До встречи в раю Сергей Дышев
        # Правительство бросило этот полк на произвол судьбы, оставило медленно сгорать в огне междоусобной войны. Командир полка Лаврентьев держит осаду с одним солдатом и двумя десятками прапорщиков и офицеров. А вокруг - полный хаос. К оружейным складам рвутся банды, город кишит отпущенными на волю зеками и сбежавшими из дурдома психами. Эти гротескные сцены напоминают сценарий для фильма ужасов, но самое страшное то, что все так и было на самом деле…
        Дышев Сергей
        До встречи в раю
        Полковнику Владимиру Михайловичу Житаренко - бойцу, журналисту, погибшему на чеченской войне
        К-Тюбинский гарнизон.

113-й мотострелковый полк МО РФ
        (в/ч 12345)
        (Конец ХХ столетия)
        Лаврентьев заснул на «панцир-кровати» полулежа, опершись спиной на карту неподеленной еще родины, аккурат там, где была Таджикская Советская Социалистическая Республика. Ресницы его подрагивали, будто грезились ему в полудреме яркие вспышки усопшего дня; в полуприкрытых глазах отражались желтые лучи керосинки, серебристыми опилками отсвечивала отросшая щетина, на воротнике топорщились темно-русые космы. Крепкие узловатые кулаки подрагивали на заправленном по-уставному одеяле синего цвета, пальцы были сжаты - то ли от злости, то ли от глубоко запрятанной боли. Наверное, все нутро у него страдало, источенное язвами от хреновой жизни.
        Когда человек спит, он обнаженно-беззащитен. Лаврентьев спал - почти не дышал. Даже не храпел, как обычно, - обессилел. Потрескавшиеся губы, массивный подбородок, безвольно опущенный на грудь. Не Лаврентьев, привычный энергоноситель, а полудохлая рыба, болезненная, загнанная в сеть…
        Ольга тихо отворила дверь, осторожно опустилась на стул перед забывшимся Лаврентьевым, подумала: «Мне кажется, что я знаю про него почти все».
        За черным окном перешептывались длинные ветви тополя. Они будто хотели заглянуть в маленький желтый кусочек окна и выяснить, почему обитатели дома прячутся за спинами и животами бесформенных толстяков, которые вповалку неподвижно лежали на подоконнике аж до самой форточки. Мешки на окнах имеют свойство преображать любое помещение, навевая неистребимую складскую тоску.
        Один мешок прохудился, из него серой струйкой сыпался песок. Ольга проследила взглядом: на полу вырос маленький холмик. «Как в песочных часах, - подумала она. - Только в обратную сторону уже не повернешь.» И еще она вспомнила поразившую ее фразу о старых людях, из которых тоже песок сыплется: неужели это правда? Она поежилась, почувствовала мимолетную тревогу и, чтобы успокоиться, пристально всмотрелась в Женечкины черты. «И вовсе не такой он старый!» Даже сейчас, когда его лицо продолжало хранить болезненное напряжение, оно действовало на нее успокаивающе.
        Оля незаметно для себя задремала, ощутив сквозь сон, что дыхание их попало в такт, и это необычное единение приятно поразило ее. Только у нее вздымалась грудь, а Женечка, как и все мужчины, дышал животом, ему мешал туго стянутый ремень. «Мне не стыдно смотреть на него», - подумала она. Оле захотелось погрузить пальцы в его отросшие рыжеватые волосы, схватить и подергать бакенбарды, притянуть к себе, прижать к груди эту глупую и нелепую голову. Она протянула руки, но в последнее мгновение, сожалея, медленно отвела. Она попыталась вспомнить, когда последний раз спала с мужчиной. С кем - помнила, но вот когда… С некоторых пор мужские человеки вызывали у нее беспричинное раздражение, она устала быть в их глазах сексуальной жертвой. Особенно выводили ее из себя местные. Особенно после «суверенизма», по причине которого население просто стонало от счастья. Наиболее прыткие лица мужского рода сразу же бросились «приватизировать» всех «некоренных женщин».
        Комната неожиданно поплыла. Чтобы удержать ее, Ольга судорожно схватилась за Женькино колено, иначе бы рухнула с грохотом.
        Лаврентьев вздрогнул, поднял припухшие веки.
        - Чего тебе?
        - Извините, я случайно, - сипло произнесла Ольга.
        - Иди спать!
        Она поспешно встала, отодвинула стул. Коптилка мигала, высасывая последний керосин.
        - Черт, из Москвы должны позвонить! Этот…
        - Там уже все спят. Давно…
        - Должен позвонить этот… Ч-чемоданов! - Он покосился на короткую юбчонку Ольги. - Какого черта так вырядилась?
        - Жарко, - произнесла она заранее приготовленный ответ и почувствовала, как по обнаженным ногам пробежал холодок. «Дура набитая! Только это ему сейчас и надо!»
        Лаврентьев действительно забыл про Олины ноги, он отхлебывал из кружки холодный чай и затягивался сигаретой. Пепел сыпался на колени.
        Скрипнула дверь, появилась голова в очках, за ней проскользнул и сам хирург Костя по кличке Разночинец. Он молча подошел к Лаврентьеву, слегка пошатнулся, его очки тревожно блеснули. Костя стал неторопливо раскладывать на столе различные вещички: зеркальную коробочку со шприцем, пузырек, ватку, потом он задрал у клиента рукав и, прыснув из иглы в небо, воткнул ее в руку. Так же бессловесно Разночинец собрал эти почти культовые предметы и уже направился к двери, когда лаврентьевский голос его остановил:
        - Ты опять пьян. Посадил бы тебя на «губу», но сейчас это было бы слишком экстравагантно. Спирт остался?
        - Принести?
        - Не надо. Докладывай.
        - Принял роды. Мальчик.
        - Хорошо. Это к войне.
        - Заштопал трех аборигенов.
        Лаврентьев задумался. Костя решил, что самое время улизнуть: впрыснутое начнет рассасываться, шефу станет хорошо, в прогалинах черепной коробки - отчетливо и свежо, потом начнется энергетический позыв к действию, а ведь ему, Костику Разночинцу, очень хотелось спать. Уйти, прихватив оставленный за дверью еще теплый от солнца автомат калибра 5,45, пуля - гуляка-телорванка. Он, хирург, и то ужаснулся почти до рвоты, когда впервые увидел, что натворил этот заостренный кусочек тускло-желтого цвета.
        Костя осторожно попятился к двери, но Лаврентьев снова остановил его:
        - Садись, будешь писать.
        Костя обреченно сел, снял очки, стал протирать глаза, потом стекла. Закончив, придвинул большую книгу с разлинованными синими листами: в ней что-то учитывалось.
        - Сегодня на этом столе лежали три миллиона рублей и два золотых слитка. Очень приличных. Они хотели, чтобы я продал им три танка.
        - А кто это был? - испуганно спросила Ольга.
        - Не перебивай! - сверкнул белками глаз Лаврентьев. - И один из них, Салатсуп, или Супсалат, выложил на стол гранату и сказал, что подорвет меня на хер и всех их троих заодно, если я не уступлю. Но (это, Костик, выдели толстыми буквами) гвардии подполковник Лаврентьев в сложившейся экстремальной ситуации не дрогнул, проявил хладнокровие и воинскую смекалку, уверенно и четко послав представителей Нацфронта на хер. Что они незамедлительно и исполнили. Жертв и разрушений нет… Этого же дня была обстреляна машина, направлявшаяся во второй караул. Ранен в руку офицер Скоков. Навылет…
        Лаврентьев потянулся за сигаретой, почесал заросший щетиной кадык.
        - Двадцать лет назад у меня была тысяча возможных вариантов судьбы, хотя сам я был зеленым огурцом с желтой рисочкой на правом или, не помню, левом рукаве. Престижный юноша, помышлявший о загранбазах на землях демократических друзей по временной идеологии. Все оказалось еще более временно, да так, что я не успел добраться до этих самых друзей. А многие мои однокурсники успели. «Друзья» же почему-то перестали дружить и стали обзываться в наш адрес. Когда лев уходит, все мартышки - триумфаторы. Верещат в своем обезьяннике, пердят и радуются… По выпуску мы все, как один, обзавелись фарсово-утонченной деталью туалета - лаковыми сапогами с зеркальными раструбами и вставками из китового уса. Да-да, это было очень модно. Не знаю, сколько там китов перебили. Сейчас этого шика не понимают.
        - Это все записывать? - подал голос Костя, чуть не падая со стула.
        - Это - необязательно, - ответил Лаврентьев, он же - пора об этом сказать - гвардии подполковник, командир проклятого богом 113-го мотострелкового полка Российской империи. - Перед выпуском я, правда, уже не имел тысячи фантастических помыслов - гораздо меньше. Подвистники кадрового труда в училище сузили мне горизонт до пяти округов, причем самых скверных. В душе я вскричал на распределении: «Чтоб вас, отъевшихся московитян, самих пнуть на Бузулук с Тайшетом, под Читу с матерью!» Но вслух скромно молвил: «Готов служить там, где прикажет Родина-мать!!!» Мой ответ почему-то никакого впечатления не произвел, никто не бросился меня обнимать, жать руку, поздравлять с безусловной патриотичностью, пятибалльностью характера, лояльностью и всеми моими новоиспеченными лейтенантскими качествами. - Лаврентьев закашлялся. - Ты что, записываешь? Зачеркни! Хотя оставь. Пусть будет как у фюрера: личный летописец. Биограф…
        Третьи сутки он не смыкал глаз и уже предвкушал появление галлюцинаций… Костя уснул, открыв щербатый рот, очки сорвались, зацепившись дужкой между ног. Ольга поминутно вздрагивала, поднимала голову, мутно взирала на Лаврентьева, на сверкающую шприцевую коробочку - лучик сверлил глаза. Она продолжала клевать носом, и желтый лучик, преломивший огонь керосинки, бледнел, обтекал тихо и ласково, успокаивал теплой сытостью золота…
        Она встала и, чтобы стряхнуть сонливость, провела ладонями по лицу.
        Разночинец ушел. Лаврентьев курил, стряхивая пепел мимо пепельницы.
        - Евгений Иванович, я давно хотела спросить вас… Вот вы уже три года без отпуска, все время здесь, в полку, ведь это ненормально, никаких человеческих сил и терпения не хватит.
        - Да, Олечка, это и у меня за гранью понимания.
        - Вы простите мою навязчивость, наверное, я бестактна, лезу вам в душу… Вы не смеетесь надо мной?
        - Не смеюсь, лезьте дальше. - Лаврентьев подавил зевок, хотел извиниться, но передумал.
        Ольга свела коленки, обхватила их руками, будто внезапно озябла, потом распрямилась, глянула в глаза Лаврентьеву, ожидая увидеть самое неприятное - иронию, насмешку, даже презрение. Но Женечка смотрел печально и устало, и Ольга мысленно поблагодарила бога за то, что не поторопилась заговорить о сокровенном, о том, что мучило ее, не давало покоя ее бабьей натуре: почему «неоприходованный мужик» три года живет бобылем, имея при этом жену, сына.
        Всех полковых дам занимало это несоответствие. Завидев угловатого дерганого подполковника, злого на язык, у которого вот-вот вместо слов вылетят острые гвозди и шипы, а то и пулеметная очередь, они щурились, усмехались украдкой и делали вывод: хороших женских рук нет для Лаврентьева. Дамы побаивались комполка, торопливо здоровались первыми и дефилировали далее, как правило, непроизвольно усиливая виляющее движение бедрами. В этом крылась какая-то загадка, нравы в полку не отличались от среднестатистических: как и везде, здесь от 12,5 до 19,75 процента женщин изменяли хоть раз в супружеской жизни. Обыкновенные цифры. Но вот при виде хмурого командира в/ч 12345 всех женщин помимо воли начинало
«раскачивать». Этим интересным наблюдением поделилась однажды в узком кругу супруга «энша» - начальника штаба - Вероника Штукина. После этих откровений за спиной Штуки, как прозвали ее, звучал срамной, с оглядкой, смешок. Впрочем, подхихикивая, каждая знала и за собой этот странный позыв к раскачке - от неясных желаний, томления, гарнизонной скуки, бедной на эмоциональные переживания…
        - Ну говори, что хотела? - недовольно спросил Лаврентьев. - Рапорт на отпуск, звание «прапорщик Российской Федерации»?
        - Никак нет, товарищ подполковник. - Ольга мгновенно поджала губы, будто ей показали крепкую витую плеть. Она встала, продемонстрировав стойку «смирно», свела коленки вместе, хотела еще выпрямить по-солдатски грудь, но не стала, ни к чему сейчас было. «Что-что, а этого не получишь!» - со злорадным тщеславием подумала она, зная цену упругой тяжести, которой ее наградила природа.
        - Сядь. А лучше сделай чаю.
        - У меня кофе есть, - сказала она.
        - Сделай кофе.
        Она вышла, Лаврентьев переместился за стол, на котором находились папка с приказами, стакан с потекшими ручками, сломанными карандашами, а также обрезанная под основание снарядная гильза, которая служила пепельницей. Рядом матово отсвечивал тяжелый черный телефон, который болезненно вздрагивал от неурочных звонков, - сейчас забывшийся в коротком полусне, но все еще переполненный чьими-то голосами, криками, матом, треском, хрипом…
        Лаврентьев вдруг испытал желание поднять трубку, выйти на «Рубин» - в столицу Федерации, пока еще была телефонная связь, и от души нахамить какому-нибудь заспанному дежурному генералу в штанах с примявшимися лампасами, ошарашить убийственной «прямой речью», чтоб у того коленки подкосились, чтоб поразить в душу, неожиданно, как плевком из унитаза. «Товарищ генерал, тут такие дела, короче, кофе закончилось! Что-что… Сам-то небось пьешь сейчас? А ежели не пришлете, будем на танки менять! Чего-чего… Знамо дело - на кофе! А, уже проснулся, голубчик! Что это я такое позволяю себе, и кто я таков? Да, так точно, командир 113-го полка, нос до потолка. Нет, я вполне нормален. Где мой заместитель? Повез личный состав полка на Черное море - купаться. А я тут один, самолично… Ну ладно, покедова. Столице привет, товарищ генерал. Да ты не огорчайся, я понимаю, надо ж, угораздило, прямо на твое дежурство такие звоночки. А ты не докладывай. Ну ладно, давай, будь здоров, смотри там, чтоб все по уставу, не маленький, генерал все же!»
        Лаврентьев обожал московских генералов. Паркетные тихони генштаба, они на оперативных телефонных просторах превращались в величавых полководцев, лучезарных и мудрых наставников, суровых и требовательных радетелей за державу. В последнее время они все чаще обрушивались на Лаврентьева массой звонков. Но повышенное внимание выражалось не в материальной помощи, а во множестве указаний, которые он получал по всем аспектам жизни и службы. Лаврентьев также отвечал на всевозможные, по большей части странные вопросы, и его ответы, вероятней всего, затем использовались как начинка для докладных записок, всяких там справок и отчетов.
        Ольга принесла чайник с горячей водой, насыпала в чашки растворимый порошок, поставила привычно на край стола. Они стали пить черную жидкость, еле теплую, с островками непотопляемого порошка. В принципе «островки» не мешали. Ольга радовалась, что сохранила остатки кофе. Лаврентьеву тоже было неплохо.
        - Вы простите меня, Евгений Иванович, - решилась Ольга. - Мне все равно, конечно, но вот наши бабы, а они, знаете, какими могут быть злыми, языкастыми, мстительными…
        - Да что ты говоришь, никогда бы не подумал!
        - Да… И знаете, что про вас говорят, что вы как бобыль живете?
        - Что я педик?
        - Нет. Говорят, что вы уже обессиленный и вас только что жалеть осталось, монах, говорят, святой, все силы только на службу.
        - Правильно говорят. И что ты хочешь от меня в связи с этим? Юбку не по уставу, выше нормы задрала.
        - А где норма, Евгений Иванович? - Ольга глянула на свои ножки, двумя пальчиками коснулась края юбочки.
        - Норма - в личной порядочности и скромности, девушка. Я твой командир, но это вовсе не значит, что мне должно хотеться прямо аж до залысения головной части… Травим тюльку… Костя дозу мне врезал, чтоб ваш кормчий продолжал функционировать. - Лаврентьев говорил размеренно и монотонно. - Черт бы побрал наше зазаборное эрзац-общество! Среди грязного веселья эти фундики и фантики, фокусы и покусы… Я могу раздолбать к едрене фене всю эту свору, сжечь всю долину, а реку выпарить в банную пыль!
        Фундиками в этих жарких землях называли приверженцев фундаментализма, а фантиками, по подобию, - их заклятых врагов из Национального фронта, подразумевая свойственный им фанатизм.
        - Женя!
        Ольга уже знала, что Лаврентьев стал быстро заводиться, и она незаметно переходила на «ты». Торопясь сказать важное, он не замечал, точнее, не слышал, перебивал. Разговор был одним и тем же: что есть сила, что он всех в кулак сожмет, прищучит, разнесет в пух и прах всех фундиков и фантиков, потом примет мировую, посадит тех и других в столовую, заставит лопать плов, шурпу, шашлык, лагман, манты, потом русский борщ, пельмени, кулебяки, расстегай… - чтоб всех раздуло, как подгулявшую мартовскую жабу. А потом свалить их в один зиндан - яму, в которой познаются тонкости восточного гостеприимства, и не выпускать до тех пор, пока не просвистятся и не помирятся. «Вожди-шишаки, - говорил командир, - умные люди. В конце концов между собой разберутся, помирятся. Вся беда в том, что благие их помыслы почему-то не всегда по душе народу…»
        После запальчивых речей Лаврентьев остывал при помощи простого способа: открывал шкаф, где стоял молочный бидон, черпал кружкой коньяк, глотал, предлагал ей, она отказывалась. Иногда ей удавалось пресечь попытки на полпути к шкафу. Она безошибочно ловила этот момент. Точность и мгновенность Ольгиной реакции действовали неотразимо.
        Лаврентьев отправил отдыхать уснувшую Олю, которая так и не сказала главного, сокровенного. Она не проснулась и ушла в свою темную комнатку, передвигаясь как сомнамбула. После чего Евгений Иванович побрился тупым лезвием «Шик», причем
«насухо» - с водой мороки было бы больше, да и не хватало ее. После этой операции он вылил на лицо остатки одеколона и приказал часовому у дверей не будить его, даже если на стадион начнет падать китайский десант, а в реке всплывет американская атомная субмарина «Посейдон». Часовой, из прапорщиков, щедро заулыбался, обнажив коричневые десны, кивнул каской… Вот, пожалуй, все, что запомнил на этот утренний час Е. И. Лаврентьев, гвардии подполковник, командир
113-го полка. Он заснул крепко, как и положено донельзя уставшему, но счастливому человеку.
        Вряд ли кого интересовало, какие горячечные видения тревожили Лаврентьева. В его ногах молча стояли трое крепколобых мужчин, напоминая своим безучастным видом консилиум, на котором никто не отважится произнести вслух роковой диагноз, чтоб затем приступить к развязке. Рядом с кроватью стояли: майор Штукин, хирург Костя с принадлежностями для инъекций и прапорщик-охранник, вооруженный автоматом. Штукин в этом «консилиуме» являл собой «вершителя судеб», Костя, разумеется, врачевателя, а прапорщик с автоматом символизировал неотвратимую смерть. Все трое по привычке прислушивались к звукам выстрелов, коротких очередей и взрывов за окнами. Они пришли, чтобы прервать сон командира и посмотреть на его реакцию: над плацем летают пули, срезают верхушки деревьев, с визгом влетают в стены, откалывая штукатурку, и, что особенно печально, пока невозможно определить, какая из сторон так настойчиво обрабатывает нейтральную зону, которой и являлся 113-й полк.
        - Евгений Иванович, - произнес Штукин.
        - Товарищ гвардии подполковник, - позвал командира Костя Синицын.
        - Подъем, - после долгой паузы не очень уверенно подал голос прапорщик, вспомнив свое недавнее старшинское прошлое, которого лишился по причине отсутствия личного состава.
        Командир поморщился, приподнялся, сел, прислушался.
        - Стреляют?
        - Со всех сторон лупят! - торопливо стал докладывать Штукин. - Люди все по боевым расчетам.
        - Через забор не лезут?
        - Кто? - уточнил Штукин.
        - Ну не наши же…
        - Нет… Пока нет.
        - Как полезут - стрелять на поражение, - сказал Лаврентьев.
        Лаврентьев вышел в коридор, миновал сонно мигающего дежурного за стеклом, вышел из дежурки и уже на улице пристроился за капитаном и прапорщиком.
        И в самом деле, выстрелы доносились со всех сторон. А рядом, на футбольном поле, стоял многоголосый вой беженцев. С неделю назад они прорвались в полк, заполонили буквально каждый свободный метр, все пустующие помещения, спасаясь от лиходейства своих земляков. День и ночь они молили судьбу и всевышнего о пощаде, о каре для врагов, а в затишье просили воды, кормежки, кричали, угрожали, требовали навести порядок в городе, то есть перестрелять всех гонителей и мучителей.
        И тут, как раз за столовой, все увидели темные фигурки, штурмующие забор. Беженцы тоже увидели их, и вой стократно усилился - страшный женский вой.
        Офицеры открыли огонь. Первыми упали те, кто успел перелезть через забор. Потом на главной аллее прапорщик-часовой установил пулемет Калашникова и тут же тугой очередью ударил в сторону ворот. А с той стороны тяжелым грузовиком таранили железные прутья. В него впилась кинжальная очередь, он застыл, уткнувшись слепо в ворота. Наконец, на башенке бронетранспортера включился крупнокалиберный пулемет, прошелся по кромке бетонного забора, круша ее в пыль, стальные «жуки» с хрустом впивались в стволы деревьев, вырывая огромные щепки. Боевиков как сдуло.
        Боевая машина рванулась к воротам, полоснула очередью по грузовику, тот вспыхнул, с оглушительным хлопком рванули бензобаки. На фоне языков пламени красные звезды на воротах КПП выглядели зловеще и символично.
        По аллее возбужденно прохаживался, потирая руки, полуоглохший прапорщик-часовой (кавказской национальности) и, ни к кому не обращаясь, говорил:
        - Хорошо я им вмочил! Ух, как ответственно впиндюрил!
        И все, в том числе Лаврентьев, понимали, что прапорщик-пулеметчик вовсе не красуется перед командиром с определенной практической целью. Все знали, что прапорщик имел облегченное представление о радостях жизни, всем сердцем полюбил здешнюю бардачную войну и его даже не тянуло на Кавказ к воюющим соплеменникам.

* * *
        Иосиф Георгиевич Шрамм мысленно обмакнул перо в чернила и стал писать. Пользовался он, конечно, обычной шариковой ручкой, хотя давно мечтал завести перьевую, но все как-то не получалось. Он считал себя человеком старомодным, отрастил бородку клинышком, носил очки в золотой оправе и все собирался завести сюртук. После каждой встречи с пациентом он делал записи в тетради, на обложке которой значилось: «Доктор И. Г. Шрамм». Хотя доктором в смысле научно-иерархическом не был.
        Работал Иосиф Георгиевич в психиатрической клинике, между прочим, главным врачом. Втайне он считал себя крупнейшим специалистом и, безусловно, одним из выдающихся людей города. Город об этом не догадывался, впрочем, был он никчемным, скучным. Обыкновенная южная провинция, в которой жили обыкновенные, нормальные, славные люди, вели размеренный, здоровый образ жизни, и, конечно, ни к чему была здесь огромная, просто оскорбительно огромная лечебница для душевнобольных.
        В эту же минуту Иосиф Георгиевич аккуратно выводил: «Больной Цуладзе Автандил отличается слабыми тормозными процессами… - Тут доктор вспомнил, как больной назвал его приспособленцем, и решительно дописал: - И крайне низким уровнем сознания и эрудиции».
        Многих больных перевидал на своем веку Шрамм. Его душили, разбивали в кровь лицо, ломали руку, давили с хрустом его золотые очки. Но именно Цуладзе по-особому растревожил и расстроил доктора, да так, что не хотелось и признаваться в этом… Тут надо сказать, что Иосиф Георгиевич был давним тайным сторонником фрейдовского психоанализа, не изменил ему и в постсоветскую эпоху. И вот сейчас в его душе поселилось беспокойство. Он пытался отогнать навязчивую мысль, заставляя себя считать, что ее нет. Но в том-то и дело, что она была и по всем известным доктору правилам разрасталась в невроз, буквально натирала мозоль в его голове. Мысль же была следующая: «Я ничтожество, я подавляю свои комплексы и жалко сублимирую в своей писанине, которая на хрен никому не нужна!»
        Неделю назад жена сообщила ему о своей беременности, такой несвоевременной и нелепой, когда вокруг все рушится, все ненадежно и прежнее благополучие рассыпается, как дом из песка. Людочка была на двенадцать лет младше его. У них росла дочь. Два старших сына Иосифа Георгиевича от прошлого брака жили отдельно… Но вот что самое ужасное: супруга надумала рожать! А накануне доктору приснился гадкий сон: будто он в исподнем качается на доске с каким-то мужиком, а его Людочка, тоже в исподнем, идет навстречу и вдруг садится на сторону незнакомца. Доска перевешивается, он повисает в воздухе, ему очень страшно, он сучит ногами, а супруга и тот мужик бурно целуются.
        Утром, проснувшись и глянув на спящую жену, он отчетливо понял, что ребенок не от него…
        Доктор снова захлопнул свою тетрадь и вызвал старшую медсестру. Аделаида Оскаровна, женщина сорокалетнего возраста, молча уставилась на Шрамма.
        - Как там Малакина, по-прежнему не кушает? - спросил доктор.
        - Нет. Пытались кормить насильно - так она кашляет, выплевывает. А еды и так не хватает.
        - Может, ее усыпить? - в раздумье произнес доктор.
        - Наверное, придется, - тут же согласилась медсестра.
        - Да, вот еще что. Сделайте больному Цуладзе инъекцию однопроцентного раствора апоморфина.
        - Апоморфина?! - Черные брови Аделаиды Оскаровны вздрогнули, глаза еще более округлились. - Но ведь он вызывает сильные приступы тошноты, рвоту.
        Шрамм строго посмотрел на старшую медсестру:
        - Начинаем новый курс лечения. По специальной методике.
        Про себя он злорадно подумал: «Пусть прочувствует, как меня тошнит от его блаженного умничанья!» После чего он сделал приписку в тетради: «Попробуй, сволочь, апоморфину в задницу!» И отметил заметное улучшение настроения.
        Худшие предположения доктора подтвердились: жена ему изменила, и не просто с кем-то, а с человеком, который уже при жизни стал легендой, устрашающим символом для врагов, всесильным и могущественным мессией, кумиром масс. Это был не кто иной, как Лидер национального движения республики - Кара-Огай. Штаб-квартира его находилась волею судьбы в К. Буквально на следующий день после мучительных размышлений и догадок доктор увидел супругу в белом «Мерседесе» Лидера и сразу все понял по ее глупо-счастливому выражению лица. Иосиф Георгиевич почувствовал боль и опустошение. Он как раз собирался идти домой, но повернулся и потерянно побрел обратно в клинику, открыл свой кабинет, зачем-то достал свою тетрадь, рассеянно перелистал ее, схватил ручку, тут же бросил ее и расплакался.

«Ну все», - с тоскливой отрешенностью подумал Иосиф Георгиевич. Его тетрадь по-прежнему лежала раскрытой, и он написал поперек листа: «Я - рогоносец».
        Из больницы Иосиф Георгиевич вернулся поздно вечером. На столе он увидел клочок бумаги, который оказался запиской. Доктор поспешно взял ее, и буквы запрыгали перед глазами.

«Вся моя жизнь с тобой была сплошной ошибкой, - с недоумением, переходящим в ужас, читал он размашистые строки. - Твои невыносимые причмокивания за обедом, твои вывернутые ноздри, руки в старческих веснушках, твои глупости и умничанье! Меня тошнит от всего, что связано с тобой. Прости, но я не могу, меня медленно убивает твой запах, напоминающий прокисшее молоко. Мне надоело стирать твое вонючее белье и еще более вонючие носки. Кроме того, ты - ЧМО и в достаточной степени идиот, как и все твои друзья в психушке, и мне доставляет огромное удовольствие сказать тебе об этом. Мне всегда не хватало настоящего мужика, который драл бы меня как козу. Кстати, ребенок мой будущий не от тебя. Не вздумай меня искать. Это бесполезно и даже опасно. Будешь приставать - тебе оторвут все выпуклости. Я ухожу к Кара-Огаю. Дочка пока будет у мамы, потом я ее заберу. Алименты оставь себе. Извини за немного резкий тон. Спасибо за совместную жизнь. Будь здоров. Не твоя Людмила».
        Нетвердой походкой доктор дошел до дивана, грузно рухнул на него, судорожно вцепился в подлокотник и разрыдался бурно, страшно и чуть-чуть театрально.
        Тут его осенило: да ведь это неправда, это просто шутка! Люся куда-то спряталась, она разыгрывает его. Сейчас он найдет ее, она засмеется, нехорошая маленькая проказница, он тоже засмеется вместе с ней, вытрет слезы и попросит больше никогда так не шутить, потому что это жестоко и очень обидно… Доктор бросился в другую комнату, открыл шкаф. Все ее вещи висели на месте, и это укрепило уверенность доктора. Он бросился на кухню, где со вчерашнего дня в раковине оставалась грязная посуда. «Вымою, вымою, все сделаю, лишь бы отыскалась!» - всхлипывая, думал Иосиф Георгиевич.
        Но Люси не было - ни в туалете, ни на балконе, ни под кроватью. Доктор постарался совладать с собой.
        - За любовь надо бороться! - прошептал Иосиф Георгиевич и поразился неожиданной глубине и емкости этой фразы.
        Доктор выскочил на улицу, даже не прикрыв двери. Он припустил по темной аллее, постоянно натыкаясь на кучи мусора. В конце концов ноги сами повернули к зданию горсовета, где располагался штаб. «Сидит там при старикане Кара-Огае, поджав под себя ноги, пьет чай из пиалы», - наглядно представил Шрамм.
        Что-то разорвалось, на мгновение ослепило и оглушило доктора, и он инстинктивно пригнулся. Шибануло гарью. Он понял, что ему едва не отстрелили ухо.
        - А ну - стой! Руки за голову! - рявкнули из темноты.
        Доктор немедленно подчинился.
        - Точно - фундик! Давай сюда.
        Ноги у доктора отяжелели, как во сне, он шагнул в сторону голосов, продолжая держать руки за головой. И прежде чем различил лица, получил некрепкий удар в челюсть, покачнулся, но мужественно удержался на ногах.
        - Давай живо к стенке!
        Спотыкаясь, ничего не понимая, Шрамм подчинился, застыв у стены незнакомого дома.
«Главное - не перечить им, ведь я ни в чем не замешан», - лихорадочно успокаивал он себя, хотя хорошо знал, что в нынешние времена людей приканчивали просто от скуки.
        - Фундика заловили! - раздался торжествующий голос.
        - Надо его замочить! - добродушно отозвался другой.
        Доктор не был искушен в жаргоне, но понял моментально, что дела его - скверней не придумаешь.
        - Повернись! - крикнули у него над ухом.
        Доктор торопливо выполнил команду.
        - Урюк, через какое плечо поворачиваться надо?
        В лицо ударил свет фонаря, а в боку он почувствовал ствол автомата.
        - Отставить! - последовала команда.
        Доктор послушно повернулся через левое плечо, как учили когда-то на военной кафедре мединститута.
        - Фундик? Лазутчик? Отвечай, собака!
        - Я никакой вам не фундик. И не собака! - оскорбленно ответил Иосиф Георгиевич. - Я доктор медицины.
        - Доктор? - Один из незнакомцев рассмеялся. - И куда ж ты собрался так поздно? Клизмочку ставить? Или укольчик в попку? Говори!
        - Я ищу свою жену, - чистосердечно ответил доктор.
        Люди, а их уже собралось немало, от души рассмеялись.
        - Опоздал, дядя! Ее, наверное, уже где-то оттягивают.
        Кто-то сзади схватил его за волосы, резко рванул голову назад. Другой приставил нож к горлу.
        - Говори, пес, куда шел?
        - Мне в горсовет… - хрипло проговорил он.
        - Ага, сознался! - обрадовался мужчина с короткой бородкой, видно старший. - Сейчас ты у нас все расскажешь, фундик гребаный, грязь болотная, дерьмо свиное…
        - Салатсуп, да это же доктор психушный! Он в дурдоме работает. - В круг протиснулся парень, которого, как и остальных, Шрамм видел первый раз в жизни.
        - Доктор, говоришь? - заинтересовался Салатсуп. - А раны огнестрельные лечить можешь?
        - Нет-нет, - поторопился отказаться Шрамм, сразу уловив, какую перспективу ему хотят предложить. - Я психиатр, это совершенно другая, понимаете, кардинально другая специальность.
        - Что такое - «кардинальная»? - строго спросил Салатсуп.
        - Ну это, как сказать лучше, - заторопился доктор, - ну это совсем другая работа. Я лечу душевные болезни, и никакие другие. И если нужны консультации в этой области…
        - Ты, старый дуралей, считаешь, что мы психи? - взорвался кто-то из молодых. - Фундиков иди лечить, козел.
        В конце концов боевикам надоело потешаться над доктором, а когда они узнали, где собирается Иосиф Георгиевич искать свою жену, приумолкли. Салатсуп по-хорошему посоветовал проваливать поскорей домой, укрыться одеялом, а наутро забыть все, что хотел сделать ночью. Доктора подтолкнули и посоветовали идти по освещенной стороне, чтобы случаем не подстрелили.
        Люсю он увидел уже утром, недалеко от горсовета. Она сидела в белом «Мерседесе» Лидера, с царственной небрежностью развалясь на заднем сиденье. Ослепительно белые волосы в беспорядке рассыпались на бархатных чехлах. «Как она совершенна и безупречна!» - с болью подумал доктор. Он тут же заметил на ней новое ярко-красное платье со стоячим воротом и глубоким вырезом на груди, который подчеркивал красоту ее гибкой шеи и матовой кожи… Возле машины скучал битюг в черной куртке с автоматом на плече.
        Подойдя, он решительно рванул дверку, но она не поддалась. Тут же битюг, вскинув автомат, бросился к нему.
        Люся, к счастью, вступилась. Открыв окно, она властно крикнула:
        - Курбан, оставь его! Это мой… знакомый.
        - Выходи, пойдешь домой! - Он предпринял последнюю энергичную попытку, даже просунул руку за стекло, чтобы добраться до ручки.
        Она натужно рассмеялась, обнажив белые зубы. Охранник покосился на них, ухмыльнулся и покачал головой. Он курил «Мальборо».

«Какие у нее колючие глаза!» - подумал Иосиф Георгиевич, мучительно сознавая, что несправедливая ее ненависть высасывает ему душу, изнуряет, приносит страдания. И вдруг он почувствовал, как накатило, наплыло болезненное наслаждение.
        - Не бросай! - застонал он. - Не бросай. Хочешь - изменяй, рожай от него детей, только не уходи! Не будь настолько жестокой. Хочешь - бей, плюй на меня, но не уходи. У нас же дочь, пойми, ей нужен отец.
        - У нее будет настоящий отец.
        - Я имею права!
        - Ты всегда был занудой. - Она прищурилась. - Если не будешь действовать мне на нервы, я разрешу тебе иногда встречаться с ней. И имей в виду: мне достаточно сказать одно слово, и из тебя вынут все внутренности, а твою голову наденут на палку и отнесут к твоим психам. Тут у них новая мода появилась - голову отрезать. Не хотелось такое говорить, но сам знаешь, они на все способны. Да, возможно, через пару-тройку дней заеду, возьму что-нибудь из моих тряпок. Пустишь?
        Она отставила в сторону ногу, специально, чтобы она показалась в разрезе, играючи, притопнула. Было, было, что показывать. Охранник, вывернув голову, глянул плотоядно, клацнул зубами.
        Люся проворно прыгнула на сиденье. Иосиф Георгиевич поторопился прикрыть дверь. Как он потом корил себя за эту плебейскую услужливость: сам, своей рукой отринул любимую женщину! И еще дверцу прикрыл. «Мерседес» рванулся белой птицей, бесшумно набрал скорость, оставив позади черные обожженные дома, развалины, грязь и мерзость жизни, а также несчастного доктора Шрамма.

* * *
        Лидер Национального фронта приехал на черной «Волге» в сопровождении еще двух машин с охраной. Лаврентьев распорядился пропустить только «Волгу». Кара-Огай, седобородый, кряжистый, в распахнутой кожаной куртке, с кобурой на поясе, вылез из машины неторопливо, со старческой грузностью, поднялся по ступенькам на крыльцо. Лаврентьев первым протянул ему руку, тот крепко сжал ее своей огромной ладонью, и командир подумал, что хватка у старика по-прежнему завидная. Вместе с Лидером приехали полевой командир Салатсуп и девица неопределенных лет в потрепанных джинсах, ее сопровождал вертлявый паренек с тонкими губами.
        - А это кто? - спросил Лаврентьев, ткнув в их сторону.
        - Американское телевидение, - ответил Кара-Огай.
        - На кой черт ты их привез?
        Лидер не ответил. Девица подошла, виляя бедрами, и залепетала что-то на своем. Парень тут же стал переводить:
        - Господин подполковник, мы представляем компанию Си-эн-эн. Корреспондент Фывап Ролджэ, - он показал на напарницу, - и я, Федор Сидоров, оператор. Мы хотели бы попросить вас ответить на несколько вопросов.
        - Мне некогда.
        Оператор стал нервно переводить, девица учащенно задышала, повернулась к Кара-Огаю.
        - Уважаемый Лидер Национального фронта! - торжественно заговорил парень. - Согласитесь ли вы ответить на некоторые наши вопросы?
        - Я готов ответить на любые вопросы.
        Парень поспешно стал готовить аппаратуру.
        - Каковы цели и задачи вашего движения?
        Кара-Огай удовлетворенно кивнул, заговорил размеренно, без пауз. Фразы его были округлыми, будто отлитыми из крепкого металла.
        - У каждого народа своя судьба. Наш многострадальный народ многое вынес, вытерпел, и история последних лет красноречиво говорит в пользу того, что должен был наконец наступить счастливый период. Мы шли к нему, как птица, которая летит в теплые края. Но известные вам и всему миру враждебные силы решили захватить власть в свои руки и не погнушались при этом пойти на кровавые преступления, втянуть в войну наш многострадальный народ, уничтожить законно избранного президента. Поэтому мы, отстаивая законы и идеалы справедливости, равноправия, интернационализма, суверенитета, объединились в наш Фронт.
        - Это правда, что вы сидели в тюрьме? - перевел оператор очередной вопрос.
        - Да, - без тени эмоций ответил Кара-Огай. - Я пробыл в заключении в общей сложности девятнадцать лет.
        - А за что?
        - Это долгая история. Для некоторых людей я был опасен, и они сделали все, чтобы посадить меня.

«Ловко», - оценил ответ Лаврентьев. Он прекрасно знал, что Кара-Огай сроки имел за бандитизм и убийство. Лаврентьев взял за локоть Салатсупа и негромко, но внятно произнес:
        - Как закончит, пусть ко мне идет. Я жду.
        В кабинете он застал Ольгу. Она сказала, что на проводе дожидается генерал Чемоданов из Москвы.
        - Пошли его к черту. Скажи, что у меня саммит, прибыла высокая договаривающаяся сторона. И пусть Штукин зайдет.
        Ольга тихо вышла. Тут же появились Кара-Огай и Салатсуп.
        - Этого я не приглашал, - резко произнес Лаврентьев, ткнув в сторону Салатсупа. - И вообще, чтобы в полку духа его не было. В гостях порядочные люди гранатой не размахивают.
        - Хорошо, он подождет на улице, - миролюбиво согласился Кара-Огай.
        Он уселся, стул жалобно затрещал. Лидер заерзал, положил огромные руки на карту республики, расстеленную на столе.
        - Ох уж эти журналисты, никакого спасения от них нет, - произнес Лидер, будто и не было неприятной заминки. - Ну что, Евгений Иванович, не надоело тебе одному?
        - Я не один - с полком.
        Поздоровавшись, тихо вошел начальник штаба.
        - С полком, в котором ни одного солдата? - усмехнулся Кара-Огай.
        - Не я принимал идиотское решение набирать войско из твоих земляков. Паршивые, я тебе скажу, из них солдаты. И хорошо, что разбежались. Вот только все сортиры, извини, дорогой Кара-Огай, загадили. Убрать после них некому.
        - Сговоримся, Евгений Иванович, верну твоих солдат, и сортиры тебе почистят, и из полка игрушку сделают. Многие ведь у меня в боевиках. В стране, где воюют, нейтралитет невозможен. Или на той стороне, или на этой. Два ястреба сойдутся - гусю погибель. А вместе быть - рекой быть, порознь - ручейками, - глубокомысленно изрек Лидер.
        Лаврентьев отмахнулся:
        - Знаю, знаю все твои побасенки: «Хлопок в ладони - дело двух рук», «Сплоченных баранов и волк испугается», «Одинокий конь не напылит, а напылит - не станет знаменит»… Опять тянешь меня в свои авантюры?
        - Это не авантюры, это народное движение, революция за справедливость, и потому слово «справедливость» написано на моих боевых машинах.
        - Остановись, уважаемый Кара-Огай. Давай по делу.
        - Хорошо. Ты отказался разговаривать с моим полевым командиром, давай тогда говорить один на один.
        - Гена, оставь нас.
        Штукин поднялся и вышел.
        Кара-Огай осмотрелся, будто впервые был в этом помещении.
        - Мешки с песком… Белого света не видишь, воды нет, наверное, и постирать одежду некому.
        - Это твои болваны позавчера штурм здесь устроили? - пропустив мимо ушей тираду, спросил Лаврентьев, хотя прекрасно знал, кто это был.
        - Ведь сам знаешь, что не мои, зачем спрашиваешь?
        - Жду, когда твои полезут. Может, сам скажешь, предупредишь?
        - Резкий ты, нетерпеливый, горячий. Это все по молодости хочешь все знать. Но сразу не бывает, потерпеть надо, разобраться. А чему быть, Женя, того не миновать…
        Вот война началась. Но чтобы быстро победить, нужно оружие. У нас его мало. У наших врагов тоже. Оружие есть у тебя. Ты давать его не хочешь. Тогда кто-то из нас должен его забрать. Причем забрать первым, чтоб победить и побыстрей закончить войну. Я пока правильно все говорю?
        - Пока да.
        - Твои начальники приказали тебе не вмешиваться: пусть эти черные друг друга колотят, лупят, это не наше дело. Так? А кто победит - с тем и говорить будем. Так? Но начальники твои не понимают, что, когда идет война, оружие рано или поздно стреляет. Правильно? Рано или поздно ты втянешься в эту войну. Трех офицеров убили у тебя? Еще убьют… Я тебе, подполковник, скажу по секрету, что фундаменталисты получили из-за границы крупную партию оружия, Сабатин-Шах договорился… Теперь они начнут наступать, и первое, что сделают, - захватят полк, а потом всю твою технику бросят на нас. Про этот план сообщил наш источник… Женя, дай мне три танка как бы напрокат. Ты в обиде не останешься, и клянусь, все останется между нами…
        - Клялся медведь в берлоге не бздеть.
        - Я прогоню из города фундиков, - проглотив реплику командира, продолжил Кара-Огай, имея в виду своих заклятых врагов - фундаменталистов, - и возвращу машины в полк. А устроим все так, будто технику угнали… Согласен?
        - А теперь слушай, что я скажу. - Лаврентьев мрачно усмехнулся. - Как говорят у нас в народе, моя твоя не понимай. Но тебе по старой дружбе поясню: всех, кто полезет в мой полк, я прикажу беспощадно уничтожать из всех видов оружия. Невзирая на нейтралитет. Патронов у меня хватит. Технику ни тебе, ни твоим лучшим друзьям не дам, можешь им передать, потому что твои идиоты зальют кровью всю республику и порушат то, что еще не порушили. Лично я этого не хочу. Только не обижайся, потому что к идиотам Сабатин-Шаха это относится в еще большей степени…
        - Смотри, подполковник, ведь пожалеешь. Ты не знаешь Сабатина. Он впереди боевиков погонит женщин и детей. И ты не сможешь стрелять.
        - А если против тебя погонит?
        - Против меня не станет. Бесполезно. Знает, что мы не остановимся.
        После отъезда делегации Лаврентьев вызвал начальника разведки - худого капитана с оттопыренными ушами.
        - Козлов, тебе известно, что фундики готовят штурм?
        - Они уже неделю его готовят. Никак не могут между собой договориться, - ответил капитан, потерев пятерней ухо. Оно сразу покраснело.
        - Кара-Огай предупредил: Сабатин-Шах получил партию оружия из-за границы, готовит набег на полк.
        - Оружия не так много… Наш источник сообщил, что около двухсот автоматов, десяток гранатометов. Боеприпасов несколько десятков ящиков…
        Потом Лаврентьев приказал вызвать офицеров штаба. Они собрались в пропыленном тактическом классе с картами на стенах, зашторенными темными занавесами, макетом местности, на котором застыла посеревшая от времени река и рыжая долина. Расселись за видавшими виды столами.
        Выступление Лаврентьева было коротким и емким.
        - По имеющимся разведданным, подтвержденным Кара-Огаем, Сабатин-Шах готовит генеральный штурм полка. В связи с этим начальнику штаба обеспечить усиление выездного караула, охраняющего артиллерийские склады. Призвать для выполнения этой задачи офицеров и прапорщиков запаса, проживающих в городе. В случае явного нападения действовать в соответствии с Уставом гарнизонной и караульной служб, исключая предварительные команды «Стой, кто идет?» и тому подобные. Предупредительный выстрел делать в живот, очередной - в лоб…
        После совещания Лаврентьев вернулся в кабинет. Его ждал прапорщик с кипой телеграмм, кодограмм, приказов…
        - На кой черт мне сейчас эта галиматья? - выругался командир, но все же бегло просмотрел бумаги. Речь в них шла об экономии горючего, которое уже месяц не подвозили, о котловом довольствии, о повышении контроля за прикухонным хозяйством, которого давно и в помине не было. - Хоть бы спросили, не помочь ли чем, товарищ подполковник? - рявкнул он так, что прапорщик вздрогнул и почувствовал себя виноватым. - Офицеры поизносились, по два года таскают одну «песчанку», глядеть стыдно!.. На, уноси все. - Он небрежно расписался и отодвинул бумаги.
        - Там журналисты эти стоят. Просятся на прием.
        Лаврентьев понял, что не отвертеться.
        - Скажи, пусть идут.
        Понимая, что с журналистами бороться бесполезно, Лаврентьев научился легко и изящно давать интервью на любые темы. Впрочем, корреспонденты интересовались одним и тем же: «секретами боевого мастерства», «слагаемыми успеха в социалистическом соревновании», «комплексным подходом в воспитательной работе». И, в душе поражаясь себе, Лаврентьев бойко нес околесицу, насыщая ее обязательными оборотами: «личный вклад», «чувство ответственности, партийной принципиальности» и энергичными глаголами совершенного вида. Корреспонденты всегда серьезно и старательно записывали этот треп. А когда пришла очередь японского телевидения, надо было открывать рот уже перед телекамерой, мало того, вести иностранцев домой, демонстрировать офицерский уют. И тут начальство обнаружило, что у лучшего офицера не все в порядке с зубами - они попросту отсутствовали: какие потерял в драках, какие сами выпали от плохой воды и училищной кормежки. Если с квартирным интерьером вопрос решили по-военному быстро, то с зубами было сложнее: полковому дантисту это оказалось не под силу. И повезли Лаврентьева в столицу, где по высочайшему
приказанию ему за два дня вставили сразу пять протезов.
        Вспомнив эту историю, Евгений Иванович мысленно поблагодарил представителей Страны восходящего солнца. Вставленные зубы стояли до сих пор, нерушимо, как в былые времена Союз.
        Оглушительным звонком взорвался городской телефон. Сквозь треск Лаврентьев разобрал, что на другом конце провода некто из центральной газеты «Воскресное чтиво». Мужчина просил дать «блицэксклюзивное» интервью.
        - Не имею права! - отчеканил Лаврентьев.
        - Почему? - протрещало в трубке.
        - Сначала надо все согласовать и испросить разрешения у Абдуллохана, Абдуливана, Бурбы-Марбарана, Бурбы-Нахера, Салатсупа, Салатзалупа…
        На другом конце провода озадаченно замолкли, и командир положил трубку.

«Хоть бы разок потрепаться о женщинах, о поэзии, о хорошей выпивке, - подумал Лаврентьев. - Спросили бы о сынишке, который живет за тридевять земель от непутевого папаши…» Вспомнив о жене, Евгений Иванович помрачнел. Он знал, что их отношения уже никогда не восстановятся, осталось только саднящее чувство - то ли досады, то ли обиды. В мыслях он называл ее актрисой притворного жанра. Она была хороша, но только для столичной жизни. Родила сына - и, по сути, отняла его. И вот эту боль нельзя было ни излечить, ни смягчить…
        Дверь скрипнула. Появилась американка, за ней - оператор с камерой и штативом.
        - К вам можно? - спросил он.
        - Заходи, - пригласил Лаврентьев.
        Оба были в джинсах. Парень - в легких кроссовках, девушка - в тяжелых ботинках со шнуровкой. Похоже, они давно не посещали баню. «Ее отмыть - и ничего будет», - подумал Лаврентьев о смуглянке.
        - Так откуда вы?
        - Телекомпания Си-эн-эн. Корреспондент Фывап Ролджэ и я, оператор Федор Сидоров.
        - То, что ты Сидоров, я верю. А вот что это за имя такое - Фывап? Где-то слышал, убей, не помню!
        Федя перевел вопрос, выслушал ответ девицы.
        - Она говорит, что у нее очень редкое индейское имя. Ее папа - спортивный обозреватель, а мама - индианка из племени ирокезов. Она и захотела дать ей такое имя. В переводе оно обозначает «Бегущая по косогору вслед за уходящим весенним солнцем».
        - Скажите, - продолжил перевод Сидоров, - вот Фывап интересуется, в свою очередь, происхождением вашей фамилии.
        Лаврентьев наморщил лоб.
        - Пожалуй, приблизительно можно перевести так: «Лист с лаврового дерева, радующий глаз чемпиона и плоть чревоугодника».
        Фывап добросовестно записала ответ в блокноте.
        - Какие вопросы вас интересуют? - спросил Лаврентьев.
        - О, прежде всего, как вы оцениваете ситуацию, в которой оказался ваш полк? Возможно ли ваше участие в вооруженном конфликте? На Западе считают, что Россия скоро увязнет в «новом Афганистане».
        - Мое дело - воевать, когда прикажут. По поводу же нынешней ситуации… Что вы хотите услышать? Давайте так: сейчас я сяду на трехметровую кучу стреляных гильз с лицом, обожженным порохом и южным солнцем. В руках у меня - почерневший от копоти автомат, ствол в дырках, и я кричу: «Патроны, быстрей тащите патроны!» И вот как бы в перерыве я обращаюсь к американским телезрителям: «Господа, обстановка крайне тяжелая… Ко всему, что вы видите, прибавить нечего… Может быть, это мое последнее интервью…»
        Выслушав перевод, девушка всплеснула руками и заразительно рассмеялась:
        - It’s all right!
        - Давай договоримся так, - по-прежнему с невозмутимым лицом продолжил Лаврентьев. - Поживете здесь, посмотрите, с офицерами встретитесь, а потом и поговорим. А лучше вам здесь не засиживаться. Опасно.
        Тут, к счастью, совсем рядом началась стрельба. Корреспонденты выскочили в коридор. Очереди доносились со стороны тюрьмы, которая находилась напротив полка, через дорогу.
        Хлопнула входная дверь. Появились Штукин и Костя Разночинец. Они держали носилки, на которых лежал бездыханный солдат. Поравнявшись с командиром, офицеры аккуратно положили свою ношу на пол.
        - Что с ним? - спросил Лаврентьев.
        - Не знаю, - ответил Костя. - Нашли на стадионе… Кажется, дышит, - склонившись над лежащим, добавил он.
        - Черт, единственного солдата бы не загубить!
        - Чемоданаев! - позвал Штукин и осторожно потряс солдата за плечо.
        - Осторожно, не повредите! - предупредил Костя.
        Солдат приоткрыл глаза, мутно посмотрел на столпившихся вокруг него офицеров. Оператор Сидоров протиснулся к ним, торопливо настроил камеру, включил лампу, стал суетливо снимать.
        Чемоданаев, кряхтя, сел, стал тереть глаза, потом, так и не вставая, пояснил собравшимся:
        - Закемарил немножко.
        - Снять бы с тебя штаны да выпороть как следует, - сурово заметил Лаврентьев.
        - Сиди здесь, урюк, и не высовывайся! - прошипел начальник штаба и показал Чемоданаеву кулак.
        Доктор же спросил у солдата, обедал ли он. Оказалось - нет. И Костя повел его с собой…
        Продолжающаяся пальба радовала журналистов. Они возбудились, стали кричать, что непременно должны отправиться на съемки.
        - Имейте в виду, охрану вам не дам, - предупредил Лаврентьев.
        - Не надо! - тут же отказался оператор Сидоров, заканчивая складывать штатив.
        - Идите, идите, пусть вас убьют, - по-доброму напутствовал Евгений Иванович.
        Увы, они уже не слышали опытного командира, пулей вылетели за дверь. Затихая, простучали по коридору тяжелые ботинки индианки Фывап Ролджэ. Лаврентьев потребовал к себе начальника разведки капитана Козлова.
        - Кто там шмаляет? - спросил он, когда Козлов безмолвно вырос перед ним.
        - Это Кара-Огай со своими, - потерев ухо, незамедлительно ответил капитан. Он всегда тер ухо, когда докладывал разведданные.

* * *
        Утром в учреждении ЯТ 9/08, в обиходе «крытая», ничто не предвещало невероятных событий. Начальник тюрьмы товарищ Угурузов, собрав заместителей, напомнил о необходимости высокой бдительности: в городе участились стычки между вооруженными группировками.
        Отпустив заместителей, Угурузов решил пройтись по территории. По распорядку рабочего дня у него сегодня значился прием граждан - из категории родственников и знакомых осужденных. Но в последнее время посетителей почти не объявлялось.
        Откровенно говоря, на душе Угурузова было мрачно. Когда по городу шатается масса вооруженных бандитов и милиция ничего с ними сделать не может, соответствующие анархические настроения проникают и в учреждение. Контролеры уже откровенно опасались арестантов. В производственной зоне, где собирали трансформаторы, давно стояла тишина: не было комплектующих. Да если б и завезли, последняя «шестерка» демонстративно отказалась бы работать. А еще Угурузов боялся Кара-Огая. В свое время он сиживал здесь по первому сроку. Это недавнее открытие весьма неприятно поразило начальника.
        Угурузов дошел до розария и лимонария - его гордости. Дальше дорога вела в производственную зону.
        Угурузов снял с ветки лимон, спрятал его в карман. Хотел сорвать и розу, но вспомнил, что не взял с собой ножик. «Успеется», - подумал он. Начальник тюрьмы каждый день приносил домой лимон и розу для жены. Это давно стало доброй семейной традицией. И если он по какой-то причине забывал о ней, жена обижалась и непременно спрашивала: «Эразм, ты меня уже не любишь?» И он, человек-кремень, с холодным умом и горячим сердцем, сразу терялся.
        Менее всего Угурузову хотелось встречаться сегодня с осужденными. Он ненавидел этих униженных, ярых, озлобленных людей так же, как и они ненавидели его: люто и на всю жизнь.
        Общению с арестантами Угурузов всегда предпочитал, если можно так выразиться, общение со свиньями. В былые времена на хоздворе жизнерадостно хрюкали более сотни голов. Эти животные странным образом походили на людей: так же бесновались, когда запаздывала положенная кормежка, так же оттесняли от корыта слабых и больных, так же безобразно и мерзко предавались праздности и похоти, так же были ленивы и нечистоплотны.

«У них даже глаза похожи на человеческие, - подумал Угурузов, зайдя в свинарник. - Рыжеватые ресницы, смотрят подозрительно…» Хрюшки повернули к нему сырые розовые пятачки и примолкли - узнали.
        - Не бойтесь, не бойтесь, мордашки, я вас не съем, - засюсюкал начальник тюрьмы и стал чесать ближайшую свиноматку. Она блаженно захрюкала.
        - А где выводок? - строго спросил он у вытянувшегося в струнку зэка-свинаря. - Вчера еще был выводок, пятеро поросят! - Угурузов посмотрел тяжело, с угрозой.
        - Она их сожрала, клянусь матерью, сам видел!.. - стал каяться свинарь.
        - А может, ты сожрал, а на животное сваливаешь, поганец?
        - Я мусульманин, гражданин начальник, не ем свинину.
        - Не ешь, как же! Все вы сейчас едите, потому что больше нечего.
        Начальник тюрьмы не грешил против истины. Запасы продуктов в тюрьме подходили к концу, исчерпали уже весь НЗ, держались только на своем хозяйстве.
        - За что сидишь? - грозно спросил Угурузов.
        - Поджег дом соседа.
        - Почему?
        - Он был плохой человек.
        - И что дальше?
        - Он тоже сгорел.
        - Люди - звери, - вздохнул Угурузов и задумался…
        Последнее время он читал передовые общественные журналы и много размышлял. Недавно его поразила фраза: «Революция всегда пожирает своих детей». В ту минуту он в волнении вскочил и стал ходить по кабинету. «Люди смешны в своих попытках изменить и улучшить мир, - думал он. - Так всегда: сначала эти чистоплюи демократические кричат о свободе, а как дорвутся до власти - и давай народ сверх всякой меры в тюрьмы совать. А мы всегда и во все времена - тюремщики, душители, сатрапы. Жупелы… Как это все надоело! - с тоской подумал Угурузов. - Скорей бы на пенсию».
        - Возьми красную краску, - сказал Угурузов свинарю, кивнув на призадумавшееся животное, - и напиши на ее боку слово «революция». И чтоб без ошибок!
        В жилую зону Угурузов решил не ходить. А может, зря не пошел. Потому что если б он задержался возле небезызвестной ему 113-й камеры, то мог бы много чего интересного услышать о себе. Она была самой обычной, окна ее уродовали обыкновенные решетки в мелкую сетку, на которой неизвестно чего наслоилось больше - краски или жирного налета, этого материально осязаемого тюремного запаха, смеси паров баланды и затхлого человечьего духа.
        Здесь сидел главный авторитет тюрьмы Тарантул, который первый срок получил еще при Сталине. С перестройкой двинулись на тюрьму вши. Перед тем как уйти в мир иной, Тарантул на прощание прошептал белесыми губами: «Последнюю вошь я видел в 1959-м. Мы посадили ее в банку и кормили салом. Но все равно она издохла». После сказанного Тарантула увезли в санчасть, где он тоже издох.
        Арестанты давно уже не опасались, что их подслушают, травили во весь голос, в духе времени. В камере было пятеро: новоявленный вор в законе Вулдырь, Консенсус, Хамро, а также Косматый и его шестерка Сика, которых перевели в 113-ю по общему согласию камеры и зама начальника по режиму.
        В камере зависла смердящая жара, даже мухи не летали, а лениво ползали. Консенсус пытался было нарушить тишину:
        - Интересно, как там, в обиженке, Сиру посвящение сделали? Наверное, как новенького у параши определили…
        Но тему не поддержали. Консенсус нервно хохотнул и нарочито весело стал рассказывать истории о том, как уходил с двенадцатого этажа по балконам, как развлекался в гостинице с «ансамблем» девочек-«сосулек», как угнал у ментов патрульную машину…
        В конце концов не выдержал Вулдырь:
        - Хватит парашу пускать!
        Он был не в настроении. Косматый раздражал его тупым безразличием на лице, и Вулдырь уже пожалел, что попросил перевести его в камеру. Но больше Вулдыря беспокоило то, что он упорол косяк с Сирегой. Опустить человека - дело нешуточное, и ему, как пахану камеры, могут сделать предъяву - по закону или нет поступили. Но самый крупный косяк, за который мочат тут же, без разборки, - это за самозванство. Объявив себя вором в законе, Вулдырь рисковал по-крупному. Но Тарантул и Сосо, которые, по легенде, его «короновали», - на том свете. Первый помер от старости, второго подставили, организовав побег и застрелив при попытке к бегству… А тут Вулдырю передали, что авторитет по кличке Боксер из 206-й камеры выражал сильное сомнение в коронации, потому как сам сидел в свое время в ашхабадской зоне, где тянули срок Вулдырь, Тарантул и Сосо, и ничего об этом не слышал. Но официальной предъявы пока не было. Еще Вулдырь знал, что Боксер отписал маляву в ашхабадское ИТУ и теперь ждал оказии, чтобы ее передать. Одно утешение - времена наступили лихие и связь между зонами почти прекратилась…

…И только Хамро был сегодня умиротворенным, спокойным и даже счастливым. Во-первых, до конца срока ему оставалось уже меньше полугода. Во-вторых, ему приснился чудный светлый сон из детства. Под его обаянием он и находился, не обращая внимания на разборки и ссоры. Родной кишлак, мама, глядящая на него из-под цветастого платка лучистыми добрыми глазами, отец, сидящий на корточках перед костром. А над костром, на треноге, - казан с пловом.
        А для Сиреги время отстучало свои первые горькие часы. Он вошел в камеру, перепачканный тушью: насильно вытатуированная черная точка на лбу - красноречивое клеймо. Обитатели, пять или шесть человек, все поняли, каждый из них в свое время прошел через такой же слом, разрушение… Никто не выразил ему сочувствия, наоборот, показалось, что все испытали удовлетворение - не столь злорадное, как успокоительное: «Вишь, еще один такой же, как мы…»
        Главпетух «Светка» после долгой паузы произнес:
        - Ты бы лицо помыл, дружбан.
        Сирега даже не посмотрел на него. И от новенького отстали…
        Два или три дня он почти не вставал, пролежал на шконке, бездумно уставившись в потолок, не отвечал на вопросы, отказывался от еды. Одна и та же мысль возвращалась к нему: удавиться. Но даже на это у него не хватало энергии. Тупая депрессия захватила его, временами казалось, что он сходит с ума.
        - Давай подсаживайся, у меня третюшки кок есть, зачифирим!
        Сирега не стал упрашивать себя, присел на койку, протянул руку.
        - Сирега.
        - А я Степан… Я все ждал, пока ты оклемаешься. Сразу понял, что ты не чета этим чушкам…
        Потом они пили горький и черный, как деготь, чай, вытирали обильный пот мокрыми полотенцами: ловили немудреный зэковский кайф. Остальные ждали свои нифеля - спитую заварку.
        Впервые за эти дни Сирега почувствовал еще не облегчение, но успокоение. С ним случилось то, чего хуже смерти боялся каждый зэк, - он угодил на самое дно, свалился в пропасть, откуда по тюремным законам выбраться невозможно, как вообще невозможно возвышение от низшей касты к высшей.

«Будет и на нашей улице праздник», - говорил Степан-Светка и умолкал надолго. В глазах его бесновалась ненависть.
        В детстве одной из немногих прочитанных Сирегой книг был «Граф Монте-Кристо». И вот теперь смысл жизни романтического героя стал его идеей фикс. Он освободится и не успокоится до тех пор, пока его обидчики не будут наказаны. Нет, он не будет забивать голову благородными вывертами и усложнять мщение, как это делал граф. Сирега по-простому будет брать на штык, на шило, пускать, как говорят воры,
«красные платочки», прошибать головы. С этой сладкой мыслью Сирега засыпал и видел рыхлые черно-белые болезненные сны, которые наутро никак не мог восстановить в памяти.
        В обеденный час где-то рядом началась бешеная пальба. Арестанты давно привыкли к городским разборкам, и звуки эти, безусловно, никак не могли влиять на аппетит. Но выстрелы зазвучали все ближе, уже на территории тюрьмы. Своим обостренным в замкнутой среде слухом заключенные определили, что стреляли в районе вышки, слева от главных ворот. В ответ загрохотало буквально со всех сторон, послышался дикий крик, потом многоголосый рев, грохот, будто десятки молотков одновременно забарабанили по железу.
        - Ворота, ворота рушат! - радостно заорали в коридоре.
        - Наши пришли! - донеслось из камеры.
        И единая счастливая догадка, озарение, выраженное в крике, вмиг получило тысячеголосую поддержку. Никто толком не знал, что за наши, кто они, - главным было, что пришли освобождать. Автоматные очереди уже гремели во дворе тюрьмы. Ошалело побежал по коридору вертухай Саня, уронил фуражку. Вслед заулюлюкали, кто-то из баландеров подставил Сане ножку, и он рухнул под общий смех, вскочил, добежал до конца коридора, где был выход, повернул обратно. Закрыто!
        - Ребятки, ребятки, я же вас всегда выручал, - бормотал он трясущимися губами. - Защитите, ребятушки!
        - Камеры открывай, ментяра!
        - Чо стоишь, беги за ключами, морда протокольная!
        - Живей, дыхалка гнилая! Шевели колесами! - неслось из камер.
        Лобко заметался, позабыв от страха, где ключи, ринулся в дежурку. Его напарник, прапорщик, торопливо переодевался в «гражданку».
        - Открывай быстро, если жить хочешь! - прохрипел Саня.
        Прапорщик наскоро застегнул штаны, открыл решетчатую дверь.
        - Переодевайся живо - и смываемся! - пробормотал он.
        - Все равно поймают. Поздно! Пошли камеры открывать, - лаконично и сурово подвел итог службы младший сержант Лобко.
        - Ты с ума сошел? - выпучил глаза прапорщик. Более он ничего не успел сказать, потому что в здание уже вломились боевики. К сожалению, Санин напарник не успел снять рубашку с погонами.
        - Эй, прапор, открывай живо! - заорали ворвавшиеся, потрясая решетчатую дверь.
        Прапорщик безмолвно открыл, посторонился.
        - Ну что, мучители трудового народа? Сейчас мы вас всех шлепнем! - зарычал парень в новенькой камуфляжной форме.
        - Пусть сначала камеры откроет!
        Со связками ключей и в сопровождении вооруженной толпы контролеры пошли открывать двери. В коридоре и в камерах царило буйство и ликование. Железные двери, цементный пол дрожали, как при землетрясении.
        Прапорщик поспешил на второй этаж, а Саня уже открыл первую дверь.
        - Выходи! Свобода! - с пафосом провозгласил чернобородый боевик, уперев руки в бока.
        Лобко еле успел отскочить. Дверь с грохотом отлетела, ударилась в стену, зэки высыпали в коридор, бросились к освободителям, те снисходительно позволяли себя обнимать, хлопали по плечам одуревших, счастливо озирающихся людей. Саня же путался в связке ключей, он взмок и торопился побыстрей закончить эту невероятную миссию. Как учили, по порядку: 111-я, 112-я, 113-я…
        Из-за широких камуфляжных спин вдруг вынырнули две девицы. Обе в приталенных защитных комбинезонах, черных сапожках. Одна - яркая блондинка, другая - восточного типа, совсем юная девчонка. Светловолосая бесцеремонно оттолкнула контролера Лобко, сказала: «Свали!», вскинула снайперскую винтовку и выстрелом сшибла очередной замок. Боевики заржали:
        - Браво, Инга! А теперь продырявь этого пузыря!
        - Пусть живет, плодит толстячков вместе со своей самкой! - с резким акцентом произнесла она.
        Первым из 113-й вышел Вулдырь. Он пытался еще сохранить важность, но чувства пересилили, рот разъехался в ухмылке. За ним с ревом вылетел Косматый, помчался по коридору. Выглянул испуганно, как мышь из норы, Сика, принюхался, осмотрелся. Консенсус, повизгивая, с объятиями бросился к уже освобожденным арестантам. Последним вышел из 113-й Хамро, счастливо зажмурился, пробормотал:
        - Надо же… А я еще на полгодика рассчитывал.
        Тюрьма выла, ликовала; ошалевшие восторженные люди в черных робах срывали ненавистные бирки с груди, обнимались, плакали, прыгали, хлопали друг друга по спинам… Черная масса хлынула во двор, в административное здание, медчасть, кабинеты начальства, оперчасть, переворачивая все на своем пути.
        Боевики взирали на разудалый кураж с добродушными ухмылками. Зэки рыскали по двору в поисках поживы.
        Офицеров и прапорщиков во главе с полковником обезоружили и построили в одну шеренгу. Два рослых боевика охраняли их.
        На крыльцо в сопровождении охраны и приближенных вышел Кара-Огай. Толпа встретила его восторженным ревом:
        - Кара-Огай! Кара-Огай!
        Лидер властно поднял руку, призывая к тишине. Толпа мгновенно утихла, внимая кряжистому старику с хищным носом, седой бородой, в необмятой камуфляжной форме и с ярко-коричневой кобурой на поясе. Легендарный человек революции, Лидер движения, воплощенный символ власти, жестокости и справедливости.
        - Ну что, канальи, истосковались по свободе? - неожиданно весело спросил Кара-Огай. Колючий взгляд из-под кустов-бровей скользнул по толпе, привычно охватив ее сразу и подчинив себе. Все ждали прочувствованной патетической речи о крахе тоталитарной системы. Но он заговорил о другом:
        - Братья, вы, конечно, знаете, что я тоже сидел в этой тюрьме, хлебал, как и вы, баланду и мечтал о свободе…
        - Знаем, Кара-Огай!
        - Ты наш брат, Кара-Огай! - послышалось из толпы.
        - Я понимаю вашу радость, - продолжил Лидер. - Я знаю, что среди вас есть безвинно осужденные. Но сейчас не время разбираться. Республика в опасности. Наши враги убивают безвинных людей, сеют зло, террор, сжигают дома. Братья, я дал вам свободу. Но за нее еще надо побороться. Тот, кто готов вступить в ряды нашего Фронта и бороться с оружием в руках, - шаг вперед! Записываться у главных ворот.
        Тут на административном крыльце возникла суетливая заминка. Из-за мощных спин охранников протиснулся сухой желтолицый старик. Завидев его, зэки притихли.
        - Да это же Тарантул! - прозвучал в мертвой тишине растерянный голос.
        - Тарантул!.. Гадом буду, это Тарантул! - взвизгнул кто-то. - С того света… Здравствуй, дедушка!
        Да, это был собственной персоной вор в законе Тарантул, живой и невредимый и еще более уверенный в себе.
        - Да, братва, это я! Наше вам… - торжествующе пророкотал он и, насладившись эффектом, продолжил: - А вы думали, я в лазарете свою последнюю «путевку» получил и пузыри пускаю в ящике? Рановато списали, мы еще покантуемся! Я тут осмотрелся, - кивнул воскресший кумир на административное здание, - и кой-чего нашел интересное.
        С этими словами он стал бросать в толпу кипы паспортов. Взметнулись руки, зэки хватали документы, открывали, зачитывали фамилии.
        - Ребята, это наши ксивы!
        - Урюкан!.. Ухоедов!.. Жагысакыпов!.. Бырбюк!.. Дроссельшнапс!.. Жестоков!.. Неспасибянц!.. Разбирай!
        И рванула братия - возня, суета и давка.
        - Кара-Огай! - Сквозь толпу протискивался Боксер. Он еще не видел поспешного бегства Вулдыря, но воровское чутье говорило ему, что пора заявлять о себе, подыматься над толпой. - Кара-Огай, а что с этими делать будем? - Он показал на неровную шеренгу сотрудников учреждения ЯТ 9/08.
        - Судить их надо! - прозвучал над толпой трубный голос, могучий и роковой, словно самого архангела Гавриила.
        - Расстрелять всех! - крикнул еще кто-то.
        - В камеры их! - требовали менее кровожадные.
        И в эту судную минуту Кара-Огай вновь повелительно поднял руку. Ропот сразу утих.
        - Нет, казнить мы их не будем. Не для того мы боролись за идеалы свободы, чтобы теперь бесцельно проливать кровь. Мы не палачи. Они, - Лидер царственным жестом указал на понурых людей в форме, - конечно, глубоко виноваты перед народом. Но и они подневольные, еще более подневольные, чем вы, бывшие заключенные. Их жизнь - это вечная тюрьма. Для вас же тюрьма была только временным домом… Мы их простим. А тюрьма еще понадобится для наших врагов, - неожиданно заключил Лидер.

…Через полчаса у Лаврентьева зазвонил телефон. В трубке послышался глуховатый голос:
        - Ну, как тебе моя гуманитарная акция?
        - Нет предела восхищению, - ответил командир, узнав Кара-Огая. - Как говорят у нас, горбатого и могила не исправит… Тебе мало своих бандитов, так ты еще этих выпустил! Они же весь город на уши поставят.
        - Каждый человек, Женя, имеет право на свободу, - наставительно сказал Лидер. - Эти бывшие узники совести…
        - Без совести, - уточнил Лаврентьев. - Дураку воля - что умному доля: сам себя сгубит.

* * *
        Как всегда утром, доктор Шрамм начал обход. В конце коридора, возле лестницы, стояла койка, где, свернувшись калачиком, лежала пресловутая Малакина. Иосиф Георгиевич поднял одеяло, обнажив желтое старушечье тело с выпирающими ребрами.
        Потом в таком же темпе доктор со свитой обошел второй этаж. Лавируя между койками, из-за недостатка места выставленными в коридорах, Шрамм высказал замечания по поводу плохой уборки помещений.
        После обхода стал вызывать пациентов. Начал Шрамм с больного со странной фамилией Шумовой. Он действительно соответствовал ей. Больной любил бегать по коридорам, изображая мотоцикл, урчал, пускал пузыри и даже катал на спине своих товарищей по палате. С прогрессированием болезни он стал необычайно прожорливым, нагло воровал пайки у больных, растолстел и больше не бегал, а лежал или сидел на кровати.
        - Ну что, голубчик? - Доктор глянул на больного поверх очков. - Как вы себя чувствуете?
        - Хорошо, - осклабился Шумовой и подался вперед.
        - Что-то вы растолстели, милый друг. Перестали двигаться, все в кровати валяетесь. Раньше хоть бегали, - укоризненно заметил доктор.
        При последних словах Шумового будто подменили, он оживился, радостно заурчал:
        - Ур-р, ур-р-р-р…
        - Ну, полноте, полноте, голубчик. Мне никуда ехать не надо…
        Больного Карима никогда не называли по фамилии, потому что она была сложна и непроизносима.
        - Здравствуй, Карим. Заходи, садись, - приветливо начал Иосиф Георгиевич.
        Больной молча сел, уставился в одну точку.
        - Как здоровье, как чувствуешь себя?
        - Спасибо, - буркнул Карим и сплюнул на пол. - Все мерзко.
        - А вот это некрасиво, - мягко заметил доктор. - Ведь кому-то придется убирать.
        - Будто не знаете кому, - резонно парировал больной.
        - Я вижу, ты сегодня не в настроении. А мне просто хотелось пообщаться с тобой.
        - Ну? - выразил нетерпение Карим.
        - Думаешь ли ты о самоубийстве?
        Карим отвел взгляд.
        - А о чем ты чаще всего думаешь?
        - Ну, о чем… О всем. О том, что надоело все.
        - Расскажи о своих мыслях, освободись от них.
        Карим хмыкнул, посмотрел холодным взглядом.
        - Была история, доктор. Одна старуха пригласила родственников мужа. Выставила на стол голубцы. Хорошие, большие. Те все поели, понравилось. «А где же наш Рафик?» - спрашивают. А она отвечает: «А вы его только что съели. Я из него голубцы сделала». И показала остатки.
        Доктора затошнило. «Ну и гадость, однако!»
        - Тебе не надо забивать голову такими историями, - наставительно сказал он и тут же подумал, что запрет, насильное вытеснение вызовут обратный эффект. Тут же возникнут навязчивые воспоминания. - Ты часто вспоминаешь эту историю?
        - Каждый раз, когда вас вижу… Я еще много таких историй знаю. Но с вами это уже не связано.
        Шрамм стряхнул горькие мысли, сосредоточился.
        - В детстве всем нам при существующей тогда системе внушали категорический императив, безусловное жизненное кредо, которое можно низвести до простейшей формулы: «существуя - сгорать». Сгорать за идеи партии…
        - Как Пиросмани? - холодно уточнил Карим.
        - Что? - не понял Шрамм. - Ах, вы об этом…
        Карим имел в виду больного по кличке Пиросмани, который по своей приверженности к пиромании поджигал все, что могло гореть, - как только ухитрялся достать спички.
        - У него другое: «существуя - сжигать», - сдержанно пошутил доктор. - Но мы, кажется, отвлеклись, милый друг.
        - У меня все мысли интересные, - холодно предупредил Карим. - Просто они никому не нужны. А не нужны они потому, что они правильные. Поэтому я здесь, и я одинок… Если б мне дали развернуться, выделили в мое распоряжение хотя бы сто человек, я бы смог перевернуть человеческое сознание.
        Когда Аделаида привела очередного больного, доктор сказал:
        - Предыдущему пропишите усиленную дозу пирогенала.
        - Он вроде бы пока ничего, спокойный, - аккуратно заметила она.
        - Он уже на подходе, - небрежно ответил Шрамм.
        Следующему больному, Автандилу Цуладзе, Шрамм задумал устроить «прочистку мозга». Чем больше «сажи», тем настойчивее надо чистить психические тягостные воспоминания. У каждого шизофреника есть вытесненные в бессознательное и рвущиеся подспудно наружу аффективные переживания.
        - Что вас беспокоит? - после «сеанса» спросил Иосиф Георгиевич. - Мне сказали, что вы мечетесь, ходите взад-вперед, будто не можете найти себе места.
        - Здесь, доктор, действительно нет мне места. Мое место… далеко отсюда. И роль предначертана иная, а не та, что вы мне навязываете: валяться на кровати в вашей лечебнице. Вы маленький узурпатор, в ваших руках - жизни и судьбы.
        - Оставим это, - как можно мягче попросил доктор, усмехнувшись про себя: «Еще один мессия».
        - Оставим, - согласился Автандил.
        - У вас не бывает смутных ощущений, позывов совершить нечто ужасное? Скажем, давным-давно вы пережили что-то тяжелое, ужасное, отвратительное, гадкое.
        - Есть такое, - сразу же сознался Автандил.
        - И какое же? - спросил доктор дружелюбно и заинтересованно.
        - Мне хочется снять с вас золотые очки и раздавить их своим солдатским ботинком.
        - За что?! - поразился доктор.
        - За то, что после той встречи с вами меня рвало. Вы мне прописали какую-то гадость… Кстати, ботинки, которые мне выдали, мне тоже не нравятся. Их уже носил солдат из соседнего полка. Я это точно знаю. Он умер, а ботинки мне достались. Вы, наверное, хотите, чтобы он приходил ко мне по ночам и требовал вернуть их обратно?
        - Фу, что вы понапридумали! - замахал руками доктор. - Конечно, они не совсем новые, но не с мертвого же. Я бы вам дал другие, уважаемый Автандил, но у меня нет. Честное слово. Такие трудности со снабжением, если б вы только знали.
        - Меня это абсолютно не интересует. Нервнобольного такие аспекты не должны интересовать.
        - Судя по вашим словам, вы имеете нестандартные жизненные ориентиры, цели… Ведь человек - не просто слабомыслящая клетчатка с выраженной функцией пожирания. Ведь, что бы ни говорили о смысле жизни, понятие сие вовсе не размыто. Франкл, бывший сторонник доктора Фрейда, после пребывания в концлагере вывел три группы ценностей: созидательные - когда ты радуешься своему труду; далее, удовлетворение от ощущения каждого мига жизни и способность к интенсивному переживанию в любом деле, ситуации и, наконец, счастье борьбы, преодоление трудностей, своих слабостей…
        Неожиданно Автандил расхохотался.
        - Идеалов нет, - выплеснул Цуладзе. - Отсутствие идеалов - вот идеал. Смысла жизни тоже нет. Его смысл - в отсутствии смысла. Все отрицает все. Это закон. Хотя законы тоже не нужны. Это хоть вам понятно? Ну ладно, - уже примирительно произнес Автандил и, похлопав доктора по плечу, сел на стул. - Недостаток ума еще ничего не означает…
        - Ну а теперь послушайте меня. - Шрамм подался вперед, на губах его появилась саркастическая улыбка. Он стал говорить, словно отвешивая каждое слово: - Вы умрете в этих стенах. С возрастом ваша болезнь - паранойяльная шизофрения - будет прогрессировать. Вы сможете не без любопытства наблюдать у себя учащение аффективно-бредовых приступов, не менее интересны будут чередующиеся галлюцинации. Все более вы будете уходить, замыкаться в своем иллюзорном мире, в котором будете считать себя непризнанным гением, полководцем, а может, вождем индейцев.
        И вдруг Автандил, слушавший молча, оскалил зубы, подскочил, будто подброшенный пружиной, молниеносно сорвал с докторского носа очки, потряс ими в воздухе, швырнул на пол и тут же с хрустом раздавил.
        Иосиф Георгиевич закричал, замахал руками, но Автандил уже стоял счастливым истуканом, со скрещенными на груди руками.
        На шум прибежала Аделаида Оскаровна с расширенными от ужаса глазами. Ее взору предстал задыхающийся от гнева доктор, он держал расплющенные очки, напоминавшие маленький сломанный велосипедик.
        - В смирительную рубашку мерзавца! На сутки! И атропину ему в задницу! Или лучше пирогеналу - 1000 МПД!
        Аделаида с трепетом выслушала этот крик, против обыкновения ничего не уточнила, выскочила из кабинета, коря себя за то, что оставила доктора наедине с больным. Через минуту появились дюжие санитары - братья Иван и Степан.
        - Вязать, вязать его! - крикнул доктор, подслеповато щурясь. Без очков он сильно смахивал на вождя революции Л. Д. Троцкого.
        Братья кивнули чугунными подбородками и, засучивая рукава, радостно набросились на больного.
        Под вечер доктор неожиданно для себя напился. Он открыл шкаф, достал оттуда градуированный «пузатик» со спиртом, разбавил водой, залпом выпил и тут же захмелел. «Мои губы расползаются в дурашливую ухмылку, - подумал доктор и почувствовал, что на него кто-то пристально смотрит. - Черт побери, да это же Аделаида Оскаровна! Собственной персоной! Как это она вошла, ведь я дверь закрыл на ключ?» - пьяно удивился он.
        - Иосиф Георгиевич, - молвила женщина, - я увидела, что у вас горит свет…
        - И многозначительная пауза, - хохотнул доктор. - Какая же ты смешная!..
        - Хотите, я вам принесу поужинать?
        - Хочу, - сказал доктор.
        Она приоткрыла дверь, и появился с подносом Юра - самый молоденький санитар. «Юра - сирота, ни квартиры, ни черта». Как показалось Иосифу Георгиевичу, ужин был водружен на стол с излишней театральностью.
        - Кушайте. Приятного аппетита, - сказала Аделаида Оскаровна.
        - Какая-то вы сегодня не такая!
        И действительно, даже с поправкой на пьяное преувеличение Ада была сегодня хороша. Она зачесала назад волосы, приоткрыв свои чудные маленькие ушки, крупно, но не броско подкрасила губы, навела глаза, которые, впрочем, по своей чувственной и энергетической силе в том не нуждались. И смотрела она тоже по-особенному: тревожно и вопросительно. Яркие пятна губ и глаз. Чужое, незнакомое лицо.
        Не спросив разрешения, она сняла белый халат, впрочем, уже расстегнутый, бросила его на спинку стула, оставшись в коротком легком платье бледно-розового цвета. Доктор никогда не видел ее в платье - все время в безукоризненно белом халате. Необычайно привлекательное одеяние приоткрывало крупные круглые коленки и довольно тугие ляжки. «Ей, кажется, где-то около сорока», - подумал Иосиф Георгиевич, остановив взгляд на смелом вырезе на ее груди. Аделаиду сегодня явно подменили. «И сиськи у нее ничего, - с пьяной бесцеремонностью оценил доктор. - Ох уж эти белые халаты на женщинах! Один их вид стерилизует мужчин!» - еще более развязно заключил он.
        Аделаида присела на край стула, свела коленки.

«Сейчас или никогда!..»
        Он кашлянул, зажмурился, как кот, и бухнул:
        - Раздевайся!
        Когда он открыл глаза, Аделаида уже стояла и, глядя поверх его головы, расстегивала немногочисленные пуговки у себя на груди. Доктор еще раз зажмурился, дивясь силе своей власти, а когда вновь поднял веки, Аделаида стояла уже в одних чулках телесного цвета. Изящно поставив ногу на стул, она стянула сначала один чулок, затем так же неторопливо - второй. Доктор зарделся. Ни одна женщина не устраивала ему стриптиза. И это неожиданное зрелище сильно взволновало его. Хмель не то чтобы прошел, а превратился в иное качественное состояние - подстегивающий допинг любви. Аделаида (да и она ли это?) смело и требовательно взяла доктора за руку, вытащила из рыхлого кресла, потом повернулась спиной, качнула полными бедрами, требовательно прошептала:
        - Расстегни!
        Иосиф Георгиевич торопливо, но и с торжественностью подчинился, дрожащими пальцами расстегнул крючочки, она подхватила опавший лифчик, бросила поверх платья.

«Высший пик мужественности для мужчины - это женщина, - спустя известное время расслабленно подумал доктор. - Именно так».
        Потом они, сидя на кушетке со сведенными коленками, пили разбавленный спирт, пьянели, дурея от самой ситуации: они, коллеги, многие годы разделенные субординацией, ныне потеряли рассудок, стыд, жадно искали остроты ощущений, а может, просто спасались от одиночества.
        К дверям несколько раз подходили дежурная медсестра и санитарка, прислушивались к смеху и искаженным алкоголем голосам, ошалело переглядывались, боясь произнести вслух страшную догадку: главврач и старшая медсестра, высоконравственные, безгрешные и добродетельные, обезумели. Иначе как было расценить животные стоны и крики?
        Под утро, совершенно очумевшие и обессилевшие, Иосиф Георгиевич и Аделаида наконец уснули, тесно прижавшись друг к другу. Разбудили их громкие голоса и стук в дверь. Они вскочили, ошалело глянули друг на друга, опрометью бросились к одежде. Ада оделась первой, глянула на себя в зеркало, быстро поправила короткие волосы, достала косметичку, пожевала подкрашенными губами - для равномерного распределения помады по поверхности.
        Она выскользнула, чуть не сбив с ног тщедушного больного, торчавшего под дверью. Ее каблучки надменно и уверенно простучали в коридоре. До вечера ждать не было никаких сил, и Иосиф Георгиевич, промучившись полтора часа, вызвал Аду к себе, закрыл дверь на ключ и стал поспешно снимать с нее одежды. Но, к их досаде, кто-то постучал, Ада поспешно застегнула халат, доктор, скрежеща ключом и зубами, открыл дверь. На пороге стоял Житейский.
        - На утренний обход идете? - спросил он.
        - Нет, пожалуй. Сегодня без меня. Надо подготовить кое-какие срочные документы, - соврал Иосиф Георгиевич.
        Они снова закрылись, и опять кто-то начал рваться. Доктор чуть не взвыл от досады.
        - Я сейчас привезу Малакину, - тихо сказала Ада. - После приема пищи она в дремотном состоянии. Мы закроемся, как будто для сеанса гипнотерапии…
        Она так и сделала: привезла на тележке больную, которая едва подавала признаки жизни. Шрамм повесил на дверь табличку: «Не входить! Сеанс гипноза!» Придвинув тележку с Малакиной к окну, они вновь разделись и бросились в объятия друг друга.
«Экий, однако, эксгибиционизм», - подумал доктор, заметив, что Малакина наблюдает за ними из-под прищуренных век…
        Закончив «сеанс», Аделаида увезла больную на место… Доктор же был сегодня неудержим. Он вновь вызвал Аду к себе, приказал добыть спирта и через час быть у него на квартире, где он проведет с ней служебное совещание.

…Этой же ночью в маленькой слепой комнатушке под самой крышей стены лечебницы укрывали еще одно тайное свидание, скрытное, запретное, будто ворованное. Здесь, в угловой каморке, обитал уже второй год «Юрка-сирота-ни-квартиры-ни-черта» - с тех самых пор, как «выпустился» из детского дома. Никто его в этой жизни не встречал и не ждал, от армии освободили по здоровью. И вот в свои восемнадцать с половиной лет он оказался в такой же степени свободным, как и глубоко несчастным.
        Может, божье провидение привело его, и Юрка-сирота нашел свое место в больнице, среди отверженных, несчастных, брошенных…
        В лечебнице к нему отнеслись с подозрением. Мало было охотников на грязный и неблагодарный труд - все больше старухи да опустившиеся мужики, которым за сорок, непутевые, озлобленные, крепко зашибающие. Иосиф Георгиевич долго вертел в руках Юркины документы, задумчиво глядя на прочерк в графе «родители», ведь Юрка был самым классическим подкидышем. Восемнадцать лет назад ранним утром его нашли завернутым в несколько одеял на пороге детского дома. При нем обнаружилась записочка: «Прошу назвать мальчика Юрой. Простите меня, люди!» Этот клочок бумаги, как ни странно, умудрились сохранить. И вместе с напутствиями и пожеланиями он получил и это байстрючье «свидетельство о рождении». Хранил его Юрка как самую дорогую, бесценную святыню, ведь это было все, что оставалось и связывало его с матерью, которую он не знал.
        К Юрчику быстро привыкли. И он, серая детдомовская мышка, вдруг осознал, что необходим, нужен этим несчастным, измученным душевным недугом людям. Больные, даже в самых тяжелых клинических формах, отличали его среди других санитаров, улыбались, привечали его, и он не гнушался их обществом, тянулся к ним. Жить Юрчик стал при больнице. Начальство это устраивало - по сути, он оставался на круглосуточном дежурстве. Он редко выходил за пределы лечебницы, питался вместе с больными и не искал другой жизни в городе.
        Так бы он и жил среди грубых и ленивых санитаров и санитарок, потихоньку старел, возможно, стал бы циничней и черствей. Но опять провидение решило подарить ему маленькое счастье. У этой тайны было девичье имя Маша. Сначала их встречи происходили в столовой, где она иногда помогала поварам готовить пищу. Маша ходила в платке, который почти полностью укутывал ее голову, смотрела на мир голубыми, как тающие под ясным небом льдинки, глазами. И, увы, были они такими же холодными и безжизненными. Иной раз в ее отрешенном взоре что-то вспыхивало, будто далекое и фантастическое для этих мест северное сияние.
        - Почему она будто не от мира сего? - спросил однажды Юра у Житейского.
        - Про других ты никогда не спрашивал, а вот про нее спросил, - изрек Житейский. - Вот ты сейчас пойдешь «утку» из-под Малакиной вытаскивать, а она в это время в космосе витает, а может, где-то в Средних веках… - Уловив непонимание в глазах Юрчика, он добавил: - У Маши ренкурентная шизофрения, фантастически-иллюзорный онейроид. Она живет в искаженном мире.
        - Она сама его придумывает? - спросил тогда Юра.
        - Так нельзя сказать, - туманно ответил Житейский.
        Однажды Маша, будто очнувшись, выплыв из своих грез, подошла к Юрчику, коснулась его руки и сказала:
        - Ты не такой, как все. Почему?
        - Не знаю, - чистосердечно ответил он.
        - Ты добрый?
        - Не знаю, - опять односложно повторил он, не в силах оторвать взгляда от ее глаз. Они сияли, они проснулись, горел в них огонь, вернее, свет, который заполнял все вокруг.
        Юрчик ощутил, как забилось его сердце, ему стало хорошо и весело на душе, ведь Маша ощущала его, разговаривала с ним как с настоящим живым человеком, а не с призраком ее холодного космоса.

…Случилось все поздним вечером, когда Юра уже собирался уединиться в своей каморке. Она остановила его.
        - Ты тоже сумасшедший? - спросила Маша.
        - Нет, я санитар, - честно ответил он.
        Она нахмурилась:
        - Я не люблю санитаров. Особенно санитарок. Они жестокие, привязывают меня к кровати, а это мешает мне летать. Но я все равно развязываюсь, когда они уходят. Но ты другой. Ты, наверное, тоже сумасшедший, но не знаешь об этом.
        Он уже хотел уйти, оставив ее одну, но она увязалась за ним, пришлось привести ее в каморку. Маша рассеянно огляделась, села на его кровать и тихо сказала:
        - Мне никто не нужен, и я никому не нужна. И ты никому не нужен. Когда люди не нужны друг другу, они начинают думать, как бы сделать что-то плохое. Я это по себе знаю. Иногда мне хочется ущипнуть старшую медсестру. Но я ее боюсь. Однажды она приказала меня отравить, и меня кололи огромной иглой. А я все равно выжила… Тебе не страшно ночью одному? У тебя задумчивые глаза…
        Маша говорила, точнее, роняла фразы, Юра слушал, не вникая особо в смысл, просто внимал звукам ее голоса. Сумасшедших не всегда можно понять, легче просто радовать их своим вниманием. Что же касается Юрчика, то он был просто счастлив, потому что на его кровати сидела девушка. Никогда в жизни с ним рядом не сидела девушка.
        Через два дня она снова увязалась за ним, и Юра не смог ее прогнать, хотя знал, что поступает нехорошо, нарушает правила внутреннего распорядка и что-то там еще, на что без всякой причины намекал главный врач Иосиф Георгиевич… В тот вечер Юра был свободен, никуда не торопился, и ему не хотелось, чтобы Маша ушла. Он стал рассказывать ей о себе, она старалась внимательно слушать, хотя давалось ей это с трудом. Тем не менее грустные Юркины рассказы вызывали у нее массу разных эмоций, реальных и фантастических ассоциаций; иногда она улыбалась, закрывала глаза.
        Вдруг Маша распустила узлы на глухом платке, и чудные волосы рассыпались по ее плечам. Юра прекрасно догадывался: она их прятала, потому что большинству больных независимо от пола всегда делали «нулевку». В клинике профилактировали педикулез.
«Я по ночам мою их холодной водой», - по секрету сообщила девушка.
        И Юра тут же поставил на плитку кастрюлю с водой, подогрел и профессионально, да и с удовольствием вымыл ей голову, причем настоящим французским шампунем, который купил как-то, сам не зная для чего, ведь он пользовался обычным мылом. Потом он насухо вытер ее вьющиеся волосы, и они тут же приобрели блеск темного золота. Неожиданно для себя он осторожно обнял Машу за талию, она не вздрогнула, а доверчиво прижалась к нему. И будто горячая волна захлестнула неискушенную Юркину душу.
        - Бедная ты, несчастная девочка, такая же, как и я… - прошептал он, почувствовав, как подступили слезы. И уже не по-мальчишески, а со взрослой грустью подумал, что же делать ему с этой маленькой, жалкой, брошенной всеми узницей «желтого дома». Маша вздохнула, потом взяла Юркину голову в ладони и прижалась к его губам.
        - Мы по-настоящему целуемся? - слегка отпрянув, спросила она.
        - Не знаю, я никогда не целовался, и меня не целовали, - ответил он, когда справился с дыханием.
        Он взял ее маленькую руку, в его огрубевшей ладони она напоминала маленькое крылышко - полупрозрачная кожа, голубые прожилки.

* * *
        Прошло какое-то время… Лаврентьев ощутимо, как это бывает за мгновение до пробуждения, понял нутром, что многое странным и страшным образом изменилось. Хирург Костя влил в его жилы слишком много подстегивающей фармохимии. И оттого земля показалась бесцветной и скучной, будто пепел истлевшей сигареты. Странно, что этот безжизненный серый цвет не взволновал Лаврентьева. Да и не то что не взволновал - вообще не тронул. Значит, таковая сейчас гамма восприятия. Это он понял отчетливо, когда медленно шел по территории полка и так же медленно кивал лежащим, сидящим, откинувшимся, прислонившимся к стенам штаба людям - его офицерам. С раздражением подумал: «Хмурые все и вялые, как засыхающие дождевые черви. Переутомились!..» И тут внезапно он понял, что все они давно убиты.
        Потом прошло еще время, никому до него не было дела, никого не интересовало его странное состояние, нелепые, перевернутые мироощущения. «Наверное, люди в окопах, на боевом дежурстве… Беженцы ушли. Это Штукин приказал открыть ворота».
        Он специально не пошел на стадион, а сделал крюк, потому что издали заметил десятки, а может, сотни мертвых тел беженцев… Так и не встретив ни одного живого, он пошел в парк. Пушки стояли наготове, уставив жерла стволов в небо, одинаковые, стандартные, как мысли новобранцев. Мертвыми ящерами застыли танки. Их приплюснутые башни наводили на мысль, что сии творения - самые что ни на есть железные олигофрены. Лаврентьев почувствовал острое одиночество. «Куда все, черт побери, запропастились?.. Может, у меня горячка?» Но эти неприятные ощущения тут же сменились полным равнодушием: «Одному лучше: никто не мешает думать и поступать, как захочется. В этом золотая прелесть одиночества…»
        Он встал на колени, стал раздирать землю пальцами, равнодушно замечая, как ломаются ногти, как становятся серыми, неприятно сухими руки. Окаменевшая под жестким солнцем земля не хотела отдавать самое себя, но Лаврентьев смог вырвать горсть. Он знал самый смешной способ победить все танки и пушки в одиночку. Он возьмет в пригоршни умершую землю, заткнет все эти нарезные и гладкие стволы-глотки. И жерла, испытывающие в момент самодовольного извержения оргазм подавляющей силы, вдруг лопнут, разорвутся на сотни осколков.
        Были смутные часы или минуты. Он увидел себя оборванным и обросшим, от одежды остались печальные лохмотья, в его глазах выгорел гнев. Он накормил уродливые жерла черствой скупой землей. В какое-то мгновение ему показалось, что пушки следят за ним, пытаясь понять суть его вдохновения. Бесчувственные забитые пасти шевелились, поворачиваясь ему вслед…

«Стреляйте», - тихо сказал он и пошел в обратную сторону мимо чугунно-монолитного строя механических олигофренов… Единый залп потряс небо, землю, будто выплеснулись воедино тонны крови. Лаврентьев почувствовал, что прижат к земле, а вокруг медленно, вращаясь и кувыркаясь, летели и падали на него миллионы осколков лопнувших стальных труб, которые уже никогда не станут стволами…
        Наваждение продолжалось всего лишь мгновение, короткое и ослепительное, не дольше, чем жизнь вспыхнувшей в темноте спички. Лаврентьев понял, что отключился, но никто в окопах даже не успел этого заметить. Рядом с ним скрючился на корточках майор-запасник Чеботарев, курил, скрывая огонек в ладонях.
        Командир потер виски. Наличие головы на плечах не ощущалось: абсолютная темь, новолуние, колючая россыпь белых звезд, теплое шевеление ветра.
        - Пойду в штаб, - сказал Лаврентьев. - Только не усните.
        - Старая гвардия не подведет… - тихо ответил Чеботарев.
        Командир позвал Штукина, который тоже сидел в окопах, и они вместе пошли в штаб. В черных окнах едва проглядывали два огонька: на весь штаб было не более трех керосиновых ламп. Лаврентьев приказал позвонить во второй караул, охранявший артсклады, узнать ситуацию. Начальник штаба ушел, а Лаврентьев направился в свой кабинет. Ольга сидела на телефонах, сонная золотоволосая «муха-цокотуха». Он так и назвал ее, когда вошел. Ольга улыбнулась усталой светлой улыбкой - сравнение ей понравилось.
        - Значит, вы считаете, что у меня позолоченное брюхо? - спросила она.
        - А это мы сейчас проверим, - ответил он, продолжая дурашливый разговор. Лаврентьев заметил, что Ольга опять надела короткую юбку. - Иди ко мне! - приказал он.
        Ольга машинально приподнялась, усмехнулась, провела быстрым движением по волосам, будто стряхивая сонное настроение, подошла, остановилась рядом. Он довольно грубо привлек ее и усадил к себе на колени. Ольга вскинула изумленно брови и в первое мгновение даже не попыталась вырваться: до того неожиданно и бесцеремонно с ней обошлись. Пока она раздумывала, как бы ловчее влепить пощечину командиру, Лаврентьев уже целовал ее, но не жадно, по-щенячьи, а властно, умело и снисходительно. Как и подобает командиру. «Ну и черт с ним! - расслабленно подумала Ольга. - Все равно что-то должно было произойти».
        - Это как понимать, господин подполковник? - как можно равнодушней спросила она.
        - Как поощрение, - ответил он.
        - Первый раз слышу о таком. В уставе, кажется, оно не предусмотрено.
        - Правильно. Я его только что изобрел. Командир поощряет творчески, а не по шаблону.
        - И как далеко может зайти такое поощрение, особенно в отношении хорошеньких женщин?
        Тут Лаврентьеву захотелось внести поправку насчет «хорошеньких» - исключительно по вредности характера, - но он сдержался. Все же, когда на коленях сидит действительно симпатичная девушка, которую только что «не без удовольствия» целовал, надо хоть чуть-чуть быть вежливым и благосклонным.
        - Все зависит от хорошеньких, - пояснил Лаврентьев и положил ладонь на Олечкину коленку.
        Она покосилась на эту руку и нарочито равнодушно спросила:
        - Лаврентьев, неужели я вам нисколечко не нравлюсь? - На последнем слове голос ее едва заметно дрогнул. Она никогда не говорила подобное мужчинам, тем более первой.
        Лаврентьев сжал ее коленку, пристально посмотрел в глаза и рассмеялся. Она вспыхнула, вскочила, но он успел удержать ее за руку.
        - Нравишься. Иначе бы не поощрял!
        Ольга поняла, что оплошала, что не надо было так болезненно реагировать: мужлану все равно, лишь бы посмеяться или подурачиться.
        - Вам никогда не мстили женщины? - Ольга высвободила руку, пересела подальше. - Наверное, мстили. И правильно делали. Вы злой, Евгений Иванович. Вы любите издеваться. Поэтому от вас и жена ушла…

«Выгнать? - равнодушно подумал Лаврентьев. - Черт с ней, пусть треплется. Даже любопытно. Спать все равно пока не хочется».
        - Любовь - разменная монета на долгом поприще семьи… - вставил он, чтобы разговор сохранял видимость диалога.
        - Вы черствый человек… Все эти три года я наблюдала за каждым вашим шагом, мучилась…
        - И сообщала в особый отдел! - вставил Лаврентьев.
        - Вот видите, вы опять ерничаете и издеваетесь! А я действительно ждала, когда же вы посмотрите на меня не как на полковую мышь с узла связи, а как на…
        - Лучшую и красивейшую женщину полка, - печально отозвался Лаврентьев. Ему стало почти до слез жалко Ольгу. Бывает, накатывает такое, как тугой волной… Но что может сказать тишина в подпаленном сердце!.. Тсс!.. Тишина и в полку. Командир вслушивается в свое сердце. Пусто и слякотно, как в старом колодце.
        - Любовь к женщине - это такая частность по сравнению со всей несоизмеримой способностью человека, то есть мужчины, к любви…
        - Я вижу, что вам сегодня хочется подурачиться… Тоже мне, ловелас недоделанный.
        Она показала ему язык и выскочила за дверь. Лаврентьев неторопливо поднялся, вышел за ней. Как он и предполагал, она стояла за дверью. Разумеется, далеко уйти она не могла. Некуда. Ольга пыталась прикурить стрельнутую у кого-то сигарету.
        - Оленька, хочешь, я переведу тебя в столицу, хочешь - в Россию? Чего ты здесь мучаешься среди мужиков? Отправлю тебя с ближайшей колонной, выправим документы, перевод, у меня кадровик есть знакомый, что хочешь устроит. Соглашайся! Найдешь себе парня хорошего. Здесь у тебя счастья не будет, точно тебе говорю, поверь опыту злого и черствого человека…
        - Спасибо, Евгений Иванович. - Она мягко коснулась груди Лаврентьева. - Но я останусь с полком. Мать у меня умерла, отца я почти не знаю. Никого у меня нет…
        Она все никак не могла прикурить, и Лаврентьев взял у нее сигарету и забросил в угол.
        - Иди поспи. - Он развернул ее к выходу и подтолкнул.
        Командир тоже решил прилечь на койке, но только прикрыл глаза, как вновь странные, фантастические видения стали преследовать его. Опять он шел по серой выжженной земле, сухой ветер рвал его волосы, слепил глаза песком. И ни души вокруг: лишь мертвые тела да застывшие танки, бронетранспортеры, искореженные машины с бурыми потеками то ли крови, то ли ржавчины… Наваждение стало реальностью, запомнились даже номера машин, блеск полированных гусениц, открытые люки, выгнутые стволы, брошенная каска. Лаврентьев вздрогнул и проснулся.
        В полусне-полуяви Лаврентьев провел остаток ночи. Под утро позвонил неизменный генерал Чемоданов.
        - Как погода в столице нашей родины? - поторопился спросить Лаврентьев.
        - Дождь, - после хмурой паузы ответил генерал.
        - Чувствуется, что вы не очень рады, товарищ генерал. А вот нам бы дождичек не помешал.
        - Не отвлекайся, Лаврентьев. Докладывай, как обстановка?
        - Обстановка нормальная, товарищ генерал. Сидим в окопах. Ждем!
        - В окопах - и ждете дождя? Что-то я тебя не понял, Лаврентьев. Вы что там, все перегрелись? - сурово зарокотал Чемоданов.
        - Да не дождя. На дождь мы уже и не надеемся. Ждем, когда нас штурмом брать будут. Фундики, я имею в виду фундаменталистов, получили оружие из-за границы. Готовятся к нападению…
        - А эти, другие?
        - Другие пока нас не трогают! - поспешно заверил командир.
        - Ну-у… ты, в общем, там смотри, не поддавайся… на провокации. Помни, что высоко несешь честь Российской армии. У нас нейтралитет. Мы соблюдаем нейтралитет. Понял? Они пусть сами там воюют. Нечего нам в их дела влезать. - И совсем уж сурово прибавил: - Не дай бог, войну нам тут развяжешь. Отвечаешь головой, подполковник.
        - Войны развязывают не подполковники. Их развязывают «пиджаки»… Какие будут указания в случае нападения групп боевиков? - Последнюю фразу для старческого уха Лаврентьев произнес громко и членораздельно.
        После еще одной паузы он услышал крепкий старческий мат, в котором уловил следующее. Во-первых, он мудило, так как закончил академию и задает «после нее» такие вопросы. Во-вторых, он тряпка, потому что не знает, как поступать в обстановке, приближенной к боевой. И в-третьих, надо всегда думать своей головой, а не перекладывать ответственность на чужие плечи и ждать, когда подскажет дядя из Москвы. Выдохшись, генерал все же подобрел, назвал Лаврентьева сынком и, еще раз пожурив, напомнил, что волноваться ему нет никакого резона, ведь вся могучая Россия за его спиной. Выручит, поддержит…
        Лаврентьев поблагодарил, положил трубку и почесал макушку. Потом приказал
«седлать» боевую машину пехоты и через полчаса в сопровождении еще двух машин отправился во второй караул готовить круговую оборону.
        У Ольги выдались свободные часы после дежурства. Но в маленькую квартирку в городе она не пошла - это было опасно. Уже месяц она тоскливо жила в полку, и к мерзостям войны прибавилось постоянное ощущение бездомности. А ведь она была домашней девочкой, такой ее воспитывала мама, которая всегда панически боялась уличных контактов. Ей казалось, что дочь в любую минуту может стать жертвой мальчишек-аборигенов. Ольга не пала жертвой аборигенов, но не устояла перед лейтенантом, брак с которым был скоротечным, как лето на арктическом берегу. Лейтенант, получив очередное звание, «уплыл» к новому месту службы. Их общий ребенок умер после родов. Судьба позволила начать жизнь с чистого листа… Целый месяц она страдала от депрессии. Воспоминания о лейтенанте вызывали глухую ненависть и отвращение. Ольга медленно ходила по пустой квартире, избегая глядеть в зеркало - собственное отражение вызывало тоску: глаза в черных провалах, обострившийся нос, спутанные волосы. Мать не трогала ее, справедливо рассудив, что время излечит. И она лечилась, потихоньку отливая спирт, который мать приносила тайком с
азотно-тукового комбината, где работала. В свои двадцать с половиной лет Ольга впервые открыла для себя сладкую истому и спасительную силу алкоголя. Она разбавляла спирт водой, наблюдая, как таинственно затуманивается смесь и выделяются крохотные пузырьки. Морщась, она проглатывала теплую жидкость, судорожно заедала хлебом… Появлялся туман, она пряталась в нем, он окутывал сознание пеленой, как сад заморозками. Придя в расслабленное состояние, она ложилась на диван и путано мечтала. Хотя, точнее, мечты более напоминали разрозненные, как бред, желания - несбыточные и преходящие, как и само опьянение. Потом она засыпала, приходя в себя за час-два до прихода матери. Отпаивалась водой, прибиралась, готовила ужин. Наутро все повторялось. Лежа в постели и притворяясь спящей, она с нетерпением ждала, когда уйдет мать, чтобы тут же начать тайное сладострастное священнодействие. Так в одиночку она выпила почти всю трехлитровую банку спирта, которую мать хранила в чулане. Что она будет пить дальше и что скажет мать, обнаружив пустую банку, Ольга не знала и подсознательно даже не хотела думать об этом. Она жила
одним днем, мысли о будущем вызывали у нее глухое неприятие и раздражение. Матери она уже не боялась: самое страшное, что могло быть в жизни юной женщины, она пережила - смерть ребенка, предательство мужа и развод. Нравоучений она не терпела и тут же уходила из дома, как только мать начинала ее поучать.
        Развязка наступила сама собой. Она допила жидкость, едва разбавив водой. На этот раз доза была чуть ли не вдвое большей, чем обычно, и ей стало безудержно весело. Наскоро закусив холодными макаронами, она надела джинсы, футболку и, не очень твердо ступая, вышла на улицу. Солнечный день ослепил ее. Последний месяц она жила затворницей, и от яркости красок, буйной зелени, радостного визга детворы голова у Ольги пошла кругом. «В детстве я не была такой счастливой, как они», - пронеслась у нее отчетливая мысль. Она зажмурилась от удовольствия нахлынувшей свободы, подумала насмешливо: «И чего я, дура, сидела столько времени взаперти. Я стеснялась, мне было стыдно, и я думала, что на меня будут показывать пальцем: вот идет уродина, ее бросил лейтенант из полка, когда она родила ему мертвого младенца! А я вовсе не уродина, правда, малыш?» Она потрепала по головке пацана, который возился с девчонкой в куче песка, и нетвердой походкой пошла дальше. Она решила зайти к подруге, которая навещала ее на прошлой неделе, но дверь не открыли, и Ольга поняла, что та на работе. Дальнейшее помнилось смутно. Кажется,
ее тут же понесло в полк. Ольгой овладела решимость разобраться с офицериками и высказать им все, что она думает об их хваленой офицерской чести. Ее пропустили беспрепятственно. Во-первых, потому что помнили как жену лейтенанта, а во-вторых, разъяренный нетрезвый вид девицы потряс и поверг в долгий шок дежурного по КПП. Ольга направилась прямо в штаб, к командиру полка.
        Что было потом, она не знает до сих пор. Лаврентьев молчит, а ей каково спрашивать об этом, хоть и прошло уже более трех лет… Тогда ее отвезли домой на командирской машине. На следующий день машину вновь прислали. Ольга поняла, что на «разбор полетов», как говаривал ее бывший муж. Отказываться, трусить, малодушничать было нельзя - Ольга привыкла отвечать за свои поступки. На ватных ногах она прошла к машине, спиной чувствуя трагичный взор потрясенной матери. Всю дорогу ей было дурно, сильно тошнило, и в кабинет она вошла зеленая, как плесень. Выдавив
«здрасьте», она украдкой осмотрелась, стараясь найти следы вчерашнего преступления. К ее удивлению, все вроде бы находилось на своих местах. Командир поднялся ей навстречу, неожиданно по-отечески обнял ее за худые плечи, погладил по голове. «Ну что, девочка, плохо тебе, не везет в жизни…» Оля тут же расплакалась, и не от стыда вовсе, просто давно ее никто вот так просто, по-человечески, без лишних слов, не пытался понять, пожалеть, разобраться в ее душе, согреть… И она совершенно неожиданно для себя, вздрагивая и всхлипывая, излила перед Лаврентьевым всю горечь своей бестолковой жизни, рассказала все, даже как втихую травилась спиртом, чтоб забыться, ничего не помнить, уйти… Пару раз в кабинет заглядывали какие-то люди, но Евгений Иванович приказал, чтоб больше никто не появлялся.
        Они пили командирский чай, она постепенно успокоилась и даже два или три раза рассмеялась его шуткам… Она сразу влюбилась в его кабинет: здесь было по-особому тепло, она почувствовала умиротворение, которое могут нести стены домов и жилищ, - она знала это, - если в них жили люди, могущие излучать ауру добра. Существовала и злая аура, и Ольга, обладая тонкой чувствительностью, тут же определяла это. Лаврентьев практически жил в этом кабинете, она это знала, как знала и то, что жена командира далеко и не торопится приезжать. «Какой он хороший, только для меня уже старый», - неожиданно подумала она тогда и застыдилась своих мыслей… В общем, в тот день все перемешалось в ее голове. От этого внешне хмурого и неприступного человека - командира полка, грозы лейтенантов, в том числе и ее бывшего мужа, - она получила удивительно теплый импульс. С отвращением вспоминала она о том, как целый месяц провела в нетрезвом животном состоянии, бездумно, бесцельно, как тряпка, что уж совсем не свойственно было ее гордой натуре. Она ужасалась! Прощаясь, Евгений Иванович предложил Ольге должность служащей в полку. Она
тут же согласилась. Полковые мужички, в меру воспитанные и образованные, замотанные и издерганные службой, знали грань, за которой кончается понятие порядочности. А кроме того, хорошо помнили бездумного ее мужа. Возможно, в глубине души и жалели.
        Больше всего Ольге, как ни странно, досаждал Костя. Появился он в полку недавно. Предусмотрительное медицинское начальство в преддверии гражданской войны и революции откомандировало холостяка и пьяницу по кличке Разночинец в город К. - на случай большого кровавого аврала. Он доложился командиру полка, оценил состояние медчасти и в отсутствие работы в тот же день вместе с полковым врачом надрался, как выражаются медики, «до потери пульса». Лаврентьеву тут же доложили о безобразии, но он не стал «гнусавить» по телефону, справедливо рассудив, что в работе человек пока еще не успел себя проявить, а значит, жаловаться и судачить о нем рано.
        Костя писал талантливые стихи, но никому их не показывал. О том, что они были талантливыми, знала лишь Ольга. Она не то чтобы слишком разбиралась в поэзии, просто от природы могла отличить фальшь от искренности, подлинность от притворства. По вечерам они сидели на полковом стадионе под теплой луной. Чудны были вирши пропойцы-хирурга! В те вечера он почти и не пил, чуть-чуть только, для затравки и храбрости. Олечка слушала терпеливо, и Костя, притомившись, подкашливая и поерзывая рядом с дивой, завольничал руками… Сидел бы просто, безвинно прижавшись к плечу, читал бы, радуясь тишине (назойливые одиночные выстрелы не в счет)… Так нет же, полез, невольник страсти, да получил по лапам.
        Позже Костя неутомимо и тактично напоминал о своих симпатиях. Но вечера на стадионе больше не повторялись. А однажды Ольга сказала напрямик: «Никто еще не осмелился дышать на меня перегаром».

…В следующую ночь подполковнику Лаврентьеву не снились танки. Сны его были черны и пусты. Около двух ночи он проснулся от грохота танкового дизеля. Подумал: механик дежурной машины решил опробовать двигатель. Но тут загрохотало еще громче, присоединились вторая, третья машины. Командир выскочил в кромешную темь, на ходу застегиваясь, а впереди него бежали некие дежурные тени, кричали, размахивали руками. Но было поздно. Три черных гиганта, урча, развернулись на асфальте и, набирая скорость, рванули ко второму КПП. С железным скрежетом и грохотом рухнули ворота, танки, подминая и размазывая их, устремились на свободу. В ночи хорошо было слышно, как механики-водители спешно переключали передачи, как торопливо с металлическим журчанием крутились гусеницы. И опять постепенно все замерло, будто затянулось прежней тишиной. И Лаврентьев понял, что Кара-Огай его таки переиграл. Он достал сигарету, неторопливо закурил. «За танки мне точно оторвут голову. Припомнят все: и независимость, и свободу суждений, и показную «самостийность». Плевать, - бесшабашно подумал Лаврентьев. - Пусть снимают». В эту минуту
подобная перспектива его не пугала, впереди открывались неожиданные и даже привлекательные повороты судьбы. К примеру, навсегда рассчитаться с давно опостылевшей военной службой, в которой ему не видать ни перспектив, ни академии ГШ, ни лампасов.
        - Это вы, товарищ подполковник? - спросила его темнота.
        - Я. Что скажешь? - Он узнал Козлова. - Сейчас будешь тереть ухо и докладывать, что танки уперли караогайцы?
        - Никак нет. Это были наши, из аборигенов, - поторопился доложить начальник разведки, - лейтенант Моносмиров, прапорщик Тулов и боец. Фамилию не помню…
        - Вот сволочи… Купились! А третий кто - Чемоданаев?
        - Чемоданаев в дежурке спит… Третий из дезертиров, за Огая воюет… Они идейные, товарищ подполковник. Я давно за ними присматривал, все в бой им не терпелось.
        - Присматривала бабка за девичьей честью… И дежурный, сукин сын, упустил! Прошляпили, проспали…
        Надо было докладывать-радовать… Сначала - командиру дивизии, потом - в Москву.
        Вечером позвонил и предложил встретиться Сабатин-Шах. Но он просил гарантий своей безопасности. «Приходи, - сказал командир, - в полку тебя никто не тронет». Глава фундаменталистов появился в сопровождении своих молодчиков - двух совершенно диких афганцев и трех не менее диких соплеменников. На Сабатин-Шахе был серый костюм с отливом и белая чалма.
        - Ну говори, что хочешь от меня, - напрямик спросил Лаврентьев, чтобы избежать утомительного церемониала из череды пустых вопросов и таких же пустых ответов.
        - Зачем танки отдал этому шакалу? Ты же говорил, что нейтралитет! - Гость смотрел тяжело, вот-вот засопит от возмущения. - Кто говорил мне, что никому не дашь оружия, что не хочешь, чтобы гибли новые люди?
        - А кто тебе сказал, что я дал? - грубо спросил Лаврентьев. Ему захотелось схватить этого кровавого интеллигента, по приказу которого вырезали несколько сотен человек, и хорошенько треснуть о край стола, а потом намотать его галстук на руку и долго и задушевно говорить о российском нейтралитете. «Какая же это гадина, и вот с такими я должен соблюдать видимость дипломатического этикета!» - подумал он с отвращением.
        - Вы не должны вмешиваться в наши дела. - Сабатин-Шах, видно, прочитал сокровенные мысли и желания командира и поторопился заявить о своих правах. - По вине этих шакалов в республике льется кровь, а вы способствуете этому…
        - Ты не понял меня, Сабатин, - устало перебил Лаврентьев. После беседы с Чемодановым он еле сдерживался, чтобы не перейти на нецензурный язык. - Танки у меня угнали. Украли. Тебе это понятно? Я им уже поставил условие: или они возвращают танки, или я вместе с авиацией уничтожаю их. Больше добавить нечего. Говори, что еще не ясно, и уходи.
        - Речь идет о том, что ваша сторона должна безвозмездно выделить нашей стороне пять танков: три - соответственно количеству, переданному нашим противникам, еще два - за упущенную стратегическую инициативу, - ровным голосом произнес Сабатин-Шах.
        От такой наглости Лаврентьев даже присвистнул.
        - А чего на упущенную инициативу только два? Ты не справишься, надо как минимум еще пяток. Да и пару запасных боекомплектиков не помешает…
        В глазах Сабатина сверкнули молнии. Он постарался скрыть эмоции, отвел взгляд и негромко сказал:
        - Человек, который нарушает свое слово, подобен ветру с песком: люди от него морщатся и отворачиваются. Я сделаю так, чтобы весь мир узнал, что русский подполковник, командир 113-го полка, продал три танка фанатикам Кара-Огая и тем самым нарушил нейтралитет. Сегодня же я сделаю заявление перед прессой.
        - Нам больше не о чем говорить, - вежливо напомнил Лаврентьев.

…Пропал майор Штукин. Эту новость кисло и как бы извиняясь за шефа сообщил начальник разведки Козлов. Он еще с утра выехал во второй караул, должен был вернуться к обеду, но часы истекли, старший караула сообщил, что майор убыл полтора часа назад.
        А еще через час из дежурки выскочил, будто ошпаренный, капитан Коростылев и сбивающимся голосом сообщил, что звонил неизвестный, который сказал, что Штукина взяли в заложники.
        - Они не представились. Сказали, что через сутки пришлют голову и погоны, если не передадут им три танка.
        - Сабатин… Ну, сукин сын, интеллигент паршивый, будут тебе танки! - Лаврентьев резко повернулся. - Найти срочно командира танковой роты Михайлова. Готовить к выезду три машины!
        Появился неторопливый капитан Михайлов, весь промасленный, как прошлогодняя ветошь. Он вяло доложил о прибытии, замедленно приложив грязную руку к форменному кепи. В покрасневших глазах его читались скука и смертельная усталость.
        - Готовь три танка к выезду. Бегом!
        Дежурный покосился на Лаврентьева с еще большим удивлением.
        - А механиков где я возьму? - мрачно спросил Михайлов.
        - Ты - первый. Я - второй. Коростылев, будешь третьим механиком. Оставишь за себя помощника… Хотя двух танков им хватит. Я буду на командирском месте. Все ясно?
        Михайлов расцвел, рысцой потрусил в парк. А Коростылев, чеканя каждое слово, будто зачитывая присягу, произнес:
        - Товарищ подполковник, я, как ответственное лицо, заявляю, что вы не имеете права передавать бронетехнику бандформированиям. Вы нарушаете… Вы превышаете свои полномочия!
        - Заткнись, капитан! Не время болтать. Подполковник Лаврентьев ни одного патрона не отдал бандитам… Бегом в парк! Не рассуждать! Танк еще не разучился водить?
        - Никак нет… - Старый служака, кажется, стал что-то понимать.
        - Давненько не разминались на «главной ударной силе сухопутных войск», - произнес Лаврентьев, когда запыленные танки остановились у штаба. - Механики-водители, ко мне!
        Оба капитана шустро выскочили из машин, встали перед командиром.
        - Первое. Нейтралитет пока не отменяю. При встрече с нашими угнанными танками на таран идти не будем. Второе. Наша задача - вырвать у фундаменталов начальника штаба майора Штукина, который сегодня захвачен в заложники.
        Появился начальник разведки. На его красном помятом лице читался газетный шрифт - отсыпался после дежурства.
        - Твоего шефа Сабатин-Шах взял в заложники. Требуют выкуп - три танка. Ситуация ясна? Штаб у них по северной дороге и влево перед самым выездом из города, так?
        - Да, в здании общежития ПТУ, - подтвердил Козлов. - Там у них, где столовая, есть подвал. В нем пыточную камеру устроили.
        - Давай три свое ухо, - не выдержал Лаврентьев. - Думай, черт бы тебя побрал, где его могут прятать? Ты начальник разведки или нет?
        Козлов собрал морщины на лбу, снова пожевал губами, будто произносил известную только ему молитву.
        - У него здесь живет двоюродный брат Рама, ярый фундик, он один из его ближайших помощников… У него большой дом за высоким каменным забором. Есть и подвалы - с вином. Очень любит это дело…
        - Знаю этого живодера, - перебил Лаврентьев. - Метров двести или триста от общаги. Но с чего ты решил, что его будут прятать именно там?
        - Чтобы никто не знал и не проговорился. А брату он доверяет как себе.
        - Ладно. Мосты сожжены. Козлов, ты во втором танке - за командира. Начнем со штаба. Стрелять по моей команде. Осколочно-фугасным… - И про себя добавил: «Я вам устрою нейтралитет!»
        Они выехали на шоссе, прогрохотали мимо сожженного гастронома, повернули на центральную улицу. Вид несущихся куда-то на огромной скорости танков внушал ужас случайным прохожим.
        Лаврентьев включил переговорное устройство, проверил связь с Коростылевым:
        - Как самочувствие? Хорошо? Восторг? Тогда гони прямо!
        Потом он соединился с начальником разведки, приказал подготовиться к стрельбе.
        - Я уже подготовился, - доложил Козлов.
        За время затворничества Лаврентьев знал лишь одну дорогу - до Кизыл-Атрекского моста, а далее прямо и прямо, до самого второго караула, где даже в самую жару лежали, всегда холодные, груды и штабеля смертельного груза: сотни тысяч тонн боеприпасов. Только он один и Коростылев, как самый старожил, знали точное количество этой огромной, спящей, разрушительной силы, которой хватит, чтобы разнести до молекулярного состояния всю Долину, изменить течение реки, сделать из ойкумены сплошную серую пустыню с вкраплениями красного.
        Лаврентьев сначала хотел идти на штаб Сабатин-Шаха, но понял, что лучше захватить его двоюродного брата по имени Рама. На перекрестке он приказал повернуть, чтобы выйти к дому не по северному шоссе, а по переулкам и полям.
        Они подъехали к белому каменному забору. Лаврентьев развернул пушку назад и скомандовал Коростылеву «полный вперед». Танк выдавил железные ворота и кусок стены, по развалинам въехал во двор. Здесь был маленький оазис: росли деревья, цветы, в глубоком арыке журчала вода. В доли секунды Лаврентьев оценил это великолепие, снова развернул пушку, нацелив ее в окно, спрыгнул с брони и с автоматом наперевес ворвался в дом. За ним следом бросился Козлов. Где-то в потемках завыла женщина. Хозяин, тучный человек лет тридцати, держал автомат и бледнел на глазах. Командир отобрал у него оружие, коротко скомандовал:
        - Выходи!
        Рама подчинился, угрюмо попросив:
        - Семью только не трогайте!
        - Нам нужен ты, - сказал Лаврентьев. - Живо на танк!
        Хозяина дома посадили на башню.
        - А теперь говори, где майор Штукин? Иначе я разнесу твой дом в щепки.
        Рама обильно вспотел, по мясистому лицу потекли капли.
        - Козлов, заряжай! - скомандовал Лаврентьев мертвенным голосом, от которого даже у Коростылева пошли мурашки по телу.
        Козлов равнодушно кивнул и пошел выполнять команду.
        - Не надо, я все скажу, - вырвалось у Рамы. - Его держат в подвале общежития… Там сильная охрана. Вы все равно ничего не сможете сделать!
        - Ты нам поможешь, - произнес Лаврентьев. Злая, разрушительная энергия переполняла его, вела, придавая каждому действию уверенность и точность. Воспрянул дух власти, борьбы и воли к победе.
        Раме приказали сесть на башню, связали ему ноги. Лаврентьев спустился вниз. С торчащей наверху фигурой они и тронулись.
        Серое здание, прыгающее в триплексах, - штаб. Окно третьего этажа - огонь! Вспышка, грохот, пыль. Так вколачивается истина и достигается справедливость.
        Рама мешком свалился в башню - деморализованный и бледный.
        - Не сдохнешь! - крикнул Лаврентьев, саданул его крепко в челюсть, показал наверх: - Вперед!
        Путаясь в веревках, Рама полез обратно…
        Козлов остановился позади и длинными очередями крошил стекла окон. Звон бьющегося стекла подавляет врага.
        - Рама, - Лаврентьев дернул пленника за штанину, - сейчас ты будешь громко кричать, так, чтоб слышали все, особенно твой брат Сабатин-Шах. Повторяй вслед за мной… «Командир российского полка подполковник Лаврентьев требует немедленно вернуть заложника майора Штукина. В противном случае будет уничтожена моя семья, которая находится в танке…»
        Пленник не заставил себя ждать, возопил сипло, с надрывом.
        В ответ раздались выстрелы. Пленник пригнул голову. Лаврентьев тут же отреагировал:
        - Козлов, а ну-ка засади по второму этажу осколочно-фугасным!
        И, прежде чем тот выполнил приказание, дернул Раму за штанину. Пленник послушно юркнул вниз. Облако дыма и пыли на какое-то время закрыло вход.
        - Вылазь! - скомандовал Лаврентьев. - Передай, что мы сейчас раздолбим все здание!
        Рама стал выкрикивать слова ультиматума, причем голос его изменился, стал обреченным и визгливым, будто у него оборвались голосовые связки.
        Вдруг в одном из окон первого этажа что-то блеснуло, грохнуло, и хвостатое пламя буквально ударило в триплексы. Граната задела башню и ушла в сторону. С запозданием в две секунды ответил Козлов. Снаряд попал в окно. Когда рассеялась пыль, появился человек. Он выглядывал из подъезда и отчаянно махал тряпкой. Оглушенный Рама сидел на дне танка и мотал головой. Из ушей у него текла кровь.
        - Пусть Рама выходит, а ты получишь майора!
        - Скажи им, пусть сначала выведут майора! - распорядился Лаврентьев.
        Но пленник не реагировал, вращал выпученными глазами и нечленораздельно мычал. Тогда Козлов вылез на башню.
        - Живо гоните майора!
        Боевик с тряпкой скрылся. Прошли минуты…
        - Они тянут время, - включив связь, сказал Лаврентьев. - Ждут подкрепления, чтобы атаковать с тыла. Я этих мерзавцев-недоучек знаю! Ну-ка всади еще парочку по третьему этажу!
        Здание заволокло дымом, сквозь черные клубы проблескивали, вырывались, будто соперничая, ярко-красные языки пламени. «Наверное, сейчас там жарко», - подумал Лаврентьев.
        - Веди наблюдение с тыла! - приказал он Козлову.
        - Вас понял, командир! - отозвался капитан.
        Из клубов дыма появился Штукин. Он шел, прихрамывая, по битому стеклу, пыли, осколкам камней, щурясь то ли от дыма, то ли от яркого солнца. Лаврентьев приоткрыл люк и крикнул:
        - Беги во вторую машину!
        Штукин заковылял с ускорением, командир успел разглядеть его опухшее лицо, разорванный рукав куртки… Майор неуклюже вскарабкался на броню, и, когда он исчез в люке, Лаврентьев скомандовал: «Вперед!» Теперь Козлов шел впереди, а Лаврентьев в пятидесяти метрах позади. Когда отъехали на значительное расстояние от штаба, командир приказал притормозить, разрезал ножом путы и отпустил пленника восвояси. Штаб полыхал, о размерах потерь и ущербе можно было догадываться. «Вот вам урок, - злорадно подумал Лаврентьев, - в лучших американских традициях. Только в русском исполнении…»
        Только он успел подумать об этом, как впереди, на другой стороне моста, увидел два танка. Чьими они были, он не разглядел.
        - Командир, впереди танки! - вышел на связь Козлов.
        - Вижу! К бою!
        Но их опередили. В ничтожно короткие мгновения Лаврентьев физически ощутил, как ему в лицо уперлось жерло танковой пушки. Он понял, что опаздывает, катастрофически и непоправимо, что доли секунды потеряны, что стабилизатор не успевает за руками, что не хватает… Короткая вспышка, танк противника скрылся в пыли, а машина Козлова брызнула снопом искр. И тут Лаврентьев нажал спуск, выстрелив в облако пыли, вслепую. И уже по слабым очертаниям танка, чутьем понял, что попал… Прошли неуловимые секунды, какой-то миг, бронированная машина вздрогнула, сдетонировала боеукладка, страшной силы взрыв вырвал башню, подбросил ее на несколько метров, будто крышку от бутылки. Башня вонзилась в асфальт и так и замерла ребром, оттопырив мертвый ствол. Из танка Козлова раздался ответный выстрел, но ушел куда-то в сторону… Лаврентьев увидел, что танк горит. «Выходи, бросай машину!» - закричал он, надеясь, что Козлов услышит. Ему захотелось броситься на помощь, хотя он прекрасно сознавал абсурдность этого шага: расстреляют из второго танка, который дал задний ход, съехал с пригорка и затаился. Внезапно он услышал
радиопереговоры и подумал, что на связь вышел начальник разведки. Но это был не он. Несмотря на треск и шорохи в эфире, Лаврентьев узнал голос Моносмирова: «Нас обстреляли неизвестные танки. Один подорван!» Лаврентьев чертыхнулся, заскрежетал зубами:
        - Моносмиров, сукин ты кот, это я, твой командир! А ну, иди ко мне!
        Лаврентьев вылез из башни. Козлов был уже наверху, а Штукин и Михайлов, пригнувшись, бежали к его танку.
        - Сейчас рванет! - крикнул Козлов, спрыгивая на землю…
        Они еле втиснулись внутрь. У Михайлова было рассечено лицо и вся грудь залита кровью.
        - Хорошо, рикошетом прошла, а то получили бы братскую могилу!.. - возбужденно орал Козлов. - Пушку заклинило… Хотел впиндюрить, да не попал.
        Но Лаврентьев не слушал, он посылал в эфир очереди замысловатой брани, обещал кару жестокую и беспощадную:
        - Танки на место, гаденыш! Прямо сейчас, пока я вас бомбами не забросал. Ты с кем воевать надумал, засранец?! Да я вас всех в дуло засуну!..
        - Товарищ подполковник, я все понял. Я не знал, что это вы… Я думал, это фундики! Честное слово! И разрешите танки вернуть позже? Без них никак нельзя!..
        Танк круто развернулся, пыхнул сизым дымом и, набирая скорость, пошел по дороге с чахлыми деревьями по обочинам. Моносмиров уходил, не отвечая на лаврентьевский мат.
        Лаврентьев проводил танк взглядом через прицел, видел подпрыгивающую башню, под которую он должен был вонзить снаряд… Танк скрылся за поворотом, и он медленно снял руки с пульта, так и не разобравшись в себе: что он больше пожалел - полковой танк или мальчишку-беглеца. «Пусть воюют…»
        Перед въездом в полк Лаврентьев вылез на башню. Прапорщик открыл ворота… Прибежал Костя Разночинец, потащил Михайлова перевязывать. Ольга стояла на пороге штаба и со страхом смотрела то на Михайлова, то на командира, то на потемневшего лицом Штукина. Будто преодолев внутреннюю преграду, она устремилась к Лаврентьеву, но на последних шагах, наткнувшись на его взгляд, остановилась. Командир глянул на нее равнодушно и, ни слова не сказав, прошел в кабинет.
        И снова началась война: фундаменталы начали штурм. Они посчитали себя уязвленными, а полководческое предвидение и предосмысление Сабатин-Шаха подсказало, что момент выбран удачный. Враги упоены временной победой, военные успокоились, получив своего начштаба, к тому же удачно сгорели два танка. И, надев на головы измятые повязки неопределенного цвета, они с гиканьем, выстрелами и минометной канонадой бросились на ворота и забор…
        - Команчи! - воскликнул прапорщик, дежурный по КПП. Это был условный сигнал опасности. И тут же юный боец пал замертво. Бронетранспортер на центральной аллее заговорил огнем. Увы, боестолкновения стали однообразными, повторяющимися, люди смирились с участью, они отупели от кровавой и дымной схожести дней, жили и двигались как большие грязные марионетки с крупными зубами, жесткими бородами, вонючими автоматами и ирреальной злобой. Грязные повязки на головах отлетали вместе с головами или падали на землю, такого же нейтрально-серого цвета.
        Сцена - территория полка - покрылась дымовым занавесом, еще продолжались отдельные выстрелы, как неуместно затянувшиеся аплодисменты. Еще кто-то кричал и стонал; в небесах по-прежнему скучно висело светило.
        На носилках унесли прапорщика. Пули пробили его грудь и живот, вырвав и разбросав на пыльном асфальте кровоточащие куски. Вероятно, стреляли разрывными пулями, а может, кто-то еще бросил гранату. Костя снял очки, вытер заслезившиеся вдруг глаза… Не правы те, кто утверждает, что хирурги - бесчувственные люди. Просто их раны покрылись коркой. Капитан уже ничем не мог помочь, и хорошо, что прапорщик умер сразу, не мучаясь, хорошо, что долго не лежал в этой высушенной грязи, под взорами любопытствующих, которых при жизни всегда притягивает зрелище чужой смерти…

* * *
        И у старины Хамро был смутный час, есть во времени такой несчастливый час, сжатый безмолвным ужасом, внутренним огнем напоенный, перекрученный в черном пространстве и слитый с ним. Именно в этот час Хамро решился уйти из опустевшей тюрьмы. Тюрьма - единственное место, где двери имеют замки лишь снаружи. Хамро сидел безмолвным истуканом, прислушивался к шорохам, ирреальным звукам, отдаленным постукиваниям, порой ему чудились тихие шаги в гулком тюремном коридоре.
        Везде были следы разгрома: матрасы, валявшиеся на полу, горы тряпья, осколки ампул, ложки, алюминиевые миски, коробки из-под чая, бирки с фамилиями, сорванные с груди. Тут Хамро вспомнил, что так и продолжает носить свою этикетку. Он оторвал ее, но наземь не бросил, а спрятал в кармане. Очень хотелось есть.
        Утром он понял, что в свихнувшемся городе есть только одно место, где он может, во-первых, спастись, а во-вторых, официально подтвердить в случае необходимости свою лояльность к оставшемуся сроку и горячее желание его отбыть и искупить. Он пересек мертвое пространство между полком и тюрьмой, завидел дощечку, припертую к забору, - здесь прапорщики и лейтенанты срезали свой путь, - поднатужился, с разбегу вскочил на нее, ухватился за край забора, еще разок поднатужился, застряв на верху, и перевалился на другую сторону. Хорошо, что его сразу не застрелили.
        - Эй, лысый, а ну иди сюда! - услышал Хамро резкий моложавый голос.
        Он прищурился и среди кустов, окружавших белое одноэтажное здание, напоминавшее сарай, увидел очкарика в военной рубашке и при погонах. В какое-то мгновение он почувствовал страх и опустошение: такую же носили вертухаи.
        Хамро послушно подошел к офицеру. На нем были капитанские погоны, и Хамро, чтобы понравиться, не преминул доложиться по-уставному:
        - Товарищ капитан, разрешите обратиться!
        Капитан неожиданно расплылся в улыбке.
        - Откуда тебя такого лысого принесло?
        - Из тюрьмы, товарищ капитан. Кара-Огай нас освободил. А мне вот некуда идти, а воевать не тянет…
        Капитан упер руки в бока, глаза из-под очков смотрели с укоризной и расплывающейся добротой. Хамро понял, что капитан слегка пьян.
        - А я один на всех, понял? Какой человек самый ценный на войне?.. Что - совсем дурак, ответить не можешь?
        - Я не дурак, - осторожно возразил Хамро, удивляясь странному капитану. - Самый ценный? Солдат, наверное?
        - Какой еще солдат! Скажи еще: обученный, накрученный, такой-сякой… Самый важный человек на войне, уважаемый дядя, - это врач!
        - Вы врач?
        - Да. И ты будешь две тысячи первым потенциальным клиентом на этом стадионе. Только не приходи по пустякам: голова не соображает, в ушах трещит. А вот с вывороченным животом - милости просим… А теперь ступай себе с богом. На стадион! Бегом… Можно вприпрыжку. А то мне надо роды принимать. Одна госпожа тут надумала…
        Сказав это, Костя пошел в санчасть смотреть роженицу, а Хамро поплелся на стадион. Там он быстро понял, что никому не нужен. Люди кучковались по семьям, многие сидели прямо на примятой желтой траве.

* * *
        Четвертые сутки Лаврентьеву не везло. Начштаба после «навязчивого гостеприимства» только тем и занимался, что искал повсюду Чемоданаева. Он страшился потерять единственного солдата полка. А тот, исчезнув из поля зрения Штукина, устраивался где-нибудь на чердаке, под скамейкой на стадионе, прогоняя беженцев. Майор находил беглеца, вел в столовую, кормил. Потом солдат снова исчезал, находя себе новое место, которое не знал Штукин. Когда же он совершенно опухал от сна, то шел на стадион, бродил среди кучкующихся людей, наступал на цветастые одеяла, перешагивал через тела, расталкивал попадающихся на пути. Ему хотелось что-нибудь украсть. В последнее время он растолстел, обрюзг и окончательно охамел. Он покрикивал на Штукина, вечно жаловался на еду и однажды-таки получил затрещину от Лаврентьева за брюзжание по поводу обеда.

…Война укатилась из города. Фундаменталы отступали, ворованные полковые танки давили их, расстреливали в упор. «Если б Моносмиров не угнал машины, - как-то подумал Лаврентьев, - то этот «угон» надо было сделать нам самим, отдать в аренду, как и просил Огай. Мудрый мужик, знал, что нам воевать не с руки - никаких позывов…»
        А не везло Лаврентьеву четвертые сутки и потому, что генерал Чемоданов очень злым голосом сообщил, что его посылают в полк разбираться. Евгений Иванович понял, что генерал оскорблен в лучших чувствах - поездку он воспринял как наказание и что теперь он непременно отыграется на нем.
        Тут еще ко всему ввалились телевизионщики: Фывапка с потухшей сигаретой в руках, всклокоченные волосы странным образом сбиты набок, джинсы в пятнах. Сидоров дышал тяжело, словно несколько километров бежал вслед за наступающими.
        - Мы только что из боя! - гордо сообщил он, подтвердив догадку командира. - Отряды Кара-Огая вышибли фундаменталов из города.
        - Так что вы от меня хотите? - спросил Лаврентьев, мрачно уставившись на грязную девушку.
        Фывап не выдержала взгляда, суетливо посмотрела в сторону Сидорова. Тот быстренько перевел вопрос.
        - Мы хотим узнать ваши прогнозы насчет сложившейся ситуации в республике. Не кажется ли вам, что Россия прочно увязает в новом Афганистане?
        - Я не Глоба, чтобы прогнозировать. А что касается войны, в которой мы не участники, то она рано или поздно закончится миром. Вас интересует, когда это случится? Я не знаю. Но точно не через месяц и не через год. Что же касается второго вопроса - не кажется, хотя бы потому, что в любой момент мы можем уйти, наплевав на свои стратегические интересы в этом регионе. Россия не граничит с республикой в отличие от былой ситуации, когда Афганистан примыкал непосредственно к Союзу. И мы всегда можем сесть на танки и уехать. Хотя нам и будут плевать в спину, и в первую очередь русские.
        Вошла Ольга с двумя чашками чая. Лаврентьев тут же распорядился угостить телевизионщиков.
        - Если бы вы были президентом этой республики, что бы вы сделали в первую очередь?
        - Если бы да кабы… - хмыкнул Лаврентьев. - Если б у бабушки была борода, то она была бы дедушкой и сама бы женилась на бабушке.
        - Не очень понятно, - признался Сидоров, не став переводить.
        - Мне тоже. Но надеюсь как-нибудь разобраться.
        - У вас угнали три танка. Мы знаем про вооруженный инцидент на мосту. Скажите, это правда, что вы поклялись уничтожить оставшиеся танки? - продолжал допытываться Сидоров, аккуратно переводя каждое слово американки.
        - Неправда. Ритуальных заклинаний над костром не было. И вообще, у военных принято клясться один раз - на присяге, а потом следовать ей всю жизнь. Вы понимаете, я веду речь о людях порядочных… Насчет танков же дело обстоит так: я дал ровно сутки, после чего, как и полагается, уничтожу их, используя все имеющиеся у меня средства.
        - Пока мы здесь работали, у нас сложилось впечатление, что вы жесткий, э-э… непредсказуемый и… грубый человек. Но теперь думаем по-другому. Вы, оказывается, можете нравиться людям. - Фывап кокетливо улыбнулась.
        - Я не девушка, чтобы нравиться, а командир полка. В вашей Америке командиров полков, наверное, тоже оценивают не по количеству улыбочек, а по умению командовать. Впрочем, вы женщина и мыслите по-своему.
        - Вы боитесь смерти? - почему-то вкрадчиво спросил Сидоров.
        - Не боится смерти только самоубийца, и то, как принято считать, в последнее мгновение ему хочется вернуться, но уже поздно. В Афганистане в нашем полку солдат выстрелил себе в грудь: не вынес жестокости жизни. Умирая, он умолял спасти его… А в общем-то, со смертью свыкаешься: сегодня - его, завтра - тебя… Ты сама-то как, страшно?
        - Боюсь, - призналась Фывап, - особенно когда по небу летят эти снаряды…
        - Мины, - уточнил при переводе Сидоров.
        - А чего вы больше всего боитесь? Только не говорите, что командир полка не должен ничего бояться.
        - Командир полка, который ничего не боится или, скажем, не опасается, - самоуверенный болван. Что же касается меня, то больше всего я боюсь потерь среди подчиненных мне офицеров и прапорщиков. Как единоначальник, я отвечаю за их души. Их жизни в моих руках. И если я отдам неумный приказ и в результате кто-то погибнет, виноват буду я. Идиотские приказы пишутся кровью подчиненных.
        - Это понятно, - кивнул Сидоров. - А объясните, пожалуйста, для какой цели за вашим штабом соорудили гору из стреляных гильз? Даже цемент использовали, чтобы скрепить.
        - А-а, это прапорщики учудили. Они фотографируются на этой горе, - пояснил Лаврентьев.
        - Странное занятие…
        - Ничего особенного. Мои прапора - большие оригиналы. Вы бы лучше с ними поговорили - они ближе к жизни.
        - Фывап сказала, - перевел ответ Сидоров, - что имидж, который сложился у нас, не вполне будет соответствовать…
        - Переводи дословно! - сурово потребовал Лаврентьев. - А то камеру заберу. И не махлюй, у меня диплом переводчика английского языка.
        Сидоров торопливо перевел ответ Лаврентьева, нахмурился, стал озвучивать слова американки:
        - В общем, она говорит, что ваш имидж…
        - Да не имидж, а образ! По-русски не можешь… - перебил Лаврентьев.
        - Да, этот самый образ, - послушно поправился Сидоров, - значит, человека, который с чисто русской душой, несколько неуклюжий, трагичный и вместе с тем с необузданной опасной силой. Странно и неожиданно, что он здесь, в воюющем мусульманском мире, что-то выжидает, переживает…
        - Все ясно: белый медведь на крайнем юге, - подвел Лаврентьев итог мучительному переводу. - Спасибо. На этом все.
        - Last question, last question! - закричала Фывап, тряся руками.
        - Зачем вам все это нужно? Вы, как говорят американцы, созревший мужчина, - стал переводить Сидоров, - умеете руководить людьми, у вас опыт, образование, вы сильный… Почему вы не бросите все, тем более что русским все равно придется убегать отсюда, в Америке это давно поняли. Почему не уйдете из армии? Вам ведь так мало платят! У нас негры и мексиканцы, которые убирают мусор, получают больше. Вы могли бы начать свое дело, заняться бизнесом. Или боитесь, что вас могут посадить в тюрьму, если вы откажетесь служить?
        - Не боюсь, потому что за это уже давно не сажают…
        - И все же - почему? - повторил Сидоров настойчивый вопрос журналистки.
        - Экие вы настырные, американцы, все вы знаете: и сколько получаю, и кем могу быть… Душу за свои доллары вывернете наизнанку. Одного вам только не понять: что мы с вами, американцами, похожи, но только с точностью до наоборот… Переводи, переводи! Камера наготове? Сейчас я произнесу обращение к американскому народу…
        Ольга, тихой мышкой сидевшая в углу, бросила тревожный взгляд на Лаврентьева. А командира понесло…
        - Итак… Дорогие американские друзья! Пользуясь случаем, хочу выразить глубокую признательность за ваш пристальный интерес к событиям, происходящим на территории бывшего Советского Союза. Поверьте, мне, простому командиру полка, чрезвычайно приятно сознавать, что на меня сейчас смотрят миллионы телезрителей от Аляски до Флориды. Это большая ответственность и высокое доверие. А теперь по существу. Знаете ли вы, чем отличается курочка Ряба от обезьяны шимпанзе? Правильно: курочка не может кукарекать, а обезьяна нести золотые яйца. Вы, конечно, тут же меня поправите: обезьяна тоже не кукарекует! Да - и это у них общее. Но вот как бы ни тужилась обезьяна, ни одного яйца, даже простого, она снести не сможет, и как бы ни суетилась курица, петухом она не станет. Я к чему это, далекие американские друзья… А к тому, что каждому определена своя роль, своя судьба. Так и у людей, хотя и посложнее - потребностей больше. Одному хочется указывать, да так сильно, что палец начал расти, другой, считая себя мудрым, полез напропалую в чужие дела, да только все портя, а третий, наглый, под шумок пошел тырить по чужим
карманам… Ерунда, когда говорят, что со стороны виднее. Откуда - из-за океана? И чем дальше - тем лучше? Тут из Москвы ни черта не разглядят, хотя это вас уже не касается. Вы, американцы, хорошие ребята, но лучше бы вы подстригли свои длинные ногти. Грязь набивается… Черт его знает, от сытости подлость или от подлости сытость? Вот ты, Фывапка, хорошая баба, но, извини, дура. Ни черта не понимаешь в нашей жизни! И вопросы твои не от глупости, а от незнания…
        - Товарищ подполковник! - не выдержал Сидоров. - Ведь американская гражданка, как можно? Скандальчик будет!
        - Не перебивать! Молчи и записывай. Здесь не салон. Русский командир говорит. Не хочешь слушать - иди за дверь. Без тебя поговорим.
        Российско-подданный покраснел, спрятался за видеокамерой. Видны были только его багровые уши. Американка же бросила сердитый взгляд на Сидорова, закивала головой:
        - Continue, please!
        - Вот ты говоришь: бросить все к черту и уехать! Да как же я, отец-командир, могу бросить моих ребят? Мне один раз предложили - полгода назад. Я отказался: пока все ветераны, которые здесь десять лет и больше ишачат, не заменятся - я не уеду! Эх, Фывапка!.. Ведь подлецов и в Америке вашей не любят. Ты вот приехала, для тебя тут экзотический сумасшедший дом. А для меня это родная страна, хотя и действительно немного свихнувшаяся. А вы ходите по ее обломкам и радуетесь. Не дай вам бог с петушиным вашим гонором испытать то, что сейчас имеем мы. Может ведь и на вас такое свалиться… - Он замолчал, порывисто вздохнул. - Ладно, хватит, выключай! А то меня уже на прорицания потянуло.
        Лаврентьев быстро встал, открыл шкаф, обнажив алюминиевые бока молочных бидонов.
        - А ну-ка, хозяйка, налей нашим гостям и закусить принеси, а то мы их только болтовней кормим.
        Ольга хотела было возразить, но командир нахмурил брови, и она предпочла послушаться. Впрочем, Оле было приятно, что ее назвали хозяйкой. Она быстро достала кружки, налила в графины из одного бидона крепкий портвейн, из другого - коньяк местного завода, поставила на стол. И то и другое было преподнесено командиру от благодарного народа республики. Потом Ольга побежала в столовую за продуктами. В последнее время она часто готовила для командира, и ей все выдавали по первому требованию. Она взяла несколько банок консервов, буханку черствого хлеба, кусок сливочного масла и шмат едва просоленного сала. Свинья была, конечно, из тюрьмы. Прапорщики свое дело знали. Когда Ольга вернулась, мужчины уже курили, из чего она поняла, что успели опрокинуть по первой.
        Лаврентьев горячо убеждал:
        - Ит из гуд вайн! Лучшие сорта!
        Сидоров пытался вставить что-то по-английски, но Лаврентьев не давал ему сказать ни слова:
        - Тебя русский командир угощает. Отказываться нельзя. Даже женщинам.
        - Евгений Иванович, она выпьет, не бойтесь. Я сейчас переведу…
        - Не надо! Сам скажу.
        И Лаврентьев действительно заговорил на английском.
        Ольга аккуратно села за стол, Лаврентьев придвинул ей полную кружку портвейна.
«Проверяет, что ли?» - подумала она. С той поры жуткого запоя она почти не пила спиртного. Тем не менее она взяла кружку, а вслед за ней решилась и американка.
        - Мы выпьем за честных людей, - сказал Лаврентьев.
        Он протянул эмалированную кружку защитного цвета, Сидоров звонко стукнулся своей, присоединились и женщины. Лаврентьев выпил большими глотками. Ольга едва отпила, сделав вид, что пьет долго. Фывап же осушила свою кружку до дна.
        - Умирать буду, последнее желание, знаете, какое? Плешивого вздернуть и на пятно его коричневое плюнуть…
        - Фывап спрашивает, кого вы имеете в виду? - спросил оператор.
        - Сидоров, я не люблю, когда придуриваются.
        - Понял. Не буду, - с подъемом ответил он.
        Лаврентьев вытащил из стола огромный тесак, короткими сильными движениями вскрыл одну за другой несколько консервных банок, отогнул крышки. Запахло тушенкой, рыбой, консервированным сыром, маслом, паштетом и прочей армейской снедью. Потом он налил вина журналистке, похвалив за правильный подход к питию, щедро плеснул себе и Сидорову… Выпили за мир и дружбу народов. Ольга опять едва пригубила. Чем все кончится, она уже знала. Тем более с журналистской братией. Представители этой древнейшей профессии пили как сапожники, не уступая даже военным.
        - А теперь послушайте, что я вам скажу. - Лаврентьев снова наполнил кружки. Все умолкли. - Я был циничен и самоуверен и думал, что все знаю, изучил и стал тонким знатоком Востока… Так я считал полгода назад. Пока не началась заваруха. И я понял, что ни черта не знаю - ни Востока, ни обычаев, ни этот чертов непредсказуемый характер здешних людей. У них своя мораль, свои законы, свои понимания о нравственности, порядочности, чести. Они живут в иных временных ощущениях. Ты, скажем, назначишь ему время встречи, он опоздает или не придет совсем. Сошлется на дела или еще на какую чертовщину. Он обманет тебя, сорвет куш и будет считать себя мудрым и правильным, добропорядочным и почтенным человеком. Если ты его обидел, он может промолчать, но не обессудь, если потом, через полгода, он воткнет тебе в спину здоровенный нож… И эти же люди умеют ценить дружбу, как не умеем ценить ее мы, европейцы. Так что никогда не пытайтесь понять или спрогнозировать поступки, поведение азиата. Он может быть мудрым и великим, но даже себе не сможет сказать, как поведет себя завтра. На то есть воля Аллаха. Непревзойденный
Авиценна пил вино, что есть порок на Востоке, и посвятил вторую часть жизни, чтобы доказать всю бесполезность научных сведений, приобретенных в первой половине. Азиат непредсказуем и более живет чувством, чем мы, но тот же меркантильный расчет в его душе сильней и насыщенней в красочных ощущениях. Он любит богатство и деньги, как и мы, но не признается в этом, потому как оно есть суть натуры, скрытое воплощение, качество души. Но если ты полюбил этих людей, эту землю, ты никогда ее не забудешь. Восток - это и болезнь, и привычка, и тяга, и сладость особого мироощущения, особого трепета времени, которое движется не быстрей или медленней, а ярче и насыщенней. Ты ощущаешь, что миг ничтожен, год бесконечен, а жизнь вечна и нетороплива, подгонять ее нельзя, это все равно что попытаться заставить солнце вращаться в другую сторону. Никогда не старайтесь изменить азиата на свой манер, навязать ему свои мысли, чувства, образ жизни. Он выслушает вас, кивнет головой, даже согласится, но все равно поступит по-своему. Если же вы будете чрезмерно настойчивы, он посмеется над вами. Впрочем, они всегда смеются над
нами, над тем, что мы бестолково суетливы, что мы потеряли силу и власть даже над женщиной, разбазариваем слова, но забываем говорить и спрашивать очевидные вещи при встрече, выражая уважение непременным вопросом о здоровье, о делах, семье, родных. Для них смешны и нелепы наши понятия о гигиене и чистоте; они несравненно ближе нас к природе. И потому не пытайтесь их обвинять в пышном многословии, это - тонкая игра, нам непонятная; не пытайтесь тем паче перехитрить азиата, дело это трудное. Его можно взять лишь силой, но только вы ослабите хватку, он выскользнет и сам вцепится вам в горло, и подобострастная улыбка сменится оскалом и торжествующим хохотом. Восточный человек думает одно, говорит другое, а делает третье…
        - Браво, Евгений Иванович! - восхищенно заметил Сидоров. - Вы истинный знаток восточной души. Не будете против, если я включу магнитофон?
        - Включай и заодно налей всем… Три месяца назад здесь начали твориться страшные вещи. Люди, принадлежащие к разным кланам, - горцы и выходцы из долины - обнажили кинжалы. Появилось сразу много оружия, полилась кровь. Группировки схлестнулись, вспомнились старые ничтожные обиды; замшелые старики подняли за собой зеленых недоумков. То тут, то там под нож попадали целые семьи, трупы со связанными колючей проволокой руками в реке. Лица изувеченные. Их вылавливали и зарывали прямо на берегу. Власть взяли боевики фундаменталистского направления. Они были за единую, этнически чистую теократическую республику. Инородцам предлагалось катиться к чертовой матери с минимумом пожитков. Все нажитое считалось национальным достоянием республики и платой за время проживания на ее территории. Уехали единицы. Куда остальным деваться? Некуда. Их нигде не ждали. Они испокон веку жили на этой земле, работали, жили по местным традициям и искренне считали, что все люди - братья. Но «братья» вдруг решили, что «неродные» их все годы обманывали, ели кашу и плов из их казана, и пора турнуть дармоедов. Люди стали бояться
выходить из домов. Фабрики, где работали инородцы, остановились. Начался хаос. В магазинах шиш ночевал. Что надо делать, чтоб уцелеть на вершине власти, когда вокруг - вселенский бардак? Надо добиться всеобщего мира или же развязать беспощадную войну. Чем страшней будет, тем больше шансов скорей ее завершить. На мир ума не хватило - решили воевать. Но полбеды, если воевать. А начался открытый грабеж. Инородцев стали выселять кварталами. Туда же по черным спискам попадали и свои, неугодные: чиновники, мелкие начальники. Первым делом увозили крепких мужиков. Руки за голову - и на автобусы. Это у них называлось чисткой. Вроде как боевиков и оружие искали. Шерстили сначала в восточной части города, сожгли все дома. Там зажиточные жили, больше по торговой части. Увезли за город, постреляли, чуть землей прикопали. А то и собирали в кишлаке людей, заставляли камнями забрасывать несчастных. А те в яме, стоят, пока не забьют. Кидают все - от мала до велика. На другой день уцелевшие бабы, дети, немного мужиков - толпой ко мне. Я открыл ворота, впустил. Что там было, хоть не вспоминай… Привезли труп женщины,
положили возле КПП. Обезображена начисто, груди отрезаны. Кто так измывался? Мне кричат: «Лаврентьев, ты же русский командир, у тебя большое сердце, как же ты мог допустить такое! Почему не защитил? Ты же сильный, ты же мог!» В лицо плюют: «Вы жалкие трусы, а не офицеры!» А на другой день - снова «чистка» и буквально в сотне-другой метров от полка стреляют. Тут мои прибежали. «Командир, там директора школы убили!»
        - Женя, может, не надо об этом? - умоляя, произнесла Ольга.
        - Нет, пусть послушают. Фывапке потом переведешь… - Голос у командира стал глухим и стылым, будто вымерз. Ольга знала, что у него всегда изменялся голос, когда он вспоминал те дни. Лицо каменело, кулаки непроизвольно сжимались, будто и в эту минуту он пытался что-то изменить, не допустить. - Меня обвиняли в трусости, орали в лицо, что предал их, не спас. Я не мог сказать им, что я командир армии чужого государства, потому что этими словами предал бы их вторично. Нас разделили на два государства, но полк всегда был частью города, его силой, гордостью, предметом уважения. Да, именно так. И я не мог им сказать, что я нейтрал. Я обещал их спасти. И вот снова рядом пальба, я Кузьмина отправляю на «шилке» - зенитной установке. Выехал он туда, по радио передает: «Людей выводят из домов, выстраивают у подъездов, вещи летят с балконов… Убили одного! Из автомата посекли! Вы слышите, товарищ подполковник? Второго застрелили! Вы слышите меня или нет?!» Орет на меня… Я говорю, что слышу, и приказываю продолжать наблюдение. А он мне, командиру:
«Какое, к черту, наблюдение! Третьего убили! Вы слышите или нет? Я их сейчас всех постреляю! Они же убийцы!» Тут я на него: «Ты, майор хренов, держи себя в руках, никакой стрельбы, запрещаю! Ты понял? Нельзя!» Что там творилось тогда, я представлял и не представлял. Может, если б сам был там, не сдержался бы. Кузьмин тогда, молодчина, удержался, не стрелял. Стволы развернул, вылез с гранатой наружу. Но те шакалы уже и сами поутихли… Взяли в заложники человек пятьдесят, руки за головы - и в автобусы, по стандарту. Семерых они тогда положили… И я до сих пор, Ольга, слышишь, себе не прощу, что ничего не смог сделать. Хотя знаю, что, если б вмешались, наворотили бы еще тысячу трупов… А людей у меня пятьдесят. Остальные - бойцы местной закалки - в бегах. Представьте себе американскую армию, где офицеры - американцы, а солдаты, скажем, из Бангладеш…
        Московские генералы зажрались и вконец проворовались, меня уже довели своими просьбами: кому пистолет трофейный, другому пару дынек передать, третьему - мешок урюка, он, видите ли, сердечник, ему полезно будет, четвертому - ковер, халат и тюбетейку на лысину. А у меня офицеры оборванные ходят, два года в одном хэбэ. Прапор-вещевик предлагает мне новенький комплект из загашника, я не взял - что, буду лучше других ходить, красоваться? И такое чувство, что всем наплевать - и в этой столице, и в нашей дорогой Москве, - что тут, за нашими спинами, народ: русские, узбеки, таджики, евреи, татары, туркмены, киргизы… Живые люди… А вот, гляньте! - Лаврентьев вытащил из стола стопку писем. - Мать солдата пишет. Саши Артамонова мама… Его три года назад убили. На посту часовым был - из-за автомата убили. Отвезли, похоронили, а мать все пишет ему, не верит, что он давно умер. И я не знаю, что мне с этими письмами делать. Я сказал, чтоб их мне приносили. Это письма, на которые никто не сможет ответить. Ни один человек. Вот, почитайте, да лучше я сам: «Здравствуй, дорогой Сашенька. Я снова пишу тебе письмо, все
жду от тебя весточки. Понимаю, что служба у тебя трудная и нет времени ответить. Вчера я пошла в магазин и купила тебе на день рождения новую рубашку. Ты, наверное, раздался в плечах, поэтому я взяла на размер больше. Она очень красивая и теплая. Я сейчас гляжу на нее и все представляю, как ты приедешь и наденешь ее. Она тебе очень пойдет, мой дорогой сыночек. Неделю будем праздновать твой приезд. Пойдем в парк или в кино, ты всегда любил ходить со мной в кино. Ну а если тебе захочется пойти на танцы, я, конечно, возражать не буду. Ты ведь уже большой, и тебе надо будет познакомиться с девушкой…»
        У Лаврентьева на глазах выступили слезы. Ольга уже плакала, командир как-то показывал ей эти письма, и в тот раз она просто разрыдалась. Она поняла, что командир вот-вот сорвется, что не надо было затевать этот долгий и глупый разговор, а побыстрей гнать в шею телевизионщиков, дать Женечке возможность просто по-человечески отоспаться.

* * *
        Вторые сутки они не выходили из квартиры, выпили принесенный спирт, потом стали осторожно подкрадываться к бутылочке с эфиром. Войдя в эйфорическое состояние, они занимались безудержным, уже почти механистическим сексом. Когда уставали, начинались долгие разговоры. Аделаида слушала; доктор рассказывал о своем детстве, ранних психических травмах, которые он преувеличивал и которым придавал необычайное, трансцендентальное значение.
        Аделаида спросила: «Ты не бросишь меня, милый?»
        И он тут же понял, что должен заботиться об этой диковатой, давно знакомой, привычной по работе и теперь по постели женщине. Конечно, он не бросит ее. Потому что некуда идти ей, уже немолодой, как и он сам. Никто не спасет и не вспомнит о ней в этой каше, которая называется борьбой за некое будущее…
        Доктор встал, прошел в ванную комнату, взял ножницы, стал остригать усы, потом бороду. Жесткие волоски посыпались в раковину с желтым следом от воды. С остатками щетины он стал похож на дипломированного бомжа. Неприязненно глядя на свое отражение, Иосиф намылил лицо, стал скоблить давно не знавшую бритвы кожу. Процедура была отвратительна и болезненна. Наконец он полностью очистил лицо и смог оценить метаморфозу, неторопливо, с гадливостью рассмотрел изменившиеся черты. Что-то новое, неуловимое появилось в оголившихся складках у рта - то ли жестокость, то ли затаенная ненависть, в глазах тоже появился хищный огонек. Доктор понял, что моложе не стал, но неожиданно приобрел совершенно иное качество. Распахнув дверь, он вошел в комнату. Аделаида копошилась, накрывая на стол. Подняв глаза, она вскрикнула и уронила тарелку.
        - Боже, что вы натворили!
        В первое мгновение, увидев голого безбородого человека, она даже не признала в нем любимого доктора и инстинктивно прикрылась руками. От этого жеста Иосиф Георгиевич испытал вдруг необычайное возбуждение, зарычал, прямо по осколкам бросился к бедной, перепуганной женщине, повалил ее на диван. Он почувствовал себя насильником, и эта совершенно не характерная для него роль - сладострастная, безудержная агрессивность - наполнила его истощенные члены необыкновенной силой. Он согнул несчастную Аделаиду Оскаровну, набросился на нее буйным зверем, рыча и кусая ее за плечи. Она извивалась под ним, недоумевая, что же случилось с милейшим доктором, ее перепугала странная перемена, и единственное, чего ей хотелось, - чтобы он побыстрей завершил свое дело… Наконец он отвалился, вытер тыльной стороной ладони губы, потом потянул простыню, осушил пот на груди.

«В нем появилось что-то сатанинское», - подумала она. Право, вместе с бородой доктор что-то потерял, может, часть своей интеллигентности, мягкости, изыска.
        - Я пока приготовлю завтрак, а вы почитайте мне что-нибудь из своей тетради! - попросила она, чтобы хоть таким способом разрядить ситуацию и вернуть прежнего, обаятельного, мудрого, интеллектуального доктора.
        Неожиданно раздался стук в дверь. Иосиф Георгиевич замер с открытым ртом, Аделаида же смертельно побледнела.
        - Грабители?! - прошептал доктор.
        - Это твоя жена, - внесла ясность Ада.
        - Иосиф, ты же дома, открывай! - донесся из-за двери знакомый до ужаса голос.
        Миллион чувств вихрем пронесся в сердце бедного доктора Шрамма. То были страх, жгучая досада, ревность и слабая, хрупкая, как ледок, надежда на возвращение Люси.
        - Иосиф… - Голос жены вдруг изменил тональность, в нем явственно зазвучали тревожные нотки. - Ты живой? Ответь же, мне страшно!
        И уже не думая ни о чем, он как был нагишом рванулся, в последнее мгновение спохватился, обвязался полотенцем. Он открыл замок, распахнул дверь… Она стояла в ослепительно белом платье, свежая и чистая, как невеста. Он зажмурился, будто от яркой вспышки, Люся же отшатнулась, перемена в ее лице дикой болью пронзила доктора.
        - Что с твоим лицом? - испуганно и с отвращением спросила она и тут же равнодушно протянула: - А-а, ты сбрил бороду. А почему у тебя лицо такое опухшее? Ты все это время рыдал? Скажите-ка, какие страсти-мордасти… А я уже думала, не удавился ли. Заходишь, а ты тут на лампочке висишь. Представляешь, какой ужас?.. Мне, Осик, надо забрать некоторые вещи. Больше я тебя тревожить не стану.
        Она потеснила грудью несчастного мужа и вошла в квартиру. Помертвевший Шрамм поплелся за нею.
        - О-о! - вырвалось у бывшей супружницы. - Какая приятнейшая неожиданность! Посмотрите, он завел себе любовницу! А я всерьез опасалась, что ты повесишься. Какой же ты мерзавец после этого! А ты тоже хороша, милочка! Еще не успели подушки остыть, а ты уже прискакала. И мой любимый халат с драконами напялила! Шлюха, снимай немедленно!..
        - Да как вы смеете, вы же сами его бросили и ушли к этому старикашке!..
        - А ты на себя посмотри! - закричала красавица Люся.
        Иосиф Георгиевич молча снимал с любовницы халат, она же, парализованная от дичайшего Люськиного нахальства, даже не заметила, как вновь осталась в чем мать родила.
        - Фу, какая мерзость! - выкрикнула Люся то ли в адрес голой Ады, то ли по отношению к использованному халату, который Шрамм молча протянул Люсе. - Мне не нужны эти грязные тряпки. Можешь подарить их своей потаскухе!
        Она гордо вышла, хлопнув дверью. И тут же Аделаида взвыла, закрыла лицо руками, опустилась на корточки - жалкая, униженная, как скво в нищем индейском племени.
        Спустя некоторое время она встала, молча оделась и дрожащим голосом произнесла:
        - Я ухожу от вас. Вы жестокий и бессердечный человек. Вы тряпка… При вас унизили женщину, а вы…
        - Иди-иди, - буркнул доктор вслед. - Скатертью дорожка!
        Так же молча Аделаида Оскаровна, открыла дверь и вышла. В бешенстве доктор вскочил, швырнул вслед пустую бутылку.
        - Ах, что я натворил! - Иосиф Георгиевич вдруг осознал, что теперь останется в безнадежном и непоправимом одиночестве.
        Он впопыхах надел треклятый халат беглой жены, выскочил на лестницу, пробежал два пролета. Ады не было. Доктор выбежал на улицу. Стемнело. Но наступало утро или же был вечер, он не знал.
        - Ада! - крикнул он. Голос предательски дал петуха. - Вернись немедленно!
        - Я все прощу! - басом добавил кто-то из кустов.
        - Кто это? - недовольно спросил Шрамм.
        - Твоя проснувшаяся совесть, - сурово ответил голос.
        Тут же раздался хохот. Иосифу Георгиевичу стало страшно, он пристально вгляделся в кусты. Кажется, там что-то шевелилось, а может, ему и показалось. Во всяком случае, голоса вполне могли иметь нематериальное происхождение.
        - Когда ты последний раз молился? - прозвучал уже другой голос, тонкий и гнусавый.
        Шрамм хотел сказать, что он неверующий, но почему-то соврал:
        - Только что…
        - Однако врешь, мерзавец, - визгливо отозвался тот же голос.
        - Кто вы? - еще раз спросил доктор. - Что вам нужно?
        - Он очень много задает вопросов, как ты считаешь, Консенсус? - спросил бас.
        - Охотно соглашаюсь с тобой, просто до неприличия много, - отозвался второй. - Вулдырь!
        - Морманетка захарчованная, пес блудливый, сморчок надушенный… А ну ланай к нам!
        - Что? - не понял доктор, подумывая, как бы половчей смыться.
        Кусты затрещали, и перед Иосифом Георгиевичем появились две фигуры. Он несмело приблизился, не зная, зачем это делает, и сразу заметил, что оба не бриты, одеты в мятые серые одежи. От них шел странный запах, смутно напоминавший запах его лечебницы, только еще более приторный и резкий. Один незнакомец был повыше, другой пониже, он держал в руках бутылку. «Оба пьяны», - тут же понял доктор.
        - Чичи открой, не видишь, кто перед тобой стоит? - нагло продолжил невысокий. Это он обладал писклявым и одновременно гнусавым голосом. - Лучшие представители общества к тебе обращаются, цвет нации! Килька ты трипперная, мы за твое светлое будущее боремся, а ты, кишка маринованная, еще рубильником воротишь!
        От этого шквала агрессивности и оскорблений доктору стало нехорошо, и он непроизвольно плотнее запахнул полы халата.
        - Как будешь помогать, товарищ, осуществлению прогресса? - уже теплее произнес высокий и потянул Шрамма за лацканы халата.
        Иосиф Георгиевич, поняв, что влип, решил избрать свойский тон, мол, все мы свои, дела известные, контора пишет, мы смеемся, дурацкая житуха на всех одна…
        - Эх, ребята, дела такие, денег не было, а те, что были, с подругой пропили… - как можно оптимистичней начал он.
        Но его не поняли. Иосиф Георгиевич догадался об этом сразу, ощутив крепкий звенящий удар в ухо. Сквозь звон, будто издалека, он расслышал:
        - Кого клеишь, мурик?
        - Совсем не лакшит! Я ему сейчас батареи выломаю и чердак притемню…
        Он смутно помнил, как коротышка распахнул его халат, обнажив тело, как он в следующее мгновение рванулся по ступенькам с крыльца, закричав что есть силы. Подсознательно доктор понимал: незнакомцы боятся шума. Он бежал по темной улице в развевающемся, как бурка, халате и каждой клеткой спины ощущал, как вот-вот ему под лопатку вонзятся твердые жгучие пули. Но пронесло, и, сбавляя бег, он стал озираться по сторонам, пытаясь сообразить, куда же его загнал страх. Как ни странно, он оказался совсем рядом со своей больницей.
        Доктор понял, что сюда привел его инстинкт. Он лег спать, не зная, что на следующий день ни врачи, ни обслуживающий персонал на работу не выйдут.

…Утром его разбудили крики, и он сразу догадался, что это бузят его больные. Голоса душевнобольных доктор мог отличить и выделить даже в шуме многотысячной толпы. Крики, звучавшие повсюду, не были похожи на стройный митинговый рев или скандальный вой в очереди за распределением дефицита. Все сумасшедшие - яркие индивидуальности, потому каждый, если можно так выразиться, пел свою арию.
        Вдруг дверь кабинета с треском открылась, ввалились его подопечные безумцы.
        Неожиданно открылось окно, и кто-то косноязычно выкрикнул:
        - Вот он виноват! - Это закричал человек с перекошенным лицом, в котором доктор едва признал Карима. - Сбрил бороду, чтоб не узнали…
        Больные бросились на него, кто вцепился в халат, кто - в волосы, а кто-то уже кусал ногу, доктора повалили на пол, стали бить ногами… Но вмешался Карим:
        - Подождите! Пока не убивайте. Мы будем его судить!
        Все тут же поддержали новую идею. Доктор же, вырываясь, кричал:
        - Что вы делаете? Я же ваш главный врач, я лечил вас, вы - мои дети!
        - Теперь мы тебя полечим! - взревел Карим.
        Слабо упирающегося доктора потащили по коридору. Иосиф Георгиевич, смутно соображая, что происходит, нутром понял, что лучше излишне не нервировать больных, а попытаться их обмануть. Тут были все свои: рыхлый Зюбер со слюнявым ртом, саркастически посмеивающийся Цуладзе, без устали урчащий Шумовой, суетливый старикашка Сыромяткин, поджигатель Пиросмани, косивший глаза к переносице, и еще с десяток дебилов, которых он едва помнил по именам. Безумцы, вырвавшиеся из-под контроля, представляли собой нелепую, дергающуюся, агрессивную массу; перекошенные лица заглядывали в глаза доктору, бритые серые головы мелькали в свалке, будто перекатывающиеся округлые камни. Открывались двери палат, оттуда выглядывали новые камни-головы, щерились в бездумных улыбках, исчезали или присоединялись к процессии.
        Лишь Карим и Цуладзе не участвовали в общем гвалте, они молча вели доктора под руки. Он же, пытаясь сохранить спокойствие, увещевал:
        - Подождите, давайте сделаем остановочку и вместе обсудим наши вопросы. Вот увидите, нам всем будет интересно их обсудить. У меня есть важные новости!
        Наконец его привели в палату, где в основном лежали старухи. Посреди палаты стояла койка с телом, укрытым простыней.
        - Зюбер, обнажи лико! - воскликнул Карим и показал на кровать.
        Как ни странно, Зюбер понял, что от него требуется, сдернул простыню. Под ней лежала, отливая стойкой желтизной, Малакина. «Померла наконец-то…» - с отвращением подумал Шрамм. Но больная неожиданно открыла глаза. Доктора передернуло от ужаса. Малакина остановила блуждающий взор на Иосифе Георгиевиче и просипела:
        - Изыди, изыди! Сатана!
        - Да что ты, милая! - запричитал доктор, вдруг остро пожалев, что сбрил бороду. - Какой же я тебе сатана? Я доктор, неужто не узнала?
        - Узнала, - сухо произнесла старуха и припечатала: - Блядский ты кот, а не доктор. Больничное ложе поганил, с блудницей Аделаидой прелюбодействовал, старости моей святой не посоромился!.. Сжечь его заживо, сатанюгу! - взревела она неожиданно мощным голосом.
        - Сжечь, сжечь, сжечь!!! - закричали больные.
        На него набросились, заломили за спину руки. У доктора потемнело в глазах. «Как жаль, что я тогда не извел эту гадину!» - тоскливо подумал он.
        Бывший поэт Сыромяткин вдруг стал декламировать:
        Я стою и вижу пламя,
        В пламени горит мечта,
        Но мы верим: Доктор с нами,
        Хоть сгорит он и дотла…
        Он склонился над Шраммом и доверительно спросил:
        - Вам понравился мой экспромт?
        - Я же вас лечил, неблагодарные! - возопил Шрамм.
        - Ты калечил наши души! - замогильным голосом произнесла Малакина.
        И все сразу зашикали:
        - Тихо! Святая говорит!
        - Ты вынимал наши сердца и пожирал их, - продолжала она. На восковом ее лице жили одни губы. - И за это мы вырвем твое сердце и забьем в него осиновый кол. Блудницу тоже казним… А то, ишь, вытворяли что… - Она умолкла, видно, возобновляя в памяти виденные картины. - Нагишом скакали, срам-то какой! А блуднице отрубить голову! Все…
        Доктора пока решили запереть в мертвецкой… Когда за ним закрыли дверь и приперли ее шкафом, Шрамм бессильно опустился на корточки и зарыдал. Последние часы по иронии судьбы он проведет в удушающем смраде, среди разлагающихся трупов, прежде чем сам станет такой же гниющей клетчаткой.
        Вдруг он услышал, как отодвигают упор от двери, потом она распахнулась, и - о чудо! На пороге стоял Юрка-сирота, о котором доктор и думать забыл.
        - Голубчик ты мой, я знал, знал, что ты меня освободишь! - Шрамм бросился на шею своему спасителю.
        Юрка позволил себя обнять, торопливо пробормотал:
        - Вам надо уходить, Иосиф Георгиевич. Мы вас проводим.
        Только сейчас Шрамм заметил девочку-подростка. Это была Машенька. Она прижимала ладошками короткую юбчонку и очень напоминала школьницу, стоящую перед учителем.
        - Не бойтесь, - сказал Юра. - Со мной они вас не тронут.
        И действительно, попадавшиеся им навстречу больные не проявляли агрессивности и чуть ли не раскланивались с Юрой. Они прошли двор, встретив еще двух человек.
        - Дрова собираете? - спросил их Юра.
        - С-с-соб-бираем, - ответил один из них.
        - Молодцы.
        У доктора мороз по коже пошел от этой мимолетной похвалы.
        Они подошли к проходной. Двери были распахнуты настежь.
        - До свидания, Иосиф Георгиевич, - тихо сказал Юра. - Я хотел вам сказать: не приходите пока в больницу. Это опасно для вас. Подождите, пока все нормально будет.
        - Уж как-нибудь сам разберусь, - сухо заметил Шрамм, кивнул на прощание и молча зашагал по пустынной дороге.

* * *
        Десять дней Сирега наслаждался воздухом свободы. Полевой командир особо не досаждал, спросил, умеет ли он обращаться с автоматом. «А то как же! - ответил Сирега. - Чай, в армии служили». Эти дни пролетели одним сладким мгновением. Они патрулировали город, разъезжая на новеньких, у кого-то экспроприированных
«Жигулях», стволы - в окна, на головах - черные повязки. Он перестал бриться, и на скулах отросла рыжеватая бородка.
        Сирега крепко скорешевался с товарищем по последней камере Степой. Всем было наплевать на их прошлое. Ценились здесь не сроки отсидки, тюремная иерархия, а бесшабашная смелость, широта души, щедрость. Шкурников не любили, а проворовавшихся или «заборзевших» на мародерстве просто отстреливали. Мудрый Кара-Огай такой почин ценил и всячески приветствовал…
        На пропыленном дребезжащем бэтээре они колесили по долине, гоняясь за разрозненными группами фундиков. Пленных, как правило, расстреливали, возможно, по установившейся «договоренности» враждующих сторон. Чем одни отличались от других, Сирега даже не пытался вникнуть, да и вряд ли бы смог. Для него все коренные жители республики были одинаковы независимо от их принадлежности к лагерю. Единственно, что он четко осознал, - что с успехом мог бы воевать и на другой стороне. А это ему страсть как нравилось….

* * *
        Люся проскользнула к раскидистой арче, обняла ее ствол, прося защиты… Огромный двор был у Кара-Огая, всю свою преданную гвардию он мог поставить здесь в колонны и шеренги, чтобы, молча пройдя мимо строя, глянуть каждому в глаза и убедиться в верности и покорности.
        Люся погладила шершавую кору и, моля христианского бога, кинулась к воротам.
        - Эй, Люсь, ты куда?
        От стены отделился Казик, младший брат Лидера. Гнусный, похотливый, мерзкий… Он трепетал перед старшим братом и - она знала это - ждал его смерти, чтобы потом по-родственному позаботиться о ней.
        - На кудыкину гору! - злобно выкрикнула она. - Чего шакалишь за мной? Брату скажу!
        - Хе-хе!.. Говори. Только забор пальчиком не трогай, а? Огай не любит такой шутка.
        Он подошел вплотную, глянул ей прямо в глаза, нахально, испытующе… Челюсти его мерно двигались, перетирая насвай.

«Опять жует эту гадость», - с отвращением подумала она.
        Кара-Огай приехал в свою «цитадель» уже за полночь. Охранники выбежали его встречать, он кивнул им, молча прошел в покои Люси. Она лежала на кровати в новеньком халате с китайскими драконами, уткнув лицо в подушку. Кара-Огай сразу понял, что предстоит невеселый разговор. Он тихо позвал ее, но она даже не шелохнулась.
        - Все равно вижу, что не спишь, - добродушно сказал он.
        Люся даже не подняла голову. Это не понравилось ему: мотался весь день, устал как собака, война высасывала все силы, и только одному ему было известно, какого напряжения стоили человеку его возраста долгие поездки, бессонные ночи, руководство боями… Да и что вообще могла понять эта красивая кукла? Старый Кара-Огай, конечно, выдюжит многое, свернет шею любому. Но не дай бог, оступится, дрогнет - тут же сотни головорезов набросятся, как стая шакалов, и порвут его в клочья.
        - Люся, хватит, - глухо сказал он. - Я очень устал, у меня сегодня был очень трудный день.
        - А обо мне ты подумал? - едва подняв голову, подала голос она.
        - Только о тебе думал, - ответил он.
        - Ты меня сделал наложницей в своем доме! - выкрикнула Люся, повернувшись на бок. - Твои биндюжники готовы конвоировать меня даже в туалет. Ты меня арестовал? И какой срок ты мне дал? Три года, пять лет или пожизненно? Будешь хвастаться: моя любовница тоже сидела!
        - Замолчи… - Голос Кара-Огая потяжелел, будто налился металлом. - Ты же знаешь, за мной охотятся, хотят убить. Но первая пуля в мое сердце, чтоб ты знала, моя дорогая девочка, - последние слова дались ему с большим трудом, - будет та пуля, которой выстрелят в тебя. Да, я, немолодой уже человек, познавший многое в жизни, живущий только любовью к тебе, не вынесу, если хоть волосок упадет с твоей головы. А они - я это хорошо знаю, разведка донесла - готовятся убить тебя, мой ангельский голосок…
        - Голосок, волосок… - пробурчала она. - Стихи еще начни писать.
        И это проглотил влюбленный старый безумец. Он решил терпеть до конца.
        Вспомнив о подарке, вытащил из кармана бархатную коробочку, присел на широкую кровать… В глазах Люси вспыхнул заинтересованный огонек.
        - Папочка что-то принес?..
        Люся, забыв о щедром любовнике, с неподдельным восхищением любовалась жемчужным колье… «Какие же мы разные! - подумал с внезапно нахлынувшей грустью Кара-Огай. - Ей достаточно блестящей безделушки, мне же подавай всего лишь президентское кресло…»
        Она распахнула халат, обнажив плечи и грудь, медленно надела колье, передернулась, кожей ощутив его холод и тяжесть. Встала, подошла к овальному зеркалу, осторожно поправила украшение. Глаза ее засверкали с не меньшим блеском, чем жемчужины. Люся так и не смогла скрыть восхищения, бросилась на шею Кара-Огаю. Он, снисходительно улыбаясь, по-отечески обнял ее.
        - Спасибо, папочка… - Она чмокнула его в щеку. - Это прекрасный подарок… А кто его раньше носил?
        - Английская королева, - усмехнулся он.
        - Ты всегда разговариваешь со мной в шутливом тоне. - Люся притворно обиделась.
        - Не хватало, чтобы я с тобой решал какие-то серьезные дела. Поверь: у меня их и так предостаточно. Пройдет время - и ты станешь королевой республики, - пообещал Кара-Огай.
        Люся фыркнула:
        - В республиках королев не бывает! Это каждый школьник знает.
        - У нас все может быть.
        - И ты будешь королем? А корона у тебя есть, Кара-Огай Первый?

* * *
        Город вымер. Люди прятались по щелям, продукты не подвозились, и бывшие сокамерники очень скоро отощали, оторвавшись от питающего соска матушки-тюрьмы. Но взамен они получили свободу, ни с чем не сравнимую, пьянящую и бестолковую. Если бы их спросили, какое чувство испытывает шатающийся на свободе зэк, то они, скорей всего, ответили бы, что это вечное ощущение голода, урчание желудка и чисто волчье желание кого-то сожрать.
        Бродяги не преминули зайти в распахнутую докторскую квартиру.
        - А он не приведет ментов? - спросил Консенсус, оглядываясь. - Хорошая квартирка, ухоженная…
        - Где ты сейчас ментов сыщешь? Половина разбежалась, другая половина воюет, - проворчал Вулдырь.
        - Ну кого-нибудь еще приведет…
        - Не понтуйся. Кому нужен этот чмушник, от него даже телка слиняла… - резонно заметил Вулдырь и уселся на диван, брезгливо сбросив на пол смятую простыню. - Плясали они здесь, что ли?
        Консенсус воспринял это как приглашение, с визгом прыгнул на диван и начал подпрыгивать на нем, как на батуте. Вулдырь тоже вскочил и начал скакать вместе с товарищем. Так они прыгали вразнобой, крича: «И-хо-хо, и-хо-хо, и трусы от тети», пока диван не стал хрустеть всеми суставами, трещать и разваливаться на части. Лишь когда из него поперла во все стороны пружинная начинка, которая так и норовила изорвать заимствованные у доктора наряды, ловцы удачи угомонились и спустились на землю.
        - Ху-у, давно я так не дурачился! - выдохнул Вулдырь. - Мы с тобой раздолбали семейное ложе. Очкарик не переживет.
        - Кстати, где он шляется? - гневно вопросил Консенсус. - Мы бы его отправили за водярой.
        - Придет, никуда не денется.

…А он и вправду пришел. Доктор Шрамм собственной персоной. А куда ему было идти, как не в собственную квартиру? Сначала зэки услышали тихое шуршание. «Крысы!» - сказал Консенсус. К этим животным они привыкли: во время ночных вылазок они попадались на каждом шагу - жирные, отъевшиеся, похожие на котов-мутантов… Нервно задергалась ручка. Квартиранты тихо подошли к двери, Вулдырь прихватил кухонный нож. Консенсус резко распахнул дверь, отпрянув в сторону. Доктор застыл, сжался, как лопнувший шар, а зэки в один голос выпалили:
        - А вот и хозяин пришел!
        Консенсус тут же посуровел:
        - Да какой он хозяин! Бомж!
        - Бомж, пошел вон! - скомандовал Вулдырь.
        - Господа, - начал канючить сломленный человек в грязном халате с драконами, - вы не можете меня прогнать, я здесь прописан. Вот и табличка на двери - «Доктор И. Г. Шрамм»…
        - А-а, ты, значит, еврей? - обрадовался Консенсус. - Вот и катись в свой Израиль.
        - Я не еврей, у меня чисто немецкая фамилия! - застонал Иосиф Георгиевич.
        - Значит, катись в Германию! - отрезал Консенсус.
        Но тут Вулдырь схватил доктора за воротник и втянул в квартиру.
        - Заходи, гостем будешь!
        Консенсус, похохатывая, тащился сзади и похлопывал Иосифа Георгиевича по плечу.
        - Так как звать тебя? Шрам? Это что, кликуха такая? - спросил Вулдырь, плюхнувшись на диван.
        - Блатной… Паханом будешь у нас? Как раз вакансия свободная…
        - Так как величать, папа?
        - Иосиф… Георгиевич, - чуть не поперхнулся доктор, услышав как бы со стороны свое имя. Оно показалось ему ужасно нелепым и чужим.
        - Сильно, - похвалил Вулдырь. - А попроще можно?
        Доктор замялся. Осей его звали самые близкие люди - покойная мама и Люся; ему не хотелось, чтобы бандиты пачкали это имя.
        - Ио… - глубокомысленно произнес Консенсус и повторил: - И-о, И-о… Как будто ишак кричит.
        - Ио? Фартовая кликуха! - оживился Вулдырь. - Ты будешь Ио! Мы тебя коронуем, ты будешь Ио в законе.
        - Прямо сейчас! Прямо сейчас! - захохотал Консенсус. - И-о! И-о!
        - Неси трон, - развалившись на диване, командовал Вулдырь.
        Консенсус, возбужденный и раскрасневшийся, метался по комнате. Он притащил из кухни стул, насильно усадил на него Иосифа Георгиевича. Вулдырь стал вещать утробным голосом:
        - Тебе оказана великая честь: ты будешь королем. Да, сейчас мы тебя коронуем.
        - Всячески и с пристрастием!
        - Готов ли ты к испытаниям?
        Но ошалевший доктор не мог вымолвить ни слова.
        - Молчание - знак согласия!
        Консенсус содрал с Иосифа Георгиевича халат, притащил из ванной грязную мокрую тряпку и начал хлестать ею доктора по спине, потом вымазал ему лицо. Жертва стонала и уже не могла ни слова сказать, ни протестовать, ни бежать. Лишился Иосиф Георгиевич квартиры, жены, даже халат - и тот стащили с его бренного тела.
        - Рассказывай, чего от тебя телка сбежала?
        - Затрахал, наверное? Ай-я-яй, как нехорошо!
        Консенсус поднял с пола консервную банку из-под кильки и водрузил ее на бритый череп доктора.
        - Да здравствует король! Хайль Гитлер! Король Ио! Ура! - Консенсус уже хрипел.
        И доктор стал рассказывать свои печальные истории про женщин. Не потому что ему хотелось сочувствия, просто самому надо было облечь в словесную форму все переживания и злоключения последних дней…
        - Однажды вечером я пришел с работы, - монотонным голосом начал он свою «одиссею», но Вулдырь перебил:
        - Отставить! Все по порядку: какая работа, какого черта ты там делал?

«Мой интеллигентный вид почему-то всегда вызывает у негодяев желание поизмываться надо мной. Подспудный комплекс интеллектуальной неполноценности…»
        - Я работаю в психиатрической лечебнице. Я - главный врач.
        - Ты сделаешь для нас эсклю… зорную экскурсию, - устало заметил Вулдырь. - Мы будем комиссией цэка капээсэс…
        - Но сначала пусть объяснит, почему от него слиняла рыба?
        - Шелушил не с той стороны, - пояснил Вулдырь.
        - Чтоб ты знал, «рыба» - это тоже женщина, - прошептал Консенсус.

«Буду рассказывать сам для себя», - подумал доктор.
        - Да, я главный врач сумасшедшего дома, одетый в китайский халат на голое тело, в один прекрасный момент обнаружил у себя дома записку. Моя жена, моя ласточка, песня, моя надежда в старости, моя единственная сексуальная утеха, в которой я души не чаял, которую обожал больше жизни… Когда любишь, слова льются, как в Ниагарском водопаде..
        - Отличный образчик интеллигента, - процедил Вулдырь. - Его, как пескаря, на кукан насаживают, а он про сиськи-матиськи рассказывает.
        - Не мешай, - выронил Консенсус. - Вдруг он сейчас скажет такое, чего ты никогда в своей дрянной жихтарке не слышал.
        - Ио! Скажи такое!
        - Бисер перед свиньями… Такой же бисер метал и я, был соплив в своей любви… Я считал, что женщину можно купить своей страстью, если не купить, пусть будет не точно это слово, то подавить каждодневным напором сексуальной энергии, так, чтобы она постоянно чувствовала, что ее раздавят, если она хоть на миг усомнится в том, что должна разделить себя между кем-то еще. Женщины, как и мужчины, хотят чувства меры. Я не знал чувства меры. Я просто плавал в своем мирке, выслушивал брюзжание своей женушки, ее звать Люся, это не та, которую вы видели. Она сбежала без трусов… Люся была моей Золушкой, да, она была бедна, простушечка из общежития… Я ее покорил. Главврач. Доктор психиатрии.
        Увы, так и было. С уст доктора ежеминутно слетали имена Зигмунда Фрейда, Франкла, Юма, Шопенгауэра, Ницше. Они, далекие, представали лучшими друзьями доктора, вчера сидевшими у него на вечеринке. Все они были интересными собеседниками, и Люся с тайным вожделением ждала, когда супруг познакомит ее с этими людьми. Она не подозревала, что все они давно умерли.
        - А однажды, - продолжал печальную исповедь Иосиф Георгиевич, - я пришел вечером домой и - о ужас! - обнаружил на столе записку. От Люси. Она писала, что вся ее жизнь со мной была ошибкой, что ее все раздражало во мне. Во мне, человеке, который вытащил ее из паршивого общежития, которого она слушала, открыв рот!.. Ей не нравилось, как я причмокиваю за обедом, не нравились мои вывернутые ноздри… - Доктор непроизвольно почесал нос. - Ее раздражали, видите ли, мои руки в старческих веснушках, мои глупости и умничанье. Даже мой запах - о подлая самка! - убивал ее!
        Бандиты расхохотались.
        - А ты, оказывается, та еще вонючка! - поспешил заметить Вулдырь.
        - То-то я смотрю, вонища появилась! - добавил Консенсус.
        - Мой запах напоминал ей запах прокисшего молока… - не обращая внимания на реплики, продолжал доктор. - Кроме того, ей надоело стирать мое белье, она обзывала меня чмом и идиотом… Не знаю, где она нахваталась таких слов…
        Последовал новый взрыв хохота. Шрамм сделал глубокий вдох.
        - Она еще написала, что ей всегда не хватало настоящего мужика, который бы драл ее как козу. Она жила с подавленным либидо.
        - Ну и прикольная у тебя телка! - оценил Вулдырь.
        - Она забеременела от другого человека, в чем и призналась мне. И в конце своей записки предупредила, чтобы не вздумал ее искать, иначе мне оборвут все выпуклости.
        Бандиты корчились от смеха не переставая.
        - А к кому она ушла, рогоносец? - задыхаясь, спросил Консенсус. - Познакомил бы со своей Люськой. Мы бы ее отодрали по первому сорту!
        - Она ушла к Кара-Огаю, - ответил Иосиф Георгиевич.
        - Понятно, - после паузы озадаченно отреагировал Вулдырь. - Баба не промах.

* * *
        Поздним вечером Консенсус и Вулдырь вместе с доктором заявились в больницу. Шрамм обещал показать, где хранятся продукты. А Юрка, заметив пришельцев, бросился спасать Машу. Некуда ей было бежать, как и ему самому. В безумном городе она не прожила бы и нескольких часов.
        - Маша, проснись, - прошептал он.
        Она открыла глаза, улыбнулась.
        - Это ты?
        Уговаривая и подталкивая, он вывел ее на задворки.
        Маша теперь безотлучно находилась при нем, и он уже не представлял, как раньше мог обходиться без ее лучистой улыбки, тихого, невесомого, как тень, присутствия. От нее исходила теплота, он чувствовал это инстинктом и сердцем, но по молодости или же духовной неискушенности объяснить это не мог. Все же ему не было девятнадцати лет. Маша радостно выполняла его маленькие поручения, например, утихомирить беспокойную палату или вынести из-под больного судно. Что будет, когда жизнь нормализуется, Юра не знал, но, странное дело, он и не хотел, чтобы это смутное время кончалось, потому что именно сейчас почувствовал душевное спокойствие. Юрка был счастлив, поскольку в одиночку справлялся со всей больницей - был директором, главврачом, завхозом и электриком в одном лице. Он падал с ног от усталости, выматывался до кругов перед глазами, но взамен получил бесценное: впервые в жизни он осознал меру своего достоинства, самолюбия - чувств, которых ему не полагалось иметь в детдоме.
        Отравляли существование мысли о кормежке. Продуктов всегда не хватало, а тут часть расхитили, да еще унесли мародеры под руководством Шрамма.

«Помочь могут только военные», - после раздумий понял Юра и отправился в полк. Командира он видел два или три раза, да и то издалека. Представлялся он ему суровым и сухим человеком - однажды Юрка видел, как подполковник рычал и обкладывал матом потного от страха прапорщика. Тот стоял, выпятив брюхо, и ежесекундно послушно кивал головой.
        Маша увязалась вместе с ним. В полк они прошли через черный ход - дыру в колючей проволоке. Старший лейтенант, попавшийся им навстречу, объяснил, как найти штаб. Но в здание их не пустил прапорщик-часовой. И они долго бы ждали, если б командир не вышел сам. Он окинул недовольным взглядом юную парочку и спросил:
        - А это кто такие? Почему посторонние у штаба?
        - К вам на прием просятся, товарищ подполковник, говорят, из сумасшедшего дома. Я их гоню, а они не уходят, - пожаловался прапорщик.
        - Что, жрать нечего? - грубо спросил командир голосом, в котором, как показалось Юрке, сверкнул металл. У него сжалось сердце. Маша же, наоборот, уперла руки в бока и нахально стала разглядывать «военное чудовище».
        - Нечего, - просевшим голосом ответил Юра. - То есть осталось совсем немного.
        - Ясно, если б было нечего, пришел бы еще раньше. Ты кто, директор? - спросил командир, прекрасно зная, кто в больнице хозяин.
        - Санитар…
        - Пошли!
        Он привел их в кабинет с койкой в углу и телефонами на столе, что сразу успокоило Юрчика. Еще он успел разглядеть на столе карту и тут же отвернулся: на ней наверняка были нарисованы секреты, которые Юрку, конечно, не интересовали. Ему требовалась еда для подопечных.
        - Значит, еще не вымерли? Это вам повезло, что вы рядом с полком находитесь, а то при нынешних нравах от вашей богадельни давно бы камня на камне не оставили. А почему директор не пришел… или кто там, главврач?
        Юра откашлялся и сбивчиво пояснил, что он единственный, кто остался из персонала, остальные разбежались.
        Командир поднял трубку и потребовал найти Костю. Когда тот появился в кабинете, Лаврентьев сказал:
        - Пойдешь вместе с этой сладкой парочкой в психлечебницу, оценишь состояние больных, запасов пищи, потом подготовишь мне краткую записку. Надо помочь продуктами. А то, неровен час, перемрут. Жалко будет, ведь божьи дети, кто о них позаботится, как не воины?

«Деловой мужик! - восхищенно подумал Юра, когда они втроем вышли из штаба. - Вот бы кого директором к нам. Ни один бандит не сунулся бы…»
        Очкарик-капитан протянул руку и назвал себя:
        - Костя.
        Юра и Маша тоже назвали себя.
        - Первый раз вижу такого молодого врача. Ты что заканчивал? - спросил Костя.
        - Да нет, я санитар, - смущенно пояснил Юра. Ему показалось, что капитан слегка пьян. Впрочем, он уже знал, что офицеры никогда не были трезвенниками.
        - А вы санитарка? - обратился капитан к Маше.
        - Я сумасшедшая, - вздохнув, ответила девушка.
        - А-а, - ответил Костя. - Не похоже…
        - Я тоже так считаю, - сказала Маша. - Но врачи говорят, что у меня шизофрения.
        - В наше время и нормальные ведут себя почище сумасшедших, - заметил Костя. С психически больными ему не приходилось иметь дела.
        - Не утешайте меня, - вдруг строго сказала Маша. - Еще неизвестно, кто кого должен утешать.
        - Маша, не надо! - попросил Юрчик. - Костя ведь хочет помочь нашим больным.
        - Да, нашим больным, - тихо подтвердила она. - Мы не будем возвращаться?
        Но ее не расслышали.
        Вечером они поссорились.
        - Ты держишь меня взаперти… Выпусти меня, Юрочка! - вдруг взмолилась она. - Отпусти, мне плохо здесь, я буду тебя обзывать, щипать, мучить, пока ты не отпустишь меня.
        - И куда ты пойдешь? Там нормальным людям жизни нету, ты умрешь через десять минут, как рыба без воды, те же бандиты отловят тебя и живой не отпустят.
        - И пусть меня убьют, но я умру свободной!
        - Ты идиотка!
        - А ты сомневался? - Она расхохоталась. - Все равно я убегу, даже если ты меня посадишь на цепь. А на цепь ты меня не посадишь, потому что ты добрый и еще любишь меня. А я тебя за все это ненавижу!
        Юра сделал вид, что сдался, и на самом деле зашел в тупик. Успокоительных лекарств не было, да и не стал бы он колоть Машу. Он не выносил, когда бьющихся в припадке людей заламывали дюжие Иван со Степаном, а Аделаида Оскаровна, мертвенно поблескивая очками, с видимым удовольствием втыкала сверкающую иглу в человечью мякоть. Больной стихал - будто постепенно угасал.
        - Хорошо, - повторил он. - Как стемнеет, мы выйдем в город, возьмем с собой целлофановый пакетик с сандвичами, французским шампанским и шоколадным бисквитом. Мы устроим чудненький пикничок на развалинах старинного здания, их в городе сейчас - на каждом углу. Потом мы будем сражаться с бандитами и в заключение совершим какой-нибудь подвиг. Ты не против?
        - Ты начинаешь исправляться! - строгим голоском похвалила Маша. - Если ты будешь и дальше слушаться меня, я открою тебе свою тайну.
        - Договорились. А теперь ложись и отдохни, - распорядился Юра.
        - Ты чего? - Она покрутила пальцем у виска. - У меня же сейчас не депрессивный, а эйфорический период! Мне и ночью спать не хочется, - похвасталась Маша, победоносно улыбнувшись.
        - Ну так делай что хочешь. Но без меня никуда ни шагу. - И он сам плюхнулся на кровать.
        Маша незаметно опустилась рядом, только не на постель, а на пол. Ее лицо как раз оказалось на уровне Юркиной руки. Он погладил ее по щеке, она доверчиво, будто ждала ласки, потерлась о его ладонь.
        - Ты боишься своего будущего? - спросила она.
        - Я его не знаю, почему я должен его бояться? - Он задумался. - Если человек не знает своего будущего и даже не предполагает, каким оно может быть… значит, он вообще может ничего не бояться.
        Выходила абсолютная чепуха, которую не следовало произносить вслух даже при Зюбере.
        - Ты всегда задаешь мне такие вопросы… Вообще-то человека без будущего не бывает.
        - Я - без будущего!
        - Кто тебе сказал?
        - Аделаида Оскаровна… Однажды я ее назвала старой жабой, - пояснила Маша, - а она сказала, что я скоро стану такой же, как Малакина, и даже хуже… Потом я еще слышала, как доктор говорил одному больному, что всех нас ждет постепенное превращение в червей, бессмысленных идиотов…
        - Доктор просто слабый человек, от него ушла жена, а Аделаида - старая, одинокая и несчастная женщина. Это у них нет будущего… - и, подумав, Юра добавил: - А у нас с тобой есть.
        - Если я выздоровлю, - очень тихо сказала Маша.
        Юра вскочил с койки, опустился рядом на колени.
        - Ты обязательно выздоровеешь.
        Юра притянул ее к себе и поцеловал в губы, ощутив, какие они холодные и нежные.
«Как тоненькая живая пленочка», - подумал он. Маша замерла, закрыв глаза, он поцеловал ее крепче, почувствовав, как она прижалась к нему, доверчиво, торопливо, будто боясь, что этот миг исчезнет без следа. И тогда не останется ничего: ни веры, ни надежды, ни будущего. Все это как озарение промелькнуло в голове Юрки, он понял и то, что Маша никогда не скажет даже при всей своей открытости: как она зависима от него, Юрки, и что разрыв будет беспощаден для нее и смертелен.
        - Я покажу тебе ночной город, ты превратишься в серую кошку, мы будем лазить с тобой по древним развалинам, подглядывать за людьми, которые прячутся от злых духов…
        - И будем их пугать? - восхищенно спросила Маша.
        - Только не сильно… Мы будем следить за разбойниками и прятаться от вербовщиков в боевые отряды. Они повсюду шныряют, как крысы, заставляют идти на войну, стрелять в людей. Они ненормальные, и вот их надо бояться больше всего…
        - А если нас поймают? - осторожно спросила она.
        - Тогда мне побреют голову и отправят воевать.
        - А мне тоже побреют голову?
        - Тебе первой!
        Маша призадумалась, а Юрка весело рассмеялся - завел девушку в тупик.
        - Ты, конечно, все врешь, ты классный врунишка, но все равно тебе не удастся меня обмануть. Потому что я выздоровела и поумнела… И нам пора, уже стемнело… Ты обещал!
        - Хорошо, - мрачно произнес Юрка и призадумался. - В городе темно, но все равно нужно замаскироваться. Надень мой спортивный костюм. Он синий, как раз то, что надо. А я надену темную рубашку.
        Маша послушно скинула юбчонку и блузку, оставшись в одних трусиках. Юрка зажмурился: он еще ни разу не видел ее обнаженной. Видел старых и немощных, которых обмывал, а ее - нет. Она была худенькая, как тростинка, сосочки топорщились на маленьких грудях. Маша быстро залезла в спорткостюм и сказала, что готова.
        - А теперь мы должны позаботиться о косметике. Пошли на кухню.
        Там он вымазал сажей ее лицо, в полоску, потом густо намазал свое. Она хохотала, показывая на него пальцем, и еще больше, когда увидела себя в зеркале.
        - Если нас поймают, мы - негры, шли из Африки в Европу и заблудились…
        - Мы потребуем, чтоб нам вызвали посла! - поддержала тему Маша.
        - Нам пора. Снимай свои туфли, идем босиком. Во всем слушайся меня.
        - Хорошо.
        Они тихо спустились во двор, прошли к воротам. Солнце уже провалилось за горизонт, тихий вечер опустился на город. Сыромяткин спал, сидя на скамеечке. Юра отодвинул засов, пропустил вперед Машу, потом с грохотом, чтобы разбудить сторожа, захлопнул дверь. В ответ послышались нечленораздельные звуки.
        - Бежим! - крикнул Юрка, схватил Машу за руку, и она засмеялась.
        - Давай его напугаем! - предложила она.
        - Не надо. Он безобидный и к тому же бывший поэт! - на бегу выкрикнул он.
        Они неслись, едва касаясь обнаженными ступнями горячей дороги. Огромные сумрачные деревья, выраставшие перед ними, казались великанами, у которых окаменело тело, но живой осталась душа. Разлапистые ветви-руки уходили в черно-синее небо, будто взывая, безнадежно укоряя.
        Они пошли по середине дороги, которая тоже еще хранила воспоминания о маленьком провинциальном рае. По обочинам тянулись нетронутые кусты, над ними плавали безмятежные огоньки-светлячки. И конечно, насвистывали бестелесные существа - цикады. И лишь однажды откуда-то из черной подворотни, а может, из-за угла, выскочила огромная железная коробка на колесах, она промчалась, завывая и лихорадочно шаря вокруг себя белым столбом света. Маша и Юра пригнулись, чтобы не возбуждать злое любопытство чудовища. Потом вдалеке они увидели неясный электрический свет и вскоре вышли к площади.
        Здесь горели фонари, все здания были целыми, а в трехэтажном даже светились окна. В одном из окон мелькнул знакомый всем жителям города хищный профиль с короткой бородой. Видно было, как мужчина что-то говорил и жестикулировал. Юрка догадался, что это Кара-Огай. Они спрятались, чтобы понаблюдать. Вокруг сновали, сидели на ступеньках вооруженные люди. Доносился смех, обрывки разговоров. Кажется, люди обсуждали свои успехи. И еще они увидели двух девчонок, сидевших верхом на железной машине: беленькую и черненькую, одетых в одинаковые пятнистые костюмы. Да, это были Инга и Карина. Внизу, как раз на уровне их ножек, стояли парни, курили сигареты и, наверное, хотели понравиться девушкам. Но те вели себя гордо и неприступно. Инга мужчин презирала, а Карина вообще была девственницей.
        - Инга, а ты возьмешь меня с собой в Прибалтику? - спрашивал светловолосый увалень. Конечно, это был Сирега. - Я там за вашего сойду.
        Инга расхохоталась, ответила с непривычным для этих мест акцентом:
        - Зачем так талеко фести старый пустой чемотан?
        - Я еще не старый! - обиделся Сирега.
        - Но пустой! - грохнули хором мужики.
        - Ладно, обойдемся без вашего зарубежья, - разошелся Сирега. - Я вот на Карине женюсь! Пойдешь за меня?
        - Очень нужен мне неверный! - Она недовольно повела плечиками.
        - Я?! Да я буду самым верным мужем! - стукнул он себя в грудь.
        - Сирега, - хлопнул по плечу товарища Степка, - ей нужен правоверный, а не ты, кяфир несчастный!
        - Тоже мне - интернационалисты, - разыграл разочарование Сирега.
        Самыми счастливыми в городе были Юра и Маша. Их никто не знал, и они никого не хотели знать. У них не было дома, который сгорел, родственников, которых убили и за которых обязательно полагалось мстить, не имели они пожитков, всяческого добра, которое нуждалось в сбережении и приумножении.
        - Давай похулиганим, - предложила Маша.
        - А как? - спросил Юра. По детдомовским меркам, всякое хулиганство сопровождалось употреблением дешевого вина, кровавыми драками, мелким разбоем на дорогах.
        - Ну сделаем что-то смешное… Например, кого-нибудь напугаем!
        Впереди явственно послышались шаги, тихий разговор. Они замерли, пригнулись, зная, что невидимы и неслышимы. От стены отделилась тень, за ней - другая, третья. Сверкнули стекла очков.
        - Ио, так где живет твой жирняк-директор? - послышался шепот.
        - Пора бомбить, - вторил другой голос, скрипучий и нетерпеливый.
        - Ну я же веду вас, - раздраженно ответил третий. И опять сверкнуло стеклышко.
        Маша, обняв Юрку за шею, жарко прошептала ему в самое ухо:
        - Это они!
        Он кивнул, уже не удивляясь тому, что примерный доктор переквалифицировался в бандита-наводчика. Да и что могло поразить его в этой жизни?

…Директор лечебницы Мышьяков, к его горькому сожалению, проживал не в особняке - в обыкновенном захарканном подъезде. Это гадкое слово раздражало его: «подъ-езд». Он жил на третьем этаже в трехкомнатной квартире, лестница пахла мочой, а стены были испещрены пакостными словами. Зато за крепкой дверью, обитой черной кожей и перетянутой по диагоналям крученой золотистой проволочкой, открывалось тайное благолепие. Все стены и полы на восточный манер были покрыты коврами. Низко свисала массивная люстра чистейшего хрусталя. Чтобы ее не приметили с улицы, шторы в доме директора всегда плотно закрывались. Большую часть пространства в комнатах занимала мебель мореного дуба. Поэтому супруги, весьма тучные по комплекции, не могли передвигаться по квартире во встречных направлениях: разойтись было невозможно. Иногда, по настроению, жена становилась на диван, чтоб пропустить супруга, а директор, проходя мимо, щекотал ее ляжки. Далее эти интимные ласки, как правило, не заходили.
        Директор глубоко заблуждался, считая, что никто не догадывается о его весьма сытом благополучии. Все прекрасно знали, что он первостатейный сукин сын, беззастенчиво обворовывал бедных умалишенных и уже довел их до полудистрофического состояния, сам же становился все жирнее. Последнее обстоятельство слегка тревожило его. Но, покрутившись возле зеркала, попрыгав, он высовывал язык, оценивал его цвет и успокаивался…
        В этот вечер директор, как всегда, поужинал, использовав обильные консервированные запасы продуктов, лениво подумал о гробах, за которые, как он считал, заломили неслыханную цену. «Конечно, сейчас самый ходовой товар!» И тут же успокоил себя:
«Перебьются без гробов… Много чести для всякого мусора. Так закопают. Велика важность…»
        Неожиданно в дверь осторожно постучали. Директор вздрогнул, пружинисто подпрыгнул. Сегодня он плотно занавесил окна одеялами. Если бы кому-то в голову пришла мысль искать его, свет уже не выдал бы.
        Директор решил не открывать. Но стук повторился - еще требовательней. Хозяин тихо выругался, на цыпочках подошел к двери, приложил ухо к холодной дерматиновой коже.
        - Товарищ директор, - послышался вкрадчивый голос. - Откройте, это я, доктор Шрамм. У меня чрезвычайно важное дело.
        - Какой же черт принес тебя? - произнес директор и, не открывая дверь, сложив губы трубочкой, прокричал: - Если вы за гробами, то здесь их нет! И вообще на них нет денег. Попытайтесь собрать у общественности… До свидания. Завтра я зайду.
        Шрамм пожал плечами и вопросительно посмотрел на спутников. Те поощрительно кивнули.
        - Тут дело такое… Вы слышите? - прокричал он. - Плохое известие: наших больных переводят в столицу, я прямо не знаю, как продолжать мои опыты! А здание больницы предложено приватизировать. Количество акций в одни руки зависит от должностного положения члена коллектива. Розыгрыш утром… Торопитесь!
        Тут дверь осторожно приоткрылась, директор высунул нос, втянул воздух, подозрительно осмотрел главврача. Его поразили изменения в облике доктора: голова, полностью лишенная растительности, отсутствие бороды и усов неприлично оголило нервический рот и худощавый подбородок. Появилось в нем что-то патологически криминальное.
        - Объясните же толком: что за приватизация?
        - Может, вы впустите меня? - холодно произнес Шрамм.
        Директор помялся, но боязнь упустить свое взяла верх, и он снял цепочку с двери. Шрамм протиснулся в квартиру, обеими руками резко оттолкнул хозяина, вслед за ним с криком и гиканьем ворвались Вулдырь и Консенсус, лица их скрывали тряпичные маски.
        - Лоханулся, жирняк! - радостно заревел Вулдырь. - Получай!
        И директор, не успев и ойкнуть, получил крепкий удар в нос. Искры сыпанули из глаз, и он сразу потерял способность что-то понимать.
        - А ну показывай, старый мерзавец, чего наворовал! - визгливо закричал Шрамм. - Сирых и убогих обкрадывал, гадина, а теперь и дом их хочешь забрать. Получай! - И он наотмашь ударил коллегу по уху, ощутив пронзительную сладость. - Поцелуй свою рожу!
        Шрамм ухватил директора за загривок и с силой ткнул его в настенное зеркало. Тот ударился лбом, по зеркальной поверхности брызнули лучики. Это явилось сигналом к вакханалии. Иосиф Георгиевич с восторгом осознал, что выходит на ведущие роли. Это переполнило его неведомыми ощущениями. Его называли Король Ио, и это ему нравилось, былые мучители оказались большими выдумщиками по части развлечений, с ними было здорово, а прошлая жизнь казалась ему кислой, скучной и жалкой, как и наука о психах, которой он занимался.
        - Раскрепостимся! - бросил он клич, и началось повальное истребление нажитого имущества.
        Первым делом Шрамм открыл шкаф с посудой и стал сбрасывать на пол громады сервизов. Они крошились, разлетались, бились с оглушительным звоном, треском, хрустом. Но это было только начало. Иосиф Георгиевич открыл платяной шкаф и даже покраснел от удовольствия: сколько здесь висело разноцветных тряпок! Он кинулся на кухню, схватил столовый нож и с яростью зверя набросился на платья супруги директора.
        Директор завыл:
        - У-у, Иосиф Георгиевич, мы же вместе работали, как вы можете? Я вас любил и уважал…
        - Где утюг? - зарычал Шрамм и схватил толстяка за грудки.
        - Деньги в конверте, приклеены к днищу шкафа! - торопливо доложил тот, решив откупиться частью припрятанных денег.
        - Я же спросил про утюг, свинья! - мертвенным голосом уточнил Шрамм, одновременно отрывая у директора рукав халата.
        Подельники в это время углубленно изучали содержимое полок и чемоданов. На квартиру было страшно смотреть, и директор, чтобы не потерять сознание, старался глядеть в стену.
        И тут за окном раздался писклявый женский голосок:
        - На третьем этаже в квартире директора - воры!
        - Да, мы знаем! За милицией послали? - послышался голос другой женщины.
        - Послали, послали! Они тут рядом, сейчас придут! - обнадежил какой-то мужчина.
        Грабители замерли, мгновенно почувствовав, как промокли от пота маски. Лишь Иосиф Георгиевич сохранял поистине железную выдержку.
        - Сматываемся! - выдохнул Консенсус.
        - Ты, ворюга проклятый, если вякнешь про меня мусорам, - с расстановкой произнес Шрамм, уткнув указательный палец в шею толстяка, - я отрежу тебе голову, а мои кореша сожгут твою квартиру. Ты понял?
        - Да… - сипло ответил директор, совсем потеряв голос.
        Шрамм чувствовал себя на седьмом небе и абсолютно не ощущал страха.
        - Ио, линяем! Хочешь, чтоб нас менты зацапали? - уже с порога крикнул Консенсус.
        Прыгая по лестнице, как мяч, он первым вылетел из подъезда и тут же получил по голове сильный удар дубинкой. Устояв, он обернулся и увидел две черные тени. Та, что покрупней, открыла рот и произнесла:
        - Беги, живо!
        Консенсус не заставил себя ждать и заплетающейся походкой побежал прочь от непонятного милиционера, ожидая пулю в спину.
        Вулдырь замешкался, пытаясь найти деньги, повеселевший хозяин молчал, как индюк, и тогда бандит схватил в горсть какие-то ложки и вилки, рванулся вниз, перепрыгивая через ступени. На выходе его тоже хорошо треснули по темечку, он растерянно ойкнул, выронив награбленное, обернулся, получил еще раз и сквозь звон услышал:
        - Беги, живо!
        Пошатываясь, Вулдырь исчез за углом дома.
        Иосиф Георгиевич спускался неторопливо - спешка не красила истинного гангстера, пусть даже и не было у него шестизарядного «кольта». Шагнув на воздух, он вдохнул полной грудью и тоже получил дубиной по башке. Он рухнул на землю.
        - Кажется, ты перестарался, - сказала Машенька, бросив не понадобившуюся ей палку.
        - Ничего, он заслуживает, - возбужденно ответил Юрка.
        Доктор зашевелился и замычал.
        - Ожил, - тихо сказал Юра.
        - А они не вернутся?
        - Нет, они до сих пор не могут понять, почему так дешево отделались…
        - Я хочу нанести визит вежливости директору. Может, он накроет нам стол? - вдруг заявила Машенька.
        И Юра понял, что ночь еще не закончилась.
        А несчастный директор отупело смотрел на кричащий хаос и ждал появления милиции. Но вместо напористых парней в серой форме перед директором возникли два негра.
«Что за чертовщина?» - ужаснулся директор и сделал неуклюжую попытку перекреститься. В полумраке тонкие, будто вытянутые фигурки казались нереальными.
        - Кто вы? - Директор постарался произнести это как можно строже, но голос его предательски дрогнул.
        - Твои спасители, - на чистом русском языке ответила фигура ростом повыше.
        - Откуда вы взялись? - снова спросил директор, пугаясь своего же вопроса.
        Ответом зазвучал ангельский голос, он мог поклясться в этом - Серафимово крыло коснулось души его.
        - Сие не дано знать тебе, ибо ты, человече, при земле, аки червь, но не духа высшего. Безмерны прегрешения твои, поправшего стыд и совесть; у несчастных и сирых, разума лишенных, аки у малых деток, хлеб насущный отнимал, вор ты есть, крал всю жизнь, мертвых земле предать не хочешь; и вот теперь первый из оных пришел за гробом, и отныне приходить к тебе станут еженощно, и не будет тебе прощения от веку, и кара небесная обрушится на тебя, и имя твое забудут, и на могилу твою наплюют!
        - Что вы хотите от меня?! - в ужасе закричал директор, вдруг заметив, что пришельцы босы.
        - Раздай деньги больным, нищим и сирым, - последовал ответ ангела со смуглым лицом в ореоле золотых волос.
        - Где мой гроб?! - могильным голосом простонала молчаливая фигура и, простерев руки, качнулась вперед, на съежившегося до размеров диванной подушки директора. - Отдай, отдай мой гроб!!!
        Это было выше всяких сил. Несчастный издал короткий вопль и лишился чувств.
        - Второй за сегодня, - констатировал Юрчик. - Так мы скоро всех негодяев в городе выведем.
        Он нащупал пульс, убедился, что толстяк жив, принес в кружке воды, плеснул в лицо. Директор зашевелился, и они тут же покинули квартиру.
        - Где ты научилась церковным выражениям? - спросил Юра, когда они сбегали вниз по лестнице.
        - Мой дедушка был священником, мы с ним вели долгие беседы, говорил он всегда высоким слогом. Он давал мне читать церковные книжки, объяснял, что такое - жить с Богом в душе…
        Они вышли на улицу. Шрамм исчез, будто его и не было.
        - Мне без тебя будет скучно… - сказал Юрка. - А терять нам на этой земле нечего. Мы нищие, у меня есть только ты, а у тебя я. Верно? Ну а сейчас мы проникнем в полк, там есть мировой душ. Возьмем французский шампунь, и я помою твои чудные волосы, чтоб в них снова появился отсвет червонного золота.
        - Червонного золота! Червонного золота! - восторженно повторила она.
        - Бежим! Бежим от этого ужасного дома!
        - Когда мы станем чистыми, мы полетим! - на бегу воскликнула Маша. - Люди не могут летать только потому, что в них есть что-то грязное, тяжелое и сумрачное…
        Они вскочили на старый полковой забор, построенный еще в эпоху довоенного модернизма. Забор этот был то, что надо! Они даже не разодрали себе лодыжки. И часового не оказалось. Все часовые убежали давным-давно… А господа офицеры устали от беспрерывной службы. По территории ходил лишь патруль из двух прапорщиков. Нынче они ничего не боялись, так как успели освежиться местным портвейном. Офицеры громко разговаривали и не обратили на молодежь никакого внимания. А двое пробрались за санчасть.
        Они нашли Костю, который очень обрадовался, увидев юношу и девушку из дурдома. И пьян он был не так, как обычно, а вроде как между прочим. Костя похвалил их за стремление к чистоте, назвав молодоженами. Маша захихикала.
        - Идемте, я дам вам две чистые, нулевые простыни. Из командирского резерва. - И на самом деле дал, да еще и напутствовал странной фразой: - На каждого влюбленного довольно наготы.
        Потом Костя Разночинец включил кран, крикнув: «Я ухожу и включаю вам жизнь!» - и убежал по своим делам.
        Маша проворно стянула с себя юбчонку, красную футболочку, спустила трусики. Юрка, которого мучил вопрос, каким образом они будут мыться вдвоем, только перевел дух. Он тоже решил не стесняться, стал быстро снимать штаны и, стоя на одной ноге, потерял равновесие и чуть не упал. Маша с визгом кинулась под холодную струю. Юра же ступил под воду с мужественным спокойствием, как и положено настоящему герою. По его худой грудной клетке стекали прозрачные струи, и он представлял себя под водопадом где-нибудь в экзотической стране. Они стояли нагишом под струей, которая уже не казалась такой холодной, Маша прижалась к нему, и Юрка почувствовал, как полыхнуло жаром, как помимо воли он возбудился, ему стало неудобно и стыдно, ведь Маша почувствует. Он чуть отстранился, но она сразу все поняла, обвила его шею руками и впилась ему в губы.
        - Ты чудо, - прошептал Юра. Он касался ладонями ее бедер, ощущая их чудный изгиб, сердце его колотилось, рвалось из груди, дыхание перехватывало. - Я так счастлив…
        - Ты хотел помыть мои волосики.
        - Да! Я прямо сейчас, - радостно согласился Юра. И в этом было что-то восхитительно новое и возбуждающее…
        За последнее время ее волосы стали длинней, и особенно это стало заметно сейчас, когда они превратились в тяжелые мокрые волокна и уже закрывали ее худенькие лопатки. Юра осторожно намотал волосы на руку, чтобы почувствовать их прелесть и заставить ее томно откинуть голову. Ему показалась, будто вспыхнула полоска на ее шее, он выпустил гриву, взял пластмассовую бутылочку, вылил огромную тягучую каплю елея, она поползла по волосам, как замедленный поток благоухающей лавы. Не нужно было экономить воду, тугие струи летели во все стороны; чудно было видеть ее обнаженную грудь под светом ранней луны, сверкающую пену, исчезающую у ног.
        Они решили не одеваться и, скомкав свои простенькие наряды и простыни, выскочили из душевой; резко открывшаяся дверь пристукнула немытую тень - она жалобно ойкнула. С развевающимися простынями обнаженные купальщики пролетели мимо ошалевших прапорщиков, подпрыгнули, вознеслись над забором и исчезли.
        - Господи, помилуй! - завидев вихрем поднятые тела, пробормотал патрульный и неумело перекрестился. - Голых видал, но чтоб летали! - И тут же почувствовал, как закружилась голова, будто залпом выпил бутыль портвейна. Напарник же мигом протрезвел и дал резкую отповедь:
        - Почудилось нам… Не бывает такого!
        За несколько секунд, не касаясь грешной земли, влюбленные промчались сквозь пространство. Они с легкостью преодолели забор и вновь очутились на территории печали и скорби.
        На улице светало. Вовсю заливались утренние птахи.
        - Нам пора, радость моя. - Юрка обнял Машу, заглянул в ее бездонные синие глаза и испугался. В какой-то миг показалось ему, что увидел он свое будущее, вернее, Машину жизнь в своей грядущей жизни, привиделись ему в мерцании зрачков гиблые потемки и неведомые пути.
        - Поцелуй меня, - одними губами прошептала она.
        Юрка осторожно коснулся ее губ, ощутив их мягкую влажность, сжал худенькое ее тело так сильно, что у Маши перехватило дыхание. Вдруг она отклонила голову и рассмеялась. Он опешил.
        - Никогда не целовалась с негром!
        - А я с негритянкой.
        - Маскарад закончен - и снова в тюрьму? - устало спросила Маша.
        - Тебе надо отдохнуть.
        - Да, я почему-то валюсь с ног…
        Ворота уже не охранялись, так как бывший поэт Сыромяткин понял, что любая стража - это противоестественная свободе субстанция. Они ворвались в каморкины покои, сохранив наготу и веру в бесконечное, нарастающе-распухающее счастье. Вода еще не высохла на их телах, а они уже бросились в объятия друг друга, сердца их заколотились еще сильнее, сначала вразнобой, потом в унисон, как, между прочим, и положено любящим. Ее разметавшиеся волосы на глазах высыхали в его горячем дыхании; она извивалась серебристой змейкой, ожидая слепое жгучее проникновение, и страшно было, и нет, и томное нетерпение… подрагивание голубоватых коленок, сплетенные пальцы рук, жадные и скользящие по телам; она привстала, и волосы цвета червонного золота обрушились на него густым водопадом, струящаяся шелковистая масса отгородила от всего мира его лицо - остались лишь ее улыбка и мерцающие глаза.

* * *
        В полдень к больнице подъехала грузовая машина, ворота тут же открыли, из кабины вылез директор Мышьяков. Больные сразу обратили внимание, что одет он непривычно: в старое трико с пузырями на коленках, домашние тапочки и фиолетовую женскую кофту с перламутровыми пуговицами.
        - Разгружайте! - тихо сказал он, и больные тут же отметили, что и голос у директора стал иным.
        Со дна кузова поднялись два чернявых мужика, сбросили брезент с груза. Один из них весело крикнул:
        - Принимай гуманитарную помощь, братва!
        Любопытные кинулись на зов, но, увидев груз, отшатывались пугливо, убегали прочь… Вскоре уже полбольницы знало, что директор привез гробы, да не простые, а полированные, с завитушками, крестами на крышках. Грузчики быстро и сноровисто сложили на траве с десяток «ритуальных изделий», директор молча расплатился какими-то зелеными бумажками, и они, крикнув на прощание: «Умирайте на здоровье!», уехали. Вокруг роскошной «тары» остались лишь самые бедовые и те, кто уже не мог адекватно воспринимать реальность.
        - Вот, - сказал директор и обвел собравшихся воспаленным взором. - Вам…
        - Спасибо, спасибо, - закивали головами умалишенные.
        - Вот-вот, - тоже кивнул директор. - Голоса слышите? Голоса… Остановитесь. Надо притихнуть, раскрыть душу. Вкушайте голос всевышний! Я вкусил, и ангелы прилетали: ангел жизни и ангел смерти. Сказано было мне: у несчастных, сирых, аки у малых деток, хлеб насущный отнимал, вор я, крал всю жизнь. Вот мертвых в землю положу, искупление будет. Кара небесная тому, кто утаит копеечку, кто же отдаст копеечку, тому рубль воздастся!
        После этих слов директор вытащил из оттопыренного кармана плотную пачку долларовых купюр и стал раздавать их больным. Те с интересом брали, рассматривали, не зная, как с ними поступать. Кто-то уже выпустил из вялых пальцев зеленую бумажку, и ветер, подхватив, разыгрался с ней.
        - Это доллары, доллары, - горячо объяснял благодетель.
        Но безумцы не понимали его. Все, что они хотели, - это покушать, а потом всласть покурить. Тут во дворе появился Автандил Цуладзе. Увиденное потрясло его до самых оснований его грузинской души. Он протиснулся к директору, который продолжал распространять банкноты, выхватил поредевшую пачку, пожал ему руку и кинулся собирать деньги обратно. Кто отдавал молча, кто - плача, кому пришлось бить в зубы.
        - Кажется, идиотов прибавилось, - бормотал он, выхватывая купюры из почерневших от грязи рук больных и пряча их в карманы халата. Когда пачка была восстановлена, Автандил громко расхохотался, хлопнул директора по плечу: - Хороший ты мужик! Оставайся с нами, койку найдем!
        Благодетель глянул просветлевшим взором на Цуладзе, отрицательно покачал головой, тихо молвил: «Нет, у меня иное предназначение», - и ушел прочь. Больше его никогда не видели. Говорили, что кто-то встречал странного мужчину, который шагал в сторону севера и спрашивал ближайшую дорогу к монастырю.

* * *

…Старый поэт Сыромяткин надумал постучать в дверь каморки. Что-то с грохотом треснуло, посыпалась радужная штукатурка. Юра нехотя поднялся и, как был в естественном виде, пошел открывать, даже не подумав, стыдно это или некрасиво. Сыромяткин, увидев обнаженного юношу, заговорил чистейшей прозой:
        - О, величественнейший и прекраснейший Аполлон! Не соблагоизволите ли вы и Дева Мария посетить в сегодняшнюю ночь волшебный бал? Бал будет символическим, он внесет ясность во все то многое, что каждый из нас, влекомый нашей бедственной и горемычной судьбой, пытается найти в безысходной жизни… И в этом предназначение мероприятия. Не пир сатанинский во время чумы, но прибежище последней радости для истомленных душ…
        Юра и Маша облеклись в одежды и спустились во двор. Больные были уже там. Вынесли даже тех, кто не мог передвигаться. Стояла здесь и кровать, покрытая простыней. Открылись ворота и гуськом, один за другим, потянулись музыканты с трубами, кларнетами, флейтами и прочим духовым скарбом. К ним решительной походкой направился Автандил.
        - Почему без фраков? - строго спросил он толстячка-дирижера.
        Тот стал вполголоса оправдываться, разводя при этом руками… «Видимо, трудности», - подумал Юра и направился к музыкантам. А те уже грянули вальс «Амурские волны».
        - А-а, господин санитар! - недобро усмехнулся Автандил. - Вы получили мое приглашение на бал?
        Юра молча кивнул. Когда музыка закончилась, он подошел к дирижеру и спросил:
        - Как ему удалось уговорить вас прийти сюда?
        Тот потупился и ответил, покраснев:
        - Он предложил нам хорошие деньги. И все мы с радостью согласились. Кому сейчас нужна музыка? Свадеб нет, а похорон так много и жизнь настолько скверная, что о музыкантах даже и не вспоминают… Мы из городского театра, господин санитар, и этот человек по имени Автандил, дай бог ему здоровья, вручил нам задаток в настоящих американских долларах и пообещал дать остальную часть после бала.
        - Сыграйте что-нибудь веселое, - сказал Юра, глянув на подошедшую Машу. - Правильно я говорю?
        - Правильно, - согласилась она и погладила толстячка по щеке, и тот даже замурлыкал от удовольствия - видно, давно его никто не ласкал. - Грустная музыка нужна тем, кто устал смеяться.
        Тут притащили Малакину, сняли простыню, она открыла глаза, подслеповато огляделась. Ее заботливо усадили.
        - Зажгите огни! - потребовала она.
        И тотчас несколько человек с торопливостью слуг бросились поджигать сваленные в кучи доски, ветки - видно, те самые, которые предназначались для сжигания доктора Шрамма. Ночь озарилась. Началось веселье. Больные пустились в пляс. Мелькали, развевались серые и клетчатые халаты, с ног слетали калоши, больничные тапочки, а толстый Зюбер собирал их в одну кучу и смеялся. Люди как угорелые носились вокруг костра, прыгали через огонь, рискуя подпалить полы, несколько человек сбились в хоровод. В отблесках пламени мелькала, кружилась череда бессмысленных лиц. Старушки в платках, мужички в порванных майках двигались вприпрыжку, вздрагивая телами, как заведенные, - все это казалось смелой выдумкой сюрреалиста, решившего воплотить свои видения в живом спектакле. Но люди не знали, что всего лишь выполняют заданные им роли, они по-детски радовались и считали, что у них достаточно поводов повеселиться. Музыканты, купленные на американские доллары, усердно раздували щеки, музыка выливалась из золотых труб, отблеск пожарища сверкал на них, точно раскаленных. А режиссер стоял в стороне и ухмылялся. Автандилу
Цуладзе доставляло удовольствие наблюдать. Наконец, он сделал повелительный знак оркестру, и музыка смолкла, танцующие замерли, кроме трех-четырех, которые все еще жили в мире танца.
        - А теперь следующая часть программы - «море разливанное, алкогольное»! Гуляй, братва!
        Он сделал широкий жест в сторону заготовленных ящиков с водкой и шампанским, народ хлынул, возникла давка, все одновременно закричали, заверещали. Юра бросился к безумцам, пытаясь остановить их, но было поздно. Ящики вмиг опустели, хлопали пробки шампанского, водку, вино пили прямо из бутылок, взахлеб. Юрка пытался отбирать бутылки, но тут же убедился, что здесь его власть бессильна.
        Через полчаса все было кончено. Повсюду валялись ослабевшие организмы, оглушенные мощными алкогольными залпами. Пошатываясь, переступали уцелевшие, поднимали с травы бутылки, тщательно проверяли содержимое. Автандил рассчитывался с дирижером, тот кланялся, получая каждую купюру, после чего ритуально поцеловал всю стопочку.
        Костры потухли. Начинало светать. Маша и Юра сидели на крыльце, думая об одном и том же: утром все будет по-другому. К ним подошел Автандил.
        - Молодые люди скучают? Не хотите ли выпить со мной шампанского? У меня осталось.
        - Зачем вы их напоили? - сердито спросил Юра. - Смотрите, на кого они похожи!
        - Они похожи на самих себя. Когда была музыка, они простодушно пустились в пляс. Когда вынесли выпивку, они тут же набросились на нее и выпили все до капли. Зато я сделал их, хоть и на короткий срок, счастливыми. А вот тебе это не дано. Ты юн и глуп, правда, у тебя доброе сердце. Однако от него так же мало было бы пользы, если б мы, ха-ха, решили сварить из него суп. На всех. Отщипнули бы по кусочку - и через минуту забыли.
        Они ушли от мерзкого Автандила и через минуту заснули в объятиях друг друга. Юрка проснулся от шума, вскочил, ему показалось, что кричали: «Пожар!» Приподнялась и Маша, пробормотала что-то спросонья, сонно моргая:
        - Мне как-то и не очень хотелось спать. А мы что, горим?
        Вместо ответа Юра протянул ей руку, помог встать. Они вышли в коридор: повсюду метались языки пламени.
        - Беги вниз! - крикнул он, а сам побежал проверять палаты.
        На третьем этаже их было всего три. Все они оказались пустыми. На втором этаже стояла непроницаемая пелена дыма: здесь горело уже давно. Схватив подвернувшийся табурет, Юра стал крушить окна, слыша, как радостно реагируют внизу больные. В едком тумане он обнаружил трех надсадно кашляющих стариков, схватил их за шивороты, вытолкал к лестнице, потом высунул голову в окно, чтобы набрать свежего воздуха. Но дым валил со всех сторон, и Юрка понял, что сейчас потеряет сознание и никто его не спасет. «Подыхаю», - понял он, теряя сознание, усилием воли добрался до лестницы и рухнул, покатившись вниз. Из задымленного вестибюля его вытащил Автандил, положив на плечо, как скатанный ковер. На свежем воздухе Юрка тут же очухался, откашлялся, вытер слезящиеся глаза… Больные неистовствовали, восторженно кричали, хохотали, показывая растопыренными пальцами на пожарище, но большинство трагически переживали случившееся. Кто-то истошно кричал:
        - Крякишну забыли!
        - Что за Крякишна? - спросил Юрка.
        - Из двадцать пятой палаты, - ответила тихая больная по имени Анна. - Она обезножела.
        Юра обнаружил ее под кроватью - или свалилась, или пряталась от огня. Он вытащил ее, легкую, как макаронину, на руках понес к выходу. Он уже ничего не видел, только ощущал свои последние, какие-то ватные шаги. Глаза не видели, в голове молотили пудовые колокола, грудь раздирало, и, кажется, кто-то тыкался в спину… Очухался он на траве.
        Дом догорал.
        Юре сказали, что видели, как Маша выбегала из здания. Грязные, перекошенные, еле узнаваемые лица утверждали, что она опять забегала туда - и вроде вновь возвращалась. Он бродил по черному полу, еле волоча ноги, голова раскалывалась, не хотелось думать о том, что будет через час, через пять часов, когда встанет вопрос о кормежке, через двенадцать, когда эту нервную, аморфную, безучастную, дикую ораву надо будет укладывать спать. Он слонялся из угла в угол, заглядывал в палаты и пока смутно осознавал трагизм случившегося. Вдруг его затуманенный взгляд наткнулся на что-то ужасное. В последней палате второго этажа, под кроватью, на которой осталась обгоревшая труха, он заметил некое подобие полусожженной кучи мусора. И тут же понял: это обгоревший труп! Черная голова - головешка, скрюченная фигура, руки… Страшнее он ничего не видел. Юрка закричал, опрометью бросился вниз.
        - Где Маша? Где Маша? - повторял он лихорадочно, не веря, что эта безобразная кукла может быть… Он вздрагивал всем телом, расталкивал полуживые бесчувственные тени. Всхлипывая и повторяя одно и то же, он несколько раз обошел вокруг здания, но Маши не было, и никто не мог сказать, где она.
        Тогда он решил посчитать людей, чтобы выяснить, все ли на месте. Однако больные никак не могли понять, что от них требовалось. Появились инициативные помощники, которые перетаскивали вяло соображающих с места на место. В результате Юра мог довольствоваться лишь картиной бессмысленного брожения среди возгласов и ругани…
        - Какая сволочь подожгла больницу?
        - Разве ты не знаешь? - округлил печальные глаза Сыромяткин.
        - Пиросмани поджег, - пробурчал вымазанный в саже Карим.
        - Где этот гад, я убью его! - затрясся в бесполезном гневе Юра.

* * *
        Хамро решил, что пора приготовить коронное блюдо каждого азиатского человека - плов. И да простит ему Аллах, что сделает он его из свинины. В конце концов на войне не выбирают. Он пошел на базар; торговали не более десятка человек. Он выменял на старую солдатскую шапку пакетики с кинзой, зирой, красным перцем двух сортов - жгучим и сладким, барбарисом, еще одному ему известными приправами, прихватил пару головок чеснока. Морковка, рис на полковом складе еще оставались, и, пока это все не исчезло, он сделает такой плов, какой эти русские офицеры ни разу в жизни не ели, хоть и живут тут по десятку лет.
        К священнодействию он приступил после четырех дня - чтобы уставшие за день люди смогли, не торопясь, за разговорами, оценить качество блюда и его, Хамро, кулинарное мастерство. Тревога, нервный азарт преобразили его, что сразу приметил Костя Разночинец, которого притянули за здание санчасти необычайные запахи.
        - Кашеваришь? - спросил он, начальственно прищурившись.
        Хамро не ответил.
        Костя хмыкнул и ушел, поняв, что его подопечный «творит», а так как он и сам был творческой личностью, то не стал докучать расспросами.
        Аромат плова потихоньку окутал всю округу; люди останавливались, настороженно-чутко шевелили ноздрями, вдыхая священный дух. Даже выстрелы утихли, и, если б риса и мяса было вдосталь, может, и война исчезла бы, проклятая.
        Вечером за столом собралась почтенная публика: Костя Разночинец, рядовой Чемоданаев, майор Штукин, Фывап Ролджэ с оператором Сидоровым, начальник разведки Козлов. Неожиданно из тени выплыл товарищ Угурузов. Для Хамро, который не знал, что начальник тюрьмы уже давно отсиживался в полку, это, конечно, было не очень приятной неожиданностью. Но он не подал виду и радушно, как хозяин, пригласил:
        - Прошу к столу, гражданин начальник.
        Угурузов, разумеется, сразу признал своего подопечного, расплылся в демократической улыбке.
        - А я вот чувствую, пловом пахнет, дай, думаю, погляжу… - произнес он, присаживаясь на свободное место.
        - И правильно сделали, гражданин начальник, - похвалил Хамро.
        - Да брось ты, Хамро, так официально. Зови просто: товарищ полковник или даже по имени-отчеству… Мы же тут все свои!
        Обласканный Хамро принялся раскладывать плов по тарелкам, первому положил Косте, но тут Штукин резонно заметил:
        - Подожди, надо командира позвать. Давай, Костя, дуй за ним, раз ты здесь хозяин.
        Костя вылез из-за стола, пошел в штаб. Минут через пять он вернулся с откупоренными бутылками.
        - Коньяк, - пояснил он. - Из стратегических запасов командира.
        Лаврентьев появился вместе с Ольгой. При его появлении все встали, даже Фывапка. Евгений Иванович сел во главе стола, Ольгу посадил рядом с собой.
        Все дружно выпили и набросились на плов, опустив носы в миски. Хамро украдкой огляделся: поглощали исправно. Впервые за последние годы он почувствовал себя человеком на своем месте.
        - Поговорим о любви… - произнес командир и поднялся. - Когда-то нашей Олечке я сказал: «Любовь к женщине - это такая частность по сравнению со всей несоизмеримой способностью человека, то есть мужчины, к любви». Я даю возможность всем присутствующим в течение пятнадцати секунд оценить глубину этой мысли. - Командир поднял руку с часами и по истечении времени спросил: - Кто хочет высказаться?
        Оля встревоженно посмотрела на Евгения Ивановича.
        - Очень верная мысль! - поспешил высказаться Костя.
        - Одно другому не мешает, - перевел ответ Фывапки Сидоров.
        - А сам как думаешь, не мужик, что ли? - рявкнул Лаврентьев.
        - Наверное… - пожал тот плечами.
        - Мысль глупа и вредна, - подвел итог обсуждению командир. - В чем я и сознаюсь перед Олечкой. Любовь к женщине - это главное, а остальное - уже частности. Потому что мужчина, не способный любить женщину, не сможет любить все остальное, что вообще можно любить. В этом я и признаюсь, Олечка.
        - В чем? - еле слышно, одними губами, спросил объевшийся пловом единственный солдат полка.
        - Оля, я признаюсь в том, что люблю вас. Говорю при всех. И хочу жениться…
        - Вы с ума сошли, - скороговоркой произнесла она и выскочила из-за стола.
        Командир проводил ее веселым взглядом, поднял стакан:
        - За любовь мы и выпьем!
        Фывапка, которой перевели содержание последней тирады, захлопала в ладоши.
        Командир выпил, опустил стакан, бросил Штукину:
        - Пройдусь по территории.
        Он не стал догонять Ольгу, все, что надо было сказать сегодня, он уже сказал. Пусть подчиненные пошушукаются, попьют коньячку, а завтра он даст им за что-нибудь крупный нагоняй. Просто так, чтобы не думали, что у него слишком уж душа нараспашку. В конце концов признание было нужно ему и, возможно, Ольге. Все остальные должны благоговейно воспринять информацию, доведенную командиром. «Пусть Ольга, черт побери, прочувствует, что такое первая полковая дама… - подумал он. - Жаль, что не оценила его порыв. Может, подумала, что это оригинальничанье. Но разве такими вещами шутят?»
        Еще утром Лаврентьеву и в голову бы не пришло то, что он сделал вечером. Спонтанное признание - это вспышка искренности человека. Правда, потом может прийти сожаление; человек - противоречивая скотина: особенно это свойственно мужчинам. «В такой ситуации я, наверное, похож на фюрера, который учудил жениться перед тем, как отправиться на тот свет» - пришла аналогия.

* * *

…На следующий день после дежурства Ольга закрылась в своей комнатушке в штабе. Отдых она ненавидела еще больше, чем дежурство: все теряло свой смысл, казалось временным, непостоянным, никому не нужным. Все жили в мире ожиданий, как на вокзале, где у каждого свой поезд - судьба, которая вывезет каждого в свою сторону и в назначенный час. Офицеры ждали замены, чтобы уехать и никогда больше не возвращаться «в эту дыру». Мятущийся Лаврентьев, кажется, постепенно сходит с ума, но сходит вполне рационально. Он мечтает заменить всех ветеранов и сохранить какое-то подобие полка. «Сидим на пороховой бочке, улыбаемся, на что-то надеемся… Женька просто спивается. Алкоголик! Здесь все алкоголики. И почему-то именно они объясняются мне в любви. Другие не объясняются. Если им что-то и надо, то гораздо более приземленное, например одна ночь с экстазом. Как все мерзко!.. Правда, никто не осмеливается. Боятся… Я командирская шлюха, которая ни разу с ним не спала. И поэтому все равно шлюха».
        Ольга подошла к зеркалу, откинула назад соломенную копну волос, оглядела себя, выгнув грудь, провела руками по талии, бедрам, потом сбросила рубашку, оставшись в одних трусиках, повернулась спиной, скосив взгляд, заглянула в зеркало: и сзади была хороша и стройна. «Только никому не нужна в этом логове!» Она вспомнила, как Лаврентьев разговаривал по телефону с сыном, как неожиданно изменился его голос, как увлажнились глаза, он подпер щеку рукой, чтобы никто не заметил его слабости.
«Не нужна я ему, вернется к своей. Там все будет по-другому, где совсем иной мир. И то, что здесь кажется искренним и чистым, за тридевять земель отсюда просто не может существовать. Другие мысли, чувства, ценности. Все забудется. И пьяный его кураж… Как он мог такое сказать? Весь полк смотрит на меня, ухмыляясь. А ему, алкоголику, нипочем. Недаром говорят, что у пьяниц сначала атрофируется совесть, а потом печень…»
        Тут Ольга вспомнила, что собиралась на свидание с Костей. «Вот единственный человек, который меня искренне любит, - растроганно подумала она. - А ведь он ждет и даже ни словом не намекнул… Поздоровался, посмотрел на меня грустно и промолчал». Ольга сняла трубку и попросила сменщицу, жену прапорщика, соединить ее с санчастью. Катерина усмехнулась, полюбопытствовала:
        - Хочешь пилюльку на ночь выписать?
        - Спрошу, есть ли таблетка от головы, - ответила Ольга, зная, что та все равно подслушает разговор.
        Кашлянув в сторону, она тихо произнесла:
        - Костя, это я… Принеси таблетку от головной боли. Если тебе не трудно.
        - Не трудно, - поспешно ответил он. - Ты откуда звонишь?
        - Я у себя.
        - Бегу…

«И пусть прибежит! Милый мальчуган в очечках… Будет тихо при мне напиваться, а я буду слушать его умные философские речи. И все будет как в старых романах. Только я попрошу, чтоб он непременно называл меня по имени-отчеству…»
        Раздался стук в дверь. «Какой, однако, скорый!» - удивилась она и крикнула:
        - Подожди минутку!
        Ольга быстро надела спортивный костюм: в наше время барышни предпочитают удобные одежды - и юбку не надо вечно оправлять.
        - Ты бежал? - первым делом поинтересовалась она, открыв дверь.
        - Да, - признался Костя. - А то вдруг бы твоя голова перестала болеть. Вот таблетки. Это отличное средство…
        - Спасибо, но у меня действительно перестала болеть голова. - Ольга усмехнулась и снисходительно посмотрела на Костю.
        Он пожал плечами и покраснел.
        - Тогда я пойду. - Костя повернулся и с порога грустно заметил: - Тебе нравится играть со мной?..
        - Подожди, - требовательно произнесла она.
        - Мне некогда. Спокойной ночи, - сухо бросил он и вышел в коридор.

«Как нехорошо получилось», - опечалилась Оля, кинулась вслед, остановила его, ухватив за кончик форменной рубашки (хотела было за локоток, да не решилась: рукава у рубашки короткие, а хватать мужчину за оголенные места - ой как небезопасно!).
        - Подожди, ты даже не выслушал меня…
        Костя остановился, честным, незамутненным взором посмотрел на девушку.
        - Я же обещала назначить тебе свидание! Если ты не против, давай посидим у меня.
        - Хорошо, - согласился он, и даже очки его засияли от нескрываемой радости. Ведь добрей Кости, и это не секрет, не было в полку человека. - Хорошо, - еще раз повторил он. - Я только спиртику немножко принесу, ладно?
        Оля пожала плечами.
        - Без этого нельзя?
        - Я быстро!
        И Костя по кличке Разночинец тут же исчез. Его несли крылья любви, а если эта любовь хоть чуть-чуть взаимна, то человек способен на многое, например в мгновение ока преодолеть любые расстояния. Что и сделал бравый капитан. Не прошло и минуты, как он уже скребся в дверь. Олечка открыла, с немым укором посмотрев на гостя с газетой, свернутой «под колбасу». Но на капитанском лице читалось такое благоухание чувств, что она тут же его простила. Правда, у нее закралось сомнение: а не от предвкушения ли выпивки блаженствует товарищ? Но нет же, ведь он столько стихов посвятил ей! И Ольга на мгновение представила Константина своим мужем. Они как раз стояли против зеркала. Оба глянули на свое отражение, оно тоже, в свою очередь, покосилось на них, но ничего не сказало. Выдал Костя, он был чувствительным малым и понимал мысли, что называется, с лета:
        - А мы с тобой могли бы быть неплохой парой!
        Он выкатил из газеты бутылку немыслимого портвейна, смущенно заметив, что ничего другого достать не смог, но в следующий раз они обязательно станут пить шампанское. И Ольге захотелось ответить, что следующего раза не предвидется, но она сдержалась, спросила, будет ли он ужинать. Костя поспешно отказался.
        Ольга резонно заметила, что спирт надо обязательно закусывать, достала полковые консервы, положила на стол, Костя открыл «тунца в масле». Тут же появились две чашки - Оля извинилась, что хрусталя не было, а Костя не преминул заметить про следующий раз, «непременно с хрусталем». Он налил ей вина, себе - спирту, слегка разбавил водой.
        - Я хочу выпить за твое счастье, - сказал он.
        - Почему именно за мое? - спросила она.
        - Ну не за наше же, - усмехнулся Костя. - Если ты будешь счастлива с ним, и мне будет хорошо. Поверь. За твое счастье! - закончил он.
        - Врешь ты все! - улыбнулась она, и глаза ее вдруг просияли. - Ты будешь радоваться, если я выйду за него замуж?
        Костя пожал плечами - верный признак того, что и в самом деле соврал.
        - Давай лучше выпьем за нас, - предложила Ольга.
        - За дружбу, что ли? - кисло уточнил Костя.
        - А что, с женщиной уже грешно дружить?
        Костя коротко стукнул о ее чашку своей, махом выпил, выдохнул. Оля немного отпила и поставила на стол.
        - Почему человек ищет кого-то, кто был бы с ним всегда рядом? Ведь не для того же, чтоб нагревать воздух? Костя, ты милый ребенок, у тебя крепкие руки, которые способны творить чудеса, доброе, но совсем слабое сердце. Я не прорицательница, но давно уже замечаю за собой способность видеть дальше своего носа… И знаешь, каким ты будешь всего лишь через три года? Ты женишься на серьезной, вдумчивой девушке с гуманитарным образованием, возможно, ты не будешь посвящать ей свои стихи, тем не менее она будет обожать их. Она незаметно, исподволь, сразу и не поймешь, лишит тебя свободы. Когда ты с грустью осознаешь это, будет слишком поздно. Ты станешь известным в своем квартале толстеньким поэтом. Будешь сочинять стишки ко всем праздникам и юбилеям в местную газету. У тебя это будет получаться лучше, чем у других поэтов-конкурентов. Из-за этого у тебя появятся враги. И весь свой оставшийся пыл ты будешь тратить на эти мелкие дрязги и разборки. А самое главное - ты успокоишься. У тебя появятся прекрасные дети - мальчик и девочка, в которых ты души чаять не будешь, получишь все повышения по службе, а
небольшой военный опыт позволит тебе защитить и научную степень. Все сложится благопристойно.
        Костя слушал, подперев щеку рукой, потом не выдержал:
        - Да ну тебя! Тебя послушаешь, с тоски лучше утопиться. Тоже мне прорицательница… Колдунья…
        Он коснулся рукой ее волос, желтых, как свет солнца. Ольга не воспротивилась: пусть ему будет приятно.
        В дверь громко постучали. Послышался голос командира:
        - Ольга, ты слышишь меня? Открой! Я же знаю, что ты здесь.
        - Не трепещи, - тихо сказала она Косте.
        - Мне как-то все равно, - прошептал он, но на всякий случай встал.
        - Служебное время закончилось! - громко произнесла Ольга. - Что вы хотите?
        - Хочу показать, как чисто вымыли пол в коридоре.
        - Спасибо, я видела.
        - Открывай!
        - Не имеете права! - решительно отозвалась Ольга.
        - Имею! Во-первых, ты моя невеста. А во-вторых, ты находишься в служебном помещении.
        - Мне уйти на городскую квартиру, товарищ подполковник?
        - Сиди, черт с тобой! И передай своему кавалеру, что я ему ноги выдерну.
        Костя обмер, покосился на окно, но на нем была прочная решетка. «Влип», - подумал он. А Ольга взяла и открыла дверь. Зря она это сделала. Евгений Иванович, конечно, ног у Кости не вырвал, но насупился так, что на лбу прорезалось с полдюжины морщин.
        - А, вот кто у нас тут… Военврач Синицын Костя. Собственной персоной… Отбиваешь у командира женщину? - сурово вопросил он.
        Костя замер в позе «вольно». Чертовски дурацкая ситуация получилась. И зачем Ольге нужно было открывать дверь? Столкнуть двух мужиков…
        - Я, пожалуй, пойду, - пробормотал он, но Ольга воспротивилась:
        - Не уходи!
        - Демонстрируешь характер - с прицелом на будущее? - смело спросил Костя.
        Командиру фраза понравилась. Он шагнул в комнату.
        - Ну что, хозяйка, не выгоняешь?
        - Присаживайтесь, товарищ подполковник. Это же служебное помещение. Как я могу запретить? - холодно ответила Ольга.
        Командир сел за стол, стул под ним жалобно скрипнул.
        - Вот невестушка у меня… Характер - кремень. Обломает, чувствую, как солдата-первогодка. Как ты думаешь, Костя, у кого характер должен быть крепче: у мужчины или у женщины?.. Не знаешь? И я не знаю. Хотя на примере Ольги скажу, что совсем неплохо, если женщина неприступная как скала. А ты лезешь, рискуя каждое мгновение сорваться и свернуть шею. Но зато когда доберешься…
        Ольга поставила перед Лаврентьевым стакан, но он отказался:
        - Нет, пить не буду. Я уж лучше чайку.
        - Чая нет, - печально произнесла Оля. Она уже пожалела, что открыла дверь.
        - Это не проблема. - Евгений Иванович снял телефонную трубку. - Не «чего хочешь», а представляться надо установленным позывным. Вот тебе и «ой»! - сурово отчитал он телефонистку. - Дай столовую!.. Марь Сергеевна, организуй нам чайку! Да, в штаб…
        Повисла долгая тишина. Костя теребил клочок газеты, Ольга смотрела куда-то в сторону. Лаврентьев взглянул на них, покачал головой, неторопливо поднялся.
        - Ладно, не буду ждать. Недосуг…
        Ольга с Костей вскочили, проводили командира взглядом. А тут и Марья Сергеевна заявилась с чаем, водрузила на стол, сладко приговаривая:
        - Вот, специальной, командирской заварки… А сам-то придет?
        - Придет-придет, - ответила Ольга. - Спасибо вам, Марья Сергеевна.
        Женщина притворила за собой дверь, Костя тоже поднялся.
        - А как же чай? - растерянно спросила Ольга.
        - Спасибо, не хочется, - тихо ответил он и ушел.
        На столе остались чайник с никому не нужным чаем и две бутылки.
        Ольга повернула ключ в замке, выключила свет, бросилась на диван и, зарывшись лицом в подушку, расплакалась. Весь мир казался ей ничтожным, скупым, отвратительным и жестоким.

«Дура я, дура», - повторяла она, вздрагивая от рыданий, кусала уголок подушки, чтобы заглушить всхлипы; и слезы ручьями лились, а черствая, сухая наволочка набухала, становясь мягкой и теплой…
        Костя, нахохлившись, пытался уснуть, но, поворочавшись на постели, включил свет, достал бумагу и стал писать стихи. Но мир не узнал их - все написанное Костя через час разорвал на мелкие кусочки.
        А командир отправился проверять посты. Люди с зудящими от жажды войны душами, как волки, плели круги вокруг гарнизона, по ночам холодными огнями светились десятки глаз, настороженно выжидающих час броска… Днем эти глаза притворно потухали, но выдавал зубовный скрежет. ««Старший брат» не суетится, хочет принять сторону победившего», - оценивали непонятное поведение командира враждующие. А Лаврентьев и сам готов был поддержать кого угодно, лишь бы остановить кровавый раж.

* * *
        Великий переход занял десять с половиной минут, включая организационные проволочки. За это время основная колонна вышла на дорогу, пересекла ее и без сопротивления вступила на территорию 113-го полка Российской империи. Прапорщик, стоявший на воротах, опешил, но препятствовать не стал: уж сколько всякого люду перебывало на территории - а с этими как-нибудь разберутся. Впереди гордо вышагивал Автандил. Шумовой, Сыромяткин и Зюбер несли на палках уцелевшие одеяла - некое подобие хоругвей… И уж за этой «знаменной группой» ковыляли, плелись, гомоня, смеясь и ругаясь, остальные больные. Где-то в середине шествия под руководством Карима несли Священную Кровать Малакиной. Оголенная панцирная сетка повизгивала, скрипела, как живая. Койка плыла над головами, словно маленький железный плот в море бушующих безумных голов. Прапорщик перекрестился: в этом зрелище было что-то неправдоподобное…
        Из штаба как ошпаренный выскочил капитан Козлов. Сегодня он нес вахту дежурного по полку.
        - Это что за процессия? - спросил он как можно более миролюбиво - с психами, известно, лучше по-аккуратному.
        - Мы пришли с миром! - выкрикнул из толпы Карим.
        - Зюбер хочет кушать!
        - Тихо! - поднял руку Автандил и, слегка поклонившись капитану, продолжил: - Честный человек, посмотри на этих несчастных больных, им негде жить, никто их не накормит, не обогреет. Наш дом сгорел в пламени, у нас нет крыши над головой, у нас нет надежды, мы умираем…
        - Ну а чем я могу помочь? - сердито пробормотал Козлов, оглядываясь по сторонам. Больные обступили его и с любопытством осматривали, некоторые даже пытались пощупать. - У вас есть свое начальство, директор, врачи…
        - Нет никого! - патетически воскликнул Автандил. - Все исчезли, все разбежались, и даже последний, кто был, бросил нас, когда все загорелось… И мы пришли сюда строить свой новый дом.
        - А почему именно сюда? Здесь воинская часть.
        - Правильно! Вы армия, вы будете нас защищать! - обрадовался Автандил.
        - Защищать, защищать! - заголосили больные.
        Козлов пошел докладывать командиру. Тихие больные тут же опустились на корточки и оцепенели, как майские жуки в заморозки, неспокойные топтались на месте или же возбужденно ходили взад-вперед, натыкаясь на сидящих, а кто-то уже направился обследовать территорию.
        - Товарищ подполковник, психи пришли, помощи просят!
        - Час от часу не легче… С дежурного по КПП три шкуры содрать! Что мы, Армия спасения, что ли? Какой же ты дежурный, к чертовой матери! А еще разведчик! Должен был предвидеть…
        - Товарищ подполковник, я ведь докладывал, что у них все здание выгорело! А предвидение - это не мое дело, я не футуролог.
        - Лопух ты после таких слов, а не разведчик, - уже спокойней произнес командир. - Пошли посмотрим на эту психическую атаку… А что главное во время психической атаки, знаешь?
        - Как говорила Анка-пулеметчица: подпустить ближе.
        - Неправильно. Главное - не бздеть!
        Лаврентьев вышел на крыльцо, обвел взглядом толпу. Скопище убогих и сирых шевелилось, взирая на него десятками глаз. Он покачал головой.
        - Здравствуйте, товарищи выздоравливающие! - бодро произнес он, дабы сразу вселить оптимизм в больные души.
        Ответили нестройно, но многие сразу догадались, что перед ними большой начальник.
        - Ну что приуныли? Бросили вас, а вы и раскисли… Самоуправление ввести надо. Кто у вас старший?
        - Я! - гордо ответил Автандил.
        - Ты кто, врач?
        Командир с сомнением оглядел больничную одежду Цуладзе.
        - Нет, я больной.
        - Молодец! Надо брать инициативу в свои руки. Что я могу предложить… В казармах выделим места для самых тяжелых. Там еще несколько семей беженцев живут. Потеснятся. А остальных могу расселить только в палатках. Насчет питания сложнее. Но с голоду умереть не дадим… А вот и наш врач идет. Синицын, принимай пополнение!
        Костя прослышал, что полк наводнен умалишенными, и поспешил, зная, что чаша сия не минет его.
        Командир сделал широкий жест рукой:
        - Кормить продуктами из складов НЗ, с комдивом этот вопрос буду утрясать. А потом пусть городские власти разбираются сами: привыкли выезжать на военных. Только и делят должности, а городскими делами заниматься некому!

…Вечером Хамро покормил всех кашей с тушенкой НЗ, отчего больные сразу полюбили его. Проследив за трапезой, Костя ушел к себе - грустить и страдать. Он дал себе слово даже не подходить к Ольге, но уже через пятнадцать минут ему страстно захотелось, чтобы она вновь позвонила, ну как вчера…
        После ужина, когда в окнах штаба зажглись огни и отблески их серебристо замерцали на листве тополей, Автандил решил собрать всех здравомыслящих. Он объявил, что пора ввести самоуправление. Но большинству это ничего не говорило, и Цуладзе пояснил: будем выбирать старшего, которого все должны будут слушаться.
        - Кто же он? - спросил поэт Сыромяткин.
        - Конечно, я! Разве ты сомневался, глупый стихоплет?
        - Но позвольте, а как же демократия! - Сыромяткин вскочил, замер по стойке
«смирно», будто заслышал государственный гимн.
        - Демократия - это необходимость меньшинства для воли большинства. Вот сейчас ты увидишь, что за меня все проголосуют. Почему? Потому что у меня есть организаторские способности, ведь именно я вас сюда привел, вы все сожрали ужин и даже «спасибо» мне не сказали… Вот видите… - Автандил широким жестом обвел массы. Впрочем, сидели перед ним не более сорока человек из трех сотен больных. - А кроме того, у меня есть американские доллары, на которые я могу купить всем новые халаты. Вот они, видите? - Цуладзе достал пачку банкнот и потряс ими в воздухе, как колоколом. И шелест купюр прозвучал не менее волнующе, чем призывный набат. - Итак, кто из присутствующих против меня?.. Прекрасно, значит, ни одного. Значит, я директор! Спасибо за доверие! На этом позвольте закрыть…
        - А главного врача забыли? - выкрикнул Сыромяткин.
        - Давай главного врача! - раздались крики. - Только хорошего надо! И чтоб нас не лечил!
        - И не очкарика!
        - Все очкарики - преступники. И их надо расстрелять! - подвел итог спора Автандил.
        - Давайте выберем Карима, - предложил Сыромяткин. - Только если он честно признается, что никогда не носил очки.
        Карим встал, поклонился и, положив руку на грудь, произнес:
        - Клянусь, что никогда в жизни не носил очков.
        Карима выбрали единогласно. В своей короткой речи он пообещал, что никого не будет лечить, потому что душу нельзя насиловать, ибо это есть великий грех.
        - А кто будет санитаром? - вдруг раздался женский голос.
        Это была Анна, единственная женщина на собрании. Она куталась в темное одеяло, из-под которого виднелись только ее голова и блестящие глаза.
        - Санитарами будем по очереди, - ответил «главный врач». - Хочешь быть санитаркой?
        - Хочу, - тихо призналась Анна.
        - Ну и будь, - великодушно позволил Карим.
        Разошлись с шумом и гамом. Спать никому не хотелось, да и негде было. Лежачих втиснули в переполненные казармы, вызвав поток проклятий и ругани со стороны прижившихся здесь беженцев, хотя они и сами были на птичьих правах.
        Умалишенные разбрелись по территории, выпрашивали у офицеров деньги и сигареты. У Лаврентьева вытряхнули полпачки. Курили почти все - и с большим удовольствием. Огоньки вспыхивали то тут, то там. Звучали гортанные голоса, а то и взрывы хохота - звуки странные и непривычные для настороженной тишины воинской части.

* * *
        Глубокой ночью Юрка-сирота вернулся к пепелищу. Целый день он как неприкаянный ходил по городу, надеясь увидеть Машу. Первым делом он проник в полк, бродил среди палаток беженцев, громко звал ее по имени. Но никто не видел худенькой девушки в мини-юбке. Потом Юра пошел по центральной улице, вышел к штабу Национального фронта, спросил о Маше у разбитных парней с автоматами, которые стояли у входа.
«Не видели, брат», - ответили ему.
        В лечебнице, освещая путь спичками, он пробрался в палату, где лежало скрюченное тело. Когда он осветил страшный угол, то с ужасом и изумлением обнаружил, что труп исчез. Юрка пробежал по палате, заглядывая под все койки, - черного тела не было.
«Но ведь я своими глазами видел! Ведь не померещилось же мне…» Юрка вбежал в соседнюю палату, обыскал и там все углы, но тщетно. Он сел на железную раму кровати и тихо расплакался. «Значит, уже похоронили…» Теперь он понял, что жизнь его закончилась.

* * *
        В свои шестьдесят лет Кара-Огай чувствовал себя как никогда сильным и уверенным. А к нытью «русской любовницы» относился примерно как к назойливому писку комара. Его возраст имел прекрасные преимущества: он знал, как обращаться со слабым полом.
«Люське этого не понять. Ей хочется разъезжать по городу в белой красавице-машине. Чего ездить, куда? На посмешище всему народу? Вон, скажут, любовница старого дурака Огая покатила… В столице ей тоже делать нечего. Подруг пусть сюда приглашает. Пусти ее в Россию, к маме, дочку хочет увидеть. Уедет, а там… Мало ли что там может случиться! Скажет ей старая дура: сиди, не езжай никуда, мы тебе тут мужика найдем, зачем тебе азиат? Ведь так и скажет, старуха чертова… Надо денег ей переслать, пусть лопнет от радости!.. Эти женщины, как куры: один глаз в одну сторону смотрит, второй - в другую, а общую картину ни черта перед собой не видят…
        Кара-Огай ехал не просто на встречу, а на праздник, который он приказал устроить по поводу полного освобождения города от фундаменталистов. Сегодня вечером в пригородном колхозе, которому уже присвоили его, Кара-Огая, имя, соберутся все командиры и самые лучшие боевики. Дома он оставил младшего брата, хотя тот очень просил взять его с собой. «Пусть присматривает за цветочком. Еще надо заслужить свое место среди героев».
        А перед воротами поставил зэка Сирегу. Надежный парень, свой, уже успел отличиться. Ему и трофей в награду распределили - почти новые «Жигули»,
«шестерку». Лидер решил приблизить его. К людям, имевшим тюремное прошлое, у него было неровное отношение.
        Они поехали к зданию клуба, на котором еще сохранились коммунистические лозунги, обогнули памятник Ленину, остановились у входа. Человек десять вышли встречать его. Лидер грузно уселся, все разговоры стихли.
        - Ну что, ты - хозяин, - Кара-Огай сделал жест рукой в сторону Джеги, - ты и начинай!
        Все одобрительно загудели. Джеги вскочил, несколько смущенный оказанной ему честью.
        Потом все было именно так, как и представлял себе Лидер: долгие речи, аплодисменты, тосты, восславление его, Кара-Огая, полководческого, политического таланта, щедрого сердца, открытой души, зоркого глаза и твердой руки.
        Вдруг у него защемило сердце, он вышел на улицу: со стороны города донесся едва различимый отзвук взрыва, будто дальняя гроза за горизонтом. Но никакой грозы, конечно, быть не могло. «Пацаны, что ли, хулиганят с гранатами? - подумал Кара-Огай. Слишком много оружия бродит по рукам. Раздать легко, отобрать трудно…»

«Поеду домой», - неожиданно решил Кара-Огай.
        При подъезде к городу он увидел зарево, отблески которого окрашивали редкие тучки на небе. Кара-Огая поразила эта картина, хотя в последнее время немало повидал он страшных пожарищ. «Беда», - понял он, буквально нутром ощутив холодный ужас.
        В той стороне был его дом.
        - Гони! - крикнул он водителю, и тот молча, ничего не спрашивая, выжал педаль до отказа.
        Не дожидаясь, пока машина остановится, он выскочил, безотчетным движением вытащил из кобуры пистолет. Ворота были распахнуты, в пламени метались человеческие тени… Не помня себя, Кара-Огай бросился к дому - огненному сгустку, в который превратилось его жилище. Он не ощутил жара, почувствовал только, как затрещали волосы на бороде. Кто-то оттащил его.
        - Где Люся? Люся! Где она, кто знает, скажите!
        Он хватал за грудки людей, которые суетились с ведрами. Но никто не отвечал. Кара-Огай тряс пистолетом, ходил вокруг дома и стонал, как умирающий, никому не нужный вожак стаи…
        - Где пожарные машины? - кричал он осевшим чужим голосом, забыв, что их давно сожгли на городской демонстрации, когда на колонну его сторонников пустили мощные струи из водометов.
        Сколько они тушили - никто уже не скажет. Время останавливается, когда начинают ход стрелки человеческого горя. Дымный воздух стал рассеиваться вместе с забрезжившим рассветом. На том месте, где у них была зимняя кухня, почерневший Кара-Огай и обнаружил свою страшную находку. Обугленное тельце, на остатках пальцев едва различимы три кольца с тремя разными камнями - алмазом, изумрудом и рубином, которые он ей подарил.
        - Уходите, уходите все, - не поворачиваясь, глухо сказал он людям, которые стояли за его спиной.
        Они безмолвно подчинились. И тут Лидер некстати подумал, что, если б не выехал на
«Мерседесе», и он бы сгорел. Кара-Огай еще раз пристально посмотрел на то, что осталось от Люси, вздохнул, обошел вокруг дома. «За что такие испытания?» - горько подумал он, в одночасье вспомнив и голодное детство, и лагеря, и жестокие драки, и тупую, бессмысленную работу в чайхане…
        - Брат, прости, я не виноват!
        Кара-Огай потемнел лицом.
        - Пошел прочь, негодяй! Ты мне не брат! Как ты допустил, что эти скоты подложили в моем доме бомбу? Почему ты не умер?
        - Я немного только ушел… - Казик опустил голову. - Но недолго! А вот он оставался. Ты у него спроси!
        Сирега бухнулся в ноги Кара-Огаю.
        - Не виноват я, Кара-Огай! Клянусь матерью! Никуда не уходил, здесь стоял! А потом как рванет! Я ворота открыл, а там что-то страшное! Не подойти… Я кричать стал, людей звать, боевики из штаба приехали, тушить стали… А потом вы приехали…
        - Ты врешь, шакал! - Кара-Огай с силой пнул Сирегу ногой, тот упал в грязь. - Ты бросил ее! Ты сам взорвал вместе с фундаменталами…
        - Я клянусь! - Сирега вскочил.
        - На том свете поклянешься. - Кара-Огай вытащил пистолет, взвел курок.
        Сирега стоял, не шелохнувшись, за его спиной висел автомат, но он даже не сделал попытки его снять.
        - Бросай оружие! - приказал Лидер.
        Сирега подчинился, продолжая стылым взглядом смотреть на дуло пистолета. Автомат шлепнулся в пыль.
        Но в последнее мгновение Кара-Огай одумался: «Ведь скажут, что за любовницу убил».
        - Потом с тобой разберемся. Судить будем. - Он повернулся к Казику: - Отведи его в штаб. Пусть закроют в подвале.
        Казик охотно подчинился, подобрал автомат Сиреги, бодро рявкнул:
        - Давай, пошел!

* * *
        А в это время Люська, живее всех живых, валялась на диване у лучшей своей подруги Зойки и слушала радиоприемник. Телевизор у хозяйки давно сломался, чинить было негде, но для воскресшей мадам Шрамм дежурные мелодии эфира звучали самым лучшим гимном свободы, торжества и восторга. Она упивалась сладким чувством победы над мужчинами - ее утомителями и поработителями. О жалкий Иосиф со своей теорией извечной сексуальной неудовлетворенности масс, несчастный «копошилка», ни на что не способный. Липкий пачкун! Она расхохоталась, вспомнив, как застала супруга с так называемой любовницей. Боже, как он перепугался! А ведь на что-то еще надеялся!
        Люся вскочила, стала ходить по комнате. На ней осталось то же платье, в котором она выбежала из дома. «Наверное, дедушка переживает, - подумала она. - Старикашка, который возомнил себя Зевсом… А я, хитрая Даная, сбежала…»
        Вернулась Зойка, принесла пакет с фруктами, купленными на базаре. Шампанского не достала, вино кончилось, осталась одна водка. Она не поскупилась, взяла сразу три бутылки. Люся скривилась, но делать было нечего.
        - Ну рассказывай! - нетерпеливо произнесла хозяйка. Глазки ее горели от нетерпения. - Весь город о тебе говорит…
        - Без тебя знаю! - хвастливо бросила Люся, хотя почувствовала, как начали дрожать поджилки. - Давай мы с тобой, подружечка, сначала выпьем! Тебе, лучшей подруге, все без утайки скажу… Жизнь - сказка! Почти каждый день золото, кулончики приносил, чулочки, парфюмерию французскую - я в жизни такую не видела… Но - сиди во дворе. И ни шагу. Иоська ангелом показался после этого сатрапа. Однако не возвращаться же… Решила я сбежать от такой веселой жизни. Но как? Этот баран Казик целый день меня пасет, как овцу блудную. Один раз за ворота выскочила - дальше угла не дошла… И тут вот случилось - праздник у них. Чего-то освободили, кого-то победили… Только Огай уехал, приходит этот тип. «Слушай, сестра, я чуть-чуть уеду, ладно? А ты одна посиди!» Ставит передо мной детский горшочек и говорит: «Вот, возьми, если захочешь а-а». И представляешь, закрывает дверь на ключ. Но я стучаться не стала. Черт с ним, подумала. У меня все равно свой ключ был. О нем никто не знал… Уехал он, и тут я решилась: надо убегать, сейчас или никогда. И
«красного петуха» им пустить, чтоб в суматохе про меня забыли. Выхожу как есть, парень-охранник во дворе, по виду - русский, спрашивает: «Далеко ли собрались? Я за вас головой отвечаю…» Ну и всякое такое. А я ему, как последняя скромница, говорю: скучно мне, одиноко. Приглашаю в дом, чаю попить. Он ни в какую: нехорошо да неудобно. Потом все же согласился: «Ладно, Казик через два часа обещал приехать, а хозяин еще позже…» Беру его за руку, как школьника, он даже упрел от неожиданности, и веду не в комнаты, а в маленький чуланчик, там старые овчины хранились. Толкаю вперед, закрываю дверь, он ни черта не понимает. А я к нему на грудь. Ну тут он сообразил, что к чему, стянул с меня все, что на мне было… И - сама понимаешь… Ух, и жеребец… Из тюрьмы его освободили - голодный, можешь себе представить…
        - Ну ты даешь, Люська! - покачала головой Зоя.
        - Приходится давать…
        - А дальше что? Рассказывай!
        - А дальше я уже знала, что делать. Сережка этот, дружок, так ошалел от меня, ну, думаю, теперь крутить надо, пока горячий. Обнимаю, целую его, говорю, ты единственный, кто может меня из тюрьмы вызволить. Украли, похитили меня, и всякое такое, старик жестоко избивает, слезу пустила… Он перепугался: «Как я могу помочь?
        А я уже поняла, как черт надоумил… Побежала в дом, схватила мешок и фонарь. Садись, говорю, в свою машину и езжай в психушку, там куча трупов обгоревших, пожар был, сам знаешь. Найди такой, чтоб на меня похожий был, и вот мешок тебе. А он мне: «Как на тебя похожий?!» Обалдел. Еле объяснила. Взял фонарь, мешок… «А если они вернутся?» Скажу, говорю ему, что за шампанским послала - победу праздновать. Поехал… Хожу по кругу, как тигрица. Уже все приготовила: спички, деньги его вытащила из тайника, доллары. Не заработала, что ли, за все время? Наконец, подъезжает. В багажнике, говорит, твое «жаркое»! А самого чуть не выворачивает. Бери, говорю ему, и неси за мной. В зимней кухоньке вытащил из мешка, я свет включила, посмотрела… Уже не страшно было. Нормально, говорю. Дала ему кастрюлю, чтоб бензина слил. Если б кто тогда приехал, значит, не судьба была бы мне… Вылила на пол бензин, сама подняла эту гадость и прислонила к стенке… Баллоны у него там стояли с газом. Включила на полную мощность, бросила спичку на пол, бензин вспыхнул, дверь закрыла на ключ - и бежать. Чувствую, ноги - как не свои, а
впереди - фары. Еле успела в канаву прыгнуть: Казик возвращался. А тут как рванет - и у меня внутри как будто что-то отрезало. Не у меня, а сама я как бы оторвалась от прежней жизни. Все - и идти некуда. Вот так, Зоенька, к тебе и пришла… Ты уж не гони меня, ладно?
        - Ух, хитрая же ты! - Зойка качнулась, неверным движением схватила бутылку, плеснула сначала себе, потом подруге. - А ты меня не убьешь?
        - Сдурела, что ли? - Люся дернула уголками рта. - С чего бы?
        - За квартиру. Или чтоб не разболтала…
        Люся обняла захмелевшую подругу и поцеловала.
        - Давай еще, Люська, за свободу. Или за поминки… Чего-то только я одна все пью и пью…

«Пусть напьется и заснет», - подумала Люся и сделала вид, что выпила.
        Когда подруга задремала, она взяла оставшиеся две бутылки, отнесла их на кухню, хотела вылить, но передумала и спрятала в шкафу за грудой пустых стеклянных банок.
«Пригодятся еще…» Потом она проверила, надежно ли закрыта входная дверь, снова вернулась на кухню, выбрала нож покрепче и, заметив под плитой топор, взяла и его…

* * *
        На ночь Юрка-сирота устроился в сарае, в одном из гробов, которые директор завез для умерших больных. Он предавался мечтаниям о счастливой жизни. В детском доме много ходило разных историй о бывших воспитанниках, которые сумели стать богатыми, знаменитыми или просто крутыми. А один воспитатель им все время говорил: «Вам всем крупно повезло. У вас никого нет, ни мамочки, ни папочки, как у ваших сверстников. Зато у вас есть жизненная энергия: вы, как голодные волки, более агрессивны, целеустремленны, настойчивы. И вы будете бороться за свой кусок жестоко, беспощадно и неутомимо…» Этот воспитатель был горьким пьяницей, неудачником, все дети любили его и в душе жалели… И Юрка, как никогда голодный и целеустремленный, лежа в гробу, вдруг почувствовал, как его переполняет жизненная энергия. Он понял, что никогда не найдет счастья в сумасшедшем доме - там, где поселилась печаль, его быть не может. И как только нормализуется жизнь - он уйдет. Возьмет котомку и пойдет шагать по просторам - туда, где нет войны. Потом он снова мысленно возвращался к Маше, смотрел вверх, видя в кромешной тьме ее улыбающиеся
грустные глаза… «Как быстро и нелепо может оборваться человеческая жизнь…» - печально думал он. Вдруг ему почудился не то шорох, не то скрип. Он прислушался, пытаясь понять природу звука, несомненно, рожденного среди штабелей гробов. Дверь была закрыта и приперта доской, зайти никто не мог. Юрка тихо приподнялся, нащупав свой нож. Снова откуда-то сверху раздался тихий шорох, будто что-то настойчиво сдвигали.
        - Кто здесь? - испуганно прошептал он, поспешно вытащил спички, зажег огонь.
        В неверном свете, среди пыльных слоев паутины, Юрка увидел, как медленно сдвигалась крышка самого верхнего гроба. Он помертвел от ужаса, и крик, рванувшийся из глубин его обомлевшей души, прозвучал как жалкий хрип.
        - А! А-а! Ай!..
        Из гроба на него в упор глянули безумные горящие глаза, и тут же крышка с грохотом захлопнулась, а из-под нее раздался приглушенный визг:
        - У-у-ю-юй!..
        - Кто ты? - успел крикнуть Юрка, прежде чем догорела спичка.
        Ответ прозвучал загробно и, как показалось ему, жалобно:
        - Я - Петя!
        - Какой к черту Петя? - выкрикнул Юрка, чувствуя, как постепенно из области пяток всплывает его сердце.
        Он снова зажег спичку. Откуда-то снизу потянуло могильным ветерком. Отражение огонька заплясало на лакированной крышке. Из-под нее глядело черное лицо, на фоне которого мертвенно белели зубы.
        - Ты что там делаешь? - уже резче спросил «мертвеца» Юра.
        - Живу… - ответила голова, по-прежнему глядя выпученными глазами.
        И тут Юрка стал потихоньку «врубаться».
        - А ну вылазь оттуда!
        - Не вылезу!
        - Ну как хочешь. У меня тут гвоздики и молоточек есть… Крышечку приколотим, и сиди себе там на здоровье.
        Юрка решительно вылез из гроба, сделал вид, что ищет молоток. Нервы у соседа не выдержали. Он с грохотом сбросил вниз крышку, осторожно слез со штабеля из гробов. Перед Юрой предстал известный поджигатель по кличке Пиросмани. Лицо его закоптилось до неузнаваемости. После грандиозного поджога он, как и водится среди пироманьяков, испытывал сложное чувство восторга и одновременно раскаяния. Впрочем, второе было достаточно напускным.
        - Я виноват! - воскликнул Пиросмани и ударил себя по щеке. Потом он принял позу наказанного ребенка и выдавил: - Мне не хотелось это делать, но я не смог удержаться.
        Юра убрал доску, открыл дверь, крепко ухватил больного за ухо, вывел во двор. В предутренних сумерках дом казался внезапно умершим гигантом.
        - Во время пожара погибла Маша. Она сгорела… - дрожащим от ярости голосом заговорил Юра. - Если бы ты не числился официально придурком, я тебя тут же убил бы вот этим ножом.
        Он вытащил свое оружие и помахал им перед носом оторопевшего Пиросмани. Поджигатель вырвался, отскочил на несколько шагов, закричал с такой силой, что проснулись, взлетели и шумно загалдели вороны, которые успели облюбовать себе клинику.
        - Это все Автандил, Автандил! Он мне бензин принес, сказал: зажги, ведь это будет так здорово! Я не виноват…
        И эхо, которое, как и вороны, тоже поселилось в здании, ответило: «Виноват… виноват…» Заслышав отзвуки своего голоса, Пиросмани ощерился гримасой и бросился наутек. Несколько раз он оглядывался, боясь, что Юра бросится его догонять…

* * *
        Костя сновал по стадиону, перескакивая от одного клиента к другому. Похож он был одновременно на воробья и на доктора Айболита, которого нелегкая занесла к больным мартышкам. Если б Синицын очутился в безлюдной Антарктиде, то и там нашел бы себе занятие: к примеру, лечил пингвинов… Костя осматривал несчастных безумцев, записывая в блокнот фамилии и все их болячки. За этим занятием его и застал Юра. Они поздоровались как давние друзья и коллеги. Юра поведал свою печаль и встретил такое искреннее сочувствие, какое редко встречал в жизни.
        - Держись, мой друг, и рассчитывай всегда на меня. Мы с тобой в этой жизни одинаково несчастны. Нам остается одно: делать что-то для тех, кто еще более несчастен, чем мы… Не пропадай только, пожалуйста. Я тебя поселю в санчасти. А вечером приходи, мне надо с тобой поговорить… Ладно?
        Юрка горестно кивнул.
        Тут он увидел Цуладзе, потащил его в сторону.
        - Зачем вы подбивали Пиросмани поджечь больницу?
        Автандил расхохотался:
        - Я? Какая чепуха!
        - Но вы же сами передали ему канистру с бензином!
        - Я? - продолжал удивляться Цуладзе. - Ну, это уже слишком. Я подам на него в суд за клевету…
        - Вы, Цуладзе, не просто идиот, - тихо сказал Юра. - Вы подонок. Из-за вас погибла Маша. И я вам это никогда не прощу.
        Цуладзе принял надменный вид и громко, чтобы все слышали, произнес:
        - Господин санитар! Да будет вам известно, что, пока вы отсутствовали без уважительных причин, стоял вопрос о снятии вас с должности. И мне, как директору, еле удалось уговорить трудовой коллектив ограничиться служебным несоответствием, что я вам сейчас и объявляю!
        Юра изумленно покачал головой.
        - Ах, ты уже и директор! Аделаиды Оскаровны на тебя нет… Получил бы сейчас апоморфину в одно место…
        - Нет-нет, он правда директор, - зашелестели больные.
        Юра глубоко вздохнул, посмотрел на окруживших его пациентов, которые, подрагивая от возбуждения, ждали некоего слова.
        - Балбесы вы, балбесы… Нашли кому верить. Это же он заставил Пиросмани поджечь ваш дом. А теперь по его милости вы живете под открытым небом…

* * *
        А в это время Лаврентьев в штабе Нацфронта выяснял отношения с Кара-Огаем. Сидели они в просторной комнате - бывшем кабинете первого секретаря горкома, курили и спорили. Хуже горькой редьки надоели Евгению Ивановичу городские дела. А вместо благодарности какие-то немытые личности с оружием демонстрируют власть и порядок, останавливают и проверяют полковые машины. Особенно полюбилось досматривать женщин-прапорщиц.
        - И что прикажешь мне: терпи, командир, дальше? - сурово вопрошал Лаврентьев. - Объясняю популярно: больше терпеть не буду… Второй вопрос. Ты, Кара-Огай, Лидер движения, массы в транс от тебя приходят, но, между нами говоря, толку от тебя никакого. Ты скажи: есть хоть один более или менее нормальный человек, который бы занимался городскими проблемами? Почему вода с перебоями поступает? Кто мусор будет убирать? Я, что ли? Или ты думаешь, что все само собой получится, как с тем прыщом, который сам рассасывается?
        - Бывший председатель исполкома - враг народа. Поэтому его убили, - напомнил Кара-Огай. - А нового еще не выбрали.
        - С этим врагом хоть какой-то порядок был… В общем, Кара-Огай, тебе три дня сроку, чтобы всех психов расселил где хочешь. Беженцев я тогда приютил, теперь все - терпение кончилось, больше на моей шее ездить не будешь.
        - Не кипятись, Женя, - размеренно начал Лидер. - Потерпи немного… Сам знаешь, некуда мне их селить. Город разрушен…
        - А это твои проблемы… Ты же руководитель! Или только на митингах выступать можешь? - перебил Лаврентьев.
        Лидер изменился в лице:
        - Не забывайся, подполковник!
        - Я ничего не забываю! У меня полк, а не Армия спасения! - тоже повысил он голос. - Я поставил условие…
        - Ладно, давай договоримся так: я за две недели делаю ремонт, самый необходимый. А пока пусть поживут у тебя.
        - Одна неделя - и ни дня больше! - отрубил Лаврентьев. - И ты обещал собрать своих архаровцев…
        - Командиры ждут…
        Речь подполковника была коротка, как оплеуха. Он напомнил последние случаи и предупредил, что если кто-то еще раз посмеет остановить полковые машины, то будет немедленно арестован и в наручниках посажен на полковую гауптвахту.
        - На это у меня есть властные полномочия, - соврал Лаврентьев неискушенным боевикам. - А если покажется мало, применим все огневые средства полка. Если есть вопросы, я - весь внимание.
        Вопрос был у Кара-Огая. Провожая Лаврентьева, он заметил мимоходом:
        - Я слышал, ты пушки у себя на стадионе выкатил?
        - И не только выкатил, но и точно нацелил… - дружески приобнял командир коренастого и низкорослого Огая.
        - И куда же нацелил?
        - На твой штаб, уважаемый Кара-Огай…
        Лидер засмеялся, они стукнулись ладонью о ладонь.
        - Хороший ты командир, Лаврентьев! Мне такого как раз не хватает!
        - Прежде чем стать таким, я больше двадцати лет в армии оттрубил, начиная с командира взвода. А твои раздолбаи вчера надели камуфляжку, залезли на броню - и уже генералы.
        На прощание они выкурили по сигарете. Лаврентьев осторожно спросил:
        - Я слышал, Кара-Огай, что у тебя погибла невеста и сгорел дом?
        Лидер помрачнел, покачал головой:
        - Да, вот случилась такая беда.
        - Как это произошло?
        - Несчастный случай: взорвался баллон с газом, - сдержанно ответил Кара-Огай…

* * *
        Ее вели по городу, и она давно потеряла счет времени. Рваное рубище едва прикрывало ее тело, задувал колкий ветер, почти оголяя грудь, она укрывалась, подсознательно чувствуя, что все это уже ненужно и бесполезно… Она шла в толпе кричащих людей, среди них не было ни одной женщины, бородатые, прыщавые, потные мужчины заглядывали ей в глаза, скалили зубы, а кто-то сзади - она боялась обернуться - все время подталкивал ее. Она понимала, что все хотят ее смерти. Рядом на белом коне ехал Кара-Огай, он склонялся к ней и смеялся: «Моего коня звать Мерседес». Она попадала на огромную незнакомую площадь и знала, что должна выбрать себе казнь: ее будут сжигать или вешать за все ее страшные преступления. Но Люся никак не могла вспомнить, что за прегрешения совершила, она чувствовала лишь запах гари… Потом люди куда-то исчезли, она подошла к огромной куче хвороста, под ним проглядывало что-то черное. Она наклонилась: да ведь это та самая обугленная «кукла»! Люся видит, как она начинает шевелиться, раздвигая сваленные на нее ветки, на скрюченных пальцах - кольца, «кукла» поднимает круглую черную голову,
разжимает ослепительно белые зубы, но вместо слов - тягучий, болезненный стон, пронимающий до нутра, холодной змеей заползающий в душу…
        Люся вскрикнула и вскочила. Видение было настолько реальным, что она и сейчас ощущала прикосновение грубой материи к телу, горький запах ветра. Потрясенная, она расплакалась. За окном желтым блином торчала луна. Подруга Зойка лежала на полу, от головы ее растеклась уже запекшаяся кровь. Люсю передернуло: «Кто ж так напивается в жару?..» Она снова выключила свет, легла, но заснуть не смогла. Зоя все время стонала, и Люся каждый раз с отвращением вспоминала «черную куклу». Страхи и сомнения продолжали мучить ее, Люся представляла, как она, едва выйдя на улицу, тут же будет опознана и схвачена, и тогда кошмарный сон станет явью… Но раскаяния в содеянном не чувствовала. «Как он только посмел сделать из меня рабыню! Я ему не какая-нибудь Гюльчатай! Пусть теперь поохает. Сатрап! Старикашка…
        Зойка проснулась спозаранку, тут же побежала промывать нос и застирывать простыню.
        Она вышла нечесаная, с мокрым лицом и простыней, перекинутой через руку.
        - У меня слабые кровеносные сосуды! - кричала она из ванны.
        - Это я тебя вчера тюкнула! - отозвалась Люся.
        - Да ну, не ври, - недоверчиво отреагировала подруга. - Что - я свой нос не знаю!
        - Зоенька, - решительно заговорила Люся, - мне очень нужна твоя помощь. Надо найти Сережку. Но не сегодня - завтра, и сказать, чтобы пришел сюда…
        - А вдруг продаст? - тревожно спросила Зоя.
        - Глупенькая ты, да ему же первому голову и отвернут за то, что помог мне бежать!.
        Целый день беглянка изнывала от жары и безделья, прислушиваясь к каждому звуку на улице. Топор и нож она держала возле себя, готовая к самому отчаянному отпору. Зойка пошла на свой комбинат, там еще что-то теплилось, отдаленно похожее на производственный цикл.
        На следующее утро она, следуя наставлениям Люси, пошла к штабу и, улучив момент, спросила у охранника, где ей найти Сирегу.
        - А чего хочешь-то от него?
        - Значит, дело есть, - осторожно ответила Зойка, боясь, как бы не сболтнуть лишнего.
        Охранник осклабился, спросил, хорошее ли дело… Но потом позвал товарища, сказал, чтоб тот нашел Сирегу. Его как раз выпустили. Кара-Огай понял, что в случившемся парень не виновен. И хоть чесались у него кулаки, но не стал он затевать расправу, ведь в народе его почитают как справедливого… Знал бы он всю правду!
        Зойка сразу угадала его. Он вышел, дородный, крепкий, простецкого вида, тревожно осмотрелся, скользнув по ней пустым взглядом. Она подошла, поздоровалась и тихо сказала:
        - Тебе привет от Люськи!
        - Пойдем! - торопливо буркнул он и, взяв Зою под руку, отвел в сторону. - Ну чего там?
        - Привет тебе передавала, - повторила Зойка.
        - Это я уже слышал… Меня по ее милости Кара-Огай чуть не шлепнул на месте… Потом в подвал посадил. Я уж с жизнью простился. Думал, все - раскрылось… Только вчера вечером выпустили.
        - Люся у меня прячется. Тебя ждет, очень скучает. Придешь? - Она мягко коснулась его руки. - Калинина, дом 7, квартира 12. Серая трехэтажка… А я сейчас на базар пойду, Люся попросила купить кой-чего… Посидим, выпьем - за успех предприятия…
        - Ладно, приду, - сказал Сирега равнодушно, будто на сегодня у него было с десяток приглашений.
        А притворялся ведь простецкий парень Сирега! До вечера ходил кругами, не зная, чем бы занять себя, вспоминал короткие сладкие мгновения в доме Кара-Огая и чуть не приплясывал от нетерпения… Вечером же, едва стрелка часов завалилась за семь, пошел к командиру отпрашиваться. Джеги, конечно, держать не стал, спросил, где искать в случае чего. Раньше никогда не спрашивал, а тут вот спросил. Сирега ответил уклончиво, что рядом, да и ненадолго. «Бабу себе завел?» - проницательно заметил командир. «Присматриваюсь», - сказал он и, выйдя из штаба, припустил рысью, не чувствуя под собой ног.
        Люся, конечно, повисла у освободителя на шее, и справедливости ради скажем, что не было в этом порыве и тени притворства. Душой и сердцем любила она крепких и сильных мужчин, в долгих же бабских посиделках находила лишь смертельную скуку.
        Сирега вошел в комнату и ахнул. Такого богатого стола он, наверное, не видел никогда. Все обилие восточного базара перекочевало сюда. Разнообразные салаты, украшенные с виртуозностью, будто клумба, всяческими колечками, звездочками, розочками и прочей канителью, фрукты всех видов и сортов. Потом появились пельмени, огромные, как майорские уши; вернее, вовсе и не пельмени это были, а самые что ни на есть замечательные среднеазиатские манты. Сирега, разделавшись с уткой, схватился за раскаленные, истекающие соком «подушечки». А женщины сидели и млели. Особенно Зойка-одиночка. Ох, и нравился ей Сережка! Всем хорош: светловолос, не чета местному поголовному «брюнетизму», в плечах широк, простодушен и по характеру весел. Везло же Люське-стерве на мужиков… А Люся, как бы невзначай, все подливала и подливала водку подруге, та хмелела, несла околесицу, потом повисла у Сиреги на шее. Тот смутился, испугался, как бы женщины из-за него не передрались. Но Люся снисходительно и покровительственно сделала знак движением огромных ресниц, и Сирега понял: выходка пьяной подруги ее абсолютно не колышет. Наконец Зоя
сломалась, Сирега вынес ее на кухню и, не церемонясь, положил на пол у плиты.
        - Еще что-нибудь хочешь? - томно спросила Люся.
        - Хочу, - басом ответил он и, придвинувшись к ней, положил одну руку на плечо, а другой стал расстегивать блузку.
        Люся часто задышала… Тут все и произошло именно так, как ей представлялось и хотелось…
        Потом Сирега пускал табачные кольца к потолку, рассказывал про свою жизнь, про драки на танцах, про тюрьму, про то, как их однажды освободили и он, получив вместе со свободой автомат, почувствовал новый вкус жизни.
        Он гладил ее по животу, коленкам. Пропуская пушок сквозь пальцы, неожиданно крепко сжал в ладони ее грудь. Розовый сосок смешно затопорщился. Сирега чмокнул его и произнес:
        - Всем хорошим во мне я обязан веселым женщинам, водке и войне.
        Люся с томной улыбкой слушала его.
        - Сержик, - она доверчиво прижалась к нему сисями, - ты должен выполнить одну мою маленькую просьбу. Обещаешь?
        Конечно, он тут же пообещал. Хотя мог и не делать этого напропалую…
        - Отвези меня в столицу. Я же теперь не смогу здесь жить. Уехать мне надо как можно скорей. Я боюсь, что она где-нибудь по пьянке проболтается… Понимаешь? Я представить себе не могу, что будет, если меня схватят…
        Люся даже передернулась, вообразив, как ее приводят и бросают к ногам Кара-Огая.
        - Отвезу, - сердито пробурчал Сирега. Да и с чего ему радоваться было? Такая
«база» обламывалась! А женщина какая - мечта! Только, что называется, во вкус вошел… Пацаны узнали бы - умерли бы от зависти. Но делать нечего. Люсик права: сколько ей здесь прятаться? А стоит кому прознать - тут же всему городу будет известно. Какая шикарная новость: невестушка старого Огая, оказывается, не сгорела, превратившись в головешку, а, обдурив всех, клево проводит время с веселым парнем Сирегой, лучшим боевиком Кара-Огая. (Насчет лучшего он, конечно, преувеличивал, но молодости это простительно.)
        Люсю он повез через день. Накануне она коротко остриглась и выкрасила волосы в жгучий черный цвет. Да, в последнее время она стала другой, и вот теперь ее портрет получил полное завершение: в зеркале на нее глядела жесткая, решительная и властная женщина, способная повелевать судьбой и мужчинами. Зойка ахнула, увидев ее, а Сирега, заробев, пробормотал: «Не слабо…»
        Люся осчастливила подругу стодолларовой бумажкой, чмокнула в щеку, пообещала написать письмо, потом нацепила черные очки и стремглав выскочила во двор к машине. Лишь случайной старушке-соседке попалась она на глаза. Бабуля долго вспоминала, кого же напомнила ей промелькнувшая тенью странная брюнетка. А вспомнив, торопливо перекрестилась…
        Люся же в это время, согнувшись на заднем сиденье под армейским одеялом, выезжала за пределы никчемного и ненужного ей города. Она тряслась от страха, потому что случайный досмотр машины сонным постовым с перекрестка мог вдребезги разбить ее лучезарное будущее, ее надежды, ее счастье, права на которое, как всем нам известно со школьных лет, никому не дано нас лишать. Когда Сирега притормаживал, Люсино сердце обрывалось и падало куда-то вниз, а ее избавитель приветственно махал знакомым боевикам на постах, и те отвечали ему безмолвным взмахом, лениво размышляя: «Куда это Сир погнал в такую рань?»
        Прощание было без слез - торопливые объятия и еще более скорые поцелуи под рев авиатурбин. Билетов на Русь не было, но пара «зеленых» с ликами американских вождей тут же решили проблему.
        - Приедешь, дай знать о себе. Через Зойку… - сказал Сирега.
        - Обязательно, - заверила она и мысленно усмехнулась: «Милый, простой разбойник, как ты смешон!» Люся погладила его по волосатой руке, которая совсем недавно властно прижимала, тискала ее, ласкала, гладила волосы. «Прощайте, громадные властные руки! Птичка выпорхнула, и вы никогда больше ее не поймаете! Свободна! Свободна и богата!..»
        Сирега долго махал ей вслед, пока она не скрылась в накопителе. И только когда лайнер взмыл, рассекая лазурную толщу неба, она сладко потянулась в кресле и сразу обо всем позабыла. А Сирега шуршал колесами в направлении славного города К. Он думал о женщине и подсознательно догадывался, что его тихо и нежно обманули.

* * *
        Первой, кого он встретил, была опять женщина. Прехорошенькая Инга властно тормознула его, и он покорно остановился в сантиметре от ее первоклассных ножек. Амазонка давно приметила несвойственную одухотворенность боевика Сиреги, и ревнивое любопытство не давало ей покоя.
        - А ну вылазь! - скомандовала Инга и тут же заметила армейское одеяло. - К девкам ездил, прохвост! Кто на такой тряпке будет спать? Хороший человек не станет. Таскаешься, котяра, а кто будет коммунизм завоевывать? Инга не будет…
        Обычно она закручивала волосы в пучок и прятала под камуфляжной кепкой. Но было душно, шапка торчала под погончиком, а пучок она рассыпала золотыми нитями.
        Сирега выскочил и первое, что сделал, - провел рукой по ее волосам. Он вдруг почувствовал, что теперь имеет такое право, хотя это и трудно было себе объяснить. От нежданной наглости Инга пришла в изумление и тут же бы расстреляла наглеца, причем безнаказанно, ведь Кара-Огай лично опекал ее: Инга - редкостный и дорогой сувенир… Но что-то удержало ее в последнее мгновение - возможно, новизна ощущений… Так или иначе, Сирега остался жив. Он даже успел вымолвить, что не может без нее, Инги, существовать. Соврал, конечно. Но ей подсознательно всегда нравились Сирегины светлые волосы. А сладкие речи способны растопить ледяное сердце. Инга оттолкнула Сирегу, он успел заметить необычные очертания ее руки: крепкие пальчики, выпуклые костяшки и проступающие прожилки вен.
        - Ну что, медвежонок, пойдешь со мной на охоту? - оттопырив нижнюю губку, спросила она.
        - А отчего ж не пойти? - ответил Сирега и тоже оттопырил губу.
        - Не боишься? Ведь на «живца» пойдешь… Знаешь, что это такое?
        - Разберемся.

…Выслушав Сирегу, Джеги недоверчиво уставился на него: не хватает, что ли, остроты жизни? С Ингой все ясно. Она больна, ангелоподобная тварь с золотыми волосами. Вероятно, она ненавидит всех мужчин мира, у каждого найдет неискупимый грех и пулькой-свистулькой тут же исправляет их мужские амбиции. А внешне пристойная девушка, чемпионка по биатлону, глаза голубые-голубые, кроткая и непонятная, презрительно усмехающаяся, порой тоскливо-отрешенная. Загадочная душа, выстуженная прибалтийским сквозняком.
        - Куда собрались? - сердито спросил Джеги.
        Сирега не знал, поэтому замялся:
        - Мы пока еще не обсудили…
        - Давай зови ее сюда, - распорядился командир.
        Джеги с ходу набросился:
        - Опять собралась в засаду? Хочешь, чтоб тебя поймали?
        - Я снайпер группы риска, но не хочу, чтоб меня убили, как глупый курка. - Акцент зазвучал сильнее, она стала сбиваться. - Мне нужен тренировка, всегда - чувство опасность!
        - Хорошо, не надо только кричать. - Джеги сделал останавливающий жест рукой. - Говори, что придумала…
        Неприметным движением она вытащила откуда-то стилет, знак женского коварства, стала чертить на песке шоссе схему кишлака Дальнего, проселочные дороги… С наступлением темноты в укромном месте недалеко от кишлака Сирега должен был спрятать пулемет Калашникова и снайперскую винтовку. Машину оставляют в ущелье…
        Джеги не выдержал:
        - Что ты рассказываешь? Вас задержит первый же пост фундаменталов!
        - Не задержит, - холодно перебила Инга.
        Не без торжественности она вытащила из нагрудного кармана темно-коричневую книжечку.
        - Это удостоверение спецкора одной крупной рижской газеты.
        Джеги взял, открыл. Фотография, имя соответствовали. Название газеты он прочитать не смог.
        - Фальшивое, конечно? - спросил командир.
        - Настоящее! - Она выхватила книжечку, спрятала. - И даже не просроченное.
        - А откуда оно у тебя? - простодушно спросил Сирега.
        - Оттуда! - Большим пальчиком Инга чиркнула по пространству за своей спиной и лучезарно улыбнулась. - А ты будешь моим сопровождающим. Я тебя наняла в столице. Мы собираем материал о коммунистическом засилье и русской экспансии на Востоке.
        По разбойному плану Инги они должны были отсидеться в ущелье, а в случае чего инсценировать поломку автомобиля. По темному времени суток они приходят в тайник, забирают оружие и укрываются в придорожной канаве. Когда окончательно стемнеет, Инга начинает охоту. Сирега же выступает в роли «живца»: стреляет, шумит, берет огонь на себя…
        Наконец Инга закончила излагать свои дьявольские фантазии. У Сиреги коленки ходили ходуном, и хотелось немедленно выпить.
        - Удирать мы будем, конечно, на машине. Поэтому предупреди всех, чтобы не постреляли нас с перепугу, - напомнила Инга командиру. - И чтобы никто не знал… А мы отличный шухер сделаем, правда, Сир?
        Через час после того, как они миновали свои последние посты, их задержали бородачи с автоматами. Двое из них были в чалмах, остальные в тюбетейках. Сирега стал мысленно прощаться с жизнью. Инга же приоткрыла дверцу, защебетала на какой-то чудовищной смеси латышского и русского, раскрыла перед носом старшего свою коричневую книжечку и толкнула в бок Сирегу. Тот торопливо промямлил:
        - Я вместе с ней! - И, спохватившись, добавил: - Это журналистка из Латвии. Она приехала писать про зверства русских солдат!
        - Выходи! - сказали им на чистом русском языке.
        Инга продолжала кричать, но ее не слушали.

«Влип!» - понял Сирега и тоскливо посмотрел на подругу. Лицо ее окаменело. «Так тебе и надо!» - злорадно подумал Сирега. Их поставили лицом к обломку какой-то старинной стены, и им ничего больше не оставалось делать, как изучать ругательства, начертанные в сравнительно недавний исторический период.
        Пленникам вывернули карманы, ощупали одежду. Инга стерпела, чутьем поняв, что лучше не рыпаться, ведь южане такие легковозбудимые. Сиреге же двинули между лопаток стволом. Потом заперли их в темном сарае, и по запаху пленники поняли, что до них здесь жили бараны и овцы.
        Прошло какое-то время, дверь отворилась, вошел отрок в тюбетейке с блестками, поставил на пол глиняный горшок. В нем оказалась вода. И они выпили ее очень быстро, прикладываясь поочередно.
        - Сядь со мной рядом, - прошептала девушка.
        Сирега подошел, опустился рядом на корточки. Она взяла его руку, провела пальцами по запястью, ладони.
        - У тебя сильные руки… - заметила она и медленно переплела его пальцы со своими.
        Он почувствовал силу ее холодной руки, руки, знающей упругость курка, но ничего не сказал. Просто не хотел говорить, чтобы не разрушать короткого странного мгновения.
        Инга коснулась ладонью его головы, взъерошила волосы.
        - У тебя крепкий лоб. Почему бы тебе не разогнаться и не вышибить ворота? - спросила она очень серьезно.
        - Сейчас так и сделаю, - буркнул Сирега, встал и уселся в другом конце сарая.
        Инга вскочила и быстренько переместилась к нему.
        - Ты не сердись, ладно? У прибалтийской ведьмы плохой характер… У нее злые глазки, она жестокая и беспощадная, у нее нет ни души, ни сердца. Потрогай мою холодную руку, мои тонкие изящные пальчики… Тебе придется меньше мучиться, правда? У азиатов нет пленных женщин. У них есть только пленные мужчины. Женщина для них - бесплатная веселая игрушка. Тебя убьют сразу, мне тоже хочется, чтоб меня убили сразу…
        Инга подалась к Сиреге, склонила ему на плечо голову, и он понял, что ей хочется, чтоб ее пожалели. Он, несчастный пленник, впервые в жизни осознал, что женщина, которая сидит рядом, вполне искренне нуждается в нем, не фальшивит, не притворяется, не ищет выгоды, потому что из-под дверей сарая задувал, несмотря на жару, ледяной могильный сквозняк.
        Они прижались друг к другу, и, наверное, им стало теплее, потому что нервная дрожь, сотрясавшая их тела, прекратилась, они стали шептаться о странных пустячках, например, о том, смогли бы они познакомиться в прекраснейшем городе на земле - Риге.
        - Ты бы на меня и не посмотрела, - решительно отмежевался от этих фантазий Сирега.
        - А вот и посмотрела бы, ты ведь светленький, как и наши мальчики… Правда, нос у тебя картошкой. - Инга потерлась головкой о Сирегино плечо.
        - Чихал я на твоих мальчиков, - буркнул Сирега.
        - Глупый, никаких мальчиков у меня не было, - тихо сказала Инга.
        И опять Сирега подавил никчемную мысль и даже взял девушку за руку. Холодная ладошка ее была совершенно беззащитной. «Мы это или не мы… - подумал он и понял-таки однозначно: - Не мы. Чертовщина…»
        - Я бы посмотрела на тебя и сказала: «А не хотите ли посидеть со мной в сарайчике?
        - продолжала фантазировать она.
        - Очень-очень хочу, - сказал бы я. - Только обязательно, чтобы там пахло баранами и овцами… Инга, я давно хотел тебя спросить: какие черти тебя занесли сюда? Ну я вот, понятно, в тюряге сидел. Жила бы в своей Риге…
        - Не могла я там жить. Своей квартиры нет, а отец с матерью каждый день напиваются и начинают ругаться и драться. И так каждый день. Осатанеть можно… А потом меня знакомая по спортшколе надоумила. Она уже не первый раз так ездила на заработки.
        Пленники не знали, что в темнице их продержали около суток. Обреченность и страх казни атрофировали чувство времени.
        И тут отворились двери, брызнул солнечный свет. На пороге возник, будто джинн кувшинный, морщинистый старик в белой чалме и сиреневом халате. За ним стояли два увальня с автоматами.
        - Выходите, - прошамкал старик. - Вы журналисты из Латвии?
        - Я журналистка, - ответила Инга. - А вот он - мой водитель.
        - Маладец… Хочешь написать про зверства русских солдат? - спросил старик и прокашлялся.
        - Да, очень! - искренне подтвердила Инга.
        - Маладец, - снова похвалил старик. - Вас держали по ошибке… Куда вы ехали?
        - Мы едем к границе.
        - Маладец, - в третий раз сказал старик. - Вы можете ехать.
        Машина стояла возле сарая, целая и невредимая. Они сели и поехали. Инга помахала ручкой, ей тоже. Все выглядело очень пристойно. Едва они отъехали, Ингу стал разбирать смех. Сирега покосился на нее с недоумением и сам начал хохотать. Машина завиляла по шоссе, пришлось остановиться. Когда они успокоились, двоих сразу обволокла горячая тишина. Вокруг простирались холмы в пятнах пустынной растительности.
        - Давай вернемся? - сказал Сирега.
        - Струсил мало-мало?
        - Ну что ты, девочка… Тебя берегу, вдруг еще жениться на тебе придется.
        - Чего?! - Инга обомлела. - Совсем спятил, мальчик?
        Вместо ответа Сирега резко газанул с места, Ингу отбросило назад. Через некоторое время он задушевно произнес:
        - Ты, Инга, прости, не создана для замужества…
        - Откуда тебе знать? Тоже мне, нашелся прорицатель… - Замечание Сиреги не понравилось ей.
        До самого ущелья они ехали, не проронив ни слова. Потом свернули с дороги и проехали еще метров триста, старательно объезжая камни. Это было безлюдное и позаброшенное самой природой место.
        Они вышли из машины. Здесь предстояло ждать темноты.
        - Как бы нас не застукали, - обронил Сирега.
        Инга ответила раздраженно:
        - Ну и что… Скажем, что захотелось уединиться. Не имеем права?
        - Отличная мысль, Инга! - живо откликнулся Сирега. - Может, сразу и реализуем это наше право? - Неожиданно он стиснул Ингу в объятиях. Она же молча и расчетливо, откинув голову, лбом ударила в Сирегин нос. Искры сыпанули из его глаз, он выпустил девушку, плюнул в сердцах:
        - Дура, я же пошутил! Ну и лоб у тебя…
        - Смотри, заднее колесо спустило! - мрачно заметила она.
        Сирега глянул и чертыхнулся. Хорошо, была запаска. Он долго возился, откручивая гайки, и, когда поставил новое колесо, уже стемнело.
        - Не везет что-то нам, - тихо пробормотал он, вытирая грязным платком лоб.
        Инга молчала. Сирега подошел к ней. Она поспешно отвернулась.
        - А ну стой, погоди! - Он заметил ее слезы, развернул к себе, взяв за худенькие плечи. - Ты что, на меня обиделась?
        - Пусти! - отстранилась она. - Не из-за тебя… И хватит… Нам пора.
        Сирега соображал туго. Особенно когда перегревался на солнце. Он смутно представлял, чем им придется заниматься, Инга несла какой-то воинственный бред - наверное, ей тоже напекло головку.
        Солнечный луч последний раз клюнул верхушку скалы. Искатели приключений разгребли камни и достали из тайников пулемет Калашникова и снайперскую винтовку Драгунова - отличное отечественное оружие, предназначенное для ночных фейерверков. Инга навинтила насадку для бесшумной стрельбы и сказала, что готова. Сирега подсоединил коробку с лентой и засунул за пояс сменный ствол.
        Они оставили машину. Сирега взвалил на плечо пулемет, Инга взяла винтовку. Он предложил помочь нести снайперскую, но она отказалась: не на светском рауте. Двинулись, ступая в пяти шагах друг от друга, вслушиваясь в тишину. Камешки похрустывали, принимая тяжесть груженных железом людей. В небе повис мусульманский символ, но он не освещал им путь. Он светил во славу себя, чтобы потом превратиться в колбасный срез.
        Инга шла впереди, ступая тихо, как тигрица. Сирега плелся сзади, стараясь не отставать. До кишлака оставалось около двух километров. «Не нарваться бы на
«секрет»,» - подумал Сирега и втянул ноздрями воздух. Пахло пылью, полынью и еще какой-то травой. Время от времени Инга останавливалась, приседала. Он тоже повторял ее действия, ждал, пока она через ночной прицел обшарит пустынные земли. Кишлак возник перед ними, как черный остров среди высохшего моря. «Подождем», - прошептала Инга. Они залегли, почувствовав приятную истому. «Уйти бы тихо, побросав эти железяки», - некстати подумал Сирега. Шальные мысли приставали к нему, как маленькие бойкие человечки, отвлекали от военного дела. Инга, конечно, не одобрила бы их. А Сиреге хотелось, не поднимая лишнего шума, расстегнуть необходимое количество пуговок, замочков-молний, чтобы сотворить, черт побери, распрекрасное дело, для которого не надо ни сооружений, ни приспособлений, ни каких-то изобретений, а всего лишь взаимное возжелание… Но рядом лежала не женщина, а кремень, бессердечная амазонка с лазурными глазами. И трогать ее не моги.
        Она приказала выбрать укрытие в ста шагах от нее, залечь, приготовить пулемет к стрельбе и сразу же запустить сигнальную ракету. После чего открыть беспорядочный огонь из пулемета.
        Сирега, действуя уже больше механически, отсчитал сто шагов и плюхнулся на землю, ощутив ее горячий пыльный дух. До кишлака было метров двести, а может, меньше. В темноте не разберешь. «Дай бог отсюда выбраться», - подумал он и выпустил в небо шипящую ракету. Она лопнула над кишлаком, плеснув на окрестность свой блеклый свет. Желтая звездочка полетела вниз, и вместе с ней стремительно побежали, удлиняясь, черные тени от домов, стен, деревьев, камней… Отчетливо послышался чей-то крик.
        Сирега убедился, что позицию выбрал неудачную, почти на открытой местности. Но было уже поздно. Он плотней ухватил приклад, надавил гашетку, пулемет мгновенно проснулся, разметав грохотом тишину, а пулеметчику оставалось только удерживать крепче железный корпус и водить влево-вправо стволом.
        Инга знала, что противник скоро обнаружит себя, и тогда она начнет свою работу. Она будет хладнокровно отщелкивать их, потом Сир шумнет еще раз своей грохоталкой, от которой никакой пользы, а она, сменив позицию, продолжит охоту. Снайпер - это ювелир, который делает свою работу, не создавая шума. Инга провела рукой по прикладу с еле ощутимыми зазубринками: крохотные «памятнички» - пометки о тех, кого она отправила в рай… Сирега запустил еще одну ракету, и в ее свете Инга заметила шевеление между домами. В зеленоватое окошко прицела вплыл силуэт. Кажется, человек что-то говорил, руки его буквально ходили ходуном. «Болтун, - тихо сказала Инга и добавила: -!» Она затаила дыхание, будто совершала таинство, плавно надавила потертый курок. Раздался глухой отрывистый звук и лязг затвора. Силуэт дернулся и исчез.

…В туманном детстве она была грустной незаметной девочкой с апатичным личиком, серые круги под глазами усиливали впечатление тщедушности и хилости. Отец и мать любили старшую сестру, на младшей же закончился скромный запас родительских чувств. Инге остались упреки, крики и оплеухи. В спортивную школу-интернат она пришла озлобленным человечком. Но свои чувства старалась не показывать, хорошо осознав, что истинная злость и ненависть - не в словах, а в поступках.
        На короткое время биатлон стал главной целью ее жизни. Позже она поняла, что чемпионка города - это предел, а дальше - плавное или крутое падение. Серая курочка с засохшим лавровым венком. Выцветший запах пряности. Мокрый листик в борще, каждый раз напоминающий о пьедестале… Пьянство или замужество, что в принципе одно и то же.
        С шипением взлетела еще одна ракета. Тотчас по Сиреге ударили с нескольких сторон. Оранжевые трассеры чертили небо, пули рикошетили от жесткой корки земли, с визгом уходили в сторону. Стреляли длинными очередями, то тут, то там просыпались новые огневые точки, Сирега не отвечал, вдавился в землю по уши. Инга отползла еще чуть правее, она вычисляла очередного автоматчика. Перекрестье прицела - маленький могильный знак осторожно опустился на силуэт. Вытянутая голова, смутно угадываются глаза. «…» - прошептала она и надавила на курок. Выстрел получился удачным. Инга удовлетворенно подумала, что разведка через день или два точно доложит, сколько похорон она организовала этой ночью. За каждую голову - по твердой таксе… Инга уложила еще двоих и почувствовала, что пора уходить, иначе их начнут брать в кольцо. Она подала условный знак - дважды свистнула, дождалась ответа - троекратного короткого свиста. Сирега понял ее правильно. Он подхватил пулемет и, пригибаясь, помчался к дороге.
        Инга глянула в прицел, быстро осмотрелась. Преследователи шли цепью.
        - Стреляй же, чего ждешь! - крикнула она Сиреге.
        Тот чертыхнулся, присел и с колена выпустил длинную очередь, потом отскочил в сторону. И вовремя: перед глазами юркнули со свистом маленькие огненные призраки. Кажется, чужаков заметили, и, прежде чем они скатились вниз, под откос дороги, пули почти настигли их, вспороли землю, вспыхивая фонтанчиками пыли, ощутимыми даже в темноте.
        Они не сбились с пути, вышли к ущелью. Машина стояла на месте. Инга первая плюхнулась на сиденье, крикнув: «Заводи!» Сирега, задыхаясь, послал ее к черту, долго не мог вытащить из кармана ключ зажигания. Инга подпрыгивала от нетерпения. Наконец машина завелась. Не включая фар, он рванул с места, рискуя налететь на камни и намертво застрять. Но каким-то чудом Сиреге удалось выехать на проселок. Он прибавил скорости, автомобиль стало бросать с такой силой, что казалось - вот-вот он разлетится на части… Вдогонку стреляли, Сирега, подскакивая на сиденье, отчаянно крутил руль.
        - Жива? - спросил он, когда они по откосу выехали на шоссе.
        Инга не ответила. Она сжимала пулемет, который торчал между ее колен. Несколько раз она обжигала лицо о раскаленный ствол, но не чувствовала боли. Сирега покачал головой, крепче сжал руль и утопил педаль до отказа. Свет фар вырывал мертвый отрезок дороги, пустынной, нереальной, звенящей под горячими колесами. Оставалось совсем немного.
        - Смотри, впереди пост! - крикнула Инга.
        - Вижу!
        Сирега выключил фары, но было поздно. Огромным минусом дорогу перекрывал шлагбаум. Сирега вывернул руль, съехал в кювет, еле прополз несколько метров, переключил скорость. Двигатель натужно взревел, и, когда уже казалось, что они не выберутся, выползли на дорогу. Машина зацепила выбежавшего навстречу боевика, тот отлетел в сторону, будто спружинил, Инга выставила в окно пулемет, но, не сумев в тесноте развернуться, все выстрелы послала вверх. А Сирега уже набирал скорость. Вдруг с треском лопнуло заднее стекло, звонко защелкали пули. Они пригнулись, насколько было можно, через две-три сотни метров он снова включил фары, чтобы не свалиться на полной скорости под откос.
        Сирега не сразу заметил, что Инга странно притихла.
        - Что с тобой? - тревожно спросил он.
        - Останови… - еле слышно прошептала она.
        Сирега сбросил газ, затормозил. Когда машина замерла посреди дороги, он наконец разглядел расплывающееся пятно на груди девушки.
        - Тебя зацепили? - испуганно произнес он.
        Пренебрегая маскировкой, он включил свет в салоне, стал расстегивать ее защитную курточку. Слабым движением Инга отвела его руку.
        - Не надо…
        - Надо срочно перевязать, - залепетал он. - Как же так…
        Он вытащил из нагрудного кармана бинт, откинул назад сиденье, чтобы удобней было перевязывать, и, не обращая внимания на тихие протесты, все же расстегнул пуговицы, осторожно снял окровавленную куртку. Инга морщилась, кажется, пыталась прикрыть грудь. А Сиреге стало страшно. Пуля попала в спину и вышла как раз над левым соском. Кровь текла ручьем, окрашивая в страшный цвет бледную Ингину кожу. Он стал неумело обматывать грудь, спину, она же из-под прикрытых ресниц отрешенно смотрела на его суетливые руки.
        - Сейчас, сейчас, потерпи, - бормотал он, страшась сделать что-то не так и угробить девушку.
        Как мог Сирега замотал раны, с остервенением схватил мешавший все это время пулемет, бросил на заднее сиденье, после чего помог раненой улечься на откинутое кресло.
        - Держись, милая, сейчас к врачу тебя, мигом…
        Он помчался, моля бога, чтобы ничего не случилось с порядком изрешеченной машиной, чтобы Инга не потеряла сознание, чтобы дотерпела, пока они доберутся до своих. Сердце его сжалось от боли, когда он увидел ее маленькую, почти детскую грудь, изувеченную куском металла.
        Вдруг ресницы ее дрогнули, он сразу почувствовал это и понял, что она просит его. Просила же она невозможное: остановить машину. «Зачем, осталось немного», - торопился убедить он девушку. Она же бессильно пыталась оторвать его руку от руля. Наконец Сирега начал что-то понимать, убрал ногу с педали. Машина еще некоторое время катилась по инерции, потом замерла.
        - Холодно… - одними губами произнесла Инга. - Возьми за руку…
        Сирега тут же принял ее ладошку, ощутив, как уходят из нее жизненные силы.
        - У меня никого не было… - после долгой паузы прошептала она. - Только вот ты, дурачок… Тебе жалко меня?
        - Инга! - Сирега взмолился. - Ну что же делать-то?
        - Я говорила им:… Он наказал меня… Ты не уходи, побудь. - Инга едва шевельнула пальцами. Может, ей показалось, что Сирега хочет высвободить руку. А он готов был разрыдаться, и спазмы душили его, но слезы почему-то не шли.
        - Я не могу видеть, как ты умираешь! Едем!
        Он высвободил руку, встрепенулся, но, глянув на ее отрешенное лицо, обмяк…
        - Поцелуй меня, - попросила она.
        Он наклонился и тихо прикоснулся к ее губам…
        Инга умерла, будто ушла в себя. Он продолжал держать ее руку, понимал, что не она ушла. Просто он сам уже был по ту сторону жизни. И время остановилось. Потому что стало совершенно ненужным.

* * *
        Автандил Цуладзе, новый директор больницы, избранный демократическим путем, задумал консилиум. Он еще не знал, что скажет народу, какие слова и образы выплеснет его сознание в вялую аморфную массу; было лишь предчувствие, предвосхищение гениальной импровизации. Он насытит массу идеями, устремлениями, швырнет им, словно кость, россыпь сказочных целей.
        Автандил сжал кулак и бросил огненный взор куда-то вверх, будто призывал в союзники небесные силы. Он стоял в центре футбольного поля, вокруг бесцельно бродили больные в ободранных серых одеждах. Они что-то бормотали, каждый на свой лад. Всех волновал лишь процесс поглощения.
        - И что же ты хочешь? - резко спросил Автандил у больного, который мычал что-то монотонное.
        Тот мгновенно прервал музыкальную паузу и пояснил:
        - Мне бы покушать.
        - Вот оно что! - удовлетворенно отреагировал Автандил. - Главное - вовремя насытить свой живот.
        К ним торопился на полусогнутых Зюбер с навостренными ушами.
        - Нет-нет! - Автандил предостерегающе поднял ладонь. - Еды не будет, пока не освоишь простейшие социально-политические функции: избирать и быть избранным… Итак, разучиваем: «Кто «за»?» Зюбер, надо поднять правую руку!
        Больной смущенно улыбнулся, обнажив пустые десны, с недоумением посмотрел на свои руки.
        - Ну что ж ты придуриваешься, клетчатка? В школе не учили лапу задирать?
        Он схватил Зюбера за запястье и несколько раз поднял его руку вверх. Зюбер вырвался, отступил на шаг, гикнул самодовольно и выполнил упражнение.
        А вокруг уже собрались любопытные. Цуладзе надменно огляделся, картинно задумался и скомандовал строиться в шеренгу. Его не сразу поняли, но он тут же научил. Потом Автандил вытащил из строя Зюбера и строго пояснил:
        - Сейчас вы будете изучать на практике свое социально-политическое право - избирать. А ну-ка, Зюбер, покажи им шустренько! И раз!
        Он помог своему ученику поднять руку, после чего, скомандовав «и-два», с легким нажимом опустил ее. Цуладзе стал подавать команды на два счета, а больные - дружно выполнять их, стараясь поднять ладони повыше. При этом майки у всех задирались и выглядывали синие пупки. В строй становились новые люди, и учителю приходилось напрягать голос, чтобы его хорошо слышали на флангах.
        Через полчаса строя как такового не было, потому что весь стадион в счастливом единодушии по команде выражал свое избирательное право. Вместе с Зюбером Автандил перебрался на трибуну, сунул ему за щеку кусочек сахара. Зюбер «голосовал» безостановочно, по его толстому лицу струился пот, и учителю приходилось сдерживать темп.
        Сотни рук по счету «раз» взлетали в небо, многоголосый гул вторил этому порыву, захватывая всех без остатка. Наконец, Цуладзе устал, да и наскучило.
        - Всем спасибо, - поблагодарил Автандил и, вытащив зеленую американскую купюрку, помахал ею, как флажком. - Кто знает, что это такое, подойти ко мне!
        Собралось около двадцати человек. Цуладзе каждого подзывал на трибуну и тихо вопрошал о назначении дензнака. Правильно ответили лишь двенадцать, в том числе Зюбер. Он сказал:
        - Доллары… Хорошо! - И улыбнулся.
        Автандил объявил, что сейчас всех будут кормить - они заслужили еду своим старанием, двенадцать же избранных после трапезы пойдут на консилиум. Ученый Сыромяткин, который знал много хитрых словечек, спросил, кто же этот больной, по поводу которого они собираются. Автандил ответил, что больна система.
        На ужин всем дали кашу. Зеленую массу съели с гулом одобрения. После чего наступило время сонного оцепенения.
        Консилиум начался в поздний час под старой липой. Автандил созвал на него главврача Карима, старшую медсестру Анну, представителя творческой интеллигенции поэта Сыромяткина. Присутствовали и двенадцать избранных, которых Цуладзе мысленно окрестил депутатами.
        Он уселся на расшатанный стул, вынесенный из казармы. Рядом на табуретках устроились заметно помрачневший Карим, взволнованный Сыромяткин и умиротворенная Анна, которой Автандил достал откуда-то почти новый халат. Депутаты расположились на траве.
        Цуладзе любовно застегнул пуговку на краповом пиджаке, еще утром купленном на базаре, пригладил волосы и, выпятив подбородок, произнес:
        - Уважаемый консилиум! Господа депутаты! Прежде чем начать заседание, прошу почтить память трагически сгоревшей клинической больницы и жертв пожара минутой молчания…
        Он сделал красноречивый жест рукой - и все поднялись с насиженных мест.
        - Благодарю вас… Итак, наш консилиум, на котором собрался цвет бывшей клиентуры лечебницы, представляют главврач Карим, старшая медсестра Анна и представитель творческой интеллигенции поэт Сыромяткин. Здесь также присутствуют здоровые силы контингента больницы - депутаты, избранные руководящей волей большинства… Эти люди, несмотря на подломивший их недуг, сумели выделиться среди больничной массы, в короткий срок показали недюжинную мудрость, способность к аналитическому мышлению и даже к адекватному восприятию окружающей среды.
        Автандил вытер пот со лба. Внутри все клокотало, словно в топке реактора, он чувствовал в себе чудовищные силы. Маленькое загаженное поле для пинания мяча станет для него полем решающего сражения за людские души.
        - Мы станем людьми новой генерации. Мы разработаем Программу Счастья, да, будет и такое. Мы сочиним свой Гимн. Мы учредим свои награды, мы построим светлый дом, имя которому «Свобода. Равенство. Братство».
        На следующее утро, до приема пищи, Автандил приказал депутатам собрать больных на стадионе. Они поспешно бросились выполнять распоряжение. Когда все молча сгрудились вокруг трибуны, Цуладзе подумал: «Стоят, как бараны, ждут чуда». Орлиным взором он окинул собравшихся и будничным голосом сообщил:
        - Объявляю выборы Главного Иерарха.
        Он тут же пояснил, что больницы нет и не будет, что она символ тоталитаризма, позорная и жалкая страница в биографии каждого, которую надо наконец перевернуть. И поэтому он снимает с себя обязанности директора клиники и возлагает новые, более ответственные и судьбоносные.
        - Завтрак стынет! - вякнул кто-то из толпы.
        Автандил не отреагировал, он знал, что очень скоро заткнет всех болтунов.
        - Кто «за»? - выкрикнул он необычайно громко, словно центурион перед легионом.
        Стая птиц с гвалтом снялась с пыльной липы. Цуладзе проводил их задумчивым взглядом и, когда опустил голову, увидел вместо лиц поднятые руки. Лица, правда, тоже были, но какие-то скукоженные, превратившиеся в одну морщинистую массу.
        - И два! - словно нехотя произнес Автандил.
        Руки послушно исчезли.
        - Теперь я Главный Иерарх. Вы должны меня слушаться. Лучшие, старательные будут у меня поощряться, получать вкусную еду и новые халаты… А сейчас, - снова возвысил он голос, - слушай первый исторический Закон «О Свободе»… «Параграф 1-й. Все - свободны. Параграф 2-й. При отсутствии Свободы считать, что она есть. Параграф
3-й. Лишение индивида Свободы - это высшее проявление Свободы волеизлияния».
        Среди депутатов пошло брожение. Одни считали, что стали свидетелями появления небывалого в истории человечества Закона, другим же казалось, что непонятные формулировки двух последних параграфов нужно отменить, чтобы не заставлять массы мучительно напрягать голову.
        Пока они спорили, Автандил приказал Сыромяткину и Зюберу принести по два ведра воды. Депутаты было уже сцепились, но тут с трибуны на них хлынули водные потоки. И спор счастливо угас.
        - Заболтаете мне реформы, - сурово молвил Автандил и погрозил пальцем.
        К вечеру гимн был готов. Сыромяткин нашел Автандила, потащил его на трибуну, чтобы тут же обнародовать. Но Иерарх осадил ретивого поэта:
        - Куда без цензуры?
        Сыромяткин спохватился, сокрушенно закивал, они ушли в дальний угол плаца, где Автандил разрешил взять себя под руку и произнести новорожденные стихи. Поэт откашлялся, почесал нос и признался:
        - Наверное, не очень хорошие получились…
        - Валяй! - позволил Главный Иерарх.
        И Сыромяткин стал декламировать.
        Мы идем по дороге счастья,
        Автандилу мы славу поем.
        Он, как солнце после ненастья,
        Мы за ним на край света пойдем.
        Ушли годы больничных застенков,
        И теперь мы Свободой клянемся,
        В жизни нет больше серых оттенков,
        Потому мы счастливо смеемся.
        Через тернии вел Автандил,
        За горой начиналась гора.
        Он довел всех нас, он победил,
        И нам хочется крикнуть «ура»!..
        - Последняя строка три раза, - скромно добавил Сыромяткин.
        - Хорошо, ай, хорошо! - Цуладзе смахнул что-то из уголка глаза. - Пронял, стервец, пронял! Особенно про солнце прекрасно, про дорогу счастья, про тернии правильно, что весело смеемся - очень здорово, про победу хорошо, а то, что хочется крикнуть
«ура» - вообще замечательно. Боевая песня… Очень своевременная вещица. Только никому не говори, что так быстро ее написал, будут спрашивать - скажи, что писал ее всю свою жизнь.
        Иерарх взял поэта за плечи, крепко сжал и расцеловал в щеки.
        - Вот только «довел всех нас» - сказано нехорошо, люди неправильно поймут. «Привел всех нас», - вот как надо! - мягко прищурившись, заметил Главный Иерарх.
        Сыромяткин порозовел от удовольствия, залепетал благодарные слова о высокой оценке его скромного труда, он непременно поправит это каверзное словечко… И в лучшие годы никто и никогда так не хвалил стихи члена Союза писателей Сыромяткина.
        Каждое утро Главный Иерарх по традиции собирал народ на стадионе и потрясал своими замыслами.
        - Мы будем воссоединять территории, - говорил он, наслаждаясь каждой своей фразой. И дело было, конечно, не в благозвучии, а в энергетике смысла. - Мы снесем все заборы и препоны и расширим наши земли. Нам необходимо пространство. И мы его завоюем!
        Тут же охранники принесли лопаты и стали отбирать из толпы наиболее работоспособных. Набралось около сорока человек. Автандил спустился с трибуны и подумал, что устойчивое однообразие ведет к постепенному затуханию. Инерция - это умирающее движение, а сейчас важно не останавливаться.
        - Зачем нам это? - стали кричать люди, отобранные на работы.

«Что ж они так возбудились от лопат?» - недоуменно подумал Автандил. Он молча направился к пролому в заборе и, сохраняя достоинство, исчез, материализовавшись с другой стороны. За ним гуськом потянулись рабочие, затем охрана, депутаты.
        - Вот здесь пройдет новая граница, которая объединит земли, искусственно разделенные бывшими властями, - сказал Цуладзе. Его десница простерлась в сторону обугленной лечебницы. - Мы прокопаем траншею и установим новый забор. Таким образом, две территории счастливо объединятся. Но это не все. По генеральному плану мы сольем воедино Полк, Больницу и даже Тюрьму…
        Автандил прочертил мелом линию, которая поперек рассекла дорогу, и сказал:
«Вперед!». Двое с ломами с отвращением стали долбить асфальт.

«Не мешало бы найти союзников среди военных», - пришла рациональная мысль. И он отправился обследовать казармы. Автандил сразу увидел надпись на двери:
«Канцелярия». Она понравилась ему своей сконцентрированной энергией власти. Помещение тоже пришлось по вкусу. Правда, две семьи беженцев подняли несусветный визг, но их быстро вытолкали в шею.
        Сыромяткин, как и обещал, привел дирижера, от которого остались только кожа и кости. Он два раза чуть не умер по дороге, но поэт каждый раз запевал Гимн, и маэстро выходил из оцепенения, вставал и шел дальше. Вполне вероятно, что именно чувство отвращения возвращало его к жизни.
        Автандил глянул на дирижера и сказал, что он зеленее доллара и способен только на похоронный марш. Но Сыромяткин тут же вступился за умирающего, к которому успел проникнуться симпатией. Он отвел доходягу в столовую и накормил пшенной кашей. После чего сытый дирижер приступил к сочинительству. К вечеру он доложил, что музыка готова. Автандил тотчас захотел ее услышать. И тогда маэстро отправился за коллегами. Поздней ночью, когда уснули последние кошки, он привел четверых: барабанщика и еще трех с трубами разной величины и изогнутости. Остальные умерли. Лица уцелевших были желто-зелеными: смягчал естественный свет луны. Музыкантов накормили пшенной кашей, минут десять они о чем-то шушукались, а потом дирижер отломил веточку от куста, очистил ее от листьев и коры, взмахнул - и грянула бодрая и даже жизнеутверждающая мелодия, некое подобие мазурки и немецких маршей образца 1933-1939 гг. Тут же проснулись все собаки города и устроили радостную перекличку. Вскочили спросонья обитатели футбольного поля, выплыл из кустов ночной патруль. Военные не осудили нарушение тишины, хоть какое-то развлечение, да и
мелодия понравилась. Оркестрик трижды исполнил Гимн, причем последний раз ему подпевали выстроившиеся в каре депутаты. Это был истинный фурор! Сыромяткин рыдал.
        Тут наконец прервался богатырский сон командира 113-го мотострелкового полка Российской империи. Он встал, натянул подполковничье обмундирование, рявкнул на заспанного дежурного и прошествовал на стадион. Лаврентьев отобрал колотушку у барабанщика, треснул ее по лбу Автандила, с предельной точностью вычислив направление главного удара. После чего выбросил колотушку в кусты и пошел спать… Главный Иерарх затаил смертельную обиду и даже не стал рассчитываться с музыкантами.
        - Приходите утром - покормлю! - бросил он, направляясь в канцелярию. - Зачем вам деньги? Баловство одно…
        Музыканты тоже затаили смертельную обиду. Утром, однако, Автандил сунул дирижеру два доллара, а остальным - по одному. С тех пор они приходили к 8.00, играли Гимн, после чего получали по тарелке пшенной каши.
        Иерарх ежедневно лазил в щель и инспектировал прокладку траншеи под будущий объединительный забор. Но дело шло туго. Когда откапывали бетонную секцию забора больницы - ее нужно было установить на новом месте - задавило троих человек. Двое сразу умерли, а третий ускакал куда-то на одной ноге и больше не возвращался. Никакие уговоры и палочные наказания уже не действовали. И тогда Автандил, который присвоил себе еще один титул - Председателя Главного Административного Совета, - решил, что имеет все права отправить на работы и депутатов, которые жирели буквально на глазах: каждый получал от Цуладзе дополнительный спецпаек. После пения Гимна и завтрака они целый день валялись на траве, подставив животы светилу, жирок медленно подтапливался, но бегать мыться депутаты ленились, а излишки жира соскребали специальными щепочками. Именно это необычное приспособление, придуманное, кстати, Зюбером, и переполнило чашу терпения последовательного гигиениста и труженика Цуладзе. Он вызвал охрану, которая с удовольствием отдубасила палками ничего не понимающих избранников, потом произнес зажигательную речь, суть
которой заключалась в том, что грандиозное строительство нового общества находится в большой опасности, и он, как Верховный (уже именно так и не иначе) Иерарх, вынужден прибегнуть к чрезвычайным мерам. Он пообещал сохранить все привилегии и спецпайки при условии доблестного труда. И под конвоем отправил депутатов на земляные работы.
        К вечеру, перетрудившись, скончался один из депутатов. Правда, поговаривали, что помер он от возмущения и обиды, не вынеся позора черновой работы… Автандил распорядился принести лакированный гроб. Покойника уложили, закрутили все винты на крышке и закопали перед трибуной. Верховный Иерарх, воспользовавшись случаем, торжественно объявил об открытии на этом месте Мемориала Славы, где будут происходить захоронения погибших в борьбе за новое общество. Под оркестр кое-как спели Гимн. Депутаты еле открывали рты, а «Ура!» непривычно голосисто прокричала
«галерка», где собирались праздношатающиеся беженцы и «косящие» под безнадежных дебилов больные.
        - Ох, и доберусь я до вас! - погрозил пальцем Цуладзе.
        Он хорошо знал людские пороки. И любил, когда они выползали наружу, вылуплялись во всей своей низменной красе. И, когда Зюбер, озираясь, стал нашептывать разные гадости про депутатский корпус, Автандил искренне порадовался.
        - Закладывай, закладывай, - поощрил он доносчика, - не стесняйся. Не заложишь ты, заложат другие!
        И Зюбер смело продолжил доносить гадости. Он поведал о слюнявом ипохондрике в треснувших очках, который критикует правительство и каждые полчаса выражает ему недоверие, о русскоязычном татарине, который подбивает на акцию неповиновения, и о ветеране третьей мировой войны из бывших прапорщиков, который недвусмысленно намекал на военный переворот.
        - Какая жалость! - вздохнул Автандил. - А я ведь подумывал назначить его на пост военного министра… Остальные тоже негодяи. Послушай, Зюбер, а нельзя ли сделать, чтоб на них упала бетонная секция?
        - На всех сразу, одновременно? Сложно… - Зюбер сокрушенно развел руками. - Надо подумать о другом варианте…
        Автандил подозрительно посмотрел на осведомителя и спросил:
        - Зюбер, ты ведь был клетчаткой. Почему так неожиданно поумнел?
        Зюбер захихикал, кокетливо повел плечами:
        - Я всегда был умным. В дурдоме, когда притворяешься, легче жить… Когда меня хотели призвать в армию, я записался на подпольные курсы сумасшедших, которые вел профессор психиатрии. Он сказал мне, что я очень способный идиот.
        Автандил ухватил его за один из трех подбородков и добродушно потрепал.
        - Ах ты, сукин сын… Всех надул! Вечером получишь круг колбасы. А пока иди на объект. И особенно внимательно следи за очкастым. От этой паршивой интеллигенции все беды на земле.
        Весело подпрыгивая, Зюбер ускакал. «Хороший человек», - подумал Иерарх, провожая взглядом его круглую спину. Теперь у него появилась своя секретная служба. Выждав некоторое время, он отправился на стройку. Из-под упавшей плиты по-прежнему торчали ноги двух несчастных. Неприятное зрелище порадовало Автандила, он призвал охрану, те дружно навалились, подставив палки, приподняли плиту и вытянули задавленных.
        - Прекрасно! - похвалил он своих гвардейцев. - Бегом тащите гробы, а гуманоидов - на ямы. В Пантеон Славы!
        Иерарх лично отмерил места под могилы, и землекопы, сменяя друг друга, приступили к работе. Потом он, потирая на ходу руки, побежал смотреть, как мертвецов укладывают в гробы, привезенные его предшественником. «Тоже хороший был человек», - вспомнив директора Мышьякова, расчувствовался Автандил и незаметно пощупал в кармане почти не редеющую долларовую пачку.
        Но тут случилась заминка. Один из мертвецов зашевелился, гадюкой выполз из гроба и разлегся на дороге. И мало того, стал ныть, стонать и беспрестанно ощупывать свое тело, будто совсем ему незнакомое.
        Автандилу даже поплохело.
        - Куда ж ты вылез? На тебя могилу отрыли, старались! Прохлаждался?
        Придавленный, кряхтя, встал, поплелся, хромая, к Пантеону.
        - Сволочь! - бросил ему вслед Автандил.
        Мрачный, как крематорная труба, он вернулся к могилам, махнул рукой. Могильщики вылезли, отряхнулись, закурили.
        - Хватит, закапывай! - распорядился Цуладзе.
        И гроб закопали. Когда вырос могильный холмик, Автандил оттаял и произнес прочувственную речь о светлом будущем Пантеона Славы. Лояльная часть депутатов расплакалась, когда он говорил о четко-безупречной линии могил, в которых будут покоиться наши друзья-товарищи, отдавшие жизни в борьбе за идеалы. Возможно, они плакали по своей участи.
        - …И скоро появятся новые могилы, и можно будет говорить о том, что Пантеон состоялся, что он служит делу воспитания подрастающего поколения, делу прогресса! - вдохновенно завершил свою речь Иерарх.
        Это был лучший день его жизни.

* * *
        Кара-Огай не торопился доставать пистолет, грозно сопел, уставившись на свои кулаки. И Сирега понял, что убивать его не будут, ни к чему Лидеру его хладный труп, да и кто на войне безгрешен?
        - Тебя надо судить по законам военного времени! - прорычал Кара-Огай. - Ты сорвал переговоры!
        Вдруг он вскочил, кресло с визгом уехало в сторону, бросился с перекошенным лицом к Сиреге и, не дав тому опомниться, двинул своей кувалдой в челюсть. Красивым прямым ударом. Сирега отлетел, врезавшись в шкаф, разбил головой стеклянную витрину. Со звоном посыпались осколки. Прямо на них он и сполз. Заглянул встревоженный охранник. Лидер, не глянув, отмахнулся. Тот поспешно исчез. А Сиреге вновь показалось, что движения происходят замедленно, в тумане, чуть подкрашенном в розовое.
        Когда он очухался, то услышал ультиматум:
        - По ночам в городе шастает банда мародеров. По моим данным, это все те же твои дружки, Вулдырь и Консенсус. И ты мне обещал их поймать. Ты не сдержал слово. Мужчина, который не держит слово, не может называться мужчиной. Даю тебе три дня: они должны стоять у меня здесь, на этом старом ковре. Если ты не сделаешь это, я сам тебя расстреляю. И не вздумай бежать. Все равно поймаю…
        - Я никуда бежать не собираюсь, - хмуро отозвался Сирега, в душе ликуя. Гроза прошла стороной.
        - Иди, у тебя осталось семьдесят два часа. Можешь взять себе одного помощника.
        Сирега вышел на улицу и услышал, как его окликнули.
        Обернулся и увидел Степку.
        - Я тебя обыскался… Слышал, что ты в переплет попал, Ингу убили…
        Сирега глянул на товарища, раздумывая, сможет ли рассчитывать на его помощь, когда тот узнает специфические особенности задания.
        - Я был у Огая… Он меня чуть не расстрелял за то, что мы без его ведома навели шухер… В общем, напомнил про Вулдыря с Консенсусом и дал трое суток: доставить живыми на его ковер. Сказал, что они здесь, в городе, и по ночам шмон наводят. А если не приведу, то мне каюк сделает. И бежать, говорит, не старайся…
        - Держи «краба»! - Степка протянул руку. Сирега вяло шлепнул по ней. - Вместе мы их с того света достанем.
        - Я пойду по адресу, а ты иди на базар, поспрашивай у торговцев, может, кто и видел этих шакалов. Только осторожней, не в лоб. Приметы их опиши… - Сирега испытующе посмотрел на товарища.
        - Времени ни хрена нет… Встречаемся через полтора часа на углу Третьей Канифольной и Трансформаторной, у магазина сгоревшего.
        Почти ничего не добившись от старухи, пострадавшей от бандитов, Сирега пришел на угол, стал ждать Степана. Потом завернул на базар.
        Но и на базаре его не было. Редкие покупатели с постными лицами бродили среди торговых рядов, приценивались и отходили с еще более кислыми физиономиями. Старичок с потертыми колодками на пиджаке торговал металлическим хламом, аккуратно разложенным на газете: болтами, краниками, велосипедной цепью, почерневшими гвоздями и шурупами…
        - Не видел парня моего роста, с автоматом - час назад здесь был? - спросил Сирега, глядя в слезящиеся глаза старика.
        - Был такой, - осторожно ответил дед и, подумав, добавил: - Тоже спрашивал, видал ли я двоих, длинного да не очень…
        - Ну и что, видел? - оживился Сирега.
        - А поди разбери тут… Много всяких по двое ходят.
        Сирега попытался подробней описать внешность Вулдыря и Консенсуса, но старичок тут же нахохлился:
        - Ты, уважаемый, меня в свои дела не впутывай! Тебе надо - сам ищи…
        Сирега намекнул о вознаграждении. Старик же замкнулся и больше не отвечал ни на какие вопросы.

…У входа в штаб по-прежнему торчал дурень с красным бантом. Он совершенно не понимал, что происходит вокруг, почему вдруг война и на кой черт революция, но млел, видя, что все смотрят на его яркую ленточку.
        Сирега пошел в столовую. Военно-революционная ситуация позволяла питаться бесплатно. Он получил свою тарелку с макаронным клейстером и куском костлявой баранины. Надо сказать, что еда всегда благотворно действовала на нашего несчастного героя. Вот и сейчас он порозовел, покрылся испариной и, когда разделался с костью, высосав ее студенистое нутро, пришел в улучшенное состояние духа.
        До вечера Сирега бесцельно бродил по улицам, безотчетно пытаясь найти пропавшего Степана. Город походил на больное, израненное животное. Пустовали целые кварталы, по выщербленным стенам можно было определить, где шли затяжные бои и где ярость выхлестывала за край. Огонь довершал дело, оставляя неразумным людям остовы их жилищ. Улицы скорбели ранами своих домов. Он вошел во двор жилого дома. На лавке у подъезда сидела древняя бабушка и едва заметно шевелила губами. «Разговорчивая», - подумал Сирега.
        Увидев Сирегу, бабуля оцепенела. «Вот кому хорошо, - подумал он. - Помрет - и сама этого не заметит». А Сиреге хотелось жить. Платой же за это право были жизни двух негодяев-сокамерников. Чистейший, натуральный обмен, исключающий использование денег или иных каких-то эквивалентов.
        Жизнь на войне всегда измерялась смертями, как и смерти измерялись жизнями. Кто попадал в это тождество, лишался права на выбор, кроме одного - весело, с задором идти в мир иной. И верить, что, как погибший на «поле брани», непременно попадешь в рай. Не зря попы всех религий так стараются убедить паству в этом.
        Сирега вернулся к магазину. Уже сгустился вечер, и выгоревшие внутренности хозмага были невидимы. Оставался лишь приторный запах, горький и едкий. И Сирега пожалел, что еще вчера не попытался выяснить, не видел ли кто рядом с магазином его товарища. А сейчас время было уже упущено. Он не знал, что ему делать дальше. Фонаря не имел, а лезть на ощупь, рискуя напороться в темноте на остовы сгоревших полок и арматуру, ему не хотелось…
        Он пришел в штаб, завалился спать в дежурной комнате, но какая-то сила подняла его. Сон прошел. Сирега понял, что должен найти фонарь, вернуться к магазину и тщательно обследовать его. Он так и сделал: выпросил у дежурного китайский фонарик длиной в ладонь и нырнул в темноту города, чувствуя, как постепенно превращается в ночное животное: полуволк-получеловек.
        Из магазина тянуло гиблым могильным духом. Но он прогнал посторонние мысли и постарался внушить себе, что сам в этой ситуации опасен и тоже внушает страх окружающим. Сирега вошел внутрь магазина, перешагнув разбитую витрину. Ничего интересного он не увидел и уже собрался уходить, когда внимание его привлекла неприметная дверь. Подобно любознательному Буратино, Сиреге тут же захотелось заглянуть за нее. Он поддел дверь ножом, она нехотя отворилась. За ней была пыльная лестница, ведущая вниз. Освещая себе путь крошечным лучиком, Сирега ринулся вниз и вскоре очутился в огромном подвале. И вдруг он явственно ощутил, что в подвале кто-то есть. Он нервно оглянулся, лучик прыгнул по потолку, по стенам. Он прошел до конца, где начинался поворот направо. Тут Сирега заметил небольшую дверь, вроде как от кладовки для хозинвентаря. Он тихо приблизился, резко открыл, отскочив в сторону, готовый стрелять. И похолодел от ужаса: на полу лежал труп. Это был Степка. У рта, на подбородке, запеклась черная струйка, в луче света стеклянно блеснули полуприкрытые глаза.
        Сирега наклонился над мертвым, и тотчас ослепительно-кровавая вспышка вырвала его из реальности и погрузила во тьму.

…Сначала он ощутил целую гамму болевых ощущений: остро-саднящую в затылке и тупую, накатами, в лобной части, висках и даже шее. Потом он увидел фрагмент света, а может, тени, почувствовал и густой смрадный дух. И тогда уже понял, что лежит на полу - связанный, беспомощный кокон, из которого никогда не выпорхнет на манер бабочки.
        - С новосельицем, Сиреня! - прозвучал знакомый до боли голос.
        Над ним возвышался Вулдырь. На почерневшем, лоснящемся лице застыла ухмылка, он не скрывал торжества. Рядом на ящике сидел Консенсус и дымил сигаретой. На его небритой физиономии светилось ленивое самодовольство человека, усвоившего истину, что если кому-то очень не повезло, то настолько же хорошо подфартило другому.
        - И кого ж ты здесь искал? - продолжил Вулдырь. - Своего дружка, «Светку»? Ну считай, что задачу свою выполнил. Прямо скажу, редкий шанец тебе выпал. А теперича можно и вслед за ним. Верно, Консенсус?
        - Ну-у, торопиться не будем, - с театральной рассудительностью отозвался тот. - Погутарим с человеком. Ведь жажда человеческого общения всегда отличает тонкие натуры.
        Сирега слушал этот кураж, ожидая, когда начнутся побои, и корил, клял себя за беспечность.
        - Ну, Сир, козлятина петушиная, говори, чего здесь твой дружок вынюхивал? - глухим голосом заговорил Вулдырь и ударил пленника ногой в бок.
        - Не знаю… - ответил он.
        - Хорошо, - продолжил Вулдырь. - К сожалению, эту тайну он унес с собой… Ну а ты чего сюда приперся? Вещичками разжиться хотел, харя мародерская?
        - Я искал Степана, - признался Сирега. Что-то придумывать ему не хотелось, да и голова соображала плохо. - Мы договорились с ним встретиться у магазина…
        - Что ты парашу пускаешь? - взвился Вулдырь. - Нас искал, сявка? Может, предъяву хотел сделать? И твой дружок тоже, сгоношились против нас?
        - Народные мстители… - вставил Консенсус. - Скажи, Вулдырь, как я «Светку» замочил: он сразу и ласты склеил. Вот этим как раз ножичком.
        Нож сверкнул в пламени свечи золотистой стрелкой, Консенсус взмахнул молниеносно, лезвие застыло у глаз пленника. Расплывшееся острие в миллиметре от зрачка, хруст сетчатки, малиновый взрыв, смерть на кончике жала.
        - Вытащить ему глазик для начала? - как бы размышляя вслух, сказал Консенсус. - Все равно не понадобится…
        - Ублюдки, что вы хотите от меня? - Сирега заорал во все горло, еще надеясь, что кто-то его услышит.
        И тут же ногой получил крепкий удар по скуле.
        - Не кричи, шансинетка, бесполезно! - укоризненно заметил Вулдырь. - А вот автомат у тебя хороший, за него спасибо.
        Сирега молча перенес боль, провел языком, ощупав внутреннюю рану на щеке. «Кончали бы скорей», - с тоской подумал он. Не везло ему в жизни, так и в смерти везения нет. Неожиданно ему пришла в голову спасительная мысль.
        - Зря радуетесь, - заметил он. - Я своим сказал, куда иду. И если через час не вернусь, они придут за мной. Ждите гостей, ребятки…
        Вулдырь рассмеялся, а Консенсус разыграл ярость:
        - На понт берешь, сука? Ты уже три часа здесь кемаришь!
        А Вулдырь наступил Сиреге на горло и стал втолковывать:
        - Ты, Сир, всегда был тупым. Мы ведь тебя сразу грохнули бы, но оставили на тот случай, если б ты со своими пришел, и был бы ты заложничком. Сечешь? А потом видим, что ты, тундра, один, сразу наверх вышли. Подождали немного… Вот видишь, хреновые у тебя кореша. Забыли про тебя… Обидно. Консенсус, заткни ему хайло!
        Тот послушно взял нож, разжал Сирегины зубы, затолкал в рот грязную тряпку.
        - Можешь пока соснуть часок, а мы погуляем на воздухе, а то здесь душно. Мы тебя еще с доктором из психушки познакомим. Он у нас - король. Король Ио. Большой выдумщик…
        Вулдырь взял в руки свечу, поднес ее к лицу Консенсуса, тот резко дунул, и каморка погрузилась в мрак.
        Сирега дождался, когда стихнут шаги, попытался освободиться от пут. Если б его связывали не в бесчувственном состоянии, он бы напряг мышцы и смог бы получить хоть небольшую слабинку. Ему скрутили руки за спиной, опутали ноги и, загнув их к спине, привязали конец веревки к горлу. Поэтому при малейшей попытке освободиться он начинал сам себя душить. Сирега стал выталкивать изо рта огромный кляп. Через какое-то время ему это удалось. Он перевернулся на спину и отдышался. Потом попробовал достать зубами веревку, которой опутали шею. После нескольких попыток, ободрав кожу, он переместил веревку на подбородок и тут же вцепился в нее зубами. Он справился с ней довольно скоро, благо веревка была пеньковая. Теперь он мог с наслаждением распрямить ноги. Даже в этом плачевном положении Сирега испытал ни с чем не сравнимое удовольствие.
        Он стал приседать, чтобы ослабить путы, несколько раз падал, пока не догадался опереться плечом о стену. Наконец почувствовал, что веревка сползает. Он лег, ноги гудели от усталости, но пленник не дал себе отдохнуть, пока не вырвал одну ногу из пут. Веревка сползла, Сирега тут же вскочил, моля бога, чтобы не вернулись его враги. Было по-прежнему тихо, и тогда он с силой ударил плечом в дверь. Возможно, там был запор или крючок, которые отскочили. Дверь с треском отворилась. На ощупь он прошел по подвальному коридору, споткнулся о ступени, упал, тут же рывком вскочил, побежал по лестнице вверх и через пару мгновений был на улице. Уже светало. Сирега оглянулся и бегом припустил к штабу.
        Заспанный дежурный вытаращил глаза и долго не мог понять, почему у Сиреги завязаны за спиной руки, а на лице - лиловые подтеки. Наконец он разрезал ножом веревки, Сирега опустил руки: они были почти черные. Он стал разминать их, понимая, что автомат удержать пока не сумеет.
        - Вызывай людей! Надо срочно сделать засаду!
        Дежурный соображал туго. Наконец он понял, что следует кого-то поймать, стал звонить по телефону, Сирега не выдержал, побежал в по комнатам, разбудил нескольких человек, крича, что надо поймать убийц Степки. В конце концов он выдернул троих, они прибежали к магазину, ворвались в подвал. Но, кроме мертвого Степана, там никого не было. Устроили засаду, ждали три часа, и стало ясно, что бандиты не вернутся.
        Потом они вынесли Степку и к концу дня при стечении народа похоронили его. Сирега плакал, не зная, кого ему более жалко в этой ситуации.
        Начались последние, третьи сутки. Утром он отправился к начальнику милиции Агирову, но тот не пустил к себе и передал, что оружия не получит, пусть добывает в бою. «Не давать этому подлецу оружия. Кто ослушается - накажу самым жестоким образом», - услышал Сирега, стоя за дверью, и понял, что одинок и никому не нужен. Даже если этой ночью ему фантастически повезет и он сядет на «хвост» негодяям, безоружный он ничего не сделает. Его придавят как червя… Интересно, как выглядит костюм висельника? Спецодежда без ворота для выхода в небо. Но обещали пулю. Так что можно мазать лоб зеленкой.
        К нему подошел Джеги и задал вопрос, подразумевающий сочувствие:
        - Ну что?
        - Зеленку ищу! - ответил Сирега.
        - Зеленку? - удивился Джеги.
        - Да. Как выстрелят в лоб, так сразу и помажу.
        - Все шутишь… Ладно, не паникуй! Может, простит. Ты же не виноват, что так все получилось и тебя по черепу звезданули.
        - Ага… Надейся, сынок, может, гильотина заржавеет.
        Джеги потрепал Сирегу по плечу и ушел. Его ждал плов, который организовал один из боевиков. Сирегу уже не приглашали…
        А он ждал темноты. И как только стемнело, беглец сел в свой «жигуленок», подаренный за высокие результаты в «ратных делах», оглянулся украдкой на здание штаба. Оно показалось ему отвратительным. Бензина было под завязку. Он вырулил на дорогу, которая вела в столицу, и прибавил скорости. Где-то справа остались сгоревший дом Кара-Огая, хозмаг на углу, а слева, через три квартала, - квартира Зойки… Возле тюрьмы он притормозил, сплюнул ритуально, злорадно подумав, что так и не досидел свой срок… «Пусть Угурузов за меня посидит», - подумал он равнодушно.
        Распроститься-расплеваться бы навсегда с этим удушливым непонятным краем. И было еще одно острое желание: иметь на соседнем сиденье автомат. Без железного друга, как без штанов. Он вспомнил сумасшедшую дурочку Ингу, заблудшую душу, и вдруг с пронзительностью почувствовал, как не хватает ее рядом. Он забрал бы ее с собой, вывез из черного мира на свет, и они, нахлебавшиеся чужой крови, никогда бы не возвратились к нелепому и греховному ремеслу. Но Инга уже умерла, и ему тоже готовят смертный карачун.
        Впереди был пост. На выезде из города обычно дежурила смена из пяти-шести человек. Приезжали постовые на двух машинах. Сирега помигал фарами, показав, что едет свой. Он сбавил скорость, объехал уложенную на дороге бетонную плиту, потом другую, высунулся в окошко, чтобы поприветствовать боевиков. В лицо ему уперся луч фонаря.
        - А ну стой! - раздался резкий голос.
        И тут же путь преградила машина, трое ринулись к нему, резко открыли дверцы, наставили автоматы.
        - Ребята, вы что? - решил возмутиться Сирега. - Своих не узнаете?
        Он уже все понял.
        - Вылазь, Сирега, - приказал старший.
        Он узнал его, это был брат Джеги, нахальный долговязый юнец. Сирега неторопливо вылез из машины, на него тут же нацепили наручники, заставили сесть обратно в машину, правда, теперь на заднее сиденье. Двое примостились по бокам, а долговязый Джегин брат - за руль. Он повернулся и сказал:
        - Извиняй, Сирега, но Агиров приказал задержать тебя, если ты сунешься из города…
        - Ничего, ребята, все в норме, везите куда надо, - с наигранной бодростью отозвался Сирега.
        И словно в прокрученной в обратную сторону киноленте, Сирега мысленно вновь поприветствовал незабвенную тюрьму, квартиру Зойки за три квартала от дороги, но уже по правую руку, пепелище Кара-Огая, соответственно слева, и хозмаг с выбитыми стеклами… Хотелось плакать. Но он так устал, что даже на это у него не хватило сил. Более всего он хотел покоя. Но и его еще надо было отработать. Просто так в мир иной смертников не отпускают. У сопровождающих на этот счет своя правда.
        Его сразу повели к Агирову. Несмотря на глухую ночь, в кабинете горел свет. Сирегу подтолкнули, а долговязый брат радостно объявил:
        - Вот, отловили, товарищ полковник, хотел смыться!
        - Выслуживаешься, грязь, - не повернувшись, обронил Сирега и шагнул в кабинет.
        Агиров, набычившись, сидел за столом. Восторга Джегиного родственника он не разделил.
        - Подождите за дверью, - хмуро приказал он боевикам.
        Они молча вышли. Сирега представил их лица: недоуменные и одновременно глупо-восторженные.
        - Удрать хотел, подлец! - Агиров выскочил из-за стола, наотмашь ударил Сирегу по лицу. - Я так и предполагал!.. Приказ Лидера не выполнил, автомат утерял, дружка своего на тот свет отправил…
        - Что вы мелете?! - От такой чудовищной лжи у Сиреги все поплыло перед глазами.
        - Не ты отправил? Ладно. Все равно - туда ему и дорога!
        - Раз в тюрьме сидел, - задохнулся Сирега, - значит, сразу на распыл можно? Я из тюрьмы не убегал и сам себя не освобождал! Я бы честно отпахал свой срок. И не просил меня освобождать… Вообще, мне до фени ваша революция! Вы за свою власть деретесь между собой, а меня воевать заставляли… Пусть меня обратно посадят! Я в России хочу сидеть. - Сирегу прорвало, с болью, ненавистью он выплескивал все, что накопилось за последнее время.
        Агиров схватил пиалу, выплеснул остатки чая в лицо Сиреге, несколько чаинок осталось на щеке.
        - Ах ты зэчара паршивый! - заорал он, свекольно побагровев.
        Но Сирегу уже было не остановить.
        - Отстаньте все от меня! Я русский. Мне не нужна ваша земля, посадите меня обратно. От звонка до звонка, отпахать - и покедова… По фиг мне ваш Нацфронт. Все ваши гешефты!..
        - А, уже в тюрьму захотел, когда жизнь ломаного гроша не стоит? Хорошо было в крытой? А на свободе стрелять всех кого попало и грабить - плохо? Сколько женщин, стариков, детей положил зазря?
        - Это ваши положили, - задохнулся Сирега. - Я только в бою… Это вы все тут озверели, а мне до задницы и фундики и фантики…
        - А награбил сколько? - не унимался Агиров. - Ты, грязный ишак, свинья русская, ты уничтожал и грабил народ! Мой народ!.. Весело было тебе, шакал? Машину получил за подвиги? А чья она, знаешь? Не твоя. Ворованная!
        - Так мне ее…
        - Знаю! За твои гребаные заслуги.
        - Кара-Огай подарил! - выкрикнул Сирега и тут же получил крепкий и точный удар в солнечное сплетение. Он согнулся в три погибели, не в силах вздохнуть.
        - Ты Кара-Огаем не прикрывайся! Он тебя завтра пристрелит! Хотя я сам бы это сделал с удовольствием… Потому что ты, зэк поганый, не отсидел срок. Ты - беглый, и в тебя надо стрелять, как в бешеного шакала. Чтобы никого больше не смог убить!
        Сирега сник. Из него будто вышли все душевные соки, а воля рассыпалась на осколки. Действительно, беглый зэк - и не более. Освободил его другой бывший зэк, а мент страдает: беззаконие! Но все равно служит ему как пес… Всё, круг замкнулся, и из него не выйти. Всему миру очень нужно отправить некоего арестанта Сирегу на тот свет. Без приговора. Без обжалования. Без сантиментов… И Сирегу закопают. Без имени, без бирки. Отняв даже память о нем. И мать-старушка не узнает… А будущие исследователи исторических коллизий, всякие там археологи, откопают улыбающийся Сирегин череп с отверстием, сильно обрадуются, будут крутить в дырочке пальчиком и рассуждать о величии или о безнравственности былой эпохи…
        А может, Сирегины кости понадобятся потомкам для Могилы Неизвестного Боевика. И на приемной комиссии его останки победят: всех покорит открытая улыбка пустой Сирегиной головы. «Классный парень!» - скажут они. И ему крупно повезет. Правда, если какой-нибудь грамотей в очках не заявит, что череп европейского, а не азиатского типа. И его кандидатуру зарубят, а кости выкинут на свалку…
        Вот такие мысли среди прочих посещали пока еще целую голову нашего непутевого героя, когда он сидел в камере, дожидаясь рассвета.
        Наутро его привели к Кара-Огаю. Тот, как всегда, был умудренно-спокоен, вежливо попросил, чтобы с пленника сняли наручники. «Чтоб потом от крови не отмывать», - догадался Сирега.
        - Страшно? - спросил Лидер.
        Сирега чистосердечно кивнул головой.
        - Ну рассказывай, как ты искал негодяев, как Степку убили, как автомат отняли.
        Сирега понял, что это для него вроде как последнее слово, и решил не отказываться. Начал с того, как отловил двух мародеров, которых, кстати, уже успели расстрелять, рассказал про попытки напасть на след бандитов, как опрашивал со Степкой жителей и вышел на старика, а через него - на хозмаг, где и прятались бандиты…
        - Значит, тебя оглушили, связали, потом ты смог распутать ноги и со связанными руками прийти в штаб? - щурясь от сигаретного дыма, спросил Кара-Огай.
        - Да. И когда мне освободили руки, я поднял людей и устроил засаду… Но они не пришли.
        - Так и было? - покачав головой, снова спросил Лидер.
        - Именно так. Мы прождали в подвале три часа.
        - Мне твою историю рассказали несколько по-иному.
        - Как? - не удержался от вопроса Сирега.
        - Это тебе необязательно знать. Главное, есть люди, которые подтвердят истинность твоих слов. Ведь так?
        - Конечно, - поспешно подтвердил Сирега.
        - Значит, Агиров приказал не давать оружия, и тебе ничего не осталось, как сбежать?
        Сирега промолчал. Признаваться не хотелось, а врать - тем более. Глупому теленку не следует обманывать зубра…
        - Я обещал расстрелять тебя. Как раз через полчаса истекают трое суток, - усмехнувшись, Лидер глянул на часы. - Но я не стану этого делать. Я прощаю тебя. Я поставил тебе задачу. Ты мужественно и достойно выполнял ее. Ты потерял друга. Но по молодости и неопытности не смог довести дело до конца. Ведь ты нашел их логово, видел Вулдыря и этого, второго…
        - Консенсуса.
        - Да… Ведь это они были?
        - Да, - подтвердил Сирега и непроизвольно дотронулся до щеки. - Зубы ногой вышибали…
        - Мы их поймаем и поговорим за квадратным столом, - заявил вдруг Кара-Огай. - Я создал специальную группу. Живыми они отсюда не выйдут. Выходы из города блокированы. На себе убедился, не так ли? Вычистим всю грязь из города. Новая власть должна показать, что не потерпит разгула бандитизма и мародерства. Карать будем по законам военного времени… А ты иди к Джеги, пусть он выдаст тебе оружие. Будешь хорошо служить, получишь амнистию. Ты ведь не забыл?
        Под нахмуренными бровями Кара-Огая вспыхнул недобрый огонек…
        Бывший комсомольский работник Джеги встретил Сирегу как родного, приветственно хлопнул по плечу и доверительно намекнул, что сам просил Лидера дать возможность парню искупить вину. «Врет», - подумал Сирега.
        Ему выдали автомат и поставили на охрану штаба. Теперь он нес службу у дверей с придурковатым коротышкой, который носил красный бант на груди. Его машина куда-то исчезла. Да Сирега и не горевал: как пришла, так и ушла.
        А Вулдыря и Консенсуса поймали через день. Глухой ночью они напоролись на одну из поисковых групп. Отстреливались, пока не кончились патроны, убили двоих, сами же чудом не пострадали.
        Утром из столицы прибыл Тарантул. Он устроился там и готовил почву для переезда Лидера. В белой «Волге» с ним, кроме водителя и охранника, приехала совсем юная белокурая девушка. Она осталась в машине.
        - Далеко не отходи, я скоро вернусь, - сказал он ей.
        - Хорошо, папочка, - ответила девушка.

«Знаем мы таких папочек… Любят же азиаты русских девок», - подумал Сирега, скучая у входа штаба.
        Тарантул прошел мимо, даже не глянув на Сирегу. Тут же следом под конвоем провели пленников. Лица их были основательно «подсвечены» кровоподтеками всех цветов радуги, руки закованы за спиной. Живописность вида завершали супермодные, но донельзя замызганные костюмы из гардероба сбежавшего директора психиатрической больницы Мышьякова.
        - Здравствуй, сволочь, - тихо сказал Сирега Вулдырю, который шел первым.
        Тот глянул волком и отвернулся. Консенсус проскользнул, не поднимая головы.
«Сейчас им сделают карачун», - подумал Сирега и вдруг понял, что его враги стали ему безразличны.
        Девушка вышла из машины, потянулась, как котенок. Она скользнула взглядом по Сиреге, и он увидел, что глаза ее печальны и настороженны. «Бедняга, - пожалел он ее, - попала в лапы к старику. Сжечь, что ли, еще один дом?»
        Пленных вывели через час, живых, но еще более удрученных. Загнали их все в тот же подвал, закрыли на замок. Сирега, сменившись, нашел паренька, который участвовал в ночной засаде. Он рассказал, как с первых очередей бандиты положили двух боевиков, потом прятались в арыке и отстреливались, пока были патроны.
        - С ними еще был доктор из психушки, они его как заложника таскали, - вспомнил парень. - Мы его сразу отпустили, как разобрались.
        Сирега опешил:
        - Дураки! Он с ними заодно.
        - Откуда ты знаешь? - удивился парень.
        - Когда они меня повязали, баланду травили, обещали с доктором познакомить. Они его королем называли. Говорили, что большой выдумщик…
        - Да они бы сразу вложили его, как только он отмазываться бы начал.
        - У воров не принято сдавать, тем более в присутствии другого вора… - веско заметил Сирега. - А вы их, наверное, сразу метелить начали? Такие рожи расписные были!
        - Отвели душу - за трех наших… Доктору тоже досталось под горячую руку.
        - Одно утешение…
        Коротышка, которого Сирега звал «красногвардейцем», по-прежнему торчал у входа.
        - Пошли отдыхать, - сказал он ему.
        - Не могу, другу обещал подменить, - ответил тот.
        Сирега отправился в комнату отдыха, лег на матрас и мгновенно уснул. Проснулся он от звуков близких выстрелов. Вставать не хотелось, но он пересилил себя. В коридоре его чуть не сбили с ног. Возбужденная толпа валила по лестнице, все щелкали на ходу затворами. Кто-то заорал:
        - Фундики прорвались!
        У входа Сирега увидел неподвижно лежащего «красногвардейца». Под нелепым красным бантом расплылось кровавое пятно. Сирега почувствовал жгучую досаду и горечь, словно злополучный бант был виной гибели.
        Тут выяснилось, что бежали пленники, они застрелили часового и попутно прикончили Сирегиного «дружка». Из подвала вынесли тело часового. К своему ужасу, Сирега опознал в нем Сику. Тот недавно приблудился к Национальному фронту, знакомые кореша отрекомендовали и поставили новобранца на охрану загородного склада горюче-смазочных материалов. «Откуда он здесь взялся?» - недоумевал Сирега.
        Вечером, когда ни с чем вернулась поисковая группа, Агиров устроил экстренное совещание. Он допросил начальника дежурной смены, начальника караула…
        - А где был вот этот господин? - Агиров упер свой палец в сторону Сиреги.
        - У меня алиби! Я спал! - выкрикнул он.
        Тут же нашлось несколько человек, которые подтвердили это.
        Дежурный смены и второй охранник, на свое счастье отлучившийся в тот момент и тоже уцелевший, были посажены в подвал. Охранять их Агиров поставил начальника караула. Поисковая группа вновь начала прочесывать город. Сирегу же вывели из состава дежурной смены. Он не возражал, пошел валяться на койку.
        Но, не пролежав и десяти минут, Сирега вскочил. Именно сейчас он ясно представил, что должен сделать. Не теряя времени, отправился в полк, который, как шутили в городе, стал филиалом дурдома. Сирега долго блуждал среди изнуренных, сонных, возбужденных, кривляющихся больных. Наконец у бойкого старичка, представившегося поэтом, ему удалось выяснить, что живет в полковой санчасти некто Юра - санитар…
        Там Сирега нарвался на капитана-очкарика, который тут же завалил его массой ненужных вопросов: «Если вы не больной, то что вы тут делаете?.. Здесь российский полк, а не полигон для Национального фронта, хотя, между нами, становится формальным дурдомом… А может, вы шпион?» Наконец он понял, что пришельцу нужен Юра, не стал спрашивать, для чего и зачем, молча провел к двери.
        Сирега постучал, но никто не ответил. Тогда он тихо приоткрыл дверь и увидел лежащего на кровати худосочного паренька. Тот открыл глаза, равнодушно глянул на вошедшего и отвернулся. «Еще один псих», - подумал Сирега.
        - Это ты будешь Юрой-санитаром?
        - Буду, - блеклым, как больничная штукатурка, голосом отозвался паренек, глядя в какую-то свою заумную пустоту.
        - Я ищу доктора, - без предисловий начал Сирега. - Он связан с бандитами, вместе с ними грабил квартиры…
        - Это Шрамм.
        - Что? - не понял Сирега.
        - Фамилия такая - Шрамм. Иосиф Георгиевич. Мерзкий человек… Зачем он вам? - будто выдавливая слова, произнес Юра.
        Он повернул голову, и Сирега увидел его безжизненные, как лед, глаза.
        - Мне нужен не так он, как его новые дружки.
        - А вы кто? - равнодушно спросил Юра.
        - Я бывший зэк, а теперь боевик Национального фронта, - исчерпывающе ответил Сирега и назвал свое имя.
        Почему-то ему не захотелось темнить перед человеком, у которого, видать, умирала душа. Юрка сел, свесив худые ноги вниз, и уже с любопытством глянул на Сирегу.
        - Отомстить хочешь… - Он понимающе кивнул. - Я знаю их. Оба в наколках, один - дылда, второй - маленький и гнусненький, тоже законченный подлец. Приходили, рыскали по больнице, продукты унесли… Я Машеньку от них прятал. А гадина Шрамм сам водил их по больнице и показывал, где что можно своровать.
        - Где найти доктора? - нетерпеливо спросил Сирега.
        - Где он живет, я знаю. Но вряд ли ты его найдешь там.
        - Пошли, покажешь!
        - Пошли, - быстро согласился Юрка. - Только давай сначала кашки с моими больными поклюем. Со вчерашнего дня ничего не ел.
        Сирега согласился: подкрепиться надо. Они съели по большой тарелке перловки и запили бледным чаем без сахара.

…В квартире Шрамма, видно, никого не было: на стук не отвечали.
        - А женка его где? - шепотом спросил Сирега.
        - Сгорела, - так же тихо ответил Юра.
        - Как это сгорела?
        - Как спичка… Сбежала от него к вашему Кара-Огаю. А потом случился пожар в доме, и она сгорела. Разве не слышал?
        - А-а, - протянул Сирега. - Так это, значит, она…
        - Вспомнил?
        - Да, видел как-то, - не стал уточнять Сирега.
        Они спустились во двор. Сирега закинул автомат за спину и, поплевав на ладони, по кирпичным выступам и трубам полез на второй этаж, через форточку открыл лоджию и затем уже проник в квартиру типового проекта, в которой до недавнего времени сносно проживала семья Шраммов.
        Обе комнаты хранили следы пьяного разгула. На прожженном в нескольких местах ковре валялись окурки, пустые бутылки, консервные банки, газеты в ржавых пятнах. Повсюду попадались на глаза стаканы со следами губной помады.
        - Развратничал, оказывается, старикашка, - оценил обстановку Сирега. - Недаром Люська от тебя удрала…
        Он прошел в коридор и открыл дверь Юрке. Тот несмело вошел, шепотом поинтересовался:
        - А что будет дальше?
        - Дальше будет засада.
        И Сирега изложил свой план: затаиться в квартире, не шуметь, свет не включать, ждать прихода хозяина - одного или с дружками. Спать по очереди…
        - Ты, конечно, можешь отказаться. Но я вижу, и у тебя есть с ними свои счеты…
        - Хорошо, я остаюсь, - согласился Юра. - Но что ты будешь делать, если придут все трое? Они, наверное, с автоматами?
        - Разберемся, - успокоил Сирега. - Вскрытие покажет…
        - Я бы не хотел, чтобы ты стрелял. Ведь жизнь нам дается от Бога. И никто не имеет права лишать человека его жизни.
        - Это ты все правильно излагаешь… А вот одна моя знакомая девушка, прежде чем нажать на курок, говорила: «!» Потому что она хотела попасть туда позже тех, с кем она мило перестреливалась.
        - И где сейчас эта девушка? - спросил Юрка.
        Сирега помрачнел.
        - Ее убили. Она умерла на моих руках. Всю жизнь она была одинокой и никому не нужной.
        - Вот видишь… И все-таки постарайся без стрельбы, - еще раз попросил Юра.
        - Ты, я вижу, как баптист. У меня покойная бабка тоже была благоверная… - Сирега помолчал и добавил: - Ну ладно, постараюсь. Только ради тебя.
        - И ради нее, - сказал Юрка и с уже неизлечимой болью вспомнил о Маше.

«Хороший парень, - подумал Сирега, - хоть и из породы хлюпиков. Смешной такой. Наверное, ему хорошо доставалось от пацанов в детстве…» И умудренный арестант Сирега вдруг попытался представить Юрку в их крытой. Вот кого бы замордовали в первую очередь. Хотя, может, как раз и наоборот. Есть на зонах такие люди из хилой породы, с невероятной просветленной душой. За решетку они попадают чаще волею случая, и неволя странным образом влияет на них, очищая, возвышая над окружающим зловонным тюремным болотом.
        Юрка вдруг спросил:
        - Сирега, а за что ты в тюрьме сидел?
        Былой арестант убежденно ответил:
        - Разбойник я! Дрался, хулиганил, по пьянке у гражданина мотоцикл отобрал, а когда вязали меня, у двух ментов почему-то челюсти хрустнули.
        - А не жалко было их?
        - Кого - ментов? Ну ты уморил! Чего их жалеть? Они мне потом три ребра с каждой стороны сломали и морду в арбуз превратили.
        И Сирега, не очень-то откровенничающий о своем недавнем тюремном прошлом, стал вспоминать то, что уже торопливо спряталось в глубинке памяти и о чем никогда не стал бы откровенничать в камере. Видно, не случайно была их встреча, раз появилась тайная доверительность. Он рассказал о первой своей девчонке, с которой слюбились они в тесной комнатушке общаги. О том, как глубокой ночью глотал слезы после оглашения приговора - шесть лет тюрьмы.
        Юрка слушал, но не кивал как болванчик, - есть такая разновидность вялых собеседников, которые продолжают кивать даже тогда, когда рассказчик умолкает. В Юркиных глазах плескалась грусть, он сидел - сиротствовал и тоже вспоминал свою единственную девушку. Грусть - она всегда со смыслом. До пугающего скрежета дверного замка, видно, было еще долго, и Сирега рассказал даже про то тягостное и постыдное, что случилось с ним в последние тюремные дни, как его опустили. Не хотелось говорить - само вышло. Юрка не посочувствовал и не скривился. Он не понимал премудрой зэковской морали и тюремных законов. Он сказал, что они сами себя унизили, ведь не могут нормальные люди из-за проигранных денег творить такое.
        Потом Сирега рассказывал об освобождении тюрьмы Кара-Огаем. Тогда он получил автомат и стал самым счастливым человеком в мире, потому что все происходящее казалось фантастическим сном, бесконечным забойным приключением. Он окунулся в бездну странной войны, которую оценивал только как захватывающее и рисковое развлечение. Так все начиналось. А затем в его судьбу ворвалась ненормальная девчонка-прибалтка. Юрка, округлив глаза, слушал, как они искушались вражеской кровью на безумной и нелепой «операции». И вот настал час искупления: она умерла, а бедный Сирега, перепачканный ее кровью, запоздало понял, что потерял человека, который нуждался в его опоре.
        И уж совсем понесло Сирегу. Он потребовал от Юрки страшную клятву молчания, и тот немедленно поклялся, ему это было проще простого, потому что никогда он не испытывал желания наблюдать за корчами преданного им человека. После этого торжественного обещания Сирега засмолил очередную сигарету, грубо нарушив элементарные правила конспирации, и стал рассказывать о бедной женщине Люсе с мужниной фамилией Шрамм, которая хотела красивой жизни и в результате угодила в наложницы. О ее страданиях Сирега не распространялся: сама виновата. Зато в деталях расписывал бурный и страстный роман с беглянкой, о встречах на алкоголичкиной квартире, о том, как завербовала его душу сладкогрудая Люси. И, вновь истребовав еще более страшную клятву, Сирега в красках поведал о дьявольском плане взбунтовавшейся наложницы: сжечь дом, а вместо него подбросить обугленный труп из психбольницы. Не забыл даже рассказать про Люськины колечки, которые она ухитрилась напялить на обгоревшие культяпки пальцев несчастной…
        Уже смеркалось, и Сирега не сразу заметил, как мертвенно побледнел Юрка. И когда он вдруг завыл глухо и страшно, Сиреге показалось, что у юного санитара поехала крыша. Он даже не почувствовал боли, когда Юрка по-бабьи, открытым кулаком ударил его по голове.
        - Подонки вы все, подонки!.. Все до одного! - в исступлении бросал он горькие обжигающие слова.
        - Да ты что, Юрка, вольтанулся? Я бабу вырвал из рук старикана! А ты по его хате убиваешься! Да он себе еще столько отгрохает, тебе и не снилось!
        - Как вы посмели тронуть ее! Кто вам позволил? И снова, второй раз сжечь! Выродки паршивые! Дважды убивали…
        Он попытался еще раз ударить Сирегу, но тот схватил тщедушное тельце и сильно встряхнул.
        - Ты, кореш, однако, совсем чокнулся со своими придурками… Дважды умереть нельзя. И далась тебе эта горелая «кукла»! Ну жалко, блин, до слез, дядя там или тетя сгорела, так ведь на хорошее дело послужила! Человека от сатрапа освободила! Да чтоб я живого спалил - век воли не видать! А она ж мертвая была, лежала, блин, под кроватью и не чирикала. Ну как тебе еще объяснить, ты такой гуманист. Ее ж потом захоронили честь по чести, с табличкой. На христианском кладбище…
        Юрка замолк, уставившись в одну точку.
        - Где ее похоронили? - уже спокойно и отчужденно спросил Юра. - Можешь показать?
        - Я же сказал: на христианском кладбище, два километра от города.
        - Знаю, - сказал Юрка, вспомнив недавние похороны. - Найду. А табличку с этой мерзкой фамилией «Шрамм» утоплю в сортире… Бедная моя девочка, тебе при жизни не везло и после смерти над тобой издевались!..
        - Так это была… - стал прозревать Сирега.
        - Это была моя несчастная любовь, Сережка. Вы украли ее тело, моей Машеньки, чтобы справить свои дела… Пусть ей там будет хорошо! Она всегда была неземной и не обидится, что ее несчастные останки сожгли еще раз, если это нужно было для доброго дела. Пусть будет так…
        - Ну вот и славно, - облегченно вздохнул Сирега.
        Они разговаривали шепотом. Сирега прекратил смолить сигареты. Он предчувствовал, что в квартиру сегодня придут.
        - А какая она была, Маша? - тихо спросил Сирега. Ему захотелось узнать о погибшей девушке, которая так странно вошла в его судьбу.
        - Она была очень красивая. Но никто этого не замечал. Свои чудные волосы она прятала под тугим платком, боялась, что ее остригут, как барана. Мы с ней давно подружились, и однажды я привел Машеньку в свою чердачную каморку. Эта маленькая комнатушка под крышей была моим первым жилищем, где я мог жить в одиночестве, без счастья коллективизма.
        - Как я тебя понимаю! - грустно отозвался Сирега. - Как я мечтал, сидя в камере, о своем уголке! Не видеть каждый день одни и те же противные лица, побыть в одиночестве - какое это счастье!
        - И вот, - продолжил Юра, - я привел ее к себе, она сняла платок и попросила подогреть ей воды, чтобы помыть голову. И я сам помыл ей волосы. Когда они просохли, я увидел золотое волшебство. И ее переменчивые глаза: то голубые, то зеленоватые, заглянешь - словно в непознанный тайный мир окунешься… Чаще она молчала, но, когда была весела, превращалась в неистощимую выдумщицу, проказничала, а то вдруг снова задумывалась, будто душа ее мгновенно переносилась в дальние миры. Она так и считала, что на земле она временная пленница… Я купил ей короткую юбчонку и блузку и выбросил ее старый рваный халат. Какое же это счастье - одевать любимую девушку! Мы тайно встречались и так полюбили друг друга, как никого в жизни еще не любили. Я сирота, матери не помню, все, что от нее осталось, - маленькая записочка, в которой она просила, чтобы меня назвали Юрой.
        У Машеньки умерла мать, отца она не знала. Но однажды призналась, что отец ее сидит в тюрьме, рецидивист, а она его боготворила и мечтала когда-нибудь увидеть.
        - А я жил словно в другое время, - печально сознался Сирега. И рассказал об Инге и о том, как она погибла. - Однажды она предложила навести шороху у фундаменталов. Она так и говорила: «шорох», а подразумевалось, милый Юра, настрелять человечков на денежную премию…
        Они сидели в полной темноте, у них была фляжка с водой, они пили из нее по очереди маленькими глотками. Юрка тихо произнес:
        - Страшная история. Значит, пришла расплата…
        - Разве всегда приходит расплата? Если так, то за что расплатилась жизнью твоя девушка?
        - Она была святой… Святые уходят раньше.
        Сиреге показалось, что во дворе раздался тихий шорох, как будто кто-то едва задел сухой лист или шаркнул подошвой. Он поднял предостерегающе палец, жестом показал, чтобы Юрка встал рядом с выключателем, как они и договорились, сам неслышно метнулся к двери.
        Замок щелкнул железной челюстью, дверь бесшумно отворилась, появился силуэт, заколыхался, замер на пороге.
        Неизвестный втянул носом воздух, блеснули очки, и тут же Сирега удавом вцепился ему в горло и одновременно ткнул стволом в живот.
        - Тихо, а то пришью! - прикрыв ногой дверь, прошептал он жертве в ухо. - Скажи, что в квартире никого нет. Понял?
        Очкарик что-то просипел, закивал учащенно. Сирега включил свет, оба сразу зажмурились. Перед ними стоял обритый наголо субъект в золотых очках и помятом костюме. Замусоленное лицо его перекосил страх, и Сирега сделал вывод, что и в нормальном состоянии его физиономия достаточно отвратительна.
        Тихо выплыл Юрчик. Появление его вызвало судороги на лице Шрамма.
        - Вулдырь и Консенсус внизу? - тихо спросил Сирега. Шрамм кивнул, насколько позволяла Сирегина рука, по-прежнему сжимавшая его горло. - Подойди к окну и позови их! И помни: если что, первая пуля - твоя.
        - Они мне сказали спуститься вниз… - хрипло выдавил Шрамм.
        На мгновение Сирега смешался, но тут же нашел выход:
        - Ты со своими дружками влип по самые помидоры, дядя! В соседнем доме - наши. Стреляют без предупреждения. Спускайся и живо веди их сюда. Потом сразу падай на пол, чтобы спасти свою пакостную жизнь. Но гляди, если предупредишь их…
        - Я п-понял, - заикаясь, прошептал Шрамм.

«Жаль, подмоги нет, - успел пожалеть Сирега. - И из окна их не достанешь. Меня же первого и срубят».
        Шрамм пошел вниз. Сирега занял место в простенке у шкафа, а Юрке кивком показал, чтобы спрятался во второй комнате.
        Пришельцы почему-то медлили - время вытянулось в долгую нервную нить. «Что-то заподозрили и уже сверкают пятками по 2-й Нефтяной улице?» - подумал Сирега.
        Послышались осторожные шаги. Скрипнув, открылась дверь, и Сирега увидел перекошенное потное лицо провокатора. Они еще не успели встретиться взглядами, как доктор с жутким мычанием бросился на пол. В следующее мгновение Сирега увидел пригнувшегося Консенсуса с автоматом на изготовку и тут же нажал на спусковой крючок. Очередь прошила сверху вниз, почти осязаемо для него. Сирега бросился к выходу, запоздало сознавая, что совершает непоправимую ошибку. Он выскочил на лестничную площадку, но Вулдыря уже не было. Сирега услышал только поспешно удаляющиеся шаги, рванулся вслед, но беглеца надежно укрыла темнота.
        Ушел Вулдырь легкой походкой волка, заметая следы, сцепив от ярости зубы, одинокий, отчаянный…
        Сирега вернулся в квартиру. Раненый Консенсус громко стонал и требовал спасти его. Иосиф Георгиевич сидел на полу и с ужасом смотрел, как приближается к нему лужица крови. Рядом стоял бледный Юрчик, вздрагивал всем телом. Автомат лежал рядом с раненым. Сирега поднял его и протянул товарищу:
        - Возьми в правую руку и никуда не нажимай.
        Потом он подошел к Консенсусу и, с силой встряхнув его, прислонил к стене. Пули попали ему в руку, правое плечо и бок…
        - Ну вот, Консенсус, мы и встретились, теперь самое время побазарить по душам!
        - Надо его перевязать, - вдруг очнулся Юрка.
        - Обойдется, не в санатории!
        - Но он же раненый, мы не можем оставить его без помощи. Это мой долг санитара.
        - Ты наивный пацан с короткой памятью! Вяжи панты своему доктору! - резко отреагировал Сирега.
        Консенсус поднял руку, будто защищаясь от пули, лицо его стало плаксивым, он завыл:
        - Сирега, ты не можешь убить меня! Я ранен, я свое получил. Не убивай меня!
        Сирега отрицательно покачал головой, вскинул автомат, но тут к нему бросился Юрчик. Он с силой отшвырнул сообщника в сторону.
        -, Консенсус!
        Грохнул одиночный выстрел. Голова пленника дернулась, раскололась, брызнули на стену и поплыли белесо-красные сгустки.
        Юрка побледнел и отвернулся. Резко пахнуло кровью.
        - Вот теперь, Юра, его можно жалеть, - с расстановкой сказал Сирега. - И давай кончай с доктором. Он твой. Ты ведь хотел ему отомстить? Жаль, я не успел поинтересоваться у Консенсуса, сколько этот старикашка людей порешил.
        - Ни одного, видит бог! Они меня в плену держали, за собой таскали! - запричитал Иосиф Георгиевич.
        Сирега неторопливо стал спускаться вниз. Через минуту вышел и Юрка.
        - Я его отпустил… Предупредил только, чтобы он исчез из города.
        - Твое дело, - равнодушно отреагировал Сирега. - Он твой… Пошли в штаб. Сдадим трофей - нам зачтется. И отоспимся.

…Прямо скажем, отчаянно лгал бывший главврач. В то самое время, когда Сирега сидел в подвале и ждал казни, Шрамм находился в квартире Ады. Задумал он весьма гнусную шутку, впрочем, шуткой это назвать трудно. Что подвигнуло его, врача, на отвратительное деяние, достойное мизантропа, сказать трудно. Возможно, сублимировали многочисленные тайные комплексы… Ада просияла, как вычищенная ложка, когда увидела своего кумира. Если б она знала, зачем приплелся к ней этот ученый монстр!
        Пока женщина гремела на кухне, пытаясь найти что-нибудь на стол, коварный Шрамм подсыпал в ее стакан небольшую дозу клофелина - ровно такую, чтобы не усыпить, а лишь ослабить сильное тело Аделаиды.
        Они выпили за встречу. Иосиф Георгиевич с отвращением проглотил кусок венозной колбасы и сладко уставился на женщину. Надо было о чем-то молоть языком. «Ну что, моя дорогая клуша, - осклабясь, спрашивал доктор, - расскажи, как жила, не изменяла ль?» Ада счастливо смеялась, прижималась к Иосифу. Он терпел нежности, предвкушая, как скоро все окупится сторицей… «А вы чем занимались, Иосиф Георгиевич, наверное, писали важную работу?.. Я так и подумала, поэтому не хотела вас тревожить. А когда узнала, что ваша бывшая жена сгорела, подумала, что вы в трауре». - «А, хрен с ней!» - беззаботно отозвался о Люсе доктор. «Как вы можете!» - ужаснулась Ада, лелея сладкую надежду и сонно хлопая ресницами. Доктор понял, что пора начинать. Веселый Шрамм предложил записать Аделаиду в кришнаиты. Она тут же горячо согласилась. Шрамм достал припасенную бритву и ловкими взмахами и поскребываниями тщательно оболванил женщине голову.
        Она не сопротивлялась, во-первых, потому, что ее уже клонило ко сну, а во-вторых, она давно искала место для спасения своей души.
        Потом они оба разделись, доктор сел на грудь дамы и ловким движением полоснул ее по горлу. Кровь хлюпнула, брызнула, залив безжалостному убийце живот, грудь, стекла очков, отчего весь мир для доктора стал красным. С любопытством он проследил, как затухает его жертва, тускнеют безумные глаза. Резкими движениями он стал отчленять голову, сломал бритву, с рычанием бросился на кухню, схватил столовый нож и завершил дело.
        Шрамм встал, в настенном зеркале выплыло обнаженное кривоногое существо в потрясающе красных пятнах. Он внимательно посмотрел на себя и произнес вслух:
«Каждый маньяк загадочен и неповторим, особенно тот, кому доступно понимание ритуального убийства. Я безумно страшен в этих кровавых одеждах!»
        Потом он прошлепал в ванную, открыл воду и, поскуливая под холодными струями, обмыл тело, голову, очки. Он неторопливо оделся и, стараясь не испачкаться, положил отрезанную голову в большую тарелку на столе…

* * *
        Известно, что на пикники лучше всего ездить на БТРе - и дешево, и удобно. В смысле по бездорожью. Поэтому Лаврентьев, собравшись на природу с дамой сердца, не раздумывая, посадил ее на зеленую броню. Ольга очень удивилась: командир никогда не предлагал ей подобные увеселения. Еще больше изумилась она, когда Лаврентьев сам уселся за руль грозной машины. Она не стала спрашивать, куда путь держать будет, и постаралась успокоиться. Она обрадовалась. Евгений Иванович будто узнал ее самые сокровенные мечты: хоть на несколько часов сбежать с любимым за полковую ограду. А куда - ей было все равно. В ее мыслях эта готовность звучала фривольно:
«И в огонь, и в воду, и в постель».
        Путь лежал неблизкий - в Волчью балку. Там командир решил отдохнуть от тягот и лишений воинской службы, умиротворенно понаблюдать за течением главной республиканской реки и поджарить заготовленный шашлык.
        На выезде из города его пытались остановить, но Лаврентьев погрозил кулаком, его тотчас узнали и подняли шлагбаум. Потом им на хвост сел красный «жигуленок». Он то обгонял, то отставал, и пришлось командиру остановиться, пересесть за пулемет. Предупредительной очереди, как обычно, хватило. Угрюмоносый водитель развернулся и понятливо исчез. Еще некоторое время они ехали по пустынной дороге. Потом Лаврентьев свернул на проселок. Военная машина мягко подпрыгивала на ухабах - Ольга могла оценить водительское искусство своего возлюбленного. Наконец он сделал крутой разворот и остановился. Ольга спрыгнула с брони и восхищенно осмотрелась. Волчья балка - место тайных встреч влюбленных всех наций и поколений. Скупая красота пустынных холмов, шелест саксаулов, резкий запах арчи, пожухлая трава, забывшая свое недолгое прошлое. Здесь просматривался крутой изгиб реки, желтые воды неторопливо облизывали заснувшие отмели.
        Лаврентьев вытащил из брюха машины два раскладных стула и столик, объемные бутылки с напитками, два пакета с шашлыком и зеленью. Все это он деловито разложил на земле, потом принес дрова, споро разжег костер.
        - Шашлык почти готов, надо его только подогреть, - весело сообщил он.
        Когда огонь разгорелся, Лаврентьев подсел к Ольге, налил ей вина, себе коньяку.
        - Я чувствую себя школьницей, сбежавшей с уроков, - сказала Ольга.
        - Вместе со своим учителем… Я, Оленька, человек на привязи. К этому вообще-то привыкаешь, но когда-то начинаешь понимать, что цепь и ограничиваемый ею круг теряют смысл, потому что изымают тебя из нормальной жизни, давая взамен жалкие самоутешения о пользе, необходимости, цели…
        - И вы решили сорваться с привязи?
        - Можешь называть меня на «ты»…
        Лаврентьев вытащил из пакета мясо, нанизал его на шампуры и положил над огнем.
        - Молодой барашек… Давай выпьем за будущее. У каждого оно свое. Не станем загадывать. Выпьем просто за лучшее будущее.
        И тут же осушил стакан.
        - Давно не пил. Дня два.
        - А вам это не помешает вести машину?
        - Наоборот, поможет. Я буду петь песни. Когда я воевал на Кавказе, наших водителей бронетранспортеров и других железных машин местные автолюбители называли словосочетанием «извини, браток». Обычно это было первое, что они слышали, очутившись в кювете… Так что, извини, браток…
        Ольга потянулась к Лаврентьеву, погладила его по щеке. Он взял ее руку, тихо заметил:
        - Какая у тебя нежная лапка! Соскучился старый хрыч по женской ласке. А ты меня взаправду любишь, без дураков?
        - Без дураков, - подтвердила Ольга. - Кому нужна коллективная любовь, да еще с дураками?
        Вдруг Лаврентьев замер, глаза его потемнели. Ольга удивилась, но не успела ничего сказать, как за ее спиной хлестко прозвучало:
        - Руки вверх! Пистолет на землю!
        Ольга обернулась. Четыре бородатых парня с автоматами ухмылялись, от души наслаждаясь ситуацией. Одеты были кто в чем: самый высокий - с зеленой повязкой на голове и в рваном камуфляже, остальные, еще более невзрачные, - в замусоленных халатах.
        Лаврентьев смерил пришельцев взглядом, неторопливо допил коньяк, ободряюще улыбнулся Ольге, аккуратно поставил стакан.
        - И тут не дают спокойно отдохнуть.
        - Пистолет на землю! - повторил высокий. - Осман, забери у него!
        Он заметно шепелявил, и Лаврентьев мимолетно подумал, что высокий, как и все люди с дефектами речи, не уверен в себе.
        Он вытащил пистолет, зарядил его и положил перед собой.
        - Вы хоть знаете, кто перед вами?
        - Знаем, командир, поэтому и берем тебя в заложники. Вместе с твоей бабой! - натужно хохотнул шепелявый.
        - Не хами, щенок! - резко осадил его Лаврентьев. - И имейте в виду: кто еще шаг сделает, я стреляю. - Он положил руку на пистолет. - А если вы меня убьете, завтра мой полк сметет с лица земли все ваши кишлаки. И нейтралитет закончится. Вчера я пил водку с Сабатин-Шахом…
        - Он не пьет водку! - резво вставил коротышка-боевик.
        - Еще как пьет, когда надо с русскими договориться! - повысил голос Лаврентьев. - Так вот, мы с ним условились о совместных действиях. Есть договор. И если вы сейчас не уйдете подобру-поздорову, договор полетит в сортир! А вам Сабатин головы отрежет, и они тоже полетят в сортир…
        Боевики переглянулись, пролепетали что-то на своем. Старший принял важный вид и изрек:
        - А почему я ничего не знаю об этом договоре?
        - Потому что шишка на голове не выросла, - ответил Лаврентьев.
        Коротышка ухмыльнулся, остальные по-прежнему сопели в редкие бороденки. А шепелявый не унимался:
        - Мы должны отвезти тебя к Сабатин-Шаху. Пусть он подтвердит твои слова!
        - И как поедем - на БТРе? - заинтересованно спросил командир.
        - Да, только за рулем буду я, - предупредил шепелявый.
        - Чтоб вас перекосило, шашлык подгорел! - Лаврентьев вскочил, снял с костра шампуры, положил на стол. - Ты, наверное, не понял, кто перед тобой, - продолжил он небрежно. - Я командир полка, а ты мне приказываешь куда-то ехать! Ты кто такой? В армии служил?.. Служил. Так что ж ты бестолковый такой? Поясняю последний раз: кто сделает хоть шаг, я стреляю. - И он снова положил руку на пистолет.
        Шепелявый демонстративно щелкнул затвором.
        - Хорошо. Тогда мы сейчас поедем к Сабатин-Шаху, доложим все как есть, да? А ты, если настоящий мужчина, подождешь нас здесь. Только не ходи к БТРу.
        - Отчего ж не подождать? - согласился командир. - Шашлык доедим. А вы поторапливайтесь, мы не собираемся сидеть здесь до ночи.
        Боевики отошли в сторону и стали совещаться.
        А Лаврентьев взял шампур и тихо произнес:
        - Иди в машину, закрой люк, свяжись с начальником штаба. Пусть на трех бэтээрах гонит сюда. Молнией! И пусть захватят сапера с миноискателем.
        Ольга встала, неторопливо пошла к машине. Боевики сразу всполошились.
        - Эй, девушка, ты куда?
        Лаврентьев укоризненно покачал головой:
        - Вы мужчины или кто? Женщины испугались! Ей по своим делам надо…
        Боевики замешкались, и Ольга юркнула в боковой люк, со второй попытки задраила его.
        - Эй, а зачем люк закрывать? - запротестовал шепелявый.
        Лаврентьев рассмеялся:
        - Чего ты такой пугливый? Женские дела у нее. Ходи сюда, мясо будем есть. Молодой барашек! Вино пить будем - тебя командир полка приглашает.
        Шепелявый вежливо отказался.
        Через несколько минут Ольга вернулась, взяла шампур, тихо сказала:
        - Штукину передала. Никак не мог въехать. Спрашивал: почему командир сам не может приказать, что он делает? Хотела сказать, что шашлык ест, так он подумал бы, что мы напились. Говорю: под дулом автомата держат.
        - Умница! - улыбнулся Лаврентьев. - Вот тебе полный стакан за это.
        - Не, я боюсь пить. - Она отодвинула стакан и положила почти нетронутый шашлык.
        - Ну вот, напугали девушку, у нее даже аппетит пропал, - сурово объявил Лаврентьев.
        Боевики не отреагировали. Один из них куда-то ушел, и тут же послышался шум отъезжающей машины.
        Ольга снова взялась за мясо, откусила, еле проглотила кусок, машинально отпила коньяку из стакана Лаврентьева, поперхнулась.
        - Они нас убьют?
        Лаврентьев потрепал ее по волосам.
        - Не бойся, не посмеют. Они знают, что, дай мне волю, я во всей области за десять дней порядок наведу, все фронты разгоню к чертовой матери, командующих и полководцев по камерам - все нары свободные. И на корню прихлопну всю эту воровскую революцию. Кстати, - Лаврентьев перешел на шепот, - ты водить умеешь?
        - Нет.
        - Жаль.
        - Не думайте, что я вас брошу.
        - Приказываю в обстановке личного времени обращаться к командиру исключительно на
«ты»! - отчеканил Лаврентьев.
        - Есть, товарищ подполковник! А что, если боевики приедут раньше?
        - Вопрос существенный. В этой ситуации я отвлекаю их, а ты незаметно прыгаешь в БТР. И ждешь наших.
        - А вы, то есть ты?
        - Я тяну время до последнего. Разберемся по ситуации. Главное - тебе проскочить в машину. Ясно? - И он так серьезно посмотрел на Ольгу, что ей снова захотелось перейти на «вы».
        Он украдкой глянул на часы. «Если выедут без канители и проволочек, через час должны быть здесь», - подумал он, решив для себя, что в заложники не дастся. Лишь бы Ольга уцелела.
        - А ты правда с Сабатином водку пил? - тихо спросила она.
        - Водка - святой продукт, ее с подонками не пьют, - пояснил Лаврентьев и плеснул коньяку. - Давай выпьем за то, чтобы все было хорошо. И больше не будем. Ты шашлык ешь, у нас еще есть. Не обижай хозяина. - Он глянул в сторону боевиков, томящихся неподалеку. - Эй, джигиты, присаживайтесь! Не стесняйтесь, все свои, советские, черт побери!..
        Один из боевиков очнулся, приложил руку к сердцу, отрицательно покачал головой. Второй не отреагировал, а шепелявый изрек:
        - Ты, командир, нам зубы не заговаривай. Кушай, пока не мешают.
        - Бабушка заговаривает. А когда старший за стол приглашает, хамить не надо.
        Не торопясь, они доели шашлык. Шепелявый нервно поглядывал на часы. Лаврентьев склонился к Ольге и прошептал:
        - Приготовься.
        Он встал и, держа в одной руке пистолет стволом вниз, другой стал искать сигареты в кармане. Найдя, выложил пачку на стол, вытащил сигарету, чиркнул зажигалкой, после чего неторопливо направился к боевикам. Выходило так, что свои должны были появиться минут через пять-десять. Не дойдя нескольких шагов до боевиков, он остановился и произнес:
        - Кажется, скоро кому-то придется крупно извиняться и просить прощения.
        Пока троица осмысливала услышанное, Ольга прошмыгнула в нутро машины и с первой попытки захлопнула люк.
        - Эй, ты куда? - запоздало спохватились боевики.
        Лаврентьев картинно развел руками.
        - Какой ты, однако, нервный! У девушки свои маленькие проблемы.
        И тут случилось то, чего опасался Лаврентьев.
        Явственно донесся шум легковых автомобилей, скорее всего «Жигулей», как сразу по звуку определил командир. И он понял, что Штукин безнадежно опоздал, не оправдал доверия, подвел, погубил… Слышно было, как за холмом машины остановились: дальше им не проехать, только на БТР.
        - Шаг ступишь к «бронику» - стреляю! - предупредил воспрянувший духом шепелявый.
        Подкрепление - шесть человек вышли, уже построившись в цепь.
        Гонец еще издали прокричал:
        - Сабатин-Шах приглашает командира полка в гости! Он сказал: привезти обязательно.
        Лаврентьев чуть приподнял пистолет, понимая, что не успеет сделать и трех выстрелов. Не помог бы и автомат, который лежал в БТР. Влип, как зеленый Ванька-взводный… Несколько боевиков, не скрывая торжества, обошли машину, встали за его спиной. Один из них демонстративно поигрывал заряженным гранатометом.
        И вдруг заскрипела, зашевелилась башня боевой машины. Лаврентьев понял, что все это время Ольга мучительно пыталась разобраться в устройстве механизмов. Пулемет пополз в сторону боевиков, те шарахнулись в стороны. Тут открылся лючок-бойница, и из железной утробы раздался звонкий голос:
        - Уходите, а то я всех перестреляю!
        - Молодец, Ольга! - зычно крикнул Лаврентьев. - Патронов не жалей!
        Но пулемет молчал, побледневший гранатометчик опустил ствол. Боевики приближались, ступая аккуратно, будто по минному полю. «Ни одного профессионала», - подумал Лаврентьев, поднял пистолет и выстрелил вверх.
        - Первый, кто подойдет, получит пулю.
        И тут порыв ветра донес спасительный рокот. Он звучал, как сладкая трель, симфония жизни, фанфары провидения. Ни с чем нельзя было спутать эти звуки. Боевики залопотали на своем, шепелявый стал кричать, размахивая руками. Лаврентьев спрятал пистолет в кобуру: пусть видят, что командир хочет расстаться без крови.
        Все оцепенели. Звуки нарастали, приближая развязку; боевики стояли, как окопные столбы, ждали распоряжений шепелявого. А у него, как волны на воде, ходили желваки, он вспотел и вдруг что-то прокричал на своем языке.
        Лаврентьев понял только слово «заложник», произнесенное на русском. Двое резво кинулись к нему, он мгновенно отреагировал, рука метнулась к кобуре, черным пятном мелькнул пистолет. Грохнул выстрел, и с боевика слетела защитная панама. Он машинально наклонился, поднял ее, обескураженно просунул палец в дырку.
        - Не стрелять! - по-русски скомандовал шепелявый, потому что Лаврентьев уже опустил пистолет.
        И уже, ворча, взбирались на холм бронетранспортеры. Шли красиво, один за другим, а третья машина вышла сбоку и остановилась.
        - Кидай оружие, канальи! - зло выкрикнул Лаврентьев, начисто растеряв всю дипломатию.
        - Кому не ясно, что сказал командир полка? - Из первого бронетранспортера показалась голова Штукина.
        С другого БТРа спрыгнул начальник разведки Козлов, подошел к шепелявому, вырвал автомат у него из рук. Остальные без команды положили оружие на землю.
        - А ну вылазьте собирать оружие! - крикнул Козлов. - Что я, нанялся вам тут сборщиком?
        Тут же на свет божий появились офицеры и с удовольствием собрали автоматы.
        - А у водителей? - спросил Лаврентьев.
        - Уже отняли! - доложил Козлов.
        - Они не смоются?
        - Мы и ключи забрали.
        - Стройте всех! - приказал Лаврентьев.
        Один из офицеров взобрался на вершину холма, свистнул и махнул рукой.
        Лучезарная Оленька выпорхнула наружу и одарила спасителей улыбкой. Все военнослужащие, давно отправившие на родину своих жен, остро позавидовали командиру. Пока их бередили неслужебные мысли, Лаврентьев отвел Штукина и Козлова в сторону и сказал:
        - Я сегодня провел небольшую рекогносцировку. И мои предположения подтвердились. Аборигены не случайно оказались в этом безлюдье. За мной, кстати, никто не следил, приехал сюда незаметно… А где сапер?
        - Васильев за рулем! - ответил Штукин.
        - Здесь у них склад с оружием. Надо тщательно осмотреть каменоломни. Но сначала надо допросить с пристрастием нескольких хлюпиков - я покажу каких. Это по твоей части, Козлов. Ты, Гена, расставишь БТРы по холмам, чтоб была круговая оборона. Если пожалует Сабатин, чтоб по чести встретить… А то обнаглели дальше некуда! Командир выехал отдохнуть на природу, и тут же какие-то засранцы меня арестовать надумали! Давай этого атамана ко мне! - распорядился он.
        Шепелявый подошел, покорно вытянулся.
        - Ты в армии служил, замудонец? В Советской армии?
        - Служил…
        - Ты знаешь, что офицер, а тем более командир части - святой для тебя человек?

«Замудонец» скорбно опустил глаза.
        - Я сейчас посажу тебя на «губу», закую в кандалы и заставлю учить уставы, раз до твоей задрипанной головы не доходит, что командир российского полка, вынужденно соблюдающий нейтралитет, - неприкосновенный. А может, тебя расстрелять в урок другим?.. Козлов, начинай!
        Дюжие взводные затащили шепелявого в бронетранспортер, и начальник разведки приступил к допросу. Сапер, невысокого роста лейтенант, отправился с миноискателем к каменным развалам. Лаврентьев решил не мешать Козлову. Широко расставив ноги, он любовался заходом солнца. В эти минуты он, конечно, любовался и собой. Тихо подошла Ольга и замерла, боясь помешать командиру осмысливать важные задачи.
        - А, это ты, Оленька? Извини, но никак не получается наш отдых.
        Подошел Козлов.
        - Я допросил пятерых. Один раскололся. Говорит, что склад - в районе каменной осыпи.
        - Отлично! Бери на подмогу Васильеву двух пленников, пусть разгребают. До захода солнца надо успеть.
        Когда-то в этих местах добывали камень для строительства, но вскоре каменоломню забросили: место было труднодоступным. Проложенная дорога со временем разгладилась, заросла колючкой, словно здешняя земля исторгла ее из себя, как инородное тело.
        Подневольные боевики лениво ворочали глыбы, расчищая поле деятельности.
        Васильев уже чувствовал, что на верном пути. Нюх у лейтенанта был профессиональный - заимел в свое время опыт разминирования в российской глубинке.
        Сначала проглянул брезент, затем зеленые ящики, их тут же вскрыли - новенькие, в смазке, автоматы Калашникова блеснули воронеными стволами, вот-вот готовые прыгнуть прямо в руки. Потом откопали футляры с реактивными гранатами, «цинки» с патронами, еще один ящик с автоматами, ручные гранаты в молочном бидоне и прочую дребедень, от которой у военного часто сводит скулы и пропадает желание улыбаться.
        Лаврентьев посмотрел на это добро, восторга не выразил, потому как уже предвидел последствия, приказал:
        - Загружай! Сабатин запаздывает, ждать не будем…
        Пленные загрузили оружие, затем их рассадили по машинам. Водителей легковушек командир отпустил и сказал на прощание:
        - Передайте Сабатину, что наглость его холуев терпеть не собираюсь и наказывать буду беспощадно.
        На следующий день появились три посланца от Сабатин-Шаха. Лаврентьев принял их через час, провел по территории полка, показал гауптвахту, где содержались боевики, и пояснил, что своей властью арестовал их на десять суток за попытку угрожать оружием должностному лицу при исполнении им своих обязанностей.
        - Расстрелять их по законам военного времени я, к сожалению, пока не имею права, Уголовный кодекс уважаю, так что ограничился арестом. Об этом я сообщил нескольким журналистам, в том числе и американским. Сейчас арестованные убирают территорию, чистят туалеты. Блеснут в труде - отпущу раньше. Питание у них калорийное, все довольны. Так и передайте Сабатину. Это все. Дежурный вас проводит…
        Вечером позвонил Сабатин-Шах. Он любезно похвалил военную хитрость Лаврентьева и перешел к делу:
        - Командир, этих трусливых щенков можешь оставить себе, но верни мне оружие.
        - Оружие ты не получишь, а вот щенков забирай, вырастут, может, собаками станут.
        - Зачем, командир, тебе неприятности?
        - Сабатин, ты еще не понял? Меня пугать - себе дороже…
        И тут же грукнул еще один звонок. «Москва. Чемоданов!» - с тихой тоской понял Лаврентьев и выразительно посмотрел на Штукина, который минуту назад появился в кабинете. Действительно, это был генерал. Комдив доложил по команде про захваченное оружие и пленных, и вот теперь начались последствия.
        - Ты что там натворил, Лаврентьев? - забулькал знакомый голос.
        - Меня попытались захватить в заложники, - устало начал командир. - А я не согласился.
        - Я не об этом! Зачем тебе было связываться с этим оружием? Тем более людей на гауптвахту сажать! Ты что, прокурором себя возомнил?
        - Меня больше часа держали под дулами автоматов. Может, мне еще извиниться тогда надо было?
        - У тебя нейтралитет, а ты его попрал!
        Лаврентьев почувствовал, как накаляется генеральский голос.
        - Это они нарушили, товарищ генерал! А я отреагировал, как подобает командиру российского полка, а не блудливому миротворцу.
        Чемоданов умолк, видимо, осмысливая услышанное, потом, наполнившись воздухом, забулькал с новой силой:
        - Лаврентьев, ты забыл, с кем и как разговариваешь! Немедленно отпусти пленных и верни оружие!
        - Оружие я уничтожил! - соврал Лаврентьев.
        - Очень плохо! Мы ведем перспективную работу, а ты, понимаешь, палки нам в колеса вставляешь! Ты меня хорошо понял, Лаврентьев?
        - Понял, - после паузы отозвался командир и тихо добавил в сторону Штукина: - Создается впечатление, что у Сабатина прямая связь с Москвой.
        - Хорошо, - тут же успокоился генерал и спросил: - Как там мой геройский родственничек поживает?
        - Какой?
        - Чемоданов, естественно.
        - Чемоданаев?
        - Ну да! Что ты там, в самом деле! - раздраженно послышалось из трубки. - Представление написал?
        - На кого? - не понял Лаврентьев.
        - Посмотрите, опять придуривается! Или еще не очухался после того, как побывал в заложниках? Единственный солдат остался в полку, все разбежались, а ты не знаешь, на кого писать представление на орден. Да, орден «За особое мужество». И поторопись!..
        Неожиданно связь прервалась, и Лаврентьев спросил:
        - Ты что-нибудь понял? Представление на этого раздолбая! Где он, кстати?
        Штукин зачем-то посмотрел на часы и ответил:
        - Спит в санчасти.
        - Подагра мозга. Он считает Чемоданаева своим родственником.
        Штукин замялся, потер пальцами переносицу.
        - Тут такое дело получилось… - аккуратно начал майор. - Этот Чемоданов то ли не расслышал, то ли не понял, но решил, что наш боец - его родственник. Я попытался его переубедить, а он перебивает, бормочет, как индюк, что у него редкая потомственная фамилия и ошибок быть не может. И он в разговоре напрямую сказал, что надо представить Чемоданова к правительственной награде. Я уклончиво пообещал. Может, и офицеров заодно представим…
        - Не городи чушь! Наши офицеры выбросят в помойку награды, если вместе с ними наградят и этого бездельника. - Лаврентьев подозрительно глянул на Штукина. - А ты чего такое живейшее участие принимаешь? Что-то и тебе перепадет, в академию трассу расчищаешь?
        - Евгений Иванович, ведь мы с вами насчет академии договорились!
        - Отпущу, но не вздумай писать представление на этого гоблина.
        Тут снова позвонил Чемоданов. Генерал сообщил такую новость, от которой у Евгения Ивановича сразу зачесалась спина и засвербело в ухе: через два дня полку предписывалось выделить усиленную бронегруппу и выдвинуть ее на прикрытие границы. Сначала он не поверил своим ушам, но еще более изумился, когда генерал назвал количество необходимой техники: пять танков и десять бронетранспортеров с экипажами.
        - У меня же людей нет! Кого я в полку оставлю? - заорал Лаврентьев так сильно, что за окном снялась с деревьев стая ворон и, откаркав, опустилась на крышу столовой.
        - Если не прикроем границу, твой полк сметут как щепку, - зажужжало в трубке.
        - На месте постоянной дислокации меня никто не сметет! - еще громче прокричал Лаврентьев. Его фразу хорошо расслышали прохожие за полковым забором.
        - Оставишь необходимое количество для охраны, остальных на южные рубежи республики. И это приказ.
        Разные «хренации» случались в воинской жизни подполковника Лаврентьева Е.И. В Афгане без саперного прикрытия по напичканным минами дорогам прорывался к своим, два раза подрывался, старичок БТР терял колеса, как зубы, но все же вывез, вытащил, спас. В том же Афгане его роту высадили в самое логово моджахедов, и была бы им хана, если б Лаврентьев не приказал взять штурмом дом-крепость с башнями и высокими толстыми стенами. Они высадили гранатометом двери, перебили команду моджахедов и сидели, пока не пришла помощь. Однажды ему приказали послать людей снимать вооружение со сгоревшего вертолета, он отказался, потому что «духи» заняли господствующие высоты и вся затея могла закончиться новыми трупами. Когда же пригрозили самыми страшными карами, поехал на БТРе сам, прихватив сержанта. Хорошо, что вертолетчики, узнав о безмозглом приказе, поддержали огнем… Снял он тогда покореженные пулеметы, молча швырнул к ногам заезжего армейского начальника.
        Но на этот раз ситуация была серьезней. Авторов приказа не интересовали трудности Лаврентьева. На границе решались стратегические замыслы. И комполка по этим замыслам должен собирать свою измученную команду, формировать офицерские экипажи и выдвигать их куда-то к югу. Те, кто останется, будут уповать на милость боевиков той и другой стороны. Сейчас в городе тихо. Но грош цена этой тишине. «От психов бы избавиться, - подумал еще Лаврентьев. - Сроки истекли, а Кара-Огай все кормит обещаниями. Он хочет стать президентом». Но выгнать больных командир не мог.
        Предстояло решить и проблему с трофейным оружием. Боевиков к следующему вечеру он отпустит - поработали на совесть, видно, соскучились по физическому труду. Отдать же просто так оружие - значит показать слабость, не отдавать - не выполнить приказ Чемоданова. Оставался промежуточный вариант. Командир вызвал мастеровитого прапорщика-ремонтника и, показав на ряды сияющих свежестью автоматов, спросил, сколько ему понадобится времени, чтобы привести их в негодность.
        - Ломать - не строить, - заверил прапорщик. - К вечеру управлюсь.
        После ужина командир отправился смотреть. Стволы автоматов украшали новенькие овальные ноздри.
        - Хорошо, - похвалил работу Лаврентьев, - теперь они годятся только для начальной военной подготовки.
        Боевиков посадили на бронетранспортеры и вместе с изувеченным оружием вывезли подальше от города.
        На следующий день Лаврентьев прощался с Ольгой. Она прильнула к нему, и он расцеловал ее, как родную жену. Неожиданная близость, нахлынувшая горячей волной, передалась и Ольге.
        - Мне так не хочется, чтобы ты уезжал, - с горькой улыбкой выдавила она и торопливо вытерла слезку на щеке. - Ты для меня последняя опора и защита, у меня никого нет, кроме тебя… Может, возьмешь меня с собой?
        - Нет, - покачал головой Лаврентьев. - Больше из полка я тебя не выпущу.
        - Когда ты вернешься?
        - Я думаю, скоро.
        Он не знал, что действительно в скором времени возвратится в полк, что будет клясть себя за прощальные слова и необдуманное решение.
        Лаврентьев прощально взмахнул рукой, Ольга кивнула, ворота медленно уползли в сторону, и колонна из четырех бронетранспортеров и трех танков тронулась - на большее не хватило сил. Проводов не было: оставшиеся офицеры несли караульную службу.
        ХХ век закруглялся. Русская армия, как никогда обессиленная, обескровленная и осмеянная, продолжала терпеть поражения. Главные ее противники не сидели в окопах и зачастую вообще не держали в руках оружия. Скромный подполковник Лаврентьев и в глаза не видел благообразных лукавых недругов, а если и видел, то лишь в студенистом прямоугольнике телевизионного экрана. Армия и недруги не соприкасались на поле равных возможностей. Солдаты молчали в гарнизонах, враги заседали в конференц-залах, кучковались на паркетных дорожках, плодили в тихих кабинетах ядовитые «бомбы», желтые папирусы с параграфами-червяками. Прикормленные черви плодились, размножались, питаясь клетками громадины-организма, от пораженного тела отваливались живые куски, которые тут же умирали.
        А простой мужик Лаврентьев сидел верхом на броне первого БТРа, вел своих бойцов на защиту границ СНГ. Дорога расплылась блеклым потоком, ночь объяла сухим мраком, вылезла луна с криво зевающим ртом; блеснув фосфором глаз, метнулся в тьму плачущий шакал; рокотали колеса, вращающиеся подошвы давили асфальт, отмеченный шрамами и поцелуями мин. Кусты - застывшие взрывы в ярком столбе света фар. Огоньки на броне: красные и белые, плывущие и уходящие.
        Покидая - покидай… Возвращаясь - не забудь, зачем уезжал…

* * *
        Вулдырь которые сутки отлеживался в подвале. Он молился своему воровскому богу, благодарил его, что предупредил об опасности. Он кожей почувствовал, что будет шухер, и слегка отстал, когда доктор и Консенсус входили в квартиру. Уж слишком дергался доктор, хоть и клялся, что в доме никого нет. Вулдырь знал, что его будут искать, и прежде всего Сир. Он выжидал в своем логове, не рискуя выходить. Его тошнило от голода. Воду он собирал в бутылку из подтекающей водопроводной трубы.
        На вторые сутки Вулдырь сделал осторожную вылазку, ноги сами повели его к тюрьме. И тут ему улыбнулась судьба: он встретил Хамро. Оказывается, бывший сокамерник заимел потрясающую халяву у военных: устроился кашеваром и кормил несколько десятков психов.
        - Хамро, друг, выручи, век не забуду! Пристрой меня, - пал на колени Вулдырь.
        И Хамро, добрая душа, без обиняков взял его с собой: одним халявщиком больше, одним меньше - какая разница! Они пролезли в потайной лаз и очутились в полку. Оценив состояние Вулдыря, бывший сокамерник сразу отвел изнуренного зэка на кухню, накормил, потом сообщил время завтрака и ужина. Здесь же, на кухне, Вулдырь встретил четверых знакомых зэков. Они помогали Хамро по хозяйству. Поев, Вулдырь томно потянулся, стрельнул сигаретку и сладко ее покурил. Потом он пошел бродить по стадиону. Повсюду слонялись больные, в основном старики и старухи. Некоторые что-то бормотали себе под нос, другие тихо посмеивались, третьи, оцепеневшие, сидели, накрывшись халатами. Особенно поразили его больные, которые таскали на кровати древнюю старуху, причем она принимала живейшее участие в этом процессе - указывала, в какую сторону ее нести.
        Вскоре Вулдырь повстречал еще троих зэков. Всех их под видом больных Хамро пристроил к полковой пайке. «Как бы только они не заложили меня», - подумал Вулдырь. Но тут же успокоил себя: все они в равном положении, косят от призыва в Нацфронт.
        Вулдырь никогда не служил в армии, и все в полку было ему в диковинку. Особенно ему понравилась радийная машина с замысловатой антенной на штанге. «Запустить бы матюков на весь свет», - подумал он. Из машины выглянула хорошенькая белокурая девушка, строго посмотрела на Вулдыря и, заметив обильную наколку на его руках, нахмурилась, спросила:
        - Вы кто, больной?
        Вулдырь кивнул и, выпучив глаза, отвесил нижнюю челюсть. Он успел выяснить, что психи, от которых сбежали доктора и медперсонал, организовались, у них сложилась иерархия. Больные трудились на земляных работах, были у них свои погонялы с дубьем - все честь по чести. И во главе этой системы стоял грузин по имени Автандил. Вот с ним Вулдырь и решил непременно познакомиться. Ночевать он пошел в казарму, согнал с койки слезливого старика. Вулдырь улегся, и тут к нему подошел абсолютно лысый человек и попросил расческу или дезодорант. Вулдырь беззлобно сказал лысому, что он гниль болотная и должен лететь петухом на венике… Больше его не тревожили, правда, в забытье он слышал хохот и хрипы.
        Вулдырь проснулся рано, встал с ощущением чистоты и свежести. Впервые за долгое время он спал спокойно, его не тревожили кошмары и страх быть пойманным. Казарма пустовала, и это тоже порадовало его. Он вышел на воздух.
        Увиденное потрясло его. На стадионе в стройных шеренгах томились люди.
«Перекличка», - мелькнула у Вулдыря дикая мысль, и он испытал неудержимую потребность занять место в строю.
        Люди молчали. Ни ропота, ни звука, на скучных лицах - обреченное ожидание. Между рядами сновали невзрачные мужички с палками в руках, которых еще вчера приметил Вулдырь. Выдвиженцы щедро колотили ближних, выравнивая шеренги. «В армии - дедовщина, в тюряге - беспредел, и у психов своя мордоквасия», - оценил он увиденное. Он почувствовал голод, решил не ждать, чем закончится церемониал, и отправился на кухню. И тут его резко дернули за плечо. Плюгавенький выдвиженец с искаженным от ярости лицом уже заносил над ним свою палицу.
        - Ты кто такой, почему не в строю?!
        Вулдырь растерянно отступил.
        - Эй, вольтанутый, у тебя чо, спинной мозг выпал? Мурик зачавканный…
        Плюгавый опустил дубину и смешался, не поняв смысл обращения. А Вулдырь без промедления рванул в наступление:
        - Свинья козлобородая, кишка ослиная, клоака, фуфлыжник чуханый!
        Выдвиженец сник, как ромашка в засуху.
        - А вы кто?
        - Офицер гестапо!
        - А-а, простите, значит, вы не наш, - произнес вышибала и побежал в строй.
        Тут грянула музыка, нечто возвышенно-торжественное, заставляющее благоговейно подтянуть животы и мысли.
        Мимо прошествовал человек в пурпурном халате, за ним семенила свита.

«Ах, это и есть Автандил! - догадался Вулдырь. - Всяких я видел фраеров, но такого!.. Во, шельма, пенки мочит…» И вдруг он поймал себя на том, что помнит это лицо и манеры, что где-то, может, на этапе или на зоне, видел этого человека…
        Перед трибуной, в первом ряду, облаченные в яркие халаты, стояли приближенные. Среди них Вулдырь заметил и знакомых арестантов. Сразу за ними, лицом к массе, стояла цепь охранников с палками. Вдруг из первых рядов сначала нестройно, вразнобой, а потом все громче и отчетливей послышалось:
        - Слава Автандилу!
        - Слава Автандилу Первому!
        - Слава! Слава! Слава!..
        И в тот момент, когда впередистоящие стали затихать, здравица волнами понеслась по рядам. Автандил поднял руку - все умолкли.
        - Хорошо, - похвалил он и пошутил: - На хлеб с чаем уже заработали.
        Смешно стало только в первых рядах. Затем Иерарх перешел к строительной теме. Он мгновенно распалился, высунул кулак из рукава и стал стучать им по трибуне. Вулдырь отрывисто хохотнул, люди же помрачнели. Автандил кричал: его не устраивали темпы строительства нового забора. Он неистовствовал и называл своих подданных баранами, ленивыми скотами и навозной вермишелью. Он снял с должности «идейного руководителя и вдохновителя стройки» депутата Сыромяткина и назначил вместо него старину Зюбера. Разжалованный фаворит понуро спустился с трибуны, а его преемник поймал руку Иерарха и ловко поцеловал ее своим пухлым ртом.
        Автандил взмахнул рукавом, и тут же заголосили трубы, вылив из золоченых глоток что-то звонко-триумфальное.
        Потом все дружно спели гимн.
        Вулдырь в это время доедал дармовую кашу. Он поскучнел. «Та же тюрьма, - хмуро подумал он, глядя, как народ гонят на работы, - только территория побольше…» Желание знакомиться с Автандилом потухло: псих - он и есть псих. Еще отправит под конвоем на работы, и тогда придется идти за автоматом, который он зарыл в подвале полуразрушенного дома. Его натура жаждала действий.
        Он пошел искать Хамро и нашел его за кухней с книгой в руках. «Генрих IV», - прочел он на обложке и понял, что у всех здесь потихоньку едет крыша. Он выяснил, что большая часть красных командиров выехала на границу, здесь же осталось не более десяти человек и еще около восьми в дальнем карауле, на полковых складах.

«Автандил превзошел тюрьму, - покачивая блатной своей башкой, бормотал Вулдырь. - Ему поклоняются не за фиг. Он не слюнтяйничает, не идет на аплодисменты. Он молоток! Двадцать трех подельников закопал с почетом, очень красиво, мать его, слеза прошибает! Куражист проклятый, где же я тебя видел?»
        Вулдырь мучился до самого обеда, десятки и сотни лиц, как на конвейере, проплывали перед его глазами, но ни на одном он не задержал своего взгляда. Бритые, угрюмые, волосатые, безбородые, в синеве нательных рисунков, счастливые полудурки с ничтожным сроком - все промелькнули, привет поэту, перед нами, все побывали тут…
        Куражист веселый, кто ты?
        Пробил счастливый час обеда, и Вулдырь, тщательно все обдумав и ни черта не решив конкретно, направился к Автандилу.

…На входе Вулдырь споткнулся. Путь преграждали все те же получеловеки с дубинками. Он не удивился их похабному виду - ужаснулся, потому что признал среди них крючконосого Дроссельшнапса, честного дебила Урюкана, беспощадного националиста Жагысакыпова, бывшего прапорщика Жестокова и украинского самоеда Бырбюка. Весь колорит крытой будто подшустрил на сходняк ради его, Вулдыря, персоны. И струхнул он, вспомнив, что в законе объявил себя. И теперь любой из них мог дать ему по ушам, а потом по-серьезному перо в печень, шило в ухо - и быстрым бегом на выход.
        - Окурок, привет! - сказал он бывшему прапорщику. - Однако замацал ты клевый прикид! Я к боссу, мал-мал базар нужен…
        Жестоков ответил более чем странно:
        - А вы записывались на прием?
        - Окурок, ты чо, родину-маму забыл? У тебя же губа не зажила еще, плитку в крытой нюхал, ты никто, два шага в сторону - и околеванец!
        Бывший прапорщик смежил брови, потускнел, как расплавленный чайник, деревянными губами сложил фразу:
        - Не положено! - И решительно взмахнул палкой - словно отсекал все былое.
        А рядом, будто грибы, вылупились на поверхность еще двое - маленькие, дрянные и тоже с дубинками: глупец Урюкан и волосатый Бырбюк с позолоченным картонным трезубцем на шее.
        - Ладно, бродяги, не понтуйтесь! - убавил тон Вулдырь. - Скажите, что человек пришел, интерес есть.
        Окурок сунул руку в единственный карман и, качнувшись влево-вправо, пошел в покои Автандила.
        Через пять минут он вернулся и, оглянувшись воровато, произнес:
        - Кажись, примет…
        А Жагысакыпов сладко прошептал в ушную раковину Вулдыря:
        - У нас ведь строго. Если вас представят, то обращайтесь непременно «глубокочтимый Верховный Иерарх». Или сейчас прививается более упрощенное народное приветствие:
«Ваше величество!»
        Тут перед ним вырос торжественный Окурок и объявил:
        - Автандил Первый ждет вас!
        Он отворил двери и ушел в тень.
        Иерарх сидел в кресле, похожий на изваяние Тутанхамона. Кресло обтянули кумачом, оставшимся от былых запасов времен коммунистической пропаганды. И зря, багровый халат Автандила, да и сам он сливались на красном фоне. Лишь голова торчала - серьезно и напыщенно. Теперь Вулдырь смог рассмотреть Цуладзе основательно. Обезжиренное лицо с атрофированными мышцами, вздрагивающий рот, чужеродный и лживый, расплывшийся нос с горбинкой, черная риска усов, глазки - стальные шарики. Автандил распахнул халат - и стал заметнее. Под ключицами у него отросла шерсть, ее выгодно оттеняла золоченая цепь с медальоном. За спиной Цуладзе стоял юный балдежник, казенно улыбался и помахивал опахалом из крашеных куриных перьев.
        Жагысакыпов кивнул в сторону табуретки. Вулдырь хмыкнул и подчеркнуто аккуратно присел.
        - Кто ты и чего хочешь? - разверз уста Автандил.
        - Фамилия моя ничего не скажет. А кличут меня - Вулдырь. Сидел в тюрьме, что по соседству. Авторитет среди своих, вор в законе, если непонятно.
        - А потом «зеленый прокурор» освободил? - усмехнулся Автандил одними губами.
        - Это - ежели в тайге. А здесь - пустыня, и Кара-Огай за прокурора…
        - Ну говори, чего пришел? - перебил Автандил.
        - Автомат у меня есть, - как бы скучая, произнес Вулдырь. - Не знаю, чего с ним делать…
        - Продать хочешь?
        - Кто ж нынче продает оружие? Продал - и тут же под стволом заработанные башли вернул.
        - Так чего же просишь, бродяга? - нетерпеливо спросил Цуладзе.
        - Опробовать его в деле! - ответил резко Вулдырь.
        - Говори - как…
        - Пусть все выйдут, - попросил Вулдырь.
        Иерарх сделал знак, и приближенные покинули помещение.
        - И этот тоже, - кивнул он в сторону юноши с опахалом.
        - Он глухонемой и, кроме того, абсолютный дебил, - разъяснил Цуладзе.
        - С этим автоматом я могу захватить полк. Сначала шлепнем часовых, возьмем их оружие… Ты ведь царь или кто там, пардон, не знаю…
        - Верховный Иерарх, - сухо поправил Автандил.
        - Вот… Значит, должен думать, как защищать свою власть. Бардак скоро закончится, и твое вшивое войско разгонят, а тебя вернут в психушку. Или в крытую - за невинно убиенных. Не думал о таком варианте? А с оружием мы поставим на уши весь город! Все бывшие арестанты переметнутся к нам из Нацфронта. Их там всех дисциплина забодала, я знаю. Возьмем все магазины, склады…
        - Моя цель - это независимая и суверенная республика Подутюр, - надменно произнес Автандил. - Я уже построил новую систему человеческих отношений.
        - Подутюр? А это что за хреновина?
        - Это аббревиатура, - стараясь не раздражаться, пояснил Цуладзе. - «Полк, Дурдом, Тюрьма». Как видишь, в единое территориальное пространство мы не забыли включить и твою любимую крытую. Мы будем требовать от ООН признания нас неделимым, целостным суверенным государством, которое возникло благодаря волеизъявлению народа. Но без вооруженной защиты мое государство нового типа может пасть жертвой преступного нападения. Поэтому я хочу привлечь и военных. К сожалению, это пока не удалось. Мои эмиссары предложили командиру местного полка пост министра обороны республики. Но он почему-то отказался. Есть еще один человек, врач, но он тоже смотрит на мои предложения недостаточно серьезно. Впрочем, моя республика не будет нуждаться во врачах: медицинскому произволу мы положим конец…
        И Автандил пустился в долгие рассуждения о высших целях его деятельности, о новом обществе полного равноправия и равных возможностей, которое он создает. Потом он вдруг прервал себя:
        - Так как же мы разберемся с военными?
        Вулдырь хмыкнул, сцепил в замок свои крепкие пальцы.
        - Все очень просто и придумано до нас. План дедушки Ленина. Сначала выбиваем всю охрану, захватываем склады с оружием и продовольствием, берем под контроль связь, забираем полковую кассу, ставим своих людей на воротах, в автопарке. Потом вооруженный отряд посылаем на дальние склады, вышибаем второй караул, захватываем склады и технику. Все! Мы можем разговаривать с позиции силы. Зэки переметнутся к нам, за них я ручаюсь, мы бросим в город танки и бронетранспортеры, раздолбаем все из пушек. Город приползет к нам на коленях. Кара-Огай будет искать с нами мира. Город вольется в твою республику…
        Автандил задумался. Он пока не замахивался на большие территории. Великий эксперимент он проводил в трех замкнутых системах: тюрьме, психиатрической клинике и воинской части - и в этом заключалась его уникальность. Затяжные войны отвлекли бы от главного - создания нового типа мыслящего существа… И он ответил уклончиво:
        - А кто будет осуществлять этот план?
        - Первые выстрелы прозвучат у склада с оружием, потом в штабе. А сделает их Урюкан…
        - Хорошо, - похвалил Автандил, - но для конспирации договоримся называть его Кличка-1.
        - Не возражаю, - сказал Вулдырь и продолжил: - Автомат он пронесет под халатом. Сделаем все быстро и красиво…
        - Можно попробовать, - наконец сказал Автандил, - но в случае неудачи я откажусь от тебя. Великим экспериментом нельзя рисковать из-за какого-то неудачного случая.
        - Пусть будет по-твоему, - согласился Вулдырь. - Мне все равно… Кстати, твоя охрана что-нибудь может, кроме того, чтобы жрать по две пайки и колотить полудохлых старикашек?
        - Это наиболее подготовленная структура в моем государстве, - строго заметил Автандил. - Они выполняют все, что я хочу.
        - Тогда сам поставь задачу Урюкану.
        - Кличке-1, - поправил Цуладзе. - Иди позови его. И не забудь при всех ко мне обращаться «ваше величество».
        - Ну и дурак же ты! - хмыкнул Вулдырь.
        Он вышел из «покоев», позвал Урюкана.
        - Всецело в вашей власти, ваше величество! - войдя, подобострастно произнес тот.
        - Пойдешь и убьешь часового у склада! - приказал Автандил. - Вот он тебе все расскажет. - Иерарх кивнул, давая понять, что аудиенция закончена.

«Ваше величество… - с сарказмом подумал Вулдырь. - Ты мне скоро сам будешь опахалом помахивать».
        А Кличке-1 было не до шуток. От страха лицо его приобрело землистый оттенок.
        - Вулдырь, что за дела? Какого хрена вы меня на мокруху подписали?
        - Не мандражируй и не гоношись - так сходняк постановил. Пойдешь и замочишь. А мы поможем…
        - Какой еще сходняк? Не знаю никакого сходняка!
        Кличка-1 вот-вот готов был закатить истерику.
        - Авторитетные люди, - веско ответил Вулдырь. - Автандил - тоже наш человек. Разве не знал? Срок тянул за крупную аферу. А когда замели второй раз - закосил под вольтанутого, - на ходу сочинил он, хотя был недалек от истины.
        Они решили посмотреть, как охраняется склад. Беспрепятственно проникли в парк, прошли мимо закрытых боксов. Вдруг от стены отделилась тень, и они вздрогнули от резкого окрика:
        - Стой, стрелять буду!
        Вулдырь тут же плаксиво сморщил лицо, а Кличка-1 посерел от страха.
        Они увидели юного лейтенанта с автоматом наперевес. Кепка торчала у него за ремнем, ветер шевелил давно не стриженные русые волосы.
        - Кто такие? - Глаза его были лучисто-голубые и совершенно не злые.
        - Ба-ба-бальны мы, - закатив глаза и оттопырив губу, выродил Вулдырь и продолжил импровизацию: - Ку-ку-кушать!
        - Мало, что ли, кормят вас? - недоуменно произнес лейтенант. - Много кушать вредно, дядя. Идите-ка отсюда, да поживей! Нельзя ходить сюда, ясно?
        - Д-да-а-а, - продолжал притворяться Вулдырь.
        Кличка-1 тоже поддакнул, и они торопливо засеменили прочь.
        Дело осложнялось. Кличка-1, едва они вышли из парка, присел на корточки по лагерной привычке. На лбу его выступили сочные капли пота, верхняя губа тоже упрела, и Вулдырь почувствовал острое желание расквасить этот безвольный рот… Он бы и сам «зашомполил» мальчишку-часового - одним больше, одним меньше, какая разница!.. Но уж слишком халявно получилось бы для всей арестантской братии: он и автомат добыл, он и часового снял… Да и не хотелось прежде времени следить у военных. И так слишком много врагов - и в Нацфронте, и среди зэковских авторитетов. Если план сорвется, он поставит на нем жирный крест и темной ночью рванет на север, к берегам матушки-России.
        - Ладно, - сказал он, придав своему голосу рассудительность. - Не лей антифриз… Сейчас соберем братву, прикинем - и по местам.
        Десяток недавних арестантов расположились под сенью липы и лениво, «без интересу», перекидывались в картишки. Все деньги давно пропили вчистую. Вулдыря выслушали с суровыми лицами, не простили ему, что обманул, назвавшись вором в законе. Но в лихие бардачные времена и ворам не хотелось затевать кровавые разборки и суды: времена прежних законников прошли, заводилы не было, потому делать «правилку» Вулдырю никто и не взялся.
        Дерзкий план подкупал простотой и эффектностью. Разделаться с несколькими офицериками труда не составляло. И оружие, полковая касса, склады, горючее, все полковое добро шло к ним в руки. Пока в городе царила милая их сердцам анархия, легко можно было бы продать часть оружия, продуктов и все армейское барахло нуждающимся боевикам. А потом, поделив куш, разойтись по сторонам.
        После паузы Вулдырь сказал:
        - Выношу этот план, уважаемое общество, на ваш суд. Вдвоем с корешем, - он кивнул на Кличку-1, - нам не справиться, а сообща сделаем дело.
        Встал Боксер. Неделю назад он сбежал из отряда Нацфронта.
        - Веры тебе, Вулдырь, сам знаешь, нет. Всю крытую на понт взял. За такое дело - сам понимаешь… А план твой гнилой! С армией воевать, додумался…
        - Да не с армией! Снимем несколько человек, свяжем, и убивать не надо. Возьмем свое и уходим. Пока они там очухаются, с границы приедут, мы уже все дела свои сделаем. Все будет тип-топ. А ты, Боксер, мимо бабок пролетишь! Но это твои трудности. Сиди здесь за забором, пока халявную пайку дают, а потом придет старая власть - и пойдешь опять в крытую.
        - Лучше в крытой, чем с дыркой в башке, - отреагировал Боксер.
        Ему давно хотелось расправиться с Вулдырем по всем правилам воровской чести. Но он понимал, что сейчас, когда воровские законы почти не действуют, его никто не поддержит.
        Сошлись на том, что «надо посмотреть». Бырбюк вызвался подговорить двух придурков идти клянчить сигареты у часового. А когда отвлекут его, Кличка-1 должен забраться на бетонный забор и расстрелять лейтенанта. Остальные ждут наготове с ломами и кувалдой.
        Шел третий час пополудни. Но заговорщики не замечали ни раскаленного пыльного воздуха, ни жажды… Ударили по рукам - решили действовать немедленно. Боксер, сунув руки по локоть в карманы, демонстративно ушел. Он не хотел воевать с армией. Вся его злость и агрессивность сконцентрировались на личности Вулдыря, которого он готов был разорвать на клочки.
        Бырбюк привел двух слезливых шаркунов. Сквозь их рваные халаты просвечивала желтая, как банан, кожа. Они покорно застыли перед Вулдырем.
        - То, что надо, - похвалил он и стал втемяшивать: - Ну что, дедки, курить охота? Это хорошо! Сейчас к лейтенанту подойдете, он добрый, каждому по пачке обещал.
        Старики закивали головами, ощерили в улыбках беззубые рты.
        Вулдырь уже принес из тайника автомат, воспользовавшись халатом Клички-1.
        Старичков подтолкнули в спины, и они побрели за сигаретами.
        Зэки прилипли к щелям в заборе. Они хорошо видели скучающего на посту белокурого лейтенанта. Наконец приплелись убогие. Их серые высохшие фигуры неуловимо напоминали нищих библейских времен. Правда, лейтенант не походил на римского центуриона. Увидев посторонних, он щелкнул затвором, крикнул:
        - А ну назад, стрелять буду!
        Но тут старики завыли от обиды и несправедливости, и лейтенанту пришлось выслушать незваных гостей. Приободрившись, они стали канючить, выпрашивать все, что приходило в их забубенные головы: сигареты, деньги, велосипед, тельняшки…
        В этот момент Кличку-1 подсадили, Вулдырь торопливо предупредил:
        - Не попадешь - он попадет в тебя.
        Их разделяли забор и два десятка шагов. Кличка-1, стоя на упругих спинах, осторожно выглянул. Лейтенант стоял к нему спиной и протягивал одному из больных пачку сигарет. Казалось, к нему можно было прикоснуться рукой. Кличка-1 лихорадочно облизал губы, подумав: «Сейчас или никогда…» Он прицелился, зажмурился и надавил на спуск. Автомат злобно дернулся, хлестко прогремела короткая очередь. Стрелявший открыл глаза: лейтенант недоуменно повернулся и медленно упал плашмя, а вслед, будто завороженный громкими звуками, свалился старик. Второй, подвывая, побежал, низко пригибаясь к земле.
        - Эх, психа зацепил! - прошептал кто-то в саднящей тишине.
        Кличка-1 буквально рухнул на головы подельников. Кто-то вырвал у него из рук автомат. Тупое безразличие навалилось на него, в голове тягуче пульсировало:
«Одного или двух - какая разница? Одного или двух - нет разницы…»
        Тихой волчьей стаей зэки полезли на забор, свалились на другую сторону, со звоном туда же полетели ломы, кувалда, яростно навалились они на железные двери склада. Несколько ударов - и слетел в сторону навесной замок, ломом вышибли второй, распахнули тяжелые створки дверей, бросились внутрь. До самого потолка здесь громоздились зеленые ящики, аккуратные штабеля заполняли все пространство. Зэки стали раскрывать их: в удобных ложах покоились красавцы «АКМы» с литыми прикладами сочно-коричневого цвета, пряно пахнущие смазкой, свежей вороненой сталью, еще не истертой, не изношенной. Налетчики, уже обкатанные войной, деловито расхватывали оружие, штык-ножами вскрывали цинковые ящики с патронами, снаряжали магазины. Пьянила бешеная сила, исходившая от оружия. И никто не глядел на лейтенанта, распластанного на пыльном асфальте, с пустыми устремленными в небо глазами, с русыми волосами в липкой крови. Рядом тихо умирал сумасшедший старик. Впрочем, с ума он не сходил, просто годы потихоньку отбирали нажитое - его память… И валялась между ними неполная пачка сигарет. Кто-то из бегущих наступил на нее,
расплющив в прямоугольный блин. Через минуту старик умер. Цепочка замкнулась. Мечты умерли, а вместе с ними, не воплотившись, исчезли желания. Убитый лейтенант не хотел стать генералом, он мечтал всего лишь о том, чтобы в отпуске, который ему обещал командир полка, познакомиться с красивой девушкой…
        Не стихли еще отзвуки выстрелов, а Вулдырь, подхватив автомат, легкой рысцой бежал к штабу. Он хорошо изучил подходы к нему и теперь, скрываясь в кустах центральной аллеи, незаметно вышел почти к самому входу. Его обуял азарт охотника, и удача улыбалась ему. К часовому на крыльцо вышел дежурный с коротким автоматом в руке. Вулдырь прицелился и, не вставая, расстрелял обоих, не успев даже разглядеть их погон. Они рухнули на ступени.
        Вулдырь хотел уже ворваться в штаб - сзади должны были поддержать подельники, - но тут раздался звон разбиваемого стекла, и откуда-то сбоку ударила автоматная очередь. Пули взвизгнули, вырвав листву и едва не задев его. Он распластался лягушкой за кустами, пополз, стараясь уйти из сектора обстрела. «На арапа военных не возьмешь», - подумал мельком. Свист пулек - лучшее отрезвляющее средство со времен огнестрельного оружия. Изворотливый ум Вулдыря искал решение. Скорей к Автандилу! Пушечное мясо дебилов будет хорошим тараном для штурма. А навстречу по полю, раззявив рты в животном крике, неслись двенадцать негодяев с новенькими автоматами, с примкнувшим шустро Боксером и неясными личностями из числа психбольных. Тут же на окраине поля возник Автандил Первый. Он с ходу разобрался в сути горячечного бреда бандита Вулдыря и согласился с ним, признав план стратегически верным. И тут же по его приказу охранники стали хватать кого ни попадя, строить дурдомную немощь в агрессивную колонну, сами же пристраивались в задних рядах. Подгоняя дубьем, погнали несчастных к штабу.
        Всем без исключения в случае успеха были обещаны настоящие автоматы - предел мечтаний идиота. Бедовые арестанты, используя живой щит, двинулись уже третьим эшелоном. Впрочем, все торопливое шествие представляло единую толпу.
        В одноэтажном штабе, наверное, находилось не более трех-четырех офицеров. Они успели унести тела погибших и плотно закрыть двери. Штурмующие, перемешавшись в толпе с больными, стали вышибать преграду. Когда двери, хрустнув, распахнулись, толпа радостно хлынула внутрь, буйство разрушения передалось всем. Нападающие стреляли во все двери, прежде чем отворить их, выламывали замки, разбивали, колотили все, что попадалось под руку, включая товарищей по болезни. Все чувствовали себя превосходно.
        Офицеры куда-то исчезли: ни живых, ни мертвых. Они ушли через тыльные окна, унесли и тяжелораненых товарищей, когда стало ясно, что бандиты будут использовать для своего прикрытия душевнобольных. Оборонявшиеся перелезли через забор, перетащили раненых, обогнули полк с внешней стороны и скрылись в караульном помещении. В нем находились четыре человека.
        Старшим в полку был Штукин. Но еще утром он уехал во второй караул и не подозревал о трагических событиях в полку.
        Хирург Костя сделал операции и отвез раненых в городскую больницу. На обратном пути его и поймали безумцы.
        Автандил сиял и еле скрывал восторг и бурлящее тщеславие под маской божественности. Ему хотелось тут же выстроить безропотные колонны подданных, а впереди свою гордость - новорожденную гвардию, которая только что получила в руки чудненькие автоматы. Он, конечно, понимал, что это желание пока невыполнимо. Но главная мечта сбывалась прямо на глазах: рождалась, словно проклевывалась из яйца, новая суверенная республика. Его республика!
        А Ольгу захватили в радийной машине в тот самый момент, когда она пыталась сообщить в дивизию о нападении на полк. Ее не поняли и решили, что речь идет о сбоях на линии.
        Ольгу вытащили, Вулдырь под хохот толпы объявил, что она нравится ему как женщина и он непременно добьется ее взаимности. А пока для достижения кондиции запрет ее в продуктовом складе. Он так и сделал, а ключ положил себе в карман.
        - Только не съешь все продукты! - пошутил он.
        Но гордая Ольга даже не взглянула на него. Она знала, что Лаврентьев спасет ее и сурово накажет обидчика.
        Потом Вулдырь направился на склад оружия. По пути ему попадались возбужденные люди в больничных халатах, у многих на шее висели автоматы.
        Худшие предположения Вулдыря подтвердились: склад был пуст. Вокруг лежали пустые ящики, вскрытые жестянки от патронов. Вдруг затрещали выстрелы, очереди разрывали воздух, казалось, вот-вот со стадиона, где стреляли особо рьяно, потекут густые ручьи крови.
        Вулдырю тоже захотелось пострелять, он скинул с плеча масленый «АКМ», запустил в белый свет несколько пулек и побежал на стадион. Картина потрясла: в лужах крови корчились раненые, несчастные взывали о помощи, простирая окровавленные руки. Многие уже не шевелились.
        Оружие рвалось из рук, почувствовав вкус дешевой случайной крови. Каждый мог запросто убить ближнего, и в этом была особая прелесть свободы смертного выбора. Людей очаровали, загипнотизировали железные одушевленные игрушки, из которых можно было выпускать струи металлического пунктира. Но в слабых руках коварное оружие клевало хищным носом, и вот ближайший сосед уже вертится вьюном или, вскрикнув, замертво падает, роняя свой автомат.

«Недоноски почувствовали себя всесильными», - подумал Вулдырь и поспешил убраться подальше от безумного стадиона. За все это время он не встретил ни одного арестанта. И заскрежетал зубами от ярости: «Без меня грабят!» Он ворвался в штаб подобно полководцу, которому доложили, что все его офицеры упились вусмерть. Но в здании оказалось пустынно и тихо, пол был усеян битым стеклом и бумагами. Лишь в одном из кабинетов он обнаружил Кличку-1, который уныло рылся в ящиках письменного стола.
        - Где остальные? - сурово спросил Вулдырь.
        - Не знаю, - хмуро ответил тот.
        - Много награбил?
        - Тут одни бумаги… - кисло ответил Кличка-1.
        - Что ж ты хотел, чтоб золото было и бриллианты россыпью? - спросил Вулдырь уже менее сурово, потому что почувствовал себя таким же обманутым. - Пошли в финчасть.
        - Поздно! - отреагировал Кличка. - Все сейфы вывернуты наизнанку.
        - Врешь! - не поверил Вулдырь. - А ну пошли!
        В кабинете с надписью «Финчасть» стояли три огромных металлических шкафа. Все были распахнуты настежь. Чувствовалось, что здесь работала опытная рука: едва заметные царапины говорили об «оперативном» вмешательстве в недра сейфов. Повсюду валялись платежные ведомости, перевязочные ленты от денежных пачек. Самих же пачек не было.
        - Хорошо сработали, скоты! - оценил Вулдырь. - Главное - шустро.
        Уже стемнело, и в штабе им ничего не светило, потому они вернулись в казарму. Там собрались почти все налетчики.
        - Кто раскупорил сейфы? - с порога спросил Вулдырь. - Лажово получается, кореша…
        - Мы сами очень интересуемся этим вопросом, - заметил Боксер.
        - Кто у нас специалист по сейфам? - продолжал спрашивать Вулдырь.
        - Кто-кто… Сам не знаешь? Квач и Пауза, - ответил Жагысакыпов. - Они ноги и сделали.
        - Вот гады! Кинули всех, как лохов последних… Но ничего, дорожки пересекаются, люди встречаются… Я вот что хочу сказать. Пока мы здесь прохлаждаемся, нас психи перестрелять могут. Офицерье сидит в караулке, там их с десяток, опять же вылазку могут сделать. Надо наблюдателей поставить. А завтра с боевиками договориться, продать им все танки, БТРы, жратву, горючку и прочую мутоту. Это миллионы стоит.
        - Где они тебе столько налички возьмут? - подал голос Боксер.
        - Найдут, если захотят…
        - Долго искать придется! Военные вернутся - они нам кишки выпустят!
        - Раньше завтрашнего вечера они не поспеют. Радистка под замком. Возьмем ее с собой заложницей. И доктора тоже. Они у меня в продскладе сидят. - Вулдырь помахал ключами.

…Когда майор Штукин подъезжал к полку, уже был убит лейтенант-часовой, разгромлен штаб, а оставшиеся офицеры укрылись за стенами караулки. Еще издали он услышал выстрелы, но не придал им особого значения. Ему никто не открыл ворота, и Штукин, ошеломленный, выскочил из «уазика», зарядил автомат. Тут с противоположной стороны его окликнули. Штукин обернулся и увидел прапорщика, который бессменно дежурил на КПП.
        - Что случилось? - спросил он резко, стараясь подавить волнение.
        - Ворота не открываются, товарищ майор.
        - Почему не открываются?
        - Электричества нет - трансформатор сгорел.
        - Почему сгорел? - Штукин ничего не понимал.
        - Стреляли…
        - Кто стрелял?
        - Психи, известное дело! Всю будку покрошили очередями…
        Штукин снял кепку и вытер пот со лба.
        - Откуда у психов автоматы?
        - Так они взбесились, товарищ майор, склад с оружием захватили!
        - Что ж ты мне голову морочишь воротами! - взревел Штукин.
        Прапорщик печально и укоризненно посмотрел на майора и бескровными губами прошептал напоследок:
        - А потом они штаб разгромили…
        - Какой-то бред! - неуверенно пробормотал Штукин и вздрогнул от прозвучавшей совсем рядом очереди.

«Накрылась академия», - посетила его тоскливая мысль-догадка.
        - Где офицеры? Нельзя полк оставить, чтоб не случилась гадость! - буквально зарычал Штукин, настраивая себя на решительность. - За мной!
        Они стремительно прошли через КПП, но не сделали и десяти шагов, как перед ними словно из-под земли выросли пятеро вооруженных мужчин неопределенного возраста.
        - Оружие приготовь! - сильно побледнев, прошептал майор.
        - А ну проваливайте отсюдова! И побыстрей! - сказал, проглатывая примерно половину согласных, самый высокий.
        И он пошевелил автоматом. Остальные безотчетно повторили это движение.
        Но майор понял картавого человека и ответил ему звонким голосом:
        - Между прочим, у меня в магазине патроны! - Получилось почему-то слегка картаво.
        - И у нас тозе! - гордо ответил старший. - Иите! Иите!
        И пришлось уйти, отступая мелкими шажками: кто знает, что у этих дефективных на уме? Майор чертыхался и потрясал левым кулаком, а прапорщик возбужденно повторял:
        - Вот видите, я говорил! Они все взбесились!
        За забором Штукин вытер пот и сказал:
        - Здесь действует и третья сила… Ведь говорил я Лаврентьеву, что палками надо гнать эту шизуху! Не послушал меня, пожалел их… Все наши беды от жалости. Вот американцы - молодцы. Только вякнет кто-то - сразу обливают напалмом. Тех, кто уцелел, порошком присыпают, как тараканов. И все довольны…
        С наступлением смутных времен на полк стали нападать различные субъекты суверенитета, и вместе с офицерской братией он успешно удерживал полковую твердыню… Но чтобы теперь его, заместителя командира, не пускали в полк, а гнали как приблудного пса!..
        Надо было что-то предпринимать… Но не штурмовать же вместе с перепуганным прапорщиком родной полк! Доносились автоматные очереди, и Штукин всякий раз сжимался, представляя, что расстреливают последних офицеров. Где искать помощь? Не у Кара-Огая же!.. Подлые идиоты! Оказывается, не такие они и дебилы. В полном замешательстве Штукин сел за руль, кивнул прапорщику: «Залазь!»
        Он поехал вдоль забора. Неужели и караулку захватили? Майор прибавил скорости и притормозил у стены караульного помещения. Поверху тянулись ряды колючей проволоки. Караулка, его хозяйство. Сам добился, чтобы стены были неприступными. Кроме обычной «колючки», путы малозаметной проволоки, тонкой, как волос, и коварной, как хрупкий лед… Хорошо, что еще не успел подвести электричество.
        Прапорщик понял майорские мысли.
        - Может, крикнуть?
        - Не надо. Вокруг, там, эти… И аукнется в лобешник… Влезай! - Майор перешел на шепот. - Ты полегче…
        Он сцепил замком руки и подставил их прапорщику. Тот, стесняясь, водрузил ногу на майорские ладони. Штукин сипло подбодрил:
        - Давай на плечи становись! Хоть бы сапоги снял!
        У заморыша-прапорщика сапоги были сорок четвертого размера.
        Тут начштаба услышал, как подъехала и остановилась машина. Он скосил глаза и увидел в окне автомобиля старого Кара-Огая. Тот неторопливо вылез наружу.
        - Бог в помощь, товарищ майор! Не случилось ли что?
        Штукин чуть не застонал от досады, кряхтя, выдавил:
        - Да вот, проводим…
        Тут прапорщик, испугавшись свидетеля, пополз вниз, сапоги заскользили по выпуклой майорской груди, оставляя пыльные борозды - подобие лыжни.
        - Стой, куда, назад! - застонал Штукин.
        Прапорщик вернулся на исходную, а майор смущенно пояснил:
        - Проводим учебно-тренировочные занятия… Нападение на полк…
        - О! - сочным голосом отозвался Лидер. - И кто же вероятный противник?
        - Кто… угодно, - выдавил Штукин и похлопал по ноге прапорщика: - Ну что там?
        - Наши! - крикнул тот. - Вон товарищ капитан вышел!.. Товарищ капитан, тут я и майор Штукин. Мы к вам!
        Он сполз по груди майора. А Кара-Огай хитро прищурился.
        - А мне вот доложили: стреляют в полку. Я и решил подъехать, может, помощь нужна?
        - Нет-нет! - выпалил Штукин. - У нас сплошное затишье. Занятия, одни занятия.
        Но тут как назло пошла такая пальба, что старик, больше ни о чем не спрашивая, сел в свой белый «Мерседес» и уехал. А из-за противоположной стороны забора выглянуло усатое капитанское лицо. Он хмуро доложил:
        - Товарищ майор! Совершено вероломное нападение на полк. Двое раненых. Неизвестна судьба лейтенанта Петрова… Мы пятерых подстрелили. Они, сволочи, старухами прикрываются…
        - Ладно, потом, дай мне сначала перелезть.
        Штукин подогнал машину к тому месту, где часть заграждения уже успели снять, и довольно ловко перелез в караулку. За ним последовал прапорщик.
        Отдышавшись, майор мысленно сказал себе: «Пора за работу». Он набрал в грудь побольше воздуху и выплеснул на подчиненных первый шквал ярости. По опыту знал, что, не отбушевавшись, не сможет трезво оценить ситуацию и потом принять верное решение. Начал он с известной фразы: «Нельзя на два часа оставить полк!» И ведь действительно всего на два часа. Выкрикивая упреки, он тайно страдал, потому что во втором карауле находился всего лишь десять минут, а один час двадцать минут пробыл в квартире темноглазой продавщицы Насти.

* * *
        Ночью никто из зэков не лег спать. Опасались друг друга: обманут при дележе, просто боялись, что сговорятся за спиной, бросят спящего при общем шухере… До утра сидели на скамейке у казармы, курили и спорили, кому выходить на стрелку с боевиками, где их, кудлатых, искать, какие цены ставить за оружие и кому идти в засаду к караулке. Спорили, вяло поругиваясь, и даже отказались от предложения Вулдыря тянуть жребий.
        Автандил же спал крепко и спокойно, как гений, который сделал главное дело своей жизни. Проснувшись, он освежил лицо водой, которую в тазике принес глухонемой слуга. Потом приказал собрать депутатов. Они пришли вооруженные, все как один с новенькими автоматами, и это придавало им молодцеватость.
        Верховный Иерарх удовлетворенно посмотрел на прибывших и объявил, что распускает депутатский корпус. Тут же он пообещал сохранить все привилегии и узаконить еще одну - право на ношение личного оружия.
        Бывшие депутаты выразили свою благодарность стоя, бурными и продолжительными аплодисментами. Реакция подданных понравилась Автандилу. Любовь и доверие приближенных укрепляют власть. И он, сделав загадочное лицо, сказал:
        - Хочу открыть вам небольшой секрет.
        Бывшие депутаты навострили уши. Автандил Первый продолжил:
        - Сегодня я официально объявлю об образовании суверенного государства Подутюрская Республика. Я назначаю себя Императором, а вас ждут различные министерские кресла.
        Бывшие облегченно заулыбались и вновь разразились аплодисментами. Несмотря на вчерашние треволнения, вынужденные жертвы, они продолжали искренне верить в могущество и гений своего повелителя.
        Потом Автандил призвал охрану и, не канителясь, объявил ее гвардией. Он приказал отобрать оружие у народа: «Рожденный на труд стрелять не должен». Гвардейцы тут же бросились исполнять первый приказ. Но изящные и красивые автоматы успели полюбиться простолюдинам. Гораздо приятней держать красивый и страшный автомат, чем ковырять землю и таскать на хребте бетонные блоки, а потом плеваться кровью и окочуриться. В общем, все почувствовали разницу. Поэтому возникли перестрелки. И нескольких настырных гвардейцев ухлопали наповал. Им тут же прутиком начертили места на Аллее Героев. Убитых же простолюдинов решили закопать в другом, малопочетном месте.
        После этого гвардейцы согнали народ на утренний церемониал. Теперь в унылых шеренгах все больше можно было насчитать небеспричинно сияющих лиц - это оружие воскрешало самые глубинные мечты.
        Автандил Первый взошел на трибуну. В шлейфе свиты тянулся лоснящийся Зюбер, за ним с напряженным лицом семенил Сыромяткин - поэт Подутюрской Республики. В своей голове он нес «Поэму-манифест».
        Увы, в сей день великий не было оркестра. Уж и посылали за музыкантами, и в двери барабанили, но хитрые трубадурики попрятались, как крысы при облаве.
        Верховный Иерарх начал тронную речь. Он не упомянул сегодня о темпах строительства, потому что, говоря о великом, опускают малое, он вспоминал долгую и трудную историю их общества, дорогу и ее проторителей и многое другое, что обыденному пониманию не подлежало. И как хитрый оратор, умело убаюкивающий толпу, внезапно огорошил:
        - И вот сегодня произошло великое событие: родилась наша родина - Подутюрская Республика. Ура!
        - Ура! Ура! Ура!
        - Стреляйте же! - крикнул Автандил своим гвардейцам.
        - В кого? - спросили те, снимая автоматы.
        - В небо!
        И они стали весело крошить небесную синь. А потом показал себя Сыромяткин. Полминуты назад он стал Государственным Поэтом первого ранга и, вдохновленный шквалом событий, прочел «Поэму-манифест» под названием «Создалась Подутюрская Республика - ура!». В ней прозвучало много неплохих и даже хороших слов. Остальные были плохими и даже не очень цензурными, касались они оппозиции, то есть Карима и его подлой шайки. Малакину не упоминали. На всякий случай.
        Поэму оценили большим ором. Теперь уже всем стало ясно, что Подутюрская Республика - это не шуточки. И в этот торжественный спазм на трибуну полез враждебный Карим. Он жестоко размахивал кулаками и требовал слова. Гвардейская охрана пыталась разбить ему лицо.
        - Пустите его, пусть потреплется, - велел Автандил. - Плюрализм консенсусу товарищ!.. Иди сюда, дурак!
        В общем, промахнулся Карим. Знал бы, подготовился лучше. А тут - растрепанные чувства и жарко в голове. Его последователи подло переметнулись во враждебный лагерь, и первым - дебил Шумовой. Подошел намедни, похлопал панибратски по щечке:
«На фиг, Каря, Автандюха сильнее… А наша бабка растолстела и скоро сдохнет. Сам тягай ее на кровати». Хотел Карим как лучше. И начал верно: про мир во всем мире, разоружение и прочую подлость. Даже приплел «ненужные жертвы». За это и не простили. «Не бывает ненужных жертв!» - воскликнул Иерарх.
        И никто не стал складировать автоматы в одну миролюбивую кучу. Остался Карим в полном одиночестве. Даже кто-то свистеть начал. Вот тут Верховный и предложил консенсуса и плюрализма ради расстрелять оппозиционера. Всем это сразу понравилось. Правда, нашелся один куражист, пожизненное, говорит, ему заключение присудим. Но тут насчет этого умника тоже конкретное предложение поступило. И тот, переменившись в лице, сразу усох.
        А Карима расстреляли. Тут же, у любимой зэками липы. Печаль была большая: все до конца не верили, что выскочат пульки…
        Старушка Малакина пряталась под Священной Кроватью. Она мелко крестилась и бормотала: «Свят, свят…» Василиса Карахановна и в кокон бы свернулась, да брюшко мешало. Потом тихой гадюкой она уползла, пролезла в щель, а позже ее видели на базаре.
        Бывшие арестанты явились к концу празднества. Они плотно обступили Автандила, а Вулдырь жарко нашептал ему на ухо - напомнил, кто брал склад с оружием, и намекнул, что нехорошо присваивать чужое. И Верховный тут же согласился - уж слишком тесным было кольцо «друзей». Сразу же и порешили: автоматы оставить у гвардии и бывших депутатов.
        Арестанты деловито подогнали три грузовика, загрузили оружие и патроны - на сей раз обошлось без перестрелки - и тут же ринулись в стихию свободного рынка. Как угорелые мотались они по городу, давя собак и кошек. Они тормозили у придорожных блок-постов, торопливо показывали свой товар. Автоматы щупали, восхищались, но не покупали - все знали, что полк захвачен бандитами и психами, вещички ворованные, вернется дядька Лаврентьев и непременно заберет. Другие, посмелей, обещали деньги завтра, но оружие просили сегодня. Слабонервные запаниковали: им нужно было все и сразу. Они начали стонать и укорять Вулдыря, но тот быстро отбился: кому не нравится, могут вылезать из кузова. Желающие - с автоматом.
        Наконец остановились у штаба и сразу подцепили вихляющегося мужичка с рваной бороденкой и битыми зубами. Он въехал сразу, попросил подождать, привел еще одного вихляющегося, а также бывшего комсомольского работника, а ныне большого курбаши по имени Джеги… Тот сразу все понял - в руководстве комсомолом дураков не держали…
        - Сколько? - спросил он.
        - Восемьсот баксов за штуку. Даем пятьдесят стволов и бесплатно патроны, - ответил Боксер. Вулдырь прятался в кузове, прикрыв для надежности лицо прикладом.
        Джеги цокнул языком, что означало: «Ну ты и загнул, парень! Таких цен за ворованные стволы не дают».
        Боксер нервно оглянулся на товарищей в кузове, но все почему-то притихли.
        - А сколько дашь? - спросил он.
        - Девяносто.
        - Ну-у… - протянул Боксер. - За новый ствол! Хотя бы пятьсот.
        - Хорошо. Но только через неделю, - согласился хитрый Джеги.
        - Надо сейчас!
        - Ладно, девяносто и пару золотых слитков по двести граммов.
        - Проси по сто долларов и соглашайся, - послышался могильный голос Вулдыря.
        На том и порешили. Заехали во внутренний двор и, держа автоматы на изготовку, скинули пятьдесят штук. Сразу же получили расчет.
        И тут арестантов прорвало. Заголосили, как на заправской бирже:
        - Танки бери!
        - Автомобили есть!
        - Рис, тушенка, сахар, масло покупай!
        - Бензину - залейся!
        И Джеги понял: это его шанс. Он попросил подождать и стремглав бросился на второй этаж. Но к Лидеру его не пустили: он давал очередное интервью американскому телевидению. Джеги спустился, стал лихорадочно объяснять, что без деда такие дела не решаются, надо подождать, пока у журналистов не иссякнут вопросы. Хотя понимал, что у Кара-Огая с окончанием вопросов не обязательно кончаются ответы. Арестанты зашумели, кожей чувствовали, как коротко время и как остро пахнет оно деньгами.
        Наконец дверь Лидера отворилась. Джеги увидел взлохмаченную девицу с сигаретой в бледных губах, пепел сыпался на ковровую дорожку, она посмеивалась, говорила
«о’key» и другие иностранные слова. За ней с тяжелым операторским скарбом в руках проглядывал русский парень Сидоров.
        Совершенно верно, Фывап Ролджэ вновь посетила южные земли былой империи. Попрощавшись в третий или четвертый раз, лохматулька спустилась, прошмыгнула мимо трех угрюмых грузовиков. (О, если б она знала, какой могучий материал упустила!) Фывапка лишь попросила оператора снять отдыхающих на лавочке боевиков. Те с удовольствием зашевелились, дружно показали американскому народу рогульки из пальцев. В последнее время журналисты стали привычными, как статуя вождя в парке, и бедовые парни прекрасно знали, чего надо снимающей братии.
        Джеги ворвался в кабинет шефа и с ходу начал перечислять товары. Проницательный Лидер сразу понял, что это не горячка и не бред, а вполне естественная реакция психики на запах крупной наживы. Он глянул в окно:
        - Эти?
        - О да! - пылко воскликнул Джеги. - Я уже купил у них сорок автоматов на деньги моей группы.
        Он не смог удержаться от легкого вранья.
        - Оружие необходимо революции, - осторожно похвалил Лидер. - Но зададимся вопросом с политической точки зрения: выгодно ли нам сейчас, в условиях стабилизации, портить отношения с русскими? У них сильная разведка, они узнают, кто покупатель, даже если мы позаримся всего на три полковые табуретки… - Он задумался, зажег сигарету и, выпустив клуб сизого дыма, продолжил: - Ведь мы должны смотреть на эту ситуацию с перспективой. Зачем покупать то, что вскоре нам будет принадлежать по праву? Русские все равно уйдут - это реальный процесс. Они уже уходят. Конечно, без них возникнут временные трудности. Но в будущем в республике останутся лишь потомки великих азиатов. И все достанется только нам исходя из принципа долевого раздела союзного имущества… А вот горючее уже сейчас не помешало бы. Этот товар не имеет знаков отличия.
        А в полку будто черт на колеснице проехал. Автандил вкушал власть.
        Приближенные стояли у трона. Они ждали, когда Автандил будет назначать министров. Жаркое их дыхание достигало монарха, и он почувствовал, как на лбу появилась горошинка пота, которая тут же потекла вниз. Автандил неторопливо настиг ее на щеке и размазал.
        - Верховному Иерарху жарко! - удрученно прошептал кто-то и отвесил звучный подзатыльник глухонемому с опахалом.
        Тот стал махать энергичней. Час назад его намазали гуталином, и теперь он превратился в роскошного негра.
        Привели хирурга Костю. Он был бледней обычного, стеклышко очков треснуто.
        - Он плохо сделал операцию! - косноязычно доложил сутулый гвардеец. - И наш товарищ помер.
        Гвардеец вытер набежавшую слезу. Был он стар и немощен, по тотальному набору.
        - Надо его примерно наказать! - предложил Зюбер и потер сытые ладошки.
        Автандил кивнул, и мертвенный свет из окна блеснул на глубоких залысинах.
        - Его надо распять.
        - А где взять крест? - прошептал гвардеец.
        Автандил холодно посмотрел сквозь него.
        - Вопросы здесь задаю только я… Распните его на двери штаба. Но обязательно начертите на ней крест! Иначе ни фига не получится…
        - Я не виновен! - Костя попытался вырваться. - Его уже нельзя было спасти!
        Внезапно он затих и рухнул: его ударили по голове прикладом.
        Очнулся он на крыльце штаба. Холодный мрамор остужал голову. Деревья полоскал ветер. Заметив, что Костя очнулся, они приветственно зашевелили кронами. А еще за ним наблюдали черные птицы, которые сидели на ветвях.
        Костю заботливо приподняли, он увидел молчаливую толпу с множеством жадных глаз. И вспомнил, что его должны распять. А люди будут смотреть. Зачем они собрались? Будут болезненно сочувствовать или тайно наслаждаться при виде его страданий? Впрочем, чужая боль рождает и удовольствие, и сопереживание…
        С него содрали рубашку, и один из охранников вскрикнул, поцарапав палец о звездочку на погоне. На двери штаба во всю длину уже был нарисован мелом неровный крест.
        Рядом стояла табуретка.
        - Если откажешься, - сказал криворотый гвардеец, воткнув ствол в Костин кадык, - я выстрелю.
        - Я не Иисус Христос! - выкрикнул Костя Разночинец. - Убивай сразу.
        Криворото-сутулый ласково успокоил:
        - Все будет хорошо, ты не нервничай. Мы ведь не хотим тебя убивать. Видишь, люди ждут. Пожалуйста, встаньте на табуретку.

«Это сон, - подумал Костя. - Начало первого тысячелетия… - Эта догадка помогла унять волнение, и он покорно встал на приставленную к двери табуретку. - Странно, но все это происходит со мной…»
        Толпа зашелестела, словно галька, тронутая волной. Расплывшиеся лица напряглись, жидкие взгляды поползли по Костиной груди, стали расползаться, потекли, как склизкие медузы.
        Откуда-то сбоку выскочил, кривляясь, доброхот, вынул изо рта огромные гвозди, приподнял лежащую на полу кувалду - ту самую, которой крушили склад.
        - Войдет как по маслу, - причмокивая, сообщил доброхот и погладил Костю по ноге.
        Продолжая кривляться, палач вскочил на стул, который ему принесли, стул крякнул, кривляка судорожно забалансировал. Его потянула за собой кувалда, пришлось ее выпустить, а потом снова поднимать.
        - Алле, гоп! - наконец приготовился он. - Прибиваю. Поднимите вашу лапку, сэр.
        Экзекутор улыбнулся, обнажив красные десны. Криворото-сутулый нервно сжимал автомат и с нескрываемым страхом таращился на жертву. Толпа оцепенела. Костя как во сне поднял правую руку. Палач приставил к его ладони гвоздь, размахнулся, чуть не слетев со стула, и с силой припечатал. Костя вскрикнул, отчетливо хрустнула кость. Он ощутил боль - жестокую и настоящую. Палач ударил по гвоздю еще раз, пробормотав: «Поехало», потом в третий раз - и вдруг дико взвизгнул.
        - Больно, больно, больно!!! - заверещал он и, распузыривая щеки, стал дуть на расплющенный палец, показывать всем: - Во, до крови хрюкнул!
        - Да не твоя это кровь, - мрачно заметил кто-то из толпы.
        - А это не твое собачье дело, чья она! - срезал экзекутор и тут же аккуратно забил гвоздь до конца, не забыв вежливо поинтересоваться: - Ладошку не зашиб?
        Палач стал забивать второй гвоздь. Костя не кричал, но от боли у него катились крупные горошины из глаз. Он беспрестанно повторял:
        - За что? Ведь я лечил вас… За что?
        Палач спрыгнул, как кошка, со стула, наклонился и вырвал табуретку из-под ног жертвы. Костя завис на прибитых руках, не выдержал, закричал, кровь хлынула из ладоней. Толпа вздохнула.
        Издали казалось, что жертва стоит на цыпочках и кому-то сигнализирует поднятыми руками. Дубовая дверь, помнившая еще первых краскомов, выдюжила, петли натужно заскрипели. Делалась она давно, на столетия.
        - Ты уж повиси немного, - участливо посоветовал сутулый гвардеец, - а потом Иерарх, возможно, простит тебя.
        Костя молчал, сдерживая крик. Ладони выворачивала боль, казалось, не гвозди торчали в ней, а раскаленные прутья. С каждым мгновением боль становилась все невыносимей, он стиснул зубы, чтобы снова не закричать. Больные по-прежнему толпились у крыльца, будто еще чего-то ждали.
        Вдруг откуда ни возьмись появилась Ф. Ролджэ с неизменным восторженным Сидоровым. Они обливались потом, сгибались под тяжестью аппаратуры и очень торопились. Еще в штабе им намекнули, что в полку творится что-то невообразимое. А что - не сказали. Они прошли через пустынный КПП и тут же увидели скопление людей в халатах, пижамах, обносках всех оттенков серого цвета. Некоторые держали автоматы.
        Американская журналистка Ф. Ролджэ давно не боялась человека с ружьем, впрочем, весьма опрометчиво. Она махнула напарнику рукой и бодро крикнула: «Forward!»
        Увиденное потрясло их закаленные души. Сидоров чуть не выронил камеру - никогда ему не приходилось видеть распятых людей. Фывап смертельно побледнела и из последних сил прошептала: «Снимай!» Сработал репортерский инстинкт. Страшная страна, ужасные нравы, немыслимые загадки! Она чувствовала, что сходит с ума. Куда исчезли военные и почему капитан, которого она сразу узнала, висит на дверях? Сидоров стал снимать, а Фывап металась среди безумных лиц, пытаясь найти ответ. Но никто не желал с ней говорить. «Возможно, это языческий ритуал самоочищения, связанный с уходом русских военных», - подумала она.
        Тут со всех сторон закричали:
        - Они снимают!
        - Они снимают!
        - Это нельзя!
        Вооруженные вскинули свои автоматы, стали стрелять в воздух. Автоматы прыгали, скакали, как непослушные дети, хулиганские пульки вновь зацепили кого-то в толпе. Раздался крик, народ заволновался, вокруг скорчившейся на земле бабульки тут же образовалось кольцо любопытных. Она еще что-то побулькала и преставилась. И о ней тут же забыли, больные переключились на Сидорова и Фывап, их схватили за руки.
        Журналистов поволокли, беспощадно постреливая над их ушами.
        Очухались они в помещении. Прямо перед собой они увидели человека в пурпурном халате, тонкие губы которого едва усмехались, они жили отдельно на бесстрастном лице. Мужчина сидел на высоко стоящем кресле, задрапированном в красное, и, как показалось Фывап, смотрел сквозь нее.
        Вперед выступил сутулый гвардеец.
        - Ваше императорское величество! Эти люди посмели снимать без спросу на территории нашего суверенного государства. Они снимали распятого доктора.
        - А почему мы должны скрываться от мировой общественности? Мы ведь за полную открытость, ибо, только открыв все, мы полностью избавляемся от предубеждений и двоемыслия, - мягким голосом, как с неразумными детьми, заговорил Верховный Иерарх. - Отпустите этих людей, они заслуживают уважения.
        Фывап порывисто вздохнула, с облегчением подумала: «Хоть один нормальный нашелся». Увы, поторопилась дамочка с выводом.
        Автандил стал выпытывать, откуда прибыли гости да зачем. Ответы Сидорова ему понравились, он махнул рукой, толпа стала быстро тесниться к выходу. Остались только приближенные, в том числе чернотелый с опахалом и крашеными куриными перьями, закрепленными на голове.
        Иерарха потянуло на воспоминания. Он начал рассказ про республику, Сидоров снимал и восхищенно переводил, стараясь не расхохотаться. После того как его несколько помяли, он не мог отделаться от ощущения, что его разыгрывают. Фывап слушала серьезно. Рот ее непроизвольно раскрывался все шире и шире.
        Но это было только начало. Автандил сделал паузу, принял торжественный вид и с прекрасной дикцией, которую не портил легкий акцент, прочитал заранее подготовленное «Обращение к правительствам, народам, континентам планеты Земля», в котором объявил о суверенном государстве Подутюрская Республика. Затем Автандил последовательно обратился к американскому народу, в ООН с предложением немедленно создать специальную комиссию по приему Подутюрской Республики в международную организацию.
        В эти торжественные, триумфальные минуты на улице загрохотало, а сквознячок принес солярный перегар. Вслед за ним явился криворото-сутулый с грязной и унылой рожей.
        - Тут на танке приехали! - объявил он.
        - Кто? - спросили все хором.
        - Да военные, они этот танк у нас сперли. Обнаглели, переговоры хотят вести о капитуляции.
        - Пошли их к черту, я занят! - отмахнулся Автандил.
        - Да они того… грозятся стрельбу открыть, - не унимался гвардеец.
        - Киньте им под гусеницы двух теток, спереди и сзади. А чтоб тетки не уползли, свяжите их. И пусть эти умные военные сидят в своем танке.
        - Ага! - радостно отреагировал гвардеец и тут же исчез.
        Иерарх извинился за вынужденную паузу.
        - А скажите, - спросила Фывап, - ваши подданные счастливы?
        Автандил взметнул бровь:
        - Безусловно. Ведь они обрели независимость!
        Сидоров перевел, а Фывап снова стала спрашивать:
        - Вы говорили, что наилучшая организация общества должна сочетать в себе три структуры - воинскую часть, тюрьму и больницу. Но в этой организации нет учебного заведения, культурного, культового и других…
        - Они не нужны, - снисходительно ответил Иерарх. - Человеку достаточно научиться читать и считать. Первое - для того чтобы понимать смысл начертанных лозунгов, второе - чтобы отличить положительное большинство от отрицательного меньшинства. Для последних, кстати, и существует тюрьма…
        - А как же прогресс, демократия? - пролепетала Фывап, не зная уже, как ей распоряжаться этой информацией.
        - О, это ключевой вопрос! - похвалил Автандил. - Как таковой демократии вообще нет. Прогресса тоже. Но они в то же время есть - в душе каждого из нас. Душа - лучшее и надежнейшее вместилище. Не правда ли?
        - Я не понимаю, на что мы переводим пленку? - спросил по-английски Сидоров. - Это даже не бред сумасшедшего.
        - Я понимаю, - тихо ответила Фывап. - Спроси, за что они распяли бедного капитана? Попроси, ради бога, избавить его от мучений, пока он не умер.
        Сидоров перевел вопрос. Автандил тут же бесстрастно ответил:
        - Он глубоко провинился. За это и наказан. Он не спас от смерти моего приближенного. Поэтому он приобрел знак минус. И как доктор он не может жить, то есть быть со знаком плюс. Он тоже должен стать со знаком минус, и тогда сохранится равновесие и баланс.
        - Уходим, - сказал по-английски Сидоров, - пока не стали со знаком минус.
        И они ушли по-английски. Автандил не задерживал, но крикнул вдогонку:
        - Не забудьте оповестить мировую общественность! Мы ждем комиссию ООН!
        Специальная команда весело рыла могилы. Могильщики хохотали так громко, что перебудили даже самых застарелых ворон, которые помнили еще ужасы басмаческих набегов в период робкого начала коллективизации. Впрочем, жизнерадостные могилокопатели скоро устали, потому что мертвецов было много.
        Спрашивали, когда будет утренняя кормежка. Автандил отвечал, что начался великий пост. На самом же деле куда-то запропастился Хамро, продсклад был заперт, а ключи увез каналья Вулдырь. Морду бы ему набить, особенно за томящуюся там Оленьку, да руки у всех коротки. Она уже украдкой проплакала все глаза и считала, что жизнь кончена, бандиты надругаются над ней, а когда Евгений Иванович наконец приедет спасать ее, впору будет топиться. Она не знала, что ее товарищу по несчастью Костику выпала еще более жестокая судьба. Он продолжал умирать, прибитый к дверям полкового штаба. Кровь стекала по обнаженным рукам, вязкой капелью падала на крыльцо…
        Подутюрская Республика ликовала, больные забыли о ежеутренней пресной каше. Над полком плотной стеной стоял нескончаемый вой, отдельные крики тонули в нем.
        - Уже прилетела комиссия ООН!
        - Нас признали в далеком Уругвае!
        - От папы римского ни гугу…
        - Он пожалеет!
        Автандил Первый, закрыв глаза, наслаждался этой шквальной симфонией, она ассоциировалась у него со всеми небесными стихиями, со стадом бизонов, в котором, разумеется, он был вожаком…
        На одном из складов больные обнаружили противогазы и тут же научились их надевать. Те, кто не успел заполучить резиновое лицо, отчаянно завидовали тем, кто уже щеголял в круглоглазой уродине-маске. Начались стихийные драки, перешедшие в организованное противостояние: «противогазники» встали стеной и, похрюкивая под резиной, двинулись в бой. Вел их за собой демократический человек Сыромяткин. Его опознавали исключительно по малому росту и обновленному гардеробу (почти новые тапки плюс еще более новый халат с китайскими драконами). Противоположную сторону возглавил Шумовой. Он колотил палкой по серым резиновым головам, обрывал гофрированные хоботы и урчал громче обычного. Наконец кто-то догадался выстрелить. А может, это было случайностью. Толпа рассыпалась. На траве остались резиновые ошметки противогазных масок и утерянный автомат.
        А что же майор Штукин, сумел ли он использовать могучие возможности современной техники? Увы, танк, возглавляемый им, лишь уныло крутил своей железной башкой. Перед танком и позади него, под самыми гусеницами, устало корчились связанные старухи. Грозную машину облепили еще около десятка больных - словно мухи на подыхающем слоне… Штукин принципиально не вылезал наружу, хотя его жизни ничто не угрожало: автоматчиков рядом не было. Офицер, который сидел за рычагами, время от времени спрашивал:
        - Что будем делать, товарищ майор?
        - Ждать, - отвечал Штукин. Сейчас он думал об одном и том же: «Гавкнулась моя академия!»
        Больше всего Автандилу хотелось забиться в укромный уголочек и пересчитать оставшиеся доллары. Бывшие депутаты, ставшие еще более алчными, все как один клянчили у него пост министра финансов, а он смеялся им в лицо и говорил, что назначит самого вороватого.
        В самый пик неистовства приползла Малакина. Краешком уха она прослышала, что в полку новая власть и необыкновенные события происходят каждую минуту. Василиса Карахановна не поверила, но все равно решила посетить полковые земли. Кроме того, она давненько не была в центре внимания. Старушка постояла с часок у полковой решетки и, раскачиваясь как утка, вышла в центр стадиона. Но время ее безвозвратно уплыло. Никто не хотел ее слушать, а верный пес Шумовой облаял по-собачьи. И Малакина смешалась с толпой. Больше ее не видели.
        А тут еще объявился Петя Пиросмани. Этот жгучий подонок задумал большую пакость. Его узнавали, но не били. Так прощают шалости юным революционерам, чтобы потом шлепнуть их в более зрелом возрасте. Петя двинул к Автандилу. Тот принял его, притворно позевывая, хотя боялся втайне! Ведь Пиросмани мог разболтать, что именно он, Великий Иерарх, подбил его поджечь больницу. Было дело…
        - Давай еще чего-нибудь подожгу! - без долгой канители предложил веселый вредитель.
        Автандил замахал руками:
        - Ты что, дурачок! Не тот случай. У меня ж государство!
        - Мое дело предложить, - заметил Пиросмани и нехорошо ухмыльнулся.
        Он тут же улетучился, как капля с горячей кочерги. Спички он уже раздобыл - значит, все было замечательно. Петя даже составил маленький план, на котором полковой склад горючего значился под номером первым. Вторым номером шла казарма, где Иерарх устроил свою резиденцию, ну а под третьим номером было все остальное.
        Петя пошел в парк, чтобы запалить складской бензин, но там невежливые зэки дали ему пинка и прогнали. Они уже вернулись в полк и продавали горючку сметливому Джеги, который пригнал для этой цели помятый бензовоз.
        Но хладнокровный Пиросмани не стал плакать горючими слезами - временные неудачи давно закалили его. Сколько раз его лупили смертным боем, а ему хоть бы хны, отлеживался, отыскивал запасной коробок спичек и поджигал очередной народно-хозяйственный объект. Вот и сейчас он достал в кустиках припасенную бутылочку бензинчика и прошел в казарму, где расплескал содержимое по деревянному полу. Сухая древесина жадно впитала невкусную жидкость, и маньяк поторопился поднести огонь. Он любовался им до тех пор, пока языки пламени не потянулись к рукам, их породившим, потом созидатель огня воровато выскочил на улицу и, оглядываясь, засеменил к пролому в заборе. Там его ждала еще одна бутылочка.
        - Ах, как хорошо пылает древесина! - шептал он с детским восхищением.
        Автандил пытался мобилизовать людей на тушение пожара, но дурных не было. Даже бывшие депутаты и гвардейцы, полюбовавшись пламенем, исчезали.
        - Олухи, там государственная казна! Мы останемся без денег! - потрясал кулаками Автандил Первый. И он не врал. Зеленые американские деньги Верховный Иерарх прятал под гнилой половицей в мятом целлофановом пакете…
        Оставалось надеяться, что пожар пощадит ни в чем не повинные бумажки. Но уж слишком яростно полыхало пламя…
        А Пиросмани уже облюбовал солдатскую столовую.
        Арестанты за двести пятьдесят долларов наполнили бензовоз.
        Майор Штукин с оставшимися офицерами пытались потушить казарму, но не хватало воды. Потом они бросились к полыхнувшей столовой. На них тоже никто не обращал внимания.
        Костя в забытьи лежал на кровати в кабинете командира. Ему наспех перебинтовали кисти, пятна крови проступили, и казалось, что вместо рук у доктора японские флажки…
        Вулдырь тоже психовал, чутье подсказывало ему, что скоро их накроют и полк захлопнется как мышеловка.
        Он торопливо открыл дверь склада, схватил за руку томившуюся там Ольгу, поволок ее за собой.
        Один из офицеров, Коростылев, заметил их, бросился наперерез. Вулдырь прикрылся ею, как щитом, заорал:
        - Назад, или я ей кишки выпущу!
        Капитан в нерешительности остановился. А Ольгу тут же затащили в грузовую машину и бросили на гору автоматов, лежащих в кузове.
        - Вперед, в парк, нам нужен БТР! - скомандовал Вулдырь. Он уже был в кузове.
        Но перед воротами парка их встретил танк - бабушки-сосиски давно уползли. Его ствол аккуратно переместился и замер, уставившись прямо в переносицу Вулдырю.
        - Девку… давай…
        Ольгу приподняли, показали танкистам.
        - Назад, гони! - стал приходить в себя Вулдырь. Он почувствовал, что позорно обмочился, и хорошо, что остальным было не до его штанов. - Рвем когти!
        Зэки не знали и пока не слышали, как подходила бронеколонна Лаврентьева, спешно снятая с границы. В дивизии торопливому и не вполне ясному сообщению Ольги сначала не придали значения: в столице начались волнения, своих забот хватало. А потом пропала связь, и слухи поползли одни противоречивее другого. Известие о том, что полк захватили душевнобольные, воспринималось как дурной анекдот.
        Выехали на четырех бронетранспортерах и двух танках, сразу развили предельную скорость. Встречные машины шарахались в сторону, съезжали в кювет при виде темных прямоугольных монстров, несущихся по середине дороги. Танки отстали. Они получили свою задачу - замаскироваться и блокировать две дороги, ведущие к границе.
        Лаврентьеву рисовались страшные картины, и в принципе он был недалек от истины в своем воображении. Он мысленно смирился, что его с треском снимут - не Чемоданов же погорит! Как командир, он понимал, что враги могут выкатить его же танки на прямую наводку и расстрелять три БТРа еще на подходе к полку. Он не знал, как завяжется бой и что он предпримет в первую минуту, какие ждут потери… Но самым страшным было иное: он не знал, что с Ольгой, жива ли она, ранена ли, он сердцем чувствовал, что ей нужна помощь.
        Они столкнулись у главных ворот. Видно, провидение, ангел-хранитель Евгения задержал бандитов. Боксер уже отодвигал в сторону створку ворот, чтобы грузовая машина могла проехать. Он так и застыл, неожиданно увидев бронетранспортер. В следующее мгновение Боксер пулей залетел в кузов, и начался переполох. Вулдырь заорал:
        - Девку, девку показывай!
        Все залегли, не рискуя попасть под пули.
        Ольга выглянула из-под брезента. Увидев на бронетранспортере Лаврентьева, она не смогла выдавить ни слова, обреченно махнула рукой и тихо заплакала.
        - Оленька, родная, ты жива… - У Лаврентьева перехватило горло, он не подумал даже, что его могут подстрелить, как глухаря на ветке, главное, что он увидел ее, целую, невредимую, предательски брошенную им, смертельно измученную… - Оленька, все будет хорошо, все хорошо… - И, уже справившись с голосом, громыхнул: - Эй, кто там главный? Немедленно отпустите ее!
        - Уйди с дороги, военный, а потом получишь свою биксу! - выкрикнул в ответ Вулдырь. - Командир, ты поедешь впереди, будешь делать нам «зеленый свет». А потом посмотрим! - крикнул Вулдырь.
        В это время со стороны парка подъехал танк и остановился за грузовиком. Бандиты запаниковали, Вулдырь замахал руками:
        - Эй, военный, скажи этому железному, чтобы на понт не брал!
        Лаврентьев встал на броню, махнул рукой и крикнул:
        - Осади!
        Танк взревел, выпустив клуб едкого дыма, отполз в конец аллеи и снова замер.
        - Как звать тебя хоть, покажись! - решил продолжить переговоры Лаврентьев.
        Вулдырь, поколебавшись - деваться было некуда, - выглянул из-за брезента:
        - Вулдырь я.
        - Вулдырь, у меня нет резона держать вас в полку. Но я должен знать, что у вас в кузове.
        - А это не твое собачье дело, - огрызнулся Вулдырь.
        Лаврентьев не отреагировал на грубость.
        - Хорошо, давай поговорим как мужик с мужиком, - продолжил он. - Машину мою ты позаимствовал, пусть будет так. Но я должен знать, что ты еще вывозишь, ведь мне надо отчитываться перед начальством.
        - Подполковник, ты, наверное, не понял, что мы не шутим. - В голосе Вулдыря прозвучали истерические нотки. - Сейчас по кусочку будем отрезать от твоей чувихи! Ты капусту сейчас нам еще искать будешь!
        Лаврентьев усмехнулся, стараясь не спровоцировать бандитов, сказал:
        - Ребята, вы разве не знаете, что военным по два месяца бабки не платят?
        - Это твои проблемы, военный! - ответил Вулдырь, хотя понимал, что в этой ситуации уже не до денег. - Давай вали с дороги! Не будешь рыпаться - получишь свою телку! Я предупредил!
        - Подождите, мы еще не договорились! - напомнил Лаврентьев. - Мы же серьезные люди, надо обсудить все условия…
        - Условия будут наши! - резко выкрикнул Вулдырь. - Вали с дороги, козел!
        А в кузове начались раздоры. Боксер предложил потребовать у военных бронетранспортер и на нем рвать до границы. Вулдырь же и Кличка-1 доказывали, что, пока они будут перебегать с места на место, военные перещелкают их.
        - Время теряем! Уходить надо! - орал сорванным голосом Вулдырь. - Военные нас и в БТРе достанут, если захотят!
        - Эй, граждане разбойники! - окликнул Лаврентьев. - Я предлагаю такой план. Я на
«уазике» еду впереди вашего грузовика, делаю вам «зеленый свет». Оружия не беру. За городом вы возвращаете мне девушку. И мы расстаемся почти друзьями…
        - Хорошо, мы согласны, - ответил Вулдырь. - Но если задумал обмануть, сразу отрезаем голову твоей девке.
        Через несколько минут «уазик» стоял готовый для выезда. Один из бандитов тут же проверил, не спрятано ли там оружие.
        - Передай танкистам на засадах, чтоб готовили осколочно-фугасные, - негромко приказал Лаврентьев офицеру связи, потом взял радиостанцию и перенес ее в легковую машину.
        Это сразу вызвало недовольство налетчиков.
        - Ну а как я, интересно, сообщу своим, что заложница отпущена? - пожал плечами Лаврентьев.
        - Ладно, хрен с тобой, я предупредил! Если что…
        Командир сел за руль, бронетранспортеры уступили дорогу, за ним тронулся грузовик. Вулдырь пересел в кабину, в зеркало заднего вида Лаврентьев видел его угрюмое, как могильный барельеф, лицо. Из окна торчал ствол автомата.
        На выезде из города его остановили постовые, но, узнав командира полка, махнули рукой. Лаврентьев притормозил, крикнул, показав рукой назад:
        - Эти со мной!
        Грузовик безропотно пропустили. Лаврентьев решил, что намеренно будет держать низкую скорость, так бандитам быстрее захочется уйти на просторы и запутать следы. Но сзади начали отчаянно сигналить, а потом за спиной прогрохотала очередь. Лаврентьев понял и прибавил скорость.
        Но пора было на что-то решаться. Он посигналил и стал медленно притормаживать.
        - В чем дело, командир? - крикнул Вулдырь, остановив машину рядом.
        - Уговор был? Что мне, до самого Афгана пилить?
        Вулдырь тряхнул стволом автомата.
        - Кончай базар! Где скажу, там и получишь свою бабу.
        Лаврентьев тревожно глянул на кузов, но из-под брезента торчали лишь коричневые лица арестантов. Ольгу, видно, держали на полу.
        - Смотри, Вулдырь, я уже за себя не отвечаю. Сейчас дивизию на уши поставят. Тебе это надо?
        - Вперед! - выкрикнул тот, и лицо его перекосила нервная судорога.
        Еще около двадцати минут Лаврентьев крутил баранку, прикидывая, где танкисты устроили засаду. Похоже, его планы срывались.
        Наконец бандиты решили остановиться. В грузовике стали сигналить, а Вулдырь замахал рукой. Когда Лаврентьев затормозил, он подошел к нему и, поигрывая автоматом, изрек:
        - Давай звони своим, что заложницу освободили и ты возвращаешься!
        - Сначала отпусти ее, - напомнил командир.
        - Базара нет! Звони, а потом получишь, дыхалка гнилая!
        Лаврентьев отрицательно покачал головой:
        - Не было такого уговора!
        - Ты, наверное, не понял или забыл, кто тут командует, командир недоделанный. Так, не хочешь? Смотри, ведь пожалеешь. Мне терять нечего! - Вулдырь сузил глаза.
        - Зря теряешь время, Вулдырь… Все равно обман быстро вскроется. И спасать командира пошлют БТРы с двух сторон - из полка и от границы, - устало растолковывал ситуацию Лаврентьев.
        - Марш в кузов, болтун! - рявкнул главарь.
        Он подождал, пока командир залезет в грузовик, сам сел за руль «уазика». И они продолжили путь.
        Лаврентьев улыбнулся Оле одними глазами, молча кивнул - все будет хорошо! - хотя и сам не знал, что в следующую минуту придумают бандиты. Осталось только попасть под свою же засаду. И он поежился, представив, как в грузовик влетит огромная осколочно-фугасная дура. Мало не покажется.
        Повсюду на полу лежали автоматы, и Лаврентьев понял, что масштабы разграбления полка ужасны. На душе стало тоскливо, он постарался пока не думать об этом.
        Все же нервы у Вулдыря не выдержали. Он остановил машину, выскочил из нее.
«Чувствуешь, зверюга, что осталось недолго», - понял Лаврентьев.
        - Вылазьте! - приказал Вулдырь. - Кончать вас буду!
        Ольга жалобно пискнула, Лаврентьев погладил ее по руке.
        Он спрыгнул вниз, помог спуститься Ольге.
        - Туда становитесь! - Страшная улыбка скривила лицо главаря.
        - Тебе тоже недолго останется, - покачал головой Лаврентьев. - Подпишешь себе приговорчик. И прокурор не понадобится…
        Ольга тихо плакала, он поддерживал ее под руку. Мимолетно Евгений подумал, как странна и нелепа ситуация, о которой он и подозревать не мог несколько часов назад. «Хотя такое уже было… Странно, почему все плохое так несправедливо повторяется?..»
        Вулдырь перезарядил автомат, черные брови сошлись на низком лбу.
        - Забирай свою гребаную радиостанцию! И скажи: если преследовать будут, живыми не дадимся.
        Он вытащил из «уазика» зеленую коробку с антенной, опустил на асфальт, сел за руль и рванул с места. Скрежетнула железными суставами коробка передач, машина помчалась вперед и еще не успела исчезнуть из поля зрения, как Лаврентьев уже вызвал своих танкистов:
        - Козлов, как слышишь. Прием…
        Ольга сидела на корточках, закрыв лицо руками. Лаврентьев склонился над ней, отвел руки, приподнял.
        - Ну что ты, моя радость? Все уже позади… Забудь об этом.
        В подтверждение его слов ветер донес глухой звук: бум-м! И тут же еще раз: бум-м!
        - Вот и все. Представляю, как их там разметало… - сказал Лаврентьев. - Автоматы, жаль, покорежило. Да и от машин ни черта не осталось…
        Она потерла виски, покрутила головой, наверное, пытаясь освободиться от кровавых видений. Лаврентьев промолчал, достал сигареты, присел на железную коробку рации и закурил. В трех километрах от них к шоссе лепился худой кишлачок с беленными солнцем стенами. Одинокой козявкой бродила корова. Он понял, что женщин теряют не только потому, что мало любят, но и потому, что мало им дают. А он ничего не может дать, кроме розового солнца, вылизывающего пустыню, худого кишлака на горизонте и ветра, который доносит пушечный гром. Такую фигню может дать каждый дурак. Особо и стараться не надо. Он посмотрел на свою невесту и подумал, что пауза отчуждения закончилась, решительно встал с коробки, обнял женщину за плечи.
        Загудели «жучки» - это приближались танкисты.
        - Машины сохранить не удалось! - доложил Козлов, спрыгнув с брони и обнажив белые зубы. Все остальное у него было грязно-серым. К тому же под шлемофоном у капитана сильно чесались уши. Поэтому он беспрестанно поправлял его. - Оружие собрали. Целых автоматов не больше пяти осталось…
        - А бандиты?
        - Окрошка… Мы за пригорком засели, выставили наблюдателя. А потом - вдогон… Только щепки полетели…
        - Ладно, молодец… Поехали, там еще в полку заморочки ждут, - с тяжелым сердцем выдавил командир.
        Черные дымы они увидели еще издали. Лаврентьев пришпоривал водителя, скрежетал зубами и бубнил под нос страшные ругательства, он обещал устроить психам Майданек с Бухенвальдом. А еще ему хотелось расстрелять на пепелище майора Штукина, хотя он знал, что тот все равно встанет, отряхнется и поедет поступать в академию. И поступит, а потом пришлет открыточку с видом на Москву-реку.
        Полк дымил, словно паровозное депо образца 1914 года. У Лаврентьева навернулись слезы, ветер срывал их, и падали они, незаметные, на горячую пыльную броню.
        Ворота стояли распахнутыми настежь. Танки ворвались, прозвенели гусеницами по центральной аллее. К счастью, еще не все сгорело. Рухнула кровля казармы, где припеваючи поживал Автандил, свинья самозваная; слегка обуглилась солдатская столовая - спасли ее цементные полы и каменные стены. Дотлевала также отдельно взятая скамейка, испещренная буквами «ДМБ».
        По стадиону, выворачивая остатки дерна, с отчаянным грохотом кружил танк. Он гонял сумасшедших, которые не хотели разоружаться и даже имели наглость пулять по броне. Командовал боевой машиной майор Штукин.
        Лаврентьев приказал Козлову зарядить снаряд.
        - Зачем? - сурово поинтересовался капитан. Он уже давно не мог избавиться от навязчивой мысли, что все вокруг поголовно сошли с ума.

«Вот и еще один косо смотрит на командира, - подумал Евгений Иванович. - А ведь как удачно решились бы все проблемы, заполучи я диагноз вяло протекающей шизофрении».
        - Буду пулять по танку! - грубо ответил он.
        - Я отказываюсь выполнять ваше преступное приказание!
        - Тогда передай им, пусть остановятся. С придурком Штукиным я разговаривать не буду…
        Козлов вышел на связь с майором и передал распоряжение командира. А Лаврентьев сам включил зарядное устройство, пушка заглотнула снаряд и по команде подполковника выплюнула его со страшным грохотом. Снаряд выдохнул краткое «ух-х!» - и улетел черт знает куда. Зато все сумасшедшие людишки от страху попадали, выронили ворованные автоматы и даже наложили в штанишки. И тут же побежали на пепелище родного дурдома. Психическое войско прекратило свое существование.
        Так закончилась эта необычайная эпопея.
        Впрочем, основные события были впереди. Лаврентьев с печальным ликом бродил по полку, за ним тенью следовал Штукин. Он оправдывался, но командир не слушал его. Предстояло оценить размеры ущерба. Но какими бы они ни были, Лаврентьев знал, что последствия для него будут самыми скверными. «Ну и снимайте! - разговаривал он сам с собой. - Только сначала найдите замену…»
        Оружие собрали, посчитали. Не хватало только тех автоматов, которые арестанты успели продать.
        Потом Лаврентьев позвонил в дивизию. Но комдив уехал в отпуск, а заместитель как-то странно и быстро закруглил разговор. Ольга соединила Лаврентьева с Москвой. Дежурный генерал на другом конце провода удивился:
        - Лаврентьев? А вы чего звоните? Ваш сто тринадцатый полк уже вычеркнули!
        - Как вычеркнули? - опешил командир.
        - Из списков частей, - недовольно пояснил генерал. - Вы уже не существуете. Американское агентство еще вчера сообщило. Весь мир знает, а вы тут морочите мне голову своими докладами!
        Лаврентьев бросился в аппаратную связи.
        - Ты с кем меня соединяла?
        Ольга испуганно глянула на любимого.
        - С дежурным генералом, товарищ…
        - Мы не существуем! Весь мир знает…
        Лаврентьев выскочил на улицу. Полк был на месте - с казармами, парком, затоптанным стадионом, солдатскими нужниками, плацем, столовой. И вместе с тем он уже не существовал. Это несоответствие заставило командира злобно рассмеяться.
        - Проклятая Фывапка! Это ее работа!
        Штукин, стоявший у скамейки, недоуменно посмотрел на него.
        - Штукин, мне сейчас из Москвы сообщили, что нас больше нет.
        - Я не очень понял вас, товарищ подполковник, - смущенно отреагировал майор.
        - А так и понимай, что нас вычеркнули из списков частей.
        Штукин невольно расплылся в улыбке:
        - Правда? Построить по этому случаю полк?
        - Не надо. И молчи - сорвутся люди.
        - Думаете, убегут?
        Лаврентьев обреченно глянул на Штукина:
        - Я о другом, Гена… Лети в свою академию и никогда не возвращайся сюда.

* * *
        Пепелище не лечит - калечит. Больные угорали от страха в черных стенах обожженной лечебницы. Не была родной им и тем более не стала. Экстаз никчемной свободы рухнул, исчез. Никто их не кормил. Зато появились угрюмые люди с дубинками и автоматами. Они с явным удовольствием избивали больных и приговаривали:
        - Вот вам пилюля на завтрак, а вот вам пилюля на обед!
        Это Кара-Огай выполнил обещание: взял под контроль психиатрическую клинику.
        К счастью, приехал из отпуска доктор Житейский. Он «дикарем» отдыхал под Ялтой, хорошо загорел, много нырял с маской и ластами, изучил флору и фауну подводного мира и поймал восемьдесят семь крабов. Все это время доктор не читал газет, не слушал радио, впрочем, если б и проявлял интерес к происходящему в мире, все равно бы не узнал о невероятных событиях в родном учреждении. Украина была слишком далека от печального города К. И когда он вернулся, то удивился и опечалился до чрезвычайности.
        Потом доктор заперся в одном из уцелевших от пожара кабинетов и записал в блокноте перечень первоочередных дел. Он понимал, что внезапно свихнувшийся Шрамм, которого еще надо отыскать, может рассчитывать только на место в палате. А просто по-человечески Житейскому хотелось ухватить бывшего начальника за холку и основательно разукрасить ему физиономию. Молодой специалист не знал, что Иосиф Георгиевич стал кошмаром для всех женщин города. Правда, никто пока не догадывался, что отрешенный сутулый интеллигентишка, шныряющий вечерами в темных переулках, и есть тот самый неуловимый ужасный маньяк.
        Доктор Житейский трижды выступал по местному радио, сурово клеймил коллег, бросивших на произвол судьбы несчастных больных, и ставил жестокий ультиматум: к исходу дня прибыть в больницу. К вечеру все собрались, понуро столпились у безобразно черного фасада.
        Житейский тут же произнес сильную своими выражениями речь. Он призвал начать новый этап в жизни клиники и объявил как для персонала, так и для больных час покаяния, запретив на это время всякие разговоры и хождение.
        Не пришел только Юрка. И доктор специально отправил за ним санитарку. Все знали, что обитал он в полку. Но и там его не было. Вместе с новым другом Сирегой он поселился при штабе. Его не гнали: зачлись заслуги в ликвидации матерого преступника Консенсуса. Сам Кара-Огай жал ему и Сиреге руки. Предложили Юрке вступить в Национальный фронт, но он сразу отказался. Да и вояка, откровенно говоря, из него был никудышный. Никто, впрочем, и не настаивал. При штабе его бесплатно кормили, и он иногда помогал толстухе-поварихе готовить обед.
        А в клинику бывший санитар пришел сам на следующий день. Доктор Житейский долго тряс ему руку и благодарил от имени руководства больницы за самоотверженный и бескорыстный труд. Расчувствовавшийся руководитель уже хотел было перейти к новым Юркиным задачам, но тот опередил его:
        - Ухожу я, Марат Иванович! И прошу вас выписать мне трудовую книжку.
        - А что случилось? - спросил Житейский.
        - Надорвался я. Слишком много печали связано у меня с этим домом. Не смогу я уже здесь работать. Поэтому лучше отпустите.
        - Хорошо, - сказал доктор после мрачной паузы. - Только зарплату я тебе выплатить не могу: нет денег. Может, когда потом появятся. Ты наведывайся.
        - Я уеду из города, - тихо произнес Юра и вышел.
        Он хотел не спеша пройтись по улицам, чтобы привести в порядок свои растрепанные чувства. Но случайно подслушанный разговор двух санитарок заставил его немедля броситься в штаб…

* * *
        А что же Автандил Первый, бывший Верховный Иерарх разогнанной республики? Он, конечно, притих, но катастрофа отнюдь не сломала его. Остатки долларов он скрутил в тугую трубочку, просунул ее в зеленую бутылку из-под пива, понаблюдал, как валюта раскручивается, распухая и заполняя стеклянное нутро. Потом он заткнул свое сокровище деревянной пробкой и закопал подле больницы. Автандил знал, что наступит час, когда он вновь высвободит этого джинна, и его республика, возродившись, станет непобедимой.
        А пока бывший руководитель вместе со всеми выгребал из палат мусор, золу, осколки закопченных стекол, головешки. К вечеру второго дня, после ужина, он осмелел и даже собрал вокруг себя небольшой митинг. Звенящим от гнева шепотом Цуладзе сообщил, что командир полка, которого он назначил министром обороны республики, подло предал его и нанес коварный удар в спину - устроил путч.
        - Я клянусь могилами наших героев, - бросал Автандил жгучие слова, - что мы отомстим предателю. Наша песенка еще не спета, будет вновь на нашей улице праздник…
        Сыромяткин послушал - старая пластинка наскучила его творческому уху, и он пошел стучать на Автандила. Житейский, услышав про смуту, очень возмутился, прихватил с собой двух санитаров-близнецов Ивана и Степана и помчался разгонять несанкционированный митинг.
        К тому времени оратор совершенно преобразился: лицо его покрылось революционными пятнами, в голосе проснулся металл, глаза полыхали.
        К нему, расталкивая собравшихся, двумя ледоколами ломились Иван и Степан. В их кильватере семенил Житейский, а где-то за его спиной стыдливо проглядывал Сыромяткин.
        Санитары стащили Автандила со стула, откуда он толкал речи, профессионально заломили руки за спину и поволокли в кабинет к доктору. Житейский, хмуро глянув на столпившихся, приказал:
        - А ну, марш по палатам! Уши развесили… Мало еще вас закопали?
        В кабинете Цуладзе посадили на стул. Житейский сделал знак санитарам, и они сразу вышли. Некоторое время доктор пристально разглядывал худощавое небритое лицо с острым кадыком, узловатые пальцы с почерневшими от сажи ногтями, грязный бордовый халат, в который пациент кутал нескладное тело. Воспаленные глаза больного сверлили его с плохо скрытой ненавистью. «Притворщик, маньяк и уголовник в одном лице», - подумал доктор.
        - Житейский, хотите я вам расскажу притчу о маленьком ослике, который решил, что он стал взрослым и умным? - неожиданно спросил Цуладзе.
        - Я сейчас сам вам расскажу, но не притчу, а точный прогноз на будущее. Лично для вас.
        Цуладзе расхохотался, схватившись руками за живот - явно фиглярничал.
        - Милый доктор, ну не хотите притчу, давайте я вам все скажу прямо, без экивоков… Когда сбежал персонал, все эти безумцы (жалкие их душонки не стоят и гроша, не правда ли?) стали моими рабами, беспрекословным быдлом, послушной биомассой, планктоном. Я создал Подутюрскую Республику, и журналисты рассказали о ней всему миру…
        Житейский, не переменившись в лице, вдруг хлопнул в ладони и громко произнес:
        - Иван! Степан!
        Сутулые близнецы мрачными глыбами выросли на пороге.
        - «Ползунки» для Иерарха! Немедленно!
        Братья осклабились, из-за их толстых спин взвилось нечто серое и матерчатое.
        Цуладзе гордо запротестовал, но ему тут же вывернули руки. Он взвыл и больше не трепыхался. Санитары старательно и быстро упаковали больного, перекрыв норматив Минздрава на 5,5 секунды. Автандил превратился в маленькую спеленатую куколку. Его вновь посадили на стул. Доктор кивнул - санитары безмолвно исчезли, как дым, вытянутый сквозняком.
        - Больной, - строго начал Житейский, - вы перевернули вверх дном психиатрическую лечебницу. Вы сотворили много злодеяний, вы виновны в гибели людей, в поджоге здания… Как минимум вас надо повесить. К сожалению, это не в моей компетенции. Теперь, слава богу, такой гнусности больше не будет. И из этой куколки вам уже не выпорхнуть. Я прекрасно знаю, что вы несколько лет назад совершили тяжкое преступление и решили спрятаться от наказания в больнице для умалишенных. Вы законченный негодяй, но выгонять вас я пока не буду. Опять начнете свою лабуду - на неделю закатаю в «ползунки». Не поможет - передам в тюрьму. Начальник там очень милый человек, объявление вывесил - приглашает вернуться своих подопечных. Камеры свободны… Ну так что?
        Автандил дышал часто и натужно - ему не хватало воздуха.
        - Я… обещаю. Начну… новую жизнь! Я буду самым тихим и глупым дебилом, даже идиотом. Я научусь… мычать. Клянусь мамой!..
        - Вот это лучше, - похвалил доктор. - А то сразу притчу про осла… Иван! Степан! - громко позвал он, и они тут же появились. - Отнесите. Пусть полежит так до утра… Как утверждал Джек Лондон, в смирительной рубашке удивительно освежается душа.
        Утром Автандила распутали и вытряхнули на волю. С непривычки сразу встать он не смог. Когда его члены восстановились, он вышел во двор и присел на остов разрушенной скамейки.
        И в эту скучную минуту дальние горные ветры донесли стрекочущие звуки. То были железные винтокрылы. Они опирались руками-лопастями на воздух и подгребали прямо к городу. Их налетела целая туча. Первые вертолеты зависли над печальным домом, и тут не выдержал, взорвался Сыромяткин:
        - Комиссия ООН! Это же комиссия ООН прилетела!
        Тотчас крик стоголосо, с восторгом поддержали, сверкающей волной захлестнула больных пьянящая радость:
        - Комиссия ООН! Нас признали!
        - Да здравствует Подутюрская Республика!
        А вертолеты, подняв тучи пыли над больницей, усаживались на полковой стадион. Оттуда выскакивали бравые бойцы в камуфляжной форме и, пригибаясь, торопливо убегали на край поля. Сбросив живой груз, вертолеты возвращались в небо, на их место опускались другие. Через пятнадцать минут все стихло. «Стрекозы» построились караваном и растаяли в небесной синьке.
        Вытоптанный стадион вновь зазеленел. Камуфляжная масса шевелилась, как огромное хлорофилловое тело. Солдаты занимались исконным делом: искали свои места в строю. Офицеры покрикивали, но более всех серчал маленький, коренастый, почти квадратный человек. На нем был хрустящий защитный комбинезон с многочисленными «молниями» и маленькая, почти игрушечная кобура. Он махал руками, на малиновом лице сердито сверкали глазки стального цвета. Создавалось впечатление, что он не очень хорошо умел командовать такими скоплениями войск. Тем не менее все прибывшие с небес благополучно построились, и старший начальник доложил квадратному человечку о готовности выполнять любые задачи. Тот удовлетворенно кивнул.
        Командир несуществующего полка подполковник Лаврентьев, разумеется, находился тут же, в нескольких шагах, ожидая, когда до него дойдет очередь. О прибытии десанта ему сообщили всего лишь за час, и он уже не знал, радоваться ему или скрежетать зубами от горькой досады.
        Наконец коротышка повернулся к Лаврентьеву. Погоны его были пустыми, но подполковник прекрасно знал, что звание у невысокого гостя генеральское.
        - Командир бывшего полка подполковник Лаврентьев.
        Чемоданов дернул уголком рта.
        - Бывший командир полка Лаврентьев! Существенная разница, не правда ли?
        - Сверху виднее, - ответил Лаврентьев, чувствуя, как накатило опустошение и одновременно странное облегчение.
        - Вышла небольшая накладочка. Полк не расформировывается, а продолжает выполнять свои задачи. Для этого и пополнение прибыло. Единственное, что аккуратно срезается верхушечка, - разъяснил ситуацию генерал и усмехнулся собственной остроте. - Так что можете успокоить своих офицеров.
        - Они спокойны. Я эту чушь им не говорил.
        - Это была не чушь! - резко отреагировал Чемоданов, но развивать мысль не стал. - Стройте офицеров. Я им доведу приказ о вашем отстранении от должности.
        Лаврентьев повернулся к безмолвному Штукину:
        - Гена, построй полк. Я здесь больше не командую.
        Майор кивнул.
        - Становись! - скомандовал он тусклым голосом.
        И три десятка офицеров и прапорщиков, которые с усталым безразличием наблюдали за происходящим, выстроились в одну шеренгу. Чемоданов вразвалку прошел вдоль строя, орлиным взором щупая бронзоволицых среднеазиатцев.
        - А где мой племянничек? - недоуменно спросил он. - Где рядовой Чемоданов?
        - В столовой! - машинально ответил Штукин. - Прапорщик Евстигнеев! Сюда его! Молнией!
        Никогда еще рядовой Чемоданаев не передвигался так быстро по поверхности нашей планеты. Армейские шлепанцы мешали ему делать быстрые шаги, задники их щелкали по голым пяткам, доставляя ощутимое неудобство. Но воин понимал, что на сей раз надо постараться: случилось событие из ряда вон выходящее - его хочет видеть московский генерал.
        Он приблизился к человеку с малиновым лицом и замер перед ним. Прибывший гость не показался ему, и Чемоданаев пожалел, что так опрометчиво торопился.
        А генерал нахмурился, пожевал сизыми губами и пробормотал:
        - Странно, почему он такой чернявый? Проклятые монголо-татары… - Он заметно расстроился. - Твой отец кто?
        - Кяризчи, - ответил Чемоданаев, думая, как бы быстрее смыться от коротышки.
        - Кто? - не понял генерал.
        Солдат повторил и пояснил:
        - Дырки делает в земле. Для воды…
        - А дед кто?
        - И дед - кяризчи…
        Генерал вздохнул, повернулся к капитану, еще более малорослому, чем он сам.
        - Давай…
        Тот протянул коробочку. Генерал взял из нее что-то блестящее и тусклым голосом произнес:
        - Соответствующим указом за успехи и смелость, выдержку, героизм орденом «За особое мужество» награждается рядовой Чемоданов. Держи… сынок. Молодец!
        - Ну и чудеса! - выдохнул кто-то в строю.
        - На этом приятная часть заканчивается, - объявил генерал.
        Лаврентьев шагнул вперед.
        - Я представлял к наградам своих офицеров. Прошло полгода…
        - Представления рассматриваются! - резко оборвал подполковника Чемоданов. - Прежде всего мы должны отмечать заслуги солдат, ибо на их плечах лежит основная тяжесть военных испытаний.

«Однофамилец» же опять повернулся к адъютанту, тот живо протянул приготовленную бумагу. Мелькнули штампы и блеклая, словно след от грязного стакана, печать.
        - При-иказ… - неожиданно зевнул генерал. - За грубые нарушения исполнительской дисциплины, фактическое самоустранение от командования вверенным полком, что привело к захвату воинской части уголовно-психическим элементом, разграблению вооружения и воинского имущества, отстранить подполковника Лаврентьева от должности командира сто тринадцатого мотострелкового полка… И это не все. По факту этих вопиющих безобразий военной прокуратурой заведено уголовное дело… Временно исполняющим обязанности командира полка назначается начальник штаба майор Штукин!
        - Я не готов исполнять эти обязанности! - тут же отреагировал Штукин.
        - Как? - искренне изумился генерал и коротко бросил: - Стул!
        - Я не созрел! Если подполковник Лаврентьев не справился, то я и подавно не сумею.
        - Это что, бунт? Да вы понимаете, что говорите?
        - Да какой бунт, товарищ генерал! Мы здесь тихие. Просто я не справлюсь, о чем могу донести в рапорте.
        Чемоданов заметно растерялся:
        - Ну а кто будет командовать? Кто тут еще замы командира полка?
        - А нету больше, - заметил Лаврентьев и развел руками.
        - Но ведь назначали! - заревел Чемоданов. Лицо его стало еще темней, чем у единственного солдата полка.
        - Видно, в пути затерялись, - с наигранной досадой пояснил Лаврентьев. - А вы сами попробуйте покомандовать, товарищ генерал. У вас точно должно получиться.
        Чемоданов от такого обращения подскочил на месте и в следующее мгновение, сделав неуловимый прыжок, очутился рядом с вольнодумцем-подполковником, ухватил его за грудки, порывисто вздохнул и отпустил. Не удержал.
        - А можно я попробую? - вдруг раздался девичий голосок.
        Все обернулись. Ольга стояла с независимым видом, в потертой камуфляжке, с задранным носиком.
        - Где стул? - тяжко спросил Чемоданов.
        - Здесь, товарищ генерал! - бодро доложил капитан и водрузил стул перед строем.
        Чемоданов тут же грузно опустился, перевел дух.
        - Я, дочка, уже слишком лысый, чтобы реагировать на такой юмор… - Он снял шапку с козырьком и вытер платком белоснежную лысину. - Мужчины не хотят руководить полком! Когда я был таким молодым, как вы, то считал за счастье взять на себя ответственность. Какая возможность отличиться!.. Ну а вы, товарищ капитан, - ткнул он рукой в сторону Козлова. - У вас достаточно образцовый внешний вид.
        - Не, не созрел! - поспешно отреагировал начальник разведки и покраснел.
        - Чудеса! Никто не хочет попробовать… временно… в роли командира части?
        - Я хачу! Можно? - послышался голос с акцентом. Это Чемоданаев шел по малой нужде да заслушался. Он уже нацепил орден на грудь и подумывал о военной карьере.
        Генерал молниеносно приказал себе ничему больше не удивляться.
        - А, это ты… Справишься ли, сынок?
        - Канещно… Командоват чо - трюдно? Начальник сказаль - все зашустрили, как электровеник!
        - Пошел вон! - прошипел майор Штукин.
        - Нет, солдатик, послужи немного. Рано тебе еще. Но за готовность - спасибо… - Чемоданов поднялся со стула и произнес негромко: - Все свободны. А вы, Лаврентьев, подождите…
        Когда они остались наедине, он доверительно сказал:
        - Ладно, не дрейфь, подполковник. Сейчас везде такой бардак, думаю, и с тобой обойдется. Отправим тебя комбатом в Забайкальский округ куда-нибудь в Стылые Зяблики. Будешь служить честно - вернешь доброе имя. Родина не только карает, она дает возможность исправиться человеку.

…К вечеру десантный батальон разместился в казармах. Его командир, рослый майор с негнущейся спиной, рокочущим голосом и не сходящей с лица жизнерадостной ухмылкой, закончив дела, решил плотнее познакомиться с местными командирами. Но Лаврентьев от застолья отказался, сославшись на здоровье.
        - Гена, уважь последнюю просьбу командира, - сказал он Штукину наедине. - Организуй прием как полагается. И Чемоданова не забудь. Скажи Хамро, чтобы подсуетился.
        По пути Лаврентьеву встретился грустный Костя с перевязанными ладонями. «Бедный мальчуган», - пожалел он его.
        - Как чувствуешь себя? Болит?
        Костя неловко и как-то беспомощно развел забинтованными культями, из которых выглядывали лишь кончики пальцев.
        - Руки - это что… Страшнее, когда душу распяли. Лежал в больнице и думал об одном: выйду, схвачу автомат и перестреляю весь дурдом…
        - Не надо, они ведь всего лишь больные, не сознают…
        - Ведь я их лечил, ни сил, ни времени не жалел…
        - Трудно быть нормальным, Костя… Тебе надо развеяться. Хамро дает прощальный ужин.
        - Куда мне с такими руками?.. Я пока висел, Евгений Иванович, думал, что, если выживу, начну другую жизнь. Я брошу пить, уйду из армии. Здесь я все потерял, всякий смысл своего существования. Надо уехать за тысячи километров, вычеркнуть все из памяти и начать по новой. Стать другим. Переродиться. Потому что такой, как я, сейчас никому не нужен. Наверное, я и опасен. У меня душа в дырах от гвоздей… А знаете, что страшней всего, кроме боли? Глаза, которые ползают по тебе, как клопы, и в которых нет ничего, кроме удовольствия и липкого интереса. Они стояли и часами смотрели, как я корчусь. Сборище дебилов нашло забаву… Мои руки угроблены. Наверное, я не смогу уже быть хирургом. Хотя меня тошнит от одной мысли, что я буду еще кого-то лечить…
        А Хамро расстарался. Прощальный плов доходил на углях, и весь славный город К. принюхивался, отыскивая в сложном букете дух забронзовевшего бока баранины, покоящегося пока на дне казана, запахи янтарных зерен, прозрачных и набухших, кинзы, барбариса, зиры, не менее как трех видов перца, чеснока, лука и прочей тайной премудрости.
        То же вино и тот же коньяк были разлиты в бутылки и выставлены на стол. Во главе его уселся проголодавшийся Чемоданов, он решил, что пора начинать. Он передал всем горячий московский привет от президента, министра обороны, народных депутатов обеих палат, сказал, что все они пристально следят за развитием событий в городе и в мотострелковом полку, выражают сожаление, что имеются человеческие жертвы и факты разбазаривания воинского имущества. Потом он начал выражать надежду, что личный состав оправдает оказанное ему высокое доверие по обеспечению интересов Родины на южных рубежах… Но его уже не слушали. Вдоль стола пошел ропот: «Где Лаврентьев?» Генерал недоуменно прервал речь и посмотрел на Штукина. Тот встал и, извинившись, сказал:
        - Офицеры интересуются… Командир полка просил передать, что ему нездоровится и он не придет.
        - Хорошо, - кивнул Чемоданов и снова заговорил.
        Но офицеры по одному, по двое стали расходиться. Гремели стулья, табуретки, сдвинутые столы покачивались. Все происходило в полном безмолвии, если не считать вздрагивающего генеральского голоса.
        - Что происходит? Что за неуважение? - наконец не выдержал Чемоданов. Губы его тряслись от бешенства.
        Из офицеров полка за столом остался только Штукин.
        - Поступил сигнал: шалят на одном из постов! Как разберутся, так сразу и вернутся, - нашелся майор. - Пойду тоже проверю…
        Десантники переглянулись, и комбат, состроив серьезную мину, попросил разрешения убыть на вечернюю поверку.
        - Идите, - мрачно отреагировал Чемоданов. - В ноль часов - на совещание!
        В компании работников исправительного учреждения он принялся за плов. Единственный солдат полка уже все съел и только хотел улизнуть, как генерал поручил ему принести из столовой чаю. Чемоданаев выскользнул из-за стола и исчез в темноте. Он что-то бубнил недовольно, и если б московский гость знал местный язык, то узнал бы, что бравый воин даже командиру полка не носил чай, а всяким ханыгам, с которыми никто не хочет сидеть за одним столом, и подавно.
        Ольга долго стучала в дверь лаврентьевской квартиры, прислушивалась, но вокруг по-прежнему стояла нездоровая тишина. Она спустилась вниз и посмотрела на его окна. Одно из них светилось желтым тревожным пятном. Ей стало не по себе.
        - Женя, Лаврентьев! - крикнула Ольга и не узнала своего голоса. Она даже не подумала, что это весьма странно - кричать под окном, если тебе не открывают. - Что же делать, что же делать? - бормотала она, заламывая руки. - Надо звать офицеров. Врача…
        Она вспомнила о перевязанных Костиных руках и застонала. Тем не менее через несколько минут она уже была в санчасти. Костя лежал поверх одеяла и смотрел куда-то в потолок.
        - Костя, беда! С Женей что-то случилось!
        Костя схватил медицинскую сумку, выскочил на улицу. Ольга мелкой дробью застучала вслед за ним.
        Свет в комнате по-прежнему горел тревожным маяком.
        - Отойди! - приказал Костя и, разбежавшись, ударил плечом. Что-то хрустнуло, и дверь отлетела в сторону. Замки в этом доме после многих воровских «чисток» держались чисто условно.
        Они вбежали в квартиру. Командир плашмя лежал на полу, будто случайно споткнулся, упал и сейчас встанет, поругивая свою неуклюжесть.
        Костя быстро наклонился над Лаврентьевым, перевернул его на спину. Глаза полковника были полузакрыты, лицо желто-зеленое.
        - Что с ним? - еле слышно пролепетала Ольга. Она чувствовала, что сама вот-вот лишится чувств. Но тут же взяла себя в руки. - Что надо делать, говори!
        - Не шуми… Расстегни ему куртку!
        Он прижался ухом к груди лежащего.
        - Пульс еле пробивается… Возьми сумку, открой, вытащи шприц-тюбик, сними колпачок, коли вот сюда. - Он показал место на руке Лаврентьева. - Смелее! Вот так… Теперь я буду делать массаж и восстанавливать дыхание, а ты беги к Штукину. Срочно
«санитарку» на выезд, повезем в госпиталь. В здешней больнице его угробят.
        - Так что же с ним? - простонала Ольга.
        - Инфаркт… Укатали сивку…

* * *
        Юра принес новость, от которой Сирегина душа похолодела, сжалась до размеров заячьего сердечка.
        - Какая-то баба спьяну болтанула, что любовница Кара-Огая не сгорела, а сбежала, а перед этим ловко подстроила пожар… И теперь эти слухи ползут по городу!
        Сирега заметался, ему тут же стало казаться, что боевики, прохлаждающиеся во дворе, давно бросают на него подозрительные взгляды и ждут последней команды, чтобы навалиться и заломить за спину руки.
        - Все, мне кранты! - шептал он зелеными губами. - Зойка, сволочь, по пьяни трепанула. Теперь меня…
        Он стал почем зря клясть свою возлюбленную Люську, устроившуюся лучше всех, ее подругу Зойку, которая не иначе как со зла пустила слух по городу.
        - Ничего, - бормотал запальчиво Сирега, - Кара-Огай вывернет тебя наизнанку!.. Надо бежать!
        Он нервно оглянулся на боевиков, но те продолжали зашибать в нарды и не обращали на мечущегося коллегу никакого внимания. И тогда он тихо пошел к выходу.
        - Сирега, ты куда? - услышал он за спиной голос Джеги.
        Пот обильно выступил на лбу, груди, спине Сиреги.
        - Да так, схожу тут, рядом, - выдавил он, медленно повернувшись.
        Джеги лежал на траве и мусолил сигарету.
        - А то бы сыграл с нами.
        - Попозже…
        Сирега понимал, что соваться без связей, знакомств в столицу - безумие. Всесильная контрразведка Кара-Огая отыщет его в два счета. Бежать на север, в Россию, тоже рискованно. Как преступника-поджигателя его будут ловить всей сворой, запустят и милицию. Ох, и позлорадствует Агиров!
        Сирега получил у дежурного автомат, и они вышли на улицу. Он решил прорываться в столицу, а оттуда на север, через две границы, в Россию.
        - Сирега, тебя к Кара-Огаю, срочно! - Голос обжег, как удар хлыста.
        Он медленно повернулся, ожидая увидеть направленный на него ствол. Но нет, пронесло. Раскормленный дежурный смотрит глазами-щелками. «Знает или нет? Почему медлит?» - думал Сирега.
        - Ты понял? Срочно! - повторил дежурный. - Автомат оставь у меня.
        Это была новая инструкция: к Лидеру входить без оружия.
        - Понял, - выдохнул Сирега. - Сейчас иду.
        Дежурный обронил ключи, они со звоном упали, он, качнувшись, наклонился, поднял их и исчез за дверями.
        Сирега побледнел.
        - Все, рву когти! Огородами - и к Котовскому! Пока, Юрка! И сам лучше схоронись в полку.
        Он порывисто обнял друга, задев его руку стволом автомата, торопливо сел в машину, которую ему недавно вернули.
        - Где тебя искать? - крикнул напоследок из окна.
        - Не знаю! - развел руками Юрка. Ему до слез было жаль расставаться с другом. И он чувствовал - навсегда.
        А Сирега на бешеной скорости уже мчался по улицам города, с которым были связаны самые яркие и самые черные воспоминания его жизни.
        Решение возникло внезапно: ехать не в столицу, где его уже наверняка ждали, а в противоположную сторону - на юг, к фундикам. Это был единственный шанс спастись. Они примут, потому что Кара-Огай сегодня же объявит его личным врагом.
        Встречные прохожие, знакомые боевики с удивлением и опаской глядели вслед несущейся, как смерч, машине, и не дорога пролетала под колесами - сама судьба летела навстречу, дикая, неведомая, необузданная и неласковая.
        А Юрка опять остался одинок.
        Бегство Сиреги вызвало большой переполох. Его ловили на всех дорогах, ведущих к столице и на север. И когда все поняли, было уже поздно.
        Юра с ужасом представлял, как привезут его друга, избитого, окровавленного, со связанными за спиной руками, и молил бога, чтобы дал ему шанс спастись. Прошли сутки, другие… На третьи о Сиреге почти и не вспоминали. Вспомнили о Юрке, схватили за шиворот и поволокли к Кара-Огаю. Но, видно, у него был такой жалкий и несчастный вид, что Лидер, махнув рукой охранникам - «свободны», - усмехнулся.
        - Где прячется твой дружок? - спросил он.
        - Уехал из города, - тихо ответил Юрка.
        - Куда?
        - Не знаю… Но если бы и знал, все равно не сказал бы.
        - Вот как?
        Лидер встал из-за стола, подошел к съежившемуся пареньку, навис над ним глыбой, хоть и был пониже ростом.
        - Глупая женщина мне все рассказала… Она рыдала и стояла на коленях, вымаливая у меня прощение за то, что укрывала другую - подлую и мерзкую тварь. Я ее простил, потому что единственной ее виной была верность дружбе. Люди, которые предают друзей, - самые последние негодяи. Когда я сидел в тюрьме, среди нас самым страшным преступлением было предательство. Таких мы убивали как крыс… Теперь скажи мне… - Лидер нахмурил брови, отвернулся к окну. - Ты знал, что сотворил твой дружок?
        - Да, - уже спокойней ответил Юра. - Он мне все рассказал: как подбросили сгоревшее тело моей девушки, как поджигали… Я ему это до сих пор не простил. Я сказал, что за все подлое ему когда-нибудь придется отвечать.
        - Ты правильно сказал, мальчуган… - Кара-Огай усмехнулся, покачал своей крупной головой. - Дай бог, чтоб так было всегда! Не предавай друзей, даже если они сами предают тебя… А на могиле мы поставим новую табличку - с именем твоей девушки. Все будет по-людски…
        Юра вышел из кабинета ошеломленный, сердце болело и неровно стучало. Будто гигантский экспресс пронесся мимо него, обдал жаром, упругим ветром и умчался в свою сторону по гулким рельсам.
        На пороге он столкнулся с Тарантулом - старым арестантским вождем. Он цепким взглядом скользнул по Юрчику, попытавшись догадаться, что делал этот юнец на ковре у Лидера Движения. Тарантул, в миру Сагиб, готовил почву в столице. В республике близились президентские выборы, и Кара-Огай надеялся победить. Но для этого надо было очень много денег. Сагиб, правая рука, хорошо поработал, встречался с теневиками, воротилами торговли, авторитетами кланов. Однако нужные люди мягко, но настойчиво интересовались гарантиями и будущими правами…
        Обо всем этом Юрчику не дано было знать. Тарантула он даже не разглядел, медленно спустился по лестнице, вышел на улицу. Тут у него все и поплыло перед глазами, ноги подкосились, хорошо, что сразу ухватился за стену. В нескольких шагах от него стояла Машенька. Он вскрикнул и чуть не лишился чувств.
        - Юрка! Юрочка!!!
        Ее голос, родной, живой, настоящий, как брызги яркого света, тут же придал ему сил. В одно мгновение Маша вспорхнула и перелетела от мрачной машины прямо к нему в объятия.
        - Машенька, это ты? Тебя бог послал или я сошел с ума? Ты не умерла?
        - Я живая, живая, живая!
        - Почему ты ушла?
        - Я не ушла, так получилось. Тогда, на пожаре, я плохо соображала. А потом я нашла своего отца. Он сейчас там, у Лидера.
        - Где ты была все это время, Машенька?
        Только сейчас он внимательно разглядел свою девушку. На ней было изящное платье из белого бархата, кольца, серьги с бриллиантами украшали ее прозрачную кожу. И Юрка понял, что его любовь, его Маша все это время жила в ином измерении. Он почувствовал, что она стала чужой, хотя и еще прекрасней. Ему стало стыдно за свои обноски и даже за ту юбчонку и блузочку, которые он ей дарил…
        - Меня увезли в столицу, показывали врачам. Отец не хотел отпускать меня. А про тебя мне сказали, что ты куда-то уехал.
        - Так ты сидела взаперти?
        - Нет, но я все время была с двумя женщинами. Они обслуживали меня. Отец не хотел, чтобы я уходила из дома, боялся потерять меня. У него была такая страшная жизнь. И он так любит меня…
        - Я тоже тебя люблю, - пролепетал Юра. Кровь хлынула ему в лицо, он почувствовал, что опять слабеет.
        - И я тебя, Юрочка. Только я боюсь, что отец не разрешит… Он хочет отправить меня учиться за границу - в Сорбонну или Оксфорд, нанял мне учителей. Но это так скучно. Я все время одна… Почему ты меня не искал? - вдруг сердито спросила она.
        Юра опешил:
        - Я думал, ты сгорела…
        - Сгорела? Какая чушь! Почему я должна была сгореть как полено?
        Он с горечью отметил, что в ее речи появились новые слова и резанувший слух незнакомый властный тон.
        - Но ведь был пожар, а ты пропала…
        - Да, конечно, прости, я совсем забыла… - виновато согласилась Маша и опустила глаза, сразу превратившись в ту самую девушку, которую он знал и которую, кажется, вновь потерял…
        - Ты стала другой. Ты ли это, Маша?
        - Не спрашивай так, не говори так!
        Ее лучистый взгляд задержался на его руках.
        - Я хочу, чтобы ты меня обнял, как тогда. Но не надо… Сейчас не надо. - Она покраснела. - Я боюсь, выйдет мой отец, он убьет тебя… Он сказал, что открутит голову любому, кто прикоснется ко мне… Он спас меня от этих гадких боевиков. Отец чуть их не расстрелял… Он сказал, что ночевать мы будем здесь. Всего одну ночь, а завтра уезжаем. Это в двухэтажном доме недалеко от парка с каруселью. Там рядом арча, слышишь? Я буду ждать тебя, а сейчас уходи!
        Она печально посмотрела, улыбнулась и подтолкнула его…
        И Юрка пошел, пошатываясь и ничего не понимая. «Что-то не так, что-то не так…» - туманным вихрем вертелась мысль. Он медленно брел, не оглядываясь, а когда за его спиной отчетливо хлопнула дверца машины, резко повернулся. Маша исчезла, а черный автомобиль плавно тронулся и уехал в противоположную сторону.

«Пойти к Косте и вместе с ним напиться?» - подумал он, но не решился.
        Очнулся Юра в заброшенном парке.
        Он лег на траву, закрыл глаза и мысленно попросил, чтобы земля притянула, забрала печаль, боль, тяжесть его усталой души.
        И он почувствовал, как сухая трава проникает в его поры, а теплая земля согревает кровь. Юрка заснул, не заметив, как ветер затемнил небо и вдруг потянуло прохладой, прошелестела тревожно листва. Его разбудили первые капли, в которых еще не было свежести, они упали на лицо, как теплые слезы прощания, грусти и тайной обиды.
        Но тут веселой грохочущей стеной обрушился ливень. Спрятаться от холодных струй было негде: все фанерные постройки давно растащили на дрова. И он подлез под силовой блок с огромным электромотором и зубчатым маховиком. Под мертвым «сердцем» человек без крова почувствовал себя вполне уютно. Капли барабанили по жестяному коробу, разлетались в мельчайшие брызги, пахнуло душной пылью. Мутные струйки текли со всех сторон, а Юрка равнодушно наблюдал за ними. Он любил дождь, но сейчас хотел, чтобы ливень поскорей прекратился, потому что сбивал, отвлекал его, мешал сосредоточиться. «Неплохо бы раздобыть хотя бы пару сотен рублей», - мелькнула здравая мысль, но Юрка тут же забыл о ней, ведь меньше всего проблем у человека, отвыкшего от денег.
        Он достал свою главную драгоценность, которую хранил в маленьком блокнотике, - мамину записку, вновь прочитал торопливые строки, которые помнил наизусть: «Прошу назвать мальчика Юрой. Простите меня, люди!» Подписи не было, но Юрка был уверен, что у его мамы красивое и редкое имя, например Вероника или Изабелла. Безусловно, у нее случилось таинственное несчастье, иначе бы она никогда не оставила своего Юрчика на ступенях детского дома…
        Он поцеловал лоскуток бумажки и прошептал:
        - Я так хотел бы найти тебя, мама…
        И вдруг он явственно услышал за своей спиной:
        - Сынок!
        Юрка обернулся и увидел словно сотканную из капель дождя женскую фигуру. Он пригляделся и обмер - это была она, его мама.
        - Мама, я так долго тебя ждал, - прошептал он белесыми губами и протянул к ней руки.
        Он пошел к ней, не чувствуя земли под ногами, а она будто отступала и удалялась, маня, зовя за собой. Кажется, у него полились слезы, потому что фигура мамы стала терять очертания, и он вскрикнул, пытаясь удержать ее.

…Потом он словно очнулся, озноб колотил его; мамы не было, она ушла, чтобы снова заставить его страдать, ждать и искать.
        Он протер лицо мокрыми ладонями. «Что это было?» - лихорадочно думал он, продолжая стоять под косыми струями. Юрка вымок до последней нитки, рубашка прилипла и нелепо топорщилась на нем, брюки облепили худые ноги, и стал он похож на мокрого паучка. «Это была мама, - с твердой убежденностью вдруг понял Юра. - Она пришла ко мне и хотела сказать, чтобы я был мужественным и сильным!» Вдруг к нему пришло горькое и безутешное откровение. Он осознал, что мама давно умерла, и, когда снилась ему, ее уже не было на белом свете, а разговаривал он с ее чистой душой, уже нашедшей покой на небесах.
        Он вытащил мамину записку, еще раз поцеловал торопливые строчки, и снова ему почудился мамин голос…
        - Спасибо тебе, мама… - прошептал он и поскорее, чтобы не замочить, спрятал ее земное послание в маленький блокнот и завернул его в целлофановый пакетик.

«Теперь я знаю, что мне надо делать, - подумал он. - Нужно выбрать дорогу и идти по ней. И, если устану, не буду возвращаться назад».
        Юрка так и сделал, подхватил сумку, стряхнул с нее капли. Он бросил прощальный взгляд на одинокую арчу, из-под которой выглядывал двухэтажный домик, и, перепрыгивая через лужи, направился к дороге - искать свое счастье. Дождь кончился, из-за туч украдкой проглянуло солнце.
        Он вышел на трассу, редкие машины обгоняли его, обдавая брызгами. Юрка настойчиво махал им, но никто не останавливался, чтобы подобрать мокрого путника.
        Он шел, уже привычно голосуя, но на вялые взмахи никто не обращал внимания. Дорога быстро высохла, и над ней закурилась теплая дымка. День клонился к закату, солнце вычистило небо, и оно быстро наливалось вечерней синевой.
        Юрка торопился и понимал, что все равно придется заночевать под звездным небом. Это не пугало его.

«А ведь мог бы и попрощаться с Машей, - подумал он. - У нее новая жизнь, повезло девчонке, и пусть уж будет отец-уголовник, чем вообще никакой…»
        Она уедет за границу и постарается никогда больше не вспоминать психиатрическую больницу, где ее пеленали в смирительную рубашку, пичкали отвратительными пилюлями, с тупым высокомерием отказывались слушать и воспринимать ее слова, речи, просьбы. И разве что в кошмарах странная память будет неизвестно для чего подсовывать, возвращать уродливые лица доктора Шрамма, уголовников-мародеров с жуткими кличками и страшными татуированными руками. Она будет просыпаться, испытывая мимолетный ужас, и, счастливо потянувшись, снова засыпать в белизне чистейших простыней, блаженствуя и смеясь над прошлым…

«Да, это обидно… Я так страдал, потеряв ее, и вот теперь, когда она чудесным образом воскресла, я бегу от нее, потому что боюсь испортить то единственно светлое, что было в моей несчастной жизни. Я хочу оставить свою любовь такой, какой она была прежде, я страшусь разрушить ее и разочароваться в моей маленькой счастливой девчонке. Она страдала - и вот ей выпал выигрыш. Я тоже страдал - и проиграл. У меня отняли единственную мою радость, мою Машеньку. Нет, я не завидую ей. Просто у меня ничего не осталось. Я обманут!»
        Юрка опустился на дорогу, сел, обхватив руками колени, уткнул в них лицо. Он заплакал, спрятав глаза, стал вытирать жгучие слезы, стесняясь своего глупого и нелепого плача.
        Потом он поднялся - еле различимая тень среди бренной пустыни. Звезды влажно мерцали над головой, вымытые дождем от вселенской пыли. Голосом гадкого ребенка кричал шакал, и у нашего скитальца мороз продрал по спине. Он развернулся и, спотыкаясь на выбоинах, торопливо зашагал в обратную сторону. Угрюмый загадочный город не отпускал его.

«Я только попрощаюсь с ней - и уйду. Я не стану ее упрекать, потому что хочу ей счастья. И ей будет приятно, что я радуюсь вместе с ней. А потом она скажет мне, что обязательно меня отыщет, оставит какой-нибудь адрес и исчезнет из моей жизни навсегда. И я буду искать новую девушку, с которой, наверное, придется прожить целую, или половину, или четвертушку жизни. Но никогда мне не суждено будет любить так, как я любил мою Машеньку…»
        С этими грустными раздумьями одинокий странник вернулся в К. Его встретило несколько недобитых фонарей. Они мерно холодили темный воздух. Одна лампа нервически моргала, вызывая пульсирующие тени на дороге. Юрка пошел прямо по ним, и его фигура конвульсивно задергалась. И хорошо, что он снова нырнул в тень. Не дай бог попасться ночью такому же дерганому с оружием в руках. Он прошел несколько полуразрушенных кварталов.
        Темнее ночи возвышалась арча. Юрка пошел к ней в раздумье и страхе, сердце его громко стучало, и он никак не мог справиться с этим неудобством. В двухэтажном доме, видно, давно выключили свет, стояла глубокая сонная тишина. Дом был обитаем, и это сразу угадывалось по едва ощутимому человеческому теплу. В окне первого этажа плясала, билась о решетку легкая занавеска. Юра пригляделся и вздрогнул: он увидел тонкий силуэт.
        - Юра! - тут же услышал он голос, при звуках которого сердце его чуть не выпрыгнуло из груди от счастья.
        - Машенька, ты ждешь меня!
        - Тсс!.. - Она приложила палец к губам.
        И, прежде чем Юрка успел что-нибудь спросить или сказать, ночная хозяйка отворила решетку и протянула ему сумку на ремне. «Подарок на долгую память?» - мелькнула у него нехорошая мысль.
        - А теперь меня! - тихо приказала Маша, вскочила на подоконник и прыгнула Юрке прямо в объятия.
        Он, конечно, поймал ее, но не удержался на ногах и повалился на землю. Маша фыркнула, еле сдерживая хохот. Побарахтавшись несколько безумно веселых мгновений, они поднялись и снова бросились друг другу в объятия. Девушка надела белое платье, и Юрка сказал ей, что она похожа на светлячка. Маша засмеялась, приподнявшись на цыпочки, прикрыла решетку, которая пропела что-то прощальное, и сказала:
        - Пошли.
        А Юра чуть не спросил: «Куда?» И тут же прикусил язык. Теперь он всегда должен знать ответ на этот обыкновенный вопрос.
        И они пошли, обнявшись, и оба знали, что главное для них сейчас - не направление, а просто само движение, рука об руку, и в этом - цель, причина и смысл.
        - Я сбежала! - объявила Маша. - Я поняла, что не смогу без тебя, я умру, если меня увезут в Америку… Отец хочет сделать меня счастливой, он любит меня, но он суровый и несговорчивый. Его таким сделала жизнь, но я не хочу, не надо мне этой жизни… На столе я оставила записку и написала, чтобы он не сердился на меня и попытался понять. И еще я попросила, чтобы он не искал меня, я пообещала сама сообщить о себе.
        - А если он проснется? - осторожно спросил Юра.
        - Не проснется, - убежденно ответила Маша. - Он вечером много выпил с Кара-Огаем, сильно шумел. И еще разбил статуэтку с лошадьми.
        - Значит, не догонит…
        - Я так ждала тебя, Юра. Мне вдруг показалось, что ты не придешь, что ты изменился, стал другим и чужим. И я в тетрадке стала рисовать человечков, тысячу маленьких фигурок, они должны были помочь найти тебя и разогнать всех наших врагов. И вот я рисовала и смотрела в окно. Отец увидел, чем я занимаюсь, и даже рассердился. Он спросил, зачем я это делаю, все это глупости! Тогда я ответила ему, что мне скучно и я рисую себе друзей. Он странно посмотрел на меня и сказал, что меня надо показать врачу. А я ответила, что пусть тогда он осмотрит и всех моих человечков. Они маленькие и несчастные…
        Они вышли на большую дорогу и остановились.
        - Ты не боишься? - спросил Юра.
        - Нет.
        Выглянула из-за тучи недоспавшая луна, зевнула, да так и осталась с удивленно распахнутым ртом, и дорога засеребрилась. Путники оглянулись. Город настороженно спал и не знал, что юные жители тихо прощаются с ним.
        Маленькие фигуры быстро растаяли в ночи.
        - Я до сих пор не верю, что это ты, - признался Юра, крепко удерживая Машину ладошку.
        - Во время пожара я выбежала на улицу и там увидела бронетранспортер. Подбежала, спрашиваю, как найти пожарных. На машине сидели боевики - грязные, заросшие, все с автоматами. Говорят мне: можем подвезти. Я была вне себя, плохо соображала, меня тут же подхватили, посадили наверх. Я не сразу поняла, что они просто куражились. Не знаю, что бы со мной было, если б не он… Это был отец. Боевики страшно испугались, когда увидели его, а он посмотрел на меня и спросил: «Кто ты, девочка?
        Я назвала себя, сказала, что из клиники, что там пожар и некому тушить… Тут он достал из кармана какую-то книжечку и показал фотографию. На ней были я и мама.
«Я, дочка, твой отец», - сказал он. У меня поплыло перед глазами, все случилось так неожиданно, странно и совсем не так, как я всегда представляла эту встречу. Он повел меня за собой, я пошла безропотно, он что-то говорил, я понимала смутно, потом дошло, что он рассказывает о маме и о своей жизни…
        В тот же день он увез меня в столицу, где меня день и ночь охраняли две женщины-прислужницы. Я так и не привыкла к нему, он казался мне чужим и странным, все время повторял, что хочет сделать меня счастливой. Но разве можно сделать человека счастливым против его воли? Про тебя я ничего не рассказывала, у него ведь огромная власть, я боялась, что из ревности он может причинить тебе зло… Мне всегда было страшно под его защитой, я совершенно не знала его, не понимала, и он вовсе не походил на романтичного разбойника, каким я представляла его. Наверное, он много зла принес людям…
        На горизонте, там, где остался город, вспыхнули огни. Они быстро приближались - летели навстречу. Юрка поднял руку, несколько раз махнул, но автомобиль, ослепив их, пронесся мимо. Да и не мог он остановиться, потому что иные, жестокие и беспощадные обстоятельства владели людьми, а дорога и время превратились в долгую пытку. Не торопился никуда лишь подполковник Лаврентьев. Водитель, капитан Козлов, сощурив глаза, мчал по осевой линии, хирург Костя придерживал на умиротворенном лице командира кислородную маску и виновато поглядывал на Ольгу. Она же не замечала его взглядов, сжимала Женечкину руку, кусала губы и давилась слезами.
        А Лаврентьев принимал в это время парад. Сотни и тысячи раскосых, светлых, черных глаз пристально смотрели на него и ждали его слов: «Здравствуйте, товарищи лица кавказской, азиатской и славянской национальности!» Ответом был многоголосый гул, словно рухнули одновременно все каменоломни Волчьей балки. Следующая фраза родилась сама собой, и он внутренне подивился этой легкости: «Да здравствует нерушимый союз Европы и Азии!» И еще ему показалось, что все это он уже где-то слышал, а может быть, и сам говорил… Тысячи глоток ответили послушным ревом:
«Ура-а-а! У-а-а, у-а-а!»

«Заждались мы тебя, Женя», - услышал он за спиной и обреченно повернулся. Это был замкомбата, погибший в Афганистане. Он стоял все в том же застиранном комбезе с багровым пятном на груди, в котором его привезли в «вертушке», а за ним - солдаты его роты, все, убитые, застреленные, растерзанные. Он помнил их поименно, он каждого вытаскивал на себе, чтобы вернуть матерям. Но почему они пришли сейчас, почему молчат, неужели хотят сказать, что ждали его?.. Однако он не мог прийти, ведь у каждого свое время, свой скорбный час, свой нерасчетный финал. И Лаврентьев, с трудом передвигая непослушные ноги, пошел к ним, он лихорадочно вглядывался в солдатские лица, пытаясь найти в них сочувствие, понимание, прощение за свои ошибки и грехи. А они удалялись и удалялись, навсегда оставляя его, одинокого и опустошенного…
        И тут он услышал грохот барабанов и вкрадчивый голос Кара-Огая: «Через сто дней я построю азиатский коммунизм!» - «Позовешь меня, покажешь сияющие вершины», - неожиданно вырвалось у Лаврентьева, но смеяться не хотелось, страшную горечь ощутил он, будто в одно мгновение адское пламя выжгло все внутри. «Умрешь не хуже других!» - предупредил заботливо Кара-Огай и исчез. Чужие и знакомые голоса наполнили его сознание, и Лаврентьев мучительно пытался вспомнить, кому они принадлежали… Боекомплекты просятся наружу… Вы развалили все!.. Партия добра и зла предлагает пулевыводитель - средство для обретения бессмертия!.. Промелькнула печальная Ольга, но он не смог расслышать ее тихого напутствия, не смог поймать ее руку… Папка, ты держись, слышишь, держись!.. А это ведь сынок, Алешка. Как ты нашел меня, родной мой?.. Ты тоже держись, мы с тобой еще…
        В черно-красных сполохах блеснула тонкая нить. Это струна, уже слышен ее ледяной звон, он нарастает, звук заполняет душу, каждую клеточку, это тяжелый, мрачный гул, он сотрясает все вокруг, напоминая о едином мгновении прошлого. Перетянутый звон вдруг легко исчезает, и вот уже наплывает тишина, как сама собой разумеющаяся…
        А наши юные путники под утро прикорнули у старого дувала. Они ни о чем не думали, потому что очень устали. С первыми лучами солнца Юрка и Маша проснулись и наскоро перекусили хлебом и яблоками. Им повезло: только они вышли на дорогу, первый же водитель, которому они махнули, остановился. Юрка подсадил Машеньку и сам быстро залез в кузов. Через два часа они, счастливые и ошеломленные, бродили по столице.
        Бегство Машеньки самым неожиданным образом подтолкнуло к трагической развязке уже давнее противостояние между былыми друзьями. Сагиб, обнаружив пропажу дочери, поднял на ноги всех боевиков города, в том числе и тех, кто подчинялся лично Кара-Огаю. Лидер пришел в бешенство. Буквально в считаные минуты его белый
«Мерседес» оказался у известного двухэтажного дома, с перекошенным лицом он ворвался в покои Сагиба. Что было дальше, никто точно не знает. Говорят, хозяин дома не очень уместно напомнил Кара-Огаю о бегстве его любовницы Люси. Раздались выстрелы, Лидер подчеркнуто спокойно вышел, пряча пистолет в кобуру. Но у охраны Сагиба-Тарантула, корешей по зоне, реакция была отменной: Кара-Огай не успел сесть в «Мерседес», как грузно завалился под автоматным ливнем. Однако еще не осыпались осколки автомобильных стекол, как тут же ответили очередями телохранители Лидера… К месту побоища долго не отваживались подойти. И дымились, медленно остывая, ужасные раны. В республике назначили траур.
        И еще об одном, на сей раз не таком уж значительном происшествии судачил город К. В пустой квартире обнаружили труп хозяйки - некой Зойки. Причем голова ее лежала отдельно, на фарфоровой тарелке. Там же нашли тетрадь, подписанную «Доктор И. Г. Шрамм. Паронимический смысл жизни». Юный следователь, которому поручили дело (да-да, в К. вернулась законность!), три дня пытался постигнуть смысл записей, но стал заговариваться, и его срочно заменили. Отловила же спятившего доктора общественность, она и привела его в милицию. Агиров, в свою очередь, спихнул доктора в психиатрическую клинику. Говорят, Житейский содержит Иосифа Георгиевича исключительно за стальными дверями. Беспокойный пациент. Больные ласково называют его «наш Зигмунд». На бывшего доктора это действует успокоительно…
        Автандил мечтает о воссоздании Подутюрской Республики и тайно вытачивает кинжал. А Пиросмани обособленно от былого покровителя готовит новую серию поджогов. Он втихаря подобрал на помойке пустой коробок и теперь ищет спички. Обо всех этих приготовлениях прекрасно осведомлен новый главврач. У него своя система лечения и особые правила контроля за беспокойными пациентами. «Республика - это я», - напоминает больным доктор Житейский. У него есть своя контрразведка в лице бывшего поэта Сыромяткина. Именно он настучал на Пиросмани и Автандила, хотя в душе сочувствовал и сострадал им. Такова уж неблагодарная доля информатора.
        А что же вольный стрелок Сирега? О смерти Кара-Огая и Тарантула он узнал на далекой чужбине и сокрушенно подумал: «Не могли этого сделать раньше! Не пришлось бы гнить в этой дыре…» Попал он к фундаменталам, где честно рассказал о своих
«особо теплых» отношениях с Лидером. Его неделю держали в подвале, потом выпустили - разведка подтвердила: не врет парень. Решили направить его на повышение квалификации в лагерь под Пешаваром. Деваться было некуда. Что ждало его в ближайшем будущем, он не знал, да и старался об этом не задумываться. Более всего Сирегу страшило обрезание…
        А влюбленные голубки, как дети, резвились у главного фонтана столицы. Мощные струи с державным величием омывали огромную чашу в национальном стиле. Скорее всего, она символизировала достаток и процветание. Девушка, смеясь, прикрывала пальчиком струю, потом неожиданно направляла ее на своего друга. Так они развлекались, пока не вымокли до последней нитки. Горожане таращились на них как на сумасшедших, качали головами и уходили по своим делам… Потом Юрка сушил на лавке свой паспорт, у Машеньки же вообще не было никаких справок или документов, свидетельствующих, что она есть на белом свете. Тем не менее она существовала и, по крайней мере, одному человеку была нужна, как необходимы каждому душа и солнце.
        Ведь один человек - это так много даже для всей Вселенной.
        Обнявшись, они бродили по большому городу, сытые запахи всяческих кушаний преследовали их, но чувство голода притупилось, они были счастливы просто потому, что жили. Так бывает, когда две души взлетают навстречу друг другу, распахиваясь, чтобы вобрать целый мир… Потом они очутились на базаре, и Маша, остановившись у лотка, попросила пухлого торговца:
        - Подари мне лепешку!
        Тот изумленно посмотрел в невинные голубые глаза бродяжки и молча протянул ей только что выпеченный хлеб. Вечером торговец рассказал об этом случае своим друзьям.

…Юные скитальцы плохо знали географию, вернее, вообще не имели представления о ней. Они мечтали попасть на теплое море, которое омывало большую страну на севере. Вечером они добрались до станции, пересекли чересполосицу железных рельсов и остановились у темно-красного вагона-товарняка. Пыль странствий покрывала его, но Юрка сумел углядеть надпись «МПС РСФСР». Они тут же тихо забрались внутрь и незаметно для себя уснули. Пока они безмятежно спали, зарывшись среди огромных тюков с хлопком, к составу, пятясь, подошел тепловоз, зацепился, громыхнуло железо буферов. Эшелон тронулся и, весело ускоряя свою чечетку, покатил прямым курсом на север.
        Раскачиваясь на долгих перегонах, ночной эшелон стремительно уносил их, обращая былое в забвение, а вслед за ними невидимой гордой птицей летела Судьба - непокорная и, признаем, своенравная тварь. Но спящим странникам сейчас было не до нее. Возможно, потом, позже, они призадумаются над своим поведением, сделают выводы, начнут рассуждать по-взрослому и скучно… Но не сейчас. Поэтому не будем вмешиваться и тихо перевернем последнюю страницу.
        И пожелаем спокойного сна всем детям печальной Республики Грез…
        Словарь уголовного жаргона
        Баклашить- грабить.
        Баландеры - разносчики еды во время приема пищи.
        Брандахлыст - похлебка.
        Веревки плести - врать.
        Вышак - высшая мера наказания.
        Ветошные - простодушные.
        Вольтануться - сойти с ума.
        Выпулиться - освободиться из тюрьмы, зоны.
        Глухой форшмак - позор.
        Гнилуши - мозги.
        Гнать фуфло - обманывать.
        Голова под коц заточена - о дураке.
        Забарабал в ментовку - отвел в милицию.
        Заделать поца вглухую - убить.
        Закорефаниться - подружиться.
        Зашквариться - испачкать себя контактом с опущенным или его вещами.
        Козел - общественник в ИТУ, доносчик.
        Коцаные стиры - меченые карты.
        Крытая - тюрьма.
        Лепила - врач.
        Лох - игрок, жертва шулерских приемов.
        Лупетки - глаза.
        Ментовка - милиция.
        Мутила - лжец.
        Мочить канканы - совершать запрещенные действия.
        Марцефаль - конфликт.
        Мусало - лицо.
        Мурик - мужчина.
        Мужик - добросовестно работающий заключенный, не принадлежащий к воровской среде.
        Малява - письмо.
        Морманетка - ненадежный человек.
        Мусор ливер давит - приближается милиционер.
        Никелироваться - зазнаться.
        Напустить параши - наврать.
        Околеванец - смерть.
        Перо - нож, заточка.
        Подвиснуть - попасться с поличным.
        Поймать на понте - уличить в нечестности.
        Пищак - горло.
        Присек - заметил.
        Пробивать точку с наездом - подвергнуть рэкету хозяина торговой точки.
        Предъява на сходняк - предъявление претензии, требования на сходке бандитов.
        Сварка - момент картежной игры, когда партнеры с равным количеством очков удваивают ставки.
        Скрысить - украсть у своих.
        Третюшки кок - заварка чая.
        Тринька - картежная игра.
        Упороть косяк - совершить опрометчивое действие.
        Франзать - показать себя с лучшей стороны.
        Фуфло задвинуть - не отдать картежный долг.
        Фуцан - честно работающий осужденный, мелкая сошка.
        Чифирбак - кружка для заварки чифиря.
        Чердак - голова.

«Четыре косточки», «четыре звездочки» - картежные игры, в которых ставка - человеческая жизнь.
        Чухан - грязный, неопрятный заключенный.
        Шконка - койка.
        Термины психиатрии
        Ажитированная депрессия - серьезная клиника: больные возбуждены до крайности, стонут, жалуются на свое состояние, осуждают прошлые грехи, готовы к суициду.
        Анорексия - отказ от пищи, сопровождающийся исхуданием и симптомами голодания.
        Гипотамия - глубокая меланхолия, тоска, выражающаяся в небольшом стеснении в области груди и сердца.
        Гипертимик - человек, радующийся, сознающий скоротечность счастья и одновременно ощущающий стеснение и тяжесть в области груди.
        Микроцефал - индивид с аномально малыми размерами головного мозга.
        Олигофрения - врожденное слабоумие.
        Раптус - взрывное возбуждение.
        Суггестия - внушение.
        Volo, ergo sum (лат.) - «желаю - следовательно, существую». Тезис Мен де Бирана, противопоставленный тезису Декарта: Cogito, ergo sum (лат.) - «мыслю - следовательно, существую».