной.
        - Слушай, майор, ты хоть расскажи про всю эту свою систему, охрану… - предложил я.
        - Локальная зона… В ней минные поля, пара зенитных установок «Шилка», три
«бээмпешки»… Их вызвать?
        - Пусть будут наготове! - Я уже начал командовать и не без удовольствия чувствовал себя уверенно и хладнокровно.
        - Правильно, - поддержал майор, - а то не дай бог подожгут хранилище с топливом. Тогда будут кранты.
        - Как проникнуть на склады?
        - Ключи от КПП у дежурного по локальной зоне. Два ключа, которые открывают одни, потом другие ворота - с замками-автоматами. С командиром их пропустят… Уже пропустили…
        Офицеры тем временем выбежали и построились. Вид их, измученный, издерганный, красноречиво свидетельствовал, что им давно не терпится настучать по головам дверной дубиной и той, и другой стороне. Набралось человек пятнадцать.
        - Скажи им ради бога, чтобы они не лезли под пули, а окружили эти ваши склады со всех сторон. Ну а мы втроем начнем их выкуривать…
        - Разберемся! - сурово ответил майор и взглядом потенциального висельника посмотрел на строй. - Из-за нашего бардака, товарищи офицеры, группа диверсантов проникла на территорию базы. Мы, конечно, блокируем их, пресечем попытку ядерного шантажа на корню! Да, я сейчас спокоен, хотя представляю, чем закончится для всех нас, товарищи офицеры, это неслыханное ЧП. Это позор! Диверсанты проникли в спецзону, проникли обманом, по подложным документам; связь со штабом прервана - я несколько раз пытался выйти на командарма. Сейчас они уже в основной зоне, и, что предпримут, сказать трудно.
        Он обрисовал хоменковцев предельно сжатыми, лаконичными мазками: «Десять уродов в полковничьих и подполковничьих погонах и один долболоб - в генеральских…» После чего назначил старших. Все было сделано майором предельно четко, в лучших армейских традициях, а образованность языка выдавала в нем прирожденного политработника. И хорошо, что он не суетился. Да и чего тут дергаться, когда раскорячили…
        Мы втиснулись в «уазик», покатили резво, подпрыгивая на кочках. Найда ругался матом и скрипел зубами. Оказывается, все это время он пытался выйти на командарма, чтобы уточнить приказ. Еще издали услышали, как заливаются лаем псы.
        Мы остановились у КПП, дверь была отворена настежь. Майор рванулся первым, я не успел его удержать. На полу, в луже крови, лежал капитан. Найда склонился к нему.
        - Бесполезно, - сказал я. Мертвецов я оцениваю с первого взгляда - по одной позе. У этого была ножевая рана горла.
        - Подождем офицеров, - предложил я, - а ты пока объясни, что где в этой «основной зоне».
        Найда оглянулся на труп, тяжко вздохнул, пробормотав: «Игореня, Игореня». Потом он вытащил блокнот и дрожащей рукой нарисовал схему. Все было простенько: склад с тактическими ракетами - «хвостиками» и соответственно с оперативно-тактическими. Три емкости с горючим - диметилгидразелином, весьма ядовитой и мерзкой гадостью. И самое основное - объект № 609, два склада с ядерными боеголовками.
        - Кто на вышках? - спросил я.
        - По болвану в высоком воинском звании «прапорщик», - ответил Найда.
        - Командный состав тоже не блещет высокой сообразительностью, - добавил я.
        Майор не ответил. Обижаться было некогда. Мы передернули затворы автоматов. Я сказал, что займусь рекогносцировкой местности, и полез на вышку. Толстячок-прапорщик подал мне руку на последнем пролете, но я отказался от этой любезности.
        Потом он, дабы завязать разговор, простодушно заметил, что неплохая погода.
«Действительно болван», - подумал я.
        - Ты хоть знаешь, что вокруг происходит? - спросил я.
        - А-а, комиссия какая-то приехала…

«Полковники» шатались по территории, трое из них, в противогазах, отвинчивали огромный люк. На прапора они, видно, обращали внимание не больше, чем на сторожевую вышку. Но тут они заметили меня, один из налетчиков, не раздумывая, вскинул автомат. Я опередил его, сразив короткой очередью. Прапорщик в это время уже кувырком катился по лестнице - все же не такой дурак. Я тоже ринулся вниз, догнав его уже у самой земли. И вовремя: вышка ходила ходуном, разбойная братия поливала ее из всех стволов.

«Узнали, узнали!» - ликовал я, переполняясь честолюбием.
        Я тоже узнал несколько примелькавшихся физиономий из головорезов Хоменко. Самого же его не заметил.
        Я обрисовал ситуацию. Ваня сопел - это у него всегда перед серьезным делом. Кинах все время оглядывался, держа автомат наготове. Я сказал майору, чтобы водитель привез для нас каски и бронежилеты - впопыхах об этом забыли. Тем временем офицеры уже рассредоточились вокруг бетонной стены, за которой находилась основная зона - склады с ядерным оружием, способным превратить Приднестровье, Молдову, да и Украину с Румынией в придачу, в однородную серую поверхность со стеклянной хрустящей коркой. От одной этой мысли на душе становилось сумрачно и пусто, как на второй день ядерной зимы. В жуткой тишине - серые хлопья, серый снег и грязно-черное небо…
        Тем временем подъехала боевая машина пехоты. Найда приказал лейтенанту таранить ворота. Раздался удар, скрежет, обе створки ворот рухнули, машина проехала, уминая их, вслед за ней рванулись офицеры. Их встретили шквальным огнем. Ваня быстро вскочил за ними, я осадил его: не время. Террористы засели в нескольких точках: за складами, в открытых дверях. Пули со свистом полетели во все стороны, мы с Ваней вжались в землю. Кинах с майором залегли за машиной. Между двумя ангарами сектор обстрела был минимальным, экипаж БМП стрелял из пулемета, пули метались между стенами. Хоменковцы подловили момент и подожгли машину из гранатомета. Она ярко вспыхнула, это послужило как бы сигналом: нападавшие перебежками бросились под защиту стен. Я насчитал семь человек, оставшихся лежать на земле. Кинах, а потом майор плюхнулись рядом со мной и Корытовым.
        - Кто же так сгоряча суетится?! - прокричал я майору.
        - А что - ждать, когда они тут подорвут все к едрене фене?! - сорванным голосом проорал он в ответ. - Там же ублюдки открыли емкости с горючим, а в каждой из них по десять цистерн. Если загорятся - будет что-то страшное!..
        Мы ушли из зоны обстрела, вернулись на КПП, надели ОЗК - общевойсковые защитные комплекты, противогазы - бесполезный маскарад на случай ядерной войны, поверх - бронежилеты и «лифчики». Мы стали похожи, как сыновья одной слонихи. Майор прогудел из-под резины, что ему все равно терять нечего: или в тюрьму на полный срок, или на воздух вместе со всем своим хозяйством…
        В это мгновение мы стали как братья, смертники спецкоманды, сыновья атомной слонихи. Вместе с майором я с сожалением подумал о своей судьбе, с чувством вины - о Ванечке, которого вырвал из благополучия милой Расторгуевки, затащил в кошмарную авантюру.
        - Если все это жахнет, здоровый, видно, «гриб» получится! - поделился мыслями Корытов. Глаза его из-под стекол жизнерадостно блестели.
        Майор стал пояснять то, что я и сам знал: каждая боеголовка была зашифрована, код которой хранился в генштабе, команду на запуск могли дать только оттуда, существовало, кроме того, несколько степеней защиты, несанкционированный пуск практически невозможен… Все это, конечно, было так, но если ту же боеголовку разнести на куски взрывом, заразить всю округу… Да и вообще, хрен его знает: даже незаряженное ружье стреляет. И если уж хотя бы одна такая чушка ахнет - мало не покажется. Куда там будет Чернобылю: станция чихнула…
        Мы слышали крики раненых, майор хмурился, мы не могли им помочь. Послышались очереди - крики стихли. Мы переглянулись - каждый из нас понял, что это значило.
        - Давай по одному! - пробубнил я и пошел первым.
        Меня встретили очередью, я прокатился по жесткой земле, как бревно на лесопилке, успев заметить, откуда стреляли. Потом ползком добрался до бронемашины, она догорала.
        За мной протрусил Корытов, он не успел еще залечь, как я уже срезал замеченного мной стрелка. Потом мы вдвоем обогнули ангар, наткнулись на убитого; с тыла нас уже поддерживали Найда и Кинах, они залегли за БМП. А в десяти метрах от нас лежали капитан и лейтенант - слепой порыв стоил им жизни.
        - Смотрите, товарищ старший лейтенант! - прохрюкал из-под противогаза Корытов.
        В ста шагах, у емкостей с горючим, возился один из «полковников». Я прицелился ему в голову, но, к моему удивлению, не попал, возможно, сбилась мушка. А человек вдруг начал вести себя самым странным образом: крутить головой в противогазе, извиваться, будто его раздирали страшные корчи или же под шлем-маску подлезли скорпионы. Внезапно он сорвал противогаз, и я узнал его: это был Желтоус. Он хватал ртом воздух и от этого еще более страдал и мучился, даже за сто шагов мы видели его красные, выпученные глаза… Ядовитые пары горючего смертельно обожгли легкие, он неосознанно попятился и рухнул в открытую дымящуюся горловину. И сноп пара, как из преисподней, возвестил страшную смерть и начало долгих скитаний в мрачных подземельях загробного мира. Аминь!
        Я понял, что пробил у Желтоуса гофрированную трубку от противогаза. Не надо было ему святотатствовать и заглядывать в дверь преисподней. Огненный дух войны превратил его в пар и студенистый осадок. Прощай, Желтоус!
        Час мы выжидали, охотясь за остальными, и завалили на пару с Ванюшей еще двоих. Одного в ангаре с «хвостами»-ракетами уложили Кинах с Найдой. Там, среди огромных зеленых трубообразных тел на платформах, нашли мертвого командира полка. Видно, до последней минуты его держали в заложниках…
        Мы упустили поджигателя. Из какой-то норы выскочил человек в противогазе и швырнул горящий факел в горловину. Оранжевое пламя взметнулось на пятиметровую высоту. Ваня тут же срезал террориста, мы бросились к факелу, но подойти было невозможно, наши резиновые доспехи буквально плавились при приближении. Я сорвал противогаз с лица убитого - и узнал Глухонемого. Одна пуля разнесла ему половину бритого затылка, вторая - это я точно отметил - попала в печень. Мы взяли его за руки и за ноги и бросили в огонь, после чего устремились прочь… Мое чуткое ухо уже слышало рев пожарной сирены, а высоко над головой трещали вертолеты. Кажется, начиналась широкомасштабная операция… Трое хоменковцев сдались, и один из них сообщил, что голос командарма мастерски скопировал Глухонемой, он же - Шарин.
        Пленных, кажется, сгоряча расстреляли…
        Катастрофически темнело. Мы уже знали, где Хоменко - он укрылся за стальной дверью ядерного ангара. На стенах плясали тени бесноватого пламени, вызывая ассоциации с начавшейся ядерной войной. Не вынеся этого, я сорвал противогаз, в котором уже накопилось полстакана, не меньше, моего пота, швырнул в сторону коробку. Моему примеру последовали остальные. Потом я снял защитный комплект, снова надел на мокрую куртку бронежилет и «лифчик», молча забрал два магазина у Кинаха: мои уже были пустыми. Двух должно было хватить.
        - Стрелять категорически не рекомендуется, - сказал Найда. - Я пойду за тобой следом.
        Мы толкнули дверь - тяжелую броневую плиту с тремя отверстиями для ключей - вход в пятиметровой высоты ангар.
        Найда проверил, включен ли рубильник, хотя это было лишним: впереди пробивался свет. Мы завернули за угол, прошли по коридору. Здесь была еще одна бронедверь с двумя замками-секретами. Наконец мы спустились по ступеням в подвал, уперлись в еще одну дверь. Кажется, она была приперта изнутри. На ней красовался череп с костями, желтый треугольник со стрелой и надписью: «Внимание - РАДИАЦИЯ!»
        - Взрыватели не поставлены, - прошептал Найда, - но все равно страшно… Не дай бог рванет, даже не в ядерном исполнении…
        - Не должно, - продолжил я разговор дилетантов. - Постреляем чуть-чуть, ну, обшивочку чуть испортим.
        - Мне за эту обшивочку скальп снимут и кое-что отрежут, - трагически прошептал майор. - Давай я пойду первым!
        Я оттеснил его, осторожно стал открывать дверь, она мерзко заскрипела.
        - Не могли смазать, что ли, - тихо сказал я через плечо.
        На секциях возлежали неприметные конусоидальные обрубки, любовно выкрашенные в зеленый цвет. Их выдумали для уничтожения городов и целых армий…
        - Хоменко! - неожиданно для себя выкрикнул я. - Подполковник Хоменко! Это я - старший лейтенант погранвойск и гвардии Приднестровья Раевский! Выходи, комбат, мы не стреляем!
        В ответ раздалась короткая очередь. Пули щелкали над нами.
        - Все, кранты! - позеленел Найда. - Теперь меня точно убьют… - Он оглянулся, встал у стены. - Ты же головки попортишь, они ж теперь ни хрена не взорвутся! Идиот, кончай стрелять!
        В ответ раздался дурной смех.
        - Недоносок! - Я тут же узнал «родной» голос комбата. - Они взорвутся, очень хорошо взорвутся вместе со всеми нами, со всей Европой, Азией и Америкой. Зови сюда всех президентов, пусть они у меня поползают на коленях!
        Он снова запустил короткую очередь, явственно послышалось, как пули скользнули по металлу.
        - Ух, идиот, что же ты делаешь, головки погубишь! - стонал Найда.
        - Я сейчас и твою прострелю, придурок! - прорычал в темноте Хоменко.
        - Он, кажется, того, - высказал я предположение и повертел пальцем у виска. Пора было кончать, пока у бедного майора не зашкалит сердце от горя.
        Я осторожно стал пробираться между секциями, боеголовки лежали смирненькими малышами. Тихонькие, спокойные, молчаливые.
        Честно - душа радовалась, что мы до сих пор не дошли до атомарного состояния.
        - Эй, гвардеец, не вздумай шмалять! - Найда погрозил мне кулаком.
        Все-таки он был неплохим парнем - и толковым. Я затаился за секцией, а он завел дурацкий разговор, чтобы отвлечь внимание.
        - Комбат, а комбат, давай по-мирному разопьем бутылку водки. Здесь радиация, а от нее надо лечиться. Лучше, чем водкой, не придумаешь…
        Наконец я увидел его. Он стоял в полевой форме генерала, облокотившись на зеленое чудовище, одну руку держал на спусковом крючке, а в другой дымилась сигарета. Я выстрелил, автомат комбата грохнулся на пол, а рука повисла плетью. Он сморщился и посмотрел на меня застывшими глазами. Они были совершенно безумными. Они загипнотизировали меня. И раньше его взгляд, холодный, пустой и мертвенный, выжигающий душу, наводил смятение и трепет, а теперь я с пустым равнодушием подумал, что Хоменко - зомби, уже давно перестал быть человеком, его давно нужно было «выключить», остановить, дать покой страждущему телу с вырванной и потерянной где-то на полях Афганистана или Приднестровья душой.
        Это был мертвец. Даже в блеклом свете я увидел, что лицо его приобрело зеленоватый оттенок, он усмехнулся, обнажив зубы. Я взмок от холодного пота, лицо и лысина Хоменко были совершенно сухими.
        - Хоменко непобедим, - произнес он.
        Комбат описал полукруг стволом пистолета, я даже не успел заметить, откуда он его успел вытащить. Линия прицела ощутимо проплыла по моему лицу, ствол дрогнул.
        Я ждал, сознавая, что мертвецы тоже стреляют.
        - В бессмертие? - спросил он и рассмеялся чужим голосом.
        Ствол поплыл вверх, он медленно приставил его к виску и, улыбнувшись, нажал спуск. Выстрел откинул голову, веки дрогнули, Хоменко рухнул.
        - Да хватит же стрелять, нелюди! - раздался страшный крик.
        Я услышал приближающийся грохот сапог. Майор не вынес издевательства.
        - Больше не будем, - сказал я.
        - А-а, - пробормотал он, завидев мертвеца.
        Мы склонились над Хоменко. Он зловеще улыбался, а в глубине расширенных глаз, кажется, проглядывала бездонная черная пустота.
        Майор отшатнулся.
        - Сатана ваш Хоменко!
        - Тащи чеснок и бутылку, которую обещал от радиации, - предложил я.
        Но тут вороньем ворвались гладколицые хлопцы в беретах, в тельняшках наразворот, вырвали у нас автоматы, вывели из ангара, поставили у стенки. Кинах и Ваня, обезоруженные, тоже стояли здесь, подняв лапы и уперев их в стену.
        - Кто такие? - грозно раздалось за нашими спинами.
        Я попытался обернуться, но тут же получил удар под коленку.
        - Стоять!
        - Задержаны на объекте. Один, похоже, успел застрелиться, товарищ капитан!
        - Ничего, и этих шлепнем! Кряхтин!
        - Я, товарищ капитан!
        - Соединись со штабом, доложи, что поставленная задача выполнена, террористы задержаны. С нашей стороны потерь нет.
        От такой чудовищной наглости меня стал разбирать дикий смех.
        - Ишь ты, развеселился, - прозвучало за моей спиной.
        - Истерика, - умудренно заметил другой.
        Ванюша, который стоял рядом, тоже стал корчиться от смеха, тут и Найда расхохотался, и наконец флегматичный Кинах не смог удержаться от смеха. Так, вчетвером, мы корежились, извивались от хохота, новые взрывы его волной передавались друг к другу. Корытов гоготал так, что стена амбара, за которую мы уже еле держались, ощутимо тряслась, а крыша вибрировала. Кинах заливался, я давился, задыхался, а Найда стонал - чуть ли не кричал.
        - Эй ты, что с тобой? - Почуяв неладное, к майору подошел старший десантников.
        - Там!..
        - Чего - там?
        - В моем кармане возьми документы… Я… о-ох… замкомандира базы…
        Тот вытащил удостоверение, полистал его и разрешил опустить руки.
        - Это тоже наши, - устало произнес Найда. - Из приднестровской гвардии.
        Нам разрешили отпустить стенку.
        - Профессионально, ребята, жар загребаете, - сказал я капитану.
        - Служба такая, - очень уважительно добавил Кинах.
        - И главное - вовремя, - выразил и свое мнение Найда.
        Ваня, как нижний чин, промолчал. Капитан, кажется, покраснел. А может, показалось: еще плясали на стенах сполохи пожара, ребята с брандспойтами работали неторопливо, зато уверенно, без суеты.
        - Вы, ребята, не обижайтесь, в бою документы некогда спрашивать, - миролюбиво заговорил капитан.
        - Конечно, конечно, - сказал я. - Спасибо, что вообще не пришлепнули. Все нормально, суматоха уляжется, напишете представления к наградам… Ну а мы с Ванюшей пойдем, правда, Ваня?
        - Так точно, товарищ старший лейтенант! - не замедлил отозваться он.
        - Автоматы верните! - потребовал Кинах.
        - А кто вы такой? - спросил капитан.
        Кинах ответил, что командир роты бывшего батальона подполковника Хоменко. Услышав фамилию комбата, тот ответил категорическим отказом и подозрительно посмотрел на Андрея.
        - Пошли, - сказал я Кинаху и взял его под руку.
        Найда проводил нас к машине. На удивление, она все еще стояла у штаба. Мы сели, распрощавшись, тронули.
        - Адреса оставьте, ребята! - крикнул вдогонку майор.
        - Вперед, - приказал я Корытову. - Возвращаться не к добру, а для хороших людей мир всегда тесен. Встретимся…

…Протянув Леночке букет свежесорванных тюльпанов, прокрутил в голове заготовленные слова прощания, но что-то помешало мне выплеснуть их сразу, чтобы затопить ими тихую тоску вечного и безнадежного расставания - бессмысленными, истертыми, напыщенными словами, которыми заменяют тонкую, прозрачную паутинку человеческих чувств. В общем, все эти «такова жизнь», «ничего не попишешь», «буду скучать и вспоминать» я решительно отмел и сказал то, что неотвратимо и бесповоротно висело надо мной.
        - Уезжаю, Лена… Друзья зовут в Абхазию, там новая заваруха… Афганская солидарность, сама понимаешь… - вздыхая после каждой фразы, выдавил я.
        - Какие друзья, какая Абхазия? - Лена неожиданно возмутилась, тряхнула сердито челкой, которая прикрыла ей одну сторону лица. - Ты ведь обещал на мне жениться!
        Мне показалось, что я ослышался.
        - Жениться?!
        - Именно! - Она подбоченилась так же, как тогда в музее, и короткая юбчонка вздернулась чуть выше.
        Я отвел взгляд, плохо соображая. Порядочные девушки обычно не рискуют так шутить: вдруг такой прохвост, как я, согласится.
        - И когда я это обещал? - спросил я как можно тверже.
        - Когда мы втроем сидели в кафе, в тот, самый первый раз. Что - напился и забыл?
        Убей меня, но я ничего такого не помнил, были какие-то комплименты, потрясающий блеск моего остроумия, каламбуры, ненавязчивое ухаживание, наконец, крепкий удар по затылку и последующая потасовка… С последней надеждой я посмотрел на Корытова. Он неопределенно пожал плечами.
        - Говори, Корытов, ведь было? - Лена повернулась к Ванечке.
        - Кажется… кажется… - сморщил он лоб.
        - Ну? - поторопил я, чувствуя полнейшее смятение.
        Ваня вопросительно посмотрел на меня.
        - Кажется… кажется, не было такого, - наконец выдавил он.
        - Кажется, кто-то один из вас врет, - растерянно пробормотал я, все еще думая, что это розыгрыш.
        - Что же вы за мужчины, - сказала Лена дрогнувшим голосом, ее заблестевшие глаза глянули на меня с тихим укором и разочарованием.
        А у меня заныло сердце, и почувствовал я себя мелкой сволочью, тщедушным маленьким человечком, совершившим большую гадость, которому бы сам никогда не подал руки, вытер бы об него ноги, а вернее - набил бы морду.
        Лена повернулась и пошла. Я бросился за ней, чувствуя, что теряю, теряю непоправимо…
        - Не надо идти за мной - уже не догоните…
        Я, кажется, бормотал «Лена, Леночка» и какие-то слова извинения, в бессилии замедлял шаг, тупо глядя ей в спину, на ее удаляющуюся фигурку…
        - Догоняй, - сказал Ваня, подтолкнув меня вперед.
        - Поздно… - У меня будто выгорела часть души. А может, это случилось гораздо раньше. - А ты мог бы слегка и соврать, - сурово заметил я.
        - Слегка соврать - все равно что слегка расплакаться, частично вскрыть вены или на некоторое время умереть.
        - Умный стал, вижу…
        - Сам же научил, - усмехнулся мой Ванечка.
        - Не помню.
        - В Афгане, когда я еще молодым воином был. Вот запомнил… А Ленка, между нами, мужиками, Володя, мне самому очень нравится.
        - И что теперь? - спросил я, ощутив вдруг еще большую пустоту.
        - Расходимся, - просто ответил Ванечка. - Я без нее не уеду.

«И ведь не уедет», - подумал я, чувствуя, что все кончено.
        Я протянул ему руку, сказал «спасибо», как в старые, добрые времена, когда я был командиром, а он моим подчиненным, и мы оба носили совершенно одинаковую полевую форму «афганку», и было ощущение бесконечности времени, особенно тогда, в марте, когда мы самыми последними выходили из войны в бесконечный, светлый мир… Я пожелал ему удачи и еще сказал:
        - Деньги верну на твой адрес.
        - Да брось ты, - отмахнулся он. - Какие могут быть счеты…
        Ну что, други, взгрустнулось? Говорят, что к столице нашей Родины присоединилось еще много других городов, которые отныне слезам не верят. И я не верю, и вас не заставляю. Каждый плачет по-своему. Если желает самовыразиться таким способом.
        Помните, как я плыл через Днестр? Когда вспыхнула красная ракета, мне показалось, что обступили меня кровавые волны, и я один, брошенный, отверженный человек с мокрым лицом и пересохшими слезотоками, израненный, битый смертным боем, с этой вспышкой смертельной ракеты над головой остро ощутил не одиночество, не раскаяние, а пронзительную жажду жизни. И что я еще мог почувствовать, великий умник, случайно попавший между двумя уничтожающими друг друга берегами?
        Я знаю, на мою долю еще хватит красных рек, потому что не извелись еще в нашей человечьей натуре инстинкты, свойственные простейшим и насекомым, и изувеченная хоменковская муха - не самый страшный символ вселенской тупости нашей биологической популяции… Они зовут меня, красные реки, и что мне еще надо, насмешнику и ветрогону, перекрестившему друга, которому сплеча, не думая, подарил свою тихую, ласковую и счастливую судьбу.
        Ну что, други… Неужто на самом деле думаете, что все так гнусно?